МАРСЕЛЬ ЭМЕ
МЕЛЬНИЦА НА СУРДИНЕ
Перевод с французского
Ю. Б. Мирской
Серия
118-119
ЖУРНАЛЬНО-ГАЗЕТНОЕ ОБЪЕДИНЕНИЕ
МОСКВА—1937

MARCEL AYMÉ—LE MOULIN DE LA
SOURDINE

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Жребий пал на Бюканана. Они могли бы
отлично обойтись без него, но при выходе из школы он
пристал к ватаге и шел за ней до тупика на улице
л?Эрб-Сеш. Сначала Бюканан заявил, что ему все-
таки странно, почему из всех семерых приятелей
жребий вытянул именно он. Ему ответили, что если
он недоволен, то может убираться к себе, в свой
квартал. Уж раз он так любит этот знаменитый
квартал и так кичится тем, что все вечера проводит
с хулиганами, оборванцами и бродягами, ему
остается только отправляться прямо туда, как он
делает обычно. В конце концов, никто ему не
навязывается.
— Ладно,— сказал Бюканан. — Допустим, что
это правильно. Допустим.
Не торопясь, он подобрал свой черный фартук
и обе полы связал узлом за спиной.
Выстроившиеся в ряд приятели начали уже выражать
нетерпение, но прежде чем стать в позу, он проверил, при
нем ли портмоне, и заколол карман английской
булавкой. Из-за четырех-то су, которые там
были! Они не собирались отнимать их у него.
Наконец, он нагнулся так, что плечи оказались на,
одном уровне с задом, и, втягивая голову, объявил:
— Чур не колотить и не подначивать, кто
нарушит правило, станет на мое место.
Шарноте, который стоял первым и собирался
прыгнуть, запротестовал:
— Ты не имеешь права запрещать
одновременно колотушки и подначку.
з

_ Не имею права? — сказал выпрямляясь Бю-
канан.
— Да, не имеешь права.
— По-моему, ты больно заносчив. Почему бы
мне не иметь права? Ну-ка, скажи?
И Бюканан принялся зубоскалить, призывая
в свидетели остальную часть ватаги.
— Ты мне сказал, что нет такого
правила,—повторил он.—Я же тебя спрашиваю, почему?
Шарноте внимательно посмотрел на него, пожал
плечами и сказал, повернувшись к мальчишкам:
— Поговорите-ка с такой дубиной...
И его ноздри раздулись от презрения. По ряду
пронесся одобрительный гул. В глубине души
мальчики были вполне согласны с Шарноте. Не
стоило тратить на споры те несчастные полчаса,
которые они урывали после занятий и за которые
им приходилось всякий раз отчитываться перед
родителями. Успех Шарноте задел Бюканана
больше чем нанесенное ему оскорбление. Он сильно
побледнел и, наступая на него со сжатыми
кулаками, глухо произнес:
— Повтори-ка, что ты сказал!
Мальчики вышли из ряда и образовали круг.
Шарноте, чувствуя слабость в коленях, вяло
возразил:
— Да, я это повторяю.
— Тогда, давай. Повтори, вместо того чтобы
говорить, что повторяешь.
— Отлично, я это повторяю.
— Пока что ты не повторяешь. Сдрейфил!
Бюканан оскорбительно засмеялся, что дало
мальчикам повод для размышлений. Тем не менее
Шарноте считал, что ему удалось с достоинством
выпутаться из этого дела.
— Я не сдрейфил, — сказал он скромно. —
Просто я сказал, что ты не имеешь права одновремен-
4

но запрещать колотушки и подначку. Ты спросил,
почему. Что же мне ответить? Это так, вот и все.
— Ей богу, так, — подтвердил Пюсле —
верзила, бывший почти на целую голову выше
остальных.
Так, не отказываясь от своих слов, даже не
подавая виду, что уступает, Шарноте нашел способ
вернуть себе уважение товарищей.
— Раз это так, то это так, — сказал он.
Пронесся одобрительный шопот. Бюканан
почувствовал, что у него ловко выдернули победу, и
его охватил новый приступ гнева.
— А если я тебя двину по морде, — сказал он,—
тогда тоже будет так?
Шарноте неопределенно мотнул головой; он
хотел сохранить достоинство и в то же время не
обострять положения. Товарищи слегка
расступились, чтобы освободить место врагам; настала
тишина. Все следили за кулаком Бюканана, который
тот медленно поднимал на уровень плеча, чтобы
лучше размахнуться, а также и для того, чтобы
дать Шарноте время приготовиться. Это было
великодушно с его стороны. О Бюканане можно
было говорить все что угодно, но он был не из тех,
кто действует предательски. Тем временем
Шарноте с медлительностью отчаяния становился в
позицию, прекрасно чувствуя, что у него нехватит
духа нанести сильный удар. Ему расквасят нос,
а он способен лишь безвольно, как девчонка,
выставить вперед оба кулака. Он умоляюще
посмотрел на мальчиков, особенно на Пюсле, чья сила
могла бы его спасти. Но Пюсле не услышал его
призыва, и Шарноте искал взгляда Риго, без
особой надежды на то, что такой сдержанный мальчик
захочет впутываться в подобное дело. Риго понял
его отчаяние и пожалел его. Когда Бюканан
выставил левый кулак для защиты и собирался как
о

следует размахнуться, Риго отделился от группы
мальчиков и стал между обоими противниками.
— Перестаньте,—сказал он, — вы мешаете всем
играть.
Шарноте тотчас же опустил руки и разжал
кулаки с поспешностью, которая вызвала у
мальчиков улыбку. Бюканан сохранял свою позицию,
но смотрел на Риго без вражды, с робкой
симпатией; Антуан Риго был славный парень, немного
печальный, скромный, но даже самые смелые,
сталкиваясь с ним, испытывали какое-то смущение.
Даже в разгар самой воинственной игры, когда
все готовы были пожрать друг друга, он умел
оставаться спокойным, почти безучастным.
Никто не имел повода на него пожаловаться. Он
был хорошим учеником, смотрел сквозь пальцы
на то, что соседи списывали с его тетради в дни
классных сочинений, и хотя он никогда не
участвовал в кошачьих концертах, зато
беспрекословно разделял риск со всеми. И как он умел быстро
бегать, несмотря на свой изнеженный вид!
Бюканан принял мирную позу, и Шарноте,
опять набравшись духу, призвал Риго в
свидетели, что нельзя запрещать одновременно
колотушки и подначку. Антуан Риго не мог уклониться от
роли арбитра и на мгновенье смутился. Не
подлежало сомнению, что Бюканан увязался за всей
ватагой только для того, чтобы расстроить их планы.
Нельзя было, не совершая несправедливости,
признать, что он прав. Антуан все же сознательно
пошел на это, просто потому, что его симпатии были
на стороне Бюканана.
— Правила могут быть какие угодно, —заметил
он. — Все зависит от условий. Нужно договориться
заранее.
Лицо Бюканана просияло, и он с нескрываемым
восхищением посмотрел на Антуана.
б

— Конечно, я прав,— сказал он.— О том, что
запрещается, надо условиться заранее. Но этот нахал
обозвал меня дубиной.
— Тогда, — сказал Антуан Риго, — решим, что
же запрещается.
Униженный Шарноте ничего не ответил. Он
ожидал решения, которое будет противоречить
установленному обычаю, чтобы пренебрежительно
уйти. Но надежды его не оправдались.
— В моем квартале, — заявил Бюканан, —
можно запретить и то и другое. Но если вы привыкли
играть по-иному, я согласен. Достаточно
договориться, как сказал Риго.
Он дружески улыбнулся Антуану и, прежде
чем снова стать на место, великодушно
подтвердил, что, поскольку правда восторжествовала, он
не настаивает на запрещении колотушек и
подначки.
Бюканан опять развеселился, стал смеяться и
снова, как в лучшие дни, его стали называть Бюк.
В половине пятого обладатель часов, Пюсле,
предупредил приятелей, что время возвращаться,
но игра шла так хорошо, что они подарили себе
десять дополнительных минут. Только Антуан
казался не то чтобы раздосадованным, но
обеспокоенным этой проволочкой.
Покончив с обыкновенной чехардой, стали
играть в «статуи». После прыжка каждый должен
был застыть в той позе, в какой остановился. Это
было трудновато для стоящих позади, потому что
пространство было ограничено площадкой между
«козлом» и игроками, уже превратившимися в
статуи. Антуан был как раз последним в очереди.
Бюк, который был четвертым в ряду, уже прыгнул,
великодушно позаботясь о том, чтобы оставить
место для других. Следующий за ним, долговязый
Пюсле, прыгнул, свалился и застыл с рукой между
7

ляжками, смеясь во всю глотку и производя
непристойный жест, точное значение которого
оставалось, по правде говоря, невыясненным. Прежде
чем взять разбег, Антуан поискал глазами
свободное пространство между статуями, и ему
показалось, что что-то мелькает у его ног. Это была
черная тень, имевшая форму головы. Мальчик
обернулся и увидел против солнца, у входа в тупик,
высокую фигуру бригадира муниципальной
полиции, Майара. Великан, казалось, не замечал ни его
удивления, ни даже его присутствия. Взгляд
больших синих глаз Майара скользил от группы
статуй к фасаду дома, где во многих окнах нехватало
стекол. Он сам хранил неподвижность статуи,
только на его широком торсе, стянутом черным
суконным мундиром, в ритм с дыханием
извивался, подобно ленивой змее, ряд серебряных
пуговиц. Антуан опустил глаза, он колебался, не зная,
как следует себя вести. Полицейский, видимо,
проявлял большой интерес к выбитым стеклам
покинутого дома, и его любопытство было опасным. Если
он учинит допрос, то кто может поручиться, что
сохранит хладнокровие и прикинется ничего не
знающим. У Антуана сжалось сердце. Один только
раз он позволил себе пойти с мальчиками бить
стекла, боже мой, один только раз. Если дело
дойдет до полиции, если об этом сообщат отцу, он
дорого заплатит за эту минуту буйства.
Выгнув спину и упершись руками в бедра, Шар-
ноте ждал последнего прыгуна. Недоумевая,
почему тот запаздывает, он оглянулся, увидел
Майара и тотчас со смущенным видом выпрямился.
Приятели чувствовали, что за их спиной что-то
происходит, но, боясь западни, оставались в позах,
предписанных игрой. Прошла минута, Бюк
обернулся и, узнав бригадира, сразу потерял весь
8

свой пыл. Почти тотчас он овладел собой и сказал
Антуану:
— Ну, чего же ты ждешь?
— Я готов, — ответил Антуан с притворной
твердостью.
Но Шарноте явно не был расположен
продолжать игру. Впрочем, заметив Майара, статуи вышли
из оцепенения и сразу забыли про игру. Бюк
рассвирепел, увидев, что эта кучка дураков впадает
в панику перед полицейским. Ему, впрочем, легко
было возмущаться. Он не принимал участия в
битье стекол, и ему нечего было бояться полиции.
Все еще сохраняя молчание, Майар вынул кисет
из кармана своих скроенных по-гусарски широких
брюк и принялся свертывать сигарету. Двойные
серебряные нашивки — знаки его чина —
блестели на черных суконных рукавах. Он
удовлетворенно улыбался; казалось, он получал
удовольствие от смятения, в которое он вверг компанию,
одним только своим присутствием. Антуан
продолжал неподвижно стоять, но приятелям ловкими
маневрами удалось выстроиться за спиной Пюсле,
заслонившего всех своей высокой фигурой. А этот
длинный придурковатый балбес, попрежнему
засунув руку между ног, смотрел на полицейского,
не подозревая, что служит ширмой для остальных.
Это было настолько потешное зрелище, что Бюк не
выдержал. Он приблизился к Майару и сказал,
подымая голову:
— Не могли бы вы отсюда уйти, бригадир. Когда
люди играют, они не любят, чтобы им мешали.
Майар удивленно поглядел на сапоги. Его лоб
наморщился под козырьком фуражки, он бросил
взгляд на разбитые окна, и можно было подумать,
что он сейчас придет в ярость, но вместо этого
он разразился громким смехом, до самых
коренных зубов обнажившим его челюсть. Повернувшись
9

спиной, он спокойным шагом направился к улице
л'Эрб-Сеш и оттуда еще доносился его смех.
— Вот как я поступаю с полицейскими, —
сказал Бюк приятелям, — и не Майару меня испугать.
В квартале Мальбуан я видывал и не таких.
Тем не менее, узнав, что мальчики в самом
деле били стекла на прошлой неделе, он
должен был признаться, что был бы менее смел, если
бы ему сообщили об этом раньше. Все еще
напуганные, мальчики поторопились собрать свои
сумки, опасаясь возвращения Майара. Вскоре Бюк и
Антуан остались в тупике одни с долговязым Пю-
сле, который таинственно им сказал:
— У меня есть снимки... по пять су штука...
Сын фотографа, он таскал из отцовского ателье
фотографии самых хорошеньких заказчиц и
продавал их своим соученикам, чтобы иметь
карманные деньги. Бюк и Антуан отказались, тогда он
попросил их пойти с ним в подъезд, уединенность
и темноту которого он всячески превозносил.
После нового отказа, Пюсле отправился туда один;
даже неодобрение обоих товарищей не могло
умерить его поспешности.
Свернув со своей обычной дороги, Бюк
проводил Антуана на улицу л'Эрб-Сеш. Им хотелось бы
поговорить об их дружбе, но они не слишком
знали, как к этому приступить. Наконец, Бюк
решился:
— В четыре, вместо того чтобы терять полчаса
с твоей бандой тупиц, ты лучше бы шел поиграть
ко мне. По-мне, можно и стекла бить, но это
хорошо только один раз. В моем квартале веселятся
не так...
— Это слишком далеко, — сказал Антуан, —
у меня нехватит времени побыть там и с четверть
часа. Не забывай, что теперь мне предстоит
отмахать еще два километра, чтобы попасть домой. Ес-
ю

ли мой отец узнает, что я пришел с опозданием,
будет целая история. А что до матери, то я никогда
не могу быть уверен, что она ему не расскажет...
Иногда она говорит все, иногда ничего.
Подобное признание было необычным со стороны
Антуана, всегда сохранявшего крайнюю
сдержанность. Почтительным молчанием Бюк
засвидетельствовал, что он оценил все его значение. Он
попытался представить себе одиночество своего друга,
живущего с ворчливыми родителями на окраине
города, в конце предместья, где жизнь тосклива
и неприветлива. Папашу Риго он несколько раз
видел в обществе сына и представлял себе его
человеком угрюмым, неласковым, от которого несло
скукой. И он подумал о своей матери, вдове Бюка-
нан (как было написано на бланках ее
красильни). Когда, возвращаясь из школы, он входил в
лавку, она его встречала улыбкой, и лицо ее
сразу становилось помолодевшим, счастливым,
словно весь день она провела в нетерпеливом ожидании
этого мгновения. Бюк повернул лицо к Антуану и
встретил взгляд, которым тот, казалось,
извинялся, что не вносит в их дружбу ничего, кроме
противоречий и меланхолии. Он положил руку ему на
шею с женственной непринужденностью, в которой
сказывалось материнское влияние и которая
казалась удивительной у такого резкого мальчика.
Антуан, нисколько не подготовленный к
подобному проявлению чувств, тем более ощутил его неж.
нэсть. Ему показалось, что этот простой и смелый
жест сразу растопил холодок застенчивости,
которая в других случаях связывала его порывы в
самом начале.
— Уверяю тебя, — сказал Бюк, — ты должен
притти ко мне. Если дело только за временем, я
подвезу тебя домой в десять минут на велосипеде.
Ты еще выиграешь время.
и

Антуан начал колебаться. Бюк окончательно его
соблазнил перечислением чудес квартала Маль-
буан. Большинство из них было просто
неописуемо. Не было слов, чтобы выразить очарование этих
узких, густо населенных улиц, которые
назывались Кле д'Ор, Сир-де-Рулан, переулок Рюс,
улица Нонетт, улица Папаже, или проезд Вер-Вер.
Самые простые, самые обычные игры приобретали
здесь новый вкус, и здесь развлекались даже
ничегонеделанием. Бюк, столько времени игравший
в квартале, уверял, что он до конца не знает его,
столько там было проходных дворов,
удивительных закоулков, домов с двумя выходами.
— И когда я говорю два, то это значит три и
даже четыре. Это как подземная река. Ведь не могу
я сказать, что знаю подземную реку.
— Подземную реку? — спросил Антуан с дрожью
любопытства.
— Да, подземную реку. Ты, конечно, видел
место, где Сурдина впадает в реку? Ну да... у моста.
Так вот, до этого она течет двести метров между
домами, а еще раньше она проходит под верхней
частью города. Я видел место, где она выходит из
скал. Большая черная дыра...
Бюк добавил, понизив голос, сам взволнованный
вызванной в памяти картиной:
— Кажется, когда-то на площади возле
вокзала стояла крепость и подземные темницы
выходили как раз к реке. Я даже слышал, что не все
они были заделаны. Это возможно, заметь. Я думаю
также, что если подняться до истоков, можно
найти грот или, может быть, катакомбы...
Антуан, раздавленный величием этих образов,
робко осведомился:
— И никто не пытался...
— Вход закрыт решоткой, — сказал Бюк, —
12

и не так-то легко туда пробраться. Но все-таки
кое-что можно сделать...
— Безусловно! — пылко подтвердил Антуан.
Они многозначительно переглянулись, и после
долгого молчания Бюк снова начал:
— Нельзя себе представить, что такое Мальбу-
ан. Это как девочки.
Он заинтересовался собакой, пересекавшей
улицу, и казалось забыл свои последние слова.
Антуан подтолкнул его:
— Ты сказал: как девочки...
— Ну да, девочки. Я вижу, например, типов
вроде Шарноте. Послушать их, так у всех есть
девочки, но когда знаешь, как все эю делается...
Вчера я видел целую компанию, которая
преследовала двух сестер Жайе, повторяя им вслед:
«Красный фонарик и тюрьма! Красный фонарик и
тюрьма!» — и так без конца. И они рассказывают,
что у них есть девочки. Меня от этого воротит.
Бюк рассмеялся и повторил, пожимая плечами:
— Девочки.
Из чувства уважения, Антуан счел себя
обязанным тоже засмеяться, не особенно понимая, о чем
идет речь.
— Мыу — продолжал Бюк, — в нашем
квартале знаем, что такое любовь. Девочек знают, с ними
играют, говорят с ними, как я говорю с тобой, и
им говорят то, что нужно им сказать. У меня есть
одна. Ее зовут Мари-Луиза. Я с ней видаюсь
каждый день, вместе играем или гуляем. Этой зимой я
обычно выходил с ней по вечерам, около шести
часов. Было темно... Старина, гулять вместе, когда
темно, замечательно. Ты не можешь себе
представить...
Сильно взволнованный, трепещущий при мысли
о чудесах, сосредоточенных в квартале Мальбуан,
Антуан чувствовал себя готовым встретить грудью
13

все опасности и даже родительский гнев, больше
всего волновала его подземная река, и даже Мари-
Луиза не могла в его глазах сравниться с
героической извилистой пещерой, в которой он видел себя
крадущимся, затаив дыхание, в поисках тайны.
В этом приключении любовь была лишь
дополнительным украшением, золотым лучом, который
он вырывал у ночи и страха. Выйдя из подземелья,
он все-таки вынужден был бы покинуть
восхитительную пленницу, освобожденную с такой великой
отвагой. Что бы он сделал с ней? Он не мог на ней
жениться — ему было двенадцать лет. Если бы
он привел ее домой, хорошо бы их принял отец...
— Девочки, — мечтал он вслух, — девочки....
Бюк неверно истолковал смысл слов, означавших
скорей всего предрасположение к холостой жизни;
он подумал, что Антуан ждет других откровений,
и, взяв его за руку, почти торжественно спросил:
— Хочешь что-то посмотреть?
— Что?
Они остановились на тротуаре авеню Раймонда
Пуанкаре. Бюк отстегнул английскую булавку,
которой был заколот один из карманов его
штанишек, и вытащил портмоне. Оно было из красной
кожи, с тремя отделениями. В одном лежала
монета в двадцать су, в другом—в пять. Он открыл
среднее отделение и прошептал:
— Ну, смотри. Я их отрезал вчера вечером.
Антуан не без волнения увидел белокурый
локон, перевязанный белой ленточкой. Цветок
незабудки торчал в нем, как василек в снопе
свежесжатых колосьев. Бюк следил за выражением его
лица горячими, немножко беспокойными глазами.
— Они хороши, — решил Антуан.
— Я их состриг на затылке, возле уха. Ай, как
она меня ударила, когда почувствовала, что я
стригу.
и

Положив портмоне обратно в карман, Ёюк
заметил, что уже должно быть поздно, и собрался
повернуть назад.
— Завтра, — сказал Антуан, — матери не
будет дома всю вторую половину дня. Я мог бы туда
пойти с тобой.
— Завтра? — переспросил Бюк. —
Завтра—суббота, я не могу. Я обещал Мари-Луизе подняться
с ней на колокольню. Но пойдем с нами.
Антуан, никогда не взбиравшийся на
колокольню, согласился, и на этом они расстались.
Вдоль авеню Раймонда Пуанкаре шли виллы,
основательно и просто построенные, но по мере
удаления от центра города дома становились
невзрачными и жалкими. Там уже преобладали
комплексные постройки. Среди чахлых садов с редкой
листвой нагота строений казалась болезненной.
Стены были тонкие, шаткие, пористые, золотушные.
Антуан недружелюбно смотрел на печальные
здания, на которые он обычно не обращал никакого
внимания. Он сердился на отца за то, что тот
выбрал жилище на этой окраине, где неласковая
природа стесняла, убивала его бродяжнические
наклонности. Он с увлечением мечтал о квартале
Мальбуан, о теплоте, о нежности этого
извилистого города, погружавшегося в недра земли.
Занятый своими мыслями, он не заметил как к нему
подошел человек лет сорока; его лицо и костюм были
примечательны. На нем был высокий воротничок,
широкий темный узорчатый галстук, нечто вроде
пластрона, а под черным сюртуком очень светлый
жилет, окаймленный замшевым шнурком. Не
принося никаких жертв моде, он был одет так, что
никого не шокировал и в то же время сохранял
спокойную, намеренно выработанную, устаревшую
элегантность. Черная бородка обрамляла его
тонкое, умное лицо. В его взгляде было много мягко-
15

ста, настойчивости, доброты. В нескольких шагах
от Антуана он приподнял котелок, открывший
большую лысину.
— Прощу прощения, мой юный друг, — сказал
он, — но боюсь, что я заблудился. Я давно не
бывал в этой части города и вижу, что здесь много
настроили. Я ищу дорогу Эмиль-Вуаро...
Застигнутый врасплох мальчик поднял голову
и узнал господина Марге, нотариуса с улицы Жак-
де-Моле. Он всегда возбуждал его любопытство
своей элегантностью иной эпохи, и Антуан хранил
живое воспоминание об его красивом доме, куда
он как-то в прошлом году сопровождал отца,
занятого делом о небольшом наследстве, доставшемся
жене. Антуан указал путь, и нотариус, не будучи
в состоянии вспомнить его имя, все же
припомнил, что уже однажды видел лицо этого мальчика.
Однако он не решился спросить, как его зовут, из
боязни смутить его, и покинул его после долгих
церемонных благодарностей. Антуан, никогда не
видевший, чтобы человек такого возраста дарил
его таким вниманием, был очарован его
приветливостью и подавляющей вежливостью.
Господин Марге направился по дороге Эмиль-
Вуаро и, чтобы избежать угнетающего действия
пейзажа, ушел в размышления о тяжелой судьбе
нотариусов, которые брошены на съедение
сильным умам. Он думал об этом как о символе
буржуазной тирании и размеренной глупости. Жалкое
дополнение к аптекарю Омэ...1. Разве он заслужил
такую участь, спрашивал себя Марге. И пока он
был занят этими размышлениями, он меньше
всего подозревал, что завтра должен будет совершить
гнусное преступление.
1 Автор имеет в виду одного из героев «Мадам Бовари»
Флобера. Прим. пере в.
16

ГЛАВА ВТОРАЯ
Втайне господин Марге желал, чтобы
переговоры, которые он вел со старым Бютилля,
окончились неудачей. Тем не менее он пустил в ход все
свое красноречие, пытаясь убедить
восьмидесятилетнего старца продать принадлежавший ему
гектар земли в конце улицы Жоффруа. Его доводы
были убедительны, его предложения могли ввести
в искушение любого рассудительного человека:
триста тысяч наличными или пожизненная рента
в сорок тысяч франков. Усевшись на железной
скамейке в саду, примыкавшем к домику старика,
оба противника с большим любопытством изучали
друг друга. Любопытство Бютилля было
ироническим, но доброжелательным. Он твердо решил не
продавать участка, но ему льстили хлопоты
нотариуса, явно свидетельствующие о ценности его
владения. На первые заявления господина Марге он
добродушно ответил:
— Я не настаиваю, чтобы вы мне сообщили имя
вашего клиента, хотя почти наверняка знаю, с
кем имею дело. Я предпочитаю сразу сказать вам,
что сделка невозможна. Поскольку
муниципалитет думает об отчуждении моего участка, чтобы
построить на нем коллеж, не стану же я накануне
голосования проекта уступать за третью или
четвертую часть того, на что я вправе надеяться!
Он возбужденно хихикнул; на худом,
пергаментном лице светились хитрые глазки. Разглядывая
маленький, старческий, иссушенный навязчивой
идеей череп, господин Марге почувствовал
словно дрожь жалости и восхищения. Ясно было,
что в этом деле с участком деньги не играют почти
никакой роли. В течение тридцати лет Бютилля
жил в бедности, граничащей с нищетой, лелея
надежду, что муниципалитет приобретет его участок.
2
17

Он давно уже перестал думать о выгоде. Бютилля
скорей готов был отдать участок городу за гроши,
чем взять за него хорошую цену с частного лица.
Его страсть была так же чиста, как страсть
астронома, который ждет появления кометы. В начале
переговоров господин Марге мог опасаться, что
клиент, соблазненный величиной суммы, откажется
от того, что является единственным смыслом его
существования. Но тогда, отдав гектар целинной
земли, путем лишений сохраненной в самом сердце
города и придававшей ему видимость феодальной
независимости, он будет всего лишь старым рантье,
не имеющим зубов, чтобы разжевать свой доход.
Внутренне ободренный стойкостью Бютилля,
нотариус тем не менее из профессиональной
добросовестности продолжал вести переговоры.
Прошел почти час, а он не продвинулся ни на
шаг. За беседой он рассеянно наблюдал
нагромождение домишек и огородов, нарезанных
параллельными прямоугольниками между дорогой Эмиль-
Вуаро и железнодорожной насыпью. В то время
как взгляд его случайно блуждал по окрестностям,
он почувствовал сильное потрясение, резкий
толчок, который спустя несколько секунд,
постепенно усиливаясь, тяжело потряс все его существо. У
зубчатой ограды, повернувшись спиной к железной
дороге, стоял коренастый человек с огромной
головой и широкими плечами, с очень длинными
руками и короткими кривыми ногами. Еще больше
обращало на себя внимание его лицо. Вдавленный
нос образовал глубокую впадину между выпуклым
лбом и выдающейся вперед нижней челюстью. Все
черты лица были резко подчеркнуты, и малейшее
движение челюстей странным образом изменяло
всю физиономию. Даже в состоянии покоя лицо
отличалось животным безобразием и одновременно
было простодушным и печальным. Господин Марге
18

Знал этого урода в лицо, йо давно его не встречал.
Неожиданно он открыл в нем почти полное
сходство с каменной фигурой, изваянной в нижней
части колонны собора. Господин Марге любил
навещать дьяволенка, выступающего из столба и
гримасничающего под тяжестью каменной массы,
которая лежала на его плечах; бедный,
страдающий и смеющийся дьявол, обреченный до
конца существования собора показывать прохожим
лишь свое искаженное лицо; в этих
гримасничающих чертах было выражение покорной нежности,
волновавшей нотариуса. Он часто садился подле
пленного демона, ласкал его, даже любил. От
всего сердца он жалел дьявола за то, что тому
приходится нести на плечах унизительную тяжесть
церкви, и представлял себе, как он вырывает его
из каменных объятий, подает ему руку, чтобы
вместе предаваться безудержным удовольствиям.
Казалось, фантазия претворилась в
действительность, и демон из собора, освобожденный
благодаря стараниям господина Марге, явился, чтобы
вознаградить его.
Человек склонился над оградой и окликнул
хозяина голосом настолько громким, что даже сам
застеснялся:
— Узнаете меня, господин Бютилля. Это я,
Труссекен... Я у вас работал в прошлом году... Вот
я вернулся из поездки и ищу работу. Не найдется
ли чего-нибудь для меня в вашем саду.
Старик мотнул головой, и вены на его лбу
надулись от гнева.
— Для тебя ничего! — крикнул он, — ты
способен только все разорить! Убирайся!
Но его слабый голос не долетал до ограды.
Труссекен не расслышал и продолжал:
— Я сказал про сад, но я возьмусь за что
угодно! Я с вас дорого не запрошу...
2*
19

Взволнованный одним его появлением, господий
Марге почувствовал нежную жалость к
несчастному чудовищу, ищущему себе пропитание. И в это
мгновение его осенила идея, которую он ощутил
всем своим телом как ожог. Даже больше чем идея—
это был уже целый план, возникший с
неожиданностью вдохновения и принятый им без оговорок.
В предвидении того, что должно свершиться, он
внезапно открыл смысл некоторых, преследующих
его обычно, навязчивых идей и других, более
тайных, мало знакомых, только что возникших. Он
чувствовал, что эти идеи приходят в стройный
порядок. Жест, которым он подозвал Труссекена,
знаменовал начало приключения, уже
вырисовывавшегося в малейших подробностях в его
представлении. Однако он достаточно владел собой, чтобы
скрыть свое смятение, и сказал Бютилля:
— Еще один бедный, безработный... печальные
времена... господин Бютилля... Посмотрим, не
могу ли я для него что-нибудь сделать.
— Вы слишком добры к бездельнику, который
проводит время в пьянстве и бог знает в чем, —
возразил старик.
— Конечно,— пробормотал нотариус, — но что
поделаешь, все хотят есть....
Труссекен уже перемахнул через ограду с
непринужденностью, вызвавшей ярость Бютилля.
— Ты не мог обойти кругом? — сказал он.
Еще задыхаясь от того, что бегом пересек сад,
Труссекен ответил смиренно, сняв кепку:
— Мне пришлось бы пройти там по дороге. Я не
хотел заставить ждать господина Марге. Нужно
было торопиться, он мог бы уйти, а я остался бы
опять без работы. Да, у меня нет работы.
Нотариус созерцал чудовище с жадностью, не
ускользнувшей от него самого. Опустив глаза,
20

чтобы скрыть свой горящий взгляд, он приступил
к делу:
— Я вас позвал ради работенки, которую вы,
быть может, могли бы для меня сделать. У меня в
саду есть сарай для инструментов, и я хотел бы
его побелить. Если вы считаете, что сможете...
— Вы не могли бы найти никого удачнее,—
сказал Труссекен. — Первое мое ремесло —
маляр.
— А когда вы хотите начать?
— Когда скажете. Я готов. Завтра, если хотите.
— Хорошо, приходите завтра. Но мы с вами еще
не договорились о плате. Сколько вы берете?
Труссекен, колеблясь, переваливался на своих
гнутых ногах, и лицо его, искаженлое страхом и
алчностью, собралось в отвратительную гримасу.
— Если я попрошу у вас три франка в час,—
робко сказал он, наконец. — Я работаю как
мастер, и вместе с тем я не считаюсь со временем.
Лишние четверть часа или даже полчаса в счет не
идут.
Бютилля безмолвно шевелил губами, быть
может, думая этим показать свое возмущение. Он
смотрел на поденщика с отвращением. После
нескольких секунд притворного размышления, Марге
согласился:
— Ладно, договорились, три франка в час...
Кстати, как вас зовут?
— Труссекен... Марсель Труссекен, родился в
18Э5 году, на улице Сир-де-Рулан (он притворился,
будто что-то ищет, и добавил с озабоченным видом).
У меня нет при себе документов, но я вам покажу
их завтра. Вас-то я хорошо знаю и не первый день...
— Отлично... Договорились, господин
Труссекен. Я вас жду завтра. Пока вы свободны.
Труссекен горячо поблагодарил нотариуса. Не
обращая внимания на протесты старика, он пошел
ZJ

садом и снова перелез через ограду. Видно было,
как он сел на дорожке, идущей вдоль
железнодорожного полотна, и, сняв башмак, обозревал его
внутренность. С минуту он развлекался тем, что через
растопыренные пальцы ног следил за движением
паровоза, потом стал болтать с железнодорожными
служащими. Нотариус извинился перед Бютилля
за то, что навязал ему общество Труссекена,
которого, как он сам признает, мало стесняло
общепринятое уважение к чужим заборам.
— От него можете ждать еще не того, — желчно
заметил Бютилля. — В прошлом году он работал у
меня два дня, и я не собираюсь нанимать его вновь.
Вы не представляете, сколько он мне причинил
неприятностей....
— Будем надеяться, что он исправился, —
сказал нотариус, — иначе мой визит окажется
совсем безрезультатным. В переговорах об участке
вы уже нанесли мне такое поражение, что,
признаюсь, почти лишили меня надежды.
Последние слова и сопровождавшая их улыбка
смягчили старика.
— Во всяком случае, вы доставили мне
удовольствие своим визитом. Впрочем, я рассчитываю
очень скоро к вам явиться сам. Я до сих пор не
позаботился о своем завещании и боюсь, что был
неправ. Разве не может случиться, что я умру до
отчуждения? Мои наследники, не задумываясь,
продадут участок частному лицу, например вашему
клиенту, который окажется достаточно ловким,
чтобы избежать отчуждения... Вы можете сказать,
что после смерти такие вещи уже не имеют
значения...
— Нет? Напротив! — возразил господин Марге,
которому, как всем нотариусам, полагалось думать,
что мертвые интересуются поведением живых.
— Вы согласны со мной, неправда ли? Вы ду-
22

маете, что и после смерти жизнь все-таки
продолжается? Нужно будет поговорить с кюре... Хотя
мы с вами знаем, кюре — это народ неискренний...
Живя в предместье, никогда их не встретишь. Я,
однако, помню время — и скажу вам, это было
всего лет пятьдесят назад, — когда они то и дело
торчали перед вами. Но не то важно. Религия всегда
остается религией, неправда ли? Даже будучи на
небе, я не захочу оттуда видеть, как мои
наследники продают участок — вы знаете кому. Значит,
мне хотелось бы составить соответственное
завещание.
Господин Марге вяло попытался убедить
старика не лишать наследства бедных людей, уже
двадцать лет ждавших его смерти, а затем
попрощался. Только очутившись на дороге Эмиль-Вуаро,
он облегченно вздохнул. Его очень утомили
последние минуты беседы. Не раз его внимание
настолько рассеивалось, что он с трудом сдерживался,
чтобы не ответить словами, которые готовы были
сорваться с его губ, которые переполняли и
дурманили ему голову. Теперь он мог тихонько их
произносить, мог тешить себя буйными образами,
которые обещали ему эти слова. Все же нужно быть
осторожнее. Быть может, Бютилля следит за.ним
из окна своего домика. За ним могли наблюдать и
из соседних домов, и опасность возрастала по мере
его приближения к центру города.
Несмотря на свое возбуждение, нотариус шел
обычным шагом, внимательно приглядываясь к
встречным. Он снимал шляпу, непринужденно
улыбался, но его смятение было так велико, что его
бросало в дрожь при мысли, что кто-нибудь к нему
подойдет. Около половины седьмого он подходил к
заводу ТДЦ, где его ожидал директор. Издали он
увидел служащего по фамилии Риго; стоя у решот-
ки, он беседовал с другим служащим. Господин
23

Марге знал отца Антуана, он его неоднократно
принимал в своей конторе. Он понял, что ему не
удастся избежать разговора со своим клиентом,
тем более, что возле завода, где работал Риго, тот
некоторым образом был у себя дома. Нотариус
почувствовал себя неловко, хотя было так просто
не заметить человека, даже зная, что он жаждет
внимания. Но мысль о разговоре в подобный момент,
на виду у прохожих, вселила в него почти
панический ужас. Чтобы выиграть время и набраться
храбрости, Марге бросился в боковую улицу и сделал
довольно большой крюк, чтобы, в конце концов,
выйти на первоначальную дорогу.
Риго задержался почти на полчаса. Он помогал
разыскивать ошибку, вкравшуюся в месячный
баланс завода, и, хотя начальство этого и не
требовало, он оставался в конторе до половины
седьмого. Он сделал больше чем к тому обязывали его
долг и даже товарищеские чувства, потому что он
первый заметил ошибку, пробегая глазами
столбцы цифр; ему полагалось, впрочем, знать только
итог. Теперь, стоя у ограды завода, виновник
ошибки — Мюссон — восхвалял чутье Риго,
избавившего его от самых серьезных
неприятностей.
— Без вас бумаги отправили бы в таком виде в
парижское правление. Меня бы тотчас уволили...
и, однако, такая вещь могла бы произойти
решительно со всяким. Когда сумма верна, не думаешь,
что в статьях могут быть ошибки, друг друга
компенсирующие... для этого нужно иметь такой нюх
к цифрам, как у вас, господин Риго.
Молодое лицо Мюссона расцвело от
благодарности, но Риго сухо ответил на комплимент:
— Будь вы немножко внимательнее к своим
обязанностям, не пришлось бы тратить столько
времени на исправление вашей оплошности. Следует
24

вам все же сказать, что восемьсот франков в месяц
вам платят не затем, чтобы вы развлекались.
Мюссон покраснел, стыдясь улыбки, которая еще
играла на его губах. Слова Риго его разочаровали;
он злился, что Риго не сумел остаться достойным
его восхищения. На мгновение он замер;
неприязнь, которую ему всегда внушал этот сослуживец,
возродилась в нем с новой силой, он совестился
этого чувства. При расставании он сделал усилие
и с трудом выговорил:
— Еще раз спасибо... Вы мне оказали
громадную услугу...
— Я думаю, — подтвердил Риго.
Мюссон покраснел сильней, колеблясь между
охватывающей его досадой и последним приливом
благодарности. Наконец, пожав руку Риго, он
направился к центру города, чтобы до обеда
поглазеть на женщин, гуляющих на главной улице.
Риго показалось было, что он обидел Мюссона, но в
сущности он нисколько не жалел об этом. Парень
был слишком склонен к фамильярности. С другой
стороны, Риго сердился на него за то, что он его
задержал, когда мэр почтил его приглашением на
послеобеденную чашку кофе. После смерти своего
тестя — вице-председателя лиги свободомыслящих
и влиятельного члена партии радикалов, — Риго,
почти помимо воли, унаследовал его политические
убеждения и несколько несложных обязанностей.
Уже в день похорон, Филиппов мэр города,
говорил с ним на кладбище как со столпом партии и
таким путем завоевал его преданность. Риго
поручали те мелкие задания, в которых так отличаются
дисциплинированные умы, например, дружными
криками «ура» или свистками в подходящий момент
создавать нужное настроение на собрании.
Приглашение мэра на чашку кофе явно было сделано с
25

каким-то умыслом, и Риго был уверен, что
встретит у него и других служителей доброго дела.
Чтобы дойти до своего дома, стоящего на шоссе,
Риго нужно было пересечь всю новую часть города,
а затем пройти авеню Раймонда Пуанкаре. Он опять
подумал о приобретении велосипеда. Он
колебался не потому, что его смущал расход, но среди
высшего персонала завода ТДЦ никто не
возвращался домой на велосипеде, только рабочие и очень
молодые служащие конторы. Это объяснялось
чистой случайностью; не было никакой
принципиальной помехи к тому, чтобы солидный служащий
обзавелся велосипедом. Риго это знал. И хотя
здравый смысл доказывал ему необходимость этой
покупки, он неизменно упирался в факт, что
высшие служащие ходят пешком. Чтобы оправдать
свое ребячество, Риго уверял себя, что желание
поступать, как все, доказывает его скромность, но
в глубине души понимал, что им движет упрямое
тщеславие.
Дойдя до улицы Гюстав-Бон, Риго заметил в
противоположном конце, на другом тротуаре,
фигуру господина Марге. При встречах с
нотариусом он всегда испытывал какое-то томительное
беспокойство. В самом деле, иногда нотариус его
узнавал, отвечал на приветствия, даже первым
кланялся, но бывало он проходил мимо, не
замечая. Быть может, это была случайность, но это
могло быть также и капризом (он всегда узнавал
видных лиц города), что-то избавляло его от рас-
сеяности и заставляло подносить руку к шляпе.
Риго старался держать голову очень прямо, то и
дело бросая беглые взгляды в сторону, чтобы быть
в курсе намерений нотариуса. Тот шел, потупив
глаза, и казался поглощенным мыслями.
Рассчитав, что его поклон вероятнее всего останется
незамеченным, Риго решил сделать едва уловимый
26

приветственный жест в последний момент, что
даст ему возможность в случае надобности
притвориться, будто он чешет ухо. Но в последний
момент, неразумный, почти благоговейный страх
заставил его ускорить движение. Больше четырех
шагов отделяло его от соответствующего
приличиям места, а он уже поднес руку к шляпе. На
другом тротуаре господин Марге поднял глаза и
ответил широким приветствием. Риго почувствовал
облегчение, волна счастья нахлынула на него.
Это было нечто большее, чем тщеславие — это был
восторг от удовлетворения какого-то социального
инстинкта. Риго вдруг заметил, как хороша
погода. У него потекли слюнки от весны, как от вида
ломтика лимона.
Он не мог припомнить, чтобы когда-либо
испытывал ощущение той легкости, с какой он зашагал
под каштанами, окаймлявшими авеню Пуанкаре.
Он с любовью думал о поджидавших его жене и
сыне. Он взглянул на нежную зелень молодых
побегов и лирический восторг сорвал с его губ припев
неизвестно как запомнившейся уличной песенки.
Со снисходительностью, которая также была для
него необычной, он обвинил себя в ребячестве. На
железнодорожном мосту Риго облокотился о
перила, чтобы поглядеть, как внизу пройдет поезд.
И вдруг его сердце заледенело. На тропинке,
тянувшейся вдоль полотна, он увидел Труссекена.
Урод шел, переваливаясь на кривых ногах, и
качал головой с таким видом, словно был очень
увлечен песенкой. Риго отступил, но недостаточно
быстро, ему не удалось остаться незамеченным,
потому что он услышал:
— Фабиен! Эй, Фабиен! Подожди-ка меня,
стерва этакая. Это я, Труссекен!
К счастью, с тропинки на дорогу можно было
выйти, только сделав большой крюк. Риго поспе-
27

шил к своему дому, до которого оставалось всего
пятьсот или шестьсот метров. Он забыл про свою
радость и даже не испытывал больше угрызений
совести. Его удручало появление человека,
которого в сущности ему совершенно нечего было
бояться. В этом было что-то похожее на затяжную
болезнь, о которой на время забываешь, но
которая затем возвращается, еще более обостренной, и
хватает за горло жестокой рукой. Только у самого
дома Риго обернулся. Позади, на расстоянии
пятисот метров, тяжело шагал Труссекен и нето рукой,
нето кулаком делал ему знаки.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Во дворе завода ТДЦ господин Марге
почувствовал облегчение. Ему казалось, что он не сможет
добраться до своего дома, не выдав прохожим
пожиравшей его лихорадки. Предстоящий деловой
разговор с директором должен был вернуть ему
уверенность в себе. Снова приступив к выполнению
обязанностей нотариуса, он забудет сегодняшнее
странное приключение. Проходя в сопровождении
консьержа по пустынному двору, он
восстанавливал в памяти свидание со старым Бютилля, о
котором должен был дать отчет директору. Но
память его работала плохо. Его отвлекал образ
Труссекена, стоящего у железнодорожной насыпи.
Директор Девар принял нотариуса с
почтительной любезностью и ждал, пока тот сам загсвэрит
на занимавшую их тему. Господин Марге был
тронут оказанным ему вниманием, но все же
оставался холодным. Он испытывал живейшую неприязнь
к высшему персоналу промышленных предприятий,
обладавшему слишком специальными
способностями, видимыми невооруженным глазом. Сам Де«
28

вар, несмотря на изысканные манеры и тонкие
руки, казался ему еще недостаточно солидным.
Молодая гибкая фигура Девара, ясный,
проницательный взгляд, экономность в жестах и словах,
заставляли нотариуса причислять его к разряду
умных, но ограниченных людей, не знающих ни
хитрости невежества, ни годами культивируемых
страстей тугодума-буржуа, старающегося не
упускать ничего в жизни и в настоящую минуту
вкусить всю ее полноту. Господин Марге не признавал
его даже настоящим буржуа и слегка презирал
его деятельность.
— Как я и думал, — сказал нотариус, —
Бютилля ничуть не расположен продавать участок.
С тех пор как город заговорил об отчуждении, он
слепо верит в крупное возмещение и больше чем
когда-либо упорен в своем намерении не
выпускать из рук карту. К стыду своему признаюсь,
что единственным результатом визита было то,
что старик еще больше укрепился в своем решении.
К нему, вероятно, нужно было подойти как-то
иначе. Если бы вы так не торопили меня с ответом,
я мог бы попытаться найти подходящую
приманку...
Марге подумал, что легкая усмешка директора
избавляет его от необходимости продолжать. Уже
пришло время, казалось, говорил Девар, чтобы
продажа участка перестала быть психологической
проблемой, так же как и предметом барышнического
торга.
— Вы ему предложили триста тысяч
наличными. Для Бютилля это кругленькая сумма; город
никогда ему не дает столько. Его должны были
соблазнить верные деньги...
— Продажа участка вполне в его интересах, —
согласился нотариус.
— Ну, так в чем же дело?
29

— БоЖе мой, все очень просто. Бютилля
убежден, что возмещение за отчужденный участок
гораздо крупнее, чем позволяет предполагать,
здравая оценка. Наконец, старик слишком долго
ждал случая вести переговоры с городом. Его
воображение работало...
— Однако он не сумасшедший и не дурак, —
резко бросил директор. — Он должен понимать
значение цифр.
Господин Марге несколько секунд молчал, не
для того, чтобы подготовить ответ, но чтобы
обдумать замечание директора. Оно ему ясно
показывало, что необходимо притвориться непонимающим.
— Вы правы, — сказал он наконец.
— Ну?!
— Как вы сами сказали, господин Бютилля —
не дурак и не сумасшедший, и, однако, ничто не
заставит его продать свой участок. Не знаю, ясно
ли я выражаюсь... Господин Бютшищ не находит
никакого удовольствия в продаже... Именно так,
никакого удовольствия. Заметьте, что он с большим
интересом следил за моими доводами. Он даже
сделал одно очень верное замечание: какого чорта
ваш клиент хочет приобрести участок, который
через несколько месяцев будет отчужден? Стало
быть, он хочет на этом заработать? Я, понятно,
выразил уверенность, что город никогда не купит
участка, но это было неудачно... я прекрасно видел,
что мой ответ его не убедил...
— Точно так же как и вы сами в этом не были
убеждены, — сказал Девар. — И, однако, вы ему
сказали правду. Если бы нам удалось купить
участок, город никогда бы его у нас не отнял. Разве
рост завода не в интересах города? Мы займем
больше рабочих и предоставим им удобства,
немыслимые при той площади, которой мы сейчас
располагаем.
30

— Верно,— отозвался нотариус.— Очень жаль,
что Бютилля так упрям. Но меня утешает, что
кризис как будто не затронул вас. Я счастлив
поздравить вас с этим.
— Должен вас вывести из заблуждения, мэтр
Марге; мы страдаем от кризиса, как и все. Проект
расширения в сущности означает перегруппировку
наших заводов; мы больше не можем выносить
бремя, сохраняя некоторые мелкие филиалы со
слабой производительностью. Фактически, речь
идет о концентрации или перегруппировке. То,
что я вам сейчас говорю, не тайна...
— Если я правильно понял, — сказал
нотариус, — от господина Бютилля и от
муниципалитета зависит, будет или не будет работать данный
филиал? Это серьезней, чем я думал...
Директору, видимо, не понравилось, что
проблемы ставятся перед ним в столь
категорической форме, тем более, что в тоне нотариуса он
улавливал, как ему казалось, умышленную иронию.
— В действительности, — произнес он, — дело
не так-то просто... У нас пока лишь опасения.
Во всяком случае, все это должно остаться между
нами...
Время подходило к семи, и господин Марге
собирался уходить. Он довольно рассеянно
отвечал директору, заговорившему о выборах на
место, освободившееся за смертью депутата от
округа. Выборы в парламент почти не интересовали
нотариуса.
Девар попытался вытянуть из него кое-какие
полезные сведения о кандидате радикалов, но
нотариус был весьма слабо информирован, и
ответил, что по сути дела и знать-то нечего, потому
что все равно пройдет радикал, каков бы он ни
был. Впрочем он тут же понял, что сказал не то,
что следует, и что директор интересуется главным
31

образом личностью кандидата и теми мелкими
интрижками, которые связаны с выдвижением его
кандидатуры.
— Во всем городе нет человека, хуже меня
осведомленного в политике, — сказал Марге. —
Профессия нотариуса мало располагает к тому,
чтобы завоевывать доверие левых, даже если они
мои клиенты. Вы не представляете, насколько я
изолирован. Мне часто приходится слышать, что
контора нотариуса — это своего рода
исповедальня. Я этого никогда не замечал. В поведении
собственника столько же фантазии, свободы и
непринужденности, как в сокращательных
движениях желудка. Когда к вам приходит человек по
делу о наследстве, вы, быть может, вообразите,
что он хочет открыть перед вами тайники своей
души. В действительности, он вам показывает
лишь ее постыдный и сокровенный кусок, но в
подобном случае это вам покажет любой. Заметьте,
впрочем, что врачи находятся в таком же
положении, как и мы, по тому, что пациент говорит о
своих недомоганиях, врач еще не может вывести
суждения о его личности. Мои слова относятся также
к священникам. Исповедь не означает признания..,
По удивленному взгляду директора господин
Марге понял, что наговорил лишнее, и поспешно
попрощался. Его снова охватило возбуждение,
сдерживаемое во время делового разговора.
Выходя за ворота завода, он испуганно подумал,
что мрачная и нетерпеливая радость, которая его
охватила, может преобразить его лицо. Ему
захотелось бегать, разговаривать, излить душу.
Никогда он не чувствовал себя таким веселым,
жизнерадостным, захлебывающимся от
красноречия. Он с трудом следил за скачками и
изгибами своего воображения — оно ворочало
вселенной и распространялось одновременно на мель-
32

чайшие подробности. Каждое из его движений
вызывало новую картину, неясный гул. И среди
этого вихря, среди этого изобилия, возникал образ
Труссекена, намечавшего четкий тайный путь...
Ближе к центру города прохожих становилось
все больше. Приходилось быть внимательным,
здороваться, соразмерять широту жеста при поклоне,
дружелюбность улыбки, поступать так, чтобы
каждый, вернувшись домой, мог сказать, что не
видел в городе ничего интересного. Минуя улицу
Ранконтр, где сновала предвечерняя толпа,
Марте вышел переулком к собору и остановился у
одного из боковых порталов. По другую сторону
церкви, на тихой улице Жак-де-Моле, находился
его дом. Часто, чтобы сократить путь, он шел
через церковь, попутно приветствуя быстрым
коленопреклонением главный алтарь.
Он вошел, крадучись, стараясь незаметно
пройти до ближайшей колонны, где часто навещал
каменного демона, но, пораздумав, решил, что
в этот час верующие ожидают там очереди в
исповедальню. Он стал на коленях в тени кафедры
и молитвенно сложил руки. Перед ним у края
центрального прохода, в первом ряду кресел,
молилась молодая женщина в черном; она
склонила голову на плечо, устремила взгляд к алтарю,
и все же молитва господина Марге была более
страстной. Снаружи было еще светло, но в
церкви приближение вечера начинало гасить в
вышине живую прозрачность оконниц, заволакивало
тяжелые витражи и погружало в тьму далекие
углы. Между дневным светом и сиянием свечей
уже колебались черные тени, и позолота алтаря
сверкала во мраке сводов. Нотариус напряг
остаток весьма католического религиозного рвения,
играл словами, литургическими оргиями,
запахом воска и ладана и, помогая себе короткой го-
3
33

рячей молитвой, вызывал призраков в густой тени
и тишине собора.
«Господи, я обращаюсь к вам, мой исповедник,
мой отец любимый, мой славный старикан, мое
бдящее око, нежная привычка всех моих
воскресений.
«Господи, я недостоин вашего милосердия,
настолько недостоин, что даже не прошу о нем. Мне
нужно лишь ваше безразличие, я желаю лишь,
чтобы вы обо мне забыли.
«Господи, мой дорогой, славный господь-бог,
я устремляюсь к вам. Я извиваюсь и валяюсь у
ваших ног в моем гное и в моих нечистотах,
призывая на себя плевок вашего презрения.
«Господи, удостоюсь ли я счастья вызвать ваше
презрение. Ваш взгляд отвращается, и моя
молитва уже падает назад к моим ногам. Господи,
я чувствую себя гораздо лучше. Какой вы
сильный и страшный, когда поворачиваетесь спиной,
но так вы гораздо любезней.
«Господи, я устремляюсь к вам, обрызганный
грязью моей подлости. Вот я пришел в
сопровождении сонмища тварей, подружек моих ночей
и моих уединений. Посмотрите на них с
презрением, я расскажу вам, кто они.
«Вот булочница с улицы Ранконтр. Я узнал
как-то, что ее зовут Робертой Булье. Это самая
здоровая из моих девок, господи, самая верная,
та, которой я пленился в мечтах из-за ее бедер
и полной груди.
«А эту бледную девушку в желтом платье,
которая уходит, скрипя башмаками, я увидел как-то
вечером в квартале Мальбуан. Осенний ветер
обрисовывал ее формы под нищенской юбкой и
очерчивал складку между ляжками, черную и
глубокую складку для моих ночей, господи.
34

«CMoîpHTe, вот шалунья Горничная Фрэнелей
в белом переднике. Однажды я обедал у них и,
словно нечаянно, наступил ей на ногу, ее крик и
болезненная гримаса одушевили образы моих
бодрствований и моих снов.
«Вот три сестры Жане — моя воскресная
обедня. Я не умею их разделять.
«Господи, как я вас люблю! Позвольте помочить
моим потом ваши ноги.
«И еще: стройная школьница, с белокурой
челкой, консьержка мэрии, две барышни Ватар,
одна шатенка, другая рыжая, такие тщедушные,
такие кроткие, что они иногда возбуждали меня,
даже когда я работал. И столько других.
«Вы их видите, господи, в свете свечей,
вспугнутых, пресмыкающихся, и среди всех них ту,
которую я не называл, ту, которую вы мне
избрали. Тела и материи дрожат от страха в вашем
божественном свете, от которого сверкает металл
подвязок, а влажность их тел испаряется на
ступеньках алтаря.
«Господи, я столько бродил вокруг тайны этих
юбок, я столько страдал, дерзая издали и дерзая
на все, и из глубины моего отчаяния я вижу, как
занимается ясный день. Господи, вы изволили
сказать, что я был волен так поступать, что все
это вас не касается. Вы так сказали, потому что
вы добры и хотите, чтобы я любил вас еще
больше. Отче наш иже еси на небеси».
Господин Марге разжал молитвенно сложенные
влажные руки и перекрестился. Он был очень
взволнован. Гораздо больше, чем он рассчитывал.
На минуту он закрыл глаза, чтобы остудить жар
своей души. Позади, в тени нижней части церкви,
он слышал тихий шум шагов и передвигаемых
стульев. Он подумал, что жена его должна быть
здесь, в исповедальне, готовая запорошить воло-
3*
35

сатое ухо аббата Дюперрона снегом своих мелких
грешков. Он хотел бы услышать ее исповедь не
из нескромности, но чтобы восхищаться в
опьяняющей темноте церкви блеском и
белоснежностью ее души. Он еще помолился, обращаясь к
святой деве, и призывал ее милость на свою
жену. Хотя он верил в святую деву не больше чем
в бога-отца, он молился с искренним увлечением,
как будто играл на рояли. В надежде, что его
скромность тронет сердце святой девы, он даже
сосредоточил свою мысль, не формулируя ее, на
язве, беспокоившей уже несколько лет его бедро.
Потом, в самой глубине сознания, он стал насме=
хаться над собой, говоря, например, что он
окажется очень плохим католиком, если будет таким
образом прививать божеству вкус к скромности
и воздержанию. И так дальше.
Мимоходом задев продолжавшую молиться
молодую женщину в черном, он преклонил колени
перед главным алтарем и вышел через маленькую
дверь справа. У выхода на улицу Жак-де-Моле
бригадир Майар, опершись на раму велосипеда,
беседовал с Ребюша, судебным приставом с
площади Обер. По правде говоря, Майар больше
слушал, чем говорил. Свертывая сигарету, он
оглядывал перекресюк свойственным ему строгим и
рассеянным взглядом. При виде его, у господина
Марге сердце беспокойно екнуло. Он был так
близко от дома, что, выходя из церкви, не
позаботился привести в порядок свою физиономию, и
подумал, что лицо его наверно красное и покрыто
каплями пота. Он хотел бы осторожно повернуть
вправо, к паперти, но, сделав несколько шагов,
рассудил, что близость дома не позволяет ему так
поступить. Он снова взял первоначальное
направление, сделал еще один резкий поворот вправо,
другой — влево, поколебался и наконец решил
36

итти прямо. Испуганно подумав, что все эти
зигзаги проделаны в поле зрения полицейского, он
силился сделать свою походку более твердой; но
мостовая танцовала под его ногами, весь
перекресток качался из стороны в сторону. При
приближении нотариуса, Ребюша снял шляпу и
выпятил грудь. Бригадир, который не осмелился
бы приветствовать такого важного человека, если
бы был один, тоже поднес руку к фуражке.
Когда опасность миновала, господин Марге
посмеялся над своим малодушием. Ребяческий страх
перед жандармом показался ему очаровательным.
«Опасность — это молодость, — подумал он. —
Лишь опасность может вернуть нашим чувствам
всю свежесть юности».
У него хватило находчивости чтобы избежать
соседа Крепеля, соборного органиста, который
должен был находиться в своем подвале,
наблюдая в перископ за прохожими. Аппарат, к
которому прибегал Крепель, ничуть не был
подозрительным и дело было совсем не в том, чтобы
созерцать женские ноги. Просто это был
одновременно научный и оригинальный способ
рассматривать прохожих. Всякий раз когда органист
обнаруживал в поле своего аппарата нотариуса,
он окликал его через рупор и просил спуститься
к нему. Господину Марге не всегда удавалось
незаметно пройти, и хотя органист числился его
другом, он боялся общества этого человека,
одержимого страстью к музыке, верившего в свою
гениальность и игравшего на органе так, будто
он ворочает гири. Он пошел вдоль стены,
стараясь загородить перископ, и ему казалось, что он
слышит вырывающиеся из отдушины жалобы.
Наконец он добрался до своего дома. Плющ и
дикий виноград густым занавесом покрывали
стену ограды. Толкнув дверь, он очутился на об-
37

ширном дворе, окаймленном двойным рядом
деревьев и украшенном клумбами. Жилищем
нотариуса был одноэтажный дом, выдержанный в
простых линиях и хороших пропорциях, с
высокой покатой крышей, усеянной длинными и
тонкими трубами. Он был построен в 1720 году. За
несколько лет до войны, отец господина Марге
в одно время с устройством трех мансард, где
удобно было бы селить прислугу, украсил дом
фронтоном в стиле ренессанс, чтобы обрамить три новых
окна, выходивших на фасад. Пристройка эта была
тем более досадной, что, входя во двор, можно
было отступить на расстояние, достаточное для
того, чтобы окинуть взглядом весь ансамбль.
Взглянув на часы, нотариус увидел; что уже
семь, и решил, что прислуга должна быть на
кухне. Его поразило, как много вещей он проделал
за полчаса, и он стал вспоминать: четверть часа
с Деваром, семь или восемь минут от завода до
дома, почти столько же в церкви. Когда он
поднимался на первый этаж, его осенила мысль, что
самые значительные события могут совершаться
за несколько минут. Тотчас он извлек отсюда
выводы настолько важные, что они произвели на
него глубочайшее впечатление.
На площадке лестницы он насторожился и
услышал шум, доносившийся из людской в конце
коридора. Сердце его медленно билось, и руки
похолодели. Он снял свои золотые часы с тяжелой
цепи, прикрепленной к жилету, и сжал их в
ладони левой руки. Большая стрелка была между
первой и второй минутами восьмого часа.
Господин Марге бесшумно открыл дверь, ведущую на
деревянную лестницу в мансарду, и поднялся
туда, шагая через две ступеньки. Слуховое окно,
выходящее в расположенный за домом большой
сад, давало достаточно света, и ему не нужно
38

было бояться быть захваченным врасплох. Около
мансарды площадка лестницы была более темной,
но можно было различить три двери, по лучам
света, пробивавшимся в уровень с полом. Быстрым
движением нотариус бесшумно открыл одну из
дверей и тотчас с теми же предосторожностями
закрыл ее. В чистой и светлой мансарде стояла
узкая кровать, двустворчатый шкаф, стул и
туалетный столик. Нотариус сперва подошел к окну
и, делая вид, что закрывает его, бросил взгляд
наружу. Дом был так хорошо замаскирован
деревьями и оградой, что за пределами двора ничего
не было видно. Можно было разглядеть только
верхушки крыш в городе и совсем вблизи
колокольню собора. Господин Марге посмотрел на
часы. С тех пор как он оставил первый этаж
прошло полминуты. В глубине двора открылись
ворота, и вошла мадам Марге. Стараясь быть
незамеченным, он почтительно созерцал эту плохо
одетую женщину, худую и все же тяжеловесную,
пересекавшую двор большими, неловкими шагами.
Судя по ее одежде и походке, это была старая
женщина, но в ее лице, в светлых глазах, в посадке
головы была детская грация. Нотариус
поторопился сойти вниз, чтобы встретить жену на
площадке первого этажа и первым захватить на ее
губах приветственную улыбку.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Посредине кухни стоял стол; прислонив к
тарелке книжку, Антуанучил урок. Боязливо,
украдкой он поглядывал на мать; сидя против него,
она занималась шитьем. Беспокойство сына
забавляло ее, и, подтрунивая над ним, она напевала
припев песенки, которую выучила еще во время
39

перемирия, когда была молодой девушкой и жила
в городе, пестревшем зелеными мундирами.
I am sorry, I ат sorry,
Господин кюре, ей-ей,
I ат sorry
Она будет женой моей.
Тонкий, слегка дребезжащий голосок
придавал припеву какую-то двусмысленную танствен»
ность. Отвращение переполняло Антуана. Взгляд
его стал жестким; сердито и полувопросительно он
пробормотал:
— Скажешь ему, что я опоздал?.. Скажешь.,.
Нежно улыбнувшись, Жюльетта Риго увиль=
нула от ответа:
— I am sorry, I ат sorry. Когда распевали эту
песенку, тебя еще не было на свете. Ты появился
почти пять лет спустя. I am sorry. Если бы ты
видел, какой вид имел тогда город.
Выдернув иголку, она стала разглядывать
через окно недостроенные дома и обнесенные
колючей проволокой сады, говорившие о последних
завоеваниях предместья. Песенка всколыхнула в
ней воспоминания о последних годах войны. В
шесть часов вечера, под осенним дождем, который
казался синим у газовых рожков, улицу Ранконтр
наводняли отпускники-военные, женщины,
которых они оспаривали друг у друга, и
настороженно выжидающие мальчики, дефилирующие
мимо освещенных магазинов. Жюльетта шла в
толпе со своими шестнадцатилетними подругами,
взгляды мужчин и задевавшее ее грубое сукно
делали ее счастливой. У нее бывали свидания.
Мать искала ее повсюду. Возможно, соседи
видели, как она обнималась в тихом переулке с
молодым человеком из имевшей отношение к
интендантству семьи, который носил дорогие очки и
40

хромовые краги. Времени было слишком мало.
Хотелось без конца испытывать страх и
удовольствие.
Силуэт Риго, появившийся в раме окна, вернул
ее к действительности. Антуан тщетно ловил
взгляд матери, вставшей, чтобы подать обед. Риго
холодно поздоровался и стал мыть под краном
руки. С давних пор, после краткого совещания с
самим собой, он решил, возвращаясь домой, не
целовать ни жену, ни сына; сталкиваясь с
проблемами, которые, собственно говоря, не стоили
внимания, он никогда не упускал случая принимать
суровый вид. С озабоченно-замкнутым
выражением лица, не покидавшим его никогда, даже в
часы работы, и составлявшим мучительную загадку
для его жены, он сел за стол. Ничто в его лице не
выдавало томительного ожидания, от которого у
него замирало сердце. В полном молчании семья
Риго начала есть суп. Жюльетта напряженно
искала слова, которое помогло бы установить
контакт с мужем. Видя, что мать нервничает, и читая
в ее взгляде некую супружескую угодливость, не
предвещавшую ничего хорошего, Антуан ерзал
на стуле. Риго, казалось, ничего не замечал.
Жюльетта уселась поудобней, пригладила локон
на лбу, но видимо не сумела этим привлечь к себе
внимание мужа. Тогда она наклонилась над
столом и неестественным, нарочито резким голосом
сказала, обращаясь к сыну:
— Я тебе не раз говорила, ты слишком громко
ешь суп... Посмотри на отца...
Она молила одобрения Риго, который наконец
разрешился.
— Правильно,—сказал он,—тебе скоро
минет тринадцать лет, а ты еще не научился разумно
пользоваться ложкой. Разве ты когда-нибудь
слышал, чтобы я так громко ел?
41

Кивком головы Антуан подтвердил, что отец
ест суп бесшумно. Мысль о собственной
воспитанности смягчила Риго и удержала от желания
прочесть нотацию. Впрочем, у него были другие
заботы.
— Отец тебе говорит для твоей же пользы, —
сказала Жюльетта с коварной нежностью в голосе.
— Конечно, — подтвердил Риго, — для твоей
пользы.
— Для твоей пользы и для твоего будущего.
Несмотря на беспокойство, терзавшее его
сердце, Риго казалось приободрился, и взгляд его
стал живей. Будущее сына было его больным
местом, и эта тема всегда находила в нем отклик. Он
говорил о нем со злобной озабоченностью,
терзаемый отцовским честолюбием и одновременно
унижаемый мыслью, что в один прекрасный день сын,
быть может, превзойдет его, будет носить лучшие
костюмы, осмелится, может быть, вкладывать
деньги, не советуясь с отцом, и это заранее его
раздражало. Когда он открыл рот, чтобы начать
хорошо известную семье длинную и скучную
тираду, до кухни донесся из-за садовой ограды
металлический, мощный голос, извергающий
оскорбительную брань. Сумасшедший гном! Труссекен,
как пес, прыгал за деревянным забором,
выходящим на пустырь.
— Господин Риго? Ты тут? — кричал он. —
Эй, господин Риго, выходи-ка, поговорим, как
мужчина с мужчиной. Гадина! Невежа! Ага, ты
думал я больше не вернусь! Или что я забыл? Нет,
господин Риго! Нет! Ты оскорбил старого друга, не
узнав его. Этого я тебе никогда не забуду! И кем
ты себя мнишь, грубиян? Вспомни-ка о своем
отце, об этой старой скотине! Вспомни хотя бы,
как он шлялся с девками по улице Кле-д'Ор и как
ему мочились на голову с парапета Рон-Пуэн..в
42

Это воспоминание так воодушевило Труссеке-
на, что он прервал свою речь. Вдоволь
посмеявшись, он снова начал кричать:
— Гад! Ты мочился на голову своего отца! Гм! Ты
никогда не хвастал этим перед женой? Отчего же?
Теперь ты можешь прикидываться гордецом! Ты
так не форсил, когда старик вышвырнул тебя за
дверь и ты клянчил хлеб у моей матери. А когда
я тебе подарил свои старые штаны, ты был очень
доволен, а, Фабиен?
Взволнованный воспоминанием о собственном
великодушии, Труссекен перевел дыхание и
попытался заглянуть в кухню, но не смог
разглядеть Риго. Застыв на стуле, Риго ценой огромных
усилий старался скрыть от семьи свой испуг и
слабость. Он молчал и казалось не слышал брани
Труссекена. Жюльетта, обладавшая некоторым
драматическим чутьем, ждала, что после тщетных
попыток овладеть собой муж придет в страшный
гнев. Чудовище было видно только ей, и она не
без умысла передавала Риго о всех жестах
Труссекена, рассчитывая разжечь мужа. Но Риго
довольствовался тем, что рассматривал ладонь,
приближая и отдаляя ее, так, словно снаружи ничего
не происходило.
Антуану были понятны страдания отца, и он
сочувствовал ему. Ему казались унизительными
разоблачения Труссекена о каких-то
похождениях молодости, похожих на библейский кошмар.
В то же время он безуспешно старался сдержать
душивший его смех. Согнувшись вдвое, затаив
дыхание, он тужился и в конце концов не
выдержал. При мысли о том, как его отец стоит в
святотатственной позе на парапете Рон-Пуэн, смех
вдруг вырвался сразу через рот и нос. Антуаникал,
лицо его горело, и плечи сотрясались; уткнув-
43

шись лицом в тарелку, он тщетно силился скрыть
свою бестактность.
Труссекен возобновил поток ругательств. Он
обзывал Риго ослом, заразой, такой же свиньей,
как его отец, стервецом, захватчиком, мразью,
выблевком и много раз повторял, что он сын
нищих.
— Ты ведешь себя так потому, что работаешь
в конторе, а я, я плюю в твою харю, понимаешь?
Мне наплевать, что ты сидишь в конторе,
понимаешь? Я вернулся позавчера, а сегодня у меня
уже есть место... Твоей работе я не завидую?!
Твоя контора у меня вот где, и твое перо тоже,
понятно? Мерзавец! Невежа! Сын нищих!
Жюльетта сумела устоять против
заразительности смеха сына. Только благопристойная
улыбка могла выдать ее веселье. Как Риго ни старался
принять бесстрастный вид, он сердился, что жена
не понимает его отчаяния. Наконец он с усилием
оторвался от стула, решившись сделать простой
жест — захлопнуть окно. Его появление привело
Труссекена в состояние бредовой экзальтации. Он
нагнул голову вперед, свесил ноги; ему
недоставало только напороться на зубья забора. Он так
быстро сыпал ругательства, что они превращались
в нечленораздельное рычание. Отмщенный и
довольный собой, он не замедлил удалиться. Его
уход принес некоторое облегчение Риго,
продолжавшему испытывать глубокую подавленность.
Заботясь о соблюдении приличий, он давно
отрекся от этой старинной дружбы и не мог думать о ней
без чувства буржуазного стыда, подсекавшего ему
руки и ноги. Риго казалось, что весь город ждет
чудовищного разоблачения, которое вновь
отбросит его к социальным низам, из которых он
вышел. В действительности, земляки не забывали
его отца, лудильщика посуды, по прозвищу Риго-
44

Ригодон, о котором до сих пор еще ходили ска
брезные, непристойные анекдоты, но положение
сына считалось недостаточно высоким, чтобы
ущемлять его гордость. Когда Риго размышлял об этом,
а это случалось много раз на день, подобная
терпимость приводила его в восхищение.
— В конце концов, он все-таки замолчал, —
сказала Жюльетта с таким видом, словно она
приписывала мужу честь отступления Труссекена.
Риго это смутило, и он не решился ответить. Ан-
туан казалось снова обрел равновесие, но так как
мать явно со злым умыслом посмотрела на него,
его опять охватил приступ смеха; из робости, а
отчасти надеясь, что причина его веселья
ускользнет от отца, или, быть может, он вовсе не
обратит на него внимания, Антуан не решался
просить у него прощения. В самом деле, Риго
казалось ничего не видел, у него было такое же
озабоченное и отсутствующее выражение лица,
какое было ему свойственно в кругу семьи. Однако
он был огорчен и боролся с желанием
расчувствоваться. Он мрачно подыскивал подходящее
изречение и нашел на дне своей памяти выученную
в школе притчу, поясняющую пословицу «Каков
отец, таков сын». Притча была настолько
трогательной, что заставила его подумать о том, что такое
сыновья совесть. Приключение на улице Кле-
д'Ор отягощало его сердце. Ему необходимо было
оправдываться, он не мог на это решиться и готов
был удовольствоваться воображаемой речью,
которую он мог бы держать к своему сыну. Но в
в конце концов ему показалось более удобным
обратиться к аудитории, состоящей из людей его
возраста, и он начал так:
— Дорогие друзья. Не без волнения я
отвечаю здесь на публично брошенный мне упрек.
Итак, уступая тому, что я считаю голосом сове-
45

сти, я признаю, что пренебрегал сыновьими
обязанностями. Это верно. Вы видите, я легко
признаю факты, но прежде чем осудить меня строг
го, я думаю, вы согласитесь со мной, что нужно
вернуться к этим обстоятельствам. Итак, вот как
в действительности все произошло. Прежде всего
знайте, что я был там не один. Нас было пятеро:
Труссекен Марсель, его брат Эмиль, он потом
умер, Мишон с улицы Горжерен, Лемонтье
Виктор — убит в Шампани, и наконец я; мне было
едва тринадцать лет. Нужно вам сказать, что у
мальчишек нашего квартала была привычка
каждый зимний вечер, выходя из коммунальной
школы, находившейся на улице Видитандин,
отправляться на парапет Рон-Пуэн, чтобы там
состязаться в том, кто дальше пустит струю. Нет,
не скажу, что это было очень умно, ни тем более
очень корректно, но вина в том, быть может,
прежде всего падает на наши семьи, которые
предоставляли нам слишком много свободы. И я
это говорю о моем отце, так же как и о матери
Труссекена или о родителях Мишона. Мой
собственный отец, среди вас есть такие, которые его
знали, не был дурным человеком, но с тех пор
как он овдовел, он сбился с пути, работал через
день и пьянствовал на улицах и в кафе. Он
таскался за юбками, это факт. Вы мне скажете, что все
таковы и что это не мешает хорошо себя вести,
но учтите, что мой отец был вдов и что его система
работать где попало неизбежно должна была
привить ему дурные привычки. Как бы то ни было,
однажды во время большой перемены оба
Труссекена сообщили мне, что мой отец болтал с девками
Тетеры и назначил им свидание как раз на улице
Кле-д'Ор. Дочери Тетеры (здесь Риго начал
приукрашивать правду и излагать события
пристрастно), дочери Тетеры не были просто уличны-
46

ми девками, как хочет их изобразить Труссекен,
и, с другой стороны, мой отец все же был
достаточно благоразумным, чтобы не дойти до такой
крайности. Я видел их с моста, и могу вас уверить,
что они не делали почти ничего дурного, и, зная,
что представляют собой дочери Тетеры, нужно
признать, что отец мой был тут не при чем. Тем
не менее, когда я узнал про это, меня словно
ранили в сердце, и сперва я не хотел этому верить,
Именно на это рассчитывали оба Труссекена.
Вы знаете, каковы дети — всегда насмехаются,
морочат голову, лучшие из них всегда остаются
в дураках. После школы мы пошли на парапет
Рон-Пуэн и заняли выжидательную позицию. Я
слишком уважал отца, чтобы сделать ему
замечание, тем более, что он не стерпел бы этого. Но
когда я его увидел на улице Кле-д'Ор с двумя
девками Тетеры, я почувствовал необходимость
дать ему понять, как меня огорчает его поведение.
Я только подражал Труссекенам и другим, не
вполне понимая все значение моего поступка.
Я был ребенком...
К концу своей речи Риго понял ее суетность и,
опустив вилку, бросил вокруг беспокойный
взгляд. Жена и сын, казалось, с любопытством
смотрели на него; Риго смутился, и его физиономия
на мгновение, помимо его воли, оживившаяся,
снова стала угрюмой, неподвижной.
Обед подходил к концу, и Антуан начинал
думать, что его опасения были напрасны, что ничего
не случится. Но беспокойство, вызываемое
гнетущей тишиной за столом, еще больше возросло с
тех пор, как Риго уловил взгляды своей семьи.
Жюльетта чувствовала себя немножко
виноватой, и ее живые глаза и подвижное лицо выдавали
ее с головой. Антуан узнал в глазах матери
мелькание раболепной радости и вероломства, кото-
47

рых он страшился более, чем отцовского выговора.
Пристальным взглядом он хотел помешать ей
говорить, но она прикинулась непонимающей и
сказала со смешливой доброжелательностью:
— Кто-то сегодня был не совсем примерным.
Опять пришел домой с опозданием...
Этих простых слов было, достаточно, чтобы про»
будить ярость Риго. Ехму вдруг показалось, что
сын вонзает ему нож в спину и объединился с
Труссекеном, чтобы лишить его с трудом
нажитого почтенного имени. Во всяком случае, он брал
реванш и искупал отеческой твердостью свои за-
блуждения на парапете Рон-Пуэн. Уже
раздраженный, он высокомерно спросил:
— В котором часу?
Глядя в глаза матери и давая ей этим понять,
что он избавляет ее от совершения измены, Антуан
ответил:
— Десять минут шестого.
— Может быть, не совсем так, — сказала
мать, — я думаю пяти еще не пробило.
— Было десять минут шестого, — настаивал
Антуан. — Ты сама заметила это.
Зная, что дело затянется, Риго выпил полный
стакан вина и отодвинул свою тарелку к середине
стола:
— Как? Ты вернулся в десять минут шестого?
Итак, теперь тебе требуется час десять минут,
чтобы вернуться из коллежа? За час десять минут
пехотинец, экипированный сумкой, винтовкой и
патронташем, делает семь километров в любую
погоду. От коллежа нет и двух километров, и тебе
приходится нести только книги? Чорт побери, ты
мне расскажешь хотя бы, что ты делал?
— Я не знаю, — прошептал Антуан.
48

— Ты не знаешь? Мне вот нужно четверть часа,
чтобы дойти до конторы, и когда я провожу где-
нибудь двадцать минут, я знаю, что я делал. Где
ты таскался?
— Я возвращался по улице л'Эрб-Сеш, улице
д'Арбуа и авеню Пуанкаре, как каждый день.
— Но что же ты делал? Я хочу знать, что ты
делал?
Пожиманием плеч Антуан показал, что не
сохранил об этом ни малейшего воспоминания. Риго
смерил его свирепым взглядом.
— Итак, ты продолжаешь упорствовать?
Именно, продолжаешь упорствовать? Ты наверно
считаешь, что ты слишком много сделал. Ты думаешь,
что мало не получить первой отметки за два
последних сочинения и что тебе нужно отстать по
меньшей мере на два места. Ты предпочитаешь
слоняться вдоль дороги, вместо того чтобы
работать. Когда я думаю о жертвах, которые уже
принесены ради тебя, когда я думаю о всех средствах,
которые тебе даны для того, чтобы ты успевал,
и вижу, что из этого получается, мне становится
стыдно за тебя, слышишь! Ты уже в таком возрасте,
когда мог бы понимать, что родители не всегда
будут за твоей спиной и в один прекрасный день
тебе придется зарабатывать на жизнь. Ты
пожалеешь, что не захотел извлечь пользу из наших
жертв, но будет слишком поздно. Когда у твоих
родителей будут седые волосы и они разрушат
свое здоровье из-за лишений, которым подвергали
себя всю жизнь, чтобы дать тебе хорошее
воспитание...
Хотя Антуан чувствовал ложь этих слов, он
заплакал.
Взволнованный мыслью о своих седых волосах
и бесполезных жертвах, Риго сам издал глубокий
4
49

вздох; но он расчувствовался ненадолго. Он
взглянул на Антуана и при виде капризного
мальчишки, который мог погубить все возлагаемые на
него надежды, снова рассердился на сына.
— С кем ты был?
— С Бюкананом, — тихо и покорно ответил
Антуан.
— Бюканан из красильни? Он безусловно не
первый ученик в классе, — возразил отец. —
Хулиган! А? Хулиган?
Антуан протестующе мотнул головой, и вдруг
гнев Риго перешел в отчаяние:
— Хулиган1 Конечно, тебе недостает только
таскаться к речке с хулиганами? Разве не мог я
иметь приличного сына, разве он должен быть
хулиганом?
Закрыв голову руками и хрипя от негодования
и стыда, Риго склонился на стол. Антуан и Жюль-
етта дрожа смотрели на Риго, удивленные
вспышкой, так не похожей на его обычное поведение. Не
решаясь больше встретиться с их взглядами,
Риго долго не поднимал головы. Наконец, он
пошел наверх достать воскресный костюм, чтобы
затем отправиться к мэру, где его ждали к без
четверти девять; жена помогала ему переодеваться.
Антуан остался один в кухне. Он думал о
данном Бюканану обещании взобраться с ним завтра
на колокольню и не чувствовал в себе смелости
вызвать отцовский гнев из-за такого пустяка.
Тайны квартала Мальбуан уже не интересовали его.
В атмосфере семьи они теряли всю свою
привлекательность.
Еще напуганный, но полный злобы и
отвращения, Антуан находил некоторое удовольствие в
воспоминаниях о нападках Труссекена и об
ужасе и отчаянии отца. Потом он начал мечтать о
колокольне собора.
50

ГЛАВА ПЯТАЯ
Филиппон не мог решиться пригласить к обеду
полдюжины «чистых», которых он хотел
проинструктировать. Он считал, что можно ограничиться
кофе, ликерами и речами. Чтобы успешно
выполнить свою задачу — убедить и разжечь к
активной деятельности Риго и других «чистых», —
Филиппон заручился помощью доктора Куэншо;
в вопросах выборной политики авторитет доктора
был очень велик, и мэр не мог не пригласить
его к обеду. Впрочем, Куэншо был его частым
гостем. После обеда супруга мэра, сославшись на
мигрень, оставила мужчин наедине. В ожидании
«чистых», Филиппон и Куэншо перешли в
гостиную. Доктор казался раздосадованным, и
обеспокоенный Филиппон спросил, в чем дело.
— Откровенно говоря, — заявил Куэншо, —
я не об этом мечтал.
— Позволь, еще вчера вечером ты мне сказал,
что согласен.
— Я не отказываюсь, я попрежнему согласен.
И все-таки я мечтал о другом.
Жест Филиппона выражал беспомощное
понимание, но Куэншо знал, чего стоят чувства
хозяина дома, и сохранял меланхоличный вид.
Дружба детства, отдаленное родство, наконец привычка
тесно связывали их на политическом поприще.
Не занимавший никакого партийного поста,
доктор считался в округе видным радикалом, чем-то
вроде охранителя закона, и Филиппон отлично
умел извлекать выгоду из авторитета своего друга.
Куэншо не скрывал от себя, что мэр его надувает;
в этот вечер он также не мог избавиться от
неприятного впечатления, что находится здесь не
столько ради служения интересам партии, сколько
ради интересов Филиппона.
4*
51

Слишком хорошо знавший доктора, мэр не мог
не догадываться, какие чувства его волновали,
и это создавало атмосферу неловкости. Когда
доктор взял сигару, Филиппон не решился
попросить его не курить до прихода приглашенных.
«Не будет мне такой удачи; он не успеет кончить
до того, как они придут,— с тоской думал мэр.—
У него останется окурок в два или три сантиметра,
и они узнают, что он у меня обедал, и будет
похоже, что я их пригласил только к кофе из
расчетливости. Будь у него хотя бы не такое
похоронное выражение лица, я мог бы почитать себя
счастливцем». Мэр протянул Куэншо пепельницу
и попытался его развеселить, но тот не
поддавался.
В этот день жизнь казалась Куэнщо зловредной
лихорадкой. Он смотрел на Филиппона без
снисхождения, и весь город вызывал в нем отвращение.
Все в нем было явно болезненным. В парижских
газетах только и было разговоров о коммунизме,
фашизме, собраниях, стачках, воззваниях и
призывах, но на всей территории их округа не было
ничего похожего. В этом рабочем городе
коммунистов была горсточка, и у них даже не было
красного знамени, «боевых крестов» было
человек пятнадцать, роялистов — четверо или
пятеро двадцатилетних юнцов. Бедняки мирились
с богатством богатых и с угрозой безработицы.
Богатые ненавидели бедных только после
длительных размышлений. Злоба, ярость и зависть,
вместо того чтобы взорваться, опрокинуть все верх
дном, копошились за закрытыми дверьми домов,
проглатывались без шума. С политикой то же
самое. Кроме ближайше заинтересованных лиц, все
остальные не придавали ей значения, и когда
кабатчик или сапожник, или нотариус, или кюре,
или жандармский капитан, или заводские рабо-
52

чие думали, будет ли война или они околеют
иным путем, они были уверены, что это не имеет
никакого отношения к политике. Однако
положение не всегда было таким, и Куэншо вспоминал
прекрасные минуты. Накануне войны, за три
недели до выборов, он дрался посреди улицы, и к
тому же в сюртуке, он, врач. Он дрался с этим,
как бишь его, да, как же его, тот, что продает
велосипеды,—словом, это неважно. А забастовки?
Время от времени, и не так давно, чорт возьми,
после войны, рабочие у ТДЦ и в других местах
начинали бастовать. В последние дни одной
забастовки, когда в квартале Мальбуан и в
восточных предместьях был голод, город был настолько
красным, что ни один кюре не смел показываться
на улицах. Несмотря на то, что Куэншо был
буржуа с доходной профессией и житейским
опытом, в такой момент он готов был ради доброго
дела отдать все до последнего вздоха и
пожертвовал бы своей лучшей клиентурой, если бы этот
отвратительный Филиппон не удерживал его.
Да, город сильно изменился, даже болезни
больше не те, что были. В свое время бывали эпидемии
чорт знает каких болезней, когда нехватало
духовенства и могильщиков. У врачей тогда была
другая тактика: иногда они побеждали болезнь
сразу же, иногда уступали ей позиции: «Я позволю
ей пристукнуть человек пятьдесят, но я знаю, что
делаю». Это была настоящая практика, не то, что
теперешняя, которая питается хроническими
больными и семьями, куда зовут по старинному
обычаю. А сезоны! Теперь больше нет сезонов. А кто
виноват? Никто и все. Как на войне. В свое
время...
Куэншо словно нарочно взвинчивал себя и злобно
смотрел на Филиппона. Ему показалось, что тот
улыбается, и он сухо сказал:
53

— Кстати, тебе бы следовало мне показаться.
Ты давно ничего не предпринимаешь для лечения
твоего сифилиса.
— Мы об этом еще поговорим, это не спешно,—
краснея ответил Филиппон и бросил боязливый
взгляд на дверь.
— Я сказал ради тебя же. В твоем возрасте и при
твоей комплекции такая небрежность может сыграть
плохую шутку, ты знаешь...
В глазах Филиппона отразился такой испуг, что
доктор не смог продолжать игру с такой же
жестокостью. Старая дружба растопила его сердце,
и он сказал более мягко:
— Я преувеличиваю, чтобы напугагь тебя, но
нужно быть осторожным...
— Будь спокоен,—облегченно прошептал мэр,—
я приду. Я пришел бы к тебе гораздо раньше,
но это дело доставляет мне столько заэот...
— Какое дело?
— Выборы, чорт возьми! Можно подумать, что
ты теряешь к ним интерес, ты...
— Ничего подобного,—запротестовал Куэншо,—
как раз напротив. Но, откровенно говоря, я
нахожу, что наш кандидат не хорош. Ты со мной
согласишься. В течение восемнадцати лет старая
развалина Карманье обременял округ, а теперь,
когда он умер, ему на замену не нашли никого
лучше этого комиссионера от политики, который
одной рукой пишет в полицейских газетках, а
другой подтирает нечистоты своих хозяев из
министерства внутренних дел! И ему больше сорока пяти лет!
— Постой, — смеясь сказал Филиппон, — не
скажешь же ты, что находишь его слишком старым
в сорок пять лет. Вспомни, что нам по шестьдесят...
— Именно так. Я нахожу его слишком старым.
Поскольку нужно найти нового, подойдем к этому
бе

вопросу без околичностей. Мне плевать, что твой
Лебуассель пройдоха. Это не то, что мне нужно...
— Прежде давай выясним, — сказал
Филиппов — Лебуассель совсем не такой, как ты
думаешь. Мне его рекомендовал генеральный
секретарь «Великого Востока»1, с которым я вел
длинную переписку по этому поводу. Я осведомлялся
о нем на месте, в Париже, и наконец я встретился
с ним. Это человек опытный, но честный и
представляет все желаемые гарантии. Относительно
его занятий журналистикой твои упреки совершенно
несправедливы. Он всегда защищал в левых
газетах разумные мнения.
Куэншо согласился, что очернил Лебуасселя,
в сущности ничего не зная ни о «полицейских
газетках», ни о «хозяевах из министерства
внутренних дел». Тем не менее, правда это или нет, он
настаивал на всем, что он говорил раньше. Он
настаивал, во-первых, из упрямства, во-вторых, по
тому, что его воротило от всех и вся: от радикалов,
медицины, Лебуасселя, политики и
сорокапятилетних людей. Еще немного, и он был бы готов
пожертвовать свои сбережения на революцию. Во
всяком случае, он хотел видеть в партии молодых
людей; двадцать пять лет его не пугали; ему нужны
были умные, смелые, образованные, к тому же
красивые люди; не следует пренебрегать людьми.
Ему нужны были люди, которых избиратели
приводили бы к власти из любви, а не из расчета
или по привычке. Чтобы ни говорили, любовь — это
начало всего. Филиппон поспешил переместить
проблему выборов в более удобную плоскость
и расставил для Куэншо испытанную ловушку:
— Ты, конечно, мне скажешь, что Фушару
только тридцать девять лет... я знаю...
Масонская ложа. Прим. пере в.
55

Фушар, богатый адвокат и муниципальный
советник, домогался назначения в кандидаты от
партии. Филиппон не очень-то хотел, чтобы
депутатом был этот уже имевший вес в городе человек,
потому что тогда уменьшилось бы его
собственное влияние в муниципальном совете. Что касаеася
Куэншо, то у него был незыблемый принцип —
депутатом должен быть чужак или человек, не
являющийся владельцем крупной недвижимости в
городе, иначе можно опасаться, что благодаря
своему независимому положению он ускользнет
от контроля партии. Особенно он ненавидел
породу Фушаров из-за отца-адвоката, который
растлил двух его двоюродных сестер, бросив
беременной одну, а другую вынудив постричься в
монахини. И после всего, у этого лгуна хватило
наглости сказать, например, отцу и матери
забеременевшей, потребовавшим удовлетворения, что,
сидя на муравьиной куче, было бы очень трудно
различить среди всех муравьев именно того,
который вас ужалил. А сын был нисколько не лучше,
если не хуже: беспокойный честолюбец,
ненасытный стяжатель в политике.
— Давай не будем говорить о Фушаре! —сказал
доктор.
— Это легко сказать, — возразил Филиппон,—
но у него положение крепкое... Да, да.
Чертовски крепкое положение.
Куэншо пошевелился в кресле и заворчал. Он
определенно готов был выйти из себя. Мэр
продолжал с озабоченным видом:
— Вот уже больше года, как он угадал, куда
ветер дует. Подумай, он председатель клуба игры
в регби, который в этом году одерживал победы
или почти победы. Еще в прошлое воскресенье.
Не знаю только, над Бельфором или Монпелье«
66

Доктор с налитыми кровью глазами погладил
усы над сигарой. Филиппон продолжал:
— К тому же бывший фронтовик... это тоже
чего-нибудь стоит...
Куэншо поднялся, непристойно выругался и стал
перед Филиппоном.
— Бывший фронтовик? Что-с?.. А наш-то не
бывший фронтовик, что ли? Да или нет? Говорил ты
мне, что Лебуассель был на войне?
— Конечно, говорил. Лебуассель провел войну
в авиации, получил боевой крест и знак отличия.
Но служба в авиации менее опасна, ее никогда не
равняли с пехотой. Ничто не может сравниться
с повседневными лишениями, вшами, окопной
грязью. Когда пехотинец говорит о полутора
тысячах мертвецов, кажется, что он выложил их из
своего кармана. Авиация — это уже не то... Креме
того я тебе сказал, что его команда регби часто
выигрывает. Такие вещи льстят больше, чем ты
думаешь. И каждый раз, когда город что-нибудь
делает для спорта, у твоего Фушара такой вид,
словно этого добился он, раз он муниципальный
советник. Axl Он ловкач...
Филиппон подкрепил улыбкой почтение,
воздаваемое сопернику. Тогда Куэншо разразился.
Нет, Фушар не ловкач. Он Фушаров знает, как
облупленных. Старый Фушар, который сдох от
болезни мочевого пузыря, был подлец. И
сорокалетний Фушар подлец; и оба, живой и
похороненный, они пара подлецов. Фушар, адвокат? Адво-
катишка, которого жалость берет слушать,
наглец и ломака, а вместе с тем ни на грош мыслей.
— Наш кандидат все-таки другого склада: этот
человек видел свет, шевелил мозгами, оценил
сложность... гм... интересов... гм... наконец знаком
с большими проблемами. Не зная его, я его себе
представляю. Лебуассель решительный и неутоми-
57

мый человек, умеющий обходиться с людьми,
человек с хорошо подвешенным языком. В общем,
политик и человек, как все люди. Сколько бы
Фушар ни старался, у него всегда останется вид
богача!
Филиппон не согласился с последними словами:
они задевали и его. Крупный землевладелец,
сохранивший пай в прибыльном предприятии по
поставке строительных материалов, которое
несколькими годами ранее он уступил своему зятю,
он воображал, что не похож на богача, даже во
фраке и цилиндре.
Доктор Куэншо положил сигару на край
пепельницы и вышел в коридор.
— Я тебя не провожаю, — сказал Филиппон, —
ты знаешь, как пройти.
Оставшись один, он посмотрел на часы. Было
без двадцати пяти девять. Приглашенные начнут
приходить минут через десять. Никто не решится
притти раньше времени. На краю пепельницы
тихонько тлела сигара Куэншо. Тонкая, прямая
струйка синего дыма поднималась к люстре.
Филиппон с беспокойством подсчитывал, когда она
сгорит дотла. Больше половины было уже
выкурено, и за десять минут ее можно было докурить.
Но Куэншо вышел, и это было потерей времени.
Филиппон склонился над пепельницей. Сигара
с изжеванным кончиком, сплющенным и
смоченным слюной, тлела медленней, и дым начал
свиваться в мелкие спирали. Филиппон приблизил
руку, вздрогнул, колеблясь убрал руку, снова
приблизил. В конце концов, это была сигара друга
детства. Решившись, он сунул ее в зубы и стал
подолгу затягиваться, выпуская дым одним выдохом
и тотчас затягиваясь, насколько хватало
дыхания. Сигара заалела, съежилась, стала горячей,
и Филиппон почувствовал, как в его рот течет
58

горький сок. Дело быстро подвигалось вперед, на
кончике сигары образовался длинный пылающий
уголек, жар которого он ощущал на своем лице.
Когда в коридоре раздались шаги доктора, мэр
положил сигару и стал махать руками, чтобы
развеять тяжелое облако дыма, парившее в центре
комнаты.
— Нет, нет! — вскричал Куэншо еще в
дверях, — я не могу поверить, что у Фушара есть
шансы. Посмотри хотя бы, в какое положение он
поставил себя в муниципальном совете в связи
с отчуждением участка Бютилля. Он не хочет,
чтобы город купил...
— Каждый волен иметь свое мнение, —
лицемерно заметил Филиппон.
— Каждый волен, — насмешливо сказал
доктор.— Несчастье в том, что его мнение
поддерживают только советники-реакционеры! Что бы
он ни говорил и ни делал и как бы ни доказывал
свою правоту, факт остается фактом: он вошел
в соглашение с тем лагерем!
Куэншо свирепо усмехнулся и взялся было за
свою сигару, но с первой же затяжки едкий вкус
раскалившейся трубки и сырого табака вызвал
у него гримасу отвращения.
— Плохая? — спросил Филиппон.
Не отвечая, Куэншо затянулся вторично и,
побежденный, раздавил окурок в пепельнице.
— В самом деле, — заметил мэр, — она скверно
пахнет. Я ее выброшу.
Он унес пепельницу в столовую, продолжая
разговаривать с Куэншо. Оба друга пришли к полному
соглашению. Последние мероприятия против Фушара
были полностью одобрены друзьями. Выработанный
ими план был классическим: усыплять бдительность
адвоката до последнего момента, обработать
делегатов деревень и, наконец, когда настанет день, вы-
59

играть дело хорошей организацией собрания
выборщиков. Все дело было втом, чтобы обеспечить
себе сотрудников, умеющих держать язык за
зубами, потому что слишком откровенные действия
могли спровоцировать раздор внутри партии.
Едва пробило без четверти девять, пришел Риго,
в брюках в полоску и в черном пиджаке; адамово
яблоко перекатывалось над уголками его стоячего
воротника. Ему не удалось избавиться от своего
котелка в передней, и Филиппон взял его у него
из рук, приглашая сесть. Риго встречался с мэром
только на собраниях и банкетах и впервые попал
к нему домой. Он украдкой разглядывал кресла,
мраморные консоли, зеленое растение,
перевязанное розовой лентой, обшивку стен, бронзовую
статую, зад которой отражался в высоком каминном
зеркале. Он не успел поразмыслить об этом,
потому что нужно было принять участие в разговоре.
Услужливому Риго хотелось предвосхитить
вопросы, любезно задаваемые мэром. Доктор Куэншо,
в прошлом году лечивший Антуана, осведомился
о его здоровье и занятиях. Не желая начинать
игру, пока все не соберутся, Филиппон развлекал
присутствующих разговорами о воспитании детей.
Риго следил за ним с некоторым беспокойством.
Хотя беседа была совсем простая, убранство
комнаты и важность лиц заставляли Риго думать, что
его из любезности допустили к торжественному
богослужению тайного культа. Именно то, что он
все легко понимает, пугало его. Куэншо
смотрел на него с симпатией и не без некоторых
угрызений. В его врачебной практике исправно
платившие пациенты вербовались среди той категории
мелких буржуа, к которой принадлежал Риго. Он
знал тяготы их жизни, повседневные заботы этого
трудового люда, ограничения, которые на них
накладывала наивная благодарность обществу, раз-
60

решавшему им прогуливаться по воскресеньям
в котелке и с тростью. «Филиппом может
поздравить себя с хорошим выбором, — думал он. —
Этот бедный парень беззащитен перед ним. Буржуа
типа Филиппона представляются ему как бы
духовными вождями, стоящими на полпути между
конторскими служащими и добрым боженькой
левых партий. Он должен считать нас обладателями
мудрости, которая оказалась ему недоступной, и он
делает все возможное для того, чтобы его
ничтожность не слишком бросалась в глаза. Я тоже
порядочная гадина: точно также я веду себя с больным:
я принимаю глубокомысленный вид и царапаю
неразборчивые рецепты (не говорите, нет; если
у меня свинский почерк, то именно потому, что
я его выработал... Профессиональные
мошеннические приемы, как тарабарщина судейских
чиновников, жаргон сутенеров, космогония богословов,
латынь священников).
Один за другим приходили остальные «чистые».
Последним явился Бонкрессон, шорник, который
хотел придать себе вид фрондера, но чье
послушание было беспредельно. Когда все приглашенные
были в сборе и подали горячий кофе, Филиппон
вместо предисловия принялся подмигивать одним
глазом, сопеть, хлопать себя рукой по ляжке.
— Я собрал вас здесь, — сказал он, — запросто,
без треска, совсем по-домашнему, не только затем,
чтобы узнать ваше мнение, но и чтобы
информировать вас о фактах, которые могут от вас
ускользнуть. Я обращаюсь к вам потому, что вам лучше,
чем кому-либо в городе, известны истинные интересы
партии. Сперва я колебался, созывать ли вас...
— Почему? — сказал Куэншо. — Никогда не
надо колебаться...
— Конечно... но я сказал себе: к чему беспокоить
людей, у которых и без того достаточно забот.
61

К чему это, сказал я себе... Но потом, в конце
концов, тем не менее, я решился. Это слишком
серьезно. На мне лежит обязанность предуведомить
и посоветоваться с теми, которые кажутся
наиболее достойными, чтобы смотреть фактам прямо
в лицо. Вы скажете, ошибся ли я...
— Но нет! Вы хорошо поступили, — заявил
шорник, и остальные «чистые» подтвердили.
— Бедный Карманье, обладавший таким
опытом в политических делах, сказал мне в последние
дни своей жизни: «Увидите, Филиппон, не обойдется
без подлости. Эти люди значительно сильнее, чем
кажется...». Ах, можно сказать, он правильно
предвидел и до своего последнего вздоха...
Мэр на мгновение остановился, чтобы дать всем
вздохнуть, и продолжал:
— Положение серьезно, но не в том смысле,
как можно было бы предположить. Конечно, нужно
было ждать, что смерть нашего бедного Карманье
будет использована противником. Случай был
слишком хорош. Подумайте, вместе с кризисом,
упадок мелкой торговли, трудности мелких
землевладельцев и угроза нищеты...
Полузакрыв глаза, Куэншо тихо поддакивал
покачиванием головы. «Чистые» были взволнованы,
явно взволнованы. Дело шло на лад. Филиппон
собирался пожать плоды успеха, когда из
передней донесся звонок телефона. Вошла прислуга и
сообщила доктору, что его вызывают из дому.
Раздосадованный мэр должен был подождать
возвращения Куэншо. «Чистые» беспокойно
переглядывались, не осмеливаясь нарушить тишину, и в то же
время боялись, как бы их не заподозрили в том, что
они прислушиваются к словам, произносимым
Куэншо в коридоре.
— Не везет, — сказал возвращаясь доктор, —
меня вызывают по срочному делу.
62

— И ты надолго уйдешь?
— Может быть, и нет. Я иду в район Сурдины.
Заболела одна из дочерей Тетеры.
Риго стало не по себе, он скрючился в своем
кресле. Ему казалось, что Труссекен преследует
его вплоть до гостиной мэра.
— Дочери Тетеры? — удивился Филиппон.
Куэншо с укоризной взглянул на него и
раздраженно ответил:
— Что тебе сказать? Дочери Тетеры, это дочери
Тетеры. Все знают дочерей Тетеры.
По правде говоря, их не знал один Филиппон.
Среди «чистых» не было никого, кто не был бы
осведомлен на их счет. Случайно доктор обернулся
к Риго, чтобы взять его в свидетели.
— Неправда ли, — сказал он, — вы знаете
дочерей Тетеры?
Риго показалось, что он умирает. Чувствуя на
себе взгляды «чистых», он покраснел до ушей и
ответил, мотнув головой:
— Нет, не знаю.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
С верхней площадки большой каменной лестницы
Мальбуан показался Куэншо глубоким, черным
городом у подножья утеса. Стена Рон-Пуэн
отбрасывала густую тень на низ лестницы и на улицу
Кле-д'Ор. Поодаль, на перекрестке Пяти улиц,
электрический фонарь освещал угловые дома,
выкраивая световой чертой профиль сторожевой
будки. Улица Боржерен, улица Сир-де-Рулан
и улица Уазо терялись в ночи и тумане,
поднимающемся с реки. Ее извилины угадывались в
прерывистых линиях бликов от лучей, просочившихся
через абажуры, занавески или грязные стекла. Вид-
63

невшиеся за поясом тьмы прихотливые пятна
рассеянного света говорили, что там находится кафе.
Спустившись вниз, Куэншо увидел двух
мужчин, перебегавших перекресток Пяти улиц, и
подумал, что пришел к развязке ссоры. Ему вспомнился
Maльбуан времен его молодости,когда одно
убийство в неделю было почти правилом, а полиция не
решалась соваться сюда после восьми вечера. С тех
пор обстоятельства сильно изменились, и здесь
больше не убивали друг друга. После войны одно
время можно было опасаться, что наплыв поляков
и кабилов восстановит здесь былой беспорядок, но
полиция проявила твердость, а затем и кризис
выгнал всех этих иностранцев.
На улице Кле-д 'Ор доктора остановил человек,
вышедший из темного проулка. Это был
стройный парень лет двадцати пяти, ростом выше
среднего. У него была привлекательная внешность,
несмотря на очень длинный нос, широкие, торчащие
уши, прыщеватую кожу и нездоровое, как у
голодных, золотушных детей, тело.
— Эге, вот и Трезор! — сказал Куэншо. — Ты
вышел мне навстречу?
— Да, доктор, — ответил Трезор. — Я так
и знал, что ты придешь с этой стороны. Моя мамочка
Мини думала, что ты пойдешь по откосу Блеро,
но я-то был уверен. Тут итти удобней. Правда?
Миновав перекресток, они направились по улице
Уазо. Трезор шел впереди из-за темноты и
предупреждал доктора о неровностях мостовой.
— Что там в сущности случилось? — спросил
Куэншо.
— Заболела моя мамочка Марион, — сказал
Трезор. — Кстати, ее не нужно ругать... Осторожней,
доктор, дыра, держись лучше правой стороны.
Последнее время у моих мамочек много
неприятностей. В прошлом году они связались с Билоте...
64.

ты его, может быть, знаешь? Шесть месяцев все шло
хорошо, но вот поселился у нас еще другой, звать
его Манакес, у него не было места. Билоте не мог
быть доволен, да и никто вообще. И потом,
неудобно же жить в одной комнате вчетвером, не
считая меня. Мои мамочки не могли больше
принимать гостей, как раньше. Если я огорчаюсь,
то скорей за них. При таких неприятностях...
— А что ты делаешь?
— Ничего! — сказал Трезор.
— В твои годы ты бы все-таки мог работать, а?
— Конечно, — сказал Трезор, — конечно.
Пройдя сто метров по улице Уазо, они
повернули направо,в тупик Сурдины. На Куэншо повеяло
потоком свежего сырого воздуха, и ему
показалось, что он слышит журчанье подземного ручья,
который, проделав свой путь под почвой верхнего
города, вырывался наружу за тупиком.
— Осторожней, доктор, здесь темно. В прошлом
году повесили было электрический фонарь, но
всякий раз из него таскали лампочки.
Посредине мостовая была вязкой из-за сточных
вод, которые стекали в ручей; по краям она
поросла мхом, и едва ли там было менее опасно
ходить. Доктор подвигался осторожно,
прислушиваясь к предупреждениям Трезора. В глубине
тупика, на пороге дома, загородившего переулок,
горела керосиновая лампочка, свет которой то
и дело заслонялся проходившими мимо. Казалось,
что подле больной находится довольно
многочисленное общество, но с приходом доктора любопытные
растворились в темноте тупика. Когда доктор
вошел в единственную комнату квартиры,
расположенной в уровень с улицей, сестры были одни.
Доктор узнал комнату, в которой лет двадцать
назад оказывал последнюю помощь Тетере.
Комната была большая, с высоким потолком, но стены
5
65

были черные и липкие, деревянная обивка стен
заплесневела, стала ноздреватой. Окон не было,
но совсем в глубине застекленная дверь
открывалась прямо на ручей, в том месте, где он выходил
из земли. Обстановка была нищенская: источенная
червями деревянная деревенская кровать, складная
американская койка, чугунная печка с двумя
отверстиями и четырехугольный стол. Стулья были
такие ободранные, что обитатели комнаты из
уважения к гостю решили, что приличней будет убрать
их и занять два стула у соседа. Взяв керосиновую
лампу у изголовья больной, Мини пошла навстречу
врачу. Маленький рост, бледное, исхудалое, но
почти без морщин лицо, чуть тронутая сединой
челка, доходившая до бровей, делали ее похожей
на старую девочку. Сестра ее Марион, немножко
крепче сложенная, тоже имела вид потасканной,
изголодавшейся девочки. Хотя и той и другой было
около сорока лет, в квартале их все еще называли
девчонками Тетеры.
— Итак, крошка, — сказал Куэншо, —
расскажи мне, что с тобой приключилось.
— Я себя чувствую не особенно хорошо, —
испуганно сказала больная.
За спиной доктора Мини и Трезор обменивались
знаками, и спор их не был менее оживленным от
того, что был немым.
— Что у тебя болит? — спросил Куэншо, щупая
пульс Марион.
— Не знаю,— ответила она,— все понемножку...
не могу сказать.
Он задал еще несколько вопросов, и
неопределенность ее ответов, колебания и недолюлвки
показались ему подозрительными. Когда он
захотел ее выслушать, она бросила на него взгляд
затравленного зверя и обеими руками натянула
одеяло до самого подбородка.
66

— Я себя чувствую гораздо лучше, — сказала
она. — Мне уже больше не больно... Это, конечно,
пустяк...
— Что это за штуки? — сказал доктор,
поворачиваясь к Мини. — Что это все значит? Я полагаю,
вы не стали бы вызывать меня из-за пустяка?
— Конечно, нет! — прошептал Трезор.
Мини боязливо взглянула на доктора и кончиком
указательного пальца несколько раз ткнула себя
в левую грудь. Тем временем Трезор склонился над
кроватью и улыбнулся больной.
— Мамочка, — сказал он ей вполголоса, —
посмотри на меня.
Сперва он взял себя двумя пальцами за
подбородок и сделал гримасу, будто тянет его вперед,
как ящик, но несмотря на все старания, у него
ничего не выходит. Затем он извлек из кармана
пуговицу от штанов и укрепил ее на кончике
подбородка так, что она казалась привинченной. Столь
простое приспособление позволило ему без видимых
усилий открыть ящик. Достаточно было ухватить
пуговицу большим и указательным пальцем и
потянуть. Челюсть выдвинулась почти на полдюйма,
и он смог извлечь из нее две железные кофейные
ложки, пробочник, катушку ниток, сверло
коловорота и два ключа для консервов. Жест, которым
он закрыл свою челюсть, заставлял предполагать,
что там еще оставались другие вещи. Следя за
его мимикой, Марион осторожно смеялась, и ее
руки, скрещенные на одеяле, разжались. Несколько
смущенная Мини тоже смеялась, а громкий хохот
Трезора заразил доктора. После этого приступа
веселья больная стала доверчивей и больше не
сопротивлялась. Куэншо откинул одеяло и тотчас
заметил на ее бледноголубой рубашке из
искусственного шелка в левом углу пятно свежей крови.
5*
67

— Ara, ara, вот в чем дело, — сказал он. —
Прежде всего вскипятите-ка мне таз воды.
Он вынул из кармана коробку с инструментами,
извлек оттуда ножницы, но что-то заколебался.
Вместо того чтобы разрезать рубашку он поднял
ее до самых подмышек. Тампон из двух салфеток
был укреплен на ране с помощью двух связанных
вместе чулок, обвитых вокруг туловища. Доктор
обследовал рану и увидел две дырки на
расстоянии пятнадцати сантиметров. Одна, едва заметная,
под левой грудью, не кровоточила. Другая, на той
же высоте, ближе к спине, была немного шире,
и из нее выбегала струйка крови.
— Ты не кашляла кровью? — спросил Куэншо.
— Нет, сударь.
— И во рту нет вкуса крови?
Марион не чувствовала ничего похожего.
Поставленный в тупик Куэншо спросил у Трезора,
как все произошло. Его вопрос был встречен почти
неодобрительным молчанием. Он продолжал:
— Я не собираюсь вмешиваться в ваши дела.
Я хотел узнать, сколько было выпущено пуль и на
каком расстоянии.
— Ну, вот, — сказал Трезор. — Мы тут не при
чем, и не знаем, что произошло. Возвращались,
чтобы выпить стаканчик, и все случилось на улице
Нонетт, как раз когда проходили перед этой
штукой. Кто-то там был в четырех или пяти метрах
от нас, выстрелил из револьвера, и мамочка Марион
упала мне на руки, говоря, что ее задело с левой
стороны.
— Ты уверен, что выпустили только одну пулю?
Это меня удивляет... при одном нажиме на собачку
редко выходит менее двух...
Оказалось, что Трезор видел оружие очень
близко и объяснил, что это был старый револьвер
68

с барабаном. Курок, вероятно, был твердым, и
возможно, что нападающий выпустил только одну
пулю. Куэншо склонился над больной и, больше
не колеблясь, заключил, что у нее
поверхностная рана с подтеком. Пуля прошла с одной
стороны тела, близко к поверхности, не задев ни
одного органа. Всего-навсего простая царапина,
которая заживет через два дня.
Делая перевязку, доктор прислушивался к
глухому шуму, раздававшемуся через правильные
промежутки времени. Казалось, пол пульсирует.
Наконец доктор спросил, что это означает.
— Это мельница, — сказал Трезор.
— Мельница? Какая мельница! Я знаю квартал,
но никогда не слышал о мельнице на Сурдине.
И Куэншо повернулся к Мини, чтобы попросить
разъяснений.
— Да, это мельница! — подтвердила Мини.
— Но какая, наконец, мельница? — спросил он
раздраженно.
Мини и Трезор переглядывались, явно удивленные
его настойчивостью. Вопрос казался им по меньшей
мере нелепым, потому что «мельница» имела для
них очевидный смысл. Куэншо понял, что это слово
приобрело узко специальный характер в этой семье
и что он ничего не добьется дальнейшими
расспросами. Когда он закончил перевязку, дверь тихо
приоткрылась и женский голос бросил в щелку:
— Идет Майар. Он уже в нашем тупике с
другим полицейским.
Мини, лившая воду в эмалированный тазик,
бросила свое дело, чтобы тихо посовещаться с Тре-
зором. Когда вошла полиция, они все еще
совещались. Сопровождаемый полицейским, которого
совсем не было видно за его широкими плечами, Май-
ар нагнулся, чтобы пройти в дверь. Гнев раздувал
жилы на его лбу до самого затылка, синие глаза
69

были налиты кровью. Он раздавил каблуком
глиняное блюдо, стоявшее на полу, и пинком отбросил
в другой угол комнаты кастрюлю и табурет. При
этом грохоте доктор поднялся и спокойно заметил:
— А, это вы, бригадир? Я не слышал, как вы
постучали.
Сконфуженный Майар стал еще краснее и поднес
руку к фуражке.
— Извините, — сказал он.— Я не знал, что вы
здесь. Я не хотел вас беспокоить.
— Вы меня не беспокоите, я кончил, Моя
перевязка сделана.
— Что-нибудь серьезное? — спросил Майар,
движением подбородка указывая на кровать.
— Нет, совсем маленькая ранка... Не
тревожьтесь, пустяк...
Куэншо поправил одеяло и стал мыть руки
в эмалированном тазике. Бригадир, за которым
робко следовал полицейский Шар лас, вышел на
середину комнаты. Ему казалось, что он замечает
на лицах дочерей Тетеры выражение уверенности и
иронии, это бесило и возмущало его. К нему
вернулась вся его злость, и, тихо ругаясь, он подошел
к кровати. Наконец он не выдержал и, забыв о
присутствии Куэншо, стал кричать во весь голос:
— Будет конец этой комедии? Поганые
распутницы! Вы наверно думаете, что у полиции нет
другого дела, как ходить за вами по пятам? Это будет
продолжаться вечно? В Мальбуане стало
спокойно, так нужно, чорт побери, чтобы эти проклятые
шлюхи подали дурной пример... Твари за сорок су!
Голодранки! Мясо для кабилов! Позор квартала!
Последние подонки Мальбуана! Я вас усмирю, не
шевельнетесь! Я с вами буду обращаться, как вы
того заслужили! Я вас заставлю облизывать
подметки моих сапог, я вам разможжу морду каблу-
70

ком, и наконец вы у меня сгниете в тюрьме, как
и подобает такой падали!
У него был голос невероятной силы. Иногда он
наклонялся вперед, словно собираясь сожрать все
потомство Тетеры. Мини и Трезор опустили головы
перед бурей и казались не слишком
взволнованными. Время от времени они обменивались взглядом,
как бы говоря, что дело обернулось лучше, чем
можно было ожидать. Сопровождавший Майара
полицейский Шарлас стоял в двух шагах. Он
заставлял себя восхищаться твердостью и властным
голосом своего шефа, но не мог сдержать симпатии
к дочерям Тетеры. Это был молодой полицейский,
несколько месяцев назад принятый на
муниципальную службу благодаря поддержке влиятельного
лица, у которого сестра Шарласа служила
прислугой «за все», и который таким образом завоевал
его преданность на всю жизнь. Шарлас родился
в Мальбуане и в детстве играл с Трезором. Еще
в прошлом году, возвратясь с военной службы, без
работы и почти без надежд, он нашел здесь
пристанище и приют. В комнате, куда он так часто
приходил в качестве друга, полицейский Шарлас
не очень-то радовался своей удаче и смутно
чувствовал, что городские власти забавляются тем, что
порождают в человеке такие противоречия.
Он меланхолично прислушивался к стуку
мельницы.
Вытирая руки, Куэншо рассматривал
противников. Керосиновая лампа отбрасывала на стены их
огромные мягкие и бесформенные тени. Поза Май-
ара, ругательства и угрозы, которые он продолжал
извергать, и приниженное поведение обеих
девушек наполнили доктора великодушным гневом.
Он подошел к изголовью кровати, взял ладонь
Марион. Этот профессиональный жест оборвал
бригадира на полуслове. Наступила минутная ти-
71

шина, которую доктору хотелось продлить.
Проходя мимо Майара, он сухо сказал ему.
— Жертва устала. На нынешний вечер
достаточно. Вы лучше повели бы следствие и направили
бы свой гнев в другую сторону, например на
нападавшего...
Майар привскочил от изумления и едва сдержался
от крика. Никогда еще, за время своей
долголетней службы, он не воспринимал так остро, как
в этот вечер, несправедливость и глупость
высокопоставленных особ. Сколько раз он боролся с
желанием уйти в отставку, чтобы бросить им в лицо
их же прописные истины. Сволочи! Со всеми их
жульническими проделками, они все-таки глупее
самых глупых проституток из Мальбуана. И вместе
с тем они опасны. Хорошая кучка озверелых
стервецов и похотливых свиней. Он-то, Майар, знает
их. Да, он мог сказать, что знает всех их: от
префекта и мэра до богачей второго ранга; этих людей
вполне устраивало, что к их услугам есть полиция,
которая покрывает все их грязные делишки и
оставляет их копошиться в своих семейных нечистотах.
И они еще прикидывались, будто очень добры ко
всяким девкам, мешая ему заниматься своим
ремеслом. Может быть, они собирались выполнять
обязанности полиции на улицах Мальбуана. Ну,
и вид был бы у них. Проклятый доктор. Старая
калоша. Старый хрыч. Из-за царапин какой-то
потаскухи задевать самые чувствительные струны
его сердца. О бригадире Майаре, потратившем
тридцать лет жизни на то, чтобы навести порядок
в Мальбуане и заставить бояться себя и уважать,
о бригадире, прошедшем огонь и воду и медные
трубы, несмотря на все, думали не больше, чем
о лейке в дождливую погоду. Два удара ножом
в плечо! Он не устроил из-за этого шума. А пуля,
которую врачи не сумели из него извлечь и кото-
72

рая до сих пор гуляет у него в животе? Он не
поднимал об этом разговора. Но ведь ни Куэншо и
никто другой не истекали за него кровью. Это все же
был Майар. Майар, улица Кле-д'Ор; Майар на
перекрестке Пяти улиц; Майар на посту и Майар
везде и повсюду, где требуется его ремесло. Идиоты!
Если грубое обращение с проститутками и
канальями в цилиндрах причиняет им такие страдания,
пускай бы они предоставили им средства для другой
жизни. Но, по правде говоря, им наплевать на
квартал Мальбуан. Их доброта не простирается
за пределы их каприза. Так думал Майар, и он
так глубоко вдохнул воздух, что все пуговицы его
сюртука чуть было не отскочили. Потому что ему
ничего не оставалось сказать. Он промолчит еще
раз. Все пройдет, как прошло все прочее, и в
конечном счете, последнее слово будет все-таки за
ним.
Просветленный Куэншо с рассчитанной
медленностью укладывал инструменты в коробку, уголком
глаз наблюдая за бригадиром. Он был счастлив
и испытывал облегчение, как человек, сделавший
доброе дело. Он не только безвозмездно тревожил
себя и всегда бесплатно расточал свои заботы, но
он защитил несчастного, угнетенного против
людоеда-полицейского. Мини и Трезор судили об
этом иначе, и если бы они смели, подали бы доктору
знак, чтобы он не совался. Они знали, что его
великодушный жест— по существу только
развлечение богатого человека, за которое рано или
поздно им же придется расплачиваться. Не
вмешайся он, бригадир удовольствовался бы тем, что
обругал бы всю семью. Это им было не впервые.
Майару не нужно было поворачивать голову,
чтобы почувствовать, что доктор следит за ним.
Он решил сократить формальности и спокойным,
почти безразличным голосом спросил:
73

— Где все это произошло?
— На улице Нонетт! — ответил Трезор; — но
если тебе звонила хозяйка из номера пятнадцатого,
ты лучше обратись за справками к ней, потому что
мы совсем ничего об этом не знаем.
— Откуда вы шли?
— Пили кофе у Жюля.
— С кем?
— С Манакесом и Билоте.
Майар улыбнулся, не соблаговолив иным
образом отметить отсутствие двух мужчин, которые
обычно спали в этой комнате. Вынув из кармана
щепотку табаку, он стал сворачивать сигарету,
пристально глядя в глаза сестрам.
— Ладно,— сказал он Шарласу, отходя в
сторону,— кончай их допрашивать. Меня это больше не
интересует. Я тебя подожду снаружи.
Свернув сигарету, он заложил ее за ухо и,
прежде чем уйти, сказал дочерям Тетеры:
— Допустим, что на этот раз вы отделаетесь
ничем...
— Отделаетесь!—расхохотался доктор.—
Подумать только! Ведь на них же напали!
Майар медленно повернулся к Куэншо и, закинув
голову назад, чтобы обрушить свой взгляд с
наибольшей высоты, возразил:
— Я вам не мешал заниматься вашим
ремеслом?
Куэншо сильно покраснел и хотел ответить, но
Майар уже повернулся к нему спиной и говорил
сестрам:
— Допустим, что на этот раз вы отделались
ничем... Но если вы мне попадетесь снова, вам
пощады не будет.. Так вот, вы предупреждены.
И, направляясь к выходу, не глядя на доктора,
он, согласно этикету, отдал ему положенное
приветствие.
74

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Винтовая лестница, ведущая на вышку
соборной башни, была темной и такой узкой, что по ней
нельзя было итти рядом двоим. Бюк шел впереди
и, чтобы Мари-Луизе не было страшно, в самых
опасных местах протягивал ей руку. Он взял со
своих спутников обещание не смотреть в бойницы,
чтобы потом на вышке получить большее
удовольствие. Стараясь избежать искушения, Мари-Луиза
и Антуан не отрывали глаз от перил лестницы.
Но от этого подъем становился гораздо скучнее,
и Бюк, несший ответственность за затею,
поддерживал их пыл заманчивыми обещаниями, в
которых проскальзывало беспокойство, словно он
боялся, что они взбунтуются за его спиной. Когда
они наконец очутились на вышке, их ослепили свет
и простор.
Пока Мари-Луиза поправляла свою шапочку,
Антуан решился приглядеться к ней. Это была
худенькая девочка, с темной, загорелой кожей. У нее
были непокорные белокурые волосы пепельного
оттенка и очень светлые, смелые глаза. Любой
человек в городе с первого взгляда узнал бы в ней
одну из Артевелей. В мальбуанской семье Артевель,
чья бедность вошла в поговорку еще сто лет назад,
мальчики и девочки среди других особенностей
отличались смуглой кожей и светлыми волосами.
Впрочем, такой тип встречался и в других семьях
квартала, но никак не в верхнем городе. Антуан
нашел Мари-Луизу довольно хорошенькой и
подумал, что если бы она не была девочкой Бюка,
он бы ее полюбил. Он заметил, что она довольно
бедно одета, но от этого не чувствовал себя
увереннее.
Посредине квадратной площадки высилась
семиугольная башня, на вершине которой подымался
75

шпиц колокольни. Площадка была окружена
каменной балюстрадой, такой высокой, что ее
верхняя часть доходила детям до плеч; чтобы как
следует все увидеть, им нужно было подниматься на
носки. Забота о порядке предстоящих развлечений
делала Бюка деспотичным — он потребовал от
обоих спутников, чтобы они прежде всего обратили
внимание на вид с северной стороны, по его
мнению, самый непривлекательный. Это был верхний
город с поясом новых предместий, из которых самые
близкие вытягивались вдоль дорог, как лучи
звезды. Антуан почти с высоты птичьего полета с
удивлением смотрел на старый город; он его плохо
узнавал. Когда он гулял по его улицам и случайно
приглядывался к городскому пейзажу, впечатление
было совсем иным. Отсюда город казался темным,
а дома были стиснуты так, словно они толкались
и наваливались друг на друга; похоже было, что
к этому нагромождению уже ничего нельзя
добавить. С верхушки колокольни он все-таки
обнаружил большие сады, просторные дворы, с
обсаженными деревьями домами, квадраты зелени,
заключенные между рядами крыш с крутым наклоном,
крыш, окрашенных вечерним солнцем в мягкие,
светлые тона. Бюк объяснял географию города,
начиная от главной торговой артерии — улицы
Ранконтр. Он показывал коллеж, префектуру,
вокзал, голубую часовню, монастыри. Он
прикидывался, будто не замечает квартала Мальбуан,
обзор которого он отложил напоследок. Потом вдруг,
вспомнив про неспособность девочек
ориентироваться, он сделал вид, что обращается только к Антуану.
Мари-Луиза несколько раз огорченно смотрела на
Бюка, но не смогла привлечь к себе его внимания.
Правда, Бюк был увлечен изучением верхнего
города. Уже досадуя, Мари-Луиза попыталась
смутить его, свистнув у самого его уха. Не прерывая
76

разговора, он просто сделал движение рукой, будто
отгоняет назойливую муху.
— Если я тебе надоела,— сказала Мари-Луиза,—
то не так сильно, как ты мне.
— Разве я тебя заставляю слушать меня? —
бросил Бюк и, обращаясь к Антуану, добавил:—
девчонки всегда мешают, совершенно не
интересуются серьезными делами.
Мари-Луиза посмотрела на него в упор и
расхохоталась. Повернувшись на носках своих туфелек,
она сделала двойной оборот так, что ее юбка
взлетела выше колен; приплясывая и напевая, она
отправилась смотреть другие виды. Бегло обозрев
все четыре страны света, она исчезла за
колокольней, и больше ее не было слышно. Сколько ни
старался Бюк скрыть свое беспокойство, в его
словах уже не было прежней уверенности.
Наконец, он не смог сдержаться и сказал Антуану:
— Обернись, как будто нечаянно; посмотри, что
она делает.
— Я ее не вижу, — ответил Антуан.
Бюк повернулся. Лицо его было озабочено.
— Только бы она не ушла, — сказал он. —С ее
упрямством... Подожди меня, я на минутку, только
посмотрю...
Мари-Луиза не ушла, потому что Антуан
услышал, как они с Бюком обмениваются упреками.
Смущенный этими осложнениями деликатного
свойства, Антуан теперь не мог с прежним
вниманием взирать на окрестности. Он много думал
о Бюке, о тревоге, которую он уловил в
глубине его взгляда, о его замечательной жизни.
Казалось, Бюк все делал с любовью. Любовь к
матери, любовь к Мари-Луизе, к приключениям; и
даже о всяком сочинении или задачке он говорил
с необычайным жаром и увлечением. С другой
стороны, Антуан с презрительной яростью рассматри-
77

вал свою собственную жизнь, уже сухую, как
каменоломня; навязчивая идея о полезности и
разумности вещей, которая, вероятно, перейдет к нему
в наследство от отца, предрекала ему жизнь,
лишенную приключений, и заранее предуказывала
избранный для него путь добродетели. Чем бы он ни
занимался, его преследовал взгляд отца. Например,
он представлял себе, как, потрясая над головой
шпагой или простреленным знаменем, он проникает
в самую глубину подземелья и совершает
что-нибудь героическое. Тогда приходит отец и, скрестив
руки, говорит: «Значит, ты думаешь, для этого
я обрекаю себя на жертвы! Идиот...». Воздух
подземелья становится душным, ему остается лишь
вернуться домой, решать алгебраические задачи. Ая-
туан бросил взгляд на возвышенности предместья
и разглядел свой дом среди последних зданий.
Его дом представлялся почти изолированным от
города, затерявшимся на бесплодной
возвышенности, где чахлые культуры боролись с дроком
и терниями и где зияли печальные каменоломни,
цвета ржавчины. Деревни в этом северном
пригороде вызывали в нем такое же отвращение. Иногда
по воскресеньям он ходил туда гулять с родителями.
Дома и люди там были те же, что в предместье,
потому что часть крестьян работала на заводе,
куда они ездили на велосипедах... Гордые новым
положением, крестьяне подчеркивали свою
городскую развязность. В стоптанных башмаках, мягких
рубашках, перетянув поясом животы, они
сплевывали окурок, иронически оглядывая трость Риго
и его праздничный котелок. Девушки в пестрых
шелках возились на улицах, шутили, награждали
друг дружку шлепками по мягким местам. Через
окна кабачков видно было, как они там танцуют
друг с дружкой. Деревни пахли одеколоном и
заводской копотью. Вся эта северная сторона, такая
78

неприветливая, все же определяла подлинный
характер города.
Из-за центральной башенки слышались уже
более умиротворенные голоса Бюка и Мари-Луизы.
Антуан различил их смеющийся шопот,
усугубивший его горечь. Он сделал было несколько шагов
по площадке, намереваясь присоединиться к
друзьям, но из щепетильности остановился на
полдороге и решил посмотреть на южную сторону.
Великолепие пейзажа заставило его забыть про свои
огорчения. За омывавшей город рекой расстилались
яркозеленые луга, виднелась тенистая листва,
фермы, счастливые деревни, а за ними — густые,
темные леса; еще дальше горизонт замыкали горы,
поднимавшиеся к небу с земли, как пар. Да и сам
город, спускающийся к реке крутым отлогом,
казался приятней, чем в другом месте. Сады отсюда
казались многочисленней, даже на холме, где они
громоздились друг над другом между широкими,
как крепостные бастионы, подпорными стенами.
В этом квартале, даже в непосредственном соседстве
с собором, дома были красивые, солидные, по
большей части построенные один, два, три века
назад. В этом районе города обитала главным
образом религиозная буржуазия, владельцы
крупной недвижимости, «клика», как говорил Филип-
пон. Некоторое время Антуан развлекался тем, что
разыскивал жилище господина Марге, о фасаде
которого он сохранил живое воспоминание. Он
узнал его по фронтону в стиле ренессанс, который
предстал перед ним почти в фас, на одном уровне
с самыми высокими деревьями палисадника. Хотя
дом нотариуса был виден ему неполностью, он
казался ему не менее пленительным, чем в прошлом
году.
Отойдя от балюстрады, Антуан наконец
присоединился к своим спутникам. Мари-Луиза держала
79

Бюка за подбородок и, смочив во рту кончик
носового платка, вытирала чернильное пятно возле
его уха. Стерев пятно, она игриво повисла на его
шее. Бюк пронес ее в таком положении несколько
шагов и сказал подошедшему Антуану:
— Она тяжеловата, чтобы так ее носить. Ну-ка,
попробуй...
Мари-Луиза подошла к Антуану и без робости
обвила его шею. Откинув назад голову, она
смотрела на него смеясь. Он смутился, не зная, куда
девать руки, куда глядеть, и сердце его испуганно
застучало у груди Мари-Луизы. Он неловко
шагнул и споткнулся. Став на пол, она сказала,
разжимая руки:
— Бюк сильнее тебя.
Антуан почувствовал себя очень несчастным.
Ему хотелось бы быть сильным, как долговязый
Пюсле, чтобы Мари-Луиза восхищалась им. Для
виду он облокотился о балюстраду западной
стороны, и его друзья стали рядом. Бюк показал
внизу квартал Мальбуан. Это была глубокая брешь
в форме веера; казалось, что она выдолблена
рекой, отклонявшейся в этом месте в направлении
к городу. Справа с вышки собора была видна в
неясной перспективе уходящая линия залитых
солнцем высоких стен, подчеркивавших неожиданный
обрыв на возвышенности. Растянувшиеся вдоль
этой бреши дома лежали на склоне крутого
выступа скалы, а некоторые расположились даже
у самого подножья. Стена Рон-Пуэн, помещенная
в верхней части веера, стояла значительно ниже.
С другой стороны, слева, квартал Мальбуан
поднимался к возвышенности по довольно крутому
откосу, с трудом проходимому для автомобилей.
Глядя сверху, можно было понять, почему эта
зажатая между крутыми скатами часть города,
изолированная глубиной своего местоположения, ведет
80

такое обособленное существование. Обитатели
квартала могли попасть в верхний город либо дорогой,
идущей вдоль реки, либо по кручам и террасам
лестниц. В долине не было садов, места было мало.
Чтобы в каждый дом мог с какой-нибудь стороны
проникать свет, пришлось увеличить число
переулков, поперечных проходов, тупиков. Скученность
населения, теснота и большое число улиц должны
были способствовать знакомству между соседями.
Объяснения Бюка нисколько не помогли Антуану.
В этой путанице крыш и труб невозможно было
что-либо рассмотреть. Сам Бюк был не особенно
уверен, в каком именно месте Сурдина вытекает
наружу, и искал отправных точек на краю
верхнего города:
— Там, куда я показываю пальцем, тюрьма, с
башенкой голубой часовни.
— Постой, — сказала Мари-Луиза, — тюрьма?!
Дядя Луи может нас увидеть...
Она вытянула руку и дружески замахала
платком. Бюк немножко был смущен из-за Антуана.
Такой поступок мог удивить жителей другого
квартала. В семье Артевелей у парней были
горячие головы. Большинство из них отсидело в тюрьме
от шести месяцев до года. Обычно, поводами для
ареста служили драки, ранения, оскорбления
полиции и властей. В суде фамилия «Артевель» была
синонимом пропащих людей, и судьи относились
к ним сурово. Выйдя из тюрьмы, Артевели чаще
всего женились и вели примерную жизнь. В
квартале об их отсидке в тюрьме простосердечно
говорили как о докучливом обязательстве того же
порядка, что военная служба, и во всяком случае
более приемлемом, так как оно окупалось
удовольствием момента освобождения. Артевели этого не
стыдились и этим не гордились, воспоминание о
заключении не оставляло в них злобы. Антуан не
б
81

решился расспрашивать про дядю Мари-Луизы,
но, рассудив, что родные не отвергли его, заподозрил
политическое преступление. Дядя Луи наверно
был кем-то вроде коммуниста, и безусловно его
поймали, когда он дома смазывал пулемет. Антуан
с завистью и восхищением посмотрел на
Мари-Луизу. У него такие вещи никогда не могли бы
случиться. Одну минуту он помечтал о баррикадах,
воздвигнутых в сердце Мальбуана: артиллерия
громыхала сверху, с Рон-Пуэна, а пехотинцы шли
в атаку; все восставшие были убиты. Бюк
с вызывающим смехом умирает на последнем
укреплении, а он, Антуан, единственный выживший,
черный от пороха, страшный, кидая пулемет и
ругаясь, шаг за шагом отступает перед солдатами до
входа в подземелье Сурдины, где он исчезает к
ярости своих преследователей; он не мог решиться
умереть.
Тем временем Бюк очень спокойно рассматривал
реку, думая о прошлогодней прогулке на лодке.
Антуан с упреком посмотрел на Бюка и спросил:
— Ты кто?
— Как кто?
— Я спрашиваю, кто ты по политическим
убеждениям?
— Не знаю, — сказал Бюк, захваченный
врасплох. — А ты кто?
— Я — коммунист, — ответил Антуан, и в его
глазах загорелось прекрасное революционное
пламя, которое он, впрочем тщетно, предлагал
Мари-Луизе.
— Коммунист? — задумчиво повторил Бюк. —
Да, я тоже, я думаю.. Но не могу вспомнить, кем
был мой отец... Нужно будет спросить у мамы.
Мари-Луиза зевала, глядя в сторону города. Она
спросила, не поиграют ли они во что-нибудь, и Бюк
придумал довольно развлекательную игру в пят-
82

нашки. Спустя четверть часа игра перестала их
забавлять, и они стали придумывать другую.
— Вот что будет весело,— пошутил Бюк,—
давайте гоняться друг за дружкой по балюстраде.
Кто упадет вниз, тот проиграл.
— Какой дурак, — сказала Мари-Луиза.
Это была почти машинальная привычка
выражаться, в которой не было ничего обидного, и Бюка
это ничуть не задело. Совершенно не думая
перечить Мари-Луизе, он хотел чисто теоретически
исследовать возможности осуществления своей
идеи — бежать галопом по краю пропасти.
— В конце концов, — сказал он, — ходить тут
не так уж хитро. Нужно только, чтобы не
кружилась голова...
Мари-Луиза пожала плечами с тем раздраженно-
терпеливым выражением, с каким слушают слова
пьяного. На этот раз Бюка проняло.
— Я сюда взберусь,— добавил он.—Я буду,
быть может, первым...
Бюк подошел к той стороне балюстрады,
откуда открывался вид на равнину за рекой. Он
погладил край, ширина которого не превышала
двадцати сантиметров, и заявил, что все это сущие
пустяки. Чтобы отвлечь Бюка от его плана, в дело
вмешался Антуан; заботливыми предостережениями
он предоставлял Бюку почетное отступление. На
это-то немного и рассчитывал Бюк, но Мари-Луиза
вызывающе сказала:
— Оставь его, оставь, он сюда не взберется,
ему слишком страшно.
Бюк даже не обернулся и обеими руками
вцепился в наружную грань перил. Поставив ногу на
уступ балюстрады, он с легкостью поднялся и был
уже на половине своего пути, когда Мари-Луиза
схватила его за полу черного передника, беззвучно
говоря:
б*
§3

— Слезай. Ты слезешь сейчас же.
Кровь отхлынула от ее лица, смуглая кожа
посерела. Блеск ее светлых глаз показался Антуану
страшным,
— Слезай, — снова сказала она.
— Оставь меня в покое, — бросил Бюк.
Он поднял ногу, чтобы упереться коленом в
каменный край перил, но она вцепилась в его другую
ногу и с такой силой потянула ее, что Бюк не смог
сопротивляться. Когда он приобрел равновесие на
площадке, Мари-Луиза, не произнеся ни слова,
дала ему две пощечины. В полной тишине их
уединения, высоко в воздухе удары прозвучали особенно
звонко. Антуан не мог сдержать своего
восхищения, а сам Бюк стоял, как оглушенный.
Мари-Луиза с легким испугом смотрела на еще
заметные следы своих нервных рук на щеках побитого.
Рассердившись, он яростно бросился на нее и
повалил на землю. Она не защищалась. Он прижал
ее к полу, всей своей тяжестью навалился на
худенькие плечи и впился в них ногтями.
Мари-Луиза испустила тихий стон; он тотчас же отпустил
ее и растянулся рядом. Их лица сблизились,
взгляды и дыхание смешались.
Антуан не успел вступиться. Он видел, что ссора
закончена, оба друга примирились, и не вполне
понимал, как ему держаться. Наконец, он сел у
подножья балюстрады и попытался развлечься
пейзажем. Просунув голову между двумя
балясинами, он опять поискал дом нотариуса и легко
нашел его. Он увидел, как в окне мансарды, посредине
фронтона в стиле ренессанс, появился человек, —
по светлому жилету, по кайме черной бороды и
лысине он узнал господина Марге. Впрочем, их
разделяло довольно короткое расстояние, немногим
больше сотни метров, и он различал черты лица.
Нотариус нагнулся, словно исследуя подоконник,
84

и, казалось, что-то говорил лицу, которое должно
было находиться за ним. Затем он отступил на шаг
и неторопливо закрыл окно. В то же мгновение
башенные часы пробили пять. Антуан повернулся
и озадаченно сказал своим друзьям:
— Пять часов, Послушайте, поздно уже...
нужно уходить.
Он увидел, как по смуглым щекам Мари-Луизы
катились слезы. У Бюка тоже были красные глаза.
Он держал ее руку и говорил, как крепко ее любит.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Прошло больше двенадцати часов, с тех пор как
весть о преступлении облетела город, а Риго ничего
еще о нем не знал. Все воскресное утро он провел
за полкой травы в аллеях своего сада, а в
одиннадцать часов послал сына за газетой в
ближайшую табачную лавочку у железнодорожного моста.
У Антуана голова была так заполнена Бюком,
Мари-Луизой, их любовью и кварталом Мальбуан,
где он побывал вчера, после посещения
колокольни, что он и не подумал заглянуть в газету, и отдал
ее отцу, даже не развернув. Выполнив поручение,
он забрался на пустырь и сел с книгой за куст,
укрытый от солнца и родителей.
Сложив свои инструменты, Риго устроился на
куче выполотой травы, сваленной в глубине сада,
и развернул газету. С первого же взгляда он узнал,
что в городе совершено преступление, и почти
обиделся, что эта новость дошла до него из Парижа.
«Чудовищное преступление садиста», говорил
заголовок. Следовали подзаголовки и текст
телеграммы.
(От нашего специального корреспондента).—
Возмутительное, варварски-гнусное преступле-
85

ние взволновало население нашего мирного го-
рода. Театр этой ужасной драмы
—прелестный, увенчанный очаровательным фронтоном,
стильный дом, стоящий в тенистой зелени,
неподалеку от собора. Владелец дома не кто
иной как господин Марге, нотариус,
завоевавший в округе прочную репутацию своим
прямодушием и добротой. Жертва?
Девятнадцатилетняя девушка, кроткое и чистое
создание, не прослужившая у господина Марге
и шести месяцев. Плачевное стечение
обстоятельств обрекло в жертву низменным
инстинктам зверя несчастное дитя, так недавно еще
полное надежд молодости. Ужасное
преступление возмущает человеческое сознание. Мы
далее отказались бы этому поверить, если бы
нас не вынуждала печальная очевидность.
Но вот факты:
Сегодня, в семь часов вечера, супруга
господина Марге была удивлена продолжительным
отсутствием молодой служанки Шарлотты
Ришон: однако она не была чрезмерно этим
встревожена. С тех пор как Шарлотта
поступила к нотариусу, каждый день, в
промежуток между пятью и четвертью шестого,
она относила на почту деловые письма и перед
уходом проводила несколько минут за
туалетом в комнатке, занимаемой ею в мансарде
второго этажа... Этому невинному кокетству
суждено было стать для нее роковым. В
четверть восьмого госпожа Марге поделилась своим
недоумением с мужем, возвратившимся со
своей каждодневной прогулки. Как нам потом
сказал нотариус, он в тот момент был скорей
раздражен, чем обеспокоен, подумав, что
девушку где-то задержала любовная интрижка.
После получасового ожидания хозяева забе-
80

спокоилисъ всерьез. Они тем более были
удивлены, что молодая служанка обычно была очень
точна и отсутствовала равно столько
времени, сколько требуется, чтобы дойти до
почты и вернуться назад. На вопрос госпожи
Марге, кухарка заявила, что она удивлена
не меньше, потому что ни обычное поведение
Шарлотты, ни ее слова не давали повода
что-либо предполагать. По совету нотариуса,
кухарка на всякий случай поднялась на второй
этаж удостовериться, что служанки нет
в ее комнате, что она не спит, не захворала.
Она тотчас вернулась, испуская ужасные
крики, и прерывающимся от волнения голосом
сообщила хозяевам, что Шарлотта Ришон
убита.
Не теряя ни минуты, господин Марге
позвонил комиссару полиции: немедленно
примчался бригадир Майар в сопровождении
другого полицейского. В мансарде перед их
глазами предстало страшное зрелище.
Несчастная Шарлотта Ришон лежала посреди
комнаты в луже крови. Одежда была с нее
сорвана, тело ее было зверски изуродовано,
особенно в брюшной полости. Благопристойность
ставит границы перу журналиста, даже если
речь идет о том, чтобы информировать
честного читателя и заклеймить садиста. Во
всяком случае, мы отмечаем, что на теле жертвы
было найдено орудие преступления —
большой садовый нож,. Этой деталью уже
занялось следствие. Раны... (следовало
подробнейшее описание нанесенных увечий).
В свою очередь предупрежденный
полицейский комиссар, г. Крюдэ, прибыл на место
и провел первый допрос. Правда не замедлила
обнаружиться, и, пожалуй, первой раскрыла
87

ее кухарка. Когда комиссар ее допрашивал,
она вскричала:
— Это рабочий! Человек, который работал
в сарае! Еще сегодня утром он пытался меня
ущипнуть!
Рабочий, о котором в суете первого момента
никто не подумал, — некто Труссекен,
хорошо знакомый местным жителям, а для пол-
ноты картины, и правосудию, с которым ему
приходилось сталкиваться уже много раз.
Чудовищная внешность гориллы создала ему
в городе некоторую известность. Вернувшись
несколько дней назад в местность, откуда он
уехал в прошлом году, он блуждал в поисках
работы, пока в пятницу вечером г. Марге
не пригласил его из жалости побелить сарай,
находящийся в саду. Роковая жалость... Но
кто можгт похвастать умением читать в
великой книге Судьбы? Будучи однажды
совершены, лучшие наши поступки не принадлежат
нам более и могут обернуться вопреки нашим
намерениям. Кто знает, не является ли истин-
ным милосердием то, которое остается
неисполненным и удовлетворяется лишь
намерением! Едва упомянули имя Труссекена, как
комиссар выразил почти полную уверенность
в его виновности, тем более, что оружие
преступления взято в сарае, где он работал.
Только г. Марге и бригадир Майар
сомневаются еще в виновности этого жалкого су-
щества. Г. Марге не мог поверить, чтобы
человек, который казался таким спокойным,
когда получал в шесть часов свой дневной
заработок, незадолго до этого совершил ужасное
злодеяние. Последние сомнения бригадира Майара
должны были исчезнуть, когда, придя на
квартиру Труссекена на улице Папеге, он
88

узнал, что часом раньше тот одолжал
велосипед а скрылся. И теперь, в то время, как
бедное искалеченное тело служанки покоится
в морге больницы, полиция энергично
разыскивает убийцу, арест которого не замедлит
совершиться.
Узнав? что Труссекен объявлен вне закона
и должен быть арестован, Риго ощутил
чудесное освобождение от угрозы, два дня не дававшей
ему покоя. Тиски вдруг разжались, возвращая
ему жизнь и достоинство. Весна и праздничный
день наполнили его сердце ребяческой радостью,
и все его существо вознеслось в благодарственной
молитве. Он честно старался сдержать свою
радость, которую считал неприличной, но его совесть
была удовлетворена одним старанием. Впрочем,
в радости Риго не было и мысли о мести. В
случившемся он видел только конец кошмара. Его
охватило неистовое желание смеяться и играть.
Столкнувшись с сыном на пороге дома, он взял его за
плечи и, приподняв почти до высоты своего лица,
нежно прижал к себе. Необычность этого жеста
потрясла Антуана. Риго и сам понял, что зашел
чуть-чуть далеко, и придал лицу внушительное
выражение.
— Нынче утром, — сказал он, — ты мало
работал. Ты все уроки успел приготовить?
— Я их сделал вчера, — ответил Антуан,
которого разочарование сделало угрюмым.
— Значит, вчера в четыре часа?
— Да, в четыре часа...
По воскресеньям ели в полдень в столовой;
обычно это был торжественный час несравненной
скуки. Поэтому поведение отца показалось
странным. Положив рядом с тарелкой газету, так, чтобы
описание преступления было на самом виду, он
89

затрясся от длительного беззвучного смеха. Глядя
на него, жена и сын уже начинали беспокоиться.
Риго удалось сдержать разбиравшее его веселье,
но глаза его игриво блестели, и, в конце концов,
он прыснул в салфетку.
— Это глупо, — извинился он, — но вы не
знаете, что случилось вчера вечером и что я узнал
нынче утром из газеты? Так вот, служанка г. Марге,
нотариуса, убита в доме своих хозяев...
Он стал серьезен и, цитируя куски из газеты,
изложил, как было раскрыто преступление. Антуан
с тревожным любопытством следил за его
рассказом; он застыл в неподвижной позе, побледнел,
устремив глаза в одну точку. Хотя он не знал,
в какое время это произошло, ему казалось, что
без ведома отца он был свидетелем драмы, когда
на колокольне Бюк и Мари-Луиза за его спиной
смотрели друг на друга, умиляясь до слез.
— И знаете, кто убийца? — сказал Риго. —
Знаете, кто тот человек, который находился в пять
часов в мансарде? Держу пари, не угадаете. Нет,
не угадаете.
Он сделал паузу. Антуан открыл рот, чтобы
крикнуть, он хотел помочь себе обеими руками,
но его члены словно налились свинцом, язык
онемел.
— Этот человек, — сказал отец, — Труссекен.
Вы слышите? Труссекен.
Смертельная бледность покрыла лицо Антуана,
ноздри его сжались и, потеряв сознание, он уронил
голову на стол. Испуганные родители бросились
к нему. Отец взял его на руки, в то время как мать
положила ему на голову смоченную холодной
водой салфетку и обмахивала его газетой. Придя
в себя, ребенок встретил их встревоженные взгляды,
и ему показалось, что он читает в них суровое
подозрение. Он заерзал в руках отца, словно желая
90

освободиться от докучливого объятия, и угрюмо
заявил, что чувствует себя лучше и голоден.
Рассердившись, что сын так холодно принял столь
нежные заботы, Риго усадил его на стул. Краски
вернулись на лицо Антуана, но он казался очень
удрученным. Решено было, что он немного поест
и после обеда часок-другой поспит. Вечером
прогулка с родителями окончательно восстановит его
силы. Отец заметил, что в слабости Антуана нет
ничего удивительного.
— Все утро он сидел с непокрытой головой на
солнцепеке. Что может быть хуже? Лучше бы ты
больше занимался уроками...
Жена сделала ему знак, давая понять, что с
ребенком нужно быть мягче, и он заставил себя
замолчать.
После еды Антуан лег на кровать, но не мог
заснуть. Он знал тайну, придавившую его своей
тяжестью. Чтобы освободиться от нее, он должен
был признаться в собственном проступке, открыть
отцу, что, спустя час после окончания занятий, он
находился на колокольне. С первого взгляда дело
казалось совсем простым, и важно было одно —
спасти невиновного. Но Антуан представлял себе,
какой страшный был у отца голос в прошлую
пятницу, когда им овладел приступ ярости и отчаяния
из-за опоздания на три четверти часа. Нужно ли
было ему сообщать, что на завтра же после этой
головомойки сын повторил проступок?
Испорченный, бессердечный ребенок, закоснелый в грехе,
пренебрегающий родительским запрещением и на
смехающийся над негодованием отца. Антуан боялся
не только упргков и наставлений, но и жестокой
радости главы семьи от того, что ему дают поводы
для тирании и преследования жертвы. «Сколько
раз я тебе говорил, — вскричит отец, — я всегда
был слишком добр...» И он начнет лицемерно сожа-
91

леть о своем великодушии, слишком счастливый
возможностью унижать и подавлять сына,
сохраняя видимость справедливости. При этой мысли
Антуан чувствовал, как растет его злоба. Он начал
представлять себе, как, предварительно обругав
и избив его (в действительности Риго никогда не
бил сына), отец отводит его в коллеж, чтобы
попросить директора быть с ним построже. По дороге
они встречают огромную бешеную собаку или,лучше,
убежавшего из клетки дикого зверя. Объятый
ужасом отец отступает, стуча зубами, и, закрыв глаза,
ждет смерти. Антуан, напротив, храбро идет
навстречу хищнику и после различных манипуляций
вешает его на дерево за хвост, завязав его
двойным узлом. Тогда он спокойно, тихим голосом,
презрительно бросает отцу:
— Теперь ты можешь итти. Опасность
миновала...
Все еще бледный и дрожащий, отец говорит
только о том, как бы вернуться домой, чтобы притти
в себя от сильного страха. Между прочим, ему
следовало бы поблагодарить сына за спасение его
жизни. Но нет, он не снизошел до этого;
благодарность застряла у него в горле.
Встреча с хищником, однако, не принесла
облегчения и не помогла Антуану забыть о
преступлении в мансарде. Он явственно ощущал свою
слабость и плакал в подушку, тихо жалуясь на
несправедливость судьбы, взвалившей на его детские
плечи такое тяжелое бремя.
К пяти часам семья Риго подошла к центру
города. На улице Ранконтр Жюльетта покинула сына
и мужа. Она торопилась к своей матери, здоровье
которой внушало ей беспокойство. На тротуарах
людей было больше, чем обычно по воскресеньям.
Внимательная к чужим туалетам толпа текла
медленно, перекидываясь словами. На углах улиц об-
92

разовалось несколько групп. Говорили, что Трус-
секену удалось сесть в поезд и пробраться в
Швейцарию. Шутники пытались распространять лживые
слухи, но безуспешно. Преступление в доме
нотариуса нисколько не разогревало рассудительную
толпу, отяжелевшую от спячки праздного дня.
Воскресная одежда сковывала чувства жалости и
негодования, которые требуют будничного пота и
рабочей обстановки. Риго ожидал известного
возбуждения, соответствовавшего его собственному, и был
почти разочарован. Толпа была настолько
невозмутима, что даже известие об аресте Труссекена не
вызвало бы волнения. В конце концов, это было
преступление без тайны, не дававшее особенной
пищи для разговоров. Жертва мало кому была
знакома, а что касается убийцы, то его поступок
никого не удивил. Встреча маленькой служанки
с животным, даже самой грубой породы, слишком
явно носила случайный характер, чтобы быть
увлекательной. Кроме того, публика с некоторой
тревогой ожидала результатов матча регби в Дижоне,
в котором участвовала местная команда.
Увлекаемый толпой, Антуан с ужасом думал,
что является обладателем тайны, которая могла бы
всколыхнуть общее безразличие. Иногда мысль,
что из всей проходившей мимо массы людей он
один знает правду, казалась ему нелепой.
Теснивший его со всех сторон тяжелый, однообразный
поток праздничных людей, проникнутых
непоколебимым и спокойным убеждением в виновности
Труссекена, заставил его усомниться в том, что он
видел с колокольни. Было что-то чудесное и
невероятное в правде, единственной, настоящей
правде, такой страшной, что она могла привести в ярость
толпу, и в то же время такой хрупкой, ибо она
избрала своим носителем ребенка. В водовороте
воскресных семейств, топтавших мостовую улицы
93

Ранконтр, Антуан чувствовал себя в опасности.
Он боялся, как бы эта могучая уверенность толпы
не стерла с его памяти образ нотариуса,
закрывающего окно,и он пожаловался отцу, что его затолкали.
Риго увел сына на площадь Ратуши, где они
смешались с группой любопытных, которые стояли
перед комиссариатом полиции. За тусклыми
стеклами двери караульного помещения мелькала
коренастая фигура толстопузого комиссара Крюдэ,
оживленно размахивавшего руками, но расслышать его
голос было невозможно. Явившийся за получением
наряда полицейский Шарлас на все обращенные
к нему вопросы ответил жестом, означающим, что
ничего не знает, и вошел в участок.
Майар, насупившись, сидел у телефона и
рассеянно слушал речи своего начальника.
— Очень просто, — говорил комиссар Крюдэ, —
он уехал из города вчера, в семь вечера, а тревога
на все вокзалы была дана в половине девятого.
Даже если бы ему удалось сесть в поезд, то это
стало бы известно. Такого типа нельзя не заметить.
Не правда ли?
Майар не отвечал. Крюдэ сказал ему прямо в
упор:
— Разве жандармерия не должна была
арестовать его уже утром? Не так ли?
— Воскресенье, — сказал Майар, — это вам не
будни. По воскресеньям люди оторваны друг от
друга, новости распространяются медленней. И
вообще, есть совсем глухие уголки...
Меривший шагами комнату Крюдэ воздел руки
небу.
— Ну, если начать заниматься поэзией! —
воскликнул он.
Побагровев, бригадир встал. Опершись о стол,
он выпятил голову вперед и закричал:
— Я никому не позволю относиться ко мне без
94

уважения! Да, даже комиссару! Вы поняли? Кишка
у вас тонка!
Крюдэ поспешно отступил, возражая, что ничто
в его поведении или словах не оправдывало такого
взрыва. Впрочем, в тот момент инцидент не имел
последствий. Вспышку гнева легко было
объяснить лихорадкой ожидания; не стоило устраивать
целое дело. После некоторой паузы Майар сказал,
обращаясь к Шарласу:
— Вот я посмеюсь, и наверно не я один, если
Труссекен окажется не при чем.
— Вы, конечно, полагаете, — сказал комиссар
со слащавой иронией, — что жертва покончила
самоубийством?
Его вкрадчивая наглость едва снова не вывела
Майара из себя. Однако он сдержался и сказал
словно про себя:
— Я знаю Труссекена больше тридцати лет.
— И что же? —спросил комиссар.
И так как бригадир не ответил, Крюдэ пошутил:
— Вы хотите сказать, что его доброе прошлое
ставит его вне подозрения? В судебном досье,
очевидно по ошибке, значится осуждение за попытку
изнасилования?
При упоминании об этом похождении Труссекена
лицо бригадира немного смягчилось, и он
добродушно рассмеялся.
— Два месяца тюрьмы за попытку изнасиловать
хозяйку из номера пятнадцатого, — сказал он, —
слишком дорогая цена... Бедный Труссекен, если бы
мне всегда приходилось иметь дело с типами не
лучше его, я бы катался как сыр в масле.
Он взглянул на Шарласа, который был сыном
Мальбуана и лучше, чем комиссар, мог
почувствовать, сколько эпически-лукавого добродушия было
в этом покушении Труссекена. Они обменялись
H

растроганными улыбками, и бригадир ласково
сказал:
— Не раз происходили забавные дела. Если толь»
ко вспомнить... Постой, а случай со щитом шлюза
на Сурдине, года три назад...
— Ах, да, случай со щитом,— в некотором
смущении прошептал Шарлас.
— Тот раз, — подмигнув, продолжал Майар, —
ты был заодно со всей бандой, а?
— Это было до того, как я поступил на службу,—
в виде извинения сказал Шарлас. — Я был еще
мальчишкой.
— Ладно, ладно, подлец.. Но самое смешное,
пожалуй, случилось в прошлом году, в вечер
карнавала...
— Меня там не было, — запротестовал Шарлас.
— Да, — сказал бригадир, — но я был... Когда
там что-нибудь происходит, редко случается, что
я при этом не присутствую... только всякий раз
оказывается, что я мешаю веселью...
Этот обмен воспоминаниями испортил настроение
комиссару, и он заметил недовольным тоном:
— Ей богу, бригадир, можно подумать, что вы
об этом жалеете...
— Дело не в сожалении, — вяло ответил
бригадир. — Это скорей манера вспоминать о
прошедшем.
И в самом деле, обхватив голову руками, он стал
размышлять о неусыпно-бдительном
существовании, которое он вел в течение тридцати лет, и он
спросил себя, как получилось, что он с такой
суровостью поддерживает порядок. Без малейшего
стыда он увидел себя подростком, затянутым в си*
нее бумажное трико, когда в пыли, под шум толпы,
он выступал на эстраде ярмарочного балагана,
вспомнил тысячи женских глаз, выделявших
96

его среди других, уже обрюзгших атлетов. Жизнь
его пошла по совсем другой дороге!
Пока он предавался мечтам о своей молодости,
в участок вошел Филиппон; идя навстречу мэру,
комиссар знаком дал ему понять, что нет ничего
нового. Мэр, казалось, был больше чем
разочарован — он пришел в ярость. Уже в четвертый раз
он приходил за новостями, его нетерпение было
так велико, что он не мог ждать дома, пока его
известят по телефону. Комиссар Крюдэ недоумевал,
в чем причина такого рвения. По правде говоря,
преступление на улице Жак-де-Моле нисколько не
волновало Филиппона, но он горячо призывал
к аресту убийцы, ибо, по игре случая, адвокат
Фушар накануне уехал в кратковременное
путешествие по Италии. Если будут медлить с поимкой
Труссекена, Фушар успеет вернуться и в качестве
защитника убийцы увеличит свои шансы на
выборах. Прекрасный случай отличиться в городе
и в округе. Партия выставит кандидатуру Фушара
вопреки всем маневрам мэра.
— Такой заметный тип, — злился Филиппон, —
не понимаю, как еще до сих пор его не сцапали.
— День еще не кончился, я уверен, что
жандармерия его арестует, — сказал комиссар, снимая
таким образом ответственность с полиции.
—- Жандармерия... жандармерия... — ворчал
мэр. — Конечно, жандармерия... а если он
спрятался в городе?
— Он уехал вчера вечером... доказательства
самые точные.
— А если он ночью вернулся?
Последние слова Филиппона были встречены
враждебным молчанием.
— Когда дело идет о том, чтобы мучить двух
несчастных голодных девушек, — добавил мэр,
7
97

глядя на Майара, — проявляют больше стараний,
чем для ареста убийцы.
— Проституток нечего жалеть, — возразил
бригадир, — особенно если среди их знакомых есть
высокопоставленный клиент, способный их
защитить.
Филиппон не посмел раскричаться, потому что
взгляд бригадира показался ему опасным. Он
пожал руку комиссару, ничего не понявшему из его
слов, и, выходя, не удержался, чтобы не
хлопнуть дверью. Вскоре в участок пришел и
поздоровался с Крюдэ маленький, смуглый человек,
с мало привлекательным лицом, полицейский Гиль-
бон. Бригадир встал и застегнул портупею,
которую раньше положил на стол.
— Пойду промять ноги, чтобы нагулять
аппетит. Буду здесь около половины восьмого.
Выйдя из комиссариата, он ответил осадившим
его любопытным:
— Нет ничего нового. Поступите как я,
воспользуйтесь хорошей погодой для прогулки.
Риго, уже с четверть часа стоявший здесь с Ан-
туаном, нашел это предложение разумным и решил
отправиться на берег реки. Пересекая площадь
Ратуши, они встретили долговязого Пюсле,
гулявшего с отцом, фотографом. Хотя Антуан был в
скверном настроении, он весело улыбнулся при виде
своего школьного товарища, стянутого
воротничком «Клодин», повязанного широким синим бантом.
У отца было пятьдесят таких воротничков; они
служили ему до войны, когда он фотографировал
школьные группы, но мода на них прошла, и он
решил приспособить их для сына. Пока взрослые
разговаривали, дети отошли на несколько шагов,
и долговязый Пюсле сказал Антуану:
— У меня есть новые фотографии... хорошие...
я тебе уступлю по четыре су... нето лучше приходи
98

К нам, я тебе их дам. Хочешь, я попрошу твоего
отца, чтобы он пустил тебя ко мне поиграть?
Антуан отказался, и Пюсле заговорил о другом.
Он остановился, чтобы посмотреть вслед молодой
женщине и, несмотря на терзавший его шею
воротничок «Клодин», повернул голову, чтобы подольше
ее видеть. Глаза его блестели, и он издавал носом
какое-то подобие ржания.
— Виктор? — крикнул его отец, — хочешь
пинка в зад?
Долговязый Пюсле опустил голову, уткнулся
в свой синий бант, и его ржание стало более
тихим.
— Он невозможен,— сказал фотограф,
обращаясь к Риго. — Вы не представляете, сколько
неприятностей он мне причиняет. А ваш, как вы его
наказываете?
Устыдившись, что он никогда не давал сыну
самого легонького шлепка, Риго пробормотал что-то
невнятное.
— Я отказался от плетки, — признался
фотограф. — У плетки, понятно, есть свои достоинства,
но ребенок к ней быстро привыкает, она перестает
на него действовать. Что хорошо, так это палка.
Я долго пользовался палкой, наказывая Виктора,
и она меня удовлетворяла, но теперь, когда он
вырос, я устраиваюсь иначе. Я бросаюсь на него
с пустыми руками и позволяю ему защищаться.
Для равновесия и чтобы не заходить слишком
далеко, я всегда пускаю в ход только одну руку...
Он улыбнулся и добавил, подмигнув Риго:
— Ничего, мне все-таки удается хорошенько его
вздуть.
Риго, сперва с беспокойством спрашивавший
себя, не до смешного ли он снисходителен к Анту-
ану, порывался протестовать. Бедный Пюсле-млад-
6*
99

ший, вскоре после рождения покинутый матерью,
показался ему действительно достойным сочувствия.
— Не всегда добиваешься чего-либо от детей
поркой, — заметил он.
— Вопрос метода, — согласился фотограф. —
Я приучил сына к этому, и еще никогда мне не
приходилось жалеть. Кстати, известно ли,
арестован ли уже Труссекен? Вы, конечно, идете из
комиссариата? Я тоже шел за новостями.
— Там еще ничего не знают, — ответил Риго. —
По-моему, он перебрался через границу.
Фотограф счел бесполезным итти до комиссариата
и решил сопровождать Риго. На набережную
удобнее всего было пройти улицей, на которой было
совершено преступление, и, не сговариваясь, оба
они выбрали этот путь. Там медленно
прохаживалось несколько групп гуляющих, всякий раз
останавливаясь перед увитой плющом стеной дома
нотариуса. У ворот господин Марге принимал
соболезнования какого-то докучливого человека,
который остановил его, когда он собирался войти
в дом, и держал его за пуговицу пиджака. Нотариус
стоял как на раскаленных угольях и больше всего
боялся, как бы органист, сидевший в подвале в
засаде, не открыл его в поле зрения своего перископа.
Увидев нотариуса, Антуан вдруг остановился,
и его отец с испугом заметил, что мальчик почти
так же бледен, как после обморока.
— Что с тобой? Ты устал?
— Я хочу сесть, — прошептал Антуан.
— Пойдем, выпьем аперитив в кафе, —
предложил фотограф. — Он немножко отдохнет.
Долговязый Пюсле, по собственной воле, поднял
товарища и понес его с осторожностью, тронувшей
Риго. Склонив голову на воротничок «Клодин»,
Антуан почувствовал, как все спуталось в его
100

памяти, и ему захотелось спать. Он услышал, как
позади него грубый голос произнес:
— Когда мой ложится спать, я ему связываю
руки за спину...
Нотариус, наконец, отделался от клиента,
докучавшего ему своим сочувствием. Ему удалось дойти
до двери, не будучи замеченным органистом.
Посредине фронтона в стиле ренессанс закрытое окно
мансарды казалось объятым заходящим солнцем,
чьи лучи достигали уже верхней части дома. На
мгновение он остановился во дворе, чтобы
посмотреть на этот пылающий свет, и спросил себя, стояло
ли солнце накануне так же низко, достаточно ли
была освещена жертва. Он придавал большое
значение этой детали из-за заснятых вчера в комнате
двух катушек пленки. Впрочем, подобная
непростительная для фотографа рассеянность вызывала у
него меланхолическое сожаление (которым он
восхищался в себе и которое он так культивировал).
«Сколько замечательных обстоятельств ускользает
от нас в самые возбуждающие минуты, — подумал
он, продолжая свой путь,— и особенно в
повседневной жизни...»
Госпожа Марге-младшая находилась в первом
этаже, в обществе свекрови. Ее муж, входя, тотчас
догадался, что старая дама изводила ее упреками.
Предлог был найден: если бы за домом лучше
следили, если бы небрежность и развлечения не
были правилом, если бы хозяйка дома
внимательней смотрела за прислугой, служанки не
принимали бы любовников в своей комнате и избежали бы
риска быть зарезанными. Какой скандал —
отвратительное убийство в доме, где прожили в почете
и уважении три поколения Марге. Впрочем,
случившееся ее удивило тем меньше, что она всегда
говорила — и теперь может лишний раз
повторить, — что сын ее сделал глупость, женившись
101

на этой девушке, шестой дочери полковника,
принесшей ему в приданое только диплом пианистки
и потешную набожность. Титулованная
буржуазия и военные всегда внушали одинаковую
ненависть госпоже Марге-матери, и, с другой стороны,
хотя она питала слабость к священникам с их
ловкими манерами, она не была религиозной. К тому
же она всегда издевалась над ханжеством своей
невестки и над голодными офицерами, которые
делают своим женам дочерей, словно саблей рубят,
предоставляя другим заботиться об их
существовании. У супруги нотариуса, кроткой и
бесхитростной Люси Марге, еще хватало наивности верить
в чистосердечие своей свекрови. В присутствии
этой старой женщины с живым умом, неусыпной
ненавистью и к тому же пользующейся
преимуществом своих восьмидесяти лет, ей угрожали самые
странные неожиданности, как и тягчайшие
упреки. Ее обвиняли главным образом в том, что она
тайком восстанавливает сына против матери. Не
потому, что он когда-либо проявил себя как
дурной сын, напротив, он высказывал любовь и
послушание. Но в тот день, когда, покинув дом, старуха
удалилась в одну из квартир по соседству, чтобы
дать понять друзьям, что суровость невестки
вынудила ее к этой крайности, старую госпожу Марге
постигло разочарование. Надежда, что ее тотчас
позовут и будут умолять, не сбылась.
Нотариусу дороже стоило содержать ее на стороне, но
он не произносил слова, ожидаемого ею в
течение семи лет, и твердо противостоял
совестливости Люси.
При виде несчастного лица жены, ее красного
носа и распухших глаз, господин Марге с трудом
сдержал негодование. Он холодно поздоровался
с матерью, осведомился о ее здоровьи, не выслушал
ответа и, усевшись подле Люси, оказывал внимание
102

только ей. Он взял ее руки, ободрил ее улыбкой,
содержавшей опровержение всех упреков, которые
она могла услышать, и нежно увещевал ее беречь
свои силы.
— Если бы ты была рассудительна, ты подумала
бы об отдыхе. Ты всю ночь провела у тела в
больнице и поспала едва ли два часа утром...
Его мать не могла удержаться, от пожатия
плечами при мысли, что одна из Марге выставляла
себя напоказ в морге у ложа служанки. Ей это
казалось проявлением простодушия и ее смешило
усердие, с которым Люси спешила при любом
случае простереться в молитвах.
— Вы могли бы обойтись без этого, — заметила
она Люси. — Своим присутствием вы не воскресите
ее.
Господин Марге сжал руку Люси и ответил
за нее:
— Вы правы, мама, бедное дитя не воскреснет,
но зато только что, когда ее отец сходил с автобуса,
я мог ему сказать, что всю ночь подле нее был друг,
и, уверяю вас, ему это не было безразлично.
— Ты проводил его в больницу? — спросила
Люси.
Господин Марге сперва ответил кивком головы,
С минуту он собирался с духом и, скользя
взглядом по небу и саду, которые заполняли окно,
спокойным голосом сказал:
—> Я его оставил там. Он хотел остаться с ней
один... Он пообедает у нас и будет ночевать в
комнате первого этажа. Я подошел к нему, когда он
выходил из машины; он дрожал всем телом. Я
должен был подхватить его под руку, чтобы довести
до больницы. Он привез букет из своего сада и
сказал мне, что она умела с закрытыми глазами со-
103

ставлять такой букет. Он также говорил о ее
любимой собаке и лугах, где она пасла коров... Когда
он увидел ее на маленькой больничной койке, можно
было подумать, что он успокоился. Лицо спокойное
и такое детское. Он принес четки и хотел намотать
ей на руки, но пальцы ее были скрючены, руки
плохо сложены. Он снова начал дрожать и отдал
четки монахине. Стал на колени, прижав лоб к
простыне, покрывавшей койку. При каждом вздохе
я слышал хрипение в его горле, и вдруг он начал
кричать, кусая простыни... кричать...
Люси и ее свекровь тихо плакали, а в
изменившемся голосе господина Марге послышалось
рыдание, похожее на крик. Тогда он прошел в
соседнюю комнату — это была гостиная — и вытер
платком глаза. Прежде чем возвратиться в столовую,
он решил взять из письменного столика обе
положенные им туда накануне катушки пленки. Он
поспешил избавиться от них в минуту страха и
спрятал в глубине потайного ящичка, о
существовании которого, по правде говоря, знала вся семья.
Им пользовались разве только для игры. В прошлом
году, когда он и Люси развлекались сочинением
посланий в стихах, они сделали из него ящик для
писем.
Нажав секретную кнопку, нотариус сунул руку
в ящик и с удивлением обнаружил там только одну
катушку. Это показалось ему настолько
неправдоподобным, что сперва он не хотел этому верить,
но ему пришлось считаться с очевидностью. Кто-то
открывал ящик и стянул одну катушку. Марге
пересчитывал, кто из лиц, имевших со вчерашнего
дня доступ в гостиную, мог знать о существовании
потайного ящика. Ни у жены, ни у кухарки (даже
если предположить, что она была в курсе) не могла
бы возникнуть мысль о подобной шутке. Только
старуха Марге, воспользовавшись моментом, когда
104

она оставалась в гостиной одна, могла порыться
в мебели и из любопытства сунуть в карман одну
из катушек, с тем чтобы потом отдать ее проявить.
В самом деле, он вспомнил, каким насмешливым
взглядом она его встретила только что.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Кафе Виймар, на углу улицы Папеже и тупика
де ла Курт, было наименее людным в квартале.
В нем не было площадки для танцев, и его
запущенный вид отталкивал молодежь. Кафе было открыто
Виймаром недавно. Он удовольствовался тем, что
разрушил перегородку между двумя комнатами
и в другие расходы не стал влезать. Обои остались
прежние, розовые в первой части зала, желтые
во второй, столы и стулья были сборные. В конце
концов, Виймар не основывал никаких неразумных
надежд на этом предприятии. Он заявлял, что его
удовлетворяет небольшая выручка, получаемая
женой, пока сам он работает на заводе. Многие
из его товарищей по работе, жившие в Мальбуане,
считали своим долгом зайти выпить к нему раз или
два в неделю. Для торговли лучшими днями бывали
воскресенья, и особенно удачным был этот день,
после полудня. Публику подогревали разговоры
о преступлении и бегстве Труссекена; одним
хотелось верить в его невиновность, другие были
убеждены в противном, и все непрерывно пили пиво
и аперитив. После обеда клиентов стало меньше,
и к девяти часам вечера в зале оставался только
Пьер Артевель, старший брат Мари-Луизы,
игравший в карты с хозяином и его двумя приятелями.
Трезор, разыскивавший свою мамочку Мини,
заглянул мимоходом в кафе и стал за спиной Арте-
веля. В своих поисках он бродил из кафе в кафе,
105

и теперь смеялся без видимой причины, потому что
начинал пьянеть. Вдруг он стал серьезным и
сказал игрокам:
— Поглядите, что я делаю.
Четыре головы поднялись одновременно. Трезор
отхлебнул из стакана Артевеля и пивом наполнил
рот. Затем, защемив губы между большим и
указательным пальцами, он до последней капли
выплеснул жидкость в самый отдаленный стакан,
из которого пил хозяин. Все это он проделал,
нисколько не сгибая свою высокую фигуру, жестом
уверенным и точным, как стрела арбалета. Это был
фокус несравненной ловкости, секретом которого
во всем городе, а может быть, и во всем мире,
владел он один. Впрочем, он проделывал его редко и по
вдохновению. Пьер Артевель и оба другие клиента
дружелюбно рассмеялись, но хозяин отнесся к его
выходке недоброжелательно. Подняв стакан, еще
пенящийся от силы струи, он обозвал Трезора
грязной свиньей, угрожая вышвырнуть его вон.
Виновный ничего не слышал, взгляд его был занят
ночной бабочкой, и он смеялся, ни о чем не думая.
Виймар пришел в ярость:
— Во-первых, я тебе запрещаю переступать
порог моего заведения, понятно? Вместо того чтобы
мешать здесь людям, ты бы лучше заплатил мне за
два аперитива, выпитые перед обедом?
Бездельник! По-моему, парень в твоем возрасте мог бы
постыдиться слоняться без дела по улицам.
Артевель и оба его соседа зашептались; в
интонациях их голосов можно было уловить упрек. В том,
что хозяин требовал денег у Трезора, было что-то,
задевавшее их понятие о приличии. Они находили
правильным, что этот двадцатипятилетний парень
ведет совершенно праздное существование. Работа
не могла быть уделом такого легкомысленного
создания. Когда на стройке или на заводе им слу-
106

чалось думать о нем, он представлялся им
слоняющимся по улице Кле-д'Ор, или сидящим на
последней ступеньке большой лестницы, или гоняющим
ногой камешек вдоль тупика Сурдины. Это был
друг, который мечтал вместо них. Виймар понял
свою ошибку, и гнев его направился по другому
пути. Он указал пальцем на огромный воспаленный
гниющий и кровянистый прыщ винного цвета,
украшавший шею Трезора.
— Посмотрите-ка на этого паршивца, с его
украшением на шее, — сказал он. — И при этом ему
нипочем пить из чужих стаканов. Разве я обязан
заразиться всеми его болезнями? О, ни за какие
деньги я бы не стал пить после него!
И он с отвращением оттолкнул свой стакан.
Не отводя глаз от большой бабочки, кружившей
над столом, Трезор одним махом опустошил
стакан; когда насекомое перелетело к двери, он
так порывисто пустился за ним в погоню, что стул
хозяина задрожал. Началась суматоха. С громким
смехом Трезор скакал по столам, опрокидывая
стулья, задевая электрическую лампу, и Виймар
клялся, что вышвырнет его на улицу надлежащим
образом. Наконец, обезумевшей бабочке удалось
вылететь в открытую дверь, и Трезор побежал
за ней. Его смех доносился еще с улицы Па-
пеже.
К половине десятого в кафе вошел папаша Ар-
тевель, ведя за руку Мари-Луизу, с которой он
гулял на берегу реки. Полдня он работал, таская
дрова на чердак одного дома в верхнем городе,
но, вернувшись домой, побрился и надел белую
рубашку с мягким отложным воротничком,
подвязанным двухцветным шнурком. Хотя его рабочее
платье было сильно поношено, он выглядел
опрятно. По приглашению хозяина, он сел, но отказался
что-либо заказать:
107

— Малютка засыпает, мне некогда. Я обещал
матери привести ее обратно в девять часов, а вот
уже половина...
Мари-Луиза подошла к брату, он обнял ее за
талию, и один из игроков заметил:
— Вылитые брат и сестра.. Портрет Артевеля, а?
В самом деле, трое Артевелей были удивительно
похожи, хотя у отца были седые волосы и смуглое
лицо покрыто морщинами, которые при малейшей
улыбке углублялись и разветвлялись. Он посмотрел
на своих детей и согласился, силясь быть скромным:
— Против того, что они на меня похожи, ничего
не скажешь...
— И все восемь такие, — сказал один из игроков.
— Возможно, это еще не последние, —добавил,
подмигнув, Виймар.
Артевель кивнул головой и заговорил о другом.
Из боязни показаться смешным, он не хотел
признаться, что был бы непрочь иметь еще одного
или двоих детей. Понятно, их нужно кормить, и жене
не легко рожать, но она не придавала этому
значения. Когда, возвращаясь с работы летними
вечерами, он спускался в квартал Мальбуан, уже
сверху большой лестницы он слышал, как все эхо
отражали имя Артевель и на всех улицах визжали
и смеялись Артевели, одни на четвереньках,
другие, бегая на двух ногах или прыгая на одной
ножке, а самые маленькие пытались сделать первые
шаги. Вдоль всей дороги у него под ногами путались
Артевели. Иногда, мимоходом, он подбирал одного
из них и, подняв кверху, узнавал Артевеля—
отпрыска одного из своих родных или двоюродных
братьев. Не считая детей сестер, в квартале было
тридцать два представителя фамилии, и были еще
в Лионе, в Париже, в Америке и в Австралии,
не говоря о фламандской ветви семьи. Артевелю
казалось, что это белокурое и загорелое племя воз-
108

вышает его дух, и среди гула и шума, в водовороте
всех этих Артевелей он отдыхал от работы на
заводе.
— Возвращаясь по улице Ладр, — сказал он
Виймару, — я заметил впереди нас Майара, он
свернул на улицу Урсон.
Наступило молчание, каждый думал о Труссе-
кене, а Артевель добавил:
— Если ему это нравится...
Игроки и даже Мари-Луиза удовлетворенно
хихикнули при мысли о Майаре, рыскающем по
улицам, как хищный зверь. Парень не стал его
дожидаться, их это радовало. Все друзья порицали
преступление Труссекена, но не было ни одного,
кому не хотелось бы пожалеть и за что-то простить
его. Он не вполне был ответственен за это. Как
голодный бросается на пищу и рвет ее руками и
зубами, пачкая лицо и одежду, так и он, чудовище,
зверь, уставший ждать красавицу, которая
преобразит его в человека, дал себе волю со всей яростью
слишком долго сдерживаемого порыва. И, быть
может, так он отомстил за себя. В глубине души
они ему были благодарны за эту жестокость и от
этого любили еще больше. Для обитателей Маль-
буана Труссекен был не только одним из своих;
его покорное и страшное лицо было лицом их
нищеты; одна и та же гримаса для радости и горя,
внушавшая отвращение нотариусам и слугам
нотариусов. К тому же преступление, которое вызывало
негодование хорошего общества, не стоило того,
чтобы из-за него подымать крик, и, как бы оно ни
было ужасно, возмущаться им—значило бы
выдавать себя.
— Плохо его дело,—вздохнул Пьер Артевель.—
С такой рожей надолго не спрячешься.
Артевель-отец облокотился о стол, чтобы выска-
109

зать свое мнение по поводу беглеца, но раздумал
и просто сказал:
— Пойдем спать, Мари-Луиза. Ты еще долго
здесь побудешь, малыш?
— Не больше часу, — ответил Пьер, целуя
сестру.— Никак не больше.
Отец казалось нерешительно сунул руку в
карман.
— Я тебе все-таки оставлю ключ, — сказал он,
кладя ключ на стол.— Всякий раз, когда ты
задерживаешься, мать недовольна, что дверь
остается открытой.. Ну, прощайте,— добавил он,
подталкивая вперед Мари-Луизу.
Оставшись вчетвером, мужчины начали играть
с большим увлечением. Виймар не имел себе равных
для оживления игры. Он так умело подпускал
шпильки, иронизировал и даже молчал, что
каждый бросал карту, как вызов. Пьер Артевель
играл редко, так как почти весь заработок он
отдавал матери, и в игре проявлял меньше
желчности, чем его партнеры. Несколько раз его даже
уличали в рассеянности. В одиннадцать часов, когда
он тасовал колоду, дверь отворилась, и карты
выпали из его рук.
Остановившись на пороге, Труссекен заглядывал
в зал; на лице его играло подобие улыбки —
знакомая им выразительная гримаса, которая кривила
нижнюю часть лица, образовывала бугор над
линией бровей и еще сильней подчеркивала
впадины и углубления лица.
— Я чертовски устал, — проворчал он, локтем
притворяя за собой дверь.
Тяжело шагая, склонив голову над правым
плечом, он подошел вразвалку, как животное, и от
усталости покачивание его тела увеличилось.
Четверо мужчин встали и молча смотрели на него.
Когда он проходил под лампой, то колебавшаяся
110

sa ним тень вдруг сделала скачок и легла на стол
игроков. Один из них отшатнулся. В приеме,
оказанном ему друзьями, Труссекен почувствовал
что-то неладное. Он остановился в нескольких
шагах от играющих, и взгляд его маленьких, живых,
глубоко посаженных глаз вопросительно
переходил от одного к другому. Пьер Артевель неуверенно
спросил:
— Где же ты был со вчерашнего вечера?
— Вчера я работал у Марге, нотариуса, а потом
мне взбрело в голову повидать моего приятеля
Клейна; у него барак стоит в лесу, между Сексель
и Сент-Онэ. Почему ты спрашиваешь? Вы меня
искали?
Артевель не смог ответить и смотрел на своих
партнеров. Неужели Труссекен не только был
невиновен, но даже не слыхал про совершенное
накануне преступление, о котором все уже были
оповещены? Растягивая слова, Виймар спросил:
— Разве ты не читал утренние газеты?
Труссекен покачал головой.
— А что в них есть? Объявлена война?
— Нет, не то...
Кто-то вытащил из кармана газету, но не
решился сам вручить ее Труссекену и подсунул соседу.
Из рук в руки она пропутешествовала вокруг
стола, и Артевель передал ее Труссекену, ткнув
пальцем в статью, в которой о нем говорилось. Урод
начал читать, а игроки следили за его лицом; оно
оставалось неподвижным. Закончив чтение
Труссекен вернул газету и обалдело рассмеялся. Но
пока он смотрел на своих четверых товарищей,
его глаза наполнились таким ужасом, что все
невольно протянули к нему руки. Рот его широко
открылся, и он издал сначала протяжный, низкий
стон человека, умирающего от страха, затем
страшный вопль, и шагнул в глубь залы, крича:
111

— Это не я! Я не убивал! Это не я!
Он вернулся к столу и, упав на колени перед
игроками, словно они были его судьями, опять
закричал:
— Клянусь, это не я! Клянусь, я никого не
убивал... клянусь.
Зубы его застучали, и он начал бессвязно
бормотать. Артевель хотел его успокоить ласковыми
словами и обнял за шею. От прикосновения к его
шее Труссекена обуял панический страх, резким
движением он сбросил руку Артевеля и бегом
выскочил в дверь, забыв про велосипед, прислонен
ный к стене кафе. Артевель бросился вслед за ним
на улицу Папеже, прерывающимся голосом умоляя
подождать его хоть минутку и выслушать.
Труссекен бежал без оглядки, минуя одну улицу за
другой, смутно ища выход к верхнему городу и
длинным улицам. Наконец, на улице Уазо
Артевель нагнал его, и, хотя ему не удалось убедить
его внять доводам рассудка, он сумел его
успокоить. Артевель посоветовал ему выдать себя
полиции и объяснить, почему он пропадал со
вчерашнего дня. Факт возвращения в квартал говорил в
его пользу, а друзья засвидетельствуют, что он
вошел к Виймару, ничего не подозревая. Но
Труссекен не понимал смысла увещеваний и уловил
только их дружелюбный характер. Иногда он
пускался бежать, словно торопясь выбраться из
нижнего города на свет Рон-Пуэна, затем
останавливался и снова кричал о своей невиновности. В
этот час улица Уазо была пустынна, и они не
встретили никого, кроме группы артиллеристов,
шедших из номера 15 по улице Нонетт.
Скрытый темнотой улицы Кле-д'Ор, бригадир
Майар следил за их движениями. Только что в
участке его известили по телефону, что Труссекен
приехал на велосипеде в город, и Майар примчал-
112

Ся сюда с полицейскими Шарласом и ГильбоноМ.
Он мог бы схватить его на улице Уазо, у поворота
в переулок, удобных случаев представлялось
достаточно. Однако он выбрал улицу Кле-д'Ор,
определенно рискуя дать Труссекену убежать
через поперечный путь. Улица Уазо была темной,
и он видел лишь часто совсем пропадавшую тень
двух человек. Майар ориентировался больше по
звуку голосов и шагов, но от этого ему было не
легче. Никогда еще исполнение обязанностей не
вызывало в нем таких противоречий, и, по правде
говоря, он еще не знал, арестует ли Труссекена.
Случай был трудный. Раз так называемый
преступник вернулся в город, может быть, он
намеревался самолично явиться в полицию. Следовало
ли арестовать Труссекена на полпути и тем
самым лишить его преимущества добровольной явки?
С другой стороны, бригадир достаточно хорошо
знал Труссекена, чтобы считать его способным
усложнить свое положение бегством в деревню,
даже если он невиновен. Быть может, арестовать —
значило бы защитить его от самого себя, не говоря
уже о жандармах; застигнув Труссекена на
опушке рощи, они могли пристрелить его из револьвера.
При малейшем подобии самозащиты, они сделают
это в два счета. Майар глубоко презирал
жандармов, в его глазах они были людьми узких понятий.
Мысль, что им будет доверена судьба Труссекена,
заставила его решиться. Он втолкнул своих
помощников в подъезд, а сам наполовину высунулся
наружу.
— Главное, вы мне его не запугайте, — сказал
Майар.— Я требую мягкости и вежливости. Мы
здесь не для того, чтобы выполнять работу
жандармов.
Гильбон выразил одобрение, а Шарлас ничего не
ответил. Он сердился на бригадира за то, что тот
8
m

избрал его для ареста друга, в то время как в
участке находились два других полицейских, которых
эта обязанность нисколько бы не смутила. В
припадке злобы он с вполне очевидным намерением
стал громко кашлять. По правде говоря, Труссе-
кен был еще слишком далеко, чтобы услышать
его кашель, и Шарлас это знал, но ему хотелось
так проявить свое недовольство. В темноте подъезда
Майар ощупью схватил его за плащ и, рывком
привлекая к себе, сказал ему на ухо:
— Брось эти штуки, мальчик. Я на тебя быстро
надену намордник.
Побежденный Шарлас замолк. Труссекен и Ар-
тевель вышли из улицы Уазо на освещенный
перекресток Пяти улиц. У Майара сжалось сердце, и он
снова почувствовал, как к нему вернулась его
нерешительность. Время не ждало. Майар решил,
что если Труссекен направится по улице Ролен,
которая была кратчайшим путем в комиссариат,—
он предоставит ему итти по своей воле. Артевель
и Труссекен остановились посредине маленькой
площади, и Артевель явно настаивал на том,
чтобы свернуть направо, в направлении улицы
Ролен. Не улавливая смысла его намерения,
Труссекен сперва шел за ним несколько шагов, но,
подняв голову, он стал искать глазами большую
лестницу и, отделившись от своего спутника, бросился
на улицу Кле-д'Ор.
Когда Майар с двумя полицейскими вышел из
подъезда, Труссекен испуганно вздрогнул и,
отступая перед бригадиром, прислонился к стене
Рон-Пуэна. Полусогнув колени, вцепившись
руками в каменный выступ, он встретил их мрачным
взглядом и казался готовым к прыжку.
— Куда ты идешь? — спросил Майар.
Урод молчал, следя за движениями полицейских.
114

Артевель хотел заговорить, но бригадир не
позволил:
— Заткнись! Тебе следовало бы уже спать.
Артевель возмутился; он почувствовал, как
гнев окрасил его щеки, но, сделав усилие,
сдержался. Майар повернулся к Труссекену и мягко
сказал:
— Ну-ка, Марсель, скажи мне, куда ты шел?
Услышав имя, которым никто больше не
называл его, даже люди его возраста, урод был
тронут. Напряжение его тела, казалось, ослабло, и
большая голова потянулась навстречу бригадиру,
но когда Майар прикоснулся к его плечу, он
неправильно истолковал это движение и сбросил
руку бригадира, рявкнув:
— Пустите меня. Я хочу уйти. Сейчас же
пустите меня.
В его голосе, а тем более в его поведении была
угроза. Артевель понял, что Труссекен не даст себя
арестовать без сильного сопротивления, и вдруг
почувствовал, что отчасти по долгу дружбы, а
еще больше из желания подраться, он
по-настоящему втянулся в дело. Неразумное возмущение
ударило ему в голову. Если бы арест был
произведен в верхнем городе, он, быть может, остался бы
зрителем, но на улице Кле-д'Ор у Майара и его
полицейских был вид непрошенных гостей,
которые гнали его прочь, чтобы легче было отнять
у него друга. Ощущение незаконности вторжения
полицейских охватило его, когда он вдруг
увидел перед собой Шарласа, державшегося между
Майаром и Гильбоном, немножко в стороне,
Шарлас и Артевель вместе росли на улицах Маль-
буана, и в течение двадцати лет они так тесно были
связаны друг с другом, что Артевелю казалось,
будто они из одной семьи. Еще в прошлом году,
возвратясь с военной службы, они вместе-искали
8*
115

работу. Артевель повернулся к бригадиру и сухо
сказал ему:
— Отошли Шар ласа, ему здесь не место.
— Это я тебя отошлю к твоей матери, —
возразил, Майар, — и дам хорошую взбучку.
— Отошли Шарласа. Ты меня понял, жирная
свинья?
Сжимая в кармане ключ, только что данный ему
отцом, Артевель сделал шаг вперед. В тот же
момент Гильбон бросился на него, словно на
злоумышленника, и оттащил назад за воротник
пиджака. Придя в ярость от нанесенного ему
оскорбления, Артевель повернулся и ударил наотмашь
зажатым в кулаке ключом. Но было темно, и удар
получил Шар лас. Ключ царапнул подбородок,
оставив болезненную ранку, и тяжело опустился
на ключицу. Шарлас вообразил, что Артевель так
хотел его наказать за измену, и бросился на него.
Видя, что его друг схватился с двумя
полицейскими, Труссекен сделал прыжок вперед и чуть
было не удрал. Хотя бригадир и ожидал
нападения, он зашатался от силы полученного им удара
головой в грудь и на секунду потерял дыхание.
Труссекен мог бы воспользоваться расстерянностью
бригадира, чтобы убежать, но он думал теперь
только о том, как бы использовать свое преимущество
перед Майаром и заставить его отступить.
Впрочем, он гораздо больше заботился о победе, чем о
бегстве; ему казалось, что он должен доказать
свою невиновность силой кулака. Майар в самом
деле отступил на два-три шага, но вновь обрел
равновесие, и так как ноги Труссекена непрочно
стояли на гладкой и скользкой мостовой, он одним
рывком отбросил его обратно к стене. С его стороны
это было ошибкой, и он быстро в этом раскаялся.
Упершись каблуком в нижнюю часть стены,
Труссекен обвил его своими могучими руками и, бу-
176

дучи по меньшей мере на голову ниже бригадира,
уперся макушкой в его подбородок. Майар не мог
его ухватить и, выгнув спину, терял силы в
пассивном сопротивлении. Он попытался было
отступить, но объятие Труссекена не позволяло ему
двигаться, и он чувствовал, что с секунды на
секунду поддастся. Преимущества его роста и веса
почти не служили ему, в то время как собранная
сила Труссекена могла быть использована вовсю.
Наконец, бригадиру удалось высвободить
подбородок, что позволило ему опустить плечи и
схватить противника за бедра. Но обхват кистями
руки был мало действенным, Майар начал
слабеть. Раскачивая Труссекена, ему все-таки удалось
лишить его точки опоры, переместить ось борьбы
и наконец самому прислониться к стене. Однако
объятия стиснутых вокруг его талии рук от этого
не стали менее опасными. Он избавился и от них,
потираясь спиной о шероховатые камни большой
стены. С расцарапанными, занывшими руками
Труссекен должен был решиться ослабить хватку.
Торопясь закончить дело, усталый Майар
отбросил его на середину мостовой, и они схватились, не
переводя дыхания.
В темноте улицы Кле-д5Ор, на расстоянии
нескольких шагов друг от друга молча дрались две
группы. Какая-то парочка пересекла перекресток,
даже не заподозрив их присутствия. Стоя на
одном колене, Артевель зажал подмышкой шею
полицейского Гильбона, парализуя таким образом его
движения, а свободной рукой отбивался от Шарла-
са. Пока они обменивались неверными ударами,
над их головами раздался победоносный рев.
Команда регбистов проходила с вокзала по улицам
верхнего города и возвещала о своей победе. Они
прошли размеренным шагом перед Рон-Пуэн,
горланя свой гимн:
117

Почет олимпийскому клубу,
Гордой и храброй команде,
Чья черно-зеленая майка
Летит от победы к победе.
На верхней площадке большой лестницы один
игрок стукнул кулаком в деревянные ставни
красильни Бюканан, а за ним по очереди стукнули
все остальные. Возбужденная произведенным ею
грохотом, команда больше не чувствовала
усталости после матча и быстрым шагом направилась к
улице Ранконтр, словно призывая обратить
внимание на их успех, криками: «В ногу,
олимпийцы! Вперед, олимпийцы!» и еще: «Да здравствует
председатель Фушар! Да здравствует олимпийский
клуб!»
Комната Бюка находилась в нижнем этаже; при
первом ударе кулаком в ставни лавки он встал и
подошел к окну. Он разглядел очертания спины
секретаря общества, с трудом поспевавшего за
прославленной командой.
Слившиеся так тесно, что они казались одним
целым, Майар и Труссекен не обратили никакого
внимания на шум. Они дрались без хитрости, с
отчаянным напряжением сил, которое делало их
неподвижными. Впервые Майар ощутил тяжесть
своего возраста и напряг все свои силы. Наконец
ему удалось приподнять противника и бросить его
на мостовую в трудном положении. Когда плечи
Труссекена коснулись земли, он сдался и без
сопротивления дал надеть на себя наручники.
— Ладно,— прошептал он,— допустим, что я
побежден.
Несмотря на возбуждение от драки, Майар был
тронут этим наивным отчаянием пленника, для
которого правосудие равнялось исходу кулачного
118

боя. С почти дружеским вниманием он помог ему
подняться на ноги. Поражение Труссекена
положило конец и другой схватке. Артевель и Шарлас,
с окровавленными лицами, смотрели теперь друг
на друга без злобы, со всем дружелюбием былых
дней. Поднимая с мостовой свою фуражку,
Шарлас нашел ключ, которым его только что ударили.
— Это мой ключ, — сказал Артевель. — Но
оставь его у себя.
— Почему?
— Ты же видишь, — сказал Артевель,
указывая на полицейского Гильбона, который обеими
руками держал его руку.— Ты же видишь, что со
мной. Ключ ты вернешь моей матери. Скажешь
ей, что я тебя прислал.
Шарлас опустил ключ в карман. Майар,
подталкивая Труссекена, подошел к группе. Он бросил
на Артевеля сердитый взгляд и издеваясь
заметил:
— Теперь ты, однако, успокоился, Артевель?
Обещаю, тебе дорого обойдется, что ты хотел нас
перехитрить. Сопротивление властям? Оскорбление
полиции? Драка и ранения? Ты из этого так скоро не
выпутаешься!
Шарлас опустил голову и начал играть своей
фуражкой. Майар приказал ему:
— Возьми эту сволочь за другую руку и в путь.
Шарлас не двигался. Бригадир повторил:
— Возьми этого человека за другую руку.
Шарлас поднял голову и смял руками фуражку
как кепку. Послышался тихий треск картона. Он
хотел бросить фуражку в лицо бригадиру, но
Артевель свободной рукой притянул его к себе, шепча:
— Возьми меня за руку, Люлю. Не оставляй
меня одного с ними.
119

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Следователь Альфан был человек новый и
удачливый; он не особенно любил свое ремесло, но
выполнял его добросовестно и не без тонкости. Уже
два года он был дружен с нотариусом и захаживал
к нему не реже раза в месяц. Его симпатия
зародилась не из сродства душ; Альфан и Марге во всем
были очень различны, но они оба увлекались
музыкой. По правде говоря, даже в этой области
общность их вкусов была далеко не абсолютной.
Следователь никогда не мог отрешиться от желания
классифицировать и объяснять. Для него
единственное настоящее удовольствие от слушания
нового произведения заключалось в том, чтобы
вспоминать уже слышанное и проводить аналогии;
он не всегда мог преодолеть чувство
растерянности от непривычной ему музыки. Нотариус же
в композиции произведения ценил прежде всего
то, в чем сказывалась оригинальность его творца;
касалось ли дело классиков, современных
композиторов, аргентинского танго или уличной песенки,
он повсюду находил бесконечное движение того
океана, малейшая волна которого трогала его не
меньше, чем мертвая зыбь или рев бури. Он
дружески негодовал на следователя, говорившего, что
он не может слушать просто изящные и
хорошенькие вещицы после вдохновенных, мощных
произведений. Равноценность музыки во всех ее
проявлениях позволяла нотариусу открывать
Бетховена в избитом припеве гармоники. Он даже
утверждал, что нет плохой музыки, а есть только
просто музыка, и мечтал о мире, в котором все
шумы будут восприниматься как музыка. Слушая
его, следователь всегда испытывал сожаление,
что нотариусу чего-то нехватает, казалось, будто
именно музыка отдаляла его от музыки.
120

Сидя в кабинете нотариуса, они разговаривали
о преступлении. Господин Альфан выслушал трех
клерков конторы и теперь улыбался
защитительной речи господина Марге в пользу Труссе-
кена. Нотариуса раздражал его доброжелательный
скептицизм.
— Я очень хорошо знаю, о чем вы думаете, —
сказал он. — Вы убеждены, что я защищаю Трус-
секена из желания выгородить себя, потому что
чувствую себя виноватым в том, что впустил его
в дом.
Следователь покачал головой и ответил с
дружеской серьезностью:
— Нет, господин Марге, вы не виноваты, что
привели его к себе, и не должны чувствовать
угрызения совести. Если бы мы должны были
отвечать за все поступки, которым без нашего
ведома содействовали случаю, мы никогда не имели
бы покоя. Но я думаю, что по существу вы
желаете, чтобы этот человек оказался невиновным, и
это делает вас изобретательным. Нет ничего более
естественного.
Нотариус встал, подошел к окну, посмотрел в
сад и снова сел против своего гостя.
— В общем, — сказал он, — отправной точкой
вашего обвинения служит самая личность Трус-
секена, его звероподобная голова, его повадки
гориллы. Иначе говоря, вы будете обвинять
человека за его наружность.
— Извините, — заметил следователь, — вы
кажется забыли, что орудие преступления —
садовый нож — взят в сарае, где он работал.
— Но разве до преступления кто-нибудь видел
этот нож в сарае? Жертва отлично могла
принести его в свою комнату за несколько дней до
того или даже в тот день утром.
121

— Если бы ей нужен был нож, она взяла бы его
скорей в кухне, а не искала бы где-то в саду. А
потом, его бегство на велосипеде...
— И его возвращение! — иронически добавил
господин Марге.
— Да, его ночное возвращение. Я нахожу его
не менее подозрительным, чем бегство.
Любопытный случай — за сутки его отсутствия он ничего
не успел узнать о преступлении. С другой
стороны, заметьте, что, услыхав об этой новости, он
думал только о том, как бы убежать. Быть может,
он надеялся, что за эти сутки все будет улажено
в его пользу, и под покровом ночи пришел
справиться об этом. Подобная наивность, мне кажется,
соответствует его примитивному интеллекту.
Наконец, как вы только что сказали, его личность
играет кое-какую роль в моем убеждении. Я был
бы очень легкомысленным, если бы не учитывал
этого фактора. Бродяга, больше чем наполовину
дегенерат, который должен внушать ужас
женщинам и уже осужденный за попытку
изнасилования,— признаюсь, это произвело на меня
скверное впечатление. Так как ни кухарка, ни ваши
клерки не могли убить, очевидно, убил он.
— В общем, — сказал нотариус, — слава
богу, ничего положительного, ничего такого, что
могло бы стоить головы, и я думаю, что задача
адвоката не будет слишком тяжелой. Но, если
разрешите, я попытаюсь привлечь ваше внимание к
одному обстоятельству...
Господин Марге указал на сад, видимый с их
мест во всю длину.
— Подумали ли вы, господин Альфан, что для
того, чтобы совершить свое злодеяние, Труссекен
должен был дважды пересечь сад от одного конца
до другого, потому что сарай находится в глубине
сада? Подумайте, что моя жена с приятельницей
122

пили чай в гостиной, кухарка, от которой обычно
ничто не ускользает, была в кухне, а я в кабинете,
то есть все находились в комнатах, выходящих
окнами в сад, и никто из нас его не заметил. Это так
же удивительно, как если бы кто-нибудь прошел
по двору, не будучи замечен моими клерками,
которые сидят у окон со стороны фасада.
— Вы хотите этим сказать, господин Марге, что
человек, пришедший с улицы, мог бы совершить
преступление с таким же успехом, как Труссекен?
— Нет, я сказал бы скорее, что оба
предположения равно необоснованы... если только...
Господин Марге, казалось, колебался, словно
он столкнулся лицом с неожиданной
очевидностью. Следователь смотрел на него с некоторой
опаской.
— Если только?
— Если только преступник действительно не
поступил гораздо проще, пройдя через двор, то
есть придя извне. Давайте для большей ясности
предположим, что я убийца. Я живу где-то в
городе и размышляю, как убить это несчастное дитя.
Два или три раза по воскресеньям после обеда я
гулял с ней и говорил с ней достаточно для того,
чтобы в общих чертах ознакомиться с обычаями
дома. Первая задача — войти незамеченным.
Ночью? Невозможно. Если бы мне удалось ловко
перемахнуть через забор, мне оставалось бы
проникнуть в самый дом. Риск был бы слишком
велик. Днем, напротив, я могу беспрепятственно
подняться в комнату служанки. Но клерки знают
меня по виду, а может быть, и по имени, они
вспомнят, что видели, как я проходил по двору. Наконец
меня осенила разумная идея. Между двенадцатью
и двумя клерки уходят, хозяева завтракают в
столовой с окнами в сад, а прислуга занята на кухне.
123

Следовательно, я смогу совершенно безопасно
пройти по двору. Я поднимусь в комнату
служанки и там дождусь, пока она придет переодеваться,
прежде чем отнести письма, как она делает каждый
день. Совершив свое злодеяние, я запрусь на ключ,
на тот маловероятный случай, что кухарка придет
узнать, вернулась ли служанка. К шести часам
я прослежу через окно, ушли ли клерки, а затем
и патрон, и смогу во второй раз незаметно пройти
через двор... понятно, если не произойдет
какая-нибудь случайность, но я полагаю, что
таким путем вернее всего смогу избежать риска.
Что вы думаете о моем плане, господин Альфан?
Следователь ничего не сказал, но, помимо воли,
кивком головы подтвердил, что план осуществим.
Он смотрел на хозяина дома, безуспешно пытаясь
подыскать возражения, охваченный тем же
чувством восхищения и беспокойства, которое он
иногда испытывал за их беседами о музыке. Его
удивляла не столько изобретательность
рассуждения, сколько полная авторитетности
непринужденность тона и взгляда. Ему казалось, что во
всем этом деле, как и в музыке, нотариус облада-
чем-то вроде умения видеть вещи насквозь. Нел
сколько минут господин Альфан оставался
словно зачарованным, и, чтобы притти в себя, ему
пришлось вызвать в памяти образ Труссекена, каким
тот предстал перед ним утром: тело большой
обезьяны, зверское лицо, угрюмый взгляд. Он овладел
собой и наконец ответил нотариусу:
— Ваша мысль интересна, и я не премину
направить следствие и по этой линии, но, между
нами, могу вам сказать, что мое убеждение не
поколеблено. Я верю в виновность Труссекена потому,
что это сама очевидность. Когда овечка находится
перед пастью волка, бесполезно выворачивать
мозги наизнанку, чтобы узнать, кто ее съел. Мне
124

Хотелось бы, чтобы вы видели Труссекена, Когда
я его только-что допрашивал... Угрюмое лицо,
вид мрачно-жестокий, иронический... И помимо
этого, его отказ отвечать равносилен признанию...
Дело кажется настолько ясным, что он даже не
потрудился отрицать. И затем, я спрашиваю вас,
могло ли быть заранее задумано такое
преступление? Это скотский порыв, поступок животного.
Господин Марге прервал его нетерпеливым,
почти гневным жестом:
— Эта оргия изученных, размеренных жестоко-
стей — скотский порыв? Скажите, что это вернее
осуществление мечты, зрелое, рассчитанное
разрешение навязчивой идеи, которую убийца долго
лелеял, способ заклинания бесов, который может
быть делом всей жизни. Вспомните положение
трупа, раны и скажите, разве эти тонкости
импровизируются и разве они свойственны такой скотине,
как Труссекен. Я взываю к вашему опыту.
— Право, я уже видел немало преступлений, —
ответил следователь, — и уверяю вас, что
извращенность преступника редко свидетельствует об
уме. Напротив. Посмотрите, например, на
родителей, которые истязают своих детей. Это почти
всегда тупые люди. Быть может, среди
благочестивой буржуазии есть люди, смакующие
адские ужасы, тоскующие по духовному суду
средневековья и его пыткам. Иногда эти чувства могут
довести некоторых, довольно незаурядных людей
до совершения преступления в этом роде. Кроме
того, в таком случае преступление никогда не
бывает бескорыстным; прежде всего к
преступлению побуждает корысть... Заметьте, что в
большинстве случаев эти одержимые остаются при
своем кровожадном желании. В нормально
организованный семье под рукой всегда найдется бед-
125

йый, кроткий родственник, которого втихомолку
мучают, обманывая этим жажду убийства...
Тут господин Альфан заметил, что нотариус
покраснел и уставился в него странным взглядом.
Он и сам покраснел, подумав, что семья Марге
считалась очень благочестивой и что он,по
меньшей мере, совершил бестактность. Он искал слово,
которое могло бы поправить его неловкость, но
вошел клерк доложить о приходе бригадира Майа-
ра. Нотариус попросил его ввести.
— Это я велел ему притти, — объяснил
следователь. — Я думал, что его присутствие будет
мне полезно при посещении мансарды. В конце
концов, он первый отнесся к случаю хладнокровно.
Вошел Майар, одетый в облегающий грудь
франтоватый костюм моды 1925 года и в короткие
брюки. Он поздоровался, кивнул головой и, держа
котелок в руке, остался стоять у двери, не пытаясь
скрыть, что он в собачьем настроении.
— Сожалею, что побеспокоил вас, бригадир,—
сказал Альфан. — Я вижу, что сегодня ваш
выходной день.
— Да, говорят так, — жестко ответил Майар.
По приглашению господина Марге, он
согласился присесть, но его замкнутое лицо и поза
говорили, что он здесь не ради удовольствия.
Следователь попытался умаслить его любезными
словами:
— Знаете, бригадир, господин Марге тоже
упорно верит в невиновность Труссекена?
Майар сделал движение плечами, означавшее,
что каждый волен в своих мнениях, а у него нет
времени на бесполезные дискуссии. Тем не менее
господин Альфан не сдался и привел доводы
нотариуса. По мере того как он говорил, лицо
бригадира прояснялось и, под конец, его восторг
прорвался наружу:
126

— Но это ясно, ilm дважды два! Виновный моГ
притти только снаружи! Ну, да!
Излагая ему эту точку зрения, следователь имел
только одну цель — привести бригадира в
состояние, способное возбудить его критический ум и
приковать его любопытство к месту преступления.
Альфан сам был поражен его готовностью
присоединиться к мнению господина Марге. Он
попытался успокоить себя мыслью, что Майар был
заранее предубежден в пользу Труссекена, но его
окончательно смутил новый довод нотариуса,
который между прочим уже давно пришел в голову
ему самому.
— Господин Альфан утверждает, что здесь не
было заранее обдуманного намерения. Но как же
тогда объяснить, что Труссекен поднялся в
мансарду? Знал ли он, что служанка ежедневно
относит письма на почту и в пять часов поднимается
в свою комнату? Знал ли он о существовании этой
комнаты и лестницы, которая к ней ведет? В
сущности, потайной лестницы? Что вы, он никогда не
был в доме!
Удрученный господин Альфан подошел
поразмыслить к окну. За его спиной бригадир
торжествовал, уже говоря о несостоятельности
обвинения Труссекена.
— В свою очередь, — сказал поворачиваясь
следователь, — предположим теперь, что я убийца
или лучше, что я Труссекен. Около полудня я
ушел из сарая позавтракать и на обратном пути,
примерно в половине второго, я встречаю молодую
служанку Шарлотту Ришон около дома, во
дворе или в саду, не важно, где. Я завожу
разговор, мы говорим о ее ремесле, о моем, и так как я
маляр и мастер на все руки, она спрашивает,
например, не сумею ли я заделать мышиную нору.
В ее комнате действительно есть мышиная нора.
127

Я, понятно, Предоставляю себя в ее распоряжение.
Это деревенская девушка, которая не боится
среди бела дня принять в своей комнате мужчину.
Она согласна, но в тот момент у нее нет времени,
она просит меня подождать до пяти, часов в
прачечной или в коридоре первого этажа. Мы
договорились, я возвращаюсь к своей работе. Мысль
очутиться наедине с этой девушкой начинает меня
дразнить, потом полностью овладевает мною. Я
некрасив. Женщины со мной неласковы. Вот,
только что в полдень, я слышал, как две или три
смеялись надо мной за моей спиной. Вспоминая об
этом, я испытываю огорчение, раздражение,
передо мной, словно дразня меня, возникает
образ этой девушки, такой хорошенькой, такой
свежей. Но увидим. Как я использую случай, я еще
не знаю. Верно одно — я его не упущу. Я уже
решил. Без пяти пять я беру в сарае несколько
инструментов, которые кажутся мне необходимыми
для того, чтобы заделать мышиную нору: молоток,
кусок кирпича, большой садовый нож и т. д. Так
как мне захотелось помочиться, я сворачиваю на
боковую аллею, между стеной ограды и рядом
деревьев, которые скроют меня от взора хозяев и
кухарки. Сделав что мне нужно, никем не
замеченный, я дохожу до самого дома. Служанка
встречает меня у лестницы и приглашает следовать за
ней. Она не хочет делать тайны из своей затеи,
но предпочитает не оповещать об этом из
сдержанности или потому еще, что боится насмешек
кухарки над ее странным гостем. На мне холщевые
ботинки на мягкой подошве, и я бесшумно
подымаюсь по лестнице. В комнате я ее щиплю,
обнимаю за талию, от волнения становлюсь неловким,
она защищается, причиняет мне боль. От гнева,
самолюбия и похоти я теряю голову. Я снова
становлюсь тем Труссекеном, который однажды уже
128

пытался изнасиловать, и даже хуже. Совершив
преступление, я осторожно спускаюсь, снова не
будучи замеченным, иду боковой аллеей, которая
призодит меня в сарай. Вот и все. Мне остается
предоставить следователю ломать голову.
Бригадир недовольно поморщился. Его
восхищала изобретательная гипотеза следователя, и с
натяжкой он допускал, что Труссекен мог бы
дойти до преступления. Но, с другой стороны, он был
убежден, что у убийцы недостало бы
хладнокровия вернуться к работе и он убежал бы тотчас же,
без малейших предосторожностей. Уверенность
эта, основанная на прекрасном знании этого
человека, к сожалению, была недоказуема, и он
должен был хранить ее про себя. Казавшийся сильно
увлеченным, Марге, однако, возразил:
— Ряд деревьев недостаточно плотен, чтобы
скрыть от нас Труссекена, не говоря о том, что он
прерывается по меньшей мере один раз. На
повороте во вторую поперечную аллею промежуток
между деревьями довольно велик. Посмотрите сами.
Было бы слишком легко его обнаружить.
— Деревья, может быть, плохо его скрывали,—
ответил следователь, — но они могли позволить
ему пересечь сад, не привлекая ничьего внимания.
Бригадир взял слово и отверг вероятность
случая встречи и мышиной норы, которые были явно
притянуты для нужд дела.
— После того как нечто произошло, — сказал
господин Альфан, — случай всегда кажется
невероятным. Но не сомневайтесь, что он всячески
помогал Труссекену. Впрочем, я совсем не думаю,
что все произошло именно так, как я сказал:
просто я хотел доказать, что Труссекен мог совершить
преступление. Когда он решит признаться,
комбинации случая покажутся нам гораздо более
удивительными, чем в моем изложении. Если вы
9
129

согласны сопровождать меня, мы подумаем об
этом в мансарде. Я очень рассчитываю на вашу
память и ваши личные наблюдения.
Нотариус предоставил им итти и остался в
кабинете один. Следствие принимало оборот,
заставлявший его очень беспокоиться за Труссекена.
По всей видимости, ему не удалось убедить
следователя в невиновности несчастного, и у него
оставалось мало шансов добиться этого. Больше
не приходилось рассчитывать и на помощь
журналистов. Раз виновный арестован и об ужасах
преступления все сказано, пресса похоронит дело до
дня процесса. Но у нотариуса была и другая
причина для беспокойства. Он думал о катушке с
фотопленкой, которую у него стащила мать. Он
не решался ее потребовать у старухи, хотя и
заметил ее у ней, когда она доставала из сумки
платок. Он спрашивал себя, каковы ее намерения,
и прежде всего, подозревала ли она, что пленка
еще не проявлена. Быть может, в неведении
техники процесса она думала, что пленку достаточно
размотать, и выставила ее на свет... Как ни
успокоительно было последнее предположение, оно
пугало господина Марге, желавшего сохранить
все заснятые в мансарде фотографии.
Он прощупал сквозь материю другую катушку,
которую он носил в кармане брюк, — катушку,
пощаженную его матерью. Под давлением его руки,
два железные кружка слегка впились в его
бедро, чуть повыше язвы. Он острее почувствовал
нетерпение, которое не давало ему спать часть
ночи, когда он спрашивал себя, удались ли
фотографии. Его беспокоило главным образом
освещение. Достаточно ли света попадает в пять часов в
комнату служанки? Воспоминания об этом
оставались нечеткими. Но по крайней мере он, уверен,
что не заснял два снимка один на другой, потому
130

что из предосторожности громко считал. Другие
подробности оставались еще неясными. Например,
когда он ловил в видоискатель образ жертвы,
рука его дрожала; он не сумел бы ничего сказать в
отношении перемещения оси наводки. Следовало
ждать, пока будет проявлена пленка. Нотариус
достал из кармана красный цилиндрик и
осторожно положил его между обеими ладонями. Сердце
его сжалось при мысли, что достаточно одному
лучу света попасть на чувствительную пленку, и все
будет уничтожено. Преступление было здесь,
казалось ему; пленка обещала ему позволить
пережить его еще раз. Оно дремало в толще красного
цилиндрика, как давно уже дремало в его мозгу
и в его плоти. Господин Марге спросил себя, не
заложены ли в нем задатки других преступлений,
если окажется, что один луч света раньше времени
уничтожил пленку. И он испугался новых
искушений, испугался, что уступит другим призывам.
В его памяти уже бродили образы женщин, в его
уме уже возникал набросок плана. С минуту он
чувствовал себя погибшим, пот выступил на его
лбу, ему стало холодно, мягкие руки мертвой
оледенили его-тело. Он был самой смертью. Мрачная
страсть вкладывала в его кулак неутомимый и
старательный нож. Тогда он закрыл глаза и укрылся
подле своей жертвы. Она явилась к нему вся
окровавленная, и он жалел ее, баюкал
материнскими словами, любовно ей улыбался. Его сердце
растаяло от нежности, глаза оросились
благодатными слезами. Ослабевший, успокоенный, он мог
размышлять о своем страхе и искать оружия
против возможного искушения. Есть преступления,
подобные музыке, думал он. Шедевр включает
в себя все остальные произведения, и, чтобы
владеть всеми симфониями, достаточно создать
только одну. С благодарностью смотрел он на катушку
9*
131

пленки, которая позволит ему полнее пережить
преступление, закрепит некоторые его
подробности в серии почти живых образов. На мгновение
он стал оптимистом и твердо решил обязательно
вернуть себе другую катушку.
Тогда перед ним встала задача, как проявить
эти фотографии; у него не было темной комнаты,
да,впрочем,он неумел проявлять. Если не
пожертвовать комнатой на первом этаже, то остается
мансарда, где было совершено преступление; ее можно
было бы превратить в темнук) комнату, но об этом
сейчас еще не приходилось думать. С другой
стороны, он всего лишь ученик, любитель, который
рискует испортить пленку.
Задача оказалась такой тяжелой, что его
оптимизм не замедлил улетучиться. И вдруг его
охватил страх, он вспомнил, что накануне мать
говорила о назначенной на первый день недели
встрече с архитектором в одном из его домов. Он не
помнил, сказала ли она: в понедельник утром или
в понедельник после обеда. Без сомнения, она
воспользуется первым выходом в город, чтобы
проявить пленку. Господин Марге вышел из
кабинета через дверь, открывающуюся в коридор, и
спокойным шагом, потому что следователь и
бригадир были в мансарде, пересек двор. Дом, в
котором жила его мать, стоял в конце улицы Жак-
де-Моле, в сотне метров от его дома. Выходя на
улицу, он услышал, как его окликает громкий и
таинственный голос, показавшийся ему вторым
его голосом, голосом его совести. В
действительности это был органист, приглашавший нотариуса
к себе в подвал, где он наблюдал в перископ за
внешним миром. Господин Марге сперва сделал
жест, выражавший раздражение, потом,
передумав, решил нанести визит своему соседу.
132

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Без четверти двенадцать прозвонил звонок. Со
своего места в глубине класса Бюк ринулся к
двери так стремительно и так стуча о пол
подбитыми гвоздями подметками, что вызвал
негодование учителя.
— Бюканан! Вы выйдете последним! И, чтобы
научиться ждать сигнала, останетесь в классе в
четверг! х.
Усмиренный, но дрожащий Бюк остановился
на полпути. С минуту учитель предавался
созерцанию своего могущества, затем отпустил
учеников. Несхмотря на предупреждение, Бюк снова был
первым у двери, и как только его нашел Антуан,
он бегом повлек его на улицу. Там они
взволнованно переглянулись. Так как на перемене Бюка
вызывали в кабинет старшего надзирателя, чтобы
дать объяснение по поводу опоздания больше чем
на час, оба друга все утро не могли перекинуться
словами. На лице Антуана было утомление от
бессонной ночи и кошмаров, глаза его
лихорадочно блестели. Он не решился первым приступить к
предмету, который переполнял их воображение.
— Ну? — сказал Бюк. — Ты знаешь!
— Да, вчера вечером Труссекена арестовали...
— Это все, что ты знаешь!— воскликнул Бюк.—
Да ты ничего не знаешь. Ты не знаешь, значит,
что они также арестовали Пьера Артевеля, брата
Мари-Луизы? Ты не знаешь, что они его
арестовали за то, что он защищал Труссекена, и что его
осудят?
Антуан почувствовал, что у него спирает
дыхание, и у него не было сил проявить какое-либо не-
1 У французских школьников выходные дни — четверг
и воскресенье. Прим. пере в.
133

годование. Только что он решил довериться Бюку,
искать у него поддержки, совета, но арест второго
невиновного, так близко затрагивавший его друга,
связал ему язык.
Он больше не решался признаться Бюку в
трусости, которая наносила удар Мари-Луизе, и
каждая утекающая минута усложняла его молчание.
Слушая рассказ Бюка об аресте, он возмущался
тем, что совсем незначительный случай навязал
ему такую важную роль в этом деле. И он пытался
лгать себе, повторяя, что слова ребенка не смогут
остановить суд. Изображая жестами драку на
улице Кле д'Ор, возбужденный от любви и гордости,
Бюк восклицал:
— Ты видел в тот раз, какую пару затрещин мне
влепила Мари-Луиза! Так вот представь себе ее
брата, ведь он-то мужчина. На него напали
шестеро полицейских! Шесть! Он их швырял прочь
по паре за раз, и если бы Майар не схватил его
сзади, они бы его никогда не одолели!
Сердце Антуана сжалось от проявления такого
героизма при защите невиновного.
— Утром я был у Мари-Луизы, — сказал
Бюк. — Она уже ушла в школу, но я видел ее
мать и потому опоздал.
Они остановились в конце улицы л'Эрб-Сеш, и
Бюк, который провожал своего друга до этого
места, делая крюк, стал рассказывать, что он
видел и слышал у Артевелей. Вдруг Антуан пожал
его руку и, не глядя на него, очень быстро сказал:
— Я ухожу. Сегодня я тороплюсь.
Оставив Бюка совершенно озадаченным, он
бегом удалился к авеню Раймонда Пуанкаре. Бег
был ему полезен; когда он снова пошел шагом,
он смог хладнокровно обсудить положение. Даже
осложненное его промедлением, оно было почти
134

оскорбительно простым. Дело заключалось в том,
чтобы ценой обыкновенного выговора доказать
невиновность Труссекена. Антуан решил тотчас же
поговорить с отцом. Идя по авеню, он и в самом
деле заметил на улице Беле возвращавшегося из
конторы отца и пошел ему навстречу. Риго не
преминул удивиться такому вниманию и
насторожился. Обычно, даже сталкиваясь носом к носу, они
хитрили друг перед другом, лишь бы не итти
вместе.
Антуан укреплялся в своем решении, мысленно
повторяя вступительную фразу. Когда они поров-
нялись, Риго испытующе оглядел сына и,
пораженный тем, как он плохо выглядит, заметил:
— Ты очень бледен и у тебя круги под глазами...
Что с тобой?
Антуан хотел заговорить, поведение отца
приободрило его, но от волнения не находил
приготовленной фразы и смутился. Повысив голос,
Риго сказал ему тоном обвинения:
— Держу пари, ты получил нынче дурную
отметку?
Так объяснялись бледность его сына и его
необычная предупредительность. Порыв Антуана был
пресечен. Он почувствовал, как между ним и
отцом снова растет неощутимая пропасть, о которой
он хотел забыть, и замкнулся во враждебном
молчании.
— Я спрашиваю, — настаивал Риго, —
получил ли ты дурную отметку в школе? Мне кажется,
вопрос ясен.
Антуан слабо отрицал, поддерживая тем самым
сомнение в уме отца.
— Лучше бы ты откровенно признался, —
сказал тот, — но с тобой всегда одно и то же. Ладно,
увидим...
135

До самого дома они не обменялись больше ни
словом. Риго был в дурном настроении. Утром
среди рабочих пронесся слух, что завод ТДЦ
закрывается. Новость достигла конторы, где ее
встретили пожиманием плеч. В ней было очень мало
правдоподобия, однако когда об этом сообщили
заместителю директора завода, он отрицал так
уклончиво и двусмысленно, что оставлял возможность
сомневаться. Риго считал, что фирма, в которой
он проработал пятнадцать лет, не может исчезнуть,
и его беспокойство было поверхностным. Но
шагая рядом с Антуаном, он старался относиться к
этой угрозе серьезно, ради горького наслаждения
думать, что сын выбрал для получения
плохой отметки именно такой день, когда семья
больше не обеспечена куском хлеба. Он сознательно
забывал про сорок семь тысяч франков,
вложенных в государственные ценные бумаги, про дом,
которым он владел, и про надежды жены на
наследство. «Накануне безработицы, — думал, он—
при стольких заботах, не имеешь даже утешения
в рассудительном ребенке, который понимает все,
что для него делают». Он так взвинтил себя, что,
придя домой, был уязвлен приветственной
улыбкой жены и бросил ей строгим голосом:
— Завод собираются закрывать. Грозит
безработица.
От неожиданности Жюльетта побледнела и на
мгновение лишилась голоса. Затем она начала
плакать и причитать, что несчастье никогда не
приходит одно, потому что здоровье матери внушает
ей опасения. Стоя посредине кухни, Риго
испытывал досаду. Он нашел, что жена зашла слишком
далеко, и с неловким смешком поспешил
добавить:
— Это, быть может, неправда...
Так как его семья не привыкла к шуткам, жена
136

и сын подумали, что он хочет во что бы то ни стало
их успокоить. Завтрак прошел уныло. Антуан
был напуган не меньше чем мать, и больше не
думал о преступлении. С раннего детства, слушая
разговоры о работе отца, о тяжести его забот и о
том, как трудно ему всех прокормить, он
неизменно чувствовал себя виноватым. В его
представлении, жить на деньги отца—смертный грех. Если
отец останется без работы, то его грех примет
чудовищные размеры, и ему стало стыдно есть,
существовать, ему казалось, что он ворует свою пищу
и воздух, которым он дышит.
Риго желал бы вывести семью из заблуждения,
но так как его не поняли с полуслова, ему
пришлось бы сочинять сложное опровержение. Он
предпочел подождать. Он принесет вечером добрые
вести. Жена и сын не умрут от того, что
помучаются полдня. Тем не менее, к концу обеда он
почувствовал необходимость быть очень добрым и
произнес несколько трогательных слов об участи
Труссекена.
— Убийца всего только убийца, — сказал он, —
но все-таки меня огорчает мысль, что он будет
осужден на смерть.
— Служанку убил не он, — почти спокойным
голосом заявил Антуан.
При упоминании о смерти безвинного человека,
слова нашли к нему естественный путь, и Антуан
удивился, как мог он,хотя бы мгновение,
колебаться сказать правду. Родители пили кофе, не
обращая внимания на его слова. Начиная терять
терпение, он снова заговорил:
— Служанку убил не Труссекен. Это нотариус.
— Что ты болтаешь? — спросил Риго тоном
враждебного любопытства.
— Я говорю про то, что видел. В субботу, в
5 часов, я был на колокольне с Бюкананом и его
137

соседкой. Пока они дрались, я смотрел вниз и
увидел нотариуса в окне мансарды. Я его
разглядел так же хорошо, как если бы встретил его на
улице, и я уверен также, что узнал мансарду.
Нельзя было ошибиться. На эту сторону выходит
только одна мансарда.
Мать сначала не поняла, какая связь между
виновностью нотариуса и его появлением в окне
мансарды. Риго догадывался, но, предчувствуя
важность дела, он нисколько не торопился понять.
Столкнувшись с подобным проявлением
умышленной инертности, Антуан ощутил беспокойство,
почти тревогу. Со вчерашнего дня он подолгу
лелеял слово «истина», сопровождая его сильными
эпитетами, вроде «сверкающая», «ужасающая», и
невозмутимость отца привела его в замешательсто.
— Раз нотариус был в мансарде в пять часов,—
настаивал он, — значит он убил служанку.
На этот раз Риго измерил всю важность
обвинения и притом ни на мгновение не усомнился,
что сын говорит правду. Однако без всякого
основания он прикинулся недоверчивым, с единственной
целью выгадать время.
— Что это за история? — сказал он, — где ты
все это выудил?
Но строгий взгляд Антуана остановил его, и он
добавил:
— Может быть, я не так понял. Посмотрим,
объясни-ка яснее.
Антуан возобновил свой рассказ с большими
подробностями, время от времени останавливаясь,
чтобы убедиться, что его внимательно слушают.
Он предусмотрел возражения Риго, в частности,
по поводу возможности узнать нотариуса с
верхушки колокольни. Дом, в котором совершилось
преступление, был совсем рядом с собором, и,
наконец, жилет нотариуса, его черную бороду и лы-
138

сину можно было бы различить с гораздо
большего расстояния.
— А что касается времени, — заключил он, —
я не мог ошибиться. На колокольне пробило ровно
пять часов. Я потому и сказал Бюканану, что
нужно уходить.
Риго, убежденный, больше не спорил. Он искал
взгляда жены, но не нашел в нем отклика на свое
беспокойство. Жюльетта казалась взволнованной
скорей романтической стороной приключения. Риго
долго молчал, наблюдая, как перекатывается
капля кофе на дне стакана. Ему пришло в голову
смутить Антуана недоумением по поводу того, что он
не открыл своей тайны раньше, но в нем
заговорила совесть: он почувствовал, как и его охватили
страх и нерешительность. Он ясно сознавал
свой долг, но находил его тяжелым, и первое
обращенное к Антуану слово выражало сожаление:
— Нужно же было тебе подыматься на
колокольню, вместо того чтобы спокойно оставаться
дома...
Его жена заметила, что в субботу, будучи в
отсутствии всю вторую половину дня, она не могла
сообщить мужу об опоздании Антуана. Но Риго
думал о другом. Спустя некоторое время он
спросил:
— Ты посвятил в это Бюканана или кого-либо
другого?
— Нет, я никому не говорил.
— Так вот, не говори об этом. Ты тоже,
Жюльетта. Лучше об этом не говорить, чтобы не
помешать следствию. Я сделаю все, что нужно.
Он встал и отправился в город на полчаса
раньше обычного. Антуан подошел к окну и горящим
взглядом следил, как отец проходил по саду. Риго
шел большим, решительным шагом, и его котелок,
казалось, был освещен грозным светом. Когда он
139

скрылся на повороте дороги, Антуан был так
взволнован, что заплакал в объятиях матери.
На железнодорожном мосту Риго на секунду
остановился поглядеть на проходящий поезд, потом
торопливо пошел дальше. На высушенной солнцем
дороге шаги его отдавались с неотвратимой
гулкостью— это ему льстило. Он смутно жалел, что
полиция находится не на краю света; это
позволило бы ему никогда до нее не добраться
и шагать без конца ради торжества
справедливости. В широком смысле слова, защита невинного
представлялась ему самым прекрасным делом, но
освобождение Труссекена не устраивало его.
Конечно, арестованный изменит к нему отношение,
узнав, что он обязан ему своим спасением, но его
наверняка нескромная благодарность будет не
менее тягостной, чем его враждебность.
Взбудораженные столь неожиданной развязкой,
журналисты явятся интервьюировать Труссекена,
который начнет изливаться о своем старом друге
Фабиене Риго и о временах их дружбы в Маль-
буане. Он заставит их выслушать
прочувствованную речь об его отце, лудильщике посуды, Ри-
го-Ригодоне; хорошо еще, если под влиянием
радости и алкоголя он не откроет алчущим
подробностей журналистам живописную и похабную
историю о том, как они мочились с Рон-Пуэна. Город
лопнет со смеху, а конторе это даст неисчерпаемый
источник для шуток и лукавых двусмысленностей.
Сам директор узнает об этом. Эти перспективы
омрачили его гордость и радость борца за
справедливость, но не охладили его рвения.
Дойдя до улицы Беле, по которой он обычно шел
на завод, Риго не заколебался и, не замедляя
шага, направился на авеню Раймонда Пуанкаре.
Горло у него все-таки сжималось. Обвинить
нотариуса! Это казалось ему страшнее неумеренной
140

благодарности Труссекена. Сколько бы он ни
твердил себе, что нотариусы такие же люди и, как
и все смертные, подвержены любым слабостям,
виновность господина Марге все-таки казалась
ему абсурдной. Если даже допустить, что
господин Марге убил, его, быть может, побудили к
преступлению причины, стоящие вне
досягаемости грубого механизма юстиции. Замыслы
нотариусов непостижимы. Имеет ли он, Риго, право
изменять таким образом течение событий?
Порядочный человек не должен подвергать сомнению
то, с чем свыклось общественное мнение. Кроме
того, акт справедливости, на который его обрекла
совесть, был опасен. В самом деле, вполне
возможно, что свидетельства двенадцатилетнего ребенка
недостаточно для того, чтобы уличить нотариуса,
и тогда Риго будут упрекать, что он набросил тень
подозрения на личность не только почтенную, но
весьма важную. Его поведение объяснят желанием
спасти друга детства.
Миновав авеню Раймонд Пуанкаре, Риго
начал испытывать потребность в героизме. На улице
л'Эрб-Сеш он встретил Филиппона, мэра,
беседовавшего с префектом, с его помощником и с
владельцем «Новых магазинов», председателем
Филармонии. На приветствие, предназначенное Фи-
липпону, все четверо, включая префекта,
ответили поклоном, подкрепленным почтительным
взглядом. Риго почувствовал, как удлиняются
фалды его пиджака, фалды из добротной буржуазной
материи, которые призывали его к благоразумию
и тянули назад. Ему казалось, что он облечен
доверием этим четырех нотаблей, это он участвует
в их бдительном заговоре для блага города, и он
в упор спросил себя, подобает ли благонравному
человеку вызывать скандал, последствий которого
никто не может предвидеть. В буквальном смысле,
141

Труссекен не был виновен, но осужденный
однажды за первую попытку изнасилования, он мог
бы, по сути дела, совершить преступление на улице
Жак-де-Моле. Со всех точек зрения его осуждение
было бы лишь предупредительной мерой.
Шаг Риго стал более вялым, но тем не менее он
попрежнему собирался выполнить свой долг. На
площади Ратуши он издали заметил папашу Арте-
веля. Он выходил из комиссариата, беседуя
с Шарласом. Молодой полицейский говорил,
опустив голову, и Артевель отвечал, не глядя на
него. Риго не мог бы уклониться от
обязанности, входя в комиссариат, перекинуться
словечком с человеком, который почти двадцать лет был
ему соседом. Мысль, что Артевель обратится к
нему на ты и, быть может, заговорит об его отце,
обескуражила его, охладила его доброе
намерение. Он предпочел остаться под обаянием поклона
четырех нотаблей, и, проделав круг по площади,
пристыженный и терзаемый угрызениями совести,
пошел на завод.
Тем временем четыре нотабля распрощались,
и Филиппон пошел проводить префекта. Они
говорили о выборах, подготовляемых ими сообща,
и мэр не скрывал своего восторга:
— Подумайте-ка, а, какой шанс мы
приобретаем делом Труссекена! Отсутствие Фушара —
воистину воля провидения. Надо признать, он
обладает настоящим талантом адвоката, и, будь
он здесь, вне всякого сомнения он защищал бы
убийцу... Какой бы это было для него рекламой.
Префект казался менее восторженным и слушал
его довольно холодно.
— Несомненно, — сказал он, — это шанс; но
я боюсь как бы Фушару в скорости не
представился случай одержать недурную победу.
142

— Как так? — спросил мэр.
— И, что довольно досадно, победу над вами.
Утром я узнал — а вернее, меня поставили в
известность,—что среди рабочих и даже по городу
разнесся слух о закрытии в ближайшем будущем
заводов ТДЦ.
— Ложные слухи...
— Да, слухи ложные, но они распространяются
самой дирекцией, у нас об этом будут еще и другие
сведения. Читали ли вы отчет о начале следствия?
В нем сообщалось, что в пятницу вечером
господин Марге встретил Труссекена у господина Бю-
тилля, владельца участка на улице Жоффруа. Я
полагаю, что он отправился с определенным
заданием к старику, который живет на окраине города,
и если я вам скажу, что спустя четверть часа
господин Марге входил в здание завода ТДЦ, вы
сможете сделать вывод.
— Будьте спокойны, — возразил Филиппон.—
Старик отказал так же твердо, как он отказывает
всегда.
Префект улыбнулся, подумав, что в делах он
разбирается с гораздо большим толком нежели
Филиппон, и продолжал:
— Я также убежден, что этот господин Бютилля
отказался продать участок заводам ТДЦ. Но если
бы он, случайно, согласился, было бы досадно,
неправда ли?
— Конечно, — подтвердил мэр. — Отчуждение
участка у заводов ТДЦ могло стать
хлопотливым и даже невозможным делом.
— Вы согласны со мной, — заметил префект. —
Вы тоже думаете, что к такому крупному
предприятию нам нужно относиться с некоторой
осторожностью, не потому, что оно могущественно, а
потому, что его интересы переплетаются с теми,
которые вверены вам. Нам еще представится случай
из

поговорить об этом. Но вы улавливаете связь
между неудачей заводов ТДЦ в их попытке купить
участок и слухом о закрытии завода, который
пронесся утром... и носится до сих пор.
Филиппон не посмел признаться, что он ничего
не улавливает, и решил выпутаться из положения,
издав носовой звук. Префекта это не обмануло,
но чтобы позабавиться смущением мэра, он
притворился, будто верит, что тот понял...
— Это очень неприятно для вас, — сказал он
просто.
Мэр тщетно ждал комментариев и наконец
спросил:
— Фактически, как вы себе это представляете?
— Боже мой, мне кажется, что все довольно
ясно, — ответил префект. — Они пустили слух о
закрытии и в случае надобности примут
кое-какие меры, чтобы усилить беспокойство
населения, а когда паника охватит всех, им останется
только ждать телефонного звонка из префектуры.
Вот и все.
— А потом?
— Потом? Я спрошу у дирекции, правда ли,
что заводы ТДЦ выбрасывают на улицу
девятьсот рабочих. Мне ответят, что будет сделано все
возможное для предотвращения катастрофы. Но,
к несчастью, она кажется неизбежной, если
только не счастливое обстоятельство... Например,
приобретение участка Бютилля. Для этого нужно,
чтобы город отказался от проекта отчуждения,
то есть, чтобы муниципальный совет
присоединился бы к точке зрения Фушара, который слышать
не хочет о приобретении этого участка городом...
— Но это шантаж?!— возмутился Филиппон.—
Мы не позволим вертеть нами.
— Возможно, что это шантаж, хотя и не
наверное. Может быть, кризис, вынудив их закрыть не-
144

которые предприятия в пользу более важного,
поставил их перед необходимостью приобрести
участок Бютилля. Решитесь ли вы выбить у них опору
из-под ног и рисковать тем, что завод будет
переведен из города? В этом весь вопрос. Что касается
меня, то не скрою, что положение прежде всего
подсказывает мне осторожность. Хотели ли бы вы
видеть, как из-за упрямства муниципального
совета закрывается завод? Я не представляю себе,
как вы сумеете сохранить за собой пост мэра в
будущем году... Безработные наверное будут
настроены против вас...
Взволнованный, с багрово-красным лицом, Фи-
липпон искал решения дилеммы.
— Это безнравственно, — стонал он. — Вы не
находите, что это безнравственно?
Префект подтвердил это вопреки своему
внутреннему убеждению, потому что не хотел быть
неприятным Филиппону. В действительности, во
всем этом деле он не видел ничего безнравствен-
ного и даже не вменял его в вину высшей дирекции
завода ТДЦ. Напротив, его поражало, что
дирекция ведет себя так скромно. Все происходило так,
словно судьбой заводов управляла органическая
необходимость, не зависящая от воли дирекции*
И нельзя было отрицать, что покупка участка на
улице Жоффруа служила общим интересам.
— Если бы только я мог знать, что здесь
правда, — бесился Филиппон, — и действительно
ли закрытие завода зависит от приобретения
участка Бютилля.
— Я не вполне представляю себе, каким
образом мы могли бы узнать это, — сказал префект. —
Кроме директора, никто ничего не знает... Может
быть, господин Марге, но так как он связан
профессиональной тайной, можно сказать, что он в
счет не идет.
Ю
145

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Подвал был просторный, но господин Крепель
оборудовал вокруг отдушины прямоугольную
кабину из натянутых на планки полотнищ черной
материи. Там было почти совсем темно, и на
круглом столе из светлого дерева четко
вырисовывались образы внешнего мира. Отдушина, в
которую входила верхняя часть перископа, была
покрыта тонкой проволочной решоткой,
пропускавшей лишь очень немного света. Едва можно
было различить висевший на стене рупор, такой
необычной формы, что он мог быть сделан только
на заказ.
Сидя рядом за столом, органист и нотариус не
видели друг друга. Перед их глазами был пейзаж
улицы Жак-де-Моле, совершенно впрочем
пустынной. Господин Крепель чувствовал себя
униженным тем, что никто не прошел, и боялся как бы
гость не усомнился в хорошей работе его
аппарата.
— Как нарочно, — сказал он нервно. —
Обычно я не знаю, куда поворачивать голову.
Неподвижность улицы угнетала господина
Марте. Тотчас после завтрака он спустился в подвал
Крепеля, чтобы наблюдать за тем, как пройдет
его мать, по имевшимся сведениям, назначившая
архитектору свидание на четыре часа. План его
заключался в том, чтобы выследить ее и, если она
направится к фотографу, пойти за ней и
потребовать катушку пленки.
— Если вы согласны подежурить один, —
сказал органист, — я пройду в тот конец и сыграю
вам мессу в ре...
— Не надо, прошу вас, — возразил нотариус с
некоторым нетерпением в голосе.
Он не питал особенного уважения к таланту ор-
146

ганиста. Правда, господин Крепель легко
опьянялся тем, что он называл своей мощью, которая
заключалась, главным образом, в его бицепсах. Он
простодушно повторял иронический комплимент,
сделанный ему монсеньором Бонне в одно из
воскресений после мессы, которой он аккомпаниро*
вал: «Передний плечевой и большой ладонный
мускул у вас великолепны». Одновременно с
установкой перископа, господин Крепель спустил в подвал
один из трех органов, составлявших гордость его
дома, и разыгрывал там во-всю похоронные мессы,
потому что, наблюдая в свой перископ за улицей
Жак-де-Моле, он охотно воображал, что
командует немецкой подводной лодкой во время войны,
и топил одно за другим от восьми до десяти судов
в день, предпочтительно английские или
американские. Отправив таким образом на дно какую-
нибудь «Лузитанию», он считал, что по меньшей
мере обязан сыграть в память жертв похоронную
мессу.
— Вы неправы, — сказал он нотариусу.—
Если бы вы меня послушали в этой обстановке,
вы убедились бы, как это величественно...
— В другой раз, — сказал господин Марге, —
в другой раз... Это не единственный случай.
Наконец на столе зашевелилось какое-то
красное с черным пятно. Господин Крепель первым
заметил и пробормотал:
— На правый борт... сюда... видите...
приблизительно в одном кабельтове...
Он потянулся было отцепить свой рупор, но
должен был от этого отказаться. В присутствии
нотариуса он не решался выкрикивать
приказания экипажу. Впрочем ему нечего было об этом
жалеть, потому что по улице прошла маленькая
девочка, а он запрещал себе топить детей, которые
считались кораблями слишком малого тоннажа.
10*
147

Отражение девочки, очень пропорциональное, пока
она оставалась за известным расстоянием, быстро
исказилось. По мере того как она приближалась к
отдушине, ноги и низ туловища становились
огромными. В течение нескольких секунд видна
была только бесформенная масса. Потом фигура,
видимая теперь со спины, удалилась к собору и
вновь приобрела правильные пропорции.
— Разве не четко? — ликовал господин Кре-
пель. — Нечего говорить, я вижу все, что
происходит. Ничто не ускользает от меня. Ничто.
На краю стола появилось очень медленно
увеличивающееся черное пятнышко. Никого не
топивший с одиннадцати часов утра господин Кре-
пель ощутил героическое нетерпение. К несчастью,
он узнал почтенного каноника Бюдена,
бредущего мелкими, подагрическими шажками, опираясь
на крепкий зонт. Священники и монахи были
госпитальными судами. Их не топили. Впрочем,
каноник Бюден вошел в дом и исчез со стола.
Господина Крепеля постигло другое разочарование.
В глубине улицы вырисовалась
многочисленная группа, настоящая эскадра, но это были дети,
шедшие в школу, нужно было считаться с
очевидностью. Снова почти четверть часа улица была
пустынной. Наконец в поле перископа возникло
новое лицо, казавшееся женщиной, одетой во все
черное. Господин Марге подумал, что идет мать,
и сердце его сжалось. Сосед его, едва ли меньше
взволнованный, толкнул его локтем, чтобы
привлечь его внимание. На столе вырос черный
силуэт, и оба узнали молодого аббата Казабана,
жившего немного ниже на улице Ренод. Еще одно
госпитальное судно...
— Мне наплевать, — злился органист. — В
конце концов, тем хуже...
148

— Виноват, — сказал нотариус. — Мне
показалось, что вы что-то говорили...
— Нет, нет, пустяки, — несколько смущенно
ответил господин Крепель. — Кстати, жена
спрашивала, когда будут хоронить жертву, и я не
знал, что ей ответить...
— Отец отвез ее утром в деревню, и похороны
состоятся завтра пополудни. Я поеду с женой...
— Печальный день, — вздохнул органист. —
Есть ли по крайней мере в деревенской церкви
фисгармония?
— Кажется, — пробормотал нотариус.
Он чувствовал, что близок к обмороку. Одно
слово «фисгармония», произнесенное в
темноте подвала, наполнило его загробным ужасом.
На мгновение он закрыл глаза и когда открыл
их, то едва удержался от крика. Следом за
аббатом Казабаном по столу скользил силуэт
девушки, в которой он узнал Шарлотту Ришон,
убитую служанку. Он протянул руку над столом
и изменившимся голосом спросил:
— Что вы видите... за аббатом?
— Служанку, — ответил органист.
— Служанку... что вы говорите... вы узнали
служанку?
— Ну да... я полагаю, что жена послала ее с
поручением... Но что с вами? Снимите же руку...
Господин Крепель с удивлением смотрел, как
рука нотариуса следует за молодой служанкой.
Пересекая сверкающие лучи, девушка парила,
как птица, и на всю ширину улицы отбрасывала
черную дрожащую тень.
— Ваша рука дрожит, — заметил органист. —
Я никогда не видел, чтобы рука так сильно
дрожала... И голос ваш тоже дрожит, а? И кого же
вы полагали увидеть за аббатом? Кого вы там
увидели, что так дрожите?
149

Господин Марге отдернул руку и ничего не
ответил. Органист нагнулся к нему и сказал
вполголоса:
— Между нами говоря, вашу Шарлотту Ришон
потопили вы... Скажите, не хотите ли хорошую
похоронную мессу? Это будет так величественно...
— Вы теряете голову, — сухо отрезал
нотариус. — Прошу вас, господин Крепель, придите в
себя.
— Извините меня, — с искренним раскаянием
сказал органист, — но в темноте я позволил себе
видеть вещи, как художник... В плане чистого
искусства это убийство было так красиво. Вы
укрылись бы на борту моей подводной лодки, вы из-
рыгали бы ужасные богохульства и восставали бы
против неба, а я бросился бы к органу и очистил
бы вас звуками реквиема... Как величественно, а?
— Я согласен вдохновлять вас без моего
ведома, но когда тема вашей фантазии столь
неприлична, будьте добры хранить ее про себя.
— Я был глуп, — согласился господин
Крепель,— мне действительно стыдно... Стойте, вот
ваша мать...
В самом деле, к середине стола приближалась
старая госпожа Марге, вышиной уже с
полвершка. Несмотря на свои восемьдесят четыре года и
постоянные жалобы на ревматизм, она шла бодро,
и в ее походке была легкость, поразившая сына.
Его вновь охватили все опасения, о которых он
думал раньше. Если бы знать, отослала ли уже
госпожа Марге пленку фотографу со своей
служанкой, или она несла ее в черной кожаной
сумочке, висевшей на ее руке. На поверхности стола
старуха увеличилась больше чем вдвое. Видно было,
как она остановилась, чтобы вынуть из сумки
платок. Когда она снова пустилась в путь, ее изобра-
150

жение вдруг укоротилось на одну четверть или
одну пятую и как-то странно изменило форму.
— Что происходит? — спросил нотариус. —
Можно подумать, что ваш аппарат испортился.
— Вовсе нет, — возразил органист, — мой
аппарат никогда не работал так хорошо. Госпожа
Марге упала.
Господин Марге уже понял, что бедная
женщина споткнулась. Он поднялся и ощупью стал
искать портьеру. Органист снял рупор и зычным
голосом крикнул: «Полный свет!» В тот же момент
он повернул выключатель и засветил одну лампу
внутри кабины и другую посредине подвала.
Нотариус бегом бросился к выходу и тотчас же был
подле матери. Она упала плашмя и, не будучи в
состоянии подняться, пыталась подползти на
локтях к сумке, валявшейся в нескольких шагах.
Увидев приближающегося к ней сына, она сделала
безнадежное усилие, чтобы выиграть еще
несколько сантиметров, потому что сумка была
приоткрыта и оттуда выглядывала половина катушки с
пленкой, яркий вдет которой не мог не привлечь
внимания.
Господин Марге понял ее беспокойство и, забыв
про собственные мучения, думал только, как бы
ее успокоить. Прежде чем оказать ей помощь он
поднял сумку и упрямо вложил в нее катушку.
Делая это, он успел убедиться, что пленка была
развернута, потому что цилиндр был мягкий, а
обертка ослабла настолько, что между двумя
слоями защитительной красной бумаги можно
было просунуть кончик пальца. Надеясь
обнаружить снимки, старая дама безусловно
рассматривала пленку на свет и, ничего не увидев, небрежно
намотала ее на катушку, чтобы отнести
фотографу. Столь наивное невежество умилило нотариуса,
W

Его мать сама была взволнована нежностью его
слов и тем, с какой любовной заботливостью
он помог ей подняться. Она устыдилась своей
кражи.
— Только что, открывая сумку, — сказала
она, — я нашла какую-то твою штуку от
фотографии. Кажется, по оплошности я захватила ее
вчера вместе с носовым платком...
Тем временем, в свою очередь прибежал
органист, покачиваясь, как моряк, удивленный
соприкосновением с твердой землей. Падение госпожи
Марге было очень тяжелым. Она ощущала острую
боль в ногах, и мужчины должны были взять ее
под-руки, чтобы отвести домой. По настоянию
сына, она согласилась, чтобы привели врача.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
До того как войти в класс и во время короткой
перемены в без четверти три, они говорили с
приятелями о преступлении, громко утверждая
невиновность Труссекена. Бюк основывал свое
убеждение на довольно разумных доводах, а Антуан,
с немного странным возбуждением,
ограничивался утверждением, что правда откроется и даже
раньше, чем думают. По его словам, она всех
удивит.
Впрочем, товарищи нисколько не сомневались
в виновности Труссекена и интересовались
главным образом самим преступлением. Шарноте
вырезал из отцовской газеты очень подробный отчет,
подчеркивавший отвратительный характер
преступления и увечья, нанесенные телу. Он читал
вслух с возбужденным смешком, поясняя
крепкими словечками смягченные выражения и
недоговоренности, приукрашивая комментарии или
152

позволяя себе непристойные вымыслы. Слушая
его, красные, немного смущенные, взволнованные
мальчики начали увлекаться вызванными
образами сдернутого окровавленного белья и
запятнанной, истерзанной женственности.
Как раз к концу второй половины этого дня,
учитель истории, излагая тридцатилетнюю войну,
вдруг заметил, что долговязый Пюсле предается
за партой детскому пороку.
Без четверти четыре мальчишки с увлечением
обсуждали на улице этот случай. Долговязый
Пюсле неистовствовал от гордости, славя свою
мужскую силу. Среди мальчиков многие слушали
его с завистью и поздравляли его, чтобы скрыть
грусть и беспокойство по поводу того, что они
намного меньше одарены в этом отношении.
Уязвленный Бюк заявил, что сомневается в том, что
природа так щедро одарила Пюсле. В конце
концов, для таких грязных действий особой мужской
силы не требуется; и вообще ему больше, чем
кому бы то ни было, следовало бы загнать всю
свою гордость подальше. Пюсле классически
возразил, что если дело касается его зада, то у него он
определенно чище, чем у Бюка, а Бюк заявил,
что в его глазах Пюсле не что иное, как
неопрятная и к тому же наредкость глупая свинья и
вонючий, сопливый, гноящийся, вшивый и
паршивый, несвежий, неумытый, смердящий с ног до
головы тип.
— Меньше, чем ты! — побивал его теми же
доводами долговязый Пюсле при каждом залпе. —
Меньше, чем ты!
Между разделившимися на два лагеря
мальчиками завязался спор, и ругательства сыпались
дождем. Часть класса присоединилась к Бюку из
153

благодарности, что он возвратил каждому из них
уважение к собственной мужественности,
разоблачив преувеличения Пюсле. Ставший на
сторону Бюка с самого начала, но плохо
выносивший ругательства Антуан молчал. В другом
лагере, Шарноте повысил голос и всячески старался
подлить масла в огонь. У него были старые счеты
с Бюком, и он надеялся взять реванш,
воспользовавшись общей свалкой, когда без риска
можно будет дать ему ногой несколько здоровых
пинков.
Показался доктор Куэншо, вызванный к
госпоже Марге-старшей. При его приближении
ругательства стихли, но, видя, что мальчики
покраснели от злости и кулаки у них сжаты, Куэншо
понял, что готовится драка. Зная многих детей,
потому что он лечил их от кори, ангины, свинки,
скарлатины и других болезней, он дружески
осведомился, почему они ссорятся.
— Из-за преступления на улице Жак-де-Моле,—
сказал Антуан, к которому он обратился раньше
чем к другим.
— Из-за большого борова, который возомнил
себя героем, потому что на уроке истории, пре-
довался гнусному пороку, —ответил Бюк.
— Это правда? — спросил Куэншо, из
милосердия стараясь не смотреть на Пюсле.
У виновного хватило наивности возражать, и
среди мальчиков не нашлось ни одного, кто мог
бы сдержать улыбку.
— Так вот, — заметил Куэншо, — давайте
лучше считать, что ничего не произошло. Для
здоровья это опаснее всего, что может быть, и если
однажды заведешь дурную привычку, потол1
становишься чорт знает чем. Взгляните хотя бы на
Труссекена. Он стал плохим человеком именно
154

потому, что занимался этим делом в детстве. И
именно из-за этого он стал таким отвратительным.
Да, это не шутки.
Доктор отошел. Гнев мальчиков остыл, и они
смотрели на Пюсле со страхом и с совершенно
искренним удивлением. Они пристально искали в
его лице первые признаки позора, и Шарноте
сказал ему:
— Для такого большого роста у тебя
неподходящая голова. Она у тебя с кулачок.
— И правда, — согласились остальные. — У
него почти нет головы.
— Нет, взглянете на него, какая у него мерзкая
голова.
— Иногда ее даже вовсе не видно...
Пюсле печально и удивленно оглядывался
кругом. Что это им всем далась его голова? Он
пощупал свое лицо и макушку сквозь шапку. И ему
в самом деле показалось, что у него почти нет
головы, он чувствовал, как она уменьшается под его
ладонью, и наконец совсем перестал ее ощущать,
во всяком случае как голову. Спереди она теряла
всякий рельеф и становилась только
продолжением шеи. Никогда ничто не огорчало Пюсле так
сильно, как это открытие. Он понимал, что голова
его превращалась в фаллос. Вот что с ним
произошло из-за его гнусной привычки. По правде
говоря, Пюсле еще не вполне в этом был уверен.
Но остальные мальчики смотрели на него, и все
смеялись. Он подумал, что они смеются, потому
что он вдруг стал огромным Приапом. Тогда он
почувствовал острую боль, большое горе. Посреди
улицы, на глазах у всех он стоял голый, розовый
и непристойный. Он мог бы еще спрятаться
немножко под козырьком кепки, прикрыться
рукой. Но всегда он не сможет так делать. Что по-
155

думают его соседи и прежде всего отец? В испуге
он пустился бежать, чтобы спастись от отца и от
всех. Вся ватага пустилась -за ним в погоню с
криком:
— Эй, голова Пюсле!.. Эй, голова Пюсле!
Тогда он удвоил скорость и меньше чем через
минуту был на улице Ранконтр. Прохожие и
торговцы с порога своих лавок следили за ним
глазами, и его сопровождал и преследовал долгий
крик: «Эй, голова Пюсле!». Он свернул на боковую
дорогу, спустился по откосу к реке и попрежнему
бегом миновал большой мост. Дорога с маленькими
домиками по краям вела на лужайку, он ринулся
туда. Бедный Приап, тоже покинутый своей
матерью, он хотел утешиться среди садов,
тепловатой земли, молодых побегов.
Очутившись на лужайке, Пюсле забыл про свое
превращение, но еще чувствовал гнетущую
печаль. Шум города остался позади. Задыхаясь,
он продолжал быстро итти, подгоняемый
воспоминанием об опасности. После
пятнадцатиминутной ходьбы, он дошел до кустов, окаймлявших
пруд. На лужайке было много таких же
глубоких ям со стоячей водой: их называли «мертвыми»,
они изобиловали на бывшем русле реки. Усталый
Пюсле скользнул между двух кустов и стал на
колени на берегу пруда. Синевато-серая вода,
сгущавшаяся до черноты на глубине, была
неподвижна. Он склонился над ее поверхностью и ясно
увидел отражение своего лица. Смутное
воспоминание пронзило его мозг и заставило его
улыбнуться своему образу. С куста раздалось пение
птицы, ей ответили с других кустов, и мимо его
головы пролетела малиновка. Кустарники
одушевились дружной жизнью, наполненной шумом
156

крыльев, шелестом листвы, таинственными
передвижениями, тихими звуками и стрекотаньем
насекомых. Мальчик встал и оглянулся. На лужайке
царствовала прекрасная весна. Он растянулся на
земле, и земля была благоуханной, теплой и
косматой. Сперва он принялся рвать траву, потом,
пресытившись этим, запел. Мальчик пел долго и
вдруг остановился на середине куплета —
влажность лужайки и весенние цветы разбудили в нем
желание. Волна крови окрасила его лицо.
Придя к старой даме, доктор Куэншо нашел у ее
изголовья чету Марге, органиста и каноника Бю-
дена, который, узнав о случившемся, пришел
справиться о здоровьи. У больной теперь сильно
болели ноги, и она жаловалась также на боль
в правой руке, которая совершенно онемела.
Органист слушал ее с завистью, мечтая о несчастном
случае, когда он рисковал бы лишиться
возможности владеть обеими руками. После жестоких
мучений он, в конце концов, выздоравливал. Но все
считали бы его погибшим для музыки и сам он не
раз приходил бы в отчаяние и даже богохульство*
вал бы. В одно прекрасное воскресное утро, чудом
оправившийся и вдохновленный творческими
страданиями длительного самоуглубления, он неистов*
ствовал бы на органе в высоком и безжалостном
порыве, заставляя всю систему труб в
многократном страстном крике издавать настоящий рев
божьего гнева, который потряс бы храм. Очень
огорченная Люси Марге ухаживала за свекровью,
морально страдавшей от невозможности свалить
на нее ответственность за свое падение. Каноник
Бюден старался елейными речами предупредить
ссору, потому что нотариус, несмотря на свое
сыновнее беспокойство, сердился на мать и жалел
157

о непоправимой потере фотографической пленки,
сплошь завуалированной. Рассеянно отвечая на
вопросы каноника или органиста, он сжимал в
кармане другую катушку и дрожал при мысли,
что с ней может что-нибудь стрястись. Он хотел
бы ее проявить, не откладывая.
Пока доктор осматривал больную, трое мужчин
удалились в соседнюю комнату. Органиста словно
била лихорадка, и он попросил разрешения уйти
в свой подвал. Ему необходимо было поглядеть,
что происходит на его судне.
— Большой артист, — сказал каноник Бюден,
когда он ушел, — но, как все артисты, немножко
оригинал.
— Да, большой артист, — подтвердил
нотариус. — Кстати, я хотел вас кое о чем спросить.
Вы попрежнему занимаетесь фотографией?
— Право, нет, — ответил каноник. — Время от
времени я снимаю мою служанку...
— Я неточно выразился... я хотел вас спросить,
попрежнему ли у вас есть оборудование для
проявления фотоснимков.
— У меня его никогда не было. Когда мне
бывало нужно проявить снимки, я их относил в дом
епископа. Там есть очень хорошо оборудованная
комнатка.
— И вы знаете, кто этим занимается?
Настойчивость господина Марге начинала
удивлять каноника, довольно сухо ответившего:
— Мне никогда не приходило в голову
задумываться над этим.
Нотариус понял, что старик начал раздражаться,
он с минуту помолчал, но не удержался, чтобы
снова не спросить, не согласится ли каноник
ввести его к фотографу епископства, потому что ему
хочется научиться проявлять. Каноник насторо-
158

Жился и решительно отклонил просьбу. Он
заподозрил существование адюльтерной истории:
засняли мол несколько фотографий дурной
женщины в сорочке или даже без сорочки и, не решаясь
дать их проявить в городе, пытаются всучить
священнику. Очень ловкий ход. Священник, понятно,
остережется делать достоянием гласности ошибку
человека, столь видного среди паствы верующих.
Церковь слишком заинтересована в его
добродетели, чтобы решиться подорвать к нему доверие.
Господин Марге заговорил о другом, и его
нервозность была столь очевидна, что каноник слегка
пожалел, что был с ним так суров. В конце
концов, подумал он, может быть, можно было
бы проявить его фотографии, не рассматривая их
слишком пристально. Но доктор кончил
осматривать больную, и Люси пришла за ними.
Куэншо сообщил самые успокоительные вести
о состоянии старой дамы. К счастью, перелома
кости не было, и нескольких дней отдыха будет
достаточно для ее поправки. Ссылаясь на срочные
дела, а в действительности потому, что ему не
сиделось на месте, нотариус ушел одновременно с
доктором, и они вместе пошли до улицы Ранконтр.
Они поговорили о преступлении и собирались уже
расстаться, когда Куэншо спросил нотариуса,
как поживает его язва, и упрекнул за то, что он
так давно не показывался. Нотариусу не терпелось
остаться одному, и он обещал притти к доктору в
пятницу пополудни.
После закончившегося неудачей разговора с
каноником, нотариус не переставал размышлять,
какими средствами проявить пленку. С новым
рвением он перебирал в уме всех фотографов города.
Он знал пятерых, но из них трое были отвергнуты
при первом же отборе. Пюсле был ограниченным,
честным человеком, книготорговец Жюрион счи-
159

тался «левым», а галстуки, художественные
шляпы и длинные глиняные трубки Вузье заставляли
предполагать у него ребячливый характер.
Оставались Мишо и Фондю. Первый был очень
благочестив, жена его также. Дароносец, усердный
целовалыцик распятия, он не решится отягчить
совесть, не спросив мнения своего духовного
руководителя. Открыв природу доверенных его
заботам фотографий, он решит, что его посетил дьявол,
и после двух-трех дней сладких колебаний, в
течение которых он вникал бы в их смысл, он
отнесет их священнику. Последний, посоветовавшись
с епископатом, наверное тотчас замнет дело. С этой
стороны господин Марге был спокоен, тут не было
риска. Можно было предвидеть опасность другого
рода. Очень вероятно, что священник потребует
уничтожения вещественного доказательства своего
умения молчать, и тогда от пленки ничего не
останется. Это не устраивало нотариуса. Он скорей
склонялся к тому, чтобы обратиться к Фондю,
несмотря на внушаемое им отвращение.
У этого великолепного фотографа были повадки
и репутация мошенника. Когда снимки окажутся
в его руках* он, вне всякого сомнения, попробует
шантажировать своего клиента, но по крайней
мере его молчание будет куплено первой же упло-
ченной ему суммой.
Бродя по улице Ранконтр, господин Марге не
совсем случайно очутился у магазина Фондю.
Потому что он не переставал об этом думать. Он
остановился перед витриной, словно
заинтересовавшись цветными увеличениями фотографий,
искоса бросая взгляды внутрь магазина. Он увидел
Фондю, занятого разговором, и внозь подумал, что
этот человек из тех, кто не упустит возможности
выгодного шантажа.
160

Тем временем вид увеличенных фотографий вы
звал в его голове пышную мечту. Он начал
представлять себе, как будут выглядеть его фотографии,
так же увеличенные и раскрашенные, с розовым
цветом тела, живой кровью ран, черными и
глубокими тенями. Зимой, по вечерам, после ухода
клерков, он будет запираться в кабинете и развесит
на стенах все эти варварские картины, которые
вызывают представление о медицинском словаре и
мучениках с улицы Сен-Сюльпис, но в его памяти
еще полны волнующей реальности. Он видел в
витрине беглые отражения прохожих, которые
удивлялись, не слишком над этим задумываясь,
интересу, проявляемому им к фотоувеличениям. В
магазине Фондю также заметил нотариуса и
несколько раз пытался встретиться с ним взглядом.
Нотариус хотел бы уйти, но глаза его были
устремлены на большой расцвеченный портрет, и ему
казалось, что он видит на его месте восемь
снимков из своей коллекции, с их неожиданными и
чудовищными раккурсами. Он не мог отвести
взгляда. Картины преступления множились,
усложнялись, сменялись одна другой быстро, как
в кино, придавая жертве видимость жизни,
сообщая ей конвульсивные движения, рывки. Он
испуганно прижался к стеклу, пытаясь скрыть от
прохожих вид окровавленного тела. Он прижал
к стеклу обе руки на уровне с плечами.
Фондю расстался с клиентом на пороге
магазина и, увидев нотариуса в столь странной позе,
не преминул заговорить с ним. Господин Марге
понял, что если он вступит в разговор, то не устоит
и вручит фотографу свою тайну вместе с катушкой
пленки, но, с другой стороны, он опасался этого,
еще терзаемый сомнениями, лучший ли это выход.
Когда Фондю заговорил, он притворился, что не
слышит, и так как фотограф настаивал, ему уда-
п
161

лось оторваться от витрины и уйти почти
приличной походкой. Оставив город, где все заставляло
его страшиться самого себя, он спустился к
реке и, минуя мост, решил прогуляться по
лужайке.
Успокоившись, он некоторое время шел по
поросшей мхом, еле видной тропинке, пока,
повернув у куста, он едва не уперся в Пюсле.
Застигнутый на месте преступления мальчик привел в
порядок свой пояс и, попрежнему стоя на коленях,
поднял на непрошеного гостя умоляющий взгляд.
Взволнованный господин Марге замер в
изумлении перед лицом этого брата по несчастью, который
тоже дрожал за свое печальное наслаждение.
— Не говорите отцу, — умолял Пюсле. — Не
говорите ему.
У нотариуса сжалось горло, он не находил слов.
— Я ему обещал вернуться тотчас после
занятий, — продолжал Пюсле. — Я должен был
помочь ему печатать фотографии. Не говорите
ему...
Мальчик увидел, как во взгляде господина
Марге промелькнул испугавший его огонек. Он
заплакал. Дрожащей рукой нотариус взял его за
ухо и притворился возмущенным.
— Стыдно! Ты заслуживаешь, чтобы я позвал
жандармов. Но я пойду за твоим отцом. Я
расскажу ему, что ты осмелился делать в моем
присутствии, и скажу ему, чтобы он поместил тебя
в исправительный дом!
Пюсле рыдал сильнее и бормотал мольбы.
Господину Марге хотелось бежать, но он нащупал
в кармане катушку пленки и продолжал:
— Как! Отец ждет, что ты ему поможешь, и так
ты его слушаешь? Стало быть, ты не любишь
заниматься фотографией?
162

— Нет, люблю, сударь, — всхлипнул
долговязый Пюсле.
— Способен ли ты хотя бы проявлять снимки?
— Да, сударь, отец научил меня.
Нотариус задал еще несколько вопросов и снова
пригрозил отцовским гневом и исправительным
домом. Он чувствовал, что мальчик в его власти,
и тем не менее не решался злоупотребить
положением. Наконец он достал из кармана катушку
и начал продавать свое молчание.
Следя взглядом за удаляющимся по лужайке
Пюсле, господин Марте замер у воды, думая, что
впервые в жизни он совершил дурной поступок.
Он чувствовал себя униженным этой сделкой, и
безнадежное угрызение сжимало его сердце.
Мальчик отошел не больше чем на двести
метров. Нотариус мог еще его окликнуть, догнать и
освободить его от позорной ноши. Он уже решился
на это, когда слева от себя, с той стороны
скрывавших его кустов, услышал шум голосов. У
пруда он увидел сопровождаемого своей супругой
бригадира Майара в котелке и в пиджаке. Чета
направлялась к городу; они вышли на тропинку, по
которой пошел Пюсле, мешая таким образом не
решившемуся обнаружить свое присутствие
нотариусу выполнить его намерение.
Супруги Майар были женаты всего четыре года,
но любили друг друга с 1911 года. Он был тогда
молодым полицейским, а госпожа Майар только
что вышла замуж за служащего мэрии. Зимним
вечером, на балу, устроенном муниципалитетом,
он танцовал с ней по просьбе мужа, у которого
болела нога. С тех пор, несмотря на все изменения
моды, она сохранила на зимних шляпах желтый
с синим плюмаж, вроде того, какой она носила на
балу при первой встрече. И до смерти служащего
мэрии, пришедшей двадцать лет спустя, Майар
п*
163

проводил все летние месяцы в тоскливом
ожидании возвращения осени и фетровых шляп.
Супруги шли по лужайке, разговаривая об обоях
для их спальни, которые они собирались сменить.
Нежно уговаривая жену не скупиться, бригадир
восхищался ее благоразумием и экономностью.
— Я видела у Лануа обои в цветочках «модерн»
по четыре франка сверток, — сказала она. —
Не дорого и ярко, весело..,
Майар нагнулся, сорвал лютик и укрепил его
на шляпе жены рядом с перышками.
— Есть две вещи, — сказал он, — на которых
у меня нет желания экономить: это еда и обои.
Твои цветочки «модерн» безусловно хороши, раз ты
их выбрала, но я предпочел бы что-нибудь, не
скажу богаче, нет, но наконец более... фу, как бы
тебе сказать, я предпочел бы птиц.
— Птицы, — сказал она, — это мило, но
дорого. О! — я тоже предпочла бы птиц...
— Возьмем птичек...
— По-мне, пожалуйста, я не желаю ничего
лучшего, ты ведь знаешь, Александр.
Майар, продолжая шагать, посмотрел на жену,
на ее лицо, уже покрытое морщинками, но нежное
и спокойное, и он увидел ее на фоне весеннего
пейзажа, на покрытом цветами лугу. Ему
захотелось сказать ей, что он счастлив, и он взял ее
за руку.
Подойдя к большому мосту, он заметил по ту
сторону реки дочерей Тетеры. Они выходили из
кафе и смеялись на шутки, которые им отпускали
из зала. Марион не страдала больше от своей раны,
и если ее шаги были неуверенными, то лишь
потому, что она выпила. Перейдя набережную, обе
сестры сели на перила моста. У Майара было так
легко на сердце, что он без злобы подумал о своей
стычке из-за них с доктором Куэншо. Увидев
164

подходившую чету, дочери Тетеры обменялись
ироническими замечаниями и, когда Майар
поравнялся с ними, Марион воскликнула хриплым
голосом, движением подбородка указывая на шляпу
госпожи Майар:
— Ох! Какой красивый плюмаж! Мне бы
достать такой для бабушки!
Сестры расхохотались, и возбужденная Мини
бросила в свою очередь:
— У кого нет плюмажа, прелестного плюмажа!
Майар сильно покраснел. Уязвленный, он
ускорил шаг, не поворачивая головы, уже мечтая
о репрессиях.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Выйдя из тупика Сурдины, Трезор подошел к
гревшемуся на солнце худому, зябкому старику.
— Посмотри, что я сделаю, — сказал Трезор,
нагнувшись к нему.
Указательным пальцем он отвел свой длинный
нос влево, так, что кончик коснулся щеки. Потом
отнял палец, и нос не изменил положения, словно
у него был разбит хрящ. Старик был неподвижен
и нем, но взгляд его оживился, в глубине орбит
сверкнул веселый луч. Трезор высунул язык,
который был у него длины необычайной, с явным
намерением лизнуть кончик носа. Тут старик
заволновался, хотя и сдержанно и попрежнему
бесшумно. Язык, казалось, удивлялся, что не находит
носа. Видно было, как он колеблется,
нащупывает, устремляется вперед, снова ищет, то робко,
недоверчиво и уныло, то нетерпеливо и яростно.
Наконец, после поисков наугад с правой стороны,
язык нашел нос слева и затрепетал от ликования.
Больной теперь весь сотрясался, он чаще дышал,
165

дрожащей рукой сжимал свой живот, видимо
слегка опасаясь, что он лопнет. Трезор спрятал язык,
оставляя нос скрюченным, и прошептал:
— Посмотри-ка еще на это.
Зажав между большим и указательным
пальцами мочку правого уха, он рывком потянул ее,
раздался как бы звон колокольчика, и нос гибко и
мягко стал на обычное место. Старик корчился,
издавая слабые, едва слышные смешки, а когда
успокоился, выговорил свистящим голоском:
— В свое время я тоже так умел.
— Я думаю, — сказал Трезор. — Всякий
умеет на свой лад. Я тебе это показал между прочим,
потому что я здесь проходил и так же для того,
чтобы сказать, что я тебе показал.
Старик бросил на него завистливый взгляд и
повторил, пощипывая подбородок:
— Я тоже так умел, я тоже!
— Ну, да, конечно! Ладно, грейся на здоровье,
старый блин.
Трезор беспечно удалился на улицу Уазо; он
вмешивался в чужие разговоры, беседовал с
собственными руками, ногами и даже с языком,
смеялся добрым и плохим известиям или вообще без
всякого повода. Выйдя на перекресток Пяти улиц,
он запел «Марсельезу», но раздавшийся позади
него голос прервал его:
— Ты что, болен, что ли с твоей марсельезой?
Заткнись!
Трезор обернулся и увидел человека с лицом из
папье-маше, раненого и отравленного на войне,
исковерканного ипритом; глаза его потемнели от
долгого гнева. Война еще была в его кишках и
легких, и он изрыгал ее сверху и снизу.
— Тебе, что же, нечего петь, кроме этого
свинства?— продолжал он между плевком и приступом
кашля.
166

— Свинства? — сказал Трезор. — Почему? Это
красиво...
Человек стал браниться, и так как ему
нехватало дыхания, Трезор, пожав плечами,
предоставил ему выплюнуть остатки своей жизни в
платок. Что этому чудаку сдалось мешать ему петь?
После полудня улица Кле-д'Ор была горячей
и сверкающей от солнца. Трезор сел у подножья
большой лестницы, оперся спиной о стену Рон-
Пуэн и проспал немного больше часа. Его
разбудил удар ногой в бок; приоткрыв глаз, он узнал
крепкую обувь бригадира Майара.
— Старый осел! Не можешь ты глядеть куда
ступаешь?! — воскликнул он, повернувшись
спиной к нахалу, не желая удостоить его взглядом.
Бригадир издал гневный и веселый клекот.
Одной рукой он схватил спящего за воротник и
без видимого усилия поставил на ноги.
— Ах, так! Меня обзывают ослом? Теперь,
значит, нечего стесняться! Ваша семейка считает,
что ей все позволено? Оскорбление полиции...
— Прости старого друга, — сказал Трезор,
протирая глаза,— но я не узнал твой ботинок. А то, ты
ведь не подумаешь... я слишком хорошо
воспитан, чтобы назвать старым ослом бригадира...
Прежде чем отпустить Трезора, Майар
доставил себе удовольствие и сильно его тряхнул.
Трезор смеялся так, словно с ним играют, и, увидев,
что в окнах улицы Кле-д'Ор появилось несколько
человек, звонким голосом рассеял их
недоумение:
— А ну-ка-сь, посмейтесь одно мгновение...
Уже первые его слова развеселили слушателей.
Когда он бывал в настроении, жители Мальбуана
с большим удовольствием его слушали. Однако
язык, на котором он выражался, не был ни
особенным, ни выразительным. Не было ничего необыч-
167

ного даже в интонации. Единственная его
оригинальность заключалась в том, что он кстати вводил
слова, которые никогда не употреблялись в
квартале и придавали его речи изысканность. Мало кто
из жителей верхнего города способен был понять,
что в выражении вроде «одно мгновение»,
произнесенном с подлинным акцентом Мальбуана,
может содержаться столько напыщенного и
нестерпимо комичного. Некоторые сочетания слов
производили совершенно такой же эффект. Но, чтобы
не ошибиться, нужно было очень хорошо знать
требования языка квартала. Никто не владел этим
знанием так, как Трезор. В равной мере его
произношение, лучше чем что бы то ни было, выдавало
незаконное вторжение в повседневную речь
заимствованного словаря.
— Посмейтесь одно мгновение. Я сладко спал
на последних ступеньках большой лестницы, и
меня разбудил сильный удар ногой в бок. Тогда
я от неожиданности закричал: Осел! И
кого же я увидел перед собой! Господина Майара! Я
обозвал господина Майара ослом! Представляете
себе мое смущение... Но я извинился перед ним.
И что касается его пинка, то я ему сказал, что он
правильно поступил...
— Поскольку он бригадир, — крикнул
женский голос, — он имеет право всех здесь бить!
— Он спешит использовать свое право, —
заметил другой голос, — завтра, когда заводы
выбросят на мостовую мужчин, он уже не рискнет!
— Ой-ли! Он слишком уверен в себе.
Доказательство, что он не постеснялся напасть на Пьера
Артевеля.
В окнах появились новые лица. Все обитатели
улицы сразу обрушились на Майара. На
мгновение это его смутило. Для такого повода, как пинок
ногой, гнев этих людей был слишком велик, и в
168

их упреках он чувствовал обеспокоившее его
опьянение злобой. В глубине души он
согласился, что выбрал неудачный момент для прогулки по
улицам Мальбуана и перебранки с его жителями.
В самом деле, закрытие заводов ТДЦ, о котором
слухи носились уже с понедельника, казалось
вполне вероятным. Стало известно, что директор
утром побывал в префектуре. Кроме того завтра,
в четверг, должно было разбираться дело Пьера
Артевеля, и это еще более нагревало атмосферу.
Конечно, бригадир вел себя не очень умно, но,
поразмыслив, он взвалил ответственность за свою
ошибку на доктора Куэншо, на мэра, комиссара,
на всех представителей власти в городе. Вчера
вечером, после часовой слежки, ему удалось
застукать за «работой», вопреки запрещению, дочерей
Тетеры в час выхода из кино в верхнем городе, и он
тут же их арестовал.На завтра утром, в среду, то есть
сегодня, комиссар поговорил с мэром по телефону
и попросту отпустил их. Но хуже всего было то,
что часам к двенадцати Филиппон зашел из мэрии
в комиссариат, отчитал Майара и спросил, не
платят ли ему заводы ТДЦ за услуги
агента-провокатора. Повернувшись спиной к мэру, бригадир
ничего не ответил и твердо решил задерживать
дочерей Тетеры всякий раз, как они будут
нарушать правила. В конце концов, ему когда-нибудь
удастся отдать их под суд с достаточными
основаниями. В тот день, когда он даст показания суду,
все узнают, чьим покровительством пользуются
эти две девки. Все узнают, каковы люди, стоящие
во главе города.
Тяжело, вразвалку, как он, обычно шагал во
время ночных обходов квартала, Майар удалился
под улюлюканье толпы и, лелея свою месть,
пошел бродить близ тупика Сурдины.
Не надеясь больше заснуть, Трезор покинул
169

большую лестницу и некоторое время шел за
бригадиром. На перекрестке Пяти улиц он завернул
на Сир-де-Рулан и зашел к столяру Удару. Он
пробыл у него около часу, и за все время они не
обменялись ни одним словом. Трезор чувствовал
себя в мастерской, как дома, и когда он вошел,
Удар даже не повернул головы. Их дружба
довольствовалась тем, что они находились рядом,
и они почти не испытывали необходимости
разговаривать друг с другом. Гость уселся на свале-
ных досках и, как знаток, залюбовался ловкой
работой столяра. По правде же говоря, его знание
ремесла было поверхностным, потому что он
никогда не брал инструмента в руки.
За те двадцать лет, в течение которых он
приходил сюда ежедневно, он многому научился, но
ему никогда не приходило в голову взять в руки
рубанок или забить гвоздь. Однако у Трезора не
было никаких предубеждений против работы, и
он восхищался стараниями и настойчивостью
других. Он лично не питал к труду никакого
отвращения и охотно бы работал, если бы не боялся,
что это окажется слишком большой потерей
времени.
Прежде чем уйти из мастерской, он взял
сигарету из кармана висевшего на стене пиджака и
сунул ее за ухо. Мимоходом, вместо прощания, он
коснулся пальцем плеча столяра, водившего
фуганком по верстаку. Удар выпрямился и, уткнув
руки в бедра, посмотрел ему вслед. Потом, утерев,
голой рукой пот со лба и схватив деревянный
молоток, пошел за ним. Он сделал шаг по улице и,
крепко держа в руке деревянный молоток, стал
яростно колотить по ручной тележке, которую
мастерил, выкрикивая:
— Он невиновен! Голову даю на отсечение, что
Труссекен в жизни никого не убивал! Его долж-
170

ны выпустить из тюрьмы! Труссекен невиновен!
Клянусь, что он не убил служанку нотариуса!
Вены на его лбу надулись, казалось собираясь
лопнуть, глаза налились кровью, лицо
побагровело. Обрушив последний удар на обломки
тележки, он вернулся в мастерскую и снова взялся за
фуганок. Обитатели улицы — старик, гревшийся
на солнце, женщины, присматривавшие за детьми
с порога своих домов, и несколько безработных,—
приблизились и образовали кружок вокруг
разбитой тележки. Никто не сомневался в том, что
утверждал столяр. Видно было по его глазам, по
наносимым им сильным ударам, чувствовалось в
выражении его голоса, что он знал это точно.
Прохожим, осведомлявшимся, в чем дело, отвечали:
«Труссекен не виновен, это сказал Удар», и им
показывали на тележку. Проходивший мимо
хозяин заведения в доме номер пятнадцать по
улице Нонетт услышал шум и увидел обломки
тележки, но его это не взволновало. Все же, когда
Трезор догнал его, чтобы прикурить о его сигару,
он воспользовался случаем и высказал свое
мнение:
— Все это глупости, ничего более.
— Почему глупости? — возразил Трезор.
— Да потому, что так не бывает, — сказал
хозяин. — Когда мне, Леонарду, говорят, что
Труссекен не виновен, я отвечаю — ничего подобного.
Во Франции так никогда не бывает. И совершенно
правильно, и я тебе скажу, что с Труссекеном
такая вещь наверняка должна была случиться. Для
людей понимающих, Труссекен извращенный
человек. Нечего тут рассуждать.
— Извращенный!? — удивился Трезор.
— Извращенный и способный на все, что
угодно. Вот именно. Я всегда это отлично замечал,
когда он приходил в мой дом. Ты помнишь, ка-
171

кое оскорбление он нанес мне два года назад, с
гнусным намерением накинувшись на хозяйку? Ну,
допустим, я был новичком в городе, только что
обосновался, но все-таки я имел право требовать
от него уважения к моим чувствам. Ты мне
скажешь, что покушение не удалось, это-то так, но
ведь была драка. Намерение равно действию.
— Ты думаешь...
— Погоди же, сейчас ты услышишь что-то
невероятное. Веришь мне или нет, но эта же
попытка чуть было не повторилась в четверг вечером.
Он сидел в буфете со своей обезьяньей рожей и
начал пялиться на хозяйку.
— Вероятно, он не долго на нее смотрел, —
сказал Трезор тоном, который давал не особенно
выгодное представление о прелестях хозяйки.
Леонард почувствовал себя униженным и
горько пожаловался:
— Вы все за Труссекена, не желая ни о чем
подумать. И после этого вы еще жалуетесь, что вас
считают безнравственными людьми...
Они дошли до красного фонаря пятнадцатого
номера.
Хозяин взошел на крыльцо заведения и, прежде
чем позвонить, добавил:
— Я уже говорил утром за аперитивом
капитану жандармерии: жалея вас, теряешь даром
время, потому что вы не стоите внимания. Иные
люди рассказывают мне нескончаемые истории о
трущобах Мальбуана и об ужасающей нужде. Но я
им отвечаю: рассказывайте другим. Да, вот что
я им отвечаю, потому что прежде всего и главным
образом я интересуюсь серьезным рабочим. Ну
вот, хорошенько слушай, что я тебе скажу: в
настоящее время серьезный рабочий не живет в
Мальбуане. Серьезный рабочий давно уже скопил
деньжонок и построил в предместье домик с са-
172

Диком, и теперь он вас больше не знает. А в
воскресенье, что происходит? Когда он гуляет со своей
семьей, то по поведению и по всему его принимают
за чиновника. Ну вот, таких рабочих, которые
стараются подняться, я приветствую. Многие из
них бывают в моем заведении после дружеского
вечера или профсоюзного собрания. И с ними
никогда никаких неприятностей, никогда. Они—
сама корректность. Ах, среди них не найдешь
никого, кто стал бы защищать убийцу, нет. Трус-
секен? Не знаю такого. Это дело закона, и пусть
суд идет своим порядком.
Хозяин позвонил, и дверь приоткрылась,
пропуская обильный свет и бравурные звуки
пианолы. Трезор меланхолично удалился, думая о
людях из предместья, бывших товарищах по Мальбу-
ану, у которых теперь был дом и сад и которые вели
себя в заведении Леонарда, как светские люди.
Особенно он думал о семьях, которые обитали в
квартале и, быть может, мечтали переселиться на
другой конец города, о людях, которые жили на
темных улицах Мальбуана только потому, что их
вынуждала бедность. Трезор почувствовал себя
менее счастливым. Группа прыгавших через
веревочку девочек попросила его вертеть веревку,
но, сославшись на дела, он пошел по переулку
Сер-Миньо, который был продолжением улицы
Нонетт, по другую сторону улицы Уазо, и уселся
на мостике через Сурдину.
Трезор смотрел на воду, текущую под его
ногами. Крутой спуск верхнего города отклонялся
от реки у мостика и убегал наклонной линией.
Омываемые у основания водой первые дома
правого берега были прислонены к скале, и самые
нижние ступеньки карабкавшейся на холм узкой
каменной лестницы почти доходили до мостика.
Трезор дремал под журчание воды, просачивающейся
173

йоверх шлюза, закрывавшего Сурдину, чтобы
питать водоем левого берега. Позади он услышал
детские голоса.
Свернув с улицы Уазо, Бюк и Антуан через
целый лабиринт проходных дворов пришли к
реке. Они пытались подняться вверх по течению
реки, цепляясь за неровные места, молодые
дубки, карнизы. Взобравшись на узенькую полоску
берега, Бюк не мог ни отступить, ни итти вперед,
и Антуан был не в лучшем положении. Трезор
сошел с мостика и направился к ним по анфиладе
проходов, которыми они шли. Ему было особенно
трудно вытащить их из беды из-за того, что Бюк
заявлял, что не нуждается ни в чьей помощи.
— Раз я забрался сюда, значит я так хотел, —
сказал он уже после того, как Трезор его
выручил. — Я знаю, что делаю.
— Не будь свиньей, Бюканан,—сказал
Трезор. — Если бы я знал, что вам захотелось увидеть
место, где Сурдина выходит наружу, я вас
сейчас же повел бы к себе. Отсюда вы ничего бы не
увидели, даже если бы прошли еще двадцать
метров. У речки не один изгиб, она поворачивает
первый раз у самого выхода из дыры. Пойдемте
со мной, я вам покажу.
По дороге Бюк несколько раз сильно толкал
локтем Антуана, который, казалось, не вполне
оценил удачный случай, сразу приводивший его
к подземелью и в квартиру двух девушек дурного
поведения.
— А как звать твоего товарища? — спросил
Трезор.
— Риго.
Трезор остановился, чтобы получше
рассмотреть Антуана, и несколько раз примеривал к нему
имя Риго. Он нашел его малоподходящим.
— И иначе?
174

— Антуан, — сказал Антуан.
На этот раз Трезор был вполне удовлетворен.
Он сам наверно выбрал бы для него такое имя. Он
поднял руки, поглядывая на них снизу, как бы из
глубины колодца; этим жестом он хотел сказать,
что Антуан, конечно, живет в верхнем городе.
— На Парижском шоссе, — ответил Бюк, —
чуть подальше железнодорожного моста.
— Значит, у тебя собственный дом с садиком?
Антуан утвердительно кивнул головой и,
предположив некоторую иронию в этом замечании,
покраснел. Трезор заметил это и захотел его
приободрить.
— Все не могут жить в одном и том же месте, —
заметил он. — В верхнем городе есть статуи. Это
тоже неплохо.
Дочери Тетеры были дома. Мини стирала в
тазике сорочку, а Марион раскладывала пасьянс
подле бутылки красного вина. Краснея за свою
репутацию и робея при виде вошедших к ним
детей, обе сестры встали. Они держались друг
подле друга, приветствуя гостей кивками головы.
Их угнетал вид комнаты, литр красного вина,
неубранные постели, закопченные стены. Бюк и Антуан,
в свою очередь сильно оробевшие, не видели
ничего, кроме них. Комната была темная и в
полумраке сумерек, не позволявших как следует
различать лица, они находили, что сестры
удивительно маленькие, почти как две девочки. Их
поразил также запах комнаты, помоев, сырости и
темноты, керосина, окурков и сдохшей крысы.
Сестры угадали их отвращение и впервые
почувствовали зловоние своего жилища.
Трезор открыл дверь — окно, выходившее на
Сурдину, и в комнату ворвался холодный, сырой
воздух. Бюк и Антуан пошли за ним на маленькую
деревянную площадку, которая спускалась к воде
175

липкими, наверно подгнившими ступенями, на
которые, казалось, рисковано было ставить ногу.
В глубине бухточки, укрытой полукругом
скалистых стен, видно было жерло подземной реки,
закрытое тяжелой железной решоткой. Вода была
светлая и казалась очень холодной. В глубине,
в темных закоулках, она была черной с ртутным
отливом. Антуан смотрел с восхищением.
Деревянная площадка, железная решотка и
сверкающая таинственная подземная река у подошвы
крутых склонов верхнего города намного
превосходили его мечты.
Марион и Мини осмелели настолько, что
приблизились к площадке. Они смотрели на детей,
топотом переговариваясь и хихикая, прикрыв рот
рукой, как пугливые девочки. Они находили, что
оба мальчика напоминают Трезора в детстве.
— Что это там так ритмично стучит? — спросил
Антуан.
— Он спрашивает, что там стучит, — шепнула
Мини на ухо Марион.
— Правда, — сказал Бюк, — как будто шум,
вроде сотрясения.
— Это мельница, — громко сказала Марион,
приблизившись на шаг.
— Это мельница, — сказала Мини, также
делая шаг вперед.
— А! — сказал Антуан снимая шапку. —
Мельница? Спасибо, сударыня.
И он повторил для Бюка:
— Это мельница.
На заданные ему вопросы Трезор ответил, что
никогда не проникал в подземелье и не помнит,
чтобы кто-либо когда-нибудь туда входил. Что
касается подземных темниц, пещер, катакомб и
скелетов, то вполне возможно, что все это там было;
раз там загородили вход такой крепкой решоткой,
176

то не для того, чтобы запереть сквозняки. Он
охотно присоединился к мнению Бюка и Антуана,
считавших, что есть смысл отправиться туда в
экспедицию. Он даже сам удивился, что это ему
никогда не приходило в голову. Сегодня уже
слишком поздно, но оба друга могут притти сюда
завтра, после обеда, пораньше. Тем более, что
завтра — четверг.
Около пяти часов вечера прогуливавшийся по
улице Уазо бригадир Майар оглянулся и увидел
Бюка и Антуана, шагавших по тупику
Сурдины. С порога своего дома дочери Тетеры смотрели
на удалявшихся мальчиков, и Майару
показалось, что Антуан, оглянувшись, обменялся с
ними улыбкой. Несмотря на искушение, бригадир
прошел дальше, не поворачивая головы, но через
некоторое время остановился, чтобы свернуть
сигарету, и с рассеянным видом начал наблюдать
за выходом из тупика. Мальчики разговаривали
вполголоса, он не мог расслышать, о чем. Прежде
чем завернуть на улицу Уазо, они остановились
и помахали рукой в сторону тупика. У Майара
было достаточно времени, чтобы всмотреться в
них. Один из мальчиков был ему неизвестен, но
другой был не кто иной, как Бюканан, сын
владелицы красильни, находившейся наверху большой
лестницы. Майар закурил и медленно спустился
к реке.
Вечером, за обедом, Антуану было очень трудно
сдерживать свое необычайное возбуждение, и он
несколько раз без видимой причины разражался
громким хохотом. Отец украдкой бросал на него
неодобрительные взгляды, но не осмеливался ни
задавать вопросы, ни делать выговоры. С тех пор
как он начал мучиться угрызениями совести из-
за своего преступного молчания, он боялся сына.
Каждый взгляд Антуана был упреком, тревожным
12
m

вопросом, на который он не мог ответить. Ему
хотелось бы объяснить сыну, как трудно и опасно
говорить, объяснить, что он не свободен, и что
никто не свободен, и он знал, что ребенок не примет
доводов старого человека. Самым огорчительным
было то, что он чувствовал, как ускользает от него
авторитет главы семьи. Впрочем, Антуан
нисколько не помышлял о нарушении своих сыновьих
обязанностей и если злоупотреблял положением,
то делал это без всякого расчета. Матери,
спросившей, как он проведет четверг, он ответил с
уверенностью невинности:
— Я приду домой только пообедать и целый
день не буду дома. Утром я пойду на процесс
Артевеля, а после обеда встречусь с Бюканаыом.
Все же по жалкохму взгляду, каким встретил
отец эти слова, он мог судить, как велик был
переворот, совершившийся в его семье.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Пьер Артевель с почти благожелательным
любопытством рассматривал всех этих мужчин в
черных тогах, взиравших на него из-под своих
судейских шапочек. Он не чувствовал недоверия
к суду потому, что у него не было никаких
иллюзий. Судейский аппарат, обмен репликами,
улыбки, взлеты красноречия — все это было для него
не более чем зрелище. Бесспорно, судьи были
движимы доброй волей, но они были так далеки от
него, так чужды ему, что ему казалось, будто в их
работе есть нечто трогательное. Они честно и
тяжеловесно старались забыть о своей
враждебности и отвращении к социальному положению
обвиняемого, но бессознательно один из них защищал
свою дочь, другой дачу, третий коллекцию марок,
178

защищали от шпаны Мальбуана, нежной и
сварливой братии, теснившейся в глубине зала за
скамьями. В общем, дело было уже решено до
заседания суда. Таково было мнение Артевеля,
и так же думал мэтр Марге, сидевший между
избранными, рядом с приведшим его сюда
следователем Альфаном. Нотариусу было почти жаль
склонившихся над своими бумагами «безупречных»,
•черных, цепких, с лицами, изрытыми дурными,
боязливыми морщинами, с взглядом, потухшим
от жизни, исполненной безукоризненной
честности. Ему казалось, что правосудие — это
прежде всего страсть, которая почти ничего общего не
имеет с добродетелью. Впрочем процесс оживился.
Председатель, обвинитель и защитник, желая
использовать связь этого дела с делом Труссекена,
пытались раздуть его значение и лезли из кожи
вон. Председатель был едким, вкрадчивым,
изящным, прокурор был неистовым, торжественным и
въедливым. Адвокат был всем этим вместе и кроме
того еще: жалобным, мягкосердечным, благородным,
гибким, острым, шутливым и стремительным.
Когда у барьера появился бригадир, в глубине зала
послышался угрожающий ропот. Председатель
строго призвал публику к порядку, но это не дало
результатов. Опершись руками о барьер, Майар
оглянулся и бросил в глубину зала пристальный
взгляд, как бы стараясь различить лица крикунов.
Шум тотчас же прекратился. Бюк, Антуан и Мари-
Луиза, которых с трудом можно было разглядеть
в первых рядах толпы, почувствовали, как при
встрече с этим взглядом ропот возмущения
застрял в их глотках. Майар повернулся к
председателю, чтобы ответить на традиционный вопрос.
— Присягаю, — сказал он, подымая руку.
— Теперь расскажите нам, пожалуйста, не то
что вы знаете о деле, а то, что вы сами видели.
12*
179

— Я был на посту, когда меня по телефону
известили, что Труссекен вернулся в город. Я беру
с собой Шарласа и Гильбона и спускаюсь в
квартал Мальбуан. Вижу, как мой паренек вместе с
Артевелем идет по улице Уазо, и я его поджидаю
на улице Кле-д'Ор, у большой лестницы.
Задержав Труссекена, спрашиваю его, куда он
направляется, и тогда вмешивается этот тип,
желающий отвечать вместо него. Я его посылаю спать
и поворачиваюсь к Труссекену.
До этого места Майар говорил официальным
тоном, но, взглянув на обвиняемого, внезапно
воодушевился:
— Этим моментом он воспользовался, чтобы
спровоцировать меня. У него хватило нахальства
отдавать мне приказания. Мне! Он приказал мне
отослать полицейского Шарласа. Приказал раз, потом
повторил, потом обозвал меня свиньей!
Бригадир повел плечами и сделал
непроизвольное движение ногой, как бы желая раздавить Ар-
тевеля на его скамье.
— Вот что осмелился сказать мне жалкий
сопляк, которому я мог бы заткнуть глотку одной
левой рукой, если бы не был занят Труссекеном!
Но он это прекрасно видел и именно поэтому был
так храбр. Затем я увидел, как он ударил
полицейского Шарласа и начал драться с обоими
полицейскими в то время, как Труссекен напал на
меня сзади. Но я считаю своим долгом заявить,
что если бы этого типа там не было, то не было бы
и драки, и арест пр )шел бы совершенно спокойно.
Этот тип бил полицейских ключом и бил изо всей
силы, доказательством чему служат нанесенные
им раны.
Убежденный тон его показаний произвел
впечатление на публику. Стоящие сзади с жгучей
ненавистью смотрели на огромную спину бригадира.
180

— Чем, по-вашему, объясняется поведение Ар-
тевеля, — спросил председатель, — и в какой
мере он мог помочь убийце?
— Я не говорил об убийце, — высокомерно
ответил бригадир. — Я не знаю убийцы.
Раздраженный председатель все же поправился
и повторил вопрос.
— Его поведение, — ответил Майар, —
объясняется глупостью. Его поведение могло лишь
повредить Труссекену.
Последнюю благоприятную для подсудимого
фразу он произнес, повернувшись к нему лицом,
с ироническим презрением, к которому, как он
знал, Артевель был более чувствителен, чем к
мнению судей. Защитник задал несколько вопросов
свидетелю и между прочим спросил его, слышал
ли он, о чем разговаривали Артевель и Труссе-
кен, когда они направлялись к улице Кле-д'Ор.
— Нет, — ответил Майар.
— Но, быть может, вы уловили содержание их
разговора по поведению Труссекена.
Вопрос был важный, так как Артевель
утверждал, что советовал Труссекену отдаться в руки
полиции. Майар опустил голову и вперил взгляд
в свои волосатые руки, опиравшиеся о барьер.
Он очень хорошо помнил, как вел себя беглец, и
не питал никаких серьезных сомнений
относительно намерений Артевеля в тот момент. Он просто
спрашивал себя, может ли он, по справедливости,
не показывать об этом. От напряжения спина его
немного выгнулась, и, казалось, под плащом было
видно биение его сердца. Наконец он ответил:
— Я присягал говорить одну лишь правду, и я
не скажу ничего, в чем твердо не уверен. В конце
концов, я не его адвокат.
— Хорошо, — ответил адвокат, — суд запом-
181

нит, что на ваши показания повлияла боязнь
уменьшить вину Пьера Артевеля.
Майар возразил, а прокурор и адвокат
обменялись резкими репликами, которые, казалось,
дали некоторое преимущество адвокату.
На скамьях, заранее оставленных для
почетных зрителей, Филиппон и доктор Куэншо горячо
желали успеха защитнику Артевеля. Они
пошли на процесс не столько из любопытства, сколько
ради того, чтобы насладиться грустным видом
адвоката Фушара, вернувшегося из путешествия
накануне вечером. Меланхоличный Фушар сидел
почти перед ними, слушал своего коллегу и
думал о выгоде, которую он мог бы извлечь из дела
Артевеля, а позднее из дела Труссекена.
Отлучившись единственный раз, он упустил лучшее
дело за всю свою карьеру.
После Майара заслушали показания
полицейских Гильбона и Шар ласа. Гильбон проявил еще
больше суровости, чем бригадир. Он не побоялся
утверждать, что поведение Артевеля ему
показалось согласованным с Труссекеном.
— Полицейский Гильбон заслуживает
поздравлений, — сказал адвокат.—Его похвальное
рвение руководит им там, где простая
профессиональная сознательность не смогла просветить его
начальника.
— Не хочет ли защита отвести свидетеля? —
спросил прокурор.
Судьи и все, хоть сколько-нибудь способные
оценить остроумие, улыбнулись, показывая, что
они уловили намек. В самом деле, адвокат, не
побоявшийся призвать Труссекена в свидетели
защиты, казалось, некстати проявил такую
педантичность. Мэтр Фушар повернулся к Филип-
пону и Куэншо, не перестававшим восторгаться
защитником Артевеля, и бросил им вполголоса.
182

— Разве это не совершеннная реплика?
Увидите, Артевель будет осужден. Увидите...
— Никогда в жизни, — прошептал Куэншо.—
Пусть свинья будет моим дядей, если парня не
оправдают.
В действительности, дело, казалось, обернулось
в хорошую для Артевеля сторону. Гильбон
говорил с яростным, агрессивным видом, который
не понравился даже судьям. Но свидетельство
полицейского Шарласа говорило в пользу
обвиняемого. Он объяснил, как до того, как стать
полицейским, был другом Артевеля.
— И я могу сказать, что я им остался... и по
сей день. В этом причина, почему, увидев меня на
службе при подобных обстоятельствах, он
просил бригадира отослать меня. Мое присутствие
его стесняло и, по правде говоря, я чувствовал
себя неважно...
Шарлас говорил неуверенно, бесцветным
меланхоличным голосом, со смущенным, но
искренним выражением. Смягченные этим конфликтом
между долгом и дружбой, судьи искали в своей
памяти соответствующие случаю стихи. Нотариус,
подсмотревший на лицах судей умиление, подумал,
что его-то одурачить не удалось. По его мнению,
и он поделился своим впечатлением с господином
Альфаном, судьи нашли эту увертку, чтобы хоть
на мгновение убедить себя в том, что шансы
обвиняемого были сомнительны.
В глубине зала у публики на несколько минут
ослабло напряжение и появилась надежда.
Показания Виймара и двоих других, игравших в
карты с Артевелем в вечер его ареста, имели мало
значения, но тоже были благоприятны для
обвиняемого.
Наконец, сопровождаемый двумя жандармами,
7«

к суду приблизился Труссекен в ручных
кандалах. Публика тотчас забыла про Пьера Арте-
веля и чувствовала нежность только к Труссеке-
ну. Но волнение, охватившее Антуана, не могло
сравниться ни с чьим во всем зале, даже с
волнением нотариуса. Увидев невиновного между
двумя жандармами, Антуан очень крепко сжал руку
Мари-Луизы и расплакался. Чувствуя на себе
тяжесть обступавшей его толпы, он задвигался,
словно желая проложить себе путь. Ему
хотелось быть свободным и присоединиться к Труссе-
кену. Даже в первом горячем увлечении дружбой
с Бюком он не испытывал такого огромного
прилива нежности, как теперь. Ему пришло в
голову слово «братство», и он мечтал, что в день
отправки на войну его сердце будет таким же
широким.
Между двумя затянутыми в синие мундиры
жандармами, которые были выше его на добрую
голову, Труссекен выглядел, как тяжелое,
неповоротливое животное, рожденное в темноте и неволе.
Представ перед судом, он поднял голову и
посмотрел на сидевших на возвышении судей. Его
выпуклое, шишковатое лицо выражало лишь самое
примитивное любопытство, он походил на
животное, которое бегло знакомится с местностью,
куда его привели хозяева. Когда взял слово
председатель, Труссекен повернулся к нему спиной,
заставляя обоих жандармов вслед за ним
проделать полоборота, и продолжал свое обследование.
Физиономия его оживилась, когда он увидел
Майара, сидевшего на скамье свидетелей. Он
дружески кивнул головой Артевелю, и на мгновение
его взгляд встретился со взглядом нотариуса.
Наконец в глубине зала он узнал мальбуанскую
публику, которая встретила его дружественным
шопотом. Гримаса свела его лицо, и едва замет-
184

ным жестом он приподнял кисти скованных рук,
словно показывая их друзьям; над толпой
поднялся прочувствованный гул, в котором
преобладали женские голоса.
Председатель, до той поры уважавший
капризное настроение столь примечательного свидетеля,
снисходительным тоном призвал его к порядку.
Труссекен, казалось, не слышал, и председатель,
не без нетерпения, повторил свое замечание.
Тогда Труссекен, обращаясь к нему на ты, грубо
заявил, что судья может поболтать с самой неудобо-
сказуемой частью его тела. По приказанию
покрасневшего от смущения председателя два
жандарма тотчас вывели его из зала. Со скамьи
свидетелей раздался простодушно звонкий, раскатистый
хохот. Закинув голову назад и засунув два пальца
за воротник мундира, чтобы предотвратить удушье,
бригадир Майар безудержно хохотал, забыв про
торжественность места и свои галуны. Впрочем,
из всех присутствующих его одного так
развеселило грубое обращение Труссекена к судье.
Вообще же эта вспышка грубости произвела
трагическое впечатление. В ней чувствовалось
выражение окончательного презрения и как бы
желания безвозвратно порвать с некоторыми
формами, которые упорно хотели ему навязать. Гнев
председателя и возмущение судей не становились
меньше от сознания безнадежного положения
Труссекена.
Майар сам не вполне твердо знал, отчего он
смеялся. Безусловно, ему было приятно унижение
председателя и суда. Со времени выступления
Филиппона и Куэншо в пользу дочерей Тетеры,
он чувствовал, как в нем проснулись
революционные инстинкты. Прошлой ночью он уже мечтал,
что он — диктатор, а Куэншо, Филиппон и обе
их протеже несут его по городу в паланкине. Но
185

самая большая его радость проистекла, может
быть, от приобретенной им уверенности в
невиновности Труссекена. Надменность его отповеди и его
несравненная уверенность имели для него такое
же значение, как алиби.
От хохота Майара судьи пожелтели, а зрителей
бросило в дрожь. Публика недоумевала, как это
понять, и не могла поверить, что человек, только
что так ожесточенно выступавший против Арте-
веля, хотел подобным взрызом веселья одобрить
поведение Труссекена. Но ему были благодарны
уже за то, что он испортил настроение судьям.
Первый раз председатель предложил Майару вести
себя серьезней. Несколько секунд бригадир
сдерживался, но затем смех его возобновился с новой
силой.
— Мы не станем из-за вас откладывать
заседание суда, — вскричал председатель. — Выйдите!
Приказания было достаточно, чтобы вернуть
Майару всю его серьезность. Когда он поднимался,
председатель добавил:
— Мне никогда не доводилось слышать, чтобы
в обязанности бригадира полиции входило
раздувать скандал!
Лицо Майара тотчас омрачилось. Проходя мимо
судей, он ответил:
— Теперь, когда я знаю, как честный человек
разговаривает с судьей, я предпочту выйти.
Подобное обращение простого бригадира к
председателю уголовного суда было дерзостью, не
знающей прецедентов. Удивление суда было так
велико, что Майар смог достигнуть двери, не
получив нового замечания. Очень взволнованный,
он решил ждать приговора во дворе дворца
правосудия. Ему нравилось повторять себе, что суд
выставил его за дверь; этим он поддерживал в
себе злобу, опьянение которой он так любил. Он
186

вспомнил о сне, виденном им этой ночью, и с
удовольствием представил себя облаченным
абсолютной властью, понукающим судьями,
шлюхами, полицейскими комиссарами и
муниципальными советниками. Он — диктатор — бросает
Куэншо и Филиппона на дно рва и гноит их там,
а в мэрию для смеха назначает Марион и Мини.
Затем в голову ему пришла другая идея, которую
он мог осуществить тотчас же: купить
революционную газету и открыто ее читать у выхода из зала
заседаний. Газетчик стоял почти напротив здания
суда. Майар спросил «Юманите», но все
экземпляры были уже распроданы. На миг Майар
смутился, в политике он был не силен, и, по правде
говоря, он знал всего пять или шесть газет, все
остальные казались ему немного революционными.
Он переворошил несколько газет, взвесил их на
руке и долго колебался между «Эр Нувель» и
«Тан» *. У первой было обещающее название, но
он вспомнил, что видел эту газету в руках
председателя Филармонии. Вторая газета привлекла
его своим внешним видом, готическими буквами
титула. В конце концов, он купил «Тан» и
вернулся во двор суда. Вскоре из зала вышли
полицейские Гильбон и Шарлас. Приговор был только
что вынесен.
— Они ему влепили шесть месяцев, — сказал
Гильбон, — и не условно. Он подаст апелляцию.
Оба полицейских удалились, и немного
взволнованный Майар развернул газету так, чтобы
было видно ее название. Публика медленно
выходила, оживленно беседуя. Бюк и Антуан
делились впечатлениями с целой группой Артевелей.
В глубине двора Майар увидел Филиппона, Ку-
1 «Эр Нувель» («Новая эра») — орган
радикал-социалистов, «Тан» («Время») — крайне правая газета.
187

эншо и адвоката Фушара, остановившихся перед
выходом из зала. Майар свесил голову над
газетой, чтобы убедиться в том, что название видно,
и стал ожидать с бьющимся сердцем.
Бюк и Антуан были в состоянии необычайного
возбуждения. Еще немного, и они пошли бы в
кафе. Впервые в жизни присутствовавший в суде
Бюк сказал, что никогда не видел таких
отвратительных судей. Впрочем, в честной борьбе с
Пьером Артевелем ни один из них не смог бы устоять
и минуты. Даже если бы они напали на него все
вместе, он снокаутировал бы всех, и даже без
особых усилий.
Возмущение Антуана проявлялось менее
шумно; ему было стыдно и его мучили угрызения
совести. Слабость отца заставляла его краснеть,
и он упрекал себя, что ничего больше не сделал
для спасения невиновного. Его преследовал образ
Труссекена, показывающего друзьям из Мальбуа-
на скованные руки; слезы поминутно
навертывались на его глаза. Увидев, что нотариус идет по
двору с господином Альфаном, он, не раздумывая,
подошел к нему и без околичностей бросил:
— Это не Труссекен... тот, кто убил, это не он...
Он тотчас смутился. Нотариус немного
удивленно посмотрел на него и кротко ответил:
— Да, дитя мое. Труссекен не убивал. Я тоже
убежден в этом.
От этого доброго и спокойного взгляда Антуан
растерялся и посторонился, чтобы пропустить
обоих мужчин. Тем не менее его смелость и рвение
в борьбе за справедливость восхитили Бюка.
Несколькими минутами позднее оба друга
проходили мимо магазина фотографа, и долговязый
Пюсле положил руки на их плечи. Хотя проце^
его нисколько не занимал, взгляд его также выра-
188

жал беспокойство, и во всем его облике была
какая-то несвойственная ему серьезность. Антуан
знаком дал понять Бюку, чтобы он не затягивал
разговора.
— Для известного тебе дела, — громко сказал
Бюк, — может быть, можно взять его сегодня с
нами. Если мы что-нибудь обнаружим, он сумеет
сделать снимки... у него должны быть аппараты
для освещения... магний...
Антуан сделал гримасу. Ему казалось, что
присутствие этого спутника должно отнять у их
экспедиции часть ее таинственности. Но долговязый
Пюсле, еще не зная, о чем идет речь, попросил
взять его с собой, и в его голосе были горькие
нотки, тронувшие Антуана. Так как было около
двенадцати, Антуан предоставил Бюку
договариваться с Пюсле и пошел домой. Когда он пришел,
отец уже сидел за столом.
— Процесс поздно окончился, — сказал
Антуан садясь. — Артевеля приговорили к шести
месяцам тюрьмы.
Риго поднял на сына растерянный взгляд.
Антуан выдержал его, не смягчившись, и добавил
сухим, сердитым голосом:
— Шесть месяцев и не условно. Но если бы
невиновность Труссекена могла быть доказана, они
оправдали бы его или приговорили бы условно.
Завтрак, который все старались сократить, был
для Риго самым мучительным из всех, какие он
помнил. Никогда молчание сына не казалось
таким тяжелым, никогда в нем не было таких
намеренных недомолвок. Жюльетта, в которой не
особенно сильно было развито чувство
справедливости, ничего не понимала в драме, разыгрывавшейся
в течение нескольких дней в часы еды. Но зато
она очень хорошо чувствовала, что авторитет
переместился; все свое внимание она теперь уделяла
189

Антуану. Это не могло ускользнуть от Риго, и
ничто не было для него тягостнее этого
свидетельства его отставки. К концу завтрака Антуан
взглянул на отца горящими глазами и сказал:
— Только что я видел Труссекена. Он стоял
между двумя жандармами и поднял руки, чтобы
показать нам наручники.
Риго протестующе вздохнул. Вот все, что он
съел: редиска, жареная свинина, фасоль, салат и
кусочек камамбера. Он был недоволен собой,
чувствовал угрызения, но, наконец, всему свое
время, и ему хотелось спокойно выпить кофе. К
чему бередить рану? Антуан попрежнему не
сводил с него глаз. Он просунул кисть руки в
кольцо для салфетки и протягивал ее к отцу, как
Труссекен на заседании суда.
— Он стоял между двумя жандармами...
Тогда измученный Риго встал и, решив
облегчить свою совесть, ушел из дому, не дожидаясь
кофе. Впрочем, как только он очутился на улице,
его рвение остыло. В его решении не было ничего
бесповоротного. Он каждый день уходил с таким
же желанием выдать имя виновного. Три раза уже
он шел в комиссариат полиции, но в последнюю
минуту чувствовал, что храбрость покидает его.
По правде говоря, выходя из дому, он почти
наверняка знал, что к концу пути его решимость
ослабеет; но получасовая ходьба все-таки была
отдыхом для его совести и одновременно
прекрасным моционом против полноты.
Риго пустился в путь со скромностью в сердце,
стараясь не привлекать к своей личности
внимания богов, и когда он меньше всего ожидал, его
осенило вдохновение. Вместо того чтобы
отправиться в комиссариат полиции, он свернул влево, на
улицу, которая вела к Филиппону, Мэр с женой
190

завтракали жарким из телятины, которое в
течение двух часов вместе с луком, репой, морковью
и веточкой тмина тушилось на медленном огне в
обливном горшке. Тем не менее он, казалось, рад
был видеть Риго, повел его в кабинет и спросил,
что он думает о положении вещей вообще. Риго
ответил, что он об этом ничего особенного не
думает, но он знает, кто истинный убийца
Шарлотты Ришон.
— Представьте себе, что в субботу, уйдя из
школы...
Ни разу не прерывая, мэр выслушал его до
конца, а его жена, оставшаяся одна в столовой,
также слушала за дверью.
— Господин Риго, — сказал Филиппон,
когда тот кончил,—вы хорошо сделали, что пришли ко
мне. Если показания двенадцатилетнего мальчика
не окружены необходимыми предосторожностями,
они могут причинить большие неприятности
родителям. Но будьте спокойны, господин Риго, я
займусь вашим делом. От вас же требуется
осторожность, не проболтайтесь об этом никому.
Филиппон был слишком честным человеком,
чтобы решиться замять дело без
предварительного раздора со своей совестью. Только когда
Риго удалился, он пришел к выводу, что надо
хранить молчание. Он убедил себя, что
основная к тому причина—общая польза. Выдавать
нотариуса было опасно главным образом потому,
что это значило дать Фушару серьезный шанс
блестяще повести защиту. Другая, может быть,
более решительная причина (хотя мэр и
запрещал себе придавать ей значение) заключалась
в том, что в чести господина Марге сильно
заинтересованы респектабельные дома города,
принадлежат ли они к правому или левому лагерю.
191

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Марион и Мини старательно подмели,
протерли деревянную обшивку стен, выставили на солнце
постели и все утро проветривали комнату.
Жавелевая вода и жжение душистой бумаги вытеснили
прежнее зловоние. Девушки прикололи к стене
цветной портрет маршала Жоффра и фотографию,
также цветную, голой американской кинозвезды,
которая, сидя верхом на дромадере, кушала
грейпфрут. От этого комната стала веселее, в нее вошло
немного весны. Маршал помог делу.
Долговязого Пюсле долго убеждали вести себя
прилично, что бы ни произошло. То, что тебя
ведут к куртизанкам, сказал Бюк, не дает тебе
основания вести себя, как дикарь и невежа. Во
всяком случае, если он только подаст вид, что ему
взбрели в голову грязные вещи, его тотчас же
выставят за дверь; его предупредили. У Пюсле уже
от этих советов глаза полезли на лоб, а язык
свесился в уголке губ. Однако он вел себя очень
хорошо, и за весь день не заслужил упрека. Дочери
Тетеры не ждали его и выразили некоторое
удивление при виде уже большого мальчика с
маленькой головой и фотоаппаратом через плечо.
— Это наш оператор, — сказал Бюк.
— Это Пюсле, —добавил Трезор. — Вы же
знаете фотографа Пюсле.
Дочери Тетеры ответили, что они очень рады.
Действительно, они снимались у его отца в 1924
году. Пюсле покраснел, восхищенный хорошими
манерами этих сомнительных девушек.
В то время как обе сестры оставались в комнате,
мальчики прошли на деревянный мостик. Трезор
дал отчет в расследованиях, проведенных утром.
192

Сурдина была глубже, чем позволяла
предполагать прозрачность ее воды. Кроме того, она была
такой холодной, что безумием было бы сунуть в
нее хотя бы кончик ноги. Экспедиция казалась в
значительной мере испорченной. Минута прошла
в растерянном молчании.
~ Что это слышится? — спросил Пюсле,
впервые открывший рот.
— Это мельница, — ответил Антуан.
— Словом, — сказал Бюк, — нам нужно найти
средство пересечь Сурдину до решотки. Лодка.,.
Антуан пожал плечами. Во-первых, лодки не
было. А потом, к чему им лодка. Все великое и
героическое всегда осуществлялось случайными
средствами.
— Ты умеешь плавать? — сердито спросил
Бюк. — Нет? Тогда...
— У меня есть идея, — сказал Пюсле.
Но Бюк и Антуан так мало верили в идеи
Пюсле, что продолжали спорить, не слушая его.
— Я реалист, — сказал Бюк.
— Ты боишься приключений, — сказал Антуан.
Позади них дочери Тетеры настойчиво кашляли,
чтобы вывести их из плохого настроения. Так как
спор разгорался, Марион достала из ящика стола
гармонику и заиграла у них над ухом. Они
обернулись и из вежливости засмеялись.
— Только что, — заметил Трезор, — у Пюсле
была идея...
— Идея? Я не помню, — сказал Пюсле.
— Когда кому-нибудь из вас захочется пить,—
сказала Мини, — вам стоит только сказать мне.
— Спасибо, сударыня.
— Если бы только иметь веревку...
— Что бы ты с ней сделал?
— Ничего, но все-таки имел бы веревку.
13
193

На краю мостика, как завоеватель,
удерживаемый у берега противными ветрами, Антуан с
отчаянным увлечением созерцал вход в подземелье.
Вдруг Пюсле слегка вскрикнул и стукнул себя
кулаком по голове.
— Моя идея, — сказал он, — это
переправиться через Сурдину в лохани.
Бюк и Антуан с почтением взглянули на
маленькую голову Пюсле, озаренную гениальной идеей.
Трезор нашел в тупике Сурдины лохань
подходящих размеров и спустил ее в воду. Она могла
держать не больше одного человека. Переезд
натолкнулся на большие трудности и поднял много
сложных проблем. Когда Антуан, после бесчисленных
приключений, достиг железной решотки,
закрывающей вход в подземелье, они убедились, что
лохань не может одна вернуться к своей
отправной точке. Антуан должен был вернуться к своим
спутникам. По инициативе Пюсле, почти
неизменно проявлявшего достойную восхищения
изобретательность, к посудине привязали длинную
крепкую веревку. Все это не обошлось без многих
предварительных опытов, и когда четыре
путешественника очутились все вместе на узенькой
площадке скалы, было почти пять часов. Решотка,
закрывавшая вход в подземелье, была крепко
заделана, и толщина ее прутьев не оставляла
никакой надежды. Бюк уверял, что ничего нельзя
сделать без лома. Антуан хотел перепилить
брусок напильником для ногтей. В настоящий момент
они могли лишь с помощью электрических
фонариков осветить пространство за решоткой. Это
был коридор, высотой в человеческий рост;
примерно на пятнадцатом метре коридор делал
поворот. На повороте виднелся круглый, гладкий
предмет, который мог быть выступом скалы и лишь
в крайнем случае головой мертвеца.
194

Стоявшие на деревянном мостике Дочери
Тетеры подавали им рукой знаки. У них немного
сжималось сердце, когда они видели их так далеко,
совсем в глубине бухточки, где уже становилось
темно. Их голоса были едва слышны. Девушкам
очень хотелось, чтобы они вернулись.
Возвращение было шумным и славным. Сам
Пюсле чувствовал все величие видений, которые
перед ними открылись. Желая поймать свое сердце,
которое, казалось, выпрыгивало из груди, Антуан
несколько раз едва не упал в воду из лохани,
везущей его на берег. Вспоминая о происшедшем, он
был уверен, что череп в глубине подземелья
принадлежал питекантропосу, и Марион сказала, что
ее это не особенно удивляет.
В отсутствие путешественников дочери Тетеры
накрыли стол взятой у соседки белой скатертью.
Они купили коробку консервов, фунт печенья и
полбутылки аперитива «Перно». Путешествие и
красноречие возбудили у всех жажду. «Перно»
было оценено по достоинству. Бюк и Антуан
выпили по две больших рюмки, а Пюсле дошел до
трех. Планы на завтрашний день были неслыханно
обширны и смелы, что, впрочем, никого не
удивляло. Долговязый Пюсле все время смеялся:
— Что ты мне сказал, мы там слышали?
— Это мельница! — крикнул Бюк и запел.
Трезор так сильно напился, что даже не заметил,
когда ушли три мальчика. Марион и Мини
проводили их до порога и с минутку следили, как они,
взявшись под-руки, удалялись по тупику
Сурдины. Бригадир Майар, разговаривавший с хозяином
дома пятнадцать по улице Нонетт, видел, как они
шумливо вышли на улицу Уазо, и мог разобрать
мужественный голос долговязого Пюсле,
напевавшего пьяную песенку.
13*
195

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Среди своей почты господин Марге заметил
конверт, на котором адрес был надписан изящным,
немного дрожащим женским почерком. С
некоторой опаской он вскрыл его и побледнел при
чтении первой же строчки:
Мой дорогой убийца. Будь спокоен, я тебя
не выдам полиции. Я прочла все книги
Марселя Пруста и ничего бы мне не хотелось так
сильно, как зарезать всю мою семью и
усесться на их внутренностях. Но когда занимаешь
известное положтие, приходится отказы-
вать себе во многом. Однако ты не побоялся.
Если бы ты знал, как я тебе завидую и как
мне хотелось бы тожг быть грязной тварью,
с которой каплет кровь, и т. д.
В таком духе были четыре страницы; помимо
того, две последние были полны вольных словечек
и крайних непристойностей. Это было анонимное
письмо самого классического типа, автор
которого, вероятнее всего, был какой-нибудь робкой
девственницей. Нотариусу тем не менее стало
страшно, и он спрашивал себя, где и когда,
словами или поведением он мог подать этой молодой
особе идею, что он виновен в преступлении. Почти
тотчас же он успокоил себя. Единственный раз,
когда он проявил какое-то смятение перед
витриной фотографа Фондю, с его матерью произошел
несчастный случай, и это было достаточным
объяснением. С другой стороны, три дня назад юный
Пюсле возвратил ему очень ловко проявленные
и отпечатанные фотографии. Нотариус подумал
о снимках, которые он держал под ключом в
ящике письменного стола, но у него не было желания
106

глядеть на них. Несмотря на все доводы,
приводимые им для самоуспокоения, анонимное
письмо, автор которого обвинял его явно наугад,
произвело на него очень тяжелое впечатление.
Его преступление вызвало гнусное эхо, которое
отразило всю его низость. Он узнавал
собственное безумие в грязном безумии этих
четырех страниц. В письме не было недостатка
даже в лиризме, которым он сам любезно
приукрашивал убийство. И в обоих случаях это было
жалкое движение животного, скупое, рассчитанное;
удар, окутанный молчанием. Марге вдруг
показалось, что он глазами постороннего видит
кровавую сцену в мансарде. Ему захотелось вынуть из
ящика снимки и разорвать их на мелкие клочки,
сделать что-то, что немного бы стушевало
воспоминание о преступлении. Тут ему доложили, что
пришел мэр города, господин Филиппон, и желал
бы с ним поговорить. Нотариус заставил мэра
подождать несколько минут. Прежде чем сунуть
письмо в карман, он бросил взгляд на последнюю
страницу, пестревшую наиболее нецензурными
выражениями, и подумал, что совершил большую
глупость. Вместо того чтобы отягощать свою совесть
преступлением, он также мог бы
удовольствоваться писанием анонимных писем в этом вкусе.
У Филиппона был смущенный вид, и глаза его
блестели. С самого начала господин Марге стал в
оборонительную позицию. К тому же визит мэра
его немного удивлял. Они никогда не
поддерживали отношений, и Филиппон не вел через него
свои дела. Они поговорили о погоде, потом о
возможностях европейской войны, впрочем,
нисколько не приближаясь к делу. Наконец, Филиппону,
казалось, нечего было больше говорить, и он умолк.
Он поворачивал голову направо и налево, и ни
197

на чем не мог остановить свой взгляд. Господин
Марге начинал подозревать правду.
— Я очень счастлив, что вы посетили меня, —
сказал он сухим тоном, в котором было
приглашение изложить его дело.
Филиппон поднял на него глаза, и взгляд его
так ясно выражал его помыслы, что нотариус едва
не вышвырнул мэра за дверь, даже не выслушав
его.
— Я вас слушаю, — сказал он, однако.
Но Филиппон был красен; ему было
одновременно так стыдно и он так торопился, что у него свело
горло, и он не мог говорить. Господин Марге
пожал плечами. Отвратительная болезненная ус»
мешка мэра тянулась очень долго.
— Я все знаю, — сказал он наконец.
— Господин мэр, у меня нет желания играть
в загадки. Говорите яснее. Что вы знаете?
Господин Марге смотрел на Филиппона с
презрением, в котором не было ничего притворного.
Униженный мэр быстро нанес ответный удар.
— Вам следовало бы говорить другим тоном.
Я знаю, что убийца служанки—не Труссекен.
Убийца вы, и у меня есть свидетель, которого я могу
вызвать, когда захочу. В субботу, когда пробило
пять часов, кое-кто видел, как вы закрывали окно
на мансарде.
— И что же?
Спокойствие нотариуса не произвело особого
впечатления на Филиппона. Однако он немного
заколебался. Он не представлял себе, что такой
простой шантаж может оказаться столь трудным.
Как честный человек, он не хотел, чтобы его жертва
дурно о нем думала, и искал выражений.
— Не думайте, что я хочу извлечь из дела личную
выгоду, — продолжал он. — В основном, я пришел
198

к вам в качестве мэра ради блага вверенных моим
заботам лиц... Вы убийца, не так ли? С другой
стороны, мне нужна справка. Я знаю, что заводы
ТДЦ хотят приобрести участок Бютилля, чтобы
расшириться. Кажется, компания собирается
перегруппировать свои заводы. Я думаю, что вы
в курсе...
— Короче говоря, — заключил господин
Марте, — вы просите меня выдать профессиональную
тайну в обмен на ваше молчание?
— Смотря как это сформулировать. Если бы
беседа протекала удачно, мы пришли бы к тому,
что нам удалось бы договориться, даже не подавая
виду, и это обошлось бы без обидных слов для
кого бы то ни было. Это отчасти и моя ошибка,
я бог знает что думал, я был взволнован...
Нотариус открыл дверь в контору и позвал
в кабинет одного из клерков.
— Не соблаговолите ли, господин мэр, теперь
повторить ваше предложение?
Побагровевший Филиппон бросил
раздраженный взгляд на клерка, стоявшего между ними
в почтительно-безразличной позе. Нотариус не
одурачил его своей уверенностью, и он чувствовал
в ней притворство. Но, в конце концов, могло
случиться, что сын Риго ошибся. Теперь, когда он
поразмыслил над этим, свидетель показался ему
очень слабым. Во всяком случае, отныне он был
вдвойне заинтересован в невиновности господина
Марге, ибо если в один прекрасный день нотариус
будет обвинен, он сможет пожаловаться на эту
маленькую попытку шантажа. Его восхищала
смелость нотариуса.
— Проводите этого господина, — сказал
господин Марге клерку.
Оставшись один, господин Марге тщетно спра-
199

шивал себя, каким образом у мэра могла
возникнуть уверенность в его виновности. Наверно у него
был свидетель. Судя по утверждениям Филиппона,
кто-то очевидно видел, как он закрывал окно
в мансарде. Быть может, это был автор анонимного
письма? Ощущение гибели вернуло ему некоторое
уважение к своему злодеянию. Он позвонил по
телефону следователю и сообщил, что посетит его,
затем поднялся на первый этаж предупредить жену,
что будет занят в городе до полудня и наверно
не успеет зайти к матери.
Люси вязала фуфайку для благотворительного
религиозного дела. Вязанье в руках
дам-благотворительниц было простым и трогательным доводом,
который должен был сильно облегчить обращение
семьи не одного безбожника. Господин Марге
восхищался тем, что жена посвящает часть своего
времени этой скучной работе, которая может ей
напоминать о маленьком унижении. Она тоже была
дамой-благотворительницей, обходившей бедные
семьи, но комитет отказался от ее услуг, потому что
при первом же посещении бедной семьи она
повязала живот передником из грубого полотна,
стирала, пеленала и обшивала детей, и так в течение
восьми дней, пока больная мать не смогла снова
приняться за работу.
Люси обещала, что пойдет вязать к свекрови, и,
когда муж собирался уходить, спросила:
— Случилось что-нибудь неприятное? У тебя
озабоченный вид.
— Нет, ни малейших неприятностей.., Не
беспокойся.
Люси с нежностью посмотрела на него.
Прекрасная, сильная улыбка осветила ее лицо,
остававшееся таким молодым; чистота и нежность ее лица
заставляли забывать про ее отяжелевшие формы
200

и утиную походку. Нотариус сразу успокоился.
Если его все-таки разоблачат и будут судить, Люси,
при всей ее душевной чистоте, сумеет вынести удар.
Она не упадет в обморок, и даже не покраснеет,
но, как в первом своем опыте
дамы-благотворительницы, подпояшет передник из сурового полотна
и просто станет женой убийцы. В прозрачных
глазах жены он видел великую силу любви и был
ею так восхищен, что почти испытывал
нетерпение.
Следователь встретил его с явным беспокойством
и сократил условный обмен любезностями.
— Я пришел к вам, — сказал господин Марге,—
потому что мне самому довелось принять довольно
странного посетителя...
Господин Альфан слушал, опустив глаза, не
проявляя ни малейшего любопытства. Нотариуса это
очень поразило.
— Этот человек является довольно видной
персоной в городе, — продолжал он, — он хотел
получить от меня нужные ему сведения. Он считал меня
способным выдать их ему, нарушив
профессиональную тайну. И вот, почти в таких выражениях он
предложил мне заключить сделку: «Вы убийца
служанки, я могу привести свидетеля, видевшего,
как вы закрывали окно в мансарде ровно в пять
часов. Но если вы согласитесь дать мне такие-то
сведения, мое молчание обеспечено».
— Как же вы поступили? — спросил господин
Альфан, который, казалось, стал проявлять больше
интереса к рассказу нотариуса.
— Я его выставил за дверь.
— И вы не хотите назвать его имя?
— Да, не хочу... Не хочу прежде всего из-за
моей профессии. Никогда не знаешь... И потом, я,
как все люди, не люблю выдавать имена, особенно
201

в подобных делах. Но я не все вам сказал. Мне
следовало начать с того, чтобы показать вам это
письмо.
Господин Марге достал из кармана сюртука
анонимное письмо и протянул его следователю.
Прочитав, тот вернул его обратно, не произнеся
ни слова и с любопытством глядя на нотариуса.
— Читая письмо, — сказал нотариус, — я
испытывал удивление и даже довольно неприятное
удивление. Но когда в мой кабинет вошел этот
человек, когда он обвинял меня и говорил, что
вызовет свидетеля, мне стало страшно, я впал в
панику. Заметьте, этот человек не кто-нибудь. Его
заявления считаются весьма авторитетными.
Он взглянул следователю в глаза, видимо
колеблясь, и тихо добавил:
— Есть еще кое-что, чего я раньше не знал.
Вы относитесь ко мне не как обычно. Я
почувствовал это, войдя сюда...
Господин Альфан в первый раз улыбнулся, но
так, чтобы успокоить своего посетителя.
— Это правда, — сказал он, — я плохой
следователь. Я не умею скрывать свои чувства. Вы очень
хорошо видите, что я обхожусь с вами, не как
обычно. Я даже был настроен против вас,и вы хорошо
сделали, что пришли. Теперь все разъяснилось. Я
сердился на вас из-за распространившихся вчера
вечером слухов о вашей виновности. Я был в
гостях у моего друга, и одна молодая женщина, явно
не знавшая, что я следователь, говорила при мне
о таинственном свидетеле, который видел, как вы
ровно в пять часов закрывали окно в мансарде.
Судя по ее словам, в субботу, после обеда, на
колокольне случайно находился двенадцатилетний
мальчик. У меня создалось впечатление, что
история эта обошла не улицы, а приличные дома города.
Но вас об этом не уведомляли?..
202

— Нет, — с озабоченным видом сказал
нотариус. — Признаюсь, что до чтения анонимного
письма я ничего не подозревал, и даже после...
— Главное, не беспокойтесь. Конечно, это
неприятно... Этот слух, понятно, распустили не ваши
друзья...
Господин Марге пожал плечами. Он казался
одновременно растерянным, огорченным и
раздраженным. Господин Альфан старался его
успокоить:
— Заметьте, что источником этих ложных
слухов могла послужить простая ошибка... И потом,
если верно, что в первый момент эта новость могла
вызвать некоторое возбуждение, то достаточно
немножко над ней поразмыслить, и она покажется
смехотворной. Какое доверие можно питать к
свидетельству такого малого ребенка, и даже если
допустить, что он искренен, то можно ли
предполагать, что его воспоминания сохранили такую
четкость спустя неделю? Не будем же говорить об
этом, правда, довольно романтичном случае,
позволившем ребенку издалека узнать вас и окошко
мансарды. Нет, это не серьезно.
— Безусловно, — сказал господин Марге, — но
этого достаточно, чтобы убедить молодую особу,
приславшую мне анонимное письмо, и человека,
который меня шантажировал.
— Одному было выгодно верить в вашу
виновность, а другая ухватилась за случай удовлетворить
свою манию.
— Вы сами...
— Ну, что ж, я ведь не поверил ни одному слову
в этой истории... Нет, уверяю вас, ни слову...
просто она привлекла мое внимание, я
сосредоточился на гипотезе о вашей виновности и до сих пор
довольствовался тем, что рассматривал ее в общих
203

чертах. Должен признать, что мое исследование
было неблагоприятным для вас. Теперь я смеюсь
над этим. Но только что... я начинал склоняться
к тому, что ваше преступление было фактически
возможно. В самом деле, чтобы подняться на
мансарду, вы легко могли урвать десять минут без
ведома вашего персонала.
— Это значило бы подвергнуть себя серьезной
опасности,— заметил господин Марге.—Потому что
мои клерки поминутно заходят по делу в мой
кабинет. А если бы ко мне пришел посетитель?
Или меня позвали бы к телефону? Персонал
заметил бы мое отсутствие.
— Да, да, я тоже обо всем этом думал, —
сказал следователь. — Но мне известно, как вы
проводили время в этот день. Вы сами же мне
рассказали. В половине четвертого вы поднялись на
первый этаж, поздороваться с госпожей Бертен,
приятельницей госпожи Марге, пришедшей к ней
с визитом, и вы выпили чашку чаю. Уйдя оттуда,
вы отлично могли сделать крюк через мансарду,
прежде чем сойти вниз.
Господин Марге весело улыбнулся и одобрительно
кивнул головой.
— Видите, фактически это было возможно, —
продолжал господин Альфан. — Я не смогу
сказать вам теперь, как я пришел к открытию
психологического правдоподобия. Нагромождение
впечатлений, воспоминаний, вероятностей начинало
расшатываться, когда вы вошли в мой кабинет.
Например, я замечал в вас известное простосердечие,
которое позволило бы вам отогнать прочь угрызения
и прочую интеллектуальную муть, угнетающую
совесть обыкновенного убийцы. Я даже сделал
схематический набросок вашей души: положенные
друг на друга ряды больших плоскостей, которые
сообщаются между собой лишь посредством очень
204

немногих вертикалей. Извините, что я говорю
с вами о глупостях, которые ничего не объясняют,
В самом деле, мне и самому теперь непонятно,
как я мог дойти до подобных подозрений. О, я
знаю, что они не опасны, потому что никоим
образом я не смог бы вас обвинить, но от этого мне
не становится менее стыдно... Когда я вспоминаю
о приеме, оказанном мною вам...
Нотариус любезно возразил, что больше об этом
не думает, и осторожно, словно боясь задеть
следователя, сказал:
— Я не возьмусь объяснить, почему вы меня
заподозрили, но зато могу сказать, что кого-то
вам нужно было заподозрить.
— Гм... а почему?
— Бог мой... да потому, что гипотеза, по которой
преступление совершил Труссекен, вас уже совсем
не удовлетворяет...
— Нельзя сказать, что совсем, — ответил
господин Альфан, — но верно то, что она меня меньше
соблазняет. Хотя я не узнал ничего такого, что
было бы в состоянии заставить меня изменить
мнение... Не думайте, что это из-за нервов или
атмосферического давления, нет, но спустя неделю
факты уже не предстают предо мной в их прежнем
значении. Например, бегство Труссекена. В вечер
преступления оно казалось еще более
значительным, чем внешность урода и список его судимостей.
На завтра, когда его арестовали, оно было уже
менее убедительным, потому что нужно было
объяснить возвращение, но этот аргумент не внушал
мне никакого беспокойства... в то время как сегодня
я в нерешительности. Если допустить, что
Труссекен невиновен, ничто не кажется более
естественным, чем его отъезд на велосипеде в субботу
вечером после работы. Я вероятно очень удивлю вас,
205

скааав, что его уродство теперь почти не
производит на меня впечатления. Он казался бы мне гораздо
более подозрительным, обладай он внешностью
красивого, напомаженного брюнета, потому что
тогда легче было бы понять, как он нашел дорогу
на мансарду...
— Короче говоря, у вас столько же оснований
подозревать его, как и меня, — сказал нотариус...
— Не будем преувеличивать... Остаются
судимости Труссекена. И потом, тут существенная
разница, которую мне хотелось бы, чтобы вы как
следует почувствовали... Если в уединении моего
кабинета я восставал против вас, то делал это
отчасти для гимнастики, для душевной гигиены
следователя. Почему не признаться в этом? Быть
может, я искал реванша...
Удивленный вид господина Марге позабавил
господина Альфана.
— Видите ли, — продолжал он, — я шел у вас
на буксире. С каждым днем я все больше склонялся
к вашей гипотезе об убийце, пришедшем извне.
Как следователя, меня немного унижало, что
профан навязывает мне свои убеждения, и время от
времени меня охватывали такие же, как только что,
приступы самозащиты. Во всяком случае, я уже
раньше собирался направить следствие по этому
пути. В понедельник вечером я узнал, что Шарлотта
Ришон каждое воскресенье после обеда гуляла
с одним молодым человеком... К сожалению, у него
неоспоримое алиби и ничего...
Следователь прервал себя и прислонился к спинке
кресла. Казалось что-то вдруг его очень
взволновало, и нотариус подумал было, что ему стало не
по себе из-за жары.
— Нет, нет, — сказал господин Альфан, — это
пустяки... Извините меня.. Я думаю что напал на
206

истинного виновника... Луч света. Не только
думаю, но уже уверен.. Я ничего не могу вам сказать,
не имею права...
— Берегитесь, —пробормотал нотариус,
испуганный его уверенностью, — никогда нельзя быть
достаточно осторожным...
— На этот раз, — торжествовал следователь, —
речь не идет уже о психологических данных... Вы
увидите...
Господин Альфан взял себя в руки и извинился,
что не смог устоять против приступа радости.
В этом деле он натыкался на столько
неприятностей, что, приблизившись к правде, испытал чувство
избавления. Господин Марте опять посоветовал
ему остерегаться слишком поспешных заключений,
напомнив, с какой твердостью он вначале выступил
против Труссекена. Подконец он ощутил неловкость
своей роли и испугался, что покажется, по меньшей
мере, нескромным. Наступило молчание, господин
Альфан, казалось, углубился в обдумывание своей
идеи.
— От всего этого, — сказал наконец нотариус, —
я не чувствую себя лучше. Я думал, что вы мне
посоветуете...
— Возбудите жалобу за клевету против
неизвестного. Конечно, она даст только тот результат, что
покажет вашим согражданам, как спокойна ваша
совесть. Но если вы согласитесь подождать до
завтрашнего ареста виновного, вы восторжествуете
над вашими клеветниками, не соблаговолив
заметить их клевету.
Господин Марге поспешил уйти. Следователь
имел простодушный вид, раздражавший нотариуса.
На улице ему несколько раз казалось, что
некоторые прохожие пристально на него смотрят. Мысль,
что дело получило широкую огласку, ни на минуту
207

не вызывала в нем ощущения гибели. Впрочем,
во взглядах, которые он улавливал, не было
ничего враждебного, и они не выдавали ни малейшего
испуга. Он шел к доктору Куэншо. Почти у самого
дома доктора, нотариуса остановил один из его
клиентов, явно осведомленный, и заговорил с ним
об ипотечном закладе. В начале разговора человек
казался немного возволнованным, но поведение
нотариуса и ясность его ответов мало-помалу
успокоили его.
На лице доктора Куэншо господин Марге
прочитал тоже смущенное и враждебное выражение,
каким его вначале встретил следователь. От
огорчения у него едва не навернулись на глаза слезы,
потому что он всегда любил доктора, даже в
известной мере восхищался им. Куэншо первый
протянул ему руку и, пожимая плечами, внимательно
посмотрел на него.
— Мой бедный мальчик! — сказал он наконец.
— Итак? — пробормотал нотариус. — Вам ска*
зали... и вы этому поверили... вы действительно
поверили...
— Ах! Что значит поверили!—вскричал Куэн*
шо. — Неужели ты сомневаешься?
В присутствии убийцы к нему вернулись
некоторые его больничные привычки; словно перед
ним находился бедняк. Шокированный обращением
на ты, господин Марге повернулся к нему спиной
и начал снимать брюки.
— Скажу даже, что новость ни чуточки меня не
удивила, — продолжал доктор. — В прошлую
субботу, узнав, какого рода преступление совершено
в вашем доме, я тотчас подумал, что никто, кроме
вас, не мог быть преступником. Потом, понятно,
я присоединился к общему мнению. Но теперь
я спрашиваю себя, в самом ли деле, в глубине души,
я успокоился...
208

Поддерживая обеими руками брюки, нотариус
продолжал стоять к нему спиной и не отвечал.
— Я вам, впрочем, это говорил в прошлом
году, помните, когда была больна ваша жена..,
Я вас спросил, как случилось, что после десяти
лет брака... Да, да, ваши доводы были очень
хороши, но почтение и обожание не должны ничему
мешать.., Вспомните-. Я вам говорил, что за
подобные нелепости часто приходится очень дорого
платить. Понятно, меня не послушали. И теперь,
вот вам результат, а? Вам остается только предать
себя суду. Во-первых, для того, чтобы
реабилитировать Труссекена, а во-вторых, чтобы быть
уверенным, что это не повторится.
Сердечно рассмеявшись, господин Марге
повернул голову и спокойно ответил:
— Блестящая идея, доктор, но ведь я никого
не убивал, Ради удовольствия оказаться правым,
вы, как я вижу, с большой охотой отдадите мою
голову палачу. Рискуя вас рассердить, я, однако,
вынужден сказать, что я не только не убил
служанку, но никогда не думал о чем-либо подобном.
Впрочем, даже если бы у меня были те
предрасположения к преступлению, которыми вы меня
награждаете, мне в решительный момент недостало бы
смелости. Я слишком боюсь собственной смерти...
Он говорил с такой спокойной уверенностью, что
доктор Куэншо почувствовал угрызения совести
и спросил себя, не слишком ли он поспешно
принял известие о его виновности. Информация была
ему передана сестрой, получившей ее от супруги
мэра. Может быть, это была простая перевранная
сплетня.
— Все-таки, — сказал господин Марге, — меня
почти радует ваша выходка. Она меня немного
подкрепила. До сих пор во взглядах осведомленных
14
209

лиц я не видел ни упрека, ни негодования. Это факт;
на улице на меня смотрели со снисходительностью,
уместной по отношению к прелестному, но
невыносимому ребенку. Только что у меня было желание
поозорничать. Вам не кажется странным, что слух
о моем злодеянии встречен так доброжелательно?
Я знаю, что в маленьком городке, вроде нашего,
нотариус — это крупный акционер правосудия,
и к нему принято относиться особенно, но все же
я ждал хотя бы скрытого негодования. Вспомните,
как реагировали на процесс Артевеля из глубины
зала. У этих людей страсть к справедливости. Но
я не видел, чтобы те, кого называют людьми
известного уровня, те, которые могут кичиться тем,
что работают только одной рукой, обладали бы
слишком горячей любовью к справедливости. Ради
красоты факта, я немножко сожалею, что я не
преступник: половина моих сограждан оказалась
бы моими соучастниками...
— Не обольщайтесь, — проворчал Куэншо.
— Слушайте, я пойду дальше. Если бы я был
уличен в убийстве и брошен в тюрьму, все врачи
города, в согласии с вами, объявили бы меня
неответственным за мои поступки. Меня заключили бы
в сумасшедший дом, и моя честь осталась бы
незапятнанной...
Куэншо не ответил и знаком попросил его
спустить брюки.
— Не зажила,— сказал он, рассматривая язву
на ляжке господина Марге, — и все-таки можно
сказать, есть улучшение... Ах, если бы вы
согласились позволить вас лечить, я давно бы уже
покончил с этим. Кстати, она у вас уже была до
женитьбы?
— Я думаю, да, — ответил краснея нотариус—
Кажется, она у меня уже была.
210

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Майар стоял перед письменным столом мэра и
ждал, когда тому заблагорассудится выслушать его.
Филиппон писал письмо; без всякой нужды, просто
из удовольствия заставить посетителя ждать, он
разогнал его на четыре страницы. Мэр тешил себя
мыслью о головомойке, которую он задаст Майару.
Со своей стороны, Майар наслаждался местью,
говоря себе, что каким бы высоким должностным
лицом ни был Филиппон, при его положении,
средствах и образовании, у него голова теленка или
утопленника на третий день, или английского
борова, короче, чтобы судить менее строго, она
похожа на ошпаренную задницу. Мэр подписал
письмо, вложил его в конверт и наконец поднял голову.
— Ага, вот и вы? — сказал он.
— Да, господин мэр, — ответил бригадир
любезным, веселым голосом, который он считал
наполненным иронией, способной взорвать мэра.
— Ах, да, кажется вы проявили себя как
крупный сыщик... вы напали на след....
На этот раз с иронией говорил Филиппон, и Майар
не смог продолжать игру. Нахмурив брови, он
сунул большие пальцы за портупею и стал
поводить плечами, словно чтобы скрыть свое
нетерпение. Филиппон был счастлив. Он говорил себе, что
прогресс и цивилизация не были пустыми словами.
Он находится здесь лицом к лицу с великаном,
который больше всего на свете желал бы сожрать
его, но свойственная людям почтительность и
привычка к порядку держат его на расстоянии.
— Итак, вы напали на след... Вы хотели извлечь
из него выгоду, подобрав последние пересуды Маль-
буана... Вы тотчас поверили басне о
двенадцатилетнем мальчике, который с колокольни видел убийцу...
Великий детектив... Великий детектив...
14*
211

Бригадир был красен, глаза его налились кровью,
и было слышно, как он тяжело дышит, Помолчав,
мэр снова заговорил сладким голосом:
— А знаете что, Майар, убирайтесь вы к чорто-
вой матери!
— Простите, господин мэр? — переспросил Май»
ар с весьма уместной презрительной улыбкой,
В ответ Филиппон окончательно отбросил
иронический тон и, придя в ярость, закричал:
— Я вас спрашиваю, уберетесь ли вы! Я не
люблю, когда из себя корчат умников, понятно?
Полицейский, вот вы кто, простой полицейский.
Вы обязаны только подчиняться. Я вам запрещаю
соваться в это дело! Но, боже мой, я спрашиваю
себя, какая муха вас укусила, что вы стали болтать
в комиссариате о виновности господина Марге?
— Простите, я ничего не утверждал, — возразил
Майар. — Я просто повторил то, что слышал.
Мне кажется, это мой долг!
— Мой долг! Мой долг! Мне плевать на ваш
долг, понятно! Вам нужно было помалкивать, да!
Пусть тысячу раз вам известно имя виновного,
храните его про себя,потому что я... Я знаю только
одного — Труссекена! Вы понимаете? Я не хочу
никого другого.
— Нет, не понимаю, — сказал Майар. — Тут то
же, что с вашими двумя родственницами...
— Моими родственницами?
— Ну да, двумя шлюхами, которым вы
покровительствуете...
Майару показалось, что по его венам разлился
мед, потому что похоже было, что Филиппон лопнет
от злости. Он не мог говорить и разевал рот, как
задыхающаяся рыба. Несмотря на все старания,
бригадир не сумел найти слово, которое бы
прикончило его.
2П

— Уходите! — прохрипел Филиппон. — Вы еще
услышите обо мне...
Одновременно он нажал кнопку электрического
звонка и подождал, пока в дверях появится курьер,
чтобы повторить приказание Майару, который
повернулся и уже уходил.
— Уходите! Живей! Я вас вышвырну за дверь!
В присутствии третьего лица, не слышавшего их
разговора, это приказание было особенно
унизительным. Майар так был сбит с толку, что ушел,
не подумав возразить, даже не обернувшись. На
улице он долго упрекал себя в недостатке
находчивости. «Надо было бы его отдубасить»,—
подумал он в первый момент. Потом его несколько
успокоила мысль об ожидавшем его деле. Его часы
показывали половину четвертого. Сначала он
прошелся по улице Ранконтр, а затем медленно
направился к коллежу.
Вчера, так же, как сегодня, едва выйдя из школы
в без четверти четыре, Бюк, Антуан и Пюсле
отделились от товарищей и пошли вперед. Судя по
отдельным словам, которыми они обменялись во время
перемены, выходило даже, что они провели вместе
вторую половину дня в четверг. Союз казался
странным, из тех, которые не предскажешь за три
дня. Товарищам, задававшим вопросы,
рассчитывая на его наивность, долговязый Пюсле кратко
отвечал: «Это замечательные штуки». Больше от
него ничего не узнали. Впрочем, Пюсле, казалось,
изменился. В классе его больше не видели
прячущим, как прежде, под партой руки. Он их отлично
занимал писанием, или игрой в блошки, или
рисовал повешенного на последней странице тетрадки.
В перемену он не старался больше заводить
непристойные разговоры и если ходил в уборную, то
только по надобности. Наконец, героическая дружба
213

придала его взгляду красивый отблеск, золотистый
на свету и яркосиний в тени. Бюк и Антуан его
очень любили.
Три друга прошли мимо бригадира Майара, не
обратив на него внимания, и он услышал, как Бюк
спросил:
— По крайней мере, ты захватил
фотоаппарат?
— Он здесь, — сказал Пюсле, кладя руку на
свой ранец, — разве ты не видишь, как он
торчит?
Бригадир заметил, что одно из отделений
ранца в самом деле раздулось и горбится.
«Фотоаппарат?— подумал он, — интересно...» Он
пропустил мальчиков метров на пятьдесят вперед и пошел
за ними по улице Пти-Клерон. Слежка была
легкой, потому что дети шли быстро, нигде не
останавливаясь. Майару было немножко стыдно
выслеживать двенадцати летних мальчиков. Ему хотелось
обогнать их и подождать в квартале Мальбуан, но
он подумал, что его присутствие там может
возбудить у них недоверие.
У площади Рон-Пуэн бригадир забеспокоился.
Вместо того чтобы спуститься по большой
лестнице, три друга вошли в красильню Бюканана.
Бригадир сел на скамейку у Рон-Пуэн, наполовину
укрытый стволом липы, и почти без надежды
наблюдал за лавкой. Через десять минут ему все же
удалось их увидеть; они вышли, каждый с большим
бутербродом в руке. Они оставили свои ранцы,
и у Пюсле теперь висел через плечо фотоаппарат.
Госпожа Бюканан с порога лавки смотрела им
вслед и проводила их улыбкой, опечалившей
бригадира. Встав со скамейки, он уселся на стене
Рон-Пуэн. Внизу, по улице Кле-д'Ор, быстро шли
мальчики, на ходу доедая бутерброды. Минуя пере-
214

кресток Пяти улиц, они пошли по улице Уазо.
Майар спустился по большой лестнице и увидел,
как они завернули в тупик Сурдины. Тогда,
уверенный в своем деле, он свернул сигарету и сунул
ее про запас за ухо.
Майар неторопливо пошел в тупик Сурдины.
На эту сторону окна домов не выходили, и никто
не мог его увидеть. Прежде чем постучать, он
прислушался и услышал смех и говор. Он узнал
голос Марион, крикнувшей, чтобы он вошел.
Его сразу поразили царствовавшие в комнате
чистота и порядок, но он не был расположен
отпускать сестрам комплименты по этому поводу. На
деревянном мостике Бюк и Антуан дожевывали
бутерброды и рассматривали пришвартованные у их
ног три кадки, на одной из которых развевался
черный флаг с черепом — эмблема искателей
приключений. Мальчики ждали возвращения Тре-
зора, который пошел занимать в квартале
четвертую кадку. В комнате Пюсле клал на стул
фотоаппарат и осведомлялся у сестер, предусмотрены ли
Трезором некоторые важные детали экспедиции.
Едва успевши войти, бригадир послал его к
товарищам на мостик и закрыл за ним застекленную
дверь.
— Теперь, — сказал он растерянно смотревшим
на него сестрам, — я могу вам дать один совет —
признавайтесь сейчас же.
— В чем признаться? — спросила Мини,
которая все уже поняла.
— Не ломайте со мной комедию. Ну, живей...
Я тороплюсь... Нет? Вы не признаетесь? Тем хуже
для вас.
Несмотря на их протесты и ругательства, он
выставил теперь их на мостик, позвал в комнату троих
мальчиков и прислонился к застекленной двери,
не давая таким образом сестрам вернуться. Бюк
21S

пришел в неистовую ярость и смотрел на
бригадира с видом, говорившим достаточно ясно, что он
его не боится. Впрочем, он не представлял себе,
что может быть объектом подозрений Майара. Но
Антуан предугадывал это. Он знал, что отец не
потерпел бы его хождений к дочерям Тетеры, и в
этом деле, как и во многих других, отец
придерживался той же точки зрения, что и полиция. Тем
не менее волнение не помешало ему сохранить
внешнее спокойствие. Майар тотчас обратил
внимание на испуганный вид Пюсле, чьи руки тряслись
мелкой дрожью, и его-то главным образом он
попытался запугать.
— Они мне сказали всю правду, — сказал он. —
Вот гадость-то... Если бы ваши домашние знали...
Придется мне их предупредить!
Ответа не последовало, Бюк посмотрел на Анту-
ана и пожиманием плеч дал ему понять, что не
понимает смысла разговора.
— Я согласен ничего не сообщать вашим
родным, — продолжал бригадир, — я согласен
уладить все с комиссаром, чтобы об этом не заговорили
газеты, но при одном условии — вы мне
расскажете, как все произошло...
Он знаком пригласил Пюсле говорить, но
несчастный испуганно вращал глазами и не мог начать.
Бригадир решил ему помочь.
—- Ну... когда вы пришли сюда первый раз?
— В среду, после школы, — ответил Антуан.
— Никогда раньше? Это верно? Ладно... раз
ты мне сказал, я тебе верю, я вижу, что ты не
врешь. И в этот первый раз, сколько времени вы
здесь пробыли?.. Четверть часа? Не много... но,
может быть, вы плохо помните... И в тот день,
что они с вами делали?
Три мальчика обменялись недоуменными
взглядами, и вдруг Бюк понял, что бригадир подразу-
216

мевал под последними словами. Это показалось ему
таким смешным, что он расхохотался, и почти целую
минуту не мог остановиться. Наконец, он нагнулся
к своим двум товарищам и тихонько сообщил им
на ухо про свое открытие. Пюсле, казалось, сразу
забыл страх и широко улыбнулся. Теперь все трое
дружелюбно смотрели на Майара, польщенные тем,
что у него могло возникнуть по их поводу подобное
подозрение. Бригадир почувствовал, что
заблуждается, и спрашивал себя, нужно ли продолжать
допрос.
— Бригадир, вы не туда метите, — сказал Бюк.—
О, совсем не то...
Его охватил приступ веселья, и он продолжал:
— Мы приходили сюда потому, что с мостика
удобно спускаться в подземелье...
— Подземелье? — пробормотал Майар.
Они согласились объяснить ему, в чем дело,
однако обошли молчанием свое решение
относительно железной решотки.
Через стекло бригадир увидел стоявшие на
якоре суда. Сомневаться было очень трудно. Он
меланхолично созерцал между грозными лицами
Мини и Марион светлую воду Сурдины,
омывающую подножье верхнего города. Определенно,
день был неудачный. Он так радовался, что ему
удастся захватить протеже Филиппона на грязном
деле с малолетними, что ему жалко было
отказаться от этого проекта. Он повернулся к детям,
и ему показалось, что Пюсле старается незаметно
пробраться к своему фотоаппарату. Майар
прикинулся, что смотрит в другую сторону.
Неподвижный, с полузакрытыми глазами, он, казалось, к
чему-то прислушивался.
— Это мельница — сказал ему Бюк.
— Ах, да... мельница,— пробормотал бригадир.
Пюсле сделал еще один шаг по направлению
277

к фотоаппарату. Не сводя глаз с профиля Майара,
он протянул руку и дотронулся до ремня. Когда
аппарат был у него в руках, Майар сказал,
поворачивая голову:
— У тебя там внутри должно быть что-то
интересное... мне бы очень хотелось сунуть туда нос...
Не покажешь ли?
Попрежнему прислонившись к двери на мостик,
он протянул руку, не отводя взгляда от несчастного
Пюсле, который совсем побелел.
— Аппарат принадлежит ему, — заметил Бюк.—
Он волен делать с ним, что ему нравится.
Пюсле прижимал к себе кожаный футляр в чехле
из серого полотна и подумывал о бегстве.
— Ну, давай...
Бригадир протянул руку, взгляд его стал более
нетерпеливым.
— Есть вещи, которые мне не принадлежат, —
бормотал Пюсле, — я не могу...
Майар щелкнул пальцами, нагнулся вперед,
схватил свешивающийся ремень. Бросив свою ношу,
Пюсле повернулся к товарищам и зарыдал.
Удивленные таким проявлением отчаяния, Бюк и
Антуан не знали, как его утешить. Майар вынул
аппарат из сумки и не нашел в нем ничего
примечательного, если не считать, что он был в очень
плохом состоянии и старого образца. Опрокинув
футляр, он извлек из-под кожаной обшивки
незапечатанный конверт, из которого выпала
фотография.
— Ara, ага! Это именно то, о чем я думал,—
сказал он, едва взглянув на нее.
Потом, разглядев снимок поближе, он вздрогнул
и начал ругаться. Бюк и Антуан с любопытством
смотрели на него, в то время как попрежнему
рыдающий Пюсле повернулся к нему спиной.
Оставив застекленную дверь, которую он удерживал
218

тяжестью своего тела, Майар сел на стул. Марион
и Мини тотчас же ворвались в комнату, протестуя
против оскорбительного обращения с ними. В то же
время через дверь, выходящую в тупик, вошел Тре-
зор, катя кадку для белья. Сестры хотели ему
объяснить, что произошло, но бригадир крикнул,
чтобы все заткнули глотки. Он был красен и
казался очень взволнованным. На конверте, который
он держал в руках, были марки, и он был
адресован господину Марге, улица Жак-де-Моле, II.
Без всякого стеснения, он прочитал письмо,
приложенное к фотографиям. Оно было помечено
сегодняшним числом; Пдесле написал его в полдень,
пока отец выпивал в Большом ресторане.
Сударь. Вы помните, я вам говорил, что
из восьми снимков один совсем завуалирован.
Я полагаю, что ошибался, потому что я
вновь попробовал негатив, и посылаю его вам,
вместе с тремя отпечатками. Я его сохранил
не нарочно. Я не хотел бы, чтобы вы пред-
полагали...
— Почему ты не окончил письма?
— Потому, что я не был уверен, так ли
пишется «чтобы вы предполагали», — ответил краснея
Пюсле.
Майар поднял глаза и с почтением взглянул на
мальчика, которому были доступны такие
возвышенные сомнения.
— Итак, ты, значит, проявлял снимки для
господина Марге?
— Это было в первый раз...
— А когда он тебе их дал и где? Ну,
рассказывай...
Пюсле еще сильнее краснел, плакал,
захлебывался слезами и рассказал, как он просто собирался
2W

развлекаться, ничего не делая посреди лужайки,
когда господин Марге попросил его за
вознаграждение проявить катушку пленки.
— Он сказал мне, что следователь просил их
сделать для его коллекции...
Положив письмо и снимки в карман, Майар ушел
из тупика Сурдины и поспешил к следователю.
Он с удовольствием думал, какую рожу скорчит
Филиппон при известии об аресте, которого он,
казалось, боялся больше всего на свете. Узнав, что
он собирается говорить о господине Марге, господин
Альфан сперва не хотел ничего слушать. Бригадир
сунул ему в руки один из трех снимков, затем
письмо и, наконец, конверт с адресом нотариуса.
— Вне сомнения, — вздохнул следователь, —
фотографии могли быть засняты только
преступником... С момента, как преступление было раскрыто,
это было уже невозможно, и кроме того, тело было
унесено после десяти часов вечера... Какая
жалость... Я напал на след такого подходящего
преступника... Я его, может быть, арестовал бы
сегодня.
— Однако прав был господин Марге, когда
утверждал, что Труссекен не виноват, — заметил
бригадир.
— Да... ему легко было это знать... и прием не
лишен ловкости.
— Все же, это было мило с его стороны...
Следователь попросил Майара спуститься в
квартал Мальбуан и разыскать юного Пюсле, которого
он хотел свести на очную ставку с нотариусом.
Оставшись в кабинете один, он снял телефонную
трубку и назвал номер.
— Алло... я хотел бы поговорить с господином
Марге... господин Альфан... Алло! Мэтр Марге?
Скажите, если мои сведения точны, вы были на
лужайке в понедельник, в пять часов?
220

— Ну, да...
— И вы дали молодому Пюсле проявить катушку
фотографий?
Нотариус не ответил.
— Мы нашли у этого мальчика один из восьми
негативов катушки, именно тот, про который вам
сказали, что он завуалирован. Напротив, снимок
очень удачный, и все три отпечатка очень четкие.
Это жертва, заснятая крупным планом...
Молчание длилось несколько секунд. Наконец,
следователь услышал несколько искаженный голос
господина Марге.
— Я ничего не отрицаю, — сказал нотариус, —
и я вам очень обязан за этот звонок по телефону...
хотя, если говорить искренне, у меня нет желания
кончать самоубийством... О, нет, никакого
желания... Но, по крайней мере, не думайте, что я
принадлежу к тем жалким людям, которые держатся
за жизнь, как животные. Я люблю жизнь только,
когда она хороша, и жду многого от жизни,
которая начнется для меня. Раз вы так добры, что
слушаете меня, я попрошу вас согласиться известить
доктора Куэншо и попросить его предупредить
мою жену и мою мать. У меня нехватит на то
смелости, по крайней мере по отношению к
матери. Моя жена теперь у ее изголовья, не забудьте,
пожалуйста, сказать это доктору. Я не решаюсь
вас благодарить больше из страха быть
назойливым. До свиданья, сударь.
Господин Альфан повесил трубку и, уткнув
подбородок в ладони, в течение пяти минут думал
о преступнике. Он мог стараться сколько угодно,
ему не удавалось сделать так, чтобы господин Марге
стал в его глазах чудовищем. В глубине души мысль
сохранить его дружбу не вызывала в нем
отвращения, совсем напротив. К несчастью, дружба,
в которой не признаешься, не имеет никакой цен-
221

кости, а господин Альфан еще не чувствовал себя
способным публично заявить: «У меня есть очень
дорогой друг, который позволил себе совершить
гнусное преступление, и он приговорен к двадцати
годам каторги». Он немножко стыдился такой
слабости. Он старался не думать об этом больше
и без волнения представлял себе радость бедного
Труссекена при известии об его освобождении.
Спускаясь по большой лестнице, Майар
чувствовал себя изумительно легко. У него было
достаточно причин быть счастливым, но в тот момент он
различал в них одну — ярость Филиппона, когда он
узнает все, и, быть может, его испуг, потому что его
поведение было довольно подозрительным. И вдруг
он забыл о Филиппоне и радости мести, Проходя по
улице Кле-д'Ор, мимо места, где он дрался с Трус-
секеном, он с нежностью подумал о заключенном,
и ему показалось, что он еще ощущает на своем
лице дыхание этого несчастного, потерявшего
надежду. У него сжалось горло, и он почувствовал,
как его сердце забилось.
— Знаете, — сказал он группе людей, —
Труссекена выпустят еще до завтрашнего дня.
Новость распространилась очень быстро, и
женщины высыпали на улицу.
— Труссекена освободят, Майар так говорит.
Майару казалось, что он тихо идет по улицам
Мальбуана. Он думает, что никого в мире он не
любит так, как Труссекена. Проходя мимо людей,
он сонно покачивает головой, и глаза его словно
говорят: «Если вы когда-нибудь попадете в
тюрьму, будьте спокойны, я здесь». Дети трогают
пуговицы его мундира. Вслед ему поднимается
дружеский голос: «Майар! Майар!»
И люди из квартала Мальбуан, высовываясь из
окон или становясь на носки, или спеша за ним,
222

чтобы смотреть на него подольше, видят, как
сердце бригадира вздымает ткань его плаща.
— Славный бригадир, — спрашивают его
прохожие, — куда ты идешь такой гордый?
— Я иду, — говорит он взглядом,— я иду к двум
моим приятельницам в тупик Сурдины.
— Бригадир! Бригадир! А Пьер Артевель?
— У меня все ключи, не бойтесь больше.
Он нашел Мини и Марион на деревянном мостике
и наклонился к ним, чтобы улыбнуться каждой.
По Сурдине плыла флотилия из четырех хороших
кадок, украшенная флагом, смело ведомая и
направлявшаяся в глубину бухты. Майар сделал знак
Пюсле, что все идет хорошо и ему нечего
беспокоиться. Просто, его ждет следователь.
Трезор шел во главе эскадры, перед Бюком и Ан-
туаном. На полпути в подземелье он остановился
и сказал, поворачиваясь к спутникам:
— Глядите все, как я сделаю.
Тогда он стал проделывать такие штуки языком,
носом и ушами, что бригадир Майар громко
расхохотался и смеялся до позднего вечера.

Техредактор В. П е р л и н
Уполн. Главлита Б—29652
Объем 7 печ. листов
В п. л. 55648 зн.
Бумага 72X93/32
Тираж 20000 экз.
Сдано в производство 15/VII-1937 г.
Подписано к печати 21/IX-1937 г.
7-я тип. Мосполиграфа «Искра революции»
Москва, Филипповский пер., 13. Зак. 673.