ВЕЛЬКО ВУЯЧИЧ
НАЦИОНАЛИЗМ,
МИФ И ГОСУДАРСТВО
В РОССИИ И СЕРБИИ
ПРЕДПОСЫЛКИ РАСПАДА
СССР И ЮГОСЛАВИИ
ЕВРОПЕЙСКИЙ
УНИВЕРСИТЕТ
ВСАНКТ'ПЕТЕРБУРГЕ
ВЕЛЬКО
ВУЯЧИЧ
НАЦИОНАЛИЗМ,
МИФ
И ГОСУДАРСТВО
В РОССИИ И СЕРБИИ
Предпосылки распада
СССР и Югославии
Санкт-Петербург, 2019
УДК 323.1(470+571+497.1)
ББК 66.5(2Рос+4Югс)
В 90
Вуячич, В.
В 90 Национализм, миф и государство в России и Сербии.
Предпосылки распада СССР и Югославии / Велико Вуячич;
[пер. с англ. А. Глебовской]. — СПб.: Издательство Европей-
ского университета в Санкт-Петербурге, 2019. — 430с.
ISBN 978-5-94380-295-9
Книга посвящена роли русского и сербского национализма
в распаде Советского Союза и Югославии в 1991 г. Почему рос-
сийская элита признала раздел государства по республиканским
границам, оставив 25 миллионов русских за пределами России,
а сербской элите, наоборот, удалась националистическая моби-
лизация сербов в Хорватии и Боснии? Сочетая веберовский под-
ход к исторической каузальности с теориями национализма,
Велько Вуячич подчеркивает роль исторического наследия, на-
циональных мифов, коллективной памяти и художественной
литературы в формировании диаметрально противоположных
представлений о государстве в России и Сербии. Выявление не-
преднамеренных последствий партийной национальной поли-
тики позволяетавтору объяснить, почему в 1991 г. русский и серб-
ский национальные вопросы приняли разные формы.
УДК 323.1(470*571497.1)
ББК 66.5(2Рос4Югс)
В оформлении обложки использован фрагмент памятника
освободителям Белграда, барельеф «Красноармеец встречает
югославского партизана» (фотография Желько Йовановича)
ISBN 978-5-94380-295-9
© В. Вуячич, 2019
© А. В. Глебовская, перевод на русский язык, 2019
© Европейский университет в Санкт-Петербурге, 2019
Фриде и Данило
Когда говорят, что государство является верховным и окон-
чательным принципом этого мира, это совершенно верно,
при условии верного понимания. Государство является вер-
шиной организации власти в мире, оно властно над жизнью
и смертью... Противоречие и ошибка состоят в том, что такие
рассуждения вращаются исключительно вокруг государства
и не принимают в расчет нацию.
Макс Вебер
В паническом страхе перед бреднями националистов и ра-
систов XX век пытается засыпать разверзшуюся пропасть
времен цифрами произведенной продукции или титулату-
рой нескольких государственно-политических систем, от-
казываясь вникать в тончайшую ткань реальных явлений,
где нельзя упустить ни единой нити. Среди таких явлений
и взгляды всеми забытых старых русских сект. Это только
кажется, что прошлое канет без следа. По сути, оно неза-
метно преображается...
Чеслав Милош
Простые люди запоминают и пересказывают то, что в со-
стоянии осмыслить и превратить в легенду.
Иво Акдрич
Оглавление
Благодарности ...................................................
Введение ...................................................ц
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии:
основы для сравнения и альтернативные объяснения .......26
Коммунистическая национальная политика в СССР и Югославии____26
Ситуации противостояния, политические процессы и загадка раз-
ницы в итогах развития событий......................... 33
Объяснение разницы итогов развития событий в России и Сербии.47
Методологические соображения...............................65
Глава 2. Государства, нации и национализм: веберовский подход...81
Макс Вебер о нациях, национализме и империализме........82
Этнические мифомоторы и эмоциональные призывы национа-
лизма ................................................„102
Сравнительная отсталость, интеллектуальная мобилизация и ресен-
тимент: распространение национализма от обществ-первопроход-
цев к обществам-последователям ..........................115
Гражданское, этническое и государственное определение нации.150
Заключение............................................... Н5
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии.........^5
Россия или Святая Русь? Государство и нация в Российской
империи ..................................................
Сербия: национальное строительство как героический эпос ....
Заключение: сопоставление наследий государственного и нацио-
нального строительства в России и Сербии .................
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в Советском
Союзе и Югославии...........................................
От большевистской Руси к советской России.................
Между нацией и государством: Сербия и сербы в составе Юго-
славского государства ...................................275
Глава 5. Нация как общность с совместной памятью и единой
политической судьбой: русские и сербы в художественной
литературе...............................................337
Оттепель в русской литературе: нация и отдельный человек как
жертвы государства.......................................339
Тщета коллективного самопожертвования? Сербы как жертвы
югославских иллюзий......................................362
Заключение .................................................387
Постскриптум ...............................................409
Приложение. Таблицы ........................................426
Благодарности
Работа над этой книгой заняла куда больше времени, чем я думал
поначалу. В процессе исследований и написания текста у меня об-
разовалось столько долгов, что сейчас даже припомнить их все не
так-то просто. Прежде всего я хочу выразить свою признательность
тем, кого уже нет с нами. Первым моим преподавателем социологии
был Алеша Мимица из Белграда. Выдающийся лектор, прекрасный
переводчик, посвятивший свою жизнь изучению наследия Дюркгей-
ма, он был европейским гуманистом в лучшем смысле этого слова.
Он привил мнелюбовь к классикам социологии, и я надеюсь, что мое
восхищение ими почувствуют все читатели этой книги. Виктор За-
славский стал пионером в области исследования обществ советского
типа — он же, насколько мне известно, и изобрел этот термин. Как
станет понятно из дальнейшего, его представления о непреднаме-
ренных последствиях советской национальной политики изменили
мои взгляды и на югославский национальный вопрос. Впрочем, -
и это подтвердят все, кто знал Виктора, — он был прежде всего вели-
ким русско-еврейским интеллигентом, интересы и деятельность
которого охватывали самые разные сферы, — от инженерного дела
до искусства, социологии и литературы. Я очень многому у него на-
учился, но главное, что его юмор, тепло и доброта — отношение «до-
брого русского дядюшки» — навсегда останутся в моей памяти.
Мой долг перед теми, кто, по счастью, до сих пор здесь, столь же
велик. Виктория Боннелл много лет дарила мне свое наставничество,
поддержку и научное восхищение. Именно она привила мне пожиз-
ненную любовь к сравнительно-исторической социологии, а кроме
того, она же вдохнула в меня интерес к России. Важность некоторых
открытий, которыми она со мной поделилась, я зачастую осознавал
только много лет спустя. Одним из примеров служит то, какое зна-
чение придается в этой книге изменениям в интеллектуальной сфе-
ре, имевшим место по ходу хрущевской оттепели, — речь о них пой-
дет в последней главе. Эндрю Янош всегда служил мне образцом того,
Благодарности
1 А
каким должен быть крупный специалист по истории Восточно-Цен-
тральной Европы «на всем ее протяжении», как бы он сам это назвал.
Его открытия вдохновляли меня в течение многих лет, и мои работы
по национализму в свете относительной отсталости многим обязаны
ему, хотя я сосредоточивался на роли идей, а он — на воздействии
геополитики и международной политэкономии на внутреннюю по-
литику. Влияние Кена Джоуитта ощущается в подтексте почти всей
этой книги. Именно он помог мне осознать, что взгляд «изнутри» не
всегда более точен в научном смысле. Его лекции и статьи позволи-
ли мне совершенно по-новому оценить явление, которое я, по соб-
ственным представлениям, прекрасно знал как его переживший,
однако именно благодаря Джоуитту оно со временем предстало ме-
нее знакомым и более ярко высвеченным. Леон Коэн с философско-
го факультета Белградского университета всю жизнь оставался для
меня научным наставником. Ясность его аналитики, точность вы-
кладок и познания во многих областях — от философии до литера-
туры, истории и классической социологии — в совокупности дают
пример светила науки, с которым трудно сравниться. Его коммента-
рии по поводу фактически всех частей этой книги оказали колос-
сальное влияние на конечный результат.
Помимо наставников и образцов в сфере науки, на протяжении
всех этих лет моим изысканиям содействовали и многие другие. Пре-
жде всего хочется назвать Томека Грабовского, не только как неустан-
ного и дотошного читателя моих работ, но и как научного спутника
на жизненном пути. Мою признательность ему невозможно выразить
в словах. Андрей Миливоевич неоднократно перечитал эту работу.
Как историк и по образованию, и по призванию, он уже на ранней
стадии заметил много огрехов и помог мне их исправить. Кроме того,
он оказал мне содействие в подборе источников и составлении таблиц
для этой книги. Мне очень дорога наша дружба. Марк Гарселон дав-
но был моим собратом по науке — коллегой-социологом и другом.
Я много почерпнул из его суждений, о чем он, возможно, не всегда
догадывался. Роджерс Брубейкер, Владимир Тисманеану и Джеффри
Копстин оказывали мне поддержку — как своими высказываниями
по поводу моей текущей работы, так и бесчисленными рекоменда-
циями на получение грантов вне зависимости оттого, были у этих
рекомендаций шансы на успех или нет. Очень надеюсь, что эта кни-
га соответствует их высочайшим стандартам и хотя бы частично воз-
наградит их за труд и доброту.
Вернемся теперь в мою «родную землю» (отсылка к названию
одной из книг Чеслава Милоша). В моем родном Белграде, где я делал
первые шаги в науке, меня на протяжении нескольких десятилетий
12
В. Вуячич. наци
и И Серб^
вдохновляли беседы со Слободаном Наумовичем, Миланом Суботи-
чем и Бориславом Радовичем. То же можно сказать и о многих ин-
тересных случаях обмена мнениями с Бранко Милановичем:он,хогя
уже давно живет в США, поддерживает тесные интеллектуальные
и духовные связи с «нашей частью» света. Он не только выдающий-
ся экономист, но и знаток и адепт безупречного стиля, а потому су.
рово критикует плохие тексты. Он с пониманием относился к моим
промахам, дополняя его дружбой и гостеприимством, чем я много-
кратно пользовался.
Мои представления о России многим обязаны знакомствам
и дружбе с людьми, живущими как в России, так и за ее пределами.
Среди россиян, оказавших на меня непреходящее воздействие, -
Олег Хархордин, Елена Здравомыслова, Виктор Воронков, Олег Вите,
Анна Темкина, Катя Макарова, Виктория Коротеева, Вадим Волков,
Сергей Агапонов, Елена Галкина и Анна Логвинова. Из тех, кто пре-
красно знает российскую жизнь извне, рядом со мной на протяжении
долгого времени были Дэвид Вудрафф, Дэвид Монтгомери и Гэвин
Хелф. Особое место надлежит отдать Алексею Миллеру, историку
и другу. Он критическим взглядом прочитал мою работу и помог
осознать мои ошибки, особенно связанные с историей Российской
империи. Более того, он познакомил меня со многими сторонами
русской жизни и часто играл роль «старшего русского брата» — впро-
чем, по счастью, не в официальном советском значении этого вы-
ражения. Грегори Фрейдин любезно прочитал главу, посвященную
русской литературе, и убедился, что там нет никакой «клюквы»; если
потом «клюква» все-таки появилась, это исключительно моя вина.
То же самое справедливо и в отношении других упомянутых здесь
лиц: никто из них не в ответе за мою «клюкву».
В годы работы над книгой я пользовался поддержкой многих ор-
ганизаций. Факультет социологии Оберлин-кол леджа обеспечил мне
теплую и дружескую обстановку, совсем не похожую на напряженную
обстановку, характерную для многих исследовательских учреждений.
У меня появилась возможность осмыслять и творить «вдали от без-
умной толпы», за что я благодарен своим коллегам по факультету
и другим сотрудникам. Хочу особо поблагодарить Оберлин-колледж
за поддержку моих исследований в форме нескольких отпусков и вну-
тренних грантов, которые позволили мне не преподавать несколько
семестров, а летние месяцы проводить за границей. Без этого я не
смог бы так глубоко погрузиться в русскую и югославскую историю
На разных этапах работу над этой книгой поддерживали Совет по
социальным исследованиям США, Научный центр Вудро Вильсона
в Вашингтоне, Фонд Эндрю Меллона и Фонд Рокфеллера. Последний
Благодарности
13
позволил мне провести безмятежный месяц в итальянском Белладжо,
где я размышлял над трудами Вебера о национализме в благостной
атмосфере озера Комо. Я от всей души благодарю эти организации.
В заключение хочу выразить признательность двум анонимным ре-
цензентам рукописи — их замечания помогли улучшить текст, а так-
же двум редакторам из Издательства Кембриджского университета —
Льюису Бейтмэну и Шону Виджилу, за помощь и терпение.
В нескольких главах этой книги использованы материалы, ранее
публиковавшиеся в форме статей. Часть главы 1 основана на статье
«Представления о государстве в России и Сербии: роль идей в рас-
паде СССР и Югославии» (Perception of the State in Russia and Serbia:
The Role of Ideas in the Soviet and Yugoslav Collapse I I Post-Soviet Affairs.
2004. Vol. 20, N 2 (April — June). P. 164-194). Часть раздела о сталиниз-
ме из Главы 4 воспроизводит текст статьи «Сталинизм и русский на-
ционализм: переосмысление» (Stalinism and Russian Nationalism.
A Reconceptualization // Post-Soviet Affairs. 2007. Vol. 23, N 2 (April —
June). P. 156-183). Обе статьи доступны на сайте издательства «Тейлор
и Фрэнсис»: www.tandfonline.com. Часть главы 2, посвященная вебе-
ровской теории наций, впервые появилась в статье «Историческое
наследие, националистическая мобилизация и политические собы-
тия в России и Сербии: веберовский взгляд» (Historical Legacies, Na-
tionalist Mobilization and Political Outcomes in Russia and Serbia: A We-
berian View // Theory and Society. 1996. Vol. 25, N 6 (December).
P. 763-801). Наконец, раздел главы 4, посвященный Солженицыну
и Гроссману, впервые появился на итальянском как «Александр Сол-
женицын и Василий Гроссман: славянофил и западник против тота-
литарного советского государства» (Aleksandr Solzenicyn е Vasilij
Grossman: Uno slavophilo e un occidentalista contro lo stato totalitario
Sovietico//Societa totalitarie e transizione alia democrazia. Saggi in me-
moria di Victor Zaslavsky / ed. by Tommaso Piffer, Vladimir Zubok. Rome:
11 mulino, 2011. P. 375-411). Хочу поблагодарить издателей за раз-
решение включить этот материал в книгу.
У авторов сложилась традиция упоминать своих самых близких
людей, и у меня есть все основания поддержать этот достойный
обычай. Моя жена Фрида и сын Данило многие годы обеспечивали
мне радость и поддержку, и мою признательность им не опишешь
словами. Оба они были терпеливыми слушателями, хотя с сыном
мы читали и другие (более занимательные!) книги. Фрида с удиви-
тельной выдержкой и неослабевающим любопытством раз за разом
выслушивала аргументацию, представленную в этой книге. Посвя-
тить Фриде и Данило эту книгу — наименьшее, что я могу для них
сделать.
Введение
В последние месяцы 1991 г. произошел распад двух многонацио-
нальных коммунистических федеративных государств со схожей
историей местных революций и сопоставимыми национальными
политиками. И в СССР, и в Югославии кризис и последовавшее за
ним крушение государства стали итогом требований автономии,су-
веренитета или полной независимости, в открытую высказанных
республиками, противостоявшими федеральному центру, а также
неспособности последнего сдержать процесс дезинтеграции. Удиви-
тельное сходство и одновременность распада СССР и Югославии
свидетельствуют о наличии в них общих причин, которые явно от-
сутствовали в тех коммунистических странах, где крушение режимов
не сопровождалось разложением государственности. Единственным
сопоставимым примером является Чехословакия, нотам «бархатный
развод» чехов и словаков произошел через три года после падения
коммунистического режима и стал следствием сговора элит, а не ре-
зультатом волеизъявления соответствующих народов.1
Если сходство развития событий в СССР и Югославии наводит
на мысль о необходимости поиска общих причин, то разница в ха-
рактере распада этих государств требует сделать попытку выделить
те факторы, которые способны объяснить контраст между относи-
тельно мирным концом существования Советского Союза и крово-
пролитной дезинтеграцией Югославии. При том что распад советского
В отличие от СССР и Югославии, Чехословакия до 1969 г. являлась унитар-
ным государством, здесь не было местной коммунистической революции,
на момент распада в ней проживали две нации, не имевшие серьезных
территориальных споров. По этой причине случай Чехословакии оставлен
за рамками данного исследования. О распаде Чехословакии см.: Innes, Abby.
Czechoslovakia: The Short Goodbye. New Haven: Yale University Press, 2002.
Глубокое сравнение Чехословакии и Югославии предложено в: Janos, Andrew.
Czechoslovakia and Yugoslavia: Ethnic Conflict and the Dissolution of
Multinational States. Berkeley: Institute of International Studies, 1997.
Введение
15
государства сопровождался кровопролитными межэтническими
конфликтами на периферии (например, между армянами и азер-
байджанцами в Нагорном Карабахе), эти конфликты не затронули
самые крупные нации (русских и украинцев). В Югославии же, на-
против, некоторые из периферийных республик (Словения, Македо-
ния) смогли избежать протяженных конфликтов при обретении не-
зависимости (хотя и была короткая война между Югославской
народной армией и силами Территориальной обороны Словении),
тогда как ядро страны и проживающие в ее центре нации (сербы,
хорваты и боснийские мусульмане) оказались втянуты в кровопро-
литный конфликт.
Разница в характере распада СССР и Югославии во многом свя-
зана с разницей в реакции элит «доминантных наций» (русских и сер-
бов) на перспективу распада государства. В отличие от российской
элиты, которая признала границы между советскими республиками,
в том числе и между РСФСР, Украиной и Казахстаном, как границы
между государствами, признанными международным сообществом,
сербская элита поставила под сомнение республиканские границы
во имя национального самоопределения сербов в Хорватии, а также
Боснии и Герцеговине. Если бы сербская элита приняла словенско-
хорватское предложение о превращении Югославии в конфедерацию,
как российская элита приняла превращение СССР в Содружество не-
зависимых государств, войну, возможно, удалось бы предотвратить,
хотя и ценой того, что в Хорватии, как и в Боснии и Герцеговине,
сербы получили бы статус меньшинства. Почему мирное решение
югославского кризиса таким способом представлялось сербской эли-
те неприемлемым? И наоборот — как российская элита могла со-
гласиться на распад СССР, в итоге оставив 25 миллионов русских в так
называемом «ближнем зарубежье»? Хотя нам и известно, что ни то,
ни другое развитие событий не пользовалось единодушным одобре-
нием, но у нас нет ответа на вопрос, почему и сербская, и российская
элита получили достаточную народную поддержку (или, по крайней
мере, отсутствие критической массы сопротивляющихся), что по-
зволило им пойти этими столь радикально отличающимися курсами.
Эта книга представляет собой попытку выявить долгосрочные
причинно-следственные (каузальные) факторы, которые способны
дать ответ на эту эмпирическую загадку. Изначально книга была за-
думана как сравнительно-историческая глава — в ней предполагалось
идентифицировать ключевые различия в исторических паттернах
государственного и национального строительства в России и Сербии,
а также определить воздействие советской и югославской коммуни-
стической национальной политики на то, как российский и сербский
16
Я Яу*ЧНЧ НйПИОИАЛИ IM.
и Орбяи
нлционлльныг вопросы вновь вышли на повестку дня в 1980 егт,-
но •гтава> пргврлтнлАс ь в рукопись книги. Читатель, возможно,
удивит* я. почему, прежде чем лап» тян ил вопрос о политических
пгргменах намаза 1440 ж. п(И|и*6овал< и (Тольдлинный зкгкурс играв
НИТГЧМПШ шторню двух ЭТИХ НЛ|М1ДОЯ. Ответом служит основной
тети* этой книги: критический фактор, кггторый способен обменить
разницу в реакции (ммтнйс коЙ и <ерГм кой влиты на пергпегтиг/ par
пала (XX Р и Юпм лавин, с вя ван г глубоко укорененными в историк
кгитгктмвными представлениями о роли государства в иапиомальигЖ
жизни 3 Эти представления' в свою очередь, отлились в ояличаггмы
нхтп форму под воздействием повторяющегося исторического огты
та. в результате которого возникли кардинально различны* сведи
коллективной памяти и националистические нарративы. Бплгжи
мания этих коллективных представлений, памяти и нарративов и*
возможно дать объяснение разницы развития событий, которое от
немало бы критерию адекватной интерпретации,!. е. учитывало бы
специфику культурно-обусловленной мотивации политических лей
стиии. Это требование особенно важно потому, что символическое
измерение социального действия имеет важнейшее значение хи
националистической мобилизации, а также потому, что призывы
лидеров, которые, по воле судеб, воплощали в себе разницу в раз-
ит ии событий в России и Сербии — Милошевича и Ельцина, - были
до предела насыщены символическим содержанием.
Разумеется, ни призывы лидеров, ни интеллектуальный диемтре
конца 1480-х нельзя отрывать от непосредственного политического
контекста, а также от действий группировок элиты и социальны*
групп, которые стали инициаторами или объектами националист
ческой мобилизации. Однако в этот критический период истории -
момент разложения двух многонациональных государств, когда во-
прос ы национальной идентичности вышли на первый атам. - как
интеллектуальные, так и политические элиты начали активно ы
действовать фундаментальный исторический опыт обеих нация
и ьозрождагь KiAi tekiивнуи) память, котирую до гою Псддавылио»-
спьенть)ющме коммунист ические режимы На деле неформальны*
нарраювы, вторые про|иви|>ечнли комму мистическом ндеиюош
1 Термин •	м 1мммг П|м*Д1 i а а. сен не» мспильюьан ка«сь в дк»рклгН.мо*
IKUM < МЫС АГ, I Г ДЛИ Oil Hi амии «СИСМСКЫ МЫШ 1ГННИ, СКМЫсЛСНМа и
щгним», к»/I ори и одном |м*мсн но имеет «социальное II роме хождение*
и •» определенном смысле *опнсыиаег" оОщехтво». См.: Lukt\, Stwt
I mile DuiMteim Hi» lair and Work Stanford: Stanford University Press. 1Ч&5
Введение
17
и не совпадали с официальной трактовкой российской и сербской
истории, возникли за много десятилетий до кризиса 1980-х, породив
основные составляющие политического дискурса, который востор-
жествовал в годы, непосредственно предшествовавшие распаду го-
сударств.
Из этого не следует делать вывод, что развитие политических
событий стало следствием политического дискурса или что его мож-
но свести к идеям определенных политических сообществ. Любой
культурный идеал имеет соответствующих общественных носителей,
которые селективно интерпретируют религиозные или светские ми-
ровоззренческие представления в соответствии со своими интере-
сами и претензиями на определенный статус.3 И тем не менее я при-
держиваюсь мнения, что неформальные нарративы, которые
возрождали ранее запрещенные элементы коллективной памяти
и обращались к фундаментальному историческому опыту нации,
определили в 1980-е гг. тип дебатов по поводу русского и сербского
национального вопроса и оказали серьезное влияние на политические
результаты. Даже если влияние это и невозможно измерить чисто
количественно, в любом случае широкое распространение этих нар-
ративов, их влияние на весь политический спектр и на формирование
общественного мнения в ключевых точках политического процесса
требуют того, чтобы мы осмыслили их возникновение, развитие
и историческую трансформацию.
Имеет смысл вкратце изложить основную мысль этой книги. Моя
главная идея заключается в том, что по причине патримониального
характера русского самодержавия у русских культурных элит сфор-
мировалось в лучшем случае неоднозначное, а в худшем — негатив-
ное отношение к государству. Позитивное отношение нации (и в граж-
данском, и в этническом смысле этого слова) к государству является
характеристикой национальных государств. Российская империя,
как и другие географически смежные империи (Габсбургская, Ос-
манская), держалась на лояльности многонациональных элит «трону
и алтарю» и отвергала народный суверенитет или этнические опре-
деления государственности из принципиальных соображений. При
этом ее отличительным признаком оставалось полномасштабное
подчинение общества государством — процесс, который зародился
при Петре 1 и достиг кульминации при репрессивном самодержавном
режиме Николая 1(1825-1855), при котором окончательно «разошлись
См.: Weber, Max. The Sociology of Religion. Boston: Beacon Press, 1991;
Bendix, Reinhard. Max Weber: An Intellectual Portrait. Berkeley: University of
California Press, 1977. P. 81-97.
18
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
пути» интеллигенции и государства.4 Пропасть между государством
и нацией нашла свое выражение в том, что Роберт Такер назвал «об-
разом раздвоенной России» — кристаллизацией коллективного пред-
ставления о государстве как завоевателе и даже оккупанте на русской
земле и, соответственно, силе, которая была «чужда» «подлинной
России» — народной.5 Несмотря на предпринятые во второй поло-
вине XIX в. многочисленные попытки сократить пропасть между
государством и обществом, в России так и не возникло тождества
между национальной культурой и государством. Частичное возрож-
дение самодержавия при Сталине, хоть и в контексте куда более ре-
прессивного тоталитарного государства, привело к тому, что образ
раздвоенной России зазвучал с новой силой в послесталинский пе-
риод, сделавшись мощным лейтмотивом литературных нарративов
влиятельных писателей, таких как Борис Пастернак, Александр Сол-
женицын и Василий Гроссман, которые в остальном придерживались
разных взглядов на русскую национальную идентичность. Итогом
стало то, что и гражданские, и этнические русские националисты
поставили под вопрос легитимность советского государства, хотя
при Брежневе государственная бюрократия включила некоторые
элементы традиционного русского национализма в качестве доба-
вочного компонента в формулу легитимации режима.
Сербские культурные элиты в этом смысле представляли собой
яркий контраст советско-российским: их отличало позитивное от-
ношение к сербскому государству, что впоследствии вылилось в по-
зитивное отношение к Югославскому государству. Несмотря на от-
сутствие политической и институциональной преемственности
между межвоенным королевством, в котором сербские элиты воз-
главляли все основные государственные институты, и коммунисти-
ческой Югославией, где сербам не позволили остаться Staatsvolk
(государствообразующим народом), позитивное отношение к Юго-
славии продолжало существовать в сербской политической культуре.
Эта пол итико-культурная преемственность многим обязана непро-
порциональной роли сербов, в особенности сербов из Хорватии и Бос-
нии, в движении югославских партизан, а также культурному нало-
жению героического этоса Народно-освободительной войны на более
раннюю сербскую традицию героического сопротивления Османской
и Габсбургской империям. Это не значит, что Югославия стала лишь
Riasanovsky, Nicholas. A Parting of Ways: Government and the Educated Public
in Russia, 1801-1855. Oxford: Clarendon Press, 1976.
Tucker, Robert. The Image of Dual Russia//Tucker R. The Soviet Political Mind:
Stalinism and Post-Stalin Change. New York: W. W. Norton, 1971. P. 121-143.
Введение
19
продолжением «Великой Сербии», или что большинство сербов вос-
принимали ее только как «свое» государство, или что представители
других наций не воспринимали Югославию как свое государство:
взаимоотношения между сербской и югославской идентичностями
были куда сложнее, чем следует из упрощенных формулировок. При
этом нельзя не согласиться со словами Эндрю Вахтеля о том, что
«традиционные сербские атрибуты героизма», разработанные в эпи-
ческой народной поэзии, проникли в культуру югославизма, хотя
и были в ней дополнены культурными элементами, взятыми из дру-
гих национальных традиций (прежде всего традиции хорватского
федерализма), и прошли через идеологическое отмежевание от сво-
их сербских коннотаций в рамках послевоенной наднациональной
идеологии «братства и единства»6. Так, возникновение в 1980-е гг.
сербского партикуляризма было вызвано не отчуждением сербов от
коммунистического государства, а, скорее, разочарованием сербской
культурной элиты фрагментацией Югославии по линиям социали-
стических республик и автономных образований внутри Сербии
(Косово и Воеводина), «чрезмерных послаблений» со стороны госу-
дарства национальным меньшинствам (например, албанцам) и по-
ниманием того, что историческую привязанность сербов к Югославии
не разделяют культурные элиты других наций (например, словенской),
которые начали воспринимать Югославское государственное устрой-
ство как промежуточный этап на пути к независимой государствен-
ности.
Итак, речь в этой книге пойдет о долгосрочном историческом
наследии государственного и национального строительства в России
и Сербии, а также о его влиянии на политические события совре-
менного периода. Утверждая, что долгосрочные исторические про-
цессы безусловно важны для понимания распада СССР и Югославии,
я расхожусь с существующими на данный момент подходами. Ав-
торы этих подходов приводят в объяснение множество факторов,
от «дилеммы этнической безопасности», которая стояла перед по-
тенциальными меньшинствами на спорных территориях, до ин-
ституциональных черт коммунистического федерализма, успеш-
ного манипулирования национализмом со стороны лидеров и роли
политической борьбы в националистической мобилизации. По
моему мнению, работы, раскрывающие эти подходы, содержат цен-
ные выводы, но ни одна из них не дает убедительного ответа на во-
прос, почему события в России и Сербии развивались по-разному,
Wachtel, Andrew. Making a Nation, Breaking a Nation: Literature and Cultural
Politics in Yugoslavia. Stanford: Stanford University Press, 1998. P. 38-53.
20
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
и причиной тому — узость подхода. Кроме того, большинство этих
объяснений не принимает в расчет фундаментальных политика-куль-
турных различий между двумя этими кейсами — различия эти
в лучшем случае рассматриваются как дополнительные факторы или
по умолчанию включаются в сравнительный анализ без прояснения
их каузальной роли или значения. Мой же подход прежде всего ос-
нован на множественности причин — я исхожу из того, что, только
поставив акцент на рассмотрении комбинации политико-культурных,
институциональных и контекстуальных факторов (в том числе по-
литических процессов и призывов руководства), можно дать верное
объяснение разницы в развитии событий. Впрочем, основная цель
этой книги несколько уже: представить убедительную аргументацию
в доказательство того, что различия в коллективных представлени-
ях, памяти и нарративах, возникающих как отклик на важнейшие
исторические события, которые переживает нация, можно сформу-
лировать как набор необходимых каузальных предпосылок, способных
объяснить разницу в подходах к националистической мобилизации
в России и Сербии, в непосредственной связи с контекстуальными
факторами. Обосновывая свою точку зрения, я бросаю вызов зачастую
плохо скрытому материалистическому уклону современной социо-
логии и отстаиваю автономную роль идей в поиске объяснения по-
литических перемен.7
Любая аргументация, исходящая из автономной роли идей и по-
литической культуры, непременно вызовет определенное неприятие,
в основном потому, что принято считать: объяснения, основанные
на якобы неоспоримых фактах, связанных с интересами и структурой
экономической и политической власти, проще и предъявить, и оспо-
рить. Первое, что я могу на это ответить, заключается в следующем -
вопрос о примате материальных факторов над идеальными нельзя
решить априори на метафизическом уровне: относительная каузаль-
ная значимость интересов и идей (или ценностей и культурных идеа-
лов) варьируется от случая к случаю, ее необходимо выявлять, а не
принимать за данность. Во-вторых, в своей аргументации я одно-
значно принимаю в расчет разницу в институциональном воздействии
советской и югославской коммунистической национальной полити-
См. недавно опубликованную попытку в духе Вебера, где подчеркнута
роль идей: Hanson, Stephen Е. Post-Imperial Democracies: Ideology and Party
Formation in Third Republic France, Weimar Germany, and Post-Soviet Russia.
Cambridge: Cambridge University Press, 2010. Хотя мои объяснения сосре-
доточены на другом, в моем исследовании использован и в определенном
смысле реабилитирован подход Хансона.
Введение
21
ки на русский и сербский национальный вопрос. И, наконец, значи-
мость каузальной связи варьируется в зависимости <кг эксплананду-
ма. Если в качестве эксплапапдума выступает националистическая
мобилизация, существуют веские сущностные (т. с. исторические)
причины утверждать, что коллективная намять и культурные идеа-
лы играют важнейшую pcuib, поскольку вопросы национальной иден-
тичности и успеха или неуспеха националистических призывов не-
возможно свести к одним только интересам материального или
властного толка, хотя исключать их полностью также несправедливо.
Даже и в этом случае нельзя не признать, что аргументы, связанные
с историческим наследием и ролью идей, вызывают определенные
методологические трудности. Некоторые из этих трудностей рас-
смотрены в заключительном разделе первой главы, однако по боль-
шому счету важнее принять в расчет аргументацию и фактический
материал всей книги, прежде чем судить о том, удалось ли мне до-
казать важность коллективных представлений, памяти и нарратива
в формировании дискурса по поводу русского и сербского нацио-
нального вопроса еще до того, как кризис легитимности советской
и югославской федераций заставил политических акторов приступить
к националистической мобилизации.
Помимо конкретных случаев и этих предварительных методо-
логических соображений, книга является вкладом в сравнительно-
историческую и политическую социологию национализма. Мой
подход к изучению национализма изложен в теоретической части
(глава 2), где я пытаюсь возродить представление Макса Вебера
о нации как «общности с совместной памятью и единой полити-
ческой судьбой», зиждущейся на едином фундаментальном исто-
рическом опыте, и объединить его с идеями Рейнхарда Бендикса,
Лии Гринфельд и Романа Шпорлюка, которые акцентируют роль
относительной отсталости, интеллектуальной мобилизации и ре-
сентимента в формировании национальных идеологий. Я использую
этот эклектичный подход не из соображений теоретического «ис-
кусства ради искусства», но потому, что, как показывает последую-
щий сравнительно-исторический анализ, такой логически после-
довательный и взаимосвязанный набор идей позволяет объяснить
возникновение разных откликов (гражданских, этнических и госу-
дарственнических) на государствен но-общественную дилемму,
которая возникла в итоге исторического воздействия распростра-
нения западного представления о нации на европейской периферии.
Одновременно этот подход позволяет мне принимать в расчет то,
как разные типы современного национализма налагаются на более
ранний протонациональный исторический опыт и коллективную
22
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России
и Сербии
память, которая возникла как отклик на него (например, «насиль-
ственная модернизация» Петра I в случае России и «Косовский миф»
в Сербии).
На протяжении всей книги я демонстрирую правомерность ут-
верждения Роджерса Брубейкера о многостороннем характере на-
ционализма как набора культурных идиом (гражданских, этнических
и государственнических), которые не всегда четко отграничены друг
от друга и, как правило, изменяются и перетолковываются походу
времени.8 Действительно, еще Дюркгейм утверждал, что, сформи-
ровавшись, коллективные представления могут превратиться в «ча-
стично автономные реальности, живущие своей собственной жизнью»
и они способны «образовывать всевозможные виды синтеза»,т.е.рас-
падаться на составные части и перекомпоновываться, образуя осно-
ву для новых представлений.9 В случае национализма подобные
представления, как правило, фундированы в мифы о происхождении
нации, которые одновременно и кодифицируют групповой опыт,
и оформляют его на уровне группового сознания.10 В то же время
мифы о происхождении не являются застывшими во времени,они
перетолковываются, усиливаются (или ослабляются) и переформу
лируются в свете новых эпизодов коллективного опыта. Так,основ-
ной лейтмотив Косовского мифа — «героическое противостояние
несоизмеримо более сильному противнику», который вдохновил
сербскую армию на самоотверженное сопротивление превосходящим
австро-венгерским силам по ходу Первой мировой войны,также воз-
действовал и на партизан сербского и черногорского происхождения
во время Второй мировой, однако уже в контексте коммунистической
идеологии, которая вписала этот национальный мотив в более ши-
рокий официальный нарратив, прославлявший «братство и единство»,
а также героическое сопротивление «всех наших народов фашистским
оккупантам и местным предателям». Подобным же образом государ-
ственнические, гражданские и этнические определения русской на-
ции, появившиеся в XIX в., в эпоху национализма, возродились в но
8
9
10
Brubaker, Rogers. Myths and Misconceptions in the Study of Nationhood
State of the Nation: Ernst Gellner and the Theory of Nationalism/ed. b>1°
A. Hall. Cambridge: Cambridge University Press, 1998. P. 272-307.
Lukes S. Emile Durkheim. P. 8.	x
О коллективных представлениях как выразителях и составных ча
социальной реальности см.: Paoletti, Giovanni. The Cult of Images: Rea
Chapter VII, Book 11, of “The Elementary Forms’*//On Durkheim’s Elemen
Forms of Religious Life / ed. by N. J. Allen, W. S. F. Pickering, W. Watts 1
London: Routledge, 1998. P. 78-92.
Введение
23
вых формах в советский период, сохраняя при этом преемственность
относительно своих предшественников.
Акцент на многостороннем характере национализма — это еще
один способ заявить, что моей целью в этой книге было провести
сравнения не только между двумя случаями, но и между разными
периодами внутри каждого случая. Только прибегнув к таким диа-
хроническим сравнениям можно выявить элементы политике-куль-
турной преемственности в рамках каждого случая, принимая при
этом во внимание то, как именно они трансформировались за счет
новых элементов коллективного опыта, политических интересов
и идеологий. Хотя официальный сталинский советско-русский на-
ционализм послевоенного периода действительно имеет разительное
сходство с теорией официальной народности Николая I, поскольку
цель его заключалась в том, чтобы использовать спонтанный патрио-
тизм, родившийся по ходу борьбы с фашизмом, в интересах государ-
ства, причем таким способом, который демонстрировал определен-
ные аналогии с попытками его предшественника-царя подавить
политические чаяния свободы, возникшие после наполеоновских
войн, это не отменяет того факта, что между советским и имперским
самодержавием существуют колоссальные идеологические различия.
Более того, эти различия в соответствующих типах официального
национализма не проистекают из одной только идеологии, они
коренятся в кардинально разных вызовах из области развития, гео-
политики и внутреннего положения, которые стояли перед соответ-
ствующими режимами и ответами на которые стали эти идеоло-
гические формулировки. Так, официальный советско-русский
национализм Сталина зародился в 1930-е гг. — именно тогда он впер-
вые проявился в форме мессианской идеологии индустриализации,
нацеленной на то, чтобы мотивировать социально-мобилизованные
слои населения в «отсталой стране» (как Сталин сам выразился в сво-
ей знаменитой речи), — эта задача кардинальным образом отличалась
от политического императива, с которым пришлось иметь дело Ни-
колаю 1, а именно — подавить бунтарство поколения декабристов
и отреагировать на первые проявления гражданского (западники)
и этнического (славянофилы) русского национализма, включив по-
нятие «народность» вместе с «православием» и «самодержавием»
в официальную формулу легитимации империи.
Наконец, эта книга вносит свой вклад в рассмотрение относи-
тельно малоизученной проблемы, связанной с политической дилем-
мой доминантных наций в многонациональных государствах. Как
правило, куда больше внимания уделяется периферийному нацио-
нализму, так как считается, что у его носителей есть более или менее
24
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
обоснованные претензии к политическому центру, где доминирует
нация-гегемон. Напротив, считается, что у доминантных наций нет
особых причин испытывать недовольство по поводу положения ве-
щей, которое обычно позволяет их представителям сохранять
численное преобладание в центральных государственных институтах
многонациональных стран. В результате, за вычетом нескольких при-
мечательных исключений, практически не существует исследований,
посвященных кастильцам, в отличие от каталонцев, английской на-
циональной идентичности, в отличие от шотландского или ирланд-
ского национализма, англоговорящим канадцам, в отличие от фран-
коязычных жителей Квебека.11
Как станет ясно по ходу этого исследования, существуют условия,
в которых внутри политических и культурных элит доминантных
наций может развиться партикулярный национализм, в результате
чего их доселе воспринимавшаяся как данность приверженность
многонациональному государству будет поставлена под вопрос. Такие
условия могут возникнуть, если доминантная группа не обладает пол-
ной гегемонией, или если федерализация ранее унитарного государ-
ства влечет за собой децентрализацию, которая воспринимается как
крайне благоприятное условие для периферийного национализма,
или если негативный исторический опыт вызывает у представителей
доминантной группы сомнения в лояльности других национальных
групп государству — как это было в целом ряде исторических ситуа-
ций в случае сербов и Югославии. В ином случае доминантная нация
может обладать безусловной политической гегемонией, как русские
в СССР, но только при условии существования репрессивного госу-
дарственного аппарата, размывания ее культурной идентичности
в транснациональной политической идеологии и перекачивания эко-
номических ресурсов из центра на периферию. Нужно отметить, что,
хотя в этой книге речь пойдет только о сербах и русских, в истории
существуют примеры аналогичных ситуаций, которые приводили
к возникновению тяги доминантных наций к партикуляризму.12
11 Одним из первых исследований в этом направлении стало: Kumar, Krishan.
Nation and Empire: English and British National Identity in Comparative
Perspective//Theory and Society. 2000. Vol. 29. P. 575-608. Подробнее та же
аргументация представлена в: Kumar, Krishan. The Making of English National
Identity. Cambridge: Cambridge University Press, 2003.
12 Из примеров можно привести проведение венгерскими элитами в их
части Австро-Венгерской империи ассимиляционистской политики после
Соглашения 1867 г.; реваншистский синдром в венгерской политике по-
сле Трианона (1921); чешскую часть Чехословакии после Мюнхена (1938)
и установления нацистского протектората в Словакии; реакцию чешских
Введение
25
Следует сказать несколько слов о структуре этой книги. В главе 1
рассмотрены основные элементы сходства и различия в коммуни-
стической национальной политике в СССР и Югославии, критически
переосмыслены существующие объяснения разных сценариев рас-
пада СССР и Югославии, а также приведено методологическое обо-
снование предложенного Максом Вебером подхода к сравнительно-
му изучению исторического наследия и исторической каузальности.
В главе 2 я излагаю теоретические взгляды Макса Вебера на нацио-
нализм и империализм, показываю их значимость для наших слу-
чаев и дополняю их идеями, почерпнутыми из современной лите-
ратуры о национализме. В главе 3 я провожу тематическое сравнение
разных типов исторического наследия взаимоотношений государства
и общества, возникновения национальных идеологий, а также фун-
даментального исторического опыта русских и сербов в докоммуни-
стический период. В главе 4 я сравниваю, как именно коммунисти-
ческие революции, Вторая мировая война, коммунистическая
национальная политика повлияли, в институциональном и симво-
лическом смысле, на русскую и сербскую нацию, усилив некоторые
ключевые элементы докоммунистического наследия и ослабив дру-
гие. В главе 5 речь идет о том, как русские и сербские писатели ос-
мысляли влияние коммунизма на оба народа и восстанавливали
в национальной памяти элементы коллективного опыта, которые
почти полностью замалчивались в рамках официального идеологи-
ческого нарратива. В Заключении я привожу примеры значимости
такого сравнительно-исторического анализа для толкования по-
явления разных типов политического дискурса о нации в России
и Сербии в 1980-е гг. и делаю основные теоретические выводы.
элит на требования словаков после 1989 г.; кризис испанской («кастиль-
ской») идентичности после падения империи (1898) и возникновение
каталонского и баскского национализма; национализм в Турции после
поражений Османской империи.
Глава 1.
Русские и сербы в процессе
распада СССР и Югославии:
основы для сравнения
и альтернативные объяснения
Коммунистическая национальная политика
в СССР и Югославии
СССР и Югославия оказались теми двумя странами, где была
во всей полноте внедрена система этнотерриториального федера-
лизма. Система эта уходит своими корнями в национальную поли-
тику большевиков, которые считали национализм явлением про-
межуточного характера. При этом Ленин отчетливо представлял себе
политический потенциал периферийного национализма в деле борь-
бы с царским самодержавием. Если до Октябрьской революции у боль-
шевиков не было четкой национальной политики, то право наций
на самоопределение оказалось в числе важнейших компонентов их
политической стратегии. По сути, удачная манипуляция недоволь-
ством наций явилась одной из основных причин победы большеви-
ков в Гражданской войне (1917-1921). Впрочем, призрак распада
нового советского государства быстро заставил его руководителей-
коммунистов отказаться от национального самоопределения как
безусловного права всех народов.1
Советский федерализм был в значительной степени сформирован
взглядами главного большевистского специалиста по национальному’
вопросу И. В. Сталина. Сталин считал исторически устойчивую общ-
ность языка, культуры, этнической принадлежности, территории
и администрирования основным признаком нации, а также предпо-
сылкой для законных политических требований национального само-
определения. Однако руководители большевистского государства
быстро дали понять, что после того, как «угнетаемые народы» осво-
бодятся от «царского ярма», право на национальное самоопределение
будет даровано только «трудящимся», но не буржуазии. Соответствен-
।
Pipes, Richard. The Formation of the Soviet Union. New York: Atheneum, 1968.
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
27
но, социалистические народы сплоченным строем пойдут в комму-
нистическое будущее, используя свои коллективные права в пределах
знаменитого сталинского определения: «Социалистическое по со-
держанию, национальное по форме»? Итогом стало то, что, хотя но-
вообразованный СССР номинально являлся объединением суверенных
республик, политический контроль со стороны партий но-государ-
ственного центра по факту превращал его в унитарное государство.
Югославские коммунисты применили ту же советскую формулу, с не-
которыми важными модификациями, и к югославскому националь-
ному вопросу: в результате обе страны приобрели общность важных
институциональных черт.
Как в СССР, так и в Югославии система федерального устройства
предполагала организацию этнических групп в сложную институ-
циональную иерархию по признаку разных степеней государствен-
ности, от союза советских или социалистических (в Югославии)
республик с высшей степенью «суверенитета» до автономных рес-
публик (СССР), автономных краев (Югославия), автономных областей
и округов (советских и югославских) и этнических меньшинств, не
организованных по признаку территории. В обоих случаях цель
коммунистической национальной политики заключалась в том,
чтобы ослабить ранее существовавшую гегемонию доминирующей
нации (русских, сербов) и поддержать стремление других народов
к самоопределению в рамках коммунистического партийного госу-
дарства. Номинально даровав местному этническому большинству
статус «титульной нации» (т. е. нации, по которой названа та или
иная социалистическая республика) и сделав республики основны-
ми единицами партийного и государственного администрирования,
отбора кадров и центрального планирования, соответствующие
коммунистические режимы надеялись достичь политического ра-
венства всех наций внутри страны. Культурное равенство предпо-
лагалось гарантировать созданием республиканских учреждений
культуры — от союзов писателей и государственных издательств до
академий наук и научно-исследовательских учреждений, — а также
развитием местных языков и образования. И, наконец, экономиче-
ского равенства предполагалось достичь через перераспределение
средств от более развитых республик менее развитым.
Эти политические меры, направленные на усмирение перифе-
рийного национализма и поддержание территориальной целостности
Сталин, Иосиф. Марксизм и национальный вопрос//Собрание сочинений:
в 13т. М.: Государственное издательство политической литературы, 1946-
1952. Т. 2. С. 328.
28
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербщ.
многонационального государства посредством жесткого политиче-
ского контроля со стороны центра, очень импонировали представи-
телям этнического среднего класса, которые в период стремительной
индустриализации пользовались большой социальной мобильностью.
В более жесткой советской системе социальную мобильность гаран-
тировали квоты в доступе к образованию и политика коренизации.
согласно которой в местных партийно-государственных институтах
должны были преобладать национальные кадры. Впрочем, даже в рам-
ках более гибкой югославской системы самоуправления, где реформы
середины 1960-х гг. привели к возникновению ряда уникальных для
ленинских режимов явлений — от «социалистической безработицы*
до инфляции и трудовой миграции, режим делал все, чтобы рекрути-
ровать кадры из местного большинства. В результате социологическое
воздействие коммунистической национальной политики на этниче-
ский средний класс в обеих странах было в целом одинаковым.5
Однако при этом некоторые из непредвиденных долгосрочных
последствий применения коммунистической национальной поли-
тики оказались проблематичными с точки зрения целостности го-
сударства. Объединив в себе политическую, административную,
экономическую и культурную функцию и воплотив их в институцио-
нальном аспекте в социалистических республиках, которые позици-
онировались как национальные очаги, созданные на базе и для ти-
тульных наций, эта политика привела к возникновению местных
элит, имевших ярко выраженный интерес к продвижению «своих»
республик. Положение республик как основных единиц центрально-
го планирования, равно как и политика перекачивания средств из
более развитых республик в менее развитые, придавали нежелатель-
ное экономическое измерение межреспубликанским отношениям,
добавляя к этническим и региональным распрям политико-эконо-
мические конфликты, связанные с перераспределением.
Другим проблематичным аспектом этой политики стала коди-
фикация в конституции права на самоопределение. Хотя законода-
0 национальной политике в СССР см.: Zaslavsky, Victor. Nationalism and
Democratic Transition in Post-Communist Societies//Exit from Communism/
ed. by Stephen Graubard. New Brunswick: Transaction Publishers, 1993. P. 123-
141; Brubaker, Rogers. Nationalism Reframed: Nationhood and the National
Question in the New Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.
P. 23-55. Сравнение с Югославией см. в: Vujacic, Veljko\ Zaslavsky, Viktor. The
Causes of Disintegration in the Soviet Union and Yugoslavia //Telos. 1991.
Vol. 88. P. 120-140. Об «аберрациях» в югославской социалистической эко-
номике см.: Woodward, Susan L Socialist Unemployment: The Political Economy
of Yugoslavia, 1945-1990. Princeton: Princeton University Press, 1995.
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
29
тел и-коммун исты исходили из того, что этим правом никто никогда
не воспользуется, оно все-таки нашло себе применение на последней
стадии распада СССР и Югославии, когда «парад суверенитетов* обез-
оружил «советский центр», а «констизуциональные националисты»
в югославских республиках стали апеллировать к законодательству,
отстаивая право на отделение.4 Парадоксальным образом уступки,
которые были сделаны ради того, чтобы заручиться поддержкой не-
когда «угнетаемых народов», привели к институциональному за-
креплению национальных идентичностей, при том что «буржуазный
национализм» (советский термин) жестоко подавлялся.5 Впрочем,
до середины 1960-х гг. Югославия, как и СССР, не являлась федера-
тивным государством, поскольку центральное партийное руководство
сохраняло монополию в управлении. Однако даже на этой ранней
стадии югославский федерализм демонстрировал отклонения от
своего советского прототипа в нескольких значимых аспектах.
Первым важным отходом от советской модели стало создание
республики без титульной национальности (Босния и Герцеговина),
где проживало значительное число представителей двух самых мно-
гочисленных наций Югославии (сербов и хорватов), а также — бос-
нийские мусульмане, которых до 1960-х гг. не признавали отдельной
нацией. Это решение отражало стремление югославских коммунистов
предотвратить ситуацию, в которой Босния стала бы яблоком раздо-
ра между сербскими и хорватскими националистами, а также их общее
(не абсолютное) стремление провести границы между федеральными
образованиями на базе «исторических», а не этнических границ.6
Второй важный отход от советской национальной политики свя-
зан с критерием национального самоопределения. В отличие от СССР,
4 О «параде суверенитетов» см.: Walker, Edward IV. Dissolution: Sovereignty
and the Breakup of the Soviet Union. Lanham, MD: Rowman & Littlefield, 2003.
О конституционном национализме см.: Hayden, Robert M. Blueprints for
a House Divided. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1999. P. 27-52,67-83.
Suny, Ronald Grigor. The Revenge of the Past: Nationalism, Revolution, and the
Collapse of the Soviet Union. Stanford: Stanford University Press, 1993;
Slezkine, Yun. The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State
Promoted Ethnic Particularism // Slavic Review. 1994. Vol. 53, N 2. P. 414-
453; Martin, Terry. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism
in the Soviet Union, 1923-1939. Ithaca: Cornell University Press, 2001.
О ранней коммунистической национальной политике в Югославии см.:
Shoup, Paul. Communism and the Yugoslav National Question. New York:
Columbia University Press, 1968; Djilas, Aleksa. The Contested Country: Yugoslav
Unity and Communist Revolution, 1919-1953. Cambridge, MA: Harvard
University Press, 1991.
30
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
где союзные республики являлись носителями законодательного
права на самоопределение, в Югославской конституции не было
четкого ответа на вопрос, принадлежит ли это право республикам
или «нациям/народам». Эта двусмысленность сыграла важную роль
в момент распада Югославии, когда не удалось дать однозначный
юридический ответ на вопрос, имеют ли представители националь-
ных групп, проживающие за пределами своего потенциального на-
ционального очага (например, сербы в Хорватии, Боснии и Герцего-
вине; хорваты в Боснии и Герцеговине), конституционное право
на самоопределение или это право дано только тем, кто проживает
на территории республик. Если право на самоопределение сохраня-
ется только за жителями республик, то, например, сербы из Хорватии
могли бы голосовать только как граждане Хорватии за или против
независимости Хорватии на общереспубликанском референдуме
(как это заявляло свежеизбранное правительство Хорватии в 1990 г.),
но не на собственном референдуме за автономию или отделение от
Хорватии (как оно произошло на самом деле).7 С другой стороны,
поскольку сербы юридически являлись одной из официально при-
знанных наций Югославии, а не национальным меньшинством (ка-
ковым они стали согласно новой конституции Хорватии), они могли
на законных основаниях требовать себе равного права на самоопре-
деление.8 Несмотря на то что Хорватия являлась республикой, на-
званной по титульной нации, представители которой составляли
подавляющее большинство на «ее» территории, вопрос о том, явля-
ются ли сербы из Хорватии частью хорватской нации в силу граж-
данства республики или является ли Хорватия многонациональной
республикой, в конституционной практике по большому счету остал-
ся без ответа.9
Третьим важным отходом от советской модели стал вопрос о «лич-
ной национальности». В СССР система внутренних паспортов пре-
вратила национальность в аскриптивную черту на индивидуальном
Budding, Audrey Helfont. Nation/People/Republic: Self-Determination in Socialist
Yugoslavia // State Collapse in South-Eastern Europe: New Perspectives on
Yugoslavia’s Disintegration /ed. by Lenard |. Cohen, lasna Dragovic-Soso. West
Lafayette, IN: Purdue University Press, 2008. P. 91-130.
Алекса Дж ил ас пишет, что «сербы имели суверенные права в трех суве-
ренных республиках — Сербии. Боснии и Герцеговине и Хорватии, причем
две из них являлись суверенными землями других суверенных наций. То
же самое относилось и к хорватам, которые жили не только в Хорватии,
но также и в Боснии и Герцеговине и в Сербии» (Djilas A. The Contested
Country. Р. 162).
Shoup Р. Communism and the Yugoslav National Question. P. 116-117.
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
31
уровне, став тем самым основой для системы льгот в области обра-
зования и подбора кадров. В Югославии, напротив, личная нацио-
нальность свободно заявлялась по ходу переписи населения и, со-
ответственно, являлась вопросом субъективного выбора. Эта
политика не только позволяла менять национальную принадлежность,
но и давала тем, кто не считал себя представителем конкретной на-
циональности, возможность выбрать категорию «югослав» — этот
вариант обладал особой привлекательностью для детей от смешан-
ных браков или для тех, кто склонялся к нему из политических со-
ображений. При том что югославские коммунисты пытались следо-
вать советской модели и поставить идентичность «югослав»
в зависимость от верности социалистической идеологии, они все
равно вынуждены были признавать, что некоторые граждане вос-
принимали идентификацию с понятием «югослав» в старомодном
смысле, т. е. как национальную идентичность. Напротив, понятие
«советский народ» было идеологизированным по самой своей сути,
т. е. не могло означать ничего иного, кроме лояльности советской
системе. Иными словами, хотя югославские коммунисты отвергали
идею преемственности между коммунистическим государством
и «реакционно-монархистской» Югославией, которая была, по их
определению, «искусственным делом рук Версаля», они вынуждены
были признать, что югославская идея возникла раньше, чем комму-
низм. Более того, поскольку народы Югославии исторически являлись
подданными империй, создание общего южнославянского государ-
ства можно было трактовать в марксистской терминологии как на-
циональное освобождение от имперского правления. И напротив,
хотя Сталин и подчеркивал символическую преемственность своего
проекта государственного строительства и соответствующих затей
своих имперских предшественников (Ивана Грозного и Петра I), по-
добные практики нельзя было включать в официальный нарратив,
который представлял СССР как защитника «угнетенных классов и на-
родов».
И, наконец, по контрасту со взаимоналожением советских и рус-
ских институтов в СССР и остаточным статусом РСФСР как терри-
тории, оставшейся после того, как все другие национальные и ав-
тономные республики были вырезаны из территории Союза,
югославские коммунисты распространили федеральный принцип
на Сербию. Наделение Сербии федерализмом указывало на реши-
мость югославских коммунистов не дать сербам возможности пре-
вратиться в Staatsvolk по советско-русскому образцу. Создание
в Сербии двух автономных краев, Воеводины и Косово, служило
той же цели. Хотя РСФСР как крупнейшая федеральная единица
32
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России
и Сербии
в Советском Союзе также включала в себя автономные республики
но они по большей части находились на ее периферии и не имели
того же символического значения, какое Косово (колыбель средне-
векового сербского государства) и даже Воеводина (центр сербско-
го национального возрождения) занимали в сербском национальном
сознании. По словам Алексы Джиласа, в Югославии «равенство наций
было реальностью в том смысле, что не существовало “руководящей
нации” (ни в КПЮ, ни в правительстве, ни в государственном аппа-
рате), которую можно было бы сопоставить с ролью и положением
русских в СССР».10
Несмотря на эти важные различия, и в СССР, и в Югославии жиз-
неспособность этнотерриториал ьного федерализма зависела от ста-
бильной способности государства перераспределения поддерживать
определенные уровни развития, осуществлять перекачку средств,
финансировать национальные учреждения культуры и удовлетворять
ожидания этнического среднего класса в смысле социальной мобиль-
ности. Политическая стабильность, в свою очередь, зависела от вер-
ности местных партийных элит коммунистическому интернацио-
нализму — советская «дружба народов» и югославское «братство
и единство». В результате в обеих странах идеологическая сплочен-
ность стала необходимой предпосылкой выживания многонацио-
нального государства. Более того, по этой же причине каждый пери-
од либерализации, по ходу которого местные кадры получали более
широкие политические полномочия, нес в себе опасность превра-
щения их в носителей национальных интересов, т.е. опасность сме-
шения блага для партии с благом для «их» нации/республики. Среди
югославских реформистов эта политическая опасность проявилась
уже в конце 1960-х гг., когда политическая децентрализация и эко-
номические реформы привели к стремительному сосредоточению
власти в руках республиканских партийно-государственных элит.
Все более склонные искать политической легитимности через при-
зывы к национализму, эти республиканские элиты положили начало
политическому процессу, который в определенных случаях стал
перерастать в угрозу единству Югославского государства.11 Несмотря
на то что Тито преследовал этих противников «пролетарского ин-
тернационализма», институциональная децентрализация продол-
10 Djilas A. The Contested Country. Р. 162.
11 Самой серьезной угрозой стало хорватское «массовое движение» (маспок)
конца 1960-х. См.: Ramet, Sabrina Р. Nationalism and Federalism in Yugoslavia
1962-1991. Bloomington: Indiana University Press, 1992. P. 98-136.
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
33
жалась и привела к конституционному кризису, политические по-
следствия которого стали очевидны в 1980-е гг.12
К 1988 г. поддержка Горбачевым народных фронтов, ратовавших
за проведение перест ройки на территориальной основе советских рес-
публик, которая поначалу была нацелена на ослабление власти цен-
трального партийного аппарата, непреднамеренно дала мощный тол-
чок тому, что местные элиты стали использовать националистические
лозунги как новый источник легитимности. Периферийный национа-
лизм стремительно набрал силу в Прибалтике и на Кавказе, причем
требования быстро выросли от экономической децентрализации и хоз-
расчета на республиканском уровне до политического суверенитета.
То, что в Югославии растянулось на период в двадцать с лишнем лет,
в СССР происходило в ускоренном историческом темпе, а ключевым
отличием оставалось то, что претензии других наций к советскому
центру и «русским» зиждились на более травматическом историческом
наследии сталинских чисток и депортации целых народов. Соответ-
ственно, были все основания ожидать, что национальные конфликты
в СССР примут более острую форму, чем в Югославии. Но вместо это-
го первая националистическая искра вспыхнула именно в Югославии.
Как это часто бывает, спорное событие, нагруженное национальным
символизмом, перевело в открытую форму институциональные про-
тиворечия и латентные конфликты, которые тлели десятилетиями.
Ситуации противостояния, политические процессы
и загадка разницы в итогах развития событий
Когда 24 апреля 1987 г. новый президент Союза коммунистов
Сербии Слободан Милошевич посетил городок Косово Поле в Со-
циалистическом автономном крае Косово с целью выступить перед
группой протестующих сербов, кризис в этнических отношениях
между тамошним албанским большинством и сербским меньшин-
ством продолжался уже шесть лет. К 1987 г. Косово Поле преврати-
лось в центр оформленного движения косовских сербов, недоволь-
ных своим положением в сравнении с положением местных
албанцев. В нескольких предшествовавших случаях активисты
этого движения уже устраивали демонстрации косовских сербов
перед Союзной скупщиной Югославии в Белграде, требуя, чтобы
12 Об институциональных проблемах, связанных с децентрализацией, см.:
Burg, Steven. Cohesion and Conflict in Socialist Yugoslavia. Princeton: Princeton
University Press, 1983.
34
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
федеральные и сербские власти обратили внимание на их жалобы
однако почти безуспешно.
Являясь номинально частью Социалистической республики Сербии,
Косово де факто управлялось преимущественно албанской политиче-
ской элитой, которая никак не препятствовала эмиграции сербов из
края. Остановить исход сербов из Косова не смогло и федеративное
государство, несмотря на неоднократные заверения партийных функ-
ционеров, что требования албанских националистов создать «этни-
чески чистое Косово» идеологически и политически неприемлемы.13
Несмотря на присутствие в Косове многочисленных частей Югослав-
ской народной армии (ЮНА) и на аресты «албанских ирредентистов»-
так их заклеймили в официальном дискурсе, — ситуация не менялась.
К 1987 г. число сербов в крае снизилось до немногим более 10 %, и су-
ществовала опасность, что скоро в исторической колыбели их госу-
дарства сербов не останется совсем. Проблема сербской эмиграции из
Косова приобрела катастрофические масштабы.
Но вот однажды теплым весенним вечером все вроде как изме-
нилось: новый лидер сербских коммунистов внезапно превратился
из серого безликого аппаратчика в политического героя. Стоя на бал-
коне дворца культуры в Косовом Поле, Милошевич наблюдал за не-
спокойной толпой сербов: люди хотели поговорить с ним напрямую,
без посредничества местных албанских и сербских чиновников, ко-
торых считали политическими банкротами. Когда полиция начала
разгонять собравшихся с помощью дубинок, Милошевич, явно по-
трясенный, вышел к народу и внезапно произнес фразу, которая в один
миг превратила его в политического героя: «Отныне никто не будет
вас бить! Никто не смеет вас бить!»14 15
15 В Югославии понятие «этнические чистки» было впервые использовано
функционерами компартии применительно к намерениям «албанских
ирредентистов» создать «этнически чистое Косово», изгнав оттуда сербов
и черногорцев. См. речь Шпиро Галовича на 14-м заседании Центрально-
го комитета Союза коммунистов Сербии (6 мая 1981 г.) в: Jugoslovenski
federalizam: Ideje i stvarnost /ed. by Branko Petranovtf. Momcilo Zecevic.
Beograd: Prosveta, 1987. Vol. II. P. 591-598. Другим примером является речь
президента Союза коммунистов Сербии Ивана Стамболича перед Юго-
славским центральным комитетом (9 июля 1985 г.), где создание «этни-
чески чистого Косова» в открытую упомянуто как «стратегическая цель
албанских ирредентистов» (Stumbolic, Ivan. Rasprave о SR Srbiji, 1979-1987.
Zagreb: Globus, 1988. P. 106-113).
14 Curuvija, Slavko. I on se tresao kao prut // Borba. 1993. 19 January. Из расска-
за Чурувии, свидетеля событий, видно, что Милошевич боялся масс и ре-
акция его была спонтанной. Это опровергает широко распространенную
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
35
С этого момента началось тринадцатичасовое собрание, по ходу
которого Милошевич терпеливо выслушивал cahiers de doleances ко-
совских сербов. При коммунистическом ancien regime такого не бывало
никогда. Политики произносили бесцветные фразы о самоуправлении
и врагах социализма или о последних, совершенно непостижимых
реформах и без того невероятно сложной югославской политической
системы. Даже слово «кризис», все чаще звучавшее в их речах, не вы-
зывало ничего, кроме долгих зевков. А самое главное, они всегда толь-
ко обращались к людям, а не общались с ними. Встреча Милошевича
с косовскими сербами стала совсем другой — неопосредованной и эмо-
циональной. Старики и женщины,скорбящие матери и ветераны вой-
ны подходили к трибуне, выражая свой гнев и отчаяние в связи с бес-
силием сербских и югославских властей, которые почти ничего не
предпринимали для защиты сербского меньшинства в Косове. Гром-
че всего звучали истории о поджогах, угрозах жизни и собственности
со стороны местных албанцев, о притеснениях со стороны местных
властей. В то же время многие из этих достаточно простых людей
аккуратно избегали касаться того, что могло быть воспринято как
политически неприемлемый сербский национализм, особенно неу-
местный перед лицом лидера компартии Сербии. И все же их откро-
венные свидетельства и речи, звучавшие в условиях все еще очень
жесткого коммунистического режима, говорили о том, что накал от-
чаяния и бессилия уже таков, что они грозят перерасти в ярость.15
Под конец митинга Милошевич произнес пламенную речь, в ко-
торой призвал сербов и черногорцев
...остаться здесь [в Косове], поскольку это ваша земля, здесь
ваши дома, поля и сады, ваша память. Нельзя покидать свою
землю только потому, что жизнь там стала тяжелой, потому
что вы страдаете от несправедливости и унижения. Дух сер-
бов и черногорцев никогда не позволял им отступать перед
лицом трудностей, отходить в сторону, когда нужно сражать-
ся, падать духом в трудной си туации. Вы должны остаться
здесь и ради ваших предков, и ради ваших потомков. В про-
тивном случае предкам будет стыдно, а потомкам горько.* 15 16
точку зрения, что вся ситуация была срежиссирована Милошевичем. См.,
напр.: Silber, Laura; Little, Alan. Yugoslavia; Death of a Nation. London: Penguin.
1995. P. 39.
15 Стенограмму встречи Милошевича с косовскими сербами см. в: Borba.
1987.8,9,11 Мау.
Эту речь см. в: Milosevic, Slobodan. Godine raspleta. Beograd: BIGZ, 1989.
P. 140-147.
36
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и СербИи
Милошевич завершил свою речь категорическим утверждением
что «вся Югославия с вами. Речь не о том, что Косово — это проблема
Югославии, а о том, что Югославия — это, в частности, и Косово. Юго-
славии не может быть без Косова! Югославия распадется без Косова!
Югославия и Сербия не отдадут Косово!»1
Хотя официальная политика упирала на «братство и единство»
и мирное сосуществование в Косове сербов, черногорцев и албанцев,
речь Милошевича была совершенно не в традициях коммунистиче-
ского дискурса. Особенно это чувствуется в призыве к героизму сер-
бов и черногорцев перед лицом несправедливости и унижения, а так-
же в акценте на земле, памяти и предках. Связав вопрос сохранения
достоинства перед лицом несправедливости с исторической тради-
цией сербского героизма, землей, памятью и предками, Милошевич
заговорил на новом политическом языке — языке национализма.
Не менее красноречив и тот факт, что Милошевич не отделял дела
Сербии отдела Югославии. Тем самым он выразил спонтанно сфор-
мулированные ценности своих слушателей — они вышли на демон-
страцию под югославскими лозунгами («Да здравствует Югославия!
Да здравствует Союз коммунистов Югославии! Мы хотим свободы!»)
и с пением югославского национального гимна. Даже если исходить
из того, что организаторы демонстрации прекрасно знали, что вы-
крикивать лозунги, где будет фигурировать Сербия, — значит сделать
свою затею политически нелегитимной, высокий эмоциональный
накал демонстрации и последующего собрания противоречит пред-
ставлению, что выбор символов был всего лишь тактическим ходом.
По сути, подлинно инновационный политический аспект речи Ми-
лошевича заключался не в поддержке сербского национализма, как
это часто трактуют, а именно в том факте, что он сформулировал
наличие латентной связи между сербской национальной идентичностью
и Югославским государством, которую коммунистический режим пы-
тался разорвать на протяжении сорока лет.
Речь Милошевича немедленно превратила его в героя масс. В то
время, когда югославская федерация постепенно заходила в инсти-
туциональный тупик, а другие коммунистические лидеры говорили
на выморочном языке полуживой идеологии, прямой призыв Мило-
шевича к народу через головы других партийных функционеров за-
дел мощные струны. Подобно харизматичному лидеру Вебера,
Милошевич предстал пророком, наделенным «даром благодати»,
способным избавить свой народ от страданий, совершив «чудо» -
вернув Сербии священную землю Косова. В полным соответствии *
17 Milosevic S. Godine raspleta. Р. 140-147.
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии	37
с моделью Вебера, личная преданность ему его последователей ос-
новывалась на признании его харизматических свойств, порожден-
ных «воодушевлением либо отчаянием и надеждой».18
Год спустя «антибюрократическая революция» Милошевича уже
была в полном разгаре. Летом 1988 г. люди массово вышли на улицы,
чтобы выразить поддержку переменам в конституции, после которых
два автономных края, Косово и Воеводина, попадали под контроль
Сербии. Хотя режим и сыграл существенную роль в организации этих
«митингов солидарности» с косовскими сербами, создавалось от-
четливое впечатление, что «народ» просто вышел из подполья, спон-
танно высказав обиды и требования, о которых раньше молчал.19
Особенно яркой чертой этих демонстраций стала необычайная смесь
призывов к традиционным коммунистическим ценностям, социаль-
ных претензий, сербского национализма, югославизма и восхвалений
Милошевича как личности. В то же время наблюдалось масштабное
возрождение традиционных форм сербской культуры, от эпической
поэзии до народной музыки, от флагов до крестьянских головных
уборов — шайкачей. По словам сербского поэта Милована Витезови-
ча, который год спустя с энтузиазмом описывал один из самых круп-
ных митингов в поддержку солидарности, в Сербии произошло яв-
ление «народа». Энтузиазм Витезовича можно оставить в стороне,
однако диагноз он поставил верно: к 1989 г. возникло популистское
движение с остаточными коммунистическими обертонами и куль-
турно-традиционалистским этосом, и оно послужило основным ис-
точником легитимности воспрянувшего коммунистического режима,
во главе которого встал потенциальный харизматический лидер.
Зарождалась совершенно неожиданная смесь коммунистических
и националистических ценностей, идеалов и технологий организации,
которая наложилась на традиционный культурный репертуар на-
родной музыки и сербского эпоса.
Судя по всему, подобная же коалиция складывалась к 1989 г.
и в России, где и убежденные коммунисты, и националисты из ин-
теллигенции стали выдвигать аргументы, которые, по сути, повто-
ряли некоторые из основных тем, которые обсуждались в Сербии,
хотя здесь эти аргументы бытовали в контексте советско-русской
18 Вебер, Макс. Хозяйство и общество: очерки понимающей социологии:
в 4 т. Т. 1. Социология. М.: Издательский дом Высшей школы экономики,
2016. С. 280.
” Лучше всего низовые истоки этого движения проанализированы в: VI a di-
savljevic, Nebojia. Serbia's Anti-Bureaucratic Revolution: Milosevic, the Fall of
Communism, and Nationalist Mobilization. New York: Palgrave, 2008.
38
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и ОрбИи
идеологической традиции. Когда партийные консерваторы под
руководством Егора Лигачева начали заигрывать с русскими писа
телями-националистами, последние своими публикациями в «Нашем
современнике», «Москве», «Молодой гвардии» и других литературных
журналах поставили под сомнение гласность Горбачева, выступая
против сепаратизма в прибалтийских государствах и выражая под-
держку советской армии. В то же время возникли откровенно анти-
семитские общества, такие как «Память», — некоторые из них поль
зовались поддержкой партийных чиновников, выступавших против
горбачевских реформ. Публикация знаменитого письма Нины Ан-
дреевой стало знаком того, что некоторые партийные функционеры
видели в национализме и антисемитизме потенциально удобный
инструмент для мобилизации противников реформ.20 Непредсказу-
емая смесь коммунистических и националистических ценностей,
характерная для «феномена Милошевича» в Сербии, начинала про-
слеживаться и в России.
Надо сказать, что избирательное сродство коммунизма и нацио-
нализма проявилось в России гораздо раньше, чем в Сербии. Еще
со времен Сталина, когда элементы традиционного русского нацио-
нализма проникли в официальный советский патриотизм, стало ясно,
что у коммунистического интернационализма есть свои пределы.
Новым проявлением этой тенденции стала реабилитация Сталина
как русского национального лидера в середине 1960-х гг. Однако если
русские «новые правые»21 безусловно существовали в качестве идео-
логического явления и до перестройки, именно угроза реформ дала
толчок возникновению политической коалиции партийных консер-
ваторов, писателей-националистов и групп, представляющих правое
крыло. Различные представители этой коалиции все чаще призыва-
ли положить конец пересечению союзных и русских культурных ин-
ституций и требовали создания для России (РСФСР) отдельной орга-
низации коммунистической партии, которая могла бы послужить
платформой для консервативной контратаки. Образование Интер-
фронтов (Интернационалистических фронтов) — просоветских дви-
жений в Прибалтике и Молдавии стало знаком того, что мобилизация
советско-российских государственнических чувств как противовес
20 Андреева, Нина. Не могу поступаться принципами // Советская Россия.
1988. 13 марта. Письмо ленинградской преподавательницы считалось
прелюдией к полномасштабной атаке на перестройку со стороны Лига-
чева и его сторонников.
21 Yanov, Alexander. The Russian New Right. Berkeley: Institute of International
Studies, 1978.
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
39
периферийному национализму является важнейшим элементом
коммунистическо-националистической программы. И, наконец, ког-
да разразился государственный кризис, эти советские призывы сли-
лись с русскими, так что к 1990 г. Кутузов и Суворов встали в новом
советско-росси иском пантеоне рядом с Лениным и Сталиным.
Итак, к 1990 г. идеологический гештальт выглядел в России и Сер-
бии очень похоже, особенно в коммунистическо-националистическом
секторе политического спектра. Однако существовала примечатель-
ная разница в уровне народной поддержки, которым пользовались
эти аналогичные политические коалиции. Если в Сербии вовсю шла
националистическая трансформация под эгидой возрожденного
коммунистического режима Милошевича, то большинство русских
оставались безразличными к призывам самопровозглашенных со-
ветско-русских патриотов. Более того, почти всякий раз, когда пи-
сатели-националисты выпускали очередной манифест в защиту
«единой и неделимой России», результатом становилось очередное
политическое поражение. Даже временные успехи, например вы-
нужденная отставка назначенного Горбачевым министра иностран-
ных дел Эдуарда Шеварднадзе (декабрь 1990 г.), когда казалось, что
армейские и партийные консерваторы перешли в наступление,толь-
ко углубляли кризис партийного государства. Напротив, демократи-
ческое движение, во главе которого стоял Борис Ельцин, день ото
дня набирало силу, выигрывая парламентские и президентские
выборы.
Нельзя сказать, что в Сербии отсутствовал кризис партийного
государства. К 1990 г. на политической арене появились новые фи-
гуры, которые бросили вызов монополии Милошевича — как с на-
ционалистических, так и с либеральных позиций. Хотя они и потер-
пели поражение на прошедших в упорной борьбе выборах, в результате
которых Милошевич стал президентом Сербии, а его Социалистиче-
ская партия (СПС) получила большинство в парламенте (декабрь
1990 г.), лишь три месяца спустя (в марте 1991 г.) демократическая
и националистическая оппозиция вывели людей на массовые демон-
страции, которые привели к глубочайшему кризису режима. И все
же Милошевичу удалось выдержать эту бурю благодаря государствен-
ническим и националистическим призывам: они казались привле-
кательными многим сербам в Сербии, а тем более — потенциальным
сербским меньшинствам Хорватии и Боснии, которые воспринима-
ли возможный распад Югославии как угрозу. Напротив, августовский
путч 1991 г. в Москве стал, судя по всему, отчаянной попыткой старо-
режимной советской элиты спасти систему, которая уже не подле-
жала ремонту.
40
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России
и Сербии
Что еще более удивительно, когда свежеизбранный российский
президент Борис Ельцин в декабре 1991 г. «списал в утиль» советское
государство и признал, что границы союзных республик являются
границами признанных международным сообществом государств
в России он столкнулся с неожиданно слабым сопротивлением. Даже
если вынести за скобки традиционный русский империализм,что
делать с «русским вопросом» в форме 25 миллионов русских в со-
юзных республиках? И если уж объявить республики Прибалтики
табу по причине их незаконной аннексии, как быть с русскими
меньшинствами на Украине и в Казахстане? Разве эти люди не яв-
лялись в определенном смысле точным аналогом сербов в Хорватии
и Боснии?22
Существенная разница в итогах развития событий покажется еще
более загадочной, если взять в расчет относительные размеры по-
тенциальных российского и сербского меньшинств в этих важнейших
республиках. Так, в 1989 г., на момент последней всероссийской пере-
писи населения, русские составляли 22,1 % населения Украины и 37,8%
населения Казахстана. Для сравнения в 1991 г., в год начала Югослав-
ской войны, сербы составляли только 12,2 % населения Хорватии
и 31,4% населения Боснии и Герцеговины (см. Приложение,Таблица 1).
Казалось бы, такая разница в относительных пропорциях потенци-
альных русского и сербского меньшинств в этих четырех важнейших
республиках должна навести на мысль, что русские имели больше
оснований претендовать на территории на Украине и в Казахстане,
чем сербы в Хорватии и Боснии. Мысль эта представится еще более
обоснованной в свете существования районов компактного прожи-
вания русских на востоке Украины и на севере Казахстана. Более того,
поскольку эти регионы имели тесные геополитические связи с РСФСР,
возникновение ирредентистского движения русских, которые устра-
ивали бы референдумы о самоопределении и требовали входа своих
территорий в родную Россию, казалось весьма вероятным. Действи-
тельно, именно поэтому русские националисты, такие как Александр
Солженицын, считали Восточную Украину и Северный Казахстан, на-
ряду с Белоруссией, маркерами минимальных границ «России» после
22 Аналогию между потенциальными русским и сербским меньшинствами
в этих республиках в Сербии ощутили раньше, чем в России, —там элиты
начали проводить параллели с Югославией только после распада государ-
ства. Один из примеров см. в: Хасбулатов, Руслан. Возможна ли балками
зация России?// Российская газета. 1993. 27 мая. Запоздалая реакция
российских элит сама по себе является эмпирической загадкой, ответ
на которую мы пытаемся дать в этом исследовании.
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
41
надвигавшегося распада Советского Союза.23 Напротив, сербы в Хор-
ватии и Боснии и Герцеговине были связаны с Сербией лишь узкими
полосками территории, на которые в любой момент могли предъявить
претензии другие этнические группы. Соответственно, создание ком-
пактных «сербских территорий» представлялось невозможным, за
исключением случая согласованного разделения и масштабных пере-
мещений населения или — таким и стало трагическое развитие со-
бытий — последствий «этнических чисток». Соответственно, как
в геополитическом,так и в этническом отношении РСФСР проще было
оспаривать республиканские границы, чем Сербии.
На это, впрочем, можно возразить, что изложенные факты пред-
стают в ином свете, если сравнить численность потенциальных серб-
ского и русского меньшинств с общим числом русских и сербов в двух
государствах. Так, около 1,9 миллиона сербов, проживавших в Хор-
ватии и Боснии и Герцеговине, составляли примерно 23 % от сербов
в Югославии (общая численность сербов равнялась 8,5 миллионам).
Кроме того, если принять за данность, что значительное число сербов
имелось среди тех, кто объявил себя югославами (5,5 % в Боснии
и Герцеговине, 2,2 % в Хорватии), численность сербов в этих респу-
бликах может увеличиться до 25 % от всех сербов в Югославии. В Рос-
сии дело обстояло иначе — число русских в республиках составляло
всего 17 % от всех русских в СССР. Соответственно, можно прийти
к выводу, что у русских, проживавших в России, было меньше причин
думать о своей потенциальной диаспоре, поскольку за пределами
границ усеченной России оставался значительно меньший процент
всех русских. Этот контраст выглядит еще более впечатляющим, если
принять во внимание разницу в абсолютной численность населения
и размерах двух стран. В конце концов, принимая во внимание ве-
личину территории России, ее население и естественные ресурсы,
стимулов к проведению агрессивной националистической политики
насчитывалось немного.
Если ненадолго оставить в стороне аргументы, связанные с при-
родным богатством и географическими размерами и сосредоточить-
ся на соотношении между потенциальным населением, остающемся
за границей, и общей численностью русских и сербов, то, при бли-
жайшем рассмотрении, становится ясно, что разница между двумя
этими случаями не столь велика, как может показаться. Если принять
в расчет в качестве потенциальных представителей российской на-
ции, давая ей определение в гражданско-ассимиляционистском
п Солженицын, Александр. Как нам обустроить Россию // Комсомольская
правда. 1990.18 сентября.
42
в.
Вуячич. Национализм, миф и государство в России
иС<,РЧ
ключе,тех членов советской семьи народов, которые проживали^
пределами границ РСФСР и по этническому происхождению не были
русскими, но при этом считали русский своим основным языком
общения (так называемое русскоязычное население), «русское» на
селение за границей увеличивается еще на 11 миллионов человек-
5,7 миллиона только на Украине (см. Приложение, Таблица 1).24Даже
если лояльность этого многочисленного населения к России как по-
тенциальной родине вызывает сомнения, безусловно то, что поли
тика лингвистической гомогенизации в новых «национализирующих
государствах» должна была поставить этих людей в относительно
невыгодное положение в сравнении с титульными нациями.25 Более
того, один надежный опрос, проведенный вскоре после распада СССР,
показал, что хотя русские из «ближнего зарубежья» не обязательно
воспринимали Россию как свое национальное государство, но по
крайней мере половина их (в Казахстане) считала «сильное россий-
ское государство» крайне желательным, то же количество респон-
дентов считало прекращение существования СССР крайне прискорб-
ным событием (49,6 % в Казахстане) и куда более значительное
число респондентов выступало за упрочение интеграции постсовет-
ских республик (60,9 % в Казахстане и 67,9 % на Украине), а еще боль-
шее число респондентов (77,5 % в Казахстане и 72,2 % на Украине)
воспринимали русских в положительном ключе, соглашаясь с ут-
верждением, что «русские оказывали помощь всем другим народам
СССР».26 Да, в ретроспективе такие данные ставят под вопрос дей-
ственность строго «русскоцентрической» мобилизации потенциаль-
ного заграничного русского и русскоговорящего населения, однако
они показывают, что советско-русская государственническо-нацио-
налистическая программа имела потенциальную базу, сравнимую
со своим югославско-сербским аналогом. В конце концов, полезно
вспомнить, что потенциальное сербское заграничное население так-
же не было политически однородным и что довольно значительное
число сербов в Хорватии и Боснии и Герцеговине предпочли при-
24 О русскоязычном населении Украины см.: Аге/, Dominique. The Temptation
of the Nationalizing State// Political Culture and Civil Society in Russia and
the New States of Eurasia / ed. by Vladimir Tismaneanu. Armonk: M. E. Sharpe,
1995. P. 157-189.
2S О тройственной взаимосвязи национальных меньшинств, государств-на-
ционализаторов и внешних национальных очагов в постимперских слу-
чаях см.: Brubaker R. Nationalism Reframed. Р. 55-79.
26 Эти результаты опроса 1993 г. среди русских в России и «ближнем зару-
бежье» приведены в: Laitin, David. Identity in Formation: The Russian-Speaking
Populations in the Near Abroad. Ithaca: Cornell University Press, 1998. P.319-
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
43
способиться к новым национальным государствам (пусть и не асси-
милироваться в них), а не обратиться к Сербии как к своему нацио-
нальному очагу.27
Куда более серьезным аргументом против уместности нашего
сравнения служит то, что разница в географических размерах, эко-
номической мощи и историческом статусе двух этих государств ли-
шает это сравнение всякого смысла. Действительно, что Россия, самая
большая и богатая из всех республик, теряла в случае распада СССР,
тем более что субсидии из советского центра выплачивались за счет
российских природных богатств? Весомость этого аргумента усили-
вается за счет того, что тема экономической эксплуатации России
со стороны советского центра была единственной общей нитью, ко-
торая объединяла консервативных русских националистов с либе-
ралами, поддерживавшими Ельцина.
В ответ можно представить два аргумента. Во-первых, если го-
ворить о случае Сербии, то, хотя аргументы об экономических пре-
имуществах, которыми пользовались Словения и Хорватия, и наш-
ли отражение в программных документах сербских националистов,
таких как «Меморандум Сербской академии наук и художеств» 1986 г.,
они все равно оставались вторичными по сравнению с национали-
стическими соображениями. Когда сербские националисты выдви-
гали аргументы за включение частей Боснии и Хорватии в расши-
ренное сербское государство, они делали это потому, что хотели
включить в него потенциальные сербские меньшинства и воплотить
в жизнь традиционные территориальные чаяния сербского нацио-
нализма, а не потому, что их привлекала возможность использования
экономических ресурсов этих двух республик. По сути, когда в 1991 г.
разразилась война за югославское наследство, сербы продемонстри-
ровали готовность пойти на значительные жертвы, поступившись
экономическими возможностями во имя национального объедине-
ния. Во-вторых, великодушие России в отношении республик нель-
зя объяснять только ее размерами и природными богатствами. На
самом деле почти невозможно найти схожие примеры империй, а уж
тем более национальных государств, которые охотно уступали бы
другим значительные территории, тем более отнюдь не бросовые
как в экономическом,так и в символическом плане. Хорошим контр-
примером служит Франция (государство, которое по богатству, власт-
ному статусу и исторической значимости сравнимое Россией), которая
27 Woodward, Susan L. Diaspora or the Dangers of Disunification? Putting the
‘Serbian Model’ into Perspective//The New European Diasporas/ed. by Michael
Mandelbaum. New York: Council on Foreign Relations, 2000. P. 159-214.
44	В. Вуячич. Националиэ...,__
___________________________________	‘_________________- - ^Рби»
с большими трудностями расставалась с Алжиром — территорией
которая, безусловно, была куда в меньшей степени «французской*
чем Украина была «русской». В конце концов, Алжир не был исто-
рической частью Франции, а уж тем более — колыбелью французской
цивилизации. Что же касается русских историков, то они, право-
мерно или нет, считали истоком России Киевскую Русь, а Крымская
война и бои за Севастополь благодаря знаменитым рассказам Тол-
стого прочно впечатались в сознание простых русских.28 Эти терри-
тории невозможно сравнивать ни в отношении их экономической
значимости, нив отношении их символического значения, и тем не
менее если алжирский вопрос вызвал во Франции глубокий раскол
и население пошло на попятную только после многочисленных при-
зывов величайшего харизматического французского героя XX в.
генерала Шарля де Голля, то русская элита отказалась от Украины
одним росчерком президентского пера. Более того, эта политика не
вызвала особого сопротивления ни в России, ни среди русских на
Украине — они в большинстве своем проголосовали за независимость
Украины. Еще более загадочным представляется тот факт, что столь
многие русские офицеры — а эта группа населения вроде бы сильнее
всего ассоциировалась с советским патриотизмом — принесли при-
сягу для службы в новообразованной украинской армии. Единствен-
ным частичным исключением стали офицеры и матросы Черно-
морского флота, которые встали на сторону Российской федерации
в вопросе о принадлежности флота, о службе в российском, украин-
ском или объединенном российско-украинском ВМФ и о статусе
Севестополя и Крыма.29 * Несмотря на эти в высшей степени симво-
лические вопросы, которые оставались спорными в русс ко-украин-
ских отношениях, две страны ни разу не оказывались на грани кон-
фронтации. Совершенно очевидно, что загадку о разнице в итогах
развития событий в России и Сербии невозможно разгадать, опира
ясь на демографические факторы, аргументы, связанные с геогра-
фическими размерами, или на экономические соображения.
28 Keenan, Edward. On Certain Mythical Beliefs and Russian Behaviors//The Legacy
of History in Russia and the New States of Eurasia / ed. by Frederick Starr.
Armonk: M.E. Sharpe, 1994. P. 19-41. Автор утверждает, что данных об исто-
рической преемственности Киевской и Московской Руси практически не
существует. Это не влияет на нашу аргументацию, поскольку убеждения
влияют на действия националистов куда сильнее, чем «историческая
правда». О Толстом в Крымской войне см.: Толстой, Лее. Севастопольские
рассказы //Собрание сочинений: в 20т. М.: Худлит, 1965.Т. 2. С. 94-221
w Simonsen, Sven Gunnar. Pains of Partition: Nationalism, National Identity, and
the Military in Post-Soviet Russia. Oslo: Unipub forlag, 2002. P. 148-177.
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
45
Недостаточность экономических соображений становится еще
более очевидной, если принять во внимание глубинное социологи-
ческое измерение проблемы, которая выходит за рамки национализма
как такового. Долгие годы Югославия, несмотря на ее экономические
проблемы, считалась в социальном и культурном отношении наи-
более «западной» из всех коммунистических стран. Хотя многим было
известно, что социализм самоуправления испытывает серьезные
проблемы и национальный вопрос обязательно вновь выйдет на по-
вестку дня после смерти Тито, мало кто мог предположить, что Юго-
славия скатится к националистическому насилию и войне. В конце
концов, в стране имелись история реформ и постепенно возникаю-
щий частный сектор, равно как и растущий средний класс; уровень
жизни многих югославов был значительно выше, чем у чехов или
поляков, не говоря уж о советских гражданах. В Югославии даже до-
статочно бедные семьи могли рассчитывать на помощь со стороны
родственников, работающих за границей, а у людей обеспеченных
были банковские валютные счета. Как отмечает Сюзан Вудворд, не-
смотря на серьезный экономический спад 1980-х гг., «накануне ре-
волюций 1989 г. в Восточной и Центральной Европе Югославия на-
ходилась в более, чем любая социалистическая страна, благоприятном
положении для того, чтобы успешно перейти к рыночной экономи-
ке и присоединиться к Западу».50 Классические социологические
аргументы касательно социальной базы демократии заставляли
предположить, что растущий средний класс Югославии предпочтет
компромисс как способ защиты своих экономических интересов и что
сквозные расколы ослабят лояльность к той или иной национали-
стической группе.31 Однако, несмотря на наличие предпосылок к ком-
промиссу, страна скатилась к насилию.
Югославская реальность представляла собой яркий контраст край-
не низкому уровню жизни советского среднего класса, который был
лишен даже возможности ездить за границу, не говоря уж о праве
открытия валютных счетов или занятия мелким предприниматель-
ством. Если его потребительские нужды были принесены в жертву
военно-промышленному комплексу, элементарные права подавлены
«неосталинским государством»,32 то как мог этот почти лишенный
ю Woodward, Susan L Balkan Tragedy: Chaos and Dissolution after the Cold War.
Washington D. C.: The Brookings Institution, 1995. P. 8.
51 Lipset, Seymour Martin. Political Man. Baltimore: lohns Hopkins University
Press, 1981.
32 Zaslavsky, Victor. The Neo-Stalinist State: Class, Ethnicity, and Consensus in
Soviet Society. Armonk: M. E. Sharpe, 1982 (перевод: Заславский, Виктор.
46
Н Нуячнч 11п1|монали1м. миф и государство в России и
хлеба насущного, зависящий от государства советский средний класс
рассматриваться как массовая социальная база растущего граждан
с кого общества, каковой мши не западные специалисты считали по
в конце |ЧЩ) х? Или они никогда не бывали в Венгрии и Югославии»
Те русские, которым удалось посетить п и страны, реагировали fagt
реалистически. Когда в конце 1991 г. я приступил к истлелояанию
рул кою национал!! 1ма, пи русские ка тлись полностью ошарашены
тем фактом, что югославы убивают друг друга в гражданской войн»
Почему, спрашивали они. ведь Югославия была такой замечательной
капиталистической страной, в которой любые продукты можно бит
купить по доступным ценам, коньяк стоил дешево, у людей был»
машины, дачи и даже собственные домики на побережье Адриатики'
Похожую историю рассказывает последний посол США в Югославии
Уоррен Циммерман, который в 1990 г. устроил своим русским друзым,
известным диссидентам Мише и Флоре Литвиновым, трех недельную
поездку по стране. То, как он описывает их реакцию, безусловно сто-
ит процитировать:
Они посетили большую часть Югославии, увидели своими
глазами, какие здесь замечательные люди и как они непло-
хо живут. Кроме того, они получили представление о над-
вигающемся хаосе. Они смогли сравнить Югославию
с горбачевским СССР в части доступности продуктов и по-
требительских товаров, цен, сферы услуг и других вещей,
которые влияют на жизнь обычных людей. Естественно, мне
очень хотелось знать, что эти мудрые и опытные люди ду-
мают, однако я удерживался от вопросов до самого послед-
него дня. Провожая их на поезд в Москву, я спросил, каковы
их впечатления от Югославии. Флора немного подумала,
а потом ее умное лицо озарила широкая улыбка. Без намека
на иронию она воскликнула: «Рай!»™
Что пошло не так? Почему куда большая социальная \щем.!ен
ность советских среднего и рабочего классов не привела к itaiwni
чес кому насилию? Почему П|н*дставнтели русс кой лзиты, в отличие
от своих сербс ких коллег, оказались неспособны сохранить власть
и легитимность, разыгран националистическую карту, направивши
циальное недонолызво в русло национального конфликта?
От нгемталнжмл<1им ударены до постсоветской России (1470-2000).
CI16 И >д«пглы-| I нронеис кою унине|к и гета н Сан кт I lervpdypre, 201^
м /jmiiifimuii, Want". Origin* о! a Catastrophe. New York: Random House 14%.
P.B2.
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
47
Объяснение разницы итогов развития событий
в России и Сербии
Относительно мирный распад Советского Союза и насилие, вспых-
нувшее в Югославии, являются темой множества монографий.54 Од-
нако лишь немногие исследователи рассматривают две этих ситуации
в сравнительном ключе. Поскольку монографии, посвященные каж-
дой стране в отдельности, достаточно многочисленны, а сравнитель-
ные исследования являются редкостью и поскольку наше исследо-
вание носит именно сравнительный характер, в последующем
обзоре мы сосредоточимся на аргументах сравнительного толка,
которые служат попыткой объяснить разницу в результатах распада
СССР и Югославии, и сделаем особый акцент на русском и сербском
национализме. Эти аргументы можно разделить на три группы: 1) ар-
гументы, которые делают акцент на внешней ситуации соответству-
ющих этнических групп, на факторах, связанных с военной полити-
кой и Realpolitik, каковые факторы способствовали мирному,
в отличие от насильственного, развитию событий; 2) аргументы
институционального характера, которые ставят акцент на том, как
институциональное устройство способствовало разным способам
политической борьбы в период упадка государства; 3) аргументы,
связанные с ролью лидеров.
Самая четкая формулировка реалистической аргументации,
основанной на теории международных отношений, была представ-
лена Барри Поузеном. В этой аргументации акцент сделан на «ди-
лемме безопасности», которая стояла перед потенциальными мень-
шинствами в новых государствах в условиях институционального
коллапса и «подступающей анархии» в разваливающихся империях
и многонациональных государствах?5 По мнению Поузена, подсту-
пающая анархия чаще приводит к насилию, 1) если наступательные
и оборонительные возможности новообразованных государств более
или менее равны; 2) если наступательные операции, скорее всего,
приведут к незамедлительным территориальным приобретениям
для несколько более сильной стороны в рамках короткого окна воз-
можностей, т. е. до того, как более слабая сторона сможет восстановить
54 С небольшими изменениями воспроизводится фрагмент моей статьи:
Vujacic, Veljko. Perceptions of the State in Russia and Serbia: The Role of Ideas
in the Soviet and Yugoslav Collapse // Post-Soviet Affairs. 2004. Vol. 20 (April —
June). P. 164-194.
и Posen, Barry. The Security Dilemma and Ethnic Conflict //Survival. 1993. Vol. 35,
N l.P. 27-47.
48
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России
и СеРбии
военный паритет, 3) если существует история взаимного антагониз
ма между группами, т. е. у сторон имеются исторически обоснован
ные причины бояться претензий друг друга на территорию и насе
ление, 4) если такие исторически обоснованные страхи использую^
политическими предпринимателями и вооруженными группами
фанатиков, которые поднимают ставки для членов обеих групп в си-
туации анархии, 5) если представители меньшинства живут разроз-
ненными изолированными анклавами в окружении потенциально
враждебного большинства, и единственный возможный способдля
потенциального национального очага защитить их — это участие
в превентивной войне. Важнейшим уравновешивающим фактором
является наличие ядерного оружия, которое поднимает ставки в на-
циональном конфликте на недостижимый уровень.
Поузен далее демонстрирует, что эти факторы стали для Сербии
мощным стимулом к тому, чтобы начать «превентивную войну» про-
тив Хорватии в рамках узкого окна возможностей, внутри которого
у нее имелось военное преимущество. Что же касается русско-укра-
инской ситуации,то в ней, напротив, несколько из вышеперечислен-
ных факторов отсутствовали: во-первых, русское меньшинство
на Украине проживало компактно на территориях, граничащих
с РСФСР, т. е. при необходимости Россия всегда могла прийти к нем)
на помощь; во-вторых, территориальный, демографический и во-
енный дисбаланс между Россией и Украиной был велик, что лишало
Украину стимула прибегать к стратегии конфронтации; в-третьих,
исторический характер русско-украинских отношений отличался от
сербско хорватского аналога в том, что не существовало истории
систематического преследования русских украинцами (в отличие от
преследования сербов хорватами), поскольку руководство Украины
обвиняло в катастрофическом Голодоморе не «русских», а Сталина
(в отличие от хорватского руководства, которое вызывало призрак
«сербской гегемонии», когда речь заходила об исторических обидах,
нанесенных хорватам). Наконец, как утверждает Поузен, наличие
в России и на Украине ядерного оружия являлось мощным сдержи-
вающим фактором.
Реалистическая аргументация Поузена заслуживает внимания
по причине своей внятности и имплицитных предпосылок. Если рас-
смотреть в первую очередь наличие ядерного оружия, не останется
никаких сомнений в том, что осторожность, с которым национальные
элиты подходили к вопросу о легитимности границ, была связана
с потенциальной возможностью ядерного противостояния, вне за-
висимости от технического вопроса о том, можно ли было перена-
править это оружие с целей на Западе. Так, когда пресс-секретарь
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
49
Ельцина Павел Вощанов поднял вопрос о легитимности границ
Украины после путча в августе 1991 г., это вызвало взрыв возмуще-
ния и в России, и на Украине — по большей части в связи с тем, что
потенциальная конфронтация оказалась бы катастрофически за-
тратной.36 Это не удержало русских националистов оттого, чтобы
впоследствии поставить под вопрос легитимность границ Украины,
однако стоимость вооруженной конфронтации останавливала даже
самых ярых приверженцев «воссоединения славян» или русского
ирредентизма на Украине.
При этом реалистический подход вызывает ряд возражений. Во-
первых, даже если ядерное оружие являлось мощным препятствием
для проведения в жизнь стратегии милитаристской элиты, по-
прежнему остается неясным, почему российские элиты даже не за-
думывались о постановке вопроса о русских за границей до того
момента, когда распад СССР стал свершившимся фактом. Также не-
понятно, почему российские элиты не стали преследовать ту же цель
мирными целями — например, спровоцировав референдумы о са-
моопределении русских на Украине и в Казахстане еще до объяв-
ления этими странами независимости. Действительно, когда в на-
чале 1990-х гг. возник крымский вопрос, идею референдума среди
местного русского населения поддержали не только крайние, но
и умеренные националисты из числа русской элиты. Однако к этому
времени взаимное признание границ между Россией и Украиной как
международно признанных государств сделало любой «территори-
альный захват» формально беззаконным. Так что загадка заключа-
ется в том, почему русские элиты ушли от вопроса о потенциальных
русских меньшинствах, чтобы преуспеть в достижении цели, которая
казалась им более важной, — разрушение коммунистического режи-
ма даже ценой распада единого государства, в результате чего 25 мил-
лионов русских оказались за границами России.
Еще более загадочной выглядит пассивность местного русского
населения, которому, казалось бы, проще было требовать себе тер-
ритории компактного проживания, чем сербским меньшинствам.
Аргументы Поузена, что сербы в Хорватии и Боснии были склонны
к милитаризации, поскольку оказались в изолированных террито-
риальных анклавах на потенциально враждебной этнической тер-
ритории, не выглядят столь убедительными, как может показаться
на первый взгляд. С большой долей вероятности можно привести
и противоположный аргумент: что компактно проживающему на гра-
ницах с Россией русскому населению Украины и Казахстана проще
Walker Е. W. Dissolution. Р. 142.
50	л Вуячич. Националио...,.
было настаивать на самоопределении, а относительная изоляция
сербских анклавов в Хорватии и Боснии могла стать одинаково силь
ным стимулом и к компромиссу, и к милитаризации. Более того, По
узен и сам понимает, что, если большинство сербов отреагировали
на перспективу оказаться отрезанными от предпочтительного на-
ционального очага (либо урезанной Югославии, либо Сербии) иначе,
чем русские на Украине и в Казахстане, причиной тому было их пред-
ставление о том, что потенциальная угроза, которую представляют
независимые хорватское и боснийское государства, перевешивает
стоимость милитаризации. Не менее важно и то, что того же пред-
ставления придерживались и сербские элиты, и многие офицеры-
сербы, служившие в Югославской народной армии (ЮНА). Что же
касается русских на Украине, то они, напротив, не только преимуще-
ственно проголосовали за независимость Украины (декабрь 1991 г.),
но и подавляющее их большинство описывало свои взаимоотноше-
ния с украинцами в положительном ключе. У них не было опасений,
что независимая Украина станет ущемлять их культурные или язы-
ковые права, не было ощущения, что на Украине они «чужие», при
том что несколько раньше (в августе 1991-го) многие из них хотели,
чтобы Украина подписала горбачевский Союзный договор и сохра-
нила тесные связи с Россией. Что примечательно, результаты этого
социологического опроса были почти одинаковыми по всем регионам
Украины, включая и историческую колыбель украинского национа-
лизма Галицию, и спорный полуостров Крым.37 Разницу в представ-
лениях русских и сербов можно объяснить лишь разницей в ис-
торическом наследии отношений между сербами — хорватами
и сербами — боснийскими мусульманами в сравнении с русско-украин-
скими и русско-казахскими отношениями. Так, прежде всего объ-
яснения требует сущность прошлых этнических отношений, интер-
претация этих отношений интеллектуальными и политическими
элитами в критических точках политического процесса и наличие
либо отсутствие сильного чувства национальной солидарности меж-
ду гражданами национального очага и их потенциальными сограж-
данами из новых национализирующих государств.
Реалистическая аргументация вызывает и еще ряд дополнитель-
ных возражений. Во-первых, она не позволяет установить независи-
мое институциональное воздействие коммунистической националь- 57
57 Golovakha, Evgenii; Panina, Natalia; Churilov, Nikolai. Russians in Ukraine //
The New Russian Diaspora: Russian Minorities in the Former Soviet Republics/
ed. by Vladimir Shlapentokh, Munir Sendich, Emil Payin. Armonk: M. E Sharpe,
1994. P. 59-72.
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
51
ной политики на распад СССР и Югославии, а также объяснить, как
и почему соперничающие интерпретации общего (хотя и официально-
гегемонного) нарратива национальной истории возникли задолго
до того, как институциональный коллапс привел к «нарождающейся
анархии», или почему многие русские и сербы согласились на ради-
кальный сдвиг от общегосударственных (советской и югославской)
идентичностей, которые соответствовали их интересам наиболее
территориально распыленных наций, к формам национального пар-
тикуляризма, которые несли в себе риск распада государства. Во-
вторых, реалистическая парадигма принимает за данность мотива-
ции руководства и отводит идеологии малозаметную роль
в объяснении итогов развития событий — этой точки зрения сложно
придерживаться применительно к коммунистическим режимам. На-
конец, школа мысли, основанная на дилемме безопасности, считает
нации однородными коллективными акторами, — необоснованное
утверждение не только потому, что оно не принимает в расчет со-
циально-обусловленный характер национальной идентичности и ин-
дивидуальных расчетов материальных и статусных выгод, проис-
текающих из ассимиляции меньшинства, в отличии от «выхода» или
«голоса», — как отметил Дэвид Лэйтин,58 — но также и потому, что
в ней нет места для параллельных интерпретаций национального
прошлого.
Вторая линия аргументации в существующих сравнительных
работах, посвященных распаду СССР и Югославии, основывается
прежде всего на институциональных факторах. Самым видным ее
представителем является Валери Бане, выводы которой имеют особую
ценность, поскольку она помещает развал многонациональных ком-
мунистических государств в контекст институциональной истории
коммунизма?9 По мнению Бане, почти одновременный распад трех
многонациональных коммунистических государств (она включает
в свой анализ и Чехословакию) можно объяснить сочетанием двух
мощных факторов: 1) системой этнофедерализма, которая заложила
институциональные основы для националистической мобилизации
под эгидой элиты внутри каждой социалистической республики,
а также 2) изменениями в структуре возможностей для национали-
стической мобилизации после того, как экономический спад, осла-
бление контроля со стороны партийного государства и призывы
к реформам привели к «перетеканию власти и экономических
м Laitin D. Identity in Formation. P. 325-346.
54 Bunce, Valerie. Subversive Institutions: The Design and Destruction of Socialism
and the State. Cambridge: Cambridge University Press, 1999.
52
Н. Вуячич. Национализм. миф и государство в России и Сербии
ресурсов»» из центра на периферию, создав условия для проведения
националистической политики.40 Три ключевых фактора, позволяю-
щих объяснить мирный распад Чехословакии и СССР, по контрасту
с кровопролитной дезинтеграцией Югославии,также носили инсти-
туциональный характер: «Степень децентрализации федерации; по-
литическая власть в сопоставлении с институциональными ресурса-
ми доминантной республики; взаимоотношения между армией
и партийным государством».41
Что касается первого фактора, Бане утверждает, что децентра-
лизация на раннем этапе ослабила федеральный центр Югославии
еще задолго до того, как финальный кризис партийного государства
привел к сдвигу власти в сторону республиканских элит, которые
начали вести себя как главы независимых государств. Более того,
логика югославской системы федерализма отличалась от чехосло-
вацкого и советского аналогов, поскольку в первой федерализм рас-
пространялся и на доминантную республику. Это распространение
федерализма на Сербию отражало намерение уравнять положение
всех югославских республик, что кардинальным образом разнилось
с ситуацией в Чехословакии и СССР, где доминантная нация считалась
«представительницей центра и социализма», не имевшей особых
культурных или политических потребностей. Что еще более важно,
в связи с этим сербским элитам была доступна институциональная
основа, чтобы разыгрывать националистическую карту и выступать
в качестве полноправных участников в «игре по расчленению госу-
дарства» — роль, которую чешская и русская часть федерации моим
бы сыграть только в том случае, если бы консолидировали свои на-
циональные институты. Соответственно, если приоритетной задачей
чешского и русского руководства было создать такие институты и по-
ложить конец идентификации доминантной нации с федеральным
центром, приоритетной задачей Сербии была рецентрализация
югославской федерации. Кроме того, югославский федерализм еще
сильнее ослабил Сербию, создав внутри республики два автономных
края и тем самым спровоцировав долговременное национальное
напряжение. Даже в условиях непропорционально высокого пред-
ставительства сербов в государственных институтах принуждения,
например в армии и тайной полиции, они, по причине югославско-
го «конфедерализма»,42 были недостаточно представлены в инсти-
тутах гражданских. В совокупности эти факты привели к явственно-
40 Bunce V. Subversive Institutions. Р. 77-102.
41	Ibid. Р. 103.
42	Ibid. Р. 115.
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
53
му несоответствию между потенциальной и реальной мощью Сербии
и явились для ее руководства стимулом к рецентрализации Югосла-
вии как государства, а при невозможности этого — к мобилизации
сербов в Хорватии и Боснии на реализацию программы «Великой
Сербии».
В заключение Бане говорите роли ЮНА в «игре по четвертованию
государства». В данном случае критический фактор состоял в том,
что армия ассоциировала себя с Сербией сильнее, чем с другими рес-
публиками, — отчасти в силу сербских военных традиций, отчасти
в силу непропорционально большого числа сербов в составе офицер-
ского корпуса, а отчасти потому, что армия оставалась последним
гарантом сохранения наследия Тито и, как и Сербия, была заинтере-
сована в существовании централизованного государства. В то же
время только в Югославии существовала система территориальных
сил гражданской обороны, из-за чего большое количество оружия
оказалось в руках у республиканских элит или как минимум суще-
ствовала возможность «утечки» этого оружия в руки гражданского
населения накануне распада государства. Сочетание этих факторов
объясняет, почему в Югославии могла проводиться преторианская
политика.43
Советско-российская ситуация была диаметрально противопо-
ложной: здесь недостаток институциональных ресурсов сочетался
с наличием реальной политической власти, поскольку русские не
имели собственных национальных институтов, но при этом доми-
нировали в федеральных. По мнению Бане, основным следствием
этого стало то, что в России (и в Чехии) сформировалась «форма
национализма, который отвергал режим и социализм, однако не
требовал пересмотра национального вопроса ни в какой форме;
который был свободен от удобной подмены национализма комму-
низмом, каковая произошла во многих “меньших республиках” (либо
в форме возрождения коммунистов в облике националистов, либо
через возникновение снизу националистических и антикоммуни-
стических движений) и смогла, в виде следствия, подать как эконо-
мическую, так и политическую либерализацию в виде ценной и при-
влекательной замены социализма».44 Если это действительно было
так, тогда русские (и чешские) элиты могли принять существующие
республиканские границы, тем более что это стало необходимым
условием политико-экономической либерализации. Наконец, Красная
армия, в отличие от ЮНА, выполняла задачу сохранения статуса
43	Ibid. Р. 118.
44	Ibid. Р. 115.
54
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и СербИи
СССР как сверхдержавы, не вмешиваясь во внутреннюю политику
в результате чего «военные были исключены из игры по расчленению
государства».45
Хотя Бане и считает эти институциональные факторы чрезвы-
чайно важными для объяснения разницы в итогах развития событий,
ее анализ на этом не заканчивается. В частности, она признает, что
значимые исторические факторы способствовали определенной ин-
терпретации институциональных реалий: например, она утвержда-
ет, что рецентрализация государства не только отвечала «интересам
сербской элиты и народа», но также являлась «позицией, перекли-
кающейся с определенными темами в сербской культуре и истории.
Так, опросы общественного мнения показывали, что сербы, в срав-
нении с другими нациями в составе Югославии, были чрезвычайно
приверженны идее сильного государства».46 Бане также признает
значимость исторической виктимизации Сербии со стороны внешних
имперских сил и во время войны — в Независимом государстве Хор-
ватия и приходит к справедливому выводу, что в 1980-е эти истори-
ческие события вновь всплыли на поверхность. Одновременно Бане
признает, что историческое отсутствие у русских национального
государства (в отличие от сербской истории независимой государ-
ственности) явилось сдерживающим фактором для националисти-
ческой мобилизации.47 Наконец, Бане подчеркивает важность фигур
Ельцина и Милошевича, однако их личные приоритеты выводит не-
посредственно из институциональной реальности. По ее мнению,
именно институциональные факторы «обусловили» альянс Ельцина
с периферийными элитами против Горбачева и советского центра,
равно как и попытку Милошевича провести рецентрализацию фе-
дерации или создать Великую Сербию.
Итак, при ближайшем рассмотрении три институциональных
фактора Бане представляются недостаточными для объяснения раз-
ницы в итогах развития событий. Если это действительно так, у нас
нет полной ясности, почему при поиске объяснений им отдается
приоритет, причем за счет умаления роли политической культуры
(«истории») и/или роли лидеров. Бане на самом деле утверждает, что
история сама по себе — плохой гид по нынешнему развитию событий,
поскольку она оставляет открытым вопрос о том, почему «политики
пользуются прошлым так, как они это делают и когда они это делают»,
а также «почему... некоторые исторические символы, судя по всему,
45 Bunce V. Subversive Institutions. Р. 120-122.
Ibid. Р. 93.
4? Ibid. Р. 113-114.
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
55
вызывают более сильный отклик, чем другие, причем в определенное
время».48 Возможный ответ на эти вопросы состоит не только в том,
что кардинальная разница заключается в наличии/отсутствии опре-
деленных институциональных факторов, но и в том, что приемлемое
объяснение должно сочетать в себе исторические, институциональ-
ные факторы и фактор лидерства, придавая им соответствующий
каузальный вес в каждом конкретном случае, который надлежит рас-
сматривать как отдельно, так и в рамках сравнительного анализа
всей совокупности.
Кроме того, ряд возражений вызывает проделанный Бане анализ
наиболее значимых институциональных факторов как таковых.
Во-первых, существование институциональных оснований для на-
ционалистической мобилизации в Сербии (республиканская комму-
нистическая партия и культурные институты) сочеталось с инсти-
туциональной слабостью республики, которая была поделена на три
фактически независимых единицы (внутренняя Сербия, Воеводина
и Косово). В поисках выхода из конституционного тупика, который
привел к неспособности Сербии главенствовать на территории рес-
публики, сербское руководство опиралось не только на институцио-
нальные ресурсы, ему также приходилось прибегать ко внеинститу-
циональной мобилизации масс. В свою очередь, масштабы этой
мобилизации масс в 1980-е гг. невозможно понять, не делая отсылок
к проблемам косовских сербов и к роли Косовского мифа в нацио-
нальном нарративе.
Что касается России, не ясно, почему российские элиты не смог-
ли опереться на свое преобладание в федеративных институтах
и в государственных органах принуждения, чтобы добиться «более
благоприятной» формы территориального раздела, которая при-
няла бы в расчет интересы потенциальных русских меньшинств. То,
что новые российские элиты поставили либерализацию впереди на-
ционализма, не вытекает автоматически из институциональной
слабости РСФСР уже по той простой причине, что институциональ-
ные факторы сами по себе не могут служить объяснением политической
мотивации. Равным образом неверно утверждение, что в случае
России отсутствовало замещение «коммунизма национализмом»
или что в России не возникли более или менее значимые национа-
листические движения. Напротив, можно отметить постепенное
внедрение национализма в русский коммунизм, что проявилось
в создании независимой Коммунистической партии Российской фе-
дерации (КП РСФСР), возникновении сильных просоюзных движений
48 Ibid. Р. 104-105.
56	В- &Уячиц- Национализм, миф и государство в России и СербИи
в армии (группа депутатов парламента «Союз»), просоветских дви-
жений в форме Интерфронтов в Прибалтике и Молдове, в национа-
листических высказываниях русских писателей, а также в действиях
традиционалистских или протоимперских сил («Память»,Жиринов-
ский и т. д.), свидетельствующих о том, что шел процесс формиро-
вания советско-российской государственнически-националистиче-
ской коалиции. Более того, армия все-таки получила свою роль в «игре
по расчленению государства», вмешавшись в армяно-азербайджанский
конфликт, в события в Тбилиси и Вильнюсе, а также приняв активное
участие в провалившемся путче августа 1991 г. Соответственно, наделе
вопрос заключается в том, почему призывы государственнических
националистов не встретили никакого отклика и почему многие рус-
ские рассматривали вмешательство армии в этнические конфликты
как нелегитимное.
Прежде чем двигаться дальше, нужно отметить, что убедитель-
ный ответ на этот вопрос содержится в исследовании Марка Бейс-
сингера, посвященном националистической мобилизации и рас-
паду СССР.44 Бейссингер рассматривает зарождение русской
мобилизации против советского центра как часть более простран-
ного цикла националистического противостояния, которое посте-
пенно подорвало институциональную способность советского госу-
дарства подавлять сепаратистские движения силой. Если изложить
сложный анализ Бейссингера в упрощенном виде, станет ясно, что
он выделяет в качестве критических три мощных фактора: 1) режим
репрессий брежневского типа с его институционализированными
правилами восстановления порядка без применения масштабного
насилия против гражданского населения (в противоположность ки-
тайской культуре репрессий, ярким примером которой является
тяньаньмэньский сценарий); 2) волна националистической моби-
лизации на советской периферии и все более высокая цена - как
физическая, так и символическая, — подавления внутренней оппо-
зиции с помощью армии, особенно после послуживших водораз-
делом тбилисских событий (апрель 1989 г.); 3) упадок легитимности
интервенций в России, где русские либералы успешно наложили
«схемы суверенитета и антиколониализма, которые отстаивали не-
русские», на саму Россию и вступили в альянс с «нерусскими сепа-
ратистами против советского режима».49 50
49 Beissinger, Marc. Nationalist Mobilization and the Collapse of the Soviet Union.
Cambridge: Cambridge University Press, 2002.
so ibid. P. 389.
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
57
В более общем смысле Бейссингер сочетает исторически-инсти-
туциональный анализ с акцентом на основных «подрывных» ситуа-
циях или «ситуациях противостояния» внутри националистической
мобилизации. Такие события, по словам Бейссингера, воплощают
в себе «конфликт между "я” и “другой", который лежит в основе вся-
кого национализма и выводит этот конфликт в сферу реальных
действий». Кроме того, конкретная форма, которую принимает это
противостояние (выборы, демонстрации, погромы), их «зрелищность»
(«толпа» как «симуляция нации»), развитие событий (которое
«воплощает в себе измененные возможности для создания образа ин-
дивидуальной идентичности») и то, как они «обостряют конфронтацию
между “мы" и “они"» и вынуждают как активных, так и пассивных
участников делать выбор в пользу той или иной идентичности, — все
это разные варианты того, как ситуации противостояния выливают-
ся в националистические действия. И, наконец, ситуации противо-
стояния служат примером «рекурсивного свойства национализма»,
т. е. «способности националистических действий становиться эле-
ментом своей собственной причинно-следственной структуры».51
В теоретической схеме Бейссингера присутствуют важные нова-
ции в подходе к исследованию националистической мобилизации;
кроме того, она предлагает давно назревшую поправку к по преиму-
ществу детерминистическим подходам к рассмотрению падения СССР.
Действительно, попытка Бейссингера объяснить то, как «на первый
взгляд невозможная» дезинтеграция Советского Союза превратилась
в массовом восприятии в «неизбежность», заставляет нас обратить
внимание на недетерминированность исторического процесса и из-
бегнуть скатывания в ретроспективный детерминизм. Более того,
схему Бейссингера можно применить и к Югославии, где целый ряд
определяющих идентичность событий (речи Милошевича на Косовом
поле в апреле 1987-го и июне 1989-го, митинги в Сербии летом —
осенью 1988-го, массовые протесты в Словении против преследова-
ния антивоенных активистов летом 1988-го, протесты в Словении
против введения Сербией прямого контроля над Косовом и контрмо-
билизация в Сербии в марте-апреле 1989-го, избрание Туджмана
президентом Хорватии в апреле 1990-го и т. д.) помогают заново за-
дать параметры допустимого и легитимного, проводя четкую грани-
цу между «я» и «другой», характерную для националистического
противостояния в СССР.
Итак, если принять за данность, что противостояния, способ-
ствовавшие формированию идентичности, сыграли важную роль
51 Ibid. Р. 21-27.
58
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России
И С^Рбиц
в процессе распада как СССР, так и Югославии, и что конкретный
способ, которым эти события содействовали усилению илиформи
рованию национальных идентичностей, необходимо учитывать при
любой попытке мульти каузального объяснения распада СССРиЮго-
славим, нам все равно так или иначе предстоит решить одну загадку:
почему и русские элиты, и массы отнеслись к прекращению суще-
ствования СССР с относительным спокойствием? Кстати, специаль-
ное исследование организационной культуры советской армии под-
тверждает, что офицерский корпус крайне неохотно вмешивался
в этнические конфликты (особенно после событий в Тбилиси) и при-
нял как должное свое подчиненное положение относительно граж-
данского руководства. Однако, как указывает Тейлор, организаци-
онная норма подчинения гражданскому руководству была ослаблена
в годы правления Горбачева, когда значимое меньшинство советских
офицеров в силу недовольства слабостью реакции режима на вну-
тренние беспорядки сформировало «преторианскую субкультуру»,
которая строилась на жестком применении силы во внутренней по-
литике.52 Впрочем, подчинение гражданскому руководству в конце
концов все-таки возобладало, однако только после ряда попыток
вмешаться в конфликты или перехватить политическую инициати-
ву, оказавшихся одновременно и неудачными, и затратными.
В этом смысле поведение югославских офицеров носило сходный
характер — по крайней мере до начала войны. Хотя, как отмечает
Бане, ЮНА считала себя основным гарантом сохранения наследия
Тито и исторически была связана с Сербией сильнее, чем с любой
другой республикой, это само по себе еще не является серьезным
отличием от советской ситуации (где сложившиеся в армии традиции
были куда более «русскими», чем те, которые возникли из партизан-
ского движения Тито, были «сербскими», и где продолжение суще-
ствования Красной армии было связано с советским порядком). Бо-
лее того, несмотря на вмешательство ЮНА в события в Косове (после
1981 г.), офицеры югославской армии не были убежденными «пре-
торианцами». Так, в марте 1991 г.,т. е. когда ЮНА вступила в прямой
союз с сербским руководством, ее главнокомандующий генерал Ка-
диевич не стал вводить чрезвычайное положение, поскольку этому
воспротивились представители четырех республик (Словении,Хор-
ватии, Боснии и Герцеговины, Македонии) в коллективном Прези-
диуме СФРЮ. При этом нет никаких убедительных свидетельств того,
что офицеры ЮНА сербского происхождения были по своим убеж-
52 Taylor, Brian D. The Soviet Military and the Disintegration of the USSR//Journal
of Cold War Studies. 2003. Vol. 5, N l.P. 17-66.
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
59
дениям сербскими националистами. Более того, — что следует из
воспоминаний самого Кадиевича, — для некоторых офицеров со-
хранение социализма было важнее, чем даже сохранение Югослав-
ского государства, не говоря уж о создании Великой Сербии.” Зато
совершенно неоспоримо, что офицеры ЮНА сербского происхожде-
ния видели в перспективе независимости Хорватии угрозу как «ти-
товской Югославии», так и их сербской идентичности — чего совер-
шенно не было у русских офицеров на Украине. В этом смысле
сербские офицеры действовали в соответствии с историческим опы-
том сербов из Хорватии и Боснии, которые стали жертвами геноци-
да во время войны и послужили исходной массовой основой парти-
занской армии Тито в этих двух будущих (на тот момент) югославских
социалистических республиках.
Следует отметить еще один, последний момент, связанный с ана-
лизом Бейссингера. Хотя он дотошнейшим образом перечисляет со-
вокупность факторов, которые заставили Россию саму потребовать
себе независимости, он не дает полностью убедительного ответа
на вопрос, почему русским либералам удалось перенести «антико-
лониальный дискурс» с периферии в собственно Россию. В конце
концов, элитам доминантных наций в многонациональных государ-
ствах не свойственно рассматривать свою нацию как историческую
жертву «своего собственного» политического центра и воспринимать
подавление периферийных националистических движений как пре-
людию к диктатуре в самом центре. Знаменитый лозунг, который
звучал по ходу протестов в Москве после вторжения в Вильнюс в ян-
варе 1991 г., — «Сегодня — Литва, завтра — Россия» — оказался бы
совершенно бессмысленным не только в Сербии, но и почти в любом
национальном государстве, ощущающем угрозу со стороны перифе-
рийного национализма, в том числе и в демократических государствах
(например, Британии, Испании, Канаде). В нашем исследовании по-
казано, что наличие в России таких сильных антигосударственниче-
ских настроений можно объяснить только непростыми отношения-
ми между государством и нацией на протяжении всего долгого хода
российской истории — и эти отношения только обострились по ходу
перестройки.
Третий набор сравнительных аргументов по поводу разницы
в итогах развития событий в России и Сербии сосредоточен на роли
лидеров. Характерная формулировка представлена в сравнительном
анализе распада СССР и Югославии Ренео Лукича и Аллана Линча:
«Между 1989 и 1991 гг. Ельцин воспользовался набегающей волной
я Kadijevic, Veljko. Moje vidjenje raspada. Beograd: Politika, 1993.
60
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России иг
_________________________________________
российского национального сознания и политическими действи
придал ей направление, которое было одновременно антисоветс
(антигорбачевским), конституционалистским и, самое главное,^
вычайно эффективным. Что удивительно в свете российской истори3
Ельцин и его соратники тогда утверждали, — в отличие от Слобода *
Милошевича и сербских националистов, — что русские больше
могут позволить себе империи ни экономически, ни политически» и
Что же касается Милошевича, то «он обладал почти безоглядной
шимостью использовать силу с целью сохранения коммунистической
федерации или, если это не получится, с целью создания Великой
Сербии внутри бывшей Югославии».54 55
Лукич и Линч справедливо отмечают, что именно разница меж-
ду русским и сербским национализмом определила соответствующие
процессы распада государства, и предлагают следующую гипотезу:
«Возможно, ключ к объяснению того, что русский и сербский нацио-
нализм пошли в то время разными путями, лежит в следующем фак-
те: если сербы, составлявшие только 36 % населения Югославии,
смогли убедить себя, что несербы мошеннически использовали Юго-
славию с целью ослабить власть Сербии, то в случае СССР явное пре-
обладание русских и обрусевших славян во всех структурах советской
власти сделало это куда более сложным».56 Лукич и Линч, однако,
почти ничего не говорят о том, почему к 1980-м гг. сербы стали вос-
принимать Югославию как «мошенничество в руках несербов»,ред-
ко упоминают национальные обиды сербов и не предлагают ника-
кого теоретического объяснения мотивации и призывов руководства.
Вместо этого они утверждают, что кровопролитный распад Югосла-
вии вызван сочетанием сербской «авторитарной политической куль-
туры» и «агрессивностью лидера». По сути, эта аргументация свалит-
ся к варианту «тезиса о сербской исключительности», в котором
«великосербский национализм» фигурирует в качестве основного
исторического виновника национальных проблем Югославии, как
прошлых, так и нынешних. Такая аргументация, как я пытался по
казать в другом месте, не выдерживает пристального рассмотрения
ни в концептуальном, ни в эмпирическом ключе.57 Если говор,,ть
54 Lukit, Reneo\Lynch, Allan. Europe from lhe Balkans to the Urals: The Disinteg^0^
of Yugoslavia and the Soviet Union. Oxford: Oxford University Press, l^96
55	Ibid. P. 5.
56	Ibid. P. 143.	|ey.
57 Vujactf, Veljko. Reexamining the Serbian Exceptionalism Thesis//Ber_
Stanford Program in Soviet and Post-Soviet Studies Working Paper e
Spring 2004. URL: http://escholarship.org/uc/itenVlmg8f31q.
Глава I . Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
61
о России, то Лукич и Линч не объясняют, почему и как Ельцину уда-
лось «воспользоваться набегающей волной российского национа-
лизма» и направить ее в антиимпериалистическое русло, почему
антиимпериализм обладал такой привлекательностью для значи-
тельной части русской интеллигенции, почему его подхватили мас-
сы и почему советскому высшему чиновничеству не удалось сдержать
процесс дезинтеграции, особенно с учетом того, что в структурах
власти преобладали «русские и обрусевшие славяне».
Выходит, что социально-научную аргументацию, объясняющую
действия руководства, придется поискать в другом месте — в част-
ности, в анализе сербской ситуации, предложенном В. П. Гэгноном.58
По мнению Гэгнона, «кровопролитный конфликт на этнической по-
чве провоцируется элитами с целью создать внутренний политиче-
ский контекст, в котором этническая принадлежность станет един-
ственной политически значимой идентичностью».54 Основная
мотивация элит при провоцировании конфликтов лежит в их стрем-
лении защитить свою внутриполитическую власть от оспаривающих
ее контрэлит. Один из способов достижения этой цели в политической
среде, которая не позволяет использовать значительную силу против
внутренних оппонентов, состоит в «сдвиге фокуса политических
дебатов от тех вопросов, которые представляют для правящих элит
наибольшую угрозу, — например, предлагаемых изменений в струк-
туре внутренней экономической или политической власти — к дру-
гим вопросам, поставленным в культурном или этническом ключе,
которые апеллируют к интересам большинства во внеэкономическом
плане». Такое апеллирование к национальным интересам предпо-
лагает избирательную реактивацию «национальных традиций и ми-
фологий» и внедрение в сознание представлений о мощных внешних
угрозах, в свете которых придется поставить «интересы группы выше
интересов отдельного человека», так что этническая принадлежность
станет «важнее всего». Достичь этого проще всего через монополи-
зацию политического дискурса с помощью СМИ с целью создания
«ощущения преемственности между прежними и нынешними кон-
фликтами», а также через превращение правящих элит в «достойных * 59
Gagnon, Valere Р. Ethnic Nationalism and International Conflict: The Case
of Serbia // Nationalism and Ethnic Conflict /ed. by M. E. Brown, Owen R. Cote, Jr.,
Sean M. Lynn-Jones, Steven Miller. Cambridge, MA: MIT Press, 1997. P. 132-169.
Та же аргументация представлена в расширенном виде в: Gagnon, Valere. Р.
The Myth of Ethnic War: Serbia and Croatia in the 1990s. Ithaca: Cornell
University Press, 2004.
59 Gagnon V. P. Ethnic Nationalism and International Conflict. P. 134.
62
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России
и СербИи
доверия защитников» национальной идентичности.60 Далее Гэгно
демонстрирует, что сегмент сербской элиты, во главе которого сто*1
ял Милошевич, придерживался стратегии экстернализации конфдик
та, что позволило подавить как внутрипартийную,так и внепартий
ную оппозицию режиму.
У аргументации Гэгнона есть очевидное преимущество: она по-
строена не на спорных интерпретациях сербской политической куль-
туры, а на доказуемых эмпирических высказываниях о непос-
редственных причинах современных конфликтов. Более того, эта
аргументация довольно точно описывает стратегию мобилизации,
к которой прибегла сербская элита и которая состояла в раздувании
этнических противоречий в тех критических точках, в которых ощу-
щалась максимальная угроза со стороны противостоящих контрэлит.
Образовавшийся в результате порочный круг этнических мобилиза-
ций и контрмобилизаций придал этническим конфликтам характер
самоосуществляющихся пророчеств и позволил сербской элите до-
биться легитимности и сохранить власть в очень сложном внутри-
политическом контексте. Без сомнения, ту же аргументацию можно
распространить и на Россию, где неудачу советско-русской элиты
можно объяснить контекстуальными факторами, например утратой
партийными консерваторами контроля над СМИ.
Несмотря на свои очевидные преимущества, объяснение нацио-
налистической мобилизации, предложенное Гэгноном, нельзя не
признать неполным. А главное, это объяснение не позволяет понять,
почему в коммунистической Югославии, где сербы якобы являлись
доминирующей группой, вообще возник сербский вопрос, почему
апеллирование элиты к сербскому национализму нашло отклик в мас-
сах (если не исходить из того, что массы доверчивы по самой своей
сути) и почему альтернативные формы сербского национализма не
смогли увлечь воображение масс. Кроме того, школа мысли, опира-
ющаяся на «инструментальное использование национализма», не
способна убедительно описать всю сложность апеллирования Ми-
лошевича к югославской государственной идентичности, а также
к сербским национальным чувствам его последователей. Наконец,
этот вопрос сводит националистическую идеологию к инструменту
в руках элит, не имеющему автономного влияния на политический
процесс. При этом авторы нескольких монографий, посвященных
русскому и сербскому национализму, убедительно продемонстри-
ровали неубедительность этого допущения по одной простой при-
чине: то, что произошло в 1980-е гг., невозможно объяснить без
60 Gagnon V Р. Ethnic Nationalism and International Conflict. P. 136-142.
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
63
отсылок к эволюции националистических идеологий в предшество-
вавшие десятилетия.61
Да это и не могло быть иначе. Почти все, что произошло в СССР
и Югославии в 1980-е гг., затрагивало саму суп» национальной иден-
тичности всех национальных групп, участвовавших в бурных по-
литических конфликтах по поводу будущего государства, но в особен-
ности — суть идентичности русских и сербов. Связано это было с тем,
что для русских и сербов перспектива распада многонационального
государства представляла куда большую угрозу их национальной
идентичности, чем для тех групп, которые видели свою новую по-
литическую идентичность в рамках независимого государства, сво-
бодного от «центра». В этих условиях политические дебаты и кон-
фликты в России и Сербии обусловливались не только насущными
материальными интересами политических акторов, но и долгосроч-
ным политическим опытом, равно как и исторической памятью,
а кроме того — идеологическим репертуаром политических традиций,
восходящих еще к XIX столетию. Смысл этого опыта, памяти и по-
литических традиций стал значимым предметом раздора внутри
политических и интеллектуальных элит, которые пытались возродить
разнообразные элементы из «музея национального наследия», на мно-
гие десятилетия закрытого коммунистическими правителями. Со-
ответственно, на кону стоял не только вопрос о том, было ли создание
СССР или Югославии ошибкой с точки зрения русских или сербских
национальных интересов, но и сам смысл современного историче-
ского опыта двух этих наций.
Именно поэтому объяснения, которые сводят националистиче-
скую мобилизацию только к соображениям «реальной политики»,
институциональным причинам или инструментальному манипули-
рованию национализмом со стороны руководства, не способны про-
никнуть в глубь куда более сложного феномена национальной иден-
тичности. Вне всякого сомнения некоторые из этих факторов также
сыграли свою роль в итогах развития событий. Однако разве воз-
можно предложить адекватное толкование событий и процессов,
имевших место в России в 1985-1991 гг., не принимая в расчет опыт
сталинизма, на который прямо или косвенно ссылались в каждой
61 Brudny, Yitzhak. Reinventing Russia: Russian Nationalism and the Soviet State,
1953-1991. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1998; Budding, Audrey
Helfant. Serb Intellectuals and the National Question, 1961-1991. (Ph. D.
dissertation.) Harvard University, 1998; Dragovic-Soso, lasna. ‘Saviors of the
Nation’: Serbia’s Intellectual Opposition and the Revival of Nationalism. London:
Hurst Publishers, 2002.
64
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербы
своей речи как консерваторы, так и либералы? Как истолковать со-
вершенно непредвиденные нападки либеральной русской интелли-
генции на «имперский центр» — словосочетание, смысл которого
далеко не столь прозрачен, как может показаться в рамках привыч
ного подхода? И, наконец, что имели в виду русские интеллигенты,
когда говорили, что хотят жить в «нормальной цивилизованной
стране»? Аналогичным образом, если обратиться к Сербии, как воз
можно понять сербский национализм 1980-х гг. без анализа истори
ческих взаимоотношений между сербской и югославской идентич-
ностью или травматического наследия двух мировых войн? Сотни
тысяч сербов отправились в Косово отметить шестисотую годовши
ну битвы, в которой их средневековое королевство потерпело по-
ражение от Османской империи, — не является ли это достаточным
доказательством значимости символов и исторического наследия
в процессе поиска объяснений националистической мобилизации’
В ходе политического и идеологического противостояния по во
просам, связанным с культурным наследием нации, символы и сло-
ва становились неизбежным элементом политической мобилиза-
ции — их нельзя считать всего лишь приложением к интересам
элиты в вопросах власти. Напротив, в критических точках, например,
во время празднований годовщины Косовской битвы (июнь 1989г.),
когда популярность Милошевича достигла своего пика, или во время
драматического августовского путча, когда дореволюционные рос-
сийские флаги и слова «Россия-Ельцин-свобода» указывали на рож
дение новой русской идентичности, символы превращались в эле-
менты политической реальности и инструментальные соображения
лидеров теснейшим образом увязывались с тем, что в классической
социологии называется «определением ситуации». Соответственно,
возникла необходимость осмыслить — как это назвал бы Вебер -
смысл событий, прежде чем делать попытку дать им каузальное объ-
яснение.
Необходимость произвести культурно-исторический анализ смыс-
ла подкреплялась и тем очевидным фактом, что интеллигенция тра-
диционно играла доминирующую роль в формировании националь-
ных идеологий в России и Сербии — та же ситуация сохранялась
и в позднекоммунистический период. После того как ослабление
тоталитарного контроля разомкнуло, пусть и в определенных гра
ницах, сферу культуры, русские и сербские писатели принялись пере
осмыслять наследие недавнего прошлого. В отсутствие «реальной
политики» ее место заняла политика литературная, что дополни
только повысило традиционно высокий престиж и влияние писате
лей. По мере обострения кризиса национальной идентичности,вы
Diana 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
65
званного постепенной утратой государством своей легитимности,
идеи интеллигентов стали претворяться в политические программы,
а сами они начали играть заметную роль в формировании полити-
ческих коалиций.
Это краткое обсуждение значимости идеологии и символов для
националистической мобилизации позволило нам замкнуть круг
и показать, что каузальное объяснение разницы в итогах развития
событий в России и Сербии должно удовлетворять требованию адек-
ватной интерпретации,т. е. основываться на правдоподобной ин-
терпретации националистического дискурса и на обусловленной
культурными особенностями мотивации политических действий.
Из предшествующего, надо полагать, ясно, что такое объяснение
должно быть мультикаузальным, т. е. только определенное сочета-
ние исторических, институциональных, идеологических и связан-
ных с лидерством факторов способно дать подходящий ключ к на-
шей эмпирической загадке. Моя более узкая цель при написании
этой книги состоит в том, чтобы заложить интерпретационную
основу для такого объяснения, обосновав аргументацию, связанную
с разным воздействием исторического наследия на государственное
и национальное строительство в России и Сербии и на то, как на это
наследие повлиял коммунистический период. Осталось обсудить
некоторые методологические проблемы, которые возникают при
построении аргументации, связанной с историческим наследием.
Методологические соображения
Эта книга основана на веберовском подходе к исторической ка-
узальности. Как показал Фриц Рингер, Вебер разработал модель
каузального анализа единичных явлений, основанную на контрфакти-
ческих утверждениях и проведении исторически обоснованных срав-
нений.62 По словам Рингера, веберовский каузальный анализ еди-
ничных явлений направлен на выявление совокупности исторических
причин, которые, в сочетании с конкретными контекстуальными
факторами, делают уникальный («единичный») исторический итог
«объективно вероятным». В рамках этого методологического под-
хода роль контрфактических утверждений состоит в том, чтобы от-
делить причины, которые являются «чисто случайными», от тех,
которые с большим основанием можно считать возможными
м Ringer, Fritz. Max Weber’s Methodology: The Unification of the Cultural and
Social Sciences. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1997.
66
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
предпосылками событий, до того как «сортировка и ранжирование
вероятных причин, частично через дальнейшее контрфактическ^
рассуждение и их сравнение, позволит выявить совокупность не
обходимых (хотя на деле «всего лишь вероятных») исторических при-
чин. Вебер формулирует это так:
Определение каузального значения исторического факта
начинается с вопроса: можно ли предположить, что ход со-
бытий, протекающий в соответствии с общими эмпириче-
скими правилами, принял бы несколько иное направление
в решающих для нашего интереса пунктах, если бы данный
факт был исключен из комплекса обусловливающих факто-
ров или в определенном смысле изменен?63
Не станем входить в подробное обсуждение методологии Вебера,64
равно как и ее совместимости с новейшими открытиями в области
философии науки, — об этом подробно говорит Рингер, — а также
останавливаться на имевших в последнее время место дискуссиях
о роли контрфактических рассуждений в историко-социологических
построениях, однако полезно будет особо обсудить тот подход к контр-
фактическим рассуждениям, который используется в этом исследо-
вании для выявления необходимых предпосылок, т. е. условий, в от-
сутствие которых гипотетический (в отличие от реального) результат
был бы иным. Четкое перечисление контрфактических утверждений
не только позволит прояснить суть нашей каузальной аргументации,
но также и привлечет внимание читателя к историческим данным,
которые предлагаются в ее подкрепление.
Как видно из изложения различных сравнительных подходов
к изучению насильственных/ненасильственных путей распада СССР
и Югославии, в этих событиях выявлена совокупность более или ме-
нее вероятных исторических причин, с помощью которых можно
объяснить разницу в итогах развития событий. Мы готовы признать,
что некоторые из этих причин действительно оказали влияние на раз-
витие событий (например, разное институциональное воздействие
63 Вебер, Макс. Объективная возможность и адекватная причинная обуслов-
ленность в историческом рассмотрении каузальности // Избранные про-
изведения. М.: Прогресс, 1990. С. 478-479.
64 Два более ранних интересных исследования методологии Вебера:
Punciman IV. G. A Critique of Max Weber’s Philosophy of Social Science.
Cambridge: Cambridge University Press, 1972; Burger, Thomas. Max Weber’s
Theory of Concept Formation: History, Laws, and Ideal Types. Durham: Duke
University Press, 1976.
Глам I. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
67
коммунистической национальной политики в двух рассматриваемых
случаях), однако суть нашей критики заключается в том, что пред-
ложенные схемы объяснения не позволяют прояснить исторически
укорененную мотивацию политических действий и принимают за
данность культурные паттерны и коллективную память, в лучшем
случае представляя их фоновыми факторами, роль которых остается
невыявленной. В этом исследовании, напротив, мы исходим из того,
что исторически укорененные паттерны отношения к государству
в России и в Сербии, равно как и коллективная память, проистекаю-
щая из осмысления исторического опыта, представляют собой не-
обходимые исторические причины, которые, в сочетании с контек-
стуальными факторами, дают «объективно вероятное» объяснение
разницы в способах распада СССР и Югославии. Для ясности необ-
ходимые исторические причины, выявленные на основании контр-
фактического рассуждения (т. е. ранжирования, сортировки, а также
отклонения иных исторических факторов), можно представить в фор-
ме ряда утвердительных (хотя на деле всего лишь условных или «ве-
роятных») посылок:
1.	Историческая идентификация сербских политических и куль-
турных элит (как наиболее значимых социальных носителей госу-
дарственного и национального мировоззрения) с Югославским го-
сударством, а в более общем смысле — их верность идее о том, что
государство является воплощением национального предназначения,
усиливали вероятность насилия при распаде Югославии. Напротив,
в русских культурных элитах глубоко укоренился взгляд на имперское
российское государство как «самодержавное», чуждое истинным
нравам и ценностям русского народа. В результате образ раздвоенной
России был перенесен на сталинское самодержавие, из-за чего умень-
шилась вероятность использования принуждения со стороны со-
ветско-русских элит и тем самым увеличилась вероятность мирного
распада страны.
2.	История Сербии как национального государства до объедине-
ния Югославии и существование программы объединения Сербии
независимо от югославской идеи увеличили вероятность того, что
сербские элиты станут оспаривать границы Хорватии и Боснии.
На первый взгляд может показаться, что эта посылка противоречит
предыдущей, ибо как могли сербы быть одновременно и убежден-
ными югославами, и ярыми сторонниками сербской идеи? Это внеш-
нее противоречие легко разрешить, если рассмотреть не только двой-
ственную государственнически-националистическую идентичность
доминантных наций в многонациональных государственных обра-
зованиях (например, англичан в Британии), но также и временною
68
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России
и
и событийную последовательность разных проявлений сербского
национализма в критический период конца 1980-х гг., когда он спер
ва принял форму движения за реставрацию Югославии, целью кото-
рого была рецентрализация югославской федерации, и только по-
том — когда оказалось, что этот план сопряжен с непреодолимыми
трудностями в лице словенского и хорватского сопротивления,-
форму объединения Сербии после отделения, но не в существующих
границах республики.65 На этом втором этапе историческая доступ-
ность идеи «великой Сербии» (при всей нынешней и исторической
спорности этого понятия) сыграла важную роль в итогах развития
событий. Напротив, историческое отсутствие программы националь-
ного объединения русских независимо от империи и Советского Сою-
за привело к тому, что такие программы (например, предложение
Солженицына) возникли с запозданием,т. е. не имели исторических
прецедентов, а значит, не обладали аналогичным потенциалом вы
звать массовый резонанс. В результате многие русские, которые ото-
ждествляли себя с СССР как территориальным отечеством, продол-
жали цепляться за идею единого «постсоветского пространства» в его
ослабленной форме, СНГ.
3.	Особая роль сербов из Хорватии и Боснии в объединении Юго-
славии, их общая коллективная память о виктимизации в Хорватии
во время войны, а также непропорционально большое их число в ря-
дах партизан сцементировали связь между сербской национальной
идентичностью и Югославским государством (даже в его коммуни-
стической форме). То, что наследие государственного строительства
и травматической коллективной памяти оказалось воплощено в этом
социальном носителе послевоенного югославского единства (благо-
даря их роли в партизанском движении сербы из Хорватии и Боснии
заняли руководящие посты в ЮНА и в партий но-государственных
институтах двух этих республик), помогает объяснить существование
элиты, которая оказалась критически важной для государственни-
чески-националистической мобилизации 1990-х гг. Следует уточнить,
что само по себе существование элиты, заинтересованной в сохра-
нении государства и настроенной против независимости Хорватии
и Боснии, не являлось достаточной причиной для националистиче-
ской мобилизации, однако оно безусловно стало необходимой пред-
посылкой, поскольку в ее отсутствие лидеры вроде Милошевича вряд
ли бы добились такого политического успеха среди хорватских и бос-
65	О временных привязках в исторической каузальности см.: Sewell, William Н.,Jr.
Logics of History: Social Theory and Social Transformation. Chicago: University
of Chicago Press, 2005.
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
69
нийских сербов, какого ему удалось добиться в реальности (противо-
поставление гипотетического хода развития событий реальному).
Напротив, в советско-русском случае общая русско-украинская память
о единой виктимизации со стороны сталинского государства в 1930-е
и о фашистской оккупации в 1940-е повышала вероятность того, что
русские на Украине примут и даже поддержат независимость Укра-
ины от «имперского центра» в противоположность объединению
с усеченной Россией (противопоставление реального хода развития
событий гипотетическому). Дело в том, что советское государство
воспринималось как исторический виктимизатор обеих наций. Упро-
щая, можно свести эту посылку к фундаментальной разнице в коллек-
тивной памяти и ее социальных носителях в двух рассматриваемых
случаях.
4.	То, что югославские коммунисты ввели ассиметричный феде-
рализм, в рамках которого Сербия (и только Сербия) являлась респу-
бликой с двумя автономными краями, а также то, что в 1970-е гг. эти
автономные края методом политической децентрализации усилили
собственную власть до такой степени, что, судя по всему, террито-
риальная целостность Сербии и Югославии оказалась под угрозой
(это проявилось в растущем потенциале для развития албанского
сепаратизма в Косове), открыло сербский национальный вопрос и про-
ложило путь для «реставрационистского» (т. е. ратующего за центра-
лизованную Югославию) сербского национализма, усилив вероятность
серьезных национальных конфликтов. Напротив, создание гипер-
централизованного советского государства, которое частично кооп-
тировало элементы идеологического русского национализма, лишив
при этом «Россию» (т. е. РСФСР) своих собственных институтов, ис-
пользовало ее природные ресурсы для субсидирования советской
периферии и идеологически подавляло русскую национальную куль-
туру (пример — цензура представительных литературных произве-
дений и других работ, имевших решающее значение для культурной
самоидентификации русских как нации), сформировало в начале
1990-х гг. институциональную основу для оппозиции между «Росси-
ей» и «советским центром». Тем самым советская национальная по-
литика ненамеренно усилила вероятность того, что русские элиты
станут рассматривать мирный распад СССР как предпосылку нацио-
нального возрождения России.
В совокупности эти четыре утверждения описывают необходимые
исторические предпосылки разных способов распада Югославии
и СССР, однако далее необходимо показать, что они оказали каузаль-
ное воздействие на поступки русской и сербской элиты. При том что
такие утверждения неизбежно покажутся упрощениями историку,
70
В. Вуячич. Национализм, и	в Еоссии и Сер^ц
который справедливо увидит в этих предпосылках многосоставные
факторы, которые отсылают к куда более сложным историческим
реалиям,тем не менее такое «одностороннее акцентирование» исто-
рической реальности является необходимым элементом веберов-
ского конструирования идеальных типов, выведенных из вероят-
ностной интерпретации смысла коллективного исторического
опыта «целых наций». Фриц Рингер выделяет три основных функции
идеальных типов:
Втеоретически-возвышенной форме он [идеальный тип) по-
казывает, как несколько элементов поведенческой последо-
вательности можно приписать различным факторам внутри
комплекса каузально-релевантных мотивов, убеждений и про-
чих условий. Во-вторых, и уже конкретнее, он позволяет ис-
следователям сформулировать взаимоотношения смыслов,
которые, по их мнению, задействованы в определенных дей-
ствиях или текстах... И, наконец, в-третьих, «идеально-
типический» подход подчеркивает активную роль исследо-
вателя в интерпретации действий и убеждений. Опровергая
иллюзию эмфатического воспроизведения, он подчеркива-
ет важность разработки интерпретатором собственных норм
«корректной рациональности». Кроме того, он представляет
процесс интерпретации как сложное взаимодействие между
концептуальным миром исследователей и миром акторов
и текстов, который они пытаются осмыслить.66
Следует пояснить важность данной Рингером характеристики
роли идеальных типов для нашего исследования. Во-первых, отделяя
акт интерпретации от каузального объяснения, идеально-типическая
реконструкция коллективного опыта русских и сербов позволяет изо-
лировать «каузально-релевантные мотивы» от других факторов и по-
казать их наличие в ключевых моментах истории. Приведем пример:
как покажет наш анализ «текстов и действий» югославских партизан
сербского происхождения, основной мотив Косовского мифа («геро-
ическое противостояние несоизмеримо более сильному противнику»)
делает подспудную культурную мотивировку действий самих пар-
тизан «понятной» (в значении немецкого verstehen) даже притом,
что сами участники событий лишь отчасти осознавали этот аспект
своей политической мотивации,так же как кальвинисту Вебера,воз-
можно, лишь отчасти осознавал особую культурно-психологическую
мотивацию (рассмотренную как идеальный тип), которая привела
66 Ringer F. Max Weber’s Methodology. Р. 119-120.
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
71
его к аскетически-дисциплинированной жизни через навязчивую
экономию и тяжкий труд по призванию. Иными словами, пользуясь
понятием «идеальный тип», интерпретатор приписывает опреде-
ленный уровень когерентной мотивации «отдельной личности»,
«усредненному представителю группы»» или «типичному лицу», при-
чем эта когерентность является «односторонней идеализацией»
исторической реальности как потому, что реальные исторические
лица действуют под влиянием самых разных мотиваций и интересов,
которые нельзя просто разобрать на составные части, так и потому,
что акторы склонны принимать свои культурные установки за дан-
ность. Как пишет Рингер, чтобы предложить адекватную интерпре-
тацию, нет необходимости демонстрировать, что
...определенный тип полностью приложим к каждой отдель-
ной личности. Все, что он [Вебер] должен показать, — что он
правильно идентифицировал значимые аспекты протестант-
ской ориентации. Наделе Вебер предлагает дополнительные
гипотезы, которые объясняют различие взглядов представи-
телей разных сект. В той степени, в которой эти дополни-
тельные объяснения выглядят убедительно, они подкрепля-
ют, а не подрывают его основную аргументацию по вопросу
«протестантской этики» в целом. И, наконец, идеально-
типический метод позволяет Веберу рассмотреть не только
«коллективные идеи», но и представления и практики груп-
пы. Идеальный пуританин не является ни реальным, ни
усредненным человеком, однако Вебер может оставаться
методологическим индивидуалистом, даже когда анализи-
рует габитус, характерный для коллективов на протяжении
длительных периодов времени. Чтобы эмпирически под-
крепить свои соображения относительно этого габитуса,
Вебер приводит статистические данные, но одновременно
предлагает и текстуальные интерпретации, которые более,
чем любые количественные данные, способствуют объясне-
нию интересующего его итога развития событий.67
То, как Рингер описывает научный подход Вебера, более чем ре-
левантно в отношении к разъяснению методов интерпретации, ис-
пользованных в нашем исследовании. Так, выбор определенных тем
из основных литературных произведений Василия Гроссмана и Алек-
сандра Солженицына является идеально-типическим в том смысле,
что позволяет трактовать этих авторов и их работы как представи-
телей более широких интеллектуальных течений. Разумеется, подбор
47
Ibid. Р. 166-167.
72
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России
и ^Рбии
авторов, произведений и тем осуществлялся не произвольно^ всвя
зи с их доказуемым влиянием на дебаты по поводу хода российской
истории в конце 1980-х гг., —дебаты, которые, как можно продемон
стрировать, оказали значимое воздействие на идеологические по-
зиции и программы видных политических акторов. В то же время
тот факт, что Гроссман и Солженицын являлись представителями
почти диаметрально противоположных интеллектуальных направ-
лений (западник и славянофил), заставляете высокой долей вероят-
ности предположить, что пересечения в их интерпретациях русско-
го коллективного опыта свидетельствуют о существовании обшей
памяти и коллективной ориентации, которые едины и для традици-
онных идеологических противников. Если возможно доказать, что
это так и есть, «расхождения взглядов» только подкрепляют аргумен
тацию в пользу того, что конкретный взгляд на роль государства
в российской истории лежит в рамках общей коллективной ориен-
тации, — а это аналогично роли протестантизма в целом относитель-
но различных протестантских сект.
В связи с адекватностью интерпретации необходимо отметить
и второй момент, а именно, что она является предпосылкой, а не
заменой каузального объяснения. Связано это с тем, что «правдопо-
добные мотивационные интерпретации не могут быть ничем боль-
шим, чем многообещающими гипотезами по поводу истинной при
чины того или иного действия, т. е. сравнением с соответствующим
“ходом” внешнего поведения».68 При том что определить точные
критерии адекватной интерпретации непросто, из утверждений Рин
гера явственно следует, что определенные типы статистики, истори-
ко-текстуальные интерпретации, внимание к «ходу внешнего по-
ведения» можно использовать как доказательства. Возьмем пример
из нашего исследования: число сербов было непропорционально
высоко (в соотношении с их долей в составе населения) не только
среди партизан, участвовавших в боях по ходу двух первых, крити
ческих лет войны (1941-1942), но также и среди официально назна-
ченных народных героев Югославии, многие из которых были от-
мечены наградами за подвиги, совершенные в 1941-м,т.е. когда еше
не было никакой ясности по поводу того, чем закончится война. Без-
условно, такого рода статистику можно использовать в качестве до-
казательств в поддержку интерпретации, которая преподносит героин
как национальный культурный идеал, поскольку она показывает, что
вмененная ценностная мотивация может способствовать объяснению
реального «хода внешнего поведения». Однако, как показывает Рин*
Ringer F. Max Weber’s Methodology. Р. 109.
Глава I. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
73
гер в случае с веберовской протестантской этикой, сами по себе циф-
ры не могут обеспечить нам верной (адекватной) интерпретации
мотиваций, из них невозможно реконструировать (в данном случае)
сербский партизанский габитус как набор неосознанных склонностей
и само собой разумеющихся культурных ориентаций, которые
каузально обусловливают действие. Скорее, эти неосознанные склон-
ности можно логически вывести из ряда репрезентативных текстов —
например, программных политических заявлений, речей и воспо-
минаний ключевых акторов, романов и стихотворений, написанных
участниками событий по ходу и после войны.
В-третьих, диалог между интерпретатором и историческим ма-
териалом начинается с констатации «правильной рациональности»,
т. е. представления, что исторические акторы совершают целерацио-
нальные действия, которые изначально прозрачны для наблюдателя.
Однако идеально-типическая трактовка схемы целерационального
действия не включает в себя констатации подлинной рациональности
действия. Коль скоро реальное действие отталкивается от гипотети-
ческого целерационального действия, нужно объяснять его с помощью
других понятий, например конкретных ценностных ориентаций или
иных «нерациональных» (социально-психологических или культур-
ных) факторов.69 В нашем случае, скажем, решение югославских пар-
тизан оказать сопротивление сильно превосходящему их противни-
ку, заплатив за это потенциально-губительную цену, нельзя полностью
отождествить с целерациональной мотивацией (ожиданием поли-
тической выгоды после успешного свершения коммунистической
революции, поскольку в 1941 г. такой итог развития событий выгля-
дел крайне маловероятным). Скорее, их решение сопротивляться
можно понять только в свете их идеологических (коммунистических)
ценностей и укорененного в истории культурного этоса героизма.
Подобным же образом эпохальное решение российских элит отка-
заться от империи невозможно объяснить только на основе логики
целерационального действия (осознания, во что обойдутся подавле-
ние политических выступлений и последующее субсидирование
периферии), следует учитывать и этические убеждения, что исполь-
зование масштабного государственного насилия является нелеги-
тимным, поскольку знаменует собой возврат к сталинским методам.
В обоих случаях общая коллективная память и связанные с нею (или
• выведенные из нее) ценностные ориентации объясняют отход от
целерационального действия. Другим инструментом объяснения
воздействия нерациональных факторов и в особенности их роли
(Л
Ibid. Р. 107-110.
74
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России
ИСеРЧ, *
в возникновении националистических идеологий и усилении
циональных чувств служат в этом исследовании теории ресентимен
та и этнических мифомоторов (т. е. конституирующих мифов; втаком
значении мы будем использовать этот термин и далее), о чем реЧь
пойдет ниже.
Разумеется, выявление необходимых предпосылок через контр
фактические рассуждения, сравнения и создание идеальных типов
основаны на серии допущений касательно методологических про
цедур, которые позволяют сделать адекватную интерпретацию ком
понентом каузального объяснения в целом. Важное пояснение к згой
процедуре выявления необходимых исторических причин дает Сти-
вен Калберг, рассуждая о сравнительно-исторической социологии
Вебера. По мнению Калберга, необходимыми, а не просто «способ
ствующими» каузальными условиями (или, если пользоваться его
более точной терминологией, каузально-релевантными «ориента-
циями социальных действий») допустимо считать только те, которые
можно соотнести не с повсеместно присутствующими «фоновыми
условиями» («способствующими»), но с конкретным случаем,т.е.они
должны способствовать объяснению разницы в ходе развития исто-
рических событий. Так, — возьмем пример из труда самого Вебера,-
получается, что если существование гильдий было фоновым факто-
ром в развитии независимых объединений в средневековых
европейских городах, то всеобщее присутствие гильдий в истории
превращает его в способствующее условие вместо необходимой ка
узальной предпосылки возникновения на Западе вольных городов.
Транспонируя это на наш случай, можно сказать: то, что СССР и Юго-
славия являлись многонациональными государствами с определен-
ными чертами национальных государств, в которых две соответству
ющих доминантных нации играли особую историческую роль,
безусловно, является фоновым фактором, который помогает объ-
яснить некоторые конкретные проблемы национальной интеграции,
возникшие в двух этих случаях; однако тот же самых фактор нали-
чествует и в других государственных образованиях (например, Ка-
стилия в Испании, Англия в Британии) и, соответственно, не являет-
ся уникальным для двух этих случаев. Напротив, коммунистическая
система этнотерриториального федерализма делает сравнение двух
случаев целесообразным, при том что разница в отношении кдо-
минантной нации в рамках советской и югославской национальной
политики служит значимым историческим фактором при условии,
что можно показать, что она оказала непосредственное (пусть и не-
преднамеренное) воздействие на то, в какой форме русский и серб
ский национальные вопросы возникли в позднекоммунистический
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
75
период. Разумеется, все наши контрфактические утверждения от-
вечают критерию необходимых исторических причин и включают
в себя представления о культурно- и исторически-специфических
мотивациях, истолковываемых на уровне смысла.70
Калберг далее отмечает важное различие между историческим
наследием и историческими предпосылками. По мнению Калберга,
понятие «историческое наследие» относится к каузальному воздей-
ствию «паттерна социального действия», истоки которого могут
сильно отстоять во времени от текущего развития событий. При-
мером из работ самого Вебера может служить влияние римского
права на развитие канонического права и, в более поздний период,
светского права на современном Западе или влияние религиозного
наследия (иудаизма, католицизма и протестантства) на формирова-
ние этической предрасположенности к определенного рода эконо-
мической деятельности во времена, сильно отстоящие отего истоков.
Напротив, исторические предпосылки показывают, каким образом
прошлое более или менее непосредственно влияет на настоящее,
как, например, в случае воздействия внемирского католического
монашеского аскетизма на формирование аскетизма протестантских
сект. Иными словами, если воздействие исторического наследия яв-
ляется непрямым и опосредованным, то исторические предпосыл-
ки — это те факторы из прошлого, которые имеют более непосред-
ственное каузальное воздействие, причем доказуемое.71
Возьмем пример из нашего исследования: можно трактовать
живучесть образа самодержавия как историческое наследие, которое
сформировало отношение русских элит к государству, однако на со-
временный ход развития событий оно повлияло не более чем кос-
венным образом (тем самым, строго говоря, и первая, и вторая
посылки, приведенные выше, явственно попадают в разряд истори-
ческого наследия). Однако возрождение образа самодержавного
государства — виктимизатора нации как отклик на общий опыт ста-
линизма, являвшийся элементом живой коллективной памяти, пред-
ставляет собой историческую предпосылку в том смысле, что его
непосредственное воздействие на нынешний ход событий совер-
шеннодоказуемо. Хотя концепция Калберга и связана с предложен-
ным Артуром Стинчкомбом различием между факторами, «которые
являются причинами возникновения определенных традиций»,
и «общим процессом, в рамках которого самовоспроизводятся
70 Kalberg, Stephen. Max Weber’s Comparative-Historical Sociology. Chicago:
University of Chicago Press, 1994. P. 152-155.
71 Ibid. P. 159-168.
76
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
социальные паттерны», или, говоря на более современном языке
между «первопричинами и механизмами», она по сути своей шире
поскольку позволяет принять в расчет неинституциональные и не
формальные механизмы, которые тоже могут вносить свой вклад
в воспроизводство социальных паттернов.72 Можно предположить,
что, если коммунистическая национальная политика создавала ин
ституциональные паттерны, которые непреднамеренно способство
вали возрождению определенных элементов коллективной памяти
(например, кризис в Косове, который привел к возрождению Косов
ского мифа в 1980-е гг.), неформальные механизмы передачи коллек-
тивной памяти были не менее, если не более важными (например,
роль русской литературы в развенчании официальных мифов о Be
ликой Отечественной войне или неформальные нарративы, быто-
вавшие в семьях, которые противоречили официальной памяти
о войне в Югославии).
Далее Калберг отмечает, что воздействие исторических предпо-
сылок не всегда можно рассматривать как положительную обратную
связь или даже как «каузальную цепочку», поскольку «различие кон-
текстов может приводить к разнице влияния на одни и те же факто-
ры. Это может наблюдаться в столь сильной степени, что даже один
и тот же фактор зачастую, в зависимости от контекста, производит
разные воздействия».* * 75 Прекрасным примером из области нашего
материала служит общая коллективная память сталинизма: она ока-
зывала совершенно разные каузальные воздействия на политику
во времена Хрущева, который называл сталинские преступления
«нарушением ленинских норм» по причине «культа личности»,
и во времена горбачевской гласности, когда сталинизм стал ассоци-
ироваться с отличительными свойствами советской системы и «на-
род», равно как и «целые нации», стали считаться жертвами сталин-
ских репрессий. В этом случае одни и те же исторические предпосылки
оказали разное каузальное воздействие в два разных периода, в ос-
новном за счет разницы в историческом контексте.
Именно по этим причинам «два модуса взаимодействия [кау-
зальных факторов] — “наследие” и "исторические предпосылки"-не
создают для него [Вебера] адекватной каузальности», если не соче-
таются с «критическим стечением обстоятельств». Говоря проще,
каузальное воздействие наследия и исторических предпосылок осу"
ществляется через их взаимодействие с определенными контексту-
72 Stinchcombe, Arthur. Constructing Social Theories. New York: Harcourt Brace-
1968. P. 102-103.
75 KalbergS. Max Weber’s Comparative-Historical Sociology. P. 167.
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
77
ально-обусловленными факторами, и именно это «критическое сте-
чение обстоятельств» само по себе «приводит значимый каузальный
порыв в действие». Соответственно, «когда, например, Павел объявил
о всеобщем призыве к причастию, это стало четким провозглаше-
нием понятия гражданства, однако целый набор действий-ориента-
ций, подразумеваемый под этим понятием, приобрел социологиче-
скую значимость, только когда почти тысячу лет спустя возник новый
контекст действий-ориентаций, — в котором доминировали города
и сильные городские гильдии».74 Транспонируя это на наш матери-
ал, можно сказать, что возрождение Косовского мифа или артикуля-
ции политиками латентной связи между сербской национальной
идентичностью и Югославским государством могли приобрести ка-
узальную релевантность только во взаимодействии с обусловленны-
ми контекстом факторами. Эти факторы включали в себя глубокий
кризис коммунистической национальной политики и югославского
партийного государства как такового; явственное стремление элиты
восстановить пошатнувшуюся легитимность режима или изобрести
совершенно иную институциональную структуру для разрешения
югославского кризиса; наличие социальных групп, которые потен-
циально можно было мобилизовать на достижение этих целей; а так-
же непредвиденно возникшую конфликтную ситуацию (визит Мило-
шевича на Косово Поле), которая положила начало траектории,
характеризующейся зависимостью от предыдущих событий (эффек-
ту колеи), каковая привела к эскалации национальных конфликтов
по всей Югославии.
Как пишет Джеймс Махони, «в случае “эффекта колеи" каждое
событие внутри последовательности является одновременно и ре-
акцией на предшествовавшие события, и причиной последующих
событий», причем «исходные события» этой последовательности
«приводят в движение цепочку тесно взаимосвязанных реакций
и контрреакций». При этом сама по себе последовательность часто
инициируется непредвиденным событием, которое впоследствии
концептуализируется как «переломный момент», однако то, что это
событие действительно произойдет, невозможно предсказать ис-
ходя из существующих «теоретических ожиданий». Далее Махони
пишет: «Непредвиденное изначальное событие, которое запускает
реактивную каузальную цепочку, часто и само является точкой пе-
ресечения двух или более предыдущих последовательностей», ко-
торые «сходятся во времени» в определенной «коньюнктурной точ-
ке». Соответственно, задача наблюдателя состоит в том, чтобы
74 Ibid. Р. 167-168.
78
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
«идентифицировать значимую исходную точку», не попав при ттом
«в ловушку бесконечной регрессии,?, е. постоянного движения вспять
во времени с целью локализации предшествующих по времени iq.
узальных событий».75 Визит Милошевича на Косово Поле можно
предположительно назвать подобным событием, но не потому, что
как часто утверждают, он «неким образом вызвал распад Югославии»
(историческая каузальность с позиции «во всем виноват Милошевичу
но потому, что он стал сигналом отказа от сорокалетней коммуни
стической национальной политики, в рамках которой «великосерб-
ский национализм» подавался (равно как и «сепаратистский хорват-
ский национализм») как основная угроза гармонии этнических
отношений. Подобное событие являлось случайным в том смысле,
что его невозможно было предсказать на основании существовавших
теоретических ожиданий (коммунистические функционеры, как
правило, не участвуют в националистической мобилизации, посколь-
ку она способна вызвать рознь и подорвать авторитет их партии
в многонациональном контексте) или исторических данных (сербские
коммунисты на протяжении сорока лет неустанно клеймили сербским
национализм). Более того, можно со значительной долей вероят-
ности утверждать, что это непредвиденное событие произошло
в «точке пересечения во времени двух или более предшествовавших
последовательностей», или в данном случае процессов, которые вклю-
чали в себя нараставший конституционный и экономический кризис
Югославского государства, подъем албанского национализма в Ко-
сове и появление массового движения косовских сербов, которые до
предела заострили вопрос о легитимности и эффективности комму-
нистической национальной политики.76 Из предшествовавшего об-
суждения должно быть ясно, что аргументация, связанная с истори-
ческим наследием и предпосылками, которая представлена в этом
исследовании, ни в коем случае не попадает в ловушку «бесконечной
регрессии» и не впадает в ретроспективный детерминизм, посколь-
ку идентификация исторически релевантных каузальных факторов
не основывается на детерминистском (а скорее, на вероятностном,
контрфактическом) взгляде на исторический процесс.
Необходимо сделать последнее методологическое замечание
Дитрих Рушемайер убедительно доказал ценность исследований,
посвященных одному или двум случаям, как генераторов теорети-
75 Mahoney, James. Path Dependence in Historical Sociology //Theory and Society
2000. N 29. P. 507-548; cm. p. 526-527.
76 Более подробно о роли событий в изменении структур см.: Sewell W. Н-Л
Logics of History. Р. 197-271.
Глава 1. Русские и сербы в процессе распада СССР и Югославии
79
ческих идей, способов проверки теоретических предположений и ис-
точников «убедительных каузальных объяснений». По словам Руше-
майера,
...скептицизм по поводу этого заявления в конечном итоге
основывается на ошибочной идентификации одного случая
с одним наблюдением. Хорошее историческое исследование
аналитического толка проходит многие стадии итераций
сопоставления объяснительных предположений с большим
количеством данных. Даже если это противоположение не
включает количественного использования стандартизован-
ных единиц, но, как правило, работает на качественном
уровне, с рассмотрением множества разных импликаций
соответствующих объяснений-предположений, оно тем не
менее предполагает множество эмпирических проверок.
Надежность оно приобретает только в случае соответствия
между теоретическими идеями и их сложными импликаци-
ями с одной стороны и совершенно надежными эмпириче-
скими доказательствами с другой. В этом противоположении
теоретических утверждений и эмпирических доказательств
аналитическая история получает два важных преимущества
в сравнении с любым, за исключением самого выдающего-
ся, количественным исследованием: она включает в себя
куда более прямое и часто повторяющееся взаимодействие
между развитием теории и данными, а также дает возмож-
ность теснее сопоставить концептуальную интенцию с эм-
пирическими сведениями.77
Далее Рушемайер приводит убедительные аргументы в пользу
рассмотрения второго, противоположного случая, поскольку это мо-
жет выявить наличие в первом новых каузальных факторов или по-
мочь пролить свет на новые аспекты воздействия хорошо известных
в обоих случаях факторов.7Я Не вдаваясь в длительные методологи-
ческие дискуссии, отметим лишь, что аргумент по поводу разного
каузального воздействия диаметрально противоположных коллек-
тивных представлений о государстве в России и Сербии на распад
СССР и Югославии можно обнаружить только в ходе сравнительного
противопоставления этих в иных отношениях очень схожих случаев.
Красноречивым доказательством тому служит факт, что именно этот
Rueschemeyer, Dietrich. Can One or a Few Cases Yield Theoretical Gains? Ц
Comparative Historical Analysis in the Social Sciences/ed. by lames Mahoney,
Dietrich Rueschemeyer. Cambridge: Cambridge University Press, 2003. P. 305-
337; см. p. 318.
71 Ibid. P. 322.
80
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Серб^
каузальный фактор не рассмотрен в монографиях, в остальном бли.
стательных, посвященных распаду СССР и Югославии, — моногра.
фиях, авторы которых либо просмотрели его важность, либо не дади
исчерпывающего объяснения его «внезапному возникновению»^
в исследовании националистической мобилизации в СССР Бейссин
гер не дает исчерпывающего объяснения того, каким образом до
минантная нация — русские — пришла к восприятию самой себя как
«колонизированных субъектов Советской империи»: коллективное
самовосприятие, осмыслить которое можно только в свете длитель
ного отрезка российской истории.79 В нашем же исследовании, на
против, это объяснение-предположение подтверждено многочис-
ленными историческими «данными»,?, е. анализом возникновения
образа раздвоенной России на разных исторических этапах. Читателю
судить о том, насколько подчеркивание роли этого фактора выдер-
живает проверку на исторически адекватную интерпретацию (в смыс-
ле verstehen) и отвечает сформулированным Рушемайером жестким
критериям методологической безупречности.
” Справедливости ради надлежит сказать, что в недавних монография»
эти факты отмечены, особенно в: Hosking, Geoffrey. Rulers and Victim*
Russians in the Soviet Union. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006;
Etkind, Alexander. Internal Colonization: Russia's Imperial Experience
Cambridge: Polity Press, 2011; Aron, Leon. Roads to the Temple: Truth, MemoO-
Ideas, and Ideals in the Making of the Russian Revolution, 1987-1991. Ne*
Haven: Yale University Press, 2012.
Глава 2.
Государства, нации и национализм:
веберовский подход
В человеке вырабатывается готовность к смерти, которую,
может быть, придется принять во имя общности. Это при-
дает политической общности особенный пафос и порожда-
ет в индивидах постоянный особый эмоциональный настрой.
Общие политические судьбы, т.е. в первую очередь полити-
ческие сражения не на жизнь, а на смерть, порождают общ-
ность памяти, которая порой спаивает сильнее, чем узы
общей культуры, языка или происхождения. Именно она,
как мы увидим далее, и придает «национальному сознанию»
его характерный облик.
Макс Вебер1
Соответственно, национальная идентичность в особом со-
временном значении слова — это идентичность, проистека-
ющая из принадлежности к «народу», фундаментальной
характеристикой которого служит то, что его можно опре-
делить как «нацию». Каждый представитель «народа», трак-
туемого таким образом, получает доступ к его высшим эли-
тарным свойствам, и в результате стратифицированное
население, состоящее из членов одной нации, воспринима-
ется как в целом однородное, а разделения по классовому
и статусному признаку как поверхностные.
Лия Гринфельд2
Вебер, Макс. Хозяйство и общество: очерки понимающей социологии:
в 4 т. Т. II. Общности. М.: Издательский дом Высшей школы экономики.
2017. С. 274.
Greenfeld, Liah. Nationalism: Five Roads to Modernity. Cambridge, MA: Harvard
University Press, 1992. P. 7.
82
В. Вуячич. Национализм, миф
и 1OV ударе 1 ВО В России
ИСеРби1|
Макс Вебер о нациях, национализме
и империализме
Идеи Макса Вебера касательно наций, национализма и импери
ализма не нашли широкого применения в исследованиях национа
лизма и националистической мобилизации. При этом работы о Be
бере как о политическом мыслителе и немецком националисте
приобрели куда большее влияние? Эти труды способствовали ши
рокому освещению идей Вебера о нациях и национализме, однако
в них не предпринималось попытки показать научную важность этих
идей для социологии или их применимость к конкретным эмпири
ческим исследованиям. Отчасти причина заключается в том, что
разделы, посвященные этническим группам и современным поли-
тическим общностям, — а именно в этих частях «Хозяйства и обще-
ства» Вебер говорит о нации и национализме, — остались незавер-
шенными.4
При этом теоретические представления Вебера о национализме
и империализме не только представляют безусловный интерес, но
и прекрасно подходят для рассмотрения двух наших случаев. Одна
из причин этого заключается в особом положении русских и сербов
как «доминантных наций» в рамках многонациональных государств.
Вследствие взаимоналожения «государственнических» (русско-им-
перской, советской, югославской) и более узких национальных (рус-
ской, сербской) идентичностей, представлений и интересов, рассуж-
дения Вебера о взаимоотношениях между империей, государством
и нацией особенно хорошо применимы к рассмотрению дилеммы
государствообразующей нации в многонациональном государствен-
ном образовании. Рассмотрение Вебером проблем, возникших в свя-
зи с национальными меньшинствами в процессе политической ин-
теграции немецкого Рейха, и его рассуждения о национальном
вопросе в Российской империи свидетельствуют о том, что у него
Aron, Raymond. Max Weber and Power-Politics // Max Weber and Sociology
Today I ed. by Otto Stammer. New York: Harper & Row, 1971. P. 83-116;
Mommsen, Wolfgang. Max Weber and German Politics, 1890-1920. Chicago:
University of Chicago Press, 1985; Beetham, David. Max Weber and the Theory
of Modern Politics. London: George Allen & Unwin, 1974; Abraham, Gary A-
Max Weber and the Jewish Question. Urbana: University of Illinois Press,
1992.
Соответствующие разделы, посвященные расам, этническим группам,
нациям и империализму, см. в: Вебер М. Хозяйство и общество. Т. II. Общ-
ности. С. 68-81,273-296.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
83
имелось собственное понимание дилеммы доминантной нации
в многонациональном контексте.5
По мнению Вебера, понятия «этнической группы» и «нации» не-
возможно однозначно определить через одни только эмпирические
черты, являющиеся общими для их представителей. Безусловно, объ-
ективные маркеры социальной дифференциации, такие как язык,
религия, общее происхождение и даже физические особенности,
могут служить основой для статусной дифференциации по этниче-
скому или национальному признаку. Однако если для существования
этнических групп как статусных необходима субъективная вера в об-
щее происхождение, то для нации это далеко не всегда так.6 При том
что этническая самоидентификация часто служит основой нацио-
нальной идентичности, последняя может варьироваться в зависи-
мости от исторических обстоятельств, которые отличаются непред-
сказуемым характером.7 Это так, несмотря на то что в современных
условиях общий язык представляется необходимым условием воз-
никновения нации.8 Однако, как отмечает Вебер, существуют убеди-
тельные контрпримеры, которые ставят под сомнение на первый
взгляд неизбежную связь между этнической принадлежностью, язы-
ком и национальным государством.
Так, отсутствие общего происхождения, языка и религии не по-
мешало возникновению швейцарской нации. С другой стороны, чув-
ство принадлежности к определенной нации не вытекает из общего
происхождения автоматически — это видно на примере немецко-
язычных эльзасцев, которые ощущают более тесную связь с Франци-
ей, чем с Германией. По мнению Вебера, основная причина относи-
тельно безразличного отношения эльзасцев к своим братьям-немцам
5 Weber, Max. The Russian Revolutions. Ithaca: Cornell University Press, 1995.
Определение Вебера звучит так: «Группы, которые, либо опираясь на сход-
ство внешнего облика или обычаев или того и другого вместе, либо на поч-
ве воспоминаний о колонизации или переселении лелеют субъективную
веру в единство своего происхождения и стремятся на этом основании
к созданию общности, мы будем называть (если только они не представ-
ляют собой роды) этническими группами, причем не важно, существует
ли единство крови объективно» (Вебер М. Хозяйство и общество. Т. II. Общ-
ности. С. 72).
Этот акцент на опосредованном характере формирования этнических
групп вполне может быть совместим с возникшими недавно подходами,
в рамках которых рассматривается вариативность этнической иденти-
фикации во времени. См.: Brubaker, Rogers. Ethnicity without Groups.
Cambridge, MA: Harvard University Press, 2004.
Вебер M. Хозяйство и общество. T. II. Общности. С. 79.
84
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и

состоит в том, что они идентифицируют Францию с революционна
режимом, устранившим феодальные привилегии. Подобным же об
разом этническое и языковое сходство сербов и хорватов мало спо
собствовало стиранию важных религиозных и национальных различий
между ними. В этом случае ни общее происхождение, ни существова
ние языковой общности не оказались достаточными для возникнове
ния чувства национальной солидарности: вместо этого национальная
солидарность «обрела связь с различиями в другой важнейшей куль-
турной ценности масс, а именно — в вере».4 * * * * 9 К мысли Вебера можно
добавить наше собственное наблюдение: политические различия
между сербами и хорватами в не меньшей степени формировались
и их несовпадающим историческим опытом в качестве подданных
Османской и Габсбургской империй. А самое важное — как отмечает
величайший сербский историк Слободан Иованович — в процессе ве-
ковой борьбы с турками у сербов возник подлинный культ националь
ного государства. Хорватские же элиты, напротив, видели в империи
Габсбургов враждебную силу, которой можно законным образом про-
тивостоять, взывая к историческому прецеденту хорватской автономии
(«Хорватское государственное право») — т. е. не прибегая к оружию.
Соответственно, возникший в межвоенной Югославии (1918-194!)
драматический конфликт между «сербским централизмом» и «хорват
ским федерализмом» был обусловлен не только религиозными раз-
личиями, но и противоположным историческим опытом и разницей
в политических культурах, которые зиждутся на этом основании.10
Соответственно, первая мысль Вебера состоит в том, что нацио-
нальная солидарность основывается на особом историческом опыте.
Этот исторический опыт, равно как и проистекающая из него кол-
лективная память, по природе своей являются политическими. Само
4 Вебер М. Хозяйство и общество. Т. 11. Общности. С. 73-74. В историческом
смысле утверждение Вебера неоднозначно. Видный югославский историк
Милорад Экмечич, по сути, поддерживает утверждение Вебера, расс.ма
тривая религиозные различия как основное препятствие для исторической
интеграции разных югославских общностей на светско-языковой основе
См.: Ekmecic, Milorad. Stvaranje Jugoslavije: 1790-1918. 2 vols. Beograd
Prosveta, 1988. Другие историки подчеркивали отсутствие конфессиональ-
ных войн до возникновения современных сербской и хорватской нацио-
нальных идеологий. См.: Вапас, Ivo. The National Question in Yugoslavia.
Ithaca: Cornell University Press, 1984.
10 lovanovic, Slobodan, ledan prilogza proucavanje srpskog nacionalnog karaktera//
Sabrana dela Slobodana lovanovica / ed. by Radovan SamardziC, Zivorad
Stojkovic. 12 vols.Beograd: B1GZ, lugoslavijapublik i Srpska knjizevna zadniga.
1991. Vol. 12. P. 543-582.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
85
собой разумеется, что с течением времени такой политический опыт
и коллективная память подвергнутся как новым интерпретациям,
так и изменениям. Более того, и в конкретные временные отрезки
интерпретация такого опыта может также варьироваться внутри на-
ционального политического спектра. По этой причине национализм
всегда находится в процессе создания и является полем спорных воз-
можностей, постоянно переосмысляемых идеологами и политиками.
Тем не менее можно провести очень простую проверку относи-
тельной интенсивности субъективных чувств национальной солидар-
ности, взяв за основу исторический опыт, — это особенно важно в на-
ших двух случаях. Речь идет о готовности представителей одной
национальной группы служить в армии государства, в котором по
большому счету доминируют представители другой. Вебер и сам от-
мечает важность этого критерия, когда противопоставляет четкую
идентификацию немцев-иммигрантов с Соединенными Штатами
нежеланию сербов из Австро-Венгрии служить интересам империи.
Судя по всему, немцы в США ощутили себя частью американской
нации, а что касается габсбургских сербов, то их солидарность с сер-
бами из Сербии оказалась, напротив, сильнее, чем идентификация
с империей.11 Контраст выглядит еще разительнее, если вспомнить,
что многие сербы, проживавшие в Габсбургской империи, были про-
фессиональными военными из Военной Крайны — приграничной
зоны, разделявшей Габсбургскую и Османскую империи. Однако даже
этот опыт служения империи не оказался достаточным, чтобы снизить
в XX в. привлекательность объединения с Сербией.
Аналогичный современный пример при рассмотрении двух на-
ших случаев служит еще одним доказательством полезности наблю-
дения Вебера. Удивительная готовность, с которой русские офицеры
принесли присягу украинской армии, резко контрастирует с поведе-
нием большинства офицеров-сербов в Хорватии, которые не при-
няли нового государства. При том что причины различий в их
поведении достаточно сложны, один из важнейших факторов вы-
текает из сформировавшего их мировоззрение исторического опы-
та: если вспомнить травматическую коллективную память Второй
мировой войны и жесткий национализм, исходивший от режима
Туджмана, у офицера Югославской армии сербского происхождения
не было никаких причин верить в то, что его присутствие в рядах
хорватской армии приемлемо, а уж тем более желательно.12 * Более
11 Вебер М. Хозяйство и общество. Т. II. Общности. С. 295.
12 Я придерживаюсь терминологии Роджерса Брубейкера, в которой «нацио-
нализирующим государством» называется «совокупность представлений»,
86
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
того, по причинам, которые будут разъяснены ниже, солидарно^
сербских офицеров из Хорватии с сербами из Сербии и их верное^
Югославскому государству были сильнее, чем их связь с Хорватией
Как исторический опыт, так и текущая ситуация отличалисьотситуа.
ции, в которую попал русский офицер на службе Украине. В момент
распада страны у русского офицера не было ни исторических, нц
контекстуальных причин воспринимать создание независимогоукра
инского государства как угрозу. В этих условиях социальные сооб-
ражения перевесили соображения национальной солидарности
с внешним национальным очагом, Россией.13 В обоих случаях от-
сутствие или присутствие чувства национальной солидарности свя-
зано с фундаментальным историческим опытом, проистекающим
из определенного паттерна взаимодействия с другими группами.
Вебер считал, что прежде всего по этой причине понятие «нация»
носитсоциологически-неоднозначный характер и что национальная
идентичность всегда отчасти «негативна» по своей сути:
«Нация» — это понятие, которое если вообще можно опре-
делить однозначно, то, во всяком случае, не путем указания
общих эмпирических качеств тех, кто к ней причисляется.
Для людей, которые в этом понятии время от времени нуж-
даются, оно прежде всего, несомненно, означает, что опре-
деленной группе индивидов должно быть присуще специфи-
ческое чувство солидарности, противопоставляющее их
другим группам, а это значит, что понятие принадлежит
к ценностной сфере.14
Говоря на языке современной социологии, Вебер рассматривал
нации как конфликтные статусные группы, внутренняя согласован
ность которых отчасти обусловлена их отношениями с внешними * 15
определяющих политический выбор элит потенциальных национальны'
государств, каковые элиты стремятся к созданию «государства для нанин*
через «поддержку языка, культуры, демографического положения, эко
комического процветания или политической гегемонии номинально
государствообразующей нации». Брубейкер доказал, что хорватская эли-
та периода правления Туджмана подходит под это определение. См
Brubaker, Rogers. Nationalism Reframed: Nationhood and the National Question
in the New Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. P. 55-79-
15 Simonsen, Sven Gunnar. Pains of Partition: Nationalism, National Identity,
the Military in Post-Soviet Russia. Oslo: Unipub forlag, 2002. P. 148-177.
14 Вебер M. Хозяйство и общество. T. 11. Общности. С. 292.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
87
группами, через оппозицию с которыми они определяют самих себя.15
Позднее у нас еще будет возможность поговорить подробнее о зна-
чении таких «референтных обществ» для возникновения и распро-
странения современного национализма. Здесь достаточно отметить,
что исторические исследования, как представляется, подтверждают
простое утверждение Вебера, что продолжительные конфликты с груп-
пами-соперниками служат укреплению национальной солидарности.
Так оно было даже в стране, породившей национализм, — Англии,
где национальную идентичность формировала не только идентифи-
кация с протестантизмом, но и многовековой конфликте католиче-
ской Францией.15 16
Однако, при всей их значимости, этих негативных идентифика-
ций было недостаточно, чтобы оформить нации в отдельные поли-
тические общности. С точки зрения Вебера, характерная особенность
наций как конфликтных статусных групп заключается не в претензии
на более высокий престиж по причине культурного превосходства
(это характеристика всех статусных групп) и не в особых чертах, ко-
торые отличают национальные конфликты от других типов конфлик-
тов, а, скорее, в стремлении представителей нации создать общее
государство. Это стремление к территориальной политической вла-
сти, основанной на общей культуре, является центральным для по-
нятия «нация»:
Употребляя понятие «нация», мы всегда и неизбежно при-
ходим к ее связи с политической властью, из чего явно сле-
дует, что слово «национальный» (если оно вообще относит-
ся к чему-то целостному) обозначает некий специфический
пафос, который связывает группу составляющих общность —
в силу общих языка, вероисповедания, обычаев или судьбы —
индивидов с идеей уже существующей или только желаемой
собственной организации власти, причем пафос этот тем
более специфичен, чем сильнее акцент на власть.17
15 Классическое изложение теории социологического конфликта с позиции
динамики внутренних и внешних групп см. в: Coser, Lewis. The Functions
of Social Conflict. New York: Free Press, 1956.
16 Colley, Linda. Britons: Forging the Nation, 1707—1837. New Haven: Yale University
Press, 1992.
17 Вебер M. Хозяйство и общество. T. 11. Общности. С. 81. Эта мысль предвос-
хищает данное Гельнером определение национализма как «политическо-
го принципа, согласно которому культурные и политические границы
должны совпадать» (Gellner, Ernst. Nations and Nationalism. Ithaca: Cornell
University Press, 1983. P. 1).
88
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и СербИи
Впрочем, важно отметить, что для Вебера понятия «нация» и «го-
сударство» не принадлежат к одной и той же плоскости социологи
ческой реальности. Если существование нации обусловливается чув-
ством культурной солидарности, сформированным совместной
памятью и политическим опытом, то государство является «ассоци-
ацией, созданной сознательно для конкретных целей». Соответствен
но, нация является сообществом эмотивных связей, т. е. явлением
из разряда Gemeinschaft; государство, напротив, является рациональ-
ной политической ассоциацией, явлением из разряда Gesellschaft14
Это различие между современным государством «как искусственным,
рукотворным институциональным комплексом», «преднамеренно
созданной конструкцией», с одной стороны, и нацией как «эмоцио
нальным» и «политическим» взаимоотношением «между землей
и людьми, историей и территорией», с другой, представляется фун-
даментальным, поскольку из него становится ясно, что чувство на
циональной солидарности имеет под собой основу, которая четко
отличается от простой лояльности государству и готовности исполнять
его распоряжения.* * * * 19
Впрочем, это различие сильно затемнено в нынешней государ
(геоцентрической литературе, посвященной возникновению совре-
менного национализма,—там национальное строител ьство, по сути,
сведено к процессу политической и административной централиза-
ции, усилению военной мощи и росту внутригрупповой солидар-
ности перед лицом внешней военной угрозы, а подспорьем для это-
го процесса служила культурная гомогенизация на базе местных
языков.20 При том что эти факторы, безусловно, служили необходи-
мыми предпосылками для превращения абсолютистских государств
в национальные, они не объясняют наиболее важной новации со-
временного национализма — стремления оспаривать традиционные
основы государственной легитимности и создавать совершенно но-
вое чувство идентификации между «народом» и государством.Там.
где этот переход к новой форме легитимности так и не произошел,
11 Beetham D. Max Weber and the Theory of Modern Politics. P. 128-129.
” Эти формулировки понятий «государство» и «нация» взяты из:	Gian-
franco. The Development of the Modern State: A Sociological Introduction
Stanford: Stanford University Press, 1978. P. 95; Smith, Anthony. Nationalism
and Modernism. London: Routledge, 1998. P. 83.
20 О государствоцентрическом подходе см.: Giddens, Anthony. The Nation-State
and Violence. Berkeley: University of California Press, 1987; Breuilly, John.
Nationalism and the State. Chicago: The University of Chicago Press, 1994.
Mann, Michael. The Sources of Social Power: The Rise of Social Classes and
Nat ion-States. Cambridge: Cambridge University Press, 1993.
Diaea 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
89
никакой административный ресурс или военная мобилизация не
были в состоянии создать чувства национальной солидарности. Как
мы увидим далее, именно так обстояли дела в Российской империи,
одном из первых государств, в котором был создан мощный адми-
нистративный аппарат и введен массовый призыв в армию, однако
в этой же стране пути государства и нации в XIX в. полностью разо-
шлись, что в итоге повлекло за собой фатальные последствия для
монархии.21 Более широкое теоретическое обоснование аргументи-
рованно представляет Хуан Линц, когда говорит о раннем этапе го-
сударственного строительства и позднем периферийном национа-
лизме в Испании:
Мы хотим сохранить фундаментальное различие между го-
сударством — организацией, основанной на определенных
возможностях следовать указаниям власти и способной к при-
нуждению,— и общностями, основанными на определенных
взглядах и чувствах, отраженных в определенном типе по-
ведения, что и превращает социальную группу в нацию. Ког-
да два этих процесса совпадают — создание организации
с целью применения власти и развитие особого чувства общ-
ности перед лицом других групп, — можно говорить о наци-
ональном государстве. Поскольку упомянутое чувство общ-
ности основано на интенсивной социальной коммуникации
между членами определенной группы, оно является неиз-
бежным спутником современной экономики и социальной
мобилизации, которая сотгутствует политической демократии.
Этим объясняется возникшая еще в XIX в. тенденция слияния
двух этих процессов — строительства государства и строи-
тельства нации. Можно даже задаться вопросом: возможно
ли в эпоху демократических ценностей создать государство —
и даже сохранить его целостность — без параллельного про-
цесса строительства нации?22
Итак, именно беспрецедентное слияние культурной общности
(нации) и рациональной политической ассоциации (государства) пред-
ставляет собой отличительную черту современного национального
21 Критику государствоцентрических представлений о современном на-
ционализме см. в: Smith A. Nationalism and Modernism. Р. 70-96.
22 Unz, luan. Early State-Building and Late Peripheral Nationalisms Against the
State: The Case of Spain // Building States and Nations / ed. by S. N. Eisenstadt,
S. Rokkan. Beverly Hills: Sage Publications, 1973. P. 32-117 (cm. p. 35-36).
Линц далее объясняет, что испанское государство смогло добиться успе-
ха в государственном строительстве, но не в национальном, поскольку
каталонцы и баски продолжали считать себя отдельными нациями.
90
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России
ИС*РЧ
государства. Слияние культуры и политики в национальном госуда
стве проистекает из двойственной зависимости: если легитимно^
государства все сильнее зависит от националистических призывов
обращенных ко все более широким слоям населения, то нация на
чинает нуждаться в государстве для защиты ее уникальной культуры
В современных условиях, считал Вебер, государство является един
ственным гарантом сохранения тех уникальных культурных ценностей
которые сообщают нациям их групповую идентичность. Если поме
стить эту мысль в более широкий контекст веберовской типологии
социального действия, то слияние лояльности государству и полити
ческого гражданства (принцип типа Gesellschaft) с эмоциональной
привязанностью национальной культурной общности (принциптипа
Gemeinschaft) выглядит социологически парадоксальным, поскольку
совершенно новым способом совмещает в себе целерациональное,
ценностнорациональное, традиционное и аффективное социальное
действие. Что примечательно, социологически смешанный характер
национального государства предполагает более высокую способность
к мобилизации в сравнении с традиционными империями. Вот что
говорит Вебер в контексте Первой мировой войны:
Каково же было «реально-политическое» значение Kultur?..
Война мощнейшим образом усилила престиж государства:
«Государство, не нация» — звучал постоянный призыв. Пра-
вильно ли это? Рассмотрим фундаментальную трудность,
с которой приходилось сталкиваться австрийским офицерам,
проистекавшую из того факта, что у офицера с его подчи-
ненными было не более пятидесяти общих немецких слов,
чтобы отдавать приказы. Как ему руководить ротой в окопах?
Что он станет делать, если произойдет нечто непредвиден-
ное, выходящее за рамки его словарного запаса? Что делать
в случае поражения? Взглянем далее к востоку, на российскую
армию, самую многочисленную в мире; два миллиона бой-
цов, взятых в плен, громче любых слов говорят о том, что
государство, разумеется, может достичь многого, но неспо-
собно добиться добровольной верности от отдельного чело-
века.23
Отмеченный Вебером контраст между способностью импери*
и современного национального государства к мобилизации им^т
для наших двух случаев особое значение. Предваряя аргументаций
отметим, что существование сербского национального государе
до образования более крупного многонационального государств
25 Beetham D. Max Weber and the Theory of Modem Politics. P. 129
Глава 2. Государство, нации и национализм, веберовский подход
91
резко отличается от слияния национальной и имперской идентич-
ностей как при царском, так — пусть и в другой форме — и при со-
ветском режиме. Более высокую мобилизационную способность
сербского национализма можно отчасти объяснить через это ключе-
вое различие двух исторических наследий.
Второе следствие, вытекающее из различия между государством
как рациональной ассоциацией и нацией как культурной общностью,
особенно актуально для толкования кризиса многонациональных
коммунистических партийных государств, таких как СССР и Юго-
славия. Поскольку элиты таких многонациональных государств стро-
или свою легитимность на транснациональной коммунистической
идеологии, а не на определенной национальной культуре — будь то
культура «доминантной нации» (советеко-русская) или некая форма
«унитарной» или «синтетической» культуры, составленной из уни-
кальных культур наций-субъектов (пример — югославская культура
межвоенного периода как синтез национальных культур сербов, хор-
ватов и словенцев),24 — они разорвали связь между культурой и по-
литикой и тем самым ослабили основы государства. Как выяснилось,
и «дружба народов» в случае СССР, и «братство и единство» народов
Югославии как идеологические оплоты «социалистического патрио-
тизма» оказались мало на что пригодны, кроме как обеспечить со-
лидарность элит, да и то лишь в той степени, в какой сами элиты
приписывали исключительное значение единству. Когда и сами ком-
мунистические элиты утратили веру в «пролетарский интернацио-
нализм», оказалось, что почти не существует общей культуры, спо-
собной обеспечить сплоченность этих государств снизу. Вот почему
совершенно ошибочно рассматривать СССР и Югославию как на-
циональные государства или даже как «империи» (в советском случае):
если империи неизменно опираются на то или иное сочетание ди-
настической и религиозной лояльности, а национальные государства
сохраняют целостность за счет общей культуры, то партийные госу-
дарства объединяла только идеология. Эмоциональная недостаточ-
ность чисто идеологических призывов была выявлена Сталиным
в 1930-е, а Тито — по ходу Народно-освободительной войны (1941-
1945). В результате оба коммунистических лидера попытались на-
полнить «социалистическую форму» тем или иным «национальным
содержанием» и тем самым обеспечить более тесную эмоциональную
24
О попытке создания синтетической югославской культуры в межвоенный
период см.: Wachtel, Andrew. Making a Nation, Breaking a Nation: Literature
and Cultural Politics in Yugoslavia. Stanford: Stanford University Press, 1998.
P. 67-128.
92
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сер^
привязку к «социалистическому отечеству». Но даже и при этом
ционализм - по ряду причин, которые будут рассмотрены ниже, .
оставался вспомогательным компонентом в официальной формул
легитимации.
Возвращаясь к Веберу, несложно показать, что его определение
нации как единокультурной общности с совместной памятью и единой
политической судьбой, стремящейся к достижению престижа и тер.
риториальной политической власти, очень полезно для интерпрега
ции национальных конфликтов, а кроме того, оно служит источником
гипотез касательно будущих конфликтов. Так, дифференциальное
распределение престижа и власти между сербами и албанцами легло
в основу национального конфликта в Косове. Для обеих сторон бо-
лезненные эпизоды исторической памяти, относящиеся к концу XIXв.
были усилены процессом постоянной смены статусной ситуации
и конфликтом по поводу общей территории. Этот повторяющийся
цикл смены статусов можно вкратце описать так: албанцы-мусуль
мане (не албанцы католической или православной веры) являлись
при Османской империи привилегированной группой (по крайней
мере, в сравнении с православными сербами); сербы «взяли верх*
после Балканских войн (1912-1913) и образования Югославии (1918);
статусно-властные взаимоотношения сменились по ходу Второй ми-
ровой войны, когда, при пособничестве Италии, Косово стало частые
«Великой Албании»; в 1945 г. главенствующее положение снова за
няли сербы, теперь уже под эгидой коммунистической Югославии
и во имя «братства и единства»; после того как Косово получило пат
ную автономию (1974), за счет высокого уровня рождаемости среди
албанцев и постепенной «албанизации» местных органов коммуни-
стической партии снова возник (у сербов) призрак диаметральной
смены статусов; с приходом к власти Милошевича сербы в третий
раз по ходу XX столетия стали доминирующей статусной группой
В каждом случае процесс смены статуса сопровождался возрожде
нием неприятных воспоминаний, а также реальными случаями при
теснений, что подкрепляло первый процесс. При этом наличество
вали все маркеры статусной дифференциации по этническом*
и национальному признакам. Взаимное наложение религиозных,
этнических и языковых маркеров статусной дифференциации, со-
провождающееся постоянным процессом смены статусно-властных
ролей, возрождавшим негативные элементы исторической памяти,
укрепило солидарность каждой группы как «общности с единой по-
литической судьбой». Хотя этот по необходимости сжатый анализ
некоторых основных причин затяжного конфликта между сербами
и албанцами в Косово выходит за пределы данного Вебером описания
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
93
он не только вписывается в его теоретические рамки, но и логически
из них проистекает. Другие конфликты в постюгославском и постсо-
ветском пространстве можно анализировать исходя из тех же сооб-
ражений.25
Впрочем, представление Вебера о нации как об общности с со-
вместной памятью и единой политической судьбой, равно как и его
анализ слияния культуры и политики в современном национальном
государстве, не только задают рамки интерпретации для анализа
отдельных национальных конфликтов и создания конкретных гипо-
тез о других, но еще и имеют более широкое теоретическое значение.
Самое важное заключается в том, что анализ Вебера куда лучше, чем
большинство современных подходов, позволяет объяснить эмоцио-
нальную притягательность национализма.26 Дело тут в том, что Вебер
делает упор на слиянии культуры и политики и на социологически -
комбинированном Gemeinschaft-Gesellschaft характере национально-
го государства, что помогает понять, почему националисты склонны
сакрализировать политическую сферу. Как это ни парадоксально, но
тенденция укреплять государственную власть секуляризированными
формами квазирелигиозного поклонения, ритуала и коллективного
25 Так, хорватский и боснийский конфликты можно проанализировать с точ-
ки зрения кардинальной смены статуса, воскресившей в сознании на-
циональной группы, над которой нависла угроза превращения в мень-
шинство (сербы в Хорватии и Боснии), болезненные эпизоды исторической
памяти. В случае СССР примером кардинальной смены статуса может
служить опыт 25 миллионов русских, превратившихся в меньшинства
в новых независимых государствах. Однако исторический опыт русских
меньшинств в сравнении с титульным нациями в каждом случае был иным
(например, Молдова, с одной стороны, и Украина - с другой). Соответ-
ственно, различия в националистической мобилизации следует объяснять
не только механизмом смены статуса, но и историческим содержанием
этнического взаимодействия.
26 См. в особенности: Anderson, Benedict. Imagined Communities: Reflections
on the Origins and Spread of Nationalism. London: Verso Press, 1993. Андер-
сон объясняет эмоциональную притягательность национализма, проводя
параллель между воображаемой общностью нации и структурами родства
и организованной религии, образованными по принципу Gemeinschaft.
При этом Андерсон не смог определить точные механизмы, посредством
которых эмоциональные призывы родства и религии переносятся на на-
цию; «печатный капитализм» и развитие местных языков сами по себе
не могут служить источником коллективных эмоций и всяко не способны
объяснить, почему, пользуясь выражением Вебера, человек должен быть
готов к «смерти, которую, может быть, придется принять во имя общ-
ности». Разумную критику подхода Андерсона см. в: Smith A. Nationalism
and Modernism. Р. 140-142.
94
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
возбуждения, равно как и в форме использования значимыхсимво
лов для патриотической мобилизации, впервые проявилась именно
в то время, когда отделение церкви от государства и упразднение
всех традиционных учреждений и посредников, которые стояли
между индивидом и государством, вроде бы вело в противоположном
направлении, т. е. в сторону секулярной рационализации универса-
листического толка.
Впрочем, как отмечает Эрик Хобсбаум, когда рассматривает тео-
рию Руссо о народовластии, именно упразднение промежуточных
институтов и лояльностей сделало «лояльное отношение граждани-
на к “нации” единственно значимым, а значит, и самым сильным из
его политических убеждений», превратив Gesellschaft государства
в «единственный значимый Gemeinschaft», а тем самым — и в един-
ственный легитимный объект новой гражданской религии.27 Из это-
го проистекает логичное следствие, что якобинцы — последователи
Руссо — тут же возвели, по известному высказыванию Дюркгейма,
«вещи, по природе своей являвшиеся сугубо светскими» - идеалы
«Отечества, Свободы, Разума» на пьедестал новой светской религии.
Священного Триумвирата нации.28 После Французской революции
это ничем не ограниченное преклонение общества перед самим со-
бой сопровождало все последующие попытки поставить государство
на национальную основу. Ключевым отличием было то, что подра
стущим влиянием романтического восхваления Volk символические
элементы старых форм Gemeinschaft (такие как языческие боги.тев
тонские рыцари) стали занимать куда более значительное место
в гражданской религии национального государства, чем это было
в «рационалистической Франции». Георг Моссе показал, как проис-
ходило в Германии слияние гражданской религии Руссо и volkisch
идеалов, и проведенный им образцовый анализ можно распростра
нить на восточноевропейский национализм, который весь находил
ся под влиянием немецкого романтизма.29
27 Цит. по: Szporluk, Roman. Communism and Nationalism: Karl Marxwrstb
Friedrich List. New York: Oxford University Press, 1488. P. 82.
Durkheim, Emile. The Elementary Forms of Religious Life. New York: Free Press.
1995. P. 215-216.
w Mosse, George. The Nationalization of the Masses: Political Symbolism and
Mass Movements in Germany from the Napoleonic Wars through the Thud
Reich. New York: Fertig, 1975. О критическом влиянии немецкого роман
тизма на восточноевропейский национализм см.: Sugar, PeterF. External
and Domestic Roots of East European Nationalism // Nationalism in Eastern
Europe / ed. by Peter F. Sugar, Ivo John Lederer. Seattle: University of Washington
Press, 1994. P. 3-55.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
95
Из этого развития рассуждений Вебера о национальном государ-
стве проистекает несколько важных следствий. Первое состоит в том,
что сакрализация политической сферы через гражданскую религию
национального государства является одной из важнейших причин
усиления межнациональных конфликтов. Когда национальное госу-
дарство принимает на себя роль политического гаранта уникальных
культурных ценностей и превращается в объект социального пре-
клонения перед самим собой, национальные конфликты приобре-
тают, по меткому выражению Вебера, силу «борьбы не на жизнь,
а на смерть» между нациями. Если поместить это наблюдение в более
широкий контекст веберовской концептуальной истории мирового
развития,50 получится, что «расколдовывание мира», ставшее резуль-
татом проходившей на Западе рационализации (при этом возник-
новение современных национальных государств было лишь одним
из аспектов этого процесса), непреднамеренно привело к прослав-
лению светского государства как хранителя уникальных культурных
ценностей, которые — именно в силу своей уникальности — субъек-
тивно были доступны только представителям нации, социализиро-
ванным в ее культуру. В этих условиях войны между государствами
легко приобретали характер «войн национальных богов», которые
велись во имя несовместимых между собой культурных ценностей,
а не только по причине конфликтов между «реально-политическими»
целями государственных элит.
Второе важное следствие слияния культуры и политики в нацио-
нальном государстве связано со взаимоотношениями между поли-
тическими и культурными элитами. Первые по самой своей сути
являются носителями государственных интересов, а сохранение их
престижа тесно связано с сохранением и расширением государствен-
ной власти:
Феодальные господствующие сословия, как и современная
офицерская и гражданская бюрократия, являются естествен-
ными первичными носителями престижных устремлений,
ориентирующихся исключительно на власть собственного
политического образования. Ибо власть собственного по-
литического образования означает для них собственную
власть и порожденное ею чувство собственного престижа...
а вот чистый престиж власти как «честь державы» (что
на практике означает честь властвования над другими об-
разованиями) предполагает экспансию власти, даже если не 30 *
30 Schluchter, Wolfgang. The Rise of Western Rationalism: Max Weber’s
Developmental History. Berkeley: University of California Press, 1981.
96
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
всегда в форме поглощения или подчинения. Прирожден-
ные носители этой претензии на престиж — самые крупные
в количественном отношении политические общности.51
Подобные понятия о престиже, связанном с политической вла-
стью, прежде всего приложимы к элитам «великодержавных общ.
ностей» с претензиями на империалистическую экспансию. Соот-
ветственно, их можно обнаружить во всех известных истории
политических сообществах, расширявших свою территорию,от древ-
них Персидской и Римской империй до Британской и Российской
в Новое время. С другой стороны, отличительной чертой совре.мен
ного национального государства служит тот факт, что «чувства, свя-
занные с престижем власти», зиждутся на национальной культуре,
обеспечивая государственным элитам новый источник легитимности
и совершенно новое обоснование государственно-направленной
массовой мобилизации. Происходит это обоснование из слоя интел-
лигентов как специфических носителей уникальных культурных
ценностей нации:
Превосходство — или пусть только незаменимость поддер-
живаемого постоянной заботой и старательно сохраняемо-
го «культурного достояния*— как раз и есть то, из чего обыч-
но вырастает значимость «нации». Поэтому само собой
понятно, что, как власть имущие в политической общности
стараются пробудить государственную идею, так и те, кто
узурпирует власть в культурной общности (это значит: груп-
па людей, которым в силу их особости специфическим об-
разом открыты определенные факты, считающиеся «куль-
турным наследием», ранее мы назвали их «интеллектуалами»),
в особой степени предрасположены быть пропагандистами
«национальной» идеи.32
Получается, что слияние политики и культуры в современном
национальном государстве уходит своими социально-структурными
корнями в новооткрытое совпадение материальных и идеальны3
интересов лидеров, государственных чиновников и кадровых во-
енных, с одной стороны, и интеллектуальных культуртрегеров на-
ционализма, с другой. Эта способность национализма латать брешь
между интересами государственных функционеров, озабоченных
престижем власти, и статусными претензиями слоя интеллектуалов^
носителей уникальной национальной культуры представляет собой
51 Вебер М. Хозяйство и общество. T. П. Общности. С. 281-282.
м Там же. С. 296.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
97
второй .мощный столп его силы в современном мире.
Прежде чем двигаться дальше, необходимо отметить, что сооб-
ражения Вебера по поводу групповых основ современного национа-
лизма полностью применимы к государствообразующим народам
многонациональных государств. Если непроявленное единство ма-
териальных и идеальных интересов политических и культурных элит
характерно для всех национальных государств, то в случае государ-
ствообразующих наций в рамках многонациональных государствен-
ных образований оно приобретает дополнительное измерение. Дело
втом, что государствообразующие нации уже по своему определению
являются носителями двух взаимосвязанных, но при этом различа-
ющихся идентичностей — общегосударственной идентичности мно-
гонациональной империи или территориального государства, со-
хранение которого отвечает их исконным интересам (СССР,
Югославия, Британия), а также более узкой специфической идентич-
ности «государствообразующей нации» (русских, сербов, англичан).
Вбессобытийное время доминирует более масштабная общегосудар-
ственная идентичность, поскольку у государствообразующих наций,
как правило, нет потребности в националистическом самоутверж-
дении. Как утверждает Роман Шпорлюк, стабильность многонацио-
нальных государств вполне может быть обусловлена
...готовностью доминантных элементов не думать о себе как
об этнической категории. Для государства недостаточно
стремления к ассимиляции этих разнообразных групп; до-
минирующий элемент государства должен раствориться
в более широком территориальном, политическом и/или
идеологическом представлении или идентифицироваться
с ним. Поэтому существуют американцы, а не WASP [белые
англосаксы-протестанты], османы, а не турки, британцы,
а не англичане, испанцы, а не кастильцы?5
Если Шпорлюк прав, то получается, что не только государственные
элиты, но и интеллектуальные культуртрегеры «государство-
образующих наций» должны причислять себя к этой общегосудар-
ственной идентичности и отказаться от националистической моби-
лизации - в противном случае они спровоцируют подрыв хрупкого
основания сосуществования в рамках многонациональных государств.
Подобный отказ от партикулярных целей компенсируется возложе-
13 Szporluk, Roman. The Imperial Legacy and the Soviet Nationalities //
The Nationalities Factor in Soviet Politics and Society / ed. by Lubomir Haida,
Mark Beissinger. Boulder: Westview Press, 1990. P. 1-34 (cm. p. 17).
98
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
нием на себя более универсальной миссии — примером может служить
возникшая в XIX в. в России идея «народа-богоносца» или еесоци
алистический аналог — «советские русские», т. е. наиболее классово
сознательные пролетарии, вершители интернациональной социа
диетической революции, а в более скромном ключе - приписывание
Сербии роли Пьемонта Югославии. Впрочем, вне зависимости or
того, как формулируется особая миссия нации, возникает неизбежное
противоречие между общегосударственными и партикулярными
интересами. Это противоречие, в свою очередь, порождает воз-
можности создания политических коалиций — для периферийных
наций в многонациональных государствах таких возможностей не
существует.
Так, и в русском, и в сербском контексте кадровые военные и дру-
гие представители государственных институтов принуждения (по-
лиции, спецслужб), равно как и остатки коммунистической партии
и федерально-правительственных структур, сформировали ядро
«имперской» или «государственнической» коалиции, в противовес
более узким националистическим коалициям. Наиболее типичным
примером группировки, состоявшей из имперской элиты, стал «Союз»,
группа депутатов Съезда народных депутатов СССР. Во главе ее сто-
яли офицеры смешанного этнического происхождения из перифе
рийных республик (Прибалтики, Молдовы, Казахстана); «Союз» ста-
вил дело сохранения СССР как великой державы выше партикулярных
национальных задач, в том числе и изоляционистских течений в рус-
ском национализме. Однако под воздействием кризиса легитим
ности крупных многонациональных государств и отвержения идеи
СССР и Югославии элитами периферийных наций эти государствен
нические элиты начали неохотно вступать в союзы с теми интелли
гентами-националистами, представителями государствообразуюших
наций, которые видели в поддержке государственных структур при-
нуждения единственную гарантию сохранения более крупного госу-
дарства (СССР, Югославии) или, в качестве альтернативы, лучший
способ создания расширенного государства коренного народа, кото-
рое вберет в себя большинство соотечественников за границей по-
тенциального национального очага. Так, государственническо-
националистические коалиции, возникшие в России и Сербии
на закате партийного государства, находили обоснование своих
действий в неявном союзе материальных и идеальных интересов
высшего чиновничества (союзного или федерального) государства
и националистической интеллигенции коренного народа. С другой
стороны, те политические лидеры и интеллигенты-националисты,
который ушли от государственнической позиции, — как, например.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
99
движение «Демократическая Россия» и его лидер Борис Ельцин или
Сербское движение обновления, во главе которого стоял писатель
Вук Драшкович, —бросили вызов государственническо-национали-
стическим коалициям во имя национального партикуляризма. Это
возвращение национального партикуляризма требовало новых идео-
логических обоснований со стороны интеллигентов — культуртре-
геров национализма.
Итак, роль идеологии в современном национализме требует даль-
нейшего уточнения.34 Поскольку динамика интеллектуальной моби-
лизации будет рассмотрена в следующем разделе, последующие за-
мечания являются лишь развитием положений Вебера касательно
взаимоотношений между государством и нацией. Необходимо от-
метить, что Веберу почти нечего было сказать по поводу роли на-
ционалистической идеологии, пом и мо того что интеллигенция игра-
ет ключевую роль в формулировании «провиденческой миссии»
нации как общности с уникальной культурой.35 Впрочем, основной
вывод, который логическим образом вытекает из его представлений
о национализме, состоит в том, что националистической идеологии
надлежит отдать ключевую роль в слиянии культуры и политики
в рамках национального государства. Впрочем, этим простым ут-
верждением полностью пренебрегают как в функционалистских,так
и в государствоцентрических теориях национализма. Так, Эрнст-
Гел ьнер, который вслед за Вебером рассматривал национализм как
новый принцип политической легитимности и предложил крайне
убедительный функционалистский обзор его возникновения в со-
временном мире, сделал известное утверждение, что национализм
не только не смог породить собственных великих мыслителей, но
и вообще идеологи национализма «ни на что, по сути, не повлияли»,
поскольку сделались взаимозаменяемыми после того, как совре-
менная индустриализация превратила культурную однородность
в функциональное требование к современному обществу.36 Ученые,
м На всем протяжении этого исследования внимание сознательно заостре-
но на националистической идеологии, в отличие от более аморфного по-
нятия «националистический дискурс», хотя я порой и использую второй
термин в общем смысле. Как показал Синиша Малешевич, теория идео-
логии, учитывающая роль политического и культурного воздействия,
способна объяснить развитие националистических нарративов лучше,
чем ее структуралистские и постструктуралистские альтернативы.
См.: Malesevic, Sinisa. Identity and Ideology: Understanding Ethnicity and
Nationalism. New York: Palgrave Macmillan, 2006. P. 58-94.
55 Вебер M. Хозяйство и общество. T. II. Общности. С. 296.
4 GdlnerE. Nations and Nationalism. Р. 123-124.
100	В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Cep6Hj(
придерживающиеся государствоцентрической теории, со своей сто.
роны видели в националистической идеологии всего лишь вспомо-
гательный инструмент административно-централизованного го.
сударства, которым элиты прагматически пользуются в целях
мобилизации масс. Ни тот, ни другой подход не является удовлетво-
рительным по целому ряду причин.
Начнем с разговора о государствоцентрическом подходе: объели
нение французов как нации и парадигматический пример консоли-
дированного национального государства отнюдь не были предопре
делены существованием сильной централизованной администрации.
Как показал Эжен Вебер, языковое разнообразие вполне сочетается
с требованиями государственной администрации и именно рес-
публиканская идеология объявила войну любому «реакционному
партикуляризму» во имя «единой республики, объединенной
и неделимой».37 Не случайно французское национальное строитель-
ство достигло апогея при Третьей республике, не только потому, что
республиканские элиты взяли под контроль административное го-
сударство, но и потому, что эти элиты видели во взращивании респу-
бликанского патриотизма необходимую предпосылку восстановления
легитимности государства, которое весь XIX в. сотрясали разобщаю-
щие социальные конфликты. Исходя из таких соображений, Дюркгейм
ратовал за прививание республиканского патриотизма через светское
образование и поддерживал идеологию солидаризма, предложенную
французскими радикалами как способ преодоления разобщающих
последствий классовых конфликтов. Так эта республиканская куль-
турная идиоматика сформировала гражданское определение при-
надлежности к французской нации, существующее и по сей день?
Но если роль националистической идеологии была достаточно
велика даже внутри консолидированных западных национальных
государств, она оказалась еще мощнее в рамках восточноевропейских
вариантов национализма с присущей им траекторией «от нации
к государству». Здесь роль таких отцов-основателей национальных
культур, как Франтишек Палацкий (в «изобретении чешской нации»)
на протонациональной основе этнической принадлежности была
настолько важна, что само разграничение между «историей идей
и социально-политической историей — т. е. историей “объективно
57 Weber, Eugen. Peasants into Frenchmen: The Modernization of Rural France.
1870-1914. Stanford: Stanford University Press, 1976. P. 72.
M Brubaker, Rogers. Citizenship and Nationhood in France and Germany. Cambridge.
MA: Harvard University Press, 1992.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
101
существующих групп" — очень сложно сохранить».39 Более того, ин-
теллигенты-националисты сыграли важную роль даже там, где бур-
жуазия — класс, у которого были свои эгоистические экономические
интересы в возникновении культурной однородности как необхо-
димой предпосылки создания современного индустриального
общества, выступила в качестве основного социального носителя
национализма. Так, в Каталонии, где буржуазия встала во главе нацио-
налистического движения, направленного против мадридских сто-
ронников централизации, решающим фактором стало то, «что
каталонский национализм, представленный интеллигентами,суще-
ствовал еще до того, как к нему смогла обратиться буржуазия. В от-
сутствие такого предсуществующего национализма, основанного
на культурных, языковых и исторических критериях, вряд ли бы
банкиры и промышленники из Барселоны сделали следующий шаг
и “изобрели" каталонский национализм, а также нацию, служившую
его интересам».40
Последнее критическое замечание в адрес функционалистской
трактовки возникновения современного национализма связано с тем,
что распространение западной идеи нации и ее восприятие восточ-
ноевропейскими интеллектуальными элитами сыграли решающую
роль в создании представления о том, что независимое национальное
государство является эффективным решением политических и эко-
номических проблем, которые уже нельзя было разрешить в рамках
традиционных или имперских государственных структур. После того
как это представление возникло, национальное строительство стало
восприниматься в интеллигентских кругах периферийных обществ
как функциональный императив. Необходимой предпосылкой для
возникновения в таких обществах национализма являлось существо-
вание ядра из образованных интеллигентов, которые сознавали раз-
ницу между политическим и экономическим положением их будущей
нации и ее культурным потенциалом. Культурный потенциал оце-
нивался в сравнении со стандартами политического и экономическо-
го успеха, заданными такими нациями, как Англия и Франция. Безус-
ловно, само существование интеллигентского слоя, способного осознать
эту разницу, являлось следствием распространения грамотности,
м Szporluk R. Communism and Nationalism. P. 157.
* Ibid. P. 162. Критическую оценку функционализма Гельнера см. в:
O'Leary, Brendan. Ernst Gellner’s Diagnoses of Nationalism: A Critical Overview,
or, What is Living and What is Dead in Ernst Gellner’s Philosophy of Nationalism//
The State of the Nation: Ernst Gellner and the Theory of Nationalism / ed. by |ohn
A. Hall. Cambridge: Cambridge University Press, 1998. P. 40-91.
1Q2	В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и с
---------------------------------------------------
которая поначалу оставалась прерогативой крайне узкого круга Э1И
ты. Во многих случаях — примером может служить серб Вук Карад'
жич — осознание, что их потенциальная нация «отстает» отд руГИх
прежде всего пришло к тем людям, которые собирали фольклор (пес
ни, рассказы и поговорки), составляли словари и создавали нацио
нальные алфавиты и языки.41 В итоге, поскольку западные идеи рас-
пространялись куда стремительнее, чем западные политические
и экономические реалии, восточноевропейские националистические
течения возникли еще до индустриализации. Соответственно, в этой
части мира национализм был скорее причиной (субъективной по-
требностью «догонять»), чем следствием функционального импера
тива индустриализации.
Если националистическая идеология действительно имеет зна-
чение, тогда «большое значение имеет то, чем именно воображает
себя нация... Имеет значение, какой образ нации возникает в итоге-
мирная по своей природе или воинственная, демократическая по
своей природе или авторитарная, приемлющая новые экономические
методы или традиционно аграрная, открытая для тех, кто хочетк ней
присоединиться, или предпочитающая расовые (и, соответственно,
непроницаемые) барьеры и так далее».42 Рассуждения Шпорлюка
логически подводят к вопросу о том, откуда у нации возникаеттакое
самовосприятие и как интеллигенция преобразует его в период
модерности в ее провиденческую миссию.
Этнические мифомоторы
и эмоциональные призывы национализма
Джон Армстронг, первым начавший исследовать нации до на-
ционализма, нашел ответ в априорном существовании «мифо-сим-
волических комплексов», которые с ранних времен определяли гра-
ницы этнических групп.43 По мнению Армстронга, такие границы
по самой своей сути были нестабильными, поскольку изначальное
негативное определение групп от Другого, как правило по языково-
му принципу (пример — русское слово «немцы», происходящее от
41 О значении субъективно воспринимаемых различий между политике
экономической реальностью и культурным потенциалом см.: SzporlukR
Communism and Nationalism. P. 88.
42 Ibid. P. 164.
45 Armstrong, John. Nations before Nationalism. Chapel Hill: University of North
Carolina Press, 1982.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
103
«немой»: те, кто не способен говорить на языке своей группы), не
являлось достаточным для отделения этнической принадлежности
как «клубка смещающихся взаимодейст вий» от других идентичностей.
Возникновение устойчивых этнических идентичностей зависело от
создания дополнительных символических «стражей границ», от ре-
лигиозных верований и практик до внешних маркеров статусной
дифференциации (одежда, характерные архитектурные паттерны,
групповая символика и пр.). Ключ к сохранению этнических идентич-
ностей лежал в передаче от поколения к поколению отличительно-
символических групповых маркеров, — достижение, которое стано-
вилось возможным только благодаря «включению индивидуальных
символов, как вербальных, так и невербальных, в мифическую
структуру».44 Армстронг называет наиболее сложные из этих мифи-
ческих структур «конституирующими мифами» (мифомоторами)
и постулирует, что они позволяли определить идентичность группы
«в отношении к государственному образованию». Устная передача
мифомоторов в долитературную эпоху была обязательным условием
возникновения идеи единой групповой судьбы:
Наиболее важная цель декламации мифа— создать у членов
группы четкое осознание их «единой судьбы». С точки зре-
ния мифо-символической теории, единая судьба определя-
ет уровень того, до какой степени отдельный эпизод— либо
исторический, либо «чисто мифический», вызывает чувство
выраженного аффекта, подчеркивая солидарность людей
в борьбе с враждебной силой, т. е. усиливая актуальность
восприятия границ.45
Далее Армстронг отмечает, что этнические мифомоторы, как
правило, содержат «мощный религиозный компонент», не только
потому, что «культовые организации о пред ел я ют уровень проница-
емости распространения этнического мифа», но и потому, что «по-
нятие разграничения религиозных и светских верований было не-
представимым» до эпохи современного национализма.46 Так,
помимо собственных этнических мифов, во всех православных го-
сударственных образованиях существовало легитимирующее пред-
ставление о правителе как о «помазаннике божьем», в отличие от
католических стран, где правитель мог быть только защитником
44	Ibid. Р. 3-8.
45	Ibid. Р. 9.
46	Ibid. Р. 283.
104
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Серб*
папы.47 Кроме того, во многих досовременных политических об
разованиях легитимизация происходила на основании «мифаоба-
стионе» (antemurale), согласно которому государственное образов
ние является последним рубежом, защищающим от вторжения
чуждых религиозных групп (в европейском контексте, как правило-
мусульман).
Надлежит вкратце продемонстрировать применимость предло-
женного Армстронгом анализа этнических мифомоторов к нашему
исследованию. Определяющий мифомотор сербского национализма
XIX в. строился вокруг Битвы на Косовом поле (1389), в которой князь
Лазарь вместе с большинством своих бойцов погиб от рук захватчи
ков-мусульман, османских турок. Ранняя канонизация Лазаря как
мученика за христианскую веру и сакрализация основателя средне
вековой сербской династии Неманичей Стефана Немани (св. Симео-
на) иллюстрирует роль, которую православная церковь играла на
раннем этапе в сохранении памяти о средневековом сербском госу-
дарственном образовании. Параллельно шел процесс зарождения
традиции устной эпической поэзии, посвященной героям Косова
поля. Изустная передача цикла эпических поэм о Косовом полевте-
чение нескольких веков неизбежным образом привела к возникно-
вению различных интерпретаций, в которых религиозный мотив
мученичества (князь Лазарь якобы предпочел Царство Божье своему
мирскому царству) дополнялся прославлением героизма воинов,
таких как витязь Лазаря Милош Обилич, нанесший османскому сул-
тану Мураду смертельный удар на поле боя. Две темы — религиоз-
ного мученичества и светского героизма — постепенно слились, пре-
вратившись в XIX в., в эпоху национализма, в символическое сырье
для создания героического самовосприятия нации. Героическое
самовосприятие интеллигенты-националисты кодифицировали
в форме более сложного националистического мировоззрения - осо-
бенно важную роль в этом сыграли литераторы: прославляя героев
Косова и возрождая память о средневековом государственном об-
разовании (империи царя Душана), они создавали идеологическое
обоснование для войн Сербии против Османской империи за на-
циональное освобождение.
Но хотя теория Армстронга позволяет объяснить значимость
мифомоторов для создания этнических групп, она не позволяет раз-
гадать загадку того, почему основополагающие мифы со временем
не утрачивают своей способности вызывать сильные коллективные
чувства. Ключом к разгадке может послужить предложенное Мирчей
47 Armstrong I. Nations before Nationalism. P. 293-294.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
105
Элиаде различие между «мифическим» и «историческим» временем.
По мнению Элиаде, если в рамках линейного и необратимого исто-
рического времени конкретный человек участвует в уникальных
и потому неповторимых событиях, то в онтологии мифа «предмет
или действие приобретают реальность только в той степени, в какой
они воспроизводят или повторяют архетип». «Воспроизведение ар-
хетипов» через «повторение парадигматических жестов», по сути,
уничтожает «профанное время» и переносит человека, «который
повторяет типовой жест... в мифическую эпоху, в которой произо-
шло его зарождение».4* Важным следствием «мифологизации исто-
рических персонажей» в распространенных формах фольклора,
таких как эпическая поэзия, является то, что эти персонажи лиша-
ются конкретной исторической индивидуальности и личных био-
графий, поскольку «народная память не приспособлена к тому, чтобы
сохранять отдельные события и реальные фигуры. Она функциони-
рует с помощью других структур: категорий вместо событий, архе-
типов вместо исторических персонажей». Создание мифа тем самым
является «последней — а не первой — стадией возникновения героя».
Будучи канонизированным в народной памяти, герой своим при-
мером призывает к повторению парадигматических действий и даже
может вызывать «мифические видения» — например, «в 1912 г. це-
лая сербская бригада видела, как Марко Королевич [другой канони-
ческий персонаж сербской эпической поэзии) возглавил атаку на за-
мок Прилеп, который много веков назад был вотчиной народного
героя». Подобным же образом в популярной русской былине, по-
священной войне с Наполеоном, не упомянуты Александр I и Боро-
динская битва, осталась только «фигура Кутузова в образе народно-
го героя».48 49
Изобретательная теория Элиаде, изначально созданная для того,
чтобы осмыслить отличительные черты архаического сознания тра-
диционного человека, имеет непосредственное отношение к изуче-
нию современного национализма, поскольку разные типы мифов —
как об этническом происхождении, так и о предках, героической
эпохе, упадке и возрождении, — которые были похоронены под
глубоким слоем досовременного коллективного сознания, превра-
тились в протонациональные символические составляющие, которые
были включены в современные националистические идеологии
48 Eliade, Mircea. Cosmos and History: The Myth of the Eternal Return. New York:
Harper. 1959. P. 34-35.
49 Ibid. P. 42-43.
106
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сер^и
и переработаны ими.50 Впрочем, из приведенных выше примеру
столь же явственно следует, что такие мифы часто рождаются в кри-
зисные эпохи и вновь обретают значимость в столь же чрезвычай-
ных ситуациях, когда, но словам Элиаде, «мир разрушается и вое.
создается». И если для традиционного человека Элиаде такие
ситуации приобретают характер ритуала, который подтверждает
«периодичность творения» (рождения, свадьбы, похороны, празд
новация Нового года и пр.),51 для современного политизированно-
го человека разрушение и воссоздание чаше связано с надеждой
на «обновление и возрождение» во времена сильнейших полити
ческих потрясений, таких как войны и революции. В результате
мифических героев прошлого вспоминают именно в такие времена,
дабы они вдохновляли на героические деяния, которые могут и не
свершиться в отсутствие «парадигматического жеста».
Прекрасной иллюстрацией к такой мифологизированной моде
ли служит очень точно названное Смутное время — период истории
Московского государства начала XVII в., политический кризис,свя-
занный с вопросом престолонаследия. Пятнадцать лет (1598-1615)
политической неразберихи, общественного возмущения, появления
«самозванцев» и вторжения Речи Посполитой завершились войной
1612 г., по ходу которой захватчики были изгнаны, а на трон посажен
новый царь (Михаил Романов, 1613). Впервые за всю историю
Московии народ — а по сути, социальная коалиция средних обще-
ственных слоев, которая противостояла не только захватчикам, но
и местным боярам и повстанцам-казакам, пришла к победе не под
руководством верховного правителя: во главе ее стояли купец Кузь-
ма Минин и воевода князь Дмитрий Пожарский.52 Минин и Пожар-
ский, впоследствии канонизированные в народной памяти,удосто-
ились большого памятника перед московским собором Василия
Блаженного — памятник был заказан Александром 1 в ознаменование
двухсотлетия начала войны (1812 г.). Неудивительно, что начавшее-
ся в том же году вторжение Наполеона в Россию породило целый
поток канонических образов, почерпнутых из Смутного времени,
которые вдохновляли военачальников вроде М. И. Кутузова на геро-
ические деяния, каковым предстояло стать составной частью новой
народной легенды. Более века спустя, когда разрушительное гитле-
50 Smith, Anthony. Myths and Memories of the Nation. New York: Oxford University
Press, 1999. P. 57-97.
51 Eliade M. Cosmos and History. P. 49-93.
52 Platonov, Sergei F. The Time of Troubles. Lawrence: University of Kansas Press,
1970. P. 123-163.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
107
ровское нашествие грозило стереть Советскую Россию с лица земли,
Сталин в своей знаменитой речи на Красной площади (ноябрь 1941 г.)
упоминал имена Кутузова и Суворова, а также Минина и Пожарско-
го и их средневековых нредтестненников Александра Невского
и Дмитрия Донского. Великая Отечественная война, в свою очередь,
привела к появлению новых героев,таких как маршалы Жуков и Ко-
нев, которые впоследствии были канонизированы в советски-русской
мифологии.
Эти примеры, по сути, показывают, что вторжение мифологиче-
ского времени Элиаде во время историческое не является случайно-
стью. но представляет собой необходимое условие для возможности
сдержать обещание национального «обновления и возрождения»
после «разрушения и создания». Именно в этом смысле мифомоторы
можно считать мифами, которые вызывают социальное движение (мо-
билизацию) и тем самым являются функциональной потребностью
современного национализма. Дело тут в том, что мифомоторы спо-
собствуют единению коллективного сознания нации на базе общих
представлений, а также образов и нарративов, передающихся из по-
коления в поколение. Будучи вписанными в коллективную память,
эти образы и нарративы, в свою очередь, подталкивают к действию,
а важнейшим следствием становится то, что в «смутные времена»
отдельные представители нации проявляют готовность исполнить
свой основной долг и, по словам Вебера, «принять смерть во имя
общности».
Безусловно, на создание полноценных национальных мифов
на базе уже существующих мифомоторов затрачиваются значитель-
ные усилия по «изобретению традиции», а современный национализм
в большой степени отличается от смутного осознания единой судьбы,
которое существовало в досовременный период.53 Однако не так уж
сложно заметить, что тип уже существующих мифомоторов накла-
дывает важные ограничения на спектр доступных возможностей для
изобретения, так что новое самовосприятие нации нельзя выбрать
произвольно. Более того, — и здесь мы возвращаемся к Веберу, —
55 The Invention of Tradition/ed. by Eric Hobsbawm, Terence Ranger. Cambridge:
Cambridge University Press, 1983. Под[юбное обсуждение взаимоотношений
между этническими мифомоторами и современным национализмом см.
в: Smith, Anthony. The Ethnic Origin of Nations. Oxford: Basil Blackwell. I486,
а также новый материал в: Smith, Anthony. Ethno Symlsolism and Nationalism:
A Cultural Approach. London: Routledge, 2009. Моя аргументация созвучна
позиции Смита, который придает особую важность «большой длитель-
ности» для понимания национализма, при том что мой подход ближе
к модернистским теориям, чем его •перенниалистический».
108
В. Вуячич. Национализм, .
'• сеРбии
политическое значение национальных мифов можно гарантировать
только в том случае, если они будут восприняты современным госу.
дарством. С другой стороны, непрекращающийся массовый отклик
на эти мифы является функцией не только от распространения го-
сударственных образовательных программ и массового призыва
в армию, но и от нового исторического опыта, который превратил
донациональное представление об общей групповой судьбе в вебе-
ровскую единую политическую судьбу, т. е. судьбу группы, привязан-
ной к современному (не древнему) государственному образованию-
зарождающемуся национальному государству.
Хорошим примером такой трансформации служит Сербия, где
Балканские войны (1912-1913) и Первая мировая война (1914-1918)
явились теми определяющими элементами исторического опыта,
которые помогли окончательно превратить нацию в общность с со-
вместной памятью и единой политической судьбой. Эта трансфор-
мация произошла и потому, что успешный «реванш за Косово» по
ходу Балканских войн попал в резонанс с этническим мифомотором,
и потому, что колоссальные боевые потери, равно как и страдания
гражданского населения от действий оккупационных австро-вен-
герских властей во время Первой мировой войны, затронули почти
каждую сербскую семью. В результате прочная идентификация с го-
сударством закрепилась на массовом уровне, а опыт коллективной
борьбы и изначальных успехов в противостоянии несоизмеримо
более многочисленной австро-венгерской армии заставили по-новому
зазвучать основной акцент Косовского мифа на «героическом про-
тивостоянии несоизмеримо более сильному противнику». По мнению
Вебера, подобная массовая идентификация с национальным госу-
дарством чаще является результатом такого выходящего за обычные
рамки опыта, когда политическое осознание важности националь-
ного государства проникает в самые широкие слои населения:
Правильно только одно: у наций, в которых зависимость их
экономической элиты от политической властной ситуации
не демонстрируется наглядно каждый день (как у англичан),
нет инстинктов, ориентированных на такие специфические
политические интересы; по меньшей мере их нет в широких
массах нации, которым приходится бороться с будничными
трудностями, — и было бы несправедливым от этих широких
масс их требовать. В великие же моменты, например в слу-
чаях войн, значение национальной мощи проникает и к ним
в душу — и тогда оказывается, что национальное государство
зиждется на самобытных психологичеких основах даже в ши-
рочайших экономически порабощенных слоях нации, а не
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
109
только у «надстройки», представляющей собой организацию
экономически господствующих классов.54
Совершенно очевидно, что наблюдения Вебера также примени-
мы и к России. С другой стороны, в этих наблюдениях (с учетом кон-
текста разговора о национальном государстве и экономической по-
литике) национально-государственная точка зрения принимается
за данность, т. е. не учитывается возможность существования раз-
рыва между мифом о государстве и мифом о нации.ss В случае России
Смутное время не только породило героев, деяния которых были
вписаны в патриотическую коллективную память, но и обострило
социальное самосознание среднего слоя российского общества, ко-
торый впервые увидел в нации сущность, потенциально отдельную
от царя-самодержца и «его государства». Символический разрыв
между государством и нацией, возникший тогда впервые, нашел вы-
ражение в религиозном дискурсе (представление о Святой Руси как
о православной общине, потенциально независимой от царя), но
оброс новыми коннотациями в эпоху национализма, когда культур-
трегеры, выступавшие против самодержавного правления Николая 1
(1825-1855), включили понятие «Святая Русь» в антигосударствен-
нический национализм — сперва «правых» славянофилов, а потом
«левых» народников. Империя, со своей стороны,так полностью и не
усвоила ни один из вариантов этнического мифомотора, при том что
она избирательно и все более настойчиво пользовалась призывами
к национальным интересам, чтобы создать новую взаимосвязь меж-
ду «царем и народом». Конечным следствием стало раздвоение ми-
фов о государстве и нации, которое в полной мере использовали
большевики, чтобы представить свой революционный переворот как
воплощение мечты о «подлинно народной власти в России».
Чтобы случай России не воспринимался как аномалия, следует
отметить, что подобная ситуация сложилась в 1970-е гг. и в Иране,
где режим шаха Резы Пехлеви вернул к жизни миф о древней Пер-
сидской (Ахеменидской) империи, чтобы оправдать проекцию сво-
ей мощи вовне, включение национальных и религиозных меньшинств
в космополитическую (т. е. имперскую) схему, а самое главное —
обожествление «королевской власти как основного, незаменимого
54 Вебер, Макс. Национальное государство и народнохозяйственная поли-
тика //Вебер М. Политические работы (1895-1919). М.: Праксис, 2003.
С. 30-31.
55 Классическая работа, посвященная мифам о государстве: Cassirer, Ernst.
The Myth of the State. New Haven: Yale University Press, 1946.
по
R Вуячич. Национализм, миф и государство в России и СербИи
и ниспосланного свыше института объединения империи и выбора
ее пути».56 При этом существовал и влиятельный контрмиф в форме
истории о Кербеле — раннеисламского нарратива, повествующего
об оспаривании права наследования плаща пророка Магомета; этот
нарратив стал основой самоопределения для влиятельной секты ши-
итов. Приводить здесь подробности этой сложной истории нужды
нет. Достаточно отметить, что «на протяжении многих веков она
играла непреходящую роль в построении иранского общества» итем
самым стала средством «изобретения» иранской национальной иден-
тичности. После того как миф о Кербеле был радикальным образом
переосмыслен иранским духовенством, он стал мощным инструмен-
том контрмобилизации, облегчив создание революционной коалиции,
выступавшей против шаха. Тем самым борьба между империей и на-
цией вошла в русло культуры, обретя форму противостояния между
противоположными мифами, только один из которых мог в итоге
оказаться «политически истинным».57
Эти примеры показывают, что представление о единственном
главенствующем этническом мифомоторе нельзя принимать задан-
ность и что контрмифы могут использоваться для того, чтобы подо-
рвать легитимизирующие мифы о государстве, выявив их историче-
скую «фальшь» и тем самым низведя их до «статуса легенды». Не
менее примечательно и то, что те, кто используют эти мифы, «могут
придать истории, легенде и даже басне вид авторитетности и прав-
доподобия, тем самым подняв их до уровня мифа», что может по-
служить составной частью новых «социальных конструктов»,основ-
ным примером каковых в современном мире служит нация. Наконец,
как утверждает автор этой классификации Брюс Линкольн, мифы
могут видоизменяться в соответствии с «новыми направлениями
интерпретации» с целью изменить «природу чувств», которые они
вызывают.58 Как мы увидим далее, все эти способы использования
мифов широко представлены в обоих наших случаях.
Разговор о взаимоотношениях между этническими мифомото-
рами и современным национализмом позволил нам сделать полный
круг и показать, что веберовское представление о нации как едино-
культурной общности с совместной памятью и единой политической
судьбой, созданной определяющим историческим опытом, и поныне
56 Lincoln, Bruce. Discourse and the Construction of Society: Comparative Studies
of Myth, Ritual, and Classification. New York: Oxford University Press, 1989.
P. 27-38 (cm. p. 34).
57	Ibid. P. 35-37.
58	Ibid. P. 25.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
111
сохраняет свою теоретическую и эмпирическую верность. Прежде
чем завершить это пространное обсуждение веберовского подхода
к национализму, необходимо перечислить еще несколько тезисов,
выдвинутых Вебером в попытке объяснить, почему национализм
в современном мире настолько привлекателен для масс.
Первый из тезисов, строго говоря, относится не столько к нациям,
сколько к этническим группам, хотя, судя по всему, применим и к пер-
вым. Как мы уже отмечали, для Вебера и этнические группы, и нации
являлись подтипами статусных групп, определяемых с позиций их
особых претензий на социальную честь на основании их общей куль-
туры. Вебер полагал, что отличительной чертой этнической или на-
циональной чести служит тот факт, что она субъективно доступна
любому члену группы. Именно поэтому этническая честь является
единственным источником статусного превосходства, доступным
широким массам:
Этническая честь — это специфическая «массовая» честь,
ибо она доступна каждому из тех, кто входит в сообщество
верящих в единство своего происхождения. Белые бедняки
(«poor white trash») американского Юга, часто влачащие жал-
кое существование из-за отсутствия работы для свободных
людей, в эпоху рабства были более ярыми расистами, чем
сами плантаторы, потому что их социальная честь целиком
определялась деклассированным положением черных.59
Если в более традиционные времена в обществе, состоявшем из
отдельных сословий, единственным источником всеобщей идентич-
ности, который выходил за рамки провинциального мира местной
общины и делал возможным посмертное уравнивание как источник
утешения слабым и угнетенным за все их страдания в земной юдоли
(«Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю»), являлась религия,
то в современных условиях той эгалитарной силой, которая размы-
вает статусные границы и придает осмысленность повседневной
мирской жизни, предстает нация. Размывание статусных различий
внутри групп через общие чувства национальной гордости и превос-
ходства, которые можно высказать перед внешними группами, со-
держит в себе, при всем своем преходящем характере, сильную эмо-
циональную привлекательность для масс, поскольку поднимает их
честь в их собственных глазах. Самым важным политическим
59 Вебер М. Хозяйство и общество. Т. II. Общности. С. 74. Верно ли предпо-
ложение Вебера с эмпирической точки зрения — вопрос открытый, одна-
ко в теоретическом смысле оно говорит о многом.
112
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
Сербцц
следствием этого призыва национализма к статусным устремления^
низших классов — следствием, которое Вебер не формулирует,-яв-
ляется относительная простота, с которой внутренние социальные
конфликты можно перевести во внешние национальные.
Тем не менее, анализируя современное ему рабочее движение
Вебер делает несколько важных замечаний касательно культурной
близости социализма и национализма. По словам Вебера, в обычной
ситуации рабочий класс — в отличие от государственного чиновни-
чества, определенных частей класса капиталистов или интеллиген-
тов-националистов — не разделяет их интереса к имперской экс-
пансии. И все же пролетариат можно мобилизовать на защиту
империализма посредством комбинирования эмоционального воз-
действия и невнятных призывов к корыстолюбию:
Если, как показывает опыт, вопреки всему мелкобуржуазные
и пролетарские слои так часто и легко отказываются от па-
цифистских интересов, то основания этого лежат... частью
в более эмоциональном настрое всякой неорганизованной
«массы», частью в смутном представлении о неких неожи-
данных шансах, которые могут возникнуть благодаря войне.
...«массы» как таковые — по крайней мере, в их субъективном
представлении — не теряют ничего ощутимого, кроме разве
что в крайнем случае самой жизни, но это — угроза, оценка
и влияние которой представляют собой весьма зыбкие ве-
личины, легко сводимые к нулю путем эмоционального воз-
действия.60
Эти строки, безусловно, написанные под влиянием Первой миро-
вой войны, когда массовая военная пропаганда произвела доселе
немыслимое воздействие и рабочий класс решительно не сумел
остаться на позициях интернационализма, имеют очевидное значе-
ние для трактовки всех последующих националистических конфлик-
тов. В этом смысле замечание Вебера о том, что массам нечего терять,
кроме своих жизней, можно воспринимать как ироническое наблю-
дение, что националистические призывы обладают куда большей
эмоциональной силой, чем социалистические («пролетариям нечего
терять, кроме своих цепей»).
Надо сказать, что мыслителем, который лучше всех объяснил
способность эмоциональных призывов перечеркнуть все бытовые
соображения о том, не слишком ли дорогую цену придется заплатить,
оказался Жорж Сорель, крупнейший идеолог политического мифа
современной эпохи. Сорель, который видел в создании политических
60 Вебер М. Хозяйство и общество. T. II. Общности. С. 291-292.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
113
мифов важнейшее средство выковывания сознательности рабочего
класса через призывы к «эмоциональности масс», всеобщей стачке
и «непосредственным действиям» (т. е. политическому насилию),
объясняет преимущества мифа над абстрактными теориями Маркса
следующим красноречивым образом: «Миф невозможно опровергнуть,
так как он по своей сути тождествен убеждениям данной группы,
является выражением этих убеждений на языке движения, а значит,
неразложим на части, которые можно было бы описать средствами
рационального исторического анализа».61
По мнению Сореля, мифологизация классовой борьбы использо-
валась как способ отделения рабочих от государства, поскольку власть
правящих классов зиждилась, помимо монополии на физическое
принуждение, на мифе о государстве как «интеллектуальной спайке
нации». Если рабочее движение ставило задачу подорвать мощную
мистическую риторику государства и эмоциональные призывы пра-
вителей к солидарности всех классов во имя патриотизма, оно долж-
но было создать равный по силе контрмиф, способный вызвать силь-
ные антипатриотические чувства. Конфронтация с государством
через насилие в этом смысле является неизбежной, поскольку толь-
ко таким образом классовая борьба может вызвать глубокую эмоцио-
нальную привязку к делу революции.62
То, что революционные представления Сореля не претворятся
в жизнь, стало очевидно по ходу Первой мировой войны, когда вы-
яснилось — на ряде примеров, за вычетом традиционных империй, —
что миф о государстве как «интеллектуальной спайке нации» дей-
ствительно стал «тождествен убеждениям отдельной группы» и тем
самым превратился в «неопровержимый» источник эмоциональной
привлекательности для масс. В результате многие из последователей
Сореля, ставшие анархо-синдикалистами, обратились к мифу о нации
как более надежному инструменту достижения радикальных поли-
тических перемен. Наиболее примечательным примером подобной
трансформации может служить молодой Муссолини, газета которо-
го красноречиво поменяла свое название с “La lotta di classe” («Клас-
совая борьба») на “11 popolo d’Italia” («Народ Италии»). В новом на-
ционалистическом ключе идея бесклассового общества заместилась
«военизированным национал-социализмом», в котором армия ста-
нет служить инструментом уравнивания классов, иерархически
•’ Сорель, Жорж. Размышления о насилии. М.: Фаланстер, 2013. С. 51.
w Там же. С. 134. Определение государства взято из: Horowitz, Irving Louis.
Radicalism and the Revolt against Reason: The Social Theories of Georges
Sorel. Carbondale: Southern Illinois University Press, 1968. P. 131-132.
114
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и СербИ1<
организованной «школой дисциплины» для масс, а кроме того ~по-
ставщиком авангарда нового типа, «окопной аристократии».65
Вебер, участвовавший в качестве гражданского добровольца в Ве-
ликой войне, безусловно, мог наблюдать это превращение рабочих
в патриотов. Возможно, именно этот опыт позволил ему выдвинуть
оригинальную мысль об избирательном сродстве между добродете-
лям и, которые продвигает рабочее движение, и добродетелями, в ко-
торых нуждаются массовые армии во время войны. Вебер, в част-
ности, отмечал, что «государство, которое стремится построитьдух
своей массовой армии на понятиях чести и товарищества, не должно
забывать, что в повседневной экономической борьбе рабочих имен-
но эти чувства обеспечивают основную нравственную силу для про-
свещения масс, а значит, нужно позволить им свободно развиваться».63 64
Общность коллективистских эмоциональных основ классовой и на-
циональной борьбы, безусловно, служит одной из причин возникно-
вения избирательного сродства между социализмом и национализмом.
Однако и в этом случае утверждение Вебера необходимо допазнить
следующим наблюдением: сходство между социалистическими и на-
ционалистическими добродетелями коренится не только в «повсед
невной борьбе рабочих», но также и в воинствующем характере со-
временных социалистических партий. Как заметил друг Вебера,
анархо-синдикалист Роберт Михельс (в глубине души — последователь
Сореля), существует «близкое сходство между боевой демократической
партией и военной организацией»—доказательством тому может слу-
жить упорное использование лидерами социалистических движений
языка военной тактики и стратегии. По мнению Михельса, Бебель и Эн-
гельс были, «по сути, писателями-вояками», которые то и дело при
бегали к «казарменному сленгу», причем это не являлось «случайным
совпадением», а было связано с «чутьем к избирательному сродству»."
Представление о партии рабочего класса как о боевой организа-
ции достигло апогея в знаменитом определении Сталина, который
назвал компартию «командным составом и штабом пролетариата»,*
определение, которое в некотором смысле объясняет избирательное
сродство между коммунизмом и национализмом в коммунистический
63 Об изменении названия газеты Муссолини, свидетельствующем о его
превращении из социалиста в националиста, см.: Gregor, A. lames. Young
Mussolini and (he Intellectual Origins of Fascism. Berkeley: University
of California Press, 1979. P. 190-191,207-222.0 его понятии «окопная ари-
стократия» см.: Fascism /ed. by Roger Griffin. Oxford: Oxford University Press,
1995. P. 28-29.
64 Beetham D. Max Weber and the Theory of Modern Politics. P. 146.
bS Michels, Robert. Political Parties. New York: Free Press, 1962. P. 80.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
115
период. Хотя верность Сталина марксистско-ленинской идеологии
и проводившаяся им политика заставляют усомниться в примени-
мости термина «националистическая» к его политической мотивации,
то, что он опирался на межпартийную фракцию, мировоззрение ко-
торой Роберт Такер метко описал как «большевизм правых радикалов»,
говорит о многом. Как его ни назови — националистом в особом
смысле слова или неопатримониальным советским самодержцем,
который уничтожил свою нацию, Сталин, очевидно, осознавал, как
важны традиционные мифы о государстве для мобилизации нужных
политических элит на дело нового революционного мессианства,
в котором СССР будет играть роль авангарда мирового пролетариа-
та. «Военизированный национал-социализм» Муссолини, в котором
армия служит школой дисциплины для масс, явно был бы не чужд
Сталину, с тем лишь важным отличием, что в рамках ленинского ми-
ровоззрения компартия и ее (в случае Сталина) непогрешимый лидер
возведены на пьедестал национального самопоклонения. Однако,
если принять во внимание эту ключевую подмену, становится ясно,
почему и как партия с успехом использовала националистические
лозунги, чтобы вдохновить «бойцов революции» на решение гран-
диозной задачи превращения «отсталой России» в «страну металла».
Идеи Вебера о способности современного национализма обе-
спечить (хотя бы временно) статусное равенство и об избирательном
сродстве социализма с национализмом следует поместить в более
широкий исторический контекст. Если представление о статусном
равенстве является неотъемлемой частью понятия «нация» и, соот-
ветственно, присутствует повсеместно, то избирательное сродство
между социализмом и национализмом имеет более глубинные исто-
рические корни, к рассмотрению которых Вебер так и не обратился.
В периферийных обществах России и Восточной Европы социализм
и национализм возникли как два взаимосвязанных отклика на ощу-
щение относительной отсталости от Запада.
Сравнительная отсталость, интеллектуальная
мобилизация и ресентимент: распространение
национализма от обществ-первопроходцев
к обществам-последователям
Исследуя промышленное развитие Европы, Александр Гершенкрон
выстраивает теорию экономической отсталости, цель которой — объ-
яснить явление, регулярно повторяющееся в экономической истории,
а именно, тот факт, что индустриализация в странах, которые отставали
1J5	Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
от первой промышленной нации, Англии, приобретала явственны^
институциональные и идеологические черты. Происходило тго по.
тому, что распространение идей и технологий от передовых обществ
к отсталым сделалось важным внешним фактором, изменившим
траектории развития стран, поздно пришедших к индустриализации
причем таким образом, который не был бы возможен, если бы они
развивались (или загнивали) в автаркическом режиме. В результате
в экономически отсталых обществах индустриализация происходи-
ла гораздо стремительнее, а государство играло более важную рай
в экономическом развитии. Если в Англии она началась как спон-
танный процесс, то в последующих случаях потребовала применения
поддерживающих идеологий, характер которых зависел от периода,
когда проходила индустриализация, и конкретных исторических об-
стоятельств. Так, квазирелигиозное прославление Сен-Симономтру
да как категорического императива сыграло важную идеологическую
роль во Франции; в Германии «куда более подходящей идеологией
для индустриализации» стали националистические чувства. Анало-
гичную идеологическую роль сыграл в России марксизм.66 Одною
основных следствий «отсталости» состояло в том, что возникали ги-
бридные институциональные формы, которые сочетали в себе пере
довые технологии и местные политические институты, что имело
важнейшие последствия для политико-экономических траекторий,
по которым пошли страны, поздно вставшие на путь индустриали-
зации.67 Привлекая наше внимание к роли осознания элитой эконо-
мической отсталости (например, осознания потребности догнать
передовые страны) как мощнейшего мотивационного фактора для
стран с поздней индустриализацией, Гершенкрон, по сути, опровер-
гает знаменитое утверждение Маркса, что «промышленно более
Gerschenkron, Alexander. Economic Backwardness in Historical Perspective;
A Book of Essays. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1962. P. 5-52.
353-364.
Это явление было достаточно рано отмечено Л. Троцким в его теории
«неравномерного и комбинированного развития» и Торстейном Вебленом
в его формулировке «преимуществ опоздавших» — тех, кто получили воз-
можность импортировать уже существующие технологии из более пере-
довых стран. Среди наиболее ценных научных исследований, где рассмо-
трены это и похожие явления, можно назвать: Dahrendorf, Ralf. Society and
Democracy in Germany. New York: Anchor Books, 1969; lowitt, Ken.The Leninist
Response to National Dependency. Berkeley: Institute of International Studies.
1978; Janos, Andrew. The Politics of Backwardness in Hungary, 1825-1^
Princeton: Princeton University Press, 1982; Janos, Andrew. East Central Europe
in the Modem World. Stanford: Stanford University Press, 2000.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
117
развитая страна показывает менее развитой лишь образ ее собствен-
ного будущего», и ставит под вопрос акцент, который теория эво-
люционной модернизации делала на эндогенных факторах при объ-
яснении перемен в экономике.
Как впоследствии показал Рейнхард Бенди кс,68 теорию Гершен-
крона можно расширить, включив в нее осознание элитой «полити-
ческой отсталости». Основная причина этого связана с колоссальным
воздействием идей Французской революции — в том числе и идеи
о нации — на элиты «отсталых» европейских обществ. В результате
коллективное достоинство будущей нации стало ассоциироваться
не только с экономическим, но и с политическим развитием, т. е. с соз-
данием независимого национального государства, основанного
на народовластии. В полную противоположность заявлениям исто-
рического материализма, Англия и Франция стали идеальными мо-
делями экономического и политического успеха, тем самым под-
толкнув немецкие (а также и все прочие) элиты к тому, чтобы сле-
довать их примеру:
Экономический и политический «прорыв», случившийся
в Англии и Франции в конце XVIII в., поставил все остальные
страны в положение «отсталости». В принципе, то же самое
можно сказать и о двух странах-первопроходцах. Экономи-
ческое преображение Англии послужило «моделью» для
Франции, а политическая революция во Франции сразу же
превратилась в основной предмет политических дебатов
в Англии. С тех самых пор мир делится на передовые обще-
ства и их последователей. <...> Однако с тех пор процессы
распространились куда шире. Бывшие общества-последо-
ватели, такие как Россия или Китай, превратились в развитые
общества, которые воспринимаются как модели подчинен-
ными сателлитами в Восточной Европе, а также некоторыми
странами Азии и Африки, получившими независимость по-
сле Второй мировой войны. Каждая из стран, которой до-
велось сыграть роль «первопроходца» относительно одного
из обществ-последователей, имеет историю изменений,
инициированных извне, хотя с победой модернизации акцент
на это внешнее измерение становится менее значимым, чем
на более раннем этапе. Соответственно, базовым элементом
в определении модернизации является то, что с XVIII в.
она отсылает к определенному типу социальных перемен,
которые состоят в экономическом и политическом прогрессе
и Bendix, Reinhard. Nation-Building and Citizenship. Berkeley: University
of California Press, 1977. P. 361 -435.
118
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
в обществе-первопроходце и последующих изменениях
в обществах-последователях.69
Выводы из формулировки Бендикса крайне важны для изучения
национализма. Во-первых, делая акцент на автономной роли рас-
пространения идей в возникновении и развитии национализма,
Бендикс дает понять, что национализм следует рассматривать как
независимый идеологический отклик на Промышленную революцию,
сиречь отклик, который «нельзя сводить к либеральной, консерва
тивной или социалистической позиции».70 Во-вторых, Бендикс при-
влекает наше внимание к роли интеллектуальных элит в распрост-
ранении идей от обществ-первопроходцев к последователям,
поскольку сама возможность превращения Англии в референтное
общество для Франции основывалась на «росте числа читающей пу-
блики, просвещенной светской элиты, предающейся ученым заня-
тиям». Бендикс называет это «более стремительное воспроизведение
и распространение идей» как внутри общества, так и между отдель-
ными обществами «интеллектуальной мобилизацией», а осознание
элитами того, что их общества отстают от «обществ-первопроходцев»,
обозначает термином «относительная отсталость». По мнению Бен
дикса, оба этих фактора - распространение интеллектуальных идей
и осознание относительной отсталости — играют независимые кау-
зальные роли в процессе социальных перемен.71
Третий важный вывод из теории Бендикса связан с тем, что ин-
теллектуальная мобилизация исторически предшествовала Про-
мышленной революции - она относится к XVI11 в., когда французские
аристократы стали воспринимать «английские свободы» как обще-
ственный стандарт, который заслуживает воспроизведения и под-
ражания. Произошло это как потому, что идея свободы оправдыва-
ла их собственные политические и статусные чаяния, так и потому,
что «английские свободы» воспринимались как главный источник
* Bendix R. Nation-Building and Citizenship. P. 412-413.
70 Формулировка взята из: Szporluk R. Communism and Nationalism. P. 8. Шпор
люк в своей книге утверждает, что независимый националистический
отклик был сформулирован немецким экономистом Фридрихом Листом -
его рецепт национального развития представлял собой сочетание вну-
тренней свободной торговли с протекционизмом в отношении местной
промышленности.
71 Bendix, Reinhard. Force, Fate and Freedom: On Historical Sociology. Berkeley"
University of California Press, 1984. P. 108-123. Для краткости в дальнейшем
этот теоретический подход будет называться «теорией относительной
отсталости».
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход	119
превосходства Англии над другими. Соответственно, субъективное
восприятие Франции как относительно отсталой страны по сравне-
нию с Англией связывалась с политическими и гражданскими сво-
бодами, а не разными уровнями экономического развития, при том	i
что и второе соображение впоследствии стало все сильнее тревожить
французские элиты.72 * Когда впоследствии национальная миссия
Франции была сформулирована как распространение еще более вы-
сокой формы свободы среди народов Европы, стонущих под княже-
ски-феодальным игом, это сделало французский национализм
привлекательным для всех стран. В результате интеллектуальное
взаимодействие между английскими и французскими элитами было
по ходу наполеоновских войн воспроизведено в общеевропейском
масштабе. Впрочем, парадоксальным следствием этого распростра-
нения французского представления об идее нации силой оружия
стало то, что «враги французской власти стали прибегать к аргумен-
тации, зародившейся в той же Франции. Произошло это потому, что
Французская революция провозгласила универсальные принципы,
однако не смогла их придерживаться, когда влияние ее распростра-
нилось за границу».75
Четвертый важный вывод из теории Бендикса связан с парадиг-
матическим идеологическим расколом между модернизаторами
и традиционалистами в обществах-последователях. Первая группа,
как правило, выдвигает тезис, что, если перенять идеологию и ин-
ституциональное устройство более развитых обществ, тем самым
повысится коллективное достоинство нации и откроется возможность
для грядущего процветания. Традиционалисты, напротив, как пра-
вило, отстаивают мысль, что в современный мир нужно идти своим
путем — тем, который наиболее созвучен местной традиции. Когда
оказывается, что претензии на коллективное достоинство невоз-
можно удовлетворить в рамках «западнического» подхода — либо
из-за неспособности местных элит дотянуться до стандартов свобо-
ды и статусного равенства («гражданства») или достичь уровня
экономического прогресса «обществ-первопроходцев», либо потому,
72 GreenfeldL Nationalism. На с. 156-158,184-186 рассмотрено влияние «анг-
лийских свобод» на французскую аристократию. В своей более поздней
книге (Greenfdd, Liah. The Spirit of Capitalism: Nationalism and Economic
Growth.Cambridge,MA: Harvard University Press, 2001) нас. 107-154 Грин-
фельд описывает влияние экономического развития Англии на Францию.
Поскольку экономическое развитие не входит в сферу нашего исследова-
ния, в дальнейшем я буду пользоваться только ее общей теорией нацио-
нализма.
n Szporiuk R. Communism and Nationalism. P. 81.
1
120
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
что внешние политические и экономические обстоятельства оказ^
ваются им неподконтрольны, — результатом становится сдвигточки
зрения интеллектуалов, примером чего может служить парадиг^
тическое традиционалисткое рассуждение о скрытых преимуществ^
относительной отсталости:
Сравнивая свою страну с некоторыми или даже всеми
развитыми странами, образованное меньшинство или ин-
теллигенция признаёт ее отсталой. Это представление вы-
зывает тревогу, поскольку в нем внешние силы иденти-
фицируются с мощью, а то и с добром, а собственное
отечество — со слабостью, а то и злом. В этих условиях идеи
используются для того, чтобы выявить и мобилизовать те
силы, которые будут способны осуществить эффективные
перемены и тем самым изменить этот психологически не-
благоприятный баланс. Из этого вытекает типичная страте-
гия восприятия и аргументации. В глазах внешнего наблю-
дателя мощь передовой страны колоссальна, однако ее
подтачивают ложные ценности, коррупция и духовное раз-
ложение, поэтому она ослаблена и, соответственно, не может
и не должна просуществовать долго. В то же время слабость
собственного отечества мучительна, однако скрытые духов-
ные достоинства народа являются неиссякаемым источни-
ком мощи, и рано или поздно они восторжествуют. Соот-
ветственно, доминирование передовых стран несет в себе
зародыши их собственного разрушения, тогда как отсталые
народы и слаборазвитые страны обладают возможностями,
предвосхищающими их светлое будущее. Основана эта стра-
тегия на незамысловатой вере в то, что передовая страна
рано или поздно должна стать слабой, потому что ее жители
несут в себе зло, а отсталая страна должна обрести мощь,
поскольку в ее жителях сосредоточено добро.74
Бендикс отчетливо формулирует суть романтически-национа-
листических откликов на проблему относительной отсталости, у ко-
торых есть одна общая черта: стремление умерить темп социальных
перемен или вообще изменить их направление во имя «высшихду-
ховных ценностей», которые якобы воплощены в местной традиции.
В то же время эта формулировка равным образом приложима к такой
идеологии, как социализм, который предлагает кратчайший путь
к типу современного общества, основанного на «нравственном пре-
восходстве», как правило, на базе аргументов о том, что в националь-
74 Bendix, Reinhard. Kings or People: Power and the Mandate to Rule. Berkeley:
University of California Press, 1978. P. 271.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
121
ной истории уже существовали формы социализма, а в настоящем
существуют квазисоциалистические институты. Если успешно пре-
вратить свое отечество в социалистическое современное общество,
то возникнет еще ряд аргументов в пользу якобы превосходства «на-
шего» пути развития и тем самым ранее отсталая нация предстанет
в образе общества-первопроходца. Так оно было с Советской Росси-
ей, успешное превращение которой в мировую державу под эгидой
коммунистов стало источником «революционной национальной
гордости» (Ленин) и сделало СССР образцовым референтным обще-
ством, примеру которого стремились подражать все коммунисты
«отсталых наций».
Такие примеры вторичной диффузии идей особенно важны
для рассматриваемых здесь эмпирических случаев, поскольку
следование советской модели —и в важнейшей области нацио-
нальной политики — сделало случаи СССР и Югославии структур-
но сопоставимыми, чего никогда не произошло бы с Российской
империей и межвоенной Югославией. Тот факт, что вышеупомя-
нутое сравнение помогло тем не менее югославским коммунистам
сформировать свои взгляды на национальные проблемы в меж-
военной Югославии, свидетельствует о значимости интеллек-
туальной динамики, в рамках которой прошлое и настоящее твоего
собственного, достаточно своеобразного общества перетолковы-
вается через призму идеологии, привнесенной из образцового
референтного общества. Так, обещание югославских коммунистов
освободить «угнетаемые народы» межвоенной Югославии от «ве-
ликосербской гегемонии» стало прямым переносом рассуждений
Ленина об опасностях «великорусского шовинизма» в югославский
контекст, причем исходя из этих рассуждений были приняты ин-
ституциональные меры, которые имели важнейшие последствия
для того, как именно национальный вопрос встал снова в период
окончательного кризиса партийного государства в конце 1980-х.
Соответственно, взгляд сточки зрения относительной отсталости
позволяет нам пролить свет на то, как именно внешние факторы
влияют на процесс социальных перемен.75
75 В своем критическом анализе сравнительно-исторической социологии
Джон Голдторп обращает внимание на взаимозависимость между обще-
ствами, усматривая в ней препятствие для создания сравнительных со-
циологических теорий, в которых общества рассматриваются как отдель-
ные предметы изучения и выводы делаются именно исходя из этого. По
мнению Голдторла, один из способов решения этой проблемы — разделить
нации на «семьи» на основании культурно-избирательного сходства
и включить в сравнительный анализ «взаимозависимость» в качестве
122
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и СербИи
Один важный вопрос, на который теория Бендикса ведает
ответа, касается зарождения национализма в Англии как обще-
стве-первопроходце. Второй неразрешенный вопрос связан с со-
циально-психологической динамикой, в результате которой Ан
глия стала референтным обществом, которое французские элиты
сочли достойным образцом для подражания, а Франция, в свою
очередь, примером для немецкой и других европейских элит. Обе
проблемы рассмотрены Лией Гринфельд в ее масштабном труде
о возникновении современного национализма.
Пересказывать здесь теорию Гринфельд нет нужды.* 76 Вместо это-
го перечислим три важнейших постулата этой теории, которые разъ-
ясняют и дополняют представления об относительной отсталости
и одновременно имеют прямое касательство к сравнительному из-
учению русского и сербского национализма: это ее объяснение воз
никновения национализма в Англии как первом референтном обще-
стве, социально-психологический механизм ресентимента, который
подталкивал элиты обществ-последователей к тому, чтобы подражать
референтным обществам и/или придумывать аргументы осубъек
тивном превосходстве «своего» пути и, наконец, типология нацио-
нализма.
По мнению Гринфельд, современное понятие «нация» заро-
дилось в контексте глубокого структурного кризиса традицион-
ного сословного общества. В рамках первой новой нации, Англии,
почти полное истребление традиционной аристократии поход)'
Войны Алой и Белой розы и ослабление духовного сословия после
отделения от Римской церкви открыли новые каналы социальной
мобильности для рядового дворянства и для простонародья, рас
шатав ранее считавшиеся священными и непоколебимыми ста-
тусные барьеры. Это структурное изменение спровоцировало
ощущение полной дезориентации и аномии среди представите-
лей новой элиты, которые открыли для себя в понятии нации
новую форму легитимации, подходившей как для их материаль-
ных, так и идеальных интересов. Это произошло потому, что по-
нятие «нации» (изначально имевшее церковно-элитарные кон-
независимой переменной (Goldthorpe, John Н. On Sociology: Numbers,
Narratives, and the Integration of Research and Theory. Oxford: Oxford
University Press, 2000. P. 28-65). Рекомендация Голдторпа представляет
собой именно то, что нам в нашем случае позволяет сделать теория от-
носительной отсталости.
76 Я кратко изложил теорию Гринфельд в: Vujactf, Veljko. Sociology//Motyl.
Alexander et al. Encyclopedia of Nationalism. San Diego: Academic Press, 2001-
Vol.l.P. 693-718.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
123
нотации) в Англии XVI в. расширилось и стало включать в себя
не только «элиту», но и население всей страны — «народ». Впервые
весь народ превратился в «элиту», что стало кардинальным из-
менением относительно средневекового мировоззрения, в рам-
ках которого простолюдины рассматривались как «чернь». Сим-
волическое распространение статуса элиты на весь народ
означало, что теперь все представители нации в принципе (хотя
и не в социальной практике) получают одинаковый статус. Мед-
ленное переосмысление аристократии как статусной группы, все
более открытой для людей со способностями, т. е. простолюдинов,
которые претендуют на более высокий статус на основании обе-
спеченности, достижений и учености; прочная идентификация
новой нации с протестантизмом, акцент, который в этой разно-
видности христианства делается на неопосредованные взаимо-
отношения между верующим и Создателем, — элемент доктрины,
способствовавший распространению массовой грамотности,
а с ней и растущего ощущения в среде простонародья, что и оно
тоже многого достойно, — эти процессы усилили и без того мощ-
ную тенденцию к уравниванию статусов, имплицитно заложенную
в новое понятие «нации». Соответственно, в Англии современное
понятие «нация» предполагало, что все представители нацио-
нального сообщества имеют право на соответствующий элитарный
статус как отдельные личности и что в конечном итоге главными
являются их решения как представителей народа (народовластие
или главенство народа).77
Постепенное возведение Англии в статус гегемона превратило
ее, в свою очередь, в образцовое общество, и за счет этого понятие
«нация» становилось все привлекательнее для элит тех соседствующих
с ней обществ, в которых традиционно доминирующий общественный
слой столкнулся со схожими дилеммами на более поздних стадиях
исторического развития. Так, французская аристократия XVIII в.,
" Greenfe/d L Nationalism. Р. 27-89. Выводы Гринфельд по поводу истоков
английского национализма подвергнуты критике в: Kumar, Krishan. The
Making of English National Identity. Cambridge: Cambridge University Press,
2003. P. 89-121. Точку зрения, более близкую к ее взглядам на корни ан-
глийского национализма в период раннего Нового Времени, см. в: Gorski,
Philips. The Mosaic Moment: an Early Modernist Critique of Modernist Theories
of Nationalism//American Journal of Sociology. 2000. Vol. 105, N 5. P. 1428-1468.
Для нашего исследования неоспоримое утверждение, что Англия стала
референтным обществом (первопроходцем) для элит обществ-последо-
вателей, гораздо важнее того, является ли взгляд Гринфельд исторически
точным во всех деталях.
124
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и СербИи
статус которой постепенно подрывали абсолютистская монархия
и богатое мещанство, восприняла идею нации как способ легитими
ровать свое сопротивление королю и выдвинуть претензии на код
лективное достоинство на новых основаниях. Впоследствии понятие
«нация» распространилось и на народ, однако в значении коллекти
ва. обладающего собственной волей, а не «просто набора отдельных
личностей», как это было в Англии. В результате если в Англии на
ционализм носил индивидуалистический и гражданский характер,
то французский национализм был коллективистским и гражданским
(народ рассматривался как единый коллектив, однако членствовна
ции оставалось открытым для всех граждан).
Смещаясь к востоку, идея нации претерпела еще односемакти
ческое изменение, переплетясь с понятием «этническая принадлеж
ность». В Германии понятие «нация» сохранило свою исходную кон-
нотацию «народовластия», но при этом связалось с уникальным
характером Volk, который определялся и через «коллектив», и через
«этническую принадлежность».78 Эта идентификация нации с уни-
кальным народом, понимаемым как неделимый коллективный
организм со своим собственным укладом, фольклором и языком,
послужила оправданием для отвержения «чуждых» культурных цен-
ностей англичан и французов. Предвзятое противопоставление «не-
мецкого гения» и «английского лицемерия и вероломства» или «фран-
цузского рационализма» означало, что претензия на превосходство
собственной нации нашла выражение в обобщенных «антизападных»
терминах.79 Социально-психологической движущей силой этой транс-
формации стал ресентимент — глубинная экзистенциальная зависть,
которую германская элита (неприкаянный слой образованных ин-
теллигентов) испытывала к «превосходящим» референтным обще
ствам, Англии и Франции.
Макс Шелер дал классическую формулировку предложенного
Ницше понятия применительно к социологии; по Шелеру, ресенти-
мент представляет собой «отравление разумом самого себя» и «дол-
госрочное умозрительное представление», вызванное «системати-
ческим подавлением определенных эмоций и сильных чувств»,таких
как «мстительность, злоба, зависть, желание унижать, обида». По
мнению Шелера, подавление этих чувств вызывает «устойчивуютен-
денцию испытывать определенного типа заблуждения относительно
78 GreenfeldL Nationalism. Р. 360-371. См. также: Kohn, Hans. Prelude to Nation-
States: 3'he French and German Experience, 1789-1815. Princeton:
D. Van Nostrand, 1967.
79 Greenfeld L. Nationalism. P. 371-378.
Diaea 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
125
ценностей и связанных с ними ценностных суждений», которая вы-
ступает в качестве компенсаторного механизма, отклика на затяжное
ощущение своей неполноценности.80 Чаще всего причиной ресен-
тимента на групповом уровне становится
...разрыв между политическим, конституционным и тради-
ционным статусом группы и ее фактической властью. Реша-
ющую роль играет именно разрыв между двумя этими фак-
торами, а не каждый из них в отдельности. Так, социальный
ресентимент будет слабо выражен в демократии, которая
является не только политической, но и социальной, с тен-
денцией к имущественному равенству. <...> Соответственно,
особо сильно ресентимент должен проявляться в обществе
вроде нашего, где примерно равные права (политические
и иные) или формальное социальное равенство, публично
признанное, соседствуют с масштабными фактическими
различиями во власти, собственности и уровне образования.
При том что у каждого есть «право» сравнивать себя со все-
ми остальными, наделе этой возможности нет. Вне зависи-
мости от личных свойств и опыта каждого отдельного чело-
века, мощный заряд ресентимента накапливается за счет
самой структуры общества.81
В эпоху интеллектуальной мобилизации социальная психология
ресентимента применима не только к отношениям между группами
внутри обществ, но и к взаимодействию между элитами наций-
«первопроходцев» и «последователей», прежде всего потому, что
претензии на коллективное достоинство народа измеряются отно-
сительно стандартов, заданных обществами-первопроходцами. Если
эти претензии на коллективное достоинство не удовлетворяются
элитами обществ-последователей на протяжении долгого времени,
в сознании нации укореняется комплекс неполноценности, ресен-
тимент, и происходит перепроизводство идеологических вариаций
на «тему Бендикса»,т. е. вариаций лейтмотива, что «передавая стра-
на рано или поздно должна стать слабой, потому что ее жители
несут в себе зло, а отсталая страна должна обрести мощь, посколь-
ку в ее жителях сосредоточено добро».
Анализ Гринфельд дает ответ на вопрос о возникновении нацио-
нализма в первом референтном обществе и описывает социально-
психологический механизм, который привел к переосмыслению
понятия «нация» в обществах-последователях. Кроме того, Гринфельд
80 Scheier, Max. Ressentiment. New York: Schocken Books, 1972. P. 45-46.
11 Ibid. P. 50.
126	В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и СербИи
уточняет теорию Вебера о слиянии культуры и политики в нацио-
нальном государстве, выделяя два способа, которыми может быть
достигнуто это слияние. Первый, связанный с гражданско-индиви-
дуалистическим национализмом, представленным в Англии и США,
и гражданско-коллективистским национализмом, представленным
во Франции, сокращает разрыв между политикой и культурой,давая
определение нации через гражданство. Соответственно^ этих наций
национальные самоопределения демонстрируют выраженное из-
бирательное сродство с демократическими идеями, при этом даже
провиденческая миссия нации определяется как цивилизационная-
распространение верховенства закона, гражданства и прогресса сре-
ди «отсталых народов». В результате нация как единокультурная
общность с совместной памятью и единой политической судьбой
становится неотделимой от, соответственно, английского парламен-
таризма, французского республиканизма и американского идеала
«жизни, свободы и стремления к счастью». Национальные историо-
графии, в свою очередь, пытаются возвести эти демократические
идеалы на пьедестал общего национального прошлого через изо-
бретение традиции — примером служит виговская интерпретация
английской истории, согласно которой ее отличительной чертой была
постепенная эволюция в сторону парламентского правления.
В этническом национализме немецкого и восточноевропей-
ского типа, в котором принадлежность к нации доступна только
членам этнически единого Volk, нация, напротив, понимается, как
уникальный коллективный организм, национализм ограничите-
лен по самому своему определению. Помимо этого, во всех вари-
антах этнического национализма понятие народовластия интер-
претируется как свобода нации от иностранного правления,т.е.
это понятие оторвано от внутренних демократических представ-
лений гражданского национализма. В результате этнически-кол-
лективистский национализм более склонен к авторитарным по-
литическим формам и ограничительной этнической политике,
чем его гражданско-индивидуалистические (английский,амери-
канский) и гражданско-коллективистский (французский)аналоги
Настало время перечислить основные теоретические преиму-
щества подхода, основанного на понятии относительной отста-
лости. Во-первых, сочетая акцент на веберовской интерпретатив-
ной социологии с институциональным анализом материальных
и идеальных интересов ключевых социальных групп, участвующих
в фундаментальных исторических переменах, влекущих за собой
возникновение нации, Бендикс, Гринфельд и Шпорлюк ставят поД
вопрос каузальный приоритет, который отдается материальным
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
127
факторам при объяснении возникновения национализма. Акцент
на автономной силе диффузии идей позволяет этим социологам
и историкам избежать телеологических импликаций, свойствен-
ных марксизму и функционалистской теории модернизации. Как
убедительно показала Гринфельд, прежде чем произойдет Великая
трансформация, должен случиться кардинальный сдвиг в доми-
нирующем мировоззрении всех сторон, затронутых процессом
социальных перемен, а особенно — в мировоззрении представи-
телей тех элит, которые, осознанно или неосознанно, становятся
во главе этого процесса. Обязательной предпосылкой этого из-
менения является само осознание возможности создания обще-
ственного порядка принципиально нового типа, в котором тра-
диционно-жесткие статусные барьеры феодального общества
будут заменены более подвижной системой стратификации. Имен-
но в этом смысле представление о нации как о сообществе равных
граждан играет революционную роль. Поднимая в теории, хотя
и не всегда на практике, состоятельного и образованного про-
столюдина до уровня элиты и создавая образ сообщества граждан,
имеющих равные права, представление о нации сыграло важней-
шую роль в легитимации нового общественного порядка, в рамках
которого смогли развиться и капитализм, и демократия. Напротив,
взгляд исторического материализма, гласящий, что капитализм
(или индустриализм) способен породить понятия нации с нуля,
не только противоречит историческим данным, но и представля-
ет собой скатывание в телеологический и ретроспективный де-
терминизм, который рассматривает историю не как поле взаимо-
действия противостоящих возможностей, а как шахматную доску
с заранее расписанными ролями, на которой безличные силы
классовой борьбы или разделения труда переставляют людей —
пешки истории, которая катится по заранее предрешенному пути.82
Второе, связанное с первым, преимущество — в нашем случае
речь идет о вкладе Гринфельд — заключается в смещении социоло-
гического фокуса со стереотипной буржуазии на дворянство (в Англии,
Франции) и интеллигенцию (в Германии) как носителей националь-
ного сознания. Не менее важно и то, что исходным мотивирующим
фактором, который подвигнул элиты на то, чтобы воспринять по-
нятие «нация», стала не классовая борьба, а тревога за свой статус,
вызванная постепенным отъемом традиционных привилегий (в слу-
чае английской и французской аристократии) или безуспешным
и Greenfeld, Liah. Nationalism and Modernity // Social Research. 1996. Vol. 63,
NLP. 3-40.
128
В. Вуячич. Национализм, МИф И ИЛударк I ви К РОССИИ И Сл‘рбИц
стремлением к социальной мобильности поверх жестких статусных
барьеров и неудовлетворенными претензиями на коллективное до-
стоинство в изменяющемся мире (в случае немецкой интеллигенции)
Упор на независимую роль статусных соображений полностью со-
впадает с веберовским акцентом на статусных группах как носителях
субъективных претензий на высшую социальную честь на базе уни-
кального образа жизни, среди каковых претензий культурная общ-
ность нации в современном мире является одной из основных в силу
своей политической значимости.
Третье важное преимущество подхода Гринфельд состоит в том.
что она уточнила давно принятое различие между гражданским («за-
падным») и этническим («восточным») национализмом, введя в об-
ращение понятие смешанного гражданско-коллективистскоготипаЛ*
На важности этой категории для понимания исторической эволюции
сербского национализма мы подробнее остановимся в следующем
разделе, где, в частности, показано, что гражданско-коллективистский
национализм существовал не только во Франции, но проник и в дру-
гие общества-последователи и служил для оправдания либеральных
претензий в выраженно-коллективистском культурном контексте
Восточной Европы.
Остается показать, что подход к национализму с перспективы
относительной отсталости дополняет взгляд Вебера на нацию как
«единокультурную общность с совместной памятью и единой поли-
тической судьбой». Из вышеизложенного, безусловно, становится
ясна значимость разграничения «гражданский/этнический» для
понимания конкретных путей заполнения разрыва между куль-
турой и политикой в национальном государстве. Помимо этого,
мы видели, как разграничение «гражданский/этнический» помо-
гает понять особые способы переосмысления национального про-
шлого и как это переосмысление, в свою очередь, влияет на про-
виденческую миссию нации. К этим замечаниям можно добавить,
что веберовское представление о том, что национальная идентич-
ность всегда отчасти формируется через противостояние другим
группам, также входит в состав теории об относительной отстало-
сти, которая помещает распространение национализма в контекст
взаимодействий между элитами референтных обществ и смежных
85 Ранние формулировки различий «западного» и «восточного» национа-
лизма см. в: Kohn, Hans. The Idea of Nationalism. New York: Macmillan, 1961J
Plamenatz, John. Two Types of Nationalism // Nationalism: The Nature and
Evolution of an Idea / ed. by Eugene Kamenka. Canberra: Australian National
University Press, 1973. P. 22-38.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
129
обществ-последователей. В рамках этого процесса национальная
идентичность общества, изначально являвшегося последователем,
формируется через частичную имитацию и отвержение образца
(Франция как последователь Англии), причем идентичность об-
разца усиливается за счет взаимодействия с последователем. Каж-
дое общество-последователь в свой черед становится образцом
для следующих последователей (Франция для Германии и России,
Германия для России), т. е. идентичность каждого формируется
в процессе имитации и состязания с непосредственно-смежным
обществом-соперником, которое воспринимается как воплощение
либо «развитого Запада», либо «отсталого Востока».
Эта идеологическая динамика характерна не только для первых
пяти разновидностей национализма, которые рассматривает Грин-
фельд, но также и для многих их восточноевропейских аналогов, чьи
национальные идентичности сложились в процессе взаимного со-
перничества непосредственных соседей. Так, самовосприятие хор-
ватов как нации — защитника католического Запада от исламского,
или «православно-византийского», или «балканского» Востока полу-
чило соответствие в сербском мифе о героическом христианском
народе, который, выбрав в Битве на Косовом поле Царствие Небесное,
подтвердил свою православную идентичность и одновременно по-
служил мотивирующим фактором для дальнейшего сопротивления
христиан османским захватчикам. В то же время многие православ-
ные сербы усматривали в своем христианском наследии символиче-
ский маркер культурного превосходства над живущими в их среде
мусульманскими народами. Совершенно очевидно, что эти приметы
сербской и хорватской национальной самоидентификации берут
свое начало в социальной психологии ресентимента.так что неуди-
вительно, что в зачастую весьма непростых взаимоотношениях двух
этих соседствующих наций, которые очень близки этнически и линг-
вистически, близость к «православным» и «славянским» ценностям
(для сербов) и «западной культуре» (для хорватов) рассматриваются
как признаки культурного превосходства.
Подобные приметы национальной идентификации, при всей их
«надуманности», также уходят корнями в донациональный группо-
вой опыт. Если этот исторический опыт кодифицируется в форме
этнических мифомоторов, возникает возможность передачи из по-
коления в поколение понятия «единой групповой судьбы». Впрочем,
превращение донациональных групп в современные нации стало
возможным только в результате интеллектуальной мобилизации,
которая в XIX в. сделала этническую интерпретацию понятия «на-
ция» доступной для элит. Только в этой исторической точке сербские
ISO
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
Орбии
и хорватские элиты начали создавать нации как единокультурцЫ(
общности с совместной памятью и единой политической судьбой, fa
ответственно, создание современных национальных идеологий ба-
зировалось как на ретроспективных претензиях на общее групповое
(«национальное») прошлое, так и на претензиях на статусное пре-
восходство, основанное на относительной близости этих наций к за-
падным обществам-первопроходцам и/или на уникальных досто-
инствах и достижениях этих народов/наций.
Необходимо пояснить еще один момент. Говоря о распростране-
нии национализма после наполеоновский войн, Шпорлюк убеди-
тельно показывает, что сопротивление французскому толкованию
понятия «нация» в Германии было связано не только с ресентимен-
том, но также и с выраженным несовпадением между претензиями
французской «цивилизационной миссии» на универсализм и реаль-
ной практикой. Этот важнейший исторический опыт сыграл большую
роль в изменении изначального восприятия немцами Франции как
«нации-освободителя» и внес свой вклад в распространение в Гер-
мании антифранцузских, а в более широком смысле — антизападных
настроений. Подобный коллективный опыт, связанный с «лицеме-
рием Запада»,типичен для многих обществ-последователей в разные
исторические периоды и в разных политических контекстах, он по-
стоянно становится оправданием традиционалистских реакций?
И в этом смысле представление Вебера о нации как об общности
с совместной памятью и единой политической судьбой служит не
обходимым дополнением к основанной на понятии «ресентимент»
трактовке антизападничества с позиций теории относительной
отсталости.
Гражданское, этническое
и государственное определение нации
Из предыдущих рассуждений явствует, что концепция Вебера
полностью совместима со взглядом на историческую эволюцию
национализма, который возникает в рамках теории относитель-
ной отсталости. В то же время введенное Гринфельд понятие на-
ционализма смешанного гражданско-коллективистского типа
м О неизбежном противоречии между национальной миссией, сформуй
рованной в понятиях универсализма, и национальным партикуляризм0*
см.: Canovan, Margaret. Nationhood and Political Theory. Cheltenham:
Elgar, 1996. P. 88-92.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
131
(французский национализм) как промежуточной категории меж-
ду гражданско-индивидуалистически ми национализмами Англии
и США и этнически-коллективистским национализмом Германии
представляется полезным уточнением к существовавшему ранее
разграничению между гражданским и этническим национализ-
мом. Прежде чем продолжить разговор о применимости этого
тройственного деления к исторической эволюции русского и серб-
ского национализма, надлежит, однако, сказать еще несколько
слов о предложенной Гринфельд типологии национализма. Дело
в том, что в ее сравнительно-историческом изложении развития
понятия «нация», похоже, не отмечена историческая значимость
четвертого типа национализма, а именно — государственного
национализма. Как станет понятно из последующих глав, кате-
гория «государственного национализма» совершенно необходи-
ма для нашего анализа советско-русского и югославско-сербско-
го случаев, поскольку она позволяет провести разграничение
между более широкими государственным и более узкими нацио-
налистическими образованиями, интересами и идеологическими
задачами.
На первый взгляд категория государственного национализма
противоречит предложенному Вебером четкому разделению между
государством и нацией, а также связанной с этим критике государ-
ствоцентрических подходов к развитию национализма. На это мож-
но возразить, что категория государственного национализма не
имеет ничего общего с утверждением, что современный национализм
представляет собой всего лишь побочный продукт политической
и административной централизации. Как убедительно показал Бе-
недикт Андерсон, официальный национализм возник как отклик
части династических элит на то, что легитимность традиционных
имперских порядков была поставлена под сомнение понятием
народовластия.85
По мнению Андерсона, ключевым стимулом к развитию офици-
ального национализма стало возникновение местных языков в сре-
де подчиненных национальностей, что заставило правящие элиты
сделать язык доминантной нации официальным языком государ-
ственного управления. Введение государственного языка привело
к частичной национализации правящих династий, в итоге «Романо-
вы обнаружили, что они — великороссы, представители Ганноверской
династии — что они англичане, Гогенцоллерны — что они немцы».86
85 Anderson В. Imagined Communities. Р. 86.
86 Ibid. Р. 85.
132	В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и СербИи
Однако неправильно было бы считать, что призывы к официально-
му национализму ограничились правящим домом и чиновничеством
и не повлекли за собой значимых последствий для национальной
идентичности доминантных наций. Даже если официальный
национализм действительно носил преимущественно бюрократи-
чески-элитарный характер, он все равно проложил дорогу представ-
лению о том, что доминирующая нация является Staatsvolk, «госу-
дарственным народом», имеющим полное право претендовать
на культурную и политическую гегемонию в многонациональном
образовании. Как будет показано далее, в Российской империи вто-
рой половины XIX в. эта идея представлялась привлекательной идео-
логам правонационалистического толка, которые надеялись преодо-
леть политический и культурный разрыв между имперским
государством и народом, призывая монархию поддерживать нацио-
нальную миссию. Несмотря на свою историческую укорененность
в представлении о гражданско-индивидуалистической английской
нации и будучи, соответственно, политическим антиподом само-
державной России,британский имперский национализм XIX в. при-
обрел некоторые схожие черты?7
Впрочем, область использования категории «государственный
национализм» не сводится к официальному или имперскому нацио-
нализму. Как указывает Андерсон, примеру официального национа-
лизма «сознательно следовали государства, не претендовавшие на рать
великих держав, но это неизменно были те государства, в которых
правящие классы или их авангард ощущали угрозу распространению
по всему миру национально-воображаемой общины».* 88 Примером
может служить венгерский государственный национализм после соз-
дания Дуалистической монархии (1867). Этот национализм мелко-
поместного дворянства, оторванный от своего прежнего либераль-
ного этоса, все сильнее опирался на мощную языковую мадьяризацию
как основное средство ассимиляции меньшинств в венгерской части
империи. Другим примером государственного национализма служит
продвигавшийся в межвоенной Югославии королем Александром
«интегральный югославизм» (1929-1934) — идеология, стремивша
яся оправдать упразднение исторических областей (в том числе, что
важно, и Сербии) во имя государственного единства, а также офици-
17 Одним из следствий стало то, что английский национализм так и осталс*
на слабой стадии развития. См.: Kumar, Krishan. Nation and Empire: Engl»^
and British National Identity in Comparative Perspective//Theory and Society
2000. N 29. P. 575-608.
“ Anderson B. Imagined Communities. P. 99.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
133
альный национализм, который представлял короля героем объеди-
нения Югославии.89 В данном случае насаждение государственного
национализма было не просто политикой «классов-реакционеров*,
как полагает Андерсон, а попыткой насаждения единой югославской
идентичности перед лицом растущих проявлений партикулярист-
ского национализма. В других случаях, например в Испании, долгая
история общей государственности обеспечила лояльность различных
групп государству, не мешая им при этом решительно отстаивать
свой национальный партикуляризм. Согласно не утратившей своей
актуальности формулировке Линца, если «Испания для большинства
испанцев является национальным государством», то для значимых
меньшинств (каталонцев и басков) «Испания — это государство, но
не их нация, а значит, не национальное государство».90 То же опре-
деление применимо и к другим многонациональным государствам
(Канаде, Бельгии), в которых лояльность государству обеспечивается
через федеральное или консоциативное устройство, которое гаран-
тирует автономию всем или некоторым входящим в состав государ-
ства национальным группам. Как явственно видно, государственный
национализм проявляется в самых разных исторических обстоятель-
ствах и формах, его нельзя свести к официальному национализму
государств-империй.
Интересный вариант государственного национализма, имеющий
важные отличия от приведенных выше примеров, наблюдался в мно-
гонациональных коммунистических государствах, таких как СССР
и Югославия. Здесь признание на словах права наций на самоопре-
деление сочеталось с официальным государственным национализ-
мом, который зиждился на верности элит и масс идеалам коммунизма.
Так, многонациональное коммунистическое Югославское государство
строило свою легитимность не на гражданстве и не на этнической
принадлежности (понятие этнической югославской нации было от-
вергнуто как пережиток «унитаристской» идеологии межвоенного
периода), а на Югославском государственном национализме, кото-
рый черпал свое содержание из мифологии партизанской Народно-
освободительной войны — из идеологии братства и единства и со-
лидарности всех народов Югославии перед лицом возможной
иностранной агрессии (после разрыва Тито и Сталина в 1948 г.
советское вторжение воспринималось как серьезная угроза).
89 Об интегральном югославизме см.: Dimic, Ljubodrag. Kulturna politika
u Kral jevini Jugoslav! ji 1918-1941.3 vols. Beograd: Stubovi kulture, 1996. Vol. I.
P. 247-327.
40 Linz J. Early State-Building. P. 36.
134
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Серб^
Сталинский советско-русский национализм с акцентом на героиче.
ской индустриализации, возвышении СССР до статуса мессианской
страны социализма и культе непогрешимого вождя как воплощения
национальных чаяний является другим ярким примером. В обоих
случаях государственный национализм виделся совместимым с на
циональными устремлениями периферийных национализмов при
том условии, что последние не будут угрожать однопартийному
правлению и территориальной целостности «социалистическойРо-
дины». Наконец, варианты государственного национализма воз-
никли и в более этнически однородных коммунистических государ-
ствах — иногда в силу субъективной необходимости легитимации
специфического «национального коммунизма» (Румыния), иногда-
с целью оправдать само существование государства, которое не мог-
ло претендовать на то, что представляет нацию в этническом смыс-
ле (ГДР).91
Уже сказано достаточно, чтобы продемонстрировать, что кате
горию государственного национализма нельзя свести к дихотомии
«гражданский/этнический». Осталось показать, что категории граж-
данского, этнического и государственного национализма чрезвы
чайно полезны для интерпретации исторической эволюции на
ционализма и что развитие разных типов национализма связано
с динамикой относительной отсталости. Хорошей отправной точкой
может послужить история Российской империи, где понимание от-
носительной отсталости возникло еще во времена Петра I.
Стремление Петра I устранить отставание от стран Европы за-
ставило его отказаться от патримониальной идентификации инте-
ресов государства с интересами государя и легитимировать свое
правление на базе новаторских призывов к отечеству.92 В то же вре-
мя насильственная европеизация породила отрицательную реакцию
бояр и староверов, вызвав раннетрадиционалистский отклик. Соче-
тание повышенной гордости за потенциал Российского государства,
который был ярко продемонстрирован собственными достижениями
Петра, с сопротивлением внедрению иноземного образа жизни по-
родило рудиментарное национальное сознание.93 Когда русский иде-
91 О румынском и восточногерманском случаях см.: Verdery, Katherine. National
Ideology under Socialism: Identity and Cultural Politics in Ceausescu’s Romania
Berkeley: University of California Press, 1991; McKay, Ioanna. The Official
Concept of the Nation in the Former GDR: Theory, Pragmatism, and the Search
for Legitimacy. Aidershot, UK: Ashgate, 1998.
92 Green feld L. Nationalism. P. 191-199.
95 Rogger, Hans. National Consciousness in Eighteenth-Century Russia. Cambridge»
MA: Harvard University Press, 1960.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
135
ологический национализм достиг зрелости в середине XIX в., насле-
дие Петра I превратилось в яблоко раздора между западниками
и славянофилами.44
Призыв Петра служить отечеству не основывался на идее нации
(т. е. на претензии на элитарный статус, каковой в те времена был
доступен только аристократии). Кроме того, в петровском государстве
не было места для этнического определения нации (да и не могло
быть до эпохи этнического национализма). Вместо этого Петр за-
ложил основу последующего возникновения официального импер-
ского национализма, который, впрочем, появился в развитой форме
только в XIX в., когда импорт западного понятия «нация» превра-
тился в политическую угрозу традиционным столпам легитимности
империи (православию и самодержавию). То, как именно Петр за-
ложил основы имперского государственного национализма, было
связано с различием между территориальной и этнической русской
идентичностью. Это различие отражено в существовании с петровских
времен в русском языке двух прилагательных — «российский», под
которым понимается территориальная идентичность, и «русский»,
под которым понимается идентичность этническая.
В петровскую эпоху прилагательное «российский» использовалось
применительно ко всей территории империи и ко всем ее подданным,
вне зависимости от конфессиональной принадлежности. Соответ-
ственно, и сама страна называлась Российской империей, а все ее
подданные — «россиянами», которыми Петр управлял как российский
император. Однако лишь некоторые из этих подданных были рус-
скими в этническом смысле. Строго говоря,термин «этнический» не
вполне точен, поскольку слово «русские», которое впоследствии будет
использоваться в этническом смысле, использовалось как синоним
«крестьян-христиан» и православных. В империи Петра эти право-
славные крестьяне-христиане были не более чем налогоплательщи-
ками и поставщиками рекрутов.
Однако через век с небольшим, когда под влиянием идей немец-
кого романтизма выкристаллизовался этнический русский национализм,
а самодержавию пришлось иметь дело с соответствующими вызовами,
была предпринята явственная попытка использовать понятие «народ»
для нужд династического государства. Знаменитая трехчастная формула,
озвученная Николаем I (1825-1855), — «Православие, самодержавие,
народность», отражающая традиционную верность подданных «пре-
столу и алтарю», была дополнена легитимирующей претензией на то, *
94 Riasanovsky, Nicholas. The Image of Peter the Great in Russian History and
Thought. New York: Oxford University Press, 1985.
136
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
что авторитет царя строится также и на преданности «его народа,
Впрочем, в реальности народ в лучшем случае являлся для трона и ал-
таря вспомогательной силой, лишенной какого бы то ни было поли-
тического влияния.Тем не менее, хотя понятие «народности» Николая!
понималось как национализм имперского государства, все еще на
зывавшегося Российской империей, некоторые из видных идеологов
интеллигентов начали оправдывать политику императора, взывая
в том числе и к этническим (русским) интересам. Это особенно ярко
проявилось в их трактовке непростого польского вопроса — в нем про-
блема национальности стояла в острой форме, а призывы к традици-
онной верности престолу и алтарю не помогали. Вместе с тем импер-
ский национализм был не этническим, а официальным государственным
национализмом «преданности народа» династическому территори-
альному государству.95
Развитие гражданского и этнического русского национализма
было вызвано воздействием на дворянство европейского представ
ления о нации после войны с Наполеоном. Надежды дворянства
получить статус нации (т. е. правящей элиты) пошли прахом посте
победы над Наполеоном, за которой последовало неудачное Вос-
стание декабристов (1825 г.) и драматическое зарождение интелли-
генции.96 И гражданский, и этнический варианты русского нацио-
нализма оформились как ответ на это политическое поражение,
вызвавшее жаркие интеллектуальные споры между западниками
и славянофилами, по ходу которых оспаривался самый смысл понятия
«нация».
Так, для западников вроде Белинского и Кавелина одно из важ-
нейших достижений Петра Великого состояло в том, что он поднят
просвещенных русских из статуса просто народа до статуса нации
По мнению Белинского, понятие «нация» предполагало создание
общественной реальности нового типа, сообщества отдельных лич
ностей, освободившихся от патриархального уклада, свойственного
народу древней Московии. Только такие личности способны участво
вать в современной гражданской жизни и составить нацию в запад
ном смысле слова. Соответственно, задача современного просвеще-
ния состоит в том, чтобы гарантировать, что в итоге все русские
будут возведены в статус просвещенного общества и будут вести
95 Riasanovsky, Nicholas. Nicholas I and Official Nationality in Russia. Berkeley
University of California Press, 1969.
96	Berlin, Isaiah. The Birth of the Russian Intelligentsia//Berlin I. Russian Thinker
Harmondsworth: Penguin Books, 1978. P. 114-136.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
137
достойное национальное, в отличие от традиционного патриархаль-
ного, существование.97
Славянофилы, напротив, предпочитали простой уклад и жизне-
стойкость народа, противопоставляя их манерности аристократи-
ческой элиты, которая доминировала в российской культуре после
реформ Петра 1. При том что славянофилы расходились в понимании
того, что представляют собой подлинно русские традиции, все они
были едины в одном: культурное наследие древней Московии пред-
почтительнее «чужеземной» империи Петра. Для них нация была не
набором отдельных личностей, а органическим целым со своими
специфическими коллективными традициями и духовностью. В рус-
ском контексте «народный дух» отчетливее всего воплощался в пра-
вославии и институте крестьянской общины, коллективистский уклад
которой славянофилы прославляли как источник подлинной нацио-
нальной жизни, не оскверненный западничеством.
Крайне важно отметить, что предлагавшийся славянофилами
анализ тогдашних русских и западных реалий носил выраженное
сходство с теорией Фердинанда Тённиса о Gemeinschaft-Gesellschaft.
По утверждению Анджея Балицкого, предложенное Тённисом
«противопоставление Gemeinschaft и Gesellschaft соответствует
славянофильской антитезе Россия — Европа, народ — общество,
а также христианство — рациональная культура».98 Как и знаме-
нитый немецкий социолог, славянофилы противополагали есте-
ственный традиционный уклад механистическому духу современ-
ности, устойчивое сочетание веры и обычаев преходящему
сочетанию интересов, коллективизм — индивидуализму, общинную
собственность — частной, обычное право — абстрактному. Странно-
парадоксальным образом славянофильская консервативная иде-
ализация крестьянской общины оказала сильное влияние на левых
народников.
Связующим звеном между славянофильством и народничеством
стал А. И. Герцен. Поначалу он был видным западником, но в свете
разочарования, вызванного неудачной революцией 1848 г., пришел
к мысли, что русская крестьянская община уже содержит зерна ново-
го социалистического порядка, а потому Россия может миновать
47 0 двух значениях слова «нация» см.: Belinsky, Vissarion G. Selected
Philosophical Works. Moscow: Foreign Languages Publishing House, 1956.
P. 118-119. Более подробно о взглядах Белинского и Кавелина в контексте
споров западников со славянофилами см.: Walicki, Andrzej. The Slavophile
Controversy. Notre Dame: University of Notre Dame Press, 1989. P. 394-459.
* Walicki A. The Slavophile Controversy. P. 169.
138
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и СербИи
стадию капиталистической индустриализации на пути к социализму?
Соответственно, относительную отсталость России можно было пре-
вратить в экономическое и политическое преимущество. Эта идея,
которая легла в основу представлений российского народничества,
произросла из антикапиталистического настроя большинства русских
интеллигентов, которые надеялись на то, что общественной поляри-
зации, которой сопровождалась капиталистическая индустриализа-
ция на Западе, можно избежать, если их страна будет развиваться
в русле национальной традиции. Что примечательно, само появление
подобного взгляда служит прекрасной иллюстрацией к динамике
интеллектуальной мобилизации в контексте относительной отста-
лости, поскольку воздействие западного социализма ощущалось за
долго до большого прорыва в индустриализации России. Так, Алек-
сандр Гершенкрон писал:
Именно из-за отсталости страны и проистекающего от это-
го отсутствия существенных изменений в структуре цен-
ностей населения западный социализм легко вписался в си-
стему сельскохозяйственной ценностной ориентации с ее
упором на значимость труда пахаря и отвержением как
греховных тех видов деятельности, которые не были на-
прямую связаны с обработкой земли. Русский социализм
того периода заслуживает своего названия «народничества»,
поскольку он в значительной степени воспринял ценностные
ориентации народа, который с однозначным осуждением
относился к торговой и промышленной деятельности.* 100
Сказанного выше вполне достаточно, чтобы продемонстрировать
эвристический потенциал теории относительной отсталости и про-
следить историческую связь между интеллектуальной мобилизаци-
ей и развитием гражданского, этнического и государственного на-
ционализма. Прежде чем завершить обсуждение, надлежит сделать
несколько замечаний касательно этой типологии национализма,
воздействия «материальных» реалий и уникального исторического
опыта на возникновение этнического национализма в Восточной
Европе, а также гражданско-коллективистского национализма в об-
ществах-последователях.
Первый вопрос касается различия между гражданским и этни-
ческим национализмом и политических последствий этого различия.
94 Malta, Martin. Alexander Herzen and the Birth of Russian Socialism. New Yorfc
Grosset & Dunlap, 1965.
100 Gerschenkron A. Economic Backwardness. P. 184-185.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
139
Хотя, как показала Гринфельд, действительно существовало доказу-
емое избирательное сродство между гражданско-индивидуалисти-
ческим национализмом (Англия и США) и гражданско-коллективист-
ским национализмом (Франция) с одной стороны и политической
демократией с другой, а также между этнически-коллективистским
национализмом (Германия и Россия) и политической авторитарно-
стью, взаимосвязь между разными типами национализма и их по-
литическими последствиями не являлась строго причинно-следствен-
ной. Иными словами, победа демократии или авторитаризма была
обусловлена целым рядом экономических, социальных и политиче-
ских факторов, причем только некоторые из них были связаны с пре-
обладающим самовосприятием той или иной нации. Утверждать, как
это делает Гринфельд, «что демократия не подлежит экспорту», по-
скольку «она может являться коренной предрасположенностью опре-
деленных наций (укорененной в самом их самовосприятии как на-
ций —т. е. в исходной концепции нации), но быть полностью чуждой
другим» — значит подменять экономический детерминизм Маркса
и теоретиков модернизации идеологическим детерминизмом, ко-
торый делает невозможным гражданский национализм (как инди-
видуалистический, так и коллективистский) в обществах-последо-
вателях, за исключением тех случаев, когда происходит полная
смена национальной идентичности.101 Однако, как уже стало ясно
из нашего краткого обзора развития Российской империи, граждан-
ский национализм отнюдь не был России чужд, и его развитие во вто-
рой половине XIX в. должно занимать достойное место в любом по-
вествовании об исторической эволюции русского национализма.
Кроме того, три типа национализма присутствовали бок о бок по
ходу всего существования империи и возродились в новых формах
при советской власти. Наконец, гражданские критерии принадлеж-
ности к нации порой оказываются оспорены даже в тех западных
нациях, где этническая принадлежность не является определяющим
элементом исходного идеологического кода.
Так, гражданско-ассимиляционистское определение французской
нации встало под вопрос по ходу дела Дрейфуса, когда впервые воз-
никло выраженно этническое французское правое крыло, которое
бросило вызов наследию республики во имя лозунга «Франция для
французов» и заложило основу альтернативной национальной тра-
диции, которая имеет определенное влияние и посей день.102 * Напротив,
101 Greenfeld L Nationalism. Р. 10.
Birnbaum, Pierre. La France aux Fran^ais. Paris: Editions du Seuil, 1993; Histoire de
I'extreme droite en France / ed. by Michel Winnock. Paris: Editions du Seuil, 1993.
140
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Серби
в Германии, где преобладало этническое определение нации, ewv
бросили вызов государственнические политические силы, кагору
не воспринимали интересы Германской империи через этническую
призму, а также те социал-демократы, которые выступали за более
инклюзивное определение национальной принадлежности. Как по-
казал Роджерс Брубейкер, поскольку долгосрочное историческое на-
следие гражданских и этнических определений нации во Франции
и Германии продолжало оказывать сильное влияние, такое развитие
событий не предопределялось, а, скорее, облегчалось культурной
идиоматикой национальности.103 Говоря простыми словами, разные
политические и культурные элиты продолжали придерживаться ва-
риантов национализма, не согласовывавшихся с преобладающим
национальным самовосприятием. Как утверждает Брубейкер в более
поздней статье, национализм является «изменчивой идеологией»,
которую интеллектуальные элиты и политические лидеры склонны
перетолковывать и оспаривать с самых разных политических по-
зиций, - они избирательно присваивают себе элементы культурной
идиоматики национальности в соответствии с собственными из-
менчивыми материальными и идеальными интересами.104
Второе замечание связано с причинами возникновения этниче-
ского национализма в Восточной Европе. Здесь необходимо отметить,
что этнический национализм взял верх не только благодаря соци-
ально-психологической потребности в компенсации за относитель-
ную отсталость нации через прославление достоинств ничем не ис-
порченного народа, но также и потому, что типичная траектория
развития восточноевропейского национализма от нации к государ-
ству была аналогична историческому опыту Германии.105 Поскольку
государство, как правило, являлось династической империей ино-
земцев, элиты которой сознательно отрицали народовластие и силь
но ограничивали возможности участия в политике, у восточноевро-
пейских элит, по сути, не было иного выбора, кроме как принять
коллективную стратегию социальной мобильности и сформулировать
свою оппозицию государству в этнически-коллективистских поня
тиях. В этом смысле те неомарксисты и теоретики модернизации.
105 Brubaker R. Citizenship and Nationhood.
lw Brubaker, Rogers. Myths and Misconceptions in the Study of Nationhood //Tl*
State of the Nation. P. 272-307. Яркую иллюстрацию непреходящей эври-
стической ценности различия между гражданским и этническим опреХ
пениями национальной принадлежности см. в: Zubrzycki, Genevieve.
Polish Nation: Ethnic and Civic Visions of Nationhood in Post-Communis{
Constitutional Debates I I Theory and Society. 2001. Vol. 30, N 5. P. 629-668
105 Smith A. The Ethnic Origin of Nations. P. 140-149.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
141
которые усматривают в этническом разделении труда и взаимона-
ложении классовых и статусных (этнических) маркеров статусной
дифференциации причину националистической мобилизации на пе-
риферии, недалеки от истины.106 Тем не менее необходимо еще раз
повторить, что этническое разделение труда могло стать основой для
националистической мобилизации только в тот исторический пери-
од, когда этническая интерпретация понятия «нация» являлась исто-
рически доступной потенциальным национальным элитам в резуль-
тате диффузии идей.
Ярким примером значимости этнического разделения труда
и взаимоналожения социальных и этнических конфликтов служит
Босния. Здесь привилегии, которыми пользовалась боснийская му-
сульманская элита славянского происхождения при османском прав-
лении, и пренебрежительное отношение этой элиты к реайя (про-
стому народу) постоянно вызывали ресентимент православного
(сербского) и католического (хорватского) крестьянства. Однако если
поначалу этих боснийско-славянских «турок» презирали прежде все-
го как феодальных землевладельцев-угнетателей, которые пожина-
ли социальные и политические плоды своего обращения в веру за-
хватчиков, то в XIX в. этот социальных конфликт был переосмыслен
через призму сербского и хорватского национализма. С тех пор все
восстания крепостного крестьянства и даже более скромные пред-
ложения провести аграрную реформу рассматривались только как
первый шаг к национальному (а не только социальному) освобожде-
нию. В этом контексте этнический национализм падал на плодород-
ную почву взаимоналожившихся религиозных и социальных марке-
ров статусной дифференциации и закреплялся в коллективной
памяти соответствующих групп через многочисленные примеры
преследования. С точки зрения современного национализма такие
случаи преследования воспринимаются лишь как примеры куда бо-
лее длительной истории коллективной виктимизации при имперском
правлении — именно в такой форме они и вписаны в новую историю
соответствующих наций. Отложившись в такой форме в коллектив-
ной памяти сербов и хорватов, этот политический опыт стал вос-
приниматься как неотъемлемая часть их идентичности как наций,
а тот факт, что он представляет собой специфическую историческую
i06 Hechter, Michael. Internal Colonialism. Berkeley: University of California Press,
1975; Hroch, Miroslav. Social Preconditions of the National Revival in Europe.
Cambridge: Cambridge University Press, 1985. Классическую формулировку
теории взаимоналожения конфликтов см. в: Dahrendorf, Ralf. Class and
Class Conflict in Industrial Society. London: Routledge and Kegan Paul, 1959.
142
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и СербИи
«проекцию настоящего в прошлое», почти не имел практической)
значения, ибо, как отметил Эрнест Ренан, именно из таких «изобре-
тательных подделок» и зарождаются нации.107 Соответственно,по-
мимо прояснения логики взаимоналожения конфликтов и этниче-
ского разделения труда, пример Боснии еще раз привлекает наше
внимание к армстронговской теории мифомоторов и к сделанному
Вебером упору на совместную память — они являются необходимы
ми дополнениями к теории относительной отсталости.
Третье общее теоретическое утверждение состоит в том, что со-
циально-психологические механизмы ресентимента способны при
вести к положительным политическим результатам, особенно в тех
случаях, когда ресентимент подталкивает местные элиты к граждан-
скому типу национализма и преодолению отсталости через эконо-
мическое развитие, а также приводит к новым творческим попыткам
изобретения традиции через поиск демократических прецедентов
в национальном прошлом.108 Прекрасным примером такого изо-
бретения традиции служит один из первых сербских либералов Вла
димир Йованович, который попытался поставить западный либера
лизм на местную основу, «открыв заново» демократический
прецедент в форме древнего института — сербского крестьянского
веча (по-сербски — скупщины). В попытке предложить виговскую
интерпретацию сербской истории как истории прогресса Йованович
утверждал, что крестьянская скупщина существовала еще до воз-
никновения средневековой аристократии, которую сербские князья
создали в подражание византийским императорам. Пережив долгое
«турецкое иго», крестьянская скупщина была «открыта заново» по
ходу Первого сербского восстания против османов (1804-1813),од-
нако оказалась подавлена сербским князем и правящими сановни
ками с помощью конституции, принятой под влиянием другой ино-
странной державы — России. Представляя претензии сербских князей
и чиновников на неограниченную власть как результат иностранно
го влияния и одновременно легитимируя скупщину как исконно
местный институт, укорененный в древней народной традиции,
Йованович решительно отстаивал либерализм и народовластие в край
не неблагоприятном социальном контексте. Таким образом, Йова
нович провел типично западную связь между либерализмом,
107 Renan, Ernest. What is a Nation? // The Nationalism Reader / ed. by 0m*r
Dahbour, Micheline R. Ishay. New Jersey: Humanities Press, 1995. P. 143-15*-
,a8 О потенциальных позитивных импликациях ресентимента см.: Meltzer. №
nard N.‘, Musolf, Gil Richard. Resentment and Ressentiment // Sociology
Inquiry. 2002. Vol. 72, N 2. P. 240-255.
Глава 2. Государство, нации и национализм: веберовский подход
143
национализмом и народовластием, правда, использовав при этом
аргументы, приспособленные к нуждам все еще по преимуществу
коллективистского общества. Результатом стало возникновение граж-
данско-коллективистского национализма, который сыграл решающую
роль в ограничении власти зарождающегося в Сербии абсолютизма
и придал монархии конституционный характер. Наконец, хотя де-
кларируемой целью ранних сербских либералов вроде Йовановича
было освобождение нации от иностранного правления, их национа-
лизм не принадлежал к «агрессивной» этнической разновидности,
поскольку «внутренняя свобода» рассматривалась как необходимая
предпосылка внешнего национального освобождения.109
Заключение
Обсудив гражданско-коллективистский национализм в контексте
относительной отсталости, мы описали полный круг, продемонстри-
ровав эвристическую полезность ранее разработанной типологии
национализма, ее взаимоотношений с динамикой интеллектуальной
мобилизации и теории Армстронга об этнических мифомоторах,
а также логическую совместимость с представлением Вебера о нации
как единокультурной общности с совместной памятью и единой по-
литической судьбой. В согласии с этими теоретическими взглядами
последующее сравнительно-историческое рассмотрение историче-
ского наследия государственного и национального строительства
в России и Сербии будет сочетать в себе упор на этнические мифо-
моторы с анализом того, как на них влияла динамика относительной
отсталости и интеллектуальная мобилизация в современный период.
При этом особое внимание будет обращено на то, как основополага-
ющие мифы подкреплялись историческим и политическим опытом
многих поколений и опосредовались принятием гражданского, эт-
нического и государственного определения нации. Акцент на «дли-
тельной продолжительности» (longue duree) поможет нам вычленить
те глубоко укорененные политико-культурные представления, кото-
рые и по сей день продолжают определять образ мысли политических
и культурных элит. Безусловно, значимость таких исторических по-
следовательностей необходимо продемонстрировать, а не просто
декларировать. Кроме того, историческое наследие не существует
lw Stokes, Gale. Legitimacy through Liberalism: Vladimir Jovanovic and the
Transformation of Serbian Politics. Seattle: University of Washington Press,
1975.
144
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
в институциональном вакууме: его носителями всегда остаются or.
дельные личности, субъективные мотивации которых можно лишь
отчасти истолковать в понятиях культурной идиоматики националь
ной принадлежности. При этом и противоположный взгляд-что
упор на историческое наследие неизбежно ведет к «ненаучному»
историзму и что «история» является в лучшем случае остаточной
категорией, поскольку плохо вписывается в модели общественных
наук - не выдерживает пристального рассмотрения. Как писал Рейн
хард Бендикс в связи с иранской революцией,
...события конца 1970-х — начала 1980-х гг. в Иране вызвали
появление множества статей и книг, в которых подробно
рассматривалось, что было не так с проектами насильствен-
ной модернизации, предложенными покойным шахом. У этих
рассуждений, безусловно, есть свои достоинства. Однако их
авторы не в состоянии осознать тот факт, что события из
области религии, произошедшие около тринадцати веков
тому назад, способны и сегодня зажечь политический пожар,
который распространился на многие исламские страны и бу-
дет еще многие годы и десятилетия влиять на их отношения
с Западом. Действительно, подход с позиций историзма
тазько усиливает неопределенность, поскольку он направлен
на то, чтобы предупреждать нас о вероятности перемен, ко-
торая присутствует на фоне всех современных фактов и со-
бытий, причем не только связанных с исламом. Но это осоз-
нание неопределенности вытекает из того наследия, которое
история оставила каждой стране.110
110
Bendix R. Force, Fate, and Freedom. P. 122.
Глава 3.
Империя, государство и нация
в России и Сербии
И однако же само Государство, хотя и признанное народом
как необходимость, как фатальный и неизбежный принцип,
всегда считалось чем-то чуждым и даже враждебным «че-
ловеческой душе». Здесь мы должны коснуться нелогичного,
почти необъяснимого психологического парадокса русского
народа. Русский человек веками нес на своих плечах тягост-
ное бремя государственного строительства, веками упорно
продвигался к предначертанным государственным границам,
принося в жертву целые поколения и создавая одну из ве-
личайших империй во всей мировой истории; тем не менее
он никогда не ощущал Государство «своим собственным»,
всегда мечтал сменить его на какую-нибудь безгосударствен-
ную, совершенно свободную, даже анархическую форму
общинной жизни.
Некоторые скажут, что эти антигосударственные чаяния
русских масс являются доказательством их полной отстало-
сти и варварства. Однако враждебное отношение к Государ-
ству ни в коей мере не было знаком культурной отсталости;
в русском обществе оно наблюдалось даже среди предста-
вителей просвещенной элиты... Пассивный анархизм Тол-
стого, его учение о «непротивлении злу насилием» являлось
не более чем последним звеном в длинной цепи антигосу-
дарственных настроений, которые всегда присутствовали
в российском обществе.
Александр Керенский (1934)1
Сербы создали свое государство после долгой и кровопро-
литной борьбы с иноземными силами. Соответственно, в их
среде идея государства оказалась связана с национальной
идеей и стала синонимом национальной свободы. Есть на-
роды, для которых идея государства приравнивается кди-
Kerensky, Alexander. The Crucifixion of Liberty. New York: John Day, 1934.
P.3O-3L
146
В. Вуячич. Национализм, миф
И IMV уааи*. 1 »и б России и Cepfy*
настической традиции, или политической идеологии, или
особому государственно-юридическому порядку, или даже
к определенному уровню материального достатка. Эти на-
роды, живущие в более благоприятных обстоятельствах, чем
сербы, не имели нужды видеть в государстве высшего гаран
та их национальной свободы, ради которого каждый должен
быть готов в любой миг принести величайшие жертвы.
Слободан Йованович (1964)2
Россия или Святая Русь?
Государство и нация в Российской империи
Имперский патримониализм и образ раздвоенной России
По мнению Василия Ключевского, колонизация Евразийской рав
нины и возникновение Московского княжества стали двумя самыми
значимыми факторами российской истории.3 Внушительное рас-
ширение Московии, которое между серединой XVI и концом XVIIв.
шло фантастическими темпами — 35 тысяч квадратных километров
в год (в среднем), — придает достоверности словам Ключевского.
К середине XVII в. государева вотчина уже была крупнейшим гео-
графически единым образованием в мире.4 Разумеется, русское го-
сударственное и национальное сознание определялись этим импер-
ским опытом.
Как утверждает Марк Раефф,5 собирание русских земель стало
процессом, который быстро стал неотличим от имперской экспансии.
Завоевание Казани и Астрахани Иваном Грозным стало первым по-
сягательством правителей Московии на «нерусские» территории,
а перемещение безземельного крестьянства на новые пространства,
которое иногда обгоняло постоянное смещение государственных
рубежей, а иногда следовало за ним, размыло границу между ксло-
2 lovanovtf, Slobodan. Jedan prilog za proucavanje srpskog nacionalnog karaktera
Sabrana dela Slobodana lovanovica / ed. by Radovan Samardzil, Zivorad
Stojkovic. 12 vols. Beograd: BIGZ, Jugoslavijapublik i Srpska knjizevna zadruga,
1991. Vol. XII. P. 575.
5 Ключевский, Василий. Курс русской истории: в 5 т. М.: Государственное
социально-экономическое издательство, 1937. Т. 2. С. 111-125.
4 Pipes, Richard. Russia under the Old Regime. New York: Charles Scribner’s Sons.
1974. P. 83.
5 Raeff, Marc. Patterns of Russian Imperial Policy// Soviet Nationality Problems
ed. by Edward Alworth. New York: Columbia University Press, 1971. P. 22-43-
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
147
низацией и имперской экспансией. Серьезная внешняя угроза,
которую представляли собой для переселенцев набеги татар, и про-
истекавшая из этого потребность в создании сильной централизо-
ванной армии также вносили свой вклад в это смешение. Когда цар-
ские слуги следовали за крестьянином в степи и призывали его
на пограничную службу, заставляя отказаться от кочевого образа
жизни, переселенец помимо собственной воли превращался в орудие
колонизации.6 *
Взаимоналожение имперской экспансии и крестьянской коло-
низации «привело к значительной этнической и административной
неразберихе. Местное население смешивалось с пришедшими на их
территорию русскими, перемещения жителей приводили к смешению
языков и культур в пределах одной административной единицы».
В результате «русское общество по большому счету не сознавало того
факта, что государство превращается в многонациональную им-
перию». То, что у покоренных народов традиции самоуправления
были слабыми и на все новые владения распространялась единая
форма управления, также внесло свой вклад в развитие этого пред-
ставления. Идеологи панславизма вроде Данилевского впоследствии
проводили сравнения между имперской экспансией России и ана-
логичными процессами на Западе в пользу первой, даже отрицая сам
факт завоевания,8 причем эти взгляды имели под собой реальное
основание в форме одного неопровержимого факта, который отличал
Российскую империю от ее британского, французского и испанского
аналогов: при экспансии в Евразию, в силу географической протя-
женности последней, невозможно было провести четкую границу
между центром и периферией. Как писал Ричард Пайпс, «финны
и турки находились под российским правлением еще тогда, когда
национальное государство только начало формироваться. Впослед-
ствии к ним присоединились и другие национальности. В результа-
те строительство национального государства и складывание импе-
рии — процессы, которые на Западе были отчетливо разнесены как
во времени, так и в пространстве, в России происходили одновре-
менно и непрерывно, став почти неразличимыми».9
Miliukov, Paul. Russia and its Crisis. New York: Collier Books, 1962. P 19-25;
Huttenbach, Henry R. The Origins of Russian Imperialism//Russian Imperialism
from Ivan the Great to the Revolution / ed. by Tarasz Hunczak. New Brunswick:
Rutgers University Press, 1974. P. 18-45.
RaeffM. Patterns of Russian Imperial Policy. P. 30-31.
Данилевский, Николай. Россия и Европа. М.: Книга, 1991. С. 23-54.
Pipes R. Russia under the Old Regime. P. 79.
] 48	в- вуячич. Национализм, миф и государство в России и Серб
Отсутствие четкого разграничения между центром и перифери
ей, этническим русским ядром и более обширным многонациональ.
ным государством нашло политическое отражение в избирательном
включении туземных элит в царский военный и бюрократический
аппарат и в их частичной ассимиляции в доминантную «русскую»
культуру. Впрочем, ни один из этих процессов не предполагал прио-
ритета русских национальных целей, они скорее были подчинены
требованиям престола и алтаря. Хотя обращение в православие лей
ствительно служило на этнической периферии инструментом куль-
турной ассимиляции — причем русские крестьяне и казаки играли
в империи роль спайки, но «все это происходило без презумпции
того, что простые русские люди чем-то лучше других народов импе-
рии. Скорее, наоборот: именно русские несли на себе иго крепостного
права, от которого некоторые другие народы были освобождены».10
В этом смысле, как говорит Джефри Хоскинг, царская империя была
ближе к классическим азиатским прототипам, чем к своим европей-
ским современникам, которые начиная с XVI в. постепенно двигались
в сторону включения простонародья в состав элит, давая ему чувство
статусного превосходства над чужаками и развивая местные языки
в качестве первого шага к складыванию современных наций. Напро-
тив, для «азиатского имперского стиля» был характерен колоссальный
зазор между мульти этнической правящей элитой и массами - это
соответствует предложенному Эрнестом Гельнером описанию дона
циональных «агро-грамотных обществ».11
Политическим истоком этого «азиатского» имперского стиля стал
патримониальный характер ранних удельных княжеств, в которых
князья пользовались неограниченной властью над своими владени-
ями «в двойной роли правителя и владельца» или «самодержавного
хозяина» (государя).12 * * Опыт монгольского нашествия только усилю
патримониальные тенденции, особенно в связи с тем, что в Московию
было принесено наследие империи.15 Хотя монгольский хан-иновереи
вряд ли мог стать образцовой моделью православного императора,
«властвующего над всеми обитателями христианского мира»,одним
из последствий монгольского завоевания стало то, что титул «царь».
10 Hosking, Geoffrey. Russia: People and Empire. Cambridge, MA: Harvard University
Press, 1997. P. 39.
11 Ibid. P. 9.Cm.: Gellner, Ernst. Nations and Nationalism. Ithaca: Cornell University
Press, 1983. P. 8-18.
12 Pipes R. Russia under the Old Regime. P. 27-85.
15 Halperin, Charles. Russia and the Golden Horde: The Mongol Impact on Russia0
Medieval History. Bloomington: Indiana University Press, 1987.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
149
до того применявшийся только ко всеобщему христианскому (ви-
зантийскому) императору, был перенесен и на монгольского хана.
Признание христианской церковью владычества хана-царя над зем-
лями Руси привело ко взаимоналожению и частичному слиянию
византийского образа базилевса с образом монгольского хана.14 Ког-
да московским князьям удалось сбросить монгольское иго, это стало
«не столько освобождением России», сколько «сменой династии, от-
воеванием России у бывшего законного правителя новым законным
царем, великим князем Московским». Если старый базилевс правил
по законам божественного права и вел свою паству к земной славе
и христианскому спасению как «помазанник Божий», то новый царь
выступал за абсолютную и неограниченную власть государства, под-
данные которого считались не более чем холопами владыки: «Образ
хана, возможно, сохранился в представлении о российском прави-
теле как завоевателе России и ее народа, который ни перед кем не
держит ответа».15
Ричард Уортман пишет, что образ народа, завоеванного могучи-
ми иноземными правителями, или образ «царя как иноземца... был
центральным мотивом российской политической риторики и образ-
ности с момента возникновения Российского государства».16 Но если
в раннем своем воплощении в Киевской Руси образ этот восходил
к легенде о варягах и идентификации с образцовым христианским
(византийским) императором, то начиная с XVI в. российские пра-
вители сознательно насаждали миф о своем прямом происхождении
из Древнего Рима. Этот сдвиг акцента стал следствием изменения
представлений о функции правителя, который после падения Кон-
стантинополя (1453) и избавления от «татарского ига» (1480) был
возведен иерархами православной церкви в статус единственного
истинного христианского императора на земле, который в ответе не
только за судьбу России, но и за судьбы всего христианского мира.
По мере того как Россия превращалась в Третий Рим, ту самую все-
общую христианскую империю, традиционный образ «помазанника
Божьего» уступал место образу «нового славного царя», отношения
14 Cherniavsky, Michael. Khan or Basileus: An Aspect of Russian Medieval Political
Theory//The Structure of Russian History / ed. by Michael Cherniavsky. New
York: Random House, 1970. P. 65-80.
,s Ibid. P. 73-74.
16 Wortman, Richard S. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in the Russian
Monarchy. 2 vols. Princeton: Princeton University Press, 1995-2000. Vol. I.
P.22.
150
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
которого с двумя Римами были не только «духовными и эсхатологи-
ческими», но еще и «историческими».17 18
Новая политическая реальность была внятно артикулирована
в годы правления Ивана IV (1533-1584): завоевания Казани (1552)
и Астрахани (1556) стали первыми успешными имперскими пред-
приятиями Московии. Завоевания Ивана Грозного прославлялись
как победы христианского правителя-богопомазанника, однако то,
что он придерживался теории о «фантастическом происхождении
российских правителей от Пруса», брата римского императора Ав-
густа, и публичное отрицание им собственных русских корней пред-
ставляло собой отход от традиционной официальной мифологии.«
Отход представляло собой и использование слова «Россия», или «Рос-
сия в более широком смысле, управляемая русским царем, вместо
Руси — этим словом называли исконные территории Московского
княжества».19
Успехи Ивана IV во внешней политике сопровождались безжа-
лостным подчинением царю боярских родов через систему оприч-
нины. В этом смысле Иван Грозный тоже стал завоевателем — царем,
который достиг владычества над своими подданными через исполь-
зование террора и тем самым подчинил традиционную Русь новой
России. Появление России, т. е. трансформация страны в империю -
термин, который одновременно подразумевает высшую светскую
власть, завоевания и всеобщую христианскую миссию, — с самого
начала напрямую соотносилось с подчинением всех общественных
слоев патримониальному властителю. Тесная связь между внутрен-
ним подчинением и внешней экспансией — они представляли собой
двойной триумф правителя и над собственным народом, и над эт-
нически и религиозно чуждыми народами, — этот лейтмотив рос-
сийской имперской истории впервые появился во времена Ивана
Грозного.20
17 Cherniavsky, Michael. Tsar and People: Studies in Russian Myths. New York:
Random House, 1969. P. 36-43.
18 Cherniavsky M. Khan or Basileus. P. 73-74.
19 Wortman R. S. Scenarios of Power. Vol. I. P. 30.
20 Это, однако, не отменяет того факта, что Иван вошел в народное вооб-
ражение как «хороший царь», сражавшийся с истинными гонителями
народа — боярами. О двойственном образе Ивана в народном воображе-
нии см.: Perrie, Maureen. The Image of Ivan the Terrible in Russian Folklore.
Cambridge: Cambridge University Press, 1987. Впрочем, образ Ивана как
«хорошего царя» не слишком широко представлен в народных песнях
того времени (в отличие от более поздних преданий). Напротив, в этих
песнях часто подчеркивается его жестокость. См.: Ingham, Norman И/. The
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
151
Тем не менее смерть Ивана Грозного, пресечение династии Рю-
риковичей и отсутствие законного царя в период Смутного времени
(1598-1613) не только создали бреши в патримониальной структуре
Московского государства, но и заложили основы для возникновения
потенциально альтернативного представления о русской идентич-
ности. Одним следствием успешной борьбы «всей земли русской»
с католиками-поляками и лютеранами-шведами стало то, что «мысль
о государе-хозяине в московских умах постепенно если не отходи-
ла назад, то осложнялась новой политической идеей государя —
избранника народа». Или, говоря более простыми словами, кризис
государства привел к возникновению новой политической воли «ря-
дом с государевой волей, а иногда и на ее месте», а именно «воли
народа».21 Хотя использованное Ключевским понятие «народ» над-
лежит понимать в контексте его попытки поставить национальный
акцент на развитии Московии в соответствии с представлениями
XIX в., т. е. автор преувеличивает уровень национального сознания
среди героических персонажей того времени, современные истори-
ки подтверждают, что одним из важнейших итогов Смутного вре-
мени стало возникновение концептуального различия между госу-
дарством и нацией.22
Новый коллективный опыт «народа» (а на деле — среднего слоя
общества), который сражался с врагом под предводительством слу-
жилого дворянина Дмитрия Пожарского, купца Кузьмы Минина
и православной церкви, нашел символическое религиозное выраже-
ние в понятии «Святая Русь», отделенном от личности государя. Это
понятие, возникшее еще до Смутного времени, после него, судя по
всему, получило новые коннотации. В новом значении понятие «Свя-
тая Русь» подразумевало под собой то, что существует православная
общность, которая признает над собой государя, однако искать спасения
в вере может без посредства чиновничества.23 Представление о том,
Groza of Ivan Grozny! in Russian Folklore// Russian History/Histoire Russe.
1987. N 14. P. 225-245.
21 Ключевский В. Курс русской истории. Т. 3. С. 72-73.
22 Bushkovitch, Paul. The Formation of a National Consciousness in Early Modem
Russia // Concepts of Nationhood in Early Modem Europe / ed. by Ivo Banac,
Frank E. Sysyn. Harvard Ukrainian Studies. 1986. Vol. X, N 3/4. P. 355-377.
Бушкович подчеркивает, что более древнее представление о русской
«протонации», подчеркивающее единство царя и бояр, в период Смут-
ного времени уступило место концептуальному различию между госу-
дарством и нацией. См. также: Platonov, Sergei F. The Time of Troubles.
Lawrence: University of Kansas Press, 1970. P. 170.
23 Chemiavsky M. Tsar and People. P. 116.
152	В' &Уячич- Национализм, миф и государство в России и СербИ|)
что Россия является святой землей для православных, которые могут
искать спасения независимо от государства, представляла собой по-
тенциальную антитезу идеологии «Третьего Рима», в которой между
христианством и царем с «его» государством ставился знак равенства
Не случайно термин «русский» (относящийся к Святой Руси) «в на
роде выражался через синонимы — крестьяне-христиане или
православные».24 Напротив, «принадлежность к России означала
принадлежность к политическому государству», поэтому впоследствии
термин «россиянин» приобрел дополнительное значение «подданный
империи». Империя, в отличие от Святой Руси, всегда называлась
только Российской (а не Русской), а царь — императором Всерос-
сийским.25
Итак, речь идет о появлении этнического мифомотора или ран-
него чувства коллективной принадлежности, отдельного от государ-
ства: человек мог быть, да и являлся, русским и православным
крестьянином вне зависимости от того, был ли он подданным Мо-
сковского государства или покинул его пределы и отправился искать
лучшей доли на бескрайних евразийских степях. Соответственно,
импликации, связанные с разницей между «Россией» и «Русью», про
стираются куда дальше простого различия между территориальным
(российский) и этническим (русский) представлениями об идентич-
ности. Еще важнее то, что контраст между Россией и Русью указыва-
ет на фундаментальный раскол между государством и народом, ко-
торый будет тяготеть над Российской империей на всем протяжении
ее существования, мешая возникновению позитивной идентификации
между национальной культурой и государством — а эта идентифика
ция лежите основе современного понимания нации. Безусловно, что
воздействие прежде всего религиозной идеи о том, что древняя свя-
тая Земля Русская имеет особое христианское предназначение, про-
должало придавать легитимность царскому правлению до самых
24 Ibid. Р. 119-120. Эта семантическая идентификация «христианина» и «кре
стьянина» представляется уникальной; в романских языках слово paysan
происходит от латинского paganus, язычник, т. е. противоположный хри-
стианину (Treadgold, Donald. The Peasant and Religion //The Peasant
in Nineteenth-Century Russia / ed. by Wayne S. Vucinich. Stanford: Stanford
University Press, 1968. P. 72-108).
25 Cherniavsky M. Tsar and People. P. 116-121. Формально титул «император*
был принят только Петром I, однако уже в 1660-е гг. им пользовался его
отец Алексей Михайлович (Bdlington, fames. The Icon and the Axe. New York
Vintage Books, 1966. P. 148).
Diaea 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
153
времен Петра I.26 Более того, даже и тогда «возникновение в России
национального сознания было почти сразу же отодвинуть в сторону
введением при Петре 1 абсолютистской идеологии, которая по своей
направленности была не национальной, а имперской».27 Тем не менее
не случайно понятие «Святая Русь» впоследствии ассоциировалось
с политическим противостоянием, став своего рода «политическим
лозунгом, который использовали в упрек правителям, отказывавшим-
ся от уникального священного наследия средневековой Руси».28
В самом раннем своем воплощении критические коннотации
зтого понятия проявились в возникновении двух различных образов
правителя: первый в основном ассоциировался со все более назой-
ливой ролью государства и воплощался в по-иностранному звучав-
шем слове «император», второй ассоциировался с богобоязненным
русским «царем», который заботился о своих подданных почти как
«настоящий отец», — его передавали через обращение «царь-батюш-
ка». Дело в том, что если старая Русь была матерью своего народа,
то царь был его отцом и «женихом» Матушки-Руси в том же смысле,
в котором «Христос был женихом Церкви»; два этих понятия были
тесно связаны между собой до самой русской революции. Соответ-
ственно, «образ князя-святого, а впоследствии — богобоязненного
царя, акцент на личности государя имплицитно предполагали раз-
личие между царем и Россией, одновременно подчеркивая нераз-
рывную связь между ними».29
Иными словами, русский человек должен был по определению
поклоняться не только православной церкви, но и царю,30 причем
на это поклонение мог претендовать истинно богобоязненный царь
ь Averinstev, Sergei. The Idea of Holy Russia // Russia and Europe / ed. by Paul
Dukes. London: Collins and Brown, 1991. P. 10-24.
27 Cracraft, lames. Empire versus Nation: Russian Political Theory under Peter I //
Harvard Ukrainian Studies. 1986. Vol. X, N 3/4. P. 524-541.
a Dixon, Simon. How Holy was Holy Russia? Rediscovering Russian Religion //
Reinterpreting Russia / ed. by Geoffrey Hosking, Robert Service. London: Arnold,
1999. P. 21-40 (cm. p. 21).
w Cherniavsky M. Tsar and People. P. 84. Сходным образом рассуждает Джеймс
Биллингтон — он прослеживает понятие «Святая Русь» к Максиму Греку,
которому упадок Руси во времена Ивана Грозного внушал ужас, анализи-
рует одно из описаний Максима и говорит, что в нем метафорически изо-
бражено «по сути... понятие “Святой Руси": униженной и истерзанной,
но неизменно сострадающей: это жена и мать, верная ’мужу” и “детям",
правителю и подданным Руси, даже когда они ее обижают и бросают»
(Billington /. The Icon and the Axe. P. 94).
10 В бульварной литературе XIX в. ассимиляция меньшинств описывалась
как процесс, подразумевающий переход в православие и принесение
154
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Серб**
всего народа, а вот император, отказавшийся от идеалов древней
Руси,- не обязательно. Соответственно, понятие «Святая Русь» мог-
ло служить мерилом, универсальным стандартом, по которому по-
верялся подлинно христианский характер правителя; в то же время
оно отражало в себе сопротивление традиционного общества пре-
тензиям и требованиям нового «светского» императора'4. Известный
парадокс русских народных восстаний, которые всегда были направ-
лены против царской власти, при этом восставшие оправдывали свои
действия именем «доброго царя», впервые проявился в Смутное
время, когда появилось несколько лжепретендентов на трон.32
Однако ничто так не способствовало закреплению различия
между Россией и Святой Русью, как церковный раскол середины XVII в.
Официальное отлучение Аввакума и его последователей от церкви
в 1667 г. (процесс, сопровождавшийся резким ростом влияния укра-
инского и западнорусского духовенства в церковной иерархии), от-
мена института земских соборов и постепенный приход к власти
нового служивого класса свидетельствовали о возникновении свет-
ского имперского государства, которое все чаще воспринималось как
чуждое народу.* 52 53 * Кодификация крепостничества и введение понятия
политических преступлений против государства при царе Алексее
(1645-1676) в Соборном Уложении (1649) уже поставили интересы
государства выше всех прочих, значительно подорвав образ царя-
теократа.34 Однако именно церковная реформа сыграла ключевую
роль в уничтожении веры большинства «в святость иерархической
власти в русском царстве», которое пришло в состояние «богоостав
ленности» и не могло больше претендовать на роль Третьего Рима,
всеобщей империи христиан.55 В результате сложилась «крайне па-
радоксальная ситуация... в которой русский миф стал наследием тех.
кто противостоял имперскому государству. Те, кто придерживались
присяги царю. См.: Brooks, Jeffrey. When Russia Learned to Read 1861-1917.
Princeton: Princeton University Press, 1985. P. 214-246.
31 Chemiavsky M. Tsar and People. P. 117.
52 Perrie, Maureen. Pretenders and Popular Monarchism in Early Modem Russia:
The False Tsars of the Time of Troubles. Cambridge: Cambridge University
Press, 1995. Иной подход см. в: Uspenskij, Boris A. Tsar and Pretender:
Samozvancestvo or Royal Imposture in Russia as a Cultural Historical
Phenomenon // The Semiotics of Russian Culture I ed. by Juri M. Lotman.
Boris A. Uspenskij. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1984. P. 259-293
55 Billington I. The Icon and the Axe. P. 145-162.
M Chemiavsky, Michael. The Old Believers and the New Religion // The Structure
of Russian History. P. 140-191.
55 Бердяев, Николай. Русская идея. СПб.: Азбука-классика, 2008. С. 40.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
155
старого образа жизни, — раскольники — логически безупречно ука-
зывали, что все цари и церковные иерархи доселе выражали свою
веру в практики, которые теперь признаны настолько богопротив-
ными, что подлежат анафеме».36 Отказывая светскому императору
и официальной церкви в легитимности, староверы присвоили миф
о Третьем Риме и объединили его с идеей Святой Руси. В представ-
лении Семена Денисова, главы самой влиятельной общины староверов,
обосновавшейся на реке Выг, идея Святой Руси ассоциировалась
с древней русской землей и простым народом, придерживавшимся
древних верований.37 *
Противостояние староверов имперскому государству объедини-
ло самые разные обездоленные общественные слои Московской
земли, в том числе крепостных крестьян, казаков, всевозможные
городские и сельские общины, обиженные на власть.58 Связь между
двумя видами бунтов — духовным и общественным — стала очевид-
ной сразу же по завершении неудачного восстания Стеньки Разина
(1670-1671), когда крестьянский вождь был канонизирован в леген-
дах староверов, а многие бунтари бежали от преследования на южные
окраины государства, на Волгу и Дон — основные территории, где
впоследствии происходили протесты и крестьянско-казачьи бунты.39
Неудивительно, что среди староверов преобладали казаки и крестья-
не, а также нижние городские сословия и купцы — все общественные
слои, подлежавшие призыву на государственную службу, страдавшие
от увеличивавшегося налогообложения и насильственного насажде-
ния иностранной культуры.40 *
Эта тенденция, проявившаяся уже в конце XVII в., значительно
усилилась после того, как Петр I (1682-1725) создал государство с при-
нудительной службой, которое подчинило себе церковь, опиралось
на принудительный труд и насильственный призыв в армию и в кото-
ром, с помощью европеизированного служилого сословия, произошла
16 Hosking, Geoffrey. The Russian National Myth Repudiated // Myths and
Nationhood / ed. by Geoffrey Hosking, George Schopflin. New York: Routledge,
1997. P. 198-211 (cm. p. 206).
37 Ibid. P. 207-208.
u Crummey, Robert. The Old Believers and the World of Anti-Christ: The Vyg
Community and the Russian State, 1694-1855. Madison: University of Wisconsin
Press, 1970. P. 15-25.
w Avrich, Paul. Russian Rebels 1600-1800. New York: W. W. Norton, 1976. P. 96-
97. По факту староверы расселились по всем границам империи: на Даль-
нем Востоке, вдоль русско-польской границы, на южной границе вдоль
Дона и Волги, на Северном Кавказе и в Сибири.
*' Crummey R. The Old Believers and the World of Anti-Christ. P. 24-25.
1	В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и СербИ|(
консолидация системы крепостничества.41 Петровская «насильствен
ная модернизация» окончательно закрепила связь между имперской
экспансией, репрессивным государством и импортом иноземного
образа жизни, став символической отправной точкой для всех по-
следующих дебатов о роли государства в российской истории.^
Староверы охотнее других видели в безбожнике Петре воплощение
антихриста и истово распространяли это представление.45 Помимо
общей оппозиции государству,
...у староверов и народных бунтарей была еще одна общая
черта. Будучи продуктами XVII и XVIII вв., эпохи возникно-
вения в России национальных чувств, и те, и другие вдох-
новлялись традиционалистскими тенденциями и идеями.
Они являлись движениями национальной, а также плебейской
оппозиции европеизированному государству, в котором до-
минировало мелкопоместное дворянство, и официальной
церкви, в которой доминировало государство. Цель их за-
ключалась в том, чтобы искоренить пришлые элементы как
в обществе, так и в религии. Стремительно поглощая новые
территории, Россия становилась многонациональной им-
перией и, соответственно, теряла даже ту неполную этниче-
скую, религиозную и культурную однородность, которой
обладала ранее... В народном сознании европейцы и евро-
пеизированное дворянство идентифицировались с силами
модернизации и перемен, которые ухудшали жизнь низших
классов. Считалось, что правящее сословие не принадлежит
к русскому народу, а составляет свой отдельных класс, чу-
жеродное племя паразитов, пьющих кровь бедняков.* 43 44
Cracraft, lames. The Church Reform of Peter the Great. Stanford: Stanford
University Press, 1971.0 крепостничестве см.: Blum, lerome. Lord and Peasant
in Russia: From the Ninth to the Nineteenth Century. Princeton: Princeton
University Press, 1961. P. 219-277,414-442.0 призыве в армию см.: Apes Я
Russia under the Old Regime. P. 122.
Споры по поводу личности Петра I вновь вспыхнули во время перестрой-
ки — некоторые историки стали утверждать, что именно великий импе-
ратор заложил основы тоталитарного государства XX в. См.: Anisimov,
Evgeni i V. Progress through Violence from Peter the Great to Lenin and Stalin 4
Russian History/Histoire russe. 1990. Vol. 17, N 4. P. 409-418.
43 Cm.: Cherniavsky M. The Old Believers. P. 163-178. Об образе Петра-антм
Христа у староверов см.: Riasanovsky, Nicholas. The Image of Peter the Great
in Russian History and Thought. Oxford: Oxford University Press, 1985.
P. 74-85.
44 Avrich P. Russian Rebels. P. 143-144.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
157
Комбинация религиозного протеста, традиционалистского со-
противления и открытого бунта представляло собой причудливое
сочетание «консервативно-традиционалистских» и «народно-рево-
люционных» течений, которые объединяло противостояние абсолю-
тистскому государству. После того как разрыв между Россией и Свя-
той Русью, между государством и народом перестал восприниматься
в религиозном ключе, перейдя в секуляризованную форму совре-
менных националистических идеологий, хроника сопротивления
староверов и казаков-крестьян европеизированной империи с цен-
тром в Санкт-Петербурге подарила и консерваторам-славянофилам,
и революционерам-народникам нового коллективного героя — пра-
вославное крестьянство как «единственный в России класс, являвшийся
полностью “национальным” в том смысле, что он не был осквернен
европеизацией, которая со времен Петра уродовала его хозяев».45
Вместо того чтобы попытаться залатать этот разрыв, европеизи-
рованное имперское государство намеренно его расширяло. Так,
формула легитимации имперского правления то и дело принимала
форму «эпического мифа о завоевании», в котором очередной пра-
витель представал завоевателем, своими героическими деяниями
спасшим Россию от гибели, подарив ей «блага цивилизации
и прогресса».46 Петр I идеально подходил на эту роль: он одевался
и вел себя как европеец, отказался от традиционного уклада и рели-
гии, взял себе римский титул императора и коренным образом из-
менил традиционный византийско-православный образ правителя,
привнеся в него неоклассические мотивы, почерпнутые из совре-
менных ему европейских представлений об античности; тем самым
Петр успешно подал себя как отца-основателя новой цивилизации,
как «богоподобную фигуру», властителя, который «явился извне и стал
захватчиком-победителем, отринув существовавший дотоле нрав-
ственный порядок и утвердив новую форму власти, более беспощад-
ную и неоспоримую, чем прежние».47
45 Malia, Martin. Alexander Herzen and the Birth of Russian Socialism. New York:
Grosset & Dunlap, 1965. P. 284.
46 Wortman R. S. Scenarios of Power. Vol. I. P. 6.
47 Ibid. P. 44. О возрождении символической связи между Древним Римом
и Российской Империей после Петра I см.: Baehr, Stephen L From History to
National Myth: Translatio imperii in Eighteenth-Century Russia//The Russian
Review. 1978. Vol. 37, N 1. P. 1-14. О преемственности между Римом Петра
и <Москвой — Третьим Римом» и противоречиях между ними см.:
Lotman, Juri М.; Uspenskij, Boris A. Echoes of the Notion Moscow as the Third
Rome' in Peter the Great’s Ideology//The Semiotics of Russian Culture. P. 53-71.
158
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и СербИи
На протяжении двух последующих столетий преемники Петра
следовали его примеру, подчеркивая свое «политическое и культур,
ное превосходство» над собственными подданными посредством
того, что ассоциировали себя с иностранными формами правления
и европейской культурой, которая считалась более высокоразвитой,
чем отечественная.4К В результате сопротивление государству при
няло одновременно и «консервативно-религиозный», и «народно-
революционный» характер, а слияние двух этих течений создало
прецедент для взаимодействия между славянофильством и револю-
ционным народничеством. И славянофилы, и народники выступали
за дело «народа» против государства, и те, и другие, были не столько
«рационалистами», сколько «националистами».48 49
Национализм против государства:
от Святой Руси к народу
Открытие «народа» во второй половине XVIII в. получило даль
нейшее развитие по ходу Отечественной войны 1812 г., а также под
влиянием либерально-романтического национализма поколения
декабристов.50Термин «народность», приписываемый князю Вязем-
скому (он перевел польское слово, обозначающее национальность,
в 1819 г.) и связанный с влиянием романтической идеи мада.м де
Сталь о том, что литература нации «призвана отражать ее исконные,
коренные свойства и ее национальный гений», должен были вобрать
в себя всю уникальность «духа русского народа».51 Несколько позднее
(1836) Надеждин дал другое определение народности как «совокуп-
ности отличительных черт, теней и оттенков, условливающих особую.
48 Wortman R. S. Scenarios of Power. Vol. I. P. 5-6.
49 Schapiro, Leonard. Rationalism and Nationalism in Russian Nineleenth-Centun
Political Thought. New Haven: Yale University Press, 1967.
50 Rogger, Hans. National Consciousness in Eighteenth-Century Russia. Cambndge.
MA: Harvard University Press, 1960; Raeff, Marc. Origins of the Russian
Intelligentsia: The Eighteenth-Century Nobility. New York: Harcourt Brace.
1966; The Decembrist Movement / ed. by Marc Raeff. Englewood Cliffs: Prentice
Hall, 1966; Greenfeld, Liah. Nationalism: Five Roads to Modernity. Cambridge.
MA: Harvard University Press, 1992. P. 189-275.
51 Christoff, Peter. The Third Heart: Some Intellectual-ideological Currents and
Cross Currents in Russia, 1800-1830. The Hague: Mouton, 1970. P. 22-25.Об-
зор понятия «народность» см. в: Perrie, Maureen. “Narodnost’: Notions of
National Identity // Constructing Russian Culture in the Age of Revolution.
1881-1940/ed. by Carolina Kelly, David Shepherd. Oxford: Oxford University
Press, 1998. P. 28-37.
Пава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
159
самообразную бытность “человечности”, или, как говорится обык-
новеннее, “народности" русской; сказать короче еще “этнографию”
собственно “русскую”».52
Поиск исконного русского духа принимал самые разнообразные
формы, от изучения языка, народной мудрости и религии до воз-
рождения старинного русского уклада, но по сути сводился к изо-
бретению новой национальной идентичности. Впрочем, увлечение
поколения декабристов народностью не означало отвержения За-
пада, а уж тем более его свобод; примечательно, что декабристы
усматривали истоки своих идей в республиканской форме правле-
ния - новгородском вече. Они считали, что, если Россия обладает
собственной республиканской традицией, ее нельзя склонять к само-
державию весом всей ее истории, как считал Карамзин?'
В своей нелюбви к царизму и поисках прецедентов в прошлом
некоторые декабристы возрождали миф о Святой Руси, сопрягая его
с новым понятием «народ». Эта связь явственно прослеживается
в знаменитом стихотворении Александра Одоевского — ответе Пуш-
кину из сибирской ссылки:
Наш скорбный труд не пропадет,
Из искры возгорится пламя,
И православный наш народ
Сберется под святое знамя.
Мечи скуем мы из цепей,
И вновь зажжем огонь свободы,
И с нею грянем на царей,
И радостно вздохнут народы.54
В представлении Одоевского оппозиция между Святой Русью
и имперским государством приобретает романтический оттенок на-
родности, при том что свою окончательную цель, приобретение граж-
данских свобод, поэт относит к Эпохе Разума. Не случайно Одоевский
посвятил несколько стихотворений Смутному времени и коллектив-
ному герою того периода, православному народу, действующему * 51
52 Надеждин, Николай. Европеизм и народность в отношении к русской сло-
весности (1836)// В поисках своего пути: Россия между Европой и Азией/
под ред. Н. Г. Федоровского. М.: Логос, 1997. С. 41 -45.
51 О новом открытии вече см.: Christoff Р. The Third Heart. Р. 79-89. О вы-
сказываниях Карамзина в защиту самодержавия см.: Karamzin’s Memoir
on Ancient and Modem Russia / ed. by Richard Pipes. New York: Athenaum,
1966.
44 Одоевский, Александр. Ответ на послание А. С. Пушкина И Полное собрание
стихотворений и писем. М.; Л.: Академия, 1934.
150	& Вуячич- Национализм, миф и государство в России и Сербцц
независимо от царя.55 * Однако только славянофилы установили не
посредственную связь между Святой Русью и народом, увидев в на
первый взгляд примитивных дост оинствах простых людей источник
культурного превосходства, а тте отсталости.
Типичным примером этой «переоценки ценностей» служат взгля-
ды Ивана Киреевского (1806-1856): он считал, что европейское про
свещение достигло «полноты развития, ясности итогов*, но только
за счет «безотрадной пустоты... на сердце» и утраты «существенного
смысла».51’ По мнению Киреевского, европейский «холодный анализ».
этот «отвлеченный силлогизм, не признающий ничего, кроме себя
и личного опыта» стал источником широко распространившейся
на Западе «разрушительной рассудочности». Утратив веру в тот самый
разум, который когда-то был основой его исторического величия,
Запад достиг апогея своего развития. Россия, как и ее общество, на
против, осознавала себя «как одно живое тело, и не столько в единстве
языка находила свое притягательное средоточие, сколько в единстве
убеждений, происходящих из единства верования в церковные
постановления».57
Русская православная церковь, в отличие от католической, «ни-
когда не стремилась быть государством, как и государство, в свою
очередь, смиренно сознавая свое мирское назначение, никогда не
называло себя “святым”. Ибо если Русскую землю иногда называли
“святая Русь”, то это единственно с мыслию о тех святынях мощей
и монастырей и храмов Божиих, которые в ней находились, а не по-
тому, чтобы ее устройство представляло сопроницание церковности
55 То, насколько серьезно Одоевский относился к понятию «Святая Р\сь»
в том его значении, которое описано ранее в этой главе, видно из его
стихотворения «Дева 1610 года. К 'Василию Шуйскому”* (OdoromidA
Полное собрание стихотворений и писем. С. 133-134). Мало того что он
упоминает понятие «Святая Русь» в контексте Смутного времени, ноете
и скорбит о Руси, которая борется не за свою, а за (как это сказано водном
из вариантов) «поляков честь» (отсылка к тому, что Александр I даровал
полякам конституцию, в которой отказал России), и призывает соотече
ственников свергнуть тиранов и пойти путем тех западных стран, -где
рабства нет» и где тысячи братьев и граждан «слились в единую семью*
Еще одно стихотворение, посвященное Смугному времени, «Осада Смо-
ленска», заканчивается примечательными словами, которые произносит
Хор народа: «Василий развенчан, но царь нам — Россия!» Об Одоевском
и понятии «Святая Русь» см.: Cherniavsky М. Tsar and People. Р. 159-161
% Киреевский, Иван. О характере просвещения Европы и его отношении
к просвещению России. М.: Типография Ал. Семена, 1852. С. 5-6.
57 Там же. С. 41.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
161
и светскости, как устройство “Святой Римской Империи"».58 В от-
сутствие официального законодательства, выраженного неравенства
между сословиями и междоусобной борьбы в западном стиле, русское
общество развивалось «естественно, из самобытного развития своих
коренных начал... по закону естественного возрастания в одномыс-
ленном пребывании». Обязательным элементом такого развития
было отсутствие кодифицированной частной собственности на зем-
лю. Поскольку земля находилась в совместном владении крестьянской
общины, общество «слагалось не из частных собственностей, к кото-
рым приписывались лица, но из лиц, которым приписывалась
собственность».59 Таким лицом двигал дух самопожертвования и вер-
ности своей семье, оно было не эгоистичным индивидуалистом,
а человеком, который «никогда в своих усилиях не имеет в виду ни-
какой личной корысти».60
Нет необходимости вдаваться далее во взгляды Киреевского —
и так понятно, что они действительно представляют собой апофеоз
идеализированного русского Gemeinschaft, которое противопостав-
лено, с выигрышной стороны, загнивающему западному Gesellschaft.
Однако насколько бы точно идеи Киреевского ни соответствовали
теории об относительной отсталости, невозможно не заметить в них
противопоставления Святой Руси и имперского государства. Ибо
государство тоже было европеизированным, а потому чуждым об-
щине христиан-крестьян, древний жизненный уклад которой являл-
ся единственной связующей нитью между древней Московией и им-
перией со столицей в Санкт-Петербурге.61 Соответственно, долгом
государства почиталось не вмешиваться в жизнь народа и позволить
ему высказывать свое недовольство на традиционных земских со-
борах.
Тех же взглядов придерживался Константин Аксаков (1817-1860),
самый популистский славянофил дворянского происхождения - осо-
бенно ярко они проявились в его знаменитой записке Александру II
(1855).62 По мнению Аксакова, русский народ по природе своей
Sl Там же. С. 45-46.
” Там же. С. 50-51.
* Там же. С. 55.
41 0 контрасте, который славянофилы проводили между древней Москови-
ей и империей со столицей в Санкт-Петербурге, см.: Riasanovsky, Nicholas.
Russia and the West in the Teaching of the Slavophiles. Cambridge, MA: Harvard
University Press, 1952. P. 79-83.
“2 Аксаков, Константин. О внутреннем состоянии России // Русская соци-
ально-политическая мысль. 1850-1860-е годы: Хрестоматия. М.: Изда-
тельство Московского университета, 2012. С. 54-77.
162
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
аполитичен; выработав общинный уклад и приняв христианскую
догму «кесарю — кесарево», народ оставил политику государству
обратившись к поиску «свободы нравственной, свободы духа,свобо
ды общественной, — народной жизни внутри себя. <...>...представив
государству царство от мира сего, он, как народ христианский,из
бираетдля себя иной путь, — путь к внутренней свободе и духу, к цар-
ству Христову». Древнее различие между государством и землей
стало отражением этой важнейшей реалии. Однако, чтобы вести
самостоятельное духовное, нравственное и экономическое суше
ствование, земля должна находиться под защитой государства,топи
как последнее нуждается в политической поддержке земли. Древни
гармония между государством и землей достигла своего апогеясра
зу же после Смутного времени, когда народ «избрал царя», а царь
призвал народ на земский собор. Потом, при Петре «совершилсяраз
рыв царя с народом», и «разрушился этот древний союз земли и го-
сударства», который сменило «иго государства над землею, и Русская
земля стала как бы завоеванною, а государство — завоевательным
Так русский монарх получил значение деспота, а свободно-поддан
ный народ — значение раба-невольника в своей земле!» [курсив
мой. — В. В.].63
Итак, славянофилы четко сформулировали дихотомию России
и Святой Руси, империи и народа.64 При этом именно крестьянская
община, «понятие общины, отличное от государства и, по сути, про-
тивоположное ему, сохранявшее истинные свойства русского на-
рода и Святой Руси»,65 стало локусом сакральности; государство,
напротив, воспринималось как «римское» или «германское», а не
славянское или русское. Несмотря на то что славянофилы были враж-
дебны западному парламентаризму и выступали за «самоограниче
ние самодержавной власти», их критика петровского абсолютист
ского государства и их романтическая идеализация народа стали
основными темами русского революционного народничества и спо-
собствовали зарождению единодушной ненависти к государству.
63 Аксаков К. О внутреннем состоянии России. С. 68.
м Петрович так разъясняет разницу между официальным и славянофильски
национализмом: если первый «прославлял Российскую империю,обо
знаменную на карте как "Россия’’»,то славянофилы «поклонялисьСвятой
Руси». По мнению Петровича, эта разница соответствует разнице межД'
правительством и народом, императором и царем-батюшкой и предпо
лагает два разных «мировоззрения» (Petrovich, Michael Boro. The Emerged
of Russian Pan-Slavism 1856-1870. New York: Columbia University Press, l^6
P. 52).
65 Cherniavsky M. Tsar and People. P. 181.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
163
которая бытовала среди значительной части русской интеллигенции
до самого 1917 г.
Александр Герцен (1812—1870), который придерживался славя-
нофильского представления, что крестьянская община воплощает
в себе множество добродетелей — коллективизм, альтруизм, обще-
ственную справедливость и зачаточную демократию, наполнил эту
консервативную форму социалистическим содержанием. Поскольку
русский общинный образ жизни так и не был разрушен капитализмом
и русский человек так и не развил в себе уважения к частной соб-
ственности, официальному законодательству и государственным
институтам, ему проще стать социалистом, чем безнадежно обуржу-
азившемуся европейцу.66 Из этого возникла доктрина особого рус-
ского социализма,6 в которой капитализм рассматривался как по-
тенциальная угроза не только рабочему классу, но и всей русской
нации. Сохраняя неколебимую верность делу личной свободы, Герцен
одновременно заложил основы представлений о России как о со-
циалистической нации.68 *
Восхваление крестьянской общины также коренилось в вере Гер-
цена в то, что она служит основным рубежом обороны против враж-
дебного имперского государства. Ему принадлежит знаменитая
формулировка: •Община спасла русский народ от монгольского вар-
варства и от имперской цивилизации, от выкрашенных по-европейски
помещиков и от немецкой бюрократии. Общинная организация, хоть
и сильно потрясенная, устояла против вмешательства власти* [кур-
сив мой. — В. В.].64 Между двумя этими Россиями не может быть ни
мира, ни примирения: первую, официальную Россию, построенную
66 Герцен, Александр. С того берега // Сочинения: в 2 т. М.: Мысль, 1986. Т. 2.
Речь идет о знаменитом письме Герцена к французскому историку Жюлю
Мишле.
67 Malta М. Alexander Herzen and the Birth of Russian Socialism.
м 0 приверженности Герцена личной свободе см.: Berlin, Isaiah. Russian
Thinkers. Harmondsworth: Penguin, 1978. P. 82-114, 186-210.0 его пред-
ставлении о России как будущей нации пролетариев см.: Szporluk, Roman.
Communism and Nationalism: Karl Marx versus Friedrich List. Oxford: Oxford
University Press, 1991. P. 212-213. Валицкий относит Герцена к предшествен-
никам русских народников на основании того, что он выступал против
буржуазии с позиций представителя помещичества, тогда как народниче-
ство было идеологией, направленной против капитализма и выражавшей
•точку зрения мелких производителей (особенно крестьян) и искавшей
пути некапиталистического развития». См.: Walicki, Andrzej. The Controversy
over Capitalism. Notre Dame: University of Notre Dame Press, 1989. P. 1-28.
м Герцен, Александр. Русский народ и социализм. Письмо к И. Мишле // Со-
чинения. Т. 2. С. 168.
164
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и СербИ1е
на «пирамиде преступлений», творение «немецких бездушных ад-
министраторов, вечно голодных», которое «опирается на шестьсот
тысяч органических машин со штыками», Герцен сравниваете «земле
трясением», «вулканическим извержением», «целой бурей катаклиз-
мов», «дикой, бессмысленной, беспощадной силой, против которой
всякое сопротивление невозможно»; второе представляет собой ре-
альную Россию народа, а также «горсти людей, на все готовых, про-
тестующих против нее [официальной России], борющихся с нею,
обличающих, подкапывающих ее».70
Друг Герцена, родоначальник русского анархизма Михаил Бакунин
(1814-1876) разделял его враждебное отношение к государству, а так-
же славянофильское представление о том, что русские по сути своей
аполитичны. В далеком прошлом славяне вели общинное эгалитарное
патриархальное существование, но впоследствии были «покорены
турками, татарами, мадьярами, а главным образом немцами». Ибо
«историю образования всероссийской империи все знают; тут уча-
ствовали и татарский кнут, и византийское благословение, и немец
кое чиновно-военное и полицейское просвещение. Бедный велико
русский народ, а потом и другие народы, малороссийский, литовский
и польский, присоединенные к ней, участвовали в ее создании тай-
ко своею спиною. Итак, несомненно, что славяне никогда сами собой,
своею собственною инициативой государства не слагали». Это было
прерогативой «народов-завоевателей», например немцев, которые
с древнейших времен были склонны к образованию государствен-
ности.71 Обобщая этот взгляд в свете проблем современного нацио-
нализма, Бакунин проводил различие между Государством и Отече-
ством: первое является «метафизическим, мистическим, политическим,
юридическим вымышленным двойником Отечества», а патриотизм
народа - «естественной, подлинной любовью»; «любовь к Государств'
не есть подлинное выражение этой любви».72 Итак, контраст между
общинным существованием славян и государственническим мента
литетом немцев переведен в контраст между народом и государством
и в обобщенную ненависть к государству как таковому.73 * 75
70 Герцен А. Русский народ и социализм. С. 173-174.
71 Бакунин, Михаил. Государственность и анархия. М.: Книговек,2014.С.86-
87.
72 Bakunin, Mikhail. Fatherland and Nationality // The Political Philosophy
of Mikhail Bakunin / ed. by George Maximoff. New York: Free Press, 1953-
P. 324-326.
75 О контрасте между «славянской порывистостью» и «прусским педантиз-
мом» у Бакунина см.: Kelly, Aileen. Mikhail Bakunin: A Study in the Psychology
and Politics of Utopianism. New Haven: Yale University Press, 1987. P. 120-121
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
165
Как мы видим, воплощение холодного и рационалистического
Gesellschaft, в противоположность органичному для русского кре-
стьянина Gemeinschaft, Герцен и Бакунин видели не только в буржу-
азном Западе, но в давящем «германском» государстве. Поскольку
гармонии между угнетающим Gesellschaft государства и идеализи-
рованным Gemeinschaft нации достичь невозможно, Герцен приходит
к выводу, что единственный выход состоит в том, чтобы «противу-
поставить нашу народность против онемеченного правительства
и своих ренегатов».74 Итак, отрицание Герценом и Бакуниным бур-
жуазного западного пути не только коренилось в ресентименте и свя-
занной с ним надежде на то, что на первый взгляд отсталый народ
может в будущем стать источником национального величия, но так-
же и в их интерпретации исторического опыта русской нации как
«общности с совместной памятью», а в особенности — ее виктими-
зации европеизированным имперским государством.
Между романтической идеализацией крестьянской общины, на-
следия древней Руси и русским революционным народничеством
существует отнюдь не только поверхностная связь.75 Герцен нашел
особые слова для восхваления солидарности раскольников перед
лицом преследования со стороны государства,74 75 76 а Бакунин идеали-
зировал крестьянские восстания Стеньки Разина и Пугачева, при-
зывая к «пугачевщине» против любого государства. Пожалуй, самой
лучшей иллюстрацией влияния наследия Руси на революционное
народничество служит панегирик Щапова77 павшим во время из-
вестного крестьянского восстания в селе Бездна (апрель 1861 г.):
74 Герцен, Александр. Былое и думы // Герцен А. Повести. Былое и думы. Ста-
тьи. М.: ACT, 1999. С. 245.
75 0 связи между староверчеством, народничеством и о начале этнографи-
ческих исследований крестьянской жизни см.: Treadgold D. The Peasant
and Religion; Petrovich, Michael B. The Peasant in Nineteenth-Century
Historiography I I The Peasant in Nineteenth-Century Russia. P. 72-108,
191-231.
6 Герцен А. Русский народ и социализм. С. 167.
Афанасий Прокофьевич Щапов (1830-1876) был народником, предки ко-
торого бежали от религиозных гонений в Сибирь. Поначалу он учился
в семинарии, серьезно занимался историей старообрядцев в Казанской
духовной академии; в первой своей книге «Русский раскол старообряд-
чества» (1858) называет сопротивление раскольников официальной
церкви своего рода «религиозной демократией», которая к XVIII в. вы-
лилась в народное светское восстание против царя и его западнических
реформ. Став преподавателем русской истории в Казанском универси-
тете, Щапов пообещал вести обучение не с позиции государственной
централизации, а с позиции народности и областности - сопротивления
166
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
Други, за народ убитые!
Демократ Христос, доселе мифически боготворимый евро-
пейским человечеством, страданиям которого вот люди бу-
дут поклоняться на предстоящей страстной неделе, возвестил
миру общинно-демократическую свободу во времена ига
Римской империи рабства народов, — и за то военно-пила-
товским судом пригвожден был ко кресту и явился всемир-
но-искупительной жертвой за свободу.
В России за полтораста лет стали являться среди горько стра-
давших темных масс народных, среди вас, мужиков, свои
христы - демократические конспираторы. С половины про-
шлого столетия они стали называться пророками, и народ
верил в них, как в своих искупителей, освободителей. Вот
снова явился такой пророк, и вы, други, первые по его воз-
званию пали искупительными жертвами деспотизма за дав-
но ожидаемую всем народом свободу. Вы первые нарушили
наш сон, разрушили своей инициативой наше несправедли-
вое сомнение, будто народ наш неспособен к инициативе
политических движений. Вы громче царя и благороднее дво-
рянина сказали Народу: «Ныне отпущаеши раба твоего*...
Земля, которую вы возделывали, плодам которой питали нас,
которую теперь желали приобрести в собственность и которая
приняла вас мучениками в свои недра, — эта земля воззовет
Народ к восстанию и к свободе. Мир праху вашему и вечная
историческая память вашему самоотверженному подвигу. Да
здравствует демократическая Конституция!78
Вспомним, что Петру I образцом служила Римская империя,
а староверы считали его антихристом; Пугачев, «народный пророк»,
искал поддержки староверов; использованные Щаповым слова «зем-
ля» и «воля», впервые соединенные Герценом и Огаревым,79 дали
название первой организации народников: за ними стояло пред-
ставление о неиспорченном народе, жертве имперского деспотизма * 8
народа и «традиционных земель» государству. См.: Mohrenschildt, (№'
tri von. Shchapov: Exponent of Regionalism and the Federal School in Russian
History//The Russian Review. 1978. Vol. 37, N 4. P. 387-405.0 влиянии Ща-
пова на народничество см.: Gleason, Abbott. Young Russia. The Genesis01
Russian Radicalism in the !8bOs. New York: Viking Press, 1980. P. 180-225
О Щапове в контексте империи см.: Etkind, Alexander. Internal Colonization
Russia's Imperial Experience. Cambridge: Polity Press, 2011. P. 194-200
8 Щапов, Афанасий. Речь во время панихиды поубитым крестьянам в с. Без
дне. URL: hUpy/illuminats.ru/component/content/article/28-xvii-xx/121
thisap-schapov-during-the-memorial-service-for-slain-peasants-in-*11
abyss- 16-april-1861.
74 Schapiro L Rationalism and Nationalism. P. 99.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
167
Нельзя, при всем желании, преувеличивать значение старовер-
чества для русского народничества — движения чрезвычайно много-
образного; столь же неверно было бы приравнивать друг к другу об-
разы крестьянства, предложенные славянофилами и народниками.*0
Однако то, что связь между староверчеством и народничеством была
далеко не случайной, очевидно из многочисленных нитей,тянущих-
ся от старшего поколения народников к младшему. Елисеев, препо-
даватель Щапова в Казанской семинарии, оказал значительное вли-
яние на Михайловского, центральную фигуру народничества в его
поздний период; Каракозов, первый российский «террорист», при-
надлежал к кружку семинаристов из Саратова в Санкт-Петербурге,
в котором «читали Прудона и французских социалистов наряду с Но-
вым Заветом и хрониками русского сектантства», другие же, напри-
мер Ишутин, признавали, что «у них только три наставника: Христос,
святой Павел и Чернышевский». Нити эти оказались настолько креп-
кими, что в 1860-е слова «семинарист» и «революционер» стали поч-
ти взаимозаменяемыми. В 1870-е гг. Чайковский и даже прогрессист
Лавров увлеклись новой сектантской идеей богочеловечества, кото-
рая, как широко известно, также повлияла на правое мессианство
Достоевского. Михайловский тоже пытался примирить некоторые
эти идеи с сен-симоновской религией гуманизма и «этическим хри-
стианством» Прудона. Кроме того, многие народники находились
под сильным влиянием «раскольнической мессианской веры в уста-
новление царства справедливости» на земле.80 81
Неудивительно, что образ раздвоенной России — России государ-
ственной и подлинной России народа — «был начертан на знаменах
зарождающегося российского революционного движения».82 Оставив
в стороне множество разнообразных промежуточных фигур, которых
80 Ричард Пайпс ставит под сомнение уместность применения термина «на-
родничество» в таком широком смысле: по его словам, он появился толь-
ко в 1870-е гг. и «изначально обозначал антиинтеллектуальное и даже
антисоциалистическое направление внутри социал-революционного
движения. Его приверженцы считали, что интеллигенты должны не вести
народ за собой именем абстрактных книжных иноземных идей, а при-
спосабливаться к народу такому, каков он есть» (Pipes, Richard. Russia
Observed. Collected Essays on Russian and Soviet History. Boulder: Westview
Press, 1989.P. 103-123). Другую точку зрения см. в: Gleason A. Young Russia.
Р. 33-34.
” Billington, James H. Mikhailovsky and Russian Populism. Oxford: Clarendon
Press, 1958. P. 120-132; EtkindA. Internal Colonization. P. 201-214.
12 Tucker, Robert. The Image of Dual Russia // Tucker R. The Soviet Political Mind.
New York: W. W. Norton, 1971. P. 121-142.
168
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
объединяла ненависть к государству,83 полезно будет кратко ра(
смотреть Программу исполнительного комитета «Народной воли..
•
Над закованным в цепи народом мы замечаем облегающие
его слои эксплоататоров, создаваемых и защищаемых го-
сударством. Мы замечаем, что это государство составляет
крупнейшую в стране капиталистическую силу, что оно
же составляет единственного политического притесните-
ля народа, что благодаря ему только могут существовать
мелкие хищники. Мы видим, что этот государственно-
буржуазный нарост держится исключительно голым наси-
лием: своей военной, полицейской и чиновничьей организа-
цией, совершенно так же, как держались у нас монголы
Чингис-хана. Мы видим совершенное отсутствие народной
санкции этой произвольной и насильственной власти, ко-
торая силою вводит и удерживает такие государственные
и экономические принципы и формы, которые не имеют
ничего общего с народными желаниями и идеалами [кур-
сив мой. — В. В.].84
В первую очередь враждебное самодержавие, а потом уже капи-
тализм считались главными врагами традиционного уклада народной
жизни, особенно права народа на «землю, общинное и местное само-
управление». Особая важность государства в России, заявлял один
из основателей «Народной воли», видна из истории крестьянских
восстаний с их «лжецарями», которых обычно выбирали из чипа
83 В ранней революционной прокламации «Молодая Россия» (1862) речь
идет о двух партиях, «интересы которых диаметрально противоположны
и которые, следовательно, стоят враждебно одна к другой» — это парпа
императора — партия состоятельного правящего класса, и партия нарой
Их война может закончиться только новой пугачевщиной, революцией,
в которой «прольется река крови». Каракозов, несостоявшийся убийца
Александра II, называл царя первым помещиком, а государство — главным
врагом народа,т. е. крестьянства «России-матушки». Бакунин считал,что
участь народа невозможно улучшить, пока государство не будет уничто-
жено во всех его проявлениях, а его друг Нечаев утверждал, что им руко
водит ненависть ко всем, кто не есть народ, и что он не признает никако-
го долга перед государством, от которого ждет только зла. Даже Лавров,
с его иным темпераментом и политической тактикой, определял социализм
как общество, где государство сведено к минимуму. См.: Venturi, Franco
Roots of Revolution. New York: Grosset & Dunlap, 1966. P. 292-293,346,368.
373,463.
м Программа Исполнительного комитета «Народной воли». URL: http://’*pesni.org/zona/zemlaivola/progr 1879,php.
Piasa 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
169
казаков и раскольников; но, поскольку эти силы теперь либо ушли
в соглашательство, л ибо расточ ил ись, только социал - револ юционная
партия способна организовать и повести массы в борьбе с царским
режимом.8^ В одной из передовых статей это высказано еще отчет-
ливее: «История создала у нас, на Руси, две главные самостоятельные
силы: народ и государственную организацию. Другие социальные
группы и поныне у нас имеют самое второстепенное значение». По-
скольку, в отличие от Европы, российское государство является не
«политическим выражением воли определенного сословия», но мощ-
ной силой, для которой даже привилегированные классы — всего
лишь придаток, разрушение репрессивного государственного аппа-
рата является необходимой предпосылкой строительства социализ-
ма, а не его окончательным результатом.86
Русские марксисты, начиная с Георгия Плеханова (1856-1918),
отошедшего от «Народной воли», отвергли эту аргументацию — они
выступали за необходимость капитализма. Однако тот же самый Пле-
ханов еще в то время, когда находился под влиянием Щапова, писал,
что внутренняя история России состоит из одних только трагических
сказок о схватке не на жизнь, а на смерть между двумя диаметрально
противоположными формами коллективной жизни: общины, порож-
денной народом, и другой формы, государственнической и индивидуа-
листической.8' Влияние народников на взгляды Ленина общеизвест-
но. Его старший брат Александр Ульянов, член «Народной воли»,
в 1887 г. писал: «Что касается до социал-демократов, то наши раз-
ногласия с ними кажутся нам очень несущественными и лишь тео-
ретическими».88 Программа «Народной воли» (1879) открывалась
словами: «По основным своим убеждениям мы — социалисты и на-
родники».89 Ленин восхищался героизмом народников и институа-
лизировал этот героизм в своей авангардной партии, которая, с ее * 17
gs Дорошенко А. (псевдоним Н. Кибальчича). Политическая революция и эко-
номический вопрос// Народная воля. 1881.5 февраля. № 5.
* Народ и государство // Литература социально-революционной партии
«Народной воли». СПб.: Типография партии социалистов-революционе-
ров, 1905. С. 76-80.
17 См.: Gleason A. Young Russia. Р. 50. Развивая ту же мысль, Плеханов писал,
что эта схватка становится кровавой и грозной, когда массы приходят
в движение по ходу восстаний Разина и Пугачева; она не прекращается
никогда, хотя и принимает самые разнообразные формы. О влиянии Ща-
пова на Плеханова см.: Walicki, Andrzej. The Slavophile Controversy. Notre
Dame: University of Notre Dame Press, 1989. P. 276-279.
w Schapiro L. Rationalism and Nationalism. P. 129.
* Программа Исполнительного комитета «Народной Воли».
170
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
странным смешением харизматических, рационально-правовых
и традиционных политико-культурных элементов, представляла со-
бой «харизматического героя нового типа».90 Ленин также разделял
ненависть народников к самодержавию. Его идея о том, что главной
целью классовой борьбы является разрушение государства, была спи-
сана с программы народников, а теория диктатуры пролетариата
«обрела конкретную форму как мечта о народной России, пришедшей
к власти»9' Именно это сочетание антикапитализма и веры в то, что
самодержавное государство необходимо разрушить любой ценой,
и отличало взгляды Ленина от ортодоксального марксизма Плехано-
ва и Струве.92 93
При этом мы вовсе не собираемся игнорировать основные раз-
личия между народниками и марксистами — в частности, рационализм
последних и отрицание ими крестьянской общины как основы осо-
бого русского социализма. Будучи «харизматически безличным»,чем
он и отличался от своего традиционного окружения, Ленин при этом
оставался «узнаваемо русским».94 Первая созданная им газета,«Ис-
кра», получила название по цитате из стихотворения Одоевского.4
Великий вождь публично признавал наследие Радищева, декабристов
и Чернышевского источником национальной гордости, цитируя сло-
ва того же Чернышевского, что русские — «жалкая нация, нация рабов.
сверху донизу — все рабы». Именно потому, что «мы полны чувства
национальной гордости, — продолжал Ленин, — именно потому мы
особенно ненавидим свое рабское прошлое».95 Однако, когда нация
90 Jowitt, Ken. The New World Disorder. Berkeley: University of California Press.
1993. P. 1-50. О влиянии организационных принципов «Народной воли»
на представления Ленина о партии см.: Pipes, Richard. The Russian Revolution
New York: Alfred Knopf, 1991. P. 358-361.
41 Tucker R. The Image of Dual Russia. P. 132.
О влиянии «русского якобинца» Ткачева на Ленина см.: Talrnon, lacobL
Myth of the Nation and the Vision of Revolution: Ideological Polarization in
the Twentieth Century. New Brunswick, Transaction Publishers, 1991. P. 301-
315.0 Плеханове см.: WalickiA. The Controversy over Capitalism. P. 147-165
Споры Струве с народниками и Лениным рассмотрены в: Pipes, Richard
Struve, Liberal on the Left, 1870-1905. Cambridge, MA: Harvard University
Press, 1970. P. 65-144.
93 Jowitt K. The New World Disorder. P. 14-15.
94 Rogger, Hans. Russia in the Age of Modernization and Revolution 1881 -1917.
London: Longman, 1983. P. 134.
95 Ленин, Владимир. О национальной гордости великороссов // Полное со-
брание сочинений: в 55 т. М.: Издательство политической литературы-
1958-1971. Т. 26. С. 107.
I'nasa 1 Империя, государство и нация в России и Сербии
171
превратилась в класс, а народ стал пролетариатом, о русских корнях
Ленина временно позабыли, пока его преемник Сталин не превратил
Советскую Россию в нацию-авангард мировой революции и не воз-
родил совсем иную имперскую традицию.
Имперский, этнический и гражданский национализм:
три отклика на разрыв между государством и обществом
в поздний период существования Российской империи
Во второй половине XIX в. возникло три возможных решения
проблемы разрыва между имперским государством и народом. Пер-
вым был официальный национализм, который нашел выражение
в знаменитой формуле легитимации, предложенной Николаем 1
(1825-1855), — «Православие, самодержавие, народность». Включе-
ние народности в официальную идеологию имперского государства
стало сознательной попыткой ввести представление о Святой Руси
в raison d’etat,90 отрицая при этом всякую необходимость участия
народа в управлении страной. Утверждая, что «русская история всег-
да изображает Россию как единую семью, в которой правитель — это
отец, а подданные — его дети»,97 идеологи официального национа-
лизма пытались присвоить миф о богобоязненном царе на потребу
светскому государству, созданному Петром I.98 Однако вместо того,
чтобы отказаться от имперского «мифа о завоевании», новая фор-
мула легитимации представила «европеизированного правителя
и государство» как «предмет преклонения простых людей».99 Что
касается простых людей, то они служили воплощением Святой Руси,
только пока оставались верными официальной церкви, повиновались
монарху как его преданные солдаты и сохраняли единство между * * * *
4 Так, сразу после революции 1848 г. Николай I писал: «По заветному при-
меру наших православных предков, призвав на помощь Бога Всемогуще-
го, мы готовы встретить врагов наших, где бы они ни предстали, и, не
щадя себя, будем в неразрывном союзе с Святой нашей Русью защищать
честь имени русского и неприкосновенность пределов наших» (Высо-
чайший манифест от 14 марта 1848 г.// Шильдер Н. Император Николай 1.
Его жизнь и царствование. СПб.: Издательство А. С. Суворина, 1903. Т. 2.
С. 629).
’ Riasanovsky, Nicholas. Nicholas I and Official Nationality in Russia. Berkeley:
University of California Press, 1969. P. 118-119. Новый взгляд на официаль-
ный национализм изложен в: Miller, Alexei. The Romanov Empire and
Nationalism. Budapest: CEU Press, 2008. P. 139-161.
48 Chemiavsky M. Tsar and People. P. 156.
** Wortman R. S. Scenarios of Power. Vol. 1. P. 298-299.
172
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
царем и народом, якобы проистекавшее из самой русской истории
Поскольку на практике единство это насаждалось имперской бюро,
кратией, официальный национализм выглядел неудачной попыткой
возвести абсолютистское петровское государство на псевдонародна
основание.
Второе течение внутри официального национализма нашлосвое
воплощение в политике русификации, которая с разной степенью
интенсивности проводилась при Александре 111 (1881-1894) и Нико-
лае 11 (1894-1917). Русификация была рассчитана на нейтрализацию
угрозы, которую представлял собой периферийный национализм
на западных границах империи. Она включала в себя три отдельных
процесса и подхода: более или менее спонтанную ассимиляцию мень-
шинств в русскую культуру («неплановая русификация»), ад.минм
стративное объединение приграничных земель империи с ее центром
посредством внедрения российских институтов и законов, а так»
культурную русификацию — активное содействие культурной асси
милиции меньшинств в будущее российское национальное государ-
ство.100 В этом последнем и для нас наиболее важном смысле руги
фикацию проводили неохотно или не проводили вообще, при этом
raison d’etat преобладал над этническими русскими интересами тс
самого конца имперского периода. Согласно красноречивой форму-
лировке, предложенной Ладисом Кристофом, верность государств),
или «росификация», считалась более важной, чем русификация вязы
ковом или культурном смысле.101 * Этот приоритет интересов госу-
дарства, или, если выражаться точнее, самодержавия, нашел, в част
ности, отражение в содержании официальных учебников, где русская
история была по большей части представлена как последовательность
славных достижений царей.
Однако требования придать самодержавию более национальны*
характер звучали все громче, и последним двум царям пришли
использовать националистическую символику. В попытке изобразить
союз между царем и народом, которого тогда не было и в помин*
Александр UI и Николай II попробовали присовокупить наследи»'
Московской Руси к России Петра 1. Символическим центром имлер
ской власти они теперь пытались представить Москву, традиционна’
100 Russification in the Baltic Provinces and Finland / ed. by Edward Th^
Princeton: Princeton University Press, 1981. P. 3-15; Miller A. The Ron^H*
Empire. P. 45-93.
101 Kristof, Lad is K. D. The Russian Image of Russia: An Applied Study in Geopo**®^.
Methodology// Essays in Political Geography / ed. by Charles A. Fisher.
Methuen, 1968. P. 345-387.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
173
столицу, одновременно делая все, чтобы «московизировать» Санкт-
Петербург.102
Как это ни странно, но именно после революции 1905 г., когда
общественная вера в самодержавие достигла своего минимумам сам
этот институт требовал срочного упразднения, Николай II обратился
к XVII в. «как к эпохе национального единства, когда у царя и народа
были общие цели», одновременно «уменьшив роль, которая при-
писывалась Петру I» и все чаще ссылаясь в своих официальных за-
явлениях на Русь.103 Тенденция к использованию этих символов до-
стигла своего апогея во время празднования трехсотлетия династии
Романовых (1913), когда был преднамеренно возвращен в обращение
образ царя-батюшки, дабы подчеркнуть личную, мистическую связь
между царем и народом. В идеализированном описании официаль-
ного биографа Николая Ельчанинова «царь более не стоял над на-
цией или в стороне от нее, как Петр I или Николай I; он стал, в теории,
русским человеком, воплощавшим в себе все лучшие народные чер-
ты. В английском переводе этого текста слово “народ” было замене-
но на “нация”. Однако чувство коллективной принадлежности, ко-
торое предполагает слово “нация”, было чуждо и для России, и для
взаимоотношений, о которых говорит Ельчанинов. Народ был един
только в своей личной преданности царю».104 Именно на этой фаль-
шивой ноте и закончилась неудачная попытка создания «народного»
самодержавия.
Второе течение, представленное теми идеологами — как близки-
ми к престолу, так и нет, — которые мечтали уменьшить разрыв
между государством и народом, придав государству национальную
миссию, существовало отдельно от официального национализма,
однако в связи с ним. Примером может служить Николай Данилевский
(1822-1885), чья книга «Россия и Европа» (1869-1871) стала манифе-
стом русского панславизма.105 Бывший социалист, ставший нацио-
налистом, Данилевский видел в том, что Европа защищает Османскую
империю и противится поддержке Россией балканских православных
103 См.: Wortman, Richard. Moscow and St. Petersburg: The Problem of Political
Center in Tsarist Russia, 1881 -1914 // Rites of Power: Symbolism, Ritual, and
Politics since the Middle Ages / ed. by Sean Wilentz. Philadelphia: University
of Pennsylvania Press, 1985. P. 244-271.
,<B Ibid. P. 264.
,lM Wortman, Richard. Invisible Threads’: The Historical Imagery of the Romanov
Tercentenary//Russian History/Histoire russe. 1989. Vol. 16, N 2-4. P. 389-408
(cm. p. 403).
105 Данилевский H. Россия и Европа. (До выхода в виде книги в 1871 г. текст
Данилевского публиковался выпусками в журнале •Заря» за 1869 г.)
] 74	вуячич. Национализм, миф и государство в России и
славян, признак исконной враждебности Европы по отношении)
к России. Враждебность эта не является следствием тактических со
ображений, она укоренена в воинственном характере романо-гер.
майской европейской цивилизации, которая стремится к владычеству
надо всем миром, в том числе и над «мирными славянами». Поскаль
ку различные цивилизации, или «культурно-историческиетипы»
являются своего рода «живыми организмами», конфликт между ними
укоренен в самой их природе и, соответственно, неизбежен.106 107Так.
извечный «восточный вопрос» (судьба балканских славян, Османской
империи и Константинополя) является лишь предлогом для того,
чтобы загнивающий организм Европы и молодая крепкая славянская
цивилизация под водительством России могли помериться силами
В этой борьбе Россия будет сражаться за все священное: «За свою
веру, своих угнетенных братьев и свое историческое предназначение».^
По мнению Данилевского, только в ходе героической войны «на
родный дух» проникнет во все сферы российского общества,очистит
их от тлетворного европейского влияния и превратит русский (не
российский) государственный строй в полнокровный национальный
организм, подлинным выражением воли которого является царь.
Схожие надежды прочитываются и в трудах позднего славяне
фила и панслависта Ивана Аксакова (1823-1886), который называт
войну России с Турцией (1877) в защиту балканских славян войной
«за веру Христову» и проявлением великого и святого героизма,ко
торый «Господь препоручил Святой Руси». Однако, помимо задачи
освобождения «порабощенных и угнетенных братьев-славян»,вой
на требовалась и для того, чтобы оживить национальный дух Рос-
сии.108 Веру Аксакова в искупительный характер войны с Турцией
разделял и Ф. М. Достоевский (1821-1881), который считал русских
«народом-богоносцем». Константинополь нужно вернуть, но не ради
завоевания как такового, а ради осуществления вселенской миссии
России: поставить православие, единственное истинное христианство,
«на службу человечеству».109 Тем самым русский народ становился
носителем священной христианской миссии, а идея Святой Руси при
обретала всемирное значение. В то же время Достоевский попросту
Ю6 о теории культурно-исторических типов Данилевского см.: Petrovich
The Emergence of Russian Pan-Slavism. P. 69-77; Kohn, Hans. Pan-Slavish
Its History and Ideology. New York: Vintage Books, 1960. P. 190-209.
107 Данилевский H. Россия и Европа. С. 461.
108 Lukashevich, Stephen. Ivan Aksakov 1823-1886: A Study in Russian Though1
and Politics. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1965. P. 139.
109 Достоевский, Федор. Дневник писателя. М.: Институт русской цивилизаии*
2010. С. 382-385.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
175
постулировал единство государства и народа, видя в первом «вы-
ражение сути русского народа» и «его готовности взять на себя мес-
сианскую миссию».110
И Данилевский, и Аксаков, и Достоевский пытались устранить
разрыв между империей и народом, приписывая государству наци-
ональную миссию. В процессе каждый добавлял к этому толику пра-
вого националистического мышления: либо некритическое прослав-
ление имперской власти государства, либо исконное противостояние
между Европой и Россией, либо всевозможные формулировки свя-
щенной миссии России за ее пределами. Однако основной фактор,
который превратил панславизм в одну из форм нарождающейся
правой идеологии, состоит в его стремлении «подняться над обще-
ственными и политическими конфликтами, сделав их частью более
масштабного вопроса о единстве славян», так чтобы «огонь войны
сплавил нацию в единое целое, очистив ее от классовой узости».111
Но если панславянский ответ на дилемму «государство — обще-
ство» был для официальных властей империи неприемлем в связи
с его этническими и народническими кон нотация ми, то антисемитизм
виделся им полезным инструментом идеологической борьбы с ре-
волюционными силами — пока он не принимал форму народных
волнений, в том числе и погромов.112 Впрочем, это ограничение силь-
но ослабло сразу после революции 1905 г., когда возникли новые ор-
ганизации правых экстремистов, известные под общим названием
черносотенцев.113 Молчаливая терпимость или открытая поддержка
со стороны некоторых представителей царской полиции «спонтанного»
110 Cherniavsky М. Tsar and People. Р. 200.
111 Rogger, Hans. Russia // The European Right / ed. by Hans Rogger, Eugen Weber.
Berkeley: University of California Press, 1965. P. 443-501 (cm. p. 468).
112 Об антисемитизме Достоевского см.: Достоевский Ф. Дневник писателя.
С. 531-556; Аксакова — см.: Lukashevich S. Ivan Aksakov. Р. 95-110; Элмше-
вич, Дмитрий. Идеология антисемитизма в России в конце XIX — начале
XX века // Национальная правая прежде и теперь / под ред. О. Т. Вите,
В. М. Воронкова, Р. Ш. Ганелина: в 4 т. СПб.: Институт социологии Россий-
ской академии наук, 1993. Т. 1. С. 47-73. Роберт Бёрнс подчеркивает от-
кровенный антисемитизм самого консервативного российского чинов-
ника Победоносцева, однако отмечает его скептическое отношение
к «спонтанному антисемитизму». См.: Byrnes, Robert. Pobedonostsev: His
Life and Thought. Bloomington: Indiana University Press, 1968. P. 202-209.
1,5 Rogger, Hans, lewish Policies and Right-Wing Politics in Imperial Russia. Berke-
ley: University of California Press, 1986. P. 188-212; Rawson, Don. C. Russian
Rightists and the Revolution of 1905. Cambridge: Cambridge University Press,
1995; Степанов, Сергей. Черная сотня в России, 1905-1914. М.: Издатель-
ство ВЦПИ, Росвузнаука, 1992.
176
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
контрреволюционного насилия, к которому прибегали эти защ^
ники самодержавия из низов, равно как и их откровенно антисемит
ской пропаганды, в том числе и первой публикации «Протоколов
сионских мудрецов» как якобы неопровержимого доказательства
существования еврейского, или «жидомасонского», заговора, озна-
меновали начало нового этапа взаимодействия между официальным
и правым русским национализмом.114 Народнический характер но-
вого антисемитизма особенно четко явствовал из использования
оголтелого расизма как инструмента массовой пропаганды - ярким
примером являлась теория о том, что евреи прибегают к «убийству
христианских младенцев», поскольку кровь последних нужна имдл
некоторых обрядов (знаменитое дело Бейлиса), а также рекоменда
ции еще сильнее ограничить участие евреев в экономической и по-
литической жизни, вплоть до полной их депортации из России.115
Помимо антисемитизма, наиболее радикальная из новых правых
организаций, «Союз русского народа», в своем желании возвести мо-
нархию на основание народности вернулась к давней славянофила
ской теме о существовавшем в древней Московии союзе царя ина
рода, который был разрушен Петром I и его имперской бюрократией,
а теперь его нужно создавать заново через новую добровольную
присягу народа на верность своему царю-батюшке. Тем самым Рос
сия вновь станет Русью, но на сей раз — для этнических русских как
официальной привилегированной группы населения («Россия для
русских»).116 * * На момент празднования трехсотлетия дома Романовых
официальный и правый русский национализм символически слились
до такой степени, что стали почти неразличимы.
Третьим идеологическим течением, наиболее многообещающим
сточки зрения трансформации Российской империи в национальное
государство, стал гражданский национализм западников и их по
следователей-либералов. Это течение уходит корнями в элитарный
национализм русского дворянства конца XVIII в., в идеологию ари
стократов-декабристов и в суровую критику Петра Чаадаева (1 -
114
11$
116
Поддержка царским правительством черносотенцев рассмотрена в
нелин, Рафаил. Черносотенные организации, политическая полиция и го
сударственная власть в царской России // Национальная правая. Т«
С.73-111.
Эльяшевич Д. Идеология антисемитизма... С. 60-70; Степанов С.
сотня. С. 9-32. Оделе Бейлиса см.: Rogger Н. Jewish Policies. Р. 40-55.
О программе «Союза русского народа» см.: Imperial Russia. A Source &*
1700-1917/ed. by Basil Dmytryshyn. New York: Harcourt Brace, 199O.P^
451. Лозунг «Россия — русским» впоследствии использовался крайни
правыми во времена перестройки.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
177
1856) России как страны «без прошлого».117 Однако только Виссари-
он Белинский (1811-1848) решительно порвал с романтическим
прославлением народа, противопоставив его западному понятию
«нация».
Два этих понятия, по мнению Белинского, представляли собой
два уровня социальной реальности и достижений в культуре. Так,
«под “народом” более разумеется низший слой государства: нация
выражает собою понятие о совокупности всех сословий государства».
Соответственно, «в народе еще нет нации, но в нации есть и народ.
Песни Кирши Данилова есть произведение народное: стихотворение
Пушкина есть произведение национальное; первая доступна и выс-
шим (образованнейшим) классам общества, но второе доступно толь-
ко высшим (образованнейшим) классам общества и недоступно разу-
мению народа, в тесном и собственном значении этого слова».”8
Задача, соответственно, сводится к тому, чтобы поднять народ до
уровня образованного общества и выковать на его основе нацию в ев-
ропейском духе.114 Неудивительно, что начало трансформации России
от народа к нации Белинский относит ко времени реформ Петра I.* 120
С другой стороны, к драматическому пробуждению «народного со-
знания» и «публичности как начала общественного мнения» при-
вела война 1812 г., она же стала первым примером единства всех
сословий, которое является основным свойством подлинной нации.121
Общественное мнение и национальная литература являлись, по мне-
нию Белинского, основными столпами, на которых может быть вы-
строена современная русская нация — при условии, что образованное
общество возьмет на себя ведущую роль в просвещении отсталого
народа.
Разрыв Белинского с народностью и идентификация нации с об-
разованным обществом оказали важное влияние на то, что Джордж
Фишер называет «народничеством малых дел», которое практикова-
ли культуртрегеры из первого поколения русских либералов, ставив-
шие перед собой задачу просвещения масс и поисков компромисса
1,7 Chaadaev, Petr. Letters on the Philosophy of History. First Letter//Russian
Intellectual History: An Antology/ed. by Marc Raeff. Amherst, NY: Prometheus
Books, 1966. P. 160-174. Эти письма написаны Чаадаевым между 1827
и 1831 гг.
Белинский, Виссарион. Россия до Петра Великого // Собрание сочинений:
в 9 т. М.: Художественная литература, 1976-1982. Т. 4. С. 36.
1,9 Там же.
120 Riasanovsky N. The Image of Peter the Great. P. 125-131.
121 Белинский, Виссарион. Сочинения Александра Пушкина. Статья восьмая.
«Евгений Онегин» // Собрание сочинений. Т. 6. С. 376.
178
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
с государством.122 Тургенев предупреждал Герцена, что «революция
существует только в меньшинстве образованного класса» и р<п
этого класса состоит в том, чтобы быть «передавателем цивили
зации народу». Подобным же образом Борис Чичерин (1828-19(ц
знаменитый русский либерал, поборник государственной закон
ности, разбивший в прах славянофильские теории о крестьянок^
общине, утверждал, что общее благо можно создавать только
через конкретные действия государства и образованных граж-
дан.123
Великие реформы 1860-х гг. дали элитарному либерализму
и конкретное дело, и институциональную структуру, через которую
можно было заниматься решением двойной задачи — просвете
ния масс и достижения компромисса с правительством. Однако
если органы местного самоуправления, земства, продолжали оста-
ваться основным локусом «либерализма малых дел»до самой сере-
дины 1880-х гг.,то непримиримость самодержавия в отношении
социальных перемен изменила во второй половине XIX в. как
социальные основы, так и политическую тональность российского
либерализма.
Во-первых, культурно-элитарные коннотации понятия «образо-
ванное общество» уступали место более широким понятиям «обще
ственность», «общественное мнение» и «общественное движение» - все
они отражали в себе расширение социальной базы движения за рефор-
мы и переход его в более активную стадию.124 125 Сдвиг социальной базы
русского либерализма от местного рядового дворянства к интеллиген
ции и растущая дифференциация последней по профессионально*
признаку означала, что к концу XIX в. понятия «“интеллигенция’ и “про-
фессиональный средний класс" стали синонимами — и то, и другое
можно было применять и к нижнему, и к верхнему слою интел
лигенции».121* Даже при том, что в России профессии отличались^
своих западных аналогов, особенно по признаку меньшей автоном
ности от государства, проф
мГн
ессиональные объединения, универе
122 Fischer, George. Russian Liberalism: From Gentry to Intelligentsia. Gambol
MA: Harvard University Press, 1969.
125 Ibid. P. 14-20; Hamburg, Gary M. Boris Chicherin and Early Russian Liberal^1
1828-1866. Stanford: Stanford University Press, 1992.	.
124 Gleason, Abbot. The Terms of Russian Social History // Between Tsar and 1W*
Educated Society and the Quest for Public Identity in Late Imperial Russ13
ed. by Edith W. Clowes, Samuel D. Kassow, lames L. West. Princeton: Printfton
University Press, 1991. P. 15-28.
125 Fischer G. Russian Liberalism. P. 52.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
179
ты и научная общественность стали локусами гражданственного
российского патриотизма.126
Этот новый патриотизм, как и предполагал Белинский, осно-
вывался не на традиционном почитании царя и церкви, а на гор-
дости за достижения русской культуры, в особенности — великой
литературной традиции, которая уже к концу XIX в. породила своих
классиков.127 Распространение грамотности и чтения привели
к тому, что эта литературная традиции стала доступна значитель-
ному сегменту нижних общественных слоев. Веру в то, что сво-
бодного расцвета русской культуры можно достичь только при
либеральном политическом порядке, отчетливее всего выразил
Петр Струве — он утверждал, что «либерализм в его беспримесной
форме, т. е. признание того, что неотъемлемые права личности
стоят выше требований любой коллективной, над-индивидуальной
организации, вне зависимости от ее структурированности и на-
значения, — такой либерализм представляет собой единственную
разновидность подлинного национализма, истинного уважения
к национальному духу и самоуважения последнего. Он подразуме-
вает признание права его живых носителей и создателей на сво-
бодное творчество и поиск, на постановку и отвержение целей
и “форм” жизни*.128
Однако настойчивый отказ самодержавия опираться на любое иное
основание, кроме престола и алтаря, мешало достижению этой цели
и толкало русских либералов на путь антигосударственности и сотруд-
ничества елевыми революционерами.129 Эта тенденция, которая про-
слеживалась уже по ходу революции 1905 г., проявилась еще сильнее
после того, как попытка самодержавия поделиться властью с Думой
оказалась неискренним и временным соглашательством, которому
в любой момент можно дать обратный ход. Более того, чем сильнее
ассоциировались друг с другом полицейские репрессии, шовинисти-
ческий национализм черносотенцев и антиинтеллектуализм, тем силь-
нее они отвращали либеральную интеллигенцию, объединявшуюся
I2t> Balzer, Harvey. The Problem of Professions in Imperial Russia // Between Tsar
and People. P. 183-199. См. также: Wartenweiler, David. Civil Society and
Academic Debate in Russia 1905-1914. Oxford: Clarendon Press, 1999.
127 Brooks, Jeffrey. Russian Nationalism and Russian Literature: The Canonization
of the Classics I I Nation and Ideology: Essays in Honor of Wayne S. Vucinich /
ed. by Ivo Banac, |ohn G. Ackerman, Roman Szporluk. New York: Columbia
University Press, 1981. P. 315-335.
128 Pipes /?. Struve, Liberal on the Left. P. 306.
129 Fischer G. Russian Liberalism. P. 117-157.
1К0
/I Яуячич. Няциоиялюм, миф и государство в России и
r своей ненависти к самодержавии).1 30 Возможно, лучше всего чувств
который делали официальный национализм столь отталкивающ
дзя либс|млоп,были сформули|юнаны лидером кадетской партиии^
ним из ведущих российских историков 11авлом Милюковым (1859-ity
в связи с Русско японской войной:
Симпатии иностранной публики, возможно, действительно
охладели в связи с якобы очевидным недостатком патриц
тизма у моих соотечественников; например, одним извел
ным, на первый взгляд совершенно непатриотичным пись
мом Толстого об этой войне. Однако, отдавая нам должно* *,
необходимо помнить, что наша любовь к родине порой
склонна принимать неожиданные формы и внешнее ее от
сутствие на деле служит у нас высочайшим проявлением
истинно патриотических чувств. Нас могут счесть странны
ми людьми, однако мы придерживаемся собственных пред-
ставлений о патриотизме и способны однозначно определить,
кто из двоих — предатель, а кто — патриот, Плеве или Толстой,
если придется делать между ними выбор. Парализоваться
вую силу народа полицейским режимом у нас не называет
ся патриотизмом.131
Толстой, напомним, пришел к полному отрицанию и патриот»
ма, и войны — хотя испытал на собственном опыте и то, и другое,
а также описал их в своих романах и рассказах, внеся весомую гепт*
в формирование русского национального сознания. Парадоксальные
образом дилемма, которая стояла перед Толстым и Милюковым, знса
возникла в очень похожей форме почти семьдесят лет спустя, коги
стольже глубокая пропасть легла между официальным патриотизме*
Брежнева и подлинным — Солженицына.
flpuiивоииставляя успех нацизма провалу правых в дорсвсижщмо*»*-*
Рскчии, А. Керенский выразил мнение многих, когда написал, ч**
• не су шест ковало политической организации, вы «ывамшей стиль м
единодушное презрение всей нации, как Соки русского народа»
пр<х обеспечении нрав евреев, пишет далее Керенский, стал длм Р*
с жиж либералом и левым нигелл hi гигов вопросом чести. См.: АеллЫ*
А/гкзшн/г The Ciutlluioii ot Llbeily. Nev* York: |ohn Day Company, r*u
P 79.
Mihuki» P Russia and lb Crisis P 17. О контексте, в котором соиаьа»**
KMHia Милюкова. пргдставлмющам собой публикацию прочитанных»*
в Америке лекции, см.: Xirsi/ikr Stockdale, Melissa. Paul Miliukov and (I*
Quest lu< a Liberal Russia, 1В8О- I9IB. Ithaca: Cornell University Press. 1**
P. IUB- I i I.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
181
Сербия: национальное строительство
как героический эпос
Сербы в Османской и Габсбургской империях
С покорения средневековой Сербии «богоспасаемой и процве-
тающей державой династии Османов» — так официально называлась
Османская империя — начался пятивековой период «турецкого ига»
в сербской истории. Процесс османского завоевания начался с битв
на Марице (1371) и на Косовом Поле (1389), а завершился взятием
крепости Смедерево (1459) и уничтожением последних остатков
средневекового сербского государства. После падения Белграда (1521)
и битвы при Мохаче (1526), вследствие чего Трансильвания и цент-
ральная Венгрия оказались под властью Сулеймана Великолепного
(1520-1566), последняя надежда на раннехристианскую реконкисту
по иберийскому сценарию или на решительное изменение хода
военных действий, примером чего могут служить постоянные успехи
московитов в борьбе с татарами в пограничных степях, была
утрачена.132 В результате территориальное ядро современной Сер-
бии стало, вместе с расположенной к западу Боснией, ареной ос-
манских войсковых операций по всей нестабильной приграничной
зоне с Габсбургской империей, причем православное сербское на-
селение оказалось по обе стороны протяженной и постоянно пере-
двигающейся границы.
То, что правящий класс Османской империи ее православные
подданные воспринимали как чуждый, предопределялось самим
устройством имперского государства. За значимым исключением
тех славян, которые влились в ряды правящей османской элиты,
перейдя в ислам, — особенно в Боснии, — и относительно неболь-
шого числа христиан, которые, благодаря воинскому послужному
списку, получили право на титул конных гвардейцев (сипахов),
все славяне-христиане считались в империи гражданами второго
112 О Сулеймане Великолепном и его завоеваниях см.: Sugar, Peter. South-
eastern Europe under Ottoman Rule 1354-1804. Seattle: University of Washing-
ton Press, 1977. P. 67-71.0 параллелях между тремя основными точками
схождения ислама и христианства — Иберией, Российской империей
(великие степи) и военным Фронтиром Австро-Венгерской империи,
а также о том, какой вклад они внесли в возникновение границ между
этническими группами и в развитие протонационального сознания у про-
живавших там народов (в том числе украинцев и сербов), см.: Armstrong,
John. Nations before Nationalism. Chapel Hill: The University of North Caro-
lina Press, 1982. P. 54-93.
J9
182
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
сорта.135 Религиозная сегрегация межу правителями и подданны-
ми была закреплена в жестких социальных установлениях, которые
запрещали смешанные браки между христианами и мусульмана-
ми как двумя отдельными статусными группами.154 Поскольку
политическое верховенство ислама оставалось основой организа-
ции османского государства даже в период Нового времени, на-
дежда на то, что пропасть между правящими классами (аскерами)
и подданными (реайя) исчезнет, была ничтожной. И если образ
«монархов как иноземцев» был широко представлен даже в вооб-
ражении подданных царской России, где правители принадлежа-
ли к той же религии, что и большинство их подданных, тем более
сильно это проявлялось в Османской империи, где исламский по-
литический класс правил многочисленными подданными — евре-
ями и христианами.
Религиозная сегрегация между правителями и подданными ин-
ституционально воплощалась в османской системе миллетов, в рам-
ках которой все народы книги (евреи и христиане) считались зимми
(защищенными людьми), религиозную автономность которых га-
рантировало государство. Православным это было на пользу, по-
скольку оставляло значительные культовые, юридические и адми-
нистративные права в руках их собственных патриархов, которые
считались и духовными, и светскими лидерами.135 Случай Сербии
был особым в том смысле, что восстановление Печского патриарха-
та (1557—1766) даровало сербам центр духовной жизни, а обширная
территория, находившаяся под его юрисдикцией, позволила право-
славным сербам на протяжении двух веков существовать в рамках
единой системы институтов, определявших почти все течение их 155
155 Впрочем, существовали христиане, имевшие собственные ленные владе-
ния (тимары) — в основном из их числа и набирались достаточно не-
многочисленные христиане-сшшхм (кавалерия). Подробный обзор осман-
ской системы управления южнославянскими землями см. в: Bozic, Ivan.
lugoslovenski narodi pod turskom vlascu// Bozic, Ivan; Cirkovic, Sima; Ekmecic,
Milorad; Dedijer, Vladimir. Istorija lugoslavije. Beograd: Prosveta, 1970.2nded.
P. 134-148.
IM lelavich, Barbara. History of the Balkans: Eighteenth and Nineteenth Cen-
turies. Cambridge: Cambridge University Press, 1983. P. 52-53. Христиан-
ки, выходя замуж за родовитых мусульман, принимали ислам; проти-
воположное случалось редко, поскольку выход из ислама карался
смертью.
155 Sugar Р. Southeastern Europe. Р. 43-47.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
183
повседневной жизни.136 С точки зрения долговременного истори-
ческого наследия, самым важным следствием этого стало то, что
православная церковь
...в идеологическом смысле сохранила христианскую общи-
ну почти в неизменном состоянии до начала эпохи нацио-
нальных движений. Безусловно, церковь сберегла идею хри-
стианской исключительности. Она учила, что Османская
империя одержала победу, потому что грехи христиан на-
влекли на них божье наказание. Однако мусульманское прав-
ление не вечно; скоро придет новая эпоха, и христиане опять
одержат победу. Хотя в мусульманском государстве христи-
ане считались гражданами второго сорта, их религиозные
вожди учили их, что на более высоком нравственном уров-
не они превосходят своих завоевателей.137
Вторым, не менее важным следствием османского завоевания
стало уничтожение местного христианского дворянства. Возникшее
в итоге отсутствие социальной дифференциации означало, что мас-
сы сербского населения состояли из православных крестьян, орга-
низованных в большие семейства (задруги) внутри деревенских об-
щин, где в основном практиковалось самоуправление. Ключевая роль
деревенских старшин и знати (кнезов) в сборе податей для османской
администрации, мелкой торговле и ростовщичестве позволили им
сформировать ядро будущего христианского руководящего элемен-
та внутри социально недифференцированной массы угнетенного
православного крестьянства.138
В рамках сравнительного подхода этого исследования необходи-
мо отметить, что поразительное сходство между Россией и Сербией
заключается в том, что православное крестьянство представляло со-
бой критическую протонационал ьную массу как в Сербии, так и в Рос-
сийской империи. Если в России отчуждение крестьянских масс от
имперской элиты было результатом введения крепостного права,
,3е Значение Печского патриархата д ля развития сербского протонациональ-
ного сознания отмечено рядом исследователей. См.: Вапас, Ivo. The Na-
tional Question in Yugoslavia: Origins, History, Politics. Ithaca: Corneil Uni-
versity Press, 1984. P. 64-66; Samardztf, Radovan. Srpska pravoslavna crkva
u XVI i XVII veku // Srejovic, Dragutin; Gavrilovrt, Slavko et al. Istorija srp-
skog naroda. 6 vols. Beograd: Srpska knjizevna zadruga, 1994. Vol. 111/2. P. 7-101.
137 lelavich B. History of the Balkans. P. 52.
t3* Ibid. P. 58-59. О значении коммерческой составляющей см.: Stoiano-
vich, Traian. The Conquering Balkan Orthodox Merchant // journal of Eco-
nomic History. 1960. Vol. 20, N 2. P. 234-313.
184
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
принудительной рекрутчины и сознательного стремления царей47
вердить свое главенство через связь с иностранными образцами
правления, то в Сербии имперская элита по самому своему опреде.
лению воспринималась как чуждая. Дихотомия Россия - Русь, зна-
чимость которой для Российской империи мы уже проследили в под
робностях, не имела в Сербии аналога — там народ находился под
правлением однозначно иностранной элиты. В результате населен^
автономного Княжества Сербского (после 1830 г.) воспринимало но
восозданное государство как культурно собственное, даже притом,
что сербские князья пытались внедрить патримониальное или абсо-
лютистское правление.
Второе важное отличие между двумя нашими случаями связано
с социальным положением крестьянства. Хотя сербский крестьянин
и находился под гнетом османского землевладельца, которому платил
непосильные налоги, он, в отличие от русского крестьянина, ночи
нально оставался свободным испольщиком с наследственными
правами на земельную собственность. Османская феодальная система
и держала крестьянина под тяжким ярмом, но все же «под османским
правлением крестьянам никогда не приходилось так же плохо, как.
например, крепостным в России, где их жизни полностью зависели
от прихоти хозяев».139
По мере того как в XIX в. класс османских землевладельцев
ослабевал и подвергался экспроприации, в Сербии возник однозначно
эгалитарный тип общества свободных малоземельных крестьян, и тем
самым она превратилась в пример для подражания для православного
крестьянства из других балканских земель, находившихся пол
османским правлением,особенно в Боснии и Герцеговине. В результате
крестьянские восстания за социальное освобождение почти всегда
приобретали религиозно-национальную окраску — примером сьткит
восстание в Герцеговине в 1875 г.140 Наконец, отсутствие внутренней
социальной дифференциации в Сербии означало, что можно было
с легкостью вообразить, что «каждый представитель “народа"» яв
ляется носителем «верховного, элитарного свойства» нации как
«в целом однородной» ста тусной группы, лишь в малой степени по-
деленной «на классы и статусные группы».141
,w Petrovich, Michael Boro. A History of Modern Serbia. 2 vois. New York: Harcourt
Brace, 1986. Vol. l.P. 17.
140 Dedijer, Vladimir. The Road to Sarajevo. New York: Simon and Schuster, 1%6
P. 27-42.
141 Greenfeld L. Nationalism. P. 7.
Рим 5. Империя, государство и нация в России и Сербии
185
Если протонациональное отождествление сербского народа
с православным крестьянством было закреплено в османских вла-
дениях системой миллетов, то же отождествление в сильной степени
прослеживалось и во владениях Габсбургов, куда многие христиане
бежали от османского завоевания еще в XV в.* 14 142 Это отождествление
с православием получило мощный толчок после Австро-турецких
войн конца XVII и начала XVIII вв., когда не менее тридцати тысяч
сербов из северной Македонии, Косова, Метохии и Новопазарского
санджака (который среди сербов впоследствии получил название
Старой Сербии), а также центральной Сербии (Шумадии) были
выведены в земли Габсбургов печским патриархом Арсением III
Черноевичем.143 Это событие, впоследствии получившее название
Великого переселения (1690), сильно укрепило православный элемент
в Габсбургской империи, особенно число крестьян-солдат в Военной
Крайне.
Габсбурги консолидировали этот имперский институт на про-
тяжении нескольких веков, в надежде сдержать новое вторжение
османов: они выдавали православным беженцам из Османской им-
перии земельные наделы, освобождали их от феодальных повин-
ностей и гарантировали как свободу вероисповедания, так и опре-
деленную степень самоуправления — в том числе право избирать
собственных военных вождей (кнезов) и магистратов (воевод). В об-
мен на это проживавшие на приграничных территориях семейные
кланы (задруги) обязаны были при необходимости отдавать в армию
всех мужчин в возрасте от шести до шестидесяти лет.144 Хотя насе-
ление Военной Крайны было религиозно смешанным—там проживало
142 Cirkovic, Sima. Seobe srpskog naroda u Kraljevinu Ugarsku u XIV i XV veku //
Seobe srpskog naroda od XIV do XX veka I ed. by Dragutin Rankovic. Beograd:
Zavod za udzbenike, 1990. P. 37-46. Чиркович не приводит точных цифр,
однако Тома Попович приблизительно оценивает число сербов в южной
Венгрии в начале XVI в. в 200 тысяч (Popovic, Тота. Seobe Srba u XVI i
XVII veku// Ibid. P. 47-52). Соответственно, Великое переселение 1690 г.
было лишь особо выдающимся эпизодом длительного процесса колони-
зации.
14i Veselinovic, Raj ко. Srbi u velikom ratu 1683-1689 // Srejovic, Gavrilovic el al.
Istorija srpskog naroda. Vol. 111/1. P. 491-575. Веселинович цитирует из-
вестный сербский источник, где говорится о 37 тысячах семей, однако
относится к нему скептически. Чарльз Елавич пишет о 70 тысячах сербских
беженцев (Jelavich, Charles.The Establishment of the Balkan National States,
1804-1920. Seattle: University of Washington Press, 1997. P. 26).
44 0 приграничных областях и их сельскохозяйственном устройстве см.:
Tomashevich, Jozo. Peasants, Politics, and Economic Change in Yugoslavia.
Stanford: Stanford University Press, 1955. P. 74-81.
186
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Серби>,
много католиков, —процент православных заметно вырос после Be
ликого переселения 1690 r.,4S Когда православный патриарх получил
значительную клерикальную и светскую власть как над гражданским
сербским населением, так и над бойцами Крайны (1690-1695),рели
гиозная автономия православных во владениях Габсбургов приоб-
рела знакомые контуры османской системы миллетов.4 146 В резуль-
тате идентификация принадлежности к сербскому народу с право-
славием закрепилась и на культурном уровне, а привилегии, которые
имели бойцы Крайны, превратили их в социально-эксклюзивную
группу, отдельную от местного крестьянства. Наконец, ощущение
православного партикуляризма усиливалось постоянными попыт-
ками габсбургских чиновников и католического клира перетянуть
жителей Крайны в лоно католической церкви через распространен*
униатской веры.147
К середине XVIII в. как на османских, так и на габсбургских тер-
риториях сербские крестьяне уже однозначно идентифицировали
себя с православием. Среди сербов, проживавших в южной Венгрия
духовная связь с традициями Старой Сербии поддерживалась уси-
лиями Сремски-Карловицкой метрополии, которая заменила посте-
пенно пришедший в упадок Печский патриархат в роли центра серб-
ской православной веры.148 Связи между сербами, проживавшими
на разных берегах Савы и Дуная, укрепились после ряда новых войн
l4S К середине XIX в., когда в организационном смысле приграничные оо
ласти достигли своего пика, православные сербы составляли почти по-
ловину (около 48 %) населения их хорватско-славонской части. См.:
Miller, Nicholas I. Between Nation and State: Serbian Politics in Croatia before
the First World War. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1997. P. 17
После включения в них Баната южной Венгрии число сербов вы росло до
54 % (Popovic, Dusan I. Srbi u Vojvodini. Knjiga treca. Od Temisvarskog saboa
1790 do Blagovestanskog sabora 1861. Novi Sad: Matica srpska, 19бЗ. P. 7-ft
146 Jelavich B. History of the Balkans. Vol. I. P. 166.
14 Rothenberg, Gunther E. The Military Border in Croatia, 1740-1881. Chicago:
University of Chicago Press, 1966. P. 29-39, 57-60; Gavnlovic, Simko. Iz isto-
rije Srba u Hrvatskoj, Slavoniji i Ugarskoj, XV-XIX vek. Beograd: Filip VisnjK.
1993. P. 28-49. Николас Миллер пишет, что «власти Австро -Вен герской
империи, и светские, и религиозные, не скрывали намерений обращать
православных жителей приграничных областей в католичество, когда их
военное значение ослабло» (Miller N. /. Between Nation and State. P. 14).
I4e После 1766 г., когда Печский патриархат закрыли, Сербская православная
церковь в Османской империи была отдана в управление грекам-фана*
риотам, сербский православный миллет уничтожен, а название «сербский»
в официальных документах запрещено, хотя в Боснии и Герцеговине его
продолжали использовать в неформальном контексте. См.: Ekmecic, Milo-
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
187
XVIII в. (1716-1718, 1737-1739, 1788-1791), которые привели к раз-
мыванию имперской границы, отделявшей земли Габсбургов от земель
османов.
Во второй половине XVIII в. и в Османской, и в Габсбургской им-
периях происходили события, приведшие к размыванию доминиро-
вавшей религиозно-общественной структуры. На османской терри-
тории начало феодальной реакции проявилось в возникновении
системы чифтликов, которая превратила традиционные уделы (ти-
мары) в наследуемую земельную собственность, усилении налого-
вого бремени крестьян и в безнаказанности янычар — военных, ко-
торые становились все независимее от имперского центра; все это
вызвало неизбежную традиционалистскую реакцию.149 С ростом
налогов сокращались привилегии деревенских старейшин, и пред-
ставители местной знати (кнезовы) столкнулись с угрозой экспро-
приации. В результате традиционные деклассированные элементы
Балкан, «примитивные бунтари» (гайдуки) увеличили как свою чис-
ленность,так и влияние. К новоявленной коалиции между традици-
онными разбойниками и вполне респектабельными местными но-
таблями присоединились и пораженные в правах сельские торговцы
и купцы, которые были экономически исключены из традиционных
гильдий в городах Османской империи. В результате эти купцы вы-
нуждены были «ездить на Запад, продавать на Западе, покупать на За-
паде и усваивать пороки, добродетели и науки Запада. Сельский
торговец, гайдук, и крестьянин — европеизированный элемент и эле-
мент, которому Запад был безразличен, — одинаково неодобритель-
но относились к османскому городу, который считали средоточием
монопольного капитала, сословного общества и механизма военно-
го и юридического подавления».150 Когда террор разбойников-яны-
чаров достиг апогея, эти социальные группы составили ядро лидеров
Первого сербского восстания (1804-1813), используя опыт службы
в Австрийских добровольческих подразделениях (фрайкорах), в ко-
торых числились походу Австро-турецкой войны 1788-1791 гг. Слу-
чай вождя восстания Карагеоргия (Черного Георгия) — вполне со-
стоятельного торговца свиньями из центральной Сербии (Шумадии),
rad. Stvaranje lugoslavije 1790-1918. 2 vols. Beograd: Prosveta, 1989. Vol. I.
P. 36-37.
IW Sugar P. Southeastern Europe. P. 209-232; Tomuihevich /. Peasants, Politics,
and Economic Change. P. 32-35.
ISo Stoianovich, Traian. The Social Foundations of Balkan Politics, 1750-1941 //
StoianovichT. Between East and West: The Balkan and Mediterranean Worlds.
4 vols. New Rochelle, NY: Aristide D. Caratzas, 1995. Vol. Hl. P. 107-138
(см.р. 119).
188
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
ветерана фрайкора и, как потом оказалось, основателя одной
сербских династий - представляется вполне типичным.
Впрочем, то, что эффект знакомства с развитым Западом ощу.
шалея даже в отсталом Белградском пашалыке,151 было в большой
степени следствием близости земель Габсбургов, а в особенности-
растущего влияния достаточно зажиточного класса сербских ремес
ленников и купцов из южной Венгрии. К последним десятилетиям
XVIII в. этот класс не только занял доминирующую роль в межрещ-
ональной торговле, но и оказался под влиянием европейских идей,
особенно после того, как в правление просвещенного императора
Иосифа И (1780-1790) ослабла роль традиционной церковной иерар-
хии.152 Тем не менее под давлением неоднократных попито»
габсбургских чиновников провести религиозную и языковую аккуль-
турацию секуляризованный средний класс вступил в союз с право-
славным духовенством и православными жителями Крайны в борь-
бе за сохранение «сербских привилегий»,т. е. гражданских и общинньа
прав, которые по ходу XVIII в. у сербов постоянно пытались отобрать.
В результате классовые и территориальные барьеры ослабли,устутоо
место сотрудничеству между разными слоями сербского населения
Габсбургской империи — в итоге сложилось рудиментарное наиио-
нальное сознание.153
Сточки зрения сравнительного анализа, роль сербов с Габсбург
скойтерритории в возникновении сербского национального созна
ния строго противоположна ситуации в Российской империи. Тот
простой факт, что большинство русских к концу XVIII в. были инкор-
порированы в имперское государство, означал, что не существовало
значительного зарубежного населения, которое могло бы датьтатк*
возникновению этнического национализма.154 Напротив, сербах*
зарубежное население не только получило отдельное название «пре-
151 В Османской империи «бейлербейлыком», «эялетом» или «пашалыком*
назывались крупные административные единицы, возглавляемые губер
натором (бейлербеем, пашой). См.: Sugar Р. Southeastern Europe. Р.31-5*
152 Skerlic, Jovan.Srpska knjizevnost u XVIII veku. Beograd: Prosveta, 1966.P ЯР
68,145-166.
,ss Paxton, Robert V. Identity and Consciousness: Culture and Politics among tit
Habsburg Serbs in the Eighteenth Century// Nation and Ideology. P. 101-1#
,и Ключевский подчеркивает, что Россия достигла «своих естественны'
географических границ» к концу XVIII в., и в XIX в. основной ее нацио-
нальной задачей стало освобождение народов, «имеющих с ней сродо10
племенное, либо религиозное, либо религиозно-племенное». См.: W
чевский, Василий. Русская история. Полный курс лекций: в 2 кн. М : Олма
Пресс, 2002. Кн. 2. С. 664.
haw 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
189
чаны» (сербы, которые жили преко, т. е. за реками Савой и Дунаем,
в Габсбургской империи), но и продолжало играть важную роль в раз-
витии сербского национализма на протяжении всего XIX в. Как пишет
ИвоЛедерер,сам факт разделения сербов -прочаи и сербов из Сербии
(сербиянцев) увеличил вероятность того, что постепенно создающееся
автономное Княжество Сербия сыграет в эпоху национализма роль
потенциального национального очага: «Тот элементарный факт, что
на протяжении всего XIX в. границы сербского государства не сов-
падали с границами сербской нации, придал мобилизационный
потенциал самому понятию сербской национальности, поскольку
и в политическом, и в идеологическом смысле любая сербская
национальная программа так или иначе предполагала изменения
в существующем международном порядке».155
Участие пречан в процессе национального строительства при-
нимало самые разные формы, такие как определяющая роль сербов
из Венгрии в создании первой сербской литературно-научной «про-
тоакадемии» (Матица сербская, 1826) и в зарождении системы об-
разования в полуавтономном Княжестве Сербском (1840-е), расцвет
культуры в автономной Сербской Воеводине (1849-1860), возникно-
вение молодежного движения Объединенной омладины сербской
(«бмладина» — молодежь, молодое поколение) в том же регионе в ка-
нун Австро-венгерского компромисса (1866), участие сербов в по-
литической жизни Хорватии после закрытия Сербской Крайны (1881)
и роль интеллектуальной элиты хорватских сербов в росте и развитии
югославской идеи. В османских землях тоже происходили важные
события,такие как восстание в Герцеговине (1875) и сопротивление
австро-венграм в Боснии и Герцеговине после 1878 г., — они сыграли
роль катализаторов, уничтожив духовные, если не физические, гра-
ницы между сербами из Боснии и Герцеговины, Черногории и Сербии.
Со временем сербское население и Габсбургской, и Османской
империй превратилось в активных ирредентистов - они искали объ-
единения с потенциальным национальным очагом на основании
либо более узкой сербской, либо более широкой югославской про-
граммы. Эта динамика явственно проявилась уже в начале XIX в.,
когда борьба за сербские привилегии и автономию приняла форму
реакции на «мадьярский национализм и австрийскую централизацию»,
годной стороны, и на «турецкое беззаконие и угнетение» — с другой.
Этиборения, как заключает Иво Ледерер, «проистекали из практических
55 Lederer, IvoJ. Nationalism and the Yugoslavs//Nationalism in Eastern Europe/
ed. by Peter F. Sugar, Ivo |ohn Lederer. Seattle: University of Washington Press,
1994. P. 396-439 (см.р. 405).
190
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
нужд, а не из идеологии или философии».156 157 Однако, чтобы бор^
проистекавшая «из практических нужд», привела к революции,6^'
необходим национальный миф.
Косовское предание:
возникновение сербского национального мифа
И в этом отношении православная церковь сыграла важней^
роль, сохранив и возродив память о средневековом сербском госу
дарстве и его правящей династии Неманичей. Особенное значение
имели рационализация церковного календаря и канонизация (17^
в результате которой правители средневековой Сербии получили
статус святых. Центральное место по-прежнему сохранял культ св. Са-
вы, основателя автокефальной Сербской православной церкви и сына
основателя династии Неманичей, Стефана Неманича, однако теперь
в ранг святых были возведены и светские правители.13
В любом случае, прецеденты культа светских правителей суше-
ствовали и раньше. Самым важным в этом пантеоне, после Стефана
Немани (св. Симеона), был князь Лазарь, который благодаря своему
христианскому мученичеству в битве на Косовом Поле (1389) был
довольно рано причислен к лику святых. По прошествии несколько
веков — причем, как именно, до сих пор не до конца ясно - культ
Лазаря слился с различными историческими описаниями битвы
и с традицией эпической поэзии, в которой историю трагической
гибели героев Косова Поля пересказывало множество поколений на
родных певцов. В результате этих разнообразных влияний история
битвы на Косовом Поле претерпела ряд важных модификаций и при
обрела контуры этнического мифомотора.
В первой версии истории преобладали христианские мотивы
Гибель Лазаря на поле битвы не только воспевалась как пример
христианского мученичества, но также была представлена как ре
зультат сознательного выбора, жертвы, принесенный с полным по-
ниманием трагических последствий. Дилемма, стоявшая перед Ла-
зарем, запечатлена уже в «Слове о княже Лазаре» (1393) патриарха
Даниила III:
156 j>derer /. /. Nationalism and the Yugoslavs. P. 405.
157 Ekmecic M. Stvaranje lugoslavije. Vol. I. P. 38-40. Процесс канонизации
завершился в 1830 г.,т. е. как раз к тому моменту, когда Княжество СеГ
бия возникло в качестве автономной единицы внутри Османской им
перии.
р>ава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
191
Вы, други и братья, вельможи и воины, свидетели того, сколь-
ко добра Господь даровал нам в этой жизни — все, что есть
прекрасного на этом свете, и славу, и богатство приумножил.
И если скорби и страдания одолеют нас, да не будем небла-
годарными Богу за это. И если меч, или раны, или тьма смер-
ти уготованы нам, да примем их со сладостью, аки милость
за Христа, за благочестие отечества нашего. Лучше нам в под-
виге смерть от меча принять, нежели гнуть спину перед вра-
гом нашим. Много пожили мы для мира, потрудимся же мало,
чтобы принять подвиг созидательный, чтобы удостоиться
Жизни Вечной на Небесах.158 159
Соответственно, почти с самого начала доминирующий христи-
анский мотив тесно связан с идеей земного мужества перед лицом
превосходящих сил противника. И если мученичество Лазаря еще
долго оставалось одним из центральных мотивов религиозной агио-
графической литературы,то в народном воображении оно прочно
слилось с представлением о героизме в земной жизни.
Основным воплощением этого народного воображения стала
десятистопная эпическая поэзия. Эпическая традиция была особен-
нокрепкой в среде крестьянских народных исполнителей в централь-
ной части Дикарского нагорья, т. е. в Черногории и Боснии и Герце-
говине, куда после османского завоевания бежали многие сербы.
Оттуда она распространилась на Адриатическое побережье (Дубров-
ник и Которский залив), на хорватско-славонскую Крайну и в южную
Венгрию, особенно после Великого переселения 1690 г.160 Эта тради-
ция также была сильна среди балканских «примитивных бунтарей»
и разбойников (гайдуков), которых национальное воображение ре-
троспективным образом ассоциировало с сопротивлением османским
захватчикам, при том что их побуждения имели, как правило, куда
более бытовую окраску.161 Религиозный культ Лазаря постепенно
локализовался и в итоге угас, а десятистопная эпическая поэзия,
38 Цит. по: URL: http://www.srpska.ru/article.php7nid44921.
159 Другой важной составляющей этой литературы стала попытка показать,
что Лазарь являлся легитимным наследником династии Неманичей, к ко-
торой генеалогически он не принадлежал. Еще один обзор этой литера-
туры см. в: Ekmecic М. Stvaranje Jugoslavije. Vol. 1. P. 64-78, а также в:
Mikhailovich, Vasa D. The Cult of Kosovo in Serbian Literature// Kosovo: Legacy
of a Medieval Battle / ed. by Wayne S. Vucinich, Thomas A. Emmert. Minne-
apolis: University of Minnesota Press, 1991. P. 141-159.
* Koljevic, Svetozar. The Epic in the Making. Oxford: Oxford University Press,
1980. P. 11-97.
6 Sugar P. Southeastern Europe. P. 244.
192
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
наоборот, сделалась значимее, и за счет ее история Косова ПодяСо
хранилась в протонациональной массе неграмотных крестьян.
В Косовском эпическом цикле новой культовой фигурой, стояща
плечом к плечу с Лазарем, сделался находившийся у него на службе
Милош Обилия, которому приписывают героический подвиг: во вре-
мя битвы он убил командующего османской армией султана Мурада
По прошествии нескольких веков героизм Милоша превратился
в предмет подлинного культа, тогда как другой военачальник армии
Лазаря, Вук Бранкович, якобы предавший своих соратников,ста
предметом всеобщего презрения.162 163 * 165 В результате поражение на Ко-
совом поле стало приписываться не только тому, что Лазарь выбрат
«царство Божье» вместо земного, но и предательству, и трагическому
разладу в рядах сербской знати.
Это наложение тем христианского мученичества, земного геро-
изма и предательства ярко ощущается в одной из самых выразишь
ных песен Косовского цикла, «Гибель сербского царства». В первых
строках песни серый сокол (на самом деле — Илья-Пророк) приносит
Лазарю весточку от Богоматери в Иерусалиме:
Лазарь царь, честной владыка сербов,
Выбирай, какое хочешь царство:
Предпочтешь ли ты земное царство
Или царство вечное на небе?
Если любишь ты земное царство,
Подтяните у коней подпруги,
Опояшьтесь саблями стальными,
Нападите на табор турецкий,
162 Лазарь стал объектом узкоместного культа среди монахов Раваницы.мо
настыря, построенного при его жизни. После а встро-турецких войн юн
ца XVII в., по ходу Великого переселения 1690 г., останки Лазаря пос*
довали за отступавшими сербами. В 1697 г. они были захоронен*
в монастыре Врдник (также известном как Сремска Раваница), где оста
вались до Второй мировой войны, — тогда их перенесли в Белград K°rnJ
проходила подготовка к празднованию шестисотлетия Косовской бите*
(1988-1989 г.), их возили по разным монастырям и в конце концов веГ
нули в Раваницу. Это приняло форму подлинного национального пал°м
ничества и сыграло важную символическую роль в возникновении^
да ш него сербскою националистического движения. Кольевич прекрзсИ<
проанализировал мотив гайдуков и посвященных им эпических пе<еН
См.: Koljevic S. The Epic in the Making. P. 215-257.
165 Эммерт прослеживает возникновение мифа о Косово, основные контур
которого определились уже к началу XVII в., в работе: Emmert, ThoiM*.
Serbian Golgotha, Kosovo, 1389. New York: Columbia University Press, I9**
P. 70-120.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
193
И погибнет в битве войско турок.
Предпочтешь ли небесное царство,
Ты воздвигни в Косове церковь,
Мрамора не положи в основу,
Только чистый шелк и багряницу.
Причастися с войском в этой церкви.
И твое погибнет войско в битве.,м
Лазарь делает выбор в пользу небесного царства, и этот выбор
представлен как однозначно правильный. Однако в заключительных
строках песни народный певец изображает Лазаря героическим вое-
начальником на поле боя, а поражение его армии связываете пре-
дательством Вука Бранковича:
Вот выходит против турок Лазарь,
За собою сербский князь выводит
Семьдесят семь тысяч храброй рати.
Разогнал по Косову он турок,
Не дает и оглядеться туркам,
А не только в битве с ним схватиться.
Поразил бы Лазарь войско турок —
Бранковича покарай, о боже!
Предал Вук государя и тестя,
Одолели проклятые турки.
В других песнях и фрагментах из Косовского цикла христианский
мотив обогащен введением эпизода мистической трапезы накануне
битвы; по ходу этой трапезы предатель Вук Бранкович обвиняет глав-
ного героя битвы Милоша Обилича в неверности князю Лазарю —
явная отсылка к Тайной Вечере и предательству Иуды.165
То, что некоторые элементы этой версии Косовского мифа не
соответствуют историческим хроникам, разумеется, имело куда мень-
шее значение, чем то, что легенда вошла в сербское коллективное
сознание именно в такой форме. Говоря словами Димитрия Джор-
джевича,
...каждое поколение переписывает историю, неизбежно
внедряя современные ему представления в прошлое. Со-
временный национализм у чехов, поляков и венгров, равно * 165
1м Гибель сербского царства // Эпос сербского народа / пер. Н. Галковского.
М.: Издательство АН СССР, 1963. С. 115-118.
165 Fragments of Various Kosovo Songs // Songs of the Serbian People: From the
Collections of Vuk Karadzic / ed. by Milne Holton, Vasa D. Mihailovich. Pitts-
burgh: University of Pittsburgh Press, 1997. P. 135-139.0 христианских мо-
тивах в Косовском цикле см.: KoljevicS. The Epic in the Making. P. 159-167.
194
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербц
как и у балканских народов, ищет себе оправдания в истории,
восхваляя былые феодальные институты и средневековые
монархии и одновременно приспосабливая их под нужды
современности. Схожая роль досталась и косовской легенде:
подтвердить рождение современной сербской государствен-
ности, оправдать ее возникновение, легитимировать суще-
ствование, поспособствовать развитию. Дело освобождения
и объединения нации, до того разделенной и подчиненной
иностранным правителям, искало себе вдохновения в про-
шлом.166
В этом смысле современный сербский национализм был куда
ближе к своим восточноевропейским аналогам, чем к национализму
в Российской империи, где миф о Святой Руси постоянно вступал
в противоречие с претензиями имперского государства на легитим
ность.
Нам представляется преувеличением объявлять Косовский миф
и память о средневековом государстве основными причинами Пер-
вого сербского восстания (1804-1813) — аграрного бунта, главные
участники которого были очень слабо знакомы с понятием нации
и плохо представляли себе возможные границы «Сербии»,хотя иоб-
ладали сознанием своей принадлежности к особой этнической груп-
пе как «субъективно воспринимаемому сообществу предков».167Тем
не менее уже в 1804 г. Карагеоргий заговорил о возможности «сбро-
сить ярмо, которое сербы несли со времен Косова», сравнивая самых
грамотных своих командиров с Милошем Обиличем; одновременно
его боевые отряды стали использовать средневековую государствен-
ную символику.168 По ходу восстания появилось множество новых
эпических песен, прославлявших победы сербов, а старинные песни
были одновременно записаны и опубликованы создателем совре-
менной сербской письменности и литературного языка Вуком Ка-
1Ы> Djordjevic, Dimitrije. The Tradition of Kosovo in the Formation of Modem Ser-
bian Statehood in the Nineteenth Century// Kosovo. P. 309-330.
167 Экмечич подчеркивает, что у вождей восстания было гораздо более четкое
представление о том, где «живут все сербы», т. е.об их родственных свям*
с сербами из южной Венгрии, Боснии, Герцеговины и Черногории, чем
о границах потенциального сербского государства. См.: EkmecicM. Stvaran-
je Jugoslavije. Vol. I. P. 76-77.
168 Petrovich M. B. A History of Modern Serbia. Vol. I. P. 37; Djordjevic D. The Tradi-
tion of Kosovo. P. 313. Отличный обзор использования политических сим
волов по ходу Первого сербского восстания см. в: Naumovic, Slobodan
Upotreba tradieije. Beograd: Filip Visnjic, 2009. P. 126-133.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
195
раджичем.169 Собрание эпических песен Караджича стало чрезвы-
чайно влиятельным, «дав сербам представление о том, что они
составляют духовное целое, и внеся огромный вклад в возникновение
обобщенного чувства принадлежности к сербской нации», причем
не только в Сербии как таковой, но также и среди сербов на османских
и габсбургских территориях.170
Поколением позже православный митрополит, владыка Черно-
гории Петр Петрович Негош (1813-1851) кодифицировал некоторые
основные темы Косовского мифа в своей прославленной эпической
поэме «Горный венец» (1847), которую посветил «освободителю Сер-
бии» Карагеоргию. В качестве фонового сюжета он использовал «из-
гнание турок» (т. е. «сербов», принявших ислам) — событие в большей
степени вымышленное, которое в его сюжете происходит веком
ранее, во времена основателя черногорской династии Петровичей,
владыки Данилы (1697-1735), — и при этом возвел борьбу с османами
и «сербами мусульманской веры» в ранг священного христианского
долга.171 В частности, Милоша Обилича Негош представляет как
символ сербского героизма:
Все завидуют тебе, о Милош!
Пал ты храброй жертвой благородства,
ты, воинственный могучий гений,
гром ужасный, что дробит короны!
Витязьской души твоей величье
1М The Songs of the Serbian Insurrection // Songs of the Serbian People. P. 274-306.
170 Skerlic,Jovan. Istorija nove srpske knjizevnosti. Beograd: Prosveta, 1967. P. 270.
Первый сборник сербских песен Караджича был опубликован в Вене
в 1814-1815 гт., вместе с его грамматикой сербского языка. См.: Wilson, Dun-
can. The Life and Times of Vuk Stefanovic Karadzic, 1787-1864. Ann Arbor:
University of Michigan Press, 1986. P. 98-114.
11 Вылили славяне, обращенные в ислам, «сербами», «хорватами» или, как
считают современные историки, представителями аморфной славянской
массы, слабо интегрированной в средневековую православную или като-
лическую церковь, имеет куда меньшее значение для изучения национа-
лизма, чем тот факт, что и сербские, и хорватские националисты при-
числяли их каждые к своей нации. Что касается «турецких чисток»,
свидетельства о том, что в канун Рождества 1707 г. имело место массовое
истребление славян-мусульман, очень скудны, в сербской и черногорской
историографии принято считать это событие мифологическим, особенно
потому, что племенной кодекс чести запрещал убийство членов своего
клана. См.: Milicevic, Jovan. Crna Gora prvih decenija XVIII veka // Srejovid,
Gavrilovic et al. Istorija srpskog naroda. Vol. IV/1. P. 31-39.
196
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
превосходит подвиги героев
дивной Спарты, великого Рима!172
В строках поэмы, которые впоследствии стали особенно знаме
питыми, князь Данила пытается устыдить сербов, обратившихся
в ислам:
Как пред Милошем предстать решитесь
и перед героями другими?
Жив их дух, покуда солнце греет!173
Негош восхваляет героизм Милоша сильнее, чем мученичество
Лазаря, и это стало важной стадией в развитии Косовского мифа
и превращении религиозного сознания в светское сербское нацио-
нальное сознание.174 Той же цели послужил и призыв его героя вла-
дыки Данилы вести «непрерывную борьбу» с «предателями веры».
Однако, будучи поставлен на службу делу нации, религиозный мотив
мученичества все же звучит в тексте:
Вижу много жертв прекрасных, юных
пред престолом церкви и народа,
и ломает причитанье горы.
Имени и чести да послужим,
неустанная борьба пусть будет!
Пусть свершится то, что быть не может,
пусть нас ад пожрет, покосит дьявол!
Все ж на кладбище цветы зардеют
для каких-нибудь потомков дальних!175
Как отметил Ральф Богерт, идея «непрестанной борьбы» содержит
в себе «мифическое измерение», которое выводит ее за пределы кон-
кретных «исторических битв». Ее нужно интерпретировать «в по-
нятиях реального исторического выбора, выбора, который часто
выглядит слишком символическим, слишком мифопоэтическим,
чтобы обладать реальностью, однако он реален: это выбор, который
делает Лазарь, когда приносить на Косовом Поле в жертву своих луч-
172 Негош, Петр. Горный венец / пер. М. Зенкевича. URL: httpy/www.monte-
negrina.net/pages/pages_ru/knjizevnosVgorski_vijenac.htmL
173 Там же.
174 Йован Скерлич, убежденный западник и лучший историк сербской лите-
ратуры своего поколения, возможно, преувеличивает светский характер
мировоззрения Негоша, однако совершенно верно отмечает, что в его
произведениях национальным интересам уделено больше внимания,чем
христианским мотивам. См.: Skerlic /. Istorija nove srpske knjizevnosti
P. 178-190.
175 Негош П. Горный венец.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
197
ших рыцарей, его делает владыка Данило, когда приносит в жертву
своих обратившихся в ислам братьев во время события, получивше-
го название истрага потурица (“прогон потурченцев”), его делает
генерал Живойн Мишич накануне битвы при Сувоборе во время
Первой мировой войны, когда на передовой приносит целое поко-
ление молодых сербских офицеров в жертву австрийской армии».
Идея «косовского завета», соответственно, состоит в том, чтобы сде-
лать субъективный выбор не только с полным пониманием его тра-
гических последствий, но также с осознанием того, что этот выбор
определяет «мифическое значение битв как критических составля-
ющих национального культурного наследия» и необходим для под-
держания «этнической», не обязательно «эпической» чести.176
Вне всякого сомнения, и Косовский цикл эпических поэм, и «Гор-
ный венец» Негоша оказали сильнейшее воздействие на развитие
сербского национального сознания в XIX в.177 В 1860-е гг., когда
романтически-националистическое и либеральное сербское моло-
дежное движение в Воеводине было на подъеме, «не нашлось бы
ни единой песни, тоста или речи, — писал ведущий сербский лите-
ратурный критик Йован Скерлич, — в котором не упоминалось бы
“печальное Косово”, которое пока так и остается неотмщенным»,
и почти всем приходили «видения косовского поля боя, с его мерт-
выми телами и Косовской девушкой», которая помогает раненым
героям. В это время герои средневековой Сербии — царь Душан,
Марко Королевич и Милош Обилии — воспринимались почти как
«современники».178 Восстание в Герцеговине (1875) и войны сербов
против Османской империи, в итоге оказавшиеся безуспешными
(1876-1878), привели к тому, что и в Сербии, и в Черногории Ко-
совский миф зазвучал еще громче.1 9 После формального призна-
ния независимого Королевства Сербия (1878-1882) и подготовки
к празднованию пятисотой годовщины битвы на Косовом Поле * 171 * * 174
Bogert, Ralph. Paradigm of Defeat or Victory? The Kosovo Myth vs. the Kosovo
Covenant in Fiction // Kosovo. P. 173-188 (cm. p. 181).
177 «Горный венец», наряду с собранием эпических песен Караджича, был
в XIX в. самой читаемой сербской книгой — с 1847 по 1913 г. вышло более
двадцати изданий. Его влияние распространилось далеко за пределы Сер-
бии, Черногории и Боснии — в Далмацию и Хорватию, где он переизда-
вался четырежды; кроме того, он был переведен на все основные славян-
ские языки, а также на немецкий, венгерский, итальянский и шведский.
171 Skerlic, Jovan. Omladina i njena knjizevnost, 1848-1871. Beograd: Napredak,
1925. P. 153-160. «Косовская девушка» — еще одна знаменитая песня из
Косовского цикла.
174 Djordjevic D. The Tradition of Kosovo. P. 316-317.
198
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
(1889) произошло символическое присвоение мифа государств^
В 1890г.,деньбитвы на Косовом Поле (15 июня по юлианскому^
июня по григорианскому календарю), или день св. Вита, был о^’
явлен днем памяти всех, кто пал в борьбе «за веру и отечество»
хотя официальным государственным праздником этот день
только в 1914 г.180
Как Косовский миф, так и «Горный венец» Негоша трактовали^
по-разному и использовались в защиту разных идеологических по
зиций - точно так же, как миф о Святой Руси использовали щ
совершенно разных целей славянофилы, народники и правые на
ционалисты. Консервативный епископ Николай Велимировичис
пользовал «Горный венец» в защиту позиции православного нацио-
нализма, назвав Негоша «певцом мести и пророком противостояния
любому злу», а также «героическим персонажем, подобно его народ
подобно его героическим идеалам», явственно противопоставив свою
позицию толстовской философии ненасилия.181 Социалист Светозар
Маркович, находившийся под влиянием русских народников, виды
в эпических песнях первое проявление народности, народного дуй
пробужденного страданием и взыскующего социальной справедли-
вости.18- Традиция исполнения эпических песен, которая все еше
была жива среди боснийского крестьянства, — Артур Эванс наблюдал
это, приехав в Боснию в 1870-е гг.,183 — на первый взгляд выглядев
не связанной со столь сложными идеологическими понятиями. Оз
нако именно из этой деревенской среды происходили интеллигенты,
которые впоследствии создали движение «Молодая Босния». Самый
известный из них, Таврило Принцип, убивший в 1914 г. на день св. Вига
эрцгерцога Франца Фердинанда, знал «Горный венец» Негоша на
изусть. Впрочем, будучи социально и национально мобилизованным
интеллигентом, Принцип мыслил более радикально, чем старейшм
ны его деревни: он считал, что борьба с тиранией является, говор
180 Emmert Т Л. Serbian Golgotha. Р. 126-132.0 пятисотой годовщине Косове»^
битвы см.: Zirojevic, Olga. Kosovski mit u kolektivnom pamcenjuZ/Srp*1
strana rata. Trauma i karaza u istorijskom secanju I ed. by Nebojsa Pop*
Beograd: Republika, 1996. P. 201-232.0 дне св. Витта см.: Ekmeac,
The Emergence of St. Vitus day as the Principal National Holiday of the Serbs
Kosovo. P. 331-343.
111 Velimirovic, Nikolai. Religija Njegoseva. Beograd: Pravoslavlje, 1969 |19lW
P. 132-155.
182 Dedi/er V. The Road to Sarajevo. P. 257-261.
1,3 Evans, Arthur John. Through Bosnia and Hercegovina on Foot. London: Uw
mans, Green, 1877.
[>ам 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
199
словами самого Негоша, «священным человеческим долгом» и тира-
ноубийство оправдано во имя свободы человека.|М
Притом что Косовский миф использовали и интерпретировали
в самых разных идеологических ключах, у нас есть множество сви-
детельств того, что «косовский завет», т. е. прославление героизма
и сознательных жертв в противостоянии несоизмеримо более силь-
ному противнику, неизменно присутствовал в сербском коллектив-
ном сознании. В самые черные дни Первой мировой войны, когда
Сербия стояла на коленях, премьер-министр Никола Пашач заявил,
что «мы лучше умрем как мужчины, чем будем жить как рабы». По-
добные же лозунги выкрикивали студенты и жители Белграда 27 мар-
та 1941 г., после военного переворота, в результате которого было
низложено югославское правительство, подписавшее Трехсторонний
пакте Гитлером: «Лучше война, чем пакт!» «Лучше могила, чем
рабство!»185
Возможно, у наций и нет собственных «характеров», как когда-то
предполагалось. Но было бы странно, если бы нации, как «общности
ссовместной памятью и единой политической судьбой», сложившие-
ся на базе определенного исторического опыта, не имели в качестве
внутренних скреп определенные общие убеждения, которые одно-
временно и отражают, и интерпретируют этот опыт. Важнейший опыт
протонациональной массы православных крестьян-христиан под
османским и габсбургским владычеством был опытом подчинения
двум религиозно чуждым империям и их доминантным элитам. Ко-
совский миф в его современной форме предлагал особую интерпре-
тацию этого опыта, подавая надежду на религиозное, равно как и на-
циональное, искупление. Однако тесная связь между социальным,
религиозным и этническим подавлением вылилась в то, что в эпоху
национализма вопрос о социальной эмансипации оказался нераз-
рывносвязан с национальным освобождением от иноземного прав-
ления. Но прежде, чем это национальное освобождение воплотилось
в национальном государстве, понятие «нация» должно было быть
ассимилировано правителями Сербии. Это, в свою очередь, зависело
от их понимания того, что Сербия является не просто личным уделом
м DedijerV. The Road to Sarajevo. P. 175-261. Дедиер анализирует социальное
и идеологическое происхождение младобоснийцев, а также роль евро-
пейской традиции тираноубийства на рубеже веков. Негош так пишет про
тиранию: «На овец волк предъявляет право,/ а тиран — на слабых, безза-
щитных! / Но тиранству встать ногой на горю, / довести его к познанью
права / это долг людской, наисвятейший!» (Негош П. Горный венец).
*5 Zirojevic О. Kosovski mit. Р. 210.
200
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
патримониального правителя, но территорией проживания народу
возведение которого в статус элиты является необходимым услов/
ем образования современной нации.
Князь или народ? Относительная отсталость,
интеллектуальная мобилизация и культ народа
среди либералов, социалистов и народников
После Первого сербского восстания (1803-1814) возникли три
модели власти: монархическая, олигархическая и конституционно-
народная. За первую ратовал Кара Георгий — он, как вождь движения,
попытался забрать всю полноту власти себе; вторую отстаивали ре
гиональные военачальники (воеводы), верховодившие на места,
третью — немногочисленные интеллигенты, которые хотели ввести
рудименты гражданского правления, т. е. правящие советы и перио-
дические народные собрания (скупщины).‘86
С 1815 по 1830 г., при правлении соперника и преемника Кара
Георгия Милоша Обреновича, верх взяла первая модель. Безжалост
но сокращая власть влиятельных представителей знати, преследуя
гайдуков, превратив правящий совет и скупщину в чисто «карманные*
организации, Милош добился положения патримониального правя
теля, который воспринимал Сербию как собственный удел - таки
как и османский паша.* 187 Однако экспроприация имущества осман
ского класса землевладельцев, передача земли крестьянам и воз
никновение местного купеческого класса, который начал проникал
в города Османской империи, привели к созданию социальных групп,
заинтересованных в кодификации прав собственности и в элемен-
тарной стабильности.188 Парадоксальным образом требования ста
18ъ Dragnich, Alex N. Political Organization of Karadjordje’s Serbia // The First
Serbian Uprising/ed. by Wayne Vucinich. New York: Columbia University Pre*
1982. P. 341 -361. Экмечич справедливо отметил, что скупщины не след*7
идеализировать как некую форму «народной демократии», — он пока»1
что именно в связи с крестьянским характером балканских восстанийтам
отдавалось предпочтение личному правлению. См.: Ekmecic М. StvaranX
Jugoslavije. Vol. I. P. 126-127.
187 Petrovich M. B. A History of Modern Serbia. Vol. I. P. 82-129. По оценка*
Елавич, к концу правления Милоша ему лично принадлежало около h '
ВВП Сербии — явственное указание на «султанский» стиль его правления
См.: leiavich Ch. The Establishment of Balkan National States. P. 54.
leiavich Ch. The Establishment of Balkan National States. P. 60-61 ,Liuiic,R^
Knezevina Srbija, 1830-1839. Beograd: Srpska akademija nauka, 1986. P. 42q
459.
Рим 5. Империя, государство и нация в России и Сербии
201
бильности достигли апогея в середине 1830-х гг., т. е. именно тогда,
когда Милош сумел добиться для себя титула наследственного вла-
стителя (князя) полуавтономного Княжества Сербия (1830), восста-
новления автокефальной православной церкви, более неподвластной
греческим епископам (1832), а также, после ряда успешных перего-
воров с Османской Портой, смог вернуть границы Сербии Карагеор-
гия (1833) — все это под патронажем и защитой России.189
Одним из первых выразителей необходимости установить эле-
ментарную власть закона стал выдающийся сербский интеллектуал
Вук Караджич, который в 1832 г. из своего австрийского изгнания
озвучил недовольство многих.190 Порицая князя зато, что он поста-
вил знак равенства между правительством и своей персоной, Карад-
жич призывал к принятию «того, что в Европе принято называть
конституцией», и гарантий личной безопасности и права собствен-
ности, которые опирались бы на рациональное администрирование
и современную систему образования. Четко дав князю понять, что
речь не идет об английском или французском парламентаризме, Ка-
раджич использовал значимость демонстрационного эффекта за-
падного развития, предложив прекрасную формулировку: если князь
боится, что образование сделает его подданных менее послушными,
ему следует вспомнить, что «Сербия не одна в мире и не изолирова-
на от него», что Австрия и Валахия находятся прямо за Савой и Ду-
наем, что в Греции пользуются «французскими свободами» и даже
Турция пытается «европеизироваться».191
Караджич крайне критически относился к призванию лучше об-
разованных сербов с австрийской территории, которые при Милоше
заняли мелкие бюрократические должности в поисках синекур,—он
считал, что их нужно заменить представителями местного образо-
ванного класса. Однако, при всей своекорыстности, эти немачкары
(презрительно: «немцы»), которые раздражали местных жителей,
поскольку являлись носителями более развитой западной культуры,
119 0 получении Сербией автономии, участии в этом России и Сербской
православной церкви см.: Petrovich М. В. A History of Modern Serbia. Vol. I.
P. 120-140. Барбара Елавич рассматривает участие России в более широком
контексте внешней политики царизма. См.: lelavich, Barbara. Russia’s Bal-
kan Entanglements, 1806-1914. Cambridge: Cambridge University Press, 1991.
140 Karadzic, Vuk. Pismo knezu Milosu Obrenovicu // Karadzic. Istorijski spisi.
2 vols/ed. by Radovan Samardztt. Beograd: Prosveta, 1969. Vol. 1. P. 185-200.
О письме Караджича в более широком контексте ранних сербских дви-
жений за конституцию см.: Subotic, Milan. Sricanje slobode. Nis: Gradina,
1992. P. 1-52.
191 Karadzic V. Pismo. P. 195.
202
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
были знакомы с законами и процедурами габсбургской бюрократ^
и немало сделали для распространения соответствующих практщ
во все еще османской Сербии, придав дополнительный стимул по.
иску стабильности.192 Из-за угроз со стороны разношерстной оппо-
зиции — высших чиновников, местных старейшин и крестьян,недо-
вольных сохранением остатков османской феодальной систем^
в 1835 г. Милош вынужден был даровать своим оппонентам консти
туцию европейского типа, которая впоследствии была изменена
в более консервативную сторону под влиянием Османской Порты
и царской России (1838).193
Итог этого раннего столкновения между «султанством* Милоша
и его оппонентами иллюстрирует основную разницу между пазу
автономным Княжеством Сербия и ранней самодержавной Моско-
вией. При том что «патриархальный деспотизм» Милоша вполне
устраивал по большей части неграмотное крестьянское население
и не шел вразрез с автократическим прецедентом средневекового
сербского государства, память о котором сохранялась усилиями
православной церкви и актуализировалась по ходу двух сербских
восстаний, его попытка установить безраздельное личное правление
тем не менее провалилась. Более глубинная причина этого провала
предугадана Караджичем в упомянутом выше письме: «В наше вре-
мя, — пишет он Милошу, — в Европе мы имеем примеры народов,
которые свергают и преследуют своих королей, относящихся кочень
древним династиям; тем более так же оно будет и в Сербии, где народ
помнит Вас с тех времен, когда Вы стояли с ним на одном уровне.он
может сказать Вам, что это он купил Вам власть и величие, которые
как Вам представляется, Вы над ними имеете, купил своим трудом
и собственностью, своей кровью и потом».194 195 Иными словами, два
фактора — крестьянская основа сербской монархии, возникшей навог
не антиосманских восстаний, а также ее установление в исторический
момент, когда идея народовластия находилась на Западе на подъеме,-
не позволили Милошу надолго установить личное правление. Исто-
рия сербского абсолютизма не закончилась, а, скорее, началасьс Ми-
лоша Обреновича, который установил монархический принцип.
192 Stoianovich, Traian. The Pattern of Serbian Intellectual Evolution 1850-18$
Stoianovich. Between East and West. Vol. IV. P. 15-39; Petrovich M. Я A Hu
tory of Modern Serbia. Vol. I. P. 192-194.
195 Об основных чертах этих конституций см.: Jovanovic, Slobodan. Nase
no pitanje u devetnaestom veku // Sabrana dela Slobodans Jovanovica. Vbl--
P. 11 -43.
,9< Karadzic V. Pismo. P. 188.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
203
равно каки важный политико-культурный прецедент единоличного
правления в по большому счету недифференцированном крестьян-
ском обществе. Однако сама мысль, что даже правление князя опре-
деленным образом исходит «от народа», возникшая в исторический
момент, когда идея народовластия широко распространялась на За-
паде, создала сильный посыл к дальнейшим преобразованиям серб-
ской монархии.
Этот посыл стал явственным уже при олигархическом режиме
«уставобранителей» (защитников конституции, 1838-1858), лидеры
которых в открытую отвергали народовластие во имя патерналист-
ской теории бюрократического надзора. Вынужденным образом
укрепив свою власть через принятие гражданского кодекса (1844),
создав систему судопроизводства, увеличив бюрократический аппа-
рат и улучшив систему образования, конституционалисты создали
зачатки государственного устройства.195 Совершенно непреднаме-
ренным последствием их деятельности стало возникновение мало-
численного, но постоянно дающего о себе знать образованного клас-
са, который вынес из опыта поездок за границу восхищение идеями
европейского либерал изма.196 Демонстрационный эффект развития
Запада очень сильно ощущался по ходу революций 1848 г., которые
привели к беспрецедентной мобилизации либеральных национали-
стов из числа сербов Воеводины и к созданию Дружины сербской
молодежи (1848) — предшественницы куда более известной Объеди-
ненной омладины сербской (1866).197 Выдающиеся интеллигенты,
представители нового поколения — Светозар Милетич, Еврем Груич,
Милован Янкович, Владимир Йованович — мечтали о том, чтобы
приблизить Сербию к Европе, считая свободу внутри страны не-
обходимой предпосылкой для освобождения от иностранного
правления.
Йованович, как было показано выше, очень талантливо приспо-
собил западный либерализм к сербским условиям. Выдвинув «ви-
говскую» интерпретацию сербской истории, утверждая, что стрем-
ление сербов к самоуправлению проявилось еще по ходу Первого
сербского восстания, когда периодически собирались сходы знати —
скупщины и на них обсуждались военные и политические вопросы,
Йованович представил скупщину одновременно и как «древнее
1,5 lovanovic', Slobodan. Ustavobranitelji i njihova vlada// Sabrana dela Slobodans
lovanovica. Vol. 3. P. 17-263.
1% Stoianovich T. The Pattern of Serbian Intellectual Evolution. P. 18-23.
1,7 PopovicD. I. Srbi u Vojvodini. P. 207-311; Skerlicl. Omladina i njena knjizevnost.
P. 17-31.
204
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Серц
национальное установление», и как институт, который существо^
на памяти его современников и в рамках их опыта. Соответственно
и герои антиосманских восстаний, и основатели двух сербских дл’
настий, Кара Георгий и Милош Обренович, равно как и конституцио.
налисты-олигархи, узурпировали власть, которая по праву принад-
лежала народу. Нс менее весомым был аргумент Йовановича.что
либеральное преследование личных корыстных интересов в рамках
закона является лучшим способом достижения «общественной гар-
монии». Подчеркивая, что консенсус и гармония гораздо лучше кои
фликтов и разобщения, Йованович пытался сократить разрыв мея
ду представлениями о понятии индивидуальной свободы и торжестве
закона с одной стороны и коллективистским духом большой сербской
семьи и православия с другой.198 Это был вариант гражданско-коп
лективистского национализма, поскольку он строился на идеесво
боды и являлся открытым для других этносов, но при этом народ
в нем понимался как коллективная сущность, а не набор отдельных
личностей.
Лучше всего обе тенденции иллюстрирует идеология Объединен
ной омладины сербской, которая была создана по итогам первых
побед и поражений либералов в Сербии, а также Австро-венгерского
компромисса (1860-1867), который привел к упразднению автоно.м
ной Сербской Воеводины.199 Характерно заявление лидера группы
Светозара Милетича: «Мы должны заниматься конституционной
свободой так же, как занимаемся своей национальностью. Мы не
хотим получить национальные права в ущерб конституционной сво-
боде. Мы — сербы и граждане».200 В том же ключе Владимир Йовано-
вич утверждал, что «сербская нация пока не обладает свободой, а зна-
чит, любой, кто ощущает себя сербом, стоящим на перекрестке
между рабством и свободой, может быть лишь сторонником свободы,
либералом». Именно поэтому, добавлял он, Омладина представляет
всю сербскую нацию, поскольку сама нация является по сути лисе
ральной.201 Эти идеи, в основном почерпнутые из примеров «Маю*
дой Италии» Мадзини и французского республиканства, не помеша
,9e Stokes, Gale. Legitimacy through Liberalism: Vladimir Jovanovic and the Thins
formation of Serbian Politics. Seattle: The University of Washington Pre*
1975. P. 33-42,53-63; Subottt M. Sricanje slobode. P. 68-94.
199 Хотя между 1849 и I860 г. автономия Воеводины была ограниченной,
официально использовалось название «Сербская Воеводина». После А>*
стро-венгерского примирения (1860-1867), превратившего Габсбурге^*
империю в Двойную монархию, Воеводина стала частью Венгрии.
200 Skerlicl. Omladina i njena knjizevnost. P. 72.
201 Stokes G. Legitimacy through Liberalism. P. 92-93.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
205
ли Йовановичу и его друзьям почти мистическим образом уверовать
в природные добродетели простого сербского народа.202 Тем не ме-
нее инклюзивный характер этого национализма ярко проявился
в резолюциях съезда Объединенной омладины в 1867 г.: организация,
решительно говорилось в одной из них, считает «ее хорватских бра-
тьев членами Омладины сербской, так же как сербы считаются чле-
нами Омладины хорватской».203
Убийство сербского абсолютиста и сторонника правового госу-
дарства князя Михаила Обреновича (1861-1868) и принятие консти-
туции 1869 г., которая гарантировала определенные гражданские
права и давала скупщине ограниченные законодательные права, ста-
ли свидетельством первого долговременного успеха либералов в деле
ограничения власти князя, хотя последний и сохранил значительную
ее долю. В дальнейшем некоторые из самых видных сербских либе-
ралов были кооптированы в государственный аппарат в надежде,
что им удастся продвигать свои идеи в правительстве через сильное
влияние в «крестьянской» скупщине, а также через просвещение.204
Однако, как заключает Гейл Стоукс, кампания либералов в защиту
народовластия «изменила весь дискурс в сербской политике» и после
нее каждый сербский политик «считал необходимым обосновывать
свои действия тем, насколько хорошо он представляет интересы
народа».205
При этом прославление либералами народа, являвшееся функ-
цией как от их борьбы за народовластие, так и от их национализма,
также сливалась с романтически-националистическим течением,
менее однозначно относившимся к Европе и Западу. Находясь под
влиянием европейского романтизма, родной традиции эпической
поэзии и панславизма, эти романтики придерживались руссоистско-
го идеала «естественного, чистого серба», не испорченного европей-
ской цивилизацией. Новая угроза, считал поэт Бранко Радичевич,
исходит не столько от турок, сколько от развращения естественной
нравственности и обычаев Веной и «немцами». Другие лирики,такие
как Петар Прерадович (хорватский поэт, близкий к Омладине) и Джу-
ра Якшич, презирали мир лавочников, предсказывая неизбежный
202 0 республиканстве Мадзини и культе нации см.: Sfcer/tf/.Omladina i njena
knjizevnost. P. 152-234; I ova novic, Slobodan. Druga vladavina Milosa i Mi-
haila//Sabrana dela Slobodana Jovanovica. Vol. 3. P. 464-476.
205 Stokes G. Legitimacy through Liberalism. P. 108; Skerlic /. Omladina i njena
knjizevnost. P. 146-147.
** 0 либералах см.: Petrovich M. B. A History of Modem Serbia. Vol. 11. P. 361-372.
205 Stokes G. Legitimacy through Liberalism. P. 219.
206
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
закат Запада, и верили в потенциал славянской цивилизации к вог
рождению. Даже Владимир Йованович прославлял патриархальные
народные добродетели и считал своим идеалом «большого серба»
(сербенду), хотя и призывал своего серба получать образование и тру.
диться, а не быть «общественным паразитом».206 Однако, если новый
романтизм, как видно на примере Йовановича, не обязательнобщ
несовместим с либерализмом, он также дал первые примеры «пере
оценки ценностей», которые повсеместно стояли у корней этниче
ского национализма с его воспеванием Gemeinschaft и уникального
жизненного уклада народа:
Романтики мечтали нетолько о восстановлении империи царя
Душана, но и о создании нового «мира феникса» — утопии,
основанной на представлении об общем единстве человече-
ства, противоположном идее того, что мир четко и непреодо-
лимо разделен на расы, классы и религии. Однако патернализм
и враждебность многих венгерских националистов славянским
и латинским группам в их среде разрушили эту вторую меч-
ту. Впоследствии сербские романтики нашли «миру феникса»
новый аналог — задругу, общину в противоположность обще-
ству, общество в противоположность государству, особый мир
сербского или славянского духа.207
Влияние славянофильских течений было как прямым, так и кос
венным и следовало той же зигзагообразной траектории, что и в Рос-
сии: от «традиционализма» к «западничеству» и опять к «тради-
ционализму». Важной консервативной силой оставалась сербская
православная церковь, которая считалась хранительницей священных
традиций. Другое консервативное влияние исходило от русских сла-
вянофилов—самой известной их попыткой повернуть Сербию в на-
правлении традиционализма стало послание А. С. Хомякова -К сер-
бам» (I860).208 Предупреждая сербов, чтобы они не поддавались
на искусы интеллектуальной и духовной гордости, славянофилы
призывали своих братьев-славян оберегать православную веру,эга-
литарный общественный строй, древние традиции, язык и общинные
инсти гуты оттлетворного влияния Запада. Славянофилы, писал Хо-
мяков, видели катастрофические последствия насильственного на-
саждения европейских нравов в России, а потому имеют право пре
206 Skerlit /. Omladina i njena knjizevnost. P. 161-186.
207 Stoianovich T. The Pattern of Serbian Intellectual Evolution. P. 23-24.
208 Хомяков, Алексей. К сербам. Послание из Москвы // Полное собрание
чинений: в 8 т. М.: Университетская типография, 1900. T. 1.С. 284.
Ошва 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
207
досгерегать своих младших сербских братьев от повторения ошибок
своей страны. Соответственно, хотя и нет ничего плохого в том, что-
бы «учиться у иноземцев», им не следует «подражать», а уж тем более
«веровать в них, как мы в своей слепоте им подражали и веровали».209
Тем самым славянофилы в открытую заявили, что Россия должна
стать обществом-лидером для православных сербов, в чем, впрочем,
не преуспели.210 Более глубинная причина их неуспеха была связана
со значительной разницей между тем, какую роль приписывали тра-
диции русские славянофилы, а какую — сербские либералы: если
первые идеализировали допетровскую эпоху и мечтали о ее возвра-
щении, то для Йовановича и его сторонников «демократическое про-
шлое» Сербии должно было стать основанием для нового националь-
ного государства в европейском стиле.211
Куда большим влиянием пользовалось в начале 1870-х гг. русское
народничество, принесенное в Сербию Светозаром Марковичем
(1846-1875).212 В начале 1870-х Маркович резко критиковал роман-
тизм и национализм сербских либералов, ратуя за новый критический
реализм, материализм и научный социализм.213 Говоря конкретнее,
Маркович клеймил либералов за романтическое прославление серб-
ского средневекового государства и за «своекорыстные компромис-
сы» с сербской монархией, сравнивая их представления и поступки
с поведением «мракобесных» русских славянофилов. Однако при
том, что Маркович критиковал либералов за прославление прошло-
го Сербии, в своей книге «Сербия на востоке» (1872) он сам напрямую
переносил славянофильские элементы русского народничества
на сербский исторический опыт.214
209 Там же. С. 296.
210 Stoianovich Т. The Pattern of Serbian Intellectual Evolution. P. 24-25.0 неуспе-
хе славянофилов среди влиятельных сербских интеллигентов, таких как
ДжуроДанчич и Стоян Новакович.см.: Petrovich М. В. The Emergence of Rus-
sian Pan-Slavism. P. 96-103.
211 Subotic M. Sricanje slobode. P. 107-159.
212 McLellan, Woodford D. Svetozar Markovic and the Origins of Balkan Socialism.
Princeton: Princeton University Press, 1964. P. 29-124. См. также: Perovic, La-
tinka. Srpsko-ruske revolucioname veze. Beograd: Sluzbeni list SR), 1993. Пе-
рович привадит новые сведения о влиянии русского народничества на ран-
них сербских социалистов.
215 Markovic, Svetozar. Realni pravac u nauci i iivotu // Izabrana dela. Beograd:
Narodna knjiga, 1968. P. 81 -215.0 неореализме Марковича см.: Stoianovich Т.
The Pattern of Serbian Intellectual Evolution. P. 27-30.
214 Skerlic, Jovan. Svetozar Markovid. Njegov zivot, rad i ideje. Beograd: Napredak,
1922. P. 39-56.0 конфликте между Йовановичем и Марковичем см.: Radenic,
Andri/a. Svetozar Markovic i Ujedinjena omladinaZ/Ujedinjena omladina srpska.
208
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
Подобно Герцену, Маркович видел в институте сербских кланов
(задруг) и в местном деревенском самоуправлении (опщине)два^
конных национальных института, которые сохранили патриарху
но-демо критический уклад сербского крестьянства и защищали кр^
стьян от эксплуататоров — правящего класса Османской империи
С экономической точки зрения этот опыт общежития, совместной
трудовой деятельности и пользования орудиями труда превращу
задругу в исконную форму сообщества, занимающегося производство*
и потреблением, а также в самодостаточную ячейку, в которой раз- |
деление труда сведено к минимуму. Подобным же образом наличие
общей собственности и принятие опщиной решений напрямую^
лялось доказательством того, что этот исконный сербский институт
был одновременно и «коммунистическим», и демократическим по-
держал в себе зачатки народного самоуправления.215 И даже если
задруга не дотягивала до совершенства коллективистской русской
общины, она все равно могла стать основой будущего социалиста
ческого порядка при условии, что на ее базе будут созданы, с помощью
современной науки и техники, крупные сообщества производителем.
Тем самым на месте искусственно импортированной «европейской
буржуазной цивилизации», которая меряет все мерилом материаль-
ного благосостояния, можно будет создать «прекрасную и уникальную
сербскую цивилизацию».216 * *
Марковичу непросто было обнаружить рабочий класс в обществе
крестьянских домохозяйств, и его аграрный социализм стал откликом
скорее на социальную дифференциацию и распад задруги, чем на ка-
питалистическую эксплуатацию труда на заводах и фабриках/1
Именно по этой причине он считал, что основным общественным
215
216
217
Zbornik radova/ed.by Zivan Milisavac. Novi Sad: Matica srpska, 1968.P. 1^*
133. Обзор либеральной критики сербского национализма см. в: Subote М
Sricanje slobode. Р. 159-205.
Markovic, Svetozar. Srbija na istoku // Izabrana dela. P. 215-331 (см. p. 223-233X
Ibid. P. 290-304.
К 1897 г. большая часть крестьянских хозяйств в Сербии (свыше55%)бы1"
размерами меньше 5 гектаров и только 11 % сельских семей не име1’1
земли. В 1898 г. в Сербии было всего 28 промышленных предприятий и>
города с населением свыше 20тысяч человек. Однако стремительный
абсолютного числа городских жителей, особенно в Белграде (около80тЫ'
сяч жителей к 1905 г.), интенсификация развития промышленности(105
предприятий к 1905 г.) и подъем уровня грамотности среди городе^
населения (около 50 %) говорили о модернизации. См.: TomashevKh
Peasants, Politics, and Economic Development. P. 206; Petrovich M. B.
of Modern Serbia. Vol. II. P. 524-533.
Пмы 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
209
противоречием в сербском обществе является не классовая борьба,
а взаимоотношения между народом в целом и нарождавшимся в Сер-
бии политическим классом — князем и государственной бюрократией,
в состав которой входили честолюбивые представители европейски
образованной интеллигенции.218 Поскольку сербское государство воз-
никло на волне антиосманской социальной революции, из этого, по
мнению Марковича, вытекало, что князь и государственная бюрокра-
тия узурпировали свободу, которую простой народ завоевал своими
силами и для себя. Сербия, заключал в типично народническом клю-
че Маркович, — это «не князь и не его министры», а сербский народ,
благодаря которому вышеупомянутые и занимают свои должности.219
В сербском аграрном социализме Марковича, как и в его русском
народническом прототипе, пролетариат стал синонимом крестьян-
ства, а крестьянство — синонимом всего народа, при этом считалось,
что все они находятся под двойной угрозой экономической экспро-
приации и политического угнетения со стороны соотечественников-
капиталистов и государственных чиновников. Также Маркович от-
вергал и «бакунизм», и подпольную деятельность, зато признавал
теории Чернышевского и лавровское «хождение в народ».220 Пара-
доксальным образом русские народники, знакомые с ситуацией
в Сербии, отмечали, что там «хождение в народ» является куда более
простой задачей, поскольку, с русской точки зрения, общественная
и культурная дистанция между интеллигенцией и народом в Сербии
была пренебрежимо мала.221 Одним из следствий этого различия
211 MarkovicS. Srbija па istoku. Р. 304-314.0 значении государственной служ-
бы для восходящей мобильности в среде сербской интеллигенции см.:
Stokes, Gale. Nineteenth Century Serbia: So What? // Stokes G. Three Eras of
Political Change in Eastern Europe. Oxford: Oxford University Press, 1997.
P. 73-83.
MarkovicS. Srbija na istoku. P. 315.
220 Perovic L. Srpsko-ruske revolucioname veze. P. 60-78.
221 Павел Ровинский, русский этнограф, историк, друг Чернышевского и член
«Земли и воли», посетивший Сербию в 1868 г. и написавший историю
Черногории, отметил, что сербские интеллигенты недалеко ушли от на-
рода в социально-культурном плане и что, возможно, эта гармония ин-
теллигенции и народа в будущем принесет Сербии счастье, однако на на-
стоящем этапе она препятствует развитию. Другой видный русский
народник, Степняк-Кравчинский, в 1875 г. отметил, что социалистическая
пропаганда будет в Сербии очень эффективной именно потому, что народ
и интеллигенты не конфликтуют, как в России. О Ровинском см.: PerovicL.
Srpsko-ruske revolucioname veze. P. 41-49. О Степняке-Кравчинском см.:
Perovic, Latinka. Srpski socijalisti 19 veka. Prilog istoriji socijalisticke misli.
Beograd: Sluzbeni list SR|, 1995. P. 22.
210
В. Вуячич. Национализм. миф и государство в России и
между социальной структурой России и Сербии (которым народи^
революционеры по понятным причинам пренебрегали) являлосьт0
что Сербию проще было воспринимать как нацию, т. е. однородна
статусную группу, в которой каждый представитель народа .мохг
быть возвышен до элитарного статуса.
Вторая причина того, почему в Сербии народническая програм
ма оказалась плодотворнее, чем в России, заключалась в тесной взаи
мосвязи между социальным и национальным вопросом, сложившей-
ся во времена османского правления. Для сербских социалистов, в том
числе и Марковича, почти не было сомнений в том, что необходимо
поддержать восстание против османов в Боснии и Герцеговине, не
столько из патриотических соображений, сколько потому, что та
мошнее православное (и католическое) крестьянство находится в со-
циальном подчинении у эксплуататорского правящего класса
Османской империи.222 Поэтому последователи Марковича, при
нимавшие участие в восстании в Герцеговине (1875), гордились тем.
что «присоединились на передовой к своему народу и разделили
его судьбу», однако те же аргументы абсолютно не тронули их рус-
ских учителей. Лавров, в частности, писал, что «национальный во-
прос... должен совершенно исчезнуть перед важными задачами соци-
альной борьбы», и отказывался признавать восстание в Герцеговине
«социальной революцией».223 Связано это с тем, что «борьба за сою
стоятельность той или иной государственной территории есть fa-
цельная трата сил для масс, которые будут подавлены и эксплуати
рованы всякой государственной властью при настоящем порядке»
[курсив мой. — В. В.].224 Иными словами, русские народники no to-
222 Об отношениях между социальной и национальной составляющей век
стания 1875 г. см.: Ekmecic, Milorad. Ustanak u Bosni i Hercegovini, 1875-183
Beograd: Sluzbeni list, 1996.
223 Perovic L. Srpsko-ruske revolucionarne veze. P. 75-77.
224 Шемякин, Андрей. Идеология Николы Пашича. Формирование и званой*1
1868-1891. М.: Индр и к, 1998. С. 113. По мнению Шемякина, такое же бег
различие к национальной составляющей восстания в Герцеговине бы*1
характерно и для тех русских анархистов, которые поначалу поддержи1"
его как социальную революцию, но впоследствии были разочарован»'
поведением сербских социалистов, которые не во всем придерживал»**
революционной доктрины. О Лаврове и народниках см.: Ventun F.
of Revolution. Р. 560-561.0 восприятии восстания в Сербии и Герцегови^
в других образованных российских кругах, в том числе и Достоевски'*
см. : Milojkovi&Duric, lelena. Pan-Slavism and National Identity in Russia J1*
in the Balkans 1830-1880: Images of Self and Others. New York: Colurnb»4
University Press, 1994. P. 96-124.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
211
тому счету проявляли равнодушие к национальному вопросу, тогда как
сербы, по крайней мере в этом конкретном случае, идентифициро-
вали класс с нацией. Не может быть простым совпадением то, что
в начале XX в. Сербия уже завершала свою национальную революцию,
тогда как Россия начинала свою социальную революцию.
На самом деле, почему это было именно так, во многом объяс-
няют разные траектории развития русского и сербского народниче-
ства. К концу 1870-х — началу 1880-х гг., когда хождение российских
интеллигентов в народ оказалось политическим провалом, а народ-
ники обратились к терроризму, последователи Марковича в Сербии
создавали Радикальную партию. Под руководством своих лидеров
Николы Пашича и Перы Тодоровича радикалы стали первой в Сербии
политической группой, которая говорила с сербскими крестьянами
на их собственном языке и с успехом создала в сельской местности
сеть организаций, основанную на строгой дисциплине.2^ Радикалов
заклеймили за их «коммунизм» и за их роль в Тимокском восстании
в восточной Сербии (1883), а потом они были объявлены вне закона
королем-австрофилом Миланом Обреновичем (1868-1889).* 226
Однако унизительное поражение Милана в скоротечной Сербско-
болгарской войне (1885) вскоре вынудило его амнистировать лидера
радикалов. В 1888 г., за год до отречения, Милан согласился
принять конституцию, которая давала скупщине определенные за-
конодательные права и закладывала основу парламентской системы,
построенной на народовластии, сохраняя при этом значительную
административную и военную власть в руках короля и государствен-
ной бюрократии. Тем самым, как писал Слободан Йованович, «пар-
ламентский режим, который победил благодаря радикалам, был при-
вит к военно-бюрократическому государству».227 Следующие
пятнадцать лет основной темой сербской политики была борьба
между Миланом, его преемником Александром (1889-1903) и Ради-
кальной партией. В 1903 г. кровопролитный переворот, совершенный
недовольными армейскими офицерами, завершился насильственной
смертью Александра и положил конец династии Обреновичей,
заложив фундамент конституционной монархии. Новый король
ш См.: Stokes, Gale. Politics as Development: The Emergence of Political Parties
in Nineteenth-Century Serbia. Durham: Duke University Press, 1990.0 куль-
те крестьянства как символа всего народа см.: NaumovicS. Upotreba tradici-
je.P. 87-125.
Ш Stokes G. Politics as Development. P. 75-107,258-291.
h lovanovic, Slobodan. Vlada Milana Obrenovica, 1878-1889 (knjiga druga)//
Sabrana dela Slobodana Jovanovica. Vol. V. P. 361.
212
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России
и(>рЧ
Петр Карагеоргиевич (1903-1921) был не только внуком великого
Карагеоргия, но и переводчиком книги Джона Стюарта Милля «Осво
боде»; кроме того, он участвовал в качестве добровольца в восстании
в Герцеговине (1875). Либерал, отвергавший единоличное правление
и националист, ранее сражавшийся рядом с крестьянами, король
Петр «был в глазах сербов одним из них, крестьянином по проис-
хождению, которого они избрали своим королем так же, как изби
рали своих представителей в скупщину».228 В этом смысле показа-
тельна формулировка самого короля Петра: «Корону можно потерять
но чистая кровь бессмертна. Мы [сербы] крестьяне, но крестьяне
свободные. Мой дед был крестьянином, и я горжусь этим сильнее,
чем своим троном».229 Трудно вообразить себе более разительный
контраст между этой позицией и отношением российского само
держца к своим подданным.
Не менее красноречиво выглядит идеологическая трансформа
ция лидера радикалов и важнейшей фигуры в сербской политике
Николы Пашича (1845-1926). Он был последователем Светозара
Марковича и русских народников,230 принимал активное участие
в восстании в Герцеговине 1875 г., которое поддерживал неталый
из соображений патриотизма, но и как социальное возмущение про-
тив турецких «обжор, из которых состоит правящий класс... которые
паразитируют на теле угнетенного народа, подобно европейской
буржуазии».231 Кроме того, Пашич вслед за Марковичем считал кон-
фликт между народом и княжеским бюрократическим государством
основной проблемой современной ему Сербии. В первом варианте
будущей программы Радикальной партии (1876) Пашич пишет,что
задача партии будет состоять в достижении «полного народовластия
как в политических, так и в экономических вопросах». Если первое
предполагало расширение демократических прав народа и местно-
го самоуправления, то экономическое народовластие предполагаю
сохранение небольших земельных наделов и организацию промыш
ленного производства на базе задруги как единственный спосоо
«удержать народ от совершения ошибок западного индустриально-
228 Bjelajac, Mile. King Petar I Karadjordjevic//The Serbs and their Leaders in the
Twentieth Century / ed. by Petar Radan, Aleksandar Pavkovic. Aldershot,^
Ashgate, 1997. P. 95-113.
229 Vukicevic, Milenko M. Kralj Petar od rodenja do smrti. Beograd: Narodno(H0,
1924. P. 65.
250 Skoric, Sofija. The Populism of Nikola Paste: The Zurich Period // East Euro
pean Quarterly. 1980. Vol. XIV, N 4. P. 469-485.
251 Stokes G. Politics as Development. P. 89-90.
Diasa 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
213
го общества», т. е. от социальной дифференциации на буржуазию
и пролетариат.232
К середине 1880-х гг., когда после Тимокского восстания Пашич
был временно изгнан из Сербии, взгляды его сдвинулись от левого
славянофильства к более откровенно националистической позиции.
Теперь он считал короля Милана не только тираном, но и современ-
ным Вуком Бранковичем, который продает свою страну австрийцам.233
В более общем смысле, рассуждал Пашич, история поместила сербский
народ между «варварами-турками и цивилизованными немцами.
Почти пятьсот лет сербский народ сражался против турок... но, не-
смотря на это, он ненавидит цивилизованных немцев сильнее, чем
варваров-турок». Связано это с тем, что «у турка, который берет ме-
чом, можно и забрать мечом», а немецкое влияние разлагает «на-
циональную душу». А значит, борьба сербского народа с собственным
правительством есть «борьба сербов в защиту своей родины, борьба
славянского племени против немцев и немецкого превосходства».234
Антизападный ресентимент Пашича, как и ресентимент русских
народников, зиждился на рациональном, а не только «иррациональ-
ном» основании. Его ненависть к «германизму» основывалась не
на одном лишь вполне разумном страхе того, что сильная Австро-
Венгрия превратит Сербию в свою колонию, но также и на отрица-
тельном историческом опыте сербов в период правления Габсбургов.
Ести сербский народ ненавидит немцев сильнее, чем турок, подчер-
кивал Пашич, так только потому, что ему известно, «что Австрия со-
творила с сербами. Он [сербский народ] знает, что Австрия дала и по-
обещала, а впоследствии отобрала, нарушив свои обещания. Он
знает, что сербский народ больше пострадал за свою веру и нацио-
нальность под Австрией, чем под турками. Он знает, что пролил боль-
ше крови за австрийский двор, чем в борьбе против турок».235 Имен-
но это ощущение исторической виктимизациии, а не только
идеологическое славянофильство, позволяет объяснить, почему Пашич
считал короля Милана «австрийским агентом» и видел в России един-
ственную вел и кую державу, которая проявляет искренний, а не толь-
ко своекорыстный интерес к судьбе православных балканских славян.
232 Pismo Nikole Pasica Misi Dimitri jevicu (1876) // Pasid, Nikola. Pisma, govori
i clanci /ed. by Latinka Perovic, Andrej Semjakin. Beograd: Sluzbeni list SRI,
1995. P. 47-54.
233 Pisma Nikole Pasica P. A. Kulakovskom (1884)// Ibid. P. 155-164.
134 Ibid. P. 158. Под «племенем» Пашич понимает нацию.
235 Stankovic, Djordje. Nikola Pasic i jugoslovensko pitanje. 2 vols. Beograd: BIGZ,
1985. Vol. l.P. 72-73.
214	ВуЯЧ1ЛЧ. Националист, тиф »* » кл. удар<ТВО В РОССИИ И
К концу 1880-х гг. Пашич отошел от своих изначальных соц
диетических взглядов, проникнувшись основными идеями славяне
фильства и русского панславизма, — теперь он восхвалял неточ
задругу и опщину, но и православную церковь как демократически^
«церковь народа».236 Впрочем, помимо этих стандартных славяне
фильских аргументов, Пашич ставил вопрос и в типично народу
ческом ключе, в котором необходимость сохранения традиционного
сербского жизненного уклада представлялась еще более важной^,
дачей. Речь шла о том, что по своему социальному профилю Сербия
являлась подлинно демократическим обществом, в котором «права
всех равны, где не существует ни аристократии, ни стародавних»,
мельных наделов, ни сипахов [османской феодальной аристократии
где нет даже крупной или многочисленной буржуазии». В таком го-
сударстве, заключал Пашич, «жить приятнее, государство ближе к серд-
цу, и каждый гражданин чувствует себя хозяином, а не рабом и низ
менным существом» [курсив мой. — В. В.].237 *
Как показал Андрей Шемякин, понимание Пашичем демократии
основывалось скорее на идеалах равенства и братства, чем на идеа-
ле свободы, на прямой, а не представительной демократии, на идее
справедливости, а не на формальном равенстве перед законом. *
Однако Пашич не стал бы самым видным сербским политиком сво-
ей эпохи, если бы не применял свои идеологические убеждения кнут
дам момента, не шел на тактические компромиссы с королем Мила
ном, соглашаясь на «несовершенную» конституцию, принимая
парламентский процесс и понимая, что только демократическая
Сербия станет привлекательной для всех остальных южных славян.
В рамках этого процесса Пашич и Радикальная партия внесли неоце-
нимый вклад в ограничение абсолютной власти князя, положили
начало эпохи конституционализма и поставили сербскую политик
на рельсы народовластия. Через вовлечение крестьян в политический
процесс радикалы, как утверждает Гейл Стоукс, серьезно модерни
зировали сербскую политику задолго до того, как были созданы со-
ответствующие социально-экономические условия, связанныесм
ладным парламентаризмом.239 Однако, как точно отметил Слобод^
236 Pasic, Nikola. Sloga Srbo-Hrvata // Nikola Pasic. P. 285-319. Перович и
мякин датируют эту неопубликованную статью 1888-1889 г., хотя точны'
данных о времени ее написания нет. Об изменении идеологии Пашиц2
см.: Шемякин А. Идеология Николы Пашича. С. 280-392.
237 Pasic N. Sloga Srbo-Hrvata. Р. 315.
2М Шемякин А. Идеология Николы Пашича. С. 280-309.
239 Stokes G. Politics as Development. P. 291-306.
Dtaea 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
215
Йованович, «между нашим и европейским парламентаризмом суще-
ствовало такое различие: в Европе парламентаризм поддерживала
буржуазия, а у нас — крестьянство».240 И все же это несоответствие
между формой парламентаризма и социально-культурными реали-
ями, на которых он опирался в Сербии, пришлось бы очень по душе
русским славянофилам, либералам, социалистам и националистам,
которые отчаянно боролись за то, чтобы заложить в имперском го-
сударстве основы народовластия. Безусловно, никто из них не стал
бы возражать на слова Пашича о том, что «государство, которое бли-
же к сердцу» и где «каждый гражданин чувствует себя хозяином, а не
рабом и не низменным существом», является крайне привлекатель-
ным идеалом.241
Бесценные мученики на алтаре церкви и нации:
апогей национального строительства в Сербии
Провозглашение конституционной монархии, которое должно
было положить конец зависимости Сербии от Австрии и сделать ее
Пьемонтом объединения всех сербов, способствовало серьезному
усилению как амбициозности сербской внешней политики,так и чая-
ний сербов, живущих под габсбургским правлением.242 Образование
хорватско-сербской коалиции в Хорватии (1905), в результате кото-
рого доселе смутная перспектива того, что югославское движение
в Габсбургской монархии будет добиваться объединения с Сербией,
превратилась во вполне вероятное развитие событий, что также внес-
ло свой вклад в эту революцию новых ожиданий. Но истинно пере-
ломными моментами, вызвавшими бурю негодования среди сербской
интеллигенции, молодежи и военных и подготовившими психоло-
гическую почву для войны, стали Таможенная война, устроенная
Австро-Венгрией против Сербии (1906-1911), а также формальная
аннексия последней Боснии и Герцеговины (1908).243 Атмосферу того
240 Jovanovic, Slobodan. О dvodomnom sistemu // Sabrana dela Slobodana lovanovica.
Vol. II. P. 231-273 (см.р. 233).
241 Это не означает, что противоречия между демократическими политиче-
скими формами и недоразвитостью сербского общества не мешали про-
цессу создания демократических институтов. См.: Stojanovic, Dubravka.
Srbija i demokratija, 1903-1914. Beograd: Udruzenje za drustvenu istoriju,
2004.
242 Cm.: Vucinich, Wayne. Serbia Between East and West: The Events of 1903-1908.
Stanford: Stanford University Press, 1954.
243 0 Таможенной войне и аннексии см.: Petrovich М. В. A History of Modem
Serbia. Vol. II. Р. 548-564.
216
D. Dy и
-КИИ И
времени хорошо запечатлел американский поверенный вделахн
ман Хатчинсон, который в 1909 г. докладывал из Бухареста:

В нынешнем положении Сербии есть нечто трагическое. Вся
нация заявляет, что готова умереть или победить в борьбе
за национальный идеал. <...> Сербы со всех сторон окруже-
ны врагами, они оказались прямо между враждебностью
болгар и недоброжелательством австрийцев, не имеют дру-
гих путей для развития своей экономической жизни, кроме
рынка великой державы, которая, судя по всему, готова их
сокрушить, — неудивительно, что они дошли до мысли, что
куда утешительнее будет пойти на риск безнадежной войны,
чем медленно умирать от удушья, к которому их пригово-
рили неблагоприятные обстоятельства.244
Действительно, период после 1908 г. ознаменовался возникло
вением нового типа национализма. Не погружаясь более в «сны о про
шлом», этот новый национализм, — как отметил его приверженец
рационалист Йован Скерлич, — отражал веру «в собственные силы»
и в «отрицание подобострастия» во всех его формах, как коллектив
ных, так и индивидуальных.245 246 Соответственно, то, что новое поко-
ление сербских художников и поэтов, основных носителей этого
этоса, приняло идеи модернизма, его стиль и формы, предполагало
не уход от национальной традиции, а, скорее, ее переформулирова
ние в соответствии с духом времени. Характерным примером служит
следующий фрагмент программного стихотворения Милана Ракича
(1876-1938) «На Газиместану» («На Косовом Поле», 1906):
Данае нама кажу, деци овог века,
Да смо недосто|ни историке наше,
Да нас захватила западн>ачка река,
И да нам се душе опасности плаше. <...>
Добра землю мо|а,лажу!
Сегодня нам скажут, дети нашего века.
Что мы недостойны истории нашей.
Что нас захватила западная река,
И что наши души боятся опасности.
Добрая земля моя, это ложь!
И данас, кад до^е до последаьег 6oja,
Неозарен старог ореола cjajeM,
la hy дати живот, отацбино Moja,
Зна|уЬи шта да|ем и зашто га да|ем.
И сегодня, когда дойдет до последнего ft*
Нетронутый древнего ореола сиянием.
Я пойду отдать жизнь за тебя, отчизна мов-
Зная, что отдаю и за что отдаю.
244 Dedijer V. The Road to Sarajevo. P. 370.
245 Milojkovi&Duric, Jelena. Tradition and Avant-Garde: Literature and Art in Serb^
Culture. New York: Columbia University Press, 1988. P. 155.
246 Rakic, Milan. Na Gazi Mestanu // Rakic M. Pesme. Beograd: Prosveta, I9**
P. 130-132.
рим 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
217
Ракич, служивший сербским консулом в Приштине (1905-1911)
и задокументировавший страдания сербского населения Косове в сво-
их письмах и депешах, доказал свою готовность умереть за отчизну
в Первой балканской войне 1912 г., в которой он участвовал в качестве
добровольца.247 Йован Дучич, во всех отношениях являвшийся пред-
ставителем гражданственно настроенной сербской буржуазии, луч-
ший стилист своего поколения, шокировал после Балканских войн
епископа Лондона, заявив ему, что «в Сербии мы не слишком дове-
ряем Богу. Мы уже пять веков молим Господа освободить нас от турок
и в итоге взялись за оружие и сделали это сами».248
Однако под воздействием светского национализма находились
не только интеллигенция и революционеры-аскеты из «Молодой
Боснии», которые организовали убийство Франца Фердинанда. Не
ограничивалась она и кругом офицеров, которые после участия в за-
говоре 1903 г. создали новое подпольное общество под говорящим
названием «Объединение или смерть».244 Более красноречивым, чем
взгляды и поведение этих представителей армейской и интеллекту-
альной элиты, которые в любом случае имели собственный интерес
в деле государства и нации, было общее воодушевление, которым
сопровождалась массовая мобилизация перед Первой балканской
войной против Турции (1912). Эмоциональный накал того момента
и сопряженные с ним ожидания выразительно описал один молодой
боец, чье подразделение оказалось в Косове:
Сам звук этого слова — Косово — вызывал невыразимое вол-
нение. Само это слово указывало в черное пятивековое про-
шлое. В нем существует все наше печальное прошлое — тра-
гедия князя Лазаря и всего сербского народа... О боже, что
нас ждало! Увидеть освобожденное Косово. Когда мы при-
были на Косово Поле и батальоны были построены, наш ко-
мандир заговорил: «Братья, дети мои, мои сыны! Место, где
мы стоим, — это кладбище нашей славы. Мы склоняемся
перед тенями павших предков и молим Господа о спасении
241 Об участии Ракича в Первой балканской войне см.: DjordjevicD. The Tradition
of Kosovo. P. 321.0 письмах Ракича из Косово см.: Rakic, Milan. Konzulska
pisma 1905-1911. Beograd: Prosveta, 1985.
24* * Цит. no: Reed, John. The War in Eastern Europe. New York: Charles Scribner’s
Sons, 1916. P. 59.
* Об офицерах и их организации см.: MacKenzie, David. Apis, the Congenial
Conspirator: The Life of Colonel Dragutin T. Dimitrijevic Apis. New York:
Columbia University Press, 1989; MacKenzie, David. The Black Hand' and its
Statutes//East European Quarterly. 1991. Vol. XW, N 2. P. 179-206; Dediier V.
The Road to Sarajevo. P. 371-381.
218
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и
наших душ». Голос его пресекается, по щекам и седой боро-
де катятся слезы, капают на землю. Он весь дрожит от какой-
то внутренней боли и от волнения. Духи Лазаря, Милоша
и всех косовских мучеников взирают на нас. Мы ощущаем
себя сильными и гордыми, ведь мы - поколение, которое
воплотит в жизнь многовековую мечту всей нации: силой
меча вернуть себе свободу, которая от этого меча и была
утрачена.2™
Решительная победа сербской «крестьянской армии» над осман
ским войском в битве при Куманово (1912) породила популярный
лозунг: «За Косово — Куманово!» Всего за три недели, восторженно
писал Йован Скерлич, «Древняя Сербия и северо-западная Македонц
дорогие края нашего героического прошлого, где каждый каменьд*
нас - исторический памятник, были освобождены», - разыграю
«последний акт грандиозной исторической драмы: борьбы Европы
против Азии, цивилизации против варварства». В четырех древни
(средневековых) столицах Сербии, — продолжал Скерлич,-«При
штине, Расе в Нови-Пазаре, имперском Скопье [столице царя Душа-
на] и Призрене» развевались сербские флаги, пятивековому рабств
настал конец. Однако западник Скерлич не преминул попрекнул
«европейских бюрократов» и «корыстолюбцев», которые так долго
подпирали собой Османскую империю; не забыл он и воздать хш
коллективному герою момента — «изумительному сербскому-кре-
стьянину, потомку тех, кто первыми поднял кровавое знамя восста
ния на Балканах» и кто теперь, «облагородившись просвещением
и свободой», смутил Европу, обратив в бегство османскую армию.
Впрочем, офицеры, граждане и «королевский дом, вышедший из на
рода», тоже исполнили «свой сербский долг».250 251
Но если триумф Сербии в Первой и Второй балканский войнах
(вторая была против Болгарии за контроль над Вардарской Македо-
нией) вызвал всеобщее воодушевление, то Первая мировая война
стала для нации настоящей Голгофой, дав множество возможное^
для героических подвигов, прочно запечатлевшихся в коллективной
памяти. Вызвавшие изумление ранние победы Сербии надпрева
ходившими ее австро-венгерскими армиями в 1914 г. (Цер, Колубара1
достались колоссальной ценой: к началу 1915 г. сербская армия по-
теряла свыше 160 тысяч бойцов — в боях и от болезней, в том чис*
250 Emmert, Thomas A. The Kosovo Legacy I I Serbian Studies. 1989. Vol. V.N*
P.20.
251 Skerlic, Jovan. Svetli dani // Sabrana dela lovana Skerlica / ed. by Muhsin Rd**'
Midhat Begic. 14 vols. Beograd: Prosveta, 1964-1967. Vol. 11. P. 284-289.
218
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
наших душ». Голос его пресекается, по щекам и седой боро-
де катятся слезы, капают на землю. Он весь дрожит от какой-
то внутренней боли и от волнения. Духи Лазаря, Милоша
и всех косовских мучеников взирают на нас. Мы ощущаем
себя сильными и гордыми, ведь мы — поколение, которое
воплотит в жизнь многовековую мечту всей нации: силой
меча вернуть себе свободу, которая от этого меча и была
утрачена.250
Решительная победа сербской «крестьянской армии» над осман-
ским войском в битве при Куманово (1912) породила популярный
лозунг: «За Косово — Куманово!» Всего за три недели, восторженно
писал Йован Скерлич, «Древняя Сербия и северо-западная Македония,
дорогие края нашего героического прошлого, где каждый каменьдля
нас — исторический памятник, были освобождены», — разыгрался
«последний акт грандиозной исторической драмы: борьбы Европы
против Азии, цивилизации против варварства». В четырех древних
(средневековых) столицах Сербии, — продолжал Скерлич, - «При-
штине, Расе в Нови-Пазаре, имперском Скопье [столице царя Душа-
на] и Призрене» развевались сербские флаги, пятивековому рабству
настал конец. Однако западник Скерлич не преминул попрекнуть
«европейских бюрократов» и «корыстолюбцев», которые так долго
подпирали собой Османскую империю; не забыл он и воздать хвалу
коллективному герою момента — «изумительному сербскому кре-
стьянину, потомку тех, кто первыми поднял кровавое знамя восста-
ния на Балканах» и кто теперь, «облагородившись просвещением
и свободой», смутил Европу, обратив в бегство османскую армию.
Впрочем, офицеры, граждане и «королевский дом, вышедший из на
рода», тоже исполнили «свой сербский долг».251
Но если триумф Сербии в Первой и Второй балканский войнах
(вторая была против Болгарии за контроль над Вардарской Македо-
нией) вызвал всеобщее воодушевление, то Первая мировая война
стала для нации настоящей Голгофой, дав множество возможностей
для героических подвигов, прочно запечатлевшихся в коллективной
памяти. Вызвавшие изумление ранние победы Сербии над превос-
ходившими ее австро-венгерскими армиями в 1914г.(Цер,Колубара)
достались колоссальной ценой: к началу 1915 г. сербская армия по-
теряла свыше 160 тысяч бойцов — в боях и от болезней, в том числе
250 Emmert, Thomas A. The Kosovo Legacy // Serbian Studies. 1989. Vol. V, N 2.
P.20.
251 Skerlic, Jovan. Svetli dani // Sabrana dela lovana Skerlica / ed. by Muhsin Rizvit
Midhat Begic. 14 vols. Beograd: Prosveta, 1964-1967. Vol. 11. P. 284-289.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
219
свыше двух тысяч офицеров.252 Накануне битвы при Колубаре в де-
кабре 1914 г. командные кадры были истощены до такой степени,
что в Скопье сформировали батальон из 1300 капралов — школьников,
которые повели себя в соответствии с избранным ими девизом:
«Умереть в первых рядах за свободу нашего отечества».253 Речь за-
щитника Белграда майора Гавриловича, которому поставили задачу
замедлить наступление австро-венгров, глубоко отпечаталась в кол-
лективной памяти: «Нужно сохранить честь Белграда... Солдаты, ге-
рои! Генеральный штаб стер наш полк из своих списков... А потому —
вперед, к славе! Да здравствует Белград!»254 Равно героическим
и совершенно нетипичным для монарха было поведение короля Пе-
тра, который накануне битвы при Колубаре сказал измученным и де-
морализованным бойцам, что любой, кто «хочет отправиться домой»,
волен это сделать, но «я, ваш старый король, вместе со своими сыно-
вьями, останусь здесь и умру на этом рубеже, потому что Сербию
можно захватить только через трупы вашего короля и его сыновей».255
Вынужденный исход сербской армии в 1915 г., эпическое отступление
через Косово, Черногорию и Албанию на остров Корфу и победный
марш обратно от Салоникского фронта дались катастрофической
ценой. К концу войны сербская армия потеряла около 400тысяч бой-
цов, в относительном выражении это в два с половиной раза больше
военных потерь Франции — страны, где убыль мужского населения
считалась полномасштабной национальной катастрофой.256
Потери среди гражданского населения были не менее устрашаю-
щими - Джон Рид совершенно справедливо назвал Сербию в 1915 г.
«страной мертвых».257 За четыре года (с 1914 по 1918) нация, состояв-
шая из менее чем 5 миллионов человек, потеряла более 1 миллиона
200 тысяч (или 27 % населения), причем примерно две трети состав-
ляли мирные жители. Общие потери для Сербии в границах до 1912 г.
252 Mitrovic, Andrej. Srbija u Prvom svetskom ratu. Beograd: Srpska knjizevna
zadruga, 1984. P. 176. Оценки Митровича основаны на официальных дан-
ных, поданных на Парижскую мирную конференцию.
253 См. воспоминания выжившего: Pejovic, Tadija. Bataljon 1300kaplara//Gol-
gota i vaskrs Srbije 1914-1915 / ed. by Silvija Doric, Vidosav Stevanovic. 3 vols.
Beograd: BIGZ i Partizanska knjiga, 1986. Vol. I. P. 243-248.
24 Mitrovic A. Srbija u Prvom svetskom ratu. P. 250.
Bs Vukicevic M. M. Kral j Petar. P. 46.
Ljusic, Rados. Doseljavanja, iseljavanja i gubici stanovnistva u novovekovnoj
Srbiji (1804-1918)// Seobe srpskog naroda od XIV do XX veka. P. 77-99. Срав-
нение с Францией см. в: Pavlowitch, Stevan. Yugoslavia. New York: Praeger,
1971. P. 53.
2S Reed I. The War in Eastern Europe. P. 29-109.
220
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
(без Косово и Македонии) составили невероятную цифру: 800 тысяч
из менее чем 3 миллионов.2™ Всего, по подсчетам, Сербия лишилась
примерно половины мужчин в возрасте от 18 до 55 лет, в стране оста-
лось 114 тысяч инвалидов войны и примерно столько же инвалидов
гражданских — это довершало картину демографической катастрофы.25’
Черногория, многие жители которой считали себя сербами, потеряла
свыше 50 тысяч, и можно с большой долей вероятности предположить,
что среди 360 тысяч жертв в Боснии и Герцеговине многие — возмож-
но, что и большинство, — тоже были сербами.* 259 260 Речь идет о крайне
травматическом историческом опыте, который предоставил «церкви
и нации множество бесценных мучеников» (Негош) и выковал нацию
как «общность с совместной памятью и единой политической судьбой».
Заключение:
сопоставление наследий государственного
и национального строительства в России и Сербии
Предшествующее исследование позволило выявить радикальные
различия между историческим наследием государственного и на-
ционального строительства в России и Сербии, особо подчеркнув
почти диаметрально противоположные политике-культурные пред-
ставления о взаимоотношениях между государством и нацией. Для
полной очевидности картины кратко суммируем самые важные мо-
менты:
1.	По причине размытых границ между крестьянской колониза-
цией и территориальной экспансией, центром и периферией, этни-
ческими русскими и ассимилированным местным населением в слу-
чае России строительство империи и нации слились воедино.
Отсутствие четкой демаркации территориальных и этнических границ
означало, что в России не существует четко обозначенного русского
ядра, а к концу XVIII в. не осталось и значительного русского населения
25e LjusitR. Doseljavanja. Р. 97-99.
259 Ibid. Р. 98. См. также: Lampe, lohn. Yugoslavia as History: Twice There was
a Country. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. P. 109.
260 ЙозоТомашевич оценивает общие потери Хорватии и Боснии и Герцего-
вины в 500тысяч (см.: Tomashevich /. Peasants, Politics, and Economic Change.
P. 225). Экмечич приводит цифру в 360 тысяч только для Боснии и Герце-
говины (Ekmecic М. Stvaranje Jugoslavije. Vol. 11. Р. 838). Выполненное в тот
период исследование погромов и депортаций сербов в Боснии см. в: Corovic. I *|
Vladimir. Crna knjiga. Patnje Srba Bosne i Hercegovine za vreme svetskog rata.
1914-1918. Beograd; Sarajevo: Izdanje I. Dj. Djurdjevica, 1920.
Глава 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
221
за границами империи. Отсутствие русского национального вопроса
означало, что в период Нового времени для русских не существовало
внешнего стимула к массовой националистической мобилизации.
В Сербии же, напротив, подчинение двум империям и их рели-
гиозно чуждым правящим классам привело к возникновению син-
дрома разделенной нации. Появление в южной Венгрии светского
сербского среднего класса, ставшего в конце XVIII в. главным носи-
телем зачаточного национального сознания, означало, что эти пре-
чане сыграют важную роль в процессе национального строительства.
Возникновение в начале XIX в. полуавтономного Княжества Сербия,
территориального ядра потенциально более крупного националь-
ного государства, превратило население, уже обладавшее националь-
ным сознанием, в потенциальных ирредентистов, которые стреми-
лись к объединению с Сербией на базе либо более узкой сербской,
либо более широкой югославской программы. Роль пречан в про-
цессе национального строительства в Сербии привела к установлению
прочных политических и культурных связей между национальным
очагом и сербами, проживающими за границей.
2.	Процесс имперской экспансии России был тесно связан с кон-
солидацией власти в руках правителя-самодержца. Эта связь укрепи-
лась в результате церковного раскола в XVII в., а также насильствен-
ной европеизации, проведенной Петром I. Соответственно, имперское
государство сознательно ассоциировало себя с «превосходящей» за-
падной культурой и позиционировало правителя как завоевателя,
миссия которого заключается в том, чтобы нести цивилизацию своим
подданным. Согласно знаменитому высказыванию Василия Ключев-
ского, консолидация династии Романовых сопровождалась тем, что
«государство пухло, а народ хирел»,261 и эта реальность символическим
образом отразилась в формуле легитимации империи.
Напротив, попытки сербских князей XIX в. установить патримо-
ниальное самодержавное правление провалились. Поскольку сербское
государство возникло на волне антиосманских крестьянских вос-
станий, сербские князья были выходцами из народа. Более того, по-
скольку западное понятие «нация» уже оказывало определенное
воздействие на зарождающиеся образованные классы, правитель
и сам не мог уклониться от того, чтобы содействовать делу нацио-
нального освобождения. В этом смысле возникновение конституци-
онной монархии при Петре I Карагеоргиевиче (после 1903 г.) стало
логическим итогом постепенного превращения сербской монархии
в национальную.
241 Ключевский В. Курс русской истории. Т. IV. С. 11.
222
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
3.	Альтернативный мифомотор возник в России после Смутного
времени (1604-1613). Им стал миф о Святой Руси как сущности,отдель-
ной от царского правления и противостоящей светским притязаниям
императора. Кроме того, императору пришлось иметь дело с мифом
о «добром царе», который заботится о своем народе и является под-
линным царем-батюшкой. Не менее важно и то, что представление
о Святой Руси ассоциировалось с православием и крестьянством, а тес-
ная связь между ними отражалась в их лингвистическом сходстве (хри-
стианин-крестьянин). После того как миф о Святой Руси претерпел
светскую романтически-националистическую трансформацию, именно
православное крестьянство предстало воплощением «национального
духа», в противоположность европеизированному светскому государству.
В Сербии основная протонациональная масса также состояла из
православных крестьян. Однако если определяющим политическим
опытом русского крестьянина была принудительная рекрутчина в ар-
мию имперского государства, то сербский крестьянин страдал от
угнетения со стороны религиозно чуждой османской элиты, а соб-
ственную нарождающуюся элиту воспринимал как родственную себе.
В результате если русские крестьяне были потенциально доступны
для политической мобилизации против государства, то сербские рас-
сматривали недавно ставшее независимым сербское государство как
свое собственное создание.
4.	Другое важное различие между Россией и Сербией носило со-
циально-структурный характер. Одним из результатов реформ Петра I
стало возникновение культурной пропасти между европеизирован-
ными помещиками и интеллигентами с одной стороны и крестьян-
ством с другой. В этой связи идеологический русский национализм
должен был решить две сложных задачи, связанные с пропастью,
отделявшей государство от образованного общества, и разрывом,
отделявшим то и другое от народа.262
В Сербии же, напротив, экспроприация чуждого правящего клас-
са в XIX в. и восшествие на престол сербского монарха привели к соз-
данию эгалитарного крестьянского общества. Хотя это общество по
ходу XIX в. подверглось серьезной социальной дифференциации,
восприятие статусных различий между правящими и подданными,
образованной элитой и народом было далеко не таким острым, как
в России. Соответственно, сербам гораздо проще было вообразить
нацию как однородную статусную группу, в которой народ поднят
до статуса элиты.
262 См.: Rogge г, Hans. Nationalism and the State: A Russian dilemma //Comparative
Studies in Society and History. 1962. Vol. IV. P. 253-264.
Diaea 3. Империя, государство и нация в России и Сербии
223
5.	После того как пример развития западных стран вызвал в Рос-
сии и Сербии первые националистические отклики, основные эле-
менты протонационального коллективного опыта были кодифици-
рованы в национальных идеологиях. В случае России два типа
ресентимента — один направленный против имперского государства
и другой — против Запада — слились в традиционалистских движе-
ниях - славянофильстве и народничестве. И славянофилы, и народ-
ники выступали за дело народа против европеизированного государ-
ства, и те, и другие верили, что неиспорченное крестьянство - это
ключ к решению проблемы российской отсталости. Образ раздвоенной
России — официальной России государства и настоящей России на-
рода-стал красноречивым символическим выражением важнейше-
го факта, что имперское государство намеренно отказывается вставать
на основание русской национальной культуры. После того как стало
ясно, что селективное использование государством националисти-
ческих мотивов является лицемерной попыткой легитимировать
шатающийся царский престол, который при этом не хотел делиться
реальной властью с образованным обществом, дверь для граждан-
ского национализма оказалась закрыта, и русский либерализм начал
смещаться влево. Проводя резкий контраст между официальным
патриотизмом Плеве и подлинным патриотизмом Толстого, Милюков
однозначно указывал на тот факт, что ненависть к самодержавию
испытывают только народники. Не будучи неизбежным, освобожде-
ние народа приняло форму разрушения имперского государства.
Эволюция аналогичных течений в Сербии была иной. Либералы-
романтики 1860-х, которые хотели сблизить Сербию с Европой и огра-
ничить власть князя, преуспели. После этого мантия народовластия
была передана Николе Пашичу и радикалам. Как и их русские учи-
теля, сербские народники стремились препятствовать разложению
крестьянского Gemeinschaft, который считали воплощением нацио-
нального духа. Однако, в отличие от русских народников, которые
выбрали путь терроризма и революции, радикалы Пашича создали
первую в Сербии массовую крестьянскую партию в рамках парла-
ментского режима и, по сути, захватили государственную власть.
Посте того как последнего Обреновича сменил на троне Петр Кара-
георгиевич (1903-1921), внутренняя национализация сербского го-
сударства завершилась, и фокус политических элит сместился в сто-
рону задачи национального объединения.
Термин «национальное государство» часто понимают как простое
соответствие между этнической принадлежностью и государством
и противопоставляют «империи». Однако самое заметное различие
между двумя понятиями связано со структурой властных отношений
224
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
и взаимосвязью между политикой и культурой. Империи могут быть
многоэтническими и в определенных отношениях более толерант-
ными, чем национальные государства, однако их элиты враждебны
и национальным культурам как формам культурного партикуляриз-
ма, которые подрывают общую миссию империи, и народовластию
как политическому принципу, несовместимому с претензиями пре-
стола и алтаря на легитимность. Два этих термина — империя и на-
ция — воплощают в себе разницу между Россией и Сербией и помо-
гают объяснить глубинные различия и исторически укорененные
представления двух народов, а также их интеллектуальных элит в от-
ношении к государству.
В этом смысле крайне показателен контраст между русскими
и сербскими интернационалистами-социалистами в канун Первой
мировой войны. Для Льва Троцкого, блистательного военного кор-
респондента эпохи Балканских войн и противника вмешательства
России в конфликт на стороне православных балканских славян, Бос-
нийский кризис (1908) послужил причиной повторить, что «россий-
ское самодержавие — заклятый враг свободных народов во всем мире»
и что «мы окажем лучшую услугу сербам Боснии, как и всем вообще
угнетенным народам, когда сорвем корону с головы Николая II».2*5
В отличие от как официальных, так и неофициальных славянофилов
России и Балкан, Троцкий писал впоследствии: задача «славянских
социал-демократических партий [состоит в том], чтобы наглядно
показать балканским народным массам, что имеются две Болгарии,
две Сербии, две России... одна — реакционно-династическая, другая -
революционно-пролетарская* [курсив мой. — В. В.].2М Сербские со-
циал-демократы свято следовали заветам своих русских учителей
и в качестве мужественного и жалкого жеста интернационалистской
солидарности выступали против «сербского экспансионизма» и го-
лосовали против военных кредитов. При этом примечательно раз-
личие: когда Сербия была захвачена по ходу Первой мировой войны,
самый талантливый социалист и интеллектуал своего поколения,
Димитрий Туцович, который решительно критиковал сербское прав-
ление в Косове,* 264 265 вступил в армию «реакционно-династической»
Сербии и погиб в битве при Колубаре «за славу отечества».
265 Правда. 1908.17 (30) декабря. №2 //The War Correspondence of Leon Trotsky:
The Balkan Wars 1912-1913/ed. by George Weissman, Duncan Williams. Neu
York and Australia: Monad and Pathfinder Press, 1980. P. 3-7 (cm. p. 7).
264 Правда. 1910. 1 (14) августа. № 15// Ibid. P. 37-42 (cm. p. 38).
265 Tucovic, Dimitrije. Srbija i Arbanija. Jedan prilog kritici zavojevacke politike
srpske burzoazije. Beograd: Radnicka stampa, 1974 [1914].
Глава 4.
Коммунизм и национализм:
русские и сербы в Советском Союзе
и Югославии
Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего Советского на-
рода и прежде всего русского народа. Я пью прежде всего за
здоровье русского народа потому, что он является наиболее
выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Со-
ветского Союза. Я поднимаю тост за здоровье русского на-
рода потому, что он заслужил в этой войне общее признание
как руководящей силы Советского Союза среди всех народов
нашей страны. Я поднимаю тост за здоровье русского на-
рода не только потому, что он — руководящий народ, но
и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер
и терпение.
Иосиф Сталин (май 1945)1
Разные элементы, бывшие писари и секретари, говорят, что
Тито и коммунисты разделили Сербию. Сербия в Югославии,
и мы не собираемся создавать внутри Югославии государства,
которые станут воевать друге другом. Если Босния и Герце-
говина равна другим республикам, если каждая имеет свое
федеральное образование, то мы не разделяем Сербию, а де-
лаем счастливыми сербов в Боснии, равно как и хорватов
и мусульман. Речь идет всего лишь об административном
делении. Я не хочу в Югославии границ, которые будут разоб-
щать, я уже сто раз говорил, что хочу границ, которые будут
соединять наши народы.
Маршал Тито (май 1945)2
Сталин, Иосиф. Выступление на приеме в Кремле в честь командующих
войсками Красной армии, 24 мая 1945 г.//Правда. 1945.25 мая. С. 1.
Osnivacki kongres КР Srbije 8-12 maja 1945 / ed. by Milan Borkovic, Venceslav
Glisic. Beograd: Institut za istori ju radnickog pokreta Srbi je, 1972. P. 209-215.
Эту речь Тито произнес на съезде, где была основана Коммунистическая
партия Сербии.
226
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
От большевистской Руси к советской России
Октябрьская революция и русский национализм
Болыпевиков-лснинцсв трудно обвинить в избытке русского
патриотизма, а уж тем более национализма. Да, выступления Лени
на в защиту самоопределения народов, находящихся под гнетом
имперского правления, были прежде всего тактической уловкой
в борьбе за власть, однако нет никаких сомнений в том, что лидер
большевиков считал «великорусский шовинизм» самым серьезным
«отклонением» в сфере национальных отношений. Уже в 1914 г.,
т. е. задолго до того, как ему пришлось столкнуться с великорусским
шовинизмом в большевистской практике, Ленин заявлял, что ис-
тинная национальная гордость великороссов зависит от их способ-
ности «дать человечеству великие образцы борьбы за свободу и за
социализм, а не только великие погромы, ряды виселиц, застенки,
великие голодовки и великое раболепство перед попами, царями,
помещиками и капиталистами». Ленин добавлял, что, в отличие от
Романовых и поддерживавших их помещиков и капиталистов, ко-
торые вели Россию по пути войны и имперских завоеваний, «мы.
великорусские рабочие, полные чувства национальной гордости,
хотим во что бы то ни стало свободной и независимой, самостоя-
тельной, демократической, республиканской, гордой Великороссии,
строящей свои отношения к соседям на человеческом принципе
равенства, а не на унижающем великую нацию крепостническом
принципе привилегий». Из этого следовало, что истинная любовь
к родине может проявляться только через «интерес (не по-холопски
понятой) национальной гордости великороссов, [который) совпа-
дает с социалистическим интересом великорусских (и всех иных)
пролетариев»3.
Ленинское принципиальное возражение против великорусского
шовинизма следует понимать в контексте его тревог, связанных с раз-
валом Второго интернационала, и особенно его разочарования тем.
что немецкие и австрийские социал-демократы поддержали свеж
правительства, оправдавшись «простым софизмом» - борьбой про
тин царской реакции. В этой связи, говорил Ленин, у социалистов
всех стран возникла обязанность «бороться против шовинизма при 5
5 Ленин, Владимир. О национальной гордости великороссов // Полное со-
брание сочинений: в 55 т. М.: Издательство политической литературы,
1958-1971.Т. 26. С. 107-110.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 227
всех и всяких условиях».4 5 Однако при том, что Ленин решительно
клеймил европейских «социал-шовинистов», он одновременно искал
способ кооптировать национализм в дело революции. Результатом
этих усилий стала не только защита Лениным права на национальное
самоопределение для всех угнетенных народов, но и новаторский
аргумент, состоявший в том, что на новом империалистическом эта-
пе капитализм стал всемирной системой колониальной и финансо-
вой эксплуатации, посредством которой небольшое число развитых
стран угнетает остальной мир.5 Мысль о том, что неравномерное
развитие приводит к эксплуатации отсталых стран более передо-
выми, сближала позицию Ленина с позицией народников, которые
еще раньше утверждали, что пролетаризация России в руках запад-
ного капитализма неизбежна, если только государство не станет играть
более активную роль в экономическом развитии.6
Достаточно неожиданная победа большевиков придала аргумен-
там Ленина особую убедительность. После Октября 1917 г. Советская
Россия превратилась, пусть и ненадолго, в нацию пролетарского
авангарда, лидера в борьбе угнетенных народов против эксплуата-
тора — западного империализма. Решительно порвав с царизмом
и мировым империализмом, большевики «расторгли и опубликова-
ли грязные и кровавые империалистские договоры-заговоры», «сверг-
ли свою буржуазию» и «дали свободу угнетавшимся нами народам» —
а посему, по мнению Ленина, они имели полное право защищать
социалистическое отечество, пока оно находится в опасности, пока
революции не победят на империалистическом Западе.7 При том
что большевики действительно были равнодушны к России как на-
циональному государству и видели в Петрограде не столько его сто-
лицу, «сколько штаб-квартиру революционного пролетариата»,8 уже
к первой половине 1918 г. произошел легкий сдвиг, после которого
патриотизм стал приемлемой формой эмоциональной привязан-
ности к социалистическому отечеству. Брест-литовский кризис в осо-
бенности превратил «национальную безопасность» в «условие
4 Ленин, Владимир. Война и российская социал-демократия //Там же. С. 20.
5 Ленин, Владимир. Империализм как высшая стадия капитализма //Там
же. С. 306-426.
Szporluk, Roman. Communism and Nationalism: Karl Marx versus Friedrich
List. Oxford: Oxford University Press, 1988. P. 205-225.
Ленин, Владимир. Тяжелый, но необходимый урок (25 февраля 1918) //
Полное собрание сочинений. Т. 35. С. 395.
CarrE. Н. The Bolshevik Revolution 1917-1923.3 vols. Hardmondsworth: Pen-
guin Books, 1966. Vol. 111. P. 28; Pipes, Richard. The Russian Revolution. New
York: Alfred Knopf, 1991. P. 396-397,407-408.
228
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
продвижения мировой революции», тогда как ранее мировая рево-
люция рассматривалась как «единственная гарантия национальной
безопасности».9
Ленинская теория империализма была лишь одним из элемен-
тов его адаптации марксизма к специфическим условиям России.
Не менее важной была его идея, что успех революции в России за-
висит от союза пролетариата и крестьянства. Задолго до Октябрьской
революции меньшевики, которые следовали марксистскому канону
и верили в историческую неизбежность и цивилизующую роль за-
падного капитализма в отсталых странах, в том числе и в России,
обвиняли Ленина из-за этого аргумента в «народничестве». Воз-
можно, «неосознанно», но почти с самого начала, пишет Э. X. Карр,
«меньшевики были западниками партии, а большевики — “восточ-
никами"»,10 и эта разница проявлялась в том, что меньшевики пред-
почитали легальные профсоюзы, более широкое определение пар-
тийного членства и эволюционные методы борьбы, в отличие от
революционного волюнтаризма и конспиративных методов боль-
шевиков, которые во многом действовали как народовольцы. При
том что взгляд, будто большевики с куда большим успехом работа-
ли в рабочей и полукрестьянской среде, а также среди тех, кто не-
давно вступил в ряды рабочего класса, не выдерживает присталь-
ного рассмотрения,11 истинным остается то, что, по крайней мере
на стадии формирования партии большевиков, среди ее членов
действительно было больше крестьян и великороссов по социаль-
ному и этническому происхождению, чем среди меньшевиков с их
по преимуществу городским, мелкобуржуазным и еврейско-грузин-
ско-русским составом.12 Взяв себе народнический лозунг «Земля-
крестьянам!», концептуализировав свою партию как авангард про-
фессиональных революционеров, который поведет весь народ (а не
только рабочий класс) к строительству социалистического общества
и подчеркнув важность «просветительской работы» (культурниче-
9 Carr Е. Н. The Bolshevik Revolution. Vol. III. P. 67.
10 Троцкий уже в 1904 г. обвинял большевиков в поддержке «социал-демо-
кратической Азии», а другие меньшевики считали их «марксистами-сла-
вянофилами». См.: Carr Е. Н. Socialism in One Country 1924-1926. 2 vols.
Hardmondsworth: Penguin Books, 1970. Vol. 1. P. 27-29.
11 Bonnell, Victoria. Roots of Rebellion: Workers’ Politics and Organizations in
St. Petersburg and Moscow, 1900-1914. Berkeley: University of California Press,
1983. P. 427-438.
12 Lane, David. The Roots of Russian Communism: A Social and Historical Study
of Russian Social Democracy 1898-1907. University Park: Pennsylvania State
University Press, 1975. P. 11-51,207-217.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 229
ства) в массах, Ленин добавил в русский марксизм изрядную дозу
народничества.13
К 1919 г. Ленин был готов заявить, что союз между русскими ра-
бочими и крестьянами, объединившимися в борьбе против и капи-
тализма, и феодализма, является образцом, которому надлежит сле-
довать всем эксплуатируемым странам Востока. Это было связано
с тем, что «большинство народов Востока являются типичными пред-
ставителями трудовой массы, — не рабочими, прошедшими школу
капиталистических фабрик и заводов, а типичными представителя-
ми трудящейся, эксплуатируемой массы крестьян, которые страдают
от средневекового гнета». Соответственно, «нашей Советской респу-
блике предстоит сгруппировать вокруг себя все просыпающиеся на-
роды Востока, чтобы вместе с ними вести борьбу против междуна-
родного империализма» и против «средневекового гнета».14
Любопытная подмена промышленного пролетариата «трудовой
массой» и странный немарксистский взгляд — что коммунистический
авангард отсталых народов должен бороться со «средневековым гне-
том» у себя дома и с западным империализмом за границей еще до
того, как капитализм уничтожит оковы феодализма у них на родине,
превращал страну советов в общество-лидера угнетенных всего мира.
Однако обратной стороной этого интернационализма становилось
обязательство со стороны коммунистов во всех странах, которые при-
соединились к ленинскому Третьему интернационалу, безусловно
поддерживать первую страну социализма, особенно в тот период,
когда революционная крепость Московии находилась в осаде со сто-
роны белых контрреволюционеров и их западных империалистиче-
ских сторонников. Почти незаметно интернациональная миссия
мирового пролетариата начинала пересекаться с интересами совет-
ской республики, которая в силу сокращения контролируемой ею
географической территории, полной международной изоляции
и внешнего миссионерского посыла начала приобретать отнюдь не
поверхностное сходство с Московской Русью.15
13 Tucker, Robert. Lenin’s Bolshevism as a Culture in the Making// Bolshevik-
Culture/ed. by Abott Gleason, Peter Kenez, Richard Stites. Bloomington: In-
diana University Press, 1985. P. 25-39.
14 Ленин, Владимир. Доклад на II съезде Второго Всероссийского съезда
коммунистических организаций народов Востока//Полное собрание со-
чинений. Т. 39. С. 329.
5 Tucker, Robert. Stalin in Power: The Revolution from Above, 1928-1941. New
York: W. W. Norton, 1990. P. 32-39; CarrE. H. Socialism in One Country. Vol. I.
P. 30-32.
230
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Но McjM' того кик перспектива революции в Европе угасала и Со-
ветская Россия п|мч1ращалась в единственную страну социализма,
Ленин возлагал все большие надежды на революционный и национа-
листический Восток, который, составляя «гигантское болыпингпю
населения*, может взять верх над «контрреволюционным Запалом,
и построить социализм при условии, что в процессе он сможет
•цивилизоваться»».16 Бухарин подвел под ггу аргументаниютеорепс-
мескос основание, распространив лозунг НЭПа о смычке между рос
сийскими рабочими и крестьянами на мировой капитализм в целом
Поскольку «большие промышленные страны являются городами ми-
ровой экономики, а колонии и полуколонии — это их село*. - рас
суждал Бухарин, из этого логически вытекает, что новой формулой
мировой революции (что подтверждает российский опыт) явлат
•великая смычка между революционным пролетариатом мироюгз
города и крестьянством мирового села».17
Понятно, что революция вновь подняла старый вопрос об от
носительной отсталости, а с ним вместе — и характерную компен-
саторную веру в то, что «доминирование передовых стран несет в ewe
зародыши их собственного разрушения, тогда как отсталые народы
и слаборазвитые страны обладают возможностями, предвосхищаю-
щими их светлое будущее».18 Однако, если верить Ленину. Росла
сможет служить примером другим только до того, как ревазюша
победит в одной из развитых стран, после чего «Россия сделается...
не образцовой, а опять отсталой (в “советском" и в социалистическом
смысле) страной».19 Соответственно, в теории, об относительной про-
двинутое™ или отсталости любой нации можно судить на сравнг
тельной основе ее успехов в строительстве социалистических про-
изводственных отношений и в подъеме уровня производственных
сил, а славянофильско-народническое духовное превосходство не
испорченных народов можно отправить «на свалку истории». Впро-
чем, нетрудно заметить, что на практике в еще не индустриализи-
рованной рабоче-крестьянской Советской России «народ крестьянство
** Ленин, Владимир. Лучше меньше, да лучше 71киное собрание сочиненмА
Т. 45. С. 404. О более ши|>оком контексте аргументации Ленина см.: Le-
win, Moshe. lamins Last Struggle. New York: Monthly Review Press. I%8
P IOS 117.
17 Cohen, Stephen. Bukhar in and the Bolshevik Revolution: A Political Biograph).
1KKM |93B. New York: Random House, 1971. P. 149.
’• Bendix, Hemhurd. Kings or People. Berkeley: University of California Press. 1478.
P. 271.
•* Ленин. Владимир. Детская болезнь «левизны» в коммунизме // Полное
собрание сочинений. Т. 41. С. 3.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 231
соединился с народом-пролетариатом» и, наоборот, пролетариат стал
идентифицироваться с русским народом, символически представ-
ленным в лице крестьянства.20 Знаменитая смычка рабочих и крестьян
при НЭПе, соответственно, могла так же легко привести к концепту-
альному слиянию класса и нации, мирового пролетариата и русско-
го народа, интернационализма и «социалистического патриотизма»,
как и к их размежеванию через марксистский классовый анализ.
Нигде это замешательство не ощущалось столь сильно, как среди
литераторов-попутчиков раннего периода, над которыми не довле-
ли догмы марксистского классового анализа и которые воспринима-
ли Октябрь 1917-го как национальную революцию, которая раз и на-
всегда устранит пропасть между государством и обществом, — ту, что
всегда мешала превращению империи в национальное государство.
Для одного из самых значимых писателей-попутчиков Бориса Пиль-
няка (1894-1937) революция стала народным возмущением в духе
Разина и Пугачева, возвратом к допетровской Руси XVII в. — «к вла-
сти пришли и свою правду творят — подлинно русские подлинно
русскую», — действуя в духе традиционного крестьянского «сектант-
ства* (т.е. раскольничества).21 Носителями нового сектантского духа,
однако, являются большевики — мускулистые крестьяне в «кожаных
куртках», которые никогда не читали Маркса, «русской рыхлой, ко-
рявой народности—лучший отбор».22 23 Соответственно, освобождение
народа должно принять форму ухода от европеизированной элитар-
ной культуры имперской России или, еще лучше, ее завоевание и ас-
симиляцию допетровской Русью, нашедшей новое воплощение
в большевиках и бросившей вызов «механизированному Западу».25
Хотя и с существенными вариациями, ранние взгляды Пильняка раз-
деляла целая когорта крестьянских писателей и поэтов 1920-х гг.24
Напротив, «скифство» — городское интеллектуально-литератур-
ное течение, которое парадоксальным образом послужило источни-
ком вдохновения некоторым крестьянским писателям, — оставалось,
20 Бердяев, Николай. Истоки и смысл русского коммунизма. URL: https://
www.e-reading.club/book.php?book=70646.
21 Пильняк, Борис. Голый год. М.: ACT, 2009. С. 81.
22 Там же. С. 35.
23 Более подробный анализ контраста между петровской Россией и старой
Русью у Пильняка см. в: Jensen, Peter Alberg. Nature as Code: The Achievement
of Boris Pilnyak, 1915-1924. Copenhagen: Rosenkilde and Bagger, 1979. P. 135-
138,157-180. См. также: Browning, Gary. Boris Pilnyak: Scythian at the Type-
writer. Ann Arbor: Ardis, 1985.
24 Clark, Katerina. The City versus the Countryside in Soviet Peasant Literature
of the Twenties: A Duel of Utopias// Bolshevik Culture. P. 175-190.
232
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
несмотря на свою евразийскую мистику, направленным в будущее.25
В своем прекрасном стихотворении «Скифы», давшем имя этому
течению, Александр Блок (1880-1921) говорит о том, что варвары-
революционеры с Востока, не стесненные буржуазной моралью
Старого света, предлагают спасти Европу, а если та откажется,-они
уничтожат ее.26 Однако уничтожение старой Европы также означает
уничтожение старой России — об этом Блок говорит в своей великой
поэме «Двенадцать», посвященной Октябрьской революции,-вней
отряд большевиков собирается «пальнуть-ка пулей в Святую Русь»,
в «избяную, / В толстозадую».27 28 Как объяснял в своем программном
заявлении литературный критик этого течения Иванов-Разумник,
историческим примером для революционеров был Петр 1, а не старо-
веры, которые сжигали себя во имя Святой Руси.2К
Разницу между литературными попутчиками не мог не заметить
Лев Троцкий, который в качестве пылкого западника (в конце концов,
он был бывшим меньшевиком!) предпочитал город деревне, Блока
Пильняку. Дело в том, объяснял Троцкий, что революция означает
«окончательный разрыв народа с азиатчиной, с XVII столетием,сосвя-
25 Несмотря на антизападничество и влияние на крестьянских поэтов, таких
как Клюев и Есенин, а также писателей, как Пильняк, в своем отрицании
древней Руси «Скифы» отличались от славянофилов. О «скифстве» в кон-
тексте возникающей идеологии евразийства см.: Kristof, Ladis K.D.Tte
Russian Image of Russia: An Applied Study in Geopolitical Methodology //
Essays in Political Geography / ed. by Charles A. Fisher. London: Methuen,
1968. P. 345-387.
26 Мастерский анализ знаменитого стихотворения Блока как выражения
антизападного ресентимента см. в: Green feld, Liah. Nationalism: Five Roads
to Modernity. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1992. P. 271-274.
Впрочем, важно отметить, что Блок писал в контексте брест-литовского
кризиса и угрозы немецкого вторжения. См.: Рутап, Avril. The Life of Alek-
sandr Blok. 2 vols. Oxford: Oxford University Press, 1980. Vol. IL P. 274-307.
По мнению одного критика, в своих патриотических стихах Блок прошел
путь от Руси до России. См.: Скатов, Николай. Россия у Александра Блока
и поэтическая традиция Некрасова// В мире Блока: сборник статей/под
ред. А. Михайлова, С. Лесневского. М.: Советский писатель, 1981.С. 105-107.
28 Agursky, Mikhail. The Third Rome: National Bolshevism in the USSR. Boulder:
Westview Press, 1987. P. 171; Иванов-Разумник, Разумник. Россия и Инония.
Берлин: Издательство «Скифы», 1920; Иванов-Разумник, Разумник. Ис-
пытание в грозе и буре. «Двенадцать» и «Скифы» Александра Блока//
Александр Блок, Андрей Белый. Диалог поэтов / под ред. М. В. Пильняка.
М.: Высшая школа, 1990. С. 556-581. Тем не менее старообрядческий сим-
волизм широко представлен в скифстве. См.: Duncan, Peter J. S. Ivanov-
Razumnik and the Russian Revolution: From Scythianism to Suffocation//
Canadian Slavonic Papers. 1979. Vol. 21, N 1. P. 15-27.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 233
той Русью, с иконами и тараканами* *.29 Чтобы соединить национальное
с «архаическим», продолжает Троцкий, нужно признать, что «нацио-
нальны только экскременты истории»,тогда как на деле «варвар Петр
был национальнее всего бородатого и разузоренного прошлого», так
же как декабристы были национальнее Николая I с его крепостными
и официальной народностью; так же и большевики более националь-
ны, чем монархисты. «Национально то, что поднимает народ на более
высокую хозяйственную и культурную ступень», заключает Троцкий,
по сути повторяя старую аргументацию Белинского по поводу превос-
ходства западного понятия «нация» над славянофильским «народом*.30
Глядя вспять на государственное и национальное строительство,
видно, что в начале 1920-х гг. имело место новое явление двух клас-
сических тем русской истории: взаимоотношения России с Западом
и соотношение между Россией и Русью, государством и народом (во-
площенным в крестьянском большинстве). Для большевиков, которые
взяли под контроль государство, но пока не подчинили (крестьянскую)
нацию, ключевой вопрос заключался в том, сможет ли их новая Со-
ветская Россия привить крестьянской Руси городскую пролетарскую
культуру или, напротив, она приспособится к Святой Руси и, воз-
можно, в ней утонет. Вопрос обрел особую остроту, поскольку в от-
сутствие твердой руки имперской бюрократии и европеизирован-
ного помещика культура крестьянской Руси пышно расцвела, а НЭП
дал ей новое право на существование.31
Революцию можно было воспринимать как национальную, а не
интернациональную, еще и в третьем ключе. Это связано с успехом
большевиков в обратном присоединении бывших окраин империи
к новообразованному СССР (1922) и в восстановлении границ старой
империи, хотя и ценой обещанного им права на самоопределение.
В смысле географической траектории революция двигалась от серд-
ца России к периферии, полагаясь не только на молчаливую под-
держку ранее подвергавшихся угнетению меньшинств,© чем говорил
в своей знаменитой речи Сталин,32 но и на еще более ярко выражен-
ную поддержку русских — поселенцев (на исламских окраинах),
я Троцкий, Лее. Литература и революция. М.: Государственное издательство,
1924. С. 72.
* Там же. С. 72-73.
11 Об «архаизации» социальных отношений в сельс кой России в начале 1920-х гг.
см.: Lewin, Moshe. The Making of the Soviet System: Essays on the Social His-
tory of Interwar Russia. New York: Pantheon Books, 1985. P. 49-91.
12 Сталин, Иосиф. Доклад о национальных моментах в партийном и госу-
дарственном строительстве на XII съезде РКЛ(б), 23 апреля 1923 г.//Со-
брание сочинений. Т. 5. С. 181-194.
234
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
промышленных рабочих (на Украине) или просто на образованные
городские круги, в которых преобладали русские и ассимилирован-
ные русскоговорящие местные жители. В результате для многих
жителей окраин империи победа большевиков «представляласьпо-
бедой города над деревней, рабочего над крестьянином, русского
колониста над туземцем*.33 * Даже в 1922 г., когда большевики пре-
успели в своих попытках заручиться поддержкой отдельных мень-
шинств и сломить сопротивление других силами Красной армии,
русские составляли 72 % всех членов коммунистической партии?
Если добавить к этому, что правительство РСФСР, по сути, выступа-
ло как правительство всего создававшегося союза, восприятие ново
го государства как старой России в новой форме не являлось необос-
нованным.35
Именно в этом смысле большевистскую революцию принял как
национальную Николай Устрялов (1890-1937), бывший кадет, который
вместе со своими сторонниками-эмигрантами из сменовеховской
школы мысли стал после ряда поражений белых генералов в 1920 г.
развивать доктрину национал-большевизма.36 Из-за странной диа-
лектики истории, рассуждал Устрялов, союз белогвардейцев с ино-
странными державами по ходу гражданской войны подорвал доверие
к ним как к националистам, одновременно даровав интернациона-
листам-большевикам венец патриотической силы.37 Задача сверше-
ния мировой революции и централизующая роль диктатуры про-
летариата неизбежно должны были вызвать конфликт между красной
Россией и всевозможными белыми окраинами, а «мелкобуржуазный
33 Pipes, Richard. The Formation of the Soviet Union: Communism and Nationa-
lism, 1917-1923. New York: Atheneum, 1968. P. 53.
54 Rigby T. H. Communist Party Membership in the Soviet Union 1917-1967. Princ-
eton: Princeton University Press, 1968. P. 366.
35 Pipes R. The Formation of the Soviet Union. P. 250-255.
36 О •сменовеховстве» см.: Agursky M. The Third Rome; Burbank, lane. Intelli-
gentsia and Revolution: Russian Views of Bolshevism 1917-1922. Oxford: Ox-
ford University Press, 1986. P. 222-238; Duncan, Peter I. S. Changing Landmarks?
Anti-Westemism in National Bolshevik and Russian Revolutionary Thought //
Russian Nationalism, Past and Present/ed. by Geoffrey Hosking, Robert Service.
Basingstoke: Macmillan's and St. Martin's, 1998. P. 55-77. Полный текст аль-
манаха «Смена вех» (Прага, 1921) воспроизведен в: В поисках пути. Русская
интеллигенция и судьбы России / под ред. И. А. Исаева. М.: Русская книга,
1992. С. 207-372.
37 Устрялов, Николай. Перелом // Устрялов Н. В борьбе за Россию. Харбин:
Окно, 1920. С. 5. Ниже все статьи из этого сборника, а также из сборника:
Устрялов, Николай. Под знаком революции. Харбин: Русская жизнь, 1925,
будут перечислены отдельно вместе с датой публикации.
Глава 4. Коммунизм и национализм: руст к иг и сгрЛм а СССР и Югпгллвим 2*55
лозунге самоопределении» должен был ока злтм я ж его лишь тамги
четким приемом, направленным на нтпратение них окраин я par
ширившиеся советско русское государство.'* * В таких условиях
интернационалистические лозунги могли i гать отличным и метру
ментом российской внешней политики и территориального р* ши
рения?’* Поскольку не может существовать великой нации i вели
кой территории, из этого следовало, что большевизм заслуживает
поддержки со стороны всех русских патриотов, вир зависимости err
и\ 6ызы\ политических предпочтений.**
Введение НЭПа убедило Устрялова в том, что неизбежно грядет
трансформация коммунизма. Ленинский «крестьянский Брест-
Лгговск» в любом случае приведет к замене старой буржуазии новой,
советской, в том же ключе, в каком политическая необходимость уже
заставила большевиков восстановить бюрократию, армию и липло-
матиюстароготипа. Советская Россия — это такая «редиска», красная
снарсжи.белая внутри, и возникновение обладающего собственностью
элемента только укрепит позиции «белой» части «редиски» за счет
•красной».4, В процессе адаптации к российским реалиям больше-
вистская революция постепенно приходит к собственной антитезе:
Через посредство отрицания милитаризма коммунистическая
класть обзавелась сильнейшей регулярной армией; отвергая
в принципе патриотизм, она его практически воспитывала
в борьбе с интервенцией и чужеземными вожделениями;
своим отрицанием собственнических инстинктов она их
побудила с интенсивностью, дотоле небывалой в общинной
крестьянской России; антигосударственная идеология (ср.
Ленин, «Государство и революция») помогла советам сде-
латься властью величайшего и могущественнейшего госу-
дарства своего времени. В этом внутреннем разложении
интернационально-коммунистической идеи заключалось
трагическое противоречие Великой Русской Революции. Ре-
волюционный дух большевизма стремился и юавиться от
влияний национальных и буржуазных, и это стрем зеине
делалось для него источником подчинения этим влияниям .у
11 Устрялов, Николай Перспективы (IH марта 1920)// Угг|ы/1ом И Н <х>ры*
за Россию. СИ.
* Устрялов, Николай. Натрислика (17 июня 1920)// Там же С. Ч) Чг
* Устрялов, Николай. Логика национализма (22 аюуста 19Д))// Там аг С. S0.
11 Устрялов, Николай. Редиска (22 мая J 921); Логики [м-вишини (икик 1922)
Устрялов Н. Под знаком революции. С. 15 -19, 93- КМ.
12 Устрялив, Николай. Обмирщение (I0 декабря 1922)// Там же. С. 115-120.
236
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Конечным итогом, заключает Устрялов, будет приход к «подлин-
ному русскому Ренессансу».
Популярность устряловского сменовеховства, особенно среди
специалистов и офицерства, не прошло незамеченным в Советском
Союзе начала 1920-х гг.43 Для бывшего чиновника, пишет Исаак Дей-
чер, «ничто не могло быть естественнее», чем «продвижение, прямо
или косвенно, идеи великой и неделимой России в ее новом обличье»
Поскольку ту же цель разделяли и большевики, которые видели в за-
воевании бывших окраин империи первый шаг к будущей всемирной
революции, в реальной практике раннего советско-русского государ-
ственного строительства «линия раздела междуленинизмомиустря-
ловщиной сильно размывалась».44
Впрочем, историческая значимость устряловского национал-
большевизма далеко выходит за рамки этого временного совпадения
усилий коммунистов и националистов в области государственного
строительства на раннем этапе. Усматривая в советской системе ос-
новного гаранта имперской целостности России и потенциальный
источник внешнего национального величия, Устрялов предпринял
первую серьезную попытку «легитимировать советскую систем)
с точки зрения русских национальных интересов».45 В этом смысле
его национал-большевизм стал первым примером латентного вы-
бора по сродству между советским коммунизмом и имперским рус-
ским национализмом, который будет вновь и вновь давать о себе
знать в следующие семьдесят лет советского правления, а пиком его
станет коалиция коммунистов и националистов — «спасителей им
перии» в период перестройки.46
На более глубинном историческом уровне отчаянное желание
Устрялова увидеть превращение России в подлинное национальное
государство, в котором пропасть, отделяющая государство от интел-
лигенции и обоих — от народа, устранена сознательными усилиями
по достижению общих национальных целей, отражало в себе не-
сбывшиеся чаяния целого поколения образованных русских, которые
45 О попытках большевиков кооптировать сменовеховцев см.: ДдогЦуМ.
The Third Rome. Р. 257-266; CarrE. Н. Socialism in One Country. Vol. I. P. 102-
151.
44 Deutscher, Isaac. Stalin: A Political Biography. Oxford: Oxford University Press,
1967. P. 242-243.
45 Agursky, Mikhail. The Prospects of National Bolshevism // The Last Empire:
Nationality and the Soviet Future I ed. by Robert Conquest. Stanford: Hoover
Institution Press, 1986. P. 87-109.
46 Szporluk, Roman. Dilemmas of Russian Nationalism// Problems of Communism
1989. July - August. P. 15-35.
Пива 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 237
формировали костяк общественного мнения. Большевики обманом
отобрали у них заслуженную победу над самодержавием, и теперь
зги образованные элиты искали новых поводов для заключения мира
с советским режимом во имя России, ее культуры и будущего.47 От-
крыто заявляя об этих чаяниях, Устрялов и его сменовеховцы демон-
стрировали большевистским правителям колоссальный идеологи-
ческий потенциал русского национализма как добавочного компонента
легитимационной формулы коммунистического режима, компонен-
та, который сделает советскую власть более приемлемой для обра-
зованных слоев в России.
Политическая значимость сменовеховства не укрылась и от Ле-
нина, который назвал Устрялова честным классовым врагом, из тех,
чьи взгляды выражают «настроение тысяч и десятков тысяч всяких
буржуев или советских служащих, участников нашей новой эконо-
мической политики».48 Соответственно, утверждает Ленин, Устрялов
дал коммунистам знать о реальной проблеме, которую НЭП поставил
перед революцией, — а именно, о зависимости большевистского
авангарда от буржуазных специалистов и бюрократов, которые на пер-
вый взгляд проявляют лояльность, но исподтишка противостоят со-
ветской власти. При этих условиях — когда не всегда получается «от-
личить врага от друга» — в самом сердце советского режима назревала
латентная война между капитализмом и социализмом. Чтобы про-
блема стала уж совсем ясна, Ленин обращается к образу «двух на-
родов» в состоянии конфликта:
Тут произошло нечто подобное тому, что нам в детстве рас-
сказывали по истории. Нас учили: бывает, что один народ
завоюет другой народ, и тогда тот народ, который завоевал,
бывает завоевателем, а тот, который завоеван, бывает по-
бежденным. Это очень просто и всем понятно. Но что быва-
ет с культурой этих народов? Тут не так просто. Если народ,
который завоевал, культурнее народа побежденного, то он
навязывает ему свою культуру, а если наоборот, то бывает * 44
4 Устрялов, в конце концов, был учеником-отступником Струве, самого
ярого представителя гражданского национализма. При этом Струве не
согласился с предложенным Устряловым анализом русской революции,
он видел в ней однозначную катастрофу для России как национального
государства. См.: Pipes, Richard. Struve: Liberal on the Right, 1905-1944.
Cambridge, MA: Harvard University Press, 1980. P. 352-359.
44 Ленин, Владимир. Политический отчет центрального комитета РКП(б),
XI съезд РКП(б), 27 марта — 2 апреля 1922//Полное собрание сочинений.
Т. 45. С. 94.
238
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и СербИи
так, что побежденный свою культуру навязывает завоева-
телю.'*’’
Очевидно, что слово «народ» использовано здесь как синоним
класса, причем «два народа» представляют собой пролетариат и бур-
жуазию соответственно. Однако ленинская преимущественно русская
аудитория должна была прозреть в этой метафоре знакомый образ
«конфликта двух России» — России народа, противопоставленной
России царя. Однако роли теперь стали прямо противоположными -
царско-буржуазная Россия формально была подчинена пролетарско-
народной Советской России «рабочих и крестьян». Тем не менее
Ленин намекает на то, что война между двумя Россиями не завер-
шится, пока пролетарский авангард не поднимется до уровня царско-
буржуазной культуры и, усвоив ее уроки, не подчинит ее еще более
высокой советской культуре, которая находится в процессе возник-
новения. Или, если вспомнить меткую метафору Устрялова, победы
можно будет добиться только тогда, когда советско-русская «редиска»
превратится в полностью советскую, красную и внутри, и снаружи.
Определив сосуществование двух Россий как состояние латентной
войны, Ленин не собирался объявлять открытую классовую войну
против крайне необходимых ему буржуазных специалистов.*’Тем
не менее, прибегнув к военной метафоре и определив конфликт
между пролетарской и царско-буржуазной Россией как «кто кого»,
Ленин как бы предвосхищал то решение возникшей в период НЭПа
дилеммы государство — общество, которым впоследствии восполь-
зуется Сталин: «усиление классовой борьбы при социализме» и же-
стокое подавление всех пережитков царско-буржуазной России по-
бедоносным авангардом России пролетарской. Что парадоксально,
эта победа пролетариата была одержана ценой полного подчинения
народной (крестьянской) России всесильному советскому государству.
Когда союз рабочих и крестьян уступил местно непримиримой клас-
совой борьбе, сперва против буржуазных специалистов-«вредителей»,
потом против кулаков и, наконец, против «врагов народа» внутри
самого авангарда, теплившиеся поначалу надежды на то, что рево-
люция приведет к превращению России в национальное государство * * * * * *
49 Ленин В. Политический отчет центрального комитета РКП(б), XI съезд
РКП(б), 27 марта — 2 апреля 1922. С. 95.
50 Carr Е. Н. Socialism in One Country. Vol. I. P. 125-140; Fitzpatrick, Sheila. The
Problem of Class Identity in NEP Society // Russia in the Era of NEP / ed. by
Sheila Fitzpatrick, Alexander Rabinowitch, Richard Stites. Bloomington: India-
na University Press, 1991. P. 12-34.
ГХава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 239
(пусть даже в советской форме), потерпели поистине исторический
крах. Неудивительно, что впоследствии коллективная память пре-
вратила период НЭПа в «ретроспективную утопию», во времена «поч-
ти мирного сосуществования государства и страны» — такой же
допетровская Московская Русь представлялась славянофилам.51 Ста-
линская национал-большевистская «редиска» воистину сильно от-
личалась от устряловской.
Ленинская национальная политика:
борьба с великорусским шовинизмом
Ошибка Устрялова, который перепутал новое советское государ-
ство с русским национальным, коренилась не только в его неверном
понимании истинного характера отношений между государством
и обществом при власти большевиков, но и в недооценке институ-
циональных последствий принятия «мелкобуржуазного лозунга»
о самоопределении. К 1922 г. ленинские предупреждения против
опасности «устряловщины» приняли форму массированной атаки
на «великорусский шовинизм» как на главное «уклонение» в области
национальных отношений; безжалостное отношение Сталина к его
родной Грузии и предложенный им проект «автономизации», в рам-
ках которого новая федерация предполагала вхождение перифе-
рийных республик в состав РСФСР, заставили Ленина конкретнее
разъяснить свою политику дифференцированного отношения к на-
циям-угнетателям и угнетенным.52
Пока в центральном аппарате правительства преобладают быв-
шие царские чиновники в советском обличье, право наций на само-
определение, по словам Ленина, «окажется пустою бумажкой, не-
способной защитить российских инородцев от нашествия того
истинно русского человека, великоросса-шовиниста, в сущности
подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ».53
В таких условиях «интернационализм со стороны угнетающей или
так называемой “великой” нации (хотя великой только своими
51 Tucker, Robert. The Image of Dual Russia//Tucker R. The Soviet Political Mind.
New York: W.W. Norton. 1971. P. 121-142 (cm. p. 133).
52 Разница между сталинским проектом «автономизации» и взглядами Ле-
нина рассмотрена в: Pipes R. The Formation of the Soviet Union. P. 280-293;
Lewin M. Lenin’s Last Struggle. P. 43-65.0 новом подходе к ситуации в Гру-
зии см.: Smith, Jeremy.The Bolsheviks and the National Question 1917-1923.
London: Macmillan and St. Martin’s, 1999. P. 172-212.
4 Ленин, Владимир. К вопросу о национальностях или «автономизации» //
Полное собрание сочинений. Т. 45. С. 357.
240
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
насилиями, пеликой только так, как нелик держиморда) должен со-
стоять не только в соблюдении формального равенства наций, но
и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации
угнетающей, нации большой,то неравенство, которое складывается
в жизни фактически».4
Ленинские канадки на великорусский шовинизм представляли
собой распространение его теории империализма в сферу нацио-
нальных отношений внутри Советского Союза, где доминантная
и •передовая нация» оказалась исторически виновной в империа-
листической и колониальной эксплуатации более мелких «отсталых
наций».4 Логическим следствием являлось то, что национализм до
минантной нации изначально выглядит подозрительно по причине
своей шовинистической природы,тогда как национализм угнетенных
наций заслуживает поддержки, если только он не встает на пути выс-
ших интересов международного пролетариата.56 Ленинский подход
прекрасно суммировал Юрий Слезкин: «При империализме ("ш
высшей и последней стадии развития капитализма”) колониальные
народы превратились в глобальные эквиваленты западного рабоче-
го класса. При диктатуре (русского) пролетариата к ним должно было
быть особое отношение, пока не залечатся экономические и психо-
логические раны, нанесенные колониализмом. До тех пор нации
будут приравниваться к классам».57
Институциональной формой, которую приняло это особое от-
ношение к угнетенным «пролетарским нациям», стал советский фе-
дерализм как «добровольный союз» социалистических наций, орга
я Ленин В. К вопросу о национальностях или «автономизации». С. 359.
и Впрочем, в Российской империи великонациональный шовинизм мог
также принимать форму угнетения «более развитых наций*, таких как
Финляндия и Польша. Соответственно, не существовало прямого cwr
ветствия между уровнем экономического развития и национальным уг-
нетением
u О том, насколько далеко готов был зайти Ленин, можно судить по его со-
вершенно ошеломляющей рекомендации, что отношения между рмхки
ми и коренными жителями Туркестана можно улучшить, «отправив в кон
цеитрационные лагеря на территории России всех, кто раньше служм.1
в полиции, армии, охране, на чиновных должностях и т. д., всех, кто был
продуктом ца|х кой эпохи, а теперь крутился вокруг советской масти,
ус ма । риваи в пей новый русс кий доминион». См.: Сигтёге «/‘Е'псшше. Helene
The Great Challenge: Nationalities and (he Bolshevik State 1917-1930. Neu
York: Holmes N Meier, 1992. P. 96.
и Slezkme, Yuri. The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State
Promoted Ethnic Particularism// Slavic Review. 1994. Vol. 53, N 2. P. 414-452
(cm. p. 421).
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 241
низованных по территориальному принципу в сложную иерархию
союзных и автономных республик, автономных областей и нацио-
нальных округов внутри новообразованного СССР. Добровольность
союза подчеркивало официальное признание равенства и нацио-
нального суверенитета всех союзных республик и их неотъемлемого
права на самоопределение (вплоть до отделения) в конституции
1924 г. — та же формулировка сохранилась и в последующих советских
конституциях (1936, 1977). Некоторые другие черты конституции
1924 г., например, то, что равновесие между союзным и республи-
канским законодательствами нельзя изменить без официального
согласия республик, или гарантия неприкосновенности республи-
канских границ, превращали СССР в федеральное государство во всем,
кроме названия/8 На практике право на отделение было ограничено
высшими интересами пролетариата в их интерпретации «демокра-
тически-централистской» партией, которая видела в самоопределе-
нии полезный пропагандистский лозунг.* 59 Однако почти семьдесят
лет спустя существование статей конституции о праве на отделение
и неприкосновенности республиканских границ стало необходимой
предпосылкой для распада Советского Союза именно по границам
союзных республик.
Еще более важным следствием стала усиленная территориализа-
ция и институционализация этнической принадлежности в 1920-е
и начале 1930-х гг. Создание союзных республик как территориаль-
ных единиц, закрепленных за титульной национальностью, каковая
получала преференции в доступе к управленческим должностям,
скрепил взаимосвязь между этнической принадлежностью, админи-
стративной системой и территорией. К концу 1920-х гг. эта полити-
ка продвижения национальных кадров («коренизация») привела
к этнической диверсификации руководства компартии и к созданию
национальных республиканских элит, заинтересованных в продви-
жении своих титульных наций, хотя и в рамках идеологических гра-
ниц, установленных партией.60 Поддержка и кодификация местных
языков — это рассматривалось как основная «форма», через которую
* Carrere d'Encausse Н. The Great Challenge. Р. 133-138.
S9 О прагматическом использовании самоопределения см.: Connor, Walker.
The National Question in Marxist-Leninist Theory and Strategy. Princeton:
Princeton University Press, 1984. P. 54-57.
60 Так, процент великороссов в партии снизился с 72 (1922) до 65 (1937) и про-
должал уменьшаться в начале 1930-х гг. См.: Simon, Gerhard. Nationalism
and Policy toward the Nationalities in the Soviet Union. Boulder: Westview
Press, 1991. P. 30-42.
242
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
общий пролетарский посыл («социалистическое содержание») мож-
но довести до этнических групп в самых удаленных уголках совет-
ского государства — привела к расцвету национальных культур как
первому «диалектическому шагу» на пути их слияния в единую со-
ветскую пролетарскую культуру будущего.61 Создание местных об-
разовательных учреждений — двигателей кампаний за грамотность
пролетариата и инструментов преодоления отсталости окраин-
сильно увеличило численность республиканских интеллигентов как
классических носителей национальной культуры. И, наконец, пре-
вращение национальности в аскриптивную категорию в новых вну-
тренних паспортах (1932), равно как и в других бюрократических
документах, сделала этническую идентичность неизменной налич-
ном уровне. Говоря коротко, повсеместная институционализация
и кодификация этнической принадлежности как на групповом, так
и на личном уровне превратила СССР в «инкубатор новых наций»,
а не в их «плавильный котел».62
Впрочем, как это повлияло на русских как на «нацию угнетателей»,
понятно далеко не сразу. В 1920-е гг., в период наиболее активного
национального строительства в республиках, официально опреде-
ленная роль русских состояла в том, чтобы служить основным кол-
61 «Слияние» наций принято было относить к далекому будущему. Как по-
яснял Сталин, «общечеловеческая культура, к которой идет социализм»,
будет «пролетарской по содержанию» и «национальной по форме». К это-
му он добавлял, что перспектива ассимиляции определенных националь-
ностей не применима к другим национальностям, культуры которых про-
должат процветать при социализме. Кроме того, в тот момент он не видел
возможности создания единой идиомы для выражения «социалистиче-
ского содержания», поскольку «при социализме» увеличилось чиао
национальных языков. См.: Сталин, Иосиф. О политических задачах уни-
верситета народов Востока: Речь на собрании студентов КУТВ, 18 мая
1925 г.//Собрание сочинений.!. 7. С. 133-152.
62 Suny, Ronald Grigor. The Revenge of the Past: Nationalism, Revolution, and the
Collapse of the Soviet Union. Stanford: Stanford University Press, 1993. P. 87.
О долгосрочном воздействии советской национальной политики см., в до-
полнение к уже процитированным работам: Roeder, Philip. Soviet Federalism
and Ethnic Mobilization // World Politics. 1991. Vol. 23, N 2. P. 196-233;
Zaslavsky, Victor; Luryi, Yuri. The Passport System in the USSR and Changes in
Soviet Society // Soviet Union. 1979. Vol. 6, N 2. P. 137-153; Zaslavsky, Viktor.
Nationalism and Democratic Transition in Post-Communist Societies//Dae-
dalus. 1992. Vol. 121, N 2. P. 97-121; Martin, Terry. Modernization or Neo-
Traditionalism? Ascribed Nationality and Soviet Primordialism // Stalinism:
New Directions/ed. by Sheila Fitzpatrick. London: Routledge, 2000. P. 348-368;
Martin, Terry. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the
Soviet Union, 1923-1939. Ithaca: Cornell University Press, 2001.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 243
лективным посредником для распространения пролетарского ин-
тернационального сознания («социалистического содержания»),
одновременно помогая угнетенным нациям преодолеть отсталость
и выстроить собственные «национальные формы».* 65 Поскольку на-
падки на православную церковь как хранительницу реакционных
идеологических традиций и на историю Российской империи как
на хронику «шовинистических преступлений» против малых народов
свели легитимное национальное прошлое к одним только револю-
ционным предпосылкам Великого октября, из русской национальной
формы оказалось изъято все, кроме полностью пролетарского со-
держания.64 С институциональной точки зрения РСФСР была не
столько реальным, сколько остаточным национальным русским оча-
гом, территорией, которая осталась после того, как из имперской
России были выкроены все остальные национальные очаги (союзные
республики), а потому она не несла эмоциональных коннотаций
прежней Руси.65 На индивидуальном уровне русские, проживавшие
в РСФСР, пользовались преференциями только в качестве пролета-
риев, т. е. на основе классового, а не этнического происхождения.
И, наконец, СССР как территориальная реинкарнация бывшей им-
перии тоже не являлся потенциальной нацией, и возникшее впо-
следствии понятие «советский народ» было лишено этнического
содержания, хотя со временем и приобрело определенные эмоцио-
нальные коннотации.66
Несмотря на эти институциональные и идеологические недо-
четы, русские, безусловно, оставались в СССР доминантной нацией.
Отсутствие в РСФСР отдельной партийной организации и пересече-
ние между российскими и союзными организациями представляло
собой явное признание того факта, что «Россия» является центром
нового Советского Союза далеко не только в географическом смысле.
То, что РСФСР и ее партийная организация превосходили размерами
все остальные, равно как и то, что республиканские партии воспри-
нимались не как национальные, а как территориальные организации,
подчиненные жестко централизованной партии, являлось еще одним
явлением того же порядка.67 Особая роль русского пролетарского
ь3 Сталин, Иосиф. Октябрьская революция и национальная политика русских
коммунистов // Собрание сочинений. Т. 5. С. 113-116.
м Tillet, Lowell. The Great Friendship: Soviet Historians on Non-Russian Nationa-
lities. Chapel Hill: The University of North Carolina Press, 1969. P. 3-34.
65 Ho ski ng, Geoffrey. Rulers and Victims: The Russians in the Soviet Union. Cam-
bridge, MA: Harvard University Press, 2006. P. 70-75.
* Slezkine Yu. The USSR as a Communal Apartment. P. 434-435,443.
6 Carrere d’Encausse H. The Great Challenge. P. 151 -152.
241
R	H* 11 МОН4IM IM. миф И ГОСУДАРСТВО  РОСТММ И Орбии
авангарда, который дозжги был помогать НАРОДАМ ОКраИН боргпъга
С ОПТА ТОТТЬЮ. |MRHO КАК И Н< ПОЛЬ ОТВАНИГ руГСКОГО КАК офжШАЛЫЮ
ГО ImjOIA II AIM А 1П1ТГр|1А1|Н<Н1АЛКН<»ГГ»о6|||ГНИЯ.ГТАЛОСКИЛГТГ1М-Т1ЛМ
того. что |тутт киг «взятии я ти пивной тгиической скрепой иовпго
ГОИГП КОГО НМУДА|М ТЫ. nyt Th ДАЖГ И ТОЛЬКО КАК НОСИТЕЛИ ые«/)ЩИ1
КОММУНН<ТНЧ(Ч кой ндгм.
Нс СЛУЧАЙНО многие русские коммунисты, В ТОМ ЧИСМ ИГАМИ»
извптныг лидеры большевиков. иг ноль отвали слово «Ригги** ма
синоним «Советского Союза» даже после того, как обрытно* прмп>
слииснис бывших окраин увеличило территорию, находивпг/гх-л и*
контролем большевиков, далеко та пределы Московской Pycw.j пф
тик сменила свое название с российской на советскую 11925). 'w
сама гордость, которую у них вы зьпмл тот факт, что «Советска* >ж
сия» стала первой страной социализма, иногда заставлял бплыв*
вистских лидеров формулировать «всемирно-исторические ыдамв»
пролетарской нации в выражениях, которые очень сильно налом»
нали славянофильское или панславянское мессианство/* И. накомгх
борьба с «великорусским шовинизмом» была ограничена высшжии
интересами промышленного пролетариата, которого было непро-
порционально много именно в России. Сталин так объяснил ио
на XII съезде РКП(6) в апреле 1923 г.:
Говорят нам. что нельзя обижать националов. Это совершен
но правильно, я согласен с этим, — не надо их обижать. Но
создавать из этого новую теорию о том, что надо поставить
великорусский пролетариат в положение неравноправного
в отношении бывших угнетенных наций, — по вмачит ли
зать несообразность. То. что у тов Ленина является оборотом
речи в его известной статье, Бухарин превратил в це!ый
лозунг. А между тем ясно, что политический основе* про
лет а рекой диктатуры являются прежде всего и i лавным ио
разом центральные районы, промышленные, а неокраины,
которые Представляют собой крестьянские страны Ежена
мы iiepei нем паль} в сторон} крестьяне кис окраин, в чщеро
проле! apt ьим районам, то может полечиться трещина в см
(Теме дмыагуры H|MUeiapHata >го опасно, товарищи •*
Утверждая, что борьба с *ве !нкор}сским шовини imom* не диск
на приводить к новой форме неравенства, Сталин явно и г садя»
•* Миснм ирммг|м«в 11|ЖМ-ДСtui в	м II* Thud Ьшк
•*	< та «им ЗЬмиф Цм»мн1г 1ыи1г к юы> ни доклад} о на ими на иных
MrHiac в iiapiинном и 1«м>дарс твенном строительстве Сооранмг ах
ЧИ1И-НМИ I S I ^о4 4BS.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 245
от взглядов Ленина, который, защищая «неравноправное положение
в отношении бывших угнетенных наций*, безусловно, имел в виду
не просто «оборот речи». Но столь же явно и то, что Сталин хранил
верность ленинским взглядам, утверждая, как и тот, что «интерес
(не по-холопски понятой) национальной гордости великороссов со-
впадает с социалистическим интересом великорусских (и всех иных)
пролетариев».70 Более того, если достижения великорусских про-
летариев являются источником национальной гордости, «не по-
холопски понятой», это не означает, что русские пролетарии будут
оставаться в авангарде всегда. Теоретически особая роль русского
пролетариата будет сохраняться только до тех пор, пока не будут
убраны последние препоны отсталости окраин и у пролетариев всех
наций не появится то, чем можно будет гордиться «в социалистиче-
ском смысле». С другой стороны, если пролетарии окраинных наций
начнут слишком ретиво заполнять свою «национальную форму»
«национальным содержанием» и почувствуют слишком сильную
гордость в общепринятом патриотическом смысле, они окажутся
•объективно виновны» в «местническом» или «буржуазном» нацио-
нализме.71
Пролетарий против крестьянина: социализм
водной стране и рождение совете ко-русс кой идентичности
Тем не менее сталинское мышление повлияло на отношения не
только между русскими и нерусскими, но также и между советским
авангардом и русской нацией. Если русским положено гордиться
только тем, что они пролетарии, что тогда делать с очевидным фак-
том, что подавляющее большинство русских — пока никакие не
пролетарии? И если провал революции на Западе объективно пре-
вратил СССР («Россию») в единственную страну социализма, а русский
пролетариат — в ее костяк, что делать с несоответствием между силь-
но развитой советской политической надстройкой и все еще скудным
промышленно-пролетарским базисом?72 Наконец, в условиях смыч-
ки между рабочими и крестьянами, как русскому пролетариату
То Ленин В. О национальной гордости великороссов.
1 Даже в 1930-е гг. великорусский шовинизм считался основной опасностью
на национальном фронте, хотя вскорости основной мишенью пал мест-
ный национализм (Schapiro, Leonard. The Communist Party of the Soviet
Union. New York: Random House, 1971. P. 480-481).
Об пой иронической инверсии марксистской модели «базис — надстрой-
ка» в СССР в 1920-е гг. см.: Lewin М. The Making of the Soviet System. P. 258-
285.
246	Вуячич. Национализм. миф и государство в России и Сербии
продпигаты я вперед, нс наступая па крестьянство, «мелкобуржуаз-
ные собственнические инстинкты» которого вновь воспрянули
но время II.MIa, явив объективную отсталость этого, казалось бы,
верного союзника русс кого рабочего класса?
Если посмотреть на русский вопрос с пранильной пролетарской
точки зрения, получается, что он вставал в куда более сложном све-
те. чем вопрос о нерусских народах. Тогда как угнетенные народы
имели возможность преодолеть свою отсталость и стать советскими
через посредство своих особых национальных культур, то русскому
крестьянинину этот выход был недоступен.” Поскольку культура
«святой Руси с ее иконами и тараканами» представляет собой, как
объяснял Троцкий, основное препятствие на пути перехода русского
народа к более высокому, советскому и «подлинно национальному»
существованию, русская крестьянская культура «объективно» непо-
правима. Упрямство, с которым самые разные сменовеховцы и кре-
стьянские поэты 1920-х гг. пели хвалу старой и/или сельской России,
сравнивая ее «отсталые ценности» с ценностями «прогрессивной»,
пролетарско-городской Советской России, только усугубляло ситуа-
цию. Яростные нападки Бухарина на прославление крестьянски!
ценностей в литературе и в особенности на Есенина (1927) были от
четливым сигналом того, что образовавшаяся при НЭПе смычка о
ляется не поводом для идеологического скатывания в «крестьянским
социализм» или «псевдонародный национализм», а, скорее, проме-
жуточной остановкой на пути к окончательному торжеству празе-
тарско-городской Советской России.71 * * 74 К 1929-1930 гг., когда насту-
пление на деревню началось всерьез, «скифство» уже полностью
вышло из моды — что объяснил Михаил Зощенко, когда «пригласил
своего читателя задуматься над тем, что современные русские
стьяне являются настолько отсталыми, что выглядят как скифы
на древнегреческой вазе, т. е. их никак не затронул тысячелетний
прогресс цивилизованного человечества».75
Но своего апогея развенчание крестьянства, а с ним - всего, что
представляла собой «старая Россия», достигло в произведениях Мак
сима Горького, который взял на себя неблагодарный труд помочь
режиму выковать нового советского человека.70 В одной из его ста
71 Slezkin с Yu. The USSR as a Communal Apartment. P. 424-425.
* О «Злых заметках» (1427) Бухарина как прелюдии к атаке на крестыикюк1
Россию см.: Freidin, Gregory. Romans into Italians: Russian National Identm
in Transition // Stanford Slavic Studies. 1993. Vol. 7. P. 241-275.
75 Ibid. P. 258.
7* Ibid. P. 263-268; Amursky M. The Third Rome. P. 278-281.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 247
тей 1929 г., написанной для широкой аудитории, он счел необходи-
мым ответить на вопросы тех своих читателей, которые в силу «чув-
ства недоверия к силам культуры» и «отвращения», вызванного
несовершенством советского существования, стремятся «занять
в жизни удобное для них место».77 Напоминая этим «малограмотным»
читателям, что партия Ленина «взялась за работу небывалой, колос-
сальной трудности: она строит социалистическое общество действи-
тельно равных людей», Горький подробно перечисляет все эти труд-
ности:
...живой материал, талантливый по природе своей, но мало-
грамотный или вовсе безграмотный, глубоко некультурный,
глубоко анархизированный самодержавием Романовых
и уродливо некультурным русским капитализмом;
крестьянство, — 85 процентов населения страны, — ве-
ками приученное «на обухе рожь молотить», «лаптем щи
хлебать», задавленное нищенским бытом, каторжной рабо-
той, суеверное, пьяное, окончательно разоренное войной
империалистической и гражданской войной, — крестьянство,
которое даже и теперь, после десяти лет революционного
влияния города, сохранило в большинстве своем психологию
мелкого собственника, психологию слепого крота;
многоглаголивая, на протяжении сотни лет решавшая
вопросы «социальной этики», безвольная интеллигенция,
которая встретила Октябрь пассивным саботажем, активным
сопротивлением с оружием в руках и частью продолжает до
сегодня «словом и делом» бороться против Советской власти,
сознательно и бессознательно вредительствуя;
мелкое мещанство множества провинциальных городов,
армия покорнейших холопов капитала, армия мародеров,
привыкших жульнически обирать рабочих и крестьян;
нищенски оборудованные фабрики и заводы, к тому же
полуразрушенные гражданской войной; полное отсутствие
машиностроительных фабрик;
зависимость от иностранного капитала при неисчисли-
мом обилии сырья, которое капиталисты, в стремлении ско-
рее нажить миллионы, не учились обрабатывать, а предпо-
читали грабить и разбазаривать народное достояние;
огромнейшая страна с ничтожным количеством желез-
ных дорог, со взорванными мостами, разбитым подвижным
составом, не связанная шоссейными дорогами.
Горький, Максим. Ответ [1929]. URL: http://gorkiy-lit.ru/gorkiy/articles/ar-
ticle-25.htm.
248
В Вуячич. Национализм, миф и государство в России и СербИи
Сверх всего этого — активная, неутомимая и подленькая не-
нависть мировой буржуазии.
Это далеко не полный перечень тяжелого наследства, ко-
торое досталось рабочему классу и его партии.7"
Оставляя в стороне вопросы об «инфраструктуре» и побочные
факторы (гражданская война ит.д.),атакже козни иностранных ка
виталистов, атака Горького на старую Россию, начатая в самый кри
тический для советского режима момент (кризис зернозагоговок,
назревающий вопрос о кулаках), однозначно оправдывала сталинскую
классовую войну против буржуазных специалистов и кресгьянсгаг
Однако почти истерическая ненависть Горького к традиционной
России выходила далеко за пределы «объективных нужд момента*,
обнаруживая более глубокие социально-психологические мотивации.
В своем стремлении уничтожить все остатки российской отсталости
и создать нового советского человека, который был бы на голову выше
идиота-крестьянина и труса-интеллигента, провинциального мета
нина, мелкобуржуазного воришки и западного капиталиста. Горьким
двигал — как можно однозначно вывести из наших теоретических
выкладок - более чем очевидный ресентимент.79
Сталин — вождь русского пролетариата и разрушитель старой
России во имя новой Советской России — тоже был не чужд ресен-
тименту. Можно до конца не соглашаться с утверждением Роберта
Такера, что Сталин пришел к большевизму через психатогичесхмо
идентификацию с русским национализмом, но и так понятно, что
он был скорее настоящим «восточным большевиком», чем «западным
меньшевиком».80 В этом смысле Сталин выделялся даже среди сю-
их товарищей по партии, которые в большинстве своем были м-
падниками в смысле культурных и социально-психологических
предпочтений.81
71 Горький М Ответ. URL: https://www.litres.ru, nidksim -gorkiv orwtchitat-
onlayn/page 4.
7* Только подобные сильные чувства (а не «привилегии» и даже не тичный
статус) способны объяснить, почему Горький некие нал рабский гръд на Бе
поморском канале как эксперимент по «социалистической реабилитации»
криминальных антисоветских элементов. Нет также никаких причин
сом пена гы я н том, что Горький совершенно искренне пытался пренрнип
русских писателей в советских, в «инженеров человеческих душ».
° ТЪекгг, Hubert Stalin as Revolutionary, 1879-1929: A Study in History and
Personality. New York: W W. Norton, 1973. P. I37-I4S.
11 Carr E. H. Socialism in One Country. Vol. I. P. IS I-203; Deutschrr I. Stalin.
P. 206 210.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы н СССР и Югославии 249
Сталинская доктрина «социализма в одной отдельно взятой стра-
не» была связана с его антизападничеством (хотя и не обязательно
являлась его прямым последствием). В этом смысле крайне при
мечателен тот факт, что Сталин едва ли не единственный из лидеров
большевиков еще до Октября 1917 г. заговорил о возможности того,
что Советская Россия может стать страной, «которая проложит путь
к социализму».82 В ряде речей, произнесенных за несколько следу-
ющих лет, Сталин предстает основным выразителем мысли, что
«Октябрьский переворот, устанавливая связь между народами от-
сталого Востока и передового Запада, стягивает их в общий лагерь
борьбы с империализмом».83 Потом, с любопытным вывертом, Ста-
лин утверждает, что окончательная победа коммунизма зависит
больше от мобилизации угнетенных рабочих и крестьян Востока,
чем от революции на развитом Западе. Это связано с тем, что рево-
люция на Востоке лишит мировой империализм его «самого надеж-
ного» и «неисчерпаемого» резерва, а потому об «окончательном
торжестве социализма» «нечего и думать» без революции на Вос-
токе.84 А вот Запад, «с его империалистическими людоедами», на-
против, по словам Сталина, «превратился в очаг тьмы и рабства.
Задача состоит в том, чтобы разбить этот очаг на радость и утешение
трудящихся всех стран».85 К 1920 г., когда иностранная интервенция
по ходу затянувшейся гражданской войны и Российско-польская
война привели к новому всплеску «красного патриотизма», будущий
вождь советско-российского и мирового пролетариата в откровенно
мессианском ключе заявил: «Перефразируя известные слова Люте-
ра, Россия могла бы сказать: “Здесь я стою, на рубеже между старым,
капиталистическим, и новым, социалистическим, миром, здесь,
на этом рубеже, я объединяю усилия пролетариев Запада с усилиями
крестьянства Востока для того, чтобы разгромить старый мир. Да
поможет мне бог истории”».86
В сталинском представлении о «революции через войну» СССР
играл роль социалистической крепости, военная безопасность кото-
рой является основной предпосылкой для победы над «капиталисти-
ческим окружением» и замены его «социалистическим окружением».
’• Сталин, Иосиф. Выступления на Шестом съезде РСДРП (большевиков),
26июля — 3августа 1917//Собрание сочинений.Т. 3.С. 191-249.
п Сталин, Иосиф. Октябрьский переворот и национальный вопрос // Там
же.Т. 4.С. 165.
ц Сталин, Иосиф. Не забывайте Востока // Там же. С. 171-173.
Сталин, Иосиф. С Востока свет// Там же. С. 182.
k Сталин, Иосиф. Три года пролетарской диктатуры // Там же. С. 393.
250
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
В этом манихейском мире, разделенном на два лагеря—лагерь «англо-
американских империалистов» и социалистический лагерь, вопло-
щенный в СССР (а не просто представленный или возглавляемый
им) как первой стране социализма, революция идентифицировалась
с интересами внешней политики и с территориальной экспансией
советского государства/7 А поскольку дело международного рабоче-
го класса и Советского Союза слились в одно, русскому пролетариату
отдавалась роль авангарда в авангардном государстве мировой ре-
волюции. Вот как пояснил это Сталин в письме к Демьяну Бедному,
которого упрекал за сатирические нападки на наследственную «от-
сталость» России:
Весь мир признаёт теперь, что центр революционного дви-
жения переместился из Западной Европы в Россию. Рево-
люционеры всех стран с надеждой смотрят на СССР как
на очаг освободительной борьбы трудящихся всего мира,
признавая в нем единственное свое отечество. Революци-
онные рабочие всех стран единодушно рукоплещут совет-
скому рабочему классу и прежде всего русскому рабочему
классу, авангарду советских рабочих, как признанному сво-
ему вождю, проводящему самую революционную и самую
активную политику, какую когда-либо мечтали проводить
пролетарии других стран. Руководители революционных
рабочих всех стран с жадностью изучают поучительнейшую
историю рабочего класса России, его прошлое, прошлое Рос-
сии, зная, что кроме России реакционной существовала еще
Россия революционная, Россия Радищевых и Чернышевских.
Желябовых и Ульяновых, Халтуриных и Алексеевых. Все это
вселяет (не может не вселять!) в сердца русских рабочих чув-
ство революционной национальной гордости, способное
двигать горами, способное творить чудеса.88
Приписывая русскому пролетариату особую роль в мировой исто-
рии и рассматривая историю России (причем не только прехзетарской
России) как «чрезвычайно поучительную», Сталин явно отходит от
взглядов Ленина, высказывания которого о революционно нацио-
нальной гордости цитирует в подкрепление своих слов. Сталинский
взгляд на ленинизм как «высшее достижение русской культуры* очень
бы удивил вождя Октябрьской революции. Впрочем, делать из этого
вывод, что Сталин был русским националистом или даже национал-
болыневиком.былобы явным упрощением, поскольку значение этих
17 Tucker R. Stalin in Power. P. 45-50.
м Сталин, Иосиф. Ton. Демьяну Бедному //Собрание сочинений. Т. 13. С 24-25
Глава4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 251
терминов далеко не прозрачно. Вспомним, что письмо Сталина Бед-
ному было написано в разгар «культурной революции» и колле-
тивизации — масштабного наступления на традиционные русские
ценности и их основных социальных носителей, буржуазных специа-
листов и «классовых врагов» — кулаков?4 Лишь несколько месяцев
спустя в речи перед руководителями советской промышленности
Сталин обнародовал, какой главный урок он извлек из «поучительной
российской истории»:
История старой России состояла, между прочим, в том, что
ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы.
Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-
литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били
японские бароны. Били все — за отсталость. За отсталость
военную, за отсталость культурную, за отсталость государ-
ственную, за отсталость промышленную, за отсталость сель-
скохозяйственную. <...> Таков уже закон эксплуататоров —
бить отсталых и слабых. Волчий закон капитализма. <...> Вот
почему нельзя нам больше отставать.
В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но те-
перь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас, у наро-
да, — у нас есть отечество, и мы будем отстаивать его неза-
висимость. <...> Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет.
Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы
сделаем это, либо нас сомнут.40
Речь Сталина была отнюдь не только оправданием перед группой
хозяйственников его непреклонности в вопросах индустриализации.
Она также была ярким выражением простой (но важной) мысли, что
превращение СССР в «страну металла» — это единственная надежда
на преодоление положения России как застарело отсталой и экс-
плуатируемой «пролетарской нации» в сравнении с развитыми ев-
ропейскими странами. В конечном итоге речь Сталина была не
только призывом к «русскому национализму». Сталин, по сути,
говорил своим слушателям не более и не менее как про возможность
создания и внедрения новой советско-русской национальной иден-
тичности. * 41
” Cultural Revolution in Russia, 1928-1931 / ed. by Sheila Fitzpatrick. Bloom-
ington: Indiana University Press, 1978; Lewin, Moshe. Russian Peasants and
Soviet Power: A Study of Collectivization. New York: W. W. Norton, 1975.
41 Сталин, Иосиф. О задачах хозяйственников: Речь на Первой Всесоюзной
конференции работников социалистической промышленности, 4 февра-
ля 1931 г.//Собрание сочинений. Т. 13. С. 38-39.
252
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Грегори Фрейдин, по всей видимости, прав, утверждая, что боль-
шевистской альтернативой русской крестьянской идентичности стал
не «пролетарский интернационалист», а «социалист в одной отдель-
но взятой стране» — великоросс, который одновременно и ошушает
превосходство (в силу своей прогрессивности) над соотечественни-
ками на селе, и состоит к ним в оппозиции (классовый антагонизм)?1
С ним согласен и Роберт Такер, который говорит, что Сталин пред-
лагал своим слушателям «советско-русскую национальную принад-
лежность как коллективную идентичность, которой можно гордить-
ся, и подавал дело строительства социализма как миссию русских
в мировой истории». Тем самым, продолжает Такер, Сталин откли-
кался на «потребность в идентичности, которую испытывали многие
граждане нового государства».91 92 Однако многие ли граждане нового
государства испытывали потребность принять советско-русскую
идентичность? Если верить Горькому, то крестьяне, составлявшие
85 % населения, эти «слепые кроты», копавшиеся на своих наделах,
такой потребности не испытывали. «Буржуазные специалисты», мно-
гие из которых, возможно, и ощущали такую потребность, были тай-
ными, а то и явными сменовеховцами и мечтали о России, «советской
по форме и национальной по содержанию». Обе эти группы не были
готовы добровольно принимать советско-русскую национальную
идентичность.
Вот почему создание сталинской Советской России требоваю
разрушения как старой,так и новой нэпманской Руси, превращения
«русских» (крестьян) в пролетариев и подчинения русской идентич-
ности новой, советско-русской?5 Именно поэтому коллективизация
приняла форму военно-патриотической кампании, на которою
авангард рабочего класса был мобилизован на основе советского
патриотизма, а не только классовой ненависти к «отсталому кре-
стьянству». Не случайно «двадцатипятитысячники» — промыш-
ленные рабочие, призванные для осуществления первой ступени
коллективизации, воспевались как «лучшие сыны отечества* и впо-
следствии были прославлены «в советских учебниках и историче-
ских трудах в высокопарном стиле, который обычно являлся пре
91 Frei din G. Romans into Italians. P. 260-2bI.
92 Tuiker R. Stalin in Power. P. 41.
91 Эго не значит, что политические и экономические соображения не имели
важнейшею значения для принятия решения о коллективизации сель-
ского хозяйства и что Сталиным и ею последователями двигало прежде
всею сознательное желание создать новую советско-русскую идентич-
ность. Это значит, однако, что культурной составляющей этого процесса
склонны пренебрегать.
Рива 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 253
рогативой текущих вождей и ветеранов Великой Отечественной
войны».94 Вне всякого сомнения, это было так потому, что герои-
ческие поступки этих пролетариев придавали смысл советско-рус-
ской идентичности, более того — создавали ее. Одновременно при-
нимая участие в •ликвидации кулаков как класса», эти пролетарии
уничтожали самое серьезное препятствие на пути торжества этой
все еще хрупкой советско-русской идентичности и одновременно
вносили вклад в консолидацию нарождавшейся сталинской по-
литической элиты. Преследование буржуазных специалистов и их
замена новым поколением советских специалистов представляли
собой более мягкий вариант того же процесса, протекавший вере-
де городского среднего класса.95
Соответственно, если взглянуть с точки зрения национальной
идентичности, подлинный смысл коллективизации заключается в том,
что в результате советская идентичность стала единственным леги-
тимным содержанием русской национальной идентичности. А по-
тому то, что произошло в 1934 г., когда повсеместно вновь зазвучало
слово «Родина», не было «великим отступлением» в смысле возвра-
та к старым русским ценностям.96 Скорее, воскрешение русской «на-
циональной формы» — в том числе Пушкина, армейских званий,
шкальной формы и традиционных семейных ценностей — стало
знаком того, что последние социально и культурно значимые, а по-
тому политически угрожающие (опасные «с пролетарской точки
зрения») останки старой Руси уже уничтожены. После того как русские
символы и традиции были политически обесценены, некоторые из
них оказалось возможным ассимилировать в новую советско-русскую
идентичность. Как утверждает Кен Джоуит, режимы ленинского типа
«заинтересованы в избирательной реинтеграции традиций, но толь-
ко после того, как политическая значимость традиции полностью
изменена», а сталинская Россия после коллективизации стала первым
примером использования этого приема.47
* Viola, Lynn. The Best Sons of the Fatherland: Workers in the Vanguard of So-
viet Collectivization. Oxford: Oxford University Press, 1987. P. 4,60-68.
Шейла Фицпатрик прослеживает эти изменения в образовании и про-
фессиях, однако не связывает их с советско-русской национальной иден-
тичностью. См.: Fitzpatrick, Sheila. Cultural Revolution as Class War // Cul-
tural Revolution in Russia. P. 8-41.
4 Timasheff, Nicholas.The Great Retreat: The Growth and Decline of Communism
in Russia. New York: E. P. Dutton, 1946.
lowtt, Ken. Revolutionary Breakthroughs and National Development: The Case
of Romania, 1944-1965. Berkeley: University of California Press, 1971. P. 115.
254
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Но какой смысл в том, чтобы избирательно реинтегрировать эле-
менты традиции, которая явственно потерпела поражение? Одну
подсказку дал в 1934 г. сам Сталин, когда раскритиковал советские
учебники истории за то, что они подменяют «социологию историей»
и сводят последнюю к последовательности эпох (феодальной, капи
талистической), не отражая при этом «ни фактов, ни событий, ни
людей, ни конкретной информации, ни имени, ни титула, да и во-
обще никакого содержания».98 99 Иными словами, классовая борьба
сама по себе не могла даже в минимально приемлемом объеме за-
полнить содержанием русскую национальную форму, поскольку не
могла вдохновить на действия никого, кроме самых классово со-
знательных пролетариев. Патриотизм, с другой стороны, пользовал-
ся среди широких масс большой популярностью именно потому, что
в нем была потребность, которая особенно сильно ощущалась в та-
ком жизненно важном институте, как Красная армия.94 Символи-
ческое включение в состав «советского патриотизма» политически
безвредных остатков традиции, способных укрепить идентификацию
с советским отечеством через отсылку к несуществующей преем-
ственности со старой Россией, имело как минимум одно преиму-
щество — делало режим более приемлемым для необращенных и об-
легчали мобилизацию или кооптацию ключевых политических
и социальных групп.
Второй функцией возрожденной русской национальной формы
стало в 1930-е гг. то, что она помогала закрепить роль русских как
«этнической скрепы» советского государства. Авангардная рать рус-
ского промышленного пролетариата в деле помощи окраинным на-
родам («крестьянским странам») по преодолению их отсталости
стала социальной реальностью в период стремительной индустриа-
лизации. Так, с 1926 по 1939 гг. абсолютное число русских, прожива-
ющих за пределами РСФСР, выросло с 5,1 до 9,3 миллиона, а их датя
во всем советском населении за пределами РСФСР увеличилась с 8,6 %
до 14,9 %. Русская миграция в Казахстан и другие среднеазиатские
республики была особенно значительной и составила 1,7 миллиона
человек. В результате во многих союзных республиках, равно как
и в автономных республиках внутри РСФСР, значительно вырос про-
цент русских.100 Поскольку большинство мигрантов были руководя-
Brandenberger D. L; Dubrovsky А. М. ‘The People Need a Tsar’: The Emergence
of National Bolshevism as Stalinist Ideology, 1931-1941 //Europe-Asia Studies.
1998. Vol. 50. N 5. P. 873-892 (cm. p. 875).
99 Ibid. P. 881.
100 Simon G. Nationalism and Policy. P. 119-120, 376-387.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 255
тими работниками, выпускниками вузов,техническими специали-
стами или квалифицированными рабочими, они, как правило,
получали в принявших их обществах высокий статус и были широко
представлены в партийных и правительственных структурах. Более
того, с приездом мигрантов открывались русскоязычные школы
и профтехучилища, чем укреплялась роль русского как «языка меж-
национального общения».
После 1938 г., когда русский стал обязательным предметом во всех
нерусских начальных школах, равно как и единственным языком
общения в Красной армии, эта роль русских как основных передат-
чиков пролетарской идеи от центра к периферии была признана
официально.101 В результате языковая русификация стала важным
фактором внутреннего объединения государства.102 Возросшее в кон-
це 1930-е гг. число отсылок в пропагандистских материалах и учеб-
никах истории к «великому русскому народу» (а не только к ленинским
великороссам) и его особой роли в «собирании» советских наций
стало идеологическим коррелятом новой языковой реальности.103
Однако несправедливо считать русификацию процессом, который
шел отдельно от советизации. Скорее, наоборот, следуя знаменитой
догме Сталина, форма оставалась русской, а содержание — советским.
Неразрывная связь между ними четко обозначена в словаре Ушако-
ва издания 1939 г., где к слову «русский» даны одновременно и при-
мер из Тургенева о «великом, могучем и свободном русском языке»,
исталинское определение «русского революционного размаха» — это
«та живительная сила, которая будит мысль, двигает вперед, ломает
прошлое, дает перспективу».104 Нет необходимости уточнять, чье
определение, Тургенева или Сталина, имело больший вес на том
историческом рубеже.
Действительно, поражает то, что русские, выступавшие предста-
вителями советской власти на новых оккупированных территориях
(после 1939 г.), считали себя скорее подданными советской власти,
чем политическим авангардом советизированного (и, соответствен-
но, «прогрессивного») «русского империализма». По мнению Яна
"" Ibid.Р. 125-131, ISO-1S5.
02 0языковой русификации как инструменте внешней политики см.: Thomp-
son, EwaM. Nationalist Propaganda in the Soviet Russian Press, 1939-1941 //
Slavic Review. 1991. Vol. 50, N 2. P. 385-399.
Simon G. Nationalism and Policy. P. 148-150. Об учебниках истории см.:
Tillet L R. The Great Friendship. P. 35-57; Brandenberger D L; Dubrovsky A. M.
lfM “The People Need a Tsar’.
Ereidin G. Romans into Italians. P. 248-249.
256
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Томаша Гросса, советские «вели себя в оккупированной Польше точ-
но так же, как и в своей собственной стране. Советские кадры, при-
бывавшие с семьями в Западную Украину и Западную Белоруссию,
перенесли те же тяготы (и то же самое могло повториться в любой
момент), которые выпали и на долю населения только что освобож-
денных территорий. “Привыкнете, иначе передохнете", — говорили
они совершенно беззлобно, просто делясь мудростью, которой их
научила жизнь».105 Безусловно, это трудно было назвать мироощу-
щением русских Obernienschen.
Если принять в расчет вышесказанное, то этнически неравно-
мерное воздействие коллективизации, которая ударила по «крестьян-
ским странам» сильнее, чем по промышленному сердцу России, не
выглядит таким уж благом для русских.106 По сути, когда коллекти-
визация началась всерьез, всех крестьян стали рассматривать как
представителей отсталого класса, обреченного законами истории на
вымирание. Так, не было никакого специального геноцида украин-
ского (в отличие от казахского, русского и иных) крестьянства, просто
на Украине был более высоким процент жертв-крестьян.107 Как пишет
Джефри Хоскинг в связи с голодомором на Украине, «самым прав-
доподобным объяснением выглядитто, что изначально не планиро-
валось этнически-направленной политики, однако она сама возник-
ла по ходу кризиса [коллективизации]».108 Если рассуждать в том же
ключе, то предложенное Виктором Заславским понятие «классовой
чистки», направленной на проведение в жизнь «стратегии проду-
манного и систематического уничтожения общественного класса
режимами, действующими на основании идеологии марксизма-
ленинизма», выглядит более точным, чем «геноцид», хотя и нужно
принимать в расчет его же пояснение, что «в сталинской практике
часто классовые чистки совпадали с чистками этническими».10*
Что касается «буржуазных националистов» с периферии (с Украм
ны и пр.), их действительно зачищали как националистов, а имен
но — за попытку заполнить свою национальную форму слишком
105 Gross, Ian Т. Revolution from Abroad: The Soviet Conquest of Poland’s Western
Ukraine and Western Belorussia. Princeton: Princeton University Press, 1988.
P. 230.
IUb Неравномерное воздействие коллективизации на разные этнические
группы рассмотрено н работе: Simon G. Nationalism and Policy. P. 93-114.
107 О Голодоморе см.: Conquest, Robert. The Harvest of Sorrow: Soviet Collecti-
vization and the Terror Famine. New York: Oxford University Press, 1986.
,<M Hoskin# G. Rulers and Victims. P. IOS.
,(w Zaslavsky, Victor. Class Cleansing: The Masssacre at Katyn. New York: Telos
Press, 2008. P. 43.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы п СССР и Юпилинии 257
большим количеством местно-патриотического, антисоветского и.
соответственно, антирусского содержании. Как еще на ранней стадии
объяснил некоторым украинским товарищам Сталин, их грех согто
нт в том, что они позволили некоммунистической интеллигенции
допустить перегибы в процессе коренизации и стали насаждать «от-
чужденность украинской культуры и украинской общественности (п
культуры и общественности общесоветской, характер борьбы преггив
'Москвы" вообще, против русских вообще, против русской культуры
и ее высшего достижения — ленинизма».* 110
Итак, националисты с периферии обоснованно считали свои на-
ции жертвами ««московского центра». Поскольку Москва также являлась
географическим и историческим центром традиционной России, они
одновременно считали свои нации жертвами «русского империализ-
ма» и или «русских». Однако если первое справедливо, то во втором
имеет место смешение этнической и политической реальностей: ста-
линский «московский центр» совпадал с традиционным центром
старой России географически и исторически, однако не политически
и не символически. В рамках сталинского мировоззрения «московский
центр» играл для СССР ту же роль, которую СССР как первая страна
победившего социализма играла для зарубежных коммунистов: он
был воплощением Октябрьской революции и социализма и, соответ-
ственно, священным местом для коммунистической харизматической
«иерофании».111 Этим, а не только русским империализмом, объяс-
няется, почему «московский центр» считал перегибы со стороны стро-
ителей нации на периферии (как и прочих «уклонистов») настолько
оскорбительными. Или, говоря словами Сталина, политическим и сим-
волическим содержанием «московского центра» был не исторический
Кремль, а ленинизм как высшее достижение русской культуры.112
Не случайно через пятьдесят лет после сталинских чисток, когда
Горбачев анонсировал свою политику гласности, «имперский центр»
стал объектом нападок не только со стороны новообразованных на-
родных фронтов в нерусских республиках, но и со стороны русских
интеллигентов, которые видели в его политическом разрушении
и трансформации основную предпосылку возрождения России.
"° Сталин, Иосиф. Товарищу Кагановичу и другим членам ПБ ЦК КП(6)У f/
Собрание сочинений. Т. 8. С. 152.
" lowitt, Ken. The New World Disorder. Berkeley: University of California Press,
1992. P. 159-220.
12 Если задаться целью отыскать географически символический центр «мо-
сковского центра», более удачным вариантом, чем Кремль, представля-
ется Старая площадь, где находился ЦК. или Лубянка, где размещалось
НКВД КГБ.
258
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
«Имперский центр» стал в их сознании синонимом сталинизма.
Именно поэтому возрождение «древней Московии» логически вело
к союзу между русскими политиками-демократами, интеллигенци-
ей и националистическими элитами с периферии, которые объеди-
нились в борьбе против «имперского центра», — полностью поправ
«нормальную» логику национального государства, в котором центр
традиционно противостоит различным перефериям.
Для обычного вдумчивого наблюдателя разница между сталин-
ским совете ко-русс ким партийным государством и русским нацио-
нальным государством должна была стать очевидной уже в 1930-е гг.
Ничто не иллюстрирует эту разницу лучше, чем судьба русских ана-
логов периферийных «буржуазных националистов». Имеются в виду
рядовые буржуазные специалисты советской промышленности, «вре
дители», все еще не приспособившиеся сменовеховцы и все те, кто
перепутал служение стране Советов со «служением России». Типичным
представителем этого исчезающего вида стал империалист-шовинист
Устрялов. Поначалу он с подозрением относился к возможности пря-
мого сотрудничества с советской властью, однако со временем его
националистические взгляды стали более экстремальными, да и сам
он в них запутался. Все хуже понимая распределение цветов между
своей собственной и сталинской национал-большевистской «реди-
сками», в 1935 г. Устрялов вернулся в Москву преподавать экономи
ческую географию и даже написал хвалебную статью про сталинскую
конституцию 1936 г.111 * 113 Но даже хуже этого безоглядного поведения
стала непростительная забывчивость Устрялова. Еще в 1925 г., когда
РКБ(б) превратилась в КПСС, Сталин предупреждал его лично: «Устря-
лов — автор этой идеологии. Он служит у нас на транспорте. Говорят,
что он хорошо служит. Я думаю, что ежели он хорошо служит, то пусть
мечтает о перерождении нашей партии. Мечтать у нас не запрещено.
Пусть себе мечтает на здоровье. Но пусть он знает, что, мечтая о пере-
рождении, он должен вместе с тем возить воду на нашу большевист-
скую мельницу. Иначе ему плохо будет (аплодисменты)».114
Понятно, что закончилось все плохо. Когда заведующий кафедрой
расспросил Устрялова о его истинных взглядах, тот в частной беседе
признался, что раньше не понимал подлинную глубину решений
партии о коллективизации, а потому в какой-то момент защищал
интересы «непролетарского рабочего класса» (т. е. крестьян) и.соот-
111 Tucker R. Stalin in Power. P. 504.
1,4 Сталин, Иосиф. Четырнадцатый съезд КПСС, 18-31 декабря 1925 г.//Со-
брание сочинений. Т. 4. С. 342. (Устрялов служил на маньчжурском участ-
ке Транссиба в Харбине.)
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 259
ветствен но, «выступал против интересов русского народа». Разуме-
ется, безнаказанным такой страшный грех оставить было нельзя.
Поскольку этот предатель русского народа не мог больше принести
никакой пользы советскому отечеству, 15 сентября 1937 г. он был
казнен.1,5 То был год, когда террор достиг своего пика и великий
русский народ явился во всей своей славе в официальной пропаган-
де и учебниках истории.
Сталинское советско-русское самодержавие
и Великая Отечественная война
Многие историки сравнивали автократический стиль правления
Сталина со стилем его царско-имперских предшественников, осо-
бенно Ивана Грозного и Петра I.115 116 Их аргументация заключалась
в следующем: Сталин, как и Иван, усмирял непокорных бояр —старых
большевиков — с помощью террора, проводя его руками своих
«опричников», т. е. НКВД, создавал «общество-твердыню», «собирал
русские земли» и утвердил себя в роли единовластного самодержца
новой Московской империи при пособничестве новой «служилой
аристократии». Как и Петр I, Сталин затеял насильственную революцию
сверху, используя при этом принудительный труд и крестьянство,
порабощенное в колхозах; цель его состояла в создании мощного
военно-промышленного государства, которое могло бы с успехом
конкурировать с западными аналогами. Кроме того, Сталин, следуя
примеру Ивана и Петра, принял на себя роль устрашающего императора
всероссийского, подчинив «землю русскую» всемогущему государству
и бюрократии, жестокие нравы которой, по сути, повторяли нравы
ее царско-имперских предшественников. Однако Сталин пошел по
стопам Ивана и Петра и в другом: он с успехом внедрил образ «доброго
царя» в сознание значительного большинства своих подданных,
многие из которых с готовностью верили в то, что «товарищ Сталин
115 История Устрялова кратко изложена в: Звезда и свастика. Большевизм
и русский фашизм / под ред. С. В. Кулешова. М.: Терра, 1994. С. 275-315
(см. с. 286).
** См.: Tucker R. Stalin in Power. P. 13-44,60-65,114-119, 195-200,276-282,
319-338, 482-486; Souvarine, Boris. Stalin: A Critical Survey of Bolshevism.
New York: Longman’s and Green, 1939. P. 498-500; Deutscherl. Stalin. P. 359-
362; Lewin M. The Making of the Soviet System. P. 272-273; Ulam, Adam. Sta-
lin: The Man and His Era. New York: The Viking Press, 1973. P. 320-321,673-
674; Yanov, Alexander. The Origins of Russian Autocracy: Ivan the Terrible in
Russian History. Berkeley: University of California Press, 1981. P. 52-53,59-60,
280-320.
260
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
не знает», что он обязательно защитил бы «народ» от «злобных
бюрократов», если бы ведал об их злоупотреблениях.117
Исторические аналогии между имперско-самодержавным иста*
линским стилем правления обретают особое правдоподобие в свете
того факта, что к ним прибегали еще современники Сталина. Так,
Бухарин видел в сталинской программе насильственной коллекти-
визации возрождение «военно-феодальной эксплуатации» крестьян-
ства и сравнивал его (не впрямую) с Чингисханом.118 Немаловажным
источником подобных взглядов был и сам Сталин, который часто
пользовался псевдонимом «Иван Васильевич» в тайных меморанду-
мах для НКВД, активно поддерживал, в разное время, культ и Ивана
Грозного, и Петра I и утверждал, что «мы живем в России, где народу
нужен царь».119 Не случайно, когда горбачевская гласность позволи-
ла провести критическое переосмысление сталинского прошлого,
русские писатели и историки вернулись к тем же историческим ана-
логиям, чтобы, с одной стороны, объяснить насильственный характер
сталинской индустриализации и патологический характер чисток,
а с другой — запятнать репутацию неосталинских элементов в пар-
тийной элите.120
Для наших рассуждений не так важна историческая правомер-
ность подобных аналогий121, как существование социологически
1	,7 См.: Ginzburg, Eugenia. Journey into the Whirlwind. New York: Harcourt Brace,
1967; Medvedev, Roy. Let History Judge. New York: Random House, 1973. P. 289-
291,298-299; Davis, Sarah. Popular Opinion in Stalin’s Russia: Tenor, Propa-
ganda and Dissent, 1934-1941. Cambridge: Cambridge University Press, 1997.
P. 157-163.
1	,1 Cohen S. Bukharin and the Bolshevik Revolution. P. 320-321; Lewin, Moshe.
Russia/USSR/Russia: The Drive and Drift of a Superstate. New York: The New
Press, 1995. P. 171-185.
119	Примечательно, что инициалы Сталина (Иосиф Виссарионович) совпа-
дали с инициалами Ивана Грозного (Иван Васильевич). См.: Tucker R. Sta-
lin in Power. P. 279. Об упоминаниях Сталиным Петра и культа Ивана
Грозного в годы петровского царствования см.: Rees, Edward A. Stalin and
Russian Nationalism; Perrie, Maureen. Nationalism and History: The Cult of
Ivan the Terrible in Russian History// Russian Nationalism, Past and Present.
P. 77-106,107-129.0 высказывании Сталина см.: BrandenbergerD. L; Dub
rovskyA. M. ‘The People Need a Tsar*. P. 873
120	Из художественных текстов см. в особенности: Рыбаков, Анатолий. Дети
Арбата. М.: Советский писатель, 1988. Из историков см.: Anisimov, Evgenu V.
Progress through Violence from Peter the Great to Lenin and Stalin// Russian
History/Histoire russe. 1990. Vol. 17, N 4. P. 409-418.
121	Прекрасный критический разбор приведен в: Perrie, Maureen. The Tsar, the
Emperor, the Leader: Ivan the Terrible, Peter the Great, and Anatolii Rybakovs
Рим 4 Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 261
значимых элементов преемственности и разрыва между царской
и советской Россией, которые в период перестройки имели важное
значение для русского вопроса. Важнейшим элементом преемствен-
ности было возрождение при Сталине всемогущего государства,
во паве которого стоял неопатримониальный правитель. Впрочем,
в отличие от своих предшественников времен царизма, сталинское
советское государство «вторглось на русскую землю» всей имевшей-
ся в его распоряжении мощью, с намерением подчинить ее себе на-
веки. Говоря словами Роберта Такера, «выдающимся единичным
проявлением этого движения к тоталитаризму была террористическая
коллективизация крестьянства и обратное введение крепостничества
в форме колхозов. В данном случае государство в буквальном смыс-
ле сыграло роль завоевателя сельской России».122 * Главным следстви-
ем этого процесса, по мнению Такера, стало возрождение на уровне
общественного восприятия старого образа раздвоенной России.
Правомерность этого взгляда доказана рядом последующих исто-
рических исследований. В крестьянской среде коллективизация
стремительно привела к традиционалистской реакции — «чуждое
государство» предстало основным гонителем народа. Государство
снова стали отождествлять с антихристом — особенно широко это
представление распространилось среди уцелевших староверов, мно-
гие из которых отказывались признавать советскую власть и даже
получать официальные документы.125 Сходство между обязательным
минимумом трудодней, которые колхозники обязаны были отрабо-
тать на советское государство, и старорежимной барщиной скре-
пляло ассоциации между старым феодальным и новым социалисти-
ческим крепостничеством.124 При этом новое крепостничество
представлялось еще более тягостным в свете «великого передела»,
спонтанно случившегося после 1917 г., а также относительной сво-
боды, которым крестьянство пользовалось в период НЭПа. Кроме
того, в нем небеспричинно видели предательство коммунистами
«революционных идеалов», а именно большевистского лозунга
«земля - крестьянам».125
Stalin // Stalinism: Its Nature and Aftermath / ed. by Nick Lampert, Gabriel
Rittersporn. Armonk: M. E. Sharpe, 1992. P. 77-101.
12 TuckerR. The Image of Dual Russia. P. 133.
10 Viola, Lynn. Peasant Rebels under Stalin: Collectivization and the Culture of
Peasant Resistance. Oxford: Oxford University Press, 1996. P. 10, S2.
1,1 Tucker R. Stalin in Power. P. 195-200.
125 Viola L. Peasant Rebels. P. 10.
262
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Итак, образ государства как силы, чужеродной для национальной
жизни, снова вступил в свои права. К середине 1930-х гг. образ раз-
двоенной России уже распространялся не только на крестьянство,он
стал употребляться в массовом дискурсе в более широком смысле.
В этом дихотомическом представлении об обществе, поделенном
на «нас и их», под «мы» понимались «рабочие, народ, низы, крестья-
не, русские, массы», а под «они» — верхи, ответственные работники,
члены партии, государство, правители, новая буржуазия, новые ка-
питалисты, инженеры и ИТР, евреи и, реже, «прогнившая интелли-
генция», «академики» и «царьки».126 В неформальном смысле многие
представители народа не усматривали нравственного различия
между царским и советским государством, считая правителей обоих
одинаковыми обманщиками и лицемерами.127
Если создание сталинского неопатримониального правления
и возрождение жесткой дихотомии «государство — общество» пред-
ставляло собой два элемента символической преемственности
между сталинским самодержавием и его предшественником-ца-
ризмом, то ленинская идеология, общественное устройство и ха-
рактер общественных запросов представляли собой основные
отличия. Поскольку значение сталинского советско-русского лени-
низма для вопроса о русской национальной идентичности уже об-
суждалось, достаточно будет добавить, что официальный «культ
личности» Сталина был в куда большей степени основан на его об-
разе «Ленина наших дней», чем на завуалированных отсылках к его
предшественникам-царям.128 Это, разумеется, не отменяет парал-
лелей между Иваном Грозным, Петром 1 и Сталиным, но одновре-
менно служит напоминанием о том, что легитимность Сталина как
вождя, особенно среди значимой части партийной элиты, зиждилась
на его способности подавать себя как лучшего толкователя и само-
го ярого последователя Ленина.
Другим идеологически значимым аспектом сталинской «рево-
люции сверху», который кардинальным образом отличался от пе-
тровской модели, стало отделение процесса индустриализации от
культурной европеизации.129 В результате, хотя сталинское госу-
,2Ь Davies, Sarah. *Us against Them': Social identity in Soviet Russia, 1934-1941//
Stalinism. P. 47-71 (cm. p. 48-49).
127 Ibid. P. 59.
121 Tucker R. Stalin in Power. P. 146-172; Bonnell, Victoria. Iconography of Power:
Soviet Political Posters under Lenin and Stalin. Berkeley: University of California
Press, 1997. P. 155-168.
129 Carr E. H. Socialism in One Country. Vol. II. P. 59. Сталин сам однажды от-
метил, что, в отличие от Ивана Грозного, Петр 1 допустил ошибку: широ-
OiaM4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 263
дарсгво и воспринималось как основной гонитель своего народа,
эти гонения все труднее было ассоциировать с насильственной ев-
ропеизацией, имевшей место в царской России.134’ В итоге все по-
следующие попытки освободиться от сталинского наследия ассо-
циировались с ослаблением тоталитарного контроля, с более
благожелательным отношением к Западу и даже с частичным воз-
рождением «западных ценностей» в рамках социализма (например,
«социалистической законности»). Эта взаимосвязь между сталин-
скими репрессиями и внешним изоляционизмом стала, в ряду про-
чих факторов, важной причиной того, почему националисты — при-
верженцы нового русского «особого пути» — в годы перестройки,
когда реформы и европеизация культуры приобрели особую акту-
альность, столкнулись с большими трудностями в поиске социаль-
ной поддержки.131
Третье существенное различие между Сталиным и его царско-
имперскими предшественниками связано с характеристиками об-
ществ, которыми они правили. В отличие от Ивана Грозного и Петра I,
Сталину пришлось иметь дело не с боярами и крепостными, а с со-
циально и политически мобилизованным обществом, которое виде-
ло в революции путь к освобождению из оков царского самодержавия.
Из этого логическим образом проистекали ожидания того, что рево-
люция приведет к созданию русского национального государства, —
и образованные круги русского общества восприняли их особенно
близко к сердцу. Сталинское насильственное внедрение советско-
русской идентичности через кровавую баню коллективизации и тер-
рора не сулило этому превращению ничего хорошего, причем имен-
но потому, что это внедрение углубило пропасть между государством
и обществом до небывалых размеров. Однако в условиях социально
и национально мобилизованного общества Сталин и его последова-
тели вынуждены были тем не менее хотя бы символически удовлет-
ворять национальные (и не только социальные) ожидания своих
подданных, среди которых было все больше представителей средне-
го и рабочего классов.
ко открыл ворота в Европу и впустил в страну слишком много иностран-
цев. См.: Perrie М. The Tsar, the Emperor, the Leader. P. 89.
1,0 Впрочем, консервативные русские националисты продолжали приписы-
вать негативные последствия советской индустриализации неразборчи-
вому подражанию Западу. См., напр.: Шафаревич, Игорь. Две дороги к од-
ному обрыву//Новый мир. 1989. Июль.
)l English, Robert D. Russia and the Idea of the West: Gorbachev, Intellectuals,
and the End of the Cold War. New York: Columbia University Press, 2000.
264
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Соответственно, масштабное возрождение русской националь-
ной формы в середине 1930-х гг. несло в себе добавочную латент-
ную функцию: замаскировать пропасть между государством и об-
ществом посредством симуляции несуществующего консенсуса
между правителями и подданными, объединив их в борьбе за
общие национальные цели. Андрей Синявский пишет: «Неслу-
чайно, что этот взрыв патриотизма пришелся на 1934 г., год кол-
лективизации, когда завершилось раскулачивание и порабощение
деревни. Людей лишили их земельных наделов, национальной
крестьянской организации. Взамен государство сделало ставку
на патриотические чувства народа, который изображало как самый
великий, могучий и счастливый в мире».132 Ричард Стайтс при-
ходит к схожему выводу: лучезарный оптимизм сталинской мас-
совой культуры был нацелен на то, чтобы отрицать саму возмож-
ность «ужасов коллективизации, голодомора, многочисленных
волн чисток и убийств, широкого распространения рабства и ла-
герей смерти», он создавал образ «процветающей деревни, благо-
получия и гармонии в городе, зари новой свободы». С другой сто-
роны, возрождение национального фольклора в тот же период
«служило не только самоочевидным националистическим целям,
но и создавало обнадеживающие социальные скрепы, позволяющие
сердцам вождей и народа биться как одно в такт национальным
ритмам: Volk, popolo, народ».133
На первый взгляд кажется, что эта ситуация кардинальным об-
разом изменилась в период Второй мировой войны. Действительно,
после начала войны Сталин сделал все возможное, чтобы представить
себя русским национальным лидером, и попытался достойно сыграть
роль «доброго царя», которого действительно заботят судьбы его под-
данных. В этом отношении примечательно, что в первой своей речи
после начала немецкого вторжения Сталин обратился к гражданам
как к «братьям и сестрам» и «дорогим друзьям», задействовав тем
самым выразительные метафоры семьи и родства и впервые в жиз-
ни придав некоторый смысл официально культивировавшемуся до
152 Sinyavsky, Andrei. Soviet Civilization: A Cultural History. New York: Little, Brown
and Company, 1990. P. 250.
,ss Stites, Richard. Russian Popular Culture: Entertainment and Society since 1900
Cambridge: Cambridge University Press, 1992. P. 94-95. Разумеется, здесь
дается отсылка к аналогичным попыткам в нацистской Германии и фа*
шистской Италии. О Сталине как герое советизированного русского фоль
клора см.: Miller, Frank f. The Image of Stalin in Soviet Russian Folklore //The
Russian Review. 1980. Vol. 39, N 1. P. 50-67.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 265
войны образу «нашего родного Сталина» и «отца Сталина».154 При
этом Сталин прекрасно понимал, что в очередное Смутное время
добрый царь просто обязан взывать к патриотизму своего народа,
предлагать ему больший простор личной инициативы и на некоторое
время отойти на второй план.
Речь Сталина перед бойцами, собравшимися на Красной площа-
ди в годовщину Октябрьской революции (7 ноября 1941 г.) — и, что
еще важнее, в канун решающей битвы за Москву, — отличается пол-
ным отсутствием ссылок на советские ценности:
Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и по-
литработники, партизаны и партизанки! На вас смотрит весь
мир как на силу, способную уничтожить грабительские пол-
чища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощенные
народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков,
как на своих освободителей. Великая освободительная мис-
сия выпала на вашу долю. Будьте же достойными этой мис-
сии! Война, которую вы ведете, есть война освободительная,
война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне
мужественный образ наших великих предков —Александра
Невского, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия
Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова!135
Александр Верт небезосновательно назвал это обращение «речью
Сталина о Святой Руси». Однако понятие «Святая Русь» неверно ин-
терпретировать как обозначение этнической Руси и уж тем более как
синоним империи — на что намекает Верт, сравнивая упоминание
Сталиным Александра Невского с культом строителей государства
в духе Ивана Грозного и Петра 1.136 Скорее, необходимо помнить, что
в контексте истинного Смутного времени начала XVII в. понятие
«Святая Русь» обозначало оплот православия, признававший
правление царя, однако искавший спасения в христианстве независимо
от власти и, соответственно, воплощавший всебеантитезу официальной
1М Сталин, Иосиф. Выступление по радио, 3 июля 1941 г. // Сочинения. 2-е
изд. М.: Информационно-издательский центр «Союз», 2007. Т. 15. Ч. 1.
С. 1-10. Эмоциональный резонанс, вызванной этой речью, описан в:
Werth, Alexander. Russia at War, 1941-1945. New York: Avon Books, 1965.
P. 167-174; Merridale, Catherine. Ivan’s War: Life and Death in the Red Army,
1939-1945. New York: Henry Holt. 2006. P. 96-100. Об образе «родного Ста-
лина» в 1930-е гг. см.: Bonnell V. Iconography of Power. P. 164-165.
1И Сталин, Иосиф. Речь на Красной площади, 7 ноября 1941 г.// Сочинения.
2-е изд. Т. 15.4.1. С. 32-35.
lk Werth A. Russia at War. Р. 239-245.
266
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
идеологии Третьего Рима, которая отождествляла христианство
с царем и «его» державой. Следовательно, основной посыл идеи Святой
Руси состоял в том, что у народа имеется идентичность, отличная от
царя (государства), т. с. народ представлял собой самостоятельного
коллектив ного а ктора.
Не случайно вся образная система, связанная со Смутным вре-
менем, масштабно использовалась по ходу Отечественной войны
1812 г.137 * Тогда же, по мнению Виссариона Белинского, произошло
зарождение «публичности как начала общественного мнения»,а раз-
ные слои общества объединились в общей борьбе, как и подобает
истинной «нации», а не «просто народу». Из этого напрашивается
как минимум косвенный вывод, что и тогда единство царя и народа
было, по крайней мере на некоторое время, поставлено на новую
национальную основу.133
Сходным по намерениям, но при этом более артикулированным
и индивидуалистическим был патриотизм, который наблюдался по
ходу первых двух лет войны, впоследствии получившей название
Великой Отечественной. В тот момент сталинская идеология с ее
стереотипными коллективными героями уступила место прослав-
лению героических подвигов отдельных людей, а место официаль-
ного национализма, который можно определить как «преданность
вождю и административным органам», занял патриотизм «граждан
с активным ощущением себя и своих желаний».139 Мощным выра-
жением этих новоявленных гражданственных чувств стали слова
самого широко известного голоса русской журналистики военных
лет, уцелевшего сменовеховца Ильи Эренбурга, сказанные в крити-
ческие дни октября 1941 г.:
Немцы надеялись вызвать гражданскую войну. Но стерлись
все грани между большевиками и беспартийными, между
верующими и марксистами: одни защищаютвремя.другие
пространство, но и время и пространство — это родина, это
137 Wortman, Richard S. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in the Russian
Monarchy. 2 vols. Princeton: Princeton University Press, 1995-2000. Vol. I.
P. 214-221.
,зм Белинский, Виссарион. Сочинения Александра Пушкина. Статья восьмая.
«Евгений Онегин»// Собрание сочинений: в 9 т. М.: Художественная ли-
тература, 1976-1982. Т. 6. С. 376.
139 Антисталинские настроения, возникшие в начале войны, рассмотрены в:
Brooks, Jeffrey. Pravda Goes to War// Culture and Entertainment in Wartime
Russia / ed. by Richard Stites. Bloomington: Indiana University Press, 1995.
P. 9-8 (cm. p. 14); Memdale C. Ivan’s War. P. 132-136.
Глам 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 267
земля, это такая-то высота, такой-то рубеж, такое-то селе-
ние. За Красную Армию молятся в старых церквах, купола
которых затемнены, чтобы не служить приманкой немец-
ким летчикам. За Красную Армию молятся муфтии и рав-
вины. <...> Миллионы людей только-только начинали жить.
Это были их первые книги, первые театры, первое счастье.
<...> Все отдать, только не быть рабами немцев!140
Национализм Эренбурга, в рамках которого не существует раз-
личия между большевиками и небольшевиками, равно и как между
православными священниками, муфтиями и раввинами, явственно
отличается как от своего официального советско-русского аналога,
так и от этнической панславянской разновидности. Его основной
угос состоял в гражданственном призыве к солидарности в служении
Родине,«земле», идее «России-матушки» — символам, которые в пер-
вые два года войны явственно заменили товарища Сталина в качестве
основного локуса лояльности.141 Однако помимо этой гражданско-
патриотической ноты невозможно не уловить в словах Эренбурга
отом, что «миллионы людей только-только начинали жить» нечто
вроде вздоха облегчения. Смысл «облегчения» проясняет один из
персонажей «Доктора Живаго»: «И когда возгорелась война, ее ре-
альные ужасы, реальная опасность и угроза реальной смерти были
бтагом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки и нес-
ли облегчение, потому что ограничивали колдовскую силу мертвой
буквы».142 Не только журналисты, поэты и композиторы, но и многие
обычные русские вспоминали первые два года войны как время
140 Эренбург, Илья. 4 октября 1941. URL: http://militera.lib.ni/prose/russian/
erenburg_ig6/18.html.
141 Боннелл отмечает прочную взаимосвязь между родиной и женскими об-
разами в наглядной агитации, существовавшую в первые годы войны.
Сталин, напротив, выдвинулся на первый план только после переломной
победы под Сталинградом. См.: Bonnell V. Iconography of Power. P. 256.
См. также: Barber, lohn. The Image of Stalin in Soviet Propaganda and Public
Opinion during World War 21 I World War Two and the Soviet People / ed. by
lohn Garrard, Carol Garrard. New York: St. Martin’s Press, 1993. P. 38-50; Sur-
ber/о/in; Harrison, Mark. The Soviet Home Front, 1941-1945: A Social and
Economic History of the USSR in World War II. London: Longman, 1991.
P. 68-73.
I<2 Пастернак, Борис. Доктор Живаго. М.: Олма-пресс, 2006. С. 500. Орландо
Файджес вспоминает похожее утверждение, сделанное Анной Ахматовой
в конце 1940-х гг., и говорит о существовании этого представления в кру-
гу интеллектуальной элиты. См.: Figes, Orlando. The Whisperers: Private Life
in Stalin’s Russia. New York: Henry Holt, 2007. P. 431-435.
268
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
относительной свободы, коллективной солидарности, гражданствен-
ности и «спонтанной десталини зации».14’
Несложно понять, почему Сталин него приспешники не доверя-
ли патриотизму такого толка. Ничто столь отчетливо не выражает
этого недоверия, как сталинский Приказ № 270 (16 августа 1941 г.),
в котором все сдавшиеся в плен в немыслимых условиях 1941 г. при
равнивались к «дезертирам», которых надлежало расстреливать при
первой возможности, а их родных, виновных в связях с ними, лишать
государственной поддержки.143 144 Еще более красноречиво то же от-
ношение звучит в Приказе № 227 (28 июля 1942 г.), который дает
спецподразделениям право уничтожать на месте отступающих «па-
никеров» из «неустойчивых дивизий», а также переводить офицеров,
повинных в отступлении или бегстве своих подразделений, в штраф-
ные батальоны.145 Да, приказ Сталина «Ни шагу назад* от июля 1942 г.
вошел в патриотическую память как яркий пример решительных
действий вождя в критические дни Сталинградской битвы, однако
он же стал основанием для заключения и депортации сотен тысяч
бывших советских военнопленных в послевоенный период.146
143 Это определение принадлежит историку Михаилу Гефтеру. См.: Tumarkin.
Nina. The Living and the Dead: The Rise and Fall of the Cult of World War Two
in Russia. New York: Harper Collins, 1994. P. 63-65; Lazarev, Lazar. Russian
Literature on the War and Historical Truth; Gibian, George. World War 2 m
Russian National Consciousness: Pristavkin (1981-1987) and Kondratyev
(1990) // World War Two and the Soviet People. P. 28-37,147-161.0 журна-
листах и композиторах см.: McReynolds, Louise. Dateline Stalingrad: News-
paper Correspondents at the Front; Robinson, Harlow. Composing for Victory:
Classical Music // Culture and Entertainment in Wartime Russia. P. 28-44.
62-77.
144 Volkogonov, Dmitri. Stalin: Triumph and Tragedy. London: Weidenfeld and
Nicolson, 1991. P. 427-428. Кэтрин Мерридейл описывает бесчеловечные
последствия этого приказа для семей «дезертиров*. См.: Memdale С. Ivan’s
War. Р. 112-115. Другой мерой недоверия государства к обществу были
фантастические размеры сталинского НКВД: в 1439 г. там насчитывалось
366 тысяч штатных сотрудников, это в двадцать раз больше на душу на-
селения, чем в гитлеровском гестапо (7 тысяч) (Brooks, leftrey. Thank You.
Comrade Stalin! Soviet Public Culture from Revolution to Cold War. Pnnceton:
Princeton University Press, 2000. P. 10).
,4S Volkogonov D. Stalin: Triumph and Tragedy. P. 459-460.
146 Tumarkin N. The Living and the Dead. P. 70-73. Мерридейл уточняет, что
о приказе было широко известно, однако он так и не был обнародован.
По ее словам, даже через сорок лет после войны, когда этот приказ опу-
бликовали впервые, в нем видели «жестокую меру», отражавшую «без-
жалостность государства». См.: Merridale С. Ivan's War. Р. 156-158.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 269
В 1943 г., когда возможность победы делалась все более отчетли-
вой, у патриотически настроенных граждан пали отнимать даже те
немногие свободы, которые были им даны на ранних стадиях войны.
В рамках возродившегося культа Сталина,теперь как непогрешимо-
го военного вождя, — культ этот достиг беспрецедентных масшта-
бов - были предприняты сознательные усилия к тому, чтобы под-
чинить пробудившийся русский патриотизм сталинскому партийному
государству.147 * Характерным символическим выражением этих уси-
лий стал новый советский гимн (1943), в котором великороссы были
однозначно поставлены во главе семьи советских наций («Союз не-
рушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь»), в нем
прославлялся великий путь, который озарил Ленин, и воспевался
Сталин, который «нас вырастил... на верность народу, на труд и на под-
виги нас вдохновил».143
Как это ни было трагично с точки зрения русского гражданского
патриотизма, но именно давшаяся огромной ценой победа в Великой
Отечественной войне придала эмоциональное звучание представ-
лению о «советской Родине», связав судьбу русского народа с совет-
ским государством и его непререкаемым вождем, — это воплотилось
в знаменитом боевом кличе: «За Родину, за Сталина!» Впоследствии
советско-русский национализм приобрел черты полномасштабной
официальной государственной идеологии, которая способствовала
легитимации и консолидации сталинского послевоенного полити-
ческого порядка.149 Прославление русской национальной формы до-
стигло новых высот, а товарищ Сталин лично дал на это добро, назвав
русский народ «наиболее выдающейся из наций» СССР и поблаго-
дарив его за терпение в критические дни 1941-1942 гг., когда «иной
народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожи-
даний, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое
заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ
не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего Пра-
вительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии.
И это доверие русского народа Советскому правительст ву оказалось
4 Brooks /. Pravda Goes to War. P. 21 -24; Werth A. Russia at War. P. 539-552,678,
854-857; Deutscher I. Stalin. P. 552.
** Полный текст нового гимна см. в: Mass Culture in Soviet Russia, 1417-1953/
ed. by James von Geldem, Richard Stites. Bloomington: Indiana University
Press, 1995. P. 406-407.
Barghoom, Frederick C. Soviet Russian Nationalism. New York: Oxford Univer-
sity Press, 1956.
270
Я Ryrwi/ч Национал* нм. миф и государство в России и Сербии
той ргпывнцгй смтой. к(гтп[мя обгс пгчила историческую победу над
ирдгом чгюягчегтяя. нал фашизмом».1*0
Однако пргд< тяялягп я < еры» зной ошибкой я читывать в сюаа
(ТА1ИНЛ |М'Л1ЬНМГ узтупки русскому «напионалкиому с одержан ИГ)»
Что ча|ыктгрно, публичны? <гт< ылки к гтой сталинской речи были
запрещены. и гг самокритичные обертоны были воепрингты 141
•ггрымног пргдупргжлгннг тем, кто станет помышлгтьо ржтлг
ловакии причин и обстоятелм тя трагедии, которую перелил to-
rch кий народ». — имеются я яйлу ошибки Сталина иамаюме
войны.14 Даже День победы я 1947 г. перестали, по личной ииичм
ат и яс Сталина, отмечать как общенациональный при здиик и w
сганояили его только я I9M м. когда Брежнея превратил памтгь
о Великой Отечественной войне в официальный культ с целью об-
рести новый источник легитимности по завершении хруще вс хлй
оттепели.1 '*• Не менее шокирующим, особенно в свете колоссально-
го числа жертв войны, стал запрет на создание ветеранских орга-
низаций — вне всякого сомнения, Сталин опасался, что такие системы
горизонтальной солидарности могут послужить хранилищами п
тентичиой коллективной памяти и поставить под вопрос офицл
альный нарратив о войне. С тем же связано и бездушное отношение
к оставшимся инвалидами бойцам — многие из них не могли в по-
слевоенный период найти работу и в результате жили в страшной
бедности.1 и
В этом свете куда более красноречивой, чем официальное про-
славление русских как «наиболее выдающейся из наций», пред
ставляется краткая речь Сталина перед участниками Парада то-
беды 25 июня 1945 г. В этом «простом, самом обыкновенном пхте«
ь честь победителей Сталин предлагает выпить за здоровье присп*х
людей, «которых считают “винтиками" великого государственного
механизма, но без которых все мы — маршалы и командующие
фронтами и армиями, говоря грубо, ни черта не стоим». Именно
усилия простых людей, «имя им легион, потому что гто декчгкя
миллионов людей Это — скромные люди... звания у них нет, чинов
мало держат в состоянии активности наш великий государствен
ныи механизм во ыех отраслях науки, хозяйства и военного де за*. 4 ••
•• (	Вы* тумлемиг на прмгме в kpeuie в честь ьомаидчачцаз
вЖ ками К|ы* ион «рыии / Правда I^MS JS мал С. I
•м luituri L Киытал lalrfaluir un Ihr Wil Р Н)
,м Ibid Р II См t вживе lumu/kinX the Living and the Dead P 153-life
,M Huykuyc G Kulm and Victim» P 214
,M (mutuM, ГКмиф Высонлснмс на прн«*ы«* в Кремле в честь участников Ш-
рада Пибеды, 2S мшив I'M! г.// Сочинении 2-е и кд Т. IS. Ч. I. С. 20b.
Глам 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии	271
редко какие слова способны лучше раскрыть характер сталинского
советско-русского национализма точнее, чем эта отсылка к десят-
кам миллионов людей как к «винтикам великого государственного
механизма».
Наследие сталинизма и русская нация
Сталинизм, как писал советский диссидент Александр Зиновьев
в своих трогательных автобиографических мемуарах, был «юностью
реального коммунизма», эпохой его становления, периодом, когда
закладывались идеологические и институциональные основы со-
ветского социального порядка.155 Это утверждение равным образом
справедливо и для описания взаимоотношений между советским
государством и русской нации, да и для любого другого элемента
советской системы. Вышесказанное не предполагает отрицания зна-
чимости послестал и некого периода, особенно хрущевской оттепели,
когда тема виктимизации Руси сталинской Советской Россией
зазвучала в важных произведениях литературы, оставив долговре-
менный культурный и политический след. Не предполагает оно и от-
рицания попыток брежневского руководства кооптировать неофици-
альный русский национализм в борьбу за дело советского государства
ценой предоставления более широких возможностей как его от-
кровенно «шовинистическим», так и «несоветским» (но только не
«антисоветским») проявлениям. Из этого, однако, следует, что базо-
вый паттерн взаимоотношений между советским государством
и русской нацией был заложен в сталинскую эпоху, а дальнейшее
его развитие было вариациями на основную тему, пусть и достаточ-
но значимыми.
Эта основная тема представляла собой продолжавшееся пода-
вление русского общества мощным советско-русским партийным
государством, идеологическим ядром которого оставался марксизм-
ленинизм. Соответственно, государство преследовало любые
аутентичные формы русского национализма, как гражданские, так
и этнические, селективно кооптируя различные элементы нацио-
налистической идеологии в официальное мировоззрение. К этим
элементам относились постоянные отсылки к особой миссии со-
ветского рабочего класса в рамках мирового социалистического
движения, к русскому народу как «старшему брату» в семье советских
наций или к героической роли русских, вставших во главе братских
155
Зиновьев, Александр. Нашей юности полет. Лозанна: L’Age d’Homme, 1983.
272	ВУячич- Национализм, миф и государство в России и Ссрбии
народов на пути к победе в Великой Отечественной войне. Кроме
того, значимые научно-технические достижения (водородная бом-
ба, покорение космоса) подавались как триумф не только советско-
го социализма, но также, как это понималось повсеместно, велико-
го русского народа. И, наконец, сама мощь советского государства,
самого большого государства в мире — послевоенная пропаганда
не уставала это повторять — наполняла (а по словам Сталина, не
могла не наполнять!) сердца всех советско-русских пролетариев
сильнейшим чувством «революционной национальной гордости».
Время от времени удавалось даже заполнить русскую национальную
форму отсутствующим содержанием, внедряя представление
об осадном положении, — в нем враги социалистического отечества
появлялись в знакомом образе традиционных врагов русского
народа.
Хорошим примером этой тактики служит сталинская кампания
против космополитов, в которой использовался антисемитизм чер-
носотенного толка с целью создать искусственное тождество между
внешним врагом с Запада и внутренней «космополитической* пятой
колонной, которая растлевает социалистическое отечество изнутри.
Обеспечив советским гражданам понятного врага и сохраняя па-
триотическую бдительность в состоянии боевой готовности, ста-
линское решение дилеммы «государство — общество» обещало
укрепить преданность органам государственной безопасности как
основным гарантам суверенитета «социалистического отечества
в опасности», одновременно предлагая выпускной клапан в форме
компенсаторного ощущения этнического (статусного) превосходства.
Прецедент, созданный антикосмополитической кампанией,оказал-
ся настолько удачным по своей функциональности, что Брежнев*
пришлось институциализировать его в несколько более мягкой фор
ме официального антисионизма.156 157 Даже в 1988 г. в авторитетном
словаре русского языка «космополитизм» определялся как «реак-
ционная буржуазная идеология, которая под прикрытием лозунгов
“мирового государства” и “мирового гражданства” отвергает право
наций на самостоятельное существование и государственную не
зависимость, проповедует отказ от национальных традиций и на
циональной культуры, от патриотизма»?S7 Безусловно, к этому вре
О прагматическом использовании антисемитизма н брежневский nep,hU
см.: Burg, Steven. The Calculus of Soviet Antisemitism // Soviet National*1'
Policies and Practices / ed. by Jeremy Azrael. New York: Praegcr, 1978. P I»
223.
157 Ожегов, Сергей. Словарь русского языка. М.: Русский язык, 1488.
Пим 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии	273
мени уже было неловко с политической точки зрения, да и не
нужно объяснять советско-русскому гражданину, что космополитизм
также является «идеологией американского империализма, стре-
мящегося к мировому господству», а также что «буржуазный кос-
мополитизм является противоположностью пролетарскому интер-
национализму и враждебен ему».158 *
Впрочем, это не означает, что советская Россия принадлежала
русским как избранному народу в государстве. Кроме того, не пре-
кращалось строительство национальных институтов в республиках,
хотя в особо важных случаях, например в случае Украины, прини-
мались должные превентивные меры, с помощью которых обеспе-
чивалось постоянное преобладание советско-русского «социалисти-
ческого содержания».154 Даже в 1982 г. один из основных идеологов
КПСС, Ричард Косолапов, подтверждал принципы ленинской на-
циональной политики, заявляя, что если общественные классы по
большому счету исчезнут еще в период развитого социализма, то
социалистические нации останутся. Дело в том, что нации являются
более стабильными социальными и этническими единицами, чем
классы (’). А значит, к перспективе слияния наций нужно подходить
реалистически, с ленинской точки зрения — т. е. отложить ее на не-
определенное будущее.160
Кроме того, после смерти Сталина не произошло наполнения
РСФСР, потенциального национального очага русского народа, боль-
шим количеством дополнительного национального содержания.
Возникновение отдельных правительственных институтов в РСФСР
(Верховный совет, Совет министров), газет («Советская Россия»)
и культурных институтов (Союз писателей РСФСР) не сопровожда-
лось созданием отдельной партийной организации (существовало
только партбюро РСФСР в рамках Центрального комитета КПСС,
которое было упразднено в 1966 г.) и академии наук или введением
преференций для русских в отношении образовательных квот. При
том что взаимоналожение советских и русских институтов подчер-
кивало сохранение роли русских как «ведущей нации» СССР, оно же
1Й Первая формулировка взята из издания Словаря Ожегова 1953 г., вторая -
из одного советского политического словаря 1983 г. См.: Heller, Mikhail.
Cogs in the Wheel: The Formation of Soviet Man. New York: Alfred A. Knopf,
1988. P. 272-273.
I5’ Szporluk, Roman. The Ukraine and Russia // The Last Empire / ed. by Robert
Conquest. P. 151-183.
** Пит. no: Wartshofsky Lapidus, Gail. Ethnonationalism and Political Stability:
The Soviet Case // World Politics. 1984. Vol. 36, N 4. P. 355-380.
274
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
лишало русский культурный партикуляризм институциональных
органов для самовыражения, привязанных к определенной терри-
тории.161 Да и с экономической точки зрения РСФСР не блистала:
ее промышленность производила две трети от общего объема со-
ветской экономики, при этом по уровню дохода она находилась
на десятом месте среди советских республик, по сути лишая русских
«законной доли доходов от их производственной деятельности».162
Говоря коротко, сохранявшееся доминирование русских в СССР
покупалось ценой растворения русского народа в советском госу-
дарстве.163
Однако основной слабостью сталинского насильственного вне-
дрения советско-русской идентичности стала дискриминация рус-
ского национального культурного наследия и последовательные
отказы предоставить русскому обществу хоть какой-то простор для
осмысленного соучастия. Надежды русских культурных элит на то,
что советское государство пойдет на уступки на обоих фронтах, и куль-
турном, и социальном, закончились после Второй мировой войны
жестоким разочарованием, поскольку главной наградой за колос-
сальные жертвы, принесенные русскими советскому государству,
стала реставрация тоталитарного контроля.164 К началу 1950-х гг.,
как пишет Роберт Такер, «“огромная государственная машина” пре-
вратилась, в понимании миллионов простых русских, в гигантское
чуждое “это”, к которому относились со страхом и даже с почтением,
не испытывая при этом ни любви, ни ощущения принадлежности».165
Тем не менее пламя гражданского патриотизма, зажженное в первые
дни Великой Отечественной войны, полностью так и не потухло.
Как писал Борис Пастернак, «хотя просветление и освобождение,
которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как
думали, но все равно, предвестие свободы носилось в воздухе все
послевоенные годы, составляя их единственное историческое
содержание».166
161 См.: Ethnic Russia in the USSR: The Dilemma of Dominance/ed. by Edward
Alworth. New York: Pergamon Press, 1980. P. 17-41, 177-202.
162 Hosking G. Rulers and Victims. P. 306.
165 Szporluk, Roman. The Imperial Legacy // The Nationalities Factor in Soviet
Politics and Society/ed. by Lubomyr Haida, Mark Beissinger. Boulder: Westview
Press, 1990. P. 1-24 (см. p. 12-13).
164 Zubkova, Elena. Russia After the War: Hopes, Illusions, and Disappointments.
1945-1957. New York: M. E. Sharpe, 1998.
,6S Tucker R. The Image of Dual Russia. P. 136.
166 Пастернак Б. Доктор Живаго. С. 511.
Пим 4 Коммунизм и национализм: русские и сербы и СССР и Юг »х л л в ни 275
Между нацией и госудлрстпом:
Сербия и сербы и состапе Юпм л л некого t <м удяр<тяа
Сербия. Хорпатмя и югогляпизм л<» объединения
Наше сравнение исторического наследия гпеуля решенного и на
юктмьного строительства в 1’оссии и Сербии было бы пп большому
счгп бессмысленным, если бы к |9|Я г. Сербия не стала крупнейшим
(боком к фундаменте Королевства сербов, хорватов и слове инея Как
сюмст из самого названия государства, сербы считались - я терми
«погни. которой отдавали предпочтение в те времена, — одним из
«трех племен единоименного |югославского) народа». Эта концепция,
юяестная как «унитаризм», отражала представление создателей
КЬхлавского государства о том, что религиозные, культурные и (в слу-
чае со словенцами) языковые различия между «тремя племенами»
пенсе важны, чем их общее южнославянское происхождение и един-
ство исторического опыта жизни под гнетом Османской и Габсбург-
ской империй. Если добавить к этому то, что югославская идея воз-
никла в Хорватии и что до Первой мировой войны сербская элита
быта больше заинтересована во включении в состав сербского госу-
дарства сербов из Австро-Венгрии (особенно Боснии и Герцеговины),
чем в создании более обширного государства южных славян, стано-
вится ясно, что строительство Югославского государства сильно от-
личалось от «собирания русских земель» царями Московии.167 Тем
* менее, в силу ряда взаимосвязанных факторов, сербы стали по-
литически доминирующим «племенем» в государстве.
Сербия, единственная из исторических областей Югославии, име-
ла программу национального объединения. Вопрос внешних границ
владений сербской нации возник еще по ходу Первого сербского
жкпаиия(1803-18)4),когда начали стираться границы,отделявшие
сербов Сербии от сербов Османской и Габсбургской империй. Одна-
ютолько после создания полуавтономной Сербии (1830 е гг.) помни
лмсьпервые идеи объединения «сербских земель». Потребность по-
ложить конец зависимости Сербии от австрийского и русского
политического надзора была предложена двумя иностранцами: чеш-
сым либералом католиком Франтишеком Заком и его спонсором,
польским эмигрантом князем Адамом Чаргорыйским — оба были
*’ Два фундаментальных труда по образованию Югославского государства
Запас, Ivo. The National Question in Yugoslavia. Ithaca: Cornell University
Press, 1984; Lampe, lohn. Yugoslavia as History: Twice there was a Country
Cambridge: Cambridge University Press, 1996.
27 6
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
заинтересованы в ослаблении австро-российского контроля над Поль-
шей и другими славянскими землями. Чарторыйский и Зак считали,
что можно вырвать у России и Австрии обломки разваливающейся
Османской империи, создав государство, которое объединит всех
южных славян и чьим ядром станет Сербия.
При этом главный сербской государственный деятель той эпохи
Илия Гарашанин (1812-1874) считал эту цель недостижимой. Соот-
ветственно, в своей программе сербской внешней политики «На-
чертание» (1844) он приспособил «План» Зака к потребностям серб-
ского княжества.168 Вместо того чтобы провоцировать Австрию,
настаивая на объединении южных славян, Гарашанин пишет о том,
что Сербия должна «вобрать в себя сербов, ее окружающих», т. е. жи-
телей Боснии и Герцеговины, Черногории и «северной Албании*
(Косова). Первая задача Сербии заключалась в том, чтобы объединить
всех сербов под османским правлением и добиться экономической
независимости через получение выхода к Адриатическому морю.
Будучи консервативным государственником, Гарашанин строил свою
программу на легитимистских основах восстановления средневеко-
вого государства царя Душана, а не на принципах народного сувере-
нитета. Только когда это более масштабное сербское государство
будет создано, можно будет уделить отдельное внимание южным
славянам, находящимся под властью Габсбургов.169
Имплицированное в плане Гарашанина представление о том, что
Сербия будет играть ведущую роль в национальном объединении,
замена им понятия «южные славяне», содержавшегося в плане Зака,
на «сербов», а также его прохладное отношение к делу южных славян
(в то время, по сути, хорватов) привели к тому, что впоследствии его
«Начертание» стали интерпретировать как первые претензии Сербии
на гегемонию среди южнославянских народов.170 На деле самым по-
разительным в «Начертании» Гарашанина является акцент на более
узких интересах Княжества Сербия.171 Даже в 1860-е гг., когда князь
Михайло Обренович (1860-1868) временно вышел на сцену как по-
,6в Лучшее аннотированное издание этого документа с историческими тол-
кованиями: Ljusic, Rados. Knjiga о Nacertaniju. Nacionalni i driavni program
Knezevine Srbije. Beograd: BIGZ, 1993.
169 Ibid. P. 96-97. 153-154.
170 До какой степени на интерпретацию «Начертания» влияла политика, вид-
но из того, что в межвоенный период Гарашанина прославляли как пред-
течу югославизма, а в коммунистический период он стал первым «вели-
косербским» идеологом. Люшич обоснованно ставит под вопрос обе
интерпретации. См.: Ibid. Р. 18-44.
171 Ibid. Р. 93-102.
ptaea4.Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 277
геминальный проводник идеи Балканского союза против Османской
империи, идея сербской национальности не была полностью под-
хвачена государством.172 *
Однако даже при том, что значение «Начертания» для формиро-
вания сербской внешней политики принято преувеличивать,17ъ это
не означает, что высказанные там идеи не были исторически значи-
мыми. Важнее всего то, что в «Начертании» Княжество Сербия на-
званонациональным очагом для всех сербов, живущих под османским
правлением, однако при этом остается открытой возможность того,
что оно станет ядром более крупного южнославянского государства
в будущем. Более того, обозначая права Сербии на Черногорию, Бос-
нию и Герцеговину и Косово, Гарашанин, по сути, выстраивает пер-
спективу образования «более крупного» государства, но при этом не
«Великой Сербии» — в том смысле, в котором этот термин понимали
впоследствии,т.е. в значении «протоимперской программы», кото-
рая содержала в себе зародыш сербской гегемонии в Югославском
государстве. Как справедливо отметил Гейл Стоукс,
...хорватский югославизм и сербский национализм [в 1860-е гг.)
стали естественной реакцией на две различных ситуации,
так что их значимость не вытекает из последующего созда-
ния Югославии. По этой причине неверно описывать хор-
ватский югославизм как особенно хорошую или верную идею,
а сербский национализм — как плохую или неюгославскую
политику — так, как это делали некоторые хорваты в соци-
алистической Югославии. Столь же бессмысленно описывать
как чаяния Омладины [Объединения сербской молодежи
в Воеводине), так и сербскую великосербскую политику как
«подлинный» югославизм. Эти оценки не вытекают есте-
ственным образом из обстоятельств, существовавших
в XIX в.174
Схожие возражения можно привести и против того, что впослед-
ствии создателя современного сербского языка Вука Караджича
(1787-1864) заклеймили «идеологом» ассимиляционистской политики
п 0<пьемонтизации» Сербии в этот период см.: Pavlowitch, Stevan К. Serbia:
The History of an Idea. New York: New York University Press, 2002. P. 44-58.
' Андрия Радении показывает, что конфиденциальному меморандуму Га-
рашанина не придавали особого значения в традиционной сербской исто-
риографии и он не оказал серьезного влияния на внешнюю политику
Сербии. См.: Radenic, Andrija. Spoljna politika Srbije u kontroverznoj histo-
riografiji. Beograd: Sluzbeni glasnik, 2006.
4 Stokes, Gale. Yugoslavism in the 1860s // Stokes G. Three Eras of Political Change
in Eastern Europe. Oxford: Oxford University Press, 1997. P. 83-93 (cm. p. 92).
278
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
в отношении хорватов.175 176 Да, Караджич возражал против использо-
вания названия «иллирийцы» как общего для сербов и хорватов и на-
зывал говоривших на штокавском наречии хорватов «сербами рим-
ско-католической веры», сохраняя название «хорваты» только для
тех, кто говорил на чакавском наречии, распространенном в Далма-
ции.,7ь Тем самым людей, считавших себя хорватами, легко можно
было ошибочно принять за сербов — Караджич убедился в этом лич-
но во время одной из поездок в Далмацию.177 Позднее Караджич
слегка отступил от своей изначальной позиции и пришел к выводу,
что альтернативным маркером дифференциации между сербами
и хорватами может служить религия.178 Но даже и так его определение
нации через язык поставило сербский национализм на современное
светское основание и вполне могло служить оправданием претензии
Сербии на территории, на которые претендовали, на основании «исто-
рического права», и последователи зарождавшегося хорватского на-
ционализма. Особенно очевидно это проявлялось в сербских учеб-
никах рубежа веков, где все говорившие на штокавском наречии
включены в сербскую нацию, а Босния и Герцеговина, Воеводина,
Срем, Дубровник и часть Далмации названы «сербскими землями»,
в дополнение к Сербии, Черногории и «Старой Сербии» (Косово и Но-
вопазарский санджак).174 На рубеже веков, когда соперничество Сер-
бии и Болгарии за Македонию уже было достаточно сильно, также
предъявлялись права на Вардарскую Македонию, как правило на объ-
175 Как справедливо отмечает Милорад Экмечич, Караджич не стоял во пи-
ве ни политической партии, ни националистического движения, а следо-
вательно, не являлся идеологом в социологическом смысле слом.
См.: Ekmecic, Milorad. Odgovor па neke kritike Istorije Jugoslavije (XIX wk)
lugoslovenski istorijski casopis. 1974. N 1-2. P. 217-281.
176 Диалекты хорватского языка названы по тому, в какой форме в них ис-
пользуется слово «что» (штокавский, кайкавский и чакавский). Подробно
об аргументации Караджича, приведенной в его статье «Сербы все и по-
всюду» (1849), и о ее историческом фоне см.: Novak, Viktor. Vuk i Hrvati.
Beograd: Naucnodelo, 1967. P. 272-276. Вук сам поясняет, что под сербами
«всеми и повсюду» он не имеет в виду, что всюду видит только сербов,
а то, что он пишет про всех сербов, где бы они ни проживали. По мнению
Милорада Экмечича, Караджич не хотел вступать в полемику, он просто
говорил о «том, что казалось ему естественным в качестве фактического
состояния дел». См.: Ekmecic, Milorad. Stvaranje lugoslavije 1790-1918.2 voK
Beograd: Prosveta, 1989. Vol. I. P. 601.
177 Novak V. Vuk i Hrvati. P. 355.
171 Ibid. P. 376-378.
leiavich, Charles. South Slav Nationalisms: Textbooks and Yugoslav Union be-
fore 1914. Columbus: Ohio State University Press, 1990. P. 72-79,139-160.
4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 279
единенных основаниях «исторического права» (Скопье — историче
столица империи царя Душана) и этнической принадлежности.”0
Всэоем максимальном объеме границы этой «Великой Сербии» вклю-
чали в себя все будущие югославские территории, кроме Словении
и северо-западной Хорватии. Впрочем, в последние десять лет до
рМг..когда новое поколение югославской молодежи начало стирать
культурные преграды, разделявшие южных славян, в сербских учеб-
никах появился акцент на национальном паритете, особенно в от-
ношении хорватов.181 Тем не менее нетрудно увидеть, что «более
крупная» Сербия Гарашанина могла стать шагом к созданию «Великой
Сер6ии».аона,всвою очередь, могла превратиться в доминирующую
нацию будущего южнославянского государства.
Основным выводом, который можно из этого сделать, отнюдь не
роет возникшее впоследствии коммунистическое клише, что идея
•Великой Сербии» являлась «империалистической» по своему за-
мыслу, ибо это предполагает существование внятной сербской про-
граммы доминирования над другими нациями, осознающими себя
пломми, каковых к 1914 г. было не больше трех (сербы, хорваты
и словенцы), да и там национальное сознание существовало скорее
и уровне элит, чем масс.182 * * Такой вывод не является обоснованным
к на уровне терминологии. Хотя все сербские политические партии
ратовали за объединение всех сербов в одном государстве, название
•Великая Сербия» использовалось редко, разве что в неформальном
общении между офицерами и их подчиненными.185 Красноречи-
вым примером служит приказ 1916 г. принца-регента Александра
* Ведущий сербский этнограф Йован Цвиич утверждал, что жители Маке-
донии представляют собой «неоформленную этническую массу», которую
можно ассимилировать. См.: lankovic, Dragoslav. Srbija i jugoslovensko
pitanie 1914-1915 godine. Beograd: Institut za savremenu istoriju, 1973.
P. 30-33.
1 ШлсЛ СЙ. South Slav Nationalisms. P. 87-89,196-205.
13 EhntacM. Stvaranje lugoslavije. Vol. II. P. 59,829. Экмечич утверждает, что
к 1918 г. процесс национальной интеграции еще не завершился даже в не-
зависимой Сербии с ее государственными образовательными заведения-
ми и призывом в армию,тогда как в Хорватии и Словении религия на уров-
не масс преобладала над светским национализмом.
41 Историк Андрей Митрович, самый авторитетный специалист по этому
периоду,объясняет, что во время Первой мировой войны прилагательное
‘Великосербский» (например, «великосербское движение») получило
в официальной австро-венгерской пропаганде отрицательные коннотации,
поскольку было направлено на дискредитацию стремления Сербии стать
ядром объединения сербов или южных славян. В самой Сербии термин
‘Великая Сербия» никогда не использовался в официальных документах.
280
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Карагеоргиевича сербской армии, в котором он утверждает, что
перед армией стоит задача «сделать Сербию Великой, включающей
в себя всех сербов и югославов [этим термином обозначали южных
славян, проживавших на габсбургских территориях), дабы превратить
ее в сильную и могучую Югославию».184 Впрочем, даже если пред-
ставление о том, что сербы считали Югославию всего лишь продол-
жением Великой Сербии, выглядит исторически сомнительным,по-
степенный переход от «Сербии» к «Югославии» является политически
значимым. А самое главное, поскольку объединение всех сербов в одно
государство зачастую рассматривалось как первый шаг к созданию
Югославии (аналогично тому, что возникновение прусской государ-
ственной власти стало первым шагом к объединению Германии/,
можно было верить в дело югославского единства и оставаться при
этом сербским националистом. В Хорватии преобладающей являлась
строго противоположная ситуация: там идея народного единства
хорватов и сербов в рамках Югославии предполагала отказ от основ-
ной доктрины хорватского национализма — представления об исто-
рическом праве Хорватии на собственную государственность.
Эта идея, впервые сформулированная Анте Старчевичем (1823-
1896), основывалась на легитимистском представлении о том, что
хорваты являются единственной «политической нацией», прожива-
ющей на территории «исторической Хорватии», и единственными
носителями права на государственность в силу «первого приобрете-
ния». Пресечение хорватской средневековой династии и династиче-
ская уния с Венгрией, после чего король Венгрии был признан пра-
вителем Хорватии, не означала утрату права на государственность,
которое сохраняли за собой дворянство, парламент (Сабор) и прави-
тель (бан) и которое впоследствии было распространено с дворянства
на народ.185 В результате добровольный пакт Хорватии с Венгрией
и Габсбургами можно было аннулировать в том случае, если их пра-
вители начинали манипулировать историческими землями Хорватии,
которые включали в себя не только территорию средневекового Три-
единого королевства (Хорватии, Славонии и Далмации), но также
Словению и Боснию и Герцеговину. Как единст венная «политическая
См.: Mitrovic, Andrei. Srbija u Prvom svetskoin ratu. Beograd: Srpska knjizevna
zadruga, 1484. P. 167-169.
Junkovit, Dragos lav. Jugoslovensko pitanje i krfska deklaracija. Beograd: Savre-
mena administracija, 1967. R 222.
,l,s Об основаниях исторического государственного права в Средневековье
и раннем Новом Времени см.: Magas. Branka. Croatia through History: The
Making of a European State. London: Saqi Publishers, 2007. P. 185-217.
Пиы 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 281
нация», хорваты являлись суверенами на всей этой территории, тог-
да как сербы, которые, по мнению Старчевича, были «нечистой расой
рабов» (от латинского «servus», раб), не могли пользоваться правом
на суверенитет. В самой радикальной своей форме доктрина хорват-
ского права на государственность вообще отрицала существование
сербов как отдельного народа. По этой причине хорватские сторон-
ники югославизма вынуждены были отказаться от идеи историче-
ского хорватского права на государственность во имя создания еди-
ной югославской нации.186
Разница между лингвистической дефиницией сербской нации
и историческим хорватским правом на государственность имела
долговременные последствия для национального вопроса в Югосла-
вии. Поскольку объединение сербов в единое государство предпо-
лагало стирание границ между империями и историческими
провинциями, легитимистские аргументы играли для сербских на-
ционалистов куда менее важную роль, чем идеи народного сувере-
нитета. Как писал задал го до объединения Югославии видный сербский
государственный деятель Никола Пашич (1845-1926), национальное
единство основывалось на плебисцитарном «праве нынешнего по-
коления», тогда как доктрина исторического права ставила право
«мертвых выше права живых, прошлое выше настоящего». На прак-
тике это означало, что сербский народ обладал правом на самоопре-
деление в любой из реально существующих провинций Османской
или Габсбургской империи (например, в Хорватии или Боснии) при
условии, что у него имелись желание и сила отстаивать это право.187
Исходя из этого, для Пашича было совершенно логично видеть в вос-
создании исторических областей на основах федерализма угрозу
сербскому единству также и в межвоенной Югославии.188
Напротив, хорватская доктрина об историческом праве на госу-
дарственность проникла даже в идеологию в целом популистской
Хорватской народной крестьянской партии (ХПСС). Для ее основате-
ля и безоговорочного лидера нации в межвоенный период Степана
lfe Запас /. The National Question in Yugoslavia. P. 85-104.
11 Pasic, Nikola. Sloga Srbo-Hrvata // Pastf N. Pisma, govori i clanci 1872-1891 /
ed.by Latinka Perovic, Andrej Semjakin. Beograd: Sluzbeni list, 1995. P. 285-
319 (cm. p. 288-289).
О заявлении Пашича, что разделение Югославии на исторические округа
проложило дорогу будущему размежеванию и являлось несправедливостью
по отношению к сербам, которые «заложили все» ради объединения, см.:
Запас /. The National Question in Yugoslavia. P. 167. См. также: Stanko-
vic, Djordje. Nikola Pasic i jugoslovensko pitanje. 2 vols. Beograd: BIGZ, 1985.
Vol. II. P. 236,264-266.
282
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Радича (1871-1928) «хорваты и сербы были двумя равными частями
одной нации», что, однако, не означало, что они должны создать со-
вместное Югославское государство. Вместо того чтобы использовать
свое имя «сербов» как источник независимых политических чаяний,
хорватским сербам следовало, посредством политической граждан-
ственности, поддерживать Хорватию как свой национальный очаг
и соглашаться с претензиями Хорватии на спорные территории
на основании исторического государственного права. Хотя Радия
и признавал, что боснийские мусульмане обладают отдельной иден-
тичностью (и сербские, и хорватские националисты включали их
в состав своих соответствующих наций), после официальной аннек-
сии Боснии и Герцеговины Дуалистической монархией (1908) он стал
рассматривать эту провинцию как часть исторической Хорватии.
На практике то, что Радич одновременно поддерживал и националь-
ное тождество хорватов и сербов, и доктрину хорватского государ-
ственного права, выливалось в отстаивание южнославянского един-
ства внутри Австро-Венгрии. Имелось в виду, что, действуя заодно,
хорваты и сербы могут избавиться от мадьярского доминирования
и достичь национального освобождения в рамках федеративной
монархии, в которой Хорватия будет воссоздана как независимая
единица на всей своей «исторической территории». Таким образом
национальное единство хорватов и сербов послужило бы воссозда-
нию Хорватии, а не созданию единого Югославского государства,
в котором, по мнению Радича, верх неизбежно взяли бы сербы. Ког-
да объединение Югославии стало свершившимся фактом, Радич
продолжал выступать за суверенитет Хорватии, признавая при этом,
что Югославское государство может представлять его нацию во внеш-
ней политике.189
Сербы и Сербия в межвоенной Югославии
Исторически различные представления о нации и взаимона-
латающиеся территориальные притязания были не единственны-
ми источниками широко известного конфликта между «сербским
централизмом» и «хорватским федерализмом» в межвоенной Югос-
лавии. Не меньшую важность имела принципиальная разница
в историческом опыте двух наций и в его интерпретации полити-
189 Biondich, Mark. Stjepan Radic, the Croat Peasant Party, and the Politics of
Mass Mobilization, 1904-1928. Toronto: University of Toronto Press, 2000
P. 91-148.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и гербы п СССР и Югослякии 283
четкими и интеллектуальными элитами. Для сербских элит объели
нение Югославии представляло собой кульминацию многовековой
борьбы за национальное единство. Пересечение между сербскими
и югославскими институтами, выразившееся в сохранении мопар
хии (принц-регент Александр Карагеоргиевич стал конституцион
ным монархом Югославии), превращение победоносной сербской
армии в ядро югославской армии и распространение сербского
административного аппарата на многие регионы нового государ
ства дополнительно скрепили идентификацию сербских элит
с Югославией, Как пишет Стеван Павлович, институциональное
доминирование сербской политической традиции считалось одно-
временно и оправданным, и неизбежным: «Сербия вышла из вой-
ны с koiоссальными потерями... Для многих уцелевших уже одно
это вроде как оправдывало то, что ее государственные структуры
должны лечь в основу устройства Югославии. В Сербии были ко-
роль, правительство, администрация, армия и парламентские пар-
тии, основывавшиеся на почти всеобщем мужском избирательном
праве. Армия не только внесла свой вклад в поражение Австро-
Венгрии, но и была призвана охранять границы и предотвращать
беспорядки».190
Исторический опыт хорватов был совершенно иным. Для кре-
стьянских масс Хорватии-Славонии югославизм хорватской интел-
лектуальной элиты был далекой от жизни абстракцией, а наведение
порядка сербской армией в хаотической ситуации спонтанного за-
хвата земель отрядами возвращающихся с фронта солдат-крестьян
было воспринято как подавление со стороны государства. Эти прото-
революционные настроения, скоординированные и упорядоченные
ХЛСС,191 которая стала основным институтом-проводником наци-
онализации хорватских масс, кристаллизовались в требование Ра-
дина о создании «нейтральной хорватской крестьянской республики»,
атакая политическая позиция была совершенно несовместима с про-
цессом объединения под эгидой сербе ко-югославской монархии.
Если добавить к этому то, что объединение положило конец истори-
ческой автономии Хорватии, основанной на историческом государ-
ственном праве и инстигуционально воплощенной в Хорватском
парламенте (Саборе), станет понятно, почему создание Югославского
110 Pavlowitch S. К. Serbia. Р. 114-115.
141 В1920 г. Хорватская народная крестьянская партия (XIICC) поменяла на-
звание на Хорватскую республиканскую крестьянскую партию (ХРСС),
а в 1925 г. — на Хорватскую крестьянскую партию (ХСС).
284
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и СербИи
государства стало для хорватов более серьезным нарушением исто-
рической преемственности, чем для сербов.192
Еще одним важным элементом политике-культурной преемствен-
ности между Сербией и Югославией был акцент на героизме и кол-
лективном самопожертвовании в борьбе за национальную незави-
симость. Тема героического самопожертвования лежала в основе
Косовского мифа, кодифицированного в сербской эпической поэзии.
С началом движения за создание Югославии «традиционный сербский
атрибут героизма» проник в идеологию романтического югославиз-
ма. в результате чего «идея, что всех югославов объединяет героиче-
ское отношение к жизни», оставалась «более или менее постоянной
на протяжении XIX и XX вв.», хотя и претерпевая важные измене
ния.193 Победы над армией Австро-Венгрии, давшиеся Сербии чрез-
вычайно высокой ценой, страдания гражданского населения от
сурового оккупационного режима, эпический проход почти уничто-
женной армии через Албанию и успешная «реконкиста» родины
вдохнули новую жизнь в миф о «сербском героизме».
Впрочем, новая институциональная реальность Югославского
государства привела к важным изменениям характера сербского на-
ционализма. До Первой мировой войны сербский национализм яв-
лялся революционной силой, бросавшей вызов международному
порядку. После создания Югославии цель национального единства
была достигнута, и сербы стали «ведущим племенем» в новом госу-
дарстве. В результате в межвоенный период сербский национализм
приобрел государствоцентрический и консервативный характер.
Естественными центрами консервативно-государственнических на-
строений стали монархия и армия — два института, которые по-
прежнему символически ассоциировались с сербской исторической
традицией, несмотря на попытки придать им общеюгославский
характер.194
Вне всякого сомнения, самоидентификация сербских злите Югос-
лавским государством проистекала из того, что им удалось достичь
объединения на сербских условиях. После создания государства эти
элиты добились экономических выгод путем обретения государ-
192 Об основных проявлениях социального и национального недовольства
в Хорватии в этот период см.: Biondich М. Stjepan Radic. Р. 121-148.
193 Wachtel, Andrew. Making a Nation, Breaking a Nation: Literature and Cultural
Politics in Yugoslavia. Stanford: Stanford University Press, 1998. P.42,102-106.
194 Старое представление о межвоенной югославской армии как исключи-
тельно сербской по составу поставлено под сомнение в: B/ela/ac, M/e.Vojska
Kraljevine Srba, Hrvata i Slovenaca, 1922-1935. Beograd: INIS, 1994. P. 54-60.
158-168.
Глава4. Коммунизм и национализм: русские и сербы я СССР и Югославии 285
ственных постов, используя при этом солидное положение сербских
политических партий, имевших большую долю голосов и регулярно
получавших большинство в изменчивом составе парламента. Одна-
ко и с учетом этого будет упрощением сводить стремление сербских
злит к государственному единству как к чисто материальным инте-
ресам, так и к идеологии «сербского превосходства».195 Тактика не-
участия. которую проводила хорватская оппозиция под предводи-
тельством Радича,196 сомнительная лояльность государству со стороны
значимых меньшинств (албанцев, венгров, итальянцев), возникно-
вение радикальных националистических движений внутри офици-
ально не признанных наций (Внутренняя македонская революци-
онная организация), открытые претензии стран, выступавших за
пересмотр Версальского договора (Италии, Венгрии, Болгарии),
на территорию Югославии и маячившая на заднем плане угроза
большевизма — все это были совершенно реальные политические
факторы, с которыми государственным элитам приходилось счи-
таться. В таких условиях любое проявление периферийного нацио-
нализма воспринималось как угроза территориальной целостности
государства, приравнивалось к «государственной измене» или рас-
сматривалось как признак неблагодарности других южных славян
по отношению к Сербии и той роли, которую она сыграла в их осво-
бождении.
Две основных сербских политических партии, Радикальная и Де-
мократическая, разделяли культ государства. Это значит, что обе вы-
ступали за политический централизм, хотя и имели при этом в виду
разные цели. Для радикалов централизованное государство было
необходимо для сербского национального единства, поскольку сербы
Об объединении на условиях, выдвинутых Сербией, см.: Stokes, Gale. The
Role of the Yugoslav Committee in the Formation of Yugoslavia // Stokes G.
Three Eras of Political Change. P. 93-109.0 политике патронажа см.: 1мтре /.
Yugoslavia as History. P. 131-142. Я разбираю аргументы касательно гла-
венствующей роли Сербии в: Vujacic, Veljko. Reexamining the Serbian Ex-
ceptionalism Thesis// Berkeley-Stanford Program in Soviet and Post-Soviet
Studies. Working Paper Series. 2004. URL: http://escholarship.org/uc/
item/lmg8f31q.
* Головокружительные политические кульбиты Радича, от бойкота голосо-
вания по конституции до кампании в поддержку Хорватской крестьянской
республики, а также его поиски международного признания (в том числе
и со стороны Коминтерна), его аресты и сопротивление, последующее
примирение с белградским режимом, а также противоречия между его
заостренной риторикой и пацифистскими действиями описаны в книге:
Biondich М. Stjepan Radic. Р. 149-245.
286
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
были представлены, причем в больших количествах, во всех регионах
Югославии, за исключением Словении. Более того, поскольку объеди-
ненное государство было в значительной степени оплачено «сербской
кровью, сербскими костями и сербским потом», радикалы считали,
что оно «дороже всего остального. Это — идол, которому мы покло-
нялись, поклоняемся и будем поклоняться до последнего вздоха».197
Для демократов, лидер которых Светозар Прибичевич был основным
сторонником унитаризма, централизованное государство было оп-
тимальным инструментом для создания югославской национальной
идентичности. Логическим следствием этого гражданственно-асси-
миляционистского югославского национализма было враждебное
отношение к национальному партикуляризму и к любой антигосу-
дарственной политической агитации. Как заявил Прибичевич после
убийства министра внутренних дел Милорада Драшковича (1921),
для этого защитника государственного единства Югославии государ-
ство было «нашей матерью, нашей святыней» — это проистекало из
осознания того, что «долговременную свободу может обеспечить
только хорошо организованное, всеми уважаемое государство». Со-
ответственно, Прибичевич считал «чрезмерный либерализм» непод-
ходящей стратегией для обращения с такими оппонентами государ-
ства, как Радич, и неслучайно, что к его кампании за создание
«нейтральной хорватской крестьянской республики» он относился
с откровенной враждебностью, порой прибегая к государственным
репрессиям.198 В связи с этим совершенно естественно, что лидеры
и радикалов, и демократов поддержали централистскую Видовдан-
скую конституцию (1921), проигнорировав бойкот со стороны партии
Радича и обеспечив хорватской оппозиции постоянную объединя-
ющую цель — (кон)федералистский пересмотр конституции.
Но если культ государства был общим как для этнических (серб-
ских), так и гражданских (югославских) националистов, еще сильнее
он проявлялся в среде тех югославских унитаристов, которые при-
197 Цит. по: Biondich, Mark. The Historical Legacy: The Evolution of Interwar
Yugoslav Politics, 1918-1941 //State Collapse in South-Eastern Europe: New
Perspectives on Yugoslavia’s Disintegration / ed. by Lenard J. Cohen, |asna
Dragovic-Soso. West Lafayette: Purdue University Press, 2008. P. 43-7S (cm.
p. 50-51).
198 Цит. no: Banacl. The National Question in Yugoslavia. P. 186. Что удивитель-
но, впоследствии Прибичевич стал убежденным сторонником федерализ-
ма, объединился с Радичем в Крестьянско-демократической коалиции
и активно противостоял диктатуре Александра. О более позднем этапе
политической карьеры Прибичевича см.: Boban, Ljubo. Svetozar Pribicevic
u opoziciji, 1928-1936. Zagreb: Institut za hrvatsku povijest, 1973.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 287
няли участие в распространении «интегрального югославизма» ко-
роля Александра в период его личного правления (1929-1934). Дик-
татура, которую король ввел после того, как Радич был смертельно
ранен в парламенте одним из депутатов Радикальной партии (1928),
был направлен на то, чтобы преодолеть политическую нестабиль-
ность в Югославии посредством наложения временного запрета
на деятельность политических партий, — они считались основными
проводниками «племенной политики». Вместо этого король стре-
мился установить прямые связи с народом, используя при этом армию
как гарант государственного единства, а также провести админи-
стративное переустройство государства с заменой исторических об-
ластей (в том числе и Сербии) на девять географических админи-
стративных единиц (бановин). Государство, получившее новое
название (с 1929 г. — Королевство Югославия), должно было проводить
в жизнь унитаристский югославизм, воспитывая политическую ло-
яльность монарху и армии с помощью центрально направленной
политики в области культуры и образования. При том что интеграль-
ный югославизм Александра сводился к официальному государствен-
ному национализму, внедряемому диктаторскими методами, он поль-
зовался искренней поддержкой некоторых представителей всех
«племенных элит», хотя сербы составляли среди поддержавших по-
давляющее большинство.199
Для поэта Йована Дучича переименование страны стало знаком
«тождества крови и идеалов народа», равно как и отказа от разобща-
ющих названий разных народностей и от внутренних границ. При-
неся свое имя в жертву на алтарь Югославии, Сербия «не отреклась
ни от своего прошлого, ни от своей славы», но получила государствен-
ное имя, «которое лучше подходит для будущего ее истории
и идеалов».200 Милош Црняньский, поэт и писатель, сторонник ин-
тегрального югославизма в рамках своего более широкого консерва-
тивно-националистического мировоззрения, воспевал короля после
его убийства в Марселе македонскими и хорватскими нaциoнaлиcтa-
ми(1934). Для Црняньского «король-мученик», пожертвовавший
жизнью во имя государства и нации, был человеком, объединившим
'* Об интегральном югославизме см.: Dimic, Lju bod rag. Kulturna politika u Kral-
jevini Jugoslaviji 1918-1941. 3 vols. Beograd: Stubovi kulture, 1996. Vol. I.
P. 247-327.
° Цит. no: Radulovic, Marko. Struggling with Yugoslavism: Dilemmas of Interwar
Serb Political Thought // Ideologies and National Identities: The Case of Twen-
tieth-Century Southeastern Europe / ed. by John R. Lampe, Mark Mazower.
Budapest: CEU Press, 2004. P. 254-269 (cm. p. 270-271).
288
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
всех сербов, с равным сочувствием относившимся к национальной
борьбе и хорватских, и словенских крестьян против иноземного ига,
неколебимый приверженец идеи Югославии, дальновидный государ-
ственный деятель, сознававший необходимость создания большого
государства.201 Среди более скромных сторонников идеи синтетиче-
ской югославской культуры был целый ряд видных сербских и хор-
ватских историков, этнографов и художников — все они надеялись,
что их книги по истории Югославии, антологии югославской мысли,
исследования югославского национального характера и памятники
национальным героям помогут выковать единую нацию.202
Однако к середине 1930-х гг. в интегральном югославизме раз-
разился кризис. В Хорватии, где тяжкая длань диктатуры падала
и на реальных, и на вымышленных сепаратистов, интегральный
югославизм рассматривали как неубедительное прикрытие сербской
гегемонии, что отчуждало от югославской идеи даже благосклонно
настроенных хорватов и давало козыри в руки правым радикалам.
В Сербии, где общественное мнение вроде как согласилось на какое-
то время проглотить горькую пилюлю диктатуры в интересах госу-
дарственного единства, нарастало недовольство политической ав-
торитарностью режима. В результате и политико-административный
централизм, и культурный унитаризм стали терять своих сторон-
ников, а представление о том, что Югославия является «сложным
[т. е. многонациональным] государством», состоящим из трех разных
наций, приобретало все более широкое хождение в кругах сербской
элиты. В то же время появились первые сомнения в том, служит ли
югославизм коренным интересам Сербии. Чувство разочарования
с художественной мощью выразил все тут же Црняньский — он вос-
певал интегральный югославизм короля, но одновременно про-
славлял сербские национальные традиции и достижения военного
времени:
По нашему мнению, в последние пятнадцать лет слышна
лишь хорватская и словенская критика, причем нельзя не
признать, что она часто является эгоистичной и безжалост-
ной. Не слыхать лишь сербского слова. <...> Сербская сторо-
на, не говоря уже о ее жертвах на фронтах и в лагерях для
интернированных, пожертвовала, по нашему скромному
мнению, куда большим, чем уважаемая противоположная
201 Cmjanski, Milos. Badnjak blazenopocivseg kraija (6-9 lanuary, 1935)// Precutani
Cmjanski. Dveri srpske (special edition). 2005. Vol. 25, N 1. P. 52-55.
202 О самых заметных из них см.: lanicijevic, Milosav. Stvaralacka inteligencija
medjuratne lugoslavije. Beograd: Institut drustvenih nauka, 1984. P. 127-130.

4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии
289
сторона. Какие символы можно сравнить с государственны-
ми символами Сербии 1918 г. — ее воинскими знаменами,
именем, триколором, международным и экономическим
положением Сербии, ее престижем и, что также немаловаж-
но, духовным и нравственным капиталом? <...> По нашему
мнению, игра наша ведется нечестно, поскольку все сербское
стремительно стирается, тогда как уважаемая противопо-
ложная сторона оперирует такими понятиями, как автоно-
мия, сепаратизм и требования. Так давайте и мы выдвинем
требования!.. По нашему мнению, скорейший путь к раз-
решению югославских политических проблем лежит через
экономический и общественный прогресс, вне зависимости
от проблем между народностями, но также и, с другой сто-
роны, через снятие с сербов клейма оккупантов.203
Утверждение Црняньского является прекрасной иллюстрацией
к нашим теоретическим постулатам, в которых упор делается одно-
временно на значение определяющего исторического опыта в фор-
мировании нации как общности с совместной памятью, роли ресен-
тимента в интеллектуальной мобилизации и на двойственной
государственническо-национальной идентичности доминантных
наций в многонациональных государственных образованиях. Под-
черкивая разрыв между жертвами, принесенными Сербией во имя
общего государства, и ее неумением создать столь же сильную при-
верженность государству у «неблагодарных» словенцев и хорватов,
которые считают сербов не «освободителями», а «оккупантами»,
Црняньский в своих горьких обвинениях демонстрирует типичный
механизм ресентимента, который, напомним, возникает как «раз-
рыв между политическим, конституционным и традиционным
статусом группы и ее фактической властью».204 С другой стороны,
метания Црняньского между интегральным югославизмом и серб-
ским национализмом подчеркивают как раздвоенную лояльность
Доминантной нации в многонациональном государственном об-
разовании,так и общественно-психологические условия, в которых
весы политической идентичности могут склониться в пользу на-
ционального партикуляризма. Говоря конкретнее, возникновение
Ресентимента и прославление добродетелей собственной нации за-
вязаны на взаимодействие с основной референтной группой — в дан-
ном случае, хорватами, — элиты которой в 1930-е гг. разыгрывали
Cmjanski, Milos. Do tog mora doci // Ideje. 1935.15 June. (Dveri srpske. P. 75-
74>
$<Mer, Max. Ressentiment. New York: Schocken Books, 1972. P. 45-46.
290
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
карту «культурного превосходства» Хорватии, основанного на ее
близости к «европейской культуре».205 И это представление тоже
зиждилось на ресентименте, поскольку хорватское культурное пре-
восходство было призвано замаскировать тот факт, что Хорватия
уступает сербскому «востоку» в политическом и военном смысле, -
это подтверждается постоянными неудачами попыток ее элит полу-
чить руководящую роль, которая соответствовала бы исторической
значимости этой нации как творца югославской идеи или ее статус-
ным притязаниям на роль носителя высокой культуры среди южных
славян. Но даже и с учетом этого, неизменное противостояние хор-
ватской элиты централизму надлежит трактовать прежде всегос по-
зиций определяющего исторического опыта этой нации, т. е. дли-
тельной борьбы за политическую автономию в рамках Габсбургской
империи и связанного с этим восприятия государства как силы,
чуждой для национальной жизни, — это восприятие было еще боль-
ше усилено рядом сменявших друг друга в Югославии централистских
администраций и диктатурой короля Александра.206
Нет нужды восстанавливать здесь цепочку исторических событий,
которые привели к подписанию в 1939 г. Соглашения (Споразума)
Цветковича — Мачека, которое де факто положило начало федера-
лизации государства.207 Для нас важнее то, что Споразум заставил
некоторых ведущих культуртрегеров Сербии переосмыслить взаи-
моотношения между сербской национальной идентичностью и Югос-
лавским государством. В процессе они сформулировали аргументацию,
которая вновь всплыла полвека спустя, в момент терминального
кризиса коммунистической Югославии. Такая преемственность под-
черкивает важность повторяющихся тем политической культуры для
понимания сути националистической мобилизации.
Споразум превратил Хорватию в самоуправляемую администра-
тивную единицу (бановину) в рамках Королевства Югославия. Бано-
вина Хорватия получила широкую политике-культурную автономию,
а ее географические размеры удовлетворяли большинство традици-
онных притязаний хорватских националистов. Помимо «исторической
Хорватии» (Хорватии-Славонии и Далмации) в бановину вошли ча-
205 DimtfL Kulturna politika. Vol. I. P. 398-400.
206 Непревзойденное социально-психологическое описание исторического
опыта Хорватии дано у выдающегося хорватского писателя Мирослава
Крлежи. См.: Krleza, Miroslav. Deset krvavih godina. Pacifisticke refleksije
izmedju 1914-1924. Sarajevo: Oslobodjenje, 1979. P. 87-104.
207 Политическую историю сербо-хорватских отношений в межвоенной Юго-
славии см. в: Djokic, Dejan. Elusive Compromise: A History of Interwar Yugo-
slavia. New York: Columbia University Press, 2007.
Глам4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 291
сти Срема с городом Вуковаром, Дубровник и значительная часть
Боснии и Герцеговины. Хотя определенные территории, которые
хорватские националисты считали своими по историческому праву
(восточный Срем, Которский залив) остались за пределами банови-
ны. к ней были присоединены другие территории на основании
этнического большинства или географической близости. Соответ-
ственно, при определении границ бановины использовались одно-
временно исторические, этнические и географические критерии.
Бановина заняла около четверти территории Югославии, а ее насе-
ление составило свыше 4 миллионов человек — в ней проживало
примерно 756 тысяч православных сербов (19 % от всего населения)
и 153 тысячи боснийских мусульман (3,8 % от всего населения).208
Однако даже важнее юридических установлений оказался дух,
в котором было воспринято это соглашение. Для Владко Мачека,
вставшего после Радича у руля Хорватской крестьянской партии,
важнейшей чертой Споразума стала демаркация национальной тер-
ритории. Поскольку национальная территория является «самым
важным маркером существования любой нации, — объяснял Мачек, —
первая моя мысль состояла в том, чтобы обеспечить хорватам на-
циональную территорию, которая будет носить надлежащее имя,
т.е. называться Хорватией». Во-вторых, Споразум многое сделал для
обеспечения второго важного критерия существования нации — на-
родного суверенитета. В этом смысле «мы, хорваты, являемся почти
полными хозяевами своей родины». И, наконец, хотя некоторые по-
тенциально хорватские территории и не вошли в состав бановины,
это не являлось недостатком, поскольку Споразум считался пред-
варительным соглашением, подлежащим в дальнейшем доработке.209
Отклик сербов на Споразум 1939 г. оказался далеко не единодуш-
ным.210 Видные сторонники политической децентрализации суще-
ствовали и в самой Сербии, и среди сербов с бывших габсбургских
территорий. Однако это не означало, что они готовы были отказать-
ся от югославской идеи или пренебречь сербскими национальными
интересами. В этом отношении критика Споразума, прозвучавшая
в журнале только что созданного Сербского культурного клуба (СКК)
(«Сербский голос»), представляется очень красноречивой. Тот факт,
Ibid. Р. 204-209. Ключевой работой по политической истории Споразума
остается: Boban, Ljubo. Sporazum Cvetkovic — Macek. Beograd: Institut
drustvenih nauka, 1965.
Boban L. Sporazum Cvetkovic — Macek. P. 409-410.
Обзор реакций co стороны сербов см. в: Djokic D. Elusive Compromise.
P. 223-269.
292
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
что «Сербский голос» не выражал ни официальных взглядов, ниточ-
ки зрения какой-либо из политических партий, делает этот журнал
прекрасным инструментом для понимания хода мысли некоторых
самых важных национальных культуртрегеров на этой критической
развилке югославской истории.211 Если смотреть с позиции долго-
срочного исторического наследия, следует особо выделить три темы:
1) озабоченность по поводу сербского национального единства и гра-
ниц будущей сербской федеральной единицы; 2) представление сер-
бов о себе как о народе — государственном строителе; 3) жертвы,
принесенные сербами во имя Югославского государства, и их особая
роль в его сохранении.
Никто из авторов «Сербского голоса» не ставит под вопрос не-
обходимость решения хорватского вопроса посредством политиче-
ского договора. При этом в редакционной статье в самом первом
номере однозначно сказано, что успех Споразума зависит от двух
условий. Во-первых, соглашение не должно угрожать единству госу-
дарства: «Если раньше допускались ошибки и считалось, что любой
вид автономии может представлять опасность для единства государ-
ства, не следует повторять эту ошибку и думать, что любая защита
единства государства опасна для автономии. Без сильной Югославии
не может быть свободы для сербов и хорватов». Второе условие со-
стояло в том, чтобы «сербы были представлены наравне с хорватами.
История Видовданской конституции показала, что невозможно со-
хранить конституционный порядок без участия хорватов. Подобным
же образом конституционный порядок, который сербы не примут
по своей доброй воле, обречен на неудачу». Как только будет услышан
«сербский голос, свободный от всяческих теорий и партийных пред-
рассудков», вторила еще одна редакционная статья, «могучий серб-
ский дух наполнит всю Югославию своей боевитостью и передаст ее
в качестве наследия грядущим поколениям*. Отсюда — главный лозунг
«Сербского голоса»: «Сильная Сербия — сильная Югославия».212
211 Сербс кий культурный клуб (образованный в январе 1937 г.) задумывался
как объединение независимых интеллигентов и промышленников, которые
ставили своей задачей внедрение просвещенного сербского патриотизма.
Их критические высказывания в адрес правительства привели к запрету
многих выпусков «Сербского голоса» за короткий период его существова-
ния (1939-1940). Два обзора деятельности СКК см. в: DinucL Kultuma pohtika.
Vol. I. P. 506-561; Iskuienja srpske elite. Dokumenti о radu Srpskog kultumog
kluba/ed.by PeroSiinil. Beograd: Sluzbeni glasnik i Filip Visnjic, 2006. P.7-41.
212 Srpski glas. 16 November 1939// |ako srpstvo-jaka lugoslavija. Izbor clanaka
iz “Srpskog glasa" organa Srpskog kultumog kluba, 1939-1940 / ed. by Miodrag
lovicic. Beograd: Naucna knjiga, 1991. P. 7-10.
Пин 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 293
Наиболее спорными были те статьи в «Сербском голосе», в ко-
торых ставились под вопрос границы новой бановины. Умеренный
вариант аргументации предлагал выдающийся сербский историк
Владимир Чорович, который подчеркивал непоследовательность
критериев, использованных при определении границ бановины. По
мнению Чоровича, некоторые районы были включены в нее на ос-
новании проживания в них католического (хорватского) большинства,
другие - на основании исторического права или географической
близости. В ряде случаев хорватская сторона намеренно проигно-
рировала существование православного (сербского) большинства
в некоторых вошедших в бановину районах (Книн, Равни Котари,
Вргин мост), при этом забрав себе другие территории (в долине Не-
ретвы) по принципу этничности. По мнению Чоровича, подобную
непоследовательность можно счесть простительной, но только в том
случае, если речь идет о проведении границ внутри общего Югос-
лавского государства. Однако «совершенно ясно и очевидно, что
речь идет не только об административном делении, но и о делении
между народностями. В любом случае, у хорватской стороны никог-
да не возникало сомнений в том, что это граница национальной
территории и национального государства. Естественно, при про-
ведении подобных разделов сербы не могут оставаться равнодуш-
ными к их итогам». Смешанный характер населения во многих ре-
гионах делал неизбежным тот факт, что множеству сербов придется
жить среди хорватов, а хорватам — среди сербов, речь шла лишь
отом, чтобы по возможности уравнять эти цифры. По факту же по-
лучилось, что число сербов в бановине вдвое превышало число ка-
толиков во всей остальной Югославии. Последней причиной для
озабоченности было представление хорватских лидеров о том, что
Споразум является «лишь фазой» национальной борьбы. Поскольку
значение этой «фазы» почти не вызывало сомнений, сербов трудно
упрекнуть за то, что они требовали большего единства в собственных
рядах.213
Многие авторы «Сербского голоса» поддержали аргументацию
Чоровича - указав, например, на большое число сербов, проживаю-
щих в бановине, или потребовав, чтобы районы Хорватии-Славонии,
Боснии и Далмации, где большинство жителей составляют сербы,
получили право решать, к какой федеральной единице они предпо-
читают относиться. Другие пошли гораздо дальше, в открытую
присовокупив боснийских мусульман к сербской нации, а всю Боснию
2П Corowc, Vladimir. Pitanje diiavnog preuredjenja. 23 November 1939// lovicic M.
lakosrpstvo. P. 18-19.
294
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
и Герцеговину — к будущей сербской федеральной единице, утверж-
дая, что Македония является сербской, и оспаривая включение Ду-
бровника и Далмации и ба нон и ну, несмотря на проживающее там
католическое большинство. Еще более радикальную позицию за-
няли те, кто считал, что Сербия — «повсюду, где есть сербы», в том
числе в Какие, Кордуне и Лике (частях верхней Хорватии и внутрен-
ней Далмации), а также и в части Славонии — все эти территории
вошли в состав бановины Хорватия. Эти земли являются сербскими,
настаивал один из авторов, поскольку «предки нынешних сербов
на протяжении многих веков с успехом защищали их от иноземных
захватчиков, пропитав их своими благородными потом и кровью.
И разве это право собственности, освященное пролитой в прошлом
кровью и подкрепленное мощью и деяниями ныне живущих, стоит
меньше, чем пакты и историческое право? То же самое справедливо
и относительно сербской Воеводины и сербской Боснии». Соответ-
ственно, сербы, проживающие в Сербии, просто обязаны продемон-
стрировать свою солидарность с соотечественниками — не только
риторически, но и через практические действия.214
В дополнение к подобным призывам к национальному единству
некоторые члены СКК призывали к национальной консолидации
на неспокойных албанской и венгерской границах, где могли воз-
никнуть ирредентистские движения. Хотя некоторые считали, что
лучший путь к достижению этой цели — экономическое и культурное
развитие, другие выступали за репопуляцию Косова сербскими и чер-
ногорскими колонистами и даже за насильственное выселение боль-
шого числа албанцев.2IS Были и такие, кто заявлял, что этническое
2,4 См. следующие статьи в: lovicic, Milorad. |ako srpstvo: Srpska jedinica. 25 Ja-
nuary 1939. P. 103-104; Sporazum ili nesporazum. 1 February 1940. P. 105-10b;
Jugoslovenski karakter srpsko-hrvatskih pokrajina; Cija je Bosna. 23 November
1939. P. 20-22,28-29; Bajramski prilog hrvatskog dnevnika. 30 November 1939.
P. 40-42. О Македонии см.: Juzna Srbija ili Makedonija. 16 November 1939.
P. 11-12; о Дубровнике и Далмации см.: Problem Dubrovnika. 29 February
1939. P. 134-138; Nasa Dalmacija. 4 April 1940. P. 166-172; наконец, о по-
зиции, что Сербия — везде, где есть сербы, см.: М. М. Gde god ie Srba - tu
je Srbija. 14 December 1939. P. 57-58.
2,5 Это был ВасоЧубрилович (1897-1990), первый секретарь СКК и бывший
член движения «Молодая Бос ния», которое организовало убийство Фран-
ца Фердинанда в 1914 г. Впоследствии стал попутчиком коммунисти-
ческого режима. Полный текст меморандума см. в: Sintic, Рего. Iskusenja
srpske elite. Р. 73-105. Меморандум Чубриловича стал широко известен
в конце 1990-х, когда его начали интерпретировать как документ, соз-
давший прецедент для кампании этнических чисток в Косове, развя-
занной Милошевичем. Впрочем, согласно другому источнику, меморан-
Гим 4.Коммунизм и национализм: русские и сербы н СССР и Югославии 295
равновесие в Воеводине необходимо сдвинуть посредством ее коло-
низации сербами из Хорватии-Славонии или посредством система-
тического обмена населением с Хорватией. Подобный обмен насе-
лением снял бы напряженность между сербами и хорватами
и поспособствовал бы консолидации национального пространства,
попутно ослабив венгерский иррсдентизм.216
Первой реакцией сербских культурных элит на Споразум стали
высказывания о необходимости создать сербскую бановину, которая
вберет в себя все территории к востоку и югу от Хорватии.217 Речь
шла о реальной программе создания «Великой Сербии* втом смыс-
ле, что она включала в себя территориальные притязания Сербии
не только в тех частях страны, которые были населены меньшин-
ствами (албанцами, венграми), но также и на территориях, где про-
живали другие южнославянские группы,официально непризнанные
нациями (боснийские мусульмане, македонцы), а эти группы, как
считалось, можно ассимилировать в сербскую национальную куль-
туру. Более того, как недвусмысленно высказался Чорович, сербы
примут хорватскую бановину только при условии, что она останет-
ся административной единицей внутри Югославии. С другой сто-
роны, если хорватская бановина станет требовать полной незави-
симости, Сербия предъявит права как минимум на те территории,
где сербы составляют локальное большинство. До удивления схожая
точка зрения бытовала и в последние годы существования комму-
нистической Югославии: сербские элиты толковали конституцион-
ное право наций на самоопределение как плебисцитное право
сербского народа на всей территории его проживания, тогда как
хорватские элиты утверждали, что это право относится к «социа-
листическим республикам», «исторические границы» которых яв-
ляются «нерушимыми».
В «Сербском голосе» постоянно возникали еще две темы: особая
роль сербов в создании и сохранении Югославского государства
и их коллективная готовность к героическому самопожертвованию.
Так, Слободан Драшкович утверждал, что поставить узко-сербские
Дум Чубриловича оставался почти неизвестным до того, как один
албанский аспирант отыскал его в архиве в 1983 г. (Pavlowitch S. К. Serbia.
...₽-|И)-.
Реппа, Djordje. Nacionalizovanje Vojvodine i Juzne Srbije // Iskusenja srpske
2n elite. P. 105-123.
Такие предложения звучали даже на официальном уровне. См.: Djokic,
fyan. National Mobilization in the 1930s: The Emergence of the 'Serb ques-
tion’ in the Kingdom of Yugoslavia // New Perspectives on Yugoslavia / ed. by
^ian Djokic, James Ker-Lindsay. London: Routledge, 2011. P. 62-81.
296
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
интересы выше интересов Югославского государства — значит пре-
дать сербскую традицию государственного строительства: «Лучшая
сербская традиция такова: государство превыше всего. Просто по-
тому, что без собственного национального государства нет ни сво-
боды, ни культуры, ни прогресса, ни жизни. <...> Сербы считают,
что жить достойной жизнью можно только в собственном свободном
национальном государстве, где мы сами распоряжаемся своей судь-
бой. <...> Только имея это в виду, и можно понять всю сербскую
историю».218 * Близки к этому и рассуждения историка Драгослава
Страньяковича, который подчеркивал, какую непомерную цену
сербы заплатили за создание двух независимых государств, Сербии
и Черногории. Эти жертвы — основная причина того, почему сербы
«всегда отделяли режим от государства. Режимы приходят и уходят,
а государство необходимо сохранять. Серб будет бороться с режи-
мом, который ему не нравится, но станет печься о том, чтобы не
задеть авторитета и целостности государства».214 Другие тоже под-
черкивали, что сербы принесли больше жертв за Югославское го-
сударство, чем другие народы. В одной редакционной статье гово-
рится:
То, что сербы принесли самые большие жертвы и больше
всего отдали за нее (Югославию], является неоспоримым
фактом. <...> Вот почему в душе каждого серба — крестьяни-
на или горожанина, дилетанта или интеллигента — Югосла-
вия пробуждает самые сокровенные чувства и служит высо-
чайшим мерилом деятельности... Не стоит обращать
внимание на то, что порой это выглядит иначе, но сербам
Югославия дороже даже их более узких национальных
чувств.220
Соответственно, того, кто грешит против сербского духа, можно
простить, но тот, кто «грешит против государства, является нашим
смертельным врагом, с которым мы готовы вступить в открытую
схватку».221 Схожим образом Слободан Драшкович подчеркивал, что
«все сербы от первого и до последнего будут сегодня сражаться за
2,8 Draskovic, Slobodan. Danaianji polozaj i zadaci Srba. 29 February 1940; Zlou-
potrebe srpskog imena. 21 March 1940// fovicic M. |ako srpstvo. P. 124-128,
156-158.
2,9 Stranjakovic, Dragos lav. Hrvati i Sporazum od 26. avgusta 1939. godine. 28 De-
cember 1939 // Ibid. P. 90-94.
220 Drzava pre svega. 8 February 1940// Ibid. P. 114-116.
221 Ibid.
Глава 4.Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 297
Югославию, как сражались за Сербию в 1912, 1913 и 1914-1918 гг.
Всем это прекрасно известно: сербам, хорватам и словенцам, равно
каки меньшинствам, и иностранцам, и дружественным, и недру-
жественным».* 221 222
Безусловно, значимость аргументации, высказанной в «Сербском
голосе», не ограничивается непосредственным историческим кон-
текстом. Выражая свое недовольство Сноразумом, видные сербские
интеллигенты артикулировали некоторые из своих ранее принимав-
шихся за данность убеждений, касающихся исторического опыта
нации, ее территориальных притязаний, интересов и идеалов. Впер-
вые за всю историю межвоенного государства эти интеллектуалы
сформулировали мысль, что сербский национальный вопрос встал
снова уже в Югославском государстве и на сербах лежит особая
ответственность — преодолеть свои внутренние политические рас-
хождения во имя национального единства. С идеей о том, что на-
циональная культура должна стать основой для политической мобили-
зации, хорошо сочеталось представление, что всем сербам следует
жить в одном государстве. Впрочем, несмотря на явственное воз-
рождение сербского партикуляризма, эти самые интеллигенты про-
должали поддерживать веру в то, что лучшим гарантом националь-
ного единства является именно Югославское государство. Как
утверждал Слободан Йованович, вера в сильное Югославское госу-
дарство прекрасно сочеталась с сербским партикуляризмом при ус-
ловии, что сербы станут отделять задачу сохранения национальной
культуры от своей политической ответственности за государственное
единство.223
При том что это представление о сербах как нации строителей
государства подвергалась суровой критике из самых разных по-
литических сфер, примечательно, что даже лидер левых аграриев
Драголюб Йованович (не родственник Слободана Йовановича), ко-
торый считал, что национальный вопрос вторичен по отношению
к социальному, так суммировал исторический опыт нации: «У серб-
ского народа нет большей святыни, чем государство, до войны —
Сербия,теперь — Югославия. Того, чего от них невозможно добиться,
122 Draskovic, Slobodan. U Srbiji nema mesta Srbovanju. 16 May 1940// Ibid. P. 194-
197.
221 lovanovic, Slobodan, lugoslovenska misao u proslosti i buducnosti // Sabrana
dela Slobodana Jovanovica. 12 vols / ed. by Radovan Samardzic, Zivorad
Stojkovtf. Beograd: B1GZ, Srpska knjizevna zadruga i jugoslavijapublik, 1991.
Vol. XI. P. 567-575. Изначально прочитано в качестве лекции в СКК в де-
кабре 1939 г., опубликовано в “Srpski knjizevni glasnik” в 1940-м.
298
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
апеллируя к сербскому патриотизму, православию или идее свободы,
можно добиться, воззвав к интересам государства».224
Йованович, в свое время изучавший социологию и юриспруден-
цию у последователя Дюркгейма Селестена Бугле, наверняка знал
о том, какую роль коллективные представления играют в поддерж-
ке государственной власти с помощью квазирелигиозного поклоне-
ния. Если это верно даже для обычных ситуаций, когда патриотиче-
ских ритуалов достаточно для того, чтобы вернуть идею нации на ее
харизматический пьедестал, то в период национального кризиса,
когда коллективный пыл приобретает особую силу, самопоклонение
общества становится еще более интенсивным. Одно из драматиче-
ских событий такого рода произошло 27 марта 1941 г., когда югос-
лавское правительство, двумя днями ранее подписавшее Трехсто-
ронний пакт, было свергнуто в результате военного переворота. Эта,
по сути, самоубийственная попытка спасти национальную честь
в тот момент, когда только Британия и Греция воевали со странами
Оси, «стала скорее спонтанным эмоциональным откликом, чем за-
ранее подготовленным заговором».225 Никто не мог тогда предска-
зать, что коллективный пыл, породивший гневные массовые демон-
страции, которыми сопровождался переворот, будет направлен
в совершенно неожиданную сторону Коммунистической партией
Югославии (КПЮ).
Этнический национализм
в ходе Югославской гражданской войны
Стремительное поражение Югославской королевской армии по-
сле вторжения нацистов (апрель 1941 г.) сопровождалось попытками
различных оккупационных сил (Германии, Италии, Венгрии и Бол-
гарии) воспользоваться трениями между различными нациями
и меньшинствами Югославии. Составной частью этой политики «раз-
деляй и властвуй» стало особое наказание, которому подвергались
сербы как основная нация страны. Помимо того что сербов обвини-
ли в перевороте, Гитлер назвал их единственным «государственно-
224 Цит. по: RadulovtfM. Struggling with Yugoslavism. P. 254. Обзор критических
высказываний в адрес СКК см. в: Ibid. Р. 266-267; Djokic D. National Mobi-
lization in the 1930s. P. 75-76.
225 Pavlowitch S. K. Serbia. P. 138. Бранко Петранович описывает масштабы
антифашистских настроений в Сербии и Черногории. См.: Petranovic, В ran ко.
Srbija u Drugom svetskom ratu, 1939-1945. Beograd: Vojnoizdavadki i novin-
ski centar, 1992. P. 75-86.
fuH 4 Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 299
строительным элементом в Юго-Восточной Европе» и основной
региональной угрозой Третьему рейху.22611смилосердпая бомбежка
Белграда (6 апреля 1941 г.), захват в плен 200 тысяч сербских бойцов
(втом числе около 12 тысяч офицеров и 200 генералов, по преиму-
ществу сербов), которых отправили в немецкие и итальянские
лагеря,22 принуждение Сербии (единственной, помимо северной
Словении,югославской провинции, попавшей под прямое нацистское
правление) к жесткому карательному миру — все это было призвано
сообщить, что Сербии не позволят оказать то же сопротивление, ко-
торое она оказала многократно превосходящей ее по силам австро-
венгерской армии по ходу Первой мировой войны. Даже к коллабо-
рационистской администрации генерала Милана Недича относились
(подозрением.228
Карательные меры против Сербии имели и территориальное вы-
ражение.229 Значительная часть Воеводины была передана Венгрии
Хорти, большая часть Косова включена в находящуюся под эгидой
Италии Великую Албанию, Македония попала под болгарское прав-
ление, а Черногория — под итальянскую оккупацию; в результате
«усеченная Сербия» сократилась до своих границ 1912 г.(т.е.до Бал-
канских войн). Частичными исключениями стали Банат (северо-вос-
точная Воеводина) и небольшая часть северного Косова, которые
технически остались в составе Сербии.230
Совершенно иным было отношение к новообразованному Неза-
висимому государству Хорватия (НГХ), где оккупационные войска
л 0 заявлении Гитлера, сделанном несколько позднее, см.: Avakumovic, lvant
Mihailovic prema nemackim dokumentima. London: Nasedelo, 1969. P. 12-13.
В первой своей прокламации от 6 апреля 1941 г. Гитлер обвиняет сербскую
«милитаристскую клику» в пробританском заговоре и подчеркивает исто-
рическую преемственность с заговорщиками, которые спланировали
убийство Франца Фердинанда в 1914 г. См.: Terzic, Velimir. Jugoslavia u april-
skom ratu. Titograd: Graficki zavod, 1963. P. 416-423.
:r Pavlowitch, Stevan. Hitler’s New Disorder: The Second World War in Yugoslavia.
New York: Columbia University Press, 2008. P. 20.
a Tomasevich, lozo. War and Revolution in Yugoslavia, 1941-1945: Occupation
and Collaboration. Stanford: Stanford University Press, 2001. P. 213. Томаше-
вич приводит высказывание Гимлера о том, что национальную гвардию
Недича вооружать не стоит, поскольку сербы - «народ, который веками
оказывал вооруженное сопротивление и обучен этому».
Как пояснил Риббентроп, задача состояла в том, чтобы «уменьшить Сер-
бию до минимальных размеров, чтобы предотвратить заговоры и интри-
ги». См.: Milazzo, Matteo I. The Chetnik Movement and Yugoslav Resistance.
Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1975. P. 10.
Cm.: Tomasevich I. War and Revolution. P. 64-83,175-233.
300
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
(немецкие и итальянские) полностью доверяли движению хорватских
крайних националистов, усташей (буквальное значение: «повстан-
цы»), во главе которых стоял Анте Павелич. Расширенное за счет
территорий Боснии и Герцеговины и восточного Срема (однако ли-
шенное Далмации, которая отошла к Италии), НГХ имело население
в 6,5 миллионов человек, в том числе свыше 1,8 миллиона сербов
и 750тысяч боснийцев-мусульман. Лидеры усташей с самого начала
однозначно продемонстрировали, что государство их будет расовым.
В целом ряде правительственных декретов «арийский» статус хор-
ватов был подтвержден законодательно, а евреи и цыгане были офи-
циально лишены гражданства. Хотя с точки зрения формального
законодательства сербы не подвергались расовой дискриминации,
глашатаи усташей недвусмысленно заявляли, что они являются чуж-
дым элементом, который надлежит «вычистить» из Хорватии. С дру-
гой стороны, усташи прилагали последовательные усилия к тому,
чтобы кооптировать боснийцев-мусульман как «хорватов исламской
веры» и тем самым оправдать свои территориальные притязания
на Боснию и Герцеговину.231
Самым значимым следствием прихода усташей к власти стало
систематическое изгнание и истребление сербов. Массовые распра-
вы начались уже в конце апреля и усилились летом 1941 г., застав
многие сербские общины врасплох.232 «Снова и снова, — пишет Лю-
сьен Карчмар, — убивали сотни и даже тысячи сербов, которые поч-
ти не оказывали сопротивления, а осуществляли это какие-то два-три
десятка усташей и их прихвостней».233 Несмотря на единичные про-
тесты, в целом иерархия хорватской католической церкви пошла
на соглашательство с новым режимом, тем самым придав ему леги-
тимность. В целом ряде случаев католические священники содей-
И1 Ibid. Р. 380-387, 488-494. Некоторые значимые высказывания лидеров
усташей см. в: Dultf, Tomislav. Ethnic Violence in Occupied Yugoslavia: Mass
Killing from Above and Below// New Perspectives. P. 82-100.
232 Cm.: leli&Buttt, Fikreta. Ustase i Nezavisna Drzava Hrvatska, 1941-1945.
Zagreb: Liber i Skolska knjiga, 1977. P. 166-167. Елич-Бутич утверждает,
что расправы начались 27-28 апреля с казни около 200 сербов-крестьян
под Беловаром. По ходу следующих нескольких месяцев число казнен-
ных сербов в разных частях НГХ составило от 50 до 2000 человек на де-
ревню или небольшой город. В некоторых частях западной Боснии,
особенно в районе Цазина и и Боснийской Крайне, в первые несколько
месяцев войны, по утверждению Елич-Бутич, могло погибнуть до 20
тысяч сербов.
255 См.: Karchmar, Lucien. Draza Mihailovic and the Rise of the Cetnik Movement,
1941-1942.2 vols. New York: Garland, 1987. Vol. 1. P. 437.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы н СССР и Югославии 301
ствовали расправам, хотя некоторые из них, в том числе и крайне
неоднозначный архиепископ Степинац, осуждали за закрытыми
дверями наиболее бесчеловечные выходки режима. Среди других
попыток религиозной консолидации следует назвать насильственное
обращение православных «раскольников», хотя необходимо под-
черкнуть, что этот процесс был инициирован не столько католиче-
скими иерархами, сколько государственной властью.234 Как бы это
странно ни звучало, хотя и в полном согласии с теорией ресентимен-
та, идеологи усташей в оправдание своих действий ссылались на тра-
диционную роль Хорватии как бастиона западного христианства
и на ее особую миссию распространения «европейских ценностей»
в отсталой Боснии и Герцеговине. Эту миссию вскоре поставил под
угрозу подъем партизанского движения — его поддерживал комму-
нистический «Восток» (т. е. Москва).235
Даже травматичнее, чем стремительность, с которой террор уста-
шей обрушился на сербские общины, был сам характер насилия. Хотя
расправы совершались именем безличной идеологии расового пре-
восходства, сам характер насилия скорее напоминал те методы, ко-
торые использовались по ходу европейских религиозных войн XVI в.,
чем рационально-бюрократические нацистские технологии истре-
бления. Основным оружием в этой Варфоломеевской ночи 1941 г.
были ножи, топоры и молотки; расчлененные тела жертв сбрасыва-
ли в общие могилы, которые они же и рыли, а также в многочислен-
ные ямы, которые сама природа проделала в известняковых скалах
внутренней части Адриатического побережья. Похожие методы ис-
пользовались и примерно в двадцати концентрационных лагерях,
которыми руководили усташи, в том числе и в самом большом и из-
вестном, Ясеноваце, где большинство из свыше восьмидесяти тысяч
погибших составляли сербы.236
34 Вопрос о соучастии католической церкви является предметом ожесто-
ченных споров историков. Нюансированный подход см. в: Biondich, Mark.
Controversies surrounding the Catholic Church in Wartime Croatia, 1941-1945//
The Independent State of Croatia 1941 — 1945 / ed. by Sabrina P. Ramet. London:
Routledge, 2007. P. 31-61.
35 Itiic-ButicF. Ustase. P. 138-140; Redzic, Enver. Bosna i Hercegovina u Dnigom
svjetskom ratu. Sarajevo: Graficko-izdavacka kuca, 1998. P. 156-157.
u Сведения о Ясеноваце см. в: Miletic, Antun. Koncentracioni logor lasenovac.
1941-1945.3 vols. Beograd: Narodna knjiga, 1986-1987. Владимир Жерявич
оценивает число сербов, погибших в Ясеноваце, в 45 000-52 000. Кроме
того, среди жертв Ясеноваца было 13 тысяч евреев, Ютысяч цыган и ^ты-
сяч антифашистов-хорватов и боснийских мусульман. См.: 2er/avic, Vla-
dimir. Opsesije око Jasenovca i Bleiburga. Zagreb: Globus, 1992. P. 69-75.
302
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Другим следствием прихода усташей к власти стало успешное
вовлечение в борьбу с сербами некоторых боснийских мусульман.
Хотя эти боснийско-мусульманские усташи составляли меньшинство
в своей религиозной группе, их активное участие в расправах стало
причиной раскола между сербскими и боснийско-мусульманскими
общинами.* 237 238 Особенно сильно эта враждебность проявилась в Гер-
цеговине, где близость Черногории и все еще живая память о жесто-
ком антагонизме мусульман и православных при османском прав-
лении сообщила вновь возникшему конфликту, по словам видного
коммуниста-революционера, накал «первобытной ненависти», ко-
торая выглядела насмешкой над коммунистическим интернациона-
лизмом.258 В Боснийской Крайне (западном приграничном районе),
по словам партизанского писателя Бранко Чопича, местные сербы
в повседневной речи называли боснийских мусульман «турками»
и с подозрением относились даже к тем мусульманам, которые хо-
тели присоединиться к коммунистическому восстанию против ок-
купантов.239 Если добавить к этому изгнание сербских колонистов
из Косова албанскими националистами, становится ясно, почему
в глазах многих сербов поражение в апреле 1941 г. начало принимать
форму подлинной национальной катастрофы.
Свыше 100 тысяч беженцев из НГХ принесли в Сербию летом
1941 г. новости о расправах. Результатом стала «волна страха и не-
годования в Сербии: добавившись к шоку от падения и распада
Югославии, она вызвала страшный взрыв ненависти к хорватам
и мусульманам. Начинало казаться, что враги сербов объединились
для того, чтобы не только уничтожить Сербию как политическое
образование, но и истребить сербов как народ, а хорваты предста-
вали не только главными виновниками военного поражения, но им
же отводилась главная роль в физическом уничтожении сербского
народа».240 Основным политическим следствием этих событий ста-
Стеван Павлович отмечает, что в белградском Музее жертв геноцида
к 2007 г. были идентифицированы имена от 80 до 90 тысяч жертв Ясено-
ваца, более половины из них — сербы. См.: Pavlowitch S. Hitler’s New
Disorder. P. 34.
237 Так это было в городах Босански-Петровац в западной Боснии, в Сребре-
нице и Фоче в восточной Боснии, в регионе Невесинье в Герцеговине
и в других местах. См.: Dedijer, Vladimir, Miletid, Anton. Proterivanje Srba sa
ognjista, 1941-1944. Svedocanstva. Beograd: Prosveta, 1989. P. 282-284,318-
321,323-326,389-397.	Ж
238 Djilas, Milovan. Wartime. New York: Harcourt Brace, 1977. P. 40-41.	I
239 Copic, Branko. Gluvi barut. Rijeka: Otokar Kersovani, 1963.
240 Karchmar L. Draza Mihailovic. Vol. I. P. 90.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 3Q3
по изменение как тактики, так и идеологической ориентации не-
давно возникшего движения сопротивления (четников), во главе
которого стоял полковник (впоследствии генерал) Королевской ар-
мии Драголюб (Дража) Михайлович.241 Поскольку зашита сербов из
НГХ от физического уничтожения представлялась наиболее насущ-
ной задачей движения четников, то «неизбежным образом фокус
стал смещаться с антинемецких на антихорватские настроения».* 242
Еще более справедливо это было в отношении независимых фор-
мирований четников в Хорватии и Боснии и Герцеговине, которые,
по понятным причинам, прежде всего заботились о защите сербов,
многие из которых бежали от террора усташей в итальянскую окку-
пационную зону, и это стало одним из нескольких факторов, которые
подтолкнули четников к тактическому коллаборационизму с окку-
пантами-итальянцами.243
В ранних программных заявлениях четников озвучен этот сдвиг
приоритетов. Разочарование «предательством хорватов и мусульман»
отчетливее всего звучит в раннем меморандуме Стевана Мольевича
«Однородная Сербия» (30 июня 1941 г.), в котором вся вина за паде-
ние Югославии возложена на многонациональный характер государ-
ства. Поскольку сила любого государства зависит от его «внутренней
солидарности и духовного единства народа перед лицом внешней
угрозы, а также от готовности народа пожертвовать всем, в том чис-
ле и собой, за государство и его свободу» и поскольку достичь такого
духовного единства проще всего в этнически однородных государ-
ствах, Мольевич считает, что главная задача сербов состоит в том,
чтобы «создать и организовать однородную Сербию, которая будет
включать в себя всю этническую территорию проживания сербов».
Решение этой задачи требовало, в свою очередь, систематического
обмена населением между сербами и хорватами и четкой демаркации
М| 0движении четников см.: Tomasevich, jozo. The Chetniks. Stanford: Stanford
University Press, 1975. Далее наименование «четники» будет использовать-
ся применительно к последователям Михайловича и тем отрядам из Хор-
ватии и Боснии, которые формально признавали его командование. Чет-
ники Косты Печанаца, сотрудничавшие с нацистскими оккупационными
властями, в расчет не принимаются, поскольку Михайлович считал их
предателями. Более того, позднее по ходу войны Печанац был убитлюдь-
ми Михайловича.
242 Karchmar L. Draza Mihailovic. Vol. 1. P. 90-91.
*4> О немецкой и итальянской зонах в НГХ см.: Tomasevich /. War and Revolu-
tion in Yugoslavia. P. 233-303. Движение четников за пределами Сербии
и их взаимоотношения с итальянскими властями подробно описано в кни-
ге: Milazzo М. /. The Chetnik Movement.
304
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
границ Великой Сербии. Только таким способом сербы и черногорцы
смогли бы избежать ошибки, состоявшей в том, что они пожертво-
вали своей государственностью ради Югославии, из которой хорва-
ты, словенцы и мусульмане «взяли все» и которой они «не дали ни-
чего». Именно поэтому будущая Югославия должна состоять из трех
федеральных единиц: Великой Сербии, которая будет включать в себя
почти всю Боснию и Герцеговину, большую часть Далмации (с Дуб-
ровником) и населенные сербами районы Хорватии (Лику, Кордун,
Банию, части Славонии), а кроме того Черногорию и Южную Сербию
(Македонию), сильно усеченную Хорватию и, наконец, Словению
в рамках ее этнических границ, т. е. расширенную за счет территорий
в Австрии и Италии. Более того, поскольку сербы своей многовековой
борьбой с иностранными захватчиками заслужили право стать ли-
дерами на Балканах, они будут играть в Югославии роль гегемоновю244
При том что меморандум Мольевича не являлся официальной
программой движения Михайловича, он верно отражает настроения
четников после апрельской катастрофы. В своих инструкциях коман-
дирам от декабря 1941 г. Михайлович пишет, что верность делу «борь-
бы за свободу всего нашего народа» под эгидой монархии должна
идти рука об руку с идеей создания «Великой Сербии внутри Великой
Югославии» и «зачисткой государственной территории от всех на-
циональных меньшинств и элементов, равнодушных к нации».245
Кроме того, в силу исконной вражды сербов и хорватов — так пишут
авторы более позднего программного заявления (1942) — только
однородная Сербия в составе федеральной Югославии может гаран-
тировать, что те, «кто дожидался возможности нас погубить», больше
никогда не будут жить на сербских землях.246 По сути, это была про-
грамма этнической чистки, уничтожения большого количества хор-
ватов и боснийских мусульман, с целью освобождения от них буду-
щего сербского федерального образования.
Несмотря на разочарование, вызванное «предательством хорва-
тов» и «ошибочным объединением», а также имея в виду этнический
национализм четников, который, казалось бы, совершенно не со-
вместим с «югославской идеей», движение Михайловича сохраняло
244 Moljevic, Stevan. Homogena Srbija // Ujedinjene srpske zemlje. Ravnogorski
nacionalni program/ed. by Milan Vesovic, Kosta Nikolic. Beograd: Vreme knjige,
19%. P. 190-195.
245 Ibid. P. 46-47.См.также: PetranovicB. Srbija u Drugom svetskom ratu. P. 214-
217.
246 Nikolic, Kosta. Istorija ravnogorskog pokreta, 1941-1945. Beograd: Srpska rec,
1999. Vol. II. P. 386-390.
рмм 4 Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 305
верность идее воссоздания единого Югославского государства. Однако
в этом Югославском государстве сербы должны были получить самое
крупное федеральное образование, а также статус ведущей нации.
Связано это было с тем, что из всех народов Югославии «только у сер-
бов есть собственное четкое представление о государстве, только
сербы понимают, что такое государство: что народное — собствен-
ное- государство представляет собой реальную свободу националь-
ной жизни и нравственного развития, что государство как таковое
каждый должен охранять и защищать любой ценой». Схожие темы
звучат и в других программных высказывания участников движения
четников.24" На более поздних этапах войны призывы четников ста-
ли по тону менее сербоцентрическими и более югославскими. При-
чины этой переориентации связаны с давлением со стороны югос-
лавского правительства в изгнании, осознанием необходимости
вовлекать несербов в движение, которое получило официальное
название «Югославская армия на родине», потребностью противо-
стоять федералистской программе коммунистов и приходом более
толерантных идеологов на ведущие должности.24* * Запоздалые при-
зывы четников к хорватам и боснийским мусульманам не возымели
почти никакого действия, поскольку ранее обе общины подверглись
жестоким расправам четников, что вызвало вполне понятный страх
того, что победа последних вызовет новую волну террора и коллек-
тивной виктимизации.249 В этом смысле нежелание лидеров четников
24 Program organizacije Draze Mihailovica (15 March 1943)// Ujedinjene srpske
zemlje. P. 210-218 (cm. p. 216). См. также: Jugoslavia — to je vec stvamost
(20 March 1944); Nacela demokratije (15 May 1944); Srpski narod i njegova
uloga medju juznim Slovenima (20 June 1944)// Ibid. P. 161-163,172-174,
181-185.
•* В особенности бывший социалист Живко Топалович. О «Светосавском
съезде* четников в деревне Ба (27-28 января 1944 г.) см.: Nikolic К. Istorija
ravnogorskog pokreta. Vol. II. P. 425-436.0 федералистской программе, при-
нятой на этом съезде, см.: Rezolucija svetosavskog kongresa // Ujedinjene
srpske zemlje. P. 223-227.
* 0 расправах четников над боснийскими мусульманами см.: Dedijer, Vladimir,
Miletic, An tun. Ge nocid nad Muslimanima, 1941-1945. Sarajevo: Svjetlost, 1990.
Отерроре четников против хорватов во внутренней части Далмации см.:
lelic-Butic, Fikreta. Cetnici u Hrvatskoj, 1941-1945. Zagreb: Globus, 1986.
P. 160-164. Как показывает Елич-Бутич, не меньшую роль сыграли кара-
тельные меры четников против сербов — участников партизанского дви-
жения в этих регионах. О призывах четников к хорватам и мусульманам
вначале 1944г.см. прокламации: Hrvatskom narodu; Komunisticki poredak
jegrobnica Islama na Balkanu; Braco Muslimani // Ujedinjene srpske zemlje.
P. 228-236.
306
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
сделать движение открытым для других групп, проживающих в по-
граничных зонах сербского ареала, т. е. именно в тех местах, где впол-
не можно было набрать союзников-несербов, в значительной степе-
ни сузило его потенциальную базу, а Михайлович, со своей стороны,
так и не выработал последовательной программы, которая постави-
ла бы ему на службу недовольство многих хорватов их «независимым»
государством.250 Двойственное отношение четников к югославизму,
равно как и ресентимент, вызванный «неблагодарностью хорватов»,
лучше всего выразил сам Михайлович, который, отрицая обвинения
в «пансербизме», заявил: «Меня часто спрашивают: я за Сербию или
за Югославию? Если спросить мое сердце, оно ответит: я за великую
и мощную Сербию, но если спросить разум, я отвечу, что в двух во-
йнах сербы принесли очень много жертв за Югославию, однако хор-
ваты никогда не проявили никакой благодарности... Они [сербы]
имеют полное право сказать: мы больше не хотим Югославии. Од-
нако есть интересы более высокого порядка, которые вынуждают нас
восстановить эту страну».251
Другие элементы мировоззрения четников в точности воспро-
изводят традиционные элементы сербского национализма. Так, Ми-
хайловича прославляли как легендарного героя, ровню Карагеоргию,
как вождя «Третьего сербского восстания», которому предстоит за-
вершить незаконченную сербскую национальную революцию. Счи-
талось, что движение четников воплощает в себе традиционное
сербское православие (дух св. Саввы) и идеалы героев Косова. Кроме
того, согласно описаниям изнутри, это было народное движение,
костяк которого составляло «неиспорченное крестьянство», по кон-
трасту с политической коррумпированностью межвоенных полити-
ков-буржуа или эгоистичных деревенских богатеев. В этом смысле
движение отстаивало эгалитарные традиции сербского народничества,
хотя и делая особый упор на роли государства в экономической и об-
щественной жизни.252
Однако особенно важным элементом, из которого проистекали
все эти идеологические выкладки, был традиционализм четников,
т. е. их «твердое и общее убеждение, что традиция укрепляет народ,
помогает проявиться его дремлющей силе и компенсирует техниче-
ские недостатки отсталой нации».253 В этом смысле мировоззрение
250 Karchmar L. Draza Mihailovic. Vol. II. P. 578-598.
251 Martin, David. The Web of Disinformation: Churchill’s Yugoslav Blunder. New
York: Harcourt Brace, 1990. P. 51.
252 Cm.: Nikolic K. Istorija ravnogorskog pokreta. Vol. II. P. 351 -446.
2” Karchmar L. Draza Mihailovic. Vol. II. P. 924-925.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 307
четников четко строилось на представлении о том, что «передовая
страна несет в себе зародыши собственного разрушения, тогда как
отсталые народы и слаборазвитые страны обладают возможно-
стями, предвосхищающими их светлое будущее»/'4 Если говорить
отипологии национализма,то национализм четников представляет
собой сочетание государственнических и этнических элементов, зиу
чашее в унисон с аргументацией ('.КК. Основным отличием было то,
что. под воздействием катастрофы 1941 г., произошла значительная
радикализация и этнический партикуляризм начал преобладать над
государственностью. Но даже при этом именно представление об осо-
бых способностях сербского народа к государственному строительству
(анеоего этническом превосходстве) было использовано для оправ-
дания сербской гегемонии в будущем Югославском государстве. В этом
отношении существует кардинальная разница между национализмом
четников, который, по сути, был открыт к кооптации хорватов и му-
сульман (т. е. тех, кто был готов с терпимостью отнестись к их сербо-
центрическому представлению о Югославии), и расовой исключи-
тельностью усташей. Уместно также вспомнить, что главная задача
четников состояла в подавлении партизанского движения, с участ-
никами которого — зачастую в буквальном смысле с собственными
братьями и отцами — они обращались суровее, чем с «этническими
другими», при том что коммунисты редко упускали случай разжечь
насилие или ответить тем же. Официально объявив четников Михай-
ловича коллаборационистами и предателями и сведя к минимуму
разницу между политикой систематического истребления усташей
и местью четников, носившей массовый характер, коммунистический
режим не только фальсифицировал исторические факты, но и заложил
основы последующего ревизионистского сербского исторического
дискурса, в котором осуждалась «фальшивая симметрия» в офици-
альном подходе к истории сербского и хорватского национализма
в годы войны.255
is< Benda R. Kings or People. P. 271.
ш 0 допаточно безуспешных попытках Михайловича установить сотруд-
ничество с дал мацкими хорватами и боснийскими мусульманами см.:
Karchmar L Draza Mihailovic. Vol. II. P. 593-600. Вопрос о kivi лао» pan мо-
низме четников остается спорным, однако почти несомненно то. что он
по большей части носил тактический характер. Иван Авакумонич пока *ал,
что немецкие власти до самого конца войны считали Михайловича врагом
См.:: Avakumovic 1. Mihailovic prema nemackiin dokumentirna. Томислав Ду-
лин считает, что разница в масштабах жестокости усташей и четников
связана с тем, что первые контролировали государство, а вторые оста-
вались неформальными образованиями. См.: Dulid Т. Ethnic Violence
308
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Герои-партизаны на алтаре отечества:
от нападок на великосербскую гегемонию
до возрождения национального мифа
Национальная политика третьей крупнейшей силы в Югославской
гражданской войне — возглавляемых коммунистами партизан — яв-
лялась полной противоположностью политики четников. За двадцать
лет борьбы против монархической Югославии позиция Компартии
Югославии (КПЮ) по национальному вопросу претерпела значитель-
ные изменения, от изначального признания унитарной югославской
нации (1919-1921) до утверждения, что сербы, хорваты и словенцы
представляют собой три отдельных нации (начало 1920-х гг.); откры-
той поддержки «национально-освободительных движений угнетен-
ных народов» (1926-1935), частичного возвращения к югославскому
патриотизму в период Народного фронта (1935-1939) и возобновле-
ния нападок на «западный империализм» после сталинско-гитле-
ровского пакта (1939-1941). Константой в представлении коммуни-
стов о национальных проблемах Югославии после Третьей партийной
конференции (1923) оставалось признание «великосербской буржу-
азии* главным угнетателем других югославских наций и националь-
ных меньшинств.* 256
Параллель между великорусским шовинизмом и его сербским
аналогом провел самый известный сербский коммунист Сима Мар-
кович, который сравнил «отношение сербской буржуазии к хорва-
там и словенцам» с «отношением царской России к малороссам
(украинцам) и белорусам». Две эти нации были «столь же, если не
более, похожи на русских, чем хорваты и словенцы — на сербов»,
однако ни репрессии, ни отрицание их «национальной индиви-
in Occupied Yugoslavia. Хотя таким образом можно объяснить некоторые
различия в масштабах этнических чисток, однако эта аргументация не
учитывает разницы между расовой идеологией усташей и приверженно-
стью Михайловича идее восстановления многонационального югослав-
ского государства, пусть эта идея и была ограничена его пансербскими
взглядами.
256 О коммунистической национальной политике на раннем этапе см.: Вапас,
Ivo. The Communist Party of Yugoslavia in the Period of Legality, 1919-1921//
Nation and Ideology: Essays in Honor of Wayne S. Vucinich / ed. by Ivo Banac,
lohn G. Ackerman, Roman Szporluk. New York: Columbia University Press,
1981. P. 188-230. Более общий обзор дан в: Avakumovic, Ivan. History of the
Communist Party of Yugoslavia. Aberdeen: Aberdeen University Press, 1964;
Shoup, Paul. Communism and the Yugoslav National Question. New York: Co-
lumbia University Press, 1968.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 309
дуальности» «великорусской правящей кликой» не могло остановить
развития капитализма, а вместе с ней и украинского и белорусско-
го национального сознания. Поняв это, «большевики немедленно
признали неограниченное право на самоопределение как малороссов,
так и белорусов, не вдаваясь в разговоры о тонкостях того, являют-
ся ли малороссы и белорусы “народностями" или самостоятельными
народами*. Таков урок, который надлежит принять к сведению «серб-
ской буржуазии».257
Аналогия Марковича далеко не совершенна, однако это не ли-
шило ее идеологической убедительности. Для югославских комму-
нистов СССР был «обществом-лидером» — совершенно логично, что
в своих рассуждениях Маркович опирался на опыт царизма. Что
примечательно, из своего анализа Маркович не делает вывода о том,
что словенцы и хорваты должны прибегнуть к революционным
антигосударственным действиям; скорее, речь идет о том, что они
должны удовлетвориться национальной автономией в рамках де-
мократической Югославии. Когда национальный вопрос будет решен
конституционными средствами, т. е. через создание национальных
автономий и национального равенства, тогда, рассуждает Маркович,
рабочие и крестьяне освободятся от буржуазного национализма
и смогут беспрепятственно развернуть классовую борьбу по всей
стране.258
Предложенное Марковичем конституционное решение нацио-
нального вопроса не устроило лидеров мирового пролетариата. Как
объяснял Дмитрий Мануильский, в результате войны в Европе об-
разовалось множество «мелких империалистических государств»
(Чехословакия, Польша, Румыния, Югославия), в которых националь-
ный и социальный вопросы пересекались. В Югославии «гражданская
война», которую «сербские власти» вели против «партии Радича»,
означала, что национальное подавление хорватов принимает те же
формы, какое в царской России в 1880-е гг. принимало подавление
поляков. Более того, поскольку Югославия являлась «ведущей контр-
революционной силой на Балканах, балканской Вандеей», югослав-
ские коммунисты более других были обязаны придерживаться
революционной линии. Сочетание трех революционно-освободи-
тельных движений — рабочих, крестьян и угнетенных народов —
должно было стать победной революционной формулой точно так же, * *
25 Markovic, Sima. Nacionalno pitanje u svetlosti marksizma (1922)// Markovic S.
Tragizam malih naroda: Spisi о nacionalnom pitanju / ed. by Desanka Pesic.
Beograd: Filip Visnjic, 1985. P. 21-88 (cm. p. 83-84).
2SI Ibid. P. 85-87.
310
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
как и в царской России. Сталин повторил те же аргументы по ходу
полемики с Марковичем.259
Представление о том, что национальный и социальный вопросы
пересекаются, означало, что коммунисты должны вступать в союзы
с периферийными националистическими движениями. Это также
предполагало, что сербским кадрам и их коллегам из числа «угне-
тенных наций» уготованы разные роли. Как поясняла одна статья
в коммунистической прессе, если «хорватский коммунист — не про-
сто какой-то “интернационалист”, существующий в пустоте, а ком-
мунист-хорват, т. е. коммунист, который делает все возможное для
освобождения хорватского народа», одновременно стремясь к «брат-
скому согласию с сербскими трудящимися», для сербского коммуни-
ста «интернационализм прежде всего означает более принципиаль-
ную борьбу против великосербской политики правящих классов
в Сербии».26*1 Как это ни парадоксально, но, как отметил Иван Ава-
кумович, в процессе отстаивания права «угнетенных народов» на са-
моопределение, коммунисты на протяжении почти десяти лет «вы-
двигали более или менее те же требования, что и Муссолини, а также
представители тех кругов Албании, Австрии, Болгарии, Германии
и Венгрии, которые в 1919-1920 гг. противились Версальскому меж-
дународному порядку».261
Много лет спустя активная поддержка компартией Югославии
«национально-освободительных движений угнетенных народов», ее
активное сопротивление межвоенному государству и решение создать
отдельные партийные организации Словении и Хорватии (1937) рас-
сматривались некоторыми из самых известных сербских интеллек-
туалов, среди которых было много бывших коммунистов, как часть
«заговора Коминтерна» против Югославии и Сербии.262 Наделе после
259 Мануильский был видным членом Югославской комиссии Исполкома
Коминтерна. Об отклике Марковича на речь Сталина и Мануильского см.:
Markovit, Sima. Tragizam malih naroda. P. 133-135,175-177. (Речь Сталина:
Сталин, Иосиф. К национальному вопросу в Югославии: Речь на Югослав-
ской комиссии ИККИ 30 марта 1925 г.//Собрание сочинений.?. 7. С. 69-76.
См. также: Сталин, Иосиф. Еще раз к национальному вопросу: По поводу
статьи Семича//Там же. С. 216-226.) Мануильский называет Югославию
«балканской Вандеей» по многом в связи с тем, что страна приняла сорок
тысяч русских белоэмигрантов.
2М) GliKorijevic, Branislav. Kominterna, Jugoslav!ja, i srpsko pitanje. Beograd: In-
slitut za savremenu istoriju, 1992. P. 289.
161 Avakumovic I. History of the Communist Party. P. 107-108.
ш О формировании отдельных партийных организаций в Словении и Хор-
ватии (но не в Сербии) и соответствующем историческом контексте см.:
Пмва 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 311
мобилизации коммунистов на борьбу с фашистской угрозой в период
Народного фронта (1936-1939) линия партии подверглась серьезным
видоизменениям. Хотя в некоторых заявлениях коммунистов «ве-
ликосербская гегемония» по-прежнему представала главным врагом,
одновременно КПЮ начала борьбу с попытками империалистических
держав поставить себе на службу периферийный национализм. Но-
вая партийная линия была подтверждена на важной Пятой конфе-
ренции КПЮ (1940), где сепаратизм меньшинств был однозначно
заклеймен, равно как и его иностранные империалистические спон-
соры, вдобавок к «великосербской буржуазии*.263
Однако, когда началась война, коммунисты поняли, что большая
часть их сторонников находится в Сербии и Черногории, где после
поражения в апреле 1941 г. явственно обозначился неизрасходован-
ный запас патриотических чувств. Соответственно, призывая все
народы Югославии к сопротивлению, только в Сербии КПЮ в от-
крытую взывала к сербской традиции героического сопротивления
иноземному правлению. Когда нацисты напали на Советский Союз
(22 июня 1941 г.), коммунисты стали взывать и к русофильским чув-
ствам сербов. Вот что говорилось в прокламации местного партий-
ного комитета в Сербии:
Настал час, когда свободолюбивому сербскому народу, ко-
торый долгие века видел в великом русском народе защит-
ника своей национальной независимости, предстоит восстать
и решительно поставить вопрос о своем освобождении от
рабства, в которое его ввергли кровососы-оккупанты. Серб-
ский народ должен вернуть к жизни свои традиции отважной
борьбы... Перед сербским народом стоит вопрос: быть или
не быть. Или быть рабом разнузданных фашистских банд,
которые считают нас, славян, низшей расой, или самодо-
статочным, свободным и независимым народом. Жители
Сербии! Долой колебания!.. Вспомните о своем героическом
прошлом и не слушайте трусов и малодушных, призывающих
к выжиданию.264
Pleterski, Janko. Nacije, Jugoslavia, socijalizam. Beograd: Izdavacki centar
Komunist, 1985. P. 244-338.
245 Rezolucija V zemaljske konferencije Komunisticke partije lugoslavije // Tito,
losip Broz. Sabrana djela. 15 vols. Beograd: Izdavacki centar Komunist, 1977-
1982. Vol. VI. P. 48-69.
24 Maqanovic, Jovan. Ustanak i narodno-oslobodilacki pokret u Srbiji 1941. Beograd:
Institut drustvenih nauka, 1962. P. 83. Марьянович описывает недовольство
многих сербов апрельским поражением и вспоминает истории о том, как
родители отказывались впускать демобилизованных сыновей обратно
312
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Здесь многое говорит о новой, возникшей в первой год войны
связи между традиционным сербским и югославским патриотизмом,
русофилией и партизанским движением. Вспоминая, как всколых-
нуло страну восстание в «Шумадии, колыбели Первого сербского вос-
стания, в сердце Сербии», Родолюб Чолакович выражает гордость
и тем, что он — коммунист, и тем, что он принадлежит к народу, «ис-
тинные сыны которого» вновь «собрались в лесах, чтобы с оружием
в руках сразиться с превосходящим их силами захватчиком».* 265 По-
хожую связь проводит и лучший хронист партизанского движения
Владимир Дедиер, отразивший в своем дневнике военных лет как
русофилию сербских партизан, так и героизм гражданских сербов
по ходу массовых казней после неудавшегося восстания 1941 г.266
Ведущий черногорский коммунист Милован Джилас, со своей сто-
роны, писал, что если «поначалу коммунисты опирались на элемен-
тарное возмущение людей — особенно сербов — по поводу неоправ-
данного пораженчества прежнего режима», то впоследствии они
открыли в себе «ранее подавлявшиеся патриотические чувства»
и поняли, что вопрос о «власти» не сводится к одной только классо-
вой борьбе, но речь идет «еще и об отечестве».267 Даже сербская ком-
мунистическая пресса военного времени, старательно избегавшая
похвальных слов в адрес национальных традиций, прославляла пар-
тизан как единственных истинных наследников героев Косова — Оби-
лича, Лазаря и гайдуков (традиционных крестьянских повстанцев),
которые «выходят навстречу оккупантам только с оружием в руках».268
Связи между коммунизмом, русофилией и традицией сопротивления
иностранному правлению особенно явственно проявились в Черно-
в дома, призывая их вместо этого вернуться во все еще существовавшую
армию.
265 dolakovic, Rodoljub. Zapisi iz oslobodilackog rata. 5 vols. Sarajevo: Svijetlost,
1966. Vol. I. P. 51. Чолакович был видным сербским коммунистом из Боснии.
266 Dedi/er, Vladimir. The War Diaries of Vladimir Dedi jer. 3 vols. Ann Arbor: Uni-
versity of Michigan Press, 1990. Vol. 1. P. 27-31,77-78,423-425. Те же чувства
испытывали и на русской стороне. Вот что сказал 7 ноября 1941 г. Илья
Эренбург: «Мы приветствуем народ воинов — сербов. Не впервые их стра-
на сожжена и залита кровью. В горы ушел народ. На немецкие приказы
он отвечает свинцом. Немцы вынуждены издавать в Белграде военные
сводки — война в Югославии закончена на бумаге, но на югославской
земле война только начинается. Под Москвой мы платим и за Белград, за
его развалины, за ею ночи» (Эренбург И. Война, 1941-1945 / под ред. Б.
Фрезинскою. М.: Астрель, 2004. С. 133).
267 Djilas М. Wartime. Р. 84.
2Ы1 Matic, Milan. Partizanska stampa u Srbiji. Beograd: Institut za savremenu istoriju,
1993. P. 115.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 313
гории, где местные партизаны черпали вдохновение для героических
поступков эпического толка в «Горном венце» Негоша и в своей не-
рушимой вере в «Великую Россию», нашедшую новое воплощение
в Советском Союзе.264 * * * * *
В пограничных зонах распространения сербской этничности,
таких как Боснийская Крайна, Лика, Кордун и Бания,там, где война
против усташей и их боснийско-мусульманских коллаборационистов
с самого начала приобрела бесчеловечно-жестокий характер, прак-
тически не оставалось времени для какой бы то ни было коммуни-
стической пропаганды, а отчаявшимся крестьянам, которые бежали
от расправ, было, по сути, не на что опереться, кроме своей сербской
идентичности и традиций крестьянского повстанчества, которые
уходили корнями в позднеосманский период (1875). Даже офици-
альная послевоенная историография, которая всегда старательно
отдавала партии ведущую роль в организации всех восстаний, упо-
минает о «тысячах невооруженных повстанцев, с одиночными ружь-
ями, которые нападали на гарнизоны усташей и полицейские участ-
ки в крупных городах». Далее тот же официальный источник,
«Югославская военная энциклопедия», подтверждает, что в восстании
1941 г. в Боснийской Крайне участвовали по преимуществу сербы,
признает, что партийные структуры не имели достаточной силы,
чтобы купировать антимусульманские настроения сербских крестьян,
и сетует на то, что местные четники сломали «единый сербский
фронт», вступив в союз с итальянскими оккупантами.270 Этот только
что пробудившийся крестьянский национализм спонтанно набрал
такую силу, что в некоторых частях Боснийской Крайны хорватским
и боснийско-мусульманским коммунистам приходилось брать себе
сербские имена, иначе их не принимали в партизанские отряды,
а партийные органы с большим трудом сдерживали набеги мстите-
лей на хорватские и боснийско-мусульманские деревни.271 В тех же
** Djilas М. Wartime. Р. 150, 180. Непропорционально большое число стали-
нистов-русофилов в Черногории обнаружилось после разрыва Сталина
и Тито; на втором месте были сербы. См.: Вапас, Ivo. With Stalin Against
Tito: Cominformist Splits in Yugoslav Communism. Ithaca: Cornell University
Press, 1988. P. 150.
См. статью: Bosanska krajina // Vojna enciklopedija I ed. by Nikola Gazevic.
Beograd: Izdanje Vojne Enciklopedije, 1970-1976. 2nd ed. Vol. I. P. 746-754.
В городке Кулен-Вакуф стремящиеся к отмщению сербы-крестьяне, участ-
ники массовой расправы над боснийскими мусульманами, влились в ряды
все еще слабого партизанского движения, вождям которого они нужны
были для создания новых боевых отрядов. См.: Bergholz, Max. The Strange
Silence: Explaining the Absence of Monuments for Muslim Civilians Killed
314
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
местах новость о нападении Германии на Советский Союз «пере-
давалась традиционным путем — ее выкрикивали с одного горного
кряжа на другой» при «колоссальном энтузиазме» сербского кре-
стьянства, что облегчало набор добровольцев в партизанские отря-
ды.* 272 Аналогичные события происходили в населенных сербами
районах Хорватии, таких как Кордун, где сербские крестьяне созда-
ли собственную «республику», и Лика, где партийным активистам
порой приходилось беспомощно наблюдать за тем, как сербские
крестьянские мстители расправляются с соседними хорватскими
деревнями.273
Связь между традициями сербского повстанчества и партизан-
ской борьбой на дальних территориях распространения сербской
этничности описана и в литературных произведениях. В романе
«Козара» Младена Олячи, почти полностью основанном на реальных
событиях, описывается сражение 1942 г., по ходу которого более
7 тысяч партизан попали в окружение и были уничтожены, а около
25 тысяч гражданских, в основном — сербов, депортированы в кон-
центрационные лагеря.274 В тексте отчетливо показана преемствен-
ность между восстаниями XIX в. против Османской империи и борь-
бой с нацистскими захватчиками. В реалистическое описание сцен
возмездия — сербские крестьянки добивают беспомощных оккупан-
тов и их приспешников ножами и топорами — вставлены размыш-
ления партизанского командира средних лете красноречивым име-
нем Лазарь о том, что за этим неизбежно последует трагедия. Он,
как и его великий предшественник князь Лазарь, бившийся при
Косове, делает выбор в пользу Царствия Небесного. Скорбящие кре-
стьяне хоронят Лазаря и по ходу дела выясняют, что его дед был
in Bosnia during the Second World War// East European Politics and Societies.
2010. Vol. 24, N 3. P. 408-434.
272 Lukac, Dusan. Ustanak u Bosanskoj Krajini. Beograd: Vojnoizdavacki zavod,
1967. P. 255-256,475.
273 О «Кордунской республике» см.: Shoup Р. Communism and the Yugoslav
National Question. P. 68-71. См. также: Prva godina narodno-oslobodilackog
rata na podrueju Karlovca, Korduna, Gline, Like, Gorskog kotara, Pokuplja
i 2umberka/ed. by Djuro Zatezalo. Karlovac: Histori jski arhiv, Zbomik 3,Graficki
zavod Hrvatske, 1971. P. 275-283,285-336; Polovina, Gojko. Svjedocenje. Secanja
na dogadjaje iz prve godine ustanka u Lici. Beograd: Rad, 1988. P. 30-70,102-
ЮЗ, 174-175, 210-211,234-235, 340-342.
274 По оценке Жерявича, свыше 33 тысяч человек погибли в районе Козара
по ходу Второй мировой войны, из них 25 тысяч были мирными жителя-
ми, депортированными в концентрационные лагеря, в основном — в Ясе-
новац. См.: Zerjavic V. Opsesije око lasenovca i Bleiburga. P. 73.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 315
героем восстания 1875 г. против османов и служил в отряде «Петра
Мрконича» — это псевдоним сербского короля Петра Карагеоргие-
вича (1903-1921), который действительно участвовал в восстании
в Герцеговине. «Лазарь, наш Лазо, великий Лазарь, — величают его
крестьяне, — мы знаем, чья в тебе кровь и какого ты рода», восхи-
щаясь теми, «кто с незапамятных времен учил их мужеству, само-
пожертвованию и воинскому искусству».275
Важность традиции сопротивления иноземному правлению яв-
ственно видна в следующих строках походной песни, написанной
вначале войны одним из самых аутентичных и популярных парти-
занских писателей Бранко Чопичем. Посвящая свои строки «моло-
дежи всей Земли», которую он призывает к борьбе с фашизмом, Чо-
пич вспоминает Косовский миф:
Младым рабство не с руки,
Наши предки — гайдуки.
Для отваги рождены,
Мы — Обилича сыны.
Голос Принципа Гаврилы
К нам взывает из могилы,
На борьбу, боснийцев рать,
Нам рабами не бывать...
В заключительных строках стихотворения Чопич развивает тему
Косова,подчеркивая, что изменникам вроде Вука Бранковича (воина,
который якобы предал князя Лазаря накануне Косовской битвы) нет
места в рядах объединенного народного движения. Несмотря на ис-
полненную интернационализма клятву Чопича — сражаться плечом
к плечу с хорватскими и мусульманскими братьями, — напоминание
об эпической преемственности, которая связывает легендарных ге-
роев Косова, крестьянских повстанцев (гайдуков) и убийцу Франца Фер-
динанда (Гаврилу Принципа) с боснийским партизанским движени-
ем, не оставляет сомнений в том, что сербские традиции играют
решающую роль в подъеме патриотических настроений. Одновре-
менно Чопич проявляет свою русофилию, давая понять, что «мы
с Россией всей душой», и посылая привет Сталину и городу Москве,
•стальной заслон» которой сломает «крылья Гитлера».276
Те же темы звучат и в популярном небольшом послевоенном
романе Чопича «Случаи из жизни Николетины Бурсача» — серии
1 75 Oi/aca, Mladen. Kozara. Beograd: Prosveta, 1967. P. 523-524.
‘ ” Makic, Stojan. Pjesme Branka Co pica u NOB-u 1941 i u pocetku 1942 godine fl
Podgrmecunarodnooslobodilackojborbi i revoluciji 1941-1945/ed. by Zdravko
Antonie. Sarajevo: Institut za istoriju, 1985. P. 511.
Л16
R Kxvtr*» ItaiiMOMM/iH in. миф и пм-уларство в России и Сербии
Грустно CMCIIIIIMX lapiKOROR. ГДР гцми лг * и вагтся воинский путь
ггрАгвптврггтъяниня hi Бгггпмн.бпйця нлрти ы нс кого отряда Про-
гтдутпно до6|ии грдгчный ла< ковмй великан Ни колет и на (Никпла
в ч*г тмчмтг 1М1ИЙ фирме) партм ынс кий командир, второму про
тм«яроднмй 1Д|мяый с мыс л н ггроичег кор отношение к жи зни по
МПС ЯВИ ЯЫб|МТЬ4 КПСС АМЫХ г ложным ситуаций, они же превращают
гт я < нм вот нарт ной стойкости Когда в гвод Николетины доходит
до Косова. rm поражает контраст между синтрскими описаниями
сргдигьт новой битвы и прозаического вида полем, которое лежит
гтгргд ним в тумане. И ве г же. нг преодолев желания выка ытьгщг
уважение героям Косова. Ни колет ина бреется, надевает лучшую ру
баку и говорит своим бойцам, что сегодня отступать нельзя, потому
что «командует нами сам Обилии*. Удивление Николетины ус ил я
кается еще больше. когда он обнаруживает, что взятые в плен кра
ги — не немцы и не «турки*, а сородичи сербы из отряда четников
их предательства «в духе Бранковича» он понять не в состояите.
Комичес кий контраст между легендой и реальностью ничего не ме-
няет в отношении Николетины к Косовскому мифу, хотя пот 06м
лич коммунист и понимает, что «своего коня« нужно направить
к новую сторону, чтобы сражаться в другом месте с другими врагами.
В<м*нные приключения Николетины трагическим обраюм ы
вершаются в битве на реке Сутьеске в Черногории, где в репльгате
наступления нацистов партизаны Тито были почти полностью ^нич
тожены: по ближайший коммунистический аналог Косовской омпм
В романизированном повествовании Чопича свя зь между гегендий
и историческим фактом делается совсем прозрачной, когда oucw
гибели Николетины его бойцы начинают гадать, была ли у их жомам
дира подруга, которая станет скорбеть о нем так же, как мифоюги-
ческая Косовская девушка скорбела по павшим героям древности.
Никотина настолько вжился в сознание крестьян родной Босний-
ской Крайны, что при зраки мертвою командира и его спутника
рядовою продолжают бродить по горам, заставляя одну старуху
•благодари гь милою и славною Госгкща» за го, чго ей перед с мертью
удялизь уьидгг ь «двух з вм1ык« одни значкам «ылю змя к воскресению
князя Ла заря после Косовской биг вы Впрочем, «святость* Никин?
тины можно также* мн1грп|мти|м>ва1ь как адзезорию исторического
ьемжргчення Парги занз кою движении пекле трагедии на Сутьеске
и г нм довоенной канонизации павших в пой битве героев.1’
Сир*. HjuuLu Duinl|a|i Nikulcunr Ншъм'а Beograd: Proswla, ГЧьЗ. P. 118-
Рим 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 317
Тема Косова всплывает со всей своей мифологической значимо-
сти в одном из самых известных стихотворений военного периода
«Стоянка, мать из Кнежеполья» (1942) боснийско-мусульманского
поэта Скендера Куленовича. В нем трагедию козарских партизан рас-
сказывает плачущая мать — она скорбит по трем своим сыновьям,
Срджану, Мрджану и Младжену, «трем сербским годам моей жизни,
трем Обиличам молока моего*. Структурное сходство между матерью
партизан Куленовича и матерью братьев Юговичей, сердце которой
в буквальном смысле разрывается от горя, когда она получает весть
о гибели мужа и девяти сыновей в Косовской битве, совершенно оче-
видно. Однако, в отличие от матери Юговичей, Стоянка остается
стоять (намек на это содержится и в ее имени) и взывает о мести —
мести, предвестием которой служит рокочущий гром: это подходит
сВостока, из «Московского Иерусалима» могучая армия. Месть пред-
ставляется неминуемой, когда объединяются в одно три реальных
и метафорических матери: Стоянка, которая «питает своей силой»,
гора Козара, которая питает своей детей «бунтарством», и архетипи-
ческая Россия-мать, которая питает всех «своей верой». Тот факт, что
поэт-коммун ист, при этом боснийский мусульманин, использует в сво-
ем тексте темы Косовского мифа, весьма примечателен: он показы-
вает, как «сербский героизм» можно вписать в интернационалисти-
ческую идеологию партизанского движения.278
Этот сербский героизм можно приблизительно оценить и в ко-
личественном выражении. Так, из списков «Национальных героев
Югославии» (официальная награда, которой отмечали бойцов, об-
разовывавших ядро партизанских отрядов в начале войны, — они
заслужили это отличие своими боевыми подвигами или вкладом
в руководство движением) делается очевидным существенное пре-
обладание сербов и черногорцев над другими национальными груп-
пами (см. Приложение, Таблица 2). Так, общий процент сербов и чер-
ногорцев среди официально награжденных Национальных
героев (61,6 %) больше их доли в общем населении Югославии
в 1,4 раза. Однако сильнее всего поражает высокий процент сербов
из Хорватии (43 % всех Национальных героев в республике при доле
в 19 % в ее населении) и черногорцев (18,6 % при доле в 2 % в общем
населении Югославии).279
‘1 Kulenovic, Skender. Stojanka majka Knezopoljka i druge pesme. Beograd: Pros-
veta, 1962.
Cm.: Narodni heroji Jugoslavije / ed. by Olga Djurdjevic-Djukic. 2 vols. Beograd:
Mladost, 1975.0 проценте сербов в Хорватии см. сн. 282.0 проценте сер-
бов в Боснии (перепись 1953 г.) см.: Batakovic, Dusan. The Serbs of Bosnia
318
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Высокая доля сербов и черногорцев видна и в составе партизан-
ских отрядов. Так, из 22 партизанских бригад, получивших медаль
«Национальный герой» за выдающийся общий вклад в Народно-
освободительную войну, в 17 имелось явственное сербско-черно-
горское большинство, а в остальных — заметное сербско-черногорское
представительство.* 280 Даже в 1943 г., когда коммунисты уже успели
глубоко внедриться в среду несербов, 15 из 27 партизанских отрядов
почти полностью состояли из сербов — эти подсчеты более или менее
подтверждаются официальными югославскими источниками.281 Не-
давние исследования привели к аналогичным выводам.282
В отличие от отрядов четников, в основном состоявших из сербов,
партизанские войска к осени 1943 г. на две пятых были сформиро-
and Herzegovina. History and Politics. Paris: Dialogue, 1996. P. 119. Видно,
что словенцев также было непропорционально много, а хорватов и бос-
нийских мусульман — мало. Это связано с тем, что в Словении были силь-
ны проюгославские настроения, словенцы подвергались жестокому об-
ращению в зоне немецкой оккупации и рассматривались как предмет
насильственной ассимиляции как немецкими, так и итальянскими
захватчиками, а также с тем, что местный Освободительный фронт
(Osvobodilna fronta) был чрезвычайно хорошо организован.
280 Ibid. Vol. 2. Р. 379-395. Среди них с предположительно сербско-черногор-
ским большинством: Первая и Вторая пролетарские бригады, Первая
крайнская бригада, Третья пролетарская санджакская бригада, Четвертая
и Пятая пролетарские (черногорские) бригады, Шестая пролетарская вос-
точно-боснийская бригада, Десятая герцеговинская бригада, Седьмая
и Восьмая баньские бригады, Седьмая крайнская бригада, Пятнадцатая
маевицкая бригада, Первая воеводинская бригада и Второй крайнский
пролетарский отряд. Преимущественно несербскими были Первая, Вторая
и Третья далматинские бригады, бригада Раде Кончар, Косово-Македон-
ская бригада. Четыре из последних пяти, скорее всего, имели хорватское
большинство, но во всех них было достаточно много сербов. Пример см.
в: Egid, Obrad. Narodni heroji II proleterske dalmatinske brigade. Zagreb: Stvar
nost, 1968.
281 Burks R.V. The Dynamics of Communism in Eastern Europe. Princeton: Prince-
ton University Press, 1961. P. 122. Список пролетарских бригад и дивизий
см. в: Vojna enciklopedija. Vol. II. Р. 15-27,479.
282 Так, к концу 1941 г. сербы составляли целых 78 % от всех партизан в Хор-
ватии. Впоследствии доля хорватов увеличилась и к середине 1943 г. до-
стигла 34 %, а потом стала стремительно расти после капитуляции Италии
(сентябрь 1943 г.). К концу 1944 г. хорваты составляли 60,4 % всех партизан
в Хорватии, однако доля хорватских сербов по-прежнему была очень ве-
лика — 28,6% (около 19% населения Хорватской бановины). См.: Jovid,De-
jan. Reassessing Socialist Yugoslavia, 1945-1990: The Case of Croatia//New
Perspectives on Yugoslavia. P. 117-143 (cm. p. 118-119).
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии	319
ваны из несербов. Тот факт, что коммунисты смогли заручиться под-
держкой представителей всех югославских наций, свидетельствует
о том, что лозунг «пролетарского интернационализма» не был пу-
стымисловами.Тем не менее те же цифры можно интерпретировать
и по-иному, а именно, что, несмотря на последовательные попытки
коммунистов создать себе многонациональную базу, сербы и черно-
горцы по-прежнему составляли большинство партизан даже и на этом
позднем этапе.
Эту аргументацию нужно интерпретировать правильно. Суть не
в том, что одни лишь сербы и черногорцы сражались, тогда какосталь-
ные югославы заняли выжидательную позицию. У хорватов или ма-
кедонцев были все основания к недовольству межвоенным государ-
ством, в котором главенствовали сербы, — из-за этого склонить их
к участию в югославской программе было непросто, особенно в тя-
желых обстоятельствах 1941 г. Кроме того, их останавливало то, к ка-
ким непомерным наказаниям за сопротивление прибегали оккупан-
ты. Когда меры эти были применены в Сербии и нацисты в течение
нескольких дней казнили от четырех до пяти тысяч мирных жителей
в городах Крагуевац и Кралево (октябрь 1941 г.), героизм партизан
был серьезно скомпрометирован, и Михайлович приобрел многих
потенциальных последователей.283
Подобным же образом восстания сербов в 1941 г. в Хорватии
и Боснии и Герцеговине зиждились не на одной только политической
культуре эпического героизма; основным побудительным мотивом,
скорее, был страх полного уничтожения. Тем не менее обращение
коммунистов к сербско-черногорской традиции героического сопро-
тивления не было просто политическим средством, поскольку одно-
го лишь «рационального выбора» недостаточно для того, чтобы объ-
яснить, почему многие сербские и черногорские коммунисты,
включая и самых идеологически подкованных (т. е. меньше всего
связанных с традицией) лидеров, спонтанно открыли для себя за-
ново связь между сербским героизмом и партизанским сопротивле-
нием. Скорее, речь идет о двух взаимосвязанных процессах: во-первых,
апеллируя к особой сербско-черногорской традиции сопротивления,
По результатам недавних исследований, послевоенные цифры жертв сре-
ди мирного населения Крагуеваца и Кралево были снижены с 7 тысяч
(Крагуевац) и 6 тысяч (Кралево) до двух-трех тысяч жертв в том и другом
случае —это все равно чудовищное количество смертей за несколько дней.
См.: Krejakovic, Sibaja. U spomen na zrtve nemackog zlocina u Kraljevu oktobra
1941 ,Diordjevic, Nenad. Kragujevacka tragedija u prestonickoj stampi 1945-1947
godine// Prilozi istrazivanju zlocina genocida i ratnih zlocina I ed. by Jovan
Mirkovic. Beograd: Muzej zrtava genocida, 2009. P. 249-293.
320
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
партизаны лишили четников монополии на сербский патриотизм, что
позволило им на критическом этапе формирования идентичности
движения призвать в свои ряды сербов и черногорцев, а во-вторых,
действуя на основании этих традиций, партизаны сформировали но-
вые символические связи между коммунизмом, сербской национальной
идентичностью и Югославским государством. Милован Джилас так
объяснял это крестьянам Кордуна:
И я был вовлечен в их беды — в качестве участника, — а по-
тому, обращаясь к этим крестьянам, использовал язык и об-
разы, которые они унаследовали из прошлого, — зная, что
это станет для них лучшим утешением. «А как, по-вашему,
сербы вообще могут освободиться, если не через смерть
и жертвы? Бывало ли такое, чтобы сербы добывали свободу
по-иному? Вспомните Косово! Герои Косова тоже выбрали
смерть, чтобы сохранить имя Сербии! Помните присловье:
«Сыплет проклятиями, как серб, посаженный на кол»? Сумел
бы Карагеоргией освободить Сербию, не ввергнув ее в кровь
и пламя? Что же касается Черногории — разве хоть кто-то
услышал бы о ней, если бы она веками не проливала кровь?
И разве возникла бы Югославия, не будь побед и потерь Сер-
бии в последней войне, не будь Голгофы отступления через
Албанию?» — Я не стану утверждать, что сказал именно эти
слова или что не высказался более пространно.284
Именно ли эти слова сказал Джилас или другие, куда менее важ-
но, чем их общий дух, из которого явствует, как «новая революцион-
ная идеология слилась с наследием» и борьба с захватчиками «пу-
стила крепкие корни на дороге, проторенной нашими предками».285
Связь между партизанским движением, с одной стороны, и серб-
ской и югославской идентичностями — с другой, существовала не
только в среде сербов-пречан. Да, они действительно составляли
большинство сербов в партизанском движении, так что победа ком-
284 Djilas М. Wartime. Р. 321.
285 Ibid. Р. 143. В некоторых частях Боснийской Крайны, где жители сербских
деревень поголовно уходили добровольцами в Сербскую армию по ходу
Первой мировой войны, подобные призывы к исторической преемствен-
ности выглядели естественно. См.: Arsenic, Borko О.; Milinovic, Diuro Р. Pla-
men pod Kozarom. Sarajevo: Oslobodjenje, 1969. P. 19-21, о тринадцати
сербах-добровольцах на фронте в Салониках из одной только деревни
Йохова (Козарская область). Кроме того, Велько Стоякович приводит име-
на 45 добровольцев из области Добринье. См.: Kozara u narodnooslobodilackom
ratu. Zapisi i sjecanja/ed. by Milorad Vignjevic. 3 vols. Beograd: Vojnoizdavacki
zavod, 1971. Vol. I. P. 557-569.
4. Коммунизм и национализм, русские и сером в СССР и Югославии 321
мунистов над четниками Михайловича отчасти представляла собой
их триумф над сербами из Сербии, однако необходимо помнить и то,
что первые две пролетарских бригады были сформированы в Сербии,
что среди Национальных героев значительную долю составляли сер-
бы из Сербии (18 %) и что именно в Сербии произошло первое вос-
стание против оккупантов — соответственно, она приобрела особое
символическое значение в коммунистическом нарративе военного
времени.286 Наложение партизанского опыта на традиционную серб-
скую национальную идентичность подтверждено двумя западными
антропологами, которые по итогам двадцати лет изучения жизни
одной сербской деревни пришли к следующему выводу: «Быть сер-
бом - значит имплицитно быть православным, эксплицитно — празд-
новать “славу", а самое главное — ощущать личную общность с герои-
ческой традицией борьбы. Именно поэтому подспудная связь между
борьбой партизан против немцев с борьбой их предков против турок
и с более поздней борьбой национального государства с австрийца-
ми и немцами приобрела столь большое значение»287.
Тито был прекрасно осведомлен о вкладе сербов в партизанское
движение. В самом важном своем программном заявлении по на-
циональному вопросу (декабрь 1942 г.) он подчеркнул, что
...ряды нашей Народно-освободительной армии и парти-
занских отрядов Югославии с самого начала и по сегодняш-
ний день укомплектованы в подавляющем большинстве
именно сербами, хотя картина могла бы быть и иной. Имен-
носербские, черногорские, боснийские и ликские партизан-
ские отряды и бригады, которые состояли почти только из
сербов, вели и сегодня ведут беспощадную борьбу не только
против оккупантов, но и против четников Дражи Михайло-
вича и остальных врагов угнетенных народов. Что это до-
казывает? Это доказывает, что все народы Югославии, ко-
торые в прошлом подвергались угнетению со стороны
великосербских гегемонистов, в лице сербского народа име-
ют своего самого лучшего и самого последовательного со-
юзника. Сербский народ внес и продолжает вносить наи-
больший вклад, не щадя своей крови, в борьбу против
оккупантов и их предательских приспешников, не только
Petranovic В. Srbija u Drugom svetskom ratu. Р. 310-362.
Halpern, Joel M.; Kerensky Halpern, Barbara. A Serbian Village in Historical
Perspective. New York: Irvington Publishers, 1984. P. 123. «Слава» — сербский
православный семейный праздник в честь христианского святого, по-
кровителя домашнего очага. Этот обычай служит определяющим марке-
ром сербского православия.
322
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
против Павелича, Недича, Печанца, но и против Дражи Ми-
хайловича и его четников, за полную свободу и независимость
всех народов Югославии.2™
Из этого надлежало извлечь урок не о том, что сербам предна-
значена ведущая роль, а, скорее, о том, что только партизанское дви-
жение может спасти «македонцев, албанцев, хорватов и мусульман»
от мести четников, а также гарантировать им свободу и национальную
независимость. Что же касается сербов, именно поскольку они от-
реклись от версальской Югославии как от «самой типичной в Европе
страны национального угнетения», они сражались с таким «героиз-
мом» в рядах партизан.289 Одновременно заклеймив версальскую
Югославию — без этого невозможно было привлечь на свою сторону
хорватов — и сделав акцент на вкладе сербов в партизанское движе-
ние, Тито ловко установил связь между «сербским героизмом» и «хор-
ватским федерализмом».290
Если говорить о мотивах, по которым сербы вступали в парти-
занские отряды, да простит нас Тито, но истина, похоже, заключает-
ся в ином. Да, поражение четников Михайловича действительно по-
ложило конец существованию версальской Югославии, однако
героизм сербских партизан основывался отнюдь не на революцион-
ном отвержении старого режима. Скорее, — как об этом пишет Джи-
лас, — героизм коренился в «слиянии новой революционной идео-
логии с наследием» в контексте общенациональной чрезвычайной
ситуации. Масштабы чрезвычайной ситуации подтверждает один
из ведущих сербских коммунистов военного времени Благое Не-
шкович, который много лет спустя утверждал, что восстание 1941 г.
имело мало общего с «коммунизмом», главной его задачей было
предотвратить «физическое уничтожение нашего народа».291 Вне
зависимости от изначальных побуждений, в результате партизаны
Тито создали действенный миф о героическом сопротивлении
и с успехом включили его в свою революционную идеологию.
288	Тито, Иосип. Избранные статьи и речи. М.: Издательство политической
литературы, 1973. С. 589.
289	Там же. С. 583.
290	О значении призывов федералистов в деле привлечения хорватов в пар-
тизанские отряды см.: Djilas, Aleksa. The Contested Country: Yugoslav Uni-
ty and Communist Revolution, 1919—1953. Cambridge, MA: Harvard Univer-
sity Press, 1991; Irvine, fill A. The Croat Question. Boulder: Westview Press,
1993.
291	Glisic, Venceslav. Dosije о Blagoju Neskovicu. Prilozi za biografiju. Beograd:
Sluzbeni glasnik, 2011. P. 61.
Diasa 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 323
Хотя в результате войны и революции монархию и королевскую
армию лишили статуса символов сербской государственности, со-
хранилась важная латентная политикультурная (не институцио-
нальная) преемственность между первой и второй Югославией. По-
добно первой, коммунистическая Югославия родилась в горниле
войны; сербы и черногорцы составляли большинство среди тех, кто
боролся за ее создание в первые два военных года, а новый юго-
славский патриотизм, хотя и отличался от своего межвоенного уни-
таристского аналога тем, что признавал индивидуальность входящих
в состав Югославии наций, тем не менее оставался узнаваемо юго-
славским патриотизмом, в рамках которого находилось место и для
«единства», и для «братства». Противостояние Тито Сталину (1948)
только усилило этот «социалистический патриотизм», а последую-
щее его идеологическое развитие — от социалистического самоуправ-
ления до роли Югославии как одного из основателей Движения не-
присоединения — показывает, что и Югославия смогла построить
свой вариант «социализма в отдельно взятой стране» и стать обще-
ством-лидером возникающих наций антиколониального Третьего
мира.292
Еще один латентный мотив, возникший по ходу войны, имел
особое значение для сербов из Хорватии и Боснии. Партизанское
движение предлагало им, помимо непосредственного освобождения
от издевательств со стороны усташей, возможность примирения
с хорватами и боснийскими мусульманами в рамках нового Юго-
славского государства. Соответственно, для этих сербов Югославия
Тито стала одновременно и символом национального выживания —
гарантом их связи с Сербией, и государством, где они смогут жить
в мире с соседями. Высокая доля сербов из Хорватии и Боснии в пар-
тизанском движении также способствовала их превращению в важ-
ный столп послевоенного режима, поставив их символическое ото-
ждествление с Югославией на прочное основание материальных
интересов. Однако даже исключительный успех сербских коммуни-
стов в деле преодоления мстительного национализма сербских кре-
стьян и их хорватских собратьев посредством набора последователей,
которые в «единстве» сражались бок о бок со своими сербскими
«братьями», не помог полностью вытравить горькие воспоминания
о войне.
О явной параллели между австро-венгерским ультиматумом Сербии
в 1914 г. и сталинским ультиматумом Тито см.: Djilas, Mitovan. Rise and
Fall. New York: Harcourt Brace, 1985. P. 198-201,
324
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Если исходить из чисто количественных оценок, доля сербов сре-
ди погибших но время войны пропорциональна общей численности
этой группы населения. Реалистические подсчеты показывают, что
самые тяжелые потери, в процентах от численности их группы, по-
несли черногорцы (10,4 %), за ними следуют сербы (6,9 %), боснийские
мусульмане (6,8 %) и хорваты (5,4 %).Однако эти цифры скрывают
очень высокие потери сербов на территории Независимого государ
ства Хорватия, где сербы составили почти половину всех погибших
(см. Приложение, Таблица 3). По словам ведущего хорватского демо-
графа, если «отложить в сторону» тех сербов, которые погибли в граж-
данской войне между четниками и партизанами, в борьбе с ок-
купантами или как коллаборационисты, число сербов — жертв
фашистского террора на территории НГХ составит 217 тысяч, т.е. от
одной пятой до четверти всех потерь Югославии в войне (они оце-
ниваются немногим более чем в миллион).294 Эта цифра значитель-
но ниже 700 тысяч, о которых говорят некоторые сербские историки,
исходя из завышенной официальной оценки потерь в 1 миллион
700 тысяч — коммунистический режим выдвинул ее непосредствен-
но после войны с целью получения репараций. Более того, эти циф-
ры даже не приближаются к действительно катастрофическим по-
терям среди военных и гражданского населения Сербии во время
Первой мировой войны. Но даже и в этом случае число жертв доста-
точно велико, чтобы запечатлеться в национальной коллективной
памяти, зачастую — через семейные нарративы, в которых «то, что
случилось на самом деле», зачастую описывается во всех травмати-
ческих подробностях.
Да, действительно, невероятная жестокость усташей была пред-
ставлена без прикрас в мемориальном парке Ясеновац, куда детей -
и сербов, и хорватов, в их числе был и автор этой книги — приво-
дили на обязательные школьные экскурсии, целью которых было
сформировать политическую лояльность правившему тогда режи-
му Тито. В этом смысле никто не скрывал преступления усташей,
в отличие от массовых казней партизанами свыше сорока тысяч
беженцев, в основном хорватов, боснийских мусульман и словенцев
(однако среди них были и сербы) в Блайбурге и Кочевском
роге (1945 г.): многие из них не были ни фашистами, ни активными
w Kotovic, Boguliub. 2rtve drugog svetskog rata u lugoslaviji. London: Nase delo.
1985. P. И0- 111.
Zerjavic V. Opsesije i meglomanije oko lasenovca i Bleiburga. P. 69-74.
Пам 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 325
каплаборационистами.295 Еще важнее то, что «соседи»296 Югосла-
вии -бывшие жертвы и те палачи, которые избежали послевоен-
ного сведения счетов и зачастую жили в довольстве как оппорту-
нисты, перекинувшиеся на сторону коммунистов, — так и не
получили возможности увидеть историческую правду, да никто их
к этому и не принуждал. В результате Ясеновац стал символом не-
однозначной памяти, а не национального примирения: для сербов
это «югославский Освенцим» и «метонимическое обозначение всей
кампании усташей по истреблению сербов в Хорватии»;297 для до-
статочно многих хорватов — среди них партизанский генерал, во-
енный историк и перековавшийся националист Франьо Туджман
(впоследствии первый свободно избранный президент независимой
Хорватии), который прославился своей попыткой доказать, что
число жертв в Ясеноваце было куда ниже официальных оценок, —
это скорбное место превратилось в инструмент манипулирования
символами, используемый для того, чтобы вызвать у всей нации
коллективное чувство вины за преступления, совершенные экс-
тремистским меньшинством, и навеки подчинить Хорватию «Бел-
граду». В 1970-е и в начале 1980-х гг., когда Хорватская католическая
и Сербская православная церкви вновь стали мощными институ-
тами выражения хорватского и сербского национального партику-
ляризма соответственно, территория символического противосто-
яния была размечена еще отчетливее, и теперь в задачу историков,
писателей, журналистов и политиков входило восстановление не-
достающих звеньев между символами и массовой националисти-
ческой мобилизацией.298 Однако травматическая коллективная
w Ibid. Р. 74-78. Жерявич считает, что только среди хорватов и боснийских
мусульман число жертв было между 45 и 55 тысячами. Однако общее чис-
ло погибших от рук партизан Тито в Хорватии и Словении все еще явля-
ется предметом споров и исторических исследований.
24 Разумеется, это отсылка к: Gross, Ian Т. Neighbors. Princeton: Princeton
University Press, 2001, где описана расправа поляков над евреями в дерев-
не Едвабне.
Hayden, Robert М. Counting the Dead: The Rediscovery and Redefinition of
Wartime Massacres in Late and Post-Communist Yugoslavia // Memory, His-
tory, and Opposition under State Socialism/ed. by Rubie S. Watson. Santa Fe:
School of American Research, 1995. P. 167-185 (cm. p. 177).
0 религии см.: Perica, Vjekoslav. Balkan Idols: Religion and Nationalism in
Yugoslav States. Oxford: Oxford University Press, 2002; об интеллигенции
и возрождении темы геноцида см.: Dragovic-Soso, lasna. ‘Saviours’ of the
Nation’: Serbia’s Intellectual Opposition and the Revival of Nationalism. Lon-
don: Hurst, 2002. P. 100-115.
326
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
память о войне была не единственной важной причиной возрож-
дения сербского национализма в 1980-е гг. Не меньшую важность
представляли собой и непреднамеренные последствия коммуни-
стического федерализма и предлагавшееся коммунистами решение
югославского национального вопроса.
Коммунистический федерализм
и сербский национальный вопрос
Как было показано в первой главе, самым принципиальным раз-
личием между югославской коммунистической национальной по-
литикой и советской моделью стало распространение федерализма
на Сербию. В результате не возникло пересечения между югослав-
скими и сербскими институтами, которое существовало в советско-
русской схеме.
Контраст между статусом русских в СССР и сербов в Югославии
становится очевидным из речи Тито на съезде, где была основана
Коммунистическая партия Сербии (май 1945 г.). В отличие от Стали-
на, поднимавшего тост за «русский народ* как «руководящую силу>
в СССР, Тито пытается усмирить страх того, что создание шести фе-
деральных единиц представляет собой попытку разделения Сербии.
Исходя из таких соображений, Тито утверждал, что страхи эти необо-
снованны, потому что «мы создаем единое государство — Юго-
славию, — в котором каждой нации дарованы собственные права
и полное равенство. В этом и состоит вся суть: создать из них, из не-
скольких федеральных единиц, сильное югославское национальное
государство» [курсив мой. — В. R]. Тито дополняет это решительное
заявление непререкаемой формулировкой: «Любить свою нацию,
Хорватию или Сербию, не значит отрицать существование нашей
общей страны, Югославии. Напротив, любить свою федеральную
ед и н и цу означает л юбить монолитную Югославию»2™ Однако почти
сорок лет спустя, когда «монолитная Югославия* превратилась в со-
циалистическую конфедерацию, решения коммунистов по поводу
границ между федеральными единицами, принятые сразу после вой-
ны, стали основным источником национальных обид сербов.500
С «национальной точки зрения» самым важным решением стало
создание в Сербии двух автономных образований — Автономной
244 Osnivacki kongres КР Srbije 8-12 maja 1945. Р. 83-92.
VX) О решениях по поводу границ республик сразу после войны см.: Bud-
ding, Audrey Не!fant. Nation/People/Republic: Self-Determination in Socialist
Yugoslavia // State Collapse in South-Eastern Europe. P. 91-130.
ГЛам 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 327
провинции Воеводина и Автономного края Косово и Метохия.301 Соз-
дание Косова и Метохии было вызвано необходимостью инкорпо-
рировать неславянское албанское меньшинство в новое государство.
Поскольку албанцы составляли 68,45 % населения края (1948 г.), тог-
да как сербы — 23,62 %, а черногорцы — 3,85 %, это решение пред-
ставляется этнически взвешенным. Однако, как отметил много лет
спустя один сербский диссидент, в объединенной Сербии без авто-
номных провинций албанцы составляли всего 8,15% населения,т. е. по
меркам любого государства являлись меньшинством. Более того,
в соседней Македонии, где албанцы составляли 17,12 % населения
республики, им не было предоставлено никакой автономии.302
Не менее спорным с точки зрения сербов оставалось создание
Автономной провинции Воеводина, в которой после насильствен-
ного исхода немцев оставалось относительное сербское большинство
в 50,58 %, а следующая самая многочисленная группа, венгры, со-
ставляла 25,79 %. Если причиной автономии Воеводины была исто-
рическая уникальность региона, оставалось неясным, почему, осно-
вываясь на тех же рассуждениях, не были созданы автономные
провинции в других регионах, которые исторически существовали
самостоятельно, например в Истрии и Далмации.303
Одним из следствий создания автономных единиц стало то, что
свыше 1 миллиона проживавших там сербов превосходили по чис-
ленности все вместе взятые меньшинства в Социалистической рес-
публике Сербия (СРС). Более того, границы СРС без автономных про-
винций (эта часть после принятия конституции 1974 г. получила
название «собственно Сербии*) приблизительно соответствовали
границам Сербии до 1912 г., т. е. Сербии до Балканских войн. Много
лет спустя, когда автономные провинции по большому счету полу-
чили статус социалистических республик и их руководители начали
координировать свою политику, чтобы купировать попытки сербской
101 Косово было повышено в статусе из автономной области до автономного
края, по конституции равного Воеводине, в 1963 г. Следующее изменение
произошло после принятия поправок к конституции (1968-1971), когда
слово «Метохия» (от греческого «метох» — монастырская земля; речь идет
о монастырских землях, принадлежавших Сербской православной церк-
ви) было опущено, осталось только «Косово». С тех пор Косово называли
Социалистическим автономным краем Косово. Изменение названия про-
ложило путь символической «албанизации» края.
102 Cavoski, Kosta. Ustavni polozaj Srbije // Cavoski K. Revolucionarni makijaveiizam
i drug) eseji. Beograd: Rad, 1989. P. 318-342. Впервые опубликовано в:
Knjizevna rec. 1987.10 September.
Ibid. P. 338-340.
328
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
партийной элиты учредить суверенное правление на всей территории
республики, многие в Сербии согласились с утверждением, что с по-
мощью этой административной уловки коммунисты свели на нет все
территориальные завоевания, которых Сербия добилась по ходу ос-
вободительных войн XX в.304
Если создание автономных провинций внутри Сербии можно
интерпретировать как попытку снизить потенциал албанского и вен-
герского ирредентизма, одновременно поставив Сербию на место,
то создание Боснии и Герцеговины как республики в границах, ут-
вержденных по Берлинскому договору (1878), предлагалось в качестве
компромисса между притязаниями соперничающих сербских и хор-
ватских националистов. Поскольку сербы составляли 44,3 % от на-
селения республики, а хорваты — 23,9 %, тогда как боснийские
мусульмане еще не были признаны отдельной нацией, Босния и Гер-
цеговина стала республикой, не имеющей титульной нации. Создание
автономных регионов для сербов и хорватов явилось бы логичным
решением, основанным на этническом принципе. Однако нужно
подчеркнуть, что запрос на создание Боснии как отдельной феде-
ральной единицы присутствовал уже в федералистских предложе-
ниях некоторых политиков межвоенного периода, а коммунисты
поддержали это требование еще во время войны.
Другим потенциально проблематичным аспектом коммунисти-
ческой национальной политики было отсутствие автономного серб-
ского региона в Хорватии, по крайней мере в тех частях бывшей Во-
енной Крайни, где существовал исторический прецедент автономии.
Раз уж одной из причин создания автономных провинций в Сербии
стала насущная необходимость защиты меньшинств от потенциаль-
ной тирании со стороны титульной нации, то история геноцида сер-
бов и сопротивления в этих частях Хорватии, безусловно, являлась
достаточной причиной для территориальной автономии. Кроме того,
сербы составляли около 14,47 % населения Хорватии, в пропорцио-
нальном отношении их было значительно больше, чем албанцев
в Сербии (8,15 %). Соответственно, в случае Хорватии в защиту тер-
риториальной автономии можно было привести как исторические,
так и этнические доводы. Тем не менее предложения о создании
Сербского автономного края были отклонены сразу же после окон-
чания войны, как по причине оппозиции со стороны хорватских
коммунистов, так и из страха, что такая мера оттолкнет хорватов от
304 Cavoski, Kosta. Iz istorije stvaranja nove lugoslavije// Cavoski K. Revoluciona-
rni makijavelizam. P. 294-318. Впервые опубликовано в: Knjizevna rec. 1986.
25 December.
piaM 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 329
партизанского движения. В качестве предлога приводилось то, что
на территории Хорватии сербы являются не национальным мень-
шинством, а одной из составляющих государство наций, так же как
и сербы и хорваты в Боснии и Герцеговине и хорваты в Воеводине,
а значит, «национальная целостность» обеих наций гарантируется
Югославской федерацией.305 Глядя вспять, становится ясно, что при-
нятое коммунистами решение не гарантировало сербам в Хорватии
ни территориальной автономии, ни культурных прав. Вместо этого
коммунисты вознаградили их непропорционально большим коли-
чеством официальных должностей как в республиканских, так и в фе-
деральных структурах, и эта политика со временем стала вызывать
сильное раздражение в Хорватии. В результате коммунистическая
национальная политика непреднамеренно усилила межнациональ-
ное напряжение, что стало очевидным во время Хорватской весны
(1970-1971), когда возобновившиеся требования суверенитета Хор-
ватии вызвали страх среди хорватских сербов.306
Последнее, что могло причинить обиду сербам, — это признание
черногорцев отдельной нацией. Хотя на протяжении всего XIX в.
Черногория обладала своей собственной государственностью, а в меж-
военной Югославии имела собственное, небольшое по численности,
но достаточно активное сепаратистское движение, большинство
черногорцев считали себя близкими к сербам в национальном от-
ношении, и планы по объединению Сербии и Черногории возникли
еще до Первой мировой войны. Более того, сильные просербские
настроения наблюдались в Черногории и во время Второй мировой
войны, что проявилось в поражении поддержанного итальянцами
черногорского сепаратизма и в наличии черногорцев в рядах и чет-
ников, и партизан. В любом случае, провозглашение Черногории со-
циалистической республикой было, с точки зрения сербов, менее
спорным шагом, чем признание черногорцев отдельной нацией
и выдвижение после этого множества аргументов по поводу «этни-
ческих различий» между сербами и черногорцами.
Все эти грани югославской коммунистической национальной
политики заставили Уокера Коннора прийти к выводу, что «уни-
кальность Югославии среди марксистско-ленинских государств
заключается в том, что она служит ярким примером произвольной
** Pleterski/.Nacije, Jugoslavia, socijalizam. P. 483-485,501-502. Упомянутым
официальным лицом был высокопоставленный сербский коммунист-
еврей Моша Пияде.
** См.: Irvine, [ill. The Croatian Spring and the Dissolution of Yugoslavia // State
Collapse in South-Eastern Europe. P. 149-179.
330
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
демаркации территорий как способа ослабления крупнейшего эт-
нического элемента государства».307 Однако Коннор понимал, что
еще один парадокс югославской коммунистической национальной
политики состоял в том, что институциональное ослабление Сербии
не значило, что сербы утратили политическое влияние в федераль-
ных органах, поскольку их представительство в партийных и госу-
дарственных институтах оставалось в процентном отношении более
высоким, чем у других. Это можно объяснить тем, как происходила
вербовка в военное время, идентификацией сербов-пречан с Югос-
лавским государством и особенно с армией, а еще тем, что в бедной
внутренней части Адриатического побережья, а также в Боснии
и Черногории государственная служба давала большие возмож-
ности для социальной мобильности. В результате даже в 1971 г.,
когда антицентрализм уже в полный рост стоял на повестке дня,
сербы и черногорцы (43 % от всего населения) составляли 70 % чи-
новников югославского Министерства внутренних дел. Впрочем,
непропорционально высокое представительство было у сербов из
Хорватии (43 % от всех чиновников) и Боснии и Герцеговины (20 %),
а не у сербов из Сербии (73 % всех сербов в Югославии, но только
36 % чиновников).308
О непропорционально высоком представительстве сербов из
Хорватии и Боснии свидетельствуют также и цифры, отражающие
распределение между разными этносами элитных должностей в пар-
тийных и правительственных структурах двух этих республик. Так,
в 1971 г. сербы составляли 14,2 % населения Хорватии, однако за-
нимали 21 % руководящих постов в партийных и общественных ор-
ганизациях; на их долю приходилось 21,5 % сотрудников законода-
тельных и правительственных органов. Подобным же образом
в Боснии и Герцеговине сербов было 37,3 %, при этом они составля-
ли 47,4 % руководящих функционеров в партийных и массовых ор-
ганизациях, а также 43,3 % сотрудников законодательных и прави-
тельственных органов.507 508 509 Наконец, сербы составляли большинство
офицерского состава югославской армии, несмотря на попытки ре-
жима уравнять этническое представительство в армии, особенно
507 Connor IV. The National Question in Marxist-Leninist Theory and Strategy.
P. 333.
508 Ibid. P. 298-299.
309 Cohen, Lenard/. The Socialist Pyramid: Elites and Power in Socialist Yugosla-
via. Oakville, NY: Mosaic Press, 1989. P. 303-304.
piaM4- Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии	331
на уровне высшего командования/10 Понятно, что в данном случае
речь идет о части политической элиты, имевшей собственную за-
интересованность в существовании сильного федерального государ-
ства,-не случайно Тито при подавлении Хорватской весны начала
1970-х отчасти рассчитывал именно на сербские армейские кадры
из Хорватии. Однако, чтобы не возникло ощущения слишком тесной
связи между цифрами, отражающими этнических состав тех или иных
институтов, и дальнейшим развитием событий, важно повторить,
что югославский федерализм не был федерализмом в подлинном
смысле этого слова, поскольку политическое главенство принадле-
жало верхушке политического руководства. Достаточно поздно,
в 1971 г., когда были приняты поправки к конституции, которые, по
сути, превратили Югославию в социалистическую конфедерацию,
Тито отмечал: «Независимость и государственность республик мы
рассматриваем не в классическом смысле. Решив положить конец
федеральной государственности, мы не пытались и не пытаемся соз-
дать полицентричную государственность».311 Тито подразумевал
следующее: если исходить из того, что Югославское государство бу-
дет существовать вечно, ни одной группе не следует волноваться за
своих собратьев, проживающих в другом федеральном образовании.
Наделе события второй половины 1960-х и начала 1970-х гг. посте-
пенно уничтожили ранее принимавшуюся за данность веру сербов
в «социалистический югославизм».
Первые сомнения возникли в связи со значением слова «юго-
славизм», определение которому дал ведущий идеолог КПЮ Эдвард
Кардель. По мнению Карделя, югославский социалистический па-
триотизм не сводился к созданию «некой новой югославской нации
классического типа». Напротив, социалистический югославизм пред-
полагал «свободное развитие всех национальных языков и культур»
и в итоге их «синтез» в «социалистическом сообществе всех трудя-
щихся Югославии». Любая попытка заполнить югославскую государ-
ственную форму национальным (в противоположность социалисти-
ческому) содержанием представляла собой возврат к «унитаризму»,
«интегральному югославизму» или «великодержавному бюрократи-
ческому централизму». Противоположностью этим идеологическим
грехам, которые исторически ассоциировались с «великосербским
национализмом», являлся «буржуазный национализм» в республиках.
Однако, рассуждал Кардель, поскольку каждая из наций Югославии
0 Gow, lames. Legitimacy and the Military: The Yugoslav Crisis. New York: St. Mar-
tin’s Press, 1992. P. 54.
Connor IV. The National Question. P. 226.
332
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
получила собственное государство, буржуазный национализм раз-
вился прежде всего как реакция на «бюрократический централизм»
[курсив мой. - В. R|. Из этого логически следовало, что «централизм»
и «унитаризм» являются большими политическими угрозами, чем
«буржуазный национализм».312
Предложенная Карделем интерпретация югославизма представ-
ляет собой приложение советской терминологии к югославскому
случаю в том смысле, что привычные формы идентификации с го-
сударством предполагалось заменить социалистическим патриотиз-
мом. Однако Кардель пошел дальше, чем его советские коллеги-
государственники, поставив под идеологическое сомнение саму идею
государства, - сделал он это, выдвинув странный аргумент, что «уни-
таризм» несовместим с «правлением рабочего класса» в рамках де-
централизованной социалистической системы самоуправления.
В результате он, по сути, стал сторонником государственности со-
циалистических республикю.313
Однако основная проблема приложения социалистического па-
триотизма в советском стиле к Югославии заключалась в том, что
и Югославское государство, и югославская идея возникли еще до социа-
лизма, а потому большинство сербских (и как минимум часть не-
сербских) коммунистов воспринимали Югославию как государство,
основанное на общей югославской культуре. Предложенное Карделем
идеологическое отмежевание социалистического патриотизма от
понятия общей югославской культуры было дополнительно затруд-
нено другим важнейшим различием между русской и югославской
революциями, а именно тем, что корни последней уходили в войну.
Поскольку сербские и черногорские коммунисты обнаружили ла-
тентную преемственность между своими борениями военного вре-
мени и докоммунистической традицией сопротивления, неудиви-
тельно, что предложенная Карделем интерпретация югославизма
представлялась им надуманной, а акцент на республиканской госу-
дарственности - неуместным.314
5,2 Sperans, Edvard Kardelj. Razvoj slovenackog nacionalnog pitanja. Beograd:
Kultura, 1960. P. 37-55.
313 Cm.: lovic, Dcian. Yugoslavism and Yugoslav Communism: From Tito to Kardelj //
Yugoslavism: Histones of a Failed Idea, 1918-1992/ed. by Dejan Djokic. Ma-
dison: University of Wisconsin Press, 2003. P. 157-182.
3,4 О первых признаках разочарования сербских коммунистов в Карделе
в конце 1950-х - начале 1960-х см.: Cosic, Dobrica. Piscevi zapisi, 1951-1968.
Beograd: Filip Visnjid, 2000. P. 123,215-223.0 ранних сербско-словенских
спорах о «социалистическом югославизме» см.: Budding, Audrey Helfant.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 333
Вторым событием, кинувшим тень на социалистический юго-
славизм, стала вынужденная отставка организационного секретаря
КПЮ Александра Ранковича (1966). Ранкович отвечал за государ-
ственную безопасность и имел сильную политическую базу в Сербии,
в связи с чем он был обвинен не только в «бюрократическом центра-
лизме», но также и в «унитаризме», и в «великосербском национа-
лизме»— ключевыми уликами послужили злоупотребления тайной
полиции против косовских албанцев. На деле Ранкович был идеаль-
ным аппаратчиком, централизм которого уходил корнями в его же
ленинизм.315 Впрочем, как известно из старой социологической по-
говорки: определение социальной ситуации всегда оказывается важнее
политической реальности: «Для будущего курса югославской поли-
тики не имело почти никакого значения, каковы были на самом деле
взгляды Ранковича по национальному вопросу. Зато их официальная
интерпретация была чрезвычайно важна. Тот факт, что падение Ран-
ковича было представлено скорее как поражение сербского нацио-
нализма, чем как победа демократического социализма над сталин-
скими силами госбезопасности, помог направить последующие
изменения скорее в сторону децентрализации, чем демократизации».316
Соответственно, представление Карделя о республиканской государ-
ственности восторжествовало, и в результате «социалистический
югославизм» был замещен еще более слабым понятием «общности»
народов Югославии.
Одновременное этими идеологическими нападками партийные
преемники Ранковича, сербские либералы — так именовали это
поколение сербских коммунистов-реформаторов — проводили
кампанию за современную Сербию. Согласившись на децентрали-
зацию, сербские либералы надеялись отмежевать Сербию от феде-
рального центра и провести ее экономическую и культурную мо-
дернизацию.317 Однако, вне зависимости от вопроса о том, были ли
их цели созвучны тем многочисленным сербам (особенно в Хорватии
Serb Intellectuals and the National Question, 1961-1991. (Ph. D. dissertation.)
Harvard University, 1998. P. 36-82.
JIS Оделе Ранковича см.: Rusinow, Dennison. The Yugoslav Experiment. Berkeley:
University of California Press, 1977. P. 183-191. Дневниковые записи Ран-
ковича, опубликованные через 35 лет после описываемых событий, соз-
дают портрет безупречного ленинца и югославского «социалистического
патриота»,а не сербского националиста. См.: Rankovic, Aleksandar. Dnevnicke
zabeleske. Beograd: lugoslovenska knjiga, 2001.
Jl* Budding A. H. Serb Intellectuals. P. 86.
Ibid. P. 117-134. О критике Тито в адрес сербских либералов и их крахе
см.: Burg, Steven. Conflict and Cohesion in Socialist Yugoslavia: Political De-
334
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
и Боснии), которые в значительной степени идентифицировали
себя с Югославией, Тито положил конец их растущим политическим
амбициям, сместив их с должностей. В результате не только со-
циалистический югославизм, но и модернизирующая форма серб-
ского партикуляризма (сосредоточенная на Сербии, а не на сербской
нации в Югославии в целом) были навсегда дискредитированы,
что поставило перед следующим поколением сербских партийных
лидеров серьезный вопрос: если сербам не дозволено быть «со-
циалистическими югославами» и нельзя сосредоточиваться на ин-
тересах их республики, какая форма сербской национальной иден-
тичности является идеологически приемлемой? Этот вопрос
приобретал особую остроту в свете растущей напористости других
наций Югославии.318
Третьим событием, подорвавшим доселе непреклонную веру
сербов в югославизм, стало принятие поправок к конституции
в 1968-1971 гг. Возведение Совета республик и краев в ранг самого
важного органа в двухпалатном Федеральном собрании сопрово-
ждалось распространением на все республики равного статуса («одна
республика — один голос»), что подразумевало право вето в зако-
нодательных вопросах, введение равного представительства в фе-
деральных институтах и повышение статуса Воеводины и Косово
внутри Сербии.314 В результате Сербия оказалась внутри Югославской
федерации в аномальном положении: «Равный статус, по сути, да-
вал каждой республике/провинции представительство в размере
12,5 %, что привело к колоссальному ущемлению народа (сербов),
которые составляли на тот момент 40 % населения. Более того, пред-
ставители от самой Сербии не могли выступать от лица 42 % сербов,
которые проживали в Косове, Воеводине или в одной из других
республик».320
Три этих взаимосвязанных события положили начало отчуждению
сербских интеллектуалов от югославской идеи. Особенно показа-
тельным выглядит в этом смысле выступление Михайло Джурича,
одного из преподавателей юридического факультета Белградского
университета, против конституционных поправок 1971 г. По словам
Джурича, предложенные поправки к конституции представляли со- * * 518 * 520
cision-Making since 1966. Princeton: Princeton University Press, 1983. P. 167-
187.
518 Эта прекрасная формулировка взята из: Budding А. Н. Serb Intellectuals.
Р. 134-135.
5,9 Burg S. Conflict and Cohesion. P. 188-242.
520 Connor W. The National Question. P. 336.
Глава 4. Коммунизм и национализм: русские и сербы в СССР и Югославии 335
бой отказ от «самой идеи объединенного государства*. По сути, Юго-
славия и так уже была едва ли не просто «географическим целым»,
на «развалинах» которого постепенно возникало несколько неза-
висимых и даже «враждебных в отношении друг к другу» государств.521
Такая постановка национального вопроса выглядела особенно при-
скорбно в Югославии, где кипение националистических страстей
привело к «величайшему несчастью нашего недавнего прошлого».
Однако, поскольку вопрос все-таки был поставлен, на сербов ложилась
ответственность за понимание того, как это повлияет на их нацию.
Связано это было не только с тем, что сербский народ «был безжа-
лостно и несправедливо обвинен в централизме и унитаризме пре-
дыдущего периода», как будто «этот централизм не был внедрен,
помимо прочих причин, с целью снять с повестки дня вопрос о на-
циональной ответственности за геноцид, которому сербский народ
подвергся в период Второй мировой войны». Кроме того, по словам
Джурича, «границы нынешней Социалистической республики Сербии
не являются ни национальными, ни историческими границами серб-
ской нации». Если эти «административные», «произвольные» и «не-
долговечные» границы между республиками и автономными про-
винциями надлежит «понимать как границы между национальными
государствами», получится, что около 40 % сербов проживают вне
сербской юрисдикции. Число сербов, оказавшихся за пределами Сер-
бии, равно общему числу хорватов в Югославии или, например, чис-
лу всех словенцев, македонцев и боснийских мусульман вместе взя-
тых. Уже лишенные особых прав в Хорватии и Македонии под тем
предлогом, что они являются не «национальным меньшинством»,
а «нацией», потерявшие возможность пользоваться кириллицей —
традиционным маркером национальной идентичности — в Боснии
и Герцеговине, а также право использовать свое «национальное имя»
в Черногории, сербы вынуждены будут выбирать «одно из двух»: либо
«помогать в становлении чужой национальной государственности
(хорватской или македонской), либо жить в рамках своего рода от-
дельной региональной государственности (черногорской или бос-
нийско-герцеговинской)». Такая перспектива, утверждает Джурич,
не может оставлять сербов равнодушными.522
Джурич завершил свою речь размышлениями о традиционной
преданности сербов Югославскому государству. Да, выбор Югославии
был для сербов, наиболее рассеянной из всех югославских наций,
Й1 Djuric, Mihailo. Smisljenesmutnje//Anali pravnog fakulteta u Beogradu. 1971.
Vol. XIX, N3. P. 230-233.
w Ibid. P. 232-233.
336
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
совершенно естественным, однако он часто делался ценой прене-
брежения сербскими национальными интересами. Так оно было
и после Первой мировой войны, когда сербы «великодушно отказались
от создания Великой Сербии» в пользу югославского единства, и по-
сле Второй мировой, когда сербы «сумели с достоинством пережить
совершенное против них страшное преступление». Пришло время,
сказал в заключение Джурич, сербскому народу «отрезветь», «по-
вернуться лицом к себе и подумать о своем выживании, начать борь-
бу за свою национальную идентичность и целостность, которые
в данный момент находятся под угрозой».525
За свои рассуждения о конституционных поправках 1971 г. Джу-
рич на некоторое время оказался в тюрьме. Однако сформулирован-
ные им претензии, касающиеся возникающего сербского националь-
ного вопроса, — от конституционного статуса Сербии до вопросов
о границах, об ответственности за геноцид сербов во время Второй
мировой войны и о цене, которую сербы заплатили за свою предан-
ность Югославскому государству, — всплыли в еще более болезненной
форме к середине 1980-х гг.
525 Diuric М. Smisljene smutnje. Р. 233.
Глава 5.
Нация как общность с совместной
памятью и единой политической
судьбой: русские и сербы
в художественной литературе
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
Анна Ахматова. Реквием (1935-1940)1
Великая ли мы нация, мы должны доказать не огромностью
территории, не числом подопечных народов, но величием
поступков. И глубиною вспашки того, что нам останется за
вычетом земель, которые жить с нами не захотят.
Александр Солженицын (1978)2 *
Почти у каждого поколения [сербов) было свое Косово. Так
можно назвать миграции XVII и XVIII вв., восстания и вой-
ны против турок в 1804, 1815, 1876 и 1912 гг. и отказ от ав-
стро-венгерского ультиматума в 1914 г.; отказ от военного
поражения в 1915 г. и переход сербской армии через Албанию;
отказ от Трехсторон него пакта с Германией 27 марта 1914 г.;
восстание против фашизма в 1941 г. и ведение войны на ус-
ловиях объявленного немцами возмездия: сто сербов за
каждого немецкого солдата; отказ от принятия сталинской
гегемонии в 1948 г.
Добрица Чосич (1980)5
По словам Грегори Фрейдина, писательство в СССР стало сим-
волическим эквивалентом гражданства.4 Впрочем, в этом случае
1 Ахматова, Анна. Реквием. М.: Эксмо, 2016. С. 182.
Солженицын, Александр. Архипелаг ГУЛАГ. Кн. 3 // Собрание сочинений:
в 30 т. М.: Время, 2010. Т. 6. С. 42.
1 Cosic, Dobrica. Jedan prist up istorijskom romanu // Cosic D. Stvarno i moguce.
Ljubljana: Cankarjeva zalozba, 1983. P. 134-148 (cm. p. 143).
4 Freidin, Gregory. Authorship and Citizenship: A Problem for Modem Russian
Literature//Stanford Slavic Studies. 1987. Vol. I. P. 360-378.
338
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
представление о гражданстве лишь отчасти пересекалось с западным
понятием формальных прав. Дело было в том, что в русском кон-
тексте роль писателя как профессионала и «символического граж-
данина» накладывалась на возникшее гораздо раньше православное
представление о «святом, чьими устами глаголет Господь», причем
его «обращение к этическим и духовным вопросам, которые в Рос-
сии можно было обсуждать публично только в литературе, стано-
вится неотделимым от пророчества или духовного просветления».
В итоге «современный индивидуализм самовыражения в литерату-
ре начинает напоминать индивидуальную святость, а виктимизация
со стороны такого современного рационального института, как по-
литическая полиция, отождествляется с традицией мученичества».5
Подобную веру в харизматическую силу литератора, сиречь свято-
го-пророка-мученика, разделяли и правители, в результате чего
литература превратилась в «динамическую силу особого свойства».6
Тоталитаризм — не единственная причина обратить внимание
на литературу как политическую силу. В России и Восточной Европе,
где интеллигенция являлась уникальной статусной группой, прак-
тически не имевшей эквивалента на Западе, писатель-поэт пре-
вращался в главного толкователя национального опыта, а литерату-
ра — в один из основных инструментов создания национальной
идентичности. Хотя схожую роль играли и профессиональные исто-
рики, большая доступность превращала канонические литературные
произведения в обязательную часть учебной программы образова-
тельных заведений. В итоге писатель/поэт превратился в интеллек-
туального строителя нации в чистом виде.
Две роли писателя: культуртрегер, который истолковывает кол-
лективный опыт народа, и «совесть нации», которая говорит правду
прямо в лицо угнетателям, — обрели особое значение в послеста-
линский период. Конец массового террора, смягчение догмы со-
циалистического реализма в литературе, равно как и значительное
расширение допустимых границ дискурса, поставили писателя в при-
вилегированную позицию, с которой он мог осмыслять прошлое
своего народа. Более того, субъективный характер литературного
творчества означал, что идеологическая регламентация в сфере ли-
тературы не могла быть столь же жесткой, как в такой дисциплине,
как история. Соответственно, в своих попытках интерпретации кол-
лективного опыта нации писатели часто выходили далеко за преде-
лы официального нарратива. Поскольку литературные произведения
s Freidin G. Authorship and Citizenship. P. 377.
* Ibid. P. 367.
Глава 5. Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой
339
сохраняли неформальную коллективную память и артикулировали
латентные обиды задолго до того, как появлялась возможность вы-
сказать их в открытую, они затрагивали самую суть утверждения
официальных идеологов, что национальный вопрос при коммуниз-
ме уже разрешен. Соответственно, литература превратилась в при-
вилегированное средство артикуляции национального партикуля-
ризма, причем вопреки интернационалистской партийной догме.
Нижеследующее обсуждение ряда произведений русской и серб-
ской литературы обусловлено только что высказанными соображе-
ниями. В нем не будет предложено полного обзора русской литера-
турной политики или эволюции интеллектуального диссидентства
в Сербии, материалом для него служит небольшая выборка художе-
ственных текстов, подобранных скорее по принципу их политической
значимости, чем литературных достоинств.7 Если наш сравнитель-
ный анализ исторического наследия национального строительства
в России и Сербии обоснован, мы сможем выявить в произведениях
литературы лейтмотивы, которые отображают и осмысляют это на-
следие. Наличие этих лейтмотивов можно будет признать показате-
лем: наша интерпретация дает адекватное представление о важных
различиях в том, как русская и сербская культурные элиты осмысля-
ли коллективный опыт своих народов. Поскольку это осмысление
играло важную роль в определении всего поля политического дис-
курса в 1980-е гг., оно представляет собой идеальный фактор, который
необходимо учитывать при любом каузально-вероятностном объ-
яснении различий в способах националистической мобилизации
в России и Сербии.
Оттепель в русской литературе:
нация и отдельный человек как жертвы государства
«Реквием» Анны Ахматовой называли «элегией России» и «песней
о Родине».8 Хотя, по сути, элегия — это «стихотворение на смерть
1 Произведения Ахматовой, Солженицына и Гроссмана, безусловно, от-
носятся к лучшим произведениям русской литературы послевоенного
периода. Что касается произведений сербской литературы, о которых речь
пойдет ниже, ситуация с ними иная: безусловная политическая значимость
не обязательно ставит их в ряды лучшего, что было написано в Сербии.
’ Bailey, Sharon. An Elegy for Russia: Anna Akhmatova’s Requiem // Slavic and
East European Journal. 1999. Vol. 43, N 2. P. 324-346; Amert, Susan. Akhmatova’s
Song of the Motherland’: Rereading the Opening Texts of Requiem // Slavic
Review. 1990. Vol. 49, N 3. P. 374-390.
340
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
конкретного человека», под пером Ахматовой «ее страдания и стра-
дания ее сына» превращаются в «памятник страданиям целой нации»,
в поэму о скорби и памяти, посвященную жертвам сталинского тер-
рора.9 В тексте поэмы использованы всевозможные приемы, с по-
мощью которых автор проводит параллели между индивидуальным
и коллективным страданием. Так, жители Ленинграда показаны как
приложения к тюрьмам города и к поездам, которые увозят людей
в изгнание, а сам город «сжат до рельсов, которые ведут откуда-то
в никуда, — это создает ощущение, что вся Россия превратилась
в тюрьму».10 Поэт отождествляет себя с женами стрельцов, которые
рыдали у стен Кремля, моля о милосердии, — тем самым она под-
черкивает свое тождество с историей народа и преемственность
традиции его страдания от рук государства. Само государство пред-
стает в форме «разнородных физических деталей», от солдатских
сапог до фуражек сотрудников НКВД с синими кокардами, «черных
марусь», которые увозят людей в застенки, и закрытых на засов тю-
ремных дверей, за которые не выйти:11 иными словами, речь идет
об искусственном, подавляющем механизме со слаженно работаю-
щими частями, который перемалывает живое тело нации. Ахматова
говорит о том, что государство не выполняет своей обязанности по
защите граждан, вместо этого оно-то и причиняет ему главные стра-
дания:
Нет, и не под чуждым небосводом
И не под защитой чуждых крыл, —
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Диаметральной противоположностью государства, представлен-
ного в образе чуждой, подавляющей силы, служит его жертва - «без-
винная Русь». Ахматова говорит именно «Русь», а не «Россия», под-
разумевая, что древняя земля корчится под шинами безжалостных
черных марусь, — над Русью-матушкой почти в буквальном смысле
надругается тираническое государство. Оказавшись перед лицом
несокрушимой мощи этого государства, Ахматова воет, точно кре-
стьянка, упрекает себя за то, что когда-то была «веселой грешницей»
из Царского Села дореволюционной России, и дает слово, что искупит
Bailey S. An Elegy for Russia. Р. 325, 333; Amert S. Akhmatova’s ‘Song of the
Motherland*. P. 383.
10 Bailey S. An Elegy for Russia. P. 335.
» Ibid.
Пава 5. Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой
341
«безразличие своего поколения к страданиям народа», сохранив по-
разившие его беды в коллективной памяти нации.* 5 * * * * * * 12 *
Хотя «Реквием» Ахматовой был написан в разгар сталинского
террора (1937-1941), влияние на интеллектуальную элиту он оказал
только в период хрущевской оттепели, когда, говоря словами самого
позта, - внезапно встретились две России: та, что сажала, и та, что
сидела.15 Тема «раздвоенной России» — официальной России госу-
дарства и России народа — с особой силой всплыла в литературе
оттепели. Это заметно и в тех произведениях, авторы которых, кри-
тикуя сталинскую автократию, остаются в пределах социалистиче-
ского реализма, и в «Докторе Живаго» Пастернака, написанном
в литературной традиции дореволюционного периода.14 Эта тема
присутствует и у авторов «деревенской прозы» с ее всепроникаю-
щими «метафорами утраты» прежнего мира крестьянских предков,
разрушенного коллективизацией,15 и в прозе западников вроде Ва-
силия Гроссмана, которые скорбят о возникших после Второй миро-
вой войны несбывшихся надеждах на личную свободу; наконец, ею
проникнуты личные воспоминания выдающихся представителей
поколения оттепели, которые превратились в лидеров движения дис-
сидентов брежневского периода.16
Частично автобиографическая повесть Александра Солженицы-
на «Матренин двор» (1963) является одновременно и каноническим
примером русской «деревенской прозы», и очередным утверждением
12 Reeder, Roberta. Anna Akhmatova: Poet and Prophet. New York: St. Martin’s
Press, 1994. P. 216-221.
5 Ibid. P. 316.0 возвращении из лагерей и его последствиях см.: Dobson, Miriam.
Khrushchev’s Cold Summer. Ithaca: Cornell University Press, 2009; Cohen, Stephen
F. The Victims Return: Gulag Survivors under Khrushchev// Political Violence:
Belief, Behavior, and Legitimation / ed. by Paul Hollander. New York: Palgrave,
2008. P. 49-69.
4 Cm.: Rothberg, Abraham. The Heirs of Stalin: Dissidence and the Soviet Regime,
1953-1970. Ithaca: Cornell University Press, 1972. P. 12-18; Hosking, Geoffrey.
Beyond Socialist Realism: Soviet Fiction since Ivan Denisovich. New York:
Holmes and Meier, 1980.
Parthe, Kathleen. Russian Village Prose: The Radiant Past. Princeton: Princeton
University Press, 1992.
“ 0 поколении оттепели см.: Rothberg A. The Heirs ofStalin; An End to Silence:
Uncensored Opinion in the Soviet Union / ed. by Stephen F. Cohen. New York:
W. W. Norton, 1982; Alexeeva, Ludmila', Goldberg, Paul. The Thaw Generation:
Coming of Age in the Post-Stalin Era. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press,
1990; Zubok, Vladislav. Zhivago’s Children: The Last Russian Intelligentsia.
Cambridge, MA: Harvard University Press, 2009.
342
В. Вуячич. Нациоиалитм, миф и государство в России и Сербии
дихотомии «государство — народ» в славянофильском духе.17 * «Ма-
тренин двор», с его богатством языка и метафорики, поддается не-
скольким прочтениям; для нас важнее всего то, при котором эта
история служит «аллегорической историей России в художественной
форме».,я
Сюжет начинается стою, что после некоего загадочного события
все поезда «еще с добрых пол года после того» замедляют ход у пере-
езда «на сто восемьдесят четвертом километре от Москвы». Озада-
ченные пассажиры не понимают, в чем причина остановки, извест-
на она только машинистам и повествователю. Зловещая интонация
первых строк намекает на трагическую конфронтацию между по-
ездом — символом советского прогресса и, в более общем смысле,
модернизации — и жертвами, судьба которых неизвестна «обще-
ственности» (пассажирам), зато известна повествователю. Соответ-
ственно, история прочитывается как эпитафия, как инструмент со-
хранения судеб жертв в коллективной памяти.19
Повествователем выступает учитель математики по имени Иг-
натыч — он вышел из лагеря через несколько месяцев после смерти
Сталина. Из «пыльной горячей пустыни» в Азии он добирается домой,
куда «задержался с возвратом годиков на десять»; он бесцельно дви-
гается «в среднюю полосу», чтобы «затеряться в самой нутряной
России — если такая где-то была». Поначалу все выглядит многообе-
щающим: в стране «что-то начинало уже страгиваться», обитые чер-
ной кожей двери, отделявшие простых людей от государственных
чиновников, заменены на стеклянные перегородки, «как в аптеке»
(намек на прозрачность и, возможно, даже услужливость); Игнатыча
доброжелательные чиновники отправляют в село с типично русским
названием Высокое Поле — оно расположено на холме, «цельно-
обомкнутое лесом, с прудом и плотинкой» — типичный образ рос-
сийской глубинки. Однако эта живописная русская деревушка не
производит ничего, даже хлеба себе на прокорм, поэтому Игнатыч
вынужден поселиться в уродском, советском по духу Торфопродк*
17 Солженицын, Александр. Матренин двор // Рассказы. Малое собрание со-
чинений: в 7 т. М.: Инком, 1991. Т. 3. С. 112-159. Об автобиографическом
элементе см.: Scummel, Michael. Solzhenitsyn: A Biography. New York: W. W.
Norton, 1484. P. 356-372. Об историческом контексте см.: Zubok V. Zhivago's
Children. P. 254-255.
11 Baffsdale, Hu^h The Solzhenitsyn that Nobody Knows // Virginia Quarterly
Review. 1995. Vol. LXXI. P. 634-641. Благодарю профессора Рэгсдейла, пре-
доставившего мне этот источник.
19 Spitz, Sheryl A The Impac t ot Structure in Solzhenitsyn's Matryona's Home’//
The Russian Review. 1977. Vol. 36, N 2. P. 167-183.
Рим 5. Нация как общность с cuhmcvi нии памятью и единой судьбой
343
те-само это название, по словам повествователя, выглядит симво-
лическим оскорблением тургеневского прекрасного русского языка.
Когда-то в Торфопродукте стояли «дремучие, непрохожие леса»,
а теперь, благодаря председателю колхоза, который свел лес на про-
дажу, он превратился в поселок, который «беспорядочно разбросал-
ся» «межторфяными низинами», отравленный фабрикой и железной
дорогой, с домиками, где перегородки не доходят до потолка, так что
Игнатыч не может снять там «комнаты с четырьмя настоящими сте-
нами». По счастью, благодаря встрече с трогательно доброй крестьян-
кой, которая дает ему бутылку молока, Игнатыч открывает для себя
соседнюю деревню Тальново, которая была там «испокон». Древность
деревушки и ее название — вместе со столь же звучными старинны-
ми названиями деревень, расположенных дальше, — содержит в себе
дляИгнатыча обещание «кондовой России». В результате он находит
комнату в доме Матрены Васильевны, старой крестьянки.
Покосившийся дом Матрены стоит за речушкой, где «по пруду
плавали утки, и выходили на берег гуси, отряхиваясь»; по словам
рассказчика, «милей этого места мне не приглянулось во всей дерев-
не»- это полная антитеза Торфопродукту. Дом у Матрены простор-
ный, но запущенный, в нем живут старая хромая кошка, мыши и та-
раканы; к тому же в нем почти нечего есть. Впрочем, для Игнатыча
это совершенно неважно, «потому что жизнь научила меня не в еде
находить смысл повседневного существования» (явная отсылка к ла-
герной жизни), а в шебуршании мышей «не было ничего злого, в нем
не было лжи» (по контрасту со всепроникающей ложью советской
жизни). Сама Матрена, как обнаруживает читатель, воплощает в себе
страдания русской крестьянки: ее выгнали из колхоза из-за болезни,
на крошечную пенсию покойного мужа (которую ей с трудом удает-
ся получить, преодолев бюрократические препоны) ей не прожить,
поэтому она трудится до изнеможения на своем огородике и ворует
торфе государственного предприятия, беря пример с крестьян, ко-
торые когда-то «воровали раньше лес у барина, теперь тянули торф
у треста».
Трогательная история жизни Матрены начинается в 1914 г., ког-
да ее жениха Фаддея мобилизуют в армию и он пропадает без вести.
Решив, что он погиб, Матрена принимает предложение его брата
Ефима. Однако Фаддей нежданно возвращается домой, приходит
в ярость от этого «предательства» и дает клятву найти себе другую
жену, тоже по имени Матрена. Вторая Матрена рожает Фаддею ше-
стерых детей, однако он оказывается неблагодарным и жестоким
мужем. Ефим, напротив, достаточно хорошо обращается с Матреной,
несмотря на то что все шестеро их детей умирают в младенчестве
344
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
(он, однако, презрительно относится к крестьянским повадкам Ма-
трены, и в городе у него есть любовница). После всех утрат Ефим
с Матреной берут в семью одну из дочерей ее тезки, Киру, и растят
ее как свою. Когда начинается Вторая мировая война, Ефим уходит
на фронт и, в отличие от брата Фаддея, уже не возвращается. Неза-
долго до приезда Игнатыча в Тальново Кира выходит замуж и пере-
езжает в соседнюю деревню, Матрена же остается в доме одна. Од-
нако Кире выделяют участок земли, и она возвращается, чтобы забрать
у Матрены бревна, из которых сложен второй этаж дома (Матрена
оставила этот этаж Кире по завещанию), — она хочет построить из
них себе дом. Поколебавшись, Матрена поддается на уговоры Киры
и своего первого жениха Фаддея (биологического отца Киры). В тот
роковой день приходят Фаддей и его сыновья, чтобы разобрать вто-
рой этаж и перевезти бревна на двух санях, которые тянет трактор.
Вторые сани застревают на железнодорожных путях, и происходит
трагедия: едущие задним ходом спаренные локомотивы врезаются
в сани, в результате погибают Матрена (она вызвалась помочь) и один
из сыновей Фаддея.
Страшная и внезапная гибель Матрены заставляет повествова-
теля (Игнатыча) по-новому взглянуть на пожилую женщину: она была
бедной домохозяйкой, которой даже не хватило ума купить свинью
или приличную одежду (а она могла бы это сделать, и жизнь ее в ре-
зультате стала бы лучше), всегда оставалась «чуждой сестрам, золов-
кам», «смешной, по-глупому работающей на других бесплатно», од-
нако Игнатыч понимает, что при этом Матрена была воплощением
великодушия: «Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она
тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село.
Ни город. Ни вся земля наша».
Краткий пересказ сюжета не способен передать сложные насло-
ения смыслов, сокрытые в этом тексте. В этом произведении Солже-
ницын использует самые разные нарративные приемы, языковые
средства и метафоры, дабы превратить Матрену в «русскую икону»,
символ страданий русского народа.20 Во-первых, само имя Матрена
этимологически связано как с «матрешкой», так и с «матерью». Кро-
ме того, Матрена, по словам повествователя, «родной человек» — за-
вуалированная отсылка к слову «родина». Говоря, что «убит родной
человек», повествователь обнажает связь между Матреной и родиной,
намекая на то, что старая крестьянка воплощает в себе саму Россию,
20 Jackson, Robert Louis. ‘Matryona’s Home’: The Making of a Russian Icon //
Solzhenitsyn: A Collection of Critical Essays/ed. by Kathryn Feuer. Englewood
Cliffs. Prentice-Hall, 1976. P. 60-71.
piaw S. Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой
345
а ее страшная смерть и изувеченное тело приводят на ум имплицит-
ное сравнение с мертвым искалеченным телом родины. Эту связь
подкрепляют и многие другие элементы повествования, от Матре-
ниного полуязыческого, полухристианского мировоззрения до ее
крестьянской речи, простодушия и бескорыстной честности — это
исконные черты крестьянства как символа русского народа в тради-
ционной славянофильской образности. Не менее важен и контраст
между двумя Матренами и их мужьями. Хью Рэгсдейл пишет:
Как существовало две Матрены, существовало и две России.
Ефим обращался с Матреной Васильевной так же, как Петр 1 —
со своей Россией. Он не истязал ее намеренно, как его со-
ветские преемники, однако презирал ее врожденную куль-
туру и растлевал ее европейскими обычаями. Судьба
Матрены II, жены Фаддея, подобна судьбе Советской России,
сильнее истерзанной и более плодовитой. «Люби жену, как
душу, тряси ее, как грушу».21
Образ раздвоенной России — тиранического патриархального
государства и страдающей Матушки-Руси — всплывает и в еще целом
ряде контрастов: между безымянным железнодорожным служащим,
который отказывается продавать пассажирам билеты, и неведомой
крестьянкой, которая дает Игнатычу бутылку молока (дающая
матушка-Русь) и направляет его в Тальново; между уродливым со-
ветским языком Торфопродукта и идиллическими названиями ста-
ринных русских деревень; между промышленными выбросами «тор-
фяной деревни» и девственной природой старой России — с прудом,
окруженным лесом, и утками на нем; между безликостью советских
чиновников (бюрократии) и теплом Матрениного запущенного, но
уютного дома; между жадностью деревенских жителей, нравственно
искалеченных светским советским государством, и иконописным
образом Матрены как великодушной, пусть и совсем простой кре-
стьянки-христианки. Однако ключевой метафорой для обозначения
бесчеловечной силы советской модернизации становится поезд, ко-
торый, дав задний ход, бессмысленно уничтожает людей на своем
безжалостном пути к якобы лучшему будущему (советское «Вперед
и только вперед»). При этом поезд выступает здесь как символ не толь-
ко неостановимой материалистической современности, но и без-
ликой жестокости слепого государства, которому безразлична судьба
его граждан.22 Как и в «Реквиеме» Ахматовой, советское государство
21 Ragsdale Н. The Solzhenitsyn that Nobody Knows. P. 638.
2 Spitz S. A. The Impact of Structure in Solzhenitsyn’s Matryona’s Home’.P. 172.
346
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
предстает в виде безжалостной механической силы, которая вгры-
зается в живую плоть народа. Проблеск надежды для всего народа
несут в себе те, кто молчаливо хранит память жертв, останавливая
поезд на месте трагедии «еще с добрых полгода после того». Его не-
сет в себе и повествователь, который записывает эту историю для
последующих поколений. Тем самым сохранение коллективной па-
мяти становится и способом противостояния всесильному государ-
ству, и средством восстановления для будущих поклений подлинных
крестьянско-христианских ценностей, глубоко укорененных в на-
родной почве.
В «Матренином дворе» в сжатой форме раскрыты все основные
темы более известных произведений Солженицына, от «Одного дня
Ивана Денисовича» (1962), который произвел в период оттепели эф-
фект разорвавшейся бомбы, до прославленного «Архипелага ГУЛАГ»,
который был опубликован только ближе к концу перестройки. По-
добно Матрене, персонаж «Одного дня...», Шухов, узник ГУЛАГа, —
простой русский крестьянин, страшная судьба которого вобрала в себя
страдания всего народа. Шухов, как и Матрена, воплощает в себе
нравственную крепость простого народа перед лицом жестокости
советского государства. Параллели между серым лагерным миром,
изображенным в «Одном дне...», и советской деревней из «Матрени-
на двора» совершенно очевидны.23 Размытые границы между миром
ГУЛАГа и повседневной советской жизнью превращают лагерь во все-
охватную метафору советского общества. Эта тема в творчестве Сол-
женицына слишком хорошо известна, чтобы раскрывать ее дальше.24
Если Солженицын утверждает дихотомию «государство — народ»
в новославянофильских понятиях, то Василий Гроссман в своем ро-
мане «Жизнь и судьба», посвященном Сталинградской битве, делает
то же самое с позиции западника.25 Если Солженицын документи-
23 Moody, Christopher. Solzhenitsyn. Edinburgh: Oliver & Boyd, 1973. P. 28-50.
24 Cm.: Solzhenitsyn; Aleksandr Solzhenitsyn: Critical Essays and Documentary
Materials / ed. by John Dunlop, Richard Haugh, Alexis Klimoff. New York: Col-
lier Macmillan, 1975; Rzhevsky, Leonid. Solzhenitsyn: Creator and Heroic Deed.
Alabama : University of Alabama Press, 1972; One Day in the Life of Ivan Deni-
sovich: A Critical Companion / ed. by Alexis Klimoff. Evanston: Northwestern
University Press, 1997; Кузьмин, Владимир. Поэтика рассказов А. И. Солже-
ницына. Тверь: Тверской государственный университет, 1998.
23 Василий Гроссман, наряду с Ильей Эренбургом и Константином Симоно-
вым, принадлежал к числу самых известный советских военных корре-
спондентов.был свидетелем сталинградских, курских и берлинских битв.
Кроме того, он стал первым в мире военным корреспондентом, осветив-
шим хронику нацистских концлагерей в повести «Треблинский ад». О био-
1^ава 5. Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой 347
рует судьбу миллионов жертв ГУЛАГа, то Гроссман развенчивает
официальные представления о Великой Отечественной войне — со-
бытии, которое пользовалось наибольшим эмоциональным резонан-
сом в современной ему России. «Жизнь и судьба» — это панорама
советского общества в период Сталинградской битвы, эпическое
произведение, сопоставимое с «Войной и миром» Толстого. Оно было
закончено во время второй оттепели (начало 1960-х) и считалось
столь враждебным советскому строю, что Михаил Суслов, серый кар-
динал официальной идеологии, сказал Гроссману, что роман его не
опубликуют еще двести пятьдесят лет. Однако рукопись удалось вы-
везти на Запад и опубликовать в 1980-е гг.; в России он впервые вы-
шел в свет в 1988-м. Даже в эту относительно позднюю дату роман
вызвал самые противоречивые отклики: убежденные коммунисты
набросились на автора за искажение исторической правды о войне,
а русские крайне правые националисты — за обнажение связей меж-
ду антисемитизмом и русским национализмом.26
На первый взгляд, «Жизнь и судьба» посвящена Сталинградской
битве, решающему сражению Втором мировой войны, но, по сути,
в романе преобладает одна сквозная тема — противостояние между
мощным давлением государства и столь же неукротимой тягой к лич-
ной свободе. В кульминационных точках повествования Гроссман
проводит параллели между тоталитарными режимами сталинской
России и нацистской Германии, тем самым нанося удар в самое серд-
цеофициального идеологического представления о Великой Отече-
ственной войне как схватке «свободолюбивых народов Советского
Союза» с «фашистскими ордами». Те персонажи романа Гроссмана,
которые по-настоящему любят свободу, идут к ней наперекор госу-
дарству. Герои Гроссмана — простые бойцы, попавшие в горнило
графим Гроссмана, его знакомстве с Треблинкой и его взаимоотношени-
ях с еврейско-русской идентичностью см.: Garrard, John; Garrard, Carol.
The Bones of Berdichev: The Life and Fate of Vasily Grossman. New York : Free
Press, 1996. Обширную выборку из военных дневников Гроссмана см. в:
A Writer at War: Vasily Grossman with the Red Army / ed. by Anthony Beevor,
Luba Vinogradova. New York: Pantheon Books, 2005.
Историю написания романа Гроссмана и последних лет жизни автора (он
умер в 1964 г.) см. в: Липкин, Семен. Сталинград Василия Гроссмана. Анн
Арбор. Ардис, 1986. Историю публикации романа см. в: Ellis, Frank. Vasi-
liy Grossman: The Genesis and Evolution of a Russian Heretic. Providence:
Berg Publishers, 1994. P. 1 -27.0 противоречивых откликах на публикацию
романа выпусками в журнале «Октябрь» см.: С разных точек зрения. Жизнь
и судьба В. Гроссмана / под ред. В. Д. Оскотского. М.: Советский писатель,
1991.
348
Я Нлимоняли 1м. миф и государство в России и Сербии
Сталинграда, которые вопреки всему останавливают наступление
гитлеровцев: командиры танине ты нроде полковника Новикова,
которые, не подчинившись прима iy (лядина, откладывают насту-
пление. чтобы < нас тн *н ши < н«»нк бойцов. и физики вроде Виктора
Штрума (час тично автобиографического персонажа), который от-
крывает внутреннюю r таимое вя ib между < вободой и наукой Про
тм вопо лож ногт к нм представляют собой бе еду шныр говртгкир фуик
пионеры подхалимы ироде комиссара Гетманова, чья верность
Сталину как воплощение официального государственного патрио
титма приобретает черты гротеска. Вот что пишет Джон Г фрчрд по
поводу сцены, где описывается собрание номенклатурщиков в дпме
Гетманова:
Руководящие работники партии и НКВД, собравшись вместе,
употребляют, когда говорят о Советском Сою »е. слово «оте
чество», резко контрастирующее с более домашним русским
словом •родина», и из этого проистекают еще две оппозиции:
отец — мать и Советский Союз — Россия. Гроссман изобра
жаетСталина и порожденных им аппаратчиков как лицемер
ных предателей — Сталин предал Матушку Россию точно так
же. как Гетманов многочисленными изменами предает свою
жену. Эти люди — якобы сыны Сталина, они хранят верность
ему и советскому государству-семье, а не собственным женам
и детям. Один из собравшихся просматривает альбом Гет-
манова и видит там фотографию его кабинета, где на сте-
не висит портрет Сталина. Четырехлетний сын Гетманова
пририсовал Сталину на фотографии усы. Сокращение мае
штаба от портрета на стене до портрета на фотографии
придает всей сцене отчетливый оттенок «безумного чае
пития», поскольку гиперболизированная реакция Гетма
нова на невинную шалость ребенка выглядит гротескно
• Хули1анство».г
На протяжении всего романа Гроссман сопоставляет пагриар
хальную жестокость официальной государственной ндеиюгми и ее
аиифеом, «отца нашею (л ал ина», с нежностью беккорыстной мате
рииской любви, иишлыум пи как метафору ды описания исгорн
четкою п|мииымтомннм между патримониальным (а в данном слу-
чае также тоталитарным) г<к уда|мтвом и страдающей родиной. Как
отмечает I «ррард. н|>ещтавление об искупительных свойствах ма-
теринской любви глубоко уко|м»нено в русской православной гради
17 Gwrurd, luhn Stepsons in the Motherland: The Architectonics of Vasillii
Grossman's Zhitn* I sud ba// Slavic Review I49|. Vol. 50. N 2. P 336-546.
Пыва 5. Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой
349
ции с ее прославлением Богоматери как «воплощения бескорыстной
любви и милосердия».28 Славянофильский мотив в «Жизни и судьбе»
развит и в образе Иконникова-Моржа, русского военнопленного в на-
цистском лагере — единственного персонажа романа, который про-
являет «материнскую нежность». Фамилия Иконникова, производная
от«иконы», выбрана не случайно — он потомок священников-старо-
веров и бывший толстовец, даже в нацистском концентрационном
лагере сохранивший веру в «слепую человеческую доброту». Однако
над конфискованным трактатом Иконникова про непобедимую силу
человеческой доброты насмехаются и умный и циничный гестаповец
Лисс, и попавший в лагерь сотрудник Коминтерна Мостовской — идео-
логические шоры мешают им увидеть простейшую человеческую
правду.24
Контраст между патриархальным государством и матерью-ро-
диной, между государственным принуждением и христианской до-
бротой сходен с тем, который показывают Ахматова и Солженицын,
однако Гроссман идет еще дальше по пути обнажения механизма
официального патриотизма. Неотъемлемой частью официальной
государственной идеологии, основанной на «России для русских»
и «России прежде всего», является националистическая ксен

которая проявляется в унижении малых народов, особенно евреев.
Включение в официальную идеологию примитивнейшего антисе-
митизма подается в романе как основной механизм, с помощью
которого государство принуждения заручается патриотизмом, оно
«пытается опереться на дураков, реакционеров, неудачников, на тьму
суеверных и злобу голодных».30 Комиссар Гетманов в разговоре с ко-
мандиром танкового корпуса Новиковым восклицает: «Зачем же нам
в танковом корпусе устраивать синагогу или какую-то там еще мо-
лельню? Все же мы Россию защищаем... Во имя дружбы народов всег-
да мы жертвуем русскими людьми. Нацмен еле в азбуке разбирается,
а мы его в наркомы выдвигаем. А нашего Ивана, пусть он семи пядей
во лбу, сразу по шапке, уступай дорогу нацмену! Великий русский
народе нацменьшинство превратили».31 Реальным содержанием
официального государственного патриотизма является не пролета-
риат как самый передовой класс в мировой истории, а русский народ,
предводительствуемый непогрешимым Сталиным, - это воплощено * * * 50 51
а Ibid. Р. 341.
Трактат Иконникова см. в: Гроссман, Василий. Жизнь и судьба//Собрание
сочинений: в 4 т. Т. 2. М.: Вагриус, 1998. С. 299-304.
50 Там же. С. 362.
51 Там же. С. 156.
350
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
в идее «социализма в одной отдельно взятой стране» с ее подпорка-
ми из националистической ксенофобии и черносотенного антисе-
митизма. В этом смысле, как гестаповский офицер Лисс объясняет
ошарашенному военнопленному-коминтерновцу Мостовскому,
между нацизмом и советским тоталитаризмом почти нет никакой
разницы:
И над нашим народным государством красное рабочее зна-
мя, и мы зовем к национальному и трудовому подвигу и един-
ству, и мы говорим: «Партия выражает мечту немецкого
рабочего». И вы говорите: «Народность,труд». Вы, как и мы,
знаете: национализм — главная сила двадцатого века. На-
ционализм —душа эпохи! Социализм в одной стране — выс-
шее выражение национализма! Я не вижу причину нашей
вражды! <...> На земле есть два великих революционера:
Сталин и наш вождь. Их воля родила национальный социа-
лизм государства. <...> Сталин многому нас научил. Для со-
циализма в одной стране надо ликвидировать крестьянскую
свободу сеять и продавать, и Сталин не задрожал — ликви-
дировал миллионы крестьян. Наш Гитлер увидел, — немец-
кому национальному, социалистическому движению меша-
ет враг — иудейство. И он решил ликвидировать миллионы
евреев.52
То, как Гроссман обнажает бесчеловечность национал-социали-
стического государства и показывает сходство между нацистским
и советским тоталитаризмом, объясняет, почему роман его объяви-
ли непригодным к публикации «в следующие двести пятьдесят лет».
Однако это же объясняет, почему само понятие индивидуальной
свободы становится едва ли не навязчивой идеей для очень многих
персонажей Гроссмана, причем не только интеллигентов. Хорошим
примером служит Греков, совершенно обыкновенный человек, ко-
мандир небольшого отряда, который защищает в разрушенном Ста-
линграде стратегически расположенное здание (обозначенное как
Дом 6/1). Перед лицом неизбежной смерти командир и его бойцы
становятся воплощением патриотизма отдельных людей, которым
совершенно ни к чему лицемерная государственная идеология. Ког-
да комиссар Крымов посещает Дом 6/1, чтобы окоротить индивиду-
алистическое лидерство Грекова и укрепить партийную дисциплину
среди бойцов, он обнаруживает, что Греков командует своей ротой
скорее как «Парижской коммуной», чем как боевой единицей иерар-
52 Гроссман В. Жизнь и судьба. С. 298-299.
£1ава S. Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой
351
хического партийного государства. Насмешливое отношение Греко-
ва к Крымову, равно как и эгалитарный дух, царящий в подразделе-
нии, является прямым вызовом лицемерию советского официоза:
перед нами островок русской свободы, который того и гляди сокру-
шат совместные силы нацизма и советского тоталитаризма. Греков
явственно дает Крымову понять, что он и его бойцы сражаются не
только против Гитлера, но и за свободу, за упразднение колхозов и за
отказ от системы принуждения, сложившейся в довоенный период.33
Трагическая ирония этого эпизода состоит в том, что на развалинах
Сталинграда личную свободу можно купить только ценой жизни.
Впрочем, «дух Сталинграда», дух индивидуального патриотизма
и стремления к свободе, сохраняется и в других местах, куда не в со-
стоянии дотянуться тоталитарное государство: как это ни парадок-
сально, он присутствует в концентрационных лагерях, где невоз-
бранно ведутся честные разговоры о недостатках советской системы;
он живет в отдельных людях вроде военного летчика Викторова,
командира-танкиста Новикова и снайперов Сталинграда, которым
приходится вести войну как отдельным личностям, а не как «винти-
кам в колесе» сталинского «огромного государственного механизма»;
он ощущается в кругу друзей Виктора Штрума, которые на некоторое
время преодолевают свой страх перед тоталитарным государством
по ходу длинной беседы о свободе. Однако по мере того, как при-
ближается решительная победа под Сталинградом, режим постепен-
но уничтожает эти островки свободы, встраивая победу, достигнутую
отдельными патриотами, в героическую историю всемогущего со-
ветского государства. В этом «безжалостном коварстве истории»
Гроссман видит истинный смысл Сталинграда: «А неумолимое лу-
кавство истории таилось еще глубже, и в его глубине свобода, рож-
давшая победу, оставаясь целью войны, превращалась от прикосно-
вения лукавых пальчиков истории в ее средство».34
Эту трагическую истину открывает для себя и главный герой ро-
мана, физик Виктор Штрум: ценнейшее научное открытие позволя-
ет ему получить повышение по службе и вернуться в московский
научный институт. Однако поскольку официальный антисемитизм
все больше набирает силу, его коллегам по лаборатории — евреям
и Там же. С. 317-318. Более подробный анализ этого эпизода см. в: Ellis F.
VasiliyGrossman. Р. 87-90, 94-97.
54 Гроссман В. Жизнь и судьба. С. 364. См. также: Garrard, John. A Conflict of
Visions, Vasilii Grossman and the Russian Idea //The Search for Self-definition
in Russian Literature / ed. by Ewa M. Thompson. Houston: Rice University
Press, 1991. P. 57-76.
352
Я Яу««шч Нациопали IM. миф и государство в России и Сербии
нс дают возможности к нему присоединиться, а самому ему прихо-
дится столкнуться с п|юппюдсй< гнигм идейных шишек псевдоуче-
ных, а также с неформальным бойкотом со стороны коллег, которые
хотят, чтобы он откачален от своих научных теорий. — они якобы
подрывают «партийный дух в науке». Штрум страшно боится все-
сильной) государства, этот пугающий образ преследует его, подобно
злобному призраку: «Холодок страха коснулся Штрума, того, что
всегда тайно жил в сердце, страха перед гневом государства, страха
оказаться жертвой этого гнева, обращающего человека в пыль»?*
Штрум трепещет перед властью государства, которое «то вознесет
его высоко, то в бездну бросит без труда»,а далее по тексту он ошу
шает «соотношение тяжести хрупкого человеческого тела и колос-
сального государства, ему показалось, что государство пристально
всматривается в его лицо огромными светлыми глазами, вот- вот оно
навалится на него, и он хрустнет, пискнет, взвизгнет и исчезнет»'
При том что Штрум не чужд приспособленчества и тревоги за соб-
ственную судьбу и судьбу своих родных, он не отрекается от своих
идей. Однако и в этот момент основной его мотивацией становится
не сверхчеловеческая отвага, а осознание собственного бессилия:
•Он никому не был нужен. Покаявшийся или нераскаянный, он был
одинаково ничтожен пред гневавшимся Государством».58 Что при-
мечательно, от этого страшного поворота судьбы Виктора спасает
звонок Сталина, который понял, что это это открытие совершенно
необходимо государству. Однако за свою реабилитацию Виктор пла-
тит утратой нравственной независимости, так что его победа вы-
глядит иллюзорной.59
Ключевым для Гроссмана является вопрос о том, способна ли
свобода — «душа военного Сталинграда» — пережить это судьбонос-
ное противостояние всемогущему тоталитарному государству Сама
по себе судьба Сталинграда вроде бы подсказывает отрицательный
ответ, ибо всего через десять лет после решающей битвы, пишет
Гроссман, в городе была построена одна из самых мощных пиро-
станций в мире, ее воздвигли «тысячные полчища заключенных». **
С другой стороны, вспыхнувшие по ходу войны восстания в Варшав-
ском гетто, Треблинке и Собиборе; возникновение партизанских
м Гроссмин В. Жн шь и судьба С. 425.
4 Там же. С. 437.
17 Там же. С. 499
м Там же. С. 569.
w Ellis F. Vasiliy Grossman. Р. 188-189.
40 Гроссман В. Жизнь и судьба. С. 596.
Рим S. Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой
353
движений на оккупированных территориях; послевоенные восстания
в Берлине (1953) и Венгрии (1956); бунты в сталинских концентра-
ционных лагерях после его смерти и беспорядки в Польше (1956)
«показали неистребимость присущего человеку стремления к сво-
боде». Очевидно, что этот вопрос имеет для Гроссмана особую важ-
ность - он даже идет на нарушение нарративной структуры романа
(который, в принципе, посвящен войне, а не послевоенному перио-
ду) и не чурается дидактической интонации: «Природное стремление
человека к свободе неистребимо, его можно подавить, но его нельзя
уничтожить. Тоталитаризм не может отказаться от насилия. Отка-
завшись от насилия, тоталитаризм гибнет. <...> Человек добровольно
не откажется от свободы. В этом выводе свет нашего времени, свет
будущего».41
«Жизнь и судьба» Гроссмана является выражением навсегда со-
хранившейся у военного поколения надежды на то, что «окопная
правда» и индивидуальный гражданский патриотизм военного вре-
мени приведут в послевоенный период к глубинным политическим
изменениям. По мнению Гроссмана, война предоставила возможность
искупить довоенные сталинские преступления — коллективизацию
и чистки — и построить лучший мир, в котором истина и добро возь-
мут верх над силами «зла, тьмы и человеконенавистничества». В этом
смысле уничтожение нацистской военной машины и освобождение
узников концлагерей стало особым, самым важным достижением
«духа Сталинграда».42 Однако надежда на конечное освобождение
подверглась серьезному испытанию только по ходу возобновления
сталинского террора в послевоенные годы, но и во время хрущевской
опепели, когда культ личности Сталина осудили, а миллионы узни-
ков ГУЛАГа были освобождены. Судьба одного такого узника и его
столкновение с послесталинским обществом описаны в повести
Гроссмана «Все течет» (1963), где советские идеологические мифы
развенчиваются еще более неумолимо, чем в «Жизни и судьбе».43
Проведя почти тридцать лет в лагерях, главный герой книги Иван
Григорьевич неожиданно возвращается в Москву и натыкается на сте-
ну недоверия, подавленной вины и молчания. Общение с двоюродным
41 Там же. С. 153.
42 Это парафраз цитаты из разговора Гроссмана с другом Семеном Линки-
ным. См.: Ellis F. Vasiliy Grossman. Р. 113,147.
43 Россман, Василий. Все течет//Собрание сочинений: в 4 т. Т. 4. М.: Вагри-
ус, 1998. С. 257-369. Гроссман закончил работу над повестью в 1963 г.,
перед самой смертью. В СССР она впервые была опубликована в журнале
•Октябрь» в июне 1989 г.
354
в. Нуячич. Национализм. миф и государство в России и Сербии
братом Николаем Андреевичем, ученым карьеристом, который из
корыстных соображений встал на сторону государства по ходу зна-
менитой) «дела врачей* (обвинения врачей-евреев в заговоре против
Сталина. 1953). сводится к одной встрече. Николай из лучших по-
буждений пытается достигнуть взаимопонимания, но попытка вы-
ходит неуклюжей, все его заявления, что жизнь вне стен ГУЛАГа тоже
была тяжелой, а преследование врачей евреев являлось не чисткой,
а победой «русского национального характера» в науке, скрывает под
собой многие десятилетия подобострастия и выявляет лицемерие
официальных идеологических рассуждений. Молчание Ивана служит
как невысказанным осуждением самооправдательных речей Николая,
так и знаком того, что взаимопонимание между двумя Россия ми -
«той, что сажала, и той, что сидела», — недостижимо. Иван случайно
встречает на улице Пинегина — человека, который на него донес, -
и это вызывает у сталинского «Иуды» укоры совести.44 Пинегин про-
должает считать, что Иван Григорьевич так и не узнал всей истории
своего ареста, однако тот смотрит на него «без упрека» — и это за-
ставляет его по-новому взглянуть на свою жизнь, на ордена, краса-
вицу-жену, сыновей, дачу — «все можно отдать, лишь бы не чувство-
вать на себе этого взгляда».45 Однако Пинегин по большому счету'
не меняется. Для Ивана эти краткие эпизоды «жизни на свободе»
становятся свидетельством того, что «проволока уже не нужна и за-
проволочная жизнь уравнена в сокровенной сути своей с лагерным
бараком».46 Неизменность, постоянство и всеохватность лагерно-
го образа жизни служит насмешкой над диалектикой Маркса: «Да,
все течет, все изменяется, нельзя дважды вступить в один и тот же
эшелон».47 48
Столкнувшись с лицемерием Москвы, монументально-бесчело-
вечной столицы, разочаровавшись в городе Петра, «медного всадни-
ка», который теперь представляется ему зачинателем той тропы,
которая повела Россию по пути государственной тирании.w Иван
Григорьевич становится слесарем в инвалидной метизовской артели
в неназванном южном городке. У него возникает краткий роман с по-
варихой из местной столовой Анной Сергеевной, у которой он сни-
мает комнату; вскоре она умирает от рака. Роман этот позволяет
44 На с. 288 241 н новей и *Все течет» приведен |ы юор дных типов ста
линеких доносчиков иуд.
44 Там же. С. 288.
46 Там же. С. 287.
47 Там же. С. 309.
48 Там же. С. 287.
Глава 5. Нация как ooiuhia । о с иивтст.»ним памятью и единой судьбой
355
поделиться горькой правдой о прошлом, размышлениями Ивана
Григорьевича о лагерной жизни и нелегкой судьбе России. Подробные
рассказы Анны Сергеевны о Голодоморе на Украине во время кол-
лективизации звучат как самые безжалостные обличения бесчело-
вечности советского государства во всей послевоенной русской
литературе.49 Однако глубинный смысл этого страшного коллектив-
ногоопыта раскрывает именно Иван Григорьевич, размышляя о при-
чинах коллективизации, чисток и ГУЛАГа.
По мнению Ивана, ответ следует искать не только в пределах со-
ветского периода, но и во всем ходе современной российской истории.
Суть этой истории — постоянное подчинение общества все более мо-
гущественному государству. Развитие российского государства с са-
мого начала определялось постепенным закрепощением все более
широких слоев крестьянства. Процесс этот усилился при Петре I, ко-
торый твердо установил неразрывную связь между прогрессом и кре-
постным правом. «Диалектика» прогресса через крепостничество
была поставлена под вопрос в XIX в., кульминацией этого процесса
стала Февральская революция, по ходу которой в России впервые
открылись перспективы свободы. Однако вместо свободы Россия «вы-
брала Ленина», который и сам был «рабом русской истории», посколь-
ку сохранил «проклятие России: связь ее развития с несвободой,
с крепостничеством».50 Ленин был не отклонением от нормы, а на-
следником традиции российской государственности, интеллектуаль-
ным отпрыском многих поколений русских мыслителей, которые,
предлагая формулировки касательно чистоты «русской души» и мес-
сианской роли России на пути к светлому будущему, «объединялись
одной общей им роковой чертой»: они не видели, что «особенности
русской души рождены несвободой, что русская душа — тысячелетняя
раба. Что даст миру тысячелетняя раба, пусть и ставшая всесильной?»51
В этом смысле «европеизация» России выглядит поверхностной, по-
скольку внедрение западного образа жизни не сопровождалось вну-
тренним перерождением: «Бездна эта была в том, что развитие Запада
оплодотворялось ростом свободы, а развитие России оплодотворялось
ростом рабства».52 Окончательная консолидация власти в руках Ста-
лина представлена как кульминация идеи государственности в рос-
сийской истории. Однако сталинский «страх свободы» по-прежнему
был насколько силен, что он вынужден был поддерживать ее на словах,
50
51
52
Там же. С. 321-323.
Там же. С. 354.
Там же. С. 351.
Там же. С. 353.
356
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
одновременно удушая ее последние ростки: «Умерщвленная свобода
стала украшением государства», частью изощренной показухи, вклю-
чавшей в себя конституцию, парламент и выборы.53
Гроссман (а именно он, судя по всему, говорит устами Ивана Гри-
горьевича) не рассуждает о русской «истории вообще»: рост государ-
ственной мощи и рабства стал следствием огромного количества
отдельных факторов. Однако вопрос о том, сможет ли Россия достичь
свободы, каковая есть главная суть истории человечества, остается
открытым. Особую остроту этому вопросу придает то, что всевоз-
можные рассуждения об особом пути России отражают неспособность
даже «величайших пророков» и «гениев» России отличить свободу
от рабства.54 55 Таким образом Гроссман полностью опровергает все
славянофильские национальные мифы — он видит в них оправдание
отсталости России по сравнению с Западом в единственной действи-
тельно важной области: в вопросе индивидуальной свободы.
Уже было сказано достаточно, чтобы показать, что тема раздво-
енной России красной нитью проходит через самые важные литера-
турные произведения периода оттепели. Солженицын и Гроссман,
неославянофил и западник, представляют собой две крайних точки
интеллектуального и политического спектра. Тем не менее оба ви-
дели в государстве основного палача русского народа, характеризо-
вали тоталитаризм как специфическое явление XX в., которое при-
вело к куда более высокой степени концентрации государственной
власти, чем то можно было вообразить себе в царской России, оба
считали Ленина отцом-основателем тоталитаризма, изображали
коллективизацию как политический геноцид и использовали мета-
фору концентрационного лагеря применительно ко всему советско-
му обществу. Более того, взгляд Солженицына на войну достаточно
близок взгляду Гроссмана?5 Как офицер-артиллерист, отличивший-
я Гроссман В. Все течет. С. 361.
54 Там же. С. 354.
55 В 2003 г. Солженицын высказался о двух романах Гроссмана — «За правое
дело» (1952) и «Жизнь и судьба» (Солженицын, Александр. Дилогия Василия
Гроссмана // Новый мир. 2003. № 8). Примечательно, что вместо того,
чтобы подчеркнуть сходство собственного понимания советской истории
с пониманием Гроссмана, Солженицын сосредоточился на иллюзиях Гросс-
мана по поводу сталинизма и его отрезвлении в 1950-е гг. Отсутствие
саморефлексии у Солженицына в данном случае иллюстрирует тезис Ве-
бера, что конструирование идеального типа есть акт интерпретации, ко-
торый способен высветить латентные смыслы, которых сами акторы
не замечают. БлагодарюТоммазо Пиффера зато, что он обратил мое вни-
мание на статью Солженицына.
Рим 5. Нация как uumnuv. и v	тми гью и единой судьбой
357
ся в боях, а потом сосланный из-за неосторожных замечаний в пере-
писке с другом, где он нелестно отзывался о Сталине, Солженицын
прекрасно понимал трагическую судьбу русских военнопленных,
которые были отправлены в ГУЛАГ после возвращения на родину
в 1945 г.56
В главе «Архипелага ГУЛАГ», носящей название «Та весна» и по-
священной судьбам русских военнопленных,57 Солженицын рас-
сматривает их страшную судьбу в свете того, что родина «изменила
им...трижды»: сперва в 1941 г., когда, по причине плохой подготов-
ки к войне, русские бойцы были брошены на произвол врага; вто-
рой - когда «предала их родина, покидая подохнуть в плену», и, на-
конец, когда родина зазвала их обратно домой, чтобы тут же сослать
в лагерь из страха, что дух «европейской свободы» поставит под
угрозу сталинский режим. Впоследствии их, делая вроде бы непред-
намеренную оговорку, называли не «изменниками родинЕ», а «из-
менниками родинЫ», т. е. не изменниками ей, а ее изменниками.58
Солженицын, как и Гроссман, считает, что победу в войне одержали
рядовые бойцы — «и только Иван да “за Русь Святую” остановили
немца на Волге».59 Солженицын специально использует слова «Свя-
тая Русь» для описания России простого народа, чтобы подчеркнуть
различие между народом как коллективным героем войны и ста-
линским государством, которое впоследствии записало победу на свой
счет. Нравственный урок, который Солженицын извлекает из этого
опыта, весьма красноречив:
Простая истина, но и ее надо выстрадать: благословенны
не победы в войнах, а поражения в них! Победы нужны пра-
вительствам, поражения нужны — народу. После побед хо-
чется еще побед, после поражения хочется свободы — и обыч-
но ее добиваются. Поражения нужны народам, как страдания
и беды нужны отдельным людям: они заставляют углубить
внутреннюю жизнь, возвыситься духовно.
Полтавская победа была несчастьем для России: она потяну-
ла за собой два столетия великих напряжений, разорений,
несвободы — и новых, и новых войн. Полтавское поражение
было спасительно для шведов: потеряв охоту воевать, шведы
стали самым процветающим и свободным народом в Европе.60
* Scammel М. Solzhenitsyn. Р. 112-143.
Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ// Собрание сочинений.?. 4. С. 215-155.
’ Там же. С. 217.
w Там же. Т. 6. С. 18.
Там же. Т. 4. С. 250.
358
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Итак, в фундаментальном вопросе о свободе славянофил Солже-
ницын полностью согласен с западником Гроссманом. Если Солже-
ницын и не разделяет точку зрения Гроссмана, что Ленин стал логи-
ческим продолжателем хода российской истории, поскольку видит
в марксизме западное учение, чуждое исконным русским традициям,
он тоже усматривает в насильственной европеизации, проведенной
Петром I, начало кривого пути России к государственной тирании
и захватническому империализму, который не привел нацию ни к чему
хорошему.61 Однако, в отличие от Гроссмана, Солженицын успел при
жизни изложить политические предпосылки своего взгляда на рус-
скую историю в замечательной публицистической статье «Раскаяние
и самоограничение как категории национальной жизни» (1974).62
Солженицын считал «Раскаяние и самоограничение как категории
национальной жизни» самой важной своей статьей, фундаменталь-
ным высказыванием о современном состоянии мира и об опасностях,
сопряженных с технологическим прогрессом и преследованием по-
литических целей при отсутствии нравственных ограничителей.
Однако для нашего обсуждения важнее всего взгляд Солженицына
на историю и судьбу России.63 Как неославянофил, Солженицын счи-
тает нацию органическим целым. Нации — это «живейшие образо-
вания, доступные всем нравственным чувствам и, как ни мучителен
этот шаг, — также и раскаянию».64 Нации, как и люди, способны
на «святость» и «злодейство», как и люди, они не могут прожить «без
греха». Из этого проистекает, что в тот или иной момент времени
каждая нация внесла в мир «свою долю бессердечия, несправедли-
вости, надменности», а потому имеет все основания раскаиваться,
даже если большая часть представителей этой нации никак не от-
вечает за действия своих вождей: «Мистически спаянная в общности
вины, нация направлена и к неизбежности общего раскаяния».65
61 Солженицын сравнивает советскую коллективизацию с закрепощением
крестьянства при Петре I, и, как и Гроссман, видит в ней репетицию Хо-
локоста.
62 Солженицын, Александр. Раскаяние и самоограничение как категории на-
циональной жизни. Впервые опубликовано в: Солженицын, Александр.
Из-под глыб. Париж: YMCA-Press, 1974.
65 Более всеобъемлющую трактовку статьи Солженицына см. в: Mahoney,
Daniel I. Aleksandr Solzhenitsyn: The Ascent from Ideology. Lanham: Rowman
& Littlefield, 2001. P. 99-135.
м Солженицын, Александр. Раскаяние и самоограничение как категории на-
циональной жизни// Солженицын А. Из-под глыб. М.: Русская книга, 1992.
С 93.
6S Там же. С. 93-94.
рун 5. Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой	359
Покаянные визиты Вилли Брандта в Варшаву, Освенцим и Израиль
являются для Солженицына парадигматическим примером такого
раскаяния, равно как и раскаяние российской интеллигенции XIX в.
за ужасы крепостничества. Впрочем, склонность русских к раскаянию,
ярко выраженная в древней Московии, была, по мнению Солжени-
цына, сильнейшим образом ослаблена церковной реформой XVII в.
и петровским строительством имперского государства, что вырази-
лось, в частности, в «чудовищной расправе» с 12 миллионами старо-
обрядцев. Солженицын бескомпромиссно клеймит строительство
империи в России:
Весь петербургский период нашей истории — период внеш-
него величия, имперского чванства — все дальше уводил
русский дух от раскаяния. Так далеко, что мы сумели на век
или более передержать немыслимое крепостное право —
теперь уже большую часть своего народа, собственно наш
народ содержа как рабов, недостойных звания человека. Так
далеко, что и прорыв раскаяния мыслящего общества уже
не мог вызвать умиротворения нравов, но окутал нас тучами
нового ожесточения, ответными безжалостными ударами
обрушился на нас же: невиданным террором и возвратом,
через 70 лет, крепостного права еще худшего типа.66
Склонность русских к раскаянию ослабела еще сильнее в со-
ветский период. Тот факт, что «от наших бед больше всех и постра-
дали русские, украинцы да белорусы», не отменяет того, что нация
обязана раскаяться: «Для того нужно было соучастие наше, всех нас,
России».67
Солженицын однозначно отрицает и национал-большевистскую
официальную идеологию как попытку обелить грехи нации, и любые
попытки дать понятию «русский» определение исключительно в тер-
минах «крови»: для него нация представляет собой духовную общ-
ность, основанную на этических представлениях. В то же время
Солженицын отвергает толкования русской истории, в которых ком-
мунизм представлен как логический итог русской мессианской идеи,
поскольку этот взгляд не в состоянии объяснить, почему и многие
Другие народы поддались на искушение коммунизмом. Единственным
входом для России, по Солженицыну, остается раскаяться в грехах
прошлого и обратиться к нравственному восстановлению и внутрен-
нему развитию. Что примечательно, в рамках этого раскаяния
* Там же. С. 98.
Там же. С. 99.
360
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
необходимо попросить прощения у наций, которым русские нанес-
ли незаслуженные обиды. Из длинного списка грехов России Солже-
ницын выделяет преступления против кавказских горцев и Польши,
за разделом которой в 1939 г. последовали убийства в Катыни, а так-
же предательство на Висле, когда советские войска в бездействии
наблюдали за тем, как немцы подавляют Варшавское восстание.68
Не забыл Солженицын и других: в «Архипелаге ГУЛАГ» присутствует
летопись преследований всех советских наций. Надо сказать, что
Солженицын не оправдывает никого, в том числе и поляков — он
однозначно клеймит их экспансионизм на Украине, в Литве и в самой
России. Тем не менее вывод его однозначен: хотя раскаяние должно
быть обоюдным, особенно в таких странах, как СССР, Югославия и Ни-
герия, где «иначе под любой золою будет вечно тлеть и снова, снова
вспыхивать огонь»69 взаимных претензий, но первый шаг должны
сделать именно русские. Раскаяние, по мнению Солженицына, создаст
«атмосферу для самоограничения», в которой Россия сможет сосре-
доточиться на своем национальном возрождении, поняв, что это
важнее расточительных и бессмысленных имперских проектов: «Мы -
устали от этих всемирных, нам не нужных задач».70
Солженицын отверг идею империи и ратовал за превращение
России в национальное государство за шестнадцать лет до того, как
выдвинуть идею роспуска СССР (1990). Влияние его аргументации
на процесс распада Советского Союза, возможно, было не слишком
велико, однако и пренебрежимо малым не являлось.71 Тем не менее
значение произведений и Солженицына, и Гроссмана нельзя мерить
механистической меркой. Главные их произведения были опубли-
кованы только по ходу перестройки и оказали заметное воздействие
на интеллектуальные дебаты, развернувшиеся на страницах литера-
турных и публицистических журналов и газет. Более того, многие
самые видные реформаторы из непосредственного окружения Гор-
бачева принадлежали к поколению оттепели и испытали на себе
влияние литературы того периода. Как много лет спустя сказал Ев-
гений Евтушенко,
68 Солженицын А. Раскаяние и самоограничение как категории националь-
ной жизни. С. 108-109.
69 Там же. С. 111.
70 Там же. С 115.
71	Программное эссе Солженицына «Как нам обустроить Россию* было опу-
бликовано в газете «Комсомольская правда» и в «Литературной газете»
за 18 сентября 1990 г.; их общий тираж составил около 25 миллионов эк-
земпляров.
piaM 5. Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой	361
Горбачев — человек нашего поколения. Он был одним из тех
студентов, которые толпами собирались на поэтические ве-
чера и политические дебаты пятидесятых годов. Мы, поэты,
первыми пошли в атаку на сталинизм, бюрократию, анти-
семитизм и на все ограничения в нашей жизни. Когда газе-
ты еще молчали, литература воплощала в себе совесть на-
рода. Писатели и поэты защищали идеалы и совесть, как две
ладони защищают свечу от ветра. Мы начали превращать
эти свечи в факелы. Поэзия нашего поколения была колы-
белью гласности. <...> Скрытая гласность всегда существо-
вала в русской литературе, ибо это литература совести.72
Да, впоследствии жизненные пути этих «детей двадцатого съез-
да» оказались очень разными. После того как Брежнев в середине
1960-х вновь усилил давление на интеллигенцию, многие из них
стали диссидентами, другие же — шестидесятниками, которые, пусть
и дорожа идеей свободы, приспосабливались при этом к изменяю-
щейся реальности. Третья группа продолжала служить «делу социа-
лизма», смирившись с политическими унижениями брежневского
периода. Однако даже многие из тех, кто остался в партии, прави-
тельстве и научных кругах на весь долгий период застоя, составляли
потенциальную группу реформаторов — это стало очевидным в пер-
вые годы горбачевской перестройки.7* Представление о том, что со-
хранять советскую империю не имеет смысла, родилось у них не сра-
зу-немногие ждали столь стремительного развития периферийного
национализма. Однако символическое наследие имперского само-
державия и сталинского тоталитаризма, которое столь отчетливо об-
нажено в произведениях Гроссмана и Солженицына, тяжким грузом
легло на плечи интеллигенции и теперь позволяет понять, почему
очень многие интеллигенты видели непосредственную связь между
освобождением периферийных наций и освобождением России.
Только непреходящей ценностью этого наследия можно объяснить
то, почему борьба с «имперским центром» приобрела по ходу пере-
стройки такую важность и почему попытки подавить периферийный
национализм столкнулись с таким сильным сопротивлением в самой
России. Это не означает, что никто из интеллигентов не ратовал за
сохранение СССР и не готов был даже на союз с убежденными пар-
тийцами, военными и правыми экстремистами. Это означает, одна-
ко, что многие представители интеллигенции не готовы были платить
72 Cohen, Stephen F.; Heuvel, Katrina vanden. Voices of Glasnost: Interviews with
Gorbachev’s Reformers. New York: W. W. Norton, 1989. P. 265.
’ Zubok V. Zhivago's Children. P. 259-335.
362
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
за сохранение СССР продолжением репрессий и поддержкой нацио-
нал-большевистского варианта совете ко-русского национализма с его
откровенно антисемитским подтекстом, напоминающего последние
годы правления Сталина.
Тщета коллективного самопожертвования?
Сербы как жертвы югославских иллюзий
«Время смерти» Добрицы Чосича, возможно, является в полити-
ческом смысле самым влиятельным романом, написанным сербским
автором в послевоенный период. Роман был опубликован в четырех
томах в 1972-1979 гг.,74 в период возрождения коммунистической
догмы в Югославии, и мгновенно стал бестселлером. К 1978 г. первые
два тома тетралогии Чосича уже выдержали восемь изданий и были
проданы тиражом в 39 тысяч экземпляров — внушительное дости-
жение для югославского автора. Но что еще важнее, «Время смерти»
стало первым романом, в котором вызов коммунистической идео-
логии был брошен с сербской национальной точки зрения. Особая
важность этого вызова заключалась в том, что бросил его автор, ко-
торый во время войны был видным партизаном, а после — известным
коммунистическим писателем.
Путь Чосича к историческому ревизионизму был долог. В начале
послевоенного периода писательская слава Чосича зиждилась на его
романе «Солнце далеко», посвященном партизанскому движению
в Сербии. При том что в описании трагического противостояния меж-
ду аскетической партизанской моралью и личным нравственным вы-
бором этот роман выходил за пределы канона социалистического
реализма, он быстро превратился в классику послевоенной комму-
нистической литературы.75 Впоследствии Чосич проанализировал
сложный опыт военного времени в трилогии «Разделы», посвященной
основным соперникам партизан в гражданской войне, четникам.
В «Разделах» Чосич демонстрирует сочувственное отношение к ос-
новной нравственной дилемме, стоящей перед движением четников,
74 Cosic, Dobrica. Vreme smrti. 4 vols. Beograd: Prosveta, 1972-1979. Цитаты из
частей 1-2 приведены в переводе А. Романенко (Чосич, Добрица. Время
смерти. М.: Радуга, 1985).
Cosic, Dobrica. Daleko je sunce. Beograd: Prosveta, 1951. Толковый разбор
этого романа см. в: Wachtel, Andrew. Making a Nation, Breaking a Nation:
Literature and Cultural Politics in Yugoslavia. Stanford: Stanford University
Press, 1998. P. 152-154.
fiaM 5. Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой
363
а именно — дорогой ценой купленную подмену сопротивления на-
цистской военной машине нравственным императивом спасения
сербского населения от уничтожения. Впрочем, его сетования по по-
воду трагической братоубийственной гражданской войны между пар-
тизанами и четниками не звучали вызовом официальной идеологии.
Более того, Чосич подтвердил свою веру в нравственную правоту дела
партизан - и то, что в последствии он выступал против попыток ре-
абилитировать четников, проистекало из этого убеждения.71 * * * * 76
Впрочем, к началу 1970-х Чосич достаточно далеко отошел от
однозначной поддержки югославизма. Что еще важнее, децентра-
лизация югославской федерации и подъем хорватского национализ-
ма укрепили, судя по всему, его страхи относительно того, что в ос-
нове Югославского государства более не лежит согласие между
входящими в его состав народами.77 В этих условиях Чосич видел
свой долг интеллигента в переосмыслении сербского исторического
опыта, и его монументальная тетралогия «Время смерти» — это па-
норама сербского общества в первые полтора года Первой мировой
войны: от ее начала летом 1914 г. до исхода сербской армии и граж-
данских беженцев через Албанию в конце 1915 г. Сосредоточившись
на Первой мировой как определяющем событии в истории сербско-
го национального и югославского государственного строительства,
Чосич смог вернуть в поле национальной памяти трагический и слав-
ный эпизод, о котором почти полностью умалчивалось в послево-
енном революционном нарративе. Выбор в качестве времени действия
Первой мировой войны имел и еще одно преимущество: Чосич по-
лучил возможность задаться вопросом о верности Сербии Югослав-
скому государству, не касаясь при этом противоречивых тем, свя-
занных с коммунистической революцией.
«Время смерти» было не первым сербским романом, посвящен-
ным Первой мировой войне,78 однако эпический размах, обращение
71 Cosic, Dobrica. Deobe. 3 vols. Beograd: Prosveta, 1963. Подробный разговор
о романе см. в: Budding, Audrey Helfant. Serb Intellectuals and the National
Question 1961-1991. (Ph. D. dissertation.) Harvard University, 1998. P. 47-50.
См.также: Miller, Nick. The Nonconformists: Culture, Politics, and National-
ism in a Serbian Intellectual Circle. Budapest: CEU Press, 2007. P. 91-95.
Miller, Nick. The Children of Cain: Dobrica Cosic’s Serbia // East European
Politics and Societies. 2000. Vol. 14, N 2. P. 268-288. Высказывания самого
Чосича см. в: Djukic, Slavoljub. Covek u svom vremenu. Beograd: Filip Visnjic,
1989. P. 158-227.
1 0 возрождении традиции в современной сербской литературе см.:
Radulovic, Milan. Obnova tradicije. Beograd: Apostrof, 1994; 2unic, Dragan.
Nacionalizam i knjizevnost. Srpska knjizevnost 1985-1995. Nis: Prosveta, 2002.
364
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
к политическим и нравственным дилеммам основных исторических
личностей и описание их взаимоотношений с вымышленными пер-
сонажами из самых разных слоев общества делают его наиболее раз-
вернутым повествованием о сербском обществе периода Великой
войны. В этом смысле чувствуется желание автора создать сербский
аналог «Войны и мира», эпическое полотно о смысле исторического
опыта нации. Чосич и сам в этом признавался, когда говорил, что,
как и Толстой, ставил перед собой задачу изложить «истинную исто-
рию нашего века». В этом смысле, пишет Чосич, у исторического
романа есть потенциал стать «литературной формой нашего коллек-
тивного творческого сознания», тем более что в XX в. «народ пре-
вратился в активного героя истории, хотя при этом и в трагическую
жертву истории,точнее современных идеологий». 9 «Время смерти»
почти не оставляет сомнений в том, что исторический опыт сербско-
го народа во время Первой мировой войны дает ему право на оба
этих титула: и коллективного героя, и коллективной жертвы.
Во «Времени смерти» поднято множество самых разных тем, в нем
очень много персонажей, однако для нашего исследования особенно
важны четыре темы: первая — виктимизация Сербии имперскими
державами, особенно Австро-Венгрией, и связанный с этим мотив
нации, вынужденной противостоять несоизмеримо более сильному
противнику; вторая — сложные взаимоотношения между Сербией
и Европой и их отражение как в отсталости Сербии, так и в «преда-
тельстве Сербии» ее лицемерными союзниками-европейцами; тре-
тья — плохая совместимость сербских национальных целей и про-
екта объединения Югославии и, наконец, здравомыслие, упорство
и героизм свободолюбивого сербского народа в лице крестьян и тех
его военных и гражданских вождей, которые черпают силы в своих
крестьянских корнях. Все четыре темы взаимосвязаны, все постоян-
но звучат в размышлениях и диалогах основных персонажей.80 По-
жалуй, проще всего осветить эти темы, рассмотрев противоположные
взгляды на политические судьбы Сербии главного вымышленного
героя Чосича, политика-оппозиционера Вукашина Катича, и егодру-
Благодарю Слободана Наумовича, обратившего мое внимание на эти ис-
точники.
79 Cosic, Dobrica. Knjizevnost i istorija danas fl £osid D. Stvamo i moguce. Ljubl-
jana; Zagreb: Cankarjeva zalozba, 1988. P. 121-133. Это инаугурационная
лекция Чосича в Сербской академии наук и искусств, прочитанная 29 мар-
та 1978 г.
80 Несмотря на некоторые пересечения, мой выбор основных тем во «Вре-
мени смерти» шире, чем в: ИЬсЛге/ A. Making a Nation, Breaking a Nation.
Р. 200-203; Miller N. The Nonconformists. P. 217-227.
pijM 5« Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой 365
га романизированного исторического персонажа, генерала Живои-
на Мишина, который приводит измученную, деморализованную
сербскую армию к победе в битве при Сувоборе.
Катим — европеизированный интеллигент, уехавший из родной
деревни Прерово, чтобы получить университетское образование
в Париже, и превратившийся по ходу дела в «сербского джентльмена»,
^удовлетворенный бессмысленной чиновной работой, полученной
по возвращении, он, стремясь оторваться от крестьянских корней
и стыдясь унизительного контраста между «цивилизованной Европой»
и<(псталой Сербией», превращается в сугубо принципиального оп-
позиционного политика, просвещенного рационалиста, который
мечтает внедрить в Сербии блага современной цивилизации. Имен-
но поэтому Катич отказывается от крестьянского романтизма и тра-
диционной сербской национальной мифологии и превращается
в ярого поборника объединения Югославии — это, по его мнению,
приведет к созданию могущественного южнославянского государства,
которое сможет эффективнее противостоять империализму и сбли-
зит Сербию с Европой. После начала войны Сербия оказывается перед
лицом неравного противостояния несоизмеримо более сильной Ав-
стро-Венгрии — и Катич превращается в голос разума, высказываю-
щий сомнения в необходимости коллективных жертв, которые того
и гляди будут принесены во имя национального суверенитета. Катич
не видит смысла в прославлении героического сопротивления, во-
площенного в Косовском мифе. Своему главному врагу, премьер-
министру Пашичу, он объясняет, что Сербии «не стоит оставаться
в средневековье». Катич боится, что колоссальные жертвы, прине-
сенные на алтарь национальной независимости, ведут к тому, что
Сербия «не может проиграть войну. Она может только проиграть
мир», - эта мысль постоянно звучит в размышлениях самого Чосича
о судьбах Сербии в XX в.81 Схожие принципиальные соображения
(а не тревога за будущее призванного в армию сына) заставляют Ка-
тима задаться вопросом о целесообразности мобилизации тысячи
трехсот студентов в ряды обескровленной сербской армии в канун
битве при Сувоборе. Катич объясняет генералу Мишичу: «Если лич-
ность способна на все, то народ, государство не должны делать все.
В истории только тирания защищалась любыми средствами».82
Вера Катича в разум и добро, в объединение югославов и в евро-
пейских союзников Сербии подвергается тяжкому испытанию. Катич 11 * *
11 Cosic,Dobrica. Vreme smrti. Beograd: BIGZ, 1984. Vol. 1. P. 156(ЧосичД. Вре-
мя смерти. С. 89).
‘‘ Ibid. Р. 406 (Там же. С. 2S4).
366
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
и сам понимает это достаточно рано — когда союзники выдвигают
Сербии требование уступить Македонию Болгарии (целью было втя-
нуть Болгарию в Антанту). Разочарование Катича в Европе с ее без-
различием достигает апогея, когда даже давшаяся дорогой ценой
вторая победа Сербии над Австро-Венгрией, а также последовавшая
за ней смертоносная эпидемия тифа, унесшая множество жизней
как военных, так и гражданских, не помогают прийти к соглашению
по македонскому вопросу и уж тем более не подвигают союзников
на то, чтобы начать наступление, отчаянно необходимое Сербии.
После официальной поездки в Париж, куда Катич едет устанавливать
отношения с Югославским комитетом (состоявшим из политиков
и интеллигентов из населенных югославами территорий Габсбургов,
в политическом смысле верховодят в нем хорваты, сторонники объ-
единения Югославии), вера его в югославскую идею тоже терпит крах.
Как он объясняет в разговоре своей дочери Милене (добровольно
ставшей медсестрой и выжившей во время эпидемии тифа), отно-
шение «габсбургских югославов* к сербам очень далеко от идеала:
В Париже их целая община. Дипломаты, сотрудники Юго-
славского комитета и разных других миссий, армейские по-
ставщики — у каждого жирный счет от сербского правитель-
ства на покрытие расходов, и все они постоянно клевещут
на Сербию. <...> Наше, сербское, Милена, им не по душе. Для
наших югославов Белград — вонючий турецкий городишко,
а мы, сербы — опасные, испорченные люди, византийцы.
Уверен, что в Вене и Будапеште о Сербии куда лучшего мне-
ния, чем среди многих из тех, кто борется за объединение.83
Несмотря на разочарование в союзниках, отрезвляющую встре-
чу с югославами и неудачную попытку противостоять упорному
стремлению Пашича сохранить контроль над Македонией (Сербия
пожертвовала ради Македонии 40 тысячами жизней, заявил премьер-
министр, а теперь мы должны отказаться от нее только потому, что
союзники решили втянуть Болгарию в войну?), Катич умудряется
сохранять свой политический идеализм. В письме к сыну Ивану (во-
еннопленному) Катич размышляет о трагической судьбе нации, ко-
торая посвятила себя противостоянию могучим империям, пере-
жила предательство со стороны союзников, ушла в изгнание, чтобы
сохранить армию и гражданское население, а теперь будущее ее не-
определенно. Даже Катич, европеизированный скептик, гордится
героическим выбором Сербии:
85 CosicD. Vreme smrti. Vol. 4. P. 78.
рим 5. Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой 367
Мы не приемлем закона истории, который гласит, что по-
бежденные обязаны подчиняться победителю... Мы посту-
паем противоположным образом: не признаем своего по-
ражения... Отказываясь капитулировать и покидая свою
страну, мы превращаем военное поражение в победу над
историей, а на это способен только великий народ. Цена ве-
личия чрезвычайно высока, и этот тяжкий подвиг, скорее
всего, не принесет нам счастья. Но цели наши важнее, чем
свобода, важнее, чем счастье. Мы хотим объединить всех
сербов и всех южных славян; мы хотим уничтожить Габс-
бургскую империю. Мы твердо решили стать иными, более
значимыми, чем были до 1914 г. <...> Мы встраиваем свою
судьбу в судьбу мира.84
Впрочем, в конце письма Катич делает предупредительную по-
метку, в которой повторяет: то, чего сербы достигли по ходу войны,
может стоить им мира.
Романный антипод Катима, Живоин Мишич, скроен куда более
непритязательно. Воевода Мишич, как и Катич, — человек принци-
пиальный, он презирает политиков-корыстолюбцев (а потому высоко
ценит честность и дружбу Катима); он прочно укоренен в крестьян-
ской почве нации. Вера Мишина в упорство и силу воли солдата-
крестьянина спасает его от отчаяния, которым охвачен весь Гене-
ральный штаб в канун второго наступления австро-венгров. Эта вера
зиждется на крепких духовных связях Мишина с народом, которые
проявляются и в его простоте и прямолинейности, в том, что в де-
сятники он берет несправедливо наказанного рядового-крестьяни-
на, в его готовности провести несколько часов за разговором со ста-
рым перехожим отцом-крестьянином, который в канун битвы ищет
трех своих призванных в армию сыновей, и в способности интуи-
тивно постичь чувства и настроения народа. Мишич понимает, что
исход битвы решат не столько тактические факторы, при всей их
важности, сколько солдат-крестьянин, защищающий родину от сол-
дат империи, которым решительно нет дело до чужой земли. Мишич
посещает родной дом, и яблоневый сад напоминает ему об этой про-
стой истине:
У фельдцегмейстера Оскара Потиорека сегодня нет «своей
дороги», по которой он ступал босыми ногами; нет «своего
яблоневого сада», где даже во тьме краснеют груды яблок;
нет «своей изгороди», покрытой зеленовато-серебристыми
лишаями. Он, генерал-фельдцегмейстер Оскар Потиорек,
“ Ibid. Р. 728-729.
568
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
сегодня ночью не вдыхает под дождем запах «своих» волглых
лишаистых жердей... Он шагал вдоль изгороди, здороваясь
с каждым врытым в землю столбом, мокрым и чуть тронутым
гниением; дерево и изгородь — это крестьянин и село. Они
рождены землею и солнцем, поставлены в землю, чтобы
охранять это «свое», пока не истлеют... Межи и рубежа
обороны. Силой и личностью перед селом и целым миром.85
Духовная связь Мишича с землей не носит мистического харак-
тера русского почвенничества. Кроме того, его высокое мнение о кре-
стьянах не основывается ни на каких славянофильских теориях
о «сербской душе». Его нативизм так же прост и приземлен, как у кре-
стьянина, с упрямой решимостью защищающего свою землю. В этом
смысле защита родной земли представляется, в расширенном смыс-
ле, защитой своего дома от вторгшихся в него хищников и грабителей.
Более того, будучи человеком практической складки, солдатом, ко-
торый попросту «делаетто, что надо» (сюда входит и призыв в армию
старшеклассников), Мишич не интересуется идеями интеллигентов.
Скорее, наоборот: сербы, как нация, все еще существуют только бла-
годаря «тому знанию, которое приобрели мукой и страданиями. И тому
разуму, который рождается под сливой и в терновнике», и благодаря
мудрости, которая приобретается «не из книг и идей».86
Помимо прочего, Мишич, по причине своего здравого смысла,
является противником югославской идеи, которую считает нереали-
стичной и утопической. Дело все в том, как он поясняет в разговоре
с Катичем, что интеллигенты просто отказываются смотреть в лицо
неприятным фактам: что хорваты, «наши братья», составляют почти
половину армии Потиорека; вместо того чтобы по-братски сдавать-
ся сербам, они яростно сражаются; их передовые отряды совершают
страшные зверства в отношении мирных сербских жителей, а под-
держивает югославскую идею лишь небольшое число хорватов, «не-
многое число студентов, пятеро писателей и сотня далматинцев» -
и это все добровольцы в сербской армии. Катич возражает: «Все это
простительно», поскольку хорваты — «несчастный народ», они века-
ми сражались с другими, на что Мишич отвечает, что между людьми,
которые «смотрят друг на друга в прицелы и поверх штыков», ис-
тинное братство невозможно. Кульминация диалога наступает, когда
Катич заявляет: сербы и хорваты говорят на одном языке и ближе
друг к другу, чем были большинство немцев или итальянцев до объ-
85 Cosic D. Vreme smrti. Vol. 2. P. 65 (Чосич Д. Время смерти. С. 367).
86 Ibid. Р. 132 (Там же. С. 413).
Гиам S. Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой
369
единения. Мишин запальчиво отвечает: «Только люди и народы, на-
ходящиеся в равном положении, говорят на одном языке. Свободный
народ и порабощенный народ не говорят на одном языке, даже если
и понимают друг друга. Хорваты, к их несчастью, — порабощенный
народ».87 Катич стоит на своем, утверждая, что «все мы на Балканах —
рабы», а значит, югославы должны объединиться, чтобы противо-
стоять германскому и русскому империализму; Мишич на это воз-
ражает, что объединение является осмысленным только в том случае,
если народы, которые «были разделены веками», принесут «ради ее
обретения равные жертвы плоти и крови». Однако в данном случае
это, безусловно, не так, поскольку «с одной стороны не проливают
ничего, кроме чернил», тогда как Сербия истекала кровью, причем
проливали эту кровь ее братья, сражавшиеся во вражеских рядах.88
Впрочем, хотя во «Времени смерти» это не сказано впрямую, Мишич
при этом и не сторонник великосербской идеи: он объясняет Катичу,
что даже не все сербы являются его братьями, а позднее по ходу раз-
вития действия, рассуждая о своем несогласии с задачами, постав-
ленными Пашичем и Путником (его командиром), Мишич ставит под
сомнение их готовность «принести все в жертву ради создания Ве-
ликой Сербии или какой бы то ни было Югославии».89 Более того,
поскольку завоевателей никогда не рассматривают как освободителей,
из этого следует, что основная задача бойца — защищать свою землю,
сохранять ее для потомков и спасать свой народ от подчинения чу-
жеземцам: оборонительная философия превращает Мишича в самый
отчетливый голос сербского партикуляризма во всем романе.
Контраст между Катичем и Мишичем, воплощающими в себе за-
падника и традиционалиста, показан и на примере еще целого ряда
персонажей. Он проявляется в противоположности мировоззрений
сына Катича Ивана, молодого западника, и его подчиненного и ар-
мейского товарища, человека «от сохи», крестьянина Савы Марича:
жизнеутверждающая нравственность последнего, основанная на само-
уважении, почерпнута из сербской эпической поэзии; она же
всплывает в различии взглядов на объединение Югославии просве-
щенного врача Михайло Радича и священника Божидара, который
верит в то, что народы, на долгие века разделенные православием
и католицизмом, не способны объединиться в одно государство; она
же вновь звучит в радикально отличающихся взглядах на Сербию
юного социалиста-идеалиста Богдана Драговича и жестокого
ю Ibid. Vol. З.Р. 623-625.
“ Ibid. Р. 627.
* Ibid. Vol. 4. Р. 398.
370
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
подполковника Глишича, который в буквальном смысле пытается
«выбить из него социализм», одновременно заявляя, что гордится
двумя своими братьями, отдавшими жизнь за отечество в Балканских
войнах; наконец, им же пропитан образ Николы Пашича: он запад-
ник в том смысле, что пытается в разгар войны сохранить в Сербии
парламентское правление, и одновременно — славянофил, посколь-
ку с упорством защищает национальную честь и суверенитет Сербии
перед лицом внешнего давления, а также верит в то, что Россия яв-
ляется единственным настоящим потенциальным другом Сербии
на международной арене.
Сказать, что Чосич не выказывает симпатии к западникам, было
бы несправедливо: помимо прочего, в их образах отражены многие
его собственные политические пристрастия, от его «наивного юго-
славизма» до озабоченности отсталостью Сербии и юношеских со-
циалистических иллюзий. Тем не менее традиционалисты у Чосича
выглядят людьми с более крепкими корнями, их аргументация изло-
жена с большей убежденностью и верой. Западники, напротив, по-
стоянно испытывают разочарование. Так, сын Катича Иван, поборник
югославской идеи, приходит в ужас, когда слышит, как бойцы вражеской
армии оскорбляют сербских солдат на их же собственном языке, а его
друга-социалиста Драговича глубоко поражает то, что национализм
является более мощной политической силой, чем классовая борьба;
доктор Михайло Радич, со своей стороны, постепенно утрачивает веру
в Европу. При этом Чосич не идеализирует сербские реалии. Напротив,
Сербия — это общество, где корыстолюбивые врачи пренебрегают
элементарными правилами гигиены, торгаши наживаются на чужих
бедах, а деморализованные крестьяне крадут государственную соб-
ственность. При этом Чосич почти не оставляет читателю сомнений
в том, что сербский народ является коллективным героем.
Самой характерной чертой сербского народа, помимо здравого
смысла и привязанности к земле, является царящий повсюду дух
непокорства и вера в свободу. Как восклицает неназванный депутат
парламента, противящийся требованиям союзников, «Сербия - не
то государство, которое можно подчинить, завоевав или отдав в ко-
ролевское приданое. Сербия основана на двух словах: Не стану! Са-
жайте меня на кол — я не стану мусульманином, как турки. Вешайте
меня — я не стану немцем! Не стану русским или итальянцем! Сербия
означает свободу говорить: “Не стану!" кому угодно, когда угодно.
Это надо бы донести до господ в Лондоне, Париже и Санкт-
Петербурге!».90 Непокорство характерно не только для политиков,
90 CosicD. Vremesmrti. Vol. 4. Р. 150-151.
Пива 5. Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой 371
им пронизаны жизни самых обычных людей: кавалериста-крестья-
нина Алексы Дачича, который, рискуя жизнью, уходит из располо-
жения своего отряда, чтобы отыскать коня, потерявшегося на поле
боя; его раненого брата, который не покоряется закону и после ам-
путации ноги отказывается возвращаться к себе в деревню; солдата-
студента Боры Джекпота, который и на войне, и в жизни пытает уда-
чу так же, как и за карточным столом, играя наперекор судьбе. Когда
персонажи-политики, от принца-регента Александра до генерала
Путника, премьер-министра Пашича и неназванных депутатов пар-
ламента, поднимают основную тему Косовского мифа — героическое
противостояние несоизмеримо более сильному противнику, — их
голоса звучат как истинные голоса народа, а не политиков, которые
манипулируют национальным мифом в своих низменных интере-
сах.91 Пашич объясняет отчаявшимся представителям Генерального
штаба, что у народа настроение куда менее пораженческое, чем у серб-
ских элит, потому что он чувствует собственную связь со своей сво-
бодой и своим государством: «К счастью для Сербии, ее народ не
считает свое государство худшим в мире. Если наше государство и наша
свобода настолько плохи и не подходят людям, как вы утверждаете,
господа, то понимаете ли вы, что доказывает наш народ, погибая
на полях сражений? Он доказывает, что его нельзя уничтожить. И он
любит свободу настолько, что даже эту нашу плохонькую свободу
защищает, не останавливаясь ни перед какими жертвами. Потому
что и она, эта наша какая ни есть свобода, все-таки свобода».92
” Об использовании Косовского мифа при короле Александре см.: Ibid. Vol. 1.
Р. 238,270(Чосич Д. Время смерти. С. 139,162); Vol. 4. Р. 608; о Пашиче см.:
Vol. 4. Р. 95; о страхах Путника, что ему придется отвечать за поражение
Сербии и его сочтут предателем, новым Вуком Бранковичем (историческим
персонажем, который якобы предал царя Лазаря в битве на Косовом Пале),
см. в: Vol. 4. Р. 487; косвенные отсылки к Косовскому мифу в речах депу-
татов парламента см. в: Vol. 4. Р. 140-141,149. В свете постоянного по-
вторения косовской темы во «Времени смерти» и цитаты из Чосича, при-
веденной в начале этой главы, выглядит странным, что, рассматривая
интеллектуальную эволюцию Чосича, Николас Миллер пишет, что «в пись-
менных работах Чосича бессмысленно искать значимые отсылки к битве
на Косовом Поле» (Miller N. The Children of Cain. P. 283). В другой своей
работе (Miller N. The Nonconformists. P. 355) Миллер меняет точку зрения,
аднако продолжает настаивать, что «Чосич в своих произведениях никог-
да впрямую не оценивал и не использовал средневековую косовскую об-
разность». Миллер, безусловно, прав в том, что Чосич критически отно-
сился к сербскому традиционализму, однако это не значит, что в его
романах нет упоминаний Косовского мифа.
Cosic D. Vreme smrti. Vol. 1. P. 259 (Чосич Д. Время смерти. С. 154).
372
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Если сербский народ является коллективным героем, то он же
и коллективная жертва австро-венгерского империализма. Чосич
иллюстрирует это положение, цитируя известную книгу, где описано
«как австро-венгры вели войну в Сербии»: «Уже с давних пор могу-
щественная Австро-Венгрия решила раздавить маленький сербский
народ, народ столь демократический и столь свободолюбивый. Не-
зависимая Сербия как магнит привлекала к себе симпатии всех ав-
стро-венгерских подданных сербского происхождения, а кроме того,
эта страна стояла поперек пути к Салоникам, куда так долго и так
пламенно стремилась Австро-Венгрия». Из того же документа яв-
ствует, что систематическая демонизация сербов была необходима
для достижения этой цели: австро-венгерская пресса писала, что
сербы — «низкий по своим инстинктам, грабительский народ царе-
убийц» и «варвары», «попавшим в плен солдатам они отрезали носы
и уши, выкалывали глаза, кастрировали их». Эта пропаганда нужна
была для того, чтобы подготовить австро-венгерских бойцов вести
войну с Сербией с максимальной жестокостью, не щадя ни военных,
ни гражданских: это видно из целого ряда армейских приказов, ко-
торые воспроизводит Чосич.Помимо прочего, премьер-министр
Пашич почти не сомневается в том, что уничтожение Сербии — стра-
ны, которая стоит на пути немецкой экспансии в сторону Дарда-
нелл, — является одной из важнейших задач войны.93 94 И, наконец,
нужно отметить, что, по широко распространенному мнению, одна
только Сербия не стремилась по ходу войны к внешним завоеваниям:
«Мы, сербы, единственные в мире, воюем за свободу. Мы последние
аристократы на земле».95
93 CosicD. Vreme smrti. Vol. l.P. 222-225 (ЧосичД. Время смерти.С. 128-130).
Речь идет о книге: Reiss, Rodolphe Archibald. Comment les Austro-Hongrois
ont fait la guerre en Serbie. Observations directe d’un neutre. Paris: Armand
Collin, 1915.
94 CosicD. Vreme smrti. Vol. 1. P. 127-128 (Чосич Д. Время смерти. С. 63).
4S Ibid. Vol. 1. P. 382 (Там же. С. 238). Примечательно, что тех же взглядов
придерживался и Ленин, который писал: «Только в Сербии и среди сербов
мы имеем многолетнее и миллионы "народных масс** охватывающее на-
ционально-освободительное движение, “продолжением" которого явля-
ется война Сербии против Австрии». В связи с этим Ленин считал, что
социалисты обязаны «желать успеха сербской буржуазии», — поразитель-
ное исключение из его общих представлений о том, что социалисты долж-
ны превратить империалистическую войну между государствами в клас-
совую войну внутри государств (Ленин, Владимир. Социализм и война//
Сочинения: в 45 т. М.: Государственное издательство политической лите-
ратуры, 1951-1969. Т. 21. С. 209-210). Ленинская «партийная линия» была
широко известна в коммунистической Сербии и Югославии.
ГллЫ 5. Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой 373
«Время смерти» Чосича стало важной вехой возникновения со-
временного сербского национализма. Задолго до смерти Тито в 1980 г.,
когда появилось политическое пространство, заполнившееся потоком
литературных и исторических произведений, которые ставили под
вопрос осмысленность преданности сербов югославизму, Чосич сде-
лал то же самое в своем эпическом романе. Более того, если проана-
лизировать речи и статьи Чосича периода югославского «десятилетия
конформизма» (1970-е), становится ясно, что главный страх Вука-
шина Катича из «Времени смерти» — страх того, что коллективные
жертвы Сербии оказались напрасными, поскольку военные приоб-
ретения могут обернуться проигрышем мира, — по мнению писате-
ля, подтвердился современным историческим опытом. Чосич в от-
крытую говорит об этом в конце своей уже упоминавшейся лекции
«Литература и история», задаваясь риторическим вопросом:
Во имя каких целей и иллюзий Сербия принесла в жертву
почти половину своего населения по ходу Первой мировой
войны? Ибо долго, долго приходится хранить молчание, ког-
да перед глазами у тебя семизначное число погибших: один
миллион двести пятьдесят тысяч человек. Только в стати-
стике потерь в войнах за освобождение мы уравниваемся
с большими народами, причем даже опережая многие из
них; только в числе жертв, павших в войнах за свободу, мы
стоим в самом начале европейского списка. Меня это гнетет:
что мы за люди, что гибнем в войнах за свободу только ради
того, чтобы потом сама победа лишила нас победы? Как так
может быть, что кто-то из нас, из наших домочадцев, от-
бирает у нас то, чего не способен был отобрать противник,
многократно превосходивший нас силой на поле боя? Как
так может быть, чтобы народ, проявляющий такое достоин-
ство, гордость и отвагу на войне, соглашался на унижения
и покорность во дни мира?96
По мнению Чосича, почти та же судьба выпала на долю сербов
и после Второй мировой войны.97 А связано это было с тем, что ком-
мунистическая национальная политика ограничила сербскую куль-
туру пределами Социалистической республики Сербия, не приняв
в расчет тот факт, что сербы — самая рассеянная из наций Югославии.
Помимо того, что режим не позволял сербам из других республик
Утверждать свою принадлежность к сербской национальной культу-
ре подтем предлогом, что такое культурное самоопределение является
* CosicD. Knjizevnost i istorija danas. P. 131.
CosicD. Jedan pristup istorijskom romanu. P. 145.
374
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
«великосербским национализмом», он также выступал и против югос-
лавизма. Поскольку югославизм занимал особое место в сербском
национальном сознании, эти идеологические нападки означали, что
«используются все мыслимые средства, чтобы морально и истори-
чески уничтожить идеал, который разделяли несколько поколений».
В итоге «колоссальное нравственное наследие и демократические
ценности, принадлежащие также и сербской истории и культуре
и встроенные в основание югославского сообщества», подвергаются
«отрицанию и недооценке», а на сербский народ взваливают бремя
исторической вины и политический грех гегемонии.9Н Именно в этом
смысле и нужно понимать аргументацию Чосича, что Сербия «про-
играла мир, выиграв войну».
При этом ни в одной из своих лекций 1970-х гг. Чосич впрямую
не объясняет, кто из «домочадцев» лишил сербов плодов свободы.
Один из первых намеков содержится в лекции 1967 г., где Чосич го-
ворит о преемственности между «представлениями Австро-Венгрии
и Коминтерна о Балканах и Югославии», о «целой идеологии», при-
думанной, чтобы предотвратить культурное и национальное объеди-
нение сербов из Сербии со своими соплеменниками из Воеводины,
Черногории, Боснии и Хорватии. Это, предчувствует Чосич, «когда-
нибудь будет осознано со всеми последствиями».98 99 Этой аргумен-
тацией Чосич хочет сказать, что югославские коммунисты, действу-
ющие по указке Коминтерна, сознательно или бессознательно
превратились в наследников австро-венгерской пропаганды, которая
накануне Первой мировой войны объявила «великосербский нацио-
нализм» главной угрозой «югославским владениям» империи. Во вто-
рой половине 1980-х Чосич подробнее осветил эту тему в своей новой
трилогии под общим названием «Время зла», где препарировал ил-
люзии и разочарования поддерживавших югославскую идею ком-
мунистов своего поколения. В первом романе трилогии, «Грешник»
(1985), этот взгляд представлен в особенно острой форме, хотя кни-
ге и недостает непосредственности и убедительности «Времени
смерти».100 Более того, к 1985 г. уже появился целый ряд новых исто-
рических и литературных произведений, где утверждалось, что Габ-
сбурги и те коммунисты, которые унаследовали их антисербские
предрассудки (Кардель и Тито как «словенец» и «хорват» соответ-
ственно), первом делом виноваты в возникновении «искусственных
98 Cosit, Dobrica. Porazi i ciljevi (17 May 1971) // Cosic D. Stvarno i moguce.
P. 85-95.
99 Cosic, Dobrica. Kako da stvaramo sebe (1967) // Ibid. P. 5-26.
100 Cosic, Dobrica. Gresnik. Beograd: B1GZ, 1985.
Глава 5. Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой
375
границ», которые отделяют сербов из Сербии от их соотечественни-
ков на бывших габсбургских территориях (в Хорватии, Боснии и Гер-
цеговине и даже Воеводине).
Если во «Времени смерти» Чосич осмысляет трагическую судь-
бу Сербии в Первой мировой войны, то Вук Драшкович, писатель-
серб из Герцеговины, в своем романе «Нож»101 поднимает вопрос
травматической памяти о геноциде сербов в Хорватии во время
Второй мировой. Сюжет «Ножа» выстроен вокруг взаимосвязанных
судеб двух семей, сербов Юговичей и боснийских мусульман Осма-
новичей, из одной и той же деревни в Герцеговине. В предвоенный
период семьи вроде бы живут в согласии, регулярно обмениваются
визитами по православным и мусульманским праздникам, иногда
даже заключают между собой браки. Однако, когда в апреле 1941 г.
начинается оккупация Югославии, пути их расходятся. Мужчины
из клана Юговичей, в согласии с «теми чувствами, которые связы-
вали этих простых и по большей части малограмотных людей с их
домом, с их государством» [курсив мой. — В. В.|102, сохраняют вер-
ность сербской традиции вставать на защиту родины, тогда как
представители семьи Османовичей уклоняются от призыва, а потом,
в качестве хозяев, всплывают уже в Независимом государстве
Хорватия.
За политической изменой клана Османовичей следует личное
предательство в отношении клана Юговичей. К полному изумлению
старейшины рода Юговичей, старого священника Ничифора, кото-
рый пренебрегает предупреждениями местного воеводы четников,
братья Османовичи врываются в дом соседей в канун православно-
го Рождества 1942 г. Происходит жестокая бойня, которой предше-
ствуют изнасилование, унижение и непрестанное использование
ножа: им пытают, калечат и в итоге убивают—таков «рождественский
подарок» клана Османовичей. Ярость напавших достигает кульми-
нации, когда молодая мать Любица Югович, завладев ножом, убива-
ет Хусейна Османовича, попытавшегося ее изнасиловать. После это-
го кровь Юговичей льется рекой, а тех, кто сумел пережить нападение,
связывают и сжигают заживо в соседней православной церкви. Этот
взрыв иррациональной ненависти вызван не внезапным сломом
социального порядка, не безумием войны и не экзистенциальным
страхом. Скорее, как заранее объяснил отцу Ничифору местный
воевода-четник,
101 Draskovic, Vuk. Noz. Beograd: Srpska rec, 1997.
Ibid. P. 10.
376
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
...ненависть их к вам безгранична именно потому, что вы
одной крови, они произошли от вашего семени. Вот почему
безумие их не знает границ. Их происхождение — пятно
на их совести и на их имени... Как могли они стать цветами
хорватского народа и самыми безоглядными борцами за
государство усташей? Только благодаря тому, что Павелич
сделал уничтожение сербов первейшей и самой священной
клятвой, начертанной на его знамени... Таким же образом
их сородичи завтра присоединятся к самому черному дья-
волу, к кому угодно, если взамен им посулят уничтожение
имени сербов.103
Эта же глубоко укорененная мотивация позволяет объяснить
на первый взгляд парадоксальный акт милосердия. Под влиянием
местного ходжи братья Османовичи оставляют в живых младенца,
сына Любицы Югович. Сын Юговичей получает мусульманское имя
Алия Османович, его отдают вдове Хусейна Рабии, которой говорят,
что брошенного ребенка нашли в мусульманской деревне, сожженной
сербами-четниками. Рабии предлагают принять ребенка в качестве
«компенсации» за убитого мужа и вырастить его в родной мусуль-
манской вере. Прием в семью отпрыска Юговичей — последний акт
отмщения, «символическое очищение крови» и завуалированная
отсылка к османскому обычаю похищать христианских детей, об-
ращать их в ислам и воспитывать как солдат империи, которые будут
повелевать своими бывшими братьями-христианами. Оба семейства
носят говорящие фамилии: фамилия «Югович» отсылает к сербам -
приверженцам идеи южнославянской независимости (слово «Югович»
этимологически связано с «Югославией», страной южных славян,
а в одной из основных эпических поэм из Косовского цикла фигури-
руют девять легендарных героев, братьев Юговичей), тогда как фа-
милия «Османовичи» говорит о принадлежности к подданным дома
Османов, правящей династии Османской империи — она восприни-
мается как аллегорическая отсылка к преемственности между про-
шлой и настоящей коллективной идентификацией.
Тем не менее ни истребление клана Юговичей, ни обращение
Алии Османовича в ислам и воинствующе антисербское воспитание,
которое дает ему мать Рабия, не в состоянии стереть прошлое (сле-
дует отметить, что большинство мужчин из семьи Османовичей по-
гибают во время войны от рук четников и партизан). Все последую-
щие отношения Алии с соседями-сербами, одноклассниками
и девушками оказываются омрачены, поскольку поднимают болез-
,от Draskovic V. Noz. Р. 28.
Глам 5. Нация как общность с совместной памятью и глиной гульбой
377
ценные вопросы как о недопустимом политическом выборе его рол
них вовремя войны,так и о загадкегтсобгтпенного происхождения
(Алис известно лишь, что он осиротел но время войны и его вы рас
тили Османовичи, обнаружив в разрушенной мус ульмане кой дерев
нс). Поиски истины заставляют Алии) опубликовать пис ьмо я сара
ряской газете - он рассказывает свою историк» и прос иг всех, кто
что то о ней знает, откликнуться. В результате в руках у Алии ока-
зывается ряд защелок, и сложная цепь событий приводит его в лом
Сиктера Эфенди, одного из местных мусульман, который r 194! г.
мхжественно противостоял усташам и их последователям из числа
боснийских мусульман.
Версия истории Юговичей и Османовичей, которую рассказыва-
ет Сиктер Эфенди, сильно отличается от тех, которые уже известны
Алие. С одной стороны, кровные различия между Османовичами
нЮговичами Сиктер Эфенди подает как исторический вымысел. Он
объясняет, что клан Османовичей происходит от некоего Илии Юго-
вича, которого увезли в Стамбул, обратили в ислам и дали ему имя
Алия. Вернувшись в Боснию и Герцеговину в чине османского чи-
новника, этотАлия Югович выстроил церковь для своих православ-
ных родителей (ту самую, где во время войны сожгли заживо Юго-
вичей) и мечеть для своей новой родни, для которой взял фамилию
Османовичи. Общность происхождения Юговичей и Османовичей
объясняет, почему до войны между ними было столько смешанных
браков и почему два семейства поддерживали добрые отношения.
Однако, как поясняет Сиктер Эфенди по ходу своего длинного исто-
рического экскурса, обращение в ислам превращало бывших сербских
дворян в фанатических приверженцев империи. Что же до бедных
боснийских мусульман, в экономическом плане живших столь же
скудно, как и православные крепостные, наказание и унижение «сер-
бов» было для них единственным способом продемонстрировать
свое превосходство. Ощущение личной униженности, вызванное
бедностью и отсталостью, объясняет Сиктер Эфенди, и было истин-
ной причиной религиозного фанатизма мусульман и их ненависти
к сербам — ненависти, которая так мощно вырвалас ь на поверхность
втемныедни 1941 г.|(я Когда Алия возражает, что и сербские четни-
ки совершали страшные преступлении (об этом он слышал от мате-
ри Рабии), Сиктер Эфенди в ответ говорит: «Все ножи и шеи одина-
ковы», и совершенно недопустимо «взвешивать человеческую кровь
на весах». Кроме того, Сиктер Эфенди дает понять, что усташи
1" Ibid. Р. 188-191.
378
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
причинили «столько зла, что жить нам теперь во стыде не меньше
тысячи веков. И молиться, молиться».105
Впрочем, честный старик-мусульманин открывает Алии не толь-
ко историческую правду о происхождении его семьи и страшных
преступлениях военного времени, но, опираясь на ряд косвенных
улик и невообразимым образом сохранившихся исторических до-
кументов, сообщает ему, кто он такой. Узнав, что он — сын Братоми-
ра и Любицы Юговичей, которых убили «его собственные» предки,
Османовичи, Алия испытывает психологический шок, который вы-
зывает тяжелый кризис идентичности. В приступе ненависти к само-
му себе Алия начинает лелеять мечту об отмщении всему клану
Османовичей и даже об убийстве Рабии — женщины, которая вырас-
тила его, как родная мать. Но вместо этого он принимает решение
перейти обратно в православие под именем Илии Юговича.т. е. взять
себе имя великого предка, который, приняв ислам, вернулся в Боснию
и стал основателем клана Османовичей. Переход Алии в православие
подан одновременно и как способ побороть кризис идентичности
через возвращение к сербским корням, и как торжество исторической
справедливости, символическое завершение долгого исторического
цикла ненависти, инициированного иностранным владычеством
и насильственной сменой веры.
Алия Османович — не единственный персонаж «Ножа», над ко-
торым довлеет прошлое. Параллельная сюжетная линия рассказы-
вает о поисках «исторической справедливости», предпринятых его
ровесником-сербом Миланом Виленяком, единственным выжившим
внуком богатого сараевского купца, которого жестоко убили усташи.
Основным виновником этой трагедии оказывается купец АтифТа-
нович, боснийский мусульманин, который в конце войны смог бежать
в Триест и стал там, под новым именем, преуспевающим лавочником.
Милан получает место помощника у Атифа — прикидываясь босний-
ским мусульманином, — и бывший коллаборационист постепенно
начинает раскрывать ему свое прошлое. Выясняется, что, в силу исто-
рических хитросплетений, Атиф оказался одним из немногих все
еще живых людей, которым известна истинная история расправы
над Юговичами и происхождения их отпрыска Алии Османовича:
это совпадение становится связующим звеном между двумя сюжет-
ными линиями и в итоге приводит к встрече Алии Османовича (уже
ставшего Илией Юговичем) и его нового знакомого-серба Милана
Виленяка. Милан рассказывает, как Танович скончался от сердечно-
го приступа, вызванного угрозой воздаяния за его поступки во вре-
105 Draskovtf V. Noz. Р. 192.
рум 5. Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой 379
мя войны, говорит о жалости к старому купцу и рассуждает о бес-
смысленности мщения — и Алия ощущает с ним душевное родство.
Молодые люди более не одиноки в своих горестях, но для обоих му-
чителен бесконечный цикл межобщинного насилия и его основной
символ-вечный нож. Короткий трактат Милана о трагической роли
ножа в истории южного славянства делает на этом мощный акцент:
Мы говорим НОЖ и, услышав это слово, тут же содрогаемся,
у нас вспыхивают глаза, убыстряются движения, сердца пу-
скаются в пляс, что-то вспыхивает в мозгу, мы дрожим.
Это слово дрожит у нас внутри: в этих трех буквах — вся наша
история!
...НОЖ! На кириллице и латинице, на икавском и экавском
|варианты южнославянского говора) — всего три буквы,
а в них — три сотни, три тысячи, три сотни тысяч, и даже
этого числа мало, стольких поглотил лагерь Ясеновац, и даже
этого мало — только в одной стране, по ходу короткой войны,
в маленькой стране, ножи, прижатые к горлу!
Усташский, баллистский [баллисты — албанские национа-
листы], мусульманский, католический, братский, небратский,
предательский, четников, классовый, соседский, святой, от-
сталый, прогрессивный, а потом — снова усташский и еще
раз усташский... <...> НОЖ к НОЖУ, каждый со своей целью
и своей верой, каждый используется преднамеренно, нико-
му не перережут горло просто так!
<...> Мы уничтожили все: братство и соседство, железные
дороги, любовь и города. Мы делали одни лишь ножи!
<...> НОЖ! Легко носить, трудно отобрать. С острым клинком
и тупым мозгом! Легко убить, но трудно забыть!106
«Нож» Драшковича (1983) был опубликован всего через три года
после смерти Тито,т. е. в тот период, когда коммунистическая элита
отчаянно цеплялась за официальный лозунг «братство и единство»
в попытках создать впечатление гармоничных межнациональных
отношений и развеять страх того, что Югославия может пасть жерт-
вой националистических распрей. Официальный революционный
нарратив, изображавший все народы Югославии одинаковыми жерт-
вами фашистской оккупации и возлагавший вину за «братоубий-
ственную войну» на «предателей-соотечественников», выделяя в ка-
честве основных виновников усташей и четников, служил примерно
той же цели. В рамках этого нарратива военные преступления усташей
и четников уравнивались если не в смысле числа жертв (признавалось,
Юк
Ш Р. 317-321.
380
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
что массовые расправы усташей были более масштабными),то в смыс-
ле нравственного посыла.
То, как Драшкович изображает межнациональные отношения
в «Ноже», строго противоположно официальному нарративу. Как по-
ясняет Сиктер Эфенди, противоречия между боснийскими мусуль-
манами и сербами глубоко уходят корнями в трагические последствия
османского правления, при котором обращенных в ислам натравли-
вали на их православных братьев. Травматические воспоминания
о насилии одной общины над другой невозможно затушевать идео-
логическими лозунгами, искоренять их нужно посредством честно-
го анализа прошлого, покаяния в грехах предков и искреннего при-
мирения между соседями. При этом сразу несколько персонажей
Драшковича отчетливо дают понять, что, хотя обеим сторонам есть
в чем покаяться, недопустимо проводить нравственные параллели
между преступлениями инициаторов расправ — усташей с их бос-
нийско-мусульманскими последователями, и мстивших им четни-
ков — при всей жестокости последних. Более того, бросая прямой
вызов официальному представлению о том, что все народы Югосла-
вии подверглись равной виктимизации, Драшкович в романе «Нож»
в открытую говорит о том, что сербы пострадали больше других. Этот
мотив, впервые прозвучавший в «Ноже», станет в середине 1980-х
стандартным рефреном сербского националистического дискурса
с его регулярными нападками на «фальшивую симметрию» комму-
нистического подхода к военному прошлому.
В «Ноже» Драшковича коммунистическое представление о меж-
национальных отношениях в Югославии ставится под сомнение еще
в двух немаловажных смыслах. Во-первых, вопреки официальному
утверждению, что послевоенному режиму удалось залечить нанесен-
ные войной раны, в романе показано, что «реальная правда» погребена
в самых недрах коллективной памяти, передающейся неформальным
путем. Драшкович упоминает, что «Нож» основан на рассказах, ко-
торые он слышал в детстве от своих родных. В этих рассказах — а они
подчас превращались в старомодные эпические нарративы, которы-
ми делились со своей родней старики, — сохранялась память о во-
енных преступлениях и их жертвах.107 Политическая значимость этих
неформальных нарративов стала очевидной на поздних стадиях рас-
пада Югославии, когда на перспективу стать меньшинствами в двух
107 Draskovic, Vuk. Koekude Srbijo. Beograd: Nova knjiga, 1990. P. 93-101. Нет
причин сомневаться в правдивости этого автобиографического утверж-
дения, тем более что Драшкович дословно воспроизводит эпические про-
изведения, которые слушал в детстве.
Глава 5. Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой
381
потенциально независимых государствах многие сербы из Хорватии
и Боснии отреагировали опасениями, страхом, а впоследствии — бур-
ной националистической мобилизацией.
Во-вторых, в романе Драшковича ставится под вопрос официаль-
ная партийная линия в отношении национальностей — он высказы-
вает сомнения в существовании отдельной национальной (но не ре-
лигиозной) идентичности у боснийских мусульман. Да, включив
в нарративную структуру романа эпизоды смены веры и всевозмож-
ные совпадения, Драшкович сумел отделить религиозную идентич-
ность от этнической и подчеркнуть рукотворный характер последней,108
но это еще не означает, что одни идентичности не являются «более
условными», чем другие. По мнению Драшковича, боснийские му-
сульмане являются неотъемлемой частью сербского народа, оторван-
ной от своего этнического ядра османским завоеванием. Явственное
возрождение ислама, наблюдавшееся в Боснии в 1970-е гг., делает этот
взгляд особенно спорным с официальной точки зрения того периода.109
Третьим литературным произведением, оказавшим сильнейшее
воздействие на сербский националистический дискурс, стала «Кни-
га о Милутине» Данко Поповича (1985).110 В течение трех лет после
первой публикации она выдержала 23 издания общим тиражом более
100тысяч экземпляров,111 быстро превратившись в одну из самых по-
пулярных книг, когда-либо выходивших в Сербии.
В небольшом романе Поповича рассказана история сербского кре-
стьянина; повествование охватывает период от начала Первой миро-
вой войны до прихода коммунистов к власти в 1945 г. Она написана
отлица самого Милутина, на живописном диалекте сербской глубин-
ки (Шумадии), и представляет собой трогательное изображение тра-
гедии сербского крестьянства в первой половине XX в., равно как
и одухотворенный гимн силе народного здравого смысла, противо-
поставленного идеологическим иллюзиям политиков и интеллиген-
тов. К этим иллюзиям относятся преувеличенная воинственность
боснийских сербов в канун Первой мировой войны; романтический
югославизм интеллигенции; самоубийственное сопротивление на-
цистской Германии со стороны младшего поколения сербов, почти не
имеющего боевого опыта; извращенный патриотизм четников, ко-
торые по ходу разрушительной гражданской войны предаются мщению
* Wachtel A. Making a Nation, Breaking a Nation. Р. 205-209.
’°* Irwin, Zachary. The Islamic Revival and the Muslims of Bosnia and Herze-
govina//East European Quarterly. 1984. Vol. XVII, N 4. P. 437-457.
° Popovic, Danko. Knjiga о Milutinu. Beograd: Knjizevne novine, 1985.
1 См. эти цифры в периодическом издании: Intervju. 1988.12 February.
382
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
вместо того, чтобы спасать жизни сербов, и, наконец, фанатизм пар-
тизан Тито, которые слепо копируют действия СССР и отправляют
сына Милутина на смерть в бессмысленной лобовой атаке на превос-
ходящие силы немцев, а самого Милутина впоследствии преследуют,
как кулака. Милутин на собственном тяжком опыте узнает, что идео-
логические иллюзии обходятся крестьянину дорогой ценой.
Беды Милутина начинаются после мобилизации 1914 г. — он не-
доумевает, почему сербы должны идти на войну только из-за того,
что какой-то босниец застрелил «герцога и его жену». Опасаясь, что
«мученичество боснийцев» будет оплачено кровью сербского кре-
стьянства, Милутин не разделяет энтузиазма местного учителя
на предмет освобождения южных славян из-под власти Габсбургов.
По мере того как Милутин видит все больше и больше южных славян
в рядах австро-венгерской армии и наблюдает, какие зверства они
совершают в отношении мирного сербского населения, он начинает
задаваться вопросом, действительно ли эти югославы хотят того,
чтобы их освободили. Страхи Милутина подтверждаются по ходу
«освободительного марша» сербской армии через хорватскую Сла-
вонию в 1918 г. Пока Милутин осмысляет очевидный контраст меж-
ду нетронутыми хорватскими деревнями (знак того, что здесь «никто
не бунтовал и не воевал») и опустошенной сербской глубинкой и пре-
зрительное отношение местных хорватов к сербской крестьянской
армии, его командир обличает лицемерие заявлений хорватов о сво-
ем культурном превосходстве: «Они считают, что они впереди нас,
что они — цивилизованные европейцы. Но эта цивилизованная армия,
в которой служат их мужчины, вешала сербских женщин и детей
в Сербии и Среме. Это их армия вешала людей, не сербская; сербская
армия никому не мстила, от ее рук не погиб ни один ребенок».112
Курьезным образом Милутина вскоре мобилизуют защищать эти
самые хорватские земли от итальянского вторжения и подавлять
восстание местных крестьян; в процессе он лишается глаза.
Разочарование Милутина в югославизме нарастает в межвоенный
период, когда становится ясно, что крестьяне ничего не выиграли от
создания Югославии, да и у других южных славян не возникло энту-
зиазма по поводу общего государства. Хуже того, эти южнославянские
братья теперь выглядят даже более неблагодарными, чем когда их
«освобождали». Так, македонцы по-прежнему называют объединение
«оккупацией», ставя под вопрос осмысленность колоссальных жертв,
которые обескровленная сербская армия принесла в боях с немцами
и болгарами:
1,2 Popovic D. Knjiga о Milutinu. Р. 43.
рива 5. Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой
383
И зачем нам надо было целовать землю при Каймакчалане
[имеется в виду сражение за самую высокую гору Македо-
нии)? Чтобы македонцам было за что на нас сердиться, а те-
перь, я слыхал, они говорят, что в 1918 г. мы их оккупирова-
ли. И чего мы не оставили их освобождать самих себя
и строить свое собственное македонское государство, если
бы болгары им позволили? Почему Македония трижды
становилась нашим кладбищем — чтобы даже наши соб-
ственные ученые мужи называли нас вампирами из Кай-
макчалана и снисходительно величали «бойцами Салоник», —
можно подумать, на фронте в Салониках было так уж легко.
Почему полностью забыли о том, что из этих жалких остат-
ков нашей обескровленной сербской армии, вышедшей из
Халкидик, полегло более половины... Чтобы в конце нас
осмеяли?115
Сомнения Милутина в лояльности братьев — южных славян под-
тверждаются после распада Югославии с началом Второй мировой
войны. Когда во сне ему внезапно является покойный король Алек-
сандр, Милутин не может не спросить его о том, не зря ли были при-
несены все эти жертвы во имя югославского единства, видел ли он,
Александр, трупы сербов и толпы беженцев из Хорватии, Боснии
и Косова.* 114 При этом Милутин не ищет мести, его равным образом
возмущают и четники, ведущие гражданскую войну против других
сербов. Не испытывает он любви и к партизанам, которые лицемер-
ноопираются на сербского крестьянина, а потом бросают его в труд-
ную минуту.
Скептическое отношение Милутина к любым идеологическим
оправданиям коллективного самопожертвования меняет его вос-
приятие Косовского мифа с навязываемым им выбором между на-
циональным бесчестьем и «царствием небесным». Так, по ходу
отступления сербской армии через Албанию Милутин пытается
понять, почему на войну мобилизуют даже детей, и спрашивает
солдата из грамотных, известны ли ему «другие народы мира, ко-
торые посылают своих детей на смерть ради государства и каких-то
дальних краев, а если были такие народы, что с ними теперь, счаст-
ливыли они?»”5 Схожие сомнения терзают Милутина и в канун Вто-
рой мировой войны — он боится, что бессмысленное сопротивление
“J Ibid. Р. 41.
114 Ibid. Р. 79,103.
Ш Ibid. Р. 24.
384
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
сербской молодежи приведет к новому Косову, к новому «царствию
небесному*.116
Однако здравые возражения Милутина против бессмысленного
коллективного самопожертвования не выливаются в антигосудар-
ственные настроения, как это происходило в России. В отличие от
героев русской деревенской прозы, на которых Милутин похож силь-
нее, чем любой другой персонаж сербской литературы, этот крестья-
нин считает государство своим собственным творением. Вот что он
пишет в личном прошении королю: «Я не хочу, чтобы король возвел
меня в высокие должности, не собираюсь плясать у него при дворе
или ходить к нему на балы; король нужен был мне только один раз,
из-за моих коров [конфискованных государством]; я так понимаю,
что и я ему несколько раз пригодился, вот и решил обратиться к нему
как к однополчанину, вместе с которым я создавал Великое Государ-
ство». Когда чиновник объясняет Милутину, что государство стало
другим и король теперь — не «ваш крестьянский король», Милутин
отвечает, что в таком случае «лучше было вообще не создавать тако-
го государства».117 Соответственно, от югославской идеи Милутин
отказывается не только потому, что сомневается в искренности же-
лания сербов и других южных славян жить в одном государстве, но
и потому, что создано это государство ценой отказа от сербской пар-
ламентской монархии, основой для которой служило крестьянство.
В этом смысле сербский патриотизм Милутина неотделим от демо-
кратии, причем последнюю следует понимать не только как форму
правления, при которой народ избирает своих представителей, но
и как положение дел, при котором социальная дистанция между пра-
вителями и подданными минимальна, а у народа есть право обра-
щаться с королями и политиками как с равными. Контраст между
этим отношением к государству и тем, которое описано в произве-
дениях русских писателей, самоочевиден.
У «Книги о Милутине» Поповича есть важные отличия от произ-
ведений сербской литературы, проанализированных выше. Ее герою-
крестьянину не особенно нужен Косовский миф, он сомневается
не только в югославской идее, но и в желательности объединения
сербов из Сербии с сербами из габсбургских земель. С точки зрения
Милутина, именно крестьянин из сербской глубинки заплатил исто-
рическую цену за идеологические иллюзии нескольких поколений.
Соответственно, если Милутин Поповича и является националистом,
то он отстаивает идеалы старого сербского государства. С другой
116 Popovic D. Knjiga о Milutinu. Р. 74.
117 Ibid. Р. 61-63.
Глава 5. Нация как общность с совместной памятью и единой судьбой
385
стороны, возникает искушение подчеркнуть различия между Милу-
тином Поповича и его аналогами из «Времени смерги» (на ум при-
ходят генерал Мишич и крестьянин Сава Марич), которые разделяют
его скептическое отношение к югославской идее, его высокое мнение
о простых людях и положительное отношение к государству как во-
площению народной воли. То, как Милутин обличает шаткость ос-
нований южнославянского братства, которое заметает прошлые
обиды под идеологический половик, во многом сходно с развенча-
нием югославской идеи во «Времени смерти» Чосича и «Ноже» Драш-
ковича.
Из этого краткого обзора трех политически влиятельных произ-
ведений сербской литературы видно наличие в ней нескольких
характерных тем. Эти темы — от упора на героическую борьбу и ко-
лоссальные жертвы, принесенные на алтарь национальной незави-
симосги,до положительной идентификации между народом и «его»
государством и представления о том, что сербы стали жертвами исто-
рической виктимизации как со стороны иностранного империализ-
ма, так и со стороны своих же братьев, южных славян, — возникают
в творчестве всех трех влиятельных авторов, при всех их отличиях
по происхождению, возрасту и политическим взглядам. Исключи-
тельная популярность романов Чосича, Драшковича и Поповича,
равно как и важная роль, которую двум первым авторам вскоре пред-
стояло сыграть в национальной политике,118 свидетельствуют о том,
какой мощный резонанс вызывали эти темы в Сербии с конца 1970-х
до середины 1980-х гг., т. е. речь идет о появлении коллективного
интеллектуального течения. Это коллективное течение приняло
форму возрождения общей памяти народа о славе и трагедии Первой
мировой войны, а также о травматическом опыте геноцида по ходу
Второй мировой.
111 Добрица Чосич был основателем Комитета по защите свободы мысли
и выражения (1984) и неофициальным лидером сербской оппозиции се-
редины 1980-х гг. В конце 1980-х он считался неоспоримым авторитетом
среди сербов из Хорватии и Боснии, постоянно высказывался в защиту
их права на самоопределение. В 1992 г. он стал президентом Федератив-
ной республики Югославия (Сербии и Черногории), но занимал этот пост
только в течение года. Вук Драшкович стал лидером самой крупной оп-
позиционной партии Сербии, Сербского движения обновления (СПО),
превратившись в основного соперника Милошевича на первых прези-
дентских выборах (1990). При том что Драшкович известен своими на-
ционалистическими высказываниями и в определенных кругах имеет
репутацию националиста-экстремиста, в 1991 г. он выступал за мирное
решение югославского национального вопроса.
386
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Творчество Чосича с особой отчетливостью свидетельствует о том,
что одним из основных движущих факторов возникновения этого
интеллектуального течения стал кризис югославского федерализма
и югославской идеи. Этот кризис поставил на повестку дня вопрос
о том, было ли коллективное самопожертвование сербов во имя
общего государства оправданным и, соответственно, служит ли со-
хранение Югославии сербским национальным интересам. В этом
контексте идея Чосича о том, что неблагодарные и нераскаявшиеся
братья — южные славяне, поставившие свои эгоистические интере-
сы выше интересов югославской res publica, обманом лишили сербов
военных побед, получила мощный резонанс. Однако для того, чтобы
эта идея стала социально-психологическим основанием для эмоцио-
нально заряженного сербского национализма, кризис югославского
федерализма должен был достичь критической точки.
Заключение
Эта книга открывается эмпирической загадкой: почему СССР
и Югославия, два многонациональных коммунистических федера-
тивных государства со схожими историями местных коммунистиче-
ских революций и сопоставимыми национальными политиками,
распадались двумя разными путями? А точнее, почему элиты двух
«доминантных наций», сербской и русской, столь по-разному отреа-
гировали на перспективу распада государства? Почему сербская эли-
та поставила под вопрос административные границы югославских
социалистических республик с целью собрать всех сербов в единое
национальное государство, даже ценой войны, а русская элита со-
гласилась на мирный распад Советского Союза, даже ценой оставле-
ния 25 миллионов русских за пределами Российской Федерации?
Такие итоги выглядят тем более загадочными в свете того, что СССР
был высокоцентрализованным государством с мощнейшим аппара-
том принуждения и миллионами чиновников, которые, казалось бы,
были кровно заинтересованы в сохранении за государством статуса
великой державы. И напротив, Югославия с ее историей экономиче-
ских реформ и политической децентрализации, открытых границ,
социалистического самоуправления, зарождением частного сектора
и социалистического среднего класса, судя по всему, создала элиты
и социальные группы, сильнее заинтересованные в экономическом
процветании и, следовательно, склонные к политическому компро-
миссу.
После рассмотрения разнообразных подходов, которые выдви-
гали на первый план факторы, связанные с институциями, руковод-
ством и политическими процессами, становится ясно, что правдо-
подобное объяснение должно не только учитывать не одну, а целый
ряд причин, но и отвечать критерию адекватной интерпретации,
а именно - принимать в расчет культурно-обусловленную мотивацию
политических действий. И дело здесь не только в природе объясня-
емого, т. е. в том факте, что националистическая мобилизация по
388
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
определению содержит символический пласт, которого не содержит
рутинная политика заинтересованных групп, но также и в том, что
перспектива распада государства как в СССР, так и в Югославии се-
рьезным образом повысила ставки в политических разногласиях,
более остро поставив вопрос об идентичности перед основными на-
циями, чьи элиты идентифицировали себя с государством, чем перед
периферийными, которые хотели от него отделиться. В результате
переосмысление определяющих эпизодов исторического опыта на-
ции стало составной частью националистической мобилизации и по-
литических разногласий. Основной задачей нашего сравнительно-
исторического анализа явилось вскрытие того, как этот исторический
опыт кодировался в национальных мифах, переосмыслялся интел-
лектуальными элитами как носителями национального сознания,
усиливался или изменялся в ходе обретения нового коллективного
опыта и сохранялся или возрождался в коллективной памяти. По-
скольку причинно-следственные исторические предпосылки, необ-
ходимые (обязательные, но не достаточные условия) для объяснения
разницы в путях национальной мобилизации в России и Сербии, были
очерчены и формализованы в главе 1, последующее подведение ито-
гов есть изложение той же аргументации в более широком смысле.
Как показывает наш сравнительно-исторический анализ, Сербия
не являлась в межвоенной Югославии полным гегемоном — в от-
личие от русских в Российской империи. Несмотря на взаимонало-
жение сербских и югославских институтов и на ключевую роль Сер-
бии в создании государства, Югославия не стала продолжением
«Великой Сербии». Скорее, югославская идея представляла собой
альтернативное решение дилеммы национального объединения сер-
бов (и хорватов). В качестве одной из конкурирующих национальных
идей она могла использоваться (и использовалась) для критики «ве-
ликосербской гегемонии» как угрозы равенству югославских наций,
а кроме того, она могла использоваться (и использовалась) для на-
падок на «хорватский сепаратизм» — угрозу территориальной целост-
ности государства. Что до русских, они, безусловно, представляли
собой Staatsfolk, т. е. «национальную группу, которая по причине
исторического и/или численного превосходства пользуется неоспо-
римым культурным и политическим главенством в государстве, при-
давая ему тем самым особую национальную форму».1 В результате
пересечение государственной и национальной идентичностей было
в России гораздо более ярко выраженным.
1 Connor, Walker. The National Question in Marxist Leninist Theory and Stra-
tegy. Princeton: Princeton University Press, 1984. P. 356.
Заключение
389
Лицевой стороной менее выраженного пересечения сербской
и югославской идентичностей стал сильный сербский национальный
партикуляризм. Тот факт, что Сербия являлась независимым госу-
дарством, имевшим программу национального объединения, еще
до создания Югославии, означал, что существовало альтернативное
решение сербского национального вопроса. Значимость существо-
вания в истории сербской национальной идеи становилась очевид-
ной в нескольких критических точках югославской истории — в мо-
мент федерализации государства в конце 1930-х, в рамках сербских
националистических программ периода Второй мировой войны
и в 1980-е гг., когда возникновение сербского национального госу-
дарства (зачастую — в максимальных границах «Великой Сербии»)
рассматривалось как альтернатива решению югославского нацио-
нального вопроса через создание федерации или конфедерации. На-
против, попытки демаркации основной территории русских в гра-
ницах, отличающихся от границ империи, остались исторически
незавершенными, и в результате русские элиты так и не выработали
русскую национальную программу. Скорее, вся Российская империя
осталась для русских объектом территориальной идентификации.
Как это ни парадоксально, но, несмотря на меньшую относитель-
но России степень пересечения сербских и югославских идентич-
ности и институтов, приверженность сербских культурных элит
Югославскому государству была сильнее, чем приверженность русских
имперскому государству. Основная причина состояла в том, что Югос-
лавское государство воспринималось как национальное государство
сербского (и не только сербского) народа, а не имперская собствен-
ность его элит, даже при том что элиты других групп (прежде всего
хорватов) порой и воспринимали его как таковое. Колоссальные
жертвы, принесенные на алтарь и сербского, и югославского объеди-
нения - двух процессов, которые пересеклись в 1918 г., — сыграли
важную роль в переносе национальной идентификации с сербского
на Югославское государство. Несмотря на присутствие явственно
государственнических тенденций в русской националистической
идеологии, аналогичная идентификация между нацией и государ-
ством в России до 1917 г. так и не возникла. Вместо этого отказ само-
державия опереться либо на гражданский, либо на этнический на-
ционализма окончательно укрепил в коллективном сознании образ
раздвоенной России. В итоге, хотя подъем русского патриотизма по
ходу Первой мировой войны на некоторое время создал скрепы
между народом, с одной стороны, и царем с его чиновничеством —
с другой, он не сумел положить конец враждебному отношению к са-
модержавию, пропитавшему все российское политическое сообщество.
390
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Как отметил Макс Вебер, большое количество русских военнопленных
«громче всяких слов говорило о том, что государство, разумеется,
может достичь многого, но не способно добиться добровольной вер-
ности от отдельного человека».2
Если рассмотреть русскую революцию с точки зрения националь-
ного вопроса, то она представляет собой попытку решить две про-
блемы, постоянно возникавшие по ходу исторического развития
России: взаимоотношения между государством и народом и отно-
сительная отсталость России в сравнении с Западом. Революция вро-
де бы предоставила возможность того, чтобы навсегда закрыть пер-
вую проблему, уничтожив самодержавие и европеизированного
помещика, а также создав Советскую Россию народа и для народа,
Россию «рабочих и крестьян», как гласила формула НЭПа. Надежда
на то, что Советская Россия сможет стать русским национальным
государством, не ограничивалась периферийными кругами нацио-
нал-большевиков — она занимала умы значительной части русской
интеллигенции даже в 1920-е гг. Насильственная коллективизация
и сталинские чистки разбили эти надежды, возродив в коллективном
создании образ раздвоенной России. Отмежевав индустриализацию
от европеизации культуры и превратив «московский центр» в символ
большевистского самодержавия, Сталин добился того, что все по-
следующие реформы созданной им системы сопровождались воз-
рождением «социалистической законности», определенной европеи-
зацией культуры, а также частичной эмансипацией всех народов,
в том числе и русского, от железной хватки партийного государства.
Надежды русской интеллигенции на то, что призыв Сталина к рус-
скому патриотизму повлечет за собой ослабление тоталитарного
контроля, рухнули после Второй мировой войны, когда «простой
человек» превратился лишь в «винтик в колесе» сталинского «могу-
чего государственного механизма».
Югославская революция носила принципиально иной характер.
Хотя югославские коммунисты и проводили аналогию между царской
Россией и «версальской Югославией» и обещали «угнетенным на-
родам» право на самоопределение, после того, как Югославию рас-
членили, а эти самые народы «освободили» самым неожиданным
образом, советский пример почти потерял свое значение как образец
для проведения революции. В результате коммунистам пришлось
импровизировать, сперва — организовав восстание в Сербии и Чер-
ногории, где югославские патриотические настроения были особен-
Beetham, David. Max Weber and the Theory of Modem Politics. London: George
Allen & Unwin, 1974. P. 129.
Заключение
391
носильными, а потом — мобилизовав отчаявшихся сербских крестьян,
которые бежали от расправ в Хорватии и Боснии. Неожиданно для
самих себя, партизаны Тито выяснили, что ведут «освободительную
войну» с преимущественно сербско-черногорс ким участием, причем
борьба их направлена не только против хорватов-усташей, но и про-
тив четников Михайловича. В последовавшей за этим чрезвычайно
сложной гражданской войне коммунисты одержали победу не толь-
ко благодаря успешным призывам к национальному самоопределе-
нию в рамках социалистического федерализма, но также и потому,
что они сломили монополию четников на сербский патриотизм, воз-
звав к сербско-черногорским традициям героического сопротивле-
ния чужеземным захватчикам. В результате сербские и черногорские
партизаны претворили в жизнь собственную версию Косовского мифа
и создали латентную политкультурную (но не институциональную)
преемственность между монархической и коммунистической Югос-
лавией.
Институциональное решение национального вопроса как в СССР,
таки в Югославии было предложено в форме этнотерриториального
федерализма, как «добровольный союз свободных народов», идео-
логически и организационно объединенных коммунистической пар-
тией. Основное различие состояло в отношении к доминантной на-
ции. В отличие от русских, сербов не воспринимали как «старших
братьев», югославско-сербского аналога советско-русского национа-
лизма не существовало. Однако коммунистическое решение юго-
славского национального вопроса имело несколько непреднамерен-
ных последствий. Если асимметрия югославского федерализма
(Сербия являлась единственной социалистической республикой
с двумя автономными краями) закладывала институциональные
основы для потенциальных обид со стороны сербов, то непропорцио-
нально высокое представительство сербских кадров в партийных
институтах и в армии создало контингент, которому выгодно было
существование централизованного государства. Особенно много та-
ких приверженцев государственности было среди сербских партизан
из Хорватии и Боснии, которые и через долгое время после окончания
войны продолжали играть в политике видную роль, непропорцио-
нально большую относительно их реальной доле в населении этих
республик. Пока федеральное государство было основным локусом
суверенитета, их идентификация с Югославией оставалась сильной,
а институциональное отмежевание от Сербии не воспринималось
как проблема. Однако, когда децентрализация ослабила связи меж-
ду югославскими республиками, оказалось, что уже существует го-
товый контингент для государственническо-националистической
392
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
мобилизации. Сочетание институциональных обид с непропорцио-
нальным представительством в институтах обеспечили как югослав-
скому «централизму*,так и сербскому национализму и потенциаль-
ную причину, и потенциальных приверженцев.
Институциональные последствия советской национальной по-
литики для русских выглядели иначе. Поскольку русские представ-
ляли собой Staatsvolk, РСФСР не получила тех же институциональных
атрибутов, что и другие социалистические республики, а потому так
и не стала предметом эмоциональной привязки. Вместо этого «со-
ветским русским» предписывалось рассматривать весь Советский
Союз как свое «социалистическое отечество» — и так они его часто
и рассматривали. Как пелось в популярной советской песне начала
1970-х, «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз».
Слияние советских и русских институтов привело к созданию элит-
ного русского контингента, куда более широко представленного в со-
юзных институтах, чем сербы были представлены в федеральных
органах Югославии и, соответственно, потенциально куда более силь-
но заинтересованного в сохранении государства. «Советский патри-
отизм» также наложил явственный отпечаток на «простого советского
человека».3 Однако полная зависимость этого патриотизма от со-
циалистической идеологии лишала его независимой эмоциональной
привлекательности. Контраст с исторической приверженностью сер-
бов Югославскому государству, несмотря на идеологические экспе-
рименты коммунистов с «югославским социалистическим патрио-
тизмом», весьма красноречив.
Разница в историческом опыте двух наций привела к возникно-
вению двух разных типов коллективной памяти. Сталинские пре-
ступления против собственного народа превратили «сталинский
вопрос» в «проклятый вопрос» современной российской истории,
основную зону символического противостояния «сторонников и про-
тивников перемен».4 Это символическое противостояние вышло
на поверхность уже во время хрущевской оттепели, когда дестали-
низация привела к расколу политической элиты, а в ключевых ли-
5 Это выражение взято из: Левада, Юрий и др. Простой советский человек.
М.: ВЦИОМ, 1993, — первого доклада об опросах общественного мнения
в СССР в 1988-1992 гг.
4 Cohen, Stephen F. The Stalin Question since Stalin // An End to Silence: Un-
censored Opinion in the Soviet Union / ed. By Stephen F. Cohen. New York:
W. W. Norton, 1982. P. 22-51; Cohen, Stephen F. The Friends and Foes of Change:
Reformism and Conservatism in the Soviet Union // The Soviet Union since
Stalin / ed. by Stephen F. Cohen, Alexander Rabinowitch, Robert Sharlet. Bloom-
ington: Indiana University Press, 1980. P. 11-32.
Заключение
393
тературных произведениях снова возник образ государства как
палача народа. Однако вся значимость сталинского наследия стала
очевидной только тогда, когда горбачевская перестройка начала
всерьез сотрясать основы брежневского «неосталинского госу-
дарства»,5 а гласность дала возможность опубликовать великое мно-
жество ранее запрещенных произведений. Влияние этих публикаций
на направление национальных дебатов внутри российского много
читающего общества, в котором внезапно пробудилась жажда к исто-
рической правде, можно оценить по колоссальным тиражам лите-
ратурных журналов, в которых публиковались частями произведения
Пастернака, Солженицына, Гроссмана и других. С 1987 по 1990 г.
тираж «Нового мира» вырос в пять раз (с 496 тысяч экземпляров до
2 миллионов 620 тысяч), «Знамени» — в три раза (с 291 тысячи до
I миллиона), «Невы» — в два (с 290 до 615 тысяч), а ранее догмати-
ческого «Октября»—почти едва раза (с 185 до 331 тысячи). В тот же
период тираж популярного еженедельного журнала «Огонек», став-
шего флагманом гласности, доход ил до 4 милл ионов 600 тысяч, а еже-
дневная газета «Аргументы и факты» имела до 26 миллионов чита-
телей. По словам хорошо осведомленного русского свидетеля тех
событий, подобных тиражей не бывало в русской и советской лите-
ратуре ни до, ни после.6
При этом нельзя сказать, что конфликты внутри советской по-
литической элиты не имели никакого отношения к борьбе за власть
и что экономические факторы не сыграли никакой роли в росте со-
циальных запросов и в националистической мобилизации. Скорее,
речь о том, что символическое измерение этих конфликтов нельзя
сводить к идеологическим оправданиям интересов, воспринятых
в чисто материалистическом духе. Дело в том, что речь шла о самом
смысле советского и русского исторического опыта в контексте вновь
всплывшего вопроса об относительной отсталости, и этот вопрос
возродил парадигматические споры между западниками и тра-
диционалистами внутри политической и интеллектуальной элиты.
В этих дебатах отношение отдельных акторов к сталинскому наследию
5 0социологической продуктивности этой концепции см.: Заславский, Вик-
тор. От неосталинского государства до постсоветской России (1970-2000).
СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2019.
Шейнис, Виктор. Взлет и падение парламента: Переломные годы в рос-
сийской политике, 1985-1993: в 2 т. М.: Центр Карнеги, Фонд Индем, 2005.
Т. 1. С. 118-119. См. также: Aron, Leon. Roads to the Temple: Truth, Memory,
Ideas, and Ideals in the Making of the Russian Revolution, 1987-1991. New
Haven: Yale University Press, 2012. P. 39-42.
394
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
служило своего рода лакмусовой бумажкой, определявшей их при-
верженность реформам или, напротив, статус-кво, — не случайно
первая серьезная публичная атака на горбачевскую перестройку-
получившее широкий резонанс письмо ленинградской преподава-
тельницы Нины Андреевой (март 1988 г.) — велась с позиций неоста-
линизма и строилась на поддержке партийных консерваторов.'
Однако вместо того, чтобы затормозить развитие гласности, письмо
Андреевой послужило поводом для еще большей свободы выражения.
Советник Горбачева Анатолий Черняев прокомментировал это так:
«Даже если Нины Андреевой вовсе бы не было, пришлось бы что-то
подобное просто выдумать. За этим последовала такая лавина анти-
сталинизма, такая свобода в газетах и журналах, какой Лигачев и его
команда не потерпели бы ни единого дня до этого случая».8 Само
собой разумеется, коллективная память о виктимизации русского
народа государством проявила себя во всей полноте по ходу этой
«антисталинской лавины».
Символическое наследие в Сербии было принципиально иным.
Да, коллективная память о героических подвигах народа в Первой
мировой войне была отодвинута на второй план официальным куль-
том партизанской Народно-освободительной войны, но не стерта
полностью. И дело было не только в том, что коммунистический ре-
жим Тито не занимался преследованием своих собственных граждан
в сталинских масштабах, а значит, сохранилась межпоколенческая
преемственность коллективной памяти (что было невозможно в СССР),
но также и в том, что Югославия была исторически укоренена в на-
циональной идее. Как видно из личных и литературных свидетельств
некоторых самых видных партизанских вождей и литераторов, при-
зыв к югославским чувствам сербов сыграл решающую роль в исто-
рии военного времени. Вне зависимости оттого, как грозно комму-
нисты клеймили монархистскую Югославию, в их послевоенных
учебниках невозможно было замолчать тот факт, что создание госу-
дарства в 1918 г. заложило основы реставрации Югославии в 1945-м.
В результате они, с одной стороны, не могли рассматривать югослав-
скую историю как каталог царских преступлений против народа (что
делали ранее их коллеги-большевики), а с другой — не имели воз-
можности превратить ее в сербоцентрический нарратив об объеди-
нении вокруг сербского национального ядра — в духе сталинского
Андреева, Нина. Не могу поступаться принципами // Советская Россия.
1988.13 марта.
1 Chemiaev, Anatoly. Му Six Years with Gorbachev. University Park: Pennsylva-
nia State University Press, 2000. P. 156.
включение
395
гимна, где Великая Русь в открытую называлась создателем «союза
нерушимого республик свободных».
Тот факт, что основными проводниками югославского «комму-
нистического унитаризма» были сербы из Хорватии и Боснии, кото-
рые одновременно являлись основными жертвами фашистского
террора в Хорватии военного времени, принципиально важен для
понимания процесса распада Югославии. Однако если их коллектив-
ная память и непропорционально высокое представительство в фе-
деральных органах способны объяснить потенциальную склонность
сербов из Хорватии и Боснии к национальной мобилизации под
эгидой Сербии как потенциального национального очага, то для объ-
яснения хронологии событий этого недостаточно. Это верно не толь-
ко потому, что националистическая мобилизация конца 1980-х не-
отделима от кризиса легитимности позднего коммунизма, который
одновременно стал и кризисом партийно-государственных инсти-
тутов, экономики и югославской идеи, но и потому, что политические
процессы, прерванные многочисленными «спорными событиями»,
заставили как их участников, так и сторонних наблюдателей сделать
выборе пользу той или иной идентичности, какового им не пришлось
бы делать во времена политической стабильности.9
В югославском контексте цикл националистического противо-
стояния начался с речи Милошевича на Косовом Поле в апреле 1987 г.,
зачем последовал ряд националистических мобилизаций и контрмо-
билизаций, завершившийся бурным распадом Югославии в 1991 г.
Что касается критического случая сербов из Хорватии, можно с уве-
ренностью сказать, что хотя Милошевич, безусловно, первым стал
призывать их к защите национальных интересов, но триумф Хор-
ватского демократического содружества (ХДЗ) Франьо Туджмана
на выборах в апреле 1990 г. следует рассматривать как поворотный
момент, поскольку он способствовал возрождению травматических
эпизодов исторической памяти и придал подлинный резонанс эт-
нической угрозе. Как поясняет один из первых организаторов серб-
ского движения в Хорватии, результатом стал вынужденный выбор
политической идентичности:
Пока была задействована федеральная структура Югославии,
мы не задавались вопросами о национальном сознании и на-
циональных институтах. Мы считали Югославию своим госу-
дарством, а границы республики чисто административными.
* Beissinger, Marc. Nationalist Mobilization and the Collapse of the Soviet Union.
Cambridge: Cambridge University Press, 2002. P. 21-27.
396
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Вот почему по национальности мы причисляли себя к югос-
лавам. Но теперь югославов все меньше и меньше, все боль-
ше хорватов, словенцев, сербов, албанцев и так далее, и мы
поняли, что мы, сербы из Хорватии, должны вернуть себе
свою национальную идентичность. В контексте, где мы имеем
делос реальной опасностью и экзистенциальными страхами,
совершенно нормально объединяться в рамках националь-
ной идеи и использовать этот принцип для самозащиты.
Если на меня нападут как на Йована и серба, я и защищать-
ся могу только как серб.10
Можно, конечно, возразить, что Йован «первый начал» и, соот-
ветственно, не защищал себя и свой народ, а выполнял заранее со-
ставленную программу «великосербской агрессии», — такой взгляд
на причины войны широко распространен в Хорватии и достаточно
обширно представлен в западной науке. Однако, помимо неспособ-
ности этой теории объяснить, почему стольких сербов из Хорватии
и Боснии удалось манипулятивным образом заставить следовать
за Милошевичем или собственными лидерами-националистами в от-
сутствие всяких правдоподобных страхов, такой взгляд не только
сводит сложную историческую реальность к упрощенному наррати-
ву о злодеях и их жертвах, но и игнорирует один простой социоло-
гический момент. Куда важнее того, «прав» Йован или «виноват»,
было его восприятие социальной ситуации, в которой субъективное
ощущение угрозы независимости Хорватии под эгидой национали-
стической партии, лидер которой позволял себе неоднозначные вы-
сказывания по поводу фашистского государства времен войны, «за-
ставило его» вернуться в лоно нации как «общности с совместной
памятью и единой политической судьбой». Безусловно, это опреде-
ление ситуации и политического выбора являлось социальным кон-
структом и в этом качестве было открыто как для политических
манипуляций, так и для социального переосмысления. Однако из это-
го нельзя делать вывод, что выбор Йована был полностью субъектив-
ным в том смысле, что Йован имел полную свободу выбирать между
политическими и историческими альтернативами - как это следует
из некоторых более грубых вариантов теорий рационального вы-
бора или социального конструктивизма. Скорее, не будучи предо-
пределенным, выбор Йована был ограничен его исторической при-
верженностью югославской и сербской национальным идеям,
10 Denitch, Bette. Dismembering Yugoslavia: Nationalist Ideologies and the Sym-
bolic Revival of Genocide // American Ethnologist. 1994. Vol. 21, N 2. P. 367-390
(cm. p. 377).
Заключение
397
в связи с чем ему сложно было просто принять хорватское граждан-
ство и «махнуть на все рукой».
Аналогичное наблюдение можно сделать и в случае России: там
мотив государства-угнетателя часто всплывал в речах самого Бори-
са Ельцина, безусловно, подлинного представителя «простого на-
рода» (исконного Ивана и, соответственно, близкого аналога нашего
сербского Йована), — он, по сути, стал воплощением тяги России
к независимости от советского центра. Так, в чрезвычайно символи-
чески-значимом контексте, на своей инаугурации в качестве перво-
го свободно избранного президента России (июнь 1991 г.) Ельцин
счел необходимым сказать:
Невозможно передать словами душевное состояние, которое
я переживаю в эти минуты. Впервые в тысячелетней истории
России Президент торжественно присягает своим сограж-
данам. <...> Веками государственный интерес, как правило,
ставился выше человека, его нужд и устремлений. Мы, к со-
жалению, позже, чем другие цивилизованные народы, осо-
знали, что государство сильно благополучием своих граждан.
Отрицание этого священного принципа погубило величай-
шие империи прошлого. <...> Мы заплатили колоссальную,
невиданную цену за сегодняшний опыт. <...>
Впервые между властью и народом зарождается новая добро-
вольная зависимость. Государственная власть ответственна
перед народом, который ее избрал, народ ответствен перед
государством, которое сам поставил над собой [курсив
мой.-В. В.].11
Да, политическую мотивацию Ельцина нельзя сводить к этому
символическому элементу, его конфликте Горбачевым произрастал
из разницы в политических интересов, а сам он не хотел разрушать
советское государство, пока референдум на Украине не сделал это
разрушение практически неизбежным. Но и с учетом этого крайне
примечательно то, что в его личных мемуарах за обсуждением про-
валившегося августовского путча сразу следует рассказ о раскулачи-
вании его отца в годы коллективизации, а решение распустить СССР,
принятое в декабре 1991 г., сопровождается утверждением, что «под-
писывая это соглашение, Россия выбирала иной путь развития. <...>
Россия вступала на мирный, демократический, не имперский путь
11 Изсгенограммы пятого Съезда народных депутатов РСФСР//Из истории
создания Конституции Российской федерации: в 6т. Т. 2. М.: Wolters Klu-
wer, 2008. С. 265.
398
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
развития».12 13 Ельцин надеялся, что конец империи заложит основы
российского национального государства. Тот факт, что «добровольная
зависимость» между народом и государством не получила в постсо-
ветский период успешного институционального оформления (по при-
чинам, которые нет возможности здесь рассматривать), не отрицает
символической и политической значимости образа раздвоенной
России, который столь ярко всплыл в речи Ельцина в определяющий
момент истории.
Приведенные выше примеры подтверждают тезис, выдвинутый
Женевьев Зубржицки касательно польского случая: при том что на-
ции являются «податливыми» социологическими образованиями
и национальная идентичность всегда изменчива, — «ежедневный
плебесцит», по известному выражению Эрнеста Ренана, — эта «по-
датливость находится в границах более или менее устойчивых нар-
ративных структур и наборов символов». Эти нарративы и символы
служат для создания нации как «дискурсивного пространства», ос-
нованного на коллективных представлениях, кристаллизующихся
вокруг спорных событий и в критических точках политического про-
цесса. Однако этот краткий экскурс в «богатую событиями социоло-
гию нации»15 выводит нас на проблему того, как русская и сербская
нации «приключились» в 1980-е гг. Поскольку рассматривать этот
вопрос здесь возможности нет, остается кратко подытожить теоре-
тические предпосылки нашего исследования.
В этой книге последовательно предпринималась попытка развить
веберовский подход к изучению национализма. Речь идет не только
о строгом следовании собственным идеям Вебера, хотя его опреде-
ление нации как «общности с совместной памятью и единой поли-
тической судьбой» имело важнейшее значение для нашего анализа.
Скорее, наш подход являлся веберовским в более широком смысле,
поскольку сочетал историческую интерпретацию, основанную на иде-
альных типах, с поиском вероятных исторических предпосылок («воз-
можных причин»), зиждущихся на контрфактических рассуждениях.
Основой этого подхода стала попытка раскрыть смысл, который
культурные элиты придавали историческому опыту народа в разные
моменты русской и сербской истории. Как и при любом интерпре-
тативном прочтении, основанном на идеальных типах, выбранные
для его подкрепления факты представляли собой одностороннюю
акцентуацию определенных аспектов сложной исторической реаль-
12 Ельцин, Борис. Записки президента. М.: РОССПЭН, 2008. С. 143-144.
13 Zubrzicky, Genevieve. The Crosses of Auschwitz: Nationalism and Religion in
Post-Communist Poland. Chicago: University of Chicago Press, 2006. P. 216-217.
Заключение
399
ности с целью отделить каузально-значимые мотивы от других фак-
торов. Для подкрепления этих слов приведем несколько примеров
из нашего исследования.
По ходу анализа сербского случая была предпринята попытка
задокументировать перенос коллективной идентификации с госу-
дарством с Сербии на Югославию в ряде исторических моментов.
Эти моменты являлись «критическими» в том смысле, что представ-
ляли собой повороты в истории, когда политическим и культурным
злитам приходилось в открытую высказывать свои представления
об историческом опыте нации — либо с целью интеллектуального
осмысления текущих исторических процессов, либо для мобилизации
патриотических чувств в период войны. Так, представление о Юго-
славском государстве как воплощении национальной цели впервые
прозвучало в заявлениях лидеров сербских политических партий
вскоре после объединения, часто возникало в текстах сербских ин-
теллигентов югославской политической ориентации в связи с Сербо-
хорватским соглашением, положившим начало федерализации го-
сударства (1939), проникло в политические призывы и воспоминания
сербских партизан времен войны и вновь появилось в начале 1980-х
в романах сербских писателей в контексте пересмотра сербского
исторического опыта XX в.
Аналогичным образом, представление об имперском государстве
как о силе, враждебной русской народной жизни, в полную мощь
звучало как у западников, так и у славянофилов после провала вос-
стания декабристов (1825), а оттуда перешло в тексты народников,
либералов и ленинских большевиков; оно вернулось в виде распро-
странившегося в народе восприятия «возврата к самодержавию» по-
сле сталинской коллективизации 1930-х гг. и получило емкое вы-
ражение в важных художественных произведениях поколения
оттепели, у которого во время войны возникли определенные ожи-
дания, пошедшие прахом, когда вскоре после войны Сталин вновь
привел в действие тоталитарные рычаги. Многократное возвращение
к этим коллективным представлениям и тот факт, что их разделяли
политические и интеллектуальные элиты, принадлежащие к самому
широкому политическому спектру, позволило нам сконструировать
идеальные типы «каузально-релевантных мотивов националисти-
ческих действий».
Подобная историко-социологическая реконструкция,основанная
на идеальных типах и разнообразных данных, относящихся к самым
разным периодам, подтверждает методологическое утверждение
Дитриха Рушемайера, что отдельный случай не следует путать с от-
дельным наблюдением, поскольку историческое рассмотрение
400
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
аналитического толка «предполагает многочисленные итерации
противоречивых объясняющих пропозиций с многочисленными на-
борами данных» и позволяет «теснее соположить концептуальное
намерение и материал».14 В обоих наших случаях веберовская теория
нации как общности с совместной памятью и единой политической
судьбой многократно сополагалась с самыми разными фактами, что-
бы продемонстрировать не только то, как возникли различные кол-
лективные представления о роли государства в национальной жизни,
но также и то, как они подкреплялись и видоизменялись новым исто-
рическим опытом, а также попадали в коллективную память нации
через формальные (официальная идеология) и неформальные (лите-
ратура, семейный нарратив) механизмы. Выявление непреднамерен-
ных последствий коммунистической национальной политики по-
зволило, с другой стороны, идентифицировать ключевой
институционально-каузальный механизм, что помогло объяснить,
почему к концу коммунистического периода русский и сербский на-
циональные вопросы приняли разные формы.
Говоря конкретнее, превращение Югославии в конфедерацию
слабо связанных между собой социалистических республик и авто-
номных краев помогает объяснить, почему в 1980-е гг. — особенно
если принять в расчет исторически сложившуюся сильную иденти-
фикацию с государством — идея югославского и сербского нацио-
нального единства поверх административных границ зазвучала
в Сербии с новой силой. Напротив, упразднение русских националь-
ных институтов в советском государстве с его гиперцентрализован-
ными институтами, символически воплощенное в выражении «мо-
сковский центр» как обозначении «неосталинского государства»,
позволяет объяснить, почему приверженцы русского партикуляриз-
ма вступили в совершенно непредвиденный союз с периферийным
национализмом.
Второй смысл, в котором это исследование является развитием
веберовской концепции, связано с акцентом на национализме как
источнике легитимности государства и на роли статусной чести и диф-
фузии идей в националистической мобилизации. В этой связи идеи
Вебера дополнены, в рамках нашего подхода, концепцией Армстрон-
га об основополагающих протонациональных мифах (мифомоторах),
а также теорией относительной отсталости. Начнем с мифомоторов:
14 Rueschemeyer, Dietrich. Can One or a Few Cases Yield Theoretical Gains? //
Comparative Historical Analysis in the Social Sciences/ed. by lames Mahoney,
Dietrich Rueschemeyer. Cambridge: Cambridge University Press, 2005. P. 305-
337 (cm. p. 318).
Заключение
401
в случае Сербии сила основополагающих мифов как мотивирующе-
гофактора националистической мобилизации подробно задокумен-
тирована. Мы продемонстрировали, что центральный элемент Ко-
совского мифа — героическое противостояние несоизмеримо более
сильному противнику — служил мотивацией для многих поколений
сербских бойцов и повстанцев самых разных политических взглядов.
Что примечательно, способность Косовского мифа вдохновлять на ге-
роические поступки признавали не только сербские традиционали-
сты, но и югославские коммунисты сербского и черногорского
происхождения, которые активно пользовались им при попытках
расширить массовую базу партизанского движения. Хотя подобные
призывы к традиции имеют самоочевидное прагматическое изме-
рение, всепроникающий характер образа Косова в литературных
произведениях, мемуарах и дневниках целой группы ведущих пар-
тизан из самых разных регионов (здесь представлены сербы из Хор-
ватии, Боснии, Сербии, а также черногорцы) говорит о том, что
патриотическая мотивация была не просто придатком коммунисти-
ческой идеологии. Скорее, как объясняет Мирча Элиаде, повторяя
«парадигматические жесты» «героев прошлого», эти бойцы-комму-
нисты и сами переносились в «мифическое время», а их героические
жесты, в свою очередь, как непреднамеренно усиливали эмоцио-
нальную силу существующего мифомотора, так и закладывали ос-
нову для его трансформации силами коммунистической идеологии.
Эмоциональная сила мифов как исторических конструктов, ко-
торые «невозможно опровергнуть», поскольку они «в основе своей
идентичны убеждениям целой группы» (Сорель), является одной
важной причиной того, почему националистическую мотивацию
невозможно свести к рациональному расчету. Хотя язык теории ра-
ционального выбора часто расширяют, включая туда расчеты не-
материального характера (например, «статусные преференции»),
неслучайно, что приложение этой модели к конечному ценностному
выбору — готовности индивидуума «принять смерть во имя общ-
ности» (Вебер) — представляется нам, в социологическом смысле,
искусственным.
Кроме того, подобные радикальные отходы от целерациональ-
ности невозможно объяснить одним только «мифологическим со-
знанием» (Элиаде) и «массовой эмоциональностью» (Сорель), какую
бы важность традиционные и аффективные социальные действия
ни обретали в момент политического кризиса, революции или вой-
ны. Основная причина заключается в том, что понятие нации, как
указывал Вебер, постоянно уводит нас в «сферу ценностей». Как про-
живающая на определенной территории статусная группа, которая
402
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
стремится сохранить свои уникальные культурные ценности и за-
щитить свою честь через усиление политической власти, нация явля-
ется основным социологическим локусом «ценностно-рациональных
действий» в современном мире. При том что пример мифических
предков безусловно способен в сложные времена усилить степень
массовой эмоциональности и вдохновить на героические действия,
особая сила национализма заключается в его способности направлять
и подталкивать даже современных людей светского толка (т. е. не по-
груженных в эпическую традицию) к тому, чтобы подчинить свои
рациональные расчеты «высшим ценностям» национального со-
общества. В этом смысле изобретение традиции, т. е. процесс, при
помощи которого государство закладывало в свою основу, присва-
ивало и переиначивало протонациональные мифы или выстраива-
ло совершенно новые (как в республиканской Франции), играло
ведущую роль в социализации индивидуума в уникальные культур-
ные ценности нации и в превращении национального государства
в единственный легитимный объект самопоклонения общества. Там
же, где правители продолжают в эпоху национализма опираться
на символы традиционного сакрализованного политического ав-
торитета, мифы государства и нации расходятся в разные стороны.
В случае России произошло наложение религиозно-нативистского
мифа о Святой Руси на миф об империи, и впоследствии, транс-
формировавшись, первый был включен культурными носителями
национализма XIX в. в антигосударственнические варианты славя-
нофильства и народничества. После многочисленных трансмутаций
этот националистический контрмиф стал неотъемлемой частью
всех оппозиционных идеологий, включая большевизм, который
наложил свое марксистское представление о непримиримой клас-
совой борьбе на существовавшую ранее дихотомию «государство —
народ».
Соответственно, кристаллизация определяющих элементов груп-
пового опыта в протонациональные мифы является обязательным,
но не достаточным условием трансформации групповых идентич-
ностей досовременного периода в современные нации. Чтобы эта
трансформация произошла, идея нации, впервые возникшая в Англии
и Франции, должна была быть подхвачена элитами потенциальных
обществ-последователей. Национальное строительство стало функ-
циональным императивом,только когда начало восприниматься как
таковое этими элитами. Как утверждает Рейнхард Бендикс, нацио-
налистическая «интеллектуальная мобилизация» являлась не неиз-
бежным побочным продуктом индустриализации и модернизации,
но прежде всего следствием диффузии идеи нации от элит обществ-
Заключение
403
первопроходцев к элитам обществ-последователей, что, как прави-
ло, предшествовало этим макроструктурным процессам. Процесс
интеллектуального распространения, в свою очередь, вызывал па-
радигматические дебаты между западниками и традиционалистами
во всех обществах-последователях.
Как показала Лия Гринфельд, по ходу этих дебатов ключевую роль
в возникновении гражданского и этнического национализма играл
социально-психологический механизм ресентимента. В нашем ис-
следовании многократно задокументированы всевозможные инкар-
нации обоих типов национализма и показаны их историческая пре-
емственность и трансформация как результат нового исторического
опыта, идеологических перемен и смены политических императивов.
Так, Троцкий принял данное Белинским определение нации как со-
общества граждан, приобщившихся к высокой культуре Пушкина
(в противоположность «отсталой» народной культуре), не только по-
тому, что оно было ему близко как меньшевику-западнику, но и под
влиянием императива нести культуру в массы с целью превратить
«крестьян в большевиков».
Как это ни парадоксально, превращение русского языка в язык
интернационального общения пролетариев открыло, помимо про-
чего, возможность для превращения «крестьян в русских» в более
традиционном национальном смысле — развитию этого процесса
способствовали индустриализации, урбанизация и распространение
начального образования. Однако взглянуть на советско-русское «на-
циональное строительство» через призму функционалистского под-
хода к модернизации — значит просмотреть самую специфическую
его историческую черту, а именно — полномасштабное уничтожение
Сталиным русского крестьянства как традиционного символа на-
ции.15 Сформировавшуюся в результате слабую идентификацию масс
с государством прикрывал официальный советско-русский нацио-
нализм, который играл роль подпорки легитимности режима, апел-
лируя к преемственности российской традиции государственного
лронтельства от Ивана Грозного до Сталина. Но даже и в этих усло-
»иях традиция гражданского национализма воспряла в отчаянной
итуации 1941 г., когда, как видно из произведений Эренбурга, Г1а-
гернака и Гроссмана, горизонтальная солидарность граждан спасла
)ветско-русское государство от краха. Ближе к победе Сталин
Функционалистская аргументация лучше всего разработана в: Brariden-
berger, David. National Bolshevism: Stalinist Mass Culture and the Formation
of Modern Russian National Identity, 1931-1956. Cambridge, MA: Harvard
University Press, 2002.
404
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
задействовал элементы панславянского этнического национализма
и правого шовинизма с целью легитимировать территориальные
приобретения в Восточной Европе и перенаправить патриотические
чувства советских граждан на борьбу с новыми угрозами (такими
как «англо-американский империализм» и «буржуазный космопо-
литизм»). Однако на этом история отнюдь не закончилась, посколь-
ку сталинское советско-русское самодержавие впоследствии попало
под удар как со стороны гражданских националистов, таких как
Гроссман, так и нативистов, таких как Солженицын, — оба они виде-
ли в использовании государством самых уродливых форм этниче-
ского национализма циничную уловку, направленную на то, чтобы,
вопреки истине, представить советское государство как воплощение
русского патриотизма.
Одного этого краткого напоминания о многочисленных сменах
личины русского национализма в его гражданской, этнической и го-
сударственной разновидности достаточно, чтобы показать, что вы-
сказывание Роджерса Брубейкера, где он характеризует национализм
как многоликое явление, имеет важные социологические и полити-
ческие следствия. Будучи единожды сформулированы идейными
отцами-основателями, изначальные варианты гражданского и эт-
нического национализма способны потом претерпевать важные из-
менения, сохраняя преемственность в отношении своих исторических
предшественников. Более того, как следует из того, что гражданский
русский национализм склонен был проявляться снова и снова в са-
мых разных исторических условиях, этот тип национализма никоим
образом не ограничен кругом одних только обществ-первопроход-
цев и может возникать, в разнообразных идеологических обличиях,
и в обществах-последователях. Еще больше осложняя картину, при-
нятие Троцким предложенного Белинским определения нации го-
ворит о том, что не существует полного тождества между гражданским
национализмом и либерализмом: субъективная необходимость до-
гнать Запад совместилась в его мировоззрении со внеэтническим
определением нации и оказалась включенной в идеологический
мессианизм, стремившийся поднять «отсталый народ» до почтен-
ного национального существования при помощи широкомасштаб-
ного государственного принуждения. На другом конце идеологиче-
ского спектра находился этнический национализм Солженицына,
чья основная мотивация состояла в необходимости сохранить кол-
лективную память о страданиях русского крестьянина как основно-
го символа народа. Подразумевая, что этот крестьянин был впряжен
в ярмо всемирной исторической миссии Советского Союза, нацио-
нализм Солженицына, который можно определить как форму кон-
включение
405
tepMTMBHoro антитоталитаризма, представляется безусловно пред-
почтительным, как минимум с либеральной точки зрения в широком
ее понимании, «прогрессивному» советскому патриотизму.
Помимо тщательного разбора подобных социологических и по-
литических парадоксов и подробного рассмотрения сложной эволю-
ции разновидностей национализма, в нашем исследовании вводится
категория национализма государственного с целью концептуально-
го описания того его типа, который невозможно без оговорок вклю-
чить в гражданско-этническую разновидность. Категория государ-
ственного национализма, подразумевающая под собой такие разные
формы национализма, как «официальный национализм» Николая 1
и сталинский советско-русский национализм, «интегральный юго-
□авизм» кораля Александра и «социалистический югославизм» Тито,
особенно хорошо применима к многонациональным государствам.
В типичном случае такие государства включают в себя как минимум
несколько наций, сконцентрированных на определенной территории
(например, украинцев, хорватов, каталонцев, ирландцев, франко-
язычных жителей Квебека), которые невозможно ассимилировать
в состав доминантной нации государства, в результате чего возника-
ет выраженное расхождение между более широкой общегосударствен-
ной идентичностью (советской, югославской, испанской, британской,
канадской) и более узкими национальными идентификациями. В рам-
ках этой исторической конфигурации периферийные нации, в ти-
пичном случае, продолжают культивировать собственную националь-
ную идентичность, сохраняя условную лояльность более крупному
государству. У доминантной нации, в свою очередь, развивается раз-
двоенная государственно-национальная идентичность, в результате
чего ее партикулярный национализм тонет в государственном. Как
пишет Роман Шпорлюк, стабильность подобных многонациональных
государств зачастую оказывается в зависимости от «желания доми-
нантного элемента не думать о себе как об этнической категории».16
Применительно к двум нашим случаям, русским пришлось стать со-
ветскими, а сербам — остаться югославами, и обоим — отказаться от
утверждения своего национального партикуляризма.
На новый уровень этот совет поднимают авторы левого или ли-
берального толка — их волнуют права меньшинств, которые необхо-
димо защищать оттирании большинства. По словам одного из таких
авторов,
* Szporluk, Roman. The Imperial Legacy and the Soviet Nationalities // The Na-
tionalities Factor in Soviet Politics and Society I ed. by Lubomir Haida, Mark
Beissinger. Boulder: Westview Press, 1990. P. 1-34 (см. p. 17).
406
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
...чтобы успешно руководить многонациональным государ-
ственным образованием, во все времена требовалось прежде
всего прибегать к ограничению или самоограничению до-
минантной этнической группы. Именно эта группа может
стать угрозой для всего здания многоэтничности, если будет
претендовать даже на те права, которые, в рамках полити-
ческих действий, распространяет на подчиненные группы.
Если не считать сепаратизма, подчиненные группы не пред-
ставляют нерешаемой проблемы для выживания самого
государства. Их самоутверждение редко превращается
в угрозу тому, как доминантная группа ощущает свою эт-
ническую принадлежность или безопасность внутри госу-
дарства. Воспринимаются ли требования менее важных,
а точнее, более малочисленных групп как разумные или
неразумные, особого значения не имеет. Если главная эт-
ническая группа, та, которая составляет в государстве боль-
шинство, начнет утверждать свою этническую идентичность
и отдельную традицию, она немедленно разбудит внутри
подчиненных групп латентные страхи на предмет самого
их существования.17
Этот подход предполагает, что доминантные нации должны воз-
держиваться оттого, чтобы пользоваться даже теми правами, которые
даны нациям периферийным, — в противном случае их стремление
к самоутверждению поставит под угрозу хрупкое этническое равно-
весие внутри многонационального государственного образования.
Этот совет может показаться подходящим для тех случаев, когда до-
минантная группа является настолько гегемонной, что почти невоз-
можно представить себе такие условия, в которых ей станет угрожать
опасность со стороны периферийного национализма. В таких госу-
дарственных образованиях, как СССР и США, самые многочисленные
группы (русские, белые англосаксы-протестанты) являлись гегемон-
ными до такой степени, что трудно было представить себе ситуацию,
которая представляла бы для них серьезную угрозу.
Однако в многонациональных государствах, где доминантная
нация не является однозначным гегемоном (например, Югославия,
Чехословакия), ситуация выглядит иначе. В таких случаях в целом
ряде самых разных исторических ситуаций идентификация доми-
нантной нации с более крупным государством может оказаться под
вопросом. Например, пе|кпектива федерализации унитарного госу-
17 Denikh, Bogdan. Dilemma of the Dominant Ethnic Group // Ethnic Russia in
the USSR: The Dilemma of Dominance I ed. by Edward Alworth. New York:
Pergamon Press, 1980. P. 315-325 (cm. p. 318).
407
^мнение
дарства может привести к новому появлению национального пар-
тикуляризма внутри доминантной нации. Тяжелые международные
кризисы или негативный исторический опыт могут усилить подо-
зрительность представителей доминантной нации в отношении ло-
яльности периферийных наций государству. В таких ситуациях
доминантная группа может даже поставить под вопрос свою безус-
ловную преданность более крупному государству, особенно если
считается,что периферийные националисты подрывают государство
и пользуются благоприятным международным контекстом для того,
чтобы заставлять центр идти на определенные уступки.18
Пример Сербии в 1980-е гг. служит иллюстрацией еще одной ин-
тересной возможности. В данном случае партикулярный национализм
доминантной группы развился как непредвиденное последствие по-
литических действий, которые были направлены на ограничение ее
тегемонного влияния. Решение, направленное на то, чтобы удовлет-
ворить легитимные требования периферийных наций, стало при-
чиной выраженного недовольства институциональным устройством,
которое ослабило государство и разделило доминантную нацию
между несколькими федеральными единицами. Когда элиты феде-
ральных единиц начали вести себя как представители независимых
наций и возникло широко распространенное представление, что
распад государства неизбежен, возник ярко выраженный партику-
ляризм доминантной нации. Как следует из теории ресентимента,
предложенной Максом Шелером, социально-психологические осно-
вы сербского национализма 1980-х гг. можно объяснить «выраженным
разрывом между политическим, конституционным и традиционным
статусом группы и ее фактической властью»}4 Иными словами,
эмоциональный накал сербского национализма можно приписать
утрате Сербией власти и статуса в Югославском государстве. Такая
утрата власти и статуса воспринималась как «несправедливая» и «уни-
зительная» для национальной чести, тем более что представлялась
несовместимой с «традиционным статусом» группы, т. е. представ-
лением о Сербии как Пьемонте югославского объединения.
1 Именно так поведение некоторых хорватских и словацких политиков
интерпретировалось сербскими и чешскими элитами в конце 1930-х гг.
Опыт Второй мировой войны только укрепил подозрения относительно
«истинных намерений» движений за хорватскую и словацкую автономию.
Неизбежным образом в 1990-е гг. многие сербы смотрели на поддержку
Германией независимости Хорватии подтем же углом, не учитывая того,
насколько иным был международный контекст и какой значительный
вклад внесла в формирование этого взгляда пропаганда в СМИ.
Scheier, Max. Ressentiment. New York: Schocken Books, 1972. P. 50.
408
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
В случае России перед нами другой интересный парадокс. Рос-
сийская империя, в отличие от Югославии (или Чехословакии), была
одним из первых современных территориальных государств, где воз-
действие Запада ощущалось еще на раннем этапе истории. В резуль-
тате возник целый ряд идеологических откликов, направленных на то,
чтобы преодолеть или оправдать относительную отсталость России
в сравнении с Западом. Для решения этой проблемы имперское го-
сударство создало мощный аппарат принуждения и ассимиляции,
однако настойчивый отказ государственных элит идти на какие-ли-
бо значимые уступки образованной части русского общества привел
к возникновению пропасти между государством и нацией. Следстви-
ем этого стал как минимум не завершенный процесс национально-
го строительства, в результате чего индустриализация и образова-
ние — стандартные факторы, которые везде оказывали критическое
влияние на превращение масс в нацию, — оказались недостаточны-
ми для того, чтобы преодолеть глубокий исторический разрыв. По-
скольку разрыв этот только углубился за счет опыта сталинского
периода, образ раздвоенной России продолжал преследовать прави-
телей-коммунистов до самого распада СССР. Конечным результатом
стало то, что элита доминантной группы активно поддержала распад
государства, которое она начала воспринимать как политического
угнетателя и источник непомерных затрат.
Этот краткий экскурс в сравнительно-историческую социологию
доминантных наций привел нас к концу нашего длинного пути по вет-
вистым дорогам русского и сербского национального строительства.
При всей осмысленности этого пути подлинная его значимость от-
кроется только тогда, когда станет ясно, как именно эти два истори-
ческих наследия повлияли на масштабные политические процессы,
итогом которых стали два разных сценария распада двух государств -
СССР и Югославии. Эта история, которая здесь лишь затронута, за-
служивает отдельного развернутого повествования.
Постскриптум
Научные книги не предназначены для того, чтобы служить ком-
ментариями к текущим событиям. Даже в случае трудов по совре-
менной истории никто не ждет ни от одного автора, что его выводы
окажутся чем-то большим, чем предположениями. Однако порой
происходят события, которые настолько тесно связаны со всей аргу-
ментацией книги, что дополнительный комментарий становится
просто необходимым. Под это определение подходит присоединение
Крыма к России после поспешно организованного в марте 2014 г.
референдума о самоопределении.
Это событие стало прелюдией к острой конфронтации между
частью этнически русских и русскоговорящих меньшинств на юге
и востоке Украины и новым киевским правительством, в котором
большинство составляли украинские граждане (не обязательно эт-
нические украинцы) из западных и центральных регионов страны.
Вопрос о том, сможет ли новый украинский режим легитимировать
себя среди этнических русских и тех русскоговорящих граждан, ко-
торые ориентированы на российское государство, подвергнется ли
страна федерализации или перманентному разделу по этническим
и лингвистическим границам, остается открытым — дать «теорети-
ческий ответ» тут невозможно. Даже распад Украины как единого
государства не выглядит непредставимым, хотя такое развитие со-
бытий видится маловероятным в свете значительного давления За-
пада на Россию с целью предотвратить дальнейшие нападки на су-
веренитет Украины. Чем бы ни завершился этот драматический
процесс, у читателя есть полное право спросить, как эти события
соотносятся с основными эмпирическими и теоретическими выво-
дами нашего исследования. Этот вопрос представляется особенно
уместным в свете того, что недавняя конфронтация между Россией
и Украиной и поддержка националистической мобилизации русско-
го и русскоговорящего меньшинств «национализирующим» русским
государством—если справедливо описывать события таким образом, —
410
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
поразительным образом сближает это развитие событий с процес-
сами, которые привели в 1991 г. к кровопролитному распаду Югос-
лавии. Соответственно, встает под вопрос резкий контраст между
русским и сербским национализмом в двух разных модусах (мирный
против сопряженного с насилием) распада СССР и Югославии
в 1991-м - этот контраст был представлен в нашей книге как основ-
ная эмпирическая загадка. Кроме того, если наш анализ воздействия
долгосрочного исторического наследия на ход политических событий
верен, откуда мог взяться этот новый поворот в русско-украинских
отношениях? Какая часть нашего анализа остается в силе, заставит
ли присоединение Россией Крыма пересмотреть наши выводы,тео-
ретические выкладки и исторический анализ? Какие факторы, воз-
никшие за 23 года после распада СССР, сделали возможным это ра-
дикально отличающееся от предыдущих и в большой степени
непредвиденное развитие событий?1
Прежде чем предложить возможный ответ на эти вопросы, име-
ет смысл кратко напомнить читателю о структурных и исторических
параллелях между двумя случаями. Если вернуться к рассуждениям
из первой главы и представить себе, что Украина является грубым
аналогом Хорватии, Россия — Сербии, а русские меньшинства -
функциональными эквивалентами крайнских сербов из Хорватии
(слово «Крайна», как и «Украина», означает окраинные земли —
в случае Югославии речь шла о военном порубежье между землями
Габсбургов и Османской империи), которые сохраняли верность
делу самоопределения и объединения с Сербией вопреки требова-
ниям режима Туджмана и ценой территориальной целостности
Хорватии как «социалистической республики», мы получим тот же
1 Хочу отметить, что в статье, опубликованной в 1996 г., я предвидел воз-
можность изменения хода развития событий: «Несмотря на периодические
осложнения русско-украинских отношений на почве высоко символических
и противоречивых факторов,таких как статус Севастополя, Крыма и Чер-
номорского флота, продолжающаяся миграция этнических русских на Укра-
ину - это процесс, которые демонстрирует отсутствие сильной "низовой’
враждебности русских к украинскому государству. При этом региональная
поляризация распределения голосов на выборах на Украине по языково-
му и, потенциально, национальному признаку поднимает вопрос о том,
надолго ли сохранится эта относительно дружественная обстановка в ни-
зах». Далее я привожу дополнительные социально-экономические и по-
литические факторы, которые могли нарушить политическое равновесие
в пользу русских националистов. См.: Vujacid, Veljko. Historical Legacies,
Nationalist Mobilization and Political Outcomes in Russia and Serbia: A Weberian
View//Theory and Society. 1996. Vol. 25, N 6. P. 763-801 (cm. p. 788-789).
Постскриптум
411
треугольник, состоящий из национализирующего государства (Украи-
ны), нового национального меньшинства (русских на Украине) и по-
тенциального национального очага (России), который в случае
Югославии оказался чрезвычайно взрывоопасным. Подкрепляет
эту параллель тот факт, что русскоговорящих жителей и «советских
русских» (т. е. тех, кто идентифицировался с СССР как своей роди-
ной) на Украине можно представить себе как функциональный эк-
вивалент «югославов» вне зависимости от того, являлись ли они
«этнически чистыми» (сербы, русские) или имели этнически сме-
шанное происхождение (например, потомки сербо-хорватских или
русско-украинских браков). Новый официальный русский нарратив,
изображающий «майданное правительство» в Киеве как «неофа-
шистов» — последователей украинского националиста Степана
Бандеры, чрезвычайно похож на официальный сербский нарратив
начала 1990-х, в котором режим Туджмана изображался преемником
хорватского коллаборационистского правительства военного вре-
мени. Сходство со случаем Сербии прослеживается и в том, что зна-
чительная часть русского и русскоговорящего населения на юге
и востоке Украины обладает коллективной памятью о Великой Оте-
чественной войне как о победе Советской России над «фашистскою
ордой», — это служит параллелью коллективной памяти многих
сербов (вне зависимости оттого, принадлежат ли они по своим сим-
патиям и семейной истории к четникам или партизанам) о том, что
они стояли во главе сопротивления «фашистским оккупантам и вну-
тренним предателям» (это клише взято из послевоенного югослав-
ского коммунистического дискурса). Наконец, вооружение украин-
ских «русских сепаратистов» через неофициальные каналы, которые
уводят к российскому государственному аппарату, и деятельность
неформальных военных группировок как самопровозглашенных
глашатаев «дела России» на Украине очень напоминает стратегию
режима Милошевича в начале 1990-х, когда сербы из Хорватии
и Боснии получали оружие от Югославской народной армии, а сама
Югославия соскальзывала к состоянию все большей политической
неопределенности и растущего насилия. Следует ли из этого вывод,
что самым значимым фактором, разделяющим два наших случая,
является временной зазор в 23 года? По причинам, речь о которых
пойдет позже, вывод этот выглядит необоснованным.
Прежде всего необходимо сделать одно замечание: последние
события в российско-украинских отношениях показывают, что наш
вопрос о разнице в итогах развития событий в Югославии и СССР
в 1991 г. является подлинной эмпирической загадкой. Еще совсем
недавно, когда я выступал с рукописью этой книги на различных на-
412
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
умных форумах, большинство присутствовавших русских и украинцев
высказывали свое неверие в саму мысль, что русская элита 1990-
1991 гг. могла даже задуматься о присоединении части Украины, не-
смотря на существование потенциально спорных территорий, в осо-
бенности полуострова Крым и Севастополя.2 Кроме того, большинство
русских и украинцев считали, что серьезного русского националь-
ного вопроса на Украине не существует. Большей части моих собе-
седников как из научных,так и иных кругов югославский националь-
ный вопрос представлялся аналогичным сложной этнической
ситуации «большинство/меньшинства» на Кавказе, где территори-
альные споры между «малыми народностями» и сосредоточенными
в определенных регионах меньшинствами представлялись своего
рода хронической «балканской проблемой» в советском контексте.
В результате большинству из них казалось неверным прилагать сер-
бо-хорватскую аналогию к России и Украине — разумеется,текущие
события поставили эту точку зрения под вопрос.3
Это не означает, что в России не было тех, кто выступал за самоопреде-
ление русских в Крыму и/или на юго-востоке Украины. Уже упоминался
памфлет Солженицына от сентября 1990 г. «Как нам обустроить Россию»,
где он рассматривал такую возможность (глава 1,с. 38-39). В январе 1992г.
Владимир Лукин, который тогда был председателем Комитета Совета Фе-
дерации по иностранным делам, поднял вопрос о самоопределении Кры-
ма как способе заставить Украину отказаться от Черноморского флота.
См.: Zaborsky, Victor. Crimea and the Black Sea Fleet in Russian-Ukrainian
Relations I I Discussion Paper 95-11, Center for Science and International Affairs,
John F. Kennedy School of Government, Harvard University. September 1995.
URL: http://belfercenter.ksg.harvard.edu/publication/2934. В мае 1992 г. вице-
президент России Александр Руцкой также поднимал вопрос о Черно-
морском флоте и предлагал провести референдум по самоопределению
Крыма. См.: Руцкой А. Выступление на конференции «Преображенная
Россия в новом мире» (20 мая 1992)//Неизвестный Руцкой: политический
портрет / под ред. А. И. Подберезкина, В. В. Столя, В. И. Кротова. М.: Обо-
зреватель, 1994. С. 258-264. Благодарю историка Алексея Миллера, на-
помнившего мне об инициативе Лукина.
В статье 1996 г. я провожу следующее сравнение русско-украинских и сер-
бо-хорватских отношений: «Однако особо важно то, что русские мень-
шинства в действительно значимых республиках с компактным прожи-
ванием русских — на Украине и в Казахстане — не испытывали на момент
отделения чувства этнической угрозы. Здесь контраст между сильно ру-
сифицированной украинской нацией и удивительно сильным сопротив-
лением хорватов “сербизации" под югославской эгидой как в межвоенной,
так и в послевоенной Югославии, равно как и разный опыт двух этих на-
ций во время Второй мировой войны, служит объяснением относительно
мирного поведения русского меньшинства на Украине. Только на западе
Постскриптум
413
Кроме того, русские и украинцы, с которыми я встречался в упо-
мянутых случаях, от всей души соглашались с тем, что в 1991 г. основ-
ной проблемой для обоих народов был не национальный вопрос,
а общая задача — как разделаться с мучительным сталинским прошлым
и тяжелым экономическим наследием коммунизма. Как было про-
демонстрировано в первой главе, социологические опросы 1990-х гг.
показывают почти полное отсутствие враждебности между русскими
и украинцами на бытовом уровне. То, что даже самые русские и рус-
скоговорящие регионы Украины,такие как Донецк, почти единодуш-
но проголосовали за независимость Украины (декабрь 1991 г.), сви-
детельствует о той же социологической реальности и представляет
собой яркий контраст политическому выбору, который сделали ком-
пактно проживающие сербские общины в некоторых частях Хорватии.
Еще одним явственным контрастом с югославской ситуацией явля-
ется то, что если хорватские националисты могли рассчитывать
на широко распространенное чувство национальной солидарности
в полностью «национализированном» хорватском обществе, то ве-
дущий специалист по украинскому национализму описывал его в се-
редине 1990-х как «веру меньшинства». В то время соотношение
между русскоговорящими и украиноговорящими было так сильно
смещено на юге и востоке Украины в пользу первых, что особые про-
текционистские меры для русскоговорящих представлялись излиш-
ними.* 4 На рубеже нового тысячелетия тот же автор все еще называ-
ет Украину «неожиданной нацией».5 Если в 1991 г. русский вопрос
на Украине все-таки существовал, то только в крайне латентной фор-
ме. Соответственно, его возникновение стало результатом не только
протекшего времени, но и политических и общественных процессов,
которые имели место в последние двадцать лет.
Самым очевидным свидетельством разницы между «тогда» и «сей-
час» может служить простой факт, что если в 1991 г. многие русские
и украинцы были едины в своем противостоянии советскому пар-
тийному государству, то разделение двух государств неизбежным
Украины динамика русско-украинских отношений приближается к серб-
ско-хорватской ситуации; однако отсутствие компактно проживающих
русских на западе Украины, т. е. географическая разделенность двух эт-
нических групп, сдерживает конфликт». См.: Vujafic, Veljko. Historical
Legacies. P. 788. Более подробно о России и Украине н 1491 г. см. главу 1,
с. 33-65.
4 Wilson, Andrew. Ukrainian Nationalism in the 1990s. A Minority Faith. Cam-
bridge: Cambridge University Press, 1997. P. 21-24.
Wilson, Andrew. The Ukrainians: Unexpected Nation. New Haven: Yale Univer-
sity Press, 2000.
414
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
образом создало тягу к «национализации» и русской, и украинской
политики. Несмотря на некоторое отличие режимов и политическо-
го курса двух стран, национальная идея неизбежным образом силь-
нее укоренилась и в России, и на Украине, хотя бы даже потому, что
оба государства необходимо было легитимировать в глазах этниче-
ского большинства в новом облике и в новых территориальных гра-
ницах. Представления элиты о том, что национализм является функ-
циональным императивом, были усилены частичным провалом
либеральных экономических реформ, которые стали в обеих странах
ассоциироваться с политической коррупцией, экономическим крахом
и колоссальными социальными проблемами. Возникновение русской
диаспоры в новых независимых государствах впервые в современной
истории создало русский вопрос, превратив Россию, пусть и просто
за неимением лучшего, в потенциальный национальный очаг для
миллионов русских и русскоговорящих в новых государствах. Соот-
ветственно, вопрос о правах этнических русских и русскоговорящих
в бывших советских республиках неизбежным образом оказывался
на повестке дня всех правивших в России режимов. Наконец, хотя
русские националисты и проиграли политические баталии 1990-х,
они с успехом монополизировали поле националистического дис-
курса, вынудив всех будущих русских лидеров играть в политическую
игру именно на этой идеологической площадке.6
Что же касается Украины, общие надежды многих ее новых граж-
дан (вне зависимости от их этнической принадлежности) на то, что
без «московского центра» они будут жить лучше, так и не материа-
лизовались. Более того, Россия становилась экономически все силь-
нее Украины, и параллельно с этим росла и ее привлекательность как
альтернативного источника экономического благосостояния — об этом
свидетельствует то, что многие украинские граждане уезжают в Рос-
сию на постоянную или временную работу. До какой степени по-
литическая мотивация русских и русскоговорящих, высказавших
желание воссоединиться с Россией (эта задача была реализована
в случае Крыма и Севастополя), является следствием этих обманутых
социальных ожиданий, а не чисто националистических сообра-
жений — вопрос, заслуживающий отдельного социологического
исследования. Однако совершенно ясно и то, что соображения на-
ционального характера обрели особую важность в отсутствие объ-
6
ем. об этом: Vu/altf, Vcljko. Serving Mother Russia: The Communist Left and
Nationalist Right in the Struggle for Power, 1991-1998// Russia in the New
Century: Stability or Disorder? / ed. by Victoria Bonnell, George Breslauer.
Boulder: Westview Press, 2001. P. 290-325.
Постскриптум
415
единяющего националистического нарратива, который включал бы
в себя все исторически различные регионы Украины. Частичная
языковая ассимиляция детей русскоговорящих граждан Украины
не сопровождалась созданием объединяющего националистическо-
го нарратива, который нашел бы отклик на востоке Украины. Более
того, центральная тема нового украинского националистического
нарратива — Голодомор как геноцид миллионов крестьян по ходу
сталинской коллективизации — имеет иное символическое звучание
для русских на востоке Украины, многие из которых были переселе-
ны в колхозы или получили работу на новых советских промышлен-
ных предприятиях. Для этих русских первостепенным историческим
опытом, сформировавшим их коллективную память и идентичность,
остается Великая Отечественная война. Недавнее празднование Дня
победы в ряде городов на юго-востоке Украины, сопровождавшееся
красноречивой демонстрацией советских (не только русских) сим-
волов, было задумано как явственный противовес тому, что здесь
рассматривают как «символическое завоевание Киева» украинским
националистическим нарративом, в котором «советские* (комму-
нисты и/или «москали») фигурируют как исторические виктимиза-
торы украинской нации, а Степан Бандера — как националист-герой,
сражавшийся и с нацизмом, и с советской властью. Взаимоналожение
этих противостоящих представлений и нарративов не сулит ничего
хорошего для будущего национальной интеграции на Украине.7
Применительно к центральной теме этой книге, т. е. к русскому
национализму, частичное возрождение русского «национального
содержания» в «советской форме» (в противоположность известной
сталинской национальной политике, «социалистической по содер-
жанию, национальной по форме»), наиболее красноречивым ранним
символом которой служит возвращение мелодии советского гимна
с новым «русским текстом» (2000), является косвенным подтвержде-
нием правильности того акцента, который мы делали на символиче-
ском значении Великой Отечественной войны для окончательного
формирования советско-русской идентичности (см. главу 4, с. 259-
271). То, что многим русским (не только на Украине, но и в России)
сложно отделить русскую идентичность от советской, связано с про-
стым фактом: в отличие от позднего периода царского правления,
который лежит за пределами коллективной памяти, и от многочис-
ленных идеологических рассуждений о всевозможных вариантах
Многим из вышесказанного я обязан историку Алексею Миллеру. См. его
интервью в «Новой газете» от 16 апреля 2014 г. (URL: http://www.
novayagazeta.ru/politics/63205.html).
416
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
«русской идеи», которые имеют большее влияние среди национали-
стических элит, чем среди «масс», Вторая мировая война является
частью неформальной коллективной памяти простых русских, в том
числе и многих молодых людей, воспитанных бабушками и дедуш-
ками. В результате этот элемент советского опыта, итогом которого
стало получение Советской Россией статуса великой державы, пред-
ставляет собой «полезное прошлое», которое может послужить более
реальным основанием для «изобретения традиции», чем более ран-
ние исторические прецеденты или более абстрактные варианты рус-
ской идеи.
То, что демократическое движение в России не смогло в начале
1990-х правильно распорядиться своей победой над советской си-
стемой и включить эти символические элементы в новый миф,лег-
ший в основание нации, равно как и то, что оно уступило поле на-
ционального дискурса правым и коммунистам, а также частичный
возврат Ельцина к неопатримониальному руководству по ходу вто-
рого его президентского срока (1996-2000) — все это проложило
дорогу для произошедшей при Путине символической реабилитации
государственнического направления в советско-русской истории.
Хотя частичная реабилитация советского периода явственно служит
чисто прикладной цели — тому, чтобы оправдать притязания на власть
со стороны занятой государственным строительством путинской
элиты в период после краха СССР и геополитической слабости Рос-
сии в 1990-е, у этой проблемы есть и куда более глубокое историко-
социологическое измерение. Сам Путин, оправдывая свое решение
вернуться к старому советскому гимну, сказал следующее: «Если мы
согласимся с тем, что никак нельзя использовать символы преды-
дущих эпох, в том числе эпохи советской, то мы тогда должны при-
знать, что целое поколение наших сограждан, наши матери и отцы
прожили бесполезную, бессмысленную жизнь, что они прожили эту
жизнь напрасно. Я не могу с этим согласиться ни головой, ни сердцем».8
Это действительно является главной причиной того, почему эле-
менты советского прошлого стали органической частью русской
национальной идентичности, невзирая на трагический опыт стали-
низма. По той же причине частичную реабилитацию Сталина как
лидера военного времени нужно рассматривать как метафору госу-
дарственного строительства и геополитической мощи и не смеши-
вать с реабилитацией «сталинизма» как идеологии или обществен-
ной системы.
8
URL: http://kremlin.ru/events/president/transcripts/21137.
Постскриптум
417
Этот постскриптум — не место для обсуждения всех факторов,
повлиявших на решение российской элиты поддержать самоопре-
деление Крыма в нарушение существующих границ Украины. Здесь
допаточно отметить, что любое правдоподобное каузальное объ-
яснение должно принимать в расчет целый ряд контекстуальных
факторов, которые отсутствовали в 1991 г.: от экономического веса
России, который позволил ее политической элите увеличить давление
на украинскую политику, до перспективы утраты политического
влияния в связи с резкой сменой режима в Киеве, страха перед рас-
ширением НАТО, понимания стратегической важности сохранения
российского присутствия на Черном море, функционального импе-
ратива создать очередную подпорку для внутренней легитимности
политического режима перед лицом всевозможных политических
и экономических вызовов и «простого» желания отыграться за утра-
ту национального достоинства.4 Для нашего рассуждения полезнее
будет взглянуть на некоторые из тех причин этого решения, которые
были официально озвучены президентом Путиным по ходу крайне
символического события — воссоединения Крыма с Россией. Дело
тут не только в том, что речь Путина представляет собой образцовую
модель националистического дискурса, но и в том, что в ней он об-
ращается ко многим основным теоретическим и историческим иде-
ям, изложенным в этой книге, — от веберовского представления о на-
ции как общности с совместной памятью и единой политической
судьбой до символического наследия виктимизации русского на-
рода советским государством — непреднамеренных последствий
коммунистической национальной политики в советском и югослав-
ском национальных вопросах, роли ресентимента в националисти-
ческой мобилизации и отношений между государственным, граж-
данским и этническим течениями в русском национализме. Тем самым
речь служит иллюстрацией теоретической плодотворности нашего
подхода, сочетающего акцент на важности мифов о государстве и на-
ции, коллективной памяти, различных типов национализма и ин-
ституциональных факторов для объяснения националистической
мобилизации.
Вопрос о том, до какой степени вмешательство России вдела Грузии в 2008 г.
послужило прологом к событиям на Украине, выходит за рамки этого ис-
следования. Достаточно отметить, что вте времена шли разговоры о вступ-
лении Грузии в НАТО — это общий геополитический фактор в обоих слу-
чаях. Параллели между Абхазией и Крымом также заслуживают изучения
как в свете непредвиденных следствий коммунистической национальной
политики, так и в свете вопроса о самоопределении, при том что вопрос
о правах этнических русских в Грузии не стоял.
418
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
В обращении к Государственной думе (18 марта 2014 г.), где были
признаны результаты референдума в Крыму и Севастополе и оправ-
дано присоединение последних к Российской Федерации, Путин
первым делом подчеркнул важность национальных мифов и коллек-
тивной памяти:
В Крыму буквально все пронизано нашей общей историей
и гордостью. Здесь древний Херсонес, где принял крещение
святой князь Владимир. Его духовный подвиг — обращение
к православию — предопределил общую культурную, цен-
ностную, цивилизационную основу, которая объединяет
народы России, Украины и Белоруссии. В Крыму — могилы
русских солдат, мужеством которых Крым в 1783 году был
взят под Российскую державу. Крым — это Севастополь, го-
род-легенда, город великой судьбы, город-крепость и Роди-
на русского черноморского военного флота. Крым — это
Балаклава и Керчь, Малахов курган и Сапун-гора. Каждое
из этих мест свято для нас, это символы русской воинской
славы и невиданной доблести.10
Подчеркнув символическую значимость Крыма для зарождения
русской религиозной и национальной идентичности и пояснив, что
Крым и Севастополь «были взяты под Российскую державу» благо-
даря мужеству «русских солдат», подвиги которых вписаны в коллек-
тивную память народа, Путин обращается к типичной национали-
стической аргументации. Ибо, как отметил Вебер, именно ожидание
того, что отдельный человек будет готов «принять смерть во имя
общности», и придает «политической общности» (нации) «ее особый
пафос и создает ее долгосрочные эмоциональные основания». Как
мы уже видели, безымянные погибшие закодированы в именах ка-
нонических героев или в символической географии исторических
битв (Косово, Бородино), которые служат основанием для националь-
ных мифов и коллективной памяти. Передача таких мифов от по-
коления к поколению кристаллизуется в набор коллективных пред-
ставлений, которые становятся частью постоянного репертуара
националистического дискурса. В результате политические и куль-
турные элиты могут впоследствии апеллировать к этим коллективным
представлениям, чтобы оправдать территориальные притязания
государства на основании «исторической справедливости», завести
речь о «символическом оскорблении национального достоинства»
10 Обращение Президента Российской Федерации, 18 марта 2014 г. URL:
http://kremlin.ru/events/president/news/20603.
419
Постскрипту*
или просто мобилизовать политических соратников. Утверждение
Путина, что «в сердце, в сознании людей Крым всегда был и остает-
ся неотъемлемой частью России», — убежденность, основанная
на «правде и справедливости», которая «передавалась из поколения
в поколение», является каноническим примером такого коллектив-
ного представления в дискурсивной форме, поскольку оно оправды-
вает сиюминутные действия с типично националистической позиции
якобы нерушимой преемственности относительно «священного
прошлого».
В свете нашей аргументации касательно отношений между го-
сударством и нацией (в случае России) не менее красноречивым вы-
глядит и то, что даже в этот момент политического триумфа Путин
отдал дань жертвам сталинизма. Признав, что население Крыма яв-
ляется этнически неоднородным (русские, украинцы и крымские
татары)-а значит, всякая политика национальной интеграции долж-
на уважать права здешних меньшинств, — Путин подчеркнуто дал
отсылку к сталинским репрессиями в отношении народов СССР:
«Да, был период, когда к крымским татарам, так же как и к некоторым
другим народам СССР, была проявлена жестокая несправедливость.
Скажу'одно: от репрессий тогда пострадали многие миллионы людей
разных национальностей, и прежде всего, конечно, русских людей».
Хотя это утверждение явно рассчитано на то, чтобы найти отклик
среди русской аудитории Путина, то, что он решил включить его в свою
речь, невозможно объяснить одной только политической выгодой.
Скорее, это утверждение следует интерпретировать как признание
того, что многие русские истолковывают свой исторический опыт
именно в таком свете, видя себя жертвами сталинских репрессий
наряду с представителями всех остальных национальностей СССР.
Открытое признание преступлений сталинизма особенно поражает
в устах бывшего преданного служителя советской системы.
Путин дает и вторую, куда более зашифрованную отсылку к тя-
желому наследию государственного насилия, когда оправдывает
присоединение Крыма тем, что оно совершилось мирным путем.
Отдавая дань «местным силам самообороны Крыма», которые при
поддержке «народа и его воли» смогли предотвратить массовое
кровопролитие, Путин одновременно выражает благодарность
22тысячам украинских военных, которые не обратили оружия про-
тив мирных граждан. Мирное присоединение Крыма, утверждает
Путин, является доказательством того, что не было никакой «рос-
сийской интервенции», ибо «что-то не припомню из истории ни од-
ного случая, чтобы интервенция проходила без одного-единствен-
ного выстрела и без человеческих жертв». Под этой поверхностной
420
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
рационализацией собственных действий, нацеленной на междуна-
родную аудиторию, скрывается тайное послание к российским граж-
данам: «Действия режима являлись легитимными именно потому,
что не привели к открытой войне или массовому государственному
насилию, направленному против мирных граждан, как русских,так
и украинцев». Если это толкование мысли Путина верно, то продол-
жающиеся боевые столкновения между русскими повстанцами и укра-
инской армией на востоке Украины представляют серьезную про-
блему для внутренней легитимности и не служат долгосрочным
интересам режима. Так это или нет, станет ясно со временем.
Третьей темой нашей книги, которая также отразилась в речи
Путина, является каузальное воздействие непреднамеренных по-
следствий коммунистической национальной политики. Так, оправ-
дывая воссоединение Крыма и Севастополя с Россией, Путин приво-
дит следующие причины:
После революции большевики по разным соображениям,
пусть Бог им будет судья, включили в состав Украинской со-
юзной республики значительные территории историческо-
го юга России. Это было сделано без учета национального
состава жителей, и сегодня это современный юго-восток
Украины. А в 1954 году последовало решение о передаче в ее
состав и Крымской области, заодно передали и Севастополь,
хотя он был тогда союзного подчинения. Инициатором был
лично глава Коммунистической партии Советского Союза
Хрущев. Что им двигало — стремление заручиться поддерж-
кой украинской номенклатуры или загладить свою вину
за организацию массовых репрессий на Украине в 30-е годы -
пусть с этим разбираются историки.
Трудно даже представить себе более открытое признание взаи-
моотношений между постсоветскими национальными вопросами
и непреднамеренными институциональными последствиями ком-
мунистической национальной политики. Как уже было показано,
и в Югославии, и в СССР первоначальные решения коммунистических
лидеров по поводу границ между социалистическими республиками
и автономными краями (или областями) непреднамеренным об-
разом привели к раздуванию территориальных конфликтов в куда
более поздний период, и нынешняя крымская проблема не являет-
ся исключением. Явственная параллель с Югославией и Сербией,
которую проводит Путин, отнюдь не случайна, она основана на при-
знании того, что в обоих случаях национальная проблема име^т
общие институциональные причины и международные последствия-
Постскриптум
421
проблема «национального самоопределения» и международная по-
литика признания или непризнания новых государств. С другой
стороны, отсылка Путина к возможной мотивации Хрущева — же-
ланию загладить вину за массовые репрессии на Украине — отно-
сится только к советскому случаю и еще раз показывает непреходя-
щую значимость наследия сталинизма для понимания злободневных
проблем.
Четвертая тема нашей книги, которая прослеживается в речи
Путина, - это роль ресентимента в националистической мобилиза-
ции. Ресентимент звучит в попытке Путина обличить «двойные стан-
дарты» западных держав (прежде всего США), которые признали
Косово и предприняли иные односторонние действия (бомбарди-
ровка Федеральной республики Югославия в 1999 г.), а теперь отка-
зывают Крыму в праве на самоопределение под предлогом под-
держания системы международного права, которое сами же
неоднократно нарушали. Хотя подобное обличение «лицемерия За-
пада» и «двойных стандартов» может основываться на очевидных
фактах (а порой безусловно и основывается) и, соответственно, совсем
необязательно является проявлением ресентимента, оно часто рас-
ширяется до взгляда на западный универсализм (т. е. на защиту уни-
версальных прав человека или свободной торговли) как на нечто,
являющееся всего лишь идеологическим прикрытием для отстаива-
ния частных интересов «ведущих держав». Утверждение Путина, что
расширение НАТО и политика Запада в отношении Украины пред-
ставляет собой продолжение многовековой «политики сдерживания»
(а не специфический набор политических действий, созданный по-
литическими элитами в конкретный момент времени), целью кото-
рой является перманентное оттеснение России на вторые роли, яв-
ляется примером ресентимента не только потому, что в этом вообще
может не быть ни грана правды (любое такое утверждение может
содержать в себе частицу правды, которую невозможно оспорить),
но и прежде всего в связи с тем, с какой силой выражены лежащие
в ее основе чувства:
Словом, у нас есть все основания полагать, что пресловутая
политика сдерживания России, которая проводилась и в XVIII,
и в XIX, и в XX веке, продолжается и сегодня. Нас постоянно
пытаются загнать в какой-то угол за то, что мы имеем неза-
висимую позицию, за то, что ее отстаиваем, за то, что
называем вещи своими именами и не лицемерим. Но все
имеет свои пределы. И в случае с Украиной наши западные
партнеры перешли черту, вели себя грубо, безответственно
и непрофессионально.
422
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
Они же прекрасно знали, что и на Украине, и в Крыму живут
миллионы русских людей. Насколько нужно потерять по-
литическое чутье и чувство меры, чтобы не предвидеть всех
последствий своих действий. Россия оказалась на рубеже,
от которого не могла уже отступить. Если до упора сжимать
пружину,она когда-нибудь с силой разожмется. Надо помнить
об этом всегда.
Сегодня необходимо прекратить истерику, отказаться от ри-
торики «холодной войны» и признать очевидную вещь: Рос-
сия —самостоятельный, активный участник международной
жизни, у нее, как и у других стран, есть национальные ин-
тересы, которые нужно учитывать и уважать.
Напомним, что, согласно Максу Шелеру, самой частотной при-
чиной ресентимента на групповом уровне является «разрыв между
политическим, конституционным и традиционным статусом
группы и ее фактической властью». Несмотря на призывы Путина
к здравому смыслу и его рациональную аргументацию, основным
чувством, на котором они основаны, явственно остается чувство
национального унижения. Разрыв между нынешним статусом Рос-
сии и ее потенциальной значимостью в постсоветском «новом ми-
ровом порядке» вызывает типичную социально-психологическую
реакцию: вызванное ресентиментом стремление залечить оскор-
бленную гордость и вернуть себе утраченное национальное досто-
инство, «облив презрением превосходящего соперника» и «восста-
новив равновесие».
Не менее красноречивым выглядит и то, как Путин истолковы-
вает причины принятия Россией распада СССР по границам бывших
советских республик. Признавая, что и Россия приняла участие в «па-
раде суверенитетов», что привело к исчезновению СССР, Путин при-
писывает неспособность страны защитить свои национальные ин-
тересы прежде всего ее слабости:
Сегодня, спустя уже много лет, я слышал, как крымчане, со-
всем недавно, говорят, что тогда, в 1991 году, их передали
из рук в руки просто как мешок картошки. Трудно с этим не со-
гласиться. Российское государство, что же оно? Ну что, Россия?
Опустила голову и смирилась, проглотила эту обиду. Наша
страна находилась тогда в таком тяжелом состоянии, что про-
сто не могла реально защитить свои интересы. Но люди не мог-
ли смириться с вопиющей исторической несправедливостью.
Все эти годы и граждане, и многие общественные деятели
неоднократно поднимали эту тему, говорили, что Крым — это
исконно русская земля, а Севастополь — русский город.
Постскриптум
423
Помимо того что, соглашаясь в 1991 г. признать существовавшие
границы между Россией и Украиной как границы между междуна-
родно-признанными государствами, российская элита, судя по все-
му, основывалась на совсем иных соображениях (референдум на Украи-
не, сознательное отвержение Ельциным имперского и сталинского
прошлого, желание избежать вооруженного конфликта, первооче-
редная важность экономических реформ, представление о том, что
отсутствие других республик принесет России экономические вы-
годы и пр.), путинское «переписывание истории»также подпитыва-
лось субъективно ощущавшимся разрывом между «слабостью» Рос-
сии и ее потенциальной мощью. С другой стороны, отсылка
к передаче Крыма Украине как к «исторической несправедливости»
в очередной раз подчеркивает важность непреднамеренных послед-
ствий коммунистической национальной политики и веберовского
представления о нации как об «общности с совместной памятью
и единой политической судьбой».
Пятая тема путинской речи, которая соотносится с нашей теоре-
тической базой и историческим анализом, связана со взаимоотно-
шениями и соотношением между разными типами национализма
(государственным, гражданским и этническим). Важность государ-
ственнических соображений для того типа национализма, который
защищает Путин, очевидным образом вытекает из того, что уже было
сказано выше. Новым является то, что государственный национализм
дополнен акцентом на русской этничности. Так, по ходу всей своей
речи, посвященной Крыму, Путин употребляет слово «русские», а не
«россияне». Этот акцент на русской этнической принадлежности еще
можно понять, когда Путин говорит о правах этнических русских
на Украине, которых, по его мнению, пытаются подвергнуть ассими-
ляции и денационализации (является это заявление истинным или
нет, не имеет в никакого значения в рамках нашего исследования,
поскольку наш дискурсивный анализ сосредоточен на том, какого
рода призывы звучат, а не на их эмпирической обоснованности):
поскольку они не являются гражданами России, к ним в любом слу-
чае нельзя обращаться как к россиянам. Однако, когда Путин говорит
о Севастополе как «городе русской воинской славы», он явно при-
писывает этническим русским определенные достоинства, которые
другим не присущи и присущи быть не могут.
Впрочем, ошибочно видеть в этом акценте на «русскости» знак
этнической эксклюзивности или националистического романтизма,
в котором народ является предметом восхищения. Путин слишком
хорошо осознает многонациональный характер как России,так и Украи-
ны, чтобы не понимать, что «этническая Россия» и невозможна, и не-
424
В. Вуячич. Национализм, миф и государство в России и Сербии
желательна. Скорее, частичное возвращение к этническим призывам
следует рассматривать как прямое попадание в историческую тра-
дицию официального национализма, в которой суверен заручается
дополнительной поддержкой и легитимностью со стороны своих
самых лояльных подданных — русского народа. В обмен на эту лояль-
ность «русский народ» получает статус «ведущей нации» в большой
«многонациональной семье» — как это было на протяжении почти
всего послевоенного периода. С другой стороны, патриотическая
лояльность «истинных русских» (в отличие от денационализировав-
шихся интеллектуалов или «космополитов») своему государству
включает в себя их обязанность обличать любые попытки подрыва
государства изнутри. Читатель этой книги легко опознает в отсылке
Путина к попыткам «западных политиков» спровоцировать «обост-
рение внутренних проблем» с помощью некой «пятой колонны»,
состоящей из «разного рода “национал-предателей"», знакомый
лейтмотив из репертуара официального советско-русского нацио-
нализма. С этой точки зрения реальную новизну недавних событий
составляют процессы, которые разворачиваются на Украине, а не
в России.
К этому моменту уже, безусловно, стало понятно, что наш теоре-
тический и исторический анализ сохраняет свой толковательный
потенциал, хотя политические итоги и изменились в свете новых
исторических событий. Хотя эти события и могут отражать более
глубокую историческую логику (в данном случае — логику украин-
ского национального строительства с его внутренними противоре-
чиями), социологи и историки их предсказать не в состоянии. Как
уже давно написал Анри Пиренн, «за непредвиденным событием
всегда следует историческая катастрофа, пропорциональная его зна-
чимости. Она, так сказать, ложится поперек течения исторической
жизни, разрывая цепочку причин и следствий, из которых это тече-
ние состоит, запруживая их определенным образом и своим неожи-
данным сопротивлением нарушая естественный порядок вещей».11
Пиренн прекрасно осознавал, что «естественного порядка вещей»
в значении прямолинейной исторической эволюции, которая раз-
вивается по некому «железному закону» модернизации, не существу-
ет. Однако во всем присутствует внутренняя логика развития,
выраженные исторические тенденции, такие как поступательная
интеграция как России, так и Украины в мировой рынок и европей-
скую культурную среду. Станет ли «непредвиденное событие» крым-
ского референдума и яростное противостояние на востоке Украины
Pirenne, Henri. A History of Europe. New York: University Books, 1955. P. 50.
425
Постскриптум
долговременным или краткосрочным «разрывом в цепочке»,сказать
невозможно.
Что же касается сохраняющейся привлекательности национализ-
ма в постсоветской России, его необходимо истолковывать в свете
постоянно возникающей дилеммы, которую представляет собой за-
падническая модернизация в институциональном и социальном
контексте относительной отсталости. Много десятилетий тому назад
Карт Дойч обрисовал эту дилемму с присущей ему внятностью:
Западные политологи видят смысл «верховенства закона»
в его способности сделать жизнь предсказуемой. При этом
западный мир снова и снова удивляется тому, что множество
людей за пределами Запада отрицает это самое «верховен-
ство закона», несмотря на очевидные преимущества той
предсказуемости, которую оно им несет. Возможно, теперь
мы сможем разрешить этот на первый взгляд парадоксаль-
ный вопрос. Достаточно часто люди отрицают западный стиль
«верховенства закона» потому, что он оказался не способен
предсказать их будущее, или потому, что им он предсказал
в будущем бедность, нестабильность или подчинение, кото-
рые они не готовы принять. <...> Однако там, где, по той или
иной причине, предсказуемость по договору не срабатыва-
ет или становится непереносимой, люди порой выбирают
иной путь к тому, чтобы сделать жизнь предсказуемой. Они
делают ставку на идентификацию или интроспекцию. Вме-
сто того чтобы свободно договариваться о ценах, заработках
или условиях работы на жестких абстрактных условиях, они
порой предпочитают устанавливать и видоизменять эти ус-
ловия «произвольно», руками некоего органа власти, который
им не представляется произвольным, так как они считают
этот орган «своим по духу», руководимым такими же людь-
ми, как и они сами.12
Велько Вуячич, Оберлин, штат Огайо, июль 2014 г.
2 Deutsch, Karl. Nationalism and Social Communication. Cambridge, MA: MIT
Press, 1966. P. 113-114.
Приложение
Таблицы
Таблица 1. Размеры сербской и русской/русскоязычной
диаспор в ключевых республиках Югославской
и Советской федераций (конец 1980-х гг.)
	Сербы			Русские		Русские и русс кого ворящие		
	Хорва- тия	Босния- Герцего- вина	Юго славия	Украи- на	Казах- стан	СССР	Украи- на	Казах- стан
тыс.	581	1369	8,526	11 356	6228	119,820	17 056	6394
%	12,2	31,4	36,2	22,1	37,8	51,4	33	38,7
Источники: Rudensky, Nikolai. Russian Minorities in the Newly Independent
States//National Identity and Ethnicity in Russia and the New States of Eurasia/
ed. by Roman Szporluk. Armonk; New York; London: M. E. Sharpe, 1994. P. 58-
78; Kolstoe, Paul. Russians in the Former Soviet Republics. Bloomington and
Indianapolis: Indiana University Press, 1995. P. 10. Данные по русским и pyc-
скоговорящим основаны на этих двух источниках. Данные по Югославии
см. в: Rusinow, Dennison. The Yugoslav Peoples I I East European Nationalism
in the Twentieth Century/ed. by Peter F. Sugar. Washington, DC: The American
University Press, 1995. P. 305-413.
§
Таблица 3: Приблизительная оценка населения и числа погибших
во время Второй мировой войны
	Прибл. население ко- ролевской Югославии		Прибл. потери в Югославии				Прибл. потери в Неза- висимом государстве Хорватия		Прибл. население Социалистической 1 Югославии	
Источник	Перепись 1931 г.		Kocovic		Zerjavil		Zerjavic		Перепись 1953 г.	
	ТЫС.	%	ТЫС.	%	ТЫС.	%	ТЫС.	%	ТЫС.	% 1
Черногорцы	322	2,3	50	4,9	20	1,9	—	—	466	2,8
Сербы	5641	40,5	487	48	530	51,6	295	50,3	7066	41.7
Мусульмане	908	6,5	86	8,5	103	10	77	13,1	999	55
Хорваты	3195	22,9	207	20,4	192	18,7	170	29	3976	23,5
Подитог	10 066	72,2	830	81,9	845	82,3	542	92,3	12 507	73,8
Других южных славян	1725	12,4	39	3,8	48	4,7	2	0,3	2380	14,0
Других	2143	15,4	145	14,3	134	13	43	7,3	2050	12.2
Подытог	3868	27,8	184	18,1	182	17,7	45	7,7	4430	26,2
Итог	13 934	100	1014	100	1027	100	587	100	16 937	100 1
z
Источники: Kocovic В. Zrtve drugog svetskog rata u Jugoslaviji; 2erjavic, Vladimir. Opsesije oko Jasenovca i Bleiburga. Zagreb:
Globus, 1992. Данные переписей 1931 и 1953 гг. основаны на: Kocovic В. 2rtve drugog svetskog rata u Jugoslaviji.
NJ
Таблица 2. Вмененная этническая принадлежность и респу-
блики —
родины Национальных героев (начало 1970-х гг.)
Вмененная принадлежность	Черно- горцы	Сербы	Хорваты	Сербо- хорваты	Боснийские мусульмане	Сло- венцы	Маке- донцы	Мень- шинства ।	Итого	Итого в ресгтуб лике(%) 1
[Черногория	244		1		2				247	18,8 1
[Сербия		236	4	2	2			12 1	256	19,5
[Хорватия		122	152	7	1				282	21,5 1
[Босния		200		3	47				284	21,6 1
[Словения						154		2 '	156	1	11,9
(Македония		2					61		।	63	4,8
Родились за [границей		4				12	2	6	24	1,8
[Итого	244	564	191	12	52	166	63	20	|	1312	
Итого по этнической [принадлежности (%)	18,6	43	14,6	0,9	4	12,7	4,8	1,5		100
(Число героев (%) |от % населения, \\931 г.		1,4	1.4	0,6	п/а	0,6	1,5	1	0,1		J
Источники и пояснения: Список Национальных героев приведен в: Vojna enciklopedija. Beograd: Izdanie Vojne Enciklopedne, \
1970-1976. 2nd ed. Vol. V. P. 732-767. Поскольку в Югославской военной энциклопедии герои распределены только по «со- \ £
циалистическим республикам» (явная атрибуция коммунистического режима, поскольку до коммунистического периода \ *
республик в югославском административном делении не существовало), этническая принадлежность каждого определялась
на основании характерного (сербского или черногорского) имени, фамилии и места рождения. Поскольку на основании I ч
этих критериев можно составить только самую грубую картину, особенно в отношении тех, кто родился в этнически сме-
шанных районах Хорватии и Боснии и Герцеговины, каждая атрибуция была проверена путем подробного сличения с био-
графической информацией, которая приведена в сборнике: Narodni heroji Jugoslav!je. 2 vols. Beograd: Mladost, 1975. Иными
словами, были проверены все 1312 биографий. Во многих случаях биографическая информация предоставила бесспорные
косвенные свидетельства этнического происхождения. Например, многие статьи, посвященные «героям» — хорватским
сербам или боснийским сербам, начинаются с абзаца о том, как, «избежав расправ усташей», он или она присоединился
к партизанскому движению в 1941 г., когда партизанские отряды в основном пополнялись за счет этнических сербов, бе-
жавших от гибели в НГХ. В большинстве подобных случаев представляется целесообразным признавать соответствующе-
го героя сербом по этническому происхождению, особенно если имя и место рождения «соответствуют» нарративу. Тем не
менее подсчеты остаются приблизительными по причине небольшого числа расхождений между двумя источниками,
возможно большим числом смешанных случаев (особенно сербо-хорватов) из Хорватии и Боснии, несомненно большего
числа сербов из Македонии (это следует из их имен) и т. д. Для незначительного расхождения в цифрах между двумя ис-
точниками, посвященными Национальным героям Югославии, была принята поправка, минимальная для этнических
сербов из Боснии, число которых среди Национальных героев варьируется от 199 до 203, в зависимости оттого, приписы-
вается ли им смешанное происхождение. Данные по черногорцам в довоенном населении Югославии экстраполированы
из переписи 1931 г., результаты которой приведены в: Kocovic, Bogoljub. Zrtve drugog svetskog rata u Jugoslav!ji. London: Nase
delo, 1985. P. 146-147.
NJ
vD
Велько Вуячич — профессор факультета
социологии Оберлин-колледжа (США),
первый проректор Европейского
университета в Санкт-Петербурге
(с 2015 по 2018 г.), специалист
по сравнительно-исторической и поли-
тической социологии национализма
Автор множества статей и двух книг, автор
предисловия и составитель книги Виктора
Заславского -От неосталинского государства
до постсоветской России- (2019).
Книга посвящена роли русского
и сербского национализма в распаде
Советского Союза и Югославии
в 1991 г. Почему российская элита признала
раздел государства по республиканским
границам, оставив 25 миллионов русских
за пределами России, а сербской элите,
наоборот, удалась националистическая
мобилизация сербов в Хорватии
и Боснии? Сочетая веберовский подход
к исторической каузальности
с теориями национализма, Велько
Вуячич подчеркивает роль исторического
наследия, национальных мифов,
коллективной памяти и художественной
литературы в формировании диаметрально
противоположных представлений
о государстве в России и Сербии.
Выявление непреднамеренных
последствий партийной национальной
политики позволяет автору объяснить,
почему в 1991 г. русский и сербский
национальные вопросы приняли разные
формы.
EUPRESS RU
ISBN 978-5-94380-295-9