I В Одном
городке
I на Рейне
Джон
Ле Карре
В одном
городке
на Рейне
Роман
Перевод
с английского
ИЗДАТЕЛЬСТВО ЦК ВЛКСМ
«МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ»
1971
И (Англ.)
К26
John 1е Саггё
a small town in Germany
New York, 1968
Перевод E. ГОЛЫШЕВОЙ
Редактор перевода К. ФЕДОРОВА
Предисловие Д. МЕЛЬНИКОВА
Оформление Е. и А. ПАНИНЫХ
ПРЕДИСЛОВИЕ
В одну из поездок в ФРГ я попал на митинг неонацистской пацио-
нал-демократической партии в Мюнхене. Митинг проходил в большом пив-
ном баре в центре города. Дорогу на сборище мне открыла корреспондент-
ская карточка. Дело в том, что прилегающие к бару улицы были оцеп-
лены полицией, а пропускали туда только организованные колонны
неонацистов и людей, имевших специальные удостоверения.
Под бдительной охраной полицейского кордона в пивной, где неког-
да бесновалась коричневая гвардия Гитлера, происходил неонацистский
шабаш. На эстраде для оркестра была поставлена трибуна. Над ней раз-
вевался белый флаг с жирным черным «рыцарским крестом» — эмблемой
НДП, заменившей свастику. Эстраду окружала охрана в черно-белой
форме, с резиновыми дубинками.
В зале явно преобладали люди старшего поколения (хотя тут и там
мелькали и молодые лица). И нетрудно было представить себе, что эти
люди, собравшиеся в столь знакомой для них обстановке и внимавшие
столь знакомым речам, «помолодели», по крайней мере, лет на тридцать.
В зале воскрес дух фашистских сборищ давно минувших времен — 30-х и
40-х годов. Фашистская символика: знамена, штандарты, эмблемы, уни-
формы; фанфары и барабанный бой; лающие выкрики команд; кровожад-
ные призывы беснующегося оратора на трибуне; ответный рев толпы;
искаженные от жажды мести и ненависти лица... Какая знакомая сцепа!..
Какие знакомые мотивы!..
Картинка эта отчетливо вспомнилась мне, когда я прочел книгу Джо-
на Ле Карре «В одном городке на Рейне». Роман поднимает острую
проблему угрозы возрождения фашизма в Западной Германии, преду-
преждает пробив опасностей, которые несет с собой активность неонаци-
стов в ФРГ. к
Неонацистская угроза коренится не только в размахе самого движе-
ния НДП (в кульминационный пункт его развития — в 1967—1968 го-
5
дах — неонацисты собрали около 1,4 миллиона голосов, почти в два раза
больше, чем получил Гитлер в 1928 году, за пять лет до прихода к вла-
сти!). Пожалуй, еще важнее то, что общественные отношения в ФРГ, гос-
подствующая идеология и пропаганда не только не препятствуют, но,
можно сказать, рождают неонацизм. Ведь известно, что фашизм произра-
стает на почве обостренного национализма и реваншизма. А, по крайней
мере, в течение 20 лет внешняя политика страны была подчинена нацио-
налистическим и реваншистским целям.
Эти глубинные причины роста «гвардии Карфельда» (в романе Кар-
фельд — вождь «движения», новоявленный фюрер неонацистов) раскрыты
с большой публицистической силой. Автор не копирует западногерман-
скую действительность (он сам предупреждает, что читатель не должен
искать прототипов героев романа среди реально действующих на бонн-
ской арене политических деятелей). Более того, он иногда нарочито
преувеличивает, рисует фантастические ситуации, говорит о явлениях,
которых в самом деле в ФРГ нет, но которые существуют в зародыше
как тенденция развития политической жизни.
В этом смысле роман символичен и «отчужден» от реальной дей-
ствительности. Но он вместе с тем точен с точки зрения изображения
реальных процессов, происходящих в ФРГ, и правдив в описании опре-
деленных типов политиков (или политиканов) и тенденций политиче-
ского развития.
Значение романа Ле Карре кроется в глубоком проникновении ав-
тора в суть затрагиваемых им проблем, в знании политической ситуа-
ции, в которой действуют его герои. Ле Карре преувеличивает, типизи-
рует, иногда даже доводит до абсурда реально существующие политиче-
ские тенденции, но в целом он не отступает от исторической правды, и
поэтому даже самые смелые его фантазии сохраняют печать достовер-
ности.
Сказанное относится как к героям повествования Ле Карре, так и к
его характеристикам общей политической обстановки, положения в стра-
не и работы посольства Великобритании в Бонне.
Возьмем хотя бы фигуру Карфельда — вождя «движения» (так фа-
шисты в гитлеровские времена называли свою партию, и по аналогии с
этим Ле Карре именует «движением» неонацистскую партию в Западной
Германии). Карфельд воплощает в себе черты, свойственные неонацизму
в современной Западной Германии. В НДП (национал-демократической
партии Германии — организационном центре неонацизма) нашли прибежи-
ще уцелевшие фашистские кадры — обергруппенфюреры СС и гаулейтеры,
старые чиновники фашистского государственного аппарата, служащие СД
и гестапо, офицеры абвера и просто военные преступники без чинов и
званий, мелкие палачи и мародеры, наживавшиеся на грабительских по-
ходах Гитлера и на его практике истребления «низших рас». Правда,
вождь неонацистов в пору расцвета этого движения Адольф Тадден был
не старым фашистским бонзой, а «просто офицером от пропаганды» вер-
махта (в гитлеровской армии существовала служба «национал-социалист-
ского просвещения», которая распространяла в войсках нацистское миро-
воззрение); впрочем, его карьера оборвалась в 1971 году, когда он был
снят со своего поста. Зато в его окружении были такие типы, как Гутт-
ман — нацист с 1932 года, Гесс — бывший штурмовик и помощник гау-
лейтера, Шютц — один из руководителей «Гитлеровского союза молоде-
жи», и много других.
Особое внимание в романе уделяется вопросу о так называемом
«сроке давности». В период, когда создавался роман, вокруг этой проб-
лемы происходила острая борьба внутри ФРГ. Проблема не утратила
своей актуальности и в наши дни.
Суть вопроса сводится к следующему: применима ли к нацистским пре-
ступникам статья уголовного кодекса ФРГ, согласно которой по про-
шествии 20 лет прекращается преследование лиц, совершивших те или
иные преступления? Реваншистски настроенные круги в ФРГ, ссылаясь
6
на эту статью, хотели добиться в 1965 году (то есть через 20 лет после
окончания второй мировой войны) всеобщей амнистии для нацистских
извергов. Прогрессивная общественность настаивает на том, что в отно-
шении нацистских преступлений такая категория, как срок давности, непри-
менима. Реакция мобилизовала все силы, чтобы добиться своей цели.
Однако перед лицом массового движения против применения «срока дав-
ности» к старым фашистским преступникам успеха ей достигнуть не
удалось. «Срок давности» был продлен западногерманским парламентом,
причем для особо тяжких преступлений, — на десять лет. (В романе автор
исходит из того, что он якобы уже истек.)
С этой проблемой связана в известной мере основная коллизия рома-
на. Фашистский преступник Карфельд, ставший видной политической
фигурой в Бонне, пытается скрыть документы о своем прошлом. Разобла-
чение его' кровавой карьеры при Гитлере могло бы повредцть его нынетяней
политической деятельности. Главный же герой повествования — Гартинг,
получивший в свои руки неопровержимые доказательства вины Карфель
да, хочет покарать его сам, поскольку суд уже не правомочен осудить
нацистского преступника.
Карфельд совершил самое тяжкое и гнусное преступление против
человечности — использовал людей для медицинских опытов. Свои жертвы
он выбирал в фашистских концентрационных лагерях среди заключенных.
Медицинские опыты над людьми широко практиковались в фашист-
ской Германии. Сохранилась переписка между Гиммлером и одним из
эсэсовских врачей, неким Брандтом, который мог бы послужить прототи-
пом Карфельда. Бранд сообщает о результатах экспериментов по замо-
раживанию живых людей до температуры тела в 52 градуса ниже нуля
Большинство жертв, пишет он, в результате проведенного опыта умерло,
но кое-кого «героическими усилиями персонала» удалось спасти. Он про-
сит сообщить, можно ли даровать им жизнь. Гиммлер отвечает отказом —
все подопытные должны быть уничтожены. И Брандт в следующем пись
ме хладнокровно рапортует об исполнении приказа.
Другой эсэсовский врач, Хейдте, избрал своей специальностью экспери-
менты в области психических заболеваний. Он испытывает средства, кото-
рые могут превратить нормального человека в душевнобольного. А затем
он передает свои жертвы в руки палачей, поскольку по приказу Гитлера
душевнобольные подлежали поголовному уничтожению. Кстати, Хейдте в
течение пятнадцати лет удавалось скрываться под чужой фамилией в
Шлезвиг-Голыптинии, где у него были высокие покровители в «земельном
управлении». А ведь далеко не все эсэсовские палачи в облике врачей
выловлены и предстали перед правосудием! Они пытаются избегнуть воз-
мездия, прибегая к разным уловкам — от фальшивых документов, кражи
и уничтожения своих личных дел, хранящихся в различных западногер-
манских архивах, до сложнейших пластических операций, которые должны
изменить их прежний облик.
Биография Карфельда — обобщение реально существовавшего прошло-
го людей, ныне занимающих определенное место в государственной и об-
щественно-политической жизни ФРГ. Так что центральная коллизия, во-
круг которой развертывается действие романа, имеет вполне реальную
основу. Причем нередко (хотя и не всегда) подобные коллизии заканчива-
лись так же, как закончился благородный порыв Гартинга, — поражением
правды и справедливости, победой реакции и зла.
Да, многие в Бонне не терпят напоминания о совершенных гитлеров-
ским режимом преступлениях. Одни хотели бы просто забыть прошлое,
другие усердно работают над тем, чтобы возвеличить его. Деятельность и
тех и других представляет для ФРГ прямую общественную опасность.
Ибо американский философ Сантаяна совершенно справедливо предупре-
ждал: «Народ, который забыл свое прошлое, обречен вновь его пере-
жить». И эти слова могли бы, пожалуй, послужить эпиграфом к книге
Ле Карре.
Не случайно гитлеровский палач и преступник Карфельд становится
7
пропагандистом неонацизма и главарем банд неофашистских громил в
ФРГ. Такая ситуация весьма характерна. В выступлениях Карфельда
очень метко воспроизведены автором приемы и методы пропаганды сов-
ременных неонацистов в Западной Германии. Главное в них — смесь
шовинизма и социальной демагогии, которая и поныне производит впе-
чатление на обывателя.
В эпилоге романа описан митинг, на котором Карфельд произносит
свою программную речь. Над огромной площадью, где собрались тысячи
людей, звучат знакомые слова: об унижении «национальной гордости нем-
цев», о необходимости восстановить «величие нации», о «справедливых»
границах рейха, о неизбежности применения силы для того, чтобы вер-
нуть потерянное. В лексиконе Карфельда нет таких слов, как реванш,
агрессия, война. Но все содержание его выспренних демагогических
речей сводится цменно к этому. И нетрудно обнаружить в этих речах
мотивы, звучащие ныне в выступлениях фюрера неонацистов в ФРГ
Адольфа Таддена, лидеров реваншистских «землячеств» и «союзов изгнан-
ных» (так именуют в ФРГ объединения переселенцев из бывших восточ-
ных территорий рейха) и даже в разглагольствованиях признанного
вождя западногерманской реакции Франца Иозефа Штрауса...
Толпа обывателей, собравшаяся па площади, завороженно слушает
голос фашистского «мессии» Карфельда. А в это время смыкается круг
убийц вокруг главного героя романа Гартинга, пришедшего на площадь,
чтобы отомстить Карфельду, совершается безмолвная расправа над че-
ловеком, который, получив в свои руки неопровержимые доказательства
вины фашистского изувера, хотел сотворить над ним справедливый суд.
Фигура Карфельда в романе полнокровна и правдива, хотя, конечно,
точной копии его в ФРГ не встретишь.
А вот и другая колоритная фигура романа — английский дипломат
Бредфилд.
Он прекрасно осведомлен о прошлом Карфельда, знает об интригах
в официальных кругах «рейнской столицы», преследующих цель оградить
Карфельда от грозящего ему разоблачения. Более того, Бредфилд прези-
рает Карфельда и дело, которому тот служит. Но Бредфилд — слуга пра-
вящих классов своей страны, которые всегда шли по пути компромис-
сов с германской реакцией. Он слепой исполнитель политики «умиротво-
рения» реакции, вошедшей в историю под названием «Мюнхенской поли-
тики». В Бонне Бредфилд осуществляет курс, который можно было бы
назвать новым изданием «Мюнхенской политики». Логикой этого курса яв-
ляется негласный союз с неофашизмом. Так Бредфилд становится соучаст-
ником подлого убийства Гартинга. Фантастическая ситуация, нарисован-
ная Ле Карре, политически точно и убедительно мотивирована!
Ограничимся этими двумя примерами, говорящими о правдивости ли-
тературных образов, выведенных Ле Карре в своем романе. Но, возмож-
но, еще более важно то, что в произведении метко охарактеризована и
общая политическая обстановка, в которой развертывается действие.
Мы имеем в виду как обстановку в ФРГ, так и международно-политиче-
скую ситуацию в так называемом западном мире и прежде всего слож-
ный комплекс взаимоотношений между ФРГ и Великобританией. Повто-
ряем, речь идет не о деталях и конкретных узлах противоречий, а об об-
щих политических характеристиках внутреннего и внешнеполитиче-
ского положения в ФРГ.
С первых страниц своего романа Ле Карре бичует те стороны бонн-
ской демократии, которые дают возможность безнаказанно орудовать в
стране бандитам Карфельда. В то время как па прогрессивное, антивоен-
ное движения обрушивался полицейский террор, неонацистские демон-
страции проходили под охраной многих тысяч «блюстителей порядка».
Описывая один из таких митингов, автор иронически замечает: «повсюду
стояли полицейские, вряд ли где-нибудь еще оплот демократии так хоро-
шо охранялся от своего демоса». Один из героев книги, продажный
субъект и циник Прашко, говорит, что лишь глупцы могут верить в де-
8
мократию; она в действительности существует лишь на бумаге. «Кукольный
дом, а не демократия, — говорит он, — стоит Карфельду чихнуть — и мы
напускаем полные штаны».
Разоблачая происки новоявленных мюнхеццев в Великобритании,
Ле Карре предупреждает, что политика заигрывания с наследниками
фашизма в ФРГ может привести лишь к новым несчастьям для самой
Западной Германии и для всей Европы. Гартинг все время вспоминает
мрачные времена фашизма. Служащий посольства, наблюдавший за рабо-
той Гартинга, следующим образом излагает в романе его взгляды: «Все
это может повториться, — говорил он, — а Запад будет смотреть сквозь
пальцы, банкиры еще деньгами пособят — и вот тебе снова здорово!»
Ради того, чтобы «все снова не повторилось», Гартинг и решается па свой
трагический шаг.
Правда, основной предмет разногласий между Бонном и Лондоном —
вопрос о позиции Бонна в переговорах о вступлении Англии в «общий
рынок», о котором говорится в романе, теперь уже явно потерял акту-
альность. Когда создавался роман, Лондон действительно беспокоился по
поводу того, поддержит ли Бонн ходатайство Англии о присоединении к
блоку шести стран (ФРГ, Франции, Италии, Бельгии, Голландии и Люксем-
бурга), известному под названием «общий рынок». Но этап этот давно мино-
вал, да и в тот период разногласия между Бонном и Лондоном не играли
той роли, какую склонен придать им автор. Западная Германия в ре-
шающей стадии переговоров весной и летом 1971 года в Брюсселе и Люк-
сембурге была той силой, которая как раз в огромной степени способство-
вала положительному для правящих кругов Великобритании решению
этой проблемы, то есть принятию резолюции, позволившей Великобрита-
нии примкнуть к «общему рынку». Однако вопрос об «общем рынке» в
романе лишь символизирует большой комплекс взаимоотношений двух
стран, в котором сочетаются элементы соперничества и сотрудничества,
борьбы и согласия.
В романе встречаются и другие, более мелкие, политические неточ-
ности. В частности, не соответствует действительности домысел об эвакуа-
ции английской Рейнской армии, а тем более предположение относительно
связей Карфельда с Востоком. В данном случае автор явно пал жертвой
буржуазной пропаганды. Но произведение Ле Карре — не политический
трактат. Политика — лишь фон, на котором происходит детективное дей-
ствие, захватывающее, напряженное, полное неожиданных поворотов.
И важно отметить, что в романе фон этот в целом верно отражает про-
исходящие в капиталистическом мире процессы. Это придает роману боль-
шую разоблачительную силу.
Правдиво описана в романе и другая, если можно так выразиться,
более локальная ситуация — обстановка в британском посольстве в
Бонне. В известной степени посольство — разрез английского общества.
Классовые и кастовые различия проявляются здесь даже в более нагляд-
ной и нередко комической форме.
Застывший ритуал, правила, привычки — одним словом, все то, что
мы называем этикетом, полностью определяет поведение людей; и это со-
здает впечатление, что на сцене действуют не люди, а маски; прославлен-
ное (или пресловутое) английское джентльменство превращается в фарс.
Ибо за всем этим скрываются малопочтенные инстинкты и интересы
правящей касты, для которой демократия, мораль, мир лишь пустые
слова.
Если копнуть глубже, то в словах и поступках действующих
лиц — дипломатов — обязательно наткнешься на обман, корысть и под-
лость. Всеобщая девальвация слов и чувств превратила их в чисто
показные категории. Дипломат — тот, кто все это понимает. Кроме того,
дипломат должен уметь ориентироваться в сложном лабиринте интриг, в
которые вовлечены все без исключения сотрудники посольства. Интриги,
собственно говоря, — основное занятие персонала, и без них им было
бы скучно жить на свете. Даже любовные связи не результат взрыва
9
страстей, а всего-навсего проявление и составной элемент интриг. Они вхо-
дят в дипломатические или карьерные расчеты, прогнозируются и исполь-
зуются как любое другое средство дипломатии.
В этом мире интри! Гартинг с самого начала является чужеродным
телом. Он проявляет чувства там, где чувства давно уже умерли. Он стра-
дает среди людей, для которых страдания — мертвая формула в их слож-
ных расчетах. В мире мертвецов от него попахивает живым. Бредфилд
и ему подобные могут смотреть на негр лишь. как на некое странное
существо, пришедшее к ним из других, чуждых для них сфер. Его надо
раздавить, пока оно не нарушило гармонию, составляющую суть их жиз-
ни, не натворило непоправимых бед. Так возникает негласный союз
между Бредфилдом и Карфельдом, о котором мы говорили выше. Союз
этот сцементирован не только общими политическими интересами, но,
пожалуй, и сходными эмоциями.
Атмосферу, царящую в посольствах буржуазных стран, Ле Карре
знает детально, причем не из книг, а на основании личного опыта. Автор
сам когда-то был чиновником английского министерства иностранных дел
и, по его собственным словам, «в незапамятные времена» служил в
английском посольстве в Бонне. Там и зародился у него замысел рома-
на «В одном городке на Рейне». Типы английских дипломатов списаны,
так сказать, с натуры. Наблюдения собраны на месте. Не удивительно
поэтому, что сцены, посвященные жизни английских чиновников в рейн-
ской столице, принадлежат к лучшим страницам книги.
Повторяем, Ле Карре сам предупреждает, что в его книге не
следует искать реально < действующих на боннской арене лиц. Роман
следует воспринимать не как произведение, рисующее ситуацию сего-
дняшнего дня, а как роман-предупреждение, напоминание о том, что
может произойти, если возьмут верх старые силы в ФРГ и восторжеству-
ет старый курс в политике западных стран.
Роман кончается трагически — гибелью героя. И в этом есть свой
скрытый смысл. Гартинг поднял бунт против слаженной машины, раз-
ветвленного аппарата, действующего согласованно, с точностью и неумо-
лимостью часового механизма. Это — индивидуальный бунт, восстание
отдельной личности против могущественного государственного и бюрократи-
ческого Молоха. Гартинг одинок, хотя у него могли бы быть союзники
и друзья как в ФРГ, так и в Англии. Поэтому бунт его обречен. Ле Кар-
ре погрешил бы против правды, если бы закончил свое произведение
традиционным happy егкГом.
Роман Джона Ле Карре посвящен актуальным политическим и нрав-
ственным проблемам, связанным с борьбой прогрессивных сил в Западной
Германии против всех тех, кто цепляется за прошлое, хочет вернуть страну
к временам фашистской «народной общности», милитаристского угара и ра-
систского изуверства.
Многое в Западной Германии изменилось. Потерпели поражение по-
литики, которые в течение двадцати лет вели ФРГ по пути реваншизма.
Пробивают себе путь новые тенденции во внутриполитическом развитии
и во внешней политике.
Однако угроза неонацизма не исчезла. Роман Ле Карре напоминает
нам о том, сколь опасно было бы недооценивать эту угрозу, какие тяж-
кие последствия могли бы повлечь за собой благодушие и примиренче-
ство перед лицом настойчивых попыток реакции возродить в новых усло-
виях и в новых обличьях старое фашистское прошлое...
Д, Мельников
ПРОЛОГ
охотник и дичь
В пятницу вечером
Без десяти минут двенадцать ночи, май, благолепная пятни-
ца, на рыночной площади лежит легкий речной туман. Бонн —
город раздора, потаенный, запятнанный, опутанный трамвайными
проводами. Бонн — неосвещенный дом, где кто-то умер; дом, за-
тянутый трауром, охраняемый полицейскими. Их кожаные паль-
то блестят в отсвете фонарей, черные флаги повисли над ними,
как крылья птиц. Кажется, что все, кроме них, услышали сигнал
тревоги и попрятались. Изредка пронесется машина или поспешит
мимо прохожий, а за ними шлейфом снова течет тишина. Про-
дребезжал трамвай, но где-то вдали. В окне бакалейной лавки с
горки консервных банок стращает написанное от руки объявление:
«Торопитесь сделать запасы!» На поле из сухарных крошек пасут-
ся марципановые свинки, похожие на лысых мышей, и напоми-
нают о забытом Дне всех святых.
Не молчат только плакаты. С деревьев и фонарных столбов
они ведут свою бесплодную войну, вывешенные вровень, как по
линейке, напечатанные веселыми красками, наклеенные на фа-
неру и задрапированные узкими черными лентами, они лезут ему
в глаза, когда он торопливо идет мимо. «Вышлите иностранных
рабочих», «Спасите нас от потаскухи-Бонна!», «Сначала объеди-
ните Германию, а потом уж Европу!» Самый большой плакат ви-
сел сверху — транспарант поперек всей улицы: «Откройте дорогу
на Восток, дорога на Запад завела нас в тупик!»
Его темные глаза равнодушно скользили по ним. Полицейский,
притопывая от холода, скорчил ему гримасу и отпустил тяжело-
11
весную шутку насчет погоды; другой окликнул его, но не слиш-
ком ретиво; третий пожелал «Guten Abend» *, но не получил отве-
та, _ все его внимание было поглощено плотной фигурой,
проворно шагавшей по широкому проспекту в ста шагах впереди
него; вот она слилась с тенью черного флага, а потом снова воз-
никла, выхваченная восковым светом фонаря.
Темнота пришла невзначай, так же, как ушел серенький день,
а ночью вдруг подморозило и запахло зимой. Смена времен года
в Бонне почти незаметна, климат тут совсем комнатный, климат
мигреней, теплый, пресный, как закупоренная в бутылке вода,
климат ожидания, с привкусом горечи от неспешно текущей реки,
климат усталости, вялого роста, а воздух здесь — ветер, выдох-
шийся, пока добирался до равнины; сумерки же здесь, когда на-
стает их пора, — всего лишь сгустившийся полуденный туман и
зажженные неоновые трубки на гулких улицах. Но в ту весеннюю
ночь в город на побывку вернулась зима; она проскользнула вверх
по Рейнской долине под покровом тьмы и, подгоняя прохожих,
резанула их нечаянным холодом. Тот, что пониже, напряжен-
но вглядывался вперед, и глаза его слезились от стужи.
Проспект образовывал поворот, и они вышли к желтому зда-
нию университета. «Демократы! На фонарь газетного барона!»,
«Мир принадлежит молодежи!», «Пусть сынки английских лордов
пойдут с протянутой рукой», «Акселя Шпрингера на виселицу!»,
«Да здравствует Аксель Шпрингер!», «Бунт — это свобода!»
Плакаты, выгравированные по дереву, были отпечатаны в студен-
ческой типографии. Сверху, как балдахин из зеленых стекляшек,
поблескивала молодая листва. Тут фонарей стало больше, а поли-
цейских меньше. Оба продолжали свой путь, не ускоряя и не за-
медляя шага; передний — деловито, как судебный пристав, торо-
пящийся в присутствие. Он двигался хоть и быстро, но как-то не-
ловко, неестественно, словно спустился на землю с высоты; по-
ступь его была важной, полной бюргерского достоинства.
Он держался прямо и почти не размахивал руками. Знал ли
он, что его преследуют? Голову он властно закинул назад, но
властность ему как-то не шла. Влекло ли его что-то вперед? Или
гнало сзади? Что ему мешает обернуться — страх? Правда,
солидные люди головой не вертят. Второй легко ступал по его
следу. Эльф, невесомый, как тьма, он скользил между тенями,
словно пробираясь сквозь сеть; шут, выслеживающий вельможу.
Они вошли в узкий проулок; в воздухе стоял запах прокисшей
еды. Стены снова воззвали к ним, теперь с обычной высокопарно-
стью немецкой рекламы: «Сильный мужчина пьет пиво!», «Зна-
ние — сила, читайте книги Молдена!» Тут впервые звуки их ша-
гов стали вызывающе вторить друг другу. Тут впервые солидный
господин очнулся, словно почуяв сзади опасность. Это был всего
лишь небольшой сбой, едва приметное нарушение ритма его са-
* Добрый вечер (нем.).
12
новитой походки, но оно вывело его на обочину тротуара, подаль-
ше от глухой тени у стен; ему казалось покойнее на свету, где
его могут защитить лучи фонаря и полицейские. Однако пресле-
дователь его был неумолим. «Встретимся в Ганновере!» — кри-
чал плакат. «Карфельд выступает в Ганновере!», «В воскресенье
встретимся в Ганновере!»
Мимо прогрохотал пустой трамвай; окна его были затянуты
предохранительной сеткой. Монотонно зазвонил одинокий цер
ковный колокол — панихида по христианским добродетелям в
пустом городе. А они все шли, теперь уже ближе друг к другу,
но тот, впереди, по-прежнему не оглядывался. Они обогнули еще
один угол; высокий шпиль кафедрального собора вычерчивался
в пустом небе узкой полоской металла. Первым звукам благовеста
нехотя стали вторить другие церкви, и вскоре над городом разнес-
лась какофония робких колокольных перезвонов. Вечерня? Воз-
душная тревога? Молодой полицейский, стоявший в дверях спор-
тивного магазина, обнажил голову. У портала собора в красной
стеклянной чаше горела свеча; сбоку помещалась лавка церковной
литературы. Полный мужчина задержался, наклонился вперед,
словно разглядывал что-то в витрине; кинул взгляд на дорогу, и
в этот миг свет из окна упал прямо на его лицо. Маленький ки-
нулся вперед; остановился; снова побежал, но было уже поздно.
Подкатила закрытая машина «опель-рекорд» с бледным води-
телем, притаившимся за матовыми стеклами. Задняя дверца отво-
рилась и захлопнулась; машина стала грузно набирать скорость,
не обращая внимания на резкий вскрик, вопль бессильной ярости
и негодования; крик этот, словно силой исторгнутый из груди, ко-
ротко прокатился по пустынной улице и так же внезапно замер.
Полицейский резко повернулся и посветил фонариком. Пригвож-
денный его лучом, маленький человек стоял неподвижно и смот-
рел вслед машине. Подрагивая на булыжниках, скользя по мок-
рым трамвайным рельсам, невзирая на световые сигналы, она
уходила на запад, туда, где на холмах горели огни.
— Кто вы такой?
Луч фонарика уперся в пиджак из английского твида, слиш-
ком мохнатый для такой щуплой фигуры, в изящные туфли, се-
рые от грязи, в темные, немигающие глаза.
— Кто вы такой? — повторил полицейский, потому что коло-
кола теперь звонили отовсюду; их отзвуки перекликались с .жут-
коватой настойчивостью.
Небольшая рука нырнула за борт пиджака и появилась с ко-
жаной книжечкой. Полицейский осторожно ее взял и расстегнул
«молнию», стараясь не выронить фонарик и черный пистолет,
которые неумело сжимал левой рукой.
— А что случилось? — спросил полицейский, возвращая кни-
жечку. — Почему вы кричали?
13
Маленький человек не ответил. Он отошел на несколько
шагов.
— Вы никогда его раньше не видели? — спросил он, все еще
глядя туда, куда ушла машина. — Не знаете, кто это был? — Он
говорил негромко, словно рядом спали дети. У него был голос
робкого человека, боящегося нарушить тишину.
— Нет.
Осунувшееся, уже немолодое лицо расплылось в заискивающей
улыбке.
— Вы уж меня простите. Вот дурак — ошибся! Мне показа-
лось, что я его знаю.
Произношение у него было не чисто немецким и не чисто ан-
глийским, а сознательно выработанной речью гражданина ничей-
ной страны, расположенной где-то посредине. Он — подразумевал
его тон — мог, если собеседнику угодно, шагнуть через ту или
иную границу.
— Такое уж теперь время года, — сказал он, явно желая
продолжить беседу. — Вдруг захолодало, и больше присматрива-
ешься к людям. — Он открыл жестянку с мелкими голландскими
сигарами и протянул их полицейскому.
Тот отказался, и тогда он закурил сам.
— Нет, это все из-за беспорядков, — медленно возразил поли-
цейский. — Флаги, лозунги... Все мы стали нервные. На этой
неделе в Ганновере, на прошлой — во Франкфурте. Нарушается
нормальный порядок вещей. — Он был еще молод и недавно
прошел профессиональную подготовку. — Надо с ними постро-
же, — добавил он, пользуясь привычной формулой. — Как с ком-
мунистами.
Он небрежно отдал честь; незнакомец снова деланно улыбнул-
ся; в этой улыбке была искательность, готовность подружиться —
он не спешил согнать ее с губ. И сразу ушел. Стоя на посту, по-
лицейский внимательно прислушивался к удаляющимся шагам.
Они замерли; потом послышались снова, уже более быстрые и —
может, ему почудилось?.. — гораздо более уверенные. Минутку он
поразмыслил над этой встречей.
— В Бонне, — сказал он себе, вздохнув и вспомнив невесо-
мую походку незнакомца, — даже мухи и те занимают какую-то
должность.
Вынув записную книжку, он аккуратно занес время, место и
характер происшествия. Не будучи человеком сообразительным,
он отличался дотошностью. Потом он добавил к своей записи но-
мер машины, который почему-то запал ему в голову. Вдруг он
замер и уставился на то, что написал, — на марку и номер маши-
ны; он подумал о плотном человеке, о его торопливом походном
шаге, и сердце у него взволнованно забилось. Он подумал о сек-
ретной инструкции, прочитанной на доске в комнате отдыха, и
маленькой, расплывчатой, очень давней фотографии. Сжав в руке
книжку, он со всех hgi затопал в телефонную будку.
14
Там, далеко,
В одном городке на Рейне,
Жил сапожник
По фамилии Шуман *
Ich bin ein Musikant,
Ich bin fiir das Vaterland **
У меня большой турецкий барабан,
И вот как я на нем играю! ***
I
МИСТЕР МИДОУС И МИСТЕР КОРК
Суббота
— Вылез бы ты лучше и шел пешком. Я в твои годы так бы
и сделал. Быстрей будет, чем торчать здесь, среди этой сволочи.
— Да ничего, — сказал белобрысый шифровальщик Корк, с
опаской поглядев на человека постарше, сидевшего за рулем. —
Поспешай, да ног не ломай, — добавил он покладисто. Корк был
из Ист-Энда, балагур и весельчак; его огорчало, что Мидоус ки-
пит от злости. — Давай уж плыть по течению, ладно, Артур?
— Я бы с радостью утопил всю эту ораву в Рейне.
— Вот и не утопил бы, неправда.
Была суббота, девять часов утра. Дорога от Фрисдорфа до по-
сольства была плотно забита машинами с демонстрантами, вдоль
тротуаров выставлены портреты вождя Движения, а попе-
рек улиц протянуты транспаранты, похожие на рекламу автомо-
бильных гонок: «Запад нас обманул; немцы могут с чистым серд-
цем взирать на Восток», «Покончим с культурой кока-колы!»
В самом центре длиннющей колонны машин застряли Корк с
Мидоусом — они уже смирились, но вокруг стоял неумолчный
рев автомобильных гудков. Иногда клаксоны завывали хором, вой
начинался где-то впереди и прокатывался к хвосту колонны, —
казалось, над головой проносятся самолеты; порой он звучал в
унисон: тире-точка-тире, «К», Карфельд, наш избранник и
вождь, — а то и как попало, словно перед симфонией настраивали
инструменты.
— Какого дьявола им надо? К чему этот гвалт? Хорошенько
* Сапожник (нем.),
** Я — музыкант.
Я — за родину (нем,).
*** Застольная песня, которую пели в английских военных столовых в
оккупированной Германии, с непристойными вариациями на мотив «Marche
Militaire».
IK
бы им всыпать — вот что нужно! Выпорол бы я их и отправил
назад в школу.
— Это фермеры, — сказал Корк. — Я же вам говорил, они
пикетируют бундестаг.
— Фермеры? Эти-то? Да они же помрут, если, не дай бог, ноги
промочат. Сопляки. Ты только на них погляди. Гнусность, и
все тут.
Справа от них, в красном «фольксвагене», сидели трое студен-
тов — два парня и девушка. За рулем длинноволосый в кожаной
куртке пристально следил сквозь ветровое стекло за машиной
впереди; его узкая ладонь лежала на баранке и только ждала
сигнала загудеть. Спутники его целовались, тесно переплетя ру-
ки и ноги.
— Это вспомогательный состав, — возразил Корк. — Для них
это — одно озорство. Вы же знаете студенческий лозунг «Свобо-
да только тогда свобода, когда за нее воюешь». Не так уже непо-
хоже на то, что творится у нас дома. Слыхали, что они откололи
вчера вечером на Гровнер-сквер? — спросил Корк, снова пытаясь
переменить разговор. — Если это от образования, я — за не-
вежд.
Но Мидоуса не так-то легко было отвлечь.
— Им бы надо ввести воинскую повинность, — заявил он,
злобно поглядывая на «фольксваген». — Там бы им вправили
мозги.
— У них она уже есть. Лет двадцать или даже больше. —
Чувствуя, что Мидоус понемножку отходит, Корк заговорил о
том, что скорее всего могло его заинтересовать. — Ну а как про-
шел день рождения Майры? Здорово? Уж она-то повеселилась,
ручаюсь.
Но этот вопрос почему-то привел Мидоуса в еще большее уны-
ние, и Корк решил, что разумнее всего помолчать. Он испробовал
все — и без толку. Мидоус был порядочный, богобоязненный ма-
лый; таких теперь больше не делают, его причуды можно и потер-
петь, но даже сыновья преданность Корка и та имела свои пре-
делы. Он испробовал все, начиная с новенького «ровера», кото-
рый Мидоус купил, собираясь выйти на пенсию, без пошлины и
с десятипроцентной скидкой. Он восхищался его конструкцией,
удобством и приспособлениями до хрипоты и за все свои труды
услышал в ответ только воркотню. Он завел разговор об иностран-
ном мотоклубе — Мидоус был одним из его столпов; потом о
Британском спортивном обществе для детей — сегодня оно про-
водило состязания в посольском парке. А теперь вот даже закинул
удочку насчет вчерашнего дня рождения — сами-то они не по-
шли, ведь Джанет должна вот-вот родить; словом, Корк, со своей
стороны, выдал все, что мог, а там уж как Мидоус хочет! «Если
он не пойдет в отпуск, — подумал Корк, — и не отдохнет как сле-
дует на солнышке, подальше от Карфельда, брюссельских пере-
16
говоров, а главное — подальше от своей дочки Майрочки, Артур
Мидоус свихнется, это уж как пить дать!»
— Между прочим, — сделал еще один заход Корк, — голланд-
ский «шелл» опять подскочил на шиллинг.
— А «Гест Кин» упал на три.
Корк упорно вкладывал деньги в иностранные акции, а Ми-
доус предпочитал расплачиваться за свой патриотизм.
— Не беспокойтесь, поднимутся снова после Брюсселя.
— Кому ты морочишь голову? Там нам скоро крышка, сам
знаешь. Может, я не такой умный, как ты, но читать умею.
Корк знал как никто, что у Мидоуса есть причины для мелан-
холии посерьезней, чем акции британской сталелитейной компа-
нии. Он попал сюда чуть ли не прямо из Варшавы, отбарабанив
там четыре года, отчего любой полезет на стенку. Это была его
последняя служба, осенью он должен выйти в отставку, но Корк
наблюдал не раз, что чем ближе к концу, тем более нервными
становятся люди. Не говоря уж о том, что дочь у него — истерич-
ка; Майра Мидоус, правда, идет на поправку, но если верить хотя
бы половине того, что о ней болтают, — ей еще далеко до нормы.
К этому надо добавить заведование архивом, то есть ответ-
ственность за всю политическую документацию в самые горячие
дни, какие только можно припомнить, — нагрузочка получается,
будь спок. Даже Корку, при его вольготном житье в шифровальном
отделе, бывало неуютно: и лишняя переписка, и сверхурочные
часы, и Джанет на сносях, да еще задания, которые тебе дают
все, кому не лень; а ведь его заботы, он знает, не сравнишь с за-
ботами старого Артура. Хуже всего, считал Корк, что не знаешь,
с какой стороны ждать подвоха. Где у них произойдет очередная
заваруха. То готовишь «молнию» по бременским беспорядкам, то
о завтрашнем слете в Ганновере, то на тебя насядут с «золотой
лихорадкой», Брюсселем или новым займом в несколько сот мил-
лионов во Франкфурте или в Цюрихе; а если так потеешь в
шифровальном, что говорить о тех, кому приходится без конца
рыться в делах, регистрировать случайные бумажки — новые
входящие и давать им ход... Тут он почему-то вспомнил, что дол-
жен позвонить своему маклеру. Если у Круппа дела с Рабочим
фронтом и дальше так пойдут, можно пощупать шведскую
сталь — попытать счастья для текущего счета на имя младенца.
— Эге, — повеселев, сказал Корк. — Кажется, будет пота-
совка...
Двое полицейских сошли с обочины и стали что-то выговари-
вать деревенскому толстяку в «мерседесе» с дизельным мотором.
Он сперва опустил стекло и принялся на них кричать в окно; а
теперь кричал, уже отворив дверцу. И полицейские отступились.
Корк разочарованно зевнул.
«В прежние времена, — тоскливо думал Корк, — паника под-
нималась где-то в одном месте. Вдруг раздавался крик по поводу
Берлинского корид^рт, Т|ТЩ^1<И1’^ерходаты*-^^^нили соседей в по-
2 Джон Ле Карре
граничной полосе, разгорался и затихал скандал в Комитете четы-
рех держав в Вашингтоне. Иногда раскрывали чьи-то козни: по-
дозревали ФРГ в дипломатических шашнях с Москвой, которые
надо было задушить в зародыше; подозревали прорыв эмбарго в
Родезии, пытались замолчать бунт Рейнской армии в Миндене.
Так все и шло. Глотая наспех еду, открывал свою лавочку и си-
дел, пока не кончался рабочий день, а потом, скинув ярмо, шел
домой. Так все и шло, такова была жизнь, таким был Бонн. Будь
ты дипломатом, как де Лайл, или не будь дипломатом, и сиди за
обитой войлоком дверью — картина была та же: что ни день —
маленькая драма, много шума из ничего, пошуруешь немного на-
счет акций, а затем снова скучища и ожидание перевода в другое
посольство».
Пока не появился Карфельд. Корк уныло поглядел на плака-
ты. Да, пока не появился этот Карфельд. Девять месяцев назад.
Крупные черты его лица были мясисты, безжизненны и тщились
выразить простосердечие. Девять месяцев назад Артур Мидоус
суетливо вышел из архива и сообщил о демонстрации в Киле,
о неожиданном выдвижении Карфельда в кандидаты, о сидячих
забастовках студентов и о вспышках беспорядков, к которым они
стали теперь привыкать. Кому попало в тот раз? Каким-то социа-
листам, выступившим против демонстрантов. Одного забили на-
смерть, другого закидали камнями... В прежние времена это при-
водило их в ужас. Тогда они были еще совсем зеленые. «Господи
Иисусе, — вздохнул он, — можно подумать, что это было десять
лет назад», — но Корк мог назвать начальную дату с точностью
почти до часа.
Демонстрация в Киле была в то утро, когда посольский врач
объявил, что Джанет беременна. С того дня все пошло кувырком.
Клаксоны снова бешено завыли; колонна машин дернулась
и тут же резко затормозила, визжа на все голоса.
— Ну как, прояснилось насчет этих папок? — спросил Корк,
вдруг сообразив, в чем причина мрачного настроения Мидоуса.
— Нет.
— И тележка не нашлась?
— Нет, и тележка не нашлась.
«Шарикоподшипники, — мелькнуло в голове у Корка, — не-
большое, но приличное шведское предприятие с хорошими пер-
спективами; дело, способное быстро расширяться... Вложить туда
фунтов двести — и дело в шляпе...»
— Слушайте, Артур, нельзя же все принимать так близко к
сердцу. Тут вам не Варшава, вы теперь в Бонне. Знаете, напри-
мер, скольких чашек недосчитались в столовой только за послед-
ние полтора месяца? И не бой, а пропажа. Двадцать четыре.
Но Мидоуса это не утешило.
— Ну скажите, кому нужно воровать посольские чашки? Ни-
кому. Люди стали рассеянными. Происходит кризис. Повсюду.
Это как-то сказывается. И то же самое с этими папками...
1Я
— Чашки не засекречены, вот в чем разница.
— Как и тележки для архивных дел, — убеждал его Корк, —
если уж на то пошло. Как и электрокамин из конференц-зала, по
которому административный отдел с ума сходит. Как и пишущая
машинка с большой кареткой из машбюро, как и... Слушайте, Ар-
тур, при чем тут вы, раз кругом такое творится, вы-то чем вино-
ваты? Вы же знаете, что такое дипломаты, когда они сочиняют
свои депеши. Ну хотя бы тот же де Лайл или Гейвстон — они
как лунатики. Я ничего не говорю: пусть они гении, но большей
частью они не в себе, мысли у них бог знает где витают. Вас же
нельзя в этом винить!
— Можно. Я отвечаю за папки.
— Ладно, ешьте себя поедом, — огрызнулся Корк, потеряв
всякое терпение. — И кроме того, отвечает за них Бредфилд, а
не вы. Он первый советник. Он отвечает за сохранение государ-
ственной тайны.
Считая, что последнее слово осталось за ним, Корк снова при-
нялся наблюдать неприглядную картину вокруг. Да, решил он,
Карфельду за многое придется ответить.
Пейзаж, открывшийся Корку, всякому показался бы мало-
привлекательным, чем бы ни были заняты его мысли. Погода стоя-
ла отвратительная. Мутный рейнский туман заволакивал все бес-
порядочно распланированное пространство чиновного Бонна, слов-
но пар поверхность зеркала. Гигантские недостроенные здания
тоскливо торчали из невозделанных полей. Впереди — на участке,
поросшем бурым вереском, сияло освещенными окнами посоль-
ство Великобритании, напоминая полевой госпиталь на исходе
боя. У въезда на группу полицейских уныло свисал неизвестно
почему приспущенный национальный флаг.
Выбор Бонна в качестве пересадочной станции на пути в Бер-
лин давно казался аномалией, а теперь стал просто надругатель-
ством. Наверно, только немцы могли, выбрав канцлера, перенести
столицу к его дверям. Для того чтобы расселить орду дипломатов,
политических деятелей и государственных служащих, набежав-
шую благодаря столь неожиданно оказанной Бонну чести, и дер-
жать всех их подальше от себя, местные жители построили за го-
родскими стенами целый пригород. Вот через южную его границу
и пытались пробиться сейчас все эти машины — мимо тяжеловес-
ных башен и низкорослых современных бараков, тянувшихся
вдоль шоссе чуть ли не до приветливого санаторного поселка Бад
Годесберга, раньше пробавлявшегося минеральной водой, а теперь
дипломатией. Кое-какие министерства были, правда, допущены
в самый Бонн и застроили булыжные дворы псевдокирпичными
зданиями; некоторые посольства, правда, разместились в Бад Го-
десберге; но само федеральное правительство и большинство
из девяноста аккредитованных при нем иностранных миссий,
2*
19
не говоря уже о политических дельцах, прессе, политических
партиях, организациях переселенцев, резиденциях федеральных
властей, Кураториуме «Неделимая Германия» и всей бюрократи-
ческой надстройке временной западногерманской столицы, рас-
положились по обеим сторонам этой единственной автомобиль-
ной артерии, между бывшими владениями кельнского епископа
и викторианскими виллами рейнского курорта. И вот этой-то
противоестественной столичной деревни, этого островного госу-
дарства, у которого нет ни своего политического лица, ни социаль-
ных тылов, навсегда обреченного быть временным, английское по-
сольство составляло неотъемлемую часть. Представьте себе квар-
тал беспорядочно разбросанных ничем не примечательных фабрич-
ных зданий — они десятками стоят на любой окружной дороге
Запада, выставив па крыше эмблему своей продукции; нарисуйте
вокруг него угрюмое рейнское небо, добавьте еле уловимый отго-
лосок фашистской архитектуры — так, намек, не больше; вройте
в голую землю позади него облезлые футбольные ворота, и вы
довольно зримо представите себе олицетворение английского
духа и мощи в Федеративной Республике. Одной простертой
конечностью оно попирает прошлое; другой пытается сгладить
настоящее, а третья нервно роет сырую рейнскую землю в поис-
ках того, что схоронено там на будущее. Построенное в то время,
когда оккупация близилась к своей преждевременной кончине,
это посольство верно отражает тогдашнее настроение бесстыжей
апатии; каменный лик, повернутый к прежнему врагу; невеселый
оскал, обращенный к нынешнему союзнику. Слева от Корка,
когда они наконец въехали в ворота, находилось правление
Красного Креста, справа — завод «Мерседес»; позади, через доро-
гу, — социал-демократы и склад кока-колы. Посольство было от-
делено от этих фантастических соседей глинистым, поросшим
щавелем пустырем, который полого спускался к захламленному
Рейну. Эта полоска именовалась «зеленым поясом Бонна» и
была предметом гордости городских проектировщиков.
В один прекрасный день они, даст бог, переселятся в Берлин;
такая вероятность иногда обсуждается даже в Бонне. В один пре-
красный день вся эта серая громада, даст бог, скатится по авто-
страде и молчаливо займет подобающее место на сырых автомо-
бильных стоянках выпотрошенного рейхстага; а покуда бетонные
шатры будут стоять и, памятуя об этой мечте, но не забывая об
истинном положении вещей, тактично подчеркивать свою времен-
ность, тактично подчеркивать свою незыблемость; они будут
стоять, расти и множиться, ибо в Бонне движение заменяет про-
гресс, и то, что не растет, должно погибнуть.
Поставив машину на обычное место, у задней стены столовой,
Мидоус, как всегда, медленно обошел -ее, проверил замки и осмот-
рел, не поцарапан ли случайно камешком кузов. Все так же за-
20
думчиво on пересек передний двор и подошел к главному входу,
где два чипа английской военной полиции — сержант и капрал —
проверяли пропуска. Корк, еще не простивший обиды, шел сзади,
поэтому, когда он догнал Мидоуса, тот уже препирался с часо-
выми.
— Кто же вы такой? — допрашивал его сержант.
— Мидоус из архива. А он работает у меня. — Мидоус пы-
тался заглянуть в список, который держал сержант, но тот при-
жал его к кителю. — Он отсутствовал по болезни, понятно? Я хо-
тел о нем справиться.
— Тогда почему он сидит в подвальном этаже?
— Он там работает. Выполняет две разных обязанности. За-
нимает две должности. Одну — у меня, другую — в полуподваль-
ном этаже.
— Нету, — сказал сержант, снова проглядев список.
Стайка машинисток в самых коротких юбках, какие разреша-
ла носить жена посла, взлетела мимо них по ступенькам.
А Мидоус все сомневался.
— Вы говорите, он вообще не приходил? — переспросил он с
той деликатностью, за которой скрывается желание, чтобы тебя
опровергли.
— Именно это я и говорю. Нет. Не приходил. Его цет. По-
нятно?	,
Они проследовали за девушками в вестибюль. Корк взял Ми-
доуса под руку и отвел его в тень, к решетке подвала.
— Что случилось, Артур? Вы чем-то встревожены? Дело
не только в пропавших папках, а? Что вас так расстроило?
— Да ничего меня не расстроило.
— Тогда почему вы сказали, что Лео болен? Он и дня не бо-
лел за всю свою жизнь.
Мидоус ничего не ответил.
— А что натворил Лео? — насторожившись, спросил Корк.
— Ничего.
— Почему вы тогда о нем спрашивали? Не мог же он
тоже пропасть! Господи, да тут уже лет двадцать мечтают, чтобы
он пропал!
Корк чувствовал, что Мидоуса удерживает от ответа только
порядочность; казалось, он вот-вот выскажется, однако скрепя
сердце он все же смолчал.
— Вы не можете отвечать за Лео. Ни вы и никто другой.
Нельзя быть всем папашей, Артур. Наверно, где-нибудь сбывает
талончики на бензин.
В ответ на эти слова Мидоус не на шутку вспылил:
— Не смей этого говорить, слышишь? Стыдно! Лео не такой
человек. Разве можно так говорить о ком бы то ни было: сбывает
талончики па бензин! И только потому, что он временный!
Корк поднимался по лестнице на почтительном расстоянии от
Мидоуса, и лицо его было достаточно красноречиво. Если с воз-
21
растом так портится характер, надо и вправду выходить на пен-
сию в шестьдесят лет, ни на день позже! Сам-то Корк уйдет на
пенсию иначе. У него своя мечта — у кого ее нет? — сбежать от
всего этого на какой-нибудь греческий остров. Ну хотя бы на
Крит, на Спеце. Можно словчиться и в сорок лет, если выгорит
дельце с шарикоподшипниками. На худой конец — в сорок пять.
В двух шагах от архива помещалась шифровальная, еще в
двух шагах за ней — небольшой светлый кабинет Питера де Лай-
ла. Аппарат советников — это политический отдел посольства; его
молодые работники — посольские аристократы. Только тут вопло-
щается в жизнь ходячее представление о блестящем английском
дипломате, и ни в ком так наглядно, как в Питере де Лайле.
Он элегантен, тонок, как тростинка, почти красавец, упорно со-
храняющий юность, несмотря на пятый десяток, вид у него до то-
го томный, что, кажется, он вот-вот погрузится в летаргический
сон. Но томность у него не показная, а скорее обманчивая. Родо-
словное древо де Лайлов безжалостно обкорнали две войны, даль-
нейший урон нанесла ему цепь мелких, но столь же пагубных
случайностей. Брат разбился на машине; дядя покончил самоубий-
ством; второй брат утонул, отдыхая в Пензансе. И вот к самому
де Лайлу постепенно перешли энергия и обязанности чудом остав-
шегося в живых продолжателя рода. Лучше бы его не возводили
на престол, говорил его вид, но раз уж так суждено, у него
нет выбора, и придется носить мантию.
Когда Мидоус и Корк переступали порог своих владений,
де Лайл собирал листки голубой бумаги, разбросанные в художе-
ственном беспорядке у него на столе. Небрежно перетасовав их,
он застегнул жилет, потянулся, кинул тоскливый взгляд на изоб-
ражение Уиндермирского озера, выпущенное министерством обще-^
ственных работ с любезного разрешения Лондонско-Мидлендской
и Шотландской железных дорог, и покорно побрел на лестницу
навстречу новому дню. Задержавшись у высокого окна, он погля-
дел вниз, на зады черных фермерских машин и на голубые
островки света от ручных фонариков полицейских.
— У них какая-то страсть к стали, — заметил он Микки Кра-
бу, потасканному человеку со слезящимися глазами, вечно стра-
давшему от перепоя. Краб медленно поднимался по ступенькам,
держась за перила и робко втянув голову в худые плечи. — Сов-
сем об этом забыл. Помнил о крови, а про сталь забыл.
— Ну еще бы, — пробормотал Краб. — Ну еще бы...
Он вяло ронял слова, словно уже ничего не ждал от жизни.
Только волосы у него были живые — они росли темной пыш-
ной шапкой на маленькой голове, словно их удобрял алкоголь.
— Состязания! — вдруг закричал Краб, сделав непредвиден-
ную остановку. — А проклятый тент еще не натянули.
22
— Натянут, — добродушно успокоил его де Лайл. — Им по-
мешал крестьянский бунт.
— Дорога назад пустая, как церковь. Проклятая немчура... —
невнятно пробормотал Краб, с трудом продолжая свой путь.
Де Лайл двигался за ним по коридору и, отворяя одну дверь
за другой, заглядывал в комнаты; кого-то он окликал по имени,
с другими просто здоровался, пока наконец не добрался до каби-
нета первого советника; тут он громко постучал и просунул в
дверь голову.
— Все на местах, Роули, — доложил он. — Скажите, когда
будете готовы.
— Я готов.
— Кстати, вы, часом, не свистнули у меня вентилятор? Как в
воду канул.
— К счастью, я не страдаю клептоманией.
— Людвиг Зибкрон хочет назначить совещание на четыре ча-
са, — негромко добавил де Лайл. — В министерстве внутренних
дел. По какому вопросу, не говорит. Я пытался у него выведать,
а он разозлился. Заявил, что намерен обсудить меры, обеспечиваю-
щие нашу безопасность.
— Принятые меры пока что нас вполне удовлетворяют.
Мы обсуждали их с ним на прошлой неделе, а во вторник он у
меня ужинает. Не представляю, чего еще ему надо? Все во-
круг и так кишит полицейскими. Я не позволю, чтобы он превра-
щал посольство в крепость.
Голос был суровый и самонадеянный, голос ученого и в то же
время солдата; голос, в котором ощущалась большая сдержан-
ность; голос человека, оберегавшего свои секреты и свою власть,
произносившего слова внятно, но глотая окончания.
Переступив порог, де Лайл закрыл дверь и защелкнул за-
движку.
— КаКчПрошло вчера вечером?
— Нормально. Если хотите, прочтите протокол. Мидоус сей-
час отнесет его послу.
— А я думал, что Зибкрон звонил по этому поводу.
— Я не обязан отчитываться перед Зибкроном и не намерен
этого делать. И не понимаю, почему он звонит в такое время и
созывает совещание. У вас воображение лучше моего.
— Я тем не менее дал за вас согласие. Мне казалось, что
так будет разумнее.
— На когда нас приглашают?
— На четыре часа. Он пришлет машины.
Бредфилд нахмурился.
— Его беспокоит затор на улицах. Он считает, что эскорт об-
легчит нам путь, — объяснил де Лайл.
— Понятно. А я вдруг заподозрил, что он хочет сэкономить
нам бензин.
Шутка пришлась им обоим по душе.
23
II
ДАЖЕ ПО ТЕЛЕФОНУ БЫЛО СЛЫШНО, КАК ТАМ ОРУТ
Выходные дни
Ежедневное заседание аппарата советников в Бонне происхо-
дит, как правило, в десять часов утра, чтобы все успели распеча-
тать почту, пробежать телеграммы и немецкие газеты, а может,
и оправиться после вчерашнего изнурительного приема. Де Лайл
часто сравнивал этот ритуал с утренней молитвой неверующих:
довольно бесполезный с точки зрения познавательной или практи-
ческой, он как-то настраивал на рабочий лад, был своего рода пе-
рекличкой и внушал сотрудникам чувство локтя. Когда-то суббо-
ту проводили как кто хотел, она была наполовину неприсутствен-
ным днем; она возвращала людям почти утраченную способность
отключиться от дел и радость досуга. Теперь все это кончилось.
В тревожной обстановке последнего времени субботы затянуло в
общий водоворот, они подчинились будничной дисциплине.
Сотрудники входили по одному следом за де Лайлом. Те, кто
привык здороваться, обменивались приветствиями; остальные мол-
ча занимали свои места на расставленных полукругом стульях и
либо перелистывали пачки цветных депеш, либо рассеянно гляде-
ли в большое окно, гадая, что сулит выходной день. Утренний
туман рассеивался; над задним бетонным крылом посольства со-
бирались черные тучи; антенны на фоне померкшего неба торчали
над плоской крышей, как сюрреалистические деревья.
— Да, скажу я вам, для сегодняшних состязаний перспективы
мрачноваты, — громко заявил Микки Краб.
Но Краб не занимал видного положения в посольстве, и никто
не потрудился ему ответить. Сидя лицом к ним за стальной кон
торкой, Бредфилд не обращал ни на кого внимания. Он принад-
лежал к тем чиновникам, которые читают с пером в руке; оно
вместе с его взглядом быстро перебегало со строчки на строчку,
с тем чтобы сразу что-то отметить или исправить.
— Кто может сказать, как перевести Geltungs-Bedurfnis? —
осведомился он, не поднимая головы.
— Потребность самоутверждения, — подсказал де Лайл, на-
блюдая за тем, как перо ринулось на какое-то слово, вонзилось в
него и снова встало наизготовку.
— Вот это хорошо. Начнем?
Дженни Парджитер заведовала информационным отделом и
была тут единственной женщиной. Когда она читала свою свод-
ку, тон у нее был сварливый, будто ей приходилось опровергать
общепринятое мнение, втайне сознавая, что никто все равно не по-
верит тому, что она говорит. Такова женская судьба.
— Не считая фермеров, Роули, главное за вчерашний день —
это случай в Кельне: студенческая демонстрация с помощью рабо-
24
чих сталелитейного завода Круппа перевернула машину амери-
канского посла.
— Пустую машину американского посла. Что, как известно,
меняет дело. — Бредфилд что-то черкнул на полях телеграммы.
Микки Краб, почему-то решивший, что начальник отпустил
шутку, нервно захихикал.
— Они напали и на какого-то старика, приковали его к ре-
шетке на вокзальной площади, обрили голову и повесили на шею
картонку с надписью: «Я срывал плакаты Движения». Кажется,
он не получил серьезных повреждений.
— Кажется?
— Так считают.
— Питер, ночью вы об этом составили телеграмму. Надеюсь,
покажете нам копию?
— В ней изложены очевидные выводы.
— Например?
Де Лайл, как всегда, был на высоте.
— Сближение бунтующих студентов с Движением Карфельда
быстро развивается. Все тот же порочный круг: беспорядки вызы-
вают безработицу; безработица — беспорядки. Студенческий во-
жак Гальбах провел почти весь вчерашний день в Кельне наеди-
не с Карфельдом. Они вместе состряпали этот инцидент.
— Это тот Гальбах, который в январе возглавлял антианглий-
скую студенческую делегацию в Брюсселе? Это он кидал в Хали-
дей-Прайда комья грязи?
— Я указал в телеграмме и это.
— Дженни, пожалуйста, продолжайте.
— Большинство крупнейших газет помещают свои коммен-
тарии.
— Приведите примеры.
— «Нейе Рурцейтунг» и связанные с ней газеты делают ос-
новной упор на молодость демонстрантов. Они утверждают, будто
это не коричневорубашечники и не хулиганы, а молодые немцы,
полностью разуверившиеся в боннском правлении.
— Разве только они?.. — пробормотал де Лайл.
— Спасибо, Питер, — сказал Бредфилд без тени благодарно-
сти, а Джепни Парджитер почему-то покраснела.
— И «Вельт», и «Франкфуртер Алъгемейне» проводят парал-
лель с недавними событиями в Англии; особенно с антивьетнам-
скими демонстрациями в Лондоне, расовыми беспорядками в Бир-
мингеме и демонстрациями Ассоциации домовладельцев против
расселения «цветных». Обе газеты пишут о все растущем недове-
рии избирателей к избранным ими правительствам как в ФРГ,
так и в Англии. Разногласия, пишет «Франкфуртер», начи-
наются с налоговой политики; если налогоплательщик находит,
что его деньги растрачивают неразумно, он считает, что зря отдал
свой голос. Газеты зовут это новой формой пассивности.
— Ага. Состряпали еще одну теорию.
25
Устав от долгого дежурства и приевшихся тем, де Лайл слу-
шал словно издали; слух ловил избитые фразы как обрывки
передачи на соседней волне: «...все больше встревожены антиде-
мократическими настроениями и правых и левых... Коалиционно-
му Федеральному правительству надо понять, что только по-настоя-
щему сильное руководство, даже в ущерб некоторому крайнему
меньшинству, может способствовать достижению единства Ев-
ропы... Немцы должны вновь обрести уверенность в своих силах
и воспринимать политику как мост между мыслью и действием...»
Странно, — лениво думал он, — почему немецкий политиче-
ский жаргон, даже в переводе, делает все их понятия такими от-
влеченными? «Метафизическая пена» — термин этот он упот-
ребил в своей вчерашней телеграмме и остался им очень доволен.
Стоит немцу заговорить на политическую тему, как его понесет
поток смехотворных абстракций... Однако разве трудноуловимы
только их абстракции? Самый очевидный факт, и тот вдруг ста-
новится до странности неправдоподобным; самое кровавое собы-
тие, достигая Бонна, теряет свою остроту. Он попытался предста-
вить себе, каково быть избитым студентами Гальбаха, когда тебя
до крови хлещут по щекам, бреют, сажают на цепь, пинают нога-
ми... Все это казалось таким далеким. Однако где этот Кельн?
В семнадцати милях отсюда? Или в семнадцати тысячах миль?
Ему нужно больше бывать на людях, сказал он себе, посещать
митинги, видеть, как все это происходит, своими глазами. Да, но
когда? Ведь они вдвоем с Бредфилдом сочиняют все важные поли-
тические депеши. Им приходится улаживать столько деликатных,
щекотливых дел.
Дженни Парджитер вошла во вкус. «Нейе Цюрихер», сообщи-
ла она, обсуждает наши шансы на успех в Брюсселе; лично она
считает, что всем советникам необходимо прочесть эту статью
самым внимательным образом. Де Лайл громко вздохнул. Неуже-
ли Бредфилд ее не уймет?
— Автор пишет, Роули, что у нас не осталось ни одного ко-
зыря. Ни единого. Правительство ее королевского величества
так же беспомощно, как и Бонн; у него нет поддержки избирате-
лей и очень небольшая со стороны парламентской фракции. Пра-
вительство видит в Брюсселе панацею от всех бед, но по иронии
судьбы может преуспеть лишь благодаря милости другого близко-
го к краху правительства.
— Понятно.
— И еще большая ирония судьбы в том, что «общий рынок»
практически перестал существовать.
— Понятно.
— Статья называется «Опера нищих». Они подчеркивают, что
Карфельд подрывает для нас всякую возможность получить
эффективную поддержку ФРГ.
— Все это, по-моему, самоочевидно.
— И что к идее Карфельда создать торговую ось Бонн —
26
Москва с устранением Франции и англосаксонских стран кое-ка-
кие круги относятся с серьезным вниманием.
— Интересно, какие круги? — пробормотал Бредфилд, и перо
его снова вонзилось в бумагу. — Термин «англосаксонские» не-
правомерен, — добавил он. — Я возражаю против того, чтобы
де Голль определял мое этническое родство.
На эту реплику старым выпускникам Оксфорда полагалось от-
ветить сдержанным интеллектуальным смешком.
— А что думают русские по поводу оси Бонн — Москва? —
осмелился спросить кто-то сидевший в центре полукруга. Это мог
быть бывший колониальный чиновник Джексон, любивший влить
каплю здравого смысла в интеллектуальную трепотню. — По-мое-
му, это половина дела. Кто-нибудь сделал им подобное предло-
жение?
— Прочтите нашу последнюю депешу, — сказал де Лайл.
Ему казалось, что в открытое окно все еще доносится жалоб-
ный хор фермерских автомобильных гудков. «Вот он, Бонн, —
вдруг подумал де Лайл. — Эта дорога — совсем как наша жизнь:
сколько названий у нее на отрезке в пять миль от Мелема до Бон-
на? Шесть? Семь? Как и у нас, — никому не нужные словесные
бои. Постоянная бесплодная разноголосица претензий и проте-
стов. Сколько бы ни выпускали новых моделей машин, как бы
ни убыстрялась езда, приводя к убийственным катастрофам,
как бы высоко ни поднимались здания по ее сторонам, дорога
остается все той же, и никто не задумывается о том, куда она
ведет».
— Давайте теперь покороче, ладно? Микки!
— Ради бога, конечно!..
Краб, вдруг ожив, пустился рассказывать длинную путаную
историю, услышанную в Американском клубе от корреспондента
«Нью-Йорк тайме», который, в свою очередь, узнал ее от Карла
Гейнца Зааба, а тот от кого-то из ведомства Зибкрона. Говорят,
что вчера ночью Карфельд действительно был в Бонне, что после
вчерашнего выступления в Кельне он не вернулся, как предпола-
гали, в Ганновер, чтобы подготовиться к завтрашнему слету, а
был доставлен кружным путем в Бонн и присутствовал на сек-
ретном совещании.
— Понимаете, Роули, говорят, будто он беседовал с Зибкро-
ном, — рассказывал Краб, но ту убедительность, которой ког-
да-то обладал его голос, смыли бесчисленные коктейли.
И все же Бредфилда взбесило это сообщение, и он разразил-
ся сердитой отповедью:
— Вечные разговоры о том, что он беседовал с Людвигом Зиб-
кроном! А почему бы, черт возьми, им и не поговорить? Зибкрон
ведает охраной общественного порядка; у Карфельда уйма вра-
гов. Сообщите в Лондон, — устало добавил он, делая очередную
пометку. — Пошлите телеграмму, передайте этот слух. Вреда
не будет.
27
В стальную раму окна, вдруг забарабанил брошенный порывом
ветра дождь. Все вздрогнули.
— Бедные наши состязания, — прошептал Краб.
Но его сетования и тут не вызвали сочувствия.
— Насчет дисциплины, — продолжал Бредфилд. — Завтраш-
ний слет в Ганновере» начнется в десять тридцать. Странное вре-
мя для демонстрации, но, видимо, после обеда у них футбольный
матч. Они тут играют по воскресеньям. Не думаю, чтобы это мог-
ло нас коснуться, но посол просит весь персонал не выходить из
дома после заутрени, разве что у кого-нибудь будут дела в посоль-
стве... По распоряжению Зибкрона, у главного и черного хода
на весь воскресный день будет выставлена дополнительная поли-
цейская охрана, и по какой-то уже совсем непонятной причине
на сегодняшние спортивные состязания будут отряжены поли-
цейские в штатсцой одежде.
— Уж лучше бы эти денди ходили в форме, — шепнул
де Лайл.
— Помолчите. Насчет охраны. Мы получили из Лондона
бланки пропусков, их раздадут в понедельник, и впредь всем со-
трудникам их надо предъявлять постоянно. О противопожарной
обороне. Довожу до вашего сведения: в понедельник, в пол-
день, — учебная тревога. Прошу всех быть на местах. Это подаст
хороший пример младшему персоналу. Быт.овые вопросы. В по-
сольском парке сегодня после обеда состоятся национальные спор-
тивные состязания. Кроме бега. Я и тут предлагаю всем присут-
ствовать. Конечно, с женами, — добавил он таким тоном, будто
это возлагало на них еще более тяжкое бремя. — Микки, надо бу-
дет присматривать за поверенным в делах Ганы. Не подпускайте
его к жене посла.
— Разрешите маленькое замечание? — нервно заерзал Краб;
жилы у него на шее напоминали куриные лапы — каркас для
поддержки распадающейся плоти. — Жена посла раздаем призы
в четыре. В четыре часа. Не могли бы вы как-нибудь стянуться
к главному тенту, ну, скажем, без четверти? Прошу прощения,
Роули, — поправил он, — без четверти четыре. — Говорили, будто
в войну он служил одним из адъютантов Монтгомери и его
манера поминутно извиняться — все, что от этого осталось.
— Так. Ясно. У вас, Дженни?
Она пожала плечами, словно хотела сказать: ничего из того,
что бы они захотели слушать.
Де Лайл обратился ко всем сразу, уставившись взглядом в пу-
стое пространство, — излюбленная манера английских правящих
классов.
— Я хотел бы спросить, работает ли кто нибудь над досье
видных деятелей? Мидоус меня из-за них просто съел, а я, кля-
нусь, не брал их в руки уже несколько месяцев.
— А за кем они числятся?
— По-видимому, за мной.
28
— В таком случае, — сухо сказал Бредфилд, — вы их
брали.
— По-моему, нет, в том-то и дело. Я готов нести ответствен-
ность, но не представляю, зачем бы они мне понадобились.
— У кого же они тогда?
Все, что бы ни произносил Краб, звучало покаянием.
— Папка числится и за мной, — прошептал он из своего тем-
ного угла у двери. — Понимаете, Роули?..
Все молчали.
— До Питера она числилась за мной, но я как будто их вер-
нул. По словам Мидоуса.
Никто по-прежнему не желал прийти ему на помощь.
— Две недели назад, Роули. А я к ним не притрагивался.
Прошу прощения. Мидоус накинулся на меня как безумный.
И почему, спрашивается? Не было их у меня. Всякая пакость
о немецких промышленниках. Не в моем духе. Я говорил Мидоусу:
самое лучшее спросить у Лео. Он ведет эти дела. Это по его части.
Он беспомощно заулыбался, обводя взглядом сослуживцев,
пока этот взгляд не упал на пустой стул возле окна. И вдруг все
стали смотреть туда же, на этот пустой стул; пока еще без вся-
кой тревоги и ни о чем не догадываясь, а просто с любопытством,
впервые осознав, что там никого нет. Это был простой сосновый
стул, покрытый лаком, чуть-чуть не такой, как у других, розова-
тый, чем-то напоминавший о будуаре; тем более что на сиденье
лежала вышитая подушечка.
— Где он? — коротко осведомился Бредфилд. Он один не
взглянул туда, куда смотрел Краб.
— Где Гартинг?
Никто не ответил. Никто на него не глядел. Красная как рак
Дженни Парджитер уставилась на свои рабочие мужские руки,
сложенные на массивных коленях.
— Наверно, застрял на злосчастном пароме, — чересчур по-
спешно подсказал де Лайл. — И что только фермерам нужно на
том берегу, непонятно.
— Пусть кто-нибудь выяснит, ладно? — подчеркнуто равно-
душным тоном предложил Бредфилд. — Позвоните домой или
еще куда-нибудь, ладно?
Интересно, что никто из присутствующих не отнес этого по-
ручения к себе и что выходили они в каком-то странном смяте-
нии, не глядя ни на Бредфилда, ни друг на друга, ни на Дженни
Парджитер, смущенную свыше всякой меры.
Последний забег в мешках кончился. Сильные порывы ветра,
дувшего по пустырю, кидали пригоршни дождя па хлопающую
парусину. Взмокший каркас жалобно скрипел. Под тентом наибо-
лее стойкие дети — в основном «цветные» — жались к шесту.
Флажки Содружества наций, помятые на складе и поредевшие
29
от эмансипации, уныло трепыхались вразнобой. Под ними Микки
Краб с помощью шифровальщика Корка вел перекличку победи-
телей перед раздачей призов.
— М’буту Алистер, — шепотом подсказал Корк. — Куда его
черт унес?
Краб поднес ко рту рупор.
— Прошу молодого мистера Алистера М’буту выйти вперед.
Алистер М’буту... Вот черт, — пробормотал он, — не могу отли-
чить их друх от друга...
— И Китти Делассес. Она белая.
— Попрошу также подойти мисс Китти Делассес, — произнес
Краб, нервно проглатывая последний слог; он знал по горькому
опыту, что неправильное произношение фамилий вызывает смер-
тельную обиду.
Жена посла в лохматой от дождя норке благосклонно восседа-
ла за столиком на козлах, заваленным пакетами в пестрой, празд-
ничной обертке. Ветер злобно дунул снова; поверенный в делах
Ганы, стоявший рядом с Крабом, поежился и поднял меховой
воротник.
— Лишить их приза, — настаивал Корк. — Дайте следующим
по показателю.
— Шею ему сверну, — посулил, отчаянно моргая, Краб. —
Сверну ему, черту, шею! Прячется там, за рекой... Чертова кукла!
Ходившая на сностях Джанет Корк нашла пропавших ребят
и водворила их туда, где стояли победители.
— Ну-ну, я ему покажу в понедельник, — проворчал Краб,
поднося рупор ко рту. — Он у меня получит!*
Как бы не так, ничего он- не скажет этому Лео. Ни единого
слова. Наоборот, будет держаться от него подальше, пока не про-
несет бурю.
— Уважаемые дамы и господа, сейчас жена посла раздаст
призы!
Кругом захлопали, однако не Крабу. Близился конец. С бе-
зупречной insouciance *, подобающей как при пуске корабля, так
и при изъявлении согласия на брак, жена посла выступила впе-
ред, чтобы произнести речь. Краб не вслушивался: «...семейное
торжество... равноправные нации Содружества... если бы более
серьезное соперничество между государствами могло так же по-
дружески разрешаться... сердечная благодарность спортивной ко-
миссии, господам Джексону, Крабу, Гартингу, Мидоу су...»
Обидно равнодушный к ее словам полицейский в штатском,
поставленный у брезентовой стенки шатра, вынул из кармана ко-
жаного пальто перчатки и тупо уставился на одного из своих
коллег. Жена первого советника Хейзел Бредфилд, поймав взгляд
Краба, обольстительно ему улыбнулась. Какая скука, говорила
эта улыбка, но, слава богу, скоро конец, и тогда можно хотя бы
♦ Беспечностью (франц.).
30
выпить. Он поспешно отвел глаза. Самое главное, лихорадочно
сказал он себе, ничего не знать и ничего не замечать. Тишком,
вот как надо жить. Тишком. Он взглянул на часы. Ровно час до
захода солнца. Правда, в Гринвиче, а не в Бонне. Сначала он
выпьет пива, чтобы в голове прояснилось, а потом глотнет чего-
нибудь покрепче. Тишком. Ничего не видеть и смыться через
черный ход.
— Слушай, — сказал ему на ухо Корк. — Помнишь свой
совет?
— Прости, старина. Насчет чего?
— Купить южноафриканские алмазы. Консоли. Упали на
шесть шиллингов.
— Держи все равно, — с неискренней убежденностью посо-
ветовал Краб и поспешил ретироваться.
Едва он отыскал укромную щель, куда всегда тар влекло эту
пропащую душу, как чья-то рука грубо схватила его за плечо и
повернула. Оправившись от изумления, он увидел полицейского
в штатском.
— Какого черта?! — взорвался он. Как всякий человек
маленького роста, он не терпел рукоприкладства. — Какого
черта?!.
Но полицейский уже кивал ему и бормотал извинения:
— Простите, я по ошибке принял вас за другого.
Несмотря на свою выдержку, де Лайл все больше чувствовал
раздражение. Поездка к Зибкрону порядком вывела его из себя.
Он ненавидел мотоциклы и терпеть не мог, когда его сопровож-
дают; а шумное сочетание того и другого было выше его сил.
Но больше всего ему претило намеренное хамство по отношению
к нему или к другим. А им, по его мнению, намеренно хамили.
Едва они остановили машину во дворе министерства внутренних
дел, как дверцу стала рвать целая банда молодчиков в кожаных
пальто, хором твердивших:
— Герр Зибкрон примет вас немедленно! Скорее! Да-да! Про-
сим пройти немедленно!
— Я пойду так, как сочту нужным, — огрызнулся Бредфилд,
когда их почти втолкнули в некрашеный стальной лифт. —
Не смейте меня подгонять! — И бросил де Лайлу: — Нет, я по-
говорю с Зибкроном. Обезьяний питомник!
Верхние этажи вернули им равновесие. Этот Бонн был им хо-
рошо знаком: бесцветные практичные помещения; бесцветные
практичные репродукции на стенах; бесцветное полированное ти-
ковое дерево; белые рубашки, серые галстуки и лица бледные,
как луна. Их было семеро. У двоих, сидевших по бокам от Зибк-
рона, вообще не было имен, и де Лайл ехидно подумал: мелкая
сошка, подсадили для мебели. Слева от него сидел Лифф — пу-
стоголовая парадная скотина из протокольного отдела; напротив,
31
по правую руку от Бредфилда, — старый Polizeidirektor * Бонна,
к которому де Лайл питал симпатию: иссеченная боевыми шрама-
ми громадина с белыми заплатками, как затянувшиеся пулевые
отверстия на дубленой коже. На подносе лежала пачка сйГарет.
Суровая девица предлагала кофе без кофеина, и все молчали, пока
она не ушла.
«Что все-таки нужно от нас Зибкрону?» — в сотый раз спра-
шивал себя де Лайл с тех пор, как в девять часов утра получил
неотложный вызов.
Совещание началось, как все совещания, с подведения итогов
предыдущего. Лифф приторным голосом зачитал протокол, слов-
но вручал им медали. Тон его давал понять, что встреча эта —
счастливейшая для всех них оказия. Polizeidirektor расстегнул
зеленый китель и стал раскуривать длинную голландскую си-
гару, пока она не задымила как козья ножка. Зибкрон серди-
то закашлялся, но старый полицейский не обратил на это вни-
мания.
— У вас нет возражений по протоколу, мистер Бредфилд?
Зибкрон всегда улыбался, задавая этот вопрос; и хотя улыбка
его леденила, как северный ветер, де Лайл предпочел бы уви-
деть ее и сегодня.
— На слух никаких, — спокойно ответил Бредфилд. — Но,
прежде чем подписать, я хотел бы прочесть его глазами.
— Никто не просит вас его подписывать.
Де Лайл кинул на него острый взгляд.
— Разрешите мне прочесть следующее заявление, — произ-
нес Зибкрон. — Копии будут розданы потом.
Заявление было очень короткое.
— Doyen **, — сказал он, — уже обсудил с господином Лиф-
фом из протокольного отдела и американским послом вопрос
о безопасности посольских зданий в случае беспорядков, которые
могут возникнуть в связи с демонстрацией меньшинства в Феде-
ративной Республике. Зибкрон сожалеет, что необходимо принять
дополнительные меры предосторожности, однако лучше предот-
вратить нежелательные инциденты, чем пытаться исправить
положение, когда будет уже поздно. Зибкрон получил от стар-
шины дипкорпуса заверение, что все главы посольств окажут
федеральным властям всемерное содействие. Посол Великобри-
тании уже дал согласие поддержать эти мероприятия. Тут в го-
лосе Зибкрона зазвучала резкая нотка, почти открыто выражав-
шая гнев. Лифф и старик полицейский, не скрывая враждеб-
ности, демонстративно уставились на Бредфилда.
— Не сомневаюсь, что и вы поддержите нашу точку зре-
ния, — сказал Зибкрон, передавая копию заявления по кругу.
Бредфилд будто ничего не замечал. Вынув из внутреннего
* Начальник полиции (нем.).
Старшина дипкорпуса (франц.).
32
кармана ручку, он отвинтил колпачок, аккуратно надел его на
кончик и стал водить пером по тексту строка за строкой.
— Это aide- memoire? *
— Меморандум. Внизу приколот перевод на немецкий язык.
— Не вижу ничего, что следовало бы фиксировать в письмен-
ном виде, — спокойно заявил Бредфилд. — Вы отлично знаете.
Людвиг, что в таких вопросах мы всегда с вами согласны. У нас
общие интересы.
Зибкрон пропустил эту любезность мимо ушей.
— Но вам известно, что доктор Карфельд не очень-то распо-
ложен к англичанам. Это ставит британское посольство в особое
положение.
Улыбка на лице Бредфилда не померкла.
— Да, мы это заметили. Мы рассчитываем, что вы позаботи-
тесь о том, чтобы антипатии господина Карфельда не выразились
в физических действиях. Тут мы полностью полагаемся на вас.
— Совершенно верно. Тогда вам понятно мое беспокойство о
безопасности персонала посольства Великобритании.
В голосе Бредфилда послышалась даже как будто подтруни-
вание.
— Людвиг, это что? Признание в любви?
Продолжение последовало немедленно и прозвучало как уль-
тиматум:
— В соответствии с этим я вынужден просить, чтобы впредь
до дальнейших указаний все сотрудники британского посольства
в чине ниже советника не выезжали за пределы Бонна. Будьте
так любезны им объяснить, что для их же собственной безопас-
ности им предлагают оставаться дома... — Он снова заглянул в
лежавшую перед ним папку. — Отныне и впредь до дальнейших
распоряжений — с одиннадцати часов вечера по местному вре-
мени.
Белые лица вокруг светились сквозь клубы табачного дыма,
как лампы над больным под наркозом. В минуту общего изум-
ления и замешательства не дрогнул только голос Бредфилда —
ровный и решительный, как голос командира в бою.
Он сказал, что основной принцип гражданской службы, кото-
рому горький опыт научил англичан в самых разных концах све-
та, состоит в том, что неприятные инциденты обычно провоци-
руются чересчур старательными мерами предосторожности.
Зибкрон не возражал.
Всячески отдавая должное профессиональному и личному рве-
нию Зибкрона, Бредфилд вынужден его решительно предостеречь
против акций, которые могут быть неверно истолкованы вовне.
Зибкрон выжидательно молчал.
Наряду с Зибкроном, — настаивал Бредфилд — он, со своей
стороны, несет ответственность за моральное состояние сотруд-
* Памятка (франц.).
3 Джон Ле Карре
33
пиков посольства и желает еще больше укрепить дух младшего
персонала перед лицом грядущих испытаний. Но на данном этапе
он не согласен поддерживать меры, которые будут выглядеть как
отступление перед противником, тем более что тот едва начал
наступать... Неужели Зибкрон действительно хочет, чтобы о нем
говорили, будто он не может совладать с горсточкой хулиганов?..
Зибкрон встал, а за ним поднялись и другие. Сухой кивок
заменил положенное рукопожатие. Дверь отворилась, и кожаные
пальто проворно препроводили их до лифта. Они вышли на мок-
рый асфальт. Их оглушил рев мотоциклов. «Мерседес» вывез их
на аллею. «Господи, за что? — спрашивал себя де Лайл. — Чем
мы это заслужили? Кто бросил камень в окно учителя?»
— Это как-нибудь связано с тем, что произошло вчера вече-
ром? — спросил он в конце концов Бредфилда’, когда они подъез-
жали к посольству.
— Какая тут может быть связь? — возразил Бредфилд.
Он сидел очень прямо, вид у него был чопорный, сердитый.
— Какова бы ни была причина, Зибкрон — та ниточка, кото-
рую я не смею порвать, — добавил он скорее самому себе, чем
де Лайлу.
— Понятно, — сказал де Лайл, и они вышли из машины.
Спортивные состязания как раз кончились.
За англиканской церковью, на лесистом холме, вдоль похожей
на проселок дороги, вдали от центра курорта Бад Годесберг по
сольство выстроило для себя скромную копию пригородного Сур-
рея. Удобные домики вроде тех, что строят для себя биржевые
маклеры, с каминами и длинными коридорами для прислуги, ко-
торой нет и в помине, надменно прячутся за изгородью из чахлой
бирючины и ракитника. Воздух трепещет от нежной музыки
радиосети британских вооруженных сил. В палисадниках бродят
собаки безошибочно английских пород, а тротуары перегорожены
небольшими машинами жен дипломатов.* На этой улице в теплые
месяцы по воскресеньям происходит куда более приятная цере-
мония, чем совещание посольских советников. За несколько ми-
нут до одиннадцати собак уводят в дом, кошек выгоняют в сад,
и десяток жен в разноцветных шляпах и с подобранными в тон
сумочками разом выходят из десятка дверей, сопровождаемые
одетыми по-праздничному мужьями.
Вскоре на дороге собирается небольшая толпа; кто-то отпустил
шутку; кто-то засмеялся; они с нетерпением поджидают запазды-
вающих, поглядывают на ближайшие дома. Неужели Крабы про-
спали? Надо бы им позвонить. Нет, вот они наконец явились!
Вся компания степенно пускается в путь вниз по холму, к церкви;
дорогу открывают дамы, за ними шагают мужчины, глубоко за-
сунув руки в карманы. Дойдя до церковных ступеней, все оста-
навливаются, выжидательно улыбаясь жене старшего по званию.
34
Сделав удивленную мину, она первая всходит по ступенькам и
скрывается за зеленой занавеской, предоставляя остальным сле-
довать за собой; причем как бы случайно все выстраиваются
согласно табели о рангах.
В то воскресное утро Роули Бредфилд в сопровождении своей
красавицы жены Хейзел вошел в церковь и уселся на свое по-
стоянное место рядом с Тиллсом, который согласно установлен-
ному порядку шествовал впереди них. Бредфилд, будучи католи-
ком, считал своим непременным долгом посещать посольскую ча-
совню; в этом вопросе он не слушал советов ни своей церкви, ни
своей совести. Они с женой были видная пара. В Хейзел буйно
играла ирландская кровь: ее рыжие волосы горели под лучами
солнца, проникавшего в церковное окно со свинцовыми перепле-
тами, а Бредфилд так почтительно обращался к ней на людях, что
в этом было нечто и вельможное, и рыцарственное. Сразу же за
ними невозмутимо восседал заведующий архивом Мидоус рядом
со своей белокурой и крайне нервной дочерью. Майра была де-
вушка хорошенькая, однако все, особенно жены, удивлялись, что
такой высоконравственный человек, как ее отец, позволяет ей
безбожно краситься.
Усевшись на место, Бредфилд стал перелистывать сборник
гимнов, отыскивал объявленные номера — кое-какие гимны он
запретил исполнять, считая их безвкусными, — а затем осмотрел
церковь: все ли присутствуют? Все были налицо, и он снова взял-
ся за книгу, но тут к нему со своего места перегнулась жена гол-
ландского советника, вице-председательница Международного
женского общества миссис Ванделунг и свистящим, слегка исте-
рическим шепотом осведомилась, почему до сих пор нет орга-
ниста. Бредфилд взглянул на маленькую освещенную нишу, на
пустой стул с вышитой подушкой на сиденье и в тот же миг
заметил, что вокруг царит напряженная тишина. Ее подчеркнул
скрип двери, закрытой Микки Крабом, исполнявшим сегодня
обязанности церковного служки. Бредфилд быстро встал и пошел
по проходу. Из первого ряда хора на него со скрытой тревогой
поглядывал посольский охранник Джон Гонт. Дженни Парджи-
тер, прямая как палка, напряженно уставилась перед собой, не
видя ничего, кроме божественного сияния. Жена шифровальщика
Джанет Корк стояла с ней рядом и думала о своем еще не родив-
шемся ребенке. Муж ее дежурил в шифровальном отделе.
— Где, черт бы его побрал, Гартинг? — спросил Бредфилд,
но одного взгляда на лицо Краба было достаточно, чтобы понять,
что спрашивать его бесполезно.
Тихонько выйдя на дорогу, Бредфилд поспешно поднялся
вверх по холму и, отворив небольшую железную калитку, без
стука вошел в ризницу.'
— Гартинг не пришел, — коротко объявил он. — Кто еще
играет на органе?
Священник считал посольство испытанием, ниспосланным ему
3*
35
свыше, хотя и верил, что ему удастся кое-чего добиться. Он был
евангелистом, его жена и четверо детей остались в Уэльсе. Никто
не знал, почему они к нему не приезжают.
— Он никогда не пропускал службы. Ни разу.
— Кто еще умеет играть?
— Может быть, не ходит паром. Говорят, в городе большие
беспорядки.
— Он мог добраться более длинной дорогой, через мост. Ему
это не впервые. Никто не может его заменить?
— Я никого не знаю, — сказал священник, перебирая паль-
цами край золотой епитрахили и думая о чем-то своем. — Мне
не приходилось этим интересоваться — не было надобности.
— Тогда что же мы будем делать?
— Может, кто-нибудь даст тон, — неуверенно предложил свя-
щенник; взгляд его был прикован к открытке с приглашением на
крестины, заткнутой за календарь. — Пожалуй, это выход.
У Джонни Гонта прекрасный тенор, ведь он валлиец.
— Хорошо, пусть он ведет хор. Вам лучше сказать им об этом
сейчас же.
— Беда в том, мистер Бредфилд, что они не знают гимнов, —
заметил священник. — Видите ли, его не было и на спевке в пят-
ницу. Не явился, понимаете? Спевку пришлось отменить.
Снова выйдя на свежий воздух, Бредфилд столкнулся с Мидо-
усом, который потихоньку встал со своего места рядом с дочерью
и догнал его.
— Он исчез, — трагическим шепотом сообщил Мидоус. —
Я справлялся повсюду. Проверил список больных, звонил докто-
ру; был у него дома. Машина его в гараже; молоко возле двери
не тронуто. Никто его не видел и не слышал с пятницы. Не при-
шел и в мотоклуб. Там праздновали день рождения моей дочери,
а он и туда не явился. У него, правда, были какие-то дела, но он
хотел заглянуть. Пообещал подарить ей сушилку для волос. Все
это на него не похоже, мистер Бредфилд, совсем не в его натуре.
На секунду, только на одну секунду выдержка, казалось, по-
кинула Бредфилда. Он бросил свирепый взгляд на Мидоуса, по-
том на церковь, словно решая, на чем сорвать зло, словно от яро-
сти или от отчаяния он сейчас ринется по тропинке вниз, распах-
нет двери и крикнет тем, кто так безмятежно дожидается службы,
то, что сейчас узнал.
— Пойдемте со мной.
Уже при въезде в ворота посольства и задолго до того,
как полицейский кордон закончил проверку их документов, они
поняли: что-то стряслось. На газоне стояли два военных мото-
цикла. Дежурный шифровальщик Корк ожидал их, на ступень-
ках, от растерянности так и не выпустив из рук биржевой бюл-
летень. Возле столовой торчал зеленый полицейский фургон; его
синяя фара вспыхивала, а изнутри доносился треск радиоприем-
ника.
36
— Слава богу, что вы приехали, сэр! — воскликнул начальник
охраны Макмаллен. — Я послал за вами дежурного шофера.
Вы, наверно, разминулись.
Во всем здании звонили звонки.
— Получено сообщение из Ганновера, сэр, от генерального
консула, но плохо было слышно. Что там, на слете, творится...
Прямо ад кромешный... Напали на библиотеку, а теперь дви-
нулись на консульство; что это будет, не знаю, почище, чем
на Гровнер-сквер. Даже по телефону было слышно, как там орут.
Мидоус поспешил за Бредфилдом вверх по лестнице.
— Вы говорите, сушилку для волос? Он обещал подарить ва-
шей дочери сушилку для волос?
Это была намеренная непоследовательность, намеренное жела-
ние что-то отсрочить, нервная гримаса перед тем, как ринуться
в бой. Так, по крайней мере, расценил его вопрос Мидоус.
— Да, он специально ее заказал, — сообщил он.
— Ну что ж, — сказал Бредфилд^ и уже собирался войти
в шифровальную комнату, когда Мидоус обратился к нему снова.
— Папка пропала, — прошептал он. — Зеленая папка с особо
секретными протоколами. Ее нет уже с пятницы.
III
АЛАН ТЕРНЕР
Воскресенье в Лондоне
В такой день хорошо быть посвободнее. В такой день хорошо
остаться в Лондоне и помечтать о поездке за город. В Сент-
Джеймском парке до срока наставшее лето тянулось уже
третью неделю. На берегу пруда в этот неправдоподобно жаркий
воскресный день мая, как срезанные цветы, лежали девушки.
Сторож разжег на удивление большой костер, и запах паленой
травы смешивался с отзвуками уличного шума. Охота двигаться
была только у пеликанов, суетливо ковылявших вокруг своей
будки на островке, да у Алана Тернера, хрустевшего большими
башмаками по гравию, — он шел по делу, и на этот раз даже
девушки не могли его отвлечь.
Башмаки были тяжелые, из грубой коричневой кожи, не раз
чиненные у рантов. Костюм из тропикана был весь пятнах,
так же как и брезентовая сумка, которую он нес. У этого круп-
ного, нескладного блондина с некрасивым бледным лицом были
приподнятые плечи и широкие тупые пальцы альпиниста, и шел
он медленно, непреклонно, как баржа, — широким, воинственным
шагом полисмена, намеренно лишенным’ изящества. Возраст его
тРУДно было определить. Первокурсники сочли бы его старым,
37
но старым он был только для первокурсников. Он пугал молодых
своими годами, а пожилых — своей молодостью. Коллеги давно
перестали о нем судачить. Было известно, что он поздно поступил
на службу — это всегда дурной признак, — а прежде учился
в колледже святого Антония в Оксфорде, куда принимают кого
попало. Официальные справочники министерства иностранных
дел высказывались о нем сдержанно. Проливая безжалостный
свет на подноготную всех прочих Тернеров, по поводу Алана они
держали язык за зубами, будто в данном случае для него же
будет лучше, если они помолчат.
— Значит, и вас вызвали, — сказал, догнав его, Лемберт. —
Надо сказать, что Карфельд знатно гульнул на этот раз.
— А мы-то, черт побери, что можем сделать? Биться на бар-
рикадах? Бинты перематывать?
Лемберт был маленький живой человек и любил, чтобы о нем
говорили, будто он легко сходится с людьми. Он занимал ответ-
ственный пост в западном отделе и организовал крикетную
команду для игроков всех рангов.
Они стали подниматься по лестнице Роберта Клайва *.
— Их не переделаешь, — сказал Лемберт. — Это мое мнение.
Нация психопатов. Вечно кричат, что их ущемляют. Версаль,
блокада, нож в спину, мания преследования — вот их беда.
Он дал время Тернеру с ним согласиться.
— Мы вызвали все управление. Даже девушек.
— Господи, вот немцы перепугаются. Всеобщая мобилизация,
так сказать.
— Понимаете, из-за этого может погореть Брюссель. Прихлоп-
нут нам это дело одним махом. Если западногерманский кабинет
министров потеряет голову из-за своих передряг, мы сядем на
мель. — Такая перспектива его явно прельщала. — В этом слу-
чае нам придется искать другое решение.
— А я думал, что его не существует.
— Министр уже разговаривал с их послом; мне сказали, что
они договорились о полной компенсации за ущерб.
— Тогда о чем беспокоиться? Можно ехать отдыхать. Вольно!
Все по койкам.
Они поднялись на верхнюю ступеньку. Властитель Индии, не-
брежно попирая бронзу покоренных просторов, благодушно взирал
на лужайки парка.
— И двери открыты, — голос Лемберта звучал умиленно,
благоговейно. — Работа идет, как в будний день. Ей-богу, мо-
лодцы. Что ж, — продолжал он, не услышав восторженного от-
клика, — мне сюда, вам туда. Но учтите, — многозначительно
добавил он, — мы от этого можем здорово выиграть. Объединить
вокруг себя против новой фашистской опасности всю остальную
* Роберт Клайв (1725—1774) — английский генерал и государ-
ственный деятель.
38
Европу. Ничто так не сближает былых союзников, как топот
военных сапог. — Кивнув на прощание с неистребимым друже-
любием, он растворился в державной тьме главного входа.
Тернер секунду смотрел ему вслед, будто соизмеряя его тще-
душную фигуру с тосканскими пилястрами монументального
портала, и в его глазах появилось даже что-то тоскливое, словно
ему очень хотелось быть таким Лембертом — маленьким, склад-
ным, всеведущим и беззаботным. Встряхнувшись, он зашагал
к двери поменьше в боковой стене здания. Это была обшарпанная
дверь со стеклом, забитым изнутри фанерой; на ней висела таб-
личка, запрещающая вход посторонним. Дежурный его задержал.
— Мистер Ламли хочет вас видеть, — сказал он. — Когда
вы сумеете уделить ему минутку? — Это был женственный
молодой человек, мечтавший перейти в главную часть здания. —
Правда, он крайне настойчиво справлялся о вас. А вы, вижу, уже
совсем собрались в ФРГ?
Его транзистор работал не умолкая; кто-то передавал репор-
таж прямо из Ганновера, и оттуда доносился шум, похожий
на рев моря.
— Да, судя по всему, вам там окажут хороший прием. С биб-
лиотекой они уже расправились, а теперь пошли на консульство.
— С библиотекой они расправились еще до обеда. Передавали
в час дня. Полиция оцепила консульство в три ряда. Черта лы-
сого они туда прорвутся.
— Но с тех пор дела пошли хуже, — крикнул дежурный ему
вдогонку. — На рыночной площади жгут книги. Теперь только
держись!
— Постараюсь. Именно это я, черт бы их побрал, и собираюсь
делать. — Говорил он очень тихо, но голос был звучный: голос
йоркширца, беспородный, как дворняга.
— Он уже заказал вам билет. Справьтесь в транспортном
отделе! Поездом, второй класс! А мистер Шоун едет первым!
Толкнув дверь в свою комнату, он обнаружил там Шоуна,
который сидел развалясь у его стола; гвардейский мундир
висел на спинке стула. Все восемь пуговиц жаром горели в сол-
нечном луче, отважно пробившемся сквозь цветное стекло. Шоун
разговаривал по телефону: «Лучше все сложить в одно место, —
убеждал он тем проникновенным тоном, который даже уравно-
вешенного человека может довести до истерики. Он явно произ-
носил эту фразу уже не в первый раз, терпеливо вдалбливая ее
бестолковым. — Да, с измельчителем и печкой для сжигания
секретных бумаг. Это во-первых. Во-вторых: весь местный персо-
нал надо отправить по домам, чт^бы они и носу наружу не вы-
совывали; мы не можем платить компенсацию немецким гражда-
нам, если они из-за нас получат увечья. Объясните им это,
а потом позвоните мне».’Господи Иисусе! — закричал он Тер-
неру, кладя трубку. — Вы когда-нибудь пробовали иметь дело
с этим типом?
39
— С каким типом?
— С этой лысой дубиной из аварийного отдела. Он там ведает
разными гайками и болтиками.
— Его фамилия Кроес. — Тернер швырнул сумку в угол. —
И он вовсе не дубина.
— Он кретин, — пробормотал Шоун уже не так напористо. —
Клянусь.
— Тогда молчите об этом, не то его переведут в управление
безопасности.
— Вас ищет Ламли.
— Я не поеду, — сказал Тернер. — Время терять. Что я —
идиот? Ганновер — дипломатический пост. Там нет ни кодов,
ни шифров, ничего. Что мне прикажете там делать? Спасать ко-
ролевские регалии?
— Тогда зачем вы принесли свою сумку?
Он взял со стола пачку телеграмм.
— Все ведь знают об этом слете уж несколько месяцев. Все,
от западного отдела и до нас включительно. Посольство сообщило
о нем еще в марте. Мы даже видели их телеграмму. Почему же
они не эвакуировали персонал? Почему не отправили домой
хотя бы детей?.. Наверно, не бцдо денег. Или свободных мест
в третьем классе. Да пропади все они пропадом!
— Ламли сказал, чтобы вы явились немедленно.
— И он вместе с ними! — сказал Тернер и сел. — Не желаю
его видеть, пока не просмотрю почту.
— Они не отправили их домой из политических соображе-
ний, — продолжал Шоун, отвечая на выпад Тернера. Шоун счи-
тал себя не сотрудником управления безопасности, а скорее вре-
менно прикомандированным сюда лицом, он словно отдыхал пе-
ред новым назначением, и не упускал случая подчеркнуть свою
причастное!ь к большой политике. — Все должно идти своим
чередом — вот наш девиз. Мы не можем поддаваться напору тол-
пы. В конце концов, Движение — это меньшинство немцев. Бри-
танский лев, — произнес он с неуклюжим юмором, — не может
позволить себе, чтобы его ранили булавочные уколы кучки хули-
ганов.
— Ну еще бы, господи спаси, еще бы!
Тернер отложил одну телеграмму и взял другую. Он читал
быстро, без всякого напряжения, с давней сноровкой раскла-
дывая бумаги стопками по одному ему понятному принципу.
— В чем же тогда дело? Что им терять, кроме амбиции? —
спросил он, не прерывая чтения. — Какого черта тащить туда
нас? Компенсация — это забота западного отдела, верно?
А эвакуация — аварийного, верно? Если их беспокоит судьба
здания — пусть поплачутся министерству общественных работ.
Какого же черта они нас дергают?
— Да потому что это — ФРГ, — неубедительно пояснил Шоун.
— А ну вас...
40
— Очень жаль, если это нарушило ваши личные планы, —
сказал Шоун с недоброй ухмылкой: он подозревал, что Тернеру
больше везет в амурных делах, чем ему самому.
Первая толковая телеграмма была от Бредфилда. Помеченная
«молния» и отправленная в 11 часов 40 минут, она поступила
к дежурному в 2 часа 28 минут. Генеральный консул в Ганновере
Скардон собрал всех английских служащих с семьями в здании
консульства и заявил резкий протест полиции. Вторая телеграм-
ма-«молния» агентства Рейтер от И часов 53 минут сообщала, что
демонстранты ворвались в Английскую библиотеку; полиция
не справляется с создавшимся положением; судьба библиоте-
карши фрейлейн Эйк (?) неизвестна.
Сразу же за ней была получена вторая срочная телеграмма
из Бонна: «Северогерманская радиостанция сообщает: Эйк, по-
вторяю, Эйк убита толпой». Но это сообщение было тут же опро-
вергнуто, потому что Бредфилд, пользуясь расположением гос-
подина Зибкрона из министерства внутренних дел («С которым
я поддерживаю самый тесный контакт»), сумел непосредственно
связаться с ганноверской полицией. Согласно их последним дан-
ным Английская библиотека была разграблена и книги сожжены
в присутствии большой толпы. Появились печатные плакаты
с антианглийскими лозунгами — такими, например, как «Кресть-
яне не будут расплачиваться за вашу империю!», «Сами зараба-
тывайте свой хлеб, не крадите нашего!». Фрейлейн Герду Эйх (?),
51 года, проживающую в Ганновере, по Гогенцоллернвег, дом 4,
стащили по двум пролетам каменной лестницы вниз, били ногами
и кулаками по лицу и принуждали бросать свои собственные
книги в огонь. Конная полиция, вооруженная на случай беспоряд-
ков, стягивается из соседних городов.
Пометка на полях, сделанная Шоуном, гласила, что отдел
розыска представил данные о злополучной фрейлейн Эйх.
Она была учительницей, вышла на пенсию, прежде служила
в английских оккупационных войсках, была секретарем ганновер-
ской секции Англо-Германского общества и в 1962 году награж-
дена английской медалью за заслуги в области международного
сотрудничества.
— Еще одного англофила мордой об стол, — пробормотал
Тернер.
Затем шла длинная, наспех составленная сводка радиопере-
дач и выпусков новостей. И ее Тернер изучил крайне прилежно.
По-видимому, никто, а меньше всего те, кто при сем присутство-
вали, не мог точно определить, что вызвало взрыв, а также по-
чему толпа двинулась к библиотеке. И хотя теперь в ФРГ демон-
страции были делом обычным, восстания такого масштаба еще не
случалось, и федеральные власти признавались, что они «глубоко
обеспокоены». Господин Людвиг Зибкрон из министерства внут-
ренних дел нарушил свое обычное молчание и заявил на пресс-
конференции, что тут есть «причина для весьма серьезной тре-
41
воги». Было принято срочное решение обеспечить дополнитель-
ную охрану всех правительственных и полуправительственных
английских зданий и резиденций по всей Федеративной Респуб-
лике. Британский посол после некоторого колебания добровольно
согласился установить комендантский час для своего персонала.
Отчеты полиции, прессы и даже самих участников о проис-
шествии были безнадежно путаными. Некоторые заявляли, будто
все произошло стихийно: коллективный порыв, подстегнутый
словом «английская», как назло красовавшимся на одной из стен
библиотеки. Не удивительно, говорили они, что по мере того, как
срок принятия решений в Брюсселе приближался, политика
противодействия «общему рынку» все больше принимала у Дви-
жения подчеркнуто антианглийский характер. Другие клялись,
что видели сигнал: белый платок, которым махали из окна; какой-
то свидетель даже утверждал, будто из-за здания городской
управы взлетела ракета и рассыпалась алыми и золотыми звез-
дами. Одним казалось, что толпа двинулась с заранее обдуманной
целью; другим, что она просто «текла»; третьим, что она за-
мирала от страха. «Людей повели из центра, — сообщал старший
полицейский чин, — все, кто стоял вокруг, не двигались, пока
не тронулся центр». «Те, кто был в центре, — утверждало Запад-
ное радио, — сохранили спокойствие. Безобразия спровоцировали
несколько хулиганов, стоявших впереди. Остальные были выну-
ждены последовать их примеру». Единодушны все были только
в одном: инцидент произошел тогда, когда музыка играла громче
всего. Одна из свидетельниц даже предположила, что музыка и
послужила сигналом к тому, чтобы толпа бросилась бежать.
С другой стороны, корреспондент «Шпигель», выступая
по Северному радио, подробно описывал, как серый автобус, на-
нятый таинственным герром Майером из Люнебурга, привез
«отряд из тридцати отборных молодчиков» в центр Ганновера
за час до начала демонстрации и что эти молодчики, набранные
частично из студентов, а частично из молодых крестьян, образо-
вали вокруг трибуны оратора охрану. Вот эти «телохранители»
и привели толпу в движение. Таким образом, все, что произошло,
было инспирировано самим Карфельдом, — настаивал журналист.
Другими словами, Карфельд «открыто заявляет о том, что отныне
Движение намерено шагать под свою собственную музыку».
— А Эйх? — наконец спросил Тернер. — Как она?
— Как и надо ожидать.
— Очень плоха?
— Это все, что сообщили.
— Ага...
— К счастью, ни за Эйх, ни за самую библиотеку мы не зесем
ответственности. Библиотека была основана во время оккупации
и вскоре передана немцам. Теперь ею целиком владеют и управ-'
ляют власти Нижней Саксонии. Так что никакая она не
английская.
42
— Значит, они жгли свои собственные книги.
Шоун неуверенно осклабился.
— Ну да, в сущности, да, — сказал он. — Если вдуматься,
так и есть. Это довольно важное обстоятельство; можно подбро-
сить эту мысль отделу прессы.
Зазвонил телефон. Шоун поднял трубку.
— Это Ламли, — сказал он, прикрыв ее ладонью. — Вахтер
доложил, что вы здесь.
Тернер будто не слышал, он изучал очередную телеграмму;
она была совсем короткая, всего в два абзаца; наверху значилось:
«Ламли. Лично» и стояла пометка — «Срочная». В руках у Тер-
нера находилась ее копия.
— Он требует вас, Алан, — и Шоун протянул ему трубку.
Тернер прочел текст раз, потом перечитал его снова. Подняв-
шись, он подошел к стальному шкафу, вынул оттуда еще чистую
черную записную книжку и сунул ее в один из карманов своего
костюма.
— Эх вы, шляпа! — сказал он очень спокойно, все еще стоя
у шкафа. — Когда вы научитесь читать свои телеграммы? Вместо
того чтобы тявкать насчет печки для бумаг, лучше бы вы поинте-
ресовались этим поганым перебежчиком.
И он протянул Шоуну листок розовой бумаги.
— Заранее задуманное бегство, вот что они пишут. Недостает
сорока трех папок, самые невинные «не подлежат оглашению».
Одна зеленая «совершенно секретная» и «ограниченного пользо-
вания» пропала с пятницы. Да, сказал бы я, неплохо заду-
мано!
Шоун так и остался сидеть с трубкой в руке, а Тернер тяжело
затопал по коридору к начальнику. Глаза у него были, как
у пловца, очень светлые, вымытые морем.
Шоун смотрел ему вслед. «Вот что бывает, — думал он, —
когда допускают людей низших сословий. Они бросают своих жен
и детей, непристойно выражаются в коридорах и плюют на самые
элементарные правила приличия». Он со вздохом положил трубку
на рычаг, потом снял ее снова и набрал информационный отдел.
Говорит Шоун. Ш-о-у-н. У него появилась довольно интересная
мысль насчет беспорядков в Ганновере, которую можно исполь-
зовать на пресс-конференции; все, что там произошло, не имеет,
в сущности, к нам отношения. Если немцы хотят жечь свои соб-
ственные книги... Он считает, что такой подход может послужить
прекрасным образчиком английского чувства юмора. Да, Шоун,
Шоун. Не за что, как-нибудь можно вместе пообедать...
Перед Ламли лежала открытая папка, его старческая рука
на ней напоминала птичью лапу.
— Мы ничего о нем не знаем. На него нет даже карточки.
Для нас он просто не существует. Он не прошел даже обычной
43
проверки, не говоря уже о допуске к секретным материалам.
Мне пришлось откапывать его документы в отделе кадров.
— Ну и что?
— Кое-какой запашок имеется. Чужой запашок. В прошлом
беженец, эмигрировал в тридцатые годы. Сельскохозяйственная
школа, саперная часть, обезвреживание мин. В сорок пятом опять
потянуло в Германию. Получил звание сержанта; Контрольный
совет; судя по всему, из тех, что балуются политикой. Профес-
сиональный эмигрант. В те дни без них не обходилась ни одна
офицерская столовая в оккупированной Германии. Кое-кто при-
жился в армии, другие прибились к разным консульствам.
А многие вернулись, некоторые приняли германское подданство,
кое-кто канул в Лету. Кое-кто пустился во все тяжкие. Детства
у большинства из них не было, вот их беда. Извините... — вдруг
перебил себя Ламли и даже, кажется, покраснел.
— Анкета есть?
— Ничего сногсшибательного. Нашли след ближайшего род-
ственника. Дядя, жил в Хемпстеде, Отто Гартинг. Был приемным
отцом. Других родственников не осталось. Служил в фармацев-
тической фирме. Но что-то сам стряпал. Алхимик. Пантентован-
ные лекарства или в этом роде. Теперь уже умер. Лет десять
назад. Был членом Хемпстедского комитета Английской комму-
нистической партии с сорок первого по сорок пятый. Судимость
за растление малолетних.
— Совсем малолетних?
— Какая разница? Его племянник Лео некоторое время жил
у него. Может, чего-нибудь у него и поднабрался. Старик мог его
даже завербовать... Давний резидент, заброшенный к нам. Тогда
картина была бы ясна. Либо кто-то мог освежить его память
позднее. Имейте в виду, они из лап не выпускают, стоит только
сунуться. Не лучше католиков.
Ламли ненавидел религию.
— К чему он имел допуск?
, — Туманно. Функции его: разбор претензий и консульские
обязанности, — не знаю, что они под этим подразумевают.
Но звание у него все же дипломатическое. Второй секретарь.
Знаете, как это делается. По службе не продвигается, переводу
на другой пост не подлежит и на пенсию претендовать не мо-
жет. Посольство давало ему средства к существованию. Но это
не настоящий дипломат.
— Счастливчик!
Ламли пропустил замечание мимо ушей.
— Представительские расходы, — Ламли заглянул в пап-
ку, — сто четыре фунта в год, на которые надо угостить коктей-
лями более пятидесяти приглашенных, и обедами — тридцать че-
тыре. Подотчетная сумма. Да, на это пивом не упьешься. Зачис-
лен в штат на месте. Временный, конечно. Так и пробыл
временным двадцать лет.	?
44
— Мне, значит, осталось еще шестнадцать.
— В пятьдесят шестом испрашивал разрешение на брак с не-
кой Айкман. Маргарет Айкман. Познакомился с ней в армии.
Но дальше прошения, видно, дело не пошло. О том, женился ли
он позже, сведений нет.
— Может, они потом расхотели. А что было в пропавших
папках?
Ламли ответил не сразу.
— Да всякая всячина, — небрежно проронил он, — просто
всякая всячина... Бредфилд пытается составить список.
Радио вахтера опять ревело в коридоре во всю мочь.
Тернер, почувствовав, что Ламли уклоняется от ответа, стал
настаивать:
— Ну, а все же, какая там всячина?
— Политическая, — отмахнулся Ламли. — Совсем не по ва-
шей части.
— Вы хотите сказать, что мне о ней знать не положено?
— Я хочу сказать, что вам незачем это знать. — Тон у него
был самый небрежный; время Ламли подходило к концу, и он
не желал никому зла. — Да, надо сказать, момент он выбрал
удачный, — продолжал он. — При том, что сейчас происходит.
Может, он просто цапнул что попало под руку и смылся.
— Как он себя вел?
— Средне. Пять лет назад в Кельне ввязался в драку. В ноч-
ном кабаке. Дело удалось замять.
— И его за это не выгнали?
— Мы охотно даем людям возможность исправиться. — Лам-
ли, казалось, был погружен в чтение бумаг, но в словах его про-
звучал какой-то намек.
Ему перевалило за шестьдесят; он был человек резкий, седой,
с серым лицом, в сером костюме, сутулый, высохший, похожий
на сову. Когда-то он был послом в одной маленькой стране, но
не смог удержаться на этом посту.
— Телеграфируйте мне ежедневно. Бредфилд вам обеспечйт
все, что нужно. Но не звоните по телефону, понятно? Прямой
провод — штука опасная. — Он захлопнул папку. — Я догово-
рился с западным отделом, Бредфилд — с послом. Они вас при-
мут при одном условии.
— Вот спасибо!
— Немцы не должны ничего знать. Ни при каких обстоя-
тельствах. Они не должны знать, что он сбежал; не должны
знать, что мы его ищем; не должны знать о пропаже секретных
бумаг.
А что, если он унес секретные материалы, компрометирую-
щие НАТО? Их это стукнет не меньше, чем нас.
— Вас это не касается. Вам приказано действовать осторож-
но. Не лезть напролом. Понятно?
Тернер промолчал.
45
— Вы не должны поднимать шум, раздражать или обижать
тамошних людей. Они и так ходят по острию ножа, любая ме-
лочь может нарушить равновесие. Сейчас, завтра, каждую ми-
нуту. Есть даже опасность, что немцы заподозрят, не ведем ли
мы двойную игру. Если такая идея возникнет, все полетит
к чертям.
— Да, — сказал Тернер, пользуясь его терминологией, —
видно, нам нелегко вести честную игру с немцами.
— У посольства одна забота — и это не Гартинг, не Кар-
фельд и тем более не вы. Это Брюссель. Запомните это. Не то вам
же будет хуже — получите коленкой под зад.
— А почему бы вам не послать Шоуна? Он человек тактич-
ный. Всех очарует, это он может.
Ламли подтолкнул к нему через стол памятку. В ней были
перечислены сведения о Гартинге.
— Потому что вы его найдете, а Шоун нет. Но не думайте,
что меня это в вас восхищает. Вы же, не моргнув, срубите лес,
чтобы найти какой-нибудь желудь. И что вам неймется? Чего вы
добиваетесь? Какой-то дерьмовой абстрактной истины. А я боль-
ше всего ненавижу циников, ищущих бога. Может, вам и полезно
разок засыпаться.
— Вокруг и так хватает провалов.
— Жена подает признаки жизни?
— Нет.
— Могли бы, кажется, ее простить. Другие ведь про-
щают.
- Ну куда вы лезете? — прошипел Тернер. — Что вы
знаете о моей семейной жизни?
— Ничего. Поэтому имею право давать советы. Я просто хо-
чу, чтобы вы перестали бить людей за несовершенство.
— Вы кончили?
Ламли разглядывал его, как старый мировой судья, который
разбирает одно из последних своих дел.
— О господи, презрение из вас так и прет, — сказал он, по-
думав. — Скажу вам бескорыстно: вы меня пугаете. Вам надо
поскорей научиться любить людей, не то будет поздно. Ведь до
вашей смерти мы вам еще понадобимся. Даже если мы и не са-
мого первого сорта. — Он сунул Тернеру в руки папку. — Ну,
поезжайте. Найдите его. Но не думайте, что вам дана полная
свобода. На вашем месте я бы сел на поезд, который уходит в
полночь. К обеду будете там. — Его желтые глаза под набряк-
шими веками блеснули при взгляде на залитый солнцем парк.—
Бонн туманный, паршивый город.
— Я полечу, если вам все равно.
Ламли медленно покачал головой.
— Неймется? Не терпится его сцапать? Руки чешутся, а?
Господи, мне бы вашу прыть!
— Когда-то и у вас она была.
46
— И купите себе костюм, что ли. Сделайте хотя бы вид, что
вы из нашего прихода.
— А я из чужого, да?
— Ладно, — уже безразлично отмахнулся Ламли. — Ходите
в кепке, дело ваше. Господи, — все же добавил он, — а я-то ду-
мал, что ваше сословие страдает оттого, что оно чересчур бро-
сается в глаза.
— Вот чего вы мне еще не сказали: что им больше нужно —
этот парень или папки?
— Спросите Бредфилда, — отводя глаза, ответил Ламли.
Тернер пошел к себе и набрал телефон жены. Ответила ее
сестра:
— Ее нет.
— Хочешь сказать, что они еще в постели?
— Чего тебе надо?
— Скажи ей, что я уезжаю за границу.
Когда он положил трубку, внимание его снова привлек при-
емник вахтера. Он опять включил его на полную мощность и
настроил на европейскую волну. Интеллигентная дама передава-
ла сводку последних известий. Следующий слет сторонников
Движения состоится в Бонне, сообщила она, в пятницу, через
пять дней.
Тернер ухмыльнулся. Это смахивало на приглашение к чаю.
Взяв свою сумку, он отправился в Фулхем — район, известный
обилием пансионатов и женатых мужчин, сбежавших от жен.
IV
ДЕКАБРЬ - МЕСЯЦ ВОЗОБНОВЛЕНИЯ ДОГОВОРОВ
В понедельник утром.
В аэропорту его встретил де Лайл. Маленькая спортивная ма-
шина явно была ему не по возрасту. Она отчаянно тарахтела
на мокром булыжнике встречных деревушек. И хотя машина
была совсем новая, краска ее уже пожухла от смолистого воз-
духа каштановых аллей Бад Годесберга. Было девять часов утра,
но уличные фонари еще горели. По обе стороны шоссе, на пло-
ских полях, из хлопьев тумана выступали крестьянские дома и
новостройки, похожие на остовы кораблей, выброшенных морем.
Маленькое ветровое стекло было исколото каплями дождя.
— Мы забронировали вам номер в «Адлере»; думаю, вас это
Устроит. Мы ведь не знаем, какое жалованье вам платят.
Что написано на плакатах?
47
— Да мы их уже почти не читаем. Воссоединение... Долой
Америку!.. Долой Англию!..
— Приятно, что нас еще числят великой державой.
— Боюсь, что вы попали сюда в типично боннскую погоду.
Правда, иногда туман бывает похолоднее, — весело болтал
де Лайл, — тогда мы зовем это зимой. А когда туман потеп-
лее — это лето. Знаете, как говорят о Бонне? Тут либо идет
дождь, либо закрыты шлагбаумы. Но, в сущности, и то и другое
происходит одновременно. Остров, от всего отрезанный тума-
ном, — вот мы что. Это крайне метафизический город; мечты
тут совсем подменили реальность. Мы живем где-то между близ-
ким будущим и не таким уж далеким прошлым. Не в личном
плане, конечно, не знаю, поймете ли вы меня? У большинства
из нас ощущение, будто мы здесь уже вечность.
— Вас всегда сопровождает эскорт?
Черный «опель» шел в тридцати метрах за ними. Он не наго-
нял их и не отставал. Спереди сидели двое бледных людей, и
фары были зажжены.
— Они нас охраняют. Так задумано. Вы, может, слышали
о нашем свидании с Зибкроном? — Они свернули направо, и
«опель» последовал за ними. — Посол просто в ярости. А теперь
они, конечно, сошлются на события в Ганновере; ни один англи-
чанин, мол, не может быть в безопасности без телохранителя.
Мы смотрим на это совсем иначе. Однако после пятницы, может,
они от нас отвяжутся. А как дела в Лондоне? Я слышал, что
Стид-Эспри получил назначение в Лиму.
— Да, мы все были просто потрясены...
Желтый дорожный знак засвидетельствовал, что до Бонна
шесть километров.
— Мы, пожалуй, поедем кружным путем, если не возражае-
те, — при въезде и выезде непременно бывает задержка. Прове-
ряют пропуска и прочее.
— Вы ведь, кажется, говорите, что Карфельд вас ничуть
не беспокоит.
— Да, мы все так говорим. Это часть нашего символа веры.
Нас приучают считать Карфельда чесоткой, а не чумой. Вам
придется к этому привыкнуть. Кстати, Бредфилд просил пере-
дать: он сожалеет, что не мог вас встретить сам, дела его
одолели.
Они резко свернули с шоссе, подпрыгнули на трамвайных
рельсах и понеслись по узкому проезду. Время от времени перед
ними возникал плакат или портрет и снова убегал в туман.
— Это все, что мне просил передать Бредфилд?
— И еще вопрос: что мы будем говорить? Он полагал, что
вы захотите внести в это ясность. Легенда, кажется, так у вас
это называется?
— Предположим.
— Исчезновение нашего друга было замечено, можно ска-
48
зять, всеми, — продолжал де Лайл тем же любезным тоном. —
Это было неизбежно. Но, к счастью, подвернулись ганноверские
события, и нам удалось кое-что поставить на свои места. Офи-
циальная версия: Роули дал ему отпуск по семейным обстоя-
тельствам. Подробностей он не оглашал; намекнул на какие-то
личные дела — и больше ничего. Младший персонал может
предполагать все, что угодно: нервное расстройство, семейные
неполадки — словом, измышлять любые версии. Бредфилд помя-
нул об этом деле сегодня на утреннем совещании, и мы все ему
подыгрываем. А что касается вас...
- Ну?
— Проверяете, как соблюдается секретность в связи с кри-
зисом. Как по-вашему? Нам это кажется вполне правдоподобным.
— Вы его знали?
— Гартинга?
— Ну да. Вы его знали?
— Мне кажется, будет лучше, если первое слово мы предо-
ставим Роули, — сказал де Лайл, притормаживая у светофо-
ра. — Идет? Скажите, а что нового у милых лордов Йоркских?
— Это еще кто?
— Ах, ради бога, простите, — с искренним смущением про-
бормотал де Лайл. — Так мы здесь прозвали кабинет мини-
стров. Я сказал глупость.
Машина подъезжала к посольству. Когда они взяли влево,
чтобы пересечь аллею, черный «опель» медленно проплыл мимо,
как старая нянька, которая благополучно перевела питомцев че-
рез улицу. В вестибюле царила суматоха. Дипкурьеры толпились
вперемежку с корреспондентами газет и полицейскими. Желез-
ная решетка, выкрашенная в бросающийся в глаза оранжевый
цвет, отгораживала лестницу в подвальное помещение. Де Лайл
поспешно повел Тернера на первый этаж. Кто-то, видно, позво-
нил снизу, потому что Бредфилд уже поднялся из-за стола, когда
они вошли.
— Роули, вот и Тернер, — сказал де Лайл, словно изви-
няясь, что не может этому помешать, и предусмотрительно оста-
вил их вдвоем.
Бредфилд был жилистый, узкокостный, аскетического вида
мужчина, хорошо сохранившийся для своих лет; люди его поко-
ления довольствуются всего несколькими часами сна. Однако на-
пряжение последних суток сказывалось в необычных для него
синяках под глазами и неестественной бледности лица. Он молча
разглядывал Тернера — брезентовую сумку, зажатую в могучем
кулаке, потрепанный рыжеватый костюм; грубые, беспородные
черты лица — и секунду казалось, что его обычную выдержку
пРорвет невольная вспышка гнева, — столь мало эстетичное и
оскорбительно неуместное зрелище предстало перед ним в такой
Джон Ле Карре	49
час.: Из коридора до Тернера доносились приглушенные делови-
тые голоса, стук каблуков, троек пишущих машинок и призрач-
ное пульсирование шифровальных аппаратов.
— Благодарю, что вы приехали в такой трудный момент.
Давайте это сюда. — И, взяв у него из рук брезентовую сумку,
Бредфилд швырнул ее за стул.
— Господи, ну и жара, — сказал Тернер.	1
Подойдя к окну, он оперся локтями на подоконник и выгля-
нул наружу. Вдалеке справа, на фоне бесцветного неба, выси-
лось, как средневековый сон, Семигорье Кенигсвинтера, словно
присыпанное меловым облачком. У его подножья ой различал
тусклый блеск воды и силуэты недвижных судов.
— Он ведь жил в той стороне? В Кенигсвинтере?
— Мы арендуем на том берегу несколько квартир. На них,
правда, мало охотников. Паром — большое неудобство.
На затоптанной лужайке рабочие, под бдительным оком двух
полицейских, разбирали парусиновый тент.
— У вас, наверно, своя техника в таких делах, — произнес
Бредфилд в спину Тернеру. — Вы нам скажете, что вам нуж-
но, и мы постараемся сделать все, что от нас зависит.
— Ясно.
— У шифровальщиков есть еще одна комната, где вам никто
не будет мешать. Им дано указание отправлять ваши телеграм-
мы, ни с кем не согласовывая. Я поставил туда вам стол и теле-
фон. И просил архив составить список пропавших папок. Если
вам понадобится что-нибудь еще, де Лайл, несомненно, постарает-
ся вам это обеспечить. Ну, а что касается развлечений... —
Бредфилд замялся. — Я хочу пригласить вас завтра к нам на
ужин. Мы вам будем очень рады. Обычный у нас, в Бонне, вечер.
Де Лайл, полагаю, сможет дать вам взаймы смокинг.
— Техника бывает самая разная, — наконец-то ответил Тер-
нер. Он прислонился к радиатору и разглядывал комнату. —
В такой стране, как эта, все проще простого. Сообщить в поли-
цию. Справиться в больницах, клиниках, тюрьмах, приютах Ар-
мии спасения. Распространить его фотографию и приметы, при-
влечь местную прессу. А потом я начну искать его сам.
— Искать? Где?
— Через других людей. В его прошлом. Мотивы, политиче-
ские связи, друзья детства, подруги, знакомства. Кто еще заме-
шан; кто знал; кто знал хотя бы половину; кто знал хотя бы чет-
верть; кто его толкал; с кем он встречался и где; каким спосо-
бом поддерживал связь; явки, передаточные пункты; давно ли он
этим занимался. Может быть, и кто его покрывал. Вот что я на-
зываю искать. Потом напишу отчет, укажу виновных, наживу
новых врагов. — Он продолжал осматривать комнату; и каза-
лось, будто под его бесцветным, непроницаемым взглядом все
теряет невинность. — Это один метод. Годный только для дру
жественных стран.
50
— Большинство из того, что вы перечислили, тут неприем-
лемо.
— Ну ясно. Ламли мне объяснил.
— Быть может, прежде чем мы пойдем дальше, я вам тоже
кое-что объясню.
— А это уж как вам угодно, — сказал Тернер таким тоном,
словно он задался целью позлить собеседника.
— Думаю, что в вашем деле тайна — это главное условие.
Те, кто ее хранят, — ваши союзники; те, кто ее выдают, — дичь,
за которой вы охотитесь. А тут все обстоит иначе. Как, напри-
мер, сейчас: политические соображения куда важнее сохранения
I осударственной тайны.
Неожиданно Тернер ухмыльнулся.
— А это же всегда так, — сказал он. — Удивительное дело.
— Здесь, в Бонне, у нас теперь только одна задача: любой
пеной сохранить доверие и расположение федерального прави-
тельства. Поддерживать в них решимость противостоять расту-
щему недовольству их же избирателей. Коалиция дышит на ла-
дан; случайная бацилла может ее доконать. Наше дело — пота-
кать больному. Утешать, подбадривать, иногда припугнуть и
молить бога, чтобы он не испустил дух, пока мы не вступим в
«общий рынок».
— Красивая картина. — Он снова посмотрел в окно. — Един-
ственный наш союзник — и тот на костылях. Двое калек Европы
подпирают друг друга.
— Нравится вам или нет, но так оно, к сожалению, и есть.
Мы тут играем в покер с открытыми картами, ничего не имея
в руке. Кредит наш исчерпан. Ресурсы равны нулю. И, однако
же, за одну только нашу улыбку партнер делает ставку и про-
должает игру. Кроме этой улыбки, у нас нет ничего. Все отно-
шения между правительством ее величества и коалиционным
правительством ФРГ покоятся на этой улыбке. Наше положение
настолько же щекотливо, насколько оно загадочно. И непрочно.
Все наше будущее в Европе может решиться в течение ближай-
ших десяти дней. — Он помолчал, явно ожидая, что Тернер что-
нибудь скажет. — И Карфельд не случайно назначил свой слет
в Бонне на пятницу. К пятнице наши друзья из кабинета мини-
стров будут вынуждены решить, покорятся ли они нажиму фран-
цузов или выполнят обещания, данные нами своим партнерам
ио Шестерке. Карфельд ненавидит «общий рынок» и ориенти-
руется на Восток. Его ближний прицел — Париж; дальний —
Москва. Устраивая поход на Бонн и усиливая свою кампанию,
он оказывает сознательный нажим на коалицию в самый решаю-
щий момент. Вам все понятно?
“ Да, слова попроще я уже выучил, — сказал Тернер.
Прямо над головой Бредфилда висела цветная фотография
королевы. Ее герб красовался повсюду: на синих кожаных стуль-
ях, на серебряном ящичке для сигарет, даже на бюварах, разло*-
4*
51
женных на длинном столе заседании, — словно сама монархия
прилетала сюда первым классом и осыпала всех подарками.
— Вот почему я и прошу вас действовать с всемерной осмот-
рительностью. Бонн — это деревня, — продолжал Бредфилд. —
У нее обычаи, кругозор и масштабы сельского прихода, однако
в этом селе — целое государство. Для нас ничего нет важнее,
чем доверие наших хозяев. А уже кое по чему заметно, что они
обижены. Сам не знаю, как это произошло. Но в их отношения
к нам за последние сорок восемь часов появился заметный холо-
док. Мы находимся под неусыпным наблюдением: наши телефон-
ные разговоры прерываются; нам чрезвычайно трудно добиться
свидания даже с официальными ведомственными лицами.
— Ладно, — бросил Тернер. Ему надоело. — Мысль ваша до
меня дошла. Вы меня предостерегли. Почва под ногами зыбкая
Ну и что?
— А то, — огрызнулся Бредфилд, — что мы оба знаем, кем
может быть или мог. быть Гартинг. Видит бог, такие случаи из-
вестны. И чем больше его предательство, чем большими оно гро-
зит осложнениями, тем сильней удар по доверию немцев. Возь-
мем наихудший вариант. Если бы можно было доказать, — я не
говорю, что такая возможность имеется, однако кое-какие дан-
ные есть, — если бы можно было доказать, что благодаря дея-
тельности Гартинга здесь, в посольстве, важнейшие секретные
сведения в течение ряда лет передавались русским, и притом
секреты, которые мы в значительной мере делим с немцами, —
это потрясение, хоть и довольно обыденное в масштабах истории,
могло бы оборвать последнюю нить, на которой держится их до-
верие к нам. Погодите! — Он сидел очень прямо, и его холеное
лицо выражало сдержанную брезгливость. — Выслушайте до кон-
ца. Здесь есть то, чего нет в Англии. Это называется антисовет-
ский блок. Немцы относятся к нему очень серьезно, а мы над
ним издеваемся в ущерб себе же; ведь это наш пропуск в Брюс-
сель! Вот уже лет двадцать, как мы рядимся в сверкающие до-
спехи избавителей. Пусть мы банкроты. Пусть мы выпрашиваем
займы, валюту и торговые договоры; пусть мы иногда... по-своему
толкуем наши обязательства перед НАТО; пусть, когда стреляют
пушки, мы порой прячем голову под одеяло; пусть наши вожди
так же бездарны, как их вожди...
Что в этот миг послышалось Тернеру в его тоне? Отвращение
к себе? Неумолимое сознание своего заката? Он говорил как
человек, испробовавший все лекарства и отказавшийся от вра-
чей. На этот миг пропасть между ними закрылась, и Тернер слы-
шал свой собственный голос, звучавший сквозь боннский туман.
— И несмотря на все, в сознании здешних людей мы обла-
даем огромной, сокровенной силой: когда с Востока хлынут вар-
варские орды, немцы могут рассчитывать на нашу поддержку.
И Рейнскую армию спешно соберут на Кентских холмах, а неза-
висимые ядерные силы Великобритании будут приведены в дей-
52
ствие. Видите теперь, что может сделать Гартинг в руках такого^
человека, как Карфельд?
Тернер вынул из внутреннего кармана черную записную
книжку. Она 1ромко хрустнула, когда он ее открыл.
— Нет. Не вижу. Еще нет. Вы не хотите, чтобы его нашли,
вы хотите, чтобы он пропал. Если бы это от вас зависело, меня
бы здесь не было. — И в невольном восхищении он мотнул боль-
шой головой. — Да, надо отдать вам должное, никто еще так
с ходу не давал мне от ворот поворот. Господи, да я еще при-
сесть не успел! Я еще имени его толком не знаю. Мы ведь в
Лондоне о нем и не слыхали. Он, судя по всему, даже допуска не
имел. Ни в в одном чертовом военном справочнике не числится.
Его же могли похитить. Он мог просто попасть под автобус или
сбежать с какой-нибудь фифкой. А вы, господи! Вы его уже при-
печатали целиком, с потрохами. Словно в нем одном — все
шпионы, какие есть на свете, вместе взятые. А что же он, в сущ-
ности, спер? Или вы знаете что-то, чего не знаю я?
Бредфилд пытался его прервать, но Тернер неумолимо на него
наседал:
— Или, может, мне и спрашивать не положено? Я ведь, ей-
богу, никому не хочу причинять неприятностей.
Они злобно глядели друг на друга, разделенные веками взаим-
ного недоверия — умный, хищный простолюдин Тернер с жест-
ким взглядом выскочки и загнанный в угол, но несмирившийся
аристократ Бредфилд; он замкнулся в себе и спокойно подбирал
слова, словно их выбор принадлежал ему одному.
— Исчезла наша самая секретная папка. Пропала в тот са-
мый день, когда сбежал Гартинг. Там отражены все перипетии
наиболее щекотливых переговоров с немцами за последние пол-
года — официальных и неофициальных. По причинам, которые
вас не касаются, обнародование этих материалов сведет на нет
ваши шансы в Брюсселе.
Сперва Тернеру казалось, что в ушах все еще стоит гул авиа-
ционных моторов, но уличный шум в Бонне так же нескончаем,
как туман. Глядя в окно, он вдруг с испугом подумал, что поте-»
рял способность четко видеть и слышать, что все его чувства по-
давлены липкой жарой и призрачными звуками.
— Послушайте, — и он ткнул пальцем в свою брезентовую
сумку. — Я подпольный абортмахер. Я вам не нравлюсь, но я
вам нужен. Вам требуется чистая работа без осложнений, за это
вы платите деньги. Ладно, постараюсь. Но, прежде чем мы нач-
11(‘м погоню, давайте сперва посчитаем на пальцах, идет?
И он начал опрос:
— Он был холост?
- Да.
— Никогда не был женат?
" Нет.
Жил один?
53
— Насколько я знаю, один.
— Когда его в последний раз видели?
— В пятницу утром, на совещании. Здесь.
— А потом уже не видели?
— Я случайно узнал, что его видел кассир, но расспрашивать
мне неудобно.
— Кроме него, никто не исчез?
— Никто.
— Вы всех перебрали? Может, в архиве недосчитываются
какой-нибудь длинноногой пташки?
— Сейчас время отпусков; но все отсутствуют на законном
основании.
— Так почему же Гартинг не взял отпуск? Обычно они так
и поступают. Если сбегать, то со всеми удобствами — вот мой
совет.
— Представления не имею.
— Вы с ним не были близки?
— Ни в какой мере.
— А его друзья? Что они говорят?
— У него не было настоящих друзей.
— А ненастоящие?
— Насколько я знаю, близких друзей тут, в колонии, у него
нет. Они мало у кого есть. У нас много знакомых, но мало хру-
зей. Как обычно бывает в посольствах. При такой интенсивной
светской жизни начинаешь ценить одиночество.
— А среди немцев?
— Не имею представления. Раньше он был в приятельских
отношениях с Гарри Прашко.
— Кто такой Прашко?
— Тут есть парламентская оппозиция: свободные демокра ы.
Прашко — один из наиболее приметных ее членов. В разное вре-
мя он поочередно примыкал чуть ли не ко всем партиям, но в
основном он — типичный попутчик. В личном деле есть пометка,
что они дружили. Кажется, познакомились во время оккупации.
Мы ведем список полезных контактов. Я как-то раз для порядка
спросил его о Прашко. Но он мне сказал, что порвал с ним.
Больше я ничего не могу сказать.
— Одно время он собирался жениться на некой Марга ет
Айкман. Гарри Прашко был указан как поручитель жениха.
В качестве депутата бундестага.
— Ну и что?
— Вы никогда не слыхали об Айкман?
— Фамилия, к сожалению, ничего мне не говорит.
— Зовут Маргарет.
— Вы уже сказали. Я не знал ни о какой помолвке и ни-
когда не слышал об этой женщине.
— Увлечения? Фотография? Марки? Радиолюбительство?
54
Тернер все время писал. Можно было подумать, что он запол-
няет анкету.
— Он был музыкантом. Играл в часовне на органе. По-моему,
собирал пластинки. Вам лучше расспросить младший персонал,
с ними он был ближе.
— Вы ни разу не были у него дома?
— Один раз. Ужинал.
— А у вас он бывал?
В ритме допроса произошел сбой — Бредфилд обдумывал
ответ.
— Один раз.
Ужинал?
— Нет. Зашел на коктейль. Он был не совсем из тех, кого
приглашают на ужин. Извините, если я оскорбляю ваше сослов-
ное самолюбие.
— У меня его нет.
Бредфилд, видимо, не удивился. •
— И все же вы к нему пошли? Я хочу сказать, что вы по-
дали ему надежду. — Он встал и снова шагнул к окну, как ог-
ромный мотылек, которого тянет на свет. — У вас есть его лич-
ное дело? — Тон у Тернера был бесстрастный; может, он пере-
нял у Бредфилда его протокольный стиль разговора.
— Там платежные ведомости, годовые отчеты, характеристи-
ка, полученная в армии, — самые обычные данные. Если хотите,
можете ознакомиться. — Когда Тернер ничего не ответил, он
добавил: — Мы тут не копим материалов на персонал, он слиш-
ком часто меняется. Гартинг был исключением.
— Он пробыл здесь двадцать лет.
— Да. Я и говорю, что он исключение.
— И ни разу не проходил проверку.
Бредфилд промолчал.
— Двадцать лет проработал в посольстве, большую часть в
аппарате советника. И ни разу не проходил проверку. Даже по-
пытки такой не было. Просто удивительно! — Можно было по-
думать, что он обсуждает пейзаж за окном.
— По-видимому, все считали, что он ее уже прошел. В конце
концов он же перешел к нам из Контрольного совета, можно
было предполагать, что они там не берут случайных людей.
— Имейте в виду, получить допуск — это уже определенная
привилегия. Не каждому дается.
Тент убрали. Двое бездомных немецких полицейских расха-
живали по серому газону; мокрые кожаные полы лениво хлопали
по голенищам. «Да, это сон, — думал Тернер. — Шумный, блаж-
ной сон». «Бонн — метафизический город, — вспомнился ему
приятный голос де Лайла. — Мечты тут вконец подменили дей-
ствительность» .
— Хотите, я вам что-то скажу?
~~ Этого я вам запретить не могу.:
55
— Понимаю, вы же мне с ходу дали отставку. Бывает. Ну,
а дальше что?
— В каком смысле?
— Сами-то вы чего хотите — вот что я спрашиваю. Такого
й ёще не видал. Ни паники. Ни объяснений. Почему? Он ведь
на вас работал. Вы его знали. Вы мне говорите, что он шпион,
украл ваши заветные папки. И тут же оказывается, он — просто
шпана. У вас всегда так, когда кто-нибудь сбежит? Так быстро
заметает песком следы? — Он не дождался ответа. — Хотите,
я вам подскажу? «Он проработал здесь двадцать лет. Мы ему
полностью доверяли. И верим до сих пор». Устраивает?
Бредфилд молчал.
— Или другой вариант: «У меня всегда были на его счет
подозрения, с того самого вечера, когда мы поспорили о Карле
Марксе. Гартинг тогда проглотил оливку вместе с косточкой».
Ну как?
Но Бредфилд и тут ничего не ответил.
— Вот видите. Странно получается. Понимаете меня? Он для
вас просто пешка. Почему вы и не пригласили его на ужин.
Почему и умыли руки. А он-то — сукин сын. Предатель.
Тернер зорко, как охотник за дичью, следил за ним своими
бесцветными глазами; подстерегал малейшее движение, жест;
он даже голову склонил набок, словно чуя добычу. Напрасно!
— Вы даже не даете себе труда объяснить его поступок —
и не только мне, но и себе самому. Ничего. Вы просто... глухи,
как стена. Будто уже приговорили его к смерти. Не обижайтесь,
что я перехожу на личности. Я же знаю, вам некогда, и вы мне
это сейчас скажете.
— Я не подозревал, что мне надлежит выполнять за вас ва-
шу работу, — ледяным тоном произнес Бредфилд. — Или вам
мою.
— Он на Капри. Как по-вашему? У него есть пассия. В по-
сольстве хаос, он хватает несколько папок, сбывает чехам и смы-
вается с девушкой.
— У него нет девушки.
— Айкман. Он ее раскопал. Или сбежал вместе с Прашко и
делит с ним куколку. Жених, невеста и шафер.
— Я же вам говорю, у него нет девушки.
— Ага. Значит, в этом вы уверены? Кое-что вы все же зна-
ете наверняка. Он предатель, и у него нет девушки.
— Насколько известно, у него не было женщин. Вас это
удовлетворяет?
— Может, он педераст?
— Уверен, что нет.
— А вдруг в нем это проснулось? Все мы немножко ненор-
мальные, когда подходим к нашему с вами возрасту. Мужской
климакс, бывает ведь?
— Нелепость.
56
— Думаете?
— Уверен. — Голос Бредфилда дрожал от гнева.
Тернер же говорил почти шепотом.
— Да ведь мы ничего не узнаем. Пока не станет поздно.
А казенными деньгами он орудовал?
— Да. Но все целы.
Тернер резко к нему обернулся.
— Господи! — воскликнул он, и глаза его сверкнули торже-
ством. — Проверяли! Значит, воображение-то у вас грязное.
Может, он просто утопился, — ласково предположил Тернер,
не сводя глаз с Бредфилда. — Бабы нет. Жить не для чего.
Логично?
— Чепуха, если хотите знать.
— А ведь для такого типа, как Гартинг, бабы играют важ-
ную роль. Если ты одинок, что еще остается? Не понимаю, как
это люди обходятся. Лично .я, например, не могу. Неделю-дру-
гую — еще туда-сюда. А что делать, если живешь один? Так я,
по крайней мере, рассуждаю. Не считая, конечно, политики.
— Политика? Для Гартинга? Да, по-моему, он годами. газет
не читал. В этих делах он был просто дитя. Невинный младенец.
— Часто так и бывает, — заметил Тернер. — Вот что при-
мечательно. — Он снова уселся, положил ногу на ногу и отки-
нулся назад, словно собираясь предаться воспоминаниям. —
Я когда-то знавал одного человека, который продал свое перво-
родство потому, что ему не удалось сесть в метро. Думаю, что
такие вот чаще сбиваются с пути, чем вступают на путь истин-
ный под влиянием святого евангелия. А может, беда его в том и
была? Для званых ужинов персона неподходящая; в поезде места
не нашлось. Ведь он же был временный, правда?
Бредфилд промолчал.
— А проработал так долго. Все равно как постоянный.
Но ведь у нас это немодно, в посольствах не принято. Люди пре-
вращаются в туземцев, если чересчур долго живут в стране.
Да, но он-то и был туземцем, верно? Наполовину. Гибрид, как
выразился бы де Лайл. Он никогда не говорил о политике?
— Никогда.
— А вы чувствовали в нем политическую закваску?
— Нет.
— Никакого надлома? Камня за пазухой?
— Нет.
— А что это за драка была в Кельне?
— Какая драка?
— Пять лет назад. В ночном кабаке. Кто-то его здорово от-
делал; полтора месяца в больнице пролежал. Дело удалось за-
мять.
— Это было до меня.
— Пил он много?
— Не слыхал.
57
— По-русски говорил? Брал уроки?
— Нет.
— Как проводил отпуск?
— Он редко брал отпуск. А если и брал, то, насколько я
понимаю, проводил его дома, в Кенигсвинтере. Кажется, любил
возиться в саду.
Тернер долго и откровенно вглядывался в лицо Бредфилда,
словно чего-то не мог там найти.
— С бабами не путался, — перечислил он. — Педерастом не
был. Друзей не имел, но не был и затворником. Проверку не
проходил, и данных на него у вас нет. В политике — малое
дитя, однако сумел цапнуть единственное секретное дело, пред-
ставляющее для вас интерес. Денег не крал, играл на органе
в церкви, увлекался садоводством и любил ближнего как самого
себя. Так ведь? И вообще лица не имел, ни плохого, ни хоро-
шего. Кем же он, черт возьми, все-таки был? Посольским евну-
хом? Да неужели у вас нет о нем никакого мнения, — ирони-
чески взмолился Тернер, — чтобы помочь разнесчастному сыщи-
ку в его одинокой борьбе?
Поперек жилета у Бредфилда тянулась цепочка от часов —
золотая нитка, дань его добропорядочности.
— Вы как будто нарочно тратите время на вопросы, не имею-
щие отношения к делу. У меня нет ни времени, ни охоты иг-
рать в ваши хитроумные игры. Каким бы ничтожеством ни был
Гартинг, как бы ни были темны его побуждения, он, к сожале-
нию, последние три месяца имел доступ к секретным материа-
лам. Он получил его хитростью, и я предлагаю вам, вместо того
чтобы гадать о его половых склонностях, поинтересоваться тем,
что он украл.
— Украл? — мягко переспросил Тернер. — Забавпое слово,—
и он вывел его нарочито корявыми заглавными буквами на стра-
нице записной книжки.
Боннский климат уже сказался на нем; он вспотел, и па жид-
кой ткани его неказистого костюма проступили темные пятна.
— Ну что ж, — сказал он с неожиданной злостью. — Я за-
ставляю вас терять драгоценное время? Тогда начнем сначала и
выясним, за что вы его так любили.
Бредфилд уставился на кончик вечного пера. На лице Тер-
нера было написано: ты мог бы быть распутником, когда бы так
не дорожил своею честью *.
— Благоволите выражаться членораздельно.
— Расскажите, что вы сами о нем думаете. Какая у него
была работа, что он был за человек.
— Когда я приехал, он занимался только разбором претен-
зий немецких граждан к командованию нашей Рейнской армии:
* Перефраз строки из стихотворения «К Лукасте» английского поэта
Ричарда Ловлейса (1618—1657).
уничтожение посевов танками; шальные снаряды с полигона,
убой рогатого скота и овец во время маневров. После войны это
стало прибыльным делом в Германии. К тому времени, когда
меня сюда назначили советником, два с половиной года назад,
он прочно утвердился на этом поприще.
— То есть стал экспертом?
— Можно сказать и так.
— Видите ли, меня сбивают с толку пристрастные отзывы.
Когда вы так выражаетесь, я невольно испытываю к нему сим-
патию.
— Что ж, если вам угодно, претензии стали его «metier» *.
Они ему дали возможность попасть на работу в посольство; оп
знал это дело досконально; он им занимался много лет в самых
разных учреждениях: сначала в армии, потом в Контрольном
совете.
— А что он делал до этого? Он приехал в сорок пятом.
— Приехал он, естественно, как военнослужащий. Сержант
или вроде этого. Потом его перевели на гражданскую службу.
Что он там делал, не знаю. Думаю, что это вам могло бы сооб-
щить министерство обороны.
— Не может. Я обращался и в архив Контрольного совета.
Там все пересыпано нафталином для потомства. Надо несколько
педель, чтобы раскопать его личное дело.
—- Он, во всяком случае, сделал правильную ставку. Пока
английские войска стоят в ФРГ, будут маневры и граждан-
ское население будет требовать возмещения убытков. Можно
сказать, что хотя работа его носила узкоспециальный харак-
тер, она была обеспечена присутствием наших войск в Европе.
— Ну, под это обеспечение вам было бы нелегко получить
ССУДУ» — возразил Тернер с неожиданно веселой, заразительной
улыбкой, но Бредфилд не удостоил ее вниманием.
— Обязанности свои он выполнял вполне удовлетворительно.
Более чем удовлетворительно, даже хорошо. Он где-то усвоил
начатки права — как гражданского, так и военного. Он от при-
роды легко схватывал...
— Чужое добро? — вставил, пристально глядя на него,
Тернер.
— Если он в чем-то сомневался, он всегда мог обратиться
к атташе по юридическим вопросам. Не всякий бы захотел быть
посредником между немецкими крестьянами и британской ар-
мией, не давать разгореться ссоре, а скандалу просочиться в пе-
чать. На это нужна определенная сноровка. Она у него была, —
признал Бредфилд с нескрываемым презрением. — На своем
уровне он был вполне умелым дельцом.
— Но это был не ваш уровень, правда?
— Ничей, — отрезал Бредфилд, отметая намек собеседни-
* Профессия (франц.).
59
ка, — профессионально он был одиночкой. Мои предшественники
предпочитали не вмешиваться в его дела; и когда я приехал,
я не счел нужным это менять. Он был нам подведомствен,
мы могли осуществлять некий административный контроль, но не
более. Он посещал утренние совещания, был аккуратен, не при-
чинял неприятностей. К нему сравнительно хорошо относились,
но, по-моему, ему не очень доверяли. Английский язык он так
и не усвоил. Он был достаточно активен в сношениях с другими
дипломатами, но тоже на определенном уровне; чаще он бывал
в более непритязательных посольствах... Говорят, у него были
хорошие отношения с южноамериканцами.
— Работа его требовала разъездов?
— Да, частых и дальних. По всей стране.
— Он ездил один?
- Да.
— И при этом знал армейские дела вдоль и поперек: получал
отчеты о маневрах; знал расположение частей, наличный состав,
знал, в общем, все, не так ли?
— Гораздо больше: он слушал болтовню в офицерских сто-
ловых; часто маневры производились совместно с армиями союз-
ников. Иногда на них испытывали новые виды оружия. А так
как и они причиняли ущерб, Гартинг был обязан знать, какой
именно. Он мог получать весьма обширную информацию.
— О планах НАТО?
— Главным образом.
— И как долго он занимался этой работой?
— С тысяча девятьсот сорок восьмого или сорок девятого
года. Не могу сказать точно, надо заглянуть в отчеты, с каких
Пор англичане начали выплачивать компенсацию.
— Скажем, с небольшой поправкой в ту или иную сторону, —
двадцать один год.
— Я тоже так считал.
— Не плохой срок для временного сотрудника.
— Разрешите продолжать?
— Да. Конечно. Продолжайте, — радушно заулыбался Тер-
нер и подумал: на твоем месте я бы выкинул меня за дверь.
— Таково было положение, когда я принял дела. Он рабо-
тал по договору; вопрос о его найме каждый год рассматривался
заново. Каждый декабрь договор с ним должен был возобнов-
ляться, и каждый декабрь этот договор нам рекомендовали про-
длить. Так обстояло дело еще полтора года назад.
— Пока Рейнская армия не ушла.
— У нас принято говорить, что Рейнская армия была при-
дана нашим стратегическим резервам в Великобритании. Не за-
будьте, что немцы до сих пор платят за ее содержание.
— Не забуду.
— Словом, в Германии остался небольшой контингент войск.
Эвакуация произошла внезапно; она для всех нас была неожи-
60
данна. Толчком послужили споры относительно возмещения рас-
ходов на содержание армии, беспорядки в Миндене. Движение
уже зачиналось; особенно шумно вели себя студенты, присутствие
британских войск стало поводом для всяческих провокаций.
Решение было принято на высшем уровне; с послом даже не
посоветовались. Пришел приказ, и через месяц Рейнская армия
была выведена. В то время мы всячески сокращали расходы.
В Лондоне на этом просто помешались. Выбрасывают нужное
на свалку и зовут это экономией. — Тернер снова почувствовал
у Бредфилда скрытую горечь, — фамильный позор, о котором
при гостях не поминают.
— И Гартинг остался на бобах?
— Он-то давно сообразил, куда ветер дует, но когда это слу-
чилось, получил серьезный удар.
— Он был по-прежнему временным?
— Конечно. Его йтансы попасть в штат, если они когда-то и
были, теперь таяли на глазах. В ту минуту, когда выяснилось,
что Рейнская армия уходит, его песенка была спета. И уже по-
этому я считал, что оформить его на постоянную работу было бы
ошибкой.
— Да, — кивнул Тернер. — Понятно.
— Легко бросить упрек, что с ним поступили несправедли-
во, — возразил Бредфилд. — На это можно ответить, что ему
еще чертовски долго везло! — Неприязнь, сколько бы он ее ни
прятал, проступила наружу, как пятно.
— Вы говорили, что у него в руках были казенные деньги. —
И Тернер подумал: так поступают врачи. Прощупывают, пока
не поставят диагноз.
— Ему приходилось передавать чеки военного ведомства.
В качестве передаточной инстанции, и только. Как посреднику.
Армия выписывала деньги, Гартинг их передавал и получал
расписку. Я регулярно проверял его отчеты. Военные ревизоры,
вы знаете, — народ подозрительный. Никаких нарушений не бы-
ло. Порядок был такой, что лазейки и не найдешь.
— Даже Гартингу?
— Я не это имел в виду. К тому же он, казалось, совсем
не нуждался в деньгах. Не думаю, чтобы он был человеком жад-
ным; на меня он такого впечатления не производил.
— Он жил не по средствам?
— Почем я знаю, какие у него были средства? Если он жил
на то, что получал у нас, тогда ему, по-видимому, этого едва хва-
тало. Дом у него в Кенигсвинтере был довольно большой, явно
ему не по чину. Говорят, он себе ни в чем не отказывал.
— Вот как?
— Вчера вечером я просмотрел его текущий счет — сколько
он брал за последние три месяца перед побегом. В пятницу,
после совещания, он снял со счета семьдесят один фунт и че-
тыре пенса.
61
— Забавная сумма.
— Наоборот, все очень логично. В пятницу было десятое число.
Он взял ровно треть своего месячного жалованья и прочих при-
читавшихся ему сумм, минус налоги, страховка, отчисления за
амортизацию и личные телефонные переговоры. — Он сделал
паузу. — Об этой стороне его характера я, видно, не упомянул;
в денежных делах он был человек щепетильный.
— Почему же «был»?
— Я ни разу не поймал его на лжи. Решив уехать, оп взял
только то, что ему причиталось.
— Кое-кто сказал бы, что это благородно.
— Не красть? Я бы назвал это негативной добродетелью.
К тому же, зная законы, он мог предвидеть, что кража дала бы
нам повод обратиться в немецкую полицию.
— Боже мой, — произнес Тернер, наблюдая за ним, — вам
жалко даже поставить ему хорошую отметку за поведение!
Помощница Бредфилда мисс Пит, пожилая, спартанского ви-
да женщина, застегнутая на все пуговицы, подала им кофе, от-
крыто выражая свое неодобрение. Она уже явно знала, кто такой
Тернер, и подарила его взглядом, полным царственного презре-
ния. Но больше всего, к вящему удовольствию Тернера, ее воз-
мутили его ботинки, и он подумал: вот и прекрасно, черт тебя
подери, для того я их и ношу!
Бредфилд продолжал:
— Рейнская армия была неожиданно выведена, и он остался
на мели. Вот в чем соль.
— И без доступа к военным секретам НАТО! Это вы хотели
сказать?
— Такова моя гипотеза.
— Ага! — воскликнул Тернер, делая вид, что ему открыли
истину, и старательно вывел в своей книжке слово «гипотеза»,
будто оно обогатило его словарь.
— В тот день, когда Рейнская армия была выведена, Гартинг
пришел ко мне. Это было примерно полтора года назад.
Он замолчал, пораженный тем, что вдруг всплыло у него
в памяти.
— Он — такой заурядный, — выдавил он наконец, поддав-
шись несвойственной ему душевной слабости. — Ну, можете вы
это понять? Такой легковесный! — Казалось, что его самого это
все еще удивляет. — Даже трудно себе представить теперь, до
чего же он был никакой!
— Вот чем он уже больше не будет, — небрежно заметил
Тернер. — Надо вам к этому привыкать.
— Он вошел, лицо у него было бледное, а в остальном —
такой, как всегда. Сел вон на тот стул. Это, кстати, его поду-
шечка. — Он позволил себе легкую недоброжелательную усмеш-
62
ку. — Подушечка была, так сказать, его территориальной заяв-
кой. Он был единственным сотрудником аппарата, который имел
постоянное место.
— И единственным, кто мог его потерять. Кто ее вышил?
— Право, не знаю.
— У него была экономка?
— Насколько мне известно, нет.
— Ладно.
— Он ни словом не обмолвился о своем положении. А в ар-
хиве, помню, как раз слушали радиопередачу: полкам давали сиг-
нал грузиться в вагоны.
— Для него это была тяжелая минута.
— Полагаю, что да. Я спросил, чем я могу быть ему полезен.
Да вот, говорит он, ему хотелось бы чем-нибудь помочь. Все это
очень скромно, ненавязчиво. Он, например, заметил, что Майлс
Гейвстон перегружен; тут ведь и волнения в Берлине, и студен-
ческие беспорядки в Ганновере, и всякие другие события... Нель-
зя ли ему что-нибудь взять на себя? Я указал, что ему не могут
быть поручены политические вопросы, — ими ведают штатные
советники посольства. Нет, говорит он, я об этом и не помышлял.
Разве он смеет претендовать на то, что входит в компетенцию
советников? Но вот что пришло ему в голову: у Гейвстона ость
кое-какие второстепенные обязанности, не может ли он взять их
па себя? Ну хотя бы дела по Англо-Германскому обществу, кото-
рое в ту пору уже порядком заглохло, однако все же требовало
некоторой не очень ответственной переписки. Потом, например,
розыски пропавших без вести лиц, — не мог бы он взять на себя
мелкие обязанности подобного рода, чтобы разгрузить самых за-
нятых сотрудников аппарата? Мне пришлось признать, что его
предложение имеет смысл.
— И вы дали согласие?
— Да, условно, как временную меру. До истечения договора.
Я считал, что в декабре, когда кончится срок, мы предупредим
его об увольнении, а до тех пор он может выполнять те мелкие
обязанности, которые сам себе подыщет. Вот тут я допустил
оплошность: видимо, было глупо поддаться на его уговоры.
— Я этого не сказал.
— А вам и не надо говорить. Я протянул ему палец, он от-
хватил всю руку. За один месяц он подобрал все отходы моего
аппарата, весь мусор, который неизбежно скапливается во всяком
большом посольстве: дела о пропавших без вести, прошения на
имя королевы, неожиданных визитеров, туристские поездки офи-
циальных лиц, Англо-Германское общество, оскорбительные пись-
ма, угрозы — словом, все, что вообще не должно было попадать
к советникам. Так же, нахрапом, он втерся и в общественные
дела. Церковь, хор, столовая комиссия, спортивная комиссия.
Он даже учредил группу по сбору средств в Национальный фонд.
На каком-то этапе он попросил разрешение именоваться «кон-
63
сульским служащим», и я дал согласие. Мы тут, как известно,
не выполняем консульских функций; все это передано в Кельн.—
Он пожал плечами. — К декабрю он стал незаменим. Встал во-
прос о его договоре, — Бредфилд взял перо и снова уставился
на кончик, — ия его возобновил. Еще на год.
— Вы хорошо к нему отнеслись, — сказал Тернер, ни на
минуту не спуская с него глаз. — Вы, в сущности, были к нему
очень добры.
— У него тут не было опоры, уверенности в завтрашнем дне.
Он висел на волоске и это знал. Наверное, это сыграло роль.
Нам свойственно хорошо относиться к тем, от кого нам легко из-
бавиться.
— Вам было его жалко. Почему вы не хотите этого признать?
Ей-богу, это же вполне достойное чувство.
— Ну да. Пожалуй. Тогда, в первый раз, мне действительно
стало его жалко. — Он улыбнулся, но только над своей собствен-
ной глупостью.
— Работал он хорошо?
— Он не всегда поступал по правилам, но в общем добивался
успеха. Предпочитал телефон письменности, но это понятно: он
ведь не обучался дипломатической переписке. Английский — не
его родной язык. — Он снова пожал плечами. — Я оставил его
еще на год, — повторил он.
— Который истек в прошлом декабре. Договор был для него
вроде патента. Патента на право работать, быть одним из вас. —
Он продолжал изучать Бредфилда. — Патента на право шпио-
нить. И вы продлили его во второй раз.
- Да.
— Почему?
Тернер снова почувствовал замешательство Бредфилда; тот
явно хотел что-то утаить.
— Теперь вы его уже не жалели? На этот раз?
— Мои чувства тут ни при чем. — Он со стуком положил
перо на стол. — Я держал его дальше по чисто объективным
причинам.
— Да я и не говорю, что они были личными. Но вы все еще
могли его жалеть.
— У нас не хватало людей, мы просто задыхались от работы.
Инспектора уже сократили штат на два человека, несмотря на
все мои возражения. Бюджет был урезан наполовину. Неустой-
чивость царила не только в Европе. Ничего незыблемого
больше не существовало. Родезия, Гонконг, Кипр... Британские
войска метались с места на место, пытаясь погасить лесной по-
жар. Мы одной ногой ступили в Европу — и тут же вытащили
•югу обратно. Поговаривали о федерации северных стран —
черт знает какому идиоту пришла в голову эта идея! — восклик-
нул Бредфилд с безграничным презрением. — Мы прощупывали
64
наши возможности в Варшаве, Копенгагене и Москве. Сегодня мы
интриговали против французов, назавтра вступали с ними в за-
говор. И в то же самое время мы умудрились списать в расход
три четверти нашего флота и девять десятых наших независимых
ядерных сил. Это было тяжелое время; самое позорное для нас
п самое изнурительное. А в довершение всего Карфельд взял в
свои руки Движение.
— И Гартинг снова на этом сыграл?
— Да, но уже иначе.
— А как?
Пауза.
— В нем было больше целеустремленности. Больше напора.
Я это почувствовал, но не принял во внимание, в чем себя виню.
Я заметил, что он резко переменился, но не стал в этом
разбираться. В то время я приписал это общему возбуждению,
в котором »мы все жили. Теперь я понимаю, что он играл ва-банк.
— Ну и?..
— Он начал с того, что не может отделаться от ощущения,
что работает вполсилы. У него был удачный год, но ему кажется,
что он может сделать больше. Мы переживаем трудное время;
ему бы хотелось чувствовать, что и он помогает выправить поло-
жение. Я спросил его, что он имеет в виду, мне казалось, что он
и так уж взял все взятки. Он сказал: понимаете, уже декабрь —
сп еще никогда гак открыто не касался вопроса о своем договоре —
и его, естественно, беспокоит судьба «Биографии».
- Чего?
— Сведений о Людях, играющих видную роль в ФРГ.
Наш собственный секретный «Кто есть кто?». Мы составляем его
каждый год, все принимают в этом участие и вносят сведения
о тех приметных фигурах, с которыми им приходится сталкивать-
ся. Торговые атташе пишут о своих контактах в области коммер-
ции, атташе по экономике — об экономистах, атташе по прочим
вопросам — по печати, информации и т. д. — добавляют, что мо-
гут, по своей линии. Многие сведения — крайне нелестного
характера; кое-что попадает из секретных источников.
— И ваш аппарат обрабатывает эти досье?
— Да. Гартинг и тут рассчитал очень точно. Это еще одно
из тех дел, которые мешают нашей основной работе. И сроки уже
все прошли. Де Лайл, который этим руководил, находился в Бер-
лине; дело принимало чертовски скверный оборот*
— И вы поручили эту работу ему?
— Временно, да.
— До будущего декабря, не так ли?
— Да, так. Сейчас нетрудно понять, зачем она ему была
нужна. Она давала ему laissez-passer * во все отделы посольства.
Биографии так или иначе касаются всех областей жизни Феде-
* Пропуск (франц.).
5 Джон Ле Карре
65
ративной Республики: промышленной, военной, административ-
ной. Получив их в свои руки, он мог пойти к кому угодно и даже
не искать благовидных предлогов. Он мог брать дела из любой
канцелярии: в торговом отделе, в экономическом, в морском,
военном, оборонном — все двери для пего были открыты.
-- Л вам так и не пришло в голову, что его необходимо про-
верить?
В голосе Бредфилда снова появилась виноватая нотка:
— Нет, не пришло.
— Ну что ж, на всякую старуху бывает проруха, — спокойно
сказал Тернер. — Таким образом он получил доступ к секрет-
ным документам?
— Не только таким.	•
— Не только? Разве этого еще мало?
— У пас далеко не все документы хранятся: существует осо-
бый порядок их уничтожения. Он действует уже много лет. Надо
освобождать в архиве место для новых папок и избавляться от
старых, уже не нужных. Задача как будто техническая, и в общем
так оно и есть, однако ей придается насущное значение. Есть точ-
но установленная норма бумаг, которые архив может обраба-
тывать и хранить. Та же проблема, что с уличным движением, —
мы выпускаем больше бумаг, чем можем переварить. Естественно,
что мы то брались за эту работу, то бросали ее, когда не хватало
времени; она стала для нас настоящим проклятием. На какое-то
время о ней забывали, потом министерство требовало сообщить
последние данные. — Он пожал плечами. — Как я уже говорил,
дело обстоит просто: даже при таком просторном помещении мы
не можем добавлять больше дел, чем уничтожаем. Архив и так
трещит по всем швам.
— Гартинг и тут предложил свои услуги?
— Совершенно верно.
— И вы согласились?
— Как на временную меру. Пусть попробует, что у него
выйдет. Последние пять месяцев он этим и занимался. В сомни-
тельных случаях я предложил ему обращаться к де Лайлу. Но он
ни разу к нему не пришел.
— А где же он этим занимался? У себя в комнате?
Бредфилд едва приметно запнулся.
— В архиве, где хранятся самые щекотливые документы.
Он имел доступ к сейфу. Мог брать все, что угодно, лишь бы это
не слишком бросалось в глаза. Нет даже записи о том, что он
просматривал. Не хватает и нескольких писем; заведующий архи-
вом сообщит вам подробнее.
Тернер медленно поднялся и потер руки, словно стряхивал
песок.
— Из сорока с чем-то пропавших дел восемнадцать — досье
«Биографии» и содержат весьма щекотливые данные о веду-
щих политических фигурах ФРГ. Внимательный читатель сразу
66
обнаружит, из каких источников получены эти сведения. Осталь-
ные «совершенно секретные» материалы относятся к договорам
между Англией и ФРГ по различным вопросам: секретные согла-
шения, секретные дополнения к опубликованным договорам. Если
он хотел поставить нас в затруднительное положение, он нашел
наилучший способ. Некоторые папки относятся еще к сорок вось-
мому и сорок девятому годам.
— А особая папка: «Официальные и неофициальные пере-
говоры?»
— Ее мы называем «Зеленой». Для нее существуют особые
правила хранения.
— Сколько таких «зеленых» папок имеется в посольстве?
— Она единственная. В четверг утром папка еще была па ме-
сте, в сейфе архива. Заведующий заметил ее отсутствие в четверг
вечером и предположил, что ее взяли для работы. В субботу ут-
ром он серьезно встревожился. В воскресенье доложил о про-
паже мне.
— Скажите, — помолчав, спросил Тернер, — что с ним про-
изошло за прошлый год? Что произошло между прошедшим и ны-
нешним декабрем? Не считая Карфельда.
— Ничего особенного.
— Почему же вы в нем разочаровались?
— Да нет же, — с брезгливостью возразил Бредфилд. —
Я никогда не испытывал к нему никаких чувств, поэтому вопрос
не может так стоять. За последний год я просто изучил его ме-
тоды; я понял, как он влияет на людейг как он втирается к ним
в доверие. Я просто его раскусил.
Тернер не сводил с него глаз.
— И что же вы в нем раскусили?
Тон у Бредфилда был сухой, как формула, не допускающий
возражений.
— Обман. Кажется, я вам это ясно показал.
Тернер поднялся.
— Я начну с его комнаты.
— Ключ у охранника. Там вас ждут. Спросите Макмал-
лена.
— Я хочу повидать его дом, его друзей, его соседей; если
понадобится — поговорить с его знакомыми среди иностранцев.
Возможно, я наломаю дров, но не больше и не меньше, чем необ-
ходимо. Если вам это не нравится, жалуйтесь послу. Кто заве-
дует архивом?
— Мидоус.
— АрТур Мидоус?
— По-моему, да.
Что-то мешало ему уйти, он вдруг заколебался, почувствовал
легкую неуверенность, даже робость, и спросил нейтральным
тоном, вовсе не похожим на прежний:
— Мидоус раньше служил в Варшаве, а?
5*
67
— Так точно.
Тогда он произнес уже громче:
— И это у Мидоуса список пропавших дел?
— Да. И писем.
— А Гартинг работал у него... Ну да, конечно.
— Конечно. Он вас ждет у себя.
— Сначала я осмотрю комнату Гартинга. — Это решение, он,
видимо, принял раньше.
— Как вам угодно. Вы сказали, что хотели бы осмотреть и его
квартиру...
— Ну и что?
— Боюсь, что пока это невозможно. Со вчерашнего дня она
под надзором полиции...
— Это распространяется на всех?
- Что?
— Полицейский надзор.
— Да, по настоянию Зибкропа. А я сейчас спорить с ним
не могу.
— Его приказ распространяется на все наемные помещения?
— Главным образом на квартиры более ответственных сотруд-
ников. Думаю, они включили Гартинга потому, что его дом па
отлете.
— Ваши слова звучат как-то неуверенно.
— Другой причины предположить не могу.
— А как насчет стран за «железным занавесом»? Гартинг ча-
сто наведывался в их посольства?
— Иногда ходил к русским; часто ли, не скажу.
— А этот Прашко, ну, его бывший друг, политический дея-
тель. Вы говорите, он был попутчиком?
— Это было пятнадцать лет назад.
— Когда связь с ним прервалась?
— Об этом сказано в личном деле. Лет пять назад.
— Когда он подрался в Кельне. Может быть, он с Прашко
и дрался-то?
— Возможно.
— Еще один вопрос.
— Прошу.
— Насчет договора. Если бы срок его истек... ну, скажем,
в прошлый четверг?
— И что?
— Вы бы его продлили? Снова?
— Мы сейчас очень перегружены. Да, я бы его продлил.
— Вам его, должно быть, очень не хватает?
Дверь отворил де Лайл. Его тонкое лицо осунулось и было
мрачным.
— Звонил Людвиг Зибкрон; вы распорядились вас ни с кем
не соединять. Я разговаривал с ним сам.
— По какому поводу он звонил?
68
— Насчет библиотекарши Эйх — той несчастной, которую из-
били в Ганновере.
— Что с ней?
— К сожалению, час назад умерла.
Бредфилд молча обдумывал это известие.
— Выясните, где будут похороны. Посол должен сделать ка-
кой-нибудь жест: пожалуй, лучше послать телеграмму родным,
чем цветы. Ничего демонстративного; просто выразить глубочай-
шее соболезнование. Поговорите в его секретариате; там знают,
какой нужен текст. И что-нибудь от Англо-Германского обще-
ства. Лучше займитесь этим сами. И пошлите телеграмму Биб-
лиотечной ассоциации; они о ней справлялись. Позвоните, пожа-
луйста, Хейзел, расскажите ей, ладно? Она очень просила, чтобы
ее держали в курсе дела.
Он уже снова был самим собой, — к нему вернулась уверен-
ность.
— Еслц вам что-нибудь понадобится, — повернулся он к Тер-
перу, — обратитесь к де Лайлу.
Тернер внимательно за ним следил.
— А вообще мы ждем вас завтра вечером у себя. Без пяти
восемь, идет? Немцы очень пунктуальны. У нас тут принято со-
бираться до их прихода. И если вы идете в его комнату, не за-
хватите ли эту подушечку? Не вижу надобности держать ее
здесь.
Альбинос Корк, сгорбившись над шифровальным аппаратом,
снимал с валиков бумажные полоски с текстом; услышав стук,
он резко обернулся и поглядел воспаленными глазами на плот-
ную фигуру в дверях.
— Это моя сумка. Пусть полежит, я потом приду.
— Ладно, — произнес Корк, подумав: «Вот еще чудило!»
Вечно ему не везет, — при том, что весь окаянный мир навалил-
ся ему на загривок, и Джанет вот-вот разрешится, и эта бедняга
Эйх в Ганновере протянула ноги. Надо же, чтобы ему еще под-
сунули этого чудилу!
Но злило его не только это. Забастовка сталелитейщиков в
Германии ширилась; если бы он вовремя сообразил — не в суб-
боту, а в пятницу, — его маленькая спекуляция на шведской
стали дала бы ему по четыре шиллинга на фунт за три дня, или
пять процентов в день, а при нищем чиновничьем жалованье
только так и можно скопить на виллу в Адриатике. «Совершенно
секретно, — устало прочел он, — лично Бредфилду, расшифро-
вать самому». Господи, скоро ли это кончится?! Капри... Крит...
Спеце... Эльба... «Дай мне остров во владение...» — запел он
дискантом на манер современных менестрелей — у Корка была
еще одна мечта: напеть свои пластинки: «Дай мне остров во вла-
дение, любой, любой, только бы не Бонн».
69
V
ДЖОН гонт
В понедельник утром
Толпа в вестибюле поредела. Часы почтового отделения над
опечатанным лифтом показывали 10.35; те, кто не рискнул
побежать в столовую, собрались у стойки дежурного, охранник
заварил чай, и они пили его, вполголоса переговариваясь, когда
услышали его шаги. На каблуках у него были железные под-
ковки, и стук их гулко отдавался в раскрашенных под мрамор
стенах, как выстрелы на горном полигоне. Курьеры, у которых
был нюх на всякое начальство, бесшумно поставили чашки и
застегнули на мундирах пуговицы.
— Кто здесь Макмаллен?
Он стоял на нижней ступеньке, одной рукой грузно опира-
ясь на перила, а в другой зажав вышитую подушечку. В обе
стороны тянулись коридоры, где призрачно поблескивали желез-
ные решетки и хромированные колонны; они вели в темноту,
как в гетто из блистающего огнями города. Молчание вдруг ста-
ло веским, подчеркнув несерьезность всего, что было раньше.
— Макмаллен сменился. Он пошел в военторг.
— А вы кто?
— Гонт, сэр. На посту вместо него.
— Моя фамилия Тернер. Я проверяю меры по охране лич-
ной безопасности. Мне надо осмотреть двадцать первую комнату.
Гонт был валлиец, маленький, богобоязненный. От отца он
унаследовал страх перед экономическим кризисом. Он приехал
в Бонн из Кардиффа, где 'служил шофером в полиции. Ключи
он нес в низко опущенной правой руке и шагал молодцевато,
даже важно, поэтому, когда он ввел Тернера в темную горлови-
ну коридора, он напомнил ему шахтера по дороге в забой.
— Просто стыд, что они себе позволяют! — напевно говорил
Гонт, не оборачиваясь, он рассчитывал, что Тернеру его и так
слышно. — У Питера Олдока — он, понимаете, мой напарник —
брат в Ганновере, пришел с оккупационной армией, женился на
немке и открыл бакалейную лавку. А теперь Питер напуган до
смерти, — там, говорит, ведь все знают, что Джордж англичанин.
Что с ним будет? Хуже, чем в Конго. Привет, падре!
Священник сидел за портативной машинкой в маленькой бе-
лой келье против коммутатора, под портретом своей жены, дверь
к нему была открыта для желающих исповедаться. За провод
было заткнуто камышовое распятие.
— Доброе утро, Джон, — ответил он с легкой укоризной,
словно напоминая своим тоном о гранитной непреклонности их
валлийского бога; Джон повторил: «Привет!», не замедлив шага.
70
Со всех сторон доносился разноязыкий говор — немецкое гудение
главного обозревателя прессы, диктующего перевод; тявканье в
телефон транспортного агента; отдаленное посвистывание, мело-
дичное и совсем не английское, которое, казалось, слышалось
отовсюду, изо всех коридоров. Тернер, почуяв запахи копченой
колбасы и обеда, свежей типографской краски и дезинфекции,
подумал: «Ну вот ты и за границей».
— Тут, внизу, в основном местные, — перекрывая шум,
объяснял Гонт. — Выше ходить им не разрешается, раз они
немцы.
Его симпатия к иностранцам была явной, но сдержанной;
симпатия медицинской сестры, умеренная профессиональной
привычкой.
Слева от них отворилась дверь; на них вдруг упал сноп бело-
го света, выхватив кусок стены с убогой штукатуркой и облез-
лую зелень доски объявлений на двух языках. Две девушки,
переступившие порог информационного отдела, подались назад,
чтобы дать им пройти, Тернер механически смерил их взглядом
и подумал: «Вот это нашего поля ягода. Низшего ранга, да еще
иностранки». Одна несла термос, другая согнулась под тяжестью
груды папок. За ними в окне, забранном, как в ювелирном ма-
газине, решетками, мелькнула стоянка машин, оттуда послышал-
ся стрекот мотоцикла, на котором отъезжал курьер. Гонт ныр-
нул направо по другому коридору, потом остановился у двери
и стал возиться с ключом, а Тернер через его плечо прочел
приколотую посредине надпись: «Гартинг, Лео. Претензии л
консульская служба», — неожиданная весточка о живом челове-
ке или неожиданный памятник мертвецу.
Буквы первых двух слов, вышиной чуть не в пять сантимет-
ров, были вычерчены по линейке и заштрихованы красным и зе-
леным карандашом, слово «консульская» было написано еще
крупнее и обведено чернилами, очевидно, чтобы придать ему тот
вес, какого требовало звание. Тернер, пригнувшись, потрогал
бумагу, опа была надклеена на картон, и даже при скудном све-
те можно было различить следы линеек по верхнему и нижнему
краю. Они могли быть немым свидетельством скромного, ограни-
ченного существования или, наоборот, жизни, насильственно
прерванной обманом. «Обман. Казалось, я вам это ясно дал
понять».
— Поскорее, — сказал он.
Гонт повернул ключ. Когда Тернер, взявшись за ручку, рас-
пахнул дверь, он снова услышал голос сестры по телефону и
свои собственные слова перед тем, как он бросил трубку: «Ска-
жи ей, что я уезжаю за границу». Окна были закрыты. От ли-
нолеума на них дохнуло жаром. Завоняло резиной и воском.
Одна занавеска была слегка отдернута. Гонт протянул руку,
чтобы ее задвинуть.
71
— Оставьте. Не подходите к окну. Постойте здесь. Если
кто-нибудь явится, скажите, чтобы убирались.
Он кинул вышитую подушечку на стул и оглядел комнату.
Ручки у стола были хромированные, стол был лучше, чем у
Бредфилда. Календарь на стене — реклама голландской фирмы
поставщиков посольства. Тернер, несмотря на свой вес, дви-
гался очень легко и ни до чего не дотрагивался. На стене висе-
ла старая военная карта, разделенная на первоначальные зоны
оккупации. Английский сектор был ярко-зеленый — цветущая по-
лоска посреди чужеземной пустыни. «Похоже на тюремную
камеру, — подумал он. — Где уж безопаснее, а может, это кажет-
ся из-за решетки? Кто не захочет вырваться из такого места!»
Запах был какой-то незнакомый, он не мог его определить.
— Странное дело, — заговорил снова Гонт. — Должен вам
сказать, что, по-моему, тут многого не хватает...
Тернер даже не взглянул на него.
— Чего, например?
— Не знаю. Разных приспособлений. Это же комната мисте-
ра Гартинга, — объяснил он. — А мистер Гартинг любил всякие
штуковины.
— Какие именно?
— Ну, у него был чайник со свистком. Знаете, такой, что
зевать не дает. Чудный чай из него получался. Вот жалость,
что он пропал.
— Что еще?
— Электрокамин. Нового типа, с вентилятором, а над ним
две спирали. И лампа. Потрясающая лампа, японская. Во все
стороны вертелась. Повернешь на пол-оборота — и горит вполна-
кала. И к тому же, он говорил, очень мало энергии берет. Я, прав-
да, от такой отказался, теперь не до того, жалованье ведь сокра-
тили. Но лично я думаю, — утешил он Тернера, — что мистер
Гартинг все унес домой, если ушел он домой!
— Да. Думаю, что домой.
На подоконнике стоял транзистор. Склонившись к шкале,
Тернер включил приемник. Они сразу услышали приторный
голос диктора британских вооруженных сил, комментирующего
беспорядки в Ганновере и блестящие перспективы для англичан
в Брюсселе. Тернер медленно повел указатель по освещенной,
шкале, вслушиваясь в разноязыкий гомон французских, немец-
ких и голландских дикторов.
— Я-то думал, что вы проверяете личную безопасность.
— Ну да.
— А вы на окна даже не взглянули. И на запоры.
— А, потом, потом... — Он поймал славянский голос и стал
внимательно вслушиваться. — Вы ведь хорошо его знали, да?
Часто заходили попить чайку?
— Случалось, когда был не очень занят.
Выключив радио, Тернер выпрямился.
72
— Обождите за дверью, — сказал он. — И дайте сюда ключи.
— А что же он натворил? — неуверенно спросил Гонт. — Что
случилось?
— Натворил? Ничего. Он в отпуску по семейным обстоя-
тельствам. Я хочу побыть один — вот и все.
— Говорят, что у него какие-то неприятности.
— Кто говорит?
— Да так, болтают люди.
— Какие неприятности?
— Не знаю. Может, попал в аварию. Он не пришел на спев-
ку, понимаете? И в церкви не был.
— А как он водит машину? Плохо?
— Не могу вам сказать.
Гонт слегка петушился. Но все же не мог побороть любопыт-
ства — он стоял у двери и смотрел, как Тернер отворяет гар-
дероб и заглядывает внутрь. На нижней полке лежали три не-
распакованные сушилки для волос, а рядом пара галош.
— Вы с ним приятели, а?
— Нельзя сказать, чтобы очень. Только по хору.
— А-а... — протянул Тернер и внимательно на него посмот-
рел. — Вы у него пели. Я и сам пел в хоре.
— Да ну? Где же это?
— В Йоркшире, — пояснил Тернер с деланным дружелюби-
ем, но его бесцветные глаза продолжали буравить простоватое
лицо Гонта. — Я слыхал, что он отличный органист.
— Да неплохой, надо сказать, — признал Гонт, неосмотри-
тельно поверив в общность их интересов.
— А кто его ближайший друт — верно, тоже кто-нибудь из
певчих? Может быть, дама? — спрашивал Тернер, разыгрывая
набожность.
— Да он ни с кем особенно не дружил.
— Тогда для кого же это?
Сушилки были разные и по качеству и по конструкции, цепы
на коробках колебались от восьмидесяти до двухсот марок.
— Для кого? — повторил он вопрос.
— А для всех. Дипломатов и недипломатов; ему было без-
различно. Он всех нас обслуживал —добивался скидки для
посольских. Лео любому окажет услугу. Чего бы вот ни захоте-
лось: радиоприемник, посудомойку, автомашину — он всегда для
вас чуточку собьет цену, ну, понимаете...
— Знал все ходы и выходы, а?
— Вот именно.
— Да и сам, наверно, в обиде не оставался. За свои-то хлопо-
ты, — вкрадчиво подсказал Тернер. — А то как же!
— Я этого не говорил.
— И девочку добудет, если кому приспичит, а? Мастак!
— Вот уж нет! — от души возмутился Гонт.
— А что он от этого имел?
73
— Ничего, насколько я знаю.
— Просто по доброте душевной? Любил всем угодить? Хотел
завоевать сердца? Так, что ли?
— А кто же этого не хочет?
— Да вы, я вижу, философ!
— Всегда шел навстречу, — продолжал свою мысль Гонт, не
поспевая за переменчивым настроением собеседника. — Вот
спросите хотя бы Артура Мидоуса. Стоило Лео попасть в
архив, — дня, кажется, не прошло, а он уж тут вппзу забирает
почту. «Не утруждайте себя, — говорит он Артуру, — ноги-то
ведь у вас уже немолодые, дел и без того хватает. Я ее вместо
вас снесу, глядите». Такой уж он человек, Лео. Услужливый.
Как святой прямо, несмотря на все, что ему пришлось хлебнуть.
— Какую почту?
— А всю как есть. Секретную и простую, он не разбирался.
Распишется и несет наверх Артуру.
Тернер замер.
— Ага, понятно, — очень тихо сказал он. — А по дороге и
сюда забежит, верно? Проверит, все ли тут в порядке, заварит
чашечку чая...
— Вот-вот, — подтвердил Гонт. — Всегда готов услужить. —
Он отворил дверь. — Ну что ж, оставайтесь, а я пойду.
— Нет, побудьте здесь, — сказал Тернер, следя за каждым
его движением. — Ничего, ничего. Оставайтесь и поболтайте со
мной. Я люблю компанию. Расскажите, что же ему пришлось
хлебнуть?
Он вложил сушилки для волос обратно в коробки и вытащил
висевший на плечиках полотняный пиджак. Летняя куртка, ка-
кую носят бармены. В петличке торчала завядшая роза.
— Ну, что же ему пришлось хлебнуть? — переспросил оп,
кидая розу в корзинку для мусора. — Мне вы можете все рас-
сказать, Гонт. — Он снова почуял запах, запах из шкафа, кото-
рый он так и не смог определить, — сладковатый, знакомый за-
морский запах мужского крема и сигар.
— Да детство на его долю выпало тяжелое, вот что. Был
у него дядя...
— Расскажите про дядю.
— Ничего особенного; только он был полоумный. Все время
менял политические взгляды. Как он чудно умел рассказывать,
этот Лео! Про то, как они с дядей сидели в погребе в Хемпстеде;
кругом падают бомбы, а они на машинке делают пастилки из
сухих фруктов. Растирают, обваливают в сахаре, а потом кла-
дут в жестянки. Лео, бывало, на них даже плевал назло дяде.
Жена моя очень возмущалась, когда про это услышала, а я гово-
рю: «Не будь дурой, это от сиротства. Он же не знал родитель-
ской ласки, не то что ты, понятно?»
Ощупав карманы, Тернер осторожно снял пиджак с вешалки
и приложил его к своей плотной фигуре.
74
— Ростом не вышел?
— Любит пофорсить, — сказал Гонт. — Всегда хорошо одет
наш Лео.
— Ваш размер?
Тернер протянул ему пиджак, но Гонт с негодованием попя-
тился.
— Мельче, — сказал он, глядя на пиджак. — Больше похож
на танцора. Мотылек. Такой вид, будто всегда носит лакировки.
— Педик?
— Вот уж нет,— снова глубоко возмутился Гонт, даже по-
краснев от такого предположения.
— А вы откуда знаете?
— Потому что он порядочный малый, вот откуда! — вскипел
Гонт. — Даже если и сделал что-нибудь неладное.
— Набожный?
— Религию уважал, и даже очень. И вообще человек уважи-
тельный. Не нахальничал, не дерзил, хотя иностранец.
— Что еще он рассказывал о дяде?
— Ничего.
— А как он все же насчет политики? — Тернер осматривал
стол и замки на ящиках.
Кинув пиджак на стул, он протянул руку за ключами. Гонт
нехотя их отдал.
— Ничего. Ничего я не знаю насчет его отношения к поли-
тике.
— А кто говорит, что он сделал что-то неладное?
— Вы. Все чего-то вынюхиваете... высматриваете... нет, не
нравится мне это.
— А что же он мог натворить, чтобы мне пришлось так
вынюхивать?
— Бог вас знает.
— В премудрости своей. — Он выдвинул верхний ящик. —
А у вас есть такой дневник?
На синем дерматиновом переплете дневника золотом был вы-
тиснен королевский герб.
— Нет.
— Бедный Гонт. Чересчур скромен? — Он листал страницы с
конца. На одной задержался, нахмурившись, раз даже сделал
пометку в своей черной книжечке.
— Это для советников и выше, вот почему, — огрызнулся
Гонт. — Поэтому я его и не взял.
— Ведь он же вам предлагал, верно? Один из его малень-
ких гешефтов. Как это было? Слямзил пачку в канцелярии и
роздал дружкам по нижнему этажу. «Нате вам, ребята, тут
ведь золото под ногами валяется. Берите на память от старого
хавбека!» Так ведь было, Гонт? А вас от греха спасла христиан-
ская добродетель. — Захлопнув дневник, он стал выдвигать ниж-
ние ящики.
75
— А если и так? Вы не имеете права шарить по его ящикам.
Из-за такой ерунды! Ну, стащил несколько дневпикрв, велика
важность, подумаешь! — Валлийский акцепт прорвал плотину и
вырвался на свободу.
— Вы же человек верующий. Вам лучше знать про козни
дьявола. От малого до большого — один шаг. Стащи сегодня яб-
лочко, а завтра грузовик угонишь. Вы-то это понимаете, Гонт.
А что еще он про себя рассказывал? Какие еще воспоминания
детства?
Он нашел разрезной нож — тонкую серебряную штучку с пло-
ской широкой рукояткой — и при свете настольной лампы стал
разглядывать гравировку.
— «Л. Г. от Маргарет». Интересно, кто же эта Маргарет?
— Никогда о ней не слыхал.
— Он ведь одно время собирался жениться, знаете?
— Нет.
— На мисс Айкман, Маргарет Айкман. Вам это имя что-ни-
будь говорит?
— Нет.
— А как насчет армии? О ней он вам рассказывал?
— Армию он любил. В Берлине, по его словам, он обожал
кавалерийские скачки с препятствиями. Очень ему это нрави-
лось.
— Он ведь служил в пехоте?
— Право, не знаю.
Тернер положил нож рядом с синим дневником, сделал еще
одну заметку у себя в книжке и взял небольшую плоскую короб-
ку с голландскими сигарами.
— Курильщик?
— Да, любил выкурить сигару. Ничего другого не курил.
Хотя постоянно имел при себе сигареты. Но лично я видел, что
он курит только эти. Кое-кто из посольских, как я слышал, на
него даже жаловался. Насчет сигар. Они им не нравились.
Но Лео, надо сказать, при желании умел настоять на своем.
— Сколько времени вы здесь, Гонт?
— Пять лет.
—- Он с кем-то подрался в Кельне. Это было при вас?
Гонт замялся.
— Поразительно, как ловко у вас тут умеют прятать концы,
совсем новый смысл придаете словам «должно быть известно».
Известно, всем, кроме тех, кто должен знать. Что там произошло?
— Да просто драка. Говорят, он сам напросился.
— Как?
— Не знаю. Говорят, сам был виноват. Я слышал от своего
предшественника: как-то ночью Лео привезли в таком виде, что
его трудно было узнать. Так он мне, по крайней мере, говорил.
«И поделом ему», — говорит он — так они ему тогда и сказали.
76
Имейте в виду, он и в самом деле любил задираться, не стану
душой кривить.
— Кто? Кто ему сказал?
— Не знаю. Не спрашивал. Чего бы я стал совать нос в чу-
жие дела?
— И часто он дрался?
— Нет.
— Там была замешана женщина? Может, эта самая Марга-
рет Айкман?
— Не знаю.
— Тогда с чего же вы взяли, что он любил задираться?
— Не знаю, — сказал Гонт; природная общительность снова
боролась с недоверием, которое внушал ему собеседник. — Поче-
му вы, к примеру, любите задираться? — пробурчал он, отважив-
шись на выпад, но Тернер его не принял.
— Вот это правильно. Не суй нос куда не надо. Не доноси
на приятеля. Боженьке это неугодно. Я уважаю людей принци-
пиальных.
— А мне плевать на то, что он сделал, — продолжал Гонт, все
больше набираясь храбрости. — Он был человек неплохой.
Может, чересчур оборотист, но такие уж они все, эти иностран-
цы, кто этого не знает? — Он показал на стол и открытые ящи-
ки. — Но в этом смысле дурным он не был.
— А таких и нет. Знаете? В этом смысле дурных нет вооб-
ще. А чему нас учит милосердие? Все мы, в сущности, прекрас-
ные люди. Есть даже псалом такой, правда? Один из псалмов,
которые он играл, а мы с вами, Гонт, распевали, пока не вырос-
ли и не стали много о себе понимать.
Псалмы тем хороши, что они запоминаются. Как прибаутки.
Да, надо отдать ему должное, бог знал свое дело, когда изобрел
стихи. А что он учил, когда был ребенком, можете мне сказать?
Что Лео учил, сидя на коленях у дядюшки?
— Он умел разговаривать по-итальянски, — вдруг объявил
Гонт, словно выложил припрятанный козырь.
— Да ну, неужели?
— В Англии научился. В сельскохозяйственной школе. Ребя-
та, видите ли, не хотели с ним водиться потому, что он немец, а
он уезжал на велосипеде и разговаривал с итальянскими военно-
пленными. И язык с тех пор не забыл, на всю жизнь осталось.
У него чудная память, я вам верно говорю. Ни единого словечка
не забудет, что бы вы ему ни сказали.
— Замечательно.
— Да, это голова, он бы себя показал, будь у него ваши
возможности.
Тернер даже растерялся.
— А что вы, черт возьми, знаете про мои возможности?
Он выдвинул еще один ящик; он был забит мелким хламом,
личными пожитками всякого конторского человека: скоросшива-
77
телями, карандашами, резинками, иностранными монетами,
использованными железнодорожными билетами.
— Часто у вас бывали спевки? Раз в неделю? Вы там небось
от души напоетесь, помолитесь, а потом — в пивную по сосед-
ству, и там он вам про себя рассказывает. Да? А то еще бывали
у вас загородные прогулки на автобусе. Вот что мы с вами обо-
жаем, а, Гонт? Чтобы по-компанейски, но возвышенно. Пикники,
всякие там мероприятия, хоры. И Лео принимал участие. Со все-
ми перезнакомился, каждого умел выслушать, утешить. Да оп,
как я вижу, был просто душа общества.
Все время, пока он говорил, он не переставал помечать свои
находки в записной книжке: принадлежности для шитья, пачка
иголок, разноцветные и разнообразные пилюли. Гонт, точно заво-
роженный, придвинулся поближе.
— Да нет, понимаете, не только это. Я ведь живу на верх-
нем этаже, там есть квартира: ее должны были отдать Макмал-
лену, но он там поселиться не мог, слишком много детей —
нельзя же, чтобы они там поднимали возню, верно? Сперва мы
устраивали спевки в зале заседаний, по пятницам, — это по ту
сторону вестибюля, рядом с кассой, а потом он, бывало, подни-
мался наверх чайку попить. Что ж, я-то ведь тоже тут не одну
чашку выпил, приятно было хоть чем-то ему отплатить за все,
что он для нас сделал, — за вещи, которые он нам покупал и
прочее. А он любил попить чайку, — простодушно сообщил
Гонт. — И у камина посидеть любил. Мне всегда казалось, что
он по семье скучает, потому что у него ее нету.
— Он вам это сказал? Сказал, что у него нет семьи?
— Нет.
— Так откуда же вы знаете?
— Да ведь все было и без того ясно, чего толковать? У него
и образования не было, сам себя за уши вытягивал, видно было.
Тернер нашел склянку с продолговатыми желтыми пилюля-
ми и стал их вытряхивать себе на ладонь, с опаской принюхи-
ваясь.
— И так продолжалось годами? Душевные разговоры поело
спевок?
— Да нет. Он меня раньше и не замечал, только вот послед-
ние месяцы, а я не хотел навязываться —он все же дипломат.
Только недавно стал проявлять интерес. Как и к иностранцам.
— Каким иностранцам?
— Иностранному автоклубу.
— Как недавно? Когда он с вами сблизился?
— С Нового года, — сказал Гонт, уже сам недоумевая. —
Да. Я бы сказал, с января. Отношение ко мне у него, по-моему,
изменилось с января.
— Этого года?
— Точно, — произнес Гонт так, словно это до него самого
впервые дошло. — С конца января. С тех пор, й сущности, как
*
78
он стал работать с Артуром. Артур имел большущее влияние на
Лео. Он стал гораздо вдумчивее, если можно так выразиться.
Появилась склонность поразмыслить, что к чему. Он сильно пе-
ременился к лучшему, я бы сказал. И жена моя так считает.
— Еще бы... В чем еще он переменился?
— Да вот в этом самом. Задумываться стал.
— С января, когда с вами сошелся? Наступил Новый год, и
Лео становится задумчивым.
— Ну да, степеннее, что ли. Будто чем-то переболел. Мы сами,
знаете ли, удивлялись. Я говорю жене, — Гонт уважительно по-
низил голос: — «Не удивлюсь, если доктор его припугнул».
Тернер стал снова разглядывать карту, сначала прямо, потом
сбоку, замечая булавочные проколы на местах исчезнувших союз-
ных войск. На старенькой книжной полке лежали пачки статис-
тических отчетов, газетные вырезки и журналы. Встав на колени,
он принялся их разбирать.
— О чем вы еще разговаривали?
— Да ни о чем особенно.
— Только о политике?
— Лично я люблю поговорить о чем-нибудь серьезном, —
признался Гонт. — Но с ним почему-то не хотелось —не знаешь,
куда это заведет.
— Что, он часто выходил из себя?
Вырезки относились к Движению. Статистические отчеты по-
казывали, как растет поддержка Карфельда населением.
— Мягкий он очень был человек. Даже похож на женщину,
так легко его было огорчить другой раз одним каким-нибудь
словом. Уж очень был впечатлительный. И тихий. Вот почему я
никак не пойму этой истории в Кельне. Я говорю жене, — конеч-
но, толком я не знаю, но уж если Лео в драку полез, видно, в
него дьявол вселился. Но он ведь много чего на своем веку по-
видал, верно?
Тернеру попалась фотография студенческих беспорядков в
Берлине. Двое парней держали старика за руки, а третий хле-
стал его по лицу тыльной стороной ладони. Пальцы были растопы-
рены, и суставы выделялись четко, как на статуе. Рамочка была
обведена красной шариковой ручкой.
— Понимаете, с ним никогда не знаешь, а не лезешь ли ты
ему в душу, — продолжал Гонт. — Не затрагиваешь ли за живое.
Я иногда даже думал и жене раз сказал, — она-то, по правде
говоря, чувствовала себя с ним не в своей тарелке. Да, не хотел
бы я, чтобы мне снились такие сны.
Тернер привстал:
— Какие сны?
— Обыкновенные сны. Наверное, о том, что он видел. Гово-
рят же, что он много навидался на своем веку. Все эти зверства.
—- Кто говорит?
— Да так, болтают. Один из шоферов — кажется, Маркус.
79
Он уже уехал. Сталкивался с Лео в Гамбурге в сорок шестом,
что ли. Ужас!..
Тернер открыл лежавший на полке старый помер «Штерн».
На развороте листа были помещены большие фотографии беспо-
рядков в Бремене. Там же Карфельд произносил речь с высоко-
го деревянного помоста; молодые люди восторженно вопили.
— Его это, по-моему, беспокоило, — продолжал Гонт, загля-
дывая ему через плечо. — Он то и дело поминал фашизм.
— Вот как? — негромко отозвался Тернер. — Расскажите об
этом, Гонт. Такие разговоры меня очень интересуют.
— Что ж, и правда поминал. — Гонт явно стал нервничать.—
И так иногда разволнуется, прямо страх. «Все это может повто-
риться, — говорил он, — а Запад будет смотреть сквозь пальцы, да
банкиры еще деньгами пособят — и вот тебе снова-здорово!»
Говорил, что социалисты или консерваторы теперь уже ничего
не значат, теперь все решается либо в Цюрихе, либо в Вашинг-
тоне. «Это видно, — говорит, — по недавним событиям». Что ж, в
общем-то, надо признать, так оно и есть.
На какой-то миг все звуки выключились: и уличный шум, и
стук машинок, и голоса. Тернер ничего не слышал, кроме бие-
ния своего сердца.
— И чем же тут можно помочь? — тихо спросил он.
— Этого он не знал.
— Ну, хотя бы индивидуальным террором?
— Он этого не говорил.
— А бог?
— Нет, он был неверующий. По-настоящему, душой — он не
верил.
— Совесть?
— Я же вам сказал. Он ничего такого не говорил.
— Он никогда не намекал, что вы можете восстановить рав-
новесие? Вы с ним вдвоем?
— Да он совсем не такой! — недовольно возразил Гонт. —
Он предпочитал быть один. Когда дело касалось... ну, того, что
его лично затрагивало. Понятно?
— Почему он пришелся не по душе вашей жене?
Гонт помедлил с ответом.
— Да пет, ей просто боязно было оставлять нас вдвоем. И не
то чтобы он что-нибудь такое сказал или сделал, но она почему-
то держалась от недр подальше. — Он снисходительно улыбнул-
ся. — Вы же знаете, что это за народ. Как кошки.
— Он подолгу у вас сидел? Часами трепал языком? Ни о
чем? Пялил глаза на вашу жену?
— Это вы бросьте! — оборвал его Гонт.
Отойдя от стола, Тернер снова открыл гардероб и пометил
себе номера на подошвах галош.
— И к тому же он подолгу не сидел. Он ведь любил по
ночам работать. Я говорю про недавнее время. И в архиве, и
80
вообще. Ов мне сказал: «Джон, — говорит, — я хочу внести
свою лепту». И он ее внес. Он гордился своей работой послед-
ние месяцы. Красота была на него смотреть, право. Иногда
полночи работал, не верите? А то и всю ночь напролет.
Светлые — ну до чего же светлые! — глаза Тернера устави-
лись на смуглое лицо Гонта.
— Дану?
Он бросил галоши обратно в шкаф, и они нелепо шмякну-
лись в тишине.
— У него же работы было невпроворот! Столько ответствен-
ных дел на него навалили, на нашего Лео. Прекрасный он че-
ловек, право слово. Чересчур хорош для этого этажа, я вам
говорю.
— И так бывало каждую пятницу по вечерам с начала ян-
варя? После спевки хора. Он поднимался к вам выпить чаю
и поболтать, сидел, пока тут все не затихнет, а потом уходил
и работал в архиве?
— Как часы. Все было расписано. Сначала спевка, потом
наверх выпить чаю, пока все не разойдутся, а тогда вниз, в ар-
хив. «Джон, — говорит он, — не умею я работать, когда кру-
гом суета, терпеть этого не могу, я, честно говоря, люблю ти-
шину и покой. И уже годы у меня не те, что раньше, это
факт». Таскал портфель. У него там все было заранее приго-
товлено. Термос, а может, и бутерброд. . Очень сноровистый
человек, все у него было складно.
— А в книге ночного дежурства расписывался?
Гонт запнулся, наконец-то почуяв опасность, таящуюся в
этом тихом, зловещем монотонном голосе. Тернер захлопнул
дверцы шкафа.
— Или вас это не интересовало? Вообще-то нет, а? Не могли
же вы с гостем разводить всякие там формальности! Да еще
с дипломатом, который оказывает вам честь своим посещением.
Пусть его приходит и уходит как вздумается, и даже посреди
ночи, да? Вроде неуважительно его проверять. Ведь почти что
член семьи, верно? Обидно портить настроение всякой форма-
листикой. Да и не по-христиански это, нет. И понятия не име-
ли небось, когда он уходит из посольства? В два, в четыре?
Гонт даже затаил дыхание, чтобы разобрать его слова, так
тихо они были произнесены.
— Ничего же плохого тут не было? — спросил он.
— А этот его портфель, — продолжал Тернер все так же
пугающе тихо. — Небось было бы совсем неприлично в него
заглянуть? Или, к примеру, открыть термос? Боженька этого
бы не одобрил, нет. А вы, Гонт, не беспокойтесь, плохого тут
ничего не было. Ничего такого, чему не поможет молитва и ча-
шечка чаю. — Он уже был у двери; Гонт следил за ним взгля-
дом. — Вы же тут разыгрывали счастливое семейство, а он вас
по шерстке гладил — до чего ж приятно! —- С жестокой из-
6 Джон Ле Карре	8]
девкой он передразнивал валлийскую интонацию: — «Нет, вы
только глядите, какие мы праведники... Как любим своего
ближнего... Как шикарно, что к нам повадились дипломаты...
Соль земли, вот что мы такое. И угощение всегда найдется...
Прошу, конечно, меня извинить, но вот жену мою вы не по-
лучите, хоть это для меня и честь...» Что ж, вы свое заработали,
Гонт, полны карманы. Зоветесь охранником, а он вас употре-
бил, и почти задарма... — Он толкнул дверь. — Он в отпуске
по семейным обстоятельствам — не советую этого забывать, не
то еще больше всыплетесь.
— У вас, наверное, так водится, — выйалил Гонт, уставясь
на Тернера, словно его вдруг осенило. — А вот у меня — нет,
мистер Тернер, поэтому вы мне ничего такого не приписывайте,
понятно? Я старался сделать для Лео все, что мог, и буду
стараться, а вот у вас на уме все вкривь да вкось, и зачем
только, понять не могу. Яд один у вас там, вот что, яд.
— Подите к чертовой матери. — Тернер швырнул ему
связку ключей, но Гонт и не подумал их ловить. — Если вы
о нем что-нибудь еще знаете, — ну, какую-нибудь шикарную
сплетню, лучше рассказывайте сразу. Быстро.
Гонт помотал головой.
— Идите вы...
— Что еще говорят болтуны? Какой-нибудь фифки у вас
в хоре не было, а? Говорите, не бойтесь, я вас не съем.
— Не слыхал.
— Как к нему относился Бредфилд?
— Почем я знаю? Спросите у Бредфилда.
— Он ему симпатизировал?
Лицо Гонта потемнело от негодования.
— Не вижу надобности это обсуждать. Я не сплетничаю
о своих начальниках.
— А кто такой Прашко? Фамилия Прашко вам что-нибудь
говорит?
— Ничего. Я его не знаю.
Тернер ткнул рукой в горку вещей Лео, лежавшую на столе.
— Отнесите все это к шифровальщикам. Мне они еще по-
надобятся. И газетные вырезки. Отдайте регистратору, пусть
распишется, поняли? Любите вы его или нет. И составьте спи-
сок всего, что недостает. Всего, что он унес домой.
Он не сразу отправился к Мидоусу, вышел из посольства
и постоял на краю газона возле стоянки машин. Над голым по-
лем висела пелена тумана, а рев уличного движения напоми-
нал бушующее море. Здание Красного Креста было зашито
лесами, а над крышей торчал оранжевый кран — нефтяная выш-
ка, причаленная к гудрону дороги. За Тернером с любопытством
следили полицейские — так неподвижно он стоял и будто что-то
82
высматривал на горизонте, хотя горизонт был затянут мглой.
Наконец, словно по команде, которой они не услышали,
он повернулся и медленно пошел назад к подъезду.
— Вам надо получить постоянный пропуск, — ворчал сержант
с лицом хорька. — А то бродите тут взад-вперед.
В архиве пахло пылью, сургучом и типографской краской.
Мидоус его ждал. У него был измученный и очень усталый вид.
Когда Тернер пошел к нему, протискиваясь между столами и кар-
тотеками, он не шевельнулся и только посмотрел на него вяло
и с презрением.
— Зачем им понадобилось посылать именно вас? — спросил
он. — Не нашлось никого другого? Кого вы намерены погубить
на этот раз?
VI
НЕ ЧЕЛОВЕК, А ХОДЯЧАЯ ПАМЯТЬ
В понедельник утром
Они стояли в маленьком святилище — в стальном коробке,
служившем и несгораемым шкафом, и кабинетом. Окна были за-
браны двойной решеткой — тонкой металлической сеткой и сталь-
ными прутьями. Из соседней комнаты доносились непрестанное
шарканье подошв и шорох бумаги. На Мидоусе был черный кос-
тюм, лацканы утыканы булавками. Вдоль стен, как часовые, вы-
строились стальные ящики, на каждом был свой номер и секрет-
ный замок.
— Вот уж кого я поклялся никогда больше не видеть...
Из всех, кого знал...
— Тернера в первую очередь. Ладно, ладно, не вы один. Да-
вайте не будем, идет?
Они сели.
— Она не знает, что вы тут, — сказал Мидоус. — Я ей и
не скажу, что вы тут.
— Ладно.
— Она видела его всего несколько раз. Между ними ничего
не было.
— Постараюсь ей не показываться.
— Да. — Мидоус обращался не к Тернеру, а мимо него, к
стальным ящикам. — Да, это ваш долг.
— А вы постарайтесь забыть, что я — это я, — сказал
Тернер. — И не нервничайте. — На минуту черты его как будто
смягчились, тени легли на грубое лицо, и оно стало таким же ста-
рым, как у Мидоуса, и таким же усталым.
— Я вам сейчас расскажу, — сказал Мидоус. — И конец.
Расскажу все, что знаю, а потом убирайтесь.
6*	83
Тернер кивнул.
— Все началось с Иностранного автоклуба, — начал Ми-
доус. —- Там я с ним и познакомился. Я люблю машины, всегда
любил. Знал, что скоро на пенсию, купил «ровер»...
— Давно вы здесь?
— Год. Да, уже год.
— Прямо из Варшавы?
— В промежутке мы немного пожили в Лондоне. Потом меня
послали сюда. Мне было пятьдесят восемь. Оставалось тянуть еще
два года, а после Варшавы я решил не надрываться. Мне хотелось
уделять ей побольше времени, привести в норму...
— Ну да, ну да.
— Вообще-то я мало где бываю, но в этот клуб вступил. Там
больше англичан и людей из стран Британского содружества, но
народ очень приличный. Я рассчитал, что это дело для нас под-
ходящее, один вечер в неделю: летом — гонки, зимой — совмест-
ные вылазки. Я мог, понимаете, брать с собой Майру, приучить ее
снова бывать на людях, присматривать за ней. Поначалу и она,
казалось, была не прочь. Она была как потерянная, нуждалась
в обществе. Я ведь — все, что у нее есть.
— Ну да, — сказал Тернер.
— Когда мы туда вступили, компания была приятная, хотя,
как и в любом клубе, всякое бывало, в зависимости от того, кто
там заправляет. Попадутся хорошие люди, и каждый раз — одно
удовольствие, влезет какая-нибудь шваль — неприятностей
не оберешься.
— А Гартинг был там большая персона?
— Вы уж меня не подгоняйте, прошу вас. — Мидоус произ-
нес это твердо, с осуждением, как отец, выговаривающий сыну. —
Нет. Персоной он не был, по крайней мере тогда. Рядовой член.
И даже редко показывался — из шести заседаний ни на одном
не был. Да ведь, в сущности, он и не мог чувствовать себя там
своим. Он все же член дипкорпуса, а Иностранный клуб не для
дипломатов. В середине ноября у нас бывает ежегодное общее со-
брание. Вы больше не носите свою черную книжицу?
— В ноябре, — не шевельнувшись, сказал Тернер, — ЕОС *
шесть месяцев назад.
— Странное было собрание. Странная атмосфера. Уже пол-
тора месяца орудовал Карфельд, и все, по-моему, думали только
о том, что же теперь будет. Председательствовал Фредди Лекстон,
но он вот-вот должен был ехать в Найроби; общественный секре-
тарь Билл Эйнтри уже получил извещение о переводе в Корею,
а мы, остальные, ломали себе голову, как нам выбрать новое руко-
водство, выполнить повестку дня и организовать зимнюю вылазку.
Вот тут-то и встрял Лео — в сущности, это было его первым ша-
гом на пути в архив.
♦ ЕОС — ежегодное общее собрание.
84
Мидоус помолчал.
— Не пойму, что же я за дурак, — сказал он. — Никак
не пойму.
Тернер ждал.
— Говорю вам: мы никогда о нем даже не слышали; во всяком
случае, в связи с нашим автоклубом. А у него еще, понимаете,
такая репутация...
— Какая репутация?
— Да как же, о нем говорили, что он вроде цыгана. Вечный
бродяга. И рассказывали какую-то историю про Кельн. Говоря
по чести, мне все это не нравилось, и я не хотел его знакомства
с Майрой.
— А что говорили насчет Кельна?
— Да так, слухи — и только. Какая-то драка. Свалка в ноч-
ном кабаке.
— Подробности известны?
— Никаких.
— Кто при этом присутствовал?
— Понятия не имею. На чем я остановился?
— На Иностранном клубе. ЕОС.
— Ну да. Зимняя вылазка. «Итак, — сказал Билл Эйнтри, —
есть какие-нибудь предложения?» Тут Лео сразу вскакивает.
Он сидел от меня через три стула. Я говорю Майре: «Ну-ка, что
он там придумал?» — «У него, — говорит, — есть предложение.
По поводу зимней прогулки. Он знает в Кенигсвинтере старика —
очень богатого и очень расположенного к англичанам, — у кото-
рого целая флотилия прогулочных барж. Старик, по его словам,
занимает видное положение в Англо-Германском обществе. И обе-
щал дать нам взаймы две баржи вместе с командой, чтобы про-
катйть всех членов клуба до Кобленца и обратно. В качестве
некого qui pro quo* за услугу, оказанную англичанами во время
оккупации». Лео вечно выуживал таких людей, — заметил Ми-
доус, и ласковая улыбка на миг осветила его грустное лицо. —
Там есть место, где можно укрыться от непогоды, ром, кофе
и по приезде в Кобленц — сытный обед. Лео все продумал, он
подсчитал, что можно уложиться в двадцать одну марку восемь-
десят с человека, включая напитки и подарок его приятелю. —
Он прервал себя сам. — Короче рассказывать не могу, не в моем
характере.
— Да я ничего не говорю.
— Вы меня все время подстегиваете, я чувствую, — сердито
проворчал Мидоус и вздохнул. — Все за это ухватились, все
До одного — и комитетчики, и остальные. Знаете, как это бывает,
когда кто-то один знает, чего хочет...
— А он знал.
— Наверное, кое-кто думал, что у него своя корысть, но ни-
* Один вместо другого (латин.).
85
кого это не смущало. Если даже ему перепадет часть деньжат,
ну что ж, он их заслужил. А цена была, что ни говори, подходя-
щая. Билл Эйнтри уезжал, ему было все равно, он поставил во-
прос на голосование. У Фредди Лекстона чемоданы сложены, ему
тоже все равно. Он поддержал. Единогласно проголосовали «за»
и внесли в протокол. А как только собрание закрылось, Лео под-
ходит прямо к пам с Майрой, улыбаясь во весь рот. «Майре это
очень понравится, — говорит он. — Приятная прогулка по реке.
Немножко рассеется». Так, словно он все это придумал специ-
ально для нее. Я сказал, что да, ей, конечно, понравится, и при-
гласил его выпить. Мне показалось, как-то нехорошо по отноше-
нию к нему — так для всех нас старается, а никто на него и вни-
мания не обращает, что бы там о нем ни говорили. Мне стало его
жалко. И я почувствовал к нему благодарность, — добавил он
простодушно. — Чувствую и по сей день — прогулка была чу-
десная.
Он снова помолчал, а Тернер все так же терпеливо ждал, пока
этот пожилой человек разберется в потоке нахлынувших на него
противоречий. Сквозь зарешеченное окно слышалось неутомимое
биение железного сердца Бонна: дальний грохот буров и подъем-
ных кранов; вой опрометью несущихся машин.
— По правде говоря, я подумал, что это он из-за Майры, —
признался он наконец. — Я стал приглядываться, не буду лука-
вить. Но там ничего такого и в помине не было ни с той, ни с дру-
гой стороны. Видит бог, после Варшавы у меня на этот счет глаз
наметанный.
— Не сомневаюсь.
— А мне безразлично, сомневаетесь вы или нет. Это правда.
— У него и по этой части определенная репутация?
— Есть малость.
— С кем?
— Если не возражаете, я буду продолжать, — сказал Мидоус,
разглядывая свои руки. — А всякую грязь передавать не на-
мерен. Особенно вам. Тут болтают столько чепухи, что любому
от этого только вред.
— Я выясню, — сказал Тернер; лицо его застыло как у мерт-
веца. — Время зря потеряю, но пусть это вас не заботит.
— Холодина был страшный, — продолжал Мидоус. — По воде
лед плывет, но красота, если вам это что-нибудь говорит. И точно,
как Лео обещал: ром и кофе для взрослых, какао — для ребят,
и все довольны, как дети. Тронулись мы в путь из Кенигсвинтера,
и прежде чем погрузиться на баржи, выпили у него дома для бод-
рости, а в дороге Лео все время за нами ухаживал. За мной и за
Майрой. Не отходил ни на шаг, словно для него никого другого
и не существовало. Майра была страшно довольна. Он укутывал ее
шалью, шутил... Я не видел, чтобы она так смеялась с самой
86
Варшавы. И то и дело повторяла: «Не помню, когда мне было
так весело».
— А над чем он шутил?
— Да больше насчет себя... без конца рассказывал смешные
истории. Одна, например, про Берлин, как он перевозил тележку
с папками через плац во время кавалерийских учений; и вот стар-
шина на коне, а Лео под ним со своей тележкой... Он умел пере-
дразнивать всякие голоса, вот он, тот, верхом на лошади, а вот —
гвардейский капрал... Умел даже подражать трубе. Поразительно,
просто поразительный талант у него! Очень занятный тип этот
Лео... очень!
Он покосился на Тернера, словно ожидая возражений, но лицо
того ничего не выражало.
— На обратном пути он отвел меня в сторону. «Артур, на одно
словечко, между нами», — говорит. «Между нами!» В этом весь
Лео. Знаете, как он разговаривает?
— Нет.
— Доверительно. С каждым — особо доверительно. «Артур, —
говорит он. — Меня вызывал Роули Бредфилд: хотят, чтобы я
перешел в архив и помог вам немножко; по прежде чем я отвечу
«да» или «нет», я хотел бы знать, как вы к этому относитесь».
Словом, возложил решение вопроса на меня. Если, мол, меня это
не устраивает, он откажется от перевода, — вот на что он наме-
кал. Я растерялся; в конце концов, он же второй секретарь...
В первую минуту я почувствовал, что этого делать не следует.
И, говоря начистоту, я не совсем ему верил. Поэтому я спросил:
«А вы когда-нибудь работали в архиве?» — «Да, по очень дав-
но», — сказал он, хотя ему всегда хотелось вернуться к этой ра-
боте.
— Когда это было?
— Что именно?
— Когда он имел дело с архивами?
— Наверное, в Берлине. Я не спросил. Как-то неловко выспра-
шивать Лео о его прошлом, не знаешь, что услышишь в ответ. —
Мидоус покачал головой. — Вот, значит, как он поставил передо
мной вопрос. Я видел, что это неправильно, но как это сказать?
«Пусть решает Бредфилд, — отвечаю я. — Если он вас пошлет
и вы не прочь, работы у нас хватит». Говоря по правде, меня это
немножко беспокоило. И я даже сам собирался поговорить с Бред-
филдом, но потом раздумал. Авось пронесет, думал я, дальше раз-
говора дело, даст бог, не пойдет. И какое-то время так оно и было,
Майре снова стало хуже, в Англии начался правительственный
кризис, в Брюсселе свара из-за золота. А тут еще Карфельд на-
пирал со всех сторон. Приезжали делегации из Англии, тред-
юнионы заявляли протесты, поднялись ветераны войны и еще
невесть кто. Архив гудел, как улей, — о Гартинге я и думать за-
был. К тому времени он уже стал секретарем автоклуба, больше
87
я его нигде и не встречал. То есть мне было не до него. Хватало
других забот.
— Понятно.
— Ну, а потом Бредфилд вызвал меня к себе. Это было под
рождество, числа двадцатого декабря. Сперва он спросил, как я
выполняю инструкцию об уничтожении старых дел. Меня это не-
много задело, ведь последние месяцы мы работали не покладая
рук. Об уничтожении никто и не думал, до того ли было.
— Теперь давайте пообстоятельнее, мне надо знать все:
и главное, и второстепенное.
— Я сказал, что у нас затор. Что же, говорит, а как я по-
смотрю, если он пришлет мне кого-нибудь в помощь, чтобы при-
вести дела в архиве в порядок? Есть предложение, говорит
он, пока отнюдь не окончательное, он хотел обсудить этот во-
прос со мной, но есть такая идея, что Гартинг мог бы мне помочь.
— Чья идея?
— Он не сказал.
Одна и та же мысль пришла в голову обоим, и каждый по-
своему был озадачен.
— Кто бы ни подал эту идею Бредфилду, — сказал Мидоус,—
толку в ней было мало.
— Вот и я себя спрашиваю, — признался Тернер, и оба
опять помолчали.
— И вы сказали, что возьмете его?
— Нет, я ответил честно. Я сказал, что не нуждаюсь в нем.
— Не нуждаетесь? Так Бредфилду и сказали?
— Не наседайте на меня. Бредфилд отлично знал, что никто
мне не нужен. Во всяком случае, для работы по уничтожению
бумаг. В Лондоне я зашел в Центральный архив и договорился
с ними еще в ноябре, как только поднялась паника вокруг Кар-
фельда. Я сказал, что меня беспокоит задержка с этой работой
и нельзя ли ее отложить, пока не кончится эта заваруха? Там
сказали, чтобы я не морочил себе этим голову.
Тернер с изумлением уставился на него.
— И Бредфилд это знал? Вы уверены, что Бредфилд знал?
— Я послал ему запись этого разговора. Он о нем даже не
упомянул. Позже я спросил его помощницу, и она заверила, что
запись была ему передана.
— А где же она? Где эта запись?
— Исчезла. Это случайная бумага. Бредфилду было решать,
хранить ее или нет. Но в Центральном архиве об этом деле знали,
их потом очень удивляло, зачем мы тратим время на уничтоже-
ние старых дел.
— С кем вы там разговаривали?
— Один раз с Максвеллом, другой — с Коудри.
— А вы сказали об этом Бредфилду?
— Начал было, но он меня тут же обрезал. Тоном, не допу-
скающим возражений. «Все решено, — говорит он. — В середине
88
января к вам переходит Гартинг и займется выдающимися дея-
телями и уничтожением». Вот, как говорится, и весь сказ. «Мо-
жете забыть, что у него дипломатическое звание, — обращайтесь
с ним как с подчиненным. По вашему усмотрению. Но он к вам
переходит в середине янв.аря, этот вопрос решен». Вы же знаете,
как он швыряется людьми. А уж Гартингом и подавно.
Тернер что-то писал в своей книжечке, но Мидоус не обращал
на это внимания.
— Так он у меня и водворился. Это чистая правда. Я его не
хотел, я ему не доверял, во всяком случае, — не до конца и по-
началу, кажется, дал ему это понять. Мы были чересчур заняты,
мне не хотелось терять время на то, чтобы вводить в курс дела
такого человека, как Лео. На что он был мне?
Девушка принесла им чай. Чайник был накрыт коричневой
бязевой грелкой, а каждый кусочек сахара завернут в отдельную
бумажку со штампом военторга. Тернер ей осклабился, но она
сделала вид, будто не замечает его. За дверью кричали что-то
насчет Ганновера.
— Говорят, что и в Англии не так уж сладко, — сказал Ми-
доус, — беспорядки, демонстрации, все эти протесты... Какая
муха вас укусила, ваше поколение? Что мы вам сделали? Вот
чего не пойму.
— Начнем с того, как он появился, — сказал Тернер. «Вот
так было бы, — подумал он, — если бы у меня был отец, кото-
рому я верил, а потом понял бы, что устои его окостенели и
между нами пропасть шириной в Атлантический океан».
— Я сказал Лео. когда он ко мне перешел: «Лео, только
не мешайте. Не путайтесь у меня под ногами и не приставайте
к другим сотрудникам». Он ничуть не обиделся. «Идет, Артур,
будь по-вашему». Я его спросил, есть ли у него покуда, чем за-
няться. Да, ответил он, на какое-то время ему хватит возни с вид-
ными деятелями.
— Нет, это просто сон, — тихо промолвил Тернер, наконец-то
подняв глаза от своей книжки. — Дивный сон. Сперва он захва-
тывает Иностранный автоклуб. В единоличное правление, чисто
партийная тактика, — «я беру на себя это грязное дело, а вы
спите спокойно, мои дорогие». Потом облапошивает вас, потом
облапошивает Бредфилда и месяц-другой спустя снимает сливки
с архива. Как он при этом держался? Нахально? Да он небось
валился от смеха?
— Он был человек тихий. Вот уж совсем не нахальный. Даже
робкий, я бы сказал. Совсем не такой, как о нем говорили.
— Кто говорил?
— Ну... не знаю кто. Многие его недолюбливали, а еще боль-
ше ему завидовали.
— Завидовали?
— Ведь он же был членом дипкорпуса, правда? Пусть хотя
бы и временным. Говорили, что не пройдет и двух недель, как
89
он будет заправлять всем архивом да еще десять процентов над-
бавки получит. Знаете, как люди умеют болтать. Но он очень пе-
ременился. Все это признали, даже Корк и Джонни Слинго.
И можно было почти день в день установить, с каких пор, гово-
рили они, — с начала здешнего кризиса. Это его протрезвило. —
Мидоус покачал головой, показывая, как ему тяжело, когда хо-
роший человек сбивается с пути. — И от него была польза.
— Не может быть! Вот он, наверно, вас удивил.
• — Не пойму, как ему это удалось. Он ведь ничего не смыслил
©'архивном деле, особенно в нашем; и я, видит бог, не заметил,
йгобы он подходил к кому-нибудь из сотрудников и его бы рас-
спрашивал, но к середине февраля обзор видных деятелей был
готов, подписан и отправлен, а работа по уничтожению старых
дел — на полном ходу. Мы все вокруг занимались своими делами:
Карфельд, Брюссель, кризис коалиционного правительства и про-
чее. А рядом сидел Лео и упорно трудился над своими бумагами.
Ему ничего не приходилось повторять дважды, думаю, что секрет
наполовину в этом. У него невероятная память. Бывало, выдерет
какие-то сведения, прибережет про запас, а через месяц-другой,
когда вы уж про это забыли, возьмет да и вытащит. Он-то, по-
моему, не забывал ни единого слова, которое ему говорилось.
Глазами умел слушать. — Мидоус снова задумчиво покачал го-
ловой. — Не человек, а ходячая память, говорил о нем Джонни
Слинго.
— Удобно. Для архивного работника то есть.
— Вы все на свой аршин мерите, — помолчав, произнес Ми-
доус. — Не умеете отличать хорошее от дурного.
— А вы меня одергивайте, когда я ошибаюсь, —• не переста-
вая писать, бросил Тернер. — Буду благодарен. Весьма.
— Уничтожение бумаг —• коварная штука, — сказал Мидоус
задумчиво, рассуждая о своем ремесле. — Поначалу кажется, что
все очень просто. Берете дело, большое дело, скажем, по какому-
нибудь определенному вопросу, в двадцати пяти томах. Ну хотя
бы, к примеру, «Разоружение». Это настоящая свалка. Сперва
просматриваете самые старые документы, чтобы проверить, к ка-
кому времени они относятся. И что вы находите: демонтаж про-
мышленных предприятий Рура в 1946 году; политика Контроль-
ного совета в выдаче лицензий на охотничьи ружья в 1949 го-
ду; восстановление германского военного потенциала в 1950-м.
Некоторые бумажки до того устарели, что просто смех. Для срав-
нения бросаете взгляд на текущие документы, и что вы видите?
Боеголовки для бундесвера! Можно подумать, что миллион лет
прошло. Ладно, говорите себе, давай сожжем самые старые доку-
менты, они уже потеряли всякое значение. Можно выбросить по
меньшей мере пятнадцать папок. Кто ведает вопросами разору-
жения? Питер де Лайл, согласуем с ним. «Скажите, пожалуйста,
можно уничтожить материалы до 1960 года?» Возражений нет.
Порядок? — Мидоус покачал головой. — Так, да не так. Вы и
90
полпутй не прошли. Нельзя просто выдрать первые десять папок
и сунуть их в огонь. Во-первых, существует опись, кто аннули-
рует эти входящие. Опять же картотека: надо изъять из нее
карточки. А если там есть договора? Тогда надо согласовать с
правовым отделом. А военные данные? Согласовать с военным
атташе. Имеются ли в Лондоне дубликаты бумаг? Нет. И тогда
надо еще два месяца ждать: нельзя уничтожить оригиналы без
письменного разрешения Центрального архива. Понятно, как это
делается?
— Более или менее, — терпеливо ожидая продолжения, кив-
нул Тернер.
— А потом надо учесть ссылки на другие дела — смежные
вопросы в той же области, скажется ли на них уничтожение этих
бумаг? Надо ли уничтожить и те тоже? Или для верности лучше
сперва составить конспект? И не успеешь опомниться, как увяз
по уши, тычешься во все дыры: стоит только начать — и конца-
краю не видно. Все перевернешь.
— Ну, ему это небось было на руку.
— Ограничений не существует, — спокойно заявил Мидоус,
словно отвечая на вопрос. — Вас это может возмущать, но дру-
гого порядка я себе не представляю. Любой человек может про-
смотреть любую бумагу, таково мое правило. То есть любой на-
значенный сюда сотрудник, — я им доверяю. Другой возможно-
сти вести это дело нет. Не могу же я ходить следом и вынюхи-
вать, кто чем интересуется, а? — спросил он, не обращая вни-
мания на изумленный взгляд Тернера. — Он себя сразу почув-
ствовал как рыба в воде. Я был поражен. И первое, что бросалось
в глаза, — это что он просто счастлив. Его радовало, что он
здесь работает, а скоро и я стал радоваться, что он тут, у меня.
Он был человек компанейский. — Тут он на мгновение замол-
чал. — Единственное, что нам в нем не нравилось, — ска-
зал он и неожиданно заулыбался, — были его проклятые
сигары. Голландские, с Явы, по-моему. Все помещение про-
воняло. Мы его и стыдили, и дразнили, а он и в ус не дул.
Но вот теперь мне их, кажется, недостает. — Он тихо продол-
жал: — Там, у советников, он чувствовал себя неважно, он не их
ноля ягода, и, по-моему, внизу ему тоже было не по себе, а вот
тут — самое подходящее для него место. — Он кивком показал
на закрытую дверь. — Иногда у нас, как в лавке, и покупатели,
и тут же мы, свои. Джонни Слинго, Валери... Они тоже к нему
хорошо относились, вот так. Все были настроены против него,
когда он пришел, а через неделю уже почувствовали к нему сим-
патию, хотите — верьте, хотите — нет. Он умеет к себе рас-
положить. Я знаю, что вы подумали: он, мол, тешил мое само-
любие. Ну что ж, пусть так. Кому не нравится, когда к тебе хо-
рошо относятся, а он к нам хорошо относился. Я человек одино-
кий, от Майры одни заботы, как отец, я оказался не на высоте,
а сына у меня никогда не было; думаю, и это сказалось, хотя
91
разница в годах у нас всего лет десять. Может, сыграло роль и
то, что он маленький.
— Любил поухаживать за девушками? — спросил Тернер
больше для того, чтобы нарушить неловкое молчание.
— Так, шутки ради.
— Вы слышали о женщине по фамилии Айкман?
— Нет.
— Маргарет Айкман. Они с Лео были помолвлены, хотели по-
жениться.
— Нет.
Оба по-прежнему избегали смотреть друг другу в глаза.
— И работа его увлекала, — продолжал Мидоус. — В те пер-
вые недели. Думаю, что раньше он и не подозревал, насколько
он больше всех нас знает. О Германии, о самой ее природе.
Он замолчал, стараясь припомнить, словно все это было пять-
десят лет назад.
— Он знал и ту жизнь, — добавил он. — Знал ее насквозь.
— Какую жизнь?
— Послевоенную. Оккупацию, те годы, о которых они боль-
ше не желают помнить. Знал ее как свои пять пальцев. «Ар-
тур, — сказал он мне как-то раз. — Я видел эти города, ко-
гда там камня на камне не осталось. Я слышал, как разговари-
вали эти люди, когда даже их язык был под запретом». Иногда
это уводило его совсем в сторону. Я вдруг замечаю, что он цели-
ком погрузился в какую-то папку, — сидит тихо, как мышь.
А потом оторвется, окинет взглядом комнату, нет ли у кого-ни-
будь свободной минутки, чтобы он мог рассказать, на что он на-
пал. «Вот, — говорит он. — Видите? Мы ликвидировали эту
фирму в 1947-м. А поглядите на нее теперь!» Иногда же, бывало,
совсем замечтается и где-то витает. По-моему, его даже угнетало,
что он так много знает. Странно! По-моему, он чувствовал себя
вроде в чем-то виноватым. Часто заговаривал о своей необыкно-
венной памяти. «Вы заставляете меня уничтожать мое детство»,—
сказал он как-то раз; мы вырывали из каких-то папок бумаги для
того, чтобы их сжечь. «Вы превращаете меня в старика». А я ему
говорю: «Если я и правда это сделаю — вам на редкость повез-
ло». Ну и смеялись же мы тогда!..
— Он когда-нибудь заводил разговор о политике?
— Нет.
— А что он говорил о Карфельде?
— Его это беспокоило. Естественно. Поэтому он так и радо-
вался, что может нам помочь.
— Ну еще бы!
— Ему оказывали доверие, — с вызовом произнес Мидоус. —
Вам этого не понять. И он говорил правду: для нас это было из-
бавлением от старья, а ведь для него это было его детство: для
него это старье было важнее всего на свете.
— Предположим.
92
— Послушайте, я не собираюсь его защищать. Может, он по-
губил всю мою карьеру, — то, что от нее осталось после того,
как вы с ней расправились Но я вам говорю: вы не должны в
нем видеть одно плохое.
— Я же с вами не спорю.
— Она мучила его, эта память. Помню, раз речь зашла о му-
зыке, он заставил меня слушать пластинки. Видно, хотел мне про-
дать; он тогда провернул какую-то сделку со здешним магазином
и очень ею гордился. «Послушайте, Лео, — говорю я, — это
безнадежно, зря вы тратите время. Я прослушиваю пластинку,
а когда завожу другую, уже начисто забыл, что было в первой».
Он как вскинулся: «Тогда вам надо быть политиком, Артур, —
говорит. — Они так и живут». И поверьте, он не шутил.
Тернер вдруг ухмыльнулся:
— Вот это смешно!
— Ну да, если бы он не был в таком бешенстве! А в другой
раз мы заговорили о Берлине, в связи с кризисом, и я сказал:
«Да ну, какая разница, кто теперь думает о Берлине», — так оно
в общем-то и есть. Я имел в виду папки, никто теперь не берет
этих папок и не интересуется берлинскими делами — не то что
раньше. Я хочу сказать, что с политической точки зрения это
вчерашний день! «Нет, — говорит он, — у нас есть долгая память
и короткая память. Короткая память, чтобы помнить мелочи, а дол-
гая — чтобы забывать крупное». Вот что он сказал. Меня это
тронуло, честно. Потому что многие теперь так думают, ничего не
поделаешь.
— Он заходил к вам домой? И вы вместе проводили вечера?
— Иногда. Если Майры не было дома. А то, бывало, я заез-
жал к нему.
— Почему, когда Майры не было дома? — Тернер так и вце-
пился в его слова. — Вы все же ему не доверяли?
— Ходили всякие слухи, — спокойно ответил Мидоус. —
О нем... Я не хотел, чтобы его имя связывали с ней.
— Слухи о нем и о ком еще?
— Девушки. Вообще. Он же был холостяк, любил пораз-
влечься.
— О ком шла речь?
Мидоус помотал головой.
— Вы не так меня поняли, — сказал он. Он вертел две боль-
шие скрепки, стараясь их сцепить.
— Рассказывал он когда-нибудь об Англии во время войны?
О своем дяде в Хемпстеде?
— Как-то рассказал, что приехал в Дувр с биркой на шее.
Это было на него не похоже.
— Что именно? .
— Рассказывать о себе. Джонни Слинго говорит, что знал Лео
четыре года, но до того, как он поступил в архив, Джонни ни разу
93
не смог выудить из него ни слова. А тут он вдруг раскрылся.
Джонни Слинго сказал, что это, наверно, старость приходит.
— Дальше!
— У него только и было что бирка с надписью «Гартинг Лео».
Ему обрили голову, вывели вшей и отправили в сельскохозяй-
ственную школу. Видимо, он мог выбрать: домашние услуги или
сельское хозяйство. Он выбрал сельское, потому что хотел иметь
землю. Мне казалось, что это вздор: Лео — и вдруг фермер, но
так оно было.
— Он ничего не говорил о коммунистах? О левой юношеской
организации в Хемпстеде? Или о чем-нибудь в этом роде?
— Ничего.
— А вы бы мне сказали, если бы он говорил?
— Сомневаюсь.
— Он когда-нибудь поминал человека по фамилии Прашко?
Из бундестага?
Мидоус, поколебавшись, ответил:
— Как-то вечером он мне сказал, что Прашко его предал.
— Как? Что значит — предал?
— Он не говорил. Рассказывал, что они вместе эмигрировали
в Англию и вместе вернулись сюда после войны; Прашко выбрал
одну дорогу, а Лео — другую. — Он пожал плечами. — Я у него
не выпытывал. Зачем? После того вечера он ни разу его не вспо-
минал.
— А все эти разговоры насчет памяти; как вы думаете, что
он имел в виду?
— По-моему, историю. Лео очень интересовался историей.
Но, обратите внимание, все это было месяца два назад.
— А какая разница когда?
— А такая, что это было до того, как он напал на след.
— На какой след?
— Он напал на какой-то след. Я же вам все время про это
пытаюсь сказать.
— А я хочу узнать о пропавших бумагах, — сказал Тер-
нер. — Хочу проверить папки и почту.
— Обождите, всему свой черед. В этом деле есть нечто такое,
что нельзя назвать «фактом», но если вы будете слушать, вы мо-
жете это узнать. Совсем как Лео, ей-богу: хотите получить ответ,
еще не выслушав вопроса. А я вам стараюсь внушить вот что:
с первого дня, как он сюда пришел, я понял — он что-то ищет.
Мы все это заметили. По Лео это сразу было видно. Видно, что
он что-то ищет. Мы все по-своему чего-то ищем. Но Лео искал
нечто определенное. Такое, что можно пощупать, и для него это
было очень важно. У нас тут, поверьте, такие вещи редко бы-
вают.
Казалось, что Мидоус приоткрывает перед ним свой осо-
бый мир.
94
— Архивный работник — это тот же историк; у него есть
свои излюбленные периоды, свои любимые места, короли и коро-
левы. Все, что здесь лежит, связано между собой — иначе и быть
не может. Дайте мне из соседней комнаты любое дело, какое
хотите, и я проведу вам от него след через весь архив — от пра-
вил по мореходству в Исландии до последних котировок на зо-
лото. В этом притягательная сила архивов — ты не можешь
остановиться.
Мидоус говорил не умолкая. Тернер всматривался в серое,
полное отеческой заботы лицо, в серые, затуманенные тревогой
глаза и чувствовал, как его все больше захватывают слова ста-
рика.
— Вы думаете, что ведете архив, — говорил Мидоус. —
Неверно. Он ведет вас. У архива есть такие свойства, которые
вас себе подчиняют, и вы не можете этого побороть. Возьмите
хотя бы Джонни Слинго. Вы его видели, когда шли сюда, он си-
дит там, слева, старый человек в куртке. Он у нас интеллигент,
университет кончил и все такое. Джонни работает всего год, при-
шел из Управления оккупационными войсками и увяз в девять-
сот девяносто четвертом: отношения Федеративной Республики
Германии с неприсоединившимися странами. Он может сесть сюда
па ваше место и жарить наизусть все даты и пункты, где когда-
либо велись переговоры по «доктрине Галыптейна». Или возьми-
те, например, меня — у меня тяга к технике. Я увлекаюсь ма-
шинами, изобретениями, в общем — механикой. И наверно, знаю
больше о нарушениях немцами патентных прав, чем любой от-
ветственный сотрудник коммерческого отдела.
— А на какой след напал Лео?
— Погодите. То, что я вам рассказываю, очень важно. Я мно-
го об этом думал за последние сутки, и я хочу, чтобы вы меня
правильно поняли, нравится вам это или нет. Архивные дела за-
хватывают вас, побороть этого нельзя. Если вы им поддадитесь,
они всю вашу жизнь повернут по-своему. Кое-кому они дороже
жены и детей, я сам видел. Порой они забирают вас целиком,
ведут по следу, и вы не в силах с него сойти; так это произо-
шло и с Лео. Сам не пойму, как это случается. Вам на глаза по-
падает какая-то бумажка, ну, чепуховина, например, угроза за-
бастовки рабочих на сахарных плантациях в Сурабае — люби-
мая наша шутка в последнее время. «Эге, — говорите вы себе, —
а почему такой-то не списал ее в архив?» Вы проверяете: такой-
то вообще ее не видел. Не читал этой телеграммы. Значит, он
должен ее увидеть, не так ли? Но ведь дело было три года на-
зад, и такой-то теперь посол в Париже. Тогда вы начинаете вы-
яснять, какие меры были или не были приняты. С кем согласо-
вывали? Почему не известили Вашингтон? Начинаете разыски-
вать всякие сноски и ссылки, вытаскиваете исходный материал.
И уже остановиться нельзя, вы потеряли чувство меры — вас
понесло; и когда вам удается прийти в себя, вы постарели на
95
десять дней, но не стали ничуть умней, хотя, может, избавились
от наваждения на год-другой. Мания — вот во что это превра-
щается! Путешествие в неведомое. Бывает с каждым из нас. Так
уж мы устроены.
— И это произошло с Лео?
— Да. Это произошло с Лео. Но только с первого же дня его
появления у нас я почувствовал, что он... как бы это выразить-
ся? — чего-то ждет. И по его виду, и по тому, как он перебирал
бумаги... Все время заглядывал через край, в пропасть. Бывало,
подниму глаза, погляжу на него, а эти маленькие карие глаза
все смотрят, смотрят... Знаю, вы скажете, что я фантазирую.
Пожалуйста. Я не делал из мухи слона. Зачем мне это надо?
У каждого из нас свои заботы, да к тому же обстановка здесь
тогда была как на конвейере. А все же так оно и есть. Я об
этом думал — и говорю вам чистую правду. Поначалу ничего
особенного я не замечал — так, случайно бросилось й глаза.
А потом, постепенно, он как одержимый пошел по следу.
Внезапно зазвонил звонок; долгий, настойчивый трезвон про-
катился по коридорам. Они услышали, как захлопали двери, за-
топали бегущие люди. Раздался крик: «Где Валери, где Ва-
лери?!»
— Пожарная тревога, — сказал Мидоус. — Сейчас у нас их
по две, по три в неделю. Не беспокойтесь, архив от них осво-
божден.
Тернер снова сел. Он стал еще бледнее, чем раньше. Боль-
шой пятернёй он прошелся по своим встрепанным светлым во-
лосам.
— Я вас слушаю, — сказал он.
— С марта этого года он работал над большим делом, —
семь-ноль-семь. Это «Статуты». Их двести или даже больше, и
в основном они касаются передачи имущества немцам после окку-
пации. Условия вывода войск, права остающихся, правила эвакуа-
ции, постепенное расширение прав немецких властей и еще не-
весть что. Вся документация от сорок девятого по пятьдесят пя-
тый год, не имеющая, в сущности, к нам отношения. Он мог ее
уничтожать почти с любой папки, но стоило ему погрузиться в
семь-ноль-семь, как он забыл обо всем. «Вот, — сказал он, — это
специально для меня, Артур. На этом деле я получу среднее обра-
зование. Я знаю, о чем тут речь, предмет для меня знакомый».
Не думаю, чтобы кто-нибудь заглядывал в эти папки за последние
пятнадцать лет. Но материал, хоть и устаревший, имел свои хит-
рости. Уйму специальных данных. Поразительно, чего только Лео
не знал! Всю терминологию — немецкую и английскую, все юри-
дические формулы. — Мидоус восхищенно потряс головой. —
Я видел его докладную атташе по правовым вопросам — выжим-
ку из одной папки. Я-то никак не смог бы ее составить, это уж
наверняка, и сомневаюсь, нашелся бы вообще такой человек
в аппарате. Все насчет прусского уголовного кодекса и самостоя-
96
тельности местных органов правосудия. Половина к тому же
написана по-немецки.
— Он знал больше, чем хотел показать, это вы подразуме-
ваете?
— Ничего подобного, — возразил Мидоус. — И нечего при-
писывать мне то, чего я не говорю. Я хочу сказать, что он был
очень полезен архиву, что он обладал большими познаниями, ко-
торые долгое время лежали под спудом. А тут он получил воз-
можность проявить себя.
Мидоус подвел итог:
— Дело семь-ноль-семь, в сущности, и не подлежало унич-
тожению. Его собирались переслать в Лондон и подальше упря-
тать, но все равно каждую бумажку надо было прочесть и согла-
совать, как и все остальное; и в последние несколько недель Лео
влез в это дело по уши. Я вам говорил, что тут у нас он совсем
притих, так оно и было. А погрузившись в эти «Статуты», он
становился все тише и тише. Напал на след.
— Когда это произошло?
В конце записной книжки Тернера был календарь; он его
открыл.
— Три недели назад. Он увязал все глубже и глубже. При-
ветливый он был по-прежнему. Не думайте, все так же вскаки-
вал, чтобы подать девушкам стул или завязать пакет. Но что-то
им завладело, что-то для него очень важное. Как всегда, задавал
вопросы — от этого его не отучишь: ему непременно надо знать,
что у каждого из нас делается. Но стал как-то сдержаннее. И чем
дальше, тем больше. Все чаще задумывался, все серьезнее и
серьезнее. А в понедельник, в прошлый понедельник его как
будто подменили.
— Ровно неделю назад, — заметил Тернер. — Пятого.
— Семь дней назад. Только-то? Господи!.. — Из соседней
комнаты вдруг потянуло горячим воском и послышался приглу-
шенный стук большой печатки о пакет.
— Готовят двухчасовую диппочту, — без всякой связи с пре-
дыдущим пробормотал Мидоус и поглядел на серебряные карман-
ные часы. — Ее надо сдать к половине первого.
— Если хотите, я вернусь после обеда.
— Предпочел бы разделаться с вами до обеда, — сказал Ми-
доус. — Если не возражаете. — Он спрятал часы. — Где он?
Вы знаете, что с ним случилось? Уехал в Россию, а?
— Ах, вот что вы предполагаете!
— Мог уехать куда угодно, кто его знает. Он ведь не такой,
как мы. Старался быть таким, но не мог. Больше чем-то на вас
похож. С бзиком. Всегда чем-то занят, но вечно все делает задом
наперед. Ничего попросту, как у людей, — вот, наверно, в чем
его беда. Чересчур много осталось в нем детского. Или вовсе не
осталось ничего. В сущности, это выходит одно на одно. Я люб-
лю, когда люди созревают медленно.
7 Джон Ле Карре	97
— Расскажите о прошлом понедельнике. В чем же он изме-
нился?
— К лучшему. Стряхнул с себя то, что его угнетало, что бы
это ни было. Сошел со следа. Улыбался, вид у него был просто
счастливый. И Джонни Слинго, и Валери — оба это заметили,
как и я. Все мы вкалывали, конечно, вовсю; я просидел тут почти
всю субботу и все воскресенье; остальные уходили и приходили.
— Ну, а Лео?
— Он работал тоже, естественно, но мы его тут не так много
видели. Час сидит наверху, часа три внизу...
— Где это — внизу?
— У себя в комнате. Иногда возьмет вниз несколько па-
пок и работает. Там спокойнее. «Я хочу, чтобы комната была
обжитая, — говорил Лео. — Это же мое старое убежище,. Артур,
и мне не хочется, чтобы оно стало нежилым».
— И он носил дела туда, вниз? — спокойно осведомился
Тернер.
— Потом еще церковная служба; на нее ведь тоже уходила
часть воскресного дня. Он там играл на органе.
— Кстати, давно он стал этим заниматься?
— О, много лет назад. Перестраховка, — со смешком пояснил
Мидоус. — Хотел быть незаменимым.
— Значит, в понедельник он был веселый?
— Очень спокойный. Лучше этого не определишь. «Мне здесь
нравится, Артур, — сказал он. — Я хочу, чтобы вы это знали».
С этими словами он сел и снова принялся за работу.
— И таким он оставался, пока не исчез?
— Более или менее.
— Что значит «более или менее»?
— Да У нас вышла небольшая стычка. В среду. Во вторник
он был в хорошем настроении, веселый, как птица небесная,
а в среду я его застукал. — Мидоус сложил руки на коленях и,
опустив голову, стал их разглядывать. — Он пытался заглянуть
в Зеленую папку. Сверх-сверхсекретную. — Мидоус нервным
движением потер макушку. — Как я вам говорил, любопытство
в нем было всегда. Есть такие люди — ничего не могут с собой
поделать. Им все равно что — оставь я на столе письмо от своей
матери, и Лео, если будет малейшая возможность, наверняка
его прочтет. Ему постоянно казалось, что от него что-то скры-
вают. Сперва нас это бесило: сует нос во все, что попало. В пап-
ки, в шкафы, куда угодно. Он не пробыл здесь и недели, как
стал принимать почту. Всю как есть, внизу, в экспедиции. Мне
сначала это совсем не нравилось; но когда я предложил ему это
прекратить, он так разобиделся, что я махнул рукой. — Мидоус
повернул кверху ладони, словно искал у них ответа. — Но вот
в марте мы получили из Лондона списки на контингенты това-
ров — специальные инструкции для экономического отдела по
новому регулированию и перспективному планированию — и я
98
поймал его на том, что он взял всю эту пачку к себе на стол«
«Послушайте, — сказал я, — вы что, читать не умеете? Ведь это
выдается только по списку, это ж не для вас». А он и бровью
не повел. Скорее даже разозлился. «А я думал, что имею доступ
ко всему!» — сказал он. Вот-вот, кажется, меня ударит. «И на-
прасно думали», — сказал я ему. Это было в марте. Прошло дня
два, прежде чем отношения у нас наладились.
— Ну и ну... — пробормотал Тернер.
— А потом с той, Зеленой. Зеленая — это дело особое.
Я не знаю, что в ней, и Джонни не знает, и Валери не знает.
Она хранится в отдельной сумке. Один ключ от нее у посла, дру-
гой — у Бредфилда; они пользуются им вместе с де Лайлом.
Каждую ночь сумка должна быть возвращена и положена в сейф.
За нее расписываются при выдаче и при сдаче, и только я могу
ее брать. Ну и вот, дело было в среду, во время обеда. Лео
оставался здесь, наверху, один, а мы с Джонни пошли вниз, в
столовую.
— Он часто оставался здесь один в обеденный перерыв?
— Да, ему это нравилось. Он любил, когда тихо.
— Понятно.
— В столовой была большая очередь, а я терпеть не могу
очередей; вот я и говорю Джонни: «Ты постой, а я пойду к себе
и немножко еще поработаю, а через полчасика попытаюсь сно-
ва». Поэтому появился я неожиданно. Вдруг открыл дверь и во-
шел. Лео за столом нет, а сейф открыт, и он стоит там с Зеле-
ной папкой.
— То есть как это с папкой?
— Да очень просто: держит сумку с ней в руках. И, как я
успел заметить, разглядывает замок. Просто из любопытства.
Увидев меня, заулыбался без всякого смущения. Ох и хитрый,
я же вам говорил. «Артур, — смеется, — вы меня застукали
с поличным на месте преступления». А я ему: «Какого черта вы
гут делаете? Что это у вас в руках?» Этими самыми словами.
«Вы же меня знаете, — говорит он так примирительно. — Не мо-
гу себя побороть». И кладет сумку. «Я, собственно, разыскивал
свои семь-ноль-семь, вы их часом где-нибудь не видали? За март
и февраль пятьдесят восьмого года». Или что-то в этом роде.
— Ну, а вы что?
— Дал ему серьезный нагоняй. А что было делать? Сказал,
что сообщу Бредфилду и так далее. Я был просто в бешенстве.
— Но не сообщили?
— Нет.
Почему?
— Вам этого не понять. — И, помолчав, Мидоус продолжал: —
Знаю, вы думаете, что у меня размягчение мозга. Но в пятницу
У Майры был день рождения, мы собирались отпраздновать его
в автоклубе. А у Лео как раз в этот день спевка хора и званый
обед.
7*
99
— Званый обед? У кого?
— Он не сказал.
— У него в календаре ничего не записано.
— Это уж дело не мое.
— Продолжайте.
— Он пообещал забежать вечерком в клуб отдать свой по-
дарок. Хотел преподнести Майре сушилку для волос, мы вместе с
ним ее выбирали. — Он снова помотал головой. — Как вам объ-
яснить? Повторяю: я чувствовал за него какую-то ответствен-
ность. Такой уж он человек. Мы с вами при желании могли его
одним щелчком пришибить.
Тернер смотрел на него с изумлением.
— И не только в этом дело... — Он поглядел Тернеру прямо
в глаза. — Если бы я, скажем, пожаловался Бредфилду, для Лео
это был бы конец. Деваться-то ему некуда, правда? Поймите, что
я говорю. Ну вот как сейчас, то есть я надеюсь, что он и в самом
деле уехал в Москву, ведь нигде в другом месте его не примут!
— Значит, вы его подозревали?
— Пожалуй, что да. Где-то в глубине души, наверное, да.
Варшава меня кое-чему научила. Мне так хотелось, чтобы Май-
ра устроила свою жизнь. С этим студентом. Ну да, его подо-
слали; заставили ее соблазнить. Но он же говорил, что на ней
женится. Из-за ребенка. Я бы так любил этого ребенка, даже вы-
разить не могу. Вот что вы у меня отняли. И у нее тоже. Вот в
чем дело. Вы не должны были так поступать.
Теперь он был рад городскому шуму, любому шуму, который
мог проникнуть в эту проклятую коробку и заглушить осужде-
ние в унылом голосе Мидоуса.
— Сумка пропала в четверг?
Мидоус недовольно пожал плечами.
— Личная канцелярия вернула ее в четверг днем. Я сам рас-
писался в получении и запер сумку в сейф. А в пятницу ее там
не оказалось. Вот так.
Он сделал паузу.
— Мне надо было тут же об этом доложить. Как только я это
заметил, в пятницу после обеда, я должен был сразу побежать
к Бредфилду. Но я этого не сделал. Решил подождать до утра.
Мучился всю субботу. Вымотал душу Корку, кидался на Джонни
Слинго, совсем их обоих извел. Сам сходил с ума. Не хотел зря
поднимать шум. Во время кризиса у нас без конца что-нибудь
пропадало. Люди вдруг стали нечисты на руку. Кто-то стащил
нашу тележку. Не знаю кто, подозреваю одного из сотрудников
военного атташе. Кто-то еще украл у нас вертящийся стул. По-
том большую пишущую машинку из машбюро; несколько запис-
ных книжек, даже чашки из столовой крали... Этим я оправды-
вал свое молчание. Думал, что взял ее один из тех, кто ею поль-
зуется: де Лайл, личная канцелярия...
— А Лео вы спросили?
100
— Да ведь его в это время уже не было, сами внаете.
Тернер снова перешел на стандартный допрос:
— Он ведь ходил с портфелем?
- Да.
— Ему разрешалось брать его сюда?
— Он приносил в нем бутерброды и термос.
— Значит, разрешалось?
- Да.
— В четверг он был с портфелем?
— Кажется. Да, наверное, с портфелем.
— А портфель был достаточно велик, чтобы в нем помести-
лась сумка?
- Да.
— В четверг он обедал здесь?
— Он ушел около двенадцати.
— А потом вернулся?
— Я же вам говорил: четверг у него особый день. Заседания.
Это осталось от прежней должности. Он ездит в одно из мини-
стерств в Бад Годесберг. Что-то насчет просроченных претензий.
А в прошлый четверг он, по-моему, должен был с кем-то обе-
дать. И оттуда поехать на заседание.
— Он всегда ездил на эти заседания? Каждый четверг?
— С тех пор, как пришел в архив.
— У него был свой ключ?
— Какой ключ? От чего?
Тернер сразу почувствовал зыбкость своей теории.
— Чтобы входить и выходить из архива. А может, он знал
секрет замка?
Мидоус даже фыркнул.
— Только я и первый советник знаем, как сюда войти и как
отсюда выйти, никто больше. Тут три секретных замка, полдю-
жины сигнальных .устройств от воров, не говоря уже о сейфе.
Ни Слинго, ни де Лайл, никто не может сюда попасть. Только
мы двое.
Тернер быстро записывал это в книжечку.
— Перечислите, что еще пропало, — попросил он.
Мидоус отпер ящик стола и достал список. Движения его ста-
ли четкими и на удивление уверенными.
— Бредфилд вам не сказал?
— Нет.
Мидоус дал ему список.
— Можете оставить себе. Там сорок три дела. Все в отдель-
ных ящиках, и все пропали, начиная с марта.
— С тех пор, как он напал на след.
— Секретность их разная — от «не подлежащих оглашению»
До «совершенно секретных», но большинство просто «секретные».
1ам дела различных организаций, конференций, отдельных лиц
и Две папки договоров. Содержание тоже самое разное: от демон-
101
тажа химических концернов Рура в 1947 году до протоколов
неофициальных англо-американских переговоров в рабочем поряд-
ке за последние три года. Плюс к этому Зеленая папка, а в ней
официальные и неофициальные беседы...
— Бредфилд мне сказал.
— Все это — части, право же, части какой-то головоломки...
так я сперва думал... я их складывал, перекладывал в уме часа-
ми. Ночи напролет. Иногда... — он помолчал, — иногда мне ка-
залось, что у меня брезжит какая-то мысль, вроде общей картины
или хотя бы части картины...
Сжав зубы, он подвел итог:
— Но никакой очевидной связи, никакого смысла тут нет. Не-
которые дела надписаны Лео для передачи разным лицам, неко-
торые помечены: «Утверждены на уничтожение», но большинство
просто исчезли, и все. Ничего, понимаете ли, сказать нельзя.
Вести постоянный учет невозможно. Пока кто-нибудь не затре-
бует дело, вы не знаете, что его у вас нет.
— Папки были в ящиках?
— Ну да, я же вам сказал. Все сорок три. Вместе весят, по-
лагаю, не меньше двухсот килограммов.
— А письма? Письма ведь тоже пропали?
— Да, — неохотно признал Мидоус. — Не хватает тридцати
трех входящих.
— Они не были зарегистрированы? Просто валялись — >ери
кто хочет? А о чем они? Вы этого не указали.
— Мы не знаем. Правда, не знаем. Это письма из немецких
министерств. Мы знаем, к чему они относились, потому что экс-
педиция записала это в книгу. Но до нас они так и не дошли.
— Но то, к чему они относятся, вы проверили?
Мидоус ответил, почти не разжимая губ:
— Пропавшие письма относятся к пропавшим папкам. Вопро-
сы — те же. Вот и все, что мы можем сказать. Так как они из
немецких правительственных учреждений, Бредфилд распорядил-
ся, чтобы мы не запрашивали копий, пока не будет лрииято ре-
шение в Брюсселе; нельзя, чтобы наше любопытство их насторо-
жило и навело на след исчезновения Гартинга.
Сунув черную книжечку в карман, Тернер встал, подошел к
оконной решетке, потрогал запоры, проверил прочность металли-
ческой сетки.
— В нем что-то было особенное. Вы почему-то все время за
ним следили.
С улицы донесся вой сирены, потом снова стих.
— Он был какой-то особенный, — повторил Тернер. — Все
время, покуда вы говорили, я только это и слышал: Лео — то,
Лео — се. Вы с него глаз не спускали, все время чувствовали
его присутствие. Я вижу, что это так. Но почему?
— Ничего этого не было.
— А что за слухи о нем ходили? Что вас в нем пугало? Чьей
102
он был зазнобой, Артур? Может, Джонни Слинго им увлекся
на старости лет: педик он был, что ли, чего вы, в самом деле,
стесняетесь?
Мидоус помотал головой.
— Нет, руки теперь у вас коротки, — сказал он. — Вы меня
больше не запугаете. Я вас знаю, знаю все, на что вы способны.
Тут вам не Варшава. Он не был таким. Я не ребенок, да и Джон-
пи не гомосексуалист.
Тернер смотрел на него в упор.
— Что-то вы все-таки слышали. Что-то вы знали. Вы за ним
следили, это явно. Вы следили, как он ходит по комнате, как
останавливается, протягивает руку за папкой. Он выполнял в
архиве самую никчемную, дурацкую работу, а вы о нем говори-
те так, будто это сам посол! У вас тут полный беспорядок, вы
сами этого не отрицаете. Все, кроме Лео, рылись в папках, по-
полняли их, регистрировали бумажки, разыскивали, на что там
ссылаются, из кожи вон лезли, чтобы в этой трудной обстановке
делать все, что положено. А что делал Лео? Он занимался уничто-
жением ненужных дел. С тем же успехом он мог вязать носки —
такая от него была польза. Вы сами это говорите, не я. Так что ж
в нем было особенного? Почему вы не спускали с него глаз?
— Все вы сочиняете. У вас испорченное воображение, и вы
все видите в ложном свете. Но даже если бы вы случайно были
правы, я и на смертном одре вам словечка не шепну.
На двери шифровальной комнаты висела записка: «Вернусь
в 2.15. Если срочно понадоблюсь, звоните 333». Он постучался к
Бредфилду и подергал ручку — дверь была заперта. Подойдя
к перилам, он сердито поглядел вниз, в вестибюль. У стойки при
входе молодой охранник читал научную книгу по технике. Виден
был чертеж на правой странице. В приемной со стеклянной
дверью поверенный в делах Ганы, в пальто с бархатным ворот-
ником, задумчиво разглядывал фотографию берега Клайда, сня-
того с высоты.
— Все обедают, старина, — зашептал кто-то в спину Терне-
ру. — Ни одна немецкая душа до трех часов и носа сюда не по-
кажет. Ежедневное прекращение огня. Представление продол-
жается. — Среди огнетушителей стоял понурый субъект с лисьей
мордочкой. — Краб, — представился он. — Микки Краб, как ви-
дите, — словно само имя служило ему оправданием. — Если хо-
тите знать, Питер де Лайл только что вернулся. Был в министер-
стве внутренних дел, выручал наших жен и детей. Роули послал
его вас накормить.
Я хочу отправить телеграмму. Где комната три три-
дцать три?
Это комната отдыха наших трудяг, старина. Им тоже хо-
чется малость всхрапнуть после адской гонки. Беспокойные вре-
дна. Погодите немножко, — посоветовал он. — Если это сроч-
10 подождет, если очень важно — значит, все равно опоздали,
1рЗ
так я считаю. — Ис этими словами Краб повел его по замер-
шему коридору, словно дряхлый дворецкий — в опочивальню.
Проходя мимо лифта, Тернер остановился и снова с любопыт-
ством его осмотрел. Он был заперт на замок, и на нем висела
табличка: «Не работает».
«Одно другого не касается, — говорил он себе. — Так чего же,
господи спаси, огорчаться? Бонн — не Варшава, Варшава была
сто лет назад. А Бонн — это сегодня. Мы делаем то, что положе-
но, и шагаем дальше». Он мысленно увидел ее снова — комнату
в стиле рококо посольства в Варшаве, темную от пыли люстру
и Майру Мидоус — одну на нелепой кушетке. «Когда вас в сле-
дующий раз пошлют за железный занавес, — орал на нее Тер-
нер, — старайтесь, черт вас возьми, аккуратнее выбирать лю-
бовников!»
«Скажи ей, что я уезжаю за границу, —• вспомнил он, — искать
предателя. Первостепенную, чистопородную продажную шкуру».
— Эй, Лео, мы же с тобой одного поля ягодки — люди из
подполья, вот мы кто! Я тебя по всем сточным канавам шарить
буду — вот отчего от меня такой запашок идет. На нас с тобой
вся грязь земли — и на тебе, и на мне. Я буду гоняться за то-
бой, ты — за мной, и каждый из нас будет гоняться за самим
собою.
VII
ДЕ ЛАЙЛ
В понедельник днем
Американский клуб не так строго охранялся, как посольство.
—• Это не предел мечтаний для чревоугодника, — объяснял
де Лайл, предъявляя документы американскому солдату у вхо-
да, — зато у них роскошный бассейн для плавания.
Он заранее заказал столик у окна, выходящего на Рейн. Ку-
панье их освежило, и они пили мартини, наблюдая, как гигант-
ские коричневые вертолеты, покачиваясь, пролетают вверх по
реке к посадочной площадке. На некоторых из них был красный
крест, на других никаких опознавательных знаков. Время от вре-
мени белые пассажирские пароходы везли сквозь туман в страну
Нибелунгов сбившихся в кучку туристов; бухание громкоговори-
теля неслось вслед за ними, как короткие раскаты грома. Про-
ехала школьная экскурсия, и в ресторан донеслась «Лорелея»,
нажариваемая на аккордеоне в сопровождении истового, хоть и
фальшивого, детского пения. Семигорье Кенигсвинтера было
теперь гораздо ближе, но туман смазывал его очертания.
Де Лайл с подчеркнутым благоговением показал Тернеру Пе-
терсберг — правильный, поросший лесом конус с квадратным зда-
104
нием отеля на макушке. Там, по его словам, в тридцатые годы
останавливался Невилл Чемберлен: «Это тогда, когда мы отдали
Чехословакию». После войны там была резиденция Верховной
союзнической комиссии, а недавно во время своего визита в ФРГ
там останавливалась королева. Справа от него — Драхенфельс,
где Зигфрид поразил дракона и выкупался в его волшебной
крови.
— А где дом Гартинга?
— Отсюда не очень хорошо видно, — ответил де Лайл, но
рукой показывать не стал. — У подножья Петерсберга. Гартинг
живет, так сказать, под сенью Чемберлена. — И тут же перевел
разговор на более общие темы. — По-видимому, беда заезжего по-
жарного в том, что он часто приезжает уже после того, как дом
сгорел. Правда?
— Он часто здесь бывал?
— Посольства малых стран устраивают здесь приемы, если
парадные комнаты не вмещают гостей. А он общался больше
с ними.
Он снова понизил голос, хотя в ресторане было пусто. Только
в углу, у входа, за стеклянной перегородкой бара расселась ком-
пания вездесущих иностранных корреспондентов, они гримасни-
чали, пили и шевелили губами, как морские коньки на подвод-
ном параде.
— Неужели вся Америка такая? — спросил де Лайл. — Или
еще хуже? — Он медленно огляделся вокруг. — Хотя ощущение
масштаба это, пожалуй, даст. И оптимизма. Вот в чем несчастье
этих американцев, правда? Весь их упор на будущее. Так опасно.
Позволяет им губить настоящее. По-моему, куда добрее огляды-
ваться назад. У меня нет никакой надежды на будущее, и это
дает мне огромное ощущение свободы. И приязни, мы ведь гораз-
до лучше относимся друг к другу в камере смертников. Но, про-
шу вас, не принимайте меня слишком всерьез.
— Если бы вам поздно ночью понадобились дела из архива,
как бы вы поступили?
— Поднял из постели Мидоуса.
— Или Бредфилда?
— Ну, это было бы чересчур. Роули знает шифр, но только
па самый крайний случай. Если Мидоус попадет под машину,
Роули все-таки сможет добраться до бумаг. Ну и утро же вы
провели, как я вижу, — сочувственно заметил он. — Наркоз еще
не прошел.
— Ну, а что бы сделали вы лично?
— Я бы взял папки днем.
— А теперь, когда работа идет по ночам?
— Если архив по случаю какого-нибудь кризиса открыт, тог-
да все просто. Если же он закрыт, что ж, большинство из нас
имеет свои сейфы и несгораемые шкафы, в них разрешено остав-
лять секретные материалы на ночь.
105
— У Гартинга сейфа не было.
— Давайте больше не произносить эту фамилию. Лучше го-
ворить «он».
— Где бы он смог работать? Если он вечером взял папки,
секретные папки и засиделся допоздна, что бы он сделал?
— Полагаю, что унес бы их к себе в комнату и сдал, уходя,
дежурному охраннику. Если он работал не в архиве. У охранни-
ка есть сейф.
— И дежурный расписался бы в получении?
— Ах, боже мой, конечно. Не такие уж мы все безответ-
ственные!
— Значит, по книге ночного дежурства это можно установить?
— Можно.
— Он ушел, даже не простившись с дежурным.
— Ай-ай-ай, — с явным удивлением произнес де Лайл. —
Неужели он взял их домой?
— Какая у него была машина?
— Малолитражка.
Оба помолчали.
— Он нигде больше не мог работать — в каком-нибудь чи-
тальном зале, в секретном отделе на нижнем этаже?
— Нигде, — твердо заявил де Лайл. — А теперь вам,. по-мое-
му, надо заказать еще порцию того же самого и немножко охла-
дить мозги.
Он подозвал официанта.
— А я провел просто кошмарный час в министерстве внутрен-
них дел с этими безликими молодчиками Зибкрона.
— По какому поводу?
— Да оплакивали бедненькую мисс Эйх. Жуть... Однако все
было очень странно, — произнес он. — Чрезвычайно странно, ска-
зал бы я. — Он уклонился и от этой темы. — Вы знаете, что
кровь держат в консервных банках? В министерстве сказали, что
они хотят сделать кое-какой запас в посольской столовой. На вся-
кий случай. Какой гротеск! Роули придет в бешенство. Он и так
считает, что они зашли слишком далеко. И, как видно, мы боль-
ше не делимся по группам крови: у всех она стандартная. Одно-
кровки. И тут добиваются равенства. — Он продолжал: — Роули
стал здорово злиться на Зибкрона.
— За что?
— За меры, которые он принимает ради этих бедняг англи-
чан. Ну хорошо, Карфельд отчаянный англофоб и противник «об-
щего рынка». И в Брюсселе сейчас решающий момент, а вступле-
ние Великобритании в «общий рынок» нервирует националистов
и бесит участников Движения, и сборище, назначенное на пятни-
цу, всех пугает, и все, конечно, издерганы. Все это верно. Да и то,
что произошло в Ганновере, весьма противно. И все же мы, ей-
богу, не заслуживаем такого внимания. Сперва комендантский
час, потом телохранители, а теперь эти несчастные мотоциклы.
Нам кажется, учто он сознательно нас теснит. — Протянув тон-
кую, женственную руку, де Лайл взял лежавшую возле Тернера
огромную книжку меню. — Как вы насчет устриц? Вот это еда
для настоящих людей. Тут они бывают круглый год. Их полу-
чают не то из Португалии, не то откуда-то еще.
— Я их никогда не пробовал, — с некоторым вызовом сказал
Тернер.
— Тогда вам надо замолить этот грех целой дюжиной, — ве-
село ответил де Лайл и отпил мартини. — Приятно встретить че-
ловека из другой среды. Вам, наверно, этого не понять.
Вереница барж плыла по реке наперегонки с течением.
— Огорчительно то, что все эти предосторожности в конеч-
ном счете вряд ли идут нам на пользу. Немцы вдруг набычились
так, будто мы их сознательно провоцируем; будто демонстрации
устраиваем мы. С нами почти не разговаривают. Наступило пол-
нейшее похолодание. Да. Вот именно, — заключил он, — они ведут
себя, словно мы их враги. А это вдвойне обидно — ведь мы хотим
только одного: чтобы нас любили.
— В четверг у него был званый обед, — вдруг сообщил Тернер.
- Да?
— Но в своем календаре он его не пометил.
— Глупый человек. — Он озирался вокруг, но к ним никто
не подходил. — Где же этот несчастный официант?
— Где был в четверг вечером Бредфилд?
— Замолчите, — сухо произнес де Лайл. — Я таких вещей не
люблю. А тут еще сам Зибкрон, — продолжал он как ни в чем
не бывало. — Мы все знаем, что он скользкий тип, мы все знаем,
что он ловчит с коалиционным правительством, и мы все знаем, что
он мечтает о политической карьере. Но мы знаем и то, что в пят-
ницу он должен решить труднейшую задачу по охране порядка,
а все его враги только и ждут, чтобы он решил ее плохо. Ну лад-
но, — кивнул он в сторону реки, словно она была как-то причаст-
на к этой неразберихе, — зачем тогда проводить шесть часов у
одра несчастной фрейлейн Эйх? Что за интерес смотреть, как она
умирает? А уж дойти до того, что поставить часовых у каждого
самого маленького из арендованных англичанами помещений —
это просто смешно. Клянусь, мы стали у него навязчивой идеей,
похуже, чем у Карфельда.
— Кто такой Зибкрон? Чем он занимается?
— Ловит рыбку в мутной воде. По вашей линии, в общем.
Простите, мне не следовало этого говорить. — Он даже покрас-
нел, переживая свой промах. Только своевременное появление
официанта помогло ему побороть смущение.
Это был совсем молоденький юноша, и де Лайл, обратившись
к нему с изысканной вежливостью, стал спрашивать его совета
в том, чего тот не понимал, обсуждать с ним марки мозельского
и дотошно выпытывать, хорошее ли мясо.
— В Бонне ходит поговорка, — продолжал де Лайл, когда
107
они снова остались одни, — если Людвиг Зибкрон вам друг, вра-
ги вам уже не нужны. Людвиг типично местное явление. Всегда
чья-то левая рука. Он без конца твердит, что не хотел бы, чтобы
кого-нибудь из нас отправили на тот свет. Этим он и нагоняет
на вас страх — смерть становится такой реальной! Иногда даже
забываешь, что в Бонне демократический строй, — продолжал он
невозмутимо, — тут чудовищно мало демократов. — Он помол-
чал. — Беда периодизации в том, что она режет время на куски.
С тридцать девятого по сорок пятый. С сорок пятого по пятидеся-
тый. Бонн — не довоенный, не военный и даже не послевоенный.
Это просто маленький немецкий городок. Его так же нельзя рас-
сечь на части, как Рейн. Он тянет свою лямку, или как там гово-
рится в песне. А туман размывает все краски.
Вдруг, сконфузившись, он отвинтил пробку бутылочки с ост-
рым соусом и стал аккуратно капать его на устрицы. Внимание
его было целиком поглощено этой тонкой работой.
— Все мы ищем Бонну извинений. По этой уловке узнаешь
местного старожила. Жаль, что я не собираю коллекции игрушеч-
ных поездов, — добавил он бодро. — Мне хотелось бы гораздо
больше расходоваться на ерунду. А вы чем увлекаетесь, у вас
есть хобби?
— Времени не хватает, — сказал Тернер.
— Номинально он возглавляет нечто, именуемое комитетом по
внешним связям министерства внутренних дел, название приду-
мал он сам. Я раз его спросил: «По связям с кем, Людвиг?»
Он счел это прекрасной остротой. Зибкрон — человек нашего воз-
раста. Военное поколение минус пять лет; немножно обижается,
по-моему, что не попал на войну, и хочет поскорее вступить в
более солидный возраст. Слегка флиртует с ЦРУ, но тут это —
признак видного положения. Основное занятие — Карфельд. Если
кто-нибудь желает вступить с Движением в сговор, Зибкрон на
этом играет. Да, странная жизнь, — признал он, заметив выра-
жение лица Тернера. — Но Людвиг во всем этом просто купается.
Невидимое правительство — вот его идеал. Четвертое сословие.
Веймарская республика была бы как раз по нем. А вы знаете,
что такое здешнее правительство: все расхождения внутри носят
крайне условный характер.
Словно поддавшись единому порыву, иностранные корреспон-
денты оторвались от бара и длинной стайкой подплыли к уже
приготовленному для них столу посреди ресторана. Тучный муж-
чина, заметив де Лайла, стряхнул на правый глаз длинную чер-
ную прядь и выбросил руку в фашистском приветствии. Де Лайл
в ответ приподнял бокал.
— Это Сэм Аллертон, — пояснил он вполголоса. — В сущ-
ности, порядочная свинья. Да, о чем я говорил? Об искусствен-
ных разногласиях. Это такая морока. Вечно одно и то же: в этом
сереньком мире мы судорожно тянемся к абсолютам. Франкофоб-
ство, франкофильство, коммунизм, антикоммунизм... Чистая, че-
108
пуха, но мы все упорствуем. Вот почему мы так ошиблись в Кар-
фельде. Чудовищно ошиблись. Мы спорим о ярлыках и закры-
ваем глаза на факты. Бонн пойдет на виселицу, споря о толщине
веревки, на которой его повесят. Я не знаю, как определить
Карфельда, да и кто это сможет? Немецкий Пужад? Бунт мещан-
ства? Если это так, тогда мы и верно пропали, потому что все
немцы — мещане. Как в Америке, все скрепя сердце равны.
Они не хотят этого равенства, да и кто его хочет? Но они равны.
Однокровки.
Официант принес вино, и де Лайл стал уговаривать Тернера
попробовать.
— У вас наверняка менее притупившийся вкус, чем у ме-
ня. —• Тернер отказался, тогда он, смакуя, отпил сам. — Умни-
ца, — похвалил он лакея. — Ну как хорошо!
Все модные определения к нему подходят, все до единого,
еще бы! Они подойдут к кому угодно. Как в психиатрии: под-
берите симптомы, и вы всегда им найдете название. Он изоляцио-
нист, шовинист, пацифист, реваншист. И требует торгового до-
говора с Россией. Он прогрессист, что импонирует немцам по-
старше, он реакционер, а это привлекает немецкую молодежь.
Молодые здесь такие пуритане; они хотят очиститься от благо-
денствия; мечтают о луке со стрелами и Барбароссе. — Де Лайл
усталым взмахом руки указал на Семигорье. — Им нужно все
это, но в современных одеждах. Не удивительно, что старики —
гедонисты. Но молодежь... — Он помолчал. — Молодежь, — ска-
зал он с глубоким отвращением, — открыла для себя жесточай-
шую из истин: что самый лучший способ наказать своих роди-
телей — это им подражать; Карфельд — приемный отец студен-
тов... Простите меня. Я сел на любимого конька. Прикажите мне
замолчать.
Тернер, казалось, его не слушал. Он глазел на полицейских,
расставленных вдоль набережной. Один из них нашел лодочку,
привязанную к берегу, и баловался со шкотом, крутя его, как
скакалку.
— В Лондоне все время спрашивают: кто его поддерживает?
Откуда он берет деньги? Уточните. Уточните. Что мне им ска-
зать? Я раз написал: «Рядовой немец — исторически самая не-
определенная социальная прослойка». Они там обожают такие
ответы, пока дело не доходит до научно-исследовательского отде-
ла. «Разочарованные, — писал я, — сироты приказавшей долго
жить демократии, случайные жертвы коалиционного правитель-
ства». Социалисты, считающие, что их продали консерваторам, ан-
тисоциалисты, считающие, что их продали красным. Люди, слиш-
ком разумные, чтобы голосовать за кого бы то ни было. Карфельд
ПоДходит по мерке им всем. Как вы можете «уточнить» душевное
состояние? О господи, до чего же они тупы! Инструкций мы боль-
Ше не получаем — одни запросы. Я им сказал: «Да ведь то же
самое творится и дома, в Англии. Ведь это повсюду последний
109
крик моды». В конце концов, никто же не подозревает, что в Па-
риже готовится всемирный заговор, почему искать его тут? Тос-
ка... невежество... скука... — Он перегнулся через стол. — Вы ког-
да-нибудь голосовали на выборах? Уверен, что да. Ну и что это
дает? Почувствовали в себе перемену? Испытали благоговейный
восторг? Ушли оттуда, ничего не видя вокруг? — Де Лайл прогло-
тил еще одну устрицу. — По-моему, Лондона больше нет, его раз-
бомбили. И в этом разгадка! А вас послали сюда для отвода глаз,
чтобы нас немножко развлечь. Может, на свете вообще остался
только Бонн. Страшно подумать! Мир в изгнании. Да, в сущно-
сти, так оно и есть. И населен мир изгнанниками.
— За что Карфельд ненавидит англичан? — спросил Тернер.
Мысли его были далеко.
— Это, признаюсь, одна из неразрешимых тайн мироздания.
Все «мы в посольстве пытались ее разгадать. Говорили, читали,
спорили. Никто не может найти ответа. — Он пожал плечами. —
Да и кто в наши дни верит в то, что всему есть причина? Осо-
бенно у политиков. Мы всячески пытались ее определить. Быть
может, мы ему когда-то досадили. Или он досадил нам. Говорят,
что устойчивее всего впечатления детства. Кстати, вы женаты?
— Какое это имеет отношение к делу?
— Ого, — с восхищением произнес де Лайл. — А вы кусаетесь.
— На что он живет?
— У него химическое предприятие — большой завод возле
Эссена. Есть предположение, что англичане устроили ему весе-
лую жизнь во время оккупации, демонтировали завод и разори-
ли его. Не знаю, насколько это верно. Мы пытались покопаться
в этом деле, но данных очень мало, а Роули справедливо запре-
щает обращаться с запросами в посторонние организации. Бог
знает что подумает о нас Зибкрон, если мы затеем расследова-
ние, — сказал он, передернувшись. — Газеты просто констатируют
факт, что он нас не выносит, будто это не требует объяснений.
Может, они и правы.
— А каково его прошлое?
— Обычное. Окончил перед войной университет, был призван
в саперные войска. На русском фройте был шециалистом-подрыв-
ником; ранен под Сталинградом, но сумел оттуда выбраться. Мир
принес только разочарования. Потом отчаянная борьба за жизнь,
и мало-помалу успех. Все очень романтично. Гибель души и по-
степенное ее возрождение. Обычные, уже надоевшие слушки, что
он был не то теткой Гиммлера, не то чем-то в этом роде. Никто
их всерьез не принимает — о каждом, кто делает в Бонне карье-
ру, распускают порочащие и малоправдоподобные истории.
— И за этими слухами ничего нет?
— Что-то всегда есть, но всегда недостаточно. Впрочем, ни-
кто, кроме нас, не придает им значения, так чего же ломать себе
голову? По его словам, он лишь постепенно встал на политиче-
ский путь, он любит говорить о своих годах спячки и годах ipo-
110
Суждения. В его красноречии — увы! — есть нечто мессианское,
во всяком случае, когда он говорит о себе.
— Вы с ним не встречались?
— Избави бог. Только читал о нем. Слышал по радио. Но для
нас он в каком-то смысле весьма реальная фигура.
Бесцветные глаза Тернера снова были устремлены на Петерс-
берг: косые лучи солнца, пробившись между холмами, зажгли ок-
на серого отеля. В одной из гор добывали камень: белые от ме-
ловой пыли локомотивчики пыхтели у ее подножья.
— Надо отдать ему должное. За шесть месяцев он изменил
всю galere*. Кадры, структуру, жаргон. До Карфельда это были
психопаты: цыгане, бродячие проповедники, воскресший Гитлер,
всякая чушь. Теперь это аристократическое, образованное сооб-
щество. Никаких орав в рубашках с засученными рукавами, ни-
какой социалистической ерунды, если не считать студентов, а у
него хватает ума с ними мириться. Он знает, какая ничтожная
разница между пацифистом, который бьет полицейского, и поли-
цейским, который бьет пацифиста. Да, нынче Барбаросса ходит в
чистом воротничке и имеет степень доктора химии. Herr Doktor
Barbarossa — вот идеал наших дней. А вокруг экономисты, исто-
рики, статистики... и прежде всего, конечно, адвокаты. Адвокат
для немца высокопочитаемый духовный отец, всегда им был; а
вы ведь знаете, как непоследовательны эти адвокаты. Зато поли-
тики — нет, политик — это так несолидно! Для Карфельда он че-
ресчур попахивает идеей представительства, a Herr Doktor —
боже упаси! — вовсе не желает, чтобы его кто-нибудь представ-
лял. Власть без правления — вот его лозунг. Право знать лучше
всех, чего ты хочешь; право не нести ответственности. Это ведь
конец, а не начало, — произнес он с убежденностью, неожидан-
ной при его всегдашней апатии. — Как мы, так и немцы пережи-
ли эпоху демократии, и никто нас за нее не хвалил. Как за
бритье. Никто не говорит спасибо за то, что ты побрился, и ни-
кто не говорит спасибо за демократию. Теперь мы вступили на
Другую стезю. Демократия была возможна только в классовом
обществе; это была поблажка, которую давали привилегирован-
ные. У нас больше нет на нее времени; это была вспышка света
между феодализмом и эпохой автоматики, и опа погасла. Что
осталось? Избиратели полностью отчуждены от парламента, пар-
ламент — от правительства, а правительство — от народа. Прави-
тельство молчания —- вот наш лозунг. Правительство отчуждения.
Но что мне вам рассказывать про такое типично английское яв-
ление.
Он замолчал, ожидая, что Тернер вставит хоть слово, ио тот
был по-прежнему погружен в свои мысли. У журналистов за
Длинным столом разгорелся спор. Кто-то посулил кому-то дать
в МоРДУ, кто-то другой грозился стукнуть их головами.
* Тут: организация, команда (франц.).
111
— Я сам не знаю, что я защищаю. Или чье мнение я выра-
жаю — да и кто это может сказать? «Джентльмен лжет для блага
своей родины», — внушали, подмигивая, нам там, в Лондоне.
«Охотно, — говорю я. — Но прежде объясните мне, какую правду
я должен скрывать». А вот об этом они не имеют понятия. Бед-
няги за стенами министерства иностранных дел верят, будто у
нас есть золотая книга, на переплете которой вытиснено «Поли-
тика».,. Господи, если бы они только знали... — Он допил вино. —
А может, вы знаете? Мне положено добиваться максимальных
выгод с минимальными трениями. Интересно, что они подразуме-
вают под выгодой: могущество? Сомневаюсь, чтобы могущество
было нам выгодно. Быть может, для нас лучше полный упадок.
А может, нам нужен Карфельд? Новый Освальд Мосли? Боюсь,
что мы его даже не заметим. Кто сказал, что антипод любви —
ненависть? Нет, это безразличие. Безразличие — наш хлеб на-
сущный. Историческая апатия. Выпейте еще мозельского.
— Как вы думаете, — спросил Тернер, не сводя глаз с хол-
ма,—не может ли Зибкрон уже знать насчет Гартинга? И как
они к этому отнесутся — враждебно? Что, если этим объясняется
их подчеркнутое внимание?
— Потом, — тихо предложил де Лайл. — Если не возражаете,
не надо говорить при детях.
Солнце непонятно откуда село на воду, огромной золотой пти-
цей распростерло крылья над долиной, и молодой весенний день
заиграл с гладью реки в веселые пятнашки. Де Лайл приказал
официанту принести две рюмки самого лучшего коньяка на тен-
нисный корт и стал пробираться к боковому выходу, изящно оги-
бая пустые столики. Журналисты посреди комнаты, напившись,
примолкли и помрачнели; развалясь в кожаных креслах, они бес-
стыдно ждали, чтобы какая-нибудь новая политическая катастро-
фа вдохнула в них жизнь.
— Эх вы, бедняга, — заметил де Лайл, когда они вышли на
свежий воздух, — нагнал же я на вас тоску! Неужели вам при-
ходится повсюду это терпеть? Видно, все мы не прочь излить
душу перед чужим человеком. И неужели нам суждено кончить
жизнь маленькими Карфельдами? Может это быть? Мещанскими
патриотами с анархическими идейками? Как вам это, должно
быть, надоело.
— Я должен осмотреть его дом, — сказал Тернер. — Я должен
все выяснить.
— Ничего не выйдет, — невозмутимо ответил де Лайл. — Люд-
виг Зибкрон поставил вокруг охрану.
Было три часа дня; сквозь облака пробились белесые солнеч-
ные лучи. Они сидели в саду под парусиновыми зонтиками, по-
тягивая коньяк и наблюдая, как дочки дипломатов со смехом пе-
ребрасывались мячами на красной глине теннисных кортов.
112
— Прашко, как я подозреваю, порядочная бяка, — заявил
де Лайл. — В давние времена он работал на нас, но потом с нами
рассорился. — Он зевнул. — В свое время это был человек весьма
опасный — политический разбойник. Ни один заговор без пего не
обходился. Я с ним несколько раз встречался; англичане все еще
не дают ему покоя. Как и все ренегаты, он томится по былым
идеалам. В наши дни он примкнул к свободным демократам, да
Роули, верно, вам говорил. Это приют для политических неудач-
ников, если таковые вообще бывают; там собралась весьма при-
чудливая компания.
— Но он же был нашим другом.
— Наивный вы человек, — сонно протянул де Лайл. — Как
Лео. Можно быть знакомым всю жизнь, а дружбы не будет. Мож-
но встретить кого-нибудь на пять минут и подружиться на всю
жизнь. Разве Прашко играет такую уж роль?
— Он все, что у меня есть, — сказал Тернер. — Он все, за
что я могу зацепиться. Это единственное известное нам лицо,
с которым Гартинг был знаком вне посольства. И Прашко соби-
рался быть” его шафером на свадьбе.
— На свадьбе? У Лео? — Де Лайл даже привскочил, утратив
обычное хладнокровие.
— Он когда-то был помолвлен с женщиной по имени Маргарет
Айкман. По-видимому, они были знакомы до того, как Лео стал
работать в посольстве.
Де Лайл откинулся назад с явным облегчением.
— Если вы намерены связаться с Прашко... — начал он.
— Успокойтесь, нет; об этом меня предупредили. — Он выпил
коньяк. — Но кто-то Лео спугнул. Кто-то наверняка это сделал.
И тот ошалел. Он-то знал, что земля горит у него под ногами,
поэтому и хватал все, что попало под руку. Подряд. Письма, пап-
ки... И, удирая, не потрудился даже попросить отпуск.
— Роули бы ему в такое время отпуска не дал.
— Отпуск по семейным обстоятельствам он бы получил, Бред-
филд сам придумал такую версию.
— А тележку тоже он стащил?
Тернер ничего не ответил.
— Наверно, он позаимствовал и мой любимый вентилятор.
В Москве он без него как без рук. — Де Лайл еще глубже отки-
нулся на спинку кресла. Небо было совсем голубое, солнце па-
лило сильно, как сквозь стекло. — Если и дальше так дело пой-
дет, придется покупать новый.
— Кто-то явно его спугнул, — настаивал на своем Тернер. —
Это единственное объяснение. И он запаниковал. Вот почему я
подумал о Прашко; он ведь в прошлом левый. «Попутчик», как
выразился Роули. С Лео они старые дружки, даже войну вместе
провели в Англии. — Он уставился в небо.
— Сейчас вы сфабрикуете теорию, — пробормотал де Лайл. —
Я уже слышу, как она тикает.
8 Джон Ле Карре
113
— В сорок пятом они возвращаются в Германию, какое-то
время служат в армии, потом расходятся. В разные стороны. Лео
с дальним прицелом остается британским подданным. Прашко
возвращается в материнское лоно и встревает в политическую
игру. Должен сказать, что они могли бы стать весьма ценной па-
рой резидентов. Не исключено, что оба были завербованы одним
и тем же лицом еще в Англии, когда Россия была нашим союз-
ником. Но постепенно их дружба распалась. Обычное дело. Под-
держивать связь стало небезопасно — какая уж тут конспирация,
если бы их имена стали ассоциироваться, — однако они ее все же
поддерживают, теперь уже тайком. Но вот в один прекрасный
день Прашко получает сигнал. Всего несколько недель назад.
Гром среди ясного неба. Он слышит по боннскому устному теле-
графу, которым вы все тут хвастаете, что Зибкрон напал на их
след. Какое-то обстоятельство выплывало наружу, кто-то пробол-
тался; мы провалились. А может, напали на след одного Лёо.
Складывай вещички, говорит Прашко, хватай что сможешь и да-
вай тягу.
— Какое у вас чудовищное воображение, — де Лайл даже при-
чмокнул от удовольствия. — Какое грязное, изощренное вооб-
ражение.
— Беда в том, что вся эта постройка не держится.
— Конечно, не держится, правда? С психологической точки
зрения она очень шаткая. Я рад, что вы это понимаете. Лео не
может впасть в панику, это не в его характере. Он слишком хо-
рошо владеет собой. И пусть это звучит смешно, но он нас лю-
бил. Недемонстративно, но любил. Он был человеком нашей
породы, Алан. Не их. Он страшно мало требовал от жизни. Руд-
ничная кляча. Вот чем он мне казался в этой злосчастной подзем-
ной конюшне. Даже когда он переселился наверх, он словно при-
нес с собой частицу той темноты.. Люди считали его весельчаком.
Веселый, общительный...
— С кем бы я ни говорил, никто не считал его весельчаком.
Де Лайл повернул голову и посмотрел на Тернера с неприкры-
тым интересом.
— Да ну? Какой ужас. А ведь каждый из нас думал, что дру-
гим смешно. Как шут в трагедии. До чего противно, — пожало-
вался он.
— Ладно, — согласился Тернер. — Он не был верующим. Но
ведь в молодости мог им быть, а?
— Мог.
— Ну, а потом наступила спячка... то есть совесть уснула.
— А-а...
— Пока ее снова не пробудил Карфельд, новый национализм,
старый враг... Разбудил грубо. «Эй, что же тут происходит?»
И он видит, что все начинается сначала; он ведь так и говорил:
история повторяется.
— А правда, это Маркс сказал, что история повторяется, но
114
первый раз — как трагедия, а второй как фарс? (Что-то уж
слишком остроумно для немца.) Хотя должен признать: Карфельд
делает коммунизм весьма привлекательным.
— А какой он был, — настойчиво спросил Тернер, — какой он
все-таки был?
— Лео? Господи, а какие мы все?
— Вы его знали. А я нет.
— Надеюсь, вы не собираетесь меня допрашивать? — спросил
де Лайл уже довольно серьезно. — Какого черта я кормил вас
обедом, — чтобы вы меня разоблачили?
— Бредфилд хорошо к нему относился?
— Разве Бредфилд к кому-нибудь хорошо относится?
— Он за ним приглядывал?
— За его работой, несомненно, когда она ему казалась важ-
ной. Роули — профессионал.
— И к тому же католик, верно?
— Ну знаете!.. — воскликнул де Лайл с неподдельным жа-
ром. — Вы бог знает что говорите! Нельзя же так раскладывать
людей по полочкам, стыдно! Человечество не состоит из столь-
ких-то сыщиков и стольких-то разбойников; Особенно в диплома-
тическом мире. Если у вас такое о нем представление, вам лучше
бросить работу. — Сказав это, он закрыл глаза и откинул го-
лову, словно подставляя ее целительным лучам солнца. — В кон-
це концов, — добавил он: к нему вернулось утраченное равнове-
сие, — именно это и возмущает вас в Лео. То, что он сбежал и
примкнул к какой-то дурацкой вере. Бог умер. Нельзя вести двой-
ной счет — для себя и для других — это уже чистейшее иезуит-
ство. — И он снова погрузился в благодушное молчание.
— А мне вот как запомнился Лео, — заговорил он наконец. —
Вот вам рассказ для вашей записной книжицы. Как вы его истол-
куете? Пленительный зимний день. Я высидел скучнейшее сове-
щание у немцев, было уже половина пятого, делать особенно не-
чего, поэтому я позволил себе прокатиться в горы за Годесберг.
Солнце, мороз, снежок, ветер... так я себе представляю рай. Вдруг
вижу Лео. Безусловно, несомненно, неопровержимо — Лео, до
ушей укутанный во что-то похоронно-черное и в кошмарном ко-
телке, какие носят сторонники Движения. Он стоит на краю фут-
больного поля, смотрит, как ребятишки кидаются мячом, и курит
свою ненавистную всем сигарку.
— Один?
— Как перст. Я хотел было остановиться, но раздумал. Ни-
какой машины поблизости не видно, а до населенных мест страш-
ная даль. И вдруг я решил: не надо, не останавливайся, он бе-
седует с богом. Любуется детством, которого у него не было.
— Вы его любили?
Де Лайл, вероятно, ответил бы, потому что вопрос ничуть его
не смутил, но ему неожиданно помешали.
— Алло! Новый лакей? — Голос был пьяный, скрипучий.
8*
115
Так как солнце светило Тернеру в глаза, ему пришлось при-
щуриться, чтобы разглядеть обладателя голоса. Он увидел слегка
покачивающуюся фигуру и встрепанные черные волосы англий-
ского журналиста, который здоровался с ними за обедом. Он ты-
кал пальцем в Тернера, но его вопрос был явно обращен к
де Лайлу.
— Он кто, сутенер или шпик? — спрашивал он.
— Что вы предпочитаете, Алан? — весело осведомился
де Лайл, но Тернер не снизошел до ответа. — Познакомьтесь:
Алан Тернер, Сэм Аллертон, — невозмутимо продолжал де Лайл.—
Сэм представляет уйму газет, так ведь, Сэм? Он личность необы-
чайно могущественная. И не то чтобы он жаждал могущества.
Журналистам этого не надо.
Аллертон уперся взглядом в Тернера.
— Так откуда же он явился?
— Из города Лондона, — пояснил де Лайл.
— Из какой части города Лондона?
— Из министерства сельского хозяйства и рыболовства.
— Врете.
— Ну тогда из министерства иностранных дел. Неужели не
догадались?
— А он здесь надолго?
— Нет, заехал в гости.
— Надолго?
— Вы же знаете, сколько люди гостят.
— Я знаю, зачем он заехал, — сказал Аллертон. — Он ищей-
ка. — Его мертвые желтые глаза подробно обшаривали Тернера:
грубые башмаки, костюм из тропикана, непроницаемое лицо и
очень светлый, немигающий взгляд.
— В Белграде, — сказал он. — Вот где. Какой-то тип из
посольства переспал со шпионкой, и его сфотографировали. Нам
пришлось это дело замять, не то посол больше не давал бы нам
портвейна. Секретный агент Тернер, вот вы кто. Бивеновский
молодчик. Вы и в Варшаве поработали, помню и это. Там у вас
произошла неувязочка, а? Какая-то девица покушалась на са-
моубийство. Вы с ней чересчур грубо обошлись. Нам и это при-
шлось притушить.
— Пойдите прогуляйтесь, Сэм, — предложил ему де Лайл.
Аллертон захохотал. Звук был ужасный — тоскливый, как
предсмертный хрип; казалось, этот хохот самому ему причиняет
боль, потому что, сев, он то и дело перемежал его богохульными
восклицаниями вполголоса. Его черная сальная грива тряслась,
как плохо пригнанный парик; живот, выпиравший над поясом,
дрябло подрагивал.
— Питер, как там наш Людди Зибкрон? Позаботится, чтобы
мы были живы-здоровы? Спасет империю?
Тернер и де Лайл молча поднялись и двинулись по лужайке
к стоянке машин.
116
— А вы, кстати, слышали новости? — крикнул им вслед Ал-
лертон.
— Какие?
— Эх, люди, ничего-то вы не знаете! Министр иностранных
дел ФРГ' только что вылетел в Москву. Переговоры на высшем
уровне о советско-германском торговом договоре. Вступает в СЭВ
и подписывает Варшавский пакт — все это чтобы умаслить Кар-
фельда и сорвать Брюссель. Долой Британию, да здравствует
Россия! Новое Рапалло о ненападении. Ну что вы на это скажете?
— Скажем, что вы мерзкий враль, — ответил де Лайл.
— Обожаю, когда меня гладят по головке, — засюсюкал Ал-
лертон, подражая гомосексуалистам. — Только не говорите, ду-
шенька, что этого не может быть, потому что в один прекрасный
день так оно и будет. Когда-нибудь они именно так и поступят.
Придется. Плюнут мамочке в рожу и найдут для фатерланда па-
почку. Ведь Запад уже не годится. Кто же тогда остается? — Он
кричал все громче, потому что они продолжали идти к выходу,
не оглядываясь. — Вот чего вы, глупые холуи, не понимаете! Один
Карфельд на всю Германию говорит им правду: холодная война
кончилась для всех, кроме вас, дерьмовые дипломаты!
Прощальный выстрел настиг их, когда они уже захлопнули
дверцы машины.
— Ничего, лапочки, — услышали они издали. — Раз Тернер с
нами, мы можем спать спокойно.
Маленькая спортивная машина медленно продвигалась вдоль
гигиенических застроек американской колонии. Гулко отдавав-
шийся церковный колокол славил солнечный день. На ступень-
ках пресвитерианской часовни жених с невестой позировали пе-
ред поблескивающими фотообъективами. Машина выехала на
Кобленцштрассе, и на них шквалом обрушился уличный шум.
Сверху вспыхивали электронные указатели скорости движения.
Портретов Карфельда стало гораздо больше. Их обогнали два
«мерседеса» с египетскими буквами на номерных дощечках; они
влились в поток машин, снова оттуда выскочили и скрылись.
— А лифт? — вдруг спросил Тернер. — Лифт в посольстве дав-
но не работает?
— Господи, да кто же это помнит? Кажется, с середины
апреля.
— Вы уверены?
— Вспомнили о тележке? Она ведь тоже пропала в середине
апреля.
— А вы малый не промах, — сказал Тернер. — Совсем не
промах.
— А вот вы совершите громадную ошибку, если возомните се-
бя знатоком, — возразил де Лайл с той неожиданной силой, ко-
торую Тернер в нем уже замечал. — Только не вздумайте вооб-
117
ражать, будто вы человек в белом халате, а все мы — подопытные
кролики! — Он круто свернул, чтобы не налететь на грузовик с
прицепом, и за ними раздались яростные гудки. — Я хочу спасти
вашу душу, хотя вы, наверно, этого и не заметите. — Он улыб-
нулся. — Простите. Просто Зибкрон действует мне на нервы.
— Он проставил букву «П» в дневнике, — вдруг сказал Тер-
нер. — После рождества. Встретиться с П. Угостить П. обедом.
Больше эта буква не появлялась. Это мог быть Прашко.
— Мог.
— Какие министерства находятся в Бад Годесберге?
— Строительное. Науки. Здравоохранения. Только эти три,
насколько я знаю.
— Каждый четверг, после обеда, он ездил на заседания. В ка-
кое из них, как по-вашему?
Де Лайл затормозил у светофора, и Карфельд насупился на
них, как циклоп, — один глаз у него был вырван рукой про-
тивника.
— Не думаю, чтобы он ездил на заседания, — осторожно воз-
разил де Лайл. — Во всяком случае, последнее время.
— То есть как?
— Да так.
— Говорите яснее, бога ради!
— Кто вам сказал, что он туда ездил?
— Мидоус. А Мидоус знал это от Лео, а Лео говорил, будто
у него каждую неделю заседание и что это согласовано с Бред-
филдом. Насчет немецких претензий, кажется.
— О господи, — вздохнул де Лайл. Он вывернул влево и
пошел за хищно мигающим задним огнем белого «порша».
— Что означает это «о господи»?
— Не знаю. Наверно, не то, что вы думаете. Не было никаких
заседаний, во всяком случае, Лео туда не ходил. Ни в Бад Годес-
берге и вообще нигде, ни по четвергам, ни в другие дни. Пока
не приехал Роули, он действительно посещал совещания на низ-
шем уровне в министерстве строительства. Там обсуждались част-
ные договора на ремонт немецких домов, поврежденных во время
маневров союзнических войск. Лео визировал их предложения/
— Пока не приехал Бредфилд?
- Да.
— А что произошло потом? Совещания кончились? Как и про-
чая его работа?
— Более или менее.
Вместо того чтобы свернуть направо, в ворота посольства,
де Лайл взял налево, собираясь сделать еще один круг.
— Что вы подразумеваете под «более или менее»?
— Роули положил этому конец.
— Чему, совещаниям?
— Я же вам сказал: это была формалистика. Все можно было
сделать письменно.
118
Тернер был близок к отчаянию.
— Что вы со мной мудрите? Что тут у вас происходит? Ходил
он на совещания или нет? Какую он играет во всем этом роль?
— Осторожно, — жестом предостерег его де Лайл, сняв руку
с руля. — Не ломитесь в открытую дверь. Роули послал вместо
Лео меня. Ему не нравилось, что посольство представляет такой
человек, как Лео.
— Какой человек?
— Временный сотрудник. Вот и все! Временный, не имеющий
дипломатического статуса. Ему казалось это неправильным, и он
попросил, чтобы я взял эту обязанность на себя. После чего Лео
перестал со мной разговаривать. Решил, что это мои происки.
Ладно, хватит! Больше меня не спрашивайте. — Они снова про-
ехали мимо гаража «Арал», но уже в северном направлении.
Служащий бензоколонки узнал их машину и приветливо помахал
де Лайлу. — Это переходит всякие границы. Я не намерен об-
суждать с вами Бредфилда, даже если вы будете орать на меня,
пока не охрипнете. Он мой сослуживец, мой начальник и...
— И ваш друг! Да простит меня бог, кого вы здесь представ-
ляете? Себя или нашего разнесчастного налогоплательщика?
Я вам скажу кого: клуб, ваш клуб. Это проклятое министерство
иностранных дел. Да если бы вы увидели Роули Бредфилда, про-
дающего на Вестминстерском мосту секретные бумаги за надбав-
ку к пенсии, вы бы, черт вас побери, только глаза отвели.
Тернер не кричал, но тяжеловесная медлительность речи при-
давала его словам весомость.
— Меня от вас тошнит. От всех вас. От всего вашего бала-
гана. Все вы плевать хотели на Лео, пока он был здесь. Беспо-
родная дворняга. Ни родовитости, ни детства — ни фига! Суньте
его подальше, на тот берег реки, чтобы не так бросался в глаза!
Упеките его в катакомбы с немецкими служащими. Рюмкой еще
можно его угостить, а на обед позвать — ни-ни. Ну, а что проис-
ходит сейчас? Он сбежал, прихватив с собой половину ваших сек-
ретов, — и вдруг вас обуяло чувство вины, вы смущаетесь, как
красные девицы, прикрываете ручками стыд и боитесь заговорить
с посторонним мужчиной! Все подряд: и вы, и Мидоус, и Бред-
филд. Вы знаете, как он сюда втерся, как он всех водил за нос,
как он жульничал и воровал. Вы знаете что-то еще: его друже-
ские или любовные связи и что-то еще делавшее его каким-то
необычным, интересным. Он жил в совершенно особом мире, а
никто из вас не желает о нем даже обмолвиться. Что там было?
Кто там был? Куда, к дьяволу, он таскался по четвергам, если
он не ездил в министерство? Кто его хозяин? Кто его покрови-
тель? Кто давал ему задания, деньги и кто получал от него све-
дения? Кто вел его за руку? Он же шпион, господи спаси! Он за-
лез в чужую кассу! Но стоило вам это узнать, как вы все встали
за него горой!
— Нет, сказал де Лайл. Они подъехали к воротам; цх
119
обступили полицейские и стали стучать им в окна. Де Лайл не
торопился — подождут. — Вы ошибаетесь. Вы с Лео — два сапога
пара. Вы с ним из одной команды. Вы с ним оба... И в этом ваша
трудность, какие бы вы ни давали определения и ни навешивали
ярлыки. Вот почему вы все время не попадаете в цель.
Они въехали на стоянку, и де Лайл повел машину вокруг
здания, к столовой, откуда Тернер утром смотрел на поле.
— Мне надо поглядеть его дом, — сказал Тернер. — Необхо-
димо.
Они оба смотрели перед собой сквозь ветровое стекло.
— Я так и думал, что вы меня об этом попросите.
— Ладно, бросим этот разговор.
— Почему? Не сомневаюсь, что вы все равно туда отправи-
тесь. Теперь или потом.
Они вышли и медленно побрели по асфальту. Курьеры раз-
леглись на газоне, прислонив мотоциклы к флагштоку. Строго,
по-военному рассаженная герань алела вдоль живой изгороди
как строй карликовых гвардейцев.
— Он любил армию, — сказал де Лайл, когда они поднима-
лись по ступенькам. — Действительно любил.
Они остановились, чтобы в очередной раз предъявить пропуск
сержанту с лицом хорька, и Тернер ненароком оглянулся.
— Смотрите! — вдруг сказал он. — Вон та пара, которая се-
ла нам на хвост в аэропорту.
Черный «опель» важно подкатил к проходной; на переднем
сиденье расположились двое; с его наблюдательного поста на
ступеньках Тернеру была отчетливо видна сложная система зер-
кальных отражателей, сверкавших в солнечных лучах.
— Людвиг Зибкрон возил нас обедать, — заметил с недоброй
улыбкой де Лайл, — а теперь доставил домой. Говорю вам: не
воображайте себя знатоком.
— Но где же вы все-таки были в четверг вечером?
— В дровяном сарае, — огрызнулся де Лайл. — Подстерегал
леди Анну, чтобы убить ее и похитить драгоценности.
Шифровальная была открыта. Корк растянулся на раскладуш-
ке, рядом па полу лежал справочник по строительству бунгало на
Карибском море. Синий посольский конверт на столе был адре-
сован эсквайру Алану Тернеру. Имя было напечатано на машин-
ке, стиль письма чопорный и довольно неуклюжий. Автор писал,
что мистер Тернер, наверное, желал бы узнать ряд обстоятельств,
связанных с делом, которое привело его в Бонн. Если ему это
удобно, он, быть может, согласится зайти выпить рюмку хереса
по вышеуказанному адресу в Бад Годесберге в половине седь-
мого вечера. Письмо было подписано мисс Дженни Парджитер
из отдела прессы и информации, в данное время занятой в аппа-
120
рате советников. Имя и фамилия под подписью были для боль- ,
шей ясности напечатаны на машинке; заглавная буква «П» сразу.
бросилась Тернеру в глаза. Поэтому, открыв календарь в си-г
нем дерматиновом переплете, он позволил себе роскошь улыб-
нуться— правда, с некоторым недоумением, но и с надеждой.
«П» — это Прашко, но «П» — и Парджитер. А «П» — это та
буква, которая значилась в дневнике. А ну-ка, Лео, давай приот-
кроем твою преступную тайну!
VIII
ДЖЕННИ ПАРДЖИТЕР
В понедельник днем
— Надо полагать, — начала Дженни Парджитер с заранее
подготовленного предисловия, — что вы привыкли разбираться в
делах деликатного свойства...
На покрытом стеклом столике между ними стояла бутылка
хереса. Квартира была темная и безобразно обставленная: стулья
старомодные, плетеные; драпировки — немецкие и очень тяже-
лые. В нише над обеденным столом висели репродукции Кон-
стебля.
— Вы, как и врач, должны хранить профессиональную тайну.
— Ну еще бы, — кивнул Тернер.
— Сегодня на утреннем совещании в посольстве нам сообщи-
ли, что вы расследуете дело об исчезновении Лео Гартинга. Нас
предупредили, что мы не должны обсуждать это даже между
собой.
— Вам разрешается обсуждать это со мной, — заявил Тернер.
— Несомненно. Но мне, естественно, хотелось бы знать, бу-
дут ли переданы дальше те сведения, которые я вам доверю.
Каковы, например, ваши отношения с отделом кадров?
— Это зависит от характера информации.
Она подняла рюмку с хересом и посмотрела на свет, словно
измеряя уровень жидкости. Жестом этим она явно хотела проде-
монстрировать свою многоопытность и самообладание.
— Предположим, что некто... Предположим, что я вела себя
опрометчиво. В личной жизни.
— Все зависит от того, с кем вы вели себя опрометчиво, — от-
ветил Тернер, и Дженни Парджитер мгновенно залилась краской.
— Я совсем не это имела в виду.
— Послушайте, — сказал, наблюдая за ней, Тернер, — если
вы признаетесь мне по секрету, что забыли в автобусе пачку сек-
ретных дел, мне придется сообщить об этом отделу кадров. Если
>Ке вы расскажете, что иногда ходили гулять с кавалером, я от
Ужаса в обморок не упаду. В общем-то отдел кадров, — продол-
жал он, придвигая к ней свою пустую рюмку, — предпочитает
121
вообще не знать, что мы существуем. — Тернер держался небреж-
но, будто все это мало его интересовало. Он сидел невозмутимо,
развалясь в кресле.
— Но если речь пойдет о других людях, о третьих лицах, ко-
торых надо оберегать, потому что сами они не всегда могут за
себя постоять...
— Речь идет об охране государственной тайны. Если бы вы
не придавали ей значения, вы не пригласили бы меня сюда. В об-
щем, дело ваше. Никаких гарантий я вам дать не могу.
Резким, угловатым движением она взяла сигарету и заку-
рила. Она не была уродиной, но одевалась не то слишком молодо,
не то слишком старообразно; поэтому, сколько бы лет ни было
Тернеру, она все равно не могла быть его сверстницей.
— Ладно, — сказала она, кинув на него хмурый взгляд, слов-
но примеряла, насколько он легковерен. — И все же вы неверно
поняли, что побудило меня вас пригласить. А причина вот ка-
кая. Так как до вас непременно дойдут всякие сплетни относи-
тельно нас с Гартингом, я решила, что лучше вам услышать
правду от меня самой.
Тернер поставил рюмку и раскрыл записную книжку.
— Я приехала сюда из Лондона перед самым рождеством, —
начала Дженни Парджитер. — До этого я работала в Джакарте.
Вернулась в Лондон потому, что собиралась выйти замуж. Может,
вы читали в газете о моей помолвке?
— Боюсь, что пропустил, — сказал Тернер.
— Человек, с которым я была помолвлена, в последнюю ми-
нуту решил, что мы не сходимся характерами. Это было муже-
ственное решение. Тогда меня направили в Бонн. Мы знали (руг
друга много лет, вместе учились в университете; и я всегда по-
лагала, что у нас много общего. Но тот человек рассудил ина ie.
Для этого, собственно, и существуют помолвки. Я довольна. Ни у
кого нет никаких оснований меня жалеть.
— Вы приехали на рождество?
— Я специально просила, чтобы к праздникам меня пе-
ревели сюда. В прежние годы мы всегда проводили рождество
вместе. Конечно, если я в это время не была в Джакарте. В та-
кие дни особенно тяжко переносить разлуку. Я надеялась, что
новая обстановка поможет мне развеяться.
— Понятно.
— Одинокую женщину в посольстве на рождество обычно за-
валивают приглашениями. Почти все сотрудники аппарата при-
гласили меня провести у них праздничные дни. Бредфилды,
Крабы, Джексоны, Гейвстоны —все звали меня к себе. Григла-
сили меня и Мидоусы. Вы, наверно, уже познакомились с Арту-
ром Мидоусом?
- Да.
— Мидоус вдовец и живет с дочерью Майрой. Он, в сущпо-
стй, ранга «Б», хотя мы теперь и не делим людей на ранги. М пя
122
очень тронуло приглашение одного из младших сотрудников.
У нее был еле заметный провинциальный акцент. Несмотря
па все старания его скрыть, он выдавал ее с головой.
— В Джакарте мы больше общались друг с другом, вне за-
висимости от положения. В более крупном посольстве — таком,
как в Бонне, — люди держатся группами. Я не предлагаю пол-
ного равенства, наоборот, считаю, что это было бы вредно. У лю-
дей ранга «А», например, совсем другие вкусы, не говоря уж
об интеллектуальных запросах, чем у людей ранга «Б». Я только
считаю, что в Бонне различия слишком резко подчеркиваются
и что их чересчур много. Люди ранга «А» общаются только с
людьми ранга «А», а «Б» только с «Б», даже внутри отделов:
у экономического, у атташе и советников — у всех свои компа-
нии. Это я считаю неправильным. Хотите еще хереса?
— Спасибо.
— Итак, я приняла приглашение Мидоуса. Другим его гос-
тем был Гардинг. Мы приятно провели день, пробыли там до
вечера, а потом ушли. Майра Мидоус собиралась в гости — вы
знаете, наверно, что она была очень больна. По-моему, в Варша-
ве она завела любовника, какой-то весьма нежелательный эле-
мент из местных, и дело чуть не кончилось трагедией. Хотя лично
я против того, чтобы возлагать все надежды на брак. Итак, Май-
ру Мидоус позвали на молодежную вечеринку, а самого Мидоу-
са — к Коркам, поэтому оставаться там нам было нечего. Когда
мы выходили, Гартинг предложил прогуляться. По его словам,
он знает недалеко местечко, где хорошо подышать свежим воз-
духом после всей этой еды и питья. А я очень люблю ходить
пешком. Мы погуляли, а потом он предложил поехать поужи-
нать. И очень настаивал.
Она не смотрела на Тернера. Прижав друг к другу кончики
пальцев, она держала на коленях руки коробочкой.
— Я чувствовала, что нехорошо отказываться. Это был один
из тех случаев, когда женщине трудно принять решение. С од-
ной стороны, я бы предпочла пораньше лечь спать, но и обижать
его не хотелось. В конце концов это рождество, а его поведение
во время прогулки не давало повода для нареканий. С другой
стороны, надо сказать, что до этого дня я его почти не знала.
Словом, я согласилась, предупредив, что не хотела бы поздно
возвращаться домой. Он принял это условие, и я поехала за ним
в Кенигсвинтер на своей машине. К удивлению, выяснилось, что
он приготовился к моему приходу. Стол был накрыт на двоих.
Си даже уговорил истопника прийти и протопить камин. После
ужина он сказал, что любит меня. — Взяв сигарету, она сильно
затянулась. Тон у нее стал еще более деловой, чем прежде: ни-
чего не поделаешь, приходится излагать факты. — Он меня уве-
рял, будт^ никогда в жизни не испытывал ничего подобного.
С первого же моего появления на совещании у советника он про-
Ст° сходит с ума. Он показал па огни барж па реке. «Я стою у
123
окна своей спальни, — сказал он, — и всю ночь напролет смот-
рю, как одна за другой они проплывают мимо. Вот уже которое
утро я встречаю зарю». И все это из-за любви ко мне. Я была
ошеломлена.
— А что вы сказали?
— Я не успела рта раскрыть. Он сказал, что хочет сделать
мне подарок. Даже если он никогда меня больше не увидит, он
хочет сделать мне этот рождественский подарок в знак своей
любви ко мне. Он вышел в кабинет и вернулся с пакетом, на ко-
тором была надпись: «Моей любимой». Я, естественно, совсем
растерялась. «Я не могу этого принять, — сказала я. — Я от-
казываюсь. Я не могу вам позволить дарить мне вещи. Это ставит
меня в ложное положение». Я объяснила ему, что, хотя во мно-
гих отношениях он совсем англичанин, в этих вопросах англи-
чане ведут себя иначе. На континенте принято брать женщин
штурмом, а в Англии ухаживание требует времени и размышле-
ний. Нам надо лучше друг друга узнать, сравнить наши взгля-
ды на жизнь. У нас ведь такая разница в годах, мне надо поду-
мать и о своем служебном положении. Я просто не знала, что
делать, — сказала она беспомощно. Голос ее потерял свой метал-
лический оттенок, она выглядела беспомощной и даже немножко
трогательной. — А он все твердил, что сегодня рождество,
могу же я считать это обычным рождественским подарком.
— А что было в пакете?
— Сушилка для волос. Он сказал, что просто обожает мои
волосы. Он всегда смотрит, как по утрам они горят на солнце.
Ну, понимаете, во время заседаний. Наверно, он это сказал в пе-
реносном смысле — зима у нас была препротивная. — Она пере-
вела дух. — Ему эта вещь стоила фунтов двадцать. Никто, даже
бывший жених во времена нашей близости, не делал мне таких
ценных подарков.
Она повторила ритуал закуривания: ее рука дернулась впе-
ред и замерла, словно не зная, какую выбрать из ящика сигарету,
будто это был шоколадный набор, — нет, не эту, а ту, — а потом
прикурила, мрачно нахмурившись.
— Мы сели, и он завел радиолу. К сожалению, я не очень
музыкальна; но я понадеялась, что музыка его отвлечет. Мне
его было ужасно жалко и очень не хотелось оставлять в та-
ком состоянии. А он не сводил с меня глаз. Я просто не знала,
куда мне смотреть. Наконец, он ко мне подошел и попытался
меня поцеловать, но я сказала, что мне пора домой. Он прово-
дил меня до машины и вел себя в высшей степени корректно.
К счастью, впереди было еще два праздничных дня. Я могла обду-
мать, как мне лучше поступить. Он дважды звонил и приглашал
меня ужинать, но я отказывалась. К концу праздников я приняла
решение. Я написала ему письмо и вернула подарок. Я считала,
что ничего другого мне не остается. Я пришла на работу порань-
ше и оставила на его имя пакет у дежурного охранника.
124
В письме я объяснила, что всячески продумала то, что он мне
сказал, и убедилась, что никогда не смогу ответить на его чув-
ство. Поэтому с моей стороны было бы непорядочно его поощрять,
а так как мы вместе работаем и часто встречаемся, я полагаю,
что благоразумнее всего сообщить ему это сразу же, до того как...
— До чего?
— Пойдут сплетни! — выкрикнула она с неожиданной горяч-
ностью. — Я еще не видала, чтобы где-нибудь так сплетничали.
Шагу нельзя ступить, чтобы о тебе не выдумали какую-нибудь
гадость.
— А что они выдумали про вас?
— Бог их знает, — промямлила она. — Бог их знает...
— Какому охраннику вы отдали пакет?
— Вальтеру — тому, что помоложе. Сыну Макмаллена.
— А он рассказал кому-нибудь?
— Я настойчиво просила сохранить это в тайне.
— Что он, конечно, не преминул сделать.
Она бросила на него сердитый взгляд, лицо ее пылало от сму-
щения.
— Ну ладно. Значит, вы дали ему от ворот поворот. Как он
к этому отнесся?
— В тот день он пришел на заседание и поздоровался со мной
как ни в чем не бывало. Я ему улыбнулась, и на том дело кон-
чилось. Он был бледен, но держался мужественно, взгляд был
печальный, но он владел собой. Я решила, что худшее позади.
К счастью, его перевели в архив, и я надеялась, что ему будет
не до меня. Неделю или две мы с ним почти не разговаривали.
Я встречала его либо в посольстве, либо на каких-нибудь приемах,
и вид у него был веселый. Он ни словом не обмолвился ни о
рождестве, ни о сушилке для волос. Иногда на коктейлях он
подходил, останавливался рядом; и я знала, что... у него есть
потребность... ощущать мою близость. Иногда я ловила на себе
его взгляд. Женщина такие вещи чувствует, я видела, что он
еще не совсем потерял надежду. У него была манера ловить мой
взгляд. Мне все было ясно без слов. Не понимаю, как я не за-
мечала этого раньше. Однако я по-прежнему старалась ничем его
во поощрять. Я приняла такое решение, и как ни велик был со-
блазн его утешить, я знала, что, если трезво смотреть на вещи,
по имеет смысла его приваживать. И к тому же я была уверена,
что столь внезапное и... безрассудное увлечение быстро пройдет.
— И оно прошло?
— Такие отношения сохранялись между нами недели две. Они
начали меня тяготить. Я не могла пойти ни на один прием, не
могла принять ни одного приглашения, чтобы его не встретить.
Он больше со мной не заговаривал. Только смотрел на меня. Ку-
да бы я ни пошла, глаза его повсюду следили за мной... Глаза
У него очень темные. Я бы сказала, что в них видна его душа,
ни у него темно-карие и выражают такую беспомощность...
125
В конце концов я стала просто бояться куда-нибудь ходить.
Как раз в то время у меня даже зародилась недостойная мысль.
Я заподозрила его в том, что он читает мои письма.
— Неужели?
— У каждого из нас в архиве своя ячейка. Для личных писем
и телеграмм. И все сотрудники архива участвуют в сортировке
входящей почты. А приглашения тут, как и в Англии, принято
посылать в незапечатанном виде. Ему ничего не стоило бы загля-
нуть в конверт.
— А почему эта мысль казалась вам недостойной?
— Потому что это была неправда, вот почему, — отрезала
она. — Я спросила его напрямик, и он заверил меня, что это
не так.
— Понятно.
Тон, у нее стал еще более нравоучительный, не допускающий
возражений.
— Он бы никогда этого не сделал. Такие вещи не в его ха-
рактере, ему бы это даже в голову не пришло. Он решительно
меня заверил, что и не думал... меня преследовать. Я употреби-
ла это слово и тут же пожалела. Не понимаю, как мне пришло
в голову такое глупое выражение. Он мне сказал: ничего подоб-
ного, он просто ведет обычную светскую жизнь; если же мне
это неприятно, он от нее откажется, будет отклонять все пригла-
шения, пока я не сменю гнев на милость. Меньше всего на све-
те ему хотелось бы мне докучать.
— Ну и после этого вы опять стали друзьями?
Он следил за тем, как она подбирает не те слова, как она
неловко сохраняет равновесие на грани правды и так же нелов-
ко от нее уклоняется.
— С двадцать третьего января он снова перестал со мной
разговаривать, — выпалила она. Даже при таком убогом свете
Тернер увидел, как слезы покатились по ее шершавым щекам,
когда она, наклонив голову, поспешно прикрыла руками лицо. —
Я больше не могу. Я все время о нем думаю.
Тернер встал, отворил дверцу буфета и налил ей полбокала
виски.
— Нате, — сказал он добродушно. — Вы же это любите,
выпейте и перестаньте представляться.
— Это от переутомления. — Она взяла бокал. — Бредфилд не
знает усталости. Он не любит женщин. Ненавидит их. Хочет всех
нас загнать насмерть.
— А теперь расскажите, что произошло двадцать третьего
января.
Она сидела на стуле боком, спиной к нему, и голос ее време-
нами срывался на крик — она уже не владела им.
— Он не обращал на меня внимания. Делал вид, будто сов-
сем заработался. Я вхожу в архив за своими бумагами^ а он да-
же головы не поднимет. На меня не смотрит. Не хочет. На цру-
126
гих смотрит, а на меня нет. И все неправда. Он никогда особенно
не интересовался работой — это сразу видно, стоит поглядеть на
него во время посольских совещаний. В душе он лентяй. Но бой-
кий на язык. Стоило ему услышать, что я иду, как он притво-
рялся, будто погружен в свои бумаги. Он смотрел сквозь меня,
как сквозь стекло, даже если я первая с ним здоровалась. Даже
если я сталкивалась с ним в коридоре нос к носу, все равно. Он
меня не замечал. Как будто меня нет. Я думала, что сойду
с ума. Это же несправедливо, ведь в конце концов он же всего
в ранге «Б», да еще временный, в сущности — никто! Не имеет
никакого веса. Вы бы слышали, как они о нем говорят... «Дешев-
ка» — вот что о нем говорят. Сообразительный, но очень нена-
дежный. — В эту минуту она чувствовала себя куда выше его. —
Я писала ему письма. Звонила по телефону туда, в Кенигс-
винтер.
— И все это знали? Вы это проделывали на глазах у всех?
— Сперва он гонялся за мной... приставал с объяснения-
ми в любви... как сутенер какой-то. Ну да, надо признать, что
где-то в душе я понимала все его штуки насквозь. То он пы-
лает страстью, то холоден как лед... Да кто он такой, в конце
концов?
Она уронила голову на подлокотник кресла, уткнувшись в
согнутую руку, плечи ее вздрагивали от рыданий.
— Вы должны мне все рассказать. — Тернер стоял над ней,
положив руку ей на плечо. — Послушайте. Вы должны мне рас-
сказать, что произошло в конце января. Что-то важное, да?
Он вас о чем-то попросил? О чем-то имевшем отношение к поли-
тике. О чем вы боитесь сказать. Сначала он с вами помирился.
Он к вам пристал, захватил вас врасплох... потом получил то,
чего добивался, — что-то очень простое, чего он не мог достать
сам. А когда получил, вы ему стали больше не нужны.
Рыдания прекратились.
— Вы сообщили ему то, что ему нужно было знать; оказали
ому услугу; услугу, которая была ему необходима. Ну да что го-
ворить, вы не первая и не последняя. Мало ли других делали
то же самое, так или иначе. Что же это было? — Он опустился
рядом с ней на колени. — В чем вы поступили опрометчиво?
И что это за третьи лица, которых это затрагивает? Говорите же!
Ведь из-за этого вы перепуганы насмерть. Скажите, что это
такое?
— О господи! Я дала ему ключи, я же дала ему ключи, —
простонала она.
- Ну!..
— Ответственного дежурного. Всю связку. Он пришел и стал
просить... Нет, он не просил. Нет.
Опа привстала в кресле, бледная как бумага. Тернер налил
°Ще виски и сунул бокал ей в руку.
127
— Я дежурила. Ночью. В четверг двадцать третьего января.
Лео не допускали к дежурству в посольстве. Временные сотруд-
ники кое к чему не имеют доступа—к специальным инструкциям,
к планам на случай чрезвычайного положения. Я задержалась —
не могла справиться с потоком телеграмм; было, наверно, поло-
вина восьмого или восемь. Я выходила из шифровальной... По до-
роге в архив вижу, он стоит. Как будто меня дожидался. Улы-
бается. «Дженни, — говорит он, — какая приятная неожидан-
ность». Я так обрадовалась!
Она снова зарыдала.
— Я так обрадовалась! Я так мечтала, чтобы он снова со
мной заговорил. Он меня ждал. Я сразу поняла, что ждал, он
только делал вид, что это случайно. И я ему говорю: «Лео».
Я еще никогда так его не называла: Лео. Мы стояли в коридоре
и разговаривали. А он все твердит: «Какая прекрасная неожи-
данность!» Может он меня пригласить на ужин? Я ему напомни-
ла на случай, если он забыл, что я дежурю. Это его ничуть не
смутило. «Вот жалость! Ну, а завтра вечером? А потом в суб-
боту и в воскресенье? Он мне позвонит в субботу утром, хоро-
шо?» — «Хорошо, — сказала я, — с удовольствием» — «И мы смо-
жем сперва погулять, — говорит он. — На футбольном поле».
Я была так рада. У меня в руках телеграммы, целая пачка; по-
этому я и говорю: «Мне надо идти, передать почту Артуру Ми-
Доусу». Он предложил отнести их вместо меня, но я отказалась —
ничего, я справлюсь сама. Я уже повернулась, хотела уйти... уйти
первая, понимаете, мне не хотелось, чтобы он от меня уходил.
Я пошла, а он говорит: «Да, Дженни, кстати, — знаете его мане-
ру, — глупейшая история — хористы дожидаются внизу, и никто
не может отпереть зал заседаний. Кто-то его запер, ключа не
можем найти, и мы как раз подумали, нет ли его у вас». Мне
это, правда, показалось немножко странным: я не могла понять,
кому вообще пришло в голову запирать эту дверь. Поэтому я
сказала: «Хорошо, я спущусь и открою ее, мне только сна [ала
надо раздать несколько телеграмм». Понимаете, он знал, что у
меня есть ключ: у ответственного дежурного запасные ключи ко
всем комнатам посольства. «Зачем вам спускаться? — говорит
он. — Дайте мне ключ, я это сделаю сам. В одну минуту». Он
заметил, что я колеблюсь.
Она закрыла глаза.
— Он был такой маленький! — вырвалось у нее. — Его так
легко-было обидеть. Я ведь уже обвинила его в том, что он вскры-
вает мои письма... — Постепенно плач ее стих.
— И вы дали ему ключи? Всю связку? Ключи от комнат, от
сейфа...
— Ключи от всех столов и несгораемых шкафов, от парадно-
го и черного ходов, и даже тот, отключающий сигнальное устрой-
ство в архиве...
•— И ключи от лифта?
128
— Лифт тогда еще не был заперт... решетки не опущены...
Это сделали только в конце следующей недели.
— Сколько времени они были у него?
— Пять минут. Может, меньше. Слишком мало времени,
правда? — Она с мольбой схватила его за руку. — Ну скажите,
правда же, времени было слишком мало?
— Чтобы сделать слепок? Он успел их сделать пятьдесят, ес-
ли знал, что ему надо.
— Ему же понадобился бы воск, пластилин или еще что-то...
Я спрашивала. Я про это прочла.
— У него все это было наготове в его комнате, — равнодуш-
но заметил Тернер. — Он ведь там жил, внизу. Не волнуйтесь, —
сказал он мягко. — Может, он просто впустил хористов. Не падо
зря фантазировать.
Она больше не плакала. И голос стал спокойнее. Теперь она
говорила о том, в чем была убеждена.
— В ту ночь не было никакой спевки. Она бывает по пятни-
цам. А тогда был четверг.
— Вы выяснили? Спросили у дежурного охранника?
— Я сама знала! Знала, когда давала ключи! Я потом угова-
ривала себя, будто это не так, но я знала. Мне хотелось ему ве-
рить. Это был акт самопожертвования. Понимаете? Потребность
самопожертвования. Выражение любви. Разве мужчина может это
понять?
— И после того, как вы принесли эту жертву, — сказал, под-
нимаясь, Тернер, — он больше не желал вас знать?
— Все вы, мужчины, такие.
— Он позвонил вам в субботу?
— Вы же знаете, что нет. — Она снова прикрыла лицо локтем.
Он захлопнул записную книжку.
— Вы меня слушаете?
- Да.
— Он вам когда-нибудь говорил о женщине, которую звали
Маргарет Айкман? Они были помолвлены. Она знала и Гарри
Прашко.
— Нет.
— И ни о каких других женщинах?
— Нет.
— Он когда-нибудь разговаривал о политике?
— Нет.
— Он чем-нибудь показал, что придерживается крайне левых
взглядов?
— Нет.
— Вы его когда-нибудь видели в обществе подозрительных
лиц?
— Нет.
— Он вам рассказывал о своем детстве? О дяде? О дяде, кото-
рый жил в Хемпстеде? О коммунисте, который его воспитал?
9 Джон Ле Карре
129
— Нет.
— О дяде Отто?
— Нет.
— Он когда-нибудь упоминал Прашко? Ну, говорите. Он упо-
минал Прашко, вы слышите?
— Он сказал, что Прашко был его единственным другом.
Она снова расплакалась, и ему снова пришлось выжидать.
— Говорил он о политических взглядах Прашко?
— Нет.
— Говорил, что они по-прежнему дружны?
Она помотала головой.
— В прошлый четверг Гартинг с кем-то обедал. За день до
того, как исчез. В «Матернусе». С вами?
— Я же вам сказала! Клянусь!
— С вами?
— Нет.
— Он записал, что с вами. Там стоит буква «П». Так он вас
помечал в других случаях.
— Это была не я!
— Тогда это был Прашко, да?
— Откуда я могу знать?
— Потому что вы были его любовницей! Вы рассказали мне
половину правды и умолчали об остальном. Вы спали с ним. до
того дня, как он исчез!
— Это ложь!
— Почему ему протежировал Бредфилд? Он же терпеть не
мог Лео, почему же он о нем так заботился? Давал ему работу?
Платил жалованье?
— Уходите, пожалуйста, — попросила она. — Пожалуйста.
И никогда больше не приходите.
— Почему?
Она выпрямилась.
— Убирайтесь вон!
— Вы ужинали с ним в пятницу вечером. В тот день, когда
он сбежал. Вы с ним спали и не желаете в этом признаться!
- Нет!
— Он вас спрашивал о Зеленой папке! Он заставил вас до-
стать ему эту сумку!
— Неправда! Неправда! Убирайтесь!
— Мне нужно такси.
Он молчал, пока она вызывала по телефону такси.
— Sofort *, — сказала она. — Sofort! Приезжайте немедленно
и уберите его отсюда.
Он уже подошел к двери.
— А что вы с ним сделаете, когда найдете? — спросила она
тем упавшим голосом, какой всегда бывает после вспышки гнева.
* Сейчас же (нем.).
130
— Это дело не мое.
— Неужели вам все равно?
— Мы его никогда не найдем, чего же об этом думать?
— Тогда зачем искать?
— А почему нет? Так мы и проводим жизнь. Ищем людей, ко-
торых никогда не найдем.
Он медленно спустился по лестнице в вестибюль. Из чьей-то
квартиры доносился пьяный веселый шум. Мимо него пронеслась
группа сильно выпивших арабов, они на ходу стаскивали пальто
и что-то орали. Он постоял на пороге. На той стороне реки в теп-
лой ночной тьме ожерельем висела узкая полоска огней чембер-
леновского Петерсберга. Прямо напротив высился новый жилой
дом. Казалось, что его строят с верхушки, от стрелы крана вниз.
Казалось, он его уже видел откуда-то с другого места. Конец про-
спекта был оседлан железнодорожным мостом. Когда по нему
прогрохотал экспресс, Тернер успел разглядеть едоков в вагоне-
ресторане, беззвучно жующих, обед.
— В посольство, — сказал он. — В британское посольство.
— Englische Botschaft?
— Не английское, а британское. И скорее.
Шофер обругал его, крикнув что-то нелестное насчет диплома-
тов. Ехали они очень быстро и даже чуть не врезались в трамвай.
— Да шевелитесь вы, будьте вы прокляты!
Он потребовал квитанцию. У шофера были наготове штемпель
и блокнот; он так стукнул по бумаге, что она смялась. Посольство
напоминало корабль с ярко освещенными иллюминаторами. По
вестибюлю двигались черные фигурки, медленно сближаясь по-
парно, как в бальном танце. Стоянка машин была полна. Квитан-
цию он бросил. Ламли не поощрял поездок на такси. Эту новую
экономию ввели после недавнего сокращения бюджета. Деньги
стребовать было не с кого, кроме Гартинга, чьи долги росли не
по дням, а по часам.
Бредфилд на заседании, сообщила мисс Пит. Ночью они с пос-
лом, по-видимому, вылетят в Брюссель. Она убрала бумаги и кол-
довала над синей кожаной моделью обеденного стола, на котором
раскладывала по старшинству карточки приглашенных: с Терне-
ром она разговаривала так, словно хотела его поставить на ме-
сто. А де Лайл поехал в бундестаг на прения по чрезвычайным
законам.
— Я хочу посмотреть ключи ответственного дежурного.
— Боюсь, что без разрешения мистера Бредфилда вы их не
получите.
Он стал с ней пререкаться — она только этого и ждала. Он ее
переспорил — этого она тоже ждала. Она выдала ему письмен-
ное разрешение, подписанное административным отделом и
скрепленное подписью первого советника (по политическим во-
просам). Он понес его к столу дежурного, где сидел Макмаллен.
<*то был высокий солидный мужчина, в прошлом сержант эдин-
9*
131
бургской полиции, и то, чего он наслушался о Тернере, ему явно
было не по душе.
— И книгу ночных дежурств, — потребовал Тернер. — Пока-
жите мне книгу ночных дежурств с января месяца.
— Пожалуйста, — сказал Макмаллен, но стоял рядом, пока
Тернер просматривал книгу, чтобы он ее не унес.
На часах было половина восьмого, и посольство быстро пустело.
— До завтра! — шепнул, проходя, Микки Краб. — Привет,
старина!
В книге ни разу не встречалось имя Гартинга.
— Запишите меня, — сказал Тернер, пододвигая книгу ему
через стойку. — Я пробуду здесь всю ночь.
«Как Лео», — подумал он.
IX
ГРЕХОВНЫЙ ЧЕТВЕРГ
В понедельник вечером
В связке было около пятидесяти ключей, но только пять или
шесть из них снабжены бирками. Тернер стоял в коридоре пер-
вого этажа, там, где тогда стоял Лео, он отступил в тень колонны
и смотрел на дверь шифровальной. Было около 7.30, время Лео,
и Тернер представил себе, как Дженни Парджитер выходит из
комнаты с пачкой телеграмм в руке. В коридоре теперь было
шумно; и когда девушки подавали или брали телеграммы, сталь-
ная заслонка на двери шифровальной поднималась и падала, как
нож гильотины; но в тот четверг было спокойнее — затишье среди
политической бури — и Лео разговаривал с Дженни тут, на
этом самом месте, где сейчас стоит Тернер. Он взглянул на часы,
потом снова на связку ключей и подумал: пять минут. Что он мог
сделать за эти пять минут? Шум сейчас оглушал сильнее, чем
днем; не только голоса, но и стук машин возвещал о том, что в
мире чрезвычайное положение. Но в ту ночь было тихо, а Лео,
тишайший Лео, поджидал здесь свою добычу, чтобы заманить ее,
а потом погубить. За пять минут.
Он прошел по коридору до вестибюля и стал смотреть в про-
лет лестницы, наблюдая, как вечерняя смена машинисток усколь-
зает в темноту, — уцелевшие пассажирки горящего корабля, спа-
сающиеся в ночь. Он, наверное, вел себя деловито и непринужден-
но — ведь до этого места Дженни провожала его глазами, а Гонт
или Макмаллен видели, как он спускается по лестнице, деловито
скрывая свое торжество.
Он постоял в вестибюле и вдруг подумал: «Какой же это был
риск, какая опасная игра!» Толпа расступилась, пропуская двух
немецких чиновников. Они держали черные портфели и выступали
важно, словно хирурги, которые идут в операционную. На них
132
были серые шарфы, которые они надели поверх пальто и широко
расправили на груди. «Какой риск! Она ведь могла одуматься,
побежать за ним, она ведь могла каждую минуту узнать — если
уже не знала, — что Лео лжет; узнала бы, как только вошла в
вестибюль и не услышала из зала пения, или увидела, что в кни-
ге ночных дежурств нет записи о приходе двенадцати хористов,
а на вешалке у двери, где сейчас разоблачались немецкие чинов-
ники, нет их пальто и шляп; она бы поняла, что Гартинг Лео, бе-
женец, неприкаянный человек, неудачливый воздыхатель и третье-
сортный комбинатор, солгал ей, чтобы выманить ключи».
«Самопожертвование, разве мужчина может это понять?»
Прежде чем свернуть в коридор, он остановился и осмотрел
лифт. Позолоченная дверь была заперта на засов, стекло изнутри
забито доской. Для пущей безопасности поперек были закрепле-
ны два толстых стальных прута.
— Давно он так стоит?
— После Бремена, — ответил Макмаллен.
— А когда был Бремен?
— В январе, сэр. В конце января. Из министерства посовето-
вали, сэр. Специального человека прислали. Он занимался подва-
лами и лифтом, сэр. — Макмаллен сообщил эти сведения по-воен-
ному, с таким видом, будто давал показания эдинбургскому су-
ду, — даже вдох и выдох делал, как положено по уставу. — Рабо-
тал и субботу и воскресенье, — добавил он благоговейно, ибо сам
был с ленцой и легко утомлялся.
Тернер медленно шел в полутьме к комнате Гартинга, думая:
«Вот эти двери были закрыты, эти лампы погашены, эти комнаты
безлюдны. Светила ли тогда сквозь решетки луна? Или горели
только эти синие ночные лампочки, чтобы Великобритания обхо-
дилась своим подданным подешевле, и под сводами отдавались
лишь его шаги?»
Мимо прошли две девушки, одетые для учебной тревоги. На
одной были джинсы, и она поглядела на него в упор, мысленно
прикидывая его вес. «Господи, — подумал он, — я того и гляди
кинусь на одну из них!» Он отпер дверь в комнату Лео, вошел и
постоял там в темноте. «Что же ты натворил, воришка?» —
мысленно спросил он.
Жестянка. Да, пригодилась бы жестянка от сигар с быстро
твердеющей массой, ну хотя бы детский пластдлин из большого
универмага Вулворта в Годесберге да щепотка белого талька,
чтобы отпечаток был четкий. Трижды прижать ключ: одной сто-
роной, другой стороной и вертикально, стараясь, чтобы края бо-
родки были отчетливо видны. Копия, может, будет и не совсем точ-
ная — это зависит^ от болванки и слепка, но если металл доста-
точно мягкий, ключ слегка обожмется в скважине и примет ее
форму. «Ну-ка, Тернер, — бывало, говорил сержант, — ты ведь
любую дырку найдешь на ощупь». Значит, все было у него на-
готове. Пятьдесят жестянок? Или только одна?
133
Нужен ведь только один ключ. Но который? Какая пещера
Аладдина, какая потайная комната хранит сокровища этого беспо-
койного английского замка?
Ах ты ворюга, Гартинг! Он начал с его собственной двери,
словно ему назло, словно показывая этому отсутствующему вору,
что и с его дверью можно вольничать, а потом медленно двинул-
ся по коридору, подбирая ключи к комнатам, и всякий раз, когда
находил подходящий, снимал его с кольца и опускал в карман,
думая: «На что тебе сдался вот этот ключ?» Большинство дверей
не запиралось, так что многие ключи были лишними: от шкафов,
от уборных, от туалетных комнат, от комнат отдыха, от канцеля-
рий, от медицинского пункта, где пахло спиртом, и от распреде-
лительного Щита.
Ты устанавливал микрофон? Может, в этом и была твоя тех-
ническая задача, ворюга? Всякие железки, штучки, провода,
сушилки для волос, гайки и шурупчики, не было ли все это толь-
ко ширмой, чтобы притащить какой-нибудь хитрющий аппаратик
для подслушивания? «Чушь собачья», — выразился он вслух и,
звеня десятками ключей, бивших ею в кармане по ляжке, под-
нялся по лестнице, прямо в объятия личного секретаря посла,
суетливого человечка, который важничал, используя авторитет
своего шефа.
— Его превосходительство с минуты на минуту уедет; я бы
на вашем месте не мозолил ему глаза, — сказал он с ледяной не-
брежностью. — Он не очень-то жалует вашего брата.
Почти во всех коридорах был еще день. Торговая миссия
праздновала Неделю Шотландии. Пейзаж лилового охотничьего
угодья, задрапированный клетчатой тканью клана Кемпбеллов,
висел рядом с фотографией королевы в шотландском националь-
ном костюме. В фанерных рамках красовались коллажи из буты-
лок шотландского виски, фотографии шотландских танцоров
и волынщиков. В плановом отделе под красочными плакатами,
призывавшими покупать на севере, бледные счетоводы трудолю-
биво перебирали клавиши арифмометров. «Последний выход —
Брюссель!» — пугал их плакат, но арифмометры трещали как
ни в чем не бывало. Тернер поднялся еще на этаж и очутился в
местном Уайт-холлё, где размещались атташе, каждый со своим
карликовым министерством и дощечкой на двери, обозначавшей
его чин.
— Какого черта вы здесь шляетесь? — спросил дежурный сер-
жант.
Тернер предложил ему выражаться повежливее. Откуда-то
доносился командирский бас, храбро бросавший фразы в диктофон.
В машинном бюро унылыми рядами, как в классе, сидели маши-
нистки; две младшие в зеленых передниках осторожно манипули-
ровали гигантским копирографом, а третья раскладывала цветные
телеграфные бланки, словно собирая в отъезд дамское белье. Надо
всеми ними высилась старшая машинистка, дама лет шестидесяти
/
134
с подсиненными волосами; она сидела на отдельном помосте и
проверяла восковки. Она одна почуяла врага, держа нос по ветру,
и кинула на него настороженный взгляд. На стене за ее спи-
ной были приколоты ряды рождественских открыток от старших
машинисток других посольств. На одних были изображены верб-
люды, на других — королевский герб.
— Я проверяю замки, — буркнул Тернер.
И взгляд ее ответил: «Проверяй что хочешь, но моих девочек
не тронь».
«Господи, да почему бы мне хоть одну из них не потрогать?
Жалко тебе уступить ее на часок для прогулочки в рай? Ну и во-
рюга же ты, Гартинг!»
Было уже десять часов. Он обошел все помещения, куда Гар-
тинг имел доступ, и за свои старания получил только головную
боль. Того, что искал здесь Гартинг, либо уже не было, либо ойо
было так далеко запрятано, что на поиски потребовались бы целые
недели, либо же торчало на виду так открыто, что стало невиди-
мым. После сильного напряжения он чувствовал тошноту, в голове
теснились бессвязные мысли. Господи, а ведь прошел всего день.
И за этот день пережито все — от душевного подъема до ощуще-
ния полного провала. От самолета до этого письменного стола; все
улики — и ни одной стоящей; кажется, прожил целую жизнь —
черт бы ее побрал, — а все еще понедельник. Он уставился на эти
проклятые телеграфные бланки, не зная, что писать. Корк уснул,
и его роботы молчали. На столе перед Тернером лежала горка
ключей. Он стал по одному нанизывать их на кольцо. «Сведи
все, что знаешь, воедино, •— сказал он себе, — построй. Ты не ля-
жешь спать, пока хотя бы не нащупаешь след, по которому надо
идти. «Задача интеллигента, вопил его вислозадый преподаватель,
превратить хаос в порядок! Определи, что такое анархия? Это рас-
судок, лишенный системы. Скажите, пожалуйста, учитель, а что
такое система, лишенная рассудка?» Взяв карандаш, он лениво
расчертил листок на дни недели, разделив каждый из дней на от-
резки в один час. Он открыл синий календарь. «Перемешай оскол-
ки, сложи из них мозаику. Ты его найдешь, а Шоун не найдет.
Гартинг Лео. Претензии и консульские функции, вор и охотник.
Я устрою на тебя охоту, уж я тебя изловлю!..»
— Вы случайно не следите за биржевыми акциями? — встре-
пенувшись, спросил его Корк.
— Нет, не слежу.
— Я, понимаете, вот о чем, — продолжал тот, протирая розо-
вые глаза, — если на Уолл-стрите курс падает и во Франкфурте
тоже, а мы в этот заход не пройдем в «общий рынок», как это от-
зовется на шведской стали?
— На вашем месте я бы поставил все деньги на красное и за-
был о них думать.
136
Да, но у меня есть твердый план, — объяснил Корк. —
Мы приобрели кусочек земли на Карибском море...
— Заткнитесь.
Построй общую схему. Выпиши все свои идеи на школьной
доске и погляди, что получается. Ну-ка, Тернер, ты ведь фило-
соф, расскажи нам, как она вертится, наша Земля. Какой символ
веры, к примеру, мы припишем Гартингу? Нет, давай только
факты. Построй их по порядку. Разве ты, дражайший Тернер,
не променял умозрительную жизнь жреца науки на деятельную —
государственного служащего? Построй факты, пусти в ход свои
теории, и де Лайл назовет тебя настоящим человеком.
Начнем с понедельников. Понедельники — это дни, когда вас
приглашают. Тут предпочитают приемы a la fourchette, мимохо-
дом заметил де Лайл во время обеда, чтобы не ломать себе го-
лову, рассаживая гостей. Понедельники посвящены состязаниям
на чужом поле. Англия против иностранцев. Рабский труд вне до-
ма. Гартинг был явно во втором эшелоне. Посольства помельче.
Посольства с небольшими гостиными. Команда группы «Б»
играла по понедельникам на чужом поле.
— ...а если будет девочка, я рассчитываю, что смогу нанять
цветную няньку, индийскую ама; она и подзаймется с ней потом,
подготовит хотя бы к приготовительному классу.
— Неужели нельзя помолчать?
— Если, конечно, будут средства, — пояснил Корк. — За так
никого не получишь, и думать нечего.
— Я ведь работаю, можете вы это понять?
«Вернее, стараюсь», — думал он, но мысли его разбегались.
Он был с маленькой девушкой, встреченной в коридоре, чьи пух-
лые ненакрашенные губы неохотно сливались с покрытой пушком
кожей; он вспомнил, каким долгим, оценивающим взглядом она
окинула его намечающееся брюшко, и услышал, как она смеется,
так смеялась его жена. «Алан, миленький, ты должен меня брать,
а не драться со мной. Тут нужен ритм, как в танце, неужели так
трудно это понять? А Тони такой прекрасный танцор! Алан, ми-
ленький, я сегодня вечером приду попозже, да и завтра меня
не будет, я всегда по понедельникам играю матч на чужом поле
с моим любовником. Алан, довольно! Довольно! Алан, не бей ме-
ня! Клянусь, я никогда больше до него не дотронусь». J\o втор-
ника.
Гартинг, ты же ворюга.
По вторникам принимали у себя. Вторник — это когда ты до-
ма, когда люди приходят к тебе. Он выписал фамилии и подумал:
«Нет, это хуже, чем наш Блекхит. Это хуже, чем ее проклятая
мать, которая так и норовит урвать хоть немножко власти; это
хуже, чем Борнмут, и хуже, чем маковый пирог, которым уго-
щают священника; это хуже беспросветных воскресений в Йорк-
шире и свадеб, приуроченных к шестичасовому чаю; это узаконен-
ная обычаем, нерушимая, перестраховочная церемония бессмыс-
136
ленной светской болтовни. Ванделунги (Голландия). Канары (Ка-
нада)... Обуту (Гана)... Кортезани (Италия)... Аллертоны, Крабы,
и один раз, ну да, точно, Бредфилды. В эту веселую компанию
входило еще не менее сорока восьми ничем не опороченных на-
гнетателей скуки, отличимых лишь по числу приемов, где они
присутствовали... Аллертоны — два... а вот Бредфилды — один;
Им оказывали особое внимание, не так ли? «Говорят, что он себе
ни в чем не отказывает». В тот вечер — шампанское и два овощ-1
ных блюда. Дичь за счет русского налогоплательщика. В памяти •
снова возникла жена: «Миленький, почему бы нам сегодня не по-
ужинать где-нибудь в ресторане? Уиллоби не рассердятся, они
знают, как я ненавижу готовить, а Тони обожает итальянскую
кухню». Ну давай, давай, лишь бы порадовать Тони.
— А если будет мальчик, — болтал Корк. — Я займусь им
сам. Должны же быть учебные заведения для мальчиков даже в
таком месте. Ведь для учителей там просто рай!
Среда посвящена культурным мероприятиям. Вечер игры
в пинг-понг. Вечер песни. Банкет в сержантской столовой. «До-
бавьте капельку чего-нибудь для пикантности в ваш джин и вис-
ки, мистер Тернер. Ребята о вас говорят, сэр, — надеюсь, вы не
обидитесь, если я передам их слова, ведь сегодня рождество. «Ми-
стер Тернер, — говорят они — к вашей фамилии они всегда до-
бавляют «мистер»: они так не о всех говорят, — мистер Тернер —
человек строгий, мистеру Тернеру пальца в рот не клади, но ми-
стер Тернер — человек справедливый». Ну, а как насчет моего
отпуска, сэр?» Вечер Иностранного мотоклуба. Вечер, когда мож-
но на сантиметр-другой поглубже втереться в посольство. «А ну-
ка вернись, девочка, и сними на минутку джинсы...» Вечер чисто
деловой. Он подробно изучал календарь и думал: «Надо отдать
тебе должное, ты работал до седьмого пота, чтобы добыть свои
секреты. Торговал собой вразнос. Кружок шотландских народных
танцев, кегельбан, Иностранный мотоклуб, спортивная комиссия.
Тебя, друг, скорее возьмут на небо, ты ведь был верующий. Этого
у тебя тоже не отнимешь. Ты действительно имел цель и к ней
стремился, верно? Ты своего случая не упускал, ворюга, а случаев
этих было немало».
Значит, остаются четверги — ведь конец недели не отмечен
ничем, кроме занятий в саду и одной или двух поездок в Ган-
новер.
Греховные четверги...
Обведи прямоугольником четверг, позвони в «Адлер» и узнай,
когда они там закрываются. Они вообще не закрываются. Обведи
Другим прямоугольником тот первый, размером четыре сантиметра
на полтора, и разукрась пространство между ними извивающи-
мися змеями; заставь их раздвоенные жала впиваться в нежные
готические очертания буквы «Ч» и обожди, пока стук, разрываю-
щий тебе виски, не сольется с барабанным боем шифровальных
машин. Ну и что-это даст?
137
Ничего. Будь оно проклято, ничего!..
Ничего не даст этот четверг, окутанный любовной тайной, боль-
ной от воздержания. Четверг, которому сопутствуют записи ревма-
тическим, скучным почерком мэра города, рукой человека, ко-
торому нечего делать и некуда девать время. '«Не забыть о кофей-
ной мельнице для Мэри Краб», — благоговейно напоминал своему
удачливому биографу мэр родного города Тернера в Йоркшире;
не забудь смолоть в порошок Мэри Краб, ты, ворюга. «Поговорить
с Артуром о дне рождения Майры», — благодушно нашептывал
мистер Крейл, священник, хорошо известный всему Йоркширу
идиотизмом своих проповедей. «Обед a la fourchette Англо-Гер-
манского общества для друзей Свободного города Гамбурга»,
«Подписной обед Международного женского общества в костюмах
всех наций, герм. мар. 15. — вкл. вино», — объявлял церемоний-
мейстер, разгоняя свои писарские заглавные буквы поверх лино-
ванной строки. И сделай мысленно заметку «погубить карьеру
Дженни Парджитер. И пенсию Мидоуса. И Гонта? И Бредфилда».
И кого попутно еще? Майру Мидоус? Дуиьегуб ты после этого,
Гартинг!
— Вы не можете выключить эти проклятые тарахтелки?
— К сожалению, нет, — сказал Корк. — Что-то там происхо-
дит, но не спрашивайте что. Лично Бредфилду, просьба расшиф-
ровать самому. Вслед за специальной депешей с дипкурьером...
Должно быть, у него день рождения.
— Скорее похороны, — пробурчал Тернер и снова взялся за
дневник.
Но по четвергам у Гартинга было какое-то дело, настоящее
дело, которого он еще не осуществил. Нечто, о чем он молчал.
Как рыба. Нечто срочное, вполне конкретное, тайное. Нечто
такое, что придавало смысл всем остальным дням, то, во что он
верил. По четвергам Лео Гартинг приобщался. святых тайп.
И держал язык за зубами. В дневнике не было даже обычного
еженедельного вранья. Только на прошлый четверг была щелапа
заметка «Матернус». Час дня. П.». Все остальные чет-
верги были такими же пустыми, такими же невинными и ничего
не выражавшими, как маленькие девственницы в коридоре ниж-
него этажа.
Или такими же греховными.
Для Гартинга вся жизнь была в этом дне. Он жил от четверга
до четверга, как другие живут от года до года. Что же за встречи
были у них — у Гартинга с его начальником? Какие у них были
отношения после стольких лет сотрудничества? Где они встреча-
лись? Где он распаковывал все эти папки и письма, а потом, за
дыхаясь, докладывал то, что узнал? В башне виллы, крытой ши-
фером? В мягкой постели на полотняных простынях с мягкой
шелковистой девушкой, чьи джинсы висели на спинке крова и?
138
Под мостом, где над головой грохотали поезда? Или в ветхом по-
сольстве с пыльной люстрой, где папаша Мидоус держал его за
маленькую ручку на позолоченном канапе? В изящной барочной
спальне годесбергского отеля? В сером доме одной из новых жи-
лых застроек? В кокетливом бунгало с названием из кованого чу-
гуна и цветными стеклами над входной дверью? Он пытался себе
их представить — Гартинга и его начальника, крадущихся по-
воровски, но уверенных в успехе, их брошенные шепотом шуточ-
ки, их смех исподтишка... Нате, вот вам славная штучка, — шеп-
чет продавец порнографических открыток, — жалко расстаться.
Вы любите, чтобы все было как в жизни, а? «Обожаю, когда ме-
ня гладят по головке», — просюсюкал Аллертон. Сидели ли они
за бутылкой, деловито вырабатывая очередной штурм цитадели,
а сзади щелкал фотоаппарат и помощник осторожно шелестел
бумагами? «Ну еще раз, миленький, но ласково, как Тони. Ты,
дорогой, в себе не уверен, потому что не прочел руководства и
не знаешь устройства огнестрельного оружия».
А может, все происходило в спешке? Встречи где-нибудь на
задворках, судорожные передачи из рук в руки, пока* едут по пе-
реулочкам и молят бога уберечь от дорожных происшествий?
А может, на горе? Возле футбольного поля, где на Гартинге
были черный котелок и серая униформа участника Движения?
Корк говорил по телефону с мисс Пит, и в голосе его звучали
благоговейные нотки:
«Принимайте семьсот групп из Вашингтона. Лондон просит
передать и расшифровать лично. Вам лучше предупредить его
сразу: ему придется просидеть за этим делом до утра. Послушай-
те, дорогая, по мне, пусть совещается хоть с самой королевой.
Эта ведь сверхсрочная, и моя обязанность ему доложить, поэтому
если вы не хотите, я сделаю это сам». Уф-ф, ну и стерва!
— Рад, что и вы такого же мнения, — сказал Тернер с ред-
кой у него ухмылкой.
— По-моему, она заправляет всей командой.
— Англия против остального мира, — подтвердил Тернер, и
оба они рассмеялись.
Значит, он обедал в «Матернусе» с Прашко? Если да, то Праш-
ко вряд ли тот, с кем он обычно встречался, потому что тогда Лео
пе поставил бы пресловутой буквы «П», — он ведь так хорошо
Умел прятать концы в воду, этот Гартинг, да и не стал бы оп обе-
дать с Прашко на людях после того, как изо всех сил старался
порвать с ним всякую связь. Был ли в таком случае у них посред-
Пик, связной между Прашко и Гартингом? И в этот день обычная
кроцедура была нарушена? Держись за ниточку, Тернер, доверься
логике, ибо отказ от нее будет твоей погибелью. Создай из хаоса
порядок. Означало ли это «П», что Прашко желает видеть его
лично, а может, и предостеречь, что Зибкрон за ним следит?
139
Приказать ему — такая возможность имелась, — приказать ему
до тдго, как он сбежит, во что бы то ни стало и чего бы это
ни стоило украсть Зеленую папку?
Четверг.
Он взял ключи и стал тихонько раскачивать их на пальце.
Четверг был днем встречи... днем вынужденных действий...
днем, когда его предостерегли... днем накануне бегства... днем
еженедельных докладов и инструкций... днем, когда он взял у
Парджйтер ключи.
Господи, неужели он действительно спал с Парджитер? Есть
такие жертвы, генерал Шлободович, на которые Лео Гартинг
не пойдет даже ради матушки-России.
Бесполезные ключи. Что он собирался с ними делать? Полу-
чить доступ в заветную сумку? Чушь! Он должен был видеть, как
ее отпирают, — Мидоус даже этому его обучал. Он отлично знал,
что в связке ключей ответственного дежурного нет запасного клю-
ча к этой сумке. Войти в самое помещение архива? Еще раз
чушь! Он давно понял, что в архиве есть куда более сложные
замки.
Тогда какой же ключ был ему нужен?
Какой ключ был ему так позарез необходим, что он рискнул
сгубить всю свою шпионскую карьеру, чтобы получить его дубли-
кат? Какой ключ он добывал ценой ухаживания за Дженни Пард-
житер и рискуя навлечь недовольство своих сослуживцев, а он его
навлек, если верить Мидоусу и Гонту. Который ключ? Ключ ст
лифта, чтобы незаметно утащить папки, спрятать их в укромном
месте на верхнем этаже, а потом спокойно выносить их по одной
в портфеле? Может, этим объясняется пропажа тележки?
Перед его глазами возникли фантастические картины. Он уви-
дел фигурку Гартинга, который несется по темному коридору к от-
крытой двери лифта, толкая впереди себя тележку, увидел груду
скоросшивателей, подрагивающую на верхней полке, а на ниж-
ней кучу случайно прихваченных вещей: письменные принадлеж-
ности, печать, дневники, машинку с большой кареткой из машбю-
ро... Он видел, как у бокового входа дожидается «пикап», а безы-
мянный шеф Гартинга держит открытую дверь наготове, и у оего
вырвалось откуда-то выплывшее школьное восклицание «Да п /
тебя на фиг!..» как раз в ту минуту, когда в комнату вошла мисс
Пит за телеграммами. Вздох, который издала мисс Пит, свиде-
тельствовал о неуклонном воздержании.
— Ему понадобятся и шифровальные книги, — предупредил
ее Корк.
— Благодарю вас. Он сам знает, как расшифровывают теле-
граммы.
— Послушайте, что там происходит, как дела в Брюсселе?
спросил ее Тернер.
— Пока только слухи.	'
— Какие?
140
— Если бы вас считали нужным в это посвятить, на телеграм-
ме вряд ли было бы указано: «Расшифровать лично».
— Вы плохо знаете Лондон, — сказал Тернер.
Когда она уходила, она умудрилась даже походкой, припрыги-
вающей английской походкой — «Не прикасайся ко мне, половая
жизнь только для плебеев» — выразить крайнее презрение к Тер-
неру и ко всему, что он делает.
— Убить ее мало, — облегчил душу Корк. — Горло бы ей,
гадине, перерезал. И ничуть бы даже не пожалел. Вот уж три
года как она здесь и только раз улыбнулась — когда Старик
помял свой «роллс-ройс».
Вздор. Никаких сомнений: он знал, что все это вздор. Шпионы
такого калибра, как Гартинг, не воруют; они записывают, запо-
минают, фотографируют; шпионы такого калибра, как Гартинг,
действуют из жадности, по расчету, а не поддаются порыву. Они
заметают следы и стараются выжить, чтобы завтра предавать
снова.
И они не позволяют себе очевидного вранья.
Они не говорят Дженни Парджитер, что спевка церковного
хора в четверг, если она через пять минут может выяснить, что
спевки бывают по пятницам. Они не говорят Мидоусу, что ездят
на совещания в Бад Годесберг, когда и Бредфилд и де Лайл знают
что они там не бывают уже больше двух лет. Они не берут со сче-
та остаток жалованья и представительских перед тем, как сбе-
жать, чтобы не привлечь внимания заинтересованных лиц; они
не рискуют возбудить любопытство Гонта, работая по ночам.
Но где он работал?
Он хотел избежать посторонних глаз. Он хотел делать ночью
то, чего не мог делать днем. Но что именно? Пользоваться фото-
аппаратом в какой-нибудь дальней комнате, где он прятал папки
п мог запираться на ключ? Куда же делась тележйа? Куда делась
пишущая машинка? А может, их пропажа, как предполагает Ми-
доус, и верно । не связана с Гартингом? Пока что напрашивается
только один вывод: Гартинг днем прятал папки в укромном месте,
ночью в одиночестве их фотографировал, а утром возвращал на
место. Да, но он же их не возвратил. Зачем он их крал?
Шпион не крадет. Это правило номер один. Посольство, обна-
ружив пропажу, может изменить свои намерения, пересмотреть
или аннулировать договоры, принять уйму профилактических
мер, чтобы предотвратить или свести на нет тот ущерб, который
емУ причинен. Самая лучшая женщина — это та, которая тебе не
принадлежит. Самый успешный обман — это тот, который так и
!’е будет обнаружен. Тогда зачем же красть? Причина тут ясна,
артинг был загнан в угол. Как ни рассчитаны его поступки, по
ним отчетливо видно, что человек этот в цейтноте. А отчего та-
кая спешка? Кто поставил ему предельный срок?
141
Потихоньку, Алан, не жми; веди себя как Тони. Веди себя
как этот распрекрасный, гибкий, словно лоза, ритмичный, добро-
душный знаток анатомии Тони Уиллоби, хорошо известный в са-
мых лучших клубах, мастер любовной техники.
— Я бы, конечно, предпочел, чтобы первым был мальчик, —
сказал Корк. — Понимаете, если у вас на подхвате сын, можно
расширять дело. Лично я не сторонник многодетных семей. Раз-
ве что у вас решена проблема прислуги. Кстати сказать, вы-то
сами женаты? Ох, простите, кажется, зря я спросил!
На минуточку предположим, что его варварский налет на
архив вызван коммунистическими симпатиями, пробудившимися
после событий прошлой осени; предположим, что они его под-
стегнули. Тогда на что же была направлена его лихорадочная дея-
тельность, на какую цель? Не поставил ли ему крайний срок не-
насытный начальник? Первый этап легко было восстановить:
Карфельд пришел к власти в октябре. С этого времени популяр-
ная националистическая партия стала реальностью; появилась
даже возможность прихода к власти националистического прави-
тельства. Проходит месяц, другой — Гартинг угнетен. Он видит
лицо Карфельда на каждом шагу, слышит знакомые лозунги.
«Карфельд делает коммунизм весьма привлекательным», — ка
выразился де Лайл... Пробуждение происходит медленно, против
воли, старые связи и привязанности лежат глубоко под спудом и
не спешат выйти наружу. Потом наступает поворотный пункт
когда принимается решение. Либо сам, либо поддаваясь уговорам
Прашко, он идет на предательство. Прашко подбирает к нему ключ:
«Зеленая папка». Достань Зеленую папку — и ты окажешь услу
гу нашему общему делу... Достань Зеленую папку к решающему
дню в Брюсселе... Содержимое папки, по словам Бредфилда
может полностью скомпрометировать нашу позицию в Брюсселе
А может, его шантажировали? Может, отсюда такая гонка
Если перед ним стоял выбор: ублаготворить ненасытного шефа
или быть скомпрометированным каким-то разоблачением? Не бы
ло ли, к примеру, в том кельнском эпизоде чего-нибудь его по-
рочащего: женщины, нечистоплотных махинаций? Не присвоил
ли он денег в Рейнской армии? Не продавал ли контрабандных
виски и сигарет? Не влопался ли в историю по гомосексуальной
линии? Словом, не поддался ли он одному из десятка классиче-
ских соблазнов, которыми, как правило, вербуют диплома ических
шпионов? Девочка, немедленно надень свои джинсы!
Нет, это не в его характере. Де Лайл прав: во всех поступках
Гартинга есть посыл, движущая сила, преобладающая над ин-
стинктом самосохранения; тот напор, безоглядность, пыл, который
гораздо активнее вынужденного повиновения человека, которого
шантажируют. В той подпольной жизни, в которой копался е -
нер, Гартинг был не слугой, а хозяином. Он был не послан, а
предназначен, не угнетенный, а угнетатель, охотник, преследова
тель. В этом хотя бы между ними было сходство. Но добыча, ко-
142
торую преследовал Тернер, была известна. Следы ее до какого-то
предела ясны. А за этим пределом они пропадали в рейнском ту-
мане. Но самое непонятное, думал Тернер, было вот что: Гартинг
охотился в одиночку и не искал покровителей.
А не шантажировал ли Гартинг Бредфилда?
Тернер вдруг задал себе этот вопрос и даже выпрямился на
стуле. Может, этим объяснялось, почему Бредфилд скрепя серд-
це его защищал? Может, поэтому он нашел для него работу в
архиве, давал ему возможность исчезать по четвергам без всяких
объяснений и бродить по коридорам с портфелем в руках?
Он снова заглянул в календарь и подумал: решай основные
вопросы. Мадам, покажите этому усталому ученику самое основ-
ное, втолкуйте ему азы, заставьте прочесть книгу от корки до
корки... как советовал учитель, а кто ты такой, чтобы не слу-
шаться своих учителей? Не спрашивай, почему Христос ро-
дился на рождество, спроси: родился ли он вообще? Если бог ода-
рил нас разумом, дорогой Тернер,- он дал нам этот разум для того,
чтобы мы могли видеть насквозь и его самого. Почему вообще чет-
верг? Почему во второй половине дня? Почему так регулярно?
Как бы ни был приперт к стенке Гартинг, почему он встречался
со своим сообщником среди бела дня, в Годесберге, когда его
отлучка из посольства требовала вранья? Нет, это бессмысли-
ца, чушь, мистер Тернер. Гартинг мог встречаться с сообщником
в любое время дня и ночи. Ночью в Кенигсвинтере, на склонах
чемберленовского Петерсберга; в Кельне, Кобленце, в Люксем-
бурге или по ту сторону голландской границы в выходные дни,
когда никому не нужно давать объяснений — все равно, истинных
или лживых.
Он бросил карандаш и громко выругался.
— Неприятности? — осведомился Корк. Его роботы отчаянно
стрекотали, и он обхаживал их, как голодных детишек.
— Ничего, молитва поможет, — сказал Тернер, вспомнив
утренний разговор с Гонтом.
— Если вы не раздумали посылать телеграмму, — безучастно
предупредил Корк, — поторапливайтесь. — Он поспешно пе-
реходил от одной машины к другой, дергая рукоятки, и выхваты-
вал бумажные полосы, словно решил не давать им никакой пере-
дышки. — В Брюсселе, как видно, все вот-вот лопнет. Немчура
грозит хлопнуть дверью, если мы не заявим протеста против суб-
сидирования сельского хозяйства. Халидей-Прайд считает, что это
предлог. Если так пойдет дело, я через полчаса закажу себе би-
леты на июнь.
— Какой предлог?
Корк прочел ему:
«Удобный предлог уйти из Брюсселя до тех пор, пока обста-
а°вка в Федеративной Республике не станет снова нормальной».
Тернер, зевнув, отодвинул телеграфные бланки.
Пошлю ее завтра.
143
— Завтра уже настало, — сочувственно напомнил ему Корк.
«Если бы я курил, я выкурил бы твою сигару. Мне не поме-
шало бы сейчас потешить плоть, — подумал он, — но раз этого
нельзя, я хоть выкурю сигару».
Все неправильно с начала и до конца; он знал, что вся его
концепция неправильна.
Концы не сходились, не было причинной связи, ничто не
объясняло активности Гартинга, все было непонятно. Он выко-
вал цепь, где ни одно звено не цеплялось за другое. Подперев
голову рукой, он выпустил на волю фурий, и его усталое вообра-
жение рисовало ему, как они, кривляясь, медленно проходят пе-
ред ним с непристойными телодвижениями: безликий Прашко —
этот Супер-шпион, который, пользуясь парламентской неприкосно-
венностью, руководит шпионской сетью из бывших эмигрантов
своекорыстный блюститель общественного порядка Зибкрон, по-
дозревающий посольство в грандиозном заговоре в пользу Р зсии,
и то охраняющий, то преследующий тех, кого он считает винов-
никами. Суровый, высоколобый аристократ Бредфилд, враг и по-
кровитель шпионов, непроницаемый, несмотря на сознание своей
вины, хранитель ключей от архива, от лифта и от секретной сум-
ки, который вот-вот смоется в Брюссель, проработав всю ночь в
посольстве; эротоманка Дженни Парджитер, втянутая в злостное
соучастие своей надуманной страстью, которая уже опозорила ее
в глазах всего посольства; ослепленный родительской любовью к
маленькому Гартингу Мидоус, который не видит, как тот с трудом
взваливает последнюю из сорока папок на свою тележку, нрав-
ственно извращенный де Лайл, защищающий право Гартинга
предавать своих друзей. Все они, выросшие до неимоверных раз-
меров, надвигались, плясали, изгилялись над пим и, наконец, ис-
чезли, побежденные его издевкой над своими же собственными до-
водами. Те самые факты, которые еще несколько часов назад,
казалось, готовы были раскрыть ему тайну, теперь отбра ывалп
его назад, в непроходимый лес сомнений.
Но как же еще, сказал он себе, запирая в стальной шкаф
свое имущество и оставляя Корка в обществе его неугомонны \
машин; как еще, спросил бы священник, разламывая маковый пи-
рожок своей огромной пухлой рукой; как еще может человек чи-
тать свое воображение, выковывать свой разум и выбирать ictuh-
но христианский путь в жизни, если не через сомнение? Ибо вои-
стину, дорогая миссис Тернер, сомнение — величайший дар
нашего вседержителя тем, кто нуждается в вере. И, выходя в ко-
ридор с чувством головокружения и тошноты, он в который ужо
раз спрашивал себя: что за тайны хранятся в этой магической
Зеленой папке? И кто, черт возьми, мне это скажет, мне, Т рне-
ру, временному сотруднику посольства?
Испарения поднимались с поля и накатывали на дорогу.
Под водянистыми серыми облаками блестел асфальт, и шины чав-
кали по мокрой мостовой. Назад, в серость, устало подумал он,
144
на сегодня охота окончена. И нету даже ангелочка, который уте-
шил бы эту старую безволосую обезьяну. След петляет. Впереди
никакого символа веры, который мог бы сделать и меня отступ-
ником?
Ночной портье в «Адлере», давая ключ, добродушно спросил:
— Повеселились?
— Да не очень.
— Надо съездить в Кельн. Это наш Париж.
На кресле был аккуратно повешен смокинг де Лайла с пись-
мом, приколотым к рукаву. На столе стояла бутылка виски. «Если
хотите взглянуть на тот дом, — прочел Тернер, — я за вами за-
еду в среду, в пять часов утра». В постскриптуме ему желали
приятно провести вечер у Бредфилдов, игриво советуя не обли-
вать лацканы томатным супом, так как де Лайл не хотел бы, что-
бы ему были приписаны чуждые политические взгляды; особен-
но учитывая то, что среди гостей будет и господин Людвиг Зибк-
рон из министерства внутренних дел.
Тернер пустил воду в ванну, взял с полочки над раковиной
стакан и налил себе виски. Почему уступил де Лайл? Из сочув-
ствия к его пропащей душе? Господи спаси! А так как надо было
хоть чем-то закончить эту ночь дурацких вопросов, — почему его
пригласили на встречу с Эибкроном? Он забрался в постель и про-
лежал в полусне до полудня — ему снились Борнмут и копьевид-
ные, неприступные ели вдоль голых утесов Бренксома; он слышал
голос жены, укладывавшей в чемодан детские вещи: «Я найду
свою дорогу, а ты ищи свою, и посмотрим, кто первым попадет
на небо». А потом он снова и снова слышал плач Дженни Пард-
житер — глас вопиющего в пустыне. «Не беспокойтесь, Артур, —
подумал он, — я и близко не подойду к Майре, пусть меня даже
повесят».
X
KULTUR* У БРЕДФИЛДОВ
Во вторник вечером
— Вам надо решительно это пресечь, Зибкрон, — бубнил герр
Зааб языком, заплетающимся от бургундского. — Они же, идиоты,
совсем ополоумели, головорезы проклятые!
Зааб всех перепил и заговорил, и теперь за столом царило не-
ловкое молчание. Только его жена, белокурая куколка никому
не известного происхождения, с нежной обнаженной грудью, по-
прежнему не сводила с него влюбленного взгляда. Прочие же гости,
* Культура (нем.).
Ю Джон Ле Карре	145
неспособные по хилости своей дать ему отпор, мерли со скуки,
слушая его разглагольствования. За их спинами, как больничные
сестры между койками, сновали две горничные-венгерки; им, на-
верно, внушили, в этом Тернер не сомневался, что герр Людвиг
Зибкрон заслуживает лучшего ухода, чем все остальные пациен-
ты, вместе взятые. И он действительно в нем нуждался. В его
белых, увеличенных очками глазах угасали последние искорки
жизни; его белые руки лежали по обе стороны прибора, как сло-
женные салфетки, а вид у него был до того отсутствующий, будто
он только ждал, чтобы его отсюда вынесли.
Свечи в четырех серебряных канделябрах с восьмиуголь-
ными основаниями (работы Поля де Ламери и, по словам
отца Бредфилда, находка для коллекционера, соединяли хозяина
и хозяйку дома через весь стол ниткой алмазов. Тернер, закован-
ный в железную броню смокинга де Лайла, сидел посредине,
между вторым и третьим подсвечниками. Даже рубашка и та бы-
ла ему тесна. Портье купил ее для него в Бад Годесберге за такие
деньги, каких он в жизни не платил за рубашки, а теперь она его
душила, и края крахмального воротничка впивались в шею.
— Уже съезжаются из деревень. На этой проклятой Рыноч-
ной площади их будет тысяч двенадцать. И вы знаете, что они
строят? Они строят Schafott. — Его снова подвел английский
язык. — Как его, черт возьми, у вас называют, этот Schafott? —
спросил он у присутствующих.
Зибкрон шевельнулся, словно его сбрызнули водой.
— Эшафот, — пробормотал он, и его неживые глаза поднялись
на Тернера, блеснули и снова погасли.
— Нет, как Зибкрон знает английский — просто фантасти-
ка! — радостно закричал Зааб. —- Зибкрон днем мечтает о Паль-
мерстоне, а в темноте — о Бисмарке. Сейчас уже вечер, и он за-
стрял где-то посредине. —- Зибкрон выслушал этот диагноз без
всякого удовольствия. — Эшафот! Надеюсь, они повесят на нем
этого негодяя. Зибкрон, вы с ним чересчур нянчитесь. — Он под-
нял свой бокал за Бредфилда и произнес длинный тост, нашпи-
гованный бестактными комплиментами.
— Карл-Гейнц сам фантастически знает английский, — вста-
вила куколка. — Ты слишком скромный человек, Карл-Гейнц.
Ты знаешь английский ничуть не хуже герра Зибкрона. — Тер-
нер заметил, что во впадине между ее грудями мелькнуло что-то
беленькое. Носовой платок? Письмо? Фрау Зааб недолюбливала
Зибкрона; по правде говоря, она не жаловала всех, чьи достоин-
ства превозносились больше, чем достоинства ее супруга. Ее вме-
шательство прервало и без того тонкую ниточку разговора — он
опять упал, как воздушный змей, и даже у ее мужа не хватило
энергии запустить его снова.
— Вы говорите, пресечь. — Зибкрон взял серебряную терку
для мускатных орехов, поднес к свече и стал медленно вертеть,
словно отыскивая уличающие ее изъяны.
146
Тарелка перед ним была вылизана начисто, как кошачье
блюдце. Это был надутый, бледный, холеный немец, по годам не
старше Тернера, чем-то смахивающий на хозяина отеля, — па
человека, привыкшего расхаживать по чужим коврам. Черты ли-
ца у него были округлые, но твердые: губы жили самостоятель-
но, раздвигаясь, чтобы выполнить одну функцию, и складываясь
для другой. Слова его тоже не помогали его понять, скорее вы-
нуждали говорить других, были обрывками немого допроса, ко-
торый только усталость или глубокое оледенение сердца мешали
ему производить вслух.
— Ja. Надо пресечь, — подтвердил Зааб, навалившись всем
туловищем на стол, чтобы быть ближе к слушателям. — Запре-
тите митинги, запретите походы, запретите ему все. Их же иначе
нё проймешь, Зибкрон. Sie waren ja auch in Hannover? *
Зибкрон ведь тоже там был; почему же он все это не запретит?
Они же как дикие звери. У них сила, nicht wahr? **, Зибкрон?
Господи, я ведь тоже кое-что испытал. — Зааб был старше всех,
журналист, в свое время он работал в целом ряде газет, однако
большинство их после войны перестало существовать. Никто, ви-
димо, не сомневался, какие испытания выпали на долю герра фаа-
ба. — Но я никогда не питал ненависти к англичанам. Вы, Зиб-
крон, можете это подтвердить. Das konnen Sie ja bestatigen ***.
Я двадцать лет писал об этой безумной республике. Я ее крити-
ковал, иногда резко критиковал, но я никогда не ополчался
против англичан. Чего не было, того не было, — заключил он
скороговоркой, и это сразу же посеяло недоверие ко всему, что
он сказал.
— Карл-Гейнц питает просто фантастическую слабость к
англичанам, — вставила куколка. — Он ест по-английски, он пьет
по-английски. — Она вздохнула, словно и в остальном он вел се-
бя тоже скорее по-английски. Она-то ела очень много и даже
разговаривала с полным ртом, а ее крошечные ручки крепко цеп-
лялись за то, что она еще собиралась съесть.
— Мы у вас в долгу, — натянуто улыбнулся Бредфилд. — Дай
вам бог еще много лет иметь эту слабость, Карл-Гейнц. — Он
только час назад вернулся из Брюсселя и не спускал глаз с
Зибкрона.
Жена голландского советника миссис Ванделунг плотнее уку-
тала палантином свои пышные плечи.
— Мы каждый год ездим в Англию, — самодовольно заявила
она ни с того ни с сего. —- Наша дочь учится там в школе, наш
сын тоже учится в Англии... — Все, что она любит, чем дорожит
или обладает, — все, все только английское. Ее муж, морщинис-
тый моряк, дотронулся до красивого запястья Хейзел Бредфилд
и, вторя ей, горячо закивал.
* Вы тоже были в Ганновере! (нем.).
** Не правда ли? (нем.).
*** Это вы можете подтвердить (нем.)*
’°*	147
— Только, — прошептал он, словно давая клятву верности.
Хейзел Бредфилд стряхнула задумчивость и как-то многозна-
чительно ему улыбнулась; ее рассеянный взгляд упал на серую
руку, которая все еще держала ее запястье.
— Ах, Бернгард, — сказала она тихо, — какой вы сегодня
милый. Смотрите, дамы вас будут ко мне ревновать. — Шутка,
однако, вышла невеселой. Голос прозвучал зло.
Наверное, у нее было много сестер, решил Тернер, поймав ее
сердитый взгляд, брошенный на Зааба, продолжавшего свой мо-
нолог, но вряд ли она была великодушна к менее красивым, чем
она.
«Может, я сижу на месте Лео? — подумал он. — Ем его пор-
цию?» Но Лео вторники проводил дома... и, кроме того, Лео сюда
на обеды не звали, напомнил он себе, поднимая бокал в ответ на
тост Зааба. Только на коктейль.
Темой монолога Зааба, как ни странно, снова была Англия,
но он ее обогатил некоторыми автобиографическими подробностя-
ми о тягостных переживаниях во время бомбежек.
— Знаете, что говорят о Гамбурге? Вопрос: какая разница
между англичанином и гамбуржцем? Ответ: гамбуржец говорит
по-немецки. А знаете, что мы говорили там, в бомбоубежищах?
Слава тебе, господи, что бомбы эти английские!
Бредфилд, прозит! Да не будет этого больше никогда!
— Да, никогда! — повторил Бредфилд и устало ответил на
тост, глядя па Зааба, по немецкому обычаю, поверх края бокала.
Выпив, он поглядел на него снова.
— Бредфилд, вы просто золото. Ваши предки дрались при Ва-
терлоо, жена у вас — настоящая королева. Вы — украшение
британского посольства, и вы не пригласили к себе ни проклятых
америкашек, ни проклятых французиков. Вы славный парень.
А французы — ублюдки, — заявил он, ко всеобщему ужасу, и
за столом на минуту воцарилось растерянное молчание.
— Карл-Гейнц, по-моему, вы не очень корректны, — возрази-
ла Хейзел, и на ее конце стола послышался смешок — его издала
выжившая из ума старенькая графиня, приглашенная в послед-
нюю минуту в пару к Алану Тернеру.
На гостей за столом вдруг упал резкий сноп электрического
света. Из кухни, точно утренняя смена, появились венгерки и, ще-
голяя выправкой, мгновенно очистили стол от бутылок и посуды.
Зааб еще тяжелее-навалился на стол и ткнул большим и не
очень чистым пальцем в почетного гостя.
— Видите ли, этот самый Людвиг Зибкрон чертовски странный
тип. Мы все в пресс-центре им восхищаемся, потому что никому
из нас ни разу не удалось его поймать, а мы, журналисты, ува-
жаем только то, что нам не по зубам. А знаете, почему мы ие
можем поймать Зибкрона?
Вопрос очень развеселил самого Зааба. Он смешливо обвел
глазами стол, и его темное лицо засияло от удовольствия.
148
— Потому что он так занят своим закадычным дружком и
Kumpan... — Он нетерпеливо щелкнул пальцами, не находя нуж-
ного слова. — Kumpan... — повторил он.
— Собутыльником, — перевел Зибкрон.
Зааб растерялся, получив помощь из такого неожиданного
источника.
— Собутыльником, — пробормотал он. — Клаусом Кар-
фельд ом. — И замолчал.
— Карл-Гейнц, тебе надо запомнить, что значит Kumpan, —
тихонько произнесла его жена; он ей кивнул и мужественно за-
улыбался.
— Вы приехали к нам поработать, мистер Тернер? — осведо-
мился Зибкрон, обращаясь к серебряной терке.
И вдруг прожектор осветил Тернера, а Зибкрон, восстав с
одра, взял скальпель и приступил к тонкой хирургической опера-
ции в порядке частной практики.
— Всего на несколько дней, — пояснил Тернер.
До их сотрапезников не сразу дошло, что происходит, поэтому
какой-то миг эти двое вели свой разговор один на один, пока
остальные продолжали заниматься своими делами. Бредфилд че-
рез стол обменивался незначащими репликами с Ван дел унгом;
Тернер расслышал слово «Вьетнам». Зааб снова занял площадку,
подхватил эту тему и стал ее развивать.
— Янки хотят драться в Сайгоне, но не желают драться в
Берлине... Обидно, ей-богу, что они не построили в Сайгоне бер-
линскую стену. — Голос его стал громче и еще неприятнее, но
Тернер слышал его как бы из темноты, зиявшей за немигающим
взглядом Зибкрона. — Янки вдруг помешались на самоопределе-
нии народов. Почему бы им не попробовать его ввести в Восточ-
ной Германии? Все борются за этих проклятых негров. Все сра-
жаются за эти проклятые джунгли. Наверно, вся наша беда в
том, что мы не носим перьев.
По всей вероятности, он хотел разозлить Ванделунга, но ста-
рый голландец даже не поморщился: кожа его оставалась глад-
кой, как крышка гроба, — на ней уже явно никогда ничего боль-
ше не вырастет.
— Наверно, наша беда в том, что в Берлине нет пальм. —
Он прервал свою речь, чтобы выпить. — Вьетнам — дерьмо.
Но зато на этот раз никто не может сказать, что это затеяли мы,—
Добавил он с явным сожалением.
— Война это такой ужас!., — прокудахтала графиня. —
Мы все потеряли... 1
Но она заговорила уже после того, как занавес поднялся. Герр
Людвиг Зибкрон соблаговолил произнести несколько слов и поло-
жил на стол серебряную терку, чтобы оповестить о своем наме-
рении.
149
— И откуда же вы, мистер Тернер?
— Из Йоркшира. — Воцарилось молчание. — Войну я про-
вел в Борнмуте.
— Герр Зибкрон спрашивает, из какого вы министерства, —
сухо пояснил Бредфилд.
— Иностранных дел, как и все остальные, — сказал Тернер
и равнодушно посмотрел на него через стол.
Бесцветные глаза Зибкрона не осуждали и не одобряли; он
ждал подходящей минуты, чтобы всадить скальпель.
— А можно ли осведомиться у мистера Тернера, какому из
отделов министерства выпало счастье пользоваться его услугами?^
— Исследовательскому.
— Он к тому же знаменитый альпинист, — вставил издалека
Бредфилд.
И куколка взвизгнула от неожиданного, острого сладострастья:
— Die Berge! * (Тернер искоса заметил, как фарфоровая руч-
ка дернула бретельку платья, словно порываясь его сорвать.)
Карл-Гейнц...
— В будущем году, — мрачно заверил ее шепотом Зааб. —
В будущем году мы поедем в горы.
На что Зибкрон улыбнулся Тернеру, словно это была та шут-
ка, над которой они могли посмеяться вдвоем.
— Но теперь мистер Тернер попал в долину. Вы собираетесь
жить в Бонне, мистер Тернер?
— В Годесберге.
— В отеле, мистер Тернер?
— В «Адлере». В номере десять.
— Интересно, какую же исследовательскую работу ведут из
номера десять отеля «Адлер»?
— Людвиг, милый вы мой человек, — вмешался Бредфилд
неподдельно шутливым тоном, — неужели вы не можете распо-
знать шпиона с первого взгляда? Алан — наша Мата Хари.
Он принимает у себя в спальне министров.
Смех, выразило лицо Зибкрона, не может длиться вечно; вот
он и дождался, чтобы веселье улеглось.
— Алан, ~ тихо повторил он, — Алан Тернер из Йоркшира,
сотрудник исследовательского отдела министерства иностранных
дел, проживающий в отеле «Адлер», знаменитый альпинист.
Прошу извинить мое любопытство, мистер Тернер. Мы тут в Бон-
не, как вы знаете, сейчас очень нервничаем. А так как в наказа-
ние за мои грехи мне поручено обеспечивать безопасность бри-
танского посольства, я, естественно, интересуюсь людьми, которых
призван охранять. О вашем приезде, надо полагать, сообщили от-
делу кадров? Видимо, бюллетень ко мне не попал.
— Мы обозначали его техническим сотрудником, — пояснил
Бредфилд, явно раздраженный тем, что ему устраивают допрос
перед его гостями.
* Горы (нем.).
150
Очень разумно, — похвалил Зибкрон. — Куда проще, чем
называть его исследователем. Он ведет исследования, а вы чис-
лите его техническим сотрудником. Хотя все ваши технические
сотрудники все равно занимаются исследованиями. Просто и ясно.
Но ваше исследование носит практический характер, мистер Тер-
нер? Вы статистик? Или, может, теоретик?
— Моя работа носит общий характер.
— Понятно. Исследование вообще. В самом широком смысле
слова. Большая ответственность. И долго вы намерены у нас про-
быть?
— Неделю. Может, больше. Зависит
от того, как быстро су-
мею справиться.
— С исследованием? Ага. Значит, у вас есть сдоя тема? А я
было думал, что вы кого-то подменяете. Ну хотя бы Юэна Уолд-
бира, он ведь у вас занимался исследованиями коммерческого ха-
рактера, правда, Бредфилд? Или Питера Маккриди — тот работал
в области науки. Или Гартинга. Вы случайно не замещаете Лео
Гартинга? Какая жалость, что его больше нет! Один из ваших
старейших и наиболее ценных сотрудников.
— Ох уж этот Гартинг! — Миссис Ванделунг подхватила это
'Имя, и тут стало ясно, что у нее на все есть весьма определенные
взгляды. — Знаете, что о нем говорят? Что Гартинг пьянствует в
Кельне. У него, понимаете, запой. — Ей было лестно привлечь
их внимание. — Всю неделю он носит ангельские крылышки, иг-
рает на органе и поет псалмы, а на праздники уезжает в Кельн
и дерется с немцами. Прямо Джекил и Хайд!* — Она добродушно
засмеялась. — О-о, он очень испорченный человек, Роули, вы,
конечно, помните Андре де Хоога? Ему рассказывали тут в поли-
ции, ч^го Гартинг затеял в Кельне ужасную драку. В ночном клу-
бе. Из-за какой-то женщины дурного поведения. Поверьте, он
очень темная личность. Но теперь у нас некому играть на органе.
Пробившись сквозь туман, Зибкрон повторил свой вопрос.
— Я никого не замещаю, — сказал Тернер и слева от себя
услышал голос Хейзел Бредфилд, очень сдержанный, но дрожа-
щий от внутреннего гнева:
Миссис Ванделунг, вы же знаете наш дурацкий английский
обычай. Нам положено предоставить мужчинам забавляться в оди-
ночестве.
пи ®ен1цины нехотя удалились. Маленькая фрау Зааб в отчая-
обр1’ ЧТ° П0КВДает мУжа> поцеловала его в шею и взяла с него
ле 15ание не напиваться. Графиня заметила, что у немцев пос-
Toj? принято пить коньяк, это способствует пищеварению.
молГ 3и*кР°н безропотно пошла за хозяйкой; это была
жег аливая оДинокая красавица, которая уже в первые дни заму-
тва поняла, что сопротивление невыгодно.
Двуликий персонаж одноименной повести Стивенсона.
151
Бредфилд подошел к буфету, где стояли графины и серебря-
ные подносы; венгерки подали кофе в кофейнике работы Эстер
Бейтмен, который возвышался в своем никем не замеченном вели-
колепии на том столе, где раньше сидела Хейзел. Маленький
Ранделунг погрузился в воспоминания; он стоял у высокого окна,
"засмотревшись на мерцавшие внизу за темной лужайкой огни Бад
Годесберга.
— А сейчас нам дадут портвейн, — заверил всех Зааб. —
У Бредфилда портвейн — просто фантастика! — Он избрал сво-
им доверенным Тернера. — Я пил здесь вино, скажу вам, стар-
ше моего отца. Что мы получим сегодня, Бредфилд? Кокберн?
А вдруг вы дадите нам Крафта? Бредфилд знает все марки. Ein
richtiger Kenner *. Зибкрон, как по-английски Kenner?
— Connoisseur.
— Но это же по-французски! — Зааб был возмущен. — У ан-
гличан нет слова Kenner? Они употребляют французский термин?
Бредфилд! Телеграмму! Сегодня же! Sofort an Ihre Majestat **.
Лично сверхсекретно предлагается этой чертовой королеве запре-
тить всяких connoisseur! Разрешить только Kenner! Вы женаты,
мистер Тернер?
Бредфилд, усевшись на место Хейзел, стал передавать порт-
вейн по часовой стрелке. Поднос был двойной — половинки хитро
соединялись серебряной шнуровкой.
— Нет, — сказал Тернер, резко бросив это короткое слово
всем, кто хотел его услышать.
Однако Зааб умел слушать только себя.
— Чудак-человек! Англичане должны размножаться. Рожать
кучу детей. Создавать культуру. Англия, ФРГ и Скандина-
вия! К черту французов, к черту американцев, к черту африкан-
цев! Kleine Europa ***, вы меня понимаете, Тернер? — Он выбро-
сил вверх сжатый кулак.—Хороших, здоровых детей. Умеющих ду-
мать и разговаривать. Я не такой безумец, как вы думаете. Kultur.
Вы понимаете, что значит Kultur? — Он выпил. — Фантасти-
ка! — завопил он. — Лучше не бывает! Первый сорт! — Он под-
нес бокал к свече. — Нет, такого, черт побери, я еще не пивал.
Словно кровью отливает. Бредфилд, что это за вино? Наверняка
Кокберн, но он всегда меня поправляет.
Бредфилд замялся: он попал в трудное положение. Его взгляд
перебегал с бокала Зааба на графин с вином.
— Я очень рад, Карл-Гейнц, что вино вам нравится, — ска-
зал он, — но то, что вы пьете, к сожалению, не портвейн, а ма-
дера...
У окна захохотал Ванделунг. Это был надтреснутый, мсти-
* Настоящий знаток (нем.).
** Немедленно ее величеству (нем.).
♦♦♦ Малая Европа (нем.).
152
тельный смех, и продолжался он долго; щуплое тело голландца
содрогалось, когда старые легкие извергали раскаты хохота.
— Ну и ну, Зааб!.. — произнес он наконец, медленно прибли-
жаясь к столу. — Может быть, вы подарите каплю вашей культу-
ры и нашим Нидерландам?
Он снова захохотал, как мальчишка, прикрывая узловатой ру-
кой щербатый рот, и Тернеру стало жалко Зааба, а Ванделунг
вызвал у него отчетливую неприязнь.
Зибкрон портвейна не пил.
— Бредфилд, вы ведь сегодня летали в Брюссель? Надеюсь,
поездка была успешной? Я слышал, что там снова возникли труд-
ности. Сожалею. Мои коллеги говорят, что Новая Зеландия стано-
вится серьезной проблемой.
— Овцы! — закричал Зааб. — Кто будет есть этих овец? Ан-
гличане устроили там ферму, а теперь никто не желает есть их
овец.
Бредфилд осторожно пояснил:
— Никаких новых осложнений в Брюсселе не возникло.
Вопросы о Новой Зеландии и Сельскохозяйственном фонде стоят
уже несколько лет. И не представляют таких трудностей, которые
не могли бы быть разрешены между друзьями.
— Да, добрыми друзьями. Будем надеяться, что вы правы.
Будем надеяться, что дружба достаточно крепка, а трудности не
слишком значительны. Будем на это надеяться. — Взгляд Зиб-
крона был снова устремлен на Тернера. — Значит, Гартинг
уехал, — заметил он, сложив руки как для молитвы. — Какая по-
теря для нашего общества! Особенно для церкви. — И, глядя
Тернеру прямо в глаза, добавил: — Мои коллеги говорят, что вы
знакомы с выдающимся английским журналистом мистером Сэ-
мом Аллертоном. Кажется, вы сегодня с ним беседовали?
Ванделунг налил себе мадеры и демонстративно ее дегустиро-
вал. Зааб, мрачно насупившись, переводил глаза с одного лица на
другое, плохо понимая, о чем идет речь.
— Людвиг, у вас бывают на редкость странные идеи. Почему
вы говорите, что Гартинг уехал? Он в отпуске. Не пойму, откуда
берутся все эти дурацкие слухи? Бедняга, единственная его вина,
что он не предупредил священника. — Смех Бредфилда зву-
чал насквозь фальшиво, но в мужестве ему нельзя было отка-
зать.
— В отпуске по семейным обстоятельствам. Вот уж на вас
не похоже, Людвиг, пользоваться ложной информацией.
— Видите, мистер Тернер, как тяжело мне приходится. За ка-
кие-то грехи я вынужден поддержать порядок во время демон-
страций. Я несу за это ответственность, понимаете ли, перед мо-
им министром, занимая к тому же очень скромную должность.
А ответственность на мне.
153
Скромность его отдавала елеем. Надень на него стихарь, и он
мог бы петь у Гартинга в хоре.
— В пятницу мы ожидаем небольшую демонстрацию. Боюсь,
что у незначительного меньшинства населения англичане в дан-
ный момент не очень популярны. Вам понятно, что я не хочу, что-
бы кто-нибудь пострадал. Кто бы то ни было. Поэтому я, естест-
венно, желаю знать, где каждый из вас находится. Для того что-
бы я мог вас охранять. Но бедный мистер Бредфилд зачастую так
перегружен, что мне этого не сообщает. — Он замолчал и, кинув
один-единственный взгляд на Бредфилда, больше уже на него не
смотрен. — Я и не виню Бредфилда, что он мне ничего не сооб-
щает. С чего бы он стал это делать? — Он развел белыми рука-
ми. — Бредфилд не сообщает мне о всяких мелочах и даже кое
о чем покрупнее. Да разве он обязан? Это противоречило бы его
дипломатическому положению. Я прав, мистер Тернер?
— Меня это не касается.
— Зато касается меня. Разрешите вам разъяснить, как обстоит
дело. Мои коллеги — люди наблюдательные. Они наблюдают, пере-
считывают людей и замечают, что кого-то недостает. Тогда они
наводят справки, опрашивают прислугу, а может, и друзей; им
говорят, что человек исчез. Я тут же начинаю за него беспокоить-
ся, как и мои коллеги. Мои коллеги — люди участливые. Им не-
приятно, когда кто-нибудь пропадает. Что может быть гуманнее?
Они ведь еще мальчишки, многие из них. Совсем мальчишки.
Гартинг уехал в Англию?
Последний вопрос был задан Тернеру в упор, но его принял
на себя Бредфилд, и Тернер внутренне его поблагодарил.
— У него семейные неприятности. И мы, натурально, не мо-
жем подвергать их огласке. Я не собираюсь раскрывать перед вами
личную жизнь человека, чтобы вы могли заполнить свои досье.
— Отличный принцип. Все мы должны ему следовать. Слы-
шите, мистер Тернер? — Тон у Зибкрона был на редкость лпого-
значительный. — Какой смысл заметать следы, когда все и так
ясно? Какой в этом толк?
— Ну почему вас так занимает Гартинг? — спросил Бредфилд
таким тоном, будто эта шутка ему уже приелась. — Я поражен,
что вы вообще знаете о его существовании. Давайте лучше пойдем
выпьем кофе, ладно?
Он встал, но Зибкрон остался сидеть на месте.
— Мы, конечно, знаем о его существовании, — заявил он.
И высоко оцениваем его работу. Очень высоко, должен сказать.
В таком учреждении, как мое, изобретательность мистера Г фтин-
га всегда находит своих поклонников. Мои коллеги постоянно о
нем говорят.
— О чем вы, никак не пойму? — Бредфилд покраснел от
злости. — Что все это значит? Какую его работу?
— Он же служил у русских, — объяснил Зибкрон Тернеру.
В Берлине. Это было, конечно, давно, но я убежден, что он ино-
154
гому у них научился. А вы как думаете, мистер Тернер? И техни-
ке, а может, и немножко идеологии. А главное — хватке. Русские
никогда ничего не выпускают из рук.
Бредфилд поставил на поднос два графина и встал возле две-
ри, пропуская гостей вперед.
— Что это у него была за работа? — хмуро осведомился Тер-
нер, когда Зибкрон нехотя поднялся.
— Исследовательская. Исследования вообще, мистер Тернер.
Такая же, как у вас. Ну разве не приятно, что у вас и у Гартинга
общие интересы? В сущности, я потому и спросил, не собирае-
тесь ли вы его заменить. Мои коллеги заключили со слов мистера
Аллертона, что у вас и у Гартинга чрезвычайно много общего.
Когда они вошли, Хейзел Бредфилд бросила на них беспокой-
ный взгляд, глаза ее красноречиво подали Бредфилду ответный
сигнал тревоги. Ее четыре гостьи рядышком сидели на диване.
Миссис Ванделунг вышивала; фрау Зибкрон, по-монашески одетая
в черное, сложила на коленях руки и словно завороженная уста-
вилась на огонь камина. Графиня, оскорбленная тем, что ей при-
ходится вращаться в нетитулованном обществе, искала утешения в
большой рюмке коньяка. На ее скаредном личике выступили алые
пятнышки, словно маки расцвели на поле брани. Только малень-
кая фрау Зааб, заново припудрившая грудь, приветливо им улыб-
нулась.
Они расселись и приготовились скучать.
— Бернгард, идите сюда, — позвала Хейзел Бредфилд Ванде-
лунга, похлопав по диванной подушке рядом. — Вы сегодня ка-
кой-то особенно уютный. Ну, а теперь расскажите, какие ужа-
сы ожидают нас в пятницу. — Она играла роль балованной
красавицы и играла ее хорошо, но в голосе звучала подспудная
тревога, которую все уроки Бредфилда не помогли ей скрыть до
конца.
Зибкрон сидел за отдельным столиком, как человек, который
не в пример другим привык ездить первым классом. Бредфилд
разговаривал с его женой. Нет, призналась она, ей не приходилось
бывать в Брюсселе; муж редко берет ее с собой. — А вы его за-
ставьте! — убеждал ее Бредфилд и пустился описывать свой
любимый отель «Амиго». Надо останавливаться только в «Ами-
го»; там обслуживают лучше, чем где бы то ни было.
Фрау Зибкрон не любит больших отелей; она отдыхает в
Шварцвальде; тамошние места больше всего нравятся ее детям.
Да, Бредфилд тоже любит Шварцвальд; у него близкие друзья в
Дорнштеттене.
Тернер с невольным восхищением прислушивался к неисчер-
паемому потоку светской болтовни, который изливал Бредфилд.
Он ни от кого не ждал помощи. Глаза у него потемнели от уста-
лости, но его беседа была такой живой, тактичной и бессодержа-
тельной, словно он отдыхал на курорте.
155
• Ну говорите, Бернгард; вы мудрая старая сова, а мне ни-
кто ничего не рассказывает. Я просто Hausfrau*. Мне полагается
перелистывать «Vogue»** и с утра и до вечера готовить закуски
к коктейлям.
— Вы же знаете здешнюю поговорку, — ответил Ванде-
лунг. — Что может произойти в Бонне, если там никогда ничего
не происходит? Они нам уже показали все, на что они способны.
— Они могут вытоптать мои розы, — заметила Хейзел, заку-
ривая сигарету. —г Они могут отнять у меня мужа в любой час
ночи. Ох, уж эти мне однодневные поездки в Брюссель! Такая
глупость. А смотрите, что они наделали в Ганновере! Можете се-
бе представить, что будет, если они нам разобьют окна? Иметь
дело с этим бездарным министерством общественных работ? При-
дется всем сидеть в пальто, пока они прикидывают, кому за это
платить. Нет, просто беда. Слава богу, что теперь у нас есть ми-
стер Тернер, он нас защитит. — Взгляд ее остановился на Терне-
ре й в нем, как ему показалось, были и тревога и любопытство. —
Фрау Зааб, неужели и ваш муж без конца разъезжает в такое
время? Я уверена, что журналисты гораздо лучшие мужья, чем ди-
пЛоматы.
— Он очень верный... — зарделась от смущения куколка.
— Она хочет сказать — преданный муж, — и Зааб нежно по-
целрвал ручку жены.
Она достала из крошечной сумочки пудреницу в виде цвет-
ка и один за другим раздвинула золотые лепестки.
— Завтра ровно год как мы женаты. Это так прекрасно!
— Du bist noch schoner! *** — воскликнул Зааб, и разговор
перешел на хозяйственные и денежные достижения семейства
Зааб.
Да, они приобрели участок земли возле Обервинтера. Карл-
Гейнц купил его в прошлом году, к их помолвке, и цена уж под-
скочила на четыре марки за quadratmeter.
— Карл-Гейнц, как по-английски quadratmeter?
— Так же, — заверил ее Зааб. — Квадратный метр. — И на
всякий случай сердито воззрился на Тернера: а вдруг тот осме-
лйтся возразить?
Фрау Зааб разговорилась, и никто уже не мог ее унять. Вся
ее коротенькая жизнь развернулась перед ними в перезвоне на-
дежд и разочарований; румянец, который прелестно заливал ее
щеки, сейчас полыхал словно в любовном угаре.
Они надеялись, что Карл-Гейпц возглавит боннское отделение
газеты. Редактор в Бонне — вот к чему они стремились. Жало-
ванье его повысилось бы еще на тысячу марок, и у него было бы
настоящее положение. А что из этого вышло? Газета назначила
Флицдорфа, а Флицдорф — просто мальчишка, без всякого опыта
*2 Домашняя хозяйка (нем.).
Журнал мод.
♦♦♦ А ты еще прекраснее! (нем.).
156
и прочее, а к тому же законченный гомосексуалист, и Карл-Гейнц,
проработавший в газете восемнадцать лет и обладающий такими
связями, все еще на вторых ролях и вынужден подрабатывать во
всяких неприличных листках.
— В желтой прессе, — поправил ее муж, но на этот раз она
даже на него не обратила внимания.
Что ж, когда это случилось, они долго обсуждали, как быть, и
решили продолжать строиться, хотя Hypothek * чудовищно велика,
и едва они выплатили долг маклеру, как случилось самое страш-
ное: в Обервинтер наехали африканцы. Такой ужас! Карл-Гейнц
всегда был резко настроен против африканцев, теперь они заня-
ли соседний участок и стали строить Residenz для одного из своих
послов, и дважды в неделю приезжают, карабкаются, как мар-
тышки, по кирпичам и орут, что все не так. Не успеешь оглянуть-
ся, как там поселится целая колония с «кадиллаками», детьми и
музыкой на всю ночь, а ведь она там совсем одна, когда Карл-
Гейнц работает вечером; они уже поставили специальные засовы
на двери, чтобы ее не...
— Сколько же можно разговаривать! Просто фантастика! —
закричал Зааб так громко, что Зибкрон и Бредфилд нервно обер-
нулись, — они вдвоем отошли к окну и тихо переговаривались,
глядя в ночную тьму. — А у нас даже нечего выпить!
— Карл-Гейнц, бедняга, мы совсем вас забыли. — "Бросив на-
последок что-то Зибкрону, Бредфилд пошел через всю комнату
туда, где на сверкающих серебряных подносах стояли графины. —
Кто еще хочет выпить на сон грядущий?
Ванделунг с удовольствием составил бы ему компанию, но же-
на ему запретила.
— И смотрите, берегите его как следует, — остерегала она мо-
лодую фрау Зааб зловещим шепотом. — Не то у него будет ин-
фаркт. Нельзя столько есть, пить и кричать, это вредно для серд-
ца. Да еще при молодой жене, которую нелегко ублажать, — до-
бавила ойа со смаком. — Он у вас быстро богу душу отдаст. —
И, крепко ухватив за руку своего щуплого седого мужа, она пове-
ла его в прихожую.
В тот же миг Хейзел Бредфилд решительно перегнулась через
освободившийся стул.
— Мистер Тернер, — тихо сказала она, — вы мне можете по-
мочь в одном деле. Разрешите увести вас на минутку^
Они вышли на застекленную веранду. На подоконниках стояли
комнатные цветы и валялись теннисные ракетки; игрушечный
трактор, ходули и связка подпорок для цветов были разбросаны
на кафельном полу. Таинственно пахло медом.
— Вы, по-видимому, наводите справки о Гартинге? — сказала
Закладная (нем.).
она. Тон у нее был сухой, властный; сейчас она была достойной
парой Бредфилду.
— Разве?
— Роули чем-то смертельно встревожен. Я убеждена, что это
из-за Лео Гартинга.
— Вот как?
— Он не спит, но не желает мне ничего говорить. Последние
три дня он со мной вообще не разговаривает. Даже поручения пе-
редает через третьих лиц. Он целиком ушел в работу и от всего
отгородился. Так нельзя. Он свалится.
— На меня он не произвел такого впечатления,
— Но он, между прочим, мой муж.
— Ему очень повезло.
— Что йзял Гартинг? — Глаза ее горели не то гневом, не то
решимостью. — Что он украл?
— А почему вы решили, что он украл?
— Послушайте. Я, а не вы, отвечаю за здоровье моего мужа.
Я имею право, знать, какие у Роули неприятности. Скажите, что
натворил Гартинг? Скажите, где он? Все только об этом и шеп-
чутся, все поголовно! Эта смехотворная история насчет Кель-
на, любопытство Зибкрона... Почему я не могу знать, что проис-
ходит?
— Вот и я тоже этого не пойму, — сказал Тернер.
Он подумал, что она может его ударить, и знал, что ответит
ей тем же. Она была очень красива, но уголки ее лукавого рта
были опущены в бессильной ярости избалованного ребенка, а в
ее голосе и повадке было что-то до ужаса знакомое.
— Убирайтесь. Оставьте меня.
— Меня не интересует, кто вы такая. Но если вы хотите вы-
ведать государственный секрет, обратитесь к первоисточнику, —
заявил Тернер, ожидая, что она опять взорвется.
Вместо этого она резко повернулась и побежала мимо не-
го через прихожую наверх. На секунду он замер, растерянно
уставившись на скопище детских и взрослых игрушек, — удочки,
крокет и прочее бесполезное дорогостоящее снаряжение той жиз-
ни, которой он никогда не знал, — а потом задумчиво, зашагал в
гостиную. Когда он туда вошел, Бредфилд и Зибкрон, как по
команде, отвернулись от окна и воззрились на него — на объект
их единодушного презрения.
Настала полночь. Пьяную, потерявшую дар речи графиню по-
грузили в такси. Зибкрон уехал, попрощавшись только с Бред-
филдами. Его жена, должно быть, уехала с ним, хотя Тернер не
заметил, как она исчезла: даже на мягком сиденье после нее поч-
ти не осталось вмятины. Ванделунги тоже отбыли.
Теперь они впятером грелись у камина в послепраздничном
перегаре — Заабы сидели на диване, держась за руки и уставясь
.158
на тлеющие угли; молчаливый Бредфилд потягивал сильно раз-
бавленное виски, а Хейзел в длинной юбке из зеленого твида ру-
салкой свернулась в кресле и играла о дымчатой сибирской кош-
кой, изображая женский идеал XVIII века. Она почти не смотре-
ла на Тернера, но и не трудилась подчеркнуто его не замечать;
порой она даже обращалась к нему с каким-нибудь замечанием.
Лавочник вел себя нагло, но Хейзел Бредфилд не откажется от
его услуг — слишком много чести.
— В Ганновере была просто фантастика, — проворчал Зааб.
— Опять! Карл-Гейнц, прошу вас, не надо, — взмолилась Хей-
зел. — По-моему, я сыта по горло.
— Почему они вдруг побежали? — ни к кому не обращаясь,
спросил Зааб. — Ведь Зибкрон там тоже был. Они вдруг
побежали. Первые ряды. Ринулись как безумные к библиотеке.
Почему они это сделали? Все сразу: alles auf einmal *.
— Зибкрон задает мне тот же вопрос, — сказал Бредфилд,
поддавшись минутной слабости. — Почему они побежали?
Он-то должен знать лучше меня — ведь он был у постели этой
Эйх, а не я. И, по-видимому, слышал, что она рассказывала. Ме-
ня же там не было! Какая муха его укусила? Заладил одно: «То,
что произошло в Ганновере, не должно повториться в Бонне».
Конечно, не должно. Но он, кажется, думает, что это я во всем
виноват! В таком состоянии я его еще не видел.
— Он спрашивает тебя? — с нескрываемым презрением про-
цедила Хейзел Бредфилд. — Да почему же, прости господи, тебя?
Ты ведь там не был.
— И тем не менее он спрашивает меня, — поднимаясь, сказал
Бредфилд так безвольно и нежно, что Тернер невольно задумался
об истинной природе их отношений. — Тем не менее он спраши-
вает меня. — Он поставил пустой бокал на буфет. — Нравится
это тебе или нет. Настойчиво спрашивает: «Почему они побежа-
ли?» Как Карл-Гейнц спросил сейчас: «Что их заставило побе-
жать? Чем их так привлекла эта библиотека?» Я могу на это
сказать только одно: она — английская, а мы знаем, как Кар-
фельд относится к англичанам. Пошли, Карл-Гейнц, пора вам, мо-
лодым, спать.
— И серые автобусы, — пробормотал Зааб. — Вы читали, что
выяснилось насчет автобусов для его телохранителей? Они были
серыми, Бредфилд. Серыми!
— К разве это так важно?
— Важно, Бредфилд. Около тысячи лет назад, мой милый,
это имело огромное значение!
— Боюсь, что я не понимаю вашего намека, — с усталой
улыбкой произнес Бредфилд.
— Как всегда, — бросила его жена, и никто не счел это
шуткой.
♦ Все разом (нем.).
159
Они все стояли в прихожей. Из двух венгерок осталась только
одна.
— Вы чертовски ко мне милы, Бредфилд, — печально сказал
Зааб, прощаясь. — Может, я слишком много болтаю. Nicht wahr,
Marlene?* Я слишком болтлив? Но я не верю этому Зибкрону, я
ведь старая свинья, понимаете? А Зибкрон — молодая свинья.
Будьте осторожны!..
— Почему я не должен ему доверять, Карл-Гейнц?
— Потому что он никогда не задает вопроса, не зная заранее
ответа. — И, произнеся эту загадочную сентенцию, Карл-Гейнц го-
рячо поцеловал руку хозяйке и вышел в темноту, поддерживае-
мый юной рукой своей возлюбленной супруги.
Тернер сидел сзади. Зааб медленно вел машину по левой сто-
роне шоссе. Жена спала, прикорнув к его плечу; ее маленькая
ручка и во сне ласково поглаживала черную бахрому, украшав-
шую затылок мужа.
— Почему они побежали в Ганновере? — повторял Зааб,
азартно увиливая от встречных машин. — Почему эти проклятые
идиоты побежали?
В «Адлере» Тернер попросил подать ему утренний кофе в по-
ловине пятого утра, и портье принял заказ с понимающей улыб-
кой, словно привык к тому, что англичане встают в такое время.
Когда Тернер лег, он постарался выбросить из головы противные
головоломные расспросы герра Людвига Зибкрона и занял свои
мысли более приятной персоной Хейзел Бредфилд. Но, засыпая,
он решил, что и тут загадка ничуть не легче: как может такая
красивая, привлекательная и явно умная женщина выносить без-
мерную скуку дипломатической жизни в Бонне? Интересно, если
бы какой-нибудь родовитый обольститель, вроде Антони Уиллоби,
стал бы ее лапать, как бы к этому отнесся Бредфилд? И почему
припев, который его убаюкал, был тем же припевом, который
не давал ему спать весь этот долгий, напряженный и бессмыслен-
ный вечер, — почему, черт бы их побрал, его вообще туда при-
гласили?
И кто его пригласил? «Я хочу пригласить вас завтра к нам на
ужин, — сказал Бредфилд, — и уж не вините меня в послед-
ствиях».
Но, Бредфилд, я слышал! Я слышал, как ты поддался давле-
нию; я впервые почувствовал твою слабость; я сделал навстречу <
тебе шаг и увидел нож, всаженный тебе в спину; я услышал,
как ты говоришь моим голосом. Хейзел — ты сука; Зибкрон —
ты свинья, Гартинг — ты вор; — если ты так относишься к жиз-
ни, просюсюкал де Лайл ему на ухо, почему же ты сам не стал
* Не правда ли, Марлен? (нем.).
160
предателем? Бог умер. Хочешь, чтобы и волки были сыты, и ов-
цы целы — не выйдет, сейчас не средние века...
Он поставил будильник на четыре часа, и ему показалось, что
он зазвонил тут же.
XI
КЕНИГСВИНТЕР
В среду утром
Когда за ним заехал де Лайл, было еще темно, и Тернеру
пришлось просить ночного портье отпереть входную дверь.
На улице было холодно, бесприютно и пусто; туман летел на-
встречу рваными хлопьями.
— Нам придется ехать в объезд через мост. В это время па-
ром не ходит. — Тон у де Лайла был отрывистый, даже резкий.
Они выехали на шоссе. По обе стороны, на непаханых полях,
как ночные сорняки, росли новые жилые кварталы из стекла, бе-
тона и кафеля, над крышами поблескивали лампочки кранов.
Они миновали посольство. Тьма висела над сырым бетоном, как
дым недавней битвы. С флагштока никло свисал национальный
флаг — одинокий цветок на солдатской могиле. Над главным
подъездом лев и единорог, чьи очертания смазывались золотом и
киноварью щитов, при тусклом свете отважно продолжали свое
единоборство. На пустыре в полумраке пьяно кособочились два
хилых столба футбольных ворот.
— Дела в Брюсселе сдвинулись с мертвой точки, — коротко
заметил де Лайл, явно не собираясь вдаваться в подробности.
На стоянке стоял десяток машин, белый «ягуар» Бредфилда
занимал свое особое стойло.
— В нашу сторону или в их?
— Кто его знает. — И он продолжал: — Мы попросили сепа-
ратных переговоров с немцами; французы тоже. И не потому, что
им это нужно, а так, хотят лишний раз помериться силами.
— И кто победит?
Де Лайл не ответил.
Пустынный город словно был подвешен в розоватом, неземном
зареве, которое осеняет всякий город в предрассветный час.
Улицы были мокрые, безлюдные; дома лоснились, как старые мун-
диры. У арки университета трое полицейских устроили заслон
и, когда они подъехали, приказали им остановиться. Угрюмо обой-
дя маленькую машину, полицейские записали номер водительских
прав, проверили подвеску, нажав на задний бампер, долго вгля-
дывались сквозь запотевшее ветровое стекло в сгорбленные фи-
гуры пассажиров.
— Что они кричали? — спросил Тернер, когда они поехали
дальше.
11 Джон Ле Карре	Л .	161
— Следите за знаками одностороннего движения. —Де Лайл
повернул налево, как указывала синяя стрела. — Куда, к черту,
они нас направляют?
Дорожная машина чистила сток; еще двое полицейских в зе-
леных кожаных пальто и заломленных фуражках подозрительно
следили за ее работой. Молодая продавщица в витрине, наряжая
манекен в пляжный костюм, натягивала рукав на пластмассовую
руку. На ней были толстые фетровые сапоги, и она шаркала ими,
как арестантка. Они въехали на вокзальную площадь. Поперек
улицы и над входом в вокзал были натянуты черные транспаран-
ту: «Добро пожаловать, Клаус Карфельд!», «Рог зовет, Клаус!»,
«Ты — защитник нашего национального единства!» На новом
массивном деревянном щите висела огромная фотография Кар-
фельда, такой большой Тернер еще не видел. Под ней надпись:
«Freitag!» — «Пятница». Прожектора освещали эти слова, остав-
ляя лицо в тени.
— Они съезжаются сегодня. Тильзит, Мейер-Лотринген, Кар-
фельд. Прибудут из Ганновера, чтобы подготовить почву.
— А Людвиг Зибкрон встретит дорогих гостей.
Они двигались вдоль трамвайных путей, повинуясь дорожным
знакам. Им пришлось свернуть налево, а потом опять направо.
Проехав под небольшим мостом, они вернулись назад, попали на
другую площадь, остановились у импровизированного светофора
и от изумления даже привстали, увидев зрелище, которое вдруг
открылось им на пологом подъеме Рыночной площади к ратуше.
Впереди, как нары в бараке, тянулись пустые трибуны. За ни-
ми на светлеющем небе выделялись зубчатые черепицы бурых
домов. Но внимание де Лайла и Тернера привлекло одинокое
серовато-розовое здание, которое возвышалось над площадью.
К его стенам были прислонены лестницы; балкон затянут чер-
ной материей; на брусчатке перед ним стоял целый отряд «мерсе-
десов». Слева, перед аптекой, залитый светом десятка прожекто-
ров, возвышался белый помост, похожий на средневековую осад-
ную башню. Его вершина достигала слухового окна соседнего до-
ма; гигантские голые подпорки, похожие на выросшие за ночь
корни, бесстыдно раскорячились над черной тенью помоста.
У подножья уже копошилась армия рабочих. Тернеру был слы-
шен пронзительный перестук молотков и визг электропил. Лебед-
ка неслышно подымала вверх штабель досок.
— Почему приспущены флаги?
— В знак траура. Пропагандистский трюк. Траур по загублен-
ной чести нации.
Машина пересекла большой мост.
— Ну слава богу, — с облегчением проворчал де Лайл и опу-
стил воротник, словно попал в более теплый климат.
Вел машину он очень быстро. Они проехали одну деревню,
потом другую. Вскоре начались поля, и машина пошла по новому
шоссе вдоль восточного берега реки. Справа от них мрачно охра-
162
няла спящий город каменистая вершина Годесберга, расслоенная
поясами тумана. Они обогнули виноградник. Борозды, выделен-
ные призрачной мглой, были похожи на мережку, пропущенную
сквозь зигзагообразный орнамент подпорок. Над виноградником
тянулись леса Семигорья: над лесами, на светлом горизонте чер-
нели разрушенные замки и прочие готические причуды. Свернув
с шоссе, они выехали на короткую аллею, которая привела их пря-
мо на эспланаду, окаймленную незажженными фонарями и под-
стриженными деревьями. За ней мерещился дымящийся Рейщ
— Следующий дом налево, — бросил де Лайл. — Скажите,
если заметите охрану.
Перед ними белел большой дом. Нижние окна были закрыты
ставнями; ворота распахнуты настежь. Тернер вышел из маши-
ны и прошелся по тротуару. Подсбрав с земли камень, он метко
швырнул его в стену дома. Звук покатился через реку на черный
склон Петерсберга. Вглядываясь в туман, они ждали окрика или
шума шагов. Но ничего не услышали.
— Поставьте машину подальше и возвращайтесь, — сказал
Тернер.
— Я, пожалуй, поставлю машину подальше, но не вернусь.
Сколько вам надо времени?
— Вы знаете дом. Пойдемте, вы мне поможете.
— Не в моих правилах. Извините. Я вас довез, но в дом
не войду.
— Тогда зачем вы меня везли?
Де Лайл промолчал.
— Не хотите руки марать. Ладно.
Тернер, стараясь ступать по траве, пошел краем дорожки к
дому. Даже при слабом освещении тут чувствовался такой же
порядок, как и в служебной комнате Гартинга. Длинный газон
был аккуратно подстрижен, клумбы с розами прополоты и око-
паны, каждый куст обложен срезанной травой и обозначен ме-
таллической табличкой с названием. У черного хода на бетонной
площадке стояли три мусорных контейнера, пронумерованных и
зарегистрированных, как положено по здешним правилам. Соби-
раясь вставить в скважину ключ, он услышал шаги.
Это, несомненно, были шаги. Звук нечеткий, приглушенный,
по безошибочный: стук каблука о гравий и тотчас же шорох
носка. Шаги осторожные, нерешительные, но все же, бесспорно,
это были шаги.
— Питер? — Видно, передумал, решил Тернер. Сердце не
камень. — Питер?
Но ответа не было.
— Питер, это вы? — Он нагнулся, выхватил из деревянного
ящика у двери пустую бутылку и насторожился, напрягая слух.
Он услышал пение петуха на Семигорье. Он услышал шурша-
ние, пробегавшее по пропитанной влагой земле, словно шорох
хвои в лесу; он услышал плеск маленьких волн о речной берег)
И*	ЩЗ
он услышал отдаленное биение крови самого Рейна, словно там
работал какой-то неведомый мотор, — каждый удар состоял из
множества звуков, они рассыпались и вновь сливались, как неви-
димая отсюда вода; он услышал урчание скрытых во тьме барж,
лязг спущенных якорных цепей; он услышал рев заблудивше-
гося на болоте скота, когда в скалах отдался вой одинокой сирены.
Но он больше не слышал ни шагов, ни учтивого голоса де Лайла.
Повернув ключ, он с силой толкнул дверь, потом замер и снова
прислушался, крепко зажав бутылку в руке. Нос ему нежно за-
щекотал въевшийся аромат сигарного дыма.
Он выждал, давая комнате возникнуть из холодного мрака.
Постепенно слух его стал улавливать новые звуки. Сначала из
буфетной донеслось позвякивание стекла; из прихожей скрип де-
рева; в погребе по цементному полу протащили пустой ящик;
прозвонил гонг — отчетливо и властно, и теперь уже отовсюду
слышался вибрирующий органный'гуд, не очень ясный, но близ-
кий; он давил ему на уши, становясь с каждой минутой все гром-
че, словно по дому шлепнули гигантской ладонью и он задрожал
от удара. Выбежав в прихожую, он кинулся оттуда в столовую,
одним хлопком включил свет и, пригнувшись, затравленно ози-
рался, сжав бутылку в увесистом кулаке.
— Гартинг! — крикнул он. — Гартинг?
Он услышал шарканье бегущих ног и распахнул дверь.
— Гартинг! — закричал он снова, но ответили ему лишь са-
жа, с шорохом осевшая в камине, да неприкаянная ставня, хло-
павшая о непрочную штукатурку снаружи.
Он подошел к окну и поглядел через газон на реку. На том
берегу сияло, как электростанция, американское посольство, вон-
зая сквозь туман в изменчивую воду желтые мечи света. И тут,
наконец, он понял, кто его мучитель: цепочка из шести барж с
развевающимися флагами и радарными огнями, прибитыми к мач-
там, словно синие звезды, быстро скользила сквозь туман. Когда
последняя баржа исчезла, странный домовый оркестр сложил свои
инструменты. Стекло перестало звенеть, ступеньки поскрипывать,
сажа падать из трубы и стены дрожать. Дом успокоился и снова
погрузился в раздумье, настороженно ожидая новой атаки.
Поставив бутылку на подоконник, Тернер выпрямился и стал
медленно обходить комнаты. Это была неэкономная и непрочная
(постройка барачного типа, воздвигнутая в счет репараций для
какого-то полковника, когда в Петерсберге размещалась Верхов-
ная комиссия. Тут, по словам де Лайла, должна была расселиться
целая колония, но ее так и не основали, потому что оккупация
кончилась и строительство прекратили. Последки оккупации для
последнего из людей. У дома были и солнечная и теневая сторо-
164
ны — на реку и на Петерсберг; штукатурка шершавая, какую
кладут только на наружные стены, а обстановка с бору по сосен-
ке, словно начальство не могло решить, какая мебель положена
Гартингу по штату. Хозяин позаботился разве что о проигрывате-
ле. От него в обе стороны тянулись провода, а динамики справа и
слева от камина были установлены па вертящиеся подставки, что-
бы звук можно было направлять.
Стол был накрыт на двоих.
В центре плясали кружком четыре фарфоровых херувима.
Весна ловила лето, лето убегало от осени, зима вела их всех за
собой. Друг против друга стояли два обеденных прибора. Новые
свечи, спички, неоткупоренная бутылка бургундского в ведерке;
букет роз, увядающий в серебряной вазе. И на всем тонкий слой
пыли.
Тернер поспешно записал все это в книжку и пошел на кух-
ню. Ее можно было снять для рекламы в женском журнале.
Тернер никогда не видел столько всяких приспособлений. Смеси-
тели, резки, тостеры, открывалки. На столике стояло пластмас-
совое блюдо с остатками одинокого завтрака. Он поднял крышку
чайника. Там был настой какой-то травы алого цвета. Опивки
остались и в чашке, окрасив ложечку. Вторая чашка лежала вверх
дном на сушке для посуды. На холодильнике стоял транзистор,
такой же, как в посольстве. Заметив и тут, на какую он поставлен
волну, Тернер подошел к двери, прислушался, а потом стал откры-
вать шкафы, вынимать оттуда банки и бутылки и заглядывать
внутрь. Время от времени он что-то записывал в книжку. В хо-
лодильнике на полке аккуратно стояли рядышком пол-литровые
картонки с молоком. Вынув баночку с паштетом, Тернер поню-
хал, чтобы определить, сколько времени он хранится. На белой
тарелке лежали два сырых бифштекса. Они были нашпигованы
чесноком. Тернер вдруг подумал: Гартинг приготовил их в чет-
верг вечером. Значит, в четверг вечером он еще не знал, что сбе-
жит в пятницу.
Коридор наверху был застелен узкими циновками. Сосновая
мебель совсем рассохлась. Тернер вытаскивал из шкафа один
костюм за другим, ощупывал, а потом отбрасывал в сторону, как
ненужный хлам. Фасон у костюмов, как и обстановка, был воен-
ный; пиджаки в талию, с кармашком на груди справа; брюки су-
жены книзу, без отворотов. Иногда во время обыска Тернеру по-
падался носовой платок, обрывок бумаги или огрызок карандаша;
все это он разглядывал и откидывал в сторону, помечая что-то в
книжке, а потом хватал из шаткого гардероба следующий ко-
стюм. Дом задрожал снова. Откуда-то — казалось, из самых недр
земли — донесся лязг металла, словно там тормозил товарный
состав; зазвучало это где-то в одном месте, отдалось в другом,
перекатываясь с этажа на этаж. Едва этот лязг замер, как снова
165
послышались шаги. Уронив на пол костюм, Тернер бросился к
окну. И снова услышал шаги. Два шага. Он дважды отчетливо
слышал, как ступает нога. Откинув ставню, он высунулся в по-
лутьму, приглядываясь к дороге.
— Питер?
Что это там шевельнулось: тень или человек? Тернер оставил
в прихожей свет, и он бросал пятнистую тень на шоссе. Ветра
не было, некому было раскачивать ветки берез. Значит, человек?
Человек, пробежавший мимо окна у дома? Человек, чья тень
скользнула по гравию?
— Питер?
Ничего. Ни машины, ни охраны. В соседних домах все еще
было темно. Над ним медленно просыпалась с рассветом гора
Чемберлена. Он затворил окно.
Теперь он стал работать быстрее. Во втором гардеробе он об-
наружил еще полдесятка костюмов. Он наспех стащил их с пле-
чиков, вывернул карманы и кинул прочь, однако шестое чувство
подсказало ему: не торопись. Ему попался костюм из темно-си-
него габардина, летний, но скорее парадный, более мятый, чем
другие, и повешенный отдельно, словно его собирались отдать в
чистку или приготовили, чтобы завтра надеть. Тернер осторожно
взвесил его в руке. Положив костюм на постель, он обшарил кар-
маны и вытащил аккуратно сложенный вдвое коричневый конверт.
Служебный конверт, в таких обычно присылают извещения о по-
доходном налоге. Он не был надписан, видно было, что его спер-
ва заклеили, а потом вскрыли. Внутри лежал ключ, ключ от аме-
риканского замка, тусклого, свинцового цвета, не новый, стертый
от употребления длинный, старомодный, сложный ключ для
сложного замка, ровсем не похожий на стандартные ключи из
связки ответственного дежурного. Ключ от секретной сумки?
Сунув его обратно в конверт, Тернер вложил конверт в записную
книжку и внимательно осмотрел остальные карманы. Три па-
лочки для размешивания коктейлей, одна из них с грязным кончи-
ком, словно ею чистили ногти. Косточки от маслин. Монеты —
четыре марки восемьдесят мелочью. И счет на выпивку без даты
из отеля в Ремагене.
Кабинет он оставил напоследок. Это была убогая комната, где
хранились картонки с виски и консервы. У закрытого ставнями
окна стояла гладильная доска. На стареньком ломберном столе
царил несвойственный этому дому беспорядок — валялись ката-
логи, брошюрки торговых фирм и прейскуранты посольских по-
ставщиков. В небольшой записной книжке были перечислены про-
дукты, которые Гартинг, по-видимому, обязался достать. Тернер
полистал ее, потом сунул в карман. В деревянном ящике лежали
жестянки с голландскими сигарами, их было штук полтораста или
даже больше.
166
Книжный шкаф со стеклянными дверцами был заперт. Тернер,
присев, осмотрел корешки, встал, снова прислушался, потом при-
нес из кухни отвертку и одним нажимом взломал дверцы; медный
язычок замка торчал из дерева как кость из мяса, распахнутые
дверцы беспомощно закачались. Первые книги были немецкие,
довоенные, в переплетах с золотым обрезом и тиснением.
Он не мог точно перевести названий, но о некоторых догадывался:
«Leipziger Kommentar zum Strafgesetzbuch» * Штундигера;
«Verwaltungsrecht» ** и чью-то еще об ограничении срока давно-
сти за военные преступления. На каждой из книг стояла надпись:
«Гартинг Лео», словно метка на белье, а на одной он нашел печат-
ное изображение берлинского медведя, на котором готическим по-
черком, очень тонко на закруглениях и с нажимом, когда перо шло
вниз, было написано: «Fiir meinen geliebten Sohn Leo» ***.
На нижней полке была свалена всякая всячина: «Правила пове-
дения британских офицеров в ФРГ», немецкая книжка без пере-
плета о флагах Рейнской области и англо-немецкий разговорник,
изданный в Берлине до войны, с пометками и сильно захватанный.
Сунув руку в глубину, он вытащил пачку тонких ежемесячных
бюллетеней Контрольного совета с сорок девятого по пятьдесят
первый год в коленкоровых переплетах; несколько томиков недо-
ставало. Когда он открыл первый том, корешок затрещал и в нос
ему полетела пыль. Заголовок гласил: «Военно-полевая следствен-
ная часть Ка 18. Ганновер». Он был сделан от руки четким кан-
целярским почерком с твердым нажимом и тонкими, как волосок,
закруглениями, выгоревшими черными чернилами, которыми поль-
зуются только правительственные учреждения. Заголовок был
перечеркнут и сверху надписан другой: «6-я общая следственная
часть. Бремен». Под ней (слово «Бремен» тоже было вычеркнуто)
он прочел: «Из бумаг прокуратуры судебного отдела в Мёнхен-
гладбахе», а еще ниже: «Комиссия по амнистиям. Ганновер.
Изъятию не подлежит». Открыв наудачу страницу, он вдруг
увлекся отчетом о «Берлинском воздушном мосте», Соль следует
подвешивать под крылья самолета и ни в коем случае не перево-
зить в фюзеляже. Перевозка бензина представляет большую опас-
ность при взлете и посадке..» Признано необходимым не столько
из соображений экономических, сколько для поддержания бод-
рости духа жителей ввозить уголь и пшеницу, а не выпекать
заранее и не доставлять готовый хлеб... Пользуясь сушеным кар-
тофелем взамен свежего из расчета суточного рациона граждан-
ского населения в девятьсот тонн, можно сэкономить семьсот
двадцать тонн груза... Тернер как завороженный перелистывал
пожелтевшие страницы, то и дело наталкиваясь на удивительно
знакомые фразы: «Первое заседание Союзного Контрольного сове-
♦ Лейпцигские примечания к уголовному кодексу (нем.).
** Административное право (нем.).
♦♦♦ Моему дорогому сыну Лео (нем.).
167
та состоялось 21 сентября в Петерсберге, в окрестностях Бонна...»
В Нью-Йорке решено открыть Германское туристское агент-
ство... Необходимо как можно скорее воскресить фестивали в Бай-
рейте и Обераммергау... Он пробежал протоколы заседаний Союз-
ного Контрольного совета. «Были обсуждены методы расширения
прав и ответственности Федеративной Республики Германии в об-
ласти международной и экономической деятельности... В рамках
Оккупационного статуса были определены более обширные права
Федеративной Республики Германии в области внешней торгов-
ли... Было разрешено прямое участие еще в двух международных
о рганизациях...»
Следующий томик сам открылся на странице, где сообщалось
об освобождении немецких заключенных, арестованных в свое вре-
мя за определенные провинности. И он снова, помимо воли, при-
нялся читать. Три миллиона пленных немцев, находящихся в дан-
ное время в заключении... живут в лучших условиях, чем те, кто
находится на свободе... Союзники столкнулись с невозможностью
отделить злаки от плевел... По плану «Угольное ведерко» их пред-
полагается отправить в шахты, а по плану «Ячмень» — на убор-
ку урожая... Один абзац был резко отчеркнут на полях синей ша-
риковой ручкой: «Таким образом, как акт милосердия и в соот-
ветствии с Указом № 69 31 мая 1948 года была дарована амни-
стия всем членам СС, не принадлежащим к категориям, автомати-
чески подлежащим аресту, за исключением лиц, активно проявив-
ших себя в качестве охранников концлагерей». Слова «акт мило-
сердия» были подчеркнуты, и чернила выглядели совершенно све-
жими.
Просмотрев все тома, он сердитыми рывками, словно отрывая
птицам крылья, отодрал переплеты, перетряхнул книги, чтобы
проверить, не спрятано ли что-нибудь внутри, а потом встал и
пошел к дверям.
Лязг послышался снова, но теперь гораздо громче; Тернер сто-
ял неподвижно, склонив голову набок; его бесцветные глаза тщет-
но вглядывались в темноту. И тут он услышал тихий стон, дол-
гий, однообразный звук, печальный и пронзительный; не то тер-
пеливый и ласковый зов, не то неутешный плач. Поднялся ветер,
это, конечно же, только ветер. Он снова услышал, как хлопает
ставня о стену; но ведь он ставню эту закрыл! Да, это ветер; ут-
ренний ветер, налетевший с поймы реки. Но, видно, дует он силь-
но, потому что ступеньки скрипят упруго на разные лады — так
скрипят снасти, когда ветер надувает парус; да и стекло,
стекло в столовой так нелепо звенит, звенит куда громче преж-
него.
— Скорей, — шепнул Тернер. Он подгонял самого себя.
Тернер выдвинул ящики стола. Они не были заперты. В неко-
торых было пусто. В других — электрические лампочки, волоски
для пробок, швейные принадлежности; носки, запасньщ манжеты;
неокантованная гравюра с изображением галеона, идущего на
168
всех парусах. Он перевернул ее и прочел: «Дорогому Лео от Мар-
гарет. Ганновер. 1949. С самой нежной любовью». Почерк был яв-
но не английский. Небрежно смяв гравюру, он сунул ее в карман.
Под ней. лежало еще что-то. На ощупь это был твердый четырех-
угольный ящик, обвязанный черным шелковым платком вместо
обертки и заколотый булавками. Вынув булавки, он осторожно
высвободил коробочку из тусклого серебряного металла; когда-то
она, видно, была покрашена, потому что матовая поверхность была
неровная, словно ее скоблили каким-то тонким инструментом. От-
крыв крышку, он заглянул внутрь, а потом осторожно, почти бла-
гоговейно опростал коробку на платок. Перед ним лежали пять
пуговиц. Они были сантиметра по два в диаметре, одного и того
же фасона, выточены вручную из дерева неумело, но необычайно
тщательно, словно у мастера не хватало инструментов, а не усер-
дия. В пуговицах было по два больших отверстия для очень тол-
стой нитки. Под коробкой лежал немецкий справочник, взятый
из Боннской библиотеки со штампом и пометкой библиотекаря.
Тернер не мог разобрать, о чем там речь; кажется, это было руко-
водство по применению отравляющих газов. Последний читатель
взял книгу в феврале этого года. Некоторые абзацы были отчерк-
нуты на полях, там же были короткие пометки: «Отравляющее
действие наступает немедленно... при холодной погоде симптомы
проявляются не так быстро». Тернер, направив свет лампы на
книгу, сел к столу, подпер голову руками и стал внимательно изу-
чать пометки.
Инстинкт самосохранения заставил его резко повернуться ли-
цом к высокой фигуре в дверях.
Это был совсем пожилой человек в кителе и картузе с припод-
нятой тульей, как у немецких студентов или моряков торгового
флота во время первой мировой войны. В лицо въелась черная
угольная пыль; на плече он нес, как трезубец, ржавую кочергу,
которая отчаянно дрожала в его старческих руках; его воспален-
ный, малоосмысленный, но сердитый взгляд был устремлен на
пол, где валялись оскверненные книги.
Тернер медленно поднялся со стула. Старик не тронулся с ме-
ста, но кочерга так и прыгала у него в руках, и судорожно сжа-
тые костяшки пальцев белели даже сквозь сажу. Тернер шагнул
вперед.
— Доброе утро, — сказал он.
Черная рука оторвалась от кочерги и автоматически прикос-
нулась к козырьку. Тернер пошел в угол, где стояли картонки с
виски. Он вскрыл верхнюю картонку, вынул бутылку и откупорил
ее. Старик что-то бормотал и, качая головой, не сводил глаз с
разодранных книг.
— Нате, — мягко предложил Тернер. — Выпейте. — Он про-
тянул бутылку так, чтобы она попала в поле зрения старика.
169
Старик вяло уронил кочергу на пол, взял бутылку и приложил
ее к тонким губам, а Тернер побежал мимо него на кухню. Отво-
рив дверь, он закричал во весь голос:
— Де Лайл!
Эхо беспорядочно понесло его крик по пустынным улицам, а
оттуда к реке.
— Де Лайл!
Он еще не успел вернуться в кабинет, как в соседних домах
стали зажигать огни.
Тернер распахнул деревянные ставни, чтобы впустить утрен-
ний свет; теперь они растерянно стояли втроем посреди комнаты;
старик, мигая, уставился на разбросанные книги, сжимая в дро-
жащей руке бутылку.
— Кто он?
— Истопник. Они есть у всех у нас.
— Спросите его, когда он в последний раз видел Гартинга.
Старик ответил не сразу, вместо этого он вспомнил о виски и
отпил еще глоток, а потом передал бутылку де Лайлу, которому,
видимо, инстинктивно доверял. Де Лайл поставил ее на стол, ря-
дом с шелковым платком, и негромко повторил вопрос. Старик
молча переводил взгляд с одного на другого, а потом снова уста-
вился на книги.
— Спросите, когда он в последний раз видел Гартинга.
Наконец старик заговорил. Голос его не имел возраста, как
вечность, — медленный крестьянский говор, шепот в исповедаль-
не, ворчливый, но виноватый голос подневольного человека в без-
надежной борьбе за свое достоинство. Разок он дотронулся черны-
ми пальцами до изуродованной дверцы шкафа, разок кивком по-
казал на реку, словно хотел сказать, что там его жилье, но
бормотал все так же монотонно, как будто речь и жесты никак не
соотносились друг с другом.
— Он продает билеты на прогулочный пароход, — шепнул
де Лайл. — А сюда заходит в пять часов вечера по дороге домой
и рано утром, по пути на работу. Топит котлы, выносит мусор и
пустые бутылки. Летом чистит лодки для гуляющих.
— Спросите еще раз. Когда он в последний раз видел Гартин-
га? Вот, — он вынул бумажку в пятьдесят марок. — Покажите
ему, он ее получит, если расскажет то, что мне надо знать.
Увидев деньги, старик стал внимательно вглядываться в Тер-
нера своими воспаленными глазами. Лицо у него было худое и
глубоко изборожденное морщинами; когда-то его щеки запали от
голода, а сейчас на них длинными складками висела дряблая ко-
жа, в которую сажа въелась, как краска в холст. Старательно
сложив бумажку пополам, он присоединил ее к пачке денег, вы-
нутой из заднего кармана.
— Когда?— спросил Тернер. — Wann?
170
Старик стал осторожно подбирать слова, одно за другим, слов-
но боясь остаться в накладе. Он снял картуз; на коричневом че-
репе торчала вымазанная сажей щетина.
— В пятницу, — негромко перевел де Лайл. Глаза его были
устремлены в окно, и казалбсь, мысли заняты чем-то посто-
ронним. — Лео заплатил ему жалованье в пятницу после обеда.
Зашел к старику домой и расплатился тут же, у порога. Сказал,
что уезжает надолго.
— Куда?
— Этого он не сказал.
— А когда он вернется? Спросите его.
Де Лайл снова принялся переводить, и Тернер уловил знако-
мые слова: kommen... ziiruck.
— Лео заплатил ему за два месяца вперед. Старик говорит,
что может нам кое-что показать. За что стоит заплатить еще
пятьдесят марок.
Старик быстро поглядывал то на одного из них, то на друго-
го. Глаза его смотрели с испугом, но искательно, а костлявые
пальцы нервно ощупывали парусиновый китель. Китель был мат-
росский, бесформенный, выгоревший и висел на тощем теле меш
ком. Найдя то, что искал, старик опасливо откинул полу, сунул
за пазуху руку и отвязал что-то с шеи. И все это время он что-то
бормотал, многословно и взволнованно.
— Он нашел ее в субботу утром в мусорном ящике.
Это была брезентовая кобура защитного цвета военного образ-
ца для пистолета. Внутри карандашом было написано: «Гартинг
Лео». Кобура была пустая.
— В мусорном ящике, прямо сверху; первое, что он увидел,
когда поднял крышку. Он ее никому не показал. Те, другие,
на него орали, грозились разбить ему морду. Напомнили, что они
с пим сделали во время войны, и пообещали повторить.
— Какие другие? Кто?
— Обождите. — Подойдя к окну, де Лайл выглянул на улицу.
Старик продолжал что-то говорить.
— Он говорит, будто во время войны раздавал антифашистские
листовки, — переводил де Лайл, глядя в окно. — По ошибке.
Думал, что это просто газеты, а его поймали и повесили вниз го-
ловой. Вот они-то и есть те, другие. Говорит, что ему больше
всего нравятся англичане и что Гартинг был настоящий джентль-
мен. Говорит, что хочет виски. Лео всегда давал ему виски. И си-
гары. Маленькие голландские сигары, таких в магазине не ку-
пишь. Лео их выписывал по особому заказу. А на прошлое рож-
дество Лео подарил его жене сушилку для волос. За кобуру он
хочет получить еще пятьдесят марок, — добавил он.
Но в это время машины уже въехали во двор, и маленькую
комнату заполнило двуголосое завывание полицейских сирен и
сияние двух синих огней фар. Послышались окрики, топот сапог,
У окон появились зеленые фигуры и направили в комнату писто-
171
леты. Дверь распахнулась, в проеме появился молодой человек
в кожаном пальто, с пистолетом в руке. Истопник заплакал, за-
причитал, ожидая, что его сейчас будут бить, а голубые огни
скользили по комнате, как в дансинге.
— Стойте спокойно, — сказал де Лайл. — И не выполняйте
никаких приказаний.
Он объяснялся с парнем в кожаном пальто, предъявив ему
красную дипломатическую карточку. Тон у него был ровный,
но уверенный, тон человека, привыкшего вести переговоры, в ко-
тором пе было ни вызова, ни угодливости — в нем звучали власт-
ные нотки и намек на оскорбленное достоинство. Лицо молодого
человека было так же невыразительно, как у Зибкрона. Постепен-
но де Лайл, кажется, стал брать верх. В голосе его появилось не-
годование. Он начал задавать вопросы, молодой человек отвечал
примирительно и даже уклончиво. Постепенно Тернер догадался,
куда клонит де Лайл. Он указывал на записную книжку Тернера
и на старика. Список, говорил он, они составляют инвентарный
список. Разве дипломату воспрещается составлять списки? Вычис-
лять амортизацию, проверять посольский инвентарь? Право же,
это вполне естественное занятие, котца британское имущество
находится под угрозой! Мистер Гартинг уехал в длительный от-
пуск, и необходимо сделать кое-какие распоряжения, заплатить
истопнику причитающиеся ему пятьдесят марок... И с каких это
пор, желал бы знать де Лайл, британским дипломатам воспрещает-
ся вход в жилые помещения британского посольства? По како-
му праву, желал бы знать де Лайл, это огромное скопище полицей-
ских ворвалось в частное помещение, где живет лицо, пользующе-
еся правом экстерриториальности?
Снова произошел обмен карточками и взаимная проверка
документов; обе стороны записали имена и номера друг друга.
Сыщик сказал, что сожалеет о том, что произошло, но времена
теперь, сами знаете, неспокойные; он долго смотрел на Тернера,
словно угадывая в нем товарища по профессии. Какие бы ни были
времена, возразил де Лайл, но права дипломатов надо уважать.
Чем больше опасность, тем важнее соблюдать неприкосновенность
личности. Они обменялись рукопожатиями. Кто-то отдал честь.
Постепенно все они удалились. Исчезли зеленые мундиры, погас-
ли голубые огни, уехали грузовики. Де Лайл раздобыл три ста-
кана и разлил в них понемногу виски. Старик жалобно хныкал.
Тернер положил пуговицы назад в коробочку и сунул ее в кар-
ман вместе со справочником об отравляющих газах.
— Они самые? — спросил он. — Те, что его допрашивали?
— Он говорит, что его мучитель похож на этого сыщика, но
постарше. Лицом белее, говорит, и одет побогаче. Думаю, что мы
с вами знаем, кого он имеет в виду. Нате, пусть это лучше будет
у вас.
Вытащив из-под коричневого пальто кобуру, де Лайл небреж-
но сунул ее в протянутую руку Тернера.
172
Паром был увешан флагами федерации германских земель.
К мостику прибит герб Кенигсвинтера. Нос забит полицией.
Стальные каски у них были квадратные, а лица бледные и невесе-
лые. Они казались чересчур молчаливыми для таких молодых
людей; их резиновые сапоги ступали по стальной палубе беззвуч-
но, а взгляды были прикованы к реке, словно они получили при-
каз запомнить ее навсегда. Тернер стоял в стороне, наблюдая,
как команда отчаливает, и от усталости и тревоги, оттого, что час
был еще очень ранний, подмечал все очень четко: тяжелое по-
драгивание железной палубы, когда через борт, грохоча, въезжали
машины и спешили отвоевать удобную стоянку; рев моторов
и лязг цепей, когда люди с криком отдавали концы; пронзитель-
ные удары колокола, перекрывшие замирающий звон городских
церквей; единодушную отчужденность водителей, вылезающих из
машин и отсчитывающих из кожаных портмоне мелочь, — словно
все они — члены тайного общества, которые не имеют права при-
знавать друг друга на людях; пешеходов, загорелых и бедных,
завидующих владельцам машин, от которых их отделяла пере-
городка. Берег удалялся; городок втягивал свои остроконечные
крыши в холмы, как втягиваются в кулисы оперные декорации.
Мало-помалу они проделали свой уклончивый путь, описав боль-
шой полукруг, чтобы не столкнуться с таким же паромом,
шедшим навстречу. Они совсем замедлили ход и поплыли вниз
по течению, когда на них надвинулась барка «Джон Ф..Кеннеди»,
груженная ровными пирамидами мелкого угля; детское белье,
сушившееся на палубе, хлопало на сыром ветру. Паром стал рас-
качиваться на поднятых баржей волнах, и пассажирки разве-
селились.
— Он вам еще что-то сказал. О какой-то женщине. Я расслы-
шал Frau и Auto. Что-то насчет женщины и машины.
— Простите, старина, не понял, — сказал де Лайл холодно. —
Это рейнское произношение часто ставит меня в тупик.
Тернер отвернулся и стал смотреть назад, на Кениге винтер,
заслонившись рукой в перчатке, — даже в весеннюю непогоду
свет, преломляясь в воде, слепил глаза. Наконец он увидел то, что
искал: по обе стороны, словно руки в доспехах, тянулись вверх
к Семигорью Зигфрида коричневые виллы с башенками, построен-
ные на деньги рурских богачей, а между ними на фоне зелени
белело пятно эспланады. Это был дом Гартинга, уплывающий
в туман.
*— Я гоняюсь за призраком, — пробормотал он. — За какой-
то проклятой тенью.
— За своей собственной тенью, — с отвращением огрызнулся
де Лайл.
— Ну да, да.
— Я отвезу вас назад, в посольство, — продолжал де Лайл. —
А там уж сами ищите средства передвижения.
— Какого черта вы меня везли, если вас так от этого воро-
173
тит? — Но вдруг ему стало смешно. — Ах, вот в чем дело!
Какой же я дурак! Совсем ум за разум зашел. Вы боялись, что я
найду Зеленую папку, и решили покараулить меня за кулисами.
А то, не дай бог, попалась бы в руки «временному»! О господи!
Корк только что прослушал утренние восьмичасовые известия.
Ночью делегация ФРГ покинула Брюссель. Официальная версия
гласила, что федеральное правительство желает «обсудить неко-
торые технические проблемы, возникшие в ходе переговоров».
Неофициально же, как выразился Корк, они просто сбежали
с уроков. Тернер рассеянно смотрел на цветные бумажные ленты,
рывками сходившие с роликов и падавшие в проволочную кор-
зину. Это было минут за десять до того, как его вызвали. Послы
шалея стук в дверь, и в смотровом окошечке появилась дурацкая
физиономия мисс Пит. Мистер Бредфилд желает видеть его не-
медленно. Ее злые глазки сияли от удовольствия. Немедленно
и в последний раз, говорили они. Когда он выходил к ней в кори
дор, его взгляд упал на брошюрку Корка а земельных участках на
Багамских островах, и он подумал: «А ведь это может и мне при-
годиться, когда Бредфилд со мной разделается».
XII
«И ТАМ БЫЛ ЛЕО, ВО ВТОРОМ КЛАССЕ»
Среда
— Я уже говорил с Ламли. Вы сегодня же возвращаетесь в
Лондон. Транспортный отдел позаботится о билете. — Стол Бред
филда был завален телеграммами. -— А я от вашего имени принес
извинения Зибкрону.
— Извинения?
Бредфилд запер дверь на щеколду*
— Хотите, чтобы я вам популярно объяснил? Вы, по-види-
мому, такой же дикарь в политике, как Гартинг. Вы здесь времен
но облечены дипломатическим званием; если бы не это, вы, не-
сомненно, попали бы в тюрьму. — Он даже побледнел от злости.—
Бог знает о чем думал де Лайл! Я еще с ним поговорю отдельно.
Вы сознательно нарушили мои указания. Что ж, у вашего брата
свои понятия о морали, и я у вас, наверно, на таком же подозре-
нии, как и все.
— Вы себе льстите.
— Но в данном случае вы были специально переданы под мое
начало и Ламли, и послом, учитывая существующие здесь обстоя-
тельства. Вам было специально указано не предприниматьпикаких
шагов, которые могут получить огласку за стенами посольства.
174
Помолчите и слушайте меня! Вместо того чтобы проявить мини-
мальный такт, который от вас требовался, вы в пять часов утра
отправляетесь домой к Гартингу, насмерть пугаете его служителя,
будите соседей, во весь голос вопите, подзывая де Лайла и, в до-
вершение всего, навлекаете полицейскую облаву, что, вне всякого
сомнения, сегодня же станет известно всему городу. Но вам мало
и этого, вы становитесь соучастником глупейшей лжи, заверяя
полицию, что проводите инвентаризацию; думаю, что это вызовет
улыбку даже у Зибкрона, после того что вы вчера рассказывали
о своей профессии.
— Все?
— Далеко не все, с вашего позволения. В чем бы Зибкрон ни
подозревал Гартинга, вы ему дали доказательства прямо в руки.
Вы же сами видели, как Зибкрон к этому относится. Одному богу
известно, в чем только он нас сейчас не подозревает!
—- А вы расскажите ему правду, — предложил Тернер. —
А что? Успокойте его душу. Господи, да ведь он все лучше нас
знает. Почему мы делаем тайну из того, что известно всем? Они
же в самом разгаре охоты. На самый худой конец, мы можем
только лишить их добычи.
— Я не позволю, чтобы об этом говорили вслух. Все, что угод-
но, любые сомнения, любые подозрения лучше, чем признать,
да еще в такое время, что наш дипломат двадцать лет состоял на
советской службе. Неужели вы ничего не можете понять? Я не по-
зволю, чтобы об этом говорилось открыто. Пусть они думают все,
что угодно, но пока мы ничего не признали, они могут только
предполагать!
Это было высказано как символ веры. Бредфилд сидел прямо
и неподвижно, словно часовой, охраняющий национальную свя-
тыню.
—- Ну, теперь все!
— Вашему брату, кажется, следует соблюдать в работе
секретность. И когда к вам обращаешься, ждешь хотя бы элемен-
тарной осмотрительности и такта. Я бы мог вам сказать, что я
думаю о вашем поведении, если бы вы не проявили такого пре-
небрежения к приличиям. Понадобится немало усилий, чтобы
рассеять ту муть, которую вы подняли здесь, в посольстве.
Вы, как видно, думаете, что до меня ничего не доходит. Мне уже
пришлось утихомиривать Гонта и Мидоуса; не сомневаюсь, что
вынужден буду успокаивать и других.
— Мне, пожалуй, лучше уехать сегодня же к вечеру, — пред-
ложил Тернер, продолжая смотреть Бредфилду прямо в глаза. —
Я тут у вас просыпался, а? От души сожалею. Сожалею, что вам
не угодил. Я принесу вам письменные извинения; Ламли это у нас
любит. А он наш кормилец. Поэтому я и напишу покаянное пись-
мо. Ничего не поделаешь. — Он вздохнул. — Я здесь вроде Ионы
во чреве кита. Самое для вас лучшее — это меня выпереть. Хотя
175
вам такие вещи — нож острый. Вы ведь не любите выгонять лю-
дей, а? Лучше подписать с ними договор.
— На что вы намекаете?
— На то, что у вас, черт возьми, есть причины желать, чтобы
все было шито-крыто. Я спросил Ламли — о господи, а я-то ду-
мал, что шучу! — «Что им больше нужно — этот парень или пап-
ки?» Чего вы, в сущности, добиваетесь? Погодите! То вы берете
его на службу, то не желаете его знать. Да если бы сейчас при-
тащили его труп, вам плевать, вы бы обшарили его карманы,
нет ли там ваших бумажек, и спи спокойно, дружок!
Ему вдруг бросились в глаза ботинки Бредфилда. Они были
ручной работы и так начищены до темно-красного глянца, как
это удается только слугам и тем, кто вырос в подобных ботинках.
— Что вы, черт возьми, несете?
— Не знаю, кто на вас жмет, и даже не интересуюсь. Думаю,
что Зибкрон, судя по тому, как вы перед ним подхалимничаете.
Зачем вы нас вчера свели, если так боитесь его обидеть? В чем
была ваша задача, скажите хоть это? А может, он вам просто
приказал? Погодите отвечать. Сейчас говорю я. Вы были ангелом-
хранителем Гартинга, вы это сознаете? Этого не увидит
только слепой, и, вернувшись в Лондон, я напишу об этом вот
такими буквами! Вы с ним возобновили договор, факт? Ну хотя бы
начать с этого. А ведь вы его презирали. Однако вы не просто
дали ему работу, вы ее для него выдумали. Вы отлично знаете,
что министерство иностранных дел плюет на всю эту петрушку
с уничтожением ненужных документов, как и на досье видных
деятелей. Но вы представили дело иначе, вы создали для него эту
синекуру. Только не говорите, что сделали это из сочувствия
к человеку не вашего круга.
— Если оно когда-нибудь и было, теперь от него почти ничего
не осталось, — заметил Бредфилд с тем оттенком горечи или пре-
зрения к себе, который Тернер у него иногда подмечал.
— Тогда что вы скажете о совещаниях по четвергам?
На лице Бредфилда отразилось искреннее страдание.
— Господи, вы просто невыносимы, — сказал он, скорее кон-
статируя факт, выражая свое мнение, чем намеренно стараясь
обидеть.
— Совещания по четвергам, которых никогда не было! Это вы
отменили участие Гартинга в совещаниях; вы передали эту обя-
занность де Лайлу. Но Гартинг продолжал уходить по четвергам.
Вы ему запретили? Черта с два! Полагаю, что вы даже знаете,
куда он ходил. — Тернер показал ему черный ключ, который он
нашел в костюме Гартинга. — А у него было такое укромное ме-
стечко. Тайник, Но, может, я вам зря это рассказываю, может, вы
знаете сами? С кем он там встречался? Вам это известно? Снача-
ла я думал, что с Прашко, пока не вспомнил, что вы сами мне это
внушили, ну да, вы. Поэтому на черта мне торопиться разыски-
вать Прашко?
176
Тернер навалился грудью на стол и орал прямо в лицо сник-
шему Бредфилду:
— А что до Зибкрона, то не исключено, что он сейчас разма-
тывает целую сеть этих проклятых шпионов. Может, десяток или
больше, а Гартинг был только звеном в этой цепочке. Не вам ре-
шать, что Зибкрону положено знать и чего не положено. Тут ведь
дело идет о реальной действительности, а не о вашей диплома-
тии. — Он ткнул пальцем в окно, где по ту сторону реки тянулись
размытые туманом холмы. — Там лошадьми торгуют! Спят с баба-
ми, болтают с дружками, ездят с места на место; они-то не сидят
всю жизнь в глухом лесу, они знают, что в мире творится!
— Разумному человеку не так уж много надо, чтобы это
знать, — заметил Бредфилд.
— Вот-вот, я так и объясню Ламли, когда вернусь в родные
палестины. Гартинг действовал не в одиночку! У него был не
только начальник, но и покровитель; и я вовсе не уверен, что это
не одно и то же лицо! Будь я неладен, но я не уверен, что у
Роули Бредфилда не было к Лео Гартингу особой склонности.
И что они между делом не обжимались, как мальчишки, в дор-
туарах интерната!
Бредфилд вскочил, лицо его перекосилось от ярости.
— Говорите вашему Ламли все, что вам будет угодно, —
прошипел он, — но убирайтесь отсюда сейчас же, и чтобы я вас
больше не видел.
И как раз в эту минуту из двери в комнату мисс Пит просуну-
лось красное запухшее лицо Микки Краба.
Вид у него был растерянный и даже слегка негодующий; он
нелепо жевал свой рыжий ус.
— Роули, знаете что... — произнес он, а потом начал фразу
снова, словно взял не ту октаву: — Простите, Роули, что я вры-
ваюсь. Я дернул вашу дверь, но она была заперта. Простите.
Я насчет Лео. — Остальное он досказал поспешно, глотая сло-
ва: — Только что видел его на вокзале. Он просто-напросто пил
пиво.
— Говорите скорее! — приказал Бредфилд.
— Хотел оказать небольшую услугу Питеру де Лайлу, ей-бо-
гу... — оправдываясь, начал Краб. Тернер почувствовал, что изо
рта у него несет спиртным и мятными лепешками, — Питеру на-
до было ехать в бундестаг. Там сегодня дебаты о чрезвычайных
законах — наверное, важные, второй день идут; он попросил меня
съездить на вокзал и поглазеть вместо него на это скопище. Се-
годня ведь вожди Движения приезжают из Ганновера. Ну вот,
он и просил посмотреть, кто приехал, кто их встречает. Я часто
выполняю поручения Питера, — добавил он виновато. —
Выяснилось, что встреча готовится по первому разряду. Пресса,
телевидение, уйма машин выстроилась рядами на шоссе, — он
12 Джон Ле Карре	177
беспокойно взглянул на Бредфилда, — там, где стоянка такси,
ну, вы знаете! И толпы народу. Все поют, «ля-ля-ля» и машут
черными флагами. И музыки немножко, — он покачал головой,
показывая, как все это его поразило. — Вся площадь просто за-
леплена лозунгами!
— И вы там видели Лео? — нетерпеливо перебил его Тер-
нер. — Где, в толпе?
— Вроде.
— Что значит «вроде»?
— Да только его затылок. Затылок и плечи. Мельком. Сцапать
его пе успел: он смылся.
Тернер схватил его своими каменными ручищами.
. — Вы же говорили, что видели, как он пьет пиво!
— Пустите его, — попросил Бредфилд.
— А ну-ка, вы, потише! — На какой-то миг лицо у Краба ста-
ло почти свирепым. — Понимаете, я его увидел потом. После то-
го, как представление кончилось. Можно сказать, лицом к лицу.
Тернер отпустил его.
— Когда подошел поезд, все стали громко выкрикивать при-
ветствия. Началась толкотня, все хотели хоть краем глаза увидеть
Карфельда. По-моему, в задних рядах даже завязалось нечто вро-
де драки, но в основном среди корреспондентов. Сволочи, — до-
бавил он с оттенком искренней ненависти. — Кстати, это дерьмо
Сэм Аллертон тоже был там. Наверно, он все и затеял.
— Ради бога! Ну же, черт вас возьми! — закричал Тернер, и
Краб посмотрел на него с открытым осуждением — его возмуща-
ла такая невоспитанность.
— Первым вышел Мейер-Лотринген — полиция устроила для
его прохода загородку из кормушек для скота, — потом Тильзит,
за ними Гальбах; а толпа кругом ревела, как стадо гиппопота-
мов. Битлы, — пояснил он, удивленно подняв брови. — В основ-
ном длинноволосые парнишки, студенты, тянутся через загород-
ку, хоть бы до плеча дотронуться этих субъектов. Но Карфельд
так и не появился. Кто-то рядом со мной сказал, что он, как вид-
но, вышел с другой стороны и пошел через туннель, чтобы избе-
жать давки. Он не любит, когда к нему подступают слишком
близко, так, по крайней мере, говорят; вот почему ему всегда
строят эти проклятые помосты. Словом, половина людей кинулась
бежать в надежде где-нибудь его увидеть. Остальные на всякий
случай остались, а тут как раз объявляют по радио: все могут
разойтись по дойам, потому что Карфельд из Ганновера еще не
црибыл. «Ну, Бонну повезло», — подумал я. — Он осклабился. —
Верно?
Ему не ответили.
— Корреспонденты были просто в бешенстве, а я решил сра-
зу же позвонить вам, Роули, и сообщить, что Карфельд не явил-
ся. В Лондоне любят всегда быть в курсе дела. Насчет Карфель-
да, — пояснил он Тернеру. — Любят держать ого на муп!ке, им
178
не нравится, когда он разговаривает неизвестно с кем. — Он про-
должал свой рассказ: — Там, рядом с залом ожидания, — почто-
вое отделение, открытое всю ночь, и я как раз туда шел, когда мне
пришло в голову, — тут он сделал слабую попытку вызвать в них
сочувствие, — что, пожалуй, имеет смысл наскоро проглотить ча-
шечку кофе, чтобы в голове прояснилось. Я случайно заглянул
сквозь стеклянную дверь в зал ожидания — двери там как раз ря-
дом. Одна — на почту, другая — в зал ожидания. Там нечто вроде
буфетной стойки, ну и несколько стульев вокруг, чтобы просто
сидеть, а не пить, — объяснил он таким тоном, будто ему сроду
не приходилось видеть ничего подобного. — Слева зал первого
класса, а зал второго класса направо, и в оба ведут стеклянные
двери.
— Невыносимо!.. — прошептал Тернер.
— Вот там и был Лео. В зале второго класса. За столиком.
В плаще, похожем на военный. Вид у него был довольно неваж-
нецкий.
— Пьяный?
— Не знаю. Вот это был бы загул, в восемь-то часов утра! —
воскликнул он самым добродетельным тоном. — Очень усталый
и — как бы вам сказать? — не такой франтоватый, как обычно,
Весь его лоск, вся выправка пропали. Что ж, — добавил он с
глупой ухмылкой, — рано или поздно со всеми это бывает.
— Вы с ним заговорили?
— Нет уж, благодарю. Мне приходилось его видеть в таком
настроении. Я сразу же смылся и скорей сюда, доложить вам,
Роули.
— А у него с собой ничего не было? — быстро спросил Бред-
филд. — Например,портфеля? Или чего-нибудь, где можно дер-
жать бумаги?
— Ничего у него не было, — пробормотал Краб. — Понимае-
те, старина. Увы...
Все трое стояли молча; Краб, моргая, поглядывал то на одно-
го, то на другого.
— Вы поступили правильно, — пробормотал наконец Бред-
филд. — Хорошо, Краб.
— Правильно? — заорал Тернер. — Да нет же, неправильно!
Лео ведь не заразный. Почему он с ним не заговорил, не уломал
его, не притащил сюда за шиворот? Господи, вы же оба, черт бы
вас подрал, какие-то мертвяки, а не люди! Правильно! Да его, мо-
жет, сейчас и след простыл, это же была наша последняя возмож-
ность! Он, видно, дожидался там связного, получал документы на
выезд! С ним кто-нибудь был? — Он распахнул дверь. — Я вас
спрашиваю, с ним кто-нибудь был? Говорите!
— Ребенок, — сообщил Краб. — Девочка.
— Кто?
— Шести- или семилетний ребенок. Какая-то девочка. Он с
ней разговаривал.
12*	179
— Вас он узнал?
— Сомневаюсь. Смотрел сквозь меня, к^к .сквозь стекло.
Тернер рванул с вешалки плащ.
— Мне что-то не хочется, — сказал Краб, отвечая на жест,
а не на словесный приказ. — Извините.
— Ну, а вы? Вы-то чего стоите? Поехали!
Бредфилд не двинулся с места.
— Скорей!
— Я останусь здесь. У Краба есть машина. Пусть он вас до-
везет. Прошло не меньше часа с тех пор, как он его видел или ему
показалось, что видел в такой толчее. Его уже там нет. Я не на-
мерен попусту терять время. — И, не обращая внимания на изум-
ленный взгляд Тернера, продолжал: — Посол просил меня никуда
не уходить. Мы с минуты на минуту ждем известий из Брюс-
селя; весьма возможно, что он пожелает нанести визит канц-
леру.
— Господи Иисусе, да что же тут такое происходит? Трех-
стороннее совещание? Ведь он, может, сидит там с портфелем, на-
битым государственными секретами! Не удивительно, что вид у
него неважный. Что на вас нашло? Вы хотите, чтобы Зибкрон на-
шел его раньше нас? Хотите, чтобы его поймали с поличным?
- Я же вам говорил: секретные бумаги — это еще не святое
писание. Мы, правда, предпочли бы, чтобы они были в сохранно-
сти. Но по сравнению с тем, что мне надо делать тут...
— Ну да, смотря какие бумаги. А, к примеру, ваша проклятая
Зеленая папка?
Бредфилд замялся.
— Я же власти над ним не имею! — воскликнул Тернер. —
Даже не знаю, как он выглядит. Что мне делать, если я его и
увижу? Сказать, что вы желаете с ним поболтать? Вы же его
начальник. Вы в самом деле хотите, чтобы Людвиг Зибкрон нашел
его раньше нас? — У него на глаза вдруг по-идиотски наверну-
лись слезы. В голосе звучала отчаянная мольба: — Бредфилд!
— Он был совершенно один, — пробормотал Краб, не глядя
на Бредфилда, — как говорится, наедине сам с собой, старина.
И ребенок. Это факт.
Бредфилд поглядел на Краба, потом на Тернера, и лицо его
снова свела какая-то непреодолимая скрытая боль.
— Верно, — выдавил он наконец через силу. — Я его на-
чальник. Ответственность лежит на мне. Пожалуй, мне надо по-
ехать. — Тщательно заперев дверь в коридор на два оборота клю-
ча, он дал распоряжение мисс Пит, чтобы его замещал Гейвстон,
и повел Тернера и Краба за собой вниз.
Вдоль коридора, как часовые в красном, выстроились новень-
кие огнетушители, только что полученные из Лондона. На пло-
щадке были свалены еще не смонтированные железные кровати,
а на тележке для бумаг лежала кипа серых одеял. В вестибюле
двое рабочих на стремянках прилаживали стальную перегородку.
180
Гонт с изумлением смотрел, как они во главе с Крабом торопли-
во шагали к стоянке машин. Тернера поразило, с какой лихостью
Бредфилд вел машину. Они пересекали улицы при желтом свете,
придерживаясь левой стороны, чтобы без заминки сверйуть на
дорогу к вокзалу. Они даже не остановились у контрольного по-
ста — Бредфилд и Краб на ходу высунули из окна свои красные
карточки. Когда они съехали на мокрый булыжник, их занесло на
трамвайные пути, и Бредфилд, крепко держа руль, спокойно дал
машине выровняться. Они подъехали к перекрестку со знаком
«Уступи дорогу» и пронеслись прямо через него, чуть нс под ко-
лесами встречного автобуса. Тут движение стало слабее — ули-
цы были запружены народом.
Часть несла транспаранты, на многих были серые габардино-
вые плащи и черные котелки — форма сторонников Движения.
Они нехотя уступали машине дорогу, злобно косясь на диплома-
тический номер и сверкающую заграничную окраску. Бредфилд
сигналил и не сбавлял скорости: он предоставлял пешеходам уви-
ливать от его колес. Только раз он затормозил перёд стариком,
который был либо глух, либо пьян; а в другой раз какой-то маль-
чишка громко стукнул ладонью по крышке машины, и Бред-
филд, побледнев, замер. Ступеньки были обсыпаны конфетти,
колонны оклеены лозунгами. Какой-то таксист орал как резаный.
Машину они поставили на стоянке такси.
— Налево! — крикнул Краб ринувшемуся вперед Тернеру.
Через высокий портал они вошли в главный вестибюль.
— Держитесь левой стороны! — снова послышался сзади го-
лос Краба.
На платформу вели три отгороженных барьерами выхода: три
билетных контролера сидели возле них в стеклянных будочках.
Надписи на трех языках предупреждали, чтобы к ним не обраща-
лись за справками. Группа священников, перешептываясь, неодоб-
рительно уставилась на Тернера: истинному христианину, говори-
ли их взгляды, негоже спешить. Его чуть не сбила с ног рюкзаком
и видавшими виды лыжами загорелая блондинка, и он заметил,
как колышется под свитером ее грудь.
— Он сидел вон там, — шепнул ему Краб.
Но Тернер, толкнув вращающуюся стеклянную дверь, ужо
вбежал в зал ожидания и напряженно вглядывался сквозь густой
табачный дым в посетителей за столиками. Репродуктор пролаял
что-то насчет пересадки в Кельне.
— Ушел, — сказал под боком Краб. — Смылся, сволочь.
Дым висел повсюду, он плыл вверх, просвеченный длинными
трубками дневного света, клубился в темных углах. Пахло пивом,
копченым окороком и дезинфекцией; дальняя стойка, выложен-
ная белым голландским кафелем, сверкала, как айсберг в тумане-
В деревянной открытой кабине сидела семья бедных эмигрантов;
женщины были старые и одеты в черное, мужчины читали грече-
ские газеты, чемоданы их были перевязаны веревками. За отдель-
181
ним столиком девочка катала картонные кружочки из-под пивных
кружек, напротив нее сидел пьяница; на этот столик и показывал
Краб.	\
— Там, где сидит девчушка, видите? Он пил пильзенское.
Не обращая внимания ни на пьяницу, ни на девочку, Тернер
поднял пустые кружки и зачем-то стал их разглядывать. В пе-
пельнице лежали три небольших окурка сигар. Один еще тлел.
Девочка смотрела, как Тернер нагнулся и стал что-то искать на
полу, а потом поднялся с пустыми руками; она следила за тем,
как он переходит от одного столика к другому, заглядывает людям
в лицо, хватает кого-то за плечо, а кого-то за руку, чтобы они к
нему повернулись, а еще у кого-то отстраняет мешавшую ему га-
зету.
— Это он? — крикнул Тернер. В углу одинокий священник
читал «Бильдцейтунг» *; рядом с ним, словно притаившись в его
тени, смуглый цыган ел из кулька жареные каштаны.
— Нет.
— А тот?
— Очень жаль, старина, — уже испуганно сказал Краб. —
Не повезло. Но вы все же потише...
У цветного витража двое солдат играли в шахматы. Какой-то
бородач делал вид, что ест, но на столике перед ним было пусто.
Снаружи к платформе подходил поезд, и от его грохота за-
звенела посуда. Краб подошел к официантке, наклонился и что-то
ей зашептал, сжимая мякоть пухлой руки. Она помотала го-
ловой.
— Сейчас попытаем другую, — сказал он, когда к нему подо-
шел Тернер.
Они вместе пересекли зал, и вторая официантка быстро заки-
вала, сразу припомнив того, о ком они спрашивали; она стала по-
казывать рукой на девочку и рассказывать длинную историю о
«der kleine Негг» — о маленьком господине, иногда называя его
просто «der Kleine», словно «господин» было скорее данью тем,
кто ее спрашивал, чем самому Гартингу.
— Он ушел всего несколько минут назад, — растерянно сооб-
щил Краб. — Так она, по крайней мере, говорит.
— Ушел один?
— Она не видела.
— Чем он обратил на себя ее внимание?
— Не жмите! Не такой уж она мыслитель, старина. Ее можпо
спугнуть.
— Что вынудило его уйти? Увидел кого-нибудь? Может, кто-
нибудь поманил его к двери?
— Вы чересчур многого от нее хотите. Ведь она вообще не ви-
дела, как он ушел. Он ее не очень интересовал, потому что сразу
расплачивался за каждый заказ. Так, будто каждую минуту мог
* Иллюстрированная газета (нем.),
182
уйти, сесть в подошедший поезд. Он выходил поглазеть на все
это тру-ля-ля, когда приехали те молодцы, потом вернулся, вы-
пил еще и опять выкурил сигару.
— Но в чем тогда дело? Почему у вас такой растерянный вид?
— Чертовски странная история... — пробормотал Краб, нелепо
насупив брови.
— Что же тут странного?
— Он просидел здесь всю ночь. Один. Пил, но не пьянел. Ка-
кое-то время играл с ребенком. С той маленькой гречанкой.
Он вообще их очень любил — детей. — Краб дал официантке
монету, и та долго его благодарила.
— В общем хорошо, что мы его прозевали, — заявил Краб. —
Он ведь задиристый, сукин сын. На кого хочешь кинется, если
вожжа попадет под хвост.
— А вы почем знаете?
Краб скривился от неприятного воспоминания.
— Видели бы вы его в тот вечер в Кельне, — проворчал он,
глядя вслед официантке. — Ну и ну!..
— Во время драки? Вы там были?
— Я же вам говорю, — кивнул Краб и с чувством повто-
рил: — Когда на него найдет такой стих, лучше держаться по-
дальше. Смотрите, — он разжал руку. На ладони лежала дере-
вянная пуговица — такая же, как в поцарапанной жестянке в
Кенигсвинтере. — Официантка нашла ее на столе. Думала, что
ему это нужно. Спрятала на случай, если он вернется. •
В ресторан вошел Бредфилд. Лицо его было непроницаемо,
губы крепко сжаты.
— Его здесь явно нет.
Ему ничего не ответили.
— Но вы утверждаете, что видели его?
— Безусловно, старина. Увы...
— Предположим, что так. Предлагаю вернуться в посоль-
ство. — Он взглянул на Тернера. — Разве что вы пожелаете
остаться здесь. Может, вам захочется проверить еще какую-нибудь
теорию. — Он оглядел ресторан. Все взгляды были устремлены
па них. За стойкой никелированная кофеварка, оставленная без
присмотра, пускала пар. Никто не обращал на нее внимания. —
Вы, я вижу, успели себя проявить и здесь. — Когда они медлен-
но шагали назад, к машине, Бредфилд сухо заметил: — Можете
вернуться в посольство за своими вещами, но чтобы к обеду и
духа вашего здесь не было. Если у вас есть секретные бумаги,
оставьте их Корку. Мы перешлем с диппочтой. В семь часов есть
самолет. Летите на нем. Если не будет мест, поедете поездом.
Но уезжайте.
Они постояли, пока Бредфилд разговаривал с полицейскими,
показывая им свою красную карточку. Он говорил по-немецки с
сильным английским акцентом, но безукоризненно правильно. По-
лицейский кивнул, отдал честь, и они отбыли. Они не спеша воз-
183
вращались в посольство мимо хмурой, бесцельно слонявшейся
толпы.
— Странное место выбрал Лео, чтобы провести ночь, — бор-
мотал Краб, но Тернер в это время вертел в кармане черный ключ
в служебном конверте и, несмотря на ощущение провала, все еще
ломал голову, какую же дверь отпирали этим ключом?
XIII
ТРУДНО БЫТЬ СКОТИНОЙ
Среда
Он сидел у стола в шифровальной комнате, так и не сняв дож-
девика, и укладывал бесполезные трофеи своего расследования:
кобуру, сложенную вчетверо гравюру, разрезной нож, подарен-
ный Маргарет Айкман, синий календарь для советников и выше,
записную книжечку для записи дипломатических закупок и обо-
дранную жестянку с пятью самодельными деревянными пуговица-
ми одного размера, а теперь и шестую пуговицу вместе с тремя
окурками сигар.
- Ничего, — добродушно утешал его Корк. — Он еще по-
явится.
— О, еще бы. Как ваши дивиденды и карибская мечта. Лео -
•всеобщий любимчик. Наш общий блудный сын. Все мы обожаем
нашего Лео, хотя он зарезал нас без ножа.
— Что он умел — это зубы заговаривать. — Корк сидел па
складной кровати без пиджака и натягивал ботинки. На рукавах
он носил металлические браслеты, а его рубашка была будто с'
рекламы в метро. Из коридора не доносилось ни звука. — Вот чем
он брал. Тихий как будто, но бестия.
Машина затараторила, и Корк с упреком на нее покосился.
— Язык у него хорошо подвешен, — продолжал он. — Это
да. Тут его сила. Мог рассказать черт те какую сказку, а вы ему
верили.
Тернер сложил все в бумажный пакет. Снаружи было напеча-
тано: «Секретно. Может быть уничтожено только в присутствии
двоих свидетелей, имеющих допуск».
— Я попрошу это опечатать и переслать Ламли, — сказал оп.
Корк написал расписку и поставил свою подпись.
- Помню, как я первый раз его увидел, - - рассказывал
Корк бодрым голосом, напоминавшим Тернеру речи па помин-
ках. — Я был тогда совсем зеленый, просто скажем — щенок.
Да и женат всего полгода. Если бы я его не шуганул, я бы...
— Получал у него советы, во что вложить деньги. А ему бы
давал коды — взять с собой в постель, почитать на сон гряду-
щий. — Он загнул верх пакета и застегнул его скрепкой.
184
— Зачем коды? Джанет. Он бы ее брал в постель. — Корк
весело улыбнулся. — Вот нахал! И не подумаешь, глядя на него.
Ну, пошли, пора обедать.
Тернер на прощание с яростью скрутил проволочные концы
скрепки.
— Де Лайл здесь?
— Сомневаюсь. Из Лондона пришла инструкция чуть не в
метр длиной. Аврал. Все наши дипломаты пущены в бой. —
Он засмеялся. — Им бы, как когда-то, надо вывесить черные фла-
ги. Взять в оборот депутатов. Провести усиленную обработку на
всех уровнях. Все перевернуть вверх дном. А они хлопочут о но-
вом займе. Не пойму, откуда немчура берет средства? Знаете, что
мне когда-то сказал Лео: «Хочешь, Билл, одержать большую дип-
ломатическую победу? Пойдем в бундестаг и предложим им в
долг миллион. Мы с тобой. Они небось сразу упадут в обморок».
И, знаете, он был прав.
Тернер набрал номер де Лайла, но там никто не ответил.
— Передайте, что я звонил — хотел попрощаться, сказал
он Корку, но тут же передумал. — Да нет, не стоит.
Он позвонил в транспортный отдел и справился насчет биле-
та. Там его заверили, что все в порядке; мистер Бредфилд лично
распорядился, и билет для него лежит у дежурного. Видимо, этот
факт произвел впечатление. Корк взял свое пальто.
— Вы, пожалуй, пошлите телеграмму Ламли, сообщите, Кч. .да
я прилетаю.
— По-моему, первый советник уже это сделал, — пробормо-
тал Корк и даже слегка покраснел.
— Хорошо. Спасибо. — Тернер подошел к двери, обернулся и
оглядел комнату, прощаясь с ней навсегда. — Надеюсь, ро;ы
пройдут благополучно. И ваши мечты сбудутся. Надеюсь, что все
получат то, чего добиваются.
—• Послушайте, — сочувственно сказал Корк. — Не над% рас-
страиваться: бывают положения, когда ты ничего де .можешь по-
делать.
— Бывают.
— Нельзя требовать, чтобы все ладилось. В жизни так де бы-
вает. Только барышни в это верят. И в романах пишут. А не то
станешь как Лео — не будешь знать покоя. Пусть идет1 как
идет. А что вы собираетесь делать после обеда? В американском
кинотеатре днем хорошая картина... Нет. Это вам не подойдет, уж
больно галдит детвора.
— А почему Лео не знал покоя?
Корк бродил по комнате, приводя в порядок шифровальные
машины, столы и секретные бумаги, подлежащие уничтожению.
— Мстительный он был человек. Злопамятный. Раз поссорил-
ся с Фредом Энгером из административного отдела. Говорят, пять
лет враждовали, пока Фреда не перевели.
— А из-за чего?
185
— Да не из-за чего. — Он поднял с пола листок бумаги и стал
его читать. — Ерунда на постном масле. Фред срубил липу у Лео
в саду, говорил, что она ему повалит забор. Что правда, Фред
и мне это сказал^ «Билл, — говоритг — это дерево само бы осенью
упало».
— У него была слабость к земле, — заметил Тернер. — Хо-
тел иметь свой садик, Противно весь век сидеть в каменном
мешке.
— Знаете, что сделал Лео? Сплел погребальный венок из ли-
стьев. Принес в посольство и прибил Фреду на дверь. Громадными
гвоздищами. Вроде как распял его. Наши немцы смеялись, дума-
ли, что и Фреду на это чихать. Но Лео не смеялся. Он это сделал
не в шутку. Он, понимаете, бешеный. Дипломаты этого не подо-
зревали. С ними-то он шелковый: здравствуйте, мое почтение.
И услужливый. Тут ничего не скажешь, всем рад услужить.
Я просто говорю, что если у Лео на кого-нибудь зуб, я бы лично
не хотел на этот зуб попасть. Вот и все, что я говорю.
— Он ухлестывал за вашей женой?
— Ну, это дело я прикрыл. И правильно сделал. А то, гля-
дишь, было бы как кое с кем другим... Началось на благотвори-
тельном балу. Года два назад. Он стал ее обхаживать. Ничего
плохого не было, не думайте. Хотел подарить ей сушилку для во-
лос и так далее. Давайте встретимся на горе, прогуляемся —
вот какой был подход. А я ему говорю: «Найдите себе другие во-
лосы и сушите на здоровье, — сказал я, — а эти мои...» Но и ви-
нить его тоже нельзя. Знаете, как говорят о беженцах: они поте-
ряли все, кроме плохого произношения. И это чистая правда, ей-
богу. Беда Лео была в том, что он все хотел вернуть назад.
Поэтому так и сделал: схватил самые важные папки — и ходу.
Спустит их тому, кто даст подороже. Да ведь надо считать, что
и мы у него в долгу. — Удостоверившись, что все его хозяйство
в порядке, Корк собрал свои книжонки и пошел к двери, где
стоял Тернер: — Вы, наверно, откуда-нибудь с севера? — спро-
сил он. — По говору слышу.
— Вы хорошо его знали?
— Кого, Лео? Да, в общем, как и все. Бывало, покупал через
него то да се; иногда угощал молоком; передавал заказ для гол-
ландца.
— Для какого голландца?
— Экспортная фирма, снабжающая дипломатов. В Амстердаме-,
У мих дешевле, если вам не лень возиться. Поставляют все: мас-
ло, мясо, радиоприемники, машины — словом, что угодно.
И сушилки для волос?
— Все, что хотите. У них тут представитель, приходит по по-
недельникам. Заполняете требование, передаете Лео, а на следую-
щей неделе получайте заказ. Наверно, он что-то с этого имел —>
ну, словом, сами понимаете... Но поймать его было нельзя-,
То есть вы могли проверять счета до седьмого пота, все равно не
186
углядите, где его барыш. Лично я думаю, что это его чертовы си-
гары. По-моему, и ему от них мало было удовольствия, но он их
курил, потому — даровые... И потому, что мы его ими дразни-
ли. — Он простодушно хмыкнул. — Да, провел он нас всех, это
факт. И вас тоже, наверно. Ладно, пожалуй, я двинусь. Пока!
— Вы начали рассказывать, как с ним познакомились.
— Разве? Ах да, правда. — Он опять засмеялся. — Й хотел ска-
зать, что верить ему нельзя было ни в чем. В первый же день,
как я приехал, меня свел туда вниз Микки Краб. Мы уже всех
обошли. «Ну вот, — говорит Микки, — осталось зайти еще в один
порт», — и ведет меня вниз, знакомить с Лео. «Вот это Корк, —
говорит он, — только что поступил к нам в шифровальный отдел».
Ну, Лео в своем репертуаре. — Корк сел на вертящийся стул у
двери и важно развалился, будто уже разбогател. — «Стаканчик
хереса?» — спрашивает. У нас тут «сухой закон», но Лео с этим не
считался и не то чтобы любил выпить! «Надо отпраздновать ваш
приезд. А вы случайно, Корк, не поете?» — «Только в ванной», —
говорю, и мы все смеемся. Понимаете, набирал людей в церков-
ный хор, это всегда оставляет приятное впечатление. Я и сам по-
думал: какой набожный человек этот мистер Гартинг. Держи кар-
ман шире! «Хотите сигару, Корк?» — «Нет, спасибо». — «Тогда
сигарету?» — «Что ж, можно, мистер Гартинг». Вот так, значит,
мы сидим, как настоящие дипломаты потягиваем херес, а я ду-
маю: «Да, видно, ты здесь настоящий царек». Обстановочка, что
надо: карты на стенах, мебель, ковер... Фред Энгер еще многое
оттуда забрал, перед отъездом. Все это наполовину было свистну-
тое. Освобожденное, как у нас выражаются. Не хуже, чем в ок-
купационные времена. «А как дела там, в Лондоне, Корк? — спра-
шивает. — Наверное, мало что изменилось?» Хочет сразу войти в
доверие, нахальный черт. «А наш старый швейцар у Главного вхо-
да все так же пошучивает с заезжими послами? А, Корк?» И ведь
все точно. «А камины по-прежнему топят углем? Каждое утро?»—
«Что ж, — говорю, — камин вещь неплохая, только мороки с ним
тоже много». И всякая такая ерунда. «Ох да ах, неужели?! —
восклицает. — А я всего несколько месяцев назад получил пись-
мо от Юэна Уолдбира, писал, будто там ставят центральное отоп-
ление. А скажите, Корк, тот старикан, который молился на сту-
пеньках дома десять на Даунинг-стрит, все еще там? День и ночь
читал свои молитвы. Но, кажется, не очень-то они нам помогли,
а?» Поверите, я чуть не стал величать его «сэр». Юэн Уолдбир
в то время уже был начальником Западного управления, для нас
просто царь и бог. Тут он опять завел разговор про церковный
хор, про голландца и прочее, — словом, говорит, рад помочь вам
чем могу. А когда мы оттуда вышли, гляжу я на Микки Краба,
а Микки чуть не описался от смеха. Его даже свело. «Лео? —
говорит. — Лео? Да его ноги не было в министерстве иностранных
Дел. Он и в Англии-то не бывал с самого сорок пятого года». —
Корк замолчал, покачивая головой. — И все равно, — сказал он
187
с ласковым смешком. — Его нельзя винить, верно? — Он встал.—
Ведь мы видели его насквозь, а все равно попадались на удочку.
Й Артур, и... словом, все. Это как с моей виллой, — простодушно
объяснил он. — Я же знаю, что мне ее не видать, а все равно
верю. Понимаете, потребность, что ли, такая... жить-то иначе
нельзя — без всяких иллюзий.
Вынув руки из карманов дождевика, Тернер посмотрел сначала
на Корка, потом на черный ключ у себя в руке; казалось, он ни-
как не может на что-то решиться.
— Какой телефон у Микки Краба?
Корк с опаской следил за тем, как он поднимает трубку и на-
бирает номер.
— Они же вас вовсе не просят продолжать его поиски, — с
беспокойством сказал он. — По-моему, они этого даже не хотят!
— Да ну его к черту, я и не думаю его разыскивать! Я дого-
ворился пообедать с Крабом, а потом сяду на вечерний самолет,
и ничто на свете не заставит меня пробыть лишний час в этом
царстве грез. — Он швырнул трубку на рычаг и затопал из ком-
наты.
Дверь в кабинет де Лайла была распахнута настежь, но за сто-
лом было пусто. Тернер написал записку: «Заходил попрощаться.
Всего хорошего. Алан Тернер». Рука его дрожала от злости
и унижения. Служащие небольшими группами выходили из вести-
бюля погреться на солнышке и съесть свои бутерброды или пообе-
дать в столовой. У дверей стоял «роллс-ройс» посла; полицейский
эскорт терпеливо дожидался его выхода. У столика дежурного
Гонт что-то шептал Мидоусу; увидев Тернера, он сразу же за-
молчал.
— Вот, — сказал он, подавая конверт, — ваш билет. — На ли-
це его было написано: «И поскорей убирайтесь восвояси».
— Если вы готовы, я к вашим услугам, старина, — шепнул
ему Краб, как всегда, скромно держась в тени. — Вот и я.
Официанты были неразговорчивы и удручающе тактичны.
Краб заказал улиток, уверяя, что здесь они хороши. Гравюра
в рамке, украшавшая их маленькую нишу, изображала пастушков,
отплясывающих с нимфами. Да и все в ресторане попахивало
дорогим развратом.
— Вы были с ним в ту ночь в Кельне? В ту ночь, когда он
ввязался в драку.
— Это было поразительно! Ей-богу. Вы любите с водой? —
спросил Краб и долил понемножку воды в виски — две слезцнки
в память трезвенника. — Даже не пойму, что тогда на него
нашло.
— Вы часто с ним кутили?
188
Краб криво усмехнулся, и они выпили.
— Видите ли, это было пять лет назад; у Мэри заболела мать,
и ей приходилось часто ездить в Англию. Я остался, так сказать,
соломенным вдовцом.
— И поэтому закатывались с Лео выпить и побаловаться с де-
вочками?
— Да вроде того.
— В Кельн?
— Но-но, старина! Чего вы меня допрашиваете, как следо-
ватель? — Краб выпил еще; и когда виски подействовало, пере-
дернулся, как плохой актер, опоздавший отыграть реплику. —
Господи! — воскликнул он. — Ну и денек! Господи!
— В Кельне ночные кабаки лучше, чем здесь?
— Да ведь тут, старина, ничего этого нельзя! — взметнулся
Краб. — Разве что споишь половину их министров. Нет, в Бонне
надо быть чертовски осторожным. — И повторил, дернув головой
для пущей убедительности: — Чертовски осторожным. В Кельне
куда надежнее.
— И девочки лучше?
— Не занимаюсь, старина. Уже много лет.
— Но Лео был до них охотник?
— Да. Он любил женщин, — подтвердил Краб.
— Значит, в ту ночь вы поехали в Кельн. Жена ваша была
в Англии, и вы с Лео решили кутнуть.
— Мы просто решили зайти посидеть. Ну и, как водится, вы-
пивали. — Он изобразил это жестом. — Лео вспоминал военную
службу: а помните такого-то и такого-то?.. В этом роде.
Лео любил армию, можно сказать, очень любил. Мое личное мне-
ние, что зря он оттуда ушел. Правда, никто бы его там держать
не стал, во всяком случае, в кадрах. Я лично считаю, что ему
нужна была дисциплина. Он так и остался уличным огольцом.
Впрочем, как и я. Пока ты молод, море тебе по колено. Вот потом...
Ну и лупили же меня в Шерборне! Ужас!.. Схватят за ноги, голо-
ву сунут в раковину и бьют по чем попало эти чертовы старше-
классники. Но тогда я не унывал. Думал, что все нормально —
такова жизнь. — Он положил Тернеру руку на плечо. — Ста-
рина, — зашептал он. — Если бы вы только знали, как я их
теперь ненавижу! Даже не думал, что во мне столько злобы.
Теперь она меня прямо душит. Вернулся бы и перестрелял эту
мразь. Запросто. Правда.
— А вы его знали в армии?
— Нет.
— Тогда кого же вы с ним вспоминали?
— Я сталкивался с ним в Контрольном совете в Мёнхен-
Гладбахе. В четвертой группе.
— Это когда он занимался разбором претензий?
На любой неприятный вопрос Краб реагировал самым раздра-
жающим образом. Как то животное, чье имя он носил, Краб ухи-
189
трялся убрать свои конечности под защитную броню и таился
там, пока не минует опасность. Уткнувшись лицом в стакан, он
поглядывал оттуда на Тернера красным полуприкрытым глазом.
— Значит, вы просто выпивали и беседовали?
— Ну да, потихонечку. Ждали начала представления. Я люблю
хорошие эстрадные номера. — Он вдруг пустился рассказывать
невероятную историю о том, как он пытался изнасиловать девушку
во Франкфурте, где был по случаю конференции свободных демо-
кратов. — Потерпел полное фиаско, — с гордостью заявил он. —
Эта чертовка вертелась, как мартышка, и я ничего не мог по-
делать.
— Значит, драка произошла после представления?
— Нет, до. У бара собралась компания немцев, они расшуме-
лись и стали петь. Лео вдруг обозлился. Стал метать громы и мол-
нии. Полез в бутылку. Вдруг потребовал счет: «Zahlen!» И всё.
Кричит на весь зал. Я говорю: «Ой, старина, с чего это вы?» Ноль
внимания! «Мне не хочется уходить, — говорю, — давайте по-
смотрим на голеньких девочек». Опять ноль внимания. Официант
приносит счет. Лео проверяет, лезет в карман и кладет на поднос
пуговицу.
— Какую пуговицу?
— Обыкновенную пуговицу. Вроде той, что девушка нашла
на вокзале. Деревянную пуговицу с дырочками. — Он и сейчас
пылал негодованием. — Кой черт, разве можно платить по счету
пуговицей? Ну скажите, кто так делает? Я сначала подумал, что он
шутит. Даже посмеялся. «А где от нее кофточка?» — спрашиваю.
Понимаете, я-то думал, что это розыгрыш. А он и не думал шу-
тить.
— И что было дальше?
— «Вот вам, — говорит, — а сдачу оставьте себе», — и встает
как ни в чем не бывало. «Пойдем, Микки, здесь воняет». Вот тут
они на него и кинулись. Господи! Это было что-то невообразимое.
Я не думал, что он на такое способен. Троих он уложил, четвер-
тый смылся, но тут кто-то стукнул его по башке бутылкой.
И завязалась драка! Почище, чем в Ист-Энде. Лео дрался — будь
здоров! Но они его скрутили. Повалили спиной на стойку и стали
обрабатывать кулаками по чем попало. Ничего подобного в жизни
не видел. Главное — все молча, ни слова, ни вам «здравствуйте»,
ни «до свиданья». Техника. Опомнились мы на улице. Лео на чет-
вереньках. У меня все нутро вывернуло на тротуар.
— С перепою?
— Что вы, старина, трезвый был как стеклышко. Они меня
ногой в живот пнули.
— Вас?
Голова Краба отчаянно затряслась, и он снова уткнулся
в стакан.
— Хотел помочь, — пробормотал он. — Пытался их отвлечь,
чтобы он смог улизнуть. Беда в том, — объяснил он, сделав боль-
150
шой глоток, — что я уже йе тот, что райьше. А Прашко смотал-
ся. — Он захихикал. — Да он уже был одной ногой за дверью,
как только пуговица упала на поднос. Видно, знал, чем это пах-
нет. Я его не виню.
Тернер небрежно спросил, будто справляясь о старом друге:
— Прашко ведь часто с вами бывал? В те дни?
— Я-то его видел в первый раз, старина. И в последний.
Разошлись, как в море корабли. Но я его не виню. Член парла-
мента и всякое такое. Вредно для дела.
—• А как же вы потом?
— Господи! Затаился, старина. — Он снова передернулся. —
Ждал, что вот-вот вышлют домой. Или куда-нибудь подальше,
к бушменам. Вместе с Мэри. Спасибо!
— И чем же все кончилось?
— Подозреваю, что Прашко донес Зибкрону. Полицейские
сволокли нас в посольство. Дежурный поймал такси, мы кое-как
добрались ко мне домой и вызвали врача* Тут появился Юэн
Уолдбир — он был тогда политическим советником. А за ним
и Людвиг Зибкрон в заляпанном сером «мерседесе». Ну, и по-
шло и пошло... Уж Зибкрон пилил его, пилил... Расселся у меня
в гостиной и пилит. Лично мне, должен сказать, это было против-
но. Хотя, если подумать, дело, конечно, довольно серьезное, черт
возьми. Дипломат затеял катавасию в ночном кабаке, напал
на мирных граждан. Замазать такую историю тоже не очень-то
просто.
Официант принес почки, тушенные в уксусе и вине.
— Господи! — воскликнул Краб, — Вы только поглядите.
Прелесть. Дивно пойдет после улиток.
— А что Лео сказал Зибкрону?
— Ни звука. Ничего. Вы Лео не знаете. Скрытный — еще не то
слово. Ни Уолдбиру, ни мне, ни Зибкрону — ни полсловечка.
А ведь жали на него, понимаете, как могли. Уолдбир устроил ему
липовый отпуск — вставить зубы, наложить швы и что-то еще.
Лео говорил, что расшибся, купаясь в Югославии. Нырнул в мел-
ком месте. Разбил лицо о камни. Хорошенькое купанье, нечего
сказать!
— А как вы думаете, почему все это произошло?
— Понятия не имею, старина. После этого я уже больше с ним
никуда не ходил. Опасно.
— И у вас на этот счет нет никакого мнения?
— Увы, — вздохнул Краб. Лицо у него как-то опало, затяну-
лось сеткой ничего не выражающих морщин.
— Вы когда-нибудь видели этот ключ?
— Нет. — Он заулыбался и спросил не без восхищения: —
Нашли у Лео? Да, в прежние времена он был ходок. Теперь стал
потише.
— А какие-нибудь имена с ним связывают?
Краб уставился па ключ.
191
— Попытайте Майру Мидоус.
— Почему?
— Она любит эту работу. Одного ребенка уже прижила в Лон-
доне. Говорят, за неделю она пропускает чуть не половину наших
шоферов.
— А он когда-нибудь поминал женщину по фамилии Айкман?
На которой хотел жениться?
Краб изобразил недоумение и попытку что-то припомнить.
— Айкман?.. Странно. Это одна из его бывших пассий. В быт-
ность его в Берлине. Да, он о ней поминал. Когда они работали
с русскими. Ну да, она самая. Тоже была ни то ни се, как и он.
Берлин, Гамбург, вся эта петрушка. Вышивала для него чертовы
подушечки. Забота и внимание.
— А он-то что делал у русских? — спросил, помолчав, Тер-
нер. — Какая у него там была работа?
— Четырехсторонние переговоры, двусторонние... что-то
в этом роде. Берлин, ведь он, понимаете, был сам по себе. Особый
мир, тогда и подавно. — Краб помотал головой. — Нет, на него
это не похоже, — сказал он. — Коммунистические страсти?
Не в его это характере. Чересчур уж он практичный для этой
петрушки.
— А как насчет Айкман?
— Мисс Брандт, мисс Этлинг и мисс Айкман.
— Кто это?
— Три куколки. В Берлине. Вместе приехали из Англии.
Лео рассказывал — хорошенькие, как картинки. Никогда раньше
таких девочек не видел. А по-моему, раньше он вообще девочек
не видел. Эмигрантки возвращались па родину. Пристали к окку-
пационной армии. Как и Лео. В кройдонском аэропорту сидит он
на ящике и ждет самолета, а тут мимо идут эти три куколки
в военной форме, вертят задами. Мисс Айкман, мисс Брандт и мисс
Этлинг. И назначение у них в ту же самую часть. Тут его и за-
цепило. И его, и Прашко, и еще одного парня. Все они ехали из
Англии в сорок пятом. Вместе с этими девчонками. Даже песню
про это сочинили: мисс Айкман, мисс Этлинг и мисс Брандт...
застольную, с пикантными куплетами. Они ее спели в ту первую
ночь. Ехали в машине, веселые, как дрозды, и пели. О господи!..
Он бы и сам ее спел, только дай.
— Девушкой Лео была эта Айкман. Первой в жизни. Он все
равно к ней вернется, говорил он. «Первая любовь — другой та-
кой не будет, — вот что он повторял. — Все остальные — только
подделка». Его собственные слова. Вы же знаете этих немцев.
Любят в себе копаться.
— И что с ней стало?
— Но знаю, старина. Растаяла, как дым. То, что бывает
с ними со всеми, а? Стареют. Скукоживаются: и пиши про-
пало! — С вилки у него сорвался кусок почки и забрызгал под-
ливкой галстук.
192
— А почему он на ней не женился?
— Она выбрала другой путь.
— Какой?
— Ей, по его словам, не нравилось, что он англичанин. Хоте-
ла, чтобы он снова стал настоящим немцем и не прятался от дей-
ствительности. Любила пофилософствовать.
— Может, он отправился ее искать?
— Он говорил, что когда-нибудь так и сделает. «Я пил из мно-
гих источников, Микки, — говорил он, — но такой девушки,
как Айкман, у меня уже не будет». Все мы так говорим. — И он
уткнулся в свое мозельское, как в самое надежное прибежище.
— Разве?
— Кстати, старина, сами-то вы женаты? Если нет, остерегай-
тесь. — Он горестно покачал головой. — Все бы ничего, если бы
с ними не надо было спать. Лично я не могу. Воротит, черт бы
меня подрал! Не могу — и точка. — Он хихикнул. — Мой совет,
женитесь не раньше чем в пятьдесят. И на шестнадцатилетней.
Она и не поймет, чего ей не хватает.
— Прашко там тоже был? В Берлине? С русскими и с этой
Айкман?
— В одной упряжке ходили.
— А что еще он рассказывал о Прашко?
— Что в те времена Прашко был красным. Больше ничего.
— И Айкман?
— Очень может быть, старина. Он не говорил; наверное, его
это не очень занимало.
— А сам Гартинг?
— Лео — нет, старина. В политике ни уха ни рыла не
смыслил. Очень с ним поэтому было спокойно. Форель! — про-
бормотал он. — Теперь бы я съел форель. Почки хороши, так
сказать, между делом. Если все прочее в порядке.
Эта шутка веселила его до конца обеда. Только раз Тернеру
удалось снова навести разговор на Лео — он спросил Краба, час-
то ли он имел дело с Гартингом за последние несколько месяцев.
— Ни черта подобного, — прошелестел Краб.
— Почему?
— Он стал какой-то смурной, старина. Я это заметил. Гото-
вился еще кому-то набить морду. Задиристая скотина, — сказал
он, пьяно оскалившись. — Опять начал повсюду оставлять эти
свои пуговицы.
Тернер вернулся в «Адлер» часам к четырем; он был здоро-
во пьян. Лифт был занят, поэтому он пошел наверх пешком.
«Ну вот, — думал он. — Конец венчает дело». Теперь он будет
пить до вечера, будет пить в самолете, и, даст бог, когда пред*
станет перед очами Ламли, уже не сможет связать двух слов.
Надо жить как Краб: есть улиток, почки и форель, пить виски
13 Джон Ле Карре
193
и прятать голову, когда на тебя наезжает танк. Поднявшись
на свой этаж и мельком заметив, что дверь лифта открыта и
приперта чемоданом, он решил, что портье выносит багаж из
чьего-то номера. «Мы счастливчики, — подумал он. —- Я и кто-то
еще. Мы уезжаем отсюда». Он попытался отпереть свою
дверь, но замок заело; он поворачивал ключ и так и сяк, но
замок не подавался. Услышав шаги, он быстро отскочил назад,
но уберечься уже не смог. Дверь распахнули изнутри. Перед
ним мелькнуло бледное широкое лицо с зализанными назад свет-
лыми волосами, нахмуренный лоб; он увидел шов на коже дубин-
ки, когда она опускалась на него и еще успел подумать, может ли
этот шов рассечь череп, как он рассекает лицо. Он почувствовал
тошноту, спазму в желудке, у’него подкосились ноги; он услы-
шал негромкий голос хирурга из темноты, и нагретая солнцем
трава йоркширских лугов заколола его детское лицо. Он услы-
шал дразнящий голос Тони Уиллоби, мягкий, как бархат, ласко-
вый, как у любовника, увидел, как его тонкие руки пианиста
скользят по ее белым бедрам, а потом зазвучала музыка Лео,
жалостно взывающая к богу во всех деревянных молельнях его
детства. Он почувствовал запах голландских сигар и снова услы-
шал голос Уиллоби, предлагавший ему сушилку для волос:
«Я ведь только временный, Алан, но для друзей дома, старина,
десять процентов скидки...» Он снова почувствовал боль и услы-
шал глухие удары, когда они принялись его бить; перед ним воз-
ник мокрый черный гранит сиротского дома в Борнмуте и теле-
скоп на холме Конститьюшен. «А я больше всего ненавижу
циников, ищущих бога», — заявил Ламли. Мука стала нестерпи-
мой, когда его ударили в цах, а когда боль стала слабеть, он
увидел девушку, которая его бросила, бродившую по темным
задворкам его безутешного одиночества. Он услышал вопли Май-
ры Мидоус, когда он, наконец, сломил ее волю, платя ей ложью
за ложь, ее вопль, когда у нее отняли ее возлюбленного — поля-
ка; ее вопль, когда у нее отняли ребенка, а может, это он сам
кричал, пока не почувствовал, как рот ему заткнули полотенцем.
Что-то холодное, железное, с силой ударив его по затылку, так
и прилипло к нему куском льда; потом он услышал, как хлоп-
нула дверь, и он остался один: тогда он ясно увидел весь
проклятый богом путь обманутых и равнодушных; услышал глу-
пый голос английского епископа, славящего бога и войну, и тут
он уснул. Он лежал в гробу, в скользком, холодном гробу.
На мраморной доске, среди сверкающих кафелем стен, с отблес-
ком никеля в дальнем конце туннеля. Он услышал добродушно
убеждающий его голос де Лайла и Дженни Парджитер, рыдаю-
щую навзрыд, как все женщины, которых он бросал; он услышал
отеческие увещевания Мидоуса быть милосердным и тут же ве-
селый свист не отягченной совестью толпы. Потом Мидоус и
Парджитер исчезли, сбежали на другие похороны, и остался
только де Лайл; только голос де Лайла пытался его утешить:
194
— Дорогой мой, — говорил он, с любопытством глядя на
пего сверху, — я забежал проститься, но если вы собираетесь
принять ванну, вы могли бы, по крайней мере, снять этот ужас-
ный костюм.
— Сегодня четверг?
Де Лайл снял с перекладины полотенце и намочил его под
краном горячей водой.
— Среда. Все еще среда. Время пить коктейли.
Он нагнулся и стал осторожно смывать с его лица кровь.
— Это было на футбольном поле? Где вы его видели? Куда он
возил Парджитер? Расскажите, как туда попасть.
— Лежите спокойно. И не разговаривайте, не то разбудите
соседей.
Легкими прикосновениями он продолжал смывать запекшую-
ся кровь.
Высвободив правую руку, Тернер стал осторожно нащупывать
в кармане черный ключ. Он был там.
— Вы когда-нибудь видели это?
— Нет. Не видел. И не был в три часа утра второго числа в
оранжерее. Но как это типично для нашего министерства, — ска-
зал он, отступив на шаг и любуясь результатами своего труда. —
Послать быка ловить тореадора. Вы не возражаете, если я заберу
свой смокинг?
— Зачем Бредфилд меня позвал?
— Куда позвал?
— Ужинать. Встречаться с Зибкроном? Почему он во вторник
пригласил меня к себе?
— Потому что все люди — братья. Почему же еще?
— Что там, в этой секретной сумке, чего Бредфилд так
боится?
— Ядовитые змеи.
— Этот ключ не от нее?
— Нет.
Де Лайл присел на край ванны.
— Эта работа не для вас, — сказал он. — Я знаю, что вы
скажете: кому-то ведь надо пачкать руки. Но меня не радует,
что этот «кто-то» — вы. Вы не «кто-то», вот в чем ваша беда.
Предоставьте это занятие людям, которые родились в шорах. —•
Его ласковые серые глаза потемнели от жалости. — Какая чудо-
вищная глупость! — сказал он. — Люди каждый день калечатся
от старания быть святыми. Вы же вот-вот сломаетесь от стара-
ния быть* скотиной.
— Почему он не уезжает? Что ему здесь надо?
— Завтра именно это спросят о вас.
Тернер лежал, вытянувшись на длинном диване де Лайла.
В Руке у него был стакан виски, а лицо заклеено желтым пла-
стырем из богатой аптечки хозяина. В углу валялась его брезент
13*	195
товая сумка. Де Лайл сидел за клавикордами» но не играл, а лишь
поглаживал клавиши. Это был инструмент XVIII века из блестя-
щего, как атлас, дерева с крышкой, выгоревшей от тропического
солнца.
— Вы повсюду возите с собой эту штуковину?
— Когда-то у меня была скрипка. Но в Леопольдвиле она
развалилась. Клей растаял. Ужасно трудно развивать культуру,
когда тает клей, — заметил он сухо.
— Если Лео так дьявольски умен, почему он не уезжает?
— Может, ему здесь нравится. Правда, тогда надо признать,
он — оригинал.
— А если они так дьявольски умны, почему они его не уво-
зят?
— Может, они не знают, что он вырвался на свободу.
— Как вы сказали?
— Я сказал, что, может, они и не знают, что Лео в бегах.
Я ведь, к сожалению, не шпион, я нормальный человек, и я
знал Лео. Он на редкость непокладистый субъект. Не представ-
ляю себе, чтобы он делал то, что ему прикажут. Если «они»
вообще существуют, в чем я сомневаюсь. По натуре своей он не
прислужник.
Тернер сказал:
— Я все время пытаюсь втиснуть его в привычный шаблон.
А он не поддается.
Де Лайл раза два ударил пальцами по клавишам.
— Скажите, а чем бы вы хотели, чтобы он был? Парфеткой
или мовешкой? Или вам просто нравится искать? Ведь чего-то
вы ищете, правда? Что-то все-таки лучше, чем ничего? Вы похо-
жи на этих гнусных студентов — не выносите вакуума.
Тернер закрыл глаза и задумался.
— Подозреваю, что он уже мертв. Вот будет жуть!..
— Утром он еще не был мертв.
— Вам противно, что он где-то между небом и землей. Вас
это раздражает. Вам бы хотелось, чтобы он либо приземлился,
либо улетел совсем. Для вас не существует полутонов, верно?
Вот отчего вам интересно разыскивать людей только крайних
убеждений.
— Но он все же в бегах, — продолжал Тернер. — От кого он
бежит? От нас или от них?
— А может, он сам по себе.
— А за компанию пятьдесят украденных папок прихватил?
Ну да, конечно, конечно.
Де Лайл разглядывал Тернера поверх клавикордов.
— Вы дополняете друг друга. Я вот смотрю на вас и думаю
о Лео. Вы типичный сакс. Большие руки, большие ноги, боль-
шое сердце и прекрасная логика, которая воюет с собственными
идеалами. У Лео — все наоборот. Он лицедей. Носит нашу
одежду, пользуется нашим языком, но приручен только наполо-
196
вину- Я, по правде говоря, на вашей стороне; мы с вамп оба
только зрители. — Он опустил крышку клавикордов. — Мы из
тех, кто умеет схватить что-то глазом, протянуть руку и тут же
ее отдернуть. В каждом из пас есть Лео, но к двадцати годам он
обычно умирает.
— А что же вы такое?
— Я? Волей-неволей — дирижер. — Он встал и аккуратно
запер инструмент медным ключиком, висевшим у него на цепоч-
ке.— Хотя я даже вот на этой штуке играть не умею, — сказал
он, постукивая изящными пальцами по выгоревшей крышке. —
Утешаю себя, что когда-нибудь научусь, — буду брать уроки или
куплю самоучитель. Но, в общем, меня это мало трогает, я на-
учился жить, мирясь со своей неполноценностью. Как и боль-
шинство из нас.
— Завтра четверг, — сказал Тернер. — Если они не знают,
что он сбежал, они будут его ждать, как обычно.
— Вероятно, — зевая, согласился де Лайл. — Но они-то зна-
ют, где его ждать, кто бы эти «они» ни были. А вы не знаете.
В этом ваша слабость.
— Не обязательно.
- Да?
— Мы знаем, где вы его видели; по крайней мере, в тот чет-
верг, когда предполагалось, что он поехал в министерство. Там
же, куда он возил Парджитер. Видно, это его излюбленное мес-
течко.
Де Лайл стоял не двигаясь, рассеянно держа цепочку с
ключом.
— Полагаю, что вас бесполезно уговаривать туда не ездить?
— Бесполезно.
— А если я вас попрошу? Вы же нарушаете указания Бред-
филда.
— Что поделаешь.
— К тому же вы больны. Ладно. Ступайте искать свою непри-
рученную половину. Но если вы найдете ту папку, мы рассчи-
тываем, что вы вернете ее не читая.
И голос его неожиданно зазвучал властно.
XIV
ДЕТИЩЕ ЧЕТВЕРГА
Четверг
Погода на плоскогорье была совсем нездешняя и словно укра-
дена у другого времени года. В проволочной сетке пел мартов-
ский ветер с моря, он гнул пучки жесткой травы и рвался в лес
за спиной у Тернера; и казалось, посади какая-нибудь сумасшед-
197
шая тетка в эту песчаную почву араукарию, Тернер сбежал бы
по тропинке прямо к троллейбусу, идущему на Борнмут-сквер.
А холод был ноябрьский — это он упрятал в ледяные сосульки
стебли папоротника; тут он укрывался от ветра и сразу схватил
Тернера за лодыжки, как арктическая вода; знакомый холод из
расселины северного склона, когда только страх вынуждает тебя
двигать руками, а жизнью дорожишь потому, что едва ее отвое-
вал. Последние лучи оксфордского солнца безропотно гасли на
пустом футбольном поле, а небо было как в Йоркшире осенним
вечером — черное, вздыбленное, с аспидной оторочкой туч.
Деревья были скрючены с младости, пригнуты пронизывающими
ветрами, как пригибали к раковине детство Микки Краба, и, ко-
гда ветер стихал, они только выгибали спины в ожидании сле-
дующего налета.
Ссадины на лице горели огнем, а светлые глаза блестели от
бессонницы и боли. Он смотрел на дорогу, шедшую под уклон, и
ждал. Далеко внизу, справа от него текла река, но сегодня ветер
ее заглушал; баржи тщетно подавали оттуда голоса. Вверх к
нему ползла машина — черный «мерседес» с номерным знаком
Кельна, за рулем сидела женщина; проезжая, она не замедлила
хода. За проволочной сеткой стоял новенький домик; он был
заперт на засов, и ставни были закрыты. На крышу уселся грач,
ветер трепал его перья. Проехал «рено» с французским дипло-
матическим номером, и опять за рулем сидела женщина, а рядом
пассажир; Тернер записал номер машины в книжечку. Почерк у
него стал неровный, детский, буквы он выписывал с трудом.
Видно, он все же кому-то дал сдачи — два сустава на правой ру-
ке были ободраны, словно он двинул по открытому рту и пора-
нился о передние зубы. У Гартинга почерк был ровный, округ-
лый на сгибах, а у Тернера — крупный, с нажимом, неустойчи-
вый.
— Оба ры с Лео непоседы, — сказал ему ночью де Лайл,
когда они вдвоем сидели в креслах. — Бонн — стоячая вода, а
вот вы непоседы... Вы как будто деретесь друг с другом, а на
самом деле оба вы — против нас... Антипод любви не нена-
висть — это безразличие... Вам надо приспособиться ко всеобще-
му безразличию.
— Хватит болтать, бога ради! — взмолился Тернер.
— Вот ваша остановка, — сказал де Лайл, отворяя дверцу
машины. — И если вавтра к утру вас не будет, я заявлю в бере-
говую охрану.
В Бад Годесберге Тернер купил разводной ключ с тяжелой
головкой, и теперь он давил ему на бедро. К раздевалке подъехал
темно-серый автобус «фольксваген» со знаком СУ, набитый деть-
ми. До него донеслись их крики, звонкие обрывки смеха и жа-
лоб, словно ветер взметнул стайку птиц. Кто-то дал свисток.
Солнечные лучи ложились отлого, как свет фонарика в коридо-
ре. Раздевалка поглотила всех детей. «В жизни не видал чело-
198
века, — с отчаянием воскликнул де Лайл, — который так смако-
вал бы свои слабости».
Он быстро спрятался за дерево. «Опель-рекорд», двое мужчин.
Номерной знак — боннский. Когда он его записывал, в бедро ему
болезненно уперся гаечный ключ. На мужчинах были пальто и
шляпы; лица профессионально невыразительные. Боковые стекла
в машине — матовые. «Опель» продолжал двигаться на самой
малой скорости. Тернер разглядел невозмутимые лица двух блон-
динов, повернутые в его сторону, — две луны в искусственной по-
лутьме. «Не ты ли это? — мысленно спросил Тернер. — Не тебе
ли я выбил зубы? Я вас не различаю. Но кто же сомневался, что
вы явитесь на бал? И всю дорогу наверх ползли со скоростью
пятнадцать километров». Проехал фургон, за ним два грузовика.
Где-то пробили часы, а может, это был школьный звонок? Или
зазвонили к вечерне? Или черные овцы зазвякали колокольцами
в долине, или с реки прозвучал колокол на пароме? Он никогда
больше его не услышит, однако, как говаривал мистер Крейл,
нет недоказуемых истин. «Поверь, дитя мое, чужие грехи — это
жертва всевышнему. Твоя жертва». Грач слетел с крыши. Зашло
и солнце. В поле зрения показался маленький «ситроен», мато-
вая от грязи малолитражка с помятым крылом, с неразличимым
номерным знаком, с невидимым в темноте шофером, с одной фа-
рой, которая то зажигалась, то гасла, и с клаксоном, словно сзы-
вающим на охоту гончих. «Опель» исчез. Поторапливайтесь, вы,
две луны, не то прозеваете его появление! Колеса маленькой ма-
шины задергались, как вывихнутые, когда они съезжали к нему
с шоссе, подпрыгивая на подмерзших колдобинах лесной дороги
и задорно подкидывая багажник. Дверца отворилась. Тернер ус-
лышал рев саксофона и почувствовал в пересохшем рту вкус
таблеток, а на саднящем лице такую боль, словно сунул его в
колючую изгородь. «Когда-нибудь, если в мире воцарится свобо-
да, — пронеслось у него в воспаленном мозгу, — облака, встреча-
ясь, будут взрываться, как бомбы, и оттуда будут падать божьи
ангелы, чтобы весь мир мог на них любоваться». Он молча сунул
гаечный ключ обратно в карман.
Она стояла меньше чем в десяти шагах от него, повернувшись
спиной и не обращая внимания ни на ветер, ни на детей, кото-
рые вырвались на футбольное поле.
Она смотрела на дорогу, вниз. Мотор продолжал работать,
машина вздрагивала, словно от приступов боли. По заляпанному
грязью стеклу бесцельно елозил «дворник». Она стояла, почти не
двигаясь, уже час.
Целый час она ждала, замерев, как умеют только на восто-
ке, безучастная ко всему, кроме того, кто не приходил. Она стоя-
ла как статуя и с наступлением сумерек, казалось, становилась
все выше.
199
Ветер рвал с нее пальто. Только раз она подняла руку, что-
бы заправить выбившуюся прядь, и только раз прошлась до
края лесной дороги, чтобы взглянуть вниз, на долину реки, в
сторону Кенигсвинтера; потом она медленно вернулась назад,
думая о чем-то своем, и Тернер упал за деревьями на колени,
моля бога, чтобы их тень скрыла его.
Наконец ее терпение лопнуло. Она шумно влезла в машину,
закурила сигарету и стукнула ладонью по клаксону. Дети, пре-
кратив игру, стали смеяться над хриплым кваканьем севшего
аккумулятора. И снова воцарилась тишина.
«Дворник» перестал двигаться, но мотор работал, и она стала
нажимать на стартер, чтобы получше работало отопление. Окна
запотели. Она открыла сумочку и достала зеркальце и губную по-
маду.
Она откинулась на сиденье и, закрыв глаза, слушала джаз,
тихонько выбивая такт на баранке. Услышав шум машины, она
открыла дверцу и лениво выглянула, но это был тот же черный
«опель-рекорд», снова спускавшийся с горы, и хотя обе луны бы-
ли теперь обращены на нее, она не выказала ни малейшего
интереса.
Футбольное поле опустело. Ставни на окнах раздевалки за-
крылись. Она зажгла верхний свет и посмотрела на часы, но в
долине уже загорелись первые огни и река спряталась под низ-
кой пеленой вечернего тумана. Тернер тяжело шагнул на дорож-
ку и дернул на себя дверцу машины.
— Кого-нибудь ждете? — спросил он и сел с ней рядом, быст-
ро захлопнув за собой дверцу, чтобы свет сразу же погас. Он вы-
ключил радио.
— Я думала, что вы уже уехали, — сказала она гневно. —
Я думала, что мужу удалось от вас избавиться. — Ее мучили
страх, злость, унижение. — Вы все время за мной шпионили!
Прятались в кустах, как сыщик! Как вы смеете? Пошляк, гнус-
ное ничтожество!
Она занесла сжатый кулак и, вероятно, заколебалась, увидев
его изуродованное лицо, но это не имело значения, потому что
в этот миг Тернер сам ударил ее по лицу, да так, что затылком
она стукнулась о перегородку. Открыв свою дверцу, он обошел
машину, вытащил ее наружу и дал ей еще одну пощечину.
— Пойдем прогуляемся, — сказал он. — И поговорим об этом
пошляке, о вашем гнусном любовнике.
Он повел ее по лесной дороге на вершину холма. Она шла
послушно, держась обеими руками за его руку и, опустив голо-
ву, тихонько плакала.
Они смотрели вниз, на Рейн. Ветер стих. Над ними уже по-
казались первые звезды; они плыли словно тлеющие огоньки по
зыбкому морю. Вдоль реки зажигались вереницы фонарей —
200
неверные огни вначале, они каким-то чудом оживали, крепли,
превращались в маленькие костры, раздуваемые черным ноч-
ным ветерком. До них доходили только речные звуки: пыхтение
барж, и бой склянок, отбивающих каждую четверть часа. Они
вдыхали прелый запах самого Рейна, чувствовали на коже его
холодное дыхание.
— Все началось с озорства.
Она стояла на некотором расстоянии от него, смотрела вниз
на долину, обхватив себя руками, словно куталась в полотенце.
— Он больше не придет. Все кончено. Я знаю.
— Почему он не придет?
— Лео ничего не называл своими именами. Он был для этого
чересчур пуританин. — Она закурила. — Потому что он никогда
не перестанет искать, вот почему...
— Чего?
— А чего мы все ищем? Родных, детей, женщину. — Она по-
вернулась к нему лицом. — Ну же, — вызывающе бросила она, —
допрашивайте дальше.
Тернер ждал, чтобы она заговорила сама.
— Вы же хотите знать, когда я с ним сошлась? Я бы легла
с ним в первую же ночь, если бы он попросил, но он на это не
пошел, потому что я жена Роули, а он знал, что порядочных
людей не так уж много на свете. Вернее, просто хотел выжить.
Он ведь проныра, неужели вы еще не поняли? Может змее зубы
заговорить. — Она запнулась. — Дура я, что вообще вам расска-
зываю!
— Вы были бы еще большей дурой, если бы молчали. Вы же
здорово влипли — сами, надеюсь, понимаете.
— Нашли чем удивить. Я вечно влипаю. А как иначе
жить? Мы с ним — две старые потаскухи, а вот полюбили
ДРУГ друга.
Она сидела на скамейке и теребила перчатки.
— Все началось на приеме. На вонючем боннском приеме
a la fourchette с лакированной уткой и противными немцами.
В честь чьего-то приезда. Или чьего-то отъезда. По-моему, аме-
риканцев. Для каких-то мистера и миссис Икс в третьем поколе-
нии. Чествовали династию. Чудовищно провинциально все это
выглядело. — Теперь она говорила натуральным тоном — тороп-
ливо, с показной самоуверенностью, но, несмотря на все ее уси-
лия, в голосе звучала та натренированная легкость, которую
Тернер примечал у английских дипломатических дам во всем
мире: умение заполнять неловкую паузу, скрыть замешатель-
ство, не заметить обиду; голос, в котором вместо большой
культуры или большого жизненного опыта было упорство бон-
ны, которая долбит одно и то же, оберегая давно отжившие
условности. — Мы приехали прямо из Адена и жили здесь уже
201
год. До этого мы были в Пекине, а теперь очутились в Бонне.
Был конец октября, того октября, когда появился Карфельд.
Атмосфера начала накаляться. В Адене в нас бросали бомбы, в
Пекине на нас кидалась толпа, а теперь нас собирались сжечь
на Рыночной площади. Бедный Роули, у него талант навлекать
на себя унижения! Он ведь, знаете, и в плену был во время вой-
ны. Для таких, как он, есть подходящее прозвище: униженное
поколение.
— Этим прозвищем вы бы его очень порадовали!
— Я его и без этого радую. — Она помолчала. — Самое
смешное, что я Лео раньше не замечала. Так, какой-то унылый,
маленький... временный сотрудник. Чинный человечек, играет в
церкви на органе и курит во время приемов вонючие сигарки...
Ничего в нем нет... Пустое место. А в ту ночь, стоило ему войти,
стоило ему появиться в дверях, как я почувствовала, что он
остановил на мне свой выбор, и сказала себе: «Осторожно. Воз-
душная тревога!» Он подошел прямо ко мне: «Здравствуйте,
Хейзел!» Он никогда в жизни не звал меня Хейзел, и я подума-
ла: «Ах ты, наглец, тебе это дорого обойдется!»
— Отважная вы женщина, — сказал Тернер.
— Он стал что-то говорить. Не помню, о чем шла речь; я
никогда не обращала внимания на то, что он говорит; да и он,
по-видимому, тоже. Думаю, что о Карфельде. О беспорядках.
Обо всем этом топоте, криках. Но я на него обратила внимание.
В первый раз по-настоящему. — Она помолчала. — И подумала:
«Эге, где же ты был всю мою жизнь?» Словно случайно за-
глянула в старую сберегательную книжку и увидела, что там
нет никакой задолженности, а лежат деньги. Он был живой чело-
век. — Она засмеялась. — Совсем не похож на вас. Вы ведь про-
сто мертвяк. Мертвее не бывает.
Тернер мог бы еще раз ее ударить, если бы насмешка не про-
звучала пугающе знакомо.
— Прежде всего бросалась в глаза его напряженность. Он
словно всегда был настороже. Его речь, повадки... все это было
ненатурально. Он постоянно был начеку. Прислушивался к свое-
му голосу, как к чужому, настраивал интонацию, расставляя по
порядку слова. Я хотела определить: за кого бы я его приняла,
если бы не знала, кто он такой? За немца из Южной Америки?..
За члена аргентинской торговой делегации? За кого-нибудь из
них. Лощеная, латинизированная немчура... — Она снова помол-
чала, вспоминая эту встречу. — Он употреблял плавные, чисто
немецкие обороты. Я заставила его рассказать о себе: где он
живет, кто ему готовит, как проводит праздники. Не успела я
опомниться, как он стал давать мне советы. Дипломатические
советы: где покупать дешевое мясо. Что заказывать по почте.
Для этого лучше всего — голландец, а для того — военторг;
масло надо брать в «Экономите», орехи —на военном складе.
Как баба. Потом он предложил мне купить сушилку для волос.
202
Почему вы смеетесь? — закричала она, вдруг придя в ярость*
— Разве я смеюсь?
— Он знал, как получить скидку, по его словам, на двадцать
пять процентов. Он выучил все цены и знал, какие бывают мо-
дели.
— И, наверно, при этом разглядывал ваши волосы...
Она так и взвилась.
— Не забывайтесь, вы! Вы не стоите его подметки!
Он ударил ее снова, наотмашь, прямо по щеке; она обругала
его: «Сукин сын», дрожа от злости. Даже в темноте было заметь
но, как она побледнела.
— Продолжайте.
Наконец она заговорила снова:
— Я согласилась. Мне было очень скучно. Роули окопался а
углу с французским советником; остальные толклись возле буфе
та. Поэтому я сказала: «Да, мне хотелось бы получить сушилку
для волос. С двадцатипятипроцентной скидкой. Но боюсь, что у
меня при себе нет денег; вы возьмете чек?» Все равно как если
бы я сказала ему: да, я согласна быть вашей любовницей.
Я в первый раз увидела, как он улыбается, — это случалось
с ним редко. У него просияло лицо. Я послала его в буфет за
какой-то закуской и все время наблюдала за ним, пока он ходил,
спрашивая себя, что же теперь будет. У него такая осторожная,
мягкая походка, будто яйца боится разбить... Ее здесь так и на-
зывают — Eiertanz... Знаете, так ходят в церкви, только шаг
тверже. Немцы толпились возле буфета, чтобы получить спаржу,
а он проскользнул между ними и вернулся с двумя доверху пол-
ными тарелками; ножи и вилки торчали у него из бокового кар-
машка, а сам он улыбался во весь рот. У меня есть брат, Эндръю,
он играет в полузащите в регби. Вот такое же у него бывает ли-
цо. И тут я успокоилась. Какой-то вонючий канадец привязался
ко мне, хотел прочесть лекцию о сельском хозяйстве, но я на него
цыкнула. Только канадцы, пожалуй, теперь и верят во всю эту
галиматью. Вроде англичан в Индии.
Услышав какой-то звук, она резко обернулась и стала всмат-
риваться в дорожку позади. Стволы деревьев чернели на фоне
низкого неба, ветер стих; одежда намокла от росы.
— Он не придет. Вы же сами сказали. Дальше! Скорей.
— Мы сели па ступеньку, и он снова заговорил о себе. Мно
больше не приходилось вытягивать из него слова... Это было так
увлекательно. Он рассказывал о Германии в первые дни после
войны. «Только реки не были разрушены». Я не могла понять,
переводит ли он с немецкого, дает ли волю воображению или
просто повторяет то, что где-то услышал. — Она замялась и
снова поглядела па дорожку. — Как по ночам женщины строи-
ли при свете дуговых фонарей... передавали по цепочке камни,
словно ведра на пожаре... Как он научился спать в полуторке на
огнетушителе вместо подушки. Он даже сыграл целую сценку,
203
склонив голову набок и скривив рот, чтобы изобразить, как у
него затекла шея. Словом, развлекал меня. — Она резко подня-
лась. — Я пойду к машине. Если он найдет ее пустой, он убе-
жит; он ведь пугливый, как мышь.
Он пошел за ней по просеке, но на поляне никого не было,
если не считать «опель-рекорда», стоявшего в стороне с выклю-
ченными фарами.
— Посидим в машине, — сказала она. — Наплевать па
них. — И тут при свете она впервые увидела раны на его ли-
це и ахнула.
— Кто это сделал?
— Они сделают это и с Лео, если найдут его раньше нас.
Она сидела, откинувшись на сиденье и закрыв глаза. Кто-то
порвал брезентовый верх машины, и он свисал нищенскими лох-
мотьями. На полу валялся руль от детского автомобиля с пласт-
массовой трубкой, и Тернер откинул его ногой.
— Иногда я думала: «У тебя же нет ничего за душой.
Ты просто делаешь вид, что живешь». Но разве позволишь себе
думать так о любовнике? Он, по-моему, был комбинатор, актер.
Он заплутался среди разных миров: Германии и Англии, Кениг-
свинтера и Бонна, церкви и скидок, первого этажа и подвала.
Кто бы смог вести все эти бои и выжить? Иногда он просто при-
служивал нам, — объяснила она наивно. — В частности, мне.
Как метрдотель. Мы все были его клиентурой, смотря что кому
было нужно. Он не жил, он старался выжить. Ему всегда это
удавалось. До сих пор. Она закурила новую сигарету. В ма-
шине стало очень холодно. Она попыталась запустить мотор и
включить печку, но зажигание не сработало.
— После того вечера все пошло как по маслу — мы еще
только не спали друг с другом. Пришел Роули. Он отыскал меня,
и мы ушли с приема последними. Он о чем-то поспорил с Ле-
зером и был доволен, что взял верх. Мы с Лео все еще сидели
на лестнице и пили кофе. Роули подошел и поцеловал меня в
щеку. Что это там?
— Ничего.
— Я видела свет на склоне холма.
— Велосипедист пересекал дорогу. Его уже нет.
— Терпеть не могу, когда он целует меня на людях; он зна-
ет, что я не могу ему помешать. Он никогда не делает этого
наедине. «Пойдем, дорогая, пора домой». Лео встал, но Роули
его даже не заметил. Он подвел меня к Лезеру. «Вот перед кем
вам, в сущности, надо извиниться, — сказал он. — Она весь
вечер просидела одна на лестнице». Когда мы выходили, Роули
задержался, чтобы взять пальто, но там уже стоял Лео, он по-
дал ему это пальто. — Она улыбнулась, и в улыбке ее была
самая настоящая нежность, радость воспоминания. — Он теперь
204
меня будто и не замечал. Роули повернулся к нему спиной и
сунул руки в рукава; тут я отчетливо заметила, как у Лео на-
пряглись мышцы и сжались кулаки. Понимаете, я обрадовалась!
Мне хотелось, чтобы Роули так себя вел. — Она пожала плеча-
ми. — Я попалась. Кинулась за наживкой и проглотила ее вме-
сте с крючком. На следующий день я стала разыскивать его в
Красной книге. Вы же знаете, что он собой ничего не представ-
ляет. Позвонила Мэри Краб и стала ее о нем расспрашивать.
Так, для смеха. «Вчера вечером я познакомилась с каким-то
чудным человечком», — сказала я. Мэри завопила: «Дорогая,
он просто змея. Держитесь от него как можно дальше.
Как-то раз он затащил Микки в ночной кабак и навлек на него
ужасные неприятности. К счастью, — сказала она, — в декаб-
ре истекает его договор, и он уйдет». Я попыталась выспросить
о нем Салли Эскью, она такая высоконравственная дама. Я чуть
со смеху не умерла, — захохотала она и, упершись в грудь под-
бородком, изобразила громоподобный голос жены торгового атта-
ше. — «Весьма полезный холостяк, когда немцев не хватает».
А у нас их часто не хватает — нас ведь больше, чем их. Целая
толпа, дипломатов обхаживает горсточку немцев — так обстоит
дело у нас в Бонне. «Беда в том, — пожаловалась Салли, — что
немцы опять взялись за старое — они третируют таких людей, как
Лео; поэтому нам с Обри, к сожалению, пришлось отказать ему
от дома. Он ведь, помимо своей воли, действует на них раздра-
жающе, вы понимаете меня?» Я пришла в восторг. Положив
трубку, я кинулась в гостиную и написала ему длиннейшее
письмо абсолютно ни о чем.
Она снова попыталась запустить мотор, но он даже не чик-
нул. Тогда она поплотнее завернулась в пальто.
— Ох! — прошептала она. — Где же ты, Лео? Стоит ли ис-
пытывать нашу дружбу?
В черном «опеле» зажигался и гас огонек, словно оттуда по-
давали сигнал. Тернер ничего не сказал; распухшими кончиками
пальцев он слегка дотронулся до гаечного ключа у себя в кар-
мане.
— Письмо, какие пишут гимназистки. «Спасибо, что вы бы-
ли ко мне так внимательны. Простите, что отняла у вас столько
времени, и прошу не забыть насчет сушилки для волос». А за-
тем шла дивная, длинная, выдуманная история о том, как я
пошла за покупками в «Spanischer Garten»* и какая-то старуш-
ка обронила две марки в ящик с апельсинами; никто не мог
эту монету оттуда достать, и тогда она будто бы заявила, что
это ее плата за покупку, потому что деньги остаются в магазине.
Я сама отвезла письмо в посольство — он позвонил в тот же
♦ Испанский сад (нем.).
205
день. Сказал, что существуют две модели сушилок, у более до-
рогой есть переключатель, и к ней не нужен адаптер.
— Трансформатор.
— «А какой вы предпочли бы цвет?». Я молчала. Он сказал,
что ему трудно будет самому сделать выбор и насчет переклю-
чателя, и насчет цвета. Не можем ли мы встретиться и все обсу-
дить? В тот день был четверг, и мы встретились здесь. Он ска-
зал, что приезжает сюда каждый четверг подышать воздухом
и поглядеть на детишек. Я ему не поверила, но была очень
счастлива.
— Это все, что он вам сказал по поводу приездов сюда?
— Как-то раз он сказал, что они у него в долгу. В смысле
времени.
— Кто «они»?
— Посольство. Роули что-то у него отнял и отдал другому.
Какую-то работу. И он стал вместо этого приходить сюда. — Она
покачала головой с искренним восхищением. — Он ведь упрям,
как козел, — сообщила она. — «Они мне его должны, — гово-
рил он, — вот я его и беру. Только так и можно жить».
— А вы уверяли, что он не любил называть вещи своими
именами.
— Да, когда речь шла о главном.
Тернер ее не перебивал.
— Мы просто гуляли, любовались на реку, а на обратном
пути держались за руки. Когда мы возвращались, он сказал:
«Совсем забыл показать вам сушилку для волос». А я говорю:
«Какая жалость! Теперь нам придется встретиться и в будущий
четверг!» Он был страшно шокирован! —У нее была особая ма-
нера о нем говорить: насмешливая и в то же время хозяйская.
Тернера она при этом как бы вовсе выключала из разговора. —
«Миссис Бредфилд, дорогая...» А я говорю: «Если вы при-
дете в будущий четверг, я разрешу вам звать меня Хейзел».
Ну да, я потаскуха, — подсказала она. — Вы так обо мне ду-
маете.
— А потом?
— Каждый четверг. Здесь. Он ставил свою машину в нача-
ле аллеи, а я — на шоссе. Мы были любовниками, но мы с ним
не спали. Все было по-настоящему. Иногда он разговаривал,
иногда — нет. Он часто показывал мне свой дом за рекой, слов-
но хотел мне его продать. Мы прогуливались по дорожке с од-
ной верхушки холма до другой, чтобы получше его увидеть.
Я его как-то стала дразнить: «Вы дьявол-искуситель. Показы-
ваете мне все ваше царство». Ему такие шутки не нравились.
Он ведь никогда ничего не забывал. Его этому выучила постоян-
ная борьба за жизнь. Он не любил, когда я говорю о зле, о
страданиях, о всяких таких вещах. Он-то все это знал из пер-
вых рук.
— А дальше?
206
Он увидел, как она склонила голову набок и лицо ее осве-
тилось улыбкой.
— Постель Роули. В одну из пятниц. В Лео живет мсти-
тель и прячется не очень глубоко. Он всегда знал, когда Роули
должен уехать: проверял в транспортном отделе, заглядывал в
книгу заказов' транспортного агента. Бывало, мне говорит:
«На будущей неделе он собирается в Ганновер... или в Бремен».
— А для чего туда ездил Бредфилд?
— О господи! Посещал консульства... Лео задал мне этот же
вопрос, но я-то почем знаю? Роули мне никогда ничего не рас-
сказывает. Мне даже казалось, что он ездит по всей Германии
следом за Карфельдом... Он всегда оказывался там, где происхо-
дили эти сборища.
— С тех пор так и пошло?
Она повела плечами:
— Да. С тех пор и пошло. Как только была возможность.
— Бредфилд знал?
О господи!.. Знал?.. Не знал?.. Вы хуже немцев. И знал
и не знал. Хотите, чтобы лопату называли лопатой? Но не все
можно назвать. Некоторые вещи не существуют, пока их не на-
зовешь. Роули понимает это лучше кого бы то ни было.
— Черт! — прошептал Тернер. — Ловко же вы устраива-
лись^ — И вдруг вспомнил, что три дня назад сказал почти то
же самое Бредфилду.
Она смотрела прямо перед собой сквозь ветровое стекло.
—- Чего стоит вся наша жизнь? Дети, мужья, служебное по-
ложение?.. Вы тонете — и это зовут самопожертвованием. Вам
удается выжить — и вас называют сукой. Разрежьте себя на
кускй. А за что? Я ведь не боженьку Я не могу всех взвалить
себе на плечи. Я живу для них, они живут для кого-то еще. Все
мы святые. Все мы дурачье. Почему бы нам не жить для себя
и не считать для разнообразия это служением?
— Я вас спрашиваю: он знал?
Тернер сжал ее руку:
— Знал?..
Слезы потекли у нее по переносице. Она их утерла.
— Роули дипломат, — сказала она наконец. — Искусство
достигать возможного — вот оц, Роули. Ограниченные задачи,
высоко тренированный мозг. «Давайте не горячиться. Давайте
не называть вещи своими именами. Давайте не вести перегово-
ров, не зная заранее, чего мы хотим добиться». Он не может...
не может взбеситься^ это не в его натуре. Он не может жить
ради чего-то. Кроме меня.
— Но он знал?
— Думаю, что да, — сказала она устало. — Я его не спра-
шивала., Да, он знал.
— Потому что это вы заставили его возобновить договор, вер-
но? В Декабре прошлого года. Вы его вынудили.
207
- Да. Это было ужасно. Так ужасно!.. Но это надо было
сделать, — объяснила она, словно речь шла о какой-то высо-
кой цели, которая им обоим была понятна. — Иначе Лео при-
шлось бы уехать.
— А Лео этого не хотел. Поэтому он с вами и сошелся.
— Лео женился на мне по расчету. Из-за того, что мог от ме-
ня получить. Но остался со мной по любви. Вас это устраивает?
Тернер не ответил.
— Он никогда не выражал это словами. Я же вам говорила.
Он не произносил громких слов. «Все, что мне нужно, — это
год. Один только год, Хейзел. Год, чтобы тебя любить, год, что-
бы получить то, что они мне должны. Один год, считая с де-
кабря, — и тогда я уйду. Они не понимают, как я им нужен».
Я пригласила его на коктейль, когда Роули был дома. В самом
начале, до того, как пошли сплетни. Мы сидели втроем —
я попросила Роули прийти пораньше. «Роули, это Лео Гар-
тинг, он у тебя работает и играет в церкви на органе». —
«Конечно. Мы знакомы», — сказал он. Разговор шел о всякой
ерунде. Об орехах с военного склада. О весенних отпусках.
Каким бывает Кенигсвинтер летом. «Мистер Гартинг пригласил
нас на обед, — сказала я. — Правда, мило с его стороны?»
На следующей неделе мы поехали в Кенигсвинтер. Он угощал
нас всякой всячиной: к десерту подал миндальное печенье, к кофе
халву. Вот и все, что понадобилось.
— Что все?
— О господи, неужели непонятно? Я его показала! Показа-
ла Роули, что он должен мне подарить!
Кругом стало совсем тихо. Грачи расселись, как дозорные, на
мерно покачивающихся ветках; теперь уже не было ветра, и
некому было шевелить их перья.
— Неужели они как лошади? — спросила она. — Спят стоя?
Она повернула к нему голову, но он не ответил.
— Лео ненавидел тишину, — сказала она сонно. — Она его
пугала. Вот почему он любил музыку; вот почему он любил свой
дом... там было столько всяких шумов. Мертвый и тот бы там
не уснул. Не говоря уже о Лео.
Она улыбнулась, вспоминая.
— Он в нем не жил, оп им правил. Как кораблем. Всю ночь
носился вверх и вниз, прилаживая то оконную раму, то ставню,
то еще что-нибудь. И вся его жизнь была такая. Тайные страхи,
тайные воспоминания, вещи, о которых он никогда не расскажет,
считая, что вы сами должны их знать. — Она зевнула. — Нет, он
уже не придет. Он ведь и темноту ненавидел.
— Где он? — резко спросил Тернер. — Что он делает?
Она молчала.
— Послушайте, ведь он же вам об этом шепнул. Ночью по-
208
хвастался, рассказал, как он весь мир заставил плясать под свою
дудку. Какой он хитрый, как и кого он надул!
— Вы его не понимаете. Совсем не понимаете!
— Так расскажите же толком!
— А тут нечего и рассказывать. У нас был роман в письмах,
вот и все. Он сносился со мной из другого мира.
— Из какого мира? Из этой чертовой Москвы, оттуда, где
борются за мир?
— Я была права. Вы пошляк. Вы хотите, чтобы все линии
сходились и все цвета были без оттенков. У вас нет душевных
сил видеть полутона.
- А у него были?
Она, казалось, о нем забыла.
— Да поедем же, ради бога! — произнесла она резко, будто
Тернер заставил ее ждать.
Ему пришлось довольно долго толкать машину, прежде чем
мотор завелся. Когда они покатили вниз, Тернер увидел, как
«опель», вынырнув из боковой аллеи, поспешил занять свое ме-
сто в тридцати метрах позади них. Она повезла Тернера в «Ре-
маген», в один из больших отелей на пристани, которым заправ-
ляла старая дама; когда они сели за столик, старушка погладила
ее по руке.
— А где маленький господин? — спросила она. — Der
nette kleine Herr, всегда такой веселый — тот, что курил сига-
ры и так хорошо говорил по-немецки?
— Он говорил по-немецки с акцентом, — объяснила Тернеру
Хейзел. -~ С легким английским акцентом. Нарочно выучился
так говорить.
На веранде было пусто, если не считать молодой пары в
углу. У девушки были длинные белокурые волосы. Оба с опас-
кой поглядывали на пораненное лицо Тернера. Столик стоял
у окна, и Тернеру был виден «опель» внизу, на эспланаде.
Номер у машины стал другой, но лунообразные лица были все
те же. Голова у Тернера раскалывалась от боли. Он не выпил
н половины своего виски, а его затошнило. Он попросил воды.
Старая дама принесла бутылку местной минеральной воды и
подробно описала ее свойства. Этой водой лечили во время обеих
войн, когда отель был превращен в санитарный пункт для ране-
ных при переправе через Рейн.
— Он должен был встретиться со мной здесь в прошлую пят-
ницу, — объяснила Хейзел. — И отвезти меня домой поужинать.
Роули улетел в Ганновер. Но в последнюю минуту Лео сообщил,
что не может прийти.
— В четверг днем он опоздал. Меня это не встревожило. Иног-
да он вообще не приходил. Когда рабртал. Что-то изменилось.
За последний месяц или около этого. Он стал сам на себя не
14 Джон Ле Карре	209
похож. Сначала я думала, что у него появилась другая. Он все
время смывался то туда, то сюда...
— Куда?
— Раз в Берлин. В Гамбург. В Ганновер. В Штутгарт. Поч-
ти как Роули. По крайней мере, так он мне говорил; я ему не
очеиь-то верила. Недорого возьмет соврать. В этом он не вашей
породы.
— Он опоздал. В прошлый четверг. Говорите же!
— Он обедал с Прашко.
— В «Матернусе», выдохнул Тернер.
— У них была «дискуссия». Тоже его словечко. Оно ни к
чему не обязывало. Как и страдательный залог у глаголов — он
его предпочитал. Произошла дискуссия. Он не сказал о чем. Вид
у него был озабоченный. Сумрачный. Я уже знала, что из такого
состояния его насильно не выведешь, поэтому мы просто гуляли.
А они за нами следили. И я поняла, что вот оно и пришло.
- Что?
— Время. Год, который ему был нужен. Он нашел то, что
искал, и теперь не знает, что с этим делать. — Она повела пле-
чами. — А тем временем и я нашла то, что искала. Он так этого
и не понял. Стоило ему поманить меня пальцем, я собрала бы
вещи и ушла бы с ним. — Она смотрела на реку. — И никакие
дети, мужья или еще что-нибудь — пропади оно пропадом — ме-
ня бы не остановили. Да, но он этого не захотел.
— А что же он нашел? — затаив дыхание, спросил Тернер.
— Не знаю. Нашел и сказал об этом Прашко, но оказалось,
что Прашко — пустой номер. Лео знал, что он пустой номер,
но считал, что ему нужно все-таки повидать его и в этом удосто-
вериться. Понять, что он один на свете и ему не на кого рассчи-
тывать.
— Откуда вы это знаете? Что еще он вам говорил?
— Меньше, наверное, чем он думал. Он считал меня как бы
частью самого себя, вот почему. — Она пожала плечами. — Я бы-
ла другом, а друзья вопросов не задают. Верно?
— Дальше!
— «Роули едет в Ганновер, — сказал он, — в пятницу вече-
ром Роули едет в Ганновер». Поэтому Лео пригласил меня в Ке-
нигсвинтер поужинать. На совсем особенный ужин. Я спросила:
«Что же мы отпразднуем?» — «Нет, нет, Хейзел, это не праздник.
Но теперь все стало по-другому, — сказал он, — да и времени
мало. Нового договора со мной не подпишут. После декабря впе-
реди уже не будет ничего. Так почему же раз в кои-то веки хо-
рошо не поужинать?» Он поглядел на меня каким-то бегаю-
щим взглядом, и мы снова принялись шагать — он впереди, я
сзади. «Встретимся в «Ремагене», — сказал он, — вот здесь».
А потом вдруг спрашивает: «Послушай, Хейзел, какого дьявола
Роули нужно в Ганновере, не знаешь? За два дня до слета?»
Рассказывая, она копировала Лео: нахмуренный лоб, немец-
210
кую манеру сосредоточенно хмуриться в знак глубочайшей
искренности, — она, наверное, дразнила его, когда они бывали
вдвоем.
— А что действительно там было делать Роули? — спросил
Тернер.
— Как оказалось, ничего. Он не поехал. А Лео, должно
быть, об этом пронюхал и отменил свидание.
— Когда?
— Он позвонил мне в пятницу утром. Дал отбой.
- - Что он сказал? Повторите дословно, что он сказал.
—'• Дословно, что не сможет быть вечером. Причины по на-
звал. Истинной причины. Ему страшно обидно, но у него дела.
И, как выяснилось, срочные. Тон официальный: «Я страшно со-
жалею, Хейзел».
— И это все?
— Я сказала: «Ладно». — Ей не хотелось разыгрывать тра-
гедию. — «Желаю удачи». — Она передернула плечами. —
С тех пор он голоса не подавал. Исчез, и я очень беспокоилась.
Звонила ему днем и ночью. Вот почему вас пригласили на ужин.
Я понадеялась, что вы, может, что-нибудь знаете. Но вы ничего
не знали. Это и дураку было ясно.
Белокурая девушка встала. На ней был длинный, обтяну-
тый костюм из замши, и ей пришлось одернуть его спереди, что-
бы расправить. Старая дама выписывала счет. Тернер подозвал
ее, попросил подать еще воды, и она вышла.
— Вы когда-нибудь видели этот ключ?
Он неловко вытащил его из бурого служебного конверта и
положил перед ней на скатерть. Она осторожно его подняла и
стала разглядывать.
— Где вы его взяли?
— В Кенигсвинтере. В его синем костюме.
— В том, который он надевал в четверг, — кивнула она,
продолжая разглядывать ключ.
— Вы ему дали этот ключ? — спросил он с нескрываемым
отвращением. — Это ключ от вашего дома?
— Может, это тот ключ, который я не захотела ему дать, —
ответила она, помолчав. — Единственное, в чем я ему отказала.
— Говорите!
— Подозреваю, что это то, чего он добивался от Парджитер.
Эта сука Мэри Краб уверяет, будто у пего была с ней интриж-
ка. — Она бросила долгий взгляд вниз на эспланаду, на поджи-
давший их «опель» — его поставили в тень, куда не падал свет
фонарей; потом за реку, где жил Лео.
— По его словам, в посольстве есть то, что ему принадле-
жит. -С очень давних пор. «Они мне должны, Хейзел». Не хотел
< .азать что. «Воспоминания, — говорит, — о давно минувших
Днях». И я должна достать ему ключ, чтобы он мог получить их
назад. Я ему сказала: «Поговори с ним сам. Скажи Роули, он по-
14*
211
человечески поймет». Он сказал: «Нет. Роули последний человек
на свете, к которому я могу обратиться. Для них там
пет ничего ценного. Но это у них под замком, хотя
они даже не знают, что у них там есть». Что? Не прерывайте
меня. Лучше слушайте. Я и так рассказываю вам больше, чем
вы заслуживаете.
Она выпила виски.
— Это было примерно в третий раз... у нас дома. Он лежал
в постели и только об этом и говорил. Там нет ничего дурно-
го, — говорит, — ничего политического, там лежит то, что они
должны мне вернуть. Если бы ему доверили дежурство, все бы-
ло бы просто, но ему в его положении дежурить не разреша-
лось. А этот ключ — они даже не заметят его пропажи, никто
толком не знает, сколько вообще там ключей. Но ему этот клю
очень нужен. — Она помолчала. — У него был необычайный
интерес к Роули. Лео любил его туалетную комнату. Всю аму-
ницию джентльмена. Любил ее разглядывать. Иногда ведь и я
для него была только принадлежностью Роули. Его жена. Е о
запонки, его подтяжки... Он хотел знать весь наш обиход: кто
чистит Роули ботинки, где он заказывает костюмы. Вот тут-то
он и выложил карты на стол — когда одевался. Сделал вид,
будто случайно вспомнил то, о чем мы проговорили всю ночь.
«Послушай, Хейзел, что я тебе скажу. Ты ведь можешь доста ъ
этот ключ. Когда Роули ночью заработается. Ну заехать к нему,
сказать, что забыла в зале заседаний какую-то вещь... Ведь для
тебя это так просто! Ключ особенный. Не похож на остальные.
Его очень легко узнать, а, Хейзел?» Вот этот ключ, — сказала
она твердо, возвращая его Тернеру. — «Ты ведь такой ловкий, —
сказала я ему. — Сам сумеешь его достать».
— Это было до рождества?
- Да.
— Господи, спаси! — прошептал Тернер. — Какой же я
идиот!
— Почему? Что такое?
— Ничего. — Глаза его горели торжеством. — Просто я на
минуту забыл, что он вор. Думал, что он сделал с ключа от-
печаток, а он просто его украл. Ну да, конечно же, украл!
— Он не вор! Он настоящий человек. В десять раз луч-
ше вас.
— Еще бы, еще бы! Вы же с ним птицы высокого полета.
Ладно, всю эту муру я уже слышал. Вы с ним парили в эмпи
реях. Вы художественные натуры, а бедняга Роули — жалкий
чинуша. У вас возвышенная душа, вам слышен хор светил, а
Роули получал объедки за то, что вас любил. А я-то, дурак, ду-
мал, что они хихикают над Дженни Парджитер! Боже ты мой!
Вот бедняга! — сказал он, глядя в окно. — Несчастная твоя
судьба. Нет, не лежит душа моя к Бредфилду, врать пе буду,
но, господи, как я ему сочувствую!
212
Оставив на столе деньги, он пошел за ней вниз по каменной
лестнице. Она была испугана.
— Он, верно, никогда не рассказывал вам о Маргарет Айк-
ман? А ведь он хотел на ней жениться. Это была единственная
женщина, которую он любил.
— Он никого не любил, кроме меня.
— Но вам он о ней не рассказывал? Другим, понимаете, он
о ней говорил. Всем, кроме вас. Это была его самая большая
любовь.
— Не верю! И никогда не поверю!
Он отворил ей дверцу машины и сунул туда голову, когда
она села.
— Вам-то хорошо. Вы сподобились: он вас любил. Пусть
хоть весь род людской передохнет, воюя друг с другом, лишь
бы ваш малютка был при вас!	<
— Да. Сподобилась. Со мной он был настоящим. Я его сде-
лала таким. И он — настоящий человек, что бы сейчас он ни
делал. Мы были счастливы, и я не позволю это испоганить
ни вам и никому на свете. Он нашел меня.
— А что еще он нашел?
Каким-то чудом машина завелась.
— Он нашел меня, и то, что он нашел там, внизу, тоже по-
могло ему вернуться к жизни.
— Внизу? Где внизу? Куда он ходил? А ну-ка, говорите!
Вы знаете! Что он вам сказал?
Она поехала, не оглядываясь, по эспланаде, медленно укати-
ла в вечернюю мглу и неяркие огни фонарей.
«Опель» выехал из укрытия и двинулся следом за ней.
Тернер пропустил его, а потом побежал через дорогу и вскочил
в такси.
Возле посольства было полно машин, у ворот удвоили охра-
ну. «Роллс-ройс» посла снова стоял у подъезда, словно старин-
ный корабль, готовый встретить любую бурю. Тернер взбежал
по ступенькам в развевающемся по ветру плаще, держа нагото-
ве ключ.
XV
«СВЯТОЕ СВЯТЫХ»
В четверг вечером
У стола дежурного стояли два дипкурьера в военных курт-
ках; черные кожаные сумки перекрещивали им грудь, как пара-
шютные ремни.
— Кто ответственный дежурный? — рявкнул Тернер.
213
— А я думал, что вы уехали, — сказал Гонт. — Еще вче-
ра, в семь часов, ведь так...
Дипкурьеры, скрипнув ремнями, поспешно ретировались.
— Мне нужны ключи.
Гонт, широко раскрыв глаза, уставился на израненное лицо
Тернера.
— Позвоните ответственному дежурному. — Тернер снял те-
лефонную трубку и сунул ее через стол Гонту. — Скажите, что-
бы спустился сюда с ключами. Быстро!
Гонт запротестовал. Вестибюль качнулся, потом стал на ме-
сто. Тернер, не вслушиваясь в его глупый валлийский говор —
не то заискивающий, не то жалобный, — грубо схватил Гонта
за руку и вытащил в темный коридор.
— Если вы не сделаете того, что я говорю, я постараюсь,
чтобы из вас душу вытрясли. До конца ваших дней не опом-
нитесь.
— Я же вам говорю, ключей никто не брал.
— Где же они?
— У меня. В сейфе. Но вы их не можете получить без пись-
менного разрешения, сами знаете.
— Мне они не нужны. Я хочу только, чтобы вы их сосчи-
тали. А ну-ка, считайте эти проклятые ключи!
Дипкурьеры переговаривались вполголоса, тактично делая
вид, будто ничего не замечают, но крик Тернера взрывал ти-
шину.
— Сколько их должно быть?
— Сорок семь.
Подозвав младшего охранника, Гонт отпер вделанный в
стойку сейф и вынул знакомую связку блестящих медных клю-
чей. Дипкурьеры, уже не в силах преодолеть любопытство, на-
пряженно следили, как короткие шахтерские пальцы отщелкива-
ют один ключ за другим, словно костяшки на счетах. Гонт пере-
считал их раз, пересчитал снова, а потом попросил младшего
охранника пересчитать их в третий раз.
- Ну?
— Сорок шесть, — нехотя выдавил Гонт. — Это точно.
— Сорок шесть, — повторил охранник. — Одного не хватает.
— Когда их пересчитывали в последний раз?
— Да разве скажешь? — пробурчал Гонт. — То их берут,
то отдают, сколько уж времени...
Тернер показал на новенькую металлическую решетку, заго-
раживавшую лестницу в подвал.
— Как туда попасть?
— Я же вам говорил. Ключ у Бредфилда. Это аварийный
ход, понимаете? Охрана не имеет туда доступа.
— А как же туда попадают уборщицы? Или истопник?
— В котельную теперь отдельный ход, после событий в Бре-
мене. Внизу тоже поставили решетки. Они могут пользовать-
214
ся наружной лестницей, но дальше котельной не пройдут, тан
загорожено. — Видно было, что Гонт очень испуган.
— А пожарная лестница... грузовой лифт?
— Есть только черная лестница, но она тоже на замке.
Заперта.
— А ключи?
— У Бредфилда. Как и от лифта.
— Откуда она идет?
— С верхнего этажа.
— Рядом с вашей квартирой?
— Ну и что из этого?
— Рядом с вашей квартирой или нет?
— Поблизости.
— Покажите!
Гонт опустил глаза, поглядел на младшего охранника, потом
па Тернера и опять на охранника, нехотя передал ему в руки
связку ключей и, не сказав дипкурьерам ни слова, повел Тернера
наверх.
Жизнь тут кипела, как днем. Повсюду горел свет, двери были
открыты настежь. По коридорам, не обращая на них с Гонтом
внимания, сновали секретари, дипломаты и прочие сотрудники по-
сольства. Все разговоры были только о Брюсселе. Название го-
рода передавалось шепотом, как пароль. Оно было у всех на язы-
ке; его выстукивали на пишущих машинках, выбивали на вос-
ковке и кричали во все телефонные трубки. Тернер с Гонтом
поднялись еще на этаж, в небольшой коридор, где пахло как в
бассейне для плавания. Слева потянуло свежим воздухом. На две-
ри перед ними висела табличка: «Начальник охраны посольства.
Частная квартира», а' под ней карточка: «М-р и м-сс Д. Гонт.
Британское посольство. Бонн».
— Надеюсь, входить к нам не обязательно?
— Он сюда к вам приходил? По пятницам вечером, после
спевки? Поднимался сюда?
Гонт кивнул.
— А как он уходил? Вы его провожали?
— Он не разрешал. «Сидите, сидите, дорогой, и смотрите те-
левизор. Я сам отсюда выберусь».
— А вон та дверь — на черную лестницу.
Он показал налево, откуда тянуло сквозняком.
— Но она, как видите, заперта. И много лет не открывалась.
— Это единственный выход отсюда?
— Она ведет прямо вниз, в подвал. Сначала хотели соору-
дить мусоропровод, но не хватило денег и построили лестницу.
Дверь была массивная, гладкая, с двумя солидными замка-
ми, к которым давно никто не притрагивался. Освещая проем
узким лучом карманного фонарика, Тернер осторожно прощу-
пал деревянные рейки по обе стороны двери, потом крепко
ухватился за ручку.
215
— Подите сюда. Вы с ним одного роста. Попробуйте. Возь-
митесь за ручку. Не поворачивайте. Толкайте. Толкайте сильнее.
Дверь беззвучно подалась.
Оттуда вдруг пахнуло холодным затхлым воздухом, какой
бывает в Америке, когда портится воздушный кондиционер. Они
вышли на маленькую площадку. Вниз вели очень крутые
ступеньки. Маленькое оконце выходило на поле Красного Креста.
Прямо под ними из-под колпака кухонной трубы, пыхтя, уходил
во тьму подсвеченный столб дыма. Штукатурка вздулась больши-
ми пузырями. Они слышали, как где-то капает вода. С внутрен-
ней стороны в косяке двери был аккуратно выпилен кусок де-
рева. Они стали спускаться вниз, освещая путь фонариком.
Ступеньки были каменные, посредине тянулась узкая плетеная
дорожка. На очень старом плакате было написано: «Вход в Клуб
посольства. Добро пожаловать!» Они отчетливо услышали, как
подпрыгивает крышка чайника, кипящего на электроплитке, и
голос девушки, повторяющей продиктованную фразу: «И хотя в
своем официальном заявлении федеральное правительство моти-
вировало свой уход с конференции чисто техническими причина-
ми, более трезвые комментаторы...» Услышав четко выговари-
ваемые слова, падающие в лестничный пролет, они замерли от
испуга.
— Это вентиляция, — шепнул Гонт. — Звук идет через вен-
тиляционный короб.
— Молчите!
Раздался томный голос де Лайла, вносившего поправку:
«Осторожные», — произнес он, — «осторожные» будет гораздо
тактичнее. Замените слово «трезвые» словом «осторожные», хоро-
шо, дорогая? Не надо, чтобы нас заподозрили, будто мы топим
горе в вине.
Девушка хихикнула.
Они, должно быть, добрались до нижнего этажа, потому что
дорогу им преградила дверь, заложенная кирпичом, а на лино-
леуме под ногами валялись куски сырой штукатурки. Кустарная
афиша объявляла о былых развлечениях. Драматический кружок
посольства представит на рождестве «Ревизор» Гоголя. В рези-
денции посольства состоится большой детский праздник; имена
детей, а также пожелания по части диеты необходимо сооб-
щить в личный секретариат посла до 10 декабря. Год под этим
значился 1954-й, и стояла подпись Гартинга.
Тернер на минуту потерял всякое представление о времени
и пространстве. Он снова слышал пыхтение барж, позвякивание
стаканов, шорох падающей из трубы сажи и скрип снастей. Тот
же ритмичный стук, тот же внутренний пульс, не имеющий зву-
ковой волны.
— Что вы сказали? — спросил Гонт.
— Ничего.
Плохо соображая и чувствуя головокружение, он наобум свер-
216
нул в ближайший коридор; в висках у него отчаянно сТУ"
чало.
— Вам дурно, — сказал Гонт. — Кто это вас так изувечил?
Они вошли в следующее помещение, где стоял только старый
токарный станок; металлические стружки под ним уже прор^а“
вели. В дальней стене была дверь. Тернер ее толкнул, на секуВДУ
его покинуло самообладание, и он попятился с криком отвраще-
ния. Однако там не было ничего, кроме стальных перекладин но-
вой решетки с пола до потолка, мокрых рабочих штанов на про-
волоке п разводов сырости на бетонном полу. Воняло стиркой и
угаром; топка бросала дрожащие багровые блики на кирпичную
стенку; отсветы плясали на блестящей стали. «Это еще не конец
света, — успокоил он себя, осторожно пробираясь к следующей
двери. — Просто ночной поезд во время войны, набитое людьми
купе, и все спят».
Перед ним, вровень с оштукатуренной стеной, была стальная
дверь, расположенная гораздо ниже сточных труб, ржавая
краям, а над ней полустертая надпись: «Не входить», с которои
облупилась казенная краска. Левая стена была побелена, и 011
заметил на ней царапины, сделанные тележкой. Проволочный
колпак на лампочке нарисовал темную решетку тени на его лине.
Тернер отчаянно боролся с дурнотой. В обшитых асбестом тру-
бах, проложенных по потолку, клокотала и хлюпала вода, а печь
за решеткой выплевывала белые искры, которые, угасая, бросали
мгновенные тени на стены. «Господи, спаси, — подумал он,
этой топки хватит на океанский лайнер, на то, чтобы сжечь ар-
мию заключенных; чересчур расточительно отапливать ею забро-
шенную фабрику снов».
Ему пришлось повозиться с замком; пришлось с силой потря-
сти ручку, прежде чем ключ повернулся в скважине. Но вДрУг
замок громко щелкнул, будто сломалась палка, и гулкое эхо ПР°"
катилось по дальним помещениям. «Сохрани меня, сохрани меня
тут, о господи, — молился он. — Не дай мне изменить мою на~
туру или мою жизнь; не дай мне изменить дорогу, которую я
избрал...» Под дверь, как видно, забился гравий, потому что пиа
завизжала, не желая отворяться, и Тернеру пришлось налечь на
нее всем телом, словно на весла против течения, а этот прокля-
тый валлиец стоял поодаль, сгорая от желания помочь, но не Ре”
шаясь ни до чего дотронуться. Сначала, ощупью отыскивая вы-
ключатель, он видел вокруг только тьму; потом тускло прогля-
нуло окошко, заросшее паутиной. Оно испугало его — он нена-
видел тюрьму. Окошко, забранное решеткой, было прорезано вы-
соко в стене и напоминало полукруглый печной свод. Черсз
верхние стекла виднелся мокрый гравий автомобильной стоянки.
Пока он стоял, покачиваясь от слабости, луч фары медленно по-
шарил потолок — тюремный прожектор, нащупывающий беглых
арестантов, — и катакомбы наполнились ревом отъезжающей
машиыЫ. На подоконнике лежало солдатское одеяло, и Тернер
217
подумал: «Ты не забывал затемнять окно; ты не забыл лондон-
ских бомбежек».
Рука его нащупала выключатель; он был выпуклый, как жен-
ская грудь; когда он его нажал, щелчок отдался в его теле, и с
черного бетонного пола поднялась пыль.
— Это зовут у нас «Святое святых», — шепнул Гонт.
Тележка стояла в нише, рядом с письменным столом.
Сверху — папки, внизу писчая бумага разного формата с краси-
вым гербом, длинные и стандартные конверты в масть, аккуратно
разложенные, — бери и пиши. Посреди стола, рядом с настоль-
ной лампой, покоилась на войлочной подстилке, тщательно
прикрытая серым пластиковым чехлом, пропавшая пишу-
щая машинка с большой кареткой, а рядом — три или четыре
жестянки с голландскими сигарами. На отдельном столике стояли
термос, несколько чашек, чайник со свистком, на полу — неболь-
шой электровентилятор из пластмассы двух тонов, удобно на-
правленный на стол, чтобы предохранить от сырости; на новом
стуле с дерматиновым сиденьем — розовая подушечка, вышитая
мисс Айкман. Все эти предметы он узнал с первого взгляда, не
удивился и коротко поздоровался с ними, как здороваются со
старыми друзьями, но глядел он на то, что было за ними: на ог-
ромный архив, расставленный по стенам от потолка до пола;
на тонкие черные папки с заржавленными стержнями и круглым
отверстием для большого пальца, посеревшие от цвели, покороб-
ленные от сырости, — ряд за рядом ветеранов в черных мунди-
рах, терпеливо ожидавших призыва.
Он, должно быть, спросил, что это за папки, потому что Гонт
стал ему что-то шептать. Нет, он не может сказать, что это за
папки. Нет. К этому он отношения не имеет. Нет. Они здесь с
незапамятных времен. Хотя кто-то говорил, что это дело генпрока,
то есть генеральной прокуратуры, так, по крайней мере, бол-
тают, и болтают также, что привезли их на грузовиках из Мин-
дена, а свалили сюда, потому что больше для них нигде не на-
шлось места, было это лет двадцать назад, ну да, не меньше два-
дцати, с тех пор, как кончилась оккупация. Вот и все, что он мо-
жет сказать, ей-богу, правда; все, что он слыхал от здешних бол-
тунов, да и то краем уха, потому что Гонт не какой-нибудь сплет-
ник, вот чего про него никто не скажет. Нет, пожалуй, больше
двадцати лет... грузовики появились однажды летним вечером...
Макмаллен с кем-то еще полночи помогали их разгружать...
Конечно, в те дни думали, что посольству они понадобятся... Нет,
доступа к ним последнее время никто не имел, да никто, в сущ-
ности, и не рвался, кому они нужны? Раньше, бывало, какой-
нибудь ответственный сотрудник попросит ключ и что-то про-
смотрит, но это было очень давно, Гонт даже не припомнит
когда, а уж несколько лет сюда никто и не заглядывал, хотя
наверняка он, конечно, сказать боится; с Тернером надо держать
ухо востро, теперь Гонт это знает, уж будьте покойны... Ключ,
218
видно, сначала держали отдельно, а потом присоединили к связке
ответственного дежурного. Но некоторое время назад, Гонт не
может сказать, когда именно, он слышал разговор. Маркус, один
из здешних шоферов, — теперь он уже уехал — утверждал, буд-
то тут дела вовсе не генерального прокурора, а Группы — спе-
циального британского подразделения... Гонт продолжал сыпать
словами; тон был значительный, заговорщицкий, как у старого
причетника. Но Тернер его больше не слушал. Он увидел карту.
Обыкновенную карту с надписями по-польски.
Она была приколота над письменным столом, приколота со-
всем недавно к сырой штукатурке там, где другие вешают порт-
реты своих детей. На карте не были показаны ни большие го-
рода, ни национальные границы, ни масштаб, там не было кра-
сивых стрел, изображающих магнитные вариации: там были
только места бывших концлагерей. Нейенгамме и Бельзен — на
севере; Дахау и Маутхаузен — южнее; на востоке — Треблинка,
Собибор, Майданек, Бельск и Освенцим; в центре — Равенс-
брюк, Заксенхаузен, Кульмхоф и Гросс-Розен.
«Они мне должны», — вдруг вспомнил Тернер. — «Они мне
должны». Господи, боже мой, какой же я дурак, какой тупой, на-
битый, безмозглый дурак! Лео, несчастный ворюга, ты же при-
ходил сюда ворошить твое кошмарное детство!»
— Идите отсюда. Если вы мне понадобитесь, я вас позову. —
Тернер, опершись правой рукой о полку, уставился на Гонта
невидящим взглядом. — Никому ничего не говорите. Ни Бред-
филду, ни де Лайлу, ни Крабу... Ни единой душе, понятно?
—- Не скажу, — пообещал Гонт.
— Меня нет. Я не существую. И сегодня не приходил... По-
нятно?
— Вам надо к доктору, — сказал Гонт.
— Идите вы...
Отодвинув стул, он скинул на пол подушечку и сел к столу.
Подперев голову рукой, он переждал, пока комната не перестала
вертеться у него перед глазами. Теперь он был один. Он был
один, как Гартинг, попав сюда, как и он, контрабандой; он знал,
как и Гартинг, что время его истекло, и охотился, как Гартинг,
за ускользающей истиной. У окна был кран, он налил в чайник
воды и стал наугад нажимать кнопки, пока чайник не зашумел.
Возвращаясь к столу, он споткнулся о зеленую сумку. Она была
величиной с портфель, но поуже, жесткая, прямоугольная, из
прочной искусственной кожи, которая идет на ружейные чехлы
и коробки для игральных карт. Под ручкой, между стальными
уголками над инициалами королевы замки были вырваны с мя-
сом, и сумка зияла пустотой. Вот чем мы все занимаемся, верно?
Ищем то, чего нет.
Он был наедине с папками, с запахом сырости, которым несло
219
от зажженного электрокамина, с нежным ветерком, дувшим из
пластмассового вентилятора, и тихим урчанием чайника. Он стал
медленно переворачивать страницы. Некоторые папки были очень
старые, взятые с полок, наполовину исписанные по-английски,
наполовину — варварскими готическими буквами, колючими, как
проволочные заграждения. Имена возвышались как великаны —
сначала фамилия, потом имя. Сверху текст всего в две-три стро-
ки, а внизу наспех нацарапанная подпись предсказывала буду-
щую судьбу документа. Папки на тележке были новые, бумага
в них дорогая, глянцевая, а протоколы подписаны знакомыми
фамилиями. Там же лежали и скоросшиватели со сведениями об
отправленной и полученной почте; заголовки были подчеркнуты,
и поля отделены линейкой.
Он был один, в самом начале странствий Гартинга, и компа-
нию ему составляли только оставленные Гартингом следы да
угрюмая воркотня водопроводных труб в коридоре, напоминав-
шая шарканье деревянных колодок по эшафоту. «Неужели они
спят стоя, как лошади?» — спрашивал голос Хейзел Бредфилд.
Он был один. «То, что он нашел там, внизу, тоже помогло ему
вернуться к жизни».
Мидоус спал. Он никогда бы в этом не признался, а Корк
из человеколюбия и не подумал бы его этим попрекнуть, тем
более что, если подойти к вопросу формально, то у него, как
у лошадей Хейзел Бредфилд, глаза были открыты. Он разва-
лился в мягком кресле с видом человека, заслужившего право
на отдых, а из открытого окна в комнату неслись предрассвет-
ные звуки.
— Я передаю смену Биллу Сатклифу, — намеренно громко
и словно между прочим объявил Корк. — Вам ничего от меня
не надо до того, как я смоюсь? Мы тут чай завариваем — мо-
жет, и вы соблазнитесь.
— Все в порядке, — пролепетал Мидоус, резко выпрямив-
шись. — Минуточку. Сейчас, сейчас...
Корк, будто заглядевшись в открытое окно на стоянку машин,
дал ему время опомниться.
— Мы тут чай завариваем — может, и вы соблазнитесь? —
повторил он. — Валери поставила чайник. — Он сжимал папку
с телеграммами. — Такой ночки у пас не было с самого Бремена.
Но одна болтовня... Пустые слова. К четырем утра они вовсе на-
плевали на всякую секретность. Его превосходительство и ми-
нистр запросто болтали по открытому каналу. Фантастика!
Небось все выболтали: код, шифр, всю чертову музыку.
— Да их еще раньше выболтал Лео, — ответил Мидоус
больше себе самому, чем Корку, и тоже подошел к окну.
Никакой рассвет не может быть до конца зловещим. Земля
сама себе хозяйка — чириканье птиц, краски, запахи зари пол-
220
ны такой бодрости, что могут побороть самые мрачные наши
предчувствия. Даже у часовых перед въездом, хоть число их
со вчерашнего дня и удвоили, был покойный, домашний вид.
Утренний свет поблескивал на их длинных кожаных пальто и
казался на удивление мягким и миролюбивым; походка их, ко-
гда они вышагивали взад и вперед перед воротами, была разме-
ренной и мудрой. Корка обуял оптимизм.
— Кажется, сегодня все и произойдет, — сказал он. —
А вдруг к обеду я стану папашей, как, Артур?
— Нет, они спешки не любят, — ответил Мидоус. — Пер-
венцы. — И оба принялись пересчитывать стоявшие внизу ма-
шины.
— Почти что полный комплект, — подытожил Корк, и он
был прав. Белый «ягуар» Бредфилда, красная спортивная маши-
на де Лайла, маленький «улсли» Дженни Парджитер, мотоцикл
Гейвстона с детским стульчиком, прилаженным к пассажирскому
сиденью; выносливая машина Джексона; даже разбитый «опель-
капитан» Краба, который посол дважды приказывал убрать с по-
сольской стоянки; пользуясь неразберихой, этот урод пробрался
назад, растопырив согнутые крылья, как когти.
— «Ровер» выглядит очень прилично, — сказал Корк.
Они в благоговейном молчании отдали дань его благородным
формам, видневшимся за посольской столовой. Поближе к ним,
как всегда, одиноко стоял серый «роллс-ройс» под охраной воен-
ного капрала.
— Он с ним виделся? — спросил Мидоус.
— Конечно. — Послюнявив палец, Корк отобрал из теле-
грамм, лежавших в папке у него под мышкой, ту, о которой шла
речь, и стал громко, нараспев, гаерским тоном зачитывать отчет
посла о разговоре с федеральным канцлером. «Я ответил, что вы,
как министр иностранных дел, относились с неизменным дове-
рием к ряду мероприятий, предпринятых по отношению к вам
лично канцлером, и не сомневаюсь, что канцлеру даже в голову
не придет поддаться нажиму горластых представителей полити-
ческого меньшинства... Я напомнил ему также об отношении
французов к объединению Германии, расценивая его не только
как неблагоразумное, но и как откровенно антиамериканское,
антиевропейское и прежде всего антигерманское...»
— Стой-ка! — вдруг перебил его Мидоус. — Помолчи.
— Какого че...
— Тихо!
Из дальнего конца коридора донеслось ровное гудение, словно
машина взбиралась на гору.
— Не может быть! — воскликнул Корк. — Ключи же у Бред-
филда, а он... — Они услышали лязг задвинутой двери и тихое
шипение гидравлического тормоза.
— Кровати! — лаконически пояснил Корк. — Вот что это.
Еще кровати. Пустили его, чтобы перевезти кровати, для них
221
открыли лифт. — И в подтверждение его гипотезы они услы-
шали лязг металла и скрип пружин.
— К воскресенью, поверьте, тут будет форменный Ноев ков-
чег. Дети, девушки, даже эти чертовы здешние немцы, ну прямо
Вавилонская башня. Нет, скорее даже Содом и Гоморра. А что,
если это произойдет как раз, когда они затеют свою демонстра-
цию? Вот уж невезучий я человек, верно? Первый ребенок, ма-
ленький Корк, и рожден в неволе!
— Читай. Что там дальше?
— Федеральный канцлер принял во внимание беспокойство
английского правительства, хотя и счел его необоснованным; он
заверил меня, что проконсультируется со своими министрами и
посмотрит, что можно сделать, чтобы восстановить спокойствие.
Я намекнул, что политическая декларация могла бы оказаться
крайне уместной; канцлер же счел, что повторение только осла-
бит его позицию. Тут он просил, чтобы вам, как министру ино-
странных дел, были переданы его наилучшие пожелания, и дал
понять, что считает свидание оконченным. Я спросил, не сочтет
ли он целесообразным вновь резервировать комнаты в брюссель-
ских отелях и тем самым положить конец нежелательным пере-
судам, так как вы лично были крайне огорчены слухами, что
германская делегация расплатилась по своим счетам в отелях
и отказалась от номеров. Канцлер ответил, что, несомненно, что-
то в этом роде придется предпринять.
— Ноль, — горестно заметил Мидоус.
— «Канцлер осведомился о здоровье королевы. Он слыхал,
что у нее легкий грипп. Я сказал, что, по-моему, всякая опас-
ность миновала, но наведу справки и дам ему знать. Канцлер
выразил надежду, что королева позаботится о своем здоровье,
время года сейчас коварное. Я ответил: «Мы все надеемся, что
к будущему понедельнику погода установится», — и канцлер был
так любезен, что даже посмеялся. Простились мы вполне друже-
ственно». Ха-ха-ха! Они обменялись несколькими словами и
о сегодняшней демонстрации. Канцлер сказал, что нам нечего
беспокоиться. Министерство посылает копию депеши во дворец.
Свидание закончилось, — добавил Корк, зевая, — обычным обме-
ном любезностями в двадцать два часа двадцать минут. Для прес-
сы было обнародовано совместное коммюнике. А пока что совет-
ник по экономике лезет на стену, а торговый подсчитывает про-
тори от нападения на фунт стерлингов. Или на золото, а может,
на что-то еще. Возможно, что начинается депрессия. Кому какое
до этого дело?
— Вам бы пройти аттестацию, — сказал Мидоус. — Вы че-
ресчур сообразительны для своей работы.
— Вот и соображу двойню... — отшутился Корк.
Валери принесла чай.
Мидоус уже поднес кружку ко рту, когда услышал шум те-
лежки и знакомый скрип колес. Валери со стуком опустила под-
222
нос на стол и пролила в сахарницу чай. На ней был зеленый
пуловер, и Корк, любивший на нее смотреть, заметил, когда она
повернула голову к двери, что высокий воротник натер ей шею.
И тут шустрый Корк сунул Мид оу су папку, подбежал к двери
и выглянул в коридор. Это была их тележка, доверху нагружен-
ная красными и черными папками; ее толкал перед собой Алан
Тернер. Он был без пиджака, в одной рубашке, и под глазами
у него темнели большие синяки. Губа была рассечена и наспех
зашита. Он был небрит. Поверх наваленных папок лежала сек-
ретная сумка. Позже Корк говорил, что у Тернера был такой
вид, словно он только что протащил тележку через линию фрон-
та. Пока он шел по коридору, двери распахивались, и оттуда
один за другим выглядывали Эдна из машбюро, Краб, Парджи-
тер, Гейвстон и де Лайл, сначала показывалась голова, а потом
и вся фигура; а когда он дошел до архива, с грохотом откинул
металлический барьер и небрежно втолкнул тележку на середину
комнаты, закрытой оставалась одна-единственная дверь — дверь
первого советника Роули Бредфилда.
— Тележку оставьте здесь. И ничего не трогайте.
Тернер пересек коридор и без стука вошел к Бредфилду.
XVI
«ВСЕ ЭТО-ЛИПА»
В пятницу утром
— Я думал, что вы уехали. — Тон у него был скорее уста-
лый, чем удивленный.
— Опоздал на самолет. Разве она вам не сказала?
— Фу ты, черт, что у вас с лицом?
— Зибкрон послал своих молодцов обыскать мой номер.
Не узнают ли они там чего-нибудь нового насчет Гартинга. Я им
помешал. — Он сел. — Они ненавидят англичан. Как Карфельд.
— Дело Гартинга прекращено. — Бредфилд с подчеркну-
тым нетерпением отложил какие-то телеграммы. — Я отослал его
бумаги в Лондон вместе с письмом, где перечислен урон, который
он нам причинил. В дальнейшем пусть этим занимаются оттуда.
Не сомневаюсь, что в надлежащее время нам сообщат, следует
ли нам известить о случившемся наших союзников по НАТО.
— Можете похерить ваше письмо. И забыть о вашем пе-
речне.
— Я проявлял по отношению к вам исключительное терпе-
ние, — резко оборвал его Бредфилд с прежней неприязнью. —
Всяческое терпение. И к вашей неблаговидной профессии, и к ва-
шему невежеству в дипломатических делах, и к вашей необычай-
ной грубости/ Ваше пребывание здесь не принесло мне ничего,
кроме неприятностей; вы как будто задались целью всех восста-
223
новйть против себя. Какого черта вы торчите в Бонне, если я
приказал вам уехать? И врываетесь сюда в полураздетом виде?
Видно, вы совсем не представляете себе, что здесь происходит.
Сегодня пятница! На сегодня назначена демонстрация, вы что,
об этом забыли?
Тернер не шевельнулся, и злость у Бредфилда превозмогла
утомление.
— Ламли мне сказал, что вы человек неотесанный, но дель-
ный; пока что вы показали только свою неотесанность. Меня ни-
чуть не удивляет, что вас избили, — вы на это напрашиваетесь.
Я предупреждал вас, объяснял, какой вред вы можете причи-
нить; я изложил вам мотивы, побудившие меня прекратить
розыски здесь, в Бонне, и даже спустил вам бессмысленное хам-
ство, проявленное вами по отношению к моим подчиненным.
Но с меня хватит. Я запрещаю вам появляться в посольстве.
Убирайтесь!
Я нашел папки, — сказал Тернер. — Нашел все. И тележ-
ку. И машинку... И стул. И электрический камин, и вентилятор
де Лайла... — Говорил он бессвязно и неубедительно, а взгляд
его, казалось, был устремлен на что-то, чего не было в комнате.—
И чашки, и всю остальную посуду, которую он постепенно крал.
И письма, которые он брал в канцелярии, но так и не отдал Ми-
доусу. Они же были адресованы ему, Лео. Это были ответы на
запросы, которые он посылал. Он завел там, внизу, целый отдел;
специальный сектор посольства. А вы ничего об этом не знали.
Он разоблачил Карфельда, и теперь они за ним охотятся. — Тер-
нер слегка прикоснулся рукой к щеке. — Те, кто сделал это со
мной, теперь охотятся за Лео. Он в бегах потому, что слишком
много знал и слишком много задавал вопросов. Как знать, может,
его уже поймали. Простите, если надоедаю, — добавил он сухо. —
Но дело обстоит именно так. Если не возражаете, я выпил бы
чашку кофе.
Бредфилд не шевельнулся.
— А Зеленая папка?
— Ее там нет. Только пустая сумка.
— Он ее взял?
— Не знаю. Может, Прашко знает. Я — нет. — Он помотал
головой. — Весьма сожалею. — И продолжал: — Вам надо найти
его раньше, чем найдут они. Если вы этого не сделаете, они его
убьют. Вот что я вам пытаюсь втолковать. Карфельд — мошен-
ник и убийца, и у Гартинга есть доказательства. — Он, наконец,
повысил голос: — Я говорю достаточно ясно?
Бредфилд продолжал смотреть на него внимательно, но без
всякой тревоги.
— Когда Гартинг им заинтересовался? — задал себе вопрос
Тернер. — Ведь сначала он ничего не хотел замечать. Отвер-
нулся. Он от многого отворачивался — не хотел вспоминать*
Не хотел замечать. Он держал себя в узде, как все мы/ подчи-
224
няясь дисциплине невмешательства и убеждая себя, что это необ-
ходимая жертва. Возделывал свой сад, ходил на приемы... Про-
вертывал свои мелкие махинации. Старался выжить. И ни во что
не вмешиваться. Прятал голову в песок, предоставлял житейским
бурям бушевать над ним. До октября, пока к власти не пришел
Карфельд. Он ведь знал Карфельда. И Карфельд был у него
в долгу. А этого Лео не мог ему спустить.
— В каком долгу?
— Обождите. Постепенно, шаг за шагом он начал... просы-
паться. Отпустил узду. Карфельд бередил ему душу. Мы с вами
знаем, как это бывает, не правда ли? Когда тебе бередят душу.
Лицо Карфельда лезло в глаза отовсюду — вот как теперь.
Ухмыляясь. Хмурясь. Угрожая... Имя его беспрерывно звучало
у Лео в ушах: Карфельд — враль; Карфельд — убийца; Кар-
фельд — жулик.
— Что вы болтаете! Это же просто смешно!
— Лео больше не хотел с этим мириться; не хотел больше
мириться с жульничеством, требовал правды. Мужской кли-
макс — вот что с ним произошло. Он был противен самому себе...
за то, чего не сделал, за грех попустительства... за грех приспо-
собленчества. Ему стали отвратительны и свое мелкое шулерство,
и своя обывательская размеренная жизнь. Мы все испытали это
чувство, не правда ли? Вот было оно и у Лео. В полной мере.
Поэтому он решил получить этот долг. Возмездие Карфельду.
У него, понимаете, была долгая память. Я знаю, теперь это не-
модно. И вот он составил план. Сперва — попасть в архив, потом
продлить договор, потом получить доступ к секретным делам:
к досье выдающихся деятелей... к старым делам, к папкам, под-
лежащим уничтожению... к старым судебным делам из «Святое
святых». Он поднимет судебные материалы и заставит возобно-
вить дело...
— Понятия не имею, о чем вы толкуете. Вы больны, у вас
путаются мысли, вы просто не в себе. Советую пойти и лечь
в постель. — Рука Бредфилда потянулась к трубке.
— Прежде всего он добыл ключ — это было легче легкого.
Положите трубку! Оставьте телефон в покое! — Рука Бредфил-
да повисла в воздухе, а потом снова опустилась на бювар. —
Тогда он принялся за работу в «Святое святых», оборудовал там
маленькую контору, подобрал нужные документы, вел протокол,
переписку... словом, обосновался там. Все, что ему было нужно,
он крал в архиве. Он был вор, вы же сами это сказали. Кому же
это знать, как не вам. — На минуту голос Тернера стал добрым,
полным сочувствия. — Когда вы закупорили вход в подвал?
После Бремена, верно? Под воскресенье? Вот когда он перепу-
гался. Единственный раз. Тогда он украл тележку. Итак, о Кар-
фельде. Слушайте! О его докторской степени, о его военной
службе, о ранении под Сталинградом, о химическом заводе...
— Все эти слухи ходят не первый месяц. С тех пор как Кар-
15 Джон Ле Карре	225
фельд стал серьезным политическим противником, мы только и
слышим всякие россказни о его прошлом, и всякий раз ему
удается их опровергнуть. В Западной Германии нет ни одного
мало-мальски видного политика, которого рано или поздно не
ошельмовали бы коммунисты.
— Лео не коммунист, — возразил Тернер, и в голосе его
была безмерная усталость. — Вы же сами говорили, что он для
этого слишком примитивен. Он много лет держался вдали от по-
литики — боялся того, что мог узнать. Я не слухи вам передаю.
Я сообщаю только факты, как это принято у нас дома, в родной
нашей Англии. Единственные в своем роде. Ведь все это напи-
сано в наших собственных английских секретных делах, запер-
тых в нашем собственном английском подвале. Оттуда-то он и
почерпнул эти факты, и теперь даже вы не можете похоронить
их снова. — В его тоне не было ни злорадства, ни неприязни. —
Все эти сведения сейчас находятся в архиве, можете их прове-
рить. Там же, где и пустая сумка. Не все до меня дошло, я плохо
знаю немецкий. Я дал указания, чтобы до этих бумаг никто не
дотрагивался. — Он ухмыльнулся, что-то вспомнив, может быть,
неприятности, в которые влопался сам. — Вы, ничего не подо-
зревая, его чуть не замуровали. Тележка-то исчезла в ту самую
субботу, когда поставили решетки и опечатали лифт. Его ужас-
нуло, что он не сможет продолжать свою работу; что он отрезан
от «Святого святых». До тех пор для него это было детской игрой.
Просто сесть в лифт со своими папками, — как известно, ему
разрешалось ходить повсюду; работа над досье видных деяте-
лей давала ему это право — и отнести бумаги вниз, в подвал.
Но вы, сами того не подозревая, положили этому конец; решетки
на случай беспорядков испортили ему обедню. Поэтому он взва-
лил все, что могло ему понадобиться, на тележку, спустил ее вниз
и просидел там субботу и воскресенье, пока строители не кон-
чили работу. Ему пришлось взломать замки на черную лестницу,
чтобы оттуда выбраться. После чего у него оставалась одна на-
дежда: что Гонт будет приглашать его к себе наверх с самой не-
винной целью — попить чайку. Можно вообще сказать, что тут ни-
кто ни в чем не виноват. И вы меня простите, — прибавил он
чрезвычайно вежливо, — за то, что я вам наговорил. Я был
не прав.
— Нашли время извиняться, — бросил Бредфилд и позвонил
мисс Пит, чтобы она принесла кофе.
— Я вам расскажу все так, как это значится в документах,—
сказал Тернер. — Дело против Карфельда. Вы меня очень обя-
жете, если не будете прерывать. Мы оба устали, да и времени
мало.
Бредфилд положил на бювар лист голубой бумаги и занес
над ним перо. Мисс Пит, разлив кофе, удалилась. Выражение ее
226
лица — полный отвращения взгляд, брошенный на Тернера,
был красноречивее всяких слов.
— Я изложу вам факты, которые он собрал. Потом вы смо-
жете перечислить, что вам показалось неубедительным в этой ис-
тории.
— Не премину, — сказал Бредфилд с беглой улыбкой, в кото-
рой на миг проглянул совсем другой человек.
— Возле Данненберга, на границе нашей зоны, в лесистой
долине есть деревня под названием Гапсторф. Живут там чело-
века три и собака. Или, вернее, жили. В тридцать восьмом году
немцы построили там фабрику. Возле быстрой речки, рядом с
имением, у самого подножья утеса и раньше стояла бумажная
фабрика. Немцы переоборудовали фабрику и построили на берегу
реки лаборатории, превратив все вместе в небольшое засекречен-
ное предприятие для исследования кое-каких газов.
Тернер отпил глоток кофе и откусил кусочек печенья, но есть,
по-видимому, ему было больно — он жевал очень осторожно,
склонив голову набок.
— Ядовитых газов. Преимущества этой местности были оче-
видны: хорошая маскировка на случай бомбежки, быстрая река
для сброса ненужных веществ; маленькая деревушка, из которой
можно выселить всех, кто неугоден. Ясно?
— Ясно. — Бредфилд, слушая Тернера, принялся записывать
кое-какие данные.
Тернеру были видны порядковые номера, которые он ставил
слева, и он подумал: «Что тебе дадут эти номера? Ты ведь не смо-
жешь опровергнуть факты, даже если их пронумеруешь».
— Местные жители утверждают, будто не знали, что там тво-
рится, — может, так оно и есть. Они знали, что прежнюю фаб-
рику демонтировали и что там установили много дорогого обору-
дования. Они знали, что склады в глубине двора тщательно охра-
няются и что персоналу не разрешают общаться с местным
населением. Рабочая сила была иностранная: французы и поляки,
которым вообще не разрешалось выходить за ворота, так что и
здесь общение исключалось. И все знали, что там были живот-
ные. Главным образом обезьяны, но были еще и овцы, козы и
собаки. Животные, которые, попав туда, уже не выходили об-
ратно. Есть сообщение местного гаулейтера, что он получал пись-
менные жалобы от любителей животных.
Тернер, посмотрев на Бредфилда, сказал с изумлением:
— Подумать, что он там сидел ночи напролет и по крохам
собирал все эти сведения!
— Ему нечего было туда ходить. Архив внизу не действует
уже много лет.
— Ему было зачем туда ходить, поверьте.
Бредфилд продолжал что-то записывать.
— За два месяца до конца войны фабрику уничтожили анг-
лийские бомбардировщики. Прямое попадание. Грандиозный
15*
227
взрыв. Все было сметено с лица земли вместе с деревней. Ино-
странные рабочие убиты. Говорили, что шум взрыва слышали в
радиусе нескольких миль, — видно, там было чему взрываться.
Перо Бредфилда бегало по бумаге.
— Во время бомбежки Карфельд был дома, в Эссене, — это
не подлежит сомнению. Но, по его словам, он хоронил мать; она
будто бы погибла во время воздушного налета.
— Ну и что же?
г- Он был в Эссене, это верно. Но мать он не хоронил. Она
умерла за два года до этого.
— Ерунда! — воскликнул Бредфилд. — Газеты бы давным-
давно...
— В деле есть фотокопия подлинного свидетельства о смер-
ти, — спокойно перебил его Тернер. — Затрудняюсь сказать, как
выглядит подложное. А также, кто его для Карфельда изготовил.
Хотяг по-моему, мы с вами могли бы это угадать, не слишком на-
прягая свое воображение.
Бредфилд с уважением на него посмотрел.
— После войны, когда англичане заняли Гамбург, они посла-
ли в Гапсторф бригаду: собрать все, что можно, сфотографиро-
вать — словом, посмотреть, что там осталось. Обыкновенный
разведывательный отряд, ничего особенного. Думали, что, может,
удастся найти работавших там ученых... добыть у них какие-ни-
будь полезные сведения — словом, сами понимаете. Бригада со-
общила, что там ничего не осталось. Но при этом доложила кое
о каких слухах. Француз-чернорабочий, один из немногих остав-
шихся в живых, рассказывал об опытах над людьми. .Не над та-
кими рабочими, как он, говорил француз, а над специально при-
везенными людьми. Сначала, по его словам, опыты производились
над животными, но потом понадобился настоящий подопытный
материал, и его доставляли. Рабочий рассказывал, что как-то
ночью он охранял ворота — к тому времени он уже был раскон-
воирован, — и немцы приказали ему вернуться в барак, лечь
спать и не появляться до утра. Это вызвало у него подозрение,
и он спрятался поблизости. Он увидел нечто странное: серый ав-
тобус, самый обыкновенный одноэтажный серый автобус проехал
сначала одни, а потом и другие ворота, не предъявив никакого
пропуска. Он обогнул здание, подъехал к складам. Уж что там
происходило, француз слышать не мог. Минуты две спустя авто-
бус быстро ушел. Пустой. — Тернер снова прервал рассказ; на этот
раз он вынул носовой платок и осторожно отер со лба пот. —
Француз рассказывал, что его друга-бельгийца всячески соблазня-
ли работать в новых лабораториях у подножья скалы. Он походил
туда день-другой и вернулся бледный как мертвец. Уверял, что
ни за какие коврижки на свете не останется там больше ни на
одну ночь. На следующий день он исчез. Сказали, будто его куда-
то перевели. Но перед отъездом в разговоре с товарищем он упо-
мянул имя доктора Клауса. Он сказал, что доктор Клаус там са-
228
мый главный, всем заправляет и обеспечивает работу ученых*
Это он предложил бельгийцу место в лаборатории.
— И вы считаете все это доказательствами?
— Обождите. Имейте терпение. Бригада отчиталась в том,
что нашла, и копия отчета была послана местному отделу рас-
следования военных преступлений. Он занялся этим делом. До-
просил француза, подробно записал его показания, но не смог
их ничем подтвердить. Старуха, державшая цветочный магазин-
чик, рассказывала, что слышала ночью крики, но не могла точно
указать, в какую ночь, и не была уверена, люди кричали или
животные. Словом, все крайне зыбко.
— Да уж весьма и весьма, я бы сказал.
— Послушайте, — вдруг спросил Тернер, — мы ведь теперь
с вами союзники? Теперь игра идет в открытую?
— Может, кое-что все же придется закрыть, — сказал Бред-
филд и снова принялся писать.
— Отдел был завален работой, людей не хватало, поэтому
дело они прекратили. Подшили для ясности и поставили точку;
У них были дела покрупнее, хватало хлопот. Доктора Клауса
внесли в картотеку и забыли о нем. Француз вернулся во Фран-
цию, старуха забыла о ночных криках, и все на этом кончилось.
Года на два.
— Не так быстро.
Бредфилд неторопливо водил пером. Он выписывал буквы,
как всегда, разборчиво, из уважения к тем, кто будет его читать;
— А потом произошла неожиданность. То, чего, в общем,
всегда можно ждать. Фермер купил у местного муниципалитета
старый пустырь возле Гапсторфа. Земля была неподатливая, ка-*-
менистая, поросшая лесом, но он надеялся что-то из нее выжать.
Когда он ее расчистил и стал пахать, он обнаружил тридцать два
трупа. Полиция, поглядев на них, доложила оккупационным вла-
стям. Преступления против граждан союзнических стран вхо-
дят в юрисдикцию союзников. Англичане произвели рас-
следование и пришли к выводу, что тридцать один из них
умерли от отравления газом. На тридцать втором была куртка
иностранного рабочего, его застрелили в затылок. И еще одно
обстоятельство... которое всех просто сшибло с ног. Тела были
искромсаны.
— То есть как это «искромсаны»?
— Анатомированы. Вскрыты. Кто-то над ними успел порабо-
тать. Тогда дело было поднято снова. Один из жителей города
вспомнил, что доктор Клаус прибыл из Эссена.
Бредфилд теперь не сводил с Тернера глаз; он положил перо
и скрестил руки на столе.
— Они перебрали всех химиков по имени Клаус, живших в
Эссене и достаточно квалифицированных, чтобы вести сложную
исследовательскую работу. И довольно быстро напали на след
Карфельда. Он тогда еще не имел докторской степени; получил
229
ее позднее. Но все, разумеется, предполагали, что персонал
Гапсторфской лаборатории работал под вымышленными имена-
ми, так почему же было не присвоить себе и звания? Эссен тоже
входил в Британскую зону, поэтому Карфельда арестовали.
Он все отрицал. Естественно. Имейте в виду: кроме трупов, улик
было очень немного. Не считая одного случайно попавшего им
свидетельства.
Теперь Бредфилд и не думал его прерывать.
— Вы слышали о проекте умерщвления неизлечимо больных?
— В Гадамаре. — Кивком головы Бредфилд показал на ок-
но. — Ниже по течению Гадамар, — повторил он.
— И Гадамар, и Вейльмюнстер, и Эйхберг, и Кальменхоф —
все это были клиники для уничтожения бесполезных людей, тех,
кто жил на средства государства и не вносил своей лепты. Вы мо-
жете об этом прочесть в «Святое святых» и довольно много в
архиве. В папках, подлежащих уничтожению. Сначала они раз-
делили на категории тех, кого собирались убить. Ну, вы знаете:
калеки, сумасшедшие, дефективные дети от восьми до трина-
дцати лет... Те, кто мочатся в постель. За очень небольшими ис-
ключениями все жертвы были немецкими гражданами.
— Они называли их «пациентами», — с глубочайшим отвра-
щением кивнул Бредфилд.
— Но, по-видимому, время от времени некоторые из этих па-
циентов отбирались для медицинских опытов. Не только взрос-
лые, но и дети.
Бредфилд снова кивнул, показывая, что он знает и это.
— К тому времени, когда возбудили гапсторфское дело, аме-
риканцы и немцы уже проделали большую работу по расследова-
нию этой программы умерщвления больных. Среди прочего они
добыли сведения о том, что целый автобус «гибридных рабочих»
был выделен для «опасной службы в химических лабораториях
Гапсторфа». В автобус помещается тридцать один человек.
Кстати, они пользовались серыми автобусами. Вам это ничего
не напоминает?
— Ганновер, — сразу же откликнулся Бредфилд. — Авто-
бусы с телохранителями.
— Карфельд — прекрасный организатор. Это за ним призна-
вали и раньше и теперь. Приятно, что он не утратил былой сно-
ровки, а? У него тот склад ума, когда мысли текут по привыч-
ному руслу.
— Хватит выписывать узоры. Переходите к сути, скорей!
— Мы остановились на серых автобусах. Тридцать одно место
и какое-то пространство для стражи. Окна изнутри закрашены
черным. По возможности старались передвигаться ночью.
— Вы же сказали, что трупов было тридцать два, а не три-
дцать один...
— Вы забыли рабочего-бельгийца. Того, что служил в лабо-
ратории у подножья скалы и беседовал с расконвоированным
230
французом. Они там быстро сообразили, как с ним быть. Он ведь
знал больше, чем следовало. Вот как теперь Лео.
— Нате, — сказал Бредфилд, встав и подавая ему кофе, —
выпейте-ка лучше еще.
Тернер протянул ему свою чашку, рука у него уже почти
не дрожала.
— Когда Карфельда арестовали, его повезли в Гамбург,
предъявили ему трупы и свидетельские показания — те, конеч-
но, какими они располагали, а он только смеялся. «Вся эта ваша
история — чуШь собачья, — сказал он. — В жизни никогда
не был в этом вашем Гапсторфе». Он — инженер. Специалист
по взрывным работам. Дал самые подробные сведения о своей
службе на русском фронте — его даже медалями наградили
за эту кампанию и чем-то еще. Видно, эсэсовцев и в самом деле
осыпали наградами. Ну, а что касается Сталинграда — тут оп
разыграл целое представление. Были, конечно, кое-какие неувя-
зочки, но не так уж много, а во время допроса он держался твер-
до и настаивал, что нога его не ступала в Гапсторф и что он и
слыхом не слыхал о тамошнем предприятии. Нет, нет и нет —
на все вопросы. Месяц за месяцем. «Ну что ж, — говорил он, —
если у вас есть доказательства, судите меня. Передавайте дело
в трибунал. Мне плевать, я герой войны. Я никогда ничем в.
жизни не управлял, кроме нашего завода в Эссене, но ведь
англичане его превратили в груду развалин. Я был в России,
я не травил никаких гибридов, да и зачем мне это надо? Я в ладу
со всем миром, я всеобщий друг. Найдите хоть одного живого
свидетеля, найдите хоть кого-нибудь!» А они никого не могли
найти. В Гапсторфе химики жили в полнейшей изоляции, да и
администрация, как видно, тоже. Все документы сгорели во время
бомбежки, а люди были известны не по фамилиям, а по именам
или по псевдонимам. —- Тернер развел руками. — Казалось, этим
дело и кончится. Он даже сочинил историю о том, как помогал
антифашистскому подполью в России, а так как части, которые
он называл, были либо взяты в плен en masse *, либо уничто-
жены, его и тут нельзя было поймать. Но, кажется, потом он
перестал распространяться насчет своей помощи антифашистам.
— Теперь это больше немодно, — сухо заметил Бредфилд. —
Особенно в его среде.
— Словом, дело так и не передали в суд. Этому было немало
причин. Комиссии по расследованию военных преступлений долж-
ны были быть вот-вот распущены; Лондон и Вашингтон настаи-
вали, чтобы меч вложили в ножны и перепоручили возмездие за
прошлое немецким судам. Царил хаос. Пока комиссия пыталась
подготовить обвинительное заключение, начальство наверху гото-
вило амнистии. Были и другие причины, уже технического по-
рядка, мешавшие дать делу ход. Преступление, если оно и было
* Целиком (франц.).
231
совершено, то против французов, бельгийцев и поляков; но так как
установить национальность жертв не представлялось возможным,
возникали юридические трудности. Это было не основной причи-
ной, а косвенной, однако и она мешала решить, что же в дан-
ном случае делать. Сами знаете, что бывает, когда вы хотите,
чтобы вам помешали.
— Я знаю, что тогда творилось, — негромко произнес Бред-
филд. — Настоящий бедлам*
— Французы были не слишком заинтересованы; поляки, на-
оборот, чересчур горячились, а Карфельд к тому времени уже
стал влиятельной персоной. Он выполнял крупные заказы союз-
ников. И даже посредничал между заказчиком и своими конку-
рентами, чтобы удовлетворить спрос. Он ведь, как мы знаем,
хороший организатор. Деловой человек.
— Вы говорите так, будто это преступление.
— Его собственный завод дважды демонтировали, а теперь он
работал на полную мощь. Право же, обидно было его останавли-
вать. Ходили даже слухи, — продолжал Тернер, не меняя тона,—
что он на голову обогнал своих соперников потому, что к концу
войны ему удалось заполучить партию редких газов и сохранить
их в подземных газгольдерах Эссена. Вот чем он занимался,
когда английская авиация бомбила Гапсторф. И когда он будто
бы хоронил свою бедную старенькую маму. Он таскал к себе
в норку все, что плохо лежало.
— Все вами изложенное пока что ни в какой мере не доказы-
вает причастности Карфельда к гапсторфскому делу, — спокойно
вставил Бредфилд. — И уж никак не позволяет обвинять его в
соучастии в убийстве. Очень может быть, что его показания прав-
дивы. О том, что он воевал в России, был ранен...
— Правильно. Такова же была точка зрения командования.
— Ведь, не доказано даже, что трупы были из Гапстор-
фа! Газ, может, был оттуда, но это еще не доказывает, что
сами химики подвергли людей его воздействию, и тем более,
что Карфельд об этом знал или был в какой-то мере соучаст-
ником...
— В гапсторфском доме был подвал. Его не разрушило бом-
бежкой. Окна этого подвала были заложены кирпичом и сверху
из лаборатории через потолок проведены трубы. Кирпичные сте-
ны погреба были изодраны.
— То есть как это изодраны?
— Руками, — сказал Тернер. — А может быть, ногтями.
г
— Однако наверху стали на вашу точку зрения. Карфельд
не признавался, а новых улик не было. Дело в суд не пошло.
И правильно. Его положили под сукно. Комиссию перевели в Бре-
мен, потом в Ганновер, затем в Мёнхен-Гладбах и папки с мате-
риалами переслали туда же. Вместе с кое-какими бумажками
232
Управления генерального прокурора. Хранить, пока не будет вы-
несено решение о их дальнейшей судьбе.
— И на эту историю натолкнулся Гартинг?
— Ему не надо было на нее наталкиваться. Он всегда ее знал.
Гартинг и был тем сержантом, который вел следствие. Вместе
с Прашко. Все это дело: протоколы, памятные записки, письма,
записи допросов и показаний — словом, все следственные мате-
риалы от начала до конца написаны рукой Лео. Лео арестовал
Карфельда, его допрашивал, присутствовал при вскрытиях,
разыскивал свидетелей. Женщина, на которой он чуть не женил-
ся, Маргарет Айкман, работала в том же отделе следственным
работником в канцелярии. Их называли «охотниками за чере-
пами», в этом была вся их жизнь... У них у всех было страстное
желание вывести Карфельда на чистую воду.
Бредфилд сидел задумавшись.
— Что значит слово «гибрид»? — спросил он наконец.
— Фашистский термин, обозначающий наполовину еврея»
— Ага. Понятно. У него, таким образом, примешивался лич-
ный интерес, верно? А для Гартинга это важно. Он ко всему
подходил со своей колокольни. Жил только для себя, ничего дру-
гого не признавал. — Перо замерло на бумаге. — Но для суда
все это неубедительно. — Он повторил почти про себя. — Для суда
неубедительно. Состава преступления, в сущности, нет. Даже
при самом пристрастном подходе. Дела как такового нет. Но ин-
тересно вот что: это объясняет враждебное отношение Карфельда
к англичанам. И ни в коей мере не делает его преступником.
— Да, — согласился Тернер, к удивлению Бредфилда. — Да.
Дело неподсудное. Но Лео оно не давало покоя. Он не мог его
забыть, хоть и всячески отгонял от себя эту мысль. А отвязаться
от нее все равно был не в силах. Ему надо было выяснить все до
конца, еще раз все пересмотреть и увериться, что он был не прав,
поэтому в январе этого года он отправился в «Святое святых»
и перечел свои собственные отчеты и собранные им доказатель-
ства.
Бредфилд снова замер в неподвижности.
. — Может, сказался возраст. Ведь больше всего его мучило
сознание, что он чего-то не доделал. — Тернер произнес это так,
словно его и самого мучил этот вопрос, разрешить который он
никогда не сможет. — Если хотите, в нем заговорил голос исто-
рии. — Он запнулся. — Ощущение времени. Всей его парадок-
сальности. Оно одолевало его, и ему надо было что-то предпри-
нять. К тому же он был влюблен, — добавил он, глядя в окно. —
Хотя, быть может, и не хотел себе в этом признаться. Он пытал-
ся использовать женщину в своих целях и нарвался на то, чего
никак не ждал... Спячка его кончилась. В этом главное, не прав-
да ли? Противоположность любви не ненависть, а спячка. Безраз-
личие. Пустота. Вот как тут, у вас. А вокруг него были люди,
внушавшие ему, что он избранная натура... — Эту фразу он про-
233
изнес очень тихо. — Словом, по тем или иным причинам, но он
возобновил свое расследование. Он перечитал все с первой до по-
следней строки. Он снова стал изучать тогдашнюю обстановку,
просмотрел все дела того времени и в архиве и внизу, в подвале.
Перепроверил все факты с самого начала и стал собирать све-
дения.
— Какие сведения? — осведомился Бредфилд.
Они старались друг на друга не смотреть.
— Он организовал свою собственную канцелярию. Писал
письма и получал ответы. На бланках посольства. Он подстерегал
входящую почту и изымал оттуда все, что было адресовано ему.
Он вел это дело, как и все, — скрытно и очень ловко. Никому
не доверял, ни с кем не откровенничал; использовал малейшие
трения между людьми. Иногда он совершал небольшие поездки,
наводил справки в архивах министерств, в церковных книгах,
среди бывших заключенных концлагерей... и все это писал на
бланках посольства. Он собирал газетные вырезки, снимал копии,
сам печатал на машинке и ставил сургучную печать. Он стянул
даже казенную печать. На своих письмах он ставил штамп:
«Претензии и консульские функции», поэтому большинство отве-
тов поступало прямо к нему. Он тщательно сверял все детали:
свидетельства о рождении, о браке, о смерти матери, разрешения
на право охоты — повсюду искал несоответствий, доказательств
того, что Карфельд не воевал на русском фронте. Он составил на
него чертовски обширное досье. Ничего удивительного, что Зиб-
крон про него пронюхал. Нет почти ни одного правительствен-
ного учреждения, куда бы он не обращался по тому или иному
поводу.
— О господи... — прошептал Бредфилд, отложив перо: каза-
лось, он складывает оружие.
— К концу января он пришел к единственно возможному вы-
воду: что Карфельд врал как сивый мерин и что кто-то — видно,
лицо, занимающее высокое положение, и скорее всего Зибкрон —
его покрывает. Мне говорили, что у Зибкрона весьма честолюби-
вые замыслы и что он готов примкнуть к любой звезде, лишь бы
она была восходящей.
— Это верно, — кивнул Бредфилд, думая о чем-то своем.
— Как в былые времена Прашко... Понимаете, куда я клоню?
И конечно, Лео прекрасно сознавал, что Зибкрон скоро заметит,
как энергично посольство наводит справки, даже если и в самом
деле для нужд «Претензий и консульских функций». И что
кто-то сильно разгневается, а может, и захочет это пресечь. Осо-
бенно после того, как Лео нашел неопровержимые доказатель-
ства...
— Какие доказательства? Как он может доказать виновность
сейчас, через двадцать и более лет после преступления?
— Все лежит у вас в архиве, — неожиданно вяло произнес
Тернер. — Вам бы лучше полюбопытствовать самому.
234
— У меня на это нет времени, а выслушивать неприглядные
истории я привык.
— И отмахиваться от них.
— Я настаиваю, чтобы вы мне все рассказали, — сказал Бред-
филд вполне деловым тоном.
— Хорошо. В прошлом году Карфельд решил получить док-
торскую степень. Он к этому времени уже стал персоной; у него
было состояние, вложенное в химическую промышленность, —
его организационные таланты принесли большие плоды;
он быстро делал политическую карьеру у себя в Эссене и
хотел быть доктором наук. Быть может, в этом он был похож
на Лео — любил доводить дело до конца. А может, он считал,
что звание будет хорошей маркой. Голосуйте за доктора Кар-
фельда. Им здесь нравится, когда у канцлера есть докторская
степень... Поэтому он снова сел за книги и написал научный
трактат. И хотя он не переутомлял себя исследовательской рабо-
той, все были восхищены, особенно его научные руководители.
«Поразительно, — говорили они,—когда только он нашел на это
время!»
— Ну и что дальше?
— Это исследование о влиянии некоторых ядовитых газов
на человеческий организм. По-видимому, работа была очень вы-
соко оценена; в свое время она даже вызвала некоторый шум.
— Это вряд ли можно считать неопровержимой уликой.
— Ну нет, можно. Карфельд построил все свои рассуждения
на подробном исследовании тридцати одного случая смерти от от-
равления газом.
Бредфилд зажмурил глаза.
— Это еще не прямая улика, — сказал он, помолчав; он по-
бледнел, но рука, все так же твердо держала перо. — Сами по-
нимаете, это еще не улика. Может вызвать различные предпо-
ложения, согласен. Заставляет подозревать, что он был в Гап-
сторфе. Но это еще ничего не доказывает.
— Жаль, что мы не можем сказать этого Лео.
— Сведения он получил, работая в химической промышлен-
ности, — вот что на это скажет Карфельд. Добыл из третьих рук;
на это он всегда может сослаться.
— Из рук настоящих бандитов.
— Даже если бы удалось доказать, что данные получены из
Гапсторфа, можно найти десяток объяснений тому, как они по-
пали Карфельду в руки. Вы же сами говорили, что он лично ис-
следовательской работы не вел...
— Да. Сидел за столом и распоряжался. Такие случаи бы-
вали.
— Совершенно верно. А самый факт, что он решился исполь-
зовать эти данные, лишний раз подтверждает, что он добыл их
честным путем.
235
— Беда, понимаете, в том, — сказал Тернер, — что Лео
только наполовину юрист; он и в этом смысле гибрид. Нам надо
считаться и с его второй половиной. С тем, что он — вор.
— Да, — рассеянно сказал Бредфилд. — Он взял Зеленую
папку.
— Однако с точки зрения Зибкрона и Карфельда, он подо-
брался к истине достаточно близко, чтобы представлять для них
серьезную опасность. Правильно?
— Да, имеются доказательства prima facie *, — заметил Бред-
филд, просматривая свои записи. — Должен признать, что осно-.
вания возбудить новое следствие есть. Но в лучшем случае уда-
лось бы убедить прокурора назначить предварительное расследо-
вание. — Он взглянул на свой телефонный список. — Наш пра-
вовой атташе может нам это сказать.
— Не трудитесь, — утешил его Тернер. — Что бы Карфельд
ни сделал, теперь он неуязвим. Он миновал заставу. — Бред-
филд уставился на него с удивлением. — Никто уже не может
его судить, даже если он во всем признается сам и распишется
в своей вине.
— Ах да, конечно, — тихо произнес Бредфилд. — Совсем за-
был! — У него явно отлегло от души.
i
— Он под защитой закона. Закон об ограничении срока давно-
сти за военные преступления о нем позаботится. Лео сделал та-
кую пометку в его деле вечером в четверг. Дело прекращено*
Никто ничего больше не сможет сделать.
— Но ведь существует какая-то процедура по возобновлению
подобных дел...
— Существует, — согласился Тернер. — Но тут она непри-
менима. И, как ни странно, виноваты в этом англичане. Гап-
сторфское дело расследовалось англичанами. Мы так и не пере-
дали его немцам. Не было процесса, сведения об этом деле не бы-
ли опубликованы; и когда дела о военных преступлениях пере-
кали в ведение немецкого суда, мы ничего ему не сообщили.
Дело Карфельда застряло где-то между нами и немцами. — Он
помолчал. — А теперь и Лео очутился там же.
— Что он намеревался делать? Какова была цель всех этих
розысков?
— Ему надо было знать. Ему надо было закончить это дело.
Оно донимало его как загубленное детство или неудавшаяся
жизнь. Он должен был все выяснить. В остальном он, по-моему^
решил положиться на судьбу.
— Когда он добыл эту, так сказать, улику?
— Диссертация была получена в субботу, за неделю до его
* Юридический термин, означающий, что доказательства позволяют
возбудить дело или передать его в суд (латин.).
236
бегства. Он штемпелевал на бумагах даты; все поступления реги-
стрировались. В понедельник он пришел в архив очень возбуж-
денный, радостный. Следующие два дня он провел в раздумье,
что делать дальше. В прошлый четверг он обедал с Прашко...
— На кой черт?
— Не знаю. Я уже думал об этом. Не знаю. По-видимому,
хотел обсудить, что им предпринять. Либо посоветоваться с юри-
стом. Может, он думал, что все же есть возможность привлечь
Карфельда к ответственности...
— А ее нет?
— Нет.
— Слава богу.
Тернер не обратил внимания на эти слова.
— А может, сказать Прашко, что у него земля горит под но-
гами. Попросить защиты.
Бредфилд испытующе поглядел на Тернера.
— А Зеленая папка пропала, — сказал он, уже полностью
обретя самообладание.
— Сумка была пуста.
— И Гартинг сбежал. Может, вы и этому нашли объясне-
ние? — Он испытующе смотрел на Тернера. — Может, и это
записано у него в досье?
— Он не раз писал в своих заметках: «У меня очень мало
времени». Все, кто о нем рассказывал, говорят, будто он произ-
водил впечатление загнанного человека. В нем чувствовалось ка-
кое-то нетерпение, напряженность... Как видно, ему не давал по-
коя закон об ограничении срока давности.
 Но мы же знаем, что по закону Карфельд неуязвим, разве
что кто-то сумеет приостановить действие этого закона. Почему
же Гартинг сбежал? Что за спешка?
В ответ на пытливый и даже вызывающий тон Бредфилда
Тернер недовольно повел плечами.
— Итак, вы толком не знаете почему? Почему он выбрал
именно это время для того, чтобы бежать? И именно эту папку,
чтобы украсть?
— Предполагаю, что Зибкрон наступал ему на пятки. У Лео
в руках были улики, и Зибкрон об этом знал. С этой минуты Лео
был обречен. У него был пистолет, — добавил Тернер. — Ста-
рый, армейский. Лео, видно, одолел страх, раз он взял его с со-
бой. Очень он перепугался.
— Вот-вот, — сказал Бредфилд, и в голосе его снова прозву-
чало облегчение. — Вот-вот. Наверно, этим все и объясняется.
Тернер с изумлением на него глядел.
Минут десять Бредфилд не шевелился и не произносил ни
слова.
В углу комнаты стоял аналой из старого футляра от библии
237
на довольно уродливых металлических подпорках, которые Бред-
филд заказал у местного кузнеца в Бад Годесберге. Он стоял сей-
час, опершись на аналой локтями, и смотрел в окно на реку.
— Чего же удивляться, что Зибкрон взял нас под стражу, —
сказал он наконец таким тоном, словно речь шла о погоде. —
Чего ж удивляться, что он обращается с нами как со злоумыш-
ленниками? В Бонне нет не только ни одного министерства, но,
наверное, нет ни одного журналиста, которые бы не знали, что
британское посольство затеяло травлю Карфельда. Интересно,
чего они теперь от нас ждут? Что мы будем открыто его шанта-
жировать? Или по прошествии двадцати пяти лет снова напялим
судейские парики и засудим его по законам союзных держав?
А может, они просто считают нас мстительными пустобрехами,
которые хотят сквитаться с человеком, разбившим их мечты
об участии в европейских делах?
— Но вы найдете Лео? И обойдетесь с ним по-человечески?
Ему сейчас так нужна помощь...
— Как и всем нам, — сказал Бредфилд, продолжая глядеть
на реку.
— Он же не коммунист. И не изменник. Он считает, что Кар-
фельд — это угроза. Для нас. Для всех нас. Он ведь простодуш-
ный. Это видно из его записей...
— Я знаю цену его простодушию.
— В конце концов, мы за него отвечаем. Ведь это мы вну-
шили ему в те времена такие идеи, как высшая справедливость.
Правосудие. Мы ему все это наобещали: Нюрнберг, денацифи-
кацию. Мы заставили его в это поверить. Не можем же мы те-
перь походя принести его в жертву только потому, что стали ду-
мать иначе? Вы не видели этих документов... не представляете
себе, что тогда говорили о немцах. Лео не переменился. Он чело-
век устойчивых взглядов. Но это же не преступление, верно?
— Я прекрасно знаю, что тогда говорили. Я тут был. Я видел
то же, что видел он, и видел достаточно. Он должен был это
в себе изжить; мы ведь изжили!
— Важно одно: он заслуживает, чтобы мы взяли его под за-
щиту. В нем есть человеческая добротность... Я это почувствовал
там, внизу. Его не собьешь софистикой. И вы и я найдете деся-
ток причин умыть руки. Лео — другой. В его заповедях есть
только один стимул к действию: долг. Чувство справедливости.
— Надеюсь, вы не предлагаете его в качестве эталона добро-
детели?
— Его удивляло еще одно обстоятельство.
— Какое?
— В таких случаях где-то всегда остаются документы. В шта-
бе СС, в клинике, в транспортном отделе, путевка водителя авто-
буса, мандаты — словом, косвенные свидетельства, которые могут
сыграть разоблачительную роль. Но ни одной такой бумажки
найдено пе было. В записях Лео все время встречаются каран-
238
дашпые заметки: «Почему нет никаких свидетельств по Коблен-
цу?», почему нет того или другого? Будто подозревал, что улики
были уничтожены... ну хотя бы Зибкроном.
— Надо же уважать такого человека, правда? — вдруг до-
бавил Тернер чуть не с мольбой.
— Тут нет точных критериев. — Взгляд Бредфилда был по-
прежнему устремлен вдаль. — Все сомнительно. Все в тумане.
А туман съедает краски. Четких разграничений больше не суще-
ствует — социалисты об этом позаботились. Может быть, это
главное, а может — ничто. Не удивительно, что Карфельд носит
траур.
Что же Бредфилд так внимательно разглядывает на реке?
Пароходики, с трудом пробирающиеся сквозь туман? Красные
подъемные краны и ровные поля? Или виноградники, так далеко
забравшиеся на север? Или призрачную гору Чемберлена и длин-
ный бетонный гроб, куда его когда-то загнали?
— В «Святое святых» вход воспрещается, — произнес он на-
конец. — Прашко... Вы говорите, что в четверг он обедал с
Прашко?
— Бредфилд...
— Что? — Он уже шагнул к двери.
— Мы теперь по-другому к нему относимся, правда?
— Разве? А что, если он все-таки коммунист? — В голосе
Бредфилда звучала ирония. — Не забудьте: он украл секретную
папку. А вы вдруг решили, что можете заглянуть ему в душу.
— Зачем он ее украл? Что там было, в этой папке?
Но Бредфилд уже прокладывал себе дорогу между кроватями
и прочими вещами, загромождавшими коридор. Повсюду появи-
лись объявления: «Пункт первой помощи..,», «Комната отдыха на
случай чрезвычайного положения», «Вход детям запрещен»...
Когда они проходили мимо архива, оттуда вдруг раздались ра-
достные возгласы и нестройные хлопки. Навстречу им выбежал
бледный от волнения Корк.
— Уже! У нее уже... — залепетал он. — Только что позво-
нили из больницы. Она не позволила меня вызвать, пока не кон-
чится моя смена. — Его розовые глаза стали совсем круглыми. —
Я ей даже не понадобился. Она даже не хотела, чтобы я там
был!
XVII
ПРАШКО
В пятницу утром
Позади посольства тянется гудронированная дорога. Она ведет
от восточной части района на север, мимо новых вилл, слишком
дорогих, чтобы там могли селиться британские служащие. У каж-
239
дои есть садик — большая роскошь при нынешних ценах на зем-
лю; каждая отличается от своих соседок несмелыми архитектур-
ными излишествами, типичными для современных стандартных
построек. Если у одной виллы кирпичный очаг для жарки мяса
на открытом воздухе и внутренний дворик, выложенный подер-
жанными плитами, то следующая выставляет напоказ наружную
стену, отделанную голубыми изразцами, или дерзко щеголяет не-
обработанным камнем. Летом молодые хозяйки загорают возле
карликовых бассейнов для плавания. Зимой черные пудели копа-
ются в снегу, а ровно в полдень, с понедельника до пятницы,
черные «мерседесы» привозят хозяев домой обедать. И в воздухе
неизменно стоит легкий аромат кофе.
Утро было еще раннее, серенькое, холодное, но все кругом,
как всегда после дождя, излучало ясность. Они ехали очень
медленно, опустив стекла. Миновали больницу, свернули в менее
нарядный район — тут еще сохранился облик старого пред-
местья; за лохматыми елями и черно-синими кустами лавра свин-
цовые шпили, некогда выражавшие мечту догнать в учености
Веймар, торчали, как пики в гнилом лесу. Впереди высилось зда-
ние бундестага, голое, неприветливое и бесприютное, — обшир-
ный мотель, словно облитый топленым молоком, вывесивший в
знак траура по самом себе все флаги. За его спиной, оседланный
мостом Кеннеди и загороженный Залом Бетховена, Рейн нес
свои бурые воды по псевдоисторическим местам.
, И повсюду стояли полицейские; вряд ли где-нибудь еще оплот
демократии так хорошо охранялся от своего демоса. У глав-
ного входа выстроились непоседливые школьники — полиция бе-
регла их, как родных детей. Телевизионная группа устанавливала
осветительную аппаратуру. Перед камерой, подбоченясь, гарцевал
молодой человек в бордовом вельветовом костюме; его коллега
наставлял на него объектив, а полиция угрожающе поглядывала,
возмущенная такой фривольностью. Вдоль обочины покорно ожи-
дала серая толпа людей, безлйких, как присяжные заседатели;
их знамена торчали прямо, как штандарты римских когорт.
Лозунги теперь были новые: «Сначала единая Германия, а по-
том единая Европа», «Мы тоже гордая нация», «Сначала вер-
ните нам нашу страну». Лицом к ним тянулась цепочка поли-
цейских, которые пасли их так же добросовестно, как школьников.
— Я поставлю машину на набережной, — сказал Бредфилд.—
Мало ли что тут может происходить, когда мы будем возвра-
щаться.
— А что там происходит?
— Дебаты по закону о чрезвычайном положении.
— Я думал, они с этим давно покончили.
г — Тут никогда ничего не решают окончательно.
Вдоль набережной, насколько хватал глаз, безучастно стояли
группы серых людей, похожие на отряды невооруженных солдат.:
Самодельные плакаты оповещали, откуда они прибыли: из Кай-
240
зерлаутерна, из Ганновера, из Дортмунда и Касселя. Они молча
ждали приказа, когда им начать бунтовать. Кто-то принес тран-
зистор, из него вылетали пронзительные звуки джаза. Люди
вытягивали шеи, чтобы разглядеть белый «ягуар».
Они медленно зашагали вверх по холму от реки. Миновали
киоск — казалось, там торгуют одними фотографиями шахини
Сорейи. Студенты, выстроившись в два ряда, образовали широ-
кий коридор к главному подъезду. Бредфилд шел впереди, над-
менно расправив плечи. Охранники у дверей не хотели впу-
скать Тернера, но Бредфилд сухо поставил их на место. В вести-
бюле было удушливо жарко и воняло сигарами; воздух гудел от
продолжающихся и здесь прений. Репортеры с фотокамерами и
без них жадно воззрились на Бредфилда, но он, покачав головой,
отвернулся. Депутаты, сбившись небольшими кучками, тихо пере-
говаривались, тщетно высматривая через плечи друг друга собе-
седников поинтереснее. Перед Бредфилдом выросла знакомая
фигура.
— Вы неподражаемы. Я всегда это говорю. Вы просто непод-
ражаемы! Пришли поглядеть на кончину демократии? Или по-
слушать дебаты? О господи, до чего же вы все там дельные люди.
А, и разведчик еще при вас? Мистер Тернер, надеюсь, вы чело-
век лояльный? Боже мой, что с вашим лицом? — Не получив от-
вета, он понизил голос и, озираясь, сказал: — Бредфилд, мне не-
обходимо с вами поговорить. По очень срочному делу, пони-
маете? Я хотел поймать вас в посольстве, но для Зааба вас ни-
когда нет!
— У нас здесь деловое свидание.
— Это будет долго? Скажите, это будет долго? Сэм Аллертон
тоже хотел бы; мы оба хотели бы кое-что обсудить.
Он приблизил свою черную голову к уху Бредфилда. Шея
у него была все такая же грязная, к тому же он сегодня не по-
брился.
— Невозможно сказать заранее.
— Послушайте, я вас буду ждать. Дело чрезвычайной важ-
ности. Я так и скажу Аллертону: мы будем ждать Бредфилда.
Газеты, выход номера — чепуха на постном масле. Нам надо по-
говорить с Бредфилдом.
— Вы же знаете, наших комментариев не будет. Вчера вече-
ром мы опубликовали свое заявление. Я думал, что вы получили
копию. Мы принимаем объяснения канцлера. И рассчитываем
снова встретиться в Брюсселе с делегацией Федеративной Рес-
публики в ближайшие> же дни.
Они спустились по ступенькам в ресторан.
— Вот он. Разговаривать буду я. Предоставьте мне это дело.
— Постараюсь.
— Нет, этого мало. Держите язык за зубами. Это на редкость
скользкий субъект.
16 Джон Ле Карре
241
Первое, что увидел Тернер, была сигара. Совсем маленькая
сигара торчала из уголка рта, как черный термометр: он сразу
понял, что эта сигара голландская и что Лео поставлял их Праш-
ко даром.
У него был такой вид, будто он чуть не всю ночь выпускал
газету. Он появился из двери, которая вела в торговый пассаж,—
в распахнутом пиджаке, руки в карманах брюк — и побрел по
залу, задевая столики и ни перед кем не извиняясь. Это был
рослый неопрятный мужчина с короткими седеющими волосами
и широкой грудью, переходившей в еще более мощный живот.
Очки он сдвинул на лоб, как мотоциклист. За ним шла девушка
и несла портфель. Это было невыразительное, вялое существо
с пышными черными волосами, явно страдавшее либо от скуки,
либо от чрезмерного целомудрия.
— Суп! — закричал он через весь зал, пожимая им руки. —
Дайте мне суп. И чего-нибудь для нее. — Официант слушал по-
следние известия по радио, но, увидев Прашко, уменьшил звук
и услужливо вразвалочку подошел к нему. Медные зубчики на
подтяжках Прашко крепко вгрызались в засаленный верх его
брюк.
— Вы тоже здесь работали? Она ни черта не понимает, —
пояснил им Прашко. — Ни на одном языке. Nicht wahr,
Schatz? * Ты глупа как пробка. Что-нибудь случилось? — Он бег-
ло говорил по-английски, а если у него и был акцент, он ловко
скрывал его подчеркнуто ,американским произношением. — Вы
сейчас в роли посла?
— Увы, нет.
— А кто этот парень?
— Приезжий.
Прашко очень внимательно осмотрел Тернера, перевел взгляд
на' Бредфилда и снова стал разглядывать Тернера.
— Видно, вы здорово разозлили какую-то дамочку.
На его неподвижном лице бегали только глаза. Он слегка втя-
нул голову в плечи, подобрался. И всем своим видом выражал ин-
стинктивную настороженность. Левой рукой он тронул Бред-
филда за плечо.
— Вот это приятно, — сказал он. — Вот это мило. Я люблю
разнообразие. Люблю новые лица.
Голос у него был однотонный — глухой, отрывистый голос
заговорщика, привыкшего говорить так, чтобы его не могли под-
слушать.
— Что вас ко мне привело, ребята? Хотите узнать личное мне-
ние Прашко? Голос оппозиции? — Он объяснил Тернеру: —
Когда у власти коалиционное правительство, оппозиция стано-
вится чем-то вроде клуба для избранных. — И он громко расхо-
хотался, подмигнув Бредфилду.
* Правда, сокровище? (нем.).
Официант подал суп-гуляш. Прашко своей ручищей мясника
стал деликатно вылавливать из него кусочки баранины.
— Зачем же вы пришли? Эге, уж не хотите ли вы послать
телеграмму королеве? — Он ухмыльнулся. — Послание от ее
бывшего подданного? О’кэй! Посылайте. Больно ей интересно
знать, что говорит Прашко. Да и кому это интересно? Я ведь ста-
рая шлюха. — Это сообщение было сделано Тернеру. — Вам
это уже сказали? Я был англичанином, я был немцем, я чуть не
стал американцем. Я пробыл в этом бардаке дольше, чем все
остальные шлюхи. Поэтому я больше никому не нужен. Меня
имели все, кто мог, и по-всякому. Вам и это сказали? Левые,
правые и центр.
— А каким способом они имеют вас сейчас? — спросил
Тернер.
Прашко поднял руку и, все так же не сводя глаз с покале-
ченного лица Тернера, потер кончиком указательного пальца
большой.
— Знаете, что решает в политике? Наличные. Уменье про-
дать товар. Все остальное — дерьмо собачье. Договора, полити-
ческие платформы, союзы — дерьмо... Может, мне лучше было
остаться марксистом. Значит, они ушли из Брюсселя? Обидно.
Ей-богу, очень обидно. Теперь вам не с кем больше и поговорить.
Он отломил половину булочки и обмакнул ее в суп.
— Скажите своей королеве, что Прашко считает англичан
вонючими, лживыми ханжами. Жена здорова?
— Спасибо, да.
— Давно я там у вас не обедал. Все еще живете в своем
гетто? Что ж, неплохое местечко. Ничего не поделаешь. Я быстро
перестаю нравиться людям. Поэтому и перехожу из одной пар-
тии в другую, — объяснил он Тернеру. — Раньше я считал себя
романтиком, который вечно гоняется за голубым цветком. А те-
перь понимаю, что мне просто все надоедает. И друзья надоедают,
и женщины, и бог. Все они такие преданные. И все вас обжу-
ливают. Чертовы ублюдки. О господи! Знаете что? Новые друзья
мне куда приятнее старых. Видите, и жена у меня новая —
она вам нравится? — Он взял молодую женщину за подбородок
и повернул ее голову, чтобы показать в самом выгодном свете,
а та улыбнулась и похлопала его по руке. — Нет, я, ей-богу,
чудак, — продолжал он, прежде чем его собеседники успели
вежливо ответить на его вопрос. — Ведь было же время, когда
я готов был на брюхе ползать, лишь бы заманить этих вшивых
англичан в Европу. А теперь вы слезно проситесь в двери, а мне
плевать. — Он помотал головой. — Нет, я правда чудак.
Что ж, таков, наверно, закон истории. А может, это я такой.
Может, меня влечет только сила; может, я вас любил потому,
что вы были могущественной державой, а теперь я вас ненавижу,
потому что вы — пшик. Вчера вечером убили мальчишку, слы-
шали? В Хагене. Передавали по радио.
16е
243
Он взял с подноса рюмку можжевеловой водки и выпил. К до-
нышку прилипла картонная подставка. Он ее отодрал.
— Один мальчишка. Один старик. И одна сумасшедшая биб-
лиотекарша. О’кэй, пусть даже целая футбольная команда — это
еще не конец света.
В окно были видны длинные серые колонны людей, ожидаю-
щих на набережной сигнала. Прашко обвел рукой ресторан.
— Поглядите на это дерьмо. Оно же бумажное. Бумажная де-
мократия, бумажные политики, бумажные орлы, бумажные сол-
датики, бумажные парламентарии. Кукольный дом, а не демо-
кратия; стоит Карфельду чихнуть — и мы напускаем полные
штаны. А знаете, почему? Потому что он, черт бы его побрал,
недалек от истины.
— Значит, вы за него? Так я вас понял? — спросил Тернер,
не обращая внимания на сердитый взгляд Бредфилда.
Прашко доел суп, не спуская глаз с Тернера.
— Мир с каждым днем молодеет, — сказал он. — О’кэй, до-
пустим, что Карфельд тоже куча дерьма. О’кэй. Видите ли, моло-
дой человек, мы разбогатели. Мы жрали, пили, строили дома,
покупали машины, платили налоги, ходили в церковь, рожали
детей. А теперь мы хотим чего-то настоящего. Знаете, что это
такое, молодой человек?
Глаза его не отрывались от изуродованного лица Тернера.
— Иллюзий. Короли и королевы. Кеннеди, де Голль, Напо-
леон. Виттельсбахи. Потсдам. Не желаем больше быть заштат-
ной деревней. Кстати, что за студенческие беспорядки у вас там,
в Англии? Что думает на этот счет королева? Разве вы мало
даете им карманных денег? Ах, эта молодежь! Хотите знать, что
такое молодежь? Я вам скажу. — Теперь его слушал только
Тернер. — «Германская молодежь винит своих отцов в том, что
они развязали войну» — вот что вы повсюду слышите. Каждый
день какой-нибудь умник пишет это в какой-нибудь из газет...
Хотите знать правду? Они клянут своих отцов за то, что те про-
играли войну, а не за то, что они ее начали! «Эй вы! Куда,
к черту, вы дели нашу империю?» Так, наверно, говорит и анг-
лийская молодежь. Та же блевотина. Те же деточки. Они хотят
получить назад своего боженьку. — Прашко перегнулся через
стол, приблизив лицо почти вплотную к Тернеру. — Послушайте.
Может, заключим сделку, а? Мы дадим вам денежки, а вы нам —
иллюзии. Беда в том, что такую попытку мы уже сделали. За-
ключили сделку, а вы нам поставили кучу дерьма. Иллюзий вы
нам не дали. Вот почему мы больше не любим англичан. Они не
выполняют своих обещаний. Наш немецкий фатерланд хотел об-
венчаться с вашей английской мутер, но вы даже не явились
на свадьбу; — Он снова разразился фальшивым смехом.
— Быть может, пришло время заключить этот союз, — ска-
зал Бредфилд, устало улыбаясь, как истый государственный муж.
Тернер краем глаза заметил, что два блондина в темных ко-
244
стюмах и замшевых туфлях скромно заняли места за соседним
столиком. Официант, почуяв их профессию, поспешил к ним.
В ту же минуту из вестибюля ввалилась толпа молодых журна-
листов. У некоторых в руках были сегодняшние газеты; заго-
ловки кричали о Брюсселе и Хагене. Шествие по-отечески воз-
главлял Карл-Гейнц Зааб; он воззрился на Бредфилда с мелодра-
матическим отчаянием. За окном на заброшенном внутреннем
дворике ряды пустых пластмассовых стульев напоминали искус-
ственные цветы, высаженные в потрескавшийся асфальт.
— Вот эта шваль — настоящие фашисты, — намеренно гром-
ко сказал Прашко, презрительно махнув жирной рукой в сторону
журналистов. — Исподтишка показывают фигу, портят воздух и
воображают, будто они выдумали демократию. Где же этот про-
клятый официант, сдох он, что ли?
— Мы ищем Гартинга, — сказал Бредфилд.
— Понятно!
Прашко привык попадать в щекотливое положение. Рука его,
водившая салфеткой по шершавым губам, не стала двигаться
быстрее, только желтые глаза в морщинистых глазницах чуть-
чуть блеснули, хотя он и не отвел взгляда от своих собеседников.
— Что-то я его не видал, — продолжал он небрежно. — Мо-
жет, он на галерее. У вашего брата там своя ложа. — Он поло-
жил салфетку. — Вам бы его там поискать.
— Он исчез в прошлую пятницу утром. Его нет уже неделим
— Кого, Лео? Ну, этот вернется! — Подошел официант. —
С ним ничего не сделается.
— Вы его друг, — сказал Бредфилд. — Быть может, един-
ственный друг. Мы-то думали, что он с вами посоветовался.
— О чем?
— Вот в том-то и вопрос, — слегка улыбнулся Бредфилд. —
Мы рассчитывали, что именно это он вам и сказал.
— Он так и не завел себе английских друзей? — Прашко
перевел взгляд с одного на другого. — Бедный Лео! — В его
голосе зазвучала ехидная нотка.
— Вы играли в его жизни особую роль. В конце концов, вы
ведь долго вместе работали, многое вместе пережили... Нам ка-
залось, что если ему был нужен совет, деньги или вообще то,
что может понадобиться человеку в критическую минуту, он, не
раздумывая, обратится к вам. Мы даже полагали, что он мог
искать у вас защиты.
Прашко снова посмотрел на покрытое ссадинами лицо Тер-
нера.
— Защиты? — Губы его при этом едва шевельнулись. Каза-
лось, он предпочел бы вообще не произносить этого слова. —
Да, легче защитить... — На лбу его вдруг выступила испарина,
словно там села роса. — Уйди-ка ты отсюда, — сказал он моло-
дой женщине.
Це говоря ни слова, она встала, рассеянно улыбнулась и не
245
спеша двинулась из зала, а Тернер с какой-то неуместной голо-
вокружительной радостью следил за тем, как покачиваются ее
бедра. Но Бредфилд упрямо продолжал:
— У нас мало времени. — Он перегнулся через стол и тороп-
ливо произнес: — Вы жили с ним в Гамбурге и в Берлине. Есть
вещи, которые наверняка знаете только вы двое. Вы меня по-
няли?
Прашко молчал.
— Если вы поможете нам найти его без всякой огласки; если
вы знаете, где он, и можете его образумить; если вы в состоянии
что-то сделать в знак былой дружбы, я обещаю, что с ним обой-
дутся очень мягко и не поднимут никакого шума. И при этом
ни ваше имя, ни чье-либо еще не будут упомянуты.
Теперь уже Тернер ждал, что будет дальше, переводя взгляд
с одного лица на другое. Прашко выдавали только капельки пота;
а Бредфилда — его перо. Он зажал его в кулаке, нагнувшись к
Прашко через стол. За окном Тернеру по-прежнему были видны
терпеливо ждущие серые ряды, из угла на него тупо уставились
два лунообразных лика, жевавших хлебцы с маслом.
— Я отошлю его в Англию; я вывезу его отсюда, если
понадобится. Он совершил серьезный проступок; о его дальней-
шей работе у нас не может быть и речи. Он позволил себе...
он вел себя так, что мы могли бы вообще о нем не заботиться.
Вы понимаете, что я хочу сказать? Ведь любые сведения, кото-
рыми он располагает, являются достоянием государства... — Оп
откинулся назад. — Мы должны найти его раньше, чем они, —
сказал он, но Прашко продолжал смотреть на него своими ма-
ленькими недобрыми глазками и молчал.
— Я учитываю также, — продолжал Бредфилд, — что у вас
есть свои интересы, о которых вам тоже нельзя забывать.
Прашко сделал движение.
— А ну-ка, поосторожнее, — сказал он.
— Меньше всего я хотел бы вмешиваться во внутренние
дела Федеративной Республики. Ваши политические устремления
и то, как Движение может повлиять на будущее вашей партии,—
это не сфера наших интересов. Я послан сюда, чтобы оберегать
наш союз, а не вершить суд над нашим союзником.
Прашко неожиданно для них улыбнулся.
— Вот это прекрасно, — сказал он.
— Ваша связь двадцатилетней давности с Гартингом, ваше
сотрудничество в некоторых британских правительственных ор-
ганизациях...
— Никто об этом не знает, — живо перебил его Прашко. —
Вы тут будьте поосторожнее!
— Вот это я как раз и хотел подчеркнуть, — заявил Бред-
филд, в свою очередь улыбаясь, с видимым облегчением. —
Я ни в коей мере не желал бы, чтобы о нашем посольстве гово-
рили, будто мы таим против кого-то вражду, преследуем видных
246
германских политических деятелей, собираемся раскапывать дав-
но похороненное прошлое, что мы примыкаем к странам, враждеб-
ным Федеративной Республике Германии, и хотим ее очернить.
Я абсолютно уверен, что и вы не хотели бы, чтобы о вас в ваших
кругах говорили нечто подобное. Я подчеркиваю общность на-
ших интересов.
— Конечно, — сказал Прашко. — Конечно. — Его изрезан-
ное морщинами лицо оставалось непроницаемым.
— Негодяи есть повсюду. Но они не должны нас ссорить.
— Господи Иисусе, — буркнул Прашко, кинув косой взгляд
на ссадины Тернера. — У нас и друзья не дай бог какие.
Это Лео вас отделал?
— Вот они сидят там, в углу, — ответил Тернер. — Их ра-
бота. И с ним сделают то же, если поймают.
— О’кэй, — сдался, наконец, Прашко. — Уговорили. Мы с
Лео вместе обедали. С тех пор я его не видел. А что от вас хочет
эта обезьяна?
— Бредфилд! — кричал Зааб через весь зал. — Вы скоро?
— Я же вам сказал, Карл-Гейнц: мы не будем делать ника-
ких заявлений.
— Мы просто болтали, больше ничего. Я с ним не так уж
часто встречаюсь. Он мне позвонил: «Давай как-нибудь пообе-
даем?» Я сказал, что могу хоть завтра. — Он вывернул руки
ладонями кверху, словно показывая, что ничего не прячет в ру-
каве.
— О чем вы разговаривали? — спросил Тернер.
Прашко пожал плечами.
— Да знаете, как это бывает со старинными приятелями.
Лео — славный парень, но... что ж, люди меняются. А может, мы
не любим, когда они не меняются. Вспоминали былые времена.
Выпили. Словом, обычное дело.
— Какие времена вы вспоминали? — настаивал Тернер, и
Прашко вдруг взорвался.
— «Какие, какие»! Дерьмовые времена... Англию. А знаете,
почему мы с Лео поехали в Англию? Мы были сопляками. И зна-
ете, как мы туда попали? Его имя начиналось на «Г», а мое на
«П». Поэтому я переменил свое на «Б». Гартинг Лео и Брашко
Гарри. Вот были времена! Счастье еще, что наши фамилии не
были Хейс или Швинд, эти буквы были слишком далеко. Англи-
чане не жаловали второй половины алфавита. Вот об этом мы
и разговаривали — как нас послали в Дувр за казенный счет
на палубе. Про те проклятые времена. Про ту проклятую сель-
скохозяйственную школу в Шептон-Малетте — знаете это дерь-
мовое местечко? Может, теперь там хотя бы все выкрасили. Мо-
жет, тот старый черт уже подох — как он нас колотил за то, что
мы немцы, и еще требовал, чтобы мы благодарили англичан за то,
что мы живы. Знаете, чему мы научились в Шептон-Маллете?
Итальянскому. От военнопленных. Кроме этих подонков, никто
247
с нами не разговаривал! — Он обернулся к Бредфилду. — А кто
он, этот фашист, между прочим? — спросил он и расхохотался.—
Эге, да я, видно, спятил! Словом, я обедал с Лео.
— И он с вами говорил о каких-то своих неприятностях? —
спросил Бредфилд.
— Он хотел разузнать у меня о новом законе, — все еще
улыбаясь, ответил Прашко.
— О законе, ограничивающим срок давности?
— Точно. Хотел о нем разузнать.
— Применительно к случаю?
— Разве такой случай есть?
— Я об этом вас и спрашиваю.
— А я подумал, что вы имеете в виду какой-то определенный
случай.
— Его интересовал вопрос с чисто юридической точки зрения?
— Вот именно.
— Не понимаю, кому это было бы на руку? Никто из нас
не заинтересован в том, чтобы ворошить прошлое.
— Как это верно, а?
— Разумно, во всяком случае, — сухо произнес Бредфилд. —
А это, по-моему, для вас убедительнее любых моих заверений.
Что же он хотел знать?
Прашко теперь говорил медленно, обдумывая каждое слово.
— Он хотел знать причину. Хотел понять идею. Я ему объ-
ясняю: «Этот закон вовсе не новый. Это старый закон. Всему
должен быть конец. У каждой страны есть свой верховный суд,
место, где ставят точку, — и дальше хода нет, о’кэй? Германии
также надо было установить окончательный срок». Я разговари-
вал с ним, как с ребенком, — он ведь страшно наивный человек,
вы заметили? Не от мира сего. Я ему говорю: «Гляди, — напри-
мер, — ты поехал на велосипеде без фар: о’кэй? Если за четыре
месяца никто об этом не дознался, твое дело в шляпе. Если ты
совершил непредумышленное убийство, тебе надо, чтоб прошло
не четыре месяца, а пятнадцать лет; если ты намеренно убил —
двадцать лет. Если непредумышленное убийство совершил нацист,
срок еще больше — им давали дополнительный». Эти двадцать
лет стали отсчитывать не сразу, а выждав несколько годков. Если
дело не било передано в суд, обвинение теряет силу. Я ему го-
ворю: «Послушай, вокруг этого закона шла такая долгая возня,
что он фактически подох. Сначала внесли поправку, чтобы уго-
дить королеве, а потом, чтобы ублаготворить самих себя. Сперва
они установили срок с сорок пятого года, потом с сорок девятого,
а теперь изменили его опять». — Прашко развел руками. — А он
на меня как заорет: «Да будьте вы прокляты, что они — святы-
ня, эти ваши двадцать лет?!» Ничего святого в двадцати годах
нету; ни в каких сроках вообще нет ничего святого. Мы просто
стареем. Мы устали. Мы помираем. Так я ему и сказал. Я ему
говорю: «Не знаю, что ты вбил в свою дурацкую башку, но все
248
это собачья чушь. Все должно когда-нибудь иметь конец. Мора-
листы говорят, что закон этот — гуманный; его сторонники —
что он вызван необходимостью. Послушай, я же твой друг, и я
тебе говорю — Прашко тебе говорит: такова жизнь. И брось ты
с ней валять дурака». Тогда он как разозлится! Вы когда-нибудь
видели, какой он бывает злой?
— Нет.
— После обеда я опять привел его сюда. Мы продолжали спо-
рить. Всю дорогу в машине. Потом мы сели за стол. Вот тут,
где мы сейчас сидим. «Может, я разыщу новые данные», — го-
ворит он. А я ему в ответ: «Если ты и раскопаешь новые данные,
забудь о них, потому что ты все равно ничего не сумеешь сде-
лать, не трать попусту время. Ты опоздал. Закон есть закон».
— А он не говорил случайно, что уже нашел эти данные?
— Нашел? — вскинулся Прашко.
— Не думаю, чтобы они имелись.
Прашко задумчиво кивнул, не спуская глаз с Бредфилда.
— Ну, а что было потом? — спросил Тернер.
— Ничего. Я ему сказал: «О’кэй, даже если ты докажешь,
что это было непредумышленное убийство, ты уже опоздал на
много лет. А если ты докажешь, что убийство было умышленное,
ты и тут опоздал — срок истек в декабре прошлого года. Поэтому
иди к такой-то матери». Вот что я ему сказал. Тогда он хватает
меня за руку и бормочет как одержимый: «Никакой закон не
сможет рассчитаться с ними за то, что они натворили. Мы с то-
бой это знаем. Церковь нас учит: Христос родился от непорочной
девы и вознесся на небо в сияющем облаке. Миллионы людей
в это верят. Понимаешь, я ведь каждое воскресенье играю на
органе, и я слышу, как они молятся». Это правда?
— Да, он играл на органе у нас в часовне, — сказал Бред-
филд.
— Господи! — Прашко был поражен. — Лео в часовне?
Не может быть!
— Играл, и не один год.
— Потом он говорит: «Но мы с тобой, Прашко, видели в
своей жизни злого духа воочию». Прямо так и говорит. «И не на
вершине горы, и не во мраке ночи, а там, на поле, где все мы
стояли. Мы — избранники судьбы. А теперь все повторяется
снова».
Тернер хотел его перебить, но Бредфилд ему не позволил.
— Тогда я разозлился до чертиков и говорю: «Не разыгры-
вай ты передо мной вседержителя! Не вопи насчет вечного суда
в Нюрнберге, он длился всего четыре года. Новый закон, по край-
ней мере, дал нам двадцать. Да и кто навязал нам этот закон?
Вы же, англичане, могли нас заставить изменить. Когда вы всё
нам передавали, вы могли сказать: нате вам, проклятые немцы,
берите все эти дела, разбирайте их в своих судах, выносите при-
говоры в соответствии с вашим уголовным правом, но раньше
249
всего отмените закон о сроке давности. Вы же принимали во всем
этом участие тогда, так примите же участие и теперь! Все кон-
чено. Да, черт побери, кончено раз и навсегда». Так я ему и ска-
зал. А он все смотрит на меня и повторяет: «Прашко, Прашко...»
Вынув из кармана платок, он отер лоб, а потом и рот.
— Не обращайте внимания, — сказал он. — Я человек
нервный. Вы же знаете, что за народ мы, политики. Я ему го-
ворю, а он на меня смотрит. Я говорю: «Это мой дом, видишь?
Если у меня что-то и осталось за душой, я отдам все вот этому
бардаку. Я сам себя спрашиваю, почему? Почему не Букингем-
скому дворцу? Почему не великой культуре кока-колы? Но ведь
это моя родина. То, что и тебе полагалось найти: родину. А не
какое-то дерьмовое посольство». Ну, а он все на меня смотрит;
честное слово, я чувствую, что и сам сейчас рехнусь. Я ему го-
ворю: «Ну положим, ты найдешь доказательство его вины, скажи,
какой в этом смысл: совершить преступление в тридцать лет и
понести за него наказание в шестьдесят? Какой смысл? Мы —
старые люди, — говорю я ему, — и ты, и я. Помнишь, что сказал
наш Гёте: ни один человек не может любоваться заходом солнца
больше чей четверть часа». А он отвечает: «Все начинается
сначала. Погляди на эти лица, Прашко, послушай их речи.
Кто-то должен остановить эту сволочь, не то на нас с тобой опять
навесят бирки».
Первым нарушил молчание Бредфилд:
— Если бы он нашел доказательства, хотя мы и знаем, что
это не так, как бы он поступил? Если бы он не искал их, а уже
нашел, что тогда?
— О господи, я же вам говорю: он бы совсем взбесился.
— А кто такая Айкман? — спросил Тернер, прерывая дол-
гую паузу.
— Что вы сказали, дорогой?
— Айкман. Кто она такая? Мисс Айкман, мисс Этлинг и
мисс Брандт... Он когда-то был с ней помолвлен.
— Да просто женщина, с которой он жил в Берлине. Не то
в Гамбурге. А может, и тут и там. Господи, памяти никакой не
осталось. И слава богу, а?
— Какова ее судьба?
— Не слышал. — Его прищуренные глазки были словно про-
рублены в старой коре.
Из своего угла за ними все еще наблюдали два чисто вымы-
тых невыразительных лица; четыре белых руки покоились на
столе, как отложенное на время оружие. Через репродуктор вы-
зывали Прашко; фракция просила его явиться в зал.
— Вы его предали, — сказал Тернер. — Вы донесли на него
Зибкрону. Вы его продали, как живой товар. Он вам все расска-
зал, а вы предупредили Зибкрона, потому что тоже лезете
к власти.
— Замолчите! — просил Бредфилд. — Замолчите!
250
— Вы — подлая тварь, — прошипел Тернер. — Вы же его
убьете! Он вам сказал, что нашел улики, сказал, что это за ули-
ки, и просил ему помочь, а вы за это напустили на пего Зиб-
крона. Вы, его бывший друг, так с ним поступили!
— Он сумасшедший, — прошептал Прашко. — Разве вы не
видите, что он сумасшедший? Вы же его тогда, прежде не знали.
Вы не видели его там, в подвале с Карфельдом. Думаете, эти
парни вас здорово обработали? Карфельд уже и рта не мог рас-
крыть. «Говори! Говори!». Прашко крепко зажмурился. — Пос-
ле того, как мы увидели в поле эти трупы... Они были связаны
вместе... Их связали вместе до того, как пустили газ. Он совсем
осатанел. Я говорю: «Послушай, это же не твоя вина. Разве ты
виноват, что выжил?» Он показывал вам пуговицы? Лагерные
деньги? Этого вы небось тоже не видели? Вы с ним и с девочками
не ходили в ресторан вечером выпить? Не видели, как он рас-
плачивается деревянными пуговицами, чтобы затеять драку?
Он же сумасшедший, я вам правду говорю. — Воспоминания вко-
нец растравили его душу. —- Я ему здесь сказал: «Давай пой-
дем. Кто и когда строил тут царствие небесное? Не терзай себя,
пойдем лучше к девочкам!» Я ему говорю: «Послушай! Надо
держать себя в руках, не думать об этом, не то мы все поме-
шаемся!» Но он юродивый. Он одержимый, он не может ничего
забыть. А жизнь, она что, по-вашему? Игрушки для взбесившихся
моралистов? Конечно, я сказал Зибкрону. Вот умница, что дога-
дались. Но вам тоже надо учиться забывать. Господи, если уж
англичане этого не могут, кто тогда может?
Когда они вошли в вестибюль, там стоял крик. Два студента
в Кожаных пальто прорвали кордон у двери и дрались на лестни-
це со швейцаром. Пожилой депутат зажимал платком рот, по руке
у него текла кровь. «Фашисты!» — кричал чей-то голос. «Фаши-
сты!» — но показывал этот человек на студента, который разма-
хивал на балконе красным флагом.
— Назад в ресторан, — бросил Бредфилд. — Мы выйдем
другим ходом.
Ресторан вдруг опустел. Привлеченные свалкой или, наобо-
рот, напуганные ею депутаты и гости разбежались кто куда.
Бредфилд не бежал, он шагал размашистым, походным шагом.
Они вошли в пассаж. На прилавке с кожаной галантереей ле-
жали черные портфели из мягкой телячьей кожи. В соседнем
окошечке парикмахер намыливал щеку невидимому клиенту.
— Бредфилд, вы должны меня выслушать! Боже мой,
неужели я не смогу вас предостеречь! Вы послушайте, что они
говорят!
Зааб совсем запыхался. Его жирная грудь вздымалась под за-
саленным пиджаком; пот скапливался в мешках под желтуш-
ными глазами. Из-за его плеча выглядывал красный как рак чер-
251
ногривый Аллертон. Они отступили назад, к двери. В. вестибюле,
куда вел коридор, уже воцарилось спокойствие.
— Кто и что говорит?
За него ответил Аллертон:
— Весь Бонн, старина. Вся эта проклятая бумажная фабрика.
— Послушайте! Знаете, о чем тут шепчутся? Послушайте!
Это же просто фантастика! Знаете, что произошло в Ганновере?
И почему начались беспорядки? Об этом шепчутся во всех кафе;
депутаты, карфельдовские молодчики, все, кому не лень. И сплет-
ни уже поползли по всему Бонну. Хоть им и дали указания
ничего не говорить, просто фантастика, до чего страшный секрет!
Он окинул быстрым взглядом пассаж.
— Впервые такая пожива за все годы, — сказал Аллертон. —
В нашей заштатной дыре.
— Почему они смяли передние ряды и как бешеные псы кину-
лись к библиотеке? Те самые молодчики, которых привезли
на серых автобусах? Потому что кто-то стрелял в Карфельда.
Во время всей этой музыки. Выстрелил из окна библиотеки.
Какой-то приятель библиотекарши Эйх. Она работала в Берли-
не на англичан. Эмигрантка, переменила фамилию на Эйх. Пусти-
ла его, позволила стрелять через окно. Перед смертью она все
рассказала Зибкрону, Эйх. Телохранитель Карфельда заметил,
как он стрелял. Как раз когда играла музыка! Они увидели, что
этот тип стреляет из окна, и кинулись его ловить. Охрана, Бред-
филд, те, кто приехал на серых автобусах. Вы только послушай-
те, Бредфилд, послушайте, что они говорят! Они нашли пулю,
и эта пуля — из английского пистолета! Теперь понимаете? Ан-
гличане хотят убить Карфельда; вот какой идет слух, ну разве это
не фантастика? Вы должны прекратить эти разговоры, поговорить
с Зибкроном. Карфельд насмерть перепугался, он страшный трус.
Понимаете — вот почему он так бережется, вот почему он строит
повсюду эти чертовы Schafott. Как же это, бог ты мой, будет по-
английски?
— Эшафот, — подсказал Тернер.
Толпа вынесла их из вестибюля на свежий воздух.
— Эшафот! Но это страшный- секрет, слышите, Бредфилд?
Я рассказал вам только для вашего съедения. — Он закричал им
вслед: — Не ссылайтесь на меня, ради бога! Зибкрон так обо-
злится. Фантастика!
— Будьте покойны, Карл-Гейнц, — ответил твердый голос,
до нелепости официальный при этой суматохе, — я не обману
вашего доверия.
— Послушайте, старик. — Аллертон придвинулся вплотную
к Тернеру. Он был небрит, и его черные космы слиплись от по-
та. — Что случилось с Лео?' Совсем исчез с горизонта. Говорят,
старуха Эйх была в свое время ой-ой-ой!.. Сотрудничала в Гам-
бурге с «охотниками за черепами». За что это вас так разукра-
сили, старик? Не на таковскую напали, а?
252
—г Это не для печати, — сказал Бредфилд.
— Да пока еще нет, старик, — согласился Аллертон.
— И никогда не будет.
— Говорят, что он чуть было его не прихлопнул тут, в Бонне,
за день до ганноверского слета. Но не был уверен, что это тот,
кто ему нужен. Карфельд возвращался пешком с тайного сбо-
рища; шел туда, где его должны были встретить, и Лео чуть было
его не укокошил. Зибкроновские молодчики подоспели как раз во-
время.
Неподвижные людские колонны все так же терпеливо стояли
вдоль набережной. Черные флаги чуть-чуть колыхались на слабом
ветру. По ту сторону реки, за синими стволами деревьев, фабрич-
ные трубы лениво пускали дым в серенькое утреннее небо. К по-
росшему травой берегу были причалены веселые лодочки, напо-
минавшие яркие мазки на сером холсте. Слева от Тернера тяну-
лась старая лодочная пристань, которую еще не удосужились
снести. Вывеска гласила, что это собственность Института физи-
ческой культуры Боннского университета.
Они стояли вдвоем на берегу. Тонкая пелена белесого тумана,
как след дыхания на зеркале, обволакивала бурые дали и сосед-
ний мост. Ни звука кругом, только отголоски чего-то невидимого,
крики заблудившихся чаек, жалобная перекличка заблудившихся
барж, неумолчный вой невидимых буров. И людей не было, толь-
ко серые тени вдоль набережной и беспорядочное шарканье
подошв; и дождь не шел, но иногда туман сочился промозглой
влагой, словно капельки крови выступали на горячей, лихора-
дочной коже. И пароходов не было — то погребальные ковчеги
уплывали в обитель северных богов; и запахов не было, только
с земли несло углем и заводами, которых тут тоже не было.
- Карфельда спрятали до вечера, — сообщил Бредфилд. —
Зибкрон об этом позаботился. Они, видно, ждут, что он сегодня
снова устроит покушение. И, наверное, устроит. — И он повторил
все сначала, словно заучивая какую-то формулу: — До на-
чала демонстрации Карфельда прячут. После демонстрации
Карфельда спрячут опять. Но возможности Гартинга ограничены;
он не может рассчитывать, что долго останется на свободе. Он со-
вершит покушение сегодня.
— Айкман умерла, — сказал Тернер. — Они ее убили.
— Да. Он попытается выстрелить сегодня.
— Заставьте Зибкрона отменить слет.
— Будь это в моей власти, я бы так и сделал. Будь это во вла-
сти Зибкрона, и он бы это сделал. — Бредфилд жестом показал на
демонстрантов. — Слишком поздно.
Тернер молчал.
— Нет, я не представляю себе, чтобы Карфельд отменил слет,
как бы он ни был испуган, — продолжал Бредфилд, словно от-
253
брасывал минутное сомнение. — Этот слет — наивысшая точка
всей его политической кампании в провинциях. Он приурочил его
к самому критическому моменту в брюссельских переговорах.
Он уже на полдороге к победе.
Бредфилд повернулся и медленно пошел по дорожке к стоянке
машин. На него молча глазели серые колонны демонстрантов.
— Поезжайте в посольство. Возьмите такси. С этой минуты за-
прещается передвижение по городу. Никто не смеет по-
кинуть посольство под страхом увольнения. Передайте де Лайлу.
И расскажите ему, что произошло. Документы о Карфельде от-
ложите до моего возвращения. Все, что его компрометирует: от-
чет о расследовании, его трактат... словом, все, что лежало в «Свя-
тое святых» и что его изобличает. Я вернусь сразу же после обеда.
Он отворил дверцу машины.
— Какую сделку вы заключили с Зибкроном? — спросил Тер-
нер. — Что там у вас записано между строк?
— Никакой сделки нет. Либо они покончат с Гартингом, либо
он покончит с Карфельдом. И в том и в другом случае я вынуж-
ден от него отречься. Так обстоит дело. А вы можете посоветовать,
как мне вести себя иначе? Вы видите другой выход? Я укажу
Зибкрону, что порядок должен быть восстановлен. Я дам ему
клятву, что мы не принимали никакого участия в том, что делал
Гартинг, и не имели об этом ни малейшего представления. Вы
можете предложить другой выход? Я был бы вам благодарен.
Он запустил мотор. Серые колонны зашевелились от любопыт-
ства — им нравился белый «ягуар».
— Бредфилд!
- Ну?
— Прошу вас. Всего на пять минут. И у меня в руках есть
козырь. То, о чем мы с вами никогда не говорили, Бредфилд!
Бредфилд, не произнося ни слова, открыл дверцу и вылез.
— Вы сказали, что мы тут ни при чем. Неправда. Он — дело
наших рук, наше создание, и вы это знаете. Мы сделали его таким,
какой он есть, стерли его, перемололи жерновами разных миров...
Загнали внутрь самого себя. Заставили видеть то, чего никто не
должен видеть, слышать такое, что... Мы же сами послали его
в эту одинокую разведку... вы не знаете, как Jo человеку там.
А я знаю! Послушайте, Бредфилд! Мы у него в долгу. Он это по-
нимал.
— Всем нам кто-то должен. Но мало кому платят долги.
— Вы хотите, чтобы с ним покончили! Вы хотите превратить
его в ничто! Вы хотите отречься от него, потому что он был ее
любовником. Потому...
— Господи! — тихо произнес Бредфилд. — Если бы я поста-
вил себе такую цель, мне пришлось бы убить куда больше тех
тридцати двух».. Это все, что вы хотели мне сказать?
— Погодите! Брюссель... «Общий рынок»... вся эта возня.
Мы вступим хоть в Армию спасения, лишь бы угодить амери-
254
канцам. Какая разница, под какой вывеской все это происходит?..
Вы же понимаете лучше нас, куда несет течение. Почему же вы
ему покоряетесь? Почему не скажете: баста?
— Что мне делать с Гартипгом? Скажите, что мне еще остает-
ся, как не умыть руки? Вы теперь нас знаете. Кризисы — явле-
ние закономерное; скандалы — отнюдь. Неужели вы еще не по-
няли, что самое важное — это соблюдать внешние приличия?
Тернер лихорадочно подыскивал доводы:
— Неправда! Не может быть, чтобы вас занимала одна только
видимость.
— А что остается еще, когда внизу все прогнило? Прорвите
видимую оболочку — и мы погибли. Гартинг так и поступил.
Я лицемер, — продолжал он откровенно, — я поборник лицеме-
рия. Оно хоть как-то приближает к добродетели. Мы изображаем
то, чем нам полагалось бы быть. Как в религии, так и в искус-
стве, в законодательстве, в браке. Я служу показной видимости.
Это паихудшая практика, и все же она лучше других. Такова моя
профессия, и такова моя философия. И не в пример вам, я не обя-
зывался служить могущественной державе, — добавил он. —
И еще менее того — высоконравственной державе... Всякая власть
разлагает. Но потеря власти разлагает еще больше. За эту истину
мы должны благодарить одного американца. Она совершенно спра-
ведлива. Мы — разложившаяся нация и нуждаемся в любой по-
мощи, какую можем получить. Это прискорбный факт и, сознаюсь,
иногда унизительный. И тем не менее, по-моему, лучше про-
играть, оставаясь великой державой, чем стараться выжить, бес-
сильно сложа руки. Я предпочту быть побежденным, но не же-
лаю оставаться в стороне. По мне, лучше быть англичанином, чем
швейцарцем. И не в пример вам, я ничего не жду. Я жду от госу-
дарства не больше, чем от людей. Значит, вы ничего не можете мне
посоветовать? Жаль, жаль...
— Бредфилд, я знаю ее. Я знаю вас и понимаю, что вам при-
ходится терпеть! Вы его ненавидите! Вы ненавидите его больше,
чем решаетесь себе признаться. Вы ненавидите его за способ-
ность чувствовать, за способность любить и даже за способность
ненавидеть. Вы ненавидите его за обман и за честность. За то, что
он ее разбудил. За то, что он осрамил вас в ее глазах. Вы нена-
видите его за то время, которое она ему дарила... за ее мысли
о нем, за то, что она в нем видела.
— Но вы ничего не можете мне предложить. По-моему, ваши
пять минут истекли. Да, он виноват, — добавил он, словно вновь
перебирая все обстоятельства дела. — Да. Виноват. И не столько
передо мной лично, как вам угодно считать. А перед порядком, со-
зданным из хаоса; перед умеренностью, выработанной в этом об-
ществе, лишенном какой-либо цели. Он не имел права ненавидеть
Карфельда и уж никакого права... Он не имел права помнить.
Если у нас с вами и осталась в жизни какая-то задача — это спа-
сти мир от подобных поползновений.
255
— Из всех вас... послушайте!.. Из всех вас он один — настоя-
щий человек, он один верил, он один действовал! Для вас — все это
бесплодная, подлая игра, игра в бирюльки, просто игра. Но Лео
человек идейный! Он знал, чего хочет, и решил этого добиться лю-
бой ценой.
— Да. Этого одного достаточно, чтобы его осудить. — Бред-
филд, казалось, забыл о Тернере. — Для таких, как он, больше
нет места. Мы научились, слава тебе, господи, хотя бы этому. —
Он невидящими глазами уставился на реку. — Мы научились
тому, что даже ничто — довольно хрупкий цветок. Вы говорите
так, будто есть люди, которые что-то дают обществу, и те, кто ни-
чего не дают. Будто все мы трудимся ради того далекого дня, ко-
гда никто из нас больше не будет нужен, когда мы сможем сло-
жить оружие и возделывать свой сад. Но давать обществу нечего.
И того грядущего дня тоже не будет. Существует только вот эта
жизнь, и ради нее мы трудимся. Сейчас. В этот миг. Каждую ночь,
засыпая, я говорю себе: прожить еще один день. Еще на день удли-
нилось противоестественное существование мира, лежащего
на смертном одре. И если я не дам себе поблажки, если я буду
трудиться не покладая рук, мы сможем протянуть еще сотню лет.
Да. — Он говорил, повернувшись к реке. — Наша политика —
как эта река, с колебаниями приливов и отливов на три дюйма.
Три дюйма свободы вверх и вниз. Это амплитуда наших поступ-
ков. За этими пределами — анархия и романтическая трескотня
про общественное мнение и совесть. Мы все жаждем большей сво-
боды — каждый из нас. Но ее не существует. И покуда мы с этим
миримся, нам разрешается мечтать. Гартинг прежде всего не смел
лезть туда, вниз. И вы должны были вернуться в Лондон, когда
я вам приказал. Закон установил срок давности и тем узаконил
забвение. Гартинг его нарушил. Прашко прав: Гартинг нарушил
закон умеренности.
— Но мы же не роботы! Мы родимся свободными, я в это ве-
рю! Мы не можем обуздать свои мысли!
Господи, да кто вам это сказал? — Теперь он стоял лицом
к Тернеру, и в глазах его видны были бисеринки слез. — Я дер-
жал в узде свои мысли восемнадцать лет семейной жизни и два-
дцать лет дипломатической службы. Половину своей жизни я
учился ничего не видеть, а вторую половину — ничего не чувство-
вать. Неужели вы думаете, что я не могу научиться забывать?
Господи, до чего же меня иногда гнетет даже то, чего я не знаю?
Так почему же, дьявол его возьми, не мог забыть и он? Думаете,
мне приятно то, что я вынужден сделать? А кто, как не он, меня
к. этому вынудил? Он, своими руками, а не я! Его чертовское
бесстыдство...
— Бредфилд! А что же тогда Карфельд? Разве Карфельд то-
же не преступил границ дозволенного?
— Ну, против него могут быть приняты совсем другие ме-
ры. — Он снова ушел в свою непроницаемую броню.
256
— Лео предложил одну из них.
— Неправильную, как оказалось.
— В чем?
— Неважно в чем.
Он мерным шагом снова направился к машине, и Тернер его
снова окликнул.
— Что заставило Лео сбежать? Что-то он, видно, прочел.
Из того, что им было украдено. Что же было в Зеленой папке?
О чем были эти официальные и неофициальные переговоры с
германскими политическими деятелями? Бредфилд, скажите, кто
с кем разговаривал?
— Потише. Вас могут услышать.
— Скажите мне! Вы вели переговоры с Карфельдом? Это
толкнуло Лео на его ночную вылазку? В этом дело?
Бредфилд молчал.
— Боже ты мой! — прошептал Тернер. — Чем же мы от пих,
в конце концов, отличаемся? От Зибкрона, от Прашко... Мы тоже
стараемся сделать ставку па завтрашнего фаворита!
— Осторожно! — оборвал его Бредфилд.
— Но Аллертон... он говорил...
— Аллертон? Он ничего не знает!
— Карфельд приехал из Ганновера в пятницу вечером. Тайно
приехал в Бонн. На совещание. Все было так секретно, что он да-
же шел туда и обратно пешком. А вы ведь так и не поехали в
пятницу ночью в Ганновер. Вы передумали, вернули билет. Лео
узнал об этом в транспортном отделе....
— Не говорите чепухи.
— Вы встретились с Карфельдом в Бонне. Зибкрон это устро-
ил, а Лео вас выследил, — он знал, что вы затеяли!
— С ума сошли!
— Нет, я-то не сошел. А вот Лео мог сойти с ума, верно?
Потому что Лео вас подозревал. Все время в глубине души он
знал, что вы тайком перестраховываетесь на случай провала брюс-
сельских переговоров. Пока не увидел ту папку, пока не прочел
своими глазами и не понял всего до конца, он еще надеялся, что
сможет опереться на закон. Но когда он прочел Зеленую папку,
он понял: да, действительно, все начинается сначала. Он это по-
нял. Поэтому он и заторопился. Ему надо было остановить вас,
остановить Карфельда, пока еще не поздно!
Бредфилд молчал.
— Что же было в этой Зеленой папке, Бредфилд? Что он взял
с собой на память? Почему это единственная папка, которую он
украл? Потому что в ней протоколы тех самых совещаний, верно?
Вот чем он вызвал ваш огонь на себя! Вам позарез надо вернуть
Зеленую папку! Вы подписывали протоколы, Бредфилд? Вот этим
вашим услужливым пером? — Его светлые глаза горели от гне-
17 Джон Ле Карре
257
ва. — Когда же он стащил секретную сумку, давайте подумаем...
Ага, в пятницу... Утром в пятницу его подозрения подтвердились,
верно? Там было все написано черным по белому — еще одна
улика, которой ему недоставало. Он показал папку Айкман... «Они
снова принялись за старые фокусы, надо их остановить, пока еще
не поздно... мы ведь избранники судьбы». Вот почему он взял
Зеленую папку! Чтобы показать ее! Смотрите, детки, — хотел он
сказать, — история и правда повторяется, но это вовсе не фарс!
— Там был в высшей степени секретный документ. За одно это
его можно упечь на несколько лет в тюрьму.
— Но он не сядет в тюрьму, потому что вам нужна папка, а
не человек. Это тоже часть вашей трехдюймовой свободы?
— По-вашему, лучше, если бы я был фанатиком?
— Теперь он наверняка знал то, что подозревал уже несколь-
ко месяцев, — то, что носилось здесь в воздухе, — из обрывков
бойнских сплетен, из случайных ее рассказов — теперь у пего в
руках было доказательство: англичане делают двойную ставку —
сразу на двух лошадей. Страхуются на случай оси Бонн —
Москва. Какую же сделку вы заключили, Бредфилд? Что там те-
перь написано между строк? Господи, ничего удивительного, что
Зибкрон подозревал вас в тройной игре! Сперва вы ставите все
ваши фишки на Брюссель, что довольно мудро. «Ничто не должно
помешать нашему замыслу». Потом вы ставите вторую ставку на
Карфельда и привлекаете Зибкрона в качестве посредника. «Све-
дите меня тайком с Карфелъдом, — говорите вы ему. — Англи-
чане тоже заинтересованы в союзе с Москвой». Так сказать, не-
официально заинтересованы, имейте это в виду! Надо прощупать
кое-какие возможности, и притом без свидетелей, имейте в виду!
Торговое соглашение с Востоком в какой-то перспективе вовсе не
исключено, Herr Doktor Karfeld, если вы когда-нибудь прочно заш
мете место в этой разваливающейся коалиции! В сущности говоря,
мы ведь и сами теперь настроены крайне антиамерикански, это у
нас в крови, понимаете, Herr Doktor Karfeld...
— В вас пропадает талант.
— А что происходит потом? Не успел Зибкрон положить Кар-
фельда к вам в постель, как вдруг он узнает такое, отчего у него
кровь стынет в жилах: британское посольство подбирает на Кар-
фельда досье, хочет разоблачить его темное прошлое! Там уже
собраны против него материалы, единственные в своем роде, Бред-
филд, — и они собираются втихую его шантажировать. Но это
еще не все!
— Нет, не все.
— Едва Зибкрон и Карфельд оправились от этого небольшого
удара, как вы нанесли им другой, посильнее. Удар, который и в
самом деле чуть не сбил их с ног. Ну и ну, — подумали они, та-
кого коварства мы не ожидали даже от Альбиона: англичане
устраивают на Карфельда покушение! Правда, смысла в этом ма-
ловато. Зачем убивать человека, которого вы собрались шанта-
258
жировать? Они небось в себя не могли прийти от изумления. Не-
даром Зибкрон выглядел во вторник вечером совсем больным.
— Вот теперь вы знаете все. Вы посвящены в тайну. Храни-
те ее.
— Бредфилд!
- Ну?
— Кому вы желаете победы? Сегодня там, на площади? На ко-
го вы сейчас поставили, Бредфилд? На Лео или на вашего куплен-
ного по дешевке союзника?
Бредфилд включил мотор.
— Купленные на распродаже друзья! Только таких мы и мо-
жем себе позволить. Для других у нас кишка тонка! Мы же гор-
дая нация, Бредфилд! Сейчас вы можете получить Карфельда с
двадцатипятипроцентной скидкой. Плевать на то, что он нас не-
навидит. Стерпится — слюбится! Люди меняются. К тому же он
думает о нас неотступно! Это обнадеживает! Чуточку подтолк-
нуть — и он побежит как миленький.
— Вы либо играете, либо выходите из игры совсем. Либо так.
либо этак. — Он запнулся. — А может, вы предпочитаете быть
швейцарцем?
Не добавив к этому ни слова и даже не взглянув на него,
Бредфилд поехал по холму, свернул направо и скрылся на дороге
в Бонн. Тернер, поглядев ему вслед, пошел вдоль набережной к
стоянке такси. Вдруг за спиной у него раздался глухой гомон и
топот — такого зловещего, надрывного шума он еще в жизни не
слышал. Колонны пришли в движение: медленно, шаркая, двину-
лись вперед — серые, грузные, страшные — безмозглое безликое
чудовище, которое нельзя остановить. А за ним, почти невидимая
в тумане, высилась лесистая вершина холма Чемберлена.
ЭПИЛОГ
Бредфилд шел впереди, а де Лайл и Тернер за ним. Близился
вечер, и на улицах почти не было машин. В Бонне все замерло,
кроме безмолвных, одетых в серое пришлых людей, которые тол-
кались в переулках и спешили к Рыночной площади. Черные по-
лотнища, уже едва колыхаясь, лениво плыли над убывающей
толпой.
Бонн никогда не видел таких лиц. Старые и молодые, потерян-
ные й сподобившиеся, сытые и голодные, умные, тупые, покорные
и строптивые — все дети республики, казалось, вступили в опол-
чение, чтобы осадить эти утлые бастионы. Были тут и жители
гор — темноволосые, кривоногие и чисто умытые для этой вылаз-
ки; и чиновный люд, разные Бобы Крэтчиты*, порозовевшие от
* Клерк Скруджа из «Рождественской песни» Ч. Диккенса.
17*	259
свежего воздуха; были тут и принаряженные обыватели — эта
неторопливая пехота воскресных променадов, в серых габардино-
вых пальто и серых котелках. Некоторые из них несли свои
флаги стыдливо, словно чувствуя, что уже вышли из этого воз-
раста; другие — как знаменосцы в наступление; третьи, вцепив-
шись в древко, как вороны, почуявшие падаль. Бирнамский лес
пошел на Дунсинан.
Бредфилд дал им себя нагнать.
— Зибкрон оставил для нас место. Нам надо выйти на пло-
щадь там, повыше. И пробиваться направо.
Тернер кивнул не слушая. Он озирался по сторонам, вгляды-
ваясь в лица, в окна, во все лавчонки и закоулки. Раз он схватил
де Лайла за руку, но тот, кого он заметил, сразу же пропал, за-
терялся в зыбучей толпе.
Не только площадь т- балконы, окна, витрины, каждая пядь
пространства, каждая щель были заполнены серыми пальто и
бледными лицами, зелеными мундирами солдат и полицейских.
А люди все прибывали, их становилось все больше, они до отказа
забили входы в проулки и, вытягивая шеи, старались увидеть
трибуну, увидеть вождя; эти безликие жаждали узреть его лик,
а Тернер с отчаянием вглядывался в них, в поисках лица, кото-
рого никогда не видел. Вверху, перед прожекторами угрожающе
чернели громкоговорители, а за ними угасал небесный свет.
«Нет, ничего у пего не выйдет, — вяло подумал Тернер, —
ему ни за что не пробиться сквозь такую толпу». Но в ушах, его
зазвучали слова Хейзел Бредфилд! «У меня был младший брат,
он играл полузащитником в регби; они с Лео похожи как две
капли воды»,
— Налево, — скомандовал Бредфилд. — К отелю.
— Вы англичане? — светским тоном осведомилась какая-то
женщина. — Моя дочь живет в Ярмуте.
Но толпа пронесла ее мимо. Дорогу им преградили свернутые
знамена, скрещенные, как пики. Знамена огораживали круг, внут-
ри него студенческий табор собрался возле небольшого костра.
«В огонь Акселя Шпрингера!» — выкрикнул один из них пе
слишком уверенно, а другой, вырвав книгу из переплета, кинул
ее в костер. Книга горела плохо и долго дымилась, прежде чем
истлеть. «Не надо так обращаться с книгами, — мысленно посо-
ветовал Тернер, — не то скоро начнете жечь на кострах людей».
Несколько девушек растянулись на резиновых матрацах, и огнен-
ные блики, играя на лицах, придавали им поэтичную красоту.
— Если мы потеряем друг друга, встретимся на ступенях
«Штерна», — распорядился Бредфилд.
Его слова услышал какой-то паренек и подбежал к нему, под-
стрекаемый товарищами. Две девицы уже что-то кричали по-фран-
цузски.
— Англичане! — завопил парнишка, лицо у него было совсем
260
детское, испуганное. — Английские свиньи! — Услышав крик де-
вушек, он яростно замахнулся кулачком поверх скрещенных пик.
Тернер кинулся было навстречу. Удар пришелся Бредфилду по
плечу, но он не обратил на него внимания. Толпа, вдруг ослабив
напор, раздалась, в глубине площади открылась ратуша, и это
был первый сон, увиденный ими в ту ночь. Причудливая волшеб-
ная гора из розовой помадки и сусального золота; видение, изы-
сканное и изящное, словно из шелка, филиграни и солнечного
света, блистательное видение, полное чисто латинского величия;
один из тех дворцов, где несыгранные де Лайлом менуэты теши-
ли сердца тучных бюргеров. Слева от ратуши еще не освещенный
эшафот, отгороженный светом прожекторов, нацеленных на зда-
ние, ожидал своего часа, как палач — выхода королевского кор-
тежа.
— Герр Бредфилд? — спросил бледный сыщик.
Он так и не снял своего кожаного пальто с того раннего утра
в Кепигсвинтере; в темном провале его рта не хватало двух зубов.
Лунообразные лица его соратников задвигались, услышав зна-
комое имя.
— Да, Бредфилд, что вам угодно?
— Нам приказано освободить для вас ступеньки. — Ои за-
ученно выговаривал английские слова, как дебютант, играющий
свою маленькую роль. Рация в кармане кожаного па»то требо-
вательно потрескивала. Он поднес микрофон к губам. — Да, гос-
пода дипломаты прибыли, — сказал он, — и теперь в безопасно-
сти. Господин из отдела исследований тоже явился.
Тернер, выразительно взглянув на его разбитый рот, заулы-
бался.
— Ах ты, сволочь, — произнес он с удовольствием. Губа была
рассечена, хотя и не так сильно, как у самого Тернера.
— Простите?
— Сволочь, — пояснил Тернер. — Грязная сволочь.
— Замолчите, — одернул его Бредфилд.
Со ступенек видна была вся площадь. Спустились сумерки, и
могучие прожекторы выхватывали из безбрежного моря голов
бледные пятна лиц, — казалось, белые диски плыли по черной во-
де. Дома, магазины, кинотеатры растворились во тьме. Остались
только коньки черепичных крыш, сказочные очертания на фоне
темного неба — второе сновидение этой ночи, «Сказки Гофмана»,
резной деревянный мир немецкого вымысла, берегущего немец-
кое детство. Высоко на одной из крыш, подрумянивая соседние че-
репицы, мигала реклама кока-колы; блудный луч прожектора
пробежался по фасадам домов, любовно заглядывая в витрины.
На нижней ступеньке, спиной к ним, держа руки в карманах,
замерли сыщики. Их фигуры чернели в молочной мгле.
— Карфельд появится сбоку, — вдруг произнес де Лайл. —
Из переулка слева.
Последовав взглядом за его рукой, Тернер впервые заметил
261
прямо у подножья эшафота узкий проход между аптекой и рату-
шей; он был шириною не больше пяти метров, а высокие стены
соседних домов превращали его в глубокое ущелье.
— Мы останемся здесь, ясно? На ступеньках. Что бы ни про-
изошло. Мы тут в качестве наблюдателей, просто наблюдателей,
ничего больше. — Строгое лицо Бредфилда еще больше обостри-
лось от сознания своей ответственности. — Если они его найдут,
он будет передан нам. Так договорено. Мы сразу же отведем его
в посольство и будем держать под стражей.
«Музыка, — вспомнил Тернер. — В Ганновере он совершил
покушение, когда громко играла музыка. Музыка должна заглу-
шить выстрел. — Он вспомнил сушилки для волос и подумал: —
Лео не тот человек, который меняет свои приемы; если прием
себя раз оправдал, он оправдает себя снова; скажется его немец-
кая кровь; как у Карфельда с серыми автобусами».
Мысли его прервал рокот толпы — радостный гул предвкуше-
ния, но когда погасили прожекторы, он окреп и зазвучал, как
гневная мольба. Теперь была освещена только ратуша — чистый,
сияющий алтарь — и его служители, маленькая группа людей,
возникшая на балконе. Бесчисленные уста вокруг твердили их
имена, они звучали как литания:
— Тильзит, вон Тильзит, старый генерал Тильзит, видите,
третий слева; поглядите, он надел свой орден, тот, который у
него хотели отнять, орден за войну, он носит его на шее. Тиль-
зит человек смелый. А вон Мейер-Лотринген, экономист! Да, der
Grosse, высокий, как он изящно машет рукой; кто же не знает,
что он из очень хорошей семьи; говорят, он по матери — Вит-
тельсбах; порода, она всегда видна; и к тому же большой уче-
ный, все на свете знает. А священник-то! Епископ! Глядите-ка,
сам епископ нас благословил! Считайте, сколько раз он сделал
знак святой рукой! Теперь он смотрит направо! Видите, вытянул
руку! А вой и сорвиголова Гальбах. Подумать только, он в сви-
тере! Вот нахал, это же надо, в такой день прийти в свитере!
В Бонне! Гальбах! Du toller Hund*. Но Гальбах берлинец, а бер-
линцы славятся своей наглостью; погодите, он еще нас всех за
собой поведет — из молодых, да ранний!
Рокот перешел в рев — утробный, жадный, страстный рев,
в тысячу раз более громкий, чем может издать одна глотка; в ты-
сячу раз более истовый, чем у одной набожной души, в тысячу
раз более страстный, чем на это способно одно сердце; но когда
зазвучали первые негромкие такты музыки, рев снова упал до ше-
пота. Ратуша ушла во мглу, и перед ними предстал помост. Ка-
федра священника, капитанский мостик, дирижерский пульт? Дет-
ская колыбель, простой гроб из самого обыкновенного дерева,
грандиозный и в то же время целомудренный, деревянная чаша
со святыми дарами, вместилище германской истины? А на ней
* Ты, бешеный пес (нем.).
262
одинокий, но отважный рыцарь, единственный защитник этой
истины, простой человек по фамилии Карфельд.
— Питер! — Тернер едва заметным движением показал на
узенький переулок. Рука его дрожала, но глаза видели зорко.
Тень? Сыщик, занявший свой пост?
— На вашем месте я бы не стал жестикулировать, — шеппул
де Лайл. — Они могут вас не понять.
Но в эту минуту никто не обращал па них внимания, все взо-
ры были обращены на Карфельда.
— Клаус! — вопила толпа. — Наш Клаус! Машите ему, детки.
Волшебник Клаус пришел к нам, в самый Бонн, на ходулях из
нашей немецкой сосны.
— Он очень похож на англичанина, этот Клаус, — услышал
Тернер шепот де Лайла, — хоть он и ненавидит нас.
Там, наверху, он казался совсем маленьким. Говорят, он вы-
сокий; а при нынешних ухищрениях им было бы нетрудно
приподнять его еще хоть на пол метра; но, видно, он хотел быть
поменьше, словно подчеркивая этим, что истина глаголет устами
малых сих; ибо Карфельд был человек скромный и совсем по-
английски не любил выставлять себя напоказ.
К тому же Карфельд был человек нервный, ему мешали очки,
которые он явно не успел протереть, — еще бы, такие трудные
дни, столько было дел, — и теперь он их снял и стал тереть стек-
ла, словно и не подозревая, сколько к нему приковано глаз: мол,
эту церемонию не мы с вами разыгрываем, всем своим видом го-
ворил он, еще не произнеся ни слова; мы-то с вами знаем, зачем
мы здесь.
Давайте помолимся.
— Свет для него слишком яркий, — произнес чей-то голос. —
Надо бы его притушить.
Он был одним из них, этот одиноко стоявший доктор; он, ко-
нечно, ума — палата; котелок у него варит что надо, но все же,
в конце концов, он — свой в доску и охотно уступит это высокое
место, если найдется кто-нибудь получше. И уж никак не поли-
тик. Честолюбия у него нет и в помине — недаром только вчера
он пообещал отдать свое место Гальбаху, ежели народ этого по-
желает. Толпа возбужденно перешептывалась: у Карфельда уста-
лый вид, глядите, какой он свеженький; пет, он выглядит хорошо;
у Карфельда вид больной, он стал старше, нет, моложе, выше, ни-
же... Говорят, он решил уйти на покой, нет, только завод свой
бросит и всего себя посвятит политике. Да разве он может себе
это позволить; нет, ведь он же миллионер!
А Карфельд негромко заговорил.
Никто его не представил, и он не назвался. Музыкальная нота,
возвестившая его появление, не сопровождалась другими, потому
что Карфельд там, наверху, — один, совсем один, и никакая му-
263
зыка его не утешит. Карфельд не какая-нибудь боннская бала-
болка; он один из нас, несмотря на свой ум; Карфельд, доктор
наук и гражданин, — человек порядочный, и как всякий поря-
дочный человек, болеющий за судьбы немецкого народа, обязан
выполнить свой долг и обратиться с речью к нескольким своим
друзьям.
Все это делалось так мягко, так ненавязчиво, что Тернеру по-
казалось, будто все это громадное сборище людей подставило
ухо, чтобы избавить Карфельда от необходимости напрягать
голос.
Позже Тернер не смог бы сказать, многое ли он понял из его
речи и как ему удалось понять так много. Сперва у него созда-
лось впечатление, что Карфельда интересует только история. Речь
шла о причинах, породивших войну, и ухо Тернера уловило зна-
комые штампы знакомого символа веры: Версальский договор,
хаос, депрессия, блокада; ошибки, совершенные с обеих сторон,
ибо немцы не привыкли сваливать всю ответственность на других.
Затем было бегло воздано должное бессмысленным жертвам:
слишком много погибло людей, сказал Карфельд, и слишком не-
многие понимали, за что они гибнут. Карфельд знает, что это
не должно повториться; он принес из Сталинграда не только
раны — он принес и память, неизгладимую память о людской
беде, о телесных страданиях, об измене...
«Еще бы, — шептали вокруг, — бедный Клаус! Он мучился
там за всех нас».
И по-прежнему — без ораторских прикрас. Мы с вами, говорил
Карфельд, выучили урок истории; мы с вами можем взглянуть на
прошлое спокойно, как бы со стороны: оно не должно повторить-
ся. Есть, правда, и такие, кта считает войны четырнадцатого
и тридцать девятого годов только эпизодами крестового похода
против врагов германской культуры, но он, Карфельд, — пусть это
знают все его друзья, — он, Клаус Карфельд, не может целиком
примкнуть к этому мнению.
— Алан! — Голос де Лайла прозвучал жестко, как команда.
Глаза Тернера последовали за его взглядом.
Небольшое замешательство, движение в толпе; может быть,
передавали записку? Зашевелились и на балконе. Он увидел,
как этот старый солдат, генерал Тильзит наклонил голову, а сту-
денческий вожак Гальбах что-то шепнул ему на ухо; он увидел,
как Мейер-Лотринген перегнулся через узорчатую решетку, при-
слушиваясь к словам кого-то, стоявшего внизу. Полицейского?
Сыщика в штатском? Он увидел, как блеснули стекла очков
на внимательном лице хирурга, когда поднялся и вышел Зибкрон,
а потом опять воцарилось спокойствие, если не считать голоса
Карфельда — ученого мужа и человека разумного, — рассуж-
давшего уже не о прошлом, а о сегодняшнем дне.
264
Сегодня, сказал он, мы, как никогда, — игрушка в руках
своих союзников. Они ее купили, а теперь продают. Это факт, ска-
зал Карфельд, — стал бы он тратить время на теории. В Бонне
и так чересчур много всяких теорий, и он не намерен усугублять
путаницу. Это факт; и теперь необходимо, как бы больно нам
ни было, здраво обсудить в дружеском кругу, как наши союзники
добились такого странного положения дел. Ведь, в конце концов,
мы — богатая страна, богаче Франции и богаче Италии. Мы бога-
че и Англии, небрежно добавил он, но с Англией надо держаться
повежливее, ведь, в сущности, это англичане выиграли войну, и
к тому же они исключительно одаренный народ. Тон у него был
по-прежнему рассудительный, когда он перечислял достижения
англичан: мини-юбки, музыку «поп», Рейнскую армию, расквар-
тированную в Лондоне, империю, которая разваливается на’^аСти,
национальный дефицит... Да, без этих даров Европе наверняка
пришел бы конец... Карфельд всегда это говорил.
Тут послышался смех, возбужденный недобрый смех; и Кар-
фельд был слегка возмущен, а может, и чуточку огорчен тем; что
возлюбленные его грешники, кого господь по извечной милости
своей поручил ему наставлять на путь истинный, позволили себе
во храме сей недостойный смех. Карфельд терпеливо ждал, пока
смех прекратится.
Как же, спрашиваю я, если мы так богаты, если у нас под
ружьем самая большая армия в Европе и мы можем верхово-
дить в так называемом «общем рынке», как могло случиться, что
нашу страну продают публично, словно проститутку?
Откинувшись назад, он снял очки и сделал предостерегающий
жест, потому что внизу послышался протестующий, возмущенный
гул, а Карфельду это было совсем не по душе. «Мы должны, —
предупредил он, — решить этот вопрос по-христиански, здраво
и абсолютно трезво, не поддаваясь страстям и давним обидам,
как и положено добрым друзьям! Рука у него была пухлая,
округлая, словно выкроенная из одного куска, он не разжимал
пальцев и махал кулаком как дубинкой.
И вот, подыскивая разумное объяснение этому странному, но
весьма существенному историческому факту, необходимо соблю-
дать объективность. Во-первых, — кулак снова взлетел вверх, —
у нас было двенадцать лет нацизма и тридцать пять лет антина-
цизма.
Карфельд не понимает, что было такого уж дурного в нацизме,
чтобы его без конца повсеместно клясть? Нацисты преследовали
евреев, и это было неправильно. Карфельд хочет, чтобы в прото-
коле так и было записано: он говорит, что это было неправильно.
Но он ничуть не меньше осуждает Оливера Кромвеля за его обра-
щение с ирландцами, а Соединенные Штаты — за их обращение
с черными, за массовое истребление краснокожих индейцев и за
265
борьбу против желтой опасности в Юго-Восточной Азии; он
так же осуждает церковь за преследование еретиков и англичан —
за бомбардировку Дрездена; итак, он осуждает Гитлера за то, что
тот учинил с евреями, и за то, что перенял английское изобре-
тение, столь успешно применявшееся во время англо-бурской
войны — концентрационные лагеря.
Тернер увидел, как стоявший прямо перед ним молодой сыщик
незаметно сунул руку за борт кожаного пальто и оттуда послы-
шалось потрескивание рации. Он опять стал напряженно вгляды-
ваться в толпу, в людей, стоявших на балконе и в переулках,
он опять осмотрел все подъезды и окна, он нигде ничего не заме-
тил. Ничего, кроме часовых, расставленных на крышах, и полиции
на грузовиках; ничего, кроме несметной толпы молчаливых лю-
дей, благоговейно замерших, словно помазанники божьи, взи-
рающие на скрижали.
— Давайте же рассмотрим, — предложил Карфельд, — так как
это поможет нам прийти к логическому и объективному решению
многих мучительных вопросов, давайте рассмотрим, что же про-
изошло после войны?
После войны, объяснил Карфельд, было только справедливо,
что с немцами обращаются как с преступниками; а за то, что
немцы осуществляли расизм на практике, с их детьми и внуками
тоже обращаются как с преступниками. Но так как союзники —
люди добрые и покладистые, они согласились дать немцам кое-
какую поблажку: в качестве величайшего одолжения они приняли
их в НАТО.
Поначалу немцы робели; они вовсе не хотели опять вооружать-
ся, многие из них были сыты войной по горло. Сам Карфельд тоже
принадлежал к их числу; уроки Сталинграда навсегда въелись
в его память. Немцы должны были поставлять солдат, а французы,
англичане и американцы этими солдатами командовать... И гол-
ландцы... И норвежцы... И португальцы — словом, любой ино-
странный генерал, который пожелал бы командовать побежден-
ными.
Да что там! Не исключено, что и африканские генералы захо-
тят командовать бундесвером!
Несколько человек в кожаных пальто, из тех, что стояли впе-
реди, в защитном кольце людей под самой трибуной, засмеялись,
но Карфельд сразу их унял.
— Послушайте! — сказал он. — Друзья мои, послушайте!
Ведь мы же это заслужили! Мы проиграли войну! Мы преследо-
вали евреев! Мы были недостойны командовать. Мы могли только
платить! — Гнев толпы постепенно утих. — Вот почему, — объ-
яснил он, — мы платим и за британскую армию! За это они пус-
тили нас в НАТО.
— Алан!
266
— Я вижу.
Возле аптеки стояли два серых автобуса. Луч прожектора
скользнул по их матовым кузовам и передвинулся дальше. Окна
были абсолютно черные, забитые изнутри.
— И мы были им благодарны, — продолжал Карфельд, —
Благодарны за то, что нас приняли в такой привилегированный
клуб. Еще бы не благодарны! Правда, клуба-то, в сущности,
не было, члены его нас не любили, и взндсы были очень высокие;
а так как немцы — еще малые дети, им нельзя дать в руки ору-
жие, которое может нанести вред их врагам... И все-таки мы были
благодарны, потому что мы — немцы и мы проиграли войну.
В ответ на это снова поднялся негодующий ропот, но он тут
же утихомирил его резким движением руки.
— Нам нельзя давать волю чувству, — напомнил он. — Мы
изучаем только факты!
Высоко, на узком карнизе окна, мать держала ребенка. «По-
смотри вниз, — шептала она, — таких, как он, ты больше не уви-
дишь». Вся площадь замерла; люди, застыв, смотрели на него
черными провалами глаз.
Карфельд, словно подчеркивая полнейшую свою беспристраст-
ность, снова отошел поглубже, не торопясь поправил очки и стал
просматривать лежавшие перед ним записи. Покончив с этим, оп
задумался, с сомнением вгляделся в обращенные к нему лица,
словно раздумывая, поймет ли его паства то, что он собирается ей
сказать.
— Какова же все-таки роль, которую призваны играть немцы
в этом великосветском клубе?
Он бы определил ее так. Сперва он ее сформулирует, а потом
приведет парочку простейших примеров того, как эту формулу
можно применить Роль немцев в НАТО, коротко говоря, следу-
ющая: соолюдать покорность Западу и проявлять враждебность
к Востоку; понимать, что даже среди победоносных союзников
есть хорошие победители и победители похуже...
Снова в толпе прокатился смешок. «Ох уж этот Клаус! —
шептались там. — Клаус умеет отпустить шуточку, ну и клуб —
это НАТО! НАТО, «общий рынок» — все это липа, одно жульни-
чество; они ведут ту же политику в отношении «рынка», что и
НАТО». Так сказал Клаус, и поэтому нам надо держаться подаль-
ше от Брюсселя. Это ведь еще одна ловушка, опять нас хотят
загнать в капкап...
— Вот и Лезер, — шепнул де Лайл.
Рядом с ними на ступеньки поднялся небольшой седоватый
человек, почему-то напомнивший Тернеру кондуктора автобуса,
и с довольным видом что-то стал записывать в блокнотик. —
Французский советник. Закадычный друг Карфельда. Снова пово-
рачиваясь к трибуне, Тернер мельком взглянул на боковой пере-
улок и там впервые заметил маленькую темную армию безумцев,
ожидавших только сигнала, чтобы ринуться в бой.
267
На противоположном конце площади, в горловине неосвещен-
ной улице стояла молчаливая кучка людей. Они держали знаме-
на, казавшиеся при неверном свете не совсем черными, а впереди
выстроился — Тернер мог в этом поклясться — маленький воен-
ный оркестр. В косом луче прожектора блеснула труба и показал-
ся переплет барабана. Во главе высилась одинокая фигура; под-
няв руку, как дирижер, она сдерживала свое воинство.
Снова затрещало радио, но слова потонули в смехе — Кар-
фельд отпустил очередную шутку, злую шутку, рассчитанную
на то, чтобы распалить толпу, — о распаде Англии и о ее цар-
ствующей особе. Тон был уже другой, резче, словно он их хлопнул
по спине,.но в ласке таился укус, словно он пощекотал им кон-
чиком хлыста нервные узлы политического недовольства. И вот
Англия вместе со своими союзниками занялась перевоспитанием
немцев. Кто же больше нее на это способен? Ведь это же Черчилль
пустил дикарей в Берлин; Трумэн кидал атомные бомбы на без-
защитные города. Вдвоем они превратили Европу в развалины,
кому же, как не им, учить немцев, что такое цивилизация?
В переулке все застыло. Рука вожака была по-прежнему под-
нята — маленький оркестр ждал ее сигнала.
— Это социалисты, — едва слышно шепнул де Лайл. — Хо-
тят устроить контрдемонстрацию. Какого черта их сюда пустили?
И союзники взялись за дело: немцев надо научить, как себя
вести. Нехорошо убивать евреев, объяснили они, убивайте лучше
коммунистов. Нехорошо нападать на Россию, объясняли они; но
мы вас будем защищать, если Россия нападет на вас. Нехорошо
бороться за ваши границы, объясняли они, но мы поддержим ваши
претензии на восточные земли.
— Мы-то знаем цену такой поддержке! — Карфельд вытянул
руки ладонями вверх. — Нате, дорогой, нате! Возьмите мой зон-
тик и держите сколько угодно... пока не пойдет дождь!
Показалось ли это Тернеру, или в этом паясничанье он в самом
деле услышал ноющую интонацию; так в немецких мюзик-холлах
когда-то передразнивали евреев. Прокатился смех, но Карфельд
снова его пресек.
В переулке рука дирижера все еще висела в воздухе. «Неуже-
ли, — подумал Тернер, — ему не надоел этот зловещий салют?»
— Их перебьют, — твердил де Лайл. — Толпа их разорвет!
— Итак, друзья мои, вот что произошло. Наши победители,
во всей своей душевной чистоте и премудрости, обучали нас тому,
что такое демократия. Да здравствует демократия! Демократия —
как Христос; нет ничего, чего нельзя было бы сотворить во имя
демократии.
— Прашко, — сказал Тернер. — Ему это написал Прашко.
— Да, он многое для него пишет, — подтвердил де Лайл.
— Демократия — это расстреливать негров в Америке и раз-
давать им золотые россыпи в Африке! Демократия — это править
колониальной империей, воевать во Вьетнаме и нападать на Кубу;
268
демократия — это сваливать все свои грехи на немцев! Демокра-
тия — это знать, что, как бы ты ни поступил, все равно ты ни-
когда, никогда не будешь таким плохим, как немцы!
Он возвысил голос, чтобы подать знак, — знак, которого ждал
оркестр. Тернер снова поглядел поверх толпы в переулок, увидел,
как белая-белая, как салфетка, рука лениво опустилась в отсвете
фонаря; увидел белое лицо Зибкрона, который поспешно покинул
свой пост и скрылся в тени на тротуаре; увидел, как впереди
обернулась одна голова, затем другая; и тогда он и сам услышал
отдаленные звуки ударных инструментов и пение мужских голо-
сов; он увидел, как Карфельд во что-то всматривается через край
кафедры и окликает кого-то внизу; увидел, как он отодвинулся в
самую глубину, продолжая свою речь; услышал, как в его голосе
появились негодующие нотки и как сквозь внезапный гнев и визг-
ливые призывы, сквозь его заклинания, ругань и подначку, вдруг
явственно зазвучал страх.
— Социалисты! — закричал молодой сыщик где-то в толпе.
Он стоял по команде «смирно», сдвинув каблуки и расправив ко-
жаные плечи, и орал в сложенные рупором руки: — Социалисты
в переулке! Социалисты хотят на нас напасть!
— Это провокация, — объяснил Тернер. — Зибкрон устраивает
провокацию. — «Хочет его выманить, — подумал он. — Хочет
выманить Лео и заставить его попытать счастья. А вот и музыка,
чтобы заглушить выстрел, — сказал он себе, когда заиграли
«Марсельезу». — Все готово для того, чтобы он себя выдал».
Сначала никто не двинулся с места. Первые такты были едва
слышны; слабенькие, бессвязные звуки, словно ребенок играл на
губной гармошке. И хор, который их сопровождал, — невнятные,
нестройные, непривычные к пению мужские голоса, как в йорк-
ширской пивной в субботний вечер; поначалу толпа и вовсе не об-
ращала на это внимания, так она была поглощена Карфельдом.
Но сам Карфельд музыку услышал, и она его пришпорила.
— Я уже пожилой человек! — закричал он. — Скоро буду
совсем старик. А что себе скажете вы, молодые, просыпаясь ут-
ром? Что вы скажете, глядя на эту американскую шлюху —
Бонн? Вы себе скажете: долго ли еще мы, молодые, будем жить в
бесчестье? Вы взглянете на ваше правительство и скажете, взгля-
нете на социалистов и скажете: неужели нами может командовать
даже пес, если он у власти?
«Это он из «Лира», — мелькнула нелепая мысль у Тернера, и
в этот миг разом выключили прожекторы. На площадь словно
упал черный занавес, ее сразу заполнила темнота, а вместе с
ней — теперь уже громкое — пение «Марсельезы». Тернер почув-
ствовал в ночном воздухе горьковатый запах смолы — повсюду
вспыхнули тысячи искорок и, описав круг, тут же погасли; он
услышал, как из уст в уста поспешно передавался тайный при-
каз. Пение и музыка, преднамеренно подхваченные громкоговори-
телями, переросли в рев, в осатанелый, чудовищный, варварский
269
рев, усиленный и искаженный почти до неузнаваемости, бьющий
по нервам рев.
«Да, — сказал себе Тернер с чисто саксонской трезвостью, —
так бы я на месте Зибкрона и поступил: затеял бы провокацию,
взбаламутил бы толпу и поднял бы такой шум, чтобы он рискнул
стрелять».
Музыка гремела все громче. Он увидел, как полицейский по-
вернулся к нему лицом, а молодой сыщик предостерегающе под-
нял руку.
— Стойте на месте, прошу вас, мистер Бредфилд! Мистер
Тернер, прошу вас, стойте на месте!
Толпа возбужденно перешептывалась; повсюду вокруг слы-
шалось злобное свистящее шипение.
— Прошу вынуть руки из карманов!
Кругом загорелись факелы; кто-то, очевидно, подал знак. Они
витали в воздухе, как несбыточные надежды, позолотив хмурые
лица верой, преобразив постные физиономии безумной мечтой,
вдохнув пророческий жар в свинцовые глазки. Маленький оркестр
выходил па площадь; в нем было едва ли человек двадцать, а сле-
дом неуверенно и нестройно маршировала его армия; но теперь
его музыка перекрывала все — социалистическое пугало, раздутое
громкоговорителями Зибкрона.
— Социалисты! — снова завопила толпа. — Социалисты хо-
тят на нас напасть!
Кафедра была пуста, Карфельд ушел, но социалисты продол-
жали маршировать во славу своего Маркса, жидов и новой войны:
— Бей их, бей наших врагов! Бей жидов! Бей красных! Да
схинет тьма, — шептали голоса, — да сгинет свет, да сгинут шпи-
оны и саботажники, — во всем виноваты социалисты!
А музыка играла все громче.
— Ну вот, — внятно произнес де Лайл. — Они его выманили.
Хлопотливая кучка людей молча сгрудилась возле белого нете-
саного подножья эшафота; кожаные пальто пригибались, луно-
образные лики мелькали, перешептывались.
— Социалисты! Бей социалистов! — Толпа распалялась все
больше; она забыла даже про кафедру, про своего проповедника.
— Бей! Все, что тебе протий шерсти, бей сразу, — нашепты-
вали голоса, — бей жидов, негров, подпольщиков, заговорщиков,
нигилистов, вредителей, родителей, любовников; пусть они хоро-
шие, пусть плохие, и умные или глупые!
— Бей жидов-социалистов! — шептали голоса. — Вперед!
Вперед!
«Нам надо убить его, Прашко, — мысленно повторял в смяте-
нии Тернер, — не то на нас снова навесят бирки...»
— Кого они хотят убивать? — спросил он у де Лайла. — Что
они делают?
— Гоняются за призраками.
Музыка слилась в одну ноту — в хриплый, оглушительный
270
вопль — боевой клич, клич ярости, призыв уничтожить все урод-
ства жизни, убить больных и немощных, калек и бездельников.
И вдруг в свете факелов взмыли черные флаги и затрепетали, как
ожившие мотыльки; толпа потекла, смяла края, прорвалась, факе-
лы поплыли вдаль, в переулки, а люди, гоня перед собой оркестр,
оглушая его приветственными кликами, душа в объятиях, танцуя
вокруг с игривой яростью, разбивая витрины и ломая инструмен-
ты, заставляя красные стяги взмывать и падать, словно струи кро-
ви, а затем и вовсе поглотив их, бурливым, рокочущим потоком
понесли свои шальные факелы куда-то дальше. Трещало радио.
Тернер услышал холодный, внятный голос Зибкрона, услышал рез-
кий, как удар хлыста, приказ: «Schafott!» А потом вдруг почувство-
вал, что бежит, рассекая людские волны, к помосту; плечо у него
горит от удара, его хватают чьи-то рукп, но он сбрасывает их с
себя, словно ручонки младенцев. Он бежит. Руки цепляются за
него, и он раздвигает их, словно ветви. Перед ним замаячило чье-
то лицо, и он отбил его, как мяч, борясь с людским прибоем, стре-
мясь пристать к помосту. И тут он его увидел.
— Лео! — крикнул он.
Лео припал к земле среди неподвижных ног, как художник,
рисующий на асфальте. Они стояли возле него кружком, но ни-
кто до него не дотрагивался. Стояли вплотную, но все же оставили
ему место, чтобы он мог умереть. Тернер увидел, как он припод-
нялся и снова упал, и опять окликнул его: «Лео!» Он увидел, как
темные глаза поглядели на него, и услышал ответный крик ему,
Тернеру, миру, богу или милосердию — любому, кто мог его спа-
сти от того, что уже произошло. Он увидел, как ватага нагнулась
над ним и скрыла его, а потом кольцо распалось, и котелок пока-
тился по мокрому булыжнику. Тогда он кинулся вперед с криком:
«Лео!»
Он выхватил факел и почуял запах паленой материи. Он раз-
махивал факелом, отгоняя чьи-то руки, и вдруг почувствовал, что
ему больше нечего отгонять; он стоял на берегу, под эшафотом,
озирая свою собственную жизнь, глядя в свое собственное лицо,
па эти руки, вцепившиеся в булыжник, на листовки, перепархи-
вавшие по тщедушному тельцу, как листья на свежем ветру.
Возле него не было никакого оружия, и никто бы не понял, от-
чего он умер, если бы не странно искривленная шея — части ее
не сходились. Он лежал, как крохотная кукла, которую сперва
сломали, а потом старательно собрали по кускам, лежал, придав-
ленный к земле теплцм боннским туманом. Человек, который
умел чувствовать, а теперь уже не чувствовал ничего; юродивый,
потянувшийся через всю толпу на площади за тем, чего ему ни-
когда не добыть. Издалека до Тернера донесся яростный вопль;
серая толпа преследовала разбежавшихся по переулкам музыкан-
тов, а за спиной он услышал легкий шорох шагов.
— Обыщите карманы, — произнес чей-то голос с истинно ан-
глийским хладнокровием.
ОГЛАВЛЕНИЕ
Предисловие.............................................5
Пролог. Охотник и дичь .............................Г1
I.	Мистер Мидоус и мистер Корк.................15
II.	Даже по телефону было слышно,	как	там орут	.	24
III.	Алан Тернер . . ............................37
IV.	Декабрь — месяц возобновления договоров	.	.	.	47
V.	Джон Гонт...................................70
VI.	Не человек, а ходячая память................83
VII.	Де Лайл....................................104
VIII.	Дженни Парджитер...........................121
IX.	Греховный четверг.........................  .	132
X.	Kultur у Бредфилдов.............................145
XI.	Кенигсвинтер..................................  161
XII.	«И там был Лео, во втором классе»...............174
XIII.	.	Трудно быть скотиной.........................184
XIV.	Детище четверга.................................197
XV.	«Святое святых».................................213
XVI.	«Все это — липа»................................223
XVII.	Прашко..........................................239
XVIII.	Эпилог.........................................259
В ОДНОМ-ГОРОДКЕ НА РЕЙНЕ. Роман. Пер. с англ. Е. Голышевой.
Предисловие Д. Мельникова. М.. «Молодая гвардия». 197L
И (англ)
272 с.
Редактор Л. Беспалова
Художественный редактор А. Степанова. Технический редактор М. Солышко
Корректоры: А. Стрепихеева, Г. ВасиЛвва
Сдано в набор 18/VIII 1971 г. Подписано к пемвм 30/XI 1971 г.
Формат 60x90*/ie. Бумага № 1, Поч. л. 17 (усл. Т7% УЧ.-изд. л. 19,1.
Тираж 100 000 экз. Цена 1 р. 17 к. Т. П. 19И г., JB 3F4. Займ 1ЯИ,
Типография изд-ва ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». Москва. А-ЭО, Сущев-
ская, 21,