Н.Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ

H. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ
ПОЛНОЕ
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В ПЯТНАДЦАТИ ТОМАХ
ПОД ОБЩЕЙ РЕДАКЦИЕЙ
В. Я. КИРПОТИНА, Б. П. КОЗЬМИНА, \ П. И. ЛЕБЕДЕВА-ПОЛЯНСКОГО |,
1 Н. Л. МЕЩЕРЯКОВА 1, И. Д. УДАЛЬЦОВА,
H. М. ЧЕРНЫШЕВСКОЙ
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
МОСКВА 1950

H. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ
ПОЛНОЕ
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
ТОМ VII
СТАТЬИ И РЕЦЕНЗИИ
1860—1861
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
МОСКВА 1950

Подготовка тома
H. M. Чернышевской и С. С. Борщевского
Текстологические и библиографические комментарии
H. M. Чернышевской

1860
КАПИТАЛ И ТРУД
(«Начала политической экономии»» сочинение Ивана Горлова.
Том первый, С.-Петербург, 1859).
Читателю известно, что мы не очень усердно поклоняемся той
системе политической экономии, которая, по незаслуженному
счастью, до сих пор считается у нас единственною и полною
представительницею всей науки. Если мы скажем, что г. Гор-
лов 1 ни на шаг не дерзает отступать от этой системы, читатель
может предположить, что наша статья будет содержать жестокое
нападение на сочинение г. Горлова. Нет, мы не находим, чтобы
эта книга заслуживала такой участи или такого внимания.
Г. Горлов излагает систему, которую мы не одобряем; но он,
как из всего видно, держится этой системы только потому, что
гораздо легче знать вещи, о которых толкуют во всех книгах уже
целых сто лет, нежели усвоить себе понятия, явившиеся не очень
давно. Ломоносов был великий писатель — кому это не известно?
А то, что Гоголь также великий писатель, еще далеко не всем
понятно. За что же нападать на человека, который, вечно толкуя
о Ломоносове, не ценит Гоголя потому только, что родился
«в настоящее время, когда», чтобы понимать Гоголя, надобно
следить за литературою, а не через пятьдесят лет, когда слава
Гоголя войдет в рутину? Это просто отсталый человек; отста-
лость должна в чувствительной душе возбуждать сожаление, а не
гнев.
Порицать книгу г. Горлова мы не находим надобности; хва-
лить ее мы, пожалуй, были бы готовы, но, как ни старались на-
брать в ней материалы для похвал, набрали их не много. Изло-
жение книги не очень дурно; хорошим назвать его нельзя,
потому что оно вяло и скучно. Мыслей, которые считаются дур-
ными у людей, взятых г. Горловым за руководителей, у г. Гор-
лова нет; но зато нет и ни одной сколько-нибудь свежей или са-
§

мостоятельной мысли, — а мы могли бы ожидать найти хотя две-
три таких мысли, потому что некоторая (умеренная) свежесть
и некоторая (мелочная) самостоятельность допускаются даже
школою, к которой принадлежит г. Горлов. Ученость — и того
мы не нашли. Есть заимствования из Рошера, Pay, Милля, Мак-
Куллоха 2, показывающие знакомство с этими писателями; но их
книги не такая редкость, чтобы уже и превозносить того, кому
случится познакомиться с ними. Главным ресурсом для г. Гор-
лова служит, повидимому, «Словарь политической экономии»
Гильйомена 3, — книга хорошая, спору нет, но вовсе не имеющая
своим назначением служить источником для ученых сооружений.
За что же можно похвалить г. Горлова? Разве за спокойствие,
умеренность и скромность тона? Правда, это не составляет особен-
ного достоинства при вялости изложения, а должно считаться
только следствием вялости; но, так и быть, похвалим его книгу
за отсутствие излишних претензий.
Говоря без тонкостей, это значит: мы не намерены нападать
на книгу г. Горлова потому, что, при всей своей почтенности, она
не заслуживает внимания. Есть читатели очень мнительные, ко-
торым все надобно доказывать. К числу их в настоящем случае,
без сомнения, будет принадлежать и г. Горлов. «Вы говорите,
что моя книга не заслуживает внимания, — извольте же дока-
зать это». Пожалуй. В доказательство возьмем, чтобы не ходить
далеко, хотя предисловие к «Началам политической экономии».
Вот оно, все вполне. Читатель, который поверит нам на слово,
может пропустить эту выписку, потому что, предупреждаем его,
он не найдет в ней ничего, заслуживающего труда быть про-
чтенным.
В настоящее время в России поднято много весьма важных вопросов,
тесно соединенных с народным благосостоянием. Чтоб прояснить свои по-
нятия об этих вопросах, общество обратилось к науке, дотоле находившейся
у нас в совершенном забвении, — к государственной экономии. Тогда ока-
залось, что хотя наука эта прежде и не была разработываема в нашей
литературе, но что начала ее были более или менее распространены между
многими образованными людьми чрез университетское преподавание или
чрез изучение иностранных сочинений. Ибо, по первому призыву обще-
ственного мнения, возбужденного вопросами о свободе труда в сельском хо-
зяйстве и торговле, о способах владения землею, о монополиях и других
предметах, появились не только особые отделы в журналах, им посвященные,
но даже основались специальные журналы, назначенные для разработки эко-
номических идей и руководимые людьми весьма сведущими. При таком на-
правлении нашего времени и при таких его потребностях, напрасно было бы
оправдывать появление книги, заключающей в себе изложение начал госу-
дарственной экономии.
Однакоже те ошиблись бы, которые, имея в виду вопросы современ-
ности, стали бы искать в этой книге практических правил и способов дей-
ствия в данных случаях. В настоящее время появляется в России много
разных планов и экономических проектов. Но не такова задача этой книги;
она чужда всякого прожектерства и не есть собрание каких-нибудь политико-
экономических рецептов, и способов. В ней только излагаются естественные
б

законы экономии народов, и мы почти могли бы сказать вместе с француз-
ским экономистом К. Дюнойэ4: «Je n'impose rien, je ne propose même rien,
j'expose» *. Но живая потребность ощущается, и именно теперь, в изучении
этих естественных законов. И в самом деле, если прежние искусственные
организации народной экономии, произведенные историческими обстоятель-
ствами, удаляются со сцены, то надобно знать, каким естественным законам бу-
дет следовать народная экономия, когда она будет предоставлена самой себе.
При этом случае так называемые практики, конечно, упрекнут нас в
ограниченности взгляда, который довольствуется старою, заброшенною фор-
мулою laissez faire ** и полагается на естественные законы. Мы же, с своей
стороны, находим, что эта формула есть великое, хотя и не исключительное
начало, что она уже принесла и принесет еще огромную пользу всякий раз,
когда заставит общество убедиться в бесполезности разных искусственных
организаций, вроде glebae adscriplio *** и тому подобных. А естественные
законы установлены тою же великою силою, которая управляет целым ми*
ром; следовательно, по натуре своей, они не могут быть бедственны и раз-
рушительны, и рассмотрение их всегда может сделаться достойным предме-
том весьма важной науки.
Нам скажут, что под влиянием естественных законов человек не только
живет, но страдает и погибает. Это справедливо; так что же из этого? По
естественным законам человек может впадать в бедность и расстроивать свое
экономическое положение. Из этого выходит только то, что ему необходимо
законы эти изучать, чтоб из них извлекать все пользу и, напротив, избегать
зла. С последнею целию общество принимает некоторые меры; но это не
показывает, что надлежит отвергнуть формулу laissez faire: это показывает
только, что надлежит в известных случаях ее дополнять. Какова была бы
медицина, если б она утверждала, что для поддержания здоровья человека
надлежит постоянно возбуждать искусственными средствами его аппетит и
таковыми же очищать его тело и что природа этого сделать не может, бу-
дучи предоставлена самой себе? И однакоже прежние экономические си-
стемы были проникнуты духом именно подобной медицины, ибо они искус-
ственно возбуждали производство и потребление ценностей в обществах, не
понимая, что для них существуют естественные законы. Таких-то экономи-
ческих систем мы не признаем и желаем, чтобы они от прежней сложности
действия и искусственности обратились к потерянной простоте и естествен-
ности.
Итак, мы излагаем теорию, естественные законы экономии народов. Но
теория была бы жалкою и бесплодною отвлеченностию, если б она отвра-
щалась от явлений современности, которые совершаются пред глазами всех
и живо занимают всех, кому дороги важнейшие интересы человечества.
В объяснении именно этих явлений лежит практическое значение теорий,
излагаемых в науке. Современные экономисты, Мекколлок **** и Рошер,
справедливо заметили, что важнейшая задача теоретика состоит в том, чтобы
выразить и рассмотреть с надлежащей основательностию потребности своего
времени. Мы старались не выпускать из виду эту точку зрения, излагая
отвлеченные истины экономической науки, и, может быть, это-то придаст
нашей книге некоторую особенность и практичность, несмотря на то, что
в ней нет готовых планов действия и экономических проектов.
Обращаемся теперь к недоверчивым читателям, которые были
своею мнительностью принуждены прочесть выписанное нами
предисловие г. Горлова, и спрашиваем их: чего должно ожидать
от книги, имеющей подобное предисловие? От него веет шести-
* «Я ничего не навязываю, я даже ничто не предлагаю, я просто излагаю». -- Ред.
** Свобода хозяйственной деятельности. — Ред.
*** Прикрепление к земле (крепостное право). — Ред.
**** Мак-Куллох (по обычному правописанию). — Ред,
7

десятилетнею рутиною, вы по крайней мере двадцать раз читали
в разных книгах все то, что сказано на этих страницах, — и ка-
ким рутинным тоном изложены эти всем и всякому давно наску-
чившие мысли! Обратите внимание хотя на начало: «В настоящее
время в России поднято весьма много важных вопросов» — ведь
этими самыми словами начинает ныне решительно каждый, что
бы ни начинал писать, — фельетон о загородных гуляньях или
пении г-жи Лагруа в «Норме», об освобождении крепостных
крестьян или о новоизобретенной помаде для рощения волос.
Итак, «в настоящее время» появление «Начал политической эко-
номии» своевременно. Почему же? Вероятно, потому, что она
дает решения для «вопросов», поднятых в настоящее время?
Нет, она «не есть собрание политико-экономических рецептов и
способов (к чему?). — В ней не найдется практических правил
и способов действия в данных случаях». Она только описывает,
а не предписывает, — прекрасно; но в таком случае, к чему же
начинать фразою «в настоящее время»? И какою ветхостью
пахнет мысль, что наука только описывает факты, а не предла-
гает правил! Неужели из таких фраз можно составлять преди-
словия? И кто придумал эту мысль? Несчастный Жан-Батист
Сэ 5, как уловку для смягчения Наполеона, не любившего, чтобы
«идеологи» мешали ему воевать! Это — отговорка, избитая улов-
ка, а г. Горлов принимает ее за чистую монету. Где вы найдете
книгу о политической экономии, которая не требовала бы сво-
боды труда и отменения протекционной системы? Сам г. Горлов
требует этих вещей. Почему же он не замечает, что книга его
противоречит своему предисловию? —Потому не замечает, что и
содержание книги, и содержание предисловия им составлены про-
сто по рутине. Довольно будет того, говорит он, если наука убе-
дит в бесполезности искусственных организаций «вроде glebae
adscriptio» — какая скромность в прелестном выражении glebae
adscriptio вместо «крепостное право»! Книга подписана г. цензо-
ром 6 апреля и 11 августа 1859 года, когда уже свободно позво-
лялось говорить о вреде крепостного права, а г. Горлов все еще
не решился употребить этот прямой термин в предисловии к ней,
как будто писал пятнадцать лет тому назад. И будто бы крепост-
ное право — искусственная организация? Просмотрите книгу ле-
Пле «Les ouvriers» 6 или хотя Рошера, — вы увидите, что оно
возникает так же естественно, как впоследствии возникает отно-
шение наемного работника к капиталисту. Естественность извест-
ного явления, к сожалению, вовсе не ручается за его сообразность
с здравыми экономическими понятиями. У древних, например,
естественно развилось в теории понятие, а в практике явился
обычай, что свободному гражданину неприлично работать — ну
что тут хорошего? Начитавшись Бастиа7, который особенно
много разыгрывал вариаций на слово искусственность, г. Горлов
забыл, что искусственным образом не производится в обществен-
S

ной жизни ровно ничего, а все создается естественным образом, —
дело не в том, чтобы сказать «это естественно», а в том, чтобы
разобрать, ко вреду или к пользе общества это служит. Ведь и
протекционная система — явление совершенно естественное в
известых обстоятельствах (то есть, когда масса не имеет здравых
экономических понятий, проникнута завистью к иноземцам, ду-
мает, что богатство состоит главным образом в деньгах и т. д.),—
а по словам самого г. Горлова, в ней нет ничего хорошего. Война
тоже дело самое естественное и останется самым естественным
делом в истории, пока массы не будут перевоспитаны. Г. Горлов
вслед за своими учителями говорит о естественности и искус-
ственности, но сами его учители не знают хорошенько смысла
употребляемых ими понятий; мы на следующих страницах по-
говорим об этом подробнее, а теперь заметим еще один милый
факт все о том же деликатном glebae adscriptio. «В настоящее
время, когда поднято так много вопросов», ведется дело, между
прочим, и об уничтожении у нас крепостного права. У нас неко-
торые полагают, что освобождаемые крестьяне будут лениться,
не захотят наниматься на обработку полей, и земледелие упадет,
количество производимого Россией хлеба уменьшится от освобо-
ждения крестьян. Интересно было бы знать, подтверждаются ли
такие опасения последствиями подобных реформ в других стра-
нах. О том, каковы были экономические последствия освобожде-
ния крестьян во Франции, Пруссии, Австрии и других европей-
ских землях — г. Горлов ничего не говорит; единственный пример
освобождения, экономические результаты которого подробно по-
яснены у него, — уничтожение рабства в английских и француз-
ских колониях. К чему же привела эманципация английских вест-
индских невольников? 8 Вот к чему, по словам г. Горлова (стр.
145 и 146): «Для плантаторов оказались неудобства, состоявшие
в том, что рабочих нельзя было находить без большого затрудне-
ния. Негры не хотели заниматься прежними работами, а стали
возделывать пустопорожние земли, или заниматься мелкими про-
мыслами, или предаваться праздности. Только огромная плата
могла привлечь их на плантации, так что во время жатвы поден-
щики получали до 3 и даже 4 рублей. Это положение, происте-
кавшее от недостатка рук, через несколько месяцев было причи-
ною того, что работа на многих плантациях была совершенно
прекращена. Разумеется, и производство сахара соответственно
уменьшилось». Затем следует ссылка, разумеется, на «Diction-
naire de l'économie politique», служащий главным ресурсом для
г. Горлова, и приводится из этого словаря таблица, показываю-
щая, по словам г. Горлова, что «производство сахара, постепенно
уменьшаясь, дошло только до двух третей в период 1842—1846
годов» сравнительно с тем количеством, какое производилось
в 1827—1831 годах, до освобождения негров. Далее г. Горлов
подробно объясняет, «до какой степени пострадали колонии» от
9

освобождения негров. В Гвиане, например, по его словам, «цена
многих плантаций чрезвычайно упала», и заключает свое рас-
суждение словами: «Итак, с экономической точки зрения и имея в
виду одни только настоящие, современные интересы, эманципация
была делом разорительным» (ст. 147). На той же и следующей
страницах говорится, опять по свидетельству того же драгоценного
ученого пособия, «Dictionnaire de l'économie politique», что «те же
хозяйственные последствия, которые обнаружились в английских
владениях, оказались и во французских колониях», и до сих пор,
в течение целых одиннадцати лет, «благосостояние колоний все
еще не восстановилось» (стр. 148). «Dictionnaire de l'économie
politique», изданный для французской публики, может безопасно
говорить ей об этом предмете какой угодно вздор, потому что
освобождение там — уже дело конченное и безвозвратное. Но
русский автор, пишущий для общества, в котором вопрос об ос-
вобождении еще не покончен, не должен был бы без всякой кри-
тики заимствовать всякое пустословие о вредных последствиях
освобождения из французских книжек или книжищ с дурным
направлением, потому что у нас нелепые суждения об этом пред-
мете могут иметь дурное влияние. Если бы г. Горлов потрудился
справиться с отчетами о совещаниях французского конституцион-
ного собрания 1848 года, провозгласившего освобождение негров
во французских колониях, он увидел бы, что та партия, которая
писала статьи «Dictionnaire de l'économie politique», была партиею
плантаторов, противилась освобождению негров, и увидел бы, как
опровергались мнения этих почтенных людей Шёльхером, глав-
ным двигателем освобождения негров 9. Он понял бы тогда, что
бедствия, на которые жалуются французские плантаторы, были
произведены не освобождением негров, а безрассудным поведе-
нием самих плантаторов, противившихся освобождению, раздра-
живших негров и не захотевших вести свое хозяйство рациональ-
ным образом. Он мог бы оценить тогда справедливость их жалоб
на леность негров. Дело очень просто: плантаторы не хотели по
освобождении негров изменить порядка работ, существовавшего
при невольничестве, не хотели обращаться с неграми, как с людь-
ми свободными, хотели сохранить на работах бич как поощрение
к труду, не хотели ни платить неграм за работу, ни изменить уст-
ройства своих плантаций так, как требовали новые условия труда.
Само собою разумеется, что и в Пруссии разорился бы тот по-
мещик, который захотел бы теперь сохранять в своем поместьи
барщину и плеть. Совершенно неизвинительно легкомыслие, с ко-
торым г. Горлов также повторяет жалобы английских вест-инд-
ских плантаторов. Если бы он потрудился прочесть полемику,
которая велась об этом предмете в английских газетах много раз,
и между прочим в начале нынешнего года, он увидел бы, что
жалобы плантаторов на неохоту негров работать лишены всякого
основания, — да, повторяем; лишены всякого основания. Планта-
10

торы в большей части колоний просто не хотят платить им по-
рядочного жалованья, — это доказано официальным образом, об
этом свидетельствуют сами губернаторы колоний. А в тех коло-
ниях, где плантаторы отказались от вражды против негров, где
они нанимают их по добровольному соглашению, как нанимаются
работники в Западной Европе, никакого недостатка в рабочих
силах не чувствуется и негры работают как нельзя усерднее.
Напрасно г. Горлов принял без критики пустословие «Dictionnaire
de l'économie politique», напрасно он не потрудился справиться с
подлинными документами. Вопрос о том, действительно ли осво-
бождение в вест-индских колониях имело те следствия, как утвер-
ждают плантаторы, слова которых легковерно повторяет г. Гор-
лов, слишком важен для нас; потому в одной из следующих кни-
жек «Современника» мы переведем статью Edinburgh Review,
подробно излагающую ход дела в английских вест-индских коло-
ниях 10. Документы, в ней приводимые, доказывают, что эконо-
мическое падение колоний началось задолго до уничтожения не-
вольничества; что главною причиною его было самое существова-
ние невольничества; что производство сахара в колониях начало
уменьшаться до уничтожения невольничества; что эманцинация
не усилила этого явления, происходившего от других причин;
что, напротив, выгодные последствия его, наконец, одолели силу
причин, уменьшавших производство сахара, что свободный труд
дал плантаторам возможность выдержать соперничество с дру-
гими производящими сахар странами, которые совершенно зада-
вили бы производство английских колоний, если бы эти колонии
сохранили невольничество, — одним словом, что освобождение
негров имело последствия, совершенно противные тем, какие при-
писываются ему неразумною злобою плантаторов: не разорило
колонии, а спасло их от совершенного разорения, являвшегося
следствием невольничества.
Понятие, сообщаемое нам книгою г. Горлова о последствиях
эманципаций, может служить примером того, до какой степени
оправдываются содержанием его книги слова его, будто бы он
«не выпускал из виду точку зрения», по которой «важнейшая
задача теоретика состоит в том, чтобы выразить и рассмотреть
с надлежащею основательностью потребности своего времени».
Надобно ли говорить о том, сколько свежести и занимательности
имеет столь удачно осуществляемая им мысль, что «теория», «не
давая готовых планов действия», не должна, однакоже, «отвра-
щаться от явлений современности, которые совершаются перед
глазами всех и живо занимают всех, кому дороги важнейшие ин-
тересы человечества»?
Таким образом, предисловие г. Горлова составлено из мыслей,
которые, быть может, имели свежесть лет пятьдесят тому назад,
но составлять из которых предисловие к сочинению, издаваемому
«в настоящее время», быть может, значит наводить читателя на
11

предположение, что он в самой книге не найдет ничего, кроме
истертой школьной рутины. Вдобавок сличение этих обещаний
предисловия с содержанием книги показало нам, что г. Горлов
набирает ветхие взгляды из своих учителей, не думая о том,
оправдываются ли они подробностями той самой теории, которую
он излагает. Он восстает против искусственности и не замечает,
что, например, меркантильная система, которую главным образом
имеет он в виду («прежние экономические системы», которые
«искусственно возбуждали производство и потребление ценностей
в обществах», —эти слова явно служат характеристикою меркан-
тильной системы), — не замечает того, что меркантильная си-
стема была в свое время явлением самым естественным, да и ни-
когда не бывало ничего искусственного в экономических явлениях;
он заимствует слово искусственность из Бастиа, не замечая, что
оно годилось только для полемики, а серьезного смысла в себе
не заключает. Он обещает надлежащим образом рассматривать
живые вопросы и по важнейшему из них, по эманципации, без
всякой критики повторяет ложные уверения людей, защищавших
рабство и озлобленных его уничтожением.
Нам кажется, что нет надобности подробно разбирать книгу,
снабженную таким ветхим предисловием. Нам кажется, что нет
оснований и нападать на такую книгу: бог с ней, она не привлечет
к себе ничьего внимания; потому чем меньше говорить о ней, тем
сообразнее будет с ее достоинством.
Если бы нам следовало всю эту статью посвятить собствен-
но книге г. Горлова, статья была бы, как видим, очень коротка.
Но мы вздумали воспользоваться появлением его ветхого труда,
чтобы поговорить об отношениях нашего взгляда на экономиче-
ские явления к той системе, учеником которой является г. Гор-
лов. Мы часто спорим против нее, смеемся над нею; но до сих
пор наши споры и насмешки относились к разным частным во-
просам экономической жизни — к теории невмешательства об-
щественной власти в экономические явления, к отвержению об-
щинной поземельной собственности и т. д. 11 Теперь мы хотим
взглянуть на дело в его общем характере.
Если мы называем отсталыми, неверными и вредными многие
мнения той школы, учение которой у нас исключительно назы-
вается политическою экономиею, то из этого еще вовсе не сле-
дует, чтобы мы не признавали за неоспоримые и благотворные
истины очень многих существенных положений школы, называю-
щей своим основателем Адама Смита. Например, без всякого
сомнения, постоянная меновая ценность продукта определяется
издержками его производства, а рыночная, ежедневно колеблю-
щаяся цена его—отношением запроса к предложению; без вся-
кого сомнения также, разделение труда служит одним из могу-
щественнейших условий для увеличения и усовершенствования
производства. Мы могли бы насчитать множество подобных по-
12

ложений, с которыми мы вполне согласны; но такой список под-
робностей всегда остался бы неполон, а между тем был бы слиш-
ком утомителен; мы думаем, что лучше определим отношение
своего взгляда к господствующей школе политической экономии,
если вместо перечисления подробностей, в которых согласны с
нею, выскажем свою мысль об основной идее, которая составляет
общий источник всех этих частных мыслей. Мы удивим многих
так называемых экономистов, если скажем, что вполне принимаем
основную идею их системы. «Как? вы признаете принцип
laissez faire, laissez passer?—скажут с изумлением так называе-
мые экономисты, воображающие, что понимают теорию, которой
держатся и против которой мы постоянно спорим. «Если так,
зачем же вы защищаете столь противоречащие этому принципу
мысли, как законодательное определение экономических отноше-
ний и общинное владение землею?»—прибавят они с негодова-
нием. Из такого понятия о принципе laissez fair, laissez passer
следует только, что так называемые экономисты сами не разумеют
оснований теории, которой следуют. Чтобы объяснить им их
ошибку в этом случае, мы должны будем коснуться мыслей, ко-
торые относятся не к одной политической экономии, а принадле-
жат к общей теории какой бы ни было науки. Читатель увидит,
что многие из соображений, на которых основан наш взгляд на
экономические вопросы, имеют подобный характер.
Идеи, предписывающие что-нибудь делать, стремиться к чему-
нибудь, словом, имеющие практический характер, по обширности
своего применения разделяются на два разные рода. Одни имеют
значение общее, требуют применения ко всякому данному случаю,
всегда и везде. Таковы, например, принципы: человек обязан
искать истины, поступать честно; общество обязано стремиться
к водворению в себе справедливости, законности. Цель действия
указывается такими принципами; но говорят ли они о способе,
которым надобно стремиться к ней? Нет, способ исполнения за-
дачи нимало не определяется ими. Как скоро мысль указывает
способ исполнения, она теряет характер всеобщей, безысключи-
тельной применимости. Возьмем, например, самое общее опреде-
ление способа к исполнению обязанности поступать честно. Оно
будет: не лги. На первый раз может показаться, что это правило
не допускает исключения. Но Муций Сцевола сказал Порсене:
«Таких людей, как я, в Риме триста человек»; он солгал, — он
был один; но кто осудит его, когда он своим обманом спас оте-
чество? В одной из сербских песен о битве на Косовом поле,
сербы посылают своих витязей осмотреть силы врага. Витязи
возвратились; «много ли войска у турок?» — спрашивают их.
«Нет, войска у турок не очень много; мы можем одолеть его»,—
отвечают они войску; потом отводят в сторону князя Лазаря и
говорят: «У турок бесчисленное войско; победить их нет возмож-
ности; мы сказали, что турок немного, чтобы не оробели сербы».
13

Кто осудит этих витязей? А ведь они солгали. Они поступили
бы нечестно, если бы сказали войску правду. Мы нарочно взяли
такой способ действия, который представляется имеющим самый
высокий характер безысключительности. Но и он, как видим,
встречает случаи, в которых не соответствует общей обязанности
человека поступать честно, когда его нарушение составляет высо-
кую доблесть. Всякое другое правило о способе действия допу-
скает еще гораздо больше исключений. Надобно ли говорить, по-
чему это так, — почему мысль, определяющая способ действия,
никак не может иметь характера всеобщности, и характер этот
может принадлежать только мыслям, определяющим цели дей-
ствия? Цель практической деятельности постановляется приро-
дою человека, то есть элементом, присутствующим постоянно.
Способ действия есть элемент, зависящий от обстоятельств, а об-
стоятельства имеют характер временный и местный, разнородный
и переменчивый. «Поступай честно» — это можно и должно со-
блюдать всегда, потому что нарушение этого правила противоре-
чит благу человека, противоречит его натуре; условие, из которого
вытекает эта обязанность, неразлучно с человеком, как неразлу-
чен с ним его организм. Но в чем состоят требования честности, —
это определяется частным характером каждого данного положе-
ния; иногда честность требует сказать правду, иногда — отказаться
от личной выгоды, иногда она требует стать во вражду с кем-
нибудь другим, поступающим нечестно, иногда помочь ближнему;
нельзя перечислить всех тех способов, которыми должна быть осу-
ществляема в разных обстоятельствах обязанность поступать че-
стно; мы видели, что эти способы при противоположности об-
стоятельств могут даже иметь характер взаимного противоречия.
В большей части случаев, почти всегда, но только почти всегда,
а не абсолютно всегда, честность требует соблюдения истины; но
мы видели, что иногда она требует ее нарушения *.
Теперь мы спросим так называемых экономистов: какой смысл
имеет их обожаемая фраза: laissez faire, laissez passer, что хотят
они определять ею: цель экономических учреждений или способ
достижения этой цели? Что они хотят сказать, когда произносят
эти слова? Говорят ли они только то, что экономические учрежде-
* Нет надобности замечать, что случаи, в которых нарушение истины
может допускаться, принадлежат исключительно практической сфере, жизни
действия, а не жизни мысли, не теоретической сфере. В теории, в исследо-
вании принцип: «ищи истины, распространяй истину» определяет задачу,
цель деятельности, а не способ исполнения этой задачи. Потому этот прин-
цип абсолютен. Но как осуществлять его? На это опять есть разные спо-
собы, из которых ни один не может претендовать на безысключительность.
Иногда и от некоторых людей служение истине требует заботы о новых
исследованиях в области науки; иногда нарушил бы человек свои обязанно-
сти перед истиною, если бы отдал свои силы на новые исследования, — это
бывает тогда, когда он может оказать истине больше услуг простым распро-
странением уже найденных наукою истин в массе, нежели какими-нибудь
учеными изысканиями.
14

ния должны стремиться к доставлению наибольшей возможной
свободы человеку, — или полагают сказать, что устранение за-
конодательных определений, стеснений и запрещений есть един-
ственный способ к водворению наилучшего экономического по-
рядка? В первом случае, если бы знаменитая фраза хотела опре-
делять только цель экономических учреждений, в ней не было
бы очевидного противоречия с характером принципов, могущих
иметь всеобщность. Нужно было бы исследовать, действительно
ли это правило верно, действительно ли оно составляет результат
изысканий политической экономии; но не было бы еще причины,
без всяких исследований, с первого же взгляда называть его не-
соответствующим придаваемой ему претензии. Но в таком случае
принцип laissez faire, laissez passer теряет всякую определи-
тельность и становится решительно неспособен к полемическому
употреблению, какое придают ему так называемые экономисты.
ТЪгда и меркантилист, и коммунист, и регламентатор одинаково
с экономистом могут говорить, что система каждого из них слу-
жит осуществлением этого принципа. «Цель экономических учре-
ждений есть наибольшая возможная свобода, — скажет, напри-
мер, меркантилист. — Мне кажется, что при запретительном
тарифе цель эта достигается полнее, нежели при ограничении пош-
лин чисто фискальною целью. Без запретительных пошлин жи-
тель Франции не мог бы делать свекловичного сахара, а запре-
тительный тариф дает каждому французу эту возможность, —
следовательно, расширяет круг его выбора между экономическими
деятельностями — следовательно, дает ему больше свободы».
Регламентатор в свою очередь сказал бы: «свободен только тот,
кто безопасен; определим же ширину коленкора, определим, сколь-
ко ниток должен иметь дюйм каждого сорта этой ткани, сколько
веса должен иметь каждый кусок каждого сорта и по какой цене
должен продаваться; тогда покупщик обеспечен от плутовства
фабрикантов, — следовательно, свободен». Что сказал бы комму-
нист, — мы не хотим объяснять. Без всякого сомнения, экономист
мог бы опровергнуть приведенные нами рассуждения регламен-
татора и меркантилиста; но он мог бы опровергнуть их только со
стороны фактических ошибок, а не мог бы упрекнуть их в недо-
статке любви к принципу laissez faire, laissez passer, если этот
принцип определяет только цель учреждений, а не способ дости-
жения цели. Они могли бы говорить, что, по их мнению, регла-
ментация или запретительный тариф служат способами к дости-
жению этой цели. Итак, очевидно, что если фраза laissez faire,
laissez passer служит девизом одной из спорящих теорий, то она
определяет не только цель (в этом смысле могли бы принять ее
все без исключения экономические школы), а указывает также
способ исполнения задачи. Действительно, в таком смысле пони-
мают эту фразу все ее приверженцы. Когда они произносят ее,
они говорят не то одно, что экономические учреждения должны
15

стремиться к водворению наибольшей свободы в обществе, —
они говорят также, что какова бы ни была цель общественных
учреждений, эта цель может быть достигаема исключительно
одним способом: отстранением законодательного вмешательства
в экономические отношения. Экономисты не могут указать ни од-
ного сочинения своей школы, © котором их любимая фраза не
употреблялась бы постоянно именно в этом определительном
смысле, как указание исключительного способа к исполнению
требований науки.
После наших предыдущих объяснений читатель видит, что
даже без всяких исследований, уже по одному своему характеру,
фраза laissez faire, laissez passer, определяющая способ действия,
выказывает себя лишенной возможности служить основным прин-
ципам науки. Характер науки есть всеобщность; она должна
иметь истину для всякого времени и места, для всякого данного
случая. Когда нравственная философия говорит «поступай честно»,
она дает правило, которое прилагалось и в допотопные времена
и будет применяться во все бесконечное продолжение будущего.
Когда юриспруденция говорит «оправдывай невинного и осуждай
виновного», она также дает правило, от применения которого не
должен быть исключен никакой случай, никогда и нигде. Если
политическая экономия имеет претензию принадлежать к области
наук, то есть заключать в себе хотя малейшую частицу теорети-
ческой истины, она также должна иметь своим основным принци-
пом такую мысль, которая применялась бы во всякое время ко
всякому данному случаю. Мы видели, что мысли, определяющие
способ действия, никак не могут иметь такой всеобщности. Если
бы так называемые экономисты были знакомы с архитектоникою
наук, они поняли бы, что, придавая фразе laissez faire, laissez passer
смысл, определяющий способ действия, они отнимают у своей
теории всякий научный характер, когда ставят основным принци-
пом ее эту фразу.
Но предположим, что мы исправили эту слишком резкую сто-
рону их ошибки, извиняемую только недостатком философского
образования в представителях школы, над которой мы так часто
смеемся. Попробуем принять их обожаемую фразу в таком смысле,
который не показывал бы на первый же взгляд свою несообраз-
ность с претензией служить общим принципом науки. Положим,
что выражение laissez faire, laissez passer не имеет претензии опре-
делять способа, а говорит только о цели. Пусть оно значит только:
целью экономических учреждений и должно быть водворение наи-
большей возможной свободы. В таком смысле оно имеет всеобщ-
ность значения. Мы видели, что в этом случае оно уже не может
служить девизом какой-нибудь одной из враждующих школ,
а принимается за истину всеми без исключения честными людьми,
к какой бы школе кто из них ни принадлежал. Оно уже стано-
вится непригодным для полемического употребления в спорах
16

между порядочными людьми; но может ли оно, хотя в этом своем
всеобщем смысле, служить основным принципом политической
экономии, как отдельной науки, занимающейся исследованиями о
производстве и распределении ценностей? Опять для каждого,
знакомого с общими понятиями о науке, очевидно, что политиче-
ская экономия никак не может удовлетвориться подобным прин-
ципом. Каждый предмет имеет свой собственный характер, кото-
рым отличается от других предметов, или, как говорится, имеет
свою индивидуальноость. Потому основной принцип каждой науки
должен иметь в себе особенность, должен быть таков, чтобы
принадлежал именно этой науке; например: нравственная фило-
софия говорит «поступай честно», юриспруденция — «заботься
об оправдании невинного и осуждении виновного»; это две мысли
решительно различные. Но говорила ли бы что-нибудь свое, что-
нибудь специальное политическая экономия, если бы сущность ее
выражалась правилом «водворяй свободу»? Это одна из задач,
равно принадлежащих всем нравственным и общественным на-
укам. Общий принцип всех их: служить благу человека. Свобода,
подобно истине (или, лучше сказать, просвещению, потому что
здесь имеется в виду субъективное развитие истины в индивиду-
умах), не составляет какого-нибудь частного вида человеческих
благ, а служит одним из необходимых элементов, входящих в со-
став каждого частного блага; свобода и просвещение — это кисло-
род и водород, которые не могут быть предметами особенных наук,
потому что и сами по себе не составляют отдельных предметов,
не могут существовать в природе независимым, самостоятельным
образом, отделяются от других элементов только искусственным
анализом, но без которых не существует в природе никакая жизнь.
Какое благо ни возьмете вы, вы увидите, что условием его су-
ществования служит свобода; потому она составляет общий пред-
мет всех нравственных и общественных наук, — водворение сво-
боды служит общим принципом их. Для чего юриспруденция
старается оградить личность и собственность своими граждан-
скими и уголовными законами и своими приговорами? Для того,
чтобы человеку свободнее было жить на свете. Могут ли быть
хороши гражданские или уголовные законы, которые клонятся
не к увеличению, а к уменьшению свободы? Никак не могут
быть хороши. Возьмем какую угодно другую нравственную или
общественную науку, — о предмете и цели каждой из них вы
должны сказать то же самое. В числе других наук, это надобно
сказать и о политической экономии. Но точно такую же роль в
нравственных науках играет, как мы заметили, и просвещение.
Его интересы также служат неизменною нормою того, хорошо
или худо какое бы то ни было общественное учреждение, хорошо
или дурно какое бы то ни было правило, имеющее претензию оп-
ределять жизнь частного человека или общества. Но где же от-
дельная наука о просвещении? Для какой науки может служить
17

специальным принципом правило: «водворяй просвещение»? Это
общий принцип всех нравственных и общественных наук. В числе
их, и о политической экономии должно сказать: соответствие ин-
тересам просвещения служит нормою ее правил, распространение
просвещения верховною целью забот ее. Итак, если говорить
laissez faire, laissez passer, то надобно также сказать: laissez éclairer,
laissez être inteligent, — давайте свободу, давайте просвещение,
Без этих двух вещей ничего хорошего не бывает; потому обе они
равно должны служить принципами для политической эконо-
мии, которая, разумеется, должна стремиться к тому, чтобы на
свете становилось не хуже, а лучше. Но должно прибавить, что
к этому не стремятся все нравственные и общественные науки,
и потому у всех у них общий девиз: свобода и просвещение.
Если выражение laissez faire, laissez passer не может быть
принципом никакой науки в смысле, определяющем способ дей-
ствия; если в смысле, определяющем только цель научных иссле-
дований, это выражение не может служить специальным принци-
пом ни одной из нравственных и общественных наук, будучи оди-
наковою нормою для успешности исследований во всех в них, то
какой же принцип надобно назвать основной идеею политической
экономии, — идеею, специально принадлежащею этой науке?
Если так называемые экономисты доказывают только свое незна-
комство с общими философскими понятиями, забавным образом
поставляя гордость свою в выражении, не имеющем специальной
связи ни с какой частною наукою и отнимающем у их теории вся-
кое научное достоинство, то в какой же формуле надобно видеть
основной вывод всех их частных исследований? Если бы они были
сколько-нибудь знакомы с философскими приемами, для них было
бы очень легко разрешить задачу, которую теперь мы хотим объ-
яснить для них по состраданию к их философской беспомощности.
Предмет политической экономии, по общему решению всех
экономистов, составляет изучение условий производства и рас-
пределения ценностей, или предметов потребления, или предметов,
нужных для материального благосостояния человека. Экономисты
говорят, что политическая экономия распадается поэтому на две
главные части: о производстве и о распределении продуктов. Все
они согласны, что двигателем производства служит личный инте-
рес; все они говорят, что счет и мера должны служить постоянным
руководством для всех соображений в политической экономии.
Кажется, эти вещи очень знакомы каждому из них; посмотрим же
теперь, не достаточно ли будет этих основных понятий для оты-
скания верховного принципа политико-экономических стремле-
ний? Для облегчения дела мы сначала взглянем на решение за-
дачи для каждой из двух главных частей политической экономии
в отдельности.
Личный интерес есть главный двигатель производства. Энер-
гия производства, служащая мерилом для его успешности, бывает
18

всегда строго пропорциональна степени участия личного интереса
в производстве. Кажется, мы говорим мысли, от которых никогда
не отступался ни один экономист. В чем же состоит личный
интерес? Он состоит в стремлении владеть вещью. Полное владе-
ние вещью называется правом собственности над вещью. Итак,
личный интерес вполне удовлетворяется поступлением вещи в
собственность. Поэтому энергия труда, то есть энергия производ-
ства, соразмерна праву собственности производителя на продукт.
Из этого следует, что производство находится в наивыгоднейших
условиях тогда, когда продукт бывает собственностью трудивше-
гося над его производством. Иными словами, — работник должен
быть собственником вещи, которая выходит из его рук.
Мы не знаем, нужно ли объяснять примерами эту очень про-
стую истину. На своем огороде каждый работает усерднее, не-
жели на чужом; поэтому самое выгоднейшее дело бывает тогда,
когда огород принадлежит человеку, копающему в нем гряды.
Избу для себя каждый строит усерднее, чем для другого; поэтому
самое выгодное дело бывает тогда, когда изба принадлежит
тому, кто обтесывал лес и пилил доски для ее постройки.
Теперь обратимся к закону наивыгоднейшего распределения
ценностей. Тут нужно руководиться счетом и мерой; но вычисле-
ния будут очень простые: четыре правила арифметики будут до-
статочны для разрешения задачи. В статье «Экономическая
деятельность и законодательство» мы уже говорили, как она ре-
шается, и здесь кратко повторим наши тогдашние слова. Наивы-
годнейшее распределение ценностей есть то, при котором данная
масса ценностей производит наибольшую массу благосостояния
или наслаждения. Будем выражать степень его цифрами. Пред-
положим, что сумма ценностей есть 1000, а число лиц, составляю-
щих общество, есть 100. Предположим сначала, что в руках одного
сосредоточилась ценность 604; тогда на остальных 99 лиц оста-
лось 396, то есть на каждого по 4. Предположим теперь, что рас-
пределение ценностей изменилось, и в руках одного сосредото-
чилось, вместо 604 — сумма 802, тогда прочим 99 лицам остается
только 198, то есть на каждого из них приходится только цен-
ность 2. Сравним это положение с прежним и посмотрим, увели-
чилась или уменьшилась сумма благосостояния в обществе.
Выиграл один, и его благосостояние увеличилось на одну третью
часть против прежнего; проиграли 99, и благосостояние каждого
из них уменьшилось на половину. Итак, мы имеем одну третью
часть единицы выигрыша и 99 половин единицы проигрыша,
to есть за вычетом плюса из минуса мы имеем ровно 491/6 единиц
чистого проигрыша. Это значит: общество пострадало на столько,
как будто изо 100 человек 49 * лишились всякого пропитания.
* В полном собрании сочинений 1906 года и в «Избранных сочинениях»
t. II, полутом 2, оба раза вместо 49 напечатано 44.—Ред.
19

Теперь взглянем на перемену в противоположном направле-
нии. Предположим такое распределение ценностей, что у еди-
ницы, у которой сосредоточивалась ценность 604, осталась только
ценность 406; тогда на остальных 99 приходится 594, то есть
на каждого по 6. Это значит, что у одного благосостояние умень-
шилось на половину, а у 99 других возросло у каждого на поло-
вину. Вычитая минус из плюса, мы имеем 49 чистого выигрыша.
Это значит: общество выиграло на столько, как будто изо 100 че-
ловек 49 * от совершенной нищеты перешли к благосостоянию.
Из этого следует, что наивыгоднейшее распределение ценностей
производится такими отношениями и учреждениями, при которых
общество идет к соразмерности между количеством ценностей,
действительно принадлежащих каждому лицу, и тою долею цен-
ностей, какая приходилась бы на его часть по отношению количе-
ства лиц, составляющих общество, к массе ценностей, находя-
щихся в этом обществе.
Итак, основною идеею учения о производстве мы находим пол-
ное совпадение идеи труда с правом собственности над продуктом
труда; иначе оказать, полное соединение качеств собственника и
работника в одном и том же лице. Основной идеей учения о рас-
пределении ценностей мы находим стремление к достижению, если
можно так выразиться, такого порядка, при котором частное
число (количество ценностей, принадлежащих лицу) определялось
бы посредством арифметического действия, где делителем стави-
лась бы цифра населения, а делимым — цифра ценностей.
Читатель, привыкший к философским приемам, без труда уви-
дит, что оба найденные нами принципа служат выражением
совершенно одной и той же идеи стремления к одному и тому же
факту, только с разных сторон. Действительно, когда мы берем
значительную массу людей, то все индивидуальные различия
сливаются в средней цифре. Иван может быть вдвое сильнее или
умнее Петра; но, вообще говоря, в каждом обществе существует
известный уровень умственных и физических сил и масса инди-
видуумов очень близка к этому уровню, а замечательных исклю-
чений из него в дурную или хорошую сторону так немного, что
при общих соображениях о порядке дел в целом обществе они
составляют элемент решительно незначительный. Притом же эти
уклонения, эти слишком сильные или слишком слабые индивиду-
умы являются разбросанными по разным группам родственных
и других гражданских отношений, так что в каждой сколько-
нибудь значительной группе взаимно уравновешиваются. Таким
образом, надобно принимать, что в каждой группе родства или
в каждой группе соседства сумма физической и умственной спо-
* То же, причем сделано следующее примечание: «Оставляем цифры
этих двух примеров так, как они напечатаны в «Современнике», хотя пола-
гаем, что, вероятно, корректура этих цифр в «Современнике» осталась не
выправлена. Примечание издателя». — Ред.
20

собности к труду очень близка к общему уровню этой способ-
ности для целого общества. Потому из принципа о соединении
труда и собственности в одних и тех же лицах и из права соб-
ственности каждого лица на продукты его труда прямо следует
распределение ценностей, совпадающее с найденным нами мери-
лом наивыгоднейшего распределения, то есть с распределением
по средней цифре. С практической точки зрения почти все равно,
которому из этих двух принципов отдать первое место. Но в тео-
рии принцип производства, то есть соединение собственности
в одном лице с трудом, представляется как преобразование, или
вывод, или как частный случай принципа о наивыгоднейшем рас-
пределении ценностей, имеющего более общее значение. Действи-
тельно, труд предполагает материю, над которой производится;
продукт предполагает существование предшествующего ему про-
дукта, из которого он происходит через приложение труда; таким
образом, распределение существующих ценностей представляется
условием производства. Кроме того, ценность сама по себе есть
понятие более обширное, нежели понятие производства, которое
составляет только один из моментов, проходимых ценностью:
всякое производство обращено на созидание ценности, «о цен-
ность не есть предмет одного производства, она служит также
предметом сохранения, мены и потребления. Прибавим, что про-
изводство имеет свою цель не в самом себе, а в потреблении,
а потребление имеет своею основою распределение ценностей,
потому и основной предмет исследований политической экономии
находится в теории распределения; производство занимает ее
только как подготовление материала для распределения.
Читатель, привыкший к анализу общих понятий, конечно,
улыбается, читая такие азбучные рассуждения, слишком знако-
мые «каждому, даже не учившемуся в семинарии». Но для боль-
шинства так называемых экономистов, решительно незнакомых
с философскими терминами и приемами, они должны показаться
столь же трудною абстрактностью, как для обыкновенного чело-
века теория эллиптических функций. Желая как-нибудь повразу-
мителынее для их непривычных мыслительных сил растолковать
изложенные нами азбучные понятия, мы скажем, что они могут
уразуметь, в чем дело, если потрудятся подумать о фактах, кото-
рые находятся в каждой из книг, написанных их учителями или
даже ими самими.
Например Плиний как-то сказал: «большепоместность разо-
рила Италию» — latifundia perdidere Italiam 12. Экономисты с во-
сторгом от своей учености тычут эту фразу в подлинных латин-
ских словах в глаза каждому читателю, кстати и некстати: смотри,
дескать, — мы и по-латыни знаем, и Плиния читали. Это хорошо.
Но в чем смысл слов Плиния, приводящих в восхищение каждого
экономиста? В том, что распределение поземельной собственности
в Италии удалилось от средней цифры, происходившей из отно-
21

шения числа югеров * к числу семейств, населявших Италию.
Пока были в действии благотворные законы об общественной
земле, ager publicus, из которой каждому гражданину давался
небольшой участок, достаточный для прокормления его семейства,
пока Цинциннат и Регул, командовавшие войсками, сами пахали
землю, до тех пор Рим был и честен, и благосостоятелен, и могу-
ществен. Когда «умнейшие и лучшие люди», «optimates», убедили
римлян, что общественная земля — бесплодное бремя, что част-
ная поземельная собственность производительнее, когда ager
publicus перешел в частную собственность, Италия разорилась и
Рим погиб. Мы советуем экономистам прочесть, что говорит Ни-
бур о законах Лициния Столона, оградивших на некоторое время
общественную землю от вторжения частной собственности и быв-
ших источником всего римского величия, всех гражданских и
частных добродетелей, всего благосостояния для римлян 13.
Экономисты с большим удовольствием рассуждают также об
экономической невыгодности рабства; они удивляют в этом слу-
чае необыкновенным благородством, с которым изобличают чужие
недостатки. Пусть они подумают об основных чертах рабства, —
они увидят повторение всех этих невыгодных обстоятельств при
таком порядке вещей, где собственность и труд не соединены
в одном лице. Невольник получает за свой труд пищу, жилище,
и т. д., — то, что необходимо для поддержания его жизни, а про-
дукт его труда принадлежит не ему. Вот существенная черта не-
вольничества. Пусть же экономисты припомнят собственные свои
слова о норме заработной платы: нормою заработной платы слу-
жит возможность поддержания жизни; она не может ни далеко,
ни надолго подняться выше этой нормы, — это их собственные
слова. Итак, со стороны отношения труда к вознаграждению за
труд вся разница между невольником и наемным работником
заключается в том, что невольник получает вознаграждение нату-
рой, а наемный работник — деньгами; невольнику дается жи-
лище, работнику даются деньги, на которые он сам должен при-
искать себе жилище; но количество вознаграждения в обоих
случаях совершенно одинаково: оно определяется возможностью
поддержать существование. Велика или мала ценность продуктов,
производимых, например, в течение недели трудом наемного ра-
ботника, это все равно для него, как и для невольника: во всяком
случае он, подобно невольнику, получит за свой труд ни больше,
ни меньше того, сколько нужно для поддержания его существо-
вания. Поэтому мы говорим, что между состоянием невольника
и наемного рабочего существует огромная разница в нравствен-
ном и в юридическом отношениях; но специальной экономической
разницы в их отношениях к производству нет никакой. Если труд
* Просим читателя удивиться и нашей учености: мы нарочно оставили
слово югер, чтобы он видел громадность наших сведений: мы знаем, что
у римлян земля измерялась не десятинами, а югерами. О, бездна учености!
22

свободного наемного работника производительней, нежели труд
невольника, — это зависит от того, что свободный человек выше
невольника по нравственному и умственному развитию; потому
и работает несколько умнее и несколько добросовестнее. Но эта
причина превосходства, как видим, совершенно чужда экономиче-
скому его отношению к производству; потому мы и говорим, что
если нравственная философия и юриспруденция удовлетворяются
уничтожением невольничества, то политическая экономия удовле-
творяться этим никак не может; она должна стремиться к тому,
чтобы в экономической области была произведена в отношениях
труда к собственности перемена, соответствующая перемене, про-
изводимой в нравственной и юридической области освобождением
личности. Эта перемена должна состоять в том, чтобы сам работ-
ник был и хозяином. Только тогда энергия производства подни-
мется в такой же мере, как уничтожением невольничества подни-
мается чувство личного достоинства.
Эти два примера могут показать экономистам, в чем состоит
смысл средней цифры в распределении ценностей, которая служит
основною идеею политической экономии. Эти примеры могут
также показать им, что они сами обыкновенно не понимают смысла
фактов, о которых так много кричат. Мы привели два факта:
один прямо свидетельствует в пользу общинного поземельного
владения, другой прямо говорит о необходимости сделать работ-
ника хозяином, антрепренером *. Оба эти вывода повергают
в ужас и в негодование так называемых экономистов, а между
тем, они прямо следуют из фактов, которыми сами экономисты
без ума восхищаются, которыми они тычут в глаза читателей чуть
не на каждой странице своих произведений. Если бы у нас было
время и место, подобные сюрпризы можно было бы выводить ре-
шительно из каждого факта, приводимого в подтверждение тео-
рии laissez faire, laissez passer. Когда так называемые экономисты
обыкновенно не умеют сообразить даже частных выводов из от-
дельных фактов, то нельзя уже удивляться тому, что они не умеют
сообразить, какой общий принцип выходит из всей совокупности
их любимых фактов и отдельных наблюдений. Этот общий вывод
мы уже выразили. Повторяем его: наивыгоднейшее для обще-
ственного благосостояния распределение ценностей состоит в том,
чтобы пропорция ценностей, принадлежащих каждому члену об-
щества, как можно ближе соответствовала средней цифре, давае-
мой отношением между суммой ценностей, находящихся в данном
обществе, и числом членов, его составляющих.
Мы вообще не имеем никакой претензии представлять чита-
телю что-нибудь новое, делать ученые открытия или высказывать
истины, постижение которых требует какой-нибудь учености. Так
и о выводе, который мы сейчас представили, мы должны сказать,
* Предпринимателем, то есть распорядителем предприятия. — Ред.
23

что давным-давно было множество писателей, превосходно объяс-
нявших эту мысль. Даже из людей, которых хвалят экономисты
(хвалят, впрочем, больше по непониманию, чем с умыслом),
можно указать довольно многих, представлявших такой вывод.
Мы назовем одного Бентама 14. Думаем, что не трудно найти
такую же мысль и у Рикардо; быть может, отыщется она даже
у Мальтуса; об Адаме Смите нечего и говорить: известно, что
хорошие экономисты считают его страшным еретиком и превоз-
носят только из приличия. Но у всех этих знаменитостей полити-
ческой экономии взгляд, нами изложенный, подавлен исследова-
ниями о частных явлениях, анализ которых составлял главную
их задачу. Только у Бентама средняя цифра прямо и решительно
выставлена, как формула наивыгоднейшего распределения ценно-
стей. Мы упомянули о великих людях политической экономии.
Нам приходит в голову, что все они уже давно умерли; нам при-
ходит в голову спросить, какие открытия сделаны в науке после
них людьми, которые называют себя верными их учениками?
Адам Смит, например, был основателем новой науки: показал
отношение труда к ценности, участие капитала в производстве,
норму вознаграждения за труд, важность разделения труда,
и мало ли каких новых открытий ни сделал он! На нескольких
страницах не перечтешь и десятой части их. Мальтус разобрал
вопрос о народонаселении. Рикардо объяснил вопрос о ренте. Оба
эти открытия послужили основными камнями для экономической
теории. Кто не знает трудов Мальтуса и Рикардо, не может
говорить ни о чем правильным образом. Но интересно было бы
нам знать, какую новую мысль можно найти у кого бы то ни было
из экономистов, славившихся после Мальтуса и Рикардо или
процветающих ныне? Какое открытие в науке сделал Мишель
Шевалье, или Бастиа, или Воловский, или Рошер, или Pay, или
хотя бы даже сам Жан-Батист Сэ? Некоторые из них были люди
умные, например Сэ (впрочем, мы едва ли не сделали ошибку,
употребив множественное число. Кажется, что грех было бы ска-
зать о ком-нибудь из названных нами, кроме одного Сэ, что он
человек с замечательной головой); некоторые из них люди очень
ученые, например Рошер и Pay; некоторые замечательны способ-
ностью болтать легко и изящно, например Бастиа и Мишель Ше-
валье 15; а Воловский считается диковинкою между членами па-
рижского общества экономистов, потому что знает по-немецки.
Но любопытно было бы узнать, что они сделали для развития
науки? Жан-Батист Сэ ввел политическую экономию во Франции
и прекрасно популяризировал мысли, открытые англичанами, —
заслуга великая, но заслуга перед французской публикой, а не
перед наукой. Мишель Шевалье хорошо описал Северо-Американ-
ские Штаты и отлично доказал, что когда по открытии калифорн-
ских и австралийских россыпей стали добывать золота вдесятеро
больше против прежнего, а количество добываемого серебра не
24

увеличилось, то золото должно понизиться в цене сравнительно
с серебром, — вещи хорошие, что и говорить, — но для науки
нового в них разве немногим больше, чем в книге г. Горлова.
Бастиа писал памфлеты против протекционистов и коммунистов,
и памфлеты очень бойкие, но в них он только рабски развивал
отдельные фразы из своих учителей. Он также, прослышав о воз-
ражениях американца Керн против теории ренты Рикардо, сам
сочинил против нее возражения, как две капли воды сходные
с мыслями Кери, которые лишены всякой основательности; это
тоже похвально, но повторить понаслышке чужие и притом неос-
новательные мысли, не значит еще двинуть вперед науку. Что
еще он сделал? — Да, вот что: несмотря на свою историю с Кери,
он был человек честный — это похвально. Мы едва не забыли
о главном. Он написал «Harmonies économiques» * — в них он
доказывал, что все на земле устроено премудро и промысл на-
правляет все к лучшему, и, на чем свет стоит, бранил Жан-Жака
Руссо. Относится ли это к политической экономии, мы не умеем
решить; но если относится, то должно быть очень полезно для
нее. Воловский перевел Рошера, — труд похвальный, и объяснил,
что крестьян в России надобно освободить без земли, — мысль
тоже хорошая, но не новая после статей г. Бланка 16 и разных
сотрудников «Журнала землевладельцев». Pay в коротеньких
параграфах крупным шрифтом повторил то, что нашел у своих
предшественников, и сделал к этим параграфам длинные примеча-
ния, напечатанные мелким шрифтом, в которых набрал миллионы
мелких фактов, иногда очень любопытных; таким образом, вышла
книга неоцененная для приискивания справок и цитат. Рошер
сделал то же самое с трудолюбием, быть может, еще колоссаль-
нейшим и вдобавок постарался расположить набранные им факты
в хронологическом порядке. Оба они, как видим, компиляторы
очень почтенные, не щадившие ни глаз, ни поясницы для служе-
ния науке. Но где же во всех этих книгах, начиная от Сэ и кон-
чая Рошером, хотя что-нибудь похожее на разрешение чего-ни-
будь, оставшегося нерешенным после Мальтуса и Рикардо?
Ничего такого и не ищите: если вы не читали ни одной из книг
всех этих знаменитых писателей, и в том числе вовсе не знаме-
нитого писателя Воловского, вы остались, быть может, не знаю-
щими некоторых фактов, полезных для соображения, но наверное
не лишили себя ни одной важной мысли, когда прочтены вами
Адам Смит, Мальтус, Бентам и Рикардо.
Теперь мы подумали: какое доверие можно иметь к удовлетво-
рительности теории, ни на шаг не подвинувшейся вперед в течение
целых сорока или сорока пяти лет? Если бы экономисты поду-
мали об этом и, вдобавок, если бы они знали хотя основные
понятия из истории развития наук, они сообразили бы, что, даже
* «Экономические гармонии».—Ред.
25

не вникая в их доктрину, по этому одному признаку можно ре-
шить, что она для нашего времени несостоятельна. Постоянно
имея в виду быть 'назидательными для экономистов, мы просим
у читателя позволения кратко изложить здесь вещи, конечно,
давным-давно ему известные, но, к великому состраданию и смеху
нашему, неизвестные так называемым экономистам.
Начнем с того, что даже предмет, в котором не происходит
никаких изменений, неистощим для науки, и каждый даровитый
наблюдатель открывает в нем новые стороны, не замеченные или
не понятые прежними исследователями. Лучшим примером тому
может служить история и археология классического мира. Источ-
ники для их изучения остаются одни и те же вот уже четыреста
лет. Со времен Петрарки не открыто слишком важных греческих
или римских писателей. Гомер, Геродот, Фукидид, Ксенофонт,
Полибий, Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит, Плиний — все
эти книги с возрождения наук были в руках ученых почти в таком
же виде, в каком имеем их мы. Некоторые новые книги и отрывки
отысканы, — это правда; но все они не доставляют и тысячной
доли нового материала для изучения классической древности по
сравнению с тем запасом сведений, какой представлялся латини-
стам и гелленистам XV века 17. Что же мы видим? Каждое новое
поколение делает новые открытия в понимании жизни древнего
мира. Взгляд на греческую и римскую историю разъясняется,
расширяется с каждым новым десятилетием. Древняя жизнь каж-
дому новому исследователю открывает новые стороны. Каждая
новая книга, доставляющая своему автору известность между
латинистами и гелленистами, богата новыми мыслями.
Разумеется, еще поразительнее перемены, которым быстро
подвергаются науки, занимающиеся предметами, для изучения
которых являются новые материалы. Вспомним об истории древ-
него востока. Что общего в содержании и взгляде на предмет
между книгами, писанными, например, о персидском царстве
тридцать лет тому назад, и теперь, когда изучили зендский язык,
стали читать клинообразные надписи и ближе познакомились
с нынешним востоком? Но еще радикальнее перевороты в воззре-
ниях на предмет, когда не только открываются новые материалы
для его изучения, но и сам он продолжает жить и изменяться.
Возьмем в пример историю какого угодно из нынешних народов
и какое угодно событие в этой истории, например французскую
революцию. В эпоху Наполеона I понимали некоторые стороны
этого события; когда возвратились Бурбоны, она представилась
в новом виде; в июльскую монархию поняли ее гораздо полнее,
чем при Бурбонах и при Наполеоне Г, теперь опять видят, что
взгляд времен Орлеанской династии был далеко не удовлетвори-
телен, и понимают предмет многостороннее и глубже.
Каждому известно, отчего это происходит и почему не может
быть иначе. Жизнь и науки развиваются с каждым поколением.
26

Когда изменились понятия общества от развития жизни и всей
совокупности наук, от этого самого должен уже измениться взгляд
на предмет каждой частной науки, хотя бы этот предмет был
неподвижен и новых материалов к его изучению не было. Когда
прибавились новые материалы, перемена будет еще значительнее.
Но что сказать, когда и самый предмет растет, когда он сам с
каждым годом все полнее объясняет себя развитием новых явле-
ний и сторон своей натуры?
Именно таково дело политической экономии. Мы видим, что
каждое новое издание книги Бёка 18 «О государственном хозяй-
стве древних афинян» было значительным шагом вперед по
сравнению с предыдущим изданием, хотя предмет был мертв и
новых источников к его изучению представлялось мало по сравне-
нию с запасом прежних материалов. А предмет политической
экономии — не древние Афины, а живое общество, и в нем быст-
рее всего остального развивается именно та сфера, которая со-
ставляет специальный предмет политической экономии. Что об-
щего между экономическим бытом Англии или Франции во время
Адама Смита, или хотя бы во время Рикардо, и нынешним поло-
жением дел? Артур Юнг, путешествовавший по Франции всего
70 лет тому назад 19, изображает нам быт, о котором сами эконо-
мисты говорят, что он составляет такую же допотопную картину,
как экономическая жизнь какого-нибудь древнего Египта или
гомеровского Аргоса. Когда мы читаем первые романы Жоржа-
Занда, писанные 25 лет тому назад, или «Пиквикский клуб»
Диккенса, писанный после «Индианы», мы видим, что вся обста-
новка жизни, все экономические отношения сословий изменились
в эти немногие годы. Да что говорить об Англии или Франции?
Посмотрим хоть на себя, идущих очень тихо за другими наро-
дами. И у нас, воротившись через 20 лет в знакомую вам губер-
нию, вы не узнаете ее: купцы не те, и торгуют не так, и не тем
торгуют, и не на тех условиях покупают, как прежде. И помещики
живут не так, не такие имеют доходы, не на такие вещи тратят
их, как прежде. И чиновники переменились, и мужики перемени-
лись, и все не так, и все не то, что прежде.
А какое сравнение между материалами, бывшими в руках
у Адама Смита и у Мальтуса, и нынешними материалами? Адам
Смит не знал даже числа жителей в своем королевстве; Мальтус,
когда писал свои трактат о народонаселении , единственным
достоверным документом о числе рождений и смертей и о при-
были населения имел шведские таблицы. Через 15 лет по издании
книги Адама Смита не было еще известно количество земли, воз-
делываемой в Англии или во Франции. Словом сказать, великие
люди, которым политическая экономия обязана своим нынешним
развитием, не имели в руках и миллионной части тех статистиче-
ских сведений, которыми владеем теперь мы. Надобно прибавить,
что они не имели описаний народного быта и экономических учре-
27

ждений даже в своих странах. Тем больше славы для них, что они
сумели найти так много истин при столь скудных средствах; но
что сказать о положении теории, которая до сих пор не умела
воспользоваться безмерно возросшим богатством сведений? Не-
чего говорить о том, каковы были знания об экономической жизни
отдаленных стран, доступные великим деятелям политической
экономии, если свои собственные земли они с экономической и
статистической стороны едва ли не хуже знали, чем теперь мы
знаем тибетские и туркестанские учреждения. Даже о Германии
и об Испании они имели самое смутное понятие. России они вовсе
не знали. Не далее как 30 лет тому назад никто в целой Англии
не мог понять характера поземельной собственности в Ост-Индии.
Что ж теперь сказать, если кто-нибудь воображает, что тео-
рия, которая могла существовать во время Мальтуса и Рикардо,
сколько-нибудь соответствует нынешнему развитию экономиче-
ской жизни, нынешнему запасу статистических и этнографических
сведений? Вы приходите к господину, который сидит и очень
усердно пишет. Что это вы пишете? опрашиваете вы его. «Я пишу
историю Петра Великого». — Какие же у вас материалы и как вы
смотрите на ваш предмет? — «Я нахожу, что у Голикова не-
сколько устарел слог, но взгляд совершенно правилен, и, соб-
ственно, я только переделываю Голикова по вкусу нынешней
публики» 21. Что вы скажете такому господину? или, лучше ска-
зать, можно ли говорить с таким господином? Это какой-то урод,
какое-то неправдоподобное допотопное чудовище. Но из того,
что он невежда или идиот, что его книги будут заслуживать
только презрение или насмешки, вовсе еще не следует, чтобы
Голиков не был человеком, заслуживающим величайшей похвалы.
Он сделал все, что мог сделать в свое время; но для нашего вре-
мени нужны совершенно иные вещи.
40 лет неподвижности в теории такого предмета, как полити-
ческая экономия! Это нечто неудобомыслимое, неправдоподобное,
невероятное. Какое единственное объяснение может быть такому
нелепому явлению? какое предположение неизбежно вызывается
в уме таким странным фактом? Не в одной политической эконо-
номии, а во всех науках есть школы, остающиеся при окаменелых
теориях. До сих пор пишут исторические книги в духе «Рассужде-
ния о всеобщей истории» Боссюэта; до сих пор есть историки,
например, французской литературы, полагающие, что Корнель
с Расином выше Шекспира, или историки русской литературы,
восхищающиеся Княжниным и Озеровым22. Мы очень хорошо
знаем, что думать о таких школах, и знаем, как объяснять отсут-
ствие замечательных деятелей по таким теориям. Что отжило свой
век, к тому не обратятся живые силы, то будет предметом любви
и насыщения для людей тупых или своекорыстных; около трупа
собираются только коршуны и кишат в нем только черви. Люди
с свежими силами необходимо должны делать что-нибудь новое
28

и свежее. Новиков, издавший словарь русской литературы, был
человек великого ума и благородства 23; но когда занялся исто-
риею русской литературы такой же человек следующего поколе-
ния, Н. А. Полевой, он не стал повторять мнений Новикова,
и хотя продолжал его дело, но во многом прямо противоречил ему
и почти во всем расходился с ним. Когда после Полевого занялся
тем же делом новый человек, Белинский, он опять заговорил
совершенно новое, — и что значит теперь оставаться при мнениях,
которые были хороши 35 лет тому назад, при основании «Теле-
графа» *, мы, к несчастию, видим на брате Н. А. Полевого,
г. Ксенофонте Полевом 24. А ведь и г. Ксенофонт Полевой был
в свое время человеком полезным, писал благородно и вовсе не
глупо. Не дай только бог никому пережить себя, служить посме-
шищем для новых поколений и самому пятнать свое имя и свою
школу.
Мы очень хорошо знаем, что думать, например, о нынешнем
значении теории и деятельности г. Ксенофонта Полевого; знаем,
как понимать его слова, что он и его литературные сподвижники
исключительно защищают чистоту вкуса, здравый смысл и благо-
родство в литературе, и что все люди, которых они порицают,
должны считаться злодеями; мы очень хорошо знаем, как объяс-
нять то явление, что вот уже 30 лет школа, к которой принадле-
жит г. Ксенофонт Полевой, не производила ни одного замеча-
тельного человека. Мы говорим: истинной критики и здравого
взгляда на литературные явления надобно искать в других
школах. Школа г. Ксенофонта Полевого потеряла способность
производить что-нибудь замечательное, потому что отстала от
времени.
То же самое по необходимости предполагаешь и о школе так
называемых экономистов, когда видишь, что она утратила спо-
собность иметь в своих рядах людей великого ума, утратила спо-
собность открывать что-нибудь новое и развивать науку. При
виде такого явления необходимо предполагаешь, что вне ее круга,
вероятно, возникло какое-нибудь новое направление науки, при-
влекающее к себе все свежие силы. Действительно, мы видим, что
все умы, способные открывать в предмете новые стороны, все
гениальные писатели, занимавшиеся экономическими вопросами
после Мальтуса и Рикардо, принадлежат к противникам так на-
зываемых экономистов. Мнения этих гениальных людей во многом
расходятся одно с другим, потому что никогда не может в двух
самостоятельных головах развиться совершенно одинаковый
взгляд: самостоятельные и даровитые люди именно тем отли-
чаются от бездарных и тупых, что у каждого из них есть ориги-
нальность, особенность в образе мыслей. Мы не имеем охоты
говорить, чьих именно мнений мы держимся, и скажем только,
* «Московский телеграф». — Ред.
29

что, читая книги замечательных противников господствующей
школы, вы бываете поражены безмерным превосходством каж-
дого из этих людей над нынешними так называемыми экономи-
стами по отношению к силе ума. Укажем в пример хотя на Си-
смонди, чтобы не говорить о других, более гениальных25. Си-
смонди занимался не одною политическою экономиею. Он, между
прочим, написал многотомную историю Франции. В этой книге
вы находите его человеком бесспорно очень умным и ученым; но,
сравнивая с другими современными ему историками, с Гизо, Огю-
стеном Тьерри, Нибуром, вы не видите в нем гениальности: перед
этими действительно великими историками он кажется человеком
второстепенным. Зато какая разница, если вы сравниваете его
«Новые принципы политической экономии» с сочинениями уче-
ников Смита, Мальтуса и Рикардо, — он кажется гигантом по
отношению к ним. Его книга во многом очевидно ошибочна; но
сколько в ней новых, свежих мыслей, какая сила ума, какое бо-
гатство новых фактов, ведущих к новым взглядам, какая в ней
оригинальность и свежесть по сравнению с монотонными произ-
ведениями так называемых экономистов, с этими бесцветными
повторениями произведений Адама Смита, Мальтуса и Рикардо!
Что же надобно думать об умственной силе писателей, перед кото-
рыми кажется гением человек, далеко не имевший силы быть
первостепенным мыслителем в такой науке, которая имела деяте-
лей действительно великого ума? Невольно рождается мысль, что
жалка и мертва та школа, деятели которой ничтожны по уму
в сравнении даже с человеком второстепенного таланта. Мы на-
звали Сисмонди потому, что хвалить его очень удобно; но чита-
тель знает, что между противниками так называемых экономи-
стов он — человек далеко не самый замечательный. Каждый
вспомнит многие имена гораздо более знаменитые. Мы упомянем
из них одно: в «Современнике» недавно была помещена статья
о Роберте Овене. Вот, например, мыслитель действительно вели-
кий. Читатель знает, что у него были сподвижники и остаются
продолжатели, достойные стоять с ним рядом и по гениальности,
и по благородству стремлений 26.
Мы спрашиваем теперь: когда нам представляются в иссле-
довании известного предмета два направления, из которых одно
служит только бесцветным повторением старины, не имеет между
своими деятелями ни одного человека с замечательным умом,
а к другому принадлежат без исключения все люди гениальные,
то в котором направлении мы естественно должны предполагать
ближайшее родство с потребностями времени, наибольшую теоре-
тическую справедливость и практическую благотворность? По-
вторяем наше сравнение: если главою одной школы вы видите
г. Ксенофонта Полевого, а в другой школе таких людей, как
Белинский, — которую из двух школ вы естественно должны
предполагать истинною представительницею науки?
30

Мы не имеем охоты излагать мнения тех людей, которых
считаем истинными представителями экономической науки в наше
время. Мы говорили, что хотим только показать отношение на-
шего взгляда на экономические явления к теории так называемых
экономистов, которых теперь мы имеем право назвать отсталыми
экономистами. Мы перечислили причины, по которым необходимо
предполагать, что их теория неудовлетворительна для нынешнего
времени. Теперь из обстоятельств самого дела мы постараемся
вывести заключение о том, какого характера надобно ожидать от
теории, соответствующей нынешнему положению общества в ци-
вилизованных странах.
Известно, что сущность исторического развития в новом
мире служит как бы повторением того самого процесса, который
шел в Афинах и в Риме; только повторяется он гораздо в обшир-
нейших размерах и имеет более глубокое содержание. Разные
классы, на которые распадается население государства, один за
другим входят в управление делами до тех пор, пока, наконец,
водворится одинаковость прав и общественных выгод для всего
населения. В Афинах мы замечаем почти исключительное преоб-
ладание чисто-политического элемента: эвпатриды и демос спорят
почти только из-за допущения или недопущения демоса к поли-
тическим правам. В Риме является уже гораздо сильнейшая при-
месь экономических вопросов: спор о сохранении общественной
земли, об ограждении пользования ею для всех имеющих на нее
право идет рядом с борьбою за участие в политических правах
и наполняет собою всю римскую историю до самого конца респу-
блики. Лициний Столон и Гракхи имели продолжателей в Марии
и Цезаре. В новом мире экономическая сторона равноправности
достигает, наконец, полного своего значения, и в последнее время
политические формы главную свою важность имеют уже не само-
стоятельным образом, а только по своему отношению к экономи-
ческой стороне дела, как средство помочь экономическим рефор-
мам или задержать их.
В новом мире процесс развития не только обширнее и глубже,
но и многосложнее, чем в классической древности. В Афинах мы
видим только эвпатридов и демос, в Риме только патрициев и
плебеев; в новом обществе мы находим не два, а три сословия *.
Каждое из них имеет свою политическую и свою экономическую
систему. О политических формах мы не будем говорить, а зай-
мемся только характером экономических учреждений. Высшее со-
словие, с экономической стороны, представляется сословием позе-
мельных собственников. При его владычестве господствует теория
приобретения богатств посредством насилия. В отношении к чу-
жим народам эта цель достигается войною, в своей собственной
стране — посредством права владельца на собственность людей,
* Употребляется здесь в смысле «класса». — Ред.
31

населяющих его землю, словом сказать — посредством того, что
в Западной Европе называлось феодальными учреждениями.
Характер этого быта не допускал высокого экономического раз-
вития, потому и экономическая наука была мало развита; но
все-таки те времена имели свою экономическую теорию. Она вы-
ражалась в том, что человеку свободному (свободным человеком,
по-настоящему, был тогда только феодал) не следует заниматься
производством. Он должен быть только потребителем. Масса его
соотечественников и все остальные народы существуют только
для того, чтобы производить для него, а не для себя, предметы
потребления. Обширного научного развития достигла только
одна часть этой системы, называющаяся меркантильной теорией.
Сущность ее состоит в том, чтобы брать у других, не давая им
ничего взамен. В те времена, при слабом развитии кредита, звон-
кая монета, конечно, должна была иметь всю ту важность, какая
ныне принадлежит биржам, банкирам и вексельным оборотам.
Натурально было, что накоплением драгоценных металлов доро-
жили тогда точно так же, как ныне дорожат упрочением и воз-
вышением кредита. Меркантильная система, вытекавшая из поня-
тия «надобно брать, не давая ничего в обмен», натурально,
должна была применять эту идею к драгоценным металлам, и по-
тому говорила, что надобно всячески стараться, чтобы ввоз се-
ребра и золота был как можно больше, а вывоз как можно меньше.
Феодальные учреждения были низвергнуты, когда среднее
сословие достигло участия в государственных правах и по своей
многочисленности, конечно, стало преобладать над высшим, лишь
только было допущено к разделению власти. В Англии среднее
сословие достигло такого положения в половине XVII века,
и только в это время были низвергнуты значительнейшие из
феодальных учреждений *. Благодаря особенному стечению об-
стоятельств, вынуждавшему английскую аристократию к уступ-
чивости, среднее сословие до последнего времени само обращалось
с нею снисходительнее, чем во Франции, потому она сохранила
огромную политическую силу. Соответственно сохранению очень
сильного влияния высшего сословия на политические дела, в Анг-
лии сохранились и феодальные учреждения в значительной сте-
пени. Земля осталась в руках аристократии; аристократы, как
лендлорды, сохранили господство над общественными делами
сельского населения и огромное участие в составе палаты общин,
которая стала верховною властью. По уступчивости аристократии
долго сохранялось фактическое преобладание ее в государстве,
и только после целого века непрерывных маленьких приобретений
все большего и большего участия в делах, среднее сословие дей-
ствительно стало господствовать над ними, хотя юридически
* Важнейшие из феодальных повинностей были отменены при Кром-
веле, и главным условием при возвращении Стюартов было то, чтобы они
признали законность этой экономической реформы.
32

могло господствовать с половины XVII века. К тому времени,
когда среднее сословие приобрело фактический перевес над выс-
шим в государственных делах, то есть к последней половине прош-
лого столетия, относится и возникновение новой экономической
теории, до сих пор пользующейся привилегиею на имя политиче-
ской экономии, как будто она единственная теория экономических
учреждений. Дух ее совершенно соответствует положению сред-
него сословия в обществе и роду его занятий. Среднее сословие
составляют хозяева промышленных заведений и торговцы; потому
важнейшими из экономических явлений школа Адама Смита при-
знает расширение размера фабрик, заводов и вообще промышлен-
ных заведений, имеющих одного хозяина с толпою наемных ра-
ботников, и развитие обмена.
Для отсталых экономистов, которые сами не понимают духа
своей теории, может показаться странным, что мы заботою их
теории ставим не развитие производства вообще, а именно раз-
витие той формы его, успехи которой измеряются расширением
оборотов каждого отдельного хозяина. Читатель, привыкший
наблюдать точные черты явлений, не ограничиваясь отвлеченно-
стями, не составляющими их специальности, легко поймет, почему
мы выразились именно таким образом. Возьмем в пример хлоп-
чатобумажную промышленность, которая справедливо составляет
любимый предмет панегириков отсталой школы. Кто не знает,
что возрастание хлопчатобумажной промышленности состояло
не в увеличении числа хлопчатобумажных фабрик, а в расшире-
нии объема каждой из них? Здесь было бы слишком длинно объ-
яснять, почему такое явление принадлежит всем отраслям про-
мышленности, развивающимся при господстве среднего сословия.
Притом каждому читателю известно, что чем значительнее капи-
тал известного лица, тем меньшими процентами может оно до-
вольствоваться; что чем обширнее размер промышленного заве-
дения, тем дешевле и лучше производство благодаря полнейшему
разделению труда и действию более сильных и совершенных ма-
шин. Итак, мы сказали, что расширение размера промышленных
заведений и развитие обмена составляет главную заботу господ-
ствующей политико-экономической теории. Эта забота совершенно
соответствует положению людей, господствующих над обществен-
ною жизнию в цивилизованных странах. Люди эти, как мы уже
сказали, — хозяева промышленных заведений и купцы. Разу-
меется, дела каждого купца развиваются пропорционально об-
щему развитию торговли, а богатства промышленника возрастают
пропорционально обширности его заведения. Для достижения той
и другой цели могущественнейшим пособием служат биржевые
обороты, банки и банкирские дома, потому их интересы также
чрезвычайно дороги для господствующей теории. Соответственно
этим главным предметам внимания, господствующая экономиче-
ская теория в своем чистом виде почти исключительно занимается
33

вопросами: о разделении труда, как пути, которым расширяются
промышленные заведения, о свободной торговле, о банковых обо-
ротах, об отношении звонкой монеты к бумажным ценностям раз-
ного рода. Успешность занятий банкира, купца и хозяина про-
мышленного заведения зависит не от собственных его потребностей,
а просто от обширности круга людей, требующих его посредниче-
ства или покупающих его произведения. Потому главная забота
каждого из них состоит в том, чтобы расширить свой рынок.
Из этого возникают два противоположные направления:
с одной стороны, потребность мирных отношений со всеми посто-
ронними его ремеслу людьми, нерасположение к войне, затруд-
няющей доступ на иностранные рынки, ведущей к коммерческим
кризисам, с другой стороны, стремление отбить покупателей
у других промышленников, занимающихся тем же делом, как он,
то есть в сущности заменение физической иноземной войны ком-
мерческою междоусобною войною внутри каждого промысла:
в банкирских оборотах — между домами, встречающимися на
одной бирже; в торговле — между купцами одного торгового
округа и одного рода торговли; в промышленности — между
фабрикантами или заводчиками одного рода занятий. Сообразно
этому, господствующая экономическая теория провозглашает вла-
дычество конкуренции, то есть заботы каждого производителя
о том, чтобы подорвать других производителей; но с тем вместе
она доказывает, что благосостояние каждого народа возвышается
от благосостояния других народов, потому что чем богаче они,
тем больше покупают у него товаров. Подобным образом она
доказывает, что чем успешнее идут промыслы в народе вообще,
тем выгоднее для каждого отдельного промысла, для продуктов
которого внутренний рынок становится тем обширнее, чем больше
благосостояния в обществе. Но, проповедуя такую заботливость
об иностранцах и посторонних людях как потребителях, господ-
ствующая политико-экономическая теория не видит возможности
отвратить разорительную междоусобицу производителей, зани-
мающихся одним делом. Соперничество, как орудие этой междо-
усобной войны, принимает между прочим форму спекуляции,
которая постоянно стремится к безрассудному риску и к коммер-
ческому обману; это стремление промышленной и торговой дея-
тельности периодически производит кризисы, в которых погибает
значительная часть произведенных ценностей и во время которых
подвергается страшным страданиям масса, живущая заработною
платою. Но такой характер производства и торговли неизбежен
при нынешнем экономическом устройстве, когда производство
находится под властью хозяев и купцов, благосостояние которых
зависит не от потребления, а просто только от сбыта товаров из
своих рук; при таком порядке дел производство рассчитывается
не по истинной своей цели, а только по одному из посредствую-
щих фазисов. Политическая экономия, замечая неизбежную связь
34

спекуляций и коммерческих кризисов с нынешним порядком дел,
выставляет их вещами неизбежными и неотвратимыми.
Из трех элементов, участвующих в производстве ценностей,
недвижимая собственность и в особенности земля принадлежит
высшему классу, не участвующему прямым образом в производ-
стве; оборотный капитал вносится в производство средним клас-
сом, так называемыми антрепренёрами, мануфактуристами, за-
водчиками и фермерами; труд почти весь совершается простым
народом, который в политическом отношении до сих пор служил
только орудием для среднего и высшего сословий в их взаимной
борьбе, не сохраняя постоянного независимого положения в поли-
тической истории. Среднее сословие, естественно, придает наи-
большее значение тому элементу производства, которым владеет
само. Сообразно этому, господствующая теория выставляет ин-
тереснейшим элементом производства оборотный капитал, дока-
зывая, что без него невозможно успешное приложение труда
к материи, то есть земля останется непроизводительной, а работ-
ники не найдут себе занятия. Но с высшим сословием средний
класс, несмотря на взаимную борьбу, находится в отношениях
более приязненных, нежели с простым народом. Во-первых, если
средний класс еще не совершенно уничтожил всякую самобыт-
ность в высшем сословии и не совершенно поглотил его в себе,
если все еще должен вести с ним борьбу, то уже очень хорошо
чувствует, что имеет решительный перевес в ней; с каждым годом
во всех странах средний класс торжествует экономические победы
и часто наносит политические поражения своему сопернику. Вы-
игрывающий и побеждающий, натурально, расположен быть сни-
сходительным к изнемогающему противнику, близкую смерть
которого предвидит. Кроме того, банкиры, купцы и мануфакту-
ристы имеют с высшим сословием много личных связей; они равны
ему по богатству, ведут одинаковый образ жизни, встречаются
в одних и тех же салонах, сидят рядом в театрах; почти все лица
одного сословия имеют родственников и приятелей в другом; и,
наконец, это слияние дошло уже до того, что множество лиц,
принадлежащих по происхождению к высшему сословию, заня-
лись промышленной деятельностью, а множество лиц среднего
сословия обратили часть своих движимых капиталов в недвижи-
мую собственность. Все эти обстоятельства чрезвычайно смяг-
чают враждебность среднего сословия против высшего; но еще
сильнее действует в том же смысле существенная одинаковость
их положения в деле распределения ценностей при нынешнем по-
рядке. Мы видели противоположность их отношений к производ-
ству: собственник-феодал пользуется рентой и получает, ничего
не давая в обмен; купец и хозяин промышленного заведения при-
обретают богатство посредством обмена: они покупают один
предмет и продают другой, берут сырой материал и возвращают
обработанный продукт, меняют товары на деньги, меняют кредит
35

lia деньги и на товары, дают простолюдину деньги, покупая его
труд. В этом отношении между антрепренёром и собственником
большая разница. Но сходство между ними то, что часть ценно-
стей, поступающая к собственнику без обмена или остающаяся
в руках антрепренёра после обмена, далеко превышает своим
размером то количество ценностей, какое производится в этом
обществе трудом одного семейства или, точнее говоря в эконо-
мическом смысле, трудом одного работника. Фабрикант, получаю-
щий, например, в Англии тысячу фунтов ежегодного дохода, при-
надлежит к самым мелким фабрикантам; а между тем для произ-
ведения прибыли в тысячу фунтов нужен труд десяти и двадцати
работников. Таким образом, по распределению ценностей обще-
ство распадается на два разряда: экономическое положение
одного из них основывается на том, что в руках каждого из его
членов остается количество ценностей, производимое трудом мно-
гих лиц второго разряда; экономическое положение людей вто-
рого разряда состоит в том, что часть ценностей, производимых
трудом каждого из его членов, переходит в руки лиц первого
разряда. Очевидно, каково должно быть отношение интересов
между этими разрядами: один должен желать увеличения, а дру-
гой — уменьшения и приведения к нулю той части ценностей,
которая переходит от лиц второго разряда к лицам первого. Эта
общность интересов высшего и среднего сословия по отношению
к массе служит самым твердым залогом снисходительности про-
мышленников к собственникам. Сообразно этой мирной основе,
лежащей под оболочкою враждебности, господствующая теория
признает экономическое достоинство собственности, как наслед-
ственного факта, который дает право на часть производимых
ценностей без всякого деятельного участия в производстве их
со стороны собственника. Тот факт, что известное лицо получило
известную недвижимую собственность, уже вменяется этому лицу
в заслугу, за которую оно должно получать постоянное возна-
граждение, называемое рентой. Уступая такую привилегию недви-
жимой собственности, принадлежащей главным образом высшему
сословию, средний класс, натурально, должен был выставлять
делом совершенно необходимым подобную же выгоду от простого,
бездеятельного обладания движимою собственностью (деньгами
и кредитными бумагами), принадлежащею главным образом ему
самому. Сообразно этому, господствующая теория принимает не-
избежность процентов и доказывает, что человек должен счи-
таться очень полезным членом экономического общества, когда,
получив движимый или недвижимый капитал, проводит свою
жизнь как потребитель, не принимая деятельного участия в про-
изводстве, и видит свой капитал не уменьшающимся; она говорит,
что рента и проценты имеют свойство содержать собственника
или капиталиста без убытка для общества, хотя бы он только
потреблял, а сам не производил ничего. При таких понятиях об
36

участии собственности и оборотного капитала в производстве,
конечно, не очень много места остается в теории на долю труда.
Мы видели, что в политической жизни простой народ до сих пор
служил только орудием для высшего и среднего сословий, не имея
прочного самостоятельного значения; точно так и господствую-
щая экономическая теория смотрит на труд, принадлежность про-
стого народа, только как на орудие, которым пользуются для
своего увеличения собственность и оборотный капитал. Мы ви-
дели, что высшее и среднее сословия имеют в распределении цен-
ностей прямой интерес уменьшать долю труда, потому что их
собственную долю составляет сумма продуктов, за вычетом части,
отдаваемой труду; точно так и теория говорит, что продукты дол-
жны принадлежать владельцам собственности и оборотного капи-
тала, а работникам может быть выдаваема на продовольствие
лишь такая часть из производимых ими ценностей, какая будет
найдена возможной по интересам собственности и оборотного ка-
питала, под влиянием соперничества.
Последователи господствующей системы могут быть недо-
вольны таким изложением характера своей теории; но читатель,
знакомый с их сочинениями, видит, что все черты, нами исчис-
ленные, действительно принадлежат этой теории. Определить
сущность ее, по нашему мнению, очень легко: эта теория выра-
жает взгляд и интересы капиталистов, ведущих промышленные
и торговые дела и отчасти уже сделавшихся владельцами недви-
жимой собственности, а вообще проникнутых снисходительностью
к побеждаемому врагу, феодальному сословию, которое оказы-
вается их союзником в вопросе о распределении ценностей. Тео-
рия самих феодалов выражала интересы людей, совершенно чуж-
дых производству и понятию обмена; потому мало найдется в ней
пригодного для экономических потребностей общества, и мы со-
вершенно согласны с отсталыми экономистами в том, что мер-
кантильная система была ошибочна в своих основаниях. Этого
нельзя сказать о теории отсталых экономистов. В ней есть эле-
менты совершенно справедливые, и для того чтобы получить
теорию, удовлетворяющую истинным условиям общественного
благосостояния, нужно только со всею точностью развить основ-
ные идеи, из которых выходит господствующая система, но кото-
рые или не хочет она развивать, или подавляет примесью враж-
дебных с ними понятий.
Мы видели, что господствующая теория соответствует по-
требностям среднего сословия, существенную принадлежность
которого составляет оборотный капитал и которое источником
своих богатств имеет участие в производстве. При таком основа-
нии теория капиталистов должна была начать анализом поня-
тий производства и капитала. Результатом анализа был вывод,
что всякая ценность создается трудом и что самый капитал
есть произведение труда, Нужно не бог знает какое глубокое
37

знакомство с философскими приемами, чтобы видеть, к чему при-
водит развитие этих положений. Если всякая ценность и всякий
капитал производятся трудом, то очевидно, что труд есть един-
ственный виновник всякого производства, и всякие фразы об
участии движимого или недвижимого капитала в производстве слу-
жат только изменениями мысли о труде, как единственном произ-
водителе. Если так, то труд должен быть единственным владель-
цем производимых ценностей. Вывода, нами представленного, ко-
нечно, не хотят принять отсталые экономисты, но он необходимо
следует из основных понятий о ценности, капитале и труде, най-
денных Адамом Смитом. Нет ничего удивительного, если резуль-
тат принципа не был замечен тем мыслителем, который высказал
принцип: в истории наук самое обыкновенное явление то, что
у одного человека недостает силы и открыть принцип, и последо-
вательно развить его; по принципу разделения труда, принимае-
мому отсталыми экономистами, так и должно быть. Одни люди
кладут фундамент, другие — строят стены, третьи — кладут
крышу и уже четвертые отделывают дом так, чтобы он был при-
годен для жилья. Адаму Смиту тем легче было не предвидеть
логических последствий найденного им принципа, что в те времена
у сословия, которому принадлежит труд, не было, ни в Англии,
ни во Франции, никаких стремлений к самостоятельному истори-
ческому действованию и оно было в тесном союзе с средним со-
словием, с владельцами оборотного капитала, пользовавшимися
помощью простолюдинов для своей бооьбы с высшим сословием.
Это были времена, когда Вольтер и Даламбер покровительство-
вали Жан-Жаку Руссо; когда откупщик Эльвесиус был амфитрио-
ном всех прогрессистов 27. Адам Смит был в сущности учеником
французских энциклопедистов; и как они воображали, что народу
не нужно ничего иного, кроме тех вещей, которые были нужны
для буржуазии, и как народ сам не замечал еще тогда, что его
потребности не во всем сходны с интересами среднего сословия,
шедшего тогда во главе его на общую борьбу против феодалов,
так и Адам Смит не заметил разницы между содержанием своей
теории, соответствовавшей экономическому положению среднего
сословия, с основным своим учением о труде как источнике вся-
кой ценности. То были времена, когда требования среднего со-
словия выводились из демократических принципов и оживлялись
мыслями, говорившими о человеке вообще, а не о торговце, фаб-
риканте или банкире.
Читателю известно не хуже нас, что с той поры положение
дел изменилось. Возьмем в пример историю Франции. В 1789 году
ученики Монтескье подавали руку ученикам Руссо и аплодиро-
вали парижским простолюдинам, штурмовавшим Бастилию.
Через несколько лет они уже составляли заговоры для восста-
новления Бурбонов. Во время реставрации они опять соединились
на некоторое время с народом для низвержения воскресавшего
38

феодализма, но с 1830 года разрыв стал окончательным и безвоз-
вратным 28. В 1848 году среднее сословие постоянно действовало
заодно с аристократиею. В Англии разрыв не до такой степени
заметен для поверхностного наблюдателя, потому что победа
среднего сословия над феодалами еще не так полна, и оно при-
нуждено было прибегать к помощи простого народа при прове-
дении парламентской реформы в 1832 году и при уничтожении
хлебных законов в 1846-м. Но и в Англии мы видим, что
работники составляют между собой громадные союзы 29 для само-
стоятельного действования в политических и особенно экономиче-
ских вопросах. Партия хартистов * иногда примыкает к парла-
ментским либералам и крайние парламентские либералы бывают
иногда ораторами простонародных требований если не в эконо-
мическом, то в политическом отношении. Но, несмотря на эти
союзы, среднее сословие и работники издавна держат себя, уже
и в Англии, как две разные партии, требования которых раз-
личны. Открытая ненависть между простолюдинами и средним
сословием во Франции произвела в экономической теории ком-
мунизм. Английские писатели утверждают, что после Овена ком-
мунизм не находил значительных представителей в их литературе,
и это отсутствие смертельной вражды между теоретиками соот-
ветствует отсутствию непримиримой ненависти между англий-
скими работниками и средним сословием. Но если английские
экономисты не находят в своей литературе современных мысли-
телей, подобных Прудону 30, то в практике промышленные союзы
(Trade's Unions) работников представляют очень много соответ-
ствующего теориям, которые у французов называются коммуни-
стическими. В Англии, где не любят давать громких имен вещам,
эти союзы подвергаются упреку в коммунистических стремлениях
только при особенных случаях, каковы, например, колоссальные
отказы от работы для принуждения фабрикантов к повышению
заработной платы. При взгляде на дело более спокойном, чем
во Франции, могут в английской литературе сохранять, благодаря
своему спокойному тону, название экономистов, верных системе
Адама Смита и Рикардо, такие писатели, идеи которых, если бы
выражены были на французском языке с полемическою горяч-
ностью, подвергли бы своих авторов проклятию всех так назы-
ваемых экономистов Франции. Замечательнейший из этих анг-
лийских писателей, без особенного шума вводящих в науку новые
взгляды, — Джон Стюарт Милль. Мы никак не думаем, чтобы
его теория была вполне удовлетворительна. Он человек бесспорно
очень замечательного ума и безмерно выше всех французских эко-
номистов; но ум его силен только в логическом развитии подроб-
ностей. Он превосходно разъясняет частные истины, но создать но-
вую систему, дойти до поверки основных принципов и пополнить
* Чартистов. — Ред.
59

их он не в состоянии. Он говорит, например, что все возраже-
ния экономистов против коммунизма не выдерживают кри-
тики; а между тем он только исправляет и дополняет в частных
случаях ту теорию, односторонность которой доказана писателями,
по его собственным словам, неопровержимыми в сущности своих
мыслей. Почему же он не перестроил всю теорию с самых основа-
ний? Очевидно, у него нет силы отделить сущность новых мыс-
лей от их полемической и декламаторской формы, перевести фран-
цузское ораторство на холодную теоретическую речь и согласить
новые мысли со старыми. Во всяком случае политическая эконо-
мия у него далеко не похожа по своему духу на то, что называется
политической экономией у отсталых французских экономистов.
Мы говорили, что у французских экономистов, следовавших
за Жаном Батистом Сэ, нельзя найти ни одной свежей мысли,
что их сочинения содержат только бесцветное повторение мыслей,
высказанных Адамом Смитом, Мальтусом и Рикардо. Но каким
бы раболепным переписчиком старых книг ни был новый писатель,
он никак не может остеречься от влияния некоторых мыслей,
принадлежащих его собственному времени; потому у французских
экономистов та теория, верность которой думают они соблюсти,
представляется с искажениями двойного рода. Адам Смит и Ри-
кардо, когда писали свои произведения, вовсе не думали о комму-
нистических теориях, которые во время Смита не существовали,
а во время Рикардо казались невинною шуткою, не обращавшею
на себя ничьего серьезного внимания. Нынешний французский
экономист, которому каждая блуза, встречаемая на улице, пред-
ставляется символом коммунизма, грозящего разрушением фран-
цузскому обществу, который был несколько раз в пух и прах
побит Прудоном, осмеявшим его, выставившим его перед публи-
кой за идиота и невежду, — французский экономист не может ни
одной буквы написать, не думая о коммунизме. Как победить
этого ненавистного врага? Он сам не одарен такими умствен-
ными силами, чтобы составить теорию, которая удовлетворяла
бы его желанию опровергнуть коммунизм; он может только пере-
писывать старую теорию. Но при этом он вычеркивает из нее все,
что, по его мнению, может служить подтверждением коммуниз-
му: он искажает и определения, и факты, чтобы предохранить сво-
их читателей от коммунистической заразы; особенно отличался
в этом Бастиа. Адам Смит или Рикардо ужаснулись бы, увидев
себя в его переделках. Но с тем вместе французский экономист
не в силах разобрать, что в его собственной голове засели разные
клочки коммунистических теорий, и среди искаженного повторе-
ния мыслей, например Адама Смита, вы вдруг находите страницу,
от которой так и веет коммунизмом, впрочем, также искаженным *.
* В пример укажем на определение ценности у Бастиа. Он страшно ра-
тует против Прудона и, сам того не замечая, принимает определение, дан-
ное Прудоном, только уродует его так, что вместо внутренней ценности
40

Французские экономисты, вклеивающие в свои книги все
больше и больше страниц из коммунистической теории, нимало
не сообразных с общим направлением сочинений, показывают
невозможность охранить прежнюю теорию от новых идей. Ан-
глийские экономисты, и особенно Милль, прямо говорят о необ-
ходимости переделать ее, хотя и не имеют сил для исполнения
такой задачи. Но из их переделок и вставок можно видеть, в ка-
ком направлении следует искать полной переделки. Мы попробуем
представить краткий очерк теории, которая рождается из после-
довательного, логического развития идей Адама Смита о труде,
как о единственном производителе всякой ценности. Читатель,
конечно, не будет удивлен, если наши определения будут иногда
отличаться от определений, обычных для отсталой экономической
школы.
Надобно начать с разъяснения понятий о труде производи-
тельном и непроизводительном. Производительным трудом мы
называем тот, результатом которого бывают продукты, нужные
для благосостояния человека; непроизводительным — тот, ре-
зультатом которого не увеличивается благосостояние. Очевидно,
что тут многое зависит от того, чье благосостояние ставится ме-
рилом производительности. Воровство — очень производительный
промысел для ловкого вора; но благосостояние общества не уве-
личивается от воровства, потому для него это дело непроизво-
дительно, с каким бы усердием, и ловкостью, и прибылью ни
велось ворами. Политическая экономия, если имеет претензию на
имя науки, конечно, должна рассматривать предмет с общей точки
зрения, иметь в виду выгоды общества, нации, человечества,
а не какой-нибудь частной корпорации. Потому производитель-
ным трудом называем только такой, продуктами которого воз-
вышается благосостояние общества. Благосостояние может воз-
вышаться только при расчетливости, а расчетливость находит
убыточным всякое дело, которым отнято время и силы от дру-
гого, более выгодного дела. Например, если плотник, который
может получать один рубль в сутки, займется мастерством, при-
носящим только восемьдесят копеек, он поступит нерасчетливо
и займется работою, убыточною для него. Чтобы видеть, какого
рода труд может считаться выгодным для общества, то есть
производительным, надобно знать положение и потребности об-
щества. Известно, что потребности человека разделяются на необ-
ходимые и прихотливые. Если, например, иметь за обедом мясо
составляет потребность действительную, то иметь мясо, припра-
вленное трюфелями, есть уже прихоть. Список первых сущест-
(valeur en usage) выходит у него меновая ценность (valeur en échange);
перепутав эти вещи, он начинает излагать теорию обмена услуг таким обра-
зом, что можно только удивляться, как он сам не заметил ее несообразности
ни с его собственными намерениями, ни с самыми простыми понятиями
о внутренней ценности и об издержках производства.
41

венных потребностей человека не очень длинен; в наших клима-
тах для здоровья необходимо: довольно просторное и опрятное
жилище, хорошее отопление, теплая одежда и пища, которая бы
своим питательным достоинством равнялась пшенице и мясу.
Итак, пока все члены общества не имеют удовлетворения этим
первым потребностям, труд, обращаемый на производство пред-
метов, служащих на удовлетворение потребностей более изыскан-
ных и менее важных для здоровья, употребляется нерасчетливо,
убыточно, непроизводительно. Положим, например, что в изве-
стном обществе не все имеют крепкое и теплое платье; положим,
что на производство такого платья для одного человека на целый
год нужно десять рабочих дней или, оценяя каждый день в один
рубль серебром, годичная ценность удовлетворительного платья
составляет 10 руб. сер. Положим, что это общество состоит из
ста человек и употребляет на производство платья 1000 рабочих
дней. Теперь, если один из членов этого общества будет носить
такое платье, что станет расходовать на него 50 руб., это значит,
что труд для удовлетворения его потребности одеваться занимает
в обществе 50 рабочих дней. Это значит, что на производство
одежды для остальных членов общества остается только 950 дней,
между тем как нужно было бы 990 дней, чтобы одеть их удовле-
творительным образом. Ясно, что первая потребность некоторых
членов общества не будет удовлетворена надлежащим образом,
что они будут нуждаться в платье. Из этого надобно заключить,
что работники, употребившие 50 дней на изготовление платья,
трудились непроизводительным для общества образом, хотя бы
и получили за свой труд надлежащее вознаграждение. Их труд
имел направление, невыгодное для общества, и из 50 рабочих
дней, употребленных ими на этот труд, 40 дней составляют чи-
стую потерю для общества.
Из этого надобно выводить такое правило: весь труд, употре-
бленный на производство продуктов, стоимость которых выше
другого сорта тех же продуктов, удовлетворительного для здо-
ровья, надобно называть непроизводительным при настоящем
положении общества, когда некоторые из членов его еще имеют
недостаток в продуктах, необходимых для здорового образа
жизни. Каждая индейка, покупаемая в Петербурге за 3 руб. сер.,
отнимает у общества пуд говядины, потому что ее производство
взяло столько же времени, сколько бы нужно для произведения
пуда говядины. Каждый аршин сукна, ценою в 10 руб. сер., от-
нимает у кого-нибудь теплую шубу, потому что на производство
этого аршина сукна потрачено время, которое было бы доста-
точно для производства простой, но теплой шубы.
Господствующая экономическая теория очень близка к подоб-
ному воззрению, но никак не умеет достичь до того, чтобы ясно
сознать его. Она запутывается в соображениях, которые имеют
какой-то меркантильный характер. Деньги, обмен, плата за услугу,
42

удовлетворительность вознаграждения для работавших, — эти
второстепенные понятия затемняют для нее коренную сущность
дела, а сущность дела состоит просто вот в чем: нация, имеющая
известное число людей, способных к работе, располагает извест-
ным числом рабочих дней. Каждый рабочий день, употребленный
на удовлетворение прихоти или роскоши, пропал для производ-
ства продуктов, удовлетворяющих первым потребностям. Если
нация употребляет половину своего рабочего времени на произ-
водство предметов роскоши, — а предметами роскоши надобно
назвать все те, которые не идут на удовлетворение первых по-
требностей или хотя идут на удовлетворение их, но имеют стои-
мость, превышающую ценность производства другого сорта тех
же предметов, удовлетворяющего условиям гигиены, — если на-
ция употребляет половину своего рабочего времени на производ-
ство предметов роскоши, когда не удовлетворены надлежащим
образом первые потребности всех ее членов, она расточает поло-
вину своего времени непроизводительным образом, она посту-
пает подобно человеку, который стал бы голодать половину дней,
чтобы иметь роскошный стол в другие дни, который тратил бы
на перчатки половину своего дохода и мерзнул бы зимою без
теплой одежды.
Если хотите, вся сущность новой теории заключается в та-
ком взгляде на различные роды экономической деятельности. Все
остальное служит в ней или развитием этого основного требова-
ния, вовсе не чуждого и прежней теории, или определением
средств для того, чтобы приблизиться к его исполнению.
Само собою разумеется, что средств этих нужно искать в по-
рядке распределения ценностей. Если я имею средства платить
40 рублей в зиму за абонемент кресла в опере, никто не запретит
мне нанимать это кресло, и какое мне дело до того, что труд,
употребленный на производство ценностей в 40 рублей, потре-
бляемых мною на мое развлечение в течение нескольких вече-
ров, — какое мне дело до того, что этот труд, употребленный на
вещи более необходимые, доставил бы приличную одежду или
приличное жилище каким-нибудь людям, которые теперь терпят
лишения? Моя совесть так же спокойна, как тогда, когда я кладу
в чашку кусок сахара, произведенного трудом невольников: не я,
так другой занял бы это кресло, купил бы этот сахар, и не сме-
шон ли я буду, если я стану отказывать себе в невинном или
даже благородном удовольствии для каких-то абстрактных по-
нятий о труде и времени?
Действительно, теория трудящихся (так будем называть мы
теорию, соответствующую потребностям нового времени, в про-
тивоположность отсталой, но господствующей теории, которую
будем называть теорией капиталистов) главное свое внимание
обращает на задачу о распределении ценностей. Принцип наи-
выгоднейшего распределения дан словами Адама Смита, что
43

всякая ценность есть исключительное произведение труда, и пра-
вилом здравого смысла, что произведение должно принадлежать
тому, кто произвел его. Задача состоит только в том, чтобы от-
крыть способы экономического устройства, при которых исполня-
лось бы это требование здравого смысла.
Тут мы встречаем дикое, но чрезвычайно распространенное
понятие об отношениях естественности и искусственности в
экономических учреждениях. Как, вы хотите преобразовывать
экономическое устройство искусственным образом? говорят по-
следователи теории капитала. Вы теоретически придумываете
какие-нибудь планы и хотите строить по ним общество? — Это
искусственность. Общество живет естественною жизнью и все
должно совершаться в нем естественно. Публика, состоящая из
людей, не имеющих ясного понятия ни об искусственности, ни об
естественности, громким хором повторяет: да, они хотят нару-
шать естественные законы. О, какие они безумцы!
Обыкновенно называют естественным экономическим поряд-
ком такой, который входит в общество сам собою, незаметно, без
помощи законодательной власти и держится точно так же. Опре-
деление прекрасное, — только жаль, что ни одно важное эконо-
мическое учреждение не подходит под него. Например, введение
свободной торговли вместо протекционной системы, конечно, со-
ставляет, по мнению отсталых экономистов, возвращение к есте-
ственному порядку от 'искусственного. Каким же образом оно
происходит? Правительство, убеждаемое теоретическими сообра-
жениями ученых людей, объявляет уничтоженным прежний вы-
сокий тариф и велит повиноваться распоряжениям нового низ-
кого тарифа. Только правительственная власть заставляет ману-
фактуристов, враждебных новому тарифу, терпеть его; если бы
они имели силу, они готовы были бы собрать войско, овладеть
таможнями и поставить в них свою стражу, которая собирала бы
высокие пошлины с одних товаров и запрещала ввоз других.
Величайшее торжество естественности составляет, по мнению эко-
номистов, отмена хлебных законов в Англии. Но ведь она также
была произведена по предварительному плану, составленному
Кобденом и его товарищами, была произведена парламентским
актом, и много лет новый порядок вещей поддерживался только
беспрестанными, упорными объявлениями законодательной вла-
сти, что она не потерпит никаких попыток к восстановлению преж-
него порядка. Уничтожение навигационного акта 31, возвратившее
свободу морской торговле между Англией и другими странами,
экономисты также назовут возвращением от искусственности к
естественности; но и оно было произведено также, в исполнение
теоретических соображений, решением законодательной власти,
и английские судохозяева до сих пор так неистовствуют против
свободы, данной иностранным флагам, что если бы не правитель-
ственная защита новому учреждению, оно было бы уничтожено,
44

завтра же. Таким образом, признаком естественности вовсе не
должно считаться то, что для ее водворения не нужны ученые
теории или законодательные распоряжения. Никакая важная но-
вость не может утвердиться в обществе без предварительной тео-
рии и без содействия общественной власти: нужно же объяснить
потребности времени, признать законность нового и дать ему
юридическое ограждение. Если мы захотим в чем бы то ни было
важном обходиться без этого, мы просто не имеем понятия об
отношении общества и его учреждений к человеческой мысли и
к общественной власти. Нет ни одной части общественного уст-
ройства, которая утвердилась «бы без теоретического объяснения
и без охранения от правительственной власти. Возьмем вещь
самую натуральную: существование семейства. Если бы европей-
ские законы не определяли семейных отношений, могло ли бы ут-
вердиться наше понятие, например, о единоженстве или о праве на-
следства? Различие в праве наследства, существующее между
нациями равно образованными, доказывает важность законода-
тельных определений в этих вопросах. В чем же заключается
действительный смысл понятий о естественности, как о чем-то не-
зависимом от законодательных постановлений? Он заключается
в том, что законы для своей прочности и благотворности должны
быть сообразны с потребностями известной нации в известное
время. В противном случае законы оставались бы бессильны и
недолговечны. Таким образом, законодательное определение
вовсе не служит нормою естественности; может называться есте-
ственным такое учреждение, которое ограждено законами, и мо-
гут называться неестественными такие учреждения, которые
также ограждены законами. Дело состоит только в том, сооб-
разны ли будут законы с потребностями нации.
Это говорит здравый смысл и беспристрастие; но не то гово-
рят эгоистические интересы. У чехов есть превосходная древняя
песня о суде Любуши. Она относится к тому времени, когда
чехи были еще язычниками, но уже начали чувствовать немецкое
влияние. По старому чешскому обычаю, который был у всех сла-
вян, недвижимая собственность оставалась в общем владении
сыновей. В крайних случаях, при невозможности мирных отно-
шений между братьями-сонаследниками, допускался ровный раз-
дел между всеми сыновьями. Вот умер на «Кривой Отаве» вла-
делец, как видно, очень важный и богатый. Двое сыновей его
не могли поладить между собою в вопросе о наследстве. Дело
доходит до княжны, она созывает народный сейм для его реше-
ния. Что нам делать с братьями? опрашивает она:
Вадита се круто мезу собу (о дедине отне);
Будета им оба в едно власти,
Чи се разделита ровну меру? —
«Ссорятся они жестоко между собою (из-за поместий отцов-
45

ских); будут ли они ими оба заодно владеть, или разделятся
ровной мерой?» Сейм отвечает:
Будета им оба в едно власти, —
«Должны они оба ими заодно владеть». Едва услышал это
решение старший брат, Хрудош, он встал. «Тряслись у него от
ярости все члены; махнул он рукой, заревел, как дикий бык: горе
птенцам, к которым залезет змея! горе мужчинам, которыми
управляет женщина! Мужчинами должен управлять мужчина;
старшему сыну по справедливости должно отдать поместье.
Встану Хрудош от Отаве Криве,
Трясехусе яростю вси уди;
Махну руку, зарве ярим ту рем:
«Горе птенцем, к ним-жь се змия внори,
Горе мужем, им же жена владе!
Мужу власти мужем эаподобно,
Первенцу дедину дати правда!»
Экономисты не любят нераздельного владения, но еще меньше
одобряют они право первородства; а между тем Хрудош находит
натуральным и справедливым, чтобы старший сын получал все
поместье. Точно так во всех делах и вопросах; каждый называет
естественным то, что сообразно с его выгодами: североамерикан-
ские плантаторы находят естественным, чтобы черная раса была
в невольничестве у белой; английские землевладельцы находили
естественным, чтобы английское земледелие охранялось пошли-
нами от иностранного соперничества; банкиры находят естествен-
ным такой порядок, по которому они владычествуют над денеж-
ным рынком; мануфактуристы находят естественным, чтобы
фабрика имела хозяина, в пользу которого шли бы выгоды пред-
приятия; я могу находить естественным, чтобы публика покло-
нялась мне за мои статьи; г. Горлов может находить естествен-
ным, чтобы его книгу называли очень хорошей: что сказать обо
всех этих претензиях? Обо всех одинаково надобно сказать, что
личный интерес облекает иллюзиею естественности все дела без
разбора, которые для него выгодны.
С этой точки зрения наука, которая должна быть представи-
тельницею человека вообще, должна признавать естественным
только то, что выгодно для человека вообще, когда предлагает
общие теории. Если она обращает внимание на дела какой-нибудь
нации в отдельности, она должна признавать естественными те
экономические учреждения, которые выгодны для этой нации,
то есть, в случае разделения между интересами разных членов
нации, выгодны для большинства ее членов. Если так, то совер-
шенно напрасно говорить о естественности или искусственности
учреждений, — гораздо прямее и проще будет рассуждать только
о выгодности или невыгодности их для большинства нации или
для человека вообще: искусственно то, что невыгодно. Заменять
46

точный термин другим, произвольно выбранным, значит только
запутывать смысл дела.
Мы старались найти смысл во фразах о естественности, ко-
торая будто бы должна служить необходимой принадлежностью
экономических учреждений, и, наконец, успели найти точку зре-
ния, с которой эти фразы могут казаться не совершенным пусто-
словием; но точка зрения, нами найденная, — чисто субъектив-
ная, производимая иллюзиею личной выгоды. Нет надобности
говорить, что наука не должна смотреть на предметы таким обра-
зом; она должна стараться понимать их в том виде, какой они
действительно имеют, а не в таком, какой обыкновенно придается
им страстями. Теперь спросим каждого, имеющего хотя какое-
нибудь понятие о законах природы, может ли что-нибудь на свете,
важное или неважное, происходить неестественным образом?
Действие не бывает без причины; когда есть причина, действие
непременно будет; все на свете происходит по причинной связи.
Это известно каждому школьнику. Связь причины и действия
естественна и неизменна; ничего противного ей не может слу-
читься, все требуемое ею непременно должно произойти. После
этого, кажется, ясно должно быть, что неестественного ничего
никогда в мире не было и не будет. Финикийцы приносили своих
детей в жертву Молоху; это они делали очень дурно; но если вы
разберете их понятия, то есть их суеверия, то вы увидите, что
дело это было для них совершенно естественно, что люди с та-
кими понятиями не могли не бросать своих детей в огонь для
умилостивления Молоха. Отчего же у них были такие дикие по-
нятия? Опять-таки, разберите их историю, и вы увидите, что
им естественно было иметь такие понятия. Феодальный рыцарь
убивал и грабил еврея, да и не только еврея, а всякого, не при-
надлежащего к рыцарскому обществу, с таким же спокойствием
совести, как вы пьете чашку чая. В его положении, с его поня-
тиями естественно было ему поступать и чувствовать таким об-
разом. То положение общества, которым произведены были та-
кие понятия и поступки, возникло также самым естественным
образом. Судя по этому, очень легко угадать, что скажут о ны-
нешнем естественном порядке дел наши потомки.
Впрочем, нет надобности этому естественному порядку дел
ждать мнений потомства, чтобы услышать приговор себе. Каково
бы ни было положение и понятия общества, все-таки тем же
самым естественным путем являются в нем или отдельные лица,
или целые сословия, которые судят о делах не по временным и
местным преданиям и предупреждениям, а просто по здравому
смыслу и по чувству справедливости к человеку вообще, а не к
рыцарю или вассалу, не к фабриканту или работнику. Каким
путем развивается в них сознание о правах человека вообще, без
всяких подразделений, — все равно; в иных производится оно
высоким развитием мысли; таков, например, был Мильтон,
47

провозглашавший свободу совести во времена смертельной религи-
озной вражды, когда честные пуритане и бесчестные иезуиты оди-
наково думали, что должны казнить друг друга. Иногда это
сознание развивается невыносимостью личного положения; так
родился средневековый припев, который повторялся крестья-
нами на всех европейских языках, от английского и французского
до польского и чешского: «когда Адам пахал, а Ева пряла
шерсть, не было тогда рабов» 32. Задолго до уничтожения раб-
ства был произнесен над ним этот приговор, и стоит только сде-
лать ряд вопросов, чтобы получить суждение о нынешнем есте-
ственном порядке вещей. Мы не будем предлагать этих вопросов;
они приходят в голову каждому, в ком есть искра человеческого
чувства, или кто подвергся несправедливости, или кто терпит
лишения. Мы скажем только, что все естественно: и хорошее, и
дурное. Естественность — не рекомендация.
Зато и искусственность тоже не должна служить ни порица-
нием, ни похвалою, потому что ни к одной мысли, ни к одному
действию даже отдельного человека, не только к какому-нибудь
плану, принимаемому многими людьми, или к какому бы то ни
было учреждению, обнимающему многих людей, эпитет неесте-
ственности или искусственности не может относиться на точном
научном языке. Вы скажете, например, что какой-нибудь жеман-
ный франт говорит искусственным языком, делает искусственные
ужимки. В житейском языке, в котором слова имеют условный
смысл и в котором, например, выражение «ваш покорнейший
слуга» означает просто «я кончил свое письмо», — в житейском
языке почему и не выразиться таким образом? Но если вы хотите
говорить языком науки, вы не имеете права сказать, чтобы франт,
делающий нелепые ужимки, держал себя искусственно; по его
понятиям об изяществе манер, он естественно должен делать та-
кие ужимки; а его понятия естественно получили такой характер
от его воспитания и от его отношений к обществу. Само собою
разумеется, что о таких пустых вещах, как ужимки какого-ни-
будь франта, смешно и глупо выражаться научным языком; но
в ученых книгах о таких важных вещах, как экономические учре-
ждения, говорить языком, не соответствующим научной точности,
значит также поступать тлупо и, позвольте прибавить, значит
поступать недобросовестно. Извинять подобные выражения
можно только отсутствием философского образования; потому
они, конечно, извинительны, например, для Бастиа, который в
знаменитом споре о даровом кредите обнаружил совершенное
незнакомство с самыми элементарными приемами и терминами
гегелевской диалектики. Мы не говорим, чтобы гегелевская диа-
лектика была хороша; мы только думаем, что человек, не имею-
щий понятия о таком важном факте, как, например, Гегелева фи-
лософия, не может считаться просвещенным человеком, и стано-
вится смешон, когда принимается рассуждать об ученых пред-
48

метах. И /вот этакой господин полюбил слово естественность и
вздумал клеймить словом искусственность все, что ему не нрави-
лось. И вот господа экономисты с восхищением схватились за
эти слова; это не делает чести их ученому образованию.
Как в истории общества каждый последующий фазис бывает
развитием того, что составляло сущность предыдущего фазиса,
и только отбрасывает факты, мешавшие более полному проявле-
нию основных стремлений, принадлежащих природе человека,
так и в развитии теории позднейшая школа обыкновенно берет
существенный вывод, к которому пришла прежняя школа, и раз-
вивает его, отбрасывая противоречившие ему понятия, несообраз-
ность которых не замечалась прежнею теориею. Мы видели ос-
новные идеи, до которых дошла теория капиталистов: наивыгод-
нейшее положение производства то, в котором продукты труда
принадлежат трудившемуся; наивыгоднейшее распределение цен-
ностей то, в котором часть каждого члена общества, по возмож-
ности, близка к средней цифре, получаемой из отношения массы
ценностей к числу членов общества. Мы видели, что теория тру-
дящихся, принимая эти основные идеи, точнейшим образом раз-
вивает понятие о производительном труде и говорит, что труд,
обращенный на производство продуктов, не соответствующих на-
стоятельнейшим потребностям человеческого организма, должен
в нынешнее время считаться непроизводительным, пропадающим
для общества; мы говорили, что средств к развитию производи-
тельного и к уменьшению непроизводительного труда новая тео-
рия ищет в учреждениях, которыми давалось бы наивыгоднейшее
для общества распределение ценностей. Дух этих учреждений
легко определится, если мы сообразим экономические качества
лиц, интересам которых должна удовлетворять новая теория.
Важнейшее различие между лицом, вносящим в производство
труд, и лицом, которому принадлежит капитал, определяется
следующими чертами: в производстве трудящийся действует
только собственными силами, между тем как капиталист распола-
гает силами многих лиц; в распределении ценностей трудящийся
не может иметь более того, что произведено им самим, а капита-
лист приобретает сумму ценностей, производимую трудом мно-
гих; цель производства для трудящегося есть потребление произ-
веденных ценностей, а для капиталиста — сбыт их в другие руки
для выигрыша через обмен. Мерилом производства для трудя-
щегося служат надобности его собственного потребления (если
труд в один день доставлял бы ему все, что нужно для потребле-
ния в целую неделю, он стал бы трудиться только один день в
неделю), а мерилом производства для капиталиста служит только
размер сбыта.
Таким образом, трудящийся не находится к другим лицам,
занимающимся тою же работою, во враждебном отношении, как
капиталист. Он может только желать, чтобы в других промыслах
49

производилось больше, но не имеет интереса желать, чтобы умень-
шилось производство других трудящихся, занимающихся тем же
промыслом, как он. Ныне, когда трудящийся не имеет самостоя-
тельности, подчинен расчетам и оборотам капиталиста, этот су-
щественный характер отношения к другим трудящимся затем-
няется соперничеством между работниками для получения ра-
боты. Но вникнем в чувства и рассмотрим круг деятельности тех
трудящихся, которые работают самостоятельно, — мы увидим,
что для них, даже при нынешнем порядке распределения ценно-
стей, нет интереса действовать во вред другим трудящимся того
же промысла. Представим себе, например, русскую или француз-
скую деревню, в которой у каждого домохозяина есть свой уча-
сток земли и которая лежит в таком глухом месте, что наемных
земледельческих работников нельзя там найти *. Представим, что
экономический округ, к которому принадлежит эта деревня,
имеет самый малый объем, хотя бы даже только одну милю в
поперечнике. Представим, что он населен очень мало; все-таки
эта квадратная миля будет иметь несколько сот человек населе-
ния. Предположим сохранение нынешнего определения продаж-
ной цены не по стоимости производства, а по отношению между
запросом и предложением. Все-таки разорение соседа не может
принести никакой выгоды земледельцу этой деревни: для продо-
вольствия жителей нужен земледельческий труд нескольких десят-
ков семейств, и устранение одного или двух из числа земледель-
цев нисколько не поднимет цены на хлеб. Когда было, например,
пятьдесят семейств, производивших по десяти четвертей хлеба,
производство было 500 четвертей. Если Ивану удалось разорить
Петра и осталось только 49 производителей, количество хлеба
уменьшилось только на одну 50-ю долю, и цена его не могла по-
выситься от этой ничтожной перемены. Иван, не имея наемных
работников, не может производить хлеба больше прежнего, и,
продавая порежнему 10 четвертей по прежней цене, не найдет
себе никакой выгоды от разорения Петра. Конечно, дело иное,
если б разоренный поступил к нему в наемные работники: тогда
он увеличил бы свое производство и получил бы больше выгоды;
но тогда он занял бы уже положение капиталиста, и это показы-
* Экономисты, с обыкновенной своей проницательностью, обратятся на
выражение «глухая местность» и скажут, что предполагаемый нами быт воз-
можен только при неразвитости экономического быта. Действительно, ра-
ботник при нынешнем порядке дел может сохранять самостоятельность
только в тех местах и промыслах, которые не охвачены биржевым коммер-
ческим духом. Но читатель знает, что теория трудящихся именно к тому и
стремится, чтобы дух спекуляции, то есть отчаянного риска, заменился ду-
хом производительного труда, который расчетлив и потому враждебен спе-
куляции. Через несколько строк мы скажем, каким образом выгодная сто-
рона нынешнего производительного развития сохраняется и даже усили-
вается в теории трудящихся с устранением убыточной своей стороны,
то есть направления к рискованному и непроизводительному труду.
50

вает нам, каким образом и по какому расчету возникает особен-
ный класс капиталистов. Но читатель заметит, что возникнове-
ние капиталиста основывается на разорении другого человека,
то есть на предварительной потере некоторого количества цен-
ностей, находившихся в обществе. Теория, дух которой мы опре-
деляем теперь, стремится именно к тому, чтобы предотвратить
всякую потерю ценностей; а из этого следует, что если она мо-
жет найти средства для своей цели, то и превращение Ивана в
капиталиста не будет допускаться экономическим порядком, ею
излагаемым.
Итак, трудящийся, пока остается трудящимся, не имеет вы-
годы себе в подрыве людей, занимающихся тем же производ-
ством, как он. Число рук, требуемых каждым производством, так
велико, что цена продуктов не может изменяться от происков,
направленных против того или другого человека, трудящегося в
этом производстве. Даже при нынешнем порядке мы видим, что
земледельцы, имеющие свое хозяйство, проникнуты взаимным
доброжелательством; между ними нет соперничества в том виде,
какое существует между фабрикантами, торговцами или боль-
шими фермерами. В чем же может состоять конкуренция по тео-
рии трудящихся, если она не имеет в ней стремления подорвать
друг друга, какое принадлежит ей в теории капиталистов? Она
просто состоит в выгоде производить наибольшее количество
продуктов в данное время. Выгода капиталиста требует увели-
чивать число своих покупателей, то есть при данном размере
рынка отбивать покупателей у своих соперников. Выгода трудя-
щегося требует наработать побольше в каждый день. Из этого
мы видим, что по ней сохраняют всю свою привлекательность
средства к усовершенствованию производства. Трудящийся не
хуже капиталиста должен чувствовать выгодность усовершен-
ствованного инструмента, если трудится в свою пользу. Разница
только в том, что выгода, приносимая этим усовершенствованием,
производится различным образом по отношению к другим лю-
дям, занимающимся тою же отраслью производства: выгода, по-
лучаемая трудящимся, остается его выгодою и только; выгода,
получаемая капиталистом, происходит из подрыва других.
До сих пор мы говорили о ходе дел при нынешнем порядке.
Но для того, чтобы изложить дело яснее, надобно отбросить по-
нятие денег и говорить только о продуктах, как делает и господ-
ствующая экономическая теория. Представим себе общество, для
удовлетворения нуждам которого потребно в год 1000 пар платья,
производимых трудом 6000 рабочих дней; считая по 300 рабочих
дней в году, мы видим, что производством платья должны зани-
маться 20 человек. Представим себе, что ни один из этих 20 че-
ловек не находит выгоды или возможности расширить свое про-
изводство на счет других. Должен ли будет он и при таком по-
рядке дел желать усовершенствований в производстве платья?
51

Он производит 50 пар платья и на каждую пару употребляет
6 рабочих дней. Выгодно ли будет для него введение какого-ни-
будь нового инструмента, сокращающего работу на одну треть?
Разумеется, выгодно. Тогда он произведет свои 50 пар платья,
по 4 дня на каждую пару, не в 300, а только в 200 дней, и 100
дней будет у него выиграно. Он может употребить их на отдых
или на какое-нибудь новое занятие, для которого общество до
сих пор не имело времени.
Читателю могут показаться совершенно излишними эти рас-
суждения. Может ли в здоровой голове родиться мысль о том,
что усовершенствование производства, то есть сокращение труда,
бывает приятно человеку только тогда, когда служит ему сред-
ством приобрести себе новых покупателей, и перестанет казаться
ему приятным и выгодным, если число покупателей останется у
него прежнее? Да, трудно вообразить себе такую нескладицу,
но экономисты с важностью провозглашают ее, когда уверяют,
что соперничество в нынешнем своем виде необходимо для усо-
вершенствования производства. Им кажется, будто человеку хлеб
вкусен бывает только тогда, когда отнят у другого.
Не имея причин зложелательствовать друг против друга,
трудящиеся не имеют побуждений держаться каждый особня-
ком. Напротив, они имеют прямую экономическую необходимость
искать взаимного союза. Почти каждое производство для своей
успешности требует размеров, превышающих рабочие силы од-
ного семейства. Капиталист не нуждается в союзе с другими,
потому что располагает силами множества людей. Трудящийся,
располагая силами только своей семьи, должен вступать в това-
рищество с другими трудящимися. Это для него легко, потому
что нет ему причины враждовать против них. Таким образом,
форма, находимая для производства теорией трудящихся, есть
товарищество.
Тут мы опять встречаем возражение, забавность которого
может быть сравнена только с самодовольствием, с каким эко-
номисты повторяют его, как будто бы неопровержимый аргумент.
Дело, имеющее одного хозяина, идет успешнее, нежели дело, про-
изводимое товариществом, говорят они. Это возражение до того
несообразно с сущностью вопроса, что может свидетельствовать
только о рутинной тупости, лишенной способности понимать но-
вые идеи, или о недобросовестности, нагло рассчитывающей на
незнакомство большинства публики с сущностью дела.
Во-первых, можно отдавать предпочтение одной форме дела
над другою только тогда, когда обе формы возможны при дан-
ных условиях дела. Например, можно спорить о том, что выгод-
нее для английского лендлорда: делить свою землю на крупные
или на мелкие фермы. Но невозможно рассуждать в Англии о
том, должен ли лендлорд сам быть фермером, или отдавать свою
землю в аренду. При условии английской жизни и при обшир-
52

ности поместий, лендлорду невозможно быть самому своим фер-
мером. Потому, хотя с абстрактной точки зрения собственнику
выгоднее самому возделывать свою землю, но в Англии преоб-
ладает отдача ферм внаймы, и ратовать против такого стремле-
ния английских лендлордов — вещь совершенно напрасная, пока
остаются нынешние обычаи и нынешнее распределение поземель-
ной собственности. Точно так, все равно, выгоднее ли ведется
дело одним хозяином или товариществом, если трудящиеся имеют
стремление и выгоду быть самостоятельными: самостоятельность
в производстве возможна для них только при форме товарище-
ства, потому возражать против стремления их теории к товари-
ществу в производстве — дело совершенно напрасное. Если вам
угодно опровергать эту форму, доказывайте, что трудящиеся не
должны иметь стремления к самостоятельности. А если вы не
хотите говорить этого, потому что говорить это значило бы
отвергать свободу труда, объявлять себя защитником несамо-
стоятельности труда, защитником крепостного состояния и раб-
ства, вы не имеете логического основания для возражений против
товарищества.
Мы не знаем, выгоднее ли шла бы постройка железных дорог,
если бы эти предприятия принадлежали отдельным хозяевам,
а не акционерным компаниям; экономнее ли было бы управление
построенными железными дорогами, если бы каждая дорога при-
надлежала одному хозяину. Но дело в том, что железная дорога
не может быть построена иначе, как акционерным обществом
(если не строится государством); это дело превышает силы от-
дельного капиталиста. Итак, спрашивается только: выигрывает
ли общество через постройку железных дорог, нужны ли они? —
Да. Могут ли они быть строимы отдельными капиталистами? —
Нет. После этого всякая речь о сравнительной выгодности строе-
ния железных дорог отдельными капиталистами, а не товарище-
ствами капиталистов, становится пустословием. Так точно мы
спрашиваем: выигрывает ли трудящийся, если приобретает само-
стоятельность в труде, должен ли он хотеть, чтобы все продукты
его труда оставались в его руках? — Да. Каждый неизбежно же-
лает своей выгоды, и общество не может не выигрывать, когда
выигрывает вся масса населения, которая состоит из трудящихся.
Могут ли трудящиеся достичь этой цели иначе, как посредством
товарищества в производстве? — Нет. После этого всякая речь
о выгодах одиночного хозяйства над товариществом становится
пустословием.
Теория трудящихся имеет полное право говорить, что не при-
нимает возражения о выгодах одиночного хозяйства, как возра-
жения, не применяющегося к сущности данных положений. При
каком порядке дел производство идет успешнее: при рабстве или
при свободе? Я этого не знаю и не хочу знать; я знаю только,
что рабство противно врожденньгм стремлениям раба, что свобода
53

соответствует им, и потому я говорю, что производство должно
иметь форму свободы. На какой фабрике больше производится
продуктов: на фабрике, принадлежащей одному хозяину-капи-
талисту, или на фабрике, принадлежащей товариществу трудя-
щихся? Я этого не знаю и не хочу знать; я знаю только, что
товарищество есть единственная форма, при которой возможно
удовлетворение стремлению трудящихся к самостоятельности,
и потому говорю, что производство должно иметь форму това-
рищества трудящихся.
Мы говорим: все равно, увеличивается или уменьшается
успешность производства через заменение рабства свободой и
одиночного хозяина товариществом трудящихся, — все равно,
потребности человека заставляют утверждать, что самостоятель-
ность трудящихся, даваемая только формою товарищества, вы-
годнее для общества, нежели хозяйство отдельного капиталиста,
как свобода выгоднее рабства для общества. Но как при свободе
успешнее идет и самое производство, точно так же при форме
товарищества оно должно итти успешнее, «ежели при хозяйстве
отдельного капиталиста.
Одну из причин этого мы видели, когда говорили об общем
принципе производства, указываемом самою теориею капитали-
стов: успешность производства пропорциональна энергии труда,
а энергия труда пропорциональна степени участия трудящегося
в продуктах; потому наивыгоднейшее для производства положе-
ние дел то, когда весь продукт труда принадлежит трудящемуся.
Форма товарищества трудящихся одна дает такое положение дел,
потому должна быть признана формою самого успешного произ-
водства.
Другая причина заключается в направлении производства,
в характере продуктов, на которые будет обращен труд. Мы ви-
дели, что производительным трудом должен называться только
тот, который обращен на производство предметов нужных, —
таких предметов, потребление которых одобряется расчетливо-
стью и благоразумием. С точки зрения трудящихся, такие про-
дукты — вещи, удовлетворяющие необходимейшим потребностям
человеческого организма. Пусть каждый рабочий день произво-
дит ценностей на один рубль. Пусть для благосостояния трудя-
щегося с его семейством нужно потребление ценностей первой
необходимости на 200 рублей в год. Пусть общество состоит из
100 человек трудящихся. Пусть в этом обществе 40 человек за-
няты производством продуктов роскоши. Тогда для производ-
ства предметов первой необходимости остается 60 трудящихся.
Они производят по 1 руб. в 300 дней — всего на 15 000 рублей
продуктов первой необходимости, то есть для потребления каж-
дого трудящегося производится ценностей только на 150 рублей,
между тем как для его благосостояния нужно 200. Ясно, что
трудящиеся должны нуждаться.
54

Самостоятельность трудящихся имеет тот экономический
смысл, что они трудятся для собственного потребления. Потому,
пока не достаточно продуктов первой надобности для их потреб-
ления, они не займутся производством других продуктов. Поло-
жим, что форма товарищества уменьшает успешность их труда,
так что в рабочий день производится ценностей только на 70 ко-
пеек. Но зато все 100 трудящихся работают над производством
предметов первой необходимости, и в каждый день производится
их на 70 руб., а в 300 дней на 21 000. Ясно, что каждый трудя-
щийся будет иметь предметов первой необходимости на 210 руб.,
когда для благосостояния нужно только 200. Ясно, что общество
трудящихся имело бы избыток даже при предполагаемом умень-
шении успешности труда, тогда как прежде оно терпело нужду
даже при предполагаемой большей успешности его.
Это значит вот что: если из двух работников только один
занят, например, земледелием, а другой — производством бронзо-
вых украшений, то общество и в том числе они скорее подверг-
нутся недостатку хлеба, нежели когда оба они заняты производ-
ством хлеба, хотя бы, работая оба над производством хлеба, они
производили только по 10 четвертей, а при занятии одного про-
изводством бронзовых украшений — другой оставшийся при зем-
леделии производил по 15 четвертей в год. Во втором случае, при
работе более успешной, общество имеет только 15 четвертей хле-
ба, а в первом случае, при работе даже менее успешной, оно
имеет 20 четвертей.
Но мы видели, что успешность труда в каждый рабочий день
должна не уменьшиться, а увеличиться; потому избыток, произ-
водимый формою товарищества, должен быть гораздо более зна-
чителен.
Есть еще третья причина большей успешности труда при
форме товарищества. Мы видели, что мерилом производства для
трудящегося служит не сбыт продуктов, а надобность собствен-
ного потребления. Потребление имеет в себе элемент постоян-
ства, которого лишен сбыт. Вы можете наверное рассчитывать,
сколько хлеба нужно для известного семейства на неделю, на
месяц, на год; обед должен быть и ныне, и завтра. Не то в во-
просе о сбыте: ныне на бирже требуются сотни тысяч четвертей
хлеба или тюков хлопчатой бумаги, через неделю не потребуется,
быть может, ни одной четверти, ни одного тюка. Сбыт не идет
размеренным шагом, как потребление; он вечно находится в лихо-
радочных пароксизмах, и крайняя энергия сменяется в нем совер-
шенным бессилием. К довершению гибельности, невозможно
заблаговременно предусматривать ни времени, ни продолжитель-
ности этих перемен, ни интенсивности каждой из них. Потому
производство капиталиста подвержено беспрерывным застоям,
а весь экономический порядок, основанный не на потреблении,
а на сбыте, подвержен неизбежным промышленным и торговым
55

кризисам, из которых каждый состоит в (потере миллионов и де-
сятков миллионов рабочих дней. Эти кризисы, эта »насильствен-
ная утрата рабочего времени невозможна при производстве,
мерилом которого служит потребление. Пусть производство
капиталиста, основанное на сбыте, может бежать с быстротой
Ахиллеса; пусть производство товарищества трудящихся идет
с (медленностью черепахи; но мы еще в детстве узнали, что че-
репаха, шедшая безостановочно, опередила Ахиллеса, который,
с изумительною быстротою сделав несколько шагов, садился и
терял даром время.
Если мы сообразим все эти обстоятельства, дающие перевес
производству под формою товарищества трудящихся над произ-
водством отдельного капиталиста, если мы вникнем в громадную
силу каждого из этих обстоятельств и подумаем, в какой громад-
ной пропорции должна возрастать она от дружной помощи двух
других обстоятельств, то мы должны будем оказать, что степень
возвышения, которую должна произвести в благосостоянии обще-
ства эта форма, далеко превосходит все ожидания, к каким мы
способны теперь, при нашем рутинном понятии об идеале обще-
ственного благосостояния. Как самые жаркие проповедники унич-
тожения феодальных учреждений остались со всеми своими
панегириками призываемому новому веку далеко ниже действи-
тельности, которую принес он людям, так и мы теперь, какого бла-
госостояния ни ожидали бы от формы товарищества между трудя-
щимися, не в силах вообразить себе ничего равного высокому
благосостоянию, которое произведет она в действительности.
Думая о том, что люди, называющиеся учеными, воображаю-
щие себя доброжелательными и честными, напрягают все свои
силы, чтобы пустозвонными декламациями и тупыми возраже-
ниями, не идущими к делу, задержать реформу столь благотвор-
ную, мы не можем не иметь к ним того чувства, которое человек,
желающий улучшений в жизни, имеет к обскурантам и ретрогра-
дам. Они говорят о своей добросовестности, об искренности
своих убеждений. Но разве огромное число всяких вообще обску-
рантов не состоит также из людей добросовестных? Мало того,
чтобы быть человеком честным; нужно также думать о том, что-
бы не отстать от потребностей века в своем образе мыслей. Тяжко
грешит против общества тот, кто воображает, что не нужно ему
проверять понятий, бог знает как и бог знает когда зашедших
к нему в голову и принадлежащих положению общества, далеко
не похожему на нынешнее. Но если таково наше мнение о так
называемых экономистах, то читатель видел, что мы вовсе не
подвергаем безусловному осуждению теорию Адама Смита и
Рикардо, которой они до сих пор продолжают держаться. Нам
кажется, что отличие новой теории от этой устарелой состоит
только в том, что новая теория, овладевая существенными выво-
дами старой, развивает их с полнотой и последовательностью,
56

которых не могла достигать прежняя теория. Прежняя теория
провозглашала товарищество между народами, потому что бла-
госостояние одного народа нужно для благосостояния других.
Новая теория проводит тот же принцип товарищества для каж-
дой группы трудящихся. Прежняя теория говорит: все произво-
дится трудом; новая теория прибавляет: и потому все должно
принадлежать труду; прежняя теория говорила: непроизводи-
тельно никакое занятие, которое не увеличивает массу ценностей
в обществе своими продуктами; новая теория прибавляет: непро-
изводителен никакой труд, кроме того, который дает продукты,
нужные для удовлетворения потребностей общества, согласных
с расчетливою экономиею. Прежняя теория говорит: свобода тру-
да; новая теория прибавляет: и самостоятельность трудящегося.
Мы все говорили только о духе экономического порядка, тре-
буемого теориек) трудящихся, но не говорили о тех способах, ко-
торыми она предполагает достичь своей цели. Если читатель при-
помнит сказанное нами в начале статьи о характере правил, пред-
ставляющих способ исполнения, он не будет ожидать, чтобы мы
предложили какой-нибудь способ, как неизбежный и непремен-
ный. Способ зависит от нравов народа и обстоятельств государ-
ственной жизни его. Англичанину кажется удобным расположе-
ние квартиры в два или три этажа, о чем и не думают другие
народы. Строить его дом по одному плану с русским или фран-
цузским значило бы напрасно тревожить его привычки. Можно
сказать вообще только то, что каждый дом должен быть опря-
тен, сух и тепл. Различных планов для исполнения требований
новой теории находится много, и который из них вы захотите
предпочитать другому, почти все равно, потому что каждый из
них в существенных чертах своих сходен с другими и удовлетво-
рителен, и из каждого легко могут быть удалены те подробности,
которые составляют причину споров между его приверженцами
и защитниками других планов. Экономисты и обскуранты вся-
кого рода, либеральные и нелиберальные, говорят, что всеми
этими планами стесняется индивидуальная свобода. Мы теперь
не можем читать без улыбки такой упрек, потому что припоми-
наем о том, как случалось нам потешаться над ним в изустных
спорах. Мы употребляли военную хитрость такого рода: когда
говорили нам, что теория, нами защищаемая, стесняет индиви-
дуальную свободу, мы спрашивали: о ком же, например, из глав-
ных мыслителей этой теории может сказать это наш противник?
Он называл несколько имен. Мы опрашивали, которое из них
принадлежит самому злейшему стеснителю свободы? Узнав, кто
именно жесточайший тиран, мы говорили, что не можем защи-
щать его, и переменяли разговор. Через четверть часа мы, под
именем плана, составленного собственно нами, излагали теорию
писателя, защищать которого отказывались прежде, и спраши-
рали у нашего противника замечаний о недостатках, какие могут
57

быть в нашем плане; он делал разные замечания, но никогда не
случалось нам слышать в числе их, чтобы изложенный план сте-
снял свободу. Выслушав до конца, мы говорили, обращаясь к
другим собеседникам: «изложенный мною план, в котором г. та-
кой-то, находя всякие недостатки, не нашел стеснительности для
свободы, принадлежит именно тому мыслителю, идеи которого он
называл стеснительными для свободы». После этого защитник
свободы, разумеется, не мог продолжать спора: оказывалось, что
он не имел понятия о том, что осуждал. Это средство очень вер-
ное. Действительно, почти ни один из людей, нападающих на так
называемые утопические планы, не знает хорошенько сущности
ни одного из этих планов. Да и удивительно ли, что экономисты
не имеют отчетливого понятия об идеях своих противников, если
обыкновенно остаются незнакомы хорошенько даже с Адамом
Смитом, которого называют своим учителем?
Пользуясь способом, о котором мы сейчас говорили, мы пред-
лагаем свой план осуществления теории трудящихся, прося чита-
телей обратить внимание на то, стесняется ли свобода этим пла-
ном, который приспособлен к нравам стран, потерявших всякое
сознание о прежнем общинном быте и только теперь начинаю-
щих возвращаться к давно забытой идее товарищества трудя-
щихся в производстве. Надобно сказать также, что в государ-
стве, для которого предназначался этот план, правительство еже-
годно бросает десятки миллионов на покровительство сахарным
заводчикам и оптовым торговцам. Кроме того, оно дает десятки
миллионов взаймы компаниям железных дорог и тратит десятки
миллионов на разные великолепные постройки.
Правительство назначает такую сумму, какая сообразна с
его финансовою возможностью, для первоначального пособия
основанию промышленно-земледельческих товариществ. За эту
ссуду оно получает обыкновенные проценты, и ссуда погашается
постепенными взносами в казну из прибыли товариществ.
Само собою разумеется, что пособия от казны предполагаются
только для ускорения дела. Теперь есть много примеров, что
товарищества основывались без всякой посторонней помощи. Но
если оптовые торговцы и компании железных дорог получают
пособия, то нельзя назвать излишней притязательностью пред-
положение, что трудящийся класс также имеет некоторое право
ожидать от государства такого содействия, которое не будет
стоить ни одной копейки казне: получая проценты и постепенно
возвращая выданный капитал, она тут не жертвовательница,
а просто посредница между биржею и трудящимся классом.
Теперь идея товарищества дело еще новое, и для ее осуще-
ствления нужна некоторая теоретическая подготовленность. По-
тому на первый раз ведение дела поручается человеку, которого
правительство признает представляющим надлежащие гарантии
знания и добросовестности.
58

Приглашаются желающие участвовать в составлении товари-
щества. Число участников в каждом товариществе полагается от
1 500 до 2 000 человек обоего пола; они принимаются в товари-
щество с согласия директора, который отдает предпочтение семей-
ным людям над бессемейными. Таким образом товарищество со-
стоит из 400 и 500 семейств, в которых будет до 500 или больше
взрослых работников и столько же работниц. Как поступили они
в товарищество по своему желанию, так и выходить из него каж-
дый может, когда ему вздумается.
В государстве, к которому относится план, находится среди
полей множество старинных зданий, стоящих запущенными и
продающихся за бесценок. Для товарищества всего выгодней бу-
дет купить одно из таких зданий, поправка которого не требо-
вала бы особенных расходов. Но если оно найдет выгоднейшим,
то можно построить новые здания; словом сказать, дело это ве-
дется совершенно по такому же расчету, как постройка или по-
купка здания для какого-нибудь обыкновенного промышленного
заведения. Надобно только, чтобы при здании было такое коли-
чество полей и других угодий, какое нужно для земледелия по
расчету рабочих сил товарищества.
Разница от обыкновенных фабрик и домов для помещения
работников состоит в том, что квартиры устроиваются с теми
удобствами, какие нужны по понятиям самих работников, кото-
рые будут жить в них. Так, например, квартира для семейного
человека должна иметь число комнат, нужное для скромной, но
приличной жизни. Число квартир устроивается приблизительно
соразмерное с числом желающих пользоваться такими кварти-
рами. Но кому не угодно жить в этом большом здании, тот может
нанимать себе квартиру, где найдет удобным. Обязательного
правила тут нет никакого.
При здании находятся принадлежности, которые требуются
нравами или пользою членов товарищества. По нравам того на-
рода и его потребностям такими принадлежностями считаются:
церковь, школа, зала для театра, концертов и вечеров, библио-
тека. Кроме того, разумеется, должна быть больница.
По архитектурным сметам, то есть по цифрам, точность кото-
рых каждый может проверить, оказывается, что такое здание, со
всеми своими принадлежностями и удобствами, будет стоить та-
кую сумму, что лица, поселившиеся в нем, получат квартиру и
гораздо лучше и гораздо дешевле помещений, в каких живут
ныне. Цена за квартиры полагается такая, чтобы за вычетом ре-
монта капитал, затраченный на здание, давал процент, обычный
в том государстве.
Товарищество будет заниматься и земледелием, и промыслами
или фабричными делами, какие удобны в той местности. Инстру-
менты, машины и материалы, нужные для этого, покупаются на
счет товарищества.
59

Словом сказать, товарищество (находится относительно своих
членов в таком же положении, как фабрикант и домохозяин отно-
сительно своих работников и жильцов. Оно ведет с ними совер-
шенно такие же счеты, как фабрикант с работниками, домохозяин
с жильцами. Нового и неудобоисполнимого тут очень мало, как
видим.
Теперь, когда здание готово и все нужное для работ приоб-
ретено, начинается дело.
Одним из важных экономических расчетов служит то, что
земледелие требует громадного количества рук в недолгие пе-
риоды посева и уборки, а в остальное время представляет мало
занятий. Товарищество должно пользоваться временем как можно
расчетливее, потому во время горячих земледельческих работ все
члены его приглашаются заниматься земледелием, а другими
промыслами и работами занимаются в свободное от земледелия
время. Впрочем, обязательности и тут нет никакой: кто чем хо-
чет, тот тем и занимается. В каждом промысле, для каждого
разряда работников существует та самая плата, какая обычна
для него в тех местах. Какое же средство привлечь все руки к
земледелию, когда оно требует наибольшего числа рук? Товари-
щество знает, что количество работы составляет сущность дела,
потому во время посева и уборки назначает за земледельческую
работу такую плату, чтобы огромное большинство членов его,
занимающихся обыкновенно промыслами, увидело для себя вы-
году обратиться на время к земледелию. Как видим, товарище-
ство держится в этом случае обыкновенных в нынешнее время
средств: оно держится их и во всех других случаях. Работники,
не занимавшиеся до той поры земледелием, на первый год, ко-
нечно, будут пахать или косить хуже записных земледельцев;
но под их руководством исполнят новое дело сносным образом,
а на следующие годы и вовсе привыкнут к нему.
Мы говорили, что каждый занимается тою работою, какую
знал или какую хочет выбрать. Разумеется, однакож, что това-
рищество и в этом случае руководится расчетом. Сапожники,
портные, столяры, конечно, для него нужны, и оно найдет выгод-
ным иметь такие мастерские. Но если бы иной член вздумал за-
няться производством ювелирных вещей, товарищество рассудит,
нужна ли ему такая работа: если нужна, оно заведет ювелирную
мастерскую, если нет, то скажет ювелиру, что когда он непре-
менно хочет заниматься только ювелирством, а не другим чем-
нибудь, то пусть ищет себе работы где ему угодно, а оно, това-
рищество, не может доставить ему мастерской такого рода. На
первый раз этот разбор возможного и невозможного зависит от
благоразумия директора, который набирает членов.
Но власть директора не ограничена только до того времени,
пока записываются поступающие члены; как только состав това-
рищества определился, члены его по каждому 'промыслу выби-
60

рают из своего числа административный совет, согласие которого
нужно во всех важных делах и вопросах, относящихся к этому
промыслу; а все члены товарищества выбирают общий админи-
стративный совет, который постоянно контролирует директора и
выбранных им помощников и без согласия которого не делается
в товариществе ничего важного.
Но вот прошел год; члены товарищества успели достаточно
узнать друг друга и приобрести опытность в том, как ведутся
дела. Власть прежнего директора, назначенного правительством,
становится уже излишней и совершенно прекращается. Со вто-
рого года все управление делами товарищества переходит к са-
мому товариществу; оно выбирает всех своих управителей, как
акционерная компания выбирает директоров. Быть может, опыт
и наклонности членов товарищества указали неудобства некото-
рых определений устава, которым управлялось товарищество в
первый год. В таком случае что же мешает товариществу изменить
их по своим надобностям и желаниям? Конечно, если первона-
чальный директор был человек рассудительный, если он прини-
мал людей в члены товарищества с осмотрительностью, то члены
набрались такие, которые понимают, в чем сущность дела, к ко-
торому они присоединились. Они, вероятно, понимают, что това-
рищество существует для возможно большего удобства и благо-
состояния своих членов, что сущность его состоит в устройстве,
по которому каждый работник был бы свободным человеком и
трудился в свою пользу, а не в пользу какого-нибудь хозяина.
Вероятно также, что эти люди будут люди, а не звери, то есть
не станут забывать, что общество обязано, по возможности, за-
ботиться о сиротах и других беспомощных своих членах; веро-
ятно, они не захотят уничтожить ни школы, ни больницы, видя,
что есть у товарищества достаточно средств для их содержания.
А если так, то они останутся верны духу и цели своего товари-
щества и тогда, когда от них будет зависеть изменять, как им
самим угодно, устав его. А если так, то надобно полагать, что
устав этот они не испортят, а разве усовершенствуют. Что именно
сделают они для его усовершенствования, это уже их дело, а наше
дело только рассказать, какой порядок заводится в товариществе
первоначальным уставом, действовавшим в первый год; одну
часть его, относящуюся к производству, мы изложили; теперь
займемся другою, относящеюся к распределению и потреблению.
Можно, кажется, предположить, что работники, получая от
товарищества обыкновенную плату обыкновенным порядком, бу-
дут работать не хуже обыкновенного. Мы предполагаем, что упра-
влению товарищества едва ли понадобится прибегать к исклю-
чению какого-нибудь члена товарищества за леность; а если
понадобится — что делать!—оно исключит его, как отпускает
фабрикант слишком ленивого работника. Но ленивых работников
будет в товариществе меньше, нежели на частных фабриках:
61

имея, как мы увидим, более прямую выгоду от усердия в работе,
члены товарищества, вероятно, останутся верны общему качеству
человеческой природы, по которому усердие к делу измеряется
выгодностью его, и потому надобно полагать, что работа в това-
риществе пойдет успешнее, чем на частных фермах и фабриках,
где наемные рабочие не участвуют в прибыли от своего труда.
Если у фабриканта остается значительная прибыль, за выче-
том заработной платы и других издержек производства, то ос-
тается она и у товарищества. Одна часть этой прибыли пойдет
на содержание церкви, школы, больницы и других общественных
учреждений, находящихся при товариществе; другая — на уплату
процентов по ссуде из казны и на ее погашение; третья — на за-
пасный капитал, который будет служить, так сказать, застрахо-
ванием товарищества от разных случайностей. (Если товари-
ществ много, этот запасный капитал служит основанием для их
взаимного застрахования от разных невзгод. Когда же возраста-
ние его представит возможность, он также обращается на посо-
бие вновь основываемым товариществам.) За покрытием всех
этих расходов должна остаться значительная сумма, которая
пойдет в дивиденд всем членам товарищества, каждому по числу
его рабочих дней.
Наш устав написан именно в том предположении, что эта
сумма, остающаяся для дивиденда, будет значительна. Почему
мы так думаем? Просто потому, что хозяин частной фабрики
также имеет все расходы, которые мы вычитали из прибыли то-
варищества: он также платит проценты по своим долгам и пога-
шает их, также содержит, если только он человек честный, и цер-
ковь, и школу, и больницу (и надобно заметить, что, чем больше
он тратит на эти учреждения, требуемые понятиями или поль-
зами его работников, тем больше остается у него чистой при-
были); наконец он также застраховывает свою фабрику, — из-
держка, соответствующая образованию запасного капитала в
товариществе, — и за всеми этими расходами у него все еще
остается значительная сумма, которая одна собственно и соста-
вляет его прибыль: он бросил бы свою фабрику, если бы эта
сумма, остающаяся у него в руках, не была значительна. Нет при-
чины полагать, чтобы работа у товарищества шла менее успешно,
нежели у него, а есть причина полагать, что она пойдет успеш-
нее; потому-то и мы говорим, что дивиденд в товариществе будет
значителен.
Этот дивиденд составляет одну сторону выгодности товари-
щества для его членов; он возникает из производства. Другую
сторону выгодности доставляет посредничество товарищества в
расходах его членов на потребление.
Мы уже говорили, что все желающие члены пользуются в
общественном здании квартирами, которые лучше и дешевле
обыкновенных. Точно так же они могут брать, если захотят, вся-
62

кие нужные им вещи из магазинов товарищества по оптовой
цене, которая гораздо дешевле обыкновенной, розничной. Кому,
например, кажется удобным покупать сахар по 20 коп. за фунт,
а -не по 30, как он продается в маленьких лавках, тот может брать
его из магазина товарищества, которое покупает сахар прямо с
биржи, стало быть, имеет его 30-ю процентами дешевле, чем по-
лучается он из мелких лавок. Но, разумеется, кому угодно пла-
тить не 20, а 30 коп. за фунт, тот может покупать его, где ему
угодно. Для людей небогатых главный расход составляет пища.
Кому угодно самому готовить свой обед, может готовить его, как
хочет. Но кто захочет, тот может брать кушанья к себе на квар-
тиру из общей кухни, которая отпускает их дешевле, нежели обхо-
дятся они в отдельном маленьком хозяйстве; а кому угодно, тот
может обедать за общим столом, который стоит еще дешевле,
нежели покупка порций из общей кухни на квартиру.
Нам кажется, что во всем этом нет пока ровно ничего осо-
бенно ужасного или стеснительного. Живи где хочешь, живи как
хочешь, только предлагаются тебе средства жить удобно и де-
шево и кроме обыкновенной платы получать дивиденд. Если и это
стеснительно, никто не запрещает отказываться от дивиденда.
Вот именно этот самый план имеет свойство возбуждать в
экономистах отсталой школы неимоверное негодование своею
ужасною притеснительностью, своим противоречием со всеми
правилами коммерческого расчета, своею противоестественностью
и своим пренебрежением к личному интересу, без которого нет
энергии в труде. Хороший отсталый экономист скорее согласится
пойти в негры и всех своих соотечественников тоже отдать в нег-
ры, нежели сказать, что в плане этом нет ничего слишком дурного
или неудобоисполнимого.
Почему же такая простая и легкая мысль до сих пор не осу-
ществилась и, по всей вероятности, долго не осуществится? По-
чему такая добрая мысль возбуждает негодование в тысячах лю-
дей добрых и честных? Это вопросы интересные. Но ими мы
займемся когда-нибудь в другой раз.

ИЮЛЬСКАЯ МОНАРХИЯ
I
I. Характер Луи-Филиппа. Смерть принца Конде.— II. Процесс мини-
стров Карла X. Открытый разрыв с демократами, потом и с либералами.
Отставка Лафайета и Лафита.—III. Министерство Казимира Перье. Размер
улучшений, произошедших из июльских событий. — IV. Новый элемент
французской истории. Лионское восстание.
Пользуясь выходом в свет первой книги «Мемуаров» Гизо,
мы поместили в «Современнике» очерк политической истории
Франции в эпоху Реставрации 1. Теперь мы хотим воспользо-
ваться второю частью записок Гизо, чтобы представить читате-
лям историю Франции при июльской монархии. Как в статьях
«Борьба партий во Франции в эпоху Реставрации» мы вовсе не
держались книги, издание которой служило для нас только пред-
логом для изложения фактов по совершенно иным источникам
и с точки зрения, диаметралыно противоположной взгляду Гизо,
так и теперь вовсе не Гизо будет нашим руководителем 2. Чита-
тель, знакомый с литературою французской истории, конечно,
назовет наши рассказы почти простым переводом, — мы и не
имеем другой претензии, кроме той, чтобы эти статьи могли
назваться не совсем дурным переводом. Теперь мы считаем из-
лишним распространяться об этом, но со временем удовлетворим
и требованию библиографической точности представлением ци-
тат, от приведения которых ныне уклоняемся только для того,
чтобы не сделать свое изложение чрезмерно тяжелым.
В статьях о Реставрации мы довели рассказ до возведения на
французский престол принца Орлеанского. Мы не будем оста-
навливаться на формальностях, которыми сопровождался пере-
ход власти от Бурбонов к их родственнику. Легкая переделка
конституции, некоторые новые гарантии для свободы печати, не
слишком прочные, — все это само по себе не было делом такой
великой важности, чтобы стоило долго останавливаться над тех-
ническими подробностями произведенных реформ. Те стороны
64

новых учреждений, знание которых будет нужно для объяснения
смысла тех или других событий, будут изложены нами при рас-
сказе об этих фактах. Читатель согласится, что нам нет надоб-
ности рассказывать о новых учреждениях слишком подробно,
если вспомнит, что новое правительство с первого же раза стало
стремиться к тому, чтобы все либеральные переделки прежних
законов остались только на бумаге. Таким образом, мы прямо
начинаем с рассказа о событиях. Ход событий в очень значи-
тельной степени определялся характером нового короля, и через
несколько дней по восшествии на престол Луи-Филиппа 3 произо-
шел случай, очень ясно обрисовывавший ту сторону его харак-
тера, которая привела Францию к лишению свободы, а его соб-
ственную династию повела в изгнание.
Сын Луи-Жозефа Конде, знаменитого предводителя эмигрант-
ской армии, отец герцога Ангьенского, известного своею траги-
ческою смертью, принц Луи-Генрих-Жозеф Конде 4, герцог Бур-
бонский, последний потомок фамилии Конде, был в свое время
храбрым офицером, «о в 1830 году имел уже около 75 лет, и
прежняя отважность заменилась в дряхлом старике боязливо-
стью. Он давно уже не вмешивался в политические дела и тихо
жил в своих громадных поместьях, ценность которых простира-
лась до семидесяти миллионов франков. При известии о ката-
строфе, постигшей Бурбонов, он совершенно растерялся. Он тре-
петал за Карла X, трепетал сам за себя; приближенные напо-
минали ему о прежнем его мужестве, но слабый старик находился
под властью женщины, интересы которой были связаны с выго-
дами орлеанского дома.
Происхождение этой женщины было темно, даже фамильное
имя ее неизвестно с достоверностью; говорят, что она когда-то
играла на Ковент-Гарденском театре; потом жила она с каким-то
роскошным богачом; наконец успела овладеть стариком Конде;
при его посредничестве она успела выйти замуж за барона де-
Фёшера, не знавшего об ее истинных отношениях к принцу. Жен-
щина умная, красивая лицом, соединявшая искательность с над-
менностью, умевшая казаться то нежной, то гордой, баронесса
де-Фёшер умела устроить так, что принц Конде в 1824 году на-
писал завещание, в котором отказывал ей поместья Сен-Лё и
Буасси. Она уже пользовалась и при его жизни доходами с них,
но ей казалось мало этих подарков и огромных сумм, выпрошен-
ных ею у принца. Через несколько времени Конде прибавил в
своем завещании новый подарок ей — Ангьенский лес. Баронесса
беспокоилась за судьбу этих приобретений: она боялась, что до
смерти принца законные наследники, принцы Роганы, заведут
с нею процесс. Она искала опоры своим правам и убеждала гер-
цога Конде усыновить герцога Омальского, бывшего крестником
принца, одного из сыновей Луи-Филиппа. Существуют доку-
менты об этих переговорах, начавшихся в 1827 году. Герцогиня
65

Орлеанская, супруга Луи-Филиппа, писала к баронессе де-Фёшер
письма, в которых благодарила ее за хлопоты об усыновлении гер-
цога Омальского принцем Конде и уверяла ее в своей защите.
Вот один отрывок из этой переписки: «Я очень признательна, —
писала герцогиня баронессе, — за вашу заботливость, и поверьте,
что если я дождусь счастия видеть своего сына усыновленным
со стороны принца Конде, то вы всегда и при всяких обстоятель-
ствах найдете для себя и для всех близких к вам в нас ту опору,
которой требуете; признательность матери служит вам верным
ручательством за то». Но герцог Конде медлил уступить настоя-
ниям баронессы, и тогда герцог Орлеанский присоединил свои
личные убеждения к просьбам баронессы. 2 мая 1829 года Луи-
Филипп написал принцу Конде очень ловкое письмо, в котором
говорил о своей признательности к баронессе де-Фёшер за ее
хлопоты и о том, как приятно будет видеть ему одного из своих
сыновей носящим славное имя Конде. Старик был смущен. Ста-
ринный эмигрант, он не любил Луи-Филиппа, фамилия которого
щеголяла либерализмом. Но он не знал, как сказать, что вовсе
не имеет того желания, за которое благодарит его герцог; он
боялся раздражить и баронессу, через посредство которой при-
носилась ему слишком ранняя благодарность. Притом баронесса
уверяла его, что Карл X и все Бурбоны желают усыновления,
которого она требует. Вот отрывок одного из ее писем: «Король
и королевская фамилия желают, чтобы вы избрали одного из
родственных вам принцев наследником вашего имени и состоя-
ния. Они думают, что я одна мешаю исполнению этого желания.
Умоляю вас, освободите меня от этого тяжелого положения, из-
брав себе наследника. Этим вы обеспечите, мой милый друг,
благосклонность королевской фамилии и менее несчастное буду-
щее для вашей бедной Софии». Принц Конде упрекал баронессу
за то, что она, не спросив его мнения, не разузнав об его наме-
рениях, вступила с герцогом Орлеанским в переговоры о столь
важном деле. Но баронесса продолжала настаивать, говоря, что
только усыновлением герцога Омальского принц может обеспе-
чить ее собственную будущность, и, наконец, устроила свидание
между принцем Конде и герцогом Орлеанским. Ничего решитель-
ного принц Конде не сказал на этом свидании; но герцог Орле-
анский приказал Дюпену старшему, своему поверенному в делах,
приготовить для герцога Конде проект завещания в пользу
принца Омальского. Это поручение, как и все переговоры, оста-
валось в секрете. Но изготовлением завещания значительно об-
легчалось дело: имея готовую бумагу, баронесса де-Фёшер могла
воспользоваться первой благоприятною минутою, чтобы полу-
чить подпись принца Конде. Она продолжала настаивать. Старик
жаловался и сердился. Хлопоты баронессы о завещании лишали
его покоя, и он проводил ночи без сна: «Они хотят моей смер-
ти,— говорил он:—как только получат они то, чего желают,
66

моя жизнь будет в опасности». В своем отчаянии, он, чтобы избе-
жать преследования баронессы де-Фёшер, вздумал, наконец, обра-
титься к великодушию самого герцога Орлеанского. «Дело, зани-
мающее нас, — писал он герцогу 20 августа 1829, — было начато
баронессою де-Фёшер без моего ведома и несколько легкомыс-
ленно; оно чрезвычайно тяжело для меня — вы сами могли это
видеть». Он умолял Луи-Филиппа просить баронессу де-Фёшер,
чтобы она оставила свои требования об усыновлении герцога
Омальского, обещая ему «дать доказательство» своего располо-
жения. Герцог Орлеанский исполнил просьбу: отправился к ба-
ронессе и в присутствии свидетеля, который мог бы передать
его слова принцу Конде, уговаривал ее прекратить свои настоя-
ния. Само собою разумеется, что баронесса де-Фёшер решительно
отказала ему и объявила, что не может не хлопотать в пользу
его сына. Действительно, она продолжала свои хлопоты с таким
усердием, что вечером 29 августа один из приближенных людей
принца, Сюрваль, которому принц уже и прежде жаловался на
свои страдания по делу о завещании, услышал в комнате принца
крики и стоны. Он вошел в комнату. Там были баронесса де-Фё-
шер и принц, опечаленный и раздраженный. «Это страшное, же-
стокое дело!—воскликнул принц. — Приставляют мне нож к
горлу, чтобы принудить меня сделать акт, столь неприятный для
меня!» Он схватил баронессу за руку и продолжал, сопровождая
свои слова соответствовавшими их смыслу жестами: «Ну, что ж?
режьте же мне горло этим ножом, — режьте!» На другой день,
30 августа, принц Конде подписал завещание, по которому делал
принца Омальского своим наследником и завещал баронессе на
10 миллионов франков имущества в поместьях и в деньгах.
Это было ровно за одиннадцать месяцев перед Июльской
революцией. Через несколько времени придворные принца заме-
тили перемену в его отношениях к баронессе: ее имя производило
на него тяжелое впечатление, которого он иногда не мог скрыть.
Он попрежнему выказывал ей нежность, не жалел для нее денег,
но в его нежности к ней заметен был страх. Он не распечатывал
при ней получаемых писем, как делал прежде. Двум из своих
приближенных он сказал, наконец, что хочет предпринять дале-
кое путешествие, и просил их держать этот проект в секрете,
особенно от баронессы де-Фёшер. Время шло, и совершилась
Июльская революция; отец принца Омальского сделался коро-
лем французов. Между тем происходили у него с баронессою
странные сцены. Утром 11 августа Манури, любимый камердинер
принца, вошедши в его спальную, увидел у старика царапину око-
ло глаза. Принц поторопился объяснить ему происхождение раны:
«Повернувшись на кровати, я ударился глазом о столик», — ска-
зал он. Манури заметил на это, что стол ниже кровати и уда-
риться о него нельзя. Через несколько минут Манури, расстилая
ковер в туалетной комнате принца, увидел под дверью потайной
67

лестницы письмо и подал его принцу. Принц очень смутился,
взглянув на письмо, и сказал: «Я не умею хорошо лгать. Я ока-
зал, что ушибся, повернувшись во сне на постели; нет, я хотел
отворить дверь, упал и ударился виском о панель». После того
принц просил Манури, чтобы он ложился спать у дверей его
комнаты. Манури заметил, что прислуга будет говорить об этом,
потому что по ее понятиям принцу натуральнее было бы класть
у дверей своей комнаты другого камердинера, Леконта, который
был рекомендован принцу баронессою де-Фёшер. «Нет, если так,
лучше оставить эту мысль», — отвечал принц.
Через несколько дней принц объявил одному из своих дове-
ренных людей, капитану Шуло, что решился уехать.
25 августа, за два дня до смерти принца, баронесса Фёшер взя-
ла у Ротшильда вексель на Англию в 500 000 франков. На другой
день в девятом часу утра служители принца слышали жаркую
сцену в его комнате между ним и баронессою. Манури, когда во-
шел в комнату, увидел его в страшном расстройстве. Принц велел
подать себе одеколона. Он послал за Шуло, который устраивал
его секретную поездку. Но вечером старик был довольно весел,
играя в вист с баронессою де-Фёшер и двумя придворными. Уходя
спать, он сделал слугам дружеский жест, который удивил их,
показавшись им знаком прощания. Это было вечером 26 августа.
Спальная принца Конде соединялась небольшим коридором
с комнатами, в которых жили разные лица его штата. Некоторые
из них легли спать не раньше двух часов, но они не слышали
никакого шума в спальной. Остальная часть ночи также прошла
совершенно спокойно.
Утром (27 августа 1830) камердинер принца Леконт пошел
в 8 часов к принцу, который накануне приказал разбудить себя
в это время. Он постучал в дверь — ответа не было. Он ушел
и через несколько времени воротился с Бонни, находившимся в
штате принца; они снова постучались: ответа также не было.
Леконт и Бонни, обеспокоенные, пошли сказать об этом баро-
нессе Фёшер. «Услышав мой голос, он будет отвечать», — ска-
зала она и пошла вместе с ними. Но ответа не было попрежнему.
Между тем весь дом уже встревожился. Сошлись слуги. Манури
железным ломом выбил дверь и вошел в спальную принца вме-
сте с Леконтом и Бонни. Ставни, бывшие у окон изнутри, были
затворены, в комнате было очень темно, на камине горела свеча,
но она стояла за экраном, скрывавшим свет. При этом слабом
освещении вошедшие служители увидели голову принца присло-
ненною ко внутреннему ставню одного из окон: фигура старика
имела такое положение, как будто бы он подслушивал, что гово-
рят за окном. Манури поспешно раскрыл ставни другого окна.
Тут увидели, что такое произошло: принц Конде был повешен,
или лучше сказать, прицеплен к задвижке ставня. Все бросились
в спальную. Баронесса де-Фёшер с воплем упала на кресло.
68

Герцог был привязан к задвижке ставня двумя носовыми
платками, связанными в одну веревку. Конец одного платка был
привязан к задвижке, другой платок обвязан около шеи. Но этот
платок, окружавший шею, был связан неподвижным узлом, а не
петлею, которая могла бы удушить; он не сдавливал шеи и был
повязан так слабо, что вошедшие люди легко всовывали пальцы
между ним и шеею. Голова мертвого свесилась на грудь, лицо
его было бледно. Язык у него не был высунут, как высовывается
у людей, удушаемых петлею; руки были сложены, колена подо-
гнуты, и пальцы ног касались пола. Все эти обстоятельства в по-
ложении тела противоречили мысли о самоубийстве.
Явилось местное начальство, потом король прислал высших
сановников. Принц Луи-Роган, который был бы наследником
принца Конде, если бы Конде умер без завещания, не был уве-
домлен о его смерти: он только из газет узнал о кончине чело-
века, наследство после которого отнималось у него завещанием,
неизвестным ему до той поры.
Были составлены протоколы о положении, в котором нашли
тело, и состоянии комнаты. Эти протоколы говорили о самоубий-
стве. Главным доводом в подтверждение мысли о самоубийстве
было обстоятельство, ничтожность которого раскрылась поздней-
шим следствием: спальная изнутри была заперта задвижкою, так
что без шума нельзя было войти в нее. Но потом, когда начали
пробовать, нельзя ли отодвинуть задвижку снаружи, оказалось,
что можно было снаружи продеть сквозь дверь ленту и отодви-
нуть задвижку. Предположили, что принц для совершения само-
убийства стал на стул, с которого потом спустился. Но стул этот
находился так далеко от тела, что от этого предположения дол-
жны были потом отказаться даже люди, его высказавшие.
В противность протоколам, говорившим о самоубийстве, сви-
детельствовали все обстоятельства. Дряхлость принца, вялость
его характера, известная его религиозность, ужас, какой внушала
ему одна мысль о смерти, его мнение о самоубийстве, как о деле
трусливом и низком, веселость, которую он обнаруживал в пре-
дыдущие дни, — все эти соображения разрушали догадку, порож-
денную тем обстоятельством, что дверь была заперта. Все вещи,
найденные в комнате принца, показывали, что, приготовляясь
спать, он располагал провести следующий день, как всегда про-
водил свои дни. Карманные часы его, лежавшие на камине, были
заведены вечером, по его обыкновению, а под изголовьем лежал
его носовой платок, завязанный узелком на конце, как он делал
ложась спать, когда хотел напомнить себе этим узелком что-ни-
будь на следующее утро. Самое тело висело так, что упиралось
ногами в пол. Один из лакеев принца, Романцо, путешествовав-
ший по Турции и по Египту и видевший много повешенных, го-
ворил, что тело принца вовсе не имеет такого вида, что у пове-
шенных цвет лица бывает не бледный, а черный, что глаза у них
69

остаются открытыми и язык высовывается изо рта, — этих при-
знаков не было в теле принца. То же самое подтверждал другой
слуга, ирландец Файф, также видевший много повешенных. Когда
стали отвязывать труп от окна, Романцо только с большим тру-
дом успел развязать узел платка, прикрепленный к задвижке
ставня, — так искусно был сделан этот узел. Между тем вся при-
слуга принца знала, что он не умеет даже завязать лент на своих
башмаках, по чрезвычайной неловкости. Кроме того, кисть пра-
вой руки его имела сабельную рану, а ключица левой руки была
сломана, так что он не мог поднять левую руку к шее, стало
быть, не мог завязать платка, ее окружавшего; и действительно,
когда он повязывал галстух, ему должен был помогать камерди-
нер. Протоколы говорили, что он становился на стул, чтобы по-
веситься. Но этот стул был слишком далеко от тела, и притом
все знали, что принц с трудом может поднимать ногу даже на
одну ступень лестницы: он мог входить на лестницу не иначе,
как держась одною рукою за перила, а другою рукою опираясь
на палку; трудно было такому расслабленному старику взлезть
на стул и удержаться на нем.
Мало того, были признаки, указывавшие, что ночью кто-то
входил в комнату. Принц почти никогда не надевал туфлей и
они почти всегда оставались у кресла, на котором он раздевался.
Теперь туфли стояли у постели. Прислуга, убиравшая вечером
постель, всегда вдвигала ее в глубину алькова; так была придви-
нута кровать и вечером 26-го числа; теперь кровать была най-
дена отодвинутой от стены на полтора фута. Когда вошли в спаль-
ную, на камине стояли две восковые свечи, недогоревшие и пога-
шенные: кто мог погасить их, — неужели принц? Неужели он
нарочно оставил себя в темноте, занимаясь многосложными при-
готовлениями к самоубийству?
Баронесса Фёшер защищала предположение о самоубийстве.
Но странно было, что, решаясь на самоубийство, он не написал
ни одного слова прощанья, не подумал о том, чтобы избавить от
подозрения служителей, которых любил. Для освидетельствова-
ния трупа были присланы три доктора; они решили, что принц
сам лишил себя жизни, повесившись у окна. Но двое из них
находились в самых тесных сношениях с двором; а доктор принца
не был приглашен присутствовать при освидетельствовании тела.
Один из людей, не веривших самоубийству, Мери Лафонтен, до-
казал, что принцу нельзя было умереть в том положении, как его
нашли: он сам привязывал шею к задвижке окна и опускался на
пол, принимая позу, в какой нашли тело: петля не душила его
в этой позе. К довершению всех сомнений в самоубийстве най-
дено было новое обстоятельство. Кроме обыкновенной двери,
запертой задвижкою, в спальную принца вела другая, потайная
дверь, и один из свидетелей, вошедших в комнату утром 27 ав-
густа, утверждал, что дверь эта не была заперта.
70

Мало-помалу предположение о самоубийстве стало казаться
для всех невероятным. Аббат Пелье, хоронивший Конде, сказал
в надгробном слове: «Принц невинен перед богом в своей смер-
ти». Правительство не захотело напечатать эту прововедь в «Мо-
нитёре» 5.
В протоколах, говоривших о самоубийстве, были найдены не-
точности и натяжки. Общая молва заставила правительство про-
извести следствие. Но когда следователь де-ла-Гюпруа стал рев-
ностно заниматься раскрытием обстоятельств, его уволили в от-
ставку, но взамен того дали его зятю должность, о которой давно
хлопотал Гюпруа. Следствие о смерти принца Конде перешло в
другие руки, и дело скоро было замято.
Молва винила в смерти принца баронессу де-Фёшер; она снача-
ла тревожилась, но скоро стала спокойна. Она была приглашена
ко двору, и весь Париж изумлялся такому приглашению; подо-
зрения усилились; говорили, что сам Луи-Филипп должен быть
соучастником в ее преступлении. Ему оставалось одно средство
очиститься от подозрений: он должен был бы отказаться за своего
сына от наследства Конде. Но это наследство простиралось до
нескольких десятков миллионов, и такая жертва была выше сил
Луи-Филиппа. Накануне своего восшествия на престол он пере-
дал дарственною записью своим детям громадные родовые именья
Орлеанского дома, чтобы уклониться от действия закона, по ко-
торому личное имущество человека, восходящего на французский
престол, становилось государственным имуществом. Этот дар-
ственный акт уже возбудил чрезвычайное неудовольствие, под-
нял ропот о своекорыстии. Теперь, через три недели после начала
нового правительства, дело о смерти принца Конде дало пищу
новому, еще более черному подозрению. Конечно, нельзя разде-
лять нелепых тогдашних подозрений о прямом соучастии Луи-
Филиппа в смерти принца Конде; но едва ли можно сомневаться
в том, что принц был насильственно лишен жизни, что виновни-
цей его смерти была баронесса де-Фёшер, которая опасалась,
что принц ускользнет из-под ее власти и переменит завещание,
или хотела поскорее вступить во владение завещанными ей богат-
ствами. Не подлежит сомнению то, что Луи-Филипп покрови-
тельствовал подозреваемой баронессе и почел нужным затушить
дело, результатов которого опасалась баронесса: если бы она не
боялась строгого исследования, не нужны были бы усилия придать
делу тот оборот, которым отстранялась юридическая опасность,
но усиливались подозрения. Покровительство баронессе де-Фёшер
по смерти принца Конде было очень вредно для репутации са-
мого Луи-Филиппа. Но все равно, наконец, была ли виновна
баронесса в смерти своего любовника, или он сам лишил себя
жизни, во всяком случае неоспоримым фактом остаются продол-
жительные интриги, веденные Луи-Филиппом вместе с этой жен-
щиной для принуждения слабого старика завещать свое безмерное
п

богатство принцу Омальскому. Эта часть дела доказана до-
кументами, а она уже и сама по себе очень дурна.
Мы пропускаем дипломатические сношения, внимание к кото-
рым только отвлекает и народы, и историю от мыслей о развитии
внутренних учреждений, т. е. от предметов, исключительно имею-
щих существенную важность для благосостояния обществ. До-
вольно заметить общий характер впечатления, произведенного на
Францию первыми действиями ©нешней политики Луи-Фи-
липпа. Подобно русской и английской нациям, французская нация
достигла такой государственной силы, что не нуждается ни в
чьей снисходительности для своего независимого существования.
Ни англичане, ни немцы, ни какой другой народ не могли иметь
в 1830 году ни малейшей претензии вмешиваться во внутренние
дела Франции, утверждать своим согласием или колебать своим
неодобрением перемены, в ней происшедшие. Потому французы
были справедливы, оскорбляясь униженным смирением, с каким
Луи-Филипп выпрашивал у иноземных держав своего призна-
ния королем французов. Роль, которая могла быть прилична
бельгийцам, просившим признания своей самостоятельности у
Европы, не годилась для Франции, имеющей силы, достаточные
для того, чтобы держать себя независимо. Другим источником
неудовольствия внутри самой Франции было положение, при-
нятое правительством Луи-Филиппа относительно слабых госу-
дарств, увлеченных к внутренним переворотам событиями июль-
ских дней. Во многих местах Европы произошли волнения, имев-
шие ту же цель, как июльский переворот 6. Принципы, вводимые
в государственную жизнь второстепенных итальянских и других
государств этими движениями, были несогласны с принципами
остальных сильных континентальных государств, которые начали
действовать враждебно им. Редко можно ожидать пользы для
народа от иноземных вооруженных вмешательств, хотя бы они
производились и под предлогом освобождения народов, полу-
чающих иноземную помощь, которая обыкновенно приводит
только к новому порабощению. Но если Франция не должна
была жертвовать своими солдатами и деньгами на вооруженную
пропаганду конституционных принципов, то она могла выказы-
вать серьезную симпатию к реформам, произведенным другими
государствами в духе ее собственных учреждений; она могла под-
держивать их своим нравственным влиянием, могла и должна
была требовать, чтобы все европейские державы уважали неза-
висимость своих слабых соседей. Правительство Луи-Филиппа не
отваживалось делать и этого. Оно не осмеливалось говорить в
своем духе таким же языком, каким в своем духе говорили Прус-
сия и особенно Австрия: ему казалось, что оно должно смире-
нием и уступчивостью покупать терпимость самому себе со сто-
роны великих континентальных держав. Наконец Бельгия, осво-
бодившаяся без помощи Франции, готова была присоединиться
72

к ней. Нельзя любить расширения границ, приобретаемого поко-
рением чуждых национальностей, — но бельгийцы так близки к
французам, что чувствовали бы себя одною с ними нациею, если
бы Франция приняла их готовность соединиться с нею. Прави-
тельство Луи-Филиппа не отважилось воспользоваться желанием
бельгийцев. Когда, не находя в нем такой решимости, бельгийцы
выбрали своим королем принца Немурского, второго из сыновей
Луи-Филиппа, новый король французов не захотел принять и
этого предложения, боясь оскорбить другие державы7.
Такая смиренная робость могла происходить только из одного
источника: Луи-Филипп хотел доказать континентальным пра-
вительствам, что он достоин их дружбы, что он хочет по возмож-
ности держаться тех же принципов, каких держались они, т. е.
принципов, от которых Франция отказалась с конца прошлого
века. Боязнь нового порядка дел, пристрастие к старому порядку,
господствовавшему до революции и имевшему своими представи-
телями Бурбонов, ясно выказывалась внешнею политикою Луи-
Филиппа. Из того же самого источника возникало его желание
защитить бывших министров Карла X, дело которых подало
первый случай к открытому столкновению нового правительства
с сословиями и партиями, низвергнувшими Бурбонов, и послу-
жило поводом к удалению из его кабинета людей, бывших связью
между ним и прогрессивною частью нации.
Увидев свое поражение в июльские дни, министры Карла X
хотели скрыться за границу. Некоторым из них удалось спастись.
Но четырех успели арестовать. Это были: Полиньяк, председа-
тель совета министров, служивший слепым орудием Карла X;
Перонне, бывший самым усердным исполнителем плана, состав-
ленного Карлом X и Полиньяком, человек замечательного ума и
твердого характера и потому виновный более самого Карла и По-
линьяка, которые не понимали, что делали, между тем как он
очень хорошо знал, к чему ведет дело и какими средствами на-
добно будет защищать его; Шантлоз и Гернон-Ранвиль. Они
были отвезены в Венсенский замок. Палата депутатов назна-
чила из своей среды трех комиссаров для обвинения их перед
палатою перов. Арестованные министры хотели отнять у Фран-
ции права, составлявшие основу нового порядка вещей; они под-
писали повеления, которыми восстановлялся безотчетный произ-
вол; они приказали войскам стрелять по народу. Факты были
бесспорны, не было сомнения в том, какому наказанию подверг-
нет закон этих ослепленных или злонамеренных людей: они под-
лежали смертной казни. Луи-Филипп хотел спасти их, потому
что сам становился во вражду с порядком дел, который хотели
они низвергнуть.
Если бы милосердие происходило из чистого источника, оно
могло бы совершиться открыто и благородно. Если бы Луи-Фи-
липп сознавал, что верно служит новому порядку вещей, если бы
73

он чувствовал, что его нельзя подозревать в пристрастии к ста-
рому порядку, или что он может своими делами опровергнуть
такое подозрение, он спокойно дал бы процессу министров итти
прямым путем, и когда суд произнес бы приговор, он смело мог
бы смягчить его, как внушала ему кротость: имея по закону
право помилования, он мог бы не только сохранить жизнь осуж-
денных, но даже избавить их от заключения, просто выслав их
за границу для их собственного спокойствия на время, пока за-
глохнет свежая ненависть к ним. Но человек может открыто я
благородно прощать только тогда, когда прощение для всех по-
кажется милостью к врагам, а не потворством. Луи-Филипп при-
думал косвенное средство спасти жизнь министров Карла X.
Способ, им избранный, замечателен потому, что превосходно ха-
рактеризует всегдашнее искусство его приискивать очень благо-
видные формы для удовлетворения потребностям, вытекавшим
из личного расчета. Новый король говорил: «Мой отец умер на
эшафоте», и плакал, уверяя, что хочет уничтожить смертную
казнь.
При всех дурных сторонах своего характера, Луи-Филипп не
может быть обвиняем в жестокости. Но кротость, за которую
хвалят его, не простиралась в нем до того, чтобы он действи-
тельно считал смертную казнь делом бесчеловечным, вредным
для общества, преступным, как следует считать ее. Если бы он
действительно так думал, он имел бы очень много случаев про-
вести через палаты уничтожение смертной казни: он царствовал
18 лет, и в последние годы своего правления делал во Франции
все, что хотел, пользуясь под конституционными формами неогра-
ниченною властью. Но он не уничтожил смертной казни, и вовсе
не стремился к тому, чтобы уничтожить ее: с окончанием про-
цесса министров Карла X миновалась для него надобность
желать этого. Желание, которое выражал он в начале правления,
прямо имело своею целью спасение министров Карла X. Так
оно и было понято тогда же.
17 августа Виктор де-Траси предложил палате депутатов
уничтожение смертной казни. Комиссия, назначенная для рас-
смотрения предложения, 6 октября предложила отсрочить это
дело. Но палата, одушевленная речами Лафайета и тогдашнего
министра юстиции, республиканца Дюпон-Делёра, бывшего в
1848 году президентом временного правительства, решила по-
слать королю адрес, в котором просила его представить через
министров проект закона об отмснении смертной казни, если не
за все, то за некоторые преступления. Но в самых прениях об
адресе было высказано, что дело собственно ведется не для ре-
шения общего юридического вопроса, а только для спасения
жизни министров Карла X. Работники, недовольные уже тем,
что суд над Полиньяком и его товарищами предоставлялся па-
лате перов, учреждению очень непопулярному, стали роптать.
74

К чему ведется это дело?—говорили они:—Для преступников из про-
стонародья хотят оставить эшафот, а знатным преступникам дать безнака-
занность. Если какой-нибудь несчастный, доведенный до преступления ни-
щетою или отчаянием, совершит убийство, никто не станет избавлять его от
руки палача; каждый почел бы стыдом обнаружить сострадание к его пре-
ступлению, порожденному несчастием. Но когда люди знатные и богатые,
которым поручена судьба государства, приносят в жертву своей гордости ты-
сячи людей, заставляют братьев резаться между собою и когда придет для
этих людей час наказания,— все говорят о милосердии, и закон теряет
свою строгость.
Париж волновался. На улицах явились афиши, возбуждавшие
народ действовать. 18 октября собрались толпы и ходили по
городу. Они направились к Пале-Роялю со знаменем, на кото-
ром было написано: «Смерть министрам». Решетку пале-рояль-
ского сада успели запереть. Национальная гвардия пришла на
защиту дворца. Толпа, не успевшая войти во дворец, пошла на
Венсенский замок с криками: «Смерть министрам!» Генерал Дю-
мениль, командовавший замком, вышел навстречу народу и стал
говорить, что взорвет на воздух башню, в которой находились
министры, если не будет в силах защитить ее. Толпа вернулась,
и опять прошла мимо Пале-Рояля с криками, требовавшими
смерти министров Карла X.
Национальная гвардия выказала решимость защищать пра-
вительство. На другой день король благодарил ее.
В этих беспорядках были обвиняемы демократические клубы;
но они не играли в них никакой роли, потому что сами члены
клубов были не согласны между собою в вопросе о судьбе ми-
нистров Карла X. Например, в самом сильном клубе, «Общество
друзей народа» 8, один из самых влиятельных людей, Рош, чрез-
вычайно горячо говорил против предложения требовать казни
венсенских пленников, и клуб разошелся, не приняв предложения.
Уличные волнения испугали министерство. Оно объявило в
«Монитёре», что немедленное отменение смертной казни кажется
ему невозможным.
Сенским префектом был тогда Одилон Барро9, пользовав-
шийся большою популярностью, которой не заслуживал. По
своим понятиям он мало отличался от Гизо, Броли и других док-
тринеров, но королю не нравились его грубоватая прямота и
нерасположение к придворным. Луи-Филипп давно искал случая
избавиться от него. Теперь случай нашелся. Одилон Барро издал
прокламацию, в которой, строго порицая беспорядки, называл
несвоевременным адрес, представленный королю палатою. Король
решился отставить его. Но Лафайет был другом Одилона Барро;
Дюпон-Делёр находил, что он очень полезен своею популяр-
ностью; оба они сказали, что скорее выйдут в отставку, нежели
согласятся на отставку Одилона-Барро. В совете министров были
жаркие споры, кончившиеся очень резкою сценою между Луи-
Филирпом и Дюпон-Делёром. Король сказал, что Лафайет согла-
75

сился на отставку Одилона Барро. «Нет, государь, вы ошибае-
тесь». — «Я сам от него это слышал», — отвечал король. — «Поз-
вольте мне повторить, государь, что вы ошибаетесь, — повторил
Дюпон, славившийся чрезвычайной правдивостью:—Лафайет
говорил мне противное, и я не считаю его способным противоре-
чить самому себе до такой степени». — Луи-Филипп вспыхнул.—
«Впрочем, будем говорить только обо мне, — продолжал Дю-
пон:— если Одилон Барро получит отставку, я возобновляю ва-
шему величеству просьбу принять и мою отставку». — «Но по-
утру вы говорили мне не то». — «Говорил вам? нет, государь, я
утверждаю, что вы ошибаетесь». — «Как? вы говорите, что мои
слова несправедливы? Публика узнает, что вы оскорбили меня».—
«Государь, когда король скажет да, и Дюпон-Делёр скажет нет,
я не знаю, кому из них поверит Франция». — Министры были
смущены этою резкою сценою. Дюпон встал и хотел уйти. Гер-
цог Орлеанский, старший сын Луи-Филиппа, присутствовавший
в совете, бросился к Дюпону, схватил его за руки, подвел его
к королю и сказал: «Г. Дюпон — честный человек; все это должно
быть недоразумением». Король обнял министра, и Дюпон согла-
сился остаться министром. Король видел, что ему еще невозможно
открытым образом разорвать связи с прогрессивною партиею,
которой он был обязан престолом и представителем которой в
министерстве был Дюпон-Делёр, Одилон Барро сохранил свою
должность. Это служило явным поражением большинству мини-
стров, которые были враждебны прогрессистам. Все эти консерва-
торы (Броли, Гизо, Моле, Казимир Перье, Дюпон старший и
Биньон) подали в отставку. Король при помощи Лафита 10 убеж-
дал их примириться с Дюпоном. Все усилия были напрасны.
Консерваторы уже чувствовали, что близко время, когда они
могут захватить власть одни, не допуская никого из прогресси-
стов разделять ее. Шесть министров остались при своей просьбе
об отставке и таким образом, если король еще сохранял вид ней-
тральности между прогрессистами и консерваторами, то сами
консерваторы уже отвергали всякие уступки прогрессистам, ко-
торым были они обязаны июльскою победою. Это было в конце
октября, всего через три месяца после победы.
Положение дел представлялось затруднительным, Париж
сильно волновался; лозунгом волнения был крик: «Смерть ми-
нистрам Карла X!», но судьба этих преступных слепцов служила
только ничтожным предлогом, по которому обнаруживалось недо-
вольство и недоверие к общей политике Луи-Филиппа. Под по-
литическими признаками неудовольствия скрывались по обыкно-
вению другие — социальные. Всякий политический кризис влечет
за собою некоторое расстройство промышленных дел. Как бы
ни были выгодны для благосостояния нации прочные послед-
ствия какой-нибудь крутой перемены, но на первый раз она про-
изводит падение биржевых курсов, стеснение кредита, задержку
76

в торговых заказах и фабричной деятельности. Так было и после
Июльской революции. Она оставила многих работников без за-
нятий, отняла хлеб у тех самых, руками которых была произве-
дена. Новое правительство ничего не сделало, чтобы облегчить
им перенесение кризиса. Это также в порядке вещей. Волнения,
происходившие в Париже, повторялись во многих провинциаль-
ных городах.
При затруднительности положения мало было охотников при-
нимать министерские портфели. Просьбы короля отвергались
всеми, кого он просил вступить в кабинет. Он обратился к Ла-
фиту, который в то время был безгранично предан ему и поль-
зовался чрезвычайною популярностью, считаясь одним из глав-
ных виновников переворота, хотя в самом деле был только одним
из главных виновников того, что переворот кончился возведением
Луи-Филиппа на престол. Богатства Лафита перед Июльскою
революциею были безмерны, но промышленный кризис коснулся
и его. Больше чем когда-нибудь, ему следовало сосредоточить
все внимание на своих банкирских делах. Но из преданности ко-
ролю он взялся и успел составить министерство под своим пред-
седательством. Дюпон остался министром юстиции, другие ми-
нистерства были приняты людьми, лично преданными Луи-Фи-
липпу (Себастиани, Монталиве, Жерар, Мезон и Мерилью).
При парламентской форме правления каждая важная пере-
мена требует объяснений в палате депутатов. Лица, вышедшие в
отставку, излагают причины своего удаления; лица, оставшиеся
в должности или вступившие в должность, рассказывают дело
с своей точки зрения. Эти объяснения произошли 9 и 10 ноября.
Гизо, говорившему от имени отставных министров, надобно от-
дать ту справедливость, что он очень прямо определил свою
систему, которой держалось и большинство палаты. «В чем со-
стоит характер Июльской революции? — сказал он. — Она пе-
ременила династию. Переменяя, она старалась прежнюю заме-
нить такой, которая бы была как можно ближе к этой прежней,
и общественный инстинкт склонил нацию ограничить перемену
самыми тесными пределами». «Некоторые члены министерства, —
продолжал Гизо, — хотели развить из Июльской революции но-
вые учреждения. Мы, я и мои друзья, отказались продолжать
таким образом революцию». Кроме крайней левой стороны, вся
палата аплодировала ему.
Дело было представлено в настоящем своем виде. Прогресси-
сты могли быть недовольны тем, что факты имели такой, а не
иной характер; но факты были действительно таковы, как их
определял Гизо. Переворот в самом деле был поведен так, чтобы
иметь самые узкие пределы. Те, которые хотели новых учрежде-
ний, должны были понять, что реформы могут вытекать разве из
новых событий, а не из Июльской революции, получившей
Характер простой замены прежнего короля ближайшим его род-
77

ственником с некоторыми мелочными уступками потребностям
общества, оставшимся в сущности неудовлетворенными. Таким
образом, консерваторы справедливо говорили, что кто хочет важ-
ных реформ, тот хочет нового переворота, справедливо называл«
прогрессистов революционерами. Кто не одобряет политику Гизо
и Луи-Филиппа, может разве прибавить, что революционный
характер прогрессивных стремлений во Франции проистекал
именно из этой политики. Власть не хотела и теперь, как при
Бурбонах, соглашаться на реформы, требуемые положением об-
щества. Эти реформы были бы безвредны или даже выгодны
для нее, если б она искренно и твердо помогала им; но она поста-
вила безусловною своею целью отвергать их, и потому стремле-
ние к реформам нашло первым условием для своего успеха низ-
вержение власти.
На другой день президент совета министров Лафит отвечал
на слова Гизо. Человек мягкого характера, он старался доказать,
что разница между вышедшими и вступившими министрами не
так велика, как утверждал суровый Гизо. Он говорил, что «никто
из министров не хотел и не хочет слишком больших перемен», что
разногласие было только в том, какие перемены могут быть про-
изведены без всякого нарушения существующего порядка. Ми-
нистры, вышедшие в отставку, полагали, что уже пора совершенно
остановиться; он и новые министры думают, что (можно еще
кое-что сделать, не нарушая установившихся отношений. «Ника-
кого существенного разногласия в системе не было, сказал он, —
между членами прежнего кабинета», то есть между Дюпоном с
одной стороны и Гизо — с другой. Либеральная часть консерва-
торов осталась недовольна такими словами. Эти почтенные люди
воображали, что целая бездна отделяет их вместе с Лафитом и
Одилоном Барро от безусловных консерваторов вроде Гизо. Они
обольщали себя. Разница была только в том, что они любили
некоторые слова, неприятные для безусловных консерваторов;
особенно слово революция. Одни говорили «наша славная рево-
люция», другие говорили «революция опасна». Но в чем должны
состоять существенные результаты этой революции, обе партии
были согласны. Результатами ее они признавали вещи, уже при-
нятые в закон. Одни вовсе не хотели отвергать этих давних
приобретений: равенства перед законом, уничтожения сословных
привилегий, парламентской формы; другие не думали, чтобы для
удовлетворения общественной потребности нужно было произ-
весть новые реформы, столь же глубокие, как эти принципы, быв-
шие лозунгом еще в 1789 году.
Разница между партиею либеральных и партиен) нелибераль-
ных приверженцев июльской монархии была, как видим, дей-
ствительно невелика, и Лафит, если не понимал этого умом, то
уже говорил это по мягкости характера. Но большинство не
только среднего сословия, но и городских работников еще оболь-
78

щались поверхностными несогласиями двух партий в неважных
подробностях. Простолюдины еще воображали, что имеют за-
щитников в либералах, подобных Лафиту, Одилону Барро, и по-
пулярность этих людей была очень велика. Еще не утвердившись
в своем новом положении, еще не собрав сил для отпора грозив-
шим революционным порывам, Луи-Филипп мог в ожидании
более благоприятного времени держаться только помощью попу-
лярности Лафита и других, именами которых обольщались просто-
людины. Если был когда человек, обязанный безусловною при-
знательностью к другому человеку, это был Луи-Филипп в отно-
шении к Лафиту. Трудно оказать, удалось ли бы ему получить
престол без Лафита. Он теперь держался на престоле также пре-
данностью Лафита и его друзей. Кроме этих политических прав
на признательность Луи-Филиппа, Лафит имел права на его рас-
положение как частного человека: он был личным его другом.
Но то качество характера, которое выражалось в делах Луи-Фи-
липпа с баронессою де-Фёшер и принцем Конде, не пощадило и
самого Лафита.
Мы говорили, что банкирские дела Лафита были затруднены
промышленным кризисом. Ему нужны были деньги. Он вздумал
продать одно из своих имений — Бретёльский лес. Покупщиком
явился Луи-Филипп. Для Лафита было необходимо, чтобы про-
дажа оставалась несколько времени секретом: слух о ней, откры-
вая его денежное стеснение, поколебал бы его фирму. Потому он
условился с королем, чтобы купчая крепость не была записываема
у нотариуса. Но через несколько времени Луи-Филипп переду-
мал: ему казалось, что безопаснее исполнить юридическую фор-
мальность, хотя бы она свидетельствовала о недоверии к Лафиту
и была вредна его делам. 18 ноября Лафит получил от Луи-Фи-
липпа записку, которая извещала его, что король приказал
своему поверенному записать купчую крепость у нотариуса. Та-
кое неделикатное нарушение слова из мелочной и неуместной
расчетливости глубоко оскорбило Лафита. Он промолчал. Но с
того времени поселилось в нем недоверие к словам короля. Он
стал думать, что необходимо соблюдать осторожность в сноше-
ниях с Луи-Филиппом, и, чтобы избавиться в политике от такого
же обмана, какому подвергся в своих частных делах, решился
произнести в палате речь, которая излагала бы систему мини-
стерства и служила бы для него самого гарантией против двоеду-
шия Луи-Филиппа. Когда эта речь предварительно читалась в
совете министров, Луи-Филипп выражал совершенное одобрение,
показывал даже энтузиазм и, расхаживая по комнате большими
шагами, подтверждал голосом и жестом самые энергические места
речи. Но когда совет кончился, он выпросил у Лафита речь,
чтобы еще раз прочесть ее, повторяя, что чрезвычайно доволен
ее тоном и содержанием. Получив назад речь на другой день,
Лафит изумился: рукопись была покрыта помарками. Дюпон,
79

более решительный, чем Лафит, отправился к Луи-Филиппу и
объявил, что выйдет в отставку, если помарки не будут уничто-
жены. Король согласился, чтобы речь была произнесена в том
виде, как читалась в совете.
Мы привели этот маловажный случай только потому, что он
характеризует общий способ Луи-Филиппа вести дела. При мно-
гих хороших качествах, хитрая двуличность делала его человеком
совершенно ненадежным. Сама по себе речь Лафита, подобно
тому либерализму, представителем которого был Лафит, не со-
держала в себе ничего, кроме громких фраз и неопределенных
обещаний, которыми обольщались люди, их делавшие, «о не знав-
шие, как исполнить их, и боявшиеся средств, нужных для испол-
нения. Либеральная публика твердила, что великие континен-
тальные державы не должны мешать распространению либераль-
ных учреждений по Европе, что Франция остановит всех врагов
свободы. Но с тем вместе либералы не хотели войны с северными
континентальными державами и потому их слова были пышным
хвастовством. Такова была и речь Лафита. «Франция, — говорил
Лафит, — не допустит нарушения принципа невмешательства. Но
если война станет неизбежна, мир должен видеть, что мы ведем
ее толыко по необходимости выбора между войною и отречением
от наших принципов. Мы будем продолжать переговоры, но, ведя
их, мы будем вооружаться. Скоро, кроме гарнизонов наших кре-
постей, мы будем иметь 500 000 войска, готового к битве. Мы
двинемся тесными рядами, сильные нашим правом и могущест-
вом наших принципов. Если народы взволнуются при виде трех-
цветных знамен и станут нашими союзниками, не мы будем ви-
новны в том». Речь Лафита была беспрестанно прерываема апло-
дисментами.
Но какую цель могли иметь вооружения, которыми хвалилось
министерство? На Францию никто не думал нападать, а насту-
пательной войны против Австрии, Пруссии, России сами либе-
ралы не хотели начинать *. Таким образом, они только удовлетво-
ряли своему тщеславию, а северные державы спокойно занима-
лись в средней Европе подавлением принципов, не согласных с
прежним порядком дел. Точно так же были пусты слова либе-
ральных консерваторов и о внутренней свободе. Они много твер-
дили о ней, но ровно ничего не делали для ее развития.
Между тем приближалось время суда над министрами Кар-
ла X. Один из обвинителей, назначенных палатою депутатов,
Моген, выражал мнение, что министры подлежат смертной казни.
Когда при дворе узнали об этом, решились сменить его, и палата
депутатов, разделявшая систему Луи-Филиппа, назначила на его
место Персиля. Один из докладчиков, назначенных палатою
* Здесь Чернышевский, видимо, по цензурным соображениям опускает
место о польской революции 1830—1831 годов.—Ред.
80

перов , выказывал намерения своих товарищей, говоря, что этого
процесса нельзя судить по уголовному кодексу, что палате перов
принадлежит юридическое полновластие, что она выше законов
и потому может помиловать обвиненных.
Процесс начался 15 декабря. Обвиняемые держали себя с до-
стоинством. Полиньяк был спокоен, Перонне также, а Гернон-
Ранвиль так владел собою, что в первом заседании процесса
вынул какую-то брошюру и 'внимательно читал ее, как будто
вовсе не интересуясь ходом своего процесса.
Действительно, министры Карла X могли быть спокойны
если не за свою судьбу, то, по крайней мере, за положение, ко-
торое давалось им характером обвинения. Они могли предста-
вляться бесспорно преступными, если бы обвинители рассматри-
вали дело >в его сущности, говорили о намерении Бурбонов и их
приверженцев насильственным образом восстановить во Фран-
ции старый порядок, отнять у нации все приобретенные ею блага,
возвратить времена произвола и привилегий; если бы обвинители
требовали наказания министров Карла X как людей, начавших
междоусобную войну для утверждения над Франциею произволь-
ной власти феодальных времен, защитники обвиненных не могли
бы отвечать ничего. Но Персиль, назначенный обвинителем по
желанию Луи-Филиппа, стал на исключительную и узкую точку
зрения юридических формальностей. Он требовал наказания ми-
нистров Карла X за то, что они июльскими повелениями нару-
шили конституцию. Ответ на это был готов: 14 статья консти-
туции 1814 года давала королю право «издавать повеления, не-
обходимые для безопасности государства». Июльские повеления
были изданы потому, что Парижу грозили смуты; их целью была
безопасность государства, охранение порядка; следовательно,
Карл X и его министры нимало не нарушали конституции, изда-
вая эти повеления, следствием которых было падение Бурбонов.
Персиль возражал на это, что июльские повеления имели харак-
тер не административный, а законодательный, и что 15 статья
конституции присвоивает власть не одному королю, а королю
вместе с палатами перов и депутатов. Тут опять была явная на-
тяжка: 15 статья говорила только о порядке дел при обыкновен-
ных, спокойных обстоятельствах, а исключительные случаи и
чрезвычайные опасности подходили под определение 14 статьи.
После этого следовало спорить уже просто о том, действительно
ли в конце июля угрожали государству волнения, и не ошиблись
ли министры, предположив тогда надобность чрезвычайных мер.
Вместо преступления, речь должна была уже итти о проницатель-
ности и благоразумии, то есть о качествах, недостаток которых
не подлежит юридическому наказанию. При таком основании
обвинения, министры Карла X оказывались правы по форме;
* Де-Бастар (Луи Блан, том II, стр. 126). — Ред.
81

да и на самом деле ни Карл X, ни Полиньяк не думали, что на*
рушают конституцию, издавая июльские повеления: напротив,
они были тогда искренно убеждены, что пользуются своими за-
конными правами и действуют для спасения конституции, кото-
рую хотят низвергнуть либералы и республиканцы.
Таким образом, защитникам министров предоставлялась воз-
можность блистательного оправдания. Особенный эффект произ-
вела речь Созе. Он говорил, что необходимость должна служить
объяснением закону, что правительство должно предупреждать
опасные для общества кризисы, что 14 статья ясно говорила об
этом, что если бы даже этой статьи и не было в конституции, то
на всяком правительстве лежит обязанность поддерживать поря-
док. После этого остается только вопрос, необходимо ли было
правительству Карла X искать себе защиты в июльских повеле-
ниях? Да, уступки для Бурбонов были невозможны: династия
могла бы держаться уступками только тогда, если бы могла удо-
влетворить ими «национальному чувству. Но Бурбоны были воз-
ведены на престол иностранными войсками, потому нация никак
не могла примириться с «ими. Она хотела их низвержения, по-
тому что считала их власть игом, наложенным на нее от завоева-
телей. Конституция давала престол Бурбонам, а при вражде
нации они могли удерживать за собою престол только деспоти-
ческими мерами; деспотизм не только не нарушал конституции,
но, напротив, был необходим для ее спасения. Конечно, выраже-
ния Созе были не таковы, но таков был их смысл. Из этого ора-
тор выводил, что между Бурбонами и французской нацией неиз-
бежна была вооруженная борьба, минута которой настала в
июле 1830. Это была война, проистекавшая из необходимости
вещей. Карл X был побежден в войне, избежать которой не мог,
и по законам войны единственное наказание побежденным со-
стоит в том, что победитель отнимает у них могущество и они
бегут с поля битвы.
Нельзя не признаться, что Созе говорил правду. Но обвини-
тели не могли принять приводимых им фактов. Партия, одер-
жавшая верх в июле, хотела сохранить в сущности тот же самый
порядок вещей, какой был при Бурбонах, и не допускала корен-
ных реформ. Она должна была говорить, что учреждения, суще-
ствовавшие при Бурбонах, были удовлетворительны, что нация,
производя июльский переворот, не хотела изменять законов,
а вооружилась только на защиту их от нарушений. А если так,
обвинители могли иметь на своей стороне большинство голосов
в палате перов, но здравый смысл и чувство справедливости
были на стороне их противников. Что можно было сказать против
слов Созе, если признавалась неприкосновенность конституции,
по которой престол принадлежал Бурбонам, и если признавалось,
что правительство должно принимать меры для ограждения
своего существования от народных восстаний?
82

Парижские простолюдины роптали. Процесс министров
Карла X обращался в панегирик людям, хотевшим восстановить
во Франции произвол и старый порядок вещей. У простолюдинов
был простой ответ на речи Созе и других адвокатов побежденной
партии. Если Карл X действительно был в необходимости от-
казаться от власти или прибегнуть к деспотизму, почему он
выбрал деспотизм, а не отречение? Если следовало выбирать
между своими правами и правами нации, из этого еще не следует,
чтобы он был прав, решившись пожертвовать правами нации.
Говорят, что обвиняемые министры действовали по необходимо-
сти; но если принимать необходимость за оправдание, ею оправ-
дывается все, потому что все в мире происходит по необходи-
мости. Говорят об искренности их убеждений. Искренность может
служить обеспечением для репутации человека, но закон не изви-
няет ею преступлений: иначе каждый убийца мог бы оправдаться,
доказав, что считал убийство делом нужным.
Мы уже видели, что официальные обвинители министров
Карла X не могли говорить таким языком, потому что мысли эти
вытекали из принципов, противуположных стремлению их партии.
Могла ли июльская монархия признавать за нациею право низла-
гать власть, когда сама предвидела близость борьбы с нациею?
Она родилась из народного восстания, но не могла признавать
справедливости восстаний, потому что они уже угрожали ей
самой.
Торжествующее положение, принимаемое адвокатами министров
Карла X, раздражало простолюдинов, и Париж снова волновался.
20 декабря, когда Созе кончил свою речь, начавшуюся накануне,
Люксанбургский дворец, в котором заседала палата перов, был
окружен толпами, громко выражавшими свое негодование на ход
процесса. Караул, находившийся при дворце, едва удерживал
народ. Курьеры поскакали известить об опасности Лафайета, ко-
торый со времени июльского переворота был командиром нацио-
нальной гвардии. Было приказано бить тревогу; в зажиточных
сословиях распространилась по обыкновению молва, что грубая
чернь хочет грабить город, и национальная гвардия, которая
после июльского переворота точно так же, как и до него, состояла
главным образом из буржуазии, стала поспешно собираться для
укрощения мятежников, которые пять месяцев тому назад про-
славлялись как защитники и спасители свободы.
Между перами владычествовало смятение. Напрасно один
из офицеров, командовавших люксанбургским караулом, уверял
Пакье, президента палаты, что ручается за сохранение порядка.
Расстроенный Пакье понял его слова в обратном смысле и объ-
явил, что заседание прекращается, что комендант караула не
советует ему собирать заседания вечером, потому что это было бы
опасно. В палате депутатов господствовало такое же беспокой-
ство. Но, сознавая в себе более силы, депутаты переходили от
83

беспокойства не к робости, как перы, а к речам о необходимости
крутых мер для усмирения мятежа. День прошел, однакоже, без
кровополития. Но ждали гораздо больших опасностей на другой
день.
21 декабря правительство приняло сильные меры к сохране-
нию порядка. Около Люксанбурга было поставлено несколько
батальонов регулярного войска и множество национальной гвар-
дии. Всего было собрано до 30 000 человек вооруженной силы.
Речи адвокатов и обвинителей оканчивались в этот день. Перам
оставалось только произнести приговор. По окончании прений
обвиняемые были посажены в карету, которая быстро поскакала
в Венсенский замок. Народ волновался, и национальная гвардия
бывала иногда принуждена скрещивать штыки, преграждая до-
рогу толпе. Особенно встревожился народ пушечным выстрелом,
который служил сигналом того, что подсудимые благополучно
довезены до крепкого замка. Толпа приняла выстрел за знак на-
чала борьбы. В разных местах пять или шесть человек получили
случайным образом раны в небольших драках, не имевших даже
характера стычек. Несколько республиканцев закричали —
«к оружию!», и народ бросился к Лувру, на дворе которого было
сборное место для артиллерии национальной гвардии.
Республиканцы были в то время очень малочисленны. Когда
составлялась национальная гвардия; они рассудили, что исчезнут
в ней незаметными, если будут без разбора записываться в раз-
ные легионы. Чтобы сохранить некоторую силу посредством со-
средоточения, они вздумали преимущественно записываться в
артиллерию, которая имела четыре батареи; таким образом, вто-
рая батарея состояла вся из республиканцев, и они составляли
половину третьей батареи. Народ ожидал, что они выдадут ему
пушки и пойдут вместе с ним. Но решетки луврского двора были
заперты; артиллеристы не могли присоединиться к народу, и он
разошелся, потому что не имел предводителей.
Наступил вечер. Палата перов собралась для произнесения
приговора. Перы хотели показать мужество, и все явились в за-
седание; но мало-помалу боязнь брала верх, хотя все простран-
ство около Люксанбургского дворца было занято войсками и
национальными гвардейцами, ограждавшими безопасность судей.
Подав голоса, перы торопливо бросились к дверям. Напрасно
Пакье, президент палаты, восклицал, что это неприлично, при-
казывал запереть двери, — перы тайком уходили через задние
двери, и приговор был прочитан президентом в зале почти опу-
стевшей. Палата перов осудила всех четырех министров Карла X
на вечное заключение.
Известие об этом приговоре увеличило раздражение народа.
Ночь проведена была тревожно. Поутру, 22 декабря, на площади
Пантеона было развернуто черное знамя, символ пролетариев.
Толпы народа шумели около Люксанбургского дворца и Пале-
84

Рояля. Снова приказано было бить тревогу для созвания нацио-
нальной гвардии. Но она была и утомлена службою предшество-
вавших дней, и сама недовольна приговором, возбуждавшим него-
дование народа. В этой опасности правительство обратилось к по-
мощи студентов, которые пользовались чрезвычайною популяр-
ностью с июльских дней, когда управляли битвами на баррикадах.
Студенты гордились ролью успокоителей, которую им предла-
гали. Они обнародовали прокламацию, приглашавшую народ к
сохранению порядка, увлекли за собою тысячи простолюдинов,
привыкших верить им на слово, и ходили по улицам, восстанов-
ляя тишину. К вечеру, действительно, все успокоилось без вся-
кого кровопролития и насилия.
Луи-Филипп и консерваторы уверились теперь в своих силах.
За них не только была национальная гвардия, но и простолюдины
выказали нерешительность, обнаружили неспособность начинать
борьбу без предводителей, а студенты и прежние июльские пред-
водители народа были на стороне правительства. Больше всего
содействовало избежанию кровопролития имя Лафайета, которому,
кроме команды над национальной гвардией, было поручено в эти
дни и начальство над войсками. Результатом его увещаний на-
роду было то, что он потерял значительную часть своей популяр-
ности, но все-таки доверие к нему сильно успокоивало народ. Он
приобрел новые права на признательность Луи-Филиппа и кон-
серваторов; но они по прекращении волнения рассудили, что
могут обойтись и без помощи этого энтузиаста, сильно беспокоив-
шего их своими либеральными порывами.
Едва уверились консерваторы в том, что опасность мятежа
прошла, как сделано было в палате депутатов предложение унич-
тожить звание коменданта всей национальной гвардии Франции,
принадлежавшее Лафайету с июльского переворота. Палата при-
няла это предложение 24 декабря, через два дня по успокоении
Парижа. Лафайет не был даже предуведомлен о таком решении.
До сих пор Луи-Филипп уверял его, что командование нацио-
нальною гвардиею всего королевства останется за ним на всю
жизнь. Во время процесса министров' эти уверения повторялись.
Но едва процесс кончился и тишина в Париже была восстанов-
лена, его простодушному тщеславию нанесли жесточайшее оскор-
бление. Решение палаты не говорило прямо об его отставке, оно
только уничтожало должность, им занимаемую. В исполнение
воли депутатов он послал к Луи-Филиппу просьбу об отставке
и получил ответ чрезвычайно странный. Луи-Филипп говорил,
что просьба генерала удивила его, что он «еще не читал газет»
и что после совета министров, который соберется в тот день, он
надеется убедить Лафайета взять назад свою просьбу. Луи-Фи-
липп, очевидно, хотел показать генералу, будто бы до получения
его просьбы не знал о решении палаты. Это было не натурально,
неправдоподобно: все знали, что Луи-Филипп принимает самое
85

живое участие в государственных делах и что ни одно важное
решение не принимается министрами без его согласия. Особенно
странна была фраза «я еще не имел времени прочесть газеты»:
она говорила, будто бы Луи-Филипп только из газет узнает о
том, что делает правительство. Опять мы видим хитрость, дохо-
дящую до оскорбительного двоедушия. Лафайет был раздражен
письмом; он, однакоже, явился в Пале-Рояль по приглашению
короля. Луи-Филипп принял его с живейшим выражением при-
вязанности, жалел о решении палаты, осуждал неловкость своих
министров. Лафайет отвечал, что вопрос идет не лично о нем,
что о себе он не хочет говорить, но что система, которой вообще
следует правительство, угрожает опасностью свободе, что прави-
тельство не понимает условий, налагаемых на него июльскими
событиями, что оно идет по ложной дороге. Характер его речи
был тот, что он переходит в оппозицию. Его упрашивали остаться
командиром национальной гвардии города Парижа, он отказался.
Луи-Филипп умел придать делу такой оборот, что сам оставался
в стороне; притом же, если палата уничтожила звание командира
национальной гвардии всего королевства, то от команды над па-
рижскою национальною гвардиею Лафайет отказался сам, и таким
образом Луи-Филипп мог на другой день после свидания с Лафайе-
том обнародовать (26 декабря) следующую прокламацию:
Храбрые национальные гвардейцы, милые мои соотечественники, вы
разделите мою скорбь, узнав, что генерал Лафайет нашел нужным выйти в
отставку. Я льстил себя надеждой, что он останется вашим начальником,
одушевляя вашу ревность своим примером и воспоминанием о великих услу-
гах, оказанных им делу свободы. Его удаление от должности тем огорчи-
тельнее для меня, что достойный генерал еще так недавно принимал слав-
ное участие в поддержании общественного спокойствия, которое вы столь
благородно и столь успешно охранили при последних волнениях. Потому я
имею утешение думать, что сделал все зависящее от меня для предотвраще-
ния дела, которое будет для национальной гвардии предметом живого огор-
чения, а для меня — истинной печали.
Но ни эта прокламация, ни тонкость, с какою была ведена
вся интрига, не обманули никого: для всех был ясен истинный
ход дела. Ясен был и смысл его: разрыв с Лафайетом был окон-
чательным разрывом с тою частью либералов, которая желала
придать июльской монархии демократический характер. Дюпон-
Делёр, единственный представитель этой партии в министерстве,
подал в отставку вслед за Лафайетом. Два месяца тому назад
Луи-Филипп еще дорожил его содействием до такой степени, что
пожертвовал для него всеми остальными министрами. Теперь
король считал себя уже столь сильным, что не видел надобности
беречь для себя опору в монархистах с демократическим направ-
лением. Оставалась еще в связи с ним не демократическая, но
все-таки прогрессивная партия умеренных либералов, представи-
телем которой был Лафит. Мы увидим, что очень скоро Луи-
Филипп нашел также ненужным беречь ее сочувствие и стал
86

опираться исключительно на консерваторов, которые до самого
конца переворота старались оставить власть за Бурбонами. По-
видимому, такие люди всего менее могли бы рассчитывать на
дружбу с новою династиею, возведенною на престол против их
желания. Но ясны причины, по которым такой союз нравился
Луи-Филиппу: они находились в качествах его характера, уже
известных нам.
Партия, до июльского переворота желавшая низвержения
Бурбонов, была уже оттеснена от участия в правительстве; па-
рижские простолюдины, совершившие переворот, казались усми-
ренными; было уже видно, что общественные учреждения
остаются почти в таком же виде, какой имели при Бурбонах.
Натурально • было, что в легитимистах воскресла надежда низ-
вергнуть новое правительство, отказывавшееся от своих опор и
не обещавшее нации никаких важных улучшений. Приверженцы
Бурбонов начали думать, что пришло время для них действовать
смело. Предлогом для первой демонстрации они выбрали 14 фев-
раля (1831 года), годовщину смерти герцога Беррийского, кото-
рый считался у них мучеником за свою династию, и сын которого
остался для них королем по отречении Карла X. Легитимистские
газеты объявили, что 14 февраля будет совершена в церкви
св. Роха панихида по герцоге Беррийском. Но министр испове-
даний написал архиепископу парижскому предостережение, го-
воря, что предположенная церемония может вызвать народное
волнение. Главный священник церкви св. Роха не захотел риско-
вать и отложил церемонию. Но главный священник церкви
св. Жермена, старик, сопровождавший на эшафот Марию Антуа-
нетту, был мужественнее. Он согласился назначить свою церковь
местом манифестации. Элегантный аристократический свет
съехался на панихиду. В церкви собиралось подаяние в пользу
солдат королевской гвардии, которые были ранены в Июльскую
революцию, сражаясь за Бурбонов. Среди церкви был поставлен
катафалк, изображавший гроб герцога Беррийского. В конце
службы повесили на катафалке портрет герцога Бордосского, ко-
торого присутствующая публика признавала законным королем.
Катафалк украсили венками: офицеры снимали свои ордена и
клали на него.
Но слух о манифестации созвал на нее не одних легитимистов.
Вокруг церкви собралась толпа; в ней ходили рассказы, по обык-
новению преувеличенные, о том, что делается в церкви. Толпа
росла, в ней раздавались угрозы. Префект полиции Бод явился
для наблюдения за порядком. Служба уже кончилась и легити-
мисты разошлись, но толпа перед церковью все увеличивалась
и шумела. Вдруг ее внимание обратилось на молодого человека
с бледным лицом и длинными волосами. Он был в черном платье
и смотрел на толпу молча, но с насмешкой. «Иезуит», — закри-
чала толпа и бросилась на него; его потащили к набережной и
87

хотели сбросить в реку. Префект полиции с несколькими людьми
поспешил спасти его. Завязалась драка и продолжалась более
часа; префект полиции не мог вырваться из толпы, а толпа с кри-
ками ломилась в церковь.
Легитимисты вздумали угрожать владычеству среднего сосло-
вия, зато буржуазия решилась запугать их яростью простолюди-
нов *. Толпою предводительствовали люди изящно одетые, с па-
левыми перчатками на руках. Само правительство поощряло
волнение своим бездействием; войска не являлись, не являлась
и национальная гвардия: она готова была подавлять демократи-
ческие волнения, но не считала нужным мешать мятежу, направ-
ленному против легитимистов. Толпа вломилась в церковь и опу-
стошила ее; все было переломано и разбито. Этот беспорядок еще
продолжался, когда префект полиции, успев спасти несчастного,
сочтенного иезуитом, поспешил за приказаниями к Луи-Филиппу.
Король был совершенно спокоен; он оставил префекта полиции
обедать с собою и таким образом прямо к нему приходили поли-
цейские донесения о ходе мятежа. Полиция говорила, что на сле-
дующий день надобно ждать возобновления таких же сцен в
больших размерах, что народ собирается опустошить архиепископ-
ский дворец. «Надобно дать им, место, где погулять, — сказал
король префекту полиции: — охраняйте только мой дворец». Во-
ротившись домой, префект полиции распорядился, чтобы на
завтра войска были расставлены около Пале-Рояля и не двига-
лись на другие пункты что бы ни делалось.
Утром 15 февраля народ стал собираться около Пале-Рояля.
Но тут стояли войска, а дворец архиепископа был оставлен без
всякого охранения. Какие-то переодетые люди втерлись в толпу
и стали уговаривать ее итти на дворец архиепископа. Толпа дви-
нулась. Тревога, созывавшая национальную гвардию, была про-
бита вяло, и национальная гвардия не собиралась в зажиточных
кварталах. Только из двенадцатого округа, то есть из предместья
св. Антония, где живут работники, явился для охранения порядка
отряд под командою знаменитого Араго, ревностного республи-
канца, игравшего важную политическую роль в своей партии 11.
Когда Араго с своим отрядом дошел до архиепископского дворца,
дворец был уже взят и опустошение производилось с бешенством.
Пришел другой отряд национальной гвардии, под командою
другого демократа, Шонена; но эти слабые отряды исчезали в
толпе и не могли ничего сделать. И тут, как вчера, разрушением
руководили изящно одетые люди. Араго послал за подкрепле-
ниями к командиру парижской национальной гвардии. Командир
задержал посланного у себя и не дал ответа. Араго послал к нему
несколько записок. Командир обещал, наконец, прислать под-
крепление, но не прислал.
* Ср. Гизо, «Мемуары», том II, стр. 169 сл.—Ред.
88

Подле архиепископского дворца находится церковь Париж-
ской богоматери. Толпа хотела грабить и ее. Араго успел спасти
церковь хитростью. Наверху колокольни были уже люди, кото-
рые рубили крест. Араго указал на них: «Вы видите, — сказал
он народу, — что крест качается от ударов; колокольня очень
высока, потому он кажется невелик, но в самом деле он огромный.
Когда он станет падать, он сорвет с собою и тяжелую железную
балюстраду с колокольни. Уходите отсюда, или многим сыновьям
придется оплакивать отцов, многим женам — мужей». Сказав
это, он сам бросился бежать, будто боясь, что будет раздавлен.
Толпа ринулась от церкви вслед за ним. Между тем успели по-
дойти национальные гвардейцы и окружили церковь. Благодаря
республиканскому ученому церковь уцелела.
Но разрушение продолжалось в архиепископском дворце.
Араго был в бешенстве от бессилия прекратить буйство. Он при-
казал однакоже своему слабому отряду гнать разрушителей: но
ему отвечали, что в ряды национальных гвардейцев вмешались
сильные в правительстве люди и говорят гвардейцам, чтобы они
не мешались в это дело. В числе других тут находился Тьер,
бывший тогда товарищем министра финансов 12. Он ходил по
месту опустошения с довольным лицом и с улыбкой на губах.
В три часа, наконец, явился один из двенадцати легионов нацио-
нальной гвардии. Араго убеждал командира легиона, чтобы он
занял архиепископский дворец и вытеснил толпу. «Мне приказано
только прийти сюда, повернуть назад и уйти», — отвечал коман-
дир легиона. Он не сделал ничего для прекращения буйства По
всему Парижу происходили около церквей подобные сцены.
Толпа разрушала украшения снаружи церквей, смешивая като-
лицизм с феодальным порядком. Вместе с крестами были раз-
рушаемы на барельефах и гербах белые лилии, символ Бурбонов.
В ночь 15 февраля мятеж успокоился.
Когда в палате депутатов потребовали у префекта полиции
Бода объяснений о бездействии городских властей во время смут,
он отвечал пустыми фразами, из которых было только видно,
что он не может оправдать себя, не компрометируя Луи-Филиппа.
Объяснения министра внутренних дел Монталиве были также
неудовлетворительны. Участие правительства в смутах 14 и
15 февраля очевидно из подробностей, приведенных нами. Когда
Араго, увидев людей, рубивших крест на церкви Парижской
богоматери, хотел остановить их, они отвечали, что исполняют
приказание начальства, и в удостоверение показали ему приказ,
подписанный мером округа. Мер, конечно, поступал так не по соб-
ственной власти. Луи-Филипп хотел показать духовенству и ари-
стократам, что в случае надобности может предать их ярости про-
столюдинов; а буржуазия возбуждала народ против врагов, кото-
рых недавно победила его помощью и которые вздумали было бес-
покоить ее, когда увидели, что она разорвала свой союз с народом.
39

Чтобы польстить народу дешевым угождением его вражде
к Бурбонам, Луи-Филипп уничтожил в государственном гербе
белые лилии, которые истребляемы были 14 и 15 февраля.
Он с каждым днем чувствовал себя сильнее и думал, что мо-
жет, наконец, разорвать связь даже с теми умеренными, очень
умеренными прогрессистами, которые сохранили влияние на дела
по удалении демократов от власти. Он думал, что пришло уже
время, когда он открыто может опираться исключительно на
одних консерваторов. Лафит стал ему не нужен, и он оставлял
ему только имя министра, отнимая у него всякое участие в делах.
Цель была очевидна: ему хотелось вытеснить Лафита из мини-
стерства, и скоро Лафит увидел себя одураченным до того, что
не мог не подать в отставку. Случай этот произошел следующим
образом.
Северная половина Церковной области всегда была проник-
нута к папскому правительству такими же чувствами, как теперь.
Отголосок Июльской революции произвел в легатствах восстание.
Австрийцы готовились итти усмирять Болонью. Лафит не хотел
дозволять вмешательства и давал инструкцию посланнику в Вене,
Мезону, в этом смысле. Луи-Филипп не хотел ссориться с Ав-
стриек*. Мезон доносил французскому правительству, что Мет-
терних 13 не исполняет его требований, что австрийцы идут в
легатства, и если Франция хочет предупредить их, она должна
двинуть армию в Пиемонт. Эта депеша была получена министром
иностранных дел Себастиани 4 марта. Президент совета узнал
о ней только 8 числа из газеты «National» 14. От него четыре дня
скрывали важнейшее донесение посланника. Он был изумлен,
потребовал объяснений у Луи-Филиппа и, все еще сохраняя пре-
данность к нему, говорил, как опасна для самого короля дорога,
по которой он идет. Луи-Филипп отвечал по своей обыкновенной
методе. С наивной фамильярностью он кротко успокаивал своего
друга, говорил, что будет очень огорчен его удалением из мини-
стерства, упрашивал его остаться, показывал вид, что не пони-
мает, как произошел случай, неприятный для Лафита, что он
ничего не знает о системе им осуждаемой, и советовал ему объяс-
ниться об этих вещах с своими товарищами. Лафит собрал их
на другой день; но между тем уже разнеслись слухи, что король
просил предводителя консерваторов, Казимира Перье, составить
новое министерство 15; тон, принятый министрами, окончательно
убедил Лафита в справедливости этих слухов, и он подал в от-
ставку. Ему давно было необходимо сделать это для собственной
репутации. Его давно, или, лучше сказать, с самого начала, об-
манывали. Себастиани и Монталиве, заведывавшие важнейшими
министерствами, иностранных дел и внутренних дел, действовали
по инструкциям, которые получали от Луи-Филиппа мимо Ла-
фита; иностранная политика и внутренняя политика были ведены
по системе, не согласной с убеждениями первого министра,
90

Отставкою Лафита кончается первый и очень непродолжи-
тельный период царствования Луи-Филиппа, период так назы-
ваемого либерального правительства. С министерством Казимира
Перье власть решительно переходит в руки консерваторов, кото-
рых вернее будет назвать реакционерами: точнее говоря, Луи-
Филипп находит уже нужным управлять исключительно посред-
ством консерваторов. Здесь мы должны остановиться, чтобы
посмотреть, какие новые учреждения получила Франция при
Луи-Филиппе даже в те первые семь месяцев, когда Луи-Филипп
еще находил необходимым иметь в своем кабинете прогрессистов.
Мы видели характер событий: он состоял в том, что постепенно
и очень быстро оттеснялись от власти люди, хотевшие развития
либеральных учреждений, хотя стремления этих людей были
чрезвычайно умеренны, хотя именно эти люди были основате-
лями нового правительства, хотя Луи-Филипп знал, что они
вполне преданны ему, и был им обязан признательностью и за
свое возвышение, и за личную дружбу их к нему. Посмотрим,
что успели сделать эти люди для развития свободы во Франции.
Мы уже говорили, что изменения, произведенные в консти-
туции 1814 года при передаче престола орлеанскому дому, были
неважны. Они ограничивались следующими вещами: католиче-
ская религия, называвшаяся в конституции 1814 года государ-
ственною религиею, объявлялась просто «религиею большинства
французов»; мы увидим, что католическая партия выводила из
этого нового выражения точно такие же притязания, какие прежде
выводила из слов «государственная религия»; стало быть, пере-
мена была ничтожна и не достигала своей цели, если имела целью
равенство всех исповеданий перед администрациею и судом. Го-
раздо важнее казалась прибавка, сделанная к восьмой статье,
установлявшей свободу печати: «цензура никогда не может быть
восстановлена». Но, во-первых, цензура была давно уничтожена,
еще при Бурбонах; а во-вторых, мы увидим, что эта гарантия
оказалась очень неполна и что орлеанское правительство удер-
жало за собою средства вредить неприязненной публицистике
посредством штрафов и других наказаний типографщикам и от-
ветственным редакторам. 14 статья, бывшая предлогом к изданию
июльских повелений, была, конечно, уничтожена. Это было неиз-
бежно. Для большей гарантии от произвольных распоряжений
было прибавлено, что король не может останавливать действия
законов. Но за правительством осталась власть объявлять города
или целые департаменты находящимися в осадном положении,
если грозила опасность законному порядку; а по осадному поло-
жению административная власть переходила от местных граж-
данских начальств в руки военных командиров и обыкновенный
уголовный суд мог быть заменяем военным судом: таким обра-
зом, уничтожалось только одно имя, даваемое произвольным
распоряжением, но оставался другой, столь же широкий способ
91

заменять закон произволом в решительные минуты. В 16 статье
было сказано, что члены обеих палат получают право предлагать
проекты законов, между тем как по конституции 1814 года про-
екты законов мог предлагать только король, то есть министер-
ство. Но эта Уступка была чистою формальностью: что касается
собственно возможности представить проект закона, никто не мог
помешать какому-нибудь перу или депутату представить полный
проект закона под формою просьбы к королю о предложении па-
лате такого закона; что же касается возможности провести проект
через палату, большинство палаты депутатов принимает только
такие проекты, которым не противится министерство, потому что
само министерство при парламентской форме бывает представи-
телем большинства депутатов; если парламентская форма суще-
ствует на деле, а не только на бумаге, министерство само пред-
ставляет все проекты, требуемые палатою депутатов, и другим
членам ее не остается делать в этом отношении ничего важного
с надеждою на успех. Кроме того, были сделаны публичными за-
седания палаты перов, на которые прежде не допускалась пуб-
лика; но палата перов сама не имела большой важности. Было
также постановлено, что члены палаты депутатов избираются не
на семь лет, как прежде, а только на пять, и возраст, нужный
для них, понижен вместо прежних сорока лет на тридцать лет, —
перемены недурные, подобно всем другим переменам, нами пере-
численным, но также незначительные. Несколько важнее было то,
что палата депутатов получила право сама избирать своего пре-
зидента, который прежде назначался от короля. Наконец была
объявлена незаконность всяких чрезвычайных судилищ. Но сами
Бурбоны давно уже не прибегали к чрезвычайным судилищам,
а возможность заменять обыкновенный суд военным оставалась
попрежнему. Из этого перечисления реформ, произведенных при
передаче престола Луи-Филиппу, мы видим, что перемен было сде-
лано очень немного, что почти все они были совершенно мелочны,
а две или три из них, которые одни могли иметь серьезное значе-
ние, не достигали своей цели, оставляя незакрытыми другие пути
к произволу, подобному произвольным действиям Реставрации 16,
и, стало быть, казались гарантиями для свободы только по форме,
а вовсе не лучше прежнего ограждали ее в действительности.
Образованные классы дорожат свободою. Они имели власть
в своих руках и не сделали ничего удовлетворительного для огра-
ждения свободы. После этого напрасно и спрашивать о том, было
ли сделано что-нибудь для доставления большего благосостояния
массе народа, для облегчения лежавших на ней тяжестей, были ли
приняты хотя какие-нибудь средства для того, чтобы дать ей
средства подняться в материальном и умственном отношениях.
Для народа не было сделано ровно ничего.
Но если улучшения, произведенные при передаче власти но-
вому королю, не могли назваться значительными или удовлетво-
92

рительными даже для тех ограниченных целей, о достижении кото-
рых думали партии, захватившие власть в июльский переворот,
то еще гораздо менее было сделано для развития внутренних
учреждений в следующие семь месяцев, пока прогрессивные люди
участвовали в правительстве.
Ничего нельзя было ожидать для дела прогресса уже потому,
что после июльского переворота продолжала свое существование
та палата депутатов, которая была выбрана перед июльскими со-
бытиями в оппозицию министерству Полиньяка. В те времена
общественное мнение не могло быть разборчиво: борьба шла про-
тив крайнего фанатизма и произвола; каждый был хорош, кто
говорил против преобладания иезуитской и феодальной партии.
Кроме очень немногих, уже слишком закоснелых обскурантов,
каждый назывался тогда либералом, как самый смуглый брюнет
должен назваться белым, если сравнивать его с негром. Потому
палата, выбиравшаяся исключительно для оппозиции Полиньяку,
составилась из людей, без всякого разбора казавшихся тогда либе-
ральными. Большинство этих людей вовсе не желало низвержения
Бурбонов: оно старалось в июльские дни и в первые числа авгу-
ста удержать за ними власть, ограничивая, впрочем, свое усердие
словами в заседаниях своей палаты. Эти расчетливые люди пере-
шли на сторону Луи-Филиппа, когда низложение Бурбонов было
решено. Но если они держались Бурбонов, значит, они были
довольны учреждениями, существовавшими при Реставрации, и
прежняя оппозиция их вытекала только из мелочных несогласий,
из страха, что возьмет верх феодальная партия, или из личных
причин. Теперь опасения за преобладание феодалов исчезло, лич-
ные враги были побеждены, некоторые мелочи в законах были
переделаны, и большинство палаты не хотело уже никаких даль-
нейших перемен, находя, что и сделанные перемены едва ли не
слишком велики. Из либералов эти люди вдруг превратились
в консерваторов, даже в реакционеров.
Таким образом, Луи-Филипп нашел палату депутатов, распо-
ложенную как можно более сократить и сузить развитие полити-
ческих и общественных учреждений. Мы увидим, какие средства
употреблял он впоследствии, чтобы всегда иметь такие палаты.
Теперь надобно только заметить, что консерватизм этой первой
палаты превосходно соответствовал его целям: он мог прикрывать
свое личное нерасположение к прогрессу, говоря, что не он, а па-
лата не хочет реформ, требуемых развитием общества. До самого
24 февраля 1848 года он постоянно оправдывал реакционность
своей политики реакционностью депутатов 17. Но по обыкновен-
ной ошибке людей тонкого ума, он не замечал, что тонкий форма-
лизм непонятен ограниченному соображению людей не тонкого
ума, что они смотрят на дело проще, по своей неспособности
к мудреным умственным экзерцициям. Общество скоро увидело,
в чем дело; оно увидело, что большинство депутатов реакционно
93

только потому, что Луи-Филипп хочет этого. Действительно,
масса консерваторов всегда состоит из людей, у которых первая
потребность — действовать заодно с правительством, чтобы не
нарушалась тишина. Правительству нужно только показать, что
оно искренно хочет реформ, и эти люди сами станут хотеть
реформ, потому что их судьба: поддерживать правительство во
всем и всегда, для избежания всяких нарушений тишины. Это
мы замечаем вообще, и более по отношению к позднейшим вре-
менам июльского периода; но дело с первою палатою депутатов
июльского правительства, о котором мы должны теперь говорить,
было еще гораздо проще. По принципам парламентского правле-
ния, было очень странно, что палата, созванная королем одной
династии, спокойно продолжает быть палатою короля другой
династии, как будто и не произошло переворота. Сущность пар-
ламентской формы состоит в том, чтобы депутаты служили пред-
ставителями господствующего в обществе настроения; потому,
если произойдет в обстоятельствах общественной жизни слишком
большая перемена, которая имеет влияние на настроение умов,
практика парламентаризма требует новых выборов, чтобы депу-
таты выражали собою не минувшее, а настоящее расположение
общества. Формального закона на это быть не может, потому что
дело зависит от настроения умов и нельзя подвести под формаль-
ные рубрики того, при каких случаях происходит перемена в на-
строении умов. Таким образом, Луи-Филипп мог, не нарушая
законных форм, сохранить палату, выбранную при Карле X. Но
для каждого очевидно было, что июльский переворот и перемена
династии должны были вызвать потребность в новых выборах.
Если Луи-Филипп не производил их, каждый понимал, что причи-
на этого—внутреннее довольство короля характером палаты. Фор-
мально Луи-Филипп имел за собою право действовать так, как
действовал; но и теперь, как постоянно во все время своего прав-
ления, он, слишком надеясь на возможность оправдаться фор-
мальным образом, пренебрегал тем, что сущность дела, понят-
ная для всех, компрометирует его. Первая палата его действо-
вала реакционно, непопулярно, и непопулярность переходила с
нее на Луи-Филиппа, сохранявшего палату, стало быть доволь-
ного ею.
Палата во всем показывала, что довольна прежними учрежде-
ниями и не хочет реформ. Если кому, кроме парижских просто-
людинов, июльская монархия была обязана своим возникнове-
нием, то, конечно, газетам. Они проложили Луи-Филиппу путь
к престолу. Неумение понять важность их сочувствия, то есть
важность сочувствия со стороны общественного мнения, было
причиною погибели Бурбонов. Луи-Филипп с первого же раза стал
держаться той же ошибочной системы. В законодательных вопро-
сах его желания прикрывались решениями палаты депутатов:
когда здесь и при всех следующих законодательных вопросах мы
94

будем говорить о большинстве палаты, читатель постоянно дол-
жен понимать слова «большинство депутатов» в смысле: «те
депутаты, действия которых соответствовали системе Луи-Фи-
липпа, которые составляли большинство в палате только потому,
что Луи-Филипп находил это нужным для своих целей». С этим
замечанием скажем, что первым важным решением палаты депу-
татов по учреждении нового правительства было выражение
решимости сохранить те законы, которые при Бурбонах предна-
значены были для стеснения журналистики. В начале ноября
были прения о предложении Траси уничтожить газетный залог
(cautionnement18) и о предложении Барта уничтожить газетный
штемпель (timbre). Обе эти вещи были тяжелы для газет. Взнос
огромной суммы при основании газеты в виде залога, конечно,
затруднял основание новых газет. Еще тяжеле было правило, что
газеты могут быть печатаемы только на бумаге, к которой при-
ложен штемпель, стоивший несколько сантимов. Этою платою за
штемпель годовая цена газет значительно возвышалась, то есть
сильно ограничивалось их распространение в публике. Само собой
разумеется, что эти стеснительные меры в сущности производили
действие, противное тому, какого ожидало от них правительство:
чем меньше было число газет, тем сильнее была каждая из них,
и малочисленность газет, принадлежавших каждой партии, не да-
вала партии простора раздробляться на многочисленные оттенки,
раздоры между которыми ослабляли бы партию: имея один
орган, члены партии невольно держались плотно между собою.
Уменьшение числа экземпляров газет, производимое штемпелем,
нимало не мешало расходиться их мнениям в публике: напротив,
малочисленные люди, читавшие газеты, естественно становились
руководителями остальных, и любопытство этих остальных, кото-
рое могло бы молча удовлетворяться чтением дешевых газет,
теперь вело к расспросам, разговорам, шумным спорам, всегда
оказывающим больше влияния на мысли, чем одинокое чтение.
Но, по обыкновению, реакционеры замечали только внешнее дей-
ствие своих распоряжений, не соображая этого внутреннего
результата, вредного для них самих. Они видели, что штемпель
и залог вредят газетам — этого было для них довольно; того,
что и штемпель и залог увеличивают влияние газет и содействуют
организованию плотных партий, реакционеры не замечали. По-
тому предложение об отмене штемпеля было отвергнуто палатою;
точно так же отвергла она предложение об отмене залога, и,
между прочим, Гизо надменно сказал: «Залог должен быть сохран-
ней, потому что служит гарантиею, показывающею принадлеж-
ность людей, основывающих газету, к известному классу
общества». Это значило, что благонамеренными и почтенными
людьми признаются только люди зажиточного класса. Можно
судить, как действовали такие надменные мнения на гордых па-
рижских пролетариев. Правительство с первого же раза выказало,
95

что не любит и боится газет. Мы постоянно будем видеть, какой
вред приносила ему такая система, которая, наконец, и довела
июльскую династию до падения.
Но иной системы относительно газет, то есть общественного
мнения, не могла держаться консервативная партия. Без удовле-
творения современным потребностям, она не могла ждать от
общественного мнения похвал своей политике. А все законы, со-
ставлявшие предмет совещаний палаты депутатов, имели харак-
тер, не соответствовавший нуждам общества.
Франция страдала от централизации и бюрократии. Эти
формы управления были организованы Наполеоном сообразно
деспотическому характеру всей его системы. Он не хотел терпеть
никакой самостоятельности в обществе, хотел, чтобы все зависело
лично от него, докладывалось ему и решалось им. Реставрация,
стараясь истребить все хорошее, перешедшее в законы Наполеона
из постановлений предшествовавших ему национальных собраний,
усердно сберегла все дурные элементы, введенные в законода-
тельство его стремлением к произволу. Луи-Филипп подражал
Бурбонам. Города и сельские округи не имели независимости
в своих делах; они управлялись распоряжениями префектов и под-
чиненных префектам чиновников. Закон о муниципальной орга-
низации, принятый палатою депутатов в половине февраля
1831 года, ничего не изменял в этом положении и не возвращал
самостоятельности общинам. Также неудовлетворителен был
избирательный закон. Реставрация хотела сосредоточить влияние
на дела в руках одного высшего сословия; средством к этому
служил ей высокий избирательный ценз, по которому депутатов
назначали только люди богатые, платившие до 300 франков пря-
мых налогов с имущества. (Приблизительно считая, это значило
то же, что владеть имуществом в 45 000 франков.) При таком
цензе из 33 миллионов французов только 80 тысяч были избира-
телями. Такая тесная привилегия с самого начала служила пред-
метом всеобщего негодования. Надобно было понизить ценз.
Палата упорно боролась против общественного мнения, стараясь,
чтобы понижение было как можно незначительнее. Она хотела
остановиться на 240 франках, но принуждена была опуститься
до 200 франков. Таким понижением число избирателей удвоилось:
но все-таки они составляли малочисленный привилегированный
класс в массе населения. Перед февральскою революциею из
36 миллионов жителей Франции только 200 тысяч были изби-
рателями: из 50 человек взрослых мужчин только один имел
право участвовать в выборе депутатов. Читатель знает, что упор-
ство, с которым орлеанское правительство защищало такую
неудовлетворительную систему, отказывая во всяком расширении
избирательного права, послужило прямою причиною февраль-
ской революции. Благовидность высокому цензу хотели придать
уверением, что он служит гарантиею известной степени образо-
96

ванности, необходимой для избирателя. Но фальшивость такого
предлога слишком обнаруживалась тем, что палата отвергла
предложение дать право выбора лицам, звание которых служит
уже ручательством за их образованность. Было предлагаемо,
чтобы профессора юридических наук, медицины и других уни-
верситетских факультетов, нотариусы, адвокаты, судьи, офицеры
становились избирателями, хотя бы и не имели требуемого цен-
зом состояния. Эти предложения были отвергнуты, хотя звание
профессора, конечно, служит более верным признаком образован-
ности, нежели простое владение участком земли или домом, платя-
щим 200 франков налога. Цель высокого ценза была очевидна:
человек зажиточный предполагался более твердым консерватором,
нежели человек без состояния; высокий ценз избирателей служил
просто ручательством за консервативность их депутатов. Но этим
соображением руководились сами консерваторы, а Луи-Филипп
имел и другой расчет, которым так хорошо пользуются англий-
ские олигархи в маленьких городках, где 150 или 200 человек
выбирают двух депутатов. Чем малочисленнее кружок избира-
телей, тем легче приобрести в нем большинство голосов личными
сделками с каждым избирателем. Мы знаем, как продаются голоса
в маленьких английских городах и как невозможен подкуп в ан-
глийских больших городах. Так, Луи-Филипп рассчитывал, что
у правительства будут средства набрать 300 голосов в каком-
нибудь департаменте предоставлением каждому из этих людей
каких-нибудь личных выгод, и что 300 голосов составляют боль-
шинство, если число всех избирателей в целом департаменте
только 500 или 550 человек. Но орденов, должностей, выгодных
подрядов и денежных подарков недостало бы у министерства,
если бы понадобилось подкупать не сотни, а десятки тысяч людей.
Нам придется рассказывать много примеров того, как нагло
производился подкуп, особенно в министерство Гизо. В последние
годы июльской монархии было всем известно, что большинство
депутатов, поддерживающих кабинет, выбирается людьми под-
купленными и потому безнаказанно дает подкупать себя. В те
времена всеобщее право выбора считалось само по себе доста-
точною гарантиею для составления такой палаты, которая дей-
ствительно была бы представительницею общественных потреб-
ностей. Теперь, когда опыт показал, что всеобщим избиратель-
ством дается власть обскурантам и реакционерам, многие лучшие
люди потеряли веру в этот принцип. Дело в том, что и тут, как
во всех исторических делах, разные условия общественного благо-
состояния связаны одно с другим, и какое из них ни возьмете
в отдельности, оно оказывается непрактичным без других условий.
Политическая власть, материальное благосостояние и образован-
ность — все эти три вещи соединены неразрывно. Кто находится
в нищете, тот не может развить своих умственных сил; в ком не
развиты умственные силы, тот не способен пользоваться властью
97

выгодным для себя образом; кто не пользуется политическою
властью, тот не может спастись от угнетения, то есть от нищеты,
то есть и от невежества. Эта неразрывность условий, похожая на
фальшивый логический круг, приводит в отчаяние людей нетвер-
дых духом или нетерпеливых. Но что же делать, если так устроен
свет? Нам, вероятно, будет случай поговорить об этом подробнее,
если мы доведем рассказ о французской истории до тех времен,
когда вопрос о всеобщем избирательстве получил практическую
важность и когда потом первые опыты всеобщего избирательства
оказались так неудачны. Теперь заметим только, что не одно все-
общее избирательство, а все права и блага общественной жизни
находятся теперь и, вероятно, долго еще будут находиться в неле-
пом положении, представляясь возможными только как резуль-
таты таких фактов, которые сами должны служить их результа-
тами. Разумеется, мы говорим только о Западной Европе.
Например, при нынешней воинственности французов невозможно
им достичь благосостояния; но только благосостояние может
отучить их от нелепой воинственности. Например, невозможно
для них стать народом здравомыслящим, пока половина мужчин
и почти все женщины находятся у них под влиянием переодетых
и непереодетых иезуитов: но избавиться из-под власти иезуитов
могут они только тогда, когда станут народом здравомыслящим.
Если надобно называть фальшивым логическим кругом, когда А
может быть порождено только существованием Б, а Б, в свою
очередь, может быть порождено только существованием А,
и когда А и Б, существование которых необходимо для нации,
одинаково не существуют или почти не существуют, — если
надобно называть фальшивым кругом такое положение обстоя-
тельств, то все народы всегда находились в этом фальшивом
кругу; потому-то прогресс и шел всегда и теперь идет с такою
страшною медленностью. Но если все-таки было некоторое, хотя
очень медленное движение вперед, то, значит, этот фальшивый
круг не абсолютно сковывает развитие жизни. Дело в том, что
если каждое условие благосостояния порождается только совокуп-
ностью всех других условий, то успех, сделанный каким бы то ни
было из них, все-таки отражается несколько благоприятным обра-
зом на других условиях, как бы неудачны ни были его действия
в собственной частной сфере, какими бы разочарованиями ни
печалили эти частные последствия людей, слишком надеявшихся
на всемогущество одинокого условия. Возьмем, например, резуль-
таты декрета, внезапно давшего каждому взрослому французу
голос на выборах. Прямой результат декрета противоречил ожи-
даниям всех честных французов 19. Но что же из того? Разве
все-таки не послужил этот декрет на некоторую пользу француз-
скому обществу? Теперь увидели, что невежество поселян губит
Францию. Пока не имели они голоса, никому не было заботы об
этой страшной беде. Никто не замечал, что в основе всех собы-
98

тий французской истории всегда лежало невежество поселян.
Болезнь была тайная и остававшаяся без лечения; но все-таки
она изнуряла весь организм. Когда поселяне явились на выборы,
тогда замечено было, наконец, в чем сущность дела. Увидели, что
ничего истинно полезного не может быть осуществлено во Фран-
ции, пока честные люди не займутся воспитанием поселян. Теперь
это делается, и усилия все же не остаются совершенно бесплод-
ными. Раньше или позже поселяне станут рассудительнее, и тогда
прогресс для Франции станет легче.. Успокоимся же: хотя бы
всеобщее избирательство и не удержалось при восстановлении
законных учреждений во Франции, хотя бы горькие плоды, при-
несенные декретом о нем, и заставили общественное мнение на
время отвергнуть всеобщее избирательство, все-таки декрет о нем,
при великом прямом вреде, принес косвенным образом несрав-
ненно большую пользу. А со временем, когда горечь первой
неудачи пройдет, общественное мнение возвратится к мысли о
праве каждого француза быть участником в общественной вла-
сти, и масса будет при восстановлении этого права подготовлена
пользоваться им лучше, нежели воспользовалась при первом
его установлении. Не говорим уже о том, что как бы сильна ни
оказалась при восстановлении законных учреждений реакция
общественного мнения против всеобщего избирательства, все-таки
ценз будет установлен несравненно ниже того, какой отменен де-
кретом о всеобщем избирательстве.
Консервативный принцип требовал, чтобы только малочислен-
ный привилегированный кружок владычествовал над обществен-
ными делами: это было сделано сохранением высокого ценза.
Натуральным образом, охранение порядка, установляемого пред-
ставителями привилегированного кружка, можно было вверять
также только избранным по своему состоянию людям. С этою
целью, при учреждении национальной гвардии было решено,
чтобы она имела довольно дорогой мундир; благодаря необходи-
мости такого расхода национальная гвардия составилась только
из людей зажиточных. Бедный класс, совершенно удаленный от
участия в делах, имел против себя вооруженную силу, готовую
наказать «всякую преступную попытку к ниспровержению суще-
ствующих учреждений». Судить об этом каждый может как
угодно; но дело в том, что кто не имеет власти, кто не имеет
оружия, о том никому не нужно заботиться: что за радость хло-
потать в чужую пользу? Действительно, во весь орлеанский
период ничего не было сделано в пользу массы.
Мы видели характер системы, господствовавшей в те немно-
гие первые месяцы июльской монархии, пока Луи-Филипп нахо-
дил нужным терпеть в своем кабинете прогрессистов. Если в это
время не было сделано почти ничего для развития общественных
учреждений, если и то очень немногое, что было сделано под напо-
ром еще незаглохнувших требований взволнованного в июле
99

общества, было сделано так, чтобы сузить реформы в возможно
меньшие размеры, — если упорный консерватизм владычествовал
над июльскою системою даже при Лафайете, Дюпон-Делёре и
Лафите, то, разумеется, еще сильней выказался этот принцип,
когда управление перешло исключительно в руки чистых консер-
ваторов и предводитель их, Казимир Перье, стал главою мини-
стерства.
Казимир Перье во многих книгах называется человеком непо-
колебимой твердости характера, — этою репутациею он был обя-
зан своему страшно грубому высокомерию и страсти к самовла-
стию. Он приходил в негодование от каждого слова, сказанного
поперек ему, вспыхивал и изливался желчною бранью. При мяг-
кости французских общежительных форм такие манеры отумани-
вали многих. Но в нашем обществе подобные люди встречаются
часто, мы поприсмотрелись к этим юпитерам-громовержцам и
знаем, как судить о них. Под грубым высокомерием скрывается
обыкновенно трусливость, как мы знаем по ежедневному опыту.
Казимир Перье также был труслив, — он блистательно выказал
это качество в июльские дни, когда бледнел, дрожал, прятался
усерднее всех своих товарищей депутатов. Но при отсутствии
опасности он был очень заносчив. Находя в Луи-Филиппе чело-
века мягкого, деликатного, Казимир Перье обращался с ним
грубо, — это ставилось ему в заслугу как доказательство незави-
симости характера. Но при своем тонком и терпеливом уме, Луи-
Филипп дозволял ему грубить, потому что Казимир Перье тру-
дился в пользу личной власти короля, которому резко запрещал
вмешиваться в дела. Высокомерный министр душил либерализм;
Луи-Филипп с улыбкою смотрел на рьяность грубияна, приучав-
шего и министров, и депутатов к послушанию. Луи-Филипп имел
довольно ума, чтобы жертвовать своему расчету щекотливостью
самолюбия.
Не все были так расчетливы; придворный круг не любит дель-
цов, которые третируют его с пренебрежением, и Казимир Перье
с первого же раза имел удовольствие выказать свою силу в пол-
ном блеске. На другой день по своем вступлении в министерство,
явившись во дворец, он увидел на всех лицах недовольство и
недоверие. Придворные дерзко перешептывались, когда новый
министр проходил мимо них, и бросали на него враждебные
взгляды. Он вошел в зал, где ждала его королевская фамилия.
Король был любезен, королева вежлива с ним, но принцесса Аде-
лаида, сестра короля, уважавшего ее советы, выказывала ледяную
холодность, а старший сын короля, герцог Орлеанский, не скры-
вал своего нерасположения к новому министру. Казимир Перье
побледнел, стиснув зубы от досады, подошел к королю и попросил
его поговорить с собою наедине. Они вышли в соседнюю ком-
нату, и Перье резким тоном сказал: «Государь, прошу у вас
отставки». Король изумился, смутился, начал говорить, что не
100

понимает причины его неудовольствия. «У меня враги в клубах,
у меня враги при дворе, — продолжал Перье: — этого слишком
много, государь, слишком много. Бороться против стольких вра-
гов в одно и то же время невозможно». Луи-Филиппу нельзя
было ссориться с ним: отставка через день по принятии долж-
ности наделала бы слишком много шума, а вражда Казимира
Перье была бы страшна. Король старался смягчить его любез-
ностями. Министр был непреклонен. Луи-Филипп позвал сестру
и сына, объяснил им раздражение Казимира Перье и сказал, что
надобно умилостивить его. Заставив их просить себя, выказав
свою силу над ними, Перье согласился остаться министром.
Товарищами Казимира Перье были люди незначительные, не
осмеливавшиеся противоречить ему *. Один маршал Сульт 20 мог
бы не смиряться перед главою министерства, но он не имел охоты
спорить, лишь бы ему самому не мешали деспотически распоря-
жаться в военном министерстве и увеличивать свое богатство,
потому что он был жаден к деньгам.
Казимир Перье открыто высказал свою программу, явившись
в палату 18 марта (1831 года). Он объявил, что июльский пере-
ворот не был делом народного восстания, что он хочет подавить
партии, иначе понимающие характер этого события, что Фран-
ция не будет оказывать никакой помощи народам, восставшим
против своих правительств. Консервативное большинство палаты
совершенно сочувствовало такой системе.
Но первые действия Казимира Перье для подавления враж-
дебных партий не всегда сопровождались успехом. Впечатление,
произведенное июльскими событиями, не совершенно еще изгла-
дилось, и преследуемые смущали преследователей, напоминая
о том, что дали им власть.
В июле 1830 года число республиканцев было чрезвычайно
мало: оно было очень невелико и теперь, но все-таки возрастало
по мере того, как все яснее становилось, что реформ нельзя ждать.
Некоторые из прежних политических обществ, имевших только
общее либеральное направление, начали принимать решительно
республиканский цвет. Самым важным из них было «Общество
друзей народа (des Amis du peuple)», членами которого по пре-
имуществу были молодые люди, предводительствовавшие народом
в июльской битве. Заседания «Друзей народа» сначала были
публичные. Они происходили в обширной зале манежа Пеллье,
в присутствии многочисленных зрителей. В конце сентября прави-
тельство именем Лафайета, бывшего тогда командиром националь-
ной гвардии, убедило «Друзей народа» отказаться от публичности
* Военным министром был маршал Сульт; министром иностранных дел
Себастиани. «История десяти лет». Просим сравнить это примечание с на-
шим предисловием. Другими министрами были: финансов — барон Луи;
юстиции — Барт; просвещения и вероисповеданий — Монталиве; торговли —
д'Аргу; морских сил — Риньи.
101

заседаний и перенести их в какую-нибудь частную квартиру.
Средства общества не были ничтожны, потому что оно отправило
батальон волонтеров на помощь бельгийцам против короля гол-
ландского. Оно вело сношения с департаментами, издавало резкие
прокламации. В начале октября президент общества, Гюбер, был
потребован к суду за одну из этих прокламаций, которая была
найдена оскорбительною для палаты депутатов. «Господа, —
публично сказал он судьям: — странно видеть вас, всего через два
месяца после Июльской революции, призывающими на свой суд
людей, бывших не чуждыми успеху этой великой борьбы. Я не
буду иметь непростительной слабости признавать вас за своих
судей и защищаться перед вами. Судьи, служившие Карлу X,
объявите, что вы не можете произносить надо мною приговора.
Народ снял с вас власть, возвратив свободу вашим жертвам, и вы
сами подтвердили его приговор, бежав, когда другие сражались.
Взгляните на нашу трехцветную кокарду: два месяца тому назад
вы стали бы позорить ее, называя эмблемою мятежа. Как вы отва-
житесь с прежнею самоуверенностью судить людей, носивших ее
наперекор вашим наказаниям? Как вы отважитесь, сидя на ваших
креслах, с которых сняты лилии, выносить взгляд людей, которые
изгнали кумира, погубившего столь многих?» Народ аплоди-
ровал этому гордому языку, и судьи еще робели перед обви-
няемыми.
Мы говорили, что во время волнений 21 и 22 декабря народ
рассчитывал на содействие артиллеристов 2-й батареи националь-
ной гвардии. Они действительно хотели соединиться с народом,
и на луврском дворе, ими занимаемом, произошло некоторое вол-
нение. Девятнадцать человек артиллеристов были преданы суду.
Главными из обвиненных были командиры 2-й батареи, Гинар
и Кавеньяк, и Трела, записавшийся в нее простым артиллеристом.
Двое из этих людей, быть может, известны читателю по собы-
тиям 1848 года: Гинар командовал тогда одним из легионов
национальной гвардии и действовал смелее других командиров;
Трела был министром публичных работ в июне и имел несчастие,
оказавшись уже человеком отсталым, сделать или одобрить без-
рассудные распоряжения, следствием которых было июньское
восстание. Третий, Годфруа Кавеньяк, брат Эжена Кавеньяка,
сделанного диктатором в июньскую битву 21, был уже и в 1830 году
одним из главных людей республиканской партии, а по смерти
Армана Карреля стал ее предводителем; его славе Эжен Ка-
веньяк был обязан своим возвышением, которым так плохо вос-
пользовался. В то время все они были еще молодые люди. Их и
шестнадцать человек других обвиняли в намерении произвести
восстание для провозглашения республики. Процесс их был веден
уже в апреле 1831 года при министерстве Казимира Перье.
Когда обвиненные вошли в залу суда, сотни зрителей привет-
ствовали их аплодисментами. Не думая защищаться, Кавеньяк
102

и его товарищи сами нападали на своих обвинителей, то с желч-
ною ирониею, то с гневною серьезностью. Прения продолжались
несколько дней, сочувствие зрителей к обвиняемым возрастало
с каждым днем. Доктор Трела, человек строгих нравов и нежного,
сострадательного характера, был любимцем бедняков, потому что
бесплатно ходил лечить и утешать их. Он представил трагиче-
скую картину нищеты, свидетелем которой постоянно был, напо-
минал о не сдержанных обещаниях, о забытых услугах. После
него говорил Годфруа Кавеньяк, изящный и блистательный, но
весь предавшийся серьезному изучению общественных вопросов,
человек замечательного ума и великого красноречия. Он начал
оправданием памяти своего отца, который служил тому же делу,
как и он, и был оклеветан вместе с другими деятелями времен,
предшествовавших учреждению директории. «Я наследовал свои
принципы, — сказал он. — Наука утвердила меня в направлении,
которое естественно получил мой политический взгляд, и теперь,
когда, наконец, представляется мне случай произнести слово,
гонимое другими, я без страха и без аффектации объявляю свое
задушевное убеждение: я — республиканец». «Республиканскую
партию обвиняют в заговорах, — продолжал он, — это обвинение
пусто: с тех пор как совершаются революции, заговорами не стоит
заниматься. Республиканская партия так уверена в своей будущ-
ности, что может ждать ее терпеливо и полагаться в судьбе своей
на счастие нации. Республиканцы предоставляют самому прави-
тельству вести заговоры на погибель нынешних учреждений ошиб-
ками и неправдами, которые оно совершает. Республиканцам нет
нужды торопиться: они знают, что есть в обществе разлагающий
элемент, столь сильно разрушающий все прежние средства
к управлению, что власть неизбежно должна быть пересоздана.
Управлять обществом без коренных преобразований теперь труд-
нее, нежели изменить все учреждения. Против республиканцев
вызывают воспоминания Конвента; но из всех правительств,
сменившихся во Франции, один Конвент не был низвергнут,
а добровольно отдал власть, сходя со сцены победоносно». Он
доказывал, что республиканская форма правления — самая при-
личная и удобная для Франции, что Франция стремится к ней,
и заключил свою речь словами: «Мы исполняли свою обязанность
к отечеству, и Франция найдет нас готовыми на призыв ее всегда,
когда мы понадобимся ей; все, чего бы ни потребовала она от нас,
мы отдадим ей». Аплодисменты публики служили продолжением
его речи. При таком сочувствии зрителей, при такой смелости
обвиненных адвокатам их почти не нужно было защищать их;
они были оправданы. Зрители бросились к обвиненным, чтобы
проводить их с триумфом. Гинар, Кавеньяк и некоторые другие
успели скрыться от готовившейся им овации; Гилье был пойман
и отнесен домой на руках, несмотря на все свои просьбы и уси-
лия. Трела и д'Эрбенвиль сели в карету и велели кучеру ехать
103

скорее, но толпа нагнала карету, остановила ее, со всех сторон
посыпались цветы, народ отпрягал лошадей. Трела и д'Эрбенвиль
напрасно говорили народу, что он должен сохранять гордость и
в изъявлениях сочувствия, что такие знаки симпатии неприятны
для них самих: толпа, не слушая их, повезла на себе карету, и по
всей дороге до квартиры Трела поезд двигался среди аплоди-
сментов и криков. Это было 15 апреля (1831). Министерство
было раздражено и хотело загладить свою неудачу насилием. На
другой день по улицам Парижа ходили войска, как будто для
того, чтобы вызвать народ к столкновению. Но республиканцы
убедили его сохранить тишину.
В это время приближалась раздача медалей за июльские дни.
На медали хотели сделать надпись «дана королем». 1 200 чело-
век, которым назначалась медаль, собрались в Сомонском пас-
саже и решили не принимать медали, если эта надпись на ней
не будет уничтожена. Под влиянием судебного поражения, прави-
тельство уступило и уничтожило надпись. Казимиру Перье са-
мому было приятно иметь тут новый предлог, чтобы уколоть
Луи-Филиппа.
20 апреля были отсрочены заседания палаты депутатов,
а 3 мая она была распущена и назначены новые выборы. Ничтож-
ность перемены, сделанной в избирательном законе слабым пони-
жением ценза с 300 на 200 франков, обнаруживалась тем, что
в новой палате большинство осталось прежнее; это значило, что
сохранили преобладание те же самые классы, какие имели его и
до Июльской революции. Наш вообще печальный взгляд на исто-
рию происходит вовсе не от того, чтобы мы отрицали прогресс:
напротив, много раз мы доказывали, что прогресс есть следствие
причинной связи, неизменно действующей повсюду и всегда, что
он имеет за собою такую же необходимость и неизбежность, как
те законы, о которых говорят естественные науки, как закон
тяготения или химического сродства. Несомненно был некоторый
прогресс и в истории Франции за те годы, события которых мы
рассказываем. Ценз в 200 франков все же лучше ценза в 300 фран-
ков, и все же оказывал несколько лучшее действие. Прогрессисты
в новой палате были сильнее, нежели в прежней. История грустна
только потому, что прогресс идет очень медленным шагом, по-
добно геологическому и зоологическому развитию. Климат Фран-
ции стал теперь несравненно мягче и благоприятнее для человека,
чем был во время Цезаря, когда покрывали Галлию леса и бо-
лота. Мы нимало не отрицаем того, что и человеческая жизнь
во Франции теперь гораздо лучше, нежели в XV, или XVII, или
XVIII веке. Печально только то, что улучшение в жизни идет так
медленно, что лишь наука открывает его посредством своих тон-
ких наблюдений, как только она открывает его и в климате, а для
простого практического чувства улучшение и в климате, и в жизни
104

слишком мало заметно. Впрочем, так было всегда, и наше поко-
ление не имеет основания жаловаться на свою судьбу: более сча-
стливых поколений не бывало. Эти последние слова могут служить
к смягчению гнева, который мы заслуживаем со стороны умерен-
ных либералов, восторгающихся настоящим временем: эти почтен-
ные люди могут с торжеством сказать: ну, вот вы сами призна-
лись, что наше поколение самое счастливое во всей истории, стало
быть, оно очень счастливо. Мы не будем возражать.
Итак, прогресс был, прогресс удивительный, великий. В но-
вой палате число прогрессистов удвоилось; еще несколько голо-
сов, всего каких-нибудь 20 или 30 голосов, и они имели бы боль-
шинство. Близка победа. И действительно, через несколько лет
досталась им победа. Мы увидим, как стали они держать себя
тогда, много ли хорошего они сделали для родины, когда полу-
чили власть. Впрочем, мы нимало не станем винить их, если
окажется, что они сделают не очень много; мы не станем упрекать
их в измене убеждениям, в неисполнении обещаний. Обещания
были и малы, и неопределенны, а в убеждениях своих огромное
большинство прогрессистов всего на один миллиметр, т. е. на одну
сороковую часть вершка, расходилось с консерваторами. Но
из-за этого миллиметра шел спор, поднимались крики, будто
о завоевании целых областей.
При самом открытии палаты прогрессисты доказали увели-
чившуюся свою силу. Правда, им не удалось сделать президентом
своего кандидата Лафита: но зато, воспользовавшись некоторым
раздроблением консервативных голосов, они сделали вице-прези-
дентом Дюпон-Делёра, который недавно вышел из министерства
за свой демократизм. Это было неудачею для министерства, и
Казимир Перье подал в отставку. Но тут же пришло известие,
что голландская армия вступила в Бельгию; являлось важное
дипломатическое затруднение, нельзя было Франции иметь мини-
стерский кризис в такое время, и министерство Казимира Перье
взяло назад свою отставку. Победа, уже достававшаяся прогрес-
систам, ускользнула из их рук и власть осталась за консервато-
рами. Вот один из примеров гибельного влияния, какое постоянно
имеет забота о внешних делах на развитие внутренней жизни
общества. Если бы мы не поставили себе за правило исключать
внешнюю политику из нашего рассказа, мы на каждом шагу встре-
чались бы с подобными примерами. Но нам кажется, что под-
тверждение полезной мысли, доставляемое этими примерами,
далеко перевешивалось бы вредом, происходящим от уклонения
мысли читателей и наших собственных соображений от истинно
важного предмета, от внутренних дел, к пустым интригам и ни-
чтожным запутанностям.
Казимир Перье, т. е. консервативный кабинет, был драгоценен
для Луи-Филиппа, целям которого так усердно служил. Но нет
розы без шипов; характер Казимира Перье, грубый и высоко-
105

мерный, был для Луи-Филиппа очень неприятною колючкою.
Надменный банкир дозволил себе грубость даже при торжествен-
ной церемонии открытия новой палаты (23 июля 1831). По пар-
ламентскому правилу новая сессия открывается чтением королев-
ской речи, которая составляется министерством и содержит его
программу. Когда король читал речь, все присутствовавшие ви-
дели, что Казимир Перье следит за его словами по списку речи,
который держит в руках. Такое публичное обнаружение недове-
рия было страшным неприличием: впрочем, читатель мог видеть
на предыдущих страницах довольно фактов, служивших основа-
нием для подобного поступка. Казимир Перье не был так просто-
душен, как Лафайет и Лафит.
Но скоро произошел скандал, давший прогрессистам право
говорить о самом Казимире Перье точно так же, как он думал
о Луи-Филиппе. После июльской битвы народ громко требовал
оружия, и в удовлетворение общему настроению состав нацио-
нальной гвардии увеличился. Нужно было для новых гвардейцев
большое количество ружей. Чтобы получить их как можно ско-
рее, решились сделать заказ не французским фабрикам, а англий-
ским, которые гораздо обширнее. Комиссионером выбрали банкира
Жиске, которого рекомендовал тогдашнему министерству Казимир
Перье. 2 октября 1830 года Жиске поехал в Лондон, чтобы купить
для военного министерства 300 000 ружей. Он был не подряд-
чиком, а просто комиссионером. Правительство брало на себя
его путевые издержки и назначало ему известный процент за
хлопоты. Очевидно, он должен был заключать контракты на имя
правительства, а не на свое, и сверх комиссионных денег не искать
себе коммерческой выгоды от поставки. Однакож, приехав
в Англию, он заключил с бирмингемскими фабрикантами Гуйле-
ром, Айроном и Ферфексом контракт на свое имя: из комиссио-
нера он сделал себя подрядчиком. Бирмингемские фабриканты
предложили, что возьмут, для исполнения подряда, старые ружья
из лондонского арсенала, где было множество старого оружия.
Жиске согласился, предоставив им третью часть выгоды, какую
принесет этот оборот. Английское министерство с удовольстви-
ем приняло выгодную сделку: Гуйлер и Комп. обязались взамен
старых ружей поставить в лондонский арсенал новые ружья,
с известною рассрочкою. 17 октября 1830 года Жиске воротился
в Париж. Накануне его приезда, его банкирская фирма, потрясен-
ная промышленным кризисом, прекратила платежи. На другой
день по его приезде она возобновила платежи. Маршал Жерар,
бывший тогда военным министром, отказался утвердить контракт,
заключенный Жиске. Маршал Сульт, ставший преемником Же-
рара при перемене министерства, произошедший в начале ноября,
также колебался принять контракт, по которому Жиске из комис-
сионера делал себя подрядчиком. Жиске хлопотал, и когда, нако-
нец, спросили, по какой цене он будет ставить ружья, он назначил
105

по 34 франка 94 сантима за ружье. Но 27 ноября негоциант ван-
дер-Мек предложил через маршала Жерара поставить все тре-
буемое количество ружей по 26 франков, обязываясь дать ружья
английской фабрикации и первого сорта. Жиске, извещенный
8 декабря об этом предложении, был сильно опечален; но Рот-
шильд, получив участие в предполагаемой сделке, отправился
к Сульту, и на другой день Жиске был приглашен Сультом для
утверждения подряда. Сравнительно с ценою, назначавшейся от
ван-дер-Мека, подряд, утвержденный за Жиске, составлял для
казны потерю в два с половиною миллиона франков. Алчность
маршала Сульта была известна. По городу распространились
очень дурные слухи о том, каким образом Сульт был убежден
отдать подряд Жиске по такой разорительной цене. Когда пуб-
лика стала вникать в дело, к имени маршала Сульта прибавилось
имя Казимира Перье. Имея свою фирму, Казимир Перье нахо-
дился, кроме того, в доле с Жиске, имея в его фирме пай
в 1 200 000 франков. Фирме Жиске грозило банкротство, и кон-
тракт, заключенный с бирмингемскими фабрикантами, восстанов-
лял, как мы видели, его дела, то есть спасал от потерь и Казимира
Перье. Молва о характере этой сделки усилилась, когда оказалось
вдобавок, что ружья, поставляемые Жиске по такой чрезмерной
цене, были стары и дурны.
Контракт был утвержден Сультом до министерства Казимира
Перье. Но когда он сделался первым министром, толки о подозри-
тельности контракта стали еще сильнее. Арман Марра22, имя
которого известно читателям по событиям 1848 года, когда он,
был членом временного правительства, мером Парижа и прези-
дентом конституционного собрания, написал в республиканской
газете «La Tribune» 9 июля 1831 года статью, излагавшую это
дело и содержавшую, между прочим, слова: «Правда ли, что при
подряде ружей г. Казимир Перье и маршал Сульт получили
благодарность (pot-de-vin), цифра которой составляет около мил-
лиона на каждого из них?»
Арман Марра был потребован к суду: адвокаты Жиске и Ка-
зимира Перье защищали своих клиентов очень ловко, но публика
опять была на стороне обвиненного, с жаром отстаивавшего
право газет печатать статьи, подобные той, за которую его обви-
нили. «Министры имеют в своем распоряжении армии, казну,
все национальные силы, — говорил он. — По одному знаку их
движется вся администрация, восстают на их противников проку-
роры и полиция. А мы, писатели, неужели не будем иметь права
спрашивать, как употребляют они власть, злоупотребления при
которой так легки? Неужели мы не можем выражать слухов обще-
ственного мнения, инстинкт которого так правдив и верен? Наша
обязанность высока. Свобода живет недоверием. Берите себе
власть, если хотите, но знайте, что, взяв ее, вы подвергаете пуб-
личному обсуждению себя, свое настоящее, свое прошедшее, все
1Û7

ваши действия, даже все ваши предположения. Стыд робкому
писателю, изменяющему своей обязанности из страха опасностей,
с ней соединенных». Баскан, издатель газеты, в которой помещена
была обвиняемая статья, представил суду письмо одного из глав-
ных лондонских оружейников, Бекуита. Баскан успел съездить
в Лондон и, сказав, что имеет подряд, просил Бекуита письменно
обозначить цену, по которой он мог бы принять на себя поставку.
В этом условии было сказано: «ружье того самого качества, как
ружья, полученные Жиске из лондонского . арсенала, стоит
26 франков 50 сантимов». Суд отказался принять к делу это
письмо. Арман Марра был приговорен к 3000 франков штрафа
и шестимесячному заключению. Но общественное мнение решило,
что он был прав, и фраза «ружья Жиске» вошла в полемический
словарь.
После этого процесса внимание общества было занято пре-
ниями палаты депутатов о наследственности членов палаты перов.
Мы не будем входить в технические подробности тех юридических
и политических доводов, которыми защищали свое мнение при-
верженцы и противники наследственности звания перов. Довольно
будет заметить отношение этих разных мнений к общему харак-
теру французских учреждений. Защитники наследственности
законодательной власти аристократического элемента были совер-
шенно правы, когда говорили, что для прочности и натуральности
монархической формы необходимо иметь ей вокруг династии
целое сословие людей, права которых на власть были бы так же
наследственны; иначе, говорили консерваторы, принцип наслед-
ственной власти, применяясь только к одному лицу, будет чем-то
исключительным, не соответствующим всему остальному прави-
тельственному устройству и всем остальным общественным учре-
ждениям; власть короля будет представляться натуральной
только в таком обществе, которое считает натуральным делом
наследственность политической власти вообще. С этой точки
зрения противники наследственности в палате перов были оче-
видно неправы, воображая, что не наносят вреда самой монархии
разрушением аристократических привилегий. Но если эти люди,
будучи искренними монархистами (число республиканцев в па-
лате депутатов было совершенно ничтожно), вовлекались в такое
противоречие с своими собственными стремлениями, если они
принуждены были обольщать себя софизмом о возможности демо-
кратической монархии, то, очевидно, они увлекались силою обстоя-
тельств. Действительно, общественное мнение слишком настой-
чиво требовало уничтожения наследственности звания перов. Оно
знало только, что эта наследственность несогласна с националь-
ным образом мыслей, противоречит общему духу гражданских
учреждений, водворившихся во Франции с конца прошлого века.
Наследственность влияния на законодательную власть и прав на
участие в высшей администрации была остатком феодального по-
103

рядка вещей, ненавистью к которому была проникнута француз-
ская нация. Против этого чувства не умело устоять большинство
палаты депутатов, и не было этому большинству свободы сообра-
зить, соответствует ли вражда к наследственной власти в палате
перов желанию быть защитниками монархической формы. Только
с этой точки зрения интересен вопрос о наследственности звания
перов: в нем выказалось бессознательное республиканское на-
правление консервативной партии, воображавшей себя такою
ревностною защитницею монархической формы. Она против воли
увлекалась общим духом французских гражданских учреждений
и национальной ненавистью к средневековым .властям.
В другом отношении интересен изданный около того же вре-
мени закон об изгнании Бурбонов. В числе множества неоснова-
тельных мнений о характере партий есть предположение, что чем
умереннее убеждения партии, тем мягче средства, которыми она
хотела бы вести управление, и, наоборот, чем важнее реформы,
составляющие предмет желаний известных людей, тем беспощад-
нее они к своим противникам. Это мнение получает видимую
основательность от сравнения политики крайних реакционеров
с политикою умеренных прогрессистов, которая действительно
гораздо мягче. Луи-Филипп, Гизо и даже Тьер являются анге-
лами кротости сравнительно с эмигрантами, свирепствовавшими
в первые годы Реставрации. Из этого заключают, что люди, си-
дящие налево от центра, должны также уступать гуманностью
своих правил центру, как уступают ему люди, сидящие направо
от него. Но тут ошибка состоит в том, что факт характеризуется
неточным признаком. Разница между реакционерами и умерен-
ными прогрессистами заключается не в том, что реакционеры
хотят перемен большего размера, а умеренные прогрессисты —
меньшего, не в том, что Гизо хотел изменить только неважные
подробности второстепенных учреждений, а эмигранты думали
переделать все гражданское устройство общества: нет, разница
в том, что Гизо хотел все-таки подвигать учреждения вперед,
а эмигранты — отодвинуть их назад; большая кротость мер,
нужных для Гизо, зависела от того, что его намерения были все-
таки сообразнее с потребностями общества, и он все-таки был
человек, имевший более современные чувства, нежели эмигранты.
Нельзя отвергать того, что с течением времени европейские обще-
ства становятся гуманнее; потому, в ком более новых идей, в том
должно быть больше гуманности. Еще важнее то обстоятельство,
что, удовлетворяя потребности общества, человек встречает в нем
сочувствие и содействие, а идя наперекор ей, возбуждает ропот
и сопротивление. Прогресс учреждений состоит именно в том,
чтобы они приводились в соответствие с настоящим развитием
общественных потребностей: потому прогресс самою сущностью
своей вызывает в своих последователях расположение к мягкому
и гуманному образу действий. Если мы не захотим верить на
109

слово историкам, исполненным предрассудков, и станем всматри-
ваться в самые источники наших исторических сведений, мы дей-
ствительно увидим, что гуманность разных партий была вообще
пропорциональна их прогрессивности, а жестокость соразмерна
отсталости. Есть примеры, свидетельствующие противное во мне-
нии доверчивой массы, привыкшей полагаться на чужое, при-
страстное свидетельство. Но мы именно то и говорим, что если
мы будем исследовать факты по достовернейшим памятникам, мы
убедимся, что в этих примерах характер фактов искажен нена-
вистью -пристрастных историков и что, например, в те эпохи
французской истории, которые зачернены перед нами, как эпохи
неслыханных насилий и жестокостей, было совершено жестокостей
и насилий меньше, чем в эпохи, прославляемые за свое спокой-
ствие.
Мы все это говорим в виде предисловия к следующим словам
об изгнании Бурбонов, приводимым нами из писателя, которого
многие воображают извергом, жаждущим казней. Как удивятся
эти люди, увидев, что враг не только феодализма, представите-
лями которого были Бурбоны, но и всех учреждений нашего вре-
мени, имеющих средневековое происхождение, называет бесчело-
вечной надменностью решение об изгнании Бурбонов, принятое
консерваторами и умеренными либералами. Вот подлинные слова:
Полковник Бриквиль предложил, чтобы все члены старшей отрасли
Бурбонов были объявлены навсегда изгнанными из французских пределов;
и чтобы этот закон объявлял наказанием за свое нарушение смертную казнь.
Надобно отдать буржуазии ту справедливость, что предложение полковника
Бриквиля не нашло в ней единодушного сочувствия. Многие понимали, что
такой закон нечестив и несправедлив, наказывая целый род за дела одного
из его членов; что он противен принципу общественности, связывая долго-
вечный народ условиями мимолетного раздражения, что он не нужен, по-
тому что французские законы и без того наказывают заговоры, и без него
слишком кровавы; что он противоречит собственной своей цели, потому что
честолюбие пробуждается опасностями, облагороживающими даже незакон-
ные стремления, и потому, что среди благородной нации название пресле-
дуемого будет служить паспортом претенденту. Да и прилично ли было вы-
казывать такое ожесточение против династии, уже побежденной? На трибуну
вошел Мартиньяк (бывший некогда министром Карла X и заслуживший
общее уважение своими напрасными усилиями спасти Бурбонов от по-
губившего их расположения к реакции). На его лице была печать смерти,
зародыш которой уже лежал в его организме. Видя его выступившим на
защиту своего старого изгнанного государя, вспоминали о его усилиях пре-
дотвратить это падение, это изгнание. «Господа, — сказал он слабым, про-
ницавшим в душу голосом, — изгнание по нашим законам наказание позор-
ное, налагаемое судьею по зрелом обсуждении. А вам предлагают изречь
наказание вперед, без обсуждения, против поколений еще не родившихся,
против людей, о которых вы не знаете, каковы они будут. Один из ваших
ораторов недавно сказал: во Франции гонение искупляет человека. Этою
глубокою истиною осужден ваш закон. Если претендент приедет во Фран-
цию, каждый предупредит правительство об опасности, угрожающей госу-
дарственному спокойствию. Но если приедет во Францию изгнанник, вперед
осужденный на казнь, где вы найдете человека, который пошел бы привести
за руку палача и сказать ему: вот, посмотри, этому человеку ты должен от-
110

рубить голову. Нет, во Франции не найдется такого человека». Оратор
остановился в волнении. «Если один из этих изгнанников, наказываемых
вашим предложением (заключил он свою речь), будет приведен судьбою во
Францию искать убежища, пусть он постучится в дверь того самого чело-
века, который сделал это предложение, — отворится дверь, пусть он назовет
себя, войдет в дом, — я вперед ручаюсь ему за его безопасность». Этими
благородными словами был решен вопрос. Палата приняла закон об изгна-
нии, но уничтожила всякое наказание за его нарушение. Если бы палата
была последовательна, она отвергла бы все предложение, а не одну поло-
вину его.
Это говорит автор «Истории десяти лет» *. Мог ли ожидать
от него таких слов кто-нибудь, знавший о нем только по словам
его противников, а не по его собственным сочинениям и дей-
ствиям? Надобно прибавить, что он и его политические друзья
не только говорят, но и действуют в том же духе: в 1848 году они
противились изгнанию орлеанской фамилии.
До сих пор перед нами проходили события, имевшие чисто
политический характер. Но вот Лион подал первый пример тех
волнений нового рода, которые, постепенно возрастая, оттеснили
на второй план политические вопросы во внутренней жизни
Франции и в 1848 году дали событиям направление, смущающее
ныне столь многих 23.
Организация лионской шелковой промышленности была
в 1831 году почти такова же, как теперь. Она занимала от 30 до
40 000 подмастерьев (ouvriers compagnons), которые жили со дня
на день, не имея ни денег, ни кредита, ни постоянных квартир.
Выше их находился класс хозяев, или мастеров (chefs d'atelier) **,
число которых простиралось от 8 до 10 тысяч. У каждого хозяина
было четыре или пять станков, и работавшие за ними подмастерья
отдавали за станок хозяину половину платы, которую получали
от фабриканта за работу. Фабриканты, числом до 800 человек,
составлявшие третий класс, занимали средину между мастерами
и так называемыми комиссионерами, от которых сами получали
заказы и шелк. Таким образом, было четыре разряда, из которых
каждый тяготел над следующим. Комиссионеры давили собою
фабрикантов, фабриканты — мастеров, и стесненные мастера
не могли не давить подмастерьев; такое отношение производило
глухую ненависть каждого низшего разряда против того, который
тяготел над ним. Пока промышленность шла без остановки, дело
ограничивалось глухим ропотом. Но еще до июльского переворота
лионская фабрикация стала впадать в затруднительное положе-
ние. Производство шелковых материй развилось в Цюрихе, в Ба-
зеле, в Берне, в Кёльне; Англия также начала сама производить
у себя шелковые товары, которые прежде брала из Лиона. Кроме
иностранного соперничества, уменьшавшего сбыт, явилось другое
*Луи Блан, «История десяти лет», т. III, стр. 32—34. Ред.
** Кустари, владельцы ткацких светелок. — Ред.
m

обстоятельство, тяжелое для работников. С 1824 года число
фабрикантов стало сильно увеличиваться; от этого усилилось
между ними соперничество. Следствием всего было, разумеется,
понижение заработной платы. Вместо прежних 4 или 6 франков
в день, хорошие работники стали получать только по 2 франка,
по 2 франка без четверти, по 1 франку с четвертью. Понижение
шло постепенно, и в ноябре 1831 года работник, ткавший гладкие
материи, получал уже только 90 сантимов (20 коп. сер.), работая
18 часов в сутки. Нищета подмастерьев дошла до крайности.
Сами мастера впали в жестокую нужду: понижение заработной
платы не оставляло им средств платить за наем мастерской по
возвысившимся ценам квартир. Жалобы были общие. Под-
мастерья и мастера сблизились между собою в общей беде.
Лионским префектом был человек, умевший обращаться с на-
родом, Бувье-Дюмолар: он видел, что придется или употреблять
крутые меры против мастеровых, или помочь их нужде, и ре-
шился помочь. Но его власть была слаба. Муниципальный совет
вообще враждовал против префекта, а генерал Роге, командовав-
ший войсками в Лионе, был личным врагом префекта. Роге,
храбрый солдат, не понимал ничего, кроме военного ремесла,
и считал жалобы рабочего населения просто следствием мятеж-
ного духа. 11 октября 1831 года промышленный посреднический
совет (conseil des prud'hommes), члены которого выбирались из
мастеровых и фабрикантов с тем, что число членов от фабрикан-
тов было одним больше числа членов от мастеровых, принял
решение следующего содержания: «Принимая в соображение
общеизвестный факт, что многие фабриканты действительно пла-
тят за тканье слишком мало, признается полезным определить
тариф наименьших цен работы». Посреднический совет занялся
этим вопросом по приглашению генерала Роге; префект, несмотря
на свою вражду с генералом, решился действовать в пользу
этого постановления и 15 октября собрал на совещание членов
Лионской торговой палаты, меров города Лиона и его предме-
стий. На этом совещании было положено, чтобы тариф наимень-
шей платы был постановлен по соглашению между 22 работни-
ками, из которых 12 были уже выбраны своими товарищами,
и 22 фабрикантами по выбору торговой палаты. Фабриканты
остались недовольны таким решением, но работники почли его
благодеянием. 21 октября собрались 22 фабриканта, выбранные
торговой палатой, и 12 депутатов от мастеровых. Но фабриканты
сказали, что, будучи назначены не своими товарищами, а торго-
вою палатою, они не могут составлять положений, обязательных
для всех фабрикантов; им был дан срок, чтобы получить полно-
мочие от сословия фабрикантов, а работники в эти дни должны
были выбрать остальных десять депутатов в дополнение к преж-
ним двенадцати. Но между тем кризис становился сильнее. Каж-
дый вечер на площадях собирались толпы работников, рассуждая
112

о жестокости промедления при трудности их обстоятельств.
25 октября было назначено днем заседание комиссии для окон-
чательного установления тарифа. В десять часов утра улицы
Лиона представляли замечательное зрелище. Десятки тысяч ра-
бочих в стройном порядке молча сходили с высот предместья
Красного Креста, которое населено ими, и шли по городу к пре-
фектуре ждать решения своей судьбы. Они стояли смирно и
молча. У них не было ни оружия, ни палок; только начальники
отрядов имели небольшие палочки, означавшие их власть, и трех-
цветное знамя развевалось над мирною толпою. Демонстрация
имела спокойный характер, но Бувье-Дюмолар хотел отстранить
всякий повод к клевете. Он вышел в мундире к работникам, ска-
зал им, что дурно будет, если их присутствие станут выставлять
понуждением при составлении тарифа, и поэтому пусть они
разойдутся: тогда он откроет заседание комиссии. С криками
«ура профекту!» бедняки тихо и в порядке воротились домой. По
их удалении, началось заседание комиссии. Депутаты работников
выказали такую умеренность, что в некоторых работах согласи-
лись даже на понижение прежних цен. Тариф был составлен, под-
писан депутатами обеих сторон; комиссия поручила промышленно-
му посредническому совету наблюдать за его исполнением и назна-
чила известный день в неделю для занятий этим предметом;
работники были в восторге. Предместье Красного Креста вечером
было иллюминовано, танцы и пение в нем продолжались до глу-
бокой ночи. Работники так были расположены довольствоваться
своим первым успехом, что их депутаты хотели сложить свое зва-
ние. Но префект просил их остаться официальными лицами, наде-
ясь иметь в них полезных помощников для поддержания порядка.
Некоторые из фабрикантов были также довольны введением
тарифа: они понимали, что он защищает большинство самих
фабрикантов от угнетения капиталами нескольких сильных спе-
кулянтов. Но большинство фабрикантов было раздражено. Они
называли тариф несносным тиранством. 10 ноября 400 человек
из них собрались и подписали протест против тарифа: «Работ-
ники требуют чрезмерно большой платы, потому что создали
себе прихотливые потребности», говорили они в этом документе.
Бувье-Дюмолар, запуганный их угрозами, 17 ноября прочел по-
средническому совету бумагу, которой объявлял ему, что тариф
не имеет обязательной силы, а служит только основанием для
частных сделок между фабрикантом и работником. В Лион при-
шел слух, что министр торговли не одобряет действий префекта.
Генерал Роге говорил, что надобно принять крутые меры, чтобы
работникам нельзя было возобновить манифестаций, подобных
манифестации 25 октября. Он держал солдат в готовности к во-
оруженному действию и удвоил караулы, присоединив к солда-
там национальных гвардейцев первого Лионского легиона, со-
стоявшего из фабрикантов. Тариф перестал исполняться многими
113

фабрикантами, посреднический совет перестал наблюдать за его
охранением. Доведенные до прежней крайности, несчастные ра-
ботники решились отказаться на неделю от работы и возобно-
вить мирные манифестации, условившись громко выражать свою
признательность при встрече на улицах с теми фабрикантами,
которые выказывали к ним доброжелательство. Но именно уме-
ренность работников усиливала раздражение их врагов, приобре-
тавших более самоуверенности. Один фабрикант показывал ра-
ботникам пистолеты, приготовленные у него на столе; другой
сказал: «Если у них нет хлеба в животе, мы набьем его штыками».
20 ноября был смотр национальной гвардии. Зажиточные
гвардейцы явились на него в мундирах новой формы; люди
нуждавшиеся, то есть хозяева мастерских, оставались в мундирах
старого покроя. Над ними стали смеяться фабриканты, щеголяв-
шие новыми мундирами. Ответом на насмешки служили угрозы.
Вечером в городе было некоторое беспокойство за следующий
день. Префект в сопровождении мера и начальников националь-
ной гвардии хотел отправиться к Роге, чтобы условиться с ним
о мерах для охранения порядка. Комендант по вражде к нему
не захотел его принять. Бувье-Дюмолар сделал распоряжение,
чтобы национальная гвардия собралась в 7 часов утра. Эти рас-
поряжения не были исполнены, и на уведомления о них Роге
отвечал презрительной запиской, в которой говорил, что пре-
фекту незачем хлопотать о сохранении порядка, потому что он,
комендант войск, сам займется этим: а сам он между тем был
болен и не знал хорошенько местности Лиона.
Лион расположен на узком мысе между Роною с востока и
Соною с запада. Предместье Красного Креста лежит на север
от Лиона, на возвышенности, господствующей над городом. Ме-
жду этим предместьем и городом находится терраса, возвышаю-
щаяся над самым предместьем; по ее отлогости идут в город две
главные дороги; та из них, которая налево, называется Косо-
горною (Grand'Côte).
В понедельник 21 ноября, в восьмом часу утра, 300 или
400 человек шелковых работников собрались в предместьи Крас-
ного Креста; с ними был их синдик. Они хотели ходить по ма-
стерским, чтобы приглашать к прекращению работы до восста-
новления тарифа. Вдруг явился отряд человек из 60-ти
национальных гвардейцев; офицер скомандовал: «Друзья, на-
добно разогнать эту сволочь!» Они бросились со штыками на
работников. Работники окружили их, обезоружили и прогнали.
Толпы стали увеличиваться, но в них еще не было мятежных
мыслей. Они только хотели возобновить свою мирную манифе-
стацию 25 октября и пошли в город по Косогорной дороге, по
четыре человека в ряд, держась за руки. Гренадеры 1-го легиона,
состоявшего из фабрикантов, пошли навстречу им из города. На
средине дороги между городом и предместьем они встретились
114

с работниками, приложились, дали залп, и восьмеро из работ-
ников упали, тяжело раненные. Остальные в беспорядке броси-
лись назад в свое предместье с криками отчаяния. В минуту все
предместье Красного Креста взволновалось: изо всех домов по-
сыпались люди, вооруженные палками, лопатами, кольями,
вилами. У некоторых были ружья. Всюду раздавались крики:
«К оружию! бьют наших братьев!» По улицам стали подниматься
баррикады; женщины и дети помогали строить их. Работники
захватили две пушки национальной гвардии предместья Красного
Креста и двинулись на Лион; впереди шли барабанщики, над
ними развевалось черное знамя, знамя пролетариата 24, на этом
знамени был девиз: «Жить работою или умереть в бою» (vivre
en travaillant ou mourir en combattant). Был 11-й час в конце.
В городе между тем Роге мешал префекту. Он велел принести
себя в ратушу, где был уже Бувье-Дюмолар. Префект требовал,
чтобы он велел раздать патроны. — «Не от вас мне получать
приказания, я знаю сам, что делать», — отвечал комендант. В по-
ловине 12-го патроны были, наконец, розданы; префект с гене-
ралом Ордонно повели колонну линейных войск и национальной
гвардии по Косогорной дороге. На верхнем пункте ее уже стояла
баррикада. Подъем тут очень крут и с обеих сторон тянутся
дома, в которых во всех живут работники. Град черепиц, камней
и пуль посыпался на колонну, когда она стала подниматься
к баррикаде. Префект был ранен камнем, многие вокруг него
упали, колонна отступила. Два офицера национальной гвардии
Красного Креста, соединившейся с работниками, вышли вперед,
прося префекта быть парламентером. Он пошел за ними в пред-
местье, вошел на балкон, чтобы говорить народу, волновавше-
муся под окнами. По временам его слова прерывались отчаян-
ными криками: «Работы или смерти!» Неприязненные действия
казались прекратившимися, как вдруг в трех разных местах по-
слышались ружейные залпы и пушечные выстрелы. «Предатель-
ство! мстить!» — закричали работники и бросились на префекта,
сорвали с него шпагу, повели его, подняв сабли над его головою,
в другой дом и оставили там под караулом. Генерал Ордонно
также был схвачен и приведен в квартиру работника Бернара,
который защитил его.
Между тем в городе били тревогу, собирались войска и нацио-
нальная гвардия. Эскадрон драгун с батареею артиллерии
национальной гвардии прошел до предместья Красного Креста
по правой, Кармелитской дороге, ведя жаркую перестрелку, по-
тому что эта дорога также опоясана домами, в которых живут
работники. В предместьи он, поддержанный батальоном нацио-
нальной гвардии, упорно бился; земля была покрыта мертвыми
и ранеными, когда принесена была записка от генерала Ордонно,
приказывавшая войску и гвардии отступить. Они повиновались,
не зная, что Ордонно в плену.
115

Вооруженные работники требовали у префекта, чтобы он
подписал приказ выдать им 40 000 патронов и 500 картечных
зарядов. Он не соглашался, и многие грозили ему; но большин-
ство, и в том числе Лакомб, один из мастеровых, предводитель-
ствовавших восстанием, выказывали Бувье-Дюмолару свою при-
вязанность, даже предлагали, чтобы он, переодевшись, ушел из
плена. Уйти тайным образом префект не согласился, но вечером
вышел к толпам инсургентов и сказал: «Послушайте: если вы
хотя минуту могли думать, что я изменял вашим интересам,
оставьте меня заложником; но если вам не за что упрекнуть меня,
пустите меня воротиться к управлению делами, и вы увидите,
что я неизменно буду поступать, как добрый отец». Работники
начали спорить между собою, отпускать ли его; но в восьмом
часу вечера, наконец, отпустили. Когда он проходил по улицам
предместья, наполненным инсургентами, некоторые роптали, но
ропот покрывался криками «ура префекту, ура отцу рабочих!»
Ночью был отпущен и генерал Ордонно *.
В Лионе находилось до 3000 войска; Роге призвал еще один
полк, который пришел ночью. Поутру (22 ноября) он послал
отряд на предместье Красного Креста, но работники окружили
солдат и заставили их положить оружие; обе дороги, ведущие
в город, были во власти инсургентов, и тысячи людей, вооружен-
ных чем попало, двинулись на город. Битва на лионских улицах
продолжалась целый день. Постепенно почти вся лионская
национальная гвардия перешла на сторону инсургентов: только
отряды, состоявшие из фабрикантов, до конца остались заодно
с войском. Фабриканты стреляли по инсургентам из окон, Роге
истреблял их картечью — все было напрасно. Работники отби-
вали одну позицию за другою, брали в плен один отряд за дру-
гим. К ночи они владели всем городом, кроме окрестностей
ратуши, куда отступили войска. Роге увидел невозможность про-
должать сопротивление и ночью вывел войска за город, оставив
префекта в Лионе хлопотать о восстановлении порядка мирными
средствами.
Бувье-Дюмолар пригласил к себе Лакомба и других работ-
ников, имевших влияние на товарищей. Они признали его власть,
объявили, что не имеют ничего против правительства, что хотели
только спасти себя от истребления. Они подписали прокламацию,
составленную в этом смысле (23 ноября), и обыкновенное город-
ское начальство было восстановлено самими инсургентами. Ра-
ботники не делали никаких жестокостей во время боя, сохраняли
дисциплину, поступали с пленными солдатами и фабрикантами
ласково и предупредительно, а немедленно по прекращении битвы
восстановилась в городе полная безопасность. Ни о чем, подоб-
ном грабежу или воровству, не могли говорить и самые ожссто-
* Пропущены пошлые рассуждения Луи Блана. — Ред.
116

ценные противники работников. Когда какие-то два плута
вздумали было воровать во время битвы, работники, поймав их,
приговорили своим судом к смерти и расстреляли. Они охраняли
жизнь и собственность самых враждебных им фабрикантов, как
охраняла бы самая заботливая администрация.
Так прошло полторы недели. Наконец 3 декабря, около
12 часов, явилась прокламация, объявлявшая, что в Лион при-
были принц Орлеанский, старший сын короля, и маршал Сульт,
военный министр. Они вступили в город, предводительствуя
сильным войском, которое шло боевыми колоннами, с заряжен-
ными ружьями, с пушками при зажженных фитилях.
Маршал Сульт немедленно принял меры, каких и следовало
ожидать. У работников было отобрано оружие; национальная
гвардия Лиона и предместья Красного Креста была распущена.
Лион и предместье, наводненные 20 000-ным войском, были объ-
явлены в осадном положении; предместье Красного Креста стали
окружать фортами с многочисленными батареями. Множество
работников было арестовано.
Теперь, разумеется, не стало надобности сохранять тариф,
поддержание которого было единственною целью инсургентов и
единственным их требованием после победы. Бувье-Дюмолар за
«неблагоразумные действия» был отставлен от должности; он
был болен, но маршал Сульт приказал ему выехать из города,
хотя бы за два льё, если не может ехать дальше до выздоровле-
ния. Бувье-Дюмолар был изгнан как негодяй и злодей из Лиона,
который спас для правительства; он был вывезен из города
больной, в суровую зимнюю погоду, оставляя в тревоге много-
численное свое семейство, состоявшее из 82-летней матери и
маленьких дочерей.
Странное впечатление произведено было на Францию лион-
ским восстанием. Непонятно казалось оно, и потому сначала
наполнило умы тревогою. Лионские работники поднялись не за
Генриха V, не за Наполеона II, не для провозглашения респуб-
лики, — зачем же они восстали, чего хотят? — Чего-то чуждого
понятиям всех порядочных людей, даже самых увлеченных край-
ними республиканскими понятиями. «Жить работою или умереть
в бою» — это девиз, чуждый всем партиям: что же будет такое?
Могут ли все партии считать безопасным для себя этот класс,
или все должны соединиться против него?
Но забота эта была новая, непривычная для тогдашнего по-
коления, уже забывшего о Бабёфе 25. Палата депутатов одобрила
строгие меры правительства, газеты не видели в лионском вос-
стании отношения к своей полемике о политических формах,
общественное внимание тотчас же было поглощено другими де-
лами, и вопрос, поднятый в Лионе людьми, не участвующими
в политической жизни, скоро был забыт.
117

II
V. Королевский бюджет. — VI. Вандейское восстание и плен герцогини
Беррийской. — VII. Похороны Ламарка и восстание 5—6 июня.
Рассказ о событиях июльской монархии нам приходилось на-
чать странною историею завещания и смерти герцога Конде, бро-
савшею самый невыгодный оттенок на характер человека, кото-
рому поручена была судьба государства. Вторую статью нам опять
приходится начать рассказом о происках, имевших такой же ха-
рактер, производивших на французское общество такое же впе-
чатление. Одним из главных дел новой палаты депутатов было
определение бюджета для короля. Едва приняв власть, Луи-
Филиип стал хлопотать о том, чтобы избежать исполнения скром-
ных обещаний, какие делал во время июльского переворота для
привлечения к себе энтузиастов, подобно Лафайету мечтавших о
республиканской простоте при монархическом устройстве. Он го-
ворил тогда о чрезмерности расходов на придворный штат при
Бурбонах и восклицал: «6 000 000 франков — вот самое боль-
шое, что может понадобиться королю-гражданину!». Но как
только объявлен был он королем, он стал вести придворные ра-
сходы на сумму втрое большую. Очень может быть, что он был
прав, находя нужным для сохраненной французами формы прав-
ления такую обстановку; но публика, по обыкновенной своей
непоследовательности, не хотела знать о существенных условиях
формы, которую поддерживала, а твердила только о несоразмер-
ности новых требований с прежними обещаниями. Составлен был
проект королевского бюджета в 20 миллионов франков; умерен-
ный либерализм поступил и тут по своей обычной системе под-
нимать великий шум из-за пустяков. Дело было еще при мини-
стерстве Лафита. Он, увидев проект, составленный придворными,
выразил изумление громадности цифры: по его мнению, было бы
достаточно 18 миллионов. Стоило ли спорить из-за такой мелкой
разницы? 18 или 20 миллионов, ведь это было бы почти все
равно и для Луи-Филиппа, и для государственных расходов. Но
Луи-Филипп не соглашался сбавить десяти процентов из своей
цифры. Лафит находил, что очень важна будет экономия на
2 миллиона из 20, что характер придворной обстановки сильно
переменится от такого сокращения. Назначена была комиссия из
членов палаты депутатов для рассмотрения проекта. Палата, еще
бывшая под впечатлением июльских обещаний, подобно Лафиту,
пришла в ужас, узнав цифру: вероятно, ей казалось, что было
бы довольно не 20, а тоже 18 или 18 с половиною или 17 с поло-
виною миллионов. Впечатление, произведенное проектом, было
очень сильно и дурно. Луи-Филипп нашел нужным отложить во-
прос, и путь к отступлению был выбран им точно такой же, как
всегда: хитрость до того тонкая, что, удовлетворяя форме, никак
не могла скрыть сущности дела. Он прибег к преданности Ла-
118

фита. Условились, чтобы он написал к Лафиту письмо, в кото-
ром жаловался бы на опрометчивое усердие придворных и гово-
рил бы, что никогда не давал своего одобрения цифре, ими вы-
веденной. Это письмо должно было иметь характер секретного;
но Лафит по неосторожности должен был прочесть его перед чле-
нами комиссии, и, благодаря опрометчивому нарушению тайны,
комиссия получала и передавала палате, а палата публике — все
это по секрету — неопровержимое доказательство бескорыстия
Луи-Филиппа, бескорыстия, которое коварно насилуется безрас-
судными придворными. Все сделалось по условию, и вопрос о ко-
ролевском бюджете был отложен до благоприятнейших обстоя-
тельств.
Время возобновить его пришло, когда пал Лафит и с образо-
ванием министерства Казимира Перье власть исключительно пе-
решла в руки безусловных консерваторов. Новая палата уже не
помнила июльского обещания о 6 миллионах и твердила только
о надобности дать королю приличную обстановку. И тут опять
способ действия был выбран самый тонкий: в проекте королев-
ского бюджета министры не выставляли цифр, а только конфи-
денциальным образом убеждали разных членов палаты депу-
татов назначить 18 с половиною миллионов из (государственного
казначейства. Велика или мала была эта цифра, нужны или нет
были прибавки к ней, но сделали еще новую ошибку из желания
не говорить о 20 с лишком миллионах. Если нужно давать лю-
дям неприятный сюрприз, всего расчетливее бывает давать его
одним приемом в одной пилюле, а не дробить на несколько раз-
ных сюрпризов. По расчету слишком тонкому не было соблю-
дено это условие, требуемое грубостью вкуса публики. Сначала
сообщили ей об 18 с половиною миллионах чистых денег из об-
щих доходов государства, потом стали обнаруживать требования
на разные прибавки под разными названиями. Оказалось, что
кроме 18 с половиною миллионов двор требует в личное распо-
ряжение короля множество разных поместий и лесов, доход с ко-
торых простирается до 4 миллионов; кроме того, стали говорить
о сохранении удельного содержания. До вступления своего на
престол Луи-Филипп, как принц крови, пользовался удельным
содержанием в два с половиною миллиона, данным ему щедро-
стью Карла X. По здравому смыслу, да и по положительным
законам Франции, это удельное содержание должно было унич-
тожиться со вступлением на престол лица, пользовавшегося им
по титулу простого принца. Напротив, теперь требовали, чтобы
удельное содержание было оставлено за Луи-Филиппом незави-
симо от королевского бюджета. Всеми этими требованиями
напомнилось публике неблаговидное распоряжение, сделанное Луи-
Филиппом при самом вступлении на престол. По основным зако-
нам французской монархии личное имущество фамилии, вступаю-
щей на престол, сливается с государственным имуществом.
119

Луи-Филипп поступил иначе: 6 августа 1830 года, накануне дня,
назначенного для (провозглашения его королем, о« дарственною
записью уступил своим детям громадное свое богатство, которое
на другой день должно было бы стать государственным имуще-
ством. Это старое дело припомнилось теперь.
Самые статьи основного или собственно так называемого ко-
ролевского бюджета (lisle civile) были составлены с натяжками
явно несообразными. Так, например, на содержание придворной
церкви было назначено в десять раз больше, чем при набожном
Карле X, а Луи-Филипп не был усердным католиком. На лекар-
ства (было назначено 80 000 франков, и публика говорила, что
расслабленный подагрик Людовик XVIII употреблял микстур и
припарок на сумму гораздо меньшую, чем думает употреблять
Луи-Филипп, пользующийся, по милости небесной, превосход-
ным здоровьем. Под статьею «личные удовольствия» (menus-
plaisirs) было выставлено 4 268 000 франков; этот термин пони-
мался во Франции как расход на содержание фавориток, и за-
бавно было назначение такой огромной суммы для Луи-Филиппа,
нравы которого были строги и семейное счастье которого было
всем известно. На содержание каждой лошади было назначено
по 5 000 франков, а лошадей этих полагалось 300. Луи-Филипп
не блистал экипажами и упряжью: зачем же ему 300 лошадей и
чем кормить их, чтобы фураж каждой стоил 5 000 франков?
Насмешкам не было конца. Особенною язвительностью отли-
чались памфлеты Кормнена. Они доказывали, что даже при
Карле X тратилось всего только 11 200 000 франков на те статьи
расходов, которые теперь доводились до 18 с половиною миллио-
нов. Прения в палате депутатов были продолжительны.
Луи-Филипп достиг успеха; ему было дано все, чего он тре-
бовал, но нравственное достоинство его страшно потерпело: всем
казалось, что он взошел на престол лишь затем, чтобы собирать
себе деньги, принял звание короля по расчетам, какими руково-
дится человек, берущий на аренду завод или поместье.
К довершению эффекта, в это же время возобновилось дело
о завещании и смерти герцога Конде. Мы оставили его в том по-
ложении, что законные наследники, принцы Роганы, собирали
материалы для начатия процесса против завещания, передав-
шего фамильные богатства одному из сыновей Луи-Филиппа и
баронессе де-Фёшер. Наконец материалы были собраны теперь,
и процесс начался. Речи адвокатов фамилии Роган были убийст-
венны для Луи-Филиппа; все обстоятельства, изложенные нами
в первой статье, были выставлены на вид с беспощадным
хмастерством. Были разоблачены все интриги, происходив-
шие между баронессою и Луи-Филиппом, все нравственные
мучения, каким подвергали жалкого старика, чтобы выманить у
него богатство, и вся двусмысленность его смерти. Адвокаты ба-
ронессы и герцога Омальского могли отвечать только юридиче-
120

скими тонкостями, показывавшими недостаточность обвинений
для судебного признания насильственной смерти герцога и не-
действительности его завещания. Но публика осталась при мне-
нии, что если принцы Роганы не имеют полных юридических
доказательств, то сущность дела была именно такова, как они
говорят.
В ответ на намеки легитимистских и республиканских газет о
жадности, придворные газеты вздумали отвечать указанием на
молодость Луи-Филиппа, на то, что он сражался под знаменами
Дюмурье 26. Для газет противных партий это послужило предло-
гом разобрать всю прошедшую жизнь Луи-Филиппа, доказать,
что он с первой молодости был интригантом: тут припомнилось,
как он при помощи Дюмурье хотел овладеть французским пре-
столом, как тогда раскрылись его сношения с австрийцами, как
потом он завел интриги в Испании и был постыдно удален оттуда
Веллингтоном, как интриговал для получения французского пре-
стола в 1814 и 1815 годах.
Волнение общества поддерживалось всеми этими неблаговид-
ными историями, и раздражение противников нового правитель-
ства усиливалось строгостями, которыми хотел принудить их к
молчанию Казимир Перье. Он беспрестанно арестовывал журна-
листов, заводил процессы против газет, подвергал полицейским
насилиям и судебному преследованию разные кружки недоволь-
ных, обвиняемых в составлении заговора. [Очень часто преследо-
вания удавались, но иногда правительство терпело поражение,
а в подобных вещах одна неудача важнее сотни побед. Преследо-
вания делаются с той целью, чтобы доказать силу и твердость,
и если хотя раз, хоть на шаг приходится отступить, этим уже
обнаруживается слабость, и противники торжествуют. Не гово-
рим уже о том, что борьба ведется собственно не для противни-
ков, а для произведения известного впечатления на публику,
а впечатление от нее всегда, даже при наилучшем успехе
дела, бывает совершенно противно ожиданию преследователей:
если бы правительство действительно было сильно и прочно, ду-
мает публика, оно не стало бы заботиться, беспокоиться, хло-
потать из-за таких мелочей, как журнальная статья или какая-
нибудь выходка нескольких энтузиастов. Самые победы Кази-
мира Перье над газетами и мнимыми заговорщиками подтвер-
ждали общество в том предположении, что правительство слабо,
а еще безрассудней становилось преследование тем, что вело к
частым неудачам. Один из случаев, наделавших большого шума,
произвела храбрость одного человека, доказавшего, что мини-
стерство со всеми своими палатами и армиями боится принять
вызов одинокого противника, если он решился рисковать всем.
Главою республиканской партии в журналистике был тогда
Арман Каррель, служивший некогда офицером и перед лицом
своего войска сломавший свою шпагу с требованием отставки,
121

когда экспедиция, посылаемая для восстановления власти Фер-
динанда VII Людовикам XVIII (в 1823 году), пришла на испан-
скую границу. Это был человек, глубоко презиравший своих про-
тивников, не находя в них нравственного мужества. Он имел
громадное влияние на свою партию, и если республиканцы не на-
делали в первое время июльской монархии сильных восстаний, то
правительство сохранением спокойствия на парижских улицах
всего больше было обязано Каррелю, который слишком мало на-
деялся на недисциплинированные массы и останавливал своих
друзей, доказывая им, что без войска и против войска они ничего
не могут сделать. Не видя силы в простолюдинах, он тем тверже
уверен 'был в своей. Во время полемики о процессе принцев Роган
против баронессы Фёшер и герцога Омальского, когда Казимир
Перье арестовал особенно много журналистов за статьи против
Луи-Филиппа, Арман Каррель вздумал один положить конец
этому насилию. Он напечатал самую резкую статью, в которой
доказывал между прочим, что если за другие подобные статьи
арестовали журналистов, то это делалось в противность закону *
и допускалось только робостью преследуемых. «Преступно было
бы нам, — говорил он, — терпеть это, и пусть министерство знает,
что один мужественный человек, опираясь на закон, может с на-
деждой на успех поставить свою жизнь против жизни не только
семи или восьми министров, но и против всех, имеющих безрас-
судство повиноваться им. Когда изменнически убивают человека
из-за угла в уличном волнении, это неважно, но важна была
бы смерть честного человека, который был бы убит в своей ком-
нате сбиррами господина Перье, противясь им во имя закона; его
кровь потребовала бы мщения. Пусть министерство отважится
играть на эту карту, и, быть может, оно не выиграет. Журна-
листы не могут быть подвергаемы арестованию без суда, и каж-
дый писатель, сознающий свое гражданское достоинство, проти-
вопоставит закон беззаконию, силу силе. Это — обязанность, и
пусть будет, что будет!»
В противность обычаю журналистики Арман Каррель подпи-
сал свое имя под этой статьей и положил на своем рабочем столе
пистолеты. Казимир Перье не отважился послать полицию аре-
стовать его. Одного такого эпизода было бы достаточно, чтобы
лишить министерство всех плодов удачи в других преследова-
ниях.] Но часто выказывались в этих преследованиях обстоятель-
ства, еще сильнее подрывавшие уважение к правительству. Мы
упомянем только об одной из таких историй.
* Французские законы допускают арестование без предварительного
суда, одной полицейской и административной властью, только в так назы-
ваемом случае «явных улик преступления», «flagrant délit». Арман Каррель
доказывал, что подобных случаев не может быть в деле журналистики,
потому что преступность самого факта может быть признана только по ре-
шению суда.
122

4 января 1832 года, в пять часов вечера, послышался набат
на колокольне парижской церкви Notre-Dame *. Сторож бросился
на колокольню, но был встречен сверху лестницы криками и пи-
столетными выстрелами. Он побежал донести полиции об этом
странном происшествии, и были присланы солдаты. Колокольня
была обыскана; на ней нашли шесть человек молодых простолю-
динов. Один из них был еще почти ребенок, плакал, уверял в
своей невинности, обещал открыть все. Пока его допрашивали, по-
казался огонь на северной башне церкви. Пожар успели поту-
шить. Плачущий юноша говорил, что на колокольне был еще седь-
мой человек. Долго не могли найти этого седьмого. И на башне
вспыхнул опять огонь. Пожар погасили во второй (раз и продол-
жали обыск. Вдруг сам вышел из какого-то темного угла чело-
век и закричал, что сдается. Когда его спросили об его звании,
он отвечал: «бунтовщик». Сам по себе случай был ничтожный,
и странные люди, без всяких приготовлений думавшие произве-
сти восстание звоном в колокол, никому непонятным, конечно,
не были опасными противниками. Но следствием об них раскры-
лись вещи гораздо худшие самого их безрассудства. Оказалось,
что полиция была за несколько дней предуведомлена об их за-
мысле. Открылось даже, что начальник городской полиции
Карлье, получивший такую знаменитость во время реакции, после
1848 года, когда сделали его префектом полиции, сам сказал сто-
рожу, чтобы он не запирал дверей на колокольню. Полицейские,
ловившие мятежников, наперед говорили, в каком месте лестницы
найдут они баррикаду; когда арестовали последнего из них, поли-
цейский сержант стал нюхать его ладони, не намочены ли они
спиртом: полиция знала даже о том, что заговорщики хотят взять
с собой бутылку спирта, которая действительно и нашлась. На-
конец описание происшествия было послано в «Times» из Парижа
3 января, накануне самого происшествия. Все эти вещи были ра-
скрыты следствием; а когда начался суд, то адвокат арестован-
ных доказал, что они были возбуждены к безрассудной попытке
полицейским агентом Перно, освобожденным каторжником, до-
носившим начальству о всем ходе устраиваемого им заговора.
Казимир Перье уверял, что ему оставалась неизвестна эта тем-
ная проделка; но правительство все-таки оставалось нравственно
виновно в том, что его собственная полиция устроивает заговоры
для доставления ему случаев устрашать строгостями недоволь-
ных. Большая часть обвиненных были оправданы присяжными,
только трое были приговорены к легкому наказанию, и то не за
участие в заговоре, а лишь за то, что не донесли о проделках
Перно.
Человеку, имеющему высокие понятия о назначении прави-
тельства, должно казаться удивительным, что он читает в этих
* Собор Парижской богоматери. — Ред.
123

статьях все только рассказы о разных темных происках, имев-
ших целью денежные выгоды Луи-Филиппа, и o6 усилиях к по-
давлению разных вспышек. Но действительно только этими ве-
щами почти постоянно и ограничивалась деятельность нового
правительства. Не производя никаких важных реформ, оно
оставляло в разных слоях общества все прежние причины к
недовольству положением дел. Общественное устройство остава-
лось в том же виде, как при Бурбонах, и те классы, которые про-
извели июльский переворот, по недовольству не самими Бурбо-
нами, а порядком дел, державшимся при Бурбонах, постепенно
проникались такою же враждою и против Луи-Филиппа, опять-
таки, не по каким-нибудь политическим убеждениям, несовмест-
ным с властью Луи-Филиппа, а просто потому, что она поддер-
живала тяжелый для них прежний порядок дел. Вид этого
бессилия июльской монархии сделать что-нибудь в пользу просто-
людинов постепенно приводил все большее число демократов к
мысли, что монархическая форма во Франции несовместна с
народными потребностями; таким образом, само (правительство
было причиною усиления республиканской партии и успеха,
какой постепенно приобретала ее пропаганда между парижскими
простолюдинами. С другой стороны, приверженцы Бурбонов
справедливо находили, что Орлеанская династия не имеет при-
чины существовать, если ничем важным не отличается от преж-
ней династии: нация, не находя разницы между Бурбонами и их
младшей ветвью, Орлеанским домом, должна, думали легити-
мисты, отдать предпочтение прежней династии. Будучи постав-
лено 'между этими двумя движениями, назад к Бурбонам и вперед
к (республике, не имея самобытной опоры в чувствах массы, июль-
ское правительство, поставившее задачей себе стоять и держать
общественные учреждения в прежнем виде, тратило все свои
силы исключительно на то, чтобы удержаться. Оно оправдывало
свою апатию в деле общественного прогресса необходимостью со-
средоточивать все свои мысли, вое свои силы на свою защиту от
опасностей и не хотело понять, что опасности для него возни-
кали именно только из его апатии к прогрессу и исчезли бы при
появлении в нем заботливости о реформах, полезных для обще-
ства. Мы не хотим решать, были ли в самой форме правитель-
ства, сохраненной июльским переворотом, какие-нибудь причины
невозможности принять прогрессивное направление; бонапар-
тисты и республиканцы утверждали это, доказывая, что дать
Франции необходимые реформы может, по мнению одних, только
военное самовластие, по мнению других — только республика.
Но была или нет в самой форме правления, установленной кон-
ституциею 1814 года и сохраненной конституцией 1830 года, несо-
образность с потребностями французской нации, во всяком слу-
чае, даже при наилучших правительственных формах, нельзя
было произойти ничему хорошему при характере Луи-Филиппа,
124

имевшего много прекрасных качеств ума и души, но не имевшего
одного: честной способности забывать свои денежные расчеты и
хитрые интриги для национальных потребностей. Его характер
не внушал ни уважения, ни доверия; нравственная власть прави-
тельства над умами падала от этого, и враждебные ему партии,
видя неудовлетворенность народных нужд, рассчитывали легко
низвергнуть Орлеанскую династию. Еще в 1830 и 1831 годах
были, как мы упоминали, небольшие вспышки республиканских
движений и легитимистских демонстраций. В 1832 году те и дру-
гие приняли размер более значительный.
Мы начнем с волнения, поднятого легитимистами на западе
Франции.
По удалении любимцев Карла X вслед за Бурбонами в Ан-
глию, легитимисты остались без энергических предводителей
в Париже. Правда, они имели на своей стороне две великие
знаменитости, Шатобриана и Беррье, но оба сообщали только
блеск своей партии, а вести ее на битву не были способны 27. Ве-
ликий поэт и благороднейший человек по мнению французов, а по
нашему мнению несносный ритор, все хорошие качества которого
портились неимоверной раздутостью тщеславия, Шатобриан мог
своими кудрявыми произведениями и речами восхищать людей,
любящих высокопарность, но к практическому делу никогда и
ни в чем не был способен, — это видели даже люди, приходившие
в восторг от его гения, который действительно был у него на
одно только жеманство. Он хандрил и рассуждал о падении сво-
его века, который пал в его мнении собственно потому, что не
признал в нем великого государственного человека, равного
Наполеону, — стать в параллель с Наполеоном было задушевною
его мечтою, как показывает каждая страница его «Замогильных
записок». Хандрил он потому, что это придавало челу его очень
эффектную печать «высокой и глубокой скорби». Он чуждался
всех, чтобы производить на публику более эффекта своим тра-
гическим одиночеством: ему хотелось навести людей на мысль,
что он — изгнанник на умственном острове Св. Елены. Беррье,
напротив, был человек действительно огромного ума и таланта.
Красноречие его было увлекательно, личность его очаровательна.
Но он был плебей по происхождению, и легитимизм управлял
только его мыслями, а не сердцем, он сам не верил в будущность
аристократической монархии Бурбонов. Его привлекло в лагерь
легитимистов особенно то, что аристократические салоны очень
изящны, манеры аристократов очень грациозны и любезны, ни-
где нельзя так хорошо провести вечер, наслушаться стольких и
таких милых комплиментов, найти для себя столько лести, не
шокирующей тонкого вкуса. Он был артист и любитель высокого
комфорта; своею завидною обстановкою он не хотел жертво-
вать: как ему было рисковать головою или свободою, когда ад-
вокатство доставляло красноречивому оратору такие доходы, то
125

есть такой комфорт, и притом рисковать без глубокой преданно-
сти делу легитимистов? Чтобы поднялось легитимистское восста-
ние, управление партией должно было перейти в другие руки.
Шатобриан, Беррье и другие важнейшие легитимисты, оставав-
шиеся во Франции, говорили, что надобно ждать, терпеть, пока
через долгое время июльское правительство падет само собою.
Аристократическая молодежь не хотела ждать; этим изящ-
ным рыцарям грубая толпа колола глаза насмешливыми вопро-
сами о том, что делали они в июльские дни, когда им следовало
бы умереть за своего аристократического короля и когда ни один
из них не стал защищать династию, погибавшую за аристокра-
тов. Они горели нетерпением доказать, что сохранили храбрость,
привилегию на которую присвоивали дворянству, по примеру
своих предков. Тою же ревностью к подготовлению восстания
были проникнуты дамы аристократического круга, праздность
которых радовалась развлечению, имевшему романический вид с
своими воображаемыми опасностями, в сущности безвредными
для них (кто же стал бы казнить дам за бунт?) и тем более
привлекательными: затеять интригу, хлопотать, ездить, секрет-
ничать, поощрять мужество словами любви, поцелуями за вер-
ность законному королю, — все это так занимательно!
Партия легитимистов сама по себе была 'малочисленна; зато
она владела большими денежными средствами и во многих ме-
стах, особенно на юге Франции и в Вандее, значительным влия-
нием на сельское население благодаря огромным поместьям, уце-
левшим от продажи в революцию. При некоторой восторжен-
ности, молодежь и дамы могли рассчитывать на успех, которого
не надеялись дельные люди легитимистской партии. Предводи-
тели отказывались от участия в опрометчивой попытке, надобно
было заместить их кому-нибудь. За это взялась принцесса Бер-
рийсуая Мария-Каролина, вдова несчастного принца, убитого
десять лет тому назад, мать малолетнего короля Генриха V, жен-
щина еще молодая, экзальтированная, любившая эксцентриче-
ские приключения 28. Карл X не одобрял отваги своей невестки,
но не в силах был устоять против ее пылких требований, согла-
сился объявить, чтобы легитимисты признавали ее правительни-
цей королевства от имени ее сына, и отпустить ее в Италию, что-
бы она оттуда руководила ходом заговора и явилась начальст-
вовать восстанием, когда оно вспыхнет. По приезде герцогини в
Сардинию, начались совещания с являвшимися из Франции за-
говорщиками о том, где начать восстание, на юге или в Вандее.
Вандея уже имела несколько шуанских шаек, составившихся из
молодых людей, скрывшихся от конскрипции, которую поселяне
в тех местах не любили больше, чем где-нибудь во Франции. Од-
нако главные из вандейских заговорщиков все-таки мало надея-
лись на свои силы, говоря, что могут взяться за оружие лишь
тогда, когда силы правительства будут отвлечены от западных
126

департаментов восстанием на юге. Но прежде того легитимисты
решились сделать попытку в самом Париже: они хотели овладеть
Тюильрийским дворцом в ночь с 1 на 2 февраля (1832), во
время большого придворного бала; они уже достали ключи от
пяти ворот Тюильрийского сада, набрали несколько сот чело-
век бывших королевских телохранителей (garde royale), оболь-
стили нескольких простолюдинов, сражавшихся в июле на бар-
рикадах и раздраженных тем, что победа не принесла никакой
пользы народу. Но полиция узнала о замысле от оружейника,
у которого заговорщики покупали (ружья, и который стал подо-
зревать недобрые замыслы в своих покупщиках. Отважнейшие
из заговорщиков, простолюдины, были арестованы в кофейной,
в улице Прувер, куда собрались, чтобы взять |ружья, которые
должен был привезти туда оружейник. Знатные соучастники за-
мысла не были выданы преданными суду простолюдинами, да и
против арестованных почти не нашлось улик, так что наказаны
были немногие. Дело, задуманное в Париже, (разрушилось, и на-
добно было возвратиться к мысли поднять восстание на юге и
в Вандее.
Герцогиня Беррийская, бывшая принцессою неаполитанского
дома и находившаяся в родстве почти со всеми итальянскими го-
сударями, нашла себе радушный прием у герцога Моденского,
который гордился тем, что один из всех европейских правителей
не признавал королем Луи-Филиппа. Герцогиня поселилась в
городке Массе на морском берегу и близ Ливорно, так что отно-
шения с Францией были для нее очень удобны. Но прежде чем
начать войну с Луи-Филиппом, она должна была преодолеть
препятствия, которые представлялись ей в самой легитимистской
партии, дробившейся на три отдела.
Важнейшие из легитимистов, остававшихся 'во Франции, не
надеясь на успех восстания, думали, что надобно пока ограничи-
ваться газетною и парламентскою полемикою и только подгото-
влять умы к восстановлению Бурбонов в более или менее отда-
ленном будущем.
Молодежь и дамы хотели восстания; из людей, пользовав-
шихся политическим влиянием, эту мысль разделяли только при-
дворные, эмигрировавшие с Карлом X.. Они опять делились на
две партии. Одни полагали, что восстание может иметь удачу
только тогда, если будет опираться на иноземное войско; они
хотели, чтобы Россия, или Австрия, или Голландия, или вся
континентальная Европа послала 'армию для вторжения во Фран-
цию, как было в 1792 году; когда иностранцы двинутся в Париж,
как воины Генриха V, вся Франция присоединится «с ним, ду-
мали эти люди, господствовавшие над умом Карла X; их пред-
ставителем был герцог де-Блака. Другие, главой которых была
герцогиня Беррийская, находили, что иностранное вторжение мог-
ло только окончательно погубить Бурбонов, пробудив против
127

них национальное чувство. Они хотели опираться исключитель-
но на своих приверженцев внутри самой Франции. Эти люди
были несколько рассудительнее партии герцога Блака, реши-
тельно неспособной понимать чувства французской нации, хотя
и сами могли казаться сколько-нибудь рассудительными только
по сравнению с партией Блака.
Соглашаясь на экспедицию герцогини Беррийской, Карл X
посылал вместе с регентшей герцога Блака, как советника ее,
и дал ему тайное полномочие, по которому вся власть должна
была принадлежать герцогу, а регентше один только титул. Со-
держание этой бумаги не было в точности известно герцогине,
но она узнала его благодаря ссоре двух сановников своего штата
с герцогом. Один из этих придворных, влиянию которых на гер-
цогиню завидовал Блака, увидел необходимость низвергнуть его,
чтобы удер>жаться самому, и убедил герцогиню потребовать, чтобы
Блака показал ей свое полномочие. Когда бумага была прочи-
тана главными приверженцами герцогини, они все объявили, что
Карл X, по отречении своем от королевского титула и по назна-
чении регентшею герцогини Беррийской, уже не имел права рас-
полагать властью. После долгой борьбы герцогиня написала,
наконец, к Блака письмо, в котором доказывала ему неудобство
разделения власти между двумя лицами и просила его, в дока-
зательство дружбы к ней, воротиться в Шотландию к Карлу X.
По удалению Блака, энергическая герцогиня стала вести дело
быстро. По Франции разъезжали эмиссары, были приготовлены
прокламации и акт, учреждавший в Париже временное прави-
тельство, членами которого герцогиня назначала Шатобриана,
Кергорле, маршала Виктора (герцога Беллунского) и генерала
Латур-Мобура. Заговорщики вступили в сношения с бонапарти-
стами и надеялись на поддержку Меттерниха. Но Меттерних
был настолько осторожен, что не захотел компрометировать ав-
стрийский кабинет связью с авантюристами, а бонапартисты не
могли сойтись с легитимистами, потому что, независимо от при-
верженности другому претенденту, имели систему убеждений,
несовместимую с целями легитимиста: Бурбоны были представи-
телями старинной аристократической монархии, бонапартисты
были детьми революции и, охотно соглашаясь на военный деспо-
тизм, не хотели жертвовать равенством всех французов перед
законом. Легитимисты, враждебные равенству, хотели деспо-
тизма не военного, а придворного. Символами противополож-
ности принципа служили цвета национального знамени; бона-
партисты требовали, чтобы оставлено было трехцветное знамя
революции, Наполеона I и июльской монархии, легитимисты не
согласились отказаться от восстановления белого знамени. Та-
ким образом, герцогиня Беррийская могла рассчитывать только
на свою собственную партию, да и то далеко не на всю: благора-
зумнейшая и большая часть легитимистов не хотела участвовать
128

в опрометчивой попытке. Шатобриан просил дозволения при-
ехать в Италию, чтобы отклонить герцогиню от ее намерений.
Мария-Каролина не захотела видеться с ним. Легитимистские
комитеты в Париже напрягали все усилия, чтобы отклонить от
мысли о восстании пылкую часть аристократической молодежи в
южных провинциях и Вандее. В этих провинциях легитимисты
также были несогласны и большинство считало восстание несвое-
временным. Но люди пылкие готовились к нему, набирали во-
лонтеров между поселянами, запасали ружья; в Вандее явились
уже вооруженные отряды, убивавшие жандармов, грабившие
почту. Волнение увеличивалось, так что »герцогиня видела надоб-
ность или сообщить заговорщикам, что дело оторочено, или
спешить к ним во Францию. Она решилась на последнее и взяла
с собою конституцию, приготовленную ее партизанами на слу-
чай успеха. Конституция была составлена в самом либеральном
духе, по мнению легитимистов, но в сущности все-таки возвра-
щала Францию к тому положению дел, какое было до револю-
ции. Одною из приготовленных прокламаций все законы и рас-
поряжения, изданные с июльского переворота, объявлялись
недействительными, а личное имущество Луи-Филиппа подверга-
лось секвестру. Страшная мстительность, выказанная Бурбонами
в 1815 году, была одной из причин их непопулярности. Люди,
составлявшие совет при герцогине Беррийской, требовали, чтобы
она уверила Францию в полной безопасности от преследований
за прошедшие события. Герцогиня должна была покориться на
словах, но в споре об этом слишком ясно выказала свои настоя-
щие намерения жестом, подражавшим падению топора гиль-
отины. Керго|рле с жаром схватил ее за руку и сказал: «Прошу
вас не повторять подобных жестов».
Отъезд из Италии во Францию назначен был 24 апреля
(1832). Предлогом отъезда из Массы была выбрана поездка во
Флоренцию. При наступлении ночи герцогиня с двумя дамами и
одним из придворных села в четырехместную карету, под ко-
торую были взяты почтовые лошади, для избежания всяких
подозрений. В городских воротах карете надобно было остано-
виться, и почтовый кучер, по обыкновению, воспользовался этой
остановкой, чтобы поправить сбрую на лошадях. Пока он во-
зился с ними, не оглядываясь на карету, придворный служитель
отпер дверцу кареты, герцогиня с одной из дам и с придворным
вышла из нее, а в карету села горничная другой дамы, остав-
шейся на своем месте. Карета стояла близ городской стены, по-
крывавшей несколько шагов пространства самою густою темно-
тою. Вышедшие из кареты спрятались в этой тени, и когда ку-
чер, не заметивший ничего, поехал дальше, герцогиня с своим
спутником и спутницею стали пробираться к морскому берегу
все вдоль по стене. В одиннадцать часов вечера они пришли на
пристань. Дежурные таможенные служители крепко спали; если
129

бы кто из них проснулся, тайна разрушилась бы, и пришедшие
старались не поднять ни малейшего шороха. Им пришлось долго
ждать маленького парохода «Карл-Альберт», принадлежавшего
герцогине. Пароход шел из Генуи; экипажу было сказано, что
о« отправляется в Испанию. Время отъезда было рассчитано
так, чтобы в назначенное время пароход поравнялся с окрестно-
стями Массы; пассажиры на нем были эмигранты. Капитан
очень удивился, когда они потребовали, чтобы он шел к берегу
взять других пассажиров; он не хотел слушаться, боясь строгих
наказаний за нарушение карантинных правил; но эмигранты
заставили его повиноваться. Герцогине пришлось ждать парохода
около четырех часов, и она заснула на песке, завернувшись в
свой плащ. В три часа утра пароход, наконец, подошел и герцо-
гиня счастливо перешла на него, не разбудив таможенных сто-
рожей.
Во время переезда она была спокойна и весела. Пароход при-
шел к Марсели без всяких опасностей 28 апреля, в полночь. На
известном месте берега дожидались несколько легитимистов.
Переезд с парохода на берег в шлюпке был довольно страшен,
потому что море сильно волновалось; но герцогиня и тут выка-
зала свое бесстрашие. Местом отдыха для нее был выбран кре-
стьянский домик среди поля; тропинка вела к нему по скалам
очень крутым. Герцогиня в темную ночь смело шла этой опас-
ною и тяжелою дорогою.
Между тем в Марсели уже распространился слух о ее при-
бытии. Но за обстоятельством, неожиданно разгласившим тайну,
последовало другое странное обстоятельство, прикрывшее гер-
цогиню совершенною безопасностью на довольно долгое время.
Вечером 28-го числа один из усерднейших приверженцев герцо-
гини нанял у рыбака лодку, чтобы ехать подальше от берега,
взглянуть, не приближается ли пароход. Во время поездки он
беспрестанно посматривал на часы и вообще обнаруживал бес-
покойство. Воротившись на берег, гребцы, бывшие на лодке, за-
шли случайным образом отдохнуть в ту самую харчевню, куда
пришли и гребцы, перевозившие с парохода на берег герцогиню.
Начав толковать между собою, они обнаружили, кто такая
дама, перевезенная на берег, и стали пить за здоровье герцо-
гини. Городское начальство тотчас же узнало об этом и приняло
меры против волнения. Заговорщики увидели необходимость
спешить своим делом. 30-го числа, на рассвете, они созвали не-
сколько сот человек рыбаков на пристани и приглашали их под-
няться за Генриха V. Рыбаки выслушали, но пристать к ним не
захотели. Потерпев неудачу на пристани, легитимисты пошли по
городу, но и там никто к ним не присоединился. Потеряв всякую
надежду, заговорщики думали уже только о том, чтобы скрыться
от полиции, но трое из них все-таки были пойманы. Другие не-
медленно послали в домик, где скрывалась герцогиня, лакони-
130

ческую записку, говорившую только: «Движение не удалось, на-
добно удалиться из Франции». Мария-Каролина не потеряла
отваги. Она хотела тотчас же ехать в Испанию, чтобы оттуда
переехать в Вандею. Но море было бурно, так что шлюпка не
могла бы перевезти ее на пароход, а таможенная стража полу-
чила приказание следить за всем как можно внимательнее. Вы-
слушав эти соображения, герцогиня решилась ехать с юго-во-
сточного берега Франции на западный берег прямым путем.
Когда она жила еще в Массе, она видела во сне покойного мужа,
который сказал ей: «Одобряю твое намерение; но на юге тебе
не удастся; успех ты получишь в Вандее». Она верила этому сну
и отправилась в Вандею через всю Францию. Она ехала просе-
лочными дорогами по лесам; путь был труден; однажды, чтобы
доставить ей ночлег, спутники ее должны были силой вломиться
в какую-то пустынную, жалкую избу; в другой раз она принуж-
дена была искать убежище у какого-то республиканца, образ мы-
слей которого был ей хорошо известен. Вошедши в его дом, она
сказала свое имя, и республиканец сохранил ее тайну.
Пароход, на котором она приехала, держался, между тем,
в открытом море. После разных поисков на берегу, полиция
вздумала обыскать этот корабль, и 3 мая вечером к «Карлу-
Альберту» подошел дозорный пароход; двое офицеров вошли на
палубу «Карла-Альберта». Спутники герцогини, остававшиеся
на нем, сидели в это время за столом и не потеряли духа, увидев
опасность. В числе их была мадмуазель Лебешю, сопровождав-
шая герцогиню из Массы. «Карл-Альберт» был приведен в Ту-
лонскую гавань. Адмирал, командовавший портом, послал пору-
чика Сарла удостовериться, кто такова дама, найденная на па-
роходе. Взглянув на мадмуазель Лебешю, офицер смутился: ему
показалось, что он видит перед собою герцогиню, и, не успев
хорошенько рассмотреть лица дамы, он поспешил с донесением,
что на пароходе захвачена герцогиня Беррийская. Известие об
этом было по телеграфу отправлено в Париж, а «Карл-Альберт»
под строжайшим надзором отведен на Корсику, в гавань Аячио.
Захваченных арестантов, и в том числе мадмуазель Лебешю,
держали в каютах под строгим арестом, так что не видел их ни
один человек, который мог бы узнать ошибку. Правительство
распорядилось отвезти захваченную герцогиню в Шотландию к
Карлу X. Мадмуазель Лебешю хотели уже посадить на ко-
рабль, отправлявшийся в Шотландию, но королевский адъютант
д'Удето, которому было поручено исполнить это, знал герцо-
гиню Беррийскую в лицо, и только тут, 8 мая, открылась мисти-
фикация. А между тем ошибка, сообщенная в Париж и продол-
жавшаяся целых пять дней, разнеслась по всей Франции, и
благодаря общим толкам о том, что она арестована на «Карле-Аль-
берте», герцогиня могла проехать большую часть дороги на поч-
товых лошадях, не обращая на себя ничьего подозрения. Посетив
131

нескольких вандейских легитимистов в их замках, она посели-
лась наконец, переодевшись в мужское платье, на ферме Мелье.
Русые свои волосы она закрыла черным париком и носила ко-
стюм молодого вандейского поселянина. Вечером 21 мая предво-
дители вандейских легитимистов собрались на совещание у ней
в Мелье. Их было четыре человека. Все они говорили, что вос-
стание невозможно; что некоторая надежда на успех могла бы
явиться разве тогда, если бы легитимисты уже восторжество-
вали на юге, а на юге они потерпели неудачу, и в Вандее леги-
тимисты так слабы, что не могут сами начать дело. Вандейские
провинциальные дворяне, объяснявшие это герцогине, конечно,
не убедили ее отказаться от мысли о восстании; но парижский
комитет легитимистов совершенно разделял их мнение и был по-
ражен, узнав о прибытии герцогини в Вандею. Собравшись на
совещание, члены его решились отправить в Вандею Беррье,
чтобы он отклонил герцогиню от напрасного замысла и убедил
ее уехать из Франции. Мария-Каролина сильно возражала ему,
когда он прибыл в бедную комнату, служившую ей убежищем.
Она говорила, что Европе и Франции показалось бы трусостью,
если б она отказалась от своего плана, даже не пытавшись ис-
полнить его. Однакоже Беррье успел склонить ее ехать из Фран-
ции с паспортом, который он дал ей. Но, по всей вероятности,
она выразила ему свое согласие только затем, чтобы избавиться
от его контроля и настояний. Едва уехал Беррье, герцогиня
стала говорить, что получила письмо, от которого изменяются
все ее мысли: по ее словам, письмо сообщало ей, что на юге
вспыхнуло восстание. Быть может, она хитрила; а быть может,
сама была обманута хитростью какого-нибудь слишком востор-
женного заговорщика.
Восстание не могло иметь удачи ни в каком случае. Но раз-
норечащие распоряжения уменьшили и ту небольшую силу, ка-
кой могло бы оно достичь. Маршал Бурмон, управлявший воен-
ной частью у легитимистов и приехавший из Шотландии в Нант,
отменил срок, назначенный герцогиней Беррийской для восста-
ния; потом, увидевшись с герцогиней, отменил прежний свой
приказ, отлагавший восстание на неопределенное время, и опре-
делил сроком его ночь с 3 на 4 июня. Эти перемены оконча-
тельно расстроили дело и без того плохое. Многие из людей,
собравшихся восстать, не успели взяться за оружие, другие, ли-
шенные их поддержки, были легко подавлены. Произошло в раз-
ных местах несколько незначительных схваток, и тем кончилось
дело. Даже из поселян почти никто не помогал заговорщикам,
а жители вандейских городов, особенно Нанта, отличавшиеся не-
навистью к аристократии еще в первую революцию, ходили обез-
оруживать инсургентов с таким же усердием и мужеством, как
регулярные войска. Инсургенты были так малочисленны и раз-
дроблены, что из всех схваток только одна была несколько за-
132

мечательна. 45 человек инсургентов, запершись в замке Пени-
сьер, несколько часов отражали атаки многочисленного отряда с
таким упорством, что противники их единственным средством
принудить их к сдаче нашли — зажечь замок. Горсть инсурген-
тов, не будучи всилах погасить огня, пробилась сквозь ряды
осаждавших. Восстание, продолжавшееся всего несколько дней,
само по себе так ничтожно, что не стоило бы о нем говорить, если б
неудача этого безрассудного дела не поразила надолго бес-
силием легитимистскую партию, которая теперь, лишившись
всякой надежды на самостоятельный успех, стала помогать
своими денежными средствами республиканцам, чтобы хоть как-
нибудь вредить Орлеанской династии. Республиканцы, люди во-
обще небогатые, затруднялись беспрерывными штрафами, кото-
рым подвергались их газеты. Легитимисты в следующие годы
часто давали им деньги на уплату штрафов.
Теперь герцогине Берлинской надобно было думать только
о том, чтобы спастись от полицейских поисков. Убежище было
выбрано очень ловко. Нант был известен своей ненавистью к
Бурбонам; полиции никак не могло бы притти в голову, что гер-
цогиню нужно искать в этом враждебном ей городе. Она при-
ехала туда переодетая крестьянкой и скрылась в доме, принадле-
жавшем сестрам Дюгиныи, девицам из легитимистской фамилии.
Во время вандейского восстания Казимира Перье уже не
было в живых. Здоровье первого министра давно было рас-
строено; бурные сцены, которые часто имел он с Луи-Филиппом,
резкие статьи и речи прогрессистов действовали на него очень
сильно при раздражительности его характера. Давно уже при
нем нельзя было говорить о чьей-нибудь смерти или болезни, не
производя в нем вредного потрясения. В таком состоянии духа,
геройским делом с его стороны была решимость, ставшая бли-
жайшим поводом к его смерти. В начале весны 1832 года дошла
до Парижа холера, наводившая такой страшный ужас этим пер-
вым своим путешествием по Европе. Во всей Европе народ ду-
мал, что какие-то злоумышленники отравляют его, и в Париже,
как повсюду, было несколько сцен убийства совершенно невин-
ных людей, принятых народом в его отчаянии за отравителей.
Страшное уныние владычествовало в Париже. Оно усиливалось
мнением, господствовавшим тогда по всей Европе, что холера
заразительна. Старший сын Луи-Филиппа, герцог Орлеанский,
захотел посетить холерные госпитали, чтобы своим примером
разрушить, сколько от него зависело, этот гибельный предрас-
судок. Казимир Перье, как первый министр, считал своей обя-
занностью сопровождать его и пошел вместе с ним навестить
холерных, несмотря на ужас, какой при расстройстве собствен-
ного здоровья чувствовал от вида больных. Страшные мучения,
судороги, искаженные лица умирающих убили его. Воротившись
домой, он почувствовал себя гораздо хуже прежнего, и неизгла-
133

димое впечатление, оставленное в его уме холерными сценами,
быстро истощило его последние силы. Он умер 16 мая. Един-
ственные слова, которыми Луи-Филипп почтил память чело-
века, так усердно служившего ему подавлением прогрессивных
партий, показывают всю холодность души его. Услышав о смерти
первого министра, о« сказал: «Казимир Перье умер; дурно это
или хорошо? Посмотрим». Смертью первого министра довольно
долго не было производимо никакой перемены в составе прави-
тельства. Министр внутренних дел Монталиве уже с месяц
управлял и министерством иностранных дел, принадлежавшим
Перье, которому болезнь мешала заниматься делами; это так
и осталось по смерти Перье. Прежнее министерство продолжало
существовать еще пять месяцев. Казимир Перье был в «ем един-
ственный человек самостоятельного характера; все остальные
министры были его покорными слугами и слугами Луи-
Филиппа, когда могли тайком от своего президента слушаться в
чем-нибудь короля. Теперь они слушались уже одного короля,
и Луи-Филиппу было приятно сохранять таких покорных испол-
нителей. Вандейокое восстание вспыхнуло и было подавлено при
этом ничтожном министерстве и при нем же кончился процесс
двадцати двух человек, обвиненных за участие в этом восстании.
Большая часть из них были оправданы, немногие осужденные
были приговорены только к легкому аресту. Также подвергнут
был суду Беррье за то, что ездил на свиданье с герцогиней перед
началом восстания; но тут правительство делало слишком оче-
видную нелепость, пытаясь преследовать человека, который вме-
шивался в дело только с целью предотвратить его: процесс был
для Беррье триумфом. При начале прений многие адвокаты сели
не на места, для них назначенные, а рядом с Беррье на скамью
обвиненных. Президент заметил им, что им не следует сидеть на
ней. «Скамья обвиненных,—отвечал один из них, — получает
ныне такую славу, что нам почетно сесть на нее». Когда вошел
обвиненный, зрители и присяжные встали перед ним.
Герцогиня Беррийская скрывалась в Нанте в доме г-жи Дю-
гиньи. Целых пять месяцев не могли открыть ее убежища;
кажется, Луи-Филипп и предписывал своим послушным мини-
страм, чтобы они не старались найти герцогиню: арест ее поста-
вил бы его в неприятное положение или раздражить монархи-
стов преданием ее суду, или раздражить прогрессистов ее без-
наказанностью. Притом, каков был бы результат процесса?
Что, если бы палата перов или присяжные объявили ее невин-
ною? Это равнялось бы объявлению, что сам Луи-Филипп не
имеет законных прав называться королем. А если найдут гер-
цогиню виновной, приговором ее будет смерть; исполнить такой
приговор невозможно, а смягчить его — значит подвергнуться
обвинению в излишней снисходительности к женщине» бывшей
виновницей междоусобной войны.
134

Но приближалось время собрания палат, а ничтожные ми-
нистры не могли служить удовлетворительными представите-
лями исполнительной власти перед палатою депутатов; потреб-
ность парламентского правления состоит в том, чтобы кабинет
имел людей, уважаемых большинством, чтобы оно могло пола-
гаться на их слова. Депутаты, принадлежавшие к большинству,
возвращаясь в Париж, говорили, что не потерпят министерства,
не имеющего ни одного человека с самостоятельным умом или
характером. Луи-Филиппу надобно было ввести в кабинет пред-
водителей парламентского большинства. Он уклонялся от этой
конституционной обязанности, пока мог,—уже тогда он обнару-
живал стремление иметь министрами не тех людей, на которых
указывало общественное мнение или хотя мнение (большинства
депутатов, а людей, которые были бы простыми исполнителями
его личных желаний. Впоследствии он успел обратить в такую
машину Гизо, человека с великими талантами, поддавшегося
хитрым обольщениям, воображавшего, что управляет Луи-
Филиппом, между тем как Луи-Филипп водил его за нос. Но
теперь пока не было у Луи-Филиппа подготовлено еще ни одного
такого сильного в парламентской борьбе человека для служения
личным его надобностям, и как он прежде терпел грубияна
Казимира <Перье>, так теперь был принужден пригласить в
свой кабинет людей, оставшихся после Казимира Перье предво-
дителями консервативного большинства в палате депутатов, хотя
эти люди не отказывались от всякой самостоятельности в угод-
ность ему.
Предводителями парламентского консервативного большин-
ства были тогда Тьер и Гизо, соответствовавшие своими харак-
терами двум оттенкам этого большинства, различавшимся между
собою не сущностью стремлений, а только темпераментами. Гизо
был представителем людей рассудительных и серьезных, ясно
понимавших, чего они хотят и какие мысли, какие фразы сооб-
разны с их основными стремлениями. Тьер выше всего ценил эф-
фект и любил всякие громкие слова без разбору, лишь бы они
были эффектны; он служил представителем людей легкомыслен-
ных. По легкомыслию и любви к эффектам, ему часто случалось
заговариваться, и когда впоследствии стал он непримиримым
соперником Гизо, многие стали считать его либералом за бле-
стящие фразы; но в сущности он любил произвол более, чем сам
Гизо, и нимало не уступал ему консерватизмом, доходившим у
них обоих до реакционности. Подробные доказательства этому
мы представим, когда будет речь о борьбе между Тьером и Гизо
в следующие годы, а теперь упоминаем только мимоходом, по-
тому что личные особенности этих двух людей еще не получили
важного влияния на судьбу Франции: оба они были тогда еще
только простыми представителями парламентского (консерватив-
ного большинства.
135

Новое министерство, главными лицами которого были Тьер и
Гизо, известно под названием министерства 11 октября, потому
что в этот день явилось в «Монитере» объявление о замене преж-
него кабинета новым. Министром иностранных дел сделался
Брольи, политический друг Гизо; внутренних дел — Тьер; на-
родного просвещения — Гизо; финансов — Гюман; юстиции —
Барт; военным министром остался Сульт, получивший имя пре-
зидента совета министров, но не имевший никакого политиче-
ского значения.
Дело по отыскиванию убежища герцогини Беррийской при-
надлежало министерству внутренних дел. По опрометчивости
ли, или по каким-нибудь политическим соображениям Тьер имел
больше охоты отыскать герцогиню, нежели прежний министр
Монталиве. Некто Дейц, перекрещенный еврей, бравший деньги
у духовенства за свое усердие к новой вере и у легитимистов за
свою преданность Бурбонам, давно уже 'предлагал свои услуги.
Монталиве оставался равнодушен к его усердию, но Тьер обе-
щал ему 500 000 франков награды, если он отдаст герцогиню
Беррийскую в руки правительства. Дейц сопровождал ее в Ита-
лию, служил для легитимистов агентом по довольно важным де-
лам, и ему было легко проникнуть в тайну убежища герцогини.
Тьер послал его в Нант, вместе с известным полицейским сыщи-
ком Жоли, которому, 'разумеется, было поручено следить за
продажным негодяем. Явившись в Нант, Дейц отправился к
важнейшим из тамошних легитимистов, прося, чтобы они доста-
вили ему свидание с герцогиней. До легитимистов уже доходили
слухи о его предательстве, и он долго не мог победить их недо-
верие. Наконец 30 октября герцогиня послала за ним Дюгиньи,
брата тех девиц, у которых жила. Дюгиньи сказал Дейцу, что
свидание будет происходить не в том доме, где живет герцогиня,
что она приедет для этого в другой дом. Дейц поверил, а между
тем свидание происходило в том самом доме, где скрывалась
герцогиня. Он долго говорил с нею и просил нового свидания:
уверившись, что она не боится сама давать ему аудиенции, он
теперь мог действовать смело. Второе свидание было назначено
6 ноября в том же доме. Он был незаметно окружен войсками.
В разговоре с герцогиней предатель не выказал никакого сму-
щения; но едва вышел из комнаты, как повсюду кругом дома за-
блистали штыки, и полицейские чиновники бросились в комнаты.
Извещенная об опасности, герцогиня едва имела время спря-
таться с одной из бывших при ней девиц и двумя кавалерами
своей свиты в маленький потайной альков, бывший в углу ее ком-
наты и прикрытый доской, которая составляла заднюю спинку
камина, так что вход в альков был только через камин. Поли-
ция произвела самый внимательный обыск: раскрывала мебель,
пробовала стены ударами молотка, чтобы открыть, нет ли где-
нибудь за ними пустоты; но все ничего не находила. Так прошло
136

несколько часов до самой ночи. В комнате стало холодно, и по-
лицейские несколько раз затопляли камин, чтобы согреться.
Наконец от этого огня стало так жарко ib душном маленьком
алькове за камином, что герцогиня и прятавшиеся с нею люди не
могли выносить мучений жара. Они закричали: «Мы выходим;
выбросьте дрова из камина». Дрова были выброшены, и герцо-
гиня Беррийская вышла из алькова, измученная шестнадцатью
часами заключения в душном шкафе, имевшем только одно от-
верстие, через которое поочередно вдыхали свежий воздух она и
товарищи ее. Она была перевезена в цитадель Бле, лежащую
близ Бордо, в местности довольно унылой и не совсем здоро-
вой. Климат Бле убийствен для людей с слабою грудью; а гер-
цогиня была расположена к чахотке.
При дворе сначала очень обрадовались арестованию Марии-
Каролины, избавлявшему от опасения новых тревог в Вандее; но
скоро удовольствие помрачилось появлением тех затруднений,
предчувствие которых долго удерживало правительство от дея-
тельных поисков убежища принцессы. Предать ее суду не отва-
живались; легитимисты торжествовали, выставляя эту робость
следствием неуверенности новой династии в своих правах, а про-
грессисты говорили о преступной снисходительности к винов-
нице междоусобия. Множество просьб об освобождении герцо-
гини поступало в палату депутатов; столько же поступало в нее
просьб о предании герцогини суду. Министры не могли избежать
прений по этому делу. Депутат, бывший докладчиком комиссии,
которой палата поручила рассмотрение просьб, предлагал реше-
ние, сообразное с желаниями министерства: он говорил, что ми-
нистрам должна быть оставлена свобода поступить, как они
найдут лучшим. Но министры не могли сказать в защиту этого
предложения ничего такого, что не могло бы стать оружием про-
тив них самих для легитимистов. Явиться перед палатою защит-
ником доклада принял на себя Брольи. Он стал говорить, что
старшая отрасль Бурбонов, будучи изгнана из Франции, не под-
лежит действию французских законов, и потому с герцогиней
можно поступать только по праву войны, то есть держать ее в
плену, пока того требует государственная надобность. Предавать
ее суду было бы слишком опасно: «Все силы, какими может рас-
полагать правительство, — говорил он, — были бы недостаточны
на защиту или судей, или обвиненной, смотря по расположению
умов. Вы видели процесс министров Карла X: десять дней весь
Париж не выпускал оружия из рук, находился в тревоге города,
который ждет штурма. Но все эти волнения были бы ничтожны
перед смутами, какие вызовет процесс герцогини». Депутаты ле-
вой стороны требовали суда; они говорили, что во время прений
об изгнании старшей отрасли Бурбонов правительство обяза-
лось предоставлять власти законов тех членов изгнанной дина-
стии, которые отважились бы возбуждать междоусобную войну.
137

«Говорят, что опасно было бы подвергать герцогиню Беррийскую
обыкновенному суду, — сказал Кабе (получивший впоследствии
известность как основатель коммунистической доктрины ика-
ризма и недавно умерший среди неутомимых трудов для осу-
ществления своей теории)30. — Неужели правительство так
шатко, что не устоит в подобном испытании?» Легитимисты,
напротив, иронически защищали мнение министров и выводили
из него заключение, что сами министры признают Бурбонов
стоящими выше их суда, имеющими права, отвергать которых они
не смеют. Они хвалили правительство за такой верный взгляд
и сожалели только, что оно не довольно последовательно: при
таком образе мыслей ему надобно было бы признать Бурбо-
нов имеющими законные права на французский престол.
Положение Луи-Филиппа и его министров было неловко. Но
вдруг разнесся слух, освободивший их от затруднения: стали
говорить, что герцогиня Беррийская беременна. Правительство
немедленно отправило в Бле двух докторов для определения,
справедлив ли слух. Легитимисты объявляли его клеветою. На
одной из дуэлей, случившихся по этому поводу, был довольно
тяжело ранен Арман Каррель. Неизвестность длилась несколько
недель, потому что два первые отчета медиков о положении гер-
цогини говорили только, что она вообще нездорова, но не утвер-
ждали, чтобы ее болезнь происходила от беременности. В первом
отчете требовалось даже, чтобы из цитадели Бле, где воздух
вреден для груди, герцогиня была переведена куда-нибудь в дру-
гое место. Правительство не напечатало этого акта и убедило
медиков сказать во втором отчете, что климат Бле хорош. Эти
интриги, конечно, не могли скрыться от публики, которая пори-
цала правительство за такую небрежность о больной женщине.
Еще громче стали порицания, когда публика узнала, что гер-
цогиню подвергают нравственной пытке для вынуждения у ней
сознания в беременности. Прежний комендант цитадели не со-
гласился впустить в нее полицейских шпионов; он был сменен,
и комендантом назначили генерала Бюжо (впоследствии просла-
вившегося своими свирепостями при подавлении республикан-
ского восстания в Трансноненской улице, а потом победами в
Алжирии), человека грубого, вспыльчивого, готового на всякие
услуги начальству для получения наград. Знаменитый полицей-
ский сыщик Жоли поместился теперь прямо под той комнатой,
где жила принцесса, и устроил в потолке своей комнаты, то
есть в полу комнаты герцогини, две слуховые трубы, просверлив
пол спальни герцогини, так чтобы это не было заметно ей и ее
приближенным. Вынужденная шпионством полиции и вспыль-
чивостью Бюжо, герцогиня 22 февраля (1833) написала, нако-
нец, записку, в которой говорила, что вступила в тайный брак,
когда была в Италии перед вандейским восстанием. В самой за-
писке была фраза, показывающая, какими мерами вынудили у
138

нее это сознание: герцогиня говорила, что она «принуждена об-
стоятельствами и мерами, принятыми относительно нее прави-
тельством».
Этот акт был немедленно напечатан в «Монитёре», но произ-
вел на публику действие совершенно не такое, как ожидало
правительство. Луи-Филипп шутил над положением герцогини,
которая до Июльской революции была чрезвычайно милостива
к нему и к его семейству; он рассказывал разные цинические
анекдоты из времен старой монархии для объяснения случаев,
которые могли произвести ее беременность. Публика находила
шутки и скандал неуместными, видя, что бедную женщину при-
тесняют самым неделикатным образом. Даже республиканские
газеты говорили, что если не следует прощать преступлений, то
еще менее прилично оскорблять женщину и издеваться над тем,
что она вышла замуж.
Неделикатность, с какой вынуждали у герцогини косвенное
признание в беременности, могла еще быть понятна, хотя и за-
служивала порицание. Но совершенно неуместны, даже с точки
зрения выгод самого Луи-Филиппа, были дальнейшие поступки
его министра внутренних дел с герцогинею. Порицание еще пря-
мее упадет на него, когда мы скажем, что во время этих и даль-
нейших притеснений и пошлостей министром внутренних дел
был уже не Тьер, действовавший самостоятельно, а д'Аргу, по-
корный слуга Луи-Филиппа, занявший место Тьера, который
принял министерство торговли и публичных работ. Тайное
замужество герцогини навсегда ссорило ее с Карлом X, его лю-
бимцами и всеми знатными легитимистами, которые, по своим
понятиям об этикете, могли скорее простить женщине всякий
разврат, всякую низость, нежели неравный брак. Герцогиня ли-
шалась всякого значения в своей партии, совершенно переста-
вала быть опасной: к чему же было мучить ее? Хитрая расчет-
ливость Луи-Филиппа, хотевшая как можно более унизить
Бурбонов в лице герцогини Беррийской, довела его в этом деле
до жестокости, противоречившей обыкновенному его доброду-
шию, до пошлостей, вредивших его собственному имени гораздо
больше, нежели имени герцогини, о которой, напротив, он заста-
вил всех сожалеть.
Многочисленные доктора, посланные по выбору самого пра-
вительства в Бле, продолжали говорить, что слабость груди
герцогини и общее расстройство ее здоровья требуют освободить
ее. Поавительство продолжало держать ее в цитадели, в нездо-
ровой местности, когда могло бы уже совершенно безопасно
освободить. Оно обманывало ее обещаниями выпустить немед-
ленно, если она в дополнение к прежнему признанию о своем
браке напишет новое признание, прямо говорящее о беремен-
ности. Она не соглашалась; ей надоедали, подвергали ее грубым
сценам, мучили ее шпионством, мучили присылкой к ней разных
139

людей, которых она не любила или боялась. Наконец вынудили
этими пошлыми средствами акт, которого требовали, — и не осво-
бодили ее, а оставили в цитадели до разрешения от бремени:
к чему были все эти низости и жестокости? Потом, когда при-
близилось время родов, придуманы были новые неуместные при-
теснения. 24 апреля Бюжо принес герцогине проект протокола,
который будет составлен о ее разрешении от 'бремени. Тут гово-
рилось, что для засвидетельствования подлинности события
должно присутствовать при нем множество разных официальных
лиц; что они будут осматривать всю мебель комнаты с целью
удостовериться, не спрятан ли где-нибудь новорожденный ре-
бенок, который был бы выдан за рожденного герцогиней: это
было нужно для предотвращения подлога на случай, если гер-
цогиня не в самом деле беременна и хочеть устроить сцену фаль-
шивых родов. Каким образом могло родиться такое дикое подо-
зрение, совершенно непонятно, потому что беременность герцо-
гини была очевидна и достаточно засвидетельствована медиками.
В противоположность этому принимались другие меры, чтобы
она не могла скрыть ребенка, опустив его через окно или как-
нибудь иначе. Все эти предосторожности, совершенно напрасные,
имели чрезвычайно оскорбительный характер, и спор о них му-
чил герцогиню в то время, когда ей всего более нужно было бы
спокойствие. Ее раздражали иногда этими обидами до конвуль-
сий, которые могли привести к выкидышу и кончиться смертью.
О каждой пошлой мелочи, унизительной для людей, ее требо-
вавших, велись настойчивые переговоры, будто о каком-нибудь
государственном вопросе, и, наконец, вытребовали у принцессы
согласие на следующие условия — Мария-Каролина обязывалась:
1) известить генерала Бюжо, как только почувствует первые
симптомы родов; 2) когда войдут в комнату официальные свиде-
тели, утвердительно отвечать на вопрос их, который будет со-
стоять в том, действительно ли она герцогиня Беррийская;
3) если эти свидетели не успеют притти во время родов, то при-
нять их, когда найдет удобным акушер. Обо всем этом доноси-
лось по телеграфу в Париж и требовалось разрешение высшего
правительства.
Акушер герцогини поселился было в комнате под ее опаль-
ною, где жил шпион до получения от нее письменного призна-
ния в беременности. Когда стали ждать приближения родов,
у акушера отняли эту комнату и снова поселили в ней шпионов,
которые поставили лестницу до потолка под самой кроватью
герцогини. Всего этого казалось еще мало. Бюжо вытребовал,
чтобы двери спальной были оставляемы на ночь отворенными,
и в зале, которая сообщалась через эти двери со спальной, велел
спать двум полицейским чиновникам. После споров согласились
заменить полицейских чиновников докторами, присланными от
правительства. Бюжо хотел, чтобы чиновники, назначенные быть
140

свидетелями, переселились из города Бле в цитадель; но глав-
ные из них были задержаны от этого переселения делами службы,
и когда начались роды, свидетелей не было в цитадели. Чтобы
скорее известить их, Бюжо велел сделать три пушечные выстрела,
не думая о том, как испугает бедную родильницу внезапный
гром под ее окнами. Надобно прибавить еще одну подробность, ко-
торая лучше всех прежних: герцогиню принуждали замедлить дви-
жение ребенка во время родов, чтобы успели притти свидетели.
Все эти пошлые, низкие притеснения и жестокости делались
генералом Бюжо по сношению с советом министров и с Луи-Фи-
липпом. Если бы не было других фактов, одна история поступ-
ков с герцогиней Беррийской во время ее беременности могла бы
показать, как чужда душе Луи-Филиппа была всякая мысль о
совестливости.
После родов герцогиня Беррийская объявила имя своего
мужа; это был граф Луккези-Палли, сицилианский аристократ,
с которым она познакомилась и повенчалась в Палермо, перед
отъездом во Францию. Когда больная оправилась, ее, наконец,
освободили и она уехала в Палермо повидаться с мужем, а от-
туда думала проехать в Прагу, куда Карл X переселился вместе
с ее детьми из Шотландии во время ее плена. Когда герцогиня
объявила имя своего мужа, у легитимистов не осталось уже ни-
какой возможности сомневаться в том, что она действительно
обесчестила себя неравным браком. Если б беременность была
следствием отношений вне брака, такую слабость они могли бы
еще простить; но дочь, рожденная герцогиней, была рождена в
законном браке, неприличном титулу принцессы: этого никак не
могли простить люди, для которых этикет был выше всего на
свете. Вся легитимистская партия во Франции с презрением
отвернулась от герцогини; только Шатобриан сделал рыцарский
поступок, как часто делал в своей жизни. Когда все аристократы
отвернулись от Марии-Каролины и позорили ее, он предложил
ей свои услуги и явился посредником между нею и Карлом X,
разделявшим общее негодование придворных легитимистов про-
тив герцогини. Усилия его, конечно, остались напрасны. Брат
принцессы, король Неаполитанский *, не хотел видеться с се-
строю; Карл X также не соглашался принять ее в Прагу и
лишил опеки над детьми. Он согласился только устроить кратко-
временное свидание с ней в другом городе, в Леобене, чтобы
нога ее не переступала порог его жилища. Бедная женщина, от-
вергнутая всеми, за кого рисковала жизнью, скоро умерла от
чахотки. Дочь ее, рожденная во время заключения, умерла почти
в одно время с матерью.
Отвергнув Марию-Каролину, Карл X и его придворные ли-
шились помощи единственного умного и энергического существа,
* Фердинанд II. — Ред.
141

какое было в их кругу. Легитимисты, остававшиеся во Франции,
получали от Карла X и его советников, главным из которых был
Блака, такие несообразные с положением общества инструкции,
что не могли ничего делать. Они надолго лишились всякой само-
стоятельной роли в ходе событий, и единственными противниками
июльской монархии после неудачной вандейской попытки оста-
вались республиканцы.
Не желая перерывать рассказ о судьбе герцогини Беррий-
ской, мы отступили от хронологического порядка и должны те-
перь возвратиться целым годом назад, чтобы видеть, какими
происшествиями и мыслями занята была Франция после того,
как миновалась в мае 1832 года опасность вандейского вос-
стания.
Прогрессисты с каждым месяцем яснее видели, что Луи-
Филипп окончательно отвернулся от них и хочет управлять
Францией в реакционном духе. Когда распущена была палата
депутатов весной 1832 года, либеральные и радикальные члены
ее видели надобность в каких-нибудь чрезвычайных мерах для
предупреждения новых опасностей, порождаемых реакционным
направлением власти. В мае месяце, когда холера почти мино-
валась, Лафит созвал к себе на совещание всех оппозиционных
депутатов, находившихся в Париже. Их собралось около 40 че-
ловек. Тут были представители всех партий, не хотевших реак-
ции, от самых умеренных прогрессистов вроде Лафита до рес-
публиканцев. Лафит предложил составить адрес к королю. Один
из немногих республиканских депутатов, Гарнье-Паже * (брат
его** в 1848 году был членом временного правительства благо-
даря славе, наследованной от этого действительно замечательного
человека, умершего в молодости), сказал, что на это нельзя со-
гласиться. Луи-Филипп, говорил он, человек неисправимый;
обращаться к нему с просьбами и доказательствами совершенно
напрасно: это значило бы только делать себя смешным, потому
что можно вперед предсказать отказ на просьбу. Оппозиция
имеет перед собою только одно судилище, на приговор которого
может отдавать свои стремления; это судилище — нация.
Гарнье-Паже предлагал сделать воззвание к нации. Его доводы
убедили других депутатов; по предложению Шарля Конта было
решено изложить перед нацией мысли оппозиции в форме от-
чета. Он был составлен Кормненом и Одилоном Барро, обнаро-
дован 28 мая 1832 года за подписью всех оппозиционных депу-
татов и произвел очень сильное впечатление.
Нижеподписавшиеся депутаты, видя опасность системы, все более и бо-
лее удаляющей правительство от создавшей его революции (говорил отчет),
* Этьен-Жозеф-Луи. Ред.
** Луи-Антуан. Ред.
142

считают при нынешнем положении Франции настоятельнейшею своею обя-
занностью отдать своим избирателям отчет о принципах, которыми они ру-
ководствовались в совещаниях палаты. Если они не могли возвратить пра-
вительство, к образу действий, нужному для его собственного спасения, то
они могут по крайней мере указать на опасность. Мнения о характере июль-
ского переворота были различны. Одни видели в нем только эпизод, только
видоизменение Реставрации; они заключали из этого, что люди и принципы
Реставрации должны быть людьми и принципами нового правительства.
Влияние этого мнения обнаружилось во всех фазисах долгой и бесплодной
сессии, теперь окончившейся. Оно было видно в прениях о королевском бюд-
жете и т. д. Оно управляет администрацией государства и его отношениями
к иноземным державам.
Другие, в том числе мы, приветствовали в Июльской революции окон-
чательное утверждение принципов и прав, провозглашенных революциею
1789 года.
Оппозиционные депутаты говорили, что они по всем вопро-
сам действовали сообразно принципам 1789 года. Так, например,
они хотели привести королевский бюджет в скромные размеры
действительной надобности; хотели, чтобы члены палаты перов
избирались подобно членам палаты депутатов, а не назначались
правительством; хотели преобразовать армию, уменьшив число
солдат, находящихся под ружьем в мирное время, и образовав
сильные резервы. Люди, хотевшие, чтобы июльская монархия
служила только (продолжением Реставрации, не дали испол-
ниться ни одному из этих желаний. Оппозиционные депутаты
говорят также, что они хотели изменить и государственный бюд-
жет. Мы приведем слова отчета об этом предмете: они показы-
вают, что если чувства оппозиции были хороши, то она огра-
ничивалась почти только неопределенными чувствами, не до-
ходя до точных заключений о форме их практического осущест-
вления.
Продолжатели Реставрации находили все издержки законными, все налоги
хорошими. Мы хотели, чтобы революция принесла свой дар народу. Мы были
далеки от мысли не заботиться о средствах к защите родных пределов в слу-
чае надобности; но более экономное и простое управление, выбор лучшего
основания для некоторых налогов и менее притеснительный способ их сбора
уменьшили бы тяжесть государственных податей; распределившись спра-
ведливее, они стали бы менее обременительны для рабочих классов.
Желание, как видим, очень хорошее; но какие же налоги на-
добно изменить и как изменить? — этого оппозиция не говорит.
Видно, что у нее не было твердых убеждений по этим вопросам.
Далее оппозиционные депутаты говорят, что они хотели дать
более самостоятельности выборному началу в местном управле-
нии, винят правительство за то, что оно сохранило всех админи-
страторов, служивших Бурбонам, и считало единственными
своими врагами тех людей, которые сражались против Бурбонов.
Переходя к внешней политике, оппозиция винит правительство за
то, что оно не умело поддержать достоинство Франции в сношени-
ях с иностранными державами. Отчет заключается повторением
143

мысли, что правительство, уступая какому-то тайному влиянию,—
фраза, под которою легко узнать влияние Луи-Филиппа, — от-
ступает все дальше от принципов, на которых основана его
власть, и тем готовит себе падение.
Отчет нравился публике своим либерализмом, но не заклю-
чал в себе ничего определительного о способе действий, какого
стала бы держаться оппозиция, если бы получила власть. Та
же самая неопределенность оставалась в мыслях парламентской
оппозиции до самого конца царствования Луи-Филиппа.
Говоря о неопределенности образа мыслей в оппозиции, мы,
конечно, относим это суждение только к большинству депутатов,
ее составлявших, или к собственно так называемой династической
оппозиции, к той партии прогрессистов, которые обоими предво-
дителями имели тогда Лафита и Одилона-Барро и хотели про-
гресса под властью Луи-Филиппа, как будто бы при человеке,
подобном Луи-Филиппу, возможны были какие-нибудь важные
реформы. Но за этими многочисленными депутатами стояла
горсть людей, убеждения которых были ясны по крайней мере
по вопросу о форме правления. Из 135 депутатов, подписавших
отчет, более 100 человек принадлежали к династической оппози-
ции, хотевшей сохранить конституционную монархию с Орлеан-
ской династией. Но человек 20 или 25 были республиканцы,
убежденные, что для произведения коренных реформ необхо-
димо прежде всего устранить власть Луи-Филиппа. В чем дол-
жны состоять реформы, не было ясно и для большей части из
этих людей, — это обнаружили они, когда получили власть
в 1848 году. Но они по крайней мере понимали, какая перемена
неообходима для доставления самой возможности к реформам;
путь к этой перемене видели они ясно и, как люди с точным по-
нятием о цели своих стремлений, очень расчетливо умели поль-
зоваться всеми обстоятельствами, которые могли быть им по-
лезны. Сами по себе в палате депутатов республиканцы были
совершенно бессильны и могли играть в ней хотя какую-нибудь
роль, только опираясь на династическую оппозицию; из этого
возникал между нею и республиканцами некоторого рода союз,
и мы сейчас видели пример того, как он приводил иногда дина-
стическую оппозицию к действиям, несообразным с ее собствен-
ными намерениями и принципами. Она хотела изложить свои
убеждения и причины своего неудовольствия в адресе к ко-
ролю; это было очень логично с ее точки зрения; но республи-
канец Гарнье-Паже убедил ее, что вместо адреса к королю го-
раздо приличнее и умнее будет написать воззвание к нации.
С своей точки зрения он поступал логично; но что же сделала
династическая оппозиция, согласившись с ним? Ясно было, что
если она обращается к нации, то жалоба приносится уже не на
министров, — на них следовало бы жаловаться королю, — а на
самого короля. Подрывать доверие нации к нему могло быть вы-
144

годно для республиканцев, но никак не для Династической оппо-
зиции, сохранявшей искренно монархические чувства. Воззвание
к нации было (Написано Кормненом под диктовку Одилона-
Барро; но все-таки Одилон Барро и его товарищи по убеждению
допустили в этом акте намеки, которые вели уже вовсе не к
тому, чего хотела династическая оппозиция: акт, ею подписан-
ный, говорил о тайном влиянии, то есть влиянии Луи-Филиппа,
уничтожающем всякую возможность добра в решениях палаты
депутатов и действиях министерства. Мы говорим не то, чтобы
династическая оппозиция выражала этими словами мысль
ложную, а только то, что возбуждение подобной мысли в публике
прямо противоречило намерениям Лафита, Одилона Барро и их
политических друзей. Точно так же через 15 лет династическая
оппозиция стала действовать не в своих, а в республиканских
выгодах, когда начала знаменитую агитацию посредством банке-
тов, которые привели к февральской революции 31. Люди с поня-
тиями сбивчивыми всегда работают в пользу людей с образом
мыслей ясным и систематичным. Теперь умеренные прогрес-
систы, вовсе не хотевшие перемены в правительственных формах,
работали, сами того не замечая, в пользу республиканцев, а за
два года перед тем, ведя дело к июльскому перевороту, они ра-
ботали, также сами того не замечая, в пользу Казимира Перье,
Гизо и их друзей, на которых теперь жаловались нации.
Еще поразительнее обнаружилась неспособность династиче-
ской оппозиции понимать смысл собственных действий в реши-
мости, которую приняла она через несколько дней по обнародо-
вании своего отчета: вопрос о демонстрации по поводу похорон
генерала Ламарка еще прямее отчета доказал, что династическая
оппозиция незаметно для самой себя доведена будет от слов до
действий, ведущих к торжеству республиканцев. Так и случи-
лось в феврале 1848 года, когда она согласилась участвовать в
парижском банкете, результатом которого могло быть только
или упрочение власти Гизо посредством картечи и осадного по-
ложения, или провозглашение республики, — вещи одинаково
противные намерениям династической оппозиции. Теперь,
в 1832 году, точно такую же несообразность она сделала, согла-
сившись на демонстрацию при похоронах Ламарка. При тогдаш-
нем волнении умов, произведенном вандейским восстанием,
отчетом оппозиции, разрушением надежды на либеральную пере-
мену в правительстве по смерти Казимира Перье, созывать
десятки тысяч народа в одну процессию, разгорячать эту массу
эмблемами и речами могли бы, нажегся, только люди, хотевшие
произвести столкновение между народом и правительством для
низвержения Луи-Филиппа. Республиканцы хотели этого; но
никак не могла хотеть династическая оппозиция. Чего же она
хотела и зачем делала демонстрацию? По своему обыкновению,
она не знала, чего хочет и что должно выйти из ее действий.
145

Генерал Ламарк, храбрый солдат наполеоновской армии, один
из очень немногих генералов, не изменявших отечеству в
1814 году, пользовался большой популярностью благодаря
честности и прямоте характера, уважению, какое приобрел у На-
полеона во время его бедствий, благодаря пылкости своего пат-
риотизма и либеральному направлению. Когда он скончался в на-
чале июня (1832), оппозиционные депутаты, припоминая, с
каким великолепием совершены были консерваторами две недели
тому назад похороны Казимира Перье, вздумали сделать таким
же политическим торжеством для своей партии похороны своего
знаменитого друга. Днем похорон было назначено 5 июня.
Легитимисты, расстроенные недавними неудачами на юге и в
Вандее, и бонапартисты, в то время очень малочисленные, могли
надеяться на счастливый для тех или других оборот дела разве
только как-нибудь в последующем его развитии, при каких-ни-
будь особенных случайностях. Прямо могли выступить на борьбу
с Орлеанской династией одни только республиканцы. С этой
точки зрения они действовали логически, возбуждая династиче-
скую оппозицию к демонстрации, подававшей повод к столкно-
вению, в котором единственный шанс успеха, если мог быть ка-
кой-нибудь шанс успеха, был в пользу республиканцев. Но если
династическая оппозиция делала ошибку, ведя дело к обороту,
не соответствовавшему ее стремлениям, то республиканцы в свою
очередь ошибались, преувеличивая свою надежду на успех. Они
были чрезвычайно малочисленны; правда, они пользовались по-
пулярностью в Париже между работниками; но простолюдины мо-
гли принять участие в их попытке только тогда, если бы предвари-
тельно были расположены к борьбе или долгою агитациею, или
какими-нибудь особенными обстоятельствами. Этого не было.
Притом, сами республиканцы не успели согласиться между
собою. Большинство их видело безнадежность борьбы и не гото-
вилось к ней. Рассчитывали на успех только немногие, не состав-
лявшие большинства ни в одном из четырех главных республи-
канских клубов32. При таком положении дел неблагоразумно
было со стороны республиканцев то, что они не отклонили мани-
фестацию, которая неизбежно вела к столкновению. Они дорого
поплатились за эту ошибку; но гибельное для них дело было
вредно и для правительства: оно показало, как ничтожная горсть
людей может привести всех слуг Луи-Филиппа к отчаянию, как
легко теряют голову эти надменные консерваторы, на которых он
исключительно оперся, как мало в них и преданности, и мужества.
5 июня *, с самого рассвета, улицы около дома Ламарка были
наполнены тысячами людей, захотевших принять участие в про-
цессии. Она имела угрожающий вид; правительство приготови-
* В «Современнике» (1860, № 2, стр. 730) и в Полном собрании сочи-
нений 1906 г., т. VI, стр. 120, опечатка: «января». — Ред.
146

лось к этому: в Париже было собрано 24 000 регулярного войска,
кроме того, в окрестностях Парижа еще 30 000, готовых двинуться
в столицу. Процессия должна была проходить через весь Париж,
чтобы дойти от дома Ламарка до кладбища Лашеза. На этом
длинном пути, при страшном скоплении народа, конечно, проис-
ходили некоторые небольшие драки с полицейскими, которых про-
гоняла толпа; одушевление увеличивалось революционными пес-
нями. Зрители говорили, что начало Июльской революции не
было так грозно, как эта процессия, состоявшая из десятков
тысяч людей. Она дошла до Аустерлицкого моста. Тут была при-
готовлена эстрада; процессия останавилась; Лафайет, маршал
Клозель, Моген сказали речи, отличавшиеся спокойною и груст-
ною торжественностью. Но скоро эти ораторы сменились дру-
гими, менее знаменитыми и более восторженными. Толпа разго-
рячалась; начали носиться слухи, что в других частях Парижа
уже дерутся, что какой-то генерал перешел на сторону инсурген-
тов, что войска также перешли на сторону народа и двинулись на
Тюильри. В распространении этих фальшивых известий винят
переодетых полицейских агентов, возбуждавших народ к столк-
новению, чтобы можно было надолго запугать его страшным по-
давлением мятежа. Справедливо ли вообще такое обвинение,
трудно решить, но оно соответствует обыкновенной системе фран-
цузской полиции, и подтверждается по крайней мере одним до-
стоверным фактом: в толпу въехал какой-то неизвестный просто-
народью и республиканцам человек в черном платье, сидевший
верхом на лошади и державший в руке красное знамя, увенчан-
ное фригийскою шапкою, символом 1793 года. Этот неизвестный
являлся, очевидно, затем, чтоб возбудить массу к насилиям. Но
против своего ожидания, он произвел дурное впечатление на на-
род и в особенности на республиканцев, не хотевших, чтобы их
считали террористами. Неизвестный человек, потерпев неудачу,
подошел к генералу Флаго, одному из приближенных Луи-Фи-
липпа, и они вместе ушли в Тюильри. Народ оставался спокоен.
Но, кроме пространства у Аустерлицкого моста, множество
других улиц было наполнено толпою. В одной из них, без всякой
надобности, явился эскадрон драгун, направлявшийся к Аустер-
лицкому мосту по приказанию префекта полиции Жиске, а не
военного коменданта генерала Пажоля: ревность полиции дей-
ствовала и тут. Эскадрон теснил толпу; из нее раздалось
несколько выстрелов. Тогда драгуны отступили и, объехав околь-
ными улицами, бросились в атаку на пространство у Аустерлиц-
кого моста по Контр-Эскарпной улице, далекой от того места, где
они были встречены выстрелами. Тут народ еще не подавал ни-
какого повода к атаке. Он был раздражен этим насилием и; видя
необходимость защищаться от сабельных ударов, построил бар-
рикаду. Окна соседних зданий были заняты наскоро вооружив-
шимися людьми, которые на атаку против народа стали отвечать
147

ружейными выстрелами. Драгуны смешались и ускакали; восста-
ние началось. Инсургентов было мало, но они быстро рассеялись
по всем направлениям и в несколько часов овладели большей ча-
стью города, успели даже взять без боя несколько крепких пози-
ций, выгнав занимавшие их караулы, которые в смущении отсту-
пали без сопротивления. В 6 часов вечера успехи инсургентов
были уже так велики, что большая часть правительственных лиц
отчаялись, хотя битва еще и не начиналась. Министры и гене-
ралы собрались на совещание. Военный министр, маршал Сульт,
или потерял голову, или, как потом стали подозревать, хотел из-
менить, в надежде занять место Луи-Филиппа. Он говорил, что
посылать войска в узкие улицы и глухие переулки, занятые ин-
сургентами, значило бы подвергать солдат поражению, и выказы-
вал полную нерешительность. Он и многие другие говорили, что
надобно совершенно выступить из Парижа, оставив его во вла-
сти инсургентов, и сосредоточить войска за городом на Марсовом
поле, а потом оттуда штурмовать город, как штурмуют неприя-
тельскую крепость. Правителыственное собрание разошлось, не
приняв никакого решения. Придворные были в унынии. Дворец
опустел; в зданиях министерств чиновники прятали важнейшие
бумаги, и все приготовлялись к бегству.
Образ действий маршала Сульта был особенно двусмыслен.
Он не понимал, что низость характера и жадность к деньгам от-
нимают у него то уважение в народе, на какое имел бы он право
по своим военным заслугам. Он видел, что один из его товари-
щей, Бернадотт, сделался королем шведским, и давно уже думал,
что подобная карьера доступна и ему, имевшему собственно воен-
ной славы больше, чем Бернадотт 33. Во время испанской войны,
командуя сильнейшею из французских армий, защищавших
Иосифа, он вел интриги с англичанами, думая объявить себя ко-
ролем португальским 34, — по крайней мере так думали тогда все.
Теперь, судя по странным его действиям, стали подозревать, что
у него явилась мысль сесть на французский престол. Он давал
совет вывесть войска из Парижа, хотя ему, как отличному гене-
ралу, понятнее всех было, что выступление из города равнялось
бы для Луи-Филиппа потере престола. В наступившую ночь
(с 5 на 6 июня) он имел свидания с предводителями республи-
канцев. Но если он действительно хотел бросить Луи-Филиппа и
воспользоваться восстанием для своего личного возвышения, то
он действовал слишком нерешительно и не выиграл ничего.
Правительство и придворные трепетали; большая часть из
них считали свое дело потерянным; но сами инсургенты имели
еще меньше надежды на успех. Это были почти все только моло-
дые люди, без всякого значения в обществе и даже в собствен-
ной партии. Простолюдины, разочарованные бесплодностью
Июльской революции, не приставали к новому движению, рас-
суждая, что и на этот раз успех не принес бы им пользы. Быть
143

может, они вовлеклись бы в движение, если бы стали во главе
его люди с популярными, знаменитыми именами. Инсургенты
рассчитывали на содействие Лафайета и маршала Клозеля. Ла-
файет выразил согласие присоединиться к ним. Но сам он был
так дряхл, что не «мог ничего сделать без помощи своих прибли-
женных, а они не хотели подвергать опасности его седую голову,
и согласие, данное лично им помогать инсургентам, осталось се-
кретом, не имевшим никаких результатов. Маршал Клозель отве-
чал инсургенту, который вел с ним переговоры: «Я присоеди-
няюсь к вам, если вы имеете на своей стороне хотя один полк». —
«Если бы теперь был у нас хотя один полк, мы не нуждались бы
в вас», — сказал инсургент. При таком бессилии даже настоящие
предводители республиканской партии в палате депутатов и в
журналистике считали безнадежным дело восстания, начатое без
них, и не захотели присоединиться к отчаянной попытке немно-
гих энтузиастов. Они собрались на совещание в конторе National'я
в 8 часов вечера (5 июня). Арман Каррель, самый сильный че-
ловек своей партии, доказывал, что восстание не может иметь
успеха, и поддерживать инсургентов значило бы только увеличи-
вать число жертв. Нужны были бесстрашие Карреля и его ре-
путация, чтобы говорить это в собрании отважных людей, гото-
вых отвечать подозрениями в трусости на благоразумный совет.
Но он одержал верх, и республиканские предводители решили,
наперекор собственной пылкости, не принимать участия в восста-
нии. Только немногие второстепенные люди из них не захотели
покориться решению и отправились в те части города, где были
построены баррикады.
Вечером 5 июня инсургенты владели множеством позиций, но
всеми ими овладели только потому, что не нашли сопротивления
в караулах, застигнутых врасплох. Повсюду они были чрезвы-
чайно малочисленны и должны были удалиться, когда ночью и
на следующее утро явились войска. На рассвете 6 июня в их ру-
ках оставались только два пункта: площадь Бастилии, при входе
в предместье св. Антония, и часть Сен-Мартенской улицы с вы-
ходившими на нее в тех местах переулками. Не было никакого
сомнения, что они через несколько часов будут выбиты и из этих
позиций.
Между тем оппозиционные депутаты собрались у Лафита на
совещание; большинство их думало только о том, чтобы очи-
ститься от подозрения в соучастничестве с инсургентами. Было
предложено сделать манифестацию в этом смысле. Но нашлись
люди более мужественные, которые успели убедить остальных,
что подобный поступок был <бы> неприличен, имея вид тру-
сости. Тогда собрание пришло к мысли послать к Луи-Филиппу
депутацию, которая высказала бы ему, что система, принятая им,
служит источником всех волнений в обществе. Против этого
говорили, что усилия депутации останутся бесплодны, что
149

Луи-Филипп, подобно Карлу X, имеет свою неизменную систему,
от которой не захочет отступиться, что его ошибки происходят не
от незнания, а из сознательного расчета. Все это было справед-
ливо, но оппозиция считала своею обязанностью сделать предосте-
режение, хотя и предвидела его безуспешность. Членами депута-
ции были назначены Араго (астроном), Одилон Барро и-Лафит.
Отправляясь во дворец, депутаты узнали, что восстание уже
почти совершенно подавлено.
Главная борьба происходила в Сан-Мартенской улице. Пло-
щадь Бастилии была скоро отбита у инсургентов, но в Сен-Мар-
тенской улице они держались довольно долго, успев построить
несколько баррикад. Тут было их всего несколько десятков чело-
век, и они знали, что обрекли себя на смерть. Много атак было
ими отбито, и 60 человек несколько часов противились несколь-
ким батальонам регулярных войск и многочисленным отрядам
национальной гвардии. Вот уже половина инсургентов была пе-
ребита, оставалось их всего человек 35. Старик с седой бородою
держал над баррикадою трехцветное знамя. Пуля поразила его,
но, падая, он убеждал своих товарищей не унывать. Подле него
стоял молодой человек, управлявший движениями инсургентов по-
средством барабанных сигналов. Пуля раздробила ему кисть ле-
вой руки. «Ступай в лазарет», — твердили ему. — «Пойду, когда
отобьем солдат»,—отвечал он и продолжал бить сигналы одной
правой рукой. Один из людей, защищавших баррикаду, сказал,
что он проголодался и что надобно послать за пищею. «Стоит
ли?—отвечал Жанн, командовавший баррикадой.—Теперь три
часа, а в четыре нас не будет на свете». Регулярные войска не
могли одолеть эту горсть людей. Надобно было привезти пушки.
Баррикада была разбита ядрами; тогда несколько человек инсур-
гентов, остававшихся живыми, пробились штыками сквозь ряды
войска, несколько человек других ушли в соседний дом и про-
должали там защищаться. Они отстаивали комнату за комнатой,
этаж за этажом, (Наконец через кровлю перелезли в ближайший
дом и спаслись. Всего тут было человек 25; 17 из них были убиты,
5 или 6 человек ушли через кровлю, двое, раненные, были спа-
сены доктором. Вообще сопротивление было так продолжительно
и упорно, что сами победители не могли лотом понять, каким об-
разом так долго защищались от них несколько десятков человек.
Между тем депутация, посланная оппозицией, явилась в Тю-
ильрийский дворец. Луи-Филипп, всегда умевший владеть собою
и одаренный замечательным мужеством, сохранял во все время
опасности спокойствие духа и теперь принял депутацию с обык-
новенною своею любезностью. Депутаты исполнили свое пору-
чение твердо. Они сказали королю, что после победы, им одер-
жанной, удобно ему исправить прежние ошибки для успокоения
всеобщего неудовольствия, что минута победы должна быть эпо-
хою перемены в его системе, что он теряет свою популярность,
150

что два восстания, произошедшие почти одновременно на западе
и в Париже, показывают гибельность политики, получившей го-
сподство после отставки Лафита. Луи-Филипп, никогда не за-
труднявшийся ответом, возразил на это, что если Париж обаг-
рился кровью, в этом виноват дух партий; что если, сделавшись
королем французским, он лишился популярности, какую имел,
будучи герцогом Орлеанским, то это неудивительно после кле-
веты, какой он постоянно подвергается от враждебных партий.
Строгость, выказываемая правительством, продолжал он, необ-
ходима для подавления постоянных нападений на него, и в отчете
оппозиционных депутатов все обвинения — несправедливый вы-
мысел. После этого официального обмена речей начался разговор
в том же духе. Луи-Филипп с гордостью говорил, что ошибаются
люди, приписывающие собственно Казимиру Перье ту систему,
которой следовало министерство Перье; он несколько раз возвра-
щался к этому предмету, уверяя, что система принадлежит ему
самому, Луи-Филиппу, и что Перье был только орудием его воли.
В этом он был совершенно прав.
В разговоре с депутациею Луи-Филипп обещался не прини-
мать никаких чрезвычайных мер для преследования участников
и предать их законному суду. Это слово не было сдержано: Па-
риж был объявлен находящимся в осадном положении, хотя
миновалась всякая опасность. Через это суд над обвиняемыми в
восстании передавался военным комиссиям. Из всех королевских
советников самым горячим образом требовал осадного положения
Тьер. Полиция произвела множество арестов и обысков. Было
между прочим приказано арестовать Армана Карреля. Но совер-
шенно неизвинительно было то, что правительство приказало ме-
дикам и хирургам доносить о раненых, которые поступили к ним
в госпитали или будут лечиться на дому. Не нашлось ни одного
человека из докторов, который был бы столь низок, чтобы испол-
нить это требование.
Париж роптал. Военно-судные комиссии начали процессы про-
тив заговорщиков. Но по первому же приговору, произнесенному
одной из этих комиссий, была подана апелляция в кассационный
суд, и он, выслушав Одилона Барро, бывшего защитником обви-
ненного, уничтожил приговор, признав, что предание обвиняе-
мого военному суду составляло превышение власти и нарушало
конституцию. Это был тяжелый удар для правительства, при-
знанного виновным в такой же незаконности распоряжений, ка-
кою произведены были июльские события. Осадное положение
было снято и процессы переданы законному уголовному суди-
лищу. Из 22 человек обвиняемых только 5 были осуждены,
остальные—оправданы. Из осужденных самому тяжелому
наказанию подвергся Жанн, командовавший баррикадою Сен-
Мартенской улицы: он был приговорен к ссылке. Остальные под-
верглись заключению в тюрьму на небольшое число лет. Эта
151

многочисленность оправданий и мягкость наказаний также свиде-
тельствовала о глубоком недовольстве общественного мнения гос-
подствующею системою. Таким образом, из трех партий, прини-
мавших участие в деле 5 и 6 июня, каждая, в свою очередь,
подвергла себя поражению по собственной нерасчетливости. Дина-
стическая оппозиция, вовсе не хотевшая восстания, компромети-
ровала себя согласием на демонстрацию, которая неизбежно вела
к вооруженному столкновению. Республиканцы расчетливо шли
к той цели, какую действительно имели, но выбрали для взрыва
неудобное время и преждевременностью борьбы навлекли на себя
неудачу, от которой долго не могли оправиться. Наконец консер-
вативная партия и Луи-Филипп, восторжествовав над противни-
ками, наделали таких неловкостей, что только усилили прежнее
неудовольствие и после победы увидели себя в положении, худшем
прежнего.
Этот ход дела приводит нас к заключению, какое вообще вы-
водится почти из всех катастроф. Напрасно было бы думать
какой-нибудь партии, что вред, наносимый противникам, непре-
менно должен обратиться ей в пользу. Нет, действительно суще-
ствуют выше всех вопросов о победе той или другой партии ин-
тересы целого общества, и те действия, которые вредят им,
приносят в результате вред не одним противникам, но всем без
исключения, в том числе даже людям, основывающим свой успех
на них. Есть меры, к которым никогда не должен прибегать ра-
счетливый человек, как бы гибельны ни были они для людей, ему
ненавистных. Мы говорим это не с точки зрения нравственности
или гуманности, а даже просто с точки зрения выгодности, 'эго-
истического расчета. Династическая оппозиция хотела повредить
правительству и действительно подвергла его беде. Но что она
выиграла сама? Она только компрометировала себя. То же самое
надобно сказать и о республиканцах, и о консерваторах, руко-
водимых Луи-Филиппом. Эти три партии были смертельно враж-
дебны друг с другом, но для каждой из них одинаково было бы
лучше, если б не произошло событий 5 и 6 июня. Каковы бы ни
были цели известной партии, но каждая должна была бы пом-
нить, что нанесение вреда обществу не может быть полезно даже
и для частных ее целей. Конечно, хорошо говорить это людям,
спокойно смотрящим издали на историческую борьбу, и почти
нет человеку возможности удержаться от опрометчивых действий,
когда он охвачен вихрем исторической жизни, влекущей к столк-
новениям, столь же неизбежным, как и напрасным. Но если уже
нельзя удержаться от вредной растраты собственных сил и об-
щественных средств в бесплодных катастрофах, то надобно по
крайней мере помнить, что есть другой, гораздо спокойнейший
путь к разрешению общественных вопросов, путь ученого иссле-
дования; и надобно было бы не бесславить тех немногих людей,
которые работают на этом пути за всех нас, увлекающихся при-
152

страстием к внешним событиям и к эффектному драматизму соб-
ственно так называемой политической истории.
Мы обыкновенно не помним и этого. Мыслители, отыскиваю-
щие средства к отстранению тех недостатков, из которых про-
истекают гибельные для всего общества катастрофы, подвергаются
насмешкам и клеветам общества, которому хотят помочь. До-
вольно нелепым образом за основание для порицаний и гонений
берется то, что они — нововводители. Но ведь в том именно и со-
стоит общественная потребность, что старые отношения не со-
ответствуют новым условиям жизни, стало быть должны заме-
ниться новыми.
Мы видели, из чего проистекали волнения, смущавшие Фран-
цию при июльской монархии, — источником всех их и самого
июльского переворота был тот же самый факт, который служил
причиною всех важных событий французской истории с конца
прошлого века. Либералы, совершившие июльский переворот, не
могли бы ничего сделать, если б не помогли им парижские про-
столюдины. Те же простолюдины давали силу людям, низвергнув-
шим старинное французское устройство в конце прошлого века.
Они же давали силу Наполеону, пока считали его своим защит-
ником от возвращения старого порядка дел. Когда они убеди-
лись, что Наполеон действует в свою, а не в их пользу, они по-
кинули его, и только это охлаждение массы к Наполеону дало
возможность низвергнуть его в 1814 году. Когда она увидела, что
при Бурбонах не стало для нее лучше, чем было при Наполеоне,
она низвергла их в надежде приобресть нечто лучшее без них.
Источником всей силы, какую имело то или другое французское
правительство, бывала надежда массы, что оно благоприятно для
нее; недовольство ее своим положением было всегда причиною
катастроф. Из чего же происходило это недовольство?
Не из политических убеждений: масса одинаково была пре-
данна сначала республике, потом абсолютной монархии Напо-
леона. К политическим формам в сущности была она равнодушна.
Ее требования относились к предметам, не имевшим ничего об-
щего с тою или другою политическою формою, — самым ясным
свидетельством тому служило Лионское восстание 1831 года *, о
котором рассказывали мы в прошлый раз. И если политические
формы падали одна за другой по неудовлетворенности этих тре-
бований при каждой из них, то, повидимому, люди всех полити-
ческих партий должны были бы радоваться попыткам мыслите-
лей к приисканию средств для удовлетворения потребностей
массы: какова бы ни была форма политического устройства, пред-
почитаемая известною партиею, все равно эта форма могла полу-
чить прочность только от разрешения вопросов, составлявших
* В «Современнике» (1860, № 2, стр. 737) и в Полном собрании со-
чинений 1906 г., т. VI, стр. 126, опечатка: «1832». — Ред.
153

предмет исследования для тех мыслителей, которые заботились
приискать средства к удовлетворению потребностей массы. Но
все политические партии — абсолютисты, конституционисты, рес-
публиканцы — одинаково восставали против этих попыток, ко-
торыми пролагался единственный путь к успокоению общества.
Республиканцы сделали такую ошибку в 1848 году; теперь, при
июльской монархии, делали ее консерваторы и умеренные либе-
ралы.
Первою из попыток найти способы к удовлетворению потреб-
ностей массы был во Франции в нашем веке сен-симонизм 35. Его
основатели были подвергнуты судебному преследованию вскоре
после событий, произошедших из манифестации при похоронах
Ламарка.
III
VIII. Процесс Менильмонтанского семейства.
Приверженцы новых политических и общественных идей по-
стоянно жалуются на то, что их предшественники и предводители
подвергались и подвергаются преследованиям, как враги обще-
ственного спокойствия, люди вредные для общества, [между тем
как всегда бывают лично людьми самыми честными, доброжела-
тельными, почти всегда величайшими ревнителями порядка и спо-
койствия, а их идеи впоследствии времени всеми признаются за
справедливые и благодетельные. Очень может быть, что все это
справедливо, но странен вывод, будто бы ненатурален тот по-
стоянно повторяющийся факт, что люди, которых современники
признают безукоризненными по жизни, а потомки называют бла-
годетелями человечества за высказанные ими мысли, подвер-
гаются разным неприятностям и гонениям за эти самые мысли.
Правда, новые идеи, возникая из потребностей того времени,
когда рождаются, соответствуют этим потребностям и оттого
бывают полезны для людей; но именно это качество и должно
служить непременно причиною продолжительного гонения на них
и на людей, им преданных. Новая потребность, которой соответ-
ствует новая идея, еще не перестроила общество сообразно своему
характеру, а только стремится перестроить его. Между тем об-
щество уже имеет известное устройство; это устройство, конечно,
для кого-нибудь и выгодно; те люди, кому оно выгодно, конечно,
имеют господствующее положение в обществе; они обязаны этим
господством характеру существующего порядка, господство для
них выгодно; изменение прежнего устройства непременно повре-
дит тому, что они считают за свою выгоду: как же не будут
они преследовать своею неприязнью новые идеи, противоречащие
их выгодам, как не будут они преследовать людей, высказываю-
щих такие вредные для них мысли? Для массы эти новые идеи
154

сами по себе, конечно, выгодны; но масса привыкла жить рути-
ною, привыкла быть апатична, привыкла доверять господствую-
щим над нею людям; что ж удивительного, если масса выдает без-
защитными своих защитников в руки их врагов, которых считает
своими покровителями и в милости которых нуждается каждый из
маленьких людей, составляющих массу. Каждый должен вперед
знать, каковы будут для него натуральнейшие и вероятнейшие
результаты дела, за которое он берется, и не должен удивляться
или жаловаться, когда подвергается им; он сам шел на них, по
доброй воле, по собственному влечению. Сократ должен был
знать, что его не выберут правителем Афин или хотя начальни-
ком афинских училищ за его философию; действительно, он был
так рассудителен, что предугадывал, к какому концу идет, не
хныкал, никого не винил, никого не бранил, когда подвергался на-
туральной судьбе всех подобных ему людей: напротив, он говорил,
что люди, приговорившие его к смерти, поступили совершенно
так, как следовало им поступить по их понятиям и выгодам.]
Преследование — натуральная участь новизны не в одних об-
щественных идеях, а решительно во всем: и в отвлеченной науке,
и в искусстве. Вспомним: огромное большинство врачей очень
долго называло нелепостью открытие Гарве, что кровь не стоит,
а течет в наших жилах; вспомним: огромное большинство мате-
матиков и натуралистов очень долго называло нелепостью закон
тяготения, открытый Ньютоном. Смотря по тому, к какой сфере
относится новизна, различна бывает и форма возбуждаемого ее
преследования. Если дело относится к отвлеченной науке, чело-
век, вводящий новую идею, заслуживает репутацию невежды и
сумасброда; если дело относится к невинным, безвредным и бес-
полезным искусствам, человек за новизну идей провозглашается
лишенным изящного вкуса, бесталанным фантазером, — таким
долго считали Грёза, вздумавшего ввести простоту и человеческое
чувство во французскую аффектированную и холодно-сладо-
страстную живопись. Если дело относится к обществу, к поли-
тике, то, конечно, и отрицательное воздаяние должно иметь адми-
нистративный и юридический характер. Этому так и следует быть,
по крайней мере при нынешнем состоянии общества. Быть может,
когда состояние массы изменится, когда она будет [не только
иметь формальную власть над делами страны, ею населяемой,
но и] руководиться собственными, а не чужими внушениями в
своих мнениях об общественных делах, — очень может быть, что
тогда будет иначе [или, лучше сказать, несомненно, что тогда
будет иначе] ; но это время еще очень далеко, а до той поры новые
общественные идеи должны по всем возможным основаниям и
расчетам подвергаться преследованию, как бы полезны в сущно-
сти ни были.
По нашему рассказу о фактах, составлявших так называемую
историю в первые годы июльской монархии, можно уже доста-
155

точно судить о том, каковы были существенные потребности
французской нации, хорошо ли удовлетворялись они и много ли
заботились о их удовлетворении существовавшие тогда власти.
Мы видели, что народ, пробужденный из своей обычной летаргии
июльскими днями, ежедневно грозил восстанием, что уже и было
довольно много попыток восстания в Париже и Лионе, единствен-
ных двух пунктах, где масса народа так велика, что может, хотя
по временам, одушевляться сознанием овоих сил. Мы видели, что
половина всех правительственных забот тратилась на подавление
восстаний, а другая употреблялась на устройство личных отно-
шений Луи-Филлипа[, его родственников и послушных минист-
ров] ; у правительства не оставалось [ни] времени [, ни охоты]
позаботиться об устранении тех причин, которыми вызывались
смуты, подвергавшие опасности его существование; а между тем
смуты [, как и всегда бывает,] возникали из тяжелых обстоя-
тельств [, давивших массу]. Для облегчения судьбы народа не
было ничего делано правительством; она почти не занимала и
либеральную часть палаты, увлеченную в споры против прави-
тельства по вопросам, быть может очень интересным для образо-
ванных и зажиточных сословий, но не имевшим никакого прямого
отношения к материальным нуждам массы народа. При такой
беззаботности правительства и самих депутатов о народе надобно
было заняться заботой о его судьбе людям, не имевшим никакого
официального характера, никакой власти, так называемым теоре-
тикам. Первая теория об улучшении народного быта, обратившая
на себя большое внимание во французском обществе, стала из-
вестна под именем сен-симонизма, хотя сам Сен-Симон положил
только общие, очень неопределенные основания ей, а школа лю-
дей, гордившаяся названием его учеников, переработала и раз-
вила мысли учителя так, что придала им значение, какого они
вовсе не имели у самого Сен-Симона.
Первые проявления новых общественных стремлений всегда
имеют характер энтузиазма, мечтательности, так что более по-
ходят на поэзию, чем на серьезную науку. Таков был и характер
сен-симонизма. Чтобы понять, каким образом могли дойти до
фантастических грез в своих реформаторских идеях люди, ока-
завшиеся впоследствии очень практичными дельцами Зб, мы дол-
жны несколько ближе всмотреться в тогдашнее положение фран-
цузского общества.
Теперь француз только по преданию знает о порядке дел,
господствовавшем до времен большой революции. Хорош или
дурен новый порядок вещей, но нация уже свыклась с ним и
безвозвратно отделилась мыслью от дореволюционной старины.
Тридцать или сорок лет тому назад было не то: в нации остава-
лись еще живые воспоминания о феодальной старине, о средневе-
ковом быте, уничтоженном революциею. Революция не исполнила
всех надежд, ею возбуждавшихся; не уничтожила бедности на-
156

рода, дав ему политические права. У многих родилась мысль, что
новый порядок, оставляющий каждого на произвол судьбы, хуже
прежнего, при котором простолюдин, находясь в гражданской за-
висимости от аристократа, пользовался его покровительством, —
по крайней мере так говорилось в старину, и бедствия настоящего
располагали придавать серьезное значение старинному преданию
о покровительстве от высшего низшему [, которое всегда было со-
вершенно фальшивою фразою]. Конечно, это расположение идеа-
лизировать старинные отношения всего скорее могло обольстить
собою человека, происходившего из аристократии. Учение Сен-
Симона, основанное на мысли, что опека высших над низшими
может быть полезна для низших, показывает нам в реформаторе
герцога, потомка феодалов, наследника средневековых воззрений.
Человек необыкновенного ума и редкого благородства, пол-
ный пламенного сострадания к бедствиям массы, Сен-Симон ви-
дел перед собою ту самую картину, какую и теперь видит каж-
дый; но чужие несчастия и общественные несообразности, не
возмущающие душевного спокойствия людей с обыкновенным
сердцем, мучили его.
Повсюду вокруг себя он видел ожесточенную борьбу: борьбу
производителей между собою за сбыт товара, борьбу работников
между собою за получение работы, борьбу фабриканта с работ-
ником за размер платы, борьбу бедняка против машины, отни-
мающей у него прежнюю работу и прежний кусок хлеба; эта
война называется конкуренциею, и нас уверяют, что она приносит
больше пользы, чем вреда; очень может быть; но страдания, ею
приносимые, неизмеримо велики, потому что она губит всех сла-
бейших в каждом звании, в каждом промысле. У кого больше
капитала, тот богатеет, а все другие разоряются: из самой сво-
боды возникает монополия миллионеров, порабощающих себе
все; земли обременены долгами; ремесленники, сами бывшие хо-
зяевами, заменяются наемными рабочими; дух спекуляции влечет
общество к отчаянному риску, кончающемуся коммерческими кри-
зисами; выгода каждого противоположна выгоде других людей
и каждый род занятий враждебен другому. Рынки завалены то-
варами, не находящими сбыта, фабрики запираются и рабочие
остаются без хлеба. Все открытия науки обращаются в средства
порабощения, и оно усиливается самим прогрессом: пролетарий
делается просто рукояткою машины и беспрестанно бывает при-
нужден жить милостынею; в шестьдесят лет он остается без
всяких средств к жизни; его дочь продает себя от голода, его сын
с семи лет дышит зараженным воздухом фабрик. Таково было
материальное положение общества, представлявшееся Сен-Си-
мону.
Тот же самый хаос видел он и в нравственной жизни обще-
ства: оно не имело никаких твердых убеждений, оно только при-
выкло слышать, что все — вздор, кроме личной денежной выгоды.
157

Самый брак стал просто коммерческою сделкою, денежным рас-
четом: жених продает себя, невесту продают. При таком начале
невозможно хорошее продолжение супружеской жизни: муж
всегда неверен жене, жена почти всегда изменяет мужу, супру-
жеское счастье — редкость, которой никто даже не верит; едва
умирает человек, над его трупом начинаются ссоры и процессы
из-за наследства: общественная жизнь наполнена жесточайшею
враждою между родными; эта гнусность простирается до того,
что беспрестанно возникают тяжбы у дочери с отцом за имуще-
ство матери, у сына с матерью за имущество отца. Вот какова
семейная жизнь зажиточных сословий. Для простолюдина с каж-
дым днем уменьшается возможность иметь семейство: молодой
человек не имеет средств содержать жену, девушка находит лю-
бовника, но не находит мужа; супружество заменяется наложниче-
ством. А если бедняк по безрассудству женится, он принужден
не воспитывать детей, а делать их орудиями, помогающими про-
кормлению семьи: маленькие мальчики и девочки уже работают
на фабриках, погибая телом от чрезмерной работы, погибая ду-
шою от преждевременного разврата; им нужно было бы подышать
свежим воздухом, поиграть, а они заперты в душной мастерской,
в которой перемешаны оба пола и происходят грязные сцены.
Каждый день в пять часов утра теснится у дверей фабрики толпа
этих несчастных детей, бледных, слабых с потусклым взором,
с спиною уже сгорбленною, как у стариков. Шарль Дюпен уже
докладывал палате перов, что из тысячи молодых людей, призы-
ваемых в мануфактурных департаментах на очередь по конскрип-
ции *, 898 человек оказываются неспособными к военной службе
по болезненности или изуродованности.
Мы уже видели, чем были поглощены силы правительства:
не заботами об общественном благе, а личными интригами, от-
чаянными усилиями поддержать свое существование, бесплод-
ными для народа турнирами ораторского красноречия; мы ви-
дели, что депутаты были представителями одного зажиточного
сословия, находившего выгоду себе при общественном устройстве,
столь тяжелом для массы: они не имели и мысли преобразовать
его; притом же в числе депутатов было столько чиновников, бе-
зусловно зависящих от правительства, что министры всегда и во
всем имели за себя большинство, и не могло пройти через палату
ничто не поддерживаемое министрами.
Все это возмущало Сен-Симона. Он стал думать о необходи-
мости совершенно перестроить общественный быт. Он был по-
томок одного из знатнейших родов Франции, герцог, богач; он
пожертвовал всем для исследований о средствах улучшить поло-
жение страдавших простолюдинов. Прежде всего, он считал нуж-
ным изучить природу человека во всех ее проявлениях, от самых
* Набор рекрутов. — Ред.
158

изысканных до самых грубых, от самой высокой добродетели до
низких пороков. Сам будучи человеком чистейшей нравственно-
сти, он вошел в развратнейшие круги, чтобы изучить, какими
причинами и влечениями обольщаются порочные люди; серьез-
ный ученый, он сделал свой дом центром легкомысленных забав
аристократического общества, чтобы видеть, почему становится
человек пустым и легкомысленным. Блестящие балы сменялись
у него собраниями ученых, потому что он хотел также наблюдать,
каким образом проявляется в человеке стремление к знанию. Изу-
чив самым близким наблюдением высшие потребности человека
и уклонения, возникающие от изысканной цивилизации, он захо-
тел узнать, что такое бедность; тут наблюдение казалось ему
недостаточным, нужен был собственный опыт и притом серьез-
ный, а не шуточный: он преднамеренно, обдуманно, расчетливо
разорился и конец своей жизни провел в величайшей бедности,
добывая пропитание ремеслом переписчика. Такая жизнь свиде-
тельствует об экзальтации филантропической любознательности,
о фанатической преданности делу, похожей на мономанию. Эта
черта отразилась и на теории, которую извлек он из своих изу-
мительных опытов.
Сен-Симон видел в истории человечества прогрессивное дви-
жение и замечал, что по временам оно чрезвычайно усиливается,
а потом человек ищет отдыха в состоянии временной почти со-
вершенной неподвижности, чтобы, собрав силы в этом отдыхе,
снова броситься в стремительное движение. Поэтому он разделял
историю на два разряда периодов, сменяющихся один другим:
периоды, в которых владычествует какая-нибудь система понятий
и учреждений, вышедшая из предыдущей эпохи движения; эта
система представляет нечто связное, стройное, хорошее или дур-
ное, но гармонирующее во всех своих частях; отдыхающее чело-
вечество подчиняется этой системе; такие эпохи Сен-Симон на-
зывал органическими. Собрав силы, человечество принимается
переделывать прежнюю систему своих понятий и учреждений,
является отрицание, разрушение, борьба защитников старины с
нововводителями во всех отраслях жизни; такие эпохи переделки
он называл критическими. Он видел органическую эпоху в язы-
честве до Сократа, потом критическую эпоху разрушения языче-
ства, смены его христианскими понятиями и учреждениями;
когда христианство окончательно восторжествовало в Европе,
западное человечество снова успокоилось в органической эпохе,
продолжавшейся до Лютера; с Лютера снова началась и до сих
пор продолжается критическая эпоха. Задача Сен-Симона со-
стояла в том, чтобы найти систему понятий и учреждений, на
которых снова могло бы успокоиться общество.
Он замечал, что общество делится на трудящихся и праздных;
ему казалось, что сообразна с стремлениями общества будет толь-
ко такая система, в которой будут господствовать трудящиеся.
159

Для этого необходимо им организоваться. Первым основанием
организации трудящихся Сен-Симон находил их распределе-
ние на три разряда по трем главным способностям, которым
соответствует их труд. Человек чувствует, мыслит и действует;
Сен-Симон разделял трудящихся на артистов, труд которых дей-
ствует на чувство, на ученых, развивающих человеческую мысль и
на промышленных людей (les industriels), исполняющих потребно-
сти, удовлетворяемые материалыною деятельностью. Теперь на-
добно было найти закон, по которому определялись бы взаимные
отношения этих классов.
В мыслях, внушивших Сен-Симону решение этого вопроса,
видны сильные следы католических идей, в которых он был вос-
питан: его теория приходила к полному отрицанию католичества,
так же как и всех форм протестантства, но выросла она на почве
католичества. Ему казалось, что до Лютера католичество в са-
мом деле служило очень сильной нравственной связью между
всеми народами и сословиями Западной Европы, как уверяют
католические писатели; ему казалось, что католичество до Лютера
в самом деле было элементом прогресса в исторической жизни,
имело на нее благотворное влияние. Он думал, будто бы падение
этой предполагаемой нравственной связи, никогда не бывшей дей-
ствительно сильною в том смысле, какой придавал ей Сен-Си-
мон, — будто бы это падение оставило в сердце человека и в
общественных учреждениях пустоту, которую надобно наполнить
новым подобным учреждением. Разумеется, это мнение было фан-
тасмагориею: человечество ровно ничего не потеряло от замены
папской власти в некоторых западных странах властью духовен-
ства, не признававшего папу, хотя (надобно признаться) мало и
выиграло от той формы, какую приняла реформация в Германии
и Англии, потому что лютеранство и англиканство сохранили
в себе прежний католический дух. Власть над умами необразо-
ванных сословий и немыслящего большинства образованных со-
словий, принадлежавшая католичеству до Лютера, осталась и
после Лютера у католичества в южной Европе, подобного като-
личеству протестантства в северной Европе; а малочисленные
мыслящие люди, не признающие этих опек, не признавали и ка-
толической опеки в средних веках. Может быть, число таких
людей постепенно увеличивается; но это возрастание самостоя-
тельной части общества — просто следствие постепенного разви-
тия и распространения наук, и эти люди уже не могут быть
возвращены под умственную опеку, как не возвращались под нее
и в средние века.
Сен-Симону казалось иначе. Он думал, будто бы католиче-
ству принадлежала власть над развитыми умами и будто бы
можно восстановить над ними владычество авторитета; он думал,
что этим восстановлением внесется в общество гармония понятий,
что из гармонии понятий возникнет гармония стремлений и дей-
160

ствий, которая приведет людей к благоденствию. Каким же спо-
собом создать эту власть над умами?
Сначала Сен-Симону казалось, что она должна возникнуть
из сословия ученых, и он придумал очень фантастический способ
помочь ее восстановлению. В «Письмах жителя Женевы к его
современникам» он предлагал открыть подписку на гробе Нью-
тона; участвовать в этой подписке призывались бы все: богатые
и бедные, мужчины и женщины; каждый дал бы, сколько может
и хочет, и, давая свое пожертвование, назначал бы нескольких
людей из числа ученых и художников, авторитету которых он
наиболее верит; по проекту Сен-Симона, он должен был назна-
чить трех математиков, трех физиков, трех химиков, трех физио-
логов, трех литераторов, трех живописцев и трех музыкантов.
Собранные подпискою деньги распределились бы между учеными
и артистами, получившими известное число голосов, а те два-
дцать один человек из ученых и артистов, которые получили
наибольшее число голосов, составили бы «Ньютонов Совет»,
который взял бы в свои руки умственное и нравственное управле-
ние народами, направлял бы их к одной общей цели и водворял
бы повсюду гармонию понятий.
Само собою разумеется, что эта наивная фантазия никого не
очаровала. Видя неуспех, Сен-Симон стал доискиваться его при-
чин, и ему показалось, что они заключаются не в самой сущности
его мысли, совершенно непригодной к исполнению, а только в
подробностях придуманного им способа. Ему показалось, что на-
прасно он обратился к ученым, потому что ученые — сословие
безжизненное, сухое, не имеющее инициативы, неспособное раз-
вивать новые мысли, а только принимающее идеи, выработанные
другими сословиями. Живой элемент в обществе составляет про-
мышленность; она быстро развивается и ведет общество, куда
хочет. Сен-Симон подумал, что исполнителями его мыслей будут
промышленные люди. Он придумал проект общественного устрой-
ства, по которому правитель был бы не главою бюрократического
принципа, не представителем государства в дипломатических и
военных делах, а главою промышленных людей; министрами его
были бы просвещенные промышленники; заботою их было бы
обращать государственные доходы на развитие промышленности;
система налогов была бы устроена так, чтобы давать трудящимся
людям совершенный перевес над праздными в государственной
жизни [: земледельцу над землевладельцем, ремесленнику над
солдатом]. Но через несколько времени Сен-Симон увидел несо-
стоятельность и этого плана: промышленные люди, подобно уче-
ным, оказались неспособными осуществить мысли реформатора,
и ему оставалось только обратиться к артистам.
С каждою переделкою Сен-Симон пополнял свою теорию, и в
этой последней переделке она получила, наконец, тот вид, в ко-
тором послужила основанием так называемого сенсимонизма,
161

развитого, как мы заметили, не самим родоначальником школы,
а уж его учениками.
Коренною идеею Сен-Симона в последнем виде его теории
служит любовь. При нынешнем положении общества обязанность
любить ближнего как брата должна состоять в заботе о наиско-
рейшем возможном улучшении материальной и нравственной
жизни многочисленнейшего и беднейшего класса. В этом и со-
стояла цель папской власти, пока папы оставались верны своему
назначению: тогда они и господствовали над миром. Но в самом
основном принципе папства был уже важный недостаток, портив-
ший все дело. Католичество учило, что власть папы ограничи-
вается только религиозною, умственною, нравственною жизнью
человека, а мирские, материальные дела подлежат ведомству свет-
ской власти. Из этого возник дуализм папы и императора, ха-
рактеризующий средние века. Лишенное заботы о материальных
интересах людей, католичество тратило свои силы в бесплодных
отвлеченных исследованиях, не приносивших никакой материаль-
ной пользы людям. В своем бессилии над материальной жизнью,
папство дошло до того, что обратило в принцип, в нравственную
обязанность свое пренебрежение к этой стороне жизни, отнятой
из-под его ведомства светскою властью, стало говорить, что че-
ловек должен презирать свое тело. Единственным утешением для
многочисленнейшего класса, страдающего от материальных нужд,
папство выставило фразу: «Терпение есть добродетель, физиче-
ское страдание ведет к духовному наслаждению»; оно обольщало
людей фантасмагориею, потому что не в силах было оказать им
действительной помощи. Этого утешения, по мнению Сен-Симона,
могло быть достаточно для тех времен, когда светская власть
обнаруживалась только войною и завоеваниями. Но пришло дру-
гое время, когда она стала развиваться путем промышленности:
тогда католичество было потрясено до самых оснований, потому
что для промышленности нужна была новая наука, а католиче-
ство не давало ее, и господство над умами перешло в руки мирян.
Кеплер, Гуттенберг, Медичи37, родоначальники и покровители
новой науки, новых искусств, были миряне; математика, физика,
физиология, астрономия развивались трудами мирян, и светское
общество получило господство над человеческими понятиями;
тогда католичество должно было пасть, явился Лютер, и преж-
няя власть папы над умами исчезла. Папа утратил свое значение,
когда светское общество повело людей по пути улучшения участи
многочисленнейшего класса. Но и Лютер в свою очередь не вос-
становил истинного значения духовной власти, потому что под-
чинил ее светской власти. Притом же он изгнал из протестантства
артистический элемент, соответствующий одной из трех главных
способностей человека — чувству. Протестантство разрушило пап-
скую власть, но само оказалось неудовлетворительным, и обще-
ство нуждается теперь в духовной власти, которая обнимала бы
162

все потребности человека и вела бы людей к цели христианства,
к улучшению судьбы многочисленнейшего класса, действуя на
чувство через артистов, на ум через ученых, на материальные
дела через промышленных людей; эта власть должна создать
систему, по которой устремляла бы она всех людей к одной об-
щей цели посредством силы своего тонкого чувства, глубокой
науки и неутомимой деятельности. Сен-Симон думал, что нашел
теорию этой власти и призван создать ее.
Нам нет нужды объяснять перед читателями, что вся его
теория возникает из ошибочных представлений о роли, будто
бы принадлежавшей католичеству, и о возможности держать ум
развитых людей под опекою авторитета[, которая всегда будет
для них или смешна, если не сопровождается насилием, или не-
навистна, если будет налагаться на них силою]. Сен-Симон на-
зывал свою теорию новым религиозным учением и действительно
отвергал католические догматы; но догматическая разница не
мешала его системе принадлежать к тому же самому разряду
нравственных явлений, к какому относилось католичество. Про-
никнутый его духом, Сен-Симон не замечал, что притязания
католичества на власть над умами всегда были неудачны, даже
в средние века: люди назывались католиками, исполняли като-
лические обряды, потому что их заставляли делать это или по
машинальной привычке; но в сущности каждый руководился или
житейскими, или учеными понятиями совершенно иного рода:
люди и в средние века хлопотали о богатстве, о почестях или би-
лись из-за куска хлеба; они ненавидели друг друга в случае
столкновения выгод, они беспрестанно сражались между собою,
хотя и носили одинаковое имя католиков; каждый из них всегда
был рад ослушаться папского приказания, противоречащего его
выгодам, если только имел хотя какую-нибудь возможность ос-
лушаться. Сами прелаты помогали папе только потому, что на-
ходили в том свою выгоду; все умные люди между ними смеялись
в душе, а часто и открыто смеялись над католичеством, сановни-
ками которого были только по житейскому расчету. Сен-Симон
хотел восстановлять то, чего никогда не было, с наивным энту-
зиазмом поверив пустому самохвальству папизма. А если б и
существовала когда-нибудь з средние века та власть над умами,
в существование которой он верил, то в наши времена существо-
вать ей невозможно; впрочем, напрасно мы сказали «в наши
времена»: существовать ей невозможно ни в какие, ни даже в са-
мые невежественные времена. Авторитет существует в рутине,
т. е. в делах, в которых не участвует рассудок; рассудок знает
факты, убеждается доказательствами, но ничего не принимает
по авторитету. В человеческих действиях часто может не бывать
смысла, но если они совершаются с участием смысла, они бывают
результатом собственного, самостоятельного соображения обстоя-
тельств и доказательств, а не внушением авторитетов. Думать
163

иначе, верить в возможность авторитета, которому свободно под-
чинялся бы развитый разум, мог только энтузиаст, экзальтиро-
ванный фальшивыми рассказами о прежней благотворительности
папизма. Кому угодно, тот может хохотать над такой наивностью;
но серьезный человек не станет обращать большого внимания на
ошибочные гипотезы, посредством которых Сен-Симон развивал
свою основную идею, не станет много заниматься разоблачением
фантастичности тех средств, какими он думал осуществить ее: все
эти слабые стороны очевидны каждому, не доведенному экзаль-
тациею до мономании. Нет, серьезный человек скорее посоветует
обратить внимание на основную идею, которая лежит под всеми
этими заблуждениями, выкупает все ошибки и странности теории
Сен-Симона. Эта идея проста и чиста: «для успокоения общества
необходимо наискорейшее возможное улучшение материальной и
нравственной жизни многочисленнейшего и беднейшего класса.
Обязанность каждого хорошего гражданина, каждого честного
человека состоит в том, чтобы посвятить все свои силы этому
делу». [Кто помог людям понять важность этой истины, кто
употребил всю свою жизнь на ее отыскивание, разъяснение, про-
возглашение, тот принадлежит к просветителям и благодетелям
людей, в какие бы ошибки ни впадал по человеческой слабости.
Ведь и Сократ не мог освободиться от всех заблуждений воспи-
тавшей его среды. Ведь он признавал натуральность и законность
рабства, признавал греческую любовь. Основная мысль дает
цену всякой теории или отнимает у нее достоинство, а в развитии
самой дурной теории всегда бывает множество прекрасных под-
робностей, в подробностях самой благотворнейшей теории много
вредных недостатков].
Сен-Симон умер за пять лет до июльских событий, не дожив
до такого времени, когда сильное возбуждение общественных
мыслей могло бы расположить общество к оценке попыток ко-
ренной общественной реформы, и когда простолюдины, начав
предъявлять свои требования, заставили бы образованное обще-
ство обратить внимание на способы улучшить их судьбу. Само-
отверженный труженик умер почти не замеченный обществом,
имея только немногих учеников; но он умер исполненный веры
в успех своего учения. «Жатва созрела, вы соберете ее», — было
его последнее слово окружавшим его постель пламенным после-
дователям 38. Энтузиасты прогресса ошибаются в одном: в том,
что цель их будет достигнута их путем; но они правы, не сомне-
ваясь в том, что она будет достигнута. Так не исполнилась и
надежда Сен-Симона на то, что обновление общества будет
произведено его учением; но мы видим, что с каждым днем силь-
нее и сильнее влечется общество к исполнению задачи, служению
которой он посвятил себя [, — к преобразованию учреждений со-
образно благу беднейшего и многочисленнейшего класса. Что ж,
этого было бы довольно и для него самого, если б он пожил:
164

такие люди, как он, с радостью отказываются от всякого удо-
влетворения личной гордости, лишь бы делалось дело, какому
они отдают себя: по их плану или не по их плану, с благодарно-
стью им или с забвением о них осуществляется их идея, для них
все равно, лишь бы она осуществлялась. А если он сам не почел
бы свои исследования и пожертвования совершенно напрасными,
если бы он сам находил соответствующим своему коренному же-
ланию последующий ход дела, если бы он сам сказал: «в сущно-
сти делается то, чего я хотел», то чего же еще больше для нас,
берущихся судить о его трудах. Не будем придавать важности
тому, что и в его собственных глазах, конечно, было только фор-
мою, только второстепенным делом, и скажем одно: он хотел
возможно скорейшего и большего улучшения простонародной
жизни.]
Но если уцелела только основная идея и исчезла форма его
стремлений, то и самая форма исчезла не без следа, не без замет-
ного влияния на развитие европейского общества. У него самого
учение оставалось еще отвлеченною теориею, не принимало
практического характера; это внесли в его теорию ученики, при-
нявшиеся за осуществление своего восторженного стремления с
таким блеском, что изумленное общество стало вслушиваться в
их речи, присматриваться к их делам и, удивляясь им или смеясь
над ними, превознося или порицая их, все равно не могло не
запомнить коренного смысла их слов и дел, освоилось через них
с идеей об улучшении общественных учреждений сообразно с
потребностями простолюдинов, начало понимать, что эта задача
имеет в себе настоятельность, неотступность, и стало несколько
яснее прежнего понимать, из-за чего же волнуются лионские
ткачи и жители Сент-Антуанского предместья [, что для них
нужно, чего ждать от них, что делать с ними, кроме усмирения
их штыками и картечью. Не будем скрывать от себя: по всей
вероятности, еще довольно] далеко время, когда исполнится то,
что нужно для благосостояния простолюдинов; понять еще не
значит сделать: можно понимать и не хотеть сделать [, если по-
нятое кажется невыгодным, а чего мы не хотим сделать, того мы
не хотим и понять как должно; мы только приискиваем возра-
жение против вещи, а не вникаем в нее, стараемся только пред-
ставить ее перед другими и перед самими собой в другом виде,
потому что она невыгодна для нас, и дурна ли она на самом
деле, мы не хотим знать, потому что самое это знание было бы
невыгодно для нас]. Таково нынешнее положение дела, первая
громкая речь о котором принадлежала ученикам Сен-Симона:
иудеям кажется оно соблазном, а эллинам безумством. Очень
немногие люди из образованных сословий сочувствуют ему на-
столько, чтобы в самом деле, а не на словах только хотеть его
исполнения; все остальные порицают его, не понимая, потому что
не желают понять [, поняв только то, что невыгодно для них].
16S

Много еще времени нужно ему итти до успеха. Но все-таки уже
довольно много приблизилось оно к успеху, и тем самым, что
сделалось предметом, всех занимающим, каждому известным,
стало на очереди уже в числе важнейших забот общества. [Ни-
чего, мы, люди просвещенные и снабженные житейскими удоб-
ствами, подождем: придет время, станет оно и первою, и един-
ственною заботою общества, и укрепится оно до того, что забота
общества о нем не будет уже в состоянии ограничиваться отри-
цанием его, заглушением его, а надобно будет обществу приняться
и за его совершение; мы подождем, нам можно ждать, нам и те-
перь хорошо жить; не так удобно ждать простолюдинам: но это
уже их, а не наше дело; пусть ждут или не ждут, как сами знают;
а если рассудить хорошенько, то нечего было бы ждать им.]
В числе людей, близких к Сен-Симону, находились такие,
имена которых знамениты в науке. Секретарем Сен-Симона был
Огюстен Тьерри, учеником — Огюст Конт, основатель положи-
тельной философии, единственной философской системы у францу-
зов, верной научному духу, один из гениальнейших людей нашего
времени. Но не они остались наместниками учителя в осиротев-
шем кругу друзей. Главою школы признан был Олинд Родригес,
который окоро добровольно отрекся от этого титула, сказав, что
Анфантен и Базар 39 достойнее его занимать вместе первое ме-
сто, — тот, кто знает силу тщеславия над человеком, обыкновен-
ное упорство самолюбия, из этого одного случая может видеть,
какой высоты достигал энтузиазм у главных последователей Сен-
Симона: самому сказать: «есть люди умнее меня, вот они, я усту-
паю им место», — это такой факт, на который гораздо реже у лю-
дей достает нравственной силы, чем на пожертвование жизнью.
Теория Сен-Симона принимала средством к своему осуществле-
нию авторитет, подчинение руководству старшин. Школа, остав-
шись верна этому началу, предоставила разработку своего учения
признанным его главам, Анфантену и Базару, которые во всем
советовались с Олиндом Родригесом, считавшимся за человека,
наиболее посвященного во все мысли покойного учителя; их иссле-
дования и размышления придали учению школы такое развитие:
Принимая разделение людей на артистов, ученых и промы-
шленных людей по преобладанию в них чувства, рассудка или
деятельной силы, сен-симонисты занялись точнейшим изысканием
того, что говорит история о ходе развития этих трех сторон
нравственной жизни.
Они находили, что в развитии чувства человечество идет от
ненависти к любви, от противоборства * к товариществу. История
показывает, что побежденные сначала были истребляемы победи-
телями; потом победитель стал довольствоваться обращением по-
бежденного в рабство; рабство заменилось крепостным состоянием
*В подлиннике (французском): «антагонизма».—Ред.
166

(servage); крепостные люди были напоследок сделаны свобод-
ными, — вот одна черта постепенного ослабления свирепой нена-
висти, перехода от вражды и угнетения к хорошим чувствам.
Другая черта этого развития, постепенное исчезновение самых
источников вражды, постепенная замена ее товариществом, сою-
зом, видна в образовании государств. Сначала живут дикари
разрозненными семействами, родами, которые все воюют между
собою. Эти семейства и роды мирятся, основывают города, из ко-
торых каждый составляется союзом многих семейств и родов;
города, сначала враждебные между собою, сливаются в государ-
ство, союз, который обнимает всех их; напоследок государства
сливаются в федерацию. История свидетельствует, говорили сен-
симонисты, что человеческий род идет к всеобщему товариществу,
основанному на любви *.
В этом отделе теории мы уже видим переход от фантастиче-
ской идеализации к понятиям, более сообразным с наукою. Но
галлюцинация сохранила свою силу в понятии сен-симонистов о
развитии науки и о том, какой элемент жизни был ее представи-
телем в давней истории. Они говорили, что развитие цивилизации
постепенно уменьшает преобладание физического насилия, заме-
няя его владычеством ума; но, подобно своему учителю, они
воображали католичество представителем и руководителем ум-
ственного явления в средние века. «Каким величественным зрели-
щем было католичество, организованное независимо от светской
власти, — говорили сен-симонисты:—духовная власть внушала
повиновение себе умственным убеждением и собственными заслу-
гами, между тем как светская налагала свое владычество завое-
ванием и наследственностью. [Император был представителем
наследственных прав, папа — прав, основанных на личном до-
стоинстве. Он] свободно избирался из простых монахов и до
самого Льва X, который окружил себя двором, как светский
государь, духовная власть затмевала светскую и господствовала
над ней. Поучителен этот пример: монах, выходя из своей кельи
на папский престол, заставляет самых гордых наследственных
владетелей целовать свою туфлю. История папства в средние
века показывает, что человечество идет к такой организации, в ко-
торой каждому будут давать по его способностям, а способность
будут ценить по делам ее». Рискуя утомить читателя повторе-
нием, мы снова скажем, что папство никогда не играло такой роли.
Папа, как папа, никогда не господствовал над светскими госу-
дарями. Обыкновенным примером преобладания духовной вла-
сти приводят борьбу Гогенштауфеноз с римскими первосвящен-
никами, особенно борьбу Генриха IV с Григорием VII 40. Но
тут действовали побуждения совершенно иного рода, чем послуш-
ность повелениям духовной власти: Гогенштауфены имели против
* В этом абзаце изложение подробнее, чем у Луи Блана. -— Ред.
167

себя в Германии несколько могущественных герцогских династий,
которые воевали против них по обыкновенным житейским побу-
ждениям; итальянцы вели против немецких завоевателей нацио-
нальную борьбу; у папы были союзники, находившие житейскую
выгоду поддерживать его; когда папа с своими союзниками де-
лался врагом императора, другие враги, конечно, ободрялись, как
ободряется всякая держава, видя, что государство, воюющее с
ней, подвергается нападению новых врагов. О благочестии, о по-
виновении духовной власти тут так же напрасно говорить, как
напрасно считать доброжелателями лютеранского исповедания
тех французских государей, которые воевали с Австриею и под-
держивали немецких протестантов в то самое время, когда жгли
на кострах французских протестантов. Религиозные фразы в
борьбе против Гогенштауфенов служили только благовидным
прикрытием для династических расчетов немецким герцогам, для
национальных и муниципальных стремлений итальянским горо-
дам. Когда папа не прятался под защиту этих житейских интере-
сов, его буллы и проклятия оказывались совершенно бессильны;
так было в спорах пап с французскими королями, не грозившими
порабощением итальянцам и умевшими поладить с своими вас-
салами: папа проклинает короля, французы не обращают на это
никакого внимания; король посылает в Рим небольшой отряд вой-
ска, солдаты преспокойно арестуют папу, и предводитель их дает
папе пощечину в наказание за буйство41. Но неудачный выбор
примера не мешает справедливости мысли, которую напрасно
подтверждали сен-симонисты историею папства, а не анализом
общего влияния, оказываемого развитием просвещения на обще-
ственные нравы: история действительно говорит, что развитие ума
ведет [к предпочтению личных заслуг наследственным притяза-
ниям,] к заменению насилия убеждением.
В промышленности закон прогресса так же очевиден, продол-
жали сен-симонисты. Промышленные привычки постоянно уси-
ливаются, а воинственные привычки ослабляются. Самые войны,
которые прежде велись для грабежа областей, стали потом вестись
для распространения торговли с этими областями. Римские за-
воевания имели не тот характер, какой имеют английские. Итак,
человечество идет к организации промышленности.
Из этих исторических исследований выводились три формулы,
в которых, как и в самых исследованиях, основная мысль не
всегда находит удачную форму для своего выражения; вот эти
выводы:
Человечество идет к учреждению всеобщей ассоциации, ос-
нованной на любви. Оно идет к тому, чтобы каждый получал по
своей способности, а каждая способность по своим делам. Оно
идет к организации промышленности.
Человечество, действительно, идет к заменению вражды, при-
нимающей в промышленных делах форму конкуренции, товари-
168

ществом, союзом. Но совершенно напрасно ожидать, что основа-
нием этого союза может служить любовь: любовь бывает только
результатом, возникающим из согласия интересов, а основанием
хороших отношений служит расчет, выгода. Любовь только в
редкие минуты и только в немногих, особенно способных к экзаль-
тации, людях берет верх над расчетом; да и то может побеждать
его только в одном, в двух отдельных фактах, а общий характер
действий все-таки остается под властью расчета или рутины,
обычая, то есть того же расчета, только сделанного не лично
нами, а целым обществом, и сделанного не в эту минуту, а дав-
ным-давно и усвоившегося нам по воспитанию. Из-за любви
иные люди могут утопиться, застрелиться, — решимость очень
сильная, но обнимающая собою очень недолгое время. Но чтобы
любовь изменяла характер человека и его действия на целую
жизнь, этого никогда не бывало: те случаи, в которых молодой
человек, полюбив достойную женщину, отставал от дурного об-
щества или от прежних пороков, показывают только, что встреча
в молодых летах с благородным человеком оказывает хорошее
влияние на человека, который имеет доброе сердце и предавался
порокам не по внутреннему влечению к ним, а только от неуменья
управлять собою и по недостатку хороших людей между своими
прежними знакомыми. Точно такое влияние имеет в подобных
случаях и простое сближение молодого человека с хорошим прия-
телем или руководителем, не имеющее никакого оттенка санти-
ментелыности или экзальтации. Но сен-симонисты, будучи энту-
зиастами подобно своему учителю, ошибочно думали, что
энтузиазм может иметь над всеми людьми постоянно такую же
власть, какую имел тогда над ними: они не предчувствовали, что
даже и в них, сошедшихся в ученики Сен-Симона по особенной
наклонности к энтузиазму, эта горячка экзальтации скоро прой-
дет и они обратятся в обыкновенных людей, действующих по
обыкновенным житейским побуждениям, станут, из сен-симонистов
купцами и банкирами, как Перейра, водевилистами, как Дюверье,
фабрикантами и администраторами промышленных предприятий,
как Казо и сам Анфантен, профессорами и учеными, как Мишель
Шевалье, Жан Рено, Пьер Леру 42.
В своем энтузиазме они не замечали, что вторая формула
выражена у них самым односторонним образом, так что вместо
водворения всеобщего благосостояния она своим осуществлением
только упрочивала бы нынешние страдания огромного большин-
ства людей. Право человека пользоваться житейскими удобствами
они основывали только на его способностях, забывая, что человек
имеет уже известные права просто как человек, независимо от
того, умен он или глуп, на обширности результатов его деятель-
ности, забывая о том, что у человека с крепкими и с слабыми
мускулами желудок одинаково требует пищи. «Каждому по его
способности»: если так, Ньютон должен получить сотни миллио-
169

нов, — на что ему они? ему довольно простого благосостояния;
для него и для других людей было бы невыгодно, если бы его
обратить в Ротшильда, да он и не сумел бы справиться с рот-
шильдовскими делами; но учитель арифметики в приходской
школе, человек бедных дарований, едва сам выучившийся трой-
ному правилу, должен быть нищим, потому что он человек очень
ограниченного ума. А что же будет с большинством людей вся-
кого сословия, в которых не обнаруживается способности ни к
чему, кроме механического исполнения рутины, у которых совер-
шенно нет никаких умственных прав? Но мало того, что каждому
дается по его способности, — сама способность измеряется де-
лами: что же тогда будет с людьми, пораженными параличом
или другими хроническими болезнями, или увечными?—они не
имеют никакого права на самое сохранение жизни.
Если общество располагает такими средствами, что за доста-
точным удовлетворением всех законных потребностей каждого
человека остается у него излишек, пусть оно распределяет этот
излишек на каком ему угодно основании: раздает ли его по спо-
собностям или по результатам деятельности, или, может быть,
по другим расчетам, более выгодным для общественного благо-
состояния; но прежде всего каждый человек имеет право на
удовлетворение своих человеческих потребностей; общество только
потому и существует, что предполагается надобность его для обес-
печения каждому из его членов полнейшего удовлетворения че-
ловеческих нужд.
Две первые формулы сен-симонизма оказываются неудовле-
творительными. Да и третья формула удовлетворительна толь-
ко в своем общем выражении, какое мы видели, а не в
том более определенном смысле, в каком сен-симонисты
думали осуществить ее. «Организация промышленности». Это
так, это возможно и нужно, это неизбежно. Но каким способом
промышленность получит и будет сохранять свою организацию?
Сен-симонисты извлекали этот способ из своей фальшивой идеа-
лизации католицизма. Они хотели действовать авторитетом, как
господствовал будто бы католицизм, и господствовал будто бы
с пользою для людей. Они придумывали правила и хотели, чтобы
люди исполняли эти правила не по расчетливому убеждению в
их основательности, а по уважению и по преданности к людям,
провозглашающим эти правила, повелевающим хранить их. Мало
того: люди, облеченные авторитетом, сами должны были стоять
выше всяких правил, их воля должна была служить верховным
и безусловным правилом для других, как воля папы будто бы
служила верховным законом для католиков в средние века. Мы
не станем делать уже никаких замечаний о дикости этой фанта-
зии: нелепость тут очевидна.
Но каковы бы ни были недостатки способов, которыми сен-
симонисты предполагали вести человечество к благоденствию,
170

высокость основного стремления их школы выкупала все, и по-
тому к ученикам Сен-Симона присоединялось довольно много
даровитейших людей из молодого поколения. Замечательно то,
что почти все они были люди самого серьезного образования,
главным образом воспитанники Политехнической школы, мате-
матики, инженеры, натуралисты. Конечно, это надобно объяс-
нять тем, что, несмотря на второстепенные нелепости развития,
коренная мысль, забота об улучшении быта простолюдинов, имела
справедливость и настоятельность, так что чем развитее был ум
человека, тем более готов он был предпочесть сенсимонизм всем
другим тогдашним учениям, упускавшим из виду самую основную
черту общественного положения. До Июльской революции про-
паганда шла тихо, но пробужденная после июльских событий
энергия общественной мысли дала сильный успех ученикам Сен-
Симона. Школа считала уже несколько десятков членов и могла
приступить к изданию газеты. Нужна была значительная сумма,
чтобы основать газету: Фурнель и его жена пожертвовали на это
свое состояние. Газета эта, «Le globe» 43, была предприятием со-
вершенно бескорыстным и нумера ее раздавались даром. Но еще
сильнее газеты возбуждали внимание Парижа публичные засе-
дания или лекции школы в улице Тебу. Огромная зала была
устроена в виде театра с тремя рядами лож; на том месте, где
в театре бывает оркестр, стояли в три ряда лавки для последова-
телей школы; партер и ложи предназначались для любопытных.
Каждое воскресенье являлись в заседание ученики Сен-Симона,
молодые и серьезные; в числе их было несколько дам. Они наде-
вали при этих случаях свой официальный костюм: у мужчин он
был голубого цвета, у дам — белого с фиолетовыми шарфами.
Когда члены заняли свои места, главы школы, Анфантен и Базар,
вводили в залу оратора, который должен был читать лекцию
на этот раз 44. При появлении «верховных отцов» (Pérès suprê-
mes), как назывались Анфантен и Базар, ученики вставали;
между многочисленными зрителями водворялось глубокое мол-
чание, и оратор начинал изложение теории. Многие из зрителей
слушали его сначала с насмешливым выражением лица, но пламен-
ная речь, полная любви к людям, постепенно увлекала все собра-
ние, и сами скептики выходили из залы глубоко тронутые, серь-
езно размышляя об удивительном явлении.
Сама школа вся была предана своему делу; устроился в ней
общий стол, как первая попытка братской жизни. Младшие
члены называли старших отцами, мужчины называли женщин
матерями, сестрами или дочерьми. Школа посылала своих ораторов
и в провинциальные города для распространения теории. Сначала
провинциалы принимали их, как и парижане, с насмешкой, но ре-
зультатом лекций и в провинциях бывало сильное впечатление.
Приобретая внешний успех, теория продолжала развиваться
внутри самой школы; но с развитием дошла, наконец, до таких
171

вопросов, по которым обнаружилось разногласие между глав-
ными членами школы. Целью теории было доставить трудящимся
преобладание над праздными; формулой своей она избрала сораз-
мерность между способностями человека и материальными сред-
ствами, какие предоставляются ему в распоряжение обществом.
При таких воззрениях сен-симонисты необходимо должны были
дойти до понятия о том, что нынешнее распределение собствен-
ности неудовлетворительно и что должны измениться правила,
по которым она переходит от одних людей к другим. Они думали,
что государство, обратившись в сен-симонистскую ассоциацию,
должно постепенно выкупить у частных лиц недвижимую соб-
ственность, поземельную и всякую другую; они предполагали,
что это дело должно совершаться медленно, почти незаметно и
без всякого нарушения чьих бы то ни было денежных интересов.
Таким образом, имущество частных лиц, по их теории, должно
было состоять только в доходах с капитала, а самый капитал
должен был вечно оставаться собственностью общества. Имея в
своих руках всю национальную недвижимую собственность, го-
сударство должно было иметь очень большую массу доходов за
наделом своих трудящихся членов по размеру их труда. На этот
остаток оно производило бы те улучшения и содержало бы те
нужные для общего блага учреждения, которые по своей огромно-
сти не могут быть устроиваемы и поддерживаемы частными сред-
ствами. Одною из его забот было бы обеспечение хорошего вос-
питания всем без исключения детям своих граждан. А если
каждый видит судьбу своих детей обеспеченной, то исчезает рас-
судительная надобность оставлять им наследство, которое тогда
послужило бы только во вред им, давая им средство жить в
праздности, то есть подвергаться нравственной порче, быть в тя-
гость самим себе и обществу, — участь всех праздных людей.
В таком решении этих вопросов все были согласны; но с наслед-
ством тесно связано самое существование семьи в нынешнем ее
виде, и вот возник в школе вопрос о браке. Главная связь между
родителями и детьми — наследство; если родители не передают
детям наследства, если воспитание и судьба детей обеспечены
и помимо родительской заботы, тогда, конечно, ослабляется важ-
нейшее из соображений, на которых основывают теперь надоб-
ность в прочности брачного союза. До какой степени должны
остаться неприкосновенными супружеские отношения — в этом
никак не могли сойтись два главные лица сен-симонизма, Базар и
Анфантен. Восторженность доходила у всех сен-симонистов до
галлюцинации, но все-таки была между ними разница по степени
восторженности, и некоторые могли назваться людьми рассу-
дительными по сравнению с другими, хотя и сами были очень
горячие энтузиасты. Из двух «верховных отцов» Базар был рас-
судительнее Анфантена; он был очень счастлив в своей супру-
жеской жизни, имел взрослых дочерей, которых нежно любил;
172

о« никак не мог переварить мысли, что такие семейные отноше-
ния, которыми были счастливы и он, и его жена, и дети, несов-
местны с теорией. Во Франции католики не признают полного
развода; Базар не понимал серьезности брака при существовании
развода. Но Анфантен не ограничивался защитой развода: он
находил, что влияние правителей сен-симонистского общества
должно простираться и на супружеские отношения. Эта мысль
Анфантена служит обыкновенной характеристикой сен-симонист-
ского учения; многие только то и слышали о нем, будто бы оно
хотело, чтобы правители могли иметь связи со всеми женщинами,
с какими им вздумается. Но [читатель, конечно, сам поймет, что
такое мнение — вздорная выдумка,] Анфантен хотел вовсе не
того: его мысль была только идеализацией тех будто бы благо-
творных и чистых отношений, рассказам о которых он по своей
фантастичности верил и которые будто бы существовали между
дамами и рыцарями в средние века и будто бы существуют между
набожными католичками и их нравственными советниками иезуит-
ского ордена. Известно, что иезуиты с своими собратиями не-
обыкновенно любят вмешиваться в семейные дела; Анфантен
хотел, чтобы то же делали сен-симонистские правители, только
делали с чистым бескорыстием, между тем как иезуиты хлопочут
для выманивания денег. Сен-симонисты думали, что надобно
дать женщине все те права, какими пользуется мужчина, открыть
ей доступ ко всем общественным должностям наравне с мужчи-
нами. Анфантен выводил из этого, что, кроме правителей, должны
быть и правительницы; отношение этих правительниц к семейной
жизни подчиненных им людей он представлял себе вроде того
влияния, каким, по преданию, пользовались дамы над своими
рыцарями в средние века. Он верил действительности того, чем
восхищаемся мы в романсе Пушкина о бледном, застенчивом и
скромном рыцаре, который, раз увидев какое-то таинственное
существо, земную женщину или нечто высшее, трудно и решить,
написал ее девиз на своем щите и рубился в ее славу с сараци-
нами, одушевляя себя произнесением ее имени в минуты опасно-
стей, и ни разу больше не видел ее во всю свою жизнь, и во всю
свою жизнь не взглянул уже ни на одну женщину:
Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко сновиденье
В душу врезалось ему.
С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не глядел;
Молвить слова ни с одною
Он до гроба не хотел.
Полон чистою любовью,
Верен пламенной мечте,
А. М. Д. своею кровью
Написал он на щите45,
И т. Д.
173

У Базара еще оставалось настолько рассудительности, что он
понимал невозможность подобных отношений, которые переходят
в материальную связь, как скоро перестают быть пустыми, празд-
ными словами. Анфантен верил, что все будет так, как пред-
ставляется его разгоряченному воображению, обманутому ска-
зочными преданиями. Споры были бесконечны, исполнены
увлечений и потрясений, которые сами по себе уже свидетельство-
вали об экзальтации, близкой к бреду. Из нескольких десятков
полных приверженцев сен-симонизма, составлявших так называе-
мое «семейство» (famille), несколько человек главных образовали
так называемую коллегию, верховный совет, где предварительно
разбирались вопросы, решение которых объявлялось потом всему
«семейству». Когда поднялись между Базаром и Анфантеном
разноречия о неразрывности брака, о том, в каких отношениях
к обществу и к правителям будут правительницы, и нужны ли
они, о вмешательстве правителей и правительниц в супружеские
отношения, бурные заседания коллегии стали продолжаться по
целым дням и ночам, так что члены коллегии часто падали в об-
морок среди пылких споров. Однажды Олинд Родригес упал
бездыханен, как будто пораженный апоплексией, когда Рено
отвечал ему «не думаю» на вопрос, думает ли Рено, что он говорит
по вдохновению. Он оправился, но его жизнь была в опасности,
так что Рено по совету доктора должен был успокоить его сло-
вами, что верит ему. В другой раз Базар, чувствуя, что Анфантен
уничтожает все его возражения своей диалектикой, упал замертво
после спора, продолжавшегося целую ночь. Нравственное потря-
сение было так сильно, что здоровье Базара уже не восстанов-
лялось: через несколько времени он умер, как хилый старик.
Большинство членов сен-симонистского «семейства» долго не
знало ничего положительного об этом приближавшемся разрыве;
наконец он стал необходим, и 19 ноября 1831 года было созвано
общее собрание «семейства». Анфантен, изложив причины разно-
речия между ним и Базаром, объявил, однакоже, что не считает
своего мнения окончательным законом сен-симонистской теории,
потому что, по самому предмету спорных вопросов, нельзя решить
их одному мужчине без участия женщины; а сен-симонизм, имея
в нем верховного отца (он уже получил первенство над Базаром),
еще не имеет верховной матери; когда явится она, она откроет
искомый закон; до той поры теория нравственных отношений,
развиваемая Анфантеном, еще не имеет такой достоверности,
чтобы можно было отступать от обыкновенных нравственных обы-
чаев, опираясь на нее. «До той поры всякий поступок в лоне
учения, который заслуживал бы порицания по нравам и понятиям
окружающего нас мира, был бы поступком безнравственным, по-
тому что нанес бы вред всему учению, — так заключил Анфантен
свою речь: — и лично я считал бы такой поступок величайшим
свидетельством нелюбви ко мне, какое только может быть со сто-
174

роны моих детей». Но рассудительнейшая часть школы находила
это ручательство совершенно недостаточным: «по моему мнению,
позволительно и даже нужно делать вот что, но я прошу вас из
уважения ко мне не делать этого» — ожидать, что кто-нибудь
будет остановлен такою просьбою, значит совершенно забывать
законы действительной жизни. Большинство главных членов сен-
симонистского общества ужасались последствий эманиципации,
которой хотел Анфантен. Пьер Леру горячо прервал его и, проте-
стуя от имени всей коллегии против его мнения, сказал, что уда-
ляется из его общества. Абель Трансон горько упрекал Анфан-
тена за то, что он раскрывает, как часто нарушается супружеская
верность в нынешнем обществе, как мало верных, — не только
мужей (верных мужей из миллиона наберется разве только де-
сять— это знает каждый мужчина), но и верных жен, как мало
замужних женщин, положение которых не было бы очень тяжело.
«Отец Анфантен думает (вскричал Жан Рено), что женщина
явится узаконить правила, им возвещенные, и потому он стоит,
смело подняв голову; но я верю, что женщина сотрет главу его.
Я боюсь влияния отца Анфантена на людей, приведенных нами
к нашему учению; потому я не уйду от него, буду подле него,
чтобы показывать им, каков он». — «Ваше учение возводит пре-
любодеяние в закон», — сказал Анфантену Карно. — «Вы вос-
хваляете разврат», — сказал Дюжье. Анфантен, в своем фана-
тизме никогда не терявший спокойной и ласковой самоуверен-
ности, кротко выслушивал все резкие укоризны и только говорил,
что радуется самостоятельности и откровенности, с какою выска-
зывается противное ему мнение. Почти все члены коллегии были
против него; но находилось довольно много и пламенных защит-
ников, если не его мнения, то его лица. Одним из них был Мишель
Шевалье, ныне сенатор французской империи: удивительно, что
может выйти со временем из восторженного юноши. «Объявляю
вам, — оказал Талабо, указывая на Анфантена, — что этот чело-
век — руководитель человечества». — «С печалью вижу я, — вос-
кликнул Барро, обращаясь к Абелю Трансону, — что ты, Тран-
сон, знаменосец нашего учения, ты, рядом с которым шел я,
отделяешься от нас. Нет, Трансон, ты не можешь покинуть нас,
потому что ты любишь простолюдинов, бедных и страдающих».
Анфантен, ни на минуту не терявший гордой ясности духа, нако-
нец, распустил бурное собрание, торжественным голосом сказав:
«Происходящее теперь имеет великую пользу для всех, но я
желаю скорее кончить это. Мы снова соберемся в понедельник.
Очевиден тот факт, что есть из нас люди, которые должны на
время удалиться и успокоиться».
Школа собралась на новое заседание; тут уже не было неко-
торых из числа значительнейших членов. Анфантен с несколь-
кими верными последователями спешил перейти от прежних теоре-
тических рассуждений к практическому осуществлению системы.
175

Как только он остался полным распорядителем по удалении
Базара, он повел дело вперед с чрезвычайною быстротою.
Подле его президентского кресла в этом заседании уже стояло
другое кресло, пустое: оно показывало, что для полной органи-
зации общества должна явиться подле верховного отца верхов-
ная мать. Встал Олинд Родригес, управлявший хозяйственной
стороной школы. С восторженностью, обычною в ней, он возве-
стил, что начинает великое дело, перед которым померкнут все
прежние дела промышленности, торговли и кредита. «Ротшильд
и Лафит не предпринимали ничего столь великого, — сказал он:—
их время кончается, начинается мое». И он изложил план хозяй-
ственной организации сен-симонистского общества; главными
чертами ее он постановлял: 1) совершать, исключительно мир-
ными средствами, улучшение нравственного, умственного и мате-
риального быта многочисленнейшего и беднейшего класса;
2) устроить воспитательные дома для детей сен-симонистов; эти
дети должны воспитываться все одинаково, без различий по бо-
гатству и знатности; 3) основать промышленные ассоциации для
работников, принявших учение сен-симонизма; 4) давать на пер-
вое время денежные пособия этим ассоциациям; 5) распростра-
нять учение, чтобы заменить нынешнюю промышленную анархию
работническою ассоциациею. Анфантен уже встал, считая собра-
ние конченным, когда Рено сделал знак, что хочет говорить; он
был в величайшем волнении и вскричал: «Ваши деньги, отец
Анфантен, не могут иметь нравственного влияния, потому что вы
разрушаете прежнюю нравственность, не имея новой». — «Разве
не имели вы новой нравственности, когда провозглашали вместе
со мной лионскому народу наступление новой эпохи?» — вскри-
чал, обращаясь к нему, Лоран. — «Отец мой был пролетарий, —
воскликнул Анри Бо. — Трудом своим он собрал богатства.
Когда слово Сен-Симона было услышано мной, я почувствовал,
что должен отказаться от моей привилегии, и я стал пролета-
рием; тогда семья моя отреклась от меня, но вся суровость ее не
охладит мою любовь к ней. Своими делами я заставлю ее воз-
вратить мне свою любовь. Рено! ты часто говорил: голос на-
рода — голос божий! — чего же требуют эти люди, населяющие
самый трудовой из наших городов? Какой крик раздается под
знаменем смерти [,под градом картечи]? (читатель вспомнит, что
незадолго перед этим собранием, бывшим в конце 1831 г., проис-
ходило лионское восстание под черным знаменем с девизом:
«Жить трудом или умереть в бою»). Рено! Рено! они требуют
хлеба. Пролетарии, слышащие меня! рука моя не раз жала ваши
руки, загрубевшие от труда, и чувствовала, что вы отвечаете на
ее пожатие. Успокойтесь же! Бог не допустит, чтобы человек мог
являться перед людьми с таким спокойным и ясным лицом, в та-
ком величии, такой красоте, чтобы служить на обольщение и
пагубу их. А вам, женщины, скажу я: здесь нет той, которая
176

носила меня под сердцем, она не слышит меня; дайте же в ваших
сердцах место материнской любви ко мне, чтобы, увидев ту,
которая по воле бога родила меня, утишить скорбь бесплодия,
в которую впала она. Скажите ей, чтобы смягчить ее, какую
печаль должен чувствовать сын, подобный мне, лишившись ее
объятий, ее слова, ее присутствия».
Мы привели этот довольно длинный отрывок затем, чтобы
читатель мог судить по нем об экзальтации, в какой находились
сен-симонисты. Эта пламенная бессвязица похожа на бред опья-
нения или на вопли помешанного. Трудно поверить, что люди,
так говорившие и вообще производившие над собой такие сцены,
были люди очень умные и почти все оказались впоследствии
людьми очень рассудительными. Весь период их принадлежности
к школе был длинным припадком экстаза, чем-то вроде монома-
ний, которым подвергались фанатики средних веков, основатели
и знаменитости босоногих, нищенствующих, капуцинов и траппи-
стов.
Заседание кончилось достойною своего начала сценою: увле-
ченное речью Анри Бо, собрание встало в волнении, многие
бросились обнимать Анфантена; другие навсегда удалились из
общества, безусловным руководителем которого он остался. На-
турально было, что он победил Базара и других, еще сохранявших
искру рассудительности: весь сен-симонизм был экзальтацией,
презиравшей все внушения рассудка, и кто был более экзальти-
рован, тот был вернее духу учения.
Мы не умеем решить, была ли в Анфантене черта шарлатан-
ства, рассчитывающего если не на денежные выгоды, то на шум
и звон. Все, что мы читаем о нем, склоняет к такому предполо-
жению; если так, то над сен-симонизмом повторилась очень частая
история, что добросовестные фанатики попадаются под влияние
ловких обманщиков. Но сведения, которые мы имеем, недоста-
точны для возведения естественной догадки в полную уверен-
ность. Анфантен постоянно держал себя, как отличный актер,
ни на минуту не изменив роли, которая была наложена на него
убеждением или которую наложил он на себя по расчету: он по-
стоянно являлся вдохновенным жрецом; его речь всегда была
торжественна и медленна, чтобы слушатели чувствовали важность
каждого слова; его движения, позы, жесты были величественны и
всегда спокойны, как будто он неизмеримо выше всего окружаю-
щего мира со всеми его вдохновениями. В англичанине, в немце,
в русском по этим признакам безошибочно можно было бы узнать
шарлатана; но французы более нас или англичан приучаются
обычаями своего общества театральничать бессознательно. То,
что бывет аффектацией у людей северной Европы, у французов
очень часто делается совершенно искренно, и, быть может, мы
напрасно оскорбляем Анфантена, видя в нем не одну задушевную
восторженность, какая была в других сен-симонистах, а также
177

и сильную примесь актерства. Как бы то ни было, но то направ-
ление, представителем которого был Анфантен, одержало совер-
шенный верх над более умеренными мнениями других главных
людей школы; школа распалась, все отделившиеся от Анфантена
остались раздроблены между собою и скоро из сен-симонистов
сделались обыкновенными людьми; у благородных между ними —
а почти все отделившиеся были люди безукоризненного благород-
ства — сохранилось от прежнего увлечения сен-симонизмом
только живое сочувствие к судьбе простолюдинов и более широ-
кое понятие, чем у других тогдашних либералов и радикалов,
о том, какие преобразования материальных отношений нужны для
удовлетворения потребностям беднейшего и многочисленнейшего
класса, для его успокоения, т. е. для успокоения всего француз-
ского общества, снова начинавшего потрясаться волнениями про-
летариев, совершивших переворот в конце прошлого века.
Из осьмнадцати человек главных членов школы только ше-
стеро остались верны Анфантену. Очень скоро по отделении
Базара, отделился от него и Олинд Родригес, управлявший хо-
зяйственными делами общества. Небольшой кружок, оставшийся
около Анфантена и считавший уже очень мало замечательных
людей в своем составе, скоро должен был подвергнуться денеж-
ным затруднениям, потому что кредит его поколебался по удале-
нии Родригеса. Другою еще неизбежнейшею причиною скорого
распадения и этой горсти людей, состоявшей уже всего из сорока
или пятидесяти человек, должно было послужить то обстоятель-
ство, что экзальтация их дошла до крайней степени напряжения,
которое не может держаться в человеке долго: они должны были
впасть в нравственное изнурение, обратиться к отдыху в обыкно-
венной жизни. Но в первое время энтузиазм господствовал над
ними со всею силою, развившеюся в страстной борьбе с более
умеренными прежними товарищами, и энергия их возвышалась
сознанием победы над отпавшими от них, не имевшими духа
итти так далеко, как они. Анфантен хотел воспользоваться этою
порою крайнего одушевления, чтобы придать себе и своей школе
новый блеск перед ее падением.
У Анфантена был в Менильмонтанском предместьи, на краю
Парижа, дом с садом: он решился перевести туда своих верных
последователей, чтобы они показали миру пример новой жизни,
основанной на братстве и на сочетании материального труда с ум-
ственным. 20 апреля 1832 года, в страстную пятницу, объявляя
о прекращении газеты «Le globe», служившей органом сен-симо-
низма и падавшей теперь от недостатка денежных средств, он
говорил: «Милые дети, нынешний день празднуется как великий
день в течение осьмнадцати веков; в этот день умер божественный
освободитель рабов. В память святой годовщины да начнется
наше отшельничество, и да исчезнет из среды нас последний след
рабства — домашняя прислуга».
178

Сорок учеников последовали за Анфантеном на Менильмон-
тан и начали новую жизнь, которая казалась им великим подви-
гом самоотвержения. Их общество состояло из поэтов, музыкан-
тов, инженеров; эти люди, высоко развитые и привыкшие к
почетному положению в свете, стали сами исполнять для себя все
обязанности домашней прислуги, стали, как черные рабочие, за-
ниматься самым грубым и простым материальным трудом: они
поправляли дом, подметали комнаты, подметали дворы, копали
землю в саду и в огороде, усыпали аллеи песком, который сами
копали и привозили. Их винили в нечистых понятиях о браке
и эманципации женщин; доказывая, что их идеи не были вну-
шением сластолюбивых наклонностей, они постановили правилом
себе не прикасаться к женщинам во все время своего отшельни-
чества и строго сохранили этот закон. Каждое утро, каждый вечер
они собирались слушать поучения своего верховного отца или
читать жизнеописания святых, которых брали себе примером.
Фелисьен Давид, ныне ставший знаменитым композитором,
а тогда бывший одним из их товарищей, писал музыку для гим-
нов, пением которых одушевляли они себя, исполняя свою черную
работу. В пять часов вечера собирались все они к общему столу
и садились обедать, пропев хором молитву. Все это делалось
публично: каждый желающий мог смотреть, как проводят свой
день менильмонтанские подвижники.
Торжественное вступление сен-симонистов в новый порядок
жизни происходило 6 июня 1832 года, в тот самый день, когда
соседние кварталы Парижа были театром республиканского вос-
стания, возбужденного процессией похорон Ламарка. Безмятежно
приступая к своей внутренней организации среди грома пушек,
истреблявших малочисленные отряды инсургентов, сен-симони-
сты как будто показывали, что нет им никакого дела до старых
радикальных партий, идущих к преобразованию общества путем,
который сен-симонисты считали ошибочным, и даже не понимаю-
щих, какие реформы нужны для общества: отрекаясь от старого
мира, они отреклись даже и от людей, которые больше всех дру-
гих в старом мире хотели добра простолюдинам. Понятия этих
людей были, по мнению сен-симонистов, слишком узки и фаль-
шивы, способы их действия ни к чему не годны. В половине вто-
рого часа менильмонтанское семейство стало кружком перед
своим новым жилищем; около этого круга, состоявшего из пла-
меннейших энтузиастов, обрекавших себя на новую жизнь, стоял
другой круг их сотоварищей, не имевших такой решимости и
остававшихся в мире. Далее находилась толпа зрителей, толпа
немногочисленная, потому что парижанам 6 июня было не до того,
чтобы заниматься сен-симонистами. Но зрители, собравшиеся
тут, видели картину гораздо более новую и странную, чем сцены
междоусобной войны, раздиравшей Париж.
179

Происходила церемония облачения в новый костюм, служив-
ший символом отречения от старой жизни. Костюм был странен,
как и все, что придумывали сен-симонисты: человеку нельзя было
явиться в нем на улице, не навлекая на себя всеобщих насмешек;
но решимость переносить их служила испытанием твердости духа
адептов нового учения. Под голубой курткой, застегивавшейся
спереди, был жилет, застегивавшийся на спине; белые панталоны
стягивались кожаным поясом; шея оставалась открыта: сен-симо-
нисты отвергли галстух, зато отпускали бороду, что было тогда
странной новостью; на головах они носили красную шапочку.
Чтобы придать более эффекта обряду облачения, Анфантен три
дня перед тем провел запершись, не показываясь своим ученикам:
он и они готовились к подвигу уединенными размышлениями.
Когда ученики заняли свои места в кругу и все было готово,
явился верховный отец. Лица прозелитов прооияли восторгом при
его появлении, и они пропели хором приветствие своему главе:
Salut, Père, salut.
Salut et gloire à Dieul
Он подходил к ним медленным и величественным шагом, с откры-
той головой, с сияющим лицом. «Я дал Буффару полномочную
доверенность располагать всем, что принадлежит мне по мирским
законам, —сказал он. — Я теперь уже не хочу и не могу совер-
шать никаких гражданских актов, относящихся к имуществу;
люди, хотящие итти по моему пути, также отказываются от этого
права: мы все освобождаемся от мирских уз, отрицаемся сатаны
и всей гордыни его, чтобы приобретать насущный хлеб наш своим
трудом, жить рабочей платой, как живет народ». После этой речи
верховный отец при помощи одного из учеников надел новый
костюм; переодевшись, он в свою очередь помог одеться в него
ученику, который прежде помогал ему. Надевая жилет, он объяс-
нил смысл его оригинального покроя: «Этот жилет — символ
братства, — сказал он:—его нельзя надеть одному без помощи
брата, и каждый раз он напоминает необходимость товарище-
ства». Вслед за Анфантеном стали облачаться и другие адепты.
С этого дня начиналась их трудовая жизнь, проводимая в черной
работе, в плотничестве, земледелии, домашней службе и т. д.;
они своим примером восстановляли достоинство черной работы,
показывали необходимость ее соединения с умственным трудом
в одном человеке. Само собою разумеется, что вся эта торже-
ственная комедия заключала в себе ребяческого и смешного го-
раздо больше, чем высокого, хотя была со стороны сен-симонистов
совершенно серьезна. Все смеялись над дикостью поступков ме-
нильмонтанского семейства, в котором ученые и артисты служили
друг другу лакеями и возились над простонародными ремеслами,
к которым стали неспособны по всей своей предшествующей
жизни. Все дело походилс на забаву праздных людей, которые
180

от нечего делать вздумали развлечь себя небывалой шалостью.
Менильмонтанские штукатуры, огородники, землекопы напоми-
нали собою аристократок времен Людовика XV, которые любили
писать с себя портреты в костюме пастушек. Этот маскарад, под-
держиваемый только крайней экзальтацией, не мог тянуться
долго: несколько месяцев, быть может несколько недель, и он
надоел бы всем своим участникам, они разошлись бы, как разо-
шлись от них прежние их товарищи, подобно этим прежним това-
рищам сожалея о забавном безрассудстве, до которого увлеклись,
сами сознавая, что заслуживали всеобщих насмешек. Но консер-
ваторы и реакционеры, составлявшие кабинет Луи-Филиппа,
сделали ошибку, обыкновенно делаемую реакционерами: они не
дали восторженному порыву дойти до своего натурального конца,
не дали сен-симонистам распасться по влиянию внутренней не-
сообразности их попытки с холодным рассудком, не дали им
дожить в Менильмонтане до того, чтобы они сами разошлись,
упрекая друг друга и каждый самого себя за слишком наивное
самообольщение. Министры Луи-Филиппа рассудили поступить
иначе: они подвергли менильмонтанское семейство преследова-
нию, и дело кончилось для сен-си монистов торжеством вместо
пристыжения, до которого довело бы их, будучи предоставлено
своему естественному ходу.
Министры уже несколько месяцев тому назад распорядились,
чтобы действия сен-симонистов были подвергнуты формальному
обвинению; следствие тянулось довольно долго; несколько раз
в менильмонтанский дом являлась полиция с солдатами произво-
дить обыски, совершенно излишние. Наконец материалы для
юридического обвинения были собраны, и главные распорядители
сен-симонистской школы — Анфантен, Мишель Шевалье, Барро,
Дюверье, Олинд Родригес, были потребованы к суду, который
должен был начаться 27 августа. Обвинительными пунктами про-
тив них выставлялось: 1) нарушение 292 статьи уголовного ко-
декса, запрещающей учреждать без правительственного разре-
шения какие бы то ни было общества, имеющие более 20 членов;
2) нарушение правил общественной нравственности и оскорбле-
ние морали. Нерасчетливость обвинения видна уже из того, что
в число обвиненных был включен Олинд Родригес, отставший от
Анфантена. Дело с самого начала имело вид придирки.
Анфантен воспользовался выгодным положением, какое полу-
чал от напрасного преследования. Он пошел в суд торжествен-
ною процессиею. Все глаза обратились на него, когда он явился
в залу суда, переполненную любопытными зрителями. Церемо-
ниальным маршем шли за ним сен-симонисты в своих костюмах;
он шел впереди в таком же костюме, на груди его куртки было
вышито слово «отец». В менильмонтанском доме жили только
одни мужчины, чтобы отвратить всякую возможность нечистых
подозрений; но разделять со своими братьями по духу судебную
181

опасность явились две женщины безукоризненной репутации:
Аглая Сент-Илер и Сесилия Фурнель, сопровождаемые своими
мужьями. Важно сев на скамью обвиненных, Анфантен медленно
обозревал все собрание, как будто знакомясь с людьми, господ-
ствовать над которыми скоро он будет. Зрители удивлялись
восторженному уважению, с которым смотрели на него все члены
семейства, и торжественному спокойствию, с которым он давал
свои странные ответы на вопросы президента и прокурора.
«Правда ли, что вы называете себя отцом человечества? Правда
ли, что вы признаетесь за живое воплощение закона?» — спросил
президент. «Да», — отвечал он с равнодушием, как будто говорил
самую обыкновенную вещь. Начался допрос свидетелей; почти
все они были сен-симонисты, и первый, которого пригласили
присягнуть, чтобы начать формальные показания, обратился к
Анфантену со словами: «Отец, могу ли я присягнуть?» «Нет»,—
отвечал Анфантен, и свидетель сказал, что не может давать пока-
заний; то же повторилось со всеми следующими свидетелями,
принадлежавшими новому учению. Генерал-адвокат * Делапаль
изложил развитие сен-симонизма, который называл фетишизмом,
и объявлял Анфантена человеком, который доведен тщеславием
до сумасбродства. О« сильно порицал сен-симонистскую ассоциа-
цию за то, что она принимала денежные пожертвования от своих
приверженцев; он доказывал, что сен-симонизм не может быть
признан религиозной сектой, впадая в явное противоречие с соб-
ственными своими словами, винившими сен-симонистов в суеве-
риях: доказать, что они не составляют секты, нужно было для
того, чтобы подвести их под 292 статью уголовного кодекса, под
которую не подходят секты и на которой основывалось требование
наказать их за самовольное составление общества, имевшего
более 20 человек. Переходя ко второму обвинению — к обвинению
в безнравственности, генерал-адвокат спрашивал, можно ли не
признать противным нравственности учение, оправдывающее не-
постоянство отношений между мужчинами и женщинами, говоря-
щее об эманципации тела, подвергающее супружеские отношения
вмешательству своих правителей и правительниц. «Но, господа, —
сказал генерал-адвокат, — эти гибельные правила не остались
без противоречия: когда отец Анфантен провозгласил их, его
слова были услышаны женщиной, душа которой возмутилась
гнусными его понятиями, и она, слабая, робкая, встала и энерги-
чески протестовала». При этих словах Сесилия Фурнель, о кото-
рой говорил генерал-адвокат, не знавший ее в лицо, поднялась
с своего места и вскричала: «Мне приписывают такую роль не-
справедливо...» «Замолчите», — прервал ее президент; но не слу-
шая его, она продолжала, что, разъяснив себе понятия Анфан-
тена, убедилась в их невинности и чистоте. «Если вы не замол-
* Т. е. прокурор. — Ред.
182

чите,—сердито оказал президент, — я прикажу вывести вас».
Эта выходка против дамы скомпрометировала и судей, и обвини-
телей в общем мнении: зрители были теперь расположены в
пользу обвиняемых. Такое же действие произвела неловкость,
о которой мы уже говорили: министры поступили нерасчетливо,
допустив, чтобы одному обвинению с Анфантеном подвергался
Олинд Родригес, разошедшийся с Анфантеном по тем самым во-
просам, за безнравственное мнение о которых обвинялся Анфан-
тен. Олинд Родригес даже не оправдывался: он толыко защищал
память Сен-Симона, на которого »нападал генерал-адвокат, не за-
хотевший понять, что Сен-Симон никогда не говорил и не думал
ничего подобного тому, за что обвинялись сен-симонисты, уже
долго спустя по смерти своего учителя занявшиеся вопросами об
эманципации женщин и семейных отношениях. После Олинда Род-
ригеса стали говорить обвиненные менильмонтанского семейства.
Они доказывали, что могут называться сектою и потому не под-
ходят под 292 статью уголовного кодекса; очень легко им было
доказать неосновательность обвинения в фетишизме, в самом деле
смешного в применении к известным математикам, инженерам,
к лучшим воспитанникам Политехнической школы. От защиты
своих понятий они перешли к строгим нравственным порицаниям
против жизни и понятий общества, осуждавшего их за безнрав-
ственность [: к несчастью, слишком легко было показать, что
безобидную жизнь ведут, безнравственными понятиями руково-
дятся не они, а сами люди, их обвинившие. Тот театр, которым
все восхищаются, те балы, на которых все бывают, куда даже
возят своих дочерей, — вот явления истинно безнравственные,
обольщающие человека поклонением разврату, говорили они. Вы
толкуете о своей нравственности и религиозности, говорили они,
обращаясь к министрам, перам и депутатам, а между тем вы на-
значаете миллион франков ежегодно пособия опере; она для вас
важнее всех французских епископов, которые все вместе получают
от вас толыко восемьсот тысяч франков. Из 29 тысяч детей, рож-
дающихся в Париже, около десяти тысяч рождаются вне брака:
вот как вы заботитесь о нравственном благоустройстве управляе-
мого вами общества. Ваши школы все заражены пороком, от кото-
рого чахнут ваши дети; кто из вас самих не подвергался известной
болезни, которая не свидетельствует о строгой нравственности?
По улицам вашей столицы нельзя сделать шага, не встречаясь
с несчастными женщинами, которые получают от вас патенты на
свою жалкую жизнь, чтобы служить наслаждением для вас. На-
рушения супружеских обязанностей проповедуются во всех ваших
спектаклях, во всей вашей поэзии, во всей вашей живописи. Сы-
новья простолюдинов должны гибнуть, защищая вас от врагов,
дочери простолюдинов — служат вашему сладострастию.
Эти] речи Мишеля Шевалье, Дюверье, Барро и их адвокатов
наполнили собою заседание 27 августа. Зрители были потрясены
183

строгим нравственным судом над их жизнью, произносимым от
людей, которых они почли было проповедниками шаткой нрав-
ственности. Судьи были смущены, [и генерал-адвокат напрасно
силился улыбаться, не находя что оказать в ответ обвиненным.]
На другой день, 28 августа, стал говорить Анфантен. По
своему обычаю, он произносил слова медленно, с расстановками,
и во время этих пауз пристально всматривался своими проница-
тельными глазами то в президента и судей, то в генерал-адвоката,
то в зрителей. Мучимый этим взглядом, президент думал изба-
виться от него и смутить Анфантена, сказав: «Вы часто останав-
ливаетесь; вы, должно быть, не совсем приготовились; вам на-
добно обдумать речь». «Мне нужно видеть, какие люди меня
окружают, и нужно, чтобы они смотрели на меня. Кроме того,
я желаю, чтобы г. генерал-адвокат понял могущество нашего тела,
могущество формы, чувств, и для этого даю ему испытывать мо-
гущество взгляда», — отвечал он. Раздраженный президент ока-
зал: «Нам не время ждать, пока вы обдумываете вашу речь».
Анфантен, обращаясь к овоим ученикам, с невозмутимым спокой-
ствием заметил: «Вот новое доказательство тому, что они не спо-
собны быть нашими судьями. Они отрицают нравственное могу-
щество чувств, а я одним своим взглядом заставляю их лишаться
спокойствия, приличного их должности». Он был человек очень
красноречивый и чрезвычайно сильный диалектик. Те мысли,
которые накануне были выражены его учениками, он повторил
еще с большею силою, так что торжество обвиненных над обвини-
телями было поразительно. Разумеется, это [нимало не помешало
процессу иметь такой же конец, какой обыкновенно имеют поли-
тические процессы, вообще бывающие моральными победами
обвиняемых. Судьи были смущены, генерал-адвокат не мог ска-
зать ничего в опровержение обличений, которым подвергалось
обвинявшее сен-симонистов общество.] Анфантен, Дюверье и
Мишель Шевалье были приговорены к годичному заключению
в тюрьму. Неловкость обвинять вместе с ними Олинда Родригеса
была так очевидна, что его присудили только к штрафу в 50 фран-
ков, чтобы не компрометировать себя полным его оправданием.
Таким же штрафом ограничилось наказание пятого обвиняемого,
Барро.
Этим процессом был положен насильственный конец сен-симо-
низму, который и без того скоро скончался бы естественною
смертью, было доставлено очень эффективное торжество учению,
уже погибавшему от внутренних своих недостатков, были возве-
личены, как страдальцы за убеждения, люди, которые без того
скоро оказались бы жалким образом опомнившимися от ребяче-
ской наивности или стали бы изобличать друг друга в тщеславии.
Читатель видит, что мы вовсе не сочувствуем той форме
стремления к общественным реформам, которая называется сен-
симонизмом. Это учение кажется нам галлюцинациею, сформиро-
184

вавшеюся из ошибочной идеализации католицизма и, кроме того,
носившею какой-то приторный характер изящной аристократич-
ности, аффектирующей замашки сантиментального демократизма.
Сен-симонисты разыгрывали в лицах идиллию г-жи Дезульер.
Это были светские люди, хотевшие не терять своего щегольства,
накидывая на себя мужичество. Они напоминают нам знаменитый
золотой лапоть, лежащий, как говорят, на рабочем столе одного
из наших миллионеров, разыгрывающего роль русского му-
жичка 46, напоминают фантастические бархатные костюмы, в ко-
торых щеголяют некоторые наши поклонники народности, имею-
щие с нашим народом гораздо меньше общего, нежели всякий
француз или немец. Сен-симонизм смешит наш рассудок своей
фантастичностью, возмущает наше чувство своим благонамерен-
ным иезуитизмом, своею апотеозою авторитета, своими поползно-
вениями к артистичности. Балетная танцовщица может быть
очень хороша на своем месте, но она стала бы противна, если бы,
выделывая свои антраша, говорила нам о страданиях бедных
мужичков47. Сен-симонисты были салонные герои, подвергав-
шиеся припадку филантропизма.
Но, называя притворной ту форму, которую имело первое про-
явление мысли о преобразовании общества, мы, конечно, должны
ценить историческую важность этого первого ее проявления.
[Светским людям неприлично быть благодетелями простолю-
динов, но ведь это просто потому, что человеку неприлично быть
светским человеком. А что же делать с человеком, если он уже
воспитался в светских нравах? Все же лично для его чувств по-
хвально, если в нем уцелела или воскресла забота о людях, менее
счастливых, чем он; пока он не отделается от своих прежних ма-
нер, вкусов и приемов, он, конечно, и путным делом станет зани-
маться в том духе, в каком привык заниматься пустяками. Но
почему знать? Быть может, порядочные мысли, начавшие появ-
ляться в его голове, наконец пересоздадут его, и он из нелепо-
пустого человека станет просто человеком. Правда, трудно ожи-
дать, чтобы эта возможность осуществилась: судя по всему, те
разряды, о которых мы говорим, так привыкли к своему фальши-
вому положению, что не захотят расставаться с ним добровольно.
Да ведь не в том и важность, чтобы они захотели. Появление новых
мыслей в головах таких людей] важно, как признак того, что при-
шла пора обществу заниматься идеями, выразившимися на пер-
вый раз в этой неудовлетворительной форме. Скоро мы увидим,
что они, [дошедши до сословий более серьезных,] стали прояв-
ляться в формах более рассудительных и доходить до людей,
у которых бывают уже не восторженною забавою, а делом соб-
ственной надобности; а когда станет рассудительно заботиться
о своем благосостоянии тот класс, с которым хотели играть ку-
кольную комедию сен-симонисты, тогда, вероятно, будет лучше
ему жить на свете, чем теперь.
185

ЛЕНОСТЬ ГРУБОГО ПРОСТОНАРОДЬЯ
Книга почтенного нашего экономиста г. Горлова навела нас
на мысль познакомить читателя с одним из бесчисленных приме-
ров того, как несправедливые жалобы и неосновательные опасе-
ния людей, погрязших в узком и грубом предрассудке обветшалой
рутины, легкомысленно принимаются публикой, поддерживаются
толпой мнимых ученых, привыкших без разбора повторять всякие
устарелые мнения, и, наконец, надолго принимаются обществом
за научную истину, между тем как нужно только присмотреться
к фактам, чтобы убедиться в пустоте противных чувству справед-
ливости и здравому понятию о человеческой природе доводов,
которыми прикрывается близорукое своекорыстие. В предисловии
к руководству г. Горлова мы нашли обещание с особенным вни-
манием рассматривать те вопросы политической экономии, кото-
рые имеют непосредственное отношение к важнейшим нынешним
заботам русского общества. Мы вздумали посмотреть, что гово-
рит он об уничтожении обязательного труда. Оказалось, что по
его свидетельству освобождение рабочих классов вообще прино-
сило убыток их бывшим владельцам и влекло за собою уменьше-
ние производства страны, то есть обеднение общества. Главней-
шим примером этому выставляется у г. Горлова оовобождение
негров в английских колониях. Мы нимало не виним г. Горлова
за такой тусклый взгляд на дело: виноват не он, а составители
французских книжек и книг, которым он безотчетно следовал.
Но важность не в том, кого винить, а в том, чтобы раскрыть неос-
новательность мнения, противного справедливости. Мы обращаем
внимание на этот вопрос потому, что в известной части нашего
общества господствуют те же опасения и, ничего еще не видя,
слышатся те же самые жалобы, какими наполнили Европу земле-
владельцы английских колоний. Работники, которые прежде при-
нуждались к труду властью господина, ленивы; если есть между
ними некоторые немногие не совсем негодные люди, то и эти
немногие по грубости своих привычек удовлетворяются очень
малым и ни за какие деньги не станут работать много и усердно,
186

а станут жить кое-как: получив хотя самую грубую пищу и
одежду с своего небольшого участка, они будут лежать на печи,
не нуждаясь ни в чем лучшем. Наше земледелие почувствует недо-
статок в работниках, и нивы наши запустеют. Это мы слышим
каждый день. То же самое говорили плантаторы английских ко-
лоний; французские сочинители, слова которых легковерно при-
нимаются за авторитет не одним г. Горловым, утверждают, что
английские плантаторы говорили справедливо.
Досада, производимая легкомысленным повторением вздор-
ных претензий, заставила нас вспомнить статью об освобождении
негров в английских Вест-Индских колониях, недавно помещен-
ную в «Edinburgh Review» (July *, 1859). Журнал этот не может
быть подозрителен для наших консерваторов: если он когда-
нибудь грешил наклонностью к прогрессу, он давно излечился от
такого недостатка 1. Он свирепо нападает на Диккенса за отри-
цательное направление и за непочтительность к начальству. С ве-
ликим презрением он говорит о демагоге Брайте, который злона-
меренною, но бессильною рукою пытается потрясти все основы
английской славы и национального благосостояния 2. Он жалеет,
что нельзя вполне восстановить прежних уголовных наказаний
против работников, отказывающихся работать по цене, которою
они недовольны, но советует парламенту восстановить наказание
против таких мятежников, насколько это можно после долговре-
менной потачки, которая необдуманно дана им. Словом сказать,
это журнал хороший и благонамеренный. Посмотрим, что го-
ворит даже он об экономических последствиях уничтожения обя-
зательного труда в английских Вест-Индских колониях.
Если есть страны, удобные для лености простонародья, то уж
это, конечно, острова Вест-Индского архипелага. Там не то,
что у нас. Нет нашей зимы, нет нашей надобности в теплом жи-
лище, платье; несравненно меньше надобности в самой пище.
Разве в июле так безопасен у нас человек от холода, как там
в самое холодное время года. При таком тепле пища требуется
желудком только для возобновления мускулов, а не для согре-
вания тела, как у нас, и человек там целую неделю будет сыт тем,
что нужно у нас съесть в один день, чтобы не мучиться голодом.
Десятой части того, что нужно у нас для поддержания жизни,
довольно там, чтобы жить в избытке; но и это немногое нужное
достается не так, как у нас. Земля там не чета нашему черно-
зему, — она, быть может, и не так прославлена за свою благо-
датность, но с одной десятины человек собирает там столько,
сколько не соберет у нас с двадцати черноземных десятин, и на
обработку этой одной десятины нужно употребить ему в пять
раз меньше труда, нежели у нас на десятину даже в тех местах,
где не знают удобрения. Да и земля попадает в руки человеку
* Ошибка; надо читать: april (апрель). — Ред.
187

там не так, как у нас: пустопорожних пространств, никому не
принадлежащих, на Ямайке столько, сколько у нас в какой-
нибудь Барабинской степи, а паспортов и разрешений на поселе-
ние там не у кого и брать: поселился где хочет, и никому до того
дела нет. Кажется, при таких обстоятельствах должно быть в
простонародьи там поменьше охоты работать по найму, чем у
нас. И какое простонародье там? Не наши мужики, о которых
только из нас же некоторые полагают, будто они ленивы, но ко-
торые давно заслужили в Западной Европе славу своей неутоми-
мостью, — нет, африканская раса, о которой огромное большин-
ство и немецких, и французских, и английских ученых твердит,
что леность прирождена ей. Не такие авторитеты, как г. Бланк 3,
говорят, что негр ненавидит всякий труд и может работать
только из-под палки. Посмотрим же, было ли разорительно при
таких работниках и при таком климате уничтожение обязатель-
ного труда для вест-индских землевладельцев; и если бы оказа-
лось, что их жалобы на леность освобожденных негров неспра-
ведливы, что негры нанимаются в работу охотно и работают
усердно, что хозяйство с наемным трудом, даже на Ямайке, го-
раздо выгоднее обязательного труда для землевладельца, то,
вероятно, можно будет заключить, что в нашем климате наш
народ подаст еще меньше причин каждому, хотя сколько-нибудь
рассудительному и расчетливому, землевладельцу жалеть об уни-
чтожении обязательного труда.
Мы могли бы вместо перевода представить только извлечение
из статьи «Edinburgh Review». Но факты, на которые мы обра-
щаем внимание читателя, противоречат мнению, чрезвычайно рас-
пространенному, и мы не хотим подавать повода к подозрению,
что сколько-нибудь изменили их: пусть говорит сам «Edinburgh
Review».
Лет сто тому назад, когда чернокожие люди редко попада-
лись к северу от Твида, старая шотландская леди, встретив
однажды на улице негра, с величайшим удивлением воскликнула:
«Посмотрите, господа, чего нельзя сделать за деньги!» Точно
так же могла бы воскликнуть и английская нация. Ценою 20 мил-
лионов фунтов мы создали свободного вест-индского негра. По-
смотрим теперь, благоразумное ли употребление дали нашему
капиталу?
Многие высокие авторитеты уже отвечали на этот вопрос. Они
объявили, что наши Вест-Индские острова, некогда богатейшие
и прекраснейшие в мире, теперь пришли в окончательный упадок,
что их города разрушаются, брошены жителями, разорены; га-
вани пусты, торговля уничтожена, земледелие впало в агонию,
старые склады запасов истощены, владетели этих некогда плодо-
родных стран томятся в бедности или умерли с горя; наконец,
188

негры, для которых все это было сделано, с каждым днем ста-
новятся более дикими, ленивыми, скотоподобными. Вот, говорят
эти высокие авторитеты, вот что сделала наша филантропия. По-
смотрим, справедливо ли все это. Вопрос заслуживает некото-
рого внимания. Освобождение английских невольников было по-
ступком беспримерным в истории человечества. Мы не знаем
другого примера такой благородной жертвы, принесенной целым
народом. Английская нация нашла рабство делом жестоким;
нашла, что оно нарушает закон любви; потому она решилась
уничтожить рабство и приняла на себя все издержки по этому
делу. За освобождение невольников она заплатила 20 миллионов
фунтов стерлингов.
Можно ли, взвесив все обстоятельства дела, назвать этот
поступок безрассудным? Правда ли, что он внес в мир страдания,
а не благоденствие? Правильным решением таких вопросов, ко-
нечно, стоит заняться. Дать на них ответ утвердительный, зна-
чило бы опровергнуть старый, благородный афоризм: «справед-
ливость вредна не бывает». Если освобождение негров привело
к злу, а не к добру, то всякий будет иметь право сказать, что
права человека сами по себе достойны всякого уважения, но что,
исключительно уважая их, человек рискует остаться в дураках.
Мы вовсе не отвергаем того, что вест-индским землевладель-
цам пришлось пережить трудный период в 1847 и следующих
годах4. Неудивительно, что составилось тогда мнение, будто
освобождение невольников нанесло смертельный удар нашим не-
когда процветавшим колониям. Публика не хотела принять в со-
ображение, что крик отчаяния плантаторов раздался четырнад-
цать лет после уничтожения невольничества, непосредственно
после переворота совершенно иного рода. Публика не заметила
также, что до нее доходил не общий голос вест-индского населения,
а главным образом только вопли тех землевладельцев, которые
жили в Англии. Эти вопли, естественно, звучали всего громче,
но не были выражением мнения массы населения. Публика весьма
естественно пришла к мысли, что гибель постигла все наши са-
харные плантации, хотя на самом деле пострадали только неко-
торые из них. Весьма естественно, что когда перестал раздаваться
«этот яростный, ужасный вопль страдания» (выражаясь словами,
употребленными тогда в речи королевы), мир заключил, что его
заглушила смерть; между тем как на самом деле он замолк, по-
тому что кризис миновался. Мир вообразил, будто наши сахар-
ные колонии исчезли с лица земли, хотя на самом деле они быстро
приобретают ценность, какой до освобождения никогда не имели.
Долгое и внимательное изучение этого вопроса непреодолимой
силой привело нас к заключению, что публика ошиблась в своих
предположениях. Мы надеемся, что читатель, который последует
за нами до конца этой статьи, согласится, что освобождение не-
вольников оказывается выгодным для плантаторов, даже если
189

откинуть все, кроме денежной стороны вопроса. Мы представим
доводы, которые положительно доказывают, что если бы Англия
даже совершенно не думала о тех благородных принципах, ко-
торые подвинули ее <на великое дело, если бы она просто с тонко-
бдительным расчетом искала своей выгоды, — и тогда освобожде-
ние невольников было бы с ее стороны делом полезным и умным.
Итак, вот простой вопрос, на который мы искали ответа. Не
заботясь о гуманности, нравственности, имея в виду один только
карман, мы хотели узнать, была ли эманципация хорошей или
дурной спекуляцией. Она, без сомнения, была выполнена с доб-
рой целью; но разорили ли филантропы Вест-Индию, или, напро-
тив, спасли ее от неизбежного, безотлагательного разорения и
поставили «а путь к здоровому и блистательному благоденствию?
Пусть это будет пробным камнем великого опыта, сделанного в
1834 году. Осудим его безусловно, не обращая никакого внима-
ния на его благородство, если он привел бывшие невольничьи ко-
лонии к разорению. Но если бедствия, постигшие Вест-Индию в
1847 году, должны очевидно быть отнесены к другим причинам,
если они были только мимолетной грозой, если, по устранении
этих причин, Вест-Индия нашла в свободе источник благосостоя-
ния, неизвестного во дни рабства, — тогда провозгласим величие
совершенного нами освобождения.
Факты приводят нас к утвердительному ответу. Они пока-
зывают, что невольничество с страшной быстротой увлекало наши
колонии к гибели; что, продлись оно еще полстолетия, положение
их стало бы неисправимым. С другой стороны, эти факты нам
показывают, что теперь под влиянием свободы наши колонии с
каждым днем становятся богаче и счастливее. Торговля их рас-
ширяется, земледелие совершенствуется, население становится
развитее, промышленнее, нравственнее.
Никогда еще судьба целого народа не подвергалась столь
коренному перевороту, как тот, который испытали 800 000 бри-
танских негров при переходе из рабства к свободе. Когда в ночь
31 июля 1834 года начал раздаваться звук двенадцатичасового
колокола, они еще были, в глазах закона, вещами, движимым иму-
ществом, вьючным скотом, собственностью своих владельцев;
когда замолк этот звук, они стали людьми свободными, подня-
лись до уровня тех самых людей, которые прежде владели ими.
Весь порядок вещей изменился до такой степени, что теперь не-
легко составить себе живое понятие об уничтоженном состоянии
общества, хотя еще осталось достаточное количество следов от
главных черт этого безобразного прошедшего. Просматривая
кипы документов о невольничьих колониях во время борьбы за
эманципацию, мы были удивлены ужасными размерами жесто-
кости, порождаемой невольничеством. Есть много людей, убаю-
кивающих себя легким и сладким убеждением, что плантации
наши пользовались благами кроткого управления и что рассказы
190

о варварстве, будто бы господствовавшем в них, — не более, как
чистый вздор. Мы нашли слишком много причин переменить
свой взгляд на этот вопрос. Но, несмотря на мрак рабства, на его
слишком частые ужасы, кажется, что и в этой атмосфере иногда
играл солнечный луч. Восхитительная картина блестящей сто-
роны невольничества показана нам Льюисом 5, человеком с поэти-
ческой душой и чрезвычайно добрым сердцем, поехавшим на свои
плантации по сознанию своих обязанностей относительно неволь-
ников. Он прибыл в Ямайку 1 января 1816 года. Тяжелые ра-
боты сбора жатвы только что кончились, и негры находились в
самом веселом расположении духа. Воздух был упоительно бла-
гоуханен. Запах пахучих дерев напоминал Льюису «живитель-
ный, пропитанный благоуханиями воздух рая». Местность имела
чрезвычайно живописный характер, при яркой зелени раститель-
ности, и оживлялась игрушечным видом негритянских домиков,
окруженных небольшими садами с пахучими кустарниками. Ра-
дость невольников при виде своего господина выразилась шумно.
Они пели, плясали, кричали, шутя толкали друг друга, катались
по земле; и все наперерыв, мужчины, женщины и дети, громко
болтали. Матери подымали своих черных, лоснящихся ребяти-
шек, смеясь во весь рот, и кричали: «Масса, масса *, посмотри:
вот будет массе хороший негритенок». Была и женская красота
для пополнения картины. Представительницей ее была Мери
Уайггинс, негритянка чистой крови с великолепными зубами,
с кротким и блестящим взором. Старые слуги семейства Льюиса
собрались взглянуть на него и обнаружили теплоту энтузиазма,
составлявшую необыкновенно приятный контраст с холодными
английскими манерами. Он расчувствовался в атмосфере добрых
взглядов и кротких слов, ждавших его ответной улыбки. Пур-
пурные горы с трех сторон замыкали местность, домики, рассеян-
ные вокруг, давали всей сцене вид необыкновенной жизни. Кар-
тина была тем заманчивее, что вся обстановка отличалась щего-
леватым видом. Негры были одеты в куртки и панталоны совер-
шенно белые или с красными и голубыми полосками. Тут толпа
негров несла на головах спелый тростник на мельницу. Там дру-
гая относила выжимки. Стада индюшек искали под деревьями
убежища от зноя. Река была наполнена утками и гусями. Кузнецы
и плотники стучали молотами и топорами. Тяжелые телеги, за-
пряженные шестью или восемью волами, свозили с полей груды
маиса. Черные ребятишки укладывали его в магазины или дра-
лись со свиньями, такими же черными, как и они сами, и с такой
же деятельностью принимавшимися красть зерно, чуть толь-
ко ребятишки выпускали их из виду. Вот картина, поразившая
взор мистера Льюиса, когда он явился на открытой галлерее
своего дома.
* Сударь. — Ред.
191

Вот каким аркадским благоденствием пользовались неволь-
ничьи плантации доброго и богатого владельца. Но оказывается,
что и этот эдем не был безусловно счастлив.
Под кротким управлением мистера Льюиса дела шли очень
мирно; но и тут он стал замечать вещи, которые далеко ему не
нравились. Он сам говорит, что «безмерны были его удивление
и досада», когда он открыл, что делалось в плантации прежде,
чем стали ожидать его приезда. Письма его отца постоянно были
наполнены самыми положительными приказаниями о хорошем
обращении с невольниками. Управитель, которого он выбрал,
пользовался отличнейшей репутацией. При всем том, он позволил
надзирателю — своему помощнику — обращаться с неграми так
жестоко, что было время, «когда они положительно вынуждены
были взбунтоваться, и почти все лучшие невольники разбежа-
лись....» «Если бы я сам не отправился на Ямайку, — прибавляет
мистер Льюис, — то, по всей вероятности, не имел бы и самой
неполной идеи о том, какому ужасному обращению были подвер-
гнуты эти несчастные создания». Его управитель ничего не ска-
зал ему прямо, а только покачал головой и дал ясно понять бед-
ному Льюису, что с невольниками нельзя иметь дела без бича.
Необходимость этого двигателя скоро выяснилась самому Льюису,
потому что вместо 33 бочек сахару в неделю, которые выделы-
вались до его прибытия, невольники стали выделывать всего 13
бочек. «Негры развращены», — замечает Льюис; но скоро он
пришел к тому же заключению и относительно белых, живших
в колонии: плантаторы обвинили его перед судом за излишнюю
снисходительность к его же собственным невольникам. Осматри-
вая другую свою плантацию, которую считал «совершеннейшим
подобием рая», он к прискорбию увидел, что она была «адом
на земле».
А каким земным адом были плантации других владельцев,
можно судить по простому, неприкрашенному рассказу мистера
Уитли, бывшего в 1832 году бухгалтером в плантации Нью-Грунд,
на Ямайке. Рассказ этот так жив, что мы решаемся передать
одну из многих сцен, находящихся в нем. Заметим, что эти воз-
мутительные жестокости вовсе не были явлением исключительным.
«12-й пример. Замужнюю женщину, мать нескольких человек
детей, однажды утром притащили к дому надзирателя, обвиняя
в покраже курицы. Доказательством преступления представили
несколько перьев, будто бы найденных в ее хижине. Надзиратель
спросил ее, может ли она заплатить за птицу. Она дала ему
какой-то ответ, которого я не мог ясно расслышать. Надзиратель
повторил свой вопрос и снова получил такого же рода ответ.
Тогда он сказал: «Разложите ее». При этих словах женщина на-
полнила воздух криками ужаса; лицо ее страшно изменилось,
губы мертвенно побледнели. Надзиратель с ругательством по-
вторил свое приказание. Женщину тогда растянули на земле, два
192

негра стали держать ее. Платье и рубашка были сорваны с ее
спины, и, обнажив ее таким грубым образом, ее подвергли ударам
бича. Наказание этой несчастной было бесчеловечно жестоко. Она
была довольно полна собой, и бич глубоко врезывался в тело
при каждом ударе. Она сильно рвалась из рук палачей и громко
стонала, но не произносила ни одного слова. Только однажды
у нее вырвался умоляющий вопль: она просила, чтобы не выстав-
ляли ее наготы. Женская стыдливость заставляла ее страдать еще
больше, чем жестокая физическая боль. Но на эту просьбу над-
зиратель отвечал только грубой бранью, и бичевание продолжа-
лось. Несмотря на свое отвращение, я досмотрел дело до конца,
считая удар за ударом. Их насчиталось пятьдесят, между тем как
колониальные законы ограничивали произвол владельца или
управителя тридцатью девятью. Несчастная жертва была страшно
истерзана. Когда ей позволили встать, она снова громко вскрик-
нула. Надзиратель разразился грубым ругательством и погрозил
снова «разложить» ее, если она не уймется. Затем он приказал
отвести ее в госпиталь и поставить в колодки. В колодках ее
продержали несколько ночей сряду, а днем заставляли заниматься
какой-нибудь легкой работой во дворе госпиталя. Она была истер-
зана так жестоко, что не могла быть послана в поле в течение
нескольких дней».
В четырех «коронных колониях» английское правительство
могло повелевать. Оно потребовало, чтобы каждый плантатор
под присягой представил отчет о наказаниях, которым подверга-
лись его невольники. В этих присяжных отчетах за 1828 и 29 годы
показано 68 921 наказание. Закон в коронных колониях ограни-
чивал число ударов двадцатью пятью. Его постоянно нарушали;
но мы все-таки положим, что средним числом давали только 20
ударов. При таком счете число ударов, правильным порядком
розданных неграм, в одних этих четырех колониях, в течение
только двух лет, доходит до 1 350 000! Плантаторы показали, что
из этого числа 25 094 наказания, или, при той же средней цифре,
полмиллиона ударов пришлись на долю женщин!
Итак, кажется, довольно ясно, что бич и страх бича должны
были иметь своим следствием необъятную массу физического и
нравственного страдания. В этом отношении освобождение, без
всякого сомнения, значительно увеличило благосостояние чело-
века, заменив тиски страха приманкой награды. Но самой чудо-
вищной, поразительной чертой вест-индского общества при не-
вольничестве был тот факт, что невольники вымирали в размере,
который даже тогда называли «ужасным».
Не рассказы о жестокостях открыли парламенту весь вред, всю
нелепость невольничества. В уме государственных людей Англии
смертельный удар был нанесен ему отчетами о движении народо-
населения. Из восемнадцати островов только одиннадцать при-
слали такие отчеты; но и тут уже обнаружился «ужасный» факт,
193

что в течение двенадцати лет число невольников на этих островах
уменьшилось на 60 219 человек. Вместо 558 194 их тогда оказа-
лось 497 975 *. Из этого факта каждому легко было понять, что
система невольничества не может держаться. Замучивая вест-
индских негров работою до смерти, можно было получать хоро-
шие доходы в течение известного времени: но à la longue это не
могло быть выгодной аферой. Вопрос о народонаселении стал глав-
ным, можно сказать — единственным предметом прений о не-
вольничестве в 1831 и 32 годах. Можно ли было назвать неволь-
ничество поголовным убийством рабочего сословия наших сахар-
ных островов — вот вопрос, который и с денежной стороны, и с
нравственной стороны был разобран в долгих, горячих спорах.
Результатом их было полное подтверждение ужасного факта. По
выражению Марриета, невольники вымирали «как чумные овцы».
Итак, что бы ни говорили в пользу вест-индского невольниче-
ства, оно все-таки должно быть заклеймлено тем приговором, что
негры от него вымирали. Наступило освобождение, и дело вдруг
переменилось. В следующие двенадцать лет число негров в де-
сяти колониях (важнейшие колонии не прислали отчетов) увели-
чилось на 54 076 человек. Одного этого факта довольно для
оправдания освобождения. Какие бы бедствия оно ни повлекло
за собой, все же смерть всех невольников была бы вреднее для
владельцев. А между тем дело именно шло к этому, и даже весьма
быстро. Если бы смертность продолжалась в тех же размерах,
невольники все вымерли бы в течение одного столетия. Предо-
ставляем здравому смыслу наших читателей решить, могло ли
быть выгодным продолжение такого порядка вещей.
Мы показали, как убийственно было страдание, которому
невольничество подвергало рабочие классы Вест-Индии. Мы бро-
сили взгляд на притеснение, которое они выдерживали, и пока-
зали, как они вымирали от него. Итак, принимая в соображение
массу народа, было не только добрым, но и благоразумным де-
лом разорвать их цепи. И теперь, может быть, покажется стран-
ным, что было когда-нибудь время, когда желали продолжения
такого порядка вещей ради выгод небольшого числа лиц. Но
защита системы сделалась уже окончательно нелепой, когда ока-
залось, что она не имела даже плачевной заслуги обогащать тех,
для чьих выгод ее поддерживали. В Вест-Индии яснее, чем где-
нибудь, обнаружилась истина, что замена естественного порядка
вещей искусственным есть близорукое безумие. Действительно,
плантаторы были люди, владевшие богатейшими землями в мире.
Им принадлежало большое число людей, которых они могли за-
ставлять работать сколько хотели. Они пользовались монополией
до того строгой, что даже сахар других владений Англии, сахар
* Уменьшение числа невольников вследствие отпуска их на свободу
сюда не включено.
194

Индии и Сингапура, был устранен от конкуренции с ними. И, не-
смотря на все это, с самого начала нынешнего столетия эти люди
беспрестанно представляли министру колоний и парламенту за-
писки, наполненные жалобами, стонами и горем. Даже в 1805 году,
еще до запрещения привоза невольников из Африки, плантаторы
говорили, что положение их становится все более и более затруд-
нительным и грозит им неминуемым разорением. Это действи-
тельно было справедливо.
Если бы мы привели здесь все эти, теперь забытые, жалобы
плантаторов, они показались бы скучны. Мы только посмотрим,
в каком положении были денежные дела плантаторов в 1830 году,
когда невольничество и монополия достигли полнейшего своего
развития, за три года перед уничтожением невольничества.
В 1830 году лорд Чендос представил от имени вест-индских
плантаторов просьбу, свидетельствовавшую «о тяжелых бед-
ствиях, с которыми они борются». В своей речи он объявил,
что они «не в состоянии выдерживать долее это бедствие, что
они приведены в положение, которое вынуждает их просить по-
мощи парламента». Брайт (конечно, не нынешний Брайт6) го-
ворил: «бедствия вест-индских колонистов не имеют себе подоб-
ных в целом государстве. Многие семейства, прежде жившие в
изобилии, теперь приведены к окончательной нищете». West-
India Reporter» также приводит отчет о коммерческого состоянии
Вест-Индии, в котором сказано: «Положительные свидетельства
доказывают, что только быстрые и энергические меры могут
спасти большинство плантаторов от разорения, которое в против-
ном случае неминуемо должно постигнуть их в весьма непродол-
жительном времени». Производство колоний уменьшалось. Так,
в течение пятилетия, заключенного 1820 годом, из Ямайки было
вывезено 585 172 бочки сахару, а в пятилетие, заключенное
1830 годом, всего только 493 784 — уменьшение <на> 91 388 бо-
чек. А если возьмем десятилетия, заключенные 20 и 30 годами,
то увидим в течение последнего уменьшение на 201 843 бочки.
Другой факт очевидно показывает, что эти бедствия постоянно
бы усиливались, если бы невольничество не было уничтожено.
Голландская колония в Суринаме подверглась тому же разоре-
нию, которое постигло и наши * острова. Сохранение невольни-
чества нисколько не изменило в ней дела. Перед нами обширная
колония, где невольничество поддерживается во всей своей силе
и прелести. К чему же привел этот порядок вещей? — К разоре-
нию почти окончательному. «Из 917 плантаций 636 совершенно
оставлены! Из числа прочих 65 производят только лес или
съестные припасы». Небольшой остаток других близок к гибели.
Итак, вот положение дел, с которым приходилось бороться
государственным людям 1833 года. Перед ними была система,
* Т. е. британские владения в колониях. — Ред.
195

поддерживавшаяся одной только силой. Она лишала 800 000 не-
вольников всяких гражданских и человеческих прав, считала их
животными, назначенными только обогащать своим трудом не-
многие английские семейства. Она умерщвляла этих людей и в
то же время привела их владельцев к бедственному состоянию,
«не имеющему себе подобного»; привела этих джентльменов
Англии к позорной необходимости просить «помощи» парла-
мента. Наконец она постоянно уменьшала производительную
силу плодородных островов Вест-Индии. Убийство рабочего клас-
са, разорение владельцев — вот блистательное дело невольниче-
ства, вот порядок вещей, к которому многие взоры все еще обра-
щаются с нежным сожалением. Сам Карлейль, главный нена-
вистник филантропов, с обычной своей силой сказал нам:
Чтобы успеть в этом мире, чтобы достигнуть счастия, победы, развития,
человеку или народу нужно только одно: узнать отношение истинных зако-
нов мира к нему и к его целям, и затем с постоянством и верой следовать
этим законам. Они приведут его к победе. Кто бы ни поставил его на этот
путь, может быть назван его другом из друзей. И по той же причине сле-
дует назвать нашим врагом из врагов того, кто совращает нас с этого пути.
Это оказалось совершенно справедливым в Вест-Индии, где
произвольное установление искусственных законов вместо есте-
ственной свободы человека готово было привести к уничтожению
рабочего класса и окончательному разорению плантаторов.
Мы не имеем в виду разбирать, почему невольничество должно
было привести не к богатству, которого от него ждали, а к этому
непредвиденному разорению. Заметим только, что это безумие
везде имело те же роковые последствия.
Замена свободного труда невольничьим имела значительное
влияние на постепенный упадок Римской империи. Россия, одна
из всех христианских государств, до сих пор удерживала своих
крестьян в неволе; и Россия далеко отстала от остального хри-
стианского мира и в денежном, и в нравственном богатстве.
Но всего поразительнее этот факт в невольничьих штатах
Северной Америки. Путешественники свидетельствуют, что, не-
смотря на роскошь почвы и климата, эти штаты имеют жалкий
вид, если сравнить их с свободными штатами Союза. Американ-
ский агроном, мистер Ольмстед, разобрав вопрос с тактом прак-
тического фермера, представляет нам неопровержимые доказа-
тельства разрушительного влияния невольничества и превосходно
объясняет, почему наем человека, годного к данной работе, не-
пременно обойдется дешевле, чем содержание целой орды людей,
из которых работа выжимается страхом кнута. Читая его печаль-
ный рассказ о бедствиях невольничьих штатов, ясно понимаешь,
как много должно теряться производительных сил вследствие на-
стойчивого, постоянного сопротивления, которое эта система
выжимания труда встречает в работнике. Можно сказать, что она
поощряет его леность к самому энергическому сопротивлению.
196

Под ее влиянием негр не только всеми силами старается упо-
требить возможно большее время на возможно меньший труд; но,
по согласной жалобе всех негровладельцев, становится до такой
степени невнимательным, что уничтожает всякую возможность
земледельческих и мануфактурных усовершенствований. Неволь-
никам нельзя доверить никакой машины. При невольничьем труде
необходимо иметь самые простые инструменты, отказаться от всех
усовершенствований, ускоряющих работу. Эта язва так ужасно
тяготела над Вест-Индией, что даже плуг (с тех пор вошедший во
всеобщее употребление) был неизвестен во время невольничества.
В необходимой тенденции рабства к развитию в рабочем классе
лености и неспособности заключается, по нашему мнению, истин-
ная причина, по которой оно всегда разоряет народ, держащийся
его. Не знаем, справедливо ли такое объяснение, но, во всяком
случае, мы видели, что вест-индские плантаторы быстро стреми-
лись к этой пропасти. Потому британский парламент не сделал
ошибки, когда положил конец этому положению дел. Даже те,
которые находят, что освобождение негров им повредило, жа-
луются теперь уже не на самое дело, а на способ введения его
в английских колониях. Они горько жалуются, что невольников
освободили с торопливостью, между тем как при введении посте-
пенных мер, приспособленных к облегчению переворота, все по-
шло бы отлично. Но если это справедливо, аболиционисты имеют
полное право обвинить в этом только самих плантаторов, которые
не согласились на постепенное приготовление. Мы не хотим пори-
цать плантаторов, они трусили, и потом дорого заплатили за свою
непредусмотрительность. Но мы должны упомянуть об ошибке,
которую они сделали.
Всего любопытнее в этой истории то, что люди, которые тре-
бовали переходных мер, теперь подвергаются обвинению от тех
самых людей, которые сопротивлялись им до последней край-
ности; и обвинению в чем же? — В препятствовании этим мерам!
Но пока руководители аболиционистов 7 не потеряли всякой на-
дежды склонить вест-индских плантаторов сделать хотя что-ни-
будь для приготовления своих невольников к освобождению, они
сильно хлопотали об этих предварительных мерах. Когда в
1823 году мистер Бекстон сделал первое предложение об уничто-
жении невольничества, он прямо объявил:
Цель наша — уничтожение невольничества, уничтожение полное, обни-
мающее все пространство британских владений. Мы, однако, не думаем ни
о быстром окончании этого дела, ни о внезапном освобождении негров. Мы
имеем в виду такие подготовительные распоряжения, которые с медленной
постепенностью, в течение известного числа лет, понемногу привели бы нас
к уничтожению невольничества, сделав сначала негров способными пользо-
ваться свободой.
Он в особенности требовал освобождения молодых детей не-
вольников, чтобы вследствие этого невольничество могло посте-
пенно исчезнуть,
197

Что могло быть умереннее этих стремлений? Циркулярные
письма, отправленные, вследствие этого диспута, на невольничьи
острова Кеннингом, просто «советовали» колониальным властям
принять какие-нибудь временные меры, которые могли бы приго-
товить негров к свободе. Ярость, вызванная этими спасительными
советами, показала аболиционистам, как неосновательна была
надежда, что плантаторы согласятся на постепенное уничтожение
невольничества.
Одну из «переходных мер», так кротко предложенных Кеннин-
гом, должен был бы, кажется, охотно принять каждый англича-
нин, в какой бы части света он ни жил. Кеннинг предлагал пре-
кратить бичевание женщин. Очевидно, что нельзя было надеяться
на возвышение нравственного уровня невольников, пока их жены,
сестры и матери были подвергнуты бичу всякого разбойника, по-
ставленного над ними. С чего же было и начинать улучшения,
если бы колонисты не согласились отказаться от такой привиле-
гии? И однако, во всех колониях было решено — сохранить вред-
ный и возмутительный обычай.
Аболиционисты или, точнее, английская публика решилась
покончить с этими шутками и сказала прямо, что если невольни-
чество нельзя ослабить понемногу, так оно должно быть уничто-
жено. «Ученичество» было, однако, новой попыткой дать свободу
как-нибудь постепенно. Раздражение владельцев и невольников
было его единственным следствием. Оно не допускало ни бича,
ни заработной платы; и потому, вместо приготовления негров к
энергической работе по найму, оно только усилило разрыв между
ними и их прежними владельцами.
Мы пришли теперь к концу первого периода в истории ан-
глийской Вест-Индии — периода невольничьего труда. Мы видели,
что при этом порядке вещей рабочие вымирали, производитель-
ность слабела, земледелие находилось в варварском состоянии,
торговля падала и сами владельцы — английские джентльмены —
«приведены были к положению, заставившему их просить помощи
парламента». Мы видели, что не аболиционистов, а тех, кто спо-
рил с ними, следует обвинять в непринятии подготовительных
мер для переходного периода. Обращаясь к этому периоду, мы
можем прямо заметить, что тотчас за уничтожением невольниче-
ства последовало сильное уменьшение в количестве вырабатывае-
мого сахара. Плантаторы не привыкли обращаться с неграми, как
с свободными людьми, которых можно было только поощрять,
а не принуждать к работе. Мы могли бы наполнить сотни страниц
описанием болезненных и бесплодных усилий плантаторов, чтобы
всякими неправдами избежать ужасной необходимости: обра-
щаться прилично с своими бывшими невольниками, заманивать
жалованьем тем самых людей, которых незадолго перед тем могли
сечь за малейшее проявление лености. Эти усилия имели един-
ственным следствием внушение неграм отвращения к плантаторам
198

и решимости зарабатывать себе хлеб где бы то ни было, только
не на сахарных плантациях. Притом очень многие плантаторы
сами заставляли негров оставить принадлежавшие им коттеджи
и земли, надеясь, что эта угроза заставит их работать за меньшую
плату. Но результатом был только переход негров на другие
места *.
Итак, в течение известного времени в колониях господствовало
некоторое затруднение. Многие плантаторы находили очень труд-
ным приспособить свою обстановку и самих себя к новому
порядку вещей. Притом в 1843 году страшное землетрясение опу-
стошило группу Подветренных островов. На Антигое ** из 172 са-
харных заводов 117 были совершенно разрушены. В городе Сен-
Джоне целая треть домов была разрушена, а значительная часть
остальных повреждена до того, что не могла уже служить жильем.
Вслед за тем разразился ураган, и следы этих двух бедствий
были еще заметны шесть лет после того. Снесенные церкви, выр-
ванные деревья, разрушенные дома поражали глаз Берда еще в
1849 году. Сахарный тростник пострадал ужасно. Но еще более
гибелен был ряд засух, которые, с двумя только исключениями,
продолжались от 1840 по 1849 год. Шести засух в течение восьми
лет было бы, конечно, достаточно для разорения плантаторов,
если бы они даже владели миллионами невольников.
Все эти обстоятельства, конечно, страшно затруднили дело,
и мы нисколько не отрицаем, что вест-индские владельцы понесли
много убытков в течение этих лет. Но многочисленные свидетель-
ства согласно утверждают, что вскоре после эманципации дела
стали устроиваться. Выражаясь словами членов комиссии, за-
нимавшейся исследованием состоянии Гвианы в 1850 году, скажем,
что «обнаружились все признаки перемены к лучшему; количество
обрабатываемой земли увеличилось, сбор с полей также; в трудя-
щемся населении стало заметно более прилежания к работе, и
вообще состояние его свидетельствует о быстром прогрессе». Не-
вольничество кончилось в 1834 году; ученичество—в 1838;
а только в 1847 наступил для колоний кризис, разразившийся
тогда над целым миром.
Причиной этого кризиса был огромный упадок в цене сахара.
Конечно, и другие обстоятельства содействовали увеличению бед-
ствий, начавшихся в 1847 году; но истинное их объяснение заклю-
чается в том поразительном факте, что вест-индский сахар, кото-
рый в 1840 году продавался в таможенных складах (за вычетом
пошлины) по 49 шиллингов, в 1848 году упал до 23 шилл. 5 пен-
* Автор дельной статьи в февральском нумере «Westminster Review» за
1853 год приходит к тому заключению, что «уменьшение количества труда
было прямым и непосредственным следствием дурных поступков планта-
торов».
** Антигоа или Антигуа — один из малых Антильских островов, при-
надлежавших англичанам. — Ред.
199

сов, то есть упал на 25 шилл. 7 пенсов из 49! Если возьмем период
более обширный, то увидим, что в восьмилетие, заключенное
1846 годом, сахар средним числом продавался (за вычетом пош-
лины) по 37 шилл. 3 пенса за центнер. В следующие восемь лет
средняя цена сахара спустилась до 24 шилл. 6 пенсов за центнер.
Заметим это обстоятельство. В первые восемь лет Вест-Индия
производила ровно 20 000 000 центнеров сахара *. В следующее
за тем восьмилетие производство его увеличилось на 4 500 000
центнеров. Проданное по прежним ценам, это количество должно
бы было дать пятнадцатью миллионами фунтов стерлингов,
более, чем сколько дало в действительности. Действительный
доход был даже семью миллионами фунтов меньше того, кото-
рый получился в первое восьмилетие, когда сахара производилось
меньше. Можно себе представить чувства плантаторов: сбор
с полей увеличился, а между тем они получили семью миллио-
нами меньше, чем в прежнее восьмилетие; пятнадцатью миллио-
нами меньше, чем могли бы получить, если «бы прежние цены
удержались! Уменьшение дохода семью миллионами! Одного
этого факта было бы достаточно для произведения страдальче-
ских воплей, раздавшихся в Вест-Индии. Понижение цены
с 37 шилл. 3 пенсов до 24 шилл. 6 пенсов повлекло за собой по-
ложительный убыток везде, где, по отсутствию владельцев, хо-
зяйство было предоставлено небрежным рукам управителей или
где имения были обременены тяжелыми процентами по долгам.
Сильное понижение цены сахара есть чрезвычайно важный факт,
которого нельзя забывать, если хотим понять, почему в течение
этих лет Вест-Индия была так близка от гибели **.
Легко понять, что такое сильное понижение цены главного
продукта Вест-Индии было бы причиной глубокого страдания
даже в самом здоровом обществе. Но удар стал гибелен потому,
что период рабства и монополии оставил вест-индских владель-
цев в таком разоренном, болезненном положении, что, по спра-
ведливому замечанию Байджлоу, здание должно было во всяком
случае рушиться. Уничтожение или неуничтожение невольниче-
ства тут ничего не значило. Дела дошли во время невольничества
до того, что неизбежен был какой-нибудь переворот, достаточно
* Parliamentary Return of tea and sugar, July 1818. Этот отчет показы-
вает также, что в течение первых 20 лет нашего века сахар продавался по
48 шилл., т. е. вдвое дороже, чем с 1846 по 1855 год. Неудивительно, что
цена собственности в Вест-Индии упала с тех пор, как миновались эти бла-
женные старые времена.
** Это сильное понижение цен было, конечно, до известной степени,
следствием мер, принятых в пользу свободной торговли в 1846 году. Но,
с другой стороны, на него имели также влияние те покровительственные
меры, которые тогда были приняты Францией, Бельгией и другими конти-
нентальными государствами в пользу свекловичного сахара. Сахар тростни-
ковый был тогда принужден сосредоточиваться в Англии, вместо того
чтобы расходиться по всей Европе,
200

сильный, чтобы стереть с лица земли весь старый порядок ве-
щей и очистить место новому. Мы слегка укажем некоторые
черты этого старого порядка.
Плантаторы были во время невольничества по уши в долгах.
В 1833 году был, например, учрежден на маленьком островке
Сант-Люси суд для разбора дел по залогам поземельной соб-
ственности; и в первые же 18 месяцев существования этого суда,
несмотря на небольшие размеры острова, было протестовано
обязательств на огромную сумму 1 089 965 фунт, стерл. Все это
были долги, заключенные во время существования невольниче-
ства. И этот островок не был исключением. На всех прочих гос-
подствовал тот же порядок вещей. Почти все владения были за-
ложены, многие далеко выше своей стоимости, владельцам было
почти невозможно выплачивать тяжелые проценты, и извле-
кать хотя какой-нибудь барыш из сложного и трудного дела, с
которым они тщетно старались справиться. Мистер Байджлоу
(американский путешественник замечательного ума и наблюда-
тельности), разобрав этот вопрос, объявляет, что в эпоху осво-
бождения «остров Ямайка был в неоплатном долгу... почти все
владения были заложены выше своей стоимости и не могли
выплачивать лежавших на них процентов... Банкротство было
неизбежно».
Но самым невыгодным обстоятельством в положении преж-
них владельцев было то, что почти никто из них не жил в своих
владениях; а если кто и жил, то не был приготовлен к управле-
нию имением. Почти все сахарные плантации принадлежали ли-
цам, жившим в Англии, которые никогда и не видали своих вла-
дений. Всякому известно, как редко окупается даже простая
английская ферма, если ее не арендуют, а просто поручают упра-
вителю на жалованьи. А тут, кроме земледельческого риска, на
долю плантатора выпадало сложное мануфактурное производ-
ство, требующее очень больших издержек и внимательного при-
смотра. И все это поручалось агенту владельца.
Очень нередко этот агент был человеком честным, несмотря
на сильное искушение; человеком воздержным, несмотря на изо-
билие рома и нравы вест-индского общества; человеком энерги-
ческим, несмотря «а расслабляющее действие климата; наконец,
очень нередко он обладал и количеством знания, достаточным
для ведения обширного хозяйства. Но большей частью это был
просто человек, который жил на Ямайке с специальной целью —
награбить как возможно больше. Бутылка и черные девушки за-
нимали его гораздо больше, чем исполнение обязанности; его
анергия испарялась под влиянием лихорадки и белой горячки;
с правильными хозяйственными системами он не был знаком во-
все; его надзору, наконец, вверялось несколько владений, к кото-
рым очень часто присоединялось его собственное именьице, весьма
естественно становившееся уже на первом плане. Как пример
201

последнего, весьма обыкновенного, случая можем привести за-
писку, поданную в 1852 году сэру Генри Беркли, за подписью
одиннадцати джентльменов «колонистов-производителей». В этой
записке положительно сказано, что эти одиннадцать плантато-
ров в то время владели или управляли ста двадцатью тремя име-
ниями! Одиннадцать человек для управления земледельческими
и мануфактурными работами сахарного производства в 123 име-
ниях, под влиянием тропического солнца! Доктор Деви говорит,
что в Монсеррате только четыре имения из тридцати девяти были
управляемы владельцами. Из остальных — двадцать три были
вверены одному агенту. Неудивительно, что девятнадцать из них
оказались или «дурно обработанными» или «оставленными». На
Сен-Кристофе было 143 имения, и только восемь владельцев
жили на острове. Мистер Байджлоу встретился с одним гос-
подином, приехавшим в Вест-Индию объяснить себе, почему
его имение с каждым годом поглощает все больше и больше
денег. Оказалось, что его агент жил в шестидесяти милях от
имения и был принужден сделать неприятное признание в том,
что ни разу его и не видел! Впрочем, сказать правду, владельцы
были принуждены заключать подобные условия. Нелегко было
найти англичанина, сколько-нибудь знакомого с сахарным произ-
водством и согласного отправиться выпаривать свою жизнь на
Ямайку. Нельзя порицать владельцев за то, что они не жи-
ли в своих имениях. Нельзя порицать их за то, что они при-
бегали к единственным агентам, которых могли отыскать. Но си-
стема эта, без сомнения, могла привести только к банкротству и
разорению.
Всякий легко согласится, что положение отсутствующего
владельца, обремененного долгами, ограбленного, обманутого,
забытого своим агентом, было весьма затруднительно даже в то
время, когда сахар продавался по великолепным ценам. Какой
же участи этот владелец неизбежно должен был подвергнуться,
когда с 1840 по 48-й год цена сахара упала с 49 шилл. до 23 шилл.
5 пенсов?
Читатель отгадает причину разорения владельца, припишет
его тому, что столь сильное понижение цены должно было не
только поглотить все барыши, но и привести к значительной по-
тере. Это справедливо; но все еще не в этом заключается главная
причина, которая привела Вест-Индию к такой страшной ката-
строфе. Смертельный удар нанесла не простая неудача годовой
операции, но то, что эта неудача повлекла за собой совершенную
потерю кредита; а вместе с кредитом исчез капитал.
Одно из главных отличий торговых операций Вест-Индии
заключалось в том, что обширный капитал, необходимый для
всех работ сахарного производства (капитал, доходящий до
суммы нескольких миллионов фунтов), ежегодно был занимаем
плантаторами у купцов, живших в Лондоне, под залог следую-
202

щего сбора тростника, который затем и поступал к этим купцам.
Когда сахар так страшно упал в цене, купцы перепугались, и кре-
дит плантаторов лопнул. Они были заняты операцией, стоившей
уже им затраты обширного капитала; для поддержания ее им
был необходим новый капитал, и этого капитала они не могли
достать! Все прочие обстоятельства — долги плантаторов, их от-
сутствие, недостаток рабочих и т. д. — могли более или менее
затруднить их положение; но настоящая сущность вопроса за-
ключалась в том, что вест-индские плантаторы вдруг оказались
лишенными капитала.
Страшный недостаток средств еще усилился, дошел почти до
невозможности достать денег на каких бы то ни было условиях,
оттого, что в это самое время разразился над коммерческим ми-
ром кризис 1847 года. И, как будто для того, чтобы Вест-Индии
пришлось выпить до дна полную чашу разрушения, вест-инд-
ский банк подвергся банкротству.
Итак, вот в каком положении находились дела плантаторов,
когда они подверглись конкуренции Кубы и Бразилии. Они
были обременены долгами; не занимались своими делами; при-
обретение ими новых капиталов было подвергнуто всем случай-
ностям займа. Никогда еще такой коренной переворот не пости-
гал людей, менее к нему готовых. Последствия были ужасны.
Читатели едва ли поблагодарили бы нас за их описание; да оно
и не входит в пределы, которые мы себе определили. Мы хотели
только показать, как несправедливо приписывать этот кризис
освобождению негров, когда он очевидно был следствием упадка
цен на сахар и тех побочных обстоятельств, которые мы описали.
Прибавим только, что в Барбадосе недостатка в рабочих руках
не было, и заработная плата держалась от 5 до 6 пенсов в день.
Между тем и там, как в других местах, «произошел переход соб-
ственности из рук в руки, соединенный с разорением первона-
чальных владельцев, принужденных уступить свои имения по
сильно пониженным ценам».
Заметим еще следующее обстоятельство. Старые плантатор-
ские барыши упали; упали сильно. Понижение цен разорило лю-
дей, обремененных долгами, или распоряжавшихся земледельче-
скими и мануфактурными операциями из Лондона через агентов.
При всем том, свободная торговля не остановила сахарного про-
изводства ни на одно мгновение.
С 1840 года привоз вест-индского сахара в Соединенное ко-
ролевство подвергался следующим изменениям:
Центнер.
В шестилетие перет установлением свободной тор-
говли (1841—1846) было привезено 14 629 550
В следующие шесть лет (1847—1852) 17 918 362
В последующие шесть лет (1853—1858) 18 443 331
203

Мы видим, что цифра привоза постоянно росла. В первые
шесть лет после освобождения торговли она поднялась на значи-
тельную цифру 3 288 812 центнеров. В вопросе, нами разбирае-
мом, обстоятельство это имеет первостепенное значение. Оно
безусловно, необходимо, неопровержимо доказывает две вещи:
во-первых, что хотя прежние владельцы не могли извлекать вы-
год из сахарного производства, зато новые владельцы могли.
Ясно, что количество сахара не увеличивалось бы так постоянно
и быстро, если бы производители не находили в этом выгод.
А если так, то, во-вторых, следует, что разорение прежних вла-
дельцев зависело от особенных причин — от их долгов, отсут-
ствия и т. д., а не от недостатка рук; потому что с этим недо-
статком новым владельцам приходилось бороться точно так же,
как и старым. Нельзя допустить такую редкость и дороговизну
рабочих рук, чтобы не было средств покрыть эту издержку це-
ною жатвы. Иначе тростника, конечно, и не производили бы.
Итак, мы утверждаем, что вест-индский кризис 1847 года
был следствием упадка цен на сахар, заставшего порядок вещей
уже совершенно гнилой. Но, может быть, при том же упадке цен
и том же гнилом состоянии общества кризис разыгрался бы
с меньшей силой, если бы невольничество не было уничтожено?
Если бы плантаторы вполне пользовались невольничьим трудом,
им, может быть, удалось бы победить эти затруднения? Если бы
они не страдали недостатком рабочих рук, им, может быть, уда-
лось бы устоять под порывами бури, разразившейся над ними
со стольких сторон?
Как? Если при полном развитии невольничества и монопо-
лии плантаторы находились в «бедственном положении, ни с чем
не сравнимом» и были принуждены «просить помощи парла-
мента», то можно ли предполагать, что у них достало бы сил вы-
держать подобную бурю? Такая мысль была бы безумием.
Гроза, разразившаяся над миром в 1847 году, во всяком случае
разгромила бы плантаторов.
Обратимся теперь к докучливому вопросу о недостатке рабо-
чих рук. Тут прежде всего должно вспомнить, что при осво-
бождении негров известное количество труда необходимо должно
было оставить сахарное производство. Во время существования
невольничества женщины и мужчины работали вместе, толпами,
и оба пола были принуждаемы почти к одинаковому количеству
полевой работы. Пока матери были заняты таким образом, де-
тей держали в особенного рода госпиталях, под надзором нянек.
К счастью, эта система исчезла вместе с установлением свободы.
С другой стороны, во время невольничества большинство рабо-
чих ежедневно сгонялось на одну какую-нибудь работу. Освобо-
дившись, каждый выбрал себе ту, которую считал самой удоб-
ной и прибыльной. Если бы в результате оказалось меньше са-
хара, это нисколько не доказывало бы разорения Вест-Индии.
204

Затем справедливо, что в некоторых местностях, особенно
по берегам гвианских рек, большие массы негров, потеряв сооб-
щение с цивилизованным миром и найдя в охоте и рыбном про-
мысле изобильные средства к жизни, впали в состояние беспо-
лезного варварства. Говорят также, что в портовых городах
можно встретить значительное число отвратительно-грязных
лентяев, которые неприятно поражают случайного посетителя.
Положим, что какой-нибудь путешественник при выходе на
берег предлагает шиллинг черному господину в лохмотьях и про-
сит его перенести свой чемодан. Черный господин поблагодарит
«массу», но скажет, что «ему не нравится» эта работа. Путеше-
ственник принимает его за сумасшедшего и обращается к дру-
гому. Тот, после продолжительного соображения, отвечает, что
он «готов на все для удовольствия массы»; он «надеется, что
господь благословит массу и все его семейство» и что «масса
скоро найдет человека, который исполнит его желание», но что
он сам собирается вечером на похороны, чтобы «проводить
своего умершего брата до могилы». Раздраженный путешествен-
ник, натурально, придет к заключению, что все негры — лени-
вые негодяи, и, вернувшись домой, напишет пламенную тираду
против них и филантропов.
Но что же говорят люди, которые в самом деле знакомы
с этим краем? Мы были удивлены массой достоверных свиде-
тельств, которые можно привести в подтверждение того факта,
что если где-нибудь недоставало рабочих, так или потому, что
у плантатора не было капитала, необходимого для еженедельной
уплаты жалованья по рыночной цене, или потому, что управляю-
щий не умел принудить себя обращаться с неграми с должной
добротой. Рапорты губернаторов показывают, что на большей
части островов вовсе нельзя жаловаться на недостаток рабочих
рук. Быть может, что на Ямайке, в Гвиане, на Сен-Кристофе,
Гренаде и Тринидаде нет количества рабочих, которое бы могло
удовлетворить огромному запросу на труд, хотя многие точные
исследования свидетельствуют против этого. Заметим, однако,
что Сен-Кристоф и особенно Тринидад производят теперь го-
раздо больше сахара, чем во время невольничества; а в Гренаде
«довольство господствует во всех классах общества».
Многочисленные и достоверные авторитеты свидетельствуют,
что существующий недостаток рабочих рук не следует относить
к лености негров. Понятно, что в таком климате ничья энергия
не может развиться до такой степени, как в Англии. Но «я по-
ложительно отрицаю,—писал губернатор Табаго в 1857 году,—
чтобы негры были преданы лени. Напротив, я могу засвидетель-
ствовать, что нет в целом мире людей более трудолюбивых; по
крайней мере, когда они работают для себя». «Немногие пле-
мена, — говорит сэр Чарльз Грей, — способны к труду более
тяжелому и настойчивому, чем негры, если только они уверены
205

в вознаграждении за свой труд». Доктор Деви замечает: «Мне-
ние, что африканец по природе ленив и менее европейца склонен
к труду, очень распространено, но все-таки ошибочно. Кто,
как я, был свидетелем их неутомимой и заботливой работы, тот,
вероятно, <не> будет удивляться деятельности негра и его
любви к труду». Свидетельство такого ученого и независимого
наблюдателя, как доктор Деви, о «неутомимой и заботливой ра-
боте негров» — достойно внимания.
Вот действительные причины недостатка рабочих рук: в пер-
вые годы свободы недальнозоркое поведение плантаторов раздра-
жило негров и принудило их искать себе пропитания вне преде-
лов плантаций. Затем, после 1847 года, плантаторы в течение
нескольких лет не имели капиталов для уплаты жалованья. Это
была одна из сильнейших причин удаления работников. В-тре-
тьих, агенты плантаторов очень часто оскорбляли негров грубым
обращением. В-четвертых, плантаторы были готовы нанимать ра-
бочих на время жатвы, но затем, в течение нескольких месяцев,
могли предложить им уж очень мало дела. Весьма естественно,
что работник не хотел бросать остальных своих занятий для при-
нятия временного места. Наконец, и в этом заключается сущ-
ность вопроса, участок земли, принадлежащий каждому свобод-
ному негру, дает ему больше дохода (считая за целый год), чем
плантаторское жалованье. Лорд Гаррис свидетельствует, что на
Тринидаде негр может получать 10 ф. с каждого экра * своего
участка (то есть около 175 руб. сер. с десятины). Если это спра-
ведливо, то для общества выгоднее, чтобы он в большей степени
увеличивал его богатство этим путем, вместо того чтобы итти
работать по найму.
Можно было думать, что в стране, богатой плодородными
землями, такого рода причины отвлекут с сахарных плантаций
гораздо больше рабочих рук, чем это оказалось на самом деле.
В 1857 году в одну Англию (независимо от обширного вывоза
в Америку) было вывезено сахара на сумму, доходившую до
5 618 000 фунт. стерл. Такие обширные размеры производства
не должны быть приписаны наемным переселенцам; наемные
переселенцы большею частью нанимаются в Вест-Индию на пять
лет. В последнее пятилетие их было привезено всего 25 000.
Между ними было много женщин и детей; многие из них умерли.
Такая горсть настоящих рабочих имеет очень мало общего с вы-
работкой сахара на сумму, приближающуюся к шести миллио-
нам фунтов стерлингов.
Мы должны прибавить, что заработная плата далеко не вы-
сока. Конечно, сэр А. Эльзен не отказывает себе в удовольствии
сообщить нам, что негры «так чудовищно неумеренны в запросе
жалованья», так распущенны и беспорядочны в своих привычках,
* Акра. — Ред.
206

что «отнимают всякую возможность заниматься обработкой са-
хара с какой бы то ни было надеждой на выгоду». Мистер Кар-
лейль, с обычной своей силой и неточностью, также рисует нам
портрет негра, который «по уши залез в тыкву и потягивает са-
харный сок. Ему так хорошо среди божьего мира, что он, ко-
нечно, может спокойно слушать «запрос» менее блаженной белой
личности и не торопиться его исполнением. «Давай больше жaлo-
ванья, масса, ты не можешь ждать, давай больше», — кричит он,
пока, наконец, не дойдет до цифры, выходящей из пределов вся-
кой возможной роскоши жатвы».
Ни педант, ни эксцентрический гений не сообщают никаких
фактов относительно «чудовищной заработной платы, выходя-
щей из пределов всякого дохода с самой обильной жатвы»,
и можно бы было подумать, что плантатор работнику платит
в два или три раза больше, чем обыкновенный английский фер-
мер. Между тем официальные отчеты и все дельные авторитеты
согласно говорят, что негр получает за полевую работу, средним
числом, по одному шиллингу в день или по шести шиллингов
в неделю. Такая сумма, конечно, может показаться страшной
бывшему негровладельцу; но если бы «никакая жатва тростника»
не могла покрыть такой платы, эту жатву следовало бы бро-
сить, — и ее бросили бы.
Вопрос о недостатке рабочих рук совершенно правильно из-
ложен французской комиссией, посланной для изучения положе-
ния дел в Вест-Индии. Оставляя Гвиану, эта комиссия писала:
«Некоторые из гвианских плантаторов кричат о невозмож-
ности жить при нынешнем порядке вещей. Другие, напротив,
уверяют, что никогда не терпят недостатка в рабочих, совер-
шенно довольны прилежанием негров и производят ничуть не
меньше, чем в прежние времена... Это надобно сказать о преж-
них плантаторах. Обратитесь теперь к новым: послушайте этих
людей, знакомых с насильственным трудом только по преданию:
вы встретите в них единодушие. Они все вам скажут, что до-
вольны условиями труда, что работы их идут успешно».
Нам кажется, что все эти доводы достаточно убедительно до-
казывают, что не освобождение виновато в вест-индском кризисе
1847 года, что бедствия этого периода были следствием потери
монополии, разразившейся над обществом совершенно искусствен-
ным и гнилым. Нам кажется несомненным, что потеря монополии
произвела бы точно такую же катастрофу и в случае сохранения
невольничества. Мы согласны с тем, что недостаток рабочих рук
чувствовался во многих местах, соглашаемся, что он был серьез-
ным затруднением для плантаторов, но очевидно, что не недоста-
ток рабочих разорил плантаторов, разорение плантаторов произ-
вело недостаток рабочих.
Была еще и другая сильная причина страданий, перенесенных
Вест-Индией. По мнению людей, вполне знакомых с этим вопро-
207

сом, дурная администрация и дурное положение финансов имели
огромное влияние на бедственное положение дел. Мы поговорим
об этом подробнее, разбирая положение каждого острова от-
дельно. Мы покажем, как быстро многие из них достигли бле-
стящего благосостояния тотчас же после того, как в их финансо-
вом управлении были произведены полезные реформы. Мы
покажем, как сильно отсутствие таких реформ затруднило поло-
жение Ямайки и других островов. Теперь удовольствуемся при-
ведением двух довольно забавных фактов. Доктор Деви говорит,
что на Монсеррате считалось только 85 белых, удовлетворявших
трем условиям, положенным для избирателя: имевших более
двадцати лет, умевших читать и плативших прямые подати. Тем
не менее, этот остров имел президента, совет министров, парла-
мент и 77 должностных лиц, считая в том числе членов парла-
мента. Тут были и вице-канцлер, и генерал-прокурор, и генерал-
адвокат, и королевский советник, и т. д. Губернатор другого
островка официально рапортовал, что число членов палаты
уменьшилось от 44 до 42 вследствие того, несколько странного,
обстоятельства, что один избиратель, обязанный выбрать двух
членов, отправился в Англию.
Остановимся на минуту. Мы доказали, кажется, что не по-
теря невольников, а потеря монополии привела Вест-Индию к та-
кой страшной катастрофе. Следует ли из этого заключить, что
освобождение невольников может быть оправдано, но свобода
торговли должна быть осуждена? Может ли история Вест-Индии
служить щитом падающему делу протекционизма?
Напротив. Мы покажем читателю, какую массу благосостоя-
ния свобода торговли уже распространила в Вест-Индии. Нам
скажут, может быть, что она была страшным бедствием. Заметим
на это, что нация, решающаяся принять свободу торговли, нахо-
дится в положении, вовсе не похожем на то, в котором была Вест-
Индия. Поступая таким образом, нация говорит: «Вместо того,
чтобы силой закона загораживать путь хорошим товарам ко мне,
предоставляю каждому желающему наполнять ими мои мага-
зины». Такого рода мера, даже в первую минуту, может только
увеличить богатство и благоденствие страны. В Вест-Индии по-
ложение дел было совсем другое. Там небольшая группа остро-
вов имела привилегию продавать свои произведения метрополии,
не опасаясь иностранной конкуренции. Естественно, что реши-
мость метрополии покупать на открытом рынке должна была
нанести им тяжелый удар. Если бы весь мир всегда покупал
ружья в одном Бирмингаме, а потом вдруг решился покупать их
во всяком месте, где бы их ни делали, — то, конечно, дела бир-
мингамских оружейников пошли бы очень плохо. С Вест-Индией
был именно такого рода случай. Уничтожение всякой монополии
приносит миру вообще большую пользу; но монополисту оно, на
известное время, может быть вредно.
208

Не забудем также, какой нечестной конкуренции акт 1846 года
открыл дорогу 8. Плантаторы Бразилии и Кубы не только имели
целые стада невольников, но и пользовались ввозом невольников
из Африки, который ежегодно доставлял им 150 000 негров.
Никто не оспаривает факта, что кубинские плантаторы заму-
чивают своих невольников до смерти, средним числом, в семь
лет. Они заставляют их работать день и ночь во все время сбора
тростника, и Африка вознаграждает их за убыль в людях. Ясно,
что при такой конкуренции положение английских плантаторов
было невыгодно. Мы уверены, что свободный труд очень быстро
победил бы невольничество, ничем не поддерживаемое. Но, когда
можно заставлять невольников работать до смерти и заменять их
новыми, невольничество действительно становится могуществен-
ным соперником.
И, несмотря на все это, защитник свободной торговли может
торжествовать. В 1846 году говорили, да и теперь очень часто
говорят, что свободный труд будет раздавлен такой конкурен-
цией. Однако статистические сведения о привозе сахара пока-
зывают, что в десятилетие, заключенное 1846 годом, в Англию
было ввезено из стран свободного труда 41 903 326 центнеров
сахара. В десятилетие, заключенное 1856 годом, эта цифра под-
нялась до 54 616 229 центнеров. Ясно, что свободный труд побеж-
дает даже такое испытание, — побеждает на 12 712 903 центнера.
Потребление сахара в Англии, при уменьшенной пошлине,
поднялось с 18 253 111 центнеров (в четырехлетие, заключенное
1846 годом) до 30 470 354 центнеров (в четырехлетие, заключен-
ное 1858 годом). Но всего замечательнее здесь то обстоятельство
(на которое финансовым людям следовало бы обратить полное
внимание), что свободная торговля не только возвысила народ-
ное благосостояние в такой значительной пропорции, но и уве-
личила доходы казны. В первое из названных нами четырехлетий
пошлина с сахара составила сумму в 17 750 847 фунт, стерл.
Во второе, при пониженной пошлине, сумма эта достигла
20 883 583 фунтов.
Теперь простимся навсегда с «ужасным прошедшим». Вре-
мена эти, слава богу, миновались безвозвратно. Законы Англии
никогда уже не наденут в Вест-Индии цепей на руки или про-
мышленность человека. Бич уже не терзает тела невольника и не
вырывает из груди его ужасный вопль отчаяния: «или ты ду-
маешь, что я — не человек?» Старый порядок вещей уступил
место новому. Но тут мы и приходим к главному вопросу — к
тому, был ли кризис 1847 года только временной грозой или,
напротив, сказал Вест-Индии первое слово неизменного приго-
вора? Разорена ли она? Не обрекли ли ее на смерть филантропы
и приверженцы свободной торговли, которые разорвали цепи ее
невольников и лишили ее протекционного тарифа? Правда ли,
наконец, что она с каждым годом все больше и больше стано-
2Q9

вится жертвой бедности и варварства, и не точнее ли будет ска-
зать, что, напротив, теперь положены для нее основания цвету-
щего, здорового благосостояния?
Только неопровержимая сила официальных отчетов и стати-
стических цифр, которые мы представим, дает нам смелость
произнести наш ответ. Со времени бедствий Вест-Индии глаза
англичан мало к ней обращались, и очень немногие знают, что
там делалось. Мир вообразил, что смерть прекратила стоны, ко-
торые он перестал слышать. А между тем Вест-Индия быстро
достигает состояния изобилия, счастья, комфорта, с которым до
сих пор не была знакома. Два великие опыта — опыт освобож-
дения и опыт свободной торговли — имели успех, сначала встре-
тивший некоторые препятствия, но теперь с каждым годом при-
нимающий более и более решительный характер.
Мы уже говорили о насилии, которое искусственным образом
направляло почти всю массу рабочих сил наших невольничьих
колоний к одному занятию — производству сахара. Мы заметили,
что при уничтожении этого насилия необходимо должно было
произойти новое распределение труда. Точно так же мы говорили,
что замена этого однообразного труда различными отраслями
занятий была столько же полезна, как и необходима.
Потому мы нисколько не были бы огорчены, если бы какие-
нибудь новые отрасли промышленности почти совершенно вы-
теснили старые. Такого рода факт нисколько не доказывал бы
разорения наших островов. Он мог быть следствием более благо-
разумного и полезного применения труда. События не дали,
однако, такого результата. Свобода труда и торговли не только
не ослабила, но значительно увеличила производство сахара в
наших колониях. В последние два года чистого невольничества
(1832, 1833) наши колонии вывезли в Англию 8 471 744 цент-
нера сахару. В 1856 и 1857 годах вывоз этот достиг до
8 736 654 центнеров. Сверх того, открыта была совершенно но-
вая торговля с Австралией, Соединенными Штатами и некото-
рыми другими странами. Относительно этой торговли мы не
имеем точных данных.
Результат будет еще поразительнее, если мы не примем в со-
ображение Ямайку, по рукам и по ногам связанную (как мы сей-
час это покажем) своей дурной администрацией и финансовыми
беспорядками. Взяв только остальные шестнадцать островов, мы
найдем, например, что в последние шесть лет невольничества они
вывозили средним числом 3 007 782 центнера сахару, а в послед-
ние четыре года одна Англия получила от них 4 055 521 цент-
нер. Сверх того, была заведена новая торговля с другими госу-
дарствами.
То же оказывается и относительно рома. Не принимая в
соображение остров Маврикия (где вывоз увеличился в 150 раз
против прежнего!) и Ямайку, увидим, что во время невольниче-

ства из Вест-Индии вывозилось 2 722 880 галлонов. При свобод-
ном труде их вывозится 4 074 602.
Итак, ясно, что на семнадцати островах из восемнадцати
производительность увеличилась. Развились даже те отрасли
промышленности, в которых можно было ждать падения.
Из одной только Ямайки все еще приходят неблагоприятные
вести. Действительно, больно читать отчеты, присланные оттуда
в 1853 и 54 годах, после страшных опустошений, произведенных
холерой и оспой. Естественно представляется вопрос, почему,
среди быстрого развития благоденствия во всех прочих колониях,
этот остров, самый важный из всех, все еще находится в стра-
дальческом положении? По нашему мнению, этот факт можно
объяснить только дурным состоянием ее администрации. «Нет, —
говорит сир Ч. Грей, — никакой системы, ни последовательности
в управлении финансами этой колонии; нет ни одного признанного
органа исполнительной или законодательной власти, который был
бы в состоянии принять действительные и полезные меры».
Беркли говорит: «Я убежден, что корень зол, потрясающих
основы здешнего общества, заключается в недостатке взаимной
доверенности при ежедневных сделках и в необеспеченности соб-
ственности; а это, в свою очередь, есть следствие невозможности
при нынешнем административном порядке придать закону хотя
какую-нибудь силу».
Однако и на Ямайке произведено несколько важных перемен,
и действие их уже заметно в быстрых успехах края. Вывоз про-
изведений острова, простиравшийся в 1853 году до суммы
837 276 ф. ст., в 1855 году дошел до 1 003 325 ф. ст. В два года
он увеличился на 166 049 ф. ст. В последнее время губернатор
писал, что он «больше чем когда-нибудь надеется на совершенное
восстановление благосостояния острова».
Итак, даже Ямайка, повидимому, несколько подвигается впе-
ред; а прочие острова далеко ее обогнали. Легко может быть, что
перечень этих островов покажется скучным, но он так свидетель-
ствует о благодетельности свободы труда и торговли, что мы
решаемся представить ряд извлечений из губернаторских рапор-
тов о положении и надеждах каждой колонии.
Антигоа. «Отчеты о доходах показывают распространение
промышленности и торговли, явившееся вслед за восстановлением
благоденствия земледельческих сословий».
Багама. Быстрое развитие этой группы островов выражается
увеличением суммы привоза и вывоза. В 1854 году эта сумма
составляла 201 497 ф. ст., в 1855—304 421 ф. ст.: приращение
102 924 ф. ст. в течение одного года. В 1855 году здесь было по-
строено 23 корабля. В 1851 году губернатор писал, что в усло-
виях народной жизни обнаружилась «значительная и важная
перемена к лучшему», которую он главным образом объясняет
успехами воспитания.
211

Барбадос. 1853. «Значительное распространение торговли.
Успех возделывания земли свободным трудом не подлежит со-
мнению. В 1851 году вывезено больше сахара, чем когда бы то
ни было со времени заселения острова».
В 1858 году: «большое увеличение ценности статей вывоза».
«Значительное пространство земли, купленной рабочим классом,
служит очевидным доказательством его индустриальных способ-
ностей и трудолюбия».
Доминика. 1853. «Увеличение производства много обещает в
будущем». В вывозе заметно значительное приращение по сахару,
рому, кофе, какао, апельсинам, фруктам, кожам, колониальному
дереву и хлопку. 1857. «Весьма значительное приращение в до-
ходах и столь же заметное усиление ввоза». Губернатор обращает
также внимание на индустриальное развитие массы населения,
имевшее следствием распространение в рабочем классе высокой
степени комфорта и независимости.
Недавно начавшая развиваться независимость туземного ра-
ботника уже и прежде выразилась в «небольших участках трост-
ника и маленьких мельницах». Теперь этот работник поднялся
ступенью выше; и мы уже видим его арендатором обширных
сахарных плантаций. В подтверждение этого можем привести,
например, арендатора плантации Hope Vale (492 экра земли с
водяной мельницей); арендатора плантации Perseverance (522 экра
с паровой машиной и вполне устроенною материальною частью)
и арендатора поместья Mound Hardman, бывшего сначала сахар-
ной плантацией, а потом фермой для разведения скота. Бывают
случаи, что способный работник принимает издержки производ-
ства на себя. Он в состоянии вести хозяйство дешевле, чем его
белый хозяин, и при меньших издержках получает больше. Ехли
ему не удастся отыскать приятеля, который бы ссудил его день-
гами, он обращается к помощи своих же братий работников, и
после жатвы разделяет с ними собранные произведения или воз-
награждает их долями в результате продажи.
Из Гренады мы слышим, «что довольство, повидимому, гос-
подствует во всех слоях общества. Из рабочего сословия уже
поднялось значительное зерно землевладельцев. Состояние
финансов совершенно удовлетворительно» вследствие усиления
привоза.
В «Times» 15 октября 1858 года о Гренаде говорится: «Про-
странство земли, покрытой сахарными плантациями, значительно
увеличилось». Упоминается о значительном приращении в вывозе
сахара, рома и какао.
Образовалось сословие крестьян собственников и арендато-
ров, быстро развивающее свое благосостояние и независимость.
Гвиана. Население увеличивается, воспитание повсеместно
распространяется, число преступлений становится меньше и тор-
говля развивается.
212

Монсеррат. Указав на «всеми признанное и постоянное улуч-
шение состояния общества», губернатор продолжает (1853):
«Нет острова на этих водах, в котором была бы заметна более
энергическая тенденция к общественному и нравственному обнов-
лению и развитию. Сельское население спокойно и довольно.
В материальном отношении оно пользуется большим благосостоя-
нием. В течение года привоз больше чем удвоился».
Невис. Дела этого острова в особенности интересны потому,
что над его податной системой был произведен опыт, который,
может быть, когда-нибудь будет произведен в целом мире. По-
ложение дел острова сделалось после кризиса 1847 года до такой
степени отчаянным, что президент Сеймур, человек замечательно
смелый и энергический, уговорил, наконец, законодательный
корпус согласиться на коренной переворот в финансовой системе.
Пошлины с привоза были совершенно отменены, а на доходы с
имущества была наложена подать в 20 процентов.
Результаты этой меры были так поразительны, что заслужи-
вают внимания государственных людей, несмотря на ограничен-
ность поля, на котором был произведен опыт. Новая система
вступила в силу с марта 1856 года. В этом же году привоз под-
нялся с 19 728 ф. ст. до 34 449. Быстро открылись новые лавки;
доход с домов утроился. Послышались звуки молота и запах
свежей краски там, где уже все разваливалось. «Дороги так
оживлены, что кажется, будто большая часть населения вышла
показать свое новое платье, в гавани, так часто пустынной, я на-
считал десять больших кораблей».
Сен-Винсент. В 1857 году губернатор писал: «Мне чрезвы-
чайно приятно засвидетельствовать, что... положены основания
важных и постоянно развивающихся улучшений». Упомянув о
распространении земледелия, он писал, что «колония теперь на-
ходится в хорошем, здоровом состоянии и подает самые отрадные
надежды». Поселяне, по его словам, почти повсеместно поль-
зуются благосостоянием, являются новые села, увеличивается
число собственников и фермеров; наконец, постоянно возвы-
шается ценность привоза. В 1858 году он писал: «Состояние коло-
нии чрезвычайно удовлетворительно; земледельческие операции
значительно развились». Его надежды на прогресс и благоденствие
оправдались. Сумма привоза и вывоза в 1856 году составляла
249 526 ф. ст.; в 1857—406 159 ф. ст.; приращение —156 633 ф. ст.
в один год. Он положительно приписывает этот факт развитию
образования и довольства. Вот подлинные его слова о состоянии
острова: «Отрадные надежды 1856 года вполне оправдались.
Настоящее положение Сен-Винсента в высшей степени удовлетво-
рительно; будущее полно самых блестящих обещаний».
Сен-Кристоф. «Сахара теперь производится больше, чем во
времена невольничества». «Состояние земледелия на острове
подает наилучшие надежды. Торговый оборот в 1856 году выра-
213

зился суммой 246 536 ф. ст. В 1857 г. он составлял 352 769 ф.
ст.—приращение в 106 233 ф. ст. в течение одного года. Число
учеников в школах постоянно увеличивается. Количество пре-
ступлений постоянно уменьшается».
Сен-Люси, «Никогда еще, в продолжение всей истории коло-
нии, сахарные плантации не занимали такого обширного про-
странства». Отчеты о воспитании очень удовлетворительны. Гу-
бернатору кажется, что «значительная часть населения все больше
и больше одушевляется желанием завести у себя школы. Общий
вид страны и состояние земледельцев внушают большие на-
дежды».
С 1838 по 42 год сахара было вывезено 4 588 475 фунтов.
Табаго. «Рабочий класс отличается промышленностью * и
хорошим поведением».
Тринидад «находится в цветущем состоянии». Во время
невольничества торговый оборот составлял средним числом сумму
в 810 636 ф. ст.; в 1856 году он дошел до 1 239 241 ф. ст.—
приращение в 428 605 ф. ст. В 1852 году сбор тростника был
изобильнее, чем когда-нибудь, и с тех пор «в хозяйстве сахарных
плантаций были произведены значительные улучшения». При
прежнем порядке вещей вывозилось сахару средним числом
310 797 центнеров; в семилетие, заключенное 1854 годом, цифра
эта поднялась до 426 042 центнеров.
Эти данные относительно островов архипелага подтвер-
ждаются также статистическими отчетами о Вест-Индии вообще.
Вывоз кофе, хлопка, шерсти, сахара, рома, какао постоянно
увеличивается. Сумма вывоза Великобритании в Вест-Индию
в 1857 году превосходила среднюю цифру вывоза в предшество-
вавшее десятилетие полумиллионом фунтов стерлингов и равня-
лась соединенной цифре ее вывоза в Швецию, Норвегию, Данию,
Грецию, Азорские острова, Мадеру и Марокко. В четырехлетие,
заключенное 1853 годом, вывоз и привоз Вест-Индии составляли
вместе 32 500 000 ф. ст.; в следующие четыре года эта цифра
поднялась до 37 000 000 — приращение в 4 500 000. В 1857 году
весь торговый оборот архипелага оценивали в 10 735 000 ф. ст.,
и ценность сахара, вывезенного в этом году в одну Англию, со-
ставляла 5 618 000 ф. ст.
Все эти официальные отчеты и документы неопровержимо
доказывают факт быстрого развития богатства и благосостояния
Вест-Индии. Нравственность негров, со времени уничтожения
прежнего порядка вещей, сделала, по общему свидетельству, са-
мые отрадные успехи; особенно в тех тысячах новых сел, которые
негры себе выстроили. У негров теперь есть много коттеджей
каменных. Многие из них с лицевой стороны украшены порти-
ками, для защиты от дождя и солнца.
* В подлиннике industrions, т. е. трудолюбивый. — Ред.
214

По концам строения обыкновенно устроивают спальни, а в се-
редине — род приемной комнаты. У многих негров спальня снаб-
жена хорошей кроватью красного дерева, умывальным столиком,
зеркалом и стульями. В средней комнате стоит буфет, с выстав-
ленной на нем разного рода посудой, и несколько приличных
стульев. Селения выстроены правильно. Участки поселян имеют
большею частью продолговатую форму. Дома их расположены
в одинаковом расстоянии от краев участка и в 8 или 10 футах
от дороги. Иногда передней части участка дают вид европейского
садика: украшают ее кустами роз и других цветов и вообще са-
мыми красивыми растениями. В остальной части растут огород-
ные овощи.
Селения негров имеют «весьма приятную наружность». По-
сещая те из них, которые рассеяны по гористой местности, сэр
Генри Беркли нашел, что они имеют сходство с селами Швейца-
рии и положительно доказывают прогресс цивилизации и ком-
форта. «Тысячи новых хорошо возделанных поселений, с пре-
красно убранными коттеджами и садиками, совершенно
переменили вид края с 1838 года. Они представляют отрадное
явление, свидетельствуя о благосостоянии жителей».
Негры, прежде незнакомые с комфортом и независимостью,
теперь находятся в совершенно другом положении. Очень многие
из них стали собственниками, устроили себе удобные жилища
и владеют большим количеством лошадей, свиней и других до-
машних животных. Они производят такое количество земледель-
ческих продуктов, что ведут обширную торговлю ими. Унижаю-
щие привычки бессемейной жизни оставлены многими, уже
вступившими в супружество; еженедельные объявления о пред-
стоящих свадьбах доказывают, что обычай брака все более рас-
пространяется между ними. Они послушны, вежливы и доверчивы
к тем, на кого работают. Часто случается, что они по целым не-
делям и месяцам работают с одной только надеждой на возна-
граждение, хотя много можно насчитать примеров того, что за
такую доверчивость им платили обманом.
Количество поселений, образовавшихся со времени освобожде-
ния, почти невероятно. На одной Ямайке, в течение восьми лет
после этого события, негры выстроили до двухсот таких сел и
купили 100 000 экров земли.
Очень многие думают, что освободившиеся негры бросали
плантации и располагались на пустопорожней земле. Нет сомне-
ния, что это случалось, но большею частью они покупали землю
для своих поселений и платили за нее хорошие деньги. Негр-соб-
ственник гордится своим домашним очагом и участком земли,
и в этом не уступит никакому англичанину.
Некрасивость вовсе не составляет общей принадлежности всех
негров. Многие из негров-креолов могут быть названы краси-
выми. Высокие и прекрасные лбы, черные и блестящие глаза.
215

правильные носы и губы, очень мало выдающиеся, попадаются
очень часто. Одежда женщин большею частию состоит из пестрого
бумажного платья, белого платка, повязанного на голове в виде
тюрбана, и хорошенькой соломенной шляпы с белыми лентами.
Но нельзя не признаться, что в праздничные дни негры наря-
жаются далеко не с безукоризненным вкусом. Один из путеше-
ственников по Вест-Индии был скандализирован видом негри-
тянки, нарядившейся в красные чулки, желтые башмаки и
шляпку красную с зеленым, к которой была приколота голубая
роза с серебряными листьями. Шелковые материи, атлас, кисея
и креп в большом употреблении; и даже «джентльмены» в такие
дни показываются не иначе, как в самых ослепительных костю-
мах. Бархатные воротники, ослепительные жилеты и сапоги,
сколько возможно более шумливые, тут совершенно необходимы.
Они все носят зонтики, по возможности шелковые, и носовые
платки, угол которых непременно выставляется напоказ. Мы
слышали, однако, что страсть к ярким цветам исчезает и что
женщины становятся все более и более скромными. Просвещение
уже уничтожило прежние клички Самбосов, Помпейев, Дар-
кейев; теперь негры любят имена вроде: Аделина-Флоретта, Ро-
залинда-Монемия, Алонзо-Фредерик и т. п. Эти маленькие пре-
тензии, конечно, могут вызвать улыбку, но они обнаруживают
успех цивилизации. То же можно сказать и об их обращении,
в котором произошла удивительная перемена. Грубый тон, недо-
вольный вид и манеры прежних невольников исчезли. Относи-
тельно белых они большею частию выказывают приятную и
свободную любезность. Их вежливость и почтительность друг
к другу, может быть, иногда доходит и до смешного. При встрече
друг с другом негры-поселяне всегда меняются поклонами и во-
просами. Старики пользуются особенным уважением. Шумливые
ребятишки всегда останавливают свои игры при проходе старика.
«Как ваше здоровье?» — кричат они; и слышат учтивый ответ:
«Как ваше?» Все хвалят великодушие и доброту негров. Несчаст-
ные белые бедняки, которых много в некоторых местностях Вест-
Индии, часто находят в них ангелов хранителей. Негры часто для
них работают, кормят, одевают их без малейшей надежды на
вознаграждение.
Они быстро развиваются в гражданском отношении. Берд
говорит, что в законодательных палатах многих островов уже
заседают цветные люди и чистые негры. Байджлоу в законода-
тельном собрании Ямайки, состоявшем из пятидесяти членов,
нашел десять или двенадцать цветных людей. Точно так же он
видел цветных людей в числе чиновников, судей и адвокатов.
Старые предрассудки против африканской крови исчезают.
Воспитание с каждым годом улучшается. В некоторых округах
жалуются на недостаточное усердие негров к доставлению своим
детям образования. Зато из других присылаются самые удовле-
216

творительные отчеты, и почти все губернаторы свидетельствуют
об уменьшении количества преступлений. Пьянство мало распро-
странено между неграми. Это веселый, добрый и несколько легко-
мысленный народ.
Нам пора кончить. Мы надеемся на согласие читателя с тем,
что разъяснили три обстоятельства. Во-первых, что если успех
освобождения был уменьшен недостатком приготовления негров
к свободе, то в этом виноваты не аболиционисты, а плантаторы.
Во-вторых, если недостаток рабочих рук был стеснителен в неко-
торых местностях, то нигде не достиг размеров серьезного
неудобства и, во всяком случае, не был следствием лености
негров. В-третьих, кризис 1847 и последующих годов был про-
изведен не освобождением негров, а упадком цен на сахар.
Каждый из этих трех фактов имеет свою важность: но вот
два главные заключения, к которым привело нас наше исследо-
вание. Первое состоит в том, что невольничество и монополия
губили Вест-Индию. Второе — что свобода труда и торговли
развивает ее благосостояние. При невольничестве и монополии
рабочее сословие страдало и гибло жалким образом, а планта-
торы были приведены к самому бедственному положению. Ста-
рый порядок вещей необходимо должен был вызвать катастрофу.
И когда она наступила, когда старый порядок вещей исчез и дал
место новому — обнаружилось внутреннее достоинство принципа
свободы. Он привел теперь к результатам самым благотворным,
поразительным; к результатам, которые немного лет тому назад
показались бы невероятными. Мудрая мера оправдалась послед-
ствиями. Стремясь только к тому, что было законно и благо-
родно, желая не выгод, а удовлетворения требований справедли-
вости, Англия освободила своих невольников. Без этой меры ее
колонии погибли бы безвозвратно; освобождение поставило
их на путь благосостояния, и, наконец, с каждым годом дает
нашей торговле с Вест-Индией все большее и большее значение.
Вест-индские жители с каждым годом все больше и больше обо-
гащают нас произведениями своей плодородной почвы. Вместо
того чтобы быть мучением государственных людей, позором
Англии — Вест-Индия теперь становится бесценным сокровищем
британской короны. Великое дело освобождения доказало, что
поступать справедливо есть высшая степень расчетливости.
[К сожалению, вторая половина статьи, говорящая о благо-
творных последствиях освобождения, еще не применяется к на-
шей действительности: благодаря тупым опасениям и колебаниям
вот уже более двух лет тянется дело об освобождении крепостных
крестьян, в котором каждая минута промедления составляет ве-
ликую потерю и для государства, и для крестьян, и для самих
помещиков. Но первая половина статьи, излагающая положение
дел при невольничестве и жалобы землевладельцев на отнятие
обязательного труда, кажется списанною прямо и буквально с
217

наших обстоятельств. Мы займемся пока одною стороною этого
дела: легкомыслием, с каким принимались простодушными
людьми жалобы, несообразность которых поразительна.
Это легковерие действительно изумительно. С 1834 года план-
таторы начали кричать, что освобождение негров разорило их,
и Европа верила много лет, не замечая в колониях ровно ника-
кого нового затруднения в делах плантаторов. Наконец,
в 1847 году, через целых 13 лет по объявлении негров свобод-
ными, через целых 13 лет по совершенном окончании всей про-
цедуры освобождения, плантаторы действительно подверглись
денежным затруднениям, банкротствам, продажам поместий с
аукциона, и Европа поверила, что этот кризис произведен осво-
бождением, и до сих пор нужно спорить против такого анахро-
низма. Колонии спокойно пережили освобождение, много лет
спокойно прожили после него, и, когда все, кроме плантаторов,
уже забыли о нем, вдруг начали рассказывать историю вроде
того, что внук умер от мышьяка, когда-то будто бы принятого
дедом. Банкротство 1847 года, произведенное переменою, кончив-
шеюся в 1838 году, ведь это жалоба, прямо выкраденная из
письма, полученного Чичиковым от дамы приятной во всех от-
ношениях, которая «упоминала, что омочает слезами строки неж-
ной матери, которая, протекло двадцать пять лет, как уже не
существует на свете». Не ясное ли дело, что между приглашением
Чичикова в пустыню со стороны этой дамы и смертью нежной
матери не могло существовать ровно никакой связи? Чичиков,
как человек неглупый, просто положил письмо в шкатулку, где
хранились у него всякие любопытные вещи, в соседстве с пригла-
сительным свадебным билетом, семь лет сохранявшимся в том же
положении и на том же месте. Но сочинители, из которых по-
черпал г. Горлов, не были так рассудительны, и с их руки у нас
ссылаются на освобождение английских негров, как на пример,
подтверждающий опасения некоторых из нас.
Замечательно сходство в положении денежных дел у наших
землевладельцев и вест-индских плантаторов до уничтожения
невольничества: у тех и у других имения обременены неоплат-
ными долгами, сумма которых часто превышает ценность самих
имений. Может ли что бы то ни было назваться разорительным
для людей, дела которых так запутаны? Да чего же их разорять,
когда они уже кругом сами себя разорили? Жалобы тут похожи
на то, как если бы капитан Копейкин стал бояться, что у него
отнимут правую руку, которая, по свидетельству почтмейстера,
давно уже была оторвана под Красным или под Лейпцигом.
Плантаторы говорят, что освобождение было причиною умень-
шения в производстве сахара на их плантациях. Не совестно ли
повторять это, когда производство уменьшилось еще с 1820 года,
за 14 лет до освобождения, когда в десятилетие, 1821—1830,
они выделали сахара только две трети того количества сахара,
218

какое было выделано ими в десятилетие 1811 —1820? Это реши-
тельно то же, что опасение наших землевладельцев за упадок их
земледелия от освобождения крестьян, когда каждому известно,
что уже давно урожаи у наших помещиков с каждым годом ста-
новятся хуже. Что тут ронять, когда дело уже много лет падает
все ниже и ниже.
Упадок производится в наших поместьях и производился на
вест-индских плантациях при невольничестве одними и теми же
причинами. На первый раз заметим одну, поразительную
по страшной одинаковости своей у них и у нас. После освобожде-
ния плантаторы жаловались на недостаток рабочих рук; на то
же самое жалуются помещики у нас и сами вест-индские планта-
торы до освобождения. Но от чего же этот недостаток рабочих
сил, действительно существующий у них и у нас? Просто от того,
что и у них и у нас число населения, подверженного обязатель-
ному труду, постоянно уменьшалось: работники вымирали от
невольничества. Точно то же давно уже происходит и с нашим
крепостным населением: по ревизиям оказывается, что оно вы-
мирало в последние 20 или 25 лет.
Новая черта сходства: когда плантаторы увидели, что не из-
бегут освобождения, они стали жаловаться на то, что дело ведут
круто и слишком быстро, не приняв медленных приготовитель-
ных мер, и жалеть, что негров освобождают, не приготовив их
пользоваться свободой. Решительно то же и у нас. «Положим,
говорят нам, что освободить крестьян нужно; но ведь они еще
не готовы к этому. Свободу свою обратят они во вред самим себе:
для них, для государства и для нас, помещиков, будет лучше,
если дело повести медленно, постепенно». Но и там, как у нас,
сами землевладельцы были причиною того, что дело началось
вдруг, без приготовительных мер. Вест-индские плантаторы
упорно отвергали всякие советы и приглашения английского пра-
вительства и немногих дальновидных своих товарищей заняться
приготовительными мерами к освобождению, — отвергали до той
поры, пока, наконец, уже ни они сами и никто на свете не мог
отсрочит дела, наложенного на английское правительство физи-
ческою необходимостью.
Тогда английское правительство по необходимости провоз-
гласило освобождение, хотя и не было сделано приготовлений
к нему по прежней неуступчивости плантаторов. Но они и тут
захотели как-нибудь выиграть сколько-нибудь времени, и вместо
немедленной, окончательной развязки было сочинено переходное
состояние под именем ученичества. Таким образом негры, провоз-
глашенные свободными 1 января 1834 года, оставались под
обязательным трудом еще четыре года. Это недальновидное свое-
корыстие, это отсрочивание полного освобождения принесло
всему составу колоний и в особенности самим плантаторам такие
плоды, от которых дай бог чтобы избавились наши помещики
219

и наша родина. Негры знали, что правительство решило освобо-
дить их; они видели, что оставлены еще на долгий срок под
властью плантаторов, хотя смягченной и ограниченной; для них
было ясно, что замедление произведено по настоянию плантато-
ров; они теперь окончательно убедились в недоброжелательстве
плантаторов и раздражались против них. Каковы могут быть по-
следствия подобного отношения при энергическом характере
простонародья, мы не хотим говорить, «о достаточно дурны
были последствия и в вест-индских колониях при чрезвычайной
мягкости и кротости африканского племени: очень значительная
часть той неохоты к найму на плантации, какая существовала
в освобожденных неграх, была 'произведена этими годами пере-
ходного состояния. Если бы дело кончилось сразу, оно было бы
гораздо выгоднее для плантаторов.
Но была и другая причина неохоты наниматься: те привычки,
которых по фальшивой гордости и нерасчетливому раздражению
хотели держаться плантаторы. «Как? чтобы я стал вежливо об-
ращаться с моим бывшим рабом? Как? чтобы я стал ограничи-
ваться добрыми убеждениями, оставив угрозы, грубости, по-
пытки расправляться с ним по прежнему обычаю? Как? чтобы
я, столбовой джентльмен, знатный светский человек, стал
обращаться с этими негодяями за панибрата, подобно какому-
нибудь фермеру, не смеющему поругать и поколотить работника?»
Кажется, эти слова не доносятся до нас из-за Атлантического
океана, а слышатся у нас прямо под ухом.] Будем желать, чтобы
вред, принесенный вест-индским землевладельцам желанием про-
должать прежнее свое дурное обращение с работниками, послу-
жил уроком [для наших]. Что делать, амбиция, поставляющая
свое достоинство [в ругательстве и битье], невыгодна в наш век.
Теперь выгодный способ вести хозяйство только один — коммер-
ческий; а чтобы вести дело коммерческим образом, надобно не
гнушаться условиями коммерческого обращения с людьми. По-
смотрите на торговца: разве он ругается, дает окрики, дерется?
Нет, он мягок и ласков, иначе ему быть нельзя, какой дурак за-
хочет связываться с ним? Ему никто не захочет продавать, никто
не захочет покупать у него: за свою грубость поплатится он про-
рехами в кармане. Вест-индские землевладельцы не хотели понять
этого, но хорошо будет для [наших], если [наши] поймут.
[Вест-индским плантаторам было еще натурально находить
трудным для себя переход к мягкости и ласковости; они, если
имели рабов, то, по крайней мере, сами были люди вполне неза-
висимые, не привыкшие ни перед кем улыбаться, изгибаться,
вилять лисьим хвостом. У нас, слава богу, достаточно уже вошло
в нравы иное свойство обращения: ведь каждый помещик беспре-
станно бывает в городах, — кто в уездном, кто в губернском, кто
в Москву ездит, иной и в Петербург. Каждый в том городе, куда
ездит, встречает людей, с которыми нельзя ему обращаться иначе,
220

как очень и очень мягко, предупредительно, до утонченности лю-
безно. Мы не англичане, мы все очень хорошо умеем быть до
невыразимости милы, терпеливы, дипломатичны и кротки, как
агнцы, там, где требует наша выгода. Это общее наше свойство
принадлежит и нашим землевладельцам. Каждый, когда нужно,
сумеет за пояс заткнуть Талейрана по части приятной деликат-
ности обращения. С такою милою привычкою было бы странно
портить свои земледельческие дела в обращении с освобожден-
ными мужиками амбициею, от которой мы так ловко умеем от-
казываться, когда захотим. Стало быть, нужно только понять,]
что мягкость делается необходима после освобождения [мужиков]
в обращении с наемными работниками[, — лишь бы понять это,
а ловкости на исполнение этого у наших землевладельцев навер-
ное достанет. Тогда они избегнут всех неудобств, которым под-
вергались вест-индские землевладельцы по грубости своих нравов,
не смягченных, как наши нравы, постоянным обращением с
людьми, перед которыми нельзя нам быть невежливыми.
Вест-индские землевладельцы встречали затруднение в найме
работников только тогда, когда хотели быть с вольными людьми
грубы и жестоки, как были с рабами. Если наши землевладельцы
избегут этой ошибки, они избегут этого затруднения.]
Мы указали только на один вывод из напечатанной нами
статьи, но каждая страница ее представляет много материалов
для полезных соображений по применению к нашим делам. По-
вторим в немногих словах сущность статьи.
Обязательный труд разорял вест-индских землевладельцев.
Задолго до освобождения дела их были в совершенном расстрой-
стве. Землевладельцы, захотевшие обращаться с освобожденными
неграми по-человечески, не потерпели от освобождения никаких
затруднений в своем хозяйстве, — напротив, хозяйство их пошло
лучше. Освобожденные негры не усердны в работе только, для
тех землевладельцев, которые не могли отбросить любви к бичу
и ругательствам. Эти страдальцы от собственной грубости и же-
стокости совершенно напрасно взводят на негров клевету, будто
они ленивы и грубы, — напротив, огромное большинство негров
очень трудолюбиво.
Вспоминая о заглавии нашей статьи, мы спрашиваем: воз-
можно ли говорить о лености какого бы то ни было простона-
родья, если оказывается, что молва о лености — недобросовест-
ная выдумка даже относительно африканской расы? А если так,
то на чем же могут быть основаны [у нас] опасения о том, что
землевладелец не найдет себе наемных работников, сколько их
нужно не только для ведения хозяйства в нынешнем размере,
но и для расширения его? Неужели же о людях, чувствующих
такое опасение, надобно иметь опасение, что они любят палку
более, чем свою выгоду, неспособны пользоваться выгодою, если
выгода доставляется не [палкою]?

АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ ПРИНЦИП В ФИЛОСОФИИ
(«Очерки вопросов практической философии». Сочинение
/7. Л. Лаврова. I. Личность. Спб. 1860).
I
Если бы брошюра г. Лаврова могла служить только пред-
метом критического разбора, и если бы мы стали читать ее
с мыслью написать потом разбор понятий, излагаемых в ней, мы
с первых же страниц отказались бы от ее чтения, потому что —
скажем откровенно — мы не читали большей части тех много-
численных книг, которые приняты в соображение автором, и даже
думаем, что никогда не прочтем их; а без знакомства с ними
нельзя с точностью оценить специального достоинства брошюры
г. Лаврова *. Но она не только прочтена нами, — она даже по-
служила причиною того, что мы написали довольно длинную
статью, имеющую самые тесные отношения к ней.
Исследования г. Лаврова прямо начинаются ссылкою на пи-
сателя, из книг которого ни одна не прочтена нами, — цитатою
из Жюля Симона, очень известного французского теоретика2.
Если бы мы не знали, к какому направлению принадлежит этот
писатель, довольно бы было нам увидеть две строки, приводи-
мые из него в самом начале брошюры, чтобы лишиться охоты
знакомиться с ним: «сочинение, относящееся к политической
теории и чуждое текущей политики, есть теперь почти новость»,—
говорит Жюль Симон, по свидетельству г. Лаврова, в начале
своей книги «Свобода». Этого десятка слов, приведенных из него,
достаточно, чтобы заметить в их авторе совершенное непонима-
ние того порядка, по которому происходят все дела на свете и,
между прочим, пишутся теоретические сочинения. Ныне полити-
ческие теории создаются под влиянием текущих событий и уче-
ные трактаты служат отголосками исторической борьбы, имеют
целью задержать или ускорить ход событий. По мнению Жюля
Симона, прежде было не так — иначе он не употребил бы слова
222

«теперь». Этого мало: Жюлю Симону кажется также, что все
люди нашей эпохи, а в том числе и ученые, поступают не совсем
хорошо, являясь не простыми представителями или последова-
телями абстрактных учений, не имеющими никакого родства с
страстями своей страны в свое время, а истолкователями и за-
щитниками стремлений каждый своей партии: если б он не пори-
цал их за это, он не называл бы свою книгу сочинением, «чуждым
текущей политики». Наконец он воображает, что может обмануть
читателей, или чистосердечно полагает сам, что говорит правду,
титулуя свою книгу сочинением, «чуждым текущей политики».
Под влиянием трех этих воззрений написаны слова, приведенные
из Жюля Симона г. Лавровым, и все эти три воззрения ошибочны
до такой очевидности, что свидетельствуют или о необыкновенной
наивности и недальновидности Жюля Симона, или о совершенном
недостатке правдивости в его языке. Мы склоняемся к первому
предположению, потому что человек хитрый умеет хитрить,
а Жюль Симон говорит несообразности слишком явные, которые
могут внушаться только крайнею наивностью.
Политические теории, да и всякие вообще философские уче-
ния, создавались всегда под сильнейшим влиянием того обще-
ственного положения, к которому принадлежали, и каждый
философ бывал представителем какой-нибудь из политических
партий, боровшихся в его время за преобладание над обществом,
к которому принадлежал философ. Мы не будем говорить о
мыслителях, занимавшихся специально политическою стороною
жизни. Их принадлежность к политическим партиям слишком
заметна для каждого: Гоббз был абсолютист, Локк был виг,
Мильтон — республиканец, Монтескье — либерал в английском
вкусе, Руссо — революционный демократ, Бентам — просто демо-
крат, революционный или нереволюционный, смотря по надоб-
ности; о таких писателях нечего и говорить. Обратимся к тем
мыслителям, которые занимались построением теорий более об-
щих, к строителям метафизических систем, к собственно так
называемым философам. Кант принадлежал к той партии, кото-
рая хотела водворить в Германии свободу революционным путем,
но гнушалась террористическими средствами. Фихте пошел не-
сколькими шагами дальше: он не боится и террористических
средств. Шеллинг — представитель партии, запуганной револю-
циею, искавшей спокойствия в средневековых учреждениях, же-
лавшей восстановить феодальное государство, разрушенное в
Германии Наполеоном I и прусскими патриотами, оратором ко-
торых был Фихте. Гегель — умеренный либерал, чрезвычайно
консервативный в своих выводах, но принимающий для борьбы
против крайней реакции революционные принципы в надежде
не допустить до развития революционный дух, служащий ему
орудием к ниспровержению слишком ветхой старины. Мы гово-
рим не то одно, чтобы эти люди держались таких убеждений,
223

как частные люди, — ато было бы еще не очень важно, но их
философские системы насквозь проникнуты духом тех политиче-
ских партий, к которым принадлежали авторы систем. Говорить,
будто бы не было и прежде всегда того же, что теперь, говорить,
будто бы только теперь философы стали писать свои системы под
влиянием политических убеждений, — это чрезвычайная наив-
ность, а еще наивнее выражать такую мысль о тех мыслителях,
которые занимались в особенности политическим отделом фило-
софской науки.
Но пусть себе будут похожи или непохожи на прежних мысли-
телей нынешние мыслители тем, что служат представителями
политических партий; как бы там ни было в старину, а теперь
мы видим, что каждый человек с развитою головою очень сильно
интересуется политическими событиями: газету читают даже те
люди, которые не в состоянии читать книг сколько-нибудь серьез-
ных: чем же виноваты мыслители нашей эпохи, когда не отстают
в умственном развитии от офицеров и чиновников, помещиков
и фабрикантов, лавочных сидельцев и мастеровых? Разве мысли-
телю необходимо быть тупоумнее и слепее каждого грамотного
человека? Всякий, достигший какой-нибудь умственной самостоя-
тельности, имеет политические убеждения, судит обо всем по
соображению с ними, — чем же виноват философ или политиче-
ский теоретик, когда его образ мыслей не лишен смысла, какой
есть в образе мыслей каждого из людей, просвещать которых
он берется? Неужели учитель должен быть невежественнее уче-
ника? Неужели человек, пишущий о предмете, должен интере-
соваться им меньше, чем интересуются люди, не принимающие
на себя претензии печатать теорию этого предмета? Нужна ба-
ранья наивность, чтобы порицать ученого за то, что он не глупее
и не тупее неученых людей.
Но забавнее всего простодушие, с каким Жюль Симон хочет
убедить публику или успел убедить даже самого себя, будто бы
его книга чужда текущей политики. Мы слыхивали о характере
теоретических книг, писанных Жюлем Симоном в разные годы.
При июльской монархии его доктрина отличалась умеренным
духом свободы и снисходительными полуодобрениями, полупори-
цаниями людям действительно прогрессивным. Во время респуб-
лики элемент свободы припрятался у него под ожесточенною
реакциею против решительных прогрессистов, которые тогда едва
не захватили власть в свои руки. Когда упрочилась империя и
решительные прогрессисты стали казаться бессильными, а реак-
ция совершенно восторжествовала, Жюль Симон стал писать в
духе очень яростного свободолюбия. Из этого мы видим, что его
теории отражали на себе не просто только убеждения его партии,
а подчинялись даже каждому кратковременному состоянию чув-
ства этой партии. Если б мы и не читали об этом факте, мы на-
верное могли бы знать, что дело происходило, таким образом:
224

для нас довольно было бы знать, что Жюль Симон пользуется
во Франции некоторою репутациею и, следовательно, не совер-
шенно лишен ума: умный человек не может не замечать событий,
происходящих около него, не принимать их в соображение, —
стало быть, и его система не может не отражать на себе хода
событий. Это понимает всякий, кроме немногих, слишком наивных
людей. Г. Лавров прямо замечает, что цитуемый им автор не
сдержал своего несбыточного обещания. А если так, к чему было
Жюлю Симону взводить на себя неправдоподобную небылицу
уверением в изолированности своей системы от влияния текущей
политики?
Человек, который говорит такие наивные несообразности, мо-
жет быть добродетельным семьянином, хорошим гражданином,
приятным болтуном; но мыслителем он быть не может, потому
что у него в голове нет логики. Если он сделается писателем,
его произведения могут иметь достоинства беллетристические,
археологические и всякие другие, но не могут иметь ровно ни-
какого философского значения. Поэтому мы лишаем себя всякой
надежды прочесть философские сочинения Жюля Симона. Если
бы мы захотели фельетонных достоинств, мы прямо стали бы
читать фельетоны г-жи Эмиль Жирарден, Луи-Дюнойе, Теофиля
Готье; если бы мы захотели наслаждаться поэзиею, мы стали бы
читать романы Жоржа Занда, песни Беранже; если бы, наконец,
мы захотели просто читать пустую болтовню, мы взялись бы за
романы Александра Дюма-старшего или, пожалуй, младшего,
или даже маркиза Фудраса; но какая охота была бы нам читать
философские книги Жюля Симона, в которых может быть много
приятной болтовни, фельетонной соли или даже поэзии, но ко-
торые все-таки по самому своему предмету далеко отстают этими
достоинствами от порядочных фельетонов, хороших и даже пло-
хих романов, а не имеют того достоинства, из-за которого стано-
вится интересным философское сочинение, — не имеют логики?
Точно так же мы не думаем, чтобы нам удалось прочесть
сочинения нынешнего Фихте, о котором известно нам то, что
о нем всегда выражаются: «сын знаменитого Фихте». Такая
рекомендация напоминает нам анекдот, случившийся в Петер-
бурге лет пять или шесть тому назад. Встретились где-то на ве-
чере два незнакомые господина и, потолковав между собой,
почувствовали желание познакомиться. «С кем я имею удоволь-
ствие говорить?» — спросил один из них. Другой назвал свою
фамилию и в свою очередь спросил: «а с кем я имею удоволь-
ствие говорить?» — «Я муж г-жи Тедеско» 3, отвечал его собесед-
ник. Мы никогда не имели охоты слушать пение мужа г-жи
Тедеско.
По тем же самым основаниям, которые отнимают у нас воз-
можность познакомиться с сочинениями Жюля Симона и Фихте-
сына, мы не читали и не прочтем философских произведений
225

Шопенгауэра и Фрауэнштета. Они, по всей вероятности, пре-
красные люди, но в философии они то же самое, что в поэзии
г-жа К. Павлова, одно из произведений которой, «Разговор в
Кремле», также цитуется г. Лавровым4.
По недостатку знакомства с многими из источников, кото-
рыми пользовался г. Лавров, мы, конечно, не можем в точности
оценить достоинство его произведения. Мы можем предполагать
только одно: если бы он не имел большего философского даро-
вания, чем Жюль Симон, Фихте-сын, то в его брошюре был бы
тот же самый вовсе не философский дух, какой находится в их
произведениях, и его «Теория личности» была бы так же плоха,
как их теории. Но его брошюра должна быть положительно
признана хорошею. Из этого надобно заключать, что г. Лавров
заметил многие ошибки тех посредственных философов, которых
изучал, что он умел понять многие вещи гораздо лучше, нежели
они, словом сказать, что недостатки его брошюры произошли из
других книг, каковы книги Жюля Симона и Фихте-сына, а до-
стоинствами своими брошюра обязана в очень значительной
степени самому автору. Мы думаем, что это предположение
верно, и потому желаем, чтобы г. Лавров продолжал писать
статьи о философии.
Точно так же в большую заслугу ему надобно вменить и то,
что он изучает философию не по одним мыслителям такого раз-
ряда, как Шопенгауэр и Жюль Симон. В нашем обществе,
которое так мало знакомо с истинно великими нынешними мысли-
телями Западной Европы, которое считает лучшими руковод-
ствами к изучению философии или произведения людей нынеш-
него поколения, далеко отставших от современного развития
мысли, или творения мыслителей великих, но уже слишком дав-
них и переставших быть удовлетворительными при нынешнем
развитии наук и общественных отношений, — в нашем обществе
за великую заслугу надобно считать то, когда человек, кроме
плохих или обветшалых руководств, рекомендуемых ему всеми
встречными и особенно всеми специалистами, сам доискивается
до лучших руководств, умеет найти их, умеет понять их. Г. Лав-
ров большую часть пути ведет своих читателей по прямой и
хорошей дороге вперед: это делает ему большую честь, потому
что никто в нашем обществе не показывал ему этой дороги,
а, вероятно, все, когда-нибудь служившие ему советниками, тол-
кали его на разные кривые тропинки, ведущие по болоту и боль-
шею частию назад, а не вперед.
Мы высоко ценим обе эти заслуги: и ту, что г. Лавров имел
силу додуматься до результатов гораздо лучших того, что да-
вали ему какие-нибудь Фихте-сыновья и Жюли Симоны; и ту
заслугу, что он умел найти для своих философских исследований
руководства, гораздо лучшие посредственных и отсталых книг.
Но соединение прекрасных мыслей, заимствованных из действи-
226

тельно великих и современных мыслителей или внушенных соб-
ственным умом, с понятиями или не совсем современными, или
принадлежащими не тому образу мыслей, какого в сущности
держится г. Лавров, или, наконец, принадлежащими особенному
положению мыслителя среди публики, не похожей на нашу, и по-
тому получающими неверный колорит при повторении у нас, —
это соединение собственных достоинств с чужими недостатками
придает, если мы не ошибаемся, системе г. Лаврова характер
эклектизма, который производит неудовлетворительное впечатле-
ние на читателя, знакомого с требованиями философского мышле-
ния. В брошюре г. Лаврова встречаются мысли, которые едва ли
совместны между собою. Мы приведем один пример тому.
Г. Лавров — мыслитель прогрессивный, в этом нет никакого
сомнения. По всему видно, что он проникнут искренним жела-
нием содействовать своему обществу в приобретении тех нрав-
ственных и общественных благ[, которых мы до сих пор лишены
по своему невежеству, мешающему нам сознать цели для своих
стремлений и понять средства, необходимые для достижения
этих целей]. Между тем на первой же странице книжки мы встре-
чаем фразу «общественный деспотизм Соединенных Штатов»,
и к этой фразе прибавлена для подтверждения цитата из книги
Милля «On liberty» 5: «Утверждают, что в Соединенных Штатах
чувствования большинства, которому неприятно обнаружение бо-
лее заметного или более богатого образа жизни, чем образ жизни,
доступный этому большинству, действуют как довольно действи-
тельный закон против роскоши, и во многих местах Союза для
лица, имеющего значительный доход, действительно трудно
найти средства его тратить, не навлекая на себя народного
неудовольствия». Миллю хорошо говорить это: английская пуб-
лика знает, как понимать его слова, а наша публика подумает
бог знает что, услышав их без объяснений. Г. Лавров приводит
отрывок из Милля не для какой-нибудь важной цели, а просто для
того, чтобы увеличить четырьмя словами «общественный деспо-
тизм Соединенных Штатов» длинный список разных политиче-
ских или общественных форм, пережитых или переживаемых
западным человечеством. Для такой неважной надобности, как
представление 27 указаний вместо 26, не стоило затрогивать
факта, требующего слишком длинных рассуждений. Напрасно
г. Лавров привел его; но еще хуже, по нашему мнению, вышло
оттого, что он, указав на факт, не сказал нашей публике о его
смысле. Мы должны дополнить этот недостаток. Во-первых, факт,
называемый у г. Лаврова общественным деспотизмом, существует
не во всех Соединенных Штатах, а почти исключительно в одной
части их, в так называемых штатах Новой Англии и главным
образом в городе Бостоне. Во-вторых, этот факт, вовсе, как
видим, не повсеместный, составляет не последствие северо-амери-
канских учреждений, как думают поверхностные наблюдатели,
227

а просто остаток пуританства, ослабевающий с каждым годом:
известно, что штаты Новой Англии были основаны пуританами,
которые считали роскошь грехом. В-третьих, даже и между потом-
ками пуритан стеснение существует вовсе не в такой значительной
степени, как полагают доверчивые люди, принимающие за чистую
монету слова богатых скряг: скряги везде ищут предлога для
извинения своей чрезмерной скупости; обыкновенно они жалу-
ются на свое безденежье, на тяжелые времена, а в штатах Новой
Англии приискали еще новый предлог — мнимую стеснительность
какого-то поверья, почти уже переставшего существовать.
Если уже говорить об общественном деспотизме в Северной
Америке, то следовало бы указать не на эту ничтожную черту
отживающей старины, а на другое явление, которым производятся
теперь такие сильные смуты в Соединенных Штатах: в той части
их, которая сохранила невольничество, общественное мнение, нахо-
дясь под владычеством плантаторов, не допускает ни одного
слова, похожего на аболиционизм; люди, говорящие против
невольничества, подвергаются грабежу, изгнанию и уголовным
наказаниям. Но довольно сказать, что в этой половине Союза,
в южных или невольнических штатах, господствует аристократия:
вся власть фактически принадлежит нескольким десяткам тысяч
богатых плантаторов, которые держат в невежестве и нищете не
только своих негров, но и массу белого населения этих штатов.
Известно, что вся земля в Виргинии и других старинных неволь-
ничьих штатах принадлежит потомкам старинных вельмож, полу-
чивших ее по пожалованью при Стюартах. Они постепенно рас-
ширяли свои владения и на те страны, в которых основаны новые
невольничьи штаты; они держат шайки бандитов, подобных
знаменитому Уокеру. Вообще, разница между Неаполем и Швей-
цариею не так велика, как разница между южною и северною
половинами Соединенных Штатов. Северные (свободные) штаты
только в последнее время стали сознавать, что до сих пор сохра-
няли над Союзом преобладание аристократы южных (неволь-
ничьих) штатов, и коренной смысл нынешней борьбы между або-
лиционистами и плантаторами заключается в том, что демократия,
господствующая в северных штатах, хочет вырвать политическую
власть над Союзом из рук аристократов-плантаторов *.
* В Северной Америке многие слова, относящиеся к политической жиз-
ни, употребляются не в таком смысле, как в Европе; от этого происходят
чрезвычайно частые ошибки в европейских суждениях о северо-американ-
ских делах. Аболиционисты, которых по европейским понятиям следует на-
зывать демократами, называются теперь в Северной Америке просто рес-
публиканцами; их противники, аристократы, присвоили себе имя демократов.
Как произошло такое превращение имен, рассказывать здесь было бы не-
уместно, и мы замечаем о нем только для того, чтобы читатель, видел, что
мы, приписывая аристократический характер защитникам невольничества в
Соединенных Штатах, не забыли о названии демократов, которое они фаль-
шиво себе присвоили. Такие превращения в смысле политических слов встре-
228

Западная Европа очень богата политическими опытами, поли-
тическими теориями, говорит г. Лавров, но к чему же она пришла,
так дорого заплатив за опыты, употребив так много умственных
сил на оценку их? Она пришла только к чувству неудовлетворен-
ности своим настоящим, к страху за свое будущее: «Везде критика
и критика; надежды, недавно кипевшие с такою силою, ослабели;
будущее страшно для всех». Этот вывод г. Лавров подтверждает
выписками из Жюля Симона, Милля и из автора книги
«De la Justice». О мнениях Жюля Симона мы не станем говорить,
но обратим внимание на взгляды двух других писателей, цитируе-
мых г. Лавровым, потому что они люди действительно очень
умные и совершенно честные.
Милля мы очень уважаем; он один из самых сильных мысли-
телей нынешней эпохи и сильнейший мыслитель между экономи-
стами, которые остались верны учению Смита. Впрочем, послед-
няя рекомендация сама по себе еще не могла бы служить меркою
ума, потому что других сколько-нибудь сильных в логике людей
это экономическое направление решительно не имеет. Но, говоря
не по сравнению с другими экономистами смитовской школы,
с которыми неприлично сравнивать людей большого ума, а по
сравнению вообще с учеными людьми по всем наукам, Милля
можно назвать принадлежащим к разряду тех второстепенных, но
все-таки очень замечательных мыслителей, силу мысли которых
мы яснее всего определим, если скажем, что она так же велика,
как, например, сила поэтического таланта у лучших из нынешних
наших беллетристов. Г. Писемский, например, вовсе не Гоголь, но
все-таки его талант далеко не дюжинный. Точно так и Миллю
далеко до таких людей, как Адам Смит или Гегель, или Ла-
вуазье — до людей, вводивших в науку новые основные идеи; но
довольно самостоятельно развивать идеи, уже получившие гос-
подство, пройти несколько шагов вперед по направлению, уже
указанному другими, это дело таких людей, как Милль. Они
заслуживают большого уважения. Посмотрим же, что говорит
Милль и почему он так говорит.
Его можно характеризовать одним недавним делом. Читателю
известно, что в Англии стоит теперь на очереди вопрос о пони-
жении избирательного ценза6. Самые отсталые консерваторы
согласны, что это — дело неизбежное. Они всячески стараются
затянуть его, стараются уменьшить размер его, говорят о риско-
ванности больших перемен, об опасностях, угрожающих консти-
туции; но сознаются, что какую-нибудь уступку надобно сделать.
В начале прошлого года, когда умы, еще мало развлеченные внеш-
ними делами, были сильно заняты понижением ценза, Милль
чаются очень часто и в европейской истории. Например, во Франции пат-
риотами в конце прошлого века назывались республиканцы, а в Германии
в начале нынешнего века тем же именем звали себя защитники феодальных
учреждений.
229

издал брошюру и напечатал письмо, в которых объяснял, что
прежде, нежели давать права людям какого-нибудь сословия,
надобно сделать точные ученые исследования об умственных,
нравственных и политических качествах людей этого сословия.
Мы не знаем, говорил он, каковы политические убеждения разных
разрядов работников, мелких лавочников и других людей, не
пользующихся теперь политическими правами: кого они будут
выбирать своими представителями, на какой путь повлекут их
представители палаты общин? Но главным предметом его заме-
чаний был вопрос о замене открытой подачи голосов на выборах
тайною баллотировкою. Консерваторы говорят, что открытая
подача голосов развивает в человеке гражданскую доблесть,
прямодушие и всевозможные другие добродетели, а тайная балло-
тировка нужна только трусам, которые лучше пусть и не уча-
ствуют в общественных делах, пока не приучатся быть доблест-
ными гражданами, или людям двоедушным, которые на словах
будут обещать свой голос одному кандидату, а подадут голос за
другого. Все прогрессисты, напротив, требуют тайной баллоти-
ровки, говоря, что только ею ограждается независимость избира-
теля. Милль, хотя сам большой прогрессист в теории, не побоялся
высказать, что не разделяет в этом случае мнения своих поли-
тических друзей. Это делает ему, как человеку, тем больше чести,
что прежде он думал иначе и теперь с откровенным благород-
ством прямо говорит, что принужден отказаться от своего преж-
него мнения, как неосновательного. Значила ли эта брошюра,
восхитившая собою всех консерваторов, что Милль перестал быть
прогрессистом? Нет, в теории он попрежнему защищает предо-
ставление избирательного голоса всем взрослым людям; он идет
тут гораздо далее самих хартистов, доказывая, что голос на выбо-
рах должен быть дан и женщинам, тогда как даже хартисты гово-
рят только о мужчинах. Но дело в том, что к живому вопросу
Милль приступает с идеальным желанием повести его путем дей-
ствительно наилучшим, по научному взгляду: прежде чем сделать
перемену, конечно, надобно собрать самые лучшие и полные дан-
ные о качествах предмета, к которому относится перемена, чтобы
с математическою точностью можно было предсказать ее резуль-
таты. Так и делают, например, в таможенных реформах: высчи-
тают до последней копейки, насколько уменьшится в первый год
таможенный сбор от понижения пошлины, с какою быстротою
начнет он потом возрастать, во сколько лет и до какой цифры
возвысится. Милль хотел бы, чтобы и парламентская реформа
была произведена таким же разумным и осмотрительным поряд-
ком. Не собрано статистических данных о том, какое число людей
честных и вовсе не трусливых поставлены своими житейскими
обстоятельствами в такую зависимость, что при открытой подаче
голосов принуждены или вовсе не являться на выборы, или
подавать голос не за того кандидата, которого предпочитают
230

в душе. Сведений этих не собрано, потому и Милль после много-
летнего обдумывания решил наконец, что нет достаточных осно-
ваний предпочесть тайную баллотировку открытой подаче голо-
сов. А если бы собрать доказательства, достаточные для возве-
дения наклонности прогрессистов к тайной баллотировке в
научную истину, Милль был бы очень рад разделять желания
своих политических друзей. Словом сказать, он в своей брошюре
явился человеком очень честным и таким же прогрессистом, как
Прежде, только выставил непрактичные требования. От чего же
эта непрактичность? Просто от слишком сильного желания,
чтобы развитие общественной жизни шло путем совершенно рас-
судительным. На деле этого не бывает в важных вещах ни
в жизни отдельного человека, ни в народной жизни. Совершенно
хладнокровно, спокойно, обдуманно, рассудительно делаются
только вещи не слишком важные. Посмотрите на человека, с ка-
кой обдуманностью, как умно выбирает он, какую девицу анга-
жировать на кадриль или мазурку: как зорко оценивает он и кра-
соту, и нарядность, и приятность в разговоре, и ловкость в танцах
избираемой им дамы, прежде чем подойдет к ней с предложе-
нием. Но ведь это потому, что дело тут неважное для него. Так
ли он поступит при выборе невесты? Дело известное, что почти
все порядочные люди становятся женихами, сами не зная, как это
случилось: кровь разгорячена, сорвалось с языка слово — и кон-
чено. Правда, и при выборе невесты поступают обдуманно, благо-
разумно очень многие; но ведь это бывает лишь в тех случаях,
когда женитьба представляется решающемуся на нее делом про-
стого комфорта, то есть разве немногим поважнее, чем прииски-
вание удобной квартиры или хорошего повара. Даже из людей,
женящихся просто с корыстными целями, слишком часто делают
нерассудительный выбор те, у которых желание обогатиться
доходит до страсти. Где замешана страсть, там обдуманность и
хладнокровие невозможны: это истина, известная по прописям.
Каждый важный общественный вопрос возбуждает страсти —
это дело также известное. Если реформа касается только неболь-
шой части общества или, затрогивая интересы всех, представляет
для каждого риск лишь незначительного убытка или выигрыша,
словом сказать, если реформа не очень важна, она может произ-
водиться хладнокровным путем. Так, например, понижение пош-
лины на чай или сахар произведено было в Англии очень спо-
койно и рационально: кому охота была волноваться из-за того,
что уменьшится несколькими пенсами цена фунта чая или
несколькими шиллингами цена центнера сахара? Каждому было
приятно получить через это возможность сберечь десятка полтора
или два шиллингов в год; но кому надобность горячиться из-за
такой мелочи? Убытка не приносила реформа никому. Но боль-
шой убыток приносила английским судохозяевам другая реформа,
также очень полезная: отмена навигационного акта, по которому
231

английские суда пользовались в английских гаванях таможенными
преимуществами перед иностранными. Сословие судохозяев дохо-
дило до ярости в то время и до сих пор кипит злостью, с неистов-
ством требует, чтобы восстановили навигационный акт. Зато это
сословие составляет лишь ничтожную часть в торговом классе,
который за исключением судохозяев, весь выигрывал через ре-
форму. Люди раздраженные были бессильны, и потому дело
велось обществом очень холодно. Но так ли были отменены хлеб-
ные законы, когда теряли привилегию люди сильные в английском
обществе? Читатель знает, что людям, хотевшим этого полезного
дела, только тогда удалось побороть могущественную оппозицию,
когда разыгрались страсти в большинстве общества, много выиг-
рывавшего от важной реформы; а когда общество взволновалось
страстью, холодное ведение дела невозможно. Разве у Роберта
Пиля достало времени на многолетние статистические изыскания,
когда подошла неизбежность перемены? 7 Нет, какие сведения
были, теми и воспользовались, медлить было нельзя. А ведь это
не совсем рационально: почему знать, если бы глубже вникнуть
в дело, быть может, некоторые подробности закона обработались
бы лучше? Быть может, представилась бы возможность вполне
достичь цели, не повредив выгодам многих противников реформы,
действительно подвергнувшихся через нее убытку? Конечно, так,
но очень важные для общества дела никогда так не делались.
Посмотрите, каким путем уничтожался феодализм или обраща-
лась в ничтожество инквизиция, или получались права средним
сословием, вообще уничтожалось какое-нибудь важное зло или
вводилось какое-нибудь важное благо. Милль очень хорошо пони-
мает это как научную истину, как общий принцип исторического
развития; но когда пришлось видеть на опыте приложение этого
принципа, он смутился и стал говорить бог знает что. Отчего же
смущение перед фактом у человека, ясно понимающего и отважно
допускающего принцип, из которого родился этот факт? Просто
от разницы впечатления, производимого отвлеченной мыслью и
фактом, действующим на чувства. Осязаемый предмет действует
гораздо сильнее отвлеченного понятия о нем. Человек, хладно-
кровно рассуждающий о том, что он сделает в данном случае,
редко имеет силу сохранить все спокойное присутствие духа при
действительном появлении этого случая, если он сколько-нибудь
действительно важен. Когда он приятен, при первых признаках
его появления нами овладевает радостное волнение; когда он
неприятен — тяжелый трепет, и ощущения эти возбуждаются
так легко, что очень часто производятся даже простым обманом
чувств; действительных признаков еще нет, но мы уже радуемся
или тоскуем по наклонности отыскивать во всем следы занимаю-
щего нас предмета, принимая за признаки приближающегося
факта такие явления, которые на самом деле нимало не относятся
к нему. Оттого-то каждая политическая партия постоянно видит
232

приближение своего идеала, истолковывая каждая по-своему одни
и те же явления, как признаки совершенно противоположных
одна другой перемен. Как бы то ни было, основательно или
неосновательно бывает ожидание великих перемен, с радостью
или тоскою ждут их заинтересованные люди, но дело в том, что
их суждение, справедливое или несправедливое, никак не может
быть хладнокровно. Мы видели, с какими чувствами принял
Милль фактические признаки приближения парламентской
реформы, необходимость которой он сам признает в теории.
Отвлеченным образом он желает ее, но факт навел на него неко-
торую робость. Это значит, что в сущности лично для него пере-
мена неприятна, что у него достало нравственного мужества побо-
роть эту неприятность в теории, но недостало силы победить
более сильное впечатление, производимое фактом.
Теперь мы можем обратиться к тому общему суждению о по-
ложении дел в Западной Европе, которое берет из Милля г. Лав-
ров. Вот слова Милля: «Современное направление общественного
мнения представляет то же самое в неорганизованном виде, что
мы видим организованным в китайской политической и педагоги-
ческой системе; и если личности не будут способны успешно
восстать против этого ярма, то в Европе, несмотря на ее благо-
родное прошедшее и на исповедуемое ею христианство, разовьется
второй Китай». У нас многие с большим удовольствием схвати-
лись за эти слова, принимая их за чистую монету; другие сильно
огорчились от них. Западная Европа идет к состоянию китаизма,
она уже не в силах выработать новых форм жизни, она будет
только заканчивать систематическую постройку прежних форм,
уже оказывающихся неудовлетворительными; потребности настоя-
щего, несовместные с ними, будут подавлены преданием, и на всем
Западе водворяется однообразная методичность насильственной
рутины, какую мы видим в Китае. Так говорят некоторые даже
из самых лучших наших людей и указывают на грустный при-
говор Милля, как на подтверждение очень сильное. Но легко
сообразить, какого доверия заслуживают в подобных вещах
впечатления человека, смутившегося даже такою частною пере-
меною, как парламентская реформа, и притом переменою, являю-
щеюся в таком умеренном объеме, какой принадлежит тре-
бованиям даже радикальной партии парламента в лице ее
представителя Брайта, который притом лишен надежды достичь
осуществления даже своих предложений в самом смягченном и
ослабленном их виде. Если Милль смутился от парламентской ре-
формы, то можно ли ожидать, чтобы о« хладнокровно рассудил о
признаках перемены, которая стремится обнять всю общественную
и частную жизнь Западной Европы, изменить все учреждения
и нравы, начиная с государственных форм и кончая семейными
отношениями и экономическими постановлениями? Что мудре-
ного, если от признаков такой громадной перемены затмится
233

холодная ясность суждения у человека, который может без осо-
бенного трепета анализировать отвлеченные (понятия, но кото-
рому лично неприятны факты, соответствующие этим понятиям?
В приведенных г. Лавровым словах Милля мы видим не анализ
сущности дела, а только впечатление, производимое этим делом
на человека, имеющего благородный образ мыслей, но по своим
личным обстоятельствам принадлежащего к сословиям, ожидаю-
щим себе потерь от перемены, выгодной для всего общества.
Когда он говорит: Западная Европа находится в кризисе, исход
которого сомнителен; отвратить этот кризис, остановить развитие
вещей, вернуться к прошлому невозможно; но неизвестно, чем
кончится кризис: приведет ли он Западную Европу к развитию
более высоких форм жизни или к китаизму, к деспотизму под
формою свободы, к застою под формою прогресса, к варварству
под формою цивилизации, — когда он говорит это, нам припоми-
наются чувства и слова честной части английских лендлордов во
время отмены хлебных законов. Те лендлорды, которые имели
благородный образ мыслей, также говорили тогда: да, мы видим,
что отменить хлебные законы необходимо; всякое сопротивление
останется напрасно и может только увеличить размер окончатель-
ной победы Кобдена с его товарищами 8, но к чему приведет эта
неизбежная перемена? Не убьет ли она английское земледелие?
Не разорит ли она наше сословие? — это бы еще ничего: свою
беду мы перенесли бы безропотно, — но не разорит ли она и
фермеров, не пустит ли по миру голодными и миллионы деревен-
ских рабочих, пашущих поля для наших фермеров? Эти люди
говорили добросовестно; однакоже факт показал неоснователь-
ность их мрачных сомнений, и постороннему зрителю с самого
начала было видно, что подобные опасения за будущность внуша-
лись этим людям только невыгодностью перемены для сословия,
к которому они принадлежали. Точно таково же происхождение
боязни Милля за будущность Западной Европы: его сомнение
о предстоящей судьбе цивилизованных стран не больше, как воз-
веденное личным чувством в общую формулу предчувствие того,
что дальнейшее развитие цивилизации будет уменьшать приви-
легии, присвоенные сословием, к которому сам он принадлежит.
Постороннему человеку очень заметна неосновательность силло-
гизма, обращающего в опасность для всего общества потерю
привилегий.
В Милле мы видим представителя чувств, с которыми благо-
родные люди богатых сословий Западной Европы встречают пред-
стоящую перемену общественных отношений. Не менее любопы-
тен характер воззрений другого мыслителя, служащего
представителем умственного положения простолюдинов Запад-
ной Европы. Автор книги «De la Justice» * был сын деревенского
* П р у д о н, Пьер Жозеф. — Ред.
234

бочара, — не какого-нибудь хозяина большой мастерской, - - нет,
простого деревенского мужика, который сам и один, без всяких
наемных работников, набивал обручи на мужицкие бочки и жил
так же бедно, как все мужики той деревни. В детстве своем мыс-
литель отчасти служил пастухом, отчасти помогал отцу набивать
обручи. Некоторые добрые люди зажиточного сословия, заметив
ум мальчика, помогли отцу отдать его в безансонскую гимназию.
Но книг покупать ученику было не на что, и он учил уроки уже
в классной комнате, в немногие минуты перед начатием класса,
по книгам своих товарищей. Бедность семейства скоро заставила
его бросить гимназию, чтобы снова стать работником; на 19-м
году удалось ему поступить в одну из безансонских типографий
наборщиком; через несколько лет сделался он корректором, а по-
том достиг должности фактора. Так прошло целых 15 лет; моло-
дой наборщик читал книги, думал, пробовал сам писать кое-что,
и за одно из своих сочинений получил трехлетнюю стипендию
в 1 500 франков от безансонской академии (общества любителей
словесности). Это помогло ему в занятиях. Он продолжал писать,
оставаясь типографским работником; но безансонская академия
уже отвергала его новые труды, заметив, какой неблагонамерен-
ный характер обнаруживается в образе мыслей ее стипендиата,
который сначала представился ей человеком самых консерватив-
ных понятий. Между тем автор, оказавшийся очень дельным
человеком по управлению коммерческими делами, приискал себе
место комиссионера, (управляющего) в конторе водяной и сухо-
путной транспортировки братьев Готье в Лионе. В этой конторе
служил он до самого 1848 года, который доставил ему возмож-
ность жить уже одними литературными трудами. Управляя кон-
торой Готье, он был дельцом очень распорядительным и практич-
ным, так что привел в цветущее положение фирму, в которой
служил.
Эта внешняя сторона жизни автора книги «De la Justice»
служит верным отражением общих отношений западного просто-
народья в его трудовой жизни. Простонародье должно выби-
ваться из самого жалкого положения; благосостоятельным клас-
сам сначала бывает жалко видеть людей умных, честных, трудо-
любивых находящимися в безвыходной бедности и в унижении;
сильные мира помогают по чистому человеческому чувству своим
менее счастливым братьям; благодаря сострадательной заботли-
вости зажиточных людей, сын бедного мастерового, пастух и
ученик бочара поступает в школу, выводится на дорогу, по кото-
рой и придет к почету и выйдет из бедности. Но помощь эта,
при всей своей похвальности, недостаточна, заботливость эта, при
всей своей гуманности, не довольно внимательна: мальчик,
прежде чем обратился в юношу, уже остается без хлеба, должен
бросить путь к хорошему положению в обществе, чтобы кормить
себя и свою семью черной работой. Много гибнет тут сил и
235

времени в неблагодарном труде поденщика, живущего со дня на
день, работающего 14 часов в сутки, чтобы иметь неверную и
скудную пищу. Но природные дарования велики у него; он еще
ничему не выучился, зато узнал, по крайней мере, что спасение
может быть дано ему только наукой: он уже не отстанет от
умственного труда, как бы ни стесняли его обстоятельства. При-
том же он хочет знать правду. Кроме материальной потребности
знания, в нем уже развита любознательность. И вот, урывая
время от сна, отказывая себе во всяком развлечении, даже в от-
дыхе, он посвящает час или полчаса позднего вечера чтению,
как бы ни чрезмерна была черная работа, занимавшая его целый
день. Таким образом учится он много; а мыслит он еще больше:
голова его думает над общечеловеческими вопросами и над вопро-
сами о положении целого его сословия, пока руки его исполняют
черную работу. Тяжел и длинен этот путь: пятнадцать лет нужно
ему на то, чтобы приобрести сведения, которые при лучших усло-
виях приобрел бы он в два-три года. Зато было у него время
глубоко обдумывать все, что узнает он, и мысль его получила
великую проницательность. Вот он знает уже все, что знают уче-
ные люди, а судит он яснее их; он может сообщить им нечто
достойное их внимания: в его мыслях есть нечто новое, потому
что порождены они жизнью, какой не испытывают классы, имею-
щие ученых людей. На первый раз это новое так же нравится
ученым порядочного общества, как нравилась прежде дарови-
тость деревенского мальчика: они одобряют труженика; он про-
должает свой умственный труд, развивает свои мысли; но тут
догадываются, наконец, его покровители, что есть какая-то вред-
ная сторона в его мыслях, показавшихся сначала такими невин-
ными. Прежнее довольно гордое участие к нему заменяется в них
подозрительностью, она усиливается, подтверждается, переходит
в положительную нелюбовь, потом в ненависть к нему за его
вредный образ мыслей, за его гибельные стремления; он отверг-
нут всеми, кто имеет хорошее положение в обществе, подвергается
гонениям; но уже поздно: он уже не нуждается в покровительстве,
он уже сильнее преследователей, он знаменит, и все его трепещут,
потому что он сокрушает каждого, на кого принужден поднять
руку. Эта биография отдельного человека — история сословия,
к которому он принадлежит.
Этот человек интересен, как полный представитель умствен-
ного положения, до которого возвышается на Западе просто-
людин. Переходя к его теориям, мы также найдем, что история его
развития отразилась в них всеми своими сторонами и в том числе
своими недостатками. Он — самоучка; по каким книгам он
учился? Знал ли он, какие книги выбирать, знал ли он, на какие
учения обращать внимание, как на учения действительно совре-
менные? Нет, он учился по книгам, какие попадались ему в руки,
а чаще всего попадаются книги, написанные в духе теорий, уже
236

получивших господство в обществе, то есть теорий уже довольно
старых и значительно устаревших. Такова судьба всякого само-
учки. Если кто-нибудь из нас, не учившихся, например, химии,
вздумает заняться этой наукой и не будет во-время иметь хоро-
ших руководителей, он наверное возьмется или за школьные
руководства, служащие вместилищем всякого хлама, или за книги
химических знаменитостей, слава которых уже распространилась
в обществе: за Либиха, может быть даже за старика Берцелиуса 9;
а люди, знакомые с химиею в нынешнем ее виде, говорят, что
понятие не только Берцелиуса, но Либиха уже устарели, уже не
годятся в руководство человеку, который хотел бы узнать химию
в нынешнем ее виде; что науку эту надобно теперь изучать по
другим писателям, а книги Либиха могут служить с пользою
только уже для справок, только уже человеку, усвоившему себе
другой взгляд на дело.
Г. Лавров занят философскою стороною системы автора книги
«De la Justice», и мы обратим внимание здесь также на эту сто-
рону, хотя для экономической науки его сочинения гораздо
важнее, чем для философии. Автор книги «De la Justice» далеко
превосходит всех своих французских соперников тем, что знаком
с немецкою философиею. Ни о каком другом французском фило-
софе нельзя сказать, чтобы он владел этим знанием. Говорят,
будто бы Кузен 10 изучал Шеллинга и Гегеля; но они оба нахо-
дили, что он решительно не понимает духа их учений, под именем
их систем воображает себе какую-то нелепицу, составившуюся
в его голове из смеси непонятых немецких выражений с прин-
ципами, противоречащими не только немецкой философии, но
и духу всякого научного исследования. Следовавшие за Кузеном
французские знаменитости по части философии точно так же,
как он, оставались чужды духу великих немецких мыслителей или
даже и вовсе незнакомы с ними. Об авторе книги «De la Justice»
надобно сказать не то: он глубоко проникнут принципами немец-
кой философии. Мы читали, будто бы он не знает по-немецки;
если это правда, то все еще ничего не значит. Белинский также
не знал по-немецки, а между тем знал немецкую философию так,
что не наберется в самой Германии десяти человек, понимающих
ее столь же глубоко и ясно. Мы слышали, что главный источник
знакомства с этою наукою у автора книги «De la Justice» и у Бе-
линского был одинаков: разговоры с людьми, занимавшимися
немецкою философиею; говорят, что даже эти люди были одни
и те же 11. Можно полагать, что такие известия справедливы. Но
как бы то ни было, Прудон проникся духом немецкой философии.
Это составляет одну из сильнейших его сторон. Надобно приба-
вить, что одна из причин неудовлетворительности или, по крайней
мере, неясности его понятий также заключается в этом знаком-
стве, именно в том обстоятельстве, что он узнал немецкую фило-
софию под формою системы Гегеля и остановился на этой форме,
237

как на окончательном выводе, между тем как в Германии наука
развивалась дальше. Система Гегеля, проникнутая духом, господ-
ствовавшим над общественным мнением во время Реставрации
и получившим свое начало во время Первой империи, сама по
себе уже не соответствует нынешнему состоянию знаний. Надобно
еще прибавить, что Гегель по своей натуре или, быть может, по
расчету облекал свои принципы в одежду очень консервативную,
когда говорил о политических и теологических предметах.
Смелый французский простолюдин, усвоив себе его метод, не
[мог] остаться доволен его выводами и стал приискивать для
принципов Гегеля развитие, более сообразное с их собственным
духом и с своим личным образом мыслей, чем какое получили
они у самого Гегеля. Если бы он заблаговременно был позна-
комлен с последующим развитием науки в Германии, он нашел
бы в нем то, чего искал. Но не имея этого пособия, он был предо-
ставлен своим собственным силам; а история его умственного
развития помешала этим силам сохранить или приобрести каче-
ства, нужные для построения связной и однородной философской
системы. Он слишком много начитался новых французских фило-
софов, прежде чем стал учеником Гегеля. Когда он переделывал
его систему, он слишком часто упадал под влияние мыслей, какие
прежде были привычны ему по французским книгам. Таким
образом его собственная система составлялась из соединения
гегелевской философии с понятиями французских философов,
часто не имеющими научного духа. Повсюду, видна у него чрез-
вычайная сила ума, но слишком часто заметно, что ум этот свя-
зывался воззрениями, не имеющими никакого научного основания.
Результатом столь неблагоприятных условий была темнота; он
сам заметил ее и хотел выйти из нее или страстными порывами
ненависти к преданию, против его воли опутывавшему его, или
усилиями придать ему разумный смысл.
Во всем этом мы опять видим общие черты того умственного
положения, в котором находится теперь западноевропейский про-
столюдин. Благодаря своей здоровой натуре, своей суровой
житейской опытности, западноевропейский простолюдин в сущ-
ности понимает вещи несравненно лучше, вернее и глубже, чем
люди более счастливых классов. Но до него не дошли еще те
научные понятия, которые наиболее соответствуют его положе-
нию, наклонностям, потребностям и, [как нам кажется, наиболее
соответствуют истине, а во всяком случае] сообразны с нынешним
положением знаний. При незнакомстве с этими понятиями он
принужден учиться по книгам или положительно дурным, или
устарелым, оставаться под влиянием ошибочных мнений, господ-
ствующих в так называемой образованной публике, в которой
достигает господства только то, что уже отжило свое время
в науке, принужден истощать свои силы на борьбу с предрассуд-
ками, уже разоблаченными истинно современной наукой, еще
238

не дошедшей до него, или подчиняться этим предрассудкам, пере-
ходить от гнева на них к покорности им, вместо того чтобы
холодно отстранить их, как разоблаченную ложь, которая стала
бы для него неопасна, как скоро он понял бы, что она чистейший
вздор.
Вот почему мы думаем, что ни автор книги «De la Justice»,
ни Милль не могут быть авторитетами в философии. Оба они
чрезвычайно важны для человека, желающего узнать расположе-
ние мыслей в известных сословиях западноевропейского общества:
из Милля он узнает, как благородная часть западноевропейских
привилегированных классов смущается духом при виде осуще-
ствления тех идей, теоретическую справедливость которых сама
она защищает, признавая их логически неотразимыми и веду-
щими к общему благу, но которые невыгодны для этих сословий.
Автор книги «De la Justice» показывает, как простолюдины, жаж-
дущие перемен, затрудняются в их осуществлении тем, что воспи-
тались в понятиях старины, не познакомились еще с воззрениями,
соответствующими их потребностям. Но представителями этих
воззрений, развитых современною наукою, ни Милль, ни Прудон
не могут считаться *. Истинных представителей ее надобно и те-
перь, как прежде, искать в Германии. Быть может, мы ошибаемся,
но нам кажется, что г. Лавров принужден был собственными
силами доискиваться тех решений, которые уже найдены нынеш-
нею немецкою философиею. Нам кажется, что изучение отжив-
ших форм немецкой философии и книг, написанных мыслителями
английскими и французскими, предшествовало у него знакомству
с новейшими немецкими мыслителями, и что будь иначе, прочти
он несколькими годами позже те книги, которые прочтены им
раньше, прочти он несколькими годами раньше те книги, которые
прочтены им уже только по окончании внутренней его работы
над построением своего образа мыслей, он писал бы несколько
иначе. Мы не говорим, что он пришел бы к другим воззрениям, —
нам кажется, что сущность его воззрений справедлива, — но они
представлялись бы ему в виде более простом; быть может, мы
выразились не так, и точнее было бы сказать: он решительнее
находил бы, что отвергаемая им ложь — совершенно пустая ложь,
могущая вызывать только улыбку сострадания, а не серьезное
* Конечно, когда мы говорим, что Милль не представитель современ-
ной философии, мы разумеем собственно ту часть науки, которую принято
у нас называть философиею, — теорию решения самых общих вопросов
науки, обыкновенно называемых метафизическими, — например, вопросов об
отношения духа к материи, о свободе человеческой воли, о бессмертии души
и т. д. Этою частью науки Милль даже вовсе не занимался прямым обра-
зом; он преднамеренно отклоняется от высказывания всякого мнения о по-
добных предметах, как будто считая их недоступными точному исследова-
нию. Он, собственно, не философ в том смысле слова, по которому филосо-
вами называются у нас Кант и Гегель, но не называются Кювье или
Либих (по-английски Кювье и Либих также Называются философами).
239

раздумье о том, можно ли безусловно отвергнуть ее. Очень может
быть, что убеждение в простоте истины и в основательности
совершенного разрыва современных воззрений с пустою софи-
стикою, в которую одета древняя грубая ложь, отразилась бы и
на его изложении большею доступностью для большинства пуб-
лики; быть может, его статьи, которые теперь всеми уважаются,
более читались бы тою частью публики, которая слишком на-
клонна оставлять непрочтенными книги и статьи, внушающие
ей слишком большое уважение. Не входя в критику воззрений
г. Лаврова, мы попробуем изложить наши понятия о тех же пред-
метах; нам кажется, что они в сущности сходны с образом мыслей
г. Лаврова; разница будет почти только в изложении и в прие-
мах постановки вопроса.
Основанием для той части философии, которая рассматривает
вопросы о человеке, точно так же служат естественные науки, как
и для другой части, рассматривающей вопросы о внешней при-
роде. Принципом философского воззрения на человеческую жизнь
со всеми ее феноменами служит выработанная естественными
науками идея о единстве человеческого организма; наблюдениями
физиологов, зоологов и медиков отстранена всякая мысль о дуа-
лизме человека. Философия видит в нем то, что видят медицина,
физиология, химия; эти науки доказывают, что никакого дуа-
лизма в человеке не видно, а философия прибавляет, что если бы
человек имел, кроме реальной своей натуры, другую натуру, то
эта другая натура непременно обнаруживалась бы в чем-нибудь,
и так как она не обнаруживается ни в чем, так как все происхо-
дящее и проявляющееся в человеке происходит по одной реаль-
ной его натуре, то другой натуры в нем нет. [Это доказательство
имеет совершенную несомненность.] Убедительность [его] рав-
няется убедительности тех оснований, по которым, например, вы,
читатель, уверены, что, например, в эту минуту, когда вы читаете
эту книгу, в той комнате, где вы сидите, нет льва. Вы так ду-
маете, во-первых, потому, что не видите его глазами, не слышите
его рыкания; но это ли одно ручается вам за то, что лыва нет
в вашей комнате? Нет, есть у вас второе ручательство за то:
ручательством служит тот самый факт, что вы живы; если бы
в вашей комнате находился лев, он бросился бы на вас и рас-
терзал бы вас. Нет последствий, которыми неизбежно сопровож-
далось бы присутствие льва, потому вы знаете, что нет тут и льва.
Скажите также, почему вы убеждены, что собака не умеет гово-
рить? Вы не слышали, чтобы она когда-нибудь говорила; само
по себе это было бы еще недостаточно: вы видели многих людей,
которые молчали в то время, как вы их видели; они просто
не хотели, а не то чтобы не умели говорить: быть может, и собака
только не хочет говорить, а не то что не умеет говорить? Так
и думают люди с неразвитым умом, верящие сказкам, в которых
разговаривают животные, и объясняющие свое предположение
240

таким способом: собака очень умна и хитра, она зйает, что слова
часто доводят до беды, оттого и молчит, рассчитав, что молчать
гораздо безопаснее, чем говорить. Вы смеетесь над такими замы-
словатыми объяснениями и понимаете дело проще: вы видели
случаи, в которых собака не могла бы не говорить, если бы имела
эту способность; например, убивают собаку; она визжит изо всех
сил, ей, очевидно, невозможно удержаться от выражения своей
мысли о том, что ей больно, о том, что с нею поступают жестоко.
Она ищет всяких средств выразить это и находит одно сред-
ство — визг, а слов не находит; значит, в ней нет дара слова;
если б он был в ней, она действовала бы иначе. Дано обстоя-
тельство, в котором существование известного элемента в извест-
ном предмете непременно имело бы известный результат; этого
результата нет, потому нет и этого элемента. Возьмем еще слу-
чай. Почему вы знаете, что, например, г. Юм, наделавший у нас
в Петербурге такого шума года два тому назад своими фоку-
сами, — действительно только фокусник, а не может в самом деле
знать будущего, знать тайн, которых ему не сказывали, читать
книг и бумаг, которые не находятся у него перед глазами?
Вы знаете это вот почему: если бы он мог знать будущее, он
был бы сделан дипломатическим советником при каком-нибудь
дворе и рассказывал бы министерству этого двора все, что про-
изойдет в данных случаях: например, он сказал бы Рехбергу
в прошлом марте, что если австрийцы начнут войну, то они
будут побиты при Палестро, Мадженте и Сольферино и потеряют
Ломбардию 12. Тогда австрийцы не начали бы войны, и не было
бы ничего из того, что произошло в прошлом году в Италии,
Франции, Австрии, а происходило бы что-нибудь совершенно
иное. Если бы он мог читать книги, не находящиеся у него под
глазами, тогда правительства и ученые общества не стали бы
посылать ученых на восток отыскивать древние рукописи, а об-
ратились бы с просьбой к нему, и он из Парижа прочел бы
и продиктовал бы им какого-нибудь неизвестного нам теперь
древнего греческого писателя, список которого уцелел в каком-
нибудь сирийском захолустье. Этого нет, г. Юм и его собратья
по искусству не открыли ровно ничего ни дипломатам, ни ученым;
а непременно открывали бы им важные вещи, если бы могли,
потому что это было бы для них и несравненно выгоднее, и не-
сравненно почетнее фокусничества; потому они и не имеют той
способности, которую приписывают им легковерные люди. О всех
таких случаях не довольно сказать: мы не знаем, существует ли
известный элемент; нет, рассудок обязывает нас прямо сказать:
мы знаем, что этого элемента нет; если б он был, то происходило
бы не то, что происходит.
Но при единстве натуры мы замечаем в человеке два различ-
ные ряда явлений: явления так называемого материального по-
рядка (человек ест, ходит) и явления так называемого нравствен-
241

ного порядка (человек думает, чувствует, желает). В каком же
отношении между собою находятся эти два порядка явлений?
Не противоречит ли их различие единству натуры человека, пока-
зываемому естественными науками? Естественные науки опять
отвечают, что делать такую гипотезу мы не имеем основания,
потому что нет предмета, который имел бы только одно каче-
ство, — напротив, каждый предмет обнаруживает бесчисленное
множество разных явлений, которые мы для удобства суждения
о нем подводим под разные разряды, давая каждому разряду имя
качества, так что в каждом предмете очень много разных качеств.
Например, дерево растет, горит; мы говорим, что оно имеет два
качества: растительную силу и удобосгораемость. В чем сходство
между этими качествами? Они совершенно различны; нет такого
понятия, под которое можно было бы подвести оба эти качества,
кроме общего понятия качество; нет такого понятия, под которое
можно было бы подвести оба ряда явлений, соответствующих этим
качествам, кроме понятия явление. Или, например, лед тверд
и блестящ; что общего между твердостью и блеском? Логическое
расстояние от одного из этих качеств до другого безмерно велико,
или, .лучше оказать, нет между ними никакого, близкого или
далекого, логического расстояния, потому что нет между ними
никакого логического отношения. Из этого мы видим, что соеди-
нение совершенно разнородных качеств в одном предмете есть
общий закон вещей. Но в этом разнообразии естественные науки
открывают и связь, — не по формам обнаружения, не по явле-
ниям, которые решительно несходны, а по способу происхождения
разнородных явлений из одного и того же элемента при напряже-
нии или ослаблении энергичности в его действовании. Например,
в воде есть свойство иметь температуру — свойство, общее всем
телам. В чем бы ни состояло свойство предметов, называемое
нами теплотою, но оно при разных обстоятельствах обнаружи-
вается с очень различными величинами. Иногда один и тот же
предмет очень холоден, то есть обнаруживает очень мало тепла;
иногда он очень горяч, то есть обнаруживает его очень много.
Когда вода, по каким бы то ни было обстоятельствам, обнаружи-
вает очень мало теплоты, она бывает твердым телом — льдом;
обнаруживая несколько больше теплоты, она бывает жидкостью;
а когда в ней теплоты очень много, она становится паром. В этих
трех состояниях одно и то же качество обнаруживается тремя
порядками совершенно различных явлений, так что одно каче-
ство принимает форму трех разных качеств, разветвляется на три
качества просто по различию количества, в каком обнаружи-
вается: количественное различие переходит в качественное раз-
личие.
Но разные предметы различаются между собою своею спо-
собностью обнаруживать известные общие им качества в очень
различных количествах. Например, железо, серебро, золото обна-
242

руживают очень значительное количество того качества, которое
называется тяжестью и мерилом которого у нас на земле служит
вес. Воздух обнаруживает это качество в таком малом количестве,
что только особенными учеными исследованиями оно открыто в
нем, а каждый человек, не знакомый с наукою, по необходимости
предполагает, будто бы в воздухе вовсе нет тяжести. Точно
так же думали о всех газообразных телах. Возьмем другое каче-
ство — способность сжиматься от давления. Без особенных
средств анализа, даваемых только наукою, никто не заметит,
чтобы жидкости сжимались от какого бы то ни было давления:
кажется, будто бы вода сохраняет совершенно прежний объем
под самым сильным давлением. Но наука отыскала факты, пока-
зывающие, что и вода в некоторой степени сжимается от давле-
ния. Из этого надобно заключать, что когда нам представляется
какое-нибудь тело, не имеющее, повидимому, известного каче-
ства, то надобно употребить научный анализ для проверки этого
впечатления, и если он окажет, что качество это находится в теле,
то надобно не твердить упорно: наши не вооруженные научными
средствами чувства говорят противное, а надобно просто сказать:
результат, полученный при помощи исследования предмета с нуж-
ными научными средствами, показывает неудовлетворительность
впечатления, получаемого чувствами, лишенными нужных в этом
деле пособий.
С другой стороны, когда кажется, будто бы известный пред-
мет имеет какое-нибудь особенное качество, которого будто бы
совершенно нет в других предметах, то надобно опять исследо-
вать дело научным образом. Например, нам кажется, что дерево
имеет способность совершенно особенную, какой нет в большей
части других тел: оно горит, а камень, глина, железо не горят.
Но когда мы исследуем при помощи научных пособий процесс,
называемый горением, то мы найдем, что он состоит в соединении
некоторых элементов известного тела с кислородом; вместе с этим
наука показывает, что в большей части так называемых негорю-
чих тел постоянно происходит точно тот же процесс соединения
всех или некоторых из составных их частей с кислородом.
Например, железо постоянно окисляется, — на разговорном
языке этот вид процесса называется особенным словом «ржаветь»;
но наука открывает, что ржавенье и горение — совершенно один
и тот же процесс и что эти два случая его представляются раз-
личными для нашего впечатления только оттого, что в одном
случае процесс происходит гораздо быстрее, гораздо интенсив-
нее, нежели в другом.
Отчего же теперь разные предметы имеют различную величину
интенсивности в обнаружении известного качества при одина-
ковых условиях? Отчего камень в обыкновенных житейских
условиях обнаруживает очень сильную степень качества, назы-
243

ваемого тяжестью, а воздух не обнаруживает его иначе, как
при пособии особенных научных средств, увеличивающих прони-
цательность наших чувств? Отчего окисление железа происходит
в обыкновенной атмосфере гораздо медленнее, чем окисление
дерева, когда оба предмета положены в одну и ту же горящую
печь? Наука говорит, что она еще не успела исследовать законов,
от которых зависит эта разница в немногих телах, остающихся
в химии пока под именем простых, но что во всех остальных
телах, которые успела она разложить, эта разница происходит
от различия в составе или от различия состояний, в которых
находятся составные части сложного тела. Например, разнице
между водою и маслом или водяным паром и камнем соответ-
ствует разница в составе этих тел. Разнице между углем и алма-
зом соответствует то различие, что составные части угля нахо-
дятся в некристаллизованном, а составные части алмаза в кри-
сталлизованном состоянии. Естественные науки замечают также,
что простые или составленные из них сложные тела, входя между
собою в химические соединения, вообще дают в продукте тело,
обнаруживающее такие качества, каких не обнаруживали состав-
ные его части, когда находились порознь. Так, например, из со-
единения в известной пропорции водорода и кислорода образуется
вода, имеющая множество таких качеств, которых не было за-
метно ни в кислороде, ни в водороде. Об этих комбинациях
химия замечает, что многосложные из них вообще отличаются
большею переменчивостью, так сказать подвижностью. Так, на-
пример, железная ржавчина, состоящая только из соединения
железа с кислородом в очень простой пропорции, очень по-
стоянна, так что нужно действовать на нее чрезвычайно высокою
температурою или чрезвычайно сильными реагентами, чтобы
произвести перемену в этом теле. Но кровяной шарик, в котором
железная окись служит только одним из элементов многосложной
химической комбинации с примесями разных других тел, например
воды, никак не может долго сохранять своего состава: он, можно
сказать, не существует в постоянном виде, как существуют
частички ржавчины, а беспрестанно изменяется, приобретая но-
вые частицы и теряя прежние. То же надобно сказать о всех
многосложных химических комбинациях: они имеют очень силь-
ную наклонность существовать постоянным возникновением,
возрастанием, обновлением и, наконец, уничтожаться среди
обыкновенных обстоятельств, так что существование предмета,
состоящего из таких комбинаций, состоит в беспрестанном возоб-
новлении частей и представляется непрерывным химическим
процессом.
Многосложные химические комбинации, имеющие этот харак-
тер, одинаково обнаруживают его, находятся ли <они> в так
называемых органических телах или возникают и существуют
вне их, в так называемой неорганической природе. Еще не очень
244

давно казалось, что так называемые органические вещества (на-
пример, уксусная кислота) существуют только в органических
телах; но теперь известно, что при известных условиях они воз-
никают и вне органических тел, так что разница между органи-
ческою и неорганическою комбинациею элементов несущественна
и так называемые органические комбинации возникают и суще-
ствуют по одним и тем же законам и все они одинаково возни-
кают из неорганических веществ. Например, дерево отличается
от какой-нибудь неорганической кислоты собственно тем, что
кислота эта — комбинация немногосложная, а дерево — соедине-
ние многих многосложных комбинаций. Это как будто разница
между 2 и 200, — разница количественная, не больше.
Итак, естественные науки видят в существовании органиче-
ского тела, каково, например, растение или насекомое, химиче-
ский процесс. Об этом явлении вообще замечают естественные
науки, что во время химического процесса тела обнаруживают
такие качества, каких совершенно незаметно в них при состоянии
неподвижного соединения. Например, дерево само по себе не
жжет; трут, кремень и огниво также не жгут; но если частичка
стали, раскаленная трением (ударом) о кремень и оторванная
от огнива, попадает в трут и, чрезвычайно возвысивши темпера-
туру некоторой частички этого трута, дает условие, нужное для
начала в этой частичке трута химического процесса, называемого
горением, то постепенно весь кусок трута, вовлекаясь в этот хими-
ческий процесс, начинает жечь, чего не делал, когда в нем не было
химического процесса; будучи пододвинут к дереву во время
этого процесса, он также вовлекает его в свой химический процесс
горения, и дерево во время этого процесса также жжет, светит
и обнаруживает другие качества, каких не замечалось в нем до
начала процесса. Возьмем какой угодно другой химический про-
цесс, мы увидим то же самое: тело, находящееся в нем, обнару-
живает качества, каких не обнаруживало до начала процесса.
Возьмем, например, процесс брожения. Пивное сусло стоит спо-
койно в своем чану; дрожжи также неподвижны в своей кружке.
Положите дрожжи в сусло, начинается химический процесс,
называемый брожением: сусло бурлит, пенится, бьется в своем
сосуде. Разумеется, когда мы говорим о различии состояния тел
во время химического процесса и в такое время, когда не нахо-
дятся они в процессе, мы говорим только о количественной раз-
нице между сильным, быстрым ходом процесса и очень медлен-
ным, слабым ходом его. Собственно говоря, каждое тело
постоянно находится в состоянии химического процесса; напри-
мер, бревно, если и не будет зажжено, не сгорит в печи, а
будет спокойно, как будто без всяких перемен лежать в стене
дома, все-таки когда-нибудь придет к тому же концу, к какому
приводит его горение: оно постепенно истлеет, и от него останется
тоже только пепел (пыль гнилушки, которая, наконец, оставит
245

от себя на прежнем месте только минеральные частицы пепла).
Но если этот процесс, как, например, при обыкновенном тлении
бревна в стене дома, происходит чрезвычайно медленно и слабо,
то и качества, свойственные телу, находящемуся в процессе,
обнаруживаются с микроскопической слабостью, которая в жи-
тейском быту совершенно неуловима. Например, при медленном
истлевании дерева, лежащего в стене дома, также развивается
теплота; но то количество ее, которое при горении сосредоточи-
лось бы в течение нескольких часов, тут разжижается (если
можно так выразиться) на несколько десятков лет, так что не до-
стигает никакого результата, удобоуловимого на практике: суще-
ствование этой теплоты ничтожно для практических суждений.
Это то же самое, как винный вкус в целом пруде воды, в который
брошена одна капля вина: с научной точки зрения этот пруд
содержит в себе смесь воды с вином, но в практике надобно
принимать, что вина в нем как будто вовсе нет.
Читатель, вероятно, скажет, что все наши рассуждения так же
справедливы, как справедливы были бы рассуждения об обра-
щении земли около солнца, о холоде на полюсах, о жаре под
тропиками, и столь же мало идут к делу. Читатель без всякого
сомнения, будет прав, сказав, что мы занимаемся теперь пусто-
словием. Но гораздо легче заметить в себе недостаток или со-
гласиться с словами людей, указывающих его, нежели исправиться
от него. Вообще люди наклонны щегольнуть знакомством с та-
кими вещами, с которыми, в сущности, мало знакомы, любят
выказывать это свое мнимое знакомство кстати и некстати;
почему же нам следовало бы не иметь этого недостатка? А если
мы уже имеем его, то почему же и не выказываться ему?
Пусть же себе выказывается, и будем заниматься не идущими
к делу рассуждениями о естественных науках, мало нам знако-
мых, пока надоест нам это щегольство, — тогда мы займемся
чем-нибудь другим, чего, быть может, также вовсе не знаем,
например, хоть нравственною философиею. Читатель подумает:
однакоже, труден будет переход от химии к общественным
учреждениям. Ну вот, будто бы уже и трудно найти фразу,
которой бы связывались совершенно несвязные части рассужде-
ния? Когда придет нам охота говорить о философии вместо
химии, мы просто напишем: «итак, до сих пор мы рассуждали
вот о чем, а теперь будем рассуждать вот о чем», и дело будет
кончено — удовлетворительный переход сделан. Разве не делают
беспрестанно точно таких же переходов очень знаменитые авто-
ритеты: напишут две фразы, решительно не клеящиеся между
собою, поставят между ними «итак» или «следовательно», —
и силлогизм готов, и все доказано.
Но мы чувствуем, что еще на несколько страниц хватит у нас
желания толковать вместо философии о естественных науках,
совершенно не идущих к делу, по справедливому замечанию
246

читателя. Смутило было нас одно обстоятельство: мы уже исто-
щили весь скудный запас наших сведений о химических комби-
нациях и процессах; мы не имеем что тут больше сказать,
а говорить нам охота страшная. Вот она-то и выручает нас из
беды: «оказал все, что знаешь об одном, шепчет нам она,
кидайся на другое, что подвернется под язык». Мы послушались
доброго совета. Давайте же говорить хоть о царствах природы:
кое-что каждый о них знает, хоть иной и маловато; кое-что знаем
и мы, и уже сами чувствуем, что маловато, а все-таки на не-
сколько страниц достанет. Но тут в другое ухо желание как
можно дольше уклоняться от настоящего предмета речи, чтобы
наговорить как можно больше не идущего к делу, подшепнуло
нам другой совет: «из трех царств природы, минерального, расти-
тельного и животного, вы пока ничего не говорите о том, которое
одно могло бы представлять примеры хотя некоторой аналогии
с человеческою жизнью, о жизни муравьев, пчел, бобров, —
не говорите ничего о царстве животных». Мы слушаемся и этого
совета, хотя он очевидно нелеп: нелепостей в жизни делаешь так
много, что одною больше или одною меньше — не составит ровно
никакой разницы, как не составляет ровно никакой разницы
в температуре присутствие какой-нибудь сгнивающей щепы.
Будем же говорить о неорганической природе и о растительном
царстве.
Нам нравится эта новая тема, собственно, потому, что,
и независимо от недостаточности наших знаний о ней, нельзя
было бы сказать о ней ничего дельного, потому что она сама по
себе чужда всякой реальности, вводя в природу подразделение,
которого в природе вовсе нет. Оно только кажется незнающему
человеку, что камень — сам по себе, а растение — вещь совер-
шенно другого рода; на самом же деле открывается, что оба
эти предмета, столь несходные, состоят из одинаковых частей,
соединившихся по одним и тем же законам, только соединившихся
в разной пропорции. Разлагаем камень и находим, что он соста-
вился из газов и металлов; разлагаем растение и в нем тоже
находим газы и металлы. В камнях металлы находятся не в чи-
стом своем виде, а в разных соединениях с кислородом; в расте-
ниях — тоже. В камнях газы находятся не каждый особо, не сам
по себе, а в разных соединениях с другими газами и металлами;
в растениях — тоже. Больше всего в растении таких частей, кото-
рые прямо состоят из голого камня: в живом растении этот камень
составляет две трети или три четверти всей массы растения или
даже больше; этот камень — вода. От вещей, которые назы-
ваются камнями в обыкновенном языке, этот камень отличается
лишь тем, что плавится при температуре очень низкой, между
тем как обыкновенные камни плавятся только при чрезвычайно
высокой температуре. Но если расплавленный кварц не пере-
стает быть кварцем, камнем, то и минерал, бывающий в расплав-
247

ленном виде водою (лед), не перестает, расплавившись, быть
минералом. Итак, от обыкновенных руд, камней и других неорга-
нических тел растение отличается, собственно тем, что пред-
ставляет комбинацию элементов гораздо более сложную и потому
гораздо быстрее проходящую химический процесс в обыкновен-
ной атмосфере, чем неорганические тела, и притом по самой своей
многосложности проходящую процесс гораздо более сложный.
В неорганическом теле происходит, например, окисление только
одного рода, а в растении одновременно совершается окисление
в нескольких степенях, и притом в неорганическом теле окисле-
нию подвергаются один или два элемента его однообразной
комбинации, а в растении — вдруг несколько химических соеди-
ненней, из которых каждое довольно многосложно. Само собою
разумеется, что, находясь в таком быстром и многосложном
химическом процессе, тела обнаруживают такие качества, кото-
рых не проявляют при процессах менее быстрых и сложных.
Словом сказать, разница между царством неорганической при-
роды и растительным царством подобна различию между малень-
кою травкою и огромным деревом — это разница по количеству,
по интенсивности, по многосложности, а не по основным свой-
ствам явления: былинка состоит из тех же частиц и живет по
тем же законам, как дуб; только дуб гораздо многосложнее
былинки: на нем десятки тысяч листьев, а на былинке всего два
или три. Опять само собою разумеется, что одинаковость тут
существует для теоретического знания о предмете, а не для
житейского обращения с ним: из былинок нельзя строить
домов, а из дубов можно. В житейском быту мы совершенно
правы, когда считаем руду и растения предметами, принадлежа-
щими к совершенно разным разрядам вещей; но точно так же
мы правы в житейском быту, считая лес вещью совершенно
иного разряда, чем трава. Теоретический анализ приходит
к другому результату: он находит, что эти вещи, столь различ-
ные по своему житейскому отношению к нам, должны считаться
только разными состояниями одних и тех же элементов, входя-
щих в разные химические комбинации по одним и тем же законам.
Для открытия этого тождества между травою и дубом был
достаточен анализ ума, не обогащенного большим запасом наблю-
дений и тонкими средствами исследования; для открытия оди-
наковости между - неорганическим веществом и растением нужен
был гораздо больший умственный труд при помощи гораздо
сильнейших средств исследования. Химия составляет едва ли
не лучшую славу нашего века.
Впрочем, громадный запас наблюдений и особенно тонкие
средства анализа нужны не столько затем, чтобы гениальный ум
мог увидеть истину, открытие которой требует глубоких сообра-
жений, — чаще всего бывает, по крайней мере в общих фило-
софских вопросах, что истина заметна с первого взгляда чело-
243

веку пытливого и логичного ума, — обширные исследования
и громадные научные средства в этих случаях приносят, соб-
ственно, ту пользу, что без них истина, открытая гениальным
человеком, остается его личным соображением, которого он не в
силах доказать точным ученым образом, и потому или остается
не принята другими людьми, продолжающими страдать от своих
ошибочных мнений, или, что едва ли не хуже еще, принимается
другими людьми не на разумном основании, а по слепому дове-
рию к словам авторитета. Принципы, разъясненные и доказан-
ные теперь естественными науками, были найдены и приняты
за истину еще греческими философами, а еще гораздо раньше
их — индийскими мыслителями, и, вероятно, были открываемы
людьми сильного логического ума во все времена, во всех пле-
менах 13. Но развить и доказать истину логическим путем преж-
ние гениальные люди не могли. Она известна была всегда
повсюду, но стала наукою только в последние десятилетия.
Природу сравнивают с книгою, заключающею в себе всю истину,
но написанною языком, которому нужно учиться, чтобы понять
книгу. Пользуясь этим уподоблением, мы окажем, что очень
легко можно выучиться каждому языку настолько, чтобы пони-
мать общий смысл написанных им книг; но очень много и долго
нужно учиться ему, чтобы уметь отстранить все сомнения в осно-
вательности смысла, какой мы находим в словах книги, уметь
объяснить каждое отдельное выражение в ней и написать хоро-
шую грамматику этого языка.
Единство законов природы было понято очень давно гениаль-
ными людьми; но только в последние десятилетия наше знание
достигло таких размеров, что доказывает научным образом осно-
вательность этого истолкования явлений природы.
Говорят: естественные науки еще не достигли такого развития,
чтобы удовлетворительно объяснить все важные явления при-
роды. Это — совершенная правда; но противники научного на-
правления в философии делают из этой правды вывод вовсе
не логический, когда говорят, что пробелы, остающиеся в науч-
ном объяснении натуральных явлений, допускают сохранение
каких-нибудь остатков фантастического миросозерцания. Дело
в том, что характер результатов, доставленных анализом объяс-
ненных наукою частей и явлений, уже достаточно овидетельствует
о характере элементов, сил и законов, действующих в остальных
частях и явлениях, которые еще не вполне объяснены: если бы
в этих необъясненных частях и явлениях было что-нибудь иное
кроме того, что найдено в объясненных частях, тогда и объяснен-
ные части имели бы не такой характер, какой имеют. Возьмем
какую угодно отрасль естественных наук — положим, хотя гео-
графию или геологию — и посмотрим, какой характер могут
иметь, какого характера не могут иметь сведения, которых мы
eще нe не приобрели по разным частям предмета, исследуемого этими
249

науками. При нынешнем развитии географии мы еще не имеем
удовлетворительных сведений о странах около полюсов, о вну-
тренности Африки, о внутренности Австралии. Без сомнения,
эти пробелы в географическом знании очень прискорбны для
науки и, по всей вероятности, даже для практической жизни
было бы нужно пополнить их, потому что очень может быть,
что в этих странах найдется что-нибудь новое и пригодное для
жизни: очень может быть, что во внутренности Австралии най-
дутся новые золотые россыпи «ли рудники еще обильнее тех,
какие найдены на ее прибрежье; очень может быть, что во внут-
ренности Африки найдутся какие-нибудь новые горные породы,
новые растения, новые метеорологические явления; все это очень
может быть, и пока не будет произведено точное исследование
этих стран, никак нельзя с точностью сказать, какие именно вещи
и явления найдутся в них: но можно уже и теперь с достоверно-
стью сказать, каких вещей и каких явлений никак не будет в них
найдено. Под полюсами, например, не найдется жаркого климата
и роскошной растительности. Этот отрицательный вывод несомне-
нен, потому что, если бы под полюсами средняя температура была
высока или хотя умеренна, не таково было бы состояние северной
Сибири, северной части английских владений в Америке, мо-
рей, соседних с полюсами. В Центральной Африке также не най-
дется полярного холода, потому что, если бы центральная часть
африканского материка имела климат холодный, не таково было
бы климатическое состояние южной полосы Алжирии, верхнего
Египта и других земель, окружающих центр Африки. Какие
именно реки найдутся в Центральной Африке или Австралии,
мы этого не знаем, но наверное можно сказать, что если най-
дутся там реки, то течение в них будет сверху вниз, а не снизу
вверх. Точно то же надобно сказать и о тех частях земного шара,
которых еще не успела исследовать геология. Мы исследовали
только один очень тонкий слой земной коры, не составляющий
и одной тысячной части всего шара; в безмерной массе вещества,
скрывающегося под этою корою, конечно, находится много тел
и явлений, не встречающихся в доступной нам ничтожной части
его. Но по этой одной части мы уже достоверно знаем, какой
характер имеют и какого характера не имеют предметы и фено-
мены, заключенные в недоступных нам недрах шара. Мы знаем,
что там температура страшно высокая, — если бы она не была
так высока, не то было бы на поверхности земли, что находится
и происходит теперь; мы знаем, что в такой высокой температуре
не могут удерживаться те химические соединения, которые
составляют так называемое органическое царство; потому мы
знаем, что в недрах земли нет растительной и животной жизни,
какая существует на поверхности земли. Там нет никаких орга-
низмов, сколько-нибудь подобных нашим растениям или живот-
250

ным. Если мы захотим сказать, что на полюсах или в Централь-
ной Африке, или в недрах земли находятся тела именно вот
такого разряда, что там происходят феномены именно вот такого
вида, это будет только гипотезою, может быть и ошибочною;
мы не можем отгадать, вода или земля находится под полюсами;
покрыто льдами или иногда бывает чисто от них море под полю-
сами, если там море; покрыта вечным льдом или имеет по вре-
менам какую-нибудь растительность земля под полюсами, если
там земля, — эти положительные заключения были бы только
догадками, не имеющими научной достоверности; но отрицатель-
ные выводы, каковые например, то, что под полюсами не мо-
жет расти виноград или дуб, что не могут там жить обезьяны
или попугаи, — эти отрицательные выводы имеют совершенную
научную достоверность; это уже не гипотезы, не догадки, это —
достоверное знание, основанное на отношении явлений, происхо-
дящих в известных нам странах земной поверхности, к неиссле-
дованным нами феноменам неизвестных частей ее. Возможно ли,
в самом деле, усомниться в том, что под полюсами не живут
попугаи? Для попугаев нужна средняя годичная температура
в 15 или 18 градусов выше точки замерзания, а если бы на север-
ном полюсе была такая температура, то Гренландия имела бы
климат, по крайней мере, столь же теплый, как Италия. Или
возможно ли сомневаться в том, что в слоях земного шара, близ-
ких к центру его, нет растительных организмов? Чтобы они
могли там существовать, нужна была бы там температура не выше
точки кипения воды, потому что без воды нет никаких растений;
а если бы там была температура ниже точки кипения воды,
тогда не находили бы мы, что, чем дальше в глубь, тем выше
температура слоев исследованной нами оболочки земного шара.
К чему мы так долго останавливаемся на явлениях и заклю-
чениях, каждому известных? Просто оттого, что по непривычке
к систематическому мышлению слишком многие люди слишком
наклонны не замечать смысл общих законов, который одинаков
со смыслом отдельных феноменов, ими понимаемых. Мы хотели
как можно сильнее выставить силу одного из таких общих зако-
нов: если при нынешнем состоянии научного наведения (индук-
тивной логики) мы в большей части случаев еще не можем
с достоверностью определить по исследованной нами части пред-
мета, какой именно характер имеет неисследованная часть его,
то уже всегда можем с достоверностью определять, какого харак-
тера не может иметь она. Наши положительные заключения
от характера известного к характеру неизвестного при нынешнем
состоянии наук находятся еще на степени догадок, подлежащих
опору, доступных ошибкам; но отрицательные заключения уже
имеют полную достоверность. Мы не можем сказать, чем именно
окажется неизвестное нам; но мы уже знаем, чем оно не ока-
зывается.
351

Фантастические гипотезы, разрушаемые этими отрицатель-
ными выводами, в химии, в географии, в геологии уже не заслу-
живают никакой борьбы, потому что всеми и каждым сколько-
нибудь образованным человеком признаются за бредни. Географ
не имеет нужды доказывать, что под полюсами не найдется
обезьян, в Центральной Африке не найдется безголовых людей,
в Центральной Австралии — рек, текущих снизу вверх, в недрах
земли — сказочных садов и циклопов, кующих оружие Ахиллесу
под надзором Вулкана. Но человек с логическим умом точно
так же смотрит на фантастические гипотезы и в других науках:
он так же видит, что все это бредни, несовместные с нынешним
состоянием знаний. Говорят, что открытия, сделанные Коперни-
ком в астрономии, произвели перемену в образе человеческих
мыслей о предметах, повидимому очень далеких от астрономии.
Точно такую же перемену и точно в том же направлении, только
в гораздо обширнейшем размере, производят ныне химические
и физиологические открытия: от них изменяется образ мыслей
о предметах, повидимому очень далеких от химии. Теперь, чтобы
сколько-нибудь свести конец этой статьи с ее началом, мы опять
обратимся мыслью к будущим судьбам Западной Европы, о ко-
торых были принуждены говорить по поводу приводимых
г. Лавровым из Милля и Прудона цитат о прискорбной будто бы
перспективе, грозящей западному человечеству. Химия, геология
и потом, вдруг, рассуждения о политических партиях в Англии
или Франции, о западноевропейских нравах, о надеждах и опа-
сениях разных сословий и разных публицистов — какой произ-
вольный переход, какое отсутствие логики! Что ж делать, чита-
тель: чем богаты, тем и рады; ничего другого вы и не должны
были ждать от нашей статьи. Попробуемте приложить к ее харак-
теру метод отрицателыных заключений о характере неизвестного
по характеру известного и посмотрим, чего никак не должны
были бы вы ожидать от этой статьи, если бы потрудились
употребить в дело этот метод перед тем, как начали читать ее.
Статья написана по-русски, для русской публики: это вам было
известно по самой обертке журнала. Статья эта хочет говорить
о философских вопросах, — это также было видно по ее загла-
вию на обертке книжки. Теперь рассудите сами: есть ли какая-
нибудь логика в этих двух известных вам фактах? Какой-то
господин написал статью для русской публики; нужны ли для
русской публики журнальные статьи? Судя по всему, реши-
тельно не нужны; потому что, если б были нужны, они были бы
не таковы, какие бывают теперь. Итак, этот неизвестный вам
господин, автор этой статьи, поступил вовсе не логично, сделал
то, чего не нужно публике, — написал статью. Но вы, по своему
великодушию, допустили эту нелепость без порицания: вздумал
он делать то, чего никому не нужно, — ну, так и быть — написал
статью, так пусть написал. Теперь другой вопрос: о чем же он
252

написал ее? о философии. О философии! Господи, твоя воля!
да кто же в русском обществе думает о философских вопросах?
Разве г. Лавров, — да и то сомнительно: быть может, и самому
г. Лаврову гораздо интереснее всевозможных философских во-
просов наши житейские и общественные дела. Выбор предмета
для такого нелогического поступка, как написание журнальной
статьи, еще нелогичнее самого этого поступка. Чего же вы могли
ожидать от статьи, к самому началу которой приложены две
такие крупные печати с надписью: отсутствие логики? При ны-
нешнем состоянии наук в России нельзя достоверно сказать,
какие вещи можно было ожидать найти в этой статье вам, судив-
шим о ней по ее заглавию; но можно достоверно сказать, что
никак нельзя было ожидать найти в ней логику. А где нет логики,
там бессвязность. Вот вам небольшой опыт приложения теории
отрицательных выводов от характера известного к характеру
неизвестного. Не правда ли, принцип достоверности этого метода
блистательно подтвердился прочтенною вами статьею? Мы гово-
рим не по увлечению авторским самолюбием, — мы говорим по
искреннему и верному убеждению, что эта статья своею бессвяз-
ностью, бестолковостью возвышается над всеми другими читан-
ными вами статьями, по крайней мере, на столько же, на сколько
интенсивность химического процесса в растительной жизни воз-
вышается над его интенсивностью в неорганической природе.
Скажите же теперь, не должны ли мы, чтобы выдержать характер
статьи, пероброситься к рассуждениям о будущности Западной
Европы от химических рассуждений?
Мы видели, какой характер принадлежит образу мыслей
в благородной части тех сословий Западной Европы, которые
ждут себе потерь от перемен, признаваемых ими самими за
неизбежные и справедливые. Скорбь о своей предстоящей судьбе
производит смущение в их уме. У них нет сил применить к близ-
кому для них факту принцип, принимаемый ими в его общем,
отвлеченном виде. Мы видели, на какой ступени развития на-
ходится образ мыслей простолюдина Западной Европы. До него
еще не дошла общая идея нынешней науки, выводы которой
согласны с его потребностями. Он еще держится устарелых прин-
ципов, но видит совершенную несостоятельность выводов, сде-
ланных из них его учителями, людьми старых систем, и беспре-
станно переходит от желчного отрицания их к подчиненности им.
В этом смирении он не может удержаться надолго и опять изли-
вается в едких тирадах, чтобы опять смириться перед рутиною.
Эта желчная переменчивость, это колебание вовсе не принадлежит
духу новых идей: напротив, шаткость воззрений, выражающаяся
смесью скептицизма с излишнею доверчивостью, происходит
именно от недостаточного знакомства с идеями, выработанными
нынешнею наукой. Читатель видит, какой характер имеют ее
принципы и выводы. Основаниями своих теорий она берет истины,
253

открытые естественными науками посредством самого точного
анализа фактов, истины столь же достоверные, как обращение
земли вокруг солнца, закон тяготения, действие химического
сродства. Из этих принципов, не подлежащих никакому опору
или сомнению, современная наука делает свои выводы путем
столь же осмотрительным, как и тот, которым дошла до них.
Она не принимает ничего без строжайшей, всесторонней поверки
и не выводит из принятого никаких заключений, кроме тех, кото-
рые сами собою неотразимо следуют из фактов и законов,
отвергать которых нет никакой логической возможности. При
таком характере новых идей человеку, раз принявшему их,
не остается уже никакой дороги к отступлению назад или к каким-
нибудь сделкам с фантастическими заблуждениями.
Таким образом существенный характер нынешних философ-
ских воззрений состоит в непоколебимой достоверности, исклю-
чающей всякую шаткость убеждений. Из этого легко заключить,
какая судьба ждет человечество Западной Европы. Свойство
каждого нового учения состоит в том, что нужно ему довольно
много времени на распространение в массах, на то, чтобы стать
господствующим убеждением. Новое и в идеях, как в жизни,
распространяется довольно медленно; но зато и нет никакого
сомнения в том, что оно распространяется, постепенно проникая
все глубже и глубже в разные слои населения, начиная, конечно,
с более развитых. Нет никакого сомнения, что и простолюдины
Западной Европы ознакомятся с философскими воззрениями,
соответствующими их потребностям [и, по нашему мнению, соот-
ветствующими истине]. Тогда найдутся у них представители
не совсем такие, как Прудон: найдутся писатели, мысль которых
не будет, как мысль Прудона, спутываться преданиями или за-
держиваться устарелыми формами науки в анализе обществен-
ного положения и полезных для общества реформ. Когда придет
такая пора, когда представители элементов, стремящихся теперь
к пересозданию западноевропейской жизни, будут являться уже
непоколебимыми в своих философских воззрениях, это будет
признаком скорого торжества новых начал и в общественной
жизни Западной Европы.
[Очень может быть, что мы ошибаемся, находя, что такая
пора уже началась в годы, следовавшие за первым онемением
мысли от реакции после событий 1848 года; очень может быть,
что мы ошибаемся, думая, что поколение, воспитанное событиями
последних двенадцати лет в Западной Европе, уже приобретает
ясность и твердость мысли, нужную для преобразования западно-
европейской жизни. Но если мы и ошибаемся, то разве во вре-
мени: не в наше, так в следующее поколение придет результат,
лежащий в натуре вещей, стало быть неизбежный; и если нашему
поколению еще не удастся совершить его, то во всяком случае
оно много делает для облегчения полезного дела своим детям.]
254

Теперь мы замечаем, — жаль, что заметили слишком позд-
но, — что эта статья, при всей своей бессвязности, может слу-
жить предисловием к изложению понятий нынешней науки о че-
ловеке, как отдельной личности. Если б это замечено было нами
раньше, мы постарались бы сократить окольные наши отступле-
ния из философии в естественные науки; тогда предисловие не
имело бы такой излишней длинноты и осталось бы нам довольно
страниц для очерка теории личности, как понимает ее нынешняя
наука. Но теперь уже поздно поправлять дело, и нам остается
только надежда, что нынешняя статья, могущая, как мы видим,
служить предисловием к очерку философских понятий о человеке,
в самом деле послужит предисловием к нему.
II
Словом «наука» (science) y англичан называются далеко не
все те отрасли знания, которые у нас и у других континенталь-
ных народов обнимаются этим выражением. Англичане назы-
вают науками математику, астрономию, физику, химию, ботанику,
зоологию, географию, — те отрасли знаний, которые называются
у нас «точными» науками, и те, которые очень близко подходят
к ним по своему характеру; но они не разумеют под выражением
«наука» ни истории, ни психологии, ни нравственной философии,
ни метафизики. Надобно сказать, что действительно существует
громадная разница между этими двумя половинами знаний по
качеству понятий, господствующих в той или другой. Из одной
половины каждый сколько-нибудь просвещенный человек уже
удалил всякие неосновательные предубеждения, и все рассуди-
тельные люди уже держатся в этих предметах одинаковых ко-
ренных понятий. Знания наши и по этим отраслям бытия очень
неполны; но, по крайней мере, каждый тут знает, что нам из-
вестно основательным образом, что еще неизвестно и что, нако-
нец, несомненным образом опровергнуто точными исследова-
ниями. Попробуйте, например, сказать, что человеческому орга-
низму нужна пища или нужен воздух, — с вами никто не будет
спорить; попробуйте сказать, что еще неизвестно, те ли одни ве-
щества могут служить пищею человеку, какими теперь он пи-
тается, и что, может быть, найдутся новые вещества, пригодные
для этой цели, — с вами также никто из просвещенных людей
не станет спорить и каждый прибавит только, что если новые
вещества для пищи и будут найдены, если и очень вероятно, что
они будут найдены, то до сих пор они еще не найдены, и человек
пока может питаться только известными веществами, вроде хлеб-
ных растений, мяса, молока или рыбы; вы, в свою очередь, со-
вершенно согласитесь с этим замечанием, и спора тут у вас быть
не может. Спорить вы можете только о том, как велика или мала
255

вероятность скорого открытия новых питательных веществ и к
какому роду вещей скорее всего могут принадлежать эти новые,
еще не открытые вещества; но в этом споре вы и ваш противник
одинаково будет знать и признаваться, что выражаете только
догадки, не имеющие полной достоверности, могущие оказаться
более или менее полезными для науки «впоследствии времени (по-
тому что догадки, гипотезы дают направление ученым исследова-
ниям и ведут к открытию истины, подтверждающей или опровер-
гающей их), но еще вовсе не входящие в число научных истин.
Попробуйте сказать, наконец, что без пищи человек существо-
вать не может, — и тут каждый с вами согласится, и каждый по-
нимает, что это отрицательное суждение находится в неразрывной
логической связи с положительным суждением: «человеческому
организму нужна пища»; каждый понимает, что если принять
одно из этих двух суждений, то непременно надобно принять и
другое. Совсем не то, например, в нравственной философии.
Попробуйте сказать, что хотите — всегда найдутся люди умные
и образованные, которые станут говорить противное. Скажите,
например, что бедность вредно действует на ум и сердце чело-
века,— множество умных людей возразят вам: «нет, бедность
изощряет ум, принуждая его приискивать средства к ее отвра-
щению; она облагораживает сердце, направляя наши мысли от
суетных наслаждений к доблестям терпения, самоотвержения, со-
чувствия чужим нуждам и бедам». Хорошо; попробуйте оказать
наоборот, что бедность выгодно действует на человека, — опять
такое же множество или еще большее множество умных людей
возразят: «нет, бедность лишает средств к умственному разви-
тию, мешает развитию самостоятельного характера, влечет к не-
разборчивости в употреблении средств для ее отвращения или
для простого поддержания жизни; она главный источник неве-
жества, пороков и преступлений». Словом сказать, какой бы вы-
вод ни вздумали вы сделать в нравственных науках, вы всегда
найдете, что и он, и другой, противоположный ему, вывод и,
кроме того, множество других выводов, не клеящихся «и с вашим,
ни с противоположным ему выводом, ни друг с другом, имеют
искренних защитников между умными и просвещенными людьми.
То же самое в метафизике, то же самое в истории, без которой ни
нравственные науки, ни метафизика не могут обойтись.
Такое положение дел в истории, нравственных науках и ме-
тафизике заставляет многих думать, что эти отрасли знания не
дают или даже и вовсе не могут никогда дать нам ничего столь
достоверного, как математика, астрономия и химия. Хорошо,
что нам случилось употребить слово «бедность»: оно наводит
нас на память о житейском факте, совершающемся ежедневно.
Как только какой-нибудь господин или какая-нибудь госпожа из
многочисленного семейства достигнет хорошего положения в об-
ществе, он или она тотчас же начинает вытягивать из бедности,
256

из ничтожества своих родственников и родственниц: около важ-
ного или богатого лица появляются братья и сестры, племянники
и племянницы, все примыкают к нему и, держась за него, выле-
зают в люди. Припоминают родство свое с важным или богатым
лицом даже такие господа и госпожи, которые не хотели и знаться
с ним, пока оно было не важно и не богато. Иных оно в глубине
души и недолюбливает, а все-таки помогает 'им, — нельзя, ведь
все же родственники и родственницы, — и с любовью к родным
или с досадой на них, оно все-таки изменяет их положение к
лучшему. Точно такое же дело происходит в области знаний
теперь, когда некоторые науки успели из жалкого положения
»выбиться до великого совершенства, до ученого богатства, до
умственной знатности. Эти богачки, помогающие своим жалким
родственницам, — математика и естественные науки. Математика
была в хорошем положении давно, но чрезвычайно много времени
было у ней занято заботою об одной ближайшей ее родствен-
нице— астрономии. Тысячи четыре лет, если, не больше, прошло
в этой возне. Наконец во время Коперника астрономия была
поставлена на ноги математикою, а с Ньютона она получила бли-
стательное положение в умственном мире. Едва перестав сокру-
шаться день и ночь о бедственном состоянии своей сестры —
астрономии, едва получив по некотором устройстве ее судьбы не-
сколько свободы подумать о других родственницах, математика
принялась помогать разным членам семейства, до сих пор остаю-
щегося в нераздельном владении родовым имуществом под име-
нем физики: акустика, оптика и некоторые другие из сестер, но-
сящих родовое имя физики, особенно воспользовались милостями
математики; очень недурно стало положение и многих других
членов той же многолюдной семьи. Дело тут шло уже гораздо
быстрее, чем с выведением астрономии из жалкого положения:
помогать другим математика уже выучилась, возившись с своею
ближайшею родственницею, и, кроме того, хлопотала теперь уже
не одна, а имела в ней хорошую адъютантку. Когда они вдвоем
придали человеческий вид многочисленным особам семейства фи-
зики, пресмыкавшимся прежде в жалчайшей нищете и погрязав-
шим в гнуснейших научных пороках, математика уже имела в
своем распоряжении целое племя, стала президентшею довольно
большого и благоденствующего государства. В конце прошлого
века это умственное государство было в таком же состоянии, как
Соединенные Штаты в политическом мире около того же вре-
мени. Оба общества растут с той поры одинаково быстро. Чуть
не каждый год прибавляется какая-нибудь новая область к мо-
лодому Северо-Американскому государству, становится из дикой
пустыни цветущим штатом, и все дальше и дальше оттесняются
просвещенным и деятельным народом жалкие племена, не хотя-
щие принимать цивилизации, и все больше и больше захватывает
он в свой союз другие племена, ищущие цивилизации, но не
257

умевшие найти ее без его помощи: луизианские французы и ис-
панцы Северной Мехики уже присоединились и в немногие годы
уже прониклись духом нового общества, так что не отличить их
от потомков Вашингтона и Джефферсона 14. Миллионы пьяных
ирландцев и не менее жалких немцев стали в Союзе людьми по-
рядочными и зажиточными 15. Так и союз точных наук под упра-
влением математики, то есть счета, меры и веса, с каждым годом
расширяется на новые области знания, увеличивается новыми
пришельцами. После химии к нему постепенно присоединились
все науки о растительных и животных организмах: физиология,
сравнительная анатомия, разные отрасли ботаники и зоологии;
теперь входят в него нравственные науки. С ними делается ныне
то самое, что мы видим над людьми тщеславными, но погрязав-
шими в нищете и невежестве, когда какой-нибудь дальний род-
ственник, не гордящийся, как они, высоким происхождением и
неслыханными добродетелями, а просто человек простой и чест-
ный, приобретает богатство: кичливые гидальго долго усили-
ваются смотреть на него свысока, но бедность заставляет их
пользоваться его подачками; долго они живут этой милостыней,
считая низким для себя обратиться при его помощи к честному
труду, которым он вышел в люди; но с улучшением их пищи и
одежды пробуждаются в них мало-помалу рассудительные мысли,
слабеет прежнее пустое хвастовство, они понемногу становятся
людьми порядочными, понимают, наконец, что стыд не в труде,
а в хвастовстве, и напоследок принимают нравы, которыми вышел
в люди их родственник; тогда, опираясь на его помощь, они
быстро приобретают хорошее положение и начинают пользоваться
уважением рассудительных людей не за фантастические достоин-
ства, которыми прежде хвастались, не имея их, а за свои новые
действительные качества, полезные для общества, — за свою тру-
довую деятельность.
Еще не так далеко от нас время, когда нравственные науки
в самом деле не могли иметь содержания, которым бы оправды-
вался титул науки, им принадлежавший, и англичане были тогда
совершенно правы, отняв у них это имя, которого они не были
достойны. Теперь положение дел значительно изменилось. Есте-
ственные науки уже развились настолько, что дают много мате-
риалов для точного решения нравственных вопросов. Из мысли-
телей, занимающихся нравственными науками, все передовые
люди стали разработывать их при помощи точных приемов, по-
добных тем, по каким разработываются естественные науки.
Когда мы говорили о противоречиях между разными людьми по
каждому нравственному вопросу, мы говорили только о давниш-
них, наиболее распространенных, но уже оказывающихся отста-
лыми, понятиях и способах исследования, а не о том характере,
какой получают нравственные науки у передовых мыслителей;
о прежнем, рутинном характере этих знаний, а не о нынешнем их
258

виде. По нынешнему своему виду нравственные науки разли-
чаются от так называемых естественных, собственно, только тем,
что начали разработываться истинно научным образом позже их,
и потому разработаны еще не в таком совершенстве, как они.
Тут разница лишь в степени: химия моложе астрономии и не
достигла еще такого совершенства; физиология еще моложе
химии и еще дальше от совершенства; психология, как точная
наука, еще моложе физиологии и разработана еще меньше. Но,
различаясь между собою по количеству приобретенных точных
знаний, химия и астрономия не различаются ни по достоверно-
сти того, что узнали, ни по способу, которым идут к точному
знанию своих предметов: факты и законы, открываемые химиею,
так же достоверны, как факты и законы, открываемые астроно-
миею. То же надобно сказать о результатах нынешних точных
исследований в нравственных науках. Очерки предметов, да-
ваемые астрономиею, физиологиею и психологиею, — это все
равно, что карты Англии, Европейской России и Азиатской
России: Англия вся снята превосходными тригонометрическими
измерениями; в Европейской России тригонометрия покрыла
своею сетью еще только половину пространства, другая половина
снята способами, не столь совершенными; в Азиатской России
остаются пространства, в которых только мимоездом определено
положение нескольких главных пунктов, а все лежащее между
ними наносится на карту по глазомеру, способу очень неудовле-
творительному. Но тригонометрическая сеть с каждым годом
растягивается все дальше и дальше, уже не очень далеко время,
когда она охватит и Азиатскую Россию. А до той поры мы все-
таки уже знаем об этой стране многое довольно хорошо, некото-
рые пункты даже очень хорошо, и всю ее уже знаем настолько,
что легко открыть слишком грубые промахи в старинных картах
ее; а если бы кто-нибудь вздумал нас уверять, что Иртыш течет
к югу, а не к северу, или что Иркутск лежит под тропиками, мы
только пожали бы плечами. Кому угодно, тот может и до сих пор
повторять рассказы наших старинных космографий о народах
предела Симова и о «немых языках», живущих за Печёрою, за-
клепанных в горах Александром Македонским и запертых син-
клитовыми воротами, не поддающимися ни огню, ни железу; но
мы уже знаем, что надобно думать об этих рассказах, основан-
ных только на фантазии.
Первым следствием вступления нравственных знаний в об-
ласть точных наук было строгое различение того, что мы знаем,
от того, чего не знаем. Астроном знает, что ему известна вели-
чина планеты Марса, и столь же положительно знает, что ему
неизвестен геологический состав этой планеты, характер расти-
тельной или животной жизни на ней и самое то, существует ли
на ней растительная или животная жизнь. Если бы кто-нибудь
•вздумал утверждать, что на Марсе находится глина или гранит,
259

существуют птицы или моллюски, астроном сказал бы ему: вы
утверждаете то, чего не знаете. Если бы фантазер зашел в своих
предположениях дальше и сказал бы, например, что живущие на
Марсе птицы не подвержены болезням, а моллюски не нуждаются
в пище, астроном при помощи химика и физиолога доказал бы
ему, что этого даже и быть не может. Точно так же и в нрав-
ственных науках теперь строго разграничено известное от не-
известного, и на основании известного доказана несостоятель-
ность некоторых прежних предположений о том, что еще остается
неизвестным. Положительно известно, например, что все явления
нравственного мира проистекают одно из другого и из внешних
обстоятельств по закону причинности, и на этом основании
признано фальшивым всякое предположение о возникновении
какого-нибудь явления, не произведенного предыдущими явле-
ниями и внешними обстоятельствами. Поэтому нынешняя психо-
логия не допускает, например, таких предположений: «человек
поступил в данном случае дурно, потому что захотел поступить
дурно, а в другом случае хорошо, потому что захотел поступить
хорошо». Она говорит, что дурной поступок или хороший посту-
пок был произведен непременно каким-нибудь нравственным или
материальным фактом или сочетанием фактов, а «хотение» было
тут только субъективным впечатлением, которым сопровождается
в нашем сознании возникновение мыслей или поступков из пред-
шествующих мыслей, поступков или внешних фактов. Самым
обыкновенным примером действий, ни на чем не основанных,
кроме нашей воли, представляется такой факт: я встаю с по-
стели; на какую ногу я встану? захочу — на левую, захочу—на
правую. Но это только так представляется поверхностному
взгляду. На самом деле факты и впечатления производят то, на
какую ногу встанет человек. Если нет никаких особенных обстоя-
тельств и мыслей, он встает на ту ногу, на которую удобнее ему
встать по анатомическому положению его тела на постели. Если
явятся особенные побуждения, превосходящие своею силою это
физиологическое удобство, результат изменится сообразно пере-
мене обстоятельств. Если, например, в человеке явится мысль:
«стану не на правую ногу, а на левую», он сделает это; но тут
произошла только простая замена одной причины (физиологи-
ческого удобства) другою причиною (мысль доказать свою неза-
висимость) или, лучше сказать, победа второй причины, более
сильной, над первою. Но откуда явилась эта вторая причина,
откуда явилась мысль показать свою независимость от внешних
условий? Она не могла явиться без причины, она произведена
или словами собеседника, или воспоминанием о прежнем споре,
или чем-нибудь подобным. Таким образом тот факт, что человек,
когда захочет, может ступить с постели не на ту ногу, на которую
удобно ему ступить по анатомическому положению тела на по-
стели, а на другую ногу, — этот факт свидетельствует вовсе не то,
260

чтобы человек без всякой причины мог ступить на ту или другую
ногу, а только то, что вставание с постели может совершаться
под влиянием причин более сильных, чем влияние анатомического
положения его тела перед актом вставания. То явление, которое
мы называем волею, само является звеном в ряду явлений и фак-
тов, соединенных причинною связью. Очень часто ближайшею
причиною появления в нас воли на известный поступок бывает
мысль. Но определенное расположение воли производится также
только определенною мыслью: какова мысль, такова и воля; будь
мысль не такова, была бы не такова и воля. Но почему же яви-
лась именно такая, а не другая мысль? Опять от какой-нибудь
мысли, от какого-нибудь факта, словом сказать, от какой-нибудь
причины. Психология говорит в этом случае то же самое, что
говорит в подобных случаях физика или химия: если произошло
известное явление, то надобно искать ему причины, а не удо-
влетворяться пустым ответом: оно произошло само собою, без
всякой особенной причины — «я так сделал, потому что так за-
хотел». Прекрасно, но почему же вы так захотели? Если вы от-
вечаете: «просто, потому что захотел», это значит то же, что го-
ворить: «тарелка разбилась, потому что разбилась; дом сгорел,
потому что сгорел». Такие ответы — вовсе не ответы: ими только
прикрывается леность доискиваться подлинной причины, недо-
статок желания знать истину.
Если при нынешнем состоянии химии кто-нибудь спросит,
почему золото имеет желтый цвет, а серебро — белый, химики
прямо отвечают, что до сих пор еще не знают этой причины,
то есть еще не знают, в какой связи находится желтизна золота
или белизна серебра с другими качествами этих металлов, по
какому закону, от каких обстоятельств произошло, что вещество,
принявшее форму золота или серебра, приобрело в этой форме
качество производить на наш глаз впечатление желтизны или
белизны. Это — прямой, честный ответ; но он, как видим, со-
стоит просто в признании своего незнания. Богатому человеку
легко сознаваться, что у него в данном случае не нашлось денег,
но легко в этом сознаваться только тогда, когда все уверены,
что он действительно богат; напротив, человеку, который хочет
прослыть за богача, будучи в сущности беден, или человеку,
кредит которого поколебался, не легко сказать, что у него в ны-
нешнее время не случилось денег: он всяческими хитростями бу-
дет скрывать истину. Таково было до недавнего времени состоя-
ние нравственных наук: они стыдились говорить: у нас нет об
этом достаточных знаний. Теперь, к счастию, не то: психология
и нравственная философия выходят из прежней своей научной
нищеты, у них уже больше запас богатства, и они прямо могут
говорить: «мы еще не знаем этого», если действительно не знают.
Но если нравственные науки на очень многие вопросы должны
еще отвечать теперь: «мы этого не знаем», то ошибемся мы,
261

предположив, что к числу вопросов, остающихся для них неразре-
шенными ныне, принадлежат те вопросы, которые по одному из
господствующих мнений признаются неразрешимыми. Нет, не-
знание этих наук совершенно не таково. Чего не знает, напри-
мер, химия? Она не знает теперь, чем будет водород, перешед-
ший из газообразного состояния в твердое, — металлом или не-
металлом; есть сильная вероятность предполагать, что он будет
металлом, но справедлива ли такая догадка, это еще неизвестно.
Химия не знает также, действительно ли простое тело фосфор
или сера, или они будут со временем разложены на простейшие
элементы. Это — случаи теоретического незнания. Другой род
вопросов, не разрешимых для нее теперь, представляют многочи-
сленные случаи неуменья исполнить практические требования.
Химия умеет изготовлять синильную кислоту, уксусную кислоту,
но изготовить фибрин она еще не умеет. Те и другие неразреши-
мые для нее ныне вопросы имеют, как видим, характер совер-
шенно специальный, характер такой специальный, что и в голову
они приходят только людям, уже порядочно знакомым с химией.
Точно таковы же вопросы, остающиеся ныне еще не разрешен-
ными для нравственных наук. Психология, например, открывает
следующий факт: при слабом умственном развитии человек не
в состоянии понимать жизни, различной от его собственной жиз-
ни; чем сильнее развивается его ум, тем легче ему бывает пред-
ставлять себе жизнь, не похожую на его жизнь. Как объяснить
этот факт? При нынешнем состоянии науки строго научного от-
вета еще не найдено, а существуют только разные догадки. Ска-
жите теперь, кому из людей, не знакомых с нынешним состоя-
нием психологии, приходил в голову такой вопрос? Почти никто,
кроме ученых, даже не замечал и факта, к которому относится
этот вопрос: это все равно, что вопрос о металличности или не-
металличности водорода: люди, незнакомые с химией, не знают
не только этого вопроса о водороде, но не знают и самого водо-
рода. А для химии чрезвычайно важен этот водород, существо-
вание которого было бы незаметно без нее. Точно так для психо-
логии чрезвычайно важен факт неспособности неразвитого чело-
века и способности развитого понимать жизнь, различную от его
жизни. Как открытие водорода повело к усовершенствованию
химической теории, так и открытие этого психологического факта
имело своим последствием построение теории антропоморфизма,
без которой ни шагу теперь нельзя ступить в метафизике. Вот
другой психологический вопрос, также не разрешимый точным
образом при нынешнем состоянии науки: дети имеют наклонность
ломать свои игрушки; отчего это происходит? Надобно ли счи-
тать эту ломку только неловкою формою желания пересоздавать
вещи по своим надобностям, неловкою формою так называемой
творческой деятельности человека, или тут есть след чистой на-
клонности к разрушению, приписываемой человеку некоторыми

писателями? Таковы почти все теоретические вопросы, точного
решения которых еще не дает наука. Читатель видит, что они при-
надлежат к разряду вопросов, надобность и важность которых
открывается только наукою, понятна только для ученых, к раз-
ряду так называемых технических или специальных вопросов,
которые вовсе неинтересны для простых людей, часто кажутся
им даже ничтожными. Это все вопросы вроде тех, из какого
старославянского звука произошло у в слове «рука»: из простого
у или из юса, и по какому закону образуется существительное
«воз» из глагола «везу»: зачем тут буква е заменилась буквою
о? Для филолога эти вопросы очень важны, а для нас, нефилоло-
гов, они, можно сказать, не существуют. Но не будем опромет-
чиво смеяться над учеными, которые заняты исследованием таких
мелочных, повидимому, вещей: от открытия истины в подобных,
повидимому, неважных фактах возникали результаты важные и
для нас, простых людей: разъяснялись понятия о целом ряде
важных фактов, изменялись важные житейские отношения. Из
того, что некоторые люди разъяснили нашу фонетику открытием
значения юсов, явилось более разумное обучение грамматике,
и наших детей будут меньше мучить за нею, чем мучили нас, и
будут лучше выучивать ей, чем выучивали нас.
Итак, теоретические вопросы, остающиеся неразрешенными
при нынешнем состоянии нравственных наук, вообще таковы, что
даже не приходят в голову почти никому, кроме специалистов;
неспециалист с трудом понимает даже, как могут ученые люди
заниматься исследованием таких мелочей. Напротив, те теорети-
ческие вопросы, которые обыкновенно представляются важными
и трудными для неспециалистов, вообще перестали быть вопро-
сами для нынешних мыслителей, потому что чрезвычайно легко
разрешаются несомненным образом при первом прикосновении
к ним могущественных средств научного анализа. Половина та-
ких вопросов оказывается происходящими просто от непривычки
к мышлению, другая половина находит себе ответ в явлениях,
знакомых каждому. Куда девается пламя, носящееся над све-
тильнею горящей свечи, когда мы гасим свечу? Неужели химик
согласится назвать эти слова вопросом? Он просто называет их
бессмысленным набором слов, возникающим из незнакомства с
самыми коренными, самыми простыми фактами науки. Он гово-
рит: горение свечи есть химический процесс; пламя есть одно из
явлений этого процесса, одна из сторон его, одно из качеств его,
выражаясь простым языком; когда мы гасим свечу, мы прекра-
щаем химический процесс; само собою разумеется, что с его пре-
кращением исчезают и его качества; спрашивать, что делается
с пламенем свечи, когда гаснет свеча, значит то же самое, что
спрашивать о том, что осталось от цифры 2 в числе 25, когда мы
зачеркнем все число, — ровно ничего не осталось ни от цифры 2,
ни от цифры 5: ведь они обе зачеркнуты; спрашивать это может
263

только тот, кто сам не понимает, что значит написать цифру и
что значит зачеркнуть ее; на все вопросы таких людей суще-
ствует один ответ: друг мой! вы не имеете понятия об арифме-
тике и сделаете хорошо, если станете учиться ей. Предлагается,
например, очень головоломный вопрос: доброе или злое суще-
ство человек? Множество людей потеют над разрешением этого
вопроса, почти половина потеющих решает: человек по натуре
добр; другие, составляющие также почти целую половину потею-
щих, решают иначе: человек по натуре зол. За исключением этих
двух противоположных догматических партий, остаются несколько
человек скептиков, которые смеются над теми и другими и ре-
шают: вопрос этот неразрешим. Но при первом приложении
научного анализа вся штука оказывается простою до крайности.
Человек любит приятное и не любит неприятного, — это, кажется,
не подлежит сомнению, потому что в сказуемом тут просто повто-
ряется подлежащее: А есть А, приятное для человека есть при-
ятное для человека, неприятное для человека есть неприятное
для человека. Добр тот, кто делает хорошее для других, зол —
кто делает дурное для других, — кажется, это также просто и
ясно. Соединим теперь эти простые истины и в выводе получим:
добрым человек бывает тогда, когда для получения приятного
себе он должен делать приятное другим; злым бывает он тогда,
когда принужден извлекать приятность себе из нанесения непри-
ятности другим. Человеческой натуры нельзя тут ни бранить за
одно, ни хвалить за другое; все зависит от обстоятельств, отно-
шений [»учреждений]. Если известные отношения имеют характер
постоянства, в человеке, сформировавшемся под ними, оказывает-
ся сформировавшеюся привычка к сообразному с ними способу
действий. Потому можно находить, что Иван добр, а Петр зол;
но эти суждения прилагаются только к отдельным людям, а не
к человеку вообще, как прилагаются только к отдельным людям,
а не к человеку вообще понятия о привычке тесать доски, уметь
ковать и т. д. Иван — плотник, но нельзя сказать, что такое чело-
век вообще: плотник или не плотник; Петр умеет ковать железо,
но нельзя сказать о человеке вообще, кузнец он или не кузнец.
Тот факт, что Иван стал плотником, а Петр — кузнецом, пока-
зывает только, что при известных обстоятельствах, бывших в
жизни Ивана, человек становится плотником, а при известных
обстоятельствах, бывших в жизни Петра, становится кузнецом.
Точно так при известных обстоятельствах человек становится
добр, при других — зол.
Таким образом с теоретической стороны вопрос о добрых и
злых качествах человеческой натуры разрешается столь легко,
что даже и не может быть назван вопросом: он сам в себе уже
заключает полный ответ. Но другое дело, если вы возьмете прак-
тическую сторону дела, если, например, вам кажется, что для
самого человека и для всех окружающих его людей гораздо лучше
264

ему быть добрым, чем злым, и если вы захотели бы позаботиться,
чтобы каждый стал добр: с этой стороны дело представляет очень
большие трудности; но они, как заметит читатель, относятся уже
не к науке, а только к практическому исполнению средств, ука-
зываемых наукой. Психология и нравственная философия нахо-
дятся тут опять точно в таком же положении, как естественные
науки. Климат в северной Сибири слишком холоден; если бы мы
спросили, каким способом можно сделать его теплее, естествен-
ные науки не затруднятся ответом на это: Сибирь закрыта го-
рами от теплой южной атмосферы и открыта своим склоном к се-
веру холодной северной атмосфере: если бы горы шли по северной
границе ее, а на южной не было гор, страна эта была бы гораздо
теплее. Но у нас еще недостает средств исполнить на практике
это теоретическое решение вопроса. Точно так же и у нравствен-
ных наук готов теоретический ответ почти на все вопросы, важ-
ные для жизни, но во многих случаях у людей недостает еще
средств для практического исполнения того, что указывает тео-
рия. Впрочем, нравственные науки имеют в этом случае пре-
имущество над естественными. В естественных науках все сред-
ства принадлежат области так называемой внешней природы;
в нравственных науках только одна половина средств принадле-
жит этому разряду, а другая половина средств заключается в
самом человеке; стало быть, половина дела зависит только от
того, чтобы человек с достаточною силою почувствовал надоб-
ность в известном улучшении: это чувство уже дает ему очень
значительную часть условий, нужных для улучшения. Но мы
видели, что одних этих условий, зависящих от состояния впечатле-
ний самого человека, еще недостаточно: нужны также материаль-
ные средства. Относительно этой половины условий, относи-
тельно материальных средств практические вопросы нравствен-
ных наук находятся в положении еще гораздо выгоднейшем,
нежели относительно условий, лежащих в самом человеке. Прежде,
при неразвитости естественных наук, могли встречаться во внеш-
ней природе непреодолимые затруднения к исполнению нрав-
ственных потребностей человека. Теперь не то: естественные
науки уже предлагают ему столь сильные средства располагать
внешнею природою, что затруднений в этом отношении не пред-
ставляется. Возвратимся для примера к практическому вопросу
о том, каким бы способом люди могли стать добрыми, так чтобы
недобрые люди стали на свете чрезвычайной редкостью и чтобы
злые качества потеряли всякую заметную важность в жизни по
чрезвычайной малочисленности случаев, в которых обнаружива-
лись бы людьми. Психология говорит, что самым изобильным
источником обнаружения злых качеств служит недостаточность
средств к удовлетворению потребностей, что человек поступает
дурно, то есть вредит другим, почти только тогда, когда принуж-
ден лишить их чего-нибудь, чтобы не остаться самому без вещи
265

для него нужной. Например, в случае неурожая, когда пищи не
достаточно для всех, число преступлений и всяких дурных по-
ступков чрезмерно возрастает: люди обижают и обманывают
друг друга из-за куска хлеба. Психология прибавляет также, что
человеческие потребности разделяются на чрезвычайно различ-
ные степени по своей силе; самая настоятельнейшая потребность
каждого человеческого организма состоит в том, чтобы дышать;
но предмет, нужный для ее удовлетворения, находится человеком
почти во всех положениях в достаточном изобилии, потому из
потребности воздуха почти никогда не возникает дурных поступ-
ков. Но если встретится исключительное положение, когда этого
предмета оказывается мало для всех, то возникают также ссоры
и обиды; например, если много людей будет заперто в душном
помещении с одним окном, то почти всегда возникают ссоры и
драки, могут даже совершаться убийства из-за приобретения ме-
ста у этого окна. После потребности дышать (продолжает психо-
логия) самая настоятельная потребность человека — есть и пить.
В предметах для порядочного удовлетворения этой потребности
очень часто, очень у многих людей встречается недостаток, и он
служит источником самого большого числа всех дурных поступ-
ков, почти всех положений и учреждений, бывающих постоян-
ными причинами дурных поступков. Если бы устранить одну эту
причину зла, быстро исчезло бы из человеческого общества, по
крайней мере, девять десятых всего дурного: число преступлений
уменьшилось бы в десять раз, грубые нравы и понятия в течение
одного поколения заменились бы человечественными, отнялась бы
и опора у стеснительных учреждений, основанных на грубости
нравов и невежестве, и скоро уничтожилось бы почти всякое
стеснение. Прежде исполнить такое указание теории было, как
нас уверяют, невозможно по несовершенству технических искусств;
не знаем, справедливо ли говорят это о старине, но бесспорно то,
что при нынешнем состоянии механики и химии, при средствах,
даваемых этими науками сельскому хозяйству, земля могла бы
производить в каждой стране умеренного пояса несравненно
больше пищи, чем сколько нужно для изобильного продоволь-
ствия числа жителей, в десять и двадцать раз большего, чем
нынешнее население этой страны *. Таким образом со стороны
Енешней природы уже не представляется никакого препятствия к
снабжению всего населения каждой цивилизованной страны изо-
бильною пищею; задача остается только в том, чтобы люди со-
* В самой Англии земля может прокормить, по крайней мере,
150 000 000 человек. Панегирики удивительному совершенству английского
сельского хозяйства справедливы в том отношении, что дело это там
быстро улучшается; но ошибочно было бы думать, что оно и теперь поль-
зуется в удовлетворительном размере пособиями науки; это только что еще
начинается, и девять десятых частей земли, возделываемой в Англии, воз-
делывается по рутине, совершенно не соответствующей нынешнему состоя-
нию сельскохозяйственных знаний.
266

знали возможность и надобность энергически устремиться к этой
цели. В реторическом слоге можно говорить, будто они на самом
деле заботятся об этом как следует; но точный и холодный ана-
лиз науки показывает пустоту пышных фраз, часто слышимых
нами об этом предмете. В действительности еще ни одно челове-
ческое общество не приняло в сколько-нибудь обширном размере
тех средств, какие указываются для придания успешности сель-
скому хозяйству естественными науками и наукою о народном
благосостоянии. Отчего это происходит, почему в человеческих
обществах господствует беззаботность об исполнении научных
указаний для удовлетворения такой настоятельной потребности,
как потребность пищи, почему это так, какими обстоятельствами
и отношениями производится и поддерживается дурное хозяй-
ство, как надобно изменить обстоятельства и отношения для за-
мены дурного хозяйства хорошим, — это опять новые вопросы,
теоретическое решение которых очень легко; и опять практиче-
ское осуществление научных решений обусловливается тем, чтобы
человек проникся известными впечатлениями. Мы, впрочем, не
станем здесь излагать ни теоретического решения, ни практиче-
ских затруднений по этим вопросам; это завело бы нас слишком
далеко, а нам кажется, что уже довольно и предыдущих замеча-
ний для разъяснения того, в каком положении находятся теперь
нравственные науки. Мы хотели сказать, что разработка нрав-
ственных знаний точным, научным образом только еще начи-
нается; что поэтому еще не найдено точного теоретического реше-
ния очень многих чрезвычайно важных нравственных вопросов;
но что эти вопросы, теоретическое решение которых еще не най-
дено, имеют характер чисто технический, так что интересны
только для специалистов, и что, наоборот, те психологические и
нравственные вопросы, (которые представляются очень интерес-
ными и кажутся чрезвычайно трудными для неспециалистов, уже
с точностью разрешены и притом разрешены чрезвычайно легко
и просто, самыми первыми приложениями точного научного ана-
лиза, так что теоретический ответ на них уже найден; мы при-
бавляли, что из этих несомненных теоретических решений возни-
кают очень важные и полезные научные указания о том, какие
средства надобно употребить для улучшения человеческого быта;
что из этих средств некоторые должны быть взяты во внешней
природе, и при нынешнем развитии естественных знаний внешняя
природа уже не представляет этого препятствия, а другие долж-
ны быть доставлены рассудительною энергиею самого человека,
и ныне только в ее возбуждении могут встречаться трудности
по невежеству и апатии [одних] людей, [по расчетливому сопро-
тивлению других,] и вообще по власти предрассудков над огром-
ным большинством людей в каждом обществе.
Все эти рассуждения имели целью объяснить, каким образом
нынешнее высокое развитие естественных наук помогает возник-
267

новению точных наук по таким отраслям бытия и по таким от-
делам теоретических вопросов, которые прежде были только пред-
метом догадок, иногда основательных, иногда неосновательных,
но ни в каком случае не дававших точного знания. Таковы нрав-
ственные и метафизические вопросы. Ближайшим предметом на-
ших статей служит теперь человек как отдельная личность, и мы
попробуем изложить, какие решения вопросов, относящихся к
этому предмету, найдены точною научною разработкою психоло-
гии и нравственной философии. Если читатель помнит характер
нашей первой статьи, он, конечно, будет ожидать, что лишь
только мы дали это обещание, как тотчас же изменим ему и вда-
димся в длинное отступление, вовсе не идущее к делу. Читатель
не ошибется. Мы отлагаем на время в сторону психологические
и нравственно-философские вопросы о человеке, займемся физио-
логическими, медицинскими, какими вам угодно другими, и вовсе
не будем касаться человека как существа нравственного, а попро-
буем прежде сказать, что мы знаем о нем как о существе, имею-
щем желудок и голову, кости, жилы, мускулы и нервы. Мы будем
смотреть на него пока только с той стороны, какую находят в нем
естественные науки; другими сторонами его жизни мы займемся
после, если позволит нам время.
Физиология и медицина находят, что человеческий организм
есть очень многосложная химическая комбинация, находящаяся в
очень многосложном химическом процессе, называемом жизнью.
Процесс этот так многосложен, а предмет его так важен для
нас, что отрасль химии, занимающаяся его исследованием, удо-
стоена за свою важность титула особенной науки и названа
физиологиею. Отношение физиологии к химии можно сравнить
с отношением отечественной истории к всеобщей истории. Разу-
меется, русская история составляет только часть всеобщей; но
предмет этой части особенно близок нам, потому она сделана
как будто особенною наукою: курс русской истории в учебных
заведениях читается отдельно от курса всеобщей, воспитанники
получают на экзаменах особенный балл из русской истории; но
не следует забывать, что эта внешняя раздельность служит толь-
ко для практического удобства, а не основана на теоретическом
различии характера этой отрасли знания от других частей того же
самого знания. Русская история понятна только в связи с все-
общею, объясняется ею и представляет только видоизменения
тех же самых сил и явлений, о каких рассказывается во всеобщей
истории. Так и физиология — только видоизменение химии, а
предмет ее — только видоизменение предметов, рассматриваемых
в химии. Сама физиология не удержала всех своих отделов в пол-
ном единстве под одним именем: некоторые стороны исследуе-
мого ею предмета, то есть химического процесса, происходящего
в человеческом организме, имеют такую особенную интересность
для человека, что исследования о них, составляющие часть фи-
268

зиологии, сами удостоились имени особенных наук. Из этих сто-
рон мы назовем одну: исследование явлений, производящих и
сопровождающих разные уклонения этого химического процесса
от нормального его вида; эта часть физиологии названа особен-
ным именем—медицина; медицина в свою очередь разветвляет-
ся на множество наук с особенными именами. Таким образом
часть, выделившаяся из химии, выделила из себя новые части,
которые опять разделяются на новые части. Но это — явление
точно того же порядка, как разделение одного города на квар-
талы, кварталов на улицы: это делается только для практиче-
ского удобства, и не должно забывать, что все улицы и кварталы
города составляют одно целое. Когда мы говорим: «Васильев-
ский Остров» или «Невский проспект», мы вовсе не говорим,
чтобы дома Васильевского Острова и Невского проспекта не
входили в состав Петербурга. Точно так медицинские явления
входят в систему физиологических явлений, а вся система физио-
логических явлений входит в еще обширнейшую систему хими-
ческих явлений.
Когда исследуемый предмет очень многосложен, то для удоб-
ства исследования полезно делить его на части; потому физиоло-
гия разделяет многосложный процесс, происходящий в живом
человеческом организме, на несколько частей, из которых самые
заметные: дыхание, питание, кровообращение, движение, ощу-
щение; подобно всякому другому химическому процессу, вся эта
система явлений имеет возникновение, возрастание, ослабление
и конец. Поэтому физиология рассматривает, будто бы особые
предметы, процессы дыхания, питания, кровообращения, движе-
ния, ощущения и т. д., зачатия, или оплодотворения, роста, дрях-
ления и смерти. Но тут опять надобно помнить, что эти разные
периоды процесса и разные стороны его разделяются только тео-
риею, чтобы облегчить теоретический анализ, а в действитель-
ности составляют одно неразрывное целое. Так геометрия раз-
лагает круг на окружность, радиусы и центр, но, в сущности,
радиуса нет без центра и окружности, центра нет без радиуса
и окружности, да и окружности нет без радиуса и центра, — эти
три понятия, эти три части геометрического исследования о круге
составляют все вместе одно целое. Некоторые из частей физио-
логии разработаны уже очень хорошо; таковы, например, иссле-
дования процессов дыхания, питания, кровообращения, зачатия,
роста и одряхления; процесс движения разъяснен еще не так
подробно, а процесс ощущения — еще меньше; довольно странно
может показаться, что так же мало исследован процесс нормаль-
ной смерти, происходящей не от каких-нибудь чрезвычайных слу-
чаев или специальных расстройств (болезни), а просто от исто-
щения организма самым течением жизни. Но это потому, во-пер-
вых, что наблюдениям медиков и физиологов представляется не
очень много случаев такой смерти: из тысячи человек разве один
269

умирает ею, организм остальных преждевременно разрушается
болезнями и гибельными внешними случаями; во-вторых, и на
эти немногие случаи нормальной смерти ученые до сих пор не
имели досуга обратить такое внимание, какое привлекают болезни
и случаи насильственной смерти: силы науки по вопросу о раз-
рушении организма до сих пор поглощаются приисканием средств
к устранению преждевременной смерти.
Мы сказали, что некоторые части процесса жизни еще не
разъяснены так подробно, как другие; но из этого вовсе не сле-
дует, чтобы мы уже не знали положительным образом очень мно-
гого и о тех частях его, исследование которых находится теперь
даже в самом несовершенном виде. Во-первых, если даже предпо-
ложить, что какая-нибудь сторона жизненного процесса в своей
особенной специальности остается до сих пор и совершенно не-
доступною точному анализу в духе математики и естественных
наук, то характер ее приблизительно был бы нам уже известен
из характера других частей, которые уже довольно хорошо иссле-
дованы. Это был бы случай такого же рода, как определение
вида головы млекопитающего по костям его ног: известно, что
по одной какой-нибудь лопатке или ключице животного наука
довольно точно воссоздает всю его фигуру и в том числе голову,
так что, когда находится потом полный скелет, он подтверждает
верность научного вывода о целом по одной его части. Мы знаем,
в чем состоит, например, питание; из этого мы уже знаем при-
близительно, в чем состоит, например, ощущение: питание и
ощущение так тесно связаны между собою, что характером одного
определяется характер другого. В прошлой статье мы уже гово-
рили, что такие заключения о неизвестных частях по известным
частям имеют и особенную достоверность, и особенную важность
в отрицательной форме: А тесно связано с X; А есть В; из этого
следует, что X не может быть ни С, ни D, ни Е. Например, най-
дена лопатка какого-то допотопного животного; к какому именно
разряду млекопитающих оно принадлежало, этого, может быть,
мы не сумеем определить безошибочно; быть может, ошибемся,
если причислим его к породе кошек или лошадей; но уже по од-
ной найденной нами лопатке мы безошибочно знаем, что оно не
было ни птицею, ни рыбою, ни черепокожим. Мы сказали, что
эти отрицательные выводы имеют большую важность во всех
науках. Но в особенности они важны в нравственных науках и
в метафизике, потому что уничтожаемые ими ошибки имели осо-
бенную практическую гибельность в этих науках. Если в старину,
по плохому развитию естественных наук, ошибочно считали кита
рыбой, а летучую мышь птицей, от этого, вероятно, не пострадал
ни один человек; но от ошибок, имевших такой же источник, то
есть происходивших от неумения подвергнуть предмет точному
анализу, произошли в метафизике и в нравственных науках оши-
бочные мнения, наделавшие людям гораздо больше зла, чем хо-
270

лера, чума и все заразительные болезни. Сделаем, например
гипотезу, что праздность приятна, а труд неприятен; если эта
гипотеза станет господствующим мнением, каждый человек будет
пользоваться всеми случаями, чтобы обеспечить себе праздную
жизнь, заставив других работать за себя; из этого произойдут
все виды порабощения и грабежа, начиная от собственно так
называемого рабства и от завоевательной войны до нынешних
более тонких форм тех же явлений. Эта гипотеза действительно
была сделана людьми, действительно стала господствующим мне
нием [и господствует до сих пор], и действительно произвела
[столько] страданий [, что нет им ни числа, ни меры]. Теперь по-
пробуем приложить к понятию приятности или удовольствия
выводы из точного анализа жизненного процесса. Феномен при-
ятности или удовольствия принадлежит той части жизненного
процесса, которая называется ощущением. Предположим пока,
что собственно об этой части жизненного процесса, как об от-
дельной части, еще нет у нас точных исследований. Посмотрим,
нельзя ли чего-нибудь заключить о ней из тех точных сведений,
какие приобрела наука о питании, дыхании, кровообращении. Мы
видим, что каждое из этих явлений составляет деятельность не-
которых частей нашего организма. Какие части действуют При
феноменах дыхания, питания и кровообращения, это мы знаем;
знаем и то, как они действуют; быть может, мы ошиблись бы,
если бы стали из этих сведений делать выводы о том, какие
именно части организма и каким именно образом действуют при
феномене приятного ощущения; но мы уже прямо видели, что
только деятельность какой-нибудь части организма дает возник-
новение тому, что называется явлениями человеческой жизни;
мы видим, что когда есть деятельность, то есть и феномен, а
когда нет деятельности, то нет и феномена; из этого видим, что
и для приятного ощущения непременно нужна какая-нибудь дея-
тельность организма. Теперь анализируем понятие деятельности.
Для деятельности необходимо существование двух предметов —
действующего и подвергающегося действию, и деятельность со-
стоит в том, что действующий предмет обращает свои силы на
переработку предмета, подвергающегося действию. Например,
грудь и легкие перемещают и разлагают воздух при феномене
дыхания, желудок переработывает пищу при феномене питания.
Итак, приятное ощущение также должно непременно состоять в
том, что силою человеческого организма переделывается какой-
нибудь внешний предмет; какой именно предмет и каким именно
способом переработывается, этого мы еще не знаем, но мы уже
видим, что источником удовольствия непременно должна быть
какая-нибудь деятельность человеческого организма над внеш-
ними предметами. Попробуем теперь сделать отрицательный вы-
вод из этого результата. Праздность есть отсутствие деятельно-
сти; очевидно, что она не может производить феноменов так
271

называемого приятного ощущения. Теперь становится нам совер-
шенно понятно, почему во всех цивилизованных странах зажи-
точные классы общества жалуются на постоянную скуку, на
неприятность жизни. Эта жалоба совершенно справедлива.
Богачу так же неприятно жить, как и бедняку, потому что по
обычаю, внесенному в общество ошибочною гипотезою, с богат-
ством соединена праздность, — то есть вещи, которые должны
были бы служить источником удовольствия, лишены этою гипо-
тезою возможности составлять удовольствие. Кто привык к от-
влеченному мышлению, тот вперед уверен, что наблюдение над
житейскими отношениями не будет противоречить результатам
научного анализа. Но и люди, непривычные к мышлению, будут
приведены к такому же заключению соображением смысла тех
фактов, которые представляет так называемая светская жизнь:
в ней нет нормальной деятельности, то есть такой деятельности,
в которой объективная сторона дела соответствовала бы субъек-
тивной его роли, нет деятельности, которая заслуживала бы имени
серьезной деятельности; чтобы избежать субъективного расстрой-
ства в организме, избежать происходящих от неподвижности бо-
лезней, избежать тоски, светский человек принужден создавать
себе взамен нормальной деятельности фиктивную: он лишен дви-
жения, имеющего объективную разумную цель, и потому «делает
моцион», то есть убивает на пустое размахивание ногами столько
же времени, сколько следовало употреблять на деловую ходьбу;
он лишен физического труда и потому «занимается гимнастикой
для гигиены», то есть машет руками и качается корпусом (за
бильярдом, за токарным станком, если не в гимнастической зале)
столько же времени, сколько следовало бы ему заниматься физи-
ческой работой; он лишен дельных забот о себе и своих близких,
потому занимается сплетнями и интригами, то есть хлопочет
мысленно над вздором столько же, сколько следовало бы хлопо-
тать о дельных вещах. Но все эти искусственные средства никак
не могут доставить потребностям организма такого удовлетворе-
ния, какое нужно для здоровья. Жизнь проходит у нынешнего
богача так, как идет она у китайца, курящего опиум: противо-
естественное раздражение сменяется летаргиею, напряженное пре-
сыщение — пустою деятельностью, оставляя после себя все ту же
пустую тоску, спасения от которой ищут в нем.
Мы видим, что если даже предположить совершенный недо-
статок точных исследований о какой-нибудь части жизненного
процесса, как об отдельной специальной части, то нынешнее со-
стояние точных знаний о других частях того же самого жизнен-
ного процесса уже дает нам приблизительное понятие об общем
характере этой неизвестной части, дает нам прочную опору для
важных положительных и для еще более важных отрицательных
выводов о ней. Но, конечно, мы только для разъяснения дела,
argumenti causa, предположили совершенное отсутствие точных
272

исследований по некоторым частям жизненного процесса; на са-
мом же деле нет ни одной части жизненного процесса, о которой
наука не приобрела более или менее обширных и точных знаний,
специально относящихся именно к этой части. Так, например, мы
знаем, что ощущение принадлежит известным нервам, движе-
ние — другим. Результатами этих специальных изысканий под-
тверждаются выводы, получаемые из общих наблюдений над
целым жизненным процессом и над частями его, более исследо-
ванными.
До сих пор мы говорили о физиологии как о науке, занимаю-
щейся исследованием жизненного процесса в человеческом орга-
низме. Но читатель знает, что физиология человеческого орга-
низма составляет только часть физиологии или, точнее сказать,
часть одного ее отдела — зоологической физиологии. Заметив
это, мы поправим ошибку, сделанную на предыдущих страницах:
напрасно мы говорили, что феномены дыхания, питания и дру-
гих частей жизненного процесса в человеке составляют предмет
физиологии: предмет ее составляют явления этого процесса во
всех живых существах. Физиология человека существует только
в том смысле, в каком существует география Англии, в смысле
одной главы из состава целой книги, — главы, которая может
сама разрастаться в целую книгу.
Когда мы поверхностным образом обозреваем две страны,
очень далекие по развитию одна от другой, страну дикарей и
страну высокоцивилизованного народа, нам кажется, будто бы
в одной из них нет даже и следа тех явлений, какие поражают
нас своим колоссальным размером в другой. В Англии мы видим
Лондон и Манчестер, доки, наполненные пароходами, и железные
дороги, а у каких-нибудь якутов нет, повидимому, ничего соот-
ветствующего этим явлениям. Но загляните в основательное
описание жизни якутов, и оно уже самым оглавлением своим на-
ведет нас на мысль, что поверхностное заключение наше было
ошибочно; оглавление книги о якутах точно таково же, как оглав-
ление книги об англичанах: почва и климат; способы добывания
пищи; жилища; одежда; пути сообщения; торговля и т. д. Как? —
спрашиваете вы себя: — неужели у якутов есть и пути сообще-
ния, и торговля? Да, разумеется есть, (как и у англичан; разница
только та, что у англичан эти явления общественной жизни
сильно развиты, а у якутов они развиты слабо. У англичан есть
Лондон, но и у якутов есть явления, возникающие из того же
самого принципа, которым создан Лондон: на зиму якуты, бро-
сая кочевую жизнь, поселяются в землянках; эти землянки вы-
рыты по соседству одна от другой, так что составляют какую-то
группу, — вот вам и зародыш города; в самой Англии дело нача-
лось с того же: зародыш Лондона была такая же группа таких
же землянок. У англичан есть Манчестер с гигантскими маши-
нами, которые называются бумагопрядильною фабрикою; но ведь
273

и якуты не довольствуются звериными шкурами в их натураль-
ном виде, они сшивают их, они делают из шерсти войлок; от ва-
ляния войлока уже недалеко до тканья, от иголки недалеко до
веретена, а Манчестер составляется просто накоплением десятков
миллионов веретен с удобною для них обстановкою; в работе
якутского семейства над изготовлением одежды лежит уже заро-
дыш Манчестера, как в якутской землянке — зародыш Лондона.
Дело иного рода, насколько где развилось известное явление;
но явления всех разрядов в разных степенях развития суще-
ствуют у каждого народа. Зародыш один и тот же; он развивается
повсюду по одним и тем же законам, только обстановка у него
в разных местах различна, оттого различно и развитие: берлин-
ский кислый виноград — тот же самый виноград, какой растет
в Шампани и в Венгрии; только климат разный, потому с прак-
тической точки зрения можно говорить, что берлинский вино-
град, который ни на что не годится, вещь совершенно иного
рода, чем виноград Токая или Эперне, 'из которого делают див-
ные вина; так, разница огромная, явная для всякого, но согла-
ситесь, что ученые люди поступают справедливо, утверждая, что
нет в токайском винограде таких элементов, которых не нашлось
бы в берлинском винограде.
Нам нужно обозреть всю область природы, чтобы дойти до
человека; а до сих пор мы говорили только о так называемой
неорганической природе и о царстве растений, еще ничего не
сказав о царстве животных. В наиболее развитых формах своих
животный организм чрезвычайно отличается от растения; но чи-
татель знает, что млекопитающее и птица связаны с раститель-
ным царством множеством переходных форм, по которым можно
проследить все степени развития так называемой животной жизни
из растительной: есть растения и животные, почти ничем не
отличающиеся друг от друга, так что трудно сказать, к какому
царству отнести их. Если некоторые животные почти ничем не
отличаются от растений в эпоху полного развития своего орга-
низма, то в первое время своего существования все животные
почти одинаковы с растениями в первой поре их роста; зароды-
шем животного и растения одинаково служит ячейка; ячейка,
служащая зародышем животного, так похожа на ячейку, слу-
жащую зародышем растения, что трудно и отличить их. Итак,
мы видим, что все животные организмы начинают с того же са-
мого, с чего начинает растение, и только впоследствии некоторые
животные организмы приобретают вид очень различный от
растений и в очень высокой степени проявляют такие качества,
которые в растении так слабы, что открываются только при по-
мощи научных пособий. Так, например, и в дереве есть зародыш
движения: соки в нем движутся, как в животных; корни и ветви
тянутся в разные стороны; правда, это перемещение происходит
только в частях, а целый организм растения не переменяет ме-
274

ста; но и полип также не переменяет места: полипняк способно-
стью перемещения не превосходит дерево. Но есть даже и такие
растения, которые переменяют свое место: сюда принадлежат
некоторые виды семейства Mimesa.
Не надобно обижать никого; мы нанесли бы животным обиду,
если бы, заметив, что они не должны считать себя существами
иной природы, чем растения, понизив их на степень только осо-
бенной формы той же жизни, какая видна в растениях, не ска-
зали нескольких слов и в честь им. Действительно, научный ана-
лиз открывает несправедливость голословных фраз, будто жи-
вотные вовсе лишены разных почетных качеств, как, например,
некоторой способности к прогрессу. Обыкновенно говорят: жи-
вотное всю жизнь остается тем, чем родилось, ничему не научает-
ся, нейдет вперед в умственном развитии. Такое мнение разру-
шается фактами, известными каждому: медведя научают плясать
и выкидывать разные штуки, собак подавать поноску и танце-
вать; слонов даже выучивают ходить по канату, даже рыб при-
учают собираться в данное место по звонку, — этого всего обу-
ченные животные не делали без ученья; ученье дает им качества,
которых без него не имели бы они. Не только человек учит жи-
вотных — сами животные учат друг друга; известно, что хищные
животные учат своих детей ловить добычу; птицы учат своих
детей летать. Но, говорят нам, это наученье, это развитие имеет
известный предел, дальше которого нейдет животное, так что
каждая порода неподвижна в своем развитии, которое относится
только к отдельным членам ее; отдельное животное может иметь
свою историю, но порода остается без истории, понимая под
историею прогрессивное движение. Это также несправедливо;
на наших глазах совершенствуются целые породы животных: на-
пример, улучшается порода лошадей или рогатого скота в извест-
ной стране. Человек имеет пользу от развития одних только
экономических качеств животного: от увеличения силы у лошади,
шерсти у овцы, молока и мяса у коровы и быка; потому мы и
совершенствуем целые породы животных только в этих внешних
качествах. Но все-таки из этого уже видно, что животные до-
ступны развитию не только индивидуумами, а целыми породами.
Этого одного факта было бы уже достаточно для несомненного
заключения о том, что и умственные способности животных каж-
дой породы не стоят неподвижно на одной данной точке, а также
изменяются: естественные науки говорят, что причина, произво-
дящая перемену в мускулах, то есть изменение качеств крови,
непременно производит некоторую перемену и в нервной системе;
если при перемене в составе крови, питающей мускулы и нервы,
изменяется питание мускулов, то должно изменяться и питание
нервной системы; а при различии в питании непременно изме-
няются качества и действия питающейся части организма. Ло-
шадь улучшенной породы непременно должна иметь впечатления
275

несколько иные, чем простая лошадь: вы видите, что ее глаз
блещет более живым огнем; это значит, что зрительный нерв ее
восприимчивее, чувствительнее; если так изменился зрительный
нерв, то произошла некоторая перемена и во всей нервной си-
стеме. Это вовсе не гипотеза, это — положительный факт, из-
вестный, например, из того, что жеребенок от домашней лошади,
от благовоспитанной лошади, если можно так выразиться, го-
раздо скорее и легче приучается ходить в упряжи, чем жеребенок
от табунной лошади, от дикой, невоспитанной лошади; это зна-
чит, что умственные способности у одного более развиты в из-
вестном отношении, чем у другого. Но тут дело идет для целей
человека, а не для потребности самого животного; это развитие
касается только низших сторон умственной жизни, как всякое
развитие, налагаемое целями, посторонними самому развиваю-
щемуся. Гораздо яснее обнаруживается в животных способность
к прогрессу, когда они развиваются по собственной надобности,
по собственному побуждению. Наши домашние животные, привык-
шие к своему рабству, развившись в тех отношениях, которые
нужны для их господина, вообще поглупели от рабства. Они
стали трусливы, ненаходчивы в непредвиденных обстоятель-
ствах. Но, выходя на свободу, они возвращаются к находчивости
и смелости вольного состояния. Одичавшие лошади приучаются
защищаться от волков, приучаются выбивать траву из-под снега
зимой: Дикие животные вообще умеют приспособляться к новым
обстоятельствам: книги о нравах животных наполнены расска-
зами о том, как умеют приноровлять свою жизнь к новой обста-
новке осы, пауки и другие насекомые, посаженные под стеклян-
ный колпак. Сначала насекомое пробует поступать попрежнему;
постепенные неудачи показывают ему неудовлетворительность
прежнего метода, оно пробует новые методы, и если обстоятель-
ства не губят его, оно, наконец, устраивает свою жизнь по но-
вому способу. Медведь, нашедши бочонок с вином, умеет, на-
конец, догадаться, как выбить дно. Мы не станем приводить
бесчисленных отдельных анекдотов о находчивости животных
и заметим только один общий факт, относящийся к целым по-
родам: при появлении человека в пустынной стране птицы еще
не умеют остерегаться его; но постепенно опыт научает их быть
осторожными, предусмотрительными относительно этого нового
врага, и все породы дичи научаются обходиться с охотником
умнее прежнего, избегать его, обманывать его.
Мы употребляли выражение «умственные способности», го-
воря о животных. В самом деле, нельзя отрицать в них ни па-
мяти, ни воображения, ни мышления. О памяти нечего и гово-
рить: каждому известно, что нет ни одного млекопитающего,
ни одной птицы без этой способности, и у некоторых пород она
развита очень сильно; памятливость собаки чрезвычайно велика:
она узнает человека, виденного ею очень давно, умеет находить
276

дорогу в хозяйский дом из очень отдаленного места. Воображе-
ние непременно должно существовать, если есть память, потому
что оно только соединяет в новые группы разные представления,
хранимые памятью. Если существует нервная деятельность,
то есть если происходит беспрерывная смена ощущений и впе-
чатлений, то прежние представления непременно должны бес-
престанно попадать в сочетания с новыми, а этот феномен уже
и есть то самое, что называется воображением. Положительным
образом существование фантазии в животном доказывается тем,
что кошка видит сны: она во сне часто бывает похожа на луна-
тика: то сердится, то радуется. Впрочем, нет надобности слишком
дорожить этим частным фактом, способностью кошки иметь
сновидения: существование фантазии у животных обнаружи-
вается другим, гораздо более общим фактом — расположением
всех молодых животных забавляться посредством игры над
внешними предметами, которые не могли бы служить предметом
такой игры, если бы не представлялись играющему животному
чем-то вроде кукол. Молодая кошка забавляется какой-нибудь
щепочкою или кусочком шерсти, как будто мышью: она бросает
клочок шерсти, чтобы он как будто бежал, сама принимает под-
стерегающее, положение, потом прыгает и ловит воображаемую
мышь, — это прямо игра в куклы, только кукла тут имеет роль
не жениха и невесты, не барышни и служанки, а роль мышки:
что делать, каждое существо дает предметам такую роль, какая
для него интересна.
Мышление состоит в том, чтобы из разных комбинаций ощу-
щений и представлений, изготовляемых воображением при по-
мощи памяти, выбирать такие, которые соответствуют потребно-
сти мыслящего организма в данную минуту, в выборе средств
для действия, в выборе представлений, посредством которых
можно было бы дойти до известного результата. В этом состоит
не только мышление о житейских предметах, но и так называе-
мое отвлеченное мышление. Возьмем в пример самое отвлеченное
дело: решение математической задачи. У Ньютона, заинтересо-
ванного вопросом о законе качества или силы, проявляющейся
в обращении небесных тел, накопилось в памяти очень много
математических формул и астрономических данных. Чувства его
(главным образом одно чувство—зрение) беспрестанно при-
обретали новые формулы и астрономические данные из чтения и
собственных наблюдений; от сочетания этих новых впечатлений
с прежними 'возникали в его голове разные комбинации, фор-
мулы цифр; его внимание останавливалось на тех, которые ка-
зались подходящими к его цели, соответствующими его потреб-
ности найти формулу данного явления; от обращения внимания
на эти комбинации, то есть от усиления энергии в нервном про-
цессе при их появлении, они развивались и разрастались, пока,
наконец, разными сменами и превращениями их произведен был
гп

результат, к которому стремился нервный процесс, то есть най-
дена была искомая формула. Это явление, то есть, сосредоточе-
ние нервного процесса на удовлетворяющих его желанию в дан-
ную минуту комбинациях ощущений и представлений, непре-
менно должно происходить, как скоро существуют комбинации
ощущений и представлений, иначе сказать — как скоро суще-
ствует нервный процесс, который сам и состоит именно в ряде
разных комбинаций ощущения и представления. Каждое суще-
ство, каждое явление разрастается, усиливается при появлении
данных, удовлетворяющих его потребности, прилепляется к ним,
питается ими, а собственно в этом и состоит то, что мы назвали
выбором представлений и ощущений в мышлении; а в этом
выборе их, в прилеплении к ним и состоит сущность мышления.
Само собою разумеется, что когда мы находим одинаковость
теоретической формулы, посредством которой выражается про-
цесс, происходивший в нервной системе Ньютона при открытии
закона тяготения, и процесс того, что происходит в нервной си-
стеме курицы, отыскивающей овсяные зерна в куче сора и пыли,
то не надобно забывать, что формула выражает собою только
одинаковую сущность процесса, а вовсе не то, чтобы размер
процесса был одинаков, чтобы одинаково было впечатление, про-
изводимое на людей явлениями этого процесса, или чтобы обе
формы его могли производить одинаковый внешний результат.
Мы говорили, например, в прошлой статье, что хотя трава и дуб
растут по одному закону, из одних элементов, но все-таки трава
никак не может производить таких действий, давать таких ре-
зультатов, как дуб: из дуба человек может строить себе огром-
ные дома и корабли, а из травы можно только маленькой птичке
свить свое гнездо; или, например, в куче гнилушки происходит
тот же самый процесс, как в печи громадной паровой машины;
но куча гнилушки никого не перевезет из Москвы в Петербург,
а паровик со своей печью перевозит тысячи людей и десятки
тысяч пудов товаров. Муха летает тою же самою силою, по тому
же самому закону, как орел; но, конечно, из этого не следует,
чтобы она взлетала так высоко, как орел.
Говорят, будто бы животные не рассуждают. Это чистый
вздор. Вы поднимаете палку на собаку, собака поджимает хвост
и бежит от вас; отчего это? Оттого, что у ней в голове построился
следующий силлогизм: когда меня бьют палкою, мне бывает
неприятно; этот человек хочет побить меня палкою, итак, уда-
люсь от него, чтобы не получить болезненного ощущения от его
палки. Смешно и слышать, когда говорят, будто собака в этом
случае убежала только по инстинкту, машинально, а не по рас-
суждению, не сознательно: нет, инстинкт, машинальность есть
тут, но не все дело произошло инстинктивно, машинально: по
инстинкту, по машинальной привычке собака поджала хвост,
когда побежала от вас, а побежала она по сознательной мысли.
212

В действиях каждого живого существа есть сторона бессозна-
тельной привычки или бессознательного движения органов; но
это не мешает участию сознательной мысли в там действии, ко-
торое сопровождается и некоторыми движениями, происходящими
бессознательно. Когда человек испугается, мускулы его лица бес-
сознательно, инстинктивно принимают выражение испуга; но
тем не менее происходит в голове этого человека другая часть
явления, принадлежащая области сознания: он сознает, что он
испуган, он сознает, что сделал движение, выражающее испуг;
от этой сознательной стороны факта происходят новые послед-
ствия: человек, может быть, постыдится себя за то, что испу-
гался, может быть, примет меры к обороне от испугавшего пред-
мета, а может быть, поспешит удалиться от него.
Но мы забыли: ведь говорят, что у животных нет сознания,
что они не сознают своих ощущений, своих мыслей, умозаключе-
ний, а только имеют их. Каким образом понять это, каким обра-
зом могут понимать эти слова сами те люди, которые говорят их,
всегда было для нас загадкою. Не сознавать своего ощущения —
скажите, есть ли смысл в этой фразе? Скажите, каким образом
можно составить себе отчетливое представление о комбинации
понятий, которую хочет она возбудить? Ощущением ведь именно
и называется такое явление, которое чувствуется; иметь бессо-
знательное ощущение значило бы иметь нечувствуемое чувство,
значило бы то же самое, что видеть невидимый предмет или, по
знаменитому выражению, «слышать молчание». Есть очень много
выражений совершенно бессмысленных, составленных из сочета-
ния слов, соответствующих неклеящимся между собою понятиям;
произносить их каждый может, но каждый, кто произносит их,
тем самым свидетельствует, что или сам не понимает, что говорит,
или хочет шарлатанить. Говорят, например, «невесомая жид-
кость»; но что такое жидкость, какая бы то ни была? Она все-
таки тело, все-таки нечто материальное; всякое вещество имеет
свойство, называемое притяжением или тяготением, состоящее
в том, что каждая частичка материи притягивает к себе другие
частицы и сама притягивается ими; на земле это свойство обна-
руживается весом, то есть тяготением к центру земли; итак,
всякая жидкость непременно имеет вес, а «невесомая жидкость» —
бессмысленное сочетание звуков, вроде выражений: синий звук,
сахарная селитра и т. п. Если в физике так долго употреблялось
бессмысленное выражение «невесомая жидкость», то неудиви-
тельно изобилие подобных выражений в психологии, которая
разработана меньше физики; научный анализ показывает вздор-
ность их, и одна из сторон развития науки состоит в том, чтобы
отбрасывать их.
Еще забавнее становится пустая гипотеза об отсутствии со-
знания в животных, когда принимает какой-то нелепо возвышен-
ный тон, подразделяя феномен сознания на два разряда: простое
279

сознание и самосознание, говоря, что животные имеют простое
сознание, а самосознания не имеют. Тут дело доходит до такой
мудрости, с которой может сравниться лишь следующая дистинк-
ция *: скрипка издает только синий звук, а самосинего звука
издавать не может, его издает виолончель. Кто поймет этот тон-
кий вывод о качествах звука скрипки и виолончеля, для того
будет совершенно ясно, что ощущение в животных сопровож-
дается сознанием, но не сопровождается самосознанием, — иначе
сказать, что животные имеют ощущение о внешних предметах,
но не чувствуют, что имеют ощущение, — иначе сказать, имеют
чувства, которых не чувствуют. После этого следует заключить;
вероятно, животные едят зубами, которыми не едят, ходят но-
гами, которыми не ходят. Теперь для нас очевидно существова-
ние птичьего молока: птицы имеют молоко, которого не имеют;
так как они его имеют, то оно существует, а так как они его
не имеют, то простонародная поговорка справедливо полагает,
что достать его нигде нельзя. Кто убежден в справедливости всех
этих столь основательных мнений, тому остается только просидеть
Иванову ночь над папоротником, и он получит цветок-невидимку.
Прикоснемся точным анализом к факту ощущения, и вся
фантасмагория исчезает от первого прикосновения. Ощущение
по самой натуре своей непременно предполагает существование
двух элементов мысли, связанных в одну мысль: во-первых, тут
есть внешний предмет, производящий ощущение; во-вторых, су-
щество, чувствующее, что в нем происходит ощущение; чувствуя
свое ощущение, оно чувствует известное свое состояние; а когда
чувствуется состояние какого-нибудь предмета, то, разумеется,
чувствуется и самый предмет. Например, я чувствую боль в ле-
вой руке; вместе с этим я чувствую и то, что у меня есть правая
рука; вместе с этим я чувствую, что существую я, часть кото-
рого составляет эта левая рука, и, по всей вероятности, чувствую
также, что эта рука болит у меня; или я не чувствую, что она
болит у меня? или, когда я чувствую боль в руке, то я чув-
ствую, что рука болит не у меня, а у какого-нибудь китайца в
Кантоне? Не смешно ли рассуждать о подобных вещах, рассу-
ждать о том, солнце ли есть солнце, рука ли есть рука, и о тому
подобных мудреных задачах?
Чем отличается Ротшильд от бедняка? тем ли, что двугри-
венный в кармане бедняка есть простое серебро, а груды сереб-
ряной монеты, лежащие в подвалах Ротшильда, вычеканены из
самосеребра, которое гораздо лучше серебра? Если бы Ротшильд
был человек не богатый, а только тщеславный, он мог бы при-
думывать подобные вздоры в доказательство своего превосход-
ства над бедняком. Но, как человек действительно богатый, он
не имеет надобности в таких вздорных фантазиях и прямо го-
* Различение. — Ред.
280

верит бедняку: «мое серебро точно такое же, как ваше; но у вас
его один золотник, а у меня много тысяч пудов; потому-то, изме-
ряя богатством право на уважение, я нахожу себя заслуживаю-
щим гораздо большего уважения, чем вы».
Говорят также, будто бы у животных нет тех чувств, кото-
рые называются возвышенными, бескорыстными, идеальными.
Надобно ли замечать совершенную несообразность такого мне-
ния с общеизвестными фактами? Привязанность собаки вошла
в пословицу; лошадь проникнута честолюбием до того, что когда
разгорячится, обгоняя другую лошадь, то уже не нуждается в
хлысте и шпорах, а только в удилах: она готова надорвать себя,
бежать до того, чтобы упасть замертво, лишь бы обогнать со-
перницу. Нам говорят, будто бы животные знают только кровное
родство, а не знают родства, основанного на возвышенном чув-
стве благорасположения. Но наседка, высидевшая цыплят из
якц, снесенных другою курицею, не имеет с этими цыплятами
никакого кровного родства: ни одна частичка из ее организма
не находится в составе организма этих цыплят. Однакоже мы
видим, что в заботливости курицы о цыплятах не бывает ника-
кого различия от того обстоятельства, свои или чужие яйца вы-
сидела наседка. На чем же основана ее заботливость о цыплятах,
высиженных ею из яиц другой курицы? На том факте, что она
высидела их, на том факте, что она помогает им делаться курами
и петухами, хорошими, здоровыми петухами и курами. Она лю-
бит их, как нянька, как гувернантка, воспитательница, благоде-
тельница их. Она любит их потому, что положила в них часть
своего нравственного существа — не материального существа, нет,
в них нет ни частички ее крови, — нет, в них она любит резуль-
таты своей заботливости, своей доброты, своего благоразумия,
своей опытности в куриных делах; это — отношение чисто нрав-
ственное.
Вообще замечают, что дети, достигшие совершеннолетия, го-
раздо менее привязаны к родителям, чем родители к детям.
Главное основание этого факта открыть очень легко: человек
любит прежде всего сам себя. Родители видят в детях резуль-
тат своих забот о них, а дети ничем не участвовали в воспитании
родителей, не могут видеть в них результат своей деятельности.
При нынешнем устройстве общества нравственные отношения
совершеннолетних детей к родителям состоят почти только в том,
чтобы содержать их на старости, да и эту обязанность исполняли
бы очень немногие дети по собственному влечению, если бы не
принуждались к ее исполнению тем чувством повиновения обще-
ственному мнению, которое принуждает их вообще не держать
себя неприличным образом, не возбуждать своими действиями
общего негодования. В тех породах животных, которые не соста-
вляют обществ, конечно, нет и общественных отношений, выну-
ждающих исполнение подобного дела. Мы не знаем, как проводят
281

свое дряхлое время жаворонки, ласточки, кроты и лисицы. Их
жизнь так не обеспечена, что, по всей вероятности, очень немно-
гие из этих животных доживают до дряхлости: вероятно, они
скоро делаются добычею других животных, когда ослабевает в
них сила улетать, убегать или защищаться. Говорят, что едва ли
хотя одна рыба умирает естественной смертью, не бывает по-
жрана другими рыбами. То же надобно думать о большей части
диких птиц и млекопитающих. Те немногие индивидуумы, кото-
рые доживают до дряхлости, вероятно, умирают от голода не-
сколькими часами или днями раньше, чем могли бы умереть,
имея подле себя пищу. Но из этого забвения их детей о дряхлых
отцах и матерях не будем выводить слишком резкого суждения
об отсутствии детской привязанности между животными: мы тут
обязаны быть снисходительными, потому что наше суждение об
этом предмете почти вполне применилось бы и к людям.
Когда говоришь без всякого плана, сам не отгадаешь, куда
приведет тебя речь. Вот мы видим теперь, что договорились до
нравственных или возвышенных чувств. По вопросу об этих чув-
ствах практические выводы из обыкновенного житейского опыта
совершенно противоречили старинным гипотезам, приписывавшим
человеку множество разных бескорыстных стремлений. Люди
видели по опыту, что каждый человек думает все только о себе
самом, заботится о своих выгодах больше, нежели о чужих, почти
всегда приносит выгоды, честь и жизнь других в жертву своему
расчету,—словом сказать, каждый из людей видел, что все
люди — эгоисты. В практических делах все рассудительные люди
всегда руководились убеждением, что эгоизм — единственное по-
буждение, управляющее действиями каждого, с кем имеют они
дело. Если бы это мнение, ежедневно подтверждаемое опытом
каждого из нас, не имело против себя довольно большого числа
других житейских фактов, оно, конечно, скоро одержало бы верх
и в теории над гипотезами, утверждавшими, что эгоизм есть
только испорченность сердца, а неиспорченный человек руково-
дится побуждениями, противоположными эгоизму: думает о благе
других, а не о своем, готов жертвовать собою для других и т. д.
Но вот именно в том и состояло затруднение, что гипотеза о бес-
корыстном стремлении человека служить чужому благу, опровер-
гаемая сотнями ежедневных опытов каждого, повидимому, под-
тверждалась довольно многочисленными фактами бескорыстия,
самопожертвования и т. д.: там Курций бросается в пропасть,
чтобы спасти родной город, тут Эмпедокл бросается в кратер,
чтобы сделать ученое открытие, тут Дамон спешит на казнь,
чтобы спасти Пифиаса, тут поражает себя кинжалом Лукреция,
чтобы восстановить свою честь 16. До недавнего времени не было
научных средств точным образом вывести оба эти разряда явле-
ний из одного принципа, подвести под один закон факты, проти-
воположные между собою. Камень падает на землю, пар летит
282

вверх, и в старицу думали, что закон тяжести, действующий в
камне, не действует над паром. Теперь известно, что оба эти дви-
жения, происходящие по противоположным направлениям, па-
дение камня на землю и поднятие пара вверх от земли, — проис-
ходят от одной причины, по одному закону. Теперь известно, что
сила притяжения, вообще стремящая тела вниз, обнаруживается
при известных обстоятельствах тем, что заставляет некоторые
тела подниматься вверх. Много раз мы говорили, что нравствен-
ные науки еще не разработаны с такой полнотою, как естествен-
ные; но и при нынешнем, вовсе не блистательном их состоянии
уже разрешен вопрос о подведении всех часто разноречащих
между собою человеческих поступков и чувств под один принцип,
как разрешены вообще почти все те нравственные и метафизиче-
ские вопросы, в которых путались люди до начала разработки
нравственных наук и метафизики по строгому научному методу.
В побуждениях человека, как и во всех сторонах его жизни, нет
двух различных натур, двух основных законов, различных или
противоположных между собою, а все разнообразие явления
в сфере человеческих побуждений к действованию, как и во всей
человеческой жизни, происходит из одной и той же натуры, по
одному и тому же закону.
Мы не станем говорить о тех действиях и чувствах, которые
всеми признаются за эгоистические, своекорыстные, происходя-
щие из личного расчета; обратим внимание только на те чувства
и поступки, которые представляются имеющими противополож-
ный характер: вообще надобно бывает только всмотреться по-
пристальнее в поступок или чувство, представляющиеся беско-
рыстными, и мы увидим, что в основе их все-таки лежит та же
мысль о собственной личной пользе, личном удовольствии, лич-
ном благе, лежит чувство, называемое эгоизмом. Очень мало
найдется случаев, когда эта основа сама не напрашивалась бы на
замечание даже человеку, не очень привычному к психологиче-
скому анализу. Если муж и жена жили между собою хорошо,
жена совершенно искренно и очень глубоко печалится о смерти
мужа, но только вслушайтесь в слова, которыми выражается ее
печаль: «на кого ты меня покинул? что я буду без тебя делать?
без тебя <мне> тошно жить на свете!» Подчеркните эти слова
«меня, я, мне»: в них — смысл жалобы, в них — основа печали.
Возьмем чувство еще гораздо высшее, чистейшее, чем самая вы-
сокая супружеская любовь: чувство матери к ребенку. Ее плач
о его смерти точно таков же: «Ангел мой! Как я тебя любила!
Как я любовалась на тебя, ухаживала за тобою! Скольких стра-
даний, скольких бессонных ночей ты стоил мне! Погибла в тебе
моя надежда, отнята у меня всякая радость!» И тут опять все
то же: «я, мое, у меня». Столь же легко открывается эгоистиче-
ская основа в самой искренней и нежной дружбе. Не многим
затруднительнее те случаи, в которых человек приносит жертву
283

для любимого предмета; хотя бы он жертвовал для него самою
жизнью, все-таки основанием пожертвования служит личный
расчет или страстный порыв эгоизма. О большей части случаев
так называемого самопожертвования не стоит говорить как о
самопожертвовании: им неприлично это имя. Жители Сагунта
перерезались, чтобы не отдаться живыми в руки Аннибала 17,
геройство, достойное удивления, но совершенно одобряемое эгои-
стическим расчетом: они привыкли жить свободными гражда-
нами, не терпеть никаких обид, уважать себя и видеть уважение
от других; карфагенский полководец продал бы их в рабство,
их жизнь была бы рядом несноснейших мучений; они поступили
в том же роде, как делает человек, вырывающий у себя больной
зуб: они предпочли одну минуту страшной смертельной муки
нескончаемым годам мучений; в средние века еретики, сжигаемые
медленным огнем на кострах из сырого леса, старались разорвать
свои цепи, чтобы броситься в пламя: легче задохнуться в одну
минуту, чем терпеть задушение несколько часов. Действительно,
таково было положение жителей Сагунта. Мы напрасно предпо-
ложили, что Аннибал удовольствовался бы обращением их в раб-
ство: они все равно были бы истреблены если не своими, то кар-
фагенскими руками, но карфагеняне стали бы долго мучить их
варварскими пытками, и здравый расчет их справедливо предпо-
чел легкую и быструю смерть медленной и тяжелой. Лукреция
закололась, когда ее осквернил Секст Тарквиний: она также по-
ступила очень расчетливо; что ожидало ее впереди? Муж мог бы
наговорить ей много успокоительных и ласковых слов, но ведь
все подобные слова чистый вздор, свидетельствующий о благо-
родстве говорящего их, но нисколько не изменяющий непремен-
ных последствий дела. Коллатин мог сказать жене: я считаю тебя
чистой и люблю тебя попрежнему; но при тогдашних понятиях,
слишком мало изменившихся до сих пор, он не в силах был
оправдать своих слов делом: волею или неволею, но он уже по-
терял очень значительную часть прежнего уважения, прежней
любви к жене; он мог прикрывать эту потерю преднамеренным
увеличением нежности в обращении с нею; но такого рода неж-
ность обиднее холодности, горьче побоев и ругательств. Лукреция
справедливо нашла, что лишиться жизни составляет гораздо
меньшую неприятность, чем жить в положении унизительном по
сравнению с тем, к какому она привыкла. Чистоплотный человек
охотнее будет терпеть голод, чем прикоснется к пище, осквернен-
ной какою-нибудь гадостью; для человека, привыкшего уважать
себя, смерть гораздо легче унижения.
Читатель понимает, что мы говорим все это вовсе не к умень-
шению великой похвалы, какой достойны жители Сагунта и
Лукреция: доказывать, что геройский поступок был вместе
умным поступком, что благородное дело не было безрассудным
делом, вовсе еще не значит, по нашему мнению, отнимать цену
284

у геройства и благородства. От этих геройских дел перейдем к
образу действий более обыкновенному, хотя все еще слишком
редкому; разберем такие случаи, как преданность человека, отка-
зывающегося от всяких удовольствий, от всякой свободы в
распоряжении своим временем для того, чтобы ухаживать за дру-
гим человеком, нуждающимся в его заботливости. Друг, прово-
дящий целые недели у постели больного друга, делает пожертво-
вание гораздо более тяжелое, чем если бы отдавал ему все свои
деньги. Но почему он приносит такую великую жертву и в пользу
какого чувства он приносит ее? Он приносит свое время, свою
свободу в жертву своему чувству дружбы, — заметим же, своему
чувству; оно развилось в нем так сильно, что удовлетворяя его,
он получает большую приятность, чем получил бы от всяких
других удовольствий и от самой свободы; а нарушая его, оста-
вляя без удовлетворения, чувствовал бы больше неприятности,
чем сколько получает от стеснения себя во всех других потребно-
стях. Точно таксвы же случаи, когда человек отказывается от
всяких наслаждений и выгод для служения науке или какому-ни-
будь убеждению. Ньютон и Лейбниц, отказавшие себе во всякой
любви к женщине, чтобы нераздельно отдавать все свое время,
все свои мысли ученым исследованиям, конечно, совершали всю
свою жизнь очень высокий подвиг. Точно то же надобно сказать
о политических деятелях, называемых обыкновенно фанатиками.
Тут опять мы видим, что известная потребность развилась в
человеке так сильно, что удовлетворять ей приятно для него даже
с пожертвованием другими очень сильными потребностями. По
своему предмету эти случаи очень резко отличаются от тех фак-
тов расчета, в которых человек жертвует очень большою суммою
денег для удовлетворения какой-нибудь низкой страсти, но по
теоретической формуле все они подходят под один закон: силь-
нейшая страсть берет верх над влечениями менее сильными и
приносит их в жертву себе.
При внимательном исследовании побуждений, руководящих
людьми, оказывается, что все дела, хорошие и дурные, благород-
ные и низкие, геройские и малодушные, происходят во всех лю-
дях из одного источника: человек поступает так, как приятнее
ему поступать, руководится расчетом, велящим отказываться от
меньшей выгоды или меньшего удовольствия для получения
большей выгоды, большего удовольствия. Конечно, этою одина-
ковостью причины, из которой происходят дурные и хорошие
дела, вовсе не уменьшается разница между ними: мы знаем, что
алмаз и уголь — все один и тот же чистый углерод, но тем не
менее алмаз есть алмаз, вещь чрезвычайно драгоценная, а уголь —
все-таки уголь, вещь очень малоценная. Великая разница между
добрым и злым заслуживает полного нашего внимания. Мы нач-
нем с анализа этих понятий, чтобы увидеть, какими обстоятель-
ствами развивается или ослабляется добро в человеческой жизни.
285

Очень давно было замечено, что различные люди в одном
обществе называют добрым, хорошим вещи совершенно различ-
ные, даже противоположные. Если, например, кто-нибудь отка-
зывает свое наследство посторонним людям, эти люди находят
его поступок добрым, а родственники, потерявшие наследство,
очень дурным. Такая же разница между понятиями о добре в
разных обществах и в разные эпохи в одном обществе. Из этого
очень долго выводилось заключение, что понятие добра не имеет
в себе ничего постоянного, самостоятельного, подлежащего об-
щему определению, а есть понятие чисто условное, зависящее от
мнений, от произвола людей. Но точнее всматриваясь в отноше-
ния поступков, называемых добрыми, к тем людям, которые дают
им такое название, мы находим, что всегда есть в этом отноше-
нии одна общая, непременная черта, от которой и происходит
причисление поступка к разряду добрых. Почему посторонние
люди, получившие наследство, называют добрым делом акт, дав-
ший им это имущество? Потому, что этот акт был для них поле-
зен. Напротив, он был вреден родственникам завещателя, лишен-
ным наследства, потому они называют его дурным делом. Война
против неверных для распространения мусульманства казалась
добрым делом для магометан, потому что приносила им пользу,
давала им добычу; в особенности поддерживали между ними это
мнение духовные сановники, власть которых расширялась от за-
воеваний. Отдельный человек называет добрыми поступками те
дела других людей, которые полезны для него; в мнении общества
добром признается то, что полезно для всего общества или для
большинства его членов; наконец, люди вообще, без различия
наций и сословий, называют добром то, что полезно для человека
вообще. Очень часты случаи, в которых интересы разных наций
и сословий противоположны между собою или с общими челове-
ческими интересами; столь же часты случаи, в которых выгоды
какого-нибудь отдельного сословия противоположны националь-
ному интересу. Во всех этих случаях возникает спор о характере
поступка, учреждения или отношения, выгодного для одних, вред-
ного для других интересов: приверженцы той стороны, для кото-
рой он вреден, называют его дурным, злым; защитники интере-
сов, получающих от него пользу, называют его хорошим, добрым.
На чьей стороне бывает в таких случаях теоретическая справед-
ливость, решить очень не трудно: общечеловеческий интерес стоит
выше выгод отдельной нации, общий интерес целой нации стоит
выше выгод отдельного сословия, интерес многочисленного со-
словия выше выгод малочисленного. В теории эта градация не под-
лежит никакому сомнению, она составляет только применение гео-
метрических аксиом — «целое больше своей части», «большее
количество больше меньшего количества» — к общественным во-
просам. Теоретическая ложь непременно ведет к практическому
вреду; те случаи, в которых отдельная нация попирает для своей
286

выгоды общечеловеческие интересы или отдельное сословие—
интересы целой нации, всегда оказываются в результате вред-
ными не только для стороны, интересы которой были нарушены,
но и для той стороны, которая думала доставить себе выгоду их
нарушением: всегда оказывается, что нация губит сама себя,
порабощая человечество, что отдельное сословие приводит себя
к дурному концу, принося в жертву себе целый народ. Из этого
мы видим, что при столкновениях национального интереса с сос-
ловным, сословие, думающее извлечь пользу себе из народного
вреда, с самого начала ошибается, ослепляется фальшивым расче-
том. Иллюзия, которою оно увлекается, имеет иногда вид очень
основательного расчета; но мы приведем два или три случая этого
рода, чтобы показать, как ошибочен бывает такой расчет. Ману-
фактуристы думают, что запретительный тариф выгоден для них;
но в результате оказывается, что при запретительном тарифе на-
ция остается бедна и по своей бедности не может содержать ма-
нуфактурную промышленность обширного размера; таким обра-
зом самое сословие мануфактуристов остается далеко не столь
богато, как бывает при свободной торговле; все фабриканты всех
государств с запретительным тарифом, вместе взятые, конечно, не
имеют и половины того богатства, какое приобрели фабриканты
Манчестера. Землевладельцы вообще думают иметь выгоду от
невольничества [, крепостного права] и других видов обязатель-
ного труда; но в результате оказывается, что землевладельческое
сословие всех государств, имеющих несвободный труд, находится
в разоренном положении. [Бюрократия иногда находит нужным
для себя препятствовать умственному и общественному развитию
нации; но и тут всегда бывает, что она в результате видит свои
собственные дела расстроенными, становится бессильной.] Мы
привели такие случаи, в которых расчет отдельного сословия
вредить для своей выгоды общему национальному интересу имеет,
повидимому, чрезвычайно твердое основание; но и тут результат
показывает, что основание, только казалось твердым, а в сущ-
ности было неверно; что сословие, вредившее народу, само обма-
нывалось относительно своих выгод. Это не может и быть иначе:
французский или австрийский мануфактурист — все-таки фран-
цуз или житель Австрии, и все то, что вредно для государства,
к которому он принадлежит, сила которого служит опорою его
силы, богатство которого служит опорою его богатства, — все это
послужит во вред и ему самому, иссушая источники его силы и
богатства. Точно то же надобно сказать о случаях противополож-
ности между интересами отдельной нации и общим человечествен-
ным благом: и тут всегда оказывается, что совершенно ошибочен
был расчет нации, думавшей извлечь себе пользу из нанесения
вреда человечеству. Завоевательные народы всегда кончали тем,
что истреблялись и порабощались сами. Монголы Чингисхана
жили в своих степях такими бедными дикарями, что, повидимому,
287

трудно было им притти в положение, худшее прежнего; но как
ни дурно было состояние диких орд, пошедших на завоевание
земледельческих государств южной и западной Азии и восточной
Европы, а все-таки вскоре по совершении завоевания эти несчаст-
ные люди, наделавшие столько вреда другим для своего обога-
щения, подверглись судьбе более плачевной, чем даже та жалкая
жизнь, которую продолжали вести их соотечественники, остав-
шиеся в своих родных степях. Мы знаем, чем кончили татары
Золотой орды: конечно, целая половина их погибла при завоева-
нии России и при неудачных нашествиях на Литву и Моравию;
остальная половина, сначала награбившая себе много добычи,
скоро была истреблена оправившимися русскими. Ученые дока-
зывают, что из нынешних крымских, казанских и оренбургских
татар едва ли есть хоть один человек, происходящий от воинов
Батыя, что нынешние татары — потомки прежних племен, жив-
ших в тех местах до Батыя и покоренных Батыем, как были по-
корены русские; и что пришельцы — завоеватели—все исчезли,
все были истреблены ожесточением порабощенных. Германцы при
Таците жили не многим лучше монголов до Чингисхана; но и
они мало выиграли от завоевания Римской империи 18. Ост-готы,
ланго-барды, герулы, вандалы — все погибли до последнего че-
ловека. От вест-готов осталось имя, но только имя; франков не
успели перерезать порабощенные ими племена только потому,
что франки перерезались сами при Меровингах. Испанцы, опусто-
шив Европу при Карле V и Филиппе II, сами разорились, впали
в рабство и наполовину вымерли от голода19. Французы, опусто-
шив Европу при Наполеоне I, сами подверглись завоеванию и
разорению в 1814 и 1815 годах. [Недаром сравнивают с пиявками
людей сословия, обогащающегося во вред своей нации; но вспом-
ним, какая судьба ждет пиявок, наслаждающихся сосанием чело-
веческой крови: редкая из них не губит себя этим наслаждением,
почти все они дохнут, и если иные остаются живы, то все-таки
подвергаются тяжелой болезни, да и живы остаются только бла-
годаря заботливости того, чью кровь сосали.]
Все это мы говорили к тому, чтобы показать, что понятие
добра вовсе не расшатывается, а, напротив, укрепляется, опре-
деляется самым резким и точным образом, когда мы открываем
его истинную натуру, когда мы находим, что добро есть польза.
Только при этом понятии о нем мы в состоянии разрешить все
затруднения, возникающие из разноречия разных эпох и циви-
лизаций, разных сословий и народов о том, что добро, что зло.
Наука говорит о народе, а не об отдельных индивидуумах, о че-
ловеке, а не о французе или англичанине, не купце или бюро-
крате. Только то, что составляет натуру человека, признается
в науке за истину; только то, что полезно для человека вообще,
признается за истинное добро; всякое уклонение понятий извест-
ного народа или сословия от этой нормы составляет ошибку,
283

галлюцинацию, которая может наделать много вреда другим лю-
дям, но больше всех наделает вреда тому народу, тому сословию,
которое подверглось ей, заняв по своей или чужой вине такое
положение среди других народов, среди других сословий, что
стало казаться выгодным ему то, что вредно для человека во-
обще. «Погибоша аки Обре» — эти слова повторяет история над
каждым народом, над каждым сословием, впавшим в гибельную
для таких людей галлюцинацию о противоположности своих вы-
год с общечеловеческим интересом.
Если есть какая-нибудь разница между добром и пользою,
она заключается разве лишь в том, что понятие добра очень
сильным образом выставляет черту постоянства, прочности, пло-
дотворности, изобилия хорошими, долговременными и многочис-
ленными результатами, которая, впрочем, находится в понятии
пользы, именно этой чертою отличающемся от понятий удоволь-
ствия, наслаждения. Цель всех человеческих стремлений состоит
в получении наслаждений. Но источники, из которых получаются
нами наслаждения, бывают двух родов: к одному роду принадле-
жат мимолетные обстоятельства, не зависящие от нас или если и
зависящие, то проходящие без всякого прочного результата;
к другому роду относятся факты и состояния, находящиеся в нас
самих прочным образом или вне нас, но постоянно при нас долгое
время. День хорошей погоды в Петербурге — источник бесчислен-
ных облегчений в жизни, бесчисленных приятных ощущений для
жителей Петербурга; но этот день хорошей погоды — явление
мимолетное, лишенное всякого основания и не оставляющее ни-
какого прочного результата в жизни петербургского населения.
Нельзя сказать, чтобы этот день составлял пользу, он соста-
вляет только удовольствие. Полезным явлением бывает хорошая
погода в Петербурге только в тех немногих случаях и только для
тех немногих людей, когда она довольно продолжительна и когда,
благодаря этой продолжительности, успеет прочным образом по-
правиться здоровье нескольких больных. Но тот, кто переселяется
из Петербурга в хороший климат, получает себе пользу в отноше-
нии здоровья, в отношении наслаждения природой, потому что
этим переселением он приобретает себе прочный источник долго-
временных наслаждений. Если человек получил приглашение на
хороший обед, он получает только удовольствие, а не пользу в этом
приглашении (разумеется, и удовольствие только в том случае,
когда он находит наслаждение в гастрономии). Но если этот чело-
век, имеющий гастрономические наклонности, получает большую
сумму денег, он получает пользу, то есть долговременную возмож-
ность пользоваться наслаждением хороших обедов. Итак, полез-
ными вещами называются, так сказать, прочные принципы насла-
ждений. Если бы при употреблении слова «польза» всегда твердо
помнилась эта коренная черта понятия, не было бы решительно
никакой разницы между пользою и добром; но, во-первых, слово
289

«польза» употребляется иногда легкомысленным, так сказать, об-
разом о принципах удовольствия, правда, не совершенно мимо-
летных, но и не очень прочных, а во-вторых, можно эти прочные
принципы наслаждений разделить по степени их прочности опять
на два разряда: не очень прочные и очень прочные. Этот послед-
ний разряд собственно и обозначается названием добра. Добро —
это как будто превосходная степень пользы, это как будто очень
полезная польза. Доктор восстановил здоровье человека, стра-
давшего хроническою болезнью, — что он принес ему: добро или
пользу? Одинаково удобно тут употребить оба слова, потому
что он дал ему самый прочный принцип наслаждений. Наша
мысль находится в настроении беспрестанно вспоминать о внеш-
ней природе, которая будто бы одна подлежит ведомству есте-
ственных наук, составляющих будто бы только одну часть наших
знаний, а не обнимающих собою всей их совокупности. Кроме
того, мы заметили, что эти статьи свидетельствуют о чрезвычай-
ной сухости нашего сердца, о пошлости и низости нашей души,
во всем ищущей только пользы, все оскверняющей отыскиванием
материальных оснований, не понимающей ничего высокого, ли-
шенной всякого поэтического чувства. Нам хочется замаскировать
этот постыдный недостаток поэтичности в нашей душе. Мы
ищем чего-нибудь поэтического для украшения нашей статьи;
под влиянием мысли о важности естественных наук отправляемся
искать поэзии в область материальной природы и находим в ней
цветы. Украсим же одну из наших сухих страниц поэтическим
сравнением. Цветы, эти прекрасные источники благоухания, эти
столь быстро увядающие очарования нашего глаза, — это удо-
вольствия, наслаждения; растение, производящее их, — это
польза; на одном растении много цветов, увядают одни, распу-
скаются на место их другие; так полезною вещью называется то,
из чего вырастает много цветов. Но есть однолетние цветущие
растения; и есть также розовые деревья, олеандры, живущие
очень много лет и каждый год снова дающие много цветов — вот
так добро превосходит своею долговечностью другие источники
наслаждений, которые называются просто полезными вещами, но
не удостоиваются имени добра, как фиалки не удостоиваются
имени деревьев: они — предметы того же разряда вещей, но все
еще не так велики и долговечны.
Из того, что добром называются очень прочные источники
долговременных, постоянных, очень многочисленных наслажде-
ний, сама собою объясняется важность, приписываемая добру
всеми рассудительными людьми, говорившими о человеческих де-
лах. Если мы думаем, что «добро выше пользы», мы скажем
только: «очень большая польза выше не очень большой поль-
зы»,— мы скажем только математическую истину, вроде того,
что 100 больше 2, что на олеандре бывает больше цветов, чем на
фиалке.
290

Читатель видит, что метод анализа Нравственных понятий в
духе естественных наук, отнимая у предмета всякую напыщен-
ность, переводя его в область явлений очень простых, натураль-
ных, дает нравственным понятиям основание самое непоколеби-
мое. Если полезным называется то, что служит источником мно-
жества наслаждений, а добрым — просто то, что очень полезно,
тут уже не остается ровно никаких сомнений относительно цели,
которая предписывается человеку, — не какими-нибудь посторон-
ними соображениями или внушениями, не какими-нибудь пробле-
матическими предположениями, таинственными отношениями к
чему-нибудь еще очень неверному, — нет, предписывается просто
рассудком, здравым смыслом, потребностью наслаждения: эта
цель — добро. Расчетливы только добрые поступки; рассудителен
только тот, кто добр, и ровно настолько, насколько добр. Когда
человек не добр, он просто нерасчетливый мот, тратящий тысячу
рублей на покупку грошовой вещи, тратящий на получение малого
наслаждения нравственные и материальные силы, которых до-
стало бы ему на приобретение несравненно большего наслаждения.
Но в том же понятии о добре, как об очень прочной пользе,
мы находим еще другую важную черту, помогающую нам от-
крыть, в каких именно явлениях и поступках главнейшим обра-
зом состоит добро. Внешние предметы, как бы тесно ни были
привязаны к человеку, все-таки слишком часто разлучаются с
ним: то человек расстается с ними, то они изменяют человеку.
Родина, родство, богатство, все может быть покинуто человеком
или покинуть его; от одного никак не может он отделаться, пока
остается жив, одно существо неразлучно с ним: это он сам. Если
человек полезен другим людям по своему богатству, он может
перестать быть полезен, лишившись богатства; но если он поле-
зен людям по качествам своего собственного организма, по своим
душевным качествам, как обыкновенно говорится, то он может
разве только зарезать себя, но пока не зарежет, не может пере-
стать делать пользу людям, — не делать ее — выше его сил, не
в его власти. Он может сказать себе: буду зол, буду вредить
людям; но исполнить этого он уже не может, как умный не может
не быть умным, если б и не желал. Не только по постоянству и
долговечности, но и по обширности результатов добро, приноси-
мое качествами самого человека, гораздо значительнее добра,
делаемого человеком только по обладанию внешними предме-
тами. Доброе или дурное употребление внешних предметов слу-
чайно; всякие материальные средства так же легко и часто бы-
вают обращаемы на вред людям, как и на пользу им. Богатый
человек, принося своим богатством выгоду некоторым людям в
некоторых случаях, вредит другим или даже и тем же самым
людям в других случаях. Например, богатый человек может дать
хорошее воспитание своим детям, развить в них здоровье, ум,
дать им множество знаний; это вещи полезные для них; но будут
291

ли они сделаны или нет, это еще неизвестно, и часто этого не
бывает, а, напротив, дети богача получают такое воспитание, что
делаются от него людьми хилыми, болезненными, слабоумными,
пустыми, жалкими. Дети богача вообще приобретают привычки
и понятия, невыгодные для них самих. Если таково влияние бо-
гатства на людей, счастием которых наиболее дорожит богач, то,
конечно, оно еще заметнее приносит вред другим людям, не столь
близким сердцу богача[, так что вообще надобно предполагать,
что богатство отдельного человека приносит больше вреда, не-
жели пользы, людям, бывающим в непосредственных отношениях
к богачу]. Но если возможно некоторое сомнение относительно
того, равняется ли вредное влияние богатства на этих отдельных
людей пользе, получаемой ими от него [или, как, по всей вероят-
ности, следует думать, далеко превышает ее], то [уже совершенно
бесспорен тот факт], что в действии богатства отдельных людей
на целое общество вредные стороны гораздо сильнее полезных.
Это с математическою достоверностью обнаруживается той частью
нравственных знаний, которая раньше других стала разрабаты-
ваться по точной научной системе и в некоторых отделах своих
разработана уже довольно хорошо наукою о законах обществен-
ного материального благосостояния или обыкновенно так назы-
ваемою политическою экономиею. [То, что мы находим относи-
тельно большого превосходства одних людей над другими по-
средством материального благосостояния, надобно еще в большей
степени сказать о большом сосредоточении в руках отдельных
людей другого постороннего самому человеческому организму
средства к влиянию на судьбу других людей, — о силе или вла-
сти. Она также, по всей вероятности, приносит гораздо больше
вреда, нежели пользы, даже людям, непосредственно соприкасаю-
щимся с нею, а в ее влиянии на целое общество вред несравненно
превосходит пользу.] Итак, действительным источником совер-
шенно прочной пользы для людей от действий других людей
остаются только те полезные качества, которые лежат в самом
человеческом организме; потому собственно этим качествам и
усвоено название добрых, потому и слово «добрый» настоящим
образом прилагается только к человеку. В его действиях основа-
нием бывает чувство или сердце, а непосредственным источни-
ком их служит та сторона органической деятельности, которая
называется волею; потому, говоря о добре, надобно специальным
образом разобрать законы, по которым действуют сердце и воля.
Но способы к исполнению чувств сердца даются воле предста-
влениями ума, и потому надобно также обратить внимание на
ту сторону мышления, которая относится к способам иметь влия-
ние на судьбу других людей. Не обещая ничего наверное, мы
скажем только, что нам хотелось бы изложить точные понятия
нынешней науки об этих предметах. Очень может быть, что нам
и удастся сделать это.
292

Но мы едва не забыли, что до сих пор остается не объяснено
слово «антропологический» в заглавии наших статей; что это за
вещь «антропологический принцип в нравственных науках»? Что
за вещь этот принцип, читатель видел из характера самых статей:
принцип этот состоит в том, что на человека надобно смотреть
как на одно существо, имеющее только одну натуру, чтобы не
разрезывать человеческую жизнь на разные половины, принадле-
жащие разным натурам, чтобы рассматривать каждую сторону
деятельности человека как деятельность или всего его организма,
от головы до ног включительно, или если она оказывается спе-
циальным отправлением какого-нибудь особенного органа в чело-
веческом организме, то рассматривать этот орган в его натураль-
ной связи со всем организмом. Кажется, это требование очень
простое, а между тем только в последнее время стали понимать
всю его важность и исполнять его мыслители, занимающиеся
нравственными науками, да и то далеко не все, а только некото-
рые, очень немногие из них, между тем как большинство сосло-
вия ученых, всегда держащееся рутины, как большинство всякого
сословия, продолжает работать по прежнему, фантастическому
способу ненатурального дробления человека на разные половины,
происходящие из разных натур. Зато и все труды этого рутин-
ного большинства оказываются теперь таким же хламом, каким
оказались труды Эмина и Елагина по русской истории, Чулкова
по собиранию народных песен, или в наше время труды гг. По-
година и Шевырева20. Кое-что, похожее на правду, попадается
и в них, — ведь г. Погодин совершенно справедливо говорит, что
Ярослав был князь Киевский, а не Краковский, что Ольга при-
няла в Константинополе православие, а не лютеранство, что Але-
ксей Петрович был сын Петра Великого; ведь г. Шевырев спра-
ведливо заметил, что русский народ употребляет скудную и не-
удобоваримую пищу, что между ямщиками попадаются красивые
парни, и отыскал в паисиевском сборнике21 довольно любопыт-
ное свидетельство о русском язычестве. Но все эти прекрасные
и совершенно верные вещи засыпаны в книгах ученой четы покой-
ного «Москвитянина» таким множеством вздорных мнений22,
что отделить в них правду от пустяков — труд столь же тяжелый,
как отыскивать годные на выделку бумаги тряпки в тех местах,
которые исследуются зоркими глазами и ловким крючком ветош-
ников; потому люди обыкновенные поступят лучше всего, если
совершенно откажутся от столь неприятного дела, предоставляя
его привычным к нему труженикам; но труженики эти, специа-
листы, идущие в уровень с понятиями нынешней науки, находят,
что в книгах, подобных сочинениям господ, нами названных, и
их предшественников даже и ученого тряпья отыскивается слиш-
ком мало, так что чтение их составляет совершенную трату вре-
мени, ведущую только к засорению головы. Вот то же самое
надобно сказать почти о всех прежних теориях нравственных
293

наук. Пренебрежение к антропологическому принципу отнимает
у них всякое достоинство; исключением служат творения очень
немногих прежних мыслителей, следовавших антропологическому
принципу, хотя еще и не употреблявших этого термина для ха-
рактеристики своих воззрений на человека: таковы, например,
Аристотель и Спиноза.
Что касается до самого состава слова «антропология», она
взято от слова anthropos — человек, — читатель, конечно, и без
нас это знает. Антропология — это такая наука, которая о какой
бы части жизненного человеческого процесса ни говорила, всегда
помнит, что весь этот процесс и каждая часть его происходит в
человеческом организме, что этот организм служит материалом,
производящим рассматриваемые ею феномены, что качества фе-
номенов обусловливаются свойствами материала, а законы, по
которым возникают феномены, есть только особенные частные
случаи действия законов природы. Естественные науки еще не
дошли до того, чтобы подвести все эти законы под один общий
закон, соединить все частные формулы в одну всеобъемлющую
формулу. Что делать! Нам говорят, что и сама математика еще не
успела довести некоторых своих частей до такого совершенства:
мы слышали, что еще не отыскана общая формула интегриро-
ванья, как найдена общая формула умножения или возвышения
в степень. От этого, конечно, затрудняются ученые иссле-
дования; мы слышали, будто бы математик очень быстро совер-
шает все части своего дела, но как дойдет до интегрирования, ему
приходится сидеть целые недели и месяцы над делом, которое
можно было бы исполнить в два часа, если бы уже найдена была
общая формула интегрирования. Так еще больше в <естествен-
ных> науках. До сих пор найдены только частные законы
для отдельных разрядов явлений: закон тяготения, закон хими-
ческого сродства, закон разложения и смешения цветов, закон
действий теплоты, электричества; под один закон мы еще не
умеем их подвести точным образом, хотя существуют очень силь-
ные основания думать, что все другие законы составляют не-
сколько особенные видоизменения закона тяготения. От этого
нашего неуменья подвести все частные законы под один общий
закон чрезвычайно затрудняется и затягивается всякое исследо-
вание в естественных науках: исследователь идет ощупью, наугад,
у него нет компаса, он принужден руководиться не столь верными
способами к отыскиванию настоящего пути, теряет много вре-
мени в напрасных уклонениях по окольным дорогам на то, чтобы
вернуться с них к своей исходной точке, когда видит, что они не
ведут ни к чему, и» чтобы снова отыскивать новый путь; еще
больше теряется времени в том, чтобы убедить других в дей-
етвительной непригодности путей, оказавшихся непригодными,
в верности и удобстве пути, оказавшегося верным. Так в есте-
ственных науках, точно так же и в нравственных. Но как в есте-
294

ственных, так и в нравственных <науках> этими затруднениями
только затягивается отыскивание истины и распространение
убежденности в ней, когда она найдена; а когда найдена она, то
все-таки очевидна ее достоверность, только приобретение этой
достоверности стоило гораздо большего труда, чем будут стоить
такие же открытия нашим потомкам при лучшем развитии наук,
и как бы медленно ни распространялась между людьми убежден-
ность в истинах от нынешней малой приготовленности людей лю-
бить истину, то есть ценить пользу ее и сознавать непременную
вредность всякой лжи, истина все-таки распространяется между
людьми, потому что, как ни думай они о ней, как ни бойся они
ее, как ни люби они ложь, все-таки истина соответствует их на-
добностям, а ложь оказывается неудовлетворительной: что нужно
для людей, то будет принято людьми, как бы ни ошибались они
от принятия того, что налагается на них необходимостью вещей.
Станут ли когда-нибудь хорошими хозяевами русские сельские
хозяева, до сих пор бывшие плохими хозяевами? Разумеется,
станут; эта уверенность основана не на каких-нибудь трансцен-
дентальных гипотезах о качествах русского человека, не на вы-
соком понятии о его национальных качествах, о его превосход-
стве над другими по уму или трудолюбию или ловкости, а просто
на том, что настает надобность русским сельским хозяевам вести
свои дела умнее и расчетливее прежнего. От надобности не
уйдешь, не отвертишься. Так не уйдет человек и от истины, по-
тому что по нынешнему положению человеческих дел оказы-
вается с каждым годом все сильнейшая и неотступнейшая надоб-
ность в ней.

ЗАМЕЧАНИЕ НА «ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО г. ПОГОДИНУ»
г. КОСТОМАРОВА
Г. Погодин, заговорив о разных предшествовавших диспуту
его с г. Костомаровым переговорах и объяснениях, дает и другим
лицам полное право рассказать публике, что они тогда говорили.
Я хочу принести свою лепту в сокровищницу воспоминаний об
этом достопамятном своей странностью явлении.
Г. Костомаров должен теперь видеть справедливость того мне-
ния об ученых трудах и приемах г. Погодина, которое я ему выра-
жал на словах во время совещаний о предполагаемом диспуте и
еще раньше того при разных случаях, которое отчасти вырази-
лось печатно в статье «Современника» о VII томе «Лекций» и
т. д. г. Погодина, — статье, написанной, впрочем, не мною, — и с
которым г. Костомаров имел ошибку не соглашаться 1. Надеемся,
теперь он не имеет возможности оспаривать это мнение. Вот оно:
Ученые труды г. Погодина не имеют ровно никакого ученого
значения, а между тем г. Погодин очень долго пользовался репу-
тациею человека, оказавшего важные услуги русской истории, —
так долго пользовался этою репутациею, что сам стал, наконец,
верить, будто она по справедливости заслужена им. Когда чело-
век, не имеющий заслуг, считает себя имеющим заслуги, он ста-
новится несносен тщеславием и наглостью. Человек тщеславный
и наглый бывает неразборчив на средства. Г. Погодин обнаружил
это свойство в своих будто ученых возражениях гг. Соловьеву и
Кавелину2, — возражениях, наполненных (бранными выраже-
ниями и высокомерными назиданиями людям, уже и тогда далеко
превосходившим его ученостью и учеными заслугами. Кроме вы-
сокомерных и бранных назиданий, его статьи против гг. Кавелина
и Соловьева имели некоторые черты, встречаемые в особенном
роде литературы, в котором столь усердно упражнялся в старину
Булгарин 3, а в недавнее время г. Ксенофонт Полевой, и к которому
вообще был наклонен «Москвитянин» под редакциею господина
Погодина в союзе с господином Шевыревым: тут были намеки на
либерализм, на недостаток патриотизма, на неуважение к тому,
296

что должен уважать хороший гражданин, и т. д. Кроме своих
ученых трудов, г. Погодин занимался публицистикою. Он описы-
вал разные московские торжества, изображал добродетели раз-
ных важных московских и других российских сановников и г. Ко-
корева. Этою публицистикою приобрел он известность совершенно
особенного рода, вовсе незавидную. Приемы, составлявшие уве-
селение читателей в его публицистических статьях, он переносил
также в свои ученые труды, так что и они многими своими стра-
ницами пробуждали веселое чувство в немногих читавших ученые
сочинения г. Погодина. Словом оказать, г. Погодин давно был
известен как — положим хоть — как забавник.
Когда он сделал вызов на диспут, некоторые из людей, знако-
мых г. Костомарову, и в том числе я, убеждали г. Костомарова
не принимать вызова. Я могу говорить только за себя и только
о том, на что имею свидетелей, кроме Костомарова и самого себя;
потому упомяну лишь о собрании у одного из профессоров здеш-
него университета, дня за два до собрания, бывшего у г. Кала-
чова4: лица, находившиеся тут, могут припомнить, что я тогда
говорил г. Костомарову. Я говорил вот что: «г. Погодин вызывает
вас на шутовство. Он сам имеет такую репутацию, что уже не мо-
жет ничем испортить ее; но человеку, пользующемуся уважением
публики, каким пользуетесь вы, неудобно связываться с г. Пого-
диным: вы компрометируете себя через это и увидите, что г. По-
годин принудит вас к объяснениям, очень неприятным для вас,
человека, не любящего полемики даже и приличной, а не только
такой, какую имеет обычай вести г. Погодин». Я смягчаю для
печати выражения, которые употреблял тогда. Читатель может
дополнить их воображением.
Г. Костомарову не угодно было тогда согласиться с людьми,
старавшимися удержать его от появления перед публикою в об-
ществе г. Погодина. Из оснований, мешавших ему, по его словам,
отвергнуть вызов г. Погодина, только одно могло быть признано
до некоторой степени справедливым; все остальные создавались
только излишним желанием г. Костомарова ценить ученое до-
стоинство даже и там, где его нет, а есть только бездарное тру-
женичество. Он говорил, что нельзя пренебрегать г. Погодиным,
как ученым, до такой степени, до какой довожу я мнение о нем.
Это и некоторые другие возражения подобного рода не имели
никакой действительной силы в моих глазах. Но нельзя было
назвать неосновательным одного из соображений, приводив-
шихся г. Костомаровым в оправдание решимости принять вызов
г. Погодина. Г. Костомаров говорил: «если я откажусь, он ста-
нет разглашать, что я почувствовал свое бессилие спорить с ним».
Это — правда; поступки г. Погодина после диспута, на котором
он был решительно пристыжен, — не г. Костомаровым, нет, соб-
ственным своим невежеством, — доказывают, что он сделал бы
именно так. Мне казалось, однако, что и это соображение не
297

имеет достаточной силы, чтобы перевесить неудобство «вступать
в дело с г. Погодиным для такого человека, как г. Костомаров.
Мне казалось, что лучше бы для г. Костомарова снести само-
хвальство г. Погодина, нежели рисковать уважением публики,
связываясь с таким компаньоном. Результат показал, что я оши-
бался. Уважение публики к г. Костомарову так велико, и он дер-
жал себя на диспуте с таким достоинством, что даже появление
в товариществе с [гаером] не заставило публику смеяться над
г. Костомаровым, как я того опасался. Но г. Костамаров, ве-
роятно, сам чувствует теперь, что риск был очень велик.
Надобно сказать несколько слов и о самом диспуте. Я не та-
кой знаток русской истории, чтобы брать на себя оценку тех от-
носящихся к ней мнений, которые требуют специальных занятий
для выражения согласия или несогласия с ними. Но убеждение,
которое защищал г. Погодин, не принадлежит к числу таких мне-
ний. Кто имеет хотя малейшее понятие о сравнительной филоло-
гии и о законах исторической критики, видит совершенную неле-
пость доказательств, которыми старые ученые подтверждали нор-
манство Руси. Во времена Шлёцера еще не было ни Гримма, ни
Болота с их сподвижниками, и Шлёцеру натурально было делать
филологические промахи, какие находим у него 5. Но теперь по-
вторять подобные вещи может только невежда. Я не был высо-
кого мнения об учености г. Погодина, но, признаюсь, никак не
ожидал от него таких поразительных наивностей, какими угощал
он нас на диспуте: «ведь он с г. Шевыревым перевел грамматику
Добровского 6, думал я, — стало быть, должен иметь хотя какое-
нибудь понятие о филологических приемах». Он превзошел все
мои ожидания: после того, что я слышал на диспуте, для меня
становится непостижимо, каким же образом мог г. Погодин быть
переводчиком грамматики Добровского? Я решительно не умею
отвечать себе на этот вопрос. Быть может, кто-нибудь из людей,
бывших студентами Московского университета во время издания
этого перевода, разъяснит нам загадку. Я имел случай видеть ту-
рецко-татарскую грамматику, переведенную с французского сту-
дентом одного из наших университетов и носящую на заглавном
листе на русском языке имя профессора того же русского уни-
верситета. Но этот профессор имел, по крайней мере, добросо-
вестность объяснить настоящий ход дела в предисловии книги,
которую издал под своим именем.
Не менее филологических подвигов были замечательны исто-
рические понятия, обнаруженные г. Погодиным. Ольга гордо дер-
жала себя при константинопольском дворе, потому она была нор-
манка; Олег плавал по морю на лодках, потому был норманн.
Я не понимаю одного: каким образом г. Костомаров мог продол-
жать спорить с человеком, удивившим нас такими диковинными
заключениями? Я на его месте сказал бы после этих слов г. По-
година: «Милостивый государь! спорить мне с вами об истори-
298

ческих вопросах так же неуместно и неприлично, как неприлично
и неуместно было бы какому-нибудь ориенталисту спорить со
мною о синтаксических правилах сиамского языка. Поэтому
я принужден кончить диспут». Г. Костомаров не сказал этого и
теперь подвергся совершенно заслуженной неприятности печатать
полемические объяснения.
Очень может быть, что г. Костомаров найдет это мое мнение
о г. Погодине слишком жестким; очень может быть, что он будет
недоволен таким суждением об авторе неполного и неверного ал-
фавитного указателя к Русским Летописям, изданного под име-
нем «Лекций и т. д. о русской истории»,—ведь выражал же он
мне свое неудовольствие за статью «Современника» о седьмом
томе лекций г. Погодина, говоря, что г. Погодин заслуживал неко-
торого уважения (впрочем, я и сам недоволен этою статьею,
только с другой стороны: она еще слишком мягка). Но если я
навлеку на себя неудовольствие г. Костомарова, то не огорчусь
этим, потому что неправ будет он.
Из дела г. Погодина с г. Костомаровым выводится одно за-
ключение, полезностью своей искупающее всю странность диспута,
на который согласился г. Костомаров по ошибочному уважению к
г. Погодину: пора нам деятельнее прежнего приняться за пере-
тряску хлама многих ученых и других наших знаменитостей, чтобы
всем стало видно, что это именно хлам, ничего не стоящий, ни к
чему не годный, и чтобы не мешал этот хлам деятельности тех не-
многих хороших ученых, которых, к счастию, мы уже имеем. Пора
нам, наконец, разделаться с пустыми репутациями, мешающими
нам сосредоточивать наше внимание исключительно на мнениях
дельных людей.

ИСТОРИЯ ИЗ-ЗА г-жи СВЕЧИНОЙ1
Никто более нас не радовался блестящему успеху «Русского
вестника» и никто более нас не желает, чтобы успех этот
продолжался и возрастал 2. Еще не так далеко время, когда по-
добных чувств не питал у нас один журнал к другому; замена
прежней завистливости доброжелательством составляет в нашей
литературе факт довольно новый, и, сколько мы помним, перед пу-
бликою еще не излагались причины, которым надобно его припи-
сывать, — по крайней мере, не излагались во всей полноте. Дело
произошло оттого, что расширился круг предметов литературного
обсуждения. Журналам и писателям, занятым серьезными вопро-
сами, не остается времени предаваться потехам самолюбия, кото-
рые почти одни оставались для них прежде. С расширением со-
держания журналов изменилось и их отношение к публике, даже
с материальной стороны. Прежде, когда в нашей журналистике
не было ровно ничего интересного для общества, круг читателей
оставался один и тот же: литература была счастлива уже и тем,
что сохраняли к ней внимание люди, привлеченные к чтению в
предшествовавшее время, в эпоху Гоголя и Белинского; расши-
рить круг интересующихся ею она не могла по ничтожности, ка-
кой подверглась ;в годы, следовавшие за кончиной Белинского.
Говоря коммерческим языком, общий рынок не расширялся, и
успех одного журнала мог увеличиваться только на счет другого.
В последние годы стало не то: число людей, интересующихся
журналами, постоянно возрастает, — конечно, не в такой быстрой
пропорции, как, может быть, полагают панегиристы настоящего,
но все-таки возрастает настолько, что (круг читателей того или
другого журнала увеличивается не на счет других журналов. Итак,
у журналов теперь © материальных интересах нет причин к
враждебности, — напротив, даже с коммерческой стороны каж-
дый сколько-нибудь поддерживаемый публикою журнал имеет
причину радоваться успехам другого журнала: успехи одного
журнала расширяют общее число читателей, то есть подготов-
ляют новых читателей и для других. Еще важнее другое обстоя-
300

тельство: главнейшие из затруднений, с которыми должна бо-
роться наша литература, одинаковы для всех журналов: возра-
стают или уменьшаются для всех, возрастая или уменьшаясь для
одного какого бы то ни было; так что каждый журнал, борясь
против них, оказывает прямую услугу всем другим. Прежде этого
не было. Не то, чтобы прежде не существовали затруднения, су-
ществующие теперь, — напротив, они были несравненно больше,
чем теперь; но самая чрезмерность их изолировала журналы по
отношению к ним. Препятствия простирались до того, что полу-
чали уже характер личных отношений, так что у каждого жур-
нала были свои частные затруднения, еще чувствительнейшие пре-
пятствий, общих всей литературе; успехи или неудачи одного
журнала в этих мелочных делах не имели никакого влияния на
судьбу других журналов. Теперь и в этом отношении стало иначе.
Мелкие затруднения потеряли свою силу, остались только труд-
ности, одинаковые для всех; успех или неприятность каждого бы-
вает следствием отношений, общих для всех, одинаково относится
ко ©сем. Каждое увеличение силы «Русского вестника» увеличи-
вает силу и «Отечественных записок», и «Библиотеки для чте-
ния», и «Московских ведомостей», и всякой другой газеты, и вся-
кого другого журнала3. Словом сказать, положение дел стало
таково, что и материальные, и нравственные интересы всех лите-
ратурных органов находятся в самой тесной связи.
При таких обстоятельствах потеряло всякий смысл прежнее
мелочное соперничество, уничтожились причины прежней пошлой
враждебности одного журнала к другому. Все органы литературы
чувствуют себя помогающими один другому. Журнальные ссоры,
какие бывали прежде, совершенно прекратились; теперь, если бы-
вает полемика, она ведется уже из-за идей, а не из пошлых ра-.
счетов, и обыкновенно представляет даже для ведущих ее журна-
лов и их читателей меньше интереса, чем продолжающееся вместе
с нею дружное действование по вопросам, одинаково понимае-
мым всею публикою и всеми литературными органами; потому и
самая полемика бывает кратковременна. Мало того, что она скоро
прекращается, — даже в то время, как идет она, она не мешает
двум полемизирующим журналам дружно трудиться для достиже-
ния результатов гораздо важнейших в их собственных глазах, чем
полемический вопрос, о котором они заспорили между собой. Ука-
жем в пример на полемику о происхождении русской сельской об-
щины, занимавшую года три с половиною тому назад «Русский
вестник» и «Русскую беседу»4. Ведя спор по этому вопросу,
«Русский вестник» и «Русская беседа» 5 одинаково стремились к
разъяснению идеи самоуправления, к реформам судопроизвод-
ства, к «уничтожению крепостного состояния, — к вещам, в мил-
лион раз важнейшим д\я них самих, чем какой бы то ни было
взгляд на происхождение русской общины. Позволим себе указать
также на полемику об общине, только рассматриваемой в другом
301

отношении, происходившую между «Экономическим указателем»
и нашим журналом. Мы защищали общинное землевладение.
«Экономический указатель» находил пользу заменить его обра-
щением общинных земель в частную собственность 6. Мы считали
очень полезным делом решение вопроса в нашем смысле, но еще
несравненно больше дорожили тем, чтобы русский поселянин
стал из человека, подлежащего обязательному труду, работником
действительно свободным; наверное и «Экономический указа-
тель» считал освобождение поселянина вещью во сто раз важней-
шею той подробности освобождения, о которой спорил с нами.
Не говорим уже о том, что помимо всего, имеющего какую-ни-
будь связь с предпочтением общинного землевладения частной
поземельной собственности или наоборот, существуют десятки
очень важных вопросов, в которых мы совершенно сочувствовали
«Экономическому указателю» и о которых наш журнал постоянно
говорил точно в таком же смысле, как и «Экономический указа-
тель». Подобно ему мы говорили о вреде стеснений, о необходи-
мости строгой экономии, о необходимости полнейшего обеспече-
ния имущественных и личных прав, о необходимости гарантий
хорошего судопроизводства, хорошей администрации для эконо-
мического развития и одинаково с ним понимали, в чем должны
состоять эти гарантии.
Если же случайные споры по каким-нибудь двум или трем ча-
стым вопросам не имеют в глазах самих спорящих и тысячной
доли того громадного значения, какое принадлежит бесчислен-
ным вопросам, о которых все литературные органы говорят одно
и то же; если все литературные органы соединены одинаковостью
материальных и нравственных интересов, то натурально, что все
мелочные несогласия между ними никак не могут нарушать ко-
ренного, сильнейшего отношения между ними, состоящего во
взаимном доброжелательстве. Пусть не обманывается никто: рус-
ские писатели, русские журналы и газеты могут по временам
спорить между собою, их мнения могут расходиться во многом,
но все это не мешает им в сущности стремиться к одним и тем же
важнейшим целям и каждому из них находить свою собственную
выгоду в выгоде всех других.
Сделав эти общие замечания о господстве доброжелательных
отношений между всеми литературными органами, мы должны
прибавить: что касается, в частности, наших чувств к «Русскому
вестнику», то есть у нас еще особенные причины желать ему все-
возможного успеха. «Русский вестник» и наш журнал служат
представителями двух различных принципов, и надобно сказать
теперь, как мы сами понимаем отношение между ними. Мы ду-
маем, что воззрения, излагаемые «Русским вестником», подготов-
ляют людей к принятию воззрений, излагаемых нами. Ошибаемся
или нет в этой мысли мы, дело иного рода, но имеем эту мысль,
и нам кажется, что она подтверждается ходом общественного со-
302

знания во всех исторических эпохах, имевших сходство с тою, ка-
кую переживает теперь русское общество; нам кажется, что спра-
ведливость этой мысли основывается и на логическом законе раз-
вития общественных стремлений. Когда человек должен итти от
отсутствия всякой дельной мысли к ясному сознанию своих дел
и средств для удовлетворения своим потребностям, он не может
сразу сделать окончательного вывода: полная истина была бы
слишком сурова для него, ее требования показались бы ему пре-
вышающими его силы. Он идет к ней постепенно, отдыхая на пе-
репутье. Нам кажется, что таким перепутьем для мысли служат
воззрения, которых держится «Русский вестник», что они хороши
для пробуждения людей из совершенной летаргии, для вовлече-
ния их в умственный процесс. Ступень сознания, на которую ве-
дет «Русский вестник», не так высока над уровнем нашей рутины,
чтобы очень трудно было восходить на нее. А когда человек взой-
дет на нее, ему уже не очень далеко остается подняться и на сле-
дующую ступень, на которую прямо стать было бы ему трудно-
вато. Пусть простит нас «Русский вестник», но мы считаем его
очень полезным для нас подготовителем серьезных людей к при-
нятию наших понятий: мы считаем его педагогическим учрежде-
нием, в котором читается приготовительный курс.
При таком понятии об отношении воззрений «Русского ве-
стника» к нашим мы, натурально, должны дорожить его успехом
в публике. Пусть приготовительный курс читается как можно
лучше, пусть он привлекает к себе как можно больше слушате-
лей: тем лучше для нас, тем большее количество людей почувст-
вует надобность к дальнейшему исследованию предметов, которое,
как мы думаем, ведет мысль к понятиям, излагаемым нами. По-
нятно теперь, какое чувство возбуждается в нас обстоятельствами,
от которых предвидится вред для «Русского вестника»: всякое ос-
лабление столь полезного помощника было бы для нас такою же
потерею, как для него самого. Система невмешательства в чужие
дела, проповедуемая «Русским вестником», служит основанием и
нашей системы: но есть случаи крайней необходимости, когда не-
вмешательство было бы уже дурною беззаботностью, когда неиз-
винительно было бы не подать помощи. Несколько раз «Русский
вестник» наносил себе вред, и мы молчали, полагая, что он сам
заметит нерасчетливость поступков, вредивших ему. К сожале-
нию, в последние месяцы он повторил прежнюю ошибку, и мы
полагаем, что надобно, наконец, сказать ему: «остерегитесь, вы
сильно вредите себе». Быть может, он найдет наш совет неумест-
ным, обидится тем, что мы просим его подумать о последствиях
его системы действий. Если бы случилось так, если бы вместо
признательности мы возбудили в нем лишь неудовольствие, это
послужило бы только сильнейшим доказательством основатель-
ности нашего мнения, что он нуждается в доброжелательном со-
вете. Он может сердиться на нас, если ему угодно; но мы уверены,
303

что, с досадою или с признательностью он извлечет себе пользу
из представляемых нами соображений, а его польза — наша
польза.
Изложим дело, принудившее нас напомнить «Русскому вест-
нику» об источниках его силы и надобности не иссушать их.
Повод, из которого возникло это дело, сам по себе очень не-
важен, — так неважен, что нет особенного интереса даже и разби-
рать, чье мнение об спорном вопросе, о достоинстве характера и
сочинений покойной Свечиной, справедливее: мнение г-жи Тур7
или редакции «Русского вестника». Пусть себе Свечина была
превосходнейшая женщина, величайшая мыслительница, — из нас
никому от этого ни тепло, ни холодно: жила она не среди нас, дей-
ствовала не на нас, читать ее произведений русская публика не
станет, пользы из них не извлечет, хотя ,бы они и были полезны
обществу и какому-нибудь иному, которое может ими заинтересо-
ваться. Пусть, наоборот, она была очень дурная женщина и пло-
хая писательница, — нам-то какая от того печаль или радость?
Спорить об этом все равно, что о том, храбрый ли воин был Мор-
тагон, князь Болгарский. Если случится охота, почему и не по-
спорить? — дело невинное; но принимать тут к сердцу ровно
нечего, браниться из-за такого спора незачем, а у посторонних
людей и желания не будет разбирать, чье мнение о качествах Мор-
тагона основательнее. Но если покойная Свечина столь же близка
сердцу русской публики, как Мортагон, князь Болгарский, то тем
неприятнее, что поднят гвалт, возникли взаимные обиды между
полезными и почтенными людьми из-за такого неважного пред-
мета. Мы не хотим разбирать, редакция ли «Русского вестника»
или г-жа Тур основательнее судит о Свечиной; но если б и захо-
тели разобрать, то не могли бы по самой простой причине: мы не
видим большой разницы в мнениях, высказываемых спорящими.
На основные вопросы, от которых зависит взгляд на дело, смот-
рят они одинаково. Г-жа Тур говорит: «Свечина достойна пори-
цания за то, что изменила родительской церкви», — редакция
«Русского вестника» говорит то же самое. Редакция «Русского
вестника» прибавляет: «но существовали в воспитании Свечиной
обстоятельства, служащие ей извинением», — г-жа Тур уже и
прежде говорила то же самое. Г-жа Тур высоко ценит благотвор-
ность христианской религиозности, — редакция «Русского вест-
ника» ценит [ее] столь же высоко 8. Прискорбно, что люди, столь
сходящиеся в образе мыслей, разошлись по несоблюдению внеш-
них форм. Воздавая должную похвалу религиозности образа мыс-
лей одной из поднявших опор сторон, нельзя не воздать точно
такой же похвалы и другой стороне, столь же справедливой в своей
религиозности. Итак, если мы хотим разобрать дело, то не по его
содержанию, а единственно по его форме и по тем последствиям,
какие порождены были формою действий, которой следовала одна
из вовлекшихся в неприязнь сторон.
304

В № 7 * «Русского вестника» за нынешний год была напеча-
тана статья г-жи Евгении Тур «Госпожа Свечина». Сколько мы
можем судить, эта статья ничем не отличалась от многочисленных
других статей г-жи Евгении Тур, помещавшихся в «Русском вест-
нике», и соответствовала направлению, господствовавшему
в «Русском вестнике». Но редакция «Русского вестника» почла
нужным сделать »в конце этой статьи следующую оговорку:
Печатая эту интересную статью, мы считаем своим долгом заявить, что
не разделяем всех суждений ее даровитого автора. Нам кажутся они не-
сколько односторонними и не совсем справедливыми. Может быть, они вы-
званы, как реакция, чрезмерными восторгами поклонников г-жи Свечиной;
но если несправедлива одна крайность, то так же несправедлива и другая.
Статья г-жи Тур очень интересна, но едва ли дает совершенно верное поня-
тие о предмете, ее вызвавшем. Жаль, что вместо мелких афоризмов, взятых
из Airelles и писанных Свечиной еще в 1811 году, на первой поре ее жизни,
критик не выбрал многих мест, например, из ее рассуждения: Le progrès,
la civilisation et le christianisme. Вообще жаль, что критик выбирал из сочи-
нений автора только то, что казалось ему слабым и могло бросить тень на
автора, не касаясь других сторон, которые могли представить его в лучшем
свете или, по крайней мере, подать повод к серьезному обсуждению. Рели-
гиозный интерес, если он искренен и не соединяется с фанатизмом, заслу-
живает уважения не только во мнении людей религиозных, хотя бы и дру-
гих вероисповеданий, но и во мнении тех, кто к этому интересу равнодушен.
Надобно отдать справедливость тону этого замечания: он не
имеет в себе ничего оскорбительного. Но тем не менее замечание
должно было удивить г-жу Евгению Тур, которая, как видно из
последующего хода дела, вовсе не была предупреждена редак-
циею «Русского вестника» о надобности сделать к ее статье такую
оговорку. В Своде законов нет никаких постановлений о прави-
лах, соблюдаемых между редакциею журнала и постоянными его
сотрудниками, но правила эти известны каждому и постоянно со-
блюдаются. Находясь в частых сношениях с постоянными своими
сотрудниками, редакторы имеют много случаев переговорить с
ними обо всем, что нужно; отношения между людьми, столь близ-
кими, как редакторы и постоянные сотрудники, не допускают ни-
каких неприятных сюрпризов ни с той, ни с другой стороны: обо
всем говорится заблаговременно, говорится откровенно. Редакция
«Русского вестника» сделала ошибку, не предуведомив г-жу Евге-
нию Тур, что не совсем согласна с некоторыми местами ее статьи
и думает сделать печатную оговорку о том. Отступление от обыч-
ного и совершенно удобного способа действий в этом случае, ко-
нечно, должно было оскорбить г-жу Тур, показаться ей недели-
катностью или даже пренебрежением. Какая же польза обижать
людей без всякой надобности, особенно если эти люди имеют не-
которые права на нашу признательность? Поступок, которым
была оскорблена г-жа Евгения Тур, был сделан публично, и есте-
* То есть в апрельской первой книжке (тогда «Русский вестник», выхо-
дил дважды в месяц).—Ред.
305

ственным образом она должна была так же публично потребовать
объяснения ему. Она прислала к редактору «Русского вестника»
для напечатания письмо по поводу оговорки, сделанной к ее ста-
тье. Письмо написано умеренным тоном, в деликатных выраже-
ниях. Г-жа Евгения Тур не позволяла себе в нем никаких колко-
стей, и если старалась показать, что оговорка, послужившая таким
неловким сюрпризом для нее была непоследовательностью со
стороны самой редакции или происходила от недостаточного зна-
комства с предметом статьи, то что же было делать г-же Евгении
Тур? Она была поставлена в необходимость сказать эхо.
М. Г. Вам угодно было, — писала г-жа Тур, — сделать примечание
к статье моей о г-же Свечиной, помещенной в 7 книжке Русского вестника.
В примечании этом вы сперва выражаете мысль, что не согласны со мной
во взгляде на г-жу Свечину (и т. д., г-жа Тур перечисляет упреки, сделан-
ные редакциею ее статье). Все обвинения эти, клонящиеся к тому, чтобы
читатели заподозрили меня в недобросовестности, как критика, вменяют
мне в неизбежную обязанность опять говорить о г-же Свечиной, о которой,
казалось, я уже достаточно подробно высказала свое мнение. Приговор свой
о г-же Свечиной я продолжаю считать и справедливым, и беспристрастным;
от замечания редактора не может внезапно измениться мнение, составив-
шееся благодаря внимательному чтению биографии и сочинений женщины,
о которой идет речь. Мало того, я иду дальше и утверждаю, что если бы
вы, м. г., дали себе труд внимательно прочесть биографию г-жи Свечиной
и серьезно познакомиться с ее сочинениями, вы не разошлись бы со мной
во взгляде. Это предположение я основываю на данных. С тех пор, как по-
явился Русский вестник, я исключительно, до сего года, в нем одном имела
честь помещать статьи мои, потому именно, что взгляд и убеждения редак-
ции сходились как нельзя больше с моими собственными. Каким же образом
могли мы вдруг разойтись в воззрении на лицо характера несложного, на
сочинения, насквозь пропитанные такими убеждениями, на которые все
образованные люди, кроме католических фанатиков, не могут не смотреть
одинаково? Это какое-то чудо. Что-нибудь одно: или мои мнения, без моего
ведома, круто повернулись в другую сторону, либо вы сами, что еще стран-
нее при звании редактора, вступили на иную, совершенно противоположную
дорогу. Посмотрим, кто из нас изменил себе и своим убеждениям, доста-
точно известным публике по нашей долголетней деятельности на литератур-
ном поле.
Вы порицаете то, что я не сделала выписок из трактата Свечи-
ной «Le Chrisitianisme» etc., говорит г-жа Тур: посмотрим, что это
за трактат.
Мы должны, во-первых, поставить на вид читателям что... рассуждение
Le Christianisme, le progrès et la civilisation состоит всего только из
1372 страниц весьма крупной печати.
Но, говорит г-жа Евгения Тур, быть может, качеством возна-
граждается количество, — и она очень подробно разбирает трак-
татец в 131/2 страниц, за невнимание к которому заслужила пори-
цание редакции «Русского вестника»; оказывается, что все эти
странички слеплены из обыкновенных общих мест, повторяемых
каждым французским ультрамонтанцем. По словам г-жи Евгении
306

Тур, обнаруживается, что эти 131/2 страничек — просто «упраж-
нение французской пансионерки на тему, заданную католическим
попом, и заслужившее его одобрение».
Но, — продолжает г-жа Евгения Тур, — заслуживает ли оно одобре-
ние редактора Русского вестника, — это другой вопрос, и мы представляем
его на суд читателей. Что касается до нас, нам невозможно думать, чтобы
мы расходились с вами так резко в своих убеждениях: возникшее несогла-
сие мы готовы объяснить более простым образом. Вероятна, м. г., вы не по-
трудились прочесть сами этот пресловутый трактат: «Le Christianisme, le
progrès et la civilisation...»
Что касается до обвинения в том, что мы не умели оценить религиоз-
ного чувства г-жи Свечиной (так заключает свое письмо г-жа Тур), то об-
винение это еще более голословно. Искреннее религиозное чувство достойно
несомненно всякого уважения — это истина, которую излишне было бы до-
казывать в наше время... Но вы сами говорите, что религиозное чувство,
если оно предъявляет права на уважение, не должно быть соединено с фа-
натизмом; а в том-то и дело, что в г-же Свечиной фанатизм умел как-то
хитро уживаться с тщеславием. Г-жа Свечина не была только религиозная
женщина; она была одним из корифеев клерикальной партии: свобода, оте-
чество, наука, прогресс для нее не существовали; интересы папской власти
и той части французского духовенства, которая стоит во главе так называе-
мой ультрамонтанской партии, были ее исключительными интересами. От
партии этой давно уже отшатнулись во Франции, как вам известно, все
люди, которые, будучи искренними католиками, дорожат в то же время и
плодами современной цивилизации. Если, м. г., такие люди, как Ламенне9,
искренние католики, отступались с ужасом от темного учения, которым про-
никнута г-жа Свечина, то вы можете с спокойной совестью не принимать на
себя защиты ее памяти от совершенно справедливых нареканий.
Редакция «Русского вестника», по всей вероятности, не пред-
видела такого результата, когда делала свое примечание к статье
г-жи Тур. Редакция, конечно, полагала, что не возникнет печат-
ной полемики из-за этого примечания, иначе она, конечно, спра-
вилась бы с содержанием трактата г-жи Свечиной, за невнимание
к которому порицала г-жу Тур; а письмо г-жи Тур наводит на
мысль, что редакция похвалила этот трактат по простой догадке,
не потрудившись заглянуть в него. Последующий документ о том
же деле, напечатанный в «Московских ведомостях», совершенно
подтверждает, как мы увидим, такую мысль: из него видим, что
редакция порицала г-жу Тур, не справившись хорошенько ни с
книгой, о которой писала, ни с другими источниками, по которым
писала г-жа Тур. Эта вторая неосмотрительность, прибавившись
к первой неосмотрительности, по которой была сделана оговорка
без предуведомления г-жи Тур, поставила редакцию «Русского
вестника» в положение невыгодное. Но, как бы то ни было, вред,
нанесенный редакции двумя этими ошибками, не был еще неис-
правимым. Г-жа Тур только считала нужным защитить себя пе-
ред публикой, и редакции «Русского вестника», обманувшейся в
своем предположении о том, что оговорка в статье г-жи Тур
останется без последствий, и о том, что »у г-жи Свечиной есть со-
чинения действительно замечательные, — редакции «Русского
307

вестника» легко было бы загладить свою несправедливость отно-
сительно г-жи Тур каким-нибудь прямодушным объяснением,
удовлетворительным для сотрудника, понапрасну и неоснова-
тельно оскорбленного; тон письма г-жи Тур показывает, что она
готова была бы удовлетвориться самым безобидным для редак-
ции прекращением неприятностей. Редакции довольно было бы
написать: мы не думали оскорблять г-жу Тур; о предметах, кото-
рых касалось наше замечание, каждый может думать по-своему;
мы остаемся при своем мнении, г-жа Тур может оставаться при
своем, ссориться нам с ней из-за г-жи Свечиной решительно не
стоит. Если 'бы редакция «Русского вестника» отвечала на письмо
г-жи Тур в этом смысле и деликатным тоном, тем дело и прекра-
тилось бы, неприятность была бы забыта, хорошие отношения
восстановлены. Редакция «Русского вестника» предпочла посту-
пить, иначе; ома отвечала на письмо г-жи Тур очень длинным
оскорбительным рассуждением, наполненным колкостями, из ко-
торых иные были очень грубыми личными обидами уже не пи-
сательницы, а женщины. Какими побуждениями руководилась
редакция «Русского вестника» при таком поступке, мы не хотим
говорить теперь: соображения об этом представлены статьею
«Московских ведомостей», отрывки из которой читатель найдет
ниже. Теперь познакомимся пока с внешним фактом —с ответом
«Русского вестника» на письмо г-жи Тур. Письмо г-жи Тур было
напечатано в 8 № «Русского вестника», и в том же номере поме-
щен длинный ответ на него, занимающий целых двадцать стра-
ниц. Перепечатывать его весь мы не имеем возможности; ограни-
чимся несколькими местами:
Г-жа Евгения Тур (говорит редакция «Русского вестника») доставила
нам статью по поводу книги г. де-Фаллу «Madame Swetchine» 10. Несмотря
на беспокойство своего тона, несмотря на некоторые очевидные излишества,
статья эта, весьма интересно и живо написанная, не представляла со сто-
роны общего образа мыслей препятствий к помещению ее в «Русском вест-
нике». Мы дали слово напечатать ее в ближайшей книжке; но прежде чем
решились окончательно подписать эту статью к печати, нашли не лишним
справиться с недавно полученною в Москве книгою, по поводу которой
статья написана и которой мы еще не имели в руках. Справка эта убедила
нас в крайней неверности тона и многих суждений статьи. К сожалению, время
не позволяло отложить ее печатание и заменить ее другою. Нам осталось лишь
заявить наше разногласие с автором, что мы и сделали в выражениях самых
умеренных, совершенно неоскорбительных и даже, быть может, слишком
уклончивых.
Как портится дело редакции «Русского вестника» самою ре-
дакциею. Разве нужна ей, приятна ей была ссора с сотрудником,
так долго и так много помотавшим ей? К чему же эти обидные
слова о «беспокойстве тона»; к чему объяснять дело так, что
объяснением напрасно увеличивается неприятность, нанесенная
г-же Тур? «Время не позволяло заменить этой статьи другою...»
К чему такие слова? Зачем делала редакция «Русского вестника»
303

намек, что «Русский вестник» печатал статьи г-жи Тур только по
недостатку других статей, по невозможности заменить их чем-
нибудь лучшим, что они составляли журнальный баласт, печа-
тались лишь для наполнения известного числа листов в книжке?
Но г-жа Евгения Тур, — продолжает редакция «Русского вестника», —
прислала нам для печатания письмо, которое и напечатано нами в этой
книжке. Она протестует, она взывает к нашим убеждениям, грозит нам от-
лучением от общества образованных людей, упрекает нас в ультрамонтан-
стве и чуть не в иезуитизме. Она зовет нас на суд общественного мнения.
Мы являемся, но предупреждаем, что перед судом всякая уклончивость была
бы неуместна, что перед судом надобно выводить дело начистоту.
Опять спрашиваем: зачем все это? Зачем было говорить:
«г-жа Евгения Тур упрекает нас в ультрамонтанстве и чуть не в
иезуитизме», когда ома просто говорила: напрасно вы порицали
меня, не справившись; если бы вы справились, вы согласились
бы со мной, что сочинения г-жи Свечиной плохи? К чему прида-
вать размер важных взаимных обвинений несогласию, которое до
сих пор имело вид невинного литературного или, лучше сказать,
библиографического спора? И к чему эта громкая фраза: «она
зовет нас «а суд; мы являемся, но предупреждаем, что перед су-
дом надобно выводить дело начистоту»? Разве дело шло о пре-
ступлениях или о гнусностях, низостях? Дело пока шло только
об ошибках неловких, но вовсе не бесчестящих никого. Зачем же
повертывать его так, как будто подвергается бесславию тот, кто
окажется неправым? Горячность тем более опрометчивая, что все
шансы успеха в опоре не на стороне редакции, так раздувающей
его размеры, бывшие вначале ничтожными.
Редактору «Русского вестника» (продолжает редакция) очень приятно
узнать, что его убеждения сходились со взглядами и убеждениями г-жи Ев-
гении Тур, хотя он с своей стороны и не берется с точностью определить, в
какой мере сходились. Но к чему тут убеждения, когда дело вовсе не в убе-
ждениях, а в простой справедливости? Никакие убеждения не оправдывают
несправедливости. Мы имеем наивность не отличать статей от поступков.
Публичное слово, да и всякое слово, есть, по нашему мнению, или, если
угодно, по нашему убеждению, то же, что и поступок, и мы искренне желаем,
чтоб убеждения г-жи Евгении Тур сходились с нашими и в этом отношении.
Опять, какое ошибочное желание язвить противника без вся-
кой нужды. Г-жа Тур просто говорила: мы с вами всегда сходи-
лись в убеждениях, посудите же, какая вероятность, чтобы я
вдруг написала статью, резко противоречившую вашим убежде-
ниям,— ей на это отвечают: «очень приятно узнать, что ваши
убеждения сходились с нашими, хотя мы с своей стороны не бе-
ремся с точностью определить, насколько сходились», — что это
такое значит? Что это такое, если не колкий, презрительный на-
мек на то, что убеждения г-жи Тур всегда казались дурными ре-
дактору «Русского вестника»? К чему это объявление, что вьд
309

напрашиваетесь на сотоварищество со мной, но я отвергаю подоб-
ных людей? Дальше еще лучше: «мы имеем наивность не отли-
чать статей от поступков». К чему это провозглашение, что
статья г-жи Тур была дурным делом в нравственном отношении?
Что же то такое: воровство, разбой, поджог? За обвинениями в
преступлениях следуют насмешки.
Г-жа Евгения Тур поставила себе целью неутомимо ратоборствовать
против мрака и зла — прекрасная цель. Она хочет всю свою жизнь пресле-
довать ультрамонтанство, изобличать лжеучения папизма — в добрый час
(стр. 470).
Где в статье г-жи Тур или в письме ее места, дающие право
на такие насмешки? Этим тоном проникнут весь ответ редакции.
Чего тут нет! Главным источником насмешек служит тонкое про-
тивоположение похвальных качеств Свечиной с качествами, ко-
торые, как следует из намеков, надобно читателю предполагать
в г-же Тур, — уловка очень легкая, но могущая только быть вы-
ражением наклонности оскорбить г-жу Тур, а на самом деле не-
расчетливая даже и в этом отношении: сравнение с Свечиной не
может не быть выгодным не только для г-жи Тур, но и ни для
какой женщины. Ханжество и фанатизм — это такие качества,
что быть уличенным в недостатке их — значит уже очень много
выиграть во мнении порядочных людей. Вот из ответа редакции
«Русского вестника» отрывки, могущие дать понятие о предмете,
на который нападала статья г-жи Тур и защиту которого приняла
на себя редакция «Русского вестника»:
Свечина никогда не отличалась фанатизмом; ум ее был открыт и зна-
ком с литературами всех образованных народов, даже с произведениями
древних; она обладала высоким образованием... Напрасно также стали бы
мы искать этой черты (фанатизма) в ее сочинениях... в этих писаниях нет
и признака религиозной нетерпимости, нет никакого мрачного учения. В них
нет апологии папизма как папизма, нет или почти нет сближений с другими
вероисповеданиями... Писания ее имеют общий религиозный характер, и
большая часть сказанного ею могла быть сказана всяким религиозным чело-
веком, православным или протестантом.
Упрекая Свечину в фанатизме, критик в то же время укоряет ее за ка-
кую-то холодность сердца, хотя все, что известно о жизни этой женщины,
и все, что ею написано, свидетельствует об удивительной горячности, с ка-
кою она посвящала себя главному интересу своей жизни, религии и делам
милосердия. Правда, Свечина не занималась любовными делами. Но неужели
только в одном этом может проявляться горячность? Неужели для чело-
века, и даже для женщины, ни в чем ином нельзя проявить горячность
сердца?
Молодая Софья Соймонова не знала никакой религии. Впервые заго-
ворило в ней религиозное чувство, когда она встретилась с де-Местром. Но
не свидетельствует ли в пользу ее природы то, что среди пустоты и мело-
чей светской жизни она могла с такою силой сосредоточиться в интересе
глубоком и внутреннем, к какой бы сфере ни принадлежал этот интерес?
Не замечательное ли явление — эта молодая светская женщина, принятая
ко двору, с напряжением изучающая богословские фолианты? Может быть,
она могла бы лучше употребить свои силы, чем на чтение, книг, которые ей
310

сообщал де-Местр; но все-таки несравненно лучше употребляла она их, чем
многие натуры, широкие и узкие, которые вращались в той среде, где она
родилась и откуда ушла.
Мы не можем следить за всеми подробностями ответа, напе-
чатанного редакцией «Русского вестника», да нам и не нужно
этого, потому что мы обращаем внимание не на содержание,
а только на форму спора. Заметим только, что редакция очень
подробно говорит о том, что г-жа Тур «подбирала» только «ма-
ленькие черточки», которые могли «выставить г-жу Свечину в
смешном виде, тщательно избегая всего, что могло бы быть ис-
толковано в ее пользу». Одна из главных рекомендаций уму и
гуманности Свечиной представляется, по словам редакции, тем,
что Токвиль u высокого ценил ее дружбу:
Токвиль в своих письмах относится к Свечиной не просто как к почтен-
ной и доброй старушке, он видит в ней зрелое сильное разумение, пред-
ставляет на суд ее свою мысль, подвергает ее критике свои идеи, те самые
идеи, которые так высоко отличали его между современными писателями
Франции, можно сказать, Европы. Между прочим, он доказывает ей в этих
письмах необходимость, чтобы духовенство принимало более живое и дея-
тельное участие в интересах своей страны и в »вопросах политических, со-
глашаясь с ней, что влияние духовенства, равно как и влияние женщины,
должно простираться преимущественно на общие и внутренние источники
действий, не вмешиваясь в их внешние и частные проявления...
Итак, мы не только имели полное право, но были обязаны сказать под
статьею г-жи Евгении Тур, что она судила односторонне и несправедливо.
Мы выразились уклончиво и мягко, мы сказали: несколько односторонне и не
совсем справедливо; читатели имеют полное право упрекнуть нас теперь, за-
чем не сказали мы: крайне односторонне и слишком несправедливо.
После приводятся выписки из сочинений Свечиной в доказа-
тельство тому, что г-жа Тур неверно переводила или пересказы-
вала их, а потом другие, очень длинные выписки, доказывающие,
по мнению редакции «Русского вестника», что в сочинениях Све-
чиной есть глубокомыслие и религиозное чувство, заслуживающее
большого уважения, и что вообще г-жа Тур была несправедлива
к даме, превозносимой французскими ультрамонтанцами. Длин-
ное возражение заканчивается словами:
Все это г-жа Евгения Тур называет упражнением пансионерки на тему,
заданную католическим попом. Удар энергический, но на кого он падает?
Что доказывается этим сильным словом?
Да, хорошо было бы вперед знать редакции «Русского вест-
ника», на кого упадет удар, — тогда она остереглась бы подни-
мать дело, которое вело к удару, потому что он был должен
упасть не на г-жу Тур, как думала редакция, а на самую редак-
цию. Ударом этим была статья, напечатанная в № 109 «Москов-
ских ведомостей». Тоном своим она совершенно гармонирует с
тоном ответа редакции «Русского вестника» на письмо г-жи Тур.
Самое заглавие статьи, подписанной псевдонимом «Май» (оче-
311

видно, для напоминания о знаменитом некогда псевдониме «Бай-
Борода» 12), говорит о ее желчности, — она называется: «Крат-
кое сказание о последних деяниях «Русского вестника». Она так
же длинна, как ответ редакции «Русского вестника» на письмо
г-жи Тур, писана с большими, вообще неудачными претензиями
на остроумие и по литературному достоинству гораздо слабее
ответа редакции «Русского вестника» на письмо г-жи Тур, а тем
более самого письма г-жи Тур. Вот начало, по которому читатель
может видеть, что неизвестный автор статьи не слишком боль-
шой мастер острить, шутить и колоть.
4-го мая нынешнего года на полях «Современной летописи» «Русского
вестника» произошла кровавая битва. Кичливый подданный дерзнул поднять
против своего властителя знамя восстания. Могучий властитель запылал
гневом и вывел против мятежника свои военные силы, закаленные в многих
сражениях подобного рода. Официальные известия говорят о блистатель-
ной победе. Гонцы счастливого властелина разносят на все стороны молву
о новом громоносном его подвиге. Полуофициальные сателлиты его уверяют,
что строптивый мятежник совершенно уничтожен. Толпа, любящая всегда
сильные удары, рукоплещет и ликует о победе. Посреди этих всеобщих ли-
кований, посреди поздравительных адресов от разных классов победитель
покоится на лаврах и вкушает сладкий нектар торжества. Он смотрит с гор-
достью на свое дело, уверенный, что такое жестокое наказание упрочит
навсегда его власть, послужит спасительным примером для других непо-
корных подданных и что с этих пор в государстве «Русского вестника»
царствовать будет тишина и порядок. Мы были далеко, когда дошли до нас
первые глухие слухи об этих важных событиях. Опыт последних годов,
частое появление политических и военных уток приучило нас к некоторой
недоверчивости насчет известий о современных событиях, особенно насчет
известий о разных победах.
Неизвестный автор статьи тяжеловат в своих шутках и поле-
мизирует вообще неудачно. Но посмотрите, в какое неловкое по-
ложение поставила себя редакция «Русского вестника»: даже от
неискусной руки этого слабого противника «падают» на нее тяже-
лые «удары».
С некоторого времени странные дела совершаются в этом почтенном
журнале (говорит «Май»). Столкновение г-жи Евгении Тур с редакцией
«Русского вестника» есть только последнее явление в длинном ряде фак-
тов, из которых многие похоронены во мраке неизвестности и только три
доведены до общего сведения посредством печати. Редакция «Русского вест-
ника»... обнаруживает... оригинальный образ действий... Без ведома и согла-
сия авторов она делает в них (в статьях) пропуски, руководясь в этом со-
вершенно загадочными соображениями, или же снабжает статьи своими соб-
ственными «элукубрациями» * и навязывает сотрудникам разные порожде-
ния своей фантазии. Почтенные авторы, получая книжки «Русского вест-
ника», не узнают своих собственных произведений: одни из них удивляются
их чрезвычайно худощавому состоянию, другие с изумлением находят в них
такие вещи, о которых и во сне не мечтали. Другой оригинальный прием
редакции состоит в том, что она помещает в своем журнале статьи и тут же
сама пишет критики на эти статьи, протестует против них, доказывает
автору, как сильно он ошибается, и причисляет его к той или другой кате«
* Разглагольствованиями.—Ред.
312

гории отверженных ею людей. Третий, еще более оригинальный прием за-
ключается в том, что редакция печатает в конце статей заметки, в которых
говорит автору разные нравоучения и делает злобные намеки. Словом, ре-
дакция становится каким-то особенного и еще небывалого рода исправи-
тельным домом и заведением для улучшения нравственности своих сотруд-
ников.
Примером первого приема выставляется история урезанной
без согласия автора редакцией «Русского вестника» статьи
г. Благовещенского о Ювенале; примером второго приема — при-
мечания, которыми исправляла редакция «Русского вестника»
статью г. Утина «Очерк исторического образования суда присяж-
ных в Англии», и выговор ему от редакции, напечатанный под
заглавием Nil admirari13; примером третьего приема — замечание,
приделанное к статье г-жи Тур. В чем же причина столь ориги-
нального обращения с сотрудниками и статьями?—продолжает
«Май»:
Причина всего этого довольно сложна и преимущественно психологиче-
ского свойства. Описанные нами явления происходят большею частью от
особенного мнения редакторов «Русского вестника» о самих себе н от осо-
бенного тоже мнения их о значении редакции вообще. Большой успех «Рус-
ского вестника»... произвел дурное влияние на редакторов этого журнала.
Говоря простонародным языком, они очень зазнались... Мало-помалу посе-
лилось в них убеждение, что они умнее, ученее, глубокомысленнее не только
всех своих сотрудников, но и всех... вообще. Они вообразили себя един-
ственными настоящими двигателями развития в России, могучими умствен-
ными силачами, с которыми некому у нас равняться, непогрешительными
мудрецами, которых никто не уличит в незнании; они глубоко убеждены
в том, что, кроме них, никто ничего не понимает надлежащим образом.
Но для приобретения этого универсального знания им вовсе не нужны
книги. Они имеют то, чего не имеет никто в нашей земле, — философское
образование. Они долго купались в море философии, просветили свой ум
философиею и насквозь проникнулись философиею. А философия — такое
знание, которое заменяет собою и делает излишними все другие...
Согласно с этим сложилось и особенное понятие редакторов «Русского
вестника» о значении редакции вообще. Из всего, что они делают, видно,
что с их точки зрения редакция есть не что иное, как начальство, умствен-
ное начальство, а сотрудники — подчиненные. Редактор, как начальник, по
необходимости умнее своих сотрудников. Начальство всегда бывает умнее
подчиненных. Иначе быть не может. Иначе был бы извращен естественный
порядок вещей. Сотрудники обязаны уважать высоко авторитет редактора
и с почтением принимать его замечания.
Каковы же результаты философского всеведения, которым
обладают редакторы «Русского вестника»? Вот что отвечает
Май на этот вопрос:
Она (редакция «Русского вестника») защищает английские учрежде-
ния, это ее специальность. Она имеет претензию на самое глубокое и осно-
вательное знакомство с ними... Мы скажем, однакож... что это глубокое зна-
комство со всем, что касается до Англии, есть не что иное, как чистый дог-
матизм, высокомерный, самодовольный и нетерпимый догматизм, лишенный
научного содержания. Всему миру известно, каким образом сложились идеи
И убеждения «Русского вестника» насчет самоуправления, децентрализации
313

и т. д. Об этом скажет всякий и в Петербурге, и в Москве, и в Казани, и в
Киеве, и в Одессе. Об этом говорят даже за границею. Редакция «Русского
вестника» уяснила себе все эти вопросы вследствие спора с г. Чичериным
и другими своими сотрудниками. До половины 1857 года незаметно было
в журнале никакого предпочтения к английским учреждениям; напротив,
в нем писались разные милые шутки над Англией и ее государственными
людьми. Обращение было внезапное. Разрыв с частью сотрудников утвер-
дил мнения и убеждения редакции и дал им определенную, окончательную
форму. С тех пор в очень скором времени она приобрела себе такое необык-
новенное знание всего английского быта, что стала авторитетом в этом
деле и не даст никому сказать о нем своего слова. Она довела предпочтение
к английскому устройству до какого-то безусловного, нетерпимого поклоне-
ния и не позволяет никому коснуться ни одного английского учреждения.
Она сделалась английскою более, чем сами англичане, так что готова упре-
кать англичан в непонимании ими своих собственных учреждений и сер-
дится, если они сами находят в них недостатки. Между тем всякий, кто
прилежно читает «Русский вестник», видит, что единственными источниками
политической премудрости редакции служит газета «Times» и известное
сочинение Гнейста об английском устройстве 14.
Май доказывает это спором редакции «Русского вестника»
с г. Утиным за английских мировых судей. Наконец он берется
за разбор случая, бывшего прямым поводам к его статье, за раз-
бор дела между г-жою Тур и редакциею «Русского вестника».
Он начинает объяснением, что заметки позволительно делать в
начале или в средине статьи, но непозволительно делать их в
конце статьи, придавая чрезвычайную важность этой дистинкции,
напоминающей знаменитое (прение в Пассаже о том, что если бы
г. Парозио напечатал какую-то фразу простым шрифтом, он был
бы прав, а когда напечатал ее курсивом, то уже неправ 15. Потом
замечается, что замечали и мы, — что приличие требовало преду-
ведомить г-жу Тур о намерении сделать примечание к ее статье.
Редакция оправдывается, après coup *, тем, что уже было поздно, что
время не позволяло отложить печатание статьи. Странно! Статья о г-же Све-
Чиной стоит последняя в первом отделе; она занимает меньше двух листов
печати; очень легко можно было выпустить ее совсем, книжка и без того
была бы толста. Можно было даже заменить ее другою. Сколько нам пом-
нится, книжка опоздала тогда не более как тремя или четырьмя днями.
Известно, что прежде книжки «Русского вестника» являлись двадцатью
днями позже срока. Публика охотно подождала бы и на этот раз. Но зачем
предаваться всем этим соображениям? Мы узнаем теперь от редакции, что
статья г-жи Тур совершенно плоха, негодна и противна ей, и она сожалеет,
что не отделала автора получше, что не усилила приема; упрекает себя
в том, что выразилась слишком мягко. Если так, то тем более становится
непонятным, зачем редакция поместила такую плохую, негодную и против-
ную ей статью! Редакции просто хотелось сделать г-же Евгении Тур непри-
ятность и наказать ее за какую-нибудь ее прежнюю, нам неизвестную непо-
корность.
Г-жа Тур послала письмо в редакцию «Русского вестника»,
продолжает И. Май, — это требовало большого мужества, потому
что редакция «Русского вестника» считается непобедимою в под-
• С запозданием; после совершившегося факта. —Ред.
314

ломике. Ответ г-же Тур написан с уверенностью, что он уничто-
жит г-жу Тур, но, к несчастью, он вышел неудачен.
Мы не станем разбирать, была ли она пристрастна к г-же Свечиной или
беспристрастна. Пусть она сама защищает свое мнение, если хочет. Мы
вообще ничего не будем говорить о г-же Свечиной. С нашей стороны мы
предоставляем редакции полное право находить в ней «ум сильный, заме-
чательный и владеющий собой, нравственное чувство и зрелость мысли и
глубокое развитие душевной жизни». Пусть она любуется всеми этими вы-
сокими свойствами, сколько ей угодно.
А мы между тем займемся ответом редакции с другой точки зрения.
В начале этого ответа редакция делает великолепную profession de foi *. Она
извещает нас, что имеет «наивность» не отличать статей от поступков. Пуб-
личное слово, да и всякое слово, по ее мнению и убеждению, есть то же, что
и поступок.
Мы и будем разбирать ответ редакции с точки зрения наивности и с
точки зрения гармонии между поступком и словом.
Не дальше как на следующей странице мы читаем, что г-жа Евгения
Тур «поставила себе целью неутомимо ратоборствовать против мрака и зла...
она хочет всю свою жизнь преследовать ультрамонтанство, изобличать лже-
учения папизма». Мы до сих пор ничего этого не знали. Это что-то новое.
Мы опять прочли внимательно статью г-жи Тур и «Письмо» ее к редактору,
но нигде не находим никакого указания на подобные намерения почтенной
писательницы. Откуда цитует редакция? Если в самом деле редакция при-
водит места из других каких-нибудь писем г-жи Тур, то полезно было бы
знать, делает ли это с согласия, по полномочию или требованию своей кор-
респодентки или просто по наивности? Слово ли это или поступок?
Но дальше мы встречаем в ответе нечто такое, чего уж никак нельзя
назвать наивностью. В краткой заметке под статьею г-жи Тур редакция
упрекала писательницу в религиозном индиферентизме. Теперь она переме-
няет тактику и упрекает ее в совершенно противоположном — именно в ре-
лигиозной нетерпимости, исключительности, фанатизме. Редакция нашла, что
эта новая тактика гораздо для нее выгоднее... Аргумент весьма силен, но
тут между словом и поступком редакции такое расстояние, как между небом
и землею.
Мы не имеем ни надобности, ни охоты приводить всех напа-
дений Мая; ограничимся одним случаем: мы видели, что ре-
дакция ставит высокою рекомендациею для ума Свечиной
письма к ней Токвиля. Что ж такое эти письма по абъяснениК)
Мая?
Кто читал ответ редакции и не читал книги г. де-Фаллу, подумает, что
эта книга переполнена письмами Токвиля к г-же Свечиной, что он был не-
отступным другом ее жизни, отводил с ней свою душу, передавал ей содер-
жание знаменитого своего сочинения «L'Ancien Régime et la Révolution»,
советовался с нею, как писать это сочинение, подвергал ее оценке все свой
идеи. Мы находим, что редакция пускает в глаза публики слишком много
пыли. Она говорит, что переписка Токвиля с г-жою Свечиной занимает зна-
чительнос место в книге г. де-Фаллу и служит лучшим украшением ее и что
в ней все идет речь только о политических и общественных предметах. Пн-
сем Токвиля всего семь, и они занимают 12 страничек. Письма эти не пред-
ставляют ничего особенно замечательного и украшают книгу разве только
ради одного имени Токвиля. Из всего видно, что он был знаком с г-жою Све-
чиной только в последние три года ее жизни, не состоял с нею в очень близ-
* Исповедание веры, программное заявление. — Ред.
S15

ких сношениях и не видался с нею часто. Мы не находим, чтобы он излагал
г-же Свечиной идеи своего знаменитого труда и советовался с нею насчет
его. Он говорит о нем только в одном письме, менее страницы, и еще изви-
няется, что распространился слишком много. Мы не видим в переписке
особенного богатства политических и общественных предметов. Редакция
пишет, что между прочим Токвиль толкует с г-жою Свечиной о необходи-
мости живого участия духовенства в делах страны. Действительно, этим
вопросом заняты два письма его; да прочего-то мы как-то не видим. Редак-
ция выписывает из одного письма Токвиля комплименты его г-же Свечиной;
но для точности следовало начать выписку не со средины письма, а пере-
вести и первые пять строчек его, из которых публика увидала бы, что это
поздравительное письмо, писанное, по старому обычаю, перед новым годом.
Теперь спросим: расчетливо ли было со стороны редакции
«Русского вестника» раздувать дело, чтобы оно пришло к таким
результатам? Каждая опрометчивость со стороны редакции под-
вергала ее неприятности гораздо сильнейшей, чем неприятность,
какую надеялась она нанести г-же Тур. Помещение оговорки без
предуведомления г-жи Тур заставило г-жу Тур доказать, что
редакция делала свое примечание наудачу, не будучи знакома с
предметом статьи. Мало того, г-жа Тур принуждена была ска-
зать, что редакция обнаружила этой оговоркой наклонность
следовать взгляду на вещи, различному от тех убеждений, какими
прежде характеризовался «Русский вестник» и каким был он обя-
зан своими успехами в публике. Вместо того, чтобы пожалеть о
сделанной ошибке, поставившей редакцию в неприятность вы-
слушать такие замечания, редакция «Русского вестника» вздумала
отвечать «а письмо насмешками и оскорблениями г-же Тур, по-
лагая, что уничтожит ее. Эта новая неловкость вызвала статью
«Московских ведомостей», написанную уже не в том умеренном
духе, как письмо г-жи Тур, а с резкою беспощадностью; статья
безжалостно обнаружила слабые стороны редакции, которых не
хотела касаться г-жа Тур. Чего тут не оказалось? Оказалась
даже слабость знакомства редакции с Англиею, знание которой
до сих пор составляло гордость «Русского вестника». Но прошед-
шего не вернешь. Мы желали бы только одного: чтобы редакция
«Русского вестника» увидела безвыходность своего положения в
полемике, которую опрометчиво возбудила, чтобы она прекратила
спор, продолжение которого непременно должно еще больше по-
колебать ее авторитет в публике. Редакция предполагает в себе
чрезвычайные полемические силы, и действительно, ответ на
письмо г-жи Тур написан с большою ловкостью. Но никакая лов-
кость не может изменить сущности дела, которая вовсе не в
пользу редакции: чем скорее прекратится оно, тем лучше для нее.
Но если мы желаем, чтобы прекратился спор, невыгодный
для редакции «Русского вестника», мы желаем этого не по за-
ботливости о личной славе редакторов, — какое нам дело до них?
Пусть бы бни держали себя так, как .им угодно, лишь бы не вре-
дить своему журналу. Есть другая сторона в изложенном нами
316

деле: система действий редакции «Русского вестника» вредит са-
мому журналу, — вот это горько для нас; вот именно только это
и заставило нас обратить внимание на историю, которой мы ни-
мало не заинтересовались бы, если бы она касалась только лич-
ного спокойствия редакторов, а не вредила самому журналу. В чем
состояла главная сила «Русского вестника» в первое, блиста-
тельное время его существования? В том, что он располагал
силами гораздо большего числа постоянных хороших сотрудни-
ков, чем какой бы то ни было другой журнал в то время. В дру-
гих журналах было всего по три, по четыре человека, постоянно
помогавших редактору; в «Русском вестнике» было таких людей
человек пятнадцать или двадцать. При этом обилии сил журнал
шел прекрасно. К несчастию, редакция не умела ценить своего
положения и повела дело так, что скоро отделились от «Рус-
ского вестника» довольно многие из людей, на содействии кото-
рых основывалось могущество «Русского вестника»: вместе с
г. Е. Коршем удалились от «Русского вестника» г. Ф. Дмитриев,
г. Чичерин и некоторые другие люди, бывшие столь же полез-
ными для журнала. Что хорошего вышло для «Русского
вестника» или вообще для литературы из этого распадения? От-
делившиеся люди основали новый журнал 16; но оказалось, что у
них недостало средств вести его удовлетворительно, и вот уже
несколько лет силы этих людей не приносят литературе той
пользы, какую приносили до отделения от «Русского вестника»,
а сам «Русский вестник» заметно ослабел с той поры: в нем уже
не »было стольких дельных людей, чтобы каждая книжка попреж-
нему наполнялась живыми статьями. Пропорция журнального
баласта значительно возросла в «Русском вестнике». Довольно
часто редакция бывала принуждена выпускать книжки, не имев-
шие уже ни одной живой статьи, подобные книжкам тех второ-
степенных журналов, которые существуют, не обнаруживая ника-
кого влияния на публику. До отделения г. Е. Корша и его друзей
каждый нумер «Русского вестника» производил впечатление на
публику, возбуждал горячие толки; бывало, куда ни придешь,
повсюду вас спрашивают: читали вы последний нумер «Русского
вестника»? что вы думаете о такой-то статье? не правда ли, что
она хороша? Бывало, тотчас же начинают читать вам разные от-
рывки из этого последнего нумера, если вы еще не видали его.
В последние два года этого уже почти не было: «Русский вестник»
не сохранил и половины прежнего интереса для публики; но все-
таки он оставался одним из наиболее любимых публикою жур-
налов. Мы боимся, чтобы теперь он не утратил значительной
части влияния, уцелевшего за ним после этой первой потери.
Г-жа Тур удаляется от «Русского вестника». Вместе с ней уда-
ляются ее литературные друзья. Что хорошего будет от этого для
литературы и для самого «Русского вестника»? Говорят, что
отделяющиеся сотрудники думают основать новый журнал или
317

новую газету. Хорошо, если у них достанет средств придать
своему изданию сильный интерес; но пример «Атенея» служит
невыгодным предзнаменованием. Всего скорее надобно полагать,
что у нового издания недостанет сил занять такое место, какое
принадлежало «Русскому вестнику». А сам «Русский вестник»
еще снова ослабел бы, если бы уже действительно нельзя было
возвратить ему содействия отделяющихся сотрудников. Но мы
думаем, что дело еще может быть поправлено, если редакция
«Русского вестника» поймет надобность в том. Там, где ссора
возникает из личных мелочных неприятностей, прекратить ее все-
гда возможно, если люди, по несчастию вовлекшиеся в нее, —
люди порядочные, люди, преданные делу, умеющие ставить его
выше пустых личных неприятностей. Мы не имеем права пола-
гать, чтобы кто-нибудь из лиц, о которых теперь говорим, не
обладал благородными чувствами, не был готов бросить само-
любивое раздражение для пользы своих убеждений? Притом же
и самое положение спора благоприятствует примирению: каждая
сторона, вероятно, уже находит, что выказала в нем довольно
полемических талантов, вероятно, очень довольна своим остро-
умием, — чего же больше: когда каждый доволен самим собой,
взаимная снисходительность не бывает тяжела. Все считают себя
победителями, а победители бывают великодушны. Но, раз-
умеется, первый шаг к примирению лежит на обязанности той
стороны, которая подала первая повод к неприятностям. Если
редакция «Русского вестника» понимает свои выгоды, она даст
отделяющимся от нее сотрудникам возможность снова сойтись с
нею. Желать этого заставляют нас выгоды литературы вообще и
собственные наши интересы: мы уже говорили, что считаем
«Русский вестник» очень полезным подготовителем публики к
принятию идей, которые мы защищаем. Нет нужды, что «Русский
вестник» очень усердствует доказывать нелепость и гибельность
мнений, которых держимся мы: он все-таки выводит людей из ум-
ственной летаргии на дорогу, по которой каждый серьезный чело-
век из пробуждаемых им непременно должен раньше или позже
прийти к образу мыслей, нами излагаемому; всякая потеря столь
полезного для нас помощника — наша собственная потеря, и вот
почему »редакция «Русского вестника» не ошиблась бы, послу-
шавшись нашего совета: одинаковость наших собственных инте-
ресов с ее выгодами должна служить ей достаточным ручатель-
ством за искренность совета, даваемого нами ей.
Получив теперь 10-ю книжку «Русского вестника», мы видим,
к сожалению, что история, нами рассказанная на предыдущих
страницах, обогатилась новым документом. Редакция «Русского
вестника» напечатала в этом нумере своего журнала «Объясне-
ние», служащее ответом на статью Мая в «Московских ведо-
мостях». «Объяснение» столько же выше статьи Мая по лите-
318

ратурному таланту, с которым написаны если не все, то многие
его страницы, сколько уступает ему убедительностью содержания.
Прекрасным примером полемической ловкости служит самое на-
чало «Объяснения»:
В № 109 «Московских ведомостей» помещена статья под заглавием
Краткое сказание о последних деяниях «Русского вестника» и помещена,
как замечено редакцией газеты, в интересе гласности. Побуждение весьма
естественное и весьма похвальное в редакторе газеты, хотя бы и казенной.
Гласность есть, без сомнения, дело полезное. Она выводит на свет клеветы
и сплетни, которые плодятся во всякой общественной среде, и дает таким
образом возможность изобличать и опровергать их. «Московские ведомости»
могли бы сказать в своем примечании, что помещением этой статьи они
имели в виду оказать услугу «Русскому вестнику», и мы бы очень охотно
поверили им, по крайней мере, вполне согласились бы с ними.
В самом деле, нет ничего на свете сколько-нибудь обращающего на себя
внимание, что не возбуждало бы неблагоприятных слухов, выдумок и кле-
вет. Пока слухи остаются слухами и переходят из дома в дом, из уст в уста,
нет предела их развитию. Печать, напротив, все отрезвляет, все приводит в
должные размеры, и нелепая клевета, вздорная выдумка иногда не требует
никаких опровержений и изобличается сама собою, появляясь в печати, если
только публика привыкла к гласности, не пугается печатных объяснений как
скандалов и не предпочитает им тихих разговоров, как бы ни были они
действительно скандалезны. Вот почему мы думаем, что редактор «Москов-
ских ведомостей» оказал нам услугу, напечатав сказание о наших деяниях;
все обвинения, высказанные в печатной статье, непременно ходили бы в об-
ществе в виде более или менее достоверных слухов с разными дополнениями
и украшениями, — говорим: непременно, потому что, как оказалось, есть
люди, очень заинтересованные нами и нашими деяниями. Теперь эти обвине-
ния собраны, тщательно сгруппированы, весьма игриво изложены и сами под-
лежат суду как публики, так и обвиняемых лиц. То, что было бы для редак-
ции «Русского вестника» таинственным иксом, становится теперь величиной
определенной, которую можно и взвесить, и разложить на составные элементы.
Оборот очень искусный. Можно заметить только, что у ре-
дакции «Русского вестника» недостало сдержанности, чтобы со-
хранить во всей статье верность этому вступлению. Дальше попа-
даются выходки против редакции «Московских ведомостей», гру-
бостью своею вовсе не соответствующие такому началу, очень
сильному своею ироническою любезностью. Эти дальнейшие вы-
ходки ослабляют хорошее впечатление, им производимое.
Гласность очень хороша, между прочим, и для уничтожения
сплетен, сказала редакция «Русского вестника», и затем продол-
жает: впрочем, главный, общий факт, выставляемый на вид ста-
тьей Мая, так неправдоподобен, что и без помощи гласности
никто бы ему не поверил. По словам Мая редактор «Русского
вестника» обращается с своими сотрудниками, как начальник
с подчиненными. Но, замечает редакция, —
«Русский вестник» издается уже не первый год. В «Русском вестнике»
участвовали и участвуют своими трудами лица, принадлежащие к числу луч-
ших деятелей нашей литературы, и не одни литераторы в теснейшем смысле,
но и лица, принадлежащие к различным общественным сферам, отличаю-
щиеся и дарованиями, и самостоятельным образом мыслей, и нравственным
достоинством. Спрашивается, вероятно ли, чтобы эти лица не только согла-
319

сились выносить подобные отношения к какой бы то ни было редакции
в продолжение многих лет или даже одного года, или одного месяца, но даже
допустили хоть на минуту самую возможность подобных отношений? Чтобы
дать этой фантазии какой-нибудь смысл, надобно ограничить ее размеры,
надобно допустить, что не все, а лишь некоторые сотрудники «Русского
вестника» находятся в том жалком положении, какое изображает широкая
кисть автора статьи. Если бы нашлись такие люди, то они действительно
заслуживали бы сожаление или, лучше сказать, они заслуживали бы такое
жалкое положение. Все выходки, все обвинения против редакции, собранные
автором статьи, падали бы собственно на этих несчастных. Чем хуже деспот,
тем презреннее подданные, которые несут его иго. Мы не судьи собственной
нашей личности. Но допустим, что мы действительно одержимы бесом вла-
столюбия и исполнены самых дурных наклонностей; тем хуже для тех, кто,
сознавая это, негодуя и ропща против нас в душе своей, поддерживал с нами
сношения и оставался нашим сотрудником. Чем могли мы прикреплять к себе
свободных людей, чем могли действовать на них и порабощать их нашему
властолюбию и самоуправству? Как могли бы мы проявить наши деспоти-
ческие наклонности на людях, которые нам неподвластны? Редакция жур-
нала не есть населенное имение, не есть даже канцелярия. Здесь отношения
совершенно свободны, никто ни от кого не зависит, и люди, которые не
могут сойтись между собою, могут разойтись без всякого препятствия и
затруднения. Если свободный ведет и держит себя по обычаю невольника,
то в этом виновата его собственная добрая воля или его природа.
Опять очень искусный оборот. Но положение бывает иногда
так невыгодно, что и величайшая полемическая ловкость остается
напрасна. Так и тут. Май пустился в неловкую утрировку, редак-
ция «Русского вестника» мастерски схватила эту слабую сторону
своего порицателя и повернула его мысли так, что выходит из них
едкий намек против него самого и защищаемой им стороны. Но
кто не видит, что выставить слабость неловкого адвоката не зна-
чит еще опровергнуть сущность дела, неудачно им излагаемого?
Каждому понятно, что отношения, за любовь к которым упрекает
Май редакцию, только названы им начальническими по неуме-
нию его сообразить, что этим словом он дает оружие против себя;
каждый чувствует, что дело идет не о «деспотизме», по ирониче-
скому выражению редакции «Русского вестника», а просто о
некоторых отступлениях от деликатности, может быть и незначи-
тельных в сущности, но все-таки неприятных для людей, подвер-
гающихся им. Опять, кто не знает, что при наших привычках
люди очень почтенные, благородные, глубоко сознающие свое до-
стоинство, умеющие даже защитить его в крайних случаях, часто
бывают расположены считать неуместным громко высказывать
неудовольствие, когда бывают оскорбляемы не слишком уже
тяжело? Ведь сам «Русский вестник» прекрасно говорит об этом
общем нашем недостатке: обижаться и, однакоже, молчать, чув-
ствовать неприятность и переносить ее. Ведь у нас желающий
может быть менее деликатным, чем следовало бы; вот об этом
следовало бы подумать редакции «Русского вестника». О том, что
она деспотствует, нелепо и говорить. Но, быть может, небеспо-
лезно было бы не забывать, что не следует пользоваться перенос-
ливостью, составляющею слабость почти каждого, воспитанного
320

в наших обычаях: во-первых, нехорошо пользоваться слабостями;
во-вторых, это, наконец, приводит к ссорам, нимало не нужным
ни для кого и очень вредным для тех самих, которые (тоже без
всякой нужды) пользуются слабостями до того, что люди те-
ряют охоту иметь с ними дело.
После этого в «Объяснении» прекрасно излагаются понятия
редакции «Русского вестника» об обязанностях редакции вся-
кого, а в особенности русского журнала, и о том, какие условия
должны соблюдать, какими основаниями руководиться в случаях
надобности переделывать статью. Эти понятия вообще справед-
ливы, но, значит, иногда они не соблюдались, если возникали
неудовольствия. Кто не делает ошибок, опрометчивостей? Но
ведь есть же средство поправлять их; оно очень просто: не дол-
жно уходить в нимб непогрешительности и самоуверенности от
дружелюбных объяснений с человеком, который думает, что вы
сделали ошибку против него.
Затем объясняется очень подробно, что редакция «Русского
вестника» имела полное право поступать с статьями гг. Благо-
вещенского и Утина так, как поступала. Имела или не имела
формальное право, вовсе не в том дело; оно в том, что гг. Благо-
вещенский и Утин остались недовольны поступками редакции
«Русского вестника» относительно их, а редакция остается до-
вольна своими действиями в этих случаях. То и беда, что неуме-
ренность или неосторожность в пользовании правом, которое
бесспорно имеете вы, ведет иногда к возбуждению неудовольствия
в людях, с которыми вовсе не нужно было бы иметь неприятно-
стей. Этого-то и нужно избегать, а не удовлетворяться повторе-
нием гордых слов: «я имел право»; не в том сила, имели ли мы
права, — сила в том, благоразумны ли мы были. Вот и теперь, на-
пример: бесспорно, редакция «Русского вестника» имела полное
право излагать историю того, на каком основании переделывала
она статью г. Благовещенского; но благоразумно ли она делает,
излагая ее? Ведь она этим наносит новое оскорбление г. Благо-
вещенскому. К чему же? Полезно ли это для нее самой? И чем
заслужил г. Благовещенский, чтобы ему наносили неприятности
из-за того, что поссорились с каким-то г. Маем, до чего г. Благо-
вещенскому, конечно, не было и нет никакого дела? Если вы хо-
тели ссориться с ним (чего вы совершенно не хотели, это по
всему видно; мы верим вам, ваши слова об этом согласны с фак-
тами), то и ссорились бы прямо с ним, прямо по его делу— это
не было бы обидно ему; а то, что вы делаете? Ввязываете чело-
века в чужую неприятную историю — это уже очень обидно. Не-
благоразумно, неблагоразумно.
Идем далее, — вот добрались и до настоящего предмета
«Объяснения», до статьи г. Мая. С таким плохим бойцом сра-
жаться нетрудно: редакция очень ловко и едко ловит его на
собственных его словах и доказывает, что напрасно он не хочет
321

казаться партизаном г-жи Тур, когда сам проговаривается об
этом, что непохвальным делом он занимался, собирая слухи и чи-
тая чужие письма, что очень смешно рассуждает о« о дозволи-
тельности примечаний от редакции в начале или средине и недо-
зволительности их в конце статей, что утрировкою выражений
примечания, сделанного к статье г-жи Тур, он сам бьет себя,
и т. д. и т. д., — все очень хорошо, а все-таки за побиением Мая
остается неразбитым основание дела. Редакция очень искусно
обходит его, но ведь заметно, что она обходит его, и думается:
значит, в деле этом есть что-то неловкое, неудобное, для оправ-
дания, — как будто какие-то пустые мелочи, из-за которых
не приходилось бы порядочным людям начинать ссору с сотруд-
ником, приносившим пользу их журналу. Как тут все что-то не
клеится с оправданиями, заметим на двух-трех примерах. Май
спрашивал, хорошо ли было бы, если бы редакция вводила в пе-
чатную полемику некоторые выражения из писем г-жи Тур, не
предназначавшихся для печати? Редакция отвечает:
Писала ли нам что-нибудь подобное г-жа Евгения Тур или не писала,
какое ему до этого дело и откуда может он знать это, и как может он делать
это заключение из наших слов, которыми мы ничего не цитуем, а только
передаем наше собственное впечатление?
Так, что за странная придирчивость! Но сама редакция через
две страницы впадает в такую же излишнюю привязчивость:
Она (г-жа Тур) говорит, что мы можем с спокойною совестию не за-
щищать памяти Свечиной от заслуженных нареканий. Если бы мы так же
были счастливы, как г-жа Евгения Тур, и нашли бы себе такого же за-
щитника, как она, то защитник наш мог бы спросить, откуда она взяла,
что мы хотим защищать память Свечиной от нареканий? В краткой заметке
редакции, вызвавшей протестацию, ничего не говорится о защите памяти
Свечиной от нареканий. Уж нет ли тут чего-нибудь третьего, воскликнул бы,
может быть, наш защитник тоном торжественно-мрачным, не отголосок ли
это какого-нибудь письма или какой-нибудь частной беседы? А действи-
тельно, нечто подобное нам случилось сказать частным образом; но г-жа
Евгения Тур, которая не цитовала наших слов, а говорила от себя, имела бы
полное право посмеяться над нашим бедным защитником, а за нею и
публика.
Надобно даже оказать, что редакция в этом отношении еще
страннее самого Мая. Тот привязывался к выражениям довольно
многосложным, сходство которых с какими-нибудь выражениями
из не предназначенных для печати писем г-жи Тур не могло быть
случайно; а редакция обижается употреблением слов «защищать
память» — фразы самой простой, обыкновенной, которую каж-
дому часто случается употреблять. Что за мелочное подражание
мелочности, которую сами осудили! Но страннее всего то, что
предполагаемые непозволительные цитаты не заключают в себе
ровно ничего такого, чтобы можно или Маю претендовать на ре-
дакцию за одну или редакции на г-жу Тур за другую.
Спешим к концу «Объяснения». Многим /показалось, будто
редакция «Русского вестника» в ответе своем на письмо г-жи Тур
322

не остереглась употребить выражения, в которых заключались
личности очень дурного тона. Нам самим так показалось. Теперь
редакция с негодованием отвергает такое подозрение:
Наконец защитник заносит на нас самый тяжкий удар. По счастию,
он не довершает этого удара и сам готов оправдать нас. Он говорит о
каком-то месте в нашем ответе, которое будто бы привело в недоумение
самых жарких поклонников «Русского вестника». Он говорит о каком-то
неосторожном слове, которое могло быть принято за намек, «годный только
для составителей грязных памфлетов». Мы благодарим его за то, что он,
по крайней мере, в этом случае не приписал нам никакого дурного умысла.
Благодарим его также за совет быть осторожными, несмотря на то, что этот
совет слишком неопределенен и также не совсем осторожен. Никакая остс-
рожность не поможет, если вы расположены к подозрению и склонны видеть
во всем намек. Впечатление, производимое словом, зависит не от одного го-
ворящего, а также и от того, что на уме у слушающего. В объяснениях
наших с г-жою Евгениею Тур мы ни о чем не говорили, кроме только
того, что заключалось в спорном предмете, и могли иметь в виду лишь воз-
зрения этой писательницы, которые она сама высказывает, которые отчасти
проглядывают даже в статьях, напечатанных у нас, и с которыми, однако,
мы не можем согласиться. Вот почему мы и поспешили отказаться от соли-
дарности убеждений, на которой настаивала г-жа Евгения Тур. Говорить
о мнениях и взглядах писателей, оспоривать или даже осмеивать их можно
и даже должно, если мы считаем их ошибочными. Но мы считаем непозво-
лительным и бесчестным всякий намек, годный для грязного пасквиля.
Мы еще понимаем возможность полного и точного заявления факта, кото-
рый может быть опровергаем, но намек в этом случае есть дело недостойное,
более позорящее того, кто употребляет его, нежели тех, против кого направ-
лен. Каковы бы ни были наши недостатки и слабости, мы можем, однако,
сказать без опасения, чтобы кто-нибудь мог уличить нас в противном, что
мы неспособны к чему-нибудь подобному, и об этом свидетельствует все
наше прошедшее. Мы считали бы такой поступок недозволительным и не-
достойным даже относительно таких лиц, которые чем-нибудь действительно
подавали бы повод к намекам, годным для пасквилей, а тем более в настоя-
щем случае, когда не было и не могло быть никакого повода к чему-либо
подобному.
Прекрасно. От души верим. Но зачем же, действительно успо-
коив нас столь благородным оправданием, редакция тотчас же
впадает в самые жалкие личные намеки, — не такого дурного
смысла, от каких торжественно отреклась, но все-таки очень,
очень дрянные? Посмотрите, (какой жалкий конец имеет статья,
вообще записанная с талантом:
На этом остановимся. О разных мелких выходках против нас, которыми
преизобилует статья, напечатанная в «Московских ведомостях», мы распро-
страняться не будем. Говорить о себе очень трудно, даже в интересе глас-
ности. Мы не можем не считать всего этого мелочами, не заслуживающими
внимания публики. Но если редактор «Московских ведомостей», движимый
столь дорогим для него интересом гласности, захочет ближе ознакомиться
с бытом редакции «Русского вестника», то мы покорнейше просим его пожа-
ловать к нам, осмотреть наш кабинет, наши книги, навести справки о наших
занятиях, редакционных и частных, исследовать наши познания в науках.
Таким образом он удовлетворит своей любознательности гораздо вернее
и проще и извлечет для себя, что нужно в интересе гласности, не прибегая
к разного рода таинственным сыщикам. Второго тома книги Гнейста он не
найдет теперь в нашем кабинете. Кто-то выпросил его у нас... Кстати, о
323

книгах. Не может ли редакция «Московских ведомостей» через этого гос-
подина, любителя осведомлении и розысков, отыскать, где теперь находится
кем-то у нас взятая книга венгерца Этвеша, о которой говорили мы выше,
в статье об австрийском государственном совете? 17 Она крайне нужна нам
в настоящую минуту для некоторых справок, а другого экземпляра достать
в Москве нет возможности.
Что это такое? Помилуйте! Неужели объявление публике, что
некто, написавший под именем Мая статью против редакции
«Русского вестника», брал прежде на просмотр книги у одного
из редакторов «Русского вестника» и двух из этих книг не успел
еще возвратить ему? На какой ответ напрашиваются эти слова?
Как не вздумалось писавшему эти странные слова, что ведь про-
тивники легко могут сочинить из них объявление о подписке для
вознаграждения редакции «Русского вестника» за убыток, поне-
сенный ей от неаккуратности неизвестного в возвращении двух
из числа книг, которые брал он из редакции? Что за радость на-
прашиваться на осмеяние?
Странное дело, жалкое дело! И вот такими-то делами зани-
мают литераторы публику, и вот такие ссоры и вот так могут еще
вестись между нами! Удивительно.
Ссорятся люди почтенные из-за вздора, разгорячаются до
того, что бог знает какими вещами колют глаза — по их предпо-
ложению, противникам, а по нашему мнению, самим себе, — забы-
вая из-за этого жалкого вздора и свои выгоды, и пользу литера-
туры. Неужели еще кажется не пора редакции. «Русского вест-
ника» прекратить эту странную историю? Неужели ей уже невоз-
можно примириться с сотрудниками, содействие которых было
полезно для ее журнала? Кажется, еще можно загладить все эти
дрязги благородным сознанием своей опрометчивости. А если
уже нет, то убеждаем редакцию «Русского вестника» хотя вперед
быть осторожнее. Ведь если она будет продолжать так, то будет
иметь сотрудником одного г. Ржевского 18.
Но публика и литераторы по прежней привычке еще сохра-
няют столько уважения к редакции «Русского вестника», и в
столь многих еще так сильна прежняя горячая привязанность к
этому журналу, что для редакции «Русского вестника» еще очень
нетрудно сохранить своему журналу средства быть одним из луч-
ших у нас: ей стоит лишь несколько повнимательнее нынешнего
остерегаться той единственной слабости, на которую мы обратили
ее внимание и которая, во всяком случае, нимало не мешает нам
ценить ее достоинства.

ПРАДЕДОВСКИЕ НРАВЫ
(Записки Гавриила Романовича Державина. 1743—1812.
Издание «Русской беседы». Москва. 1860).
I
Понятие, какое уже издавна составилось о личных качествах
Державина, совершенно подтверждается его «Записками». Он
был человек прямодушный (по тогдашнему времени), даже от-
важный (по тогдашнему времени) в защите справедливости; по
образованию он был и для тогдашнего времени человеком от-
сталых идей; ума он был не гениального,— быть может, даже и
очень недалекого (а быть может, странные рассуждения, кажу-
щиеся следствием ограниченности ума, происходили у него и про-
сто только от совершенной неразвитости, разобрать трудно);
горячность характера беспрестанно вовлекала его в ошибки, кото-
рые, однакоже, не мешали его карьере устроиться очень завидным
образом; самодовольно считал он себя великим дельцом, чуть-
чуть не ежегодно спасавшим государство от гибели, тонкие и
практичные сослуживцы справедливо могли считать его челове-
ком пустым; а ему самому казались очень вредными людьми го-
сударственные люди с просвещенным образом мыслей, например,
Сперанский; но все-таки, при всех своих недостатках, он был сам
по себе человек почтенный, честный, любивший правду, желавший
родине добра, хотя не имевший решительно никакого понятия о
том, в чем состоит оно. Все это известно было о Державине за
долго до издания его «Записок» и доказывается каждою страни-
цею их. Когда он писал их, ему хотелось выставить себя мудрым
правителем, человеком, оказавшим великие услуги отечеству, —
это ему не удалось. Зато прекрасно обрисовал он ими себя, каков
был на самом деле, в противность своему намерению изобразить
себя не таким, каков был, а таким, каков казался себе в самодо-
вольных мечтах.
325

Но главнейший интерес «Записок» Державина, разумеется,
не в том, что через них подробнее прежнего можно познакомиться
с ним самим. Влияния на тогдашние дела он не имел; вероятно,
читатель не почтет нас хулителями отечественной поэзии, если мы
откровенно скажем, что и поэтические его произведения не имеют
ровно никакой цены, кроме разве некоторого исторического ин-
тереса. Был ли у него талант, или нет, этого мы сами уже не могли
бы различить, видя в его »стихах одно только безвкусие, слишком
часто напоминающее Тредьяковского 1 ; мы скорее готовы были
бы думать, что замечательного таланта он не имел. Но современ-
никам казалось не так: они считали его великим поэтом; а если
они находили, что он гораздо выше всех остальных тогдашних
поэтов, значит, оно так и было; кто пользовался громкою славою
в свое время, тот, надобно полагать, имел больше таланта, чем
другие, подвизавшиеся на одном с ним поприще. Этим силлогиз-
мом приходим к заключению, что у Державина было поэтическое
дарование, хотя мы и не можем сами заметить его...
Не только по своей государственной службе, но и по стихо-
творной деятельности Державин не такой человек, чтобы очень
важно было разузнавать его как можно короче. К счастию, есть
в его «Записках» другой интерес, какой всегда найдется в мемуа-
рах самого незначительного человека, самого плохого писателя
(надобно сказать правду: Державин писал прозою из рук вон
плохо или, выражаясь прямее, писал довольно безграмотно),
если только рассказывается в них довольно много каких бы то ни
было «происшествий»: по этим происшествиям, как бы неудовле-
творительно ни были рассказаны, как бы неискусно они ни были
подобраны автором мемуаров, все-таки знакомишься с нравами
того века, с тем, что и как делалось тогда на белом свете. Вот
именно с этой только стороны мы и будем пересматривать здесь
«Записки» Державина.
С этой точки зрения для нас не будет слишком важно даже и
то, совершенно ли верны его рассказы о тех или других проис-
шествиях. Очень может быть, что иные факты он понимал не-
верно, другие представлял в несправедливом виде по влиянию
самолюбия. То и другое очень вероятно: человек необразованный,
человек самых отсталых, часто диких (даже для тогдашней
эпохи) понятий, он был плохой ценитель всех тех дел, для суж-
дения о которых требуется просвещенный ум. Непонятый, неоце-
ненный (по его мнению) Екатериною II и Александром I, вели-
кий государственный муж, он писал с целью внушить потомству,
что собственно ему следовало вручить управление судьбами
отечества, если бы хотели оказать истинное благодеяние отече-
ству, а при таком намерении или, лучше сказать, при мнении о
своих делах и достоинствах, внушавшем ему такое намерение, он
не мог отличаться беспристрастием. Очень может быть, что мно-
гие отдельные случаи, рассказываемые им, происходили не совсем
326

так, как он говорит; но для нас это почти все равно: если в дан-
ном случае было не совсем так, как он рассказывает, то вообще
должно было постоянно бывать так, как он рассказывает: ведь
ему нужно было, чтобы ему верили, а для этого должно было ему
заботиться о правдоподобии, о сообразности его слов с мнениями
о порядке, по которому делаются дела на свете. Впрочем, оно и
само собою видно, таковы ли были те времена, какими оказы-
ваются по его запискам: каждый из нас довольно знает и по
преданиям прошлого, и по наблюдению настоящего, чтобы самому
быть компетентным судьею в том, верное ли впечатление о нравах
тогдашней эпохи производится рассказами Державина. Итак, без
дальнейших рассуждений, начинаем перебирать содержание его
записок, не замедляя нашего извлечения историческою критикою
подробностей, не нужною для нашей цели, и не останавливаясь
много над подробностями, имеющими важность только для био-
графии самого Державина, а замечая только те страницы, кото-
рые годятся для характеристики эпохи.
Державин, родившийся, как известно читателю, в Казани в
1743 году, в семействе очень небогатых дворян, замечает о себе,
что «во младенчестве был весьма мал, слаб и сух и по тогдашнему
в том краю непросвещению и обычаю народному должно было
его запекать в хлебе, дабы получил он сколько-нибудь живно-
сти»— не знаем, как теперь, а лет 20 тому назад попадались в
том же кругу примеры такого способа укреплять силы слабых
малюток. Прогресс в этом отношении не слишком велик, не то,
что в других, в которых мы сделали гигантские шаги, по уверению
наших публицистов. О том, как плохи были средства учиться,
представлявшиеся Державину в детстве, читатель давно знает.
Но вот любопытная черта. Привезенный по седьмому году в Орен-
бург, Державин был «отдан для научения немецкого языка со-
сланному за какую-то вину в каторжную работу некоторому
Иосифу Розе, у которого дети лучших благородных людей в
Оренбурге, при должностях находящихся, мужеска и женска полу,
учились. Сей наставник... наказывал своих учеников самыми му-
чительными, даже и непристойными штрафами, о коих рассказы-
вать здесь было бы отвратительно». Но каков ни был Роза, он
все-таки выучил Державина тому, чему учил: немецкому языку.
С тем и остался Державин на всю жизнь, что мог читать в под-
линнике Геллерта и Гагедорна 2. У других учителей не научился
он ничему, хотя поступил в гимназию, открывшуюся в Казани,
и считался в ней отличным учеником. Его успехи в черчении были
причиною, что директор гимназии Веревкин, бывший также и
членом губернской канцелярии (нечто подобное советнику губерн-
ского правления), взял его с собою «вместо инженера, подчиня
ему нескольких других учеников», когда был послан в город Че-
боксары освидетельствовать, какие дома там построены не по вы-
сочайше утвержденному плану города. Для этого следовало снять
327

план с действительно существующего города. Тут вышла история
следующего рода:
Поелику они все, как выше сказано, учились геометрии без правил и
доказательств и притом никогда на практике не бывали, то, приехав в город,
когда должно было снимать оный на план, и стали в тень, тем паче, что
с ними и астрелябии не было. В таком затруднительном случае требовали
наставления от главного командира; но как и он не весьма далек был в
математических науках, то и дал наставление весьма странное или паче
весьма смешное, приказав сделать рамы шириною в восемь сажен (что была
мера по сенатскому указу широты улицы), а длиною в шестнадцать, и,
оковав оные связьми железными и цепями, носить множеством народа вдоль
улицы, и когда сквозь которую улицу рама, не проходя, задевала за какой-
либо дом, из коих некоторые были каменные, то записывать в журнал, ко-
торый дом сколько не в меру построен против сенатского положения; а на
воротах мелом надписывать: ломать.
(Впрочем, замечает Державин, быть может, Веревкин делал
это «не по неискусству, а из хитрости», чтобы запугать домохо-
зяев, которые действительно откупались у него взятками от разо-
рения домов. Рамы приносили и другую выгоду: Веревкин оста-
навливал суда, шедшие мимо Чебоксар, и сгонял с них бурлаков
таскать рамы; судохозяева также откупались, чтобы он пустил их
плыть. Были в Чебоксарах кожевенные заводы; Веревкин сказал,
что от них портится вода в реке, велел остановить их действие и
приставил к ним караулы; разумеется, и тут ему дали взятку. Эти
заботы о чистоте реки не останавливали работ по главному пред-
мету поездки: Державин принялся чертить план Чебоксар такой
величины, что в комнате он не умещался, а «черчен был на подво-
локе одних купеческих палат»; но не успел он покончить этого
циклопического плана, как Веревкин, уже удовольствовавшись по-
лученными успехами, велел ему везти план в Казань: планом на-
грузилась телега, и улегся он на ней не иначе, как «под гнетом».
Будучи вытребован из гимназии на службу в гвардию по то-
гдашнему правилу, Державин, как известно, долго оставался сол-
датом, потому что не имел протекций, и его обходили производ-
ством 3. Когда гвардия ходила в Москву присутствовать при ко-
ронации Екатерины II, молодой человек нашел было себе про-
текцию: после чебоксарских подвигов он, бывши в гимназии, ез-
дил также с Веревкиным описывать развалины Болгар; планы и
бумаги эти были в свое время представлены Шувалову, куратору
Московского университета 4; теперь Державин вздумал просить
его покровительства. Шувалов, прочитав поданное Державиным
письмо, велел притти ему в другой раз.
Но как дошло сие до тетки его по матери двоюродной, Феклы Са-
вишны Блудовой, жившей тогда в Москве в своем доме, бывшем на Арбат-
ской улице, женщины по природе умной и благочестивой, но по тогдашнему
веку непросвещенной, считающей появившихся тогда в Москве масонов от-
ступниками от веры, еретиками, богохульниками, преданными антихристу,
о которых разглашали невероятные басни, что они заочно за несколько тысяч
верст неприятелей своих умерщвляют, и тому подобные бредни, а Шувалова

признавали за их главного начальника, то она ему, как племяннику своему,
порученному от матери, и дала страшную нагонку, запрети накрепко ходить
к Шувалову, под угрозой написать к матери, буде ее не послушает. А как
воспитан он был в страхе божием и родите/ьском, то и было сие для него
жестоким поражением, и он уже бо/vee не являлся к своему покровителю.
Тем дело и кончилось. Державин остался рядовым солдатом.
Но в 1763 году, наконец, произвели его в капралы. С таким по-
вышением ему захотелось показаться матери, он отпросился в от-
пуск. На дороге случилась история такого рода. Oн поехал вдвоем
с другим гвардии капралом, Аристовым. «Прекрасная, молодая
благородная девица, имевшая любовную связь с бывшим его гим-
назии директором, господином Веревкиным», и ехавшая из Мо-
сквы, где была по делам, назад в Казань к Веревкину, уговори-
лась ехать с ними. С Державиным она была любезнее, чем с Ари-
стовым. Аристов начал ревновать, «но не мог воспретить соеди-
нению их пламени». Вот приехали они к перевозу через Клязьму;
перевозчики на пароме запросили дорого; Державин «не хотел им
требуемого количества денег дать, и они разбежались и скрылись
в кусты», — отчего разбежались и скрылись в кусты, Державин
не упоминает; как бы то ни было, прошло полчаса, а перевозчики
не являлись. «Натурально, красавице скучилось; она стала роп-
тать и плакать. Кого же слезы любимого предмета не тронут?
Страстный капрал, обнажа тесак, бросился в кусты искать пере-
возчиков». Они нашлись, но стали просить вперед плату, больше
прежней. «Тут молодой герой, будучи пылкого нрава, не вытерпел
обману (какого же?), вышел из себя и, схватя палку, ударил не-
сколько раз кормщика». Он схватил багор, крикнул товарищам:
«ребята, не выдавай!», и все перевозчики бросились на Держа-
вина. Он схватил ружье, хотел выстрелить, но, к счастию, заме-
чает он, не мог скоро спустить слишком тугого курка, а перевоз-
чики, увидев ружье, разбежались (куда девался Аристов, Держа-
вин не говорит: вероятно, он отстал сам от счастливой четы).
Державин сел в челнок, стоявший у берега, переправился на дру-
гой берег, где стояло село, и там бегал по улице и по дворам с
обнаженным тесаком; жители попрятались от него. Наконец вы-
шел осанистый мужик с большою бородою, опираясь на посох,
и пристыдил его. Державин и прекрасная молодая девица при-
ехали в Казань; тут кончилось его счастье: благородная девица
«жила в одном доме с господином директором, с супругою его вме-
сте»— какая милая простота нравов! — и Державин уже не мог
«иметь свободного входа к ней в покой», — впрочем, только по-
тому, что был «небольшого чина и не богат», а если бы чин и
деньги, то, судя по этим словам, Веревкин не воспретил бы «входа
в покой» не только к девице, но и к своей супруге.
Возвратившись из деревни, Державин 4 года оставался кап-
ралом, но произведен в фурьеры и командирован с подпоручиком
Лутовиновым на яжелбицкую станцию осенью 1766 года для
329

надзора за лошадьми, собранными на московской дороге по слу-
чаю путешествия императрицы в Москву. На зимогорской станции
был другой Лутовинов, брат яжелбицкого. Оба брата были «ум-
ные и весьма расторопные в своей должности люди», но «упраж-
нялись в неблагопристойной жизни»,
то есть в пьянстве, карточной игре и в обхождении с непотребными ям-
скими девками в известном по распутству селе, что ныне город, Валдаях;
ибо младшего брата станция была в Яжелобицах, а старшего в Зимогорье,
в соседстве с Валдаями. Там проводили иногда целые ночи в кабаке, никого,
однако, посторонних кроме девок не впущая.
С такими людьми Державин провел целую зиму, но не сде-
лался пьяницею, —он вовсе не пил не только вина, даже пива и
меду. Казенные деньги, выданные на расходы разгульному подпо-
ручику, он взял в свои руки, берег их, расходовал правильно и тем
спас его от суда, которому подвергся старший, зимогорский, Лу-
товинов, разжалованный за растрату сумм, а еще больше за сле-
дующий случай: когда сторожевые команды были сняты со стан-
ций, Лутовиновы поспешили в Москву;
приехав в село Подсолнечное, где стоял капитан Николай Алексеевич Булга-
ков, которого почитали не за весьма разумного человека, требовали от него,
будучи в шумстве, наскоро лошадей, но как лошади были в разгоне, то они,
ему не веря, приказали их сыскивать по дворам; а как и там оных не находили,
то многие буяны из солдат, желая угодить командирам, перебили в избах
окошки и разломали ворота, то и вышла от сего озорничества жалоба и шум.
Булгаков вступился за свою команду. Он и Лутовиновы, наговор я друг другу
обидных и бранных слов, называя Булгакова дураком, разгорячились или,
лучше сказать, вышли хмельные из рассудка, закричали своим командам:
к ружью! Булгаков также своей. У каждого было по 25 человек, которые по-
строились во фрунт; им приказано было заряжать ружья; но Державин, бегая
между ими, будто для исполнения офицерских приказаний, запрещал тихонько,
чтобы они только вид показывали, а в самом деле ружей не заряжали;
и как было тогда ночное время, то офицеры того не приметили, а между
тем подоспели лошади и наехали другие команды, а именно из Крестец ка-
питан Голохвастов, то и успокоилось сие вздорное междоусобие.
Скоро Державин был произведен в сержанты и опять отпра-
вился в деревню показаться матери в новом чине. Возвращаясь
оттуда, молодой человек остановился в Москве у знакомых офи-
церов, проигрался и не мог уже выехать. Около полгода прожил
он, ведя игру в надежде отыграться; попал в компанию шулеров
«или, лучше, прикрытых благопристойными поступками и одеж-
дою разбойников», научился у них «заговорам, как новичков за-
водить в игру, подборам карт, подделкам и всяким игрецким мо-
шенничествам». Но играл только из нужды, сам слишком боль-
ших низостей не делал и, когда вырвался из дурной компании,
скоро исправился: действительно, у «его была честная натура.
Он жил в Москве с офицером Максимовым, в доме своего родст-
венника Блудова. В эти месяцы кутежа «случилось с ним не-
сколько замечательных происшествий».
330

Первое. Хаживала к ним в дом в соседстве живущего приходского
дьякона дочь, и в один вечер, когда она вышла из своего дома, отец или
матерь, подозревая ее быть в гостях у соседей, упросили бутошников *,
чтобы ее подстерегли, когда от них выдет. Люди их и Блудова увидели,
что бутошники позаугольно кого-то дожидаются; спросили их; они отвечали
грубо, то вышла брань, а потом драка; а как с двора сбежалось людей более,
нежели подзорщиков ** было, то первые последних и поколотили. С досады
за таковую неудачу и чтоб отомстить, залезли они в крапиву на ограде церков-
ной, чрез которую должна была проходить несчастная грация. Ее подхватили
отец и мать, мучили плетью и, по научению полицейских, велели ей сказать,
что была у сержанта Державина. Довольно сего было для крючков, чтобы
прицепиться.
На следующий день, когда он в карете четверней возвращался
домой, подле ворот будочники схватили лошадей под уздцы, «по-
везли чрез всю Москву в полицию» и посадили в арестантскую,
где провел он около суток.
На другой день поутру ввели в судейскую. Судьи зачали спрашивать и
домогаться, чтоб он признался в задорном с девкою обхождении и на ней
женился; но как никаких доказательств, ни письменных, ни свидетельских,
не могли представить на взводимое на него преступление, то, проволочив
однако с неделю, должны были с стыдом выпустить, сообща однако за
известие в полковую канцелярию, где таковому безумству и наглости алгва-
зилов дивились и смеялись. Вот каковы в то время были полиции и судьи!
Второе. Познакомился с ним в трактирах по игре некто, хотя по роду
благородный, знатной фамилии, но по поступкам самый подлый человек, ко-
торый содержался в полиции за подделку векселей и закладных на весьма
большую сумму и подставление по себе в поручительство подложной ма-
тери, который имел за собою в замужестве прекрасную иностранку, которая
торговала своими прелестями. В нее влюбился некто приезжий пензенской
молодой дворянин, слабой по уму, но довольно достаточный по имуществу.
Она с ведома, как после открылось, мужа с ним коротко обращалась и его
без милости обирала, так что он заложил свое и материнское имение и ли-
шился самых необходимо нужных ему вещей. А как сей дворянин был с
Державиным хороший приятель, то и сжалился он на его несчастие. Вслед-
ствие чего, будучи в один день в компании с мужем, слегка дал ему почув-
ствовать поведение жены. Муж старался прикрыть ее и оправдать себя своим
неведением; и хотя тогда прекратил разговор шутками, но запечатлел на
сердце своем на него злобу за такое чистосердечное остережение. Он, спустя
некоторое время, позвал его в гости к себе на квартиру жены и под вечер
намерен был поколотить, а может быть и убить; ибо, когда Державин вошел
в покои, то увидел за ширмами двух сидящих незнакомых, а третьего лежа-
щего на постели офицера, которого раз видел в трактире игравшего несча-
стно на бильярде; ибо его на поддельные шары обыгрывали, что он шуткой
и заметил офицеру. Хозяин, приняв гостя сначала ласково, зачал его по-
малу в разговорах горячить противоречиями, потом привязываться к сло-
вам, напоминая прежде слышанные им, относя их к обиде его и жены; но
как гость опровергал сильными возражениями свое невинное чистосердечие,
то умышленник и начал кивать головой сидящим за ширмами и лежащему
на постеле, давая им знать, чтоб они начинали свое дело. Против всякого
чаяния лежащий сказал: «Нет, брат, он прав, а ты виноват, и ежели кто из
вас тронет его волосом, то я вступлюсь за него и переломаю вам руки и
ноги»; ибо был он молодец, приземистый борец, всех проворнее и сильнее
и имел подле себя арясину, то хозяин и все прочие соумышленники уди-
* Полицейских. —Ред.
** Подстерегавших наблюдателей. — Ред.
331

вились и опешили. Это был господин землемер, недавно приехавший из Са-
ратова, поручик Петр Алексеевич Гасвицкой, который с того времени сде-
лался Державину другом.
Третье «замечательное происшествие» было таково. В Москве
содержался тяжелый преступник Черняй 5, вздумав высвободить-
ся, он подослал своего приятеля сказать разным чиновникам и
офицерам, находившимся в компании Державина, что знает ме-
ста, где зарыты богатые клады. Державин в это дело не вме-
шался, но другие поверили и привлекли к участию в своих пла-
нах некоторых «довольно значущих» людей. Им надобно было
освободить Черняя.
Они это сделали таким образом: составили подложный вексель на
Черняя, по которому произвели взыскание, и как находился такой закон, по
коему должно было из всех правительств по требованиям посылать в ма-
гистрат колодников для уплаты их долгов их заимодавцам, а из магистрата
дозволялось отпускать их в баню, в церковь и к родственникам под
присмотром; — сего довольно крючкотворцам. Черняй отпущен в баню под
надзиранием одного гарнизонного солдата: на Царицыной площади отбит
незнаемыми людьми.
Разумеется, Черняй скрылся от обманутых своих покровите-
лей. Кое-как выбравшись из Москвы, Державин в Петербурге
продолжал жить игрою в карты, но играл только «по необходи-
мости для прожитку» и «благопристойно». Исправление свое он
приписывает влиянию женщины.
Жил он. тогда в маленьких деревянных покойниках, на Литейной, в доме
господина Удолова, хотя бедно, однакоже порядочно, устраняясь от всякого
развратного сообщества; ибо имел любовную связь с одною хороших нравов
и благородного поведения дамою. Как был очень к ней привязан, а она не
отпускала его от себя уклоняться в дурное знакомство, то и исправил он
помалу свое поведение.
Он был около этого времени, наконец, произведен в офицеры
(1 января 1772 г.). Через несколько времени пришлось ему быть
свидетелем следующего «замечательного» (по его выражению)
происшествия:
Помнится, в июле месяце отдан приказ, чтоб выводить роты на боль-
шое парадное место в три часа поутру. Прапорщик Державин приехал на
ротный плац в назначенное время. К удивлению, не нашел там не токмо
капитана, но никого из офицеров, кроме рядовых и унтер-офицеров; фельд-
фебель отрепортовал ему, что все больны. Итак, когда пришла пора, он дол-
жен вести один людей на полковое парадное место. Там нашел майора
Маслова, и прочие роты начали собираться. Когда построились, сказано
было: «к ноге положи», и ученья никакого не было. Таким образом про-
ждали с 3-х часов до 9 часа в великом безмолвии, недоумевая, что бы это
значило. Наконец от стороны слобод, что на Песках, услышали звук цепей.
Потом показались взводы солдат в синих мундирах. Это была Семеновская
рота. Приказано было полку сделать карре, в которой, к ужасу всех, введен
в изнуренном виде и бледный унтер-офицер Оловянишников и с ним 12 че-
ловек лучших гренадер. Прочтен указ императрицы и приговор преступни-
ков. Они умышляли на ее жизнь. Им учинена торговая казнь; одели в ро-
гожное рубище и тут же, досажав в подвезенные кибитки, отвезли в ссылку
332

в Сибирь. Жалко было и ужасно видеть терзание их катом *, но ужаснее
того мысль, как мог благородный человек навлечь на себя такое бедствие.
Однакоже таковых умышлений на императрицу было не одно сие (окроме
возмущения злодея Пугачева, которое будет ниже несколько обстоятельнее
описано, потому что в усмирении оного участвовал и Державин), и именно
гласные, не говоря о невышедших наружу: скоро по коронации в Москве
Хрущевы и Жилинский; по возвращении в Петербург Озеровский и Жилин-
ский: первые ошельмованы на эшафоте переломлением шпаг и разосланы на
житье по их деревням, вторые в каторжную работу в Сибирь, а Пугачев-
ской [бунт] успокоен с большим кровопролитием в междоусобной брани.
Вскоре после этого Державин по собственной просьбе взят
был Бибиковым, отправлявшимся для усмирения Пугачевского
бунта. Он очень подробно рассказывает о своих подвигах против
мятежников: он чуть ли не считал себя спасителем всей страны;
по крайней мере, только его распорядительность, по его словам,
не допустила мятежу распространиться в то время, как Пугачев,
преследуемый войсками императрицы, бежал через Саратов. Но
все мы видим, что это только приятные фантазии человека очень
усердного, быть может и очень мужественного, а все-таки не быв-
шего в таком положении, чтобы сделать что-нибудь значительное.
Из действий Державина во время Пугачевского бунта важнее
всего остального ссора его с саратовским комендантом Бошняком,
в которой все находили неправым Державина, а сам Державин
считает себя совершенно правым. Но это дело давно известно
публике по рассказу Пушкина в «Истории Пугачевского бунта»
и вновь касаться его здесь нет надобности. За исключением эпи-
зода ссоры с Бошняком, весь длинный рассказ Державина о
действиях против Пугачева очень скучен, мелочен и вообще таков,
что трудно по нем составить себе ясное понятие о происшествиях.
Если Державин и был, как сам полагал, отличным военным пра-
вителем и командиром, то военным историком он не был. Потому,
пропуская всю эту часть его записок, переходим прямо к воз-
вращению его в Москву с Поволжья. Первый дебют его по
возобновлении службы в гвардии был неудачен. Пока он воевал
с мятежниками, порядок команды при отводе караула несколько
изменился: прежде, останавливая взвод, приведенный на караул,
говорили: «левый, стой! правый, заходи!», а теперь велено было
командовать просто: «вправо заходи!» Не зная об этой перемене,
Державин скомандовал по-старому, «и встала беда»: он наряжен
был «на палочный караул».
Сие наипаче поразило честолюбивую его душу, когда представлял он
себе, что давно ли вверено ему было толь важное поручение, в котором мог
он двигать чрез свои сообщения корпусами генералов, брать деньги в го-
родах, сколько хотел, посылать лазутчиков, казнить смертию, воспрепятство-
вал злодеям пробраться по Иргизу во внутренние, не огражденные никем
провинции, и защитил, так сказать, своим одним лицом от расхищения Кир-
гизцами все иностранные колонии, на луговой стороне Волги лежащие, чем
совокупно спас паки и империю, и славу государыни императрицы, которая,
* Палачом. — Ред.
333

выписав их из чужих земель, приняла под свое покровительство я обещала
устроить их блаженство прочнее, нежели в их отечестве. Но за все сие вместо
награды получил уничижение пред своими собратиями гвардии офицерами,
которые награждены были деревнями, а он не только оставлен без всякого
уважения, но, как негодяй, наряжен был на палочной караул.
«Таковыми чувствами возмятенный», Державин вздумал
было искать защиты у известного историка Щербатова 6, кото-
рый выражал перед тем желание познакомиться с ним. Но князь
Щербатов сказал, что пособить ему не в силах. Вернувшись на
квартиру «и размысля неприязнь к себе сильных людей и не имея
ни единой подпоры», Державин «пролил горькие слезы», тем
больше, что денежные дела его находились в расстройстве: он
поручился за приятеля, оказавшегося несостоятельным, и его
собственное поместье собирались продать с аукциона. Однакоже,
«возвергнув печаль свою на бога», решился он действовать от-
важнее и поехал к Потемкину просить себе награды за действия
против Пугачева. Потемкин ничего не сделал для него; но, при-
нявшись снова играть в карты, Державин выпутался из затруд-
нения: на 50 рублей он выиграл до 40 000 рублей, заплатил долг и
мог жить порядочно. Еще несколько раз обращался он с просьба-
ми к Потемкину 7, к другим сильным людям, к самой императрице,
доказывая свои права на награду. Много раз ему отказывали; на-
конец в ноябре 1776 года попал он с своею просьбою к Потемкину
в счастливую минуту.— «Чего же вы желаете за свою службу?» —
спросил князь. — «Я ничего не желаю, коль скоро служба моя
благоугодною ее величеству показалась», отвечал Державин. —
Вы должны непременно сказать», — продолжал Потемкин.
— Когда так, — с глубоким благоговением отозвался проситель: за про-
изводство дел по секретной комиссии желаю быть награжденным деревнями
равно с сверстниками моими, гвардии офицерами; а за спасение колоний по
собственному моему подвигу, как за военное действие, чином полковника».—
«Хорошо», князь отозвался, «вы получите».
Но опять прошло несколько месяцев, награды не было,
и Державин, по собственному выражению, «принужден был еще
толкаться у князя в передней». Наконец, проходя однажды через
приемную залу, где был Державин, Потемкин «сквозь зубы»
сказал своему правителю канцелярии: «напиши о нем докладную
записку». Правитель канцелярии не знал, что писать в доклад-
ной записке, и попросил самого Державина написать ее. «Сей
изготовил по самой справедливости», в том смысле, что следует
ему дать чин полковника. Потемкину показалось (по наговорам
недоброжелателей, как полагает Державин), что чин полковника
давать ему не за что, и Державин был вместо того перечислен
в статскую службу с пожалованием в коллежские советники и
с награждением тремя стами душ. Надобно было искать должно-
сти: должность нашлась таким путем: Державин успел войти в
дом к тогдашнему генерал-прокурору князю Вяземскому8,
334

«си, проводя с ним дни, забывая время в карточной, тогда бывшей
в моде, игре в вист... платил всегда проигранные деньги исправно
и с веселым духом»: веселость духа сохранять было тем легче,
что Вяземский с небогатыми людьми играл по маленькой. «Та-
ковым поступком, всегда благородным и смелым, понравился ему,
приобрел его благоволение». Открылось место экзекутора в 1-м
департаменте сената, Державин попросил и получил эту долж-
ность, довольно видную. Сенаторы уважали его, потому что он
ежедневно бывал у Вяземского, «с князем по вечерам, для за-
бавы, иногда играл в карты, а иногда читал книги, большею
частию романы, за которыми нередко и чтец и слушатель дремали.
Для княгини писал стихи похвальные в честь ее супруга, хотя
насчет ее страсти и привязанности к нему не всегда справедливые,
ибо они знали модное искусство давать друг другу свободу».
Что делать, такие тогда были нравы. Но любопытно, что
Державин, очень длинно рассказывая о своих просьбах, искатель-
ствах и похвальных стихотворениях, очень часто твердит, что
никогда никого ни о чем не просил, что имел характер очень неза-
висимый, чуждый всякого искательства. При всей своей простоте
он, вероятно, сообразил бы, что противоречит этими уверениями
своим собственным рассказам, если бы полагал, что его рассказы
о том, как он терся в передней у Потемкина и втирался в милость
к Вяземскому, должны производить такое впечатление, какое
производят на нас. Но по всему видно, что он и не предполагал
возможности такого впечатления; видно, он сам и все его окру-
жающие находили, что он кланяется и напрашивается, льстит и
втирается гораздо меньше, чем было тогда в обыкновении.
Дела Державина стали поправляться. Тяжба о поручитель-
стве его за несостоятельного товарища по его «просьбе и стара-
нию в сенате, а паче по покровительству генерал-прокурора» ре-
шена так, что Державин приобрел поместье, в залоге которого
ручался. В этом поместье было триста душ; еще триста душ были
пожалованы Державину в награду; всего с родовым поместьем
было у него теперь (около 1778 года) до тысячи душ, и он «взял
намерение порядочным жить домом, а потому и решился твердо
в мыслях своих жениться». Решившись жениться, он тотчас же
влюбился и скоро сыграл свадьбу с своею Пленирою, как назы-
вал ее в стихах. В течение трех с лишком лет, пока он занимал
должность экзекутора, случились, по его словам, два замечатель-
ные происшествия: первое состояло в том, что он отлично убрал
залу общего собрания сената; второе пусть расскажет он сам:
В 1780 году, будучи в Петербурге, австрийский император Иосиф под
чужим именем посещал сенат и, вступя в залу общего собрания, расспрося
о производимых в ней государственных делах, сказал сопровождавшему его
экзекутору: «Подлинно в пространной толь империи может совет сей слу-
жить великим пособием императрице.
335

Но вот факт, который уже действительно замечателен. В конце
1780 года учреждена была «экспедиция о государственных до-
ходах», делившаяся на четыре части: приходную, расходную,
счетную и недоимочную. В каждой части было по особенному
председателю с тремя советниками. Державина назначили совет-
ником во второй отдел экспедиции: и как бы вы думали?.. Ока-
залось, что он, имевший о финансах ровно такое же понятие, как
о французском языке (о котором еще будет анекдот), — самый
знающий человек не только в своей части, но и в целой экспеди-
ции, то есть в целом управлении финансами русской империи.
Каким образом успели набрать пятнадцать человек, еще менее
Державина знакомых с финансами, это непостижимо; но не на-
шлось в экспедиции никого, кроме Державина, кому было бы
поручить «написать должность экспедиции о государственных
доходах», то есть устав финансового управления целой империи.
Способным к этому сочли его потому, что еще когда он был
экзекутором, то «уже поручил ему генерал-прокурор следствие
над сенатскими секретарями, что они ленились ходить на дежур-
ство свое». Итак, Вяземский приказал написать, и Державин
написал устав. Об этой процедуре он очень любопытно расска-
зывает с обычным своим простодушием. Генерал-прокурор Вя-
земский, управлявший всеми отраслями внутренних дел, в том
числе и финансами,
не надеялся, чтоб несведущий законов мог написать правила казенного управ-
ления, требующие великого предусмотрения, осторожности и точности, но,
однако, приказал. Что делать? должно исполнить волю начальника; а как
не хотел пред ними (перед своими соперниками, Васильевым и Храповицким)
уклоняться и испрашивать у них мыслей и наставления, то, собрав все указы,
на коих основаны были камер- и ревизион-коллегии, статс-конторы и самые
вновь учрежденные экспедиции, приступил к работе, а чтоб не разбивали его
плана и мыслей, заперся и не велел себя сказывать никому дома. Поелику
ему была дика и непонятна почти материя, то марал, переменял и, наконец,
чрез две недели составил кое-как целую книгу без всякой посторонней по-
мощи, представил начальнику, а сей, собрав все экспедиции, велел пред ними
прочесть; но как никто не говорил ни хорошего, ни худого, то князь, желая
слышать справедливое суждение, морщился, сердился, привязывался и, на-
конец, принялся поправлять сам единственно вступление или изложение
причин названного им начертания должности экспедиции о государственных
доходах, полагая, что без оного никаким образом не можно будет управлять
казною государственною, давая разуметь, что наказ или полную инструкцию
сама императрица издать изволит. Товарищи думали, что без них не обой-
дется, что не удостоится конфирмации сие начертание и что их будут пере-
делать оное упрашивать; однако, к великому их удивлению, чрез графа Без-
бородку получил князь высочайшую конфирмацию, что по оному велено было
поступать. Хотя должно было по листам скрепить и исправить или контр-
асигнировать сию книгу Державину, яко писавшему оную, но присвоил сию
честь Храповицкий, в каком виде должна она и поныне существовать в экспе-
диции о государственных доходах и есть оной правилом, ибо не слышно,
чтоб дана ей была какая новая инструкция.
Скоро Державин стал ссориться с генерал-прокурором Вязем-
ским, своим бывшим покровителем. Нам нет нужды рассматри-
336

вать, отчего возникло неудовольствие Вяземского: от неуместной
ли горячности, которой надоедал Державин каждому, или дей-
ствительно от интриг завистников и наушников, чем объяснял
дело сам Державин; по всей вероятности, было и то, и другое.
Но для характеристики нравов нам нет надобности разбирать,
как именно происходил тот или другой отдельный случай: до-
вольно того, что Державин рассказывает его известным образом,
находя, что рассказ покажется правдоподобен и что все читатели
назовут рассказчика правым. У Державина произошло разно-
речие с другим советником, Бутурлиным, о том, как лучше ре-
визовать отчетность казенных палат; Бутурлин, по выражению
Державина, «забежал к Вяземскому и оклеветал чем-то своего
противоборца». Когда Державин явился с докладом, князь «за-
чал придираться», а Бутурлин, «тут же стоя, начал потакать
начальнику и подъяривать его на товарища, хотя сам ничего не
писал и не умел писать». Державин, рассердившись, «сунул Бу-
турлину в руки бумаги, сказав: «Пишите же вы сами, коли умеете
лучше». Вяземский принял это за неуважение к себе и на другой
день сказал ему через Васильева, чтобы он подал в отставку.
Державин исполнил это с большим достоинством. Он явился к
Вяземскому, когда тот сидел «окруженный многими прихлеба-
телями»,
и с благородною твердостью духа сказал: «ваше сиятельство чрез г. Ва-
сильева изволили мне приказать подать челобитную в отставку; вот она;
а что изъявили свое неудовольствие на мою службу, то как вы сами не-
давно одобрили меня пред ее величеством и исходатайствовали мне чин стат-
ского советника за мои труды и способности, то предоставляю вам в
нынешней обиде моей дать отчет тому, пред кем открыты будут некогда
совести наши». Сказав сие, не дождавшись ответа, вышел вон. Глубокая ти-
шина сделалась в комнате, между множества людей.
Дело было на даче Вяземского. Державин пошел пешком на
другую дачу, бывшую в двух верстах, где ждала его жена. Скон-
фуженный Вяземский приказал подать ему карету, но Державин
поблагодарил, не принял кареты и пошел пешком. Васильев при-
ехал к нему, сказал, что князь раскаивается, желает, чтобы он
остался служить,
но только с тем, чтоб он, Державин, сделал на другой день вид, якобы у него
хсчет просить прощения в своей горячности, и, позвал бы его при случившихся
посетителях в кабинет будто для объяснения. Обиженный, подумав и вспомня
пословицу, чтоб с сильным не бороться, а с богатым не тягаться, согласился
исполнить волю пославшего г. Васильева.
На другой день он опять явился к Вяземскому, «приноровив
так после обеда, что много еще было у генерал-прокурора гостей»,
и просил позволения объясниться с ним в кабинете. Вяземский,
улыбнувшись, сказал: «пожалуй, мой друг, изволь»; и этою
формальностью дело было улажено. Державин полагает, что до
конца выдержал независимость характера. Но, несмотря на при-
337

мирение, Вяземский остался сердит, отчасти за это дело, отчасти
за оду Фелице, понравившуюся Екатерине.
С того времени закралась в его сердце ненависть и злоба, так что рав-
нодушно с новопрославившимся стихотворцем говорить не мог, привязывался
во всяком случае к нему, не токмо насмехался, но и почти ругал, проповедуя,
что стихотворцы неспособны ни к какому делу.
Но, говорит Державин, все это «снесено было с терпением
близь двух годов». Новая неприятность постигла его по делу
такого рода. При новой ревизии число душ оказалось увеличив-
шимся, должны были увеличиться и суммы, доставляемые по-
душной податью. Но Вяземский велел оставить в подносимых
государыне табелях государственного дохода прежнюю цифру
подушного сбора. Державин доказывал, что не следует утаивать
новых, увеличившихся цифр, — его не послушались. Не говоря
своим товарищам и Вяземскому, он высчитал увеличение дохода
по документам, доставленным из казенных палат, и представил
Вяземскому новую табель доходов, сказав: вы приказали не со-
ставлять новых табелей, а поднести государыне прежние. Это
исполнено: но чтобы не подвергнуться нам и вам беде, я составил
и новые табели, по которым можно показать настоящее состояние
государственной казны. «С сим словом, вместо благодарности за
предостережение и труды, воспылала никем не ожидаемая страш-
ная буря». Вяземский стал браниться. «С чувствительным огор-
чением, так что пролились из глаз слезы, прияв сей выговор,
советник сказал: «Рассмотрите мои табели и тогда уже браните».
Табели были отданы на рассмотрение общему собранию экспе-
диции о доходах; она принуждена была сознаться,
что новую табель составить и поднесть ее величеству можно, по которой
нашлось более против прошлого года доходов 8 000 000. Нельзя изобразить,
какая фурия представилась на лице начальника, как он прочел сей акт... Не
хотел (Вяземский) открыть точного доходу, чтобы держать себя более во
уважении, когда при нужде в деньгах он отзовется по табели неимением
оных, но после будто особым своим изобретением и радением найдет оные
кое-как и удовлетворит требование двора.
Державин увидел, что служить ему у Вяземского уже невоз-
можно, вышел в отставку (в феврале 1784) и собирался съездить
в деревню погостить у матери, когда императрица (в мае того же
года) назначила его губернатором в Олонец.
Олонецким наместником, то есть прямым начальником губер-
натора, лицом, имевшим генерал-губернаторские обязанности
только без титула генерал-губернатора, был тогда генерал-по-
ручик Тутолмин9. Сначала он был хорош с Державиным, но
скоро началась ссора, причину которой Державин излагает сле-
дующим образом. Тутолмин
прислал в губернское правление при своем предложении целую книгу зако-
нов, им написанных и императорскою властию не утвержденных, требуя,
чтобы они в том правлении, в палатах и во всех присутственных местах
338

непременно исполняемы были; но как они во многих местах с существую-
щими коренными законами и самою естественною связию дел не токмо не
сообразны, но даже и неудобоисполнительны были; удивясь таковой дичи
и грубому дерзновению, усумнился Державин принять те законы к исполне-
нию, а для того пошел к нему в дом, взяв с собою печатной указ, состояв-
шийся в 1780 году, в котором воспрещалось наместникам ни на одну черту
не прибавлять своих законов и исполнять в точности императорскою только
властию изданные; ежели ж в новых каковых установлениях необходима
нужда, окажется, то представлять сенату, а он уже исходатайствует ее свя-
щенную волю. Прочетши сей закон, наместник затрясся и побледнел.
Законы, сочиненные наместником, разумеется, остались без
исполнения, но Тутолмин сказал, что будет ревизовать губерн-
ские места. Ревизию начал он с губернского правления, предсе-
дателем которого был губернатор. Он хотел, «по глупому често-
любию и чрезвычайному тщеславию, чтобы была ему встреча
сделана, так сказать, императорская, то есть губернатором и
всеми присутствующими чинами на крыльце». Но Державин при-
нял его по регламенту в зале присутствия; наместник раздра-
жился больше прежнего, пробовал привязываться к делам и даже
к мебели губернского правления, но, «ничего не смысля в зако-
нах», не сумел поддержать своих замечаний. Когда он из губерн-
ского правления отправился в другие присутственные места, Дер-
жавин не поехал провожать его; наместник разобиделся еще
больше, и по окончании ревизии, похвалив в досаду губернатору
казенную и уголовную палаты, имевшие особенных председателей,
объявил, что едет в Петербург жаловаться на губернатора. Когда
Тутолмин уехал в Петербург, Державин принял свои меры: он
сам обревизовал тогда присутственные места, чтобы выказать
неисправность палат, которые были расхвалены наместником,
и нелепость распоряжений самого наместника.
Само по себе открылось великое неустройство и несогласица с существо-
вавшими законами и регламентами, по коим места должны были отправлять
их должности, ибо они поступали не по законам, а по новым постановлениям
наместника. Словом, обнаружилось не токмо наглое своевольство и отступ-
ление наместника от законов, но сумасбродство и нелепица, чего исполнить
было не можно, или по крайности бесполезно. Например: предписал он в
должность экономии директора, чтоб сажать и сеять всякой год поселянам
леса; но как в Олонецкой губернии почти по всем уездам были непроходи-
мые леса, то сие учреждение, годное на Екатеринославскую губернию, для
которой в бытность его там губернатором было оно написано, совсем не го-
дилось для Олонецкой. Также и по другим палатам и судам такие были
табели и предписания, что более смеха, нежели какого-либо уважения, до-
стойны. Установлены такие между прочим сборы и подати, о коих в правилах
казенного управления ниже одним словом не упоминалось.
Формальным образом обнаружив таковые сумасбродства,
Державин послал о них донесение к императрице в оправдание
свое.
Формального ответу не было; но известно после стало, что наместник
был лично призван пред императрицу, где ему прочтено было донесение
губернаторское, и он должен был на коленях просить милости.
339

Благодаря этому Державин удержался в Олонце еще на не-
сколько месяцев. Но случилось происшествие, доставившее тор-
жество Тутолмину. Генерал-прокурор Вяземский, главный пра-
витель всех внутренних дел, держал сторону Тутолмина.
В угодность ему и Тутолмину прокуроры и стряпчие беспре-
станно подавали протесты в губернское правление.
Между прочими, коих всех описывать было б пространно и ненужно, по-
дан был протест от прокурора в медленном якобы течении дел. Сие было
одно пресмешное о медведе. Надобно его описать основательнее, дабы пред-
ставить живее всю глупость и мерзость пристрастия. По отъезде наместника,
скоро и брат его двоюродный полковник Николай Тутолмин, бывший пред-
седателем в верхнем земском суде, отпущен был в отпуск на 4 месяца. На
Фоминой неделе того суда заседатель Молчин шел в свое место мимо гу-
бернаторского дома поутру; к нему пристал или он из шутки заманил с
собою жившего в доме губернатора у асессора Аверина медвежонка, ко-
торой был весьма ручен и за всяким ходил, кто только его приласкивал.
Приведши его в суд, отворил двери и сказал прочим своим сочленам шутя:
«вот вам, братцы, новый заседатель, Михаил Иванович Медведев». Посмея-
лись и тотчас выгнали вон без всякого последствия.
Державин сказал Молчину, что даст ему «сильный напрягай»,
если дело дойдет до него формально. Но формально дело о мед-
вежонке пошло не к Державину, а к Тутолмину.
Шишков, заседатель того же суда, в угождение наместника, довел ему
историю сию с разными нелепыми прикрасами, а именно, будто медвежонок,
по приказанию губернатора, в насмешку председателя Тутолмина (худо
грамоте знающего), приведен был нарочно Молчиным в суд, где и посажен
на председательские кресла, а секретарь подносил ему для скрепы лист бе-
лой бумаги, к которому, намарав лапу медвежонка чернилами, приклады-
вали, и будто как прочие члены стали на сие негодовать, приказывая сто-
рожу медвежонка выгнать, то Молчин кричал: «Не трогайте, медвежонок
губернаторской».
Председатель верхнего земского суда Тутолмин, возвратив-
шись к должности, подал жалобу на обиду, ему нанесенную;
губернское правление решило дело тем, чтобы сделать выговор
Молчину. Но наместник Тутолмин объявил, что этого наказания
мало, а надобно отдать Молчина под уголовный суд. Державин
отвечал, что по закону не может переменять постановлений гу-
бернского правления, а предоставляет наместнику рапортовать
на него в сенат. Тутолмин так и сделал. Вяземский рад был жа-
лобе и говорил сенаторам: «вот, милостивцы, смотрите, что наш
умница стихотворец делает: медведей председателями». Держа-
вина перевели в Тамбовскую губернию. Чтобы Тутолмин не мог
вывести новых жалоб на какие-нибудь неисправности бывшего
губернатора по его отъезде, Державин, сдавая должность, по-
дробно осмотрел подведомственные ему места и привел в порядок
их дела. При ревизии Приказа Общественного Призрения 10 на-
шлось, что казначей Грибовский (бывший впоследствии статс-
секретарем, автор известных мемуаров 11 ) выдал по определению
за подписью одного губернатора без советников купцам заимо-
340

образно, без расписки их в шнуровых книгах, 7 000 рублей и что
недостает в наличности более 1 000 рублей. Призвав к себе Гри-
бовского, Державин убедил его сделать письменное признание
в том, что недостающие деньги проиграл он в карты любимцам
наместника: вице-губернатору, губернскому прокурору и предсе-
дателю уголовной палаты. Тогда Державин поодиночке призвал
к себе вице-губернатора, прокурора и председателя уголовной
палаты, показал каждому из них признание Грибовского, и они
перетрусили. После того заставил он и купцов расписаться в
деньгах, ими взятых, а недостающие деньги взнес свои. На дру-
гой день прокурор явился в губернское правление с протестом,
в котором говорил, что губернатор призывал его к себе ночью
и показывал ему бумагу, несправедливо замешивавшую его, про-
курора, в карточные дела.
Губернатор принял его со смехом, сказав, что он все затевает пустое,
что он его никогда к себе не призывал и деньги никакие в приказах не про-
падали, в удостоверение чего поручает ему самому свидетельствовать де-
нежную казну и книги по документам. Прокурор удивился, сходил в приказ
и, нашед все в целости и в порядке, возвратился. Губернатор, изодрав его
протест, возвратил ему как сонную грезу, и, приказав подать шампанского,
всем тут бывшим и прокурору поднес по рюмке, выпивал сам, и отправился
в Петербург, оставя благополучно навсегда Олонецкую губернию и не сде-
лав никого несчастливым и не заведя никакого дела.
По приезде в Тамбов (весною 1786) Державин сначала жил
очень согласно с генерал-губернатором рязанским и тамбовским,
графом Гудовичем, который был особенно доволен заботами гу-
бернатора «по приласканию общества». Державин давал празд-
ники, которые
не токмо служили к одному увеселению, но и к образованию общества,
а особливо дворянства, которое, можно сказать, так было грубо и необхо-
дительно, что ни одеться, ни войти, ни обращения, как должно благородному
человеку, не умели, или редкие из них, которые жили только в столицах.
Для того у губернатора в доме были всякое воскресенье собрания, неболь-
шие балы, а по четвергам концерты, в торжественные же, а особливо в го-
сударственные праздники — театральные представления, из охотников бла-
городных молодых людей обоего пола составленные. Но не токмо одно уве-
селение, но и самые классы для молодого юношества были учреждены по-
денно в доме губернатора таким образом, чтоб преподавание учения дешевле
стоило и способнее и заманчивее было для молодых людей.
Для танцовальных уроков выписал он танцмейстера с до-
черью, для преподавания молодым дворянам и дворянкам грам-
матики, арифметики и геометрии пригласил учителей из народных
училищ. Дворяне были довольны заботливостью о их детях,
а дети, или, лучше сказать, молодые люди учились с удоволь-
ствием, потому что жена Державина, на попечении которой ле-
жали эти праздники и уроки, принимала своих гостей очень
любезно. При Державине произошло в Тамбове открытие народ-
ного училища, и об этом торжестве он рассказывает одну зани-
мательную подробность. При открытии училища надобно было
341

сказать речь. Губернатор просил об этом тамбовского преосвя-
щенного Феодосия, но [так как] он
был человек и неученой, и больной, то он отказался. Губернатор убеждал,
чтоб он приказал своему хотя проповеднику то исполнить; но и в том не
успел, ибо тот проповедник был дьяконом, не взирая на то, хоть без всяких
талантов, но человек притом невоздержный и на тот раз пил запоем. Губер-
натор послал в город Ломов к архимандриту, человеку ученому, который,
хотя по духовному правительству принадлежал Тамбовской епархии, но по
губернскому правлению Пензенской губернии. Сей обещал приехать, но дня
за три до назначенного дня прислал курьера с отказом, сказав тому при-
чину, что пензенский губернатор требует его в Пензу для сей же надобности.
Получа сие, Державин не знал, что делать.
Но вдруг вспомнил он о человеке, который мог заменить от-
казывавшихся проповедников.
Хаживал к губернатору из города Козлова однодворец Захарьин, ко-
торой принашивал ему сочинения своего стихи, большею частию заимство-
ванные из священного писания. В них был виден нарочитый природный дар,
но ни тонкости мыслей, ни вкуса, ни познания не имел.
Вот этому Захарьину Державин поручил написать речь. Тот
написал, но речь оказалась «сущим вздором, ни складу, ни ладу
не имеющим». Державин растолковал ему, как надобно поправить
речь. Захарьин поправил, переписал: речь оказалась попрежнему
нелепицей. Тогда Державин сам продиктовал ему речь по соб-
ственным мыслям, «которые он в течение дня в голове своей со-
брал и расположил в надлежащий порядок». Но тут явилась
новая задача: отыскать приличное место, «где бы ему ту речь по
состоянию его сказать можно было», — в церкви говорить одно-
дворцу нельзя, потому что он не церковнослужитель, в школе
«также не вместно», потому что он не учитель: как тут быть?
Наконец Державин придумал:
Приказал ему, чтоб, когда процессия духовная будет возвращаться после
освящения училища в собор, то чтоб он, остановя ее, начинал свою речь,
которая начиналась таким образом: «Дерзаю остановить тебя, почтенное
собрание, среди шествия твоего» и пр. Сие в точности так было исполнено.
Когда преосвященный со всем своим духовным причетом, отслужа молебен
и окропя святою водою классы, хотел с собранием всех чинов вытти из
училища, то однодворец остановил его вышеписанным началом речи; и гу-
бернатор тотчас подвинул их в училище, где уже и говорена была речь
перед портретом императрицы порядочно; но при том месте, где он пре-
давал в покровительство государыне сына своего, жена его, стоявшая за
ним с малолетним его младенцем, отдала ему оного, а он положил его пред
портретом, говоря со слезами те слова, которые там написаны. Сие трога-
тельное действие так поразило всех зрителей, что никто не мог удержаться
от сладостных слез, в благодарность просветительнице народа пролиянных,
и надавали столько оратору денег, что он несколько недель с приятелями
своими не сходил с кабака, ибо также любил куликать.
Державин очень гордился этой речью. Но за таким успехом
последовали огорчения. Генерал-губернатор стал сердиться на
Державина (по словам самого Державина) за то, что он восстал
против неправильной отдачи винного откупа ненадежным лицам
342

и за слишком малую цену. Скоро представился случай удалить
в отставку строптивого губернатора. Поставщик армии Потем-
кина, купец Гарденин, заподрядив большие количества хлеба для
войска, явился в Тамбов с требованием из казенной палаты денег
на уплату за купленный провиант. Он предъявил сенатский указ,
повелевавший всем казенным палатам отпускать ему суммы, ка-
кие потребуются. Но тамбовская казенная палата объявила, что
денег у нее нет. Задатки Гарденина должны были пропасть, а вой-
ско остаться без провианта. Державин, по жалобе Гарденина,
велел вице-губернатору (тогда вице-губернаторы были председа-
телями казенных палат) не задерживать выдачи денег. Вице-
губернатор повторил, что денег нет, и уехал из города осма-
тривать какой-то винокуренный завод. Тогда Державин сам
освидетельствовал книги и суммы казенной палаты и по освиде-
тельствовании оказалось вот что:
Ассигнационного банка суммы более 150 000 рублей валялись вовсе
без записки, из коих, носился слух, раздаваны вице-губернатором в займы
казенные деньги без процентов и без залогов, кому хотел; также неокладные
доходы, как-то: за гербовую бумагу, за паспорты, сбирались без записки в
приход; провиантских и коммиссариатгких сумм было налицо, неизвестно
почему удержанных и не высланных в места, куда ассигнованы, около
200 000, то есть несравненно более, чем Гарденин требовал; словом, почти
вся записная книга была белая, документы разбросаны или и совсем расте-
ряны, и неизвестные какие-то деньги нашлись у присяжных по коробкам,
так что оказывалось в растере или похищении казенных денег более
500 000 рублей.
Вице-губернатор и его партия подняли жалобы; генерал-губер-
натор принял их сторону, донес, что Державин производил сви-
детельствование сумм с притеснениями чиновникам казенной
палаты, приезжал сам в Тамбов и имел с Державиным «довольно
горячий разговор», при котором, однакоже, по словам Держа-
вина, «никакой непристойности не было». Через несколько вре-
мени был
получен указ из сената, последовавший по жалобе наместника, в коем многие
глупые небылицы и скаредные клеветы на Державина написаны были. Между
прочим, что будто он его за ворот тащил в правление.
Державин говорит, что нетрудно было бы ему опровергнуть
все эти «нелепицы», но
как знал он канцелярский обряд, что не на справках основанные ответы
подлежат сумнению и что начальничьи донесения более возымеют весу,
нежели его ответы, то, отлучив его от должности, предадут дело в сенат к
законному суждению, а сенат несколько лет будет собирать справки, которые
в угодность генерал-губернатора будут такие, какие ему только будут угодны;
словом, ежели не обвинят, то вечно просудят, чего им только и хотелось,
дабы не допущать Державина в столицу или лучше до лицезрения импе-
ратрицы; ибо таков есть закон: кто под судом, то не допущается к двору.
Державин, все сие предвидев, взял меры, дабы отвратить от себя толь злобою
ухищренную напасть.
343

Не объявляя сенатского указа, он призвал к себе секретарей,
велел им навести справки, каждому по своей экспедиции, о тех
делах, которых касается сенатский указ, и представить ему эти
справки формальным порядком. Секретари и советники подписали
справки, не зная, зачем они требуются; губернский прокурор
пропустил их; тогда Державин, имея в руках документы, объявил
в губернском правлении сенатский указ и тотчас отправил в Пе-
тербург свой ответ со справками, показывавшими неоснователь-
ность обвинений, принятых сенатом. Гудович страшно рассер-
дился; его петербургские друзья положили ответ Державина под
сукно, составили по новой жалобе Гудовича доклад, удалявший
Державина от должности и предававший его суду. Так в конце
1788 года прекратилось тамбовское губернаторство Державина,
который в заключении этого отдела своих записок показывает
в десяти пунктах пользу, принесенную Тамбову его управлением.
Он старался сократить делопроизводство, улучшить порядок
сбора податей и свидетельства сумм, исправил тюремный дом и
ввел в нем чистоту и порядок, «чего прежде не было»,
а содержали в одной, так сказать, яме, огороженной палисадником, по не-
скольку сот колодников, которые с голоду, с стужи и духоты помирали, без
всякого о них попечения.
Кроме того, он старался улучшить судоходство по реке Цне,
завел в Тамбове типографию для печатания циркулярных объ-
явлений и т. д. Вообще, видно, что усердие к общей пользе у Дер-
жавина было и что в денежных делах он был человек очень
честный. Вело ли его усердие к какой-нибудь действительной
пользе или только производило путаницу, этого мы не хотим
решать, но кажется, что среди странных выдумок приходили ему
в голову иногда и дельные мысли.
Следствие над Державиным должен был производить в Мо-
скве шестой департамент сената. Целых шесть месяцев упраши-
вал Державин, чтобы сделали доклад, но обер-прокурор шестого
департамента, князь Гагарин, и сенаторы видели невозможность
обвинить Державина, а с тем вместе знали, что генерал-прокурор
князь Вяземский — враг ему, потому и не хотели решать дела.
Предлогом бесконечных отсрочек было то, что один из сенаторов,
князь Волконский, не ездит в присутствие по болезни: слушание
дела отлагали до его выздоровления. А Волконский был совер-
шенно здоров и не ездил в сенат только затем, чтобы другие
могли отговариваться его болезнью. Державин, наконец, не вы-
держал, потребовал свидания с ним и сказал:
Вы, слава богу, князь, сколько я вижу здоровы, но в сенат выезжать
не изволите, хотя там мое дело уже с полгода единственно за неприсутствием
вашим не докладывается. Я уверен в вашем добром сердце и в благораспо-
ложении ко мне; но вы делаете сие мне притеснение из угождения только
князю Александру Алексеевичу (Вяземскому), то я уверяю ваше сиятельство,
344

что ежели будете длить и не решите мое дело так или сяк, я истребую
моего оправдания, ибо уверен в моей невинности; то принужденным найдусь
принесть жалобу императрице, в которой изображу все причины притеснения
моего генерал-прокурором, как равно и состояние управляемого им государ-
ственного казначейства самовластно и в противность законов, как он раздает
жалованье и пенсионы, кому хочет, без указов ее величества, как утаивает
доходы, дабы в случае требования на нужные издержки показать выслугу
пред государынею, нашедши якобы своим усердием и особым распоряже-
нием деньги, которых в виду не было, или совсем оные небрежением других
чиновников пропадали, и тому подобное; словом, все опишу подробности,
ибо, быв советником государственных доходов, все крючки и норы знаю,
где скрываются, и по переводам сумм в чужие края умышленно государ-
ственные ресурсы к пользе частных людей, прислуживавших его сиятельству;
коротко, хотя буду десять лет под следствием и в бедствии, но представлю
нелживую картину худого его казною управления и злоупотребления сде-
ланной ему высочайшей доверенности. То не введите меня в грех и не за-
ставьте быть доносчиком противу моей воли, решите мое дело, как хотите,
а там бог с вами, будьте благополучны.
Услышав такие угрозы, Волконский немедленно поехал в се-
нат, и дело Державина было окончено в одно заседание. Против-
ники Державина были признаны несправедливыми, но прежний
указ об удалении его от должности положили оставить в силе.
Чтобы иметь возможность совершенно очиститься, Державину
было нужно иметь в руках копию сенатского решения: а тогда
не было еще закона дозволять подсудимым рассматривать дело-
производство о них. Державин купил копию решения у сенат-
ского обер-секретаря за 2 000 рублей, приехал с нею в Петербург
и послал по почте к императрице письмо, в котором только под
формою собственной догадки высказывал, что если его могут
винить за такие-то обстоятельства и поступки, то в них он может
оправдаться такими-то фактами. Екатерина через статс-секретаря
Храповицкого объявила ему свое благоволение и сказала, «что
не может обвинить автора Фелицы». Он даже был приглашен
к ее столу, потом получил позволение объясниться с нею по
своему делу. Державин рассказывает эту аудиенцию так, как
будто успел убедить государыню в своей правоте; но в записках
Храповицкого сохранился словесный отзыв императрицы, пока-
зывающий, что она считала причиною постигавших его неприят-
ностей горячность и неуживчивость его собственного характера ,2.
Как бы то ни было, но императрица повелела выдать Державину
жалованье за все время его подсудности, а Безбородко, враг Вя-
земского, прибавил в указе, чтобы продолжать выдачу ему жало-
ванья и впредь до определения к месту.
Сие Вяземского как громом поразило, и он занемог параличом, Держа-
вин, однако, по старому знакомству, как бы ничего не примечая, ездил из-
редка в дом его и был довольно принят ласково.
Он был проникнут убеждением, что Вяземский злейший враг
его, сам всячески старался вредить Вяземскому, а между тем,
как видим, выказывал ему расположение. Видно, слишком боль-
345

шая двуличность была тогда в обычае, если Державин впере-
межку с такими фактами беспрестанно говорит о прямоте своего
характера.
Ему было обещано место, но прошло несколько месяцев,
а места не давали. Он рассудил, что единственный путь для него
поправить дела — войти в милость к Платону Александровичу
Зубову 13.
Но что делать? надобно было сыскивать случая с ним познакомиться;
как трудно доступить до фаворита! Сколько ни заходил к нему в комнаты,
всегда придворные лакеи, бывшие у него на дежурстве, отказывали, сказывая,
что или почивает, или ушел прогуливаться, или у императрицы. Таким обра-
зом ходя несколько, не мог удостоиться ни одного раза застать его у себя.
Не осталось другого средства, как прибегнуть к своему таланту. Вследствие
чего написал он оду «Изображение Фелицы» и к 22 числу сентября, то есть
ко дню коронования императрицы, передал чрез Эмина, который в Олонец-
кой губернии был при нем экзекутором и был как-то Зубову знаком. Госу-
дарыня, прочетши оную, приказала любимцу своему на другой день при-
гласить автора к нему ужинать и всегда принимать его в свою беседу. Это
было в 1789 году. С тех пор он сему царедворцу стал знаком; но, кроме
ласкового обращения, никакой от него помощи себе не видал. Однако один
вход к фавориту делал уже в публике ему много уважения; и сверх того
и императрица приказала приглашать его в Эрмитаж и прочие домашние
игры, как-то на святки, когда они наступали, и прочие собрания.
Через несколько времени приехал в Петербург из армии По-
темкин; ему очень хотелось, чтобы Державин прославил его
победы своими одами, и потому Державин был принят у него
ласково. В этой приязни был один случай, сам по себе очень
ничтожный, но хорошо определяющий приемы, к каким приуча-
лись тогдашними нравами сильные люди.
Однажды призвав его в свой кабинет, отдал (Потемкин) письмо принца
Делиня 14, писанное к нему на французском языке, прося оное перевесть на
русский. Державин отговаривался незнанием первого; но князь сказал: «нет,
братец, я знаю, что ты переведешь». — Принял и с пособием жены своей
перевел, чем казался быть довольным и благодарил.
Около того же времени представился Державину случай
предостеречь Платона Зубова от неприятной истории. Отец Зу-
бова, человек корыстолюбивый, пользуясь сыновнею силою,
захватил чужое поместье; помещик * приехал в Петербург искать
управы. Державин узнал об том, объяснил молодому Зубову
дурной поступок отца, и Платон Зубов, человек, как надобно
думать, благородного характера, заставил отца возвратить по-
хищенное, чего мог бы и не делать при своем могуществе. Он
ласкал Державина; ласкал и Потемкин, так что Державин реши-
тельно недоумевал, за кого ему держаться. Милостива была к
нему и государыня, но, как видно, не считала его человеком
серьезным. По крайней мере, вот что рассказывает сам Державин,
* Отставной майор Бехтеев. — Ред.
346

нимало не подозревая, что рассказ свидетельствует против его
мнения о себе, как о человеке, уважаемом за дельность. На пасху
в 1790 году, когда придворные выходили из церкви после вечерни,
государыня пригласила всех в Эрмитаж.
Лишь только вошли в залу и сделали по обыкновению круг, то импе-
ратрица с свойственным ей величественным видом прямо подошла к Дер-
жавину и велела ему за собою итти. Он и все удивилися, недоумевая, что
сие значит. Пришед в отдаленные Эрмитажа комнаты, начала приказывать
тихо, как бы какую тайну, чтоб он сочинил Чичагову (то есть к бюсту Чи-
чагова) надпись на случай мужественного его отражения в прошедшем году
в Ревеле сильнейшего в три раза против российского флота шведского, ко-
торая была б сколько возможно кратка. Державин, приняв повеление, не
мог, однако, отгадать, к чему было такое ничего не значущее поручение и что
при толь великом собрании отведен был таинственно с важностью в толь от-
даленные чертоги, тем паче, что на другой день, истоща все силы свои и в
поэзии искусство, принес он сорок надписей и представил чрез любимца го-
сударыне, но ни одна из них ею не апробована; а написала она сама прозою,
которую и ныне можно видеть на бюсте Чичагова. Опосле сие объяснилось
и было ничто иное, как поддраживание или толчок Потемкину, что импера-
трица, против его воли, хотела сделать своим докладчиком по военным делам
Державина и для того, его столь отличительно показала публике. Князь, узнав
сие, не вышел в собрание и, по обыкновению его, сказавшись больным, пере-
вязал себе голову платком и лег в постелю.
Если Потемкин сказался больным, если хотел показать, что
рассержен, то уж наверное напрасно Державин приписывал
огорчение князя «отличительному» своему разговору: да наверное
и государыня не имела мысли сделать его своим докладчиком по
военным делам. Она просто хотела пошутить над придворными,
заставить их попусту ломать голову над содержанием таинствен-
ного разговора ее с Державиным. Бедняжка Державин не пони-
мает, как смешно его ребяческое тщеславие, воображавшее, что
Потемкин может позавидовать ему и что императрица в самом
деле чуть не отдала Потемкина под его команду, когда она просто
шутила, заказывая ему надпись, о которой едва ли вперед не
знала, что он не сумеет написать ее. Итак, изволите видеть, Дер-
жавин чуть-чуть не попал при дворе в такую силу, что Потемкин
сказался больным от огорчения его успехами. Но через несколько
дней после того происходил знаменитый бал, данный Потемки-
ным в Таврическом дворце; на бале были петы хоры, сочиненные
Державиным, и Потемкин даже пригласил к своему столу стихо-
творца 15. В ожидании обеда Державин отправился к директору
канцелярии Потемкина Попову и там
свободный имел случай и довольно время объяснить (Попову), что мало
в том описании (бала, данного Потемкиным: Державин затем и являлся
к Потемкину, чтобы поднести это описание) на лицо князя похвал; но скрыл
прямую тому причину, боязнь неудовольствия от двора, а сказал, что как
от князя он никаких еще благодеяний личных не имел, а коротко великих
его качеств не знает, то и опасался быть причтен в число подлых и низких
ласкателей, каковым никто не дает истинного вероятия; а потому и рассудил
отнесть все похвалы только к императрице и всему русскому народу, яко
347

при его общественном торжестве, так, как и в оде: «На взятие Измаила»;
но ежели князь примет сие благосклонно и позволит впредь короче узнать
его превосходные качества, то он обещал превознести его, сколько его да-
рования достанет. Но таковое извинение мало в пользу автора послужило.
Потемкин, прочитав описание, рассердился, сказал, что обе-
дать дома не будет, и Державин ушел домой некормленный.
О, простота, простота! и она тоже поднялась было на хитрости;
Державин, как видно, хотел кольнуть Потемкина скупостью на
похвалы ему, хотел поощрить его этим к ближайшему ознакомле-
нию поэта с великодушными его качествами, но достиг только
того, что остался без обеда. Впрочем, он вздумал извлечь пользу
и из этой неприятности: побежал к сопернику Потемкина Пла-
тону Зубову, но нет, пусть лучше он сам рассказывает:
Державин сказал о сем Зубову и не оставил, однако, в первое воскре-
сенье, при переезде князя в Таврический его дом, засвидетельствовать ему
своего почтения.
Продолжал он и потом, до самого отъезда Потемкина, дипло-
матизировать, кланяясь и ему, и Зубову, но пользы не получил
ни от того, ни от другого. Особенно вменяет он это в вину Пла-
тону Зубову:
Граф Зубов хотя беспрестанно ласкал автора и со дня на день манил
и питал в нем надежду получить какое-либо место, но чрез все лето ничего
не вышло, хотя нередко открывал он ему тесные свои обстоятельства, что
почти жить было нечем.
Надобно при этом вспомнить, что у Державина было тогда
1 200 душ. Не только важной должности не давал ему Зубов, —
не хотел даже сложить с него казенного взыскания за какую-то
неисправность, по какой-то, впрочем, не очень большой, поставке
хлеба: Зубов и другие просто в глаза смеялись над ним. Но,
прибегнув к сенатскому обер-секретарю *, Державин успел по-
вернуть дело в свою пользу. Чего не приходило ему в голову
по поводу скупости «любимца», которому напрасно объяснял он
свои заслуги: бедняк воображал между прочим, что Зубову
«неприятна и самая пиэтическая его слава», как будто Зубов был
соперником ему по рифмоплетству. Основанием такого дикого
предположения служили факты, о которых Державин с своим
обычным простодушием рассказывает следующее:
Казалось Державину, что неприятна ему (Платону Зубову) и самая
пиэтическая его слава; ибо часто желал он стравливать или ссорить с ним
помянутого г. Емина, который, как известно, также писал стихи. Он был
до того дерзок, что в глазах фаворита не токмо смеялся, но даже порицал
его стихи, а особливо оду «На взятие Измаила», говоря, что она груба,
без смысла и без вкусу. Вельможа, с удовольствием улыбаясь, то слушал,
а Державин равнодушно отвечал, что он ни в чем не спорит; но чтоб
узнать, кто из них искуснее в стихотворстве, то просит позволения напеча-
* Еремееву, обер-секретарю 1-го департамента сената. — Ред.
348

тать особо, на свой кошт, на одной стороне листа его критику, а на другой
свою оду, и предать на рассуждение публики — кому отдадут преимущество,
говорил он, тот и выиграет тяжбу. Но Емин не согласился.
Во всем мы готовы верить Державину; в одном только (да
простят нам почитатели великого поэта) никак не верим: не ве-
рим, чтобы он равнодушно отвечал Эмину; наверное он горячился
доупаду. Зубов явно потешался над ним, а он чуть ли не во-
ображал, что Зубов завидует его поэтической славе.
Наконец, однакоже, повернулись в пользу Державина неот-
ступные просьбы у Зубова. Однажды Зубов спросил его, можно
ли нерешенные дела переносить из одной губернии в другую по
подозрению в пристрастии делопроизводителей первой губернии.
Державин объяснил ему, что нельзя, указал и законы, которыми
это воспрещено.
В первое после того воскресенье слышно стало по городу, что когда
обер-прокурор Федор Михайлович Колокольцов, за болезнью Вяземского
правя по старшинству генерал-прокурорскую должность, был по обыкнове-
нию в уборной для поднесения ее величеству прошедшей недели сенатских
меморий, то она, вышед из спальни, прямо с гневом устремилась на него
и, схватя его за владимирский крест, спрашивала, как он смел коверкать ее
учреждение. Он от ужаса помертвел и не знал, что ответствовать; наконец,
сколько-нибудь собравшись с духом, промолвил: «Что такое, государыня?
я не знаю». — «Как не знаешь? Я усмотрела из мемории, что переводятся
у вас в сенате во 2 департаменте, где ты обер-прокурор, нерешенные дела
из одной губернии в другую».
Вечером, в тот же день, Зубов, «призвав Державина, объявил
ему, что императрица определяет его к себе для принятия про-
шений и делает своим статс-секретарем, поручает ему наблюдение
за сенатскими мемориями, чтобы он по ним докладывал ей, когда
усмотрит какое незаконное сената решение». Это было в декабре
1791 года, и с той поры Державин опять пошел по службе вверх,
впрочем, с частыми перерывами, происходившими теперь уже
просто оттого, что он никак не умел понять, бывает ли у Екате-
рины II, потом у императоров Павла I и Александра I, время
много заниматься теми второстепенными делами, длинными до-
кладами о которых он неотступно надоедал им, как только полу-
чал должность, дававшую ему право личного доклада. Так, он
с первого же раза очень скоро наскучил императрице Екатерине II
своими неотвязными толками о сенатских мемориях. Но сам он
иначе объясняет причину, по которой императрица, сначала слу-
шавшая его благосклонно и внимательно, через несколько времени
отстранила его доклады:
Сначала императрица часто допущала Державина к себе с докладом и
разговаривала о политических происшествиях, каковым хотел было он вести
подневную записку; но поелику дела у него были все роду неприятного,
то есть прошения на неправосудие, награды за заслуги и милости по бед-
ности; а блистательные политические, то есть о военных приобретениях,
о постройке новых городов, о выгодах торговли и прочем, что ее увеселяли
349

более дела прочих статс-секретарей, то и стала его редко призывать, так что
иногда он недели пред нею не был, и потому журнал свой писать оставил;
словом: приметно было, что душа ее более занята была военною славою и
замыслами политическими, так что иногда не понимала она, что читано было
ей в записках дел гражданских; но как имела необыкновенную остроту ра-
зума и великий навык, то тотчас спохватывалась и давала резолюции по
крайней мере иногда несколько основательные, однакоже сносные, как-то:
с кем-либо снестись, переписать и тому подобные. Вырывались также иногда
у нее внезапно речи, глубину души ее обнаруживавшие. Например:
«ежели б я правила 200 лет, то бы, конечно, вся Европа подвержена б была
российскому скипетру». Или: «я не умру без того, пока не выгоню турков
из Европы, не усмирю гордость Китая, и с Индией не осную торговлю». Или:
«кто дал, как не я, почувствовать французам право человека. Я теперь вяжу
узелки *, пусть их развяжут». Случалось, что заводила речь и о стихах до-
кладчика и неоднократно так сказать, прашивала eгo, чтоб он писал вроде
оды Фелице. Он ей обещал и несколько раз принимался, запираясь по не-
деле дома; но ничего написать не мог, не будучи возбужден каким-либо
патриотическим славным подвигом.
Пусть это и правда, пусть в самом деле слушание тяжебных
дел меньше занимало императрицу, чем планы приобретения но-
вых областей и расширения перевеса своего над соседями, но как
же Державин, если понимал это, не действовал сообразно с такими
данными? Ему следовало бы не доводить до нее мелких дел, из-
лагать и крупные в самом сжатом виде. Но в его глазах приобре-
тали громадную важность всякие мелочи, лишь бы он коснулся
до них: он ничего не замечал, и ему казались выражением осо-
бенного благоволения те самые вещи, по которым человек более
сообразительный заметил бы, что над ним подшучивают. В самом
деле, императрица повторяла иногда шутку, которую в первый
раз сделала по случаю надписи к бюсту Чичагова: «в публичных
собраниях, в саду иногда сажала его подле себя на канапе, шеп-
тала на ухо ничего не значущие слова, показывая, будто говорит
о каких-то важных делах. Что это значило, Державин сам не
знал», но заключал, что его хотят посвятить в важные государ-
ственные тайны, вручить ему великую власть. По своему просто-
душному тщеславию, он думал, что пользуется «таким импера-
трицы уважением, которое обращало на него глаза завистливых
придворных». Прекращение мнимого особенного уважения он при-
писывает случайному обстоятельству, именно тому, что однажды,
устроив для развлечения императрицы игру в горелки, он упал,
вывихнул руку и должен был просидеть дома шесть недель.
«В сие-то время, — говорит он, — недоброжелатели умели так
расположить против него императрицу, что он по выздоровлении
нашел ее уже совершенно переменившеюся». Месяца через пол-
тора или два по выздоровлении он приехал с докладом во время
дурной и холодной погоды; когда он велел доложить императрице
о своем приезде, она чрез камердинера сказала ему: «удивляюсь,
* Она обыкновенно, когда слушала дела, то вязала чулки или какие-то
шнурки с узелками. — Примечание Державина.
350

как такая стужа вам гортани не захватит», и приказала ехать
домой. На самом деле, редкий правитель мог бы долго вынести
такого пространного докладчика: довольно сказать, что доклад
его императрице по знаменитому делу Якоби «продолжался вся-
кий день по два часа четыре месяца, с мая по август», но и тем
еще не кончился, а после некоторого перерыва продолжался
до ноября. Признаемся, мы решительно не понимаем, как это
могло хватить материала на такой доклад, хотя бы даже о деле
Якоби, привезенном «в трех кибитках, нагруженных сверху
донизу».
Читатель видел много таких свидетельств Державина о самом
себе, по которым, пожалуй, усомнится разделять наше мнение,
что в сущности он был человек честный, прямодушный, старав-
шийся отстаивать правду, насколько дозволяли его очень отста-
лые понятия. Но вот, например, это самое дело Якоби, длина
доклада о котором поражает своею нелепостью, служит доказа-
тельством правдивости Державина: когда дело попало в руки
Державина, все считали Якоби уличенным преступником и сама
императрица не сомневалась в его преступлениях. Державин,
увидев, что Якоби обвинен напрасно, защищал его с большою
твердостью. Сущность этого знаменитого государственного про-
цесса он излагает так:
В 1783 году Якоби был назначен сибирским генерал-губерна-
тором. Он в то время пользовался благосклонностью генерал-
прокурора Вяземского. Перед отправлением своим на генерал-гу-
бернаторство он ежедневно посещал Вяземского.
Обласкан был княгинею и прочими живущими у князя, между коими
понравилась ему дочь вышеупомянутого обер-прокурора, что был после се-
натором, Ивана Гавриловича Рязанова, которая, как говорили злоязычники,
была в любовной связи с князем и, вероятно, с согласия княгини. Она, при-
метив сие, сказала супругу. Рады были такому жениху и стали принимать
его еще дружественнее, довели до настоящего сватовства: уже жених невесту
дарил бриллиантами. Искреннею ли любовью пленен был генерал-губернатор
к сей девице, или только, чтоб чрез нее получить все требования и прихоти
свои от генерал-прокурора, как-то определять в места кого куда хотел, давать
чины своим приверженцам и прочее; но сие очень много значило, а особливо
в таком отдалении, каков пространный Сибирский край. Все думали, что
он женившись уже отправится к своей должности. Ожидали только докладу
императрицы; но накануне оного любимец ее бывший тогда, Александр
Дмитриевич Ланской 16, призывает его к себе, спрашивает о справедливости
разнесшегося слуха и запрещает именем императрицы совершать сие супру-
жество, а напротив того, объявляет ее волю, чтоб он поскорее ехал в назна-
ченное ему место и открывал в Иркутске губернию по образу ее учрежде-
ния 17. К сему враждующая против князя Вяземского партия графов Безбо-
родка, Воронцова и прочие прибавили, будто императрица проговорила:
«Я не хочу, чтоб князь Вяземский выдавал свою Рязанову за Якобия и за
ней жаловал ему в приданое Сибирь». Может быть, под сим она разумела,
что если будут в тесном и столь коротком между собою союзе генерал-про-
курор с генерал-губернатором, то целый край, столь обширный и отдаленный,
будет в совершенном их порабощении, и правды уже там не учинят. Она,
зная их характеры, может быть, была и права.
351

Якоби уехал, обещавшись вернуться через год, чтобы же-
ниться. Но через год он прислал рапорт, что важные дела удер-
живают его в Сибири, и отказался от невесты.
Получа сие известие, князь, сказывают, проговорился, что он жив не
будет, ежели не отомстит такую наглую обиду. Кто у них по справедливости
виноват, бог знает. Сам ли собою это сделал Якобий или во угождение
двора; но имея великую душу, кажется бы, нашел средство иначе поступить.
С другой стороны, столь низку быть генерал-прокурору, как ниже увидим,
непростительно.
Через несколько месяцев некто Парфентьев прислал на Якоби
донос, в котором важнейшим обвинением было, что Якоби хочет
поднять войну с Китаем, чтобы получить через нее больше важ-
ности. Якоби вызвали в Петербург, и дело тянулось целых семь
лет. Наконец открылось, что те действия Якоби, на которых
основывалось главное обвинение, было прямым исполнением тай-
ной инструкции, данной ему самою императрицею; нашелся даже
указ об этом в архиве Иностранной коллегии. Государыня, будучи
недовольна неприязненными действиями китайцев, приказывала
Якоби отвечать на них также неприязненными мерами, и вот
эти-то меры семь лет выставлялись доказательством, что Якоби
самовольно хотел начать войну с Китаем. Когда императрице
припомнилась инструкция, она увидела невинность Якоби и под-
писала указ о его оправдании. Но сначала ей не была объяснена
сущность дела, и Державину нужно было много гражданского
мужества, чтобы не отступиться от изложения процесса в том
духе, как он сам понимал его: «При продолжении Якобиева дела,
говорит он, она вспыхивала», и рассказывает такой случай:
В один раз с гневом (императрица) спросила, кто ему приказал и как
он смел с соображением прочих подобных решенных дел сенатом выводить
невинность Якобия. Он твердо ей ответствовал: «Справедливость и ваша
слава, государыня, чтоб не погрешила чем в правосудии». Она закраснелась
и выслала его вон, как и нередко то в продолжение сего дела случалось.
Прежде Державина дело Якоби производил известный Шеш-
ковский 18, и Державину надобно было выдержать борьбу с этим
человеком, находившимся «в отличной доверенности у императ-
рицы и у Вяземского по делам тайной канцелярии». Увидев, что
Державин дает делу другой оборот, Шешковский взял было на
себя «важный и присвоенный им, как всем известно, таинствен-
ный грозный тон с новым следователем». Но Державин загово-
рил с ним так, что он «затрясся, побледнел и замолчал». Если
тут Державин замечает о себе, что выказал «неустрашимость»,
то, надобно признаться, он справедливо присвоивает такое до-
стоинство своему поступку: не всякий решился бы раздражать
Шешковского против себя. Часто бывая смешным по тщеславию,
слишком часто выказывая чрезвычайную ограниченность, иногда
совершенную дикость понятий (доказательства тому мы еще уви-
352

дим), не считая предосудительным делом низкопоклонничества,
обычного тогда, Державин, однакоже, являлся иногда человеком,
защищавшим свои убеждения не без мужества.
Кто хочет доверять объяснениям самого Державина больше,
чем обыкновенным рассказам о его служебной неспособности, тот
может найти у него такую причину придворного охлаждения к
нему, которая приносит честь его сердцу: рассказав о разных
мелких наговорах, от которых, по его мнению, «поселилась
остуда» к нему в сердце императрицы, он продолжает:
Может быть и за то, что он по желанию ее, видя дворские хитрости
и беспрестанные себе толчки, не собрался с духом и не мог таких ей тонких
писать похвал, каковы в оде Фелицы и тому подобных сочинениях, которые
им писаны не в бытность его еще при дворе: ибо издалека те предметы, ко-
торые ему казались божественными и приводили дух его в воспламенение,
явились ему, при приближении к двору, весьма человеческими и даже недо-
стойными великой Екатерины, то и охладел так его дух, что он почти ничего
не мог написать горячим чистым сердцем в похвалу ее.
По желанию императрицы (говорит он в другом месте), чтоб Державин
продолжал писать в честь ее более вроде Фелицы, хотя дал он ей в том
свое слово; но не мог оного сдержать по причине разных придворных ка-
верз, коими его беспрестанно раздражали; не мог он воспламенить так своего
духа, чтоб поддерживать свой высокий прежний идеал, когда вблизи увидел
подлинник человеческий с великими слабостями; сколько раз ни принимался,
сидя по неделе для того запершись в своем кабинете, но ничего не в со-
стоянии был такого сделать, чем бы он был доволен. Все выходило холодное,
натянутое и обыкновенное, как у прочих цеховых стихотворцев, у коих
только слышны слова, а не мысли и чувства. — Итак, не знал, что делать;
но как покойная (то есть первая) жена его любила его сочинения, с жаром
и мастерски нередко читывала их при своих приятелях, то из разных лоску-
тов собрала она их з одну тетрадь (которая хранится ныне в библиотеке
графа Алексея Ивановича Пушкина в Москве) и, переписав начисто своею
рукою, хранила у себя; когда же муж беспокоился, что не может ничего по
обещанию своему сделать для императрицы, то она советовала поднести ей
то, что уже написано, в числе коих были и такие пьесы, кои еще до сведения
ее не доходили; сказав сие, подала, к удивлению его, переписанную ею тет-
радь. Не имея другого средства исполнить волю государыни, обрадовался он
сему собранию чрезвычайно. Просил приятеля своего Алексея Николаевича
Оленина нарисовать ко всякой поэмке приличные картинки (виньеты) и, пе-
реплетя в одну книгу, с посвятительным письмом поднес лично в ноябре
1795 года. Государыня, приняв оную, как казалось с благоволением, зани-
малась чтением оной сама, как камердинер ее г. Тюльпин сказывал, двое
суток.
Но. замечает он в другом месте, она умела обращаться с
людьми, «выигрывать сердца и ими управлять, как хотела».
Часто случалось, что рассердится и выгонит от себя Державина, и он
надуется, даст себе слово быть осторожным и ничего с ней не говорить;
но на другой день, когда он войдет, то она тотчас приметит, что он сердит,
зачнет спрашивать о жене, о домашнем его быту, не хочет ли он пить, и
тому подобное ласковое и милостивое, так что он позабудет всю свою досаду
и сделается попрежнему чистосердечным. В один раз случилось, что он, не
вытерпев, вскочил со стула и в исступлении сказал: «Боже мой! кто может
устоять против этой женщины? Государыня, вы не человек. Я сегодня на-
ложил на себя клятву, чтоб после вчерашнего ничего с вами не говорить;
353

но вы против воли моей делаете из меня, что хотите». Она засмеялась и
сказала: «неужто это правда?» Умела также притворяться и обладать собою
в совершенстве.
Но, от чего бы то ни было, от неспособности ли своей к дель-
ному управлению, или от недостатка льстивости, Державин не
получал наград, которых считал себя достойным. Так, по от-
ставке Вяземского, генерал-прокурором сделан был граф Самой-
лов, а Державин, считавший себя имеющим все права на эту
должность, назначен был только сенатором. Чаще всего пору-
чали ему разбор тяжебных дел и опеку над поместьями богатых
малолетних вельмож, будучи уверены, что он не польстится на
взятки и не расхитит управляемого имения. В начале 1794 на-
значили его президентом коммерц-коллегии, но чрезвычайно
ограничили его влияние на действительный ход дел оставлением
полной независимости от него начальникам важнейших таможен,
так что, явным образом, ему хотели предоставить только почет-
ный титул без всякой власти. Он не рассудил понять этого, вме-
шивался в дела, до которых его не допускали, потому в последние
месяцы императрица через Трощинского сказала ему, «чтоб он
не беспокоился по делам коммерц-коллегии». В последние месяцы
царствования Екатерины II его служба уже ограничивалась од-
ним присутствием в сенате, и, доведя свой рассказ до кончины
императрицы, он пользуется тут удобным случаем для повторе-
ния своей постоянной жалобы, что не был награжден ею по до-
стоинству, — впрочем, это не мешает ему считать ее правление
«благоденственным».
Что касается до него, то, начав ей служить, как выше видно, от солдат-
ства, с лишком через 35 лет дошел до знаменитых чинов, отправлял беспо-
рочно и бескорыстно все возложенные на него должности, удостоился быть
при ней лично, принимать и исполнять ее повеление с довольною доверен-
ностию; но никогда не носил отличной милости и не получил за верную
свою службу какого-либо особливого награждения, как прочие его собратия,
Трощинский, Попов, Грибовский и иные многие. Он даже просил, по край-
нему своему недостатку, обратить жалованье его в пенсион; но и того не сде-
лано до выпуску его из статс-секретарей. Деревнями, богатыми вещами и день-
гами, знатными суммами кроме, как выше сказано, пожаловано ему 300 душ
в Белоруссии, за спасение колоний, с которых он со всех получал доходу
серебром не более трех с души, то есть 1 000 рублей, а ассигнациями в по-
следнее время до 2 000 рублей, да в разные времена за стихотворения свои
подарков, то есть: за оду Фелице золотую табакерку с бриллиантами и
500 червонцев, за оду на взятие Измаила золотую же табакерку, за тариф —
с бриллиантами же табакерку, по назначению на билете ее рукою написан-
ному: Державину, получил после уже ее кончины от императора Павла. Но
должно по всей справедливости признать за бесценнейшее всех награждений,
что она, при всех гонениях сильных и многих неприятелей, не лишала его
своего покровительства и не давала, так сказать, задушить его; однакоже и
не давала торжествовать и явно над ними огласкою его справедливости и
верной службы или особливою какою-либо доверенностию, которую она
к прочим оказала. Коротко сказать, сия мудрая и сильная государыня,
ежели в суждении строгого потомства не удержит по вечность имя великой,
то потому только, что не всегда держалась священной справедливости, но
354

угождала своим окружающим, а паче своим любимцам, как бы боясь раздра-
жить их; и потому добродетель не могла, так сказать, сквозь сей закоулок
пробиться и вознестись до надлежащего величия; но если расссуждать, что
она была человек, что первый шаг ее восшествия на престол был не непо-
рочен, то и должно было окружить себя людьми несправедливыми и угод-
никами ее страстей, против которых явно восставать, может быть, и опа-
салась, ибо они ее поддерживали. Когда же привыкла к изгибам по своим
прихотям с любимцами, а особливо в последние года, с князем Потемкиным,
упоена была славою своих побед, то уже ни о чем другом и не думала, как
только о покорении скиптру своему новых царств. Поелику же дух Держа-
вина склонен был всегда к морали, то, если он и писал в похвалу торжеств
ее стихи, всегда, однако, обращался аллегориями или каким другим тонким
образом к истине, а потому и не мог быть в сердце ее вовсе приятным. Но
как бы то ни было, да благословенна будет память такой государыни, при
которой Россия благоденствовала и которую долго не забудет.
Читатель заметит, что в этом рассуждении Державина нет
никаких признаков логики, что посылки не вяжутся с заключе-
нием. Но у Державина напрасно было бы и вообще искать какой-
нибудь последовательности в образе мыслей; его понятия пред-
ставляют самую пеструю смесь мыслей, внушаемых сердцем по
природе благородным, с господствовавшими тогда идеями совер-
шенно иного характера: так же, как его поступки свидетельствуют
то как будто бы о довольно значительном запасе природного
здравого смысла, то о самом мелочном тщеславии и о совершенной
бестолковости. Если хотите, все эти противоречия очень легко
объясняются тем несомненным обстоятельством, что он не был
нисколько подготовлен к важным делам, которыми пришлось ему
заниматься. Он был дикарь с добрым от природы сердцем, по
капризу судьбы поставленный довольно важным человеком в
государстве, более всего нуждавшемся в избавлении от дикарства.
Он видел, что все не клеится, все дурно, повсюду находил несо-
ответственность между национальными нуждами и обстоятель-
ствами, в которых содержалась нация. Ему хотелось бы сделать
что-нибудь полезное для общества, но он решительно не понимал,
в чем заключается причина расстройства и бедствий; ему не
приходило в голову, что причины эти заключаются в диких
понятиях, которыми сам он был пропитан и наивностью которых
ловко пользовались некоторые хитрые личности, принявшие из
европейской цивилизации один только макиавеллизм. Он верил
искренности пышных фраз и сам был преданнейшим помощником
лиц, в чувствах которых обманывался.
Читатель скажет, что мы слишком мало подготовляли такое
заключение предыдущею статьею: что она почти вся состоит
только из голых выписок, не связанных никакою общею мыслью,
даже не приведенных ни в какую систему, расположенных в том
случайном порядке, в каком попадались они нам при перелисты*
вании записок Державина; он скажет, что многие из этих вы-
писок решительно ни к чему не ведут, а другие, если б и мог-
ли иметь какой-нибудь смысл, то теряют его от бессмысленной
355

обстановки другими выписками, совершенно излишними. Все это
так, положим, но что же из этого следует? Следует только то,
что автор статьи плохо воспользовался материалами, какие имел
в записках Державина; но это нимало не мешает материалам
оставаться недурными, и никто не препятствует читателю при-
дать им собственною мыслью ту обработку, какой не умела со-
общить им наша статья. Пусть читатели довольствуются тем, что
мы знакомим их с любопытными местами книги, которая иначе
была бы известна разве одному из десятерых между нами. Что
за странная претензия получать готовые выводы, — гораздо
лучше думать самому.
В следующий раз мы переберем содержание остальной части
«Записок» Державина, относящейся к царствованию императора
Павла и к первой половине царствования императора Александра.
Эта часть по объему вдвое меньше той, извлечение из которой
мы дали теперь, но она гораздо любопытнее. Воспитанный в по-
нятиях, господствовавших над необразованною массою русского
населения в начале царствования Екатерины II, Державин судит
по ним о новых порядках: при Екатерине он был недоволен
только частностями и главным образом только теми частностями,
которые неприятно отражались на его личных делах. При импе-
раторе Павле, а еще больше в первые годы императора Але-
ксандра, им овладевают другие чувства: общий характер управ-
ления не таков, к какому он привык, он становится недоволен
всем порядком дел. Но вот именно тут и обнаруживается совер-
шенная несостоятельность идей, которыми он привык руково-
диться. Особенно любопытны в этом отношении его суждения
о лучших сподвижниках императора Александра. Они, по его
мнению, губили Россию всем тем, что успевали сделать действи-
тельно полезного для нее. До сих пор Державин в качестве го-
сударственного мужа был только смешон, но в суждениях о пер-
вой половине царствования Александра выставляется он, при
всей благонамеренности, с такой стороны, что невольно думаешь:
каково бы ни было время, следовавшее за кончиною Екатерины,
но, во всяком случае, оно едва ли могло быть проигрышем по
сравнению с предыдущим временем, которое Державин выставлял
образцовым.
II
Вскоре по своем восшествии на престол император Павел
пригласил Державина к себе, дал ему поцеловать руку и в очень
милостивых выражениях объявил, что хочет сделать его прави-
телем канцелярии верховного Совета19, зная его за человека
честного. Говоря о назначаемой ему должности, император упо-
треблял слова «правитель Совета» вместо полного названия
«правитель канцелярии Совета». Кажется, смысл был ясен, не-
356

смотря на выпуск слова «канцелярия»; но Державин, чрезвы-
чайно наивный и тщеславный, тотчас вообразил, что император
говорит не о существующей, очень хорошо известной всем
должности, а учреждает для него какую-то новую должность,
несравненно высшую, так чтобы он был не делопроизводи-
телем Совета, а безграничным начальником его, полно-
властным лицом, чем-то вроде Ришелье. Когда на другой день
вышел указ, в котором краткое разговорное выражение «прави-
тель Совета» было заменено полным формальным выражением
«правитель канцелярии Совета», Державин, разумеется, приписал
разрушение своей фантазии вовсе не тому, что она была создана
только его тщеславием, а интригам своих врагов. Возникли раз-
ные объяснения, в которых Державин вел себя с обыкновенною
своей навязчивостью, так что государь рассердился, перестал
принимать к себе Державина и приказал не пускать его в кава-
лерскую залу. Державин начал забегать к разным приближенным
императора, чтобы они смягчили его, но никому не было охоты
впутываться в это дело, и Державин обратился к средству, ко-
торое и прежде удавалось ему несколько раз.
По ропоту домашних, был в крайнем огорчении и, наконец, вздумал он,
без всякой посторонней помощи, возвратить к себе благоволение монарха
посредством своего таланта. Он написал оду на восшествие его на престол,
напечатанную во второй части его сочинений, под надписью: Ода на новый
1797 год, и послал ее к императору чрез Сергея Ивановича Плещеева. Она
полюбилась и имела свой успех. Император позволил ему чрез адъютанта
своего князя Шаховского приехать во дворец и представиться, и тогда же
дан приказ кавалергардскому начальнику впускать его в кавалерскую залу
попрежнему.
До сих пор мы не приводили выписок из поэтических произ-
ведений Державина; попробуем обратиться к их свидетельству
на этот раз. Ода на новый 1797 год действительно заслуживала
того, чтобы произвести улучшение в делах Державина: она про-
никнута самым искренним чувством благоговения к императору.
Державин прославляет милостивый манифест нового государя,
потом говорит, что с его царствованием водворилась в государ-
ственном управлении самая полезная деятельность: «пронесся
дух животворящий», «всяк к делу поспешает и долг свой тща-
тельно творит: перед зерцалом суд не дремлет, скрывает злость
главу свою». Все заслуги награждены по достоинству, «седина
почестьми покрылась, заслуги получают мзду»,
Так бог в величии, во славе,
Во благовременну чреду,
Льет благодать своей державе
В зарях, в росах, в дождях, в лучах
Все руки к небу воздевают
И от него все ожидают
Обе возможных твари благ
367

Вся вселенная повторяет молву, что Павел превосходит Ека-
терину II и Петра I, и желает «садить в сердцах блаженства
крины». Далее он сравнивается с Атлантом «на рамена подняв-
шим свет», называется избранным сосудом христовой церкви,
льющим «все добродетели во нравы», «мудрым ума по просвеще-
нию», «нежным, милостивым душой, отирающим слезы несчаст-
ным», так что
По доблести и по щедроте
Аврелий зрится в нем и Тит.
И Державин обещает России, что она под Павловым владеньем
«будет счастливей всех земных народов».
Конечно, во всех этих похвалах мы должны находить очень
значительную часть справедливости; но дело в том, что если
Державин и предугадал в своей оде суждение беспристрастной
истории, то сам он, по крайней мере, в то время, когда писал эту
оду, вовсе не думал того, что писал: при своем раздражении, он
дозволял себе в домашнем кругу горькие насмешки или, по его соб-
ственному выражению, «не мог удерживаться от горестного смеха»,
когда говорил со своими близкими. Тут же, всего за 39 строк
перед выписанным нами отрывком, он выражает такое мнение:
Все прежние учреждения Петра Великого и Екатерины зачали сума-
сбродно, без всякой причины, коверкать (Записки Держ., стр. 392).
Вот еще черта такого же рода. Мы говорили, что, прежде чем
принялся за сочинение оды на новый 1797 год, Державин пы-
тался помочь своему делу через ходатайство сильных людей,
которые, однакоже, не захотели впутываться в дело. Между про-
чим обращался он с просьбою и к князю Николаю Васильевичу
Репнину 20, который тоже сказал: «не мое дело мирить вас с го-
сударем». Тогда Державин «почувствовал в душе своей во всей
силе омерзение к человеку, который носил в сердце адскую гор-
дость и лицемерие». По его уверению, «скоро после того низость
души сего князя узнали и многие», — вероятно, мы ошиблись бы,
предположив по этим словам, что и сам Державин помогал этим
многим узнать низость души сего князя, то есть ездил по городу
и старался вселять в других убеждение, к которому пришел о ка-
чествах души Репнина. Издатель записок Державина справедливо
замечает, что Репнин был, напротив, одним из самых благород-
ных людей своего века. Но для нас важно не то, каков был на
самом деле Репнин, а то, что Державин, имея о нем мнение, кото-
рое мы прочли, не почел нужным выбросить из своих сочинений
оду «Памятник герою», на которую указывает издатель. В этой
оде прославляется несравненная добродетель героя Репнина и
доказывается, что околь «и славен он своими победами, но еще
гораздо высшей славы заслуживает дивными душевными достоин-
ствами; достоинства эти так велики, что Державин для удовле-
358

творительного их изображения просит даже помощи музы ка-
кого-то Кунгдзея.
Всегда разборчива, правдива,
Нигде и никому не льстива,
О! строгого Кунгдзея Муза,
Которая его вдыхала
Играть на нежном звонком кине,
И трогать поученьем сердце!
Приди... —
говорит Державин: «воссядь при памятнике дивном и вещай, чти
Друзья, герои человеков»
должны считаться «солью земли», «звездами во мраке», «вели-
кими зерцалами богоподобных» и т. д. и что изображаемый
теперь герой имеет такие качества: он
Прямой герой страстьми недвижим,
Он строг к себе и благ ко ближним;
К богатствам, титлам, власти, славе
Внутри он сердца не привержен;
Сокровище его любезно —
Спокойный дух и чиста совесть,
и т. д. Муза Кунгдзея разыгрывается, наконец, до того, что за-
ключает перечисление добродетелей своего героя стихом —
Благословен Репнин потомством.
Из этого сличения отзывов, деланных Державиным при
жизни, с его словами в «Записках», предназначавшихся к изда-
нию уже по его смерти, когда ни Репнин, ни кто другой не мог
доставить ему повышения по службе, мы вовсе не думаем вы-
водить каких-нибудь невыгодных заключений о личном характере
самого Державина; мы хотим только сказать, что нравы, в ко-
торых он воспитался, были проще, откровеннее нынешних.
И теперь мы иногда составляем свои суждения о людях по нашим
отношениям с ними, а вслух говорим о людях то, что нужно для
нашей выгоды. Но мы совестимся, когда обнаруживается это
разноречие явных слов с тайным мнением, а в те времена, когда
сложились понятия Державина, этой конфузливости люди как
будто не чувствовали: они думали, что в этом разноречии нет
ничего предосудительного. Они даже вовсе не старались скры-
вать, что человек украшается в их глазах всеми возможными
добродетелями и совершенствами, когда делается их милостивцем,
что если они порицают кого, то не иначе, как по своим личным
отношениям к нему. Репнин отказался хлопотать за Державина.
и вот мы видели, какую низость души тотчас же нашел Держа-
вин в герое, воспетом музою Кунгдзея. Точно так же надобно
полагать, что он и правительственные распоряжения находил
иногда неосновательными единственно лишь потому что много
559

раз обманывался в надежде забрать в свои руки все государствен-
ные дела. Успей он получить силу, он стал бы говорить совер-
шенно иначе, — и не только стал бы говорить иначе, сам от всей
искренности сердца находил бы, что ход дел совершенно соответ-
ствовал в это время картине, представленной им в оде на новый
1797 год.
Через несколько времени Державина опять назначили пре-
зидентом коммерц-коллегии, но опять так, что у него не было
в руках никакой власти: он только должен был исполнять рас-
поряжения министра коммерции князя Гагарина. Державин опять
полагает, что император хотел сначала вручить ему обширную
власть, но приятели князя Гагарина устроили иначе.
Месяца через два Державина назначили финанс-министром;
но существенная власть осталась в руках государственного казна-
чея графа Васильева. Державин, заметив это, попросил объясне-
ния, что ж ему делать на своей должности? Между тем Кутай-
сов21, бывший тогда в большой силе, разгневался за что-то
на Васильева, удалил его в отставку, и Державин был переиме-
нован из финанс-министров в государственные казначеи. Вступая
в эту должность, Державин должен был проверить по ведомостям
и отчетам состояние государственных доходов и расходов; но от-
четы о них
никто, как должно, не рассматривал, откладывая день за день, то и была
со дня учреждения экспедиции о государственных (доходах) более двадцати
лет вся империя несчитанною;
потому Державин, долго занимавшись поверкою счетов своего
предшественника, наконец,
рапорт государю подал, в котором именно изображено, что книг записных
и бухгалтерских за время князя Вяземского совсем не нашлось, что за Ва-
сильева время хотя и есть книги, но так многочисленны, пространны и сумни-
тельны, что их в скором времени ни проревизовать, ни утвердить без спра-
вок до получения ответов от губернаторов никак невозможно, и что, наконец,
многих именных указов на отпущенные в расход суммы не отыскано. Вот
в каком порядке найдено Державиным государственной казны управление,
что можно видеть из помянутого его рапорта, поданного императору, кото-
рый и теперь, чаятельно, в целости находится в канцелярии государствен-
ного совета.
Кутайсов и Обольянинов рассердились на него за то, что он
старался защищать Васильева, которого они хотели погубить.
Если Державин говорит правду, объясняя, что защищал Ва-
сильева только по человеколюбию, если не было тут никаких
других расчетов, эта защита делает честь сердцу Державина,
потому что Васильев некогда вредил ему самому. В заключение
своих воспоминаний о временах императора Павла Петровича
Державин рассказывает несколько частных тяжб и дел, вводив-
ших его в разные служебные столкновения. Приведем здесь,
некоторые из них,
360

Виленский или минский губернатор Яков Иванович Булгаков уведомил
двор в 1798 году, что тамошние обыватели делают потаенные стачки, небла-
гоприятные для России, а полезные для французов, и что некто Дембров-
ский, набрав несколько полков поляков, ушел и присоединился к их армиям.
Император тотчас велел таковых заговорщиков ловить и привозить в Пе-
тербургскую крепость, где их в тайной канцелярии допрашивали, а по до-
просе присланы на суд сенату. Таковые были почти все из нижнего раз-
бора людей, то есть попы, стряпчие и дробная шляхта, которые никакого
уважения не заслуживали, потому что ежели они и были в чем виноваты,
то не иначе как по внушениям или подкупам сильных или богатых магнатов,
которых они, не имея на них явных доказательств, принуждены были не вы-
водить наружу. Их обвиняли изменою, потому что они присягали на русское
подданство, и по российским законам приговаривали вместо смерти на веч-
ную каторгу в Сибирь. По очереди пришло и до Державина давать свое
о них мнение. (Он сказал:) «Почему ж так строго обвиняются сии несча-
стные, что они имели некоторые между собою разговоры, и можно ли их
винить в измене и клятвопреступлении по тем же самым законам, по како-
вым должны обвиняться в подобных заговорах природные подданные; по
нашим, кто вступал в заговор или слышал о том да не донес, подлежит
смерти. Мне нечего другого о них сказать, как то же самое; но если и были
они когда верные подданные, спросите по совести у всех вельмож, которые
о них подписали смертный приговор, то есть графа Ильинского, графа По-
тоцкого и прочих, которые тогда были сенаторами и присутствовали по сему
делу в общем собрании, не то же ли и они думают, что сии осужденные.
Придет время, что оное узнаете; чтоб сделать истинно верноподанными за-
воеванный народ, надобно его прежде привлечь сердце правосудием и благо-
деяниями, а тогда уже и наказывать его за преступления, как и коренных
подданных по патриотическим законам. Итак, по моему мнению, пусть они
думают и говорят, как хотят, но только к самому действию не приступают,
за чем нашему правительству прилежно наблюдать должно и до того их не
допускать кроткими и благоразумными средствами, а не наказывать и не по-
сылать всех в ссылку. Иное дело главных заводчиков; посмотрите лучше на
Дембровского, который выпросил у государя привилегию на сформирование
полков, то набрав их, он легко может то сделать, что и братья его, то есть
уйти во Францию или, когда подойдут французы, то изменою присоединиться
к ним. Вот за чем надобно неусыпно наблюдать, а не за тем, что попы и
подьячие между собою в домах своих разговаривают, и за то их ссылать
в ссылку». Г. Макаров тут же в собрании при Державине пересказал слы-
шанное от него генерал-прокурору князю Куракинуß2. На другой, то есть
в воскресный, день, когда Державин приехал по обыкновению во дворец,
Куракин, встретя его, улыбнувшись, сказал, что государь приказал ему не
умничать; а между тем, сколько слышно было, что судьба преступников
облегчена и более не приказано забирать и привозить в Петербург поляков
в тайную канцелярию, а там их за болтовню унимать по законам.
Державин тут показывается человеком, смотревшим на дела
правильнее многих своих сослуживцев: но, к сожалению, он сам
разочаровывает нас впоследствии рассказами о том, как через
несколько лет в начале царствования ратовал против Потоцкого
и Чарторыжского, виня их бог знает в каких злоумышлениях
против государства, ни больше, ни меньше, как за то, что они
советовали императору Александру Павловичу, который и сам
увидел справедливость их соображений, освободить русских дво-
рян от обязательных сроков военной службы. Сравнив действия
Державина в этом случае с рассудительными мыслями, которые
здесь выписаны нами, мы должны заключить или то, что в обоих
361

случаях он руководился только личными отношениями, или то,
что его образ мыслей был совершенно бессвязен. Последнее пред-
положение еще правдоподобнее первого.
Пропуская несколько дел, не имеющих интереса, мы переходим
к восьмой из рассказываемых Державиным историй. Державина
посылали в Белоруссию для исследования разных злоупотребле-
ний; он между прочим нашел, что евреи, содержатели шинков,
сильно вредят благосостоянию белорусских поселян, и предста-
вил, что было бы полезно запретить евреям шинкарство. Из
этого возникло дело, тянувшееся довольно долго и оставшееся
тогда без последствий. Но за свою ревизию Державин получил
одобрение и награду. Через несколько времени явилась в Петер-
бург жена еврея, служившего при винокуренном заводе, посещен-
ном Державиным во время ревизии, и подала жалобу о том,
будто бы Державин бил ее, и она, бывши в то время беременною,
викинула мертвого младенца.
Но как Державин, быв на том заводе с четверть часа, не токмо никакой
жидовки не бил, но ниже в глаза не видал, то и не знал о сей клевете до
самой той минуты, когда при приезде его из коммерц-коллегии в сенат обер-
прокурор Оленин показал ему объявленный генерал-прокурором именной
указ, чтоб по той просьбе учинить рассмотрение сенату. Крайне он удивился
такой странной внезапности и не верил ей, потому что он поутру был у ге-
нерал-прокурора и ни слова от него о том не слыхал. Но прочетши указ
и просьбу, вспыхнул и сбесился, так сказать, до сумашествия. «На меня
в то время внимать клеветам жидовки, когда все мои поступки в Белорус-
сии опробованы уже рескриптом государя, и предавать меня с ней суду?
(вскричал он). Нет, я еду к императору, прежде нежели буду отвечать
на жидовкину бездельничью просьбу». Оленин и прочие его приятели,
схватя его за полу, дергали и унимали, чтоб он перестал горячиться, он,
опомнившись, хотел ехать к генерал-прокурору, но не могши вдруг преодо-
леть своей запальчивости, просил г. сенатора Захарова, попавшегося ему
в глаза на подъезде сенатском, чтоб он сел с ним в карету и проехался не-
сколько по городу. Сей исполнил его желание и, в продолжение езды более
двух часов, разговорами своими несколько его успокоил. По приезде, пошел
прямо в кабинет к генерал-прокурору, но сей, как видно, сведал о его чрез-
вычайном огорчении, тотчас вскочил с места и прибежал к нему, цаловал
даже его руки, прося успокоиться, доказывая, что указ, объявленный им,
никакой важности в себе не составляет, что жидовкина клевета ничего не
значит. «Нет, ваше превосходительство, я писал указы и знаю, как их пи-
сать; то когда велено рассмотреть жидовкину просьбу, то само по себе
разумеется, что с меня против оной взять объяснение и решить по законам,
стало судить». — «Но как же этому помочь?» сказал генерал-прокурор.—
«Поедемте со мною к императору, пусть он сам рассудит», сказал Дер-
жавин. — «На что так далеко ходить в разбор, говорил Обольянинов, нет
ли средства самим нам поправить?» — «Но записаны ли в сенате, спросил
Державин, все вами объявленные высочайшие повеления и собственно-
ручный рескрипт государя императора, которым апробованы дела мои и по-
ступки, бывшие в Белорусской губернии по порученным мне комиссиям, а в
том числе и по Лезинскому винокуренному заводу, на которые более трех
месяцев жалобы ни от кого не было? Ежели записаны, то как вы могли
против государских благоволений поверить такой сумасбродной и неисто-
вой жалобе и по ней докладывать?» — «Нет, он сказал, благоволения мною
вам объявлены, а рескрипт в сенате не записан». — «То объявите, говорил
Державин» нли я сам их объявлю прежде, нежели по жалобе жидовки до
362

кладывано будет, а когда они запишутся, тогда, наведя о них справку, мо-
жете отвергнуть клевету еврейки, не требуя от меня объяснения на оную и
не подвергая, так сказать, меня суду с нею». Так и сделали, и еврея, пи-
савшего ей жалобу, приговорили за дерзость на год в смирительный дом.
Очень любопытно основание, по которому Державин полагал,
что сенат не должен принимать никаких жалоб на его поступки
во время ревизии: ревизия была одобрена, потому нельзя уже
заводить никаких дел, относящихся к тому времени. Одобрение
и награда, конечно, были даны только на основании сведений
о действиях Державина, бывших известными правительству в то
время, когда рассматривался его доклад о ревизии; но, разу-
меется, одобрение этих действий не могло нимало мешать рас-
смотрению жалоб на другие действия, не бывшие в то время
известными правительству. Державин думал не так. Любопытно
то, что Обольянинов и другие сослуживцы Державина совер-
шенно сходились с ним во мнении, что просьбу жидовки нельзя
уже и рассматривать. Дело не в том, справедлива или несправед-
лива была жалоба, — очень может быть, что справедливы слова
Державина, называющего ее неосновательной: важны убеждения
Державина и его сослуживцев, что жалоб на его действия во
время белорусской ревизии нельзя уже и принимать. Державин
действовал тут на основании принципа, а не потому, что боялся
следствия; ему даже, как видно, жаль было, что для соблюдения
законности он принужден был требовать наказания человеку,
который, по его мнению, сделал преступление сочинением просьбы
для жидовки: при первой возможности он исходатайствовал осво-
бождение наказанному за него еврею.
Заключением воспоминаний Державина о царствовании Павла
Петровича служит перечень наград, полученных им в это время.
Так же, как и при перечне наград, полученных в царствовании
Екатерины, Державин с полным простодушием выставляет, что
считал награды недостаточными. Вот этот отрывок:
Он получил от императора Павла следующие награждения: 1) за оду
на рождение великого князя Михаила Павловича табакеркою с брильян-
тами, 2) такую же за оду на Мальтийский орден и 3) крест брильянтовый
Мальтийский за сочинение банкротского устава.
Наконец получил Державин еще награждение за поднесение росписания
доходов на 1801 год, за что прежде государственным казначеям, предше-
ственникам его, жаловалось по 100 000 р., которые и тогда император при-
казал было выдать; но окружающие уверили государя, что по недавнему
вступлению Державина в сию должность много такого награждения, и дано
ему только 10 000 рублей, а остальные 90 000 рублей разделили по себе,
как-то: Обольянинову 30 000 руб., адмиралу Кушелеву 30 000, князю Га-
гарину 30 000; но Державин никогда ни от кого никакого не получал на-
граждения и тем был доволен, хотя и чувствовал обиду; но скрыл в своем
сердце.
Нам нравится откровенность тогдашних обычаев: Державину
и в голову не приходило, что кто-нибудь из его читателей найдет
363

неприличными его простодушные слова, что слишком мало его
награждают.
Но вот начинается царствование Александра I. Читателю
известно, что первые годы нового правления были ознаменованы
преобразованием высшего государственного управления 23, но до
сих пор никто не предполагал, что Россия должна благодарить
за эти преобразования не кого-нибудь другого, а именно Дер-
жавина: он с обыкновенною своею наивностью объясняет, что
дело было произведено только благодаря ему. Беклешов, назна-
ченный генерал-прокурором на место Обольянинова, Трощинский,
бывший первым статс-секретарем, и граф Александр Романович
Воронцов, пользовавшиеся большою силою в начале царствования
императора Александра I, не внесли имя Державина в список
членов государственного совета, когда это учреждение преобразо-
вывалось, — вероятно, они сделали так потому, что имели о дело-
вых способностях Державина такое же мнение, какого держимся
и мы. Но самолюбивый Державин, не колеблясь, выставляет дру-
гую причину: Беклешов, Трощинский и Воронцов, «чтоб Дер-
жавин им ни в чем не препятствовал, выключили его из государ-
ственного совета под видом нового его преобразования». Видите
ли, Державин был такой опасный для них человек, что даже пре-
образование государственного совета было предпринято, соб-
ственно, с целью избавиться от Державина. Послушайте, что
дальше:
Некоторый подлый стиходей в угодность их не оставил насчет его
пустить по свету эпиграмму следующего содержания:
Тебя в совете нам не надо:
Паршивая овца
Все перепортит стадо.
Державину злобная глупость сия хотя сперва показалась досадною, но
снес равнодушно и после утешился тем, когда избранными в совет членами,
после его отставки, доведено стало государство до близкой в 1812 году
погибели. Началось неуважение законов и самые беспорядки в сенате; осуж-
дая правление императора Павла, зачали без разбора, так сказать, все ко-
веркать, что им ни сделано.
Хорошо утешение для патриота, что отечество доведено до поги-
бели! И, конечно, читатель никак не предполагал, что опасность,
какой подвергалась Россия в 1812 году, произошла, собственно,
оттого, что Державин не заседал в государственном совете.
Нечего сказать, спас бы он отечество от всяких бедствий, — это
видно по размеру ума, обнаруживающемуся в его записках. Но
читатель все еще не видит, каким же образом Державин положил
основание важной государственной реформе. Дело было очень
просто. В сенате рассматривалась тяжба г-жи Колтовской с ее
мужем о каком-то наследстве. Большинство сенаторов с генерал-
прокурором постанорили решение в пользу одной из тяжущихся
364

сторон, а Державин говорил в пользу другой. Решение большин-
ства было утверждено государем; но Державин увидел, что
в докладе, представленном государю, не было упомянуто, что он
не согласен с мнением большинства. Смотрите же, что из этого
вышло:
Натурально презрение такое, учиненное ему генерал-прокурором, его
безмерно огорчило; и для того он тотчас написал письмо к бывшему тогда
статс-секретарем Михаиле Никитичу Муравьеву24, человеку самому чест-
нейшему и его приятелю, в котором просил его доложить государю импе-
ратору, чтоб пожалована была ему аудиенция для объяснения по должности
сенатора. Сие ему на другой день позволено, и когда он впущен был в ка-
бинет его, то вопрошен был: «Что надобно?»— «Государь, Державин ска-
зал, ваше императорское величество манифестом своим о восшествии на
престол обещали царствовать по законам и по сердцу Екатерины; законы
же Петра Великого, на коих основан сенат, и сей государыни давали всякому
сенатору то преимущество, что голос каждого имел право доставлять спор-
ное дело на рассмотрение самого монарха, несмотря на мнение прочих, ко-
торые были бы с ним не согласны; а ныне г. генерал-прокурор Беклешов
по делу г-жи Колтовской поднес доклад вашему величеству, не упомянув
о моем противном прочим мнении, чем и учинил мне по должности презре-
ние, то и осмелюсь испрашивать соизволения вашего, на каком основании
угодно вам оставить сенат? Ежели генерал-прокурор будет так самовластно
поступать, то нечего сенаторам делать, и всеподданнейше прошу меня из
службы уволить». Государь сказал: «Хорошо, я рассмотрю». Вслед за сим
через несколько дней последовал именной указ, которым повелевалось рас-
смотреть права сената и каким образом оные сочинены, подать его вели-
честву мнение сената. Вот первоначальный источник, откуда произошли ми-
нистерства.
Вот оно как повернулось дело: из аудиенции Державина про-
изошли министерства. Бедняжка не понимает, как смешны его
легкомысленные претензии на имя государственного преобразова-
теля. Он не воображал, что каждому известно, что над реформами
работали тогда люди в тысячу раз умнее и в миллион раз образо-
ваннее его. Как только указ был получен в сенате, Державин при-
нялся хлопотать и сочинил целый проект организации высшего
государственного управления. Он довольно подробно рассказы-
вает свой план, но мы не станем утомлять читателя соображе-
ниями такого законодателя, как Державин. Разумеется, проект
был брошен, как ни на что не пригодный, но Державин имеет
тщеславную наивность предполагать, будто за этот проект был
дан ему орден Александра Невского, хотя сам же упоминает
обстоятельство, объясняющее награду совершенно иначе: орден
был дан ему при коронации, когда раздавались награды в знак
милости, а не за какие-нибудь особенные заслуги.
Через несколько времени император Александр призвал че-
стного, хотя не слишком даровитого слугу, оказал, что хочет по-
слать его в Калугу для исследования злоупотреблений калужского
губернатора Лопухина, и отдал ему бумаги, в которых описыва-
лись эти злоупотребления.
365

Державин, прочегши сии бумаги и увидев в них наисильнейших вельмож
замешанных, на которых губернатор надеясь чинил разные злоупотребления
власти своей, а они его покровительствовали, просил у императора, чтоб он
избавил его от сей комиссии, объясняя, что из следствия его ничего не вый-
дет, что труды его напрасны будут и он только вновь прибавит врагов и
возбудит на себя ненависть людей сильных, от которых клевет и так он
страждет. Император с неудовольствием возразил: «Как, разве ты мне
повиноваться не хочешь?» — «Нет, ваше величество, я готов исполнить волю
вашу, хотя бы мне жизни стоило, и правда пред вами на столе сем будет.
Только благоволите ее защищать». — «Нет! — с уверительным видом
возразил император, — я тебе клянусь поступать как должно».
Уверившись, в защите императора, Державин поехал в Ка-
лугу и нашел там действительно вещи удивительные: Лопухин
оказался виновен во множестве уголовных преступлений; но еще
изумительнее были разные странные поступки его, о которых
Державин говорит вот что:
Важных уголовных и притеснительных дел открыто, следующих до ре-
шения сената и высочайшей власти, 34, не говоря о беспутных, изъявляю-
щих развращенные нравы, буйство и неблагопристойные поступки губерна-
тора, как-то: что напивался пьян и выбивал по улицам окна, ездил в гу-
бернском правлении на раздьяконе * верхом, приводил в публичное дворян-
ское собрание в торжественный день зазорного поведения девку, и тому
подобное, — каковых распутных дел открылось 12.
Возвращаясь к тому же предмету через несколько страниц,
Державин подробнее перечисляет эти двенадцать дел, которые,
по его выражению, «означали более шалость и непристойность в
поступках, нежели зловредное намерение».
Итак, найдено было 34 дела, достойных уважения, как-то: в смерто-
убийстве, в отнятии собственности, в тиранстве и взятках; а 12 таких, ко-
торые за первыми уже не считались достойными уважения, потому что озна-
чали более шалость и непристойность в поступках, нежели зловредное наме-
рение, как-то, например: ездил губернатор в губернском правлении при всех
служителях на раздьяконе, присланном от архиерея, для отсылки в воен-
ную службу за вины его, верхом, приговаривая разные прибаутки, вводил
в государской праздник, во время торжественного благородного собрания,
публичную распутную девку, француженку, давая ей место между почтен-
ными дамами и приглашая с собою и прочими кавалерами танцовать; пьян-
ствовал, ходя по улицам, выбивая в домах окна, как-то: у господина Деми-
дова, от чего все и дело началось, и прочее, чего описывать здесь было бы
подробно.
В конце 1802 года был издан манифест об учреждении восьми
министерств, и министром юстиции назначен был Державин.
Скоро перессорился он со всеми своими товарищами, вероятно,
потому, что впутывался не в свои дела, горячился из-за мелочей
и не имел просвещенного взгляда на вещи, каким отличались
тогда люди, пользовавшиеся милостью императора, и каковы
были из числа министров, например, Воронцов, Чарторыйский,
Кочубей, Мордвинов, Чичагов. Государь, конечно, скоро заметил,
что человек отсталых понятий и недальнего ума не годится на
* Расстриженный дьякон.—Ред.
366

Месте министра юстиции, и «стал он скоро приходить час от часу
у императора в остуду»; но сам Державин, разумеется, объясняет
эту «остуду» не своею неспособностью, а интригами своих това-
рищей. «Первое покушение их против него обнаружилось», как
он говорит, по следующему случаю, который сам же рассказывает
так, что выставляет себя попусту горячащимся, ничего не пони-
мающим чудаком, воображая, что является перед читателями спа-
сителем престола и отечества. В сенате возник вопрос о прежнем
постановлении, по которому дворяне, поступавшие в военную
службу юнкерами, не имели права выходить в отставку раньше
двенадцати лет. Вопрос возник из того, что дворяне тяготились
этим стеснением. Сенат, не входя в рассмотрение дела, положил
было оставить в силе прежнее правило. Но граф Потоцкий подал
мнение, что теперь нет надобности удерживать дворян в унтер-
офицерах против их воли, потому что, слава богу, государство те-
перь не имеет недостатка и в таких дворянах, которые служат по
доброй воле. Державин рассердился, и бог знает какая дичь по-
лезла ему в голову: ему показалось, что Потоцкий составил свое
мнение с целью подорвать могущество России. Он знал, что
мнение Потоцкого было предварительно одобрено самим госуда-
рем, но не образумился и этим фактом, который, кажется, мог бы
показать, что мнение Потоцкого не имеет в себе ничего преступ-
ного. Делая доклад государю, Державин выставлял злонамерен-
ность Потоцкого и, вероятно, наговорил уже слишком много
вздорных клевет, потому что император, несмотря на мягкость
характера и на всегдашнюю свою любезность в обращении, не
выдержал и
отвечал на доклад Державина весьма резко сими точно словами: «Что же,
мне не запретить мыслить, кто как хочет! пусть его подает, и сенат пусть
рассуждает». Державин докладывал, что таковые мнения приводят особу
его и правительство в неуважение, что можно подавать мнение, но в свое
время и согласно законам. Государь ответствовал: «Сенат это и рассудит,
а я не мешаюсь».
Сенаторы, рассмотрев дело, которое прежде пропустили было*
без особенного внимания, увидели, что нет никакой государствен-
ной надобности обязывать службою дворян, не желающих слу-
жить, когда есть уже достаточное число служащих по доброй
воле. Но Державин и тут не унялся: ему грезились вольнодум-
ные мысли и революционные замыслы в его сослуживцах, сенато-
рах. Когда подавали голоса в сенате, он «шепнул» одному това-
рищу, на которого надеялся, сенатору Шепелеву, «чтобы он не
соглашался с революционными мыслями». Он хотел написать про-
тест, но простудился, и
болезнь, сколько сама собою или от чрезвычайной чувствительности и по-
трясения всех нерв, что российский сенат не токмо позволил унижать себя
пришельцу и врагу отечества *, но еще, защищая его, идет против своего
* То есть Потоцкому (поляку).—Ред.
367

государя и тем самым кладет начальное основание несчастью государства,
допуская засевать семя мятежей или революции, подобной французской, —
так умножилась, что Державин не мог написать мнения.
Наконец несколько оправился от простуды и написал протест:
но болезнь, происходившая от душевной скорби, усилилась, так
что «разлилась желчь от чрезвычайного огорчения» на решение се-
ната, и Державин «чуть было не умер». Выздоровев, он отпра-
вился в сенат, наделал там безрассудных сцен, доказывая, что «по-
пущением молодого дворянства в праздность, негу и своевольство
без службы подкапывались враги отечества под главную защиту
государства», доводил дело до новых объяснений перед импера-
тором, но достиг всем этим шумом только того, что государь со-
вершенно ясно увидел его бестолковость и неспособность, и
«с того времени приметным образом холоднее обращался госу-
дарь с Державиным».
Приписывая это охлаждение не собственной неспособности,
а интригам своих врагов, особенно Новосильцова 25, Кочубея 26 и
Сперанского, Державин в доказательство их злонамеренности
рассказывает два своих проекта, осуществлению которых они по-
мешали. Эти два проекта уже и сами по себе, без всяких других
доказательств, могли бы свидетельствовать о совершенной неле-
пости Державина, который чрезвычайно гордится ими. Мы упо-
минали, что он ездил в Белоруссию для ревизии разных беспо-
рядков и убедился там, что евреи вредны для народа. Столь же
вредным ему показалось для общественного спокойствия сословие
шляхты. Не думая долго, он сочинил два проекта одинакового
содержания. В одном проекте он предлагал переселить из Бело-
руссии и польских провинций всех евреев в Херсонскую, Астра-
ханскую, Саратовскую и Уфимскую губернии и в Сибирь, вовсе
не сообразив того, что у государства недостало бы денежных
средств перевезти целый миллион народа за три, за четыре ты-
сячи верст. Всю шляхту, простиравшуюся числом до 500 000
человек, он также предполагал переселить в те же губернии. Разу-
меется, каждый умный человек видел дикость таких крутых фан-
тазий, и оба проекта были брошены без внимания. Но он с обык-
новенной своей проницательностью уверяет, будто его проекты
были отвергнуты врагами России, Сперанским и другими, взяв-
шими за то по 30 000 червонцев. Вздорность этих слои не нуж-
дается ни в каких объяснениях.
Император увидел, наконец, что нет никакой возможности
иметь дело с таким диким человеком; но прежде чем приказал он
Державину выйти в отставку, наш поэт нашел случай еще раз
отличиться. Он с большим самодовольством рассказывает, как
хлопотал об отменении указа, установлявшего сословие вольных
хлебопашцев 27. Предоставим ему самому рассказать об этих до-
стославных подвигах, только сокращая его рассуждения, слишком
длинные.
368

Касательно вольных хлебопашцев, то сие таким образом случилось.'
Румянцов выдумал, смею сказать, из подлой трусости государю угодить,
средства, каким образом сделать свободными господских крестьян. Как это
любимая была мысль государя, внушенная при воспитании его некоторым
его учителем Лагарпом, то Румянцов, чтоб подольститься к государю, стак-
нувшись наперед, смею сказать, с якобинскою шайкою Чарторижских, Но-
восильцовых и прочими, подал проект, чтобы дать свободу крестьянам от
господ своих откупаться 28. Государь проект сей, одобренный его молодыми
тайными советниками, принял весьма милостиво или, лучше сказать, с ра-
достию, что нашлося средство привести его любимейшую мысль к исполне-
нию, передал оный государственному совету на рассмотрение или, лучше
сказать, на исполнение. Все господа члены совета сей проект согласно
одобрили, как и указ, заготовленный о том, апробовали. Державин только
один дал свой голос, что всем владельцам по манифесту 1775 года отпу-
щать людей и крестьян своих позволено, а по указу царствующего государя
1801 года и снабжать отпущенных людей землями можно, следовательно,
никакой нужды нет в новом законе 29. Румянцов может отпустить хотя всех
своих людей и крестьян по тем указам, и новым особым указом раствержи-
вать о мнимой вольности и свободе простому, еще довольно непросвещен-
ному народу опасно, и только такое учреждение наделает много шуму, а
пользы никакой ни крестьянам, ни дворянам. Это мнение его записано в
журнале совета; но несмотря на то, государь дал указ известный о вольных
хлебопашцах. Когда к генерал-прокурору (то есть Державину, исполняв-
шему должность генерал-прокурора по званию министра юстиции —
[Н. Г. Чернышевский]) он прислан был, то не посылая оного в сенат,
поехал во дворец и представил государю со всею откровенностию и чисто-
сердечием о неудобности указа. Он вопросил, почему же он бесполезен?
Не говоря о политических видах, что нашей непросвещенной черни опасно
много твердить о вольности, которой она в прямом ее смысле не понимает
и понять не может, ответствовал Державин, но и по самому своему содер-
жанию он неудобоисполнителен. Почему? Потому что условливаться рабу
с господином в цене о свободе почти невозможно: это такая вещь, которая
цены не имеет, требуя со стороны господина только всего великодушия, а
со стороны раба благодарности, а иначе всякие условия будут тщетны.
Сверх того, и государственное хозяйство неминуемо от сего учреждения
потерпит как в сборе рекрут, так и денежных повинностей, ибо крестьяне,
продав взятую ими у помещиков землю, могут переселиться на другие в от-
даленнейшие страны империи, где их сыскать скоро не можно, или по свое-
вольству своему и лености разбредутся куда глаза глядят, чтобы только
не ставить рекрут и не платить никакой повинности, в чем они единст-
венно свободу свою полагают. Нижние земские суды или сельская полиция,
по пространству в империи мест нежилых и пустых, удержать их от раз-
броду не могут без помещиков, которые суть наилучшие блюстители или
полициймейстеры за благочинием и устройством поселян в их селениях...
Державин едва от государя возвратился домой, располагаясь на другой день
представить указ в государственный совет, как является к нему г. Новосиль-
цов с повелением от государя, чтоб указ... отослать в сенат для непремен-
ного исполнения. Державин крайне сим огорчился и не знал, как тому
помочь, то пришло ему в голову, что в правах сената, напечатанных при
министерском манифесте, и по коренным Петра Великого и Екатерины II
законам позволено сему правительству * входить с докладом к император-
скому величеству, когда какой новоизданный закон покажется темен, неудо-
боисполнителен и вреден государству, то и желал приятельски о том сделать
внушение кому-либо из господ сенаторов, чтоб он, при записке того указа
сената в общем собрании, подал мысли прочим сенаторам взойти в доклад
к государю, представя ему неполезность указа. Обращаясь мыслями на того
* То есть сенату. — Ред.
369

и на другого сенаторов, показался ему всех способнее, по престарелым летам
своим и по знанию законов и польз государственных, Федор Михайлович
Колокольцов, которого он тот же день пригласил к себе на вечер, сообщил
наедине свои мысли. Он, поняв всю важность предложения, охотно согла-
сился оное исполнить. Державин остался спокоен, уповая, что в понедельник,
при объявлении указа в общем собрании, положат войти с докладом о не-
удобности сего нового закона. В сих мыслях во вторник, яко в докладной
день, быв у государя, поехал в сенат в полном удостоверении, что г. Коло-
кольцов поступил, как обещал. Вместо того, на вопрос ответствуют ему, что
указ в общем собрании принят, записан и отослан в первый департамент
для исполнения. Весьма он сему удивился. Подходит к Колокольцову, спра-
шивает его потихоньку: «Как, указ принят?» — «Так, — отвечает он, пере-
семенивая, — к несчастию, я сделался болен вчерась и не мог в сенате быть».
Поговоря, положили, что, будто по разноречию в исполнении, внести паки
в общее собрание. Как рассуждение было о том при обер-прокуроре князе
Голицыне, посаженном в сие место, можно сказать, более не для соблюдения
законов и настоящего дела, а для тайного уведомления государя, что в се-
нате делается, и как он верно отправлял возложенную на него должность,
обедая всякой день во дворце, то рассуждения Державина о сем указе, —
которые он говорил о бесполезности и неудобности сего указа, сожалея
о государе, что он приведен на такое дело, которое не принесет ему ни
пользы, ни славы, натурально, что Голицыным слушанные, — поехав обе-
дать во дворец, пересказал императору; а как по вторникам всякую не-
делю, после обеда часу в 7-м, был во дворце в присутствии императора
министерский комитет, то государь, посидев в нем не более часа, не очень
весело кончил присутствие, и лишь только начали министры разъезжаться,
то один из камердинеров государя, подошед к Державину, сказал тихо, что
император зовет его к себе в кабинет. Вошед в оный, нашел его одного. Он
тотчас начал говорить: «Как вы, Гаврила Романович, против моих указов
идете в сенате и критикуете их? Вместо того, ваша должность подкреплять
их и наблюдать о непременном исполнении». Державин отвечал, что не кри-
тиковал указов, а признается, что, при рассуждении об исполнении, как и
его величеству докладывал, сумневался о удобности и пользе, что и теперь
по присяге своей подтверждает, удостоверяя, что его величество сим спо-
собом не достигнет своего намерения, чтобы сделать свободными владель-
ческих крестьян, да ежели б и достиг, то в нынешнем состоянии народного
просвещения не выдет из того никакого блага государственного, а напротив
того вред, что чернь обратит свободу в своевольство и наделает много бед.
Но как государь учителем своим французом Лагарпом упоен был, и про-
чими его окружавшими ласкателями, сею мыслию, по их мнению велико-
душною и благородною, чтоб освободить от рабства народ, то остался не-
колебим в своем предрассудке, и приказал объявить именное свое пове-
ление, чтоб по разногласию в первом департаменте не обращать того указа
в общее собрание, а исполнить бы его непременно, что он беспрекословно
уже и исполнил, негодуя в размышлении на трусость г-на Колокольцова,
каковы почти и все были господа сенаторы его времени.
Этою выпискою, после которой всякие рассуждения напрасны,
мы и закончим наши извлечения из «Записок» знаменитого поэ-
та. Недолго пробыл он министром, всего тринадцать месяцев, но
в это короткое время успел наделать, как видим, довольно
попыток произвести путаницу в делах. Он противится всяким
реформам, придумывает нелепые и свирепые планы, называет
подкупленными людьми благонамеренных и умных сановников,
бросающих эти планы, называет якобинцами всех министров,
производящих какое-нибудь улучшение.
370

Быть может, найдутся читатели, которых оскорбит наше от-
кровенное мнение. Но что же делать, не мы выставляем Держа-
вина в таком виде, — он сам потрудился изобразить себя та-
ким в своих записках. Впрочем, это самое и должно примирять
нас с ним: видно, он сам не понимал, что писал о себе, в каком
виде выставлял себя: не понимал ни размера своих способностей,
ни государственных надобностей; людей он ценил только по
своим отношениям с ними, и каждый, кто не покровительствовал
ему, кто мешал его вздорным замыслам, казался ему якобинцем,
врагом престола и отечества. Но его тщеславие было так просто-
душно, его ограниченность так недогадлива, что можно ему про-
стить все его нелепости, тем больше, что они оставались безвред-
ными для государства по его бессилию.

ПРЕДЛОЖЕНИЕ Г. ЗАКРЕВСК0Г0 ОТНОСИТЕЛЬНО
ВИННОГО АКЦИЗА
Уничтожение откупов, решенное правительством, могло бы
возбуждать разные вопросы, столь несомненно разрешающиеся в
теории, что едва ли можно и назвать их вопросами. Например, не
представляется ли эпоха изменения гражданских отношений почти
половины народа удобнейшею эпохою и для реформ в системе
налогов? Выгодно ли для государства или даже, в частности, для
бюджета государственных доходов, чтобы главнейшим источни-
ком доходов был налог на вино? Какие напитки представляются
более полезными для народного здоровья? Каковы способы, мо-
гущие содействовать заменению ими не столь полезных или прямо
вредных напитков в народном употреблении? Теоретическое раз-
решение таких вопросов не представляет, как мы заметили,
никакого затруднения. Но с тем вместе мы знаем, что им не при-
дается никакого практического значения, и рассуждать о них те-
перь — значило бы рассуждать только для собственного удоволь-
ствия. Мы знаем, что если хотим говорить что-нибудь, могущее
представиться сколько-нибудь практическим, то по поводу решен-
ного в принципе уничтожения откупов надобно заниматься вопро-
сами совершенно иного рода, из которых главный состоит в том,
как установить такой акциз на вино и такой способ взимания
этого акциза, чтобы сумма, равная нынешнему доходу с откупов,
могла доставляться хлебным вином с наименьшим возможным об-
ременением народа.
Я получил от г. Закревского для напечатания в «Современ-
нике» следующую, весьма заслуживающую внимания, записку об
этом предмете.
ЗАПИСКА Г. ЗАКРЕВСКОГО
Из официальных сведений видно, что населения губерний великорос-
сийских, Ставропольской, сибирских и привилегированных вместе с насе-
лениями казачьих земель, составляющие в совокупности 57 000 000 душ,
или 11 400 000 семейств, считая 5 душ на каждое, в течение года потреб-
ляют вина до 54 000 000 ведер, а с перегарными градусами, отпускаемыми
372

откупщикам из казенных магазинов, и водками, выделываемыми внутри го-
сударства из винограда, фруктов, сахарных и свеклосахарных остатков, по-
требление спиртовой жидкости возрастает до 60 000 000 ведер в полугаре;
если же присчитать сюда то вино, которое скрывается от казны акцизными
откупщиками, и тo, которое вывозится с заводов акцизно-откупными комис-
сионерствами тайно, ограничив количество этого вина размером двадцати
только процентов на все вышепоказанное число ведер, в таком случае годо-
вой расход вина доходит уже до 72 000 000 ведер в полугаре.
Всем известно, что в кабаках продается слабое вино, неполными мерами,
по ценам от 5 до 10 руб. включительно за ведро; что такого рода продажа
вторглась уже и в пределы так называемых вольных шинков, посредством
снятия их в арендное содержание акцизными и чарочными откупщиками
и что хорошо очищенное вино, высшие сорта водок, наливки и настойки
продаются в откупных заведениях и в ренсковых погребах от 15 до 30 и
более рублей за ведро, а в трактирах от 30 до 150 руб. за ведро.
Ослабление крепости вина примесью воды до 20—30 и даже более
градусов недогара по спиртометру Гесса; неполность разлива, доходящая
в мелкой посуде до 2/10 y ведра; продажа двух четвертей штофа за цену
полуштофа, четырех четвертей штофа за цену штофа и половины одной чет-
верти штофа за половину своей цены вместо осьмушки штофа *, а также
двух штофов за цену четверти ведра, четырех штофов за цену полуведра
и восьми штофов за цену ведра **; далее ряд проделок со стороны цело-
вальников и поверенных ***, а именно: новый подлив воды, обмеры до
половины, перебор денег, обсчеты и даже самое обкрадывание покупателей
при всяком удобном случае — суть факты, подлинность которых легко может
быть проверена.
Поэтому учет денег, расходуемых населениями за 72 000 000 ведер по-
лугара, надлежало бы основать на всех вышеприведенных фактах, без
уступки, для того, чтоб суммою обращенных в деньги — произвола откуп-
щиков и проделок их служителей — определить степень [безобразия] откуп-
ной системы и меру [вреда, причиняемого] ею народной жизни; но,
к сожалению, такой учет, уже по самому положению откупных дел, невоз-
можен.
А потому, и чтобы не возбудить недоверия к излагаемому здесь делу,
допускаем, что ни сокрытия вина со стороны акцизных откупщиков, ни
тайного вывоза оного с заводов со стороны акцизно-откупных комиссио-
нерств не было, и что, следовательно, годовой сбыт этого вина не превы-
шает 60 000 000 ведер; что все суммы, слагающиеся от продажи питий как
в заведениях откупщиков, так равно в погребах и трактирах — сверх 10 руб.
за ведро, идут на уравнение в цене того вина, которое отпускается на пор-
ции нижних чинов по 3 руб., с тем, которое продается в откупах от 5 до
10 руб. за ведро; и что все действия откупщиков и их служителей ограничи-
ваются 20-ю только градусами понижения крепости вина, неполностью раз-
лива на Vio У ведра и продажею: двух четвертей штофа за цену полу-
штофа, четырех четвертей штофа за цену штофа и одной половины чет-
верти штофа за половину своей цены, вместо осьмушки штофа, а также
двух штофов за цену четверти ведра, четырех штофов за цену полуведра и
восьми штофов на цену ведра ****. Но при этом многоуступчивом ограниче-
нии, откупщики из 60 000 000 ведер полугара делают специальной водки
75 000 000 ведер, заливают ею посуды 83 333 333 ведра, а продают за
* Называемая законом четверть штофа — в существе не четверть штофа, а пятая доля
одного.
** Ведро содержит в себе 10 штофов, между тем как посуду эту простой народ считает
осьмухами, осьминами на том основании, что прежде ведро делалось на 8 штофов.
*** Целовальник — сиделец в питейном доме; поверенный— управляющий
откупом на местах по доверенности откупщика. — Ред.
**** Все действия откупщиков по продаже вина приведены ими в такую систему, которая
ограждает их от всякой ответственности по Откупным законам и в случаях даже разлада их
с полицейскими властями, что, впрочем, бывает весьма редко.

104 166 667 ведер, считая ведро по 7 руб. 50 коп.*, на сумму
781250 000 руб.
Четверть ржаной муки 9-ти пудового веса, дающая двойного спирта
до 41/2 ведер, принимая в расчет десятилетнюю сложность рыночных цен
при всевозможных урожаях, стоит не дороже 2 руб. 50 коп.; но будем счи-
тать четверть хлеба в 3 руб., а выходы спирта из четверти хлеба в 4 ведра
или в 8 ведер полугара; следовательно, заводчики, продавая вино по 50 коп.
за ведро в полугаре, имеют от каждой четверти хлеба по 1 руб. сер., что
составляет 331/3 % на стоимость продукта, кроме барды. Этого, конечно,
весьма достаточно для покрытия заводских расходов и для вознаграждения
самого заводчика.
Для выкурки 60 000 000 ведер полугара потребно хлеба 7 500 000 чет-
вертей.
Поэтому из суммы годового расхода населений 781250 000 руб. сер.
поступает:
В доход казны, как это видно из печатных сведений 108 000 000 руб.
В пользу винокурения с 7 500 000 четвертей хлеба по
1 р.' с каждой четверти 7 500 000 »
В пользу земледелия за 7 500 000 четвертей хлеба по
3 р 22 500 000 »
А всего 138 000 000 руб.
Остальные затем 643 250 000 руб. поглощаются бесполезными откуп-
ными расходами, бесполезною арендною платою за шинки и бесполезными
прибылями откупщиков.
Каждая четверть хлеба, обращенная в вино, обходится населениям в
104 руб. 16 коп., что составляет 3,47% на стоимость продукта; на каждое
семейство приходится в год спиртовой жидкости в полугаре 5263/1000 ведра
на 68 руб. 53 коп., а в сутки 14/1000 ведра на 19 коп. Тут и одному пить
нечего. Следовательно, довольствоваться вином недостаточному семейству
(а их огромное большинство) нет возможности; остается одно из двух: или
вовсе не пить, или пьянствовать.
Предположим теперь, что вместо настоящих откупных систем на все
вышеозначенные населения была бы распространена система свободной
торговли трехпробным вином в 30 градусов перегара по спиртометру Гесса
и что на основании этой системы акцизная пошлина, в размере 2 руб.
с ведра в полугаре, взималась бы при выпуске вина с заводов; вино это
развозилось бы свободно, без ярлыков; правительство было бы совершенно
обеспечено как в правильном сборе акцизной пошлины, так и в полно-
мерной продаже вина без понижения установленной крепости, таким строем
порядка, который нисколько не противоречил бы принципу свободного вино-
Курения и свободной торговли вином **.
В таком положении дела покупка трехпробного вина из первых рук с
акцизом, на основании вышеупомянутого расчета, обходилась бы потреби-
телям и промышленникам в 3 руб. 25 коп. за ведро, а из рук промышлен-
ников, прибавляя к этой цене 30% на расходы по перевозке товара и найму
торговых помещений, 4 руб. 221/2 коп. за ведро. Поэтому нет сомнения, что
потребители и фабрикаторы разных изделий из вина и спирта обращались
бы за покупкою вина преимущественно на заводы, и, стало быть, большая
часть оного приобреталась бы ими в 3 руб. 25 коп. за ведро, а потому
средняя продажная цена вина никак не превышала бы 3 руб. 75 коп. за
ведро. Следовательно, на сумму теперешнего расхода населений
* 7 руб. 50 коп.—средняя цена между ценами от 5 до 10 руб. за ведро включительно.
** Под влиянием вытекающей из свободной торговли конкуренции, заводчики и вино-
промышленники монополисовать продажных цен на вино не могут; но от поиижения установ-
ленной крепости вина и продажи оного неполными мерами никакая конкуренция спасти не
в силах, потому что недостаток жидкости в мелком разливе на десять процентов и на столь-
ко же ослабление крепости вина для какого бы то ни было опытного глаза и тонкого вкуса
незаметны, между тем как подобная разница (не говоря уже о большей) составляет громад-
ные суммы.

781 250 000 руб. продавалось бы трехпробного вина 208 333 333 ведра,
а в полугаре 270 833 333 ведра, для которого требовалось бы хлеба
33 854 166 четвертей. Из выручаемой же за это вино суммы 781 250 000 руб.
поступало бы:
В доход казны акцизд с 270 833 333 ведер полугара по
2 руб. с ведра 541666 666 р.*
В доход земледелия за 33 854 166 четвертей хлеба,
считая каждую в 3 р 101 562 498 р. **
В прибыль заводчиков и на расходы их по винокуре-
нию, считая по 1 р. с четверти 33 854 166 р. ***
В прибыль промышленников и на расходы их . . 104 166 670 р. ****
А всего .... 781250000 р.****
Четверть хлеба, обращенная в вино, обходилась бы населениям в
23 р. 8 к. вместо 104 р. 16 к.; на каждое семейство приходилось бы трех-
пробного вина в год 18276/1000 ведра, вместо 5263/1000 ведра полугара, а в
сутки одна обыкновенная бутылка в двадцатую долю ведра вместо 14/1000
долей ведра за те же деньги.
Но, может быть, несмотря на значительность уступок, сделанных нами
в пользу откупщиков и их служителей, станут отрицать правильность на-
шего учета на том основании, что в уцелевших от откупной аренды вольных
шинках привилегированных губерний продается хорошее вино не дороже
1 руб. 80 коп. за ведро.
Хотя число таких шинков, которые почему-либо не вошли еще в состав
общей откупной монополии, до того ничтожно, что все они, вместе взятые,
едва ли составляют двадцатую долю вошедших, и поэтому производимая в
них продажа вина доступными ценами не может уменьшить итога выше-
означенного учета на столько, на сколько увеличился бы оный от обращения
в деньги тех статей, которые уступлены нами в пользу откупных действий;
но чтоб не дать повода и к подобным возражениям, мы решаемся еще на
одну огромную уступку, а именно — на уступку 481 250 000 руб. из суммы
учтенного нами расхода 781 250 000 руб., и, следовательно, допускаем, что
ни откупщики, ни их служители воды в зино нисколько не подливают, роз-
лив производят самый правильный, двух четвертей штофа по цене полу-
штофа и двух штофов по цене четверти ведра не отпускают; словом, про-
дают вино в законной крепости, законными мерами и не дороже 5 р. за
ведро, стало быть, и законными ценами, потому что установленная на улуч-
шенный полугар цена в 4 р. 50 коп. за ведро с укупоркою достигает
5 руб. *****; но и в таком случае из выручаемых за 60 000 000 ведер
300 000 000 руб. денег только 138 000 000 руб., а именно: доход казны,
покупка хлеба для винокурения и заводское производство, составляют пред-
мет необходимого расхода, а остальные затем 162 000 000 руб. теряются
бесполезно.
На этот раз четверть хлеба, обращенная в вино, обходится населениям
в 40 руб.; на каждое семейство приходится в год вина 5263/1000 ведра на
26 руб. 31 1/2 коп., а в сутки — 14/1000 ведра на 71/2 коп.
Но если бы при годовом расходе населений в 300 000 000 руб. у нас
вместо откупов существовала такая же система свободной торговли вином,
какую привели мы прежде, при расходе этих населений в 781 250 000 руб.,
с тою только разницею, что размер акциза не превышал бы 50 коп. с ведра
в полугаре, то трехпрэбное вино, судя по ценам на хлеб, продавалось бы из
первых рук не дороже 1 руб. 30 коп. за ведро, а из рук промышленников,
с прибавлением 30%, не дороже 1 руб. 70 коп., так что средняя продажная
* Вместо 108 000 000 руб.
** Вместо 22 500 000 руб.
*** Вместо 7 500 000 руб.
**** Вместо 643 250 000 руб., поглощаемых откупными расходами, арендною платою за
шинки и прибылями откупщиков.
***** Всякое ведро вина, принятое откупщиками великорусских губерний из казны в
пропорцию, обходится им с платежом акцизной суммы 5 руб. 45 коп. без откупных расходов.
375

цена на это вино ни в каком случае не превышала бы 1 руб. 50 коп. за
ведро; следовательно, трехпробного вина продавалось бы 200 000 000 ведер,
для которого требовалось бы хлеба 32 500 000 четвертей, а из выручаемых
за вино в течение года денег 300 000 000 руб. поступало бы: в доход казны
130 000 000 руб. вместо 108 000 000 руб.; в пользу земледелия за хлеб —
97 500 000 руб. вместо 22 500 000 руб.; в пользу заводчиков и на расходы
их по винокурению — 32 500 000 руб. вместо 7 500 000 руб.; в пользу про-
мышленников и на расходы их 40 000 000 руб. вместо 162 000 000 руб.,
поглощаемых [бесполезными] откупными расходами, арендною платою за
шинки и прибылями откупщиков; четверть хлеба, обращенная в вино, обхо-
дилась бы населениям в 9 руб. 23 коп. вместо 40 руб.; ча каждое семейство
приходилось бы трехпробного вина 17543/1000 ведра вместо 5263/1000 ведра по-
лугара, а в сутки — почти полная бутылка вместо 11/1000 долей ведра за
одну и ту же сумму расхода.
Здесь довольство народа очевидно, а поводов к пьянству вовсе нет:
и полная бутылка хорошего вина в 71/2 коп. за столом семейства труженика
в течение дня, конечно, израсходовалась бы частью в обыкновенном виде,
частью же в виде домашней наливки или настойки, не с вредом для нрав-
ственности, а с пользою для жизни и здоровья всех членоь этого семейства.
Кроме того, вино необходимо для порции войск, для делания лака, поли-
туры, уксуса, осветительного газа, гофманских капель, одеколона, духов и
пр.; оно нужно аптекам, больницам, химическим лабораториям, фотографи-
ческим заведениям, сахарным заводчикам и на разное домашнее употреб-
ление; в нем неизбежны усушка, утечка, дорожная трата; оно теряется при
очистке через песок и уголь и угорает при перегонке на спирт, нужный для
делания высших сортов водок и других изделий.
Если бы система свободной торговли вином, при акцизе в 50 коп. с
ведра в полугаре, была распространена, кроме вышеозначенных населений,
на Закавказский край, Остзейские губернии и на округа сибирских кирги-
зов, в таком случае на 60 000 000 всех жителей, составляющих
12 000 000 семейств, полагая в сутки по одной бутылке, потребовалось бы
вина 219 000 000 ведер в год, да на порции войскам, лак, политиру, уксус
и на все другие изделия, с неизбежными тратами, хоть 21 000 000 ведер,
а всего 240 000 000 ведер трехпробного вина; в полугаре же
312 000 000 ведер, для которого расходовалось бы хлеба 39 000 000 четвер-
тей, а из выручаемой за вино в течение года суммы 360 000 000 руб. обра-
щалось бы:
В доход казны: акцизной пошлины с 312 000 000 ведер
полугара по 50 коп 156 000 000 руб.
В доход земледелия за 39 милл. четвертей хлеба, считая
каждую в 3 руб 117 000 000»
В пользу винокурения с 39 000 000 четвертей, считая по
1 р. с каждой четверти хлеба 39 000 000 »
В пользу промышленников и на расходы их .... 48 000 000 »
А всего 360 000 000 руб.
Но допустим, что годовой сбыт трехпробного вина по всей империи,
кроме Царства Польского и Великого княжества Финляндского, будет огра-
ничиваться количеством 200 000 000 ведер *, а денежный расход на покупку
этого вина суммою в 300 000 000 руб.; в таком случае доход казны от одного
вина, не касаясь пива и меда, будет составлять 130 000 000 руб., сбыт
хлеба внутри страны, собственно для винокурения, разовьется до
32 500 000 четвертей; оборот денежных сумм сосредоточится на винокурен-
ных заводах с акзицом до 260 000 000 руб., а польза промышленников с их
расходами дойдет до 40 000 000 руб. Вина будет приходиться на каждое
• Из 200000 000 ведер 1800Э0 000 ведер предполагается на расход для питья, а осталь-
ные 20 000 000 ведер для порций войск, на делание лака, политуры, осветитгельного газа и
ва все другие расходы.
376

семейство, собственно для питья, 15 ведер, а денежного расхода
22 руб. 50 коп. в год, или 61/6 коп. в сутки.
Установление акцизной пошлины в размере, превышающем 50 коп.
с ведра в полугаре, при настоящем быту населений наших вошло бы в
несогласие с законами экономии; постепенное же возвышение этой пошлины,
по мере улучшения народной жизни, в степени, не уменьшающей сбыта
вина, было бы делом глубокого и плодотворного расчета.
Никто не сомневается, что допущение свободной торговли вином при
условиях, не допускающих злоупотреблений по сбору акцизной пошлины и
устраняющих возможность понижения крепости вина и неполномерности
при продаже оного, необъяснимо полезно; но без этих условий реформа в
деле питейных откупов будет в отношении казны не лучше настоящей от-
купной системы.
Единственно возможное средство к положительному устранению зло-
употреблений по сбору акцизной пошлины и ограждению вина от понижения
установленной крепости и обмеров при продаже оного заключается лишь
в таком виномерном снаряде, который в применении своем к винокурен-
ному заводу показывал бы во всякое время, сколько выкурено вина или
спирта и в какой крепости; а в применении к продаже вина не допускал бы
ни обмеров, ни отпусков оного ниже установленной крепости.
Изобретенный купцом Закревским снаряд вполне удовлетворяет всем
вышеобъясненным условиям. Основанная на этом снаряде система свободной
торговли вином, с неограниченным числом мест продажи оного и возможно де-
шевым правом на винопромышленность, будет до того правильна и по послед-
ствиям своим благотворна, что примеру ее станут охотно следовать и другие
просвещенные правительства.
Опыт над снарядом Закревского может быть произведен здесь, в С.-Пе-
тербурге; в отношении контроля винокурения — на одном из водочных за-
водов, а в отношении продажи вина — в одном из питейных домов.
Благонамеренные из капиталистов, сочувствуя делу свободной торговли
трехпробным ьином, изъявляют готовность свою застраховать акцизный
доход казны в мере нынешнего дохода ее от откупов за весьма умеренную
премию, если вместе с распространением этой торговли по всей империи,
кроме Царства Польского и Великого княжества Финляндского, установлена
будет норма акцизной пошлины не менее 50 коп. с ведра в полугаре; а для
контроля винокуренных заводов и ограждения самой продажи вина от об-
меров и понижения установленной крепости приняты будут на столько дей-
ствительные меры, на сколько представляет в этом ручательства снаряд
Закревского, хотя бы в таком случае правительству угодно было произво-
дить сбор акциза посредством своих чиновников.
Примечание. Такого рода способ застрахования акцизного дохода пред-
полагается в том только предположении, что, может быть, правительство
не пожелает на первый раз принять на себя все последствия этого нового
дела, не сделавши предварительно основательного опыта, а не потому, что
застрахование необходимо: оно, кроме этого случая, при учете заводов и
продаже вина посредством означенных снарядов безнужно.
Назначение акцизной пошлины с пива и меда, вывариваемых на за-
водах— в размере 20 к. с ведра; с вывариваемых же домашним образом —
в размере 10 к. с ведра, и отдача права сбора этой пошлины, на первый
раз с торгов по городам принесет казне новый, весьма значительный доход;
а свободное пиво и медоварение и свободная торговля этими напитками
будут в свою очередь способствовать развитию сельского хозяйства и про-
мышленности.
P. S. В доказательство несостоятельности ныне действующих откупных
систем, допустим еще то предположение, что вышеозначенное количество
вина 60 000 000 ведер в полугаре, расходуемое между населениями губерний
великороссийских, Ставропольской, сибирских и привилегированных и в
земле казачьих войск, продается уже не по 5, а только по 4 р. за ведро;
377

что поэтому денег в течение года для покупки вина издерживается всего
только 240 000 000 р.; что, независимо от этого, Закавказский край, Ост-
зейские губернии и округа сибирских киргизов расходуют денег на тот же
предмет не более 10 000 000 р. в год; и что, следовательно, Еесь расход
населений целой империи, кроме Царства Польского и Великого княжества
Финляндского, ограничивается суммою в 250 000 000 руб.
Но и в таком случае на эту сумму 250 000 000 руб. при свободной
торговле трехпробным вином, с пошлиною в 50 коп. с ведра в полугаре,
расходовалось бы трехпробного вина 166 666 667 ведер, а в полугаре —
216 666 667 ведер, для выкурки которого требовалось бы хлеба
27 083 333 четверти.
Следовательно, из вырученной за это вино в течение года суммы
250 000 000 руб. поступало бы: в доход казны акцизной пошлины, не ка-
саясь ни пива, ни портера, ни меда, ни браги, ни сусла, ни медового кваса,
ни .лака с политурой, ни патентного сбора, ни погребщиков с трактирщи-
ками, 108 333 333 руб. 50 коп., — стало быть, не менее того ее дохода,
который поступает ныне с откупов; в пользу земледелия за хлеб—
81250 000 руб. вместо теперешних 22 500 000 руб.; в пользу заводчиков —
27 083 333 руб. вместо теперешних 7 500 000 руб.; в пользу винопромыш-
ленников — 33 333 333 руб. 50 коп. вместо теперешнего миллиарда (если
все считать по фактам), поглощаемого бесполезными откупными расходами,
бесполезною арендною платою за шинки и бесполезными прибылями от-
купщиков.
Предполагая, что из означенных 166 666 667 ведер собственно для
питья расходовалось бы 150 000 000 ведер, а остальные 16 666 667 ведер
употребились бы на лак, политуру, уксус и на все другие потребности, —
на каждое семейство приходилось бы трехпробного вина для питья в год
127г ведер на 18 руб. 75 коп., а в сутки — 2/3 бутылки на 5 копеек.
И при всем этом, пагубного по своим последствиям корчемства, конечно,
не было бы; а погребщики и хозяева трактирных заведений, свободные от
откупного гнета, не продавали бы так дорого предметов своего промысла.
Передавая мне свою записку, г. Закревский выразил согласие
на то, чтобы я, если найду нужным, тут же выразил и свое мне-
ние о ней. Пользуюсь этим правом. Читатель видит, что в за-
писке г. Закревского находятся две главные мысли. Во-первых,
доказательство, что доходы, получаемые ныне казной от винной
продажи, могут быть при уничтожении откупов доставлены
акцизом несравненно меньшего размера, чем какой предполагается
нужным для этой цели большею частью людей, занимавшихся
вопросом о сохранении нынешнего дохода от вина казне с уничто-
жением откупов. Во-вторых, г. Закревский предлагает техническое
средство, предотвращающее, по его убеждению, всякую возмож-
ность отнять у казны часть акцизного сбора утайкою в количестве
проданного вина или обманом в крепости вина.
В первой мысли надобно согласиться с автором напечатанной
нами записки, и, делая свои замечания на нее, мы имеем целью
только разъяснение выводов, представляемых г. Закревским.
Он начинает тем, что, основываясь на официальных данных о
количестве потребляемого вина и на известных оборотах, употреб-
ляемых агентами откупов при его продаже, вычисляет, какую
массу денег стремится откуп взять с народа за продаваемое вино.
Цифра выходит изумительная: более 780 000 000 рублей сереб-
378

ром. Конечно, не следует понимать слова г. Закревского так, что
продавцы вина при откупной системе получают в действительно-
сти такую сумму за вино, — она, по всей вероятности, далеко пре-
вышает собою то количество денег, какое в состоянии заплатить
народ. Она только определяет собою размер стремлений откупа;
а в какой степени достигаются эти стремления, зависит уже про-
сто от материальной возможности народа удовлетворить им. Если
народ в силах заплатить за вино только 400 миллионов, откуп по-
лучит 400 милл.; если народ не в силах заплатить и этого, а имеет
в своих руках лишь 350 миллионов, — откуп возьмет 350 милл.;
но если народ имеет силу выплатить не 350, не 400, а 500 или
550 милл., откуп получит 500 или 550 миллионов; получит и
больше, если народ может заплатить больше; словом сказать,
получение денег до суммы 780 миллионов за продажу вина огра-
ничивается только средствами уплаты со стороны народа, а не не-
достатком права откупа брать их. При существующих откупных
приемах народ подлежит требованию со стороны откупа в 780 мил-
лионов; если откуп берет меньше, это лишь значит, что должник
его за продаваемое вино, народ, не имеет в данное время средств
заплатить более, и каждое увеличение народных средств ведет
только к увеличению суммы, получаемой с него откупом [, а ни-
мало не ведет при таком положении дела к увеличению народного
благосостояния, — всякое прибавление средств должно погло-
щаться откупом].
Но сколько же денег берется с народа откупом при нынешней
невозможности народа уплатить всю сумму, до какой может про-
стираться требование откупа в полном своем развитии? Откуп
не получает всего, чего требует по своей натуре; но сколько же
получает он? Точной цифры нельзя тут определить, потому что
она могла бы оказаться лишь из верных показаний всех откупщи-
ков о количестве получаемых ими за вино денег, а давать такие
показания было бы противно их интересу. Они никак не хотят
открыть свои счета. Но если б они и захотели, мы все-таки узнали
бы не всю сумму, какую платит народ за вино, а лишь ту часть
этой суммы, которая доходит в руки откупщиков; между тем сверх
этой части есть другая часть, не доходящая до их рук. Агенты
откупщиков утаивают от них часть денег, выручаемых продажею
вина; каждый кабак есть нечто вроде аренды, и откупщик знает
только, сколько платится ему за аренду, но не знает в точности,
сколько получает арендатор — сиделец кабака. Определить все ко-
личество денег, действительно выплачиваемых народом за вино,
никто не в состоянии. Зато, по крайней мере, можно найти цифру,
о которой каждый скажет, что она необходимо должна быть го-
раздо меньше всей суммы, платимой народом за вино. Г. Закрев-
ский находит, что по самым откупным условиям откуп продает
60 миллионов ведер вина (по переложению разных сортов вина
в полугаре); по самым откупным условиям ведро полугара до
379

истощения пропорции 60 милл. ведер не может продаваться де-
шевле 5 р. сер.; это составляет 300 милл. руб. серебром. Такова
была бы сумма, платимая народом за вино, если бы откуп прода-
вал его не более 60 милл. ведер, если б он продавал ведро полу-
гара не выше 5 руб. сер. и если б не употреблялись при продаже
никакие способы получить за проданное количество вина больше
денег, чем приходилось бы получить по объявленной цене. Но
каждому известно, что откуп продает вина больше пропорции, ока-
зывающейся по откупным условиям, что продажная цена ведра
полугара бывает объявляема выше 5 рублей и что, наконец, раз-
ными средствами, из которых главные — недомер и понижение
крепости, агенты откупа успевают получить за ведро вина сумму
больше той, какая объявлена продажною ценою его. Таким обра-
зом необходимо должно быть, что за вино берется у народа боль-
ше той суммы, какая выходила бы из продажи только 60 милл.
ведер полугара только по 5 руб. за ведро и без всякой фальши при
продаже. 300 миллионов руб. сер. — такая цифра, которая несом-
ненно меньше суммы, действительно платимой народом за вино.
При невозможности открыть истинную величину суммы, упо-
требляемой народом на покупку вина, г. Закревский основывает
свои дальнейшие расчеты на этом количестве 300 милл. руб. сер.,
которое, как для всякого очевидно, меньше истинной цифры. Он
находит, что даже и эта сумма, меньшая действительной суммы,
уже дает полную возможность казне получить от продажи вина
доход не меньший или, вернее сказать, больший нынешнего, при
обложении вина акцизом, несравненно меньшим не только акциза,
платимого ныне откупщиками с ведра, но и тех норм акциза, ка-
кие предполагались или предполагаются почти всеми другими ли-
цами, занимавшимися вопросом о винном акцизе. Читателю из-
вестно, что многие из этих лиц считают для сохранения нынешнего
дохода казны необходимым установить акциз не меньше 2 р. сер.
с ведра полугара; многие находят, что и эта цифра еще слишком
мала для гарантирования нынешнего дохода, что он будет обес-
печен только акцизом в 2 руб. 50 коп. Сколько мы знаем, никто
из писавших о винном акцизе не считал возможным предложить
цифру, меньшую одного рубля сер. — один рубль, ниже этого не
отваживались спускать акциз даже писатели, наиболее желавшие
установления цены вина как можно менее высокой. Г. Закревский
находит, что для обеспечения казне нынешнего дохода от винной
продажи или, вернее говоря, дохода, довольно много превышаю-
щего нынешний, достаточен акциз в 50 коп. сер. с ведра полу-
гара.
Мы не будем следовать за ним в расчетах, на которых осно-
вана у него цифра акциза именно в 50 коп. сер. Тут можно ска-
зать многое и за и против. Первым возражением в мысли каждого
должно представиться, что г. Закревский выводит свою цифру
акциза в соответственности с среднею ценою хлеба по сложности
380

последних десяти лет, а с тем вместе предполагает (как и на са-
мом деле должно быть), что с громадным понижением цены вина
при акцизе, им предлагаемом, потребление вина очень значи-
тельно увеличится, то есть очень значительно увеличится и коли-
чество хлеба, требуемого заводами на выделку вина; естественно
рождается мысль, что при громадном увеличении запроса на хлеб
для винокурения (до 20 или 30 милл. четвертей сверх нынешнего
запроса) значительно поднимется цена хлеба. А если поднимется
цена хлеба, то и заводчики не будут в состоянии поставлять
вино по цене, ныне для них выгодной; следовательно, при данном
акцизе цена вина будет выше предполагаемой г. Закревским; а если
так, то на сумму, какую по его расчету платит народ за вино, бу-
дет куплено меньше ведер, чем предполагает г. Закревский; стало
быть, для сохранения данной цифры казенного дохода окажется
необходимым акциз выше предполагаемого г. Закревским. Такое
заключение с первого же взгляда будет сделано каждым; но
нельзя сказать, чтобы оно имело бесспорную несомненность. Во-
первых, можно спорить даже против того, что цена хлеба значи-
тельно поднимется от увеличения запроса его на винокурение.
Есть у нас очень много местностей, которые без увеличения ныне
существующей в них цены легко станут производить количество
хлеба, несравненно большее нынешнего, лишь <бы нашелся сбыт
ему, — местностей, которые задерживаются в увеличении своего
хлебного производства не невозможностью производить больше
хлеба по нынешним ценам, а просто лишь невозможностью сбыть
увеличенное количество хлеба по каким бы то ни было ценам. На
этом основании можно думать, что цена хлеба в сложности для
всей России возросла бы далеко не в такой значительной степени,
как увеличился бы запрос на него для винокурения. Г. Закревский
может сказать, что уже сделал слишком достаточное удовлетворе-
ние этому предполагаемому возвышению цены хлеба, приняв за
основание своих расчетов цену четверти ржи 3 руб. сер. вместо
получаемой по десятилетней сложности действительной цены
2 руб. 50 коп. Представляются и другие соображения. Г. Закрев-
ский основывает расчет на выделке вина из ржи; но рожь — са-
мый дорогой из материалов винокурения; при выделке вина из
картофеля оно обходится дешевле. Увеличить возделывание кар-
тофеля очень легко без повышения цены этого материала.
Но главное дело в том, что если и принять в полной силе
возражение, основанное на вероятном повышении цены хлеба при
увеличившемся запросе на него для выделки вина, выводы г. За-
кревского нимало не поколеблются. В самом деле, он определяет
продажную цену вина такой высоты, которая допускает очень
большое возвышение цены хлеба, и точно так же достаточна для
Покрытия излишка расходов заводчика на тот случай, если бы
сказали мы, что у г. Закревского принят чрезмерно большой вы-
ход по 8 ведер полугара из одной четверти ржи. Сущность
381

Вопроса для выводов г. Закревского о Количестве ведер вина, с ка-
кого будет собираться акциз, зависит непосредственным образом
от продажной цены вина, а он считает ее на заводе в 1 руб. 30 коп.
сер. за ведро полугара с акцизом в 50 коп. сер., то есть в 80 кап.
сер. за ведро полугара при вычете акциза. Нет сомнения, что в
большей части Европейской России ведро полугара будет обхо-
диться заводчикам дешевле 80 коп., даже при значительном по-
вышении цен хлеба против средних нынешних. А при свободной
продаже вина и свободе винокурения, конечно, винокурение со-
средоточилось бы главным образом в тех местах, где цена хлеба
низка. Таким образом, хотя бы мы и положили выход вина,
значительно меньший против полагаемого г. Закревским, а цену
хлеба — значительно выше против принимаемой им, мы все-таки
должны сказать, что при акцизе 50 коп. заводчики будут прода-
вать вино не выше 1 руб. 30 коп., а для выводов г. Закревского
только и нужно согласие на эту цифру.
Наконец, если бы мы и нашли стоимость ведра полугара менее
80 коп. без акциза для заводчика слишком малою, — чего мы не
имеем оснований думать, — все-таки, какую бы другую цифру
этой стоимости ни захотели мы предположить, никакое правдопо-
добное возвышение ее не будет иметь чувствительного влияния на
количество продаваемого вина. Никто не захочет сказать, что
можно ожидать стоимости ведра полугара без акциза заводчику в
1 руб.; такая стоимость невероятна по чрезмерной высоте. Но и
при этой цене вино по оплате акциза, предлагаемого г. Закрев-
ским, стало бы продаваться из первых рук только по 1 руб. 50 коп.
сер. А при такой цене продаваемое количество не было бы чувст-
вительным образом меньше количества, какое продалось бы при
цене 1 руб. 30 коп., предполагаемой г. Закревским. Высшая цена,
1 руб. 50 коп., все-таки была бы еще так легка, что не отозвалась
бы сколько-нибудь заметным сокращением потребления, сораз-
мерного действительной потребности.
Но совершенно иной вопрос, могла ли бы действительная по-
требность в вине, при какой бы то ни было низкой цене его, до-
стигать размера, нужного для того, чтобы сохранился нынешний
доход казны при величине акциза только в 50 коп. Винный доход
казны составляет ныне около 1 руб. 75 коп. с каждого человека
всего населения (при 60 милл. населения — больше 100 милл.
рублей). Итак, при акцизе в 50 коп. нужно было бы потребление
в 31/2 ведра на каждого жителя, — Цифра, вероятно, в два раза
большая нынешнего действительного потребления (по официаль-
ным данным, составленным на основании количества, продавае-
мого откупщиками известным казне образам, потребление вина
оказывается даже только около 1 ведра на человека; но и прави-
тельству, и каждому из нас известно, что в действительности от-
куп продает гораздо большее число ведер, чем показывает). При
понижении цены столь громадном, как предполагает г. Закрев-
382

ский, конечно, должно в огромной пропорции увеличиться коли-
чество продаваемого вина; но увеличится ли оно вдвое, как нужно
по расчету г. Закревского, это сказать трудно. Если надо уже
произносить решение на основании одних только соображений,
при отсутствии положительных оснований, то скорее можно ска-
зать «нет», чем «да». Нет никакого сомнения, что увеличение бу-
дет значительное, но едва ли дойдет оно до 31/2 ведер на человека.
Впрочем, опять-таки мало важности в том, вероятна или не-
вероятна именно та цифра потребления вина, какую предполагает
г. Закревский. Уменьшайте ее до каких угодно пределов, все-таки
вы получите вывод, что для сохранения казне нынешнего дохода
достаточен акциз, немногим превышающий величину акциза, пред-
лагаемую автором записки. Вина теперь продается, без всякого
сомнения, до 100 миллионов ведер, а по всей вероятности,
больше. Стало быть, если бы от понижения цены вовсе не увели-
чилось потребление вина, был бы достаточен для сохранения до-
хода казны акциз в 1 руб. сер. Но даже при цене около 2 руб. за
ведро, какая была бы при акцизе в 1 руб., потребление стало бы
гораздо больше нынешнего; значит, такой акциз не необходим,
и можно удовольствоваться акцизом меньшего размера. Быть мо-
жет, 50 коп. с ведра мало для сохранения казенного дохода; быть
может, нужен для этого акциз в 70 или 75 коп., но, во всяком слу-
чае, достаточен акциз, гораздо меньший 1 руб. сер., который (по-
надобился бы лишь в предположении, что продажа вина не уве-
личится при огромном понижении его цены, то есть при предполо-
жении явно неосновательном.
Нам кажется, что нельзя с точностью определить, на сколько
ниже 80 или 75 коп. может стать акциз при сохранении нынеш-
него дохода казны; но, вероятно, он может спуститься ниже этих
цифр. Если казна не должна рисковать ничем в этом случае и если
с тем вместе она не хочет увеличивать нынешнего своего дохода
от налога на предмет первой необходимости, то, не рискуя ничем,
можно было бы определить акциз на первый раз около 75 к. сер.
с ведра полугара, а потом постепенно понижать его, по мере того,
как опытом будет обнаруживаться достаточность низших цифр *.
* Прочитав эту статью в корректуре, г. Закревский сделал, в под-
тверждение верности своих расчетов, следующие замечания на выраженные
мною сомнения:
В числе 60 милл. ведер полугара заключается до 25 милл. ведер трех-
пробного, а в полугаре до 321/2 миллионов ведер продающегося собственно
в привилегированных губерниях на 17 милл. жителей этих губерний; осталь-
ное же затем вино и водки в количестве 271/2 милл. ведер в полугаре про-
дается на 40 миллионов жителей великороссийских, Ставропольской и сибир-
ских губерний в совокупности с жителями земель казачьих. Следовательно,
на каждого жителя привилегированных губерний приходится в год вина
в полугаре 1,91 ведра, а на жителя великороссийских, Ставропольской и
сибирских губерний и земель казачьих всего только 0,61 ведра.
Столь резкая разница в сбыте вина происходит от того единственно,
что уцелевшая в привилегированных губерниях некоторая часть вольных
383

Акциз в 75 коп. сер. мы находим не представляющим ника-
кого риска для дохода казны, потому что он требует увеличения
продажи всего лишь на 7з против нынешнего действительного по-
требления. Г. Закревский выводит, что действительная продажа
вина откупом превышает ныне 100 миллионов ведер. Возможно ли
предполагать, что с понижением цены от 5 или 7, или даже от
10 руб. сер. до 1 руб. 55 коп. за ведро потребление его не увеличи-
лось бы на одну третью часть? Трудно думать, что оно не увели-
чится в пропорции более значительной. А чем больше окажется
оно, тем ниже может стать акциз.
Стремление открыть возможность к установлению малого ак-
циза составляет одну из двух главных целей записки г. Закрев-
ского, и в этой первой цели мы совершенно ему сочувствуем. Ни-
кто из просвещенных людей не сомневается, что чем ниже будет
акциз на вино, тем больше [выиграет нация] во всех отношениях,
не только в земледельческом и вообще хозяйственном, но и в нрав-
ственном. Совершенно лишним делом было бы доказывать, что
шинков от аренды акцизных и чарочных откупщиков не позволяет им под-
нять во всем том крае таких высоких цен на вино, какие подняты ими в
великороссийских губерниях и вообще там, где нет для них соперничества:
в привилегированных губерниях продается вино так же дорого, как и во
всех других откупах, лишь в местах более отдаленных от вольных шинков,
не подпавших арендному содержанию, или там, где все шинки сняты на
аренду целыми уездами; но в тех арендных шинках, которые находятся в
близком соседстве с неарендованными, откупщики поневоле держатся
сколько-нибудь умеренных цен; однако, и эти умеренные цены отнюдь не
ниже 3 и 4 рублей за ведро вина, ослабленного примесью воды до недо-
гара.
Если в привилегированных губерниях на 17 милл. жителей теперь,
когда в чарочных откупах и в большей части вольных шинков, находящихся
в арендном содержании откупщиков, продается вино по таким же высоким
ценам, по каким оно продается здесь и в других откупах, сбыт оного до-
стигает 32 миллионов ведер в полугаре, то естественно, при цене на трехпроб-
ное вино в 1 руб. 50 коп. за ведро (выше которой с акцизом в 50 коп. с
ведра продажи быть не может), потребность оного увеличится на 18 милл.,
и, следовательно, вместо 32 будет расходоваться 50 миллионов за несрав-
ненно меньшую сумму расходов населения. А если неоспорима потребность
в 50 миллионах ведер трехпробного вина на число населения в 17 миллио-
нов, то на чем же может быть основано сомнение, что для населения
в 60 миллионов одного и того же государства не разойдется 175 миллионов
трехпробного вина?
При цене за четверть ржаного хлеба в 3 руб. выгодно продавать вино
с заводов по 50 коп. за ведро в полугаре. Доказательством этого служит
то, что в вольных шинках, не подпавших еще владычеству откупщиков, трех-
пробное вино и при теперешнем акцизе на оное в 75 коп. с ведра продается
по 1 руб. 80 коп. за ведро, следовательно, не из первых рук; из первых же
рук, то есть с заводов, оно покупается с акцизом не дороже 1 руб. 40 коп.
за ведро.
Цены на поставку вина в казну с заводов великороссийских губерний
примером служить не могут. Такого рода заподряд вина сопряжен с боль-
шими расходами в казенных палатах и требует совершенно бесполезной раз-
возки вина по казенным подвалам, которые большей частью отстоят от за-
водов на огромном пространстве.
384

дешевизна вина, необходимого в нашем климате, при характере
жилищ, пищи и одежды наших простолюдинов, не имеет ничего
общего с пьянством, а, напротив, имела бы результатом своим
уменьшение этого зла, происходящего от совершенно иных при-
чин, и, в том числе, именно от дороговизны вина. Это — вещь из-
вестная каждому, сколько-нибудь занимавшемуся вопросами о на-
родной жизни. Чем дешевле будет вино, тем меньше будет пьян-
ства. Потому нельзя вместе с г. Закревским не желать, чтобы
установился как можно меньший акциз. Очень может быть, что
с течением времени откроется возможность понизить его до 50 коп.
сер., как предполагает г. Закревский, а теперь едва ли подлежит
сомнению практическая достаточность величины акциза, мало
превышающей предлагаемую г. Закревским.
Но условием низкого акциза служит то, чтобы казна не была
обманываема в количестве и качестве продаваемого вина. Для по-
лучения нынешнего дохода при акцизе от 50 коп. до 1 руб. сер.
с ведра необходимо, чтобы каждое продаваемое ведро было опла-
чено акцизом, чтобы не продавалось народу одно ведро полугара
в объеме полутора ведра разведенной водою жидкости под назва-
нием полугара и чтоб не имел заводчик возможности отпустить
покупщику 150 ведер, показав казне и оплатив акцизом только
100 ведер. Сомнение в возможности такого казенного контроля,
которым предотвращались бы утайки и подлоги в продаже вина,
служило прежде главным препятствием к уничтожению откупов,
а теперь служит главною причиною того, что считается 'необхо-
димым высокий акциз. Предполагается, что казна может рассчи-
тывать на получение акциза только с части вина, какое будет про-
даваться, а не со всего его количества, потому что некоторая, и
притом значительная, часть его будет утаена от оплаты акцизом.
Предлагались некоторые способы к устранению обмана казны
при введении свободной торговли вином, и нам кажется, что были
между этими способами такие, которые ограждали бы казну
удовлетворительным образом. Сколько мы знаем, эти планы оста-
лись без влияния на составление проектов действительной орга-
низации нового порядка винной торговли. Быть может, предложе-
ние г. Закревского получит больше счастья в этом отношении;
быть может, оно привлечет к себе внимание лиц, устраивающих
замену нынешнего порядка новым. Это предложение требует чи-
сто технического испытания; надобно желать, чтобы оно было под-
вергнуто ему самым заботливым образом, потому что, если спра-
ведливо убеждение г. Закревского в качестве изобретенного им
снаряда, этот снаряд разрешил бы все затруднения к доставле-
нию дешевого и хорошего вина без всяких обманов казны или на-
рода при продаже.
Если снаряд, изобретенный г. Закревским, действительно ока-
жется имеющим качества, приписываемые ему изобретателем, то
правительство в состоянии будет само легко усчитать количество
385

вина, производимого и продаваемого каждым заводом. При невоз-
можности утайки устраняется в таком случае всякая мысль о
надобности в откупах или в чем-нибудь, подобном откупам. Тем
страннее показалось нам, что г. Закревский упоминает в своей за-
писке о возможности составить компанию, которая, приняв на
себя наблюдение за продажею вина с заводов при помощи сна-
ряда г. Закревского, гарантировала бы казне нынешний доход от
винной продажи. При прочтении записки нам пришло подозрение,
что тут скрывается план восстановить откуп под новою формою.
Но г. Закревский отвечал нам (как упоминает и в примечании к
своей записке), что он очень далек от такого желания и что если
он рассчитывает на коммерческие выгоды от принятия его сна-
ряда, то эти выгоды совершенно иного рода, чем какие-нибудь
откупные доходы. «Я завел бы фабрику для выделки снарядов мо-
его изобретения,—сказал он нам; — эти снаряды потребовались
бы в большем количестве, потому что они были бы нужны не на
одних заводах, а также в лавках, торгующих вином; мой снаряд
(продолжал г. Закревский) необходим для обеспечения не одной
казны при продаже вина с заводов, а также и для обеспечения
покупщика от обмана в количестве или в качестве вина при роз-
ничной продаже; для удовлетворения покупщиков продавцы
нашли бы необходимым производить розничную продажу по-
мощью этого снаряда. Огромное требование на мой снаряд со сто-
роны продавцов вина дало бы мне большие выгоды». Если дей-
ствительно так, г. Закревский имеет в виду выгоды совершенно
законные и не противоречащие ни пользам казны, ни пользам на-
рода. Он просто хочет как изобретатель воспользоваться в тече-
ние известного времени привилегиею на продажу своего изобрете-
ния. Если изобретение действительно дает возможность достичь
такого хорошего для казны и для народа результата, как уничто-
жение всякой надобности в откупах и установление низкого ак-
циза, то нельзя не сказать, что привилегия принесет г. Закрев-
скому выгоды не с вредом, а с пользою для государства. Словом
сказать, г. Закревский хочет быть не чем-нибудь похожим на
откупщика, а фабрикантом.
Но если так, снова спросили мы его, — если вы действительно
далеки от мысли об откупных выгодах, то зачем вы все-таки вста-
вили в вашу записку слова о какой-то компании, могущей гаран-
тировать казне нынешний доход с винной продажи? Он отвечал
и на этот вопрос удовлетворительно. «О возможности учредить
такую компанию я говорил (отвечал он нам, и упоминает об этом
и в примечании к своей записке) единственно для того, чтобы пре-
дотвратить всякое сомнение в верности моих расчетов о безубы-
точности для казны установить предлагаемый мною акциз при
помощи моего снаряда. Если кто-нибудь скажет, что установление
такого низкого акциза представляло бы риск для казны, у меня
готов теперь ответ очень сильный: когда вы боитесь риска для
386

казны, частные капиталисты готовы принять на себя такой риск,
и это показывает вам, что в действительности нет никакого риска,
что расчет мой верен». Надобно признаться, что такой оборот
мыслей очень натурален и основателен.
«Но, — продолжал г. Закревский, — я вовсе не желаю, чтобы
сочтено было нужным казне принять гарантию компании, о кото-
рой говорю я; я вовсе не желаю, чтобы устроена была такая ком-
пания; я убежден, что она совершенно не нужна, что казне будет
легко самой собирать акциз при помощи моего снаряда. Моя
цель — установление совершенно свободной торговли вином, без
всякой тени чего-нибудь похожего на откуп или монополию». Пре-
доставляем читателю судить, имеют ли эти слова г. Закревского
характер искренности. Что же касается до нас, мы полагаем, что
расчет на справедливую прибыль от фабрикации большого размера
достаточен для отклонения умного коммерческого человека от же-
лания извлекать выгоды из откупных оборотов; и если снаряд
г. Закревского действительно таков, каким считает его изобрета-
тель, он делает откуп ненужным для денежных выгод изобрета-
теля. Потому мы не находим причины сомневаться в искренности
объяснений г. Закревского, изложенных нами здесь.
А во всяком случае, самое свойство снаряда, предотвращаю-
щего всякую утайку в продаже вина, было бы смертельно для от-
купов; поэтому мы вполне желали бы, чтобы снаряд г. Закрев-
ского по строгом испытании оказался таким, каким представляет
его изобретатель. В этом случае снаряд г. Закревского имел бы
очень важное значение для нынешнего нашего государственного
хозяйства, и вопрос, им возбуждаемый, так серьезен, что, конечно,
он будет подвергнут самому внимательному испытанию на прак-
тике.

НЫНЕШНИЕ АНГЛИЙСКИЕ ВИГИ
(Маколей 1. Полное собрание сочинений. Том I. Критические
и исторические опыты. Издание Николая Тиблена. Спб. 1860)
Нечего и говорить о том, заслуживает ли одобрения г. Тиб-
лен за намерение издать перевод сочинения Маколея. Должно по-
лагать, что для успеха этого прекрасного предприятия излишни
всякие рекомендации. Если надобно публике услышать от рецен-
зентов что-нибудь о русском переводе Маколея, то, конечно, лишь
отзыв о степени достоинства перевода. Но и в этом отношении сам
издатель предупредил нас, скромно объяснив в предисловии, что
издаваемый им сборник переводов не имеет претензии передавать
прелесть слога, которою блестит подлинник, а довольствуется воз-
можной точностью в передаче мыслей. Это правда, как мы убеди-
лись сличением довольно многих страниц; перевод сделан добро-
совестно. Ничего лучшего не в состоянии мы требовать, не потре-
бует и публика. Маколей не искажен в издании г. Тиблена, — это
уже очень много значит. Издатель, как видно, старался сделать
все, что мог. Добросовестный перевод он сделал изящно и присо-
единил к нему, в виде вступления, большую статью о Маколее,
написанную человеком, довольно известным нашей литературе,
г. Вызинским 2. Статья недурно знакомит русского читателя с ха-
рактером литературной деятельности Маколея и с его жизнью.
Коротко говоря, о русском издании Маколея нечего высказать
нам, кроме желания, чтобы оно продолжалось так же счастливо,
как началось.
Но другое дело — сам Маколей. О нем следует сказать
несколько слов, не совсем согласных с обыкновенными панегири-
ческими отзывами. Не то, чтобы мы не любили Маколея, —
напротив, невозможно не любить писателя, доставляющего
столько наслаждения. Но дело в том, что нельзя восхищаться
им почти безусловно, как делают очень многие, в том числе и
г. Вызинский. Самая статья г. Вызинского доставит нам главные
383

материалы для разъяснения оснований, по которым наше восхи-
щение Маколеем имеет свои границы.
Напрасно замечать, что Маколей обладал искусством писать
чрезвычайно изящно, — в этом отдают ему справедливость и
тори, не любящие его за либерализм (в котором обвиняют его
напрасно), и прусские патриоты, страшно разобиженные непочти-
тельною статьею его о Фридрихе Великом. Сверх великого та-
ланта изложения, мы признаем за ним достоинства человека
очень ученого, исследователя очень основательного, в которых со-
вершенно несправедливо отказывают ему английские тори. Нако-
нец, каждая страница, им написанная, свидетельствует, что он
был человек с очень замечательной силой ума. Но посмотрим, ка-
кие заключения об этих его достоинствах надобно сделать по от-
зывам самих его поклонников.
Г. Вызинский справедливо удивляется «огромной массе зна-
ния, которою обладал» Маколей. Но по свидетельствам, приводи-
мым у самого г. Вызинского, вникнем в характер этого знания.
«Он мог бы удивить Кузена, цитуя «Cyrus» г-жи Скюдери» 3 (пре-
дисл., стр. IV). Мы не наводили справок, на чьем показании осно-
вывается это уверение, что Маколей хранил в своей памяти пу-
стейший из французских романов прошлого столетия, читать ко-
торый утомительнее алгебры и бесполезнее сочинений маркиза
Фудраса; но нельзя не верить этому факту, когда на странице
LXXII читаешь слова одного из людей, «близко знавших» Мако-
лея: «Имена всех пап, с апостола Петра до Пия IX 4, имена всех
архиепископов кентербёрийских, со времени основания этого ар-
хиепископства, равным образом фамилии и титулы всех канцле-
ров и министров Англии — он умел пересказать по пальцам».
Г. Вызинский сообщает, что «г-жа Бичер Стоу подтверждает это
свидетельство». Трудно решить, что похвальнее и полезнее: терять
время на изучение романов г-жи Скюдери или помнить имена всех
пап. Обыкновенно такие факты объясняют одною страшною си-
лою памяти. Так, человек без особенной силы памяти не в состоя-
нии блистать подобными знаниями. Но одной силы памяти тут
еще мало: надобно поддерживать ее частым занятием. Скалигер
знал наизусть «Илиаду», но ведь он, вероятно, каждый год по не-
сколько раз перечитывал ее, иначе через три года после послед-
него чтения не мог бы припомнить половину стихов, как бы
твердо ни знал их прежде. Мы знали юношу, который, много за-
нимавшись латинским языком, помнил почти всего Горация; че-
рез несколько времени он бросил латинский язык, и через пять лет
не мог уже прочесть напамять ни одной оды поэта, бывшего не-
когда его любимцем. Даже родной язык забывают люди, когда
теряют случай говорить и читать на нем. Надобно полагать, что
имена всех пап может помнить лишь человек, или специально за-
нимающийся историею папства, да и то лишь в то время, пока
пишет сочинения о папстве, или человек, не умеющий различать
389

важные знания от неважных, нужные от ненужных и беспрестанно
читающий много такого, что бесполезно читать. Специальных со-
чинений о римской кафедре Маколей не писал и никогда не был
намерен писать; стало быть, мы должны причислить его к людям,
любознательности у которых больше, чем уменья определять
предметы, заслуживающие внимания. Впрочем, мы, вероятно,
ошибаемся: надобно думать, что Маколей очень хорошо понимал,
зачем твердит список пап, зачем изучает сочинения г-жи Скю-
дери. Рассказывают об одном беллетристе, будто бы он всегда
имел при себе карандаш и тетрадку, в которую записывал, не
теряя ни минуты, каждое эффектное выражение, каждое бойкое
слово, какое попадалось ему на мысль или в ухо. Этот беллет-
рист — Марлинский, писатель с талантом, с умом, со всеми ка-
кими угодно достоинствами и лишь с одним недостатком, состояв-
шим в пристрастии к эффектному слогу. Судя по всем сочине-
ниям Маколея, надобно сказать, что он читал и изучал всякий
вздор с целью, походившею на цель тетрадки, повсюду сопровож-
давшей Марлинского: он все хотел украшать свой ум знаниями,
нужными для украшения речи, для антитез, метафор, уподобле-
ний, намеков, острот и всякого блеска. Кому недостаточно припом-
нить характер его изложения, чтобы убедиться в этом, того убедит
следующее место из статьи г. Вызинского. Сказав, что Маколей
говорил в парламенте удивительно прекрасные речи, г. Вызинский
замечает, что он не играл, однакоже, важной роли в ходе парла-
ментских прений, и в объяснение тому прибавляет: «При всем бо-
гатстве своего знания и свободе речи, он никогда не решался го-
ворить без тщательного приготовления. Речи его были не что
иное, как те же essays *, но сказанные изустно. Они еще более нра-
вились в чтении. Главную прелесть их составляло множество исто-
рических примеров и иллюстраций, ловко и искусно подобранных
и прилаженных к современным вопросам. Это были не просто пар-
ламентские речи, а скорее блестящие публичные чтения о разных
политических предметах. Палата всегда слушала Маколея с на-
слаждением, но следовала за Робертом Пилем и подобными ему
вождениями прений». Скажите, пожалуйста, что это значит? Есть
писатели, которые не могут стать замечательными парламентскими
людьми по застенчивости или по неспособности говорить бойко,
или по брюзгливости характера; таковы были Гиббон и Байрон.
Но Маколей говорил свободно, легко и не был брюзгою. Что же
мешало ему сделаться предводителем вигов, если он умел гово-
рить лучше Пальмерстона и Росселя 5? Мешало одно свойство ха-
рактера или ума: Пальмерстон или Россель решаются говорить,
что нужно, всегда, когда нужно; для них главное дело — самое
дело; изящна или неизящна покажется их речь, для них все
равно, — им хочется только, чтобы она оказалась пригодна для
* Опыты (литературная форма). — Ред.
390

дела. Они, конечно, умные люди, но не хотят казаться людьми,
непохожими на обыкновенных смертных. У Маколея были другие
мысли: ему казалось мало, если скажут, что он говорил дельно,
что он способствовал успеху дела; ему нужно было, чтобы ска-
зали: «его речь отличалась удивительным художественным изя-
ществом»; мало было ему, чтобы сказали: «он хорошо понимает
дело, он говорит умно»;—ему было нужно, чтоб сказали: «он
обнаружил чрезвычайную ученость и начитанность, чрезвычайное
искусство пользоваться богатствами своей учености». Есть жен-
щины, которые являются в обществе, не набелившись и не нару-
мянившись; есть другие женщины, и даже очень красивые, кото-
рые не покажутся нам на глаза, не украсив себя косметическою
разрисовкою. Нам кажется, что при всех своих несомненных до-
стоинствах Маколей имел слабость, свойственную балетным тан-
цовщицам.
Были люди великого ума, страдавшие тою же слабостью и ли-
шившие через нее свои сочинения большей части цены в глазах
потомства. Говорят, например, будто бы Корнель и Расин имели
великие поэтические таланты; из умных людей нынешнего поко-
ления никто не в состоянии решить, правда ли это, потому что
никто не может читать их произведений без тяжелого усилия, от-
нимающего всякую возможность эстетической оценки. Но их оши-
бочное направление извинялось фальшивым вкусом той эпохи.
Маколей не имеет подобного оправдания: он действовал в эпоху,
полную живых стремлений, предпочитавшую дело фразе, простоту
всяким украшениям. Влияние эпохи отразилось на нем не во вред
ему, а в пользу: оно удержало его от чрезмерной цветистости, от
слишком приторных риторических прикрас. Говоря о нем, можно
в подражание знаменитому афоризму сказать: «saeculi, non homi-
nis virtus» *. Вы постоянно видите, что лично он всячески хлопочет
об эффекте, но строгая и дельная простота вкуса эпохи сдерживает
его реторические порывы, и он остается в пределах здравого
смысла, не нарушает логических требований. Вы постоянно чув-
ствуете, что ему приятно было бы сбросить эти стеснительные
для него узы, но они слишком тяжелы и крепки. Нет народа, ко-
торый писал бы таким простым и безыскусственным языком,
как англичане. Маколей спасся от ламартиновских 6 и шатобриа-
новских словоухищрений только тем, что писал для английской
публики, в которой Карлейль непопулярен за ухищренность
слога. Маколей хотел быть популярен, потому принужден был
соблюдать умеренность в своей реторике.
Но в эпоху дельную, живую, не любящую пустых прикрас,
пристрастие к реторике бывает признаком или некоторой нездоро-
вости ума, как, например, у Карлейля, или того, что ум писателя
ниже собственно беллетристической стороны его способностей.
* Достоинство века, а не человека. — Peд.
391

Маколея нельзя назвать человеком с болезненным направлением
ума, каков Карлейль: никогда не найдете вы у Маколея диких
выходок, нелепостей, никаких признаков мономании, чем всем изо-
билует Карлейль; напротив, о чем бы ни говорил Маколей и в
каком бы духе ни говорил, в справедливом или в ошибочном, он
всегда говорит чрезвычайно рассудительно, предусматривает вся-
кое возражение, старается предотвратить его сдержанностью и
обдуманностью формы, в какой выражает свою мысль, делает
всевозможные уступки и оговорки, словом сказать — он всегда
вполне владеет собой. Если такой писатель считает слишком важ-
ным делом блеск изложения, то надобно заключить, что способ-
ность к блестящему изложению действительно составляет главную
его силу, что он родился не столько мыслителем, как художником.
Оно и в самом деле так. Нет никакой возможности спорить против
того, что Маколей заслужил свою чрезвычайную знаменитость.
Но если вы читаете его с наслаждением; если все, что он хочет
сказать вам, умеет он сказать превосходно; если он очень живо
передает вам те черты эпохи, с которыми хочет знакомить вас,
очень ярко обрисовывает события и лица; если вы узнаете от него
чрезвычайно много интересного и даже серьезно-важного, то
можно ли сказать, однако, чтобы его воззрение имело какую-ни-
будь оригинальность, чтобы выносили вы из всех его сочинений
какую-нибудь общую мысль или хотя начинали понимать яснее
прежнего какую-нибудь сторону человеческой жизни? В частно-
стях он может сообщить вам много полезного. Быть может, вы
считали Кромвеля отвратительным лицемером и злодеем, — Ма-
колей объяснит вам, что Кромвель — великий человек; быть мо-
жет, вы не знали, как согласить благородный патриотизм Макиа-
велли с провозглашением вероломства за лучший принцип поли-
тической деятельности, — Маколей покажет вам, как произошло
такое странное сочетание высоких стремлений с отвратительными
правилами; быть может, вы сомневались, следовало ли англича-
нам допускать евреев в парламент, — Маколей докажет вам, что
это дело хорошее, и т. д. и т. д. Не говорим уже о том, что из
него с удовольствием узнаете вы фактические подробности со-
бытий, с которыми до него были знакомы лишь немногие специа-
листы. Все это так; но скажите, чем отличается взгляд
Маколея на английскую историю от взгляда, вот уже
полтораста лет господствующего у всех английских писателей
партии вигов? Кое в чем Маколей не соглашается с Гал-
ламом, кое в чем с Макинтошем7, — нельзя же без этого; не
могут же два человека думать совершенно одинаково о каждом
факте. Но из мыслей Маколея, сколько-нибудь важных, нет ни
одной, которая не была бы в голове каждого вига, которую нельзя
было бы смело приписать кому угодно из них, писавшему об ан-
глийской истории. Еще менее можно найти у Маколея какое-ни-
будь определенное и лично ему принадлежащее воззрение на
392

историю вообще. Вот, например, чтобы не ходить далеко за срав-
нениями, укажем на его соотечественника Бёкля, о котором те-
перь начинают очень много говорить. Вся книга Бёкля проник-
нута самобытною мыслью, что ход истории определяется ходом
научных исследований, что «сумма событий определяется суммою
знаний» 8. Справедливо или несправедливо такое воззрение, спра-
ведливо оно без всяких ограничений, как думает Бёкль, или только
с большими ограничениями, об этом каждый может судить по-
своему; но бесспорно то, что проведением такого взгляда через
изложение фактов Бёкль или приближает историческую теорию
к истине, или, по крайней мере, возбуждает других ученых к ис-
следованиям, которые должны приблизить ее к истине. У Мако-
лея напрасно будете искать чего-нибудь подобного. Справедливы
или несправедливы мысли Маколея об истории Англии, он не вы-
сказал ни одной сколько-нибудь важной мысли, которая не при-
нималась бы всеми исследователями к соображению и до него.
Можно быть последователем понятий Бёкля, можно быть учени-
ком Гизо, Тьерри, Нибура. Но в чем можно быть учеником Мако-
лея? В манере изложения, — это так; но в способе понимания ве-
щей, — это невозможно, потому что в способе понимания нет у
него ничего, —справедливого или ошибочного, — что составляло
бы его особенность. Пишите картинно, изучайте подробности, рой-
тесь в архивах, чтобы собирать черты для ярких картин, для жи-
вых портретов, — вот вещи, в которых вы можете стать учеником
Маколея. Что еще может внушить он нам? разве охоту хвалить
вигов; но ведь этому учит не он, учит каждый писатель партии
вигов. Нельзя сказать, чтоб мысли Маколея были бесцветны, —
нет, они очень определенного цвета. Но этот цвет — цвет мун-
дира или кокарды; он принадлежит не индивидуальному чело-
веку, а целому огромному разряду людей. Вы видите представи-
теля известной партии, но что за человек сам по себе этот пред-
ставитель, вы не видите. Мы ошиблись: вы видите, что он
человек ученый, очень умный и, главное, умеющий превосходно
писать.
Эта бесхарактерность мысли, при высокой оригинальности из-
ложения, лишает нас возможности говорить собственно об убеж-
дениях Маколея, — можно говорить только об убеждениях ви-
гистской партии, мастерски излагаемых им в применении к исто-
рическим событиям и лицам.
Читателю известна общая история партии вигов. В конце
XVII века вигами назывались все без исключения люди, хотев-
шие утвердить господство парламента в управлении Англией.
Для этого пришлось им начинать переменой династии. Тогда
всякий был виг, кто не хотел пожертвовать двору Стюартов
парламентскою властью; один был аристократ, другой — демо-
крат, один — конституционист, другой — республиканец, — это
было все равно, все сходились в одном желании — низвергнуть
393

Иакова II. После передачи власти Вильгельму III и потом, по про-
возглашении ганноверской династии, долго связывала всех этих
разномыслящих людей общая мысль, чтобы не возвратились
Стюарты. Потом, когда ганноверская династия совершенно укре-
пилась, перестала бояться Стюартов, она обнаружила стремление
расширить свою власть, вдалась в попытки подчинить парламент
двору. Общая опасность продолжалась для вигов и продолжала
соединять все оттенки либерализма под знаменем вигов. Потом
начались войны с Франциею 9, надолго отвратившие массу народа
от либеральных идей. По прекращении войн несколько лет шла
борьба за то, чтобы отнять господство над государством у тори,
прикрывавших тогда парламентскими формами принципы, очень
близкие к тому, что на континенте называется легитимизмом.
Таким образом до недавнего времени вигизм означал просто
либерализм. Но к тому времени, с которого началась деятельность
Маколея, положение дел изменилось. Власть парламента была
окончательно утверждена. Сами тори со времени Кеннинга реши-
тельно стали парламентистами 10. Англия в последние тридцать
или тридцать пять лет, называясь конституционною монархиею,
была на самом деле уже республикою, в которой законодательная
власть вся принадлежит двум палатам или, точнее сказать, почти
исключительно палате общин; палата лордов не имеет силы оста-
навливать ни одного важного решения палаты общин и может
лишь затягивать неважные дела, окончательною развязкою кото-
рых не интересуется палата общин. Утверждение парламентских
актов королевскою властью сделалось чистой формою: на факте ко-
ролевское утверждение значит согласие министерства, а министер-
ство назначается палатою общин и сменяется ею по произволу, —
то есть опять-таки на факте, потому что по форме дело происхо-
дит иначе: «министры избираются лицом, которому король или
королева поручит составление министерства; но поручается это
непременно предводителю большинства палаты общин; никто
другой и не берется за это поручение или через несколько часов
отказывается от него, когда, переговорив с членами палаты об-
щин, увидит, что большинство не согласно поддерживать кабинет,
какой мог бы он составить. Образование нового министерства
бывает всегда следствием совещаний партии, имеющей большин-
ство в палате общин: она распределяет все должности в каби-
нете, а лицо, называющееся составителем нового кабинета, слу-
жит только исполнителем решений, принимаемых в этом деле
партиею. При первом желании большинства изменить кабинет он
изменяется. Таким образом министерство, управляющее госу-
дарством, составляют поверенные большинства палаты общин,
поставленные в необходимость передавать власть, по первому
желанию большинства, лицам, которых оно захочет назначить
на их места. Во всех важных административных делах министры
даже формально спрашивают утверждения палаты общин. Они
394

пользуются громадною властью, но пользуются ею лишь по пору-
чению палаты общин, лишь как ее агенты или уполномоченные.
В этом решительном переходе министров из-под власти двора под
исключительную власть палаты общин и состоит сущность того,
что мы называем окончательным утверждением конституционного
управления в Англии. Когда совершенно установился такой по-
рядок дел, когда торийская партия отказалась от всякой мысли
о возвращении времен Карла II и Иакова II, положение либе-
ральной партии в Англии изменилось. Прежде вся она соединя-
лась надобностью бороться против тори для устранения из анг-
лийского устройства элементов, несогласных с конституционным
правлением. Теперь тори стали такими же усердными привер-
женцами его, как и либеральная партия, и ей представлялось два
выбора: или успокоиться на упрочении порядка, утверждение
которого было прежде главною целью ее усилий, или обратить
свои заботы на достижение других целей, заботиться о которых
не было ей досуга прежде. Разумеется, разные оттенки либераль-
ной партии сделали различный выбор. Одна половина ее удоволь-
ствовалась торжеством прежних стремлений, которое было упро-
чено парламентскою реформою 1832 года, — эти люди сохранили
прежнее название вигов. Другая половина либеральной партии
стала говорить, что все ее прежние успехи должны считаться
только средством к совершению новых реформ, — эти люди из-
вестны теперь в Англии под именем радикалов. По недавним пре-
даниям о дружном действовании, нынешние виги и радикалы еще
сохраняют между собой многие связи, но по существующим отно-
шениям они расходятся друг с другом гораздо больше, чем ны-
нешние виги с нынешними тори. Вигам и тори одинаково кажется,
что надобно сохранить основные черты существующего устрой-
ства, и если должны быть производимы постепенно какие-нибудь
преобразования, то реформы эти должны касаться лишь второ-
степенных подробностей, а коренное изменение существующего
устройства было бы вредно. Радикалы, до сих пор еще слабые
в палате общин, но имеющие на своей стороне всю небогатую
часть среднего сословия и всю ту часть простого народа, которая
интересуется общественными делами, хотят таких преобразова-
ний, которыми должны измениться самые основания существую-
щего порядка. Коснемся лишь одной черты разноречия, самой
важной. По парламентской реформе 1832 года большинство чле-
нов палаты общин избирается, как прежде, под влиянием аристо-
кратии. По мнению вигов и тори, так и следует остаться этому
делу. Но большинство публики расположено в пользу новой пар-
ламентской реформы. Тори открыто говорят, что никакая реформа
не нужна, и если в прошедшем году они представляли проект ре-
формы, то прямо заявляли, что уступают в этом случае прискорб-
ному для них заблуждению общественного мнения. Виги предпо-
читали другой язык: они уверяли себя и публику, что они желают
395

реформы. Но, сравним их проект с торийским проектом, мы не
найдем между ними большой разницы в существенных пунктах.
По обоим проектам сохранялась нынешняя чрезвычайная несораз-
мерность между числом населения избирательных округов и
числом посылаемых ими депутатов. По проекту вигов предпола-
галось сохранить ту нынешнюю черту, что какие-нибудь десять
ничтожных местечек, не имеющих в совокупности и 100 тысяч
жителей, посылают в палату общин больше представителей, чем
Лондон с его тремя миллионами населения. Местечки эти сохраня-
лись потому, что находятся в зависимости от местных аристо-
кратов. Точно так же в проекте вигов удерживался нынешний
способ выборов посредством открытой подачи голосов, при кото-
рой фермеры и другие зависимые люди необходимо должны выби-
рать кандидата, которого рекомендует им землевладелец. В этих
основных чертах проект вигов был сходен с торийским. Мало
того, ход парламентских прений обнаружил, что виги обманывали
сами себя, думая, будто расположены хотя к какой-нибудь пар-
ламентской реформе: свой собственный проект они защищали
очень холодно, охотно поддавались торийской тактике, замедляв-
шей ход прений о нем, и бывали принуждаемы формально созна-
ваться, что предлагают реформу лишь по внешнему настоянию,
а не по собственному стремлению. Точно так же, как и тори, они
вынуждены были к этой неприятной уступке лишь тяготением
общественного мнения, возбужденного радикалами в конце
1858 года, и, подобно тори, с радостью бросили неприятное дело,
когда общественное мнение, развлеченное заботами о внешних
отношениях, перестало вынуждать реформу. Во всех важных
вопросах внутренней политики, как в вопросе о парламентской
реформе, нынешние виги — такие же консерваторы, как и тори;
обе партии, прежде враждовавшие, сходятся теперь во всем
существенном.
Но эти нынешние консервативные виги наследовали имя,
которое прежде было равнозначительно имени прогрессистов;
вместе с именем они наследовали и предания старинных вигов;
они говорят, что они преемники Росселя, казненного при Стюар-
тах, и Фокса 11. Эти воспоминания нимало не мешают им в пар-
ламентской деятельности; прежние виги времен Фокса и его
предшественников или вовсе еще не занимались вопросами, в ко-
торых нынешние виги разошлись с прогрессивною партиею, или
не имели возможности придавать этим вопросам первостепенную
важность, потому что на первом плане стояли тогда другие
вопросы, ныне уже решенные. Повторяя по этим решенным во-
просам мнения прежних вигов, нынешние виги имеют полную
свободу рассуждать как хотят о новых вопросах, выдвинувшихся
на первый план только в последние десятилетия.
Но если в государственной практике нынешние виги ничего
не теряют от мысли о себе, будто бы о действительных наслед-
396

никах стремлении прежних вигов, то фальшивость их положения
обнаруживается, когда они от практики обращаются к теоретиче-
ским трудам. В парламенте ведется речь о надобности или нена-
добности, о возможности или невозможности, — тут очень удобно
говорить, что и для нынешнего века границы надобного и возмож-
ного совпадают с границами, существовавшими сто лет тому
назад; тут очень удобно говорить: мы держимся программы
Фокса, защищаем все, что защищал он, и не изменяем ему, когда
не делаем того, чего не делал он. Но в науке над всеми мыслями
должна господствовать логика; в науке факты обобщаются; из
частных требований и отношений известного деятеля или извест-
ной партии выводится общий характер воззрений и стремлений
этого человека, этой партии, и требуется, чтобы вы или раз-
решали текущие вопросы в том же духе, или порицали тех истори-
ческих деятелей, в духе которых не хотите вы разрешать совре-
менные вам вопросы. Тут несообразность претензии нынешних
вигов на верность либеральным преданиям с нынешним обра-
зом их действий выказывается очень ярко. Она отразилась на
произведениях Маколея.
Каковы были его мнения о политических вопросах, занимаю-
щих ныне умы в Англии, вполне обнаруживается знаменитым,
напечатанным после его смерти, письмом его к одному северо-
американскому гражданину об американских учреждениях. При-
водим письмо по переводу, помещенному в статье г. Вызинского
[23 мая. 1857 г.]:
Вы удивились, узнавши, что я не имею слишком высокого мнения
о Джефферсоне, а я удивляюсь вашему удивлению. Я уверен, что я никогда
не написал ни одной строки, и никогда ни в парламенте, ни в частном раз-
говоре, ни даже на густингсах *, на которых господствует обыкновение
льстить массе, не сказал ни одного слова в пользу того мнения, что высшая
власть в государстве должна быть вверена большинству граждан, считаемых
поголовно, то есть иными словами, самой бедной и невежественной части
общества. Я всегда был убежден, что учреждения чисто демократические,
раньше или позже, должны уничтожить свободу или цивилизацию, или и
то и другое вместе.
В Европе, где народонаселение густо, следствия таких учреждений обна-
ружились бы почти мгновенно. То, что произошло во Франции, может по-
служить примером...
Вы полагаете, что ваша страна (Соединенные Штаты) пользуется
изъятием от подобных зол. Я признаюсь откровенно, что мое мнение со-
вершенно другое. Судьба вашей страны неизбежна, хотя она и отсрочена
вследствие физической причины. Пока вы будете иметь огромные простран-
ства плодородной и незанятой почвы, ваше рабочее народонаселение будет
пользоваться гораздо большим благосостоянием и довольством, чем рабо-
чее народонаселение Старого Света; и пока будут продолжаться эти отно-
шения, политическое устройство Джефферсона может существовать, не
производя никаких бедствий; но придет время, когда новая Англия будет
так же густо заселена, как и старая Англия. Заработная плата будет так
же низка и будет так же колебаться у вас, как и у нас. Вы будете иметь
ваши Манчестеры и ваши Бирмингамы, и в этих Манчестерах и Бирмин-
* Избирательных собраниях.—Ред.
397

гамах сотни тысяч работников, вероятно, найдутся иногда без работы.
Тогда-то наступит час испытания для ваших учреждений. Бедствие везде
делает работника недовольным и наклонным к мятежу; он с жадностью
слушает агитаторов [, которые говорят ему, до какой степени несправед-
ливо и неестественно, чтобы один человек имел миллионы, а другой не
знал, чем пообедать ]. У нас, в другой год, бывает много ропота, а иногда
и несколько мятежа; но это не так важно, потому что у нас те, которые
страдают, не управляют государством. Высшая власть находится в руках
класса, правда, многочисленного, но избранного, класса образованного,
класса, который сильно заинтересован в безопасности собственности и под-
держании общественного порядка. Поэтому недовольные бывают усмиряемы
не слишком строгими, но решительными мерами. Дурное время проходит
без ограбления богатых в пользу неимущих. Источники народного благо-
состояния скоро опять открываются, работа является в изобилии, зара-
ботная плата повышается, и опять водворяется спокойствие и всеобщее
довольство. Я видел, как Англия три или четыре раза проходила такие
критические времена. Через подобные кризисы Соединенные Штаты
должны будут проходить в следующем столетии или, может быть, еще
в нынешнем. Как вы вывернетесь из них? Я от души желаю вам успеш-
ного исхода. Но мой разум и мои желания противоречат друг другу, и я
не виноват, что предвижу самое худшее. Ясно как солнце, что ваше пра-
вительство никогда не будет в состоянии усмирить бедствующее и недо-
вольное большинство, потому что у вас правительство есть именно это
большинство, и оно держит совершенно в своей власти богатых, которые
всегда составляют меньшинство. Придет время, когда в Нью-Йоркском
штате станет избирать законодательное собрание толпа людей, из кото-
рых ни один не будет иметь более чем половину завтрака и не будет ожи-
дать более чем половину обеда. Возможно ли сомневаться, какого рода
законодательное собрание выберут эти люди? Вот, с одной стороны, госу-
дарственный человек, который проповедует терпение, уважение приобре-
тенных прав, строгое соблюдение публичной честности. Вот, с другой, де-
магог, который декламирует о тирании капиталистов и лихоимцев и спра-
шивает, можно ли допустить, чтобы кто-либо пил шампанское и ездил
в карете в то время, когда тысячи честных людей лишены самого необхо-
димого? Кого же из этих двух кандидатов, предполагать нужно, предпочтет
работник, который слышит, как его дети кричат: «хлеба»? Я серьезно опа-
саюсь, что в такие времена злополучия у вас могут произойти дела, кото-
рые сделают невозможным возвращение прежнего благосостояния. Или
какой-нибудь Цезарь, или Наполеон захватит кормило правления в свою
крепкую руку; или же ваша республика будет так страшно разграблена и
опустошена варварами в XX столетии, как Римская империя разграблена
и опустошена была в V столетии; но с тою разницею, что гунны и ван-
далы, которые разоряли Римскую империю, пришли извне, а ваши гунны
и вандалы будут порождены в вашей собственной стране вашими соб-
ственными учреждениями.
Будучи такого мнения, я, разумеется, не моту причислить Джеффер-
сона к благодетелям человечества.
Мы выписали это письмо целиком для того, чтобы каждый мог
сличить наши заключения и слова Маколея, на которых они
основываются. Есть разные способы доказывать невозможность
демократических учреждений для той или другой страны в извест-
ное время, — Маколей говорит не о том: он доказывает, что демо-
кратические учреждения вообще вредны, вредны по своей сущ-
ности. Бывают исключительные обстоятельства, в которых
вредная вещь оказывается бессильною вредить. Так, например,
мышьяк не убьет человека, если человек запьет его огромным
398

количеством молока; укушение бешеной собаки не испортит чело-
века, если тотчас же прижечь рану раскаленным железом. Точно
так Северо-Американские Штаты еще не погублены своими де-
мократическими учреждениями лишь потому, что имеют от этого
яда слишком сильное противоядие в громадном пространстве
незанятых земель. Северная Америка — еще пустыня, лишь
слегка заселенная по прибрежью. Мало ли какие безрассудства
проходят людям безнаказанно в пустыне? Житель пустыни может
не иметь замков на дверях, может не иметь плана на свой участок,
может, закрыв глаза, стрелять из ружья во все стороны, — и его
пули никому не повредят, об его участке никто не заведет с ним
тяжбы, его имущество не будет украдено, потому что нет вокруг
него людей, которым он мог бы повредить своим безрассудством
или которые могли бы воспользоваться его безрассудством. Се-
веро-Американские Штаты еще полудикая страна, — мало ли
делается в полудиких странах таких вещей, которые гибельны
были бы в благоустроенном обществе? В Северной Америке вы-
жигают траву, чтобы удобрить поле, выжигают лес, чтобы при-
обрести поле; но скажите, разве можно назвать такие способы
хозяйства пригодными для страны, порядочно цивилизованной?
Пустынностью, дикостью Северной Америки объясняется воз-
можность людям жить в ней с демократическими учреждениями,
не погибая от них. Но эта возможность не будет длиться много
времени. Северная Америка быстро населяется и скоро войдет
в нормальное положение. Каково же нормальное положение циви-
лизованных стран?
Маколей обрисовывает его чертами очень определительными.
Масса народа лишена всякого недвижимого имущества; она вся
состоит из наемных работников, живет со дня на день рабочею
платою; плата эта мала; масса терпит нужду и не знает, будет ли
иметь завтра работу и пищу. Опасения остаться без хлеба часто
сбываются, и сотни тысяч отцов семейств слышат тогда крик
голодных детей. Есть люди, думающие, что демократические
учреждения не могут действовать правильным образом при таком
положении массы. Маколей говорит не то: он говорит, что эти
учреждения никогда не могут действовать правильным образом
ни в какой стране, не похожей на пустыню; он говорит, что очер-
ченное им положение дел неизбежно. Просим заметить эту раз-
ницу: она такова же, как разница между словами: «в некоторых
случаях» и «всегда». Если работники пьянствуют, они не могут
быть зажиточны — это одна мысль; но совершенно другая будет
мысль, если сказать: работники не могут быть зажиточны, потому
что всегда пьянствуют. В стране, где положение массы бедственно,
никакие учреждения не могут действовать хорошо, да и ничего
серьезно хорошего не может быть, — кто этого не знает? Об этом
не стоило писать письмо; мысль письма другая: кроме пустынных
стран, во всех странах масса неизбежно должна бедствовать.
399

А если во всех населенных странах масса должна бедствовать
по закону необходимости, не отвратимому человеческими силами,
то вывод, конечно, ясен. Человек бедствующий наклонен оболь-
щаться словами обманщиков, обещающих ему деньги или хлеб,
если он доставит им власть. Потому масса должна быть лишена
влияния на общественные дела.
Все это совершенно так по системе, ныне называющейся ви-
гизмом и не отличающейся ничем существенным от торизма. Но
торизм откровенно остается верен правилам здравого рассудка:
верны или неверны, хороши или дурны его принципы, не о том
мы говорим здесь, — мы говорим, что он откровенно принимает
правила, вытекающие из его принципов. По своему бедственному
положению масса, готовая за кусок хлеба или даже за обещание
куска хлеба продать себя каждому честолюбцу, должна быть
устранена от влияния на общественные дела. Но достигается ли
эта цель только тем, что общество будет ограждено от зловред-
ных демократических учреждений? Этого мало. Пусть «те, кото-
рые страдают, не управляют государством»; «пусть высшая власть
находится в руках класса избранного, класса образованного,
класса, который сильно заинтересован в безопасности собствен-
ности и в поддержании общественного порядка». Всего этого еще
мало. «Избранный класс», как бы ни был «многочислен», всегда
бывает очень малочислен сравнительно с массою, — иначе он и
не был бы «избранным». Какими же средствами это меньшинство
будет удерживать в покорности себе массу? Тут возможно вооб-
разить два случая. Масса может повиноваться нравственному
влиянию меньшинства, добровольно слушаться его наставле-
ний, — в таком случае все равно, исключена ли она от формаль-
ного участия в общественных делах или имеет его; хотя «законо-
дательное собрание избирается толпою», избираются люди, соот-
ветствующие идеям меньшинства, потому что масса руководится
его советами. В этом случае «власть» одинаково «находится в ру-
ках класса избранного» и при аристократических и демократиче-
ских учреждениях. Но не об этом случае говорит Маколей: мы
видели, что такой случай он считает невозможным в странах, вы-
шедших из состояния пустынности. Он говорит о «ропоте», мя-
теже, «об усмирении недовольных», об охранении страны от «раз-
грабления и опустошения гуннами и вандалами, порожденными»
в самой стране. А если так, решение дела зависит уже не от су-
ществующих законов, а прямо от материальной силы. Если мень-
шинство, «заинтересованное в безопасности собственности и
поддержании общественного порядка», при желании большинст-
ва «разграбить и опустошить» страну, имеет в руках своих ма-
териальную силу «усмирить бедствующее и недовольное мень-
шинство», порядок будет поддержан при каком угодно составе
«законодательного собрания»; дело приняло такой оборот, что
остановить его можно только вооруженною силою; оно решается
400

не «законодательным собранием», а войском, не декретами,
а штыками и картечью. Так оно и решено было, например, во
Франции, на которую ссылается Маколей. В июне 1848 года
победа осталась за законодательным * собранием, потому что оно
имело на своей стороне вооруженную силу; в декабре 1851 года
законодательное собрание было уничтожено, потому что воору-
женная сила находилась в руках его противников 12. Характер
учреждений в обе эпохи был одинаков, но исход дела для законо-
дательного собрания совершенно различен. Разделяя мнение
Маколея о необходимости, чтобы «власть принадлежала избран-
ному классу», по «наклонности работника к мятежу», тори спра-
ведливо выводят из этого принципа заключение, что избранное
меньшинство не должно довольствоваться одним законодатель-
ным существованием учреждений, дающих ему власть, потому
что этой одной гарантии слишком недостаточно, — оно должно
также иметь всегда наготове вооруженную силу для усмирения
беспорядков, а для предотвращения беспорядков должно посто-
янно держать «страдающую» грубую массу под властью воору-
женной силы. Маколей твердит о «свободе и цивилизации», для
сохранения которых необходимо теперь англичанам и скоро будет
необходимо северо-американцам «усмирять большинство»; сооб-
ражая условия и средства, нужные для достижения цели, указы-
ваемой Маколеем, тори находят и прямо высказывают, что «сво-
бода и цивилизация» должны основываться на вооруженном
господстве «избранного меньшинства».
Тори никогда не противоречат сами себе; ни в каких случаях
не изменяют своему образу мыслей. Но у вигов совершенно не то:
вопросы, совершенно одинаковые, решают они в смыслах противо-
положных. В пример возьмем хотя статью Маколея о предостав-
лении государственных прав английским евреям. Положение дела
было совершенно сходно с делом о предоставлении избиратель-
ного права классам, против которых направлено приведенное нами
письмо. Сословия, не имеющие в Англии права голоса на выбо-
рах, лишены только так называемых политических прав, а граж-
данскими правами пользуются они вполне. Точно так же вполне
пользовались гражданскими правами английские евреи, когда
не допускались в палату общин и в государственную службу.
Тори, не хотевшие давать им политических прав, утверждали, что
предоставить им участие в политической власти было бы вредно.
Посмотрите же, как усердно доказывает Маколей, что подобное
ограничение вовсе не достигает своей цели:
В действительности евреи и теперь не лишены политической власти.
Они имеют ее и, пока будут пользоваться правом накоплять большие бо-
гатства, они не могут не иметь ее. — Какая власть в образованном обще-
стве сильнее власти кредитора над должником? Если мы отнимем эту
* Описка, надо читать: учредительным.—Ред.
401

власть у еврея, то нарушим безопасность его собственности. Если же оста-
вим ее, то оставим через это в его руках власть гораздо более обширную,
чем власть короля и всего его кабинета. — Предоставить еврею заседать
в парламенте было бы безбожно. Но еврей может добывать деньги, а день-
ги могут делать членов парламента. Что еврей может иметь в руках своих
самую сущность законодательной власти, что он может располагать голо-
сами при подаче мнений, — это совершенно в порядке вещей. Но чтобы он
мог сесть на эти таинственные подушки зеленого сафьяна, это было бы
осквернением святыни, достаточным для навлечения погибели на страну.
Чтобы еврей был тайным советником (министром) у христианского короля,
это было бы вечным позором для нации. Но еврей может управлять бир-
жею, а биржа может управлять светом. Министр может не решаться на
свою финансовую систему, пока не переговорит наедине с евреем. Росчерк
еврея на обороте куска бумаги может стоить более, чем национальный
кредит. Но чтобы еврей поставил перед своим именем «достопочтенный»
(титул членов палаты общин), было бы самым ужасным бедствием для
нации. — Таким же образом рассуждали некоторые из наших политиков
об ирландских католиках. Католики не должны иметь политической власти.
Солнце Англии навсегда зайдет, если католики будут иметь политическую
власть. Дайте католикам все остальное, но не допускайте их до политиче-
ской власти. Эти мудрые люди не понимали, что раз все остальное дано,
то дана и политическая власть. Они повторяли свою песнь кукушки и тог-
да, когда уже перестало быть вопросом: должны ли католики иметь поли-
тическую власть, или нет; когда католическая лига поругалась над парла-
ментом и католик-агитатор имел несравненно более влияния, чем лорд-
наместник. — Если мы обязаны устранить евреев от политической власти,
то мы обязаны так же и обращаться с ними, как обращались наши пред-
ки: убивать, ссылать и грабить их. Ибо этим путем, и одним только этим
путем, мы можем на самом деле лишить их политической власти. Не при-
няв же этого образа действий, мы можем только отнять у них тень власти,
но должны оставить (у них) самую сущность ее. Мы можем сделать доста-
точно, чтобы обидеть и раздражить их, но не можем сделать столько, чтобы
оградить себя от опасности, если опасность в самом деле существует
(стр. 304—306).
Посмотрите, он становится на точку зрения, с которой письмо
его к северо-американцу оказывается ни больше, ни меньше, как
смешным. Каков смысл рассуждений, сейчас выписанных нами?
Участие в государственной власти, влияние на общественные дела
зависят не от того, получено ли известными лицами или извест-
ным сословием формальное участие в формальных актах управ-
ления, — оно зависит просто от того, находятся ли эти лица или
это сословие в таком положении среди общественной жизни,
чтобы иметь реальное значение в ней. Между английскими
евреями находятся люди, имеющие в своих руках одну из важ-
нейших общественных сил — богатство; а если так, продолжает
он, то напрасно ожидать, что они могут быть отстранены от влия-
ния на государственные дела Англии какими бы то ни было за-
конами о составе палаты общин или о государственной службе.
Вы не хотите, чтобы еврей был членом палаты общин; но, имея
деньги, он склонит избирателей выбрать в палату человека, кото-
рый будет подавать голос точно в том смысле, в каком подавал
бы его исключаемый вами из палаты еврей. Вы не допускаете,
чтобы еврей мог стать министром финансов. Но если еврей хорошо
402

знает финансовые дела, министр финансов будет действовать по
его указанию; а если еврей господствует на бирже, то он господ-
ствует над финансовыми операциями министра. Дело не в том,
предоставлено ли формальными условиями влияние на государ-
ственную жизнь; дело в том, находится ли сила иметь такое
влияние; если она находится, то обнаружит свое действие, каковы
бы ни были формальные условия.
Маколей доказал, что исключить евреев из участия в государ-
ственных делах Англии невозможно, хотя бы и было полезно.
Но было ли бы это полезно, если б и было возможно? Тори,
не допускавшие евреев до государственной службы и в палату
общин, утверждали, что евреи — дурные английские граждане,
что они могут желать вреда английскому королевству, — словом
сказать, что они составляют класс людей, имеющий интересы,
противоположные интересам сословий и лиц, управлявших Анг-
лиею и издававших для нее законы в те времена, к которым отно-
сится этот спор. Маколей доказывает, что такое мнение об англий-
ских евреях не совершенно справедливо, и прибавляет, что если
оно отчасти справедливо, то все-таки лекарством против зла было
бы не устранение евреев от политических прав, — этим способом
зло только увеличивается, — а предоставление им политических
прав, которое одно может сделать их из вредных граждан полез-
ными, из неприязненных — благорасположенными.
Если евреи не почувствовали к Англии детской привязанности, то это
потому, что сама Англия обращалась с ними, как мачеха. Нет другого чув-
ства, которое вернее развивалось бы в сердцах людей, живущих под сколь-
ко-нибудь порядочным правительством, как чувство патриотизма. С тех
пор, как существует мир, еще не было такой нации или значительной части
какой-нибудь нации, которая, не будучи жестоко угнетена, совершенно ли-
шена была бы этого чувства. Принимать, следовательно, за основание для
обвинения какого-нибудь класса людей недостаток в них патриотизма есть
самая избитая уловка софистов. Это — логика волка относительно ягненка.
Это все равно, что обвинять устье ручья в отравлении его источника
(стр. 308). Английские евреи, сколько мы можем видеть, являются именно
такими, какими их сделало правительство. Они представляют собой именно
то, что представляла бы всякая секта или чем был бы всякий класс людей
при таком обращении, какому подвергаются евреи. Если бы, например, все
рыжеволосые люди в Европе подвергались в течение многих веков оскор-
блениям и угнетениям; были бы изгоняемы из одного места, в другом —
подвергаемы заключению; если бы у них отнимали деньги, вырывали зубы,
обвиняли по самым слабым уликам в самых неправдоподобных преступле-
ниях, волочили на конских хвостах, вешали, пытали, сожигали живых; если
бы и после смягчения нравов люди эти продолжали подвергаться унизи-
тельным стеснениям; если бы повсюду они были устраняемы от обществен-
ных должностей и почестей, — каков был бы патриотизм джентльменов
с рыжими волосами? И если бы при этих обстоятельствах сделано было
предложение о допущении рыжих людей к должностям, — какую порази-
тельную речь мог бы сказать красноречивый поклонник старинных наших
учреждений против столь революционной меры! «Эти люди, — мог бы он
сказать, — едва ли считают себя англичанами. Они считают рыжего фран-
цуза или рыжего немца более близким себе, чем черноволосого человека,
родившегося в их собственном приходе. Если чужой монарх покровитель-
403

ствует рыжим волосам, то эти люди любят его более, чем своего природ-
ного короля. Они — не англичане; они не могут быть англичанами; это
запрещено природой; опыт доказывает, что это невозможно. Права на по-
литическую власть они вовсе не имеют, ибо никто не имеет права на по-
литическую власть. Пусть они пользуются личною безопасностью; пусть
их собственность находится под защитой закона. Но если они станут до-
могаться участия в управлении общиною, которой они только вполовину
члены, общиною, которой конституция существенно черноволосая, то мы
можем ответить им словами наших мудрых предков: nolumus leges Angliae mu-
tari»* (стр. 310).
[Надобно только поставить в этих рассуждениях фразу «анг-
лийские работники» вместо фразы «английские евреи», и рассуж-
дения, выписанные нами, в точности применяются к предмету,
о котором рассуждает Маколей в письме к северо-американцу.
Английские работники не чувствуют расположения к системе,
существующей в Англии; но это потому, что сама английская
система «обращалась, как мачеха». Поэтому «принимать за осно-
вание для обвинения» этого «класса людей» «недостаток в них
расположения к нынешней английской системе» есть самая изби-
тая уловка софистов. Это — логика волка относительно ягненка!
Это все равно, что обвинять устье ручья в отравлении его источ-
ника. Английские работники «являются именно такими, какими их
сделало правительство». За этим мы повторяем всю прекрасную
параболу о чувствах, какие стали бы развиваться в рыжеволосых
людях, если бы они были лишаемы политических прав за рыжий
цвет волос, и говорим вслед за Маколеем: точно такие же чувства
необходимо должны развиваться в английских евреях или в анг-
лийских работниках, когда они признаются неспособными к поли-
тическим правам за принадлежность к сословию работников или
за еврейское происхождение. Если люди того или другого имени —
дурные английские граждане, в этом виноваты английские пра-
вители, и — продолжаем подлинными словами Маколея, находя-
щимися у него на тех же страницах, с которых сделана нами
последняя выписка:
«Нельзя дозволить правителям слагать с себя таким образом важную
ответственность. Не им говорить, что какая-нибудь секта» (или какое-ни-
будь сословие) «не имеет патриотизма» (или интереса в безопасности соб-
ственности и поддержании общественного порядка, по выражению, упот-
ребленному Маколеем в письме к северо-американцу). «Их дело — внушить
ей (ему) патриотизм» (интерес к безопасности собственности и поддержа-
нии общественного порядка). «История и здравый смысл ясно указывают
на средства к этому» (стр. 309.)
В чем заключаются эти средства, Маколей разъясняет всей
своей статьей о евреях: они заключаются в предоставлении госу-
дарственных прав.]
Каким образом один и тот же человек, не изменявший себе
* «Не желаем изменять законы Англии». — Ред.
401

никогда, мог написать и страницы, приведенные нами из статьи
о евреях, и письмо к северо-американцу? Как он не заметил, что
сам опровергает себя? Ответ заключается в одном слове: автор
письма к северо-американцу и статьи о евреях был виг. Это зна-
чит: он был человек, по преданию продолжавший повторять про-
грессивные убеждения, а на деле бывший консерватором. Предо-
ставлением политических прав евреям не производилось на деле
никакой важной перемены в существовавших отношениях; в этом
случае консервативные интересы молчали и не мешали проявле-
нию следов прежней прогрессивности.
Такова сущность нынешнего английского вигизма: быть
прогрессивным в мелочах, не имеющих важности в государствен-
ной жизни; быть консервативным во всем важном. Читатель
понимает, что мы вовсе не хотим высказывать этим своей симпа-
тии или антипатии к вигизму. Мы хотим только определить его
сущность. Мы не знаем и не хотим знать, полезное или вредное
влияние имеют виги на ход общественной жизни в Англии. Мы
говорим о вигизме, как общественном принципе, только для того,
чтобы разъяснить характер воззрений Маколея на человеческие
дела.
Зная теперь, какую роль играет в его убеждениях прогрессив-
ный элемент, мы имеем полное право опровергнуть тех, которые
захотели бы, обманувшись некоторыми отдельными строками или
тирадами Маколея, видеть в нем писателя, стоявшего на стороне
радикального либерализма. Правда, у него есть места, которые
могут быть перетолкованы в либеральном смысле, если будут
вырваны из связи текста; но должно будет только сообразить,
к каким фактам относит он сам эти слова, /какое консервативное
ограничение получают они от предмета его речи, и увидим, что
они не мешают оставаться ему писателем консервативным. Напри-
мер, в статье о Мильтоне находится тирада о свободе с уподобле-
нием, взятым из сказки о фее, которая иногда принимала отвра-
тительный вид, но скоро становилась опять феей. В художествен-
ном отношении сравнение, заимствованное из Ариосто, надобно
назвать очень картинным; но предмет, по поводу которого де-
лается оно, отнимает у него всякую излишнюю (если можно так
выразиться) заносчивость. Маколей тут говорит о событиях,
происходивших за 200 лет до нашего времени и кончившихся
утверждением нынешней династии на английском престоле и ны-
нешнего государственного порядка. Мысль Маколея та, что про-
исходили в этом отдаленном прошедшем некоторые беспорядки,
но что совокупность событий тогдашнего времени вела к утверж-
дению нынешнего порядка, который он и защищает с усердием
истинного консерватора.
Читатель знает, что по различию условий общественного быта
подробности консервативных убеждений в разных странах раз-
личны. Возьмем, например, законы о наследстве. По английскому
405

закону недвижимое имущество отца, умершего без завещания,
отдается одному старшему сыну; по французскому закону оно
в этом случае делится поровну между всеми детьми, как сы-
новьями, так и дочерьми; по русскому закону дочерям выделяется
по определенной (одной четырнадцатой) части, а все остальное
делится поровну уже между только сыновьями. В чем же теперь
состоит консерватизм англичанина, француза и русского по убеж-
дениям, касающимся закона о наследстве? Англичанин-консер-
ватор будет защищать право первородства против стремлений
заменить его способом французского или русского раздела; фран-
цуз-консерватор должен защищать равный раздел между дочерь-
ми и сыновьями против русского назначения дочерям известной
доли и против права первородства; русский-консерватор также
должен защищать существующий у нас способ раздела против
французского способа и против права первородства.
Из этого мы видим, что в частных мнениях об отдельных
предметах консерваторы разных стран могут расходиться между
собою; но неужели они должны считать друг друга людьми дур-
ных убеждений из-за этой разницы? неужели они должны не
понимать, что под наружным разноречием в отдельных мнениях
лежит во всех них одно и то же коренное убеждение, соединяю-
щее всех их в одну дружескую компанию? В самом деле, какова
сущность мысли каждого из них? «Установленный порядок на-
следства или безусловно хорош, или, по крайней мере, преимуще-
ства других порядков над ним не так велики, чтобы стоило из-за
этого хлопотать о переделке, подвергать общество трудам или
неудобствам, какие соединены с переменою». То же надобно
сказать и обо всех других отношениях общественной жизни. По
каждому из них консерватизм может иметь в разных странах
разные убеждения, «о по каждому все эти различные убеждения
проникнуты одним и тем же духом, имеют один и тот же
смысл в консервативных людях всех стран. Так и Маколей по
духу своему не говорит ничего противоречащего консерватизму,
когда, защищая существующий в Англии порядок, защищает и
события эпохи, основавшей этот порядок.
[Чтобы точнее разъяснить положение английского историка
в этом случае, мы припомним события, которыми основался наш
порядок дел. Разве противно консерватизму хвалить подвиги Ми-
нина и Пожарского? Разве противно консерватизму защищать
этих деятелей и вызванные ими факты русской истории от всяких
порицаний? А между тем Минин и Пожарский отступили от
обычного способа ведения государственных дел для достижения,
своей цели. Конечно, нынешние условия общественной жизни
в Англии и России неодинаковы; конечно, неодинаковы были и
события, из которых возникли эти отношения; неодинаковы и
стремления людей, бывших деятелями событий. Но какова бы ни
была разница отношений, Маколей все-таки не хочет перемены
406

в установившихся отношениях, которые видит на своей родине;]
а если писатель, проникнутый таким духом, и разноречит в сло-
вах с консерваторами других стран, то по сущности мыслей он
не враждебен им, — напротив, сходен с ними.
В самом деле, главная важность не в том, хвалить или пори-
цать известный факт или известных людей, а в том, как понимать
их, с какой стороны хвалить и с какой порицать. Обыкновенно
факт имеет множество сторон, различных по своему значению;
деятельность человека точно так же. Возьмем, например, знаме-
нитый наполеоновский «Кодекс». Он представляет собой пере-
делку законов, изданных или приготовленных предшествовав-
шими Наполеону собраниями; переделка эта совершена с заботой
по возможности изгладить их резкий революционный характер.
Человек какой бы то ни было партии может хвалить или порицать
этот кодекс смотря по тому, какую сторону его выдвинет он на
первый план. Французский легитимист будет хвалить его, если
почтет, что в тогдашнее время нельзя было сделать ничего боль-
шего для сглажения анархических начал, введенных прежними
собраниями во французское законодательство; он будет порицать
его, если станет думать, что можно было сделать тогда больше ша-
гов к восстановлению прежних законов. Анархист может хвалить
тот же кодекс, если убедится, что характер законов, изданных
предшествующими собраниями, мало изменен в нем; будет пори-
цать его, если убедится в противном. От факта обратимся к дея-
телю— к Наполеону I. Он был простолюдин, управлявший госу-
дарством с безусловной властью. Легитимист может восхищаться
им за то, что он уничтожил республику, заставил молчать пред-
ставительное собрание, не дозволил говорить ничего против вла-
сти. Анархист может восхищаться им за то, что он производил
свою власть от народного выбора и действовал революционным
способом. Тот же анархист может и порицать его за то самое,
за что хвалит легитимист; тот же легитимист — порицать за то,
за что хвалит анархист.
Повторяем, важность не в том, какие факты и каких людей
хвалит или порицает писатель, а в том, какие стороны этих людей
или фактов он выставляет на первый план.
Так и Маколею приходится иногда иметь симпатию к фактам
и лицам, не представляющимся хорошими для консерваторов дру-
гих стран. Что ж делать! Каждая национальность имеет свои осо-
бенности; он — англичанин, и в качестве англичанина ему изви-
нительно многое, что было бы неизвинительно во французе, как,
наоборот, французу бывает извинительно многое, неизвинитель-
ное англичанину. Например, ведь не порицаем мы английских
газет за то, что они постоянно наполняют множество колонн
описаниями конских скачек; а во французских газетах это было
бы несносно. Наоборот, нестерпимо показалось бы нам в англий-
ских газетах постоянное наполнение множества колонн разборами
407

театральных представлений, а во французских газетах театраль-
ные фельетоны не составляют нелепости. Точно так Маколей в ка-
честве англичанина писал иногда страницы, которых не написал
бы консерватор какой-нибудь другой нации. Но, повторяем,
надобно только вникнуть, какую сторону лиц и событий выставлял
он на первый план, и мы простим ему многое.
Например, главным предметом своих занятий выбрал он
новую историю Англии с половины XVII века. Много лет жизни
употребил он на исполнение мысли написать ее; но успел описать
только последние годы XVII века. Прежде того много лет упо-
требил он на приготовление к этому труду, и, естественно, напи-
сал о том же периоде несколько статей, пока еще не начинал
писать историю. Таким образом в собрании его сочинений всего
больше места занято переворотом 1688 года, его причинами и
последствиями. Какую же сторону этого события выставляет он
на первый план? Сущность дела, по его изложению, состояла
в том, что прекращены были нарушения существовавших законов;
успех дела, то есть, ограждения силы существующих законов,
зависел от того, что при исполнении соблюдена была величай-
шая умеренность; главным обеспечением успеха послужило то,
что осталась неприкосновенна прежняя форма государственного
устройства. Словом сказать, по изложению Маколея, выходит,
что сущность дела была консервативна, и успех дела произошел
от его консервативности. Можно ли порицать такого историка?
Да, нельзя порицать его за сущность его воззрения, общую
нынешним вигам с прежними их противниками — тори. Нет
нужды, что тори порицают события, превозносимые вигами, —
виги изображают их с такой стороны, которую стали бы хвалить
и тори, если бы вздумали, подобно нынешним вигам, выставлять
ее на первый план. Разница только в том, что тори не согла-
шаются, будто бы эта сторона дела была существенною его сто-
роною. Но тут, как видит читатель, разница между вигами и
тори имеет уже чисто технический, специальный, если мржно так
выразиться, археологический характер, имеет значение не обще-
ственное, а чисто ученое.
С ученой стороны, с логической стороны Маколей, надобно
признаться, неправ. Нынешний вигизм может иметь большинство
в палате общин, может быть для английской общественной жизни
менее неудобен, чем торизм; но в научном отношении он не вы-
держивает критики, потому что вовсе не последователен. Он отри-
цает в настоящем то, что признает в прошедшем, он допускает
в мелких делах то, что отвергает в важных, — в науке это не го-
дится; она требует строгой выдержанности принципов. Виги
могут быть благоразумными министрами, но неблагоразумно по-
ступит виг, если захочет проводить нынешний вигизм в науке,
как делал Маколей. Тут нужно было бы уважать логику и сде-
лать прямой выбор; или, оставаясь верным основанию нынешнего
408

вигизма, сделаться тори, — потому что нынешние виги те же тори,
лишь нелогичные тори — или, оставаясь верным преданию старых
вигов, отвергнуть торийские чувства нынешних вигов, на которых
мало походили Гампден и Пим, Альджернон-Сидни и Фокс 13.
Маколей не заметил научной надобности такого выбора. Это
значит, что он не имел такой силы ума, какая нужна человеку,
чтобы был он самостоятельным мыслителем. Он превосходно раз-
вивал мысли, но чужие мысли.
Но если Маколей не имеет первостепенного достоинства как
мыслитель, то мы нимало не думаем отрицать в нем ни тонкости
и практичности ума, ни способности превосходно аргументиро-
вать, ни богатства частных наблюдений над человеческим серд-
цем, ни близкого знакомства с ходом человеческих дел: можно
быть человеком очень замечательного ума, не будучи мыслителем,
можно быть удивительным знатоком жизни, не умея подмечать
коренного ее смысла. Таков был Маколей. Но писатель замеча-
тельного ума, очень тонко знающий жизнь, всегда будет поучи-
телен, каковы бы ни были научные его недостатки. Не забудем
еще одного качества, о котором и нельзя забыть: Маколей —
англичанин. Если кому-нибудь из нас и не кажутся справедливы
его мнения о многих предметах, то все же очень важно для нас
знать, какими особенностями от консерватизма других стран от-
личается английский консерватизм; а ни от какого другого писа-
теля мы не можем узнать это так легко и с таким наслаждением,
как от Маколея.

В ОПРАВДАНИЕ ПАМЯТИ ЧЕСТНОГО ЧЕЛОВЕКА
<Конец 1860 года.>
Нам доставлены, с просьбою о напечатании, следующие бу-
маги. Всякие комментарии с нашей стороны только ослабили бы
глубокое, потрясающее душу впечатление, производимое про-
стыми словами, написанными несчастным юношею за несколько
часов до смерти, и безыскусственным, наскоро набросанным рас-
сказом, который объясняет весь ход ужасного недоразумения, раз-
решившегося смертью Десятова. Скажет иной: «Но разве не было
ему другого средства восстановить чистоту своего имени?» Едва
ли было другое средство. А если б и было, пылкий юноша не мог
ждать.
Вот, во-первых, рассказ, написанный лицом, знающим все
подробности. Он торопливо набросан карандашом. Мы не почли
нужным переделывать его: в своей подлинной, отрывочной форме
он тем ярче кладет печать истины на каждую подробность рас-
сказываемого дела.
«11-го ноября в г. Бежецке молодой человек 20 лет, Ямбург-
ского Уланского принца Фридриха Вюртембергского полка корнет
Десятое, кончил жизнь пулею в сердце.
Вот как было дело:
Между 5-м и 10-м числом октября корнет Гончаров, одного
полка с Десятовым, на пути из Москвы в Тверь познакомился
с одним немцем (не знаю фамилии), тоже ехавшим в Тверь.
Остановились они вместе в гостинице Гальяни. На другой день
утром пришел к Гончарову Десятое, бывший в Твери проездом.
Вслед затем пришли Уланского Е. В. В. К. Николая Николаевича
полка корнеты Малыковский и Чагин, бывшие в то время членами
судной комиссии, судившей Гончарова за самовольную восьми-
месячную отлучку. Гончаров велел подать шампанское. Начали
пробовать силу — бороться, и когда Десятое боролся с немцем,
вошел слуга и оказал немцу, то его кто-то спрашивает. Немец
вышел и, возвратясь через несколько минут, подошел к столу
410

и взял лежавший на столе кошелек. «В этом кошельке было
250 рублей серебром, а теперь их нет», — сказал немец. Что
тут произошло, рассказывают весьма различно. Вошел солдат,
сказал Мальковскому и Чагину, что их требуют в комиссию;
они ушли; вслед за ними ушел и Десятов. Все рассказы
со всеми вариантами в итоге тождественны: обыска сделано
не было.
В тот же или на другой день немец пришел к губернатору.
«У меня пропало 250 рублей серебром так-то и так-то; тут были
такой-то и такой-то; не смею подозревать гг. офицеров; у меня
пропало последнее; теперь не имею с чем ехать» (он ехал в Си-
бирь гувернером к какому-то графу).
Губернатор (граф Баранов) предложил немцу 50 рублей се-
ребром с тем, чтобы он ехал немедля и не заводил дела. Немец
согласился. Правитель канцелярии губернатора г. Преферанский
тут же заметил графу: «Надо дать делу законный ход; нечего
щадить мундиры». Граф не захотел.
На другой день после происшествия в гостинице Гальяни
Десятов уехал из Твери в деревню к своему дяде. В первых чис-
лах ноября получает он в деревне записку от полкового адъютанта
явиться к командиру полка. 9 ноября приезжает в полковой штаб,
в г. Бежецк, — в тот же день является к полковому командиру.
Разговор полковника с корнетом одни рассказывают так, другие
иначе; положителыно известно только, что полковник предложил
корнету отставку и прочитал ему следующее письмо (письмо
написано дивизионным адъютантом Юрьевым к полковнику
Альфтону, как видно из письма, по поручению графа Беннигсена,
командовавшего дивизиею за отсутствием генерал-адъютанта
Безобразова):
«Милостивый Государь Алексей Карлович,
До слуха его сиятельства графа Беннигсена дошло, что офицер
вверенного Вам полка корнет Десятов во время своего проезда
чрез г. Тверь из отпуска к полку сделал такого рода поступок,
который заставил говорить весь город начиная с губернатора
и положил пятно на весь полк.
В немногих словах я объясню Вам это дело: корнет Гончаров,
следуя по железной дороге из Москвы в Тверь, познакомился
с некиим иностранцем, отправляющимся в Сибирь на какое-то
место, и пригласил его остановиться в одной гостинице и №. На
другой день утром к Гончарову собралось несколько офицеров,
а в числе их корнет Десятов; чрез известный промежуток времени
у иностранца не оказалось 250 р. с, единственного его средства-
доехать до места своего назначения. Подозрение пало, как меня
уверял сам Гончаров, на корнета Десятова.
Вследствие всего этого граф поручил мне написать Вам и
просить Вас предпринять меры для удаления корнета Десятова
411

из полка, ибо, как он сказал, все касающееся дивизии чувстви-
тельно и для него.
С истинным уважением и таковою же преданностью имею
честь быть Ваш покорнейший слуга
Ал. Юрьев».
11 ноября утром Десятое застрелился.
До той минуты, когда полковник показал Десятову письмо
дивизионного адъютанта, Десятов не знал молвы, обвинявшей
его; не знал он и того, что молва между прочим говорила, будто
драгунского полка поручик Рейц назвал его в глаза вором
и будто он смолчал. Последнее ему сообщил г. Попов, бывший у
него за несколько часов до его смерти. Перед самой смертью
Десятов протестовал против этого письмом к Рейцу.
Десятов застрелился не в минуту порыва, когда человек
от сильного душевного потрясения теряет сознание своего по-
ступка, когда, обезумев от боли, ищет исхода, бьется головой
об стену, хватает что попало под руку, и если то пистолет, пускает
в себя пулю; убьет ли его эта пуля, или не убьет, он в ту минуту
не думает о том; он ни о чем не думает, ничего не хочет: ни жить,
ни умереть, — он ищет исхода; прошел кризис, и если остался
жив, — живет и благодарит судьбу, как благодарит вставший от
смертельной болезни. Не так застрелился Десятов. Он застре-
лился обдуманно: за полтора суток решился умереть — и умер.
Промахнись первая пуля, он бы верно всадил в себя другую,
третью. Что же вызвало такую решимость?
Положение Десятова было безвыходно. Где убийцы?
Некто сказал, что Десятов — вор. Господствующие понятия
в той среде, в которой жил Десятов и к которой принадлежал
вполне по своему воспитанию и по своим личным понятиям, ука-
зывали на личную расправу: стреляться с этим некто. Здравый
смысл говорил: если этот некто — честный человек...
Вот набросанный карандашом на полулисте бумаги рассказ,
который мы печатаем, не изменив в нем ни одного слова. Он
дышит полным беспристрастием и несомненною правдивостью.
Теперь следуют бумаги, найденные по смерти Десятова. Во-пер-
вых, дневник самого Десятова о последних 24 часах его жизни.
За несколько часов...
«Вчера утром приходил ко мне полковник, но не застал дома.
Добрый человек! Вероятно, хотел меня успокоить; я уважаю
этого человека. Подосадовав, что выписанные на мое имя писто-
леты не поспели во-время, я отправился в 10 часов утра из дому.
Главною моею целью было найти пистолеты. Иду, не знаю куда,
совершенно машинально забрел в первую попавшуюся лавочку
и накупил всякой дряни. Лавочник воспользовался тем, вероятно,
412

что я не об том думал, и в итоге оказалось пряников на 2 рубля
серебром. Прошел всю большую улицу отвратительного Бежецка
и незаметно очутился на базаре. Шум разношерстной толпы,
крики всевозможного рода животных, начиная от млекопитаю-
щих и кончая моллюсками, заставили меня разогнать черные
мысли.
Чего не перечувствуешь, твердо решившись умереть завтра!..
Первое, что мне представилось в это время, или, лучше сказать,
первое, что я подумал, относилось к тому, что еще десятков шесть
лет, и немногие из них останутся на поприще жизненной дея-
тельности.
Но главное, что первым из них должен умереть я!..
Кто знал из этой огромной массы народа, что среди них стоит
полумертвец?..
Мысль о пистолетах меня не оставляла.
Я хотел было уже бежать на постоялый двор и лететь в Мо-
скву отыскивать Гончарова, но вспомнил данное полковнику слово
не отлучаться из города; я совершенно повиновался ему. Вижу,
идет Шитеньев, мы раскланялись; мне бы хотелось знать, что
он тогда обо мне подумал. Пролетел на тройке корнет Хомяков
и успел крикнуть: «Где это вы все пропадаете?»
Все вокруг живет, кажется жизнию, а на душе у меня свинец.
Простояв несколько времени на площади, я сел на первые попав-
шиеся розвальни и велел ехать в Кобылино (к г. Гейсту, управ-
ляющему именьем моего родственника). Гадкая кляча, заплетая
ноги, кое-как протащила меня эти семь верст. Чтоб хоть чем-
нибудь развлечь себя и разогнать рисующуюся передо мной
картину своего погребения, я начал грызть пряники и щелкать
орехи, везенные маленькому сыну Гейста. Вхожу в дом, раскла-
ниваюсь с хозяевами, которые мне очень обрадовались и, как я
заметил, куда-то собирались ехать. После я узнал, что они соби-
рались к г. Гофмейстеру, лесничему графини Паниной, который
в это время был у них.
Извиняясь пред хозяевами, что попал в такое время, и полу-
чив от них в свою очередь много извинений, я был приглашен
г. Гофмейстером ехать вместе к нему. Гофмейстер очень мило
играет на фортепьяно и потому, пока лошади еще не были поданы,
сыграл несколько маленьких пьес и танцев. Не показывая хозяе-
вам признаков грустного настроения духа, я принужденно весе-
лился, пел, танцовал с крошечной их дочкой и старался скрыть
свои чувства. Несмотря на все это, они, кажется, заметили, что
я, как говорится, был не в своей тарелке. Прошел в кабинет и,
не заметив висевших там прежде пистолетов, обратился по этому
случаю к г. Гейсту с вопросом, на что получил ответ, что они
в починке. «Ах! — подумал я, — и тут неудача!» Присутствие же
Гофмейстера меня, однако, ободрило: я знал, что он — большой
охотник, и смело рассчитывал, что у него есть всякого рода оружие.
413

Лошади поданы, и мы отправились. Дорогой пел любимый
мой романс «Матушка голубушка» и в то же время обдумывал,
каким образом и для чего выпросить у Гофмейстера пистолеты.
План составлен. Мы приехали. Я не ошибся: оружия много, и на
столе лежит пара пистолетов. Речь об них не замедлила скоро
начаться. Он рассказал мне об их превосходном достоинстве,
и кончилось тем, что я попросил у него завтра их попробовать на
предполагаемой как будто бы завтра пальбе в цель. Он согла-
сился. Дело оставалось только за пулями, но вот уже и определен
кусок свинца, назначенный рассечь мое сердце. Гофмейстер вы-
лил несколько пуль и вместе со всеми припасами положил в бу-
магу. Я казался веселым. М-те Гофмейстер — премилая особа,
прекрасно образованная; с ней я провел весело время, и завтраш-
ний план мало-помалу стал оставлять меня, пока я не зашел
в кабинет и не заметил пистолеты уже заряженными. Один из
них я пробовал, и пуля пробила две доски, довольно толстые.
Пистолет этот я зарядил сам, чтобы не умереть от пули, вложен-
ной другим. Меня просили быть осторожным с пистолетами,
потому что у них есть пружина, вследствие нажимания которой
курок спускается без малейшего усилия. Я обещался.
Часов в 8 мы отправились оттуда опять к г. Гейсту и, не-
смотря на его усиленные просьбы остаться ночевать, я не согла-
сился и просил приготовить лошадей к 9 часам.
Прощаясь, он опять напомнил мне, чтобы я был как можно
более осторожен с пистолетами. Положив их в боковой карман
шинели, я незаметно доехал до Бежецка, потому что уснул и про-
снулся уже тогда, как кучер сказал: «приехали-с!» Сны были
черные...
Улегшись заснуть, я решительно не мог заснуть, мысли одна
чернее другой кружили мне голову. Весь я был в каком-то жару.
Собака выла почти под самым окном... Я схватился правой рукой
за левый бок и стал отыскивать точку биения сердца, чтобы
завтра не промахнуться; оно билось так сильно, что даже рука
приподнималась. Пистолеты и письма во всю ночь лежали в из-
головье, человек мой не видал даже, как я внес их в комнату.
Но вот миновалась мучительная ночь! Я велел подать себе чистое
белье и — не скрою чувств своих — увидал на нем вензель, вы-
шитый матерью, горько заплакал, поцеловал его, одевшись, при-
нялся писать и сделал кое-какие распоряжения. Сейчас, то есть
за несколько часов до смерти, которую я назначил себе, приезжал
Попов. Но рана, которая запала мне в душу, кажется, не уступает
той, которая будет от пули... Он не успокоил меня... Пошлю за
фельдшером: быть может, прицелюсь неверно, и тогда его пособие
необходимо.
1860 года.
11 ноября».
414

Наконец вот письма, оставленные Десятовым; их четыре:
1) к товарищам; 2) к г. Семенову; 3) к Рейцу; 4) к матери.
1
«Товарищи и добрые сослуживцы!
Меня более уже не существует, потому что, как видите, пуля
не промахнулась, следовательно рука не дрогнула. Прочитав мое
письмо, Вы убедитесь, что, умирая, совесть моя была чиста. Со-
гласитесь, что сказание Ярослава «Мертвые бо срама не имут»
совершенно правильно. Мне теперь все равно; но при всем том
поклянусь вам тем светом, в котором нахожусь теперь, что при-
писанный мне поступок — сущая клевета. Клевета, которая глу-
боко запала мне в душу. Уважая вас и ценя честь нашего полка,
я решился на самоубийство. Не вините меня, потому что чувство
совести, всосанное мною вместе с молоком матери и не позволив-
шее бы мне сделать преступление, в то же время заставило меня
поднять на себя руку. Полковник тут —сторона, он исполнил
свой долг, показав мне нелепое письмо. К чести его отношу то,
что он не скоро на это решился.
Горжусь, добрые товарищи, что умираю в мундире того полка,
на котором не существует черных пятен. Распорядителем после
смерти в лице целого полка избираю командира лейб-эскадрона
ротмистра Семенова, которого прошу успокоить добрую мать
и написать ей, что я умер после болезни. Знаю, что ей, как
женщине образованной и безгранично меня любящей, трудно
будет перенести потерю сына, но что делать?.. Неужели для
того, чтоб ее успокоить, нельзя будет закрыть простреленное
сердце?..
Умоляю вас похоронить меня у вновь построенной Линевым
церкви Вознесенья. Как довезти меня туда, я напишу Алексею
Павловичу.
Теперь позвольте мне вам [сказать] последнее прости и уме-
реть с истинным к вам расположением и преданностью. Не поми-
найте лихом и постарайтесь раскрыть истину.
Ямбургского Уланского его королевского высочества принца
Фридриха Вюртембергского полка
Корнет Десятов».
2
«Многоуважаемый Алексей Павлович!
Примите на себя труд сделать все как следует. Деньги на гроб
и на что следует по расчету возьмите у Романа Егоровича Гейста,
скажите ему, что фон Бок за все заплатит. Потребуйте от него
тройку, чтоб свезти мое тело в с. Расторопово, где и прошу по-
хоронить. Пока будут делать гроб, чтоб он послал в Расторо-
пово записку Феодору Карловичу Крузе о высылке новой трой-
ки для встречи тела и доставки по принадлежности. Мне очень
415

нравится церковь Вознесенья. Пока меня повезут, можете изве-
стить родственников, о которых спросите у Павлушки: он всех
знает.
Вещи мои продайте с аукциона, как-то: новую шинель, седло,
белье, два новые чемодана, все платье, кроме новой полной парад-
ной формы, в которой прошу положить в гроб. Все вещи, которые
на столе, одним словом — все. На вырученные деньги отдайте
долги: Зубовичу 25 руб; в клуб хорошо не знаю, посмотрите
в книге; Максимову 29 р. 30 коп.; кондитеру Мишелю 15 руб.;
Миллер Гейсу 6 руб.; у знакомого моего в Москве обер-кондук-
тора Бари брал 15 руб.; вам за продовольствие лошади следует
15 руб.; за квартиру за три месяца 12 руб.; Донину 20; Грод-
гусу 10, что составляет около 150 руб. Надеюсь, что хватит,
а если что останется, перешлите фон Боку на сохранение до при-
езда наших из Петербурга. Портфель со всем, что в нем нахо-
дится, не продавать, а отдать туда же. Узнайте, молю вас, от
этого поганца немца, который на меня осмелился сочинить такую
небылицу, было ли у него за душой 250 руб. Знаю только, что
бог его накажет, потому что на меня сказанное — чистая ложь.
Остальное сделайте по вашему усмотрению.
Прощайте, мой дорогой.
Желаю вам наслаждаться жизнью.
Н. Десятов».
3
«Поручик Рейц!
Вы никогда не говорили мне фразы, в которой предлагали
с Вами рассчитаться. Будьте уверены, что я никогда не отказался
бы отвечать Вам. Поклянитесь, что Вы говорили, тогда я виноват
пред Вами. Вы хотели себя выставить с хорошей стороны пред
другими и решились так нагло врать. Не здесь, так на том свете
отомщу Вам. Скажите то же Гончарову.
Десятов».
(Из этого письма мы выпускаем несколько слов резкого
упрека. Мы желали бы, чтобы г. Рейц и г. корнет Гончаров
мог <ли> доказать, что молва, передавшая Десятову, будто бы
они говорили против него, была клеветою. Страницы «Совре-
менника» открыты для их объяснений, это разумеется само
собою.)
4
«Милая maman!
Чувствую, что я очень болен и не знаю, переживу ли болезнь,
меня терзающую. Не плачьте, умоляю Вас, потому что Вы рас-
строите свое здоровье, которое берегите для сестры и брата.
Целую Вас и прошу благословенья.
Н. Десятов».
416

Что прибавить к этим бумагам, так неподдельно рисующим
мужественную, простую, чистую душу несчастного молодого че-
ловека?
Надобно прибавить одно только, от лица всего русского обще-
ства, — сказать слово если не утешения — что может утешить
в такой потере? — то сочувствия бедной матери несчастного.
Да, скажет ей каждая и каждый в нашей земле: Вы имели
сына, благороднее которого не имела ни одна мать, и какова бы
ни была Ваша скорбь о нем, гордитесь ею, и да укрепится дух
Ваш сочувствием всего русского общества.

СВЕДЕНИЯ О ЧИСЛЕ ПОДПИСЧИКОВ НА
«СОВРЕМЕННИК», 1859 Г. ПО ГУБЕРНИЯМ И ГОРОДАМ
«Современник» в 1859 году печатался в числе 5 500 экземпля-
ров. Они распределялись между подписчиками по губерниям и
городам следующим образом:
1. АРХАНГЕЛЬСКАЯ
Архангельск 10
Кемь 1
Мезень 1
Онега 2
Холмогоры 1
Шенкурск 1
16
2. АСТРАХАНСКАЯ
Астрахань 19
Енотаевск 1
Красный-Яр 1
Царев 1
22
3. БЕССАРАБСКАЯ ОБЛАСТЬ
Аккерман 4
Бендеры 5
Бельцы 2
Кишинев 19
Липканы 2
Оргеев 2
Скуляны 3
Сороки 3
Татарбунарская cm 1
Теленешты cm 2
Хотин 6
Новоселицы 3
Купчино 1
53
4. ВАЛАХИЯ
Букарест 1
5. ВИЛЕНСКАЯ
Вильно , 11
Ошмяны 1
12
б. ВИТЕБСКАЯ
Витебск 8
Динабург 6
Лепель 1
Полоцк 5
Сураж 1
Усвят 1
Креславка 1
23
7. ВЛАДИМИРСКАЯ
Александров 4
Владимир 25
418

Вязники . ............................................ 3
Гавриловский посад 2
Гороховец 1
Иваново село 3
Ковров 2
Меленки 1
Муром 12
Переслав-Залесский 1
Покров 1
Судогда 4
Суздаль 1
Шуя . 4
Юрьев-Польский 5
Озябликово 2
71
8. ВОЛОГОДСКАЯ
Вологда 12
Грязовец 1
Никольск 1
Тотьма 3
Усть-Сысольск 2
Яренск 1
20
9. ВОЛЫНСКАЯ
Дубно 2
Житомир 13
Заславль 1
Ковель 2
Новоград-Волынск 2
Острог 1
Ровно 2
Староконстантинов 2
25
10. ВОРОНЕЖСКАЯ
Бирюч 3
Бобров 7
Богучар 4
Бутурлинская 2
Валуйки 6
Воронеж 32
Задонск 4
Землянск 3
Коротояк 4
Нижнедевицк 4
Новохоперск 6
Острогожск 10
Павловск . 3
11.ВЯТСКАЯ
Глазов ............ 1
Елабуга ......................... 1
Ижевский зав 1
Котельнич . . . 1
Малмыж 4
Нолинск 2
Орлов 1
Павловский винок. зав. ст. . . 1
Сарапул 2
Слободской 4
Уржум 1
Яранск 1
12. ВОСТОЧНАЯ СИБИРЬ
Николаевск на Амуре . .
33
1
13. ГРОДНЕНСКАЯ
Брест-Литовск ........ 5
Бельск 1
Белосток 2
Гродно 5
Дрогичин cm 1
Пружаны 2
Слоним 2
18
14. ДЕРБЕНТСКАЯ
Ахты отд 1
Дербент 4
Куба 2
Темир-Хан-Шура 9
Кусары 2
Боткинский зав 1
Вятка 12
18
15. ЕКАТЕРИНОСЛАВСКАЯ
Александровск . . . 18
Бахмут 18
Благодатное cm 2
Верхнеднепровск 23
Екатеринослав 48
Луганский зав 9
Мариуполь 3
Нахичевань-на-Дону отд. ... 2
Неенбург отд. 1
Никополь 5
Новомосковск 14
Павлоградск 17
Ростов-на-Дону 12
Славяносербск новый 4
Славянка 12
Таганрог 23
211
419

16. ЕНИСЕЙСКАЯ
Ачинск . 1
Енисейск 15
Канск 4
Каргино cm. 2
Красноярск 12
Минусинск 3
Туруханск отд 1
38
17. ЗАБАЙКАЛЬСКАЯ ОБЛАСТЬ
Верхчеудинск 1
Нерчинск 3
Нерченский зав 2
Селенгинск 3
Чита 4
13
18. ЗЕМЛЯ ВОЙСКА ДОНСКОГО
Аксайская 3
Ведерниковская 1
Казанская 1
Каменская . 2
Нижнечирская 1
Новопавловка сл. 4
Новочеркасск 35
Ольховый-Рог cm 3
Полтавская отд 1
Русская cm 2
Урюпинская отд 4
Усть-Медведицкая 3
60
19. ЗЕМЛЯ ВОЙСКА УРАЛЬСКОГО
Гурьев 1
Уральск 1
2
20. 3. В. ЧЕРНОМОРСКОГО
Енисейск . . 1
Екатеринодар ..................................... 7
Челбашская ст. 1
9
21. ИРКУТСКАЯ
Иркутск 37
Киренск 1
Кяхта 14
Нижнеудинск 1
Нохтуйская отд 5
Петрозаводская отд 1
59
22. КАЗАНСКАЯ
Казань 41
Козмодемьянск 1
Лаишев . . . . . . . . . . . 1
Мамадыш 1
Свияжск 3
Спасск 5
Тетюши 3
Царевококшайск 1
Цивильск 1
Чебоксары 2
Чистополь . . . . 9
Ядрин 1
69
23. КАЛУЖСКАЯ
Александров хут. отд 3
Жиздра 2
Калуга 15
Козельск 4
Лихвин 4
Малоярославец 5
Медынь 4
Мещовск 7
Мосальск 2
Перемышль 1
Серпейск отд 1
Сухинич 2
Таруса 1
51
24. КИЕВСКАЯ
Бердичев 3
Белая Церьковь . 2
Васильков . 2
Звенигородка 4
Канев 2
Киев 47
Радомысль 3
Ружин cm 1
Сквира ..... 1
Смела отд 8
Тараща 9
Умань 2
Черкассы 3
Чигирин 5
Тальное 3
Шпола 1
96
25. КОЗЕНСКАЯ
Ковно 5
Тауроген 4
Тельш 1
Шавли . 2
12
420

26. КОСТРОМСКАЯ
Варнавин 1
Галич 5
Кинешма 5
Кострома 17
Макарьев-на-Унже 2
Нерехта 6
Плес 4
Солигалич 2
Судислав 1
Чухлома 2
Юрьев-Повольский 1
Воронье cm 1
47
27. КУРЛЯНДСКАЯ
Гагенпот 1
Гольдинген 1
Илуксты 1
Либава 2
Митава 4
Поланген 1
Фридрихшгадг 1
Бадек 1
12
28. КУРСКАЯ
Белгород 9
Гоайворон 1
Дмитриев-на- Свапе 7
Короча 3
Курск 32
Льгов 9
Мирополье 1
Новый-Оскол 3
Обоянь 5
Путивль 4
Рыльск J О
Сгарый-Оскэл 5
Суджа 8
Тим 2
Фатеж 3
Щигры 9
111
29. КУТАИССКАЯ
Кутаис 2
30. ЛИФЛЯНДСКАЯ
Дерпт
Рига
31. МИНСКАЯ
Бобруйск 5
Борисов 1
Лоев отд 1
Минск 5
Новогрудок 1
Речица 2
Слуцк 1
16
32. МОГИЛЕВСКАЯ
Гомель 4
Копысь 1
Могилев 9
Мсгиславль 2
Рогачев 3
Старый-Быхов 1
Толочин cm 1
Чечерск 3
Чуриков 3
Шклов 1
28
33. МОСКОЗСКАЯ
Богородск 2
Бронницы 6
Волоколамск 4
Дмитров 8
Клин 5
Коломна 4
Можайск 4
Москва 622
Подольск 2
Руза . . . 3
Сергиевский посад 4
Серпухов 16
10
680
34. НИЖЕГОВОДСКАЯ
Абрамово отд 1
Ардатов 3
Арзамас 4
Балахна 4
Василь 2
Горбатов 1
Княгинин 2
Лысково 1
Макарьев 1
Нижний-Новгород 21
Павлово село отд 3
Семенов 3
Сергач 4
Медяиково 1
51
421

35. НОВГОРОДСКАЯ
Боровичи 3
Бронницы ям 2
Белозерск 1
Валдай 2
Демянск 2
Кириллов 2
Кресгцы 2
Новгород 9
Сомина пристань 3
Спасская полисгь ст. 3
Старая Руса 5
Тихвич 2
Усгюжна 4
Череповец 1
Медведь село 1
42
зб. олонецкая
Вытегра 3
Петрозаводск 5
Пудож 1
9
37. ОРЕНБУРГСКАЯ
Бэлебей 2
Бирск 1
Верхнгуральск 2
Златоустовский зав 2
Илецкая защита кр. отд. . . 1
Мензелинск . 2
Миасский завод cm 3
Оренбург 32
Орск 1
Стерлигамак 5
Троицк 1
Уфа И
Челябинск 2
65
38. ОРЛОВСКАЯ
Волхов 3
Брянск с
Дмигровск 3
Елец 11
Карачез 7
Кромы 5
Ливны 9
Малоархангельск 5
Мценск 4
Орел 34
Севск 3
Трубчевск . . . 3
39. ПЕНЗЕНСКАЯ
Городище 3
Инсар 1
Керенск 3
Краснослободск 3
Норовчат 2
Нижний-Ломов 4
Пенза 30
Саранск 10
Чембар 7
63
40. ПЕРМСКАЯ
Билимбаевск 2
Богословский завод 1
Веретия отд. 1
Верхотурье 3
Екатеринбург 21
Дедюхин 4
Камышлов 1
Красноуфимск . 1
Кунгур 6
Кушвинский зав. 3
Невьянский зав 3
Нижне-Тагильский зав. .... 1
Пермь 16
Соликамск 1
Шадринск 3
67
41. ПОДОЛЬСКАЯ
Бар 1
Балта 3
Винница . 2
Гайсин 2
Каменец-Подольск 13
Литичев 3
Могилев-на-Дчестре 4
Ольгополь 3
Проскуров 2
Хмельник 2
Тульчин 1
92
36
42. ПОЛТАЗСК\Я
Борисполь cm 2
Гадяч 3
Градижск 3
Золотоноша 15
Зеньков 7
Кобеляки 7
Консгантиноград 13
Кременчуг 22
Лохвица 4
Лубны 8
Миргород . . . . . . . . . . 8
422

Переяслав 2
Пирятин 7
Полтава 40
Прилуки 20
Ромны 13
Хорол 10
Яготинская cm 4
188
43. ПСКОВСКАЯ
Великие-Луки 3
Дуловка 1
Новоржев 4
Опочка 4
Остров 2
Порхов 12
Псков 14
Сольцы — посад 1
Торопец 2
Холм 10
53
44. РЯЗАНСКАЯ
Данков 4
Егорьевск 2
Зарайск 13
Касимов 8
Михайлов 1
Раненбург 3
Ряжск 7
Рязань 21
Сапожок 3
Скопин 1
Спасск 4
Гавриловская cm 1
68
45. САМАРСКАЯ
Бугульма 3
Бугуруслан 1
Бузулук 3
Кикуй отд 2
Николаевск 2
Новый-Узень 1
Самара 15
Ставрополь 3
30
46. С.-ПЕТЕРБУРГСКАЯ
Гдов 2
Красное Село cm 2
Кронштадт 15
Луга 6
Нарва 2
Новая Ладога . . 5
Петергоф 2
Царское Село 5
Черковицы cm 3
Шлиссельбург 1
Ямбург 1
Каськово cm 1
45
С. Петербург 1274
47. САРАТОВСКАЯ
Аткарск 4
Балашов 13
Вольск 4
Дубовка — посад 1
Камышин 9
Камешкер 1
Кузнецк 9
Петровск 12
Саратов 37
Сердобск 6
Хвалынск 6
Царицын 3
105
48. СЕМИПАЛАТИНСКАЯ ОБЛАСТЬ
Аягуз 1
Копал 1
Семипалатинск 3
Усть-Бухтарминская 1
Усть-Каменогорская 1
7
49. СИМБИРСКАЯ
Алатырь 5
Ардатов 4
Буинск 2
Корсунь 3
Краснососенская cm 2
Курмыш 1
Симбирск 26
Сызрань 7
Теренгульская cm 2
Юрловская cm 3
55
50. СМОЛЕНСКАЯ
Белый 7
Вязьма 6
Гжатск " 4
Дорогобуж 4
Духовщина 4
Ельня 3
Красный 1
Поречье 2
Росдавль 9
423

Смоленск 17
Сычевка 2
Юхнов 2
Усмань 8
Шацк 8
61
51. СТАВРОПОЛЬСКАЯ
Ардонская ст. отд 3
Владикавказ 21
Воздвиженская 4
Екатерин оград 1
Кизляр 7
Кисловодск отд. ...... 1
Моздок 6
Нальчик 1
Прочный-Окоп 1
Пятигорск 4
Ставрополь 24
Усть-Лабинская отд 8
Шелкозаводская cm 2
Хасав Юрт 8
Червленная 1
Николаевка 2
94
52. ТАВРИЧЕСКАЯ
Алешки 4
Алушта 2
Бахчисарай 1
Бердянск 6
Геническ 1
Евпатория 2
Карасубазар 1
Каховка отд 3
Керчь 12
Мелитополь 2
Орехов 14
Перекоп 5
Севастополь 4
Симферополь 26
Феодосия 9
Ялта 2
Гольбштадт 1
95
53. ТАМБОВСКАЯ
Елатьма 2
Кадом 1
Кирсанов . 14
Козлов 8
Коргошино cm 2
Лебедянь . . . 3
Липецк 8
Моршанск 7
Тамбов 33
Темников , . . 3
98
54. ТВЕРСКАЯ
Бежецк
Весьегонск
Вышний-Волочек 7
Зубцов 2
Калязин 5
Кашин 3
Корчева 2
Красный-Холм 3
Осташков 5
ОсташКОВСКаЯ CT. Ж. Д 2
Ржев 12
Старица 5
Тверь 9
Торжок 12
67
55. ТИФЛИССКАЯ
Белый Ключ 3
Бомборы 1
Гори 2
Душет отд 1
Закаталы отд 2
Манглис . 1
Сигнах отд 1
Телав 5
Тифлис 44
Царские-Колодцы 9
69
56. ТОБОЛЬСКАЯ
Ишим 3
Коряково отд 1
Омск 16
Петропавловск 1
Тара 1
Тобольск 5
Ялуторовск 1
28
57. ТОМСКАЯ
Барнаул 9
Змеиногорский рудчик .... 2
Каинск 1
Кузнецк 1
Томск 13
26
424

58. ТУЛЬСКАЯ
Богородицк 5
Белев 12
Венев 8
Кашира 2
Крапивна 6
Новосиль 8
Одоев 4
Сершевское село 3
Тула 29
Чернь 7
Епифань 7
91
59. ХАРЬКОВСКАЯ
Ахтырка 7
Богодухов 3
Белополье cm 1
Валки 7
Волчанск 8
Змиев 6
Изюм 10
Купянск 7
Лебядинь . . . 10
Ново-Екатеринослав 7
Славянск 14
Старобельск 11
Сумы 10
Харьков 76
Чугуев 12
Голая Долина 1
190
60. ХЕРСОНСКАЯ
Александрия 5
Ананьев 10
Бобринец 15
Вамская cm 1
Вознесенск 12
Григориополь cm 3
Елисаветград 17
Николаев 15
Новая-Прага 9
Нововоронцовская отд. ... 4
Новогеоргиевск 5
Новомиргород 25
Одесса 94
Ольвиополь 2
Тирасполь 4
Херсон 12
Яновская отд 4
237
61. ЧЕРНИГОВСКАЯ
Глухов 9
Городня 1
Климов 1
Клинцы — посад 1
Козелец отд 5
Конотоп 8
Кролевец 1
Мглин 2
Новгород-Северск 3
Новозыбков 4
Нежин 10
Остер 1
Погар 3
Почеп м 2
Сосница 5
Стародуб 5
Сураж 2
Чернигов . . . 15
82
62. ШЕМАХИНСКАЯ
Баку 2
Сальяны отд 1
Шемаха 3
Щуша 4
10
63. ЭРИВАНСКАЯ
Александрополь 1
Нахичевань 1
Эривань 2
64. ЭСТЛЯНДСКАЯ
Везенберг 1
Ревель 5
65. ЯКУТСКАЯ ОБЛАСТЬ
Аян 1
Верхоянск 1
Олекмичск 1
Якутск 1
Батурин 2
Борзна .............................................. 2
65. ЯРОСЛАВСКАЯ
Данилов 2
Любим 2
Молога 5
Мышкин 4
425

Пошехонье 2
Ростов 10
Рыбинск 11
Углич 4
Ярославль 30
70
ЦАРСТВО ПОЛЬСКОЕ
67. АВГУСТОВСКАЯ
Августов 1
Граево 1
Кальвария 1
68. ВАРШАВСКАЯ
Варшава 30
Калиш
Ленчица
Лович
Минск
Новый Двор
Радомск 2
Серадзь 3
40
69. ЛЮБЛИНСКАЯ
Желехов 1
Замость 1
Красностав 1
Люблин 2
Ополье 1
Томашев 1
Хелм 1
8
70. ПОЛОЦКАЯ
Новогеоргиевская кр 1
Оспугов 1
2
71. РАД ОМСКАЯ
Завихост 1
Сташев 1
Кельцы 1
3
В. КН. ФИНЛЯНДСКОЕ
72. ВЫБОРГСКАЯ
Вилъманстранд 1
Выборг 1
Фридрихсгам 1
3
73. ГЕЛЬСИНГФОРГСКАЯ
Борго 1
Свеаборг 1
2
74. ЗА ГРАНИЦУ 21
Всего . . . . 5 500
Все издание разошлось в течение первой половины года, так
что с августа месяца редакция принуждена была прекратить
подписку на журнал, за неимением экземпляров.
Мы печатаем эти сведения и представляем таблицу подпис-
чиков, находя, что она может быть интересною для некоторых
из наших читателей. Никаких общих выводов из нее нельзя де-
лать, потому что неизвестно, от чего зависит большее или мень-
шее количество подписчиков на «Современник» в разных местно-
стях — от развития ли любви к чтению вообще, или от взгляда
местного общества именно на наш журнал. Можно только видеть,
что наибольшее количество подписчиков наших, после столичных
губерний, падает на Новороссийский край и малороссийские гу-
бернии. В Херсонской (237) и Екатеринославской (211) губер-
ниях было более всех. Затем много было в Харьковской (190),
Полтавской (188), Курской (111), Киевской (96), Тавриче-
426

ской (95), Ставропольской (94), Воронежской (88), Чернигов-
ской (82). В губерниях собственно великорусских (о белорусских,
польских и финляндских не говорим) число подписчиков большею
частою стоит «иже этой цифры. Из них имеют более 80 подпис-
чиков только губернии Саратовская (105), Тамбовская (98),
Орловская (92) и Тульская (91). Остальные большею частию
держатся около 30—60. Всего менее в губерниях Олонецкой (9)
и Архангельской (16). Сравнительно с числом населения, до-
вольно много подписчиков и в Сибири. Например, в Енисейской
губернии, имеющей почти столько же жителей, как и Олонецкая,
подписчиков 38, вчетверо более; Иркутская, населенная вчетверо
менее Казанской, выписывает почти столько же экземпляров (59),
как и Казанская (69), хотя Казань — университетский город.
В городе Иркутске, на 25 000 жителей, получается более экзем-
пляров (37), нежели, например, во всей Вятской губернии, имею-
щей два миллиона населения... Впрочем, как частные и единичные
факты, эти цифры еще ничего не доказывают. Можно из сличе-
ния их вывести, пожалуй, некоторые странности, можно сделать
несколько курьезных вопросов: например, что значит, что Луган-
ский завод, в котором живет всего до 800 человек, выписывает
столько же экземпляров «Современника», сколько вся Олонецкая
губерния (9 экземпляров)? Отчего во всей Самарской губернии
полтора миллиона населения получают столько экземпляров (30),
сколько идет в один город Пензу? Отчего в Новомиргород
(8 000 жит.) идет 25 экземпляров, в Верхнеднепровск (3 000
жит.)—23, а в Нижний-Новгород (40 000 жит.) — только 21?
Отчего ни одного экземпляра «Современника» не выписывается,
напр., в следующих городах: в Коле, в Пинеге, в Черном-Яре,
в Великом Устюге, в Боровске, в Буе, Кологриве, Лухе и Пучеже
(Костромск.), в Верее и Звенигороде (Москов.), в Каргополе,
Олонце и Повенце (Олонец.), в Мокшанске, Чердыни, Пронске,
в Гатчине, Ораниенбауме, Павловске и Стрелъне, в Балаклаве и
Кинбурне, в Борисоглебске и Спасске, в Алексине и Ефремове,
в Романове-Борисоглебске и проч. Мы, разумеется, наклонны
к тому, чтобы сделать упрек всем таковым городам, не имеющим
ни одного подписчика на «Современник». Но, разумеется, все по-
добные замечания и вопросы могут иметь значение только тогда,
когда у нас будут цифры подписчиков всех журналов, по губер-
ниям и городам. Тогда возможно будет сделать какие-нибудь
выводы. Мы печатаем сведения о количестве своих подписчиков
по списку газетной экспедиции Санктпетербургского почтамта,
именно в той надежде, что и другие журналы захотят последо-
вать нашему примеру и откроют публике эту тайну, которую до
сих пор почему-то старались не открывать публике. По нашему
мнению, скрытность здесь совершенно бесполезна и неуместна.
Казенные учреждения и акционерные компании беспрестанно пе-
чатают подобные отчеты; что же нам-то скрываться? Конечно,
427

мы не обязаны публике отчетом о степени материального успеха
издания; но если сведения об этом могут быть к чему-нибудь при-
годны в ряду общих знаний, то почему же и не объявить их во
всеобщее сведение? А сведения о распространении журналов
в публике могут быть очень важны для статистики если не обра-
зования, то, по крайней мере, любви к чтению в России. И вот
почему мы, печатая свой список, надеемся, что примеру нашему
последуют и другие журналы.

БИБЛИОГРАФИЯ
<ИЗ № 6 «СОВРЕМЕННИКА»>
Постепенное развитие древних философских учений в связи
с развитием языческих верований. Соч. Ор. Новицкого. Часть I.
Религия и философия древнего Востока. Киев. В университетской
типографии 1860 г.
При военных походах одним из неизбежных явлений бывают
толпы отсталых, число которых увеличивается по мере того, как
армия с генеральным штабом подвигается «все дальше и дальше
вперед. При быстром наступлении дело доходит до того, что
большинство солдат остается далеко назади. По счету эти толпы
далеко превосходят ту часть войска, которая идет под знаменами;
но они не принимают уже никакого участия в битвах и служат
только обременением для своих бывших товарищей, на плечах
которых остается вся тяжесть борьбы, которые зато одни и полу-
чают славу. То же самое бывает и в умственном движении чело-
вечества в завоевании истины. Сначала все народы идут наравне:
предки Аристотеля жили некогда в таком же состоянии, как гот-
тентоты, имели такие же понятия; но вот умственное движение
ускоряется в некоторых племенах, и огромное большинство чело-
веческого рода отстает от них. Греки, изображенные Гомером,
уже далеко опередили троглодитов, лестригонов и другие пле-
мена, о которых Илиада и Одиссея говорят, как о жалких дика-
рях, свирепых вследствие самой своей нищеты, умственной и
материальной. Еще несколько переходов — и большинство самих
греков отстает от передовых племен. Во времена Солона 1 афи-
няне уже много ушли вперед против положения, в каком были
при Гомере, а спартанцы не подвинулись почти ни на шаг, другие
племена не подвинулись вовсе. Еще несколько переходов — и в
самом афинском племени повторяется то же явление: мудрость
Солона была понятна и доступна каждому афинскому гражданину,
а Сократ кажется уже вольнодумцем большинству своих соотече-
429

ственников: только немногие понимают его, остальные спокойно
осуждают на смерть как безбожника2. То же самое и в новой
истории. Дело начинается тем, что вся масса людей, населяющая
провинции бывшей Западной Римской империи и составившаяся
из смешения германских завоевателей с прежними римскими под-
данными, имеет одинаковый взгляд на вещи: все одинаково ка-
толики и все, от высших до низших, одинаково понимают католи-
чество; папа в VII или VIII веке отличается от самого необразо-
ванного французского или ирландского поселянина только тем,
что больше его помнит текстов и молитв, а не тем, чтобы иначе
разумел смысл их. Наука существует в виде поговорок и просто-
народных сказаний, которые одинаково известны всем людям
всех сословий; поэзия состоит в народных песнях, которые равно
известны и близки каждому. Через несколько времени различие
сословий по материальному положению производит разницу и
в их умственной жизни. Церковные богатства дают возможность
образоваться теологам, из которых большинство считается вер-
ным католическому преданию, но все-таки дает ему истолкование,
различное от понятий, сохраняющихся между простолюдинами.
Немногие особенно даровитые теологи доводят эту переделку до
того, что их понятия отвергаются большинством других специа-
листов, зато принимаются мирянами среднего и низшего сосло-
вий в тех местах, где обстоятельства особенно благоприятствуют
развитию массы. Так из католического общества выделяются
альбигойцы и другие еретики. Наука так же постепенно принимает
форму, незнакомую массе, развивает в себе содержание, непонят-
ное для неспециалистов. Из общих всем понятий о созвездиях
развивается нечто похожее на астрономию, и сама астрология
становится знанием гораздо обширнейшим простонародных по-
верий, из которых вышла. Эти успехи основаны на материальных
средствах, которыми располагают духовенство и среднее сосло-
вие; горожане участвуют и в произведении новой поэзии, уже
недоступной всему народу, остающемуся при прежних сказках
и песнях; в городских цехах составляются компании мастеров
поэзии, мейстерзингеров; но еще больше содействуют этой пере-
мене богатства феодальных баронов, у которых являются при-
дворные поэты — трубадуры. Еще несколько времени, и расстоя-
ние между массою и передовыми людьми еще увеличивается; то,
что было ересью, представляется выгодным для некоторых свет-
ских государей, и учения, различные от католических преданий,
объявляются в некоторых странах господствующими. В начале
средних веков все государи помогали католическому духовенству
преследовать еретиков; в начале второй половины средних веков
графы Тулузские уже покровительствуют альбигойцам, но еще
не смеют сами объявить себя альбигойцами и оказываются бес-
сильными защитить еретиков и самих себя от гонения, поднимае-
мого людьми прежних понятий. Гуситы, в конце средних веков,
430

уже могут удержаться против католического гонения; а через сто
лет новые понятия уже официально становятся на место католи-
чества: многие государи предпочитают Лютера папе. Но через
это только увеличивается расстояние между передовыми людьми
и массою не только в странах, удержанных в католическом пора-
бощении, но даже в протестантской части Европы: за энтузиаз-
мом простонародья, давшим светской власти силу отложиться
от папы, следует прежняя умственная летаргия, и почти весь
народ протестантских земель снова впадает в умственную рутину,
очень похожую на католичество. Зато очень далеко уходят
вперед небольшие части народа: из лютеранства быстро раз-
виваются анабаптизм и другие ереси протестантства. Большин-
ство протестантских теологов также сохраняет дух неподвижно-
сти, по которому уподобляется своим католическим соперникам;
но немногие, особенно даровитые люди, как например, Социн,
дают ученое развитие понятиям, соответствующим потребности
прогрессивного меньшинства простолюдинов3. Светская наука
также развивается между специалистами с замечательною быстро-
тою, а громадное большинство населения остается до сих пор
повсюду в невежестве, очень близком к тому, что было в каком-
нибудь IX или X веке. Поэзия образованных сословий разви-
вается столь же быстро, а масса повсюду остается при искажен-
ных клочках прежней общенародной поэзии средних веков.
Подобное отношение существует также между массою специа-
листов и образованных сословий — с одной стороны, и небольшим
числом передовых ученых и незначительным числом людей, при-
готовленных к принятию их воззрений, с другой стороны. Мы
видим, что очень немногие английские поэты прошлого века
понимали Шекспира и очень немногие люди в образованной
публике умели ценить этих поэтов и самого Шекспира, а боль-
шинство английской публики и английских поэтов очень долго
продолжали держаться надутой реторики или холодной прили-
занности, которая принадлежала степени поэтического раззития
несравненно низшей, чем шекспировская натуральность. То же
самое происходило и продолжает происходить повсюду во всех
направлениях умственной жизни. У нас, например, огромное
большинство поэтов и публики продолжает считать Пушкина
лучшим представителем русской поэзии, между тем как время
Пушкина уже давно прошло. В Германии во время Канта про-
должала господствовать вольфианская схоластика, и кантовская
философия стала господствовать, когда наука в школе трансцен-
дентальной философии уже далеко ушла вперед от кантовской
фазы своего развития; большинство ученых и образованной
публики в Германии держатся теперь воззрений трансценденталь-
ной философии, между тем как наука уже давно покинула эту
прежнюю форму своего развития. Отсталость — всегдашняя
участь большинства.
431

Так было до сих пор; так продолжает быть и теперь; но из
этого не следует выводить, чтобы такое отношение осталось и
навсегда. Возвратимся к нашему прежнему сравнению. Только
небольшая часть первоначального состава армии имеет силы не
отстать от знамен в быстром походе, только она участвует в
битвах и совершает завоевания; остальные бывшие товарищи
этих воинов лежат по госпиталям шли плетутся изнуренные да-
леко позади. Но ведь кончается когда-нибудь эта разрозненность.
Силою небольшой части первоначального огромного войска ре-
шена борьба, сделано завоевание, враги приведены к покорности,
победители отдыхают; тут, чтобы разделить с ними плоды по-
беды, ежедневно прибывают к ним толпы, остававшиеся назади.
В конце похода вся армия опять сплотилась под знаменами, как
была перед началом похода. Тем же должно кончиться и умствен-
ное движение: завоеванная истина оказывается так проста, по-
нятна каждому, так сообразна с потребностями массы, что при-
нять ее гораздо легче, чем хлопотать над ее открытием. Переход-
ные ступени очень тяжелы, односторонние проявления истины
очень мудрены, но полная истина вовсе не такова: самые слабые
имеют довольно сил, чтобы обнять ее, когда она, наконец, от-
крыта. Мы видим, как упрощается теория каждой науки по мере
ее совершенствования. Тут происходит нечто подобное происхо-
дящему при достижении очень высокого развития поэзиею обра-
зованных сословий: эта поэзия принимает, наконец, формы, до-
ступные простым людям. Корнель и Расин были понятны и
известны только малочисленному классу людей, получивших
очень хлопотливое воспитание. Сам Руссо, доступный кругу
в десять раз большему, был еще совершенно недоступен большин-
ству грамотной массы: когда образованные люди читали «Новую
Элоизу» и «Общественный контракт» *, французские грамотные
простолюдины еще читали лубочные издания искаженных остат-
ков средневековой литературы. Но песни Беранже и Пьера Дю-
пона 4 поются уже всем простонародьем французских городов
и все оно уже читает Жоржа Занда.
Правда, еще остаются во Франции целых две трети грамот-
ных людей, состоящие из поселян, не вовлекшиеся в этот быстро
расширяющийся круг единства понятий самых передовых людей,
и совершенно простых людей; правда и то, что еще целая поло-
вина французского населения не выучилась грамоте. Но мы уже
видим, к чему идет дело. Можно уже по пальцам сосчитать,
сколько лет остается до той поры, когда каждый француз, каж-
дая француженка будут людьми читающими и когда каждый
читающий станет образовываться не по тем дрянным книгам,
какими довольствуется большинство французских поселян теперь,
* «Contrat sociale» обыкновенно переводится по-русски «Общественный
договор» (известное сочинение Ж.-Ж. Руссо).—Ред.
432

а по произведениям первоклассных людей науки и поэзии. Пер-
спектива еще довольна длинна, но уже виден конец ее. Даже у нас,
как ни малы наши успехи по сравнению с передовыми странами,
есть признаки того, что начинается проникновение высших ре-
зультатов нашего умственного развития в массу, которой были
недоступны менее высокие фазисы этого развития. Ломоносов
был понятен только людям высокого школьного образования. Сти-
хав Державина народ не мог ни узнать, ни оценить; да они и
были таковы, что, по правде говоря, ровно нечего было ценить
в них. Но молодые люди среднего сословия уже могли восхи-
щаться балладами Жуковского. Для простолюдинов баллады эти
были слишком хитры и приторны; но «Черная шаль» Пушкина
пелась уже девушками из уездного простонародья. На-днях,
проходя мимо столиков, на которых продаются лубочные картин-
ки, мы видели лист с главными сценами из песни Лермонтова
о Калашникове; под картинками были написаны отрывки песни,
соответствующие им.
Дело начинается постепенным выделением людей высшего
умственного развития из толпы, которая все дальше и дальше
отстает от их быстрого движения. Но по достижении очень высо-
ких степеней развития умственная жизнь передовых людей полу-
чает характер все более и более доступный простым людям, все
больше и больше соответствующий простым потребностям массы,
и вторая, высшая половина исторической умственной жизни
состоит по своему отношению к умственной жизни простолюдинов
в постепенном возвращении того единства народной жизни, ко-
торое было при самом начале и которое разрушалось в первой
половине движения.
Те передовые люди, деятельностью которых развивается
наука, ведут ее и к тому, чтобы прониклась результатами ее жизнь
всего народа. Люди отсталые, служащие только обременением
для развития науки, не приносят никакой пользы и ее распро-
странению в массе; они бесполезны во всех отношениях и во мно-
гих прямо вредны. Кто думает так, тот не имеет никакого основа-
ния быть снисходительным к ним. Он не имел бы никаких
извинений, если бы стал скрывать свое мнение о них, если бы
стал говорить, что их труды имеют какую-нибудь цену, когда
сам видит, что они не имеют никакой, ни для науки, ни для озна-
комления хотя бы с тем неудовлетворительным фазисом ее раз-
вития, к которому принадлежат. Например, если б мы стали
думать, что все же лучше человеку познакомиться хотя с отста-
лыми философскими воззрениями, чем совершенно не иметь ни-
какого понятия о философии, мы все-таки не могли бы сказать,
что книга г. Ор. Новицкого будет сколько-нибудь полезна рус-
ской литературе. В самом деле, кто прочтет ее? Наверное можно
предвидеть, что даже книгопродавческого успеха иметь она не
будет; никто не купит ее, кроме разве тех студентов, которые
433

должны будут готовиться по ней к экзамену, и самая покупка
ее этими молодыми людьми была бы вовсе не признаком распро-
странения знакомства с философиею в молодом университетском
поколении, а, напротив, только признаком того, что молодые
люди, уже захотевшие познакомиться с философиею, принуж-
дены отсталостью своих руководителей знакомиться с нею в той
форме, которая не удовлетворит их, возбудит в них скуку, отвра-
щение и во многих из них убьет философскую любознательность,
которая была уже пробуждена независимо от этой книги и без
нее не получила бы такого печального конца. Но да не подумает
кто-нибудь, что мы этим отвергаем всякое историческое достоин-
ство системы, отражение которой находим в книге г. О. Новиц-
кого, — сама по себе она была некогда очень хороша; нам кажется
только, что она выразилась в его книге неудовлетворительным
образом; нам кажется также, что и в подлинном своем виде она
уже непригодна для нашего времени, бывши плодом обстоя-
тельств, ныне изменившихся.
Характер книги г. Ор. Новицкого вот каков: когда в Герма-
нии распространилось знакомство с философиею Канта, большин-
ство специалистов, всегда держащееся рутины, осталось при своей
рутинной схоластике, при средневековых понятиях; но ради при-
личия стало прикрывать их словами, заимствованными из кантов-
ской терминологии. Когда распространилась трансцендентальная
философия, к этой смеси старых схоластических понятий с но-
выми кантовскими терминами прибавилась в рутинных книгах
еще новейшая примесь выражений, взятых из шеллинговской и
гегелевской систем. Нового духа нет никаких следов в этих рутин-
ных книгах, как нет никакого следа новых общественных идей
в реакционных газетах, щеголяющих выражениями, вошедшими
в моду после Руссо. Г. Ор. Новицкий заимствовал основные идеи
своей книги из этих отсталых немецких философов, излагающих
языком Канта, Шеллинга и Гегеля средневековые идеи. На-
сколько он сам потрудился над перекраскою средневековых идей
в кантовский или гегелевский цвет, мы не знаем, да и никому нет
большой надобности знать, потому что, если бы кто-нибудь напе-
чатал ныне оду в державинском вкусе, то отзыв критики и мне-
ние публики об этом произведении остались бы совершенно оди-
наковы, хотя бы ода была оригинальным произведением, или
только переделкою какой-нибудь чужой оды, или, наконец, про-
стым переводом с немецкого. Наводить справки об этом реши-
тельно не стоило бы.
В похвалу г. Ор. Новицкому надобно сказать, что он пишет
с соблюдением правил грамматики, умеет ставить союзы и пред-
логи в надлежащих местах и основательно знает учение о знаках
препинания. Но эта сторона — еще не главное достоинство его
книги. Он имеет привычку к употреблению множества философ-
ских терминов, из которых иные даже очень недурны, когда
434

употребляются не г. Ор. Новицким, а Гегелем. Кроме того, одним
из источников для изложения китайской философии служила ему
книга покойного Иоакинфа «Китай, его жители, нравы, обычаи,
просвещение», изданная в Санктпетербурге в 1840 году. Чита-
телю известно, что эта книга написана в вопросах и ответах,
и вопросы в ней имеют такой вид: «Как называется у китайцев
губернское правление? Сколько асессоров бывает в китайском
губернском правлении? На какие должности определяются в Ки-
тае коллежские регистраторы?» В ответах очень точно объяс-
няется все это.
Но пора нам представить хотя один пример философствова-
ний г. Ор. Новицкого. Для примера мы выбираем ту часть вве-
дения, которая излагает отношение философии к религии. Суще-
ственное содержание религии и философии одинаково, говорит
Ор. Новицкий, но они «различаются между собою способом
усвоения себе этого содержания, формою, под которою сознают
одну и ту же истину.
В религии безусловное открывается как непосредственное присутствие *
его в человеческом сознании, а в философии — как мысль о безусловном;
религия преимущественно живет в убеждениях сердца, а философия — в по-
нятиях разума. В немногих словах (продолжает Ор. Новицкий в примеча-
нии), но глубоко верно высказано это различие философии и религии в на-
шем православном катехизисе (стр. 2): «Знание принадлежит собственно уму,
хотя может действовать и на сердце; вера принадлежит собственно сердцу,
хотя начинается в мыслях...» Сходясь в одном содержании (продолжает он
опять в тексте), философия и религия различаются между собою не голько
своей формой, но своим значением и достоинством. Каково бы ни было
значение философского знания и достоинство самой философии, вера всегда
выше этого знания... Если философии (дальше говорит Ор. Новицкий)
хвалится отчетливостью своих понятий в свойственной ей области, зато
эти понятия не имеют той глубины и жизненности, которая принадле-
жит лишь религии; из внутреннейшего, глубочайшего основания жизни
человечества исходит она и потому есть выражение внутреннейших ее
тайн; и с другой стороны, человеческий дух раскрывается различными
проявлениями — науками, искусством, интересами политической жизни, но
все эти проявления и дальнейшие сплетения человеческих отношений, все,
что имеет значение и достоинство для человека, находит свое последнее
средоточие в религии, в мыслях, сознании, чувствовании бога; все отноше-
ния человеческой жизни сходятся отдельными лучами в религии как в
своем фокусе, все утверждаются в ней и животворятся ею; так филосо-
фия и искусство, можно сказать, суть цвет народного сознания; но живой
их корень, как и всякого народного образования, есть только религия; от-
торгнутое от этого корня, заключенное в чисто отвлеченных понятиях, фи-
лософское мышление мертвеет и приносит плоды незрелые и горькие;
только в религиозном чувстве философия всегда находила неиссякаемый
источник высших, животворных помыслов; правда, и философия может
оказывать религии своего рода услугу, — может очищать религиозное чув-
ство, хотя не в нем самом, а от чуждой ему примеси ложного понимания,
суеверия, фанатизма и т. п.; но и это делает философия лишь тогда,
когда внимает голосу того же самого чувства; она только тогда бывает
действительным знанием, когда в чистоте выражает это чувствование. На-
* В Современике опечатка: присущие.—Ред.
435

конец философия развивается среди нескончаемых противоречий и борьбы
понятий; и потому, если она более или менее удовлетворяет любознатель-
ности разума, то не может даровать мира и успокоения, — не может удов-
летворить сердца; она мыслит о безусловном, но только мыслит, а не ве-
дет к единению с этим безусловным, чего непрестанно алчет дух человека;
между тем религия есть такая область сознания, где разрешаются все за-
гадки мира, где примиряются все противоречия мысли, успокоиваются все
печали и тревоги сердца, — есть область вечной истины, вечного покоя,
вечного мира; только религия, а не мышление о ней, дарует человеку бла-
женство; и потому-то, — повторяем снова, — вера выше знания, религия вы-
ше философии (стр. 12, 13, 14 и 15).
По различию форм (продолжает г. Ор. Новицкий) философия
и религия бывают в разных отношениях между собою. В религии
он видит два существенные видоизменения: религию естествен-
ного откровения, или религию естественную, и религию высшего,
сверхъестественного откровения.
Религиозное и нравственное чувствование (говорит г. Ор. Новицкий),
несмотря на первоначальное величие и святость его, может, как и все чело-
веческое, потемняться и извращаться страстями; и оно действительно по-
мрачено и искажено грехом, — как в этом легко может убедиться каждый
не только историей естественных религий и историей языческих деяний, но
и беспристрастным внутренним опытом, — чего не отрицали даже языческие
мыслители. Поэтому высшее, сверхъестественное откровение, возможность
которого понимает разум, сделалось необходимостью для человеческого рода
и по божественному милосердию действительно дано людям. Многократно
благоволил господь возвещать людям свою волю через избранных им мужей,
пока, наконец, воплощенный сын божий не принес на землю откровение бо-
жие в полноте и совершенстве и тем даровал человечеству христианскую,
сверхъестественную откровенную религию (стр. 16 и 17).
Естественная религия (продолжает г. Ор. Новицкий) не могла
дать человеку истинного и спасительного богопознания, а боже-
ственная религия «мало-помалу очистила и возвысила понятия
народов, укротила страсти, укрепила волю в добре, преобразо-
вала домашнюю и общественную жизнь людей, произвела новое,
самое благотворное влияние на искусство и науку, а потому са-
мому и на философию. Она открыла человеку такие тайны о боге,
мире и человеке, до которых не только не доходил человеческий
разум в мире языческом ни в религии, ни в философии, но до
которых никогда и не может дойти своими собственными силами.
При таком значении богооткровенной религии философия уже
не может противопоставляться ей без вреда для самой себя, а тем
больше не может пересилить ее и возбудить к дальнейшему раз-
витию, как в мире языческом: человеческое не может стать выше
божественного; зато, наоборот, эта божественная религия самым
величием своих истин, их высотою и глубиною, может не-
сравненно больше, чем естественная религия, возбуждать фи-
лософскую мысль к дальнейшему развитию, чтобы своим собст-
венным путем, путем чистого мышления она могла мало-помалу
приближаться к неисчерпаемому богатству содержания, данного
436

божественным откровением, проникнуться им, возвыситься
к нему...»
Еще более перемен в отношениях между религиею и филосо-
фиею производилось развитием самой философии. Сначала фи-
лософия 1 ) заключается в пределах религии, потом,— по словам
г. Ор. Новицкого, — «2) отделяется от религии, становится не за-
висимою от нее в своем развитии, получает совершенно другую
форму, форму отчетливых и самостоятельных соображений рас-
судка и нередко поставляет себя во враждебное отношение
к религии, не хочет признавать своего знания в ее вере; нако-
нец, 3) философия снова обращается к религии, старается прими-
риться с нею, признать разумом то, что религия признает серд-
цем, соединить ее веру с доверием к самому разуму и опять яв-
ляется в форме общности, но отчетливой и ясной».
До появления сверхъестественной религии философия имела,—
по словам г. Ор. Новицкого, — первый свой период на востоке,
второй период — в Греции, где «противопоставляла себя рели-
гии общественной». Третьим периодом была александрийская
философия, которая «собрала религиозные предания и перепла-
вила их в одно умозрительное созерцание». После появления
сверхъестественной религии должны были, по словам г. Ор. Но-
вицкого, повториться те же три периода.
Те же изменения философии находим и в мире христианском. И здесь
философская мысль сначала заключается в пределах христианской религии,
развивается под ее влиянием и выражает свое содержание в общем виде:
такова философия отцов церкви и схоластическая; такова же философия и
аравитян в ее отношении к исламизму. Потом философия отрешается от ре-
лигии, вступает на путь самостоятельного исследования вещей и в своей рев-
ности к своеобразному развитию иногда явно противопоставляет себя рели-
гиозным идеям: такова философия новая — англичан, французов, немцев.
Наконец, надобно ожидать еще третьего периода — возвращения философии
к христианской религии. Такое ожидание не есть предсказание будущего,
недоступного для нас; как скоро в мире христианском даны два периода,
соответствующие двум первым из трех периодов мира языческого, то по
здравой аналогии следует ожидать и третьего, как из двух посылок — заклю-
чения. И теперь уже чувствуется потребность сближения философии и рели-
гии, и приближается время, когда убеждения религиозные и созерцания фи-
лософские сольются в гармоническое единство по высшим требованиям ра-
зума и веры; но пока — это есть еще предмет желаний и надежд.
Не будучи богослозами, мы не станем рассматривать того,
бывало ли для религии полезно то смешение философии с рели-
гиею, которого желает г. Орест Новицкий. Нам кажется, что
каждый человек должен делать собственно то дело, которое делает
(разумеется, если это дело не дурное само по себе); а если, делая
одно, станет думать, что делает другое, то он будет действовать
под влиянием заблуждения, и вся его деятельность будет оши-
бочна. По словам г. Ореста Новицкого, религия отличается от
философии и всякой другой науки по своему источнику и по спо-
собности, которая служит органом ее; она происходит из откро-
437

вения и состоит в чувстве; философия, подобно другим наукам,
основывается на наблюдении, создается умом; религия состоит
в вере, наука — в знании. Но будто бы в этом состоит главная
разница между ними? Нет, если мы обратимся за разъяснением
вопроса к учителям, которые понимали откровенную религию
наисправедливейшим образом, к великим отцам церкви, мы услы-
шим от них, что откровенная религия различается от светской
науки и по самому предмету истин, которым научает: откровен-
ная религия отверзает человеку мир духовный, недоступный
внешним чувствам, она говорит нам о таинствах св. троицы,
о предвечном божеском совете искупления людей смертью бога-
сына, о чиноначалиях ангелов, о падении злых духов, о воскресе-
нии мертвых, о страшном суде, о тайнах будущей жизни. Земное
знание не касается этих великих истин, принадлежащих сфере,
не достижимой для него по своей возвышенности; оно может
сообщать нам только сведения о внешней и материальной природе
и о человеке, как о существе земном, материальном. Божествен-
ное откровение вводит людей в знание «премудрости божией,
в тайне сокровенной», сообщает человеку истины, которых «глаз
не видел и ухо не слышало» и которые даже «на мысль человеку
не входили» до получения откровенного свыше знания о них. Так
учат отцы церкви, понимавшие религию откровения с совершен-
ною ясностью. По их учению, — учению верному и подтверждае-
мому нынешними философами, отрешившимися и от схоластиче-
ских заблуждений, и от самообольщений трансцендентальной
априоричности Шеллинга и Гегеля, — разница между религиею
откровения и земною наукою состоит не в том, что религия дает
только веру, а не дает знания, между тем как наука дает зна-
ние, — нет, по учению ведиких отцов церкви, откровенная религия
дает человеку и знание так же, как наука, но знание не о тех
предметах, которые доступны земной науке, а о совершенно
иных, несравненно высочайших. Г. Орест Новицкий, следуя за-
блуждению схоластиков, смешивавших философию Аристотеля
с истинами христианской религии, следуя примеру трансценден-
тальных философов, сливавших откровенную религию с наукою,
затмил в себе, подобно им, истинные понятия и о том, и о дру-
гом: он не понимает ни учения отцов церкви, ни духа земной
науки. Это затемнение произведено тем, что он захотел быть
специалистом по двум предметам, из которых каждый довольно
велик, чтобы остаться невполне объятым и тогда, когда человек
на изучение его одного употребит все свои силы, всю свою жизнь:
у г. Ореста Новицкого недостало ни времени, ни сил основательно
изучить ни религию, ни земную науку.
Г. Ор. Новицкий воображает, что он философ; если так, он
должен быть философом, а не богословом. То, что доступно од-
ному, недоступно другому. Но из всего видно, что наука кажется
ему неудовлетворительной, что он ставит религию выше филосо-
438

фии и по достоверности, и по достоинству идей. Если так, ему
следовало бы бросить науку, перестать воображать себя филосо-
фом и сделаться преподавателем религиозного учения. Он сам
говорит, что оно приносит гораздо больше пользы, чем филосо-
фия; зачем же он тратит свое время на дело очень мало полезное,
не занимаясь делом несравненно полезнейшим? Он неправ сам
перед собою.
Предоставляя его собственному его порицанию, мы обратимся
к его книге. Если б он написал ее с той точки зрения, которая ему
самому представляется справедливейшею, его книга могла бы
удовлетворить собою людей, разделяющих его образ мыслей.
С богословской точки зрения языческие учения были грехов-
ными порождениями отца лжи, во власть которого впали люди,
отпавшие от истинного бога; отцы церкви находили частицы
истины и в учениях древних философов, но это мерцание откро-
венной истины относили к откровению бога-слова. По своему
образу разумения отношений между религиею и философиею,
не совершенно согласному с истиною, какую находим в чистей-
шем источнике, г. Ор. Новицкому следовало бы говорить о язы-
ческих религиях и системах философии в этом тоне, изобличать
их несогласия с христианским вероучением, показывать, что все
они без исключения учили человека разврату и преступлениям
или, точнее выражаясь, греховным, бесовским делам. С этой
точки зрения он выставлял бы дурную сторону и в буддизме,
обольщающем человека своею кротостью и видимою нравствен-
ною чистотою, и в учении Сократа, и даже в философии самого
Платона. Он видел бы тогда, что все эти системы были злоухищ-
рениями сатаны, облекающего детей своих в одежды овчие, чтобы
тем легче растерзать ему волчьими зубами обольщенные души
язычников. Г. Ор. Новицкий мог бы очень последовательно про-
вести этот взгляд, и в его книге была бы логика; но он вздумал
поступить иначе, — вздумал говорить о языческих учениях в та-
ком тоне, который отвергается его собственною точкою зрения,
и книга его вышла ни для кого непригодною смесью греховных
философских мыслей с мыслями, одобряемыми богословием. Одна
половина строк в ней разногласит с другою половиною.
Скажем более: если бы г. Ор. Новицкий поступал сообразно
с своими убеждениями, он вовсе и не выбрал бы древних языче-
ских религиозных и философских учений предметом своего сочи-
нения. Человек, находящий безусловную истину в религии сверхъ-
естественного откровения, не может заниматься языческими уче-
ниями с холодною ученою целью. Все они для него — плоды лжи
и греха. Отношения к лжи и греху возможны только двоякого
рода: или предаваться им, служить им, или бороться с ними,
опровергать их. Но г. Орест Новицкий уже познал суету лжи,
душепагубность греха, — стало быть, не может служить им; итак,
ему оставалось бы только изобличать их, полемизировать против
439

них, искоренять их. Но он не может не видеть, что это — дело
совершенно ненужное в наше время в цивилизованной Европе,
к которой принадлежит публика, читающая русские книги. Рус-
ские люди могут иметь свои умственные и сердечные недостатки,
но никто не скажет, чтобы для русских были опасны языческие
вероучения древнего Востока, Греции, Рима; никто из наших со-
братий по племени не поклоняется ни Зевесу, ни Шиве, ни Ари-
ману, ни Озирису; предостерегать нас от таких заблуждений дело
совершенно излишнее. Это все равно, что предостерегать русскую
публику от людоедства, от едения мухомора или жирной глины,
от дурных привычек, существующих между дикарями острова
Явы, чукчами и бушменами: мы, к счастию, стоим уже гораздо
выше таких привычек и никак не могли бы впасть в них даже без
всяких предостережений. Говорить о язычестве с богословской
точки зрения надобно не с русскими, а с чувашами, бурятами,
самоедами: вот они действительно нуждаются в изобличениях
лживости и греховности язычества. Но для них нельзя писать
книг на русском языке, потому что эти несчастные люди не умеют
читать книг ни на русском, ни даже на своем собственном языке.
Разоблачать перед ними язычество можно только одним спосо-
бом: научиться их языку, сделаться миссионером и, странствуя
по их юртам, беседовать с ними. Если бы г. Ор. Новицкий за-
нялся этим, если бы он сделался миссионером между бурятами
или тунгузами, он стал бы заниматься делом поистине полезным
и похвальным, разумеется, при соблюдении того условия, чтобы
проповедь его совершалась в духе кротости. Но с понятиями, при
которых можно рассуждать о язычестве только с самоедами язы-
ком кроткого миссионера, г. Ор. Новицкий вздумал писать о язы-
честве для русской публики тоном ученого. Мы боимся, что весь
труд его пропал понапрасну.
Собрание чудес, повести, заимствованные из мифологии.
Сочинение американского писателя Натаниэля Готорна 1. Санкт-
петербург. 1860 г.
Готорн — писатель великого таланта, и надобно было на-
деяться, что он превосходно перескажет мифологические преда-
ния; в его таланте есть особенность, делавшая его необыкновенно
способным к отличному исполнению взятой им на себя задачи.
После Гофмана не было рассказчика с такой наклонностью
к фантастическому, как Готорн. С фантастичностью счастливо
соединяется в нем обыкновенная принадлежность таланта, глав-
ная сила которого состоит в богатстве фантазии: он простоду-
шен. Повидимому, нельзя было бы найти лучшего сказочника для
детей. Но вышло не то: книжка, переведенная теперь на русский
язык, написана очень талантливо, а все-таки оказывается плохою.
440

Беда произошла оттого, что Готорн почел нужным переделывать
передаваемые им греческие мифы. Впрочем, переделка переделке
рознь. Гёте переделал индийский миф о «Магадеве и Баядерке»,
греческое сказание о посещении, сделанном умершею невестою
жениху, и рассказы не стали хуже от переделки: «Магадева и
Баядерка», «Коринфская невеста» — вещи превосходные. Гёте
переделал также легенду о Фаусте, и первая часть «Фауста»
также вышла удивительно прекрасное создание. Хорошо вышло
в этих случаях потому, что переделка совершалась по разумному
основанию: поэт находил в старинных рассказах намек на идею,
которой сам был проникнут, развивал этот намек, ярко выставлял
тот смысл, какой могли видеть в старом предании люди ему со-
временные. Бывают хорошие переделки и другого рода: автор,
имея в виду, что читатели, которым он пересказывает предания
иной страны, иной эпохи, — люди неученые, не успевшие приобре-
сти археологических, исторических, этнографических сведений, ка-
кие нужны для легкого понимания передаваемых рассказов, для
верной оценки их, для полного наслаждения, чувствует надоб-
ность незаметно вплести в рассказ сведения, какие нужны его
читателям; если он человек с талантом и сам получил достаточное
образование, он исполнит эту надобность удачно, без педантства,
без неловких натяжек, так что читать его рассказ будет очень
легко, и для людей неученых гораздо легче, чем читать предания
в оригинальной форме. Так Нибур передавал детям мифы клас-
сической древности в рассказах, которые посвятил своему малень-
кому сыну. Но Готорн переделывал их не по этим надобностям,
не для того, чтобы сделать понятнее, и не для того, чтобы развить
их смысл сообразно с идеями своего века: он ударился в то, что
обыкновенно называют художественностью люди, не имеющие
понятия о художественности; вдобавок вообразил, что в подлин-
ных рассказах много неприличного, могущего развратить детское
воображение, что надобно уродовать их для сглажения в них
того, что люди с развращенным воображением считают безнрав-
ственностью. Он писал под влиянием двух этих мыслей, и резуль-
татом вышло — дрянь.
Число дрянных книжек для детского чтения так велико, что,
разумеется, не стоило бы много заниматься появлением еще одной
такого же достоинства; а эти многочисленные дрянные книжки
так плохи, что рассказы Готорна могут даже назваться очень
сносными по сравнению с другими (тем более, что изданы недурно
и язык перевода довольно недурен); стало быть, не для чего
было бы много заниматься доказыванием, что Готорн написал
для детей плоховатую книжку. Но нам вздумалось произвести
вивисекцию этой книжки на пользу и назидание нашим собствен-
ным авторам так называемых художественных произведений:
авось, кто-нибудь из них увидит, что урок может относиться и
к нему с его собратиями. Мы станем говорить о Готорне, чело-
441

веке постороннем, значит, речь наша будет безобидна для своих;
а свои сделают недурно, если поразмыслят над ней: ведь и за
ними, между нами будь сказано, водятся те самые грешки, бла-
годаря которым так шлепнулся в мифологических рассказах Го-
торн, несмотря на свой огромный талант, — такой огромный, что
из наших художников не найдется ни одного, равного ему по
таланту. А если человек более сильный, чем они, написал плохо
оттого, что писал неблагоразумно, то, значит, им еще больше
надобности в благоразумных мыслях.
Соблазн считать переработываемый материал нуждающимся
в моральной подчистке был у Готорна извинительнее, чем у на-
ших художников: ведь Готорн писал для детей, а они хотят иметь
читателями взрослых людей. Да и греческие мифы составились
под влиянием обычаев, из которых иные были решительно про-
тивны нынешнему развитию цивилизации, — например, отноше-
ния, апотеозою которых служат мифы о Леде или о Ганимеде.
Важность не в том, что рассказываются тут известные факты,
а в том, что рассказываемые факты выставляются явлениями
законными, хорошими. Трудно решить, как поступать с подобны-
ми материалами писателю, публикою которого должны быть люди
того возраста или умственного развития, которому совершенно
чужда самая мысль о существовании таких фактов, как отношения
Юпитера к Ганимеду. Обыкновенно говорят, что благоразум-
нее всего оставлять их в незнании об этих дурных вещах, к сча-
стию, неизвестных им. Ответ совершенно справедливый в приме-
нении к тем случаям, когда действительно существует в наших
слушателях или читателях предполагаемое ими условие незнания
фактов того рода, какие мы сочтем полезным скрывать от них. Но
в том и беда, что это условие встречается на самом деле не-
сравненно реже, чем предполагают утаивающие воспитатели и
учителя, слишком наивно забывающие о собственном детстве и
о характере житейских событий и разговоров, среди которых
растет ребенок. Из тысячи детей разве одно воспитывается так
заботливо, что не видит и не слышит беспрестанно тех вещей,
о которых не говорит с ним воспитатель или учитель, будто с не
знающим о них. Предположим случай почти невозможный, —
предположим, что вся семья и вся прислуга в жилище ребенка —
люди совершенно нравственные и в поступках, и в словах;
но ведь ребенок прогуливается же иногда по улице, а на улице
нельзя пробыть пяти минут, не услышав сквернословия. Поло-
жим, что он не видит грязных сцен между людьми (чего трудно
ожидать, если он не содержится взаперти); но ведь по двору и
по улице под его окнами бегают куры, собаки, а в его комнате
летают мухи: на них он довольно насмотрится того, чего по на-
шему предположению не видал от людей. Разумеется, мы делаем
предположение совершенно фантастическое, когда берем такую
обстановку ребенка, чтобы разговоры и действия домашних не
442

разоблачали перед ним очень часто тех вещей, которых по нашему
мнению не следовало бы знать ему. Мы все так неосторожны,
привычка говорить о скандалах и не соблюдать деликатности
в собственной жизни так сильна в нас, что от нас самих ребенок
наглядится и наслушается всего того, что привлекает к Фоблазу
известных читателей и читательниц. Если бы самое знание фак-
тов, самый звук слов были так гибельны для нравственной чи-
стоты, как обыкновенно полагают, все семилетние девочки и
мальчики в нашем обществе и во всяком другом вынешнем обще-
стве были бы до крайности развратны. Но этого нет. Кроме осо-
бенно несчастных случаев, очень искусственной обстановки, дети
сохраняют чистоту. Кто наблюдает жизнь, беспрестанно встре-
чает примеры этой чистоты, рассказ о которых был бы изумите-
лен, невероятен для людей, судящих по предубеждению, а не по
исследованию действительной жизни. Часто вы встречаете взрос-
лую девушку, выросшую среди самого грязного домашнего быта
и сохранившую столь полную чистоту не только в своих поступ-
ках и чувствах, но и в самой фантазии, что хочется повторить
о ней слова Гамлета об Офелии:
С этой чистой душой, среди этих людей
Белый голубь сна в черной стае грачей.
Часто вертепами цинизма бывают не то что жилища несчаст-
ных женщин, презираемых порядочным обществом, а жилища
семейств, пользующихся почетом в том же самом обществе; но
и в этих семействах дочери до очень поздней поры бывают обык-
новенно невинны, чему не поверили бы мы сами, если бы несча-
стия следующей жизни этих девушек не показывали, что даже и
они в 16, в 18 лет не были готовы к той роли, какая достается
им. О мальчиках и юношах нельзя сказать того же только по
одному чисто физическому отношению: большая часть из них
очень рано испытывают физическую любовь; но — факт опять
невероятный для людей, судящих по готовым предрассудкам
и внешним признакам, а не по наблюдению сущности дела, —
эти мальчики, испытывавшие наслаждение, которое по пошлости
обыкновенных отношений слишком часто сопровождается чем-то
похожим на разврат, — даже и они до очень поздней поры обык-
новенно сохраняют невинность души и очень часто остается чисто
даже их воображение. Это доказывается чистотою чувства, какое
испытывают почти все они в юношестве, встречаясь с порядоч-
ными женщинами: очень мало таких испорченных юношей, кото-
рые, несмотря на свои прежние физические отношения к женщи-
нам, не испытывали бы того, что называется первой любовью
или платонической любовью, — название ошибочное, потому что
дело не в том, которая по счету женщина внушает мужчине благо-
родное чувство, а платонизм говорит об идеальной сантименталь-
ности, которая очень приторна и скользка, — но мы указываем
443

не на имена чувства, а на его характер. С 13—14 лет мальчик испы-
тывает приятные любовные шалости, но все-таки в 18 или в 20 лет
проникается самым чистым чувством к женщине: он робок с ней,
застенчив, краснеет, бледнеет, готов пожертвовать жизнью для
ее счастья, — не только для ее счастья, — для ее каприза или
для того, чтобы получить от нее пожатие руки, ласковое слово...
Как вы думаете, неужели красавицы не заманивали много раз
в свои комнаты того пажа, о котором рассказывает Шиллер в бал-
ладе, названной у Жуковского «Кубком»? Наверное он знал
ласки многих женщин; а посмотрите, что сделалось с ним, когда
пришла пора ему испытать настоящую любовь. Зачем он бро-
сился в пучину первый раз? Он сам не смеет подумать о награде,
которой ждет за свою смелость: он хочет того, чтобы царевна
подумала: «он лучше всех этих рыцарей». Он сам боится отдать
себе отчет в этой надежде, которую отваживается выразить лишь
одним, самым неопределенным намеком в своем рассказе:
И был я один с неизбежной судьбой
От взора людей далеко,
Один меж чудовищ, с любящей душой...
Слышите ли, он позволяет себе сказать лишь то, что любит, —
кого любит, на это нет никакого намека; хоть бы взглянул он при
этих словах на царевну, — нет, и того он не смеет. Он слишком
хорошо испытал ужас пучины: он не имел никакого понятия о нем,
пока не был в ней сам, и никто из окружающих не может вообра-
зить, как ужасна была судьба, на которую он обрекал себя. Тогда
он содрогнулся, конечно в первый раз в жизни, и сам он говорит,
что страшно ему и подумать о том, что испытал. А между тем он
опять бросается на эту страшную смерть, лишь только увидел,
что царевне жаль его, что она не совсем холодна к нему. Она про-
сит отца не посылать отважного юношу за кубком во второй
раз, — этого довольно:
В нем жизнью небесной душа зажжена,
Отважность сверкнула в очах.
Он видит, краснеет, бледнеет она,
Он видит, в ней жалость и страх, —
Тогда, неописанной радости полный,
На жизнь и погибель он бросился в волны...
Что же, отважился ли он попросить поцелуя у невесты, обе-
щанной ему за подвиг, или хоть поцеловать ей руку на прощанье,
или хоть сказать ей слово?.. Нет, ему это было труднее, чем уме-
реть для нее. Кто наблюдает жизнь, тот беспрестанно видит
правду шиллерова рассказа, видит ее почти на каждом из молодых
людей, на которых смотрит. Всякая утрировка переходит в обрат-
ную утрировку: педанты, претендующие на идеальное понятие
о высоких добродетелях, к каким способен человек, имеют слиш-
444

ком грязное понятие о людях, которых видят в действительной
жизни. Они требуют, чтобы девушка или молодой человек не слы-
шали ни одного слова о вещах, с которыми, по их мнению, не сле-
дует знакомиться человеку в этом возрасте; зато чрезвычайно
легко сделаться нравственно погибшим существом в их мнении.
В обоих отношениях они одинаково фантазеры: они хотят держать
человека в чистоте лишь потому, что он, по их мнению, слишком
падок на грязь: они воображают его зловонным животным и от-
того льют на него целыми ушатами эс-букет своих нравственных
речей. Человек не нуждается в таком избытке косметических
средств, потому что он — человек: грязь мерзка для него, и по-
тому разве от слишком сильного и долгого втаптывания в грязь
получает он привычку к ней. Можете вовсе не беречь его нрав-
ственность, и он будет нравственен, если вы, поклонники нрав-
ственности, сами не принудите его к разврату вашим безумным
обращением с ним.
Дело в том, что пока не пробудилась в человеке органическая
потребность известного удовольствия, оно вовсе не составляет
для него удовольствия, не тянет его к себе, не привлекает к себе
не только его чувства, даже его внимания. Дети, видя, что стар-
шие каждый вечер по нескольку часов сидят за преферансом,
все-таки любят не сиденье за ломберным столом с картами в ру-
ках, а любят бегать, шалить, резвиться. Потребность, сажающая
людей за копеечный преферанс, — скука головы, требующей
умственного труда и не находящей его; дети не чувствуют этой
умственной пустоты, для них шалости служат достаточным заня-
тием, и оттого они не сядут за карточный стол, пока не станут
взрослыми людьми и притом взрослыми людьми в пустом обще-
стве. Преферанс непривлекателен для них. Конечно, если старшие
позаботятся, то могут и в десятилетних мальчиках развить
страсть к преферансу: пусть разгорячат воображение детей рас-
сказами, что приятнее всего выигрывать деньги у других, пусть
внушают им презрение к детским играм, не дающим денежного
выигрыша, и, может быть, мальчики и девочки начнут мечтать
не об игрушках и беготне, а об десяти в червях. Впрочем, этих
моральных раздражений едва ли будет достаточно: вероятно,
понадобится прибегнуть к физическим средствам. Заприте
детей в тесных комнатах, отнимите у них игрушки, не велите им
шуметь, велите сидеть неподвижно, — тогда они возьмутся за
карты. Подобной пытке подвергаются те бедные дети, которые
раньше, чем следует, принимаются за физическую любовь или
искусственные способы заменять ее. Им беспрестанно толкуют,
чтобы они подражали старшим — вот они и подражают. Им вну-
шают презрение к детству, хотят преждевременно сделать их
взрослыми, — вот они и делаются. Кто хочет, чтобы дети сохра-
няли нравственную чистоту, вовсе не нуждается в обманывании
их, в утайке от них; он только не должен убивать в них самостоя-
445

гельности, подавлять в них наклонностей, принадлежащих дет-
ству: детские игры так будут наполнять их воображение, что не
останется им времени, не будет у них охоты думать об удоволь-
ствиях, которых еще не требует их организм. Если вы не испор-
тили детей принуждением, то пусть они читают какие хотят
книги: они во всех книгах будут замечать лишь шумные сцены
сражений, разных геройских подвигов, а любовные интриги
будут пропускать они без всякого внимания. Пусть каждый, чье
детство не было убито слишком тяжкой стеснительностью педан-
тического надзора, слишком натянутой формалистикой, при-
помнит, какое впечатление оставляли в его детской голове
романы, читанные в 10, 12 или 14 лет: все эротические страницы
он перевертывал с пренебрежением, отыскивая дуэлей, драк
с зверьми или с разбойниками, страшных приключений; для него
существовал только сказочный интерес драматических внешних
происшествий, и чем шумнее были они, тем лучше казалась книга.
Мы помним про себя, как в детстве с восторгом перечитывали раз
двадцать в Римской истории Роллена период Самнитских войн,
по которому тянется непрерывный ряд сражений 2: никакой роман
не занимал нас так, как эти страницы, которых не в состоянии
прочесть взрослый человек по их невыносимой монотонности.
Около того же времени попался нам в руки какой-то скандалез-
нейший роман покойного Степанова, кажется, «Тайна», а может
быть, «Постоялый двор»: мы не прочли и половины первой части,
так скучна показалась нам эта книга. Через несколько времени
было прочтено нами несколько романов Поль-де-Кока. Нас очень
забавляли в них уморительные приключения вроде того, как один
господин сталкивает другого с лестницы, или, вышедши прогу-
ливаться, вдруг замечает среди многолюдной улицы, что на нем
нет галстуха и что Мальчишки бегут за ним, выделывая разные
гримасы. В цинических сценах мы замечали только смешную сто-
рону. Например, входит дама в комнату, где живут три студента,
у которых только один костюм, поочередно надеваемый дежурным
счастливцем, между тем как двое других сидят завернувшись
в простыни. Увидев такую нелепую картину, дама в ужасе кричит,
студенты тоже кричат, и двое, которые в простынях, лезут под
кровати, а дама бежит, падает, разбивает нос, опять бежит, опять
спотыкается, — это ужасно смешно! Циническая сторона сцены
совершенно не была замечена нами. Каждый может проверить
справедливость этих воспоминаний, если потрудится наблюдать
впечатления и мысли ребенка, лишь бы ребенок был обыкно-
венный, не слишком обезображенный постороннею заботливостью
обратить его в миниатюрную карикатуру взрослого человека.
Готорн не понимает этого; он воображает, что ребенок сосре-
доточит все свое внимание на эротической стороне рассказа, будет
даже доискиваться, нет ли каких-нибудь любовных отношений
там, где прямо не говорится о них: он воображает детей похожими
446

на злоязычных старух или пожилых развратников, которые не
могут слышать женское имя без того, чтобы не приплести к нему
скандальных сплетен или цинических грез. Потому он с забавной
щепетильностью, доходящею до совершенной нелепости, выпу-
скает из греческих мифов все похожее на любовь или переделы-
вает их самым пошлым образом, чтобы предохранить детей от
мысли, которая и без того не вошла бы в их маленькие головы.
Очень потешна в этом отношении его история о ящике Пан-
доры. Миф говорит, что ящик был свадебным подарком Пандоре,
которая выходила замуж, — больше этого ничего и не говорится,
и, кажется, скандального тут мало. Вероятно, дети без мифа
знают, что их маменька — жена их папеньки (хорошо, если они
знают это, а не то, что их маменька — не жена их папеньки,
а жена у папеньки — другая женщина, или что у их папеньки
есть дети кроме их, маменькиных детей, — случай довольно ча-
стый и всегда известный детям в тех семействах, где бывают
подобные случаи). Вероятно, дети знают, что взрослые девушки
выходят замуж и их старшая сестрица — невеста или скоро будет
невеста (хорошо, если они знают только это, а не то, что вот
такая-то вот взрослая девушка, может быть, их сестрица, дала
над собой какому-то молодому человеку сделать то, что следует
делать только после свадьбы, и оттого все бранят ее). Короче
сказать, в словах мифа, что когда Пандора выходила замуж за
Эпиметея, Меркурий принес ей вместо свадебного подарка очень
красивый ящик, — в этих словах нет, повидимому, ровно ничего
цинического, скандального или такого, знание о чем можно было
бы утаить от детей. Но Готорн сообразил очень проницательно:
«свадьба, невеста, жених... Какие скандальные слова! К каким
соблазнительным мыслям поведут они детей!» Сообразно такому
мудрому размышлению, он взял да и переделал начало мифа сле-
дующим образом:
В древнее время, о! да ведь в такое древнее, когда старый свет только
что еще рождался, жил мальчик по имени Эпиметей, у которого никогда не
было ни отца, ни матери; а чтоб ему не было скучно, то ему прислали из
очень дальней стороны другого ребенка, тоже без отца и матери, чтобы им»
вместе играть. Это была маленькая девочка, которую звали Пандора.
Первое, что бросилось ей в глаза в ту минуту, когда она поставила ногу
на порог хижины, где жил Эпиметей, — был большой ящик.
Прелестно. Цель забавна, но посмотрим, достиг ли Готорн
хотя своей жалкой цели. Мальчику скучно: чтобы развлечь его,
нужна девочка. Почему же девочка? Зачем мальчику девочка?
Мальчику с мальчиком веселей играть, чем с девочкой. Для чего
же Эпиметею нужна девочка? Верно, тут есть какая-нибудь осо-
бенная забава, и, верно, эта забава приятнее тех игр, в которые
играют мальчики с мальчиками? Если фантазия детей так загряз-
нена, что слова «свадьба», «жених», «невеста» наводят их на
грезы о физической любви, то готорнова переделка еще скорее
447

привлечет их к этим грезам. Уж если быть последовательным,
так надобно было ему изгнать из своих рассказов либо слово
«мальчик», либо слово «девочка»: он находит нужным взрослых
людей обращать в детей, чтобы охранить от скандала, так уж
надобно было всех детей одеть в один костюм, чтобы все были
мальчики. Для чтения мальчиков это было бы хорошо. Но вот
беда, если книгу станут читать девочки: с ними не годится гово-
рить о мальчиках, это наведет их на дурную мысль. Итак, будем
писать для мальчиков особые сказки, для девочек — особые:
из одних изгоним слова «женщина», «девушка», «девочка»;
надобно уже для полного достижения цели изгнать слова «сестра»
и «мать»; не мешает изгнать местоимение женского рода «она»,
а то ведь и оно наведет на дурные мысли; а чтоб изгнать его,
надобно будет избегать всяких существительных женского рода:
вместо «дверь» будем писать «ставень», вместо «рука» будем
писать «глаз», вместо «стена» будем писать «потолок». Из книг
для девочек, напротив, изгоним слова «мальчик», «муж», «отец»,
«брат», «он»; «нос» заменим «ногой», «язык» — «головой» и т. д.
Но слово «мужчина» можно оставить: оно с виду походит на «жен-
щину»; только уже будем употреблять его в женском роде: «сия
добрая мужчина».
Нам с Готорном хорошо; мы шутки шутим по своим глупо-
стям. Но вообразите себе, какие вещи должны происходить на
свете, если бы нашлись люди, держащиеся подобных правил,
ослепленные подобными фантазиями в серьезных вещах. «Этого
не говорите, это наведет на дурные мысли; и вот этого не гово-
рите, это тоже поведет к дурным мыслям; а говорите вот что; это
не возбудит дурных мыслей, и говорите еще вот что — это воз-
будит хорошие мысли». Ах, вы, чудаки, чудаки! Да разве вы
в самом деле успеете скрыть что-нибудь такое, что захотят знать
люди? Да разве то, что скрываете вы от них, не видят и не
слышат они на каждом шагу? Если они не делают того, что вас
пугает, от мысли о чем думаете вы удержать их вашими стара-
ниями утаить шило в мешке, так это просто значит, что не при-
шло еще им время приняться за это дело, что они еще не хотят
думать о нем, что у них еще не пробудилась потребность к нему;
а когда придет пора, заметят они шило в мешке, старайтесь или
не старайтесь вы скрыть его. Да и как не заметить? — ведь оно
колет их: а если они еще не замечают его, значит, они еще так
не привыкли думать, что не сообразят связи между своею болью
и шилом. А пока еще так слабо в них соображение, вы безопасно
могли бы допустить их слушать, что угодно: ведь все равно, они
ничего бы не поняли. Кроме шуток, если люди сами не умеют
знать того, что могли бы узнать от других, это значит, что они
еще не чувствуют надобности, не хотят знать; а когда захотят,
никакими способами ничего не скроете от них; потому всякая
утайка совершенно напрасна.
448

Но оставим мысли об исторических делах, чтобы заняться
литературными вопросами, которые, как известно читателю,
гораздо важнее и милее для нас всех общественных дел. Иные
люди могут иметь свой расчет, когда утаивают и искажают факты,
как Готорн искажает греческие мифы; но какая надобность может
заставлять художника искажать психологическую истину в своих
произведениях? Ведь ему от этого нет никакой выгоды, он тут
поступает чисто по слепому предубеждению. Мы припомним один
пример, не называя имен. Есть одна прекрасная повесть, героем
которой, как по всему видно, следовало быть человеку, мало
писавшему по-русски, но имевшему самое сильное и благотворное
влияние на развитие наших литературных понятий, затмевавшему
величайших ораторов блеском красноречия, — человеку, не бес-
славными чертами вписавшему свое имя в историю, сделав-
шемуся предметом эпических народных сказаний. Кажется, такой
человек мог быть изображен как человек серьезный. Автор по-
вести, кажется, и хотел так сделать; но вдруг ему вздумалось:
«а что же скажут мои литературные советники, люди такие рас-
судительные, умеющие так хорошо упрочивать свое состояние,
если получили его в наследство, или, по крайней мере, с таким
достоинством держать себя в кругу людей с состоянием, если
сами не получили большого наследства? Человек, который так
расстроил свои семейные отношения, что остался безо всего при
существовании значительного родового имения, который занимал
деньги у богатых приятелей, чтобы раздавать их бедным прияте-
лям, — нет, такой человек не может считаться серьезным по суду
моих благоразумных советников». И вот автор стал переделывать
избранный им тип, вместо портрета живого человека рисовать
карикатуру, как будто лев годится для карикатуры. Разумеется,
такое странное искажение не удалось, да и самому автору по вре-
менам, кажется, было совестно представлять пустым человеком
исторического деятеля. Повесть должна была бы иметь высокий
трагический характер, посерьезнее шиллерова Дон-Карлоса,
а вместо того вышел винегрет сладких и кислых, насмешливых
и восторженных страниц, как будто сшитых из двух разных
повестей 3.
Можно бы припомнить и еще несколько повестей в том же
роде, — повестей прекрасных, лучших в нынешней нашей литера-
туре, но имеющих только один маленький недостаток: автор
боялся компрометировать себя или своих героев и героинь: он
боялся, что скажут: «это безнравственно». Быть может, у него
была и та боязнь, как у Готорна: читатели столь невинны и
вместе столь наклонны к порче, что грешно рассказывать им
вещи так, как сам их знаешь: ну, неравно соблазнишь их на
что-нибудь дурное, о чем они и не будут иметь понятия, если я не
скажу им этого? Нет-с, пишите то, что знаете; никого из нас
не удивите, мы все знаем не меньше вашего. И если мы еще
44*

не совсем испорчены, так это не потому, чтобы мы не знали,
какова жизнь, а потому, что не чужими словами портится чело-
век и не сценами, которые видит, а только собственным поло-
жением. Ради собственной вашей репутации не подражайте
Готорну: ведь и для детей смешно, когда он боится вымолвить
слова «жених» и «невеста».
Но Готорн не удовлетворяется тем, что переделывает грече-
ские мифы из безнравственных в нравственные. Он находит, что
надобно придавать им привлекательность художественною отдел-
кою: без нее они были бы слишком сухи, имели бы слишком мало
картинности, лица не выходили бы рельефны. Вот он и придает
им художественность. В чем же состоит она? А вот в чем.
В подлиннике миф рассказан на двух страничках, он растягивает
его на пятьдесят страниц. Если в мифе сказано «поле», он разма-
левывает, что на этом поле растет трава, и какая трава, и как
приятно смотреть на траву: тут для красоты подвернется ему и
корова, — вот она ходит по полю, щиплет траву: все описано —
какая корова и как щиплет; к корове кстати приписан пастух,
и пастух описан. Если в мифе сказано: «Пандоре хотелось
раскрыть ящик, а Эпиметей говорил, что это запрещено», Готорн
размалевывает из этих слов длиннейший разговор, очень мило,
с глубоким психологическим анализом, с ловко подмеченными пе-
реходами речей и переливами чувств, какие бывают при подобных
спорах. Это размазывание и растягивание чрезвычайно украшает
рассказываемую историю, — по крайней мере, так думает Готорн.
Нам было бы мало убытка, если бы так думал и делал только
Готорн. Но на беду припоминается нам одно из прекраснейших
произведений отечественной литературы. Недавно мы читали на
целых тридцати или пятидесяти страницах очень милое развитие
следующего положения: беседует молодой человек с молодой
дамой; он говорит: «вам скучно», она говорит: «нет»; он возра-
жает: «нет, вам скучно, потому что вы не живете, вы не наслаж-
даетесь жизнью», — положение очень хорошее и предмет раз-
говора прекрасный, но, вероятно, у Шекспира, — или куда уж нам
до Шекспира! — вероятно, и у Пушкина, и у Лермонтова, и у Го-
голя такая сцена никак не заняла бы более двух страниц и все
было бы высказано на этих двух страницах: и характеры разго-
варивающих обрисованы очень рельефно, и с полною живостью
высказаны все мысли, которыми обменивались разговаривающие.
Так, но Лермонтов и Пушкин нам не указ: они не художники,
а мы художники. У них был талантец — отрицать нельзя, но
пользоваться им они не умели. Разверните «Героя нашего вре-
мени»: просто жалость как скомканы, сбиты все сцены; ничего
развитого, ничего художественного: скажет несколькими словами,
в чем сущность дела, и идет дальше. Нет, мы сделали бы не так.
Растягивай, размазывай, повторяй, тверди одно и то же по два-
дцати раз, все с новыми (очень грациозными) вариациями, пере-
450

ливами красок, модуляциями мыслей, оттенками чувства. У нас,
например, если герой надевает туфли, надевание занимает, по
крайней мере, полторы страницы, а надевает он их раз десять,
и каждый раз у нас достанет искусства написать об этом по полу-
торы страницы: вот уж подлинно художественность, — на то
у меня и талант. Попробуйте-ко вы тянуть эту руладу, у вас го-
лоса недостанет, а я тяну. Прекрасно, только искусство ваше
несколько напоминает процесс, совершаемый за обедом беззубыми
стариками: у кого зубы хорошие, сразу раскусывает кусок,
а беззубый бедняжка жует, жует его, мямлет, мямлет, так что
дивишься только: как это, господи, достает у человека терпения.
По-нашему, уж и не берись за такой кусок, которого сразу не
раскусишь. — Зато художественно, зато талант виден. Оно так,
автору приятно, и в произведении сладость сахарная, только
читать тяжеловато. Все равно как слушаешь человека, который
и очень умно говорит, только косноязычен: тянет, тянет, так
душу из тебя и вытягивает. О, мы умеем пользоваться своими
лицами и положениями! Если, например, девушка попадается нам
в руки, мы ее всю по ниточке размочалим: «она была очень гра-
циозна», — и напишем страницу, как она была грациозна; «она
улыбнулась ему в ответ», — и опишем, как улыбнулась. Тютрю-
мов 4 не умеет так бобровые воротники писать, как мы умеем все
описывать. Вы можете восхищаться Рафаэлем и Шекспиром, а по
нашему мнению, мы с Тютрюмовым выше Рафаэля и Шекспира.
Хотите ли образчик нашей художественности? — вот он. Поло-
жим, молодой человек идет в сад, чтобы встретить там любимую
девушку и сказать ей, что любит ее. По вашему нехудожествен-
ному рассуждению дело и состоит в том, чтобы рассказать
встречу их. Нет, позвольте... По нашему мнению, очень интересна
была минута, когда герой причесывал голову.
Вот и галстух повязан. Иван Андреевич сел перед маленьким столиком
орехового дерева, слегка раетреснувшимся посредине. «Вот она, неопрят-
ность холостой жизни, подумал он. Федор не догадается, что надобно бы
столик отодвинуть от окна в простенок: вон как его перекоробило солнцем».
Иван Андреевич взял в руки гребень и осмотрел его; один зуб расщепился:
«тоже никому нет дела присмотреть, что гребень уже не годится: то ли дело,
когда дом озарен и оживлен присутствием милой женщины; при ней не бу-
дешь держать себя неряхой; при ней и Федор был бы расторопней». Он
взглянул в зеркало, стоявшее на столике. Оно было в овальной рамке крас-
ного дерева старинного фасона с бронзовыми украшениями и инкрустациею:
«что за безвкусица — на ореховом столике зеркало красного дерева. Неряха,
лентяй, сонливец...» Он с упреком взг\янул на лицо, отражавшееся перед
ним в зеркале. Живая мысль уже светлелась на этом лице, которое неделю
тому назад помнилось ему таким вялым, таким сонным. В отворенное окно
влетела бабочка; радужная пыль ее бархатных крылышек искрилась на
солнце будто миллионы маленьких бриллиантиков, изумрудиков, рубинов.
Иван Андреевич с минуту любовался на бабочку. Он сравнивал ее с кем-то,
с другим существом, столь же легким, столь же нежным, — и сладко было
ему мечтать... «Однако же пора, — подумал он: — или еще нет?» Он знал,
что давно пора, но о» робел, ему было тяжело и сладко, он медлил, потому
451

что ему было хорошо; «да, пора, пора», подумал он и коснулся гребнем во-
лос. (Описание волос было уже сделано семнадцать раз, потому здесь они
не описываются: они уже довольно рельефно рисуются перед читателем.)
Он медленно, с какой-то негой два раза провел гребнем по своим шелкови-
стым волосам и задумался: он сам любовался своими белокурыми кудрями,
кольца которых вились так мягко; он в первый раз заметил, что на висках
у него показалось несколько седых волосков. (О том, что на висках у него
было несколько седых волосков, читателю уже было сообщено четыре раза
и впоследствии будет сообщено еще двадцать девять раз.) Гребень выпал
из его руки, он задумчиво склонил лоб на другую руку, которая прежде ле-
ниво лежала на столике. Ему припомнилось время, когда еще не было седин
в его кудрях. Вот перед ним широкая поляна с пыльной дорогой, ведущей
к покачнувшемуся помещичьему дому... (Начинается описание деревни,
в которой вырос Иван Андреевич, рассказывается его детство.)
Как это вам нравится, читатель? Мило, очень мило, только
скучновато и длинновато немного. Девушка, начавшая читать,
как собирался наш герой на свидание, может выйти замуж, может
сделаться матерью, и сынок ее (очень милый шалун, мы его вам
опишем при случае) может, резвясь, изорвать книжку, прежде
чем бывшая барышня успеет дочитать повесть до той главы, где
герой уже берется за ручку двери, чтобы итти в сад «а свидание.
А ведь покайтесь, читатель, вы восхищались такими рассказа-
ми? Или не восхищались, а только уверяли, что восхищаетесь, по-
тому что одни люди без художественной жилки в душе (это техни-
ческое выражение «художественная жила» очень нравится людям,
ею одаренным) могли не восхищаться такою художественностью?
Это разведение водою — художественность? Какая тут худо-
жественность! Художественность состоит в том, чтобы каждое
слово было не только у места, — чтобы оно было необходимо,
неизбежно и чтоб как можно было меньше слов. Без сжатости
нет художественности. Поэзия тем и отличается от прозы, что
берет лишь самые существенные черты, и берет их так удачно,
что они во всей полноте рисуются перед воображением читателя
с двух, с трех слов гениального писателя. На пяти или десяти
страницах описать лицо так, чтобы можно было знать все его
приметы, — это сумеет сделать самый бездарный прозаик. Нет,
вы художник только тогда, когда вам нужно всего пять строк,
чтобы возбудить в воображении читателя такое же полное пред-
ставление о предмете. Пустословие может быть очень милым,
изящным пустословием, но с художественностью не имеет оно
ничего общего. Поэзия и болтовня — вещи противоположные.
Сущность поэзии в том, чтобы концентрировать содержание; раз-
ведение водой убивает ее.
Наши художники обращаются с нами, как Готорн с детьми:
одни утаивают от нас жизненную правду, чтобы не соблазнить,
не испортить нас; другие занимают нас пустословием, будто нам,
как детям, приятно слушать болтовню: лишь бы звучал воздух
какими-нибудь словами, лишь бы не было молчания, а то нам
все равно, с удовольствием слушаем всякие пустяки. Хорошо было
452

бы, если б только художники обращались так с нами, если б толь-
ко в вымышленных рассказах давали нам ложь вместо правды,
пустословие вместо дела. Нет, с нами точно так же поступают и
в вещах, от которых прямо зависит вся наша жизнь. Нас считают
детьми. Хорошо, будем же брать пример хоть с детей, если уж
в самом деле мы так неразвиты, так неопытны, так легковерны,
так слабы. Разве дети бывают довольны такими пустяками, ка-
кими угощает их Готорн? Посмотрите, любит ли ребенок растя-
нутость, водянистость рассказа? Нет, он беспрестанно понукает
вас: «ну, что же дальше?, ну, что же дальше?» Говорите скорей;
скорей ведите к концу сказку; говорите только самое существен-
ное. Разве ребенок любит хитрые умолчания, двоедушную замену
настоящих слов другими, не соответствующими делу? Нет, он
требует, чтобы с ним говорили прямо, каждую вещь называли ее
настоящим именем; он не потерпит смягчений и прикрас; если вы
скажете ему: «Медуза была добрая девушка. Минотавр не пожи-
рал людей а ласкал их», ребенок прямо скажет вам: «вы лжете,
ведь чудовища злы и вредны людям: или вы хотите обольстить
меня к мягкому мнению о них? Если так, пойдите прочь от меня,
мне противно и скучно ваше лживое пустословие».
Но речь наша идет собственно о литературе, о повестях,
о поэзии. Мы затем только и взялись за книжку Готорна, чтобы
побеседовать с нашими художниками, с нашими лучшими белле-
тристами. Неужели мы так просты, что думаем своими замеча-
ниями исправить высоко стоящих в литературе людей, недостатки
которых указываем? Нет, им поздно исправляться: в них уже
слишком въелась привычка фальшивости и пустословия. Хорошо
было бы, если б не поддались ей хотя те люди, которые только
еще формируются теперь, только еще готовятся к деятельности.
На этих людей мы с вами, читатель, еще могли бы иметь влия-
ние: пусть они по нашему недовольству их предшественниками
видят, что ничего хорошего не дождутся от нас, если не будут
поступать лучше их. Пусть они знают, что будут отвергнуты нами,
если вздумают лгать и пустословить.
Историческая библиотека. История восемнадцатого столетия
и девятнадцатого до падения французской империи, с особенно
подробным изложением хода литературы, Ф. К. Шлоссера1,
профессора истории при Гейдельбергском университете. Восемь
томов. Перевод с четвертого, исправленного издания. Санкт-
петербург. 1858—60 года.
Редакция «Исторической библиотеки» сообщила нам следую-
щее объяснение о ходе своего издания:
«Кончив выдачу томов «Исторической библиотеки» за первые
два года, мы считаем нелишним представить публике отчет
453

о начале предприятия, которое было новостью в нашей лите-
ратуре.
Мы хотели знакомить публику с классическими творениями
новой западноевропейской литературы по всеобщей истории,
главным образом по истории Западной Европы и Америки в про-
шлом и нынешнем веке, думая, что эта часть истории наиболее
важна, и находя, что именно с нею до сих пор труднее всего было
знакомиться нам по совершенному отсутствию на русском языке
книг, относящихся к ней. Мы уже имели переводы нескольких
недурных сочинений об истории древнего мира и средних веков;
но чем ближе к нашему времени события, тем скуднее были источ-
ники, из которых русский читатель мог получать правильное
понятие о них. Сообразно этому плану, мы избрали для начала
своего издания «Историю восемнадцатого и девятнадцатого сто-
летий» Шлоссера, которая, обнимая собой почти все время,
составлявшее предмет предполагаемого издания, служила бы
общим фундаментом для разных монографий, избранных нами
для перевода в следующих томах «Исторической библиотеки».
Нам казалось удобнее всего дать сначала связный рассказ о всех
частях предмета, чтобы к этой общей картине могли примыкать
подробнейшие рассказы о разных отделах ее, заслуживающих
особенного внимания.
Мы не скрывали от себя, что такое начало, требуемое, по на-
шему мнению, пользою самого дела, представляет и особенные
затруднения. Творение, перевод которого занял по нашему плану
первые томы «Исторической библиотеки», вовсе не таково, чтобы
привлекать к себе людей, ценящих книгу по внешним достоин-
ствам. Писатель суровый, враждебный всяким прикрасам,
Шлоссер непохож на историков-беллетристов, на Маколея или
Тьера. У него нет ни анекдотов, ни поэтических описаний, ни
драматических сцен: он называет «дрянью» (diese Lappalien) все
эти красоты или, по его выражению, «реторические цветки»
(Floskeln) и честит именем «балагуров» (Tändeleikrämer) знаме-
нитых историков, ставивших задачей себе нравиться даже тем
людям, которые не читают ничего, кроме романов (Romanenleser).
Доводя до крайности свое отвращение от прикрас, свое пренебре-
жение к внешней заманчивости изложения, Шлоссер, наконец,
создал в себе привычку нарочно писать языком сухим и даже
странным. У него часто бывает точка на средине фразы, — пусть
сам читатель знает, чем надобно окончить фразу. У него есть
периоды, которых не разберешь легко даже по немецкой грамма-
тике, столь привычной к перепутанности. Наконец он нимало не
стесняется, не договорив об одном предмете, заговорить о другом,
потом опять возвратиться к первому и опять не докончить его;
десять раз повторять одно и то же; оставлять разные части своего
рассказа совершенно бессвязными по внешней форме. Такую
книгу не очень приятно читать людям, привыкшим к изящному
454

изложению. Мы полагали, что Шлоссер не будет иметь и поло-
вины того числа читателей, какое имели «Рассказы из истории
Англии», взятые нами у Маколея. Но мы считали полезным дать
прежде всего общее обозрение, почти всего пространства времени,
к разным частям которого относились монографии, назначенные
нами для следующих томов. Еще драгоценнее для нас был внут-
ренний характер книги Шлоссера: мы не находили историка,
который смотрел бы на вещи так рассудительно, как Шлоссер,
который бы так заботился только об одной правде, отвергая вся-
кое обольщение. Мы полагали, что серьезная часть публики
оценит это достоинство, привязывавшее к Шлоссеру всех мысля-
щих людей, от которых случалось нам слышать отзывы о нем:
все они в один голос говорили, что ни от кого не научились так
много, как от сурового, тяжелого автора «Истории восемнадцатого
века». Это мнение подтверждалось и нашим собственным опытом.
Мы думали: вероятно, в той части публики, которая читает
преимущественно русские книги, найдется довольно много людей,
расположенных полюбить грубого старика, den groben alten Mann,
как он сам себя называет.
В этом мы не ошиблись. Таких людей оказалось даже гораздо
больше, чем мы ожидали. Это — хороший признак. В нем видно
новое подтверждение тому, что люди серьезные составляют уже
очень значительную часть в нашей публике.
Шлоссер имел больше успеха, чем на сколько мы рассчиты-
вали. Публика поддержала нас лучше, чем мы ждали; но мы сами
поступили с ней не совсем хорошо: мы были неисправны перед
ней. В 1858 году вместо обещанных четырех томов мы успели
издать только два, так что публика совершенно основательно
поколебалась в доверии к нашим обещаниям. Теперь, когда мы,
наконец, исполнили их, надобно объяснить, отчего произошла
наша прежняя неисправность. Дело вот в чем: предприятие, нами
задуманное, оказалось гораздо труднее, чем мы рассчитывали,
приступая к нему, или правдивее говоря, мы нашли, что распо-
ряжения, сделанные нами для исполнения труда, были неудовле-
творительны. Нам пришлось работать над изданием в десять раз
больше, чем мы думали. Мы рассчитывали, что нам придется
почти только читать корректуры: на это достало бы у нас вре-
мени, чтобы аккуратно издавать по четыре тома в год; но испол-
нять дело с такою быстротою мы не могли при том размере
работы над изданием, какой достался на нашу долю по неоснова-
тельности собственных наших распоряжений и ожиданий в начале
дела. Из лиц, на содействие которых мы рассчитывали, разные
обстоятельства помешали некоторым работать вместе с нами:
один уехал, другой был завален иною работою. Мы могли бы
предусмотреть эти обстоятельства и виноваты перед публикой
за то, что не приняли их в соображение.

Сказав о затруднениях, замедлявших дело, надобно сказать
и о том, в каком виде оно исполнялось и какое доверие могут
иметь к нашему переводу те читатели, которым нет времени и слу-
чая сличить его с подлинником. Перевод верен, за это можно
ручаться. По всей вероятности, встречаются в каждом томе по
нескольку ошибок — дело неизбежное, но ошибок этих не слиш-
ком много. Слог мы старались сохранять такой же, какой нахо-
дится в подлиннике. По всей вероятности, это было нерасчетли-
востью. Русская публика, более привычная к французской
стилистике, чем к немецкой, гораздо щекотливее немецкой пуб-
лики в деле слога: то, что кажется лишь несколько шероховато
немцу, кажется очень шероховато русскому. Без нарушения вер-
ности в передаче мыслей можно было бы сгладить неровности
подлинника в языке перевода. Но из этого легко могло возник-
нуть недоверие к переводу: кому охота внимательно сличать по
нескольку десятков страниц, чтобы видеть, изменяются ли мысли
от перемены в оборотах? А каждый на слово верит, если слышит,
что перевод не совсем точен. Мы хотели скорее быть осуждае-
мыми за тяжеловатость языка, чем за неверность подлиннику.
Итак, сколько зависело от нас, мы переводили с совершенной
точностью. Но у Шлоссера встречаются места, не допускаемые
русскою печатью. Где можно было сохранить смысл заменением
одних слов другими, в сущности равносильными, мы следовали
такому обыкновению; но были места, не поддававшиеся этой
внешней переделке, требовавшие или перемены смысла, или совер-
шенного выпуска, — в таких случаях мы предпочитали выпускать.
Надобно сказать, много ли было в подлиннике страниц, подверг-
нувшихся внешней переделке или выпуску.
Их гораздо меньше, чем можно было бы ожидать. Переделки
сколько-нибудь значительные ограничились почти только неко-
торыми параграфами литературного отдела в I, II и IV томах,
а выпустить понадобилось еще меньшее число страниц. Всего
выброшено нами около двух с половиною печатных листов и произ-
ведена внешняя переделка в других пяти или шести печатных
листах, — пропорция очень небольшая на восемь томов, заклю-
чающих в себе до 225 печатных листов, особенно когда мы поду-
маем о содержании книги, многие отделы которой сообщают
публике первый подробный рассказ об исторических событиях,
остававшихся до той поры почти совершенно чуждыми русскому
изложению.
Поддержка, найденная нашим предприятием в публике, доста-
точна, чтобы мы могли продолжать издание «Исторической
библиотеки»: теперь первые два года ее уже окупились или почти
окупились, этого для нас уже довольно. Мы намерены продол-
жать издание, но не хотели бы снова быть неисправны в сроках
выпуска следующих томов; потому в конце прошлого года мы
повременили и теперь еще видим надобность несколько повре-
456

менить принятием подписки на третий год «Исторической библио-
теки», отлагая объявление о ней до той поры, когда лучше преж-
него обеспечим своевременный выход томов нашего издания»,
< ИЗ № 7 «СОВРЕМЕННИКА» >
Воспоминания, мысли, труды и заметки Александра Смирнова.
Части 1 и 2. Москва (1859 и 1860 г.)
Странный человек г. Александр Смирнов! Напечатал такие
вещи, что, кажется, сам должен был бы знать, можно ли его
похвалить за представление публике столь милого подарка, а
между тем еще напрашивается на «справедливый отзыв о нем».
Помня его статейки по крестьянскому вопросу, написанные в до-
брожелательном к народу духе, мы хотели пройти молчанием,
его «мысли, труды» и проч.: зачем, думали мы, доводить до све-
дения публики, что человек, по всей вероятности, почтенный и
неглупый и, без всякого сомнения, благонамеренный, вздумал
наделать себе убытка, испортив несколько десятков или сотен стоп
бумаги на печатное воспроизведение разных своих рукописных
тетрадок, листков и клочков, которых никак не напечатал бы
в таком виде, если бы, при всех своих почтенных качествах, не
подвергся какому-то удивительному припадку типографской
мании? Но нет, он требует, чтобы критика непременно подвергла
оценке два удивительные тома, им изданные. По его мнению, это
даже очень важно. Он говорит, что занимается разработкою
психологии и разных других наук и дошел до «основных мыслей,
на которых должны быть построены» эти науки. Вот эти-то
основные мысли он почел нужным «предварительно отдать на
всеобщее обсуждение», чтобы они были проверены критикой. Что
критика признает неосновательным, от того готов он отказаться,
если убедится в справедливости возражений; тогда, исправив
частные недостатки в своих понятиях, он примется за системати-
ческую работу, а теперь представляет лишь отрывочные замеча-
ния, потому что легче изменить план, чем переделывать готовое
здание. Сообразно тому, он целую половину двух своих томов
наполнил «заметками», которые сам разделяет на тринадцать раз-
рядов в первом томе и на четырнадцать разрядов во втором. Вот
перечень этих разрядов в первом томе:
1) Общие и философские заметки; 2) философские; 3) гигие-
нические; 4) медицинские; 5) психологические; 6) логические;
7) грамматические; 8) эстетические; 9) теоретико-литературные;
10) историко-литературные; 11) для педагогии и воспитания;
12) политико-экономические и юридические; 13) исторические. Во
втором томе есть еще разряд заметок по предметам естествове-
дения.
457

В каком винегрете подаются читателю эти четырнадцать
блюд, можно судить, например, по первому десятку заметок. По
классификации самого автора эти десять заметок распределяются
следующим образом:
Первая заметка — физиологическая; вторая — общая и фило-
софская; третья — грамматическая; четвертая — также; пятая —
также; шестая — психологическая и вместе с тем грамматическая;
седьмая—уже просто психологическая; восьмая—логическая; девя-
той мы не отыскали ни в одном разряде, верно уж она совершенно
особенного свойства, а десятая заметка — теоретико-литературная.
Порядок не дурен. Положим, автор еще не построил системы,
но ведь все-таки не мешало бы привести ему свои мысли в неко-
торый порядок. Впрочем, что толковать о таких пустяках, как
порядок или беспорядок в мыслях! Посмотрим, каковы эти
мысли. Выпишем целиком, от первого слова до последнего, не-
сколько заметок, которые предлагаются автором на обсуждение
основательной критики и заключают в себе, по его мнению, основ-
ные идеи для построения психологии и еще нескольких наук впри-
бавок. Сначала выберем несколько таких заметок, которые поко-
роче. Вот, например, четвертая:
4
Выражения, заменяющие собою части речи: н. п., ваша милость, ваше
здоровье, ваше превосходительство и т. д., заменяющие местоимения лич-
ные 2-го лица, в отношении, вследствие, по причине и т. д., употребляемые
в смысле предлогов, и пр., должны быть рассматриваемы в синтаксисе —
в тех отношениях, которые они представляют, то есть в определительных
или дополнительных.
Что ж? это очень хорошо. Слова «ваша милость» в синтаксисе
должны считаться личным местоимением второго лица, — нет,
не то, они должны рассматриваться в синтаксисе «в тех отноше-
ниях, которые они представляют, то есть в определительных или
дополнительных». Правда, основательная критика ничего не мо-
жет возразить. Теперь мы знаем, что такое «ваша милость»: но
что такое сама критика?
10
Критика, по участию намеренности, воли, противоположна истории и тео-
рии *, в которых ум действует невольно, без предварительного намерения при-
ложить свое историческое и теоретическое знание к оценке данного предмета.
Недурно. В теории ум действует невольно, а в критике с во-
лею. Правда. Но не всегда. Вот, например, хоть бы теперь: наш
ум действует в критике совершенно невольно: г. Александр Смир-
нов принудил его заниматься разбором книги, которой добро-
вольно мы ни разбирать, ни читать не стали бы. Читаем далее.
* Курсив веаде принадлежит самому автору.
458

23
Сознание и воля. В сознании: чувство и ум. В воле: желание, доходя-
щее до страсти, и хотение, спокойно стремящееся к выполнению идеи.
Жаль, недостает в этой заметке глаголов; с ними была бы
она яснее, чем теперь. Впрочем, недостаток ясности вознагра-
ждается сжатостью. Анализ воли и сознания, хотения и желания
очень недурен, но в следующей заметке еще удачнее анализи-
руется безусловное:
63
Безусловное,
В уме — разумное убеждение.
В чувстве — религиозное чувство.
В воле — чистая нравственность.
Теперь мы знаем, что такое критика и теория, страсть и хоте-
ние, сознание и безусловное... Любопытно было бы узнать, что
такое жизнь? Вот что:
77
Первая половина развивающейся жизни есть развитие центростреми-
тельной силы и страдательной воли, которая стремится к ее удовлетворению;
вторая половина есть развитие деятельной воли, в которой уже установив-
шаяся личность центробежно проявляет себя.
Прекрасно... Как же теперь действовать на человека в начале
первой половины жизни, когда развивается центростремительная
сила, как воспитывать человека, в чем главнейшая задача воспи-
тания?
88
Важнейшее в воспитании — вложить в ребенка первоначальные добрые
следы или расположения (Spuren oder Angelegtheiten у Бенеке), которые уже
постоянно и будут притекающими элементами (hinzufliessende Elemente), уси-
ливающими доброе и ослабляющими злое.
Великая истина! Но едва ли менее важна следующая мысль:
122
Как художник из элементов действительности по своей идее образует
одно художественное целое: так душа из элементов, воспринимаемых ею
из внешнего мира, по врожденной ей идее развивается в одно органическое
целое.
Возвратимся, однакоже, к центростремительной половине
жизни. В самом начале ее — младенчество.
45»

140
Наблюдения над младенцем. — У младенца грыжа. Боль заставляет его
кричать и метаться. У младенца цвет. Один глаз его видит, другому цвет
мешает глядеть. Младенец рвется и плачет, силясь открыть закрывшийся
глаз. Он уже начинает чувствовать удовольствие в свете, и мрак в то время,
когда он не спит, становится для него нестерпимым.
(17 декабря.)
Теперь будем уж выписывать без всяких замечаний.
150
Наслаждение заключается в сознании: нервами в теле, сердцем и умом
в душе.
154
Самый строгий положительный рассудок не исключает самого глубо-
кого, самого теплого чувства; исключает только порывы, увлечения, страсть.
238
Что пищеварение есть телесный орган эгоизма, видно из того, что со-
бака, в отсутствии своего господина, тоскуя о нем и с самоотвержением за-
бывая себя, отвергает пищу.
272
Судьба — индивидуальная организация; судьба — назначение рода;
вообще судьба — идея, которой служителем, исполнителем является всякое
органическое существо. Все прочее — случай, стечение обстоятельств, —
внешняя судьба.
273
Совокупность органических сил, получивших высшее, духовное раз-
витие и определившихся в известном содержании, переработанном из мате-
риала окружающего мира, составляет душу человека; идея, лежащая в осно-
ве человеческого организма, есть дух его.
282
Ум есть желудок души: он переваривает впечатления внешнего мира.
Чувство — акт уподобления: оно уподобляет пищу, принятую умом, орга-
низму души человеческой. Воля — акт деторождения: она порождает новые
нравственные существа — поступки, действия и другие произведения ду-
шевной деятельности, возвращая в новом виде внешнему миру то, что ум из
него принял.
460

283
В экономическом быту переход предметов роскоши в предметы всеоб-
щего употребления совершается по тому же закону, по которому в языке
фигурные выражения переходят в простые. Идея одна и та же — красота и
потребность.
389
Моменты времени:
1 ) Настоящее — точка.
2) Прошедшее и будущее — линия.
a) Прошедшее — линия конечная, имеющая неизвестное начало и изве-
стный конец (точку настоящего).
b) Будущее — линия бесконечная, имеющая известное начало (точку
настоящего), но неизвестный конец, который простирается в беспредель-
ность.
Г. Александр Смирнов бережно сохранил и человеколюбиво
напечатал все эти и множество других подобных истин. Жаль
одного: зачем он не сохранил и не напечатал за номерами те
изречения, которые, конечно, писал иногда на клочках бумаги?
Вышло бы очень недурно:
415. Проба пера.
Милостивый государь.
617. Проба пера. Хорошее перо.
Милостивейший государь.
824. Александр.
Александр Смирнов, Смирнов.
А. Смирнов. Милостивейший. Проба пера.
Советуем ему заняться собранием этих лоскутков, — у него
тогда составится третий том «заметок».
Но не все «заметки» так коротки. Есть и подлиннее, строк
в десять, в полстраницы, даже в целую страницу, иногда и длин-
нее. Из десятистрочных нам очень понравилась следующая:
406
Кровь есть жизненная жидкость, принимающая участие во всякой орга-
нической деятельности. Во время пищеварения она приливает к желудку,
при умственных занятиях к мозгу. Гемороидальный напор крови к низу
облегчается иногда принятием пищи или углублением в книгу в спокойном
положении вниз лицом: кровь отливает к желудку и к мозгу. Смех облег-
чает трудное испускание мочи: кровь отливает от мочевого пузыря к пери-
ферии тела. Отсюда известная поговорка о неумеренном смехе. Так врач
может иногда действовать на телесный организм не одними вещественными
средствами.
(15 августа.)
Или не хотите ли полюбопытствовать, каковы те заметки,
которые подлиннее? Вот вам:
461

373
Едва ли можно допустить ту чисто материальную точку зрения, с кото-
рой мысли представляются таким же произведением мозга, как желчь есть
произведение печени, моча — произведение почек и т. д. Нет сомнения, что
растительные отправления беспрестанно возбуждают в нас чувства и мысли:
н. п., известное состояние печени может возбудить известного рода мысли.
Но из того еще не следует, чтобы мысли были произведением печени. Пе-
чень- воздействует на нервы, а сообразно настроению нервов рождаются
и мысли. Головной мозг служит таким же внешним возбудителем мыслящей
силы, каким для него служат растительные отправления. Да и самые нервы
имеют неодинаково близкое отношение к мышлению: узловая система, спин-
ной мозг не то же, что головной, малый мозг не то же, что большие полу-
шария. Мозг, конечно, производит какой-нибудь материальный продукт,
подобный желчи, моче и т. д., именно нервную материю, столь же необхо-
димую для телесной жизни, сколько и для душевной. Как половой член
выполняет два назначения — испускает мочу и совершает половые отправле-
ния, так и мозг отправляет свою должность в системе телесных отправлений
и служит органом-возбудителем мыслящей силы. Что же это за мыслящая
сила, непосредственно рождающая мысли? Она не врождена человеку, как
не врождена человеку печень, а предопределена в идее и развивается органи-
чески из принимаемого оплодотворенным семенем извне для органической
переработки материала: телесные органы развиваются по предопределенной
идее в семени из пищи: душевные силы по предопределенной идее души
в условиях телесной организации (не в них самих, а условиях их) из
внешних впечатлений. Отсюда в вопросе о происхождении душевных сил
едва ли мы не придем к положению Бенеке или, по крайней мере, к положе-
нию, близкому к его мнению. Действительно, что обыкновенно называют
душевной силой — умом, чувством, волей, то не есть действительная душев-
ная сила, а только идея ее, только известное направление душевной деятель-
ности. Идея душевных сил или направления душевной деятельности врожде-
ны человеку, или, что одно и то же, предопределены ему; но действительные
душевные силы образуются и развиваются в течение жизни на основании
этих идей из внешних впечатлений в условиях телесной организации. Семя
растительное и животное служит таким же органом-возбудителем, по кото-
рому окружающая материя слагается в организм, как условия телесной орга-
низации, и преимущественно нервы, и преимущественно головной мозг слу-
жат органом-возбудителем для переработки внешних впечатлений в систему
душевных сил и их произведения — чувства, мысли, желания. Каким обра-
вом внешние впечатления обработываются в душевные силы, это требует
особого, подробного, основательного исследования.
(4 июля.)]
Мало вам этого? Вот вам еще заметка, уже из самых длинных:
32
Физиологические полярные противоположности. — Половые отправле-
ния принадлежат к растительной жизни организма. Таким образом две глав-
ные противоположности в телесном организме: жизнь растительная и жизнь
животная. Растительная жизнь есть: 1) жизнь организма самого по себе и
2) жизнь организма для поддержания рода. Процессы той и другой расти-
тельной жизни: 1) питание — образование тканей, соков, семени, 2) выделе-
ние кала, мочи, пота, семени при половом сообщении. Питание в жизни орга-
низма самого по себе и питание в жизни организма по отношению к роду,
или образование семени — суть полярные противоположности питания в ра-
462

стительной жизни вообще. Люди жирные вовсе не отличаются особенною
плодовитостию, напротив, часто бывают бесплодны; все же плодовитые и
страстные люди бывают худощавы. Также и выделение калом, мочою, по-
том и выделение семени — органические противоположности в выделении
в растительной жизни вообще. Оттого слабинье, испускание мочи и пот
умеряют похотливость, уменьшая количество семени, которое при этом обра-
щается уже на питание организма самого по себе. (Отсюда практические
гигиенические и медицинские применения: 1) гигиеническое — умеренность
в половом сообщении и своевременное непременное сообщение, поддержка
правильного отделения кала и мочи, движение для испарины: неудовлетво-
ренная похоть без всяких медицинских средств сменяется усиленным отде-
лением кала, мочи и пота; 2) медицинское — если похотливость сильна до
вреда и истощения организма, употребляют слабительные, мочегонные и
потогонные средства). И наоборот: истечение семени умеряет отделение
кала, мочи и пота. (Гигиеническое правило: то и другое отделение должны
быть в согласии и содействовать к здоровью организма, не преобладая
слишком друг над другом.) Жизнь животную образуют нервы и мышцы —
две полярные противоположности: нервы — орган внутренней, мышцы —
орган внешней деятельности. Наконец кости, кажется, составляют полярную
противоположность как растительной, так и животной жизни вместе; и
именно это — минералогическая или так называемая неорганическая (хотя
название это неправильно: в мире нет ничего неорганического) часть орга-
низма. Кости в растительной жизни служат для прикрепления растительных
тканей и охранения нервной (мозговой) материи, в животной — для движе-
ния и действования, управляемых мышцами.
Таким образом физиология исследует:
I. Организацию тела в полном и совершенном его развитии или, лучше
сказать, на какой бы степени, в каком бы периоде развития он ни нахо-
дился. (От зачатия до смерти организации одна и та же, только в различ-
ных периодах жизни с большим или меньшим развитием, с большим или
меньшим преобладанием одних сторон организма над другими.)
А. Жизнь растительно-животная.
A. Жизнь растительная.
1) Жизнь организма самого по себе.
1) Питание.
2) Отделения: калом, мочою, потом, выдыханием.
2) Жизнь организма для поддержания рода.
1) Образование семени.
2) Половое отправление.
B. Жизнь животная.
1) Нервы.
2) Мышцы.
В. Остов (остеология).
II. Развитие организма от зачатия до смерти.
В. Из сделанных нами для образца гигиенических и медицинских при-
менений видно, как плодотворно для практической науки открытие закона
полярных противоположностей.
Но милее всего в целых двух томах сочинений г. Александра
Смирнова следующая заметка:
245
Известно, что животные не страдают гемороем. Это потому, что они
ходят на четвереньках. Геморой — привилегия гордого человека, вознося-
щего голову к небу. Но я видел одну собачку, сильно страдавшую гемо-
роидальными припадками. Собачка эта принадлежала комедианту, у которо-
463

го она беспрестанно ходила и плясала на задних лапах. Ясно, следовательно,
что положение на четвереньках есть средство, противодействующее геморою.
Отсюда легкое движение на четвереньках должно быть введено в число гим-
настических упражнений для противодействия и предупреждения гемороя.
(19 февраля.)
Г. Смирнов хочет слышать суждение о своих «Заметках, тру-
дах» и пр., — мы рады были бы сделать отзыв благоприятный,
но читатель видит, что мы можем сказать одно: г. Смирнов сде-
лал себя смешным; ему теперь не остается другого средства
поправить дело, как скупить все издание своей книги и сжечь его.
Из Украины. Сказки и повести Л П. Данилевского. Три части.
Спб. 1860.
Не понимаем, что за радость была г. Данилевскому печатать
собрание своих произведений. Похвалы им ожидать он не должен
ни от кого: это следовало знать ему. Насмешки — вот единствен-
ные плоды, которые будут принесены ему тремя частями его «Ска-
зок и повестей»! Неужели и на этот раз опыт останется напрас-
ным для него? Неужели он не перестанет писать, печатать, соби-
рать напечатанное и перепечатывать особыми книжками? Должно
быть, не перестанет, — если бы мог он стать благоразумнее, давно
стал бы: ведь уроков он получил уже не мало. Жаль нам г. Г. Да-
нилевского, а пособить ему никто не в силах 1.
<ИЗ № 8 «СОВРЕМЕННИКА»>
Новейшая история, сочинение ординарного профессора д-ра
Лоренца, Санкт-Петербург. 1860.
Книга почтенного профессора Лоренца 1 может служить убе-
дительнейшим доказательством несправедливости мнения, будто
бы знакомство с событиями новейшей западной истории вредно
действует на образ мыслей. Г. Лоренц основательно познакомился
с новейшею европейскою историею; он, как видно, читал многие
из лучших сочинений, относящихся к ней, и вообще нельзя его
упрекнуть в недостатке фактических знаний по предмету его
книги. А между тем образ мыслей его остался совершенно неис-
порчен, до того чист, что не всегда можно встретить такие здра-
вые суждения даже у людей, не слыхавших ни о чем, что делалось
в Европе после взятия Парижа союзниками. Профессор Лоренц
рассуждает обо всем так, что, мы уверены, ни один из читателей
его книги не будет испорчен ею в образе своих мыслей.
Например, он начинает свой рассказ с того, что устройство,
полученное Германиею по низвержении Наполеона, не удовлетво-
рило ожиданиям немцев, мечтавших о восстановлении Германской
464

империи. «Таким образом (слова профессора Лоренца) в умах
юношества политические идеи средних веков смешались с ре-
волюционными идеями новейшего времени и в соединении с
религиозною мечтательностью произвели то смутное состояние
общества, от которого, кроме зла и несчастия, ничего нельзя
было ожидать». Прочитав такие слова, не убеждаетесь ли вы,
что системе Меттерниха была спасительна для общества, которое
как вы сейчас видели, не могло, кроме зла и несчастия, ничего
ожидать от людей, наказанных Меттернихом ? Далее г. Лоренц
сообщает нам подробности, подтверждающие общий его отзыв о
стремлениях немецкой молодежи после 1815 года. Идеи этой моло-
дежи «диаметрально противоречили существующему порядку об-
щества» и «угрожали ему опасностями». Потом профессор Лоренц
перечисляет «преступления», совершенные немецкой молодежью.
Вы видите, что необходимо было усмирить эту злонамеренную
молодежь. Переходя от Германии к Франции, профессор Лоренц
сообщает нам, что, возвратившись во Францию после Ватерлоо-
ского сражения, Людовик XVIII занял престол с твердым наме-
рением «простить своим врагам и не мстить никому». Профессор
Лоренц свидетельствует, что Людовик XVIII отличался «велико-
душием». Противники реставрации достойны поэтому самого
сильного осуждения, и автор выражается о них таким образом:
«в лице Лафайета, избранного в члены палаты депутатов, появи-
лось снова на сцену старое пугало революции». При министерстве
Деказа были сделаны некоторые уступки общественному мнению,
и профессор Лоренц говорит о них следующее: «роялисты не без
основания жаловались, что Деказ своими мерами погубит монар-
хию». Когда оппозиция выбрала депутатом Грегуара. бывшего
некогда членом конвента, то «палата, чувствуя всю непристой-
ность такого выбора, удалила из среды своей Грегуара» 2. Этого
довольно, чтобы показать, как сильно говорит профессор Лоренц
о гибельности либерализма в Германии и во Франции. Столь же
сильно выражается он о нем, излагая события испанской истории.
Вот его подлинные слова:
Но в то время, как в Германии и во Франции реакция остановила дви-
жение революционного духа, он появился в Испании, и в самом страшном и
отвратительном виде, в форме солдатской революции3. Испания, доказав-
шая свою верность природному государю героическим сопротивлением ино-
земному властителю, не могла выйти из борьбы с французской революциею,
не заразившись ее правилами.
Неаполитанский переворот 1820 года4 подвергается не менее
справедливому осуждению:
Вообще вся неаполитанская революция как по своему началу, так и по
дальнейшему ходу, является предприятием легкомысленным и безумным:
это скорее что-то вроде святочной шутки, чем серьезный политический акт.
Чтобы убедиться в справедливости этого приговора, стоит только вспомнить
тогдашние проделки в Неаполе.
465

Февральскую революцию он называет «постыдным низвер-
жением престола толпою черни»; мартовский переворот 1848 года
в Берлине был произведен, по справедливому выражению профес-
сора Лоренца, «крамольниками». Крамольники всех стран и вре-
мен описываются у него производящими злодейства или, по
крайней мере, «величайшие беспорядки». В пользу крамольников,
по его выражению, расположена бывала только «сволочь» — вот,
например, его слова о том, как восстановлен был порядок в Бер-
лине в ноябре 1848 года:
Берлин сделался главным притоном демократов, которые нашли безо-
пасность под защитою вооруженной черни. Демократический конгресс оса-
дил полками черни учредительное собрание. Эта постыдная сцена возмутила
всех, которые еще не совсем утратили чувство чести и достоинства. Король
приказал генералу Врангелю вступить в Берлин с многочисленным войском.
Сволочь, которая до сих пор господствовала в столице, спряталась в своих
закоулках, тогда как вожди ее спаслись бегством от заслуженного наказания.
Г. Лоренц обнаруживает, что в 1848 году и в Италии,
и в Венгрии беспорядки произведены были также чернью и сво-
лочью. Эти крамольники неистовствовали там, где не было войск,
и везде разбегались при первом появлении войск. Так было и в
«старом революционном вулкане», то есть во Франции, где мятеж-
ники скоро были укрощены принцем Луи-Наполеоном, которого
в благодарность за то Франция провозгласила императором.
Он действовал с большим благоразумием, и французы ранее, чем ожи-
дать можно было, отвыкли от волнения, производимого свободою журналисти-
ки, и от приятного препровождения времени, доставляемого прениями трибуны.
Франция могла утешиться в потере своего конституционного правления
при взгляде на Пиренейский полуостров, где конституция была источником
бесконечных беспорядков и борьбы партий. Извне — то влияние Франции,
то Англии, внутри же — борьба между умеренною и исступленною пар-
тиями не давали покоя ни Испании, ни Португалии и мешали в них разви-
тию народной и государственной деятельности.
Кажется, этих выписок довольно, чтобы убедить в совершен-
ной безвредности занятий новейшею историею людей самых преду-
бежденных против предмета, излагаемого профессором Лоренцом.
<ИЗ № 9 «СОВРЕМЕННИКА» >
Молинари. Курс Политической экономии. Часть I. Редакция
перевода Я. А. Ростовцева. Издание Николая Тиблена. С. Петер-
бург. 1860.
Молинари 1 знаменит в Западной Европе, но еще знаменитее
в России. Какими-то неисповедимыми судьбами он явился про-
свещать нас. Центром, из которого должно было излиться эконо-
мическое просвещение на Россию, воля рока избрала Москву, но
путь в Москву лежал бельгийскому гению через Петербург, и
466

в Северной Пальмире ожидала знаменитого гостя первая овация.
Наши петербургские экономисты (читатель, может быть, не знает,
что и у нас есть знаменитые экономисты; но мы уверяем его, что
они есть) пришли в радостное волнение и устроили торжествен-
ный обед, на котором гость сиял, как свеча, а наши доморощенные
знаменитости экономической науки увивались около этой свечи,
как мотыльки, несмотря на свои почтенные лета и фигуры. Моли-
нари держал себя перед своими петербургскими поклонниками
с приветливостью и удостоивал выражать свое удивление великим
успехам русского просвещения; благосклонно обещался он сооб-
щить всей Европе, что у нас есть люди, не лишенные некоторой
образованности; а люди, которых находил он не лишенными неко-
торой образованности, передавали нам по секрету, что он произ-
вел на них впечатление фата и отчасти шарлатана. Вероятно,
отзыв этот несправедлив; вероятно, Молинари — великий ученый,
звезда первой величины в науке, — иначе, как было бы объяснить
поклонение со стороны наших знаменитых экономистов, которые,
как мы наверное знаем, собираются даже издавать свои труды на
французском языке по примеру известного во Франции ученого
г. Наркиса Атрешкова2? Успех публичных лекций Молинари
в Москве не совсем соответствовал блистательному началу его
путешествия по России. Возвращаясь из Москвы, он прочел и
петербургскому обществу несколько лекций в той зале Пассажа,
которая потрясалась исступленными аплодисментами стихотво-
рениям гг. Майкова и Бенедиктова. Но, несмотря на такую распо-
ложенность залы к восторгам3, Молинари не произвел и тут
эффекта, — мы слышали, будто он обвииял за то [социалистов],
устроивших против него заговор.
Впрочем, путешествие г. Молинари по России, обед в честь
его, его лекции в Москве и петербургском Пассаже, — все это
вещи, не имеющие никакого отношения к его книге. О книге
надобно сказать, что переведена она хорошо и внешность издания
опрятна. Кому угодно знать, каково достоинство самой книги,
удостоившейся такого перевода и издания, тот может узнать об
этом из предисловия, в котором автор объясняется с полною
откровенностью. Он говорит, что могут спросить, зачем издается
новый курс политической экономии после книг, написанных вели-
кими людьми политической экономии, и в особенности после
«великолепного политико-экономического словаря Гильомена»?
«Мне казалось, — отвечает Молинари, — что все изданные до-
ныне политико-экономические сочинения заключают в себе один
весьма важный пробел». Любопытно узнать, какой же это «один
пробел»? Весьма важных пробелов в сочинениях, исчисляемых
Молинари, столько, что и сосчитать их трудно. «Я говорю, —
продолжает Молинари, — об отсутствии достаточно ясного иссле-
дования того общего закона, который водворяет порядок в эконо-
мическом мире, установляя справедливое и необходимое равно-
467

Ёесие как между различными отраслями производства, так и
в вознаграждении производительных деятелей». Ну, это уж чуть
ли не напрасно. Если память нас не обманывает, Бастиа уже напи-
сал свои «Harmonies économiques» * для восполнения этого «весьма
важного пробела», который, впрочем, был восполнен разными
французскими экономистами задолго и до книги Бастиа. Если
только в этом дело, не стоило Молинари писать свой курс: у Ба-
стиа уже доказано, что бедным не на что жаловаться, что каждый
работник получает надлежащее вознаграждение, что если и есть
на свете люди, получающие меньше, чем им следовало бы, то эти
люди не какие-нибудь ткачи, швеи, земледельческие батраки, —
нет, а капиталисты, рентьеры, фабриканты, банкиры и другие
обиженные судьбою несчастливцы, возбуждающие зависть в не-
разумных чернорабочих. Бастиа доказал уже, что если сосчитать,
сколько жертв приносится для общего блага и сколько благо-
деяний обществу оказывается Ротшильдом, Миресом 4 и сподвиж-
никами их, то надобно беднякам благословлять судьбу свою и
воздвигать памятники заживо этим своим благодетелям. Усердие
Молинари несколько запоздало.
Но, впрочем, все равно, цель его все-таки прекрасна. Послу-
шаем его сладкие слова. Милостиво говорит он, что не ставит
этого пробела в вину своим учителям. У них была иная задача;
они боролись против привилегий, корпораций, каст, монополий
и исполняли свое дело с удивительным успехом, но, к сожалению,
по словам Молинари, их система «встретила в наше время против-
ников среди тех самых классов, во имя интересов которых» они
действовали. Любопытно узнать, в пользу каких же классов дей-
ствовали Сэ, Мак-Коллох, Росси, Мишель Шевалье, Фредерик
Бастиа и Жозеф Гарнье**? Мы полагали, что они усерднее всего
проповедывали в пользу банкиров и негоциантов, а в особенности
негоциантов, ведущих заграничную торговлю; сколько нам
известно, они не встречали противников между людьми этих
классов. Но, видите ли, наше недоразумение произошло от незна-
ния. «Между рабочими массами, — объясняет нам Молинари, —
возникла антилиберальная и неорегламентарная реакция, извест-
ная под общим именем социализма». Ну, вот дело и объяснилось.
Сколько неправильных понятий исправлено в нас этими немно-
гими словами! Мы видим теперь, что Росси и Шевалье с бра-
тнею трудились в пользу рабочих классов, — какую прекрасную
вещь они делали! — жаль только одного, что этой вещи никак
нельзя заметить по их сочинениям, в которых интересы рабочих
сословий постоянно забываются, кроме тех случаев, когда сталки-
ваются с интересами капиталистов, а в этих случаях постоянно
приносятся в жертву интересам капиталистов. Мы видим также,
* «Экономические гармонии». — Ред.
** Все это — представители вульгарной политической экономии. — Ред.
468

что социализм антилиберален; если так, мы не понимаем, почему
же он не в милости у консерваторов. Судя по словам привержен-
цев привилегий и монополий, социализм до крайности либерален;
так либерален, что перед социалистами Мишель Шевалье с бра-
тнею кажутся вовсе не либеральными людьми. Мы слышали,
будто социалисты провозглашают полнейшую децентрализацию,
[мечтают сделать каждый город, каждую деревню маленькой
совершенно независимой республикой, заменить нынешние госу-
дарства федерациями этих республик, мечтают об уничтожении
всякой внешней власти над каждым собранием людей, над каж-
дым отдельным человеком. Мы слышали, будто они отвергают все
похожее на полицию, отвергают все нынешние уголовные за-
коны],— может быть, это мечты безумные, но уж никак нельзя
сказать, что это тенденции антилиберальные. Мало того, что
социализм оказывается антилиберальным, он оказывается систе-
мою «неорегламентарною», то есть, в переводе с греко-латинского,
он хочет восстановить регламентацию промышленности, против
которой боролся Адам Смит. Хорошо, что мы узнали это от
Молинари, а то мы слышали совершенно противное [: мы пред-
ставляли себе, будто бы основное стремление социализма состоит
в том, чтобы избавить массу работников от всякого стеснения
в экономическом отношении; чтобы дать каждому возможность
заниматься именно тем, чем он сам хочет, и так, как он сам
хочет]. Надобно благодарить Молинари, что он рассеял эти наши
заблуждения. Но мы теперь не можем сообразить, как же он ста-
нет писать пятую часть своего курса, которая «будет содержать
разбор ложных экономических и социальных теорий». Разве сам
он выдумает эти ложные теории; а иначе, как же будет он разби-
рать мысли писателей, которых не умеет понимать? Впрочем,
незнание, неспособность понять, предубежденность, пристра-
стие— все это слишком слабые задержки усердию; а Молинари
горит усердием восполнить «один весьма важный пробел», проще
сказать — он собирается «поразить социализм насмерть». Послу-
шаем его самого. «Появление социализма,— говорит Молинари,—
розложило новую обязанность на экономистов, —
основателям науки предстояла борьба только с теми, которые пользо-
вались злоупотреблениями старой системы и, в эгоистических видах, требо-
вали сохранения своих привилегий; нам же предстоит теперь бороться не
только с многочисленными наследниками этих привилегий, но и с социали-
стами, проклинающими свободу промышленности, взывая к интересам масс
и требуя «организации труда».
Первым экономистам достаточно было доказать весь вред, причиняемый
общему интересу ограничениями и монополиями старой системы, всю неле-
пость предрассудков и софизмов, которыми старались оправдывать их со-
хранение. Одним словом, им достаточно было «разрушить» старую регламен-
тарную систему. Теперь же, когда утверждают, что опыт промышленной сво-
боды решительно не удался, что общество, едва освобожденное от рабства,
впало в анархию, — этого недостаточно. Нужно оправдать свободу от наре-
каний» которым она подвергается. Социалисты считают ее анархическою; они
469

отвергают существование всякого регулирующего начала в производстве,
предоставленном самому себе. Следует доказать, что это регулирующее на-
чало существует и что анархия, которую социалисты описывают такими
мрачными красками, происходит от несоблюдения естественных условий
порядка.
Вот новая задача, возложенная обстоятельствами на экономистов, — зада-
ча, которую я, по мере сил, пытался решить. Я старался доказать, что эко-
номический мир, в котором социалисты не замечают никакого регулирующего
начала, управляется законом равновесия, действующим непрерывно и с нео-
долимою силою для сохранения необходимой соразмерности между различ-
ными отраслями и различными деятелями производства. Я пытался доказать,
что под влиянием этого закона порядок в экономическом мире водворяется
сам собой, точно так же, как вследствие закона тяготения он установляется
в мире физическом.
Вот главная цель издаваемого мною ныне труда. Не знаю, насколько я
достиг ее, но я буду, во всяком случае, считать свою задачу решенною,
если мне удалось указать путь друзьям науки.
И действительно, как не желать, чтобы доказано было очевидным для
всех образом, что производство, предоставленное самому себе, не обречено
неизбежной анархии; что в самом себе оно заключает в высшей степени
могущественное регулирующее начало? Если бы это было вполне доказано
и стало осязательной для всех истиной, кто бы осмелился тогда предлагать
искусственную организацию общества? Социализм не был ли бы поражен
насмерть?
Вот это мы называем говорить откровенно. Вы думаете, что
Молинари писал с целью исследовать истину, — нет, его желание
было гораздо выше [: что истина, что ложь — это все пустяки,
а главная надобность науки в том, чтобы поразить социализм на-
смерть]. В начале нынешнего года, излагая по поводу книги г. Гор-
лова общий свой взгляд «а политическую экономию, мы говорили,
что во Франции после Сэ она получила совершенно новое направ-
ление, которого была чужда, когда излагалась Адамом Смитом;
что это новое направление, при котором писатели имеют в виду
не исследование истины, а только отстаивание во что бы то ни
стало известных обычаев и экономических учреждений, придано
ей боязнью перед социализмом. Если кому тогдашний отзыв наш
о современных французских экономистах показался слишком су-
ров, то вот г. Молинари откровенно сообщает нам, что его цель
именно такова, как мы говорили. Очень может быть, что Моли-
нари с братиею совершенно правы в своем желании поразить на-
смерть ненавистное им учение; но жаль, что они не понимают
одного обстоятельства: если известная система, в какой бы то ни
было науке, вызвала против себя какую-нибудь новую теорию,
которой не имели в виду основатели систем, то хотя бы новая тео-
рия и была неосновательной, все-таки прежнею системою никак
уже нельзя опровергнуть ее, и для успеха в новой борьбе надобно
бросить старую точку зрения, несостоятельность которой дока-
зывается самым появлением новой теории. Положим, например,
что Нибур был неправ, когда воссоздавал латинский эпос из рас-
сказов Тита Ливия; но опровергнуть Нибура Ролленом нет ни-
какой возможности: ведь Нибур именно из того и возник, что
470

Роллен неудовлетворителен. Так и социалисты решительно не
могут быть опровергнуты на основании Сэ или Адама Смита.
Если вы хотите победить новых противников, то запаситесь но-
вым орудием; меч, которым Адам Смит рубил меркантильную си-
стему, не годится против ваших врагов.
Но французские экономисты не понимают этого. Если б они
понимали, они тогда и не были бы тем, что разумеется во Фран-
ции под словом «экономист», — не были бы людьми отсталыми,
повторяющими теперь то, что уместно было говорить Адаму
Смиту в прошлом веке, да и это повторяющими очень плохо. Возь-
мем в пример хотя Молинари, стремящегося «насмерть поразить
социализм». Не спорим, что Сен-Симон, Фурье, Прудон — люди
заблуждающиеся или злонамеренные; но все согласны в том, что
они люди очень замечательного ума, кроме природного гения,
у них есть боевые средства, очень сильные: Сен-Симон пережил и
перечувствовал сам все, что может испытывать человек; Фурье
чрезвычайно глубоко изучил человеческое сердце; Прудон знаком
с немецкою философиею и обладает страшной начитанностью. По-
смотрим же, с каким запасом знаний и умственных сил идет,
например, Молинари поражать таких людей.
Начинает он, по обыкновенной рутине, выпискою греческих
слов oicos и nomos, из которых составилось слово «экономия»,
и объяснением, что политика тоже происходит от греческого слова
polis, и в подтверждение тому ссылается на Жозефа Гарнье,
вроде того, как один русский ученый подтверждал цитатою из
Карамзина свое мнение, что Федор Иванович был сын Ивана
Васильевича Грозного. Бедняжка воображает, что отлично ще-
гольнул ученостью. Этим одним уже дается мера его учености.
А хотите знать его сообразительность? Для этого достаточно
прочесть сделанное им определение политической экономии. По
обыкновенной рутине приводит он несколько разных определе-
ний, данных прежними учеными, и скромно заключает этот пере-
чень новым определением своего домашнего изделия. Вот оно:
Политическая экономия есть наука, описывающая организацию обще-
ства, — она есть описание общественного механизма, короче — анатомия и
физиология общества.
Поискали мы, нет ли какого-нибудь ограничения этому опре-
делению. Нет. Молинари твердит себе: «Анатомия и физиология
общества; описывает организацию общества» — и совершенно до-
волен. Ах, бедняжка, бедняжка, а [туда же лезет] поражать со-
циализм! Не сообразил, он, бедняжка, что в его определение цели-
ком влезают, кроме политической экономии, все общественные
науки от статистики до уголовного права, от истории до диплома-
тики. Не догадался он, что прихватил своим определением всю
юриспруденцию и администрацию, этнографию, историю циви-
лизации и все знания, относящиеся к общественной жизни. Не
471

сообразил, что непременно нужно было бы вставить в определе-
ние слова или «материальное благосостояние», или «богатство»,
или что-нибудь подобное. С такою-то сообразительностью отправ-
ляется человек ратовать против ложных учений!
Так превосходно определив область политической экономии,
Молинари, разумеется, доказывает, что она очень полезна. От-
куда он так хорошо мог узнать правила для составления ученых
книг, преподаваемые покойным Кошанским? Или уж не написал
ли он свой курс по возвращении из Москвы? Но едва ли... вре-
мени с тех пор прошло слишком мало. По реторике Кошанского,
за определением науки должно следовать объяснение пользы ее;
так и делает Молинари. Доказав полезность политической эконо-
мии не хуже, чем покойный Кайданов доказывал полезность все-
общей истории5, Молинари продолжает: «Из всего сказанного
нами казалось бы, что легко видеть всю пользу изучения полити-
ческой экономии; однакоже, к стыду нашего времени, эта польза
была не раз оспориваема». Скажите, пожалуйста, кем же это? —
Ей «были нанесены страшные удары. Несколько лет тому назад
знаменитый оратор Донозо Кортес 6 с высоты испанской трибуны
сделал яростное нападение на политическую экономию». Ну, от-
легло у нас от души; а то мы совсем было перепугались. Удары,
наносимые Донозо Кортесом, едва ли следует называть очень
страшными; ведь он жалеет об уничтожении инквизиции, назы-
вает герцога Альбу благодетелем рода человеческого, отвергает
Коперникову систему, хочет отдать всю Европу, даже протестант-
скую, под безусловную власть папы и в духовных, и в светских
делах, — мало ли на что он нападает: и на прививание оспы, и на
громоотводы, и на пароходство... Охота же обращать внимание на
такого человека. Если уж и говорить о нем, то можно только
выставлять его или в смешном, или в отвратительном виде; но
Молинари начинает почтительно рассуждать с ним и робко дока-
зывать, что политическая экономия может быть соглашена с мне-
ниями, которых держится Донозо Кортес. Донозо Кортеса мы
оставим в стороне и послушаем, что говорит Молинари о политиче-
ской экономии в религиозном, нравственном и политическом отно-
шении. Эти страницы составляют очень замечательное исключение
в книге Молинари, которая вся состоит из набора общих мест,
между тем как тут он возвышается далеко над уровнем обыкновен-
ных ученых и превосходит даже своих учителей. Некоторые гово-
рили, по словам Молинари, что политическая экономия ведет к
неверию и к стремлению пересоздавать существующие учрежде-
ния. Молинари превосходно доказывает, что это несправедливо.
Политическая экономия является, напротив, наукою существенно рели-
гиозною, потому что она, может быть, более, чем всякая другая, дает самое
высокое понятие о великом творце вселенной.
Что сделали экономисты, учения которых во имя религии отвергаются
некоторыми предубежденными умами? Они старались доказать, что прови-
472

дение не бросило человечество на волю слепого случая. Они старались дока-
зать, что общество имеет свои, богом установленные законы, законы гармо-
нические, водворяющие в нем справедливость, точно так же, как законы тя-
готения водворяют порядок в мире физическом.
Теперь, спрашиваю я, не более ли в этом законе нравственного, рели-
гиозного и истинно христианского? Не лучше ли дает он нам понятие о про-
видении? Не заставляет ли он нас еще более полюбить его? Если изучение
творений Кеплера, Ньютона возвышает в глазах наших божественное могу-
щество, то изучение гармонических законов общественной экономии в кни-
гах Смитов, Мальтусов, Рикардо, Сеев или, что еще лучше, в жизни самого
общества не должно ли нам. дать более высокое понятие о правосудии и бла-
гости творца вселенной?
Вот каковы с религиозной точки зрения результаты изучения политиче-
ской экономии! Вот как приводит она к неверию!
Политическую экономию можно еще рассматривать как сильное орудие
для сохранения общественного устройства.
Преобразовывать общественные учреждения! — продолжает
Молинари:—экономисты никак не отважатся мечтать об этом,
потому что в мире и так все устроено гармоническим образом, все
имеет превосходную организацию. Заменять существующую орга-
низацию какой-нибудь другой, — об этом могут думать только
люди вроде Фурье и Прудона, считающие себя необыкновенными
гениями. Прудон, например,
по изобретении своего нового рецепта общественной организации, кричал во
всеуслышание, что если земля до сих пор и вращалась с запада на восток,
то он сумеет заставить ее вращаться с востока на запад.
Вот до какой степени доходит исступление преобразователей общества.
Чудовищная гордость до того овладела этими, иногда столь замечательными
умами, что сделала их безобразными и отвратительными. Скажут: да это
сумасшедшие! Согласен.
Сам Молинари, как видно, не считает себя человеком необык-
новенного ума. Он не умеет даже отличать метафорических выра-
жений от слов, употребляемых в прямом смысле, и, кажется,
воображает, что Прудон намерен изменить направление суточного
движения земли. Отчего же, однако, 'продолжает Молинари, это
безумие заразительно? Заразительно оно потому, что «совпадает
с заблуждением толпы». Вот это новость! Толпу часто и справед-
ливо упрекают в рутинности, но никому не было до сих пор из-
вестно, что она подвержена безумию, — напротив, все полагали,
что если круг ее понятий узок, то все-таки она отличается боль-
шим здравым смыслом. Безумие, открытое в ней Молинари,
«представляет серьезную опасность», от которой лекарством и
служит политическая экономия.
Предположим, что массы, увлеченные утопией, успеют когда-нибудь за-
хватить в свои руки управление народами; предположим, что они восполь-
зуются своим могуществом для того, чтобы привести в исполнение те си-
стемы, которые несовместны с самыми необходимыми условиями существо-
вания обществ. Что же из этого выйдет? Благосостояние общества, очевидно,
будет сильно потрясено, и оно подвергнется той же опасности, тем же стра-
473

даниям, каким подвергается больной, вверивший заботу о своем здоровье
какому-нибудь шарлатану. Я очень хорошо знаю, что жизненность общества
достаточно велика, чтобы противиться самым вредным снадобьям, я очень
хорошо знаю, что общество не может погибнуть; но оно может жестоко по-
страдать и остаться надолго в состоянии смертельного бессилия.
Укажем еще на то, что происходит среди общества, которому угрожают
бедственные опыты утопии, поддерживаемой невежеством. Происходит то,
что источники общественного благосостояния иссякают уже заранее, что опа-
сение зла действует почти так же разрушительно, как самое зло. Тогда
интересы, которым угрожает опасность, постоянной тревогой раздражаются,
наконец, до такой степени, что решаются на самые тяжелые пожертвования
для того только, чтобы избавиться от призрака, преследующего их. Для
своего спасения от социализма они готовы сносить существующий порядок!
Вот почему полезно преподавание политической экономии. Когда массы
лучше узнают условия существования общества, тогда нечего будет опа-
саться, — они сделаются лучшими хранителями общественного порядка. Им
можно будет вверить священную заботу об интересах того общества, самое
существование которого теперь подвергается опасности благодаря их неве-
жеству и легковерию. Тогда можно будет дать им те права, предоставле-
ние которых теперь было бы не совсем благоразумно. Общество станет
тогда действительно неодолимым, потому что для своей защиты оно будет
располагать всеми силами, кроющимися в нем.
Итак, политическая экономия — наука существенно религиозная, пото-
му что она более, чем всякая другая, раскрывает пред нами всю мудрость
и благость провидения в высшем управлении делами людей. Политическая
экономия — наука существенно нравственная, потому что она доказывает,
что полезное всегда согласуется в окончательном результате с тем, что спра-
ведливо. Политическая экономия — наука существенно консервативная.
Прекрасные, совершенно основательные слова, составляющие,
как мы сказали, единственное замечательное место в пустой бол-
товне нашего знаменитого гостя. Жаль только, что в своем усер-
дии превознести политическую экономию обидел он весь челове-
ческий род, объявив его безумным.
Мы просмотрели первую лекцию Молинари; надеемся скоро
представить читателям подробный разбор его книги, а на нынеш-
ний раз довольно будет и этого. Характер книги виден, видны
превосходные намерения автора «спасти общество от серьезной
опасности и насмерть поразить социализм»; но видно также,
что недостает у него сообразительности, нужной для такого пре-
красного дела. Печатно бранить Прудона и пускать пыль в глаза
своим петербургским собеседникам фразами вроде: «я говорил об
этом с Прудоном, близким своим приятелям», — это как-то нейдет
дельному ученому, а прилично только фату. Человек сколько-ни-
будь ученый не стал бы щеголять цитатами из Жозефа Гарнье или
кого бы то ни было о словопроизводстве слова «экономия». Еще
одна черта: слышали ли вы, читатель, о замечательной книге
Шарля де Брукера? 7 Никто никогда об ней не слыхивал. Извест-
но, что Брукер был довольно важным человеком в бельгийском
правительстве, был хороший администратор, заботился о чистоте
брюссельских улиц и т. д.; но как писатель он ничтожен. В преди-
словии Молинари на странице VI вы можете, однакоже, видеть,
474

что книга Брукера «Principes généraux D'économie politique»,
«должна занимать одно из первых мест между руководствами
к политической экономии». Отчего же это? На V стр. того же
предисловия вы можете увидеть, что Брукер доставил нашему про-
светителю должность профессора в Брюсселе. Вот это плохо.
Можно посвятить свою книгу человеку, которого считаешь своим
благодетелем, но превозносить его сочинения, не заслуживающие
внимания, это уже [значит, просто быть прихвостником]; и сомни-
тельно, чтобы [прихвостники] могли понимать общественные опас-
ности или спасать общество; обыкновенно они проникаются усер-
дием к одному, ненавистью к другому по желанию своих благо-
детелей. Ну что, если бы профессорские места в Бельгии раздавал
не Брукер, а Прудон? Тогда, вероятно, почтенный Молинари
иначе говорил бы о Прудоне, — чего доброго, даже посвятил бы
ему, пожалуй, свою книгу; а написал бы ее уже не для пораже-
ния, а в защиту социализма.
Мы советовали бы издателю первой части курса Молинари
не выполнять своего обещания «издавать в русском переводе
остальные части книги немедленно по мере их выхода»: не стоит.
Другое дело, например, «Руководство к сравнительной стати-
стике» Кольба, которое издатель готовит к печати, как сказано,
на обертке книги8. Это — сочинение хорошее, и за него будет
можно поблагодарить г. Тиблена. Можно поблагодарить его и за
издание перевода «Истории цивилизации в Европе» Гизо, —
сочинения, к которому мы теперь переходим.
История цивилизации в Европе от падения Римской империи
до французской революции. Соч. Гизо. Редакция перевода
К. К. Арсеньева. Издание Николая Тиблена. С.-Петербург.
1860.
Нам нет возможности проследить все содержание книги Гизо,
указать все те случаи, в которых он, по нашему мнению, оши-
бался, — для этого потребовалось бы написать целую книгу. Есть
писатели, у которых на бесчисленном множестве страниц разве-
дена водою одна какая-нибудь бедная мысль, — пример тому
представлял нам Молинари. Выписали мы из него несколько
строк, обнаруживающих его намерения, показали двумя-тремя
выписками, что он не имеет знаний, нужных для исполнения та-
кой задачи, — и довольно. Гизо не таков. Его исторические сочи-
нения не сшиты из клочков, нахватанных по немногим, большею
частью довольно плохим, источникам. Это не дюжинные компи-
ляции с высокими претензиями; Гизо—серьезный ученый; он
сам глубоко изучал предметы, о которых говорит, и если у него
много мыслей, несправедливых по вашему мнению, то каждая из
них заслуживает серьезного опровержения, потому что взята не с
475

ветра. Писать такую подробную оценку всех подробностей мы
здесь не можем и поневоле должны обратить /внимание лишь на
общий принцип его воззрения.
К переводу, изданному г. Тибленом, приложена довольно не-
дурная статья о деятельности Гизо, написанная г. Барсовым.
Автор этого предисловия старается определить убеждения поли-
тической и ученой партии, замечательнейшим представителем ко-
торой был Гизо, и показать русскому читателю, как надобно
смотреть на лекции, предисловие к которым составляет эта статья.
Едва ли справедливо находит г. Барсов коренною причиною недо-
статков общего взгляда Гизо на науку ту важность, которую Гизо
придал понятию цивилизации и которая будто бы помешала ему
дать в истории надлежащее место народным особенностям. Пра-
вильно или неправильно рассматривает Гизо историю разных
народов, но нельзя сказать, чтобы он не замечал разницы между
ними. Напрасно также порицать Гизо за то, что он устранил из
своего плана рассказ отдельных событий, сосредоточив все вни-
мание на характеристике общего духа событий, учреждений и по-
нятий в каждую данную эпоху. Напротив, эта особенность и
составляет главную цену его исторических трудов. Историков-
рассказчиков всегда были десятки и сотни, но никто из тогдаш-
них французских историков не сделал так много, как он, для
разъяснения смысла европейской истории. Если бы он вдавался
в рассказ фактов, они только отвлекли бы его внимание от суще-
ственного предмета его лекций. Посвятив несколько часов описа-
нию личностей и битв периода крестовых походов, он увидел бы,
что у него едва остается несколько минут на общую характери-
стику этого явления. Но справедлив г. Барсов, когда упрекает
Гизо за «излишний оптимизм в суждениях об исторических со-
бытиях». Действительно, в этом и заключается слабая сторона
ученых произведений Гизо. Он находит, что, в сущности, все было
очень полезно для человечества. Страшное тяготение Римской
империи истощило всю энергию подвластных стран, убило дух
народов Пиренейского полуострова, Галлии, Британии, Италии
до того, что эти десятки миллионов не могли отбиться от мало-
численных варваров, — Гизо находит, что централизация импе-
рии была лучшим противодействием прежней муниципальной
разрозненности. Водворяется варварство — хорошо и это: вар-
вары внесли в европейскую историю принцип личной независи-
мости. После страшного хаоса водворяется столь же страшный
феодализм — хорошо и это: в феодальных замках явилась поэзия.
На развалинах феодализма возвышается Людовик XI: он тоже
был очень полезен, — в каком отношении, мы уже и не знаем,
но все-таки полезен.
Ученым основанием такого оптимизма служило односторон-
нее понятие о прогрессе. Мы видим, что какова бы ни была
Западная Европа в XIII веке, но все-таки она достигла положе-
476

ния лучшего, чем какое было в X веке, а XVII век, при всех своих
бедствиях, был все-таки лучше XIII, и нынешнее время, каково
бы оно ни было, далеко лучше XVII столетия. В чем же заклю-
чаются причины этих улучшений судьбы европейского челове-
чества? Проще всего было бы искать этой благотворной причины
в натуре самих европейских народов, которые, подобно всем дру-
гим народам, не лишены стремлений к просвещению, к правде и
ко всему другому хорошему. Точно так же в людях есть врожден-
ная способность и охота трудиться. Благодаря этим качествам
человеческой натуры постепенно устроивается лучший обществен-
ный порядок и благосостояние. Масса трудится, и понемногу со-
вершенствуются производительные искусства. Она одарена любо-
знательностью или, по крайней мере, любопытством — и посте-
пенно развивается просвещение; благодаря развитию земледелия,
промышленности и отвлеченных знаний смягчаются нравы, улуч-
шаются обычаи, потом и учреждения; всему этому причина
одна — внутреннее стремление массы к улучшению своего мате-
риального и нравственного быта, а формы, под влиянием которых
должен выработываться этот прогресс, не всегда благоприятны
ему, потому что происходят совершенно из других начал и поддер-
живаются совершенно иными средствами. Возьмем, например,
феодализм. Что общего имел он с трудолюбием или любознатель-
ностью? Произошел он из завоевания, целью его было присвое-
ние плодов чужого труда, поддерживался он насилием, ученых
стремлений феодалы не имели; они хотели проводить в лености
все время, остававшееся у них от войн, турниров и тому подобных
занятий. [Точно такова же была и центральная власть, вышедшая
во Франции победительницей из феодальных междоусобий. Ко-
нечно, никто не скажет, чтобы она имела своею целью любозна-
тельность или труд.] Спрашивается теперь, каким же образом
могли быть благоприятны прогрессу эти формы? [Они стреми-
лись к тому, чтобы держать трудящихся в полной зависимости
от себя, а побуждением тут было то, чтобы постоянно захваты-
вать как можно большую часть богатств, производимых трудом.]
Французские земледельцы работали и должны были отдавать
все, что только можно было взять у них. Этим ослаблялась энер-
гия их труда, да и самый труд беспрестанно прерывался наси-
лиями всякого рода. Потому сельское население осталось во
Франции почти чуждо прогрессу. Горожане часто успевали защи-
щаться за своими стенами, но все-таки очень часто подвергались
грабежу, да и в случаях удачной защиты постоянная надобность
обороняться отвлекала их силы от труда. Можно ли после этого
говорить о том, что тогдашние формы помогали труду? Если он
достигал каких-нибудь результатов, то лишь наперекор этим фор-
мам. Точно то же надобно сказать и об успехах другого элемента
цивилизации, о прогрессе знаний. Если они развивались, то лишь
наперекор тогдашним формам. Только вот этим и объясняется
477

медленность прогресса, неудовлетворительность цивилизации
после стольких веков исторической жизни. Ни в чем, кроме на-
туры человека, не находила себе цивилизация поддержки, а люди,
трудом и любознательностью которых выработывалась она, нахо-
дились в положении чрезвычайно стесненном, так что деятель-
ность их была очень слаба и беспрестанно подвергалась помехам,
уничтожавшим большую часть даже того немногого, что успевала
она произвести. Едва приобретает она некоторые успехи в горо-
дах Верхней Италии, как идут на нее полчища, и результатом
борьбы императоров с папами оказывается подчинение ломбард-
ских и тосканских городов игу кондотьеров; едва начинают рас-
цветать трудолюбие и наука в Южной Франции, как Иннокен-
тий III 2 указывает полчищам Северной Франции эти цветущие
области, провозглашая истребление альбигойцев. Так или
иначе, та же самая история постоянно повторялась повсюду в
Западной Европе.
Но результат, произведенный человеческою натурою напере-
кор форме, тяготевшей над ним, очень многими приписывается
действию формы: при ней, следовательно, благодаря ей, — таков
силлогизм, обманывающий большинство историков. По такому
силлогизму народ считает зиму причиной летнего плодородия и
мог бы считать причиной теплоты, сохраняющейся в жилищах,
наперекор влиянию внешнего холода. [Валуа, беспрестанно под-
делывавшие монету, наказывали других фальшивых монетчиков,
перебивавших у них этот выгодный промысел. Есть такие легко-
верные историки, которые готовы назвать за это Валуа храни-
телями общественного кредита. Людовик XI старался отнимать
области у своих вассалов, чтобы самому получать доходы, кото-
рыми прежде пользовались эти вассалы, — множество историков
выводят из этого, будто бы усиление Людовика XI принесло
пользу Франции, избавив ее от феодальных притеснений; они не
хотят сообразить, что притеснения остались в прежней силе,
только стали производиться не в пользу прежних провинциаль-
ных владетелей, а в пользу центральной власти.]
Гизо не заслуживал бы особенного порицания, если б он не
превосходил в этом отношении других историков. Но то, что у
них было только следствием невнимательности, оставалось про-
стою ошибкою, у него возведено в теорию, развитую совершенно
последовательно. У других историков мы найдем, что множество
вредных явлений выставляются полезными, но все-таки остается
в их изложении некоторое количество вредных явлений, выстав-
ленными как действительно вредные. У Гизо не то: у него каж-
дый значительный факт непременно оказывается содействовав-
шим прогрессу. Мавры завоевали Испанию, — это полезно было
для прогресса, потому что привело в Европу арабскую цивили-
зацию; мавры, успевшие цивилизоваться в Испании, изгоняются
из нее людьми гораздо менее просвещенными, — это опять по-
478

лезно для цивилизации, потому что европейцы тут получают еще
больше случаев цивилизоваться. Следствия победы — введение
инквизиции, отнятие всех прав у испанского народа, разорение
всей Европы честолюбием Карла V и Филиппа II — нужды нет,
Гизо все-таки называет благотворными явлениями факты, кото-
рые привели к таким результатам.
Этот крайний оптимизм происходит у него от характера его
политических убеждений: он всегда был приверженцем старины.
Новым идеям он всегда делал лишь ничтожнейшие уступки, идеал
его всегда был очень близок к средневековому устройству. На-
прасно говорят, что он стал реакционером только в последнюю
половину жизни, — он с самого начала был реакционером. Он
в 1814 году встретил Бурбонов с радостью, потому что они были
представителями старинных учреждений. Во время Реставрации
он разошелся с крайними роялистами, но это оттого, что они были
ослепленные фанатики, а он — человек холодного образа мыслей,
желавший не переходить границ благоразумия в реакционном
стремлении. Знаменем его всегда была легитимность. До послед-
ней минуты он противился низложению Бурбонов в 1830 году,
выказал усердие к ним не меньше самых записных легитимистов.
Он разошелся с ними опять только потому, что они хотели дей-
ствовать неблагоразумными, непрактичными средствами: по их
мнению, для пользы старинных учреждений надобно было возвра-
тить во Францию Бурбонов посредством силы. Гизо видел не-
возможность достичь успеха этим путем и, понимая непрактич-
ность желания восстановить Бурбонов, хотел, чтобы Орлеанский
дом стал полным представителем всех принципов, которым
прежде служили Бурбоны. Он совершенно достиг этой цели. Но-
вое правительство постоянно действовало так, что ничего лучшего
не могли бы делать и сами Бурбоны. Несмотря на свой кальви-
низм, Гизо покровительствовал иезуитам и помогал швейцарско-
му Зондербунду, начавшему войну против остальных кантонов
в защиту иезуитов 2. Когда Гизо был министром, французская
политика держалась совершенно тех же начал, каким следовал
Меттерних. Будучи приверженцем старины по своим политиче-
ским убеждениям, Гизо чувствовал надобность выставлять с хо-
рошей стороны средневековые элементы и в своих ученых сочи-
нениях. Нет, мы выразились неверно: не то, что он чувствовал
надобность выставлять их с хорошей стороны, а в самом деле он
видел в них хорошего несравненно больше, чем дурного.
Странно может казаться после этого, что у нас, да и в осталь-
ной Европе, большинство писателей считает Гизо одним из пред-
ставителей либерализма. Но причина тут очень простая и обык-
новенная; она заключается в неразборчивости общественного
мнения, одинаково легко порицающего или превозносящего за
несколько пустых фраз, лишенных всякого определенного значе-
ния. Помните ли, какая история поднялась у нас из-за какой-то
479

статейки в «Иллюстрации» об евреях, — статейки, не имевшей в
себе ничего особенного. Сонм уважаемых литераторов провозгла-
сил за то «Иллюстрацию» органом фанатизма, желающего воз-
жечь инквизиционные костры. Начался такой гвалт, от которого
глухие могли бы вновь оглохнуть 3. Точно так бывает и наоборот.
Скажет, например, человек: «я не одобряю насилия»; кажется,
что тут особенного? — ведь насилия никто не одобряет. А вот
смотрите, уж эта фраза приобрела ему имя либерала. Притом
же и положение Гизо или Тьера было совершенно особенное:
французские министры были единственными конституционными
министрами на континенте Европы. Правда, существовала консти-
туция в Голландии, в Бельгии, в Бадене; но кто когда слыхивал
что-нибудь об этих неважных государствах? Внимание континен-
тальных либералов было занято исключительно прениями париж-
ской палаты; и когда они читали речи Тьера или Гизо, так красно-
речиво говоривших о конституции, они думали: как, однакоже,
отличаются эти министры от Меттерниха, преследующего слово
«конституция»! Так и упрочилась за Тьером и Гизо репутация
либеральных министров. Что они делали, — кому было время
разбирать? Слушать слова гораздо легче, чем исследовать
поступки.
Опыт книги для грамотного простонародья. Составил по-
мещик А. С. Зеленой. Сельское хозяйство, домашний лечебник
для скота, басни, сказки-песни. Спб. 1860.
Книг, подобных той, заглавие которой мы выписали, нельзя
не встречать с полным сочувствием даже и тогда, когда они не
удовлетворяют вполне своей задаче. Простому народу у нас до-
селе почти решительно нечего читать. Г. Зеленой, как сам поме-
щик, понимал очень хорошо этот недостаток, и, вероятно, ему
наскучило ждать, пока гг. литераторы и ученые, толкующие не-
престанно о необходимости народного образования и ничего,
однакож, дельного для этой цели не делающие, напишут что-
нибудь действительно полезное и нужное для народа. Поэтому
он приступил к этому делу сам. Мысль его была составить энци-
клопедию для крестьянского чтения. Так как для крестьян важ-
нее всего сведения, относящиеся к земледелию и к уходу за ско-
том, то эти сведения и заняли в книге г. Зеленого самый большой
отдел. Помесячные земледельческие заметки г. Зеленой извлек
из земледельческого календаря Эрн. Рудольфа, дополнив их
своими наблюдениями; правила о предохранении скота от болез-
ней взял из свода законов 1853 года; к этой существенной части
сборника г. Зеленой присоединил в конце басни, сказки, песни,
взятые из Крылова, Пушкина, Лермонтова, Кольцова, и в начале
поместил кое-какие сведения о русском государстве — и таким
480

образом составилась энциклопедия для крестьянского чтения.
Если о книге г. Зеленого судить по идее, то есть что бы должна
была содержать крестьянская энциклопедия и как она должна
быть составлена, то в книге его, разумеется, можно отыскать
много несовершенного. Но пословица говорит: на безрыбье и
рак рыба, на безлюдье и Фома дворянин. Потому мы смело ре-
комендуем всем добросовестный труд г. Зеленого, изданный с
искренним и единственным желанием доставить простому народу
полезное чтение. Издание г. Зеленого по дешевизне своей у нас
небывалое. Книга в 17 печатных листов, изданная очень опрятно,
стоит всего 30 коп.
<ИЗ № 10 «СОВРЕМЕННИКА»>
Записки Льва Николаевича Энгельгардта. Москва. 1860 г.
Знатоки домашней нашей литературы по новой русской исто-
рии, вероятно, найдут, что «Записки» Л. Н. Энгельгардта со-
ставляют в ней приобретение не совершенно ничтожное *. Дей-
ствительно, отыскиваются в этой книжке материалы для попол-
нения послужных списков довольно многих второстепенных лиц
екатерининской эпохи; но большинство публики найдет в воспо-
минаниях Энгельгардта мало любопытного; исключением слу-
жат разве два-три анекдота, по нужде могущие назваться харак-
теризующими тогдашнее время. Мы извлечем их здесь.
Энгельгардт говорит, что был избалован домашним воспи-
танием и исправился только благодаря какому-то Эллерту, со-
державшему в Смоленске пансион, в который отдали испорчен-
ного мальчика. «Касательно наук» Эллерт был «малосведущ»,
но зато умел внушать своим воспитанникам хорошую нравствен-
ность, «строгостию содержал пансион в порядке, на совершенно
военной дисциплине, бил без всякой пощады за малейшие вины
ферулами * из подошвенной кожи и деревянными лопатками по
рукам, секал розгами и плетью, ставил на колени на три и че-
тыре часа; словом, совершенный был тиран». Даже ученикам
принадлежало право наказывать ферулою своих товарищей; право
это давалось навязкою красного или голубого банта в петлицу
ученика, избираемого в помощники содержателю пансиона.
Имевшие красный бант получали право давать своим товарищам
один удар ферулою по руке; имевшие голубой бант — два удара.
«Чтобы заслужить такой знак отличия, продолжает Энгель-
гардт, надобно было вести себя хорошо и прилежно учиться; я
почитаю, рассуждает он, что поощрение это много способствовало
к нравственности». Надобно полагать, что в самом деле «способ-
* Линейками. — Ред.
481

ствовало». Впрочем, замечает сам Энгельгардт, «все было осно-
вано на побоях», и «из учеников от такового воспитания много
было изуродовано; однакоже пансион был всегда полон». Что ж
такое в самом деле? Если и изуродует Эллерт ученика, то, по
крайней мере, основательно внушит ему хорошую нравственность.
Так делалось около 1780 года. Составляя свои «Записки» лет
через 50 после того времени, Энгельгардт как будто не совсем
порицает смягчившиеся школьные обычаи 1820—1830 годов; но
все-таки замечает, что «касательно мальчиков умеренная стро-
гость не лучше ли неупотребления телесного наказания?» На-
добно отдать ему честь, он выставляет для своего мнсния проч-
ное основание, которое почему-то забывают указывать нынеш-
ние приверженцы розог. «Нужно, чтобы они (мальчики) с юно-
сти попривыкли даже и к несправедливости». Против этого нельзя
спорить: в летах взрослых человек будет же подвергаться не-
справедливости, так не лучше ли, в самом деле, подготовить его
к тому с детства? Но для этого, конечно, мало было бы только
сечь его; непременно нужно еще сечь его без вины, несправед-
ливо. Мы видим, что оно и хорошо, если так делается.
По какому-то странному обстоятельству многие из любезных
наших соотечественников почти только одно то человеческое и
могут припомнить из чувств всей своей жизни, что они чувство-
вали боль, когда их секли; все остальные их воспоминания уже
состоят исключительно в разных служебных отношениях, в полу-
чении наград или выговоров, повышений или неудач по чинам и
должностям. Энгельгардт не совсем избежал этой участи. Видно,
что ему в детстве не нравилась теория и практика Эллерта, «спо-
собствовавшая нравственности»; но видно также, что, достаточно
«попривыкнув» к ней, он сделался человеком как следует, и
дальше вы уже не найдете в его «Записках» никаких следов,
чтобы он рассуждал о качествах порядков, в которых стала про-
ходить его жизнь по окончании курса нравственности в пансионе
Эллерта. Издатель «Записок Энгельгардта», г. Н. Путята2, го-
ворит в коротеньком предисловии, что «Записки» эти отличаются
«простотою и чистосердечием рассказа и характером правдиво-
сти». Это так; видно, что автор был человек честный и почтен-
ный. Но какое впечатление производили на него вещи, виденные
им в течение долгой жизни и вскользь упоминаемые у него, этого
не спрашивайте. Был такой-то сильный человек, сделал то-то,
находился ко мне в таких-то отношениях, — этим обыкновенно и
кончаются его заметки о людях; разве-разве изредка он приба-
вит: «обращался с своими подчиненными ласково». Понятие госу-
дарственной пользы и человеческой справедливости как будто не
существует для автора «Записок». Если не ошибаемся, об одном
только лице выразился он не совсем официально, об Аракчееве.
После Аустерлицкой битвы3 император Александр отставил от
службы Вязмитинова, бывшего военным министром и петербург-
482

Ским главнокомандующим; продолжаем словами самого автора:
«место его заступил граф Аракчеев, который, по некоторым об-
стоятельствам, был личным его неприятелем. Но к чести графа
Аракчеева, и, можно сказать, в одном только сем случае, он по-
казал себя незлобивым; через две недели по приеме сей должно-
сти он подал государю просьбу об увольнении его от службы»,
сказав, что по вступлении в должность рассмотрел дела и нашел
Вязмитинова ни в чем невиновным, а потому не может оставать-
ся на своем месте, если не будет оказано справедливости Вязми-
тинову, отставленному по неосновательным подозрениям. Госу-
дарь возвратил свою милость Вязмитинову. Вот только в рас-
сказе этого случая и выразилась у Энгельгардта какая-то тень
человеческого суждения: он не удержался и заметил, что Арак-
чеев вообще не был «незлобив». Это слово представляет едва ли
не единственное исключение в сплошном ряду рассказов совер-
шенно бесцветного характера. Да мы забыли еще два отступле-
ния от тона реляций или должностных меморий: Энгельгардт при-
водит несколько анекдотов о причудах Потемкина и странных
выходках Суворова. Только эти немногие строки и не могли бы
быть целиком перенесены из воспоминаний Энгельгардта о зна-
чительных лицах в формулярные списки каждого лица по при-
надлежности. Но ведь и то сказать: кто же мог тогда упомянуть
о Потемкине или Суворове, не упоминая о их странностях? Не-
официальные, так сказать, черты эти были обращены почти в
официальную принадлежность могущественного правителя и зна-
менитого полководца. Энгельгардт выказал бы самостоятель-
ность, если бы удержался от этих отступлений; они не умень-
шают, а, напротив, еще усиливают впечатление совершенной офи-
циальности, производимое его «Записками».
Мы также ошиблись, сказав, что выражение об Аракчееве
как о человеке, не отличавшемся незлобием, представляется в
целой книге единственным примером человеческого суждения;
есть еще другой случай, — он относится к Суворову. Однажды
Энгельгардт должен был явиться к Суворову с рапортом и обе-
дать за его столом. «Чтобы сделать ему угодное, — говорит ав-
тор, — понаслышке изготовился я отвечать на все его странные
требования», но все-таки «получил чувствительный афронт».
Пред обедом у Суворова гостям разносили водку по чинам,
и, если случалось несколько гостей одного чина, сержант, пода-
вавший водку, спрашивал у них, кто имеет какое старшинст-
во в своем чине. Пришлось сержанту спросить об этом и Энгель-
гардта, —
я сказал, что уже 6 лет 3 месяца и 12 дней в сем чине, и усмехнулся.
Казалось, что граф сего не мог приметить; но другой причины к его неудо-
вольствию не было. Сели за стол: мне пришлось сесть наискось против
графа. Вдруг он вскочил и закричал: «воняет!» и ушел в другую комнату.
Адъютанты его начали открывать окошки и сказали ему, что «дурной за-
пах прошел». «Нет, — кричал он, — за столом вонючка». Они стали обхо-
483

дить всех сидящих и начали обнюхивать; один ко мне подошел, сказал:
«верно, у вас сапоги не чисты, извольте выйти; граф не войдет, пока вы не
встанете и не прикажете себе сапоги вычистить; тогда опять можете сесть за
стол». Представьте мое смущение; однакож, делать было нечего. Я встал,
сказал тому адъютанту: «доложите графу: я вижу, что моя физиономия ему
не понравилась; как бы мне приятно ни было обратить на себя благосклон-
ное его внимание, но я к нему более не явлюсь» — и вышел.
Мы с удовольствием приводим этот случай, окончание кото-
рого показывает в авторе «Записок» человека с благородной
душой. Но очень вероятно, что без обидного личного для него
столкновения он не написал бы следующих строк, идущих прямо
вслед за приведенным нами анекдотам:
Посудите, приятно ли было служить при нем человеку с благородным
чувством; признаюсь, что, несмотря на его великий гений, и служа под
ним в его славных победах, приобретая чины и ордена, трудно перенесть
подобные оскорбления, которые не с одним со мной случались, но и с неко-
торыми генералами.
Мы видим в Энгельгардте новый образец того же самого
характера наших дедов, какой видели в Державине4. Люди, вос-
питывавшиеся лет 80 или 100 тому назад, часто оказывались в
жизни людьми честными, — в каком веке и в каком народе не
встречается очень много личностей, по натуре расположенных к
благородству? Но, за очень редкими исключениями, они остава-
лись людьми, не имеющими ровно никакого образа мыслей, —
людьми, у которых все понятия о добре и зле заменялись веко-
выми правилами почти безразличного одобрения всему, что жило
и действовало выше их. По внушениям старших родственников,
воспитавшихся так же, как они, они привыкали думать: «так де-
лается, стало быть, так тому и следует быть; не нами заведено,
не нами и кончится; стену лбом не прошибешь; благоразумному
человеку не следует рассуждать о вещах, которые приходится
ему исполнять; от кого зависишь, того и слушайся; хорошо бу-
дешь служить, будет и тебе хорошо, а от кого ты получаешь
хорошее, тот и хороший человек». Если начальник награждал и
отстаивал своих подчиненных, он был хороший начальник; а хо-
роший начальник, само собою разумеется, был полезным слугой
отечеству; а если человек был полезным слугой отечеству, то
как же не думать о нем с почтением? Эти правила житейской
мудрости нарушались тогдашними людьми лишь в тех случаях,
когда им самим приходилось от кого-нибудь получить обиду,—
тогда обиженный начинал рассуждать о качествах обидевшего и
доходил до открытия в нем дурных сторон, которых иначе никак
не заметил бы. Новиков, Радищев, еще, быть может, несколько
человек одни только имели тогда то, что называется ныне убеж-
дением или образом мыслей. Остальные жили, служили честно
или нечестно, смотря по своей натуре, и не думали ни о чем,
кроме того, что лично касалось их. Конечно, тем большего ува-
484

жения заслуживает честность в личных делах, которая встреча-
лась нередко и в те времена. Ничего особенного нет, если не бы-
вает грабителем и низким пройдохой человек в нынешнее время,
встречающий вокруг себя многих людей с благородным образом
мыслей, находящий в них поддержку своим хорошим стремле-
ниям; но в прежние времена, когда было так мало возможности
развить в себе сознательные убеждения, честность даже в лич-
ных делах была бы явлением удивительным, если бы мы не знали,
что люди от природы имеют влечение к честности, и только
слишком неблагоприятные обстоятельства подавляют это влече-
ние, естественно сохраняющееся во всех, чья жизнь не развива-
лась уже под слишком дурными влияниями. Правда и то, что
честность только в личных делах, не сопровождаемая никакими
определенными понятиями об общих вопросах народного блага,
приносит слишком мало пользы обществу.
Вот, например, попробуйте отыскать в «Записках» Энгель-
гардта что-нибудь свидетельствующее о какой-нибудь пользе,
принесенной им хотя какому-нибудь, самому маленькому клочку
общества, хотя какой-нибудь роте солдат, — ничего подобного не
найдете. Да и как было бы найти, когда, очевидно, он и не думал,
что могут быть у офицера к солдату какие-нибудь обязанности,
кроме обязанности быть исправным командиром и держать в
исправности свою часть.
Но ведь мы все-таки почти еще и не начинали знакомить чи-
тателя с содержанием «Записок» Энгельгардта. Впрочем, дело
это можно кончить скоро. Три четверти книги заняты воспомина-
ниями о военных действиях, в которых участвовал автор, и мы
не полагаем, чтобы отыскалось в этих подробностях новое, сколь-
ко-нибудь важное. Остальная четверть тоже почти вся посвя-
щена делам, лично относившимся до автора, главным образом
до его службы, также не представляющим ничего особенного.
Затем остается несколько эпизодов, составляющих вместе стра-
ниц 10 или 12, не совсем лишенных интереса. Вот, например,
анекдоты о сновидениях, являвшихся могилевскому губернатору
Пассеку. Во время своего путешествия по Белоруссии в 1780 году
императрица Екатерина II остановилась на неделю в Могилеве,
где была приготовлена ей великолепная встреча наместником,
графом Захаром Чернышевым; за целый месяц до прибытия
государыни съехалось в Могилев множество знатного и богатого
народа, занимавшегося, в числе других развлечений, очень силь-
ною карточною игрою. Послушайте же, какая удивительная вещь
приключилась тут:
Случилось в то время странное видение бывшему тогда губернатору
Петру Богдановичу Пассеку; он был страстный игрок: в одну ночь проиг-
рав тысяч с десять, сидел около трех часов у карточного стола и вздремнул,
как вдруг, очнувшись, сказал: «attendez; приснился мне седой старик с бо-
родою, который говорит: «Пассек, пользуйся, ставь на тройку 3000, она
485

тебе выиграет соника; загни пароли, она опять тебе выиграет соника; загни
сетелева, и еще она выиграет соника» *. Ба, да вот и тройка лежит на полу;
идет 3000. И точно, она сряду выиграла три раза.
Обращаясь от таинственной сферы, в которую возносит нас
этот рассказ, к житейским делам, мы под 1782 годом встречаем
у Энгельгардта анекдот, который сам по себе неважен, но пока-
зывает, какими авантюристами наполнялось тогда наше обще-
ство, вслед за западноевропейским.
Сербу Зоричу, бывшему некоторое время, по тогдашнему вы-
ражению, в случае **, было пожаловано местечко Шклов (Моги-
левской губернии) в числе других наград при увольнении от его
обязанностей. Он жил там великолепно, и вокруг него постоянно
толпилась целая масса всякого сброда, знатного или ловкого.
Проезжая в 1782 году по Могилевской губернии, Потемкин оста-
новился на сутки в Шклове. Тут явился к светлейшему князю
еврей и объявил, что камердинер графов Зановичей, живущих
у Зорича, выпускает сторублевые фальшивые ассигнации. Уезжая
из Шклова, Потемкин велел произвести об этом следствие, «не
щадя ни самого Зорича, если будет в подозрении».
Теперь я делаю отступление и скажу о жизни Зорича и о Шклове. Ни
одного не было барина в России, который бы так жил, как Зорин. Шклов
был наполнен живущими людьми всякого рода, звания и наций; многие
были родственники и прежние сослуживцы Зорича, когда он служил майо-
ром в гусарском полку, и жили на его совершенном иждивении; затем от-
ставные штаб- и обер-офицеры, не имеющие приюта, игроки, авантюристы
всякого рода, иностранцы, французы, итальянцы, немцы, сербы, греки, мол-
даване, турки, — словом, всякий сброд и побродяги; всех он ласково при-
нимал, стол был для всех открыт; единственно для веселья съезжалось даже
из Петербурга, Москвы и разных губерний лучшее дворянство к 1 сентября,
дню его имени, на ярмарки два раза в год, и тогда праздновали недели по
две и более; в один раз было три рода благородных спектаклей, между про-
чим французские оперы играли княгиня Катерина Александровна Долгору-
кая, генерал-поручица графиня Мелина и прочие соответствующие сим двум
особам дамы и кавалеры; по-русски трагедии и комедии — князь Прокофий
Васильевич Мещерский с женою и прочие; балет танцовал Д. И. Хорват с
кадетами и другими; польская труппа была у него собственная. Тут бывали
балы, маскарады, карусели, фейерверки; иногда его кадеты делали военные
эволюции, предпринимали катания в шлюпках на воде. Словом, нет забав,
которыми бы к себе хозяин не приманивал гостей, и много от него нажива-
лись игрою. Хотя его доходы были и велики, но такого рода жизнь ввела
его в неоплатные долги.
В числе живущих у него был турецкий князь Ислан-Бей, второй сын
сестры царствовавшего султана; когда Зорич был в плену, он с ним был
знаком и пользовался его благодеяниями. Сей князь был воспитан тайно
под чужим именем, ибо, по турецким законам, сестра султана одного только
может иметь в живых сына, а последующих должна при рождении задушать.
По материнской природной нежности мать сберегла его; когда же начали
догадываться, что он близкий человек султану, тогда мать его отправила
в чужие края, и он, быв во Франции, данные ему деньги все прожил, а бо-
* Соника — сразу, с первой карты; п а р о л и — удвоение ставки; с е т е л е в а—
учетверение первой ставки.— Ред.
** «Быть в случае» значило состоять фаворитом (любовником) царицы. — Ред.
486

лее ему не присылали. Вспомнив свое знакомство с Зоричем, приехал в
Шклов просить взаимной помощи, в чем ему и не было отказано. Он был
прекрасивый и любезный человек, говорил хорошо по-французски и скоро
выучился изрядно говорить по-русски; впоследствии старший брат его умер,
и султан, узнав о нем, позволил ему возвратиться в Констинтинополь. Мно-
гие русские потом его там видели и сказывали, что дан ему чин подавать
султану умываться. Я для того сказал о нем, что можно ли было подоз-
ревать кого-либо, с каким намерением кто там жил? Тем более Зановичи
могли быть без малейшего замечания, ибо они приехали как путешествен-
ники, познакомившись в Париже с Неранчичем, родным братом Зорича,
которого и ссудили не малым числом денег; приехали же, имея паспорты,
жили роскошно и вели большую банковую игру.
По следствию открылось, что как Зооич был много должен, то Зано-
вичи хотели заплатить за него долги, а Шклов с принадлежавшим имением
взять в свое управление на столько лет, пока не получат своей суммы с про-
центами; Зоричу же давать в год по сту тысяч рублей, по тогдашнему вре-
мени большую сумму: для сего просиживали они с ним, запершись, ночи,
уговаривая его по сему предмету, и употреблен в посредство учитель, быв-
ший в корпусе, Сальморан. Зорич говаривал, что скоро заплатит свои долги
и будет опять богат, что и подало подозрение, что он участвовал в делании
фальшивых ассигнаций. Тоже послужило к таковому невыгодному для него
мнению, что два карла меняли фальшивые ассигнации; это случилось оттого,
что они держали карты; а на больших играх, особливо когда Зановичи
метали банк, за карты давали по сту рублей и более.
Графы Зановичи родом из Далмации; меньшой из них был иезуитом;
по уничтожении сего ордена монахов, возвратился к брату, который, про-
жив имение, стал жить на счет ближних разными оборотами; оба получили
хорошее воспитание, при большом уме обогащены были познаниями; во
многих были государствах и везде находили простячков, пользовались то
игрою, то другими хитрыми выдумками; сказывали даже, что их портреты
в Венеции были повешены, а они, сделав какое-то криминальное дело, ус-
пели ускользнуть; таким образом встретились с Неранчичем в Париже, как
сказано прежде, и видно, что план их тогда же имел основание.
Когда уговорили Зорича на их предложение, то старший остался в
Шклове, а меньшой уехал за границу, под видом там продать свое имение
и приехать с деньгами для заплаты долгов Зорича; но истинный предмет
был, чтобы там наделать фальшивых ассигнаций и уже приехать с гото-
выми в Россию и для делания оных привезти инструменты; он был за гра-
ницею несколько месяцев, а по возвращении проживал с полгода в Шклове
до приезда светлейшего князя. С отъездом его светлости в Дубровну мень-
шой Занович с Сальмораном отправились в Москву.
Отец мой послал одного курьера обогнать его и известить главнокоман-
дующего в Москве, а другого вслед — для надзирания за Зановичем.
Председатель Малеев, получив наставления, с земскою полициею и
губернскими драгунами отправился в Шклов, ночью застал старшего графа
Зановича в постели, отправил его за караулом в Могилев, прямо в губерн-
ское правление; квартиру его окружили караулом; также взяты Зоричевы
карлы, а с самого Зорича взята подписка не выезжать из дома, пока не
сделает ответа на запросные пункты. На квартире Зановича, по осмотре,
ничего подозрительного не оказалось; найдено тысячи две рублей золотом,
несколько сотен фальшивых ассигнаций и несколько вещей из дорогих ка-
меньев. Камердинер его оказался его любовницею-итальянкою, но она ничего
не знала, ибо она только ночевала на квартире, а в прочее все время была
в доме у Зорича. Князь Ислан-Бей был великий неприятель сих побродяг,
беспрестанно с ними ссорился и неоднократно уговаривал Зорича, чтобы их
прогнал.
В допросе губернского правления Занович показал, что брат его по-
ехал через Москву в С.-Петербург явить правительству вымененные ассиг-
нации за границею от жидов за дешевую цену; но после нашли в его квар-
487

тире под полом все инструменты для делания ассигнации; по открытии чего
он и отправлен был в С.-Петербург. Зорича же совершенно оправил в не-
знании фальшивых ассигнаций.
Меньшой Занович схвачен был в Москве у самой заставы; найдено с
ним с лишком 700 000 фальшивых ассигнаций, все сторублевых. Стакнув-
шись с братом, он показывал то же; потом, по признании их вины, заклю-
чены они были в крепость Балтийский порт. Во время нападения на оный
порт шведов в 1789 году, по малочисленному гарнизону, арестанты были
выпущены для защиты оного; Зановичи оказали особливую ревность и раз-
умными советами некоторые услуги, за что по освобождении порта высланы
за границу.
В Шклове было множество бродяг, так что ежели случалась нужда
отыскивать какого-нибудь сорванца, то государыня приказывала посмот-
реть, нет ли его в Шклове, и иногда, точно, его там находили.
Вот еще рассказ о том, как тогдашние вельможи из хвастов-
ства своим богатством кормили и поили, сами не знали кого:
Образ жизни вельмож был гостеприимный по мере богатства и звания
занимаемого; почти у всех были обеденные столы для их знакомых и под-
чиненных; люди праздные, ведущие холостую жизнь, затруднялись только
избранием, у кого обедать или проводить с приятностию вечер. В сем слу-
чае фельдмаршал граф Кирилла Григорьевич Разумовский отличался от
прочих. У него ежедневно был открытый стол для пятидесяти человек; много
бывало у него за столом таких гостей, которых он никогда не знавал. Рас-
сказывали, что граф любил играть после обеда в шашки, без денег; а как
оная игра мало приносила удовольствия, то мало было и охотников. Слу-
чилось, что какой-то штаб-офицер в один день у него обедал; по предло-
жению, кому угодно играть в шашки с его сиятельством, сей штаб-офицер
рад был таковой чести, и уже всякий день, недель с шесть, продолжал сию
игру. Вдруг сего майора не стало; по привычке граф его спрашивал, но
никто в доме не знал, кто этот был господин майор, откуда он приехал и
куда девался.
Чрез несколько страниц мы находим анекдот о Фон-Визине,
который удавалось читать нам где-то и прежде. Энгельгардт рас-
сказывает, что Фон-Визин, «облагодетельствованный» И. И. Шу-
валовым, «перекинулся» к Потемкину, бывшему неприятелем
Шувалову, «и в удовольствие его много острого и смешного го-
варивал насчет бывшего своего благодетеля». Однажды Потем-
кин,— продолжаем словами Энгельгардта,—
был в досаде и сказал насчет некоторых лиц: «как мне надоели эти
подлые люди». — Да на что же вы их к себе пускаете,—отвечал Фон-Ви-
зин, — велите им отказывать». — «Правда, — сказал князь, — завтра же я
это сделаю». На другой день Фон-Визин приезжает к князю; швейцар ему
докладывает, что князь не приказал его принимать. «Ты, верно, ошибся, —
сказал Фон-Визин,—ты меня принял за другого». — «Нет,—отвечал тот,—
я вас знаю, и именно его светлость приказал одного вас только не пускать
по вашему же вчера совету.
Мы очень были бы рады, если бы историки нашей литера-
туры успели доказать неосновательность этого рассказа, как
князю Вяземскому удалось доказать неосновательность слуха,
будто бы Фон-Визин отплатил неблагодарностию Н. И. Панину 5.
По поводу смерти Потемкина, Энгельгардт рассказывает, как мы
488

уже упоминали, несколько анекдотов о капризах светлейшего
князя. Между прочим он сообщает нам фамилию знавшего наи-
зусть календарь чудака, которого Потемкин вызвал к себе за
несколько сот верст, чтобы удостовериться в твердости его зна-
ния; имя этого человека было Спечинский. Вот один из анекдо-
тов, известный менее других.
Однажды княгиня (Долгорукая) * сказала, что любит цыганскую пляс-
ку. Князь Григорий Александрович ** узнал, что бывшие в конногвардии
вахмистры два брата Кузьмины, выпущенные ротмистрами в кавказский кор-
пус, мастера плясать по-цыгански, приказал за ними послать, и когда их
привезли, одели одного из них цыганкою, а другого — цыганом. На одном
бале сделан был для княгини сюрприз, и должно отдать справедливость ма-
стерству гг. Кузьминых. Я лучшей пляски в жизнь мою не видывал. Так по-
плясали они недели с две и отпущены были в свои полки на Кавказ, с тою
только для них пользою, что проезд им ничего не стоил.
Кроме этих немногих анекдотов, которые, как видит читатель,
не имеют ровно никакой исторической важности, можно заметить
еще разве следующий случай, бывший с графом Ланжероном.
Производя смотр войскам в Казани, император Павел остался
недоволен генералом Игельстромом, который был инспектором
их, и сказал Ланжерону, что назначит его на место Игельстрома.
Ланжерон отвечал, что не может принять этого места по многим
«резонам». Государь, находившийся в той же комнате, приказал
Нелидову подойти к Ланжерону и спросить, какие резоны за-
ставляют его отказываться от повышения.
Граф Ланжерон отвечал: первый и последний: Игельстром мне благо-
детельствовал, и я не хочу, чтобы моим лицом человеку, состаревшемуся в
службе его императорскому величеству, было сделано таковое чувствитель-
ное огорчение. Не успел он вымолвить, как государь подбежал к нему, топ-
нул ногой и скорыми большими шагами ушел в спальню.
Бывшие тут не смели тронуться с места; Лассий сказал: «Ланжерон, что
ты сделал? Ты пропал». — «Что делать! Слова воротить не можно; ожидаю
всякого несчастия, но не раскаиваюсь; я Игельстрома чрезвычайно почитаю,
он не раз мне делал добро».
Через полчаса времени государь, вышед из спальни, подошел к графу
и, ударя его по плечу сказал: «Langeron, vous êtes un bon enfant, toujours je
me souviendrai de votre généreux procédé (Ланжерон, вы добрый малый; всегда
я буду помнить ваш благородный поступок)».
Вот мы извлекли из «Записок» Энгельгардта едва ли не ре-
шительно все, сколько-нибудь заслуживавшее извлечения, и
количество извлеченного оказалось очень невелико, а историче-
ское достоинство еще меньше. Как объяснить такую скудость
воспоминаний, записанных человеком, жившим очень долго,
близко видевшим почти всех замечательных людей своего вре-
мени? Конечно, многое тут зависит от самого отсутствия в нем
* Екатерина Федоровна. — Ред.
** Потемкин. — Ред.
489

каких бы то ни было определенных понятий: он как будто бы
не знал, что важно, что неважно; не знал, что ему нужно наблю-
дать; не замечал и того, что могло быть замечено даже без вни-
мательного наблюдения. Но этим еще нельзя объяснить всего
факта. Неужели же на самом деле не было замечено и слышано
Энгельгардтом и не сохранилось в его памяти ничего, кроме
служебных подробностей, свойственных формулярным спискам,
и пяти-шести анекдотов, очень неважных? Будьте, как хотите, не-
внимательны к тому, что делается около вас, все-таки невольно
вы увидите и услышите довольно много не совсем маловажного
для истории, если много лет находитесь подле исторических лю-
дей. Нет, отсутствие мысли, которая руководила бы наблюда-
тельностью, не единственная причина сухости и бедности запи-
санных Энгельгардтом воспоминаний: видно, что при всей своей
правдивости он считал излишним вспоминать многое из того,
что видел. Официальность понятий о вещах и людях, происхо-
дившая от недостатка определенного образа мыслей, доходила в
нем до того, что он считал пустым легкомыслием, вольнодум-
ством говорить о вещах, не принадлежавших к сфере официаль-
ности. Только то, что делалось на сцене, казалось ему достойным
внимания; закулисные приготовления событий и самые отношения
их к общественной жизни находил он пустяками, недостойными
воспоминания. Мы вовсе не думаем видеть в этом какую-нибудь
особенность Энгельгардта, за которую можно было бы хвалить
или порицать лично его. Нет, именно потому и выставляем мы эту
черту его, что она была господствующею чертою людей того
времени. Если бы она казалась нам личною принадлежностию
Энгельгардта, мы не почли бы ее вещью, достойною внимания:
какое нам дело до личных особенностей человека, не пользовав-
шегося никаким влиянием, не игравшего никакой исторической
роли? Но, будучи общим характером целых поколений, харак-
тер, находимый нами в Энгельгардте, оказывается делом очень
важным: он служит коренным объяснением возможности такой
истории, какую имеем. Масса общества, одним из обыкновенных
людей которого является Энгельгардт, была так же, как он, апа-
тична и безразлична ко всему, от чего зависит судьба общества:
она не рассуждала, кроме разве тех случаев, когда дело шло о
национальных предубеждениях. Мы воевали с пруссаками; за-
чем и для чего воевали, об этом никто не заботился, и знали
только, что если мы воевали с пруссаками, то значит, что они —
наши враги. Обнаружение дружбы к пруссакам представилось
нашим предкам изменою, бедою, хотя ни измены, ни беды ника-
кой тут не было; нарушалось только предубеждение, не основан-
ное ни на чем дельном. Но от этого нарушения произошла пере-
мена. А когда не нарушались предрассудки, могло делаться все,
что делалось в прошлом веке, и общество смотрело равнодушно,
как будто не понимая, что дела эти касаются до него.
490

<ИЗ № 12 «СОВРЕМЕННИКА»>
Материалы для географии и статистики России, собранные
офицерами генерального штаба. Рязанская губерния. Составил
М. Баранович. Спб. 1860 г. 1
В предисловии к изданному теперь тому «Материалов, со-
бранных офицерами генерального штаба», сообщаются следующие
сведения о происхождении и плане сборника, обещающего быть
очень важным для науки.
Военное министерство и в особенности генеральный штаб по-
стоянно встречали потребность в статистических сведениях о Рос-
сии. Потому в 1836 году высочайше повелено было генеральному
штабу составлять и через каждые три года исправлять и попол-
нять военно-статистические обозрения губерний и областей Рос-
сийской империи. Для этих обозрений дана была общая програм-
ма, по которой описание каждой губернии или области должно
было состоять из двух частей: одна заключала в себе «общие»
статистические и географические сведения, другая — сведения
специальные по предметам ведомств генерального штаба, прови-
антского и комиссариатского. По такой системе с 1837 до 1854 го-
да были сделаны три издания военно-статистических описаний
69 губерний и областей империи; два первые издания были лито-
графированы, а третье напечатано, но только для исключитель-
ного употребления главных военных управлений, а в публику
эти издания не выпускались.
В 1856 году, по заключении мира, были возобновлены, но
уже на новых основаниях, статистические работы генерального
штаба, приостанавливавшиеся во время войны. Признано было,
что работы эти заключают в себе много сведений, могущих быть
обнародованными и служить полезными материалами для уче-
ных; потому с 1857 года они производятся в размерах, обшир-
нейших прежнего, с тем чтобы одна их часть, под названием ста-
тистического описания, печаталась для публики, и только дру-
гая часть, собственно военное обозрение, издавалась для исклю-
чительного употребления военного министерства. «Недостаток в
офицерах (говорится в предисловии) и разные другие затруднения,
неизбежные при исполнении столь обширных работ, были при-
чиною, что работы эти не могли начаться одновременно во всей
империи, но в 1858 году производились уже в большей части
губерний и областей, а ныне производятся почти во всех частях
России, и некоторые из них уже окончены; прочие же ведутся с
различною степенью успеха». Описание Рязанской губернии со-
ставляет начало предположенного издания. Предисловие оканчи-
вается словами: «Издавая последовательно в свет, по мере окон-
чания, прочие томы «Материалов для географии и статистики
России», департамент генерального штаба надеется, что труды
491

офицеров генерального штаба приготовят полезный материал для
изучения России и послужат хорошим основанием для дальней-
ших географических и статистических исследований».
Мы можем прибавить, что, судя по всему, надежда департа-
мента генерального штаба оправдается. Мы думаем так, во-пер-
вых, потому, что имели случай знать некоторых из числа офице-
ров, отправившихся для описания губерний; образованность и
добросовестность их ручаются за хорошее исполнение возложен-
ной на них работы, и мы уверены, что все их товарищи по этой
работе имеют такие же достоинства. Вторым основанием пред-
сказывать хороший успех делу служит первый образчик его —
«Описание Рязанской губернии», составленное г. Барановичем и
находящееся теперь в наших руках.
По своему специальному характеру книга эта будет прочитана
всеми, конечно, в одной Рязанской губернии, а за ее границами
будет читаема только специалистами. Поэтому считаем нелишним
сообщить здесь ее оглавление, которое познакомит читателя с
программою всего начинающегося теперь издания.
Изложив в «Историческом введении» историю края, соста-
вляющего ныне Рязанскую губернию, г. Баранович в первой
главе своего описания излагает географию и топографию Рязан-
ской губернии с большою подробностью. Во 2-й главе говорится
о числе жителей, движении народонаселения, представляется
очерк физических, нравственных и гражданских качеств всего
рязанского населения вообще и в отдельности каждого сословия.
3-я глава содержит также очень подробные сведения о промыш-
ленности; 4-я глава — о состоянии образованности рязанского
населения; 5-я глава описывает его внутренний и внешний быт;
6-я глава — управление, а 7-я глава содержит «сведения о горо-
дах и селениях и других замечательных местах вообще, и описа-
ние городов и замечательных мест в особенности». Тут, между
прочим, помещен полный список «селениям Рязанской губернии,
имеющим более 100 дворов», и селениям, в которых находятся
«фабрики и заводы, базары и ярмарки, почтовые станции и этап-
ные пункты, становые квартиры и волостные и сельские управле-
ния, монастыри, церкви, раскольничьи молельни и мечети, учи-
лища и богадельни, пристани, водяные мельницы и другие заме-
чательные предметы».
Надобно сказать, что г. Баранович исполнил эту программу
очень добросовестно. Он воспользовался всеми существовавшими
пособиями для изучения Рязанской губернии и, как видно по ре-
зультатам, не жалел труда при собирании личными исследова-
ниями сведений о тех предметах, по которым существовавшие
материалы оказывались недостаточны.
Мы, конечно, не можем здесь пересмотреть все содержание
толстого тома, составившегося из его трудов. Остановимся лишь
на очень немногих страницах книги.
492

Во всей средней полосе Средней России, а в особенности в
подмосковных губерниях, жалуются на истребление лесов. Рязан-
ская губерния представляет цифры, слишком хорошо показы-
вающие быстрый ход этого зла. Со времени генерального меже-
вания в течение 80 лет истреблена ровно третья часть лесов,
существовавших тогда в Рязанской губернии. Из 3 690 021 деся-
тины всего пространства губернии, по генеральному межеванию,
лесами было занято 1 413 426 десятин, а теперь показывается в
отчетах уже только 942 393 десятины леса; из этого следует, что
количество земли, занятой лесом, уменьшилось на 471 033 деся-
тины. Люди, находящие достаточным повторять бездоказатель-
ные фразы одной из экономических школ, враждебной общин-
ному поземельному владению, прямо толкуют, не справившись с
фактами, будто бы в истреблении лесов виновато наше общинное
землевладение, а частная собственность сохраняет у нас леса.
Мы имели когда-то случай объяснять, что это бывало до сих пор
у нас как раз наоборот, — что леса, принадлежащие государству
или находившиеся в пользовании у общин, сохранялись и сохра-
няются хорошо или дурно, но все-таки гораздо лучше, чем леса
частных владельцев 2. Книга Барановича представляет новое под-
тверждение тому. Вот его слова:
Относительно пользования лесом не соблюдается никакой правильности.
Казенные леса стоят почти нетронутыми и сохраняются, хотя некоторые из
них, при рассчитанном обороте рубки, могли бы иметь постоянный и выгод-
ный сбыт на чугуноплавильные и стеклянные заводы, тем более, что соб-
ственно заводские леса почти истреблены, а соседние дачи частных владель-
цев находятся в скудном состоянии. Что же касается до помещичьих лесов,
то они, как было уже сказано, рубятся без всякого порядка. Сбережение
лесов и вообще сколько-нибудь правильное лесохозяйство замечается еще у
тех владельцев, которых хозяйство находится вообще в хорошем положении;
но таких немного; большею же частью помещики, стараясь извлечь хотя вре-
менную, но сколь возможно большую пользу, при первом представившемся
случае для выгодного сбыта продают свои леса целиком разным промыш-
ленникам с условием совершенного истребления.
Из главы о движении народонаселения мы отметим одно очень
основательное замечание г. Барановича. По десятой ревизии
1858 года, в Рязанской губернии оказывался некоторый перевес
числа женщин над числом мужчин; точно то же было по девя-
той ревизии (1850 г.) 3 Между тем по сведениям о количестве
рождающихся и умирающих следовало бы ожидать противного.
Г. Баранович говорит:
Сведения, заимствованные из дел рязанской духовной консистории, о
количестве ежегодно заключаемых браков, рождающихся и умирающих,
имеются за несколько лет. Средний вывод из них показывает, что перевес
рождения бывает всегда на стороне мужского пола. Средним числом за
14 лет родилось:
Мальчиков — 29 127
Девочек — 28 044
Разница — 1 083
493

Следовательно, перевес рождений в пользу мужского пола довольно зна-
чителен; между тем как число умерших и мужского и женского пола совер-
шенно одно и то же, — именно, по тем же выводам, умерло:
Мужского пола — 18 222
Женского пола —18 239
Из этого следует, что в массе народонаселения губернии мужской пол
должен быть многочисленнее женского; но на самом деле выходит совершен-
но противное. Причина этому ясная — убыль народонаселения от рекрутских
наборов, войн, разных промыслов за пределами губернии, часто очень ги-
бельных для здоровья, касается одного только мужского пола.
Влияние последней причины, именно разных промыслов за
пределами губернии, не подлежит никакому сомнению. Рязан-
ские поселяне, уходящие на промыслы в Москву, Петербург и
проч., конечно, умирают в некотором числе за пределами губер-
нии, и эти умирающие не вносятся в метрические книги Рязан-
ской епархии. Но не от этой причины происходит, что число муж-
чин в Рязанской губернии оказывалось в последние десятилетия
меньше числа женщин. В конце прошлого века или в начале ны-
нешнего рязанцы также уходили на промыслы в другие губернии,
а между тем по пятой и шестой ревизиям (1796 и 1812 гг.) числи-
тельность мужского пола была больше женского. По переписи
1812 года, произведенной до начала войны, в губернии было
с лишком на 20 тысяч больше мужчин, чем женщин. Усиленные
наборы 1812, 1813 и 1814 годов уничтожили почти весь этот
перевес: по 7 ревизии (1815 г.) количество мужчин превышало
количество женщин на 830 человек. В следующие годы бралось
меньше рекрут, и излишек мужского населения сравнительно с
женским по 8 ревизии (1833 г.) простирался до 3 850 человек.
Но после того рекрутские наборы усилились, и в 1850 году
(по 9 ревизии) в мужском населении сравнительно с женским
оказался уже недочет в 10 тысяч человек. За 1850 год следовали
годы Крымской войны, в течение которых этот недочет, конечно,
еще увеличился; но в два последние года перед 10 ревизиею не
производилось наборов, и потому недочет уменьшился с 10 тысяч
человек до 5 тысяч человек.
Делая очерк нравственных качеств рязанского сельского на-
селения, г. Баранович замечает в населении двух половин губер-
нии, земледельческой и промышленной, обыкновенные черты
различия, производимые разницею между неподвижным бытом
земледельца и более подвижною жизнью мастерового или фаб-
ричного работника; но говорит, что независимо от этих различий
есть черты, общие ©сему сельскому населению Рязанской губер-
нии, — черты, принадлежащие поселянину и всех прочих велико-
российских губерний. «Надежда на промысл (говорит г. Барано-
вич) служит ему (рязанскому и вообще великорусскому поселя-
нину) лучшим утешением в тяжкие дни невзгоды».
494

Повиновение к властям и доверие к обществу суть тоже отличительные
его свойства- Говоря правду, примеры ослушания и неповиновения довольно
редки, и случаются более, как вынужденные чрезмерными требованиями или
вследствие недоразумений. Крестьянин вполне доверяет обществу, среди ко-
торого живет, зная, что не обманет его, но в иных случаях жизни смотрит
на многое, подозрительно и недоверчиво, и в этом, конечно, нельзя обвинять
русского человека, по природе доброго и простодушного (стр. 136).
Надобно отдать полную справедливость уменью г. Барановича
понимать народ: каких вздоров не рассказывают о нашем посе-
лянине люди, обыкновенно порицающие его, и даже люди, обык-
новенно восхищающиеся им, — каких пустяков не рассказывают
они о тех сторонах его характера, которые так верно отмечает
г. Баранович в немногих приведенных нами словах. От порицате-
лей и панегиристов русского поселянина мы обыкновенно слы-
шим уверения, будто бы он недоверчив к людям, носящим немец-
кое платье. Само собою разумеется, что никакой рассудительный
и опытный человек, хотя бы был поселянин или мещанин, поме-
щик или купец, офицер или чиновник, не станет с первого же
слова раскрывать вам свое сердце, высказывать вам свои чувства
и надежды, не узнав предварительно, расположены ли вы его слу-
шать и готовы ли сочувствовать ему; «о человеку, одетому в ка-
кое бы то ни было платье, не только немецкое, а хотя бы грузин-
ское или турецкое, или даже славянофильское, и не только рус-
скому человеку, но и всякому человеку, умеющему говорить по-
русски, нужно ровно столько же времени, ни больше, ни меньше,
на то, чтобы сойтись с поселянином, как и на то, чтобы сойтись
с русским мещанином или купцом, или просто образованным чело-
веком. Сядьте за стол в ресторане с людьми образованного обще-
ства, сядьте за стол на постоялом дворе с проезжими мужиками,—
все равно разговор ваш с соседом будет несколько минут вертеть-
ся на общих фразах, и все равно через несколько минут он
будет проникнут доверчивостью или прямодушием, если вообще
вы сами таковы, что можете внушить доверие человеку какого-
нибудь звания. Сблизиться с мужиком человеку из образованного
общества не трудней и не легче, чем сблизиться с человеком
своего сословия. Но, разумеется, для этого нужно, чтобы вы на-
ходились к нему просто в отношениях доброго знакомого к доб-
рому знакомому, а не в каких-нибудь деловых отношениях, в ко-
торых откровенность становится источником невыгод для него,—
в этом опять мужик ничем не отличается от всякого другого
человека: если говорить ему вредно, он будет удерживаться от
лишних речей. Точно так же и купец не будет говорить с вами
о своей торговле, чиновник — о своей службе, если должен бу-
дет ожидать, что извлеченные из разговора с ним сведения
намерены вы обратить во вред ему. Что тут особенного? Но, го-
ворят, трудно убедить мужика, что вы не имеете намерения
обратить во вред ему его доверие. Ничуть не труднее, чем всякого
другого человека; напротив, даже легче, потому что он сильнее
495

всякого будет расположен в вашу пользу, когда в вашем разго-
воре с ним будет дружелюбная ласковость, без чванной снисхо-
дительности. Точно так же можно было бы перебрать одну за
другой все черты, указываемые в поселянине короткими, но
верными словами сделанной нами выписки: готовность слушаться
всякого рассудительного совета, всякого справедливого требова-
ния и т. д. Из всех этих черт мы считаем удобным вникнуть не-
сколько поближе только в одну, которую г. Баранович назы-
вает доверием к обществу; да и эту черту рассмотрим лишь
с одной стороны — со стороны отношений великорусского поселя-
нина к способу землевладения, обычному у нас.
Г. Баранович разделяет мнение многих наших экономистов,
будто бы общинное землевладение невыгодно. Тем достовернее
отзыв его о расположении великорусских поселян к общинному
землевладению. Мы приведем из его книги вполне весь отрывок
об этом предмете:
Земли, предоставленные в пользование крестьян, делятся между ними
поровну; в казенных имениях — по числу ревизских душ, а в помещичьих —
по количеству тягол или наличных работников. У государственных крестьян
дележ земли бывает обыкновенно после ревизии; после чего каждый владеет
своим участком до следующей ревизии, то есть до нового раздела земель.
Если же по каким-нибудь причинам в селении произошла значительная
убыль населения, то, не дожидаясь ревизии, в селении делается общий пере-
дел земель между оставшимися ревизскими душами. Самый процесс дележа
в казенных селениях следующий. Сперва разбивают земли на десятины
и сортируют, по достоинству, на несколько разрядов. При этой сортировке
принимают в расчет не одно качество почвы, но и отдельность земель от
усадьб, одним словом, все выгоды и неудобства дачи. После того общество,
то есть ревизские души, между которыми производится дележ, подразде-
ляется на равные части. Части эти называются вытями или службами» и как
число их, так и число заключающихся в них душ произвольно; 200 душ,
например, делятся на 4 или на 5 вытей, по 50 или по 40 душ в каждой; если
же в селении 203 души, то остающиеся от расчета три души называются
завытными и наделяются землей особо. Разделившись на выти, общество
по числу этих последних делит и каждого сорта землю на равные части
и потом бросает жребий, какой участок земли во всех разрядах какой выти до-
станется. Каждая выть, получив землю, опять сортирует ее по качеству на раз-
ряды и все полученные от общества участки делит по числу составляющих
ее душ, а потом решает жребием, кому каким клочком владеть.
Таким образом делятся не одни пашни, но и все угодья, за исключе-
нием лесов, выгонов, иногда и лугов, остающихся в общем пользовании.
Земли, находящиеся под усадьбами, тоже разделяются по душам; но заня-
тые дворами, огородами и садами остаются без перемены; при разделе сих
последних крестьяне, по условию, вознаграждают один другого участками
лучших пахотных земель, конопляников и пр.
От подобного раздела поле выходит разделенным на полосы, шириною
в 2 и 11/2 саж., иногда и уже. Дробность полос часто бывает очень велика,
но это не стесняет крестьян; они заботятся только, чтобы при дележе вся
земля, худая и хорошая, была распределена между ними по качествам
своим по возможности равномерно; если же случается, что иному не посча-
стливится и достанется дурная земля, то общество принимает в нем уча-
стие и вознаграждает его небольшими деньгами.
Подобный же способ раздела земли между крестьянами существует и в
помещичьих имениях, с тою только разницею, что земля делится не по
496

числу душ, а по числу тягол, отчего участки делаются не так дробны и са-
мый раздел производится проще; кроме того, в разделе земель между кре-
стьянами принимает непосредственное участие сам помещик или поставлен-
ный им бурмистр. Общий передел земли, или перекладка тягол, вредящий
крестьянскому хозяйству, делается очень редко; обыкновенно тягло владеет
доставшейся ему землей долгое время; затяглые же, не имея земли, живут
при семействах, помогая им или приобретая деньги на стороне. Если же
тягло в деревне по какой-нибудь причине уничтожилось, то земля, им
оставленная, передается по жребию или по воле помещика одному из за-
тяглых, который с этих пор несет тягло.
В оброчных имениях помещики представляют в пользование крестьян
всю свою землю и за это, по условию, получают известный оброк с тягла;
ь имениях же барщинных каждое тягло наделяется средним числом двумя
десятинами в каждом поле и за это обязано обработывать такое же коли-
чество земли господской, употребляя для этого своих лошадей, упряжь и
земледельческие орудия. В большей части имений земли между помещиком
и крестьянами делятся поровну; в редких имениях барская запашка пре-
восходит крестьянскую. Кроме пашенной земли, крестьяне, несущие тягло,
наделяются от помещика частью луюв для сенокоса, выгоном для скота,
огородом, конопляником и пр. Что касается до лугов, то они делятся
так же, как и пашни, в особенности там, где их много; большею же частью
раздел покосов производится каждое лето, обыкновенно когда настанет время
сенокосу. Через это много терпят луга, потому что никто не заботится об
их осушении и очищении.
В хозяйственном отношении подобные разделы земель имеют много
неудобств. Крестьянин, не имея твердой уверенности сохранить землю, воз-
деланную его трудами, надолго и передать ее потомству, делается равнодуш-
ным ко всем улучшениям, если польза от них предвидится только в буду-
щем; к тому же раздробление крестьянского хозяйства в виде клочков
земли, разбросанных в разных местах, чрезвычайно затрудняет ведение
правильного хозяйства. Но тем не менее эта система раздела справедлива
по совести; крестьянин доволен ей и не тяготится ее недостатками, которые
устраняет, по мере возможности, своим практическим умом и доверием к
обществу. При дележе случаются иногда ссоры и неудовольствия, но редко
были примеры, чтобы крестьяне обращались к властям с просьбою рас-
судить их в дележе земли.
Из всего этого мы видим, что единственная практически не-
выгодная сторона общинного землевладения в Рязанской губер-
нии— обычай брать участок не одним целым куском в каждом
поле, а дробить землю каждого поля на столько разных частей,
сколько есть разных сортов земли, и давать каждому по полосе
в каждом из таких участков, так что подушный участок в каж-
дом поле составляется из нескольких разбросанных полос, очень
мелких. Но это неудобство не имеет никакой связи с общинным
землевладением: при существовании частной собственности
земля одного поселянина также может состоять из множества раз-
бросанных мелких кустов, как и видим мы во Франции, где се-
мейство поселян, владеющее землей, имеет свою землю раздроб-
ленною средним числом на 23 или 24 клочка, лежащие врозь друг
от друга. При частной собственности эта вредная раздроблен-
ность никак не может быть устранена без очень резких прину-
дительных мер и, даже будучи раз истреблена, тотчас же стала
бы возникать вновь. Земли одного владельца никак нельзя со-
497

брать в один кусок без принудительного обмена или принуди-
тельного отчуждения и округления административным путем.
Но раз собравшись в одно место, поземельное имущество сель-
ской семьи тотчас же вновь стало бы получать вид прежней раз-
бросанности от разных дроблений одного куска и соединений в
одни руки разных полос разных кусков через продажу, наслед-
ство и переход в приданое. Вредная разбросанность клочков лежит
в самой натуре такого поземельного устройства. Но при общин-
ном землевладении разрозненность клочков бывает лишь след-
ствием того, что поселяне не замечают вреда в ней, то есть суще-
ствует лишь в таких обстоятельствах, при которых не очень
важен приносимый ею вред, и исчезает, как скоро становится тя-
жела для поселян. Из Гакстгаузена мы знаем, что во многих
местах, где неудобство разбросанных полос стало чувствительно,
поселяне наши уже перешли к другому способу делить участки
по душам,—к способу, при котором никогда невозможно явиться
вредной разбросанности полос4. Вместо того, чтобы давать в
каждый подушный участок полосу каждого сорта земли, посе-
ляне определяют относительное достоинство каждого сорта земли
и достигают одинаковости подушных участков тем, что одну
десятину лучшей земли полагают равняющеюся, например,
11/4 десятины земли второго сорта и, быть может, целым трем
десятинам самой худшей земли. При таком способе нарезывания
подушных участков каждый участок состоит из одного куска в
поле, и раздробленности уже никакой нет и быть не может. Если
рязанские поселяне еще не поступают таким образом, это просто
значит, что дробление на полосы еще не составляет для них чув-
ствительного неудобства. Г. Баранович говорит, как о следствии
общинного владения, еще о другом факте — о том, что они плохо
удобряют землю; но это происходит от совершенно иной при-
чины, как мы увидим сейчас.
Впрочем, мы замечаем все это лишь мимоходом. Здесь не
место повторять мысли, давно и очень обширно изложенные в
«Современнике». Дело для нас теперь в том, что г. Баранович,
не будучи расположен к общинному землевладению, прямо сви-
детельствует, однако, что «крестьянин доволен этою системою»,
«не тяготится» теми следствиями ее, которые г. Баранович назы-
вает недостатками и которые скорее надобно назвать просто раз-
личиями ее от системы частной собственности. Мало всего этого:
сам г. Баранович признается, что «эта система раздела справед-
лива по совести».
Известно, что у нас довольно плохо удобряются поля в боль-
шей части тех губерний, земля которых требует удобрения. Есть
люди, столь богатые воображением и привычные повторять без
всякого соображения тирады из плохих французских книжек,
что приписывают это обстоятельство общинному землевладению.
Гораздо проще объяснить его тем, что наши поселяне бедны и
498

не могут обзавестись достаточным количеством скота, а поме-
щики также почти все издавна обременены долгами и по нерас-
четливости не могли заняться хозяйством как следует 4. О коли-
честве и содержании скота у поселян Рязанской губернии г. Ба-
ранович сообщает нам следующее:
Уход за скотом самый небрежный: скот никогда не чистится и не
моется, солома бросается под ноги с целью увеличения навоза, а не для
того, чтобы доставить скоту сухую подстилку. С приготовлением питатель-
ного корма и питья, а также с употреблением средств, предохраняющих
скот от болезней, крестьяне почти незнакомы; воспитание молодых живот-
ных самое противуестественное, отчего большая часть их умирает; наконец
для улучшения пород ничего не делается; крестьяне нисколько не заботятся
о том, чтобы общими силами приобретать хороших быков для стад своих.
Самое распложение животных предоставлено природе; плодиться начинают
они прежде, чем достигнут полного развития, отчего получается слабый и
болезненный приплод, и порода с каждым поколением становится слабее
и слабее.
Очевидно, что при таком хозяйстве нельзя ожидать от скота больших
выгод. Главная цель содержания скота: получение навоза и на летнее время
молока. Мясная пища почти неизвестна крестьянам, в городах же продоволь-
ствуются пригонным скотом из губерний Воронежской, Тамбовской и Земли
Войска Донского. Масло получается в малом количестве, и редко можно
найти такие хозяйства, в которых бы оно шло в продажу и составляло пред-
мет дохода. Одним словом, рогатый скот держится крестьянами только
для того, чтобы запастись навозом и пропитать себя молоком; но так как
кормовые средства весьма недостаточны, то крестьяне содержат самое огра-
ниченное число голов; в большей части семейств можно найти одну, две
и весьма редко три коровы; так что и единственная цель содержания ро-
гатого скота — накопление навоза — далеко не достигается.
Но, разумеется, смешно было бы ожидать, чтобы поселянин
доставлял своему скоту пищу лучше той, какую имеет сам, или
устроивал жилища для скота теплее, чище и удобнее, чем в каких
живет сам. Мы возьмем из книги г. Барановича следующие очень
верные заметки о пище и жилищах рязанских поселян:
Обыкновенно пища крестьян весьма проста и однообразна: ржаной хлеб,
щи и каша составляют вседневный обеденный и ужинный их стол, с тем
только различием, что последней часто не бывает. Ржаной хлеб отличается
хорошим качеством; иногда только от небрежного квашенья и печенья де-
лается неудобоваримым; в праздник пекут из ржаной муки с примесью пше-
ничной так называемые пироги и лепешки. Щи, как в постные, так и в
скоромные дни, варят из квашеной капусты без всего, с тем различием, что
в скоромные прибавляют в них иногда сала или сметаны, или просто молока;
о заправе щей мукой, маслом и крупами не многие имеют понятие, и потому
они выходят жидки и невкусны, вполне суровые. Каша бывает гречневая,
пшенная и просяная, молочная и с постным маслом или толченым конопля-
ным семенем во время постов; употребление каши уже служит признаком
некоторого довольства; что же касается до мясной пищи, то это большая
редкость крестьянского стола и допускается только в важные праздники.
Рыбы в местах, отдаленных от рек, употребляют еще менее; в общем упо-
треблении она только в последние дни масляницы, в зимний Николин день
и в праздник Благовещения. Рыба употребляется соленая: белужина и сев-
рюжина, и свежая: плотица, окунь, ерш, пискарь, язь, карась, иногда щука
и лещ, вообще породы мелких рыб, которыми изобилуют озера и реки гу-
бернии. Овощи в малом употреблении, по причине отсутствия у крестьян
499

хороших огородов; картофель, который мог бы служить весьма питательной
и вкусной принадлежностью крестьянского стола, еще не в общем употреб-
лении; его не везде разводят и притом в количестве недостаточном; еще
менее можно встретить горох, свеклу и огурцы; только капуста в большом
ходу, а также лук и редька в постные дни. Других овощей крестьяне почти
не знают; фрукты идут в продажу; а в северных уездах об них не имеют
и понятия. Грибы в большом употреблении, без них трудно обойтись кре-
стьянину в постные дни; но ягоды собираются только для продажи; разве
дети воспользуются иногда случаем полакомиться ими, и притом не разби-
рая, зрелы ли они или незрелы, от чего всегда в то время, когда поспе-
вают ягоды и фрукты, существуют болезни желудка и поносы.
Молочная пища употребляется мало; молоко и сметана служат более
для приправы щей и каши; кислое молоко едят иногда, но более делают из
него творог, который так же, как и яичница, подается к столу более пс
праздникам. С другим приготовлением пищи крестьяне незнакомы, разве
блины делают в этом случае исключение; их едят обыкновенно на масля-
нице, иногда же и в другие дни. В большие праздники и в особенности на
масляной количество съедаемой пищи, можно сказать, удвоивается, вслед-
ствие чего являются и вредные последствия невоздержания; но есть вре-
мена в году, когда, напротив, крестьянин, даже исправный в хозяйстве,
голодает; и самое голодное для народа время, бесспорно, Петров пост; в это
время овощи еще не созрели, а заготовленная впрок капуста бывает на
исходе, так что обыкновенным кушаньем в этот пост бывает квас с зеленым
луком и огурцы, если они поспели. К довершению всего часто у крестьян
к этому времени недостает даже хлеба, и он прибегает к займам или для
насущного пропитания молотит рожь еще незрелую.
Жилище поселянина, состоящее из разных построек, представляет всегда
фигуру четвероугольника, более или менее продолговатую. Главное строение
есть изба, стоящая обыкновенно лицом на улицу; в одну линию с нею —
ворота, потом амбар или плетень; по бокам и с заду — бани, погреба, ко-
нюшни, хлевы, загороды для скота и разные другие пристройки. Амбары не
всегда находятся в черте прочих строений; есть много деревень, особенно
в южных уездах, где амбары стоят отдельно через улицу и за двором.
Жилые строения состоят обыкновенно из двух изб или срубов, стоящих
большею частью без фундамента и соединенных между собою холодными
сенями. Одна изба (теплая) назначается для житья, а другая есть клеть,
в которой хранится посуда, провизия, одежда и прочее имущество, а летом
в ней живут. Впрочем, это главное строение крестьянина весьма разнооб-
разно в своих формах; иногда вместо клети ставится другая изба с печкой;
гораздо же чаще встречаются крестьянские дома, состоящие из одной лишь
избы и холодных сеней, где устроен небольшой чулан вместо клети. На се-
вере губернии избы строятся выше и разделяются дурно сколоченным по-
лом горизонтально на две половины, из коих в верхней живут, а нижняя
заменяет клеть и называется подполица, В уездах Данковском, Скопинском,
Пронском и других западных клеть называется горницей, а иногда го-
ренкой.
Размеры избы соразмеряются с величиной семейства. Обыкновенно
изба составляется из 15, 20 и более венцов; таким образом средняя высота
ее выходит от 4 до 6 аршин. Вообще можно сказать, чем севернее, тем
избы выше; но ширина и длина их везде одинакова и заключают от 6 до
9 аршин. Если взять избу средней величины, то она вмещает в себе про-
странство в 144 кубических аршина; в каждой избе, в сложности, живут
по восьми человек; следовательно, каждый пользуется пространством, имею-
щим в длину и ширину три, а в вышину два аршина; если же принять в
соображение все принадлежности избы и домашнюю скотину, которая в те-
чение зимы постоянно в ней толкается, то можно составить себе понятие
о тесноте крестьянских жилищ. Главная принадлежность избы есть русская
печь, сбитая большею частью из глины и в деревянной оправе или сложен-
500

ная из кирпичей; она лежит на деревянном опечике, устроенном в углу, подле
двери, и занимает обыкновенно шестую часть избы. Русская печь не вполне
удовлетворяет своему назначению; если она с трубой, то приспособлена
более для печения хлеба и для приготовления пищи, чем к нагреванию избы.
Крестьяне это ясно видят, и вот причина, почему они избегают печей с тру-
бами, желая некоторым образом устранить их недостатки другим неудоб-
ством, более удовлетворяющим назначению печи в зимнее время, то есть
нагреванию избы. Известно, чем долее горячий дым, посредством поворотов
в трубе, задерживается в печи, тем более она дает теплоты, и на этом осно-
вывается превосходство курных изб перед белыми; кроме того, курные избы
удобнее, потому что сухи; напротив, избы с печными трубами в зимнее
время всегда сыры, потому что печь не в состоянии нагревать надлежащим
образом стены, и они мокнут, осаживая влажность в воздухе. Крестьяне
жалуются также, что избы с трубами угарны; если угаром назвать всякое
испарение или отделение газа, действующее вредно на организм, то весьма
естественно, что в избах, где живет домашняя скотина и находится в бро-
жении приготовляемая пища и питье, где нечистота от людей, скота и до-
машних птиц, всеобщая неопрятность, везде раззешено для сушки белье,
платье и пр., а кругом заплесневшие гнилые стены, то в этих избах должен
быть угар, и в этом случае дым, как средство против гнилости, уничтожает
его и очищает избу, унося с собой вредные испарения, ибо при топке печи
обыкновенно отворяются двери.
Все это причиною, что крестьяне до сих пор не оставляют курных изб;
доже топят по-черному там, где устроены печные трубы. Только старание
о соблюдении чистоты, отсутствие скота и печь, хорошо сложенная из кир-
пича и большого размера, позволяют хозяину вполне пользоваться теми
выгодами, которые доставляет белая изба с трубой.
Исчисляя выгоды курных изб, нельзя, однакож, не признать их весьма
неудобными; они действуют губительно на здоровье своею атмосферой, на-
полненною дымом и чадом, неровною температурою и сквозным ветром во
время топки. По закрытии дымового окна, изба бывает тепла; но зато
утром температура почти равняется уличной.
Все это вещи, очень давно и очень хорошо известные каждому,
кто сколько-нибудь интересовался бытом великорусских поселян.
Каждому из таких людей не менее известны и причины такого
положения. Но г. Баранович излагает дело таким спокойным то-
ном, что едва ли у кого-нибудь достанет смелости обвинить пред-
ставляемый им отчет в преувеличении. Думаем, что следующие
места, приводимые надои из его книги, не нуждаются в коммен-
тариях, как, вероятно, не нуждаются и предыдущие отрывки. Мы
ограничимся тем, что выпишем их.
Говоря о недоимках, лежащих на государственных крестья-
нах, г. Баранович делает такое объяснение:
Одно важное обстоятельство необходимо должно было иметь влияние
на состояние недоимок у казенных крестьян, это — учреждение палаты госу-
дарственных имуществ. Не утверждая, в какой мере это учреждение спо-
собствовало или препятствовало успешному взносу податей, представим со-
стояние недоимок до открытия палаты государственных имуществ и после
сего. Эти сравнительные выводы покажут следующее;
при учреждений палаты в 1839 году подушной и оброчной недоимки
считалось ... .....110 948 р. с.
а к 1856 году 768 796 » »
Следовательно, недоимка увеличилась на 657 848 р., то есть в семь раз.
Наконец есть еще одно зло, сильно ослабляющее народную нравствен-
501

ность и благосостояние и служащее главнейшею причиною накопления не-
доимок: это пьянство — порок, тем более возбуждающий сожаление, что па-
губные следствия оного усиливаются разными посторонними обстоятельствами.
Число кабаков, пропорционально количеству душ, в селениях
государственных крестьян в пять раз больше, чем в помещичьих
селениях. Но многочисленность эта не должна считаться след-
ствием желания самих государственных крестьян: они, по свиде-
тельству г. Барановича, «ходатайствуют о выводе питейных до-
мов из своих селений» (стр. 416).
О помещичьих крестьянах и о помещиках мы не будем гово-
рить ничего, довольствуясь только одною краткою выпискою о тех
и другою, столь же краткою, о других. Из крестьянских повинно-
стей мы заметим слова г. Барановича только об одной обозной:
Летние обязательные работы состоят в разных полевых занятиях по
земледелию; зимние же — в молотьбе и возке помещичьего хлеба на про-
дажу, к местам сбыта. Эта возка составляет одну из обременительных ста-
тей барщинных обязанностей и совершается часто в отдаленные места; в
уездах Раненбургском и Данковском каждое тягло обязано делать от двух
до трех обозов в зиму, за 350 верст каждый; в Пронском и Михайлов-
ском — такое же количество обозов в Москву, на расстояние от 200 до
280 верст; в Зарайском — по три обоза в Москву и по шести к Илье
пророку (Московской губернии, Богородского уезда) и пр.
О состоянии помещиков Рязанской губернии можно судить по
способу, каким продают они хлеб.
Заподряды хлеба у помещиков делаются в декабре или январе меся-
цах, когда обыкновенно цены стоят выгоднейшие; иногда заподряды эти
делаются и ранее, но всегда принимаются в расчет цены январские, и по
ним совершается расплата. Случается, что хлеб покупают даже на корню
и деньги выплачиваются вперед, но при этом заключается условие, что про-
тиву цен, которые будут в январе, помещик должен сделать уступку на 15
и более процентов.
Купец, покупая у помещика хлеб, дает ему задаток; чем выгоднее сде-
лана покупка и чем настоятельнее требование на хлеб, тем более платится
задаток, так что величина задатка определяет и самую степень выгодности
торговли; впрочем, при значительном заподряде в задаток дается обыкно-
венно половина всей суммы; иногда же платятся и все деньги, но при этом
делается в пользу купца уступка.
Читатель, конечно, понимает, что выгоднейшими ценами на-
зываются здесь выгоднейшие для купцов, то есть самые низкие.
Таким образом помещики Рязанской губернии, по расстроенно-
сти своих дел, принуждены продавать хлеб по самым убыточным
ценам, да и из этих цен делать купцам значительную уступку
для получения денег вперед. Надобно помнить, что г. Баранович
говорит о положении дел в годы, предшествовавшие началу так
называемого крестьянского вопроса5. Вообще он говорит, что
хозяйственные дела помещиков Рязанской губернии находились
тогда в самом неудовлетворительном виде.
Закрывая его книгу, мы должны сказать, что часто и очень
часто будут ссылаться на нее все занимающиеся статистикою
502

России. Г. Баранович заслуживает полной признательности за
свой прекрасный и добросовестный труд. Надобно желать, чтобы
и следующие томы полезного издания, предпринятого департа-
ментом генерального штаба, походили на описание Рязанской
губернии.
Экономическая библиотека. — Промышленные предприятия.
Курсель-Сенёля 1. Перевод с французского, изданный под редак-
цией В. Вешнякова. С.-Петербург. 1860 г.
Зачем написана Курсель-Сенёлем книга, переведенная теперь
на русский язык, и зачем переведена она на русский язык, этого
разобрать никак нельзя; но так как она уже написана и переве-
дена неизвестно зачем, то надобно похвалить ее. Да и как не
похвалить? В предисловии к русскому изданию мы читаем, что
о достоинствах ее «свидетельствуют достаточно как два издания
ее на французском языке, следовавшие одно за другим на рас-
стоянии двух лет, так и благоприятные отзывы, которыми она
была встречена при первом появлении своем не только фран-
цузскими, но и русскими журналами».
Мы согласны с этими журналами, что книга хороша, только
все-таки думаем, что не стоило ни писать, ни переводить ее.
Читателю могут показаться странными такие слова. Но пусть
припомнит он знаменитую статью «О сухих туманах», когда-то
порадовавшую читателей покойного «Атенея» 2. Кто мог сказать,
что статья эта нехороша? кто мог сказать, что следовало ее пе-
чатать? Мы помним, что по случаю этой статьи было даже соста-
влено оглавление к книжке «Атенея», которая будто бы должна
содержать следующие статьи:
О переходных породах от девонской деформации к юрской в
графстве Ланкастерском;
О спинном хребте африканского строфокамила;
Температура воды в глубине Адриатического моря;
Идеализм и реализм в стихотворениях г. Пилянкевича, или
г. Пилянкевич как идеалист между реалистами, и т. д. и т. д.
Для успешного ведения торговых, фабричных и земледель-
ческих предприятий необходимо знать и соблюдать известные
экономические правила, например: покупать материалы не без
разбора, вести счеты свои в порядке, не делая напрасных расхо-
дов, заниматься делом прилежно, предварительно позаботиться
о приобретении нужных для него сведений и прочее. Скажите,
пожалуйста, надобно ли писать книгу для разъяснения этих
условий, необходимых для выгодного ведения дел? Если надобно,
отвечайте мне скорее, потому что в таком случае я не замедлю
написать еще несколько подобных книг. Одну книгу я напишу
об условиях, нужных для того, чтобы сделаться хорошим чинов-

ником: тут будет говориться, что чиновник должен выучиться
правильному письму, старательно изучить формы делопроизвод-
ства, быть усерден в должности и т. д. Другую книгу я напишу
об условиях, нужных для учителя: тут будет говориться, что учи-
тель должен быть хорошо знаком с своим предметом, посещать
классы аккуратно и т. д. Но очень может быть, что такие книги
были бы совершенно лишни. Кому из людей, занимающихся или
желающих заняться преподаванием или чиновничеством, неизве-
стны все азбучные истины, которые составляли бы содержание
таких книг? Вот точно такова и книга об условиях, нужных про-
мышленному предпринимателю.
Но в свою книгу об условиях, нужных чиновнику, я мог бы,
кроме азбучных правил, напихать множество разных отрывков
из свода законов и разных юридических книг. Отрывки эти могли
бы каждый в отдельности иметь смысл. Не имело бы смысла
только нанизыванье их на нитку, ровно ни к чему не пригодную.
Точно так же поступил и Курсель-Сенёль: из французских ко-
дексов и политико-экономических книг набрал он всего, что по-
палось ему под руку, нанизал все эти отрывки, куда какой при-
шелся, и вышла книга, не лишенная страниц, любопытных для
того, кому не удалось иметь в руках книг, составленных по плану
более разумному. Например: двойная бухгалтерия знание очень
хорошее, очень важное; если вы хотите научиться двойной бух-
галтерии, вы возьмете какое-нибудь руководство к ней. Если вы
не хотите учиться ей, вы прочтите главу «Основания устройства
счетоводства» в книге Курсель-Сенёля, — вы вполне достигнете
своей цели: двойной бухгалтерии не выучитесь, а часа два или
три убьете на перевертывание страниц, потому что выдержки из
руководств к двойной бухгалтерии занимают у Курсель-Сенёля
очень много страниц, чуть ли не до сотни. Или вот еще хорошая
вещь — французские коммерческие законы. Если вы хотите изу-
чать французское торговое право, вы возьмите какое-нибудь руко-
водство по этому предмету; а в книге Курсель-Сенёля написано
о нем гораздо больше страниц, чем нужно для человека, не же-
лающего торговать во Франции или специально заниматься ком-
мерческим правом, и несравненно меньше, чем нужно для фран-
цузского промышленника или для специалиста. Словом сказать,
книга Курсель-Сенёля — нечто вроде книжек, какие в старину
издавались под названиями «Красоты Локка» или «Дух Стерна»
или «Избранные отрывки из Гольдсмита» — книжек, в которых
есть разные половинки и четверти разных глав, не дающие вам
никакого понятия ни о чем, но очень недурные.
Презабавно читать на втором листе книги подробное загла-
вие: «Руководство к теоретическому и практическому изучению
предприятий промышленных, торговых и земледельческих. Не
менее забавно читать наивное «предисловие автора», говорящего
в таком роде:
504

Сближения экономических истин с фактами, подмеченными опытностью
просвещенных предпринимателей в торговле, в мануфактурной промышлен-
ности и з земледелии, достаточно, чтобы дать полезное содержание целой
книге, в которой бы практические правила были поверены, подтверждены и
выражены теоретически, книге, которая бы указывала начинающим пред-
принимателям, или домогающимся еще только звания главы предприятия
главные течения и подводные камни того океана, в который они пускаются.
Подобная книга может научить даже практиков, которые, занимаясь делами
с детства, не имели довольно времени для размышления, чтобы составить
себе теорию. Наконец она может служить и людям светским, любящим
науку, умам пытливым, которые, стоя вне дел, хотят, однакоже, знать их
дух, обычаи, потребности, смысл и общественное значение.
Курсель-Сенёль хочет учить практиков, как им выгоднее ве-
сти свои дела, — да разве этому можно научиться из книг? Это
все равно, что учиться »из книг благоразумию, опытности, твер-
дому характеру, бережливости. Другое дело технические сведе-
ния: они действительно могут быть пополняемы, расширяемы кни-
гами, но уж никак не книгами политико-экономического содер-
жания, а разве курсами технологии, агрономии, руководствами к
выделке кож или к воспитанию шелковичных червей, к устройству
прядильных фабрик или свеклосахарных заводов и т. д. Курсель-
Сенёль хочет «служить и людям светским, любящим науку, умам
пытливым», но ведь такие люди, с такими умами, станут читать
курсы политической экономии или исследования о положении
промышленности, станут изучать или теорию, имеющую какой-
нибудь смысл, или факты, имеющие какой-нибудь смысл, — та-
кие люди нимало «е нуждаются в компиляциях, составленных из
разнородных обрывков разных знаний.
Само собою разумеется, что не стоило бы говорить о такой
ничтожной книге, если бы она являлась просто отдельною кни-
гою. Но на обертке ее выставлено: «Экономическая библиотека»;
из этого надобно заключать, что рассматриваемая нами книга
служит началом целого ряда томов3. Мы хотели предупредить
издателя или издателей «Экономической библиотеки», что в вы-
боре сочинений для перевода полезна была бы им разборчивость.
О судоустройстве. Соч. Бентама. По французскому изданию
Дюмона изд. А. Книрим. С.-Петербург. 1860 г.
Эта небольшая книга — отдельное издание перевода, помещен-
ного в «Журнале министерства юстиции», который хорошо сде-
лал, приняв на свои страницы такое сочинение. Император Алек-
сандр I советовался с Бентамом и поручал обращаться к нему за
советами лицам, занимавшимся тогда в России кодификациею за-
конов.
Мы не будем излагать здесь ни всей системы юридических
теорий Бентама, ни частной его теории судоустройства и обратим
505

внимание лишь на один из многих вопросов, которых он касается
в трактате, переведенном теперь на русский язык. Мы хотим
сказать о том, справедливо ли ссылаются на авторитет Бентама
те юристы, которые не расположены в пользу суда присяжных.
Очень часто бывает, что известные средства, необходимые для
достижения известной цели при известном устройстве человече-
ских отношений, оказывались бы не нужны, неудовлетворительны
при лучшем устройстве отношений, в котором та же цель дости-
галась бы другими средствами, или более быстрыми, или менее
обременительными. Так, например, в средние века единственным
средством обеспечить хотя некоторое правосудие в известном
округе или городе, доставить его жителям хотя некоторую воз-
можность добиваться справедливости, ограждать себя от безнака-
занных насилий — было предоставление этому округу или городу
независимости от всякой высшей власти в суде над его жителями.
В Западной Европе давались городам такие же привилегии, ка-
кие известны у нас были под именем бессудных или несудимых
грамот 1. Таким образом город Ульм или город Нюренберг полу-
чал право исключительного суда по делам своих граждан, и на
этот суд уже не было никакой законной апелляции, никто не мог
законным образом опрашивать у граждан Ульма или Нюренберга
отчета в том, когда они присуждали своего согражданина к потере
имущества, к тюремному заключению или к смерти. Никто не мог
законным образом заступиться за осужденного, хотя бы процесс
его был решен с явною несправедливостью, по мелочному мест-
ному неудовольствию на него или по злобе какого-нибудь влия-
тельного горожанина. Представим себе, что в те времена, во время
феодальных насилий, явился юрист, возвысившийся своими поня-
тиями над тогдашним положением дел и дошедший до ясного
представления о юридической системе, подобной порядку дел, су-
ществующему теперь в Бельгии или Швейцарии. Конечно, в его
системе не было бы места безапелляционному городскому суду, —
он стал бы доказывать, что судебная власть должна быть одна для
целого народа, все государство имеет право и обязанность защи-
тить невинного человека от несправедливого наказания, к кото-
рому приговорил его какой-нибудь отдельный суд по пристра-
стию или незнанию. Но если такой юрист выставлял бы судебный
идеал, гораздо высший существовавшего тогда порядка, то можно
ли было бы говорить, что при существовавшем тогда порядке он
не признавал полезности безапелляционного городского суда и
расположен был предпочитать такому суду другие тогдашние
формы суда, еще гораздо менее соответствовавшие его идеалу?
Конечно, нет; конечно, этот юрист понимал, что из форм, низ-
ших его идеала, форма безапелляционного городского суда не-
сравненно лучше других.
Нечто подобное было с воззрением Бентама на суд присяж-
ных. Он составил очень высокий проект судоустройства, такой
506

высокий, что очень многие из нынешних наилучших гарантий
справедливого суда заменялись в его проекте другими, более про-
стыми и верными. Довольно будет сказать, что по этому проекту
уничтожалась разница между гражданским и уголовным судом;
все различные юрисдикции сливались в одну. Этот единственный
для всех разрядов дел суд рассматривает дела по кодексу, ни-
мало не похожему ни на один из существующих ныне кодексов, —
по кодексу, чрезвычайно краткому и простому, так что каждый
взрослый человек мог бы знать все действующие законы и все
формы судопроизводства. При таких законах, при таком судопро-
изводстве можно было, по мнению Бентама, обойтись без при-
сяжных, потому что вся публика была бы чем-то похожим на со-
брание судей, перед глазами которых действует собственно так
называемый судья, знающий, что каждому из присутствующих
будет видна каждая натяжка в ведении дела, и немедленно нака-
зываемый за малейшее отступление от правды. При таком идеаль-
ном порядке учреждение особенных присяжных, конечно, стано-
вилось излишнею формальностью. Но ошибочно было бы думать,
что недостатки или неудобства, оказывавшиеся, по мнению Бен-
тама, в суде присяжных сравнительно с идеальным судоустрой-
ством, проектированным у Бентама, могут иметь важность при
сравнении суда присяжных с другими, действительно существую-
щими формами судоустройства: при такой норме сравнения ока-
зывается, что каждый недостаток суда присяжных принадлежит
в большей степени каждой иной форме судоустройства, и каждая
иная форма имеет, кроме того, много недостатков, от которых
свободен суд присяжных. А та идеальная форма судоустройства,
которую проектировал Бентам, неосуществима при нынешних за-
конах и нравах ни в Англии, ни в Швейцарии, ни в Северной
Америке, не говоря уже о других странах. Таким образом с прак-
тической стороны даже и передовым нациям остается выбор
только между судом присяжных и формами судоустройства,
далеко уступающими ему во всех отношениях. Лучше всего объ-
ясняет это сам Дюмон, издавший сочинение Бентама «О судо-
устройстве». Читатель знает, что Бентам скучал приведением в
порядок своих рукописей, :и потому некоторые из его трактатов
были изданы в редакции, принадлежавшей не ему, а его другу,
женевскому гражданину Дюмону2. К числу таких трактатов
принадлежит и сочинение Бентама о судоустройстве. Дюмон из-
дал его по черновым бумагам Бентама и прибавил во многих
местах свои замечания, из которых самое обширное и важное —
о суде присяжных. Приводим здесь эти страницы:
Бентам в своих последних взглядах на судоустройство не допускает
присяжных, даже в делах уголовных.
Противники учреждения суда присяжных, а их еще много, не упустят
случая воспользоваться его авторитетом. «Вы видите, — скажут они, — пуб-
лициста, которого нельзя обвинять в пристрастии, юриста, воспитанного в
507

предрассудках страны, в которой привязанность к этому роду суда доходит
до энтузиазма; вы видите, как он постепенно переменяет свои мнения о суде
присяжных, как он сначала ограничивает круг их действия только немно-
гими случаями и, наконец, совершенно отвергает их. Непопулярность этого
парадокса не устрашает его, он видит в этом учреждении недостаток от-
правления суда, свойственный векам тирании и варварства, но долженствую-
щий исчезнуть при гарантиях созревшей цивилизации».
Не спешите торжествовать, — скажу я противникам суда присяжных. —
Если Бентам не питает к этому учреждению того же доверия, как самые
просвещенные публицисты, то это не потому, чтобы он не сознавал его до-
стоинства в сравнении со всеми известными родами суда, или чтобы он
не видел в нем палладиума британской свободы и в особенности свободы
печати, без которой всякая другая свобода не может долго существовать.
Он думал только, что при устройстве суда, которому не нужно защищаться
от произвольной власти, а только применять известные законы, которых
кодекс в руках всех граждан, можно найти гарантии более простые, более
действительные, менее подверженные ошибкам, нежели гарантии, представ-
ляемые этими минутными судьями. Он не хочет дать менее средств для
охранения общественной и частной безопасности, он предлагает удвоить га-
рантии, а не ослабить их. Если противники суда присяжных, отвергнув эти
учреждения, примут вполне систему Бентама, то нельзя опасаться, что это
поведет их к победе. Но если они выставляют его знамя на судах, совер-
шенно различных от его судов, то они употребляют во зло его имя, и я
могу сравнить их с шарлатанами, которые, подделывая лекарства по ре-
цепту искусного медика, выпускают предохранительные средства, заключаю-
щиеся в его рецепте, и продают под его именем яд, составляющий их про-
изведение.
Главное достоинство суда присяжных заключается в том, что он пред-
ставляет более ручательств хороших судебных решений, нежели постоянные
судьи. Я приписываю ему это качество на основании четырех следующих
соображений.
I) Он представляет лучшее ручательство беспристрастия. Не только
весьма вероятно, что при существовании отводов присяжные чужды обви-
ненному, но очень часто они чужды друг другу и судьям, так что между
ними нет ни потворства, ни тайной связи. Если бы и существовал у одного
или двух тайный источник пристрастия, то его действие потерялось бы
в массе.
Присяжные, взятые из среднего класса, находятся в отношениях ра-
венства с лицами, подлежащими их суждению; они не могут иметь иных
интересов, кроме поддержания общих прав и защиты невинности. Так как
каждое решение составляет для этих временных судей важное и торже-
ственное действие, образующее эпоху в их жизни, то они естественным обра-
зом употребляют все внимание, всю предусмотрительность, к которым они
способны.
Не вдаваясь в преувеличения, граничащие с сатирою, должно признать
в принципе, на основании общих наблюдений, почерпнутых в знании чело-
веческого сердца, что постоянные судьи не могут быть в той мере свободны
от пристрастия, как временные, случайные судьи. Без сомнения, они будут
беспристрастны в большей части случаев, но тем не менее всегда будут
встречаться такие случаи, в которых приязнь или неприязнь, интересы
более или менее отдаленные, предубеждения, действующие даже тайно,
будут иметь влияние на их решение. Я не говорю о случаях подкупа или пре-
ступного пристрастия, хотя история судов представляет многочисленные
тому примеры, но самое положение судьи заключает в себе опасность для
правосудия. Это не парадокс, не острота, а факт. Очень часто было заме-,
чаемо, что отправлявший долгое время судейские обязанности является дру-
гим человеком, нежели, каким он был в начале своего поприща. Привычка
видеть и уличать виновных внушает служителям закона общее предубеж-
503

декие против обвиненных и располагает их обвинять на основании пред-
положений, полудоказательств, с поспешностью, которая всегда бывает по-
дозрительна, даже и тогда, когда не влечет за собою ошибок.
II) Вторая важная гарантия, которую представляет суд присяжных, со-
стоит в независимости, то есть в независимости от административной вла-
сти. Это — видоизменение беспристрастия, но должно быть от него отли-
чаемо, потому что применяется к особым случаям, в которых обвиненные
должны защищаться против какой-нибудь могущественной вражды, против
какого-нибудь обвинения, касающегося не общих интересов общества и пра-
вительства, а личных интересов правительственных органов, например, когда
дело идет об открытии их злоупотреблений. Для сопротивления злоупотреб-
лениям власти необходимо не простое беспристрастие, а гражданское му-
жество; и от кого скорее можно ожидать этого мужества, как не от
граждан, которые не имеют никакого сношения с министерством и между
которыми нельзя найти никаких общих опасений или надежд, чтобы вос-
пользоваться ими с целью навязать им известное мнение? Допустим даже
возможность недобросовестности или трусости присяжных, — администрация
ничего этим не выигрывает: та нить, которую она сплетает, рвется при
каждой сессии, при рассмотрении каждого дела. В делах политических эта
гарантия является в самом выгодном свете; и между политическими де-
лами — дела, касающиеся свободы печати, всегда разнообразные, всегда
трепещущие современным интересом, — суть те, в которых общественный
интерес в особенности требует участия присяжных.
Скажут, что несменяемые судьи столь же независимы, как присяжные.
Без сомнения, им нечего опасаться отставки, но разве они свободны от
надежд на повышение и на милости для себя и для своих семейств? Из-
бавляя их от страха перед правительством, их избавляют также от необхо-
димости искать подпоры в общественном мнении, делаться сильными на-
родною любовью. Мы допустим, что эти обыкновенные искушения не будут
иметь влияния на людей честных; разве нет более утонченных искушений,
заключающихся в предрассудках высших классов, в этом естественном союзе
между всеми, пользующимися какою-либо частью власти, в этом общем ин-
тересе щадить друг друга? Безопасность, представляемая определением в
законе преступления клеветы, будет всегда недостаточна или по трудности
определить пасквиль, или по трудности судить о намерении, преступность
которого зависит от обстоятельств.
Если нет суда присяжных для рассмотрения нарушений законов о пе-
чати, то в государстве существует власть или сословие, которого действия
выше всякой критики и которое призвано судить все печатное; всякое по-
рицание его составляет преступление; оппозиция не имеет гарантий. Ни ин-
терес правительства, ни интерес народа не требует этой независимости су-
дей, подверженных тем же страстям и тем же ошибкам, как и прочие люди.
III) Третья гарантия, представляемая судом присяжных, состоит в том,
что каждое дело достигает достаточной степени зрелости, что соблюдаются
все те охранительные формы, которые весьма легко могут быть опущены
или искажены при малейшем легкомыслии, поспешности или пристрастии
судей. Между этими формами самая полезная заключается в постоянном
различии факта от вопроса права. В соблюдении же этого различия заклю-
чается существенное достоинство суда присяжных. Правда, что и постоян-
ные судьи при гласности и устных прениях необходимо должны следовать
по тому же пути; но тем не менее учреждение суда присяжных в этом от-
ношении имеет преимущество, что доказывается двумя следующими сообра-
жениями:
1) Судья обращает более внимания на подробности дела, когда он обя-
зан изложить его присяжным, нежели когда он делает это для самого себя.
Большие упущения в допросе свидетелей могли бы пройти незамеченными;
но когда все происходит пред присяжными, из которых каждый имеет право
делать замечания, то нельзя предаваться ни дремоте скуки, ни лености.
509

2) Нравственная ответственность судьи в отношении решений о факте
не так велика, даже при гласности, как можно было бы предполагать. Он
все еще может быть пристрастным или в выборе свидетелей, или в способе
их допроса, и этого пристрастия нельзя заметить или, по крайней мере,
нельзя доказать, исключая случаев самых вопиющих злоупотреблений.
При рассмотрении очень запутанного дела, продолжающегося целый
день или даже несколько дней, кто из несогласных с решением судьи осме-
лится утверждать, что он вникнул во все обстоятельства дела, что он не
упустил ничего существенного в изложении фактов? Кто осмелится обвинять
судью, что он действовал против своего убеждения или даже упрекать его
в поспешности или небрежности?
При присутствии присяжных почти нельзя предположить активного при-
страстия со стороны судьи. Во-первых, потому, что оно всегда будет до-
вольно заметно для возбуждения, по крайней мере, подозрения, и в осо-
бенности потому, что оно будет всегда бесполезно, так как решение от него
не зависит. Когда же факты приведены в ясность, когда они просеяны, если
можно так выразиться, главное уже сделано и остающееся лишено важности:
судья, которому предоставлено пассивное применение закона, почти не может
от него уклониться.
IV) Последняя гарантия, которую представляет суд присяжных, заклю-
чается в их особенной способности хорошо обсуждать фактические во-
просы, — способности, которая не встречается в такой же степени в постоян-
ных судьях. Сначала это кажется парадоксом, потому что, повидимому,
большая проницательность находится на стороне науки и продолжительной
судебной практики. Итак, следует развить это положение. Я не буду при-
водить мнений английских публицистов, которых можно считать слишком
предубежденными в пользу системы, составляющей их славу; я приведу
мнение юриста, который видел и сравнивал суды с присяжными и без
присяжных. Основываясь на своей опытности, этот глубокий наблюдатель
утверждает, что даже искусный юрист менее способен оценить факты, обстоя-
тельства человеческой жизни, свидетельские показания и улики, нежели
граждане, живущие в свете и принимающие участие в его деятельности.
«Ничего неизвестно, — говорит он, — a priori»*; или, по крайней мере, если
нет другого путеводителя, кроме указаний разума, то при оценке частных
случаев представляется опасность впасть во многие ошибки и неточности.
Что касается дел и событий жизни, чувств, которые заставляют нас дей-
ствовать, побуждений скрытого интереса, которые могут иметь влияние на
волю, физических свойств вещей и внешних признаков известных деяний,—
признаков, которые могут делать эти деяния более или менее несправедли-
выми, более или менее преступными, то какой-нибудь гражданин, одарен-
ный только здравым смыслом и обыкновенным образованием, в состоянии
гораздо лучше их обсудить, нежели юрист. Чем искуснее юрист, чем более
он сидит за книгами, тем далее он держит себя от действительной жизни,
тем менее ему известно все происходящее под крышею земледельца, на
рынках, в кофейнях, в трактирах. Если дело идет об убытках, то он совер-
шенно не в состоянии их определить. Если дело идет об обиде, то все ме-
стные частные обстоятельства, могущие сделать ее весьма тяжкою или
почти ничтожною, ему неизвестны. Все сведения его о драках ограничи-
ваются слухами. Он никогда не был свидетелем подобных сцен; он не знает
тех обстоятельств, при которых они возникают, тех случайностей, которые
раздувают их, личных качеств того класса граждан, который наиболее им
предается.
Я присутствовал однажды при осмотре, который производил судья для
разрешения вопроса, относящегося до качеств и употребления одной каме-
ноломни. В то время как тяжущиеся, их эксперты, свидетели и секретарь
занимались своим делом, судья, бывший, впрочем, весьма искусным юри-
* Заранее.—Ред.
510

cïôM, цитировал мне большие отрывки из Тацита и Горация; и в самом деле
нам ничего другого не оставалось делать, потому что ни он, ни я, мы ничего
не понимали в этой специальности. Если он потом произнес приговор, то
я уверен, что это было превосходное приложение закона. Но к чему?
К факту, установленному экспертами.
Говорят, что судьи не обязаны принимать мнение экспертов; но как
осмелятся они это сделать? Именно с целью не нарушить спокойствия своей
совести они соглашаются с заключением экспертов. Чем добросовестнее судья,
тем менее он позволит себе удаляться от этого заключения. Итак, процессы,
в которых требуется мнение экспертов, решаются окончательно двумя ли-
цами, называемыми экспертами и действительно не заслуживающими назва-
ния присяжных, потому что они не представляют всех гарантий присяжных,
Но сколько есть процессов, в которых судья имел бы надобность в
заключении присяжных, кроме тех, на которые указывает обычай. Встре-
чается мало вопросов о факте или об умысле, в которых это заключение не
должно бы было иметь места после всего сказанного нами о неспособности
юристов к их разрешению. Присяжные же — самые лучшие из всех воз-
можных экспертов. Вопрос о суде присяжных, рассматриваемый с этой,
особенной точки зрения, — с точки зрения, которая мне кажется правиль-
ной, — приводится для меня к вопросу о том, следует ли иметь экспертов
более способных или менее способных, представляющих более гарантий или
представляющих менее. Chacun à son métier (всякому свое ремесло) —
пословица самая обыкновенная, но в то же время весьма справедливая.
Юрист должен развивать и прилагать закон, светский человек, деловой че-
ловек должен знать обстоятельства жизни и цели людей, потому что опыт
снабжает его всеми для того необходимыми данными (Rossi. «Annales de
législation et de jurisprudence», t. II, p. 93).
Я до сих пор ограничивался простым изложением доводов, которые
говорят в пользу суда присяжных; я еще буду кратче в отношении его со-
става и укажу только на самые важные пункты.
Гарантии, представляемые судом присяжных против ошибок или неспра-
ведливостей со стороны судей, предполагают три условия, которые должны
быть соблюдены при их избрании.
1 ) Не должно, чтобы они были назначаемы судьями или лицами, от них
зависящими.
2) Должно брать их в классе, представляющем известную гарантию спо-
собности, назначать отчасти посредством жребия, отчасти посредством вы-
бора, дозволяя отводы без приведения причин.
3) Их обязанность должна быть временная.
Существуют еще другие условия относительно способа исполнения обя-
занности присяжных, как-то: не расходиться прежде произнесения решения,
ни с кем не иметь сообщения, судить только на основании устных прений,
произносить приговор единогласно и пр.
Я скажу только несколько слов о выборе присяжных. Пусть возьмут
лист присяжных, каково бы ни было их число. При образовании суда каждая
из сторон вынимает по очереди двадцать четыре имени; по всей вероятности,
никто не может иметь прежде влияния на эти сорок восемь лиц; но если
бы в этом числе встретилось несколько человек, подозрительных публичному
министерству * или заинтересованным сторонам, то это зло может быть
вполне предупреждено их правом исключать двенадцать, по их выбору, из
остающихся двадцати четырех. Жребий кажется лучшим способом для со-
ставления суда присяжных.
Все, что прямо или косвенно направлено против одного из трех выше-
означенных условий, может уменьшить в значительной степени или даже
вовсе разрушить благодетельное действие суда присяжных. Можно даже со-
вершенно обессилить учреждение и исказить его до того, что оно не будет
* Прокуратуре.—Ред.
511

более служить гарантиею для публики, а только для судей, ставя их вне
всякой ответственности.
Я изложил основания, доказывающие пользу учреждения суда присяж-
ных, как средства, способствующего хорошим судебным решениям. Но, пред-
полагая, что возможно достигнуть этого результата без суда присяжных, я
не перестану желать этого учреждения по причине тех различных второсте-
пенных выгод, которые, по моему мнению, исключительно ему принадлежат.
1) Мне кажется очевидным, что, где существует суд присяжных, там он
парализует систему стеснительных законов или влияния на суды. Так в
Англии, где господствуют уголовные законы, щедрые на смертную казнь,
присяжные часто оправдывают обвиненных, очевидно виновных, из желания
Избавить их от суровости законов. Так исчезли на практике чудовищные за-
коны против католиков, прежде нежели они были формально отменены. Это
исправительное средство имеет, без сомнения, неудобства, которых, впрочем,
нельзя сравнивать с проистекающею из него общественною безопасностью.
В подкрепление моего мнения я укажу на то, что там, где враждебно
смотрят на независимость, всегда стараются отнять у суда присяжных те
дела, в которых боятся общественного решения, или доставить себе средства
иметь влияние на присяжных способом их назначения. Но такие меры слу-
жат как бы набатом к тревоге.
2) При суде присяжных возникает и распространяется во всех классах
общества чувство личной безопасности. Это можно видеть в Англии. Безо-
пасность каждого — самая лучшая похвала этому учреждению. Каждый уве-
рен, что он может быть судим только лицами, взятыми из его сословия,
причем ему предоставляется право исключать тех, пристрастия которых он
имеет основание опасаться.
Между действительною безопасностью и чувством безопасности суще-
ствует естественная и тесная связь; но и то и другое может существовать
отдельно.
Если различать их, то чувстзо безопасности более важно. Почему? По-
тому что страдание, проистекающее из чувства опасения, может распростра-
ниться на все классы общества, и продолжительность этого зла может быть
бесконечна. Юридическая несправедливость есть только личное зло, она па-
дает на относительно незначительное число лиц, но беспокойство, рождаю-
щееся от этой несправедливости, может распространиться на все общество
и возмутить покой всех семейств.
Между действительною безопасностью и безопасностью видимою на самом
деле нет существенного различия. Чем более сознают это, тем более почув-
ствуют цену учреждения, которое способствует к образованию чувства об-
щей безопасности.
3) Нельзя не признать другой пользы, проистекающей из учреждения
суда присяжных: чувства уважения всех ко всем и, следовательно, народа
к самому себе. В этой взаимной власти каждого над каждым заключается
истинное равенство. Чувство подчиненности смягчается временным возвыше-
нием при отправлении столь важной обязанности; чувство превосходства ог-
раничивается в такой же мере подчинением народному суду. Вот почему в
Англии не встречается наглых и гнусных проступков против того класса, для
обозначения которого весьма трудно найти имя, которое бы не заключало в
себе оскорбления для людей с предрассудками. Присяжные — не пролетарии;
но они более граничат с огромною рабочею массою, нежели с аристократи-
ческим кругом. Джентльмену, который грубо обошелся с чистильщиком са-
пог, будет как-то неловко перед судом присяжных, который с радостью на-
учит высокомерного щеголя уважать народ. Я думаю, что этому учреждению
можно приписать в значительной степени ту мужественную гордость, кото-
рая, правда, выставляет недостатки народного характера, но которая дает
резкий оттенок его патриотизму и его добродетелям.
4) Гласность в судах есть, без сомнения, превосходное средство для при-
влечения к ним внимания и для возбуждения общественного интереса ко
512

всему в них происходящему; но участие присяжных в судебных действиях
в особенности способно привести к этому благодетельному результату. Неза-
висимо от значительного числа призываемых каждый год к отправлению этой
обязанности, должно иметь в виду гораздо большее число тех, которые мо-
гут быть к ней призваны и которые потому имеют побудительные причины
изучать формы судопроизводства, права, которые они должны защищать,
силу свидетельских показаний, значение доказательств, начала, по которым
должно различать истинное от ложного, преступление от невинности. Заня-
тие этими предметами необходимым образом производит в народе стремле-
ние предпочитать здравый смысл блестящим качествам и степенные харак-
теры людям легкомысленным и пустым. Посмотрите, как в доме фермера
собралось все его семейство послушать рассказы своего главы, только что
возвратившегося из заседания ассизов * и исполненного воспоминаний о слу-
чившихся там событиях; он рассказывает им историю обвиненных, что было
говорено в суде, что он думал, какое участие принимал в решении и на каких
основаниях он осуждал или оправдывал. Я был не раз удивлен, слыша в
Англии, как люди без ученого образования ясно различали доказательства
на основании свидетельских показаний (preuves testimoniales) от доказа-
тельств вещественных (preuves circonstancielles) и обнаруживали в этом от-
ношении знания, которых нельзя было бы найти в гораздо высших классах
у народов, не имеющих суда присяжных. Итак, как образование ума, как сред-
ство воспитать народный характер и сообщить ему умственное превосходство,
суд присяжных создает, по моему мнению, школу взаимного обучения, в ко-
торой беспрерывно переходят от теории к практике.
5) Отправления правосудия посредством суда присяжных представляет
еще одну общую выгоду, состоящую в стремлении предупредить всякую ча-
стную вражду против судей. Судья является только органом закона для
его применения; если он хорошо исполняет свою обязанность, то он пред-
ставляется защитником обвиненного, наблюдая за соблюдением всех охраняю-
щих его форм. Как только присяжные произнесли свой приговор, они расхо-
дятся, о них нет более речи; злобы к ним не может быть, и потому отправ-
ление правосудия никогда не производит чувств ненависти и мщения.
Вот новое основание прочности общественного порядка. Если бы случилось,
что присяжные были уличены в ошибке, гибельной для невинности, это не-
счастье было бы приписано несовершенству человеческих суждений и не
повлекло бы за собою последствий пагубных в будущности. Но если то же
самое случилось бы в постоянном суде, то оно потрясло бы общественную
безопасность и образовало бы против судей неизгладимое предубеждение,
так как воспоминание о гибельном происшествии всегда соединялось бы с
их именем. Доказательство этого мы видим во французской революции.
Несколько несчастных случаев, несколько судебных ошибок, а не злоупотреб-
ления, возбудили в такой степени общественную ненависть против парламен-
тов, что необходимость новых судов в особенности чувствовалась в учреди-
тельном собрании, и учреждение их было одним из благодеяний, дарован-
ных собранием народу для снискания его любви. При различных переменах
в правительстве Англии судебное устройство никогда не было ниспровер-
гаемо; в нем происходили, без сомнения, перемены, смотря по характеру
партий и судей, но формы оставались почти одни и те же; не было судеб-
ных комиссий, не было революционных судов. Нельзя сомневаться в том,
что учреждение суда присяжных было причиною этой твердости судебного
устройства; народ понимал, что, сохраняя это учреждение, несмотря на его
недостатки, он будет иметь якорь спасения против политических обвинений
и произвола судей.
Суд присяжных действительно представляет невыгоды. Сюда должно
отнести проистекающую из него сложность судебного устройства, при-
нуждение в отношении к тем, которые чувствуют отвращение к обязанности
* Заседание суда присяжных.—Ред.
513

присяжного, увеличение издержек для вознаграждения присяжных, оста-
новку в суде до их собрания. Но независимо от того, что можно уменьшить
эти невыгоды, они не столь важны, чтобы могли перевесить выгоды этого
учреждения.
Делают возражения более важные.
Беспристрастие составляет главное достоинство суда присяжных, но это
беспристрастие становится сомнительным в тех случаях, когда существует
столкновение между интересами различных классов общества. Вот слова
Палея (Paley) 3, которые приводят тем охотнее, что он является скорее за-
щитником, нежели порицателем всего касающегося английского уложения.
«Бывают случаи, — говорит он, — в которых решение дел судом присяжных
не вполне достигает цели правосудия. Это в особенности замечается в спо-
рах, в которых играет роль страсть или народное предубеждение. Сюда от-
носятся случаи, в которых один класс людей представляет требование ко
всему остальному обществу; например, когда духовенство ведет тяжбу о
десятине; те, в которых чиновники должны исполнять обязанности, часто
наступательные, если можно так выразиться; например, собиратели пошлин,
балльи и другие низшие служители закона; те, в которых одна из сторон
имеет интересы, общие с интересом присяжных, а другая — противные им;
например, в спорах между собственниками и фермерами; и, наконец, те, в
которых умы раздражены политическими несогласиями или религиозною не-
навистью».
Против этого я замечу, что во всех случаях, исключая последнего, упрек
Палея относится не к уголовным делам, а к гражданским, и даже к тем осо-
бым случаям, в которых можно вообще предполагать, что присяжные примут
под свою защиту слабого против сильного, или что они выскажут справед-
ливое предубеждение против законов, не согласных с общественным инте-
ресом. Однако сильно ошибаются, если придают слишком большое значение
этому обвинению в пристрастии. Я слышал, что приводили в пример, как
исключительный случай, дела покойного лорда Лонсдаля, которого называли
Левиафаном севера по причине его обширных владений: так как ему при-
надлежали многие чресполосные мины *, то он имел процессы с большею
частью своих соседей. Против его исков образовалось предубеждение столь
для него неблагоприятное, что он не осмеливался предоставлять решение
своих дел присяжным в Нортумберланде и переносил их в столицу.
Этот случай, хотя исключительный, указывает на то средство, которое
можно употребить против местных предубеждений: стоит только обратиться
к суду присяжных более отдаленному или призвать присяжных из другой
местности, взыскивая лишние издержки со стороны, желавшей воспользо-
ваться этою осторожностью. Но я уверен, что при хорошем способе обра-
зования суда присяжных подобные переносы встретятся весьма редко.
Что касается до применения уголовных законов в делах религии,—
применения, которого многие примеры мы видели в течение нескольких лет,—
то присяжных можно упрекать только в том, что они не мудрее закона и
не просвещеннее судей; во всех процессах можно было видеть, как судьи
настаивали на важности преступления, как они употребляли все свое красно-
речие, чтобы подействовать на совесть присяжных, чтобы дать им понять,
что они держат в сзоих руках важнейший интерес общества.
Однакоже я осмелюсь утверждать, что эти преследования прекратятся
под влиянием присяжных, когда вполне поймут, что они заключают в себе
настоящее оскорбление для религии, которая должна защищаться нравствен-
ным влиянием и доводами, не прибегая к насильственным средствам, не-
обходимым для поддержания обмана. Разве может быть что-нибудь опаснее,
как дать неверию честь мученичества и силу энтузиазма?
Я обращусь теперь к другому возражению против суда присяжных, на
котором Бентам настаивал более, чем на других. Это учреждение ставит
* Копи, рудники.—Ред.
514

судью, говорит он, вне всякой ответственности, хотя хорошо известно, что
судья на самом деле имеет большое влияние, потому что присяжные имеют
склонность — и, к счастью, склонность весьма распространенную — следовать
указаниям человека, который более их образован. Судья может при изложе-
нии обстоятельств дела или при оценке свидетельских показаний склонить
весы на сторону оправдания или обвинения. И в самом деле, замечается
значительное различие в решениях одинаковых случаев в различных асси-
вах, смотря по строгости или снисходительности судьи.
Судя по всему тому, что я видел в Англии, я уверен, что хотя там для
Судьи нет законной ответственности, но есть ответственность нравственная,
Которая гораздо сильнее, потому что действует всегда, устанавливается без
обрядов судопроизводства, зависит от публики, присутствующей при всем
происходящем в суде. Судья не может изложить обстоятельства дела, не
выказав своего пристрастия или беспристрастия. Малейшее подозрение раз-
рушило бы его влияние и произвело бы на приговор действие, противо-
положное тому, которое он желал.
Для нас не столь важно доказать, что нравственная ответственность
судьи представляет совершенную гарантию, как сравнить ее с законною
ответственностью и определить, не встречаются ли в приложение к сей послед-
ней такие трудности, которые делают ее ничтожной, исключая вопиющих
случаев подкупа, невозможных при суде присяжных.
Самый трудный вопрос при рассмотрении учреждения суда присяжных
есть вопрос о единогласии. Если требовать единогласия, по примеру англий-
ских законов, то оно может быть более кажущееся,, нежели действительное.
Неизвестно, как оно составляется, происходит ли оно из искреннего согласия
всех, или оно было вынуждено скукою, усталостью или перевешивающим
влиянием одного упрямого человека. В случаях, встречающихся, по всей
вероятности, довольно часто, в которых меньшинство уступает большинству,
единогласие является покрывалом, брошенным на непреодолимое разногласие.
Защитники английской системы возражают с своей стороны, что без
требования единогласия присяжные не будут достаточно внимательны к делу,
что меньшинство упадет духом с самого начала, что оно будет порабощено
числом и что истинное прение только тогда возможно, когда каждый может
надеяться победить.
Хотя я не считаю этого вопроса вполне разрешенным, однако, я скло-
няюсь на ту сторону, которая требует единогласия на том основании, что
большинство вообще в состоянии лучше обсудить вопрос о факте и что в
случае, когда произойдет разногласие, голоса должны скорее согласиться
для оправдания, нежели для обвинения, а такого результата должно, ко-
нечно, желать каждый раз, как только возникает сомнение у нескольких
присяжных. Разве можно предполагать упрямство, когда дело ясно? Кто
сопротивляется один, тот хочет уступить только своему убеждению, но это
убеждение приводит к мученичеству. Подобный характер достоин уваже-
ния, даже если он ошибается.
Я между прочим замечу, что самое большое препятствие к составлению
единогласия заключается в смертной казни. Хотя и говорят присяжным,
что они должны судить только о факте, но всегда встретятся между ними
такие, которые будут взвешивать последствия своего голоса и останавли-
ваться на малейшем сомнении в виновности, чтобы не иметь на своей совести
смерти человека. Преобразуйте уголовные законы, и тогда присяжные будут
легче приходить к единогласному заключению.
Бентам представляет другие возражения против требования единогласия.
Его нельзя достигнуть, говорит он, как только постоянным клятвопре-
ступлением.
Что касается слова постоянный, то я нахожу его неуместным. В боль-
шей части случаев единогласие двенадцати человек о факте, о котором
только что спорили, который рассмотрели со всех сторон, не представляет
515

ничего необыкновенного. Не только двенадцать, Но даже сто, тысяча чело-
век легко могут быть одного мнения.
В тех случаях, когда факты не столь очевидны, чтобы присяжные могли
из них тотчас вывести единогласное заключение, то в каком положении на-
ходится меньшинство? В положении сомнения; я не могу не сомневаться,
когда я один или почти один против девяти или десяти моих товарищей.
Мое мнение колеблется, я чувствую, как я склоняюсь к большинству, и в
этой нерешимости мое снисхождение не составляет клятвопреступления, по-
тому что сущность клятвопреступления заключается в утверждении того,
что считаю ложным, тогда как я могу быть убежден, что мнение значи-
тельного большинства должно быть справедливее моего.
Я снова возвращусь к замечанию, которое я сделал в начале этой
главы. Бентам - предлагает систему судопроизводства, в которой он обхо-
дится без суда присяжных, в той уверенности, что гарантии, которыми он
окружил своего судью, лучше во многих отношениях гарантий, представляе-
мых судом присяжных, и что они имеют на своей стороне простоту, ско-
рость, экономию. Но во всякой другой системе, исключая своей, он так далек
от мысли презирать учреждение суда присяжных, что написал особое об-
ширное сочинение, в котором господствует аналитическая метода, принад-
лежащая только ему одному, чтобы выставить все злоупотребления, всю
гнилость, как он говорит, вкравшиеся в английский суд присяжных, в осо-
бенности в суд специальных присяжных и по делам о политических пасквилях.
Первая часть этого сочинения вся посвящена приведению доказательств су-
ществования злоупотреблений; во второй он предлагает средства для произ-
ведения реформы и те меры, которые должны быть приняты для достиже-
ния этим учреждением его истинной цели. Этот обширный труд не представ-
ляется произведением противника суда присяжных; это — работа искусного
строителя на корабле, который потерпел во время долгого плавания, в ко-
торый просачивается вода через незаметные скважины и которому грозит
едкая ржавчина, если не поспешат остановить ее распространение. Вот что
сделал Бентам для суда присяжных, не считая его самым лучшим сред-
ством для отправления правосудия.
Однако можно ввести суд присяжных в его систему, не искажая ее: но
если бы следовало сделать выбор тех случаев, которых должно допустить
это учреждение, то не должно забывать, что оно особенно важно в полити-
ческих преступлениях, а из них в тех, которые касаются свободы печати.
Я повторяю, что можно ввести суд присяжных в план судопроизводства
Бентама, как можно вставить боевой прибор в часы, не нарушая его ме-
ханизма (О судоустройстве, «Журнал министерства юстиции», № 9,
стр. 172—195).

1861
БАРСКИМ КРЕСТЬЯНАМ ОТ ИХ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЕЙ
ПОКЛОН
Ждали вы, что даст вам царь волю, вот вам и вышла от царя
воля.
Хороша ли воля, какую дал вам царь, сами вы теперь знаете.
Много тут рассказывать нечего. На два года остается все по-
прежнему: и барщина остается, и помещику власть над вами
остается, как была 1. А где барщины не было и был оброк, там
оброк остается, либо какой прежде был, либо еще больше преж-
него станет. Это на два года, говорит царь. В два года, говорит
царь, землю перепишут да отмежуют. Как не в два года! Пять
лет, либо десять лет проволочат это дело. А там что? Да почи-
тай, что то же самое еще на семь лет; только та разница и будет,
что такие разные управления устроят, куда, вишь ты, можно жа-
ловаться будет на 'помещика, если притеснять будет. Знаете вы
сами, каково это слово «жалуйся на барина». Оно жаловаться-то
и прежде было можно, да много ли толку было от жалоб? Только
жалобщиков же оберут, да разорят, да еще пересекут, а иных,
которые смелость имели, еще в солдаты забреют, либо в Сибирь
да в арестантские роты сошлют. Только и проку было от жалоб.
Известно дело: коза с волком тягалась, один хвост остался. Так
оно было, так оно и будет, покуда волки останутся, — значит —
помещики да чиновники останутся 2. А как уладить дело, чтобы
волков-то не осталось, это дальше все рассказано будет. А теперь
покуда не об этом речь, какие новые порядки надо вам завести;
покуда об том речь идет, какой порядок вам от царя дан, — что
значит, не больно-то хороши для вас нонешние порядки, а что
порядки, какие по царскому манифесту да по указам заводятся,
все те же самые прежние порядки. Только в словах и выходит
разница, что названья переменяются. Прежде крепостными,
либо барскими вас звали, а ноне срочно-обязанными вас звать
велят3; а на деле перемены либо мало, либо вовсе нет. Эки
517

слова-то выдуманы! Срочно-обязанные,—вишь ты глупость ка-
кая! Какой им чорт ото в ум-то вложил такие слова! А по-на-
шему надо сказать: вольный человек, да и все тут. Да чтобы не
названием одним, а самым делом был вольный человек. А как бы-
вает и вправду вольный человек и каким манером вольными
людьми можно вам стать, об этом обо всем дальше написано бу-
дет. А теперь покуда о царском указе речь, хорош ли он.
Так вот оно как: два года ждите, царь говорит, покуда земля
отмежуется, а на деле земля-то межеваться будет пять, либо и
все десять лет; а потом еще семь лет живите в прежней неволе,
а по правде-то оно выйдет опять не семь лет, а разве что семна-
дцать, либо двадцать, потому что все, как сами видите, в прово-
лочку идет. Так, значит, живите вы по-старому в кабале у поме-
щика все эти годы, два года, да семь лет, значит — девять лет,
как там в указе написано, а с проволочками-то взаправду выйдет
двадцать лет, либо тридцать лет, либо и больше. Во все эти годы
оставайся мужик в неволе, уйти никуда нe моги: значит, не стал
еще вольный человек, а все остается срочно-обязанный, значит —
все тот же крепостной. Не скоро же воли вы дождетесь, — малые
мальчики до бород аль до седых волос дожить успеют, покуда
воля-то придет по тем порядкам, какие царь заводит.
Ну, а покуда она прийдет, что с вашей землей будет? А вот
что с нею будет. Когда отмежевывать станут, обрезывать ее ве-
лено против того, что у вас прежде было, в иных селах четвертую
долю отрежут из прежнего, в иных третью, а в иных и целую
половину, а то и больше, как придется где. Это еще без плутов-
ства от помещиков да без потачки им от межевщиков по самому
царскому указу. А без потачки помещикам межевщики делать не
станут, ведь им за то помещики станут деньги давать; оно и вый-
дет, что они оставят вам земли меньше, чем наполовину против
прежней: где было на тягло по две десятины в поле, оставят
меньше одной десятины. И за одну десятину, либо меньше, мужик
справляй барщину почти что такую же, как прежде за две деся-
тины, либо оброк плати почти такой же, как прежде за две деся-
тины 4.
Ну, а как мужику обойтись половиной земли? Значит, дол-
жен будет прийти к барину просить: дай, дескать, землицы по-
больше, больно мало мне под хлеб по царскому указу оставили.
А помещик скажет: мне за нее прибавочную барщину справляй,
либо прибавочный оброк давай. Да и заломит с мужика сколько
хочет. А мужику уйти от него нельзя, а прокормиться с одной
земли, какая оставлена ему по отмежевке, тоже нельзя. Ну, му-
жик на все и будет согласен, чего барин потребует. Вот оно и
выйдет, что нагрузит на него барин барщину больше нонешней,
либо оброк тяжелее нонешнего.
Да за одну ли пашню надбавка будет? Нет, ты барину за
луга подавай, ведь сенокос-то, почитай, весь отнимут у мужика
518

по царскому указу. И за лес барин с мужика возьмет, ведь лес-то,
почитай, во всех селах отнимут; сказано в указе, что лес барское
добро, а мужик и валежнику подобрать не смей, коли барину за
то не заплатит. Где в речке или в озере рыбу ловили, и за то
барин станет брать. Да за все, чего ты ни коснись, за все станет
с мужика барин либо к барщине, либо к оброку 'надбавки требо-
вать. Все до последней нитки будет барин брать с мужика. Про-
сто сказать, всех в нищие поворотят помещики по царскому
указу.
Да еще не все. А усадьбы-то переносить? Ведь от барина за-
висит. Велит перенести, — не на год, а на десять лет разоренья
сделает. С речки на колодцы пересадит, на гнилую воду, да на
вшивую, с доброй земли на солончак, либо на песок, либо на
болото, — вот тебе и огороды, вот тебе и конопляники, вот тебе
и выгон добрый, все поминай как звали. Сколько тут перемрет
народу, на болотах-то, да на гнилой-то воде! А больше того ре-
бятишек жаль: их лета слабые, как мухи будут на дрянной-то
земле, да на дрянной-то воде мереть. Эх, горькое оно дело!
А гробы-то родительские — от них-то каково отлучаться?
Тошно мужику придется, коли барин по царскому указу велит
на новые места переселяться. А коли не переселил барин мужи-
ков, так они, значит, в чистой, как есть, в кабале у него; на все
у него одно такое словцо есть, что в ноги ему упадет мужик да
завопит: «батюшка, отец родной, чего хочешь, требуй, все вы-
полню, весь твой раб!» А словцо это у барина таково: «Коли не
хочешь такую барщину справлять, либо такой оброк платить, как
я хочу, переноси усадьбу». Ну, и сделаешь все по этому словечку.
А то вот что еще скажет: ты на меня работал этот день, да
его в счет не ставлю: плохо ты работал; завтра приходи отраба-
тывать. Ну, и придешь. На это тоже власть барину дана по указу
царскому.
Это все о том говорится, как мужикам будет жить, покуда их
срочно-обязанными звать будут, значит, девять лет, как в бу-
маге обещано, а на деле больше будет, лет до двадцати, либо до
тридцати.
Ну, так; а потом-то что будет, когда, значит, мужику разре-
шено будет отходить от помещика? Оно, пожалуй, что и толко-
вать-то об этом нечего, потому что долго еще ждать этого по
царскому указу. А коли любопытство у вас есть, так и об этом
дальнем времени рассудить можно.
Когда срочно-обязанное время докончится, волен ты будешь
отходить от помещика. Оно так в указе обещано. Только в нем вот
что еще прибавлено: а коли ты уйдешь, так земля твоя останется
за помещиком. А помещик и сам, коли захочет, может тебя про-
гнать с нее. Потому, вишь ты, что земля, которая тебе была от-
межевана, все же не твоя была, а барская, а тебе барин только
разрешение давал ее пахать, либо сено с нее косить; покуда ты
519

срочно-обязанным назывался, он тебя с нее прогнать не мог; а ко-
гда перестал ты срочно-обязанным называться, он тебя с нее про-
гнать может. В указе не так сказано напрямки, что может про-
гнать, да на то выходит. Там сказано: мужик уйти может, когда
срочно-обязанное время кончится. Вот вы и разберите, что выхо-
дит. Барину-то у мужиков землю отнять хочется; вот он будет
теснить их да жать, да сожмет так, что уйдут, а землю ему оста-
вят, — оно, попросту сказать, и значит, что барин у мужиков
землю отнять может, а мужиков прогнать.
Это об том времени, когда срочно-обязанными вас называть
перестанут. А покуда называют, барину нельзя мужиков прогнать
всех с одного разу, а можно только по отдельности прогонять:
ноне Ивана, завтра Сидора, послезавтра Карпа, поочередно; оно,
впрочем, на то же выходит.
А мужику куда итти, когда у него хозяйство пропало?
В Москву, что ли, али в Питер, али на фабрику? Там уже все
полно, больше народу не требуется, поместить некуда. Значит,
походишь, походишь по свету, по большим-то городам да по
фабрикам, да все туда же в деревню назад вернешься. Это спер-
воначала пробу мужики станут делать. А на первых-то глядя,
как они нигде себе хлеба не нашли, другие потом и пробовать не
будут, а прямо так в том околотке и будут оставаться, где прежде
жили. А мужику в деревне без хозяйства да без земли, что де-
лать, куда деваться, кроме как в батраки наняться. Ну, и най-
мешься. Сладко ли оно батраком-то жить? Ноне, сами знаете, не
больно вкусно; а тогда и гораздо похуже будет, чем ноне живут
батраки. А почему будет хуже, явное дело. Как всех-то погонят
с земли-то, как везде будут сотни да тысячи народу шататься да
просить помещиков, чтобы в батр'аки их взяли. Значит, уж по-
мещичья воля будет, какое житье им определить, они торговаться
не могут, как ноне батрак с хозяином торгуется: они куску хлеба
рады будут, а то у самого-то в животе-то пусто, да и семья-то
приюта не имеет. Есть такие поганые земли, где уж давно заведен
этот порядок; вот вы послушайте, как там мужики живут. У вас
ноне избы плохи, а там таких нет: в землянках живут да в хле-
вах; а то в сараях больших, в одном сарае семей десяток набито,
все равно как там табун скота какого. Да и хлеба чистого не едят,
а дрянь всякую, как у нас в голодные годы, а у них вечно так.
У нас, в русском царстве, есть такая поганая земля, где города
Рига да Ревель, да Митава стоят, а народ там тоже христианский,
и вера у него тоже хорошая; да не по вере эта земля поганая,
а по тому, как в ней народ живет: коли хорошо мужику жить в ка-
кой земле, то и добрая земля; а коли дурно, то и поганая.
Так вот оно к чему по царскому-то манифесту да по указам
дело поведено: не к воле, а к тому оно идет, чтобы в вечную ка-
балу вас помещики взяли, да еще в такую кабалу, которая го-
раздо и гораздо хуже нонешней-
520

А не знал царь, что ли, какое дело он делает? Да сами вы по-
судите, мудрено ли это разобрать? Значит, знал. Ну, и рассуж-
дайте, чего надеяться вам на него. Оболгал он вас, обольстил он
вас. Не дождетесь вы от него воли, какой вам надобно. А почему
не дождетесь от него, тоже рассудить можно.
Сам-то он кто такой, коли не тот же помещик? Удельные-то
крестьяне чьи же? Ведь они его крестьяне крепостные. Да и вас-
то в крепостные помещикам все цари же отдали, иных давно, так
что вам уж и не памятно; а других не больно давно, так что
деды помнят, прабабка нонешнего царя Екатерина отдала в кре-
постные из вольных. А есть еще такие неразумные, что матушкою
Екатерину величают. Хороша матушка, детей в кабалу отдала.
Вы у помещика крепостные, а помещики у царя слуги, он над
ними помещик. Значит, что он, что они — все одно. А сами
знаете, собака собаку не ест. Ну, царь и держит барскую сторону.
А что манифест да указы выпустил, будто волю вам даст, так он
только для обольщения сделал. А почему сделал, вот почему.
У французов да у англичан крепостного народа нет, вот они ему
глаза и кололи, что у тебя, говорят, народ в кабале. Ему и стыдно
было перед ними. Вот он им пыль-то в глаза и подпустил: для по-
хвальбы это сделано, для обману сделано.
Волю, слышь, дал он вам! Да разве такая в исправду-то воля
бывает! Хотите знать, так вот какая.
Вот у французов есть воля, у них нет разницы: сам ли чело-
век землю пашет, других ли нанимает свою землю пахать; много
у него земли — значит, богат он; мало — так беден; а разницы
по званию нет никакой, все одно как богатый помещик, либо бед-
ный помещик, — все одно помещик. Надо всеми одно началь-
ство, суд для всех один и наказание всем одно.
Вот у англичан есть воля, а воля у них та, что рекрутства у
них нет: кто хочет итти на военную службу, все равно, как у нас
помещики тоже юнкерами и офицерами служат, коли хотят. А кто
не хочет, тому и принуждения нет. А солдатская служба у них
выгодная, жалованье солдату большое дается; значит, доброй во-
лей идут служить, сколько требуется людей. А то и вот еще в чем
воля и у французов и у англичан: подушной подати нет. Вам это,
может, и в ум не приходило, что без рекрутчины да без подушной
подати может царство стоять. А у них стоит. Вот, значит, умные
люди, коли так устроить себе умели.
А то вот еще в чем у них воля. Пачпортов нет; каждый сту-
пай, куда хочет, живи, где хочет, ни от кого разрешенья на то ему
не надо.
А вот еще в чем у них воля: суд праведный. Чтобы судья
деньги с кого брал, у них это и не слыхано. Они и верить не мо-
гут, когда слышат, что у нас судьи деньги берут. Да у них такой
судья одного дня не просидел бы на месте, в ту же минуту в
острог его запрятали бы.
521

А то вот еще в чем у них воля: никто над тобою ни в чем не
властен, окроме мира. Миром все у них правится. У мае исправ-
ник, либо становой, либо какой писарь, а у «их ничего этого нет,
а заместо всего староста, который без миру ничего поделать не
может и во всем должон миру отчет давать. А мир над старостою
во всем властен, а кроме мира никто над старостою не властен,
и ни к кому староста страха не имеет, а к миру страх имеет. Пол-
ковник ли, генерал ли, у них все одно: перед старостою шапку
ломит и во всем старосту слушаться должон; а коли чуть в чем
провинился генерал; али кто бы там ни был, перед старостою,
али ослушался старосты, староста его, полковника-то аль гене-
рала-то, в острог сажает, —у них перед старостою все равно: хоть
ты простой мужик, хоть ты помещик, хоть ты генерал будь, все
равно староста над тобой начальствует, а над старостою весь мир
начальствует, а над миром никто начальствовать не может, по-
тому что мир значит народ, а народ у них всему голова: как на-
род повелит, так всему и быть. У них и царь над народом не вла-
стен, а народ над царем властен. Потому что у них царь значит
для всего народа староста, и народ-то, значит, над этим старо-
стою, над царем-то, начальствует. Хорош царь, послушествует
народу, так и жалованье ему от народа выдается, а чуть что царь
стал супротив народа делать, ну так и скажут ему: ты, царь, над
нами уж не будь царем, ты нам неугоден, мы тебя сменяем, иди
ты с богом, куда сам знаешь, от нас подальше; а не пойдешь,
так мы тебя в острог посадим да судить станем тебя за твое
ослушание. Ну, царь и пойдет от них, куда сам знает, потому что
ослушаться народа не может. А как провожать его от себя ста-
нут, они ему на дорогу еще деньжонок дадут, из жалости. Христа
ради там складчину ему сделают промеж себя по грошу аль по
копейке с души, чтобы в чужой-то земле с голоду не умер. Доб-
рый народ, только и строгой же: потачки царю не любят давать.
А на место его другого царя выберут, коли захотят, а не захотят,
так и не выбирают, коли охоты нет. Ну, тогда уж просто там на
срок староста народный выбирается, на год ли там, на два ли, на
четыре ли года, как народ ему срок полагает. Так заведено у на-
рода, который швейцарцами зовется, и у другого народа, который
американцами зовется. А французы и англичане царей у себя
пока держат. И надобно так сказать, когда народный староста
не по наследству бывает, а на срок выбирается, и царем не зо-
вется, просто зовется народным старостою, а по-ихнему, по-ино-
странному, президентом, тогда народу лучше бывает жить, народ
богаче бывает. А то и при царе тоже можно хорошо жить, как
англичане и французы живут, только, значит, с тем, чтобы царь
во всем народу послушанье оказывал и без народу ничего сделать
не смел, и чтобы народ за ним строго смотрел, и чуть что дурное
от царя увидит, сменял бы народ его, царя-то, и вон из своей
земли выпроваживал, как у англичан да у французов делается 5.
522

Так вот она какая в исправду-то воля бывает на свете: чтобы
народ всему голова был, а всякое начальство миру покорствовало,
и чтобы суд был праведный, и ровный всем был бы суд, и бесчин-
ствовать над мужиком никто не смел, и чтобы пачпортов не было
и подушного оклада не было, и чтобы рекрутчины не было. Вот
это воля, так воля и есть. А коли того нет, значит, и воли нет,
а все одно обольщение в словах.
А как же нам, русским людям, в исправду вольными людьми
стать? Можно это дело обработать; и не то, чтобы очень трудно
было; надо только единодушие иметь между собою мужикам, да
сноровку иметь, да силой запастись.
Вот вы, барские крестьяне, значит, одна половина русских
мужиков. А другая половина — государственные да удельные
крестьяне. Им тоже воли-то нет. Вот вы с ними и соглашайтесь,
и растолкуйте им, какая им воля следует, как выше прописано.
Чтобы рекрутчины, да подушной, да пачпортов не было, да
окружных там, да всей этой чиновной дряни над ними не было,
а чтобы тоже мир был всему голова. И от нас, наших доброжела-
телей, поклон им скажите: как вам, так и им одного добра мы
хотим.
Государственным и удельным крестьянам от их доброжела-
телей поклон.
А вот тоже солдат —ведь опять из мужиков, тоже ваш брат.
А на солдате все держится, все нонешние порядки. А солдату ка-
кая прибыль за нонешние порядки стоять? Что, ему житье, что
ли, больно сладкое? Али жалованье хорошее? Проклятое нонче
у нас житье солдатам. Да и лоб-то им забрили по принужденью,
и каждому из них вольную отставку получить бы хотелось. Вот
вы им и скажите всю правду, как об них написано. Когда воля
мужикам будет, каждому солдату тоже воля объявится: служи
солдатом, кто хочет, а кто не хочет, отставку чистую получай. А у
солдата денег нет, чтобы домой итти да хозяйством или каким
мастерством обзавестись, так ему при отставке будут на то деньги
выданы: сто рублей серебром каждому. А кто волей захочет в
солдатах остаться, тому будет в год жалованья 50 рублей сереб-
ром. А и принужденья никакого нет, хочешь — оставайся, хо-
чешь — в отставку иди. Вы так им и окажите, солдатам: вы, братья
солдатушки, за нас стойте, когда мы себе волю добывать будем,
потому что и вам воля будет: вольная отставка каждому, кто в
отставку пожелает, да сто рублей серебром награды за то, что
своим братьям мужикам волю добыть помотал. Значит, и вам и
себе добро сделает. И поклон им от нас скажите:
Солдатам русским от их доброжелателей поклон.
А еще вот кому от нас поклонитесь: офицерам добрым, по-
тому что есть и такие офицеры, и немало таких офицеров 6. Так
чтобы солдаты таких офицеров высматривали, которые надежны,
523

что за народ стоять будут, таких офицеров пусть солдаты слу-
шаются, как волю добыть 7.
[Так вот оно какое дело: надо мужикам всем промеж себя со-
гласье иметь, чтобы заодно быть, когда пора будет. А покуда
пора не пришла, надо силу беречь, себя напрасно в беду не вво-
дить, значит — спокойствие сохранять и виду никакого не пока-
зывать. Пословица говорится, что один в поле не воин. Что толку-
то, ежели в одном селе булгу поднять, когда в других селах готов-
ности еще нет? Это значит только дело портить да себя губить.
А когда все готовы будут, значит, везде поддержка подготовлена,
ну, тогда дело начинай. А до той поры рукам воли не давай, сми-
ренный вид имей, а сам промеж своим братом мужиком толкуй да
подговаривай его, чтобы дело в настоящем виде понимал. А когда
промеж вами единодушие будет, в ту пору и назначение выйдет,
что пора, дескать, всем дружно начинать. Мы уж увидим, когда
пора будет, и объявление сделаем. Ведь у нас по всем местам свои
люди есть, отовсюду нам вести приходят, как народ да что народ.
Вот мы и знаем, что покудова еще нет приготовленности. А ко-
гда приготовленность будет, нам тоже видно будет. Ну, тогда и
пришлем такое объявление, что пора, люди русские, доброе дело
начинать, что во всех местах в одну пору начнется доброе дело,
потому что везде тогда народ готов будет, и единодушие в нем
есть, и одно место от другого не отстанет. Тогда и легко будет
волю добыть. А до той поры готовься к делу, а сам виду не пока-
зывай, что к делу подготовка у тебя идет.]
А это наше письмецо промеж себя читайте да друг дружке
раздавайте. А кроме своего брата-мужика да солдата, ото всех его
прячьте, потому что для мужиков да для солдат наше письмецо
писано, а к другому ни к кому оно не писано, значит, окроме вас,
крестьян да солдат, никому и знать об нем не следует.
Оставайтесь здоровы, да вести от нас ждите. Вы себя бере-
гите до поры до времени, а уж от нас вы без наставления не оста-
нетесь, когда пора будет.
Печатано письмецо это в славном городе Христиании, в слав-
ном царстве Шведском, потому что в русском царстве царь правду
печатать не велит. А мы все люди русские и промеж вас нахо-
димся, только до поры до времени не открываемся, потому что на
доброе дело себя бережем, как и вас просим, чтобы вы себя бе-
регли. А когда пора будет за доброе дело приниматься, тогда
откроемся.

КРЕДИТНЫЕ ДЕЛА 1
I
Размышление о Лоренсе
На-днях производилось в лондонском банкротском суде любо-
пытное дело. Существовала когда-то фирма, занимавшаяся коже-
ванною торговлею. По какому-то стечению обстоятельств, — в ко-
тором были ли виноваты сами торговцы этой фирмы или нет, мы
не знаем хорошенько, — дела фирмы несколько расстроились.
Один из компаньонов хотел распутать их слишком незамыслова-
тым образом: капитал уменьшился, потому считал о« 'нужным
уменьшить и торговые обороты фирмы; тогда фирма устояла бы,
не впутываясь в долги, превышавшие размер ее средств. Не так
думал разрешить затруднение другой компаньон, по фамилии Ло-
ренс; он находил, что дела можно вести блистательным образом и
предлагал к тому очень остроумный способ. Товарищ Лоренса не
согласился с ним, устранился от участия в делах. Лоренс остался
полным хозяином оборотов, и торговля фирмы пошла удиви-
тельно: с каждым годом расширялись ее обороты, с каждым годом
все богаче и богаче жил Лоренс, осыпая богатствами всех своих
помощников. Восхитительный успех продолжался, ни много, ни
мало, ровно одиннадцать лет. В конце одиннадцатого года явился
Лоренс, неожиданно сам для себя, неожиданно для своих спод-
вижников и для публики, в банкротском суде. Тут остроумный
способ торговли раскрылся весь начисто: он был гениален до пре-
лестной простоты. Лоренс давал векселя на себя без счета; когда
приходило время уплаты данных векселей, он уплачивал по ним
очень исправно деньгами, полученными под другие векселя, выпу-
щенные на сумму еще большую. Видя постоянную исправность
уплат, денежные люди не колебались давать кредит Лоренсу;
дисконтные банки ухаживали за ним с просьбами, чтобы он при-
сылал им свои векселя для учета, присылал им как можно больше
525

своих векселей. Счастливый негоциант выслушивал Просьбы с
чувством собственного достоинства, отказывал многим желавшим
давать ему деньги под его прекрасные векселя, уплата по которым
так верна, и блаженными считали себя те дисконтные банки, брать
деньги из которых благоволил он. Когда из показаний его самого
и многочисленных свидетелей разъяснился такой ход дел, публика
вместе с Лоренсом осталась в совершенном недоумении, зачем
же, наконец, пришел кризис? как мог он притти? Не было ника-
кого основания останавливаться блистательным оборотам: почему
не тянулось таким же порядком и на 21 год, и на 101 год, и на
всю вечность дело, так беспрепятственно тянувшееся 11 лет? Сам
Лоренс, при всей своей коммерческой сообразительности, не мог
понять этого. «Правда, — говорил он, — что своих денег у меня
не было; правда, что, получив под свои векселя деньги у Джонса,
я уплачивал Джонсу деньгами, взятыми у Смита, а Смиту —
деньгами, взятыми у Брона, но и Джонс, и Смит получили
уплату, продолжали верить мне, и Брон не сомневался, что полу-
чит уплату, да и действительно получил бы ее, потому что Джонс
и Смит просили меня взять у них деньги под мои верные векселя.
Отчего же вдруг приведен я в банкротский суд? Это нелепость,
это вздор, это просто несчастье, и больше ничего как несчастье».
Действительно, Лоренс был прав. Не было никакой причины ему
становиться банкротом, кроме разве одной причины: несчастья,
слепого несчастья, от которого не может иногда спастись него-
циант никакою аккуратностью в уплатах.
Но биржевые люди — банкиры, оптовые торговцы — нимало
не были удивлены такою развязкою блистательных оборотов Ло-
ренса. Странное дело: эти биржевые люди, так хлопочущие о кре-
дите, повидимому, только от кредита получающие возможность
вести свои дела, все в один голос стали разъяснять публике, что
одним кредитом прожить на свете никому нельзя, а каждый жи-
вет действительными доходами, получаемыми с действительного
имущества, и если доходов слишком мало, если имущества нет
или оно расстроено, то пользование кредитом скорее погубит че-
ловека, чем поможет ему. Странное дело, органы этих оборотли-
вых биржевых людей, ведущих такие многосложные и мудреные
спекуляции, каких никогда не только не суметь вести, но и ни-
когда не понять нам с вами, читатель, некоммерческим людям, —
органы этих гениальных спекулянтов, «Times» и «Economist»,
объяснили по поводу процесса Лоренса, что все биржевые и кре-
дитные дела основаны не на каких-нибудь особенных выдумках,
а исключительно на правилах, которые соблюдаются каждым рас-
судительным человеком между (нами, не коммереческими людьми,
не имеющими никакого понятия о кредитных оборотах.
Положим, например, что я — домохозяин и что я спрошу у
какого-нибудь рассудительного человека, никогда не бывшего на
бирже, не знающего разницы между акциями и облигациями, кре-
526

дитными знаками и звонкою монетою, — положим, что я спрошу
у такого человека: «как мне жить, чтобы не дожить до банкрот-
ства?» Он скажет: «из получаемых вами доходов прежде всего
поправляйте ваш дом, чтобы он мог приносить вам хорошие до-
ходы. Сами вы проживайте только то, что останется у вас из до-
ходов за ремонтом дома. Долгов на свои прихоти не делайте ни
под каким видом и вообще будьте экономны». Я опять спрошу
его: «но что же мне делать, когда мне кажется, что доходов с
моего дома слишком мало для меня?» Он скажет: «тут нечего
делать; когда доходы увеличатся, вы можете жить роскошнее, а
теперь жи!вите поскромнее». Я спрошу его: «но не моту ли я уве-
личить своих доходов надбавкою цен на квартиры?» Он скажет:
«быть может, ваши соседи говорят, что вы берете с ваших жиль-
цов слишком мало; быть может, жильцы других домов завидуют
вашим жильцам, что они платят слишком мало; если так, вы мо-
жете набавить плату». — «Нет,—скажу я, — соседи толкуют,
что я и теперь беру за квартиры слишком дорого; жильцы гово-
рят то же, но их слушать было бы нечего; жаль одного: поло-
вина квартир вечно стоят у меня пустые». — «А если так, —ска-
жет мне человек, никогда не бывавший на бирже, — если так,
первая причина ваших затруднений та, что вы требуете с жильцов
чрезмерной платы; попробуйте требовать меньше; — ваши до-
ходы, наверное, увеличатся, потому что населится жильцами ваш
дом, теперь стоящий наполовину пустым».
Какие пошлые, общеизвестные советы! Я недоволен ими, хочу
добиться чего-нибудь более замысловатого и продолжаю разговор.
Вы говорите, что мне будет выгода, когда квартиры в моем доме
не будут стоять пустыми. Но моему делу не поможешь сбавкою
цены: мой дом так грязен, печи в нем так дурны, полы так ветхи,
лестницы так темны и вонючи, что из людей достаточных никто
не поселяется в нем; мои жильцы чуть ли не все почти что нищие;
немногие из них платят мне исправно; других хоть в тюрьму
сажай, не платят, да и только. — «Если так, — скажет мне мой
собеседник,—вы должны переделать дом, чтобы стали у вас жиль-
цами достаточные люди». — Но ведь переделка стоит денег, от-
куда мне взять их? — спрошу я. — «На переделку дома не столько
денег нужно, сколько охоты и рассудительности в хозяине. На
исправление дома всегда найдутся деньги, как бы ни был беден
хозяин», — скажет собеседник. — Значит, вы советуете мне за-
нять денег?—спрошу я. — «Нет,—скажет он, — я советую со-
вершенно иное; сколько вы получаете с дома?» — Две тысячи
рублей. — «А сколько вы проживаете?» — Три тысячи рублей. —
«Так вот, вы бросьте лишние претензии, которые не по вашим
средствам, и проживайте одну тысячу, а другую употребляйте на
поправку и переделку дома, и в скором времени он весь будет ис-
правлен и будет давать вам не две тысячи, а пять тысяч руб-
527

лей, — тогда вы можете и жить с некоторою роскошью, а до той
поры экономничайте».
Все тот же тупой совет, известный и человеку, едва умеющему
считать по пальцам! Я продолжаю расспрашивать в надежде до-
биться чего-нибудь приятнейшего: но неужели вы не советуете
мне занять денег хотя бы для переделки дома? — «Что вам ска-
зать на это? —отвечает упрямый собеседник: — нет надобности
вам занимать, а без надобности занимать не годится. Мы уже
объяснились, что ваше затруднение происходит от претензий
ваших на роскошь, что если вы станете бережливы, у вас и без
займа найдутся деньги для переделки дома. А если так, то на-
правление ваших мыслей к займу кажется мне просто направле-
нием их к продолжению мотовства. Расходуя больше вашего при-
хода, вы до сих пор занимали деньги; всем известно, что вы за-
нимали на ваши прихоти, по !вашему мотовству; если вы и теперь
захотите занимать, кто поверит, что вы хотите занимать не на мо-
товство, когда каждому известно, что вам не понадобилось бы
занимать, если бы вы сделались бережливы? Кто перестанет счи-
тать вас мотом, если вы будете попрежнему искать денег взаймы?
кто согласится дать деньги моту иначе, как на условиях очень
обременительных? Заключать вам теперь заем невыгодно. Прежде
сделайтесь бережливы, и дождитесь, пока все убедятся, что вы
стали бережливы; тогда вы можете достать деньги на сходных
условиях, если вам нужно будет занять. Но ведь мы с того и на-
чали, что тогда вам не будет надобности в займе. Думайте о бе-
режливости, а мысль о займах бросьте».
Опять все то же тупое заключение! Я начинаю досадовать. —
Вы решительно не хотите, чтоб я пользовался кредитом, — го-
ворю я упрямому собеседнику: — но ведь кредит — превосход-
нейшая вещь. — «Может быть, и превосходная, только не для
вас, потому что вы не имеете кредита. Кредит имеют лишь те,
которые не хлопочут искать его. К тем он сам приходит; а кто го-
няется за ним, тот его не поймает, а поймает банкротство». —
Я отчасти обижен и желчно возражаю: — Хорошо! пусть мой кре-
дит расстроен; но разве я не должен хлопотать о его восстанов-
лении? — «Кто вам говорит, не хлопотать? ради бога, хлопочите;
но ведь мы уже говорили, чем приобретается кредит, — береж-
ливостью: будьте экономны, будьте экономны, будьте эконом-
ны — вот вам и начало, и средина, и конец всех пригодных для
вас рассуждений».
Мы думали всегда, что подобным нашему собеседнику обра-
зом могут рассуждать лишь скупые, безграмотные старухи, пря-
чущие целковый за целковым в кубышку; но из рассуждений пе-
редовых финансовых людей Англии по поводу процессов Лоренса
мы, к удивлению, увидели, что ничего иного не знают, ничем иным
не руководятся и Ротшильд с Берингом, и Гледстон с Пальмер-
стоном. Мы все еще не теряли надежды: «что ж такое, в самом
528

деле, думали мы: быть может, Гледотон отстал от науки, а Паль-
мерстон, как мы знаем, никогда не занимался политической эко-
номией; Ротшильд и Беринг — не больше как искусные рути-
нисты 2; да и вся Англия — страна привычек, рутинности. Мы
слышали, что в другой стране, во Франции, блистательно ведутся
дела на других основаниях. Будем изучать обороты Миреса и ве-
ликого Перейры». Мы принялись за французские газеты и разо-
чаровались. Вся Франция тревожится своею финансовою будущ-
ностью. С удивительным искусством пользовались Мирес, Пе-
рейра и их покровители всеми тонкостями кредитных изобрете-
ний — и дошли до того, что дела их видимо приближаются к
банкротству. Акции «Движимого кредита» падают и падают;
акции миресовой «Кассы железных дорог» падают и падают. Эти
великие животворители французской биржи, французской про-
мышленности оказываются теми же Лоренсами, только в более
широких размерах, — Лоренсами, влекущими в банкротство не
сотни людей, как английский Лоренс, а десятки тысяч людей и
чуть ли не самое государство.
Но что же Мирес и Перейра? Они все-таки частные спеку-
лянты; быть может, замысловатые кредитные операции оказы-
ваются успешнее, когда совершаются самою государственною
силою? Мы слышали, что был в Австрии знаменитый финансо-
вый муж Брук3, который, приняв государственные финансы в рас-
стройстве, довел их до цветущего состояния какими-то очень
искусными способами. Мы знаем, что при нем, как и до него,
Австрия постоянно расходовала гораздо больше, чем получает;
но, несмотря на дефицит, Брук устроил все очень хорошо. Были
до него какие-то кредитные учреждения, действовавшие неудов-
летворительно; он перестроил их по новым основаниям, и дело
пошло отлично. Были государственные имущества — он продал их
и тем сделал, как мы слышали, очень выгодную спекуляцию. Как
блистательно заключались при нем займы! как колоссально росли
доходы! как ловко поднимал он государственные фонды перед за-
ключением займов! какие огромные биржевые операции устраивал
он для поднятия курса бумажных денег! какие суммы тратил он
на улучшение вексельного курса! Сам Перейра не мог быть обо-
ротливее, изобретательнее, находчивее, счастливее. Как и что
именно делал Брук, этого мы уже не помним хорошенько, но до-
вольно сказать, что вся Европа изумлялась ему. Посмотрим же,
до чего дошла Австрия благодаря искусству Брука и его предше-
ственников и его преемников, действовавших и действующих по
той же системе.
В 1831 году доходы Австрии простирались до 121 миллиона
гульденов, в 1847 году — до 151 миллиона: в целые 16 лет они
возросли только на 25 %, — видно, что финансового искусства
было тогда мало. Неудивительно, что при таком малом искусстве
доходы не всегда оказывались достаточны на покрытие расходов.
529

Правда, несмотря на неуменье возвышать доходы, с 1836 до
1843 года оставался излишек миллионов по шести гульденов в
год, но зато в предыдущие пять лет и в следующие два года ока-
зывался дефицит, миллионов около 15 или даже 18 в год, так что
за все 16 лет, с 1831 до 1846 года включительно, у Австрии была
недостача в доходах миллионов на 80 гульденов, то есть при этом
неискусном управлении годовой дефицит пo средней сложности
составлял миллионов 5 гульденов.
С 1848 года уже не то; является чрезвычайная находчивость
в приискивании средств, является великолепное уменье увеличи-
вать государственные доходы: в 1847 году они составляли, как мы
знаем, всего лишь 151 миллион, а в 1858 году — уже 282 мил-
лиона: в 11 лет доходы увеличились почти вдвое. Какое торжество
финансового искусства, какое процветание государственного бюд-
жета! Вероятно, дефицит исчез? ведь требовалось на его покры-
тие по прежнему неискусству вceгo 5 миллионов в год, а тут при-
бавка доходов измеряется целыми десятками и сотнями миллио-
нов. Странное дело: нет, если доходы росли не по годам, а по
дням, то дефицит рос не но дням, а по часам. С 1847 года до
1857 года включительно он составлял миллионов от 50 в год до
миллионов 180 в год, всего за 11 лет, ни больше, ни меньше, как
1180 миллионов с небольшим, то есть средним числом ежегодно
миллионов по 105 с небольшим. 5 миллионов осталось, положим,
в наследство от прежнего неискусства, а 100 миллионов с неболь-
шим составляют уже чистый плод финансовой оборотливости.
Вы подумаете, однакож, в этот период 1847—1857 годов вхо-
дят 1848 и 1849 годы, когда происходили и подавлялись в Ав-
стрийской империи восстания, когда велась война с сардинцами и
венграми; верно, в эти два года и был какой-нибудь колоссальный
дефицит, так страшно возвысивший среднюю цифру за весь пе-
риод, а в другие годы было недочета, конечно, гораздо меньше.
Нет; войны 1848—1849 годов произвели дефицит только в 195
миллионов гульденов, средним числом меньше, чем по 100 мил-
лионов в год; следующие годы, — годы, когда Австрия не вое-
вала, были еще урожайнее на дефицит. Самый меньший дефицит
был в 1852 году, около 80 миллионов; во все другие совершенно
мирные годы он был еще гораздо больше. Надобно, впрочем,
сказать правду: миллионов 150 лишних накинулось в 1854 и
1855 годах, благодаря тоже военным подвигам австрийского пра-
вительства. В это время, видите ли, были сражения в разных ту-
рецких областях и в Крыму. Вот от этого-то в 1854 году был де-
фицит около 180, а в 1855 году — около 185 миллионов, всего
365 миллионов, между тем как в следующие два года, когда войны
уже нигде не было, дефицит ограничился лишь 210 миллионами
с небольшим,—в лишних 155 миллионах, за предыдущие два
года, явным образом виновата война. «Позвольте, — замечаете
вы, — да ведь, сколько помнится, Австрия не участвовала в войне
530

и не могла даже опасаться, что какая-нибудь из воюющих сторон
намерена коснуться хотя бы одною дробинкою, не только пулею,
австрийских границ. Ни Австрия не хотела воевать тогда ни с
кем, ни Россия не хотела воевать с нею, ни Турция, ни Франция,
ни Англия, — так зачем же было австрийцам и изубытчиваться?»
Как зачем? Соседи воюют между собою и не хотят воевать с
австрийцами; надобно же им показать, что австрийцы тоже могут
воевать, только не хотят. Вы замечаете, что это в некотором
смысле уже мотовство, вроде того, как купеческие сынки бьют
иногда стекла в трактирах, не для того чтобы затеять драку,
а только для того, чтобы показать: «ты, дескать, думаешь, что у
меня мало денег, так вот же тебе: бью и плачу; а ты смотри и
дивись».
Оно судите, как хотите, но ведь лишний расход тут был всего
на 165 миллионов; да в 1848—1849 году лишнего расхода от
войны было никак не больше 105 миллионов *, всего от военных
обстоятельств в дефицит вошло лишних 260, ну положим
280 миллионов; а ведь дефицит за 1847—1857 годы составляет
не 280, а 1180 миллионов, — откуда же произошли остальные
900 миллионов дефицита за эти 11 лет? Их уже австрийцы не мо-
гут приписать ни чужим, ни другим войнам. Эти 900 миллионов,
как вы хотите, а уже непременно составляли прямой плод высшей
финансовой сообразительности, уменья пользоваться кредитом.
Цифра недурная: с лишком по 80 миллионов в год за науку
искусного пользования кредитом. Не мало уплачено за нее ав-
стрийцами, но уплата произведена еще не вся: с будущего финан-
совая оборотливость тоже будет собирать порядочную долю в виде
процентов за прошлые уроки. Чтобы не ввязываться в длинные
расчеты, мы прямо возьмем 1850 год, когда войны в Италии и
Венгрии уже не было, и 1857 год, когда новая война в Италии
еще не начиналась. В 1850 году проценты, платимые по государ-
ственному долгу, составляли менее 50 миллионов гульденов, а в
1857 году — уже около 92 миллионов: в 7 лет совершенного
мира проценты государственного долга возросли почти вдвое;
всего прибавилось их на 42 миллиона, как раз по 6 миллионов в
год обременения на все будущее время.
Хороша оборотливость. Лоренс вел такие обороты ровно
одиннадцать лет. Австрия ведет их вот уже 12 лет, целым годом
дольше Лоренса. Видно, большому кораблю не только большое,
но и долгое плавание.
Но если Лоренс находил удовольствие в искусных кредитных
оборотах, то, по крайней мере, надобно отдать ему справедли-
* Сумма дефицита за эти годы около 198 миллионов, а в 1847 году,
когда ровно никакой войны еще не было, дефицит составлял более 47 мил-
лионов; за два года такая же сумма составила бы около 95 миллионов;
остается, за их вычетом, лишнего расхода от войны меньше 105 миллионов.
531

вость: он добывал себе деньги именно на то, чтобы они служили
ему в удовольствие. Какую квартиру нанимал он! какие дачи
устроил себе! в каких брильянтах блистала его любовница! какие
вина были у него за столом, и какие гости сидели у него за обе-
дами! какие девицы сидели у него за ужинами! У какого человека
с изящным вкусом, с артистическими стремлениями достанет духа
осудить Лоренса за некоторую, может быть, несколько излишнюю
трату денег на такие действительно милые наслаждения? Угрю-
мый рассудок говорит: «нерасчетливо поступал Лоренс»; но жи-
вое сердце шепчет: «мне понятно его увлечение!» А на какие же
вещи тратилась Австрия? какие наслаждения покупала она це-
ною оборотов, подобных лоренсовым? О, Венера и Купидон!
плачьте! плачьте, музы и грации! плачь и ты, златокудрый Феб!
не на вас пошли эти сотни и тысячи миллионов промотанных де-
нег,— они пошли на содержание в тунеядстве и нищете сотен
тысяч людей, которые изобильно жили бы честным и для всех
полезным трудом, если бы не отвлечены были к тунеядству раз-
дачею этих несчетных сумм, если бы не оторваны были от полез-
ного труда на праздную жизнь из этих сумм. В 10 лет, 1848—
1857, из всей суммы расхода, составлявшей около 3300 миллио-
нов, на войско было истрачено 1512 миллионов, с лишком по
151 милл. в год. До 1848 года содержание войска стоило в год
около 60 миллионов; благодаря финансовой оборотливости полу-
чена была возможность тратить на войско с лишком по 90 мил-
лионов в тод лишних против прежнего. Сумма дефицита за эти
10 лет— 1130 миллионов; вычтите из них прибавившиеся от фи-
нансовой оборотливости 915 или 920 миллионов лишних расходов
на войско, остается всего каких-нибудь 215 или 210 миллионов
дефицита; они образовались надобностью уплачивать проценты
по займам, сделанным на содержание армии, надобностью уве-
личить число чиновников по взиманию размножившихся податей,
надобностью увеличить число полицейских для взыскания недо-
имок, разросшихся от увеличения податей, — вот он и весь дефи-
цит ушел на эти статьи.
Вы опять не вздумайте сказать, «что в сумме прибавившихся
расходов на войско слишком значительную долю, вероятно, соста-
влял расход на армию в годы войны», — разумеется, во время
войны возрастали расходы на войско; но главная масса расходов
сделана была на него, когда никакой войны у австрийцев не про-
исходило и не предвиделось. В 1848 и 1849 годах, когда была
война, на содержание армии пошло всего 237 миллионов, — это
за два года, а на каждый год за целое десятилетие приходится по
151 миллиону, то есть на каждые два года с лишком по 300 мил-
лионов, а в два военные года было израсходовано гораздо
меньше, — значит, в остальные восемь мирных лет было израсхо-
довано больше; значит, в мирное время на содержание войска шло
гораздо больше, чем даже в военное время.
532

Вы скажете: «да как же это могло быть?», вы скажете: «да
это невозможно, да это что-нибудь не так!» И я сказал бы то же
самое, если б однажды не случился при мне анекдот такого
рода, который, впрочем, и вам известен по старинным сборникам
анекдотов. Пришел в магазин мужской обуви господин и потре-
бовал, чтоб ему дали хорошие сапоги; ему подали; он спросил
цену; ему сказали, что сапоги стоят 7 рублей; он нашел тогда,
что сапоги дурны, и потребовал лучших. Ему подали другую пару,
объявив, что она стоит 15 рублей; он заплатил 15 рублей и ушел
очень довольный. Тогда я спросил продавца: «каким же образом
нашлись у него сапоги в 15 рублей, когда мне и всякому известно,
что самый лучший сорт продается у него по 7 рублей?» Он ска-
зал, что принужден был подать сапоги худого сорта господину,
которому не понравился лучший сорт, и взять 15 рублей за пару,
продающуюся по 5 рублей. «Зачем же ,вы так дурно поступили?»
спросил я. — Что ж было мне делать?—отвечал он, — лучший
сорт ему не понравился, я должен был подать ему другой сорт,
то есть худой; а не взять с него лишних денег не мог, чтобы не
подорвать репутацию своей лавки: ведь он бы пошел по городу и
кричал, что у меня нет хороших сапог».
На этом основании очень можно понять, как несражающаяся
армия в мирное время могла стоить дороже, чем сражающаяся
армия стоила во время войны. Расчетливое правительство расхо-
дует деньги, когда нужно и сколько нужно; но кто бы помешал
австрийскому правительству измерять свою военную силу коли-
чеством расходов на эту силу?
Одно мотовство может иметь наружность, совершенно различ-
ную от другого. Золото, бронза, брильянты, тонкие вина, — ко-
гда мотаются деньги на такие вещи, мот окружен блеском ро-
скоши. Но войдите в один из тех славившихся в старину широкою
жизнью помещичьих домов, которых, к счастью, остается уже не-
много, — вы увидите наружность совершенно иного рода: ком-
наты грязны, пыльны, по углам висит паутина, стекла в окнах
слеплены из кусков грязной замазкой; в грязной передней, зара-
женной нестерпимым запахом, сидит десяток оборванных парней;
по двору и по комнатам шмыгают другие парни, столь же обор-
ванные, и десятки женщин, на которых жалко взглянуть: такая
нищенская на них одежда, такие испитые у них лица; этот вертеп
нищеты и грязи — такое же жилище мотовства, как великолепная
квартира, вся залитая блеском,—или нет, в этом доме, при всей
его нищенской отвратительности, гораздо больше мотовства, чем
в блестящей квартире. Один мот сорит деньги, давая своему ка-
мердинеру жалованье, какого не получает профессор; другой мот
сорит еще больше денег, содержа 100 человек голодной дворни,
когда очень достаточно было бы иметь ему человека два или три
прислуги. Австрия мотает в последнем роде.
533

Есть в австрийском мотовстве два направления, из которых
и каждое в отдельности достаточно бывает, чтобы вести государ-
ство к развязке, к какой пришел Лоренс. Австрия старается
иметь как можно больше армии. По мирному положению в период,
о котором мы говорим, австрийская армия должна была иметь
более 360 тысяч человек, то есть на 100 человек населения был
один солдат, а считая, что мужчины, способные к работе, состав-
ляют пятую часть населения, — один из 20 мужчин был солдатом,
то есть ничего не делал и содержался на счет других. Но в совер-
шенно мирное положение никогда не была приводима австрий-
ская армия в годы, о которых мы говорим, хотя мы берем период,
прошедший для Австрии без всякой войны и без всякого серьез-
ного опасения войны (1850—1857 гг.) Большую половину этого
времени австрийская армия находилась на разных средних ступе-
нях между мирным и военным положением; а много времени нахо-
дилась она и вполне на военном положении, находиться в котором
не было ей ровно никакого реального основания. По военному по-
ложению австрийская армия простирается до 685 тысяч с лиш-
ком, то есть из 10 способных к работе мужчин один служит сол-
датом, то есть содержится на счет других. Вот теперь вы и счи-
тайте, может ли достать государственных доходов на содержание
такой громадной массы людей, как бы скудно ни содержать их.
Но самая наклонность к ненужному содержанию громадной
армии не участвует в произведении австрийского дефицита так
сильно, как другая особенность австрийского порядка дел: при-
страстие к бюрократизму. Самая чрезмерность армии произве-
дена собственно этим пристрастием, развитию которого в свою
очередь способствует. Зачем нужно было громадное количество
войск в каждой австрийской провинции, — в каждой провинции
даже из тех, которым не мог никогда грозить никакой внешний
враг (если бы когда и явился этот не являвшийся внешний враг)
и которые сами не имели никакой наклоннрсти отторгаться от
Австрии, как, например, все области, называющиеся немецко-сла-
вянскими, то есть целая половина Австрии, от Тироля до венгер-
ских границ, от Богемии до Альп? Зачем все эти земли, совер-
шенно безопасные, были постоянно наводнены войсками? Присут-
ствие войск было нужно для охранения внутренней тишины.
Жители, совершенно преданные австрийскому правительству, бы-
ли, однакоже, недовольны. Чем же были они недовольны? Обре-
менительностью податей и стеснительностью административного
порядка. Обременительные подати были нужны на содержание
слишком громадной армии и слишком многочисленного состава
бюрократических управлений. А бюрократизм, служивший при-
чиною недовольства и одною из причин обременительности пода-
тей, сам был нужен потому, что при обременительности податей
много было хлопот с их собиранием, и при недовольстве жителей
правительство не могло оставить жителям простора ни в чем:
534

должно было за всем наблюдать, во все вмешиваться. Смотрите
же, какая удивительная цепь причин и последствий: дефицит про-
исходил от чрезмерности расходов на армию; чрезмерная вели-
чина армии возникала из недовольства жителей; недовольство
жителей порождалось чрезмерным бюрократизмом, а чрезмерный
бюрократизм порождался, — чем он порождался?—просто сам
собою; но когда он родился, то уже без него нельзя было удер-
жаться порядку, потому что тут родилось и недовольство жите-
лей со всеми своими последствиями от дефицита до возрастания
все того же чрезмерного бюрократизма, который лежит в корне
всего. С чем бы можно было сравнить такое сцепление обстоя-
тельств, чтобы стало оно понятнее для нас, простых людей, знако-
мых лишь с мелкими делами частной жизни? Положим, например,
что вы, читатель, вздумали строить дом. Для »того нужны вам
работники, подрядчики; вы должны смотреть за ними, потому что
без хозяйского глаза нельзя же обойтись делу. Если вы огра-
ничитесь действительно нужным размером хозяйского надзора
и хозяйского вмешательства, постройка пойдет у вас, как идет
у всех добрых людей, довольно успешно и не с разореньем, а с
выгодой для вас. Но что, если бы, — извините за обидное пред-
положение: оно делается только для пояснения мысли, а не
потому, чтобы могла в самом деле притти вам в голову такая не-
лепость, — что, если бы вам вздумалось, что ни подрядчикам, ни
работникам вовсе уже вы не можете доверять ни в чем и должны
вы иметь надзор за каждым движением каждого из них? К каж-
дому подрядчику вы поставили бы своего приставника, к каждому
работнику также; и «вот, сверх известного количества людей, тру-
дящихся и на свою, и на вашу пользу, у вас явилось бы еще та-
кое же количество людей, не производящих никакой, хотя бы
кому-нибудь полезной работы, а состоящих на вашем содержании.
Этим хлопотливым тунеядцам вы должны давать жалованье. На
расплату с подрядчиками и работниками у вас достало б денег,
если б не было этих приставников; но теперь ваши средства погло-
щаются платою бесчисленным приставникам, и на расплату с под-
рядчиками и работниками у вас недостает денег. Подрядчики и
работники, не получая расплаты, не хотят работать или работают
плохо, —вот вам уже и готово доказательство, что ваши пристав-
ники необходимы: вы действительно нуждаетесь в людях, которые
принуждали бы к работе, понукали бы в работе подрядчиков и
работников. Но скольких приставников вы ни содержите, какой
бдительный надзор ни учреждайте, работа все-таки идет плохо,
а расходы у вас вдвое больше, чем были бы без приставников,
и вы с хлопотами, с огорчениями идете к разорению через дело,
которое было бы, как бывает у всех рассудительных людей,
и легко, и выгодно для вас, если б не пришла вам в голову стран-
ная мысль не полагаться ни на кого из людей, кроме ваших при-
ставников.
535

Вот точно таким порядком и устроилась Австрия; это назы-
вается бюрократическим порядком. Он бы всем хорош, только
одна небольшая беда с ним: при нем ничто в государстве не мо-
жет итти успешно; есть в нем и другая неприятность, «о уже со-
вершенно ничтожная: он разорителен.
Пробовали ль вы, читатель, советоваться с хорошими докто-
рами, то есть не с теми докторами, которые имеют очень большую
практику, а с теми, которые хорошо знают медицину и часто не
имеют никакой практики? Если не пробовали, то я и не советую,
потому что они на ваши просьбы о лекарствах отвечают обыкно-
венно советами очень скучными и не имеющими никакого отноше-
ния к вашей болезни. У вас, например, хроническое расстройство
желудка; кажется, следовало бы прописать микстуру; нет, хоро-
ший доктор обыкновенно не прописывает вам никаких особенных
медицинских средств, а на все ваши жалобы и просьбы твердит
одно: «вы ведете нездоровый образ жизни; пока вы будете вести
его, не поможешь вам никакими лекарствами; а когда вы переме-
ните образ жизни, ваше хроническое расстройство пройдет само
собой, без всяких лекарств». Не знаю, как вы, а я с такими гос-
подами не люблю советоваться и, с незапамятных лет страдая
расстройством желудка, с незапамятных лет пользуюсь у докто-
ров более любезных, которые постоянно врачуют меня разными
потогонными, мочегонными, слабительными, крепительными, пи-
люлями и микстурами. Зато, по крайней мере, я могу при помощи
этих докторов вести такой образ жизни, какой мне нравится.
Скажите, кроме шуток: могут ли какие бы то ни было кре-
дитные операции пособить финансовым делам Австрии? Разве та-
кими средствами лечатся такие болезни?
Недавно один из моих добрых знакомых, видя меня в денеж-
ном затруднении, спросил: сколько нужно мне в год, чтобы жить
без затруднений? (он, как я догадываюсь, хотел предложить мне
занятие с выгодным жалованьем, а может быть, хотя даже дать
денег взаймы, чего я не могу по совести посоветовать никому, же-
лающему получить деньги обратно). На такой щекотливый вопрос
я откровенно отвечал: «мне нужно в полтора раза больше, чем
каковы бывают или будут мои доходы». — «То есть как же это?»
спросил он. — «А вот как. Я получал прежде две тысячи рублей
и проживал три. Теперь получаю четыре тысячи и проживаю
шесть». — «Но если (он перебил меня) — но если дать вам десять
тысяч рублей в год?» — «Я буду проживать пятнадцать тысяч»,—
скромно отвечал я. Мой знакомый не продолжал разговора, —
и какое предложение хотел он мне сделать, осталось неизвестным
для меня.
Устройство Австрии таково, что все равно, как бы ни увели-
чивались ее доходы, она должна расходовать гораздо больше,
чем получает; она держится такой системы, при которой расходам
ее не может быть никакого предела, кроме физической невозмож-
536

ности достать из каких бы то ни было источников больше денег,
чем достает она. Возьмите, например, прошлый год. Почему она
заключила мир с императором французов после Сольферинской
битвы? Только потому, что не могла достать больше денег на
продолжение войны. Если бы какою-нибудь новою кредитною
операциею она достала еще несколько сотен миллионов, она стала
бы вести войну еще несколько месяцев. Какой успех могло бы
иметь продолжение войны? Каждому очевидно, что оно вело бы
только к дальнейшим потерям. Если бы Австрия .в июле не была
остановлена безденежьем, она в августе или сентябре потеряла
бы Венецию. Но она сохранила Венецию и потеряла только Ми-
лан, потому что достала меньше денег, чем хотела. Если бы она не
достала нисколько денег, она не потеряла бы и Милана, потому
что не начала бы войны. Да и теперь что до сих пор удерживало
Австрию от новой войны? Одно только безденежье. Будь у ней
деньги, она прошлою осенью начала бы войну для завоевания
Ломбардии; прошлою зимою начала бы войну для восстановления
прежнего порядка в Тоскане и Романье; нынешнею весною начала
бы войну для восстановления Франциска *; нынешним летом
начала бы войну для удержания сардинцев от вторжения в Умб-
рию, нынешнею осенью начала бы войну для разрушения Италь-
янского королевства, и вот ныне зимою давно бы уж начала войну
с венграми, если бы не задерживалась безденежьем. Это все
равно, что пьяница: даете ли вы ему деньги, не даете ли вы ему
денег, все равно он без денег: сколько ни давайте, — все пропьет.
Жалкая болезнь; но прежде, чем явится у больного решимость
излечиться от своего порока, никакими деньгами не достигнете
вы, чтобы не было прорех на его локтях: он в тот же день про-
матывает или рвет в драке всякую одежду, какую вы дадите ему.
II
Условия, в которых бывает не гибельно, а полезно
пользование кредитом.
Если думать только о таких случаях, какие приводились для
объяснения дел в предыдущем отрывке, то может показаться, на-
конец, будто кредит — нечто в роде мышьяка, приправленного са-
харным сиропом; вещь сладкая, но убивающая. Если так, чем же
объяснить похвалы, которыми превозносят благодетельность кре-
дита все ученые и все государственные люди? Неужели похвалы
эти — только то же, что похвалы китайцев опиуму?
Нет, для некоторых государств, в некоторых обстоятельствах,
кредит — вещь действительно полезная, как бывает он очень по-
* Короля неаполитанского. — Ред.
537

лезною вещью в делах каждого основательного коммерческого
человека.
Вот, например, в последние 45 лет Великобританское королев-
ство вообще получало много пользы от кредита. Нельзя сказать,
что в пользу ему шел кредит прежде. В самом колоссальном раз-
мере прибегало оно к помощи кредита в продолжение войн с
Франциею: сотни миллионов фунтов, полученные тогда англий-
ским правительством от кредита, все были промотаны на дело,
самый успех в котором был очень вреден для Англии. В следую-
щие времена Англия также пользовалась иногда кредитом во вред
себе. Например, в долг вела она года четыре тому назад совер-
шенно ненужную войну с Персией, а прежде того — столь же не-
нужную войну с афганцами. Не имей она возможности покрывать
посредством кредита большую часть расходов на эти вредные
предприятия, она, вероятно, и не начала бы их. Но что же де-
лать? каждую хорошую вещь можно употреблять во зло. Зато
благодаря кредиту Англия могла без затруднений исполнить мно-
гие полезные дела, совершение которых было бы гораздо тяжеле
без кредита. Упомянем хотя об одной стороне полезных преоб-
разований, которым очень много помогал кредит.
Понижение пошлин — вещь очень полезная, и в результате
оказывающаяся даже выгодною для государственных доходов.
В противность протекционному предрассудку, национальная про-
мышленность в общей своей массе выигрывает от понижения та-
рифа, а развитие промышленности ведет к увеличению государ-
ственных доходов. Мало того, что общая сумма государственных
доходов увеличивается, — увеличивается даже таможенный доход
благодаря тому, что при удешевлении привозного товара пони-
жением пошлины увеличивается ввоз его. Но такой результат —
увеличение дохода — производится понижением пошлин не в
один месяц и обыкновенно не в один год: на первое время
является в доходах некоторое уменьшение. Скоро недочет
покроется с излишком; но как свести концы с концами в первые
месяцы или годы по понижению тарифа? Вот в этом случае кре-
дит приносит большую пользу: государственное казначейство вы-
пускает на какой-нибудь краткий срок — на год, года на два —
билеты, которые выкупаются излишком дохода, когда развитие
национальной промышленности и заграничного привоза, произве-
денное облегчением тарифа, начнет приносить свои плоды. Благо-
даря кредиту, отстраняющему временные затруднения полезных
таможенных реформ, Англия в последние десятилетия успела
вовсе отменить пошлины с бесчисленного множества товаров и по-
низить пошлины с других товаров в таком размере, что общая
сумма этого уменьшения простирается почти до 100 миллионов
рублей серебром; постепенно развитие привоза с избытком возна-
градило эту потерю, так что ныне, при низком тарифе, таможен-
ный сбор больше, чем был когда-нибудь при высоком тарифе;
538

без помощи кредита нельзя было бы произвести такой громадной
сбавки пошлин.
Точно такую же пользу, точно таким же образом оказывает
кредит и при всех других уменьшениях тяжести податей или на-
логов. Например, когда была в громадной пропорции понижена
плата за пересылку писем, почтовый доход на первое время умень-
шился, и кредит значительно пособлял английскому казначейству
перенести это промежуточное время, пока развитие письменной
корреспонденции пополнило почтовый доход.
Как помогает кредит произведению полезных реформ в си-
стеме государственных доходов, точно так же помогает он полез-
ным реформам в государственных расходах. Например, почти весь
громадный долг Великобританского королевства составился из
займов, сделанных «а военные предприятия и заключенных, раз-
умеется, на тяжелых условиях (деньги для мотовства нельзя по-
лучать иначе, как на условиях тяжелых). Ну, после того англий-
ское правительство сделалось рассудительнее, то есть бережливее.
Конечно, о'но стало тогда пользоваться на бирже репутациею го-
раздо лучшею прежнего. Доверие к облигациям государственного
долга возросло, так что можно было заняться облегчением про-
центов, платимых по ним. Но сказать кредитору: «я хочу платить
по моим долгам вместо прежних 5% только 4%» или «вместо
прежних 4% только 3%» имеет право лишь тот, кто может к этим
словам прибавить: «если ты не согласен на предлагаемые мною
новые условия, то получай свои деньги, я готов уплатить долг».
Разумеется, надобно иметь наготове большие кредитные средства,
чтобы предложить кредиторам такой выбор. По правде говоря,
казначейству, имеющему такие средства, почти не придется поль-
зоваться ими в этом случае: когда оно может получить сколько
ему угодно денег по новому пониженному проценту, это значит,
что предлагаемый процент, хотя и менее выгодный прежнего, все-
таки считают денежные люди выгодным процентом, и на этом
основании заимодавцы не потребуют своих денег назад, а согла-
сятся оставить 'их в облигациях государственного долга с умень-
шенным процентом. Это так; но если б не было у казначейства
полной возможности получить в случае надобности деньги, к по-
лучению которых на самом деле не представится надобности, оно
не могло бы предложить заимодавцам выбора; значит, хотя оно
в действительности и не воспользовалось кредитом, но только
благодаря своему кредиту успело уменьшить проценты по своему
долгу. Таким постепенным понижением процентов английское
казначейство успело сократить ежегодные расходы на несколько
десятков миллионов рублей.
Из этого последнего случая мы очень хорошо можем видеть,
в каких обстоятельствах вообще приносит правительству пользу
кредит. Он чрезвычайно выгоден правительству тогда, когда пра-
вительство очень легко могло бы обойтись без него. Почему под-
559

нимались английские фонды до такой степени, что можно было
понижать процент по ним? Поднимались они потому, что новых
займов правительство не делало, а по прежним долгам платило
проценты без всяких затруднений для себя. Нуждалось ли оно
тогда в кредите, чтобы сводить концы с концами, чтобы суще-
ствовать? Ровно нисколько не нуждалось. Для чего же оно хло-
потало о понижении процентов? Не для того, чтобы выпутаться
из затруднения, а просто для того, чтобы свое настоящее, очень
хорошее положение заменить еще лучшим.
Что тут говорить много, — каждый »из нас по своему малень-
кому хозяйству отлично знает эти вещи. Если мои дела идут так,
что я не нуждаюсь в займах, каждый готов давать мне денег
взаймы на самых выгодных для меня условиях; но если завтра
поведут меня в долговую тюрьму, когда я не получу денег ныне,
то скажите, легко ли мне будет достать денег и на каких условиях
я достану их? Вероятно, читатель знает, что в Петербурге можно
купить превосходнейшую мебель за бесценок; но в каком положе-
нии надобно быть, чтобы сделать такую выгодную аферу? На-
добно иметь меблированную квартиру; надобно не нуждаться в
покупке мебели, надобно спокойно лежать или сидеть на мягком
диване и ждать (вовсе и не думая о том), пока прибежит к вам,—
когда прибежит, ныне или через полгода или через два года, все
равно для вас, — какой-нибудь господин и станет убеждать вас
купить мебель; а вы должны быть в таком положении, чтобы от-
вечать ему: «мебель мне не нужна; разве уж слишком дешево про-
дадут, — тогда, пожалуй, посмотрим». Но если вам непременно
нужно купить мебель ньгне к вечеру, потому что вам не на чем бу-
дет спать нынешнюю ночь, то, разумеется, вы купите втридорога
скверную мебель.
Англия пользуется кредитом в безграничном размере на очень
выгодных условиях, — да каково финансовое положение Англии,
надобно знать. Каждый год толкуют там о том, что надобно или
отменить, или понизить какой-нибудь налог, не потому, чтобы он
был в самом деле обременителен, а потому, что если не отменить
или не понизить какого-нибудь налога, то в доходах окажется над
расходами излишек, которого некуда будет девать; и когда нет
опасений, что 'грозит Англии какой-нибудь сосед нападением, то
каждый год действительно отменяется или уменьшается какой-ни-
будь налог. Иной раз несколько обочтутся в этом, — то есть как
обочтутся: понизят налоги, положим, на 20 миллионов рублей и
рассчитывают, что от развития промышленности, облегченной
этой сбавкою, получится в доходе прибыль на 10 миллионов руб-
лей (другие 10 миллионов оказывались лишними; от этой суммы
казначейство обреклось), а вместо того прибыль будет на первый
год лишь в 7 миллионов рублей, и является недочет 3 миллионов,
на которые (рассчитывалось. Это у англичан (глупых людей, не
понимающих, что такое дефицит) называется дефицитом. Бывает
540

у них дефицит и от другого обстоятельства: случаются иногда в
течение года расходы, которых не предвиделось в начале года.
И вот послушали бы вы, как рассуждает у англичан в этих слу-
чаях канцлер казначейства (министр финансов) и как опровер-
гают его планы оппозиционные финансеры, — просто уморительно
слушать, можно животики надорвать со смеху: «В следующем
году надобно будет (говорит канцлер казначейства) увеличить до-
ходы на столько-то миллионов. Можно для этой операции возвы-
сить подать с дохода; а если парламенту не будет угодно возвы-
сить подать с дохода, можно возвысить налог на солод; по моему
мнению, лучше возвысить налог на солод, а впрочем, все равно».
Встает оппозиционный оратор и с ожесточением нападает на план
канцлера казначейства; но какими возражениями он опровергает
его! Нам кажется, что оппозиционный оратор ненаходчив до глу-
пости: не вздумает он сказать, что канцлер хочет поднять налог
на солод до обременительной величины; не вздумает он сказать,
что и подать с доходов тяжело было бы уплачивать в случае уве-
личения, — нет, оппозиционный оратор говорит: «конечно, пред-
лагаемое возвышение налога на солод необременительно; конечно,
легко уплачивалась бы и подать с дохода в случае ее возвышения;
но как не догадался канцлер казначейства, что еще менее чувстви-
тельно для нации будет получить требуемые миллионы самым не-
значительным возвышением пошлины с чаю или вот следующим
изменением штемпельного сбора, которое увеличит доходы казна-
чейства облегчением пошлин, взимаемых ныне с таких-то и таких-
то дел». Вот чудаки, подумаешь: нужно им, положим, 10 миллио-
нов, а из их прений оказывается, что без всякого затруднения
могли бы получить они 40 миллионов повышением таких налогов,
которые никому не были обременительны, — и не хотят они по-
лучать эти 40 миллионов, а хотят получить только 10, и спорят
между собою из-за того, каких источников к получению денег не
касаться. Глупые люди! Оно вот и видно, что справедлива по-
словица: «глупому счастье». А тут на грех встает еще какой-ни-
будь радикал, вроде Брайта или Кобдена, и говорит: «бросьте вы
все ваши косвенные налоги, ведь ни один из них не нужен вам».
Канцлер казначейства в свою очередь проникается негодованием
и возражает: «Что вы пристаете к нам, — ведь вы видите, что и
без ваших напоминаний косвенные налоги постоянно понижаются.
В течение последних 10 лет мы отменили их на столько-то мил-
лионов фунтов, а в следующие 10 лет надеемся отменить еще на
сумму вдвое большую».
Финансовое положение Англии определяется двумя чертами.
Расходы этого государства не превышают доходов, или, точнее
сказать, постоянно возникает в доходах излишек над расходами,
излишек, постоянно ведущий к облегчению налогов; а между тем
налоги уже приведены в такой размер, что уплата их ни для кого
не обременительна. Первая черта английского бюджета известна
541

каждому, но вторая, быть может, нуждается в некоторых поясне-
ниях.
По денежному счету сумма податей и налогов, приходящаяся
средним числом с каждого жителя в Англии, больше, чем в каком-
нибудь другом европейском государстве. Полагая величину бюд-
жета в 450 000 000 рублей (впрочем, этот нынешний бюджет Ан-
глии чрезмерно высок по особенным временным обстоятельствам,
требовавшим в два последние года слишком больших вооруже-
ний), а население Великобритании с Ирландиею в 30 000 000 чело-
век, мы увидим, что каждый житель платит средним числом около
15 р. сер. В Австрии денежная величина уплат гораздо меньше:
при 35 000 000 населения доходы Австрии составляют около
160 000 000 р., так что с каждого жителя сходит всего лишь около
4 р. 50 к., — втрое меньше, чем в Англии. Но читатель знает, что
простолюдин скорее заработает в Англии 15 рублей, чем в Ав-
стрии не только 4 р. 50 к., а даже 3 рубля. Незначительные по-
шлины на чай и сахар, пошлины столь необременительные, что
среднее потребление сахару простирается в Англии почти до це-
лого пуда в год на каждого жителя, дают английскому казначей-
ству сумму, равняющуюся целой половине всего государственного
дохода Австрии; они составляют шестую часть английского бюд-
жета доходов. Каждый может судить, обременительна ли для на-
селения уплата такой суммы налогов, в которой целую шестую
часть составляет пошлина с чая и сахара. Но еще вернее можно
судить об этом, когда мы скажем, что английскому казначейству
неизвестно, что такое значит недоимка: недоимок в Англии нет.
В Австрии другое дело: там, когда рассчитывают, сколько прине-
сет известный налог, всегда уже полагают значительный учет на
недоимку.
Мнение, будто бы в Англии подати обременительны, проис-
ходит от двух причин, из которых одна совершенно неоснова-
тельна, а другая становится неосновательною, когда говорят об
Англии не безотносительно, а по сравнению с европейским кон-
тинентом. Первую причину мы уже видели: сумма денег, значи-
тельная в Австрии, незначительна в Англии, потому что рабочая
плата в Англии гораздо выше, а ценность денег гораздо меньше,
чем на континенте. Это то же самое, что Петербург сравнительно
с городом Ишимом (есть такой город в Тобольской губернии):
говорят, что в Ишиме за триста рублей можно купить дом, в ко-
тором будет больше комнат и лучших комнат, чем в квартире, за
наем которой платится в Петербурге триста рублей.
Другое обстоятельство — то, что сами англичане очень много
толкуют о чрезмерности своих налогов, о надобности уменьшить
их, преобразовать финансовую систему и т. д. Это они делают
очень хорошо: каково бы ни было положение дел, но всегда на-
добно стараться улучшить его. Если судить об Англии без срав-
нения с континентом, в ней очень много дурного; есть в ней сто-
542

роны, которые нехороши и по сравнению с иными континенталь-
ными государствами, например, с Францией или Бельгиею. Но
размер податей и налогов не принадлежит к таким сторонам Ан-
глии. Способ распределения финансовых тяжестей по разным
отраслям национальных доходов или национального потребления
очень неудовлетворителен: прямые подати до сих пор непропорци-
онально малы, косвенные налоги составляют слишком большую
пропорцию в сумме государственного дохода. Справедливо и то,
что государственные расходы Англии можно было бы уменьшить
в очень значительной степени строжайшим принятием принципа
невмешательства и изменением колониальной политики. Но все
это справедливо только с точки зрения выгод самой английской
нации. Если же из требования англичан, чтобы улучшена была их
политическая и финансовая система, мы станем выводить заключе-
ние, будто бы жители Франции или Пруссии, а тем больше Ав-
стрии, находятся по отношению к требованиям бюджета в состоя-
нии более выгодном, чем жители Англии, мы совершенно оши-
бемся. Это все равно, что жалобы порядочных людей в Англии
на неудовлетворительное качество пищи английского простолю-
дина. Спора нет, следует желать, чтобы она улучшилась; спора
нет и в том, что очень многие англичане терпят нужду в пище.
Но все-таки, какое же сравнение с континентом? В одной Англии
белый хлеб и мясо составляют обыкновенную пищу простолю-
дина; в одной Англии сахар сделался предметом ежедневного по-
требления всей массы народа. Система налогов, при которой су-
ществует такое положение дел, может иметь сама по себе недо-
статки; но должна быть названа чрезвычайно легкой сравнительно
с континентальными системами.
III
Дефицит
Теперь мы уже настолько ознакомились с действиями кре-
дита, что можем заняться рассмотрением общей теории кредит-
ных операций.
Прибегать к кредиту — значит, брать взаймы деньги. Само
собою разумеется, что деньги взаймы берет только тот, кто не
имеет достаточного количества собственных наличных денег в за-
пасе. Чувствовать надобность в пособии кредита и иметь недо-
стачу в наличных деньгах — одно и то же.
Но мы видим, что некоторым правительствам и в некоторых
случаях пользование кредитом оказывается выгодно; другим пра-
вительствам и в других случаях — вредно. Читатель сам, ко-
нечно, уже находит теперь объяснение этой разницы. Она про-
исходит от различия в причинах и в свойствах тех финансовых
543

недочетов, на отвращение которых призывается помощь кредита.
Если надобность в кредите происходит не от постоянного пе-
ревеса расходов над доходами, а лишь от какого-нибудь мимо-
летного обстоятельства, которое скоро будет сглажено обыкно-
венным ходом финансовых дел; если бюджет государства пред-
ставляет вообще равновесие обыкновенных, правильных доходов
с расходами или даже некоторый излишек доходов над рас-
ходами, то случайная надобность быстро израсходовать сумму,
которая по обыкновенному пути поступает в казну довольно мед-
ленно,— такая надобность покрывается пособием кредита очень
легко и почти безубыточно для государства. Но именно легкость,
с какою получает от кредита требуемые суммы правительство,
имеющее бюджет подобного рода, именно эта легкость служит
причиной тому, что операции 'подобного рода не служат сами по
себе предметом особенного интереса ни для правительства, ни
для ученых. Возьмем в пример недавний английский случай. Ан-
гличане в последние годы стали предполагать, что император
французов не чужд мысли сделать высадку на их берега 4. Осно-
вательно или неосновательно такое опасение, не в том дело; дело
в том, что англичане имели его, что оно тревожило их, мешало
им заниматься с полным вниманием и успехом их собственными
делами. Надобно было им принять меры, чтобы изгнать из своих
мыслей опасение видеть на английской земле неприятельскую
армию. Для этого они почли за нужное, между прочим, укрепить
свои гавани и разные пункты берега, доступные для высадки.
На такое вооружение оказался надобен расход в несколько де-
сятков миллионов рублей. Если б можно было разложить его на
много лет, можно было бы произвести его на обыкновенные из-
лишки, остающиеся в английских доходах за обыкновенными рас-
ходами. Но по самой сущности дела следовало произвести его
как можно быстрее. А если так, то обыкновенного излишка до-
ходов за какие-нибудь два-три года оказывалось недостаточно
для покрытия этого огромного экстренного расхода, который на-
добно было сделать года в три, а еще лучше, если года в два
или еще быстрей. При таких условиях, разумеется, понадобилась
помощь кредита. Но, читая прения парламента и английских га-
зет об этом деле, мы вовсе не видим никаких рассуждений о лег-
кости или трудности совершить требуемую кредитную операцию.
Очень много спорили о том, действительно ли надобно воору-
жать берега: во-первых, основательно ли опасение высадки; а
если оно основательно, то устранится ли возможность высадки
вооружением берегов, отстранится ли им опасение? Был неко-
торый спор и о том, не лучше ли будет возвысить подати, чем
прибегать к займу. Но о том, труден ли будет займ, никто и не
говорил; не было даже высказано ни одного предположения о
том, какими бы искусственными приемами можно было облег-
чить эту операцию: очевидно, что о способе исполнения самой
544

операции никто не считал нужным и думать. Успех ее никто не
ставил в зависимость от искусства министра финансов, и когда
она будет исполнена, никто не поставит ему успех операции ни
в какую заслугу.
Это мы говорим к тому, что когда финансовое положение хо-
рошо, то кредитные операции не требуют для своего исполнения
никакого особенного искусства и не возбуждают ничьего внима-
ния способом своего осуществления. Они бывают делом таким же
простым, как размен векселей солидного коммерческого дома на
деньги в банкирской конторе: думает ли глава солидной фирмы
о том, как бы успеть получить денег в обмен своего векселя?
Думает ли он восхищаться искусством своего конторщика, кото-
рый, будучи послан от него к банкиру с векселем, приносит ему
от банкира деньги, полученные в обмен векселя? Нет, ничего по-
добного не приходит и в голову солидному негоцианту. Он думает
и крепко думает о том, имеет ли он надобность и выгоду выда-
вать на себя вексель, брать у банкира деньги. Но когда рассчи-
тает, что это ему выгодно, он уже не имеет ровно никаких хлопот
с исполнением своей мысли, с исполнением своей кредитной опе-
рации. Точно таково же отношение правительства к кредитным
операциям при хорошем финансовом положении.
Но, не возбуждая сами по себе ровно никакой заботы ни в
правительстве, ни на бирже, ни в публике, кредитные операции,
совершаемые в подобных обстоятельствах, приобретают чрезвы-
чайную занимательность или, вернее сказать, самую гибельную
обольстительность теми заключениями, к каким ведут людей по-
верхностных, и теми обманами, к каким открывают возможность
людям, легкомысленно пользующимся заблуждениями других.
Мы видим, что каждая солидная коммерческая фирма, дела ко-
торой процветают, то есть у которой доходы больше расходов,
извлекает для своих оборотов очень большое облегчение и еще
новую выгоду посредством ежедневного пользования кредитом.
Каждый биржевой негоциант беспрестанно выдает векселя на
себя, и без этих векселей никак не мог бы вести в таком размере
таких выгодных для себя дел. Английское правительство, нахо-
дящееся в превосходном финансовом положении, непрерывно ве-
дет свои дела посредством кредита: Английский банк, колоссаль-
нейшее кредитное учреждение в целом мире, служит, собственно,
конторою кредитного агентства для английского правительства;
казначейство имеет с Английским банком непрерывный текущий
счет; оно раз навсегда передало банку право получать все суммы,
каким следовало бы итти в казначейство, и зато берет из банка,
как будто из собственной кассы, все суммы, какие только понадо-
бятся на государственный расход. Все министры, все члены пар-
ламента, все экономисты и публицисты и вслед за ними вся ан-
глийская публика до последнего человека находят, что этот спо-
соб ведения финансовых дел через посредство Английского
545

банка, то есть чрез непрерывный и многосложнейший ряд кре-
дитных операций, очень облегчает финансовые обороты англий-
ского правительства, избавляет его от бесчисленного множества
хлопот и затруднений, а сверх всего дает ему в окончательном
результате немаловажный денежный выигрыш.
А если так, если пользование кредитными операциями так
выгодно, то не следует ли видеть в них могущественное средство
для отстранения финансовых затруднений всякого рода? Этот
вывод приходит в голову каждому смотрящему только на внеш-
ний вид дела, не разбирающему его условий. Но мы уверены,
что читатель очень хорошо замечает, в чем тут ошибка: одно и
то же средство в разных условиях ведет к результатам очень раз-
личным. Здоровому человеку очень полезно кушать ростбиф; но
если трудный больной, которому следует кушать лишь овсянку,
съест кусок ростбифа, он очень <легко> может умереть от этого
куска, а уже наверное затруднит им свое выздоровление.
В состоянии ли кредит пособить человеку, который имеет при-
вычку проживать больше, чем получает, и не хочет изменить этой
привычки? Каждому известно, что дела такого человека с каж-
дым годом должны все больше и больше расстраиваться от при-
емов, которые может называть о«, если ему угодно, кредитными
операциями. Но вот именно в таких обстоятельствах и нужно бы-
вает человеку особенное искусство, нужны особенные хлопоты
для получения денег взаймы. Точно при таких же обстоятель-
ствах совершаются и точно к таким же результатам ведут госу-
дарство те кредитные операции, об исполнении которых нужно
бывает много хлопотать, исполнение которых вменяется легко-
мысленными людьми в заслугу лицам, их исполняющим.
При хорошем финансовом положении ум государственного че-
ловека обнаруживается преобразованиями в системе налогов и
податей или в распределении расходов, в уменье открывать сред-
ства к уменьшению тяжести налогов, к сбережениям в расхо-
дах, — словом сказать, собственно так называемыми финансо-
выми улучшениями; а кредитные операции идут при этом сами
собою, не принося ему никаких особенных забот. Это все равно,
как у хорошего землевладельца ум обнаруживается искусством
приобретать больше дохода при облегчении тяжестей, лежащих
на поселянах, населяющих его землю, и уменьем вести свои рас-
ходы экономно; а если такому землевладельцу случается брать
у купцов товары в долг, это получение кредита от купцов не сое-
динено для него ни с какими хлопотами: каждый торговец, зная
солидность его хозяйства и аккуратность его в делах, отпускает
по его записке сахар или железо с такой же готовностью, как бы
вместо записки посланный приносил ему наличные деньги.
Другое дело, когда финансовое положение дурно и нет охоты
принять меры, нужные для его действительного исправления. Вот
тогда-то забота о кредитных операциях становится на первое
546

место в мыслях государственного человека. Могут ли действи-
тельно пособить государству в этом случае какие бы то ни было
кредитные операции, рассудит каждый читатель.
Сущность дела тут состоит в том, что государство расходует
больше, чем получает, и намерено продолжать такую систему.
Могут ли быть исправлены ее результаты какими-нибудь кре-
дитными оборотами? Сущность каждой операции, призывающей
кредит на помощь делу, заключается в том, что занимаются
деньги. Заем этот может быть двух родов: с платежом процентов
(обыкновенно так называемый заем) или без платежа процентов
(выпуск бумажных денег). Каждому достаточно известно, что
последний способ займа вообще оказывается для нации и для
самой казны гораздо убыточнее первого, и потому будем говорить
только о неизбежных последствиях первого способа, наименее
убыточного. Сообразить их очень нетрудно. Если в известном
году заключен заем по перевесу расходов над доходами, то в сле-
дующем году дефицит еще увеличится прибавлением к расходу
суммы, требуемой процентами прежнего займа, и для уравновеше-
ния доходов с расходами потребуется заключить заем больше
прежнего.
Специальные названия разных займов могут быть очень раз-
личны; условия, на которых получаются деньги посредством раз-
ных способов займа, также бывают различны; наконец, в займах
одного и того же рода могут получаться деньги по проценту
неодинаковому; от этого разнообразия кредитные операции при-
нимают чрезвычайно много форм, из (которых одни бывают
несколько легче, другие несколько тяжеле. Но пока не восстано-
влено равновесие доходов с расходами, сущность всех без разли-
чия кредитных операций состоит в увеличении долгов. Переводом
долгов из одной формы в другую государство может отстра-
нять от себя обязательство немедленной или срочной уплаты за-
нятого капитала, может иногда несколько уменьшать и сумму
процентов, платимых по какой-нибудь части занятого капитала,
но все такие перемены в некоторой части долговых его обяза-
тельств или уплат будут постоянно исчезать в одном неизменном
общем характере дела, — характере, неминуемо происходящем от
коренного факта, от несоразмерности расходов с доходами. Об-
щий характер этот — постоянное возрастание долгов и тяжести
уплат по долгам; пока не восстановлено равновесие расходов с
доходами, увеличение массы долгов и процентов, платимых по
долгам, не может быть отвращено никакими кредитными опера-
циями.
Из этих длинных рассуждений краткий вывод таков: кредит-
ными операциями устраняются лишь маловажные, мимолетные
финансовые затруднения; а если, по самому устройству финан-
совой системы, дефицит составляет постоянное явление, то ника-
кими кредитными операциями нельзя отвратить зла; напротив,
547

оно только растет от мнимой помощи кредита, ведущего в этом
случае лишь к постоянному возрастанию дефицита.
Если теперь мы спросим: следует ли ограничиться этим отри-
цанием, или могут быть найдены средства к изгнанию дефицита,
постоянно возрастающего при известной финансовой системе? —
если мы спросим это, то, конечно, опять-таки готов ответ у каж-
дого читателя.
Мы видели, что кредитные операции годятся только против
мимолетных затруднений, а против недостатков самой финансо-
вой системы они бессильны; потому очевидно, что дефицит,
являющийся постоянною чертою данной финансовой системы, мо-
жет быть отстранен только изменением самой системы.
Финансовая система имеет две стороны: бюджет доходов и
бюджет расходов. Дефицит может происходить от неудовлетвори-
тельности того или другого бюджета, а чаще всего происходит от
неудовлетворительности их обоих.
Кроме одной Швейцарии, не находится в Европе ни одного
государства, которое имело бы систему податей и налогов, хотя
приблизительно соответствующую здравым экономическим усло-
виям. Повсюду мы замечаем, что на удовлетворение расхода
требуется сумма, далеко превышающая ту, какая могла бы доба-
виться лишь одними податями и налогами, не имеющими вредного
действия на экономическую жизнь нации или собираемыми в раз-
мере, не обременительном для нации. В каждом государстве су-
ществуют такие источники доходов, о которых сами защитники
их говорят: «конечно, следовало бы отменить или уменьшить этот
налог, но размер наших расходов не допускает того». Не надобно
ожидать идеального совершенства, — будем судить хотя только
по сравнению, будем предполагать возможным хотя лишь то,
польза чего уже доказана опытами других стран.
Есть такие налоги, сбор которых не увеличивает, а уменьшает
сумму дохода, прямо мешая людям работать, то есть и получать
средства к платежам в казну. Из них довольно будет указать на
один сбор за паспорты. Нет никакого сомнения, что каждый
рубль, даваемый казне этим доходом, отнимает у нее десять руб-
лей из других налогов. Мы читали, что паспортный сбор будет
преобразован. Надобно желать, чтобы найдена была возмож-
ность уничтожить самые паспорты.
Но возможность эта неразрывно связана с преобразованием
главного из наших прямых налогов — так называемого ныне по-
земельного налога, сохранившего при этой перемене имени преж-
ний характер подушной подати. Земля должна платить налог,
рента служит одним из самых лучших и справедливых источни-
ков государственного налога; но большая часть земель, дающих
ренту, была у нас до сих пор освобождена или почти освобождена
от налога. Дворянские населенные земли номинально платили на-
лога в несколько раз меньше, чем государственные; а на самом
548

деле вовсе не платили никакого налога, потому что взимаемый с
поместий налог лежал подушною податью на крепостных кре-
стьянах, и помещик фактически не платил ничего за землю. Зато
на государственных землях налог был чрезмерно тяжел. До-
казывать этого нет надобности. Пока не будет отменена приви-
легия большей части лучших земель, государственные доходы
никак не могут стать удовлетворительны, потому что самое су-
ществование подобной привилегии возможно только при устрой-
стве, не допускающем развития экономических сил нации. Пока
налог с земель, находящихся во владении у крестьян, не будет
уменьшен до такого размера, чтобы ни одно крестьянское обще-
ство не затруднялось уплатою налога, государственные доходы
также не могут иметь удовлетворительной величины, потому что
сумма государственных доходов не может быть выше размера
национальных средств, а размер национальных средств опреде-
ляется степенью благосостояния массы.
Подушная подать по размеру приносимых ею сумм занимает
второе место в нашем бюджете доходов, а главнейшую статью
его составляет налог на вино, взимавшийся до сих пор посред-
ством откупа. Теперь объявлено, что с окончанием текущих
контрактов откуп решено уничтожить и взимать винный акциз
прямым путем. Конечно, такая перемена сама по себе уже мо-
жет послужить к значительному облегчению нации; но с фи-
нансовой точки зрения не менее важен вопрос о том, в каком
размере будет установлен акциз. Если руководящею мыслью при
этом принять стремление к сохранению нынешней величины до-
хода, доставляемого налогом на вино, то едва ли возможно было
бы установить величину акциза, совместную с выгодами самой
казны. Если смотреть отдельно на одну ветвь дохода, конечно,
представляется очень привлекательною цифрою сумма около
100 миллионов рублей серебром, даваемая ныне налогом на вино.
Но другое дело, если иметь в виду всю сумму государственных
доходов. Мы уже говорили, что невозможно бывает получать
с нации больше денег, чем сколько может она уплатить по своим
существующим средствам к уплате. Если одним налогом эти
средства исчерпываются на одну треть, то самою значительно-
стью этого отдельного источника сокращаются на одну треть
суммы, доставляемые всеми остальными источниками государ-
ственного дохода. Главный расчет не в том, сколько дает из-
вестный налог, а в том, какое отношение имеет он к формирова-
нию средств нации. С этой стороны разные налоги оказывают
чрезвычайное разнообразие действий. Есть такие, которые прямо
гибельны по самой своей натуре. Из них самый знаменитый —
лотерея. У нас правительство не пользуется этим разорительным
средством. Есть другие налоги, которые по самой натуре своей
не уменьшают национальных средств, а, напротив, ведут к их
возрастанию, имея действие, пряма противоположное свойству
549

всех остальных налогов: это—налоги на предметы роскоши. Ни
одно государство еще не решалось пользоваться ими в таком
размере, какой требовался бы справедливостью; потому в самой
Англии дают они сумму не очень значительную и не составляют
важной статьи в бюджете доходов; но какова бы ни была сумма,
ими доставляемая, она служит чистою прибылью не для одной
казны, а также и для национальных средств: налоги эти имеют
тенденцию обращать капиталы от пустых растрат к употребле-
нию, более выгодному и для самих владельцев капиталов и для
нации. Наконец большая часть важнейших по своему размеру
налогов принадлежат к третьему классу, который до известного
размера не очень обременителен для национальных средств, но
расстроивает и истощает их, когда требуемая величина превы-
шает известную норму. Таков, например, поземельный налог;
таковы таможенные пошлины; таковы же и многие акцизы. Та-
моженная пошлина не вредит никому и ничему, когда имеет
такой размер, что продажная цена товара не увеличивается от
нее чувствительным образом и потребление товара, платящего ее,
сохраняет почти ту же величину, какой не превышало бы и без
всякой таможенной пошлины. Если же излишнею высотою своею
таможенная пошлина стесняет привоз товара, она, как всем те-
перь известно, оказывается вредна не одним потребителям, а
также и самой казне, мешая развитию национальных промышлен-
ных сил или давая им невыгодное направление. Точно то же
надобно сказать и об акцизах. Возьмем в пример хотя наш акциз
с табаку. Быть может, выгодно для казны оказалось бы пони-
зить его; однакоже, и при нынешней своей величине он не очень
сильно уменьшает потребление табаку, не слишком много под-
нимая продажную цену его; стало быть, хотя бы и думал кто-
нибудь, что нынешняя величина этого акциза несколько высока,
а все-таки надобно сказать, что и при нынешней величине наш
табачный акциз необременителен. Необременителен был бы и
такой акциз с хлебного вина, который не возвышал бы продаж-
ную цену этого товара в пропорции слишком громадной; если бы,
например, положить такой акциз, который составлял бы процен-
тов 25 или даже 35 в продажной цене вина, никто не стал бы
находить этот налог обременительным или стеснительным. Если
же акциз будет составлять 150 или 200% в продажной цене
вина, дело получит иной характер. Очень вероятно, что при та-
кой огромности налог стал бы приносить казне больше, чем при
величине, совместной с правильным финансовым расчетом; но
он продолжал бы сообщать народному характеру такие наклон-
ности, которые производят в результате уменьшение всей массы
государственных доходов: наклонность к беспорядочному питью,
наклонность к обманыванию казны корчемством, наклонность
к обманыванию покупателей в качестве продаваемого вина. Та-
550

ким образом излишек доходов от одной статьи далеко переве-
шивался бы недочетом в других статьях дохода.
Если бы место позволяло вам пересмотреть здесь все статьи
нашего бюджета государственных доходов, мы, конечно, нашли
бы много податей и пошлин, вполне заслуживающих одобрения
своею умеренностью и всегдашним ее следствием — своею сооб-
разностью с правильным финансовым расчетом. Но мы имеем
целью не составление панегирика, а только рассмотрение средств,
могущих содействовать уравновешению государственных доходов
с расходами. Мы принуждены были прямо сказать, что две важ-
нейшие статьи нынешнего бюджета — статьи, дающие гораздо
более половины, быть может 3/5 частей всего нынешнего дохо-
да, — подушная подать или нынешний так называемый позе-
мельный налог и сбор с продажи хлебного вина, — до сих пор
имели у нас размер, невыгодный для всей массы государствен-
ных доходов по своей обременительности для народных средств.
Конечно, большой решительности требует реформа, которая со-
стояла бы в понижении размера этих двух платежей. Но ни в ком
из людей, понимающих финансовое дело, не может быть и со-
мнения, что такая реформа повела бы к увеличению общей массы
государственных доходов. Спросите какого угодно из знаменитых
немецких, французских или английских экономистов, обратитесь
за советом к какому угодно из лиц, с успехом управляющих или
управлявших финансами Англии или Пруссии (только эти два
государства из числа великих держав имеют финансы в хорошем
порядке) — все от Рошера до Гледстона скажут одно и то же:
для увеличения государственных доходов России первейшая на-
добность состоит в уменьшении суммы, собираемой посредст-
вом налога на вино, и в заменении нынешнего подушного оклада
действительным поземельным налогом, который имел бы вели-
чину более умеренную и которому равно подлежали бы все
земли, в чьих бы руках ни находились; без этой реформы дру-
гие финансовые меры не принесут большой пользы бюджету
доходов.
Реформа эта, указываемая правильным финансовым расче-
том, конечно, произведет в результате значительное увеличение
суммы государственных доходов, но на первое время она, разу-
меется, несколько уменьшила бы сумму их. Уменьшение было бы
далеко не так значительно, как цифра, на которую произведено
было бы облегчение в налогах, ныне имеющих обременительный
размер. Если акциз понижается на целую половину, доход от
этого акциза уменьшится разве на пятую часть или в пропор-
ции еще менее сильной, - остальное будет в первый же год
вознаграждено или увеличением потребления, или лучшею ис-
правностью уплат. Что же касается до заменения обременитель-
ной подушной подати умеренным поземельным налогом, тут мо-
жет вовсе и не быть уменьшения всей суммы сбора; напротив,
5Я

с первого же года умеренный налог может дать * больше, чем
давала подушная подать, потому что была бы в этом случае от-
менена привилегия, лишающая ныне казну сбора с большей по-
ловины удобных земель. Отменение паспортного сбора не при-
несло бы казне никакого чувствительного убытка по незначи-
тельности суммы, даваемой этим налогом. Таким образом при
всей великости реформы, при всей громадности облегчения, какое
дала бы она народу, уменьшение в государственных доходах даже
на первый год не было бы очень значительно; на второй или, мно-
го, на третий год сумма доходов уже сравнялась бы с нынешнею,
а дальше стала бы возрастать с быстротою, решительно невоз-
можною при нынешней системе. Однакоже не будем прикрывать
ничем и неприятную сторону истины: на первое время действи-
тельно следовало бы ждать некоторого уменьшения в доходах.
Если же и при нынешней величине доходов расходы превы-
шают их и обнаруживается надобность в экономии, то еще силь-
нее было бы нужно позаботиться об уменьшении расходов в слу-
чае преобразования системы налогов и податей. Будем помнить
основную цель, с какою начали мы свои размышления: нам
представлялся вопрос о восстановлении государственного кредита.
Если 'бы продолжалась надобность в займах на покрытие дефи-
цита, кредит не восстановился бы, а продолжал бы расстрои-
ваться. Потому выгода требует оставить всякую мысль о каких
бы то ни было займах — внешних или внутренних, процентных
или беспроцентных, называющихся займами или называющихся
другими техническими именами, — всякую мысль о каких бы
то ни было займах для покрытия дефицита: надобно направить
все свои мысли и заботы к тому, чтобы самого дефицита не было.
По различному характеру государственных расходов не все
статьи в бюджете расходов могут быть сокращаемы с одинаковою
быстротою и легкостью; надобно даже сказать больше: не всякая
статья расхода такова, что выгодно бывает сокращать ее; напро-
тив, есть расходы, которые выгоднее увеличивать, чем умень-
шать. Упомянем из них о суммах, употребляемых на народное
образование: эти расходы ведут к увеличению доходов. Таковы
же расходы на отправление правосудия: если бы во время даже
величайшей надобности в сбережениях потребовалось увеличить
эти расходы для полезных реформ судоустройства и судопроиз-
водства, правильный расчет решил бы не жалеть на это никаких
сумм. Оставляя расходы на народное образование, на отправле-
ние правосудия и на некоторые другие подобные этим предметы,
мы видим две главные отрасли расходов, сбережение в которых
было бы истинным сбережением: расходы по содержанию войска
и по бюрократизму.
* В «Современнике» опечатка: «быть», повторенная в Полном собра-
нии сочинений» 1906, т. VIII, стр. 24.—Ред.
f53

Заметим еще одно обстоятельство. Серьезное коммерческое
доверие всегда бывает основано на точном знакомстве с делами
лица или учреждения, желающего быть предметом коммерче-
ского доверия. Если бы результатом этого знакомства оказалось
даже обнаружение некоторых неудовлетворительных сторон по-
ложения дела, такой факт никак не мог бы увеличить прежнего
недоверия, а, напротив, ослабил бы его: слухи всегда преувели-
чивают каждый действительный недостаток; как бы велик ни
оказался он на самом деле, он всегда окажется меньше, чем
предполагался по слухам. Биржевые люди все говорят это, и
каждый, имевший дело с ними, знает, что они говорят правду.
А самое главное дело то, что обнародование фактического поло-
жения с полною точностью всех подробностей служит для ком-
мерческого мира ручательством решимости вести дело впредь
аккуратным, прямодушным и расчетливым образом, ручатель-
ством за преобладание качеств и стремлений, которые одни только
и нужны и притом вполне достаточны для быстрого приведения
дел в состояние совершенно удовлетворительное.
Мы знаем, что не все зависит исключительно от министер-
ства финансов; но каждому понятно, что оно все-таки должно
было бы иметь главнейшую силу по финансовым делам. Сколько
можно судить по обнародованным правительственным актам, ми-
нистерство финансов проникнуто прекраснейшими намерениями 5.
Но если мы не ошибаемся, ему нужна поддержка со стороны
общественного мнения; с целью содействовать, по мере нашей
возможности, доставлению ему этой поддержки начали мы нашу
статью. Посмотрим, будет ли признана польза прямых разъ-
яснений дела; если наши предположения о стремлениях мини-
стерства финансов будут найдены справедливыми, то, конеч-
но, мы будем иметь возможность перейти от общих соображе-
ний, изложенных теперь, к изложению и оценке мер, какие
были в последнее время приняты у нас по кредитной части
и по общему финансовому вопросу.
IV
Банковые преобразования
Не мало разных вопросов предлагали мы читателю в первых
трех главах нашего этюда; но вопросы были все так немудрены,
что не только ни один читатель, вероятно, не затруднялся раз-
решать их, вероятно не затруднилась бы отвечать на них ни
одна из петербургских чухонских кухарок, если б они принадле-
жали к читательницам русских журналов, как, очевидно, пола-
гают многие высокоуважаемые нами люди, опасающиеся, что
«Отечественные записки», «Русский вестник», «Русское слово»,
553

«Современник» и «Библиотека для чтения» могут иметь (разу-
меется, дурное, по мнению этих господ) влияние на русский
народ, из которого нельзя же исключить и чухонских кухарок.
Вот точно такого же рода вопросы будут и все следующие. За
что другое не знаем, как ручаться в них, а за то уже ручаемся,
что они будут не головоломны. Вот и теперь, например, надобно
начать нам с того, чтобы спросить себя: «от чего зависит поло-
жение кредита? и если оно неудовлетворительно, то чем оно
может быть улучшено?» Если читатель соглашался со взглядом
на дело, излагавшимся в прежних трех главах, он не затруднится
в ответе. Положение кредита — это значит легкость или обреме-
нительность условий, на которых капиталисты готовы бывают
давать нам в заем деньги. Англия находит сколько ей угодно
денег за 31/4 % — по-нынешнему это считается очень легким про-
центом; оттого и говорят, что кредит Англии находится в хоро-
шем положении. Турция, при помощи Миреса, ищет теперь и
почти не находит денег за 10 или за 11%, а такой процент
считается уже чрезвычайно тяжелым; потому говорят, что по-
ложение турецкого кредита дурно. Спросим же себя, от чего
зависит легкость или обременительность условий, на каких за-
ключаются займы частными ли лицами, акционерными ли ком-
паниями, государствами ли — все равно. Дело явное, что вещь
эта зависит не от чего иного, как от денежных обстоятельств
того, кто желает занять деньги. Если его денежные дела хороши,
то и условия, на которых дают ему взаймы, бывают легки, то есть
и положение его кредита бывает хорошо; если же нет, то нет.
У частного лица денежное положение просто так и называется
денежным положением; у акционерного общества оно тоже на-
зывается просто положением дел этого общества; но когда го-
ворят о государстве, то вместо этих простых выражений употре-
бляют технический термин «финансовое положение» или другой
технический термин «бюджет». Специалисты имеют привычку
рассуждать таким техническим языком, который наводит робость
на профана, думающего, что под мудрыми словами (впрочем,
полезными в науке) скрываются бог знает какие неведомые и,
пожалуй, непостижимые его простому житейскому смыслу вещи;
в иных делах оно так и бывает, — например, в химии, в геологии,
в микроскопической анатомии; но ведь зато эти науки зани-
маются исследованиями, чуждыми обыкновенного круга буднич-
ной жизни неспециалистов. А экономическая наука не такова:
в ней нет ни одного вопроса, который не подходил бы к тому или
другому разряду житейских забот каждого из нас; в ней нет
факта, который не соответствовал бы делам, хорошо знакомым
каждому из нас. Потому читатель пусть не предполагает, что
не способен каждый профан понять финансовые или бюджетные
вопросы так ясно, как только способен понимать счет, поданный
ему кухаркою. По напрасной привычке, отвязаться от которой
554

трудно, мы, пожалуй, будем употреблять здесь технические слова
«финансовое положение», «бюджет» и т. д., но проще было бы
говорить кухонным языком, который был бы совершенно доста-
точен для изложения всей сущности кредитных дел.
Кухонным языком выразились мы, что кредит государства
зависит от положения денежных дел государства, а книжным
языком следует прибавить, что кредитные дела составляют ни
больше ни меньше, как результат, и только результат, бюджета.
Заем делается лишь оттого, что доходов недостает на расходы,
только на покрытие дефицита. Теперь видно, чем, и чем одним
только может быть исправлен кредит: только исправлением бюд-
жета. Пусть каждый рассудит, может ли это быть иначе.
2X2 = 4, это — штука, или нет, не «штука»: будем говорить
ученым языком, это — формула известная; рассмотрим же эту
формулу по-ученому. По-ученому 4 тут результат, производимый
взаимодействием факторов 2X2. Положим теперь, что эта
цифра 4, этот результат вам не нравится, что вы желали бы из-
менить его, положим, на цифру 6; вы сами знаете, что этого
нельзя сделать иначе, как изменением в производящих этот ре-
зультат факторах; над самою цифрою 4, сколько вы ни бейтесь,
ничего с нею не сделаете; а попробуйте сделать перемену в про-
изводящих ее факторах, она переменится сама собой; попро-
буйте написать 2X3, само собою выйдет у вас = 6. Если же
вы этого не сделаете, если вы будете хлопотать собственно над
результатом, вы можете наделать сколько вам угодно формаль-
ных перемен, — пишите, пожалуй: 2X2 = 1 + 1 + 1 + 1, — не
понравилось и это, можете написать 3 + 1, или 5—1, или
7 + 2—5, или как хотите, фигурки будут выходить очень раз-
нообразные, с виду вовсе не похожие на 4, а в сущности все оста-
нется у вас прежний результат: ведь и 1 + 1 + 1 + 1, и 3 + 1,
и 5 — 1, и 7 + 2 — 5 все то же = 4.
Если читатель одарен такою гениальностью, что постиг столь
неслыханную мудрость, то он не затруднится отвечать на во-
прос: может ли кредит быть исправлен преобразованием соб-
ственно кредитных операций? Нет, не может. Потому мы прямо
скажем, что не могли не остаться бесполезными усилия, обра-
щенные на преобразование одной части наших кредитных дел —
на преобразование наших банковых учреждений.
Мы не имеем претензии знать или хотя отгадывать те пра-
вительственные предположения о реформах или те приготовле-
ния к произведению реформ, которые еще не обнародованы. Нам
доступны только обнародованные факты, только совершившиеся
действия. Рассматривая эту выясненную для всех часть истории
нашего финансового управления, мы должны сказать, что с той
поры, когда правительство занялось заботами об улучшении на-
шего государственного быта, главным делом по финансовому
управлению были банковые преобразования6.
555

Наша прежняя банковая система имела важные недостатки
и неудобства. Мы не будем перечислять их, потому что они много
раз были раскрываемы самим министерством финансов. -Мы
нимало не расположены защищать эту прежнюю систему; и бу-
дем еще иметь случай коснуться двух важнейших недостатков
ее. Но, отлагая до следующей главы речь об этих двух сторонах
прежней банковой системы, мы хотим рассмотреть здесь, дей-
ствительно ли представляли слишком большую опасность для
наших государственных дел те черты прежнего положения наших
банков, которые были выставлены печатным образом как чрез-
мерно опасные, требующие немедленных исправлений чрезвычай-
ными усилиями; были ли действительно обременительными для
государства те черты, которые были выставляемы в печати обре-
менительными, и, наконец, каков был результат чрезвычайных
усилий, сделанных для устранения этой опасности, для облегче-
ния этой тяжести.
Теперь мы будем говорить серьезным тоном; наше изложе-
ние будет вполне понятно для неспециалиста, но мы обращаемся,
собственно, не к нему, а к нашим специалистам по финансовой
части. Мы предупреждаем их, что не будем и не можем входить
в технические тонкости. Не можем по двум причинам. Во-пер-
вых, у нас нет под руками подробных подлинных цифр, какие
были бы нужны для достижения точности в тонких технических
выводах. Мы должны основываться только на обнародованных
сведениях, на общих итогах, по которым можно определить лишь
самые крупные, уже вовсе не технические, а только, так сказать,
популярные черты хода дела. Во-вторых, автор этой статьи не
посвящен в биржевые дела. Он ни разу и не был на бирже, ни-
когда не искал и чести слышать собственными ушами поучитель-
ные разговоры магнатов биржевого или финансового мира, ду-
мая, что нет большой надобности человеку знать рутинные ме-
лочи специального ремесла, если не желает или не надеется сам
стать ремесленником. Чтобы судить о деле, достаточно знать о
нем столько, сколько знает автор, и было бы напрасно кому-
нибудь отрицать это, кричать о невежестве, о пустоте и т. д.
автора этих статей; кричат о нем это многие, но до сих пор это
никому из них не помогало и, кажется, не достигало своей цели.
Мы просим специалистов наших по финансовой части искать в
следующем изложении не доказательств тому, мог ли бы автор
исправлять должность бухгалтера в конторе какого-нибудь бан-
кира или заниматься маклерскими делами на бирже, а только
вникать в то, правду ли он говорит.
Сотни тысяч людей, постоянно имевших дела с нашими преж-
ними кредитными учреждениями или, по их выражению, с «лом-
бардами» и никак не подозревавших, что государственные кре-
дитные учреждения находятся в шатком положении, — они имели
полное право иметь к ним безусловное доверие, потому что
556

всегда получали от них деньги исправно, и, конечно, никогда не
изменили бы этого доверия, потому что никогда не представилось
бы прежним кредитным учреждениям никакой надобности быть
неисправными в расплатах, — эти сотни тысяч людей, очень
близко знавших наши кредитные учреждения, вдруг узнали к
своему изумлению, что положение этих кредитных учреждений
очень шатко, что им грозит банкротство или такая опасность
банкротства, которая для своего отвращения потребует от пра-
вительства громадных жертв. Опасение, обнаруженное перед рус-
ским обществом, мотивировалось следующим образом:
Вклады принимаются во всех банках безостановочно, по одному жела-
нию вкладчиков; возвращаются тоже по первому их востребованию во всякое
время; наконец, приносят вкладчикам проценты со дня приема, а по исте-
чении года и проценты на проценты, хотя бы оставались без производитель-
ного употребления.
Ссуды раздаются заемному банку, сохранным казнам воспитательного
дома и приказам общественного призрения — на сроки более или менее про-
должительные, преимущественно на 28 и 33 года, с постепенным возвратом
малыми долями.
Таким образом банки, с одной стороны, вынуждаются расширять бес-
предельно свои ссудные операции, дабы выручать проценты, нужные для
уплаты вкладчикам, а с другой — обязаны сохранять постоянно в запасе
значительную массу наличных денег, дабы удовлетворять тех же вкладчи-
ков в случае внезапного требования ими капиталов.
Отсюда неизбежны две крайности: или оскудение касс, опасное для кре-
дита банков, или чрезмерное накопление праздных капиталов, что столь же
убыточно для банков, сколько невыгодно для народной промышленности.
Первое до сих пор встречалось лишь весьма редко, как явление случай-
ное и скоропреходящее. Оно было отвращаемо заимообразными пособиями
от казны. Ответствуя за банки, правительство всегда поддерживало и впредь
должно поддерживать их кредит, хотя бы это сопряжено было с некоторыми
временными затруднениями; но такой порядок вещей, если бы он стал впо-
следствии повторяться чаще, нельзя признать ни нормальным, ни удобным
для государственного казначейства, обремененного и без того значительными
обязанностями. (Доклад о банковых преобразованиях, 1 сентября 1859 г.)
Последние строки были бы совершенно ясны, если бы прямо
за ними не находились следующие строки.
Другая крайность, то есть накопление излишних капиталов, обнаружи-
валась доселе почти постоянно. Чрезмерное накопление вкладов в банках
обнаружилось в высшей степени за два года пред этим (в 1857 г.), когда
сумма капиталов, не розданных в ссуды, составляла огромную цифру —
свыше 180 миллионов рублей серебром (тот же доклад).
Сопоставление этих двух соображений, помещенных в докладе
рядом, затемняет вопрос. Если «почти постоянно» обнаружива-
лось «чрезмерное накопление вкладов, не розданных в ссуды»,
то есть остававшихся в банковых кассах, то есть если банки
почти постоянно имели в наличности чрезмерное количество де-
нег, то каким же образом могли банки опасаться затруднений
в своих средствах к уплате при востребовании вкладов? «Чрез-
мерное накопление» сумм, остававшихся в кассах без употребле-
557

ния, ведь это значит: накопление наличного, готового к возвра-
щению запаса в таком количестве, которое превышает меру ве-
роятного востребования. К довершению недоумения мы находим,
что это «чрезмерное накопление вкладов в банках обнаружилось
в высшей степени» именно в 1857 году, в то самое время, когда
были предприняты реформы, основывавшиеся на опасении
«оскудения касс». Впрочем, в докладе о банковых преобразова-
ниях говорится, что «оскудение касс встречалось лишь весьма
редко, как явление случайное и скоропреходящее». Действи-
тельно, требование возврата вкладов до начала банковых пре-
образований никогда не происходило в таких размерах, чтобы
быть заметным для публики: никто из нас не помнит, чтобы
когда-нибудь, хотя на короткое время, овладевало публикою
стремление требовать вклады обратно из банков, и по цифрам,
официально обнародованным, известно, что в течение долгого
времени перед 1857 годом количество новых вкладов ежегодно
бывало гораздо значительнее той суммы, какая бывала в том
году востребована из банков прежними вкладчиками. Основы-
ваясь на этом, должны мы представлять себе ход дел в следую-
щем виде.
В течение времени, непосредственно предшествовавшего на-
чалу банковых реформ, все возрастала та сумма, которая из об-
щего количества новых вкладов оставалась в банковых кассах
без помещения в новые ссуды, то есть все возрастал размер того
наличного денежного резерва, который должен был служить за-
пасом для уплат в случае востребования вкладов. К 1 января
1857 года этот наличный запас возрос до 180 миллионов рублей
с лишком. До этого времени он возрастал, следовательно, в преды-
дущие годы эта цифра была менее. Сличая доклад о банковых
преобразованиях с речью г. министра финансов, произнесенною
в заседании совета государственных кредитных установлений
13 сентября 1860 года, мы находим следующую черту, служа-
щую к пояснению дел. По докладу количество «капиталов, не
розданных в ссуды», составляло к 1 января 1857 года, как мы
видели, свыше 180 миллионов. По речи г. министра финансов
«наличность банков» составляла в июле того же 1857 года свыше
«150 миллионов». Перевес востребования сумм над взносом их
начался лишь с августа 1857 года, после понижения процентов
по вкладам; а первые семь месяцев того года количество взносов
должно было быть больше количества востребований; значит,
наличность банков в течение этих месяцев должна была бы воз-
растать в сравнении с наличностью, бывшею 1 января 1857 года.
Что же мы теперь видим? Сумма капиталов, не розданных в
ссуды, простиралась 1 января 1857 года свыше 180 миллионов;
в июле того же года наличность банков, долженствовавшая воз-
растать с января, простиралась только свыше 150 миллионов,
то есть была на цифру около 30 миллионов меньше количества
558

капиталов, не розданных в ссуды в начале того Года. Из этого
надобно заключать, что часть капиталов, остававшихся не роз-
данными в ссуды, не была оставляема в банковой наличности,
а была обращаема на какие-нибудь другие употребления. Мы
не выставляем этого за факт, потому что не имеем о том прямых
указаний, а представляем этот вывод из сличения цифр лишь
как наше собственное предположение, 'могущее пояснить дело,
и очень натуральное, так что следует нам оставаться при нем,
пока не будет раскрыто нам положительными указаниями, что
мы ошиблись, делая такой вывод.
Теперь же, не имея пока оснований считать его неправиль-
ным, мы при его помощи находим возможность понимать дело,
которое иначе оставалось бы непонятно. Из той суммы, какую
составлял перевес вкладов над ссудами, часть не была оста-
вляема в наличности банков, а была обращаема на другие упо-
требления. При существовании такого правила очень могло слу-
чаться, что в те годы, когда перевес вкладов над ссудами не
получил еще развития, называемого чрезмерным в докладе о бан-
ковых преобразованиях, в банковой наличности оставались суммы
сравнительно незначительные. При незначительности банковой
наличости от обращения на другие употребления тех сумм, ко-
торые должны были бы составлять банковую наличность, могло
иногда происходить, что и без всякого порыва публики к требо-
ванию возврата вкладов банковая наличность оказывалась не-
достаточною в случае требования возврата вкладов несколькими
отдельными вкладчиками по их случайным личным надобностям.
Принимая такое объяснение, мы можем понимать, что «казне
представлялась иногда надобность отвращать (по выражению
доклада о банковых преобразованиях) оскудение (банковых) касс
заимообразными пособиями», хотя до начала банковых преобра-
зований, как известно каждому, и ни разу не случалось, чтобы
публикою овладевал даже и не в значительной степени порыв
к требованию возврата вкладов, а, напротив, постоянно вноси-
лось новых вкладов на большую сумму, чем на какую требовался
возврат прежних вкладов.
Если встречались по временам затруднения от причины, пояс-
ненной нами, то они могли быть отвращены на будущее время
очень простым способом: следовало только прекратить обраще-
ние на другие употребления тех не розданных в ссуды капиталов,
которые возникали из перевеса новых вкладов над возвратом
прежних вкладов и должны были оставаться в банковой налич-
ности. При соблюдении этой осторожности, соответствующей
точному смыслу уставов банковых учреждений в целом свете,
наличность наших банков быстро возросла бы до цифры, вполне
обеспечивающей их на случай какого угодно стремительного по-
рыва публики к требованию возврата вкладов. Для устранения
таких опасений, для избавления государственного казначейства
559

от всякой надобности оказывать банкам заимообразные пособия,
не нужно было никаких преоб разований, — достаточно было по-
ставить себе принципом не уклоняться от основного правила бан-
ковых уставов.
Но повторяем: решительно не существовала та опасность вне-
запного востребования вкладов на огромные суммы, которая
выставлялась причиною надобности в банковых преобразова-
ниях. Каждому известно, каковы были лица, которым принадле-
жало 9/10, или, вернее сказать, 99/100 из всей суммы вкладов: это
были люди, столь чуждые всякой мысли усомниться в исправ-
ности банковых уплат, что никогда никакими силами нельзя было
никому поколебать в них безусловнейшего доверия к банкам;
когда само правительство стало доказывать непрочность поло-
жения банков, они долго и тут не верили словам самих банковых
установлений: мысль о недоверии просто не укладывалась в го-
ловы этих людей, как не укладывается в головы значительной
части их мысль, что земля стоит не на трех китах. Если бы сами
банки не стали говорить им: «вы не должны верить нам», эти
люди разве через несколько десятков лет могли бы просветиться
в экономическом отношении до того, чтобы заметить разницу
между банковыми билетами и звонкою монетой. Как вы пола-
гаете, скоро ли проникнет в наше общество сомнение относи-
тельно справедливости того общего в нем убеждения, что ржа-
ной хлеб питательнее пшеничного, или что «у бабы волос долог...»
и пр.? А пока умственное состояние общества не допускает
поколебаться этим прапрадедовским истинам, никак не могла бы
поколебаться и та завещанная прапрадедами истина, что так на-
зываемые ломбардные билеты не только совершенно равносиль-
ны золоту, а даже лучше его: потому что звонкая монета может
быть потеряна, украдена, а банковый билет никак не может про-
пасть, если владелец помнит его нумер. Мы решительно утвер-
ждаем, что на той степени экономического воспитания, с которой
могла бы сдвинуться наша публика лишь через десятки лет,
ожидать от нее недоверия к банкам или какого-нибудь порыва
к требованию возврата вкладов по недоверию к ним было так же
напрасно, как ожидать, что перестанет эта публика играть в
карты, любить жирные кушанья, восхищаться рысаками.
Но кроме опасения, что возврат вкладов может потребоваться
по недоверию, — кроме этого опасения, совершенно не соответ-
ствовавшего нашим нравам, — приводилось и другое основание
ожидать такого требования: года четыре тому назад нашим об-
ществом овладел порыв к составлению акционерных компаний.
Люди могли потребовать возврата своих взносов и без всякого
недоверия к банкам на оплачивание акций. Примем сначала это
соображение в полной силе, в какой выставляется оно; посмот-
рим, могло ли в таком случае возбуждать оно серьезные опасе-
ния за средства наших банков по возврату взносов. У нас много
560

Говорят о страшном количестве капиталов, пошедших на акцио-
нерные общества во время нашей акционерной горячки7. По-
смотрим, каковы на самом деле цифры. По списку акционерных
обществ, перепечатанному в «Месяцеслове» на 1861 год из
«Журнала для акционеров», мы видим, что в течение четырех
лет, с 1856 до конца 1859-го, было основано 79 акционерных
обществ. В том числе было 7 компаний для построения желез-
ных дорог. Из них по уставу громадный капитал имели: общество
московско-саратовской дороги (45 милл.) и в особенности глав-
ное общество российских дорог (капитал в 275 милл. с правом
выпуска облигаций «а 35 милл. — всего 310 милл.). Остальные
пять обществ (варшавско-венской, варшавско-бромбергской, риж-
ско-динабургской, волжско-донской и московско-ярославской же-
лезных дорог) требовали всей суммы капитала на 31 650 000.
Если хотите, можно сказать на первый взгляд, что общее коли-
чество капиталов, требовавшееся компаниям железных дорог,
было громадное, — итог простирается до 392 650 000, почти до
400 000 000 рублей. Но ведь эта цифра годится только для ще-
гольства в газетных объявлениях и в прогрессивных фельетонах.
Начать с того, что почти 4/5 доли из общего итога принадлежат
одному Главному обществу российских железных дорог8. Но
ведь главными основателями его были иностранные банкиры;
главными помещениями акций предназначались быть парижская,
амстердамская, лондонская и другие заграничные биржи, а в
России сами основатели надеялись поместить лишь 1/4 или
1/5 часть капитала. У нас много говорили, что почти все акции
перешли потом в Россию. Но на последнем общем собрании,
происходившем в прошлом году, громадный перевес количества
акций, предъявленных иностранными капиталистами, над коли-
чеством русских акций доказал совершенную неосновательность
такого слуха. Много-много, если положить, что на долю России
приходится из 310 миллионов общей суммы хотя 100 миллионов.
Идем далее. По контракту общество обязывалось кончить по-
стройку дорог в 10 лет; стало быть, на 10 лет распределялось и
требование капитала; на нашу долю приходилось много-много
миллионов по 10 в год. Это предположение, по всей вероятности,
все еще слишком высоко; но остановимся на нем. Итак, положим,
что в течение четырех лет следовало ожидать в России затраты
на Главное общество железных дорог миллионов по 10 в год,
а за четыре года миллионов до 40.
Затем другая колоссальная компания, московско-саратовская,
основалась лишь в 1859 году и, как теперь видно, только на
бумаге отличалась громадностью капитала, а на самом деле
успела собрать до 1860 года лишь 3 миллиона рублей.
Из других пяти дорог, не щеголяющих колоссальными циф-
рами в своем уставе, варшавско-венская и варшавско-бромберг-
ская, конечно, нимало не адресуются к почтенным вкладчикам
561

российских банковых учреждений. Едва ли много рассчитывала
на этих почтенных вкладчиков и рижско-динабургская дорога.
Все три вместе они имеют капитал в 25 000 000 рублей; об этих
деньгах нам нечего говорить, они наших банков не касаются.
Остаются две компании с патриотическими расчетами — мо-
сковско-ярославская и волжско-донская с капиталом 12 050 000.
Из них московско-ярославская до 1860 года успела собрать по
своим акциям 810 000 рубл., а волжско-донская — 3 200 000,
всего 4 100 000 рублей.
Подведем же теперь итог затрат русского капитала на же-
лезные дороги в течение четырех лет, от начала нашей акционер-
ной горячки до начала прошлого года, когда горячка эта уже
миновалась.
Главное общество, примерно и, по всей вероятно-
сти, гораздо больше действительных взносов . 40 000 000 р.
Московско-саратовская дорога 3 000 000 »
Волжско-донская и московско-ярославская .... 4 100 000 »
Итого. . . 47 100 000 »
По разложению на 4 года приходится менее 12 миллионов
в год.
Посмотрим теперь на все остальные акционерные общества,
за исключением компаний железных дорог, на первый взгляд
запугавших нас бог знает какими громадными цифрами, а на
деле оказавшихся или не слишком требовательными или не слиш-
ком успешными в сборе наших денег. Капитал всех остальных
обществ за все четыре года едва равняется 1/5 части блиста-
тельного итога, предъявленного компаниями железных дорог. Вот
список этих остальных обществ по годам:
Годы
Число осно-
ванных ком-
паний
Сумма капитала их
1856 5 14 500 000 p.
1857 11 9 740 000 »
1858 35 41 175 000 »
1859 23 17 450 000»
Итого 74 . . . 82 895 000 p.
Это уж не бог знает как страшно, — миллионов по 20, по
21 в год. Но ведь это акционерные компании опять только на-
писали на бумаге, а на самом деле были гораздо скромнее. Лишь
немногие общества собрали полный взнос по всему количеству
акций, — иные выпустили не все число акций, другие взяли по
выпущенным акциям лишь часть полной цены, а было много и
таких обществ, которые только поторговались да и остались с тем
же, не продав ни одной акции, не взяв ни копейки, — так и оста-
562

лись в идеальном существовании. Вот счет количества денег, дей-
ствительно собранных акционерными компаниями (за исключе-
нием комтаний железных дорог, о которых мы говорили выше):
Общества,
основанные
в годах
Успели собрать
денег до начала
1860 г.
1856 9 000 000р.
1857 4 988 100 »
1858 16 882 000 »
1859 727 5С0 »
Итого. . 31 597 600 р.
Позвольте, однако, это еще не все. Есть в списке 6 таких
обществ, которые пытались было выпускать акции, прося взно-
сов — иные р. по 50, иные р. по 25 на акцию, но о которых
неизвестно, по скольким акциям успели они собрать эти умерен-
ные количества синеньких и красненьких кредитных билетов,
акции которых так и остались безвестны биржевым маклерам,—
ну, что нам скупиться, — ведь расход наш оказывается очень неве-
лик: положим, что мы дали этим застенчивым обществам тысчо-
нок сотни 4 с хвостиком, чтобы уж вышел круглый счет — 32 мил-
лиона за 4 года.
Но только опять, позвольте, — мала цифра у мае вышла,
а все-таки больше настоящей. У некоторых обществ есть акции,
оплаченные разными суммами, — не зная, сколько их оплачено
по такой цене, мы все считали по одной высшей сумме. А кроме
того, как вы полагаете, не существует ли и таких обществ, у ко-
торых акции господ учредителей и оказываются в отчетах опла-
ченными, хотя господа учредители и директоры еще не нашли
надобности внести по ним деньги? Надобно бы сделать какую-
нибудь скидку за эти два обстоятельства, но бог с «ими, что тут
нам скряжничать: пусть остается хоть на бумаге кругленькая,
полненькая цифра 32 миллиона, до которой не достигали взносы
в суровой, скупой действительности.
Ну-с, так сколько же переплатили мы акционерным компа-
ниям в 4 года своего акционерного усердия?
По обществам железных дорог никак не боль-
ше, а наверное гораздо меньше 47 100 000 р.
По остальным акционерным обществам навер-
ное меньше 32 000 000 »
Итого наверное гораздо меньше . . . 80 000 000 »
Теперь, если положить, что все эти взносы непременно
должны были произойти через востребованные из банков вкла-
ды, все-таки банкам никак нельзя было их опасаться, не только
в том случае, если была у банков 1 января 1856 года наличность,
563

но если бы не было и ровно никакой наличности, лишь бы при-
нять им то правило, о котором говорили мы выше: прекратить
обращение на другие назначения тех сумм, которые возникали
из перевеса вкладов над востребованиями и которые должны
были оставаться в банковой наличности. Действительно, размер
взносов в акционерные общества был постоянно менее такого
перевеса, пока не начали банки делать чрезвычайные усилия для
уничтожения этого перевеса, для принуждения вкладчиков пре-
кратить новые вклады и востребовать назад прежние вклады.
к 1 января 1853 года сумма вкладов в наших
кредитных учреждениях была 806 033 233 р.
А к 1 января 1856 года 924 681 639 »
За три года перевес вкладов над востребова-
ниями составлял 118 593 406 р.
то есгь в год средним числом околэ .... 40 000 000 »
То же самое продолжалось до самой эпохи понижения банко-
вых процентов. Теперь, если мы предположим, что решительно
все суммы, пошедшие на взносы в акционерные общества (менее
80 миллионов в 4 года) составлялись бы из денег, которые иначе
пошли бы в банки или которые уже лежали в банках, все-таки
оставался бы в эти годы значительный перевес новых вкладов
в банки над востребованиями: ведь перевес этот без такого умень-
шения составлял бы миллионов по 4Ü в год, a на новое занятие
требовалось меньше 20 миллионов в год, стало быть, и за выче-
том его оставался бы перевес новых вкладов над востребованиями
миллионов по 20 в год.
Но ведь каждому известно, что если сверх одного прежнего
помещения для сбережений открывается еще другое помещение, то
не вся сумма, обращающаяся на второе помещение, составляется
из отклоненных от прежнего помещения капиталов, а обыкно-
венно значительная часть ее составляется без всякого ущерба
прежнему помещению, через усиление сбережения, благодаря
двойной привлекательности двойного помещения. Положим, на-
пример, что возникало в России пароходство, — деньги, пошед-
шие на постройку пароходов, вовсе не были отвлечены от преж-
него занятия постройкою экипажей, — нет, это были новые
деньги, прежде ни на что путное не шедшие. Телег, саней, фур
и т. д. продолжало строиться не меньше прежнего оттого, что
стали строиться пароходы. Или положим, что в некоторых мест-
ностях, имевших капиталы в кожевенном производстве, начали
бить подсолнечное масло — кожевенное производство нимало не
потерпело от этого: сумма шедших на него капиталов не умень-
шилась, а на маслобойное производство пошел новый капитал,
не отнятый ни от кожевенного, ни от какого другого прежнего
производства. Случаи, в которых капитал шел бы на новое по-
мещение из прежнего, бывают довольно редки, да и в них коли-
564

чество перемещенного капитала составляет почти всегда лишь
меньшую половину всей суммы капитала, занятого новым поме-
щением, а большая часть этого капитала берется из новых сбере-
жений, еще не имевших никакого помещения.
Перелагая эти общие выводы политической экономии на про-
стой язык в применении к нашему делу, мы видим, что при воз-
никновении у нас акционерной горячки надобно было ожидать
следующего хода дел. Надобно было ожидать, что к помещению
денег в акционерные компании будут привлечены по преиму-
ществу люди, которые занимались прежде подобными же более
или менее рискованными оборотами, обещающими в случае успеха
прибыль, гораздо большую верного банкового процента; что
главным источником взносов за акции будет прибыль, получае-
мая этими оборотливыми лицами от прежних их предприятий,
которых они не бросят; что приманкою (высокого процента, обе-
щаемого акционерными компаниями, будут возбуждены также
сберегать для покупки акций часть своих доходов люди, которые
прежде растрачивали весь доход свой; но что из лиц, предпочи-
тавших верный банковый процент высшему проценту рискован-
ных оборотов и хлопотливых или неверных помещений, очень
мало найдется таких, которые отвлекутся от банков акционер-
ными обществами. В самом деле кому из нас неизвестно, что кто
желал хлопотать или рисковать, всегда мог получать у нас на
свой капитал более 10% дохода? что более 8% дохода давали
ссуды частным лицам под самое верное обеспечение? что испокон
века каждый предполагавшийся имеющим деньги был осаждаем
людьми, предлагавшими ему поместить свой капитал на очень
выгодных и обеспеченных верным залогом условиях? Кто удер-
живался от этих привлекательных помещений, кто предпочитал
им банк, тот уже был надежный приверженец банка; какая бы
ни была акционерная горячка, она могла заразить разве слишком
немногих из таких людей. Оно действительно так и было. Гро-
мадное большинство акционеров новых компаний навербовалось
из оборотливых людей или горячих людей, никогда не клавших
денег в банки; громадная же масса банковых вкладчиков дала
лишь незначительную пропорцию в разряд акционеров. Это из-
вестно каждому. Таким образом из 80 миллионов рублей, пошед-
ших в 4 года на акционерные общества, лишь меньшая половина
была или вынута из банков, или была удержана от поступления
в банки; значительнейшая часть акционерного капитала сформи-
ровалась без всякого ущерба для банковых взносов. Мы видели,
что при отнятии у банковых взносов всей этой суммы 80 мил-
лионов в 4 года, банки все-таки имели бы ежегодно [очень] боль-
шой перевес новых вкладов над востребованиями. Тем больше
был перевес в действительности, когда не по 20, а разве по 7 или
8 миллионов в год шло бы на акционерный капитал с убылью
банковым взносам.
565

Погодите, это еще не все. Пошло на акционерные общества
менее 80 миллионов рублей в 4 года, из них лишь меньшая по-
ловина могла итти с ущербом для банковых взносов. Но не-
ужели вы думаете, что и до этих сумм дошел бы размер затрат
на акции, если бы не были приняты самим правительством силь-
ные меры к увеличению затрат на акции? В речи г.* министра
финансов 13 сентября 1860 года совершенно справедливо гово-
рится: «мера эта (понижение банкового процента) возбудила
чрезвычайное развитие акционерных предприятий и стремление
к покупке акций и фондов». Каждый из нас засвидетельствует,
что слова г. министра финансов с совершенною точностью вы-
ражают ход дела. Если кто не хочет вполне доверять своему
личному впечатлению и словам, которые слышал тогда от
каждого, тот может проверить их цифрами: цифры совершен-
но подтвердят характеристику дела, представленную г. минист-
ром финансов и соответствующую всеобщему тогдашнему впечат-
лению.
В два года, 1856 и 1857, основано было (кроме компаний
железных дорог) 16 акционерных обществ с капиталом в
24 270 000 рублей. Надобно заметить, что уже и в этот двухлет-
ний период входят с лишком пять месяцев времени, подвергавше-
гося влиянию пониженного банкового процента (в первый раз
он был понижен, по той же речи г. министра финансов, в июле
1857 г.). Конечно, и тут уже есть некоторая доля капитала, при-
нужденного обратиться в акционерные общества только пониже-
нием банкового процента. Кроме того, в числе обществ этого
периода находится Русское Общество Пароходства и Торговли,
основавшееся только благодаря прямому содействию правитель-
ства, принявшего на себя значительную часть взносов по акциям
и давшего Обществу очень значительный ежегодный доход. Не
имея права считать Русское Общество Пароходства и Торговли
возникшим из силы влечения собственно частных людей к ак-
ционерным предприятиям, мы должны исключить его из счета,
определяющего эту силу. Остается 15 обществ с капиталом в
15 270000 рублей, из которых, как мы заметили, часть про-
изошла уже от понижения банковых процентов.
Но если и не считать этого влияния, уже обнаруживавшегося,
если развитие частных акционерных обществ за все эти два года
приписывать собственно влечению публики, не зависимому от
банковой реформы, все-таки мы увидим чрезвычайно сильное
влияние пониженного банкового процента в числе и капитале
акционерных обществ, возникших в следующие два года.
В 1858 и 1859 годах (опять за исключением компаний железных
дорог) основалось акционерных обществ 58 с капиталом в
58 625 000 рублей. Сличение двух периодов обнаружит нам силу,
с какою подействовало на развитие акционерных обществ пони-
жение банкового процента,
566

Годы
Число
обществ
Капитал их
1856—1857 15 15 270 000 р.
1858—1859 58 58 625 000 »
Цифры второго двухлетия почти в четыре раза больше цифр
первого двухлетия. С лишком 2/3 развития акционерного капитала
в 1858 и 1859 годах мы смело можем приписать влиянию пони-
женного банкового процента.
Мы видели, что в течение четырех лет (1856—1859 гг.) всеми
акционерными обществами, кроме железных дорог, было собрано
менее 32 миллионов и около 7 миллионов было собрано, за
исключением Главного общества, теми обществами железных до-
рог, которые действовали «а пространстве, на котором могли
встречаться с нашими банковыми учреждениями. Все это соста-
вляет менее 40 миллионов. В этой сумме около половины про-
изошло прямо от понижения банкового процента и разве 20 мил-
лионов были бы обращены на эти дела без такого понижения.
Прибавьте столько же, если хотите — вдвое больше, на покупку
акций и облигаций Главного общества железных дорог, все-таки
оказывается, что на акционерное дело, без возбуждения со сто-
роны правительства, пошло бы не больше, как от 10 до 15 мил-
лионов рублей в год, а из них едва ли не половина составилась
бы через отвлечение вкладов от наших банков. А без понижения
банковых процентов сумма привычного перевеса вкладов над
востребованиями, сумма, из которой шел бы этот вычет, прости-
ралась бы миллионов до 40 в год, то есть за вычетом всех сумм,
отвлекаемых акционерными делами, оставался бы перевес вкла-
дов над востребованиями миллионов до 30 в год.
Потому-то мы и говорили, что если бы в наших банках к
1 января 1856 года даже и вовсе не было никакой наличности,
все-таки не было бы им никакого опасения затрудниться в
требуемых уплатах, лишь бы только захотели соблюдать они
непременное условие порядка во всяких банковых делах, — реши-
лись они не давать никаких других назначений суммам, которым,
по обыкновенному банковому порядку, следовало бы оставаться
в их кассах; один уже перевес вкладов над [востребованиями
дал бы нашим банкам средства удовлетворять всем] востребова-
ниям вкладов с постепенным образованием и увеличением кассо-
вой наличности, которая, начавшись 1 января 1856 года от нуля,
далеко превзошла бы к 1 января 1860 года сумму 100 миллио-
нов. При нравах нашего общества, при непоколебимом доверии
его к банкам нечего было опасаться востребования вкладов в
размере, затруднительном для касс, какова бы ни была налич-
ность их в ту минуту, с которой решились бы банки строго сле-
довать обозначенному нами условию.
5«

Но в противоположность мотиву, напрасность которого мы
старались показать, выставлялся для банковых реформ еще дру-
гой мотив, прямо не совместный с первым. Говорилось, что банки
не в состоянии будут удовлетворить востребованию вкладов;
вместе с тем говорилось, что банки обременены чрезмерным на-
коплением кассовой наличности, которой уже не находится по-
мещения, которая лежит в банках напрасной тяжестью, между
тем как должны банки производить уплату процентов по вкла-
дам, из которых составилась эта чрезмерная наличность. Мы
видели из доклада о банковых преобразованиях, что сумма ка-
питалов, не розданных в ссуды, составляла в 1857 году свыше
180 миллионов рублей серебром.
Если бы следовало решать, как должны действовать банки
под совместным влиянием обоих этих мотивов, — под влиянием
опасения, что недостанет у них денег на требуемые уплаты, и под
влиянием обременения своего громадными наличными суммами,
которых некуда им девать при всем желании сбыть с рук, — раз-
решить такую дилемму было бы невозможно, как невозможно
было бы дать никакого совета человеку, который в одно время
жаловался бы на чрезмерную свою полноту и на чрезмерную
свою сухощавость. К счастию, мы надеемся показать, что поло-
жение дел не было так безвыходно. Пугавшая нас опасность вос-
требования вкладов в размере, затруднительном для банковых
касс, вероятно, уже рассеялась, и с этой стороны читатель, ко-
нечно, успокоился. Теперь мы посмотрим на мнимую безвыход-
ность обстоятельства, выставлявшегося другим мотивом для без-
отлагательных чрезвычайных мер.
Сначала мы предположим, что действительно нельзя было бы
уже найти никакого выгодного помещения для капиталов, затруд-
нявших банк своим чрезмерным накоплением. Трудно ли было
бы банкам выносить несколько лет такое обременение? Количе-
ство вкладов 1 января 1857 года, — года, к которому относится
рассматриваемый нами мотив, — должно было составлять
1 024 170 882 рубля*. Перевес востребований над новыми вкла-
дами простирался в этом году только на 11 299 690 рублей, а ко-
личество ссуд оставалось в течение этого года почти неизменным,
как и в два предшествующие и следующий год **. Из этого ви-
дим, что тяжесть чрезмерного капитала, оставшегося не роздан-
ным в ссуды, выставляемая обременением для банков в первую
половину этого года, не могла значительно уменьшиться до са-
мого конца его. Таким образом со стороны этой обременитель-
* Эту цифру мы выводим из следующих данных отчета г. министра
финансов за 1857 год. Вкладов к концу этого года осталось 1 019 871 192
рубля, а под влиянием пониженного в половине того года процента в
течение всего года истребовано было вкладов на 11 299 690 рублей более,
чем было внесено.
** К 1 января 1856 года количество ссуд было 1 039 522 255 рублей,
а к 1 января 1859 года — 1 038 199 531 рубль.
568

ности весь 1857 год был самым тяжелым для наших банков. Од-
накоже из отчета г. министра финансов за этот год мы видим,
что прибыль, полученная нашими банками в этом году, прости-
ралась до 5 205 483 рублей. Положение, которое, ори всех жа-
лобах на его обременительность, оставляло банковым учреждениям
5 миллионов прибыли в самый тяжелый год, еще могло бы выно-
сить отсрочку, хотя бы и не представлялось никакой возможности
найти выгодное помещение для капиталов, лежавших без употреб-
ления и давивших банки обязательством уплаты процентов по ним.
Но неужели трудно было найти выгодное помещение для этих
не розданных в ссуды капиталов так, чтобы они, оставаясь наго-
тове для уплат по первому востребованию вкладов, — востребо-
ванию, которого нельзя было ждать без понижения банковых
процентов, — с тем вместе приносили банкам доход, с излишком
покрывающий уплату по ним процентов вкладчикам? Каждому
известно, что если в банке накопляется наличность, имеющая
вероятность оставаться в кассе довольно долгое время, то банк
обменивает эту наличность на какие-нибудь фонды, имеющие
твердый курс и могущие быть во всякое время реализированными
на бирже. Нашим банкам стоило только прибегнуть к этому из-
вестному способу. Ближе всего было бы покупать облигации соб-
ственных наших займов, фонды наших внешних пятипроцентных
займов по среднему курсу около 110. Положим, что из капитала
свыше 180 миллионов рублей, тяготившего наши банки своею
излишнею наличностью, было бы на это обращено 150 миллио-
нов рублей, — мы так только говорим, не зная, какая часть всей
накопившейся суммы считалась излишнею, а какая действительно
нужною для кассовой наличности, мы только для примера пола-
гаем, что присутствие 30 миллионов с лишком в наличных день-
гах, вероятно, не было бы для касс слишком стеснительно, и
только уже остальные 150 миллионов казались излишними и
стеснительными, а впрочем, берите какую хотите долю лишнего
и нелишнего, расчет будет тот же самый. Итак, положим, что
лишними, обременительными были 150 миллионов рублей, — что
вышло бы при их обращении на покупку пятипроцентных фондов
наших внешних займов?
Полагая фонды купленными по среднему курсу
110, всего было бы куплено фондов на сумму
по нарицательной цене 136 363 636 рублей; на
них по пяти процентов банковые кассы полу-
чали бы дохода 6 818 182 р.
А за 150 миллионов вкладов, употребленных на
эту покупку, банковые кассы платили бы вклад-'
чикам по 4%, всего . 6 000 000 »
В остатке было бы чистой прибыли банкам . .. . 818 182 р.
Если бы принять такой способ занятия для излишней части
капиталов, не помещающихся в ссуды, то очевидно, что банки
наши не стеснялись бы и не обременялись бы никаким накопле-
539

нием капиталов: тем больше прибыли, чем больше накопляется
в лих вкладов.
Могут возразить против частного помещения, приведенного
нами в пример. Это как кому угодно. Банки наши имели очень
широкий простор выбора между разными фондами, и очень много
можно было найти таких, которые при самой высокой твердости
курса давали процент выше процента 4, уплачивавшегося на-
шими банками по вкладам. На одной парижской бирже обра-
щается собственно французских процентных бумаг на сумму бо-
лее 5 000 миллионов рублей серебром; еще больше размер фон-
дов, обращающихся на лондонской бирже. Выбор можно было
делать из всей этой громадной массы помещения. Вторая поло-
вина 1857 года и 1858 год почти до самого конца были временем,
особенно благоприятным для подобных оборотов. Тогдашний
коммерческий кризис понизил цену фондов на всех западных бир-
жах, так что, купив их тогда, можно было смело ожидать значи-
тельного выигрыша при реализации, в какую бы минуту ни по-
надобилось потом реализировать их. Впрочем, напрасно мы и
доказываем возможность этого способа им получать не убыток,
а прибыль от накопления денег в кассах: ведь он не был неиз-
вестен нашим банкам, напротив, употреблялся ими; так, в до-
кладе о банковых преобразованиях мы читаем, что к 1 июля
1859 года из наличности банковых касс, простиравшейся до
71 167 172 р., находилось в «публичных фондах» 47 825 172 р.
Довольно было бы знать этот способ помещения наличных
капиталов, чтобы отстранялась всякая мысль о безвыходности
положения, в которое, как нам говорят, становились наши банки
чрезмерным накоплением в них вкладов, остававшихся не роз-
данными в ссуды. Но в докладе о банковых преобразованиях мы
сверх того находим очень верное указание «а другой способ по-
мещения, столь же выгодный для банковых учреждений, сколько
благодетельный для государства. Вот слова доклада: «выкуп
крестьянских угодий не может совершиться без помощи кредита».
Распространяться об этом предмете мы считаем делом излишним:
без всяких объяснений каждому понятно, что чем больше могло
собраться свободных денег в наших банках для обращения на
эту цель, тем лучше было для государства и выгоднее для самих
банков, потому что при назначении свободным деньгам этого
занятия они могли бы не оставаться праздными ни одного дня.
Мы не имеем ни малейшего желания доказывать, что преж-
ние наши банковые учреждения были образцом совершенства и
не имели очень важных недостатков, исправление которых могло
бы совершиться с большою пользою для государства. Мы хотели
только показать, что их положение в начале 1858 года вовсе не
было отчаянным, непременно требовавшим наискорейшей рефор-
мы, невзирая ни на какие обстоятельства, не щадя никаких уси-
лий; мы старались показать, что напрасно было опасение, что
570

потребуется возврат ©кладов в размере, превышающем средства,
какими располагали бы кассы банков при соблюдении основ-
ного правила всех банковых учреждений, по какой бы то ни было
системе устроенных, и что, с другой стороны, накопление вкла-
дов легко могло быть из затрудняющего обстоятельства обра-
щено в источник прибыли для банков и в средство к совершению
реформы сельских отношений, приступить к которой намерева-
лось тогда правительство.
Посмотрим теперь, каковы были результаты банковых преоб-
разований, мотивами к которым выставлялись два рассмотрен-
ные нами обстоятельства: опасение за то, что кассы банков мо-
гут оскудеть от перевеса востребований над вкладами, и мнение
об обременительности чрезмерного накопления капиталов в бан-
ковых кассах от постоянного огромного перевеса вкладов над вос-
требованиями.
Сущность этих преобразований известна: банковый процент
был понижен, — сначала с 4 на 3, потом, когда такое понижение
оказалось не производящим достаточно обширного или быстрого
действия, процент был понижен с 3 на 2. Первое понижение про-
изведено было в июле 1857 года, второе — через 25 месяцев,
1 сентября 1859 года. Вместе с тем прежним вкладчикам, не же-
лавшим ни оставлять свои вклады по пониженному проценту,
ни вынимать их из банков, предоставлено было право обмени-
вать прежние билеты, по которым возврат вкладов производился
безотлагательно по предъявлении, на новые билеты с более или
менее отдаленным сроком выкупа или с безвозвратным помеще-
нием капитала. Сначала положено было по этим новым билетам
4%, потом, когда этот процент оказался не довольно привлека-
тельным, по 5%. Этою совокупностью мер предполагалось оста-
новить прилив новых вкладов в банки, а прежние вклады обра-
тить из условия возвратимости по первому предъявлению в без-
возвратные и таким образом отвратить опасность «оскудения»
касс от востребования вкладов и избавить кассы от чрезмерного
накопления капиталов.
О том, какой размер действия имели эти реформы в первые
пять месяцев, до конца 1857 года, мы не можем судить с точно-
стью; мы только знаем из отчета г. министра финансов за
1857 год, что в этом году возврат вкладов стал выше взноса на
11 299 690 р., между тем как в прежние годы постоянно был
на стороне взноса очень значительный перевес. Но сумма
11 299 690 р. не выражает всего возврата вкладов, происшедшего
после понижения процента, потому что в первые семь месяцев
года, конечно, был попрежнему перевес вкладов, и востребование
в последние 5 месяцев должно было сначала уничтожить этот
нарост вкладов, прибавившийся до августа в сумме их, большей
1 января, а только потом началось понижение этой суммы, до-
шедшее, как мы знаем, до 11 299 690 рублей. Итак, оставляя в
571

стороне последние 5 месяцев 1857 года, начнем счет с 1 января
1858 года. По отчету г. министра финансов
количество вкладов к 1 января 1858 г. было • 1 012 871 192 р.
а (по докладу о банковых преобразованиях)
оставалось к 1 января 1859 года 967 107 041 р.
Итак, перевес возврата в 1858 году составлял . 45 764 151 р.
В первые восемь месяцев 1859 года (по речи
г. министра финансов 13 сентября 1860 г) до
понижения процента с 3 на 2 перевес возврата
составлял 50 279 605 р.
Итого с 1 января 1858 до 1 сентября 1859 года,
в течение 20 месяцев, под влиянием понижен-
ного банкового процента 3, перезес востребо-
вания составлял 96 043 756 р.
А с 1 сентября 1859 года, когда процент с 3 по-
нижен был на 2, до 1 сентября 1850 года, в
течение 12 месяцев, перевес возврата составил 147 233150 р.
Итого . . . .. . . 243 276 912 р.
Присоединив к этому 11 299 690 рублей уменьшения в коли-
честве вкладов к 1 января 1858 против 1 января 1857 года и по-
ложив несколько миллионов на уничтоженную возвратом в по-
следние 5 месяцев 1857 года прибавку вкладов в первые 7 меся-
цев его, мы увидим, что всю сумму перевеса востребований над
вкладами, произведенную понижением банкового процента, на-
добно считать от 260 до 275 или 280 миллионов рублей в тече-
ние 37 месяцев — с августа 1857 по 1 сентября 1860 года. Из этой
суммы несколько менее половины приходится на влияние первого
понижения до 3 процентов в течение 25 месяцев, а несколько бо-
лее половины приходится на влияние второго понижения до
2 процентов в течение 12 месяцев. Вторым понижением слишком
вдвое усилено было движение, начатое первым понижением.
Но вот любопытная черта этого движения. Мы говорили до
сих пор о перевесе возврата вкладов над взносом. Каков же был
весь размер востребования вкладов в эти годы столь сильного
действия реформ?
До начала реформ востребование вкладов простиралось до
200 миллионов ежегодно. С 1 января 1859 по 1 сентября 1860 го-
да, в течение 20 месяцев, оно простиралось до 436 540 628 руб-
лей, то есть в месяц, средним числом, до 21 800 000 р., а в год,
средним числом, по 262 000 000 р.; это значит, что, несмотря на
чрезвычайные усилия принудить вкладчиков к востребованию
вкладов, всего лишь на 60 миллионов в год стало больше востре-
бований, чем было прежде, — только около 200 миллионов в те-
чение трех с лишком лет были востребованы вкладчиками соб-
ственно по влиянию понижения процентов; остальная сумма вос-
требований в эти 37 месяцев, простиравшаяся приблизительно до
572

600 миллионов с лишком, была вынута из банков просто по влия-
нию прежнего натурального порядка, по которому и до банковых
реформ, при постоянном перевесе вкладов над востребованиями,
востребования простирались до 200 миллионов рублей в год. Эта
сравнительная незначительность суммы 200 миллионов рублей,
вынутой из банков по сильнейшему принуждению со стороны их,
лучше всего показывает, как непоколебимо было доверие публики
к банкам и как напрасны были опасения, что могли бы и без бан-
ковых реформ оскудеть кассы от какого-нибудь порыва публики
к востребованию вкладов. Прежнее движение востребований, при
котором ежегодно оставался перевес новых вкладов на несколько
десятков миллионов рублей, могло быть чрезвычайными усилиями
самих банков расширено от суммы в 600 миллионов, какую имело
бы без того в эти три с лишком года, не больше, как только до
суммы 800 миллионов. Кажется, после этого не нужно и говорить,
с каким изумительным упорством публика старалась удержаться
от востребования вкладов, к которому принуждали ее сами банки.
Точно так же изумительно упорство публики вносить вклады,
отвергаемые банками. Из речи г. министра финансов 13 сентября
1860 года мы видим, что в течение первых 8 месяцев 1859 года,
то есть в течение последних 8 месяцев процента, пониженного
до 3, — в эти 8 месяцев, когда влияние пониженного процента,
конечно, уже совершенно развилось, действуя перед тем уже це-
лых 14 месяцев (с августа 1857 г. до конца 1858 г.), в эти 8 ме-
сяцев взносы простирались до 152 065 481 р., то есть в размере
по 19 миллионов в месяц, или по 230 миллионов рублей в год,
между тем как прежде, до понижения процентов, высшая цифра
взносов была менее 250 миллионов (в 1856 г.). Чрезвычайным
усилием оттолкнуть от себя взносы банки наши успели из
290 миллионов оттолкнуть от себя менее 60 миллионов, успели
оттолкнуть от себя 1/5 долю прежнего прилива.
Скажите же теперь, возможно ли было бояться какого-нибудь
затруднительного для банков порыва к востребованию прежних
вкладов со стороны публики, которая, несмотря на чрезвычай-
ные принуждения со стороны банков увеличить востребования и
уменьшить взнос, так упорно выдерживала в течение с лишком
двух лет (до сентября 1859 г.) свою укоренившуюся привычку
взносить и не требовать возврата.
Если мы не ошибаемся, все это дело представляет феномен,
беспримерный в истории кредита. Люди говорят: «мы верим
безусловно», им говорят: «нет, вы не должны нам верить». Люди
попрежнему отвечают: «нет, мы верим и верим вам, мы неспо-
собны к тому, чтобы 'не верить вам»; тогда заставляют искус-
ственными мерами действовать так, как будто они потеряли до-
верие; меры приняты сильные, но люди так упорны, что напере-
кор этим мерам продолжают действовать попрежнему; тогда при-
нимаются новые, еще сильнейшие меры, чтобы люди, все еще не
573

колеблющиеся ни в доверии, ни в прежних привычках, были
лишены физической возможности оказывать доверие.
Странное дело, понять которого никто не мог бы, если б не
служило к нему ключом забвения различий между особенными
условиями, в которых действовали наши банки, и обыкновенными
требованиями западных экономистов и бирж от западных бан-
ков, находящихся в другом положении. Видно было, что поло-
жение наших банков неудовлетворительно; мы заметили это в ту
знаменитую эпоху чудного самообличения, когда с таким шумом,
с такими восторгами необычайной проницательности и востор-
женнейшего восхищения своею способностью находить дурным
дурное и желать хорошего, мы процеживали столько мух, продол-
жая попрежнему глотать верблюдов, когда становые и волостные
писаря, заседатели и квартальные были объявлены виновниками
наших недостатков и беспорядков, —
Когда Громека с силой адской
Все о полиции писал,
Когда в газетах Вышнеградский
О бескорыстьи объявлял 9,
когда тысячи благороднейших людей бросали грязью в князя
Черкасского за неловкую, но против его собственного располо-
жения, с глубоким отвращением сделанную им попытку компро-
мисса между желаниями таких людей, как он, и ожесточенными
отсталыми людьми, а сами с восхищением своею прогрессивно-
стью решали вопрос в смысле самых крайних отсталых людей,
когда махровою розою нашего литературного благородства рас-
цвел знаменитый протест в пользу евреев, протест, к которому
приложил руку и автор этих статей (о, как молоды бывают люди
вовсе не молодых лет!), когда было совершено столько других
подвигов, отличающихся таким же глубоким смыслом. Вот в это
время, как мы сказали, замечено было, что наша банковая систе-
ма действует неудовлетворительно. Как же тут быть, что делать?
Вопрос разрешился очень просто следующими силлогизмами.
Когда на Западе положение банка неудовлетворительно,
банку грозит кризис; у нас положение банков неудовлетворитель-
но, следовательно, нашим банкам грозит кризис.
Итак, надобно принять наискорейшие, сильнейшие меры для
предотвращения кризиса исправлением неудовлетворительных
сторон положения. В чем же эти неудовлетворительные стороны
и как их исправить?
Положение западного банка бывает опасно, когда он имеет
слишком большую сумму вкладов, которые обязан возвращать
по первому востребованию. Тут с минуты на минуту может на-
хлынуть публика с требованием возврата вкладов, кассы банков
оскудевают в несколько мгновений, и — хлоп!—затворяются
двери банка, он прекратил платежи, он обанкротился. У нас
масса подобных вкладов имеет беспримерную величину, чуть ли не
574

больше всей совокупности банков целой Западной Европы. Следо-
вательно, у наших банков смерть на носу, и смерть собственно
от этого обстоятельства; итак, во что бы то ни стало консолиди-
руем такие вклады, обратим их в долгосрочные или безвозвратные.
На Западе положение банка бывает очень тяжело, когда при-
ливает к нему чрезмерный запас наличности. У нас количество
вкладов, не находящих себе помещения в прежние ссуды, растет
громадно, — следовательно, наши банки должны чувствовать
обременение и постараться выпустить из своих касс эти ка-
питалы, как делают западные банки.
Более рассуждать не о чем. Опасность открыта, причины ее
найдены, средства к исправлению приисканы. Оно все бы так,
только сходными именами назывались у нас не те вещи, по каким
судили о наших вещах. У французов Мелани — уж непременно
изящнейшая девушка. А наша Melanie * выше кухарки не бывает;
изящная барышня у нас называется Лидиею. Так вот было и тут.
Вкладчики банков у нас были не те люди, которые называются
вкладчиками банков, — то люди, дающие мимолетное помещение
своим коммерческим капиталам на мелкие промежутки, между
оборотами, — ныне осталось у негоцианта несколько тысяч сверх
торговой надобности, он несет их в банк, через месяц вынимает,
через два месяца снова кладет, чтобы опять вынуть. У нас вклад-
чики были люди совершенно иного класса; они соответствовали
не вкладчикам западных банков, а сословию, называющемуся во
Франции рентьерами; а вклады наших банков соответствовали
не вкладам западных банков, а фондам государственного долга.
Во Франции, кто хочет обратить свою движимую собственность
в процентные бумаги, просит маклера обменять ему деньги на
государственные фонды; у нас такой человек отправлялся в опе-
кунский совет и просил служащих в этом совете обменять ему
деньги на «ломбардный билет». Как французские рентьеры ни-
когда, ни при каком коммерческом кризисе не находят нужным
продавать свою ренту, так наши вкладчики никогда не думали
выпускать из рук свои ломбардные билеты; их процентные бу-
маги, как процентные бумаги французских рентьеров, поступали
в обмен на деньги лишь по смерти владельца или когда владелец
решался обратить свою движимую собственность в недвижимую.
Разница лишь та, что часть французской ренты находится в ру-
ках коммерческих людей и является на биржу, а наши ломбард-
ные билеты никогда не являлись на нее и не могли явиться.
Из этого также видна будет разница между накоплением
вкладов у западных и у наших прежних банков. Если у коммер-
ческих людей долгое время остается много денег без оборота,
это значит, что торговля и промышленность впала в застой, а
вкладчики западных банков — коммерческие люди, и вклады
* Маланья.—Ред.
575

их — та часть оборотного торгового и промышленного капитала,
которая остается без дела; потому 'накопление вкладов там —
признак торговых и промышленных затруднений, угрожающих
коммерческим кризисом. А у «ас было совсем не то: накопление
вкладов просто обозначало, что люди, не занимающиеся коммер-
ческими делами — чиновники, офицеры, домовладельцы и т. д.,
начинают быть расчетливее прежнего, начинают меньше преж-
него сорить деньги, лучше прежнего беречь их. Какая могла быть
беда от того им ли самим, нашей ли торговле и промышленности
или нашим банковым учреждениям? Это явление просто было
следствием перехода значительной части нашего общества от ди-
кой, азиатской роскоши к более скромному, европейскому образу
жизни. Эти вклады соответствовали тем ассигнациям, которыми
наши люди с широкими натурами закуривали в старину трубки,
тому шампанскому, которое лили они в старину на каменку в
банях, и тем фунтам жемчуга, которыми обвешивались их жены.
Читали ли вы буквальные переводы и занимались ли курьез-
ным сравниванием смысла подлинника с русским смыслом таких
переводов? Вот вам небольшой образец,—мы переводим из ан-
глийского «Экономиста»: «напрасно берет свое жалованье тот
офицер, который не сидит по крайней мере восемь часов в день
в своей конторе над бумагами», — что за дичь такая? Нет, по-
английски оно не дичь, потому что офицер по-английски значит
чиновник, а департамент или палата называется по-английски
контора. Мы только перевели, не разобрав этих обстоятельств,
и потому вышло у нас бог знает что.
Спора нет, и западные банки принимают иногда меры, чтобы
оттолкнуть от себя прилив вкладов и заставить прежних вклад-
чиков брать вклады назад. Но в каком положении находятся
западные банки, когда прибегают к таким мерам? Наличность
бывает у них больше всего количества билетов, выпущенных в
обращение; если все вкладчики явятся ныне же в банк, ныне же
получат все они все свои вклады назад чистыми деньгами, а в
кассе банка останутся еще груды золота. Вот не угодно ли, на-
пример, взглянуть на последний баланс Английского банка
(Bank of England) в среду 6 февраля:
1. Билетное отделение
Билетов находится в обращении 25 433 315 фунтов.
В кассе отделения находится: облигаций го-
сударственного долга и других фондов • 15 475 000 »
Золотой и серебряной монеты 10 013 315 »
Итого в кассе . . 25 483 315 фунтов.
Но это одно отделение, одна зала банка; а в другом отделе,
в так называемом банкирском отделении, то есть в другом зале,
находится еще почти на 35 миллионов фунтов денег и биржевых
бумаг в кассе.
576

Вот теперь Английский банк и может, когда вздумается, крик-
нуть своим ©кладчикам: подавайте мои билеты — я хочу их обме-
нивать. Он может это сделать, потому что в том зале, куда при-
дут вкладчики, приготовлено для них в кассе денег и фондов,
равносильных деньгам, ровно рубль на рубль против всего коли-
чества находящихся у всех вкладчиков билетов, а в соседнем зале
еще лежит почти по полтора рубля кассовой наличности на каж-
дый рубль всех этих билетов.
Ну, а наше положение таково ли было? Ломбардных и дру-
гих процентных билетов выпущено было нашими банками к тому
времени, когда начинались банковые преобразования, на сумму
более 1000 миллионов руб., а кассовая наличность — по речи
г. министра финансов 13 сентября 1860 года—150 миллионов,
то есть ровно по одному рублю на 7 рублей билетов, призывав-
шихся к предъявлению.
Это было все равно, как если бы английское казначейство
вдруг стало требовать, чтобы все владельцы облигаций государ-
ственного долга предъявили их ему для уплаты. Денег у англий-
ского казначейства очень много: стоит ему захотеть—и получит
оно в год сто миллионов фунтов; ну, а что, если бы нагрянули
к нему, да еще по его же приглашению, с требованием обмена на
наличные деньги владельцы фондов государственного долга, про-
стирающегося до 800 миллионов? Но английское казначейство
этого никогда не делало, никогда не сделает, да это и не нужно
никому, да это и невозможно ему, и каждый знает, что оно не в
состоянии было бы уплатить всю эту сумму. И это знание никому
не мешает иметь безусловное доверие к английскому казначей-
ству и к фондам английского государственного долга, которые
не могут быть выкуплены английским казначейством не только
немедленно по предъявлении, но и в 10 лет и в 50 лет. Да ведь не
в этом и дело, не то значение этих фондов, чтобы они выкупаемы
были казначейством; владельцы купили их только затем, чтобы
получать по ним доход, и никогда не будут иметь другой мысли.
Точно такое же значение имели у нас банковые билеты. Это
были ни больше, ни меньше, как облигации государственного
займа. Назывались они не так, но ведь в каждой земле, на каж-
дом языке есть разница в терминологии от других земель. У нас
мещанин — мещанин, а у французов мещанин — bourgeois, зна-
чит, по-нашему, капиталист, фабрикант, домовладелец; а что по-
нашему мещанин, то по-французски называется пролетарий. Мало
ли разницы бывает в словах! Потому-то наука и трудное дело,
что одни слова заучить еще недостаточно для понимания дела.
Разумеется, еще хуже не знать и самих слов, — а впрочем, оно
может быть и не хуже: тут, по крайней мере, руководит здравый
смысл и житейская опытность; а узнав слова без понимания дела,
отбиваешься и от этих руководителей, не приобретая лучшего
руководителя — истинно-научного взгляда.
577

Чтобы итти банкам нашим, в ожидании лучших обстоятельств,
в ожидании благотворных результатов от реформ бюджета и;
гражданского быта, еще несколько лет по прежнему способу без
обременения для казны, а, напротив, еще с некоторою прибылью
для нее, без увеличения массы бумажных денег, а, напротив, еще
с некоторым уменьшением ее, — на это довольно было у наших
банков их наличности; но когда приняты были меры, призывав-
шие прежних вкладчиков к востребованию вкладов, останавливав-
шие прилив новых вкладов, то, разумеется, оказалось, что налич-
ных и вообще всяких собственных средств уплаты у банков наших
недостаточно. Хотели избежать затруднения, которого не было
бы, и разом попали в самое тяжелое затруднение: чувствовали
чрезмерность количества бумажных денег, бывшего в обращении,
и принуждены были увеличить эту массу; тяготились огромностью
сумм золота и серебра, посылавшихся за границу на уплату про-
центов по внешним займам, и сделали новые внешние займы,
стали принуждены посылать золото за границу еще больше преж-
него; тяготились прежними процентами по банковым вкладам,
и стали платить по ним больше прежнего. Мы берем данные из
речи г. министра финансов 13 сентября 1860 года.
Но прежде чем приведем их, сделаем здесь отступление, кото-
рое, может быть, выгоднее для нас было бы поместить в самом
начале статьи. Будем говорить откровенно. Статья эта слишком
мало походит на панегирик действиям министерства финансов по
банковым преобразованиям. Проще сказать, мы с начала до конца
все только о том и говорим, что преобразование было начато не
с того, ведено не так, как следовало бы; что результатом этих
реформ было только приведение дел в положение тяжелее и хуже
прежнего. У нас слишком обыкновенен прием в каждом неодобре-
нии видеть злонамеренность, видеть желание, компрометировать
правительство, повредить ему. Вообще от подобных подозрений
автор статьи не намерен защищаться, потому что это было бы
бесполезно: как и чем вы можете убедить человека, что вам вовсе
нет радости враждовать против него или вредить ему, если этот
человек считает вас сатаною? Но, в частности, по делу, о котором
идет речь, защищаться можно, потому что дело это такого осо-
бенного рода. Государственный кредит — такая вещь, относи-
тельно которой не может существовать разницы в желаниях
людей, какого бы образа мыслей ни были они обо всех других
делах. Будьте вы коммунист или ультрамонтанец, революционер
или реакционер, будьте вы хоть мормон или скопец, все-таки вы
никак не можете не желать упрочения и возвышения государствен-
ного кредита. Государственный кредит это такое же дело, как
урожай, как хорошая погода: никакие, ни политические, ни обще-
ственные, разницы мнений не касаются этого дела. Тут у всех
одна потребность, одно желание.
578

А дела, в успешном ходе которых заинтересован каждый, —
й как частный человек, какого бы звания ни был, и как гражда-
нин, какого бы образа мыслей ни был, — такие дела никогда не
могут быть ни в безнадежном положении, ни даже в положении,
которого нельзя было бы очень легко исправить, лишь бы только
узнать, что нужно сделать для их исправления. Между прочим
именно поэтому и предполагается нами возможность говорить
о государственном кредите с полною откровенностью. Тут никто
не может заподозрить, что мы руководились чем-нибудь, кроме
желания пользы самому делу.
Но возвратимся к делу. Мы хотели из речи г. министра фи-
нансов 13 сентября 1860 года извлечь данные о том, каковы были
результаты мер, предпринятых для отвращения мнимой опасности
и мнимой обременительности прежнего положения наших банков.
Вот подлинные слова: «наличность банков, составлявшая в июле
1857 года» (то есть перед началом банковых реформ) «свыше
150 миллионов рублей, понизилась в июне 1859 года до 20 мил-
лионов рублей»; а предстояла перспектива дальнейших востребо-
ваний в очень большом размере. В речи г. министра финансов это
положение называется затруднительным. Слова эти относятся,
как мы видим, к июню месяцу 1859 года; но, несмотря на то, была
принята мера, долженствовавшая еще усилить востребование
вкладов и действительно усилившая его, как мы видели, с лишком
вдвое: «1 сентября 1859 года понижен банковый процент с 3 на 2»,
хотя сам г. министр финансов говорит перед тем: «дабы выйти
из такого затруднительного положения», надлежало «оградить
банки от излишнего востребования вкладов». Востребование вкла-
дов усилилось, а вскоре за этим усилившим его вторичным пони-
жением процента, именно через четыре месяца, «26 декабря того
же года прием вкладов в заемном банке, сохранных кассах и при-
казах общественного призрения вовсе прекращен», как будто бы
кассы банков изнемогали от излишка наличности. Это было бы
странно при изложенном нами взгляде на громадное большинство
вкладчиков и вкладов, как на рентьеров и ренту; но руководились
другими соображениями, которых касались мы выше, и потому
считали необходимым итти этим путем, требовавшим значитель-
ных пожертвований. Мы уже видели, что банковая наличность, со-
ставлявшая в июле 1857 года более 150 миллионов рублей, стала
очень сильно уменьшаться; наконец, она оказалась недостаточною
для уплат, и надобно было употребить на них другие средства. Вот
слова г. министра финансов из речи его 13 сентября 1860 года:
Обозначенные преобразования не могли совершиться без пожертвований
со стороны казны. Кассы банков к 1 января 1859 года составляли: налич-
ными деньгами 25 440 000 р., а государственными фондами, по нарицатель-
ной цене, 43 405 127 р.; с того же времени, как объяснено выше, истребовано
из банков 436 540 628 р., более против взносов на 197 412 761 р.
На покрытие этого излишка истребований были обращены сперва про-
центные бумаги, принадлежащие заемному и коммерческому банкам: из них
579

государственное казначейство приняло на себя 28 000 000 р. взамен отпу-
щенных сумм на удовлетворение банковых вкладчиков, и сверх того выру-
чено продажей означенных процентных бумаг в частные руки 2 912 200 р.;
остальные же фонды, составляющие собственность опекунских советов и при-
казов общественного призрения, оставлены в их распоряжении. Затем боль-
шая часть сумм, поступивших по внешнему 3% займу, а равно и все сво-
бодные суммы государственного казначейства, употреблены также на возврат
капиталов из банков. Этих ресурсов, однакож, было недостаточно для безо-
становочного возврата вкладов, между тем количество платежей, причитав-
шихся от заемщиков, даже при исправочном поступлении оных, не могло
доставить способов к совершенному обеспечению возврата вкладов при уси-
ленном востребовании оных. По предвиденной недостаточности всех этих
средств для удовлетворения вкладчиков, высочайше разрешен был, на под-
крепление банковых касс, выпуск до 100 000 000 р. кредитных билетов.
Такой выпуск кредитных билетов, ограниченный размером востребова-
ния вкладов, был неизбежным переходным средством к исполнению
обязательств, принятых на себя банками; в дальнейшем же употреб-
ления этого ресурса не настоит более надобности, так как уставом госу-
дарственного банка (§ 16) постановлено, для облегчения исполнения воз-
ложенных на сей банк обязанностей относительно уплаты вкладов по вос-
требованиям, выдавать срочные билеты комиссии погашения долгов или
билеты государственного казначейства. На сем основании передано уже в
распоряжение банка 15 000 000 руб. билетами государственного казначей-
ства, о выпуске коих состоялся высочайший указ 8 июня текущего года.
Мы не знаем, какую часть 150 милл., находившихся в банко-
вой наличности, составляли кредитные билеты и какую — про-
центные бумаги; впрочем, разница эта и неважна для результата,
потому что процентные бумаги были также или все, или почти
все обменены (или проданы) за кредитные билеты, которые
также пошли на уплату по востребованию взносов *. Таким обра-
зом на удовлетворение востребования вкладов было выпущено, во
всяком случае, более 125 миллионов руб. кредитных билетов,
которые иначе оставались бы изъятыми из обращения, сохраняясь
в банковых кассах **. Сверх того, как мы видели, выпущено было
* По отчету о состоянии счетов государственного банка мы видим, что
всех процентных бумаг в кассе его находилось 9 474 516 р. (под рубрикою
«фонды» значится 8 549 424 р. и под рубрикою «принадлежащие банку»
процентные бумаги 929 092 р.). Мы не знаем, вновь ли приобретены самим
государственным банком эти фонды или переданы ему из касс прежних
банков.
** Цифру эту мы полагаем более 125 милл. рублей на следующем ос-
новании. Кассовая наличность составляла в июле 1857 года свыше 150 милл.,
а к 1 января 1859 года — 68 845 427 р., в том числе 25 440 000 наличными
деньгами, а государственными фондами, по нарицательной цене, 45 405 427 р.,
из этих фондов 23 милл. рублей нарицательного капитала, состоявшие из
билетов 6% займа 1818 года, были проданы потом банками государствен-
ному казначейству; после того в июне 1859 года банковая наличность пони-
зилась до 20 милл. рублей. Итак, вышло из банковых касс до 1 января
1859 года более 82 милл. рублей (разница между наличностью кассы в
июле 1857 и 1 января 1859 г.); потом более 25 милл. р. кредитными би-
летами, остававшихся в кассах к 1 января 1859 года, и кредитные билеты,
данные государственным казначейством в обмен 23 милл. р. билетов 6%
займа 1818 года. Мы не знаем, по номинальной ли цене были обменены
эти билеты государственному казначейству, или по биржевому курсу, кото-
580

еще 100 милл. руб. кредитных билетов и 15 милл. рублей серий
(билетов государственного казначейства), по своему значению
обращающихся с такою же легкостью, как кредитные билеты.
Сверх всего этого все свободные суммы государственного казна-
чейства употреблены были на удовлетворение того же востребо-
вания. Количество этих сумм мы не можем определить. Слагая
остальные суммы, мы получаем, что банковые реформы потребо-
вали выпустить в обращение, кроме 15 милл. руб. сериями, более
225 милл. руб. кредитными билетами, которые без того или не
получили бы существования, или оставались бы изъятыми из
обращения.
Дело не ограничилось этим. В предыдущей выписке из речи
г. министра финансов сказано было, что «большая часть сумм,
поступивших по внешнему 3% займу, употреблена была также
на возврат капиталов из банков. По займу этому, заключенному
в марте 1859 года, получено было 7 милл. фунтов, то есть
43 500 000 руб. сер. Вот как рассказана история этих денег в речи
г. министра финансов:
Первоначальное назначение этого займа, а именно: усиление размен-
ного фонда экспедиции кредитных билетов с целью изъятия сих из обра-
щения на соразмерную сумму, не могло, однакож, осуществиться. Вслед-
ствие чрезвычайно усилившегося привоза разных машин, пароходов, рельсов
и других принадлежностей железных дорог, при ограниченном требований
наших произведений на иностранных рынках, а также по случаю перевода
из России больших сумм отъезжающими за границу, вексельный курс наш
стал упадать, и посему оказалось необходимым покрывать торговый баланс
отпуском из России золота. В сих обстоятельствах правительство было вы-
нуждено, к предупреждению дальнейшего упадка вексельного курса, произво-
дить платежи за границей из сумм, поступивших посредством последнего
займа, дабы избегать таким образом покупки переводных векселей на здеш-
ней бирже. Сверх того часть сумм, находившихся за границей по этому
займу, переведена сюда через продажу на здешней бирже, на счет прави-
тельства, векселей, выданных здесь на иностранные города, а вырученные
за эти векселя деньги обращались, как выше сказано, на удовлетворение
банковых вкладчиков.
Таким образом банковые реформы не допустили осущест-
виться предположению, состоявшему в том, чтобы, увеличив раз-
менный фонд экспедиции кредитных билетов, возобновить размен
этих билетов на звонкую монету. Без банковых реформ дело это
не представляло бы затруднений. К 1 января 1857 года количе-
ство разменного фонда экспедиции кредитных билетов составляло
звонкою монетою и в слитках 122 838 117 рублей. Без банковых
реформ этому фонду не было бы надобности уменьшаться. По
рый, конечно, был бы гораздо выше номинальной цены. Но, полагая обмен
я по номинальной цене, мы получаем из сложения этих трех сумм (82 милл.,
25 милл. и 23 милл.) 130 миллионов кредитными билетами. В этот счет
кредитных билетов, вышедших из банковых касс в обращение, мы не кладем
сумм, вырученных через продажу фондов в частные руки, потому что по-
лученные через это кредитные билеты уже и без того находились в обра-
щении.
581

счету государственного банка к 1 января 1856 года кредитных
билетов, выпущенных в обращение, находилось 714 580 226 руб-
лей. Из них или были бы изъяты из обращения, или вовсе не
получили бы существования без банковых реформ, как мы видели,
по крайней мере, 225 милл. рублей; таким образом без банковых
реформ оставалось бы теперь в обращении не более, а по всей
вероятности, менее, чем на 490 милл. руб. кредитных билетов.
Разменный фонд, сохранившись доныне в величине 1 января
1857 года, представлял бы на каждые 100 рублей кредитных би-
летов, находящихся в обращении, по 25 рублей звонкою монетою;
при такой пропорции мог бы возобновиться размен кредитных
билетов на звонкую монету. А если прибавить к тогдашнему раз-
менному фонду 431/2 милл. руб., доставленных внешним займом,
предназначавшимся к тому, то разменный фонд составлял бы
более 166 милл. р. сер. звонкою монетою, то есть имел бы на
100 рублей кредитных билетов почти по 34 р. звонкою монетою,—
при такой пропорции возобновление размена кредитных билетов
на звонкую монету не представляло бы уже никаких сомнений.
Но через банковые реформы с возникавшими из них затрудне-
ниями банковых касс произошла в разменном фонде такая пере-
мена, что к 1 января 1861 года все количество звонкой монеты
и слитков в кассе государственного банка простиралось только
до 84 335 007 руб.*; а кредитных билетов, выпущенных в обра-
щение, находилось тогда, как мы уже видели, с лишком на
714 милл. рублей, то есть на 100 руб. кредитных билетов, выпу-
щенных в обращение, приходилось менее 12 руб. в разменном
фонде. При такой пропорции возобновление размена, конечно,
представляется делом затруднительным. Банковые реформы
помешали этому делу: они отвлекли от разменного фонда
431/2 милл. руб. золота, доставленных займом и уменьшили на
381/2 милл. руб. количество звонкой монеты и слитков, нахо-
дившихся в разменном фонде до начала этих реформ. Поэтому
г. министр финансов в речи своей 13 сентября 1860 года спра-
ведливо говорит:
Пожертвования, которые государственное казначейство должно было при-
нять на себя для возврата вкладчикам по востребованию капиталов их, затра-
ченных в долгосрочные ссуды, не дозволяли принять поныне надлежащих
мер к открытию свободного размена кредитных билетов на звонкую монету.
Мы сказали, что вся сумма займа была отвлечена от размен-
ного фонда собственно банковою реформою, — действительно вся,
хотя не всей ей, а лишь большей половине ее дано было прямое
обращение на уплату востребований. Мы видели, что прямое
назначение остальной, меньшей части займа было другое: она
употреблялась на поддержание вексельного курса. Его падение
* Эту цифру мы получаем, вычитая из итога 92 884 431 р. входящее
в этот итог количество фондов 8 549 424 р.
582

приписывают некоторым обстоятельствам, вроде усилившегося
привоза заграничных продуктов и увеличившегося числа русских
путешественников, расходующих русские деньги за границею. Но
если привозились к нам из-за границы рельсы, пароходы и т. д.»
то не надобно забывать, что те же самые предприятия, для кото-
рых требовались эти вещи, имели значительную часть своих
акционеров или хозяев между заграничными капиталистами и что
этими, шедшими на наши дела, заграничными капиталами, ко-
нечно, с излишком покрывалась ценность присылаемых к нам
рельсов и т. д., так что по этим делам перевес в движении капи-
талов был к нам из-за границы, а не от нас за границу. Что же
касается до русских путешественников, число их действительно
чрезвычайно увеличилось в последние годы, но всю эту громадную
прибавку в цифре путешествующих лиц составили люди очень
небогатые, не мотающие денег ни за границей, ни дома; число их
велико, но переводимая на них за границу сумма капитала неве-
лика. А число проживающих за границею богатых людей, пере-
водящих за границу много денег, не увеличилось в последние годы,
потому что и в прежние годы было так же велико: им и прежде
никогда не бывало остановки ехать за границу. Да и какая раз-
ница для вексельного курса от того, в России ли, за границею
ли живут русские, мотающие много денег? Ведь, живучи в Петер-
бурге, в Москве или в провинции, все равно тратят они деньги на
заграничные продукты: на иностранные вина, на иностранные
шелковые материи и наряды и т. д., — ведь не на сало же и не
на пеньку же расходуют они свои деньги, когда живут дома.
Значит, все равно: когда они живут за границею, деньги высы-
лаются банкирами в векселях прямо на их имя, а когда живут
дома, ровно столько же денег по их надобностям высылают за гра-
ницу английский и другие магазины в уплату за выписанные
товары для этих лиц. Вексельному курсу в одном случае не легче
и не тяжелее, чем в другом. Это мы говорим про богатых людей,
тратящих много денег и за границею, как дома. Но вследствие
поездок небогатых людей за границу вексельный курс даже
выигрывает. Денег они переводят за границу мало, зато возвра-
щаются из-за границы почти все они гораздо рассудительнее, чем
были до поездки: они присматриваются к заграничной жизни,
видят, что мотовство считается там пошлостью и глупостью, что
расчетливость там в моде у всех порядочных людей, и сами воз-
вращаются домой, научившись быть бережливее прежнего. А бе-
режливость прямо действует на повышение вексельного курса.
Причины падения вексельного курса в последние годы совер-
шенно иные, не имеющие ничего общего с привозом рельсов и т. д.
из-за границы и с поездками русских за границу. Вексельный
курс упал: это значит, что за известную сумму наших денег
нельзя стало получать в Лондоне или Париже столько гиней или
луидоров, как прежде, а получается меньше прежнего, то есть это
583

значит, что наши деньги подешевели сравнительно с французским
или английским золотом, то есть вообще с золотом, потому что
золото — все то же золото. А вещь дешевеет, когда количество ее
становится слишком велико. Значит, подешевели наши деньги, то
есть кредитные билеты, значит и вексельный курс упал от того,
что кредитных билетов стало у нас в обращении слишком много.
Мы не говорим о причинах размножения кредитных билетов
в годы, предшествовавшие банковым реформам, потому что это
не касается частного вопроса, разбираемого в нынешней главе,
посвященной собственно только банковым реформам. Но каковы
бы ни были эти прежние причины, по естественному ходу наших
взносов в банковые учреждения, количество находящихся в обра-
щении кредитных билетов стало бы быстро уменьшаться, при-
ливая в кассах банков, и скоро уменьшилось бы до нормального
размера, если бы не помешали тому банковые реформы (разу-
меется, мы предполагаем при этом прекращение прежних причин,
размножавших эти билеты). К 1 января 1857 года кредитных
билетов было 689 279 844 рубля. Предполагая, что действие преж-
них причин их размножения 10 прекратилось, мы имели бы в сле-
дующее время приблизительно такой ход дела. В июле месяце
банковая наличность простиралась, как мы уже много раз гово-
рили, свыше 150 милл. рублей. Конечно, большая половина этой
суммы состояла из кредитных билетов; на остальную часть,
состоявшую из фондов, можно было купить на бирже кредитные
билеты. По расчету перевеса вкладов над востребованиями (около
40 милл. ежегодно), в остальные 5 месяцев 1857 года прибави-
лось бы в банковую наличность более 15 милл. рублей. Итого, за
вычетом 15 милл. рублей (если не больше), оставалось бы к 1 ян-
варя 1858 года в обращении только на 525 милл. р. (или меньше)
кредитных билетов. В мае 1857 года сожжено было кредитных
билетов на 60 милл. р. сер. Другие 40 милл. влились бы в бан-
ковые кассы по обычному ходу перевеса вкладов над востребова-
ниями. За вычетом этих 100 милл., вышедших из обращения
в 1858 году, оставалось бы к 1859 году в обращении только на
425 милл. р. кредитными билетами. В следующие два года (по
40 милл. ежегодно) еще легли бы в банковых кассах до
80 милл. р., и к 1 января нынешнего года оставалось бы кредит-
ных билетов в обращении всего миллионов на 350 *, если не
* Выше мы видели, что если считать одну ту сумму, которую при-
нуждены были банковыми преобразованиями банковые кассы выпустить в
обращение, то она оказывается не меньше, а, конечно, больше 235 милл. р.
сер., и за вычетом ее одной оставалось бы кредитных билетов в обращении
Не больше, а, конечно, меньше 490 милл. Но кроме того, что вышла из бан-
ковых касс эта сумма 225 милл., значительное количество вкладов было
удержано от поступления в кассы из обращения; теперь, находя, что без
банковых реформ оставалось бы в обращении не более 350 милл. р. сер., мы
находим эту цифру потому, что принимаем в расчет обе стороны движения,
произведенного банковыми преобразованиями.
584

меньше. Вексельный курс, вместе со всеми торговыми и промыш-
ленными отношениями, при таком ходе дел поправлялся бы сам
собою и теперь уже давно был бы очень хорош.
Мы теперь говорим о пользе, какую принесло бы народному
хозяйству и всем торговым отношениям поглощение все большего
и большего количества кредитных билетов банковыми кассами,
все большее и большее накопление наличности, которая лежала бы
в этих банках без употребления. А прежде мы говорили, что
банки могли извлекать выгоду себе через обращение этих нако-
пляющихся в них кредитных билетов на покупку фондов. Тут нет
противоречия, потому что прежде мы только разбирали напрасные
предположения, будто бы накопление наличности было обремени-
тельно для банков, и показывали способ, по которому ближе всего
было бы действовать лицам, державшимся такого предположения,
по нашему мнению, ошибочного. Теперь же мы излагаем свой
взгляд, несогласный с этим предположением. По нашему взгляду,
понимать дело следует иначе, чем понимали лица, считавшие воз-
растание банковой наличности делом невыгодным, стало быть,
и действовать следовало бы иначе.
Мы знаем теперь, что внесение вкладов в наши банки служило
просто покупкою фондов государственного долга: получая лом-
бардный билет, вкладчик получал (и желал получить, хотя не
умел выразить своей мысли техническим языком) облигацию
внутреннего государственного займа, приносившего 4%, — иначе
сказать, вкладчик был просто подписчиком 4% государственного
займа.
Но прежде чем стали постепенно разбираться облигации этого
4-процентного займа (ломбардные билеты), произведен был
государственный беспроцентный заем выпуском кредитных биле-
тов. На какую сумму был он произведен и когда он был произ-
веден, определить это легко:
К 1 января 1853 года кредитных билетов находи-
лось в народном обращении на 311 375 581р.
А к 1 января 1857 года на 689 279 844 »
Итого, следовательно, в течение четырех лет,
1853—1856, выпущено было (главным образом
по случаю Крымской войны) кредитных биле-
тов, иначе сказать, произведен был беспро-
центный заем на 377984263 р.
После того (еще без всякого отношения к банковым преобра-
зованиям) выпущено было кредитных билетов еще на сумму около
25 милл. рублей, как видно из приведенной нами цифры кредит-
ных билетов, бывших в обращении к 1 января 1858 года. Таким
образом всю сумму беспроцентного внутреннего займа, произве-
денного во время, предшествовавшее банковым реформам, надобно
полагать около 400 миллионов рублей серебром.
585

И вот облигации этого беспроцентного займа (кредитные би-
леты) постепенно обменивались публикою на облигации 4% займа
(ломбардные билеты), — вот в чем состояло, по переводу на
технический язык, явление, называвшееся на популярном языке
чрезвычайным приливом вкладов в банки.
Выгоден ли был такой обмен для торговых, промышленных
и вообще всяких экономических дел империи?—Без всякого
сомнения, потому что, существуя в виде кредитных билетов, обли-
гации государственного займа смешивались с деньгами и громад-
ностью своего количества расстроивали нашу денежную систему,
а превращаясь в ломбардные билеты, облигации займа переста-
вали иметь это тяжелое влияние на денежную систему. Если брать
интересы казны в отдельности от интересов империи (чего не сле-
дует делать), то выгоден ли был такой способ обмена и для
казны в отдельности от империи? Конечно, выгоден, потому что
по внутреннему займу, происходившему посредством ломбардных
билетов, платилось только ровно 4% (процент по тогдашним
вкладам), а по всяким другим займам платился процент более
тяжелый *.
Точно так же и внутренние займы стали выше этого: 4% не-
прерывно доходные билеты не удались (только казенные места
взяли их); должно было сделать 5%, то есть 1% лишний; теперь
государственный банк выдает 41/2% билеты (и 4%)—тут срок
возврата 3—10 лет: для достижения номинальной срочности
пожертвовали многим.
Поэтому в речи 13 сентября 1860 года говорится:
Таким образом в течение одного года бессрочный долг государственных
кредитных установлений, грозивший им постоянным востребованием и стес-
няющий само правительство в разрешении всяких промышленных предприя-
тий, уменьшился с 967 107 000 р. на 638 555 023 р. следующим образом:
Возвращено вкладчикам 197412 761р.
Обращено в 5% билеты 272 620 800»
» » 4% » 54 752 453»
Положено обратить еще в 4% же билеты ... 92 876 107 »
Из казенных капиталов, обращающихся в бан-
ках, сдано в государственное казначейство . 20 892 902 »
638 555 023 р.
Столь значительное уменьшение банкового долга достигнуто: 1) увели-
чением ежегодных платежей против банкового процента, существовавшего
с 1830 по 1857 год по 4 на 100, еще одним процентом на весь капитал,
обращенный в 5% банковые билеты, причем расход казны возрастает
* Например, если вычесть уступку за комиссию и выгоду кредиторам
от уплаты полного процента по облигациям до полной их оплаты, то
заключенный в мае 1859 года 3% заем едва ли давал чистых 65% нари-
цательной цены; но даже и по этому курсу процент на полученные 100 р.
составлял 4 р. 62 к.; сверх того, за полученные 65 р. давалась облигация
в 100 р., то есть за полученные 100 р. давалось обязательство в 153 р.
85 к., то есть в капитал долга к полученной сумме еще приписывалось
более половины этой суммы.
586

на 2 700 000 р. в год; 2) увеличением суммы внешних займов на 7 миллионов
фунтов стерлингов, по коим следует уплатить процентов ежегодно 210 000
фунтов стерлингов, или 1 362 000 руб.; 3) увеличением беспроцентного долга
экспедиции кредитных билетов на сумму, выпущенную этими билетами для
удовлетворения банковских вкладчиков.
Но это еще не все. Вот слова из речи 13 сентября:
Между тем, принимая во внимание, с одной стороны, что упомянутые
выше обстоятельства, по коим торговый баланс обратился не в пользу Рос-
сии, могут и на будущее время поставить правительство в необходимость
воспособлять своими средствами производству заграничных платежей, и, с
другой стороны, имея в виду, что разменный фонд экспедиции кредитных
билетов может потребовать еще немаловажного подкрепления для открытия
свободного размена сих билетов на звонкую монету, правительство признало
нужным заключить в текущем году с банкирскими домами Беринг и Гопе
новый заем в 8 милл. фунтов стерлингов взамен удержанной им у себя
части как облигаций 3% займа на 5 милл. фунтов стерлингов, так и 23 милл.
нарицательного капитала 6% билетами займа 1818 года, каковые составляли
запасный капитал заемных и коммерческих банков, но приобретенный госу-
дарственным казначейством на суммы, отпущенные им в банки для возврата
вкладов по востребованию.
Таким образом сумма пожертвований: 225 милл. или больше
кредитными билетами, 15 милл. сериями, 7 + 8 = 15 милл. внеш-
него займа.
Вот и все, да невозможность размена на звонкую монету, о ко-
торой в речи 13 сентября говорится:
Пожертвования, которые государственное казначейство должно было
принять на себя для возврата вкладчикам по востребованию капиталов их,
затраченных в долгосрочные ссуды, не дозволяли принять поныне надлежа-
щих мер к открытию свободного размена кредитных билетов на звонкую
монету.
Меры эти, возвещенные высочайшим указом 10 января
1855 года, должны заключаться или в уменьшении числа кредит-
ных билетов, или в усилении разменного фонда. То и другое
исполнимо лишь по средствам, и т. д.
Вот и вся история.
Но действительно дурные стороны прежних кредитных учре-
ждений были:
1) Давались ссуды часто только на мотовство помещиков; это
должно было само собою исправиться через принятие более стро-
гих мер взыскания и через освобождение крестьян, от какового
а) ссуды пошли бы крестьянам, б) сами помещики из мотов-
сибаритов сделались бы дельными хозяевами.
2) Полная зависимость от казначейства, или лучше сказать, дво-
ра, так что, собственно, они служили только машиной для чеканки
ассигнаций; это не исправлено учреждением Государственного
банка, но все-таки в нем хорошо хоть то, что обнародует свои от-
четы—тут не так нагло могут выпускаться билеты. Все-таки будет
ли верность в отчетах? Не будут ли, как австрийский банк тогда
утаивать 111 миллионов флоринов по национальному займу?

ОТВЕТ НА ВОПРОС
или
освистанный вместе со всеми другими
журналами «современник»
Давно припадала нам охота освистать «Современник», да все
как-то совестились мы, — все, знаете ли, неловко как-то: ведь под
одною обверткою с ним являемся мы, хотя ничего общего, кроме
обвертки, не имеем, да и не желаем иметь. Усердие посвистать
«Современнику» было у многих других, и усердие их нас пленяло,
но пробы эти не удавались никому — выходило вместо веселого
свиста беззубое, бранчивое шипенье, которого конфузились сами
же наши неловкие соперники. Наконец-таки откликнулся хоро-
ший, умный, достойный отголосок, — и кто же бы, думали вы,
просвистал «Современнику» так, что любо было нам слушать
звонкий, молодецкий мотив?
Кто отгадает? В награду дается «Кредит» г. Безобразова.
— Фельетонист «Петербургских ведомостей»?
— Полноте, что вы! Он умеет только сам себя же хлопать так,
что жаль бедняка становится. Кто отгадает? В награду дается
«Машка Гамильтон» г. Семевского.
— Знаменитый наш остроумец Н. Ф. Павлов?
— Что вы, что вы, прилично ли упоминать на страницах
«Свистка» о вотяцком остроумии! Кто отгадает? В награду дается
«Альберт» гр. Л. Н. Толстого с придачею «Клеопатры» в пере-
воде г. Фета 1, —
Что другие все награды
Пред сокровищем таким?
(Жуковский) *
— Значит, уже некому быть, кроме Бай-Бороды?
* Цитата ошибочная: г. Геннади поместил эти стихи в пьесе Пушкина:
«Роняет лес багряный свой убор...»
Но по точнейшим исследованиям оказывается, что хотя они и действительно
написаны на листке, лежавшем подле черновой рукописи этого стихотворе-
588

— Полноте, никто не мог дочесть до конца писем Бай-Бороды
против гг. Кошелева и Черкасского 3, а статейка, о которой мы
говорим, так мила, так остра, так язвительна, что каждый назо-
вет ее украшением нынешнего «Свистка». Где вам отгадать ее
автора, — мы говорим о статье почтенного редактора «Чтений
в обществе истории и древностей российских», да, его, О. М. Бо-
дянского 4.
— О. М. Бодянского!!?? О. М. Бодянский острит? Он, автор
«Глаголицы» и исследования о годе изобретения кирилловской
азбуки?
ния, однакоже, принадлежат известному гр. Хвостову, листок из бумаг
которого случайно остался на столе Пушкина. Неизвестно, на чем основы-
вался автор статейки «Свистка», приписавший их Жуковскому, но самая
возможность такой ошибки обнаруживает, что редакция «Свистка» не изу-
чала исследований г. Буслаева2, положительно доказавшего, что тут скры-
вается драгоценный след эпического воззрения: слово «награда» (= сканди-
навскому gardarik, как обозначается Русь в сагах) происходит от слов «горо-
дить», «город»; а из этого ясно, что предки наши представляли себе награду
в виде Валгаллы (огороженная зала, wall стена и halle зала) скандинавов.
Валгаллу, место награды павшим в битве героям, воображение скандинавов
населило валкириямн, вечно юными девами (невольно вспоминается при этом
греческий миф о Гебе, данной Юпитером в награду Геркулесу). Итак, оче-
видно, что под «сокровищем», о котором говорит гр. Хвостов, надобно пони-
мать валкирии или сербскую вилу, и эпический смысл двустишия:
Что другие все награды
Пред сокровищем таким?
открывается следующий: «моя вила или валкирия так прекрасна, что затме-
вает собою всех ваших валкирий». Если же так, то ясно, что стихи эти взяты
графом Хвостовым из эпической народной песни, изображавшей ратоборство
славянского Перуна с скандинавским злым божеством Фенриром, имевшим
вид громадной собаки. Перед боем, по эпическому порядку, противники хва-
лятся один перед другим. Фенрир, должно, быть, сказал Перуну: «если ты
убьешь меня, я буду жить в Валгалле с прекрасными валкириями, потому
не страшусь смерти». Перун же на это отвечает ему: «а я еще меньше боюсь
смерти, потому что наша славянская вила, с которою буду жить я по смерти,
прекраснее всех ваших валкирий». Так восстановляется наш утраченный
народный эпос по этим двум стихам. Битва Тора (соответствовавшего нашему
Перуну) с Фенриром составляет эпизод в Муспилли, великой битве Асов
с Локе и его сестрою Гелою. Вот доказательство, что у языческих славян
кончина мира представлялась следствием битвы светлых богов с черными,
враждебными свету силами ночи и ада (вспомним Белбога, параллельного
Бальдуру). Г. Афанасьев в своих зооморфических божествах справедливо
замечает, что обычное у славян сечение детей розгами служило некогда сим-
волом смерти Бальдура, поражаемого веткой омелы (смысл обычая утратился,
но самый обычай свято хранится). Мы представили здесь только краткое
извлечение из прекрасного изыскания г. Буслаева, у которого читатель найдет
все необходимые подробности. Вот какие драгоценные черты народного эпоса
и языческого миросозерцания открывает ученое исследование в двустишии,
повидимому, ничтожном:
Что другие все награды
Пред сокровищем таким?
Безвестный, но полезный труженик науки.
589

— Да, он, и превосходно острит, и мы не дивимся: потому
что г. Бодянский не только гражданин в серьезном смысле, не
только ученый славянин, не только редактор «Чтений», напеча-
тавший в них столько драгоценных исторических материалов, ко-
торых не успел бы напечатать никто другой, — нет, О. М. Бодян-
ский также остряк, когда хочет быть остряком.
Но погодите, начнем по порядку. В декабрьской книжке «Со-
временника» за прошлый год напечатан был разбор последних
трех книжек «Чтений». Тут замечалось между прочим, что статьи
о современных делах в «Чтениях» не так хороши, как материалы
по старинному времени. Мы вперед знали, что почтенный редак-
тор «Чтений» не оставит этого без реплики, — не было еще при-
мера, чтобы он спускал когда кому, если кто скажет что не
по нем, —
Не родилась та рука заколдованная.
Ни в дворянском роду, ни в купеческом,
по которой бы не стукнул О. М. Бодянский своим славянским
кулачком, если она чуть до него дотронется. И точно, он не за-
медлил пристукнуть дерзкую рецензию и, что всего лучше, при-
стукнул с отличным присвистом.
Сначала он немножко сердится; но бог с ним, мы-то на него
уж не рассердимся за это. А вот послушайте, что следует за пер-
выми несколько суровыми звуками, — это уже свист, чистейший
благозвучнейший свист:
«Современник» замечает, что «современная история вообще как-то плохо
удается «Чтениям». Но, во-первых: «мы ходим древними путями, и соврати-
лись бы с них и вступили бы на пути новые и стропотные, если бы приняли
таковые притязания», — кто-то когда-то сказал кому-то в положении, нашему
подобном. Современным мы занимаемся лишь по отношению к древнему: это
вытекает из того состояния, в котором не одним нам суждено вращаться.
Во-вторых: кому же современность удается у нас? У кого бы, кажись, более
всего искать современной истории, как не у «Современника», и, однакоже, где
же она у него? Не его ли и всех современных и несовременных русских жур-
налов и газет составляет она то тайное вожделение и постоянное воздыхание
сердца, к которому стремились, стремимся и не перестанем стремиться, дон-
деже постигнем? Зачем же то колоть другим глаза отсутствием того, чего не
больше и у вас самих? Ведь это просто сбивается на русскую пословицу:
«Кума, а кума! Сойди с ума, купи вина!»
О. Бодянский.
Январь 2-го. 1861 г.
Москва.
Правда, правда, прямодушный Осип Максимович! О, да как
же ловко освистали вы — не «Современник» один, а все наши
журналы, все, все! Правда, да ведь свист и бывает тем хорош,
что правду свищет.
Мы посетуем на вас за одно, Осип Максимович: зачем вы
не прислали эту молодецкую реплику для напечатания прямо
590

в «Современник», затронувший вас? Он с удовольствием напеча-
тал бы ее.
Эх, только тем и отведешь душу, что иной раз кольнешь глаза
другому отсутствием того, чего и у самого почти столько же!
Пиши о варягах, о г. Погодине, о Маколее и г. Лаврове с Шопен-
гауэром, о Молинари и письмах Кэри к президенту Соединенных
Штатов. И сиди за этою белибердою, ровно никому не нужною,
кроме как разве для нагнания сна — и сиди за нею, да еще —
чего доброго — услышишь потом о себе от добрых людей: «какую
интересную статью написал г. NN о г. Лаврове, как он мастерски
высказал все, что хотел, и как много чрезвычайно важного, полез-
ного, живого высказал!» Да, Осип Максимович, вы поверите: тя-
жело писать эту дребедень, унизительно, отвратительно писать ее,
а еще тяжеле, унизительнее слушать, что ее хвалят, что тебя мно-
гие уважают за нее. Это довольство бесцветною, бесполезною
отвлеченностью, эти похвалы ей показывают, что не найдешь ты
опоры, чтобы подняться из своего унизительного положения, что
еще не нужен писатель никому ни для чего, кроме как для пустя-
ков. Грустно, Осип Максимович, быть писателем человеку, кото-
рый не хотел бы прожить на свете бесполезным для общества
говоруном о пустяках.
Будьте же здоровы, Осип Максимович, и честь вам за то, что
вы, начав досадою и кончив правдивою, едкою шуткою, подали
«Свистку» случай, начав шуткою, кончить не шуточным — в пер-
вый и в последний раз — свистом, а визгом стесненной груди 5.

АПОЛОГИЯ СУМАСШЕДШЕГО
Печатая записку П. Я. Чаадаева, благосклонно сообщенную
нам одним из его родственников, мы должны сделать несколько
замечаний о ее характере и образе мыслей человека, получившего
такую почтенную известность одним письмом, напечатанным лет
25 тому назад 1. «Апология», печатаемая нами теперь, содержит
в себе объяснение этого письма, помещенного в «Телескопе» за
1836 год. Но сам «Телескоп» составляет ныне библиографическую
редкость; между нынешней публикой далеко не всем удавалось
прочесть статью Чаадаева, о которой так много слышал каждый.
Потому полагаем, что не довольно было бы нам представить
только наше мнение о направлении его знаменитого письма и что
почти все читатели будут нам благодарны, если мы дадим им воз-
можность ближе познакомиться с письмом, приведя из него
отрывки.
Из некролога, помещенного г. Лонгиновым в «Современнике»
1856 года (№ 7. Смесь, стр. 5), мы знаем, что Чаадаев родился
в 1793 году. Служа офицером в лейб-гусарском полку, который
стоял тогда в Царском Селе, он в 1815 году познакомился с Пуш-
киным, на которого имел сильное влияние и которому в деле уда-
ления его из Петербурга, в мае 1820 года, оказал важную услугу 2.
Пушкин до конца жизни оставался его другом. Все другие благо-
родные люди, встречавшиеся с Чаадаевым, уважали его за харак-
тер, ум и замечательную образованность. Много лет он прожил
за границею, занимаясь между прочим философиею, и по возвра-
щении на родину, в 1826 году, поселился в Москве, где до самой
своей смерти (13 апреля 1856 г.) «служил, по выражению Лон-
гинова, посредником между людьми различных направлений.
К нему съезжались, по понедельникам, почти все мыслящие люди.
Искусство сближать людей и красноречивая беседа хозяина при-
влекали туда всякого, кто хотя однажды посетил его».
Человек большого ума и обширных сведений, Чаадаев набра-
сывал иногда на бумагу мысли, его занимавшие. Но он никогда
не хотел быть писателем. Ряд размышлений, из которых первое
592

было напечатано в «Телескопе», вовсе не предназначался для пе-
чати; эти размышления были написаны по поводу разговоров
Чаадаева с одной из знакомых ему дам 3 и собственно только для
нее. Потому, имея форму писем, они касаются личного положения
и личных качеств дамы, к которой были адресованы, с такою же
подробностью, как и общих научных вопросов. При своем силь-
ном таланте, Чаадаев, конечно, понял бы совершенную излиш-
ность этих личных объяснений в своих письмах, если бы когда-
нибудь предназначал их для публики; если бы он сам хотел их
печатать, он наверное вычеркнул бы из своего первого письма
многие страницы, как решительно не интересные для публики.
Но письмо попало в журнал чисто случайным образом. Один из
друзей Белинского (Станкевич, как мы слышали) прочел письма,
данные ему частным образом, заинтересовал ими Белинского,
который тогда был главным сотрудником «Телескопа». Письма
были на французском языке. Чаадаева стали просить, чтобы он
позволил перевести их на русский и поместить перевод в «Теле-
скопе». Он согласился. Нам кажется, что он даже не просматри-
вал печатаемого перевода: мы так судим потому, что есть в пере-
воде выражения, не совсем удачно отгадывающие мысли
подлинника; без сомнения, Чаадаев поправил бы ошибки, если бы
просматривал перевод. Было напечатано только одно письмо. Мы
слышали, что было уже приготовлено к изданию второе, но что
книжка «Телескопа», в которой оно было помещено, не вышла
в свет по случаю прекращения журнала. Не знаем, верен ли этот
рассказ; мы передаем, что слышали, и просим исправить неточ-
ности, если они есть в наших словах.
Первое письмо Чаадаева, бывшее причиной прекращения «Те-
лескопа» и удаления из Москвы издателя журнала, произвело,
как все рассказывают, потрясающее впечатление на тогдашнюю
публику. Оно поразило всех страшным отчаянием, которое, как
тогда казалось, господствует в нем. Нынешняя публика, более
привыкшая к мыслям широким и неприкрашенным, едва ли почув-
ствует такое впечатление от чтения письма. Мы в каждой книжке
каждого журнала читаем ныне вещи столь же горькие, можем
находить их основательными или неосновательными, но никому
из нас не кажется, чтобы они дышали безнадежностью и внуша-
лись отчаянием. Содержание письма очень просто. Чаадаев гово-
рит, что мы не участвовали в жизни Западной Европы, потому
не вошли в нашу жизнь те понятия и обычаи, на которых зиж-
дется нынешняя европейская цивилизация. Нам нужно еще
учиться всему тому, что с первых лет детства входит в жизнь
западного человека. Учиться трудно и времени на это нужно
много, потому людей истинно цивилизованных в нашем обществе
еще мало, а господствует в нем беспорядица понятий и обычаев.
Даже те немногие, которые сами по себе могут назваться цивили-
зованными людьми, не ведут той жизни, не имеют тех интересов,
595

не делают тех дел, каких следовало бы ожидать от цивилизован-
ного человека и которые составляют их собственную внутреннюю
потребность. В Западной Европе этой разладицы, шаткости и
скуки нет, потому что там развитое и установившееся общество
поддерживает человека, дает ему средства для жизни, приличной
его внутреннему развитию. У нас в обществе вы не находите ника-
кой опоры, а видите только хаос, сбивающий вас с толку, увле-
кающий вас в пошлость или наводящий на вас уныние. Из этого
следует, что нам надобно как можно усерднее стараться об устрое-
нии тех великих идей, которые руководят истинно цивилизован-
ными народами и которые до сих пор еще так слабо привились.
Вот сущность мыслей, находящихся в напечатанном письме
Чаадаева. Читатель согласится, что теперь в них нет ровно ничего
особенно страшного. Если хотите, они и в 1836 году являлись
в печати уже не в первый раз. Не говоря о других книгах и жур-
налах, в самом «Телескопе», с самого начала, то есть около шести
лет, Надеждин 4 говорил почти то же самое, и более двух лет
почти то же самое говорил Белинский. Разница была разве в том,
что они высказывали такой взгляд на русскую жизнь в статьях
о каких-нибудь частных предметах, а письмо Чаадаева собственно
только и занималось изложением дела в его самом общем виде.
Несколько странно представляется после этого, что именно
письмо Чаадаева наделало такого шума, хотя не говорило ничего
неслыханного для читателей «Телескопа». Конечно, автор был
человек даровитый и мысли свои излагал энергическим языком;
но Надеждин и Белинский писали не хуже, если не лучше его, —
за что же обратилось особенное внимание не на какую-нибудь из
их статей, а на письмо Чаадаева? Очень большую роль надобно
тут, как и во всех подобных вещах, приписать просто случаю.
Скажите, например, за что почтенные дамы и господа называли
ужасно безнравственным произведением «Евгения Онегина» и за-
прещали своим дочерям читать его, а вовсе не гневались на «Рус-
лана и Людмилу», хотя в этой милой сказке соблазнительные
картины гораздо ярче, чем в «Евгении Онегине»? Видно, что
на роду написано человеку, книге или статье, то и будет с ними:
все равно, заслуживали или не заслуживали они своей судьбы.
Но есть в письме Чаадаева особенность, которая, вероятно,
способствовала этой статье возбудить особенный эффект, столь
почетный и столь вредный. Человеку, не знающему наших обстоя-
тельств, показалось бы, что эта особенность должна служить
ограждением и рекомендациею для его письма во мнении тех,
которые остались недовольны. Чаадаев был человек глубоко рели-
гиозный и все свои мысли подводил под точку зрения назидатель-
ного благочестия. Каждому известно, что в IX веке западная
церковь отделилась от восточной, а мы приняли христианство уже
в X веке, то есть по разделении церквей. Известно также, что до
начала XVI века вся Западная Европа была связана единством
594

исповеданий. Чаадаев с особенным вниманием занимался этою
стороною вопроса о причинах долговременной нашей отдельности
от Западной Европы. Он говорил, что Западную Европу состав-
ляли страны католические, страны чуждого нам исповедания,
и большая половина его письма наполнена восторженными похва-
лами высокому значению христианства и сожалениями о том, что
мы, русские, только называем себя христианами, а теплого хри-
стианского чувства в нас мало. Сообразно своему религиозному
настроению духа, он говорил, что нам следует быть религиознее,
что только благочестие сделает нас и просвещенными, и счастли-
выми. Но, делая благочестивые размышления главным содержа-
нием своей беседы, Чаадаев принимал на себя звание проповед-
ника, то есть звание, не принадлежащее светскому человеку; он
произвольно присвоивал себе должность, на которую не имел
права, и такое самовольство, хотя до некоторой степени изви-
няемое усердием, конечно, не могло быть допущено в благоустро-
енном обществе. Проповедником должен быть только тот, кто
определен проповедником, а светский человек, не имеющий этого
священного сана, не может, при всей своей надобности, говорить
о священных предметах требуемым образом. Как бы ни были
набожны его мысли, как бы ни были благочестивы его намерения,
он неизбежно впадет в ошибки и станет вовлекать других в за-
блуждение, если дерзнет излагать вероучение. Чаадаев не сообра-
зил этих правил, и их забвение, вероятно, содействовало произве-
дению результата, который иначе был бы несколько загадочнее.
Мы не имеем ни малейшей охоты присвоивать себе звание, нам
не принадлежащее, и потому при изложении письма Чаадаева
не будем говорить о страницах, посвященных собственно рели-
гиозным размышлениям. Мы обратим внимание только на обще-
ственную и историческую стороны этого интересного произведе-
ния; — мы ограничиваем наш обзор этою частью его идей тем
охотнее, что в ней собственно и заключается сущность взгляда,
а религиозность составляет единственно облачение его.
Перевод статьи Чаадаева напечатан под заглавием «Филосо-
фические письма к г-же ***. Письмо первое». Начинается оно
деликатными похвалами душевным качествам дамы, к которой ад-
ресовано, и переходит к объяснению причин, по которым она, при
всех своих нравственных достоинствах, чувствует внутреннее недо-
вольство собою и жизнью, — это зависит от состояния нашего
общества, разумная жизнь которого еще очень бедна и шатка.
В жизни есть сторона совершенно невещественная, относящаяся собст-
венно к разумной стихии нашего бытия: этой стороной никак не должно пре-
небрегать. Для души есть диэтическое содержание, точно так же как и для
тела; уменье подчинять ее этому содержанию необходимо. Знаю, что повто-
ряю старую поговорку: но в нашем отечестве она имеет все достоинства но-
вости. Это одна из самых жалких странностей нашего общественного образо-
вания, что истины, давно известные в других странах и даже у народов,
во многих отношениях менее нас образованных, у нас только что открыва-
595

ются. И это оттого что мы никогда не шли вместе с другими народами; мы
не принадлежим ни к одному из великих семейств человечества, ни к Западу,
ни к Востоку, не имеем преданий, ни того, ни другого. Мы существуем как
бы вне времени, и всемирное образование человеческого рода не коснулось
нас. Эта дивная связь человеческих идей в течение веков, эта история чело-
веческого разумения, доведшие его в других странах мира до настоящего
положения, не имели на нас никакого влияния. То, что у других народов давно
вошло в жизнь, для нас до сих пор есть только умствование, теория.
Вы можете замечать это на самой себе, продолжает Чаадаев:
вам нечем наполнить вашу жизнь; да и все наше общество таково
же, нет в нем ничего установившегося, выработанного; это про-
исходит от нашей истории.
Для всех народов бывает период сильной, страстной, бессознательной
деятельности. Люди блуждают тогда и телом и духом. Это время великих
страстей, великих ощущений. Народы движутся в то время сильно, без види-
мой причины; но не без пользы для будущих поколений. Все общества про-
ходили через этот период. Он даровал им их важнейшие воспоминания, их
чудесное, их поэзию, все их высшие и плодотворнейшие идеи. Он необходим
для жизни общества. Без него что сохранилось бы в памяти народов, к чему
могли бы они привязаться, пристраститься; без него они дорожили бы только
прахом родной земли. Эта чрезвычайно занимательная эпоха в истории наро-
дов есть время их юности; время, когда способности их развиваются с наи-
большею силою, время, воспоминание о котором, в возрасте возмужалом, слу-
жит им наслаждением и уроком. Мы не имеем ничего подобного. В самом
начале у нас дикое варварство, потом грубое суеверие, затем жесткое, уни-
зительное владычество завоевателей, владычество, следы которого в нашем
образе жизни не изгладились совсем и доныне. Вот горестная история нашей
юности. Мы совсем не имели возраста этой безмерной деятельности, этой поэ-
тической игры нравственных сил народа. Эпоха нашей общественной жизни,
соответствующая этому возрасту, наполняется существованием темным, бес-
цветным, без силы, без энергии. Нет в памяти чарующих воспоминаний, нет
сильных наставительных примеров в народных преданиях. Пробегите взором
все века, нами прожитые, все пространство земли, нами занимаемое, вы не
найдете ни одного воспоминания, которое бы вас остановило, ни одного памят-
ника, который бы высказал нам протекшее живо, сильно, картинно. Мы живем
в каком-то равнодушии ко всему, в самом тесном горизонте без прошедшего
и будущего. Если ж иногда и принимаем в чем участие, то не от желания, не
с целию достигнуть истинного, существенно нужного и приличного нам блага;
а по детскому легкомыслию ребенка, который подымается и протягивает руки
к гремушке, которую завидит в чужих руках, не понимая ни смысла ее, ни
употребления.
Истинное общественное развитие не начиналось еще для народа, если
жизнь его не сделалась правильнее, легче, удобнее неопределенной жизни
первых годов его существования. Как может процветать общество, которое,
даже в отношении к предметам ежедневности, колеблется еще без убежде-
ний, без правил; общество, в котором жизнь еще не составилась? Мир нрав-
ственный находится здесь в хаотическом брожении, подобном переворотам,
которые предшествовали настоящему состоянию планеты. И мы находимся
еще в этом положении.
Первые годы нашего существования, проведенные в неподвижном неве-
жестве, не оставили никакого следа на умах наших. Мы не имеем ничего
индивидуального, на что могла бы опереться наша мысль. Разобщенные
какою-то странною судьбою от всемирной жизни че\овечества, мы ничего не
извлекли даже из идей, которые сообщаются человечеству преданиями. А на
этих-то идеях основывается частная жизнь народов; из них развивается их
будущность, их нравственное образование. Чтоб сравниться с прочими обра-
596

зованными народами, нам необходимо переначать для себя снова все воспи-
тание человеческого рода. Для этого перед нами история народов и плоды
движения веков. Конечно, велик этот труд, и может быть одно поколение
людей не в состоянии совершить его; но прежде всего необходимо узнать:
в чем дело, что это за воспитание человеческого рода и какое место занимаем
мы в общем порядке мира?
Народы живут только мощными впечатлениями времен прошедших на
умы их и соприкосновением с другими народами. Таким образом каждый
человек чувствует свое соотношение с целым человечеством. «Что такое
жизнь человека, говорит Цицерон, если память о предшествовавшем не сое-
диняет настоящего с прошедшим?» Мы явились в мир, как незаконнорож-
денные дети, без наследства, без связи с людьми, которые нам предшество-
вали, не усвоили себе ни одного из поучительных уроков минувшего. Каждый
из нас должен сам связывать разорванную нить семейности, которой мы сое-
динялись с целым человечеством. Нам должно молотами вбивать в голову то,
что у других сделалось привычкою, инстинктом. Наши воспоминания не далее
вчерашнего дня; мы, так сказать, чужды самим себе. Мы идем по пути вре-
мен так странно, что каждый сделанный шаг исчезает для нас безвозвратно.
Все это есть следствие образования совершенно привозного, подражатель-
ного. У нас нет развития собственного, самобытного, совершенствования логи-
ческого. Старые идеи уничтожаются новыми, потому что последние не исте-
кают из первых, а западают к нам бог знает откуда; наши умы не браздятся
неизгладимыми следами последовательного движения идей, которое состав-
ляет их силу, потому что мы заимствуем идеи уже развитые. Мы растем, но
не зреем; идем вперед, но по какому-то косвенному направлению, не веду-
щему к цели. Мы подобны детям, которых не заставляли рассуждать; воз-
мужав, они не имеют ничего собственного; все их знание во внешности их
существования; во внешности вся душа их.
Народы существа нравственные, точно так же как и люди. Они обра-
зуются веками, как люди годами. Но мы, почти можно сказать, народ исклю-
чительный. Мы принадлежим к нациям, которые, кажется, не составляют еще
необходимой части человечества, а существуют для того, чтоб со временем
преподать какой-нибудь великий урок миру. Нет никакого сомнения, что это
предназначение принесет свою пользу: но кто знает, когда это будет?
Народы Европы имеют одну общую физиономию, какой-то отблеск одно-
семейности. Несмотря на разделение их на ветви латинскую и тевтоническую,
на южную и северную, между ними есть связь общая, которая соединяет их,
связь видимая для всякого, кто углубляется в их общую историю. Давно ли
вся Европа называлась «христианством» и это название имело место в ее
публичном праве? Но кроме этого общего характера, каждый из них имеет
еще свой особенный, придаваемый ему историей и преданиями. И то и другое
составляет родовое наследие идей этих народов. Каждое частное лицо поль-
зуется плодами этого наследия; без утомления, без труда, собирает на жиз-
ненном пути сведения, рассеянные в обществе, и употребляет их в свою
пользу. Теперь сравните сами: много ли соберете вы у нас начальных идей,
которые каким бы то ни было образом, могли бы руководствовать нас в
жизни? Заметьте, что здесь дело не об учении, не о литературе или науке;
но просто о соприкосновении умов, об тех идеях, которые овладевают ребен-
ком еще в колыбели, которые окружают его в играх, которые мать вдыхает
в него своими ласками, которые в виде различных чувствований проникают в
его существо вместе с воздухом, которым он дышит, и образуют его нравст-
венное бытие еще до вступления в мир и общество. Хотите ли знать, что
это за идеи? Это идеи долга, закона, правды, порядка. Они развиваются из
происшествий, содействовавших образованию общества; они необходимые
начала мира общественного. Вот что составляет атмосферу Запада; это более
чем история, более чем психология: это физиология европейца. Чем вы заме-
ните все это?
Не знаю, можно ли вывести из сказанного что-нибудь совершенно без-
условное и основать на нем непременное правило; но очевидно, какое сильное
597

влияние на дух каждого отдельного лица должно иметь это странное поло-
жение народа, по которому он не может остановить своей мысли ни на одном
ряде идей, развивавшихся в обществе постепенно одна из другой, по которому
он принимал участие в общем движении человеческого разума только слепым,
поверхностным и часто дурным подражанием другим нациям. От этого вы
найдете, что всем нам недостает некоторого рода основательности, методы,
логики. Силлогизм Запада нам неизвестен. В наших лучших головах есть
что-то большее, чем неосновательность. Лучшие идеи от недостатка связи и
последовательности, как бесплодные призраки, цепенеют в нашем мозгу. Че-
ловек теряется, не находя средств притти в соотношение, связаться с тем, что
ему предшествует и что последует; он лишается всякой уверенности, всякой
твердости; им не руководствует чувство непрерывного существования, и он
заблуждается в мире. Такие потерявшиеся существа встречаются во всех
странах; но у нас эта черта общая. Это не та легкомысленность, которою
некогда упрекали французов, которая, не отрицая глубины, ни многообъем-
ности ума, зависела только от способности понимать все с чрезвычайною легко-
стию, что придавало обращению более прелести и любезности: нет! это вет-
реность жизни без опыта и предвидения; жизни, которая ограничивается
эфемерным существованием неделимого, оторванного от своей породы; жизни,
которая не заботится ни о славе, ни о распространении каких-либо общих
идей или выгод, ни даже о тех семейных, наследственных интересах, о том
множестве притязаний и надежд, освященных давностью, которые в обществе,
основанном на памяти прошедшего и на понятии будущего, составляют жизнь
общественную и жизнь частную. В наших головах решительно нет ничего
общего; все в них частно и к тому еще неверно, неполно. Даже в нашем
взгляде я нахожу что-то чрезвычайно неопределенное, холодное, несколько
сходное с физиономиею народов, стоящих на низших ступенях общественной
лестницы. Находясь в других странах и в особенности южных, где лица так
одушевлены, так говорящи, я сравнивал не раз моих соотечественников с ту-
земцами, и всегда поражала меня эта немота наших лиц.
Чужестранцы ставили нам в достоинство некоторого рода беспечную от-
важность, которую встречали особенно в низших классах. Но по нескольким
отдельным проявлениям народного характера они не могли верно судить о
целом. Они не видят, что то же самое начало, которое иногда придает нам эту
смелость, делает нас в то же время неспособными ни к глубокомыслию, ни
к постоянству; они не видят, что это равнодушие к материальным опасностям
делает нас также равнодушными ко всему хорошему, ко всему дурному, ко
всякой истине, ко всякой лжи, и что тем самым уничтожает в нас все сильные
возбуждения, которые стремят людей по пути совершенствования; они не
видят, что, по милости этой-то беспечной отваги, у нас и в высших классах,
к прискорбию, существуют пороки, которые в других странах принадлежат
только низшим; не замечают, что, имея некоторые из добродетелей народор
юных, еще необразованных, мы лишены всех достоинств народов зрелых, на-
слаждающихся высшим просвещением. Я совсем не хочу сказать, что у нас
только пороки, а добродетели у европейцев; избави боже! Но я говорю, что
для верного суждения о народах надобно изучить общий дух, их животво-
рящий; ибо не та или другая черта их характерна, а только этот дух может
довести их до совершеннейшего нравственного состояния, до развития бес-
конечного.
Массы находятся под влиянием особенного рода сил, развивающихся в
избранных членах общества. Массы сами не думают; посреди их есть мысли-
тели, которые думают за них, возбуждают собирательное разумение нации
и заставляют ее двигаться вперед. Между тем как небольшое число мыслит,
остальное чувствует, и общее движение проявляется. Это истинно в отноше-
нии всех народов, исключая некоторые поколения, у которых человеческого
осталось только одно лицо. Первоначальные народы Европы, цельты, сканди-
навы, германцы имели друидов, скальдов, бардов; это были сильные мысли-
тели, разумеется, в своем роде. Посмотрите на народы Северной Америки,
истреблением которых так ревностно занимается материальное просвещение
598

Соединенных Штатов: между ними есть люди дивного глубокомыслия. Теперь
спрашиваю вас, где наши мудрецы, наши мыслители! Когда и кто думал за
нас, кто думает в настоящее время?
По нашему местному положению между Востоком и Западом, опираясь
одним локтем на Китай, другим на Германию, мы должны бы соединять в
себе два великие начала разумения: воображение и рассудок; должны бы
совмещать в нашем гражданственном образовании историю всего мира. Но
не таково предназначение, павшее на нашу долю. Опыт веков для нас не
существует. Взглянув на наше положение, можно подумать, что общий закон
человечества не для нас. Отшельники в мире, мы ничего ему не дали, ничего
не взяли у него; не приобщили ни одной идеи к массе идей человечества;
ничем не содействовали совершенствованию человеческого разумения, и иска-
зили все, что сообщило нам это совершенствование. Во все продолжение на-
шего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага
людей: ни одной полезной мысли не возросло на бесплодной нашей почве; ни
одной великой истины не возникло посреди нас. Мы ничего не выдумали сами,
и из всего, что выдумано другими, заимствовали только обманчивую наруж-
ность и бесполезную роскошь.
Странное дело! Даже в мире наук, который обнимает все, наша история
разобщена от всего, ничего не объясняет, ничего не доказывает. Если б орды
варваров, возмутивших мир, не прошли, прежде нежели наводнили Запад,
страны, нами обитаемой, мы не доставили бы и одной главы для всемирной
истории. Чтоб обратить на себя внимание, мы должны были распространиться
от Берингова пролива до Одера. Некогда великий царь хотел нас образовать
и, чтоб заохотить к просвещению, бросил нам мантию цивилизации; мы под-
няли мантию, но не коснулись просвещения. В другой раз другой великий
государь приобщил нас своему великому посланию, проведши победителями
с одного края Европы на другой; мы прошли просвещеннейшие страны света
и что же принесли домой? Одни дурные понятия, гибельные заблуждения,
которые отодвинули нас назад еще на полстолетие. Не знаю, в крови у нас
есть что-то отталкивающее, враждебное совершенствованию. Повторю еще:
мы жили, мы живем, как великий урок для отдаленных потомств, которые
воспользуются им непременно, но в настоящем времени, что бы ни говорили,
мы составляем пробел в порядке разумения. Для меня нет ничего удивитель-
нее этой пустоты и разобщенности нашего существования. Конечно, в этом
виновата отчасти какая-то непостижимая судьба; но не правы и люди, кото-
рых содействие во всем, что совершается в нравственном мире, неизбежно.
Заглянем еще раз в историю; она объясняет бытие народов лучше всего.
Что делали мы в то время, как из жестокой борьбы варварства северных
народов с высокою мыслию религии возникало величественное здание нового
образования? Ведомые злою судьбою, мы заимствовали первые семена нрав-
ственного и умственного просвещения у растленной презираемой всеми наро-
дами Византии. Мелкая суетность только что оторвала ее от всемирного брат-
ства; и мы приняли от нее идею, искаженную человеческою страстию. В это
время животворящее начало единства одушевляло всю Европу. Все истекало
там из этого начала; все сосредоточивалось; всякое умственное движение
силилось объединить человеческую мысль; всякое побуждение проявлялось
могучею потребностью отыскать одну всемирную идею; это самое и составляет
дух новейших времен. Чуждые этому дивному началу, мы сделались добычею
завоевателей. Свергнув иго чужеземное, мы могли бы воспользоваться идеями,
которые развились между тем у наших западных братий, но мы были оторваны
от общего семейства.
Сколько светлых лучей прорезало в это время мрак, покрывавший всю
Европу! Большая часть познаний, которыми ум человеческий теперь гордится,
были уже предчувствуемы тогдашними умами; характер новейшего общества
был уже определен; миру христианскому недоставало только форм прекрас-
ного, и он отыскал их, обратив взоры на древности язычества. Уединившись
в своих пустынях, мы не видали ничего происходившего в Европе. Мы не
вмешивались в великое дело мира. Мы остались чужды высоким доблестям,
599

которыми религия озарила новейшие поколения и которые в глазах здравого
смысла возвышают их над древними народами, так же как эти последние воз-
вышаются над готтентотами и лапландцами. В нас не развились эти новые
силы, которыми она обогатила человеческое разумение, эта кротость нравов,
потерявших свое первобытное зверство от покорности власти безоружной. Не-
смотря на название христиан, мы не троьулись с места, тогда как западное
христианство величественно шло по пути, начертанному его божественным
основателем. Мир пересоздался, а мы прозябали в наших лачугах из бревен
и глины. Коротко, не для нас совершались новые судьбы человечества; не для
нас, христиан, зрели плоды христианства.
Далее автор развивает мысль о благотворных плодах хри-
стианства и продолжает:
Но вы вообразите: разве мы не христиане, разве образование возможно
только по образцу европейскому? Без сомнения, мы христиане; но разве
абиссинцы не христиане же? Разумеется, можно образоваться отлично от
Европы: разве японцы не образованы и, если верить одному из наших сооте-
чественников, даже более нас? Но неужели вы думаете, что христианство
абиссинцев и образованность японцев могут воссоздать тот порядок, о кото-
ром я говорил сию минуту, порядок, который составляет конечное предназна-
чение человечества? Неужели вы думаете, что эти жалкие отклонения от
божественных и человеческих истин низведут небо на землю?
Мы выписали почти половину статьи. Ее окончание посвя-
щено почти исключительно развитию размышлений благочести-
вого направления, вытекающих из страниц, представленных нами
читателю. Имени автора под статьею не выставлено; зато любо-
пытно обозначение местности, в которой она написана;
Некрополис,
1829, декабря 1,
«Некрополис» — «город мертвых»: автор живет как бы среди
мертвых людей. В находящемся у нас экземпляре на белой нижней
половине последней страницы сделаны карандашом замечания
о Чаадаеве, показывающие знакомство человека, их делавшего,
с московскими отношениями Чаадаева; этот неизвестный нам ком-
ментатор приписал цифру 4 после 1, означающее число месяца,—
он хотел показать, что в рукописи автора было выставлено 14.
Если действительно так, это как бы посвящение статьи памяти
об отношениях, внушивших Пушкину стихотворение «Арион» 5.
Читателю известно, что напечатание перевода письма Чаадаева
имело своим последствием составление акта о сумасшествии
автора. Записка, которую теперь мы печатаем, имеет заглавие
Apologie d'un fou — «Апология сумасшедшего», выставленное на
нашей. Записка эта на французском языке, подобно самому
письму, результаты которого были причиною ее составления. Мы
печатаем ее в переводе, который был доставлен нам вместе с под-
линником; мы исправили язык перевода, очень верного и близ-
кого к подлиннику. «Апология сумасшедшего» по нашему соиску
произведение не доконченное; Чаадаев, как видно, вздумал было
600

написать ряд записок в свое оправдание и вполне написал первую
из них, которая представляется, как увидит читатель, цельным и
законченным сочинением. Но в доставленном к нам списке над
этою запискою поставлена под общим заглавием Apologie d'un fou
цифра 1, а по ее окончании следует цифра 2 и потом несколько
строк, составляющих всего один период, которым должна была
начинаться вторая записка или глава. Вот перевод этих строк:
«Есть факт, верховно владычествующий над нашим развитием
в ряду веков, проходящий через всю нашу историю, совмещаю-
щий в себе, так сказать, всю ее философию, проявляющийся во
все эпохи нашей общественной жизни и определяющий характер
их, служащих существенным элементом нашего политического ве-
личия и с тем вместе причиною нашего умственного бессилия;
этот факт — географическое положение» 6.
Оставляя эти строки, будем говорить о первой записке или
главе. Заглавие показывает цель, с которою она составлена:
Чаадаев хочет оправдать свое письмо, за которое признан был
сумасшедшим. Для кого именно составлена записка, в ней самой
нет прямых указаний; видно только, что Чаадаев обращается к це-
лому кружку или классу людей из числа лиц, негодовавших на
его напечатанное письмо; видно также, что от мнения этих лиц
более или менее зависела его судьба. На доставленном к нам
списке выставлен 1836 год — тот самый, когда постиг его случай,
бывший причиною составления записки. Время и цель составления
записки отразились на некоторых местах ее; мы выпускаем из
нашего перевода эти места, которые не могут считаться достовер-
ным выражением мнений автора, имея внешнее назначение: про-
сим читателя верить, что мы не поступили неуважительно к автору
или легкомысленно, когда выпустили из перевода эти места, кото-
рые могут быть разъяснены в должном свете только в биографии
Чаадаева. Свойство комментариев, которыми сопровождаем мы
печатаемую нами записку, может достаточно свидетельствовать,
что мы не могли руководиться никакими соображениями, кроме
того уважения, какого достойно имя Чаадаева. Мы обозначаем
точками места пропусков.
После общего заглавия Apologie d'un fou следует общий
эпиграф, взятый из Кольриджа:
О my brethern! I have told most bitter truth, but without bitter-
ness («О, братья мои! Горчайшую истину сказал я, но без
горечи»).
За этим следует цифра 1, и начинается самая записка. Первые
строки ее имеют вид христианских размышлений о терпении 7; пе-
реходя к людям, негодующим на него, автор говорит, что гнев их
проистекал из оскорбленной их любви к отечеству: но, замечает он,
характер любви к отечеству бывает различен, — самоед, например, кото-
рый любит родные снега, сделавшие его близоруким, задымленную юрту,
в которой он скорчась лежит половину своих дней, протухлое сало своих
601

оленей, заражающее зловонием его атмосферу, наверное, конечно, любит
свое отечество иначе, нежели гражданин Англии, гордящийся учрежде-
ниями и высокой цивилизацией своего славного острова, и было бы дурно,
если бы мы, например, все еще любили нашу родину по самоедскому
способу.
Любовь к отечеству — прекрасное дело, но есть еще гораздо лучшее —
любовь к истине. Любовь к отечеству создает героев, любовь к истине соз-
дает мудрых людей, благодетелей человечества. Любовь к отечеству разде-
ляет народы, порождает национальную вражду, часто покрывает землю трау-
ром; любовь к истине распространяет просвещение, создает умственные
наслаждения, приближает людей к божеству. Но мы, русские, всегда мало
заботились о том, что истинно, что ложно 8... Хладнокровно, без всякого раз-
дражения, хочу отдать себе отчет в моем странном положении. Скажите, не
должен ли я в самом деле постараться разъяснить, в каком отношении нахо-
дится к своим ближним, к своим согражданам, к своему богу человек, объяв-
ленный сумасшедшим?.. 9
Вот уже триста лет Россия стремится к слиянию с Западом Европы,
берет от него свои серьезнейшие идеи, свои плодотворнейшие знания, свои
самые живейшие наслаждения. Вот уже более века она не ограничивается
этим. Величайший из наших государей, который, как говорят, начал для нас
новую эру, которому, как говорят, мы обязаны нашим величием, нашей сла-
вой и всеми благами, которыми ныне владеем, отрекся сто пятьдесят лет
тому назад от старой России, перед лицом старого мира. Своим всемогущим
дуновением он смел все наши учреждения, вырыл бездну между нашим про-
шедшим и нашим настоящим и бросил в нее все без разбора наши предания.
Сам он поехал в западные страны стать малейшим в них и возвратился вели-
чайшим из нас; преклонился перед Западом и восстал нашим владыкою и за-
конодателем. В наш язык он ввел языки Запада; свою новую столицу он
назвал западным именем; свой наследственный титул он отверг и принял титул
западный; наконец, он почти отказался от своего собственного имени и не раз
подписывал свои самодержавные постановления западным именем. С тех пор
постоянно смотря на западные страны, мы, так сказать, только вдыхали в
себя приносившиеся к нам оттуда дуновения и питались ими. Наши государи
наложили на нас нравы, язык, одежду Запада. Называть вещи их именами
мы выучились по западным книгам; нашей собственной истории стала учить
нас одна из западных стран; мы перевели целиком литературу Запада, затвер-
дили ее наизусть; мы нарядились в его обноски и считали счастием своим
походить на Запад и славою себе, когда он благоволил причислять нас к своим
людям.
Надобно сознаться, прекрасно было это создание Петра Великого, эта
могущественная мысль, охватившая нас и устремившая нас в тот путь, по ко-
торому нам суждено было проходить с таким блеском; глубокомысленно было
слово, сказанное нам: «видите вы эту цивилизацию, плод стольких трудов,
эти науки, искусства, стоившие стольких усилий стольким поколениям? — все
это будет вашим, если вы отречетесь от ваших суеверий, отвергнете ваши
предрассудки, не станете жалеть вашего варварского прошедшего, не станете
хвалиться веками вашего невежества, поставите вашему честолюбию одну
цель — усвоить себе труды всех народов, богатства, приобретенные человече-
ским разумом во всех поясах земного шара». И не для одного своего народа
трудился этот великий человек. Избранники провидения всегда посылаются
для целого человечества. Сначала их называет своими один народ, потом сли-
ваются они с целым человеческим родом, как те великие реки, которые, опло-
дотворив обширные страны, несут дань своих еод океану. Зрелище, представ-
ленное им вселенной, когда, покидая царское величие и свою страну, он
скрылся в последних рядах цивилизованных народов, было новым усилием
человеческого гения выйти из узких границ отчизны, чтобы водвориться в ве-
ликой сфере человечества. Таков был урок, который мы должны были от
него принять: мы им, действительно, воспользовались и до сих пор шли по
пути, указанному нам великим императором. Наше громадное развитие только
602

исполнение этой величественной программы. Никогда не было народа менее
напыщенного собой, чем русский народ, созданный Петром Великим, и никогда
никакой народ не приобретал более славных успехов на пути прогресса. Высо-
кий ум этого необыкновенного человека в совершенстве угадал, какова должна
была быть наша точка отправления при вступлении на путь цивилизации
и всемирного умственного движения. Он видел, что мы почти совершенно ли-
шены исторических данных и потому не можем основать нашей будущности
на их слабом фундаменте; он понял, что нам, имеющим перед собой вековую
цивилизацию Европы, служащую последним выражением всех прежних циви-
лизаций, не для чего оставаться в душной атмосфере своей истории, не для
чего влачиться, подобно народам Запада, через хаос народных предрассудков,
по узким тропам местных идей, по избитой колее туземного предания; что нам
надобно самобытным взмахом наших внутренних сил, энергическим усилием
национального сознания приобресть судьбу, ожидавшую нас. Потому он осво-
бодил нас от связанности предшествовавшими событиями, которые опутывали
общества, имевшие историческую жизнь и замедляли их движение; он раскрыл
наш ум для всех существующих между людьми великих и прекрасных идей;
он дал нам весь Запад, созданный веками, сделал нашею историею всю его
историю, нашею будущностью всю его будущность.
Если бы в своем народе нашел он богатую и плодотворную историю, жи-
вые предания, глубоко вкоренившиеся учреждения, разве он решился бы пере-
двинуть этот народ в мир для него новый? Если бы он имел дело с народ-
ностью сильно обрисованной, резко определившейся, разве инстинкт его твор-
ческого духа не направил бы его к тому, чтобы в самой этой народности
искать средств для обновления своей родины? И разве сама она допустила бы
отнять у ней ее прошедшее, придать ей, так сказать, прошедшее Европы? Но
Петр Великий под своею сильною рукою нашел белую бумагу и начертал на
ней слова: «Европа» и «Запад»; с той поры мы стали принадлежать Европе
и Западу. Да, бесспорно, каков бы ни был гений этого человека и какова
бы ни была гигантская энергия его воли, его дело было возможным только
в таком народе, у которого [не было] выработанного исторического направ-
ления, строго определяющего дальнейший путь его, — в народе, предания ко-
торого не имели силы создать ему будущности, воспоминания которого могли
быть безнаказанно изглажены смелым законодателем. Мы были так покорны
голосу государя, призывавшего нас к новой жизни, потому, что в нашем преж-
нем существовании не имели ничего такого, чем бы могли оправдать сопротив-
ление. Самая глубокая черта нашей исторической физиономии — отсутствие
самобытности в развитии нашего общества. Всмотритесь, и вы увидите, что
каждый важный факт в нашей истории — факт, наложенный на нас, каждая
новая идея — почти всегда идея, внесенная к нам. Но в таком воззрении на
нас нет ничего щекотливого для национального чувства. Если этот взгляд
верен, с ним следует согласиться, и только. Есть великие народы, как есть
великие исторические личности, которых нельзя объяснить нормальными за-
конами нашего разума, но которые, однакоже, созданы таинством верховной
логики провидения. Таковы мы, но, повторяю, до национальной чести это
вовсе не касается.
История народа не только ряд фактов, следующих друг за другом, но и
ряд идей, вытекающих одна из другой. Факт должен выражаться идеею «—
идея, принцип должны проходить через события и стремиться к осуществле-
нию. Тогда факт не пропадает: он озарил умы, он остался запечатленным
в сердцах, и никакая власть в мире не может изгнать его из них. Эту исто-
рию создает не историк, а сила вещей. Историк, являясь, находит ее уже
готовою и рассказывает ее; но появись он или нет, она все равно существует,
и каждый член исторической семьи, как бы темен и ничтожен он ни был,
носит ее в глубине своего существа. Вот этой-то истории у нас нет. Надобно
нам приучиться обходиться без нее, а не побивать каменьями людей, которые
первые заметили это.
Наши фанатические славянофилы, в своих раскопках, могут от времени
до времени выкапывать любопытные предметы для наших музеев, для наших
603

библиотек, но, кажется, дозволительно сомневаться, чтобы они когда-нибудь
успели извлечь из нашей исторической почвы, чем бы наполнить пустоту
наших душ, остановить шаткость наших умов. Посмотрите на Европу средних
веков: нет события, которое не было бы, так сказать, абсолютно необходимым,
которое не оставило бы глубоких следов в сердце человечества. Отчего ж это?
Оттого, что в основе каждого события вы находите идею; потому, что история
средних веков — история мысли новых времен, стремящаяся воплотиться в
искусстве, в науке, в жизни человека, в обществе. Зато сколько следов эта
история отпечатлела в умах, как она распахала почву, на которой действует
дух человека! Я знаю, что не всякая история имеет такой строго логический
ход, как история этой изумительной эпохи, в которой выработалось христиан-
ское общество под владычеством верховного принципа; но таков истинный
характер развития отдельных народов или целой семьи народов, и нации,
лишенные такого прошедшего, должны, принимая свою судьбу, искать не в
своей истории, не в своей памяти, а в других источниках элементов своего
дальнейшего прогресса. О жизни народов можно сказать то же, что о жизни
индивидуумов. Все люди, жили, но только человек гениальный или человек,
поставленный в известные особенные условия, имеет настоящую историю.
Если, например, народ по стечению обстоятельств, не им созданных, вслед-
ствие географического положения, не им избранного, расселится по стране
громадного размера, не сознавая сам, что делает, и если вдруг он увидит себя
могущественным народом, это, конечно, будет удивительным феноменом, и
дивиться ему можно сколько угодно, но что же может сказать о нем история?
В сущности это просто факт чисто материальный, факт, так сказать, геогра-
фический, факт бесспорно огромных пропорций, — но и только. История его
примет, занесет в свои летописи, потом закроет их для него, и все будет
кончено. Истинная история этого народа начнется только с того дня, когда
он проникнется вверенной ему идеей, той идеей, к осуществлению которой он
призван, и когда он станет осуществлять ее с тем скрытым, но упорным инс-
тинктом, который приводит народы к исполнению их судеб. Вот минута, ко-
торую я призываю для моей родины всеми силами моего сердца, вот труд,
за которым я хотел бы видеть вас, мои любезные друзья и сограждане, жи-
вущие в век высокого просвещения и так хорошо доказавшие мне, как жарко
пламенеете вы святою любовью к отечеству.
Мир всегда был разделен на две части, на Восток и Запад. Это не одно
только географическое деление, это также порядок вещей, вытекающий из
самой природы разумного существа; это два принципа, соответствующие двум
динамическим силам природы, две идеи, обнимающие всю экономию челове-
ческого рода. Человеческий дух организовался на Востоке, сосредоточиваясь,
самоуглубляясь и замыкаясь в себе; расширяясь на внешний мир во всех
направлениях, борясь со всеми препятствиями, развился он на Западе. Обще-
ство естественно сформировалось по этим коренным данным. На Востоке
мысль, ушедшая в самое себя, ищущая безопасности в бездействии, скрыв-
шаяся в пустыне, оставила гражданскую власть обладательницей всех земных
благ; на Западе мысль, раскидываясь повсюду, обнимая все нужды человека,
стремясь ко всем благам, основала власть на принципе права. Но в той и
другой сфере жизнь была сильна и плодотворна; в той и другой человеческий
ум был обилен высокими вдохновениями, глубокими мыслями, возвышенными
созданиями. Первым явился Восток и пролил на землю потоки света из лона
своего одинокого мышления; потом явился Запад с своей неутомимою дея-
тельностью, своим живым словом, своим всемогущим анализом, овладел его
трудами, закончил начатое Востоком и охватил его, наконец, своими широ-
кими объятиями. Но на Востоке умы покорны; коленопреклонясь перед авто-
ритетом времен, истощились соблюдением безусловной покорности чтимому
принципу и, наконец, заснули, скованные своим неподвижным синтезом, не
подозревая новых судеб, которые для них готовились; а на Западе между
тем они продолжали итти, гордые и свободные, преклоняясь только перед
авторитетами разума и неба, останавливаясь только перед неизвестным и
вечно устремляя взоры на безграничную будущность. Они н теперь продол-
604

жают итти, как вы знаете, и вы знаете также, что с Петра Великого и мы
думали, что идем вместе с ними.
Но вот является новая школа. Ей не нужен Запад, она хочет разрушить
дело Петра Великого, хочет повернуть назад, в пустыню. Забывая, чем обя-
заны мы Западу, неблагодарная к великому человеку, нас цивилизовавшему,
к Европе, нас образовавшей, она отрекается и от Европы, и от великого чело-
века; и в своей торопливой пылкости этот новорожденный патриотизм уже
провозглашает нас любимыми сынами Востока. «Что за надобность, говорит
он, была нам ходить за просвещением к западным народам? Разве посреди
самих нас не было зачатков общественного порядка, бесконечно лучшего, чем
европейский? Почему не выжидали действия времени? Предоставленные самим
себе, нашему светлому разуму, плодотворному началу, скрывающемуся в нед-
рах нашей мощной натуры и особенно в нашей святой религии, мы скоро
опередили бы все эти народы, преданные заблуждению и лжи. Да и чему
же нам было завидовать на Западе? Его религиозным борьбам, его папе, его
рыцарству, его инквизиции? Да, прекрасные вещи! Разве Запад отчизна науки
и всех глубоких идей? Известно, что их родина на Востоке. Удалимся же на
этот Восток, к которому мы во всем близки, от которого мы заняли наши
верования, наши законы, наши добродетели, — все, что нас сделало могу-
щественнейшим народом земли. Старый Восток умирает. Разве не мы его
естественные наследники? У нас увековечатся его дивные предания, осущест-
вятся все великие и таинственные истины, хранение которых ему было искони
вверено». Теперь вы понимаете, откуда собралась гроза, меня поразившая,
и вы видите, что среди нас совершается в национальной мысли истинная
революция, страстная реакция против просвещения, против идей Запада, про-
тив этою просвещения, этих идей, которые сделали нас тем, что мы есть
теперь, плод которых даже эта реакция, это движение, влекущее нас теперь
против них. Но на этот раз движение идет не сверху. Говорят, напротив, что
никогда в высших сферах общества память нашего царственного преобразо-
вателя не была столь чтима, как теперь. Итак, вся инициатива принадлежит
самой нации. Куда нас приведет это первое проявление эманципированного
разума нации, бог знает, но нельзя, серьезно любя свое отечество, не быть
болезненно пораженну этим отступничеством наших передовых умов от идей,
создавших нашу славу, наше величие; и мне кажется обязанностью доброго
гражданина разъяснить по своему крайнему разумению этот странный фе-
номен.
Мы находимся на Востоке Европы — это бесспорно; но все-таки мы
никогда не составляли части Востока. У Востока есть своя история, не имею-
щая ничего общего с историей нашей страны. Он заключает в себе, как мы
видели, плодотворную идею, которая в свое время произвела великое разви-
тие ума, которая исполнила свое назначение с дивным могуществом, но кото-
рой уже не суждено снова являться на сцене мира. Эта идея ставит духовное
начало на вершине общества; она покорила все власти одному закону — вер-
ховному, ненарушимому закону времен; она глубоко постигла нравственную
иерархию; и хотя стеснила жизнь слишком тесными пределами, но зато со-
хранила ее от всякого внешнего влияния и запечатлела чудной глубиной.
Ничего подобного нет у нас. Духовный принцип, всегда подчиненный у нас
светскому принципу, никогда не стоял во главе общества; закон времен, пре-
дание никогда не имело у нас исключительного владычества; жизнь никогда
не была у нас построена неизменяемым образом; наконец, нравственной иерар-
хии мы никогда не знали. Мы просто народ северной страны; по нашим
идеям мы так же далеки, как и по климату от ароматной долины Кашмира
и священных берегов Ганга. Правда, некоторые из наших провинций соседи
с восточными государствами, но наши центры не там, наша жизнь не там и
никогда там не будет, пока планетный переворот не изменит земную ось или
новый потоп не занесет южных организмов во льды полюса.
Дело в том, что мы никогда еще не рассматривали нашей истории с фило-
софской точки зрения. Ни одно из великих событий нашего народного суще-
ствования не было охарактеризовано с точностью, ни одна из наших великих
605

эпох не была добросовестно оценена: отсюда все странные фантазии, все уто-
пии прошедшего, асе сновидения невозможной будущности, мучающие ныне
наших патриотов. Пятьдесят лет тому назад немецкие ученые открыли
наших летописцев; потом Карамзин звучным слогом рассказал подвиги и дея-
ния наших государей; в наше время посредственные писатели, неловкие анти-
кварии, неудавшиеся поэты, не обладая ни наукой немцев, ни талантом зна-
менитого историка, претендуют изобразить или реставрировать времена и
нравы, воспоминания о которых и любви к которым никто между нами не
сохранил: таков перечень наших трудов по национальной истории. Надобно
признаться, что из всего этого невозможно извлечь серьезного предсказания
об ожидающих нас судьбах. А в этом теперь и заключается вся важность,
именно эти результаты и составляют ныне весь интерес исторических иссле-
дований. Серьезная мысль нашего времени требует строгого обсуждения, ис-
креннего анализа моментов, в которых жизнь известного народа обнаружива-
лась с большей или меньшей глубиной, в которых его общественный принцип
проявлялся во всей его истине: потому что тут будущность этого народа, тут
элементы его возможного прогресса. Если такие эпохи редки в вашей исто-
рии, если жизнь у вас не была могущественна и глубока, если закон, гос-
подствующий над вашими судьбами, далек от того, чтобы быть лучезарным
принципом, возросшим в ярком свете народной славы, — если этот закон не-
что бледное и тусклое, укрывающееся от солнечного блеска в подземных сфе-
рах вашего общественного существования, то не отвергайте же истины, не
воображайте, что вы жили жизнью исторических народов, в то время когда,
схороненные в вашей громадной могиле, вы жили только жизнью ископаемых.
Но если, быть может, проходя по этому ничтожеству, вы дойдете до минуты,
когда нация в самом деле почувствовала в себе жизнь, когда ее сердце в самом
деле забилось и когда вы услышите шум народной волны, поднимающейся
вокруг вас, о! тогда остановитесь, размышляйте, изучайте, ваши труды не про-
падут, вы узнаете, что будет в силах сделать ваша родина в великие дни, чего
она должна надеяться в будущем... Вы видите, я далек от мысли требовать,
как говорят, совершенного отвержения всех наших воспоминаний.
Я сказал только, и теперь повторяю, что пора бросить ясный взгляд на
наше прошедшее, и не для того, чтобы выкапывать из него старую, гнилую
ветошь, старые идеи, пожранные временем, старые антипатии, давно отри-
нутые здравым смыслом наших государей и нации, а для того, чтобы знать,
что нам, наконец, думать о наследии нашего прошедшего. Это-то я пытался
сделать в труде, который остался недоконченным и к которому должна была
служить введением статья, столь странно возмутившая национальное тще-
славие. Правда, в языке этой статьи была горячность, в мыслях излишняя
резкость, но пафос, господствующий в ней, вовсе не похож на неприязнь
к отечеству: это глубокое чувство наших немощей, высказанное с болью,
с печалью, и только.
Больше, нежели кто-нибудь из вас, верьте мне, люблю я свое отечество,
горжусь его славой, умею ценить высокие достоинства моего народа; но
правда и то, что патриотическое чувство, меня оживляющее, не совершенно
одинаково с тем, крики которого разрушили спокойствие моей жизни и снова
ринули в океан житейских бедствий мою ладью, разбившуюся у подножия
креста. Я не умею любить свое отечество с закрытыми глазами, с поникшим
челом, с зажатым ртом. Я полагаю, что родине можно быть полезным только
под условием ясного взгляда на вещи; я думаю, что время слепых привязан-
ностей миновалось, что ныне нашей родине мы прежде всего обязаны исти-
ной. Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня его любить.
Я не имею, признаюсь, того патриотического квиэтизма, того ленивого па-
триотизма, который так улаживается, чтобы все видеть в розовом цвете,
который засыпает на своих иллюзиях и которым, по несчастию, заражены
теперь многие из наших лучших умов. Я думаю, что если мы явились после
других, то затем, чтобы действовать лучше других, чтобы не впадать в их
ошибки, в их заблуждения, в их суеверия. По моему мнению, было бы стран-
ным пониманием выпавшей нам роли, если бы мы стали неловко повторять
606

весь длинный ряд безумий, совершенных народами, стоявшими в положении
менее выгодном, стали проходить все бедствия, ими выстраданные. Я пола-
гаю, что наше положение — положение счастливое, если только мы будем
уметь его оценить: что велико и прекрасно наше преимущество — возмож-
ность рассматривать и обсуживать мир со всей высоты мысли, отрешенной
от бешеных страстей, от жалких интересов, которые в других странах зат-
мевают взгляд человека и извращают его суждение. Скажу больше: я имею
задушевное убеждение, что мы призваны к решению большей части задач
общественного порядка, к завершению большей части идей, возникших в
старых обществах, к произнесению приговора по важнейшим из вопросов,
которые занимают человечество. Я часто говорил и люблю повторять: «по
самой сущности дела мы назначены, можно сказать, настоящими присяж-
ными для многих процессов, ведущихся перед великими судилищами чело-
веческого ума и человеческого общества».
Посмотрите в самом деле, что происходит в странах, которые, может
быть, слишком превозносил я, но которые все-таки представляют самое пол-
ное развитие всех сторон цивилизации. Когда возникает там новая идея,
слишком часто в то же самое мгновение бросаются на нее — узкий эгоизм,
ребяческое тщеславие, упорство партий, все нечистые страсти общества овла-
девают ею, искажают, извращают ее, и через минуту, изуродованная этими
разнородными элементами, она уносится в те отвлеченные области, кото-
рыми поглощается всякая бесплодная умственная пыль. У нас нет этих стра-
стных интересов, этих готовых мнений, этих установившихся предрассуд-
ков: каждую новую мысль мы принимаем девственными умами. В наших
учреждениях, импровизированных созданиях наших государей или слабых
остатках порядка вещей, перепаханного их всемогущей сохой, в наших нра-
вах, странном смешении неловкого подражания с клочками давно истощив-
шегося общественного быта, в наших мнениях, все еще не установившихся
даже в самых неважных вопросах, ничто не мешает немедленному осущест-
влению всех благ, предназначаемых человечеству провидением. Не знаю, мо-
жет быть, лучше было бы нам пройти все испытания, перенесенные другими
христианскими народами, подобно им почерпая в испытаниях новые силы,
новую энергию, новые методы; и, быть может, изолированное положение
предохранило бы нас от бедствий, сопровождавших долгое и трудное воспи-
тание этих народов; но теперь уже не об этом идет вопрос, можно забо-
титься только о том, чтобы верно понять настоящий характер нации, как
он создан самою природою вещей и наивыгоднейшим образом воспользо-
ваться его качествами. История уже не наша, это правда, но нам принад-
лежит наука: не можем мы персначинать все работы человеческого разума,
но мы можем участвовать в его дальнейших трудах: прошедшее не в нашей
власти, но будущность наша.
Часть мира подавлена своими преданиями, своими воспоминаниями —
это факт несомненный; не станем завидовать тому ограниченному кругу, в
котором она вращается. В сердце большей части наций есть глубокое, го-
сподствующее над настоящей жизнью, чувство прошедшей жизни, упорное,
наполняющее проживаемые дни воспоминанием прожитых дней; оставим эти
народы бороться с их неумолимым прошедшим. Мы, никогда не жили под
роковым гнетом логики времен: никогда всемогущая сила не увлекала нас
в бездны, изрываемые веками перед народами. Станем пользоваться огром-
ной своею выгодой — возможностью повиноваться только голосу просвещен-
ного разума, обдуманной воли. Будем знать, что для нас не существует
безвозвратной необходимости; что мы, слава богу, не поставлены на крутом
склоне, по которому столь многие другие нации узлекаются к их неизвест-
ным судьбам; что нам дано измерять каждый шаг, который делаем, обсу-
ждать каждую мысль, прикасающуюся к нашему уму, что нам можно надеяться
успехов гораздо обширнейших, чем все успехи, ожидаемые самыми пламен-
ными ревнителями прогресса.
Спрашиваю теперь: ничтожна ли будущность, предоставляемая мною
моей родине? Как вы думаете, бесславна ли судьба, мною для нее призы-
607

ваемая? А между тем эта великая ожидающая ее будущность, эта прекрас-
ная судьба, ей предназначенная, без сомнения, будет только результатом
той особенной натуры русского народа, которая в первый раз была выказана
в моей несчастной статье. Правда, было преувеличение в моем обвинитель-
ном акте, я спешу это сказать и радуюсь тому, что должен сделать это при-
знание, — было преувеличение в моем обвинительном акте против великого
народа, вся вина которого в сущности ограничивалась тем, что он жил за
пределами всех цивилизаций, далеко от стран, где естественным образом
должно было сосредоточиваться просвещение, далеко от центров, из которых
оно проливалось в течение стольких веков; да, было преувеличение — в том,
когда я не говорил, что мы явились в свет на почве не разработанной, не
оплодотворенной предшествующими поколениями, в стране, где ничто не го-
ворило нам об истекших временах, где не было никаких следов исчезнув-
шего мира. Наконец было, быть может, преувеличение в том, чтобы хотя на
одну минуту печалиться о судьбе народа, из недр которого рождались мо-
гущественная натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и гра-
циозный гений Пушкина. Но все-таки надобно сказать, что фантазии нашей
публики удивительны.
Всем известно, что вскоре после появления моей несчастной статьи но-
вая драма была играна на нашей сцене 10. Никогда общество не было би-
чевано так жестоко, никогда оно не было так втоптано в грязь, никогда не
были брошены так прямо в лицо публики ее смрадные нечистоты, но никогда
и успех не был более полон. Неужели это значит, что ум серьезный, глу-
боко размышлявший об своем отечестве, об истории, об характере его на-
родов осуждается на молчание за то, что не может гнетущее его патриоти-
ческое . чувство передать публике через уста актера? Отчего же мы так
охотно выслушиваем цинический урок комедии и так обижаемся серьезным
словам, проникающим в сущность предметов? Сознаемся же, это происходит
от того, что мы имеем еще только патриотические инстинкты, что мы еще
очень далеки от обдуманного патриотизма старых народов, созревших в ум-
ственной работе, просвещенных знанием, соображениями науки; что мы лю-
бим свое отечество еще только так, как любят его младенчествующие народы,
еще не мучимые мыслью, еще не нашедшие своей идеи, еще не понявшие
той роли, которую призваны играть на всемирной сцене; что наши умствен-
ные силы почти еще не развились размышлением о серьезных вещах; сло-
вом, что умственного труда у нас до сих пор почти не было. Мы с изуми-
тельной быстротою поднялись на известную степень цивилизации, справед-
ливо возбуждающую удивление Европы; наше могущество страшит мир,
наша империя обнимает пятую часть земного шара. Но всем этим, надобно
признаться, мы обязаны, так сказать, только энергической воле наших го-
сударей, которой помогали физические условия страны, нами населяемой.
Направляемые, формируемые, созданные нашими государями и нашим кли-
матом, только покорностью сделались мы великим народом. Просмотрите
наши летописи с начала до конца: на каждой странице вы найдете сильное
действие власти, постоянное влияние местности и почти ни в чем не найдете
действия и влияния общественной воли.
Краткий очерк нашей истории с такой точки зрения покажет нам этот
закон во всей его очевидности.
Конечно, здесь не место рассматривать вопросы, представляю-
щиеся Чаадаеву в его апологии, и доказывать правильность или
неправильность решения, какое он дает им. Это потребовало бы
не нескольких страниц, которыми мы располагаем, а несколь-
ких длинных статей; притом не развивать перед читателем наши
собственные взгляды на вопросы, занимающие Чаадаева, обя-
заны мы здесь, а только объяснить характер и основания его
взглядов.
608

Прежде всего мы должны вспомнить о состоянии русской исто-
рии в 20-х годах, потому что идеи Чаадаева во многом зависят
от того вида, в котором представляется история русской нации.
Разработка ее только что начиналась или, вернее сказать, даже
и не начиналась в эпоху, когда слагался образ мыслей Чаадаева.
Человек умный, он видел совершенную нескладицу и пустоту во
всем том, что рассказывали ему о русской истории Карамзин
и другие писатели реторического направления, которых одних мы
имели; кроме того, были компиляторы, усердно пересказывавшие
все без разбора факты в том самом виде, как рассказаны они
летописями. Летописи наши совершенно бессвязны, чужды всякого
соображения. Всякий вздор занесен в них с такой же любовью,
как события важные. Факты перебиты, перемешаны в рассказе.
Читая летописи, вы часто не разберете даже, кто победил, кто про-
гнан в битве: «сразишася Володимерцы и Ноугородьцы и побе-
гоша»; кто же побежал? Владимирцы или новгородцы? Или не
разбежались ли уж и те, и другие? Разрешить эту загадку вы
сумеете разве по тому, что через две страницы, прочитав бездну
отрывочных известий о киевских, черниговских и всяких других
событиях, рассказанных так же вразумительно,— о смерти разных
князей и епископов, о рождении разных князей, об освящении
новых церквей, о солнечных затмениях, о погоде и т. д., — вы
найдете, наконец, фразу, сказанную тоже неизвестно зачем и неиз-
вестно к чему: «бе мор в Новеграде, непускаху бо в Новъград
хлеба». Не угодно ли вам догадаться, что из этого следует, что
владимирский князь занял дороги, по которым новгородцы полу-
чали хлеб с юга, что, значит, успех в войне был на его стороне,
и что, следовательно, «побегоша» новгородцы, если сражение,
о котором вы читали, принадлежит к той же войне, о которой
тут и не упомянуто, и если после него не было других сражений,
в чем вы не можете быть уверены. В таких источниках вы не най-
дете, разумеется, философской идеи, а те писатели, которые не
ограничивались компилированием, подымали все на такие ходули,
что дело выходило еще бестолковее. По Карамзину, злодей Борис
Годунов и злодей Святополк Окаянный говорят одинаковым язы-
ком, имеют одинаковые понятия и управляют обществом совер-
шенно одинаково — тем самым обществом, в котором жили Кир,
Аристид, Ромул, Тит, Людовик XI и Густав Адольф: это всё
люди одной эпохи, одних понятий, и общественные учреждения
при них при всех были одинаковы. О римской, о французской
истории можно было узнать что-нибудь из умных книг, потому
и в истории греков или французов был виден какой-нибудь смысл.
Но о русской истории, кроме гили, ничего нельзя было прочесть
во времена молодости Чаадаева. Разумеется, умному человеку
должно было показаться, что во всех событиях и переменах жизни
русского народа нет ни связи, ни смысла. Мы вовсе не говорим,
чтобы такое впечатление соответствовало истине. Теперь русская
609

история несколько разработана, хотя еще очень плохо, но все-таки
хоть несколько разработана, и мы видим, что в ее развитии была
связь, был некоторый смысл, — хороший или дурной, это все
равно, но был смысл. Наши учреждения развивались; быть мо-
жет, развивались очень дурно, под очень вредными влияниями,
но все-таки было у нас движение, а не совершенный застой.
Чаадаев образовался, когда не было еще ни истории Полевого,
ни даже памфлетов скептической школы 11 : удивительно ли, что он
смотрел на русскую историю, как не должны смотреть мы. Если
он говорил: «В нашей истории нет смысла, а история называется
историею только тогда, когда имеет смысл, а потому у нас нет
истории», — если он говорил это, он только доказывал своими
словами, что он человек большого ума, которого нельзя обо-
льстить вздорною реторикою, и что по своим понятиям он гораздо
выше людей, бывших тогда нашими учителями истории.
Отвергая историю, он должен был отвергать и то, что харак-
тер наш уже получил известные определенные черты от истори-
ческих событий. Ему казалось, что Петр Великий нашел свою
страну листом белой бумаги, на котором можно написать что
угодно. К сожалению, — нет. Были уже написаны на этом листе
слова, и в уме самого Петра Великого были написаны те же слова,
и он только еще раз повторил их на исписанном листе более круп-
ным шрифтом. Эти слова не «Запад» и не «Европа», как думал
Чаадаев; звуки их совершенно не таковы: европейские языки не
имеют таких звуков. Куда французу или англичанину и вообще
какому [бы] то ни было немцу произнести наши Щ и Ы! Это
звуки восточных народов, живущих среди широких степей и
необозримых тундр. Петр Великий застал нас с таким характером,
какой недавно имели персияне. Ведь и у персиян была своя исто-
рия; и у них события совершались не бессвязно и проходили
не без следов. Мы сказали, что длинное развитие наших мыслей
было бы здесь неуместно. Дело только в том, что пока русская
история до Петра оставалась предметом бессмысленных компи-
ляций или нестерпимых декламаций, не было понятно и значение
реформы Петра Великого. Он жил уже не во времена наивных
летописцев и мог сделаться только предметом реторических
упражнений. Пока не разработали источников, — а это было
уже после молодости Чаадаева, — не могли различить даже того
факта, что целью деятельности Петра было создание сильной
военной державы. Это простое и естественное стремление великого
реформатора было закрыто от наших глаз туманом всяких пыш-
ных фраз. Ломоносов взял панегирик Плиния Траяну и при
переводе его на русский язык поставил вместо имен «Траян» и
«Рим» «Петр» и «Россия» 12. Такие понятия оставались до по-
следних лет. Петру приписывались все те качества и стремления,
которые в каком бы то ни было панегирике приписывались какому
бы то ни было знаменитому правителю. От Тита мы взяли мило-
610

сердие, от Брута — неумолимое правосудие, от Людовика XIV —
великолепие, от Цинцинната — простоту, от Аристида — правдо-
любие, от Ришелье — дипломатическое искусство и, когда соеди-
нили все это, провозгласили: «вот Петр Великий!» Чаадаев был
так умен, что не верил этой нескладице; но все же о« был человек
своей эпохи, и следы ее остались на нем. Он мог отвергнуть пане-
гиризм, но приходил в энтузиазм от имени Петра Великого. Он
принял из книг своей молодости и понятие, что задушевною целью
Петра было превращение России в европейскую страну, понимая
под европейскою страною землю, где владычествует высокая
европейская цивилизация. Теперь думают, что придавать Петру
Великому такое намерение — значит представлять его слабодуш-
ным мечтателем, непрактичным идеалистом, — недостатки, кото-
рых не было в его характере; думают, что цель Петра была
гораздо проще, практичнее, сообразнее с его положением и поня-
тиями. Ему нужно было сильное регулярное войско, которое
умело бы драться не хуже шведских и немецких армий; ему нужно
было иметь хорошие литейные заводы, пороховые фабрики; он
понимал, что элементы военного могущества ненадежны, если его
подданные сами не обучатся вести военную часть, как ведут ее
немцы, если мы останемся по военной части в зависимости от
иностранных офицеров и техников; стало быть, представлялась
ему надобность выучить русских быть хорошими офицерами,
инженерами, литейщиками. Раз пошедши по этой дороге, за-
нявшись мыслью устроить самостоятельное русское войско в таком
виде, как существовало войско у немцев и шведов, он по своей
энергической натуре развил это стремление очень далеко и, заим-
ствуя у немцев или шведов военные учреждения, заимствовал,
кстати, мимоходом и все вообще, что встречалось его взгляду. Но
эти прибавки были уже только делом второстепенным, неважным,
а главное дело составляли военные учреждения. Когда некоторые
из его подданных стали роптать и противиться, он, как человек
пылкий и настойчивый, не уступил оппозиции, а только разгоря-
чился от нее и стал делать все наперекор людям, его раздражав-
шим: они любили бороды — отнять у них бороды, они любили
держать жен взаперти — выпустить жен; если бы они любили
брить бороды, он заставил бы их отпускать бороды. Прежняя
администрация была ему враждебна, — он ввел другую админи-
страцию, взяв ее у немцев или шведов, не потому, что немецкие
административные формы были тогда лучше русских, во-первых,
они едва ли были лучше, во-вторых, — и не на эту сторону обра-
щалось внимание, — нет, просто потому, что прежние враждебные
формы надобно было заменить другими, которые были бы удобнее
для своего учредителя. Ломка старины производилась просто по
ее враждебности, а не по какому-нибудь другому соображению,
шла война с нею, и только всего; а самая война вытекала просто
из непонятливости противников Петра, вообразивших его вообще
611

Любителем Запада, между тeм как ему были нужны собственно
только военные учреждения Запада. Но, разумеется, когда эта
ошибка противников вызвала Петра. Великого на внутреннюю
войну, он действительно стал поступать будто приверженец За-
пада, ломая старинные учреждения и заменяя их западными.
Могут сказать: но ведь все равно, если целью Петра было
и просто создание сильной военной державы, а не перенесение
европейской цивилизации в Россию, — все равно, результат был
тот же самый: перенесение к нам западной цивилизации. Нет, не
все равно, и результат был не тот. Целью дела определяется дух
его, а результат зависит от духа, в каком ведется дело. При види-
мом сходстве действий результаты их различны, если цели их
различны. Кто учит своих воспитанников, например, юриспру-
денции с тою мыслью, чтобы из них вышли практические дельцы,
люди, способные сделать служебную карьеру, у того образуются
не такие люди не такие юристы, как у человека, научающего своих
воспитанников юриспруденции с тою мыслью, чтобы они умели
понимать и защищать справедливость. Результатом деятельности
Петра Великого было то, что мы, получив хорошее регулярное
войско, стали сильною военною державою, а не то, чтобы мы
изменились в каком-нибудь другом отношении.
Петра Великого иные порицают за то, что он ввел к нам за-
падные учреждения, изменившие нашу жизнь. Нет, жизнь наша
ни в чем не изменилась от него, кроме военной стороны своей,
и никакие учреждения, им введенные, кроме военных, не оказали
на нас никакого нового влияния. Имена должностей изменились,
а должности остались с прежними атрибутами и продолжали от-
правляться по прежнему способу. Губернатор был тот же воевода,
коллегии были теми же приказами. Бороды сбрили, немецкое
платье надели, но остались при тех же самых понятиях, какие
были при бородах и старинном платье. На ассамблеи ходили,
но семейная жизнь со всеми своими обычаями осталась в прежнем
виде. Муж не перестал бить жену и женить сына по своему, а не
по его выбору. Напрасно думают, что реформа Петра Великого
изменяла в чем-нибудь состояние русской нации. Она только
изменяла положение русского царя в кругу европейских государей.
Прежде он не имел в их советах сильного голоса, теперь получил
его благодаря хорошему войску, созданному Петром.
Само собою разумеется, что мы выражаемся так безусловно
только по логической нобходимости отвечать на известное мнение
таким же тоном, каким оно произносится. Защитники и обыкно-
венные противники реформы Петра Великого одинаково говорят,
что она изменила всю нашу жизнь, и развивают свои мнения с
эмфазом *, придающим всеобъемлющее значение слову «всю».
Когда голос возвышается до такого крика, [то,] возражая на него,
* С напыщенностью.—Ред.
612

надобно также громко крикнуть «нет»; если произнести это слово
спокойным, тихим голосом, оно не будет услышано. Но, разу-
меется, когда затихнет шум, поднимаемый и защитниками,
и обыкновенными противниками реформы об ее будто бы чрезвы-
чайно сильном влиянии на общественную жизнь и нравы наши,
когда можно будет рассуждать об этом деле чисто ученым, не по-
лемическим тоном, надобно будет сказать, что некоторое измене-
ние в жизни и правах общества было произведено реформой, хотя
изменение до того слабое, что много заниматься им и нет надоб-
ности. Если механика говорит, что песчинка, упавшая в Атланти-
ческий океан с испанского берега, производит волну на американ-
ском берегу, то разумеется, не могло [не] произвести некоторого
изменения в других сферах жизни нововведение столь важное,
как устройство сильного и хорошего регулярного войска по запад-
ному образцу. Совершенная переделка такого громадного факта,
как военная часть, повлекла за собою множество переделок во
всем; мы хотим только сказать, что все эти переделки в других
сферах, кроме военной, ограничивались переменою имен, а не ха-
рактера вещей. Разумеется, и простая перемена имен уже имеет
некоторое влияние на характер вещи. Попробуйте переименовать
губернатора префектом, его должность и образ действий несколько
переменятся. Надобно только помнить, что чем меньшую важ-
ность мы будем приписывать перемене, произошедшей при Петре
в нашей общественной жизни, тем ближе мы будем к истине. Весь
дух вещей остался прежний, насколько может оставаться вещь
в прежнем виде, когда изменяется только имя ее без всякого на-
мерения изменить сущность.
У самого Петра Великого все важные для общественной жизни
понятия и все принципы действия были совершенно русские по-
нятия и принципы времен Алексея Михайловича и Федора Але-
ксеевича. От своих противников он отличался не характером идей,
а только тем, что он понимал надобность, а они не понимали на-
добности устроить войско по немецкому образцу. Они думали, что
хорошо прежнее войско,—он находил, что оно дурно. Но для чего
нужно войско, как должно быть устроено государство, какими
способами должно быть управляемо, каковы должны быть отно-
шения власти к нации,—обо всем этом он думал точно так же, как
и его противники. Он был истинно русским человеком, не изме-
нившим ни одному из важных в общественной жизни понятий и
привычек, господствовавших у нас во время его детства и юноше-
ства. Чтобы убедиться в этом, надобно только обратить внимание
на то, как он действует. Способ его действования чисто нацио-
нальный, без малейшей примеси западного характера. По особен-
ным обстоятельствам нашей истории в XVII веке сущность рус-
ского характера в общественной жизни определялась двояким
отношением власти к форме. Во-первых, власть стояла выше вся-
ких форм, и не было форм, которые могли бы стеснять ее действие.
613

Людовик XIV мог мечтать, что одна его воля управляет Фран*
циею, — она действительно была сильна, но были формы, без
которых она не могла обходиться и которые часто мешали ей:
существовали парламенты, существовали провинциальные сослов-
ные собрания. У нас таких препятствий не было. Но зато вся
деятельность была обращена на форму, сущность дела была не-
уловима для контроля со стороны власти. Обе эти черты остались
при Петре Великом во всей силе: первую заботливо хранил он
подобно своим предшественникам, вторая хранилась при ней сама
собою, как в XVII веке.
Очень может быть, что этот взгляд на дело изложен нами
теперь не с полною удовлетворительностью. Но мы полагаем, что
чем внимательнее займется читатель проверкою его, тем больше
будет он находить подтверждений ему.
На реформе Петра Великого мы так долго останавливались
потому, что ее характеру совершенно соответствовал характер
всей последующей государственной деятельности. Все наши импе-
раторы и императрицы продолжали дело Петра, в этом никто
не сомневается. Взглядом на реформу, произведенную в начале
XVIII века, определяется взгляд на продолжение этой реформы
до последнего времени.
Все это мы говорили к тому, чтобы понять возникновение
суждения Чаадаева о нашем нынешнем характере и положении.
Если принимать, что до Петра Великого мы не имели истории,
не сформировался наш характер; если принимать также, что
целью деятельности Петра Великого было вложить в нас запад-
ную цивилизацию, что такова же была цель его продолжателей,
то натурально будет представляться чем-то диким, нелепым наше
нынешнее положение. Мы готовы были сделаться чем угодно,
потому что еще ничем не были; нас полтораста лет учили сде-
латься европейцами, и все-таки мы до сих пор очень плохие евро-
пейцы, — это действительно очень странно. Если посылки спра-
ведливы, то вывод из них, представляемый средою, в которой
мы живем, очень неутешителен: он противоречит ожиданию, ка-
кое возбуждается посылками. Неужели мы в самом деле так урод-
ливо созданы, что логика событий для нас не существует, что
действие, «а нас производимое, не может из нас сделать того, чем
сделало бы людей, имеющих нормальную человеческую организа-
цию? Если так, поневоле впадешь в отчаяние, поневоле скажешь:
наша нация — очень дрянная нация. Это и сказал Чаадаев своим
письмом, бывшим причиною его несчастной знаменитости.
Но дело в том, что посылки, на которых он основывался,
несправедливы. У нас была история, был резко и твердо вырабо-
тавшийся характер в начале XVIII века, а в следующее время
сделать нас европейцами никто не хотел, — что ж тут нелепого
или удивительного, если мы до сих пор плохие европейцы? Пере-
учиваться, переформировываться гораздо труднее, нежели просто
614

учиться и формироваться; сильнейшее влияние было направлено
к тому, чтобы мы не переформировывались и не переучивались,—
вот мы и остались в сущности такими же, как были в начале
XVIII века. Дело очень понятное. Те немногие из нас, которые
по случайным обстоятельствам стали цивилизованными людьми
(чего не бывает на свете? Ведь Ломоносову удалось же из му-
жика стать ученым, хотя мужицкие обстоятельства вовсе не благо-
приятствуют превращению мужиков в ученых людей), могут на-
ходить наше общество не соответствующим их идеалу, но только
и всего. Право, если правильно смотреть на нашу историю и наши
обстоятельства, скажешь: очень и очень большая заслуга с нашей
стороны, что мы сделались хотя такими, каковы мы теперь.
У меня есть один добрый знакомый, который до 20 лет не знал
грамоты: теперь ему 21 год; в этот последний [год] он встречал
[препятствия] своему образованию, но все-таки он уже почти без
ошибок пишет и несколько познакомился с нашею литературою,
читал Гоголя, имеет порядочное понятие об истории; чего же вам
больше? Я полагаю, что можно быть довольну такими успехами и
что через несколько времени он будет действительно образован-
ным человеком.
Но одна крайность вызывает другую: именно из недовольства
нашим нынешним развитием, из отчаяния, наводимого характе-
ром нашего общества, рождаются мечты о каком-то исключитель-
ном нашем положении и призвании в будущем. Читая напеча-
танное в «Телескопе» письмо Чаадаева, надобно было предпола-
гать, что он разделяет эти экзальтированные надежды: если бы
он не был проникнут ими, не говорил бы он так горько о нашем
настоящем. Но в напечатанном письме он не успел изложить этой
стороны своего взгляда. Она составляет новую и, быть может, ин-
тереснейшую часть записки, которую мы теперь печатаем. Чаадаев
полагает, что мы призваны вести человечество к новым судьбам,
что у нас больше сил, чем у других народов, что силы эти свежее,
что мы скорее и легче других народов поймем и осуществим те
новые блага, которые еще [не] вошли в жизнь Запада, которых он
без нашей помощи не может уразуметь и достичь. Словом сказать,
что если мы были и еще некоторое, очень недолгое, время, всего,
быть может, несколько лет, останемся учениками Запада, то очень
скоро, быть может, даже еще в наше поколение, мы станем его
учителями и руководителями. Эта мечта распространена у нас
чрезвычайно. Не только славянофилы, над которыми подсмеи-
ваются западники за нее, считают ее положительною истиною, —
если присмотреться хорошенько к самим западникам, то окажется,
что подобное чувство лежит в основе даже их убеждений 13. Нам
кажется, что взаимная вражда западников и славянофилов значи-
тельно усиливается этою существенною одинаковостью веры тех
и других: известно, что близкие между собою партии всего оже-
сточеннее враждуют между собою. По крайней мере, мы до сих пор
615

не встречали ни одного западника, который бы не оказывался
в сущности славянофилом, если признаком славянофильства счи-
тать утопию о предназначении нашем быть руководителями чело-
вечества в дальнейшем прогрессе. Быть может, мы сами оболь-
щаемся, быть может, и мы заражены тщеславными националь-
ными мечтами, но, по крайней мере, нам кажется, что мы чужды
их. Попробуем изложить свое понятие о доводах, которыми они
прикрываются.
Мнение, будто бы именно мы должны стать руководителями
человечества при развитии высших фазисов цивилизации, осно-
вывается на двух предположениях, проповедуемых в большей
части книг, не только у нас, но и на Западе, но тем не менее со-
вершенно фальшивых. Во-первых, предполагается, что народы
латинского и немецкого племени уже ввели в историческое дело
все силы, которыми располагают, так что у них нет новых сил для
создания новой жизни, совершенно непохожей на прежнюю. Во-
вторых, предполагается, что мы народ совершенно свежий, харак-
тер которого еще не сложился, а только теперь в первый раз сла-
гается, силы которого ни на что не были расходованы.
Мы уже говорили, что это неправда. Мы также имели свою
историю, долгую, сформировавшую наш характер, наполнившую
нас преданиями, от которых нам так же трудно отказываться, как
западным европейцам от своих понятий; нам также должно не
воспитываться, а перевоспитываться. Основное наше понятие,
упорнейшее наше предание — то, что мы во все вносим идею про-
извола. Юридические формы и личные усилия для нас кажутся
бессильны и даже смешны, мы ждем всего, мы хотим все сделать
силою прихоти, бесконтрольного решения; на сознательное содей-
ствие, на самопроизвольную готовность и способность других мы
не надеемся, мы не хотим вести дела этими способами; первое
условие успеха, даже в справедливых и добрых намерениях, для
каждого из нас то, чтобы другие беспрекословно и слепо повино-
вались ему. Каждый из нас маленький Наполеон или, лучше
сказать, Батый. Но если каждый из нас Батый, то что же проис-
ходит с обществом, которое все состоит из Батыев? Каждый из
них измеряет силы другого, и, по зрелом соображении, в каждом
кругу, в каждом деле оказывается архи-Батый, которому простые
Батыи повинуются так же безусловно, как им в свою очередь по-
винуются баскаки, а баскакам — простые татары, из которых каж-
дый тоже держит себя Батыем в покоренном ему кружке завое-
ванного племени, и, что всего прелестнее, само это племя привыкло
считать, что так тому делу и следует быть и что иначе невозможно.
От этой одной привычки, созданной долгими веками, нам отре-
шиться едва ли не потруднее, чем западным народам от всех своих
привычек и понятий. А у нас не одна такая милая привычка;
есть много и других, имеющих с нею трогательнейшее родство.
Весь этот сонм азиатских идей и фактов составляет плотную коль-
616

чугу, кольца которой очень крепки и очень крепко связаны между
собой, так что бог знает, сколько поколений пройдут на нашей зем-
ле, прежде чем кольчуга перержавеет и будут в ее прорехи дости-
гать нашей груди чувства, приличные цивилизованным людям.
Говорят: нам легко воспользоваться уроками западной исто-
рии. Но ведь пользоваться уроком может только тот, кто пони-
мает его, кто достаточно приготовлен, довольно просвещен. Когда
мы будем так же просвещенны, как западные народы, только тогда
мы будем в состоянии пользоваться их историею, хотя в той сла-
бой степени, в какой пользуются ею сами они. Просвещаться на-
роду — дело долгое и трудное. Положим, легче пользоваться го-
товым, чем самому приготовлять, но все-таки и по готовым книгам
не скоро поймешь и узнаешь все так хорошо, как знают люди,
трудившиеся над составлением этих книг. Когда у нас пропорция
между грамотными и безграмотными людьми будет такова же,
как в Германии, в Англии, Франции, когда у нас будет, пропор-
ционально числу населения, выходить столько же книг, журналов
и газет и будут они так же много читаться, только тогда мы бу-
дем иметь право сказать о своей нации, что она достигла такого
же просвещения, как теперь эти страны. Время это настанет, но
не завтра и не послезавтра. Тогда — ну, тогда другое дело: опыт-
ность и цивилизация Запада действительно будет получена нами
в наследство; тогда мы станем также способны вести историче-
ское дело вперед, но это еще далекое будущее, а пока долго еще
вся наша забота должна состоять в том, чтобы догнать других.
Но когда мы догоним их, что тогда? О, тогда мы уже быстро
опередим их! Вот это трудновато понять. Идет авангард и про-
кладывает дорогу; тяжело ему подвигаться вперед, он делает
всего по две, по три версты в день; отсталые части войска идут
по проложенной дороге, путь их легок, они делают в день по 30,
пожалуй, по 40 верст; но как же это пойдут они таким же бы-
стрым шагом, когда догонят авангард, когда перед ними будет
тоже лежать новая местность, по которой надобно еще проклады-
вать дорогу? Нам кажется, что им просто придется тогда рабо-
тать рядом с авангардом над проложением дороги. Конечно,
число работающих рук увеличится, дело пойдет быстрее, будут
пролагать нового пути не по три, а, быть может, по пяти верст
в день, но будут пролагать все вместе, все рядом. Что за пошлое
тщеславие воображать себя какими-то избранниками судьбы, ка-
кими-то привилегированными, чуть не крылатыми существами,
когда рассудок и честное мнение о себе велят думать, что хорошо
нам будет, если мы будем со временем не хуже тех, которые те-
перь лучше нас, а к тому времени будут еще лучше. Будем желать
того, чтобы пришлось нам когда-нибудь трудиться вместе с дру-
гими, наравне с другими над приобретением новых благ: не бу-
дем, ничего еще не сделавши, самохвально кричать: эх вы, дрянь
и гниль! — а вот мы так будем молодцы!
617

Но, говорят нам, авангард уже растратил или ввел в дело
все свои силы; на Западе уже не остается элементов, не участво-
вавших в истории, таких элементов, которые могли бы придать
ей новый вид. Это также совершенное заблуждение. Была на За-
паде история аристократического сословия; только недавно стало
руководить историею среднее сословие и далеко еще не овладело
ею всею, далеко еще не выказало всех своих сил, не переделало
всего, что хочет и должно переделать. Да, есть вещь, которая дей-
ствительно умирает на Западе; эта вещь — феодализм и олигар-
хическое господство. Но силы среднего сословия все еще разви-
ваются, и много, очень много улучшений в западной жизни про-
изведет даже один этот элемент, уже много сделавший перемен.
Но высшее и среднее сословия составляют только небольшую
часть в каждой нации, а масса нации ни в одной еще стране не
принимала деятельного, самостоятельного участия в истории. Это
новый элемент, безмерно различный от прежних; он еще только
готовится войти в историю. Корабль Запада плывет еще, но
только по истоку реки, с каждым новым днем все шире и глубже
его плавание, все величественнее вид реки.
Запад, далеко опередивший нас, далеко еще не исчерпал своих
сил, — в этом отношении он таков же, как мы: страна, едва воз-
деланная в немногих местах, которым поблагоприятствовал слу-
чай, еще имеющая безмерные долины, которых не касался плуг.
Новая жизнь возникает в этих только начинающих оживляться
пространствах.

ЧТО СЛЕДУЕТ СДЕЛАТЬ «РУССКОМУ ОБЩЕСТВУ
ПАРОХОДСТВА И ТОРГОВЛИ?» 1
(Ответ директора-распорядителя «Русского Общества Пароходства и Тор-
говли» Н. А. Новосельского на статьи против управления делами этого об-
щества. Москва*. 1860 г.)
Целой России еще памятно знаменитое прение об арифмети-
ческих задачах по поводу статей гг. Новоселыского, Перозио и
Смирнова, происходившее в петербургском Пассаже с лишком год
тому назад. Не возвращаясь к этом несчастному предмету, не ре-
шая, было ли что-нибудь справедливое в словах г. Перозио, мы
попробуем заняться исключительно «Ответом» г. Новосельского.
Мы сделаем предположение, лучше которого не может ничего
желать г. Новосельский, — мы предположим, что каждое слово
его «Ответа» есть истина, никогда не подвергавшаяся и не могу-
щая быть подвергнутая сомнению. Исключительно на основании
уверений г. Новосельского мы попробуем рассудить, что следует
думать о делах Русского Общества Пароходства и Торговли.
Г. Перозио говорил, что общество «возникло при наивыгод-
нейших обстоятельствах». Г. Новосельский показывает, что об-
стоятельства эти были таковы:
1) Южный край России, среди действий возникавшего Общества, был
разорен войною.
2) Приморские города Южной России были разобщены, как разобщены
и теперь, с внутренними областями России большую часть года дурными
дорогами.
3) Вся отпускная торговля Южной России ограничивалась одними сы-
рыми произведениями, перевозка которых пароходами при громоздкости и
сравнительно низкой цене этих произведений может быть выгодною только
во время усиленного спроса на них за границею или же в то время, когда
* На обложке брошюры напечатано: «С.-Петербург, в типографии Рю-
мина и комп., в Торговой [улице], 17, 1860». Цензурное разрешение дано
так же в С.-Петербурге. — Ред.
619

они вследствие удешевления перевозки к приморским пристаням (например,
вследствие развития речного буксирного пароходства в южном крае), в со-
стоянии будут выносить высший противу парусных судов пароходный фрахт;
но к развитию буксирного пароходства или вообще к улучшению средств со-
общения в Южной России в то время еще не приступали; заграничный спрос
на хлеб из России уменьшился со времени войны вследствие достаточных
урожаев за границей и дорогих цен на хлеб в Южной России, и по этим при-
чинам фрахт из черноморских портов понизился после войны.
4) В России не было, как нет и теперь, сословия матросов для состав-
ления экипажей на пароходах Общества.
5) В России было еще труднее, чем теперь, найти людей, готовых к
коммерческой береговой и судовой службе вообще, а для такой деятельности,
какая предстоит Русскому Обществу Пароходства и Торговли, в особенности.
6) В России было еще труднее, чем теперь, найти искусных механиков
для службы на пароходах и даже кочегаров.
7) По всем русским берегам Черного и Азовского морей не было, как
нет и теперь (за исключением Севастополя, торговля которого весьма незна-
чительна), ни одного удобного порта, ни одной удобной пристани и никаких
средств для нагрузки и выгрузки.
8) На всем Юге России и по всему Черному морю не было ни одного
элинга и ни одного дока для починки и окраски пароходов. При таком отсут-
ствии элингов и доков Русское Общество вынуждено посылать свои пароходы
для починок и окраски в Марсель; а всякому понятно, до какой степени это
неудобно для срочного пароходства.
9) По всему берегу Черного и Азовского морей не было ни одного ме-
ханического заведения для исправления даже самых незначительных
повреждений в механизмах пароходов.
10) Русские таможенные и паспортные законы, составленные еще в те
времена, когда не могло быть и речи ни о пароходстве вообще, ни о сроч-
ном в особенности, подавали и подают беспрерывные поводы к недоуме-
ниям и не зависящим от Общества неудовольствиям публики.
11) Возникшее при таких условиях Русское Общество Пароходства и
Торговли встретило на Черном, Средиземном и даже Азовском морях со-
перничество компаний: Французской, Австрийской, Английской, Греческой
и Турецкой. Французская и Австрийская, будучи одинаково с Русским
Обществом поддерживаемы своими правительствами и получая от них не-
малозначительные денежные пособия, господствовали именно на тех линиях
сообщения в Средиземном море, которые определены были по уставу для
действий Русского Общества Пароходства и Торговли. Соперничество с
этими последними компаниями было тем труднее для Русского Общества,
что деятельность и управление их были з то время уже вполне органи-
зованы.
Мы выписали буквально слова «Ответа», только выпустив для
краткости некоторые из доводов, служащих подтверждением их.
Мы совершенно принимаем справедливость приведенных нами
слов; следовательно, не имеем надобности проверять доказатель-
ства, на которых они основаны. Что же такое говорит нам г. Но-
восельский?
Он говорит нам, что страна, продуктами которой должны
были грузиться пароходы Русского Общества, была разорена,
то есть не могла представлять значительного количества продук-
тов для вывоза. Положим, что Общество основывалось для на-
добностей не того времени, а следующих годов, когда край попра-
вится от разорения и будет иметь более значительное количество
620

продуктов. Но г. Новосельский говорит, что приморские города
этого края разобщены от внутренних областей, производящих
продукты, — стало быть, Общество не могло надеяться на успеш-
ность действий, пока положение внутренних путей сообщения
в Южной России не изменится; оно не изменилось до сих пор,
по словам г. Новосельского; стало быть, и до сих пор Общество
лишено основания для успешности своих действий. Но мало того,
что нет путей для подвоза продуктов к пароходам Общества, —
г. Новосельский прибавляет, что сами по себе эти продукты не-
удобны для перевоза на пароходах: они так громоздки и дешевы,
что при обыкновенных обстоятельствах не в состоянии «выносить
высшего против парусных судов пароходного фрахта»; итак, по
свойству самых продуктов своих отпускная торговля Южной
России неудобна для действий пароходного общества. Кроме
того, Общество не находило для себя ни матросов, ни людей,
готовых к коммерческой береговой и судовой службе, ни даже
кочегаров; итак, основывался пароходный флот, не находивший
себе не только продуктов для перевозки, но даже и людей, годных
на службу. Этого мало: по всем русским берегам, для которых он
основывался, не было ни одной удобной пристани для него, не
было даже никаких средств для нагрузки и выгрузки. Итак, паро-
ходы, не имевшие ни товаров для перевозки, ни людей для своей
службы, не имели даже и мест, в которых удобно могли бы на-
гружаться или приставать. К их существованию не было ничего
приготовлено до такой степени, что для починок и окраски они
должны были ходить в Марсель: по всему русскому южному бе-
регу не было ни одного механического заведения.
Мы спрашиваем теперь: дозволялось ли здравым коммерче-
ским расчетом основывать Общество в таких обстоятельствах?
Продуктов для его действий нет, людей для него нет, пристаней
для него нет, ничего нужного для него нет, — зачем же нужно оно
само, когда нет ему ни круга действий, ни средств действования?
Можно предположить на это ответ такого рода: правда, что
русская отпускная торговля находилась в обстоятельствах очень
неблагоприятных для действий пароходного общества; но сама
она, эта несчастная отпускная торговля, нуждалась в пароходном
обществе, так что его основание было не предметом коммерческого
расчета со стороны основателей, а благородным подвигом на об-
щую пользу, хотя бы с убытком себе. Но г. Новосельский устра-
няет эту мысль. Он говорит нам, что на Черном, Средиземном и
Азовском морях во время основания Русского Общества уже
действовали пароходы французские, австрийские, английские, гре-
ческие и турецкие; французская и австрийская пароходные ком-
пании уже «господствовали», по его выражению, на тех линиях
сообщения в Средиземном море, на которых намеревалось дей-
ствовать Русское Общество. Итак, если отпускная торговля юж-
ного русского берега имела надобность в пароходах, она уже
621

имела пароходы к своим услугам. Она нимало не требовала, чтобы
являлись какие-то благодетели для нее, служащие ей с убытком
для русской нации: она могла уже располагать каким ей угодно
числом пароходов, содержание которых не приносило ни одной
копейки убытка русскому народу. Зачем же нам нужно было
входить для нее в убытки, нимало для нее не нужные?
А положение дел, по словам г. Новосельского, было действи-
тельно таково, что Русское Общество Пароходства и Торговли
не могло поддерживать своего существования без громадных по-
жертвований от русской нации. Г. Перозио говорил, что пособие,
даваемое со стороны правительства, служило совершенным обес-
печением Русскому Обществу. Г. Новосельский утверждает, что
это не так. Между тем, по его собственным словам, пособие пра-
вительства в 1858 году составляло гораздо более миллиона руб-
лей. Зачем же поглотило Русское Общество Пароходства столько
денег у русской нации? Зачем русская нация должна бросать на
это дело такие колоссальные суммы? У г. Новосельского находим
следующее разъяснение:
Содержание почтового сообщения вообще, а морского в особенности,
вызывается обыкновенно не столько частными потребностями, сколько госу-
дарственными. Бывает, конечно, что частные и государственные потребности
соединяются в равной степени; но это может случиться только между неко-
торыми пунктами, где постоянно значительное передвижение товаров, пас-
сажиров и почтовой корреспонденции. Таких пунктов весьма немного, и пра-
вильное сообщение между ними устроивается обыкновенно само собою, без
всякого содействия и требования правительства. Но между теми пунктами,
которые не находятся в таком исключительном положении, при безучастии
правительств пароходное сообщение или вовсе не существовало бы, или же
оно производилось бы не срочно, завися от выгодности заработка.
Имея в виду такое двоякое назначение почтовых пароходных компаний,
а равно и то, что выдаваемые им правительственные пособия относятся в
государственном бюджете к категории расходов по устройству путей сооб-
щения и по содержанию почт, нельзя, кажется, признать их ни бесполез-
ными, ни излишними. Если бы не было подобных компаний, остались бы
вместо них правительственные учреждения с тем же назначением и расходы
на эти учреждения покрывались бы исключительно из государственных до-
ходов, тогда как со времени передачи морских почтовых сообщений частным
компаниям в покрытии расходов на содержание этих сообщений и военных
перевозочных средств участвует частный капитал с немалою для него выго-
дою. Употребление государственных сумм осталось то же, но только со вре-
мени учреждения частного почтового пароходства они приняли наименование
пособий (subventions de l'état). Если же в последнее время повсюду увели-
чиваются размеры морского почтового сообщения, то, разумеется, не потому,
что оно передано в частные руки, но потому, что в таком увеличении при-
знается надобность и что удовлетворение этой надобности обходится дешевле
помощью частных компаний, чем обходилось при казенном управлении. Само
собою разумеется, что по мере требований правительств определяется и
размер пособий учреждаемым ими частным обществам. О размере этих по-
собий можно судить лишь относительно, то есть смотря по условиям, при
которых возможно осуществление возлагаемых на Общество обязанностей,
и, во всяком случае, на основании действительного, а не умозрительного
только знакомства с этими условиями, и уж никак не по одной величине
цифры пособия. История пароходных морских компаний показывает, что где
622

требования правительств значительно превышали меру их собственной
прежней деятельности, там назначались и пособия компаниям в размере,
превышающем прежде лежавшие на государстве расходы. Но где деятель-
ность морских почтовых пароходных обществ оставлена в том объеме, в ка-
ком действовало прежде само правительство, там, вследствие передачи пред-
приятия в частные руки, немедленно по образовании этих обществ умень-
шались и государственные расходы. Возьмем для примера Русское Общество
Пароходства и Торговли и французскую компанию Messageries Impériales.
Русское Общество учреждено взамен Новороссийской экспедиции, которая
действовала только в Черном море; удивительно ли, что мера правитель-
ственного пособия Русскому Обществу, которое, сверх усиления действий по
черноморским линиям, содержит еще сообщения в Средиземном море и с
Англией, превышает бывшие расходы правительства на Новороссийскую
экспедицию? Французской компании Messageries Impériales, напротив, пере-
дано от правительства в 1851 году пароходное сообщение в Средиземном
море почти в том же объеме, в каком содержало его само правительство в
течение 14 лет, и вследствие этого государственные расходы не только не
увеличились, но значительно сократились. Именно, правительство тратило
прежде на содержание этих сообщений ежегодно до 4 500 000 франков, не
включая общих расходов по управлению, процентов на затраченный капи-
тал, на страхование и погашение имущества; а с передачею морского почто-
вого сообщения в частные руки пособие правительства составляло в первое
время лишь 2 700 000 франков, чем и ограничились все расходы государства
на этот предмет. Но, по мере расширения, по воле правительства, круга
деятельности Messageries Impériales, постоянно увеличивался и размер пра-
вительственного пособия, которое в настоящее время уже доходит: в Черном
и Средиземном морях до 6 500 000 франков, а в трансатлантических
рейсах — до 12 000 000 франков.
Совершенно так. Если для правительства необходимо срочное
почтовое сообщение между известными гаванями и если деятель-
ность частных сношений между этими гаванями недостаточна для
коммерческого ведения срочного почтового пароходства между
этими гаванями, правительство имеет надобность помогать содер-
жанию такого пароходства выдачею пособий. Нет, например,
никакого сомнения в том, что для английского правительства су-
ществует надобность в почтовых сношениях с Канадою и Соеди-
ненными Штатами. Но какая надобность может существовать для
русского правительства в почтовых пароходных сообщениях
между южно-русским берегом и Мальтою, Марселью, Триестом
и английскими гаванями? Свои сношения с Западною Европою
русское правительство ведет прямо из Петербурга, а не чрез
Одессу. Правительственные депеши в Вену, Париж и Лондон
идут не чрез Одессу. Нам кажется, что для правительства реши-
тельно нет надобности в содержании почтового пароходства
между берегами Западной Европы и южным русским берегом.
Другое дело — правильное сообщение между разными городами
самого южного берега. Если бы оказалось, что пересылать почту
между ними на пароходах дешевле, чем отправлять ее сухим пу-
тем, правительство имело бы выгоду содержать пароходы для
этих сообщений между русскими городами или давать пособия
какой-нибудь компании, содержащей их. Но обязанности такой
компании нимало не походили бы на огромный круг действий
623

Русского общества. Содержание почты между Одессою, Херсо-
ном, Севастополем, Феодосиею, Керчью, Бердянском и Ростовом
не имеет ничего общего с рейсами в Марсель и в английские
гавани. Вероятно, есть также правительственная надобность
отправлять через Одессу морем почту в Константинополь; если
торговые сношения между Одессою и Константинополем недоста-
точны для поддержания правильных рейсов по этой линии, пра-
вительственное пособие тут было бы также следствием надоб-
ности. Мы не можем в точности определить, сколько и каких
пароходов понадобилось бы для полного удовлетворения обеим
этим надобностям; может быть, мы сделаем слишком скупую
оценку, положив, что один пароход в 100 сил мог бы вполне удо-
влетворить всей действительной надобности почтовых сообщений
между Одессою, Таганрогом и городами, лежащими вдоль этой
линии; что точно так же одного такого же парохода было бы до-
статочно на линию между Одессою и Константинополем. Но если
кому покажется мало по одному пароходу на каждую из этих
линий, положим — по два парохода, — этого числа уже заглаза
было бы достаточно. Итак, содержание четырех небольших паро-
ходов или пособие на их содержание — вот наибольший предел
пожертвований, каких может требовать правительственная надоб-
ность почтовых сношений между Константинополем и Одессою,
между Одессою и Таганрогом. Если на этих линиях Русское Об-
щество Пароходства и Торговли содержит большее число паро-
ходов или содержит пароходы большего количества сил, чем какое
нужно для почтовых сообщений, весь излишек расходов не осно-
вывается уже на правительственной надобности. А содержание
пароходов для рейсов по Средиземному морю и Атлантическому
океану решительно уже не имеет никакого соотношения с почто-
выми надобностями русского правительства.
Зачем же Русское Общество Пароходства и Торговли содер-
жит эти лишние пароходы для рейсов по Черному морю? Зачем
оно получает правительственное пособие за лишние рейсы этих
лишних пароходов? Зачем оно берет пособия для рейсов по
Средиземному морю и в Англию? Зачем это делает оно, мы не
знаем, и можем знать только то, что оно во всех этих случаях
берет с правительства деньги совершенно даром.
Мы не знаем, какого количества денег было бы достаточно на
пособие какой-нибудь частной компании, производящей только
действительно нужное для правительства число рейсов по линиям
из Одессы в Таганрог и Константинополь; положительно можно
сказать только одно, что вся нужная на то сумма была бы ничтож-
на по сравнению с громадным количеством казенных денег, погло-
щаемых теперь Русским Обществом Пароходства и Торговли. Из
1 144 573 р. 94 к., взятых этим Обществом с правительства
в 1858 году, какое число тысяч рублей или десятков тысяч руб-
лей следует считать взятыми за исполнение дела, нужного прави-
624

тельству, мы нe умеем сказать в точности: может быть, десять
тысяч рублей, может быть, двадцать тысяч рублей, положим —
хоть пятьдесят тысяч рублей; но уж никак не двести тысяч,
даже не сто тысяч, — даже ста тысяч было бы слишком много на
действительно нужное пособие четырем маленьким пароходам.
Кладите какую хотите высокую норму этой действительно нуж-
ной для правительства части расхода, все-таки она будет ничтож-
ной долей в огромной массе денег, поглощаемых Русским Обще-
ством Пароходства и Торговли из государственных доходов.
Вот только об этом мы и говорим теперь; как управляет
своими делами Русское Общество Пароходства и Торговли, мы
здесь не разбираем. Мы хотим предполагать здесь полную спра-
ведливость в уверениях г. Новосельского, что оно управляет
своими делами превосходно. Мы только спрашиваем: какою при-
чиною может оправдаться самое существование Русского Обще-
ства Пароходства и Торговли, берущего такую массу денег у рус-
ской нации?
Мы видим, что существование такого общества не основы-
вается на почтовых надобностях правительства. Сам г. Новосель-
ский потрудился объяснить нам, что с коммерческой стороны
существование Русского Общества Пароходства и Торговли не
вызывалось надобностями отпускной торговли южного берега и
не соответствовало ни качеству, ни количеству продуктов, ника-
ким другим условиям коммерческого предприятия. Мы спраши-
ваем: зачем же возникло, зачем существует оно? Чем существует
оно, это мы знаем. Сам г. Новосельский объясняет нам (на стр. 9
своего «Ответа»), что расходы Общества на содержание парохо-
дов, их погашение, страхование и, частью, на учреждение и содер-
жание ремонтных заведений, то есть значительнейшая половина
всех расходов Общества, покрывается правительственным посо-
бием. Действительно, на странице 108 его «Ответа» мы видим, что
все количество расходов Русского Общества Пароходства и Тор-
говли в 1858 году простиралось до 1 670 182 руб. 81 к.; а на
стр. 9 мы видим, что правительственное пособие в этом году со-
ставляло 1 144 573 руб. 94 к., то есть правительственным посо-
бием покрывались более чем две трети всех расходов Общества.
Прежняя полемика о делах Русского Общества Пароходства
и Торговли относилась к управлению делами Общества, имела
в виду охранение выгод его акционеров, — нам до этого никакого
нет дела. Русское Общество Пароходства и Торговли устроилось
на таких основаниях, что вопрос о выгодах его акционеров ничто-
жен перед вопросом об огромных пожертвованиях русской нации.
Пусть акционеры станут получать хотя по 20 процентов диви-
денда, русскому государству не станет от этого легче. Мы хотим
знать, какими выгодами не для своих акционеров, а для рус-
ской нации вознаграждает или может когда-нибудь вознаградить
это Общество русскую нацию за миллионы, ею брошенные и
625

бросаемые на него? Г. Новосельский потрудился представить
в своем «Ответе» материалы для разрешения нашего вопроса.
Исходный пункт действий Русского Общества есть Одесса, стоящая в
стороне от европейского движения на восток и отделенная расстоянием и
дурными дорогами (весною, осенью и зимою) от всей остальной России.
Так же уединенно от внутренних областей стоят при море все прочие
южно-русские города. Поэтому приток к ним товаров и пассажиров сравни-
тельно весьма слаб; собственное же население Южной России незначительно.
Пассажирское передвижение между южно-русскими портами затрудняется
общими для всей России причинами, между прочим стеснительностью па-
спортной системы и отсутствием всяких удобств для остановок и жизни в
городах. Оно, правда, усиливается постепенно вследствие частого и сроч-
ного плавания пароходов и весьма умеренной платы за провоз; но развитие
его еще слишком далеко от того деятельного движения, которое мы видим,
например, по берегам Италии, на линии от Марселя в Египет, из Триеста
в Турцию и на других подобных линиях иностранных компаний. Торговля
Южной России, как уже было замечено, заключается преимущественно в
отпуске сырых продуктов, не выносящих высокого фрахта, особенно же
хлеба, спрос на который за границу со времени войны значительно умень-
шился. Наконец, по причине мелководия и беззащитности южно-русских
рейдов, пароходы вынуждены останавливаться большей частью в дальнем
расстоянии от городов, вследствие чего удорожается нагрузка, следовательно,
возвышается и фрахт. Messageries Impériales и Австрийский Ллойд, напро-
тив, имеют исходными пунктами своих действий: первые — Марсель, а вто-
рой — Триест. Тот и другой из этих городов соединены железными дорогами
и шоссе с важнейшими местностями своих государств и с общей сетью евро-
пейских железных дорог. Поэтому Триест и Марсель стягивают к себе
грузы и пассажиров не только из тех государств, в которых они находятся,
но также изо всех неприморских стран, соединенных с ними сетью железных
дорог, каналами, судоходными реками и шоссе. К этим двум портам направ-
ляются с сухого пути товары и пассажиры всей Западной и Средней Ев-
ропы, следующие к портам Средиземного моря и вообще на восток: в Еги-
пет, Сирию, Грецию и через Требизонд * в Персию; а с моря к ним же
направляются пассажиры и товары из восточных стран в Западную и Сред-
нюю Европу. Таким образом компании Messageries и Австрийский Ллойд —
даже независимо от давности их существования — имеют уже то огромное
преимущество перед Русским Обществом Пароходства и Торговли, что
исходные пункты их деятельности суть вместе и средоточия отпускной и при-
возной торговли с востоком всей Средней и Западной Европы.
Что сказать после этого? Дело ясно. Мы уже знали от г. Но-
восельского, что Русское Общество Пароходства и Торговли было
основано в обстоятельствах, в которых не было никакой коммер-
ческой возможности основываться подобному предприятию, то
есть не было ему никакой перспективы, кроме как содержаться
на счет нации. Мы теперь не имеем нужды разыскивать, до какой
степени изменились эти убыточные обстоятельства с той поры,
и если еще они не изменились, то скоро ли они могут замениться
более выгодными. Сам г. Новосельский потрудился теперь дока-
зать нам, что даже и тогда, когда будет сделано все зависящее
от человеческих сил для наилучше-возможной обстановки, сама
природа, само географическое положение будет удерживать наше
* Трапезунд. — Ред.
626

Пароходное Общество южного берега в условиях деятельности на
Средиземном море и Атлантическом океане, чрезмерно невыгод-
ных по сравнению с пароходными обществами Триеста и Мар-
сели. До той поры, пока не изменится весь баланс всемирной
торговли, до той поры, пока индийская и китайская торговля не
проложит себе новых путей в Европу, пока английская и немецкая
торговля не проложит себе новых путей в Центральную Азию и
Китай, пароходы Одессы и южного берега России не могут вы-
держивать на Средиземном море, а тем более на Атлантическом
океане, соперничества с пароходами приморских городов Запад-
ной Европы, имеющих более выгодное положение по отношению
к нынешним торговым путям. Торговля тех городов — торговля
целой Европы: это говорит нам сам г. Новосельский; торговля
Одессы — не больше как торговля Одессы и прилежащих к ней
русских губерний: это опять говорит нам сам г. Новосельский.
Заключение очевидно: борьба слишком неравна, соперничество
невозможно.
То есть как же невозможно? Очень возможно; мы видим, что
возможно. Мы знать ничего не хотим; хотим, чтобы Одесса
делала то, чего не может делать, — и, как видим, она делает: па-
роходы Одесского порта плавают себе куда только им вздумается,
плавают себе в Марсель, в Англию, и акционеры их получают
дивиденд. Почему бы им не плавать также в Рио-Жанейро и в
Кантон? Акционеры их тоже получали бы дивиденд при системе,
по которой, как говорит сам г. Новосельский, покрываются пра-
вительственным пособием расходы на содержание пароходов, их
погашение, и пр. и пр. Нет, мы не отвяжемся от вопроса: зачем
же они плавают туда, куда им не нужно плавать? И зачем они
существуют, когда существуют только в убыток русской нации?
А как же не существовать у нас пароходному Обществу, по-
лучающему правительственное пособие, когда существуют такие
общества в Англии, во Франции, в Австрии? Англия нам не
пример; у ней есть необходимость содержать правильные почто-
вые сообщения с колониями за океаном и с Соединенными Шта-
тами. С Канадою и Соединенными Штатами Англия ведет тор-
говый оборот, превышающий всю торговлю всех русских портов
со всеми странами земного шара. Австрия тоже нам не пример.
Мы видим, каких результатов достигает ее финансовая система,
и не дай бог не только нам, русским, но и никому на свете ста-
вить себе за образец Австрию. Остается Франция; но ведь у
Франции есть Алжирия; она служит оправданием таких пожерт-
вований на почтовые пароходные сообщения, которые не имели бы
оснований у нас. Впрочем, действительною надобностью в почто-
вых сообщениях с Алжириею и с иностранными берегами, важ-
ными для Франции, далеко еще не объясняется громадность по-
собий, выдаваемых французским правительством Обществу фран-
цузского почтового пароходства. Главная причина тут другая:
627

Франция хочет иметь военный флот сильнее английского; она
хочет иметь большое число транспортных пароходов для пособия
своим военным кораблям в случае войны с Англиею. Нам нет
никакой надобности искать войны ни с Англиею, ни с Франциею.
Наш военный флот не имеет ни надобностей, ни притязаний рав-
няться многочисленностью ни английскому, ни французскому.
Зачем же нам тратить деньги на то, на что бросает их Франция
по национальному тщеславию? Тщеславие не ведет ни к чему
хорошему; не ведет оно и Францию ни к чему, кроме убытков.
Но Франция вдвое или втрое богаче нас. Она может бросать мил-
лионы, а нам бросать их не приходится: мы не так богаты.
Зачем же существует Русское Общество Пароходства и Тор-
говли? Для истощения средств наших, которые не так изобильны,
чтобы не нужна была нам строгая экономия.
Мы обращаемся к г. Новосельскому с одним вопросом:
сколько всех денег взяло до сих пор Русское Общество Паро-
ходства и Торговли у правительства в виде взноса за акции и
в виде пособий разного наименования? Как бы ни думали мы об
административных способностях г. Новосельского, мы считаем
его человеком честным и обращаемся к нему с этим вопросом, как
к человеку честному. Пусть он сочтет, сколько миллионов погло-
щено из государственных доходов Русским Обществом Пароход-
ства и Торговли: пять миллионов, шесть миллионов или больше?
Не довольно ли уже брошено на него денег? Нужно ли еще и
дальше тратить нам на него каждый год более миллиона?
Основание Русского Общества Пароходства и Торговли было
ошибкою, очень убыточною для нации; чем долее будем мы
упорствовать в этой ошибке, теперь уже до очевидности раскры-
той словами самого г. Новосельского, тем больше мы только
будем напрасно изнурять себя; чем скорее мы исправим ее, тем
лучше. Из показаний самого г. Новосельского мы видим, что
способ к ее исправлению один: закрытие Русского Общества Па-
роходства и Торговли. Сам г. Новосельский объясняет нам, что
обстоятельства, в которых возникло оно, были чрезвычайно не-
выгодны («если все это, — говорит он, перечислив условия, при
которых основано было Общество, — составляет наивыгоднейшие
для возникающего предприятия обстоятельства, то желательно
было бы знать, что может быть названо наиневыгоднейшими
обстоятельствами?» — «Ответ», стр. 4). Важнейшие из этих, по
его собственному выражению, наиневыгоднейших обстоятельств
таковы, что не отвращены до сих поp и очень долго еще не будут
отвращены или даже таковы, что никак не будут отвращены до
совершенного изменения путей всемирной торговли. При таком
положении дел, обнаруживающемся из самых слов г. Новосель-
ского, продолжать предприятие, не ведущее ни к чему, кроме гро-
мадных убытков нации, было бы совершенно излишним истоще-
нием наших средств, размер которых не допускает мотовства.
628

Итак, мы приглашаем Русское Общество Пароходства и Тор-
говли приступить к развязке, возлагаемой на него обязанностью
патриотизма, — приступить к ликвидации своих дел: пусть оно
продаст казне или какому-нибудь частному обществу те немногие
из своих пароходов, которые действительно нужны на содержа-
ние почтовых сообщений по южному русскому берегу и между
Одессою и Константинополем, по единственным линиям, содер-
жание которых может считаться не напрасным; пусть оно про-
даст остальные свои пароходы, кому хочет; пусть оно продаст в
частные руки или казне свои механические и другие заведения;
пусть оно прекратит свои дела. Если оно исполнит это, можно
будет сказать: основатели и распорядители Русского Общества
Пароходства и Торговли поступили как люди благородные. Уви-
дев, что их предприятие ошибочно, что их выгоды находятся
в противоречии с выгодами нации, они избавили нацию от колос-
сальных убытков.
Торговля южного берега не пострадает от уничтожения пред-
приятия, которое не нужно для нее. Оживление торговли произ-
водится не такими способами, какими думало помочь ей Русское
Общество Пароходства и Торговли. Торговля оживляется не тем,
чтобы брать у нации деньги, — этим, напротив, уменьшаются
средства нации для ведения торговли, то есть убивается торговля.
Для оживления торговли южного русского берега нужны совер-
шенно другие вещи, из которых многие вычислены самим г. Но-
восельским. Для этого прежде всего нужно устройство внутрен-
них путей сообщения, приложение хороших дорог от мест, произ-
водящих хлеб, к черноморским гаваням. Нужно, кроме того,
восстановление кредита, который восстановляется бережливо-
стью в национальных расходах. Бережливость в государственных
расходах будет очень сильным средством к поднятию благосостоя-
ния жителей государства, в том числе и провинций, прилежащих
к южному берегу; а возвышение благосостояния этих провинций
послужит главным источником расширения всяких торговых их
оборотов, в том числе и отпускной торговли пристаней южного
берега.
Нечего опасаться, чтобы оказался недостаток в торговых су-
дах для этой торговли, парусных или пароходных, каких она будет
требовать. И без Русского Общества Пароходства и Торговли
потребность эта будет удовлетворяться: сам г. Новосельский
говорит, что у Русского Общества Пароходства и Торговли очень
много соперничествующих компаний; они будут рады дать своим
торговым флотам все развитие, какого потребует торговля юж-
ного русского берега; готовности служить ей у них и у частных
судохозяев никак не меньше, чем у Русского Общества Пароход-
ства и Торговли, и разница лишь та, что свои услуги они оказы-
вают и будут оказывать без малейших убытков для русской
казны, а Русское Общество Пароходства и Торговли требует от
629

нее громадных пожертвований. Очевидно даже, что торговля юж-
ного берега станет по закрытии Русского Общества Пароходства
и Торговли не только развиваться быстрее сама, но и будет нахо-
дить гораздо лучшее и полнейшее удовлетворение своим надобно-
стям в каких бы то ни было, парусных или пароходных, судах
для отправления своих товаров за море, чем при существовании
Русского Общества Пароходства и Торговли. Громадные посо-
бия, получаемые этим Обществом, прямо служат стеснением для
других компаний и частных судохозяев, которые желали бы
предлагать свои пароходы к услугам негоциантов наших южных
пристаней. Закрытие Русского Общества Пароходства и Торговли
необходимо для того, чтобы торговля южного берега увидела
себя в естественных, нестесненных условиях для отправления
своих товаров в гавани Франции и Англии.
Необходимость закрытия Русского Общества Пароходства и
Торговли для избавления русской нации от напрасных громад-
ных убытков и для блага самой торговли южного русского бе-
рега — вот заключение, к которому приводят нас объяснения,
высказанные самим директором-распорядителем Русского Обще-
ства Пароходства и Торговли, г. Новосельским, в его «Ответе».

О РЕКРУТСКОЙ ПОВИННОСТИ
Нам доставлены заметки «О рекрутской повинности», напи-
санные г. Волковым (в Кяхте). Помещаем существенные места
этой небольшой статьи.
Оба способа отправления рекрутской повинности, как очередной, так и
жеребьевой, имеют свои невыгоды. О невыгодах очередного порядка довольно
будет сказать, что иногда семейства, состоящие даже из 3-х работников,
вовсе не отправляют рекрутской повинности по телесным только недостат-
кам всех братьев, тогда как из семейства, менее обязанного к ней (например,
два брата, не достигшие 60 лет, и племянник их, имеющий все нужные ка-
чества), берется рекрут, и семейство остается без поддержки. В жеребьевом
порядке вся справедливость зависит от случайности. Например, если в дан-
ное время в одном семействе находится три работника: 30, 25 и 20 лет, —
в первый набор жребий на это семейство, по счастию, не выпадет; к сле-
дующему же набору, бывающему через два года, семейство это отдаляется
уже от очереди: закон обязывает ставить на очередь людей, имеющих
20 лет, и только по недостатку 20 и 21-летних дает жребий 22-летним; если
же младший член того семейства, о котором здесь говорится, или не будет
поставлен на жребий, как 22-летний, или опять ему не выпадет жребий,—
тогда при третьем наборе семейства это еще более отдалится от жребья,
тогда как обязанность его в поставке рекрута должна, в сравнении с дру-
гими семействами, увеличиваться. Таким образом часто случается, что боль-
шие семейства с полным составом работников остаются вовсе избавлены от
повинности и заменяются другими, менее обязанными. Кроме того, при же-
ребьевом порядке много уходит в рекруты людей, оставляющих малолетние
семейства; для них в жеребьевом порядке нет изъятия, тогда как по оче-
редному порядку идут в рекруты сначала холостые, потом женатые бездетные
и уже по недостатку их отдаются женатые, имеющие детей.
Самым лучшим и справедливым способом было бы несение рекрутской
повинности установить посредством охотников; стоит только возложить на
целое общество или участок, состоящий не менее как из 1 000 душ, сбор
особых средств, чтобы иметь возможность выдавать поступающим в рекруты
охотникам значительную награду. Потребную для этого сумму следует соби-
рать со всех членов общества, обязанных нести рекрутскую повинность.
Тогда повинность эта упадала бы на всех равно.
Потому весьма полезно было бы установить при отправлении рекрут-
ской повинности, сначала хотя по городам, следующий порядок:
1) Каждое общество или участок избирает ежегодно из среды своей
24 человека добросовестных и рекрутского старосту.
631

2) Добросовестные вместе с рекрутским старостою составляют еже-
годно списки наличным членам своего общества или участка от 18 до
36-летнего возраста.
3) Этот общий список проверяется один раз в году в общем собрании
общества под председательством градского головы или бургомистра, или
городового судьи.
4) По объявлении набора устанавливается особый сбор по приговору
общества, составляемому также в общем собрании под председательством го-
родского головы. Размер этого сбора должен простираться по числу следую-
щих с общества или участка рекрутов, полагая по 400 р. на каждого, и ка-
кую-либо часть на расходы, нужные при сдаче, и обмундирование рекрутов.
5) Способ сбора или раскладки предоставляется самому обществу, ко-
торое может разлагать эти деньги по числу душ или по состояниям, или
посредством добровольной складки, или другим в обществе установленным
способом.
Примечание. Можно бы предоставить обществам составлять эту сумму
благовременно, разлагая взнос ее на две половины года, как платятся по-
дати, только бы иметь эту сумму всегда в готовности. Конечно, желалось бы,
чтобы для отправления рекрутской повинности образовались в каждом об-
ществе особые рекрутские капиталы, чтобы не прибегать к ежегодному сбору
или раскладкам; впрочем, со временем можно ожидать, что все общества
примут подобные меры.
6) По получении манифеста о наборе добросовестные вызывают охот-
ников к поступлению в рекруты.
7) Если охотников не окажется или число их будет недостаточно для
пополнения числа следующих с общества или участка рекрут, тогда добро-
совестные составляют уже очередной и жеребьевой списки, в которых пер-
вое место должны занимать холостые молодые люди, годные в рекруты, счи-
тая таковых для рекрута по 5 человек; им дается жребий отдельно от
прочих членов общества; когда они все вынут жеребьи и полного количества
рекрутов не окажется, тогда остальные берутся уже с прочих членов об-
щества.
8) При существовании подобных правил каждое общество, конечно,
будет стараться отправлять рекрутскую повинность посредством охотников;
для этого следует ему увеличивать свои средства. Итак, можно бы было
предоставить большесемейным откупаться от очереди, взнося в обществен-
ный рекрутский капитал по 400 р., что и должно быть поставлено этому
семейству в рекрутских очередных списках послугой.
9) Поступающим в рекруты охотой или по очереди, или по жеребью
выдается награда не менее 400 р. Если же общество увидит, что награда
эта не привлекает охотников и средства общества позволяют, то оно может
увеличить ее по своему усмотрению, объявив об этом благовременнее.
10) Из следующей рекруту награды 1/4 часть, то есть 100 р., выдается
ему на руки, остальные 3 части (300 р.) отдаются в проценты; из полу-
ченных процентов половина выдается на содержание оставшегося после ре-
крута семейства, остальные проценты причисляются к капиталу; если же у
рекрута не останется никакого семейства, то все проценты причитаются к
капиталу, который и выдается ему по выходе в отставку. Если он во время
службы бежит или сделает такое преступление, которое лишает его всех прав
состояния, то деньги его поступают в пользу наследников, а по неимению
их, как выморочные, — в пользу общества.
11) Поступающему в рекруты следует предоставить право избирать из
среды общества опекуна, который ежегодно, получая из думы или ратуши
сведения о состоянии капитала, сообщает их рекруту.
12) Всеми этими правами должны пользоваться и охотники, поступаю-
щие в зачет будущих наборов; они зачитаются обществу в первый же
набор.
Установление подобного порядка очень облегчит отправление рекрутской
повинности.
632

Мысли, очень кратко изложенные г. Волковым, представлены
в гораздо более развитой форме неизвестным автором статьи, по-
мещенной недавно в одном из специальных наших журналов. Пред-
мет так важен, а начинать об нем речь нам от самих себя так
затруднительно, что мы решаемся сделать очень большие заим-
ствования из статьи этого журнала, или, прямее говоря, перепе-
чатать большую половину ее. Читатель увидит, что план автора
этой статьи во всех важных чертах совершенно сходен с мыслями,
к которым, конечно, совершенно независимо от него пришел
г. Волков; судя по времени, в Кяхте книжка журнала, заключав-
шего в себе статью о рекрутской повинности, получена была
спустя уже очень много времени после того, как отправил в Пе-
тербург свои заметки г. Волков. Такое согласие взглядов, ко-
нечно, усиливает вес мыслей, предлагаемых и г. Волковым, и ав-
тором статьи.
Рекрутская повинность в мещанских обществах отправляется в России
в настоящее время по двум системам: очередной и жеребьевой. В обоих
случаях повинность эта отбывается обществом натурою и притом за все
число ревизских душ, состоящих в нем, кроме льготных. В основании оче-
редной системы лежит та мысль, что как мещанские общества слагаются
из семей, представляющих собою как бы отдельные общества, члены ко-
торых по духу нашего законодательства обязаны платить все подати и от-
правлять возлагаемые на них законом повинности сообща, то посему и
рекрутская повинность должна быть отбываема не каждым членом общества
отдельно, а семьями.
Таким образом по этой системе, семья, давшая рекрута, становится на
некоторое время свободною от этой повинности. Большая или меньшая про-
должительность этого льготного времени зависит от состава семьи: чем
больше рабочих рук, тем льготный период меньше, и наоборот. Следова-
тельно, сущность этой системы заключается в том, что семьи дают рекрут
поочередно, а очередь обусловливается числом рабочих сил и душ, в ней
заключающихся.
Основная же мысль жеребьевой системы заключается в том, что не
семьи, составляющие общества, а каждый член его отдельно должен уча-
ствовать в отправлении рекрутской повинности по достижении определен-
ного возраста, а именно 20 и 21 года. А потому при объявлении набора
призываются к отправлению его все молодые люди, имеющие назначенный
возраст; но как таких однолетков всегда в обществе больше, нежели сколько
требуется для исполнения набора, то кому из них итти в рекруты,— решает
жребий; остальные же, за исключением отчисляемых в запасные и под-
ставные *, освобождаются навсегда от этой повинности, кроме тех случаев,
когда лиц, имеющих призываемый возраст и годных к военной службе,
окажется меньше, нежели сколько их нужно для отправления набора: в та-
ком случае призывается в пособие тому возрасту следующий высший и т. д.
Все дальнейшие подробности в приложении этих систем к самому делу
должны бы прямо вытекать из главных начал их; но как для поступления
в военную службу необходимо иметь определенные физические качества и,
сверх того, не каждая семья по своему положению может дать одного из ее
членов в рекруты, не лишаясь совершенно средств к пропитанию своему
честным трудом, то вследствие этого, а также и по некоторым другим при-
чинам, оказалось необходимым при взимании рекрут как по той, так и по
* Подочередной, подставляемый к очередному рекруту на случай надобности. — Ред.
633

другой системе делать некоторые исключения. А как по правилам обеих
систем, лица, освобождаемые почему-либо от рекрутства, не несут в воз-
мездие за это никакой другой повинности в пользу общества, то от сего
тотчас же произошла неравномерность в распределении тягости этой повин-
ности на членов одного и того же сословия, и затем явились льготы для
одних, влекущие за собою обременение для других, без всякого за то воз-
награждения со стороны первых.
При изучении подробностей обеих систем недостатки их и вытекающие
из тех недостатков последствия выдаются так резко, что каждый невольно
должен притти к мысли о настоятельной необходимости или заменить эти
системы новою, или избрав лучшую из них, сделать в ней исправления,
указываемые опытом.
Автор, говорящий собственно только о мещанских обществах,
перечисляет неудобства той и другой системы в применении к
ним:
1) Первый и главный недостаток, общий обеим рекрутским системам,
состоит в том, что, как выше сказано, все члены мещанского общества уча-
ствуют в отбывании рекрутской повинности. Слабосилие, некоторые весьма
обыкновенные болезни, как, например, золотушное состояние, выражаю-
щееся хотя и незначительными опухолями шейных желез, но не дозволяю-
щее носить кивер или каску, незначительная хромота, происходящая от того,
что одна нога несколько короче другой, наконец, малый рост и тому подоб-
ные недостатки, хотя и не мешают исполнять все или, по крайней мере,
почти все работы, но относятся к разряду таких физических недостатков,
с коими воспрещено принимать в военную службу.
А как мещанские общества отправляют рекрутскую повинность только
натурою, то мещане с помянутыми недостатками совершенно избавляются от
этой повинности; общество же, давая рекрут по числу ревизских душ, вы-
нуждено давать их и за неспособных, не получая за то с них никакого воз-
мездия; а потому тягость этой повинности падает только на те семьи, где
есть члены, годные к военной службе. Таким образом семья, которой ни по
очереди, ни по жеребью не следует дать рекрута, весьма часто дает его
только потому, что в тех семьях, которые стоят по списку выше, оказалось
несколько человек негодных. За что же одни семьи пользуются льготой лишь
вследствие того, что члены их имеют некоторые физические недостатки, а дру-
гие несут за них повинность, и часто с полным расстройством своего семей-
ного быта, без всякого за то вознаграждения?
Для ближайшего усмотрения подобных несправедливостей, как прямых
последствий существующих рекрутских систем, возьмем в пример следующие
два семейства:
1) Андрей Петров 49 лет
его жена Вера 47 »
их дети: Николай .... 20 »
Петр 15 »
брат Павел 40 »
его жена Анна 38 »
их сын Антон 19 »
Итого 7 душ, из коих 5 муже-
ского пола и почти все работники,
хотя Петр и не достиг еще за-
конных лет работника.
634
2) Антон Иванов 58 лет
его сын Прокофий . . .39 »
Прокофия жена Анна . . 38 »
их дети: Иван 20 »
Андрей .... 12 »
Петр 5 »
Павел 3 »
Анна 14 »
Агафья .... 8 »
Итого 9 душ, из них 6 муже-
ского, из коих только три работ-
ника.

По очередной системе первое семейство должно стать на очередь раньше
второго, а по жеребьевой — члены их Иван и Николай должны быть при-
званы одновременно. Допустим теперь, что Николай малоросл, а Антон зо-
лотушен — и вот семья благоденствует благодаря недостаткам, которые
хотя и не мешают всем им быть хорошими работниками, но, однакож,
избавляют от исполнения одной из самых тяжелых повинностей; а между
тем выбытие одного члена из этой семьи не произвело бы в ней никакого
расстройства. Во второй же семье Иван оказался молодцом по всему: и по
росту, и по здоровью, и бедная семья должна расстаться со своим молод-
цом потому только, что в первой семье и в других ей подобных не ока-
залось годных членов, — должна расстаться, несмотря на то, что в этой
семье пятеро малолетков и один старик-дед, который в эти лета большею
частию не только не работник, но еще требует ухода: работник же остается
всего один. Что же будет с семьею? Как один работник прокормит, оденет
и обует всю семью да, сверх того, заплатит подати и повинности за шесть
душ? Поневоле окажется несостоятельным, и его посадят в рабочий дом,
а семья отправится нищенствовать или промышлять каким-либо незаконным
образом. Но если бы первая семья и другие, подобные ей, отправили в свою
очередь или по доставшемуся жеребью повинность, то второй семье доста-
лось бы дать рекрута позже и, быть может, через несколько лет; тогда у
нее был бы еще подросток, который мог бы помогать отцу, и семья не рас-
строилась бы окончательно. Кто из родителей-мещан будет более благода-
рить бога — те ли, у коих дети молодцы по росту и здоровью, или те, у
коих дети имеют какие-либо недостатки: короткошеи, кривоплечи, золо-
тушны? Я слышал, как одна мать во время набора благословляла судьбу
свою за то, что у нее один сын малоросл, а другой кривошей, что, однакож,
не мешает одному из них быть хорошим сапожником, а другому шить ту-
лупы. Какое странное положение общества: родители радуются тому, что их
дети имеют какое-либо уродство! À нередко бывают еще и такие случаи,
что родители, в видах освобождения сыновей своих от рекрутства, стараются
во время детства их изуродовать некоторые их члены, не лишая, однакож,
возможности работать и, следственно, быть полезными своей семье. Вот по-
следствия неравномерного отправления повинности.
2) Статьей 192 Уст[ава] рекр[утского] запрещается принимать в рек-
руты лиц, оставленных по суду в подозрении по таким проступкам, за ко-
торые на основании закона они подлежали бы лишению всех прав состояния
или же всех особенных прав и преимуществ, лично и по состоянию им
присвоенных, и с тем вместе ссылке в Сибирь на каторгу или на поселение,
отдаче в арестантские роты и рабочие дома, и кои притом, во время след-
ствия на повальном обыске, опорочены в поведении. Таким образом подозре-
ние в преступлении дает всегдашнюю льготу от рекрутской повинности, и
человек ни в чем не заподозренный, идет в рекруты за мошенника, а он,
в возмездие за это, даже не облагается никакою излишнею против других
повинностию и пользуется льготою как бы в награду за хорошее дело.
Поэтому, чтобы избавиться от рекрутства, нужно только похлопотать, чтоб
какой-либо уголовный преступник припутал к своему делу, тогда, при до-
просах, самому несколько сбиться и затем устроить так, чтобы суд оставил
в подозрении, чему и бывали примеры. Опять приходим к результату, весьма
неутешительному.
3) Есть семейства, которые по небольшому своему составу, как-то: отец
с сыном, дед с внуком, дядя с племянником, одиночка и т. п., поименован-
ные в ст. 79, 80 и 814 Уст[ава] рекр[утского], освобождаются от рек-
рутской повинности, однакож, без исключения из того числа душ, за ко-
торое общество отправляет эту повинность. Вследствие такого освобождения
мещанские семейства стараются раздробиться. А как разделы на семьи, в ко-
торых меньше трех работников, воспрещаются, то они достигают этого сле-
дующим образом: все семейство перечисляется в купечество; на следующий
год члены его по одному и по два, смотря по тому, как им нужно раз-
делиться, объявляют капиталы в разных городах, и на следующий год каж-
635

дый в своем городе, по необъявлению капитала, сходит в мещане, и вот
семейство раздробилось, согласно его желанию, и избавилось от рекрутства
во вред другим. Таких примеров множество. Жеребьевая система отчасти
устраняет это тем, что по 814 ст. только те из одиночек и двойников поль-
зуются освобождением от рекрутской повинности, которые владеют не менее
пяти лет недвижимою собственностью, приносящею не менее 60 руб. сер.
в год чистого дохода. Но закон этот, устраняя означенное неудобство, не
устраняет неравномерное распределение рекрутской повинности: избавляя бо-
гатых, он заставляет бедных нести ее вдвойне, то есть и за себя, и за бо-
гатых. Вот главнейшие недостатки, общие обеим системам.
Кроме того, в очередной системе особенно выдаются следующие не-
достатки:
1 ) Весьма обременительно для общества правило, по коему одиночки
и двойники, в определенных степенях родства, тогда только подвергаются
отправлению рекрутской повинности, когда число таких семей составляет
не менее третьей части всех семей; в противном случае повинность эта от-
правляется за них многорабочими семьями, и они избавляются от оной без
всякого с их стороны возмездия тем семьям или обществу.
2) Весьма тяжело условие для исключения из числа работников по бо-
лезни. Для этого по ст. 77 нужно или быть слепым на оба глаза, или не
иметь которой-либо руки или ноги, или не владеть одною из них вследствие
перелома или иной болезни, пресекшей действование ими, и вообще быть
расслабленным до неподвижности, и то, если общественное собрание участка
большинством голосов признает справедливым сделать это исключение до
выздоровления. Как же можно признать работником того, который хотя и не
расслаблен совершенно, но страдает сильною ломотою во всех членах и не
может даже ходить без помощи других, или имеет тело, покрытое язвами,
или одержим другими какими-либо хроническими болезнями, которые не
только лишают его возможности быть полезным семейству, но, напротив,
требуют еще ухода за ним, -— и, наконец <—
3) Отдел одного члена от семьи дозволяется лишь для вступления чрез
женитьбу в дом, где один работник, но непременно чрез женитьбу. Почему
же не дозволить подобного отдела по случаю усыновления, а также в дом
родной матери, которая могла бы приобрести этот дом на собственные
деньги, не принадлежащие семье умершего ее мужа, или чрез вступление во
второй брак? Эти причины законны для отдела и должны быть приняты во
внимание. Если же обратимся к жеребьевой системе, то найдем там еще бо-
лее отсутствия справедливости.
Основная мысль этой системы, заключающаяся в том, что кому из об-
щества следует отправить возложенную на него повинность, должен решить
жребий, едва ли может быть признана правильною.
Если сословие обязано отправлять какую-либо государственную повин-
ность, то справедливость требует, чтобы все члены его участвовали в этом
сообразно их средствам и чтобы распределение повинности было основано
на * начале разумном. С принятием же жеребьевой системы все предостав-
ляется случаю, и семьи, находящиеся совершенно в одинаковом положении,
большею частию отбывают рекрутскую повинность неравномерно.
При распределении рекрутской повинности на членов общества могут
быть только два случая: или повинность эта должна быть разложена на
семьи, или на каждого члена отдельно, но непременно уже на каждого.
В первом случае придем к очередной системе, а во втором — к конскрипции.
По вводимой же в мещанских обществах жеребьевой системе, хотя и призы-
ваются к отправлению повинности все однолетки, но действительно отправ-
ляют [ее] лишь те, у которых, по вынутии ими нумеров жеребья, окажутся
цифры нумеров, не превышающие числа требуемых от общества рекрут, а
остальные освобождаются навсегда. Таким образом в самой основе этой
системы лежит неравномерность распределения повинности, которая еще
* В «Современнике» напечатано «в».—Ред.
636

резче выкажется, если мы посмотрим, каким образом тягость повинности
разлагается ею на семьи. Действительно, возьмем два семейства, из кото-
рых каждое состоит из отца с тремя сыновьями-однолетками, совершенно
годными в военную службу.
Пусть эти семейства будут таковы:
а) Иван 42 лет
Его дети: Клим .... . 20 »
Петр 18 »
Семен 16 »
б) Сидор 42 лет
Его дети: Фома 20 »
Кузьма 18 »
Василий .... 16 »
В первый объявленный набор призываются из семьи а) Клим, а из семьи
б) Фома. Предположим, что Климу достался № 10 и он пошел в рекруты,
освободив таким образом навсегда брата своего Петра от призыва к
жребью *, а Фоме достался № 40, превышающий требуемое число рекрут,
и потому он остался свободен. Через два года призывается из семьи б) Кузь-
ма. Допустим, что по взятому им нумеру жеребья он поступает в рекруты,
освободив от призыва брата своего Василия. Спустя еще два года будет при-
зван из семьи а) Семен, и если ему достанется один из первых нумеров, что
легко может случиться, то тогда, при одном и том же семейном положении,
из одной семьи будет взято два рекрута, а из другой один. Справедливо ли
это? А может случиться, что из семьи б) никому не попадутся первые ну-
мера, и тогда она не дает ни одного рекрута, между тем как семья а) дает
двух рекрут. По очередной системе эти семьи несли бы повинность совер-
шенно одинаково.
Действительно, в тех странах, где срок службы не очень дли-
нен, как во Франции, предоставление жребию решать, что один
будет нести военную повинность, а другой освобождается от нее,
не имеет такой тяжелой несправедливости, как у нас, где срок
службы, остается еще очень длинен.
Как в многорабочих семействах призываются только молодые люди 20
и 21 года, то сколько-нибудь зажиточные мещане всегда могут избегнуть
рекрутской повинности, перечисляясь на время в купечество.
В настоящее время переход еще более облегчен дозволением и состоя-
щим на рекрутской очереди перечисляться в купечество. Следовательно, до-
статочно перечислиться на два года в купцы, чтобы избавить своего члена
от призыва, потом — сойти в мещане, а когда второму члену будет 19 лет,
тогда вновь перейти на два года в купечество, и т. д.
Поэтому избавление от рекрутской повинности каждого мещанина, год-
ного к военной службе, обойдется семье рублей во сто с небольшим, и затем
вся тягость повинности опять падает на бедных.
Всем в обществе мещанам, имеющим от 18 до 20 лет, паспорты должны
быть выдаваемы только трехмесячные. Постановление весьма стеснительное.
По очередной системе — такие паспорты давались только членам семейств,
состоящих на первой и второй очереди, рассчитывая по шести таких
семей на каждую тысячу человек, что было несравненно легче. Сверх того,
и по исполнении набора по жеребьевой системе, должно быть отчислено по
20 человек на каждую тысячу в запасные и подставные, которые также
должны быть в течение года всегда наготове.
Все ныне причисляемые в мещане, отпущенные на волю и кантонисты
получают по существующим законам льготу от рекрутства на пять лет со
* По правилам жеребьевой системы (ст. 814, § 2, п. 1), если у поступившего в воен-
ную службу мещанина остались сыновья, то старший сын освобождается навсегда от призыва
к жеребью, а если не осталось сыновей, то льгота эта предоставляется следующему за ним
брату. — Примеч. авт.
637

времени причисления их, если первым более 21, а вторым — 20 лет; если же
в настоящее время имеют менее 20 лет, то первые пользуются означенною
льготою до 26, а вторые до 25 лет. Следовательно, кантонисты тогда только
будут призваны к жеребью, когда потребуются к призыву 25-летние, что
случается весьма редко; а отпущенники — когда и сего последнего возраста
окажется недостаточно для исполнения набора; если же они из дворовых,
то им дается льгота на десять лет со времени отпуска на волю. А как те
и другие по истечении льготного времени вносятся в рекрутские списки и
увеличивают счет лиц, за которых общество должно дать рекрут, то, следо-
вательно, вступление их в общество весьма обременительно для него, так как
впоследствии общество должно будет давать за них рекрут из своих членов
без всякого за то возмездия со стороны их.
По § 2 ст. 814. Если член семьи поступает по жеребью в военную
службу, то из этой семьи освобождается от призыва к жеребью навсегда
сын или брат поступившего; если же нет у него сына или брата, то никто
не изъемлется. Между тем в 1 примеч. к тому же пункту изъяснено: «что
если от семьи самовольно отделится часть ее и за прежде отведенную по-
слугу этою семьею изъятие от призыва к жеребью будет принадлежать од-
ному из членов отделившейся части, то право это или вовсе уничтожается,
или переходит к одному из членов той части семьи, которая осталась в преж-
нем союзе, если только эта часть будет, по числу ревизских душ, более
отделившейся». Следовательно, в таком случае может воспользоваться изъя-
тием не только сын или брат, но и другой какой-либо родственник. Посмот-
рим, к чему это ведет. Возьмем состав семьи следующий:
Антон Иванов 48 лет
Его сыновья: Петр .... 18 »
Иван .... 12 »
Его племянники: Сидор . .20 »
Антон . .19 »
Представим, что из этой семьи поступил в военную службу Сидор, а
изъятие от призыва дано Антону, но Антон мал ростом и потому в воен-
ную службу негоден, следовательно, и изъятие ему не нужно. А как двою-
родный брат его Петр по всему годен в рекруты, то для избавления его от
этой повинности Антон вступает в сделку с дядею, который с его согласия
объявляет думе, что Антон самовольно отделился от семьи, а дума, на ос-
новании приведенного закона, лишает Антона за такой поступок данного
ему изъятия, предоставляя его одному из оставшихся членов семьи. Вот
закон и обойден по желанию, и притом самым законным образом.
Много бы можно указать и еще подобных последствий этой системы,
но на первый раз, кажется, достаточно и этих.
К сожалению, мы не имеем сведений, какими началами руководился
составитель этих правил. Быть может, при этом была преследуема какая-
нибудь цель, совершенно от нас скрытая.
Эта критическая часть статьи не подлежит никакому спору.
Затем следуют соображения автора о средствах избавить мещан-
ские общества от обременительной неравномерности по отправле-
нию воинской повинности. С некоторыми из них нельзя не согла-
ситься; об общем же характере его предложений мы выскажем
свое мнение ниже.
Кажется, что очередная система, как основанная на разумном начале,
несравненно правильнее, удобоприменимее и легче для обществ, нежели же-
ребьевая, которая в высшей степени обременительна для них и, сверх того,
предоставляет все решать случаю. Посему при устранении в очередной си-
стеме, если не совершенно, то хотя отчасти, существующих в ней недостат-
638

ков, оставление ее в мещанских обществах было бы для них величайшим
благодеянием, что могут подтвердить самые общества, если их спросят.
Недостатки эти можно устранить следующими мерами:
Как первый и главный недостаток состоит в том, что повинность рек-
рутская в мещанском сословии отправляется за все общество только частию
его, а некоторые из членов вовсе не несут этой повинности, то следует также
привлечь и их к общей обязанности, а именно: двойников, одиночек и лиц,
коих по суду воспрещено представлять в военную службу, как заподозрен-
ных в тяжких преступлениях, отделить от многорабочих и составить из них
особый рекрутский участок, обложив всех членов оного ежегодным денежным
платежом. Деньги эти должны быть вносимы через выборных в думу для
хранения и своевременного употребления на наем охотников и сдачу их за
этот участок, также и для составления участкового рекрутского капитала.
Сбор этот должен быть производим ежегодно примерно 1 руб. 25 коп.
сер. с души *. А как рекрутские наборы у нас бывают, кроме экстренных
случаев, чрез год, то получим, что на наем и сдачу рекрут будет собрано с
1 000 душ в промежутке между двумя наборами в два года 2 500 руб. Если
допустим, что по разным причинам не поступит одна пятая сего сбора, то
и тогда, предположив, что в каждый набор потребуется от 5 до 6 рекрут
с 1 000 душ, придется на каждого рекрута от 400 до 333 руб. сер., а за
вычетом 50 руб. в казну в счет податей за охотника на будущее время,
а равно денег, следующих на сдачу охотников, то есть вносимых на обмун-
дировку, провиант и жалованье, на гербовую бумагу и другие мелочные рас-
ходы по 20 руб. на человека, остается еще на каждого рекрута от 330 до
263 руб., из которых, если отделить на наем каждого охотника по 250 руб.
сер., — цена, за которую и ныне нанимаются мещане, — останется еще в
кассе в первом случае 400, а во втором — 80 руб. сер. на каждую 1 000 душ.
Остаток этот должен составлять особую вспомогательную рекрутскую сумму,
в которую также должны поступать деньги, следующие на каждого рекрута,
заменяемого квитанциею, поступившею в участок за мещанина, отданного в
военную службу за порочное поведение, по приговору общества, а также и
излишек сбора, если в который либо набор потребуется рекрут меньше про-
тив предполагаемого здесь. Деньги эти должны быть сохраняемы для посо-
бия участку как при могущих быть чрезвычайных наборах, так и в видах
уменьшения сбора на будущее время, каковое уменьшение и предоставить
делать общему собранию участка по его усмотрению, а также и для уплаты
с самых неимущих семей, с тем, чтобы они при первой возможности эти
деньги возвратили в кассу. Если же ко времени исполнения набора участок
не представит столько охотников, сколько с него следует рекрут, то брать их
натурою из одиночек, выдавая поступившему за участок деньги, следующие
охотникам по расчету, и затем поступивших в военную службу исключать
вовсе из участка, как по платежу податей, так и по отправлению рекрутской
повинности, навсегда; а дабы количество рекрут всегда поступало бездоимочно,
то установить следующий порядок: в первый месяц по окончании истекшего
набора всех одиночек, исключая единственных сыновей при матерях, внуков
при бабках и единственных работников в семьях, где есть хотя один малолеток
или вышедший из лег работник, призывать к вынутию жеребья для испол-
нения будущего набора и из вынувших первые нумера отчислять на каждую
1 000 душ по 12 нумеров, то есть по 6 для исполнения набора и по 6 в под-
ставные и запасные, причем относительно годности их к военной службе сооб-
разоваться с правилами, изложенными в наставлении отдатчикам. Если взяв-
ший один из первых жеребьевых нумеров окажется негодным, то заменять его
следующим нумером и в то же время составить жеребьевый список. Призыв
этот делать по возрастам, согласно правилам жеребьевой системы, то есть
* Еще бы правильнее было, если бы рекруты брались с общества не по числу ревизских
душ, а по числу наличных работников, и сбор рекрутских денег был разлагаем также на
работников. Можно положить и по 1 руб., ибо теперь, когда лета службы убавлены, стали на-
ниматься за 160 и эа 200 руб.
639

начиная с 20-летнего возраста; если же в обществе будет так мало одиночек,
что недостанет их для исполнения предстоящего набора, то тогда призывать
из двойников прежде те семьи, где два брата, а потом — где дядя с племян-
ником, причем призываются преимущественно такие семьи, в которых нет
малолетков.
Наем охотников предоставить делать самим призванным к жеребью, ко-
торые и заключают с ними условия при посредстве выборных от участка.
Предварительно заключения условия охотник должен быть засвидетельство-
ван в годности к военной службе или в губернском рекрутском присутствии,
или в общем присутствии думы при участии городового врача, с тою же от-
ветственностью лиц, его свидетельствовавших, каковая возлагается на членов
рекрутского присутствия, причем охотник получает 75 р. сер. из кассы
участка. Но если и за сим охотник во время набора окажется негодным, то
должен итти сам жеребьевый; равномерно он должен итти и тогда, когда не
приищет за себя охотника. Но в обоих этих случаях он получает от участка
те деньги, которые ему следовали на наем охотника, за вычетом, в первом
случае, задатка, выданного непринятому охотнику.
Можно надеяться, что при означенном вознаграждении охотники всегда
найдутся, а одиночки, тем более двойники, весьма редко будут отправлять
рекрутскую повинность по доставшемуся им жеребью, ибо если наемная плата
со временем и увеличится сравнительно с нынешнею, то за назначением в
пособие от общества 250 р. сер. каждому жеребьевому облегчаются средства
найма, и они будут приискивать охотников заблаговременно.
Те лица, которые будут заменены охотниками, никогда не призываются
уже к жеребью.
Весьма полезно бы было постановить, чтобы из числа денег, следую-
щих охотнику или жеребьевому, половина вносилась в банк на его имя, но
с тем, что он не иначе может их получить, как по выходе в отставку; дру-
гую же половину выдавать ему на руки, а именно 75 р. сер. при заклю-
чении условия и 50 р. по принятии в рекруты. В случае смерти такого
солдата на службе, деньги, внесенные на его имя, выдавать его детям и
жене. Если же их нет, то обращать в резервную кассу того участка, за ко-
торый он поступил.
Дозволить мещанам, состоящим в денежном участке, избирать из среды
себя выборных, которые должны заботиться как о своевременном взносе ре-
крутских денег в участке, так и о хранении их; они же, как выше сказано,
обязаны содействовать жеребьевым к заключению условий с охотниками и
представлять их в присутствие думы для осмотра.
В участке многорабочем оставить существующую ныне очередную систему;
но те семьи, в которых, по дошедшей до них очереди, не окажется ни одного
члена, годного в рекруты, по каким бы то ни было причинам, сносить тотчас
же в участок денежный, облагая их платежом, наравне с прочими, по 1 руб.
25 коп. в год с каждой души.
Примечание. Дозволить и многорабочему участку ввести у себя
вышеизъясненный порядок сбора рекрутских денег для найма охотников за
очередные семьи с теми изменениями, какие будут общим его собранием при-
знаны полезными. В таком случае семьи, в коих по дошедшей очереди не ока-
жется годных в военную службу, не сносить в участок двойников и одиночек.
Дозволить обществу входить в рассмотрение положения тех семейств,
с коих следует взять рекрута, и если большинством голосов участка будет
признано необходимым, для избежания расстройства семьи, освободить ее на
время от дачи рекрута, то ходатайствовать о том через думу у начальника
губернии или представлять на рассмотрение казенной палаты, смотря по тому,
какой путь правительство признает лучшим. Об освобожденных семьях дол-
жны быть составляемы каждый набор приговоры, и когда общество признает
возможным взять из них рекрута, тогда брать безостановочно.
Как в каждом полку есть нестроевые роты, в которых требуется от сол-
дата лишь хорошее здоровье, то было бы весьма полезно дозволить прини-
мать малорослых, но совершенно здоровых, хотя на 10 рекрут одного. Воз-
640

можность этого видна уже из того, что и ныне принимаются в военную службу
от помещиков, без зачета за рекрут, люди, имеющие рост, не превышающий
2 арш. 2 вершк., а при чрезвычайных наборах допускается принимать в за-
чет в 2 арш. 3 вершка. Возможность этого доказывается тем, что в полках
всегда были малорослые кантонисты, которых теперь уже не будет.
Как ныне срок службы солдата продолжается только 15 лет, то весьма
полезно бы было предоставить хорошим и неопороченным солдатам по вы-
слуге этого срока оставаться на второй срок в качестве охотника, с тем, что
деньги, следующие рекруту, которого он заменяет, общество обязано выдавать
уже в пользу солдата, остающегося на вторичную службу, а квитанцию выда-
вать тому мещанскому обществу, из которого он поступил; если же это об-
щество не будет иметь нужды в зачетной квитанции, то она передается в
другие общества той же губернии за ту же плату. Это еще удобоприменимее
было бы, если бы срок службы солдат был сокращен до 10 лет.
Выдача пособия от общества жеребьевым одиночкам для найма за себя
охотников даст возможность пополнять войска охотниками, которые, конечно,
будут служить лучше, нежели поступившие в службу против их желания;
уменьшится число укрывающихся от рекрутства и вовсе исчезнет ужасный
порок — членовредительство.
Солдаты при выходе в отставку не будут в тягость тому обществу, среди
коего поселятся, ибо положенные на имя их в банк деньги — не менее 125
руб. — составят с % за 15 лет сумму, достаточную для устройства их при
водворении на новом месте, тем более, что почти все они после 15-летней
службы будут еще крепкие и годные работники. Возврат солдата в семью
будет не обременение, а помощь ей, и народ отвыкнет смотреть на рекрут-
скую повинность с тем ужасом, с каким смотрит теперь.
Кажется, полезнее всего было бы предоставить каждому мещанскому об-
ществу руководствоваться жеребьевою или очередною системою по его
выбору. Таким образом выработалась бы из среды самих отправляющих
повинность более удобная для них система; правительство же оставило бы
за собою лишь право требовать от них поставки нужного числа рекрут.
Читатель заметит чрезвычайную умеренность плана, предла-
гаемого автором статьи и г. Волковым. Оба они ограничиваются
применением своей системы на первый раз лишь к податному
сословию городских обывателей, составляющему менее одной де-
сятой части в массе податных сословий, несущих рекрутскую по-
винность. Быть может, такую скромность объема предлагаемой
реформы следует назвать практичным благоразумием в частных
лицах, предлагающих ее. Но само собою разумеется, что если
рассматривать дело в коренных его основаниях, то не найдется
причин делать по отношению к рекрутской повинности разницу
в правилах для городского и для сельского податного населения.
Что касается до неудобств очередной и жеребьевой систем, до-
воды, которые выставлены в прочтенных нами мыслях относи-
тельно мещан, вполне применяются и к поселянам. А насколько
удобно введение предлагаемой системы в мещанских обществах,
настолько же удобно оно и в сельских, или в сельских обществах
оно еще легче. Масса мещан не превосходит своими средствами
к уплате предлагаемого сбора массы поселян, а, напротив, даже
уступает ей в этом отношении. Следовательно, если можно уста-
новить предлагаемый способ отправления рекрутской повинности
у мещан, можно установить его и у поселян. Преимущества его
641

над обоими существующими способами очевидны. Им в очень
значительной степени уменьшалась бы нынешняя неравномер-
ность.
Но все-таки она уменьшалась бы, а не вполне отстранялась
бы и при новом способе, — нет, далеко не вполне. Совершенно
отстранилась бы она при нем лишь в том случае, когда бы число
охотников оказывалось не меньше количества требуемых рекрут,
и затем уже не оставалось бы надобности в требуемое число
брать никаких других рекрут ни по жребию, ни по очереди.
Ожидать этого трудно. Рассчитывают, что в нынешнем веке число
рекрут, взятых с каждого поколения податных сословий, состоя-
ло около 4-й части всего числа людей мужеского пола, достигав-
ших совершеннолетия. Конечно, нельзя ожидать, чтобы число
охотников стало простираться до четвертой части населения;
а если пропорция охотников меньше, то при подобном размере
наборов часть рекрут должна будет ставиться по очереди или
жребию. Конечно, если применить предлагаемую систему к одним
мещанским обществам, дозволив им нанимать охотников из всех
податных сословий, то для отправления рекрутской повинности
одного городского населения, быть может, и окажется достаточ-
ным количество охотников, доставляемое всею массою податных
сословий. Но если предположить распространение предлагаемого
плана на все податные сословия, то большая часть рекрут все-
таки будет не из охотников, а из людей, подвергающихся отправ-
лению повинности по жребию или очереди.

О ПРИЧИНАХ ПАДЕНИЯ РИМА
(Подражание Монтескье)
(История цивилизации во Франции от падения Западной
Римской империи. Сочинения Гизо, члена французской академии.
Часть первая. Переведено под редакциею М. Стасюлевича. С.-Пе-
тербург. 1861 г.)
Разбирать знаменитую книгу Гизо, издание которой в рус-
ском переводе — дело очень похвальное и полезное, мы не будем.
Она слишком известна, стало быть, выставлять ее достоинства
бесполезно. Разбирать недостатки? Но главные недостатки взгля-
да Гизо вовсе не особенные его недостатки: повсюду, как у него,
вы прочтете, что древний мир был неспособен к дальнейшему
прогрессу, потому его разрушение было спасительно для челове-
чества, и умер он от внутренних смертельных болезней; что вар-
вары внесли с собою новые, высшие элементы, бывшие необхо-
димыми для блага человечества; что папская власть, возникшая
на основании варварства, была в свое время спасительна; что
монашеские ордена были в свое время полезнейшими деятелями
цивилизации, которая только и сохранилась благодаря мона-
стырям; что феодализм, имея такие-то и такие-то недостатки, не
должен, однакоже, быть порицаем безусловно; что вообще и сред-
ние века не так дурны, как утверждал Вольтер с энциклопеди-
стами, и т. д. и т. д. Если мысли эти верны, Гизо столько |же
следует хвалить за них, сколько за то, что он верит в обращение
земли около солнца, — это просто господствующее мнение; если
же эти мысли ошибочны, опять в упрек ему ставить их нельзя.
Лично человек не подлежит никакому упреку, если все так ду-
мают или делают, как он. Самому Гизо принадлежит только
мастерское изложение господствующего взгляда, а иногда —
очень дельные исследования в его подтверждение. За то и за
другое нельзя не похвалить его; но ведь не писать же статью
о мастерском изложении, и нельзя же наполнять журнала раз-
643

бором специальных изысканий о каких-нибудь частных вопро-
сах средневековой истории. Следовательно, о главном направле-
нии Гизо нет надобности много говорить.
Но в господствующем направлении исторических понятий
есть много оттенков; в предпочтении того или другого оттенка
уже выказывается личность писателя, уже состоит личное его
достоинство или недостаток. Эту сторону дела мы рассматри-
вали в рецензии русского перевода «Истории цивилизации в Ев-
ропе» — книги, служащей предисловием к «Истории цивилизации
во Франции». Стало быть, распространяться об этом теперь
нет нужды.
Но если мы ничего не хотим говорить здесь о сочинении
Гизо, то думаем коснуться самого предмета, о котором трактует
книга. «Современник» порицают за недостаток серьезности, уче-
ности, — а вот покажем же, что можем быть солидными, то есть
донельзя сухими и скучными (в этом смысле понимается солид-
ность нашими порицателями), напишем статью о предмете, перед
которым Суэцкий канал и зундская пошлина — сюжеты зани-
мательные. Не угодно ли вам порассудить с нами, например, о
великом переселении народов, о герулах и франках салийских,
о визиготах и алеманнах, о Гензерихе и Сигеберте 1. Угодно ли,
не угодно ли вам, а извольте слушать следующую диссертацию
об отношении этих занимательных племен и лиц к не менее за-
нимательным Максиминам, Максимианам и Максенциям.
Факт, с которого начинается история нового мира, — занятие
провинций Римской империи варварами. По обыкновенному по-
нятию толкуют о каком-то очень курьезном содействии этого
факта историческому прогрессу, даже утверждают, что без него
все пропало бы: только он и спас погибавший мир. Видите ли,
римский мир уже совершенно истощил все свое содержание, ни-
чего нового и лучшего не мог развить из себя, — по обыкновен-
ному выражению, умирал. На этом способе рассуждения опи-
раются разные вздорные мечтания и об нынешних делах. Если
бы толковали только о древней Римской империи, то мало было
бы нам огорчения и вреда. Но беда в том, что точно так же трак-
туют о вопросах, важных для нынешней практической жизни на-
родов, в особенности народов полуварварских. «Западная Европа
отжила свой век, истощила свои жизненные элементы; западные
народы не способны продолжать дело прогресса; мир должен
возобновиться падением этих народов и заменою их новыми,
свежими племенами». Вы спрашиваете доказательств, — доказа-
тельство одно: так было полторы тысячи лет тому назад с рим-
ским миром; для продолжения прогресса необходимо было сме-
ниться прежним народам новыми, свежими племенами. После
такого аргумента начинаются ликование и хвастовство: «А вот
уж мы и готовы возобновить мир, внести в историю новые пре-
краснейшие элементы. Какие мы, право, молодцы! Вот не ныне,
644

завтра облагодетельствуем человечество». Насколько это мнение
происходит прямо из тщеславия, спор против него бесполезен.
Тщеславие не исправляется никакими словесными доводами; оно
уступает место справедливому сознанию своих достоинств лишь
тогда, когда в людях действительно разовьются достоинства, при-
носящие им справедливую честь. Человек уже так устроен, что
ему непременно хочется гордиться собой: нельзя гордиться путно,
он гордится беспутно и становится рассудителен в этом отноше-
нии лишь тогда, когда приобретет истинные заслуги. Но на
сколько тщеславный взгляд претендует опираться на аргумента-
цию, на сколько он раздувается и укрепляется будто бы учеными
соображениями, спор против него не остается без результатов:
тщеславие все-таки принуждено бывает становиться несколько
осмотрительнее и умереннее, когда докажут ему, что вздорность
его очевидна: вот поэтому и разберем мы роль варваров при мни-
мом спасительном пособии их прогрессу человечества через за-
нятие римских провинций.
Чрезвычайно часто бывает, что при рассуждениях о какой-
нибудь вещи забывается одна неважная штука — сущность вещи.
Сколько толкуют, например, о благодетельных последствиях ка-
кой-нибудь войны, забывая лишь одно то, что война разоряет
обе воюющие стороны, а разорение ведь не бог знает как хорошо
и полезно. Вот этим самым недостатком страдает и обыкновенное
толкование о благотворности завоевания римских провинций вар-
варами, что они будто бы принесли пользу прогрессу этим за-
воеванием. Да подумайте только, что такое значит прогресс и что
такое значит варвар. Прогресс основывается на умственном раз-
витии; коренная сторона его прямо и состоит в успехах и разли-
тии знаний. Приложением лучшего знания к разным сторонам
практической жизни производится прогресс и в этих сторонах.
Например, развивается математика, от этого развивается и при-
кладная механика; от развития прикладной механики совершен-
ствуются всякие фабрикации, мастерства и т. д. Развивается
химия; от этого развивается технология; от развития технологии
всякое техническое дело идет лучше прежнего. Разработывается
историческое знание; от этого уменьшаются фальшивые понятия,
мешающие людям устроивать свою общественную жизнь, и она
устроивается успешнее прежнего. Наконец всякий умственный
труд развивает умственные силы человека, и чем больше людей
в стране выучивается читать, получает привычку и охоту читать
книги, чем больше в стране становится людей грамотных, про-
свещенных, тем больше становится в ней число людей, способных
порядочно вести дела, какие бы то ни было, —значит, улучшается
и ход всяких сторон жизни в стране. Стало быть, основная сила
прогресса — наука, успехи прогресса соразмерны степени совер-
шенства и степени распространенности знаний. Вот что такое
прогресс — результат знания. Что же такое варвар? Человек,
645

еще погрязший в глубочайшем невежестве; человек, который за-
нимает средину между диким зверем и человеком скольконнибудь
развитого ума, который к дикому зверю едва и не ближе, чем
к развитому человеку. Какая же тут может быть польза для
прогресса, то есть для знания, когда люди сколько-нибудь обра-
зованные заменяются людьми, еще не вышедшими из животного
состояния? Какая польза для успеха в знаниях, если власть
из рук людей сколько нибудь развитых, переходит в руки невежд,
незнанию и неразвитости которых нет никакого предела? Какая
польза для общественной жизни, если учреждения, дурные или
хорошие, но все-таки человеческие, все-таки имеющие в себе хоть
что-нибудь, хоть несколько разумное, — заменяются животными
обычаями?
Говорят: «римский мир истощил свои жизненные силы». Тут
опять забывается сущность вещи. О чем говорится? О населении
Римской империи. Что же, разве люди, его составлявшие, утра-
тили человеческую натуру? Разве они перестали родиться имею-
щими человеческий ум и человеческие наклонности? Или разве
по какому-то особенному случаю все люди в Римской империи
рождались идиотами? Что за вздор! Пока общество состоит из
людей, оно имеет в себе все свойства человеческой натуры. Отжи-
вает свою жизнь организм отдельного человека; но с каждым
вновь родившимся человеком является новый организм с новы-
ми свежими силами, и при каждой смене поколений возобнов-
ляются силы народа. Прошло 20 лет, — двадцатилетний юноша
стал сорокалетним мужчиною и потерял юношескую свежесть
чувств, не влюбляется, не дурачится; но ведь это произошло с
Петром, а в эти 20 лет вырос Иван, новый двадцатилетний юно-
ша, который теперь имеет ту же самую свежесть чувств, точно
так же влюбляться и дурачиться, как было с Петром за 20 лет;
прошло еще 20 лет, Ивану 40 лет, и он утратил свежесть чувств.
А Петр, бывший в 40 лет здоровенным работником, стал теперь
60-летним стариком и не может работать так много и хорошо,
как прежде; но ведь его место занял Иван, а подле Ивана вырос
новый двадцатилетний юноша Андрей, который теперь имеет
точно такую же свежесть чувств, какую имел Иван 20 лет,
а Петр — 40 лет тому назад. И какая тут перемена в составе
общественных сил? Ведь и 20 лет тому назад тоже были 60-
летние старики, кроме 40-летних и 20-летних людей; ведь и 40
лет тому назад были 40-летние мужчины и 60-летние старики,
кроме 20-летних юношей? Как же это общественные силы могут
истощаться? Как может уменьшаться в обществе свежесть и мо-
лодость, пока не перестают родиться люди? Кажется, пока ро-
дятся младенцы, существует в обществе кормленье грудью, про-
резыванье зубов; пока младенцы вырастают в детей, существуют
в обществе детские игры, с звонким детским смехом; пока выра-
стают дети в юношей, существуют в обществе благородные юно-
646

шеские стремления с опрометчивыми юношескими увлечениями,
с чистою юношескою любовью; а неужели вы думаете, что когда-
нибудь не было в обществе стариков с старческою усталостью
и холодностью? Реторика вещь прекрасная, — почему не горо-
дить иногда реторический вздор? — оно и нужно бывает иногда
для эффекта; но не следует же постоянно ослепляться своей ре-
торикой для того, чтобы совершенно забывать здравый
смысл и факты. Стареет отдельный человек, в обществе пропор-
ция свежих и усталых сил вечно остается одинакова. Пожалуйста,
не противоречьте физиологии, не утверждайте, что бывают на-
роды, состоящие из людей безголовых или не имеющих желудка,
или исключительно из одних стариков, или исключительно из
одних молодых людей, — ведь каждая из этих четырех фраз
одинаково нелепа. Что за охота выказывать себя глупцом или
лгуном.
«Нет, говорят нам, вы не так поняли наши слова; мы гово-
рили не о количестве сил в обществе, а лишь о том, что формы
общественной жизни сложились очень дурно, не было простора
человеческим силам, не было выхода из этих форм, не было в
обществе сил переработать эти формы, выработать из них новые,
более широкие». Так? Ну, теперь верно изложена ваша мысль?
На этом вы стоите? А прежде мы не так излагали ваш взгляд?
Полноте, да разве вы говорите что-нибудь иное, чем ту же неле-
пость, от которой уже отказались, только облекаете ее в другую
форму, более хитрую? Как же это в обществе недостает сил,
а прежде когда-то доставало? Значит, количество сил в обществе
уменьшилось? А ведь вы сами сознались, что это — нелепость.
«Нет, возражаете вы, вы опять не так перетолковали: мы не то
говорим, что количество сил в обществе уменьшилось, а то, что
препятствия к деятельности этих сил стали тяжелее прежнего;
формы слишком укоренились; обществу нужно бы перерасти их,
чтобы приобрести простор, а они слишком тверды, не может
оно сломить их». Извините меня: не я перетолковываю ваши
слова, а вы сами не понимаете, что говорите. Изложишь вашу
мысль, вы говорите: «вот так, вот именно так мы и думаем»;
попросишь вас всмотреться в эту мысль, скажешь: «так ведь это
значит вот что», — вы и отказываетесь: «нет, говорите, мы не
то думали, а другое». А по правде сказать: вы просто думали
вещи несообразные, произносили слова, не вникая в их смысл:
«дерево растет из железа», — помилуйте, из какого железа? —
«Нет, мы не то хотели сказать; а что дерево растет из железной
руды». — Нет, и не из железной руды оно растет. — «Опять вы
не так толкуете: не то, что из железной руды, а из земли, в ко-
торой бывает и железная руда». — Да разве из тех кусков земли
растет оно, которые составляют руду? — «Ну, разумеется, мы
так и хотели сказать, что железная руда не участвует в росте
дерева. Мы только хотели оказать, что на земле растут деревья
647

и железо тоже лежит в земле». Так рассудили бы вы, о чем хо-
тите говорить; если о росте дерева, то не приплетали бы к нему
железа; а если о железе, так не приплетали бы к нему,
как растет дерево. А то вы просто говорите путаницу.
Вот хоть бы и теперь, в этой последней форме, «а которой
вы остановились. «Обществу стеснительны были укоренившиеся
формы, ему нужно было бы перерасти их». — Ну, что же это
значит? Значит, в обществе была прогрессивная сила, была на-
добность в прогрессе; а вы начали с того, что общество было не-
способно к прогрессу; да как же оно было неспособно к тому,
к чему оно имело силы? — «Оно было способно к прогрессу; но
препятствия были слишком сильны; не могло оно переработать
укоренившихся сил». — То есть как же не могло? Чьею силою
были созданы эти формы? Ведь силою общества; а количество
сил в обществе не уменьшилось; как же оно стало бессильно
над тем, над чем прежде оно было сильно? Разве разрушать
труднее, чем создавать? Подумайте, что вы говорите: каменщи-
ки, построившие дом, не в силах разломать его; столяр, сде-
лавший стол, кузнец, сковавший якорь, не в силах разрушить
его. — «Ах, боже мой, вы все не так толкуете: ведь мы говорим
не о том, что у общества было мало сил, а о том, что формы
слишком укоренились». — Да что же это «укоренились»? Это,
верно, опять метафора о дереве, растущем из железа? Форма —
факт. Факт существует только постоянною поддержкою от силы,
которая произвела его. Чтобы он исчез, слишком много будет,
если сила прямо обратится на его разрушение; довольно будет,
если она перестанет поддерживать его, он сам собою падет.
«Укоренилось!» — метафора, уподобление дереву! Посмотрите же
вы на дерево: разве оно все укореняется? —Укореняется до из-
вестной поры только, а потом начинает ветшать, падает, искоре-
няется. Для этого не нужно, собственно, ни бурь, ни наводнений:
довольно того, что растительная сила, поддерживавшая это де-
рево, начинает покидать его, что свежие соки из почвы перестают
с любовью втягиваться в него, устремляются к чему-нибудь дру-
гому. Если уж брать вашу метафору об укоренении, из нее же
самой выходит вот что: общество — почва, на которой вырастают
формы общественной жизни; вырастают они из свежих соков
этой почвы; пока они привлекают к себе эти свежие соки, они
растут, укореняются; когда свежим сокам перестало быть при-
влекательно устремляться в эти формы, когда они стали при-
влекаться к чему-нибудь другому, укоренившиеся формы, как бы
глубоко ни укоренились, начинают слабеть, искореняться, и на
место их возникают новые формы, с которыми потом будет то
же. — «Но когда почва истощилась, когда свежих соков нет?» —
Ну вот и прекрасно, опять дерево у вас «растет из железа», опять
старая песня: в обществе нет свежих сил, — а вы уж, кажется,
сознались, что это — нелепость, что истощается отдельной че-
643

ловек, а не общество, что количество свежих сил в обществе
никогда не только исчезать, но и уменьшаться не может. Или вам
слишком нравится метафора о корнях, дереве и почве? Да раз-
берите хоть эту метафору, она сама изобличит вашу нелепость.
Разве истощается почва оттого, что покрывается растительностью,
что эта растительность становится роскошнее и роскошнее? Ка-
жется, на самом деле бывает наоборот; опадающие листья, истле-
вающие корни удобряют почву, открывают больше простора;
если в нынешнем году была растительность, в следующем она
будет лучше нынешней именно потому, что ей предшествовала
нынешняя растительность. Вот скала, почти голая, едва прикры-
тая мхом, видным лишь в микроскоп; жизнью этого моха обра-
зуется слой почвы для более заметной растительности; постепен-
но является трава, за нею кустарник, наконец лес, и чем дальше
растет лес, тем глубже становится растительный слой, тем при-
вольнее расти лесу, тем больше свежих соков находит он себе
в почве, все улучшающейся без конца. Вот метафора, изобра-
жающая жизнь общества. В самой себе не имеет она конца от
истощения сил; напротив, чем дальше длится она, тем роскошнее
становится обилие свежих сил для ее продолжения в формах, все
совершеннейших. Но вас смущают те примеры, что прогресс
иногда уничтожается в известных странах, в известном народе;
вы не знаете, каких причин искать этому, и в недоумении вашем
сваливаете вину на самое общество. Да попробуйте же обратиться
хоть к вашей любимой метафоре об укоренении, росте и т. д. Она
поможет вам понять дело, если вы не станете искать в ней только
реторических фраз, а вникнете в факт, чтобы сообразить дей-
ствие законов природы. Разве лес не исчезает иногда? Разве не
заменяются результаты долгого развития растительных сил жал-
кими низшими формами? Разве не появляется иногда ничтожный
бурьян или какой-нибудь дрянной коряжник на том месте, где
был прекрасный лес? Скажите, отчего это бывает? От истоще-
ния ли почвы? — Нет, вы знаете, что это происходит от внешних
фактов, совершенно посторонних самому лесу и его внутренней
жизни. Случится гроза, зажжет лес молния, вот он и сгорел;
а чем он был тут виноват? или чем виновата почва, на которой он
вырос? Но, разумеется, если вы не хотите довольствоваться
незамысловатым натуральным объяснением, вы можете натянуть
софизмами ход событий так, что погибель леса окажется, по ва-
шему толкованию, результатом форм, принятых его жизнью.
И можете вы доказывать, что погибший лес не мог продолжать
расти сам собою от внутренних пороков. В самом деле, почему
молния могла сжечь лес? Конечно, только потому, что много было
в нем высохшего, попадавшего на землю валежника, много было
на деревьях засохших или засыхавших ветвей, от которых еще
не успели освободиться деревья, много было и целых деревьев,
уже совершенно засохших, умерших, но еще продолжавших
649

держаться на корню, будто живыми. Значит, по-вашему, лес
все равно погибал уже? Э, полноте! То же самое было с той
самой поры, как начал разрастаться лес: с незапамятных времен
было много в нем валежнику, много было сухих деревьев; но
ведь росли же подле них новые, и разрастался же лес!
Метафоры чрезвычайно часто заменяют собою для огром-
ного большинства всякое непосредственное понимание дела: «про-
цветание», «укоренение», «увядание» — огромного большинства
историков; этими словами ограничиваются, в сущности, все по-
нятия о ходе истории. Потому-то мы и вникли в эту метафору,
чтобы показать, что даже из нее следовало бы извлечь взгляд
на вещи более натуральный и верный, чем какой распространен
почти по всем историческим книгам. Возвратимся, например,
к факту, с которого начинается средняя история. Какую книгу
ни раскройте, от Гизо до г. Тимаева, везде найдете одно и то же:
«Жизнь древнего мира была исчерпана, принципы ее развиты
вполне и истощены; древний мир разлагался, умирал и вместо
него для продолжения исторического прогресса должны были
явиться новые племена с свежими силами». Мы нарочно не
употребляли тут ботанических метафор о процветании, увядании,
почве и т. д., — обыкновенно речь бывает начинена еще этими
метафорами; но скажите: и без них что она такое, как не та же
самая, слово в слово, метафора, что, дескать, почва истощилась
и нужна была новая почва, или что лес умирает сам собою, и т. д.?
Если вы, не обольщаясь реторикою и не вводя в историю отвер-
гаемых наукою понятий о назначении одного народа на место
другого (как на место столоначальника, устаревшего или умираю-
щего, назначается другой столоначальник с свежими силами к
отправлению должности), — если вы, не делая невежественных
гипотез, противоречащих законам природы, будете прямо рас-
сматривать дело, как оно было, вы найдете ему другое объясне-
ние или, лучше сказать, не найдете, а само собою оно найдется:
и искать его нечего, так оно просто. Да и объяснять дело почти
нечего, так оно будет ясно, лишь только вы позаботитесь свести
главные черты его.
Мы сделаем лишь самый короткий очерк, возьмем лишь са-
мые главные факты; будем приводить лишь одну самую сильную
причину для каждого факта; потому очерк будет неполон: кроме
главной причины, были другие, подобные ей; кроме главного
факта, были другие очень важные, подобные ему. Но если чита-
тель найдет нужным дополнить наш очерк подробностями, то
просим его не думать, что мы не ценили их относительной важ-
ности. Мы имели целью не то, чтобы отметить все, что полезно
было бы отметить, а лишь одно совершенно необходимое.
В то время как Рим возникал и постепенно усиливался в
Средней Италии, почти все пространство итальянского материка
было погружено в грубое варварство. Лишь несколько, не очень
650

значительных по объему, округов или успели достигнуть некото-
рой степени цивилизации, более или менее самостоятельной, или
получили цивилизованное население из Греции. Из этих городов
цивилизация стала проникать в Рим, и мало-помалу о« сделался
главным центром ее в Средней Италии. Какое положение дел
настало, когда Рим, благодаря превосходству военного устрой-
ства, данного ему цивилизацией (у народов мало-развитых циви-
лизация прежде всего обращается на военные цели, и в военном
могуществе цивилизующийся народ обыкновенно делает успехи
быстрее, чем в других сторонах жизни), — что мы видим в Ита-
лии, когда римская власть расширилась до реки По, за которою
начиналась тогда «дальняя» Галлия? Небольшое племя, почти
все сосредоточивавшееся в одном городе с его окрестностями,
овладевало обширною страною с многочисленным населением,
в котором лишь очень немногие небольшие частички были не-
сколько цивилизованы. Из своего центра оно основало много
колоний по важнейшим пунктам покоряемых земель. Этими рас-
садниками, при пособии частичек, получивших цивилизацию
раньше, население Италии постепенно цивилизовалось. Когда ход
дела достиг некоторой высоты (столетия за два и за полтора до
нашего летоисчисления), явилась цивилизованная масса такой
многочисленности, что варварские и полуварварские народы, жив-
шие в юго-западной Европе до Дуная, в юго-восточной Европе
на север от коренной Греции и по восточному и южному берегам
Средиземного моря, в Азии и Африке, или не превосходили эту
массу числительностью каждый по одиночке, или были мало-
численнее. Например, лигуры или гельветы, белый или илли-
рийцы могли вывесть в поле тысяч 50 или 100; римляне могли
послать против них также тысяч 50 или больше войска. Какой-
нибудь полуварварский владетель Понта из Пергама, Сирии или
Армении мог выставить тысяч 50 или 150 войска; римляне могли
послать против него тысяч 100 или 80. Но римское войско было
войско вполне регулярное, а у тех варваров или полуварваров
регулярного войска или вовсе не было, или было мало, а масса
сражающихся состояла из милиции, плохо вооруженной, а еще
хуже дисциплинированной. Словом, тут было то же самое, что
в столкновениях англичан с разными ост-индскими государст-
вами, только неравенства по численности войск было меньше.
Таким образом римляне очень быстро завоевали громаднейшее
пространство земель, покоряя один народ за другим, вроде того,
как англичане завоевали Ост-Индию (Македония тоже была
страна полуварварская; образованная Греция, попавшаяся в до-
бычу римлянам, не была велика ни по пространству, ни по числу
жителей). Явилось государство, имевшее до 100 или 150 мил-
лионов населения, от 100 тысяч до 150 тысяч квадратных миль,
из которых четыре пятых части пространства и населения бы-
ли совершенно варварские, из остальной доли значительнейшая
65t

половина была полуварварская и лишь Италия была уже порядоч-
но цивилизована, да еще был небольшой кусок цивилизованной
земли «а востоке — маленькая Греция с разбросанными своими
колониями. Это известно каждому. Спрашивается теперь: какое
положение дел должно было возникнуть из этого? Варвары и
полуварвары понемногу цивилизовались, — вроде того, как теперь
жители Ост-Индии. Дело это шло не с быстротою молнии, — но
что ж тут удивительного или отчаянного? Вот Россия, в которой
население в несколько раз меньше, чем население Западной Ев-
ропы, уже около 400 лет (не с Петра Великого, а с Иоанна III)
находится под сильным умственным влиянием западноевропей-
ского населения, несравненно многочисленнейшего, чем мы, а ведь
все еще нельзя нам слишком хвалиться своими успехами, не бог
знает как далеко ушли. Но что же тут погибает и какая почва
тут истощается? Вот точно так же и тогда: Пиренейский полу-
остров, Галлия, Британия, южная окраина Германии, нынешняя
Турция европейская и азиатская, южная часть России, Северная
Африка с громадными своими населениями понемногу цивилизо-
вались влиянием, выходившим из Греции и Италии. Так прошло
лет 400 или 500. Успехи всеми этими странами были сделаны
очень порядочные; но, разумеется, не успели же они достичь
того уровня, на котором были их цивилизаторы — римляне и
греки.
Сначала, когда эти обширные страны стояли еще слишком
низко, небольшие цивилизованные страны, бывшие двумя цент-
рами, из которых разливался прогресс, легко сохраняли свое вла-
дычество над ними, вроде того, как англичане в Ост-Индии
довольно долго не встречали опасности своему господству от на-
рода, как только был он раз покорен. Но мы заметили, что
военная часть раньше всего развивается у народа, начинающего
цивилизоваться. Вместе с улучшением способности сражаться
начала пробуждаться у покоренных народов мысль о независи-
мости; начались восстания, более или менее имевшие националь-
ный характер и опиравшиеся на местное регулярное войско, —
то возмутятся сирийские легионы, то возмутятся испанские ле-
гионы, то возмутятся галльские легионы, — словом сказать: на-
чали происходить факты вроде недавнего возмущения бенгаль-
ской армии2. Удивительно ли, что при таких обстоятельствах
римляне принуждены были управлять завоеванными странами
по порядку, в котором над всем преобладали военная часть и
финансовая часть? Сначала это было нужно для утверждения
римской власти, потом — для предотвращения и подавления по-
пыток к отпадению. Точно так же управляют англичане Ост-
Индиею. Войско и деньги на содержание войска — как можно
больше войска содержать в стране и как можно больше денег
брать в стране на содержание войска — ведь и англичанам в
652

Ост-Индии почти некогда думать ни о чем, кроме этого. Точно
так же было и с римлянами относительно провинций.
Спросим: неужели силы Ост-Индии истощаются от англий-
ского господства? Неужели Ост-Индия не совершенствуется при
нынешнем порядке вещей? Слова нет, там еще очень дурно:
и народ еще чрезвычайно невежествен, и живет бедно, и подати
тяжелы, и в управлении много произвола; да разве это до англи-
чан лучше было? Напротив, несравненно хуже; а теперь все-таки
стаиовится с каждым годом лучше: и дороги строятся, и дикие
обычаи понемногу искореняются, и число грамотных людей
увеличивается между ост-индцами; вот уже многие из них пишут
книги вроде европейских, многие приобретают европейские поня-
тия о законах и законном порядке. Неужели это — ход дела
отчаянный? Положение очень дурно, но улучшается; цивилиза-
ция еще очень слаба, но растет. К чему это приведет раньше или
позже? Спросите у самих англичан, они скажут: ост-индцы ци-
вилизуются; когда они оцивилизуются настолько, что не будут
нуждаться в нашем руководстве, Ост-Индия сделается незави-
симою от Англии. Добровольно ли мы уйдем из нее, прогонят
ли нас, этого в точности рассказать наперед нельзя; вероятно,
будет отчасти добровольная уступка, отчасти — принужденное
вытеснение. Одним ли государством останется Ост-Индия или
распадется на несколько государств, этого также нельзя расска-
зать вперед с точностью; но, вероятно, будет несколько госу-
дарств, потому что население распадается на несколько огромных
племен. Впрочем, все это, вероятно, будет еще не так скоро,
потому что до сих пор индийцы еще слишком далеки от нужного
для того уровня цивилизации. Это говорят сами англичане. Что
предвидят они относительно Ост-Индии, то уже начало испол-
няться в римских провинциях. После долгих бесплодных попыток
к возвращению национальной независимости, — остававшихся
бесплодными по слишком малой еще тогда степени успеха про-
винций в цивилизации, — Римская империя начала очень яв-
ственно разделяться на 4 части: центром одной была Галлия,
центром другой — Италия, третьей — Греция, четвертой — Ma-
лая Азия. Что тут было смертельного? Напротив, ведь в каждом
учебнике говорится, что распадение империи Карла Великого
было результатом и свидетельством успехов, сделанных нациями,
основанием и залогом дальнейшего прогресса. Вот то же самое
началось и в Римской империи. Управление империею посред-
ством четырех, как будто федеративных, государей около времен
Диоклетиана, или распределение империи на четыре префек-
туры 3, точно так же было фактом прогресса, как и распадение
империи Карла Великого. Тот и другой факт одинаково пока-
зывают, что побежденные народы успели подняться настолько,
что уже не осталось прежнего чрезмерного расстояния между
ними и бывшими их завоевателями. Разница лишь в том, что
653

римляне III и IV веков нашего летоисчисления стояли по ци-
вилизации гораздо выше франков IX века, стало быть — и ус-
пехи, сделанные провинциями в первые три века нашей эры, были
гораздо значительнее сделанных ими в первую половину средней
истории.
Говорят, что стеснительность форм в Римской империи была
безвыходна, а грабительства римлян в провинциях безмерны.
Действительно, самоуправство и хищничество проконсулов, а по-
том императорских правителей были чрезвычайно велики;
а формы управления были чрезвычайно обременительны. Но как
ни дурно было положение дел в Римской империи, по завоевании
варварами оно сделалось несравненно хуже. Римские граждан-
ские и уголовные законы имели значительную степень достоин-
ства; по завоевании варварами законом стал произвол, безумный
каприз алчного и кровожадного дикаря. Положим, что римский
проконсул или префект грабил и казнил очень свирепо. Но он
и его помощники понимали, что поступают жестоко и притесни-
тельно, когда поступали таким образом. Стало быть, они посту-
пали так, лишь когда побуждал их к тому расчет; они знали,
по крайней мере, что резать и грабить дурно, оставались спра-
ведливы и не жестоки во всех тех бесчисленных случаях, когда
не было им прямой пользы от несправедливостей. Завоеватель—
варвар был не таков: он резал людей так, как школьники бьют
мух — без всякой надобности, просто от скуки. Ему не нужно
было для этого уклоняться с пути, который он признавал спра-
ведливым; у него не было ни колебаний, ни опасений, не было
того неприятного чувства, которое отталкивает человека от дур-
ного дела и для преодоления которого нужны особенные, до-
вольно сильные побуждения: нет, он не делал ничего дурного,
когда резал и грабил. Он делал это с тем чувством, с каким мы
выпиваем рюмку вина или садимся играть в преферанс. В VI
или VII столетии жить было несравненно хуже, чем в III.
И не только формы управления были в III веке менее стес-
нительны, чем через 200 или 500 лет после того, — формы эти
уже готовились замениться в Римской империи лучшими. Осно-
ванием для возможности притеснений было слишком низкое
развитие провинций сравнительно с Италиею; по мере того, как
провинции цивилизовались, ослабевал этот главный источник
бесправности их жителей. Мы знаем, что право римского граж-
данства постепенно предоставлялось одной провинции за другою
и, наконец, было распространено на всю Римскую империю.
Конечно, сначала это право оставалось почти только на бумаге
по недостаточной приготовленности жителей провинций отстаи-
вать его, по непривычке их считать себя людьми. Но ведь всегда
бывает так; и тоже, как всегда бывает, провинции понемногу
стали привыкать пользоваться своим правом и желать лучшего.
Возникало общественное мнение; под конец Римской империи
654

оно уже достигало такой силы, что меры, принимаемые без со-
вета с ним, оказывались недействительными, и само правитель-
ство увидело надобность призвать выборный элемент к участию
в делах. Градское и сельское управление мало-помалу было пере-
даваемо в руки самого общества, а в последние времена Римской
империи начали появляться императорские декреты об учрежде-
нии чего-то похожего на провинциальные сеймы. Разумеется, эти
уступки были только формальными, — на деле императорская
администрация оставалась полновластною; но вначале ведь всегда
так бывает. Следовательно, формы политического устройства уже
начинали изменяться в направлении, открывавшем простор для
гражданской жизни провинций.
Столь же заметен прогресс в юридическом положении массы.
Она при завоевании провинций находилась в рабстве. Рабство
довольно быстро смягчалось, заменилось крепостным состоянием,
и крепостные люди начали постепенно приобретать больше и
больше прав.
Таким образом во всех отраслях цивилизованной жизни
Римская империя подвигалась вперед: просвещение в провинциях
распространялось; национальности шли к приобретению незави-
симого существования; в управлении стал являться выборный
элемент; права массы расширялись.
В чем тут признаки истощения сил, в чем зародыши смерти
от внутреннего изнурения? Напротив, везде видны зародыши
более полной жизни в лучших формах.
Варварскими нашествиями почти все существовавшее хоро-
шее было истреблено, римский мир отодвинут на несколько сот
лет назад к тем временам, когда владычествовали над Галлиею
дикие верцингеториксы, бродили по Европе кимвры и тевтоны,
или к временам еще более далеким, когда Македония была насе-
лена дикарями, когда опустошаема была Малая Азия скифами,
или еще раньше, когда ходили греки на Трою. Не раньше XVII
века, быть может только в половине XVIII века, успела конти-
нентальная Европа снова подняться до того положения, до какого
достигала в конце III, в начале IV века. Прогресс был слишком
на 1 000 лет задержан падением Западной Римской империи
перед варварами.
Но, говорят, самая победа варваров над Римскою империею
доказывала несостоятельность Римской империи. Если бы вну-
тренние силы римского мира не истощились, он легко отразил
бы натиск этих слабых дикарей.
То есть как же это «легко» и каких же это «слабых»? Вну-
тренние силы Римской республики, конечно, были в самом энер-
гическом процветании (если уже употреблять вашу метафору)
около времен Мария 4. Что же мы видим? Кимвры и тевтоны
истребляют несколько римских армий, чрезвычайно многочислен-
ных, и Рим снова на один волосок от опасности быть взятым
655

варварами, как был взят три столетия перед тем, как был взят
через пять столетий после того 5. Или легко было римлянам по-
беждать племена Западной Германии при Августе? А с кем же
тут боролись римляне? Лишь с небольшою частицею, лишь с
отдельными племенами дикарей одной только западной окраины
безмерного пространства от Рейна до Амура, которое все занято
было такими же воинственными дикарями. Вообразим же себе,
что все эти народы устремились на запад: не одни прирейнские
номады, как прежде, двигались на римлян, — эти племена со-
ставляют теперь лишь ничтожный авангард несметных алчных
полчищ, которые волна за волною льются на цивилизованный
мир из глубины центральной и восточной Германии, из Европей-
ской России, из Туркестана, из Монгольской степи. Бьет первая
волна, — она отбита, но покрыла развалинами широкую полосу
цивилизованного прибрежья; за нею катится другая волна, за
другою третья, и каждая все выше, стремительней, и проникает
все дальше. Так продолжается в течение нескольких поколений,
пока, наконец, не осталось в цивилизованном мире уголка, ко-
торый по нескольку раз не был бы потоплен наплывом этих сви-
репых полчищ. Какие-нибудь кимвры и тевтоны, составлявшие
всего, может быть, сотую долю этого варварского населения,
поколебали Рим; свидетельствует ли об ослаблении сил Рим-
ской империи тот факт, что она была подавлена всею грудою
этого номадного населения?
Надобно яснее представить себе отношение сил между кочую-
щими дикарями и цивилизованным народом. Когда цивилизован-
ный народ посылает регулярное войско для покорения дикой
страны, номады которой не думают итти всею массою на циви-
лизованную землю, варварская страна завоевывается регулярным
войском. Таковы были походы Александра Македонского и рим-
лян. Но если в оборонительной войне номады слабы, потому что
разделены обширностью своих пустынь на племена довольно
мелкие, то совершенно иное дело, когда из глубины степей под-
нимаются эти кочевые племена и двигаются через земли подобных
себе дикарей на цивилизованную страну: тут с каждым шагом
стремящаяся масса их растет, захватывая в себя или гоня перед
собою племена, встречающиеся на пути. Сила дикарей страшно
вырастает и от того, что они соединяются в сплошную массу, и от
того, что они одушевлены расчетом на грабеж. В наступлении
они гораздо грознее, чем в обороне.
«Положим, что готы, вандалы, гунны и бесчисленные другие
племена и дружины варваров двигались громадными массами,
натиска которых не могли бы выдержать ни легионы Августа,
ни легионы Суллы, ни Мария, ни Сципионов. Но после того
разве не было также бесчисленных примеров, что довольно слабые
шайки варваров проходили насквозь целую страну, не встречая
нигде отпора? В конце IV века уж есть такие примеры, а в V их
656

очень много. Вот вам и доказательство, что древний мир умирал,
был бессилен, ветх». Разумеется, стал он, наконец, и ветх, и бес-
силен, и умер напоследок, — кто в этом сомневается?—Ведь
о том и речь идет, от чего ослабел он, от чего умер. Нанесено
человеку множество ударов огромной булавой; он лежит на земле
умирающий, разумеется, теперь слабая рука может бить его хоть
щепкой безнаказанно, — не даст он отпора; а потом ведь и черви
будут есть его, и не пошевелит он пальцем, чтобы раздавить
червяка. Как же он не обессилел, как же он не умер? Только не
говорите, пожалуйста, что был он слаб, что умер от внутреннего
органического расстройства. Ведь когда Антей был брошен за-
душенный Геркулесом, пигмеи могли безнаказанно потешаться
над его громадным телом. Что же, по-вашему, Антей был хилого
здоровья человек или охилел от дряхлой старости?
Чем же был убит древний мир? Мы прямо говорим: исклю-
чительно волнением, которое овладело всеми кочевыми племенами
от Рейна до Амура. Тут было ни больше, ни меньше, как поги-
бель страны от наводнения. Никакой внутренней необходимости
смерти не было. Напротив, жизнь была свежа, прогресс безоста-
новочен. Погибель Римской империи — такая же геологическая
катастрофа, как погибель Геркулана и Помпеи, как погибель
страны, по которой гуляют теперь волны Зёйдер-зе. Подобные
случаи погибели предмета, погибели дела от внешних разруши-
тельных сил, как бы ни здорово было дело, как бы ни исполнен
был жизни предмет, встречаются ежедневно в частном быту,
встречаются бесчисленное число раз в истории; только никогда
не происходила эта гибель в известной нам истории в таком ог-
ромном размере, как при погибели всего древнего цивилизован-
ного мира. Не толкуйте же о разумности, о благотворности этих
катастроф. Лошадь ударила человека подковою по виску, и он
умер, — какая тут разумность, какие тут внутренние причины
смерти? Лиссабон разрушен землетрясением, — виноваты ли в
том достоинства или недостатки португальской цивилизации?
Поднимается самум, заносит песком караван в Сахарской степи,—
не доказывайте, что верблюды и лошади были плохи, люди глупы,
товары нехороши. Слепая игра сил природы в стихиях, в живот-
ных или в людях, не вышедших из животного состояния. Помните
ли вы песню Гёте о том, как Тилли брал Магдебург:
«Магдебург, Магдебург! Девушки в нем красавицы, — кра-
савицы в нем и девушки, и женщины. Все цветет там. Идет к
нему Тилли по цветущим лугам, по цветущим садам, идет к нему
Тилли. Стал под ним Тилли. — «Кто спасет наш город, кто
спасет наш дом! Иди, мой милый, бейся с ним». — «Он не стра-
шен, как ни грозит нам. Поцелую твои алые губки. Он не стра-
шен». — Конец песни вам известен. Защитники Магдебурга,
перебиты, город взят; девушка бежит. Ландскнехт останавли-
вает ее 6.
657

Ну, что же вы, доказывайте разумность факта: не был ли
молодой человек — трус, не была ли девушка — кокетка, не за
то ли они погибли, не является ли Тилли орудием прогресса, не
вносит ли он в Магдебург элементов новой, лучшей жизни? Да
и в самом деле, ведь Магдебург имел корпоративное устройство
с гильдейскими и цеховыми учреждениями, так Тилли, вероятно,
помог развитию свободы промышленности, должно быть, что без
Тилли не могли явиться Адам Смит и Кобден. Вероятно, поги-
бель Магдебурга была необходима для промышленного прогресса!
Что за пошлость! побежденный виноват, убитый — сам причина
своей смерти. Нет, по этому признаку нельзя судить; всячески
бывает на свете: побеждают правые, побеждают и виноватые;
умирают больные, умирают и здоровые,—всячески бывает:
Скольких добрых * жизнь поблекла,
Скольких низких рок щадит!
Нет великого Патрокла,
Жив презрительный Терсит! 7
В населении самих провинций Римской империи мы не нахо-
дим решительно никаких причин считать погибель древнего
мира делом нужным или полезным для человечества. Мы видим
только крайнюю нелепость, совершенное противоречие с фактами
в обыкновенном мнении, будто бы древний мир истощил свои
силы, дошел до предела, выше которого не мог бы развиваться,
и будто бы надобно было ему погибнуть для открытия возмож-
ности дальнейшего прогресса человечеству. Но кроме этой дикой
стороны, обращенной против древнего мира, господствующее мне-
ние имеет другую сторону, очень льстивую для племен, завоевав-
ших римские провинции. На сколько древний мир был безжизнен
и неспособен к прогрессу, на столько же, видите ли, варвары
отличались какими-то особенно жизненными элементами и были
способны к развитию; варвары, видите ли, внесли жизненные
соки, и т. д. — развивается та же деревянная метафора, кончаю-
щаяся поэтическим уподоблением: «так мутные воды Нила, по-
топляя Египет, покрывают его слоем плодоноснейшего ила», —
видите, до чего простерлась поэзия, даже рифма выходит: Нила,
ила. Превосходно! Только ни с Нилом, ни с его плодотворным
илом никакого сходства нет. Позвольте спросить: почему это вар-
вары были особенно способны к прогрессу и какие новые живи-
тельные элементы внесли они в историю?
Обыкновенно отвечают: «принцип личности». В древнем мире
будто бы личность поглощалась государством, человек исчезал
в гражданине. У варваров, наоборот, индивидуальная свобода
была выше всяких общественных уз. Тут просто-напросто про-
тивопоставляются две эпохи общественного быта, которые, впро-
* У Жуковского «бодрых». — Ред.
658

чем, обе вместе со множеством других эпох существовали в самой
истории древнего мира. У всех диких кочевых племен, например,
у краснокожих северо-американцев, у калмыков, нет обществен-
ных учреждений, которые действовали бы постоянно и правильно;
вождь является с действующею властью лишь в особенных слу-
чаях; а в обыкновенное время она спит; племенные сходки со-
бираются тоже лишь в особенных случаях; по обыкновенным де-
лам между частными лицами расправляются сами эти лица, как
знают. Если одно из них обращается за покровительством к во-
ждю или к племенному собранию, другое лицо покоряется или
не покоряется этой власти, как само рассудит; словом сказать,
обыкновенное течение дел — полнейшая неурядица с постоянным
насилием и с полнейшим деспотизмом вождя или сходки в тех
случаях, когда возбуждается к действию эта власть, против ко-
торой, впрочем, каждый, кто захочет, ведет войну. То же самое
было и у германцев. То же самое в старину, задолго до Филиппа,
было и у македонян. То же самое было у всех племен, вошедших
в состав древнего мира, когда каждое из них было в состоянии
дикости. Что тут особенного? И что тут особенно хорошего? Или
уж не заключается ли в таком состоянии общества прочный за-
родыш свободы? Нимало. Власть вождя дремлет лишь потому,
что богатств у каждого мало, а он — человек богатый, ему и скуч-
но хлопотать из-за пустяков; о« и спит себе, пока его растолкает
кто-нибудь с просьбою о вмешательстве. А как только является
у членов общества богатство, привлекающее внимание вождя,
он перестает спать и оказывается постоянным деспотом. Легко
ему сделаться деспотом потому, что племя имеет военные нравы;
он — военный командир, а власть военного командира не знает
границ; само племя расположено к признаванию такой власти.
Вольные монголы и Чингиз-хан с Тамерланом, вольные гунны
и Аттила; вольные франки и Хлодвиг, вольные флибустьеры 8
и атаман их шайки — это все одно и то же: то есть каждый волен
во всем, пока атаман не срубит ему головы, как вообще водится
у разбойников. Какой тут зародыш прогресса, мы не в силах
понять; кажется, напротив, что подобные нравы — просто смесь
анархии с деспотизмом.
Оно так и вышло. По завоевании римских провинций каждый
человек из племени завоевателей разбойничает, грабит и режет,
кого ему вздумается, из завоеванного ли населения, из своих ли
товарищей, пока кто-нибудь зарежет его, а вождь между тем
рубит головы у всех, кто попадется ему в лапы.
Кроме этой особенности, никакой другой особенности мы не
видим в порядке, заведенном варварами. А эту особенность мы
видим и у печенегов, и у половцев, и у татар, завоевавших
Русь, — впрочем, оно и то сказать, есть у нас историческая
школа, говорящая, что татарский порядок был очень благотворен
для России. Но вот о египетских мамелюках, которых истреблял
659

Наполеон, а потом Мегмет-Али, о турецких янычарах, о ма-
роккских, тунисских, алжирских разбойничьих шайках с их де-
ями и беями 9 (совершенно соответствующими готским, бургунд-
ским, аллеманским, франкским дружинам с их предводителями)
никто, кажется, не говорит, что они внесли новые элементы про-
гресса в страны, где утвердился их разбой, и повели по пути
прогресса население Босны *, Герцеговины, Египта и т. д.
Но ведь из этого разбоя, продолжавшегося несколько веков,
вышел, наконец, феодализм — вот и особенный элемент, внесен-
ный в жизнь цивилизованных стран варварами. Хоть бы и был
он особенным, какой же в нем прогресс сравнительно с устрой-
ством Римской империи в самые худшие времена ее? Там все-
таки была известного рода законность, хотя сколько-нибудь со-
блюдавшаяся. А феодализм — ни больше, ни меньше, как грабеж,
приведенный в систему, междоусобица, подведенная под правила.
Теперь уже давно всеми признано, что в феодализме не было
решительно ничего способного к развитию, что он был лишь
смягченною формою предшествовавшей ему полнейшей анархии
грабительского самоуправства. Ничего не могла взять цивилиза-
ция из этой формы, служившей только препятствием для нее;
все, решительно все отвергала цивилизация из феодальных учреж-
дений, как только могла справиться с ними. Разумеется, сравни-
тельно с VI и VII столетиями феодализм был прогрессом, но
лишь в том смысле, в каком старинные итальянские разбойники,
бравшие выкуп, были прогрессом над прежними разбойниками,
резавшими без всякого выкупа. Да и что специального, особен-
ного* в западном феодализме? Возник он из того, что вольные
люди записывались в подданство могущественных соседей, чтобы
через регулярное жертвование частью дохода получать защиту
против других грабителей. Но точно так же записывались под
власть сильных людей вольные люди во всех странах в эпохи
сильной неурядицы; например, и у нас так было в смутные вре-
мена самозванцев. Возникшая из этого форма отношений между
второстепенными владельцами и могущественным провинциаль-
ным владельцем, как их сюзереном, между областными владете-
лями и владетелем страны, как их сюзереном, тоже не представ-
ляет ничего особенного; точно таковы же были отношения силь-
ных раджей к императору, а мелких раджей — к сильным раджам
в Ост-Индии; какой-нибудь Ауд был как две капли воды похож
на какую-нибудь Саксонию или Бургундию XII века. Раскройте
Шах-Наме, вы увидите то же самое в старинном персидском
царстве: Рустем такой же герцог своей области, имеет точно та-
ких же второстепенных вассалов, как Генрих Лев, и находится к
шаху Кейкаусу 10 точно в таких же отношениях, как саксонский
владетель к немецкому императору, как граф шампанский к фран-
* Боснии. — Ред.
660

цузскому королю. Точно в таких же отношениях были так назы-
ваемые тираны греческих малоазийских городов к царю персид-
скому. Теперь дело известное, что формы, подобные феодализму,
являлись почти во всех странах в период перехода от полнейшей
дикости к низшим ступеням порядка, сколько-нибудь законного.
Древний мир задолго до начала нашего летоисчисления дошел
уже до форм более совершенных или, лучше сказать, до форм
менее диких.
Вот мы дошли и до конца средней истории: ведь она кончается
заменением феодализма централизованною бюрократиею или чем-
нибудь подобным. А достигла эта централизованная бюрократия
полного господства над феодализмом не раньше как в XVII веке;
а в Римской империи эта форма уже господствовала в III веке;
значит, целые 14 веков были потрачены на то, чтобы поднялась
история хоть до той высоты, с какой низвергли ее варвары. Вот
теперь и рассуждайте о благодетельном влиянии завоевания рим-
ских провинций варварами. Вся благотворность этого события
состояла в том, что передовые части человеческого рода низвер-
гнуты были в глубочайшую бездну одичалости, из которой едва
успели вылезть до прежнего положения после неимоверных 14-
вековых усилий.
Сделаем теперь крутой поворот. Какое нам дело до тех или
других понятий о способности или неспособности древнего мира
к дальнейшему прогрессу, о благодетельности или гибельности
вмешательства варварских племен в судьбу цивилизованных
стран? Пусть пишутся об этом специалистами ученые книги; нас
занимают вопросы совершенно иные, и, разумеется, мы не стали
бы тревожить такую ветхую старину, если б разоблачение оши-
бочного взгляда на вопрос ветхой старины не представлялось
делом довольно важным для очищения самохвальных и, к сча-
стью, пустых мыслей о некоторых живых отношениях. Мы гово-
рим не о славянофилах. Если бы спорить приходилось лишь про-
тив них, не стоило бы спорить, потому что они малочисленны,
и слишком уже часто встречаются люди, любящие дешевым
манером подсмеиваться над ними, не замечая того, что сами
не чужды коренной тенденции, из которой происходит славяно-
фильство. Оно лишь — последователыная, развитая форма чув-
ства, существующего чуть ли не в большинстве нашего общества,
проглядывающего, к сожалению, даже у многих из людей, имею-
щих влияние на мысли всей публики. «Мы призваны обновить
жизнь цивилизованного мира, внести в нее высшие элементы,
которых сам он выработать не в силах». Всмотритесь хорошенько
в самого заклятого западника, он с этой стороны часто оказы-
вается славянофилом.
Мы далеко не восхищаемся нынешним состоянием Западной
Европы; но все-таки полагаем, что нечем ей позаимствоваться от
нас. Если сохранился у нас от патриархальных (диких) времен
661

один принцип, несколько соответствующий одному из условий
быта, к которому стремятся передовые народы, то ведь Западная
Европа идет к осуществлению этого принципа совершенно неза-
висимо от нас. Новые экономические тенденции стали обнаружи-
ваться во Франции и в Англии задолго до того, как барон Гакст-
гаузен рассказал немцам о нашем обычном общинном землевла-
дении 11; а французы и англичане узнали об этом нашем обычае
от немцев еще позднее, — чуть ли не вчера только или третьего
дня. Их мыслители нашли истину без помощи знаний о нашем
быте; они и не подозревали даже, когда составляли свои теории,
что у одного из русских племен сохранилось общинное землевла-
дение. Распространялись и распространяются до сих пор их
мысли в Западной Европе также без всякого отношения к нашему
обычаю: ни для кого из приверженцев новых теорий на Западе
не служит он доводом в пользу новых теорий. Это все равно, как
изобретены были и распространились по Европе висячие мосты,
без всякого участия тут несколько похожей вещи, издавна суще-
ствующей — не помним — у китайцев ли или у какого-то другого
восточно-азиатского народа: перебрасываются с одного края
ущелья на другой веревки и настилаются на этих веревках доски.
Европейские инженеры и не подозревали о существовании такого
факта, когда стали доказывать возможность и пользу висячих
мостов, и вошли в употребление такие мосты без всякой помощи
китайского или какого другого восточно-азиатского влияния. Ка-
кое же тут участие имели китайцы в прогрессе европейской инже-
нерной науки и практики? Чем была тут или будет обязана им
человеческая цивилизация или Западная Европа? Напротив,
когда они из своего бог знает какого бестолкового состояния
перейдут в порядочную цивилизацию, они же будут учиться от
Западной Европы не тем одним вещам, сходного с которыми
ничего не было у них в их прежнем азиатстве, а между прочим и
постройке висячих мостов, сходная с которыми вещь была у них.
Принцип, положим, действительно один и тот же. Но форма,
до какой развивается вещь, порождаемая принципом, совер-
шенно не та, и китайцам без помощи европейской цивилизации
никак нельзя было бы дойти до висячего моста, действительно
прочного, удобного, удовлетворяющего надобностям цивилизо-
ванного общества; а та форма, какая существует у них
при азиатстве, ведь и неудовлетворительна для общества, сколько-
нибудь развитого. Что же хорошего в китайских веревочных мо-
стах? Хорошо в них то, что при своем прежнем и нынешнем
азиатстве китайцы, бывшие неспособными иметь постройки более
совершенной формы, терпели бы еще больше неудобств, если б
не было у них хоть веревочных мостов. Значит, для китайцев эти
мосты были и остаются пока полезны, даже очень полезны, по-
жалуй, благодетельны и спасительны; но ведь для самих же ки-
тайцев только; а Европе не принесли, не приносят и не могут
662

принести никакой пользы. Они ей совершенно не нужны; они для
нее совершенно неудовлетворительны. А для китайцев они, как
мы уж говорили, очень полезны. И не только теперь полезны,
при их азиатстве, при их неспособности иметь лучшие пути сооб-
щения с лучшими мостами. Наверное обычный этот факт ока-
жется полезен и для дальнейшего их прогресса, когда они станут
способны завести у себя лучшие пути сообщения по европейской
науке. Ведь мандарины не сделаются же вдруг просвещенными
европейцами, истинными реформаторами, какими-нибудь Стефен-
сонами или Робертами Овенами; долго будет у них в головах
сидеть азиатская рутина с отвращением от всего истинно-евро-
пейского. Вот им и будут говорить порядочные инженеры: «что же
такое, ведь висячие мосты — чисто национальное наше китайское
учреждение; ведь в них нет ничего европейского, развращенного
и гибельного для китайских порядков». Да и народ китайский не-
легко поверил бы удобству и прочности железных висячих мостов,
если бы не привык к своим веревочным; ну, а теперь каждому
будет видно, что железные висячие мосты безопасны во всех отно-
шениях: и с китайскими порядками сходны, и ходить или ездить
по ним вовсе не страшно. Значит, китайцы будут много обязаны
своим нынешним веревочным мостам за легкие успехи нового
инженерного искусства в их стране.
Вот точно такого же рода история и с нашим обычным земле-
владением. Европе тут позаимствоваться нечем и не для чего;
у Европы свой ум в голове, и ум гораздо более развитый, чем
у нас, и учиться ей у нас нечему, и помощи нашей не нужно ей;
и то, что существует у нас по обычаю, неудовлетворительно для
ее более развитых потребностей, более усовершенствованной тех-
ники; а для нас самих этот обычай пока еще очень хорош, а когда
понадобится нам лучшее устройство, его введение будет значи-
тельно облегчено существованием прежнего обычая, представляю-
щегося сходным по принципу с порядком, какой тогда понадо-
бится для нас, и дающим удобное, просторное основание для
этого нового порядка.
Кроме общинного землевладения, невозможно было самым
усердным мечтателям открыть в нашем общественном и частном
быте ни одного учреждения или хотя бы зародыша учреждения
для предсказываемого ими обновления ветхой Европы нашею
свежею помощью. Мы тут говорим, разумеется, не о славяно-
филах; у славянофилов зрение такого особенного устройства, что
на какую у нас дрянь ни посмотрят они, всякая наша дрянь ока-
зывается превосходной и чрезвычайно пригодной для оживления
умирающей Европы. Один уверяет, что очень хороша привычка
нашего народа безответно подвергаться всяким надругательствам
и что Западная Европа умирает от недостатка этой похвальной
черты, а спасена будет нами через научение от нас такому же
смирению. Другой находит, что мы молрдцы пить и гулять, что
663

Западная Европа должна научиться от нас широкому русскому
разгулу, то есть дракам в харчевнях и битью стекол в трактирах,
и спасена будет от смерти собственно этим. Третий проникает
глубже в народную жизнь, и от домашнего очага, то есть от сби-
той из глины печи черной избы, выносит иное сокровище: битье
жен мужьями, битье сыновей отцами (и наоборот, битье отцов
сыновьями, когда отцы одряхлеют), отдаванье дочерей замуж
и венчанье сыновей по приказанию родительскому без надоб-
ности в согласии женимых и выдаваемых замуж; эти семейные
отношения должны послужить идеалом для Западной Европы,
которая и спасется через них. Четвертый восхищается продол-
жительностью нашей жестокой зимы и находит, что Западная
Европа расслабела от недостатка морозов; но уж в этом никак
нельзя ей помочь, и он откровенно сознается, что дело ее про-
пащее. Мы говорим не о таких людях: их мало, и спорить с ними
не стоит, — мы говорим не про чудаков, а про людей, рассуждаю-
щих по обыкновенному человеческому смыслу. Они, кроме общин-
ного землевладения, не видят у себя ничего такого, чему полезно
было бы распространиться от нас на передовые страны и чем бы
могли мы содействовать их оживлению. А этому обычаю Европе
поздно научиться от нас, да и не нужно учиться, потому что
сама она гораздо лучше нас понимает, какие новые порядки ей
нужны, как их устроить и какими способами вводить. Значит,
оживлять нам ее ровно уж нечем.
Нечего нам и хлопотать об этом: никаких оживлятелей не
нужно ей. Она и своим умом умеет рассуждать и своими силами
умеет делать, что ей угодно, и своих сил довольно у ней на все,
что ей нужно делать.
Или вы начнете говорить, что она ветшает, слабеет силами,
что она отжила свою жизнь и т. д., — то есть опять возврати-
тесь к той же метафоре о дереве, которая оказалась обманчива,
и все к тому же примеру древнего мира, который оказался сви-
детельствующим совершенно противное,— к этому ли возвра-
щаетесь вы? Пожалуй, потолкуем еще раз.
«Старые страны, долго жившие исторической жизнью, исто-
щают свои...»—ну, довольно, продолжение мы уж слышали.
Рассудимте сначала хотя о древнем мире, для краткости — хотя
о западной половине его, о Западной Римской империи; для боль-
шей краткости будем говорить лишь о северной части ее, о запад-
ноевропейском куске Римской империи. Он состоял из Италии,
юго-западной Германии, немецкого рейнского прибрежья, Бельгии,
Голландии, Англии, Франции, Пиренейского полуострова. Из
всех этих стран, какие имели долгую историческую жизнь пе-
ред разрушением западного римского мира? — Одна только Ита-
лия. Все остальные еще в начале нашего летоисчисления были
совершенно дикими, варварскими, то есть, по вашей терминоло-
гии, юными, свежими, девственными. От этой девственности и
664

свежести начинали они избавляться; мы видели, что понемногу
они цивилизовались, мы даже хвалили их успехи, находили в них
залоги дальнейшего прогресса; но если то, что казалось нам хо-
рошо, по-вашему было гибельно, то нечего сказать, ведь не бог
знает еще сколько этой гибели привилось к ним, не бог знает
сколько заразились они ядом цивилизации: в конце III века,
в половине IV века они все еще были странами полудикими;
масса туземного населения оставалась еще очень невежественна,
то есть, по-вашему, свежа. В исторической жизни эта масса не
принимала еще ни малейшего участия; образованные классы были
все еще малочисленны, да и они только лишь начинали принимать
участие в исторической жизни, едва лишь начинали в них про-
буждаться первые неопределенные мысли о самостоятельности.
Значит, если долгая историческая жизнь не увеличивает, а умень-
шает способность страны к прогрессу, — то есть почва, по вашей
метафоре, не удобряется, а истощается растущим на ней лесом,
и чем дальше разрастается лес, тем меньше остается свежих со-
ков в земле, — если думать и так, в противность здравому смы-
слу, то все-таки по вашему же принципу оказывается, что Пире-
нейский полуостров, Галлия, Британия, Прирейнская немецкая
полоса были странами очень свежими, очень способными к про-
грессу, в то время как варвары стали истреблять в них рождав-
шуюся цивилизацию. Посмотрим теперь на Западную Европу.
Если цивилизация истощает свежесть народных сил, если уча-
стие в исторической жизни уменьшает способность к прогрессу,
то действительно ли население Западной Европы очень уже исто-
щено в этих отношениях?
Образованности в Западной Европе очень много. Так; но не-
ужели масса народа и в Германии, и в Англии, и во Франции
еще до сих пор не остается погружена в препорядочное невеже-
ство? Утешьтесь: она верит в колдунов и ведьм, изобилует бес-
численными суеверными рассказами совершенно еще языческого
характера. Неужели этого мало вам, чтобы признать в ней чрез-
вычайную свежесть сил, которая, по-вашему, соразмерна дикости?
Нынешнее состояние массы в самых передовых странах доста-
точно ручается, что она до сих пор почти вовсе еще не жила исто-
рическою жизнью, а продолжала искони веков дремать младен-
ческим сном, какими дремали ваши любимые молодые страны.
А не полагаетесь вы на этот вывод, по-нашему совершенно оче-
видный, то справьтесь с историею. История прямо вам говорит,
что феодальное время было временем исторической жизни исклю-
чительно одних только феодалов и рыцарей; сначала под этими
настоящими своими именами, потом под именами высшего сосло-
вия или аристократии, они одни распоряжались судьбою стран:
строили учреждения, какие хотелось им, воевали, судили, управ-
ляли и поживали себе, как сами думали, не допуская дру-
гих сословий ровно ни к чему. Когда же кончился феодальный
665

порядок? Во Франции — в конце прошлого века, значит, еще не
очень давно; в Англии — об ней мнения различны: по словам од-
них, в ней он еще продолжается; по словам других, кончился в
1846 году отменою хлебных законов; иные говорят: еще раньше,
в 1832 году, парламентскою реформою, а еще другие говорят,
будто еще раньше, в конце «ли в половине XVII века, при
втором или при первом низвержении Стюартов. Возьмем самый
далекий срок, все-таки выходит не многим больше 200 лет. В Гер-
мании покончилось господство феодализма наполеоновскими за-
воеваниями и реформами Штейна 12 в начале нынешнего века;
но это лишь в Западной и Северной Германии, а в Южной, в
австрийских землях — в 1848 году. До эпох, нами обозначенных,
ни в одной из этих трех передовых стран не было в исторической
жизни сильного участия не только со стороны массы населения,
но и со стороны среднего сословия. Значит, еще некогда было
истощиться от продолжительной исторической жизни силам не
только массы населения, но и силам среднего сословия. Вы ви-
дите, что оно только еще принимается за ведение исторических
событий, за устройство общественного порядка по своим надоб-
ностям: и в Германии, и в Англии, да и в самой Франции, как
видит каждый, еще очень сильны элементы, сохраняющиеся от
феодализма: армия и бюрократия.
По мнению порядочных писателей о сельском хозяйстве, чем
дольше возделывается земля рациональным образом, тем плодо-
роднее она становится. Вы, насмотревшись, должно быть, одного
только залежного хозяйства, по которому через три года земля
становится никуда негодна и нивы переносятся на новое место,
думаете, что историческая жизнь истощает силы страны. Так вот,
если даже и согласиться с вашим понятием, все-таки выходит,
что лишь самая ничтожная доля в составе населения каждой
передовой страны могла истощить свои силы, а если брать весь
народ страны, то следует сказать, что он еще только готовится
выступить на историческое поприще, только еще авангард наро-
да — среднее сословие, уже действует на исторической арене, да
и то почти лишь только начинает действовать; а главная масса
еще и не принималась за дело, ее густые колонны еще только
приближаются к полю исторической деятельности.
Рано, слишком рано заговорили вы о дряхлости западных на-
родов: они еще только начинают жить.
Но мы видели, что точно так же едва начиналась историческая
жизнь и в провинциях Римской империи. Кто нам поручится,
что и жизнь Западной Европы не подвергнется такой же ката-
строфе?
Ручательством за то, что не будет такой катастрофы, служат
география, статистика, технология и военное искусство. Отноше-
ние цивилизованного мира к варварскому и полуварварскому те-
перь уже и по пространству земли, и по числу населения не то,
666

какое было в прежние времена. Римская империя имела огром-
ную величину; она равнялась пространством всей нынешней За-
падной Европе. Но огромнейшая часть ее состояла из земель,
только еще начинавших цивилизоваться; уровень просвещения в
них возвышался еще не столько собственными их силами, сколько
влиянием Италии и Греции; быть может, довольно скоро — через
два, через три века — они приобрели бы силу держаться и само-
стоятельно; но когда начался натиск варваров, они держались
еще только умственным развитием итальянского и греческого пле-
мени. Италия, то есть пространство земли величиною в каких-
нибудь 5 000 географических миль, и Греция со своими остро-
вами и узкою полосою малоазийского прибрежья, то есть поо-
странство в каких-нибудь две или три тысячи географических
миль, еще оставались единственными странами, в которых циви-
лизация достигла такой силы, что образованность их уже суще-
ствовала и развивалась внутренним могуществом. Таким обра-
зом весь тогдашний уже цивилизовавшийся мир ограничивался
двумя небольшими землями, которые одни и служили существен-
но важными частями его, центрами, к которым лишь примыкали
остальные громадные пространства, получавшие жизнь из этих
центров. Теперь не то; в Западной Европе есть страны, которые
в том или другом отношении цивилизованы больше других; но и
страна, наименее сделавшая успехов, никак уже не может быть
названа полуварварскою. Какая-нибудь Испания, или Помера-
ния, или Трансильвания все-таки страны цивилизованные. Нечто
подобное положению, в каком были все части Римской империи,
кроме Италии и Греции, представляет теперь быт лишь немногих
очень небольших уголков Западной Европы — острова Сарди-
нии, отчасти острова Корсики; но и Корсика и Сардиния все-таки
несравненно дальше от дикости, чем была в III веке Галлия, не
говоря уже о других римских провинциях. Тогдашнее состояние
этих провинций можно сравнить с тем, что представляет теперь
Ост-Индия или остров Ява, или, ближе к Европе, Алжиоия.
Цивилизованный элемент страны сосредоточивается преимуще-
ственно в пришельцах другого племени; довольно многие туземцы
принимают такую же цивилизацию, и число их увеличивается,
но все-таки масса туземного простонародья еще остается совер-
шенно варварскою. Если бы цивилизованный мир ныне ограни-
чивался одною Англиею с Ост-Индиею и если бы вообразить,
что Англия лежит где-нибудь на краю Ост-Индии, это было бы
совершенно сходно с состоянием Римской империи. Разумеется,
трудно было бы ручаться, что этот небольшой уголок, примкну-
тый к огромному пространству полудиких земель и ослабляемый
каждым несчастьем еще столь слабой цивилизации в этих зем-
лях, может удержаться против наплыва диких орд из всей Цен-
тральной Азии. Таким образом первая разница: широкость
и прочность основания, приобретенного новою цивилизациею.
667

Соразмерно тому, как увеличилось пространство цивилизованных
земель, уменьшилось пространство земель, откуда может устре-
миться в них поток варварства. Еще разительнее изменилось от-
ношение по числу населения. Если мы исключим Китай, Японию,
Ост-Индию, племена которых, конечно, уже не грозят вторже-
нием в Западную Европу, то весь остальной старый свет уже не
имеет столько населения, как Западная Европа. Если считать
силу по числу рук, перевес силы уже «а стороне Западной Ев-
ропы. Не так было полторы тысячи лет тому назад, когда суще-
ственное сопротивление бесчисленным дикарям ограничивалось
лишь населением Италии и Греции. Наконец технология и воен-
ное искусство находятся теперь совершенно в ином положении.
У варвара и у римского легионера самым сильным оружием был
меч, который умеют ковать и в полуварварских странах. Если бы
судьба походов решалась и теперь палашами и штыками, успех
мог бы еще представляться возможным. Он затруднился с изо-
бретением пороха, с появлением ружей и пушек. Но пока остава-
лись старинные ружья, старинные пушки слишком топорной ра-
боты, какой-нибудь Дост Могаммед афганский мог устраивать
у себя оружейные и литейные заводы не хуже европейских. Те-
перь не то. Когда возмутилась бенгальская армия, англичане,
разумеется, были очень поражены неожиданною перспективою
растрат, усилий, каких стоить будет им борьба, но в заключе-
ние очень основательно прибавляли: «мы снабдили этих сипаев
превосходнейшим вооружением, но чинить своих ружей они не
могут, делать патронов для них не могут; когда они расстреляют
захваченные ими в наших арсеналах патроны, они останутся почти
безоружны против нас, потому что теми ружьями, какие они мо-
гут и чинить, теми патронами, какие они могут делать, сражаться
им с нами нельзя».

ГРАФ КАВУР
Считаться великим правителем, необходимым министром в те-
чение многих лет, — и каких лет! Не апатичных, сонных, когда
спокойно держится на месте каждый, кому случилось попасть на
место, — нет, в период, когда кипит национальная жизнь, проис-
ходят перевороты, грозят великие опасности, приобретаются бли-
стательные успехи, напряжены все силы народа и действуют гени-
альные люди, — добиться первого места в такое время и приоб-
рести такую репутацию, чтобы миллионы основывали все свои
надежды на твоем уме, готовы были следовать за тобою на все,
готовы были жертвовать твоему превосходству многими доро-
гими своими убеждениями, лишь бы ты руководил делом, лишь
бы ты не покидал его, — разумеется, такого положения, такой
репутации в такое время нельзя достичь человеку иначе, как при
способностях очень замечательных. Мы нимало не станем отри-
цать того, что Кавур был человек очень замечательных дарова-
ний 1. Едва ли любил его кто-нибудь из тех, которые отдавали
ему в руки власть почти безграничную. Говорят, что Виктору-Эм-
мануэлю он был антипатичен. Это очень правдоподобно. Король
итальянский — человек прямого характера, простой, скромный;
Кавур не мог нравиться ему при своем коварстве и претендатель-
ности. Масса не находила в Кавуре ни рыцарской отважности,
ни высокого великодушия, ни одной из тех сторон блестящего
благородства, которые магически на нее действуют, ни забот-
ливости о простонародных нуждах, ни прогрессивных мнений, —
ничего такого, чем очаровывается простолюдин в прави-
теле; даже сами парламентские приверженцы Кавура, сами его
товарищи по кабинету не любили его: они часто шокировались
его высокомерием и самовластием. А между тем парламентское
большинство подчинялось ему безусловно, король соглашался на
все, чего он хотел, а масса при всей своей нелюбви к нему веро-
вала в него; значит, велико было его превосходство над все-
ми людьми одинакового с ним направления. Действительно, не
было ему соперника между дипломатами и конституционными
669

министрами Западной Европы. В крайних партиях — и в реак-
ционной, и в революционной — находилось много людей гораздо
более сильного ума и характера. Но по самому положению дел ни
та, ни другая партия не могла пользоваться властью в Сардинии;
а в консервативно-либеральной партии, которая одна по ходу дел
должна была иметь власть, Кавур был выше всех изворотливо-
стью ума и решительностью характера; потому-то и считался он
незаменимым правителем.
Мы вполне признаем, что никто лучше его не мог исполнять
ту систему, которой он держался по своему образу мыслей. Ска-
жем больше: мы расположены думать, что господство именно
этой системы служило необходимым условием успешного хода
национальных дел. Но мы не восхищаемся ни системой, предста-
вителем которой был Кавур, ни им самим. Это требует объяс-
нения.
Все на свете требует для своего осуществления силы. Дурное
и хорошее одинаково ничтожно, когда бессильно. Что же такое
сила? В теории сила дается логикою. Кто имеет совершенно опре-
деленные принципы, кто развивает их последовательно, тот всегда
одерживает в теоретическом споре верх над людьми непоследо-
вательными, говорящими в одно время об одном и том же и «да»
и «нет». Все великие теоретики были люди крайних мнений. Но
другое дело — практическая жизнь. В ней важно то, на чьей сто-
роне большинство. А у большинства господствующий принцип—
рутина. Редки бывают минуты, когда овладевает обществом силь-
ная идея, и оно скоро утомляется непривычным для него напря-
жением умственных сил и снова впадает в рутину; а рутина —
это вовсе не логическая смесь старого и нового, смесь мыслей,
принадлежащих совершенно разнородным принципам, которым
никак нельзя ужиться вместе в последовательной теории, но ко-
торые очень ладно набиваются рядом в головы, мало способные
мыслить. Силен в обществе тот, кто имеет за себя большинство.
Вот причина тому, что в конституционных государствах власть
принадлежит обыкновенно партии так называемых умеренных
людей,— людей непоследовательного образа мыслей, желающих
лишь наполовину всего, чего желают, исполняющих лишь напо-
ловину все то, к чему стремятся. В Италии по национальным де-
лам есть, как и везде, два противоположные образа мыслей, очень
последовательные каждый своему принципу. Представителями
одного надобно назвать покойного короля неаполитанского Фер-
динанда и нынешего правителя римских дел Антонелли; извест-
нейший представитель другого — Маццини 2. Которого из них вы
ни захотите послушать, он рассуждает гораздо логичнее Кавура
и его сотоварищей. Но один принцип уже не удовлетворяет ру-
тинному образу мыслей большинства, другой еще не вошел в
рутину. От этого при обыкновенном настроении итальянского
общества ни тот, ни другой не могут удовлетворить ему. Удовле-
670

творительна только та смесь, которая составляет рутину, образо-
вавшуюся из клочков прежнего принципа, еще уцелевших, и клоч-
ков нового принципа, уже успевших сделаться общими местами.
Люди крайних мнений должны знать, что они работают не в
свою пользу. Их деятельность не остается без результата, — на-
против, только именно от нее и происходит результат: общество
несколько подвигается назад усилиями реакционеров, когда об-
стоятельства благоприятствуют им; а вообще оно подвигается
вперед усилиями решительных прогрессистов *. Но работают и
те и другие одинаково в пользу умеренной партии. Фердинанд
неаполитанский и Антонелли, а на противоположном конце Гари-
бальди и Маццини одинаково трудились в пользу Кавура, по-
тому что масса общества не расположена итти далеко ни по ка-
кому направлению: она рада останавливаться подле тех, которые
в дурном ли, в хорошем ли одинаково говорят: «остановимся; мы
уже далеко ушли; отдохнем, успокоимся».
Вот источник силы, которую имел Кавур. Он принадлежал
к партии рутины, к людям, советовавшим обществу не заходить
далеко ни вперед, ни назад. Но общее положение Италии было
таково, что общество не могло избежать прогрессивного движе-
ния. Прежний порядок дел был слишком тяжел. Потому в ру-
тине довольно быстро уменьшался элемент старины, довольно
быстро входили в нее обрывки новых стремлений. Умеренная пар-
тия, представительница рутины, с каждым годом расширяла свою
мерку возможных и полезных реформ. Это расширение делалось
не по ее охоте, против ее желания налагалось на нее успехами
прогрессистов. Но все равно, она шла вперед. Десять лет тому
назад она мечтала только об итальянском союзе, в котором уча-
ствовали бы король неаполитанский, папа, герцог тосканский и
король сардинский. Прогрессисты работали, и через несколько лет
программа умеренной партии расширилась: Кавур и люди, пред-
водителем которых он был, стали думать, что четырех государств
в Италии слишком много, довольно будет двух; Тоскана с гер-
цогствами и северная часть папских владений удобно могут быть
присоединены «к Сардинии, а южная часть папских владений —
к Неаполю. Когда Кавур три года тому назад входил в соглаше-
ние с императором французов на пломбьерском свидании3, он
мечтал еще только об этом дележе Италии пополам, да и то лишь
мечтал, а практическая программа его не достигала и этой вы-
соты; он еще полагал, что и Тоскана, и Папская область, за ис-
ключением легатств, сохранят свою отдельность в перевороте,
который рассчитывал он произвести помощью Франции. Зимою
прошлого года перешло в практическую программу умеренной
партии то, что было лишь мечтою для нее до начала войны. Сар-
диния уже поглотила Тоскану и рассчитывала овладеть Папскою
* Революционеров. — Ред.
671

областью; но Неаполя еще не хотел касаться Кавур. Когда Гари-
бальди овладел Сицилиею, умеренная партия опять говорила:
«довольно, остановимся на этом; пусть неаполитанские владе-
ния на континенте останутся неприкосновенными». Когда и они
были введены в состав национального государства, умеренная
партия опять говорит: «довольно, остановимся пока на этом; от-
дохнем; думать о Венеции еще рано». Мы нимало не утверждаем,
что умеренная партия не была права каждый раз: какое нам дело
разбирать, кто прав. Быть может, мы должны сказать, что если
уж неправ Кавур, то прав не иной кто, как Антонелли. К чему
же нам договариваться до таких вещей? Мы лучше будем смо-
треть лишь на фактическую сторону дела, лишь на ход событий,
и, основываясь на нем, мы можем оказать, что умеренная партия
в Италии никогда не имела твердой программы по националь-
ному делу; оно было ведено другими людьми, с самого начала
поставившими себе неизменную цель: стремиться к соединению
всей Италии в одно государство. Умеренная партия постоянно
считала этих людей непрактичными мечтателями, вредными ин-
тригантами * и по своей рутинности постоянно желала остано-
виться на переменах, сколь возможно менее значительных. Но
старый порядок, кусок за куском, падал под напором интриган-
тов и мечтателей. С каждым таким фактом принуждена бывала
умеренная партия изменять свою программу. Хороша или дурна
цель, к которой идет итальянское дело, — за то, что оно прибли-
жается к ней, умеренную партию не надобно ни хвалить, ни ко-
рить: она с своим представителем тут ни в чем не виновата.
Да, не виновата ни в чем, даже и в том, что дело шло не так
быстро, как могло бы итти при другом ее характере, когда бы
она сама стремилась к чему-нибудь определенному, а не ограничи-
валась тем, что пассивно принимала каждый совершившийся
факт, осуществление которого замедляла своею апатичностью,
своею недоверчивостью к национальным силам. Ведь если б Ка-
вур и другие предводители умеренной партии поступали иначе,
если бы они сами шли вперед, а не были против собственных мыс-
лей ведены вперед другими, они не были бы предводителями
умеренной партии, не были бы представителями большинства,
не имели бы ib своих руках и организованную силу государства,
не были бы его правителями. Они были бы тогда отброшены мас-
сою, как люди, не соответствующие неопределенности ее тенден-
ций, вялости ее желаний; она выдвинула бы тогда вперед других
людей, и только переменилась бы расстановка имен. Предполо-
жите, что Кавур не мешает Маццини, а помогает ему; что же из
этого? Ничего, кроме личной неприятности для Кавура: его вме-
сте с Маццини считают человеком непрактичным, вредным, от
* У Чернышевского это слово употребляется в смысле «заговорщи-
ков».— Ред.
672

него отступаются, его сталкивают с места и на это место выводят
Рикасоли или Фарини, Ратацци или Ламармору4, предположите,
что и они все четверо поддаются образу мыслей, который, по на-
шему предположению, увлек Кавура; опять из этого выходит
лишь то, что увеличивается несколькими новыми именами спи-
сок имен, в котором теперь стоят Бертани и Мордини, Саффи и
Криспи, Риччарди и Либертини 5, только и всего. А в этом списке
столько людей способных, что не выиграет он от прибавки этих
новых имен; а власти над организованными государственными
средствами они не принесут ему потому, что сами теряют эту
власть, как только становятся людьми последовательными, имею-
щими твердую цель стремлений, — теряют власть оттого, что пе-
рестают быть удовлетворительными для апатичной, не имеющей
ясного образа мыслей массы общества. Иметь обдуманную, ясную
программу! Может быть, это и хорошо само по себе, может быть
это и полезно для нации, но масса общества никогда не поставит,
не будет иметь своими представителями таких людей. Стало быть,
нечего порицать Кавура за то, что был он таким, каким был,
занимая место, какое занимал: такие люди требуются этим ме-
стом; другие не годятся для него.
Но если система, представителем которой был Кавур, не
могла быть иной и потому не может служить предметом порица-
ния, то нельзя же с чисто исторической точки зрения не видеть,
что система эта была несоответственна цели, к которой шло
итальянское дело, и потому замедляла его успехи на каждом шагу.
Да и как же хотите вы, чтобы было иначе? Люди не знают, чего
им хотеть; из этих людей, не знающих, чего им хотеть, разумеет-
ся, приходится кому-нибудь быть предводителем остальных; он
их предводитель только потому, что тоже не знает, чего ему хо-
теть; какая же польза для дела оттого, что люди не знают, чего
им хотеть, и какая польза делу от этого предводителя?
Впрочем, «не знать, чего хотеть» — это ведь говорится только
относительно дела, составляющего национальную задачу в изве-
стное время; а то как же умным людям, например, хотя Кавуру
и другим предводителям умеренной партии в Италии, не знать,
чего они хотят? Возьмите хотя то, какие они люди, и вы увидите,
что нельзя им не знать очень хорошо всего до последней мелочи.
Кто они? Они — люди рутины. Рутина нелогична, слеплена из
противоречащих мыслей; это так. А все-таки она—вещь чрез-
вычайно определенная, и кто держится ее, тот все знает, реши-
тельно все; нет у него ни сомнений, ни недоумений, все решено
за него рутиной. На бал ли ехать — надобно надевать фрак
(о сюртуке и мысли быть не может), и фрак именно черного цве-
та; жениться ли — надобно выбирать невесту с приличным со-
стоянием и хорошими связями. Так оно и в национальных делах.
Вот, например, Кавур делается сардинским министром: как же
ему не знать, о чем стараться? Напротив, это ясно для него, как
673

дважды два. Сардиния — государство небольшое. На северо-
запад и на северо-восток лежат другие государства, очень боль-
шие, над которыми перевеса не получишь. А по известной рутине,
искусный министр должен доставлять своему государству пере-
вес над другими. Где же бы найти такие государства, над кото-
рыми может получить перевес Сардиния? Да вот на юге лежат
государства, и небольшие, и такие расшатавшиеся во внутреннем
быте, что не могут держаться самостоятельно, должны находиться
под чьим-нибудь перевесом. Значит, над ними-то и надобно
Сардинии взять перевес. Хорошо; каким же способом взять
перевес?
Опять по рутине известно, что если соседнее государство вол-
нуется внутренними смутами, соседу, желающему приобрести
перевес, надобно раздувать внутренние несогласия, помогать не-
довольным и, чего бы ни хотели эти недовольные, говорить, что
согласен с ними. Недовольство в итальянских государствах про-
исходило из двух стремлений: к национальному единству и к сво-
бодным формам правления. Значит, Сардиния должна являться
защитницею национальных стремлений и либеральных форм.
Против них итальянские правительства боролись при помощи
Австрии; значит, надобно стать во вражду к австрийцам, дру-
зьям противников. Это тем полезнее, что национальная итальян-
ская партия ненавидит австрийцев; значит, этим польстишь ей.
Прекрасно; но ведь по той же рутине государство, отыскавшее
себе врагов, должно искать союза с другими государствами. Силь-
нейшие государства в Западной Европе — Англия и Франция.
Значит, надобно приобрести их дружбу. Чем же приобрести
дружбу англичан? Этот народец чрезвычайно гордится своими
формами правления. Значит, надобно быть приверженцем англий-
ских форм; оно тем нужнее, что итальянские недовольные хотят
политической свободы, а австрийцы противятся ей в Италии, —
надобно поддерживать то, против чего ратуют противники. Но
расчетливый народец эти англичане! — Одними идеями мало их
растрогаешь; надобно дать им материальную выгоду. Каких же
выгод они добиваются? Больше всего — выгод свободной тор-
говли. Значит, надобно быть приверженцем свободной торговли,
понижать тариф. Хорошо; положим, этими двумя приманками
сочувствие англичан приобретено. Но дрянной народец эти ан-
гличане: не любят воевать. Речами и депешами они станут помо-
гать, но такого пособия мало; нужно приобрести союзника, ко-
торый дал бы войско; а вот как раз такой союзник и готов во
Франции. Ему, по его внутреннему положению, надобно непре-
менно заводить от времени до времени войну, чтобы отвлекать
Францию внешними делами от внутренних, чтобы очаровывать
ее военной славой. Притом же вековое предание французской по-
литики — борьба против габсбургского дома. Значит, вот и все
дело в шляпе.
674

Как же тут сказать, что у Кавура, как представителя уме-
ренной партии, нет определенной программы по коренному свой-
ству умеренной партии не иметь определенной программы. На-
против, программа Кавура чрезвычайно точна: искать перевеса
в Италии, опираясь на национальное стремление и либерализм
и враждуя против Австрии, захватившей в свои руки этот иско-
мый перевес; приобрести симпатию Англии тем же либерализ-
мом и свободною торговлею и приобрести дружбу Франции, дав
ей предлог для войны с австрийцами, которая нужна для Фран-
ции. Какая определенная программа и как легко она состави-
лась!— Просто по правилам дипломатической рутины.
Но рутинность программы не уменьшает практической репу-
тации человека, умеющего исполнять ее. Посмотрите, ведь купец
тоже действует по рутине: дешево купить, дорого продать, вы-
жидать времени, не упускать хорошей минуты, искать кредита,
давать кредит лишь солидным людям, — кажется, просто и ни-
чего тут не придумано самим исполнителем, а ведь показывает
же иной купец удивительные способности искусным выполнением
этой программы. Почему ж и Кавуру не называться гениальным
человеком за свое искусство? Ведь надобно отдать ему справед-
ливость: нашедши для себя правила, он держался их неуклонно
и следовал им очень ловко. Будь он с такими качествами не вель-
можа, богатый по наследству, а сын какого-нибудь лавочника, и
займись он не политикой, а торговлей, он из бедняка стал бы
миллионером.
Все это так; и программа исполнялась очень искусно, и все,
что входило в программу, было ясно, точно, твердо, — значит,
представляло все залоги успеха; все так, лишь одна была беда:
главное-то дело не попало в программу главным делом, потому что
не входило в вековечные правила дипломатической рутины. Вот
только оно-то одно и осталось для Кавура, как для всей умеренной
партии, делом темным, о котором бог знает как судить, относи-
тельно которого приходилось поступать по рутинным надобностям
иных соображений, часто не соглашавшихся с ним, часто вредив-
ших ему; вот только оно-то и осталось каким-то внешним, непо-
нятым предметом, относительно которого действовал Кавур
наудачу, не соображая его надобностей, жертвуя им для своих
рутинных целей. Повторим опять: винить его тут не за что; ведь
надобно же массе быть массой, то есть иметь рутинный образ
мыслей; ведь надобно же кому-нибудь быть представителем этой
массы, как надобно же кому-нибудь писать романы вроде Алек-
сандра Дюма для людей, которым хорошие романы непонятны.
Напротив, надобно отдать полную честь Александру Дюма, что
он отлично пишет вздорные романы, и если б не писал их он,
читались бы романы, написанные гораздо хуже, и когда скончается
он, — чему не дай бог скоро случиться: да продлит небо приятную
675

деятельность знаменитого старца!—когда он скончается, мы
возрыдаем, что огромное большинство европейской публики
лишилось писателя незаменимого.
На том же основании мы называем смерть Кавура великою
потерею для итальянцев умеренной партии, то есть для всей массы
итальянцев, за исключением очень малочисленных друзей кар-
динала Антонелли и довольно малочисленных людей действи-
тельно ясного и твердого прогрессивного образа мыслей. Кто
будет вести дела по рутинным понятиям с таким искусством и
с такою твердостью? Рикасоли и Ратацци, Фарини и Бонком-
паньи—все это перед Кавуром то же, что Поль Феваль6 и мар-
киз Фудрас перед Александром Дюма-старшим. Одна у нас на-
дежда — на молодого человека, находящегося посланником в
Париже. Недаром Нигра 7 был любимцем Кавура, единственным
поверенным всех его задушевнейших расчетов. Авось он оправ-
дает наши надежды. А не он, так кто-нибудь другой откроется
с кавуровскими талантами. Так надеемся, что утрата со време-
нем, и даже в скором времени, вознаградится. Но ведь это пока
еще надежда, и пока она исполнится, надобно будет чувствовать
всю великость утраты.
Многим не нравилось наше малое удивление Кавуру. Да и то,
что мы теперь написали, покажется, пожалуй, несправедливо. —
«Как же это можно говорить, что Кавур, чрезвычайно хорошо
понимая все дела, которые вел, не понимал главного дела, которое
следовало бы ему вести? Как можно утверждать, что очень ис-
кусно ведя все другие дела, он не вел итальянского националь-
ного дела так же искусно? Миллионы образованных людей в
Европе уверены, что он чрезвычайно много содействовал успеху
этого дела, а вы находите, что он своим непониманием и неискус-
ством мешал ему? Это свидетельствует только, что вы не знаете
фактов». Положим, что не знаем; попробуем познакомиться с ними.
Мы не станем писать биографию Кавура. Для этого еще
слишком мало материалов; да если б и были материалы, то италь-
янское национальное движение представляет много людей, более
достойных подробной биографии, чем Кавур. Мы очертим »в не-
скольких словах лишь важнейшие факты его государственной дея-
тельности. Не будем распространяться ни о его знатном проис-
хождении и огромном богатстве, ни о личных его вкусах, ни о
частной его жизни, — все это не относится к делу. Не будем гово-
рить и о воспитании, какое получил он в доме отца, бывшего в
свое время одним из главных служителей реакционной системы
в Сардинии, — одним из людей, ненавистнейших и народу, и
образованному обществу своей родины. Пожалуй, этим воспита-
нием можно было бы извинить многое; но ведь нам и не нужно
отыскивать извинений: мы ни в чем не виним Кавура. Мы только
смотрим на факты его государственной деятельности, на их отно-
шение к национальному итальянскому делу; а фактический харак-
676

тер, действительный результат действия остается один и тот же,
какими бы обстоятельствами предшествующей жизни ни объяс-
нялось известное отношение человека к делу. Да если б и гово-
рить о реакционном воспитании Кавура, оно, пожалуй, не по-
служило бы ему извинением. Ведь известно, что если человек
воспитывается в какой-нибудь фальшивой системе и если потом
начинает он чувствовать ее несостоятельность, понимать истину,
то прежнее близкое знакомство с заблуждением силыно помогает
ему в розыскании истины. Дурное воспитание дурно тем, что
редкому удается сбросить с себя его иго; зато, кто сбрасывает
его, тому уже легче всякого другого стать человеком, свободным
от рутины. Фокс 8 также имел отцом крайнего реакционера и по-
лучил такое же воспитание. Если, отбрасывая предрассудки дет-
ства, Кавур не отбросил с ними и рутины, это показывает, что
рутинность уже слишком глубоко вкоренилась в самой его натуре.
Но как бы ни рассуждать о психологической стороне вопроса,
характер отцовской репутации налагал на Кавура двойную осмо-
трительность в образе действий при начале карьеры, если бы он
хотел служить национальному делу. Положим, что люди с дипло-
матическими наклонностями могут пренебрегать популярностью;
но как бы кто ни презирал ее, не станет он преднамеренно делать
себя подозрительным для общества, в котором должен действо-
вать. Кто начинает карьеру с безызвестным именем, тот может
довольно часто делать неосторожности, не навлекая на себя
подозрения. Положение Кавура было не таково. Ему нужна была
чрезвычайная осторожность, чтобы не решили все с первого же
раза, что он «пошел в отца». Ему надобно было сильно позабо-
титься о снятии с себя оттенка, бросаемого на него фамилиею. Он
поступил иначе. Стал в ряды крайней правой партии, — партии,
подозреваемой в клерикализме и абсолютизме, говорил против
прогрессистов резче, чем кто-нибудь. Положим, что либералы
были и глупы, и вредны, как он доказывал; но, конечно, предо-
ставил бы он другим, менее подозрительным своим товарищам
изобличать их, если бы рассчитывал служить национальному
делу, в котором нужно же хотя некоторое сочувствие публики.
Если он поступал иначе в 1848 и следующих годах, надобно из
этого заключить, что или он не понимал, что делает, или дума\
действовать в таком кругу, для которого общественное мнение
ничего не значит. Судя по всему, надобно предполагать второе.
До самого конца жизни Кавур считал дипломатические связи
важнее популярности, иноземную поддержку важнее националь-
ных симпатий и государственную силу ставил единственно в ре-
гулярном войске, пренебрегая всякими волонтерами и народными
ополчениями. Мы не то говорим, что он был неправ в этом,—'
мы только указываем, как он смотрел на вещи. Если действовать
регулярным войском, иностранными союзами и дипломатиче-
скими связями, — популярность, конечно, ничего не значит.
677

Своими речами в духе крайней правой партии Кавур сделался
страшно непопулярен. Если он думал тогда о национальном един-
стве, рассчитывал вести к нему Италию, приобретение такой ре-
путации было чрезвычайною ошибкою. Но Кавур тогда вовсе
и не думал ни о чем подобном. Для него существовала только
Сардиния. Италия представлялась ему не больше, как группою
слабых государств, на правительства которых может приобрести
Сардиния точно такое же влияние, каким пользовалась Австрия.
Итальянское единство — это мечта; сливать раздробленные части
страны в одно государство — это нелепость; можно только до-
ставить Пьемонту дипломатическое первенство между ними, вроде
того, как Англия владычествует в Португалии или Франция в
Египте. До итальянского народа нет ему никакого дела; нужно
только устроить, чтобы в каждом итальянском государстве пра-
вительство держалось помощью сардинского. Союз с итальян-
скими правительствами, отказ от всякой помощи со стороны на-
родных сил—вот первый вид политической программы Кавура.
Приведем один факт, очень резкий. Великий герцог тосканский
и папа были низвергнуты. Сардиния потерпела неудачу в первом
походе против австрийцев и готовилась начать второй. Австрий-
цы в то же время собирались послать войска для восстановления
папы и герцога тосканского. Значит, сардинское правительство
имело тех же врагов, как партия, одержавшая верх в Тоскане и
Риме. Могла ли Сардиния ждать от этой партии хорошей под-
держки себе в войне с австрийцами, это все равно, — во всяком
случае Тоскана и папские владения отвлекали к себе часть сил
общего неприятеля. Что же советует Кавур? Он советует сар-
динскому правительству (сам он тогда еще не был министром)
послать войско во Флоренцию и Рим для восстановления герцога
тосканского и папы, то есть тех правительств, которые не могут
не быть усерднейшими приверженцами австрийцев. Действи-
тельно, посылается сильный корпус сардинской армии для низ-
вержения национальной партии во Флоренции и Риме, и в то же
время остальные сардинские войска идут против австрийцев,
которые быстро уничтожают их в знаменитой новарской битве 9.
Потеря этого сражения в значительной степени произошла от-
того, что лучшие сардинские войска находились в другом краю
страны: они шли на Флоренцию и Рим. Видно, восстановлять
папу и великого герцога тосканского было нужнее, чем отражать
австрийцев. Это такая нескладица, которой трудно поверить;
но действительно было так. Чем объяснить такое безрассудное
ослабление своих сил в роковую минуту? Партия, управлявшая
тогда сардинскими делами, и советник ее Кавур полагали, что
полезных союзников должны искать они только в легитимных
правительствах итальянских государств, а никак не в националь-
ной партии. Они хотели, восстановляя папу и герцога тосканского,
взять с них обязательство действовать заодно с Сардиниею, —
678

мечта, достойная аркадских пастушков: так велико было ослепле-
ние Кавура правилом рутинной политики.
Скоро Кавур, по превосходству своих талантов, сделался пред-
водителем правой стороны в парламенте; потом попал и в ми-
нистерство. Сначала он занимал в нем второстепенные места, но
твердость характера, неутомимая деятельность и парламентский та-
лант уже и тогда доставляли ему главный вес в кабинете. Через
год или через два он и по форме сделался первым министром.
В первые годы власти главным делом его была забота о фи-
нансовых реформах и об усилении армии. То и другое было
необходимо для будущей борьбы с Австриек). Финансовые ре-
формы состояли главным образом в понижении тарифа. Мы не
имеем ничего в порицание тому; напротив, согласны с поклон-
никами Кавура, что введение принципа свободной торговли было
очень полезно для Сардинии. Но, за исключением одной этой
стороны, наименее осязательной для массы народа, система по-
датей и налогов не была облегчена Кавуром, — нет, многие из
прежних налогов были увеличены; кроме того, установлено было
много новых. В 1850 году доходы Пьемонта простирались только
до 95 500 000 лир, в 1858 году — уже до 145 000000, — в 8 лет
они увеличились с лишком наполовину; разумеется, такое увели-
чение не могло быть доставлено одним развитием богатства
страны — большая часть прибавки произошла просто от увели-
чения тяжести налогов. И действительно, налоги в Сардинии стали
при Кавуре и до сих пор остаются очень обременительны. Разу-
меется, такие важные цели, как национальное единство, совер-
шившееся в противность ожиданиям Кавура, или хотя бы про-
стой перевес над другими итальянскими государствами, к кото-
рому он стремился, не достигаются без великих пожертвований.
Мы нимало не смущаемся тем, что в такие критические годы
постоянно оказывался дефицит и государственный долг сильно
возрастал. Мы не о том говорим, что Сардиния могла не делать
в то время расходов, превышавших ее нормальные средства, мы
указываем лишь на тот факт, что для удовлетворения чрезвы-
чайным надобностям государства Кавур нимало не колебался
увеличивать обременительность налогов, и на это обстоятельство
указываем не в упрек ему, а лишь в свидетельство верности на-
ших слов о его программе. Если б он думал о национальном
единстве, о привлечении массы итальянцев под общую власть са-
войской династии, такой образ действий был бы слишком гру-
бою несообразностью, какой не мог сделать Кавур при своем уме.
Масса повсюду и всегда расположена соразмерять свое сочув-
ствие к известной системе с величиною налогов, взимаемых ею:
это — самая осязательная норма достоинств системы. Если бы
Кавур думал об итальянском народе, у него достало бы сообра-
зительности показать Италии, что налоги в Сардинии легки:
лучше было бы сделать на каких бы то ни было невыгодных
679

условиях несколько сот лишних миллионов долга, лишь бы не
увеличивать прежних налогов и отменить некоторые ненавистней-
шие из них. Но с своей точки зрения Кавур был прав: тому
кругу, на который он опирался, нет надобности до чувств массы,
а для дела, которого он хотел, и в том виде, в каком он хотел
его, приверженность массы не нужна.
Огромные расходы, сильно увеличившие и государственный
долг Пьемонта, и обременительность налогов, были до известной
степени неизбежны: нужно было строить железные дороги, нужно
было усиливать крепости, запасаться оружием для новой войны,
нужно было расплачиваться за прежнюю несчастную войну.
Но в значительной степени расходы могли быть уменьшены,
если бы принята была другая организация военных сил. Из-
вестно, что есть на континенте Западной Европы две совершенно
различные системы этой организации. Самым блистательным при-
мером одной системы служит французское военное устройство.
Там срок службы под знаменами довольно продолжителен и
постоянно содержится под ружьем значительнейшая половина
тех людей, которых может правительство выставить против не-
приятеля в случае войны. Резервы мало развиты. Другая система
в очень умеренном развитии принята Пруссиею, а до полного
развития доведена в Швейцарии. В Пруссии рекрут удерживается
под знаменами лишь на столько времени, чтобы вышел из него
уже готовый специалист военного дела, готовый солдат; как
только он готов, он отсылается домой и в мирное время не обре-
меняет своим содержанием правительство. Этот резерв, совер-
шенно готовый для генеральной битвы хоть на второй же день
по своем призыве под знамена, в три или четыре раза много-
численнее солдат, находящихся на содержании правительства во
время мира. Благодаря этой системе войско в мирное время стоит
Пруссии вдвое дешевле, чем Франции (пропорционально насе-
лению), а при войне Пруссия (также пропорционально населе-
нию) имеет вдвое больше войска, чем Франция. Но в Пруссии,
как мы сказали, еще только наполовину применен принцип орга-
низации, противоположный французскому, а вполне он принят,
благодаря особенному географическому характеру страны и осо-
бенным принципам ее политики, в Швейцарии. Там постоянно
находятся на службе лишь малочисленные отряды тех людей,
которым действительно нужна долговременная подготовка по тех-
ническому характеру их военной роли: та часть артиллерийской
прислуги, которая должна управлять действием орудий, та часть
саперов, которая предназначена руководить техническою частью
работ, небольшие кадры унтер-офицеров, назначенных быть учи-
телями военной техники, наконец та часть офицеров, которая во
время войны будет заведывать военными действиями—генераль-
ный штаб и выходящие из него штаб-офицеры и генералы. А те
люди, которым не предназначено на войне играть специальных
630

ролей, — все будущие солдаты и большая часть унтер-офицеров
и офицеров пехоты и большая часть будущих солдат других ро-
дов оружия, — берутся для обучения лишь на один месяц в эти
кадры инструкторов и потом ежегодно созываются на одну не-
делю для повторения приемов, которым выучились в первый год.
Разумеется, эти люди не могут быть употреблены в большое
сражение на другой же или на третий день после того, как
будут призваны к походу: им нужно несколько недель походной
жизни, чтобы стать солдатами. Но ведь ib нынешних войнах не-
сколько недель походного времени всегда предшествуют серьез-
ным военным действиям. Пока армии сойдутся, пока подвезут
к ним артиллерийские парки и т. д. и т. д., неизбежно пройдет
столько времени, что швейцарские милиционеры, уже привыкшие
к военным приемам, обратятся в хороших солдат. Швейцария
выводит на войну (пропорционально населению) в три раза
больше войска, чем Пруссия, в шесть раз больше, чем Франция.
А между тем в мирное время содержание войска обходится
Швейцарии в пять раз дешевле, чем Пруссии, в десять раз де-
шевле, чем Франции.
Французский принцип удобнее тогда, когда армия содер-
жится для наступательных войн и для подавления бунтов. При
прусской системе войско еще годится и для наступательной
войны в чужой стране, но более пригодно оно для войны среди
дружеской страны с неприятелем, занимающим ее. Швейцарская
система исключительно пригодна лишь для второго случая, а для
войн среди неприязненного населения не годится. Кроме того,
при ней кавалерия не может быть доведена до такой силы, как
при французской системе; следовательно, она вполне применима
лишь для тех стран, где кавалерия не может играть важной роли
в больших битвах. Зато швейцарский принцип неимоверно уве-
личивает военную силу государства при войне на родине или
в дружеской стране. Швейцария, имея с небольшим 2 милл. на-
селения, может выставить до 250 тыс. войска, так что эта ма-
ленькая земля при споре за Нёфшатель чувствовала себя в силах
отбить всю прусскую армию.
По соображению всех обстоятельств, швейцарский принцип
был полезнейшим для Пьемонта. Приняв его в полном развитии,
Пьемонт, имевший 5 500 000 населения, мог бы вывесть на войну
от 500 до 600 тысяч войска. Театром войны должна была служить
восточная часть Пьемонта и Ломбардия—страна, вся усеянная
мызами, построенными из камня, перерезанная бесчисленными
оросительными каналами, совершенно неудобная для кавалерии
(которая, действительно, и не играла никакой роли в сардинско-
французском походе 1859 г.). Но чтобы принять эту систему,
которая маленькому Пьемонту давала бы военную силу, равную
всей австрийской, то есть давала бы ему верный успех в вой-
не при невозможности австрийцам послать в Италию более
681

половины своей армии, — чтобы принять эту систему, надобно
было понимать войну с Австриею как войну чисто национальную,
надобно было принимать главным основанием для нее националь-
ное чувство. Кавур смотрел на дело иначе, потому не мог
принять не только швейцарского, но даже и прусского устрой-
ства. Национальный энтузиазм не входил в его расчеты; он по-
лагался только на тех солдат, которые уже готовы до начала
войны; он и тут совершенно держался рутины. А прусский прин-
цип— принцип новый, несогласный с рутиною. Кавур сам видел
и окружил себя военными людьми старой школы, которые так же
видели единственный идеал военных сил во французской орга-
низации. Он и они хотели вести войну исключительно солдатами
по ремеслу, отвергая всякую милицию, всяких волонтеров, как
элементы слишком ненадежные. Ламармора и Фанти10 организо-
вали сардинскую армию с педантической заботливостью о вы-
правке, о ранжире. Потому, употребляя на армию чрезвычайно
много денег, Сардиния могла выставить против Австрии не боль-
ше как 60 тысяч войска. Народное ополчение считал Кавур с
своими генералами за ничто или хуже, чем за ничто, — за помеху.
От этого-то и надобно было истощать силы Сардинии, от этого-то
и оказывались силы Италии недостаточными для войны с Ав-
стриею, и нужно было во что бы то ни стало привлечь на войну
французскую армию.
Если бы смотреть на войну как на дело национальное, кото-
рое очень быстро может организоваться энергиею национального
чувства, было бы возможно начать войну вдруг, без предвари-
тельной долгой ссоры с Австриею. Можно было бы скрывать
свои намерения до последнего дня пред объявлением войны, на-
пасть на неприятеля врасплох, когда он не успел бы еще усилить
своих войск в Италии, не сделал бы никаких приготовлений к
обороне, воображая себя среди глубокого мира. Национальная
партия несколько раз предлагала это. Она предлагала поднять
Ломбардию в такое время, когда у австрийцев во всех ломбардо-
венецианских землях было не больше 50 тысяч войска, не имею-
щего больших военных запасов. Ныне — мир и ни малейшего
вида ссоры. Завтра восстает Милан, и через неделю итальянские
войска уже занимают страшные горные проходы из Тироля в Лом-
бардию. Австрийцы оттеснены к Вероне, не могут прислать под-
креплений раньше как месяца через три, а в три месяца сардин-
ская армия, служа кадрами для поголовного ополчения ломбард-
цев и для волонтеров Центральной Италии, усилившись войсками
Тосканы, Пармы и Модены, имеет уже от 200 до 250 тысяч сол-
дат, — число, достаточное для совершенного очищения Венеции
от австрийцев, не приготовленных, расстроенных. Кавур отвергал
эти планы: они были несообразны с рутиной; он представлял
себе войну с Австрией вроде того, как воевала бы Франция с
Англией или с Пруссией. Известно, как начинаются войны по
682

заведенному порядку. Возникает дипломатическое недоразумение;
долго, долго обмениваются депешами, все более и более грозного
тона, — в этом проходит полгода, год; начинают придвигать
войска к границам, отодвигать их от границ и опять придвигать,
и все ведут переговоры, и противник имеет год, года полтора
времени приготовляться к войне. Кавур действовал по диплома-
тической рутине, как будто в рутинном деле. Года за полтора до
начала войны он завел ссору с Австрией, раздувал и раздувал
эту ссору, и пошла эта история рутинным порядком. Австрия
наводнила ломбардо-венецианские земли бесчисленным войском.
Разумеется, при таком ведении дела нельзя было победить
австрийцев иначе, как французскими войсками. Надобно отдать
справедливость Кавуру: слишком за полгода до открытия похода
он обеспечил себе помощь французской армии. Но и тут рутин-
ный взгляд на приготовлявшуюся войну отнял у него возмож-
ность заключить союз на условиях, какие мог бы он получить,
если бы не был увлечен ошибочным понятием о своем собствен-
ном деле. Он представлял себе дело так. Сардиния, маленькое
государство, хочет отнять две богатые провинции у большого
государства. Маленькое государство может попользоваться насчет
большого, лишь когда успеет склонить другое большое государ-
ство к войне с ним. Он воображал, что перехитрил Наполеона,
что будет загребать жар его руками, что Наполеон предпринимает
войну по его убеждению. А когда мы убеждаем и упрашиваем
кого-нибудь приняться за наше дело, пособить нам, мы должны
предоставить ему какие-нибудь выгоды, и он диктует нам условия,
какие хочет. Так оно и устроилось. На пломбьерском свидании
осенью 1858 года, когда заключен был союз на войну с Австриею,
император французов играл такую роль, что собственно ему
война не нужна, что он склоняется на нее по убеждению Кавура,
который так хорошо разъяснил ему, какую пользу извлечет он
из этой войны, а сам он и не думал прежде о войне. Кавур
разъяснил ему, как полезно для Франции усилить Сардинию;
Наполеон вошел в этот расчет и потребовал вознаграждения за
такую услугу; вознаграждением были назначены Савойя и
Ницца. Союзник, склонявшийся на войну лишь по убеждению
Кавура, конечно, предоставил себе распоряжение всем. Напри-
мер, Сардиния хочет завоевать Ломбардию и Венецию; хорошо,
но ведь не имеет же она претензии на Тоскану? Следовательно,
ей все равно, как Франция распорядится Тосканой; потому импе-
ратор Наполеон попробует, нельзя ли будет из Тосканы с при-
лежащими землями устроить королевство для принца Наполеона.
С той точки зрения, с какой Кавур смотрел на дело, нельзя было
ему не соглашаться на все требования Наполеона: важность лишь
в том, что, слишком увлеченный своею мыслью о необходимости
французской помощи для завоевания Ломбардии с Венециею, он
забыл другую сторону отношений: императору французов война
683

с Австриею была так же необходима, как самому Кавуру. Во
что бы то ни стало нужно было императору французов занять
Францию войною с одною из великих европейских держав.
К войне с Англиею он не был готов и не мог приготовиться
в течение еще многих лет. Война с Пруссиею равнялась бы объ-
явлению войны против Англии. Следовательно, оставалась одна
Австрия. А с Австриею мог он воевать только в Италии, чтобы
не касаться германских земель, не поднимать Пруссию и Англию
против себя. Если бы Кавур не воображал, что только для Сар-
динии нужна война, если бы он не являлся с убеждениями и
просьбами слишком горячими, император французов сам обра-
тился бы к нему с убеждениями: «доставьте мне предлог для
войны с Австриею; пропустите мои войска на эту войну», — и
тогда условия союза диктовал бы Кавур.
Дальнейшие события, конечно, еще памятны читателю. Вилла-
франкский мир 11 был поражением Кавура: он должен был выйти
в отставку. Франция держала сторону Австрии в цюрихских пере-
говорах 12; Италия, не освобождаясь от австрийского господства,
становилась вместе с Австриею под верховную власть Франции.
Но национальное чувство разрушило эти расчеты. Одна часть
Италии за другою насильно принуждали туринских правителей *
принимать ее в состав возникавшего национального государства.
Кавуру делает великую честь то, что он вышел в отставку,
когда увидел, что по Виллафранкскому миру Италию хотят по-
ставить в положение, худшее прежнего. Но он нимало не участво-
вал в том, что Италия вышла из этого положения. Он, снова
сделавшись министром, только принимал один за другим совер-
шавшиеся факты, совершению которых или не помогал, или прямо
мешал. Тоскана с герцогствами и Романья выдержали тяжелое
испытание и решили свою судьбу собственной настойчивостью,
прежде чем Кавур снова сделался министром. Походу Гари-
бальди на Сицилию он гораздо больше мешал, чем содействовал.
Походу Гарибальди на Неаполь он прямо мешал. Юго-восточную
часть Папской области он отважился занять лишь для того, чтоб
помешать Гарибальди итти на Венецию, чтобы не была оттеснена
от управления делами умеренная партия, чтобы не овладели
властью решительные приверженцы национального дела 13.
В чем же его величие? В том, что он хотя принимал совер-
шившиеся факты, — другие на его месте могли бы не сделать
и того. Да, у людей в его положении уж и то великая заслуга,
редкое, высокое достоинство, когда они не слишком медлят при-
нимать совершающиеся наперекор их прежней программы факты.
Потому, повторяя общий голос всей Европы, говорим и мы: Ка-
вур был великий правитель.
* Туринские п р а в и т е л и — пьемонтское (сардинское) правитель.

НЕПОЧТИТЕЛЬНОСТЬ К АВТОРИТЕТАМ
(Демократия в Америке, Ал. Токвилля, член института. Пере-
вел А. Якубович. Т. I и II. Киев. 1860 г.)
О переводе г. Якубовича никак нельзя сказать, что он хорош.
Он сделан небрежно, а еще хуже то, что переводчик, как видно,
не знает самых обыкновенных терминов политического устрой-
ства, да и многих самых обыкновенных оборотов французского
языка. Вот примеры из IV главы (в переводе г. Якубовича, т. I,
стр. 63—67). Токвилль говорит, что до войны за независимость
принцип верховной власти народа коренился в муниципальных
делах северо-американских колоний; а когда вспыхнула револю-
ция, он стал господствовать и в правительстве колоний: toutes
les classes compromirent pour sa cause, то есть: все сословия
безвозвратно признали его или сделались его защитниками;
а г. Якубович переводит: «вследствие этого пали сословия».
Vote universel или suffrage universel, то есть всеобщее право по-
дачи голосов, он переводит: «общественное мнение», — это недо-
разумение попадается несколько раз на страницах, пересмотрен-
ных нами. Например, Токвилль говорит: «штат Мериланд,
основанный вельможами, первый провозгласил всеобщее право во-
тированья»; г. Якубович переводит: «штат Мериланд, основан-
ный богатыми и знатными переселенцами, первый провозгласил
господство общественного мнения». Несколькими строками
дальше Токвилль говорит, что если какой-нибудь народ начал
понижать электоральный * ценз, понижение пойдет непременно
до совершенной отмены ценза, потому что с каждой новой уступ-
кой растут и силы, и требования демократии; сказав это, Ток-
вилль выражается следующим образом: честолюбие людей, оста-
вляемых ниже ценза, раздражается соразмерно многочисленности
людей, находящихся выше ценза (l'ambition de ceux qu'on laisse
au-dessous du cens s'irrite en proportion du grand nombre de ceux
qui se trouvent au-dessus), a г. Якубович переводит: «самолюбие
* Избирательный. — Ред.
685

остающихся под властью ценза раздражается по мере увеличе-
них числа тех, которые находятся вне этой власти». Очевидно,
г. Якубович, когда переводил эти страницы, не понимал одно из
самых употребительных значений глагола se compromettre, не имел
понятия о смысле терминов: «всеобщее право подачи голосов» и
«избирательный ценз». Пробовали мы сверять с подлинником и
другие места перевода, везде выходит одно и то же. А очень
жаль, что книга Токвилля об американской демократии перево-
дится человеком, который не знает ни предмета, в ней излагае-
мого, ни французского языка. Мы советовали бы г. Якубовичу
не печатать остальной половины его перевода (два изданные
тома заключают в себе ровно половину подлинника). Сочинение
Токвилля занимает такое видное место в политической литера-
туре, что заслуживало бы хорошего перевода.
Успех этой книги во Франции был громадный. Г. Якубович
делал перевод с 12-го издания, а у нас под руками 13-е, на ко-
тором выставлен еще 1850 г.,— с той поры, вероятно, было еще
несколько изданий. Да и не в одной Франции приобрела эта
книга Токвилля очень большой успех и авторитет; англичане,
немцы часто ссылаются на нее. Действительно, в ней много вер-
ного, хорошего и очень полезного, гораздо больше, чем в послед-
нем знаменитом сочинении Токвилля «Старый порядок и рево-
люция», где основная мысль фальшива и портит все. В сочине-
нии, перевод которого так прискорбно начат г. Якубовичем,
основная тенденция верна. Она очень недурно объяснена в ко-
ротеньком предисловии, которое, неизвестно зачем, оставил без
перевода г. Якубович, хотя оно сделано именно к 12-му изданию,
с которого переводил он.
«Книга эта, — говорит Токвилль в предисловии; — была на-
писана 15 лет тому назад (12-е издание вышло в 1848 г.) под
постоянным влиянием одной мысли, что быстро, непреодолимо
повсюду в целом свете, приближается господство демократии.
Я предсказал это, — продолжает Токвилль, — когда во Фран-
ции конституционная монархия с господством буржуазии каза-
лась прочна. Теперь (в 1848 г.) книга моя получает от обстоя-
тельств настоящего практическую полезность, какой не имела во
время первого издания. Американские учреждения, бывшие
только предметом любопытства для монархической Франции,
должны быть предметом изучения для республиканской Франции.
Вопрос теперь о том, спокойствие или волнения будут у нас при
республике, демократическая тирания или демократическая сво-
бода. Задача, эта, только еще представляющаяся нам, разрешена
Америкою с лишком 60 лет тому назад. 60 лет владычествует там
безраздельно принцип верховной власти народа, лишь на-днях
провозглашенный нами. Он там применен к делу прямейшим,
безграничнейшим, безусловнейшим образом. 60 лет народ там
безостановочно возрастает числом, обширностью государства, бо-
636

гатством и, заметим, во все это время он пользовался не только
наибольшим благосостоянием, но и наибольшим спокойствием из
всех народов на земле. Все европейские нации страдали от войны
или внутренних раздоров, — американский народ один в циви-
лизованном свете оставался мирен. Почти вся Европа была по-
трясаема революциею; в Америке не было даже и мелких смя-
тений. Анархия и деспотизм оставались равно неизвестны ей.
Где можем найти мы лучшие надежды и лучшие уроки? Обратим
наши взоры на Америку, — не для того, чтобы рабски копиро-
вать учреждения, какие она дала себе, а для того, чтобы лучше
понять, какие годятся для нас; чтобы заимствовать из Америки
не столько примеры, сколько уроки. Французские законы могут
и должны во многих случаях быть различны от северо-американ-
ских; но принципы, на которых основано американское устрой-
ство, эти принципы порядка, уравновешения властей, искреннего
и глубокого уважения к праву — необходимы».
Достоинство книги Токвилля больше всего зависело от этой
патриотической и здравой мысли — изучать американские учре-
ждения с целью пользоваться знанием их для хорошего устрой-
ства французских дел. Но те же самые, переведенные нами глав-
ные места предисловия, в которых высказывается идея сочине-
ния, обнаруживают и неудовлетворительность его.
Мы не станем говорить о второстепенных недостатках. Ток-
вилль слишком любит философствовать, а философом не приш-
лось ему воспитаться, быть может, не удалось и родиться; по-
тому его философствование выходит очень поверхностным резо-
нерством на темы, почерпнутые главным образом из Монтескье.
Вся вторая половина сочинения (о гражданском быте Северной
Америки) набита этим резонерством, которое мы назвали бы
необыкновенно скучным, если б множество изданий не свидетель-
ствовало, что публика (по крайней мере, французская) читала
книгу легко и с удовольствием. Иной раз скука заменялась у
нас веселым смехом, — до таких наивностей договаривается наш
философ. Вдруг ему, например, показалось, будто «по досто-
верным известиям» узнал он такую вещь, что «в Америке, самой
демократической стране на земном шаре, католицизм преуспевает,
как нигде на свете». — «Это удивительно на первый взгляд»,
cela surprend au priemer abord, произносит он, да оно и точно было
бы удивительно, если б сколько-нибудь было похоже «а правду,
а в действительности удивительно лишь то, как поверил Ток-
вилль такой нелепице. Но он тотчас же оправляется от недоуме-
ния, начинает философствовать и находит, что американские
учреждения чрезвычайно располагают людей к принятию като-
личества, к которому на самом-то деле быстро становится равно-
душен самый фанатический ирландец, переселившись в Америку.
А то вдруг начнет философствовать о классической литературе
и рассудит, что Америке грозят от греческого и латинского
687

языков две ужаснейшие опасности: станут американцы учиться
классическим языкам, явятся у них граждане «очень изящные и
очень опасные, которые во имя греков и римлян будут волновать
государство». Не станут учиться американцы классическим язы-
кам, тоже будет плохо: «нет литературы, которую больше класси-
ческой следует изучать в демократический век». Как же тут быть
американцам? и не читать Цицерона — нельзя, и читать Цицеро-
на— беда? А вот как: в университетах надобно «превосходно»
учить по-гречески и no-латыни, а в гимназиях вовсе не учить.
Слава богу, спасена Америка. «Впрочем, — прибавляет Токвилль
в заключение, — я не считаю литературные произведения древ-
них безукоризненными», — как нужно было поопределительнее
высказать свое мнение о достоинствах классической литературы
при описании гражданского устройства Северной Америки. Та-
ких штучек у Токвилля найдется много; но от них его книга
страдает немногим больше того, сколько может пострадать Се-
верная Америка от преподавания или не преподавания греческого
языка в гимназиях. Подобные мелочи могут только пособить нам
разглядеть, что автор книги не такой уже гениальный мыслитель,
каким провозглашен и у «ас. А сама книга и при них все-таки
может остаться хорошей.
Гораздо важнее другой недостаток, портящий собою лишь
часть рассуждений Токвилля об Америке, но потом испортивший
всю книгу его о «Старом порядке и революции во Франции».
Он сбился с толку на пункте, от которого произошла такая же,
только в противоположном направлении, путаница понятий у мно-
гих наших ученых. Токвилль видел на своей родине демократию
рядом с централизацией. Не разобрав, что это — два явления
разных периодов и совершенно разных тенденций, он вообразил,
что демократия и централизация имеют необыкновенное друже-
ское влечение друг к другу, что они даже чуть ли не одно и то же.
Точно то же вообразилось и целой школе наших ученых. Но
расположение чувств у них и у него оказалось разное. Наши уче-
ные из любви к одному принципу начали восхищаться и другим ].
Токвилль из нерасположения к одному с грустною недоверчи-
востью стал смотреть и на другой. Он готов сочувствовать демо-
кратическим учреждениям, но ужасно пугает его их необыкно-
венная наклонность к централизации. Когда он писал книгу об
Америке, торжество демократии во Франции казалось ему не
очень близко, и он справлялся еще кое-как с опасением своим,
что она усилит и увековечит централизацию. Сочинение о «Ста-
ром порядке» писал он уже после событий 1848 г., и, воображая,
что уже осуществилось его опасение, совершенно растерялся от
ужасной неизбежности централизационных страданий для его ми-
лой родины. Бедняга дошел до того, что видит преобладание
вреда над пользою во французских событиях конца прошлого
века: конституционное собрание, законодательное собрание, кон-
688

вент каждым отмененном привилегий и феодальных учреждений
только усиливали, по его мнению, централизацию, только все
глубже и глубже ввергали Францию в эту бездну, в которую, по
его мнению, очень любит падать демократия. Все это огорчение
произошло от одного небольшого недосмотра: Токвилль не ра-
зобрал, что произвольная власть очень хорошо обходится и без
централизации. В Турции, например, не слишком много центра-
лизации: правитель каждой области — полновластный хозяин в
ней; каждый подчиненный ему паша также полновластный хо-
зяин в своем округе, каждый кади тоже полновластный хозяин
в своем квартале и каждый чауш — во всяком доме, куда пошлет
его кади 2. Кажется, уж нельзя тут жаловаться на централиза-
цию, уж подлинно каждый клочок земли одарен управлением,
действующим самостоятельно: не дальше как за версту откуда бы
то ни было найдется власть, которая может решить сама собою
всякую вещь: и преступника наказать, и тяжбу рассудить, и вся-
кое общественное дело повершить, не спрашиваясь высшего на-
чальства. Но Токвилль этого не рассудил: ему вообразилось,
что без централизации не бывает и деспотизма.
Кто же ввел полную централизацию во Франции? Ввели ее
национальные собрания конца прошлого века (на самом деле
не они, а Наполеон I, но так уже показалось Токвиллю); значит,
они-то и подвергли Францию полнейшему деспотизму. Но опять
видит он, что произвольная власть была во Франции и до рево-
люции; а произвольная власть без централизации не обходится,
по его мнению; стало быть, все формы произвольной власти при
старом порядке были централизациею; и выходит у него, что при
старом порядке тоже господствовала централизация. В каждой
провинции были свои законы, в каждой были не такие налоги,
как в других, каждая отделялась от других таможенною цепью,
каждый интендант пользовался по многим делам законодатель-
ною властью в своей провинции, распоряжался с нею во всем
совершенно, как хотел, не спрашиваясь парижского правитель-
ства; каждый из 12 областных парламентов претендовал иметь
верховную власть, кассировать постановления парижского пра-
вительства; многие города претендовали на такое же право
(только и парламенты, и городские власти арестовывались и
разгонялись по благоусмотрению все того же интенданта, имев-
шего всю фактическую власть), — кажется, ничего похожего на
централизацию тут нет; а Токвиллю все мерещится централи-
зация в этих интендантах и субъинтендантах3, бывших пашами
в своих провинциях. Года два или три тому назад мы при раз-
боре «Очерков Англии и Франции» г. Чичерина имели случай
объяснить источник этой ошибки4. Новые принципы государ-
ственной жизни еще не настолько развились во Франции, чтобы
уничтожить все следы старого порядка, противоположного им;
во Франции только еще начинается весна: в иных местах уже
689

показалась зелень, кое-где проглядывают уже и цветки, а в Дру-
гих местах еще лежит снег. Токвилль и многие другие очень
основательно заключили из этого, что роскошная раститель-
ность развивается на снегу, и чем будет роскошнее она, тем
толще будет слой снега, одевающего покрытую растительностью
страну.
При старом порядке существовал безграничный, совершенно
хаотический произвол. Новые принципы законного порядка еще
не достигли той степени торжества над ним, чтобы вовсе устра-
нить его, а до сих пор успевали лишь несколько обуздывать его
подчинением хотя некоторой форме. Формой этой пришлось быть,
по особенным историческим обстоятельствам, централизационному
принципу. У областных правителей произвол совершенно отнят
централизациею: префект, сменивший интенданта, уже поставлен
в тесные границы повиновения закону. Но министр, истолкова-
тель закона префекту, еще сохранил значительную долю произ-
вола. Кому же неизвестно, что со времен Реставрации идет во
Франции вопрос о распространении на центральную власть, на
министров, того же принципа, которому уже подчинились област-
ные власти? Дело это трудное, времени требует оно много, пред-
ставляет длинный ряд временных неудач, перемешанных с успе-
хами (неудач не столько по сущности, сколько по форме: при
орлеанской монархии ответственность министров была больше
пустою формою, на деле они пользовались произволом, разве
немногим меньшим, чем при Второй империи). Что ж такое, эта
медленность, эти рецидивы — неизбежная принадлежность вся-
кого важного исторического дела. Но уже видно, что и у мини-
стров во Франции скоро будет отнят произвол; тогда исчезнет
и централизация. Уже очень заметно развивается во Франции
тенденция к самоуправлению, или, по французскому термину,
к децентрализации. Токвилль ничего этого не умел разобрать,
все перепутал, и вышло у него, что демократия и централиза-
ция — одно и то же. Точно таким же манером другие господа
отожествляют грамотность с мошенничеством, цивилизацию —
с развратом и тоже очень горюют бедняки, подобно Токвиллю:
сами видят, что избежать прогресса нельзя, и пугаются, что про-
гресс ведет к такой ужасной безнравственности.
Но о Франции еще простительно близорукому говорить по-
добный вздор; а какими судьбами можно домечтаться до того,
что ведет демократия к централизации в Америке, — мало того,
что она уж развила очень сильную централизацию в Америке?
Ведь каждому известно, что параллельно развитию демократиче-
ских учреждений там шло и именно от их развития происходило
уничтожение всего, сколько-нибудь похожего на централизацию.
Была тут, разумеется, борьба, а в борьбе неизбежна крайность,
потому торжествующая демократия переступила наконец всякую
полезную границу в развитии самоуправления: дошло до того, что
690

общая государственная власть не могла вмешиваться в междо-
усобные войны, происходившие в отдельных штатах и террито-
риях. Например, в Канзасе бог знает сколько времени резались
между собою приверженцы и противники невольничества, а цен-
тральная власть не могла принять действительных мер к прекра-
щению междоусобицы. Что делать, нужно принципу совершенно
утвердиться прежде, чем прекратится для него нужда в крайнем
напряжении, лревышающем нормальную меру общественной
пользы.
Много лет спустя после того, как писал свою книгу Токвилль,
началась эта эпоха в Америке. Противники полного развития
демократических учреждений, называвшиеся вигами, были окон-
чательно побеждены демократической партией около 1845—
1848 гг. Тогда демократическая партия, оставшись бесспорной
властительницей национальной судьбы, стала сама разделяться
на две части: одна половина, сохранившая прежнее имя демо-
кратов, удовольствовалась приобретенным успехом и не видела
надобности в дальнейшем улучшении общественного устройства.
Другая половина, принявшая имя республиканцев, находила, что
те же самые принципы, которые получили полное торжество в
общем государственном устройстве всей страны, должны быть
применены и к устройству гражданского быта во всех частях
страны, между тем как до сих пор сохранялись на Юге граждан-
ские учреждения, несовместные с общими политическими учреж-
дениями. На Юге существовало средневековое учреждение неволь-
ничества; на нем опиралось гражданское устройство общества, со-
вершенно противоположное принципам политического устройства.
Все прогрессивные люди постепенно перешли в эту новую партию,
а все гнилые элементы пристали к обломку прежней демократиче-
ской партии, сохранившему за собою прежнее имя, но от этих не-
чистых примесей все сильнее и сильнее пропитывавшемуся духом,
противоположным духу прежней демократической партии. Нако-
нец дошло дело до того, что эти гнилые элементы, сгруппировав-
шиеся под именем нынешней так называемой демократической
партии, сознали невозможность для себя жить при существую-
щих учреждениях Северо-Американского Союза и решились сде-
лать отчаянную попытку для их низвержения. Масса партии,
называвшейся демократическою, состояла из людей недально-
видных, жертвовавших всем, чтобы отказывались от своих угроз
авантюристы и олигархи, пугавшие неизбежностью междоусобной
войны в случае, если противники их одержат верх в правильной
организации правительства. Их наглость становилась тяжела,
так что масса начала покидать их. Тогда они подняли войну, и
теперь, как знает читатель, Северная Америка представляет зре-
лище междоусобицы, какой со времен Фронды не бывало даже
во Франции 5, которой Токвилль указывал на Америку, как на
примерную страну тишины.
691

Исход этой междоусобицы не подлежит сомнению: южные
олигархи и авантюристы слишком слабы, и поражением их нач-
нется новый период в истории Соединенных Штатов, — период
преобразования гражданского быта в тех частях страны, где был
он несообразен с общими принципами американского устройства.
В этом деле здоровые элементы населения южных штатов, ко-
нечно, будут получать помощь от всей нации, и посредницею в
передаче пособия, вероятно, будет союзное правительство, так
что круг его деятельности несколько расширится. Но мы видим
по началу дела, в каком духе будет ведено оно, — он не имеет
ни малейшего сходства с централизацией, а прямо противополо-
жен ей: северные штаты вооружились и ведут войну по прин-
ципу самоуправления. Союзное правительство руководится реше-
ниями местных народных митингов, получает средства к войне
от местных комитетов, составившихся из выборных от населения,
по собственной инициативе положившего основать такие коми-
теты; словом сказать, в этой войне северо-американский прин-
цип выказался в такой безусловной последовательности, как еще
никогда ни по какому делу. Наверное можно сказать, что по
окончании войны, когда через посредство союзной власти будут
совершаться реформы гражданского быта в южных штатах, союз-
ное правительство будет действовать также только по указанию
общественной инициативы и в полной зависимости от нее, так
что и в самом исполнении дела сильнее прежнего разовьется се-
веро-американский принцип, противоположный централизации;
а про результаты дела нечего уже и говорить: оно все имеет своею
целью очищение северо-американского общества от последних
остатков устройства, несогласного с его коренным принципом.
Таково нынешнее северо-американское дело. Но кто нимало
не поймет его натуры, может воображать, что оно так или иначе
послужит к появлению некоторой централизации. Ведь войну
все-таки ведет союзное правительство против конфедерации не-
скольких областей; эти области присваивают себе право на само-
стоятельность в таком размере, в каком не допускает его союзное
правительство; стало быть, может показаться иному, что борьба
идет между центральною властью и местным самоуправлением;
что неизбежная победа центральной власти послужит к ее уси-
лению, к уменьшению областного самоуправления. Если б Ток-
вилль ныне писал о наклонности американской демократии к
централизации, он ошибался бы полнейшим и грубейшим обра-
зом, но его ошибка все-таки была бы понятна. Другое дело по-
добная мысль в книге, писанной около 30 лет назад, когда не
было ровно ни одного факта, который хотя самому поверхност-
ному и незнающему человеку мог бы показаться ведущим к цен-
трализации или похожим на нее. Ошибочно, но понятно мнение
человека, принимающего кита за рыбу; но как же принимать за
рыбу быка или лошадь? Поэтому необыкновенно забавно читать
692

философствования Токвилля о наклонности американцев и вообще
демократических обществ к централизации. Кто не читал его
книгу, наверное предположит, что мы выдумываем на него; та-
кому скептику возразим заглавиями целого большого отдела из
второй половины сочинения Токвилля. «Часть IV, гл. 2. Понятия
демократических народов о правительственных делах естественно
расположены к централизации власти. Глава 3. Чувства демокра-
тических народов, согласно с их понятиями, влекут их к централи-
зации власти». Еще несколько других глав посвящено тому же
предмету. Он так курьезен, что любопытно будет читателю взгля-
нуть на некоторые образцы рассуждений знаменитого автора.
«Понятие второстепенных властей, посредствующих между
верховною властью и подданными (говорит Токвилль), есте-
ственно представлялось воображению аристократических народов,
потому что в недрах их были отдельные лица или фамилии, воз-
вышавшиеся над другими знатностью, просвещением, богатством
и казавшиеся предназначенными к власти. Эта идея естественно
исчезает из мысли людей в века равенства по причинам, противо-
положным тому. Ввести ее в их мысли можно только искусствен-
но, поддерживать в них лишь с большим трудом, между тем как
возникает в них сама собою идея единственной и центральной
власти, которая сама руководит всеми гражданами».
Чудак не понимает, что в первую половину своего рассужде-
ния сам вставил слова, показывающие совершенный недостаток
логики во второй половине его. Ведь сам же он сказал, что в
аристократических обществах второстепенные власти попадают
в руки людям по знатности, богатству, то есть не по выбору
сограждан, а по прирожденному праву известного человека или
рода иметь в руках власть. Хочет он судить о демократическом
народе по закону контраста; какой же контраст выходит из его
собственных слов? Какие из этих слов ищут себе противополож-
ности во второй половине периода? Тут не по выбору, а по при-
рожденному праву; там — наоборот, значит, по выбору, а не по
прирожденному праву. Пускается человек философствовать, а не
знает, что если к существительному прибавлено прилагательное,
то в контрасте отрицание будет относиться не к существитель-
ному, а к прилагательному, или если общее понятие выставлено
с частным признаком, то отрицание в контрасте будет относиться
к частному признаку, а не к общему понятию. Например, если вы
уже сказали: добрый человек, или человек в хорошей одежде, то
противоположность будет: злой человек, или человек в дурной
одежде, а не то, что противоположность доброму человеку соста-
вляет птица, или человеку в хорошей одежде — пустыня. Чтобы
во второй половине периода вышло «пустыня», «отсутствие чело-
века», в первой половине периода нужно сказать просто человече-
ское общество, без всяких частных признаков. Если бы мож-
но было сказать, что второстепенная власть неспособна иметь
693

никакого другого происхождения, кроме родового, другого источ-
ника, кроме патримониальных или вотчинных прав, тогда с их
отрицанием отрицалась бы и второстепенная власть; а если бы-
вают и другие источники второстепенных властей, кроме патримо-
ниального, то отрицание феодализма — вовсе не централизация.
Вот кого, Токвилля, должны были бы учить логике «Русский
вестник» с г. Юркевичем. Жаль, что умер бедняжка до появления
статьи г. Юркевича и до перепечатки ее в «Русском вестнике» 6.
Хотите ли еще образцов философствования о наклонности амери-
канцев к централизации?
«Американцы полагают, что общественная власть должна про-
исходить прямо от народа; но как только раз установлена эта
власть, они уже думают, что она не должна иметь никаких гра-
ниц; они охотно признают, что она имеет право делать все».
Это уж такая диковинка, до какой, вероятно, тяжело было
дофилософствоваться и самому Токвиллю. Что за ахинея? Кому
же неизвестно, что решительно всякая власть в Америке чрезвы-
чайно ограничена? Президент, например, не может ровно ничего
важного сделать без утверждения сената. Сенат ровно ничего не
может сделать или без президента, или без палаты представите-
лей; палата представителей ровно ничего не может сделать без
сената. Значит, из трех отраслей союзной, исполнительной и за-
конодательной власти каждая сама по себе не то чтобы имела
неограниченную власть, а ровно никакой независимой власти не
имеет. Или все три отрасли эти вместе имеют неограниченную
власть? Помилуйте, ведь известно, что сфера действий союзного
правительства чрезвычайно точно определена очень узкими гра-
ницами. Конгресс вместе с президентом не может, например, из-
дать хотя бы того закона, что за воровство у частного человека
вор подвергается тому или другому наказанию; союзная власть
может рассуждать лишь о краже имущества, принадлежащего
союзному правительству; кража частной собственности — пре-
ступление, над которым ни конгресс, ни президент, ни конгресс
вместе с президентом не имеют никакой власти. Эти дела подле-
жат власти отдельных штатов; и если бы какой-нибудь штат
вздумал решить, что вор не подвергается никакому наказанию,
воровство частной собственности и оставалось бы в этом штате
безнаказанным, и союзная власть ничего не могла бы тут сде-
лать. Точно таково же отношение властей отдельного штата к
властям составляющих его графств, а этих властей — к властям
городов и других общин, составляющих графство. Если бы, на-
пример, какое-нибудь графство решило вовсе не иметь у себя
больниц или какой-нибудь город решил вовсе не иметь школ, ни-
какая власть в Соединенных Штатах, — ни власть штата, ни
власть союзного правительства, — ничего не могла бы тут сде-
лать. Или, по крайней мере, городские и общинные власти не так
строго ограничены? Помилуйте; да каждый городской или об-
694

щинный чиновник первым встречным может быть предан суду за
малейшее превышение власти, ему определенной. С чего же это
вздумалось Токвиллю вообразить такую нелепицу, что «раз уста-
новленная власть признается в Америке безграничной», когда
там все власти гораздо строже и теснее ограничены, чем в самой
Англии?
Он до того спутался своею мечтою о тождестве централиза-
ции с демократиею во Франции, что в некоторых чертах амери-
канского порядка, прямо противоположных централизации, уви-
дел централизацию. Форма действий централизации — бюрокра-
тия, подавание обо всем рапортов с испрашиванием на все раз-
решений и предписаний. Во Франции, например, если в каком-
нибудь общественном здании — в больнице, в школе — понадо-
бится заменить обветшавшую раму в одном окне новой рамой,
и если начальник этого здания, положим, больницы, не захочет
поступить противозаконно, он подает рапорт подпрефекту, что
вот какая надобность представляется; подпрефект посылает от
себя рапорт префекту с приложением рапорта начальника боль-
ницы; префект дает предписание архитектору освидетельствовать
раму и, получив от него рапорт, посылает от себя рапорт мини-
стру с приложением рапорта архитектора и предшествовавших
ему рапортов подпрефекта и начальника больницы; министр,
взвесив все обстоятельства дела, посылает префекту предписа-
ние: «переменить раму в таком-то окне такой-то больницы», пре-
фект посылает предписание подпрефекту: «в таком-то окне такой-
то больницы переменить раму»; подпрефект дает предписание
начальнику больницы: «в таком-то окне вашей больницы пере-
менить раму»; начальник больницы дает предписание эконому
больницы: «в таком-то окне нашей больницы переменить раму».
Эконом переменяет раму и вручает начальнику больницы рапорт:
«такая-то рама в нашей больнице переменена»; начальник боль-
ницы пишет рапорт подпрефекту, и опять идет ряд этих новых
рапортов до министра по всем ступеням прежней градации.
В Америке ничего этого нет, потому что нет бюрократии, а
бюрократии нет потому, что нет централизации. Там, избирая
чиновника или правителя, говорят ему: «по вашей должности
возлагаются на вас такие-то и такие-то обязанности и предоста-
вляются такие-то и такие-то средства к их исполнению; исполняйте
же вашу должность. О чем не стоит спрашивать ни у кого, о том
не спрашивайтесь ни у кого; если слишком часто будете спраши-
ваться, это значит, что собственный рассудок у вас плох. За вся-
кое превышение власти может вас подвергнуть суду каждый, и
всегда найдется множество людей, которые найдут это нужным,
чтобы не потерпеть убытка или неприятности от вашего произ-
вола. Если дело, вам поручаемое, будет итти неисправно, вы бу-
дете сменены без наказания или с наказанием, смотря по харак-
теру неисправности; а каждую неисправность вашу готовы будут
695

обнаружить сотни людей, чтобы не потерпеть от нее убытка или
вреда». Вот положение американского чиновника или правителя:
в кругу исполняемых им обязанностей он совершенно самостоя-
телен, под ответственностью пред судом за всякое неправильное
действие. Разрешений и предписаний на всякие пустяки он не
спрашивает и не получает.
Теперь вы понимаете, какая штука произошла в расстроен-
ных мыслях Токвилля. Он — либерал, страшный либерал (только
свобода книгопечатания не совсем ему нравится, что он просто-
душно и объясняет в главе об этом предмете); он — страшный
враг централизации, но не может он себе представить законного
хода дел иначе, как в бюрократических формах: где их нет, там,
по его мнению, произвол, деспотизм; а деспотизм и централиза-
ция, по его мнению, это все равно; таким-то манером и открыл
он в Америке и централизацию, и безграничную власть в каж-
дом чиновнике и правителе. Вообще, где коснется дело центра-
лизации, он всегда рассуждает в следующем роде: лошадь имеет
наклонность ходить на двух ногах; пернатое животное, которое
несет такие вкусные яйца и высиживает из них цыплят, ходит на
двух ногах; следовательно, лошадь имеет сильную наклонность
быть курицей. И силлогизм хорош, да и факт подмечен очень
верно и тонко: ведь лошадь действительно иногда становится на
дыбы, иногда бьет задними ногами; в том и другом случае она
стоит только на двух ногах.
Несчастный Токвилль, не распространялись бы мы об этой
твоей слабости, если б не читали на возлюбленном своем родном
языке рассуждений о связи централизации с демократиею. Эти
рассуждения имеют свойство восхищать нас, как невинный ле-
пет наивных сердец, прекрасных и чистых, как прекрасно и чисто
было сердце почтенного Токвилля. «Нивелирующая сила цен-
трализации», «демократическая диктатура, подавляющая олигар-
хию бюрократиею», «государственное начало, подавляющее про-
тивогосударственные элементы и сохраняющее нацию от распа-
дения, страну—от чуждого завоевания», и т. д., и т. д. Нам на-
скучили эти фразы, затуманивающие здравый смысл общества,
и на бедном Токвилле хотели мы показать, с какой логикою стро-
ятся силлогизмы, с какою верностью понимаются факты, из ко-
торых извлекаются такие диковины. Если бы не наши любезные
соотечественники, твердящие ту же песню, за что было бы нам
так желчно разбирать слабости Токвилля? Он не сделал нам
никакого вреда. Другое дело, если б мы были французы: тогда
помнили бы мы, что Токвилль с либералами и демократами,
подобными ему ясностью понятий и сообразительностью, наделал
много, очень много вреда Франции. Кто, как не эти люди, под-
нимал в критическое время вопли против всяких мер удовлетво-
рения национальным требованиям? Кто, как не они, довел тогда
дело до страшной резни июньских дней? Кто, как не они, бро-
696

сился в реакцию, из которой естественно уже развилась система,
не поцеремонившаяся и с ними? 7 Без них, без этих людей, так
прочно и добросовестно утвердивших за собой репутацию либе-
ралов и демократов, реакционеры были бы бессильны. И вот
теперь они опять либеральничают и демократничают, и Европа
с умилением читает Беррье и Одилона Барро, Оссонвилля и
Гарнье Паже8, все тут есть: и легитимисты, и орлеанисты, и рес-
публиканцы, и все одинаково хороши. Отлично устроят они Фран-
цию, если опять попадется им власть, всем ли вместе или какому-
нибудь одному из них, все равно.
Впрочем, должны мы признаться, — жаль, что несколько
поздно делаем это признание, — что вовсе и не было нам надоб-
ности говорить что-нибудь против мнения о наклонности амери-
канской демократии к централизации. Мы заглянули в отдел
книги Токвилля, озаглавленный: «Некоторые соображения о
настоящем положении и вероятной будущности Соединенных
Штатов», и, просмотрев эти страницы, убедились, что Токвилль
никак не мог говорить ничего подобного тому, что мы опровер-
гали. В главе, на которую переходит теперь наше внимание, он
рассказывает, что при быстром расширении Соединенных Шта-
тов очень может возникнуть в разных частях этой страны стре-
мление отложиться от других, чтобы стать совершенно незави-
симыми государствами; или, по крайней мере, отдельные штаты
будут стремиться к увеличению своей самостоятельности насчет
союзной власти. Слушайте же, что говорит наш автор.
«На первый взгляд кажется, что Союзу дано больше прав
верховной власти, чем оставлено за отдельными штатами. Всмо-
тревшись в дело несколько ближе, мы увидим противное». Ток-
вилль доказывает, что правительство отдельного штата сильнее
союзного правительства, и перечень доказывающих это фактов
заключает словами: «о разнице сил союзного правительства и
правительства штата легко можно судить по характеру действий
того и другого в кругу его власти. Когда правительство отдель-
ного штата обращается к его населению, его язык ясен и повели-
телен. Когда союзное правительство обращается к штату, оно
ведет с ним переговоры: излагает причины своих действий, оправ-
дывает их, рассуждает, советует, а не приказывает. Если возни-
кает сомнение о том, где граница между властью Союза и штата,
правительство штата выражает свою претензию смело, принимает
быстрые и энергические меры для ее поддержания. А союзное
правительство рассуждает, обращается к здравому смыслу нации,
к ее выгодам, ее славе, медлит, ведет переговоры и лишь в послед-
ней крайности решается, наконец, действовать. Союзное прави-
тельство по самой своей натуре — правительство слабое, более
всякого другого нуждающееся для своего существования в свобод-
ном содействии управляемых. Если бы союзная власть вступила
в борьбу с правительством штата, легко предвидеть, что она была
697

бы побеждена. Я не полагаю даже, чтобы могла когда-нибудь
завязаться эта борьба серьезным образом». (Нынешние амери-
канские события свидетельствуют о предусмотрительности Ток-
вилля.) «Как только штат противопоставит союзному правитель-
ству упорное сопротивление, союзная власть всегда уступит. Опыт
доказал, что когда отдельный штат упорно желал и решительно
требовал чего-нибудь, он всегда одерживал верх. А если б союз-
ное правительство и имело силу, ему очень трудно было бы вос-
пользоваться ею по физическому положению страны. Она зани-
мает огромную территорию, расстояния в ней далекие, население
рассеяно по местностям, наполовину еще пустынным. Если бы
Союз захотел поддержать свои права против отдельного штата
оружием, он стал бы в положение, подобное тому, в каком бы-
ла Англия, ведя войну с американскими колониями. Притом же
союзное правительство, если б и было сильно, не могло бы отвра-
тить последствий принципа, который само принимает за основа-
ние государственного права. Союз составился по свободной воле
штатов». После этого Токвилль рассматривает, может ли союз-
ное правительство, слабое само по себе, склонить отдельные шта-
ты пособить ему в борьбе с непокорным штатом. Он находит это
невозможным: ни один штат, не захотел бы поддерживать союз-
ную власть в таком столкновении,—нынешними событиями от-
лично подтвердилось и это. «Потому несомненно кажется мне
(продолжает Токвилль), что если бы какая-нибудь часть Союза
серьезно захотела отделиться, союзная власть не только не могла
бы воспрепятствовать ей в том, но даже и не сделала бы попытки
к тому» (как и видим теперь). Токвилль рассматривает, вероя-
тен ли тот случай, чтобы какая-нибудь часть Союза захотела
отделиться от него, и находит это невероятным, — опять, какая
верная предусмотрительность! Ну, кроме этого-невероятного, по
его мнению, шанса, существует, по его словам, другой шанс поги-
бели для союзной власти. — «Союзное правительство может по-
степенно терять силу от тенденции всех отдельных штатов к воз-
вращению своей независимости. Поочередно лишившись всех
своих прав, будучи доведено до бессилия этою общею тенден-
циею, центральное правительство станет неспособно исполнять
свое назначение, и Союз погибнет». Этот шанс, по мнению Ток-
вилля, не только вероятен, а уже осуществляется; это уже не
шанс, а факт. «Американцы, очевидно, проникнуты сильным опа-
сением (говорит Токвилль): они видят, что у большей части дру-
гих народов права верховной власти сосредоточиваются все в
меньшем и меньшем числе рук (у каких же это других народов
видят такой небывалый факт американцы? —могли бы мы спро-
сить Токвилля; но все равно: пусть полагает он, что американцы
видят, чего не видят; мы теперь только хотим знать его взгляд)
и пугаются мысли, что может тем же кончиться и у них. А цен-
трализация в Америке непопулярна, и ничем нельзя так ловко
698

польстить большинству, как нападениями на центральную власть.
Потому сами государственные люди у них разделяют или при-
творяются разделяющими эту боязнь. Мне кажется она совер-
шенно фантастична. Я вовсе не того опасаюсь, что власть цен-
трального правительства будет крепнуть, — я нахожу, напротив,
что она заметным образом слабеет. Чтобы доказать это, мне не
нужно ссылаться на давнишние факты; довольно будет указать
на факты, происходившие при мне или в наше время: каждый
раз, как права центральной власти встречались с претензиями
отдельных штатов, права эти уменьшались». Токвилль приводит
факты, подтверждающие этот вывод его, и продолжает: «да, или
я слишком грубо ошибаюсь, или союзная власть в Соединенных
Штатах с каждым днем слабеет; все меньше и меньше вмеши-
вается она в дела, все теснее и теснее становится круг ее действия.
Слабая й по своей природе, она уж отказывается даже от види-
мых форм силы. А в отдельных штатах чувство независимости
становится все живее, любовь к местному управлению все силь-
нее. Хотят, чтобы существовал Союз, но чтобы он был только
тенью Союза. Я не вижу в настоящем ничего, чем могло бы
остановиться это общее движение умов; причины, его породив-
шие, продолжают действовать в том же направлении. Следова-
тельно, оно будет продолжаться, и можно предсказать, что если
не явится какое-нибудь чрезвычайное обстоятельство, то союзное
правительство с каждым днем будет ослабевать».
Мы краснеем за себя, мы жизни не рады, что несколькими
страницами выше приписали Токвиллю мнение, будто бы цен-
трализация в Америке усиливается. Как грубо мы ошиблись! Те-
перь этот промах наш можно уличить даже и без помощи г. Юр-
кевича. Возможное ли дело, чтобы писатель, так упорно твердя-
щий на приведенных нами страницах о постоянном, ежедневном
ослаблении центральной власти в Американском Союзе, дока-
зывал, что она усиливается? Нет, мы или не потрудились хоро-
шенько познакомиться с его мыслями, или нагло исказили их,
когда выставляли его думающим, будто развивается в Америке
централизация. В какую беду мы попали, как будут торжество-
вать люди, любящие изобличать наше невежество и нашу недобро-
совестность! Пересмотрим повнимательнее отдел о централизации,
что бы поскорее обнаружить перед самими собой свою ошибку и
вычеркнуть бедственные для нас страницы, написанные под ее
влиянием. Раскрываем же отдел о централизации. Вот она, глава
2-я IV книги. Читаем:
«Понятие второстепенных властей, посредствующих между
верховною властью и подданными, естественно представлялось
воображению аристократических народов», и т. д.—Что за
чудо! — ведь действительно в книге Токвилля напечатано все это
рассуждение, которое мы приписывали ему; но, может быть, по
этому отрывку еще нельзя судить; будем читать дальше.
699

«В политике ум демократических народов с восхищением при-
нимает простые и всеобщие идеи. Многосложные системы не-
приятны ему; ему нравится мысль, что всеми гражданами великой
наци« управляет только одна власть. В аристократические века
эта мысль чужда человеческому уму. Он не принимает или отвер-
гает ее. По мере того, как положение людей в известном народе
уравнивается, значение отдельного человека все уменьшается, а
значение общества все увеличивается; или, лучше сказать, каж-
дый гражданин, став подобен всем другим, теряется в толпе, и
остается только широкая идея самого народа. От этого у людей
демократических времен естественно является очень высокое мне-
ние о привилегиях общества и очень низкое понятие о правах
отдельного лица. Они легко соглашаются, что власть, представи-
тельница общества, далеко превосходит знанием и мудростью
каждого из людей, составляющих общество, и что она имеет и
право, и обязанность брать каждого человека за руку и вести
его, куда хочет». Да, действительно Токвилль доказывает, что
американцы непременно должны все больше и больше впадать
в централизацию. Но нет, быть может, мы ошибаемся в этом за-
ключении, быть может, он говорит только о демократических
народах вообще, а не об американцах в особенности: ведь прямо
нам еще не попадалось у него слово «американцы» и нас могут
изобличить в опрометчивости суждений. Надобно читать дальше.
«Американцы полагают, что общественная власть должна
происходить прямо от народа; но раз установив» и т. д. Опять
знакомое место; но, быть может, мы не поняли его тогда? Будем
же читать дальше.
«Люди, живущие в демократических странах, не любят по-
кидать своих частных дел для занятия общественными делами.
Они имеют естественную склонность отдавать общественные дела
на заботу государству. У них нет охоты, часто нет и времени за-
ниматься общественными делами. Любовь к общественному спо-
койствию часто остается у демократических народов единствен-
ною политическою страстью, и она становится у них тем живее
и сильнее, что все другие страсти слабеют и умирают; это есте-
ственно располагает граждан беспрестанно давать все новые
права центральной власти, которая, по их мнению, одна имеет
интерес и силу защищать их от анархии. В века равенства каж-
дый слаб; при своей слабости он естественно обращает взоры
на неизмеримое существо, которое одно возвышается среди все-
общего понижения. Нужды и желания беспрестанно заставляют
человека обращаться к помощи этого существа (то есть обще-
ственной власти или центрального правительства), и он кончает
тем, что видит в нем единственную и необходимую опору своей
индивидуальной слабости». «Смотри примечание к этой странице
в конце тома», — прибавляет Токвилль. Хорошо; смотрим при-
мечание; в нем написано: «В демократических обществах только
700

центральная власть имеет прочность. Следовательно, трудно не
иметь ей успеха в стремлении постоянно расширять свою сферу,
потому что она с неизменной мыслью и постоянной волей дей-
ствует на людей, положение, мысли и желания которых изме-
няются ежедневно. Таким образом, у демократического прави-
тельства круг действия расширяется уже тем самым фактом, что
оно продолжает существовать. Время работает в его пользу; все
случайности обращаются в его пользу; отдельные люди своими
страстями помогают ему даже и без собственного ведома. И мож-
но сказать, что оно становится тем более централизовано, чем
старше становится демократическое общество». Прочитав при-
мечание, возвращаемся к тексту. «Ненависть к привилегиям, оду-
шевляющая демократические народы, чрезвычайно благоприят-
ствует постепенному сосредоточению всех политических прав в
руках одного лица, представляющего собой государство». И т. д.,
и т. д.
Мы извлекли существенные мысли только из шести страниц
французского подлинника в нашем издании, а материя эта тя-
нется на нескольких десятках страниц; каких удивительных сооб-
ражений нет на этих страницах! К чему ни приложит Токвилль
слово «демократический», все оказывается ведущим к централи-
зации. Надобно полагать, что даже и реки в демократических
странах несут людей к централизации, и ветер гонит их к цен-
трализации, и нюханье табаку (если они нюхают табак) влечет
их к централизации; да оно в самом деле так и должно быть:
реки, например, все вливаются друг в друга, маленькие в боль-
шие, большие в еще большие, а потом, слившись между собой,
все сливаются в общий центр вод, море: это явно возбуждает в
людях мысль о централизации. Ветер дует больше все в одном
направлении — положим, в юго-западном; значит, все и несется
ветром в одну сторону, сваливается все в кучу и в кучу, — опять
явно располагая людей думать о централизации. Нюхательный
табак производит во всех нюхающих его одинаковое щекотанье
носовых нерв — значит, и от этого люди все больше и больше
располагаются чувствовать одинаково; а от одинаковости чувств
недалеко до централизации, как доказывает Токвилль. Но мы
еще не имеем достаточно доказательств, что все его соображения
такого рода относятся к американцам. Правда, это ясно само
собой; правда, мы уже приводили одно место, показывающее, что
при всех этих рассуждениях имеются в виду американцы; но од-
ного места нам мало. А вот и другое, после которого не остается
сомнений. Изложив соображения, нами приведенные, и множе-
ство других, Токвилль обращает свои взоры на Европу и говорит:
«Европейские демократические нации имеют все общие и по-
стоянные тенденции к централизации власти, сверх того, подвер-
жены многим второстепенным и случайным влияниям, которые
незнакомы американцам».
701

Теперь уж не остается никакого сомнения; даже и при помощи
г. Юркевича нельзя будет найти наше заключение опрометчи-
вым: очевидно, что Токвилль применяет к американской демо-
кратии все предшествующие мудрые соображения, нами сооб-
щенные читателю.
Спрашивается теперь: как мы должны думать о Токвилле?
Мы видели, что книгу свою он писал с превосходнейшим наме-
рением; надобно прибавить, что фактическая сторона в ней —
изложение законов Соединенных Штатов — хороша; можно, по-
жалуй, и кроме того найти в ней много страниц, полезных и
писанных как будто неглупым человеком; все так, и хорошего в
книге довольно, и полезного немало, — но об авторе-то как вы
станете думать, и какой вес могут иметь мнения подобного мы-
слителя? У автора в голове такой сумбур, что никакой нет воз-
можности придавать хотя бы самое маленькое значение образу
его мыслей: помилуйте, да ведь и разобрать нельзя, какого он
образа мыслей, — в одном случае так ему покажется, в другом —
совершенно навыворот. Ослабевает или укрепляется центральная
власть в Американских Штатах? Падает она перед местными
властями отдельных штатов или они поглощаются ею? Извольте
сказать, как думает об этом Токвилль? Невозможно без смеха
сличать мнения, выраженные им об этом вопросе в двух разных
отделах одной и той же книги.
А писатель он знаменитый, признан за авторитет всей обра-
зованною Европою, прославлен и в нашей литературе. Мы сна-
чала и хотели было уважить авторитет, — сами вы видите, статья
наша начата с почтительностью; но мы ли виноваты, что не ока-
залось никакой возможности продолжать ее в том же тоне?
Конечно, бедный Токвилль уж слишком откровенно выложил
перед нами нескладицу своих мыслей. Не у всякого подобного
ему сумбурного писателя найдете вы такую основательную и под-
робную двуголосицу, как у него по вопросу о централизации в
Америке. Но ведь если иной и осмотрительнее Токвилля сличает
разные главы и страницы своего произведения, чтобы не попасть
в такое открытое и длинное противоречие с самим собою, то ха-
рактер его мыслительных способностей от этого лишь несколько
затуманивается, а не исправляется. Возьмем в пример целую
школу, любящую у нас рассуждать о том же предмете, на кото-
ром так отличился Токвилль.
Если б люди, превозносящие историческую пользу централи-
зации и необходимость ее в настоящем, были реакционеры, их
взгляд на централизацию был бы очень логичен. Но нет, они —
друзья прогресса, и от этого никак нельзя примирить с здравым
смыслом их мнение об элементе, занимающем их так много. На-
добно сказать, что все они — люди из числа самых образованных
у нас, а представители их школы в литературе—замечательные
ученые; будь они — люди незнающие, ошибка была бы извини-
702

тельна; à при качествах, которыми они отличаются, она очень
странна.
Те представители школы, которые заслужили известность
научными трудами, занимаются преимущественно русской исто-
рией. Они пишут многотомные сочинения и превосходные статьи,
подвигающие науку вперед более или менее удачною разработ-
кою фактов; и замечательнейшая вещь здесь та, что каждый из-
лагаемый ими факт явно противоречит выводу их о полезной
роли централизации. Начинают они находить ее полезной с са-
мого же первого ее возникновения. Она, по их мнению, дала
великорусскому племени государственное единство и освободила
восточную половину нынешней России от татар. От чего же про-
изошло раздробление восточной России на мелкие государства и
чем оно поддерживалось? Не от географических условий страны
произошло оно': вся страна составляет одну местность, не имею-
щую никаких естественных перегородок, через которые трудно
было бы перебраться государственному единству. От Новгорода
до Твери, от Твери до Москвы, от Москвы до Нижнего в одну
сторону, до Орла в другую — точно такой же путь, какой от каж-
дого из этих городов до ближайших к нему мест: путь совершенно
открытый. А между населениями этих областей нет и не было
никакой важной разницы по отношению к идее общей народно-
сти: в каждом из них всегда владычествовала мысль об однопле-
менности своей с остальным великорусским населением. Значит,
не было ни физических, ни народных причин возникнуть или
удерживаться раздроблению. Оно возникло просто только от
того, что население было малочисленно и грубо. По малочислен-
ности своей оно было рассеяно слишком бессвязно: одна группа
его разделялась от другой пустынею. По грубости своей оно
не «могло установить таких форм администрации, которыми удобно
соединялись бы области, далекие одна от другой: ведь известно,
что обширные государства для прочности своего существования
требуют некоторой цивилизации народа, а без нее едва успеет
основаться что-нибудь большое, как тотчас же ломается. Значит,
чем же должно было прекратиться раздробление великорусского
племени? Размножением его, чтобы не оставалось слишком об-
ширных пустынь между его частями, и развитием хотя некоторой
цивилизации.
Первое условие понемногу возникало само собою, силою есте-
ственного закона: люди размножались, потому что земледель-
ческое население не может не размножаться, пока есть пустая
земля. Централизация ничем тут не помогала судьбе России.
А развитие второго условия всего сильнее задерживалось сосед-
ством хищнических азиатских орд: печенегов, половцев, татар,
В Новгороде, далеком от них, гражданское развитие шло успеш-
но. В других областях мешали ему их набеги. Какою силою устра-
нено было это препятствие? Двумя обстоятельствами. С одной
703

стороны, русский народ размножался — значит, с каждым поко-
лением имел все больше силы останавливать набеги, а потом и
теснить назад хищных дикарей, отбивать у них одну полосу
земли за другой. С другой стороны, сами эти дикари слабели,
хилели, вымирали. Ведь известное дело, что если кочевые вар-
вары захватят удобный для земледелия край в соседстве земле-
дельческого народа, они после первого своего наплыва начинают
быстро исчезать с почвы, для них несродной, из соседства лю-
дей, которые крепче их срастаются с землею и захватывают
своими крепкими корнями все дальше и дальше по краям своих
поселений землю, удобную для их дела — хлебопашества. Нома-
ды способны держаться против расширения земледельческого на-
рода лишь в своих родных степях, неудобных для земледелия,
в какой-нибудь Аравии или в пустынях от Каспийского моря до
Кореи. Это вторая, громаднейшая родина номадов и была морем,
из которого выливались наводнения, мешавшие великорусскому
племени. Как и что делалось в монгольских степях, чем вы-
талкивались из них стремительные потоки хищнических орд на
запад, это все равно для нас; но мы видим, что после Тамерлана
не выходили из монгольских и туркестанских степей новые орды
на запад; да и тамерлановы орды едва-едва коснулись северо-
западных окраин степного пространства, а главным образом
устремились на юго-запад и юг, на Азию, а не на Европу. Послед-
ний напор дикарей Средней Азии на Европу был при Чингиз-
хане, когда и наводнена была степными хищниками не одна вели-
корусская земля, а вся средняя полоса Восточной Европы. После
первого натиска, достигавшего Моравии, дикари, по естествен-
ному закону, о котором мы говорили, начали отступать назад,
покидая потопленные земли: из Западной Европы они отхлы-
нули тотчас же; поляки избавились от них очень скоро; после
этого пришла очередь монголам ослабеть в своих набегах на за-
падную Русь, а там стали слабеть они и в набегах на восточную.
Это отступление их гибельного тяготения происходило само со-
бою, как сбегает волна, нахлынувшая на берег: ей неловко дер-
жаться на месте, ею захваченном, лишь от чрезвычайного волне-
ния моря, ее выбросившего. Как избавилась от монголов Поль-
ша, точно так же через несколько времени должна была изба-
виться от них и великорусская земля: естественным упадком
силы в номадах на земледельческой местности. Оно действительно
так и было: около времен Мамая кипчакские татары сохраняли
только тень своей прежней силы; и упадок этот произошел но
внутреннему закону их собственной жизни, а не от борьбы с ве-
ликоруссами, которые до Куликовской битвы, конечно, ничего
не сделали во вред татарам.
Нашествие Мамая было уже предсмертною конвульсиею уми-
рающего зверя; полчища Мамая могли составить разве один
отряд в ордах Батыя. Что они были не бог знает как многочис-
704

ленны, видим из того, что они все могли сосредоточиться на од-
ном Куликовом поле. При Батые было не так: орды одновре-
менно шли по многим направлениям, захватывали чрезвычайно
длинную линию своим фронтом: а тут протяжение фронта их
было уже так невелико, что со всей линии собрались они на один
пункт. Они уже не могли тяготеть над великорусскою землею;
это видно из того, что Тохтамыш быстро очистил ее, хотя нигде
не нашел успешного отпора. Что же такое принадлежит делу цен-
трализации в очищении великорусской земли от татар? Ровно
ничего не принадлежит. Куликовская битва не имела никаких
фактических результатов, да и происходила уже в такое время,
когда главная часть дела совершилась сама собою: татары совер-
шенно уже охилели. Или придавать какое-нибудь значение не-
удачному походу к берегам Угры при Ахмате? Действительно,
он имеет ту замечательность, что очень ясно обнаружил положе-
ние дел: пошли татары на Москву, подумали, подумали, да и вер-
нулись назад: «нет, говорят, уж нехватает силы у нас». Пошла
централизация на татар, подумала, подумала, да и побежала на-
зад: «нет, говорит, я татар победить не могу». Чем же были по-
беждены татары? Собственным одряхлением и размножением
русского населения, фактами, происходившими совершенно неза-
висимо от централизации.
Таким образом, оба условия, от которых зависело возникно-
вение национального единства, осуществлялись сами собою.
Но по взгляду ученых, о которых мы говорим, централиза-
ция не только была необходима для создания государственного
единства, она также была нивелирующею силою, действовавшею
в демократическом направлении против аристократии. Это еще
прелестнее, потому что сами же эти ученые необыкновенно под-
робно разъясняют, что собственно централизация и создала
поместную систему, то есть иерархию более или менее крупных
поземельных владельцев,—иерархию чисто феодальную; что
собственно централизация и поставила массу населения в крепо-
стное отношение к феодалам, созданным поместною системою;
те же самые ученые объясняют нам, как это феодальное сословие
было обращено тою же самою централизациею в аристократию
более новой формы, чрез постепенное расширение и упрочение
поместных прав и, наконец, чрез признание поместий вотчинами.
Взгляд на централизацию мы взяли только для примера,
потому что так оно пришлось ближе всего к примеру бессвязно-
сти мыслей, представленному нам Токвиллем. А можно было бы
припомнить много несообразностей. Один авторитет провозгла-
шает самостоятельность разума и ужасается, когда вы говорите,
что не принимаете фантазий, отвергаемых разумом: по его мне-
нию, наука доказывает истину всех бредней. Другой авторитет
называет славянофильство нелепостью и тут же доказывает, что
Западная Европа, в особенности Франция, гниет и только сла-
705

вянское племя, носящее в себе зародыши высшей цивилизации,
только одно оно может обновить дряхлеющую Западную Европу.
Третий авторитет превосходно рассуждает, что просвещение спа-
сительно, и тут же доказывает, что цивилизация имеет растле-
вающее свойство. Четвертый авторитет ставит вопрос несколько
иначе: полное образование неизмеримо выше невежества, но
полуобразованность гораздо хуже невежества, как будто образо-
вание — маленький кусочек леденца, который можно сглотнуть
разом, как будто невежда может стать вдруг образован, а не
должен перейти на этом пути все степени, в том числе и полу-
образованность, и всякие другие доли образованности. Словом
сказать, какой авторитет ни возьмите, у каждого находится в
образе мыслей какая-нибудь гармония этого сорта, а у иного и
по нескольку их — да еще таких ли! Ведь мы выбирали проти-
воречия отвлеченные, то есть бледные и сравнительно безвред-
ные. А если обратитесь к авторитетным воззрениям на живые
практические вопросы, вас угостят еще гораздо приятнейшими
винегретами. Но о них когда-нибудь в другой раз; а теперь до-
вольно и того, если мы успели на Токвилле показать, какую сте-
пень вины имеет наша непочтительность к авторитетам, подобным
Токвиллю.
Возвращаясь к его книге, надобно, конечно, прибавить, что
она сильно устарела: в 28 лет, прошедших с той поры, как она
написана, все статистические данные и многие черты быта, разу-
меется, очень сильно изменились в стране, столь быстро разви-
вающейся, как Америка. Например, он говорит о Нью-Йорке,
как огромном городе, имеющем до 200 000 жителей, — теперь в
Нью-Йорке около 1 000 000; железных дорог еще не было в Аме-
рике, когда он писал; ожесточенной вражды к Северу южные
плантаторы еще не имели, потому что на Севере еще не было
аболиционизма,—словом сказать, книга Токвилля описывает
Америку, почти столь же различную от нынешней, как Россия,
описанная Котошихиным 9, различна от нынешней. Но говорить
об этом напрасно, потому что едва ли кто захочет изучать Аме-
рику по переводу Токвилля, сделанному г. Якубовичем.

ПОЛЕМИЧЕСКИЕ КРАСОТЫ
КОЛЛЕКЦИЯ ПЕРВАЯ
КРАСОТЫ, СОБРАННЫЕ ИЗ
«РУССКОГО ВЕСТНИКА»
Гнев, богиня, воспой Ахиллеса.
Илиада. Перевод Гнедича.
Песня I, ст. 1
1
«Современник» распался на партии, не согласные между со-
бою почти что ни в чем. Наши собратья по литературе давно на-
мекали об этом, уличая одну статью нашего журнала в противо-
речии с другою. Недоставало только собственного признания.
Явилось и оно. Безыменный автор1 статей, занявшийся с нынеш-
него года отделом «Внутреннего обозрения» в нашем журнале,
публично объявил, что ему нет никакого дела до мнений других
сотрудников «Современника», что они пусть противоречат ему,
сколько хотят, в своих статьях, а он, не стесняясь, станет противо-
речить им в своих. Факт прискорбный, но должны мы сознаться,
естественный в журнале, не стыдящемся являться в одной обертке
с «Свистком». (Кстати, мы имеем надежду, что «Свисток» скоро
возвратится к «Современнику» из заграничной отлучки: нигде не
нашел он климата лучше петербургского, тишины и довольства
отраднейших, чем в любезном отечестве, и спешит он снова на-
слаждаться сладким и приятным дымом его.) 2 Да, говорим мы,
как ни прискорбно это признание, но воротить его нельзя. Всем
теперь известно, что между сотрудниками «Современника» нет ни-
какого согласия в образе мыслей. Мы можем только негодовать
на сотоварища нашего по журналу, столь неосторожно разобла-
чившего наши домашние слабости (это негодование и выразилось
язвительным эпитетом «безыменный»). Но если уж признание
сделано, то и будем поступать сообразно тому. Пусть каждый из
нас пишет, нимало не справляясь с тем, одобрится ли его взгляд
и тон другими сотрудниками и редакциею.
707

Эта решимость, овладевшая мною, одним из сотрудников «Со-
временника», и открыла мне возможность заняться подбором по-
лемических красот из многочисленных статей и статеек, глубоко-
мысленных изобличений и милых выходок, печатающихся против
«Современника». До сих пор никак нельзя мне было этим за-
няться по самой простой причине: я не читал, кроме «Современ-
ника» (да и то в корректурах), решительно никаких русских жур-
налов вот уже более четырех лет. Почему не читал? Между про-
чим, зот почему: у меня чрезвычайно нетвердый ум (как и было
доказано много раз в разных журналах в то время, когда еще я
читал их; доказывается и теперь, как вижу по журналам нынеш-
него года; отсюда по аналогии заключаю, что доказывалось и в
длинный промежуток, когда я не читал журналов). При такой
шаткости ума, как только что я прочитаю, с тем и соглашаюсь.
А сверх всех других недостатков ума и характера, одарен я еще
болтливостью: решительно ни о чем не могу смолчать. Пред-
ставьте же, какое было бы мое положение, если б я совершенно не
бросил лет пять тому назад читать все журналы, кроме «Совре-
менника». Встречается мне в «Русском вестнике» или «Отечествен-
ных записках», «Московских ведомостях» или «С.-Петербургских
ведомостях» какая-нибудь статья против «Современника». Про-
чел я ее и, по шаткости своего ума, соглашаюсь, что она вполне
справедлива. Сажусь к рабочему столу — так и тянет меня напи-
сать: «в таком-то нумере такого-то журнала или газеты прочли
мы статью, уличающую наш журнал за то-то и за то-то в невеже-
ственности или легкомыслии, в злонамеренности или безвкусии.
Мы находим это обвинение совершенно справедливым, и «Совре-
менник» кругом виноват». Но как я мог напечатать это? Ведь я
считал нужным, чтобы журнал сохранял единство направления;
а я противоречил бы ему «а каждом шагу. Согласитесь, неприятно
возбуждаться к мыслям, которые не можешь высказывать. Так я
и бросил читать журналы.
Теперь дело другое. Даровитый писатель, взявший в нынеш-
нем году на себя отдел «Внутреннего обозрения» в «Современ-
нике», вывел меня из затруднения, погружавшего меня столь
долго в такое прискорбное незнание о деяниях русской журнали-
стики, ее успехах в сильном и прямом обсуждении важнейших во-
просов общественной и [государственной жизни нашего отечества
и в прочем всем остальном. (Замечаете шаткость моя уже и вы-
казалась: я уязвил сотоварища эпитетом «безыменный», а вот и
льщу ему эпитетом «даровитый».) Теперь я не связан никакими
соображениями о соблюдении единства в направлении и тоне
журнала. Когда мне покажется, что другие бранят «Современ-
ник» справедливо, умно, остроумно, мило (а мне решительно каж-
дый раз будет это казаться), я могу в «Современнике» же и печа-
тать, что вот как хорошо и дельно изобличен «Современник» та-
ким-то журналом, такою-то газетою. Недели две тому назад я
708

дошел до этого решения и, — о восторг наслаждения, которого ли-
шал себя столь много лет! — я принялся читать русские журналы.
Я пропустил без чтения журналы эти за столько лет, что не
мог и помыслить о прочтении или хотя бы легком пересмотре всей
неведомой мне массы их за эти годы. Надобно было определить
какую-нибудь достижимую человеческим силам границу возвра-
щения моего назад к сокровищам прошлой нашей журналистики.
Я поставил себе этою границею 1 января настоящего года. Только
при крайней надобности, когда попадется в этом моем чтении
разве уж очень интересная ссылка на какую-нибудь статью преж-
них годов, я доставлю себе роскошное наслаждение прочесть эту
драгоценность.
Уже и за один нынешний год какую груду приходится мне пе-
ресматривать! Ведь мое решение было принято 7 июня (день при-
снопамятный для меня, — день моего возвращения в сладчайшую
жизнь читателя русских журналов!)—я пропустил более пяти
месяцев, и сколько прекраснейшего чтения приготовила для меня
русская журналистика в эти пять месяцев!
Как голодный, прямо бросающийся на самое сытное блюдо,
я начал свое чтение, разумеется, с «Русского вестника», лучшего
из наших журналов. Общая молва о его достоинствах не обманула
меня. Много, много замечательного нашел я в нем, — например в
1-м же нумере превосходную, утыканную шпильками статью
г. Леонтьева «О судьбе земледельческих классов в древнем Риме»
и восхитительную по своей невинной наивности статью г. Сухом-
линова «Ломоносов — студент Марбургского университета», а в
«Современной летописи» — несравненные статьи г. Ржевского,
равно замечательного ученостью, скромностью и глубокомыслием.
Но более всего заняли меня полемические статьи (по шаткости
ума и слабости характера, при первом соприкосновении с полеми-
кою пробудилась во мне страстишка к полемике, опавшая непро-
будным сном несколько лет). По естественной слабости к журналу,
в котором участвуешь, разумеется, больше всего заинтересовался
я полемикою против «Современника», и она так очаровала меня,
что на этот раз не могу я говорить ни о чем, кроме нее. Как изме-
нила она 'мой взгляд на многое в «Современнике», сколько недо-
статков его раскрыла, сколько промахов разоблачила! Они так
грубы, неприличны, что прежде всего я должен назвать совер-
шенно заслуженным со стороны «Современника» тон этой поле-
мики. Вот образцы его. Первым образцом может служить первая
полемическая статья нынешнего года: «Несколько слов вместо
«Современной летописи». Она так хороша, что мы представим до-
вольно большие извлечения из нее. Статья начинается тем, что с
нынешнего года открывается в «Русском вестнике» постоянный
отдел «Литературное обозрение и заметки». В других журналах
соответствующий тому отдел давно существует, но ведется совсем
не так, как следует.
709

Читатели, вероятно, еще помнят, как лет пять или шесть тому назад,
ежегодно перед открытием подписки возгоралась литературная брань между
журналами: Современник доказывал, что Отечественные записки никуда не
годятся; Отечественные записки с неменьшей убедительностью доказывали то
же самое о Современнике. В первый год существования Русского вестника мы
указывали на эту черту наших литературных нравов, на этот процветавший
тогда в журналах обычай под видом литературных обозрений зазывать к себе
публику. Обычай этот тогда же прекратился, но не надолго: натура взяла
свое. Брань возвратилась, только уже не литературная: сброшенную маску
литературных объяснений поднять было совестно, и раздались объяснения
более откровенные *, прямее идущие к делу, открылись балаганы с песнями
и без песен, со свистом и даже с визгом, как выразился недавно один из
этих свистунов.
Это я называю скромностью: до «Русского вестника», жур-
налы держали себя неприлично; явился «Русский вестник», указал
им, что это дурно, и неприличный «обычай тогда же пре-
кратился». Со стороны других журналов похвально такое послу-
шание справедливым внушениям «Русского вестника»: если сами
они дурны, хорошо уже хоть то, что слушаются указаний от луч-
шего журнала. Но, — но очень они уже дурны: и желали испра-
виться, да не могут: «обычай прекратился, но не надолго, натура
взяла свое: брань возвратилась». Какая дурная натура! Самая
площадная натура! Нравится мне едкость выражения: «открылись
балаганы с песнями и без песен, со свистом и даже с визгом, как
выразился недавно один из этих свистунов». Чтобы не оставить
читателя в недоразумении, сделана при этих словах и выноска,
указывающая на № 1-й «Современника» за нынешний год.
Острота — очень хорошая; ее приятности не мешает даже то, что
она повторена из статейки «Московских ведомостей» и со слов
почтенного нашего публициста г. Погодина, достойно завершив-
шего свою громкую славу недавними статьями по крестьянскому
вопросу 3. Так вот, критический отдел в других журналах непри-
личен; конечно, в «Русском вестнике» он будет несравненно при-
личнее. Но, к счастью, мы видим, что это не мешает ему употреб-
лять, как и следует, сильные выражения против журналов и писа-
телей дрянного сорта. Вот, например, выдержки со следующей
страницы.
Мы не будем заниматься искусством для искусства, как занимаются им
именно те из наших литературных критиков, которые со свирепым бессмыс-
лием протестуют против искусства для искусства. Только праздные и боль-
ные умы занимаются сами собой; только хилое искусство превращается в эс-
тетические курсы; только лишенная производительности, безжизненная и бес-
сильная литература роется в собственных дрязгах, не видя перед собою божь-
его мира, и вместо живого дела занимается толчением воды или домашними
счетами, мелкими интригами и сплетнями. Нам ставили в укор отсутствие
литературных рассуждений в нашем издании именно те журналы, где с тупым
доктринерством или с мальчишеским забиячеством проповедывалась теория,
* В «Современнике» опечатка: «обыкновенные». — Ред.
710

лишающая литературу всякой внутренней силы, забрасывались грязью все
литературные авторитеты, у Пушкина отнималось право на название нацио-
нального поэта, а Гоголю оказывалось снисхождение только за его сомнитель-
ное свойство обличителя; где современные писатели, отличающиеся каким-
либо художественным достоинством, потому только осыпались льстивыми по-
хвалами, что успех их в публике был выгоден для этих журналов, помещав-
ших у себя их произведения, но где немедленно изменялся тон отзывов с пре-
кращением расчета на сотрудничество.
Какая благопристойность тона, не лишенного, однакож, резкой
силы: «балаганы», «свистуны», «свирепое бессмыслие», «мальчи-
шеское забиячество», упрек за «забрасывание -грязью всех лите-
ратурных авторитетов», наконец, что лучше всего, указание на
«льстивые похвалы» писателям, успех которых выгоден для жур-
нала, пока эти писатели помещают в нем свои произведения,
и прибавка, что «тон отзывов немедленно изменялся с прекраще-
нием расчета на сотрудничество». Чтобы читатель не оставался в
недоразумении, к этим же словам сделана и выноска следующего
содержания:
Так изменился тон Современника о некоторых писателях, в честь кото-
рых еще так недавно пламенели жертвенники в этом журнале. В последнем
нумере его напечатано между прочим элегическое стихотворение, в котором
изливаются скорбные сетования на дороговизну произведений г. Тургенева.
Я никак не нахожу, что этот оборот изложения имеет некото-
рое сходство с «домашними счетами, «мелкими интригами и сплет-
нями». Я прочел, что «Русский вестник» порицает их, и знаю, что
он никогда до них не унизится. Выписанные мною слова я назы-
ваю просто благородным изобличением низости «Современника».
Как я благодарен «Русскому вестнику», что раскрылись у меня
теперь глаза на эту низость. Прежде дело представлялось мне в
ином виде. Послушайте, как грубо я ошибался.
Мне казалось, что было время, когда не замечали между собой
разницы во взглядах люди, далеко разошедшиеся ныне. Было
время, когда г. Катков писал в «Отечественных записках» вместе
с автором «Писем об изучении природы» *. Некоторые статьи
г. Каткова приписывались Белинскому (мы не полагаем, чтобы
сказали этим что-нибудь оскорбительное для г. Каткова). Теперь
на сколько партий разделились эти люди, составлявшие некогда
одну партию, в которой рядом стояли г. Катков и покойный
К. Аксаков? Отчего же разошлись эти люди? Отчего многие из
них стали даже враждебны друг другу по образу мыслей? Нам
казалось, что низкими расчетами не следует объяснять ни этого
прежнего союза, ни этого последующего разрыва. Нам казалось,
что как ни жалко состояние нашей литературы, «о все-таки управ-
ляли в ней симпатиями и антипатиями силы более широкие и бо-
лее благородные, чем денежный расчет. Нам казалось, что разви-
* То есть с А. И. Герценом. — Ред.
711

валась национальная мысль, определеннее становились убеждения,
и от этого оказывалась надобность разойтись людям, стоявшим
рука об руку, поселялось несогласие в понятиях, а вслед за ним
возникала и борьба между людьми, думавшими и действовав-
шими заодно, когда вопросов было не так много, вопросы были по-
ставлены не так определенно, и ответы на них не могли быть так
разнородны, как сделались при дальнейшем развитии обществен-
ной жизни. Эти разлуки бывали иногда тяжелы для сердца рас-
стающихся,—по крайней мере, для некоторых из них. Сошлемся
на опыт каждого, кто действовал в литературе благородно: кому
из них не случалось несколько раз говорить себе то о том, то о
другом, близком прежде, соучастнике трудов и стремлений: «Мы
перестаем понимать друг друга; мы стали чужды друг другу по
убеждению, мы должны покинуть друг друга во имя чувств еще
более чистых и дорогих нам, чем наши взаимные чувства». Тот,
кто пишет эти строки, начал свою литературную деятельность
позднее почтенного редактора «Русского вестника»; но и ему при-
шлось уже испытать не одну такую потерю. Он может сказать не
шутя, что не совсем легко было ему убедиться несколько лет тому
назад, что он и редакция «Русского вестника» по мнениям своим
о некоторых слишком важных вопросах не могут сочувствовать
друг другу 4. Что мне был г. Катков? Я его тогда не знал в лицо,
он меня также. Я никогда не рассчитывал быть его сотрудником;
он, вероятно, еще меньше мог бы согласиться принять меня в свои
сотрудники. Ничего подобного личным отношениям или интригам
тут быть не могло. Но было время, когда мне приятно было ду-
мать: «а мы можем действовать заодно»; расчет ли денежного вы-
игрыша был тут? И пришло потом время, когда мне тяжело было
думать: «по вопросу, который теперь стоит впереди всего, мы не
можем действовать заодно», — что же, в самом деле, денежную ли
потерю я чувствовал так горько? И если я теперь думаю: «может
прийти очередь других вопросов, в которых мы можем сойтись»,—
разве денежные выгоды или другие дрязги заставляют меня же-
лать этого? Пусть судьей будет сам «Русский вестник».
Нет, я не умею писать. К чему этот искренний тон, этот порыв
чувства, которое сильнее и выше всех журнальных дрязг? К чему
этот неуместный пафос в статье, начатой с насмешливой мыслью
и, правду сказать, с презрительной мыслью? И как теперь из этой
сферы мыслей, хоть несколько достойных честного гражданина,
перейти к журнальной полемике? Нет, лучше остановлюсь здесь;
полемика пусть будет отложена до другого раза. А первый отры-
вок пусть и будет закончен надеждой на близость лучшего разви-
тия нашей литературной деятельности.
Но эта пора еще не наступила, и уже шевелится в моей голове
мелкий вопрос о дрязгах: «что же подумает «Русский вестник»,
что же подумает публика? Вызов ли это на литературное прими-
рение? не робость ли это? не подобострастие ли? Нет; в чем дру-
71?

гом, а в литературной трусости едва ли самый «Русский вестник»
заподозрит пишущего эти строки. В чем другом еще как случится,
а в литературной полемике он не слишком боится за себя. И при-
мирения по вопросам, о которых может она итти, он не ждет ни у
«Русского вестника» с «Современником», ни у какого другого
журнала с «Русским вестником» или «Современником». Да-с,
после от нечего делать пошутим, посмеемся, изобличим, вознего-
дуем, «втопчем в грязь», «завизжим», а теперь — как-то случи-
лось разговориться так, что не то на уме.
Думал я подписывать эти статьи каким-нибудь задорно-шуточ-
ным псевдонимом; но, судя по нынешнему, не одно шутовство в
них будет, и потому стану подписывать под ними свою фамилию.
Н. Чернышевский.
II
А вот пришло и другое расположение духа.
Так как же, по низкому расчету льстил «Современник»
г. Тургеневу, по низкому расчету теперь ругает его?
Мы полагаем, что сам г. Тургенев понимает дело иначе; очень
может быть, что и «Русскому вестнику» можно иначе понять его.
Почему г. Чичерин с своими друзьями отделился от «Рус-
ского вестника»? В плате за статьи они не сошлись? Известно ли-
тературному кругу, что разрыв между ними произошел совсем не
по этой причине. Сначала им казалось, что они сходятся в убеж-
дениях; потом они увидели, что расходятся, — и разошлись.
Наш образ мыслей прояснился для г. Тургенева настолько, что
он перестал одобрять его. Нам стало казаться, что последние по-
вести г. Тургенева не так близко соответствуют нашему взгляду
на вещи, как прежде, когда и его направление не было так ясно
для нас, да и наши взгляды не были так ясны для него. Мы разо-
шлись. Так ли? Ссылаемся на самого г. Тургенева.
Мы льстили ему! — Пусть укажут хотя одно слово лести, на-
писанное хотя кем-нибудь из нынешних сотрудников «Современ-
ника». Ни «Русский вестник», ни кто не в состоянии указать
этого. Или пусть укажут хотя одно такое слово, кем бы то ни было
написанное в «Современнике» с той поры, когда русские журналы
стали сколько-нибудь похожи на журналы (после нескольких лет
ничтожества). Этого также нельзя указать. Да и такой ли чело-
век г. Тургенев, чтобы не различить лести от искреннего тона и
не оскорбиться лестью? Он не такого дурного тона и не такой не-
разборчивый человек. Льстить ему было бы невыгодно, если б и
была охота льстить.
С другой стороны — когда это были оскорбления ему в «Со-
временнике»? Любопытно было бы, если бы кто указал, где и
в чем они были 5.
713

Что же такое было? Изменился наш взгляд на положение, при-
надлежащее повестям г. Тургенева в русской литературе. Это так.
Но кто скажет, что это положение не изменилось? Разве не изме-
нилась сама русская литература? Что же, нам следовало бы те-
перь повторять то, что думали прежде, при другом положении ли-
тературы, и чего уже не могли думать теперь?
А что за оборот — придавать дурной вид шутке, которая от-
носилась вовсе не к г. Тургеневу, а к журналисту, да и не к ка-
кому-нибудь журналисту в отдельности, а ко всем журналистам,—
шутке, имевшей тот смысл, что теперь автор хороших повестей или
статей берет за свой труд хорошие деньги, и нельзя журналисту
держать его на антониевской пище, как делалось когда-то? Тут
было не одно имя г. Тургенева; тут говорилось о нескольких пи-
сателях, которыми наиболее дорожат журналы, — говорилось о
г. Гончарове, г. Костомарове. Что тут обидного?
Или г. Тургенев разошелся с «Современником» из-за того,
что «Современник» не согласился заплатить ему за какую-нибудь
повесть столько, сколько он хотел, или потому, что другой журнал
дал дороже? Ведь этот намек вы делаете? А вы бы подумали, ле-
стен ли, приятен ли такой намек — не для «Современника», а для
самого г. Тургенева. И ведь вам, да и каждому журналисту, очень
хорошо известно было, что намек этот совершенно лишен всякого
основания. — Г. Тургенев помещает свои произведения там, где
ему приятнее, а не там, где ему больше дают, — разве кто-нибудь
торговался когда с г. Тургеневым? Сколько мы его знаем, мы не
полагаем, чтобы это было кому-нибудь возможно, по характеру
г. Тургенева. Он не из тех писателей, которые любят или с кото-
рыми нужно торговаться.
К чему ж была эта выходка? Разве к тому, чтобы замешать
г, Тургенева в журнальные дрязги? «Русский вестник» однажды
уж делал это. Но полезно ли повторять неловкость, которая и в
первый раз не была хороша? 6
Вот что значит гневная неразборчивость: хотели пощипать
«мальчишек-свистунов», а по неловкости ущипнули г. Тургенева,
человека, совершенно постороннего и ничем не заслужившего ва-
ших, непреднамеренно задевших его шпилек.
III
В № 1 «Русский вестник» так, лишь слегка пошалил (и как
мило пошалил), а в февральской книжке он поместил капиталь-
ную статью против нас под названием «Старые боги и новые
боги». Это заглавие обозначает, что мы, по врожденному нам по-
добострастию, не можем не валяться на коленях перед какими-
нибудь кумирами, и потому, низвергая прежних, мы становим
новых, которые чуть ли не хуже прежних, и провозглашаем сле-
714

пое поклонение им. Что ж, оборот придуман очень ловкий — мы
всегда рады отдавать справедливость «Русскому вестнику»; он
вздумал повести дело так, чтобы явиться защитником прав чело-
веческого разума на свободу против нас, порабощающих разум но-
вому суеверию взамен старых предрассудков. Только одно из усло-
вий остроумия не соблюдено: ведь нужно, чтобы выдумка имела
вид правдоподобия, — без того она не будет остроумна, как бы ни
была замысловата. А та часть публики, которая несогласна с
нами, видя в нас множество недостатков, никак не думала нахо-
дить, чтобы мы воздвигали кумиров. Оттого статья «Русского ве-
стника» и выходит не больше, как забавна для той части публики,
которая сочувствует нам, — неудачно выбран пункт обвинений.
Мы воздвигаем кумиров! — сделайте одолжение, вините нас в
этом почаще и побольше. Это хорошо.
Но посмотрим на статью, истинно радующую нас искусным
выбором темы для обвинений. Начинается она порицанием за то,
что мы говорим иногда уклончиво, стороной о разных предметах,
о которых можно говорить прямо.
К чему лукаво подмигивать, коварно намекать, завертываться в аллегорию,
расточать иронию, сыпать побасенками, когда дело просто, и нет ни малей-
шей надобности прибегать ко всем этим военным хитростям?
Хорошо. А зачем вся статья, начинающаяся этим порицанием,
написана именно тою самою манерою, которую порицает за ее не-
нужность? зачем вся она до того «завертывается» в разные
уловки, что многие даже вообразили, будто ее надобно понимать в
прямом, а не в ироническом смысле, будто «Русский вестник» в
самом деле защищает против нас материализм? К чему же пори-
цать других за то, что приходится делать и вам самим?
Далее следует очень милая «побасенка» об Иване Яковлевиче,
сильно, впрочем, отзывающаяся подражанием статье «Современ-
ника» о книжке г. Прыжова. Зачем подражать тому, над кем
смеешься? Или, может быть, это не подражание, а только
ирония? 7
Дело сводится к тому, что мы за наше бессмыслие сравни-
ваемся с Иваном Яковлевичем, — очень мило и грациозно; только
зачем же заимствовать свое остроумие у таких бессмысленных лю-
дей, как мы? А что мы бессмысленны, вот вам доказательство:
Женится ли X.?—спрашивал кто-то у Ивана Яковлевича. «Без працы
не бендзе кололацы», таков был ответ. Кололацы мудреное слово, но вопро-
шавший был, вероятно, удовлетворен им, не добираясь до смысла. Кололацы—
слово без смысла! А прислушайтесь: эти кололацы встретятся вам так часто,
что вы не поставите их в упрек бедному обитателю сумасшедшего дома.
Кололацы! Кололацы! А разве многое из того, что преподается и печа-
тается,— не колопацы? Разве философские статьи, которые помещаются иногда
в наших журналах, — не кололацы?
Дело не в том, что вы говорите или пишете, во что вы веруете или не
веруете, что полагаете или что отрицаете; дело не в том, какие истины хотите
715

вы проповедывать, суровые или нежные; а в том, понимаете ли вы сами, что
говорите, способны ли вы мыслить или способны только вязать слова, кото-
рые для людей немыслящих могут показаться очень эффектными, но которые
в сущности не что иное как кололацы Ивана Яковлевича.
Мило, очень мило «Кололацы бедного обитателя сумасшед-
шего дома» — какая деликатная полемика! Далее следуют, все в
применении к нам же: «желтый дом», «бессмысленный», «рабо-
лепство», «фанатическое поклонение идолам, которые созданы
нашим невежеством», «осквернение мысли в ее источниках», «воз-
мутительно»,— это на одной 894 странице; — разочтите же,
сколько таких красот на 12 страницах статьи. Это значит, что
другие журналы не умеют держать себя прилично, а «Русский
вестник» умеет.
После этого начинается разбор статьи т. Антоновича о «Фило-
софском словаре» 8, — г. Антонович нимало не нуждается в том,
чтобы его защищали другие, и, оставляя эту часть статьи на доб-
рое сердце г. Антоновича, приведу отрывки из конца ее, обращен-
ного ко мне.
Прочитав длинное назидание г. Антоновичу, «Русский вест-
ник» рекомендует ему прочесть «одну статью, напечатанную в
трудах Киевской Духовной Академии».
Статья эта под заглавием: Из науки о человеческом духе составляет до-
вольно обширное сочинение. Автор ее — профессор Киевской академии, г. Юр-
кевич. Сочинение это вызвано некоторыми статьями о философских предме-
тах, появившимися в Современнике. Г. Юркевич разоблачает наглое шарлатан-
ство, выдаваемое за высшую современную философию, и разоблачает так, что
даже взыскательный г. Антонович может остаться доволен. Нет худа без
добра; спасибо шарлатанству, по крайней мере, за то, что оно послужило пово-
дом к появлению этого превосходного философского труда. Статья г. Юр-
кевича — не простое отрицание или обличение, но исполнена положительного
интереса, и редко случалось нам читать по-русски о философских предметах
что-нибудь в такой степени зрелое. Впрочем, о статье г. Юркевича мы не
хотим говорить мимоходом. В следующем нумере Русского вестника мы пред-
ставим обширные выдержки из этого трактата, который отличается всеми при-
знаками зрелого, самостоятельного, вполне владеющего собою мышления.
Будем надеяться, что философские понятия господ, пишущих в Совре-
меннике, мало-помалу прояснятся, и что они найдут, наконец, возможность
обходиться без шарлатанства. И теперь уж по некоторым частям заметен зна-
чительный прогресс. Г. Чернышевский, повидимому, главный вождь этой
дружины, начинает уже говорить человеческим языком по предметам полити-
ческой экономии. Il s'humanise, ce monsieur *. В последних нумерах этого жур-
нала мы с удовольствием прочли статьи за его подписью; в них уже нет тех
бессмыслиц, которые выдавал он прежде за глубокую мудрость, почерпаемую
со дна таинственного кладезя. Он судит здраво и согласно с началами поли-
тической экономии, так что ему нет теперь надобности отделять себя от тех
экономистов, которых он, бывало, называл узколобыми бедняками **. Таким
является он теперь и сам в статьях, подписанных его именем 9. Надобно от-
дать ему справедливость; он хорошо пользуется уроками и недаром проводит
время в предварительной школе.
* «Он становится более похожим на человека, этот господин». — Ред.
** В «Русском вестнике» напечатано «бедняжками». — Ред.
716

Но если прежняя дичь остерегается заглядывать в те статьи г. Чернышей-
ского, которые подписаны его именем, то она еще отзывается в других, им
не подписанных. Там еще тоном шарлатанской иронии говорится о великих
русских экономах *, гг. Вернадском, Бунге, Ржевском, Безобразове, к которым
причисляется г. де-Молинари, а наконец Каре (или, как у нас пишут, Кери)
и Бастиа. Статейка, о которой мы сейчас упоминали, очень курьезная ста-
тейка; это рецензия недавно вышедшей книги Каре Письма к президенту
Соединенных Штатов. В ней есть одно замечательное место. (Пересказывается
из этой статьи отрывок о драме «Юдифь», заключающийся словами: «Исто-
рический путь не тротуар Невского проспекта, он идет целиком через поля,
то пыльные, то грязные, то через болота, то через дебри. Кто боится быть
покрыт пылью и выпачкать сапоги, тот не принимайся за общественную дея-
тельность».)
После этого очаровательного эпизода, в котором так и слышится скорб-
ный вздох «Юдифи», осквернившей себя для спасения родины, рецензент
снова обращается к тарифу и свободной торговле. Не могла бы эта прелест-
ная поэзия ворваться сама собой в такой сухой и прозаический предмет,
если б ее не призвало само сердце писавшего. Она могла сказаться только из
глубины души, она могла прорваться только неудержимой силой невольного
откровения. Столько слез и нежности в этом рассказе, который явился неожи-
данным оазисом среди пустыни протекционных пошлин, где веет совсем иной
дух, сухой и суровый!
Действительно, не есть ли и шарлатанство некоторого рода осквернение?
Не великую ли жертву приносят те доблестные общественные деятели, кото-
рых неразумная чернь зовет шарлатанами? Но, о, новые «Юдифи»! поведайте
нам, ради каких великих благ пятнаете вы свою непорочную чистоту, «какой
другой не видывали люди»?
О, господа, не пятнайте себя понапрасну! Не приносите ненужных жертв!
Не оправдывайте себя подвигом: никакого подвига не имеется. Вы и себя
обольщаете, и обманываете других. Вы сами не знаете, вы сами не чувствуете,
какая вы вредная задержка посреди этого общества с неустановившимися
силами, с неокрепшею жизнью. Тем хуже, если вы люди способные. Со вре-
менем, может быть, вы откажетесь от шарлатанства; ваши понятия станут
яснее (начинают же разъясняться мало-помалу экономические понятия г. Чер-
нышевского, а это добрый задаток); после вы хватитесь, но будет поздно.
С презрением оглянетесь вы на свое прошедшее и, может быть, глубоко по-
жалеете о шутовской роли, которую вы играете теперь.
Эпизод о «Юдифи» действительно годился для того, чтобы по-
смеяться над ним; и применение его к моему «шарлатанству» сде-
лано мило, — этот отрывок статейки, не шутя, очень игрив и ло-
вок. От души смеюсь вместе с «Русским вестником» над тем, как
я уподобляюсь Юдифи величием жертвы, приносимой мною для
спасения родины. Это очень забавно вышло; тут насмешка вполне
удалась «Русскому вестнику». Да и патетический тон эпизода о
Юдифи действительно очень забавен своим не совсем удобным по-
мещением в статейке о сухом предмете, тарифе и Кери. Это от-
личная насмешка. Да, ведь разумеется само собою, что эту ста-
тейку писал я, — «Русский вестник» на то и намекает. Он не
ошибся. Но я боюсь, что ошибся «Русский вестник» в предпо-
ложении, будто мои экономические мнения исправляются. Это я
считаю за знак доброты ко мне, не больше; -благодарю, но при-
нять не могу. Дело объясняется иначе. До прошлого года я писал
* В «Русском вестнике» напечатано — «экономистах»—Ред.
717

политико-экономические статьи об отдельных вопросах, наиболее
интересовавших меня, — разумеется, это были вопросы, кото-
рые мне казались особенно плохо излагаемыми у писателей господ-
ствующей экономической школы. Потому в этих статьях не было
почти ничего, кроме споров против господствующей теории, кроме
изложения мыслей, не успевших попасть в нее по своей новости
или отвергаемых ею за их направление. В начале прошлого года
показалось мне полезно дать русской публике систематический
трактат о экономической науке во всем ее объеме. Я стал перево-
дить Милля и делать к нему дополнения. У самого Милля изла-
гаются большею частью вопросы бесспорные; мои дополнения
часто должны были относиться также к таким вопросам. Вот от
чего разница впечатления, производимого моими прежними ста-
тьями и моим изданием Милля. Тогда я говорил: буду излагать
лишь то, в чем я с вами не согласен; в переводе Милля имею
целью изложить все, что надобно думать о предмете, — и то, в чем
я не согласен, и то, в чем согласен с вами. Не делает чести прони-
цательности «Русского вестника», что он не догадался об этой
главной причине разницы в своем впечатлении. Сказать ли дру-
гие причины? Упоминать о них мне самому довольно щекотливо,
но я не поцеремонюсь, потому что ие очень-то боюсь ничьих на-
смешек, когда знаю, что говорю правду. Вот еще объяснение
тому, что «Русский вестник» стал находить статьи, подписанные
моим именем, менее «дикими». Моя репутация увеличивается —
говорю это, нe прикидываясь скромным, потому что не слишком-
то горжусь своей литературной деятельностью. — Почему же так?
Сам «Русский вестник» говорит:
«Жалкая литература! Мы находимся в школьном положении.
Мысль наша не имеет к себе уважения, и ей трудно уважать себя.
Она прячется, роет норки; в ней развиваются все рабские свой-
ства». («Русский вестник», март. Литерат. обозр., стр. 210.)
После этого объяснения нечего мне церемониться ни с собою,
ни с другими. У многих это чувство смягчается некоторым само-
довольством, не лишенным справедливости. Каково бы ни было
их положение, но они в нем все-таки остаются честными людьми.
Это их несколько утешает. Я, как литератор, так же честен; но
меня это нисколько не утешает, и мое чувство к литературе, в том
числе и к моей доле в ней, имеет жесткость, ничем не смягченную.
Кому угодно, тот может сделать это объяснение предметом на-
смешки: я сам знаю, что оно очень удобно может быть обращено
в насмешку надо мной. Но смейтесь и бранитесь как хотите; а вы
сами знаете, что я тут прав, и я знаю, что вы согласны со мной
в очень значительной степени.
Так вот я мертв поэтому к похвале и к порицанию тому, что я
пишу. Я сам судья, произнесший и себе в числе других приговор,
Который не поправишь и не испортишь ничем. И на то, как думает
обо мне публика, я смотрю точно так же, как на толки о какой-ни-
718

будь m-lle Ригольбош 10. Умна ли она, глупа ли она, хороша ли
она, дурна ли она — все равно, она ведет такой образ жизни, что
никакими комплиментами не исправишь мнения о ней.
Есть люди другого рода: они чувствуют робость перед изве-
стностью. Таков «Русский вестник». Прежде он осмеливался нахо-
дить, что в моих статьях нет ничего, кроме дичи; теперь он робеет
высказывать это. Только и всего. Удовлетворены ли вы этим объ-
яснением, «Русский вестник»? Если нет, я пожалуй, объяснюсь
пообстоятельней: себя я не слишком-то жалею, а других, — напри-
мер, хоть вас, — разумеется, не больше, чем себя. Следовательно,
объяснений со мной вам не выдержать, — не потому, чтоб я был
умнее вас или владел пером искуснее вас, а потому, что у меня
язык развязан хоть в этом отношении, а у вас и в нем он связан.
Но я не все сказал, сказав, что к своей литературной репута-
ции я мертв. К себе, как к человеку, я не могу быть мертв. Я знаю,
что будут лучшие времена литературной деятельности, когда
будет она приносить обществу действительную пользу и будет
действительно заслуживать доброе имя тот, у кого есть силы.
И вот я думаю: сохранится ли во мне к тому времени способ-
ность служить обществу как следует? Для этого нужна свежесть
сил, свежесть убеждений. А я вижу, что уже начинаю входить
в число «уважаемых» * писателей, то есть писателей истаскав-
шихся, отстающих от движения общественных потребностей. Это
горько. Но что делать? Лета берут свое. Дважды молод не бу-
дешь. Я могу только чувствовать зависть к людям, которые мо-
ложе и свежей меня. Например, к г. Антоновичу. Что ж? разве
я стану скрывать, что действительно завидую им, завидую с от-
тенком оскорбляемого их свежестью самолюбия, с досадою опе-
режаемого?
Не угодно ли получить объяснение и относительно того, ка-
кую пользу моему исправлению принес «Русский вестник»? Из-
вольте. И тут скажу правду. Я просматривал «Русский вестник»
при начале его издания. Не припомню теперь хорошенько, до
17 или 18 № первого года издания. После того до конца пер-
вого года мне случилось прочесть еще две или три статьи в сле-
дующих книжках, потому что в тот год приносили «Русский ве-
стник» из магазина в мою квартиру. На второй год я сказал,
чтоб этого не делали. И с той поры до начала нынешнего ме-
сяца я формально не читал в «Русском вестнике» ничего, за
исключением четырех вещей, которые все и перечислю. В редак-
* Из всего этого можно будет «Русскому вестнику» извлечь очень на-
смешливые замечания против меня: «г. Чернышевский думает, что его репу-
тация увеличивается, — какое приятное самообольщение!», «г. Чернышевский
из Юдифи обращается в m-lle Ригольбош» (развить параллель между ним и
m-lle Ригольбош). «Он скорбит о том, что он уважаемый писатель — пусть он
не горюет об этом, его никто не уважает», и т. д., и т. д. Все эти насмешки
могут быть едки и забавны, если написаны будут умно и живо.
719

цию «Современника» была доставлена биография Радищева со
многими, по словам лица, ее передавшего, важными дополне-
ниями против того, что было напечатано в «Русском вестнике».
Случилось так, что заняться сличением некому было, кроме
меня. Я взял книжку «Русского вестника» и сличил с нею ру-
копись. Оказалось, что прибавления неважны и печатать их не
стоит. Летом прошлого года я прочел полемические статьи по
поводу г-жи Свечиной, вздумав написать об этом казусе статейку
за неимением другого материала для журнала. В одном из нуме-
ров «Русского вестника», где была эта стрельба по г-же Тур,
напечатана статья т. Малиновского (если не ошибаюсь) о поро-
ховых взрывах, кажется. Она как-то развернулась, и я прочел
несколько страниц. Наконец, сидя однажды у постели больного,
я прочел для него несколько страниц из повести г-жи Коханов-
ской; заглавия повести не помню, а знаю только, что в ней рас-
сказ ведется от лица женщины, часто вставляющей в свою исто-
рию отрывки из народных песен 11.
Довольны вы, «Русский вестник», этим объяснением? Или,
может быть, вам любопытно будет узнать, отчего я не читал
вас? На первый раз скажу: от глубокого равнодушия. Если же
угодно будет знать больше, я скажу и больше, — мне все
равно.
А теперь вот я начал читать.—Скучные времена, глупые
времена, — дай, думаю, поразвлекусь полемикою, на которую,
как я слышу, напрашивается «Русский вестник». Вот и развле-
каюсь. Плохое развлечение, а все же лучше, чем запить с тоски.
Надоест — брошу, что бы вы там ни писали обо мне или о «Со-
временнике». А пока еще не надоело, развлекаюсь, как видите.
IV
В № 3 «Русского вестника» литературное обозрение начи-
нается статьей с очень заманчивым заглавием: «Наш язык и что
такое свистуны». — По цитатам, приведенным из № 1, мы
знали, что под этим именем «свистунов» «Русский вестник» ра-
зумеет сотрудников «Современника», и ждали, что вся статья
будет посвящена ему. Нет, о «Современнике» и «Свистке» гово-
рится в ней лишь мимоходом, а главное содержание статьи
совсем не то: идет спор с «Основой» о том, способен ли малорус-
ский язык к литературному развитию, потом спор с «Временем»
об историко-литературных и эстетических вопросах, наконец
подробная диссертация о г-же Толмачевой, доказывающая, что
Камень-Виногоров был в сущности прав, а лишь неосторожно
выразился 12.
Такое непредвиденное разнообразие «свистунов» объясняется
на стр. 20 словами: «все мы (то есть русские журналы и журна-
720

листы) более или менее свистуны». Вот как! Уж и самого себя
«Русский вестник» не исключает из «свистунов» — за что же
гнев на нас? Самое замечательное место в целой статье — сле-
дующее рассуждение о правах женщины и об эмансипации:
Права женщины! Но кто же отнимал у ней эти права, или каких еще
прав ей надобно? В гражданском положении она, именно у нас, ничем не усту-
пает мужчине, она не подлежит опеке и совершенно самостоятельна. В доме она
хозяйка, в салоне она царица; в литературе, в искусстве, даже в науке ей
везде есть место, был бы только талант и охота. Правда, у нас нет амазон-
ских полков и женских департаментов. Но неужели женщина этого хочет?
Неужели это ей нужно? Наконец, если между министрами не бывает дам, то
нам известно, что пол женщины не лишает ее прав на верховную власть.
У нас были знаменитые императрицы, на английском престоле восседает
теперь королева, на испанском тоже. Каких же это прав еще ей нужно?
В обществе она окружена почетом; века рыцарства выработали до идеальной
тонкости отношения мужчины к женщине в образованном обществе. Тут лич-
ность женщины, не утратившей своего достоинства, есть нечто неприкосновен-
ное и священное. Чего же может хотеть женщина? Неужели того, чтоб быть
эмансипированною во всех тех отношениях, в каких считает себя эмансипи-
рованным мужчина? Но хорошо ли, что мужчина считает себя эмансипирован-
ным во всех отношениях? Приятно ли будет ей самой сравняться с ним во
всех отношениях? А если приятно, так что ж мешает и женщине пользоваться
теми же правами? Увы, как много женщин, которые ими пользовались и поль-
зуются, не слыхав ни о какой эмансипации, и без помощи особых доктрин о
своих правах! Для этого не нужно образования, не нужно развития умствен-
ного или нравственного, эта благодать достается сама собою, и лишь высшее
нравственное развитие, вкореняя в душу чувство долга, спасает, как мужчину,
так и женщину, от этой даровой и всем легко доступной эмансипации. Может
быть, женщине недостает некоторых удобств эмансипации, которыми поль-
зуется мужчина? Но стоит ли толковать о таких мелочах, тем более, что жен-
щина может иметь своего рода удобства, каких не имеет мужчина? Как бы то
ни было, однако, представим себе женщину, эмансипированную наравне с
мужчиной. Пользуясь совершенно одинаковым с мужчиной положением, жен-
щина тем самым отказывается от всех особенностей собственно женского по-
ложения. Она уже не должна хотеть и не может требовать от мужчины того
особого уважения, той деликатности, на которые имеет право женщина, оста-
ваясь в своем положении, высшем и привилегированном, которого никто у
ней не оспоривает, которым, напротив, все дорожат, которое все охраняют,
удаляя от женщины эмансипаторов с грязными руками.
Напрасно «Русский вестник» печатает такие вещи. Говорим
ему это в предостережение. Какую роль тут он принимает на
себя? Стремление женщины к эмансипации он смешивает с же-
ланием развратничать. Это нехорошо. Это — обскурантизм.
Если «Русский вестник» станет выказывать себя с такой сто-
роны, ему придется плохо. Дальше, чтобы отвратить женщину
от желания сравняться с мужчиной, «Русский вестник» выстав-
ляет, что она лишится через это особенных выгод своего нынеш-
него положения: (мужчины уж не будут ей, как (равной себе, ока-
зывать «того особого уважения, той деликатности, на которые
имеет она право, оставаясь в своем положении высшем и приви-
легированном», — о чем это вы говорите? О комплиментах,
галантерейностях, о том, что женщина — царица общества, воз-
721

душное существо? о том, что ей привозят в подарок конфеты?
Да ведь это «особое уважение, эта деликатность» необыкно-
венно пошлы; ими унижается женщина; ими тяготится каждая не
то что эмансипированная, а каждая женщина, имеющая от при-
роды ум и чувствующая свое человеческое достоинство. Ведь все
[это] отзывается средневековым взглядом на женщину как на
«даму сердца», то есть куклу, обязанную сидеть на балконе и
раздавать шарфы победителям, а иногда и служить наградой
победителю. Ведь этим женщина ставится в положение ребенка,
на которого не смотрят серьезно, с которым только шалят по
снисходительной любезности. Или вы думаете о другом? Может
быть, вы думаете, что, признав женщину равной себе, отбросив
приторные деликатесы в обращении с ней, мужчина станет тол-
кать ее на улице? Но, вероятно, ведь и друг друга мужчины пе-
рестанут толкать на улицах. А лучше всего начало выписан-
ного отрывка: «Права женщины! Но кто же отнимал эти права,
или каких еще прав ей надобно?» И через несколько строк по-
вторение: «каких же это прав еще ей нужно?» Потрудитесь про-
честь помещенную в «Современнике» нынешнего года статью
г. Филиппова «о гражданских законах» 13, вот вы и увидите, ка-
ких прав недостает женщине даже по гражданским законам (не
говоря уже о политических правах и экономических правах),
тогда вы и не скажете, что «в гражданском положении женщина,
именно у нас, ничем не уступает мужчине». Да, надо'бно еще
упомянуть об одном: «Русский вестник» находит, что в оскорб-
лении женщины «Современник» гораздо более виноват, чем кто-
нибудь: г. Михайлов, говорит «Русский вестник», явился мсти-
телем за честь женщины, когда Камень-Виногоров «сказал два
грубые слова», —
А где он был, когда в том самом журнале, в котором он печатает свои
эмансипационные статьи, предавалась самому ужасному поруганию тоже жен-
щина, и притом женщина, которая приобрела себе имя в русской литературе?
Мы говорим о тех критических статьях, которые несколько лет тому назад
являлись в «Современнике» по поводу сочинений графини Ростопчиной. Далее
поругание итти не может, если б и хотело. Перед этим поруганием ничто,
совершенно ничто — камешки, брошенные г. Камнем-Виногоровым, — камешки,
которые никуда бы не долетели и которых никто бы не заметил, если бы не
гаркнула вся эта стая, спущенная г-м Михайловым. Пусть эти менады, рас-
терзавшие Камня-Виногорова, припомнят те статьи 14.
Вот видите ли что: была некоторая разница между нашими
статьями о графине Ростопчиной и случаем, о котором вы рас-
суждаете. То, что говорила г-жа Толмачева, находят справед-
ливым и благородным почти все просвещенные люди (за исклю-
чением вас, чего мы не ждали); а то, за что мы осуждали г-жу
Ростопчину, заслуживало строжайшего осуждения по мнению
самых крайних эмансипаторов: графиня Ростопчина писала вещи
в духе «Фоблаза», прямо противоположном идеям эмансипато-
722

ров, которые освобождение женщины считают делом столь же
мало похожим на разврат или ведущим к разврату, как освобож-
дение крепостных крестьян (и вообще возвращение человеческих
прав какому бы то ни было классу людей, лишенному человече-
ских прав). Не знать этого — стыдно, а притворяться не знаю-
щим — еще стыднее.
Что «Русский вестник» недаром причислил себя к свисту-
нам, доказывается следующею статьею, о книге Гильдебранда.
По тону своему она явно усиливается быть сколком с наших
библиографических статей, как и начало статьи «Старые боги и
новые боги» явно навеяно статьею «Современника» о житии
Ивана Яковлевича: та же шутливость, те же приемы, та же ма-
нера не церемониться с иностранными знаменитостями — как это
дозволяет себе «Русский вестник» «топтать в грязь авторитеты»!
И зачем бранить тех, кому подражаешь? Хотя бы ту предосто-
рожность взяли, чтобы нашими любимыми выражениями не за-
имствоваться, придумать свои какие-нибудь, а то, например, для
обозначения людей, пробавляющихся сведениями из вторых рук,
употребляет «Русский вестник» выражение: «привыкшие почер-
пать свои данные из французских книжек» — ай, ай, ай!—от-
куда это выражение «французские книжки?» Это уж очень
плохо, когда подражание доходит до заимствования слов 15.
V
В № 4 «Русского вестника» отдел литературного обозрения
и заметок доходит до такого совершенства в наивности, что
трудно будет даже при всей основательности «Русского вест-
ника» удержаться этому отделу на подобной высоте.
Прежде всего отметим длинную статью почтенного нашего
ученого г. Лонгинова в защиту юбилея князя Вяземского с
обильными доказательствами, что князь Вяземский одарен вы-
соким поэтическим талантом. Оно, должно быть, так; надобно
только сказать, что предмет для апологии выбран очень удачно.
Русская литература будет помнить покровительство, каким она
пользовалась от князя Вяземского, когда он находился прямым
ее начальником в звании товарища министра народного просве-
щения. Да, она будет помнить с надлежащей признательностью.
Впрочем, и изложение мыслей у почтенного нашего библиографа
также не дурно; образцом может служить хоть следующее не-
винное место: «беспрерывные утраты милых людей, беспрестан-
ные испытания освобождают его (князя Вяземского) вполне от
тех обманов, которые тревожат и увлекают пламенную моло-
дость». Это относится к 1846 году, а князь Вяземский родился
в прошлом столетии, да и то еще не в самом конце столетия,
так что ему в 1846 г. было или под 60 лет, или за 60 лет. Ну,
723

в эти годы можно освободиться от пламенной молодости и без
всяких испытаний 16. Тут приличнее бы вспомнить слова псал-
мопевца: «дние лет наших...» и т. д. За апологиею юбилея и па-
негириком поэтическому таланту кн. Вяземского следует статья
о книжке, изданной под редакциею г. Лонгинова, не сына и не
отца и не брата предыдущего Лонгинова, а того же самого. Дело
идет о письмах Карамзина к Малиновскому 17, и «Русский вест-
ник» гневается за нашу непочтительность к Карамзину. Наив-
ности и тут очень много. Примером пусть послужат хоть сле-
дующие строки: «Недавно кто-то, разбирая эти письма в «Со-
временнике» (говорит «Русский вестник»), отозвался с большим
презрением и о них, и о самом Карамзине». «Нас удивило (про-
должает «Русский вестник» на той же странице), что рецензент,
приводя разные отрывки из писем Карамзина, выбрал самые
незначительные, могущие служить к оправданию любимой (ре-
цензентом или , «Современником») точки зрения». Вот удиви-
тельно-то в самом деле: приводит человек из книги такие ме-
ста, которыми бы подтверждалось его мнение о ней! Спросим
теперь редакцию «Русского вестника», как она по правде ду-
мает: можно ли вести «Литературное обозрение» с сотрудника-
ми столь наивными? Мистер Тутс в «Домби и сын» Диккенса
тоже очень любивший писать, был человек благороднейшей
души, прекраснейшего трудолюбия; но мог ли он быть рецен-
зентом?
Иметь ли и впредь сотрудниками в «Литературном обозре-
нии» предыдущих мистеров Тутсов, это мы совершенно предо-
ставляем усмотрению самого «Русского вестника», не выражая
своего мнения о том. Но вот по поводу следующей статейки
нельзя уж нам будет оставить «Русского вестника» без доброго
совета.
Эта следующая статейка — «Два слова об Академии Наук»
Я. Грота. Г-н Я. Грот — академик (по отделению русского
языка и защищает академию, особенно отделение русского
языка и словесности, это нас не удивляет. Но как он защищает
это отделение! прелесть! Вот образчик. Те, которые нападают на
отделение русского языка и словесности, не хотят (говорит г.
Я. Грот) соображать разные обстоятельства в организации ака-
демии, от членов ее не зависящие:
Известно ли, например, публике, что II отделение, занимающееся рус-
ским языком и литературой, существует на совершенно других основаниях,
нежели I — физико-математическое и III — историко-филологическое? В по-
следних двух члены состоят на жалованье, и многие из них получают в зда-
ниях Академии казенные квартиры. Члены отделения русского языка не
имеют ни жалованья, ни квартир, и посвящают себя академическим трудам
из чести. Они получают умеренную плату только за самую несущественную
часть своей академической деятельности, то есть за присутствие в заседаниях,
да в случае печатания трудов своих в изданиях отделения — имеют право на
скудный гонорарий.
724

Вот наивность-то. Ученому содружеству говорят, что труды
его из рук вон плохи; а член ученого содружества плачется перед
публикою, что мало дают им награды за труды:
Подайте мальчику на хлеб, —
Он Велизария питает.
Дайте, дайте нам по 1 500 руб. жалованья с казенною квар-
тирою, — ведь мы русский народ питаем лексиконами, грамма-
тиками и другими прекрасными трудами. Нет, тут наивность
переступает уже пределы приличия. Каждый встречный по про-
чтении статейки г. Я. Грота удостоверит редакцию «Русского ве-
стника», что мы даем ей чистосердечный, доброжелательный и
совершенно верный совет, советуя ей отныне и во веки веков не
печатать статей г. Я. Грота. Он, быть может, полезнейший член
отделения русского языка и словесности; он, без всякого сомне-
ния,— добродетельнейший человек (только добродетельные воз-
вышаются до такой трогательной простоты душевной), — только,
воля ваша, статьи его неприличны.
VI
Но вот капитальнейшая статья полемического отдела IV
книжки «Русского вестника»: «Из науки о человеческом духе».
П. Юркевича. «Труды Киевской Духовной Академии», 1860».
В «Старых богах и новых богах» «Русский вестник» обещал на-
печатать обширное извлечение из образцовой статьи г. Юрке-
вича, мыслителя глубокого, превосходного. Теперь он исполняет
свое обещание. В IV книжке он поместил начало извлечения, а в
V хочет представить конец. Извлечению предшествует преди-
словие от самого «Русского вестника»: я это предисловие прочел
и тем удовольствовался. Дело для меня уже ясно из одного пре-
дисловия 18.
Статья г. Юркевича написана, как оказывается, в опровер-
жение моей статьи об антропологическом принципе. Это опро-
вержение помещено в журнале, издаваемом Киевскою духовною
академиею, а сам г. Юркевич — профессор этой академии.
Я сам — семинарист. Я знаю по опыту положение людей,
воспитывающихся, как воспитывался г. Юркевич. Я видел лю-
дей, занимающих такое положение, как он. Потому смеяться над
ним мне тяжело: это значило бы смеяться над невозможностью
иметь в руках порядочные книги, над совершенною беспомощ-
ностью в деле своего развития, над положением, невообразимо
стесненным во всех возможных отношениях.
Я не знаю, каких лет г. Юркевич; если он уже не молодой
человек, заботиться о нем поздно. Но если он еще молод, я с
удовольствием предлагаю ему тот небольшой запас книг, каким
располагаю.
725

О г. Юркевиче я кончил этим. Но «Русский вестник» — о
нем я еще не кончил, потому что должен сказать ему, что он
(конечно, непреднамеренно) поступил с г. Юркевичем нехорошо.
Все мы, семинаристы, писали точно то же, что написал г. Юрке-
вич. Если угодно, я моту доставить в редакцию «Русского ве-
стника» так называемые на семинарском языке «задачи», то есть
сочинения, маленькие диссертации, писанные мною, когда я
учился в философском классе саратовской семинарии. Редакция
может удостовериться, что в этих «задачах» написано то же са-
мое, что должно быть написано в статье г. Юркевича, — да, я
уверен, что в ней написано то же самое, хотя я еще не читал ее и
не прочту ее, не прочту и всего извлечения, напечатанного в
«Русском вестнике», а прочту в корректуре тот отрывок из из-
влечения, который отметил я для вставки в эту статью. Я впе-
ред знаю все, что я прочту в нем, все до последнего слова, и очень
многое помню наизусть. Известно, как пишутся эти вещи, что
пишется в этих вещах, то есть известно это нам, семинаристам.
Другие могут считать это новым, могут пожалуй, считать хоро-
шим, — как им угодно. А мы знаем, что это такое.
Если положение г. Юркевича изменится, то очень скоро ему
станет неприятно вспоминать о своей статье. Но если б она оста-
лась только в «Трудах», она осталась бы неизвестна публике.
«Русский вестник» своим извлечением компрометирует его перед
публикой.
Мне хотелось бы не приводить отрывков из этого несчаст-
ного извлечения. Но я обязан перед «Русским вестником» сде-
лать это: ведь ему кажется, что я опровергнут статьею г. Юрке-
вича; я не вправе скрывать от своих читателей эту статью, опро-
вергнувшую меня, по уверению «Русского вестника».
Я не имею права перепечатывать больше, как третью часть
статьи. Я вполне должен воспользоваться своим правом. Статья
имеет 27 страниц. Я перепечатываю из них 9, начиная с того ме-
ста, где речь обращается от общих рассуждений прямо ко мне.
Пришлось так, что последние строки последней страницы, до
конца которой доходит мое право перепечатки, не заключают в
себе полного периода, и в конце последней строки стоит только
половина слова, другая половина которого переносится на сле-
дующую страницу. Что делать, брать со следующей страницы я
не имею уже права, а до конца этой страницы я обязан восполь-
зоваться вполне своим правом, чтобы не лишить читателя ни
одной буквы из той части победоносного опровержения моих
мыслей, которую могу сообщить ему.
Где рубка, там летят шепки (говорит «Русский вестник»); где горячо и
живо идет работа, там возникают и односторонности и ошибки, которые не
мешают, однако, делу подвигаться вперед, В горячей работе часто некогда
бывает осмотреться вокруг, подвергнуть должной критике свою мысль, и мы
часто видим людей, заслуживающих полного уважения, дельных ученых и
726

испытателей, открывающих в своей науке новые горизонты, с смутными по-
нятиями о собственном деле, с теориями, не выдерживающими никакой кри-
тики; но нелепости, в которые они впадают, поучительны и интересны. Эти
нелепости — в то же время факты, образующиеся из известных условий и
любопытные для психологического наблюдения. Фохту, Молешотту 19 позво-
лительно до некоторой степени не отдавать себе должного отчета в собственной
точке зрения: занятые делом, которое в их руках плодотворно и полезно, они
не находят в своем уме ни времени, ни места анализировать свои понятия.
Но весьма жаль видеть людей, которые были бы способны к чему-нибудь
лучшему, но которые вчуже нахватывают отовсюду все, что только есть, одно-
стороннего, фальшивого и нелепого, и в этом полагают всю мудрость, послед-
нее слово знания и мысли. Кто не помнит из времен своей школьной жизни,
с какою жадностью детские умы хватаются именно за то, в чем нет никакого
смысла, но что пленяет их своею резкостью? Что естественно в детском воз-
расте, то жалко в зрелом; что у места в школе, то нелепо в литературе.
Сочинение г. Юркевича вызвано некоторыми статьями, появлявшимися
в наших журналах по вопросам антропологическим. У нас нет ни психологии,
ни физиологии, но есть литературные мечтания о том и о другом, точно так
же, как у нас нет политической экономии, а есть литературные мечтания о
наилучшем устройстве человеческого общества; точно так же, как у нас нет
ни политических наук, ни политической жизни, но зато появляются корреспон-
денции о говорильнях, весьма похожие по своему грубому цинизму на доне-
сения наших старинных русаков, езжавших за границу с дипломатическими
поручениями, хотя без их простодушной наивности, а взамен того с фанфа-
ронством юного ума, ни в чем неповинного, но вообразившего себе, что он все
испытал, все изведал, утомился под бременем знания и опыта и во всем видит
суету суетствий.
Ближайшим поводом к труду г. Юркевича послужили статьи, напе-
чатанные в № 4 и 5 «Современника» за 1860 год под заглавием Антрополо-
гический принцип в философии. Замечательный труд г. Юркевича, несмотря
на свой полемически^ повод, представляет самостоятельный интерес, и поле-
мический повод послужил автору только к тому, чтоб высказаться определи-
тельнее и явственнее. В своей полемике автор обнаруживает очень тонкий такт.
Он не прибегает ни к каким посторонним топикам 20; он не взводит никаких
обвинений, он берет мысль и судит ее по законам мысли; разбирая теорию,
он имеет в виду только определить, объясняет ли она то, что обещает объяс-
нить. С благородною деликатностью он тщательно устраняет и предупреждает
все, что могло бы быть истолковано к невыгоде разбираемых статей с каких-
либо точек зрения, кроме чисто научных. «Статьи: Антропологический прин-
цип в философии, — говорит он, как бы обращаясь к своим слушателям в ду-
ховной академии, — относятся к философии реализма, которая сделала в наше
время так много открытий в области душевной жизни, подарила нас такими
точными анализами явлений человеческого духа, что, по всей вероятности,
это направление рано или поздно должно представить большие интересы для
самого богословия. Мы уверены, что науки богословские особенно нуждаются
в точных психологических наблюдениях и верных теориях душевной жизни.
В этом отношении, повторяем, современный философский реализм есть явле-
ние, мимо которого богослов не может проходить равнодушно: он должен изу-
чать эту философию опыта, если он хочет успеха своему собственному делу».
Но, разбирая упомянутые статьи с точки зрения логики и науки, г. Юр-
кевич изобличает всю фальшь, заключающуюся в основе этих фраз, повторяе-
мых с чужого голоса; полемический тон его возвышается по мере изложения
дела и переходит к концу в беспощадный, но вполне мотивированный при-
говор.
Такого рода труды, как г. Юркевича, большая редкость в нашей литера-
туре. Статья эта неизвестна публике, потому что напечатана в издании, почти
не обращающемся в ней. А потому мы думаем оказать услугу нашим чита-
телям, если представим сколь можно более обширные выписки из этого труда.
727

Сначала мы ограничимся лишь первым отделом его, где речь идет о том во-
просе, которого вкратце коснулись мы в наших вступительных строках: и что-
бы не утомлять читателей, не привыкших к развитию подобных вопросов,
мы отложим выдержки из другой его половины до следующей книжки нашего
журнала.
Сказав несколько вступительных слов и объяснив повод своего труда,
г. Юркевич продолжает:
«Психология не может получать своего материала ниоткуда, кроме внут-
реннего опыта. Ощущения или представления, чувствования и стремления суть
такой материал, которого вы нигде не отыщете во внешнем опыте и, следо-
вательно, ни в какой области естествознания. Правда, что психология не
может решить своей задачи без пособия физиологии и даже механической
физики, потому что условия для определенных изменений душевных явлений
лежат первее всего в изменениях живого тела: в этом отношении она поль-
зуется результатами физиологии, сравнивает явления физиологические с ду-
шевными и определяет таким образом их взаимную зависимость. Если это
означает, что она получает свой материал из области физиологии, то справед-
ливо сказать, что и физиология получает свой материал из психологии в таком
же смысле: эти две науки взаимно влияют одна на другую, и успехи в одной
из них поведут к успехам в другой. Тем не менее каждая из них имеет свой
собственный материал и увеличивает этот материал из области только ей до-
ступной. Предмет психологии дан во внутреннем самовоззрении, естественные
науки не могут дать ей этого предмета, не могут увеличивать этого материала.
Так, например, оптика, развитая математически, изъясняет только положение
рисунка в нашем глазе и различные направления глазных осей во время ви-
дения; но она ничего не знает об этом видении, для нее глаз есть зеркало,
отражающее предметы, а не орган видения. Только психолог, наблюдающий
внутренно, может сказать, что в то время, как оптик замечает на теле глаза
изображения определенной величины и видит, что самое тело глаза получило
определенное направление, душа представляет такой-то предмет, в таком-то
цвете, на таком-то расстоянии и т. д. Так же точно для акустики, которая
развита математически, ухо есть только телесный снаряд, приходящий в пра-
вильные сотрясения, когда ударяют на него волны воздуха; но что душа слы-
шит по поводу сотрясения этого снаряда, бой барабана или музыкальную ме-
лодию, об этом акустика ничего не знает. Это ясное и понятное разделение
между предметами, известными из опыта внутреннего, и предметами, извест-
ными из опыта внешнего, совершенно выпущено из виду сочинителем разби-
раемых нами статей, и вот почему он говорит так безусловно о материалах,
которые представляют естественные науки для решения вопросов нравствен-
ных. «Физиология, — говорит сочинитель, — разделяет многосложный процесс,
происходящий в живом человеческом организме, на несколько частей, из кото-
рых самые заметные: дыхание, питание, кровообращение, движение, ощущение».
Кто никогда не был в анатомическом театре, тот на основании этих слов
может вообразить, что там профессор анатомии показывает простому или
вооруженному глазу слушателей систему пищеварительных органов, кишек,
нервов и систему ощущений, следовательно, систему представлений и мыслей,
страданий и радостей, мечтаний и надежд. В приведенных словах сочинитель,
кажется, ясно говорит, что ощущение есть предмет, так же данный для
внешнего физиологического опыта, как сжатие и растяжение мускулов, дви-
жение крови, химическая переработка пищи в желудке и т. д.
Таким образом, он разделяет основное заблуждение или обольщение тех
физиологов, которые в последнее время думали заменить физиологией так
называемую прежде психологию. Теперь мы видим, почему он признает за
нравственными науками такое же достоинство точности и совершенства,
какими отличается, например, химия: с его точки зрения успехи этих наук
находятся в руках естествознания, или, определеннее, физиология своими
средствами внешнего наблюдения изъясняет натуру тех предметов, которые,
по мнению психологов, вовсе не существуют для внешнего наблюдения
728

«Основанием для той части философии,— говорит сочинитель,— которая рас-
сматривает вопросы о человеке, точно так же служат естественные науки,
как и для другой части, рассматривающей вопросы о внешней природе.
Принципом философского воззрения на человеческую жизнь со всеми ее
феноменами служит выработанная естественными науками идея о единстве
человеческого организма; наблюдениями физиологов, зоологов и медиков от-
странена всякая мысль о дуализме человека. Философия видит в нем то,
что видит медицина, физиология, химия; эти науки доказывают, что ника-
кого дуализма в человеке не видно, а философия прибавляет, что если бы
человек имел, кроме реальной своей натуры, другую натуру, то эта другая
натура непременно обнаруживалась бы в чем-нибудь, и так как она не обна-
руживается ни в чем, так как все, происходящее и проявляющееся и чело-
веке, происходит по одной реальной его натуре, то другой натуры в нем нет».
Этот текст очень определенно показывает, что для его сочинителя нрав-
ственные, или философские науки суть только другое название для наук
естественных, которые изъясняют все предметы, доселе входившие в область
философии. В человеческом организме «философия видит то, что видят ме-
дицина, физиология, химия». Какая же надобность в этой науке, которая
еще раз видит то, что уже прежде ее увидели другие науки? К доказатель-
ствам медицины, химии и физиологии, что «никакого дуализма в человеке
не видно, философия прибавляет, что если бы человек имел, кроме реальной
своей натуры, другую натуру, то эта другая натура непременно обнаружи-
валась бы в чем-нибудь, и так как она не обнаруживается ни в чем... то
другой натуры нет в нем». Итак, вот для чего нужна философия: она нужна,
чтобы сделать прибавление к учению естествознания о единстве человеческого
организма, — прибавление, которое может сделать и без нее даже самая
пустая голова, как только ей удастся понять этот вывод естествознания, что
в человеке не видно никакого дуализма. По всему заметно, что сочинитель
не соединяет никакого определенного понятия с словами: нравственные науки
и философия; и этого надобно было ожидать после того, как он поставил
ощущение, следовательно, представление и системы человеческих мыслей, а с.
ними и все ряды чувствований и стремлений, в круг физиологических пред-
метов, данных для внешнего опыта, как будто представления и мысли
существуют для глаза, который видит их в пространстве с фигурами и
красками, для руки, которая берет и поднимает их, для носа, который об-
нюхивает их, и т. д.
После этого ничего нет странного, если сочинитель выдает за научные
истины психологии, как точной науки, такие положения, которые вовсе не
суть произведения строгого анализа. Так, например, он пишет:
«Психология говорит, что самым изобильным источником обнаружения
злых качеств служит недостаточность средств к удовлетворению потреб-
ностей, что человек поступает дурно, то есть вредит другим, почти только
тогда, когда принужден лишить их чего-нибудь, чтобы не остаться самому
без вещи для него нужной... Психология прибавляет также, что человеческие
потребности разделяются на чрезвычайно различные степени по своей силе:
самая настоятельнейшая потребность каждого человеческого организма со-
стоит в том, чтобы дышать... После потребности дышать (продолжает пси-
хология) самая настоятельная потребность человека есть и пить».
Спрашиваем, нужна ли тут психология, и притом как точная наука,
чтобы повторять то, что известно всякому простому и неученому смыслу? Что
скажет естествоиспытатель, если он послышит об этих великих открытиях
строгого психологического анализа, именно, что голод заставляет человека
воровать, особенно же, что человек имеет потребность дышать, есть и пить?
Между тем главная мысль, которая служит для сочинителя основанием
всех его исследований о человеке, имеет свой особенный интерес. «Принци-
пом философского воззрения на человеческую жизнь, — говорит он, — со
всеми ее феноменами служит выработанная естественными науками идея о
единстве человеческого организма; наблюдениями физиологов, зоологов и ме-
729

диков отстранена всякая мысль о дуализме человека». Говорим, что эта
мысль имеет свой особенный интерес, потому что она отделяет научное зна-
ние о человеке от представлений общего смысла.
Когда греческий философ Платон учил, что тело человека создано из
вечной материи, которая не имеет ничего общего с духом, то он таким обра-
зом допускал дуализм метафизический, как в составе мира вообще, так и в
составе человека. Христианское миросозерцание отстранило этот метафизи-
ческий дуализм; материю признает оно произведением духа; следовательно,
она должна носить на себе следы духовного начала, из которого произошла
она. В явлениях материальных вы видите форму, законообразность, присут-
ствие цели и идеи. Если человеческий дух развивается в материальном теле,
если его совершенствование связано с состоянием телесных возрастов, то эта
связь не есть насильственная, положенная беспредельным произволом боже-
ственной воли: она определяется смыслом человеческой жизни, ее назначе-
нием или идеей. Материя, как говорит Шеллинг, стремится, порывается
родить дух: она не равнодушна к целям духа, она имеет первоначальное и
внутреннее отношение к ним. Изучите хорошо телесный организм человека,
и вы можете отгадать, какие формы внутренней, духовной жизни соответ-
ствуют ему. Изучите хорошо эту внутреннюю жизнь, и вы можете отгадать,
какой телесный организм соответствует ей. Итак, если сочинитель говорит,
что «наблюдениями физиологов, зоологов и медиков отстранена всякая мысль
о дуализме человека», то против этого нельзя возражать безусловно. Только
мы хотели бы определенно знать, о каком дуализме говорится здесь.
Известно, что после устранения дуализма метафизического остается еще
дуализм гносеологический, дуализм знания. Сколько бы мы ни толковали
о единстве человеческого организма, всегда мы будем познавать человеческое
существо двояко: внешними чувствами — тело и его органы и внутренним
чувством — душевные явления. В первом случае мы будем иметь физиологи-
ческое познание о человеческом теле, а во втором — психологическое познание
о человеческом духе. Или и этот дуализм устранен наблюдениями физиоло-
гов, зоологов и медиков? Наш сочинитель, повидимому, отвечает на этот
вопрос положительно. Как мы видели, он относит ощущение к предметам
физиологии наравне с системой кишек, мускулов, нервов и т. д. Слово
дуализм, как кажется, напугало его, и он уже не мог выяснить себе, как
и откуда психология знает о своих предметах.
Кажется, ясно, что мысль не имеет пространственного протяжения, ни
пространственного движения, не имеет фигуры, цвета, звука, запаха, вкуса,
не имеет ни тяжести, ни температуры: итак физиолог не может наблюдать
ее ни одним из своих телесных чувств. Только внутренно, только в не-
посредственном самовоззрении он знает себя как существо мыслящее, чув-
ствующее, стремящееся. Эти две величины, то есть предметы внешнего и
внутреннего опыта, суть, как говорят психологи, несоизмеримые: научного,
последовательного перехода от одной из них к другой вы не отыщете. Фи-
зиолог будет наблюдать самые сложные движения нервов; но все же эти
движения, пока они существуют для внешнего опыта, то есть пока они суть
пространственные движения, происходящие между материальными элемен-
тами, не превратятся в ощущение, представление и мысль. Сочинитель го-
ворит: «мы знаем, что ощущение принадлежит известным нервам, дви-
жение — другим». Разберите это выражение. Когда внешний толчок дей-
ствует на нерв, то будет ли это нерв ощущения или нерв движения, все
равно, он по поводу этого толчка придет в движение, или сотрясение: это
мы наблюдаем в физиологическом опыте. Итак, нужно сказать: мы знаем,
что всякий нерв приходит в движение по поводу внешнего впечатления.
Но что «известным нервам принадлежит ощущение», этого мы вовсе не
знаем из физиологического опыта, потому что и эти «известные нервы»
представляют для внешнего физиологического опыта только движение, ко-
торое никогда не превращается на глазах наблюдающего физиолога в ощу-
щение, представление и мысль. Или, как мы сказали выше, здесь физиоло-
730

гия получает свой материал от психологии. Только сравнивая опыты фи-
зиологические и психологические, мы убеждаемся, что видение таких-то и
таких цветов, слышание таких-то и таких тонов возможны для души только
под условием определенных движений зрительного и слухового нервов.
Но кто утверждает, что самое это движение зрительного и слухового
нервов есть уже ощущение определенной краски и определенного тона, тот
не говорит ни одного ясного слова. Попытайтесь провести в мышлении и
построить в воззрении, каким это образом пространственное движение
нерва, которое при всех усложнениях должно бы, повидимому, оставаться
пространственным движением нерва, превращается в непространственное
ощущение, или в желание. Положим, что вы послышали учение физики о
зависимости объема тела от его температуры и о том, что с изменением его
температуры необходимо изменяется и его объем; что сказали бы о вас,
если бы вы превратили это отношение необходимой связи в отношение
тождества и стали рассуждать: температура тела превращается в объем
тела, объем тела есть не что иное, как его температура? А между
тем учение нынешних физиологов о том, что ощущение души есть не что
иное, как движение нервов, основано именно на этом превращении небходи-
мой зависимости явлений в их тождество. Если бы нас спросили, каким
образом температура начинает быть объемом, то нам пришлось бы отвечать:
она никак не начинает быть объемом; только по необходимому физическому
закону она производит изменения в теле, которое без обьема немыслимо.
Таким же образом и на вопрос, — как движение нерва начинает быть ощу-
щением, мы должны были бы отвечать, что движение нерва никак не начи-
нает быть ощущением, что оно всегда остается движением нерва, только
по необходимому закону (физическому или метафизическому, — об этом спо-
рят еще) это движение нерва производит изменения в душе, которая не-
мыслима без ощущений, чувств и стремлений. Итак, если говорят, что дви-
жение нерва превращается в ощущение, то здесь всегда обходят того дея-
теля, который обладает этою чудною превращающею силой или который
имеет способность и свойство рождать в себе ощущение по поводу движе-
ния нерва; а само это движение, как понятно, не имеет в себе ни возмож-
ности, ни потребности быть чем-либо другим, кроме движения.
Странно и однакоже справедливо, что сочинитель, так много говорящий
в своих статьях о естественных науках, не имеет ясного представления о их
методе и о их предмете. Если философии противопоставляются точные
науки, то под этими последними разумеются в. таком случае науки опытные,
следовательно, занимающиеся явлениями и не касающиеся вопроса о мета-
физической сущности вещей. Теперь опытная психология и требует признать
только это феноменальное или гносеологическое различие, по которому ее
предмет, как данный во внутреннем опыте, не имеет ничего сходного и об-
щего с предметами внешнего наблюдения. Только на этом предположении
возможна точная наука о душе, то есть о душе как определенном явлении,
подлежащем нашему наблюдению. Всякий дальнейший вопрос о сущности
этого явления, вопрос о том, не сходятся ли разности материальных и ду-
шевных явлений в высшем единстве и не суть ли они простое последствие
нашего ограниченного познания, — поколику оно не постигает подлинной,
однородной, тождественной с собою сущности вещей, — все эти вопросы
принадлежат метафизике и равно не могут быть разрешены никакою частною
наукой. В настоящее время, однакоже, химия и физиология нередко берутся
за решение этих вопросов о сверхчувственной основе вещей, как будто эту
сверхчувственную основу можно увидеть в химической лаборатории или в
анатомическом театре. Так, если физиология говорит нам о единстве нервных
процессов и душевных явлений, то этим она не выражает, что душевные
явления должны представиться нам в научном опыте нервными процессами,
или что нервные процессы должны представиться нам в научном опыте ду-
шевными явлениями: нет, разности, опытно данные, между представлениями
и нервными процессами остаются такими же на конце науки, какими были
731

они в начале ее. Итак, учением об этом единстве она только выражает ме-
тафизическую мысль о сверхчувственном тождестве явлений материального
и духовного порядка: следовательно, она дает нам мысль, которую ни ут-
верждать, ни отрицать она не имеет основания. Наш сочинитель так же не
различает вопросов метафизических от вопросов, решение которых при-
надлежит точным или опытным наукам. Он говорит: «принципом философ-
ского воззрения на человеческую жизнь со всеми ее феноменами служит
выработанная естественными науками идея о единстве человеческого орга-
низма». Кто знаком с естествознанием и философиею, тому известно, что
понятие и это слово единство имеет чарующую прелесть для метафизика
и почти не имеет никакого значения для естествоиспытателя. Успех естество-
знания основан на том, что оно разрешает всякое единство, всякую сущность
всякий субъект, всякий организм на отношения, потому что только в таком
случае оно может подводить наблюдаемое явление под математические про-
порции. Итак, несправедливо, что идея единства человеческого организма
выработана естественными науками. Правда, что некоторые физиологи до-
пускали особый принцип органической жизни иод именем жизненной силы:
с этой точки зрения можно говорить о единстве человеческого организма,
потому что жизненная сила доставляла бы различным материям организма
то внутреннее и действительное единство, какого они, как материальные
частицы, не могут иметь сами по себе. Но известно, как надобно думать
об этой жизненной силе, которую нельзя ни разложить никаким анализом,
ни подвести под математические пропорции: как простое, как абсолютное,
оно не может итти в соображение при эмпирических наблюдениях, хотя бы
метафизика и доказала, что предположение такой силы необходимо.
Замечательным образом сходятся при вопросе о единстве человеческого
организма естествознание и философия в их современном положении. Фи-
зиология и химия разлагают это единство на множество материальных
частей, которые в своих движениях подчинены общим физическим, а не
частным органическим законам. Итак, единство человеческого организма есть
для них феномен, есть нечто являющееся, кажущееся. Но откуда происходит
этот феномен? Отчего множество представляется нам как единство? Отчего
капли дождя представляются нам как радуга, а не как капли дождя? Отчего
материальные частицы, не имеющие между собою внутреннего единства и
сочетающиеся по общим физическим законам, представляются нам как един-
ство, как целость, как один, в себе законченный образ? На эти вопросы
отвечает философия и притом с математическою достоверностью: это про-
исходит от свойств зри...
На этот раз довольно; и о «Русском вестнике», пока, тоже
довольно. В следующий раз развлекусь «Отечественными запи-
сками»,
КОЛЛЕКЦИЯ ВТОРАЯ
КРАСОТЫ, СОБРАННЫЕ ИЗ
«ОТЕЧЕСТВЕННЫХ ЗАПИСОК»
I
Связывать себя обещаниями — самое неблагоразумное дело.
Вот, например, первое свое полемическое развлечение закончил
я обещанием, что в следующий раз «поразвлекусь «Отечествен-
ными записками». Какой скуке я подверг себя этим обещанием!
732

Вообразите себе, ведь для составления коллекции красот из
«Отечественных записок» я должен был перелистывать чуть не
половину каждой книжки этого журнала за целые полгода, по-
тому что по всем отделам, составляющимся постоянными соуча-
стниками редакции «Отечественных записок», рассеяны в не-
исчислимом количестве выходки против «Современника». День,
два, три дня одолевал я скуку, — наконец, по выражению
поэта,
Не стало сил, не стало воли.
Просмотрев прелестные «Записки праздношатающегося» в
двух первых книжках почтенного журнала, я отказался от чте-
ния этого отдела в следующих нумерах. Надобно только раз
поддаться слабости, она все больше будет овладевать человеком;
после того я и в других отделах журнала все больше и больше
листов оставлял непрочтенными. Таким образом, я не могу сдер-
жать своего обещания вполне. Но прошу «Отечественные за-
писки» не приписывать неполноту коллекции недостатку желания
во мне выставить с надлежащими похвалами все разнообразие,
остроумие и глубокомыслие их полемики: усердия во мне было
много; но только Ливингстон21 мог бы пройти такую обшир-
ную пустыню, не утомляясь, и вынесть из нее образцы всех
странных произведений, встречающихся в ней. Я ограничу свое
исследование лишь двумя-тремя прекраснейшими оазисами, пред-
варительно сказав несколько слов о характере остальной страны,
которую едва мог я окинуть взором.
Страна эта велика и обильна, но порядка в ней нет. «Отече-
ственные записки» рассуждают об очень многом, очень под-
робно и очевидно с прекраснейшим намерением: заботятся о за-
нимательности, заботятся больше всего о том, чтобы выработать
себе хоть какой-нибудь взгляд на дела, о которых толкуют вслед
за другими журналами. Но какая-то несчастная судьба мешает
им в этом превосходном стремлении. Они обречены составлять
самую милую противоположность «Русскому вестнику» и «Со-
временнику» в этом отношении. Вы можете не соглашаться с
«Русским вестником», можете бранить его, если вам угодно, но
вы видите, каких принципов держится «Русский вестник», чего
он хочет :и почему он хочет; вы должны будете признать, что
свои идеи проводит он последовательно, как должно быть. То же
самое вы скажете и о «Современнике». «Отечественные записки»
добиваются, чтоб об них можно было сказать то же самое: вот,
дескать, этот журнал имеет определенное направление, идет
к известной цели, понимает, чего хочет. Но никак не могут «Оте-
чественные записки» добиться этого; чего-чего не набито в них
сплошь и рядом: западничество и славянофильство, умеренность
и крайний образ мыслей, и все это обвито непроницаемым
туманом. Как будто соединены листы, вырванные из «Русского
733

вестника» и «Современника», из «Русской беседы» и «Русского
слова», с обрывками из покойного «Москвитянина» и прежних
«Отечественных записок» времен Белинского. Не знаем, до
какой степени нравится этот пестрый характер журнала сотруд-
никам, заведующим разными отделами его: мы желали бы
знать мнение г. Альбертини о «Записках праздношатающегося»;
мнение г. Бестужева-Рюмина о статьях г. Лохвицкого; мнение
г. Громеки о статьях г. Дудышкина 22, и т. д., и т. д. Но, по
всей вероятности, нравится эта пестрота «общей редакции»
«Отечественных записок». Если бы нам, посторонним людям,
необходимо было принять чью-нибудь сторону в этом домашнем
разладе, мы стали бы на стороне гг. Альбертини, Бестужева-
Рюм'ина и Громеки, которые, вероятно, еще могли бы как-ни-
будь итти по одному направлению, когда бы занимался общим
направлением журнала из них ли кто-нибудь или другой кто-
нибудь такой же. А нынешнее положение этих частных редакто-
ров должно быть очень затруднительно: одна статья дергает
журнал туда, другая — сюда; из одной статьи слышится отглас
г. Аполлона Григорьева, из другой статьи — отглас г. Дружи-
нина23; в третьей статье раздается задорное козлогласование
г. Лохвицкого; четвертая статья написана последователем
г. Кавелина; так что сам Гегель затруднился бы возвести эти
разногласия к синтезу. Мы чрезвычайно полагаемся на добро-
совестность людей, не лишенных здравого смысла; потому на-
деемся, что гг. Альбертини, Бестужев-Рюмин и Громека согла-
шаются с нами. А если не согласны, то приглашаем их заявить
печатно, что мы ошибаемся в их чувствах. Да, мы просим их
об этом, и, любя каждый вопрос ставить так, чтобы его реше-
ние было неизбежно, мы говорим, что, если гг. Альбертини,
Бестужев-Рюмин и Громека не дадут категорического ответа на
вопрос о существовании или несуществовании нескладицы в
«Отечественных записках», их молчание будет всеми принято
за согласие с нашим мнением.
Принимая в соображение эту нескладицу, мы считаем не-
обходимым рассматривать каждый отдел «Отечественных запи-
сок» особенно от других отделов, как особый маленький журнал,
только переплетенный в одну толстую книгу с несколькими дру-
гими особенными журналами, а каждую отдельную статью, как
особенную брошюрку, сшитую с другими такими же брошюрками
по капризу переплетчика.
II
Первое место в ряду журнальцев, составляющих «Отече-
ственные записки», занимает «Политическое обозрение», кото-
рым заведует г. Альбертини. Я не боюсь говорить то, справед-
ливость чего знает и мой противник, хотя бы и был я уверен,
734

что он почтет за нужное печатным образом отрекаться от
того, что я говорю. Пусть отпирается, — все равно, людям лите-
ратурного круга останется попрежнему известно, а каждому
читателю из собственных слов его будет видно, что отре-
кается он напрасно. За этим предисловием сообщу я следующий
факт.
Прочитав первую мою статью, заканчивавшуюся обеща-
нием, что я поразвлекусь «Отечественными записками», г. Аль-
бертини потерял спокойствие духа. Он мучился страхом, что
я стану говорить о его полемических подвигах против «Совре-
менника» таким тоном, какого заслуживают они по своей не-
пристойности. Напрасно боялся он этого. Я вовсе не намерен
огорчать его. Но зато он позволит мне пожалеть о нем и дать
ему совет, искренность и верность которого он может проверить,
спросив мнения у своих друзей.
Есть люди очень благородные, но чрезмерно склонные под-
даваться всяким без разбора внушениям. Они безукоризненно
держат себя, пока живут в обществе, где все так же благородны,
как они сами. Сошедшись с людьми пошлыми, они иногда де-
лают поступки не совсем хорошие под чужим влиянием. Г. Аль-
бертини — один из этих людей нетвердого характера. Он сде-
лает очень хорошо, если постарается жить исключительно в кругу
людей благородного образа мыслей, как жил, если не оши-
баюсь, до своего переезда в Петербург 24. Пусть он спрашивает
у них мнения о том, что пишет. Без такой поддержки он может
вовсе испортиться. Повторяю: пусть он спросит у своих друзей,
правду ли я говорю ему.
Боязнь моего заслуженного сарказма, конечно, заставляла
его в эти последние недели припоминать с раскаянием те вы-
ходки против «Современника», до которых унижался он. Я уве-
рен, что в тяжелом ожидании этой моей статьи он внутренно
проклинал чужие внушения, которые подвели его под удары,
грозившие ему, по его мнению. Пусть он успокоится: мне жаль
наказывать его, потому что довольно наказан он собственным
чувством. Я оставляю без всякого упоминовенья нехорошие
вещи, которые он писал против «Современника». Я только хочу
предостеречь его, чтобы он не спешил вперед спорить каким бы
то ни было тоном — грубым ли, деликатным ли — с людьми,
которые гораздо лучше его знают, что говорят, почему и зачем
говорят. Не приводя его неприличных выражений, чтобы не по-
зорить публично человека, уже стыдящегося в душе, я возьму
только основные мысли из одной статейки его против «Совре-
менника» и кротким тоном, без всякого полемического оттенка,
покажу ему, что тот, кто делает такие возражения, ставит себя
в невыгодное положение. Беру для этого опыта помещенные в
№ IV «Отечественных записок» возражения против «Письма из
Турина, напечатанного в № III «Современника» 25.
735

Смысл этого письма кажется очень дурен вам, г. Альбертини
(не любопытствовал я узнать, сам г. Альбертини или кто дру-
гой написал пересматриваемую мною диатрибу; но все равно,
она помечена в отделе, которым заведует он, стало быть, он от-
вечает за нее). Вас огорчают наши отзывы о Кавуре и его пар-
тии; вы воображаете, что мы оскорбляем итальянский народ.
Напрасно вы это говорите. Вам следовало бы бы самому знать то,
что я постараюсь рассказать вам в нескольких словах.
В каждом обществе есть консерваторы и прогрессисты. Зай-
мемся прогрессистами. Между ними есть множество подразделе-
ний, но интерес нации требует, чтобы они понимали одинако-
вость главного своего стремления и соединялись в одно целое
для борьбы с общими своими противниками, отвергающими
прогресс. Исполняется или не исполняется это важное условие
национального блага, зависит от умеренных прогрессистов.
Крайние прогрессисты так преданы делу совершенствования, что
всегда готовы, принося в жертву и самолюбие, и мелкие ра-
счеты, поддерживать умеренных. Если умеренные прогрессисты
одарены политическим тактом, они понимают это и принимают
союз, предлагаемый им крайними прогрессистами. Тогда дело
совершенствования идет настолько успешно, насколько может
итти при данном состоянии национального расположения. Но
иногда умеренные прогрессисты отвергают союз. От этого стра-
дает дело прогресса, то есть благо нации. Примеры тому и дру-
гому представляет Англия. Нынешний предводитель умеренных
прогрессистов в Англии — лорд Пальмерстон, крайних прогрес-
систов — Брайт. Будем для краткости называть эти отделы
прогрессивной партии именами их предводителей. Когда Паль-
мерстон опирается на Брайта, его министерство непоколебимо.
Когда он отталкивает от себя Брайта, он теряет власть. Умно ли
поступает Пальмерстон, когда держится в союзе с Брайтом?
Умно ли, когда отталкивает его? Но Пальмерстон, как бы там ни
судили мы о его убеждениях и правилах, — человек расчетли-
вый, а, вернее сказать, парламентская тактика очень хорошо вы-
работалась в Англии; потому Пальмерстон постоянно держится в
Союзе с Брайтом, и если иной раз по упрямству оттолкнет его,
тотчас же понимает свою ошибку и спешит мириться с ним.
Дозволительно ли не благоговеть перед мудростью Паль-
мерстона, г. Альбертини? Если дозволительно, тем больше
можно не преклоняться перед Кавуром, не имевшим даже и того
такта, который находим в Пальмерстоне.
Излагать ли историю его ошибок? Пересматривать весь ряд
их было бы слишком долго, — отсылаем г. Альбертини к статье
о Кавуре в № 6 «Современника»; здесь напомним об ошибках,
относящихся лишь к тому времени, о событиях которого не го-
ворит эта статья, как о вещах, по их недавности еще не забытых
никем.
736

Между частями Италии, соединившимися в одно государ-
ство, существует спор об относительном их значении для
итальянской национальности. Милан, Флоренция, Болонья,
Неаполь не могут уступить первенства друг другу, тем менее
уступить его Турину. Все они согласны уступить первенство
только Риму. Кавур до последней возможности спорил против
мысли перенести столицу государства в Рим, — спорил не по-
тому, что рано было думать об этом, а потому, что «Пьемонт
освободил Италию, следовательно, столицею Италии должна
остаться столица Пьемонта» *. Кавур доказывал, что Рим —
город прошедшего, город мертвый, что он не годится быть сто-
лицею. Пусть бы он говорил, что надобно повременить, что об-
стоятельства еще не позволяют думать о Риме, — нет, он дока-
зывал по принципу, что общее стремление итальянцев совер-
шенно ошибочно. Он отказался от желания оставить Турин веч-
ною столицею итальянского королевства только тогда, когда
уже возбуждено было в итальянцах много желчи его сопротив-
лением. Это ли называется политическим тактом?
Итальянцы очень раздражаются мыслью, что их страны при-
соединяются к Пьемонту не по принципу равноправности, а с
подчинением Пьемонту как господствующей стране. Кавур про-
возглашал это подчинение с очень странным самодовольством.
Он восхищался, когда говорил: «мы, пьемонтцы, выше всех вас,
остальных итальянцев». Это ли называется искусством государ-
ственного человека? Узкость понятий Кавура в этом отношении
была удивительна. Например, гражданские и уголовные законы
в Тоскане лучше пьемонтских; в Неаполе—также. Кавур хо-
тел заменить их пьемонтскими. Это страшно оскорбляло Тоскану
и Неаполь. И каким путем хотел произвести такую перемену Ка-
вур? Самым бестактным. Он хотел действовать распоряжениями
прямо от имени туринского министерства. Вся Италия говорила:
нужно установить одинаковые законы для всех частей Италии;
но эти законы пусть будут составлены и введены правильным
порядком, через парламент. Кавур не хотел этого. Почему не
хотел? Понятно было бы, если б он опасался, что парламент
установит законы не на тех принципах, какие считал хорошими
он. Но парламент состоял из его приверженцев, действовал бы
в его духе. Опять понятно было бы, если бы Кавур был неприяз-
нен парламентской форме. Но он был искренним приверженцем
ее. Потому его странное противоречие общему желанию не объ-
ясняется ничем, кроме узкости понятий, кроме бестактности.
Вещь известная, что для слияния прежних раздельных частей
в одно крепкое целое надобно не оставлять этих частей админи-
стративными единицами, а раздроблять их на мелкие округи,
которые не имея связи между собой, имели бы отношение прямо
* То есть Турин. — Ред.
737

к центральному правительству. С этой целью были некогда раз-
дроблены французские провинции на департаменты. В кабинете
Кавура был выработан проект, прямо противоречивший этому
простому соображению. Предполагалось оставить Италию в ад-
министративном отношении разделенной на «области» или
«страны», соответствующие прежним отдельным государствам.
Этот проект все итальянцы нашли прямо противоречащим упро-
чению итальянского королевства. Кавур защищал его, даже и
не по самолюбию, потому что автор проекта был не он, а ми-
нистр внутренних дел Мингетти 26, — нет, по какой-то непости-
жимой несообразительности. Мингетти самими приверженцами
Кавура был признан за человека неспособного и непопулярного;
они сами упрашивали Кавура заменить Мингетти кем-нибудь
другим, кем ему угодно, лишь бы кем-нибудь другим. Кавур
оставил Мингетти на месте, — хотя бы по какому-нибудь лич-
ному пристрастию к Мингетти, — нет, просто по бестактному
упрямству.
Говорить ли об отношениях Кавура к Гарибальди? Пусть бы
Кавуру казалось нужным отстранить Гарибальди; но разве
нельзя было устроить это благовидным образом? И разве Га-
рибальди такой человек, которого трудно оттеснить от власти?
Нет, он сам готов был удалиться. Но Кавур наносил ему мелоч-
ные обиды, решительно ни для чего не нужные; если, например,
было два человека, которым предполагалась одинаковая награда,
и если узнавали, что один из »их хорош с Гарибальди, то отме-
няли назначенную ему награду. Если являлось на какую-нибудь
должность два кандидата, одинаково достойных или недостой-
ных ее, и если об одном из них узнавали, что у него были не-
приятности с Гарибальди, должность давали ему. Если предпо-
лагали где-нибудь встретить Гарибальди, то залу, в которой
должна произойти встреча, нарочно старались наполнить людь-
ми, имевшими личные неприятности с Гарибальди. Что это
такое? неужели это достойно серьезного человека? Кавур уни-
жался тут до мелочного подпускания шпилек, которое прости-
тельно только пустым людям. Просим г. Альбертини понять,
что мы тут говорим не о правах Гарибальди, а только о выгодах
самого Кавура; не о том, что Кавур поступал неблагодарно или
неблагородно, а только о том, что он поступал чрезвычайно
бестактно. Он раздражал против себя прямодушную массу людей
во всех партиях и даже в своей собственной этими странными
поступками, совершенно неприличными.
А что сказать о сообразительности, какую выказал он отно-
сительно солдат бывшей неаполитанской армии и относительно
вслонтеров Гарибальди? Мы не о том говорим, можно ли было
сформировать порядочное войско из бывших неаполитанских
солдат; положим, что нельзя, хотя, наверное, было можно. Мы
не о том говорим, могли ли быть хорошим войском волонтеры;
738

положим, что не могли, хотя не только могли, но уже и были.
Положим, что Кавур не ошибся в мысли о неспособности тех и
других к военной службе, хотя он и ошибся в этом. Но благо-
разумно ли распускать вооруженных людей в огромном количе-
стве без всякого надзора, сняв с них всякую дисциплину и не
приискав для них никаких средств существования, распускать их
в стране, в которой нет ни войска, ни даже порядочной полиции?
Каждый знает, что это значит делать их бандитами. Они бес-
приютны, они голодны, они не приищут себе никакого промысла
и начинают разбойничать. Это сочинил Кавур. Он сочинил те
шайки, для истребления которых послан теперь Чальдини с
50 тысячами войска. Умно ли это? спросим мы у г. Альбер-
тини.
Просим его сказать также, знает ли он, что мы указываем на
ошибки, сделанные только в течение одного года, и не упоминаем
о других ошибках за тот же год, еще более важных, — не упо-
минаем потому, что они относятся не к одному этому году, а ко
всему ряду лет власти Кавура?
Другим извинительно, когда они не знают или не понимают
этих ошибок. Но в г. Альбертини это странно. Он находился в
кругу людей, понимающем вещи не хуже, чем мы, и так же, как
мы, не черпающем своих мнений готовыми из какого-нибудь
Journal des Débats или Revue des Deux Mondes. Он должен
знать, что такое здравый смысл, не позволяющий принимать без
всякой критики болтовню какого-нибудь Сен-Марк-Жирардена
или Форкада, у которых великие люди растут из-под пера, как
грибы, у которых и Дюма-сын — гениальный романист, и Октав
Фёлье 27 — гениальный драматург, и всякий маршал — гениаль-
ный полководец. Неужели г. Альбертини так скоро разучился
понимать все, что умел понимать?
И неужели он так скоро разучился сочувствовать всему,
чему, конечно, сочувствовал, когда находился в кругу людей ум-
ных и благородных? А если б не разучился, он понимал бы, под
влиянием каких мыслей писана статья, выходками против кото-
рой так прискорбно он роняет себя. Неужели не было времени,
когда он сумел бы сам отвечать на вопрос о наших симпатиях и
антипатиях, — вопрос, которого и предлагать не стоит, потому
что они ни для кого не составляют секрета. Пусть г. Альбертини
обдумает хорошенько, должен ли он стыдиться этого вопроса.
Напрасно вы компрометируете себя, г. Альбертини. Не делайте
этого вперед. За подобные вопросы перестают уважать писателя
не только как писателя, но и как человека. Понятно ли вам хотя
это? Или даже и это непонятно?
Или вам непонятно, почему усиливается в русской литера-
туре направление, вами осуждаемое? Попробуйте припомнить
вещи, которые, конечно, были хорошо вам известны еще не
47*
739

очень давно, и вы поймете. Но об этом мы можем и поговорить
с вами. Извольте, поговорим.
Вы знаете, что в каждой литературе преобладание одного
направления сменяется другим сообразно расположению обще-
ства, а расположение общества изменяется обстоятельствами
исторической жизни. Это все равно, как меняется расположение
мыслей в отдельном человеке от перемены в обстоятельствах его
жизни. Знаете ли вы, как разгоняются иллюзии опытом жизни?
знаете ли вы, какое чувство овладевает человеком, увидевшим
обманчивость своих иллюзий? знаете ли вы, что он любит тогда
людей, говорящих сурово и насмешливо? То же бывает и с об-
ществом. Если вы не понимаете этого, вы живете в мире ил-
люзий, которыми уже почти никто не обманывается. Желаем вам
выйти поскорее из этого незавидного обольщения. А пока вы не
вышли из него, «Современник» не будет вам нравиться. Вы
лучше читайте пока «Историю Государства Российского» Ка-
рамзина, похвальные слова Ломоносова, «Леонида» г. Р. Зо-
това, «Рославлева» и «Юрия Милославского» Загоскина, — да
и мало ли есть прекрасных книг 28! Но знаете ли? Пока вы на-
ходитесь в таком настроении мыслей, не пробуйте рассуждать
печатным образом о нас. Милое дитя, избегайте полемических
встреч с нами.
III
К г. Альбертини я был снисходителен, главным образом из
уважения к людям, к которым он принадлежал, когда они заду-
мали было издавать «Московское обозрение» 29.
Но мне наскучило сдерживать себя. Надобно же и по-
смеяться; да надобно и показать на ком-нибудь пример г-ну Аль-
бертини, чтобы он видел, как могло бы ему достаться за его не-
обдуманные выходки. Г. Буслаев так обязателен, что без вся-
кой надобности, единственно по доброте душевной доставил мне
прекрасный случай развлечься.
Дело произошло следующим порядком. Вышло собрание со-
чинений г. Буслаева. Г-н Пыпин поместил в «Современнике» раз-
бор их. Статья была написана совершенно серьезным тоном, с
уважением к ученым заслугам г. Буслаева. Ни оскорбительного,
ни насмешливого не было в ней ни на волос. Г-н Пыпин не согла-
шался с некоторыми мнениями г. Буслаева, но спорил против
них так, что самый самолюбивый и раздражительный человек не
мог бы обидеться таким спором. Тем менее мог ожидать кто-ни-
будь, что оскорбится статьею г. Пыпина г. Буслаев, человек по-
чтенного характера, чуждый болезненного тщеславия. Но че-
рез три месяца является в «Отечественных записках» «Пись-
мо к А. Н. Пыпину» г. Буслаева — письмо, каждая строка
которого так и дышит желанием уязвить. Что такое сделалось
740

с г. Буслаевым? За что воскипел он желчью на г. Пыпина? Вот
за что.
К той книжке «Современника», где находилась статья г. Пы-
пина о г. Буслаеве, был приложен «Свисток»; к одной из ста-
теек этой тетради «Свистка» было сделано примечание, воста-
новлявшее очень любопытные черты древнеславянокого эпоса
на основании приписанных там графу Хвостову стихов, ровно
ничего такого в себе не заключавших. Вот эти стихи:
Что награды вое другие
Пред сокровищем таким?
Автор ученого примечания в «Свистке» делал филологиче-
ский разбор слов «награда» и «сокровище». Оказывалось, что в
слове «награда» лежит смысл скандинавской Валгаллы, а под
«сокровищем» разумеется жительница Валгаллы, то есть Валь-
кирия, и. т. д., и. т. д. Это изыскание заканчивалось ссылкою на
сочинения г. Буслаева 30.
Дурно это было или хорошо, остроумно или глупо, обидно
или безобидно, — но какое отношение имела эта шутка к статье
г. Пыпина? Ровно никакого, кроме того, что напечатана была в
той же книжке журнала. С какой стати было яриться за это при-
мечание на г. Пыпина? Пусть г. Буслаев скажет, умно ли посту-
пил бы тот, кто стал бы сердиться на него, г. Буслаева, за
«Очерки винокуренной промышленности» г. Лескова или за
стихотворение «Слезы кукушки» на том основании, что эти вещи
напечатаны в одной книжке журнала с его письмом к г. Пы-
пину? Но, видите ли, г. Буслаеву вздумалось, что насмешка
в «Свистке» написана г. Пыпиным. Трех месяцев было бы, ка-
жется, достаточно, чтобы оправиться о верности этого предполо-
жения, если не достало у г. Буслаева рассудительности, чтобы с
первого же раза увидеть вздорность такой догадки.
Г-н Пыпин участвует в «Свистке» гораздо меньше, чем
г. Буслаев. Почему это г. Буслаев вздумал приписать г. Пыпину
статейку, на которую рассердился? Он увидел в этом примеча-
нии такую ученость, что вообразил, будто оно непременно напи-
сано специалистом. Но разве г. Буслаев так простодушен, что
принимает за чистую монету толки неприязненных нам журна-
лов о нашем невежестве? Ему это неизвинительно. Он жил в
кругу ученых людей в Петербурге. Почему бы не мог, например,
я написать ученое примечание, рассердившее г. Буслаева? Прав-
да, я давно бросил занятия славянскими наречиями и древно-
стями и успел перезабыть миллионы филологических и археоло-
гических мелочей; но почему бы не предположить, что при всей
этой убыли сохранилось в моей памяти достаточное количество
этих мудростей, так что еще сумел бы, если бы захотел, писать
вещи не менее ученые, чем сам г. Буслаев? Почему бы, например,
не предположить, что именно я — автор ученого примечания
741

в «Свистке»? Если бы г. Буслаев был несколько сообрази-
тельнее, он предположил бы это, и не ошибся бы. Тогда не ра-
зыграл бы он смешную роль, излив свою желчь совершенно не-
впопад.
Но ему захотелось, чтобы оценка его сочинений в «Совре-
меннике» принадлежала тому человеку, который написал рассер-
дившее его примечание. С удовольствием исполняю его желание.
Г-н Буслаев — человек очень трудолюбивый и занимается
своим предметом усердно. С этой стороны он достоин всевозмож-
ных похвал. Но трудами его наука не может воспользоваться.
Почему же так? По той причине, что у него решительный недо-
статок критики. Как филолог, он соблазнился эксцентрическими
прыжками Якова Гримма, любящего поэтические вольности в
сравнениях корней и форм. Но ведь то — Яков Гримм; он ка-
ков бы там ни был, а все-таки — человек очень большого ума.
У него эти вольности — просто каприз, отдых, шалость. А г. Бус-
лаев пошел по этой линии так серьезно, что, можно сказать, до-
шел до точки. Во втором ученом грехе г. Буслаева виноват, ве-
роятно, тот же Гримм. Отрывочные данные германской мифоло-
гии Гримм очень любит объяснять богатыми рассказами скан-
динавской мифологии. Г. Буслаев тоже набивает свои изыскания
скандинавской мифологией. Тут опять та же разница: Гримм
редко фантазирует до того, чтобы выбиваться из-под власти
здравого рассудка, который у него очень силен; а г. Буслаев —
поэт в душе, и как начнет говорить, то уже и заговаривается бог
знает до каких вещей. Кроме Гримма, нашлись для г. Буслаева
и другие соблазнители. Он филолог—это так; но сверх того
очень любит живопись и гравюры. По своей специальности заин-
тересовался он средневековою живописью и рисованием. По ка-
кой-то особенной беде, прежде чем случилось ему приобрести ос-
новательное знакомство с этим предметом, попались ему в руки
книги, принадлежащие школе так называемых дорафаэлистов, то
есть художников и ученых, ставящих средневековую живопись
выше новой. Он поддался этому направлению. Этого всего было
мало, — подвернулись на грех еще наши славянофилы; он и из
них почерпнул. В довершение всего очень понравилась ему «Бо-
жественная комедия» Данте. Можете вообразить себе теперь, в
каком затруднительном положении находится его образ мыслей.
О чем ни начнет он писать, вечно происходит с ним такая исто-
рия. Возьмите самое немудрящее слово — положим, «лукошко».
Тотчас вспоминается ему, что в Индии есть город Лукнов: это
очевидно одно и то же. В Лукнове поклоняются какому-нибудь
божеству, — положим, хоть Индре. Из этого тотчас следует,
что лукошко у древних славян было символом Перуна, соответ-
ствовавшего индийскому Индре. Оно и действительно: лукошко
имеет круглую форму, а у Гольбейна 31 есть ряд превосходных ри-
сунков, называющихся «танец смерти»,—следует разъяснение,
742

что эти рисунки по своей мысли гораздо выше всех рафаэлевских
картин; на этих рисунках люди пляшут, сцепившись руками,
вроде нашего хоровода, имеющего форму круга. Но скандинавы
представляли себе смерть в виде бледной Гелы; а у нас сущест-
вует оборот речи «бледен как смерть»; ясно, что надобно взять
из какой-нибудь славянской рукописи рассказ о смерти какого-
нибудь человека, сравнить с ним скандинавские рассказы, отно-
сящиеся к Геле, и мифологическое значение нашего рассказа
чрезвычайно разъяснится, и через (несколько страниц будет
видно, что знаменитая Беатриче в «Божественной комедии» —
тот же самый тип, который известен у нас под именем Амелфы
Тимофеевны; только Амелфа Тимофеевна сохраняет черты пер-
воначального эпического типа яснее, чем Беатриче. Теперь воз-
вратимся к лукошку: не ясно ли вам, что славянское гаданье на
решете имеет связь с индийским поклонением Индре, по сход-
ству решета с лукошком? Такова была высокопоэтическая кра-
сота древнего русского эпоса!
Спрашиваем самого заклятого приверженца трудов г. Бус-
лаева, не представляется ли наш краткий эскиз верным снимком
хода мыслей из какого угодно исследования г. Буслаева? Но все
это пересыпано у него бесчисленным множеством выписок, сви-
детельствующих о большом трудолюбии; так что если попа-
дется статья в руки специалиста, он найдет в ней очень много
любопытных фактов и отрывков из рукописей. Только сбиты они
у г. Буслаева в беспорядочную кучу без всякой критики, так что
легче бывает самому пересмотреть источники и собрать мате-
риалы, чем разобрать нужное от ненужного, верное от фальши-
вого в статьях г. Буслаева. Мне жаль было, что такое трудолю-
бие и такая ученость, как у г. Буслаева, пропадают без всякой
пользы для науки оттого, что недостает у него критики. Я хотел
в примечании к «Свистку» шуткой обратить его внимание на
этот недостаток, портящий все у него. Ему угодно было возъ-
яриться на г. Пыпина. Впрочем, хорош и я: вздумал исправлять
ученого, чуть ли не двадцать лет подвизавшегося своим путем и
дошедшего им до знаменитости! Как это не пришло мне в голову
итти в Летний сад и выпрямлять там кривые деревья?
Я еще ничего не говорил о направлении трудов г. Буслаева:
когда ученое исследование пишется без всякой критики, оно не
приносит пользы науке, хотя бы написано было и в хорошем на-
правлении. Что же сказать, если направление труда таково, что
заслуживало бы порицания и при всевозможном совершенстве
труда с технической точки зрения? Впрочем, я ошибся, загово-
рив о порицании за направление. Г. Буслаев и в образе мыслей
точно так же странствует по всевозможным направлениям, как
в подборе фактов хватается без разбора за все, о чем вспомнит.
Какое тут порицание? Тут жалеешь только, что по слабому
развитию нашей ученой литературы пришлось занимать само-
743

стоятельное положение трудолюбивому человеку, который был
бы очень полезен, если бы нашел себе в молодости руководителя
и работал бы по его указаниям. Но этот недостаток, в котором
никак нельзя винить добрую волю г. Буслаева, а надобно винить
только природу, не давшую ему умственной самостоятельно-
сти,—этот недостаток для нашей жизни вреднее чисто спе-
циальных недостатков работ г. Буслаева. На него-то и обратил
внимание г. Пыпин в своей статье. Г-н Буслаев — друг просве-
щения, приверженец прогресса; в этом никто не сомневается; но
сладить с своим предметом он никак не может и беспрестанно
сбивается к мыслям, принадлежащим такому взгляду, который
прямо противоречит другим его убеждениям. Разумеется, взы-
скивать с него за это нечего: значит, уж судьба такая вышла от
природы человеку, чтобы сбиваться с верного взгляда на пред-
мет. Но г. Буслаев для многих кажется авторитетом, — вслед за
ним и другие сбиваются с толку. Значит, при всем желании мол-
чать о г. Буслаеве—приходится говорить об ошибочности его
направления.
IV
Он очень претендует на помещенную о нем в «Современ-
нике» статью за то, что она будто бы истолковывает его слова
в смысле, которого они не имеют. Когда г. Пыпин говорит, что
должно смотреть на деле вот таким образом, г. Буслаев заме-
чает: «я точно так и смотрю на него; напрасно вы утверждаете,
будто я смотрю на него иначе»; и в доказательство г. Буслаев
приводит отрывки из своей книги. Вот в том-то и главная беда,
что у г. Буслаева можно найти отрывки взглядов всяческого
рода. Он и любит суеверие, и не любит его, и восхищается им, и
находит его вредным, — все найдете у него, только того не най-
дете, чтобы он сам замечал раздвоение своих мыслей. Но при-
страстие к отжившему и нелепому берет у него верх над совре-
менными убеждениями. Доказательств тому мы не будем искать
в его книге; пересмотрим только его письмо к г. Пыпину, —
письмо, имеющее целью доказать, что он, г. Буслаев, не «старо-
вер». Полемизируя против этого обвинения, г. Буслаев, ко-
нечно, старался не подать новых поводов к обвинению его в
староверстве. Конечно, он был осмотрителен в своих словах, за-
ботился выказать всю современность своих убеждений. Посмот-
рим же, до какой степени ему удалось это.
«Славянофильская самостоятельность кажется мне гораздо
достойнее подначального западничанья» («Отечественные за-
писки», апрель 1861 г. Критика. Стр. 61). «Прежнее мнение о
бесплодности в поэтическом отношении литературных произве-
дений, которые Русь получала из Византии, отвергнуто не мною,
но Либрехтом, Вольфом и целою толпою современных исследо-
744

вателей народной старины» (стр. 62). Итак, г. Буслаев думает,
что влияние Византии было полезно для нашей поэзии? или он
этого не думает? «Кто же отказывал в высоком поэтическом ха-
рактере римскому патерику папы Григория Двоеслова?»32
(стр. 62). Далее следуют выписки из книги г. Буслаева в дока-
зательство, что его мысли сходны с мыслями г. Пыпина. Мы не хо-
тим обращаться за доказательством противного к самой книге
г. Буслаева, в которой, конечно, наговорил он гораздо больше не-
осторожного, чем в своем письме, — потому пропускаем эту
часть статьи, относящуюся к книге. Переходим к второй поло-
вине статьи, где он излагает свой образ мыслей. «Я хотел отно-
ситься к старине беспристрастно и не горячился против визан-
тийства потому именно, что не имел я и не мог иметь к нему ни-
каких личных отношений, изучая вопрос только теоретически»
(стр. 73). Странный человек! вас порицают за то, что вы не вы-
ставляете вредных сторон известного предмета, а вы оправды-
ваетесь тем, что не имеете к нему личных отношений, изучаете
его только теоретически. Да разве теоретическое изучение тре-
бует того, чтобы не выставлять в предмете вредных сторон, если
они есть в нем? И разве, если не имеете вы личных отношений
к халифу Омару и Григорию XIII, то не должны находить их
действия дурными? Да и какие личные отношения можете вы
иметь к ним? «Время, ведущее к лучшему, примиряет с прошед-
шим злом, и историк имеет право попытаться в темном явлении
прошлой жизни открыть и лучшую сторону» (стр. 77). Так вы
пытаетесь открывать хорошие стороны в темных явлениях прош-
лой жизни и примиряетесь с прошлым злом? Нечего оказать,
хорошо вы оправдываетесь. Г-н Пыпин находит, что дорафаэлев-
ский живописец Беато Анджелико слишком нравится г. Буслае-
ву,— т. Буслаев возражает: «почему вы ограничиваете мой вкус
одним Беато Анджелико? Я такую же честь воздаю и Чима-
буэ, и Перуджино» (стр. 80). Вообразите себе, что я порицаю
кого-нибудь за пристрастие к пустым романам Александра
Дюма-старшего, а он мне возражает: «я не одного Дюма-стар-
шего люблю, а люблю также Поля Феваля и маркиза Фудраса».
Не правда ли, мастерски защитился человек! Но г. Буслаеву мало
кажется, что он защитился таким манером, он прибавляет:
«Я разделяю симпатии и не к одной старой итальянской живо-
писи. То сочувствие, с которым я говорю о «Коне смерти» Аль-
брехта Дюрера и о «Пляске смертей» Гольбейна, избавляет меня
от исключительной школы Беато Анджелико» (стр. 81). То
есть, тот же вымышленный мною любитель Александра Дюма-
старшего продолжает: «да и не одних французских романистов
я люблю, я люблю также Августа Лафонтена и Коцебу 33. Не-
чего сказать, понял человек, в чем дело. Очень не нравится
г. Буслаеву предположение, что он занимается «искусством для
искусства». «Этот пошлый принцип всегда был мне ненави-
745

стен», — говорит он (стр. 82). Прекрасно; только зачем же вы
на нескольких страницах пред тем распространяетесь, что искать
практических отношений знания к жизни — дело, не достойное
ученого, и заключаете свои рассуждения об этом словами: «по-
милуйте, наше ли (то есть г. Буслаева) дело заниматься такими
пустяками?» (стр. 76), — то есть практическим отношением зна-
ния к жизни. В вашей благонамеренности никто не сомневается;
но есть у вас способность не понимать того, о чем с вами гово-
рят и что вы сами говорите. От всей души верим, что «пошлый
принцип искусство для искусства всегда был вам ненавистен»;
только не понимаете вы того, что совершенно одинаков с ним
принцип «наука для науки», — принцип, в защиту которого на-
писана одна половина вашей статьи, другая половина которой
наполнена намеками, что г. Пыпин хочет жечь раскольников. Но
об этом после, потому что намеки эти обратились на г. Пыпина
только по ошибочной горячности г. Буслаева: они относятся,
конечно, к автору примечания в «Свистке», то есть ко мне. Рас-
судим сначала о достоинстве оправданий г. Буслаева, а его нападе-
ния оценим после. Защищаясь от подозрения в том, что желает
восстановить старину, он заканчивает свою апологию словами:
«Итак, позвольте с вами не согласиться, когда вы утверждае-
те, что русская старина уже потеряла в наше время свою
жизненность и способность к развитию» (стр. 84). Добрейший
г. Буслаев! Как же вы не сообразили, что таких слов говорить
вам не следовало? Что же, по-вашему, русская старина имеет
жизненность и способность к развитию? Что же, по-вашему, да-
леко такое мнение от староверства?
По всей вероятности, г. Буслаев защитился бы превосходно,
если б только понял, что такое вещь, в которой его обвиняют,
и от каких выражений и мыслей надобно удерживаться, чтобы
не навлекать на себя новых упреков за то же самое. Его беда
лишь в том, что не всегда умеет он сообразить, что такое гово-
рит. А если б умел он сообразить, много прекрасных вещей он
писал бы и многих дурных фраз и страниц он не написал бы.
К последнему разряду он сам отнесет свои нападательные вы-
ходки против автора статейки в «Свистке», когда я растолкую
ему смысл их. Письмо к г. Пыпину проникнуто желанием вы-
ставить г. Пыпина за человека, плохо знакомого с предметом
исследований г. Буслаева. Пусть сам г. Буслаев рассудит, умно
ли это. Ведь он сам знает, что г. Пыпин, — такой же специа-
лист, как и он, г. Буслаев; знает он, то есть г. Буслаев, что
знают это все занимающиеся русской литературой или археоло-
гией. К чему же было намекать о плохом знакомстве т. Пыпина
с делом? Ведь это значит только напрашиваться самому на та-
кое предположение: г. Буслаев не в силах разобрать, с знанием
дела или без знания дела написана статья, если статья затраги-
вает его самолюбие. А впрочем, едва ли не напрасно было бы
746

предполагать, что г. Буслаев думал выставлять г. Пыпина чело-
веком малознающим, — ему вероятно, и в голову не приходила
такая нелепость, и, вероятно, намеки эти вкрались в его письмо
совершенно незаметно для него самого, как вкралось в его труды
очень много таких вещей, которых он совершенно не был наме-
рен влагать в свои труды.
Точно так же мы объясняем его милые намеки о том, что
«Современник» хочет жечь раскольников, истреблять народную
словесность, да притом еще насильственными средствами и т. д.,
и т. д. Тут мы останавливаемся и опрашиваем г. Буслаева: делал
ли он такие намеки? Добродушный и благородный ученый, ко-
нечно, с азартом воскликнет: «никогда ничего подобного не было
у меня в мыслях! Я гнушаюсь подобными пошлостями! Вы кле-
вещете «а меня, находя их в моем письме!» Мы совершенно уве-
рены, что это благородное восклицание сделает он от искрен-
ности душевной. Но пусть же он теперь попробует сообразить,
к кому должны быть относимы читателем и в каком смысле
должны быть понимаемы читателем следующие места из его
письма:
«Вы смотрите на вопрос с точки зрения практической и желали бы ви-
деть в руках простолюдина хорошую историю или географию — в добрый
час! Давайте народу такие книги, если они есть; и если будут они понятны
и пригодны, то и без вашего содействия народ сам усвоит себе и распро-
странит их; но я вполне убежден, что ни возвращать, ни пускать в народ что-
нибудь насильственно ни под каким условием невозможно. Главная наша
беда в том, что всякий, надевший на себя немецкий кафтан, не иначе умеет
относиться к русскому простонародию, как в грозных формах станового при-
става, даже в таком мирном деле, как народное просвещение. Народная
книга ведь — не какая-нибудь подьяческая повестка, которую можно пустить
в ход» (стр. 77). «А между тем, в ожидании какой-то толковитой геогра-
фии, вы желали бы в видах прогресса остановить в обращении народном
старинные народные книги. Зачем нам, людям ученым, входить в эти
дрязги? И без нас много охотников истреблять всякую зловредную
книжную старину. Пусть Скалозубы для пресечения всякого зла изъявляют
похвальное рвение: собрать все книги, да и сжечь... Нет, практика — дело
самое щекотливое. И только в письме к вам из вежливости касаюсь я этого
противного для меня предмета» (стр. 78). «Может быть, в практическом от-
ношении для русской народности действительно нужны операторы вроде тех,
которые избавляли крещеную Русь от Аввакумов, Лазарей и других пусто-
святов; но этот вопрос вовсе не входи г в круг моих исследований. Он дей-
ствительно уже патологический; а я занимаюсь только литературой и искус-
ством: то какой же я могу быть указатель при рекомендуемых вами прак-
тических ампутациях?» (стр. 81). «Вы ловили меня на славянофильстве,
когда удостоивали меня следующих отзывов: «исследования г. Буслаева
останутся односторонними; — г. Буслаев положительно ошибается; «—
г. Буслаев впадает в решительно одностороннее объяснение фактов. Г-н Бу-
слаев положительно неправ тем, что забывает...» Одним словом, точно будто
привели вы какого-то зловредного старовера в земский суд и даете ему
острастку с подобающими внушениями. Позвольте мне из любви к археоло-
гии в этой сцене видеть остаток нашей родной старины и утешить себя
мыслью, что еще на наш век хватит древнерусских нравов и обычаев.
В том же дорогом для меня национальном смысле мне хотелось бы понять
и ваши преследования за мою любовь к науке без отношения к практике
747

и за мои увлечения археологиею и другими бесполезными предметами.
«Долгое изучение породило в нем (говорите вы обо мне) обыкновенное
пристрастие ученого... Господин Буслаев по своему влечению к древности...
Не слишком ли г. Буслаев увлекается археологическим интересом русских
памятников?» (стр. 26). Говоря безотносительно, увлечение интересами
науки никогда не бывает слишком, потому что только увлечение, то есть
воодушевление, и может поддерживать в ученом деятельность; но с точки
зрения национальных русских преданий вся сущность науки содержится в
практике. Того же мнения были и почтенные старцы, осудившие в XVI веке
дьяка Висковатого34. Древнее верованье в чернокнижие и доселе еще на
Руси не вымерло и дает о себе знать опасением вреда от наук. А какие еще
у нас науки, как сравнить с Западом? Между тем мы все чего-то от них
боимся и даже, по старинной привычке, презираем и преследуем ученость.
Много ли наша наука сделала для изучения Византии? А мы уж боимся
византийства; только что начинает разрабатываться наша старина и народ-
ность, а мы уж боимся староверства и отсталости. Когда-то завели было в
университетах философию и тотчас же испугались по старой памяти о трекля-
том чернокнижии» (стр. 83, 84).
Позвольте вас опросить, г. Буслаев: к кому относили эти
слова, когда писали их? К г. Пыпину или к автору статейки
«Свистка», то есть ко мне, или вообще к «Современнику»?
Кого это вы намерены были называть Скалозубом, рекомендую-
щим жечь книги; кого это вы намерены были выставлять желаю-
щим действовать относительно народа в грозных формах стано-
вого пристава? Позвольте вас спросить: кого это вы благоволите
называть «операторами вроде тех, которые избавляли крещеную
Русь от Аввакумов, Лазарей и других пустосвятов», то есть, кото-
рые казнили и жгли староверов; кого вы, г. Буслаев, благоволите
называть этими «операторами, рекомендующими практические
ампутации»? О, добрейший г. Буслаев, вы не сообразили, что
ваши слова по смыслу вашей речи относятся к нам, сотрудникам
«Современника» вообще, или в частности ко мне, автору рассер-
дившей вас статейки. Ведь винить нас в наклонности к сожига-
нию книг и людей вовсе не умно, — вы сами это знаете; как же
вы это наговорили таких неумных вещей?
Видите ли, г. Буслаев, вы очень расположены взводить не-
добросовестность, злонамеренность, намерение клеветать и все-
возможные дурные черты характера на людей, затронувших
ваше самолюбие. А во мне вот совершенно нет этой склонности:
я почти никогда не нахожу нужды приписывать какому-нибудь
дурному намерению человека поступок, который считаю за нехо-
роший. Я прежде всего смотрю на ум человека; и если он посту-
пил дурно, то почти всегда нахожу я достаточное объяснение
тому просто в недостатке сил соображения у этого человека.
После этого обыкновенно говорю себе: «ах, как жаль, что такой
добрый, благонамеренный, честный человек не имеет ума, со-
ответствующего достоинствам его характера». Вы простите мою
откровенность: эту мысль я применяю и к вам. Если нам с вами
даст бог прожить мафусаиловы лета и каждый год вы по не-
скольку раз будете делать такие же неловкости, какую сделали
748

сочинением вашего письма к г. Пыпину, я ни разу не предположу
в вас ни намерения несправедливо нападать, ни намерения вре-
дить дурными намеками; не предположу никакой дурной мысли:
ваш характер вечно будет представляться мне столь же благо-
роден, столь же безукоризненно чист, как теперь. Я всегда видел
и теперь вижу в вас только один недостаток — и, к счастью,
такой (недостаток, который нимало не портит репутацию чело-
века, потому что не имеет никакого отношения ни к его харак-
теру, ни к его доброй воле.
Вы трудитесь «ад своим предметом очень усердно; припишу
ли я вашей злонамеренности то прискорбное обстоятельство, что
наука не может пользоваться вашими трудами? Вы не догада-
лись, что полемические выходки против невежества вашего по-
корнейшего слуги и его литературных друзей — не более, как по-
лемические выходки, иногда остроумные, иногда неостроумные,
но все-таки только полемические выходки; вы приняли их за
чистую монету, — могу ли я приписать вашу недогадливость
какой-либо злонамеренности? Добродушно поверив, что мы, так
называемые свистуны, — действительно круглые невежды, вы
вообразили, что не могло быть кем-нибудь из нас написано рас-
сердившее вас замечание, и приписали его г. Пыпину; приписав
его г. Пыпину, вы не сообразили, что не мешало бы вам спра-
виться о достоверности вашей догадки, и всердцах излили свою
желчь на г. Пыпина, оставив без всякого уязвления меня, истин-
ного виновника ваших огорчений. Как предположу я тут какую-
нибудь злонамеренность, когда все это очевиднейшим образом
произошло лишь от недостатка сообразительности?
Добрый г. Буслаев! Вы до сих пор не догадались даже —
согласитесь, что не догадались, ведь вы человек очень благо-
родный и солгать не захотите, — вы не догадались до сих пор,
что я имею указать вам еще одну черту вашей несообразитель-
ности. Какую? Попробуйте отгадать, не заглядывая в следую-
щие строки. Нарочно поставлю точку и сделаю объяснение уже
в следующем отрывке, чтобы удобнее вам было приостановиться
здесь на широком пробеле между строками и подумать несколько
минут: не удастся ли вам отгадать?
V
Держу пари, что вы не догадались. А догадался каждый,
у кого побольше сообразительности, чем у вас. Я хотел сказать
вам вот что. Слушайте.
Из специалистов по части древней русской словесности и
славянской филологии помещает статьи в «Современнике» один
г. Пыпин. Других сотрудников по вашей специальности нет у
нас никого. В прошедший раз я просил г. Пыпина написать
749

статью о вас. Он был так любезен, что согласился. И знаете ли,
почему согласился? Вы опять не догадываетесь? Я вам рас-
скажу все, как было дело, — у меня секретов нет никаких ни в
чем.
Г-н Пыпин не раз и не два оспоривал в разговорах со мной
(ведь я хоть и свистун, а люблю говорить об ученых материях)
мое мнение о вашем значении в науке. Когда вышли ваши сочи-
нения, мы, свистуны, стали говорить, что неловко не поместить
в «Современнике» статью об них: вы имеете авторитет, о книге
вашей было много толков; не может журнал умолчать о ней. Мы,
свистуны, обратились к г. Пыпину с просьбой, чтобы он написал
статью о вас. Он долго отказывался; почему отказывался, я не
вправе сказать вам, потому что это — не мой секрет, а секрет
г. Пыпина. А впрочем, если вам непременно хочется узнать, то
я, может быть, успею получить у г. Пыпина разрешение, чтобы
сообщить вам и публике эту тайну. Ну-с, так вот г. Пыпин долго
отказывался писать статью о вас. Тогда я сказал, что если не
напишет он, придется писать кому-нибудь из нас, свистунов.
Г. Пыпин, как специалист, уважает в вас специалиста. Ему не
хотелось, чтобы, например, я высказывал свое мнение о вашем
значении в науке. Что делать, — понятная слабость специалиста
к специалисту. «Если так, — сказал г. Пыпин, — я согласен из-
бавить г. Буслаева от статьи, писанной вами». Эх, батюшка мой,
г. Буслаев! отблагодарили же вы доброго человека за желание
избавить вас от беды! Ну, догадываетесь ли хоть теперь, о чем
я хочу сказать вам? Вот о чем: слишком плохую услугу оказали
вы себе письмом к г. Пыпину. Когда представится «Современ-
нику» надобность в другой раз говорить о вас, мы, свистуны, по-
прежнему будем уговаривать г. Пыпина, чтоб статью о вас напи-
сал он. Но согласится ли он? А бог его знает! По крайней мере,
прочитав письмо ваше, он сказал, что разбирать ваших сочине-
ний нельзя человеку, не любящему полемических схваток. Ну,
что же теперь, если он останется при этом решении? Ведь поне-
воле придется писать статью о вас мне или другому какому-ни-
будь свистуну. Как вы полагаете, похожа будет эта статья на
статью г. Пыпина? Много мы найдем в вас ученых достоинств?
И как вы полагаете, во многих из ваших почитателей изменится
мнение о них от статьи, писанной свистуном? Вероятно, вы еще
не можете этого сообразить. И желаю вам как можно дольше
оставаться в неизвестности на этот счет.
Затем, свидетельствуя совершеннейшее почтение к вашему
трудолюбию и глубочайшее уважение к вашему благородству,
имею честь остаться всегда готовый к какому вам угодно уче-
нейшему спору. В ожидании этого лестного моему невежеству
спора собираю розданные разным знакомым книги свои по
предмету, некогда, к сожалению, и меня занимавшему.
P. S. Спешу предупредить вас об одном обстоятельстве,
750

чтобы избавить вас от новых огорчений. Быть может, вам взду-
малось бы сказать, что я неосновательно и бездоказательно про-
извожу желчь вашу от статейки «Свистка» и утверждаю, что
эту статейку вы приписывали г. Пыпину. Пожалуйста, не гово-
рите этого. Ведь вы знаете, что это правда, и знаете, что это
всем известно в литературном кругу. Отрицая вещь, всем из-
вестную, вы только снова обнаружили бы опрометчивую несо-
образительность.
P. P. S. Быть может, также вам вздумалось бы отрицать мой
рассказ о происхождении статьи г. Пыпина. Но предупреждаю
вас, что рассказ мой совершенно верен истине, и сомнение в нем
не повело бы ни к чему, кроме подробнейшего подтверждения
моих слов.
VI
Письмо г. Буслаева обратило «а себя мое внимание потому,
что воззрение г. Буслаева на старинную нашу литературу и из-
лагаемые г. Буслаевым понятия о народности служат одним из
оснований, на которых зиждется критика «Отечественных запи-
сок». Отделом критики заведуют в «Отечественных записках»
гг. Дудышкин и Краевский. О миросозерцании г. Краевского я
не буду говорить, потому что считаю это напрасным35. Я буду
говорить только о г. Дудышкине, или, точнее выражаясь, для
г. Дудышкина.
Мне очень понятны были многие совершавшиеся на страни-
цах «Отечественных записок» странности в прежние времена,
лет за пять и за шесть, когда на обертке журнала выставлялось
имя одного только г. Краевского. Начав после четырех или пяти
лет, в которые не читал я русских журналов, пересматривать
«Отечественные записки» за нынешний год, я уже не умею
объяснить себе этих странностей, потому что на обертке жур-
нала читаю: «издаваемый А. Краевским и С. Дудышкиным».
К этому я не прибавлю ни слова, потому что г. Дудышкин не
такой человек, как г. Буслаев. Он понимает вещи.
Говорить о достоинстве критического отдела в «Отечествен-
ных записках» я не хочу. Обращу внимание г. Дудышкина
только на одно обстоятельство, да и то лишь потому, что при-
ходится это кстати, по связи с предыдущими отрывками. Каким
образом мог найти себе г. Дудышкин авторитет для себя в
г. Буслаеве? Этого я не в силах понять, а я считаю себя чело-
веком очень понятливым. Придумываю, придумываю и не могу
придумать никакого удовлетворительного объяснения этому об-
стоятельству. Чаще всего приходит мне на мысль такое сообра-
жение. Г. Дудышкин не имел несчастия убить несколько лет на
изучение славянской филологии и тому подобной суши. Как че-
ловек умный и не зараженный чрезмерным тщеславием, он и
751

не считает себя знатоком в этом деле (вовсе неважном для жур-
налиста). Не воображает ли он, что о достоинстве мнений г. Бу-
слаева он точно так же не может судить собственным умом, как
не можем мы оба с ним судить о достоинстве трудов Эри или
Леверрье 36, и что он должен принимать мнения г. Буслаева на
веру, как мы оба с ним: принимаем на веру решения астрономов
об орбите Нептуна? Очень может быть, что г. Дудышкин так
думает. Но если так, смею его уверить, что напрасна такая его
недоверчивость к себе в этом случае. Можно, и не будучи спе-
циалистом по филологии, судить о связности и правдоподоб-
ности воззрений какого-нибудь филолога на народную жизнь и
литературу. Я попробую предложить г. Дудышкину несколько
вопросов и уверен, что он не найдет их решение затруднитель-
ным для себя.
Если кто-нибудь станет говорить, что наши лубочные кар-
тины выше произведений Рафаэля по своей идее или что визан-
тийское влияние внесло живой элемент в нашу народную поэ-
зию, — затруднился ли бы г. Дудышкин признать такого чело-
века несколько свихнувшимся?
Если кто-нибудь половину статьи о какой-нибудь русской
сказке набьет рассуждениями Микель-Анжело 37, — затруднился
ли бы г. Дудышкин признать статью эту за нескладицу?
Если кто-нибудь станет говорить, что о потребностях и чув-
ствах русского простолюдина, живущего теперь, мы не в силах
судить, пока не изучим старинные рукописи и не вызубрим не-
мецкую грамматику Гримма с прибавлением исландской «Эдды»
и санскритского словаря, и если этот человек будет доказывать,
что по недостаточной разработке этих предметов у нас мы не
можем заботиться о простолюдине с пользою для него, — за-
труднился ли бы г. Дудышкин похохотать над таким вздором?
Больше я ничего не скажу. Г. Дудышкин сам видит, что
направление критического отдела «Отечественных записок» очень
сильно должно измениться, если эти вопросы не покажутся ему
затруднительными.
Сказать ли вам по секрету? Не мешает иной раз умному че-
ловеку взглянуть на дело подобно нам, свистунам, то есть без
самоуничижения перед вздором. Поверьте, от этого и образ мы-
слей у человека, от природы неглупого, становится яснее, да и
статьи его журнала выигрывают.
Мы только так, кстати, упомянули об одном из тех основа-
ний, покоясь на которых, критический отдел «Отечественных за-
писок» возмущается нашею неосновательностью. А ведь если
перебрать другие основания этого недовольства, оказался бы
точно такой же вывод и об этих других основаниях. Но г. Ду-
дышкин сам в силах будет рассудить, — лиха беда начать, ну,
вот мы и сделали для него начало, — а там у него самого дело
переборки пойдет как по маслу.
752

VII
Горячность, горячность портит ваше дело, г. Громека, —
говорим мы, переходя к отделу, называющемуся «Современною
хроникою России». Кроме этого недостатка, все остальное у вас
превосходно. Попробуйте быть немножко хладнокровнее, хоть
на полчаса, хоть на четверть часа, — больше я от вас не потре-
бую, потому что и четверть часа уже слишком тяжело для вас
провести без вспышек, — благороднейших, прекраснейших вспы-
шек. Я не хочу мечтать, чтобы захотели вы отказаться от них,
да и преступно было бы, по вашему мнению, хотя несколько
сдерживать в себе взрывы возвышенных чувств. Но так, для
разнообразия, на четверть часа, только на четверть часа, из
любезности ко мне постарайтесь быть хладнокровны; умоляю
вас, если только возможно это для вас, попробуйте, в личное
одолжение мне, даже улыбнуться вместе со мной. Сохранить
хладнокровие, почувствовать расположение к веселой улыбке
будет для вас нетрудно (если вы хоть сколько-нибудь способ-
ны к этому по натуре), потому что в моей беседе с вами не
будет ни одного сколько-нибудь резкого или обидного слова
для вас.
Начнемте воспоминанием о забавном случае давно прошед-
ших лет, когда вы, прочитав одну мою статейку, сулили в нака-
зание мне подарить вещицы, которые становились тогда не
нужны вам. Зачем не сдержали вы обещания? Вот прошло с той
поры больше двух лет; как вы теперь понимаете эту статейку?
Все попрежнему? Или, может быть, согласитесь теперь со мной,
что это была проделка довольно дерзкая и не совсем бесчест-
ная? Так что же ваш обещанный подарочек мне, все думаете еще
прислать? Или уж находите, что мне он так же не к лицу, как и
вам? Я смеюсь при этом воспоминании — не улыбаетесь ли
и вы? 38
Улыбнулись? прекрасно; теперь не приходит ли вам охота
улыбнуться вместе со мной и над следующей вашею странич-
кой, — да вы не примите моей улыбки в дурную сторону, в том
смысле, что страничка эта нехорошо написана, — нет, нет, пре-
красно: с горячим, искренним одушевлением, с чистейшею лю-
бовью к добру, с возвышеннейшим негодованием на злобу и по-
рок, — нет, я только так улыбаюсь, как улыбался человек, знав-
ший секрет ларчика, открывавшегося просто, над стараниями
добрых людей, ломавших голову, чтобы раскрыть ларчик. Что
это такое пишется в «Современнике»? спрашиваете вы:—ка-
кие убеждения у этих свистунов? Не отыскивается у них ни-
каких убеждений, продолжаете вы и начинаете немножко сер-
диться. Какой-то журнал порицает нас, свистунов, за неуваже-
ние к почтенным личностям39. Это еще ничего, замечаете вы:
753

водятся за этими негодными свистунами преступления гораздо
худшие.
«Пусть бы гг. свистуны оскорбляли лица, сколько их душе
угодно — мы за «этим не стоим: на Руси это не в диковинку,
иногда даже выходит очень смешно; но когда они бросают
грязью в лучшие человеческие верования» (позвольте мне встав-
лять свои заметки в вашу речь: например, какие же это «луч-
шие верования»? То, что Кавур облагодетельствовал Италию,
или что стоит только рот разинуть, то и влетит в него жареная
утка? Или что плуты не обманывают людей?), «когда они осмеи-
вают всякое благородное увлечение» (например, увлечение роз-
гами или вещами, из которых выходит нечто гораздо худшее ро-
зог — смотри вышеуказанные страницы «Современной хроники»,
«Отечественных записок»), «когда они прямо объявляют, что весь
мир наполнен одними негодяями и мошенниками» (позвольте вас
спросить: как мы, по вашему мнению, думаем о Гарибальди и
людях, стоявших за ним, или о Брайте, о хартистах * и т. д.,
и т. д.? Вы полагаете, что мы их считаем негодяями и мошен-
никами? Ах, как мы <были бы. — Ред.> рады, если бы кое-ка-
кие другие люди разделяли ваше понятие о нас, — не все люди,
а только некоторые, одинаково занимательные для нас и для
вас), «и когда, наконец, знаешь, что это делается из одного
только «фокусничанья» (вы так думаете? поздравляю вас. На-
прасно вы не пишете статей о Рабле и Диккенсе, — вы, должно
быть, отлично понимаете их) и привлеченья «почтеннейшей пу-
блики, тогда мы понимаем, как далеко может простираться него-
дование и презрение к подобному художеству». (А мы давным-
давно понимали это, читая благородно-негодующие статьи
девицы Зражевской 40 о Жорже Занде; статьи эти, дышащие бла-
городством невинности, служили украшением «Маяка»). «И есть
люди, которые простодушно верят». (Какие чудаки!), «что
в этом фиглярстве скрывается глубокая, недосказанная мудрость!
А все потому, что она не досказывается... (А ваша как? доска-
зывается?) «да, вероятно, никогда и не доскажется до конца:
мудрость, как известно, вещь бездонная, и ее никогда не исчер-
пать, по крайней мере, до тех пор, пока останутся не переве-
денными на русский язык многие французские книжки...» (А вы,
должно быть полагаете, что австрийские стихотворения Якова
Хама действительно переведены Конрадом Лилиеншвагером если
не с австрийского, то с французского. Хорошо, хорошо.)
«А между тем, эта мудрость систематически убивает веру в лю-
дей» (т. е. в каких же? в Кавура и Шмерлинга? Или в Держа-
вина и Карамзина? Или в Пинетти и г. Кокорева? Вы за которых
больше стоите?), «в их честность и великодушие, в их любовь
и дружбу, в возможность бескорыстного с их стороны» (т. е. со
* Чартистах. — Ред.
754

стороны Кавура и Шмерлинга или со стороны Дост-Мохаммеда
афганского и Саид-Паши египетского, или со стороны Миреса и
Перейры?) «самопожертвования... Куда же ведет эта мудрость»
(не туда, куда ведет легковерие), «чего хочет» (того, чтобы люди
не давались в обман), «каких героев приготовляет для буду-
щего?» (Таких, которые не были бы похожи ни на Дон-Кихота,
ни на Сент-Арно или Эспинасса 41.) «Можно поручиться, что из
ее школы не выйдет ни одного Пирогова». (Нет, не выйдет, потому
что г. Пирогов старался связать вещи несовместные — розги с
гуманностью: по-нашему, что-нибудь одно: или секи, или не
секи, —
А смешивать два эти ремесла
Есть тьма охотников, мы не из их числа42.
Г. Пирогов не виноват в том, что был непоследователен: он в
такое время воспитался. Но стыдно было бы нам, если бы мы
ставили свой идеал на том же уровне, «а каком стоял он во вре-
мена воспитания г. Пирогова 43.) «Можно быть уверену, что она
никого не подвинет ни на какое общественное дело: для этого
требуется вера в человека, пламенная вера» (что за Африка
такая!) «и увлечение» (родной мой, увлекались и мы, подобно вам,
да увидели, что нас дурачили), «а не холодная, бездушная на-
смешка» (ну, это действительно не по вашей части, и растолковать
этого вам не берусь я, пока вы не охладеете хотя немножко), «все
разъединяющая» (например публику с г. Кокоревым и другими ее
благодетелями) «оскорбляющая» (все тех же г. Кокорева с Ка-
вуром) «и способная только подвинуть на бросанье из-за угла
камешков и грязи». (А вы прямо в лицо бросаете грязь тому,
кого считаете достойным забрасыванья грязью? Или, по-вашему,
ни в кого не следует бросать грязью, даже и в Гайнау не сле-
дует?) 44.
«Уверяют, что свистуны служат великому делу отрицания,
без которого, как известно, нет движения вперед. Это неправда!
Не так действуют герои отрицания» (куда нам лезть в герои!),
«которым вздумали бы подражать свистуны. Те ненавидят мно-
гое, потому что многое любят, во многое верят, на многое на-
деются; они сегодня радуются, завтра рыдают; у них насмешка
бичует и жжет, потому что идет из сердца, полного страстной
любви к человеку и беспредельного негодования к неправде».
(А знаете ли что? — Без похвальбы сказать, очень многие нас
любят за то, что считают именно такими, вот ни дать ни взять,
как вы изволите описывать героев-то отрицания.) «У наших
свистунов нет сердца» (что за притча! у курицы сердце есть, а у
нас будто нет; есть, родной Мой, есть, да еще и очень сердитое,
только не на вас), «нет веры» (да что же верить-то, когда
знаешь? Если, например, знать, что хорошее — хорошо, а дур-
ное— дурно, то это убеждение покрепче будет, как 2X2=4);
755

«они считают постыдным хоть раз чем-нибудь увлечься в жизни»
(увлекались, золотой мой, да еще как, — не хуже вас самих;
а теперь до такой лоры дожили, что рассудок да опыт житейский
верх берут); «они никого и ничего не любят» (что за изверги
рода человеческого! — да хоть самих-то себя любят ли? А если
самих себя любят, значит и свое все любят. Ну, а русская-то земля
чья же как не их земля? Подумайте-ка хорошенько: может вый-
дет, как умом-то разумом прикинете, что и ее они любят. А ну,
ну: подумайте, несравненный наш, подумайте); «они смеются
над любовью» (ну, да ведь любовь любви рознь; над иною не
то что посмеяться, а даже похохотать следует, — например если бы
какой-нибудь близорукий в нестерпимое рыло втюрился, — да
погодите, еще и сам он над собою посмеется, когда подскочит
поцеловаться, да и увидит вместо красавицы обезьянью харю;
а вас, пожалуй, и бранить станет, если вы его к этой любви
возбуждали, в этом обольщении поддерживали); «они считают
обязанностью порицать без разбора все, что попадется под руку»
(то есть «Заметки» ли «праздношатающегося» в «Отечествен-
ных записках»; статьи ли г. Я. Грота в «Русском вестнике»,—
что за ехидные такие люди!); «они занимаются искусством для
искусства» (а вот что я вам скажу: когда откуда заимствуетесь
мыслью, то надобно указывать источник; вы бы упомянули, что
это «Русский вестник» говорит; а спросите-ка теперь «Русский
вестник», рад ли он, что толковал об этом, — вероятно, сами
видите, что не должен быть рад [,«а не для людей, которых счи-
тают по большей части мошенниками и идиотами, нуждающимися
только в том, чтобы их хорошо кормили и не секли розгами» (да
хоть бы этого добиться; остальное-то люди уж сами для себя
приобрели бы).]
Вот мы хоть на этом пока и остановимся. А то уж совсем вас
утомили воздержанием в хладнокровии. Но что же, согласитесь,
что оно хотя и тяжело вам с непривычки рассуждать хладно-
кровно, а все-таки полезно. Вот горячились вы, горячились и
никак не могли добиться, чего мы хотим, что любим; теперь же,
только четверть часа побеседовали мы с вами хладнокровно,
и открылось вам все: любим мы родину свою, а хотим — добра
ей,—только и всего.
Да знаете ли что? Если бы хотя немножечко похладнокров-
нее были вы, и без беседы с нами узнали бы это от других, от
кого хотите, к примеру сказать, хотя бы даже от самих «Отече-
ственных записок». Не верите? Не замечали вы в своем журнале
таких указаний? Так лишь оттого не замечали, что очень уж
в большом азарте были, на страницу-то смотрите, а что на
ней написано-то, не разберете, потому что в глазах от горяч-
ности туман стоит. А то увидали бы, как не увидать — отпе-
чатано четко, хорошо таково. Хотите покажу? Возьмите, напри-
мер, третью книжку «Отечественных записок» нынешнего го-
756

да, разверните «Критику» на стр. 9; на этой странице читайте
строку 29-ую и две следующие. Ну-с, видите, что на них на-
писано?
Глумления «Современника» не щадят ничего, кроме двух-трех предметов,
в самом деле священных: свободы женщин и простолюдина.
Позволите объяснить? Или и сами понимаете?
Все-то мы с вами, г. Громека, беседовали так хладнокровно;
а вам, вероятно, уж давно хочется погорячиться? Извольте, из-
вольте, для вас готов на все. Закончимте беседу несколькими
горячими словами. Эх, горе наше с вами: стихов писать не умеем,
в стихах бы оно лучше вышло, ну да оно и прозою горячо вый-
дет, с душою, с любовью, с верою.
Вот мое мнение. Принять или не принять его — ваша воля:
Очень мало на свете людей, в которых честность соединена
с проницательностью. Об этих людях мы с вами довольно пого-
ворили. Далее, есть на свете не очень большое количество плутов
и неисчислимое множество простяков. Плуты обманывают про-
стяков; льстят им и обирают их; запугивают их и помыкают ими.
Правда иль нет? Разумеется, плуты по своей малочисленности
ничего не могли бы сделать, если бы действовали только своими
силами. Но из самих простяков очень многие так и лезут из
Кожи вон отстаивать плутов. Из какой прибыли? Ровно ни из
какой, бескорыстно, бескорыстно так и лезут вон из кожи.
К этому разряду простяков я причисляю вас. Не обижайтесь.
Простяками в вашем роде бывают люди всякого ума: и глупые,
и умные, и гениальные даже, — в пример вам приведу Лафайета,
Ламартина, Вильгельма фон Гумбольдта, самого Штейна. Если
человек глуп, это беда неизлечимая. Если же он не глуп, а только
простяк, то излечивается от своего недостатка он тотчас же, как
только заметит его в себе. Прямо никто из людей не вступает
в жизнь проницательным: это — качество, развивающееся реф-
лексиею. А рефлексия требует хладнокровия.
Соглашайтесь или не соглашайтесь со мною, это — повто-
ряю — как вам угодно.
Надеюсь, что мы расстаемся друзьями.
VIII
А вот как раз поспела для украшения моей коллекции 7-я
книжка «Отечественных записок» с крупным полемическим ал-
мазом, который постараюсь я добросовестно отшлифовать в пре-
восходнейший брильянт. Алмаз находится в изобильном редко-
стями руднике критического отдела. Оно как раз мне с руки: ведь
в прежних отрывках я мало занимался этим отделом, так что
757

могло бы это огорчить заведывающего им г. Дудышкина, могло
бы показаться г, Дудышкину злостной невнимательностью к
нему. Хорошо, что могу я теперь загладить эту свою вину, отвра-
тить от себя этот упрек.
Эх, г. Дудышкин! где можно бы неспециалисту иметь сме-
лость собственного суждения, там вы не отваживаетесь вникнуть
в дело своим умом; а в чем для разбора дела нужно быть специа-
листом, вы полагаетесь на собственное суждение. Вот, к примеру
сказать, хотя бы опровержение, написанное г. Юркевичем против
моих статей об антропологическом принципе в философии, — ну,
может ли тут неспециалист рассудить, с толком или без толку
пишет г. Юркевич? Ведь тут все дело состоит в методологиче-
ских, психологических, метафизических тонкостях; тут такого
рода дело, что глубокомысленно призадумался бы сам Куно
Фишер 45, этот великий мудрец, перевод из которого помещен в
июльской же книжке «Отечественных записок». Чтобы понимать
эти хитрые подразделения и подразличения, нужно быть специа-
листом. Вот, например, г. Катков понимает эти вещи. Ему по-
нятно, что говорит в своей статье г. Юркевич; он увидел, что
воззрение г. Юркевича близко к направлению, которое считает
справедливым сам он; и г. Катков не сделал ошибки, поместив в
своем журнале извлечение из г. Юркевича с большими похвалами
ему. Я не разделяю этого направления, потому резко отзываюсь
о всяких его последователях; но что они довольны друг другом,
этому так и быть должно. Ну, а вы-то с «Отечественными запи-
сками» с какой стати восхитились статьей г. Юркевича? Вы разве
полагаете о себе, что держитесь того же направления? Пред-
ставьте себе, к вашей беде, заглянул я на оборотную страницу
верхнего полулиста обертки того самого 7-го № «Отечественных
записок», в котором вы оттиснули свое восхищение г. Юркевичем.
Что же я увидел на этой странице? Крупным шрифтом напеча-
тано следующее объявление:
«ОТ РЕДАКЦИИ»
«Так как многие из читателей изъявили желание прочесть все
сочинения Бокля «History of civilisation in England» * в русском
переводе, то редакция «Отечественных записок», напечатав уже
шесть глав этого сочинения, намеревается, если не встретит осо-
бенных препятствий, перевести его в целости и помещать в жур-
нале в том самом порядке, в каком будет выходить английский
подлинник».
Знаете ли, какая комическая вещь выходит из этого? Вот ка-
кая. За исключением очень немногих страниц в отделе об энци-
* «История цивилизации в Англии». — Ред.

клопедистах, которых и вы не одобрите, когда прочитаете их, и я
не одобряю, — весь первый том Бокля прямо противоположен
тому направлению, которым вздумали вы восхищаться в г. Юрке-
виче. Вот история-то! Уж и подлинно можно назвать ее «исто-
рией цивилизации в «Отечественных записках».
Но вы не огорчайтесь штукою, какая вышла от вашего объяв-
ления о переводе Бокля: вы превосходно делаете, что переводите
его; от всей души желаю, чтобы не встретили вы препятствий
в этом очень полезном, деле. Русская публика будет вам благо-
дарна за него.
Хотите, я расскажу вам, как произошел в вас психологиче-
ский процесс, по которому, печатая Бокля, восхитились вы
Г. Юркевичем? Если вы увидите, что я не ошибусь в объяснении
такого изумительного происшествия, то вот вам и будет доказа-
тельство, что я — великий мастер производить психологические
наблюдения и законы психологии знаю как свои пять пальцев.
А согласитесь, что я вызываюсь на пробу очень трудную, потому
что разбираемый мною психический акт необычайно мудрен и,
повидимому, нарушает все законы мышления: хвалить то, истреб-
лению чего содействуешь печатанием превосходного сочинения,—
ведь это психический феномен, которого не распутал бы сам
Кант. А вот я распутаю, подведу его под общие психологические
законы.
Закон первый. Незнающий влечется подражать знающему.
«Русский вестник» похвалил г. Юркевича, вы повлеклись хва-
лить его.
Закон второй. Сладко слышать брань на того, кого сам бра-
нишь. Г. Юркевич вооружается на меня; вы также вооружаетесь;
потому вам сладко слушать г. Юркевича.
Углубитесь в самого себя, наблюдайте умственным оком ваш
психический процесс, вы увидите, что мое объяснение безукориз-
ненно верно.
Но, согласитесь, тяжело вам было это наблюдение вашего
психического процесса. Согласитесь, вас беспрестанно отвлека-
ло от этого трудного самонаблюдения мелькание разных посторон-
них делу представлений, вроде следующих: «нет, я не по примеру
«Русского вестника» нашел, что г. Юркевич прав, я сам догадался
об этом; я беспристрастен: я понимал сущность спора; направле-
ние г. Юркевича — мое направление; я не за то восхитился им,
что он пишет против Чернышевского», и т. д., и т. д, — согла-
ситесь, эти иллюзии так и влезали насильно в ваше самосозна-
ние, и очень трудно было вам отбиваться от них. Но любовь к
истине восторжествовала в вас над этими обольщениями; но на-
пряженное внимание к действительному ходу вашего психического
процесса отогнало эти мечты, и вы, наконец, постигли два выше-
приведенные психические закона и бестрепетно подвели под них
странный факт похвалы г. Юркевичу со стороны журнала, пере-
759

водящего превосходную книгу Бокля. Честь вам и хвала. Ваш
подвиг был труден, но вы совершили его.
Видите ли теперь, как тяжел анализ самосознания, каких
особенных приемов он требует? Видите ли, что человеку, специ-
ально не занимавшемуся этим предметом, нельзя судить о до-
стоинствах или недостатках статей, к нему относящихся?
Зато и плоды этой науки очень вкусны для самолюбия, — не
правда ли?
А если правда, то я надеюсь, что вы не откажетесь в благо-
дарность мне за этот урок пересмотреть вместе со мной содержа-
ние статейки против меня, которая помещена в июльской книжке
«Отечественных записок», в отделе, находящемся под вашим за-
ведыванием (г. Краевский, вероятно, не будет претендовать на то,
что я обращаюсь исключительно к вам) 46.
IX
После некоторых прелюдий, относящихся к языку, статейка,
восхищающаяся г. Юркевичем, упоминает о разборе философии
г. Лаврова, который был сделан г. Антоновичем в IV книжке
«Современника» нынешнего года. Упоминание об этом разборе
основывается на том, что он по направлению сходен с моими
статьями об антропологическом принципе. Положим, сходен, но
следовало ли вам заговаривать об этой статье, которая отозвалась
на вашем журнале уморительными последствиями, показываю-
щими, что вы как прочли ее, так тотчас же и изменили свое
мнение о достоинстве трудов г. Лаврова. Уж лучше молчали бы
вы. А если непременно хочется вам говорить, то признались бы,
что статья г. Антоновича раскрыла вам глаза 47.
Но вам хочется побранить ее. Любопытно послушать, за что
вы ее браните. Вот единственный недостаток, который вы в ней
нашли: «никакого умственного напряжения не нужно, чтобы
понять все, что говорит г. Антонович. Ясность (этой статьи) по-
разила всех». Сообразите сами, достоинством или недостатком
должна считаться ясность? Разумеется, каждый неглупый чело-
век почтет, что вы хвалите статью г. Антоновича, выставляя в
ней такое качество. А вы думаете, уронили ее этим. Как случи-
лась с вами эта вторая «история вашей цивилизации», я опять
расскажу вам.
Вы наслушались, что философия — предмет головоломный.
Вы пробовали читать философские статьи вроде произведений
г. Лаврова и ровно ничего не понимали. А г. Лавров был, по
вашему мнению, хороший философ. Вот и состроился у вас в уме
силлогизм такого рода: «философии я не понимаю; следователь-
но, то, что я могу понимать, — не философия». Вы ведь так прямо
и говорите: г. Антонович цишет ясно, стало быть, нет философии»
760

у него в статье. Но ведь это прилично было вам думать, когда
вы о философии судили по статьям г. Лаврова. Ну-с, а ведь те-
перь вы уже находите, что философские статьи г. Лаврова были
плохи (признавайтесь, что находите: ведь у нас есть улика тому);
так не следовало ли бы вам рассудить таким манером: «о каком
бы предмете ни заговорил человек, образ мыслей которого туманен,
речь его будет туманная, головоломная. А сама по себе филосо-
фия, быть может, и не бог знает какая непонятная наука». Вы не
ошиблись бы в этом.
Но о статье г. Антоновича говорится только так, кстати, что
вот, дескать, она совершенно такая же, как и статья Чернышев-
ского об антропологическом принципе, — философии не может
быть в этих статьях, потому что они ясны. Затем говорится уж
обо мне одном.
«Статья г. Чернышевского вызвала ответ в г. Юркевиче, в
«Трудах Духовной Академии киевской», такой ответ, который
поставил г. Юркевича сразу на первое место между всеми, кто
когда-либо писал у нас о философии» (значит выше Белинского,
у которого очень много относящегося к философии, выше автора
«Писем об изучении природы»? * Хорошо. Но ведь не выше же
г. Гогоцкого и г. Ореста Новицкого? Зачем обижать этих вели-
ких мыслителей той же самой школы, как и г. Юркевич?) «Толь-
ко помним мы статьи И. В. Киреевского» (отлично! так добрый
и почтенный И. В. Киреевский был, по-вашему, действительно
философ, а не просто наивный мечтатель? Но ведь уж если так,
вы должны признать своим главнейшим авторитетом покойного
Хомякова 48. Так вы кстати уж переименовали бы свой журнал
из «Отечественных записок» в «Русскую беседу» или «Возобнов-
ленный Москвитянин»), «отличавшиеся тою простотою и ясно-
стью философского изложения, с которою мы встретились у
г. Юркевича. Знание систем философских, полное усвоение пред-
мета и самостоятельное к нему отношение — вот заслуги г. Юр-
кевича» (дай бог ему всяких совершенств!). «По направлению
своему — он идеалист, и точки опоры в его учении так глубоко
им обследованы и тонко проведены, что на русском языке мы
ничего подобного не читали» (помилуйте, г. Гогоцкий точно так
же глубоко и тонко все это исследовал), «и в этом совершенно
согласны с «Русским вестником» (так же, как я во всем совер-
шенно согласен с «Горным журналом», — предмета не знаю, ста-
тей не понимаю, но, полагаю, что они писаны людьми знающими,
потому и принимаю все их слова на веру), «который распростра-
нил эту статью. Перепечатывать статьи мы не станем; мы
приведем из нее два только места: одно «о превращении раздра-
жения нерва в ощущение» и другое об изменении» «количествен-
ного» в «качественное». На этих двух положениях все остальное
То есть A. И. Герцена. — Ред.
761

держится» («Отеч. Зап. Русск. литер., стр. 41, 42). Но прежде
того выписывается окончание статьи г. Юркевича, очень сильно
поражающее меня, как невежду. Ну, хорошо, — если я невежда,
так вы рассудили ли, что вам-то не следовало бы говорить об
этом? В «Русском вестнике», например, я не писал; он не ком-
прометирует себя толками о моем невежестве. А ведь в «Оте-
чественных записках» я довольно много писал в начале своей
литературной деятельности, — так у вас, значит, невежды мо-
гут бывать сотрудниками, да еще такими, которыми редакция
дорожит?
Напрасно вы повторяете чужие слова о моем невежестве,
г. Дудышкин; другие журналы могут это говорить, а вашему
журналу неловко. Приведя отзыв г. Юркевича о моем невежестве,
«Отечественные записки» делают выписку из него же о том, что
«пространственное движение нерва не есть еще непространствен-
ное ощущение», и о том, что «переход от количественного к каче-
ственному ясен только для одного «Современника», для всех же
других составляет необъяснимую задачу». Видите г. Дудышкин,
о каких технических тонкостях рассуждает г. Юркевич, а вы
беретесь судить о его статье, решаете, что он прав, когда не умеете
даже различить, в каком духе он пишет, и не расходится ли он,
например, с вашим собственным Боклем ровно настолько же, на-
сколько со мною. «Отечественные записки» продолжают:
«Читатель видит по этим выпискам, которые могут дать по-
нятие о прекрасной статье г. Юркевича, заключающей в себе
целый трактат о философии, видит, что имеет дело с человеком,
хорошо знающим предмет» (видит или нет читатель, это как
случится; а сами-то вы видите ли, или только с чужих слов го-
ворите?). «Г. Юркевич не прибегает к площадным шуткам, чтоб
задобрить читателя, не боится подходить к предмету и сказать:
это еще не доказано никем, этого мы не знаем, хотя имел бы
гораздо больше поводов, нежели г. Чернышевский, говорить с
уверенностью. По крайней мере, ясно одно, что такое возраже-
ние заслуживает подробного ответа». (Уверяю вас, что не заслу-
живает, с моей точки зрения. Если бы какой-нибудь ученый стал
доказывать, что ошибаетесь вы, отвергая алхимию или кабали-
стику, вы почли ли бы его сочинение достойным подробного опро-
вержения? Как вы смотрите на ученых, держащихся алхимиче-
ского или кабалистического учения, так я смотрю на школу,
к которой принадлежит г. Юркевич. Хороша или дурна теория,
которой держусь я, об этом может думать каждый, как ему угод-
но; но что человек, держащийся такой теории, должен считать
смешными и пустыми возражения, делаемые теоретиками школы,
к которой принадлежит г. Юркевич, это — факт, известный каж-
дому специалисту; вы удивляетесь этому лишь оттого, что взаим-
ные отношения разных философских направлений плохо известны
вам.) «Что же делает г. Чернышевский? А то же, что он делает
762

всегда, когда у него потребуют серьезного ответа: отделывается
непозволительною развязностью» (то есть когда ж это «всегда»?
Я в течение нескольких лет не вел никакой полемики и ровно ни-
чего не отвечал ни на какие вызовы и возражения, следовательно,
не могло быть ни развязности, ни неразвязности в моих ответах
по той простой причине, что ответов вовсе не существовало;
а прежде, когда вел полемику, случалось мне писать огромнейшие
и обстоятельнейшие возражения на заметки против меня), «ко-
торая, наконец, переходит в дерзость по отношению к г. Юрке-
вичу» (что делать? Если вы уважаете, а я не уважаю известное
направление, то мои отношения к нему будут вам казаться непо-
зволительно дерзкими. Точно таковы же кажутся людям, ува-
жающим направление г. Аскоченского49, ваши отношения к
нему). «Мы уверены, что последователи г. Чернышевского най-
дут такой ответ крайне остроумным. Вот что говорит г. Черны-
шевский» («Отечественные записки», «Русская литература»,
стр. 55). Тут выписана первая половина моего отзыва о статье
г. Юркевича; затем следует:
«Как вам нравится этот ответ! Другими словами г. Черны-
шевский говорит: вы несчастный человек, г. Юркевич, потому
что учились в семинарии и учились по плохим руководствам»
(что ж, разве это неправду я говорю?). «А вот я потом достал
славные книжки: в них написано все то, что я говорю. Поверьте
мне, и если вы еще не устарели, то я могу пособить вашему горю,
пришлю вам мои книжки. Из них вы и увидите, что я прав!»
(Что ж, мне кажется, что тут я выразил доброжелательность; ну,
скажите, а вы разве иначе отвечали бы человеку, который, на-
пример, делал бы против ваших историко-литературных статей
возражения по учебнику г. Зеленецкого?) 50.
«Нам эти слова напомнили блаженной памяти барона Брам-
беуса, который всегда отвечал в этом роде, когда Белинский
заставлял его отвечать категорически. Только барон Брамбеус
отвечал часто гораздо остроумнее г. Чернышевского, например,
он отвечал так иногда: «а когда-нибудь на досуге напишу вам
ответ на латинском языке». Но теперь и барон Брамбеус не
писал бы таких ответов [, потому что времена переменились и
можно» (да? как вы счастливы!) «отвечать на то, что спраши-
вают»]. В те злополучные времена, когда наша философия кры-
лась под эстетическими рецензиями на Гоголя, Жорж Занда, Сю,
противники Белинского, к которым принадлежал Сенковский,
чтоб вести спор околицей, переименовали мадам Дюдеван в г-жу
«Спередка» и разыгрывали на эту тему свои замысловатые ре-
цензии 51. И тогда подобные рецензии приводили в омерзение:
что же сказать, когда ту же проделку употребляет г. Чернышев-
ский с г. Юркевичем в споре первой важности, в вопросе, постав-
ленном ясно? Если барон Брамбеус и в то злополучное время, в
которое жил, упал в общем мнении за подобные проделки, и,
763

публика отвернулась от него, то чего же хочет г. Чернышевский—
в наше?»
Вы изволите сравнивать меня с бароном Брамбеусом? Ну,
что ж, если разобрать это сравнение, то ведь окажется, что вы
употребили его, не сообразив, что из него выходит.
Дело идет об обширности моих знаний. Я похож на барона
Брамбеуса, то есть на покойного Сенковского. Кто же сомне-
вается, что Сенковский владел знаниями изумительно обшир-
ными? Что ж из этого выходит о моих знаниях, если я похож на
него? Вот что значит неловкость в полемике — хотели сказать,
что я невежда, а из ваших слов оказалось, что вы сами считаете
меня человеком очень обширных сведений. Куда же вам полеми-
зировать?
Но я похожу, по вашим словам, на Сенковского тем, что
люблю отшучиваться от возражений. Хорошо. Почему же Сен-
ковский любил отшучиваться? Потому что был человек очень
сильного ума, находивший, что при своем уме имеет право пре-
зирать противников. Это вы хотели сказать обо мне? Должно
быть, не это, а из ваших слов это выходит. Благодарю вас: вы
внушаете читателю мысль, что я — человек очень сильного ума,
чувствующий свое превосходство над своими противниками.
А ведь действительно чувствую (и вы сами наверное чувствуете)
мое превосходство над вами. Что ж делать, не могу не чувство-
вать: вы слишком плохо полемизируете.
Но Сенковский упал в общем мнении, — вы предсказываете
ту же судьбу и мне. Только напрасно вы наговорили лишнего
для вашей цели, наговорили таких вещей, когорыми прямо унич-
тожается во мне это опасение. Вы упомянули, что Сенковский
вооружался против Белинского, Гоголя, Жоржа Занда, то есть
против того, что я защищаю. Стало быть, если Сенковский упал
за свое направление, то меня ждет участь прямо противополож-
ная. Я буду возвышаться в общем мнении. Это вы хотели ска-
зать? Нет, не хотели? Так зачем выходит это из ваших слов?
Плохо, плохо вы полемизируете. Посмотрим, что-то у вас дальше.
«Полноте, г. Чернышевский! в наше время нельзя всего
знать — и естественных наук, и философии и политической эко-
номии, и истории всеобщей и русской, и литературы. Кто все это
знает, тот ровно ничего не знает. Эту, по крайней мере, аксиому
затвердила наша литература, и ее мы можем привести против
вас. А вы ведь все знаете! Это подозрительно что-то» («Отече-
ственные записки», июль, Русская литература, стр. 56, 57).
Да кто вас уверял, что я все знаю? Всего никто не знает: ни
Монтэнь 52, ни Вольтер, ни Гейне, ни даже сам Бэль не знали.
Неужели я вам должен объяснять разницу между начитанностью
и специализмом, между специальным ученым, который двигает
вперед одну науку или одну отрасль науки, и между журнали-
стом, которому довольно быть образованным человеком, который
764

только популяризирует выводы, сделанные учеными, только
осмеивает грубые предрассудки и отсталость? Неужели вы не со-
образили, в какое смешное положение ставите себя вы, журна-
лист, притворяясь будто не знаете, что такое журналист? Не
постигаю, что за радость выставлять вам себя человеком, ничего
не понимающим, — даже своей профессии. Неужели, по-вашему,
журналист должен писать только о том, в чем он специалист?
Да ведь если так, то журнал обратится в Comptes rendus * париж-
ского Института.
Но вы интересуетесь лично мною: вам угодно знать, ученый
ли я человек? Извольте. Давно уж не занимаюсь я специально
ничем, кроме политической экономии. Прежде занимался я кое-
какими другими предметами довольно усердно, так что хотя пе-
резабыл много мелочей из них, но судить о том, что пишут по
этим предметам другие, очень могу. Что тут удивительного? Но
прежде всего я по профессии — журналист, подобно вам, то есть
человек, старающийся знать успехи умственной жизни по всем
вопросам, интересующим вообще всех образованных людей. Вы
так понимаете профессию журналиста или нет?
Или вам все не то хочется узнать, а то, как обширны мои
знания? На это могу отвечать вам только одно: несравненно об-
ширнее ваших. Да это вы и сами знаете. Так зачем же вы доби-
вались получить печатно такой ответ? Нерассудительно, нерас-
судительно вы подводили себя под него.
Да вы, пожалуйста, не примите этого за гордость: есть чем
тут гордиться, что знаешь гораздо больше, нежели вы. И опять
не примите этого так, что я хочу сказать, будто вы имеете слиш-
ком мало знаний. Нет, ничего-таки: кое что знаете и вообще вы
человек образованный. Только напрасно вы так плохо полемизи-
руете. Ну что, прямо я отвечал или все отшучивался от ответа?
Далее следует выписка из физиологии Льюиса 53 о различии
физиологических процессов от химических. Защитник г-на Юр-
кевича в «Отечественных записках», воображая, что г. Юркевич
смотрит на это дело одинаково с Льюисом, говорит:
«Сравните этот отрывок из Льюиса с тем, что говорит
г. Юркевич, и вы увидите, что нашему киевскому профессору
известны последние исследования не хуже г. Чернышевского.
Следовательно, он знает не одни семинарские тетрадки и учеб-
ники, как заверяет г. Чернышевский. Мы это говорим только для
тех, которые думают, что все сказанное сразмаху, очертя голову»
(т. е. кем же это? мною, что ли?) «непременно и справедливо;
а у нас, к сожалению, таких людей очень много» (ну, ловко ли
вы полемизируете, признавая тут, что у нас очень много людей,
одобряющих мои статьи? Эх, несообразительность-то какая!
А еще туда же полемизировать хотите!). «Пожалуй, подумали
* Отчеты, «записки». — Ред.
765

бы, что г. Юркевич — схоластик, а г. Чернышевский — прогрес-
сист!»
Вам показалось, будто между словами г. Юркевича и Льюиса
есть сходство; в словах-то есть сходство, да в смысле-то слов нет
его. Вы понимаете ли, к чему клонит дело г. Юркевич? К под-
держке идей прямо противоположных — чему бы, как это выра-
зить? — ну, хоть так скажу: прямо противоположных идеям
Бокля, которого вы переводите. А Льюис вовсе не к тому ведет
дело. Он только доказывает, что каждая отдельная наука рас-
сматривает частные видоизменения общих законов природы в
особенных условиях. Прочтите у Льюиса всю главу, из которой
отрывок взяли вы, и вы убедитесь, что мысли г. Юркевича от
его мыслей так же далеки, как от моих. С Льюисом-то я совер-
шенно соглашаюсь, а спросите-ко у г. Юркевича мнение о школе,
к которой принадлежит Льюис, он вам таких любезностей о ней
наговорит, что вы с своим Льюисом жизни не рады будете, если
дорожите мнением г. Юркевича. Но с вами надобно говорить
яснее. Ведь для вас все еще остается в тумане предмет, за ко-
торый спорил против меня г. Юркевич. Извольте. Объясню это
дело по возможности.
Вы видите ли, по крайней мере, то, что я с вами делаю? Я не
упускаю почти ни одного из ваших слов, беру вашу речь целиком.
Но зачем я это делаю? затем ли, чтобы соглашаться с вами?
Нет, я делаю вставки к вашим словам, перестанавливаю их, пере-
ворачиваю, и выходит смысл, противоположный тому, какой они
имели у вас. Например, вы говорите, что я невежда; я перебираю
ваши слова, и выходит из них, что я человек чрезвычайной уче-
ности; вы говорите, что я затрудняюсь отвечать на возражения,
я опять перебираю ваши слова, и выходит из них, что вы сами
признаете меня несравненно сильнее людей, делающих мне воз-
ражения. Понимаете ли теперь, как и для чего я пользуюсь ва-
шими словами? А между тем ведь я воспользовался ими, не
правда ли?
Вот точно так же пользуется трудами естествоиспытателей
школа, к которой принадлежит г. Юркевич. Она пересматривает
труды добросовестных специалистов, чтобы выворачивать факты
в пользу теории, прямо противоположной взгляду этих естество-
испытателей.
Вы, по всей вероятности, находите, что я искажаю смысл ва-
ших слов? А я полагаю, что вы сами не сообразили, что такое
говорили, и что я подмечаю в ваших словах истинный смысл их,
которого вы не заметили.
Вот точно так же школа г. Юркевича думает, что естествоис-
пытатели сами не понимают того, что излагают, и что только она
влагает в заимствуемые у них факты истинный смысл, прямо про-
тивоположный заблуждающемуся взгляду естествоиспытателей.
766

А естествоиспытатели находят, что эта школа искажает смысл
фактов, которые заимствует у них.
Вам все еще, может быть, не совсем понятно дело? Поясню
я примером, — у меня страсть к примерам. (Вот вы над этим бы
подсмеялись, что иногда пристрастие к ним делает мои статьи
растянутыми, — уличить меня в этом недостатке вы были бы в
силах, а то хватаетесь за такие стороны дела, с которыми не сла-
дите.) Ну-с, так приведу вам пример.
Вы курите сигары? Вы очень хорошо знаете, что сырые си-
гары плохи, а сухие гораздо лучше. Прекрасно; каким же образом
получаются сухие сигары? И это вы знаете. Наделав сигар,
фабрикант, дорожащий репутацией своей фабрики, оставляет их
очень долго, быть может, года два или три, лежать в обыкновен-
ной комнатной температуре. В это время они и высыхают. Хо-
рошо; но ведь до такой же степени сухости можно было бы
довести сигары в какие-нибудь два часа времени, поместив их в
горячую температуру, например, хоть градусов в 60. Почему же
это не годится? А вот почему, как вы сами знаете. Когда сигара
сохнет быстро, то ингредиенты, от которых зависит вкус ее, вхо-
дят в химические соединения, при которых вкус сигары портится;
а если она сохнет очень медленно, ингредиенты эти соединяются
между собою другим способом, при котором сигара получает
хороший вкус. Вы знаете, что это так? Хорошо; что же из этого
следует? Следует вот что. Процесс испарения воды, находящейся
в сырой сигаре, приводит к известному результату, когда совер-
шается медленно; а когда совершается быстро, результат бывает
вовсе не таков.
Вот в этом самом роде рассуждает и Льюис о разнице между
химическим процессом, совершающимся в реторте, и между пище-
варением, совершающимся в обстановке, очень различной от
химической реторты. Он говорит вот в каком духе: сварите говя-
дину на очень сильном огне, — вы получите бульон известного
сорта; сварите ее на слабом огне, медленно, — вы получите
бульон совершенно иного сорта; если же вы вместо простой воды
будете варить говядину в каком-нибудь кислотном растворе
(например, вроде кваса или сока кислой капусты), у вас выйдет
бульон опять иного сорта. Словом сказать, результат процесса
изменяется от каждой перемены в условиях процесса. Вот Льюис
и говорит, что каждый из этих случаев надобно наблюдать осо-
бенно и не смешивать с другими. Что ж, по моему мнению, он
говорит правду.
А школа, к которой принадлежит г. Юркевич, что выводит
из подобных фактов?—что, дескать, естественные науки объяс-
няют нам только одну сторону жизни, а другую, высшую, мы
познаем, и т. д., и т. д., и что-де натуралисты — пропащий народ.
Вы соглашаетесь с этим направлением?
Ясно ли для вас хоть теперь?
767

А может быть, еще не ясно? Если так, потолкуем с вами еще
немного. Как вы полагаете, не действуют ли в знаменитом Юме
какие-то особенные, удивительные силы? или он просто ловкий
фокусник? Сколько я знаю вас, вы, вероятно, полагаете, что он
просто фокусник. А по методе, которой держится школа, имею-
щая своим оратором г. Юркевича, надобно отвечать так: «По-
звольте, остановитесь, не будьте опрометчивы. Может ли какая-
нибудь химия или физиология объяснить тот факт, что г. Юм
видит из Петербурга человека, сидящего в Пенсильвании, в Аме-
рике, и сообщает вам точные сведения о его здоровье, видит, что
он болен флюсом и ставит себе пиявки к десне. Позвольте вас
спросить, милостивый государь, как вы объясните этот факт
вашею химиею или физиологиею, вашею катоптрикою или диоп-
трикою? Сознайтесь, м. г., что тут действуют в г. Юме какие-то
особенные силы!» Сколько я вас знаю, вы очень хладнокров-
но будете отвечать такому вашему изобличителю: «М. г., это-
го факта, на который вы ссылаетесь, решительно нет, а есть дру-
гой факт, которого не угодно вам замечать. Ничего находяще-
гося в Америке г. Юм из Петербурга не видел; он только дура-
чил вас».
Вот точь-в-точь такого рода спор между теориею естество-
испытателей, которая кажется мне справедлива, и которую я ста-
раюсь популяризовать по своей профессии журналиста, и между
школою, к которой принадлежит г. Юркевич. Вы на чьей стороне
были бы в подобном споре? Сколько я вас знаю, были бы вы на
моей стороне, только не удалось вам разобрать, в чем спор.
Но мой пример не кончен. Я остановился на том, что вы го-
ворите своему возражателю, приверженцу Юма: «Я отрицаю
действие особенных сил в Юме, потому что не теми, как вы, гла-
зами смотрю на факт, сбивающий вас с толку». Но ведь этот
противник не оставит вас без ответа. Он скажет вам, что «люди,
наблюдавшие Юма, остались убеждены, что это не фокусы», он
прибавит: «вы познакомьтесь с этими людьми, они вам расска-
жут много такого, чего вы не знаете; в ваших словах, отвергаю-
щих мое мнение о Юме, я вижу только наглость вашего незнания».
Что вы станете делать с таким человеком? Смотря по расположе-
нию духа: если вы не расположены смеяться, то уйдете от него,
а если расположены смеяться, станете насмехаться над ним. В том
и другом случае вы будете правы: с таким человеком или вовсе не
стоит говорить, или нельзя говорить без насмешки. Теперь я
прошу вас прочесть следующий отрывок из вашей брани на меня
за г. Юркевича. Выписав вторую половину моего отзыва о статье
г. Юркевича, где я говорил, что читать статью г. Юркевича мне
незачем, потому что по самой рекомендации «Русского вестника»
я вижу совершенное сходство ее с вещами, которые некогда за-
ставляли меня учить наизусть, — сделав эту выписку, статейка
«Отечественных записок» продолжает:
768

«Понимаете ли вы, что это такое? Видите ли, куда мы гнем?»
(уж не знаю, видно ли вам хоть теперь, куда я гну; а куда гнет
г. Юркевич, вы, наверное, не видели, когда писали эти строки).
«Сказано, что все это вздор, который мы не станем читать. Вот
что подразумеваем мы под словами г. Чернышевского.
Да помилуйте, г. Юркевич вам доказывает: 1) что вы не
знаете той философии, о которой говорите; 2) что вы смешали
метод естествознания, применяемый к психическим явлениям, с
самым изъяснением душевных явлений; 3) что вы не поняли
важности самонаблюдения как особенного источника психологи-
ческих познаний; 4) вы перемешали метафизическое учение о
единстве [бытия и физическое учение о единстве] материи; 5) вы
допустили возможность превращения количественных разностей
в качественные; 6) наконец вы допустили, что всякое воззрение
есть уже факт науки, и таким образом утратили разницу жизни
человеческой от животной. Вы уничтожили нравственную лич-
ность человека и допускаете только эгоистические побуждения
животного.
Кажется, ясно; дело идет уже не о ком-либо другом, а о вас,
не о философии и физиологии вообще, а о вашем незнании этих
наук. К чему же тут громоотвод о семинарской философии? За-
чем смешивать вещи совершенно разные и говорить, что вы все
это знали уже в семинарии, и даже теперь помните наизусть?»
На все это я хотел бы сказать одно: да как же не говорить
мне того, что, по моему мнению, совершенно справедливо? Но в
удовольствие вам разъясню дело, — впрочем, опять-таки ссыл-
кою на те же самые тетрадки, незнакомство с которыми не до-
зволило вам понять в чем дело.
Если бы потрудились вы пересмотреть эти тетрадки, вы уви-
дели бы, что все недостатки, которые г. Юркевич открывает во
мне, открывают эти тетрадки в Аристотеле, Бэконе, Гассенди,
Локке и т. д., и т. д., во всех философах, которые не были идеа-
листы. Следовательно, ко мне, как отдельному писателю, эти
упреки вовсе не относятся; они относятся собственно к теории,
которую популяризовать я считаю полезным делом. Если вы не
верите, загляните в принадлежащий тому же, как г. Юркевич,
направлению «Философский словарь», издаваемый г. С. Г., — вы
увидите, что там про каждого не-идеалиста говорится то же са-
мое: и психологии-то он не знает, и естественные-то науки ему
неизвестны, и внутренний-то опыт он отвергает, и перед фактами-
то он падает во прах, и метафизику-то он с естественными нау-
ками смешивает, и человека-то он унижает, и т. д., и т. д. Ска-
жите же, какая мне надобность серьезно смотреть на автора ли
известной статьи, на людей ли, его хвалящих, когда я вижу, что
лично против меня они повторяют вещи, испокон века повторяе-
мые про каждого мыслителя школы, которой я держусь? Я дол-
жен судить так: или они не знают, или они притворяются незна-
769

ющими, что это — упреки не против меня, а против целой
школы; следовательно, они люди или плохо знакомые с историей
философии, или только действуют по тактике, фальшивость кото-
рой сами знают. В том или другом случае такие противники
недостойны серьезного спора.
Скажите, например, если бы кто стал лично вас упрекать в
незнании за то, что вы считаете народность важным для литера-
туры элементом, относился ли бы этот упрек лично к вам? Нет,
он относился бы к целой школе. Почли ли бы вы за нужное до-
казывать, что, дескать, «если я называю народность важным
элементом литературы, это еще не признак моего незнания», —
конечно, вы почли бы ниже своего достоинства доказывать это.
Но вам, по вашему незнакомству с предметом спора, мои
слова, быть может, еще не совсем ясны. Постараюсь сделать для
вас еще несколько объяснений.
Изволите ли вы знать, что называли невеждой — не то что
меня, а, например, Гегеля? Известно ли вам, за что его называли
невеждой? За то, что он имел известный образ мыслей, не нра-
вившийся некоторым ученым. Как вы полагаете невежда был
Гегель или нет? А кто, вы думаете, называл его невеждою? Люди
той самой школы, к которой принадлежит г. Юркевич.
Известно ли вам, что называли невеждою Канта? За что
называли, справедливо ли называли, какие люди называли, —
это все то же, что в прежнем примере.
Известно ли вам, что называли невеждою Декарта? За что,
справедливо ли и какие люди называли, — это все то же, как в
прежнем примере.
Возьмите какого угодно другого мыслителя, подвигавшего
науку вперед, каждый подвергался тому же самому обвинению,
за то же самое и от тех же самых людей.
Умеете ли вы сделать вывод из этих фактов? Если бы умели,
мне не пришлось бы объясняться с вами; но по всему видно, что
не умеете; стало быть, я должен подсказать его вам. Вот он:
Люди рутины упрекают в невежестве всякого нововводителя
за то, что он — нововводитель.
Прошу вас запомнить это. Память об этом избавит вас от
многих промахов.
Но вы знаете этот вывод только как факт. А вы расположены,
как видно, любопытствовать о философских материях. Для ва-
шего удовольствия я выведу неизбежность этого факта из психо-
логических законов.
Положим, что известный человек совершенно удовлетворяется
известным умственным или житейским положением. Если прихо-
дит другой человек и говорит: «оно неудовлетворительно», у че-
ловека, удовлетворяющегося этим положением, непременно рож-
дается мысль: «он не удовлетворяется им потому, что незнаком
с ним». Рождается она вот как. Что совершенно удовлетвори-
770

тельно, то хорошо. Кому хорошее не кажется хорошо, тот не
видит, что оно хорошо. Кто говорит о хорошем, не видя, что
оно хорошо, тот не знает хорошего. Таким-то путем люди, удовле-
творяющиеся чем-нибудь неудовлетворительным, приходят к
мысли, что неудовлетворяющийся этим неудовлетворительным не
знает его. Это неизменно бывает во всех сферах жизни и мысли.
Если, например, вы скажете пьянице, что пьянство нехорошо, он
непременно возразит вам: «а попробуй-ка выпить, увидишь, что
хорошо». Если вы предлагаете купцу, торгующему по нашим
обычаям, продавать товары по неизменной цене, prix fixe, без
торгу, без запрашивания, он непременно возразит вам: «это
вы говорите потому, что нашего торгового дела не знаете». Пом-
ните ли, когда стали рекомендовать стетоскоп для распознавания
грудных и других внутренних болезней, опытные практиканты
возражали: «вы толкуете о стетоскопе потому, что лечить не
умеете; нам стетоскоп не нужен»? Так и во всем; так между про-
чим и в философии. Поняли?
Или все еще непонятно для вас? Но если все еще непонятно
для вас, то мне уже наскучило объяснять. Оставайтесь при своем
непонимании. Значит, уж не судьба вам понимать что-нибудь в
философии. Но чтобы не огорчать вас, я предположу, что вы,
наконец, поняли, и скажу вам заключение из всего прочитанного
вами, как будто вы поняли то, что прочли. Вот это заключение.
Теория, которую считаю я справедливой, составляет самое
последнее звено в ряду философских систем. Если вы этого не
знаете, а верить мне на слово не хотите, рекомендую вам взять
какую вы хотите историю новейшей философии, — в каждой
такой книге вы найдете подтверждение моим словам. По одному
историку теория эта справедлива, по другому — несправедлива;
но все они единодушно скажут вам, что эта теория действительно
последняя, вышедшая из гегелевской точно так же, как гегелев-
ская вышла из шеллинговой. Вы можете осуждать меня за то,
что я признаю прогресс в науке и нахожу последнее слово ее
самым полным и справедливым. Это как вам угодно. Быть может,
по-вашему, старое лучше нового. Но допустите же возможность
думать иначе.
Припомните теперь психологический закон, что всякого ново-
вводителя рутинисты называют невеждою. Вы поймете, что осно-
вателя теории, которой держусь 54 я, называют невеждою привер-
женцы предшествовавших теорий.
Но уже, надеюсь, и без всяких моих объяснений сами вы
поймете, что когда известными людьми взводится известное по-
рицание на учителя, то распростаняется оно ими и на учеников,
верных духу учителя; следовательно, должно распространяться
и на меня в числе других.
Но вам все-таки, может быть, еще не ясно дело, — вам, ве-
роятно, хотелось бы узнать, кто же такой этот учитель, о котором
771

я говорю? Чтобы облегчить вам поиски, я, пожалуй, скажу вам,
что он — не русский, не француз, не англичанин; не Бюхнер, не
Макс Штирнер, не Бруно Бауер, не Молешотт, не Фохт, — кто
же он такой? Вы начинаете догадываться: «должно быть, Шо-
пенгауер!» восклицаете вы, начитавшись статей г. Лаврова. Он
самый и есть, угадали 55.
Но скажите сами: виноват ли я в том, что говорю с вами так
свысока, — виноват ли я в этом, когда вы ставите себя относи-
тельно меня в такое положение, что я должен разъяснять вам по-
добные вещи? Если, например, вы скажете, что император Петр
Великий победил Карла XII под Полтавой и если какой-нибудь
господин закричит вам: «невежда, вы не знаете русской исто-
рии!»— вы ли будете виноваты в том, что станете отвечать
этому господину таким тоном, каким вот я отвечаю вам?
Полюбуйтесь теперь на нравоучение, которое извлеку я для
вас из окончания статейки «Отечественных записок». Она вопро-
шает, обращаясь ко мне:
«Вы говорите, что не читали этой статьи?» (то есть статьи
г. Юркевича). «Правда ли это? Нет ли и здесь той скрытой,
преднамеренной причины, чтоб оставить за собой мнение в пуб-
лике о вашем глубокомыслии, так сильно пострадавшем? Мы,
мол, этаких статей читать не станем... А ведь выходит, что вы
прочли статью и знаете, что в ней кроется. Ваш ответ вы сами
начинаете так: Вот капитальнейшая статья полемического отдела
IV книжки «Русского вестника». Почему ж это вы узнали, что
это капитальнейшее возражение на ваши умствования?» («Отече-
ственные записки», июль. Русская литература, стр. 60, 61).
Вам кажется невероятно, что я не полюбопытствовал прочесть
статью г. Юркевича. Очень верю, что для вас кажется это не-
вероятно. Каждый человек измеряет других собою. Что ниже
его или равно ему в других, то он понимает, возможности того он
верит; что выше его способностей или развития, того он не пони-
мает, тому он не верит. Доказать вам это? Извольте. В ком не
пробудилось желанье учиться грамоте, тот не понимает, как это
другие люди находят удовольствие в чтении книг. А мы с вами,
успевшие стать выше этого человека, понимаем его мысли. Но мы
с вами не занимались высшей математикой, — признайтесь, что
вам не совсем понятно, как это люди могут с наслаждением сидеть
по целым дням за формулами интегралов: это нам с вами кажется
странно. Вот вам относительно степени развития способностей.
Теперь относительно природной силы способностей. Человек с
характером, способным к самопожертвованию, понимает самопо-
жертвование; человек с сухим сердцем не понимает, как это люди
могут жертвовать собой для других людей или для идей, — ему
это представляется помешательством или лицемерием. Кто нело-
вок от природы, тот решительно не понимает, как это люди могут
держать себя изящно; и если он станет заботиться об этом, он
772

станет держать себя еще нелепее прежнего; это значит, что он
действительно не понимает, в чем же состоит изящество. Вот
точно то же и наше с вами дело.
Считайте следующие мои слова самохвальством или чем вам
угодно, но я чувствую себя настолько выше мыслителей школы
г-на Юркевича, что решительно нелюбопытно мне знать их
мысли обо мне, — точно так же, как, например, вам вовсе нелю-
бопытно знать, какие достоинства или недостатки находит в
ваших критических статьях какой-нибудь почитатель романов
г. Рафаила Зотова.
Теперь вообразите, что этот почитатель романов г. Рафаила
Зотова напечатал разбор ваших статей; если у вас работы до-
вольно много и для часов досуга есть другие планы развлечений
или любимых занятий, то удивительно ли будет, что вы не про-
чтете эту статейку? Вот точно таково же мое отношение к статье
г. Юркевича.
Вам кажется это невероятно? Что ж делать, вы только за-
ставляете меня предполагать, что многое, мелкое для меня, для
вас крупно.
Где же вам вести полемику, когда вы подводите себя под такие
ответы?
Да, ведь у вас остается очень сильный аргумент: если я не чи-
тал статью г. Юркевича, то почему же я знаю, что она «капиталь-
нейшая полемическая статья в 4 № «Русского вестника»? Да
ведь «Русский вестник» объявлял об этом сам в статье «Старые
боги и новые боги», что вот, дескать, мы поместим извлечение из
превосходной статьи г. Юркевича, которой придаем необыкновен-
ную важность. В прочтенном мною предисловии к этому извлече-
нию он опять повторял то же самое, — вот я в насмешку и назвал
эту статью самою капитальною. А вы и того не поняли, что слово
«капитальный» тут употреблено в насмешку? Что за наивность
такая в вас: как же не знать, что если в полемике употребляются
похвальные или торжественные выражения, то их надобно пони-
мать за насмешку? Чтобы это вам было понятней, приведу при-
мер: «восхитительная статья «Отечественных записок» о г. Юрке-
виче прочитана была мною с благоговением к великой философ-
ской учености ее автора», — ну вот попробуйте разобрать теперь,
в каком это смысле я говорю, в прямом или в ироническом? Или
и этого не разберете?
Удивляете вы меня своею проницательностью. Как вы не сооб-
разили хоть следующего факта: беру я целых 9 страниц из статьи
г. Юркевича, изобличающей мое невежество, и перепечатываю
эти страницы в своей статье без всякого возражения, — ну как
вы полагаете, сделал ли бы я это, если б не был очень твердо
убежден, что перепечатываемые мною страницы слишком плохи?
Если бы вы умели соображать, этот один факт уже показал бы
773

вам, как слабы должны быть возражения, которые может приду-
мать против меня философ такого направления, как г. Юркевич.
Я обращался с своею речью к вам, г. Дудышкин, потому
только, что вы заведуете отделом, в котором помещена разобран-
ная мною статья; но быть может, она и не вами написана, — если
не вами, то я очень рад за вас.
Я люблю делать сюрпризы. Вы, г. Дудышкин, конечно, ждете,
что я посоветую вам не помещать таких полемических статей, как
эта разобранная мною. Как это можно, разве я враг себе? Сде-
лайте одолжение, побольше, побольше таких статей печатайте,
обяжете меня этим до крайности.
Чем-то поразвлечься мне на следующий раз? Думаю совоку-
пить «Русский вестник? с «Отечественными записками»; да разве
не прибавить ли тоже нескольких красот из «Русской речи» и
еще откуда-нибудь, как случится 56.

НАЦИОНАЛЬНАЯ БЕСТАКТНОСТЬ
(Слово. Рочник первый. Числа 1, 2. Львов 1861 г.)
Мы не знаем, дойдет ли наша статья до сведения галицийских
малороссов; если не дойдет, она будет написана напрасно, потому
что собственно для них только мы пишем ее, пишем с самым
искренним сочувствием к ним, с самым живейшим желанием
блага им.
Да и как могли бы мы не сочувствовать им? Галицийские ма-
лороссы, или, как они себя называют, русины, отличаются всеми
свойствами, общими целому малорусскому племени. А если есть
племена, могущие к себе привлекать симпатию больше, чем другие
племена, то именно малороссы — одно из племен наиболее сим-
патичных. Очаровательное соединение наивности и тонкости ума,
мягкость нравов в семейной жизни, поэтическая задумчивость
характера непреклонно настойчивого, красота, изящество вкуса,
поэтические обычаи — все соединяется в этом народе, чтобы
очаровывать вас, так что иноплеменник становится малорусским
патриотом, если хоть сколько-нибудь поживет в Малороссии.
(А их положение! Это племя по преимуществу — племя поселян,
доля которых тяжела. Их патриотизм чист от помысла о порабо-
щении других; они желают лишь того, чтобы им самим было легче
жить на вольном свете: никакое другое племя не хотят они под-
чинять себе или обижать). Нельзя не сочувствовать им.
Но пусть же они, не оскорбляясь, выслушают мысли, быть
может, щекотливые для них, но высказываемые только из жела-
ния успеха их стремлениям.
Перед нами лежат два первые нумера львовского «Слова», га-
зеты, называющей себя органом галицийских малороссов 1. Мы
не можем знать, все ли галицийские малороссы хотят признавать
своим органом эту газету, но она, очевидно, издается людьми,
убежденными, что за ними стоит, по одной с ними дороге пойдет
все русинское племя. Самая возможность такой мысли их дока-
зывает, что людей, сочувствующих им, между русинами очень
775

много. Если они и не представители всего племени, они во всяком
случае — представители сильной и, вероятно, самой сильной
между русинами партии. Мы судим о ней только по двум первым
нумерам газеты. Следующим нумерам не случилось дойти до нас.
Мы хотели бы думать, что материал, представляемый этими
двумя первыми нумерами, недостаточен для того, чтобы судить
о партии, имеющей своим органом «Слово», но, к сожалению, мы
только «хотели бы» и не можем думать так: слишком вырази-
тельно определился политический такт этой партии в первых двух
нумерах ее газеты. Каждое наше слово о ней будет основываться
на выписках из этих двух нумеров.
О языке, которым писана газета, мы не желали бы судить:
мы слишком плохие знатоки в этом деле. Но спрашиваем у кого
угодно, слышавшего малорусскую речь, имеют ли хотя малейшее
сходство с ней, например, следующие фразы: «благослови нас на
дело, на добрый подвиг духа, да соблюдем веру и отечество»;
«честно служивший богу своим словом»; «для которого в непри-
язненных обстоятельствах погасло»; «все силы нашего духа, все
стремление ума»? Эти фразы все взяты нами с одной первой стра-
ницы первого нумера, и много можно было бы набрать в ней дру-
гих точно таких же. Разве это—малорусский язык? Это язык,
которым говорят в Москве и Нижнем Новгороде, а не в Киеве
или Львове. Львовское «Слово» основывает свои права и надежды
на том, что малорусское племя — племя из 15 миллионов человек.
Зачем же говорить о племенном единстве ломаным языком, каким
никто не пишет нигде, кроме Львова? Наши малороссы уже вы-
работали себе литературный язык несравненно лучший: зачем
отделяться от них? разве он так далек от языка русинов, что им
нужно писать другим наречием? Но если так, вы — уже не мало-
россы: вы, как лужичане, — отдельное племя. Но если так, вас
только 3 миллиона, и вы не можете удержать своей народности.
Что за странные люди! воодушевляются мыслью о своей нацио-
нальности и хотят дробить свое племя на мелкие части без всякой
надобности.
И если б это относилось еще только к одному вопросу о лите-
ратурном языке, — нет, львовское «Слово», не колеблясь, обнару-
живает такую же мысль и относительно политической жизни пле-
мени. Переводим первую статью 1-го нумера «Слова», озаглав-
ленную «Наша программа».
«Нашу программу мы выскажем открыто и искренно в сле-
дующих словах:
Мы существуем как русины и, как русины, имеем свое особен-
ное происхождение, обычаи, язык и веру. Все это нам осталось
заветным наследием от святых предков; все это мы любим с та-
ким жаром, что готовы пожертвовать за это нашею кровью до
последней капли. Таково уже от природы наше русское сердце».
776

«Такова же и душа наша» (вот к чему приводит претензия созда-
вать свое особенное литературное наречие из смеси местного
народного говора с литературным языком других племен, в настоя-
щем случае великорусского племени, — не довольствуясь уже го-
товым литературным языком, выработавшимся у большинства
малорусского племени; «сердце» народа выходит чем-то особен-
ным от «души» народа). «Такова же и душа наша, потому что
мысли в ней чисты и здравы. Мы смотрим на свою страну, как
на провинцию Австрийской империи. Этою империею владеет го-
сударь, которому мы верны не по одной привычке, но и по здра-
вому размышлению». Заметим это: русины объявляют, или,
лучше сказать, львовское «Слово» объявляет от имени русинов,
что они не хотят соединиться с другими малороссами, что они вер-
ные защитники Австрийской империи. К чему же говорить о на-
циональности, если не хочешь национального единства? Мы по-
нимаем, что не всякое стремление можно обнаруживать в данном
положении. Но если внешняя необходимость заставляет отлагать
на время какую-нибудь заветную мысль, то никто не заставит же
человека провозглашать противоположный догмат. Молчание мы
поняли бы; но не понимаем, что такое и к чему говорит львовское
«Слово» о своем чувстве к Австрийской империи, или, лучше ска-
зать, не понимаем, зачем же при таком чувстве издается «Слово»:
подобные чувства гораздо лучше излагаются на немецком языке.
Но «Слово» продолжает развивать свою мысль, подкрепляет ее
доказательствами. «Верная история галицко-русского народа пока-
зывает нам, что, потеряв самостоятельность, Русь» (то есть Мало-
россия) «в течение четырех веков теряла свою народность и утра-
чивала, наконец, ясное сознание о себе. Она оживилась уже при
правительстве, более беспристрастном, каким оказалось для ней
правительство австрийское». Кажется, ясно: львовское «Слово»
предпочитает австрийцев полякам; поляки в течение 400 лет угне-
тали малорусскую народность в Галиции, а под австрийскою вла-.
стью она воскресла. Прошлых отношений поляков к малороссам
мы не станем разбирать, потому что нынешним людям в своих
чувствах и действиях надобно руководиться не прадедовскими
отношениями, а нынешними своими надобностями; иначе бретонцу
следовало бы ненавидеть французов, которые когда-то угнетали
бретонцев. Но неужели австрийские немцы — такие надежные по-
кровители русинской национальности? Разве не высказывают они
теперь совершенно ясно, что все народности Австрийской импе-
рии хотят подчинить немецкому элементу, и разве не было это
всегда коренным принципом австрийской политики? Странные
люди! Из-за воспоминаний о старине проникаются они предан-
ностью к нынешнему общему неприятелю их и старинных их
неприятелей, не могущих быть вредными для них теперь, ищущих
союза с ними для общей пользы. Но львовское «Слово» твердо
стоит на старине, «Так учит нас история, так говорит в каждой
777

малорусской хате верное предание народа». Мало ли что говорит
народное предание! — Зачем же и существуют на свете просве-
щенные патриоты, как не затем, чтобы помогать народу действо-
вать по рассудку, по настоящей надобности, а не по старинным
преданиям, не имеющим никакой пригодности для настоящего?
В наших, например, преданиях враги русских — татары: что же,
мы и должны основывать свою национальную программу на
вражде к татарам, которые давным-давно перестали делать нам
вред? У французов, например, народное предание провозглашает
непримиримую вражду к «злому англичанину, опустошающему
Францию», то есть к англичанину времен разных Эдуардов 2. Что
же, просвещенные французы должны провозглашать крестовый
поход на англичан? По программе Львовского «Слова» выходит
так; и оно, не колеблясь, говорит: «кто думал бы иначе, тот из-
лечится от своего заблуждения на Руси», то есть в малорусской
части Галиции. Да, Меттерних совершенно одобрил бы этот
взгляд. Впрочем, ведь Меттерних, вероятно, был друг русинов:
так надобно полагать по отзыву львовского «Слова» об австрий-
ском правительстве.
Но продолжаем читать программу.
«Далее, мы признаем и верим, что люди, создание божие,
вообще добры. Мы — оптимисты. Но не доводим веры нашей
в человеческую доброту до того, чтобы не признавать, что у от-
дельных лиц есть свои предрассудки, преувеличенное самолюбие и,
быть может, коварные цели. Щадя, как следует, человеческое до-
стоинство каждого отдельного лица, а тем больше народа, мы го-
товы беспощадно опровергать предрассудки и человеческие
ошибки, где бы их ни встретили. Потому что мы хотим мира и
тишины в нашей стране, а там их нет, где предрассудки.
Дальше, мы признаем и убеждены, что русскому (русинскому)
народу нужно больше просвещения. Все силы нашего духа, все
стремление ума и мыслей мы посвящаем добросовестно, бескоры-
стно, распространению народного образования. Но мы издаем по-
литическую газету для более просвещенной части народа, потому
наша деятельность тут есть и будет преимущественно посред-
ническая. От почтенных наших корреспондентов, живущих боль-
шею частью в непосредственном сношении с народом, будет пре-
имущественно зависеть то, чтобы придавать нашему «Слову» слог
и язык, как можно более понятный народу». — Все это так. Но
должно смотреть, кто может, а кто никак не может быть надеж-
ным союзником в заботах о народном просвещении. Мы боимся,
что некоторые из следующих статей львовского «Слова» вну-
шены излишнею надеждою на такие общественные элементы, ко-
торые ни в каком случае не будут полезны для народного
образования. Мы боимся также, что львовское «Слово» по ста-
ринным воспоминаниям смотрит слишком враждебно на другие
силы, которые теперь искренно готовы содействовать развитию
773

просвещения между русинами. Мы боимся, не отдается ли львов-
ское «Слово» врагам русинского племени и не отталкивает ли от
себя его нынешних союзников. Надобно смотреть на живые отно-
шения и надобности каждой партии или народности, а не действо-
вать по одному примеру предков, обстоятельства которых были
совершенно иные. Продолжаем читать программу.
«Наконец, мы объявляем, что в многовековом международном *
споре, который открыто или не открыто ведется в нашей стране,
названной Галициею по имени русского города3, в этом
споре мы стоим решительно на стороне Руси» (русинской нацио-
нальности). «Ничего иного не могут требовать от нас, русинов,
и самые противники». Что русинская газета стоит за русинов,
этому, конечно, так и должно быть. Но мы не находим политиче-
ского такта в том, что редакция Львовского «Слова» спешит упо-
минать о международном споре в Галиции, как будто основывается
именно для этого спора. Вопрос мог быть поставлен гораздо по-
лезнейшим для русинского народа способом: имеет ли этот спор
двух народностей в Галиции такую первостепенную важность, ка-
кая придается ему с одной стороны предрассудками (ведь львов-
ское «Слово» хочет бороться против предрассудков!), а с другой
стороны — людьми, для которых выгодно раздувать в каждой
части Австрийской империи вражду народностей, чтобы держать
каждую народность в угнетении силою другой народности? Мет-
терниховская система вооружала венгров на кроатов и сербов,
а сербов и кроатов на венгров. Для какой национальности было
полезно то, что она поддалась тактике Меттерниха? Много ли
выиграли, например, кроаты и австрийские сербы тем, что защи-
щали австрийцев против венгров? Мы полагаем, что львовскому
«Слову» следует внимательнее подумать об этом, чтобы не быть
увлечену к способу действий, который может нанесть очень много
вреда нерусинскому населению Галиции, но ровно столько же
повредил бы и русинскому племени. Следовало бы «Слову» по-
внимательнее подумать также, надобно ли считать за спор между
национальностями тот спор, в который оно бросается с такой
готовностью, и который понимает оно как спор национальностей?
Очень может быть, что при точнейшем рассмотрении живых от-
ношений львовское «Слово» увидело бы в основании дела вопрос,
совершенно чуждый племенному вопросу, — вопрос сословиый.
Очень может быть, что оно увидело бы и на той, и на другой
стороне и русинов, и поляков, — людей разного племени, но оди-
накового общественного положения. Мы не полагаем, чтобы поль-
ский мужик был враждебен облегчению повинностей и вообще
быта русинских поселян. Мы не полагаем, чтобы чувства земле-
владельца русинского племени по этому делу много отличались
* Надо понимать: межнациональном (то есть речь идет о споре между
русинами и поляками).—Ред.
779

от чувств польских землевладельцев. Если мы не ошибаемся,
корень галицийского спора находится в сословных, а не в пле-
менных отношениях. И если мы не ошибаемся, та сословная пар-
тия, которая представляется львовскому «Слову» враждебной к
русинской национальности, не имеет собственно к этой нацио-
нальности ровно никакой вражды, а по сословному вопросу рас-
положена теперь эта партия к чрезвычайно большим уступкам
в пользу поселян как польского, точно так же и русинского пле-
мени. Вот об этом-то и не мешало бы подумать львовскому
«Слову». Быть может, уступки, на которые искренно готовы
люди, кажущиеся ему врагами, — быть может, эти уступки так
велики, что совершенно удовлетворили бы русинских поселян;
а во всяком случае, несомненно то, что уступки эти гораздо
больше и гораздо вернее всего, что могут получить русинские
поселяне от австрийцев. Впрочем, мы еще будем иметь надобность
возвратиться к этому основному галицийскому вопросу по поводу
следующих статей «Слова».
Мы перевели программу Львовского «Слова» вполне, кроме
только последних строк ее, относящихся к условиям подписки
и т. п. За программою следует статья, напечатанная с такою же
широкою расставкою строк, как и самая программа: внешний вид
показывает, что эта вторая статья — тоже капитальная, руково-
дящая статья.
[Вот она.
День святого Григория Богослова текущего года показал новорожден-
ное дитя наше, русинское «Слово», нашей матери Руси (русинской Га-
лиции. Первый нумер львовского «Слова» действительно вышел 25 января,
в день святого Григория Богослова).
В этом обстоятельстве так много для нас приятных, очаровательных
чувств и мыслей, что пусть никто нас не осудит, если мы с некоторою гор-
достью скажем, что рождение нашего дитяти было очень счастливо (почему
же это так? Что такое за особенный для русинского племени день -—
25 число января, память св. Григория Богослова? Разве св. Григорий Бо-
гослов патрон русинов, как св. Марк — патрон венециан? — Нет, дело от-
носится не к св. Григорию Богослову, а к — но читайте дальше, сами уви-
дите, к кому) :
Добрый пастырь великого галицко-русского стада совершает ныне свет-
лый праздник своего тезоименитства; благочестивая русинская страна вос-
сылает к небесам искреннейшие молитвы о многолетии пастыря-любимца; —
как же приятно новорожденному дитяти явиться в скромных хатах русин-
ских в такой день, в день всенародного ликования и молитвы!
Прими, добрый наш народ, новорожденного этого искренно русским
сердцем, проси ему хорошего роста, доброго счастья и чистой души в сво-
их молитвах у бога! Молитвы православных доходят до господа, и он, ко-
торый в начале бе слово, разверзет уста наши, и русины услышат свое
слово.
А ты, князь архипастырь русинов, благослови нас на дело, на добрый
подвиг духа, да соблюдем веру и отечество! Святитель, имя которого ты
носишь, честно служивший богу своим словом, испросит твоему благосло-
вению освящение свыше, и дело людей божиих будет успешно. Зашумит,
разнесется по русинской земле освященное твоим благословением родное
наше слово и, слово будет спасением, а спасение — просвещением людей,
750

Мы же приносим тебе, наш первосвятитель, в день твоего ангела, пре-
краснейшие дары благородных сердец: любовь и полное доверие твоей спра-
ведливости,— и желаем тебе, как всегда, так особенно ныне, благоденствия,
бодрых сил и чистой славы на много лет.
Мы не знаем прошлой деятельности высокопреосвященного
Григория, архипастыря православных русинов, и с удовольствием
готовы предположить, что деятельностью своею он вполне за-
служил безграничное уважение, какое высказывается к нему в
этой статье. Положим, что высокопреосвященный Григорий, или,
как называется он в других статьях львовского «Слова», Kvp
Григорий, — ревностнейший покровитель и заступник русинской
народности; положим, что благо русинского народа безусловно
предпочитает он всем земным почестям и самому спокойствию
своих лет, конечно, преклонных. Но мы все-таки не можем не
сказать русинам, что напрасно вмешивать архипастыря в то дело,
органом которого хочет быть львовское «Слово». Это дело мир-
ское, чуждое прямых священных обязанностей архипастыря и
отчасти не согласное с ними. Архипастырь должен проповедовать
любовь к врагам и христианское смирение. Львовское «Слово»
основано для борьбы с противниками русинского народа. Оно
теперь видит этих противников в поляках: но в ком бы оно ни
увидело их по более здравом рассмотрении дела, — в поляках ли,
в австрийцах ли, в некоторой ли части самих русинов — все
равно, оно, конечно, не откажется от борьбы с врагами русин-
ского народа; а враги у русинского народа, без сомнения, есть,
потому что в мирских делах без вражды никогда не обходится.
Каково же должно быть отношение архипастыря к этому мир-
скому делу, соединенному с враждой? По обязанности своего
сана он должен «благословлять, а не проклинать»; начав бо-
роться против врагов русинского народа по мирским делам, он
изменил бы обязанности своего сана. Мы не полагаем, чтобы
русины захотели подвергать своего любимого пастыря справед-
ливому нареканию.
В чем состоит главный упрек католическому духовенству?
В том, что оно, забывая о прямых своих обязанностях, вмеши-
вается в мирские дела, в борьбу политических партий. Львовское
«Слово» поступает неразумно, взывая к православному архи-
пастырю своему, чтобы он последовал дурному примеру католи-
ческих кардиналов и прелатов. Как бы то ни было, львовское
«Слово» — орган политической партии. Желая иметь kvp Гри-
гория своим руководителем, оно хочет сделать его предводителем
политической партии. Согласиться на такое желание высоко-
преосвященному Григорию значило бы повредить интересам
православной церкви в Галиции, как вредят интересам католи-
ческой церкви французские, итальянские и немецкие епископы,
делающиеся предводителями одной из политических партий. Они
восстанавливают против себя другие партии; а легок и неизбежен
781

переход чувства с известного лица на звание этого лица и потом
на самое дело, которому служит это звание. От вражды к като-
лическому епископу, как предводителю политической партии, на-
чинают враждовать католики против него, как католического
епископа, а потом и против самой католической церкви. Неужели
львовское «Слово» хочет подвергнуть этой судьбе православие
в Галиции?
Могут сказать: «православие в Галиции подвергается при-
теснениям уже и теперь, — значит, проигрыша не будет». Но если
оно действительно подвергается притеснениям, это значит, что
православное духовенство в Галиции до известной степени вме-
шивалось в мирские раздоры, (потому что иначе не было ни у ка-
ких иноверцев охоты к мирскому преследованию православия;
если православие в Галиции стесняется, оно наверное избавится
от всяких мирских стеснений, когда православное духовенство не
будет вмешиваться в политические дела: а вызывать православ-
ное духовенство к сильнейшему участию в этих делах, как делает
львовское «Слово», значит возбуждать сильнейшие мирские
гонения на православие. Пусть львовское «Слово» хорошенько
подумает об этом. Если бы не были мы уверены, что оно делает
это только по нерассудительности, мы предположили бы тут ко-
варную махинацию австрийских иезуитов, переодевшихся в при-
верженцев высокопреосвященного кур Григория с целью повре-
дить и ему и православию. Иезуиты часто поступали таким
образом, — прикидывались друзьями иноверцев, чтобы вовлекать
их в гибельные ошибки. В каком восторге должна быть папская
курия и вся иезуитская партия, читая статью «Слова», нами
переведенную! Какой прекрасный повод разжигать поляков про-
тив православия подает иезуитам эта статья!
От интересов православия в Галиции обращаясь к мирским
выгодам русинского народа, мы точно так же находим способ
действий львовского «Слова» прямо вредным для целей, которые
оно себе ставит. Руководителями в каждом деле должны быть те
люди, которые наиболее способны управлять этим делом успешно,
хорошо знают его и могут ставить его главною задачею своих
мыслей и усилий. Но политика никогда, конечно, не была и
не будет специальностью русинского первосвятителя. Если он —
пастырь достойный, в чем мы уверены, он не имел времени за-
няться изучением предметов, чрезвычайно многосложных и
посторонних для него. Епископ не чиновник, не юрист, не поли-
тико-эконом, не сельский хозяин, не газетчик. У него есть другое
занятие, требующее всех его сил. Он изучал православное бого-
словие, а не юриспруденцию и не политическую тактику. К роли,
которую неприлично для него занимать, к роли политического
человека, он и не приготовлен. Поэтому он скорее всякого другого
предводителя политической партии будет обманут хитростями
противников и скорее всякого другого наделает ошибок в выборе
782

средств. Словом сказать, если бы высокопреосвященный кvр
Григорий, увлеченный ошибочными просьбами львовского «Сло-
ва» и согласился принять предлагаемое ему предводительство
политическою партиею, эта его решимость, не согласная с поль-
зами православия, была бы вредна и для мирских выгод русин-
ского народа].
О мирских делах надобно заботиться мирским людям. Ру-
синские поселяне не могут ожидать или требовать, чтобы право-
славное духовенство распахивало их поля; русинские православ-
ные торговцы не ожидают и не требуют, чтобы оно управляло их
коммерческими оборотами. Точно так же вообще все русинские
миряне сами должны заботиться о своих общих мирских инте-
ресах, не желая и не требуя, чтобы православное русинское ду-
ховенство исполняло за них это дело, которым по самому своему
званию оно не должно заниматься, к успешному занятию которым
оно не приготовлено и заниматься которым оно не может без
вреда для русинского народа.
На это могут возразить, что, кроме православного духовен-
ства, слишком мало в русинском народе людей, которые по своей
образованности были бы в состоянии послужить адвокатами на-
роду при защите его мирских интересов в литературе, админи-
страции и на провинциальном сейме. Мы не желали бы слышать
такого возражения, потому что оно только свидетельствовало бы
против своевременности и возможности дела, предпринимаемого
львовским «Словом». Если в племени слишком мало людей, кото-
рые могли бы быть журналистами, администраторами, ораторами,
этому племени еще рано думать о политической роли, это племя
еще слишком неразвито, и, задумав играть самостоятельную по-
литическую роль, оно только впало бы в руки интриганов, кото-
рые воспользовались бы его простотою для того, чтобы с одина-
ковым вредом для него и для всех других племен отстоять
существующие злоупотребления и стеснения против более про-
свещенных стремлений других, более развитых племен. Мы не
желали бы предполагать такое состояние у галицийских русинов.
Если львовское «Слово» хочет вручить ходатайство по мирским
делам русинского племени православному духовенству за недо-
статком других защитников русинам из русинов же, то, значит,
сами русины еще не в состоянии понимать своих интересов, то
есть еще и неспособны к политической борьбе. А начинать
борьбу, к которой неспособен, значит поступать во вред себе.
Когда отдельный человек неспособен понимать и защищать свои
интересы, он может ожидать пользы для себя только от челове-
ческой справедливости близких к нему людей, а не от борьбы
с ними, потому что неспособен вести ее; он должен приобретать
их дружбу готовностью помогать им. Точно таков же путь, пред-
писываемый здравым смыслом целому племени, находящемуся в
подобном положении. Если оно так неразвито, что не находит
783

в своей среде хороших предводителей, людей знающих и не могу-
щих изменить ему, оно не может ждать себе пользы от борьбы
с другими племенами; оно должно искать дружбы с ними, кото-
рая одна может оградить его интересы. Конечно, такое положение
не принадлежит к наилучшим на свете; конечно, гораздо приятнее
не нуждаться ни в ком, иметь в самом себе все залоги, все эле-
менты, нужные для собственного блага. Потому мы и сказали,
что не желали бы слышать возражения, неминуемо ведущего к
таким замечаниям. Мы желаем думать, что галицийские русины
понимают и могут сами защитить свои интересы. Но тактика
Львовского «Слова» противоречит такому предположению. Мы
желали бы не признавать эту газету представительницею русин-
ского племени: к сожалению, мы не имеем данных, чтобы отвер-
гнуть эту ее претензию. И мы с прискорбием должны сказать,
что пока сами русины не опровергнут претензию львовского
«Слова», никто из желающих добра им не в силах будет пред-
сказать им ничего хорошего для них, если хоть сколько-нибудь
понимает ход исторических дел.
Этот вывод, печальный для нас, желающих русинам всего
доброго без всяких оговорок и исключений, — этот вывод все
сильнее и сильнее будет подтверждаться по мере того, как мы
будем пересматривать следующие статьи львовского «Слова».
[Две первые мы перевели] целиком; остальные мы имеем право
обозреть коротко, указывая лишь главные мысли их.
За мольбою к высокопреосвященному кvр Григорию следует
в № 1 «Слова» статья «Русинская Галиция и ее отношение к
соседям». Начинается она описанием радости русинов при по-
явлении возможности иметь газету на своем языке, — это нату-
рально; но мы желали бы знать, подумала ли редакция «Слова»
о том, к кому должна относить она упрек свой за прежнюю не-
возможность говорить с русинами на их родном языке? «Были
люди (говорит львовское «Слово»), которые уже потирали себе
руки при мысли, что русинский язык пропадает»,— эти люди пре-
даются в русинской газете проклятию, наравне с Иудою искариот-
ским. Хорошо. Но кто же не дозволял русинам до нынешнего
года издавать газет на русинском языке? Чье согласие нужно
на это? Чье несогласие до сих пор мешало изданию такой газеты?
Подумав об этом, видишь совершенную несообразность в словах,
следующих за упоминанием об Иуде искариотском, — в словах
о том, что «некоторые соседи хоронили русский язык». Какие
тут соседи были виноваты? Дело зависело от Вены. За укориз-
ною, обращенною, как нам кажется, совершенно не в ту сторону,
в какую велит обратить ее здравый смысл, следует самовосхва-
ление с целью доказать, что русины имеют право уважать себя
не менее других племен. Хорошо; на чем же основывает львов-
ское «Слово» права русинов? «Они защищали Западную Европу
от татар». Это — неправда. С татарами галицийские русины
784

боролись очень мало, меньше литовцев и чуть ли не меньше поля-
ков. С татарами боролись восточные малороссы, от которых
львовское «Слово» отделяет русинов. Что-нибудь одно из двух:
или выставляйте себя только частью великого малорусского пле-
мени, каковы и на самом деле вы, или не присвоивайте себе за-
слуг, сделанных теми частями вашего племени, от единства с
которыми, вы отказываетесь по вашей программе. Но львовское
«Слово» не видит несообразности в своих статьях, провозглашаю-
щих отдельность русинской Галиции от остальной Малороссии
и ставящих в заслугу русинам то, что сделано другими малорос-
сами. Оно продолжает: «малороссы любили просвещение, когда
поляки были еще варварами. «Слово о полку Игореве» (что ж,
это галицийская поэма?) не заставляет ли мыслящего человека
удивляться высокой степени, до какой уже достигала тогда мало-
русская литература? Письменные договоры, относящиеся еще к
языческим временам, не говорят ли о политической жизни Руси
и ее влиянии на соседние народы?» Нимало не говорят, потому
что англичане или нынешние русские заключают точно так же
письменные договоры с дикарями, не имеющими даже грамоты;
так и греки могли заключать письменные договоры с Русью, хотя
бы Русь была тогда племенем совершенно варварским.
Но не в том дело: положим, что и правду говорит львовское
«Слово», будто «ныне целая Европа удивляется плодам нашей
старинной литературы», — то есть «Слову о полку Игореве»,
летописи Нестора и договорам Олега и Игоря с греками; — пусть
она удивляется им, хотя она нимало и не думает о том; пусть эти
«дивные», по мнению львовского «Слова», плоды и принадлежат
галицийским русинам, хотя приналежат вовсе не тому отделу
малорусского племени, который живет в Галиции и отвергает в
львовском «Слове» свое единство с другими малороссами; что ж
из всего этого? Какие права в настоящем могут основываться на
фактах X или XII столетия? Трактаты 1815 года отвергаются
теми народами, нынешним потребностям которых не удовлетво-
ряют 4, а вы хотите опираться на договор Игоря с греками. Это
странно до крайности. Такие доводы могут употреблять лишь
люди, совершенно лишенные политического знания, люди, кото-
рые будут по своей неопытности и наивности игрушками в руках
интриганов. Политические права племени основываются на его
живых отношениях. Вы хотите писать по-русински? Прекрасно;
если вы умеете писать, вам не нужно никаких других доводов:
вам нужно это, вам приятно это, — чего же больше? Вы имеете
на то полное право. На Олега и Нестора ссылаться тут смешно.
Будет ли иметь успех ваше желание? — Это зависит от того, бу-
дете ли вы иметь публику. Если в русинском племени есть доста-
точное число людей, у которых уже развилась потребность читать
газеты, вы будете иметь успех теперь же (когда сумеете писать
для них дельные и полезные вещи). Если нет, Нестор и Игорь
785

вам не помогут, — у вас нет публики, вы должны еще позабо»
титься о том, чтобы научить ваших соплеменников искусству
чтения. Тут важность не в доказывании удивительных достоинств
старинной вашей литературы, а в нынешней степени просвещения
у вашего племени.
«Но есть люди, доказывающие, что русинское наречие неспо-
собно иметь литературу: это — враги наши». Конечно, пока вы
не будете иметь многочисленной публики, многие будут сомне-
ваться в полезности и практичности ваших попыток издавать
русинские газеты, особенно если вы будете писать ломаным язы-
ком, каким пишете теперь, смесью местного галицийского наречия
с нашим литературным и с церковно-славянским языками. Но
такое сомнение еще вовсе не означает вражды к вам. Вот мы,
например, безусловно желаем вам всего хорошего, а в полезности
вашей газеты тоже сомневаемся очень сильно. Или даже и не
сомневаемся, а совершенно уверены, что вы идете по ложному
пути. Зачем вы придумываете себе особенное ломаное наречие,
отделяетесь от общей малорусской литературы? Одна галиций-
ская часть малороссов так мала, что не в состоянии иметь своей
отдельной порядочной литературы, как не может иметь своей от-
дельной порядочной литературы Костромская губерния или
Дорсетширское графство, Тироль или Люблинское воеводство.
Эти маленькие части больших народностей что-нибудь значат
в чем бы то ни было — в литературе ли, в политической ли
жизни — только тогда, когда держатся в одном целом с осталь-
ными частями своего народа.
А впрочем, не напрасно ли мы с вами и рассуждали о том,
на каких доводах должно опираться право русинского народа
иметь родную литературу? Нужно ли вам перед кем-нибудь до-
казывать это право? Разве кто-нибудь отрицает его? Вы горячи-
тесь против поляков: ведь они-то и названы у вас иудами иска-
риотскими, желающими погубить вашу русинскую литературу.
Но ведь они вовсе этого не желают; напротив, сами вы свидетель-
ствуете, что они готовы ободрять людей, пишущих для русин-
ского народа на его языке. Вот ваши собственные слова: «мы
смеемся над покровительством, под которое принимают нас поль-
ские львовские газеты», — хорошо ли вы делаете, что смеетесь,
об этом после; а теперь пока заметим одно: вы сами засвидетель-
ствовали, что польские газеты готовы сочувствовать развитию
литературы на малорусском языке. Откуда же вы взяли, что
поляки враждебны к ней? Этого нет.
А если польские газеты оставались недовольны направлением
некоторых русинских изданий и, вероятно, остались недовольны
направлением львовского «Слова», это совершенно иное дело,
не имеющее никакого отношения к вопросу о малорусской нацио-
нальности. — Ведь и мы вот не хвалим же «Слово», хотя с поля-
ками мы не хотим иметь ровно ничего общего, кроме того, что
786

имеем общего и с китайцами, и с англичанами, и со всякими дру-
гими народами. Порицая «Слово», мы вовсе не за то его пори-
цаем, что оно пишется по-русински, а за то, что пишется оно в
направлении, вредном для русинского народа. Вот и поляки не за
то ли же порицали разные попытки русинских писателей? Тут
дело не в языке, а в образе мыслей. Кто виноват, если мысли
ваши неосновательны и слишком бессвязны? Конечно, не язык
русинского народа. Пишите вы подобные вещи на каком хотите
языке, на польском ли, на английском ли, на итальянском, все
равно не похвалит вас никто из людей, понимающих дело, по-
тому что народу, на языке которого станете писать, вы будете
внушать чувства и мысли, вредные для этого народа, какой бы
там он ни был. Разве и своих писателей всех хвалят поляки?
Точно так же не всех, как не всех своих мы хвалим или не всех
своих хвалят итальянцы, или англичане, или французы. Кто ви-
новат в том, что выставляют себя руководителями русинов люди,
которые не умеют ничего понять, не умеют ничего полезного
своему народу сказать? Никто не виноват, кроме самих этих лю-
дей — ни Англия, ни Китай, ни Польша не виноваты в том;
виновато в том лишь наивное заблуждение самих этих людей,
вообразивших, что одного патриотического чувства, без полити-
ческого образования и такта, довольно им для того, чтобы стать
полезными для народа политическими предводителями. Нет,
этого мало, как мало любви к человеку для того, чтобы лечить
его. И любишь, да погубишь его своим лекарством, если не знаешь
медицины.
Львовское «Слово» совершенно ошибается, воображая в по-
ляках вражду против русинской национальности. Оно само за-
свидетельствовало, что поляки готовы сочувствовать русинской
литературе. Но львовское «Слово» «смеется над покровитель-
ством», которое они хотят оказывать ей. Смешно или не смешно
это «покровительство», все равно редакция «Слова» показывает
совершенную бестактность, незнание первых правил общежития,
провозглашая свой смех с первого же раза. Это грубо и неблаго-
разумно, только и всего. Поссориться успели бы вы и тогда, когда
оказалась бы невозможность согласиться между собою. Зачем
же оскорблять людей, которые хотят помогать вашему делу?
Но, видите ли, львовское «Слово» обиделось самим выраже-
нием сочувствия к нему, приняло эту симпатию за «покровитель-
ство» — и провозглашает: «Мы, слава богу, из пеленок уже вы-
росли», — вот и причина отвергать содействие: поляки считают
нас, русинов, младенцами, подумало львовское «Слово» и раз-
дражилось. «Мы, слава богу, уже выросли из пеленок», — вот
видите ли, если бы в предыдущих статьях не представили вы
много доказательств своей младенческой неопытности и неразви-
тости, эта одна раздражительность и обидчивость уже засвиде-
тельствовала бы, что вы — действительно не больше, как дети
787

в политических делах. Взрослые люди ни в ком не подозревают
намерения считать их детьми — только несовершеннолетние очень
подозрительны и обидчивы в этом отношении. Взрослый человек
нимало и не думал еще выказывать чем-нибудь свое пренебреже-
ние к мальчишке, а мальчишка уж думает: «ведь он считает меня
мальчиком», — думает это и обижается, и с досады делает маль-
чишеские выходки.
Мы нимало не относим этих грустных слов ни вообще к ру-
синам, ни вообще к русинским писателям, — наше замечание
относится только к газете «Слово». Было бы тяжело предполо-
жить, что она в самом деле — представительница русинской на-
циональности. Пусть 'Просвещенные русинские патриоты поспешат
взять дело из рук, в которых оно только компрометируется.
За статьею «Русины и их отношения к соседям» следуют
письма корреспондентов из разных мест. Первый корреспондент
говорит, что русинская журналистика «должна твердо держаться,
как аксиомы, того политического принципа, что только при Ав-
стрии и тесной с нею политической связи может Галицкая Русь
с успехом» вести свое дело. Другой корреспондент мимоходом от-
крывает, в ком имеет своих противников русинская литература.
«Находятся, к несчастию, такие люди, которые, покинув прароди-
тельскую ниву, отрекшись от своей матери и родного слова, стали
возделывать чужую ниву, отдались в опеку мачехе, и, стараясь
войти к ней в милость, страшно враждуют ныне против своей
кормилицы и всякими способами усиливаются отнять у ней сы-
новей, еще оставшихся верными ей. Но напрасны их усилия, —
напрасны, потому что дело их противно божескому закону. Че-
ловек, отрекающийся от родной матери и родного слова и при-
нимающий чужое слово для умственной жизни своей, враждует
сам против себя и нарушает божеский закон». Что ж после этого
сваливать вину на соседей, когда враги ваши — вовсе не соседи,
а некоторые из ваших единоплеменников? Подобное положение
было у нас при Сумарокове и даже при Карамзине. Некоторые
русские отрекались от родного слова для французского языка
и презирали русскую литературу, провозглашая, что на мужиц-
ком языке нельзя читать книг, а надобно читать на французском.
Чем тут были виноваты французы? — Ни душой, ни телом. Чем
же поправилось дело нашей литературы? Враждою ли против
французов, бывших тут ровно ни при чем или даже хваливших
тогдашние наши литературные попытки, например, трагедии Су-
марокова? Поправилась наша литература просто тем, что хотя
несколько распространилось у нас просвещение (при помощи
французов же и других просвещенных наций). Мы видим, что
само русинское племя делится на две разные партии: масса на-
рода говорит на родном языке и любит его; некоторые русины
стыдятся быть русинами и враждуют против родного языка. Вот
спросили бы верные своей народности русины поляков, уважают
783

ли сами поляки таких отступников от русинской национальности
и одобряют ли их. Вероятно, поляки смотрят на этих русинов-
отступников точно так же, как французы смотрели на русских,
презиравших русскую национальность: называют их попугаями.
А сами поляки желают относиться к русинской национальности
вовсе не так, как относятся эти жалкие люди: мы уже видели
из самого «Слова», что поляки готовы содействовать ее развитию.
Раздувая вражду против поляков, «Слово» не может, однакоже,
скрыть этого факта. В конце 1-го нумера, наполненного выход-
ками против мнимой вражды поляков, мы находим следующее
место: «мы должны (говорит редакция львовского «Слова»)
благодарить польские газеты за братскую помощь, какую они
принесли нам, поспешив объявлять о намерении нашем издавать
русинскую газету. Польские газеты больше всего доставили нам
средств уведомлять наших подписчиков о скором появлении
«Слова». Хорошо: зачем же беспрестанно бранить тех, кого вы
должны благодарить? Даже за отрывком, который у нас выписан,
следует брань на поляков, и за что же? Как вы думаете? Одна
из польских газет сказала, что львовское «Слово» будет печа-
таться «русскими» буквами. Что ж, это — правда. Львовское
«Слово» действительно печатается тем самым шрифтом, какой
принят у нас в России. И какая обида в этом справедливом за-
мечании польской газеты? Но львовское «Слово» обижается и
бранится. Оно доказывает, что шрифт, употребляемый в России,
заимствован нами, русскими, у русинов и потому должен назы-
ваться не русским, а русинским. Удивительно! Мы того и ждем,
что львовское «Слово» увидит обиду и злонамеренность во мне-
нии нашем о единоплеменности галицийских русинов с осталь-
ными малороссами.
Не правда ли, довольно было бы и одного первого нумера
львовского «Слова», чтобы составить очень точное и подробное
суждение о несчастном направлении этой газеты? Да, мы могли
бы и не пересматривать второго нумера: но так как он у нас под
руками, то почему же не пересмотреть? Вот первая статья, самая
большая, напечатанная крупным шрифтом,— руководящая статья.
Заглавие у ней: «Симпатия или антипатия?» то есть русинов к
полякам. Тут доказывается, что русинский народ должен нена-
видеть поляков. За что же? Как вы полагаете? Больше всего
за то, что поляки в Галиции носят «рогатые шапки», вроде тех,
какие в моде у наших мужиков в некоторых губерниях: довольно
высокая шапка, верх у которой не круглый, а четырехугольный.
Эти шапки ясно выражают надменность поляков, их тайную
мысль колоть своими рогами русинский народ. Краснеешь за
русский или, если угодно львовскому «Слову», русинский шрифт,
когда читаешь напечатанные им такие вещи. Как вы прикажете
после этого думать о следующей затем корреспонденции, превоз-
носящей терпимость русинского народа? Конечно, русинский
789

народ, подобно другим малороссам, умен и добр; но не имеют
никакого права говорить от имени его люди, провозглашающие
вражду к полякам за форму их шапок. Тем же духом странной
ребяческой нетерпимости из-за вздора, глупейшего вздора, про-
никнут фельетон 2-го нумера, заключающий в себе стихотворную
«Сказку для детей о том, как буква ъ отправила чорта в ад».
Чорт тут выводится под именем «лихий», — это, видите, остро-
умный каламбур, указывающий на ляхов. Лихой (то есть лях)
хотел похитить и съесть букву ъ; но буква ъ врезалась ему в
грудь, начала терзать внутренности «лихого», то есть ляха,
и низвергла его в ад. Хотите ли иметь понятие об этой нелепой
чепухе? Извольте:
Сам один за всю азбуку
Готовился бедный Ъ
Русскую поднести (поднять) руку,
С Вельзевулом вести спор.
Жертволюбия чудесный
Ъ собов (собою) тут пример дал.
Дети! Ъ наш всегда честный,
Он за Русь целу страдал!
— Чорта в пекло (ад) тайна сила
Несла скоро стремголов (стремглав),
И куски роздерты (растерзанные) тела
Вновь слепилися смолов (смолой).
Вже до пекла чорт добылся (достиг).
Ух! — там ужасный огонь.
Чорт, прибывши, в нем обмылся,
Смертоносну хлипнул вонь, и т. д. и т. д.
Вот конец:
Вечно там (в аду) ему (чорту-ляху) сидети
— Словом божим он заклят, —
Мучитися и глядети,
Чи и другие терпят;
Все чорты (черти) ему подвластны
И все духове лихи (понимай: ляхи)
За дела их сладострастны,
За всю злобу и грехи...
А впрочем, нет, — это еще не конец. Обещано продолжение
милой и умной сказки.
К № 2-му приложено особенное прибавление, предназначен-
ное для русинских простолюдинов и напечатанное славянскими
буквами. Тут объясняется простому народу образ действий, ко-
торого он должен держаться в настоящее время, когда импера-
торским дипломом 20 октября пожалована свобода всем народам
Австрийской империи 5. По диплому этому учреждаются провин-
циальные сеймы, и львовское «Слово» внушает, каких депутатов
должны русинские простолюдины выбирать на галицийский сейм.
Объяснение начинается с того, что если русины не будут иметь
на галицийском сейме сильных защитников, то пропадут от по-
750

ляков. «Мы попадемся в новую неволю» (говорит львовское
«Слово» русинам). «Поляки могут вновь поработить нас, как
порабощали во время польской республики и разоряли наш на-
род». По этому случаю припоминается, в чем состояло прежнее
порабощение. «Когда Галицкое государство отдалось под власть
короля польского, обещаны были русинам равные с поляками
права и свободное исповедание христианской веры по греческому
обряду. Но этого обещания польские правители не сдержали:
скоро начали они вводить свое исповедание и признавать равные
с правами польских панов права только за теми русскими па-
нами, которые приняли латинское исповедание. Таким образом,
наши русские паны не только перешли в латинское исповедание,
но и перестали быть русинами; русинская народность, потеряв
своих сильнейших сыновей, долго не имела никаких заступников,
кроме духовенства. Еще и теперь мы имеем множество богатей-
ших панов, которые происхождения русинского, в которых течет
чистая русинская кровь, но в которых нет ни русинского сердца,
ни русинской мысли, которые, быть может, еще и враждебны
своей матери, русинской народности. Русское сердце, привязан-
ность к русской народности можно найти только в тех, которые
держатся греческо-русского исповедания; но и между ними есть
такие, которые больше дружат чужим, чем своим».
Разберем эти мысли и факты. Защитники и неприятели ру-
синского простонародья различаются по исповеданию и языку:
католики поляки — враги русинов, православные русины —
друзья их. Так ли? — Но тут же прибавляется, что и между
православными русинами есть враги своего народа. Как связать
это с предыдущим? Значит, по вероисповеданию и по языку
нельзя русинскому народу различать врагов от друзей. Зачем же
львовское «Слово» на каждой строке твердит русинскому народу:
«считай своими врагами всех поляков, считай своим другом каж-
дого русина», — зачем оно внушает русинскому народу эту
фальшь, против которой само свидетельствует в забывчивости?
Мы видим также, что много богатейших панов в Галиции —
чистые русины; это засвидетельствовано самим львовским «Сло-
вом». Если оно хочет быть представителем интересов русинского
народа, пусть оно спросит у русинов, меньше ли, чем польские
паны, брали повинностей эти русинские паны, больше ли поль-
ских панов они сделали уступок русинскому народу, — короче
сказать, лучше ли было русинскому поселянину у русинского
пана, чем у польского? Слышали мы свидетельство об этом от
человека, не слишком любившего льстить полякам, от человека,
имя которого драгоценно каждому малороссу, — от покойного
Шевченко. (Впрочем, львовское «Слово», быть может, не при-
знает Шевченко своим человеком: ведь он — не русин и в львов-
ском «Слове» наверное не стал бы писать.) [Он свидетельствовал
нам, что паны из малороссов далеко уступают панам из поляков
791

справедливостью и человечностью в обращении с поселянами.
Этот отзыв прекратил для нас возможность смотреть на отно-
шения поляков к малороссам теми глазами, какими смотрит
львовское «Слово». Он окончательно разъяснил для нас ту
истину, которую давно мы предполагали сами. Вот она.
В землях, населенных малорусским племенем, натянутость
отношений между малороссами и поляками основывалась не на
различии национальностей или вероисповеданий; это просто была
натянутость сословных отношений между поселянами и помещи-
ками. Большинство помещиков там поляки, потому недоверие
простолюдинов к полякам — просто недоверие к помещикам.
Когда малороссы говорят о панах, они только забывают при-
бавлять, что в числе панов есть и малороссы, потому что этих
панов малороссов гораздо меньше, чем поляков. Но к этим па-
нам их отношение точно таково же, как и к польскому большин-
ству панов. Различие национальностей не делает тут никакой
разницы. О чувствах и поступках польских панов относительно
поселян разных племен надобно сказать точно то же, что о чув-
ствах малорусских поселян к панам разных племен: различие
национальностей и тут не производит никакой разницы в отно-
шениях. От польского поселянина польский пан требовал ни-
сколько не меньше, чем от малорусского поселянина; ни в одном
из тех облегчений, какие он сделал или соглашается сделать
польскому поселянину, он и не думает отказывать малорусскому
поселянину. Тут дело в деньгах, в сословных привилегиях, а ни-
сколько в национальностях или вероисповедании. Малорусский
пан и польский пан стоят на одной стороне, имеют одни и те же
интересы; малорусский поселянин и польский поселянин имеют
совершенно одинаковую судьбу; если была она дурна прежде,
она была для обоих одинаково дурна: на сколько становится или
станет она лучше для одного из них, ровно на столько же и для
другого.
Ничего этого не понимает львовское «Слово». Ему не то
неприятно, что поселянам было тяжело; ему неприятно лишь
то, что большинство панов говорило не малорусским языком.
Оно не понимает, что малорусскому поселянину не было бы ни
на волос легче, если бы все паны в Малороссии были мало-
россы, — напротив было бы малороссу тяжеле от этого, как
свидетельствовал нам Шевченко. Мы знаем, что очень многие
из образованных малороссов и кроме помещиков малороссов не
захотят признать этого мнения за истину: она противоречит
национальному предрассудку, потому многими будет отвергнута,
по крайней мере, на первый раз. Но никакие голословные воз-
ражения не поколеблют нашего мнения, опирающегося на такой
авторитет, как Шевченко. Не опровергать наши слова мы сове-
туем друзьям малорусского народа, а призадуматься над ними
и проверить их фактами. Факты подтвердят их, мы в том уве-
792

рены, потому что Шевченко чрезвычайно хорошо знал быт мало-
русского народа. Опираясь на этот непоколебимый авторитет, мы
твердо говорим, что те, которые захотели бы говорить противное,
ослеплены предрассудком, и что малорусский народ ничего, кроме
вреда, не может ждать себе от них.]
За статьею, содержание которой мы разобрали, следует в
прибавлении к 2-му № «Слова» сказка в народном духе с раз-
ными прибаутками. Сказка говорит следующее: Жил у мужика
в избе уж, от которого было в доме мужика счастье и изобилие;
за то мужик кормил ужа молоком. Разбогатев по милости ужа,
мужик стал пренебрегать ужом и даже хотел убить его; но убить
не успел, а лишь отрубил ему хвост. Уж бросил мужика. Пошла
на мужика беда за бедой. Он разорился. Думал, думал о при-
чинах бед — и понял, наконец, что все беды от его ссоры с ужом.
Пошел он к норе ужа предлагать ему возобновление дружбы. Уж
отвечает: «А нет ли у тебя под полой топора? Я тебе не верю
и обойдусь без молока, которое ты мне предлагаешь». Сказка
известная и очень хорошая. Только каков же смысл ее? По мне-
нию львовского «Слова», вот что следует из сказки: «Вот так
теперь говорят ляхи: «не сердитесь на нас, русины, мы вас лю-
бим». А мы, русины, не верим, — смотрим, нет ли у них в руках
топора. Ох, мои милые, так! спрятан у них под полой топор!»
Так говорит львовское «Слово». А мы говорим: львовское
«Слово» лжет, — в сказке этого нет, в сказке не то. Разве хотел
мужик бить ужа, когда пришел к нему мириться? Нет, не бить
он его хотел, а любить. Разве обманывал он его, когда обещал
ему давать молока? Нет, не обманывал. Мужик был уже научен
опытом, и ни за что не поссорился бы вновь с ужом. Уж сделал
глупо, не поверив мужику. Вот чему учит сказка.
[Мы начали статью тем, что будем говорить исключительно
о галицийских русинах, и действительно имели в виду только их
во все продолжение статьи. Она относится исключительно к
делам Галиции. Судьба остальной части малорусского племени
устроена и обеспечена так превосходно, что об этой остальной
части нам нечего заботиться, да и сама она не чувствует нужды
иметь о себе никаких забот. Нашим русским малороссам даны
все права и выгоды, каких только когда-либо желали они. Их
обидеть не может теперь никакое племя. Они благоденствуют,
по совершенно верному и очень удачному выражению своего лю-
бимого поэта Шевченко. Вероятно мы не ошибемся, предполо-
жив, что даже по мнению львовского «Слова», столь преданного
законной австрийской власти над Галициею, галицийские русины
должны завидовать счастью своих одноплеменников-малороссов,
пользующихся ныне свободою под нашею властью.]

РУССКИЙ РЕФОРМАТОР
(Жизнь графа Сперанского 1. Соч. барона М. Корфа. 2 т[ома].
С.-Петербург. 1861 г.)
[Книга барона Корфа принадлежит к числу тех, оценки кото-
рых нельзя от нас требовать. Мы можем только изложить ее
содержание.]
В предисловии г. Корф говорит, что дочь Сперанского *, от-
давая в императорскую публичную библиотеку оставшиеся после
ее отца бумаги и его письма к ней, поручала библиотеке издать
эти письма, по возможности, вполне. Приготовляя письма к изда-
нию, барон Корф почел нужным делать к ним объяснительные
примечания, но вскоре убедился, что гораздо удобнее будет за-
менить их «последовательным рассказом, который служил бы
введением и ключом к содержанию писем». Этот рассказ, издан-
ный теперь, извлек барон Корф из материалов, собранных им для
обширной биографии Сперанского, написать которую он было
вздумал лет шестнадцать тому назад. Таким образом, сочинение,
явившееся теперь под именем «Жизнь графа Сперанского», со-
ставляет выдержку из другого труда, оставшегося неосуществлен-
ным, и выдержка эта сделана с особенною целью — быть поясни-
тельным введением для писем Сперанского к дочери, которые
скоро будут напечатаны 2.
Уже из этого одного ясно, что книга, пересматриваемая теперь
нами, не все части своего предмета излагает с одинаковой полно-
тою. Действительно, некоторые отделы в жизни Сперанского
рассказаны в ней довольно обстоятельно: например, детство Спе-
ранского и первые годы его молодости; точно так же и образ
жизни его во время удаления от дел. О других периодах жизни
Сперанского говорится очень кратко и притом так, что рассказы-
ваются они почти только с формальной стороны. Например,
осьмнадцать лет жизни Сперанского по возвращении в Петер-
бург (1821—1839 гг.) занимают только 120 стр., из которых
* Елизавета Михайловна Флорова-Агреева. — Ред.
794

многие посвящены формальному перечню содержания дел, пору-
чавшихся Сперанскому. В особенности чувствителен пробел в
изложении плана реформ, составлявших предметы занятий Спе-
ранского с императором Александром I в периоде между эрфурт-
ским свиданием и войною 1812 г. 3. Сам барон Корф выставляет,
что книга его в этом месте действительно имеет пробел. Он
говорит:
Он (Сперанский) принялся с свойственным ему жаром за составление
полного плана нового образования государственного управления во всех его
частях, от кабинета государева до волостного правления.
Колоссален был этот план, исполнен смелости как по основной своей идее,
так и в подробностях развития. Все еще живя жизнью более мыслительною,
кабинетною, нежели практическою, Сперанский не чувствовал или скрывал от
себя, что он, по крайней мере, частию своих замыслов опережает и возраст
своего народа, и степень его образованности и самодеятельности; не чувство-
вал, что строит без фундамента, то есть без достаточной подготовки умов в
отношениях нравственном, юридическом и политическом; наконец, что, увле-
каясь живым стремлением к добру, к правде, к возвышенному, он, как сказал
когда-то немецкий писатель Гейне, хочет ввести будущее в настоящее, или,
как говорил Фридрих Великий про Иосифа II, делает второй шаг, не сделав
первого.
Как бы то ни было, но работа создавалась под пером смелого редактора
с изумительною быстротою. Не далее октября 1809 года весь план уже ле-
жал на столе Александра. Октябрь и ноябрь прошли в ежедневном почти
рассмотрении разных его частей, в которых государь делал свои поправки и
дополнения. Наконец положено было приступить к приведению плана в дей-
ствие. Тут начались колебания.
Сперанскому все казалось уже совершенным, поконченным, и исполнение
своего плана он разделял на сроки единственно с тем, чтобы еще более обе-
спечить его успех. Вместо того, важнейшие части этого плана никогда не осу-
ществились. Приведено было в действие лишь то, что сам он считал более
или менее независимым от общего круга задуманных преобразований; все
прочее осталось только на бумаге и даже исчезло из памяти людей, как стер-
тый временем очерк смелого карандаша...
Если нет сомнения, что подробности тогдашних предположений займут
некогда важную страницу в истории России и в биографии императора Алек-
сандра I, то не здесь место разбирать начинания, не достигшие полной зре-
лости и самим им впоследствии покинутые. Поэтому мы ограничимся обозре-
нием только тех частей проекта, которые получили действительное исполне-
ние; но, получив его порознь, разновременно, во многом даже на других осно-
ваниях, далеко отошли от первоначального общего плана и почти потеряли
всякую с ним связь.
Если барон Корф находит неуместным знакомить нас в пере-
сматриваемой нами теперь книге с характером общего плана пре-
образований, предположенных Сперанским во время его силы
пред государем, то само собою разумеется, что мы должны согла-
ситься с бароном Корфом относительно неуместности подобных
объяснений: но можно сказать, что это обстоятельство отнимает
у нас возможность рассуждать о Сперанском как о государствен-
ном человеке. Оставляя в неизвестности главные его мысли и
основное его стремление, мы не в силах сказать что-нибудь поло-
жительное о нем как о реформаторе. Очень много было бы и того,
795

если бы могли мы показать хотя то, что господствующее мнение
о духе тогдашних действий Сперанского неосновательно.
Обыкновенно Сперанского считают у нас приверженцем бюро-
кратической централизации в том смысле слова, какой имеет оно
теперь, при полемике против гг. Соловьева, Чичерина или против
покойного «Атенея». Но при этом судят о намерениях Сперан-
ского только по тем обломкам его мыслей, которые были осу-
ществлены; а мы видим, что сам барон Корф называет эти учреж-
дения установленными «на других основаниях, далеко отошед-
шими от первоначального общего плана и почти потерявшими
всякую с ними связь». Очень может быть и, судя по словам
г. Корфа, очень вероятно, что при осуществлении полного плана
эти части действовали бы на основаниях, различных от нынеш-
него характера их. Сам Сперанский скоро увидел, что на деле вы-
шло вовсе не то, чего желал он. Барон Корф приводит следую-
щие слова из письма его, отправленного к императору Але-
ксандру I из Перми: «Полезнее было бы (говорит Сперанский)
все установления плана, приуготовив вдруг, открыть единовре-
менно». Между тем по решению, не зависевшему от воли Спе-
ранского, постановлено было (продолжает он в письме) испол-
нить первоначально лишь некоторые второстепенные части со-
ставленного проекта, отложив исполнение главных вещей до
будущего времени, которое было представлено Сперанскому очень
близким. Но эти дальнейшие преобразования были потом совер-
шенно отстранены, и результатом оказалось то, что стали судить
Сперанского (как он говорит в своем письме) «по отрывкам»,
«не видя точной его цели и не зная плана» (т. I, стр. 112).
Словом сказать, Сперанскому не удалось достичь исполнения
своих планов, не удалось достичь даже и того, чтобы хотя
сколько-нибудь отражался характер его намерений в вещах,
исполненных при его содействии; мало того: вышло так, что осу-
ществившаяся часть его работ приняла характер, противополож-
ный духу, которым должна была проникнуться по его предполо-
жению. Как могло произойти это? По своей неполноте, книга
барона Корфа не представляет достаточных материалов для со-
вершенно ясного ответа на такой вопрос; но все-таки можно
найти в ней довольно многое для ответа если и не вполне ясного,,
то все-таки приблизительно точного.
Сперанский был сын священника, как известно читателю, по-
просту сказать — был бурсак, или попович. Барон Корф справед-
ливо выставляет очень рельефным образом это обстоятельство,
которому принадлежало значительное влияние на судьбу Спе-
ранского. Например: поступает Сперанский домашним секретарем
к князю Куракину, «богатому вельможе, управлявшему в послед-
ние годы царствования императрицы Екатерины II третьею
экспедициею для свидетельствования государственных счетов».
Если домашним секретарем у важного сановника служит молодой
795

человек хорошей фамилии, светского воспитания и сам имеющий
некоторое наследственное недвижимое имущество, этот юноша
обыкновенно становится домашним человеком в семействе своего
начальника, жена и дети которого смотрят на него почти как на
семьянина. Со Сперанским случилось не так. Куракин пригласил
было его обедать за своим столом, «желая (по словам барона
Корфа) приучить понравившегося ему молодого человека к хоро-
шему обществу; но (продолжает барон Корф), —
Сперанскому было как-то неловко в этом чуждом для него мире: он вся-
чески избегал приглашений Куракина и предпочитал обедать с старшими из
прислуги: камердинерами князя, первыми горничными княгини и нянями их
дочерей. Наконец, хозяин, сам видя, что для бедного секретаря присутствие
за господским столом — настоящая пытка, перестал его неволить и дал ему
полную свободу обедать, где захочет. Летние месяцы Куракин жил обыкно-
венно вместе с княгинею Е. Ф. Долгоруковою на даче князя Вяземского.
Вокруг главного дома были четыре башенки, и в одной из них помещался
Сперанский с товарищами. «Здесь, — рассказывала княгиня Долгорукова, —
я три лета прожила почти под одною с ним крышею, никогда его не видав и
даже не слыхав ни разу его имени, точно так же как и прочих писцов или
секретарей Алексея Борисовича *, которые не допускались ни к нашему столу,
ни вообще в приемные комнаты. Наша жизнь на этой даче разнообразилась
частыми праздниками, домашними спектаклями, музыкою и проч. Однажды
граф Кобенцель сочинил маленький фарс, в котором сам должен был зани-
мать очень комическую роль; но соглашался поставить его на домашнюю
сцену и участвовать в представлении только под тем условием, чтобы при
представлении не было никого из прислуги Куракина: это исключение было
распространено и на Сперанского. Несколько лет спустя, когда последний уже
начинал занимать важное место в обществе, княгиня Куракина, пригласив
меня однажды к себе обедать, сказала, что к ней обещал быть Сперанский.
Я отвечала, что буду очень рада встретиться, наконец, с человеком, про ко-
торого столько говорят и которого, между тем, мне еще не удавалось ни-
когда видеть. Тут княгиня рассказала мне, как мы три года сряду жили с
ним на одной даче. Я едва верила своим ушам и долго сомневалась, не
мистифицирует ли она меня». «В Александровке, — передавал нам человек
совсем другого разряда, вольноотпущенный графа Гурьева, а в то время глав-
ный его берейтор, Борис Тимофеев, — в Александровке, где барин наш живал
с князем Куракиным, Михайло Михайлович, быв писарем у князя, всегда
обедал с нами в людской, а после обеда или вечерком мы игрывали с ним в
ламуш...»
Говоря просто, общество князя Куракина не допустило Спе-
ранского в свой круг. Разумеется, такую мелочь не стоило бы
замечать нам, если б та же черта отношений не оставалась и впо-
следствии времени, при делах более важных. Например, очень
долго не имел Сперанский личных сношений с императором Але-
ксандром I, когда уже было поручено ему заняться преобразо-
ванием государственных учреждений; по словам барона Корфа:
Император Александр еще в 1803 году поручил Сперанскому составить
план общего образования судебных и правительственных мест в империи; но
эта огромная работа была возложена на него не прямо от государя, а через
* Куракина. — Ред.
797

министра. Александр впервые непосредственно сошелся с своим статс-секре-
тарем в 1806 году, когда Кочубей во время частых своих болезней начал
посылать его с бумагами вместо себя.
В последние два или три года перед удалением из Петербурга
Сперанский, через руки которого проходили тогда все государ-
ственные дела, часто был приглашаем императором на беседы,
продолжавшиеся по целым вечерам. [Но] по выражениям, в кото-
рых говорит об этих беседах письмо Сперанского из Перми, мы
видим, что [эти беседы имели характер педагогический: государь]
спрашивал у него разъяснения разных теорий, которыми интере-
совался; конечно, рассуждал с ним и о делах, А того, чтобы
Сперанский даже и в это время принадлежал к домашним людям
у государя, мы вовсе не видим. Он был близок к государю как
делопроизводитель [и наставник], но не успел войти ни в число
его личных друзей, ни даже в тесный круг важнейших придвор-
ных, с которыми, кроме деловых разговоров, ведутся простые,
обыденные речи, так сказать, семейного быта.
Если не ошибаемся, Сперанский тогда и не искал этого: барон
Корф выражается так, что кажется, будто государственный сек-
ретарь, уверенный в своем деловом значении, не считал нужным
приобретать никакого другого. Как прежде, будучи секретарем
князя Куракина, он не искал связей с знакомыми своего началь-
ника, напротив, удалялся от этих знакомств, довольствуясь обще-
ством прислуги, в котором не смотрели на него свысока и в кото-
ром он мог держать себя свободно, так во время своей деловой
силы при государе в 1809 и следующих годах он не заискивал
придворного веса, а держался вдалеке от высшего света. Разу-
меется, только человек с таким высоким понятием о достаточности
делового значения для прочного положения во главе государствен-
ных дел мог быть серьезным реформатором. Кто думает, что
деловая сторона отношений еще не дает прочной опоры ему, у того
не будет ни времени, ни способности смотреть на государственные
вопросы серьезным образом, тот будет всегда готов видоизменять
свои планы по личным желаниям нужных ему людей и вместо
реформ будет заниматься формальными переделками, не изме-
няющими ничего существенного. Сперанский в эпоху своей силы
желал действовать не так: он действительно хотел преобразовать
государство. Опыт скоро доказал ему, что он заблуждался, и
барон Корф очень справедливо представляет нам его с тогдаш-
ними его замыслами как мечтателя. В одном из выписанных нами
отрывков уже попадались читателю слова, что он «жил тогда
жизнию более мыслительною, нежели практическою; не чувство-
вал, что строит без фундамента». Таких выражений у барона
Корфа очень много. По своем возвращении в Петербург, Сперан-
ский был уже не таков, и барон Корф выставляет, что он сде-
лался человеком искательным, уклончивым, не стремящимся
к мечтательным улучшениям.
798

Но мы уклонились от своего намерения ограничиваться пере*
смотром материалов, доставляемых книгою г. Корфа, в том самом
порядке, в каком они изложены в ней. Мы остановились на том,
что, будучи секретарем у князя Куракина, Сперанский не нашел
удобным втираться в общество князя, где смотрели на него
свысока, и предпочитал жить в кругу прислуги князя, где не встре-
чал высокомерно-милостивых унижений для себя. Приятелями
его были два камердинера Куракина: Лев Михайлов и Иван Мар-
ков. Тогдашней приязни их к себе Сперанский не забыл никогда.
Льва Михайлова Сперанский, уже быв государственным секретарем и на
высшей степени власти, во всякое время охотно к себе допускал и осыпал
ласками. С Иваном Марковым он снова встретился уже позже, в бытность
свою пензенским губернатором. Марков, давно оставивший дом — Куракиных,
имел тогда в Пензе какую-то надобность до начальника губернии и ожидал
в передней, в числе других просителей. Сперанский, выйдя из своего кабинета,
тотчас его узнал и, бросаясь к нему с словами: «Иван Маркович, старый зна-
комый!», стал его обнимать и рассказал в общее услышание о прежних их
отношениях. Вот еще один анекдот в том же роде и не более важный в
существе, но столько же поясняющий характер человека. Главная прачка в
доме Куракиных, жена одного из поваров, усердно стирала незатейливое
белье молодого секретаря, который, из благодарности, был восприемником
одного из ее сыновей и в день крестин провел у нее целый вечер. Много лет
спустя Сперанский однажды гулял с своею дочерью по набережной на Апте-
карском острову. В ту пору прачка, выполоскав белье в реке, возвращалась,
через набережную, в дом. Завидев »гуляющих и тотчас узнав старого знако-
мого, она хотела было отойти в сторону, чтоб не сконфузить его при молодой
даме своим знакомством. Но Сперанский, который тоже тотчас припомнил и
наружность, и даже имя ее, закричал: «Марфа Тихоновна, куда ж ты так от
меня бежишь? Разве не узнаешь старого приятеля?» И, подозвав ближе к
себе, он взял ее за руку и сказал ей несколько тех приятных и ласковых слов,
на которые был такой мастер. Дочь Сперанского, от которой мы слышали
этот рассказ, прибавила к нему, что когда отец ее уже был на верху величия
и в размолвке с князем Куракиным, самые убедительные записки княгини
побывать у нее на минуту он оставлял без ответа, а между тем, по малейшему
призыву этой бедной женщины, делившей с ним некогда горе и нужду (она
между тем потеряла мужа, а с ним и все средства к существованию), тотчас
спешил к ней на помощь и утешение.
Нам кажется, что этими рассказами барон Корф до несомнен-
ности засвидетельствовал благородство натуры Сперанского. Если
впоследствии он выставит нам в Сперанском черты, не согласные
с таким взглядом на его характер, мы скажем: мало ли до чего
доводит человека жизнь [, если будет итти в известной среде], —
и мы припишем эти черты не натуре Сперанского, а тяготению
обстановки 4.
Когда, с воцарением императора Павла Петровича, князь Ку-
ракин приобрел большую силу, Сперанский был определен им
на государственную службу и стал получать чины очень быстро.
Сила Куракина была недолговременна: в 1798 г. ему было при-
казано удалиться из Петербурга в свои деревни. Сперанский и
тут не изменил своей благородной натуре. В полтора года службы
799

он успел приобрести репутацию человека очень способного, так
что мог рассчитывать на хорошую служебную карьеру *. Но Спе-
ранский не колебался бросить представлявшуюся ему карьеру,
чтобы остаться верным человеку, которому был обязан и который
попал в немилость. Вот слова барона Корфа:
Сын князя Куракина свидетельствует, что облагодетельствованный, при
падении своего благодетеля, которому было велено жить впредь в своих де-
ревнях, хотел непременно все бросить и следовать за ним, но что сам Кура-
кин, не желая заграждать пути, столь успешно открытого дарованиям моло-
дого человека, воспротивился этому и настоял, чтобы он продолжал службу.
Беклешов, заменивший Куракина, скоро заменился Обольяни-
новым. Этот новый начальник Сперанского был груб с своими
подчиненными. Сперанский находился тогда еще в чине неважном,
связей не имел никаких; но все-таки решился с первого раза пока-
зать всесильному генерал-прокурору, что не допустит грубого
обращения с собою. Он придумал очень оригинальный способ,
чтобы заставить Обольянинова понять это.
В городе ходил не один анекдот о площадных ругательствах, которыми
он (Обольянинов) осыпал своих подчиненных, и друзья молодого чиновника
пугали его предстоявшею ему будущностью. В позднейшие годы своей жизни
Сперанский любил сам рассказывать, что после милостей и особенного от-
личия, которыми он пользовался от прежних начальников, ему естественно,
не хотелось стать в общий ряд. Но как и чем выказать, что он—не то, что
другие? Наш экспедитор понимал, что многое должно будет решиться пер-
вым свиданием, первым впечатлением; и вот, в назначенный день и час он
является в переднюю грозного своего начальника. О нем докладывают, и его
велено впустить. Обольянинов, когда Сперанский вошел, сидел за письменным
столом, спиною к двери. Через минуту он оборотился и, так сказать, остол-
бенел. Вместо неуклюжего, раболепного, трепещущего подьячего, какого он,
вероятно, думал увидеть, перед ним стоял молодой человек очень приличной
наружности, в положении почтительном, но без всякого признака робости или
замешательства, и притом — что, кажется, всего более его поразило — не в
обычном мундире, а во французском кафтане из серого грограна, в чулках
и башмаках, в жабо и манжетах, в завитках и пудре, — словом, в самом изы-
сканном наряде того времени... Сперанский угадал, чем взять над этою грубою
натурою. Обольянинов тотчас предложил ему стул и вообще обошелся с ним
так вежливо, как только умел.
Представим себе, какое впечатление было бы произведено и
теперь на важного сановника тем, если бы безродный, маленький
чиновник явился к нему с первым докладом не в должностном
костюме, а в простом фраке. Тогда это было еще опаснее. Сперан-
ский рисковал не только быть выгнан из службы, он рисковал
быть отдан под суд, удален из Петербурга, и никто уже не согла-
сился бы принять вновь на службу дерзкого вольнодумца. Видно,
что Сперанский не с самого начала был таким, каким является
через 20 лет, в сношениях с Аракчеевым.
* И действительно, новый начальник, Беклешов, тотчас же оценил его
достоинства и точно так же вел его вперед, как Куракин.
800

По драгоценным рассказам барона Корфа о Льве Михайлове,
Иване Маркове и Марфе Тихоновне мы уже могли бы отгадывать,
что, несмотря на милости генерал-прокуроров, на чрезвычайно
быстрое получение чинов и других служебных отличий, Сперан-
ский не был горд перед сослуживцами, над которыми возвышался.
Действиггельно, мы находим у барона Корфа прямое свидетельство
об этом:
Мы расспрашивали всех тогдашних сослуживцев Сперанского, которых
застали еще в живых в конце сороковых годов, когда начали собирать наши
заметки о нем. Они изображали Сперанского-чиновника таким же, каким он
слыл в семинарии, то есть ко всем приветливым, непритязательным, милым,
краснословным, наконец, чрезвычайно любимым товарищами.
В других местах книги можно отыскать много мест, показы-
вающих то же самое. В Сперанском не было от природы ни одной
пошлой черты. Ни на одного из русских государственных людей
не клеветали столько, как на него; а по разбору фактов он оказы-
вается человеком очень редкого природного благородства. Не
было в нем и того качества, которое так рано развивается между
нами благодаря всеобщему обычаю: он не считал нужным соблю-
дать осторожность в отзывах о людях, насмешки над которыми
могли повредить ему:
Прибавляют еще (говорит барон Корф), что Сперанский был известен
в канцелярии своею насмешливостью, направлявшеюся, заочно, и против
тех людей, которых он в глаза всячески превозносил. Черта такой заглазной
насмешливости, даже некоторой сатирической злоречивости и, вместе, осо-
бенной решительности в приговорах о лицах и вещах, действительно была
не чужда характеру Сперанского и впоследствии; он, в этом отношении, не
щадил ничьего тщеславия, слишком, может статься, доверчиво полагаясь на
скромность слушателей.
Нам кажется, что эту резкость отзывов проще объяснить дру-
гим предположением: не показывает ли она расположения к пря-
моте, не может ли считаться признаком неохоты хитрить, интри-
говать, заискивать? Если не ошибаемся, такое объяснение под-
тверждается свидетельством барона Корфа о том, что до своего
удаления из Петербурга Сперанский был человек, пылко предан-
ный своим убеждениям:
Тогдашний Сперанский соединял в себе два, некоторым образом проти-
воположные, качества: с одной стороны, навык, от прежней сферы занятий,
к глубокомысленному размышлению и труду самому усидчивому; с дру-
гой — энтузиазм и увлечение, легко воспламенявшиеся каждым новым пред-
метом или впечатлением, — качества двух полюсов: ученого и поэта.
Впрочем, и здесь мы позволяем себе несколько видоизменять
смысл, влагаемый бароном Корфом в слова, которыми передает
он слышанные им рассказы о характере Сперанского. Пылкость
801

его он объясняет в смысле поэтической восторженности или меч-
тательности, а мы отваживаемся заключать по той же черте
характера, что Сперанский непритворно желал осуществить то,
в пользе чего был убежден. Зато мы не можем не назвать чрез-
вычайно меткими тех многочисленных выражений, которыми
биограф Сперанского напоминает нам о низком его происхожде-
нии и о чувствах, с какими смотрели на него люди хороших фа-
милий. Например, говоря о знакомстве Сперанского с Магницким,
автор выражается следующим образом: «Познакомившись с ним
у Столыпина 5, молодой дворянчик нисколько не гнушался попо-
вичем и очень часто являлся в скромном его семейном кругу»
(стр. 81). Из последних слов видно, что дело относится к тому
времени, когда Сперанский уже был женат, то есть к 1798 и
1799 годам. В 1799 году Сперанский уже был статским совет-
ником, занимал довольно важные должности. Перед генерал-
прокурором он был еще ничтожен; но сравнительно с юношею,
вроде Магницкого 6, он был уже человеком важным. Вот другой
пример. Говоря о знакомстве Сперанского с камердинерами князя
Куракина, г. Корф употребляет выражения: «Сперанский прия-
тельски сошелся с двумя камердинерами общего их барина»
(стр. 42). [Конечно, барон Корф не хочет сказать этим, что Спе-
ранский был крепостным человеком князя Куракина; он хочет
только выразить и очень удачно выражает взгляд вельможеского
круга на людей незнатного происхождения].
Мы видим, что Сперанский довольно долго оставался без
влияния на мысли о преобразованиях и в то время, когда уже
писал относившиеся к ним государственные акты. Ему только
говорили, что решено устроить известное учреждение на извест-
ных основаниях и поручали составить сообразные тому манифест
или указ. К таким работам, исполненным по чужой инструкции,
принадлежат акты, которыми сделано было, в первые годы цар-
ствования Александра Павловича, учреждение министерств 7. Эта
реформа, оказавшаяся прочною, относилась не к самому духу
государственного управления, а только к формам его. Перемена
состояла в титулах управляющих сановников, отчасти в распре-
делении дел между ними и в преобразовании их канцелярий.
Барон Корф приводит разные соображения о преимуществах и
недостатках этого нового канцелярского порядка. Нам кажется,
что важного различия между прежними коллегиями и новыми
министерствами не было. Но, во всяком случае, похвалы или по-
рицания за эту формальную реформу не должны относиться
к Сперанскому, не имевшему тут никакого самостоятельного уча-
стия. Между тем очень многие судят о Сперанском главным обра-
зом по учреждению министерств в том виде, в каком мы знаем их.
Это — чистая ошибка. Когда Сперанский сблизился с государем
и достиг мнимого своего всемогущества, он думал в числе других
учреждений преобразовать и министерства соответственно плану,
802

одобренному императором. Но барон Корф объясняет нам, что
план этот не осуществился; потому и перемена в положении
министерств, задуманная Сперанским, осталась только в виде
проекта, и единственным официальным следом этого его наме-
рения оказываются некоторые выражения в его отчетах и докла-
дах, — выражения, наделавшие в свое время большого шума, но
не успевшие получить ни малейшего практического применения.
Сперанский начал, по свидетельству барона Корфа, сбли-
жаться с императором Александром Павловичем в 1806 году,
то есть года через четыре по образовании министерств. Но, судя
по всему, его действительное влияние, если не на государствен-
ные дела (такого влияния он никогда не имел в размере, о каком
обыкновенно думают), то, по крайней мере, на проекты о будущем
устройстве государственных дел (устройстве неосуществившемся)
началось не раньше как еще через два или три года, — кажется,
только по возвращении императора Александра I из Эрфурта,
куда Сперанский сопровождал государя. Барон Корф положитель-
но говорит, что внутренняя политика (или, точнее говоря, теория
о будущем устройстве внутренней политики), существовавшая
или, точнее сказать, предполагавшаяся во время силы Сперан-
ского в 1809—1811 годах, совершенно отличалась от направления
прежних лет, когда влиянием пользовались другие лица: Кочу-
бей, Новосильцев и прочие. Разницу эту барон Корф, по обыкно-
венному способу, определяет тем, что прежние советники госу-
даря имели «пристрастие к английскому», а «воображение и все
помыслы» Сперанского «были порабощены Наполеоном и полити-
ческою системою Франции». Вот подлинные слова барона Корфа:
Пора пристрастия ко всему английскому, господствовавшего при преж-
них любимцах, окончательно миновала. Если уже Тильзитский мир произ-
вел совершенную перемену и в политике нашего кабинета, и в личных чув-
ствах русского государя к императору французов, то Эрфурт довершил ее
окончательно. Александр воротился в Петербург очарованный Наполеоном,
а его статс-секретарь — и Наполеоном, и всем французским. После виден-
ного и слышанного при блестящем французском дворе Сперанскому еще бо-
лее прежнего показалось, что все у нас дурно, что все надобно переделать,
что — по любимым тогдашним его выражениям — il faut trancher dans le vif,
tailler en plein drap *. Данное ему новое, самостоятельное положение освобож-
дало его от посторонних стеснительных влияний, а милость государя вдохнула
в него полную отвагу. Наполеон и политическая система Франции совершенно
поработили воображение и все помыслы молодого преобразователя; он снова
находился как бы в чаду, но уже с тою разницею, что, найдя себе готовый
образец для подражания, совсем откинул прежнюю робость малоопытности.
Вместо осмотрительных попыток и некоторой сдержанности, наступила эпоха
самоуверенности и смелой ломки всего существовавшего. Еще в «Правилах
высшего красноречия», написанных Сперанским в скромном звании семинар-
ского учителя, мы читаем следующее как бы пророческое место: «Когда ве-
ликая ось правления обращается в наших очах; когда нет в обществе ничего
столь великого, что бы от нас было скрыто: на какую высоту ни восходят
тогда наши понятия, чего ни объемлет наше воображение! Какое рвение,
* Резать по живому телу, кроить сукно по своему желанию. — Ред.
803

какая ревность не воодушевляет тогда оратора, и как можно не быть Демо-
сфеном, говоря против Филиппа и защищая дело целой Греции?» То, что
некогда рисовала ему молодая фантазия, теперь обратилось для него в дей-
ствительность: готовый видеть в каждом, кто отваживался сопротивляться
его нововведениям, своего Филиппа, он в самом себе почувствовал все силы
Демосфена. «Il y a un principe dans l'homme qui le pousse à courir les
chances *, писал он около этого времени одному из своих друзей. Позже он
говаривал, что великие люди разнятся от прочих тем только, что вышли из
берегов и помешались на одной постоянной, хотя и не темной мысли, из
берегов же выходят движением всякого сильного восторга, и тогда все в че-
ловеке покоряется этой мысли. Если вникнуть в эти слова, произносившиеся
спокойным, разговорным тоном, то становится ясно, что Сперанский уже и
без восторга парил душою в безбрежном пространстве.
Мы позволим себе обратить внимание и на те черты этой
характеристики, которые относятся не к одному определению мыс-
лей Сперанского сочувствием к известному иностранному устрой-
ству, но и к существенному духу направления самого Сперанского.
Сперанскому, как мы видим, казалось, по выражению барона
Корфа, что «у нас все надобно переделать», и, по словам барона
Корфа, «наступила эпоха смелой ломки всего существовавшего».
По свидетельству барона Корфа, «любимым тогдашним его выра-
жением» были слова, обозначавшие, что он замышляет коренные
реформы, [и слова эти очень сходны с выражениями, какими
изобилуют речи государственных людей Франции, предшество-
вавших Наполеону], Сперанский желал, как мы видим из этих
слов, изменять не одни второстепенные подробности и не одни
внешние формы прежнего государственного быта, а и некоторые
существенные черты его, и считал нужным действовать как можно
быстрей. С этой стороны, он действительно был отчасти привер-
женцем той политической системы, которая преобразовала Фран-
цию, которая провозглашала равноправность всех граждан и
отменяла средневековое устройство. То же самое стремление
одушевляло и Сперанского. Приверженцы политических людей
при жизни их стараются обыкновенно выставлять за клевету
мнение противной партии о целях и стремлениях деятелей, защи-
щаемых ими. Сами эти люди часто принуждены бывают говорить
в таком же смысле. Оно так и бывает нужно, чтобы успокоивать
общество й выигрывать время. Но очень часто историк находит,
что государственный человек действительно имел отчасти те
стремления, какие приписывались ему врагами. Сперанского назы-
вали его враги революционером. Характеристика, взятая нами из
книги барона Корфа, показывает, что этот отзыв врагов Сперан-
ского не был совершенно безосновательною клеветою.
Правда, он (нисколько не соответствовал делу в том смысле,
какой извлекли из него сами эти враги. Сперанский был искренно
предан императору и преобразовать государство хотел не низвер-
жением его, а именно его властью. Смешно называть Сперанского
* В человеке есть начало, заставляющее его пытать счастья. — Ред.
804

революционером по размеру средств, какими он думал пользо-
ваться для исполнения своих проектов. Он был русский сановник,
и, конечно, никогда не приходила ему в голову мысль прибегнуть
к замыслам или мерам, несогласным с законными приемами и
обязанностями его официального положения. [В этой двойствен-
ности заключалось непримиримое противоречие, не давшее Спе-
ранскому сделать ничего и очень скоро низвергнувшее его.] В на-
шей статье были и будут страницы, которые иной назовет пане-
гириком Сперанскому. Но [чтобы видно было, как] далеки мы от
восхищения его реформаторскою деятельностью, [мы прямо ска-
жем, что она жалка, а сам он странен или даже нелеп]. Мы будем
иметь случай представить из книги барона Корфа пояснение
такому взгляду. Сущность ошибки состояла в том, что Сперан-
ский не понимал недостаточности средств своих для осуществле-
ния задуманных преобразований.
А преобразования были задуманы действительно громадные.
Мы уже приводили из книги барона Корфа отрывок с неопреде-
ленными, но высокими выражениями, свидетельствующий о колос-
сальности замысла. В обнародованных документах находятся
лишь бледные намеки на него. Сперанский думал провозгласить
реформу в полном составе ее за один прием. Но принужден был
согласиться, как мы видели, чтобы она производилась по частям
и начата была с частей, не имевших самостоятельной важности,
получавших значение только в связи с другими существенней-
шими частями: эти существеннейшие части были отложены, и
стали один за другим появляться только уставы учреждений,
которые не изменяли прежнего порядка. При внимательном раз-
боре можно найти, однакоже, и в этих уставах признаки тому,
что Сперанский предназначал их действовать не при старом, а при
задуманном новом быте. Вот, например, отрывок из книги барона
Корфа о первом введенном Сперанским учреждении:
Началось с преобразования или, точнее сказать, с совершенно нового
образования государственного совета, который при устройстве, данном ему
в первые дни царствования императора Александра, не имел ни точно опре-
деленного круга действия, ни большого влияния на дела государственные и
вообще составлял род учреждения домашнего, безгласного, затемненного при-
том не соглашенным с ним учреждением министерств. Причинами необходи-
мости — «расширить совет и дать ему публичные формы» Сперанский,
в одной из докладных своих записок, представлял два обстоятельства, не тер-
певшие, по его мнению, отлагательства: «а) Положение наших финансов, пи-
сал он, требует непременно новых и весьма нарочитых налогов, без чего ни-
как и ни к чему приступить невозможно. Налоги тягостны бывают особенно
потому, что кажутся произвольными. Нельзя каждому с очевидностию и под»
робностию доказать их необходимость. Следовательно, очевидность сию
должно заменить убеждением в том, что не действием произвола, но только
необходимостию, признанною и представленною от совета, налагаются налоги.
Таким образом власть державная сохранит к себе всю целость народной
любви, нужной ей для счастия самого народа; она охранит себя от всех не-
правых нареканий, заградит уста злонамеренности и злословию, и самые
налоги не будут казаться столь тягостными с той минуты, как признаны
805

будут необходимыми; б) смешение в сенате дел суда и управления дошло
уже до такого беспорядка, что, независимо от общего преобразования, нельзя
более отлагать нужные меры исправления, а меры сии во всех предположе-
ниях не могут быть иначе приняты, как отделением части управления и на-
значением ей особенного порядка».
Тут довольно ясно видно предположение о совершенно новом
способе установления налогов, а еще виднее намерение совершенно
отделить судебную власть от административной.
О торжественном открытии заседаний государственного со-
вета барон Корф также выражается тоном, заставляющим думать,
что по намерению Сперанского новое учреждение должно было
приобрести круг деятельности, несходный с основаниями преж-
него порядка. Вот слова барона Корфа:
Собрание это было необыкновенно торжественно, и никогда еще никакое
учреждение не открывалось так в России. Александр, с председательских
кресел, произнес речь, исполненную чувства, достоинства и таких идей, ко-
торые также никогда еще Россия не слышала с престола. Эта речь была со-
чинена Сперанским, но собственноручно исправлена государем. Потом новый
государственный секретарь прочитал манифест об образовании совета, самое
положение о нем. Для большей части присутствовавших тут все это было
совершенно ново по содержанию, еще более ново по духу.
Излагая содержание манифеста об установлении государствен-
ного совета, барон Корф также говорит, что тут был «явный отпе-
чаток понятий и форм, совершенно новых в нашем государствен-
ном устройстве», и с особенною силою выставляет некоторые
выражения этого манифеста, как, например: «Разум всех усовер-
шений государственных должен состоять в учреждении образа
управления на твердых и непременяемых основаниях закона»
(т. I, стр. 119). Замечателен в том же отношении отрывок из
общего отчета Сперанского за 1810 год:
Совет учрежден, чтобы власти законодательной, дотоле рассеянной и
разнообразной, дать первый вид, первое очертание правильности, постоян-
ства, твердости и единообразия. В сем отношении он исполнил свое предна-
значение. Никогда в России законы не были рассматриваемы с большею
арелостию, как ныне; никогда государю самодержавному не представляли
истины с большею свободою, так, как и никогда, должно правду сказать, са-
модержец не внимал ей с большим терпением. Одним сим учреждением сде-
лан уже безмерный шаг от самовластия к истинным формам монархическим.
Два года тому назад умы самые смелые едва представляли возможным,
чтобы российский император мог с приличием сказать в своем указе: «вняв
мнению совета»; два года тому назад сие показалось бы оскорблением вели-
чества. Следовательно, пользу сего учреждения должно измерять не столько
по настоящему, сколько по будущему его действию. Те, кои не знают связи
и истинного места, какое совет занимает в намерениях ваших, не могут чув-
ствовать его важности. Они ищут там конца, где полагается еще только на-
чало; они судят об огромном здании по одному краеугольному камню.
Но далее в том же отчете Сперанский положительно говорил,
что государственный совет, в том виде и в той обстановке, в каких
806

существовал до исполнения прочих частей плана, не имеет харак-
тера, какой хотел сообщить ему Сперанский:
Время, с коего начали у нас заниматься публичными делами, весьма
еще непродолжительно; количество людей, кои в предметах сих упражняют-
ся, вообще ограниченно, и в сем ограниченном числе надлежало еще, по не-
обходимости, избирать только тех, кои по чинам их и званиям могли быть
помещены с приличием. При сем составе совета нельзя, конечно, и требо-
вать, чтоб с первого шага поравнялся о« в правильности рассуждений и в
пространстве его сведений с теми установлениями, кои в сем роде в других
государствах существуют. Недостаток сей не может, однакоже, быть предме-
том важных забот. По мере успеха в прочих политических установлениях,
и сие учреждение само собою исправится и усовершится.
Барон Корф справедливо замечает:
Но «прочие политические установления», на которые указывает здесь
Сперанский и которые входили в начертанный им общий план, не были при-
ведены в действие. Оттого и государственный совет не мог принять полной
жизни в том объеме и духе, какие ему предназначались.
Если бы Сперанский захотел холодно обдумать один из фак-
тов, выставляемых им самим во втором отрывке отчета, он с са-
мого начала мог бы увидеть недостаточность своих средств для
произведения задуманных реформ. Он сам говорит, что выбор
людей не зависел от него: членами государственного совета, по
его собственным словам, назначены были не те лица, которые
соответствовали бы его намерениям, а те, которые имели офици-
альное право занимать почетные должности. Уже из этого видно,
как ограничены были силы преобразователя. Он мог только пи-
сать параграфы учреждений, но не имел возможности изменить
правительственного состава; значит, он принужден был сохранять
прежний дух управления. Какие же тут возможны были суще-
ственные реформы? Очевидно, что реформаторские труды Спе-
ранского должны были оставаться бесполезными и безвредными
листами и тетрадями писаной бумаги. За то, что Сперанский не
хотел понимать этого, надобно, вместе с бароном Корфом, назвать
его мечтателем. Разумеется, не по недостатку ума не понимал
Сперанский этого, а только по горячему желанию принести пользу
государству. Учредив государственный совет, он для исполнения
другой части своего плана принялся за преобразование мини-
стерств. В характере прежних министерств, устроенных прежними
советниками императора, коренным недостатком он считал «недо-
статок ответственности». В его записке о преобразовании мини-
стерств говорилось, что «ответственность не должна состоять
только в словах, но быть вместе и существенною»; поэтому глав-
нейшею целью преобразования министерств, по записке самого
Сперанского, должно было быть то, чтобы «определить положи-
тельными и твердыми правилами ответственность министров и
807

порядок ее» (т. I, стр. 121). Но по неосуществлению главных
частей плана, [не были созданы учреждения, перед которыми были
бы ответственны министры. Таким образом] первая и главная
цель Сперанского при преобразовании министерств осталась недо-
стигнутою; зато вполне удалось ему произвести формальные
перемены, которые были второстепенными принадлежностями
преобразования. Он находил «недостаток точности» в прежнем
«разделении дел» между разными министерствами. Например,
соляное управление было отнесено прежде к министерству внут-
ренних дел, между тем как должно принадлежать к министерству
финансов. Точно так же были разные неточности в распределении
дел между чиновниками каждого министерства. Исправление
таких формальных недостатков нимало не изменяло общего духа
управления; Сперанский беспрепятственно мог сделать по этим
формальным отношениям все перемены, какие считал удобней-
шими. Но эта исполнившаяся часть преобразования вовсе не со-
ставляла сущности дела, задуманного Сперанским, и потому барон
Корф совершенно справедливо говорит: «Общее учреждение
министерств в общем его действии развилось не на тех, быть мо-
жет, нитях, которые были приготовлены Сперанским» (т. I,
стр. 126).
Еще менее, даже и по формальной части, удалось Сперанскому
сделать по другой второстепенной части своего плана, по отделе-
нию судебной власти от административной с целью создать неза-
висимые судилища. Тут он хотел, между прочим, преобразовать
сенат, «определив в него», кроме сенаторов от короны, «сенаторов
по выбору» (т. I, стр. 129). Этот проект был внесен в общее
собрание государственного совета в июне 1811 года. Учреждение
государственного совета и преобразование министерств, как
реформы, оказавшиеся чисто формальными, были приняты санов-
никами без большого затруднения. Но проектом преобразования
сената уже непосредственно вводился в правительство новый
элемент; потому, говорит барон Корф, «родились» в государ-
ственном совете «по этому делу прения очень настойчивые и до-
вольно резкие» (т. I, стр. 129). Противники проекта делали, по
словам барона Корфа, между прочим, следующие возражения:
Назначение части сенаторов по выбору противно разуму самодержавного
правления и скорее обратится во вред, нежели в пользу: ибо в одних ме-
стах — такие выборы могут быть произведены под влиянием местных чи-
новников, а в других — богатые помещики наполнят сенат людьми, им пре-
данными, и присвоят себе через то возможность и власть безнаказанно
теснить кого захотят.
Нет основания уделять судебному сенату одну из существенных при-
надлежностей самодержавной власти: окончательное, без права жалобы го-
сударю, решение дел тяжебных.
Выражение, в проекте употребленное, «державная власть» несвойственно
России, потому что мьг знаем только власть самодержавную, иди император«
скую.
808

Дело затянулось; через несколько времени Сперанский был
удален, и проект о преобразовании сената был тогда брошен.
Мы старались извлечь из книги барона Корфа все те места,
которые относятся к характеру общего плана преобразований,
задуманного Сперанским. Мы видели, что они не определяют его
с достаточною точностью. Но читатель будет, конечно, далек от
мысли приписывать этот недостаток самому барону Корфу, кото-
рый прямо устранил от себя подобную ответственность, сказав,
что находит возможным излагать только части проекта, более или
менее осуществившиеся, вовсе не касаясь сущности мысли, не
дошедшей ни до какого практического применения. Нашедши
необходимым ограничить свой рассказ такими границами, барон
Корф, разумеется, мог представить публике только те бледные и
неопределенные намеки на характер общего плана, которые заклю-
чаются в официальных актах и записках Сперанского по частным
и второстепенным преобразованиям. Но главная цель стремлений
Сперанского была в свое время заметна довольно многим, в том
числе и Карамзину, написавшему против Сперанского знаменитое
рассуждение «О старой и новой России» 8. Вот некоторые места
отрывков из этого рассуждения, приводимых бароном Корфом:
Мы читаем ныне в указах монарших: «вняв мнению совета». Поздрав-
ляю изобретателя сей новой формы или предисловия законов: «вняв мне-
нию совета!» Государь российский внемлет только мудрости, где находит ее:
в собственном ли уме, в книгах ли, в головах ли лучших своих подданных;
но в самодержавии не надобно никакого одобрения для законов, кроме под-
писи государя. Он имеет всю власть. Совет, сенат, комитеты, министры суть
только способы ее действий, или поверенные государя: их не спрашивают,
где он сам действует.
Осуждаю постановление: «если государь издает указ, несогласный с мы-
слями министра, то министр не скрепляет оного своею подписью». След-
ственно, в государстве самодержавном министр имеет право объявить пуб-
лике, что выходящий указ, по его мнению, вреден? Министр есть рука вен-
ценосца, не больше, а рука не судит головы. Министр подписывает именные
указы "не для публики, а для императора, во уверение, что они написаны
слово в слово так, как он приказал. Громогласная ответственность министров
в самом деле может ли быть предметом торжественного суда в России? Кто
их избирает? Государь. Пусть он награждает достойных своею милостию, а
в противном случае удаляет недостойных без шума, тихо и скромно. Худой
министр есть ошибка государева; должно исправлять подобные ошибки, но
скрытно, чтоб народ имел доверенность к личным выборам царским.
Барон Корф, по мере возможности, делает возражения против
приведенных нами и многих других упреков Карамзина Сперан-
скому, и мы совершенно согласны с бароном Корфом в том, что
общий дух мнений Карамзина неоснователен. Во всей его длинной
записке справедливы только следующие слова: «оставляя вещь,
мы гоним имена» (т. I, стр. 140). Действительно, реформацион-
ными работами Сперанского были изменены только имена, а до
сущности управления они не коснулись, потому что едва только
были начаты — и брошены; по своей несоответственности с чув-
809

ствами и интересами тех самых сил, которыми думал воспользо-
ваться Сперанский для их осуществления. Барон Корф справед-
ливо говорит, что Россия даже и «не узнала» о задуманном тогда
«новом порядке вещей» (т. I, стр. 144).
Мы сосредоточили свое внимание на той стороне реформаци-
онных планов Сперанского, которая у барона Корфа названа
«организационною». В ней заключается самая сущность намере-
ний Сперанского, и по ней история будет судить о нем. Его наме-
рения преобразовать другие стороны нашего национального быта
также имеют великую важность, — например, он считал нужным
изменить наши гражданские и уголовные законы. Но очевидно,
что возможность успеха в этих реформах совершенно зависела от
успеха работ, называемых у барона Корфа организационными.
Характер гражданских и уголовных законов обусловливается
духом государственных учреждений, властью которых издаются
эти законы. Не успев создать учреждения, Сперанский, конечно,
не успел преобразовать ни гражданского, ни уголовного законо-
дательства, и его мысли об этом предмете имеют лишь тот инте-
рес, что служат к определению его личности. Барон Корф свиде-
тельствует, что Сперанский «не давал никакой цены отечествен-
ному законодательству, называл его варварским» (т. I, стр. 155).
Проект нового уложения гражданских законов был уже приго-
товлен и отчасти принят государственным советом. Но по уда-
лении Сперанского дело было брошено. Дух его уложения также
возбуждал сильнейшее неудовольствие в партии, отголоском кото-
рой послужила записка Карамзина «О старой и новой России».
Чем возбуждалось неудовольствие этой партии, можно видеть,
например, из следующих слов записки Карамзина против граж-
данского уложения Сперанского:
Кстати ли начинать русское уложение главою о правах гражданских,
коих в истинном смысле не бывало и нет в России? У нас только особенные
права разных государственных состояний; у нас дворяне, купцы, мещане,
земледельцы и пр. Все они имеют особенные права: общего нет, кроме на-
звания русских.
Противники существенных преобразований негодовали, как
мы видим, на то, что в гражданском уложении Сперанского про-
глядывала мысль о правах, одинаковых для всего населения импе-
рии. Но с хитрою тактикою делали они гражданскому уложению
другой упрек, совершенно иного рода. Сперанский был выстав-
ляем за приверженца Франции; его гражданское уложение назы-
вали переводом Наполеонова кодекса и поднимали крики, вроде
следующих восклицаний записки Карамзина:
Оставляя все другое, спросим: время ли теперь предлагать россиянам
законы французские, хотя бы оные и могли быть удобно применены к на-
шему гражданскому состоянию? Мы, все любящие Россию, государя, ее
славу, благоденствие, все так ненавидим сей народ, обагренный кровию
810

Европы, осыпанный прахом столь многих держав разрушенных, — и в это
время, когда имя Наполеона приводит сердца в содрогание, мы положим его
кодекс на святый алтарь отечества!..
Барон Корф справедливо говорит, что при составлении граж-
данского уложения Сперанский был неправ совершенно не тем,
что переводил Наполеонов кодекс, а тем, что не хотел замечать
разницу сил, которыми надеялся ввести свое уложение, от тех сил,
которыми введены были новые гражданские законы во Фран-
ции: «он забывал, что во Франции составлению кодекса пред-
шествовало сильное движение в умах, которым возбудилось мно-
жество новых идей, и что, при всем том, потребовались годы,
покамест этот кодекс созрел. Наш, напротив, являлся одним
скороспелым плодом блестящей импровизации» (т. I, стр. 167).
Это суждение надобно применить ко всем планам Сперанского.
Он совершенно забывал о характере и размере сил, какие были бы
нужны для задуманных им преобразований. Потому он не успел
исполнить ровно ничего и оказался «мечтателем».
Он держался исключительно тем, что успел приобрести дове-
рие императора Александра Павловича. Он оставался лицом
одиноким в придворной и правительственной сфере. Изменить
этого не мог бы он никакими усилиями, потому что его намерения
совершенно расходились с интересами и мыслями среды, в кото-
рую он вдвинулся против ее желаний. Но он вовсе и не заботился
о том, чтобы примкнуть к ним. «Сперанский в ту эпоху никогда
не собирал у себя знати», — говорит барон Корф (т. I, стр. 275).
Образ жизни его был, по словам барона Корфа, «скромный, ти-
хий, уединенный». Барон Корф продолжает:
Еще во время служения своего в министерстве внутренних дел наперсник
Кочубея * был довольно недоступен. Эта недоступность извинялась много-
делием; но сверх того и самая особенность положения Сперанского застав-
ляла его тогда уединяться: он имел все право считать себя выше родовых
дворян без заслуг, до равенства с знатными еще не дошел, а между тем
своею известностию, быстрыми успехами по службе и высоким просвещением
был выведен из ряда обыкновенных гражданских чиновников. Впоследствии,
когда император Александр приблизил его к себе, Сперанский, оставаясь
попрежнему всегда более работником, нежели царедворцем, почти еще реже
стал показываться в свет. Придворные и вельможи обращались с ним ли-
цом к лицу подобострастно, как с фаворитом, но заочно толковали о нем
свысока, как о выскочке; он же с своей стороны очень мало в них заиски-
вал, и по своим правилам, и по некоторой гордости, и потому, что все время
его было занято.
Барон Корф очень точно изображает отношения, из которых
необходимо должна была развиться катастрофа, отнявшая силу
у мечтателя, не понимавшего несообразности своих планов с своим
положением. Пока еще не успели понять, кто такой Сперанский,
пока считали его обыкновенным временщиком, который лишь для
* То есть Сперанский. — Ред.
811

прикрытия своих личных расчетов говорит о государственных
делах, а в сущности заботится только о себе, пока надеялись, что
он станет действовать в обыкновенном духе фаворитов, подбираю-
щих себе связи, пока думали пользоваться через него повыше-
ниями и наградами, — ухаживали за ним, старались оказывать
ему услуги, и он держался, — держался, как видим, только по
недоразумению. Но отношения изменились, как только обнару-
жилось, что он — не временщик, заботящийся о приобретении
клевретов, о своих и их выгодах, что и в действительности он —
такой странный человек, каким каждый выставляет себя на одних
только словах; что он в самом деле думает о государственных
надобностях и пользах, в самом деле вооружается против недо-
статков привычного государственного быта и не намерен щадить
своекорыстных интересов, вредных для государства. [Барон Корф
представляет нам эту перемену с точностью человека, близко
знающего подобные дела.]
Сперанский, казалось, навсегда утвердился на той высоте, на которую
подняло его колесо счастия (говорит барон Корф).- Сила министров усту-
пала силе государственного секретаря. Но умы, более наблюдательные и бо-
лее близкие к центру событий, провидели во всем описанном нами выше,
особливо же в характере лиц, тогда действовавших, признаки непрочности
положения государева любимца, замечали, что над ним собираются грозные
тучи. Тарпейская скала близко от Капитолия, думали те из них, которые
знали историю9. Имя Сперанского, правда, гремело еще гораздо громче
прежнего, но теперь к хвалебным гимнам уже часто примешивались сарказмы
и порицания. Вельможи не могли простить Сперанскому важного преступ-
ления: возвышаться, заграждать им дорогу и между тем не оберегать их
интересов и не искать в них. Благовидный предлог к такой неприязни всегда
был наготове: опасение вредных последствий от реформ, быстро следовавших
одна за другою. Уже с 1810 года многие восставали против этого общего
преобразование; однакоже, суд над его творцом еще был тогда довольно
скромен и боязлив: дело шло о человеке случайном, близком к царю, о че-
ловеке, который все-таки мог пригодиться для каких-нибудь личных видов
или поддаться какому-нибудь ходатайству. Но этот человек продолжал
неуклонно итти своим путем, ни на кого не озираясь; тогда послышались
совсем другие речи. Аристократы восставали за ограничение их привилегий,
опасаясь еще большего стеснения в будущем; люди на высших местах — за
подчинение их «выскочке»; политические староверы за явное стремление
правительства ввести новые начала, от которых они с ужасом отвращались.
Весьма удачною казалась фраза, сказанная кем-то при таких обстоятель-
ствах: «дерет этот попович кожу с народа; сгубит он государство...» Чем
мысль и слово неопределеннее, тем легче они принимаются толпою и тем
чаще повторяются. Общий говор вскоре зашел так далеко и принял такой
характер, что в конце 1811 года уже гласно стали говорить не в одних ми-
нистерских канцеляриях, но и в гостиных, даже в залах совета, что Сперан-
скому — не сдобровать, что милость к нему государя поколебалась, и что он
в удовлетворение общему желанию, будет удален от всех дел.
Сперанский был в то время непрактичный мечтатель, вообра-
жавший себя как будто бы совершенно не в той обстановке, какою
был окружен, не хотевший замечать действительного характера
этой обстановки, надеявшийся опираться не на ее интересы, а на
812

государственные потребности, полагавший, что польза задуманных
им реформ сильнее всех посторонних соображений. Но и при всей
своей ослепленной мечтательности он скоро заметил, что ему
грозит падение. Барон Корф говорит:
Сам Сперанский, как он ни был по образу своей жизни далек от при-
дворных и городских вестей, скоро начал понимать всю трудность и, до не-
которой степени, шаткость своего положения. Позже он сам говаривал, что
ненависть есть действительнейшая из всех пропаганд. Что он не ослеплялся
и в то время и даже изыскивал средства к самосохранению, доказывается,
между прочим, отчетом, поднесенным от него государю в феврале 1811 года,
то есть за год до своего падения. Исчислив тут разные меры предположен-
ного нового порядка судного и исполнительного, настаивая на необходимости
совершить их неотложно, удостоверяя, что виды государя по этой части бу-
дут в точности исполняться, Сперанский присовокуплял: «меня укоряют,
что я стараюсь все дела привлечь в одни руки. Представляясь попеременно
то в виде директора комиссии (составления законов), то в виде государ-
ственного секретаря; являясь, по повелению вашему, то с проектами новых
государственных постановлений, то с финансовыми операциями, то со мнр-
жеством текущих дел, я слишком часто и на всех почти путях встречаюсь
и с страстями, и с самолюбием, и с завистью, а еще более с неразумием.
Кто может устоять против всех сих встреч? В течение одного года я попе-
ременно был мартинистом, поборником масонства, защитником вольности,
гонителем рабства и сделался, наконец, записным иллюминатом 10. Толпа
вельмож со всею их свитою, с женами их и детьми, меня, заключенного
в моем кабинете, одного, без всяких связей, меня, ни по роду моему, ни по
имуществу не принадлежащего к их сословию, целыми родами преследует
как опасного уновителя *. Я знаю, что большая их часть и сами не верят
сим нелепостям; но, скрывая собственные страсти под личиной обществен-
ной пользы, они личную свою вражду стараются украсить именем вражды
государственной; я знаю, что те же люди превозносили меня и правила мои
до небес, когда предполагали, что я во всем с ними буду соглашаться, когда
воображали найти во мне послушного клиента. Но как только движением
дел приведен я был в противуположность им и в разномыслие, так скоро
превратился в человека опасного. В сем положении мне остается или усту-
пать им, или терпеть их гонения. Первое я считаю вредным службе, уни-
зительным для себя и даже опасным. Дружба их еще более для меня тя-
гостна, нежели разномыслие. К чему мне разделять с ними дух партий,
худую их славу и то пренебрежение, коим они покрыты в глазах людей
благомыслящих? Следовательно, остается мне выбрать второе. Смею мыс-
лить, что терпение мое и опыт опровергнут все их наветы. Удостоверен я
также, что одно слово ваше всегда довлеет отразить их покушения. Но
к чему, всемилостивейший государь, буду я обременять вас своим положе-
нием, когда есть самый простой способ из него выйти и раз навсегда пре-
кратить тягостные для вас и обидные для меня нарекания. Способ сей
состоит в том, чтоб, отделив звание государственного секретаря, оставить
меня при одной должности директора комиссии (составления законов).
Тогда: 1) зависть и злоречие успокоятся. Они почтут меня ниспровергнутым,
я буду смеяться их победе, а ваше величество раз Навсегда освободите себя
от скучных нареканий. Сим приведен я буду паки в то счастливое положение,
в коем быть всегда желал: чтоб весь плод трудов моих посвящать единст-
венно вам, не ища ни шума, ни похвал, для меня совсем чуждых. Смею при-
вести здесь на память тот девиз, который некогда вам понравился: «j'ai désiré
de faire du bien, mais je n'ai pas désiré de faire du bruit, parce que j'ai senti que
* Уновитель — нововводитель. — Ред.
813

le bruit ne faisait pas de bien, comme le bien ne faisait pas de bruit» *. 2) Тогда,
и сие есть самое важнейшее, буду я в состоянии обратить все время, все
труды мои на окончание предметов, без коих, еще раз смею повторить, все
начинания и труды ваши будут представлять здание на песке.
Просьба Сперанского была непрактична. Он просил, чтобы
сложили с «его ведение текущих дел, оставив ему ведение реформ.
Но может ли сохранять силу для исполнения коренных общих
преобразований тот, который чувствует себя слишком слабым для
преодоления противников даже и по частным текущим делам? Тут
не было средины: надобно было Сперанскому отказаться от
преобразований, если он чувствовал, что противники сильнее его;
а если сила находилась на его стороне, то не было ему надобности
отказываться и от управления текущими делами. Государь не
хотел, чтобы он перестал заниматься ими. Он из этого заключил,
что имеет достаточную силу. «Только государь еще поддерживал
его против всех». «Приближалась минута, когда и эта подпора
должна была отпасть» (т. II, стр. 7). Биограф, кроме изложения
общих причин, заключающихся в самой сущности вещей, должен
излагать и случайные внешние поводы к переменам, производи-
мым внутренними отношениями. Барон Корф наполовину раскры-
вает нам ход интриги, которая была внешним поводом к удалению
Сперанского.
Пока толпа бездейственно роптала, люди более честолюбивые искали из
малосознательного ее ропота извлечь себе пользу. В их глазах, как мы уже
сказали, вина Сперанского состояла не в его действиях, а в его значении и
силе при дворе, — в том, что он мешал им. Этим оправдывались, в их поня-
тиях, и все средства к его низложению. Сперва, однако, они предпочли попы-
таться на разделение с ним власти, что, во всяком случае, казалось тогда
легче, чем ее сокрушить. Два лица, уже облеченные в некоторой степени до-
верием государя, предложили его любимцу приобщить их к своим видам и
учредить из них и себя, помимо монарха, безгласный, тайный комитет, кото-
рый управлял бы всеми делами, употребляя государственный совет, сенат и
министерства единственно в виде своих орудий 11. С негодованием отвергнул
Сперанский их предложение; но он имел неосторожность, по чувству ли пре-
зрения к ним или, может быть, по другому тонкому чувству, умолчать о том
перед государем. Благородное его отвращение от доноса было в этом случае
непростительною политическою ошибкою против самого себя. Кабинетный
труженик, занятый более делами, нежели людьми, не разглядел, при всей
своей прозорливости, расставленной ему сети, не подумал, что против таких
замыслов мало одного презрения. Если честь и высшее чувство не позволили
ему согласиться на дерзкое предложение, го самосохранение требовало огла-
сить его. Промолчав, Сперанский дал своим врагам способ сложить вину своих
замыслов на него, связать ему руки, заподозрить его искренность в отно-
шении к его благодетелю; — падение его сделалось неизбежным. Но падением
обыкновенным, увольнением или удалением от службы, цель заговорщиков
(мы не можем назвать их иначе) не была бы достигнута. Это значило до-
вести дело только до половины, потому что Сперанский, и отставленный, мог
снова восстать, проникнуть тайны их коалиций, напасть на них в свою оче-
редь и, наконец, разрушить шаткий союз. Чуткая предусмотрительность
* Я желал делать добро, но не желал делать шума, ибо чувствовал, что
шум не делает добра, как и добро не делает шума. — Ред.
814

царедворцев, искушенных в придворных интригах, боялась возможности по-
добного оборота дел; им нужно было поставить соперника в такое безвы-
ходное положение, чтобы он не мог ни написать строчки, ни произнести
слова помимо их истолкований и пересудов. Средствами к тому представля-
лись только дальняя ссылка и строгий присмотр за сосланным. Но какой
взять предлог? Заговорщики нашли его в открывавшейся войне. В минуту
великих политических переворотов, говорили они, уже и одного предположения
опасности достаточно, чтобы оправдать все возможные меры осторожности,
а здесь — гораздо больше, чем простое предположение. Пусть только заберут
его бумаги: там наверное найдутся неопровержимые доказательства его злых
умыслов; но забрать бумаги и рассмотреть их с должною строгостию можно
будет тогда только, когда самого его вышлют из столицы и удалят от вся-
кого влияния на дела и на людей. На помощь этим наветам, может быть,
и тому впечатлению, которое оставила в уме государя предшествовавшая
им записка Карамзина, стали появляться подметные письма, расходившиеся
по Петербургу и Москве в тысяче списков и обвинявшие Сперанского не
только в гласном опорочивании политической нашей системы, не только в
предсказывании падения империи, но даже и в явной измене, в сношениях
с агентами Наполеона, в продаже государственных тайн и проч. За двумя
главными союзниками, положившими основу всему делу, потянулась толпа
немалочисленных их клевретов. Что сегодня государь слышал в обвинение
Сперанского от одного, то завтра пересказывалось ему снова другим, будто
бы совсем из иного источника, и такое согласие вестей естественно должно
было поражать Александра: он не подозревал, что все эти разные вестов-
щики — члены одного и того же союза.
[Такими путями введен был в заблуждение благодушный мо-
нарх. В беспокойстве духа от предстоявшей войны, увлеченный и
близкими к «ему людьми, и передаваемою через них молвою
народною, обманутый искусно представленным ему призраком
злоумышления и той черной неблагодарности, которая наиболее
должна была уязвить его возвышенную и рыцарскую душу, импе-
ратор Александр решился, ввиду грозных политических обстоя-
тельств, принесть великую для его сердца жертву.
Барон Корф нашел неудобным называть те два лица, которые
заметнее всех других выказались в интриге против Сперанского.
Действительно, нельзя оправдывать коварный способ действий
этих лиц. Но не следует приписывать падение Сперанского исклю-
чительно влиянию интриги. В глубине дела находились отноше-
ния другого рода.
Мы видели, что в Сперанском разочаровались очень многие
люди, сначала возлагавшие на него надежду. Почему не допустить,
что точно так же мог разочароваться в нем и сам государь? Спе-
ранский в письме из Перми напоминает императору, что он со-
ставлял план общего преобразования по собственной мысли госу-
даря. Конечно, так. Но отвлеченная мысль, неопределенное стрем-
ление и подробный, систематический проект — вещи совершенно
различные. Сочувствуя одной, можно почувствовать неудобство
другой. Надобно сказать и то: думать о реформе, только как об
отдаленной возможности, отсрочивающейся до неопределенного
будущего и увидеть близость ее — опять-таки вещи совершенно
различные. Из слов барона Корфа надобно выводить, что импе-
815

ратор Александр Павлович думал о общей реформе государствен-
ных учреждений с первых лет своего царствования и продолжал
думать о том же в течение долгих лет, по удалении Сперанского;
быть может, не покидала его эта дума и в то время, когда Сперан-
ский возвратился в Петербург. Почему же не осуществился пред-
мет столь продолжительных размышлений государя? — Ответ на
это можно найти только один: конечно, государь находил какие-
нибудь очень важные неудобства, которыми удерживался от осу-
ществления своей мысли. А Сперанский, как мы знаем из слов
барона Корфа, спешил, пренебрегал всякими затруднениями. Эта
горячность могла стать тяжела для императора, и торопливость
Сперанского легко могла пробудить в императоре сомнение отно-
сительно образа мыслей государственного секретаря. При таком
взгляде на их отношения сами собой объясняются два обстоя-
тельства, которые иначе непонятны. Какова бы ни казалась импе-
ратору степень вероятности обвинений против Сперанского в то
время, когда решено было удалить его, но впоследствии времени
император, без сомнения, убедился в неосновательности мнения,
будто бы Сперанский изменял отечеству и продавал государствен-
ные тайны Наполеону. Слова самого императора и многие другие
обстоятельства положительно доказывают, что Сперанский совер-
шенно очистился в мыслях государя от подозрения в измене.
Но мы видим, что государь не спешил возвратить в Петербург
бывшего своего любимца; видим, что и по возвращении в Петер-
бург Сперанский не получил никакого влияния на общий ход
государственных дел. Эти факты показывают, что император
Александр Павлович уже не считал удобным вновь обращаться
к содействию Сперанского в своих политических планах. А между
тем Сперанский сохранял не только во мнении государя, который
ближе всех других людей знал его способности, но и во мнении
всех своих современников репутацию человека необыкновенных
дарований, человека, с которым никто не мог равняться способ-
ностью быстро и легко исполнять труднейшие задачи. Если импе-
ратор не почел удобным вновь пользоваться его талантами, то,
конечно, лишь по глубокому убеждению в неодинаковости стрем-
лений Сперанского с его собственными.
Только тем же самым объяснением разрешается и затрудни-
тельный вопрос о том, как император мог, хотя на короткое время,
усомниться в верности Сперанского. Продавать Россию францу-
зам, — это было бы слишком странно в положении Сперанского.
Не говорим о том, что для измены родине нужна чрезвычайная
низость души и что император Александр Павлович знал Сперан-
ского за человека, не имеющего такой черты в характере. Но ка-
кой расчет мог быть Сперанскому в измене? Он был, после госу-
даря, сильнейший человек в империи; если нужны были ему
почести, они сыпались на него с беспримерной быстротой. Если
бы он способен был на дурные поступки из-за денег, он мог полу-
816

чать бесчисленные миллионы через обыкновенные злоупотребле-
ния своею властью, получать их путями гораздо более безопас-
ными, чем измена. Наполеон, если бы даже завоевал Россию,
никогда не мог дать Сперанскому такого могущества, какое он
уже имел. Император Александр Павлович знал все это. Каким
же образом мог он поверить обвинению в измене? Поверить ему
мог он только в том случае, если уже и сам считал Сперанского
человеком опасным, если сам собою утвердился в таком взгляде
на него до обвинения его другими в измене. Да, единственное
правдоподобное объяснение катастрофы заключается в том, что
сам Сперанский обнаружился перед императором, как человек
вредного образа мыслей. Только тогда, когда сам император лич-
ными опытами приведен был к мысли о Сперанском, как о лице,
стремящемся к вредному, только тогда и мог он внять внушениям
других о его предательстве. И эти посторонние внушения послу-
жили только поводом к событию, а главною действующею силою
должно было служить тут созревшее в душе самого государя
убеждение о необходимости устранить Сперанского от влияния
на дела. И скажем прямо: император Александр Павлович не
ошибался в этом убеждении.] [Но] обвинение в предательстве,
показавшееся верным императору [, приготовленному собственным
убеждением ждать от Сперанского всяких вредных для государ-
ства замыслов], придало катастрофе суровость [, которую можно
назвать излишней, потому что неосновательно было постороннее
обвинение, послужившее поводом к взрыву]. Барон Корф сообщает
нам поразительное обстоятельство: в первую минуту своей тре-
воги император хотел расстрелять Сперанского. Об этом прямо
упоминается в письме известного профессора Паррота, пользо-
вавшегося любовью императора Александра Павловича 12. При-
водим из книги барона Корфа место, относящееся к последним
сценам катастрофы:
Собравшись выехать в Дерпт, он (Паррот), вечером 15 марта, имел про-
щальную аудиенцию; но увлеченный чрезвычайною важностию происходив-
шего при ней разговора, решился, на следующий день, еще написать государю.
И разговор их и это письмо были — о Сперанском. Должно думать, что
именно перед самою аудиенциею нашего профессора заговорщики успели
нанести государственному секретарю, доносами и лжеизобличениями своими,
последний, решительный удар. Письмо Паррота, от 16 марта, проливает
новый свет на это дело: из него видно даже, что коварно обманутый монарх
готов был, в первом гневе, превзойти самые дерзкие надежды врагов Спе-
ранского. Вот выписка из этого примечательного) письма*:
«Одиннадцать часов ночи. Вокруг меня глубокая тишина. Сажусь писать
моему возлюбленному, моему боготворимому Александру, с которым не хо-
тел бы никогда разлучаться. Уже сутки прошли со времени нашего прощанья,
но сердце влечет меня еще раз возобновить его на письме... В минуту, когда
вы вчера доверили мне горькую скорбь вашего сердца об измене Сперан-
ского, я видел вас в первом пылу страсти и надеюсь, что теперь вы уже
* Паррот вел переписку с государем на французском языке, на котором и это письмо
было написано. — Примеч. автора (барона Корфа).
817

далеко oткинули от себя мысль расстрелять его. Не могу скрыть, что
слышанное мною от вас набрасывает на него большую тень; но в том ли
вы расположении духа, чтобы взвесить справедливость этих обвинений? —
а если б и были в силах несколько успокоиться, то вам ли его судить? —
всякая же комиссия, наскоро для того наряженная, могла бы состоять
только из его врагов. Не забудьте, что Сперанского ненавидят за то, что
вы слишком его возвысили. Никто не должен стоять над министрами,
кроме вас самих. Не подумайте, чтобы я хотел ему покровительствовать:
я не состою с ним ни в каких сношениях и знаю даже, что он несколько
меня ревнует к вам. Но если бы и предположить, что он, точно, виновен,
чего я еще вовсе не считаю доказанным, то, все же, определить его вину
и наказание должен законный суд, а у вас в настоящую минуту нет ни
времени, ни спокойствия духа, нужных для назначения такого суда. По
моему мнению, совершенно достаточно будет удалить его из Петербурга
и подсматривать за ним так, чтобы не имел никаких средств сноситься
с неприятелем. После войны всегда еще будет время выбрать судей из
всего, что около вас найдется правдивейшего. Докажите умеренностию ва-
ших распоряжений в этом деле, что вы не поддаетесь тем крайностям, ко-
торые стараются вам внушить. От находящих свой интерес следить за
вашим характером не укрылась, я это знаю, свойственная вам черта подозри-
тельности, и ею-то хотят на вас действовать. На нее же, вероятно, рассчи-
тывают и неприятели Сперанского, которые не перестанут пользоваться
открытою ими слабою струною вашего характера, чтобы овладеть вами...»
17 числа, в воскресенье, Сперанский спокойно обедал у г-жи Вейкардт,
как приехал туда фельдъегерь с приказанием ему явиться к государю в тот
же вечер в 8 часов. Приглашение это, которому подобные бывали очень
часто, не представляло ничего необыкновенного и Сперанский, заехав домой
за делами, явился во дворец в назначенное время. В секретарской ожидал
приехавший также с докладом князь Александр Николаевич Голицын 13;
но государственный секретарь был позван прежде. Аудиенция продолжа-
лась с лишком два часа. Сперанский вышел из кабинета в большом сму-
щении, с заплаканными глазами и, подойдя к столу, чтоб уложить в порт-
фель свои бумаги, обернулся к Голицыну спиною, вероятно, с намерением
скрыть волнение. Замкнув портфель, он скорыми шагами удалился из ком-
наты и, уже только выйдя в другую, как бы вдруг опомнился, отворил
опять до половины дверь и протяжно, с особенным ударением, выговорил:
«прощайте, ваше сиятельство!» Это прощание было надолго *. Более девяти
лет предопределено было Сперанскому не видеться ни с Голицыным, ни с
самим Александром... Вслед за тем, государь выслал сказать Голицыну, что
никак не может его принять, а просит приехать завтра, после заседания
государственного совета.
Но в чем же состояли тайны этой аудиенции? Не повторяя здесь изуст-
ных рассказов, сложившихся большею частию понаслышке, даже по догад-
кам, мы ограничимся только передачей того, на что есть несомненные пись-
менные доказательства. Ими утверждаются два следующие обстоятельства:
во-первых, Александр, исчисляя бывшему своему любимцу причины, побу-
ждавшие его с ним расстаться, умолчал, может быть, по чувству велико-
душия, а может быть уже и сам начав сомневаться в своем сомнении, о глав-
ной: именно о взведенном на Сперанского извете в измене и преступных
сношениях с неприятелями России. Это ясно из пермского письма, в кото-
ром Сперанский, конечно, прежде всего и со всей силой восстал бы против
* Вся эта сцена описана нами со слов самого князя Голицына. Другой очевидец, генерал-
адъютант граф Павел Васильевич Голенищев-Кутузов, бывший в тот день дежурным и тоже
находившийся в секретарской комнате, с своей стороны рассказывал нам, что Сперанский
при выходе из кабинета был почти в беспамятстве, вместо бумаг стал укладывать в порт-
фель свою шляпу и, наконец, упал на стул, так что он, Кутузов, побежал аа водою. Спустя
несколько секунд дверь из государева кабинета тихо отворилась, и Александр показался на
пороге, видимо, растроганный: «Еще раз прощайте, Михайло Михайлович», — проговорил он
и потом скрылся. —Примеч. автора (барона Корфа).
818

такого гнусного извета, но в котором он писал только: «я не знаю с точно-
стию, в чем состояли секретные доносы, на меня взведенные. Из слов, кои,
при отлучении меня, ваше величество сказать мне изволили, могу только
заключить, что были три главные пункта обвинений: 1) что финансовыми
делами я старался расстроить государство; 2) привести налогами в нена-
висть правительство; 3) отзывы о правительстве». Во-вторых, нет, между
тем, никакого сомнения, что донос об измене в самом деле существовал, и
что ему, по крайней мере, в первую минуту Александр дал некоторую веру.
Это ясно из вышеприведенного письма Паррота, ясно и из дневника, веден-
ного Сперанским по возвращении с поста сибирского генерал-губернатора.
Хотя дневник этот большею частью до того краток, что многое из его
содержания представляет теперь одни загадочные иероглифы, — но, под 31 ав-
густа 1821 года, мы находим в нем следующее замечательное место: «Рабо-
та у государя императора. Пространный разговор о прошедшем. Донос
якобы состоял в сношении с Лористоном и Блумом...» *
Из дворца государственный секретарь проехал к Магницкому (бывшему
тогда его близким приятелем), но застал только его жену, утопавшую в сле-
зах, — мужа, в тот же вечер, внезапно увезли в Вологду. Возвратясь к себе,
Сперанский был встречен министром полиции Балашовым и правителем
канцелярии министерства Де-Сангленом. Они ожидали его прибытия для
опечатания его кабинета. У подъезда стояла почтовая кибитка. Тот, для
кого она была приготовлена, попросил только позволения отложить некото-
рые из своих бумаг, чтобы переслать их, в особом пакете за его печатью,
при нескольких, тут же им написанных строках, государю. Балашов согла-
сился **. Потом надо было ехать. У Сперанского недоставало духа разбудить
тещу и дочь, чтобы проститься с ними. Он благословил только дверь их
спальни и оставил записку, которою приглашал обеих отправиться вслед за
ним по миновании зимы. Когда и это было кончено, уже поздно ночью,
частный пристав Шипулинский умчал его в долговременное заточение, кото-
рому надлежало начаться с Нижнего-Новгорода.
Совет Паррота, совпавший, хотя и под влиянием совершенно других
побуждений, с тайными желаниями врагов Сперанского, был, следственно,
принят... ***
Один из первых в городе узнал о высылке Сперанского близкий к нему
Вронченко. В понедельник, 18 марта, в 6 часов утра, он явился к своему
начальнику для обыкновенной перед заседанием государственного совета
работы по гражданскому уложению. В передней полицейский драгун заго-
родил ему дорогу, говоря, что никого не велено пускать, и уже только по
* Лористон был в 1812 году французским, а Блум — датским послом при нашем дворе. —
Примеч. автора (барона Корфа).
** В пакете было несколько тайных дипломатических депеш, взятых Сперанским из
министерства иностранных дел без Особого на то высочайшего разрешения, что послужило
потом поводом к увольнению от службы Жерве, бывшего посредником в доставлении ска-
занных депеш, и к заключению в крепость выдававшего их советника министерства Бека.
Между тем, »то открытие чрезвычайно обрадовало неприятелей Сперанского, дав им слу-
чай, как сам он выразился, «всю громаду их лжи прикрыть некоторою истиною». В сущно-
сти, тут было одно, конечно, не совсем скромное любопытство, которое Сперанский оправ-
дывал (в пермском письме) тем, что «стоя в средоточии дел, он всегда и по этим предме-
там имел доступ к государю и все вести, помещавшиеся в депешах иностранных дипломатов
всегда в тысячу раз лучше и подробнее знал, нежели сами они». — Примеч. автора (барона
Корфа).
*** Более двадцати лет спустя сам Паррот в письме к императору Николаю от 8 января
1833 года (также на французском языке) так описывал это событие и свое участие в нем:
«Горестнейшею минутою в жизни благородного императора Александра была та, когда,
перед самою кампаниею 1812 года, его успели уверить, будто бы ему изменил и продал его
Наполеону один человек необыкновенных дарований, которого он старался приблизить и
привязать к себе неограниченною доверенностью и излиянием на него всех милостей. В эту
тяжкую минуту, растерзанный такою неблагодарностию, он прислал за мною. Мне посчастли-
вилось успокоить возлюбленного монарха, отклонить его от ужасной меры, на которую его
едва не подвинул справедливый, повидимому, гнев и которую, между тем, сами враги обне-
сенного не оставили бы провозгласить актом неслыханной тирании; наконец, спасти достой-
ного сановника, осчастливленного теперь высоким доверием вашего величества. Покойный
государь сердечно поблагодарил меня за мой совет и во всем ему последовал». — Примеч.
автора (барона Корфа).
819

отзыву, что он — «домашний», позволил ему пройти. Из прислуги никого
не было видно, и Вронченко, найдя кабинет запечатанным, долго бродил по
комнатам в томительном недоумении и страхе, пока, наконец, не встретил
Цейера (преданнейшего друга Сперанского), от которого услышал о слу-
чившемся. После Вронченко явился Петр Сергеевич Кайсаров, прежний чи-
новник канцелярии Трощинского 14, оставшийся в близких отношениях
к Сперанскому и зашедший к нему по какому-то делу. «Куда вы?»—спро-
сил сидевший в передней человек. «К Михаилу Михайловичу». — «Его уже
здесь нет». — «Неужели же он так рано поехал к государю?» — «Поехал
точно, да не к государю, а в Сибирь», и человек рассказал происшедшее
ночью.
Здесь любопытно будет привести выписку из современного письма
к Сперанскому многолетнего его поверенного, казначея и счетчика, Масаль-
ского, который один, кажется, изо всех его приверженцев не потерял в пер-
вую минуту присутствия духа и действовал всеми способами, какие только
находились в слабых его руках. Имев на своем попечении и хозяйственные
дела Магницкого, Масальский 17-го вечером был потребован министром
полиции для поручительства в деньгах, которыми последний ссудил Маг-
ницкого при отправлении его в Вологду, и тут же узнал о готовящейся вы-
сылке также и Сперанского. «Тогда, — писал он своему покровителю (уже
в Нижний), — я бросился в ваш дом, но по приезде найдя уже тут предва-
рившего меня министра полиции и узнав от Лаврушки (камердинера), что
вы из дворца еще не возвращались, поехал искать вас там; но, к несчастию,
вы оттоль уже уехали. После сего, возвратясь к дому вашему, я несколько
раз покушался взойти к вам в то время, как вы были с министром. Но
ужас, который тогда мною овладел, я никак преодолеть не мог и потому,
ходя около вашего дома до 2-х часов заполночь, я, при малейшем даже дви-
жении полицейских драгунов, представлял совершенно трусливого зайца.
Таким образом лишась последней отрады видеть вас, моего премилосердого
отца, при отъезде вашем и возвратясь домой с стесненным горестью серд-
цем, я на другой после отъезда вашего день уведомил о случившемся с вами
несчастии как графа Виктора Павловича Кочубея, так и графа Павла
Андреевича Шувалова 15, прося их, чтобы они употребили все средства,
дабы против всякой на вас клеветы истребовано было от вас письменное
объяснение. Граф Шувалов принял в вашем положении истинное участие и
поручил мне вас уведомить, что ежели вам нужно будет подать через него
государю письмо, то он тотчас сие исполнит. Граф Кочубей с своей стороны
большой своею осторожностию удивил меня. Он сперва спрашивал меня
о причинах вашего несчастия, но когда я ему отозвался, что ничего не знаю,
и что жизнию можно отвечать, что вы ни в чем не виновны, то обратился
к другому вопросу, а именно: великое ли вы имеете богатство? * Я уверял
его, что все, что вы имеете, состоит лишь в жалованье, которое получал я за.
прошедшее время по носимым вами званиям, и в деньгах, сбереженных вами
от всемилостивейше пожалованных вам саратовских земель, и состоит в
55 000 рублях ассигнациями, если только в течение прошедшего года из
оного числа вы не прожили, и что счеты мои, кои в кабинете вашем должны
храниться с 1798 года, откроют и недостатки ваши, и крайне умеренную
жизнь; но уверения сии любопытства графа Кочубея не прекратили, пока,
наконец, почувствовав, казалось мне, странность своих вопросов, он пере-
менил разговор и, спрашивая, не нужны ли деньги на отправление Елиса-
веты Михайловны (то есть дочери Сперанского), предлагал, чтоб я взял
у него сколько бы ни понадобилось, но я от такого пособия вовсе отка-
зался». «При сем, — продолжал Масальский я узнал от графини Шувало-
вой страшные насчет чести вашей нелепости. Она открыла мне, что о вас
твердят, что будто бы вы намерены были изменить отечеству и налогами
* Из этого можно заключить, что и на графа Кочубея, несмотря на всю близость его
сношений с Сперанским, подействозала молва; так искусно ведена была интрига. — Примеч.
автора (барона Корфа).
820

сделать в народе сильное возмущение; что перехватили ваши письма к Бо-
напарту; что у военного министра украдена портфель с военными планами,
и планы сии также посланы к Бонапарту; что, наконец, вы хотя и стара-
лись оправдаться перед государем, но помянутые письма вас обличили и
сделали безответными, и когда государь предложил вам, что за лучшее для
себя признаете: суд или Нижний-Новгород, то вы, лишась надежды оправ-
даться, решились избрать последнее. Все сии нелепости, ежели бы выдумы-
ваемы были одною глупою чернью, то, конечно, не было бы причин много
беспокоиться; но тут везде было намерение людей, устремившихся на вашу
погибель, которые зверским образом силились растерзать доброе ваше имя,
и все вышеописанное составляло малую только часть того, что о вас здесь
по городу разносили. Нужным считаю довести до вашего сведения еще, что
когда начали кричать, что у вас хранится несколько миллионов в англий-
ском банке, что 700 000 р. отправлены были вами в Киев на контракты, и
что я и М. В. (Могилянский) были орудиями корыстолюбивого вашего пове-
дения и за сие нас пошлют в Сибирь, то я просил графиню Шувалову, чтоб
она рассказала все то Осипу Петровичу (министру внутренних дел Козо-
давлеву) и открыла бы, что я, будучи совершенно невинен, того только
желаю, чтоб поведение мое строжайшим образом было исследовано, и что
счеты мои, кои найдены будут у вас в кабинете, легко могут доказать не
только невинность мою, но также и то, что вы не имеете никакого у себя
богатства.
От этих домашних и городских сцен и толков перенесемся теперь во
дворец.
В понедельник 18 числа князь Голицын, явясь к государю, как было
ему приказано, после заседания государственного совета, застал его ходя-
щим по комнате с весьма мрачным видом. «Ваше величество нездоровы?»
спросил Голицын. — «Нет, здоров». — «Но ваш вид?» — «Если б у тебя от-
секли руку, ты, верно, кричал бы и жаловался, что тебе больно: у меня
в прошлую ночь отняли Сперанского, а он был моею правою рукою!..» Во
всю беседу, довольно продолжительную, государь только и говорил, что
о тяготившей его потере, часто со слезами на глазах. «Ты разберешь с Мол-
чановым * бумаги Михайла Михайловича, — заключил Александр;—но в
них ничего не найдется: он не изменник...» В тот же день, прогуливаясь
пешком, государь встретил г-жу Кремер. «Вы, конечно, уже знаете, — сказал
он ей, — что я принужден был выслать вашего друга?» — «Сейчас слышала,
ваше величество, и глубоко этим поражена.». — «Что ж делать!—ответил
Александр, и в это время заметно было судорожное движение его губ и под-
бородка:— может быть никто не пострадал тут более меня, но я принуж-
ден был покориться причинам самым настоятельным». В среду вечером был
призван во дворец граф Нессельроде 16, очевидно, для того только, чтобы и
с вим завести речь о случившемся. Нессельроде не мог скрыть глубокого
своего сокрушения, сколько по личным чувствам к Сперанскому, столько и по
убеждению, что государь лишил себя в нем слуги самого верного, предан-
ного и ревностного. «Ты прав, — отвечал Александр, — но именно тепереш-
ние только обстоятельства и могли вынудить у меня эту жертву обще-
ственному мнению». Перед министром юстиции Дмитриевым, по свидетель-
ству его записок, государь выразился несколько иначе, порицая, впрочем,
Сперанского только за опорочивание политических мнений нашего прави-
тельства и за то, что он хотел проникать в закрытые для него государствен-
ные тайны **. К этому прибавим переданные нам двумя высшими государ-
ственными сановниками отзыв Александра при разговорах с ними в позд-
нейшую эпоху. «Сперанский никогда не был изменником», — отвечал он
* Статс-секретарь, управляющий делами комитета министров.
** Намек на дипломатические депеши, взятие Сперанским из министерства иностранных
дел и переслачные от него государю в особо запечатанном конверте. Государь тут же пока-
зал Дмитриеву первые строки письма, в котором Сперанский говорил, что был подвинут к
такому действию одним любопытством и еще более искренним участием в благоденствии и
славе отечества. — Примеч. автора (барона Корфа).
821

Николаю Николаевичу Новосильцеву, когда в минуту доверчивой беседы по-
следний пытался узнать истинную причину падения бывшего любимца.
«Слышал ли ты, что я снова призываю сюда Михайла Михайловича?» —
спросил государь у Иллариона Васильевича Васильчикова17 в 1820 году,
перед возвращением Сперанского в Петербург с поста сибирского генерал-
губернатора. «Слышал, — отвечал Васильчиков, — и искренно поздравляю
ваше величество с приближением опять к себе человека таких необыкновен-
ных достоинств». — «Никто, — возразил государь, — более меня не отдает
справедливости его высоким талантам. Я уверен, что он и не дурной человек;
но сила тогдашних обстоятельств, которой я не мог противостоять, заставила
меня с ним расстаться. Никогда, однакоже, я не верил во взведенную на него
измену и виню его только в том, что он не имел ко мне полной доверен-
ности» *. Наконец свидетельством еще высшим, еще более несомненным, чем
все эти частные пересказы, самым торжественнейшим оправдательным актом
Сперанского перед потомством и историею, является то собственноручное
письмо от 22 марта 1819 года, в котором император Александр прямо и
перед самим Сперанским признал наветы его врагов за то, чем они действи-
тельно были, то есть за клевету.
Но если, таким образом, в Александре почти с самых первых минут и
тем более после заметно было отвращение верить в какую-нибудь измену со
стороны его любимца, и обнаруживалась даже уверенность в противном, то
мнение массы развивалось совсем иначе. В захваченных бумагах, конечно, и
сама вражда не умела найти ничего предосудительного; но взамен обличи-
телем перед публикою явилась общая неопределенная молва, систематиче-
ски поддерживавшаяся ложными намеками и внушениями той же партии,
которою все было начато. Огромное большинство во всех классах ни на
минуту не усомнилось в том, что кроткого Александра могло побудить к та-
кому действию, неслыханному в его царствование, одно лишь самое черное
преступление против его лица и против государства. Вина заточенного не
была оглашена никаким публичным актом: следственно, открывалось ши-
рокое поле для самых смелых догадок. Что обнаружено, как, когда, через
кого? Разрешение этих вопросов предоставлялось произволу каждого; нитки,
спущенные с клубка, до того, наконец, перепутались, что, хладнокровно со-
ображая все многочисленные и разнообразные толки, сложившиеся тогда об
этом событии, трудно решить, что стояло выше: изобретательность ли
клеветы или податливость легковерия? Оттого еще и до сих пор повесть о
падении Сперанского, рассказываемая и толкуемая каждым по-своему, про-
должает оставаться в нашей истории такою же неразгаданною тайною, как
некогда во французской сказание о Железной Маске 18.
Из приведенного выше письма Масальского мы видели, что и как в
первые дни говорили о случившемся в Петербурге. «История Сперанского, —
писал Карамзин своему брату из Москвы, — есть для нас тайна: публика
ничего не знает. Думают, что он уличен в нескромной переписке» **. Наконец,
следующее извлечение из записок Вигеля 19, находившегося в то время в
Пензе, свидетельствует о впечатлении, которое было произведено этим не-
ожиданным событием на провинцию. «Первая важная весть, — пишет он,—
которую получили мы в конце марта, была о неожиданных отставке и ссылке
Сперанского; но эта весть громко разнеслась по всей России. Не знаю,
смерть лютого тирана могла ли бы произвести такую всеобщую радость.
А это был человек, который никого не оскорбил обидным словом, который
никогда не искал погибели ни единого из многочисленных личных врагов
своих, который, мало показываясь, в продолжение многих лет трудился
* Под этим, вероятно, должно разуметь то вышеупомянутое нами предложение, сделан-
ное Сперанскому и сокрытое 'им от Александра, которое заговорщики умели потом припи-
сать ему самому. — Примеч. автора (барона Коофа).
** Любопытно, что в том же письме, от 28 мая 1812 года, следственно, писанном едва
спустя два месяца после происшествия. Карамзин мог уже сказать: «его (тотесть Сперанско-
го) все бранили, теперь забывают. Ссылка похожа на смерть». — Примеч. автора (барона
Корфа).
822

в тишине кабинета своего. Но на кабинет сей смотрели все, как на Пан-
дорин ящик, наполненный бедствиями, готовыми излететь и покрыть собою
все наше отечество. Все были уверены, что неоспоримые доказательства в
его виновности открыли, наконец, глаза обманутому государю. Только ди-
вились милосердию его и роптали, как можно было не казнить преступ-
ника, государственного изменника, предателя, и довольствоваться удалением
его из столицы *. Не менее того его ссылку торжествовали как первую
победу над французами. Многие приходили меня с этим поздравлять, и, вино-
ват, я принимал поздравления».
Удалением из Петербурга кончается деятельность Сперан-
ского как самостоятельного государственного человека. Возвра-
тившись в Петербург, он постепенно стал получать довольно
важные назначения, из которых в особенности знаменито состав-
ление «Свода законов». Внешняя сторона его таланта обнаружи-
валась и тут с прежним блеском: он умел очень легко распуты-
вать самое многосложное дело, исполнять с необыкновенною
быстротою самые огромные задачи. Например, невозможно не
изумляться тому, в какое короткое время успел он составить и
обнародовать «Полное собрание законов» и «Свод законов». Но
и в этом важнейшем и во всех других делах, поручавшихся ему
по возвращении в Петербург, он должен был действовать уже по
инструкциям или решениям, даваемым ему от других; ему при-
надлежало только исполнение, а не дух дела. Да и сам он возвра-
тился в Петербург далеко уже не таким, какой был прежде. Он
убедился в неосновательности своих прежних надежд, помнил,
что нечего думать о преобразованиях, и заботился, повидимому,
только о том, чтобы провести остальные годы жизни спокойно,
помогая ходу государственных дел в том, чему было можно со-
действовать, не возбуждая ничьих опасений.
Но до такого понятия о себе, как об инвалиде, он, разумеется,
достиг не вдруг, и довольно долго боролась в нем с этим тяжелым
сознанием мечта о восстановлении прежнего влияния. Натурально
было ему, чувствовавшему свое умственное превосходство над
другими тогдашними деятелями, думать, что, явившись в Петер-
бург, он снова приобретет перевес над ними. Потому нетерпеливо
хлопотал он о дозволении приехать в Петербург. Он отправлял
с этою целию несколько писем, в том числе знаменитое письмо
к государю, известное под именем «Письма из Перми». Государь
скоро стал выражаться, что обвинение против Сперанского было
несправедливо; но не возвратил его в Петербург, а только дозво-
* В современном дневнике другого лица, Логина Ивановича Голенищева-Кутузова, мы
находим также нечто подобное. Называя Сперанского Робеспьером, а Магницкого — его се-
идом и рассказывая, что после их высылки государь велел дать дочери первого и жене пос-
леднего кареты от двора для следования за ними, Кутузов прибавляет: «друзья злодея гово-
рят о несовместности с правосудием монарха поступать так с людьми, которые были бы ви-
новны в том, в чем их вичят, и что если б они точно продались Франции, то государь не
имел бы таких аттенций** к их семяьм, из чего и следует, что все — одна ложь и придворная
интрига. По моему мнению, предположение такого рода уничтожается двухчасовой аудиенци-
ею, в продолжение которой Сперанский имел, кажется, все время оправдаться, если б
мог; следственно, в теперешнем рагпоояжении должно видеть только новое доказательство
непостижимой благости монарха». — Примеч. автора (барона Корфа).
** Внимания. — Ред.
823

лил ему переехать из Перми, куда он был сослан, в новгородское
поместье Великополье, доставшееся дочери Сперанского от ее
тетки. Бывший государственный секретарь принял это разреше-
ние приблизиться к Петербургу за признак намерения в скором
времени дозволить ему приезд в столицу и с нетерпением ждал
известий. Но, решившись показать, что снимают с него вину,
его нe возвратили в Петербург, а послали губернатором в Пензу.
Из Пензы послали его управлять Сибирью и очень долго отсро-
чивали обещанное разрешение явиться из Сибири в Петербург.
В этих проволочках прошло целых девять лет. Очевидно было,
что перестали считать его виновным в измене, когда возлагали
на него устройство всего Сибирского края; но вместе с тем оче-
видно было, что его присутствие в Петербурге не считают нуж-
ным. Однакоже он все еще не мог понять этой перемены в чув-
ствах к нему. Он надеялся на силу своего ума, думал, что свидание
с государем возвратит ему прежний вес.
Барон Корф очень строго порицает Сперанского за то, что
с просьбами своими о возвращении в Петербург он обращался
к Аракчееву, пользовавшемуся тогда наибольшею силою у импе-
ратора. Барон Корф считает выбор такого ходатая недостойным
бывшего государственного секретаря. Барон Корф строго пори-
цает Сперанского и за самое желание возвратиться в Петербург.
Без всякого сомнения, барон Корф прав. Сперанский должен был
уже давно разочароваться в своих прежних мечтах о возможности
задуманных преобразований; должен был убедиться и в непроч-
ности положения, к которому вновь стремился, — в непрочности
его, по крайней мере, для таких людей, как он, — людей, думаю-
щих, кроме своего личного честолюбия, также и об исправлении
коренных недостатков, об удовлетворении глубоким государствен-
ным потребностям. С этой стороны Сперанский заслуживает стро-
гих порицаний, выражаемых бароном Корфом. Но барон Корф,
конечно, далек был от мысли видеть в желании Сперанского воз-
вратиться в Петербург только обыкновенное тщеславие обыкно-
венных честолюбцев, добивающихся только почестей и личного
блеска. Своею жизнью по возвращении в Петербург Сперанский
доказал, что этого одного было ему не нужно. Когда он увидел,
что ошибся в расчете получить на дела такое влияние, которым
существенно бы изменялся ход их, когда он увидел невозмож-
ность реформ, он впал в апатию. Мы не видим, чтобы он вел
интриги для получения должностей и титулов. Он не стал усили-
ваться, чтобы достичь только личного возвышения. Он только
присмотрелся к тому, допускается ли существовавшими отноше-
ниями возможность действовать в прежнем духе, и как только
увидел, что этого нет, остался неподвижен. Да, он был честолю-
бив, но не в том дюжинном смысле, какой обыкновенно соеди-
няется с этим словом: он хотел великой исторической деятель-
ности, он хотел заслужить славу в потомстве государственными
824

преобразованиями; человека, имеющего такую цель, нельзя упре-
кать в тщеславной суетности, если он хлопочет о власти. Но
правда и то, что свойство отношений, в которые привелось Спе-
ранскому быть поставленным, отразилось на его репутации неко-
торыми пятнами. Мы готовы были бы извинить льстивый тон
его писем из изгнания к Аракчееву, потому что льстивость
относится тут лишь к частным делам, не касаясь государственных
дел. Но на самом деле прискорбно то, что по возвращении в Пе-
тербург Сперанский, продолжая искать опоры в Аракчееве, попы-
тался в угоду ему защищать тогдашние военные поселения 20. Вот
из книги барона Корфа место, сообщающее нам этот факт, едва ли
не самый прискорбный из всех излагаемых в этой вовсе неутеши-
тельной биографии:
Сперанский взялся написать общий взгляд на устройство военных по-
селений, чтобы хотя несколько примирить с ними общественное мнение, вос-
стававшее всею своею силою против этого создания железной воли Аракче-
ева. Действительно, в начале 1825 года появилась брошюра под заглавием:
О военных поселениях, написанная с обыкновенным искусством Сперанского.
Быв напечатана в малом числе экземпляров, тогда же большею частию раз-
даренных, она теперь сделалась библиографическою редкостью. На это по-
хвальное слово учреждению, самому у нас непопулярному, на эту, по выра-
жению одного современника, «реляцию после сражения» должно смотреть
единственно как на жертву, принесенную Сперанским своему положению.
За четыре года перед тем, на возвратном пути из Сибири в Петербург,
проезжая новгородскими поселениями, сам он в «дневнике» своем отметил:
«fumus ex fulgore!..» *.
Да, Сперанский был сломан жизнью. Не таков был он в пер-
вую пору своей деятельности, когда, по свидетельству самого
барона Корфа, не отступал от своих убеждений ни для кого.
И к чему повело это унижение? Единственным, но вовсе недоста-
точным извинением Сперанскому можно выставить только то,
что не он один обольщался мыслью о возможности восстановить
свою силу. Вся публика ожидала того же. Барон Корф говорит:
«Приезд Сперанского был, можно сказать, чем-то торжественным; с ним
ожидали и обновления дел, и все, по крайней мере огромное большинство,
были убеждены, что он снова вознесется на прежнюю высоту. Одни пола-
гали, что Аракчеев сдаст ему все управление гражданскою частию; другие,
возобновляя прежние слухи, предсказывали в нем будущего министра
юстиции **; третьи уверяли, что ему с титулом, попрежнему государствен-
ного секретаря присвоена будет та власть, какую при Екатерине II имел
князь Вяземский ***, и т. д.
* Гром не из тучи, а из навозной кучи. — Ред.
** В одном частном письме той эпохи мы встретили следующее место: Tout le sénat ainsi
que la majeure partie du public s'attendent à la nomination de M-r Spéransky au siège curial.
Plusieurs s'en réjouissent, mais on rencontre aussi mainte bien triste, которые кулачком слезы
утирают» (то есть «Весь сенат, равно как и часть публики, ждут назначения г. Операчского
по судебному ведомству. Некоторые этому рады, но попадаются также и довольно печальные
лица», и т. д.)]
*** Александр Алексеевич. — Ред,
825

Простительно было заблуждаться в этом случае толпе непро-
ницательных людей; но как мог увлекаться таким же легковерием
Сперанский? Ему следовало бы понять с первого же взгляда, что
его время, то есть время стремлений к реформам, миновалось без-
возвратно; «о он до самой кончины императора Александра Пав-
ловича продолжал заблуждаться:
Сперанский уже никогда более не возвышался на прежнюю ступень при
императоре Александре и даже не получил никакого самостоятельного на-
значения. Но очень примечательно, что сам он при всем своем такте и тонком
уме не мог или не хотел — по крайней мере, вначале — ни понять истин-
ного своего положения, ни убедиться в невозвратности прежнего. Сперва,
когда работы по сибирским учреждениям и по возобновившемуся пере-
смотру гражданского уложения давали ему довольно частый доступ к
государю, он, смотря на предметы сквозь призматическое стекло своих жела-
ний, старался уверить себя, будто бы возрастающим его влиянием про-
буждается негодование Аракчеева, даже будто бы, видя необходимость
уступить поле сопернику более счастливому, Аракчеев намеревается все
бросить. Но такое добровольное самозаблуждение, такая фантасмагория во-
ображения, следы которых беспрестанно проявляются в его «дневнике», не
могли длиться долго. Тот же «дневник» свидетельствует, что государь при
свиданиях с Сперанским не раз повторял, что считает его своим человеком,
что никто запятнать его не может, и пр.; а между тем все важнейшие из
его работ он утверждал, все подносимые им указы подписывал не иначе,
как по предварительному совещанию с Аракчеевым. Уже с декабря
1821 года Сперанский сам начал замечать некоторые признаки охлаждения.
В феврале следующего года, все более и более разочаровываясь, он писал
Ермолову21: «Хилое мое здоровье не дозволяет мне много заниматься, и
хотя занятия мои весьма ныне ограничены, тем не менее боюсь, что и для
них скоро сил у меня не станет». Со второй половины 1822 года, то есть
по окончании дел сибирских, и к личным докладам он был призываем го-
раздо реже. В следующем, 1823 году государь принимал его с бумагами
всего только три раза; в 1824 и 1825, кажется, уже — ни одного. То же
самое отразилось и в приглашениях к императорскому столу: из камер-фурь-
ерского журнала видно, что в 1821 году Сперанский беспрестанно обедал
у государя; в 1822 — несравненно реже; в 1823 — только один раз, а
в 1824 и 1825—ни разу. Наконец, все заметили, что и на балах государь
не разговаривал с ним, хотя он всегда был на глазах. Это охлаждение не
могло не отразиться на общественном положении Сперанского. Быв встре-
чен, по возвращении своем из Сибири, чрезвычайною предупредительностию
от всех лиц, имевших власть, он впоследствии уже только с большим тру-
дом успевал выпрашивать для покровительствуемых им даже самые мало-
важные места, и то не всегда прямо у министров, а больше через дирек-
торов департаментов...
Изумительно, что при таком ясном развитии отношений Спе-
ранский так долго упорствовал в предположении о возможности
выиграть свое дело, то есть приняться за реформу, потому что
только как реформатор и мог Сперанский иметь силу. Удиви-
тельно, говорим мы, такое грубое самообольщение в человеке
такого тонкого ума; но это изумление надобно относить не к од-
ним тем годам напрасной надежды, которые тянулись от возвра-
щения Сперанского до кончины императора Александра Павло-
вича. Столь же очевидною должна была бы представляться ему
неосновательность его ожиданий и в прежнее время, когда он был
826

государственным секретарем. Чтобы признать себя мечтателем,
ему, как мы говорили, нужно было бы тогда только сообразить
характер и размер своих стремлений с качеством средств, кото-
рыми он думал пользоваться. Видно, что он уже от природы был
осужден на странную забывчивость в этом отношении. И стран-
ная его несообразительность объясняется горячностью его стрем-
лений. Он не то чтобы не видел, — он, пожалуй, и видел, но ста-
рался не замечать или перетолковывать факты. Это — явление
очень обыкновенное в людях, увлекшихся какой-нибудь мыслью.
Так человек, сильно желающий обогатиться, берет лотерейные
билеты, хотя бы очень хорошо понимал разорительный расчет
этой игры. Так влюбленный не хочет замечать недостатков люби-
мой женщины, хотя бы они были очевидны. Так человек, одер-
жимый мыслью об изяществе манер, не замечает всеобщих насме-
шек над своею неловкостью. Все такие люди смешны, их
обольщения мелочны; но они могут быть вредны обществу, когда
обольщаются в серьезных делах. В своей восторженной хлопот-
ливости на ложном пути они как будто добиваются некоторого
успеха и тем сбивают с толку многих, заимствующих из этого
мнимого успеха мысль итти тем же ложным путем [, не приводя-
щим ни к чему, кроме фантасмагорий]. С этой стороны деятель-
ность Сперанского можно назвать вредною. [Своим ошибочным
увлечением он увлекал многих к такой же напрасной трате сил
на употребление средств, не соответствующих делу. Своими ра-
ботами он придал нескольким годам нашей истории фальшивый
оттенок: есть люди, принимающие его деятельность за доказа-
тельство существования мыслей о серьезных преобразованиях,
тогда как на самом деле его работы назначались служить только
праздной теоретической игрой и были прекращены при первом
поползновении к реальному значению.]
Читатель видит, что мы столь же строги к Сперанскому, как
и сам барон Корф, и главный упрек Сперанскому от нас тот же
самый, какой делается ему бароном Корфом: Сперанский был
увлекающийся мечтатель. Нам очень приятно, что мы могли сой-
тись в этом выводе с автором пересмотренной нами книги.

НАРОДНАЯ БЕСТОЛКОВОСТЬ
(«День», №№ 1 и 2)
Мы начинаем обращаться в славянофилов. Три месяца тому
назад, когда мы хотели выразить впечатление, производимое
львовскою газетою «Слово», нам подвернулись слова иностран-
ного происхождения — «национальная бестактность». Теперь со-
вершенно такое же впечатление, произведенное двумя первыми
нумерами московской газеты «День», выразилось у нас словами
чистейшего русского происхождения. Значительную долю славы
за это спасительное обращение наше, история, по всей вероятно-
сти, припишет «монументальному», по выражению «Дня», труду
В. Даля: «Толковому словарю живого русского языка» 1, в кото-
ром предлагаются чистые русские слова на замену всех взятых от
латинских, люторских и других нехристей; например, астрономи-
ческий термин «аберрация» заменяется золотопромышленным
словом «россыпь», «абордаж» — словом «сцепка», «абориген» —
«коренник или сидящий на корню», «авангард» — «переды или
яртаул», «автограф» — «своеручник», «автомат» — «самодвига»,
«живуля», «живышь» и так далее.
Прежняя литературная деятельность г. И. Аксакова, издателя
и редактора газеты «День», доставила ему уважение от людей,
нимало не восхищающихся славянофильскими теориями. Мы уве-
рены, что и в новой его газете будут постепенно являться статьи,
которые своею практическою честностью будут соответствовать
репутации г. И. Аксакова. Но в первых нумерах он уже чересчур
постарался доказать ошибочность мнения, будто бы он принад-
лежит к славянофилам больше по имени (еже басурманами зо-
вется по фамилии), по родству, по знакомству, чем по личной
пропитанности их теориями. Он — человек, сочувствующий
своему народу, сочувствующий всем славянским народам, — это
прекрасно, но в этом еще нет славянофильства. Русскому народу
не меньше, а может быть и гораздо побольше, чем славянофилы,
сочувствуем все мы, русские литераторы, пишущие в «Отечествен-
828

ных ли записках» или в «Русском вестнике», в «Русском ли
слове» или в «Современнике». Точно так же все органы русской
журналистики очень горячо сочувствуют славянским племенам.
Отличиться от всей массы нас, русских литераторов, не называю-
щихся славянофилами, — отличиться от нас любовью к нашему
народу или к другим славянам точно так же нельзя, как нельзя
отличиться от нас сочувствием к воскресным школам или к закон-
ности. Но те действительно особенные пристрастия к разным
другим предметам, которыми прославлялись другие славянофилы,
не были слишком заметными у г. И. Аксакова 2. Мы не ждали,
чтобы он поспешил отличиться ими в своей новой газете. Но
он поспешил отличиться ими, — да еще как! Мы приведем на
выдержку несколько мест из первых двух номеров газеты
«День».
Вот, например, руководящая статья первого нумера, служа-
щая, как видно, программою газеты. После длинных объяснений
о том, что все у нас «ложь», — ложь в просвещении, ложь во
вдохновениях искусства, ложь в литературе, ложь в поклонении
свободе, ложь в гуманности и образованности (заметим, что это
рассуждение, написанное в фигуре «единоначатия», сильно пахнет
реторикой),—после этих рассуждений говорится, что «казалось,
что исчез народ», и был он «полумертвым трупом», но теперь
полумертвый этот «труп оживает, согретый солнцем мысли».
Каким же это солнцем, <от> какой же это мысли оживился
полумертвый труп? — Следует ответ, очаровательный своей
наивностью. Извольте читать:
Мучительным, медленным процессом добывалось у нас наше самосоз-
нание, и не напрасно жили и потрудились для него подвижники русской
мысли: Киреевские, Хомяков и Константин Аксаков. Точка зрения, добы-
тая, постановленная и выраженная ими, составляет, по нашему убеждению,
поворотную точку в истории русского просвещения и, как маяк, озаряет
дальнейший, предлежащий нам путь развития. Мы с радостью видим, что
многие из выработанных славянофильскою школою положений уже обра-
тились теперь в общее достояние и нашли себе защитников и в других орга-
нах нашей печати.
Почему не самохвальствовать, если есть охота? Но ведь
нужно же знать какую-нибудь границу и в самохвальстве. Рус-
ский народ оживлен трудами Киреевских, Хомякова и Констан-
тина Аксакова! 3
В первой руководящей статье «славянского отдела» говорится,
что мы, русские, ничего не выиграли от своего «добровольного
рабства и колоссального душевного холопства» перед Западом, —
Западная Европа, изволите видеть, ненавидит нас, «создает це-
лые теории, подкашивающие наше нравственное могущество». Да
какие ж это особенные теории создал Запад для нашего подка-
шивания? Кажется, не предлагает он нам ровно никаких других
теорий, кроме тех, которые создал сам для себя; на Западе,
829

кажется, нет такого стремления, что вот, дескать, сами про себя
мы будем иметь научную или какую другую истину, а ненавистным
русским или вообще славянам будем преподавать какую-нибудь
вредную безнравственность; сами будем пить шампанское неотрав-
ленное, а в Россию будем посылать отравленное; сами будем учить-
ся по хорошим учебникам, а в Россию будем посылать плохие
учебники; сами будем читать Маколея, учащего веротерпимости,
а в Россию будем посылать книги инквизиционного направления.
Кажется, Западная Европа не предлагает нам ничего, кроме того,
чем пользуется и сама. А впрочем, «День», быть может, и дока-
жет нам, что Запад поступает иначе с нами. По крайней мере, он,
сделав открытие о созидании Западом целых теорий, подкаши-
вающих наше нравственное могущество, продолжает:
Постоянный натиск духовных враждебных сил Запада колеблет внутри
самой России сознание нашей силы и нашей правды, ясное разумение наших
прав и обязанностей, опасностей и выгод!
И не только Россия, но и весь славянский, или, вернее, православно-
славянский мир разделяет с нею ту же участь. Пора догадаться, что благо-
склонности Запада мы никакой угодливостью не купим; пора понять, что
ненависть, нередко инстинктивная, Запада к славянскому православному
миру происходит от иных, глубоко скрытых причин; эти причины — анта-
гонизм двух противоположных духовных просветительных начал и зависть
дряхлого мира к новому, которому принадлежит будущность. Пора нам, на-
конец, принять вызов и смело вступить в бой с публицистикою Европы
за себя и за наших братьев славян! Но чего же могут ожидать от Европы
славяне, сохранившие верность славянским началам, если могущественней-
ший представитель этого мира, русское племя, трусливо избегая борьбы с
общественным мнением Европы, боится водрузить знамя своей духовной
самобытности, своей народности, своего исторического подвига и призвания?
Так вот к чему приглашает нас «День»: мы должны вступить
в борьбу с общественным мнением Европы. Полезное для нас
будет дело, нечего сказать! Общественное мнение Европы стре-
мится к улучшению материального и нравственного, частного и
общественного быта, — что ж, должны мы вступить в борьбу
с этим стремлением? Должны мы доказывать, что человечеству
следует беречь все остатки средних веков и восстановлять те бед-
ствия, которые устранены развитием?
«День» думает, быть может, о другом? Есть между славяно-
филами крайние герои, желающие переделать Запад по славяно-
фильским принципам, но есть и такие скромные, что говорят:
«стремление и теории Запада хороши для него; только наших
потребностей он не понимает, желает нам вредного. Только про-
тив его желаний и советов нам должны мы вооружаться». Может
быть, руководящая статья «славянского отдела» в № 1 «Дня»
написана человеком такого умеренного славянофильства? Хо-
рошо; посмотрим, полезно ли для нас будет, если мы вступим
в борьбу с общественным мнением Запада не для сокрушения
западных стремлений в самом Западе, а только для того, чтобы
делать у самих себя наоборот против желаний, какие Запад имеет
830

относительно Нас. Какие события и направления нашей жизни
одобряются Западом и производят в «ем радость? — Всякая об-
щественная реформа, всякое улучшение в промышленности или
в земледелии, всякий успех просвещения у нас производит ра-
дость на Западе. Справьтесь в какой хотите сколько-нибудь по-
рядочной западной газете, от Débats * до Times'a, вы увидите,
что она хвалит у нас все то, что одобряется у нас массою просве-
щенных людей (и в том числе славянофилами): всякое облегче-
ние в налогах, всякое хорошее уменьшение в расходах, основание
воскресных школ и т. д. Что же, должны мы вступить в борьбу
с общественным мнением Запада по этим предметам? должны мы
отказаться от реформ? стеснять у себя просвещение? Разумеется,
никто из порядочных людей между славянофилами не хочет да-
вать такого смысла своим словам о борьбе против Запада; но,
кроме этого смысла, не могут такие слова иметь никакого другого.
Мы нимало не подозреваем таких людей, как г. И. Аксаков, во
вражде к прогрессу; мы только находим, что они говорят фразы,
не имеющие для них самих ясного смысла и имеющие обскурант-
ский смысл в устах очень многих плохих людей, которых они
с любовью принимают в ряды своей партии за подобные фразы
и которые дурачат их наивность.
Но, порицая славянофилов за фразы о борьбе с Западом —
фразы или бессмысленные, или обскурантские, — мы должны
превознести горячность их патриотизма, не удерживаемого ника-
кими соображениями. Это — доблесть высокая. Вот, например,
рассказав о какой-то демонстрации в Царстве Польском, газета
«День» изливает свое прекрасное негодование на дерзких нару-
шителей закона. Газета «День» (во 2 №, на стр. 14) обращается
к преступным мечтателям со следующими словами:
Безумные поляки! Как спешите вы проиграть ваше дело! как торопи-
тесь вы затушить всякую искру сочувствия, которую могла бы зажечь в
единоплеменных вам братьях ваша любовь к родине! Неужели вы так
глухи, так слепы, неужели вы думаете, что в пространной русской земле,
от Камчатки до Карпат, в Великой, Малой, Белой, Червонной Руси, най-
дется хоть один русский, который бы не загорелся весь самым жгучим
огнем негодования при таких лживых и наглых ваших притязаниях! кото-
рый бы не отдал жизни в борьбе с вами, за сохранение наших древних
русских областей, нашего трижды святого, прекрасного Киева!.. Или тщетны
были для вас все уроки истории, и вас ничто исправить не может? Вам по-
прежнему нипочем права чужих народов и их народная воля; надменный
шляхтич, ругавшийся над верою нескольких миллионов руссов, называвший
ее холопскою и русский народ — холопами Польши, видно еще жив в вас,
и как прежде сгубил, так и теперь, безумный, губит дело своей родной земли!
Мы оставались чужды доселе вашей тяжбе с правительствами, но вы хотите
возобновить международную ** тяжбу и воскресить вражду, которую состра-
дание к вам начинало изглаживать в сердцах наших! Несчастные, несчаст-
ные, безумием, как божьей карой, пораженные поляки!..
* «Journal des Débats» — Ред.
** В смысле — межнациональную.
831

Мы благоговеем перед этою силою патриотического гнева.
Но, быть может, не примет газета «День» за недостаток патрио-
тизма в нас, если мы отважимся заметить ей, что и патриотизм
должен не быть необузданным чувством, попирающим всякие
расчеты политического благоразумия и забывающим даже о са-
мых пользах родины. Если мы не ошибаемся, не для одной толыко
Польши, но точно так же и для самой России было бы очень
полезно, когда бы нынешние беспокойства в Царстве Польском
успокоились развитием дружественных чувств к русским в по-
ляках. Если мы не ошибаемся, тон, принимаемый газетой «День»,
не может содействовать достижению этого результата, желатель-
ного для всех русских, любящих Россию. «Безумные поляки», «вы
глухи и слепы», «вы наглы и лживы», «мы горим огнем негодо-
вания на вас», «мы отдадим жизнь на борьбу с вами», «вы ру-
гаетесь над нашею верою», «вы называете нас своими холопами»,
«вы поражены божьей карой», и так далее, и так далее. Едва ли
можно полагать, что подобные выражения уместны в устах людей,
желающих наилучшего для самой России разрешения нынешних
несогласий, то есть желающих прекращения международной *
вражды. Или газета «День» не желает этого? Нет, без вся-
кого сомнения, желает; она только не понимает того, что сама
говорит.
Да, она имеет толыко один недостаток: совершенное забвение
расчетов приличия и уместности. Таково свойство необузданных
порывов чувства, хотя бы самого прекрасного. Вот, например,
хотя бы родственное чувство. Что может быть прекраснее и по-
чтеннее любви одного брата к другому? Посмотрите же, что на-
печатано на стр. 20 № 2 «Дня». Объявив, что на-днях выйдет
первый том полного собрания сочинений Константина Сергеевича
Аксакова, газета «День» возглашает с восклицательным знаком:
«не нам, конечно, распространяться здесь о значении и достоин-
стве этих сочинений!» Никому не запрещено воображать, что
сочинения добродушного К. С. Аксакова, до очень зрелых лет
отличавшегося тою восхитительною чистотою души, которая оча-
ровывает нас в институтках, но которая едва ли совместна с зре-
лостью мысли, — никому не запрещено воображать, что его сочи-
нения имеют бог знает какое огромное значение и бог знает какое
удивительное достоинство. Только, видите ли, не всякому при-
лично выражать такое убеждение. Отец, превозносящий детей,
брат, восхваляющий брата, бывают смешны. Произнесение пане-
гириков надобно предоставлять людям посторонним. Но г. И. Ак-
саков совершенно чужд того соображения, что не ему, брату
К. С. Аксакова, следует являться перед публикою восклицающим
о великом достоинстве и значении сочинений своего брата. Вот
* Опять в смысле межнациональной. — Ред.
832

этим самым непониманием впечатления, какое производится из-
вестными словами в известных устах мы объясняем и возгласы
газеты «День» о поляках.
А если бы славянофилы могли хоть несколько соображать
обстоятельства, обдумывать факты, к каким прекрасным мыслям
пришли бы они при своих превосходных намерениях и возвышен-
ных чувствах! Вот, например, если б они потрудились хоть не-
много обуздать пылкость своих фантазий по вопросу о судьбе
славянских племен, как хорошо было бы их сочувствие к болга-
рам и сербам, хорватам, словакам и чехам. А теперь необуздан-
ные порывы воображения заставляют их говорить несообразности
и желать такого направления дел, которое одинаково было бы
вредно и другим славянским племенам, и нам. Посмотрите, какую
программу по славянскому вопросу выставляет газета «День»
в руководящей статье этого отдела в № 1. Мы слово за слово
разберем эту программу, — не с тою надеждою, что наши заме-
чания сколько-нибудь образумят самих славянофилов, а только
для того, чтобы по возможности заявить основания, по которым
слазянофильские стремления относительно славянского вопроса
отвергаются людьми, не меньше славянофилов желающими добра
славянским племенам. Вот программа газеты «День».
Наша сила в Европе — сочувствующий и связанный с нами родством
крови и духа мир славянский вообще и мир православный в особенности —
выступает теперь на поприще истории. Славян, свободных от чуждого ига,
нет нигде, кроме России. Кроме России, везде славянскую народность гне-
тут или немцы, или турки. По мере возрастания политического могущества
России возрождались в порабощенных племенах: надежда на избавление от
позорного ярма и чувство славянской народности. Освободить из-под мате-
риального и духовного гнета народы славянские и даровать им дар самостоя-
тельного духовного и, пожалуй, политического бытия под сению могущест-
венных крыл русского орла — вот историческое призвание, нравственное
право и обязанность России. Но сознаем ли мы и сознают ли славяне наше
призвание и наше право? Куда обратят свои взоры пробуждающиеся сла-
вянские народы? Вопрос, казалось бы, совершенно излишний, тем более,
что выше мы сами уже указали на это сочувствие. Но дело в том, что
сочувствие поддерживается сочувствием взаимным; дело в том, что сочув-
ствие опиралось до сих пор на естественное чувство славянских народов,
не справлявшееся с дипломатическими летописями и не искушавшееся со-
блазнами блестящей цивилизации Запада. Теперь наступает пора другая.
Теперь сочувствие к России ищет себе другой, более разумной основы и,
переходя из области естественного чувства в область сознания, подвергает
поверке и оценке нашу собственную верность славянским началам. Мы знаем,
что так называемые интеллигентные, образованные классы у славян восточ-
ных, пораженные невежеством, равнодушием, молчанием нашего общества
и нашей журналистики (об отдельных явлениях говорить нечего), не на-
ходя себе в последней никакой опоры, никакого оружия противу лжи, ко-
торую в известной мере содержит в себе западное просвещение, — мало-
помалу отворачиваются от нас, своих старейших братий. Бессильные устоять
на собственных ногах, они хватаются в своей слабости за духовную (в об-
ширном смысле слова) помощь западных народов, исконных врагов славян-
ского мира. Народные начала крепки не одним воплощающим их в себе
бытом, но еще более — ясным сознанием. Где же быть этому сознанию, как
833

не в единоплеменной и единоверной России, богатой горьким и долголетним
историческим опытом? Но напрасно стали бы славяне домогаться этого
сознания от русской журналистики!
В этом возвышенном излиянии чувств каждое слово — ошибка
против фактов.
«Наша сила в Европе — сочувствующий и связанный с нами
родством крови и духа мир славянский вообще и мир православ-
ный в особенности». Нет, наша сила — в Европе ли, в Азии ли,
или где бы там ни было — не другие славянские племена, а мы
сами и только мы сами. Разве одна Россия из могущественней-
ших держав имеет в других странах соплеменников или едино-
верцев? Французы, народ романского племени и католического
вероисповедания, имеют единоверцев и соплеменников в испан-
цах, португальцах, итальянцах. Что же, разве силу свою Франция
заимствует от этих народов? Англичане, германцы протестант-
ского исповедания, имеют соплеменников и единоверцев в жите-
лях северной Германии, в голландцах. Что же, разве силу свою
заимствует Англия от Пруссии, Ганновера, Бадена или Голлан-
дии? Точно в таком же положении находимся мы, русские, отно-
сительно остальных славян или остальных православных народов.
Нам не нужно их силы, мы сами по себе довольно сильны. Народ,
соединенный в такую державу, которая уже довольно могуще-
ственна для ограждения своей независимости, может с выгодами
для себя иметь только временные и случайные союзы с каким-ни-
будь другим племенем или государством, — союзы, заключае-
мые только для какой-нибудь частной, внешней цели и нимало
не относящиеся к условиям внутренней жизни. Но тут дело ре-
шается по мимолетным военным надобностям, без всякого отно-
шения к единоплеменности или едино верности. Например, когда
Франция воевала с Англией, для Англии было полезно вступать
в союз с Испаниею, которая единоверна и единоплеменна не ей,
а Франции. Если бы когда-нибудь, — чего не дай бог — возгоре-
лась у России война с какою-нибудь державою или союзом дер-
жав, то, разумеется, России следовало бы искать подобного воен-
ного союза со всяким государством или племенем, которое могло
бы помогать ей в войне: искать союза с Италиею или Англиею,
с Сербиею или Египтом, Персиею или Швециею — все равно,
какого бы племени и исповедания ни были союзники. Но, разу-
меется, не о таких внешних и случайных союзах идет дело в сла-
вянском вопросе. Он относится к расширению государственного
организма, к прочному соединению по внутренним делам, к обра-
зованию одной державы или федерации держав. Расширение по-
литического организма, к которому принадлежит известный на-
род, бывает полезно этому народу лишь до такого размера, чтобы
независимость его была вне опасности, чтобы никакое другое
государство не могло иметь ни силы, ни мысли завоевать его.
834

Есть народы, настолько многочисленные, что находят этот раз-
мер государственного могущества в самих себе одних. Таковы
англичане, французы и русские. Таковы же были бы немцы, если
бы достигли государственного единства. Таковы же становятся
итальянцы, достигая его. Каждому из этих народов в государ-
ственном отношении нечего желать, кроме собственного единства.
Всякая попытка войти в государственную связь с населением дру-
гой страны, хотя бы единоплеменной и единоверной, оказывается
для такого народа напрасным и обременительным неудобством.
Примером служит попытка французов при Людовике XIV при-
ковать к своей политической жизни Испанию; другая попытка
французов при Наполеоне I также приковать к себе Испанию и
Италию. Кроме бесчисленных потерь и неудобств, ничего не из-
влекла себе Франция из этих попыток. Точно таковы же были
для Англии результаты политической связи с Ганновером, стра-
ной единоверною и единоплеменного Англии.
«Кроме России, везде славянскую народность гнетут или
немцы, или турки». О турках мы не будем теперь говорить; но
как с словами, сказанными о немцах в этой программе, согласить
то странное обстоятельство, что московская газета «День», по-
добно львозской газете «Слово», уверяет нас, будто бы австрий-
ские славяне должны теперь иметь надежду на австрийское прави-
тельство. Читатель подумает, что мы клевещем на газету «День»,
но вот вам подлинные слова ее из «славянского отдела» во 2 №:
Мадьяры, как теперь оказалось, не допускают и даже не обещают до-
пускать у себя другим нациям — ни заводить национальных школ, ни вво-
дить своего языка в провинциальное управление, ни присылать на провин-
циальный сейм депутатов народных, кроме тех, которых они сами или силою,
или ласкательством заставят избрать из своих единомышленников; они не
соглашаются присылать своих депутатов, между которыми могли бы быть
и славяне, и на сейм державный 4, где решаются общие вопросы всех наро-
дов и провинций целого государства. Немцы, по крайней мере, обещают
дать славянам и румунам * национальное устройство, и скорее могут это
допустить, чтоб вести тогда и мадьяр за своим кормилом: они восстановили
провинциальные сеймы, о чем мадьяр и слышать не хочет; они учредили
сейм общий для всех народностей — державный. Славяне, управляемые нем-
цами, уж не могут сойтись на венгерском сейме с славянами венгерскими, но
славяне венгерские могут сойтись с славянами немецкими на державном
сейме; следовательно, всем славянам представляется случай соединиться и
соединенными силами действовать для блага своей народности. Австрийское
правительство хотя — не-хотя поддается на мысль славян и еще прежде за-
крытия венгерского сейма начало приводить, на случай, в действие пружины
национального начала. Вы знаете о собрании национального сербского со-
бора в Карловце. В октябре месяце прошлого года Австрия одним почерком
пера уничтожила воеводство Сербское в угодность мадьярам; в апреле на-
стоящего года, следовательно, через шесть месяцев, та же самая Австрия
тем же самым сербам изъявила соизволение открыть в Карловце собор,
чтобы они посоветовались, на каких условиях могут соединиться с мадья-
рами. Она послала туда своим комиссаром генерала Филиповича. О восста-
* Румынам. — Ред.
835

новлении воеводства им рассуждать было не велено, но когда сербы, так
будь сказано, вопреки воле правительства положили на соборе устроить
вновь воеводство и дать ему самостоятельное, национальное внутреннее уп-
равление, даже с избранием главы народа — воеводы, Австрия не только не
отказалась от этого определения, но даже непосредственно сама приняла
заключения собора на свое благоусмотрение и теперь держит этот камень
за пазухою для мадьяр. Вы читали также, без сомнения, о национальном
соборе в Сент-Мартине, в северной Венгрии; там было рассуждаемо тоже
исключительно о национальном управлении словаков и русских * в Венгрии.
Заключения сент-мартинского собора посланы были и румунам, и сербам,
и хорватам, чтобы пригласить и их действовать в том же духе относительно
мадьяр. Видимого присутствия правительственных комиссаров на этом со-
боре не было, но он состоялся не без участия с их стороны. Словаки были
обмануты своими мадьяроманами: последние, прикинувшись на соборе го-
рячими патриотами, уговорили собрание подать свои заключения мадьяр-
скому сейму; впрочем, когда мадьярский сейм, как и должно было ожидать,
отверг предложения словаков, правительство австрийское не преминуло ими
воспользоваться и держит их также, на случай, наготове.
Ну вот вам, читатель, слышите ли? — по словам газеты
«День», венгерских славян угнетают мадьяры, а австрийские
немцы уже многое сделали в пользу славян: восстановили про-
винциальные сеймы и учреждением общего имперского совета
открыли всем австрийским славянам возможность соединиться
и соединенными силами действовать на благо своей народности.
Слышите ли, читатель, как австрийцы покровительствуют сла-
вянам? По словам газеты «День», австрийцы уже поддаются на
славянскую мысль, исполняют заключения сербского собора; они
помогают и словакам отстаивать народность ** против мадьяр.
Газета «День» во втором своем нумере заключает из этого:
«австрийское правительство непрочь от того, чтобы признать
у себя национальность славянских племен», и тон всей этой статьи
таков, что венгерским славянам следует поддерживать австрий-
ское правительство против мадьяр, а галицийским русинам сле-
дует поддерживать австрийское правительство против поляков.
А если газета «День» говорит таким образом во втором своем
нумере, то зачем же в первом своем нумере она говорит, что сла-
вянскую народность угнетают немцы? Надобно было сказать, что
ее угнетают в Австрии мадьяры и поляки, а немцы поддерживают
ее. Или в статье второго нумера, или в программе, излагаемой
первым нумером, напутано, что-нибудь не так, а быть может, и в
обоих нумерах все напутано.
«Освободить из-под материального и духовного гнета народы
славянские и даровать им дар самостоятельного духовного и, по-
жалуй, политического бытия под сению могущественных крыл
русского орла — вот историческое призвание, нравственное право
и обязанность России». Нам кажется, во-первых, что у могуще-
ственного русского орла очень много своих домашних русских дел.
* То есть русин. — Ред.
** То есть свою национальность.—Ред.
836

Какие бы там права и обязанности ни имела Россия, а первое
право и обязанность ее, как и всякой другой державы, — забо-
титься о собственном благе. У нас на руках очень важные внутрен-
ние реформы, не оставляющие нам ни времени, ни средств впуты-
ваться в чужие дела. Неопределенные фразы обманчивы. Будемте
говорить прямо: чего вы хотите? Если вы хотите, чтобы Россия
употребляла для освобождения славянских племен только дипло-
матическое влияние и газетные статьи, вроде разбираемой нами,
такое пособие мы действительно можем оказывать славянским
племенам без большого убытка для себя; только пособие такого
рода ровно никакой существенной пользы славянским племенам
не принесет. Что, вы в самом деле думаете усовестить турок или
внушить добросовестность австрийцам? Что за ребячество! Кому
охота слушаться увещаний, не поддерживаемых штыками? Но,
быть может, вы не дети, быть может, вы понимаете, что без
войны никакой народ ни от какого чужого ига не освобождается,
и желаете, чтобы Россия начала войну с Турциею и Австриею
для освобождения славян? (Впрочем, мы не знаем после вашей
статьи во втором нумере, надобно ли, по вашему мнению, для
освобождения славян вооружаться против Австрии, или надобно
вместе с ней, покровительницей славянской народности, воору-
жаться против венгров и галицийских поляков, угнетающих ее,
по вашим словам). Но если вы хотите войны, то рассудите же,
дозволяют ли нам думать о войне наши обстоятельства. Ведь
война означает остановку нашего внутреннего развития, выпуск
громадного количества кредитных билетов, расстройство всех эко-
номических отношений, едва начинающих оправляться от преж-
них войн. Притом война, слишком обременительная для нас при
нынешних обстоятельствах, была бы для самих славянских пле-
мен, за освобождение которых началась бы, еще вреднее, чем для
нас. Она вооружила бы против освобождения славян все запад-
ные державы. Неужели вы думаете, что Англия или Франция
очень любят турок? Нет, они думают о турках совершенно так же,
как и мы; а поддерживают их только из опасения, что при паде-
нии турецкой власти турецкие славяне не получили бы самостоя-
тельности, а стали бы под нашу власть или наше влияние. Только
этим опасением западных держав держится Турция. Только в том
случае, когда оно отстранится, турецкие славяне не встретят в за-
падных державах препятствий своему освобождению. Или вы
полагаете, что легко турецким славянам освободиться наперекор
англичанам и французам? Шансы войны, в которой славяне
имели бы против себя Западн>ю Европу, не представляют ничего
ободрительного для них. И неужели вы так низко думаете о ту-
рецких славянах, что они для своего освобождения от турок
нуждаются в чьей-нибудь посторонней помощи? Если бы так,
турецкие славяне были бы племенами, не заслуживающими ни-
чьего сочувствия, столь же еще недостойными свободы, как
837

индусы. Ведь турок в Европе только два миллиона, а славян —
семь или восемь миллионов. Неужели не могли бы они справиться
с турками? Спросите какого хотите болгарина или турецкого
серба, нужна ли его соотечественникам чужая помощь для осво-
бождения от турок, — он оскорбляется таким зопросом. Им ну-
жна только уверенность, что другие державы не станут мешать
их освобождению: остальное все сделают они для себя сами.
Вот вы, если желаете добра турецким славянам, постарайтесь
внушить западным державам уверенность, что падение турецкой
власти в Европе не послужит к поглощению Дунайских княжеств
и Болгарии Россией, не поведет к обращению Константинополя
в русский губернский город, что Россия не имеет ни надобности,
ни охоты расширять свои границы в Европе на юг. Как только
успеете вы успокоить западные державы на этот счет, турецкие
славяне освободятся без всяких пособий от нас; своими чувстви-
тельными рассуждениями о призвании русского орла покрыть
славянские племена могущественными крыльями вы положи-
тельно вредите освобождению турецких славян, возбуждая тре-
вогу в западных державах. Точно то же надобно сказать и про
ваши возгласы о необходимости поддерживать австрийских сла-
вян русским могуществом. Эти сентиментальные излияния поло-
жительно вредят делу австрийских славян.
Вредят они ему двояким образом: как ваши слова о прикры-
тии турецких славян могущественными крыльями русского орла
возбуждают Англию и Францию поддерживать турок, точно
так же подобные ваши речи об австрийских славянах возбуждают
Германию поддерживать австрийцев. Неужели вы думаете, что
при нынешних стремлениях немцев к политическому единству
было бы мило для немцев существование нынешней Австрийской
империи, являющейся сильнейшим препятствием к достижению
немецкого единства, — было бы мило немцам поддерживать
Австрию, если б не опасались они, что при падении этой империи
восточная половина ее подпадет под власть России? Вы восста-
новляете немцев против освобождения австрийских славян.
Но этим не ограничивается зло, производимое вашею нерас-
судительною сентиментальностью. Она поддерживает в самих
славянах Австрийской империи гибельную для них беззабот-
ность. Своими обнадеживаниями вы приводите их в состояние
людей, которые ждут, что сама влетит им в рот жареная утка, что
самим им делать нечего, а надобно ждать, что мы сделаем за них
все. По вашему счету в Австрии около 20 миллионов славян,
а немцев только 6 или 7 миллионов. Вы говорите, что венгры
также враги славян; вовсе нет, но положим, что также враги.
Венгров около 5 миллионов. Что же это за племена, которые,
имея в себе до 20 миллионов человек, не в силах освободиться
из-под ига врагов, которых едва ли насчитывается и 12 миллио-
нов? Даже при равенстве числа вся выгода на стороне народа,
838

защищающего свою независимость. А тут огромный перевес числа
за славянами, — как же им не освободиться? Говорят: «австрий-
ские славяне слабы потому, что разъединены». Совершенно так;
но что же мешает им соединиться? Только то, что не ищут они
поддержки для себя друг в друге, воображая, что существует для
них внешняя поддержка в русских. Подумайте же, какое неприят-
ное зрглище представляет масса более чем в 15 миллионов чело-
век, не открывающая в себе достаточных сил для своего освобо-
ждения. Не будем несправедливы к вам: не вы одни виноваты
в этом жалком состоянии австрийских славян: много тут значит
неразвитость многих между ними, например, словаков и гали-
цийских русинов. Но турецкие сербы и болгары развиты не
больше их, а между тем понимают же свои силы, благодаря тому
обстоятельству, что на них меньше действует расслабляющая
перспектива чужой помощи. Она в очень значительной степени
мешает австрийским славянам хорошенько позаботиться о при-
искании действительных средств к приобретению независимости;
между прочим, она удерживает их и в том гибельном для них
заблуждении, что не нужно им примиряться с венграми, которые
готовы на все для примирения. Жалея о том, что примирение до
сих пор не устроилось по нерасчетливому пренебрежению славян
к венгерским предложениям, мы жалеем теперь не столько вен-
гров, сколько славян, которые сами теряют не меньше того,
сколько отнимают у венгров, и которые все-таки внушают нам
больше сочувствия, чем венгры, хотя мы и принуждены порицать
их, хваля венгров.
Но австрийские славяне сами уже начинают несколько пони-
мать ошибочность нерасчетливого влечения, мешавшего им за-
няться своими делами как должно. Сама газета «День» чувствует,
что возгласы наших славянофилов не возбуждают между австрий-
скими славянами того безусловного доверия, каким пользовались
лет 12 или 15 тому назад. Но очень наивно объясняется газетою
«День» эта начинающаяся перемена. Она говорит, что прежде
сочувствие славян к русским опиралось «на естественное чувство,
не справлявшееся с летописями», то есть опиравшееся только на
звук имени, без соображения интересов и обстоятельств. Теперь
австрийские славяне стали несколько опытнее и разборчивее; по-
тому их «сочувствие к России, переходя в область сознания, под-
вергает поверке и оценке» — степень вероятности извлечь суще-
ственную пользу для себя из наших славянофильских обещаний,—
так мы дополняем фразу «Дня», сообразно предположению, что
австрийские славяне одарены здравым рассудком; но сама газета
«День», чуждая подобных предположений, дополняет свою фразу
совершенно иначе: по ее словам, австрийские славяне подвергают
поверке и оценке «нашу собственную верность славянским нача-
лам». Мы думаем, что если они занимаются этим, то совершенно
напрасно теряют время. Каким племенным началом верно или
839

неверно какое-нибудь государство или население какой-нибудь
страны — это вопрос очень любопытный в этнографическом, фи-
лологическом, археологическом и многих других научных отно-
шениях, но в практических соображениях далеко не все зависит
от него. Вот, например, северо-американцы были совершенно
верны английским началам, когда увидели в конце прошлого
столетия, что надобно им оторваться от англичан. Вот и теперь
южные штаты и северные штаты Американского Союза одина-
ково верны северо-американской народности, а все-таки убеди-
лись, что нельзя им составлять одного государства, если южное
устройство не будет переделано по принципам, не зависящим ни
от какой народности. Северные штаты вздумали начать над Югом
это дело, нимало не противное северо-американской народности,
а южные штаты решились на отчаянную войну, нимало не рас-
суждая о единстве своей народности с северными штатами. Мы
думаем, что и славянские племена занялись поверкою не того,
какая у нас народность, а того, можем ли мы им быть полезны,
какова бы ни была каша народность. Так оно выходит из после-
дующих слов самой газеты «День», и мы этому очень рады, по-
тому что желаем развития у всех славянских племен здравого
политического смысла, который необходим для всяких племен,
славянских ли, или не славянских. Газета «День» говорит:
«Образованные классы у славян восточных (а мы прибавим:
и у западных), пораженные невежеством, равнодушием, молча-
нием нашего общества и нашей журналистики, не находя себе
в последней никакой опоры, мало-помалу отворачиваются от
нас», — что ж, и прекрасно делают, если наше общество невеже-
ственно, как титулует его газета «День». Какая польза и честь
кому бы то ни было от союза с невеждами? Восхитительно тут
еще одно выражение: не находя себе опоры в нашей журнали-
стике». Какую, в самом деле, опору могла бы дать славянским
племенам наша журналистика, при своем известном могуществе!
Нечего сказать, сообразительны были славянские племена прежде,
когда рассчитывали на силу нашей журналистики! Но мы думаем,
что наша журналистика ничем не виновата в начинающейся
перемене политических расчетов у западных славян. Да и запад-
ные славяне, по нашему мнению, вовсе не отворачиваются от нас,
а просто находят, что мы не можем быть полезны их делу. Так
мы думаем, и хвалим их рассудителыность. А по словам газеты
«День», выходит очень странная штука. Западные славяне, под-
вергнув поверке нашу верность славянским началам и отвернув-
шись от нас за неверность этим началам, сами взяли да и обрати-
лись в приверженцев Запада от досады на наше западничество.
Вот слова газеты «День»:
«Бессильные устоять на собственных ногах, они хватаются
в своей слабости за помощь западных народов». Но ведь если
так, значит, они хлопочут не о том, какова народность известной
840

державы, а лишь о том, выгоден ли для них союз с этою держа-
вой. Мы говорили выше, что именно по этому соображению и
должны заключаться союзы. Если мы желаем блага западным
славянам, мы должны радоваться, что, наконец, они отыскивают
полезных помощников своему делу. Но газета «День» горюет:
ей, как видно, хочется не того, чтобы участь западных славя«
улучшилась, а только того, чтобы они покланялись нам, как «ста-
рейшим братиям». Она желает, чтобы они заимствовали свое
«сознание» из «единоплеменной и единоверной России». Кстати
мы спросим, кому единоверны католикк-хорутане, чехи, словаки
и униаты-русины: нам ли православным, или другим католикам;
кому единоверны протестанты — чехи и словаки: нам ли, право-
славным, или другим протестантам; кому, наконец, единоверны
мусульмане-босняки — неужели также нам, русским?
Из этого всего мы выводим заключение такого рода.
Любовь к славянским племенам состоит в том, чтобы желать
им добра. Наше содействие не может быть им полезно, напротив,
оно повредило бы им, возбуждая в Англии, Франции, Германии
опасение, которое не допускало бы их освобождения. Любовь
к ним требует от нас, чтобы мы откровенно говорили им: вы со-
ставляете несколько десятков миллионов человек; такому много-
численному населению не нужна никакая посторонняя помощь;
довольно будет и того, если державы, которым нет прямой надоб-
ности быть вашими врагами, не будут противиться вашему осво-
бождению. При этом условии вы сами легко можете одолеть пря-
мых ваших врагов. Постарайтесь же внушить сильнейшим
западным державам уверенность, что вы по своем освобождении
не будете служить ни для кого орудием против них. Наша по-
мощь не нужна вам, была бы вредна вам. Да и нам самим было
бы слишком тяжело воевать для вашего освобождения. Не рас-
считывайте же на нас, а ищите сил в самих себе и сами устройте
так, чтобы немцы, французы, англичане не видели для себя опас-
ности в вашем стремлении к освобождению.
Вот образ мыслей и действий, внушаемый нам любовью
к славянским племенам. Если бы не читали мы сентиментальных
возгласов наших славянофилов, мы полагали бы, что ничего
иного не могут говорить и думать русские, считающие себя про-
никнутыми любовью к славянским племенам. Но славянофиль-
ские излияния открывают нам, что под названием любви к сла-
вянским племенам существуют у нас в некоторых людях чувства
и мысли совершенно иного разряда. Мы изложим эти странные
чувства и мысли во всей их наготе, — разумеется, не для наших
славянофилов, которые никак не могут рассуждать сообразно
фактам и здравому смыслу, а для людей, способных понимать
истину.
Есть между нами, русскими, люди, фантазия которых обу-
ревается фальшивою робостью, будто мы, русские, сами по себе
841

недостаточно сильны, и которые хотели бы увеличить могуще-
ство своей родины прибавкою новых областей. Но они замечают,
что завоевывать обширные области в Европе против желания
завоевываемых населений теперь дело слишком трудное, едва ли
возможное для какой бы то ни было державы. Поэтому приду-
мали они другую тактику. Они стремятся пробудить в славян-
ских племенах желание добровольно искать нашего покровитель-
ства, возбуждая в них племенную ненависть ко всем другим
цивилизованным народам, развивая в этих племенах мысль, что
сами по себе они слишком слабы, что они без нашей помощи
ничего не могут сделать для себя к что только под нашим покро-
вительством могут они сохранить свою народность. С этой целью
толкуют они о любви нашей к славянским племенам. Но дело тут
вовсе не в любви к ним, а в эгоистическом расчете подчинить нам
их, — тут не желание добра им, а желание увеличить собствен-
ное могущество. Полезно или нет славянским племенам искать
нашего покровительства — об этом не думают люди, нами описы-
ваемые. Они стараются, как мы сказали, прикрыть свои эгоисти-
ческие расчеты словами любви; но желание господствовать по-
стоянно проглядывает в их речах: они не умеют удержаться
даже от того, чтобы не толковать уже и теперь о нашем старей-
шинстве над другими славянскими племенами, о том, что у нас
одних сохранились истинные принципы славянской народности,
и т. д. и т. д. Это говорят они даже теперь, когда еще заманивают
славянские племена итти под наше покровительство и когда на-
добно утаивать им все, чем могли бы оскорбиться или встрево-
житься против их заманок славянские племена; легко отгадать,
какие стремления обнаружила бы эта партия, когда бы удалось
ей поймать в свои лапы милых единоплеменников. «Мы ваши
старшие братья», говорит она, а по нашему народному обычаю
старший брат заступает место отца, власть которого безгранична
в семействе, и младшие братья должны безусловно повиноваться
ему, не смея сами рассуждать ни о чем:
Ты наш старший брат, нам второй отец,
Делай сам, как знаешь, как ведаешь, —
вот как обязаны говорить младшие братья старшему по нашему
народному обычаю: «ты даже и не советуйся с нами, не спраши-
вай нашего мнения, мы не должны иметь собственного мнения,
твоя воля — нам закон:
Делай сам, как знаешь, как ведаешь, —
а мы твои покорные слуги во всем».
«Мы одни сохранили чистую славянскую народность», —
говорит эта партия, — стало быть, все, чем славянские племена
отличаются от нас — отщепенство от славянской народности, и
842

для восстановления чистоты ее они должны принять наши поня-
тия, наши обычаи и учреждения, нашу веру и наш язык. Да, они
должны отказаться даже от своих наречий для нашего русского
языка, — славянофилы уже и теперь не церемонятся в этом
отношении с южноруссами: г. Владимир Ламанский говорит, что
львовское «Слово» не должно издаваться на южнорусском язы-
ке, а должно издаваться на нашем литературном языке, которым
писал Пушкин и на котором издаются «С.-Петербургские» и
«Московские ведомости». А вера? Славянофилы провозглашают,
что исповедание должно быть краеугольным основанием государ-
ственного и всего гражданского быта, а славянская народность
тожественна с православием. Чехи, словаки, хорваты — отще-
пенцы от этой основной стихии славянства и, конечно, должны
возвратиться к ней для своего славянского очищения. Если же
язык и вера должны быть изменены славянскими племенами в
соответственность нашему чистому русскому славянству, то ка-
кое сомнение может существовать о судьбе, предполагаемой на-
шими славянофилами для обычаев и учреждений, в которых
славянские племена отличаются от нас? — Все должно изме-
ниться по нашему русскому порядку, образцовому и единствен-
ному чистому славянскому порядку.
Мы не хотим сказать, что подобного стремления сознательно
держатся все люди, называющиеся у нас славянофилами. Ко-
ренное свойство их — фантазерство, а у фантазеров неопределен-
ная сентиментальность мечты обыкновенно мешает определен-
ному сознанию. Но сознательно или бессознательно, а лежит
в их стремлениях тот порядок понятий, который изобразили
мы, — не для них самих, как уже и сказали, потому что опии
недоступны внушениям рассудка, а для тех наших славянских
братьев, которых заманивают они на ложный путь своими сен-
тиментальными толками о мнимой своей любви к ним.
Угодно ли нашим славянским братьям убедиться, что наши
славянофилы действительно готовят для них ту судьбу, как мы
говорим? Пусть они прочтут статью г. В. Ламанского во втором
нумере газеты «День», и пусть они, читая эту статью, попро-
буют вникать в сущность мыслей, закрашиваемых любвеобиль-
ными фразами. Г. В. Ламанский поместил во втором нумере
газеты «День» возражение на мою статью о львовском «Слове»,
напечатанную в «Современнике» под заглавием «Национальная
бестактность». Спорить с г. В. Ламанским я не намерен 5. Я толь-
ко обращу внимание публики на некоторые места его статьи. Но
прежде, чем стану выписывать отрывки из нее, представлю я
несколько строк из примечания, которым снабдила ее сама ре-
дакция газеты «День». Редакция газеты «День» хвалит галиц-
ких русинов за то, что «они всячески стараются усвоить себе
наш русский литературный язык, считают нашу литературу
своею». Далее редакция газеты «День» негодует на мою статью
843

за то, что статья эта «предлагает галицким русинам держаться
малороссийской племенной особности и не враждовать с поля-
ками». Предлагаю образованным людям славянских племен за-
метить это прекрасное выражение: «малороссийская племенная
особность». Малороссов 13 миллионов. Их язык не удостоивается
считаться чертой их народности: ом только «племенная особ-
ность». Если народ, считающий 13 миллионов населения, не удо-
стоен считаться имеющим свою неприкосновенную народность,
то поцеремонится ли наше славянофильство с какими-нибудь бол-
гарами или сербами, хорутанами или чехами, которые несравнен-
но малочисленнее малороссов? Если для славян еще не ясно
дело, его окончательно разъясняет г. В. Ламанский. Г. В. Ла-
манский говорит, что он «не понимает значения слов: малорус-
ский патриотизм», потому что он, г. В. Ламанский, «может до-
пустить» только «русский патриотизм». Далее он говорит, что
есть несколько вопросов, по которым не сходится с малороссами.
В чем же он не сходится с ними? Дело объясняется все по поводу
высказанного мною русинским малоруссам совета, чтобы они
писали своим малорусским языком, а не ломаным нашим лите-
ратурным языком. Он говорит, что слова статьи «Современника»
о языке львовского «Слова» подают ему повод выказать наше
«несогласие» с некоторыми взглядами «Основы».
Видно (продолжает он, говоря обо мне), что рецензент кое что читал
в ней. Так, он особенно вооружается на русинов за то, что они не пишут
на языке наших малоруссов. Очевидно, он повторяет в этом случае слова
«Основы». Это мнение рецензента столь же ошибочно и неверно, как и
выше указанные, и само по себе серьезного опровержения не заслуживает.
Но из уважения к «Основе» мы решаемся представить об этом предмете
несколько замечаний, быть может, нелишних в нашей литературе. Наше
разногласие в некоторых взглядах с этим журналом никак не может осла-
бить нашего сочувствия и уважения к нему.
Вот в чем наше разногласие с «Основою» (продолжает г. В. Ламанский).
И она, и мы одинаково недовольны языком большей части писателей Чер-
вонной Руси, который есть не что иное, как наш литературный язык с более
или менее значительною примесью малорусского наречия. Но она полагает,
что малоруссы Австрии должны бросить свою литературную речь и начать
писать языком Основьяненки, Шевченки и Марко Вовчка. Мы же убеждены,
что они с течением времени, при дальнейшем развитии, придут к ясному
сознанию необходимости принятия нашего русского языка языком школы,
науки и образованности, но вместе с тем не покинут и своего малорусского
наречия, напротив, будут его развивать и обработывать литературным об-
разом подобно, например, нашим малоруссам или тем немцам и французам,
которые заботятся о литературном развитии patois и plattdeutsch'а *. Наше
убеждение основано на двух положениях: 1) наши малороссияне не могут
отбросить русского литературного языка, 2) русины не могут оставить
своего наречия без литературной обработки.
Русский литературный язык образован не со вчерашнего дня и не Ломо-
носовым, который его только точнее определил и усовершенствовал. В основе
* Патуа — местное наречие французского, платдейч — местное наречие немецкого язы-
ка. — Ред.
844

своей великорусский язык наш принадлежит одинаково в значительной мере
и малороссиянам. Отказавшись от него, они бы отказались от значительной
части своего прошедшего, своей истории и все-таки бы не успели образовать
на своем наречии такой литературы, которая бы им сделала излишнею
литературу русскую. Отказавшись от русской образованности, они принуж-
дены бы были примкнуть к польской, с которою тоже словесность малорус-
ская не сравняется. Пока же малоруссы не создадут своей образованности
на своем наречии, до тех пор должны они учиться и писать или на рус-
ском, или на польском языке. Но выбор последнего возможен для Мало-
россии только с принятием католицизма, возобновлением унии... 6 Иначе все
сочувствия Малороссии всегда будут принадлежать русской образованности
и литературе, тем более, что она не только единоверна Малороссии, но и
отнюдь не исключительно великорусская. Общий элемент нашего литера-
турного языка — церковно-славянский, принятый нами вместе с христиан-
ством, утратил у нас большую часть своих болгарских особенностей под
влиянием писателей и писцов южной и северной Руси, еще до подчинения
первой Литве. И в настоящее время наречия малорусское и великорусское
не отличаются между собою множеством важных и резких особенностей.
До конца же XIV века и даже позже они были незначительны, если не
совершенно ничтожны (разумеется, не в лингвистическом, а в практическом
отношении). Так было с живым народным языком. Письменный же язык
еще подавнее был общеодинаков для южной и северной Руси, насколько
может быть общ письменный язык юного, малоразвитого народа. С отделе-
нием Руси южной от северной мало-помалу обнаружилось у них несогласие
и в языке письменном. Но и в это время до Ломоносова никогда не про-
исходило между ними полного разрыва, ибо у них был общий элемент —
церковно-славянский. Есть множество южно-русских сочинений XVI и
XVII веков, писанных тем же языком, каким писали в то время в Москве,
Новгороде, Вологде, поморских городах. Язык московских грамот относи-
тельно силы, богатства, народности, конечно, не может быть и сравниваем
с нечистым, безобразным языком южно-русской гражданственности, испы-
тавшей сильное влияние Польши, что отразилось и в языке, исполненном
полонизмов. В них заметно сильное влияние языка церковных книг, лето-
писей, а следовательно и прежних писцов и писателей южной Руси. Огром-
ное, непосредственное влияние имели на язык наш южно-русские ученые и
писатели с конца XVII века почти до самого Ломоносова. Малоруссы
господствовали тогда у нас в иерархии, в школе и образованности. Они,
повидимому, имели все средства образовать русский литературный язык на
малорусской основе. История решила иначе. Уроженец Двинской земли, ко-
ренной новгородец Ломоносов принял наречие московское, но в то же время
признал всю законность и необходимость общего элемента, церковно-сла-
вянского. Для дальнейшего развития нашего языка имели огромное значение
многие даровитые писатели из малороссиян и один гениальный — Гоголь.
Итак, наш литературный язык нынешним своим видом обязан общим, сово-
купным усилиям велико-мало-руссов. Он есть плод исторической жизни
всего русского народа. Признаемся, мысль о возможности особой малорус-
ской литературы (а не местной словесности) представляется нам величай-
шею нелепостью. Эта литература возможна только при условиях самых
невообразимых. Так, например, надо убедить всех мыслящих малороссиян
в ее необходимости, надо им позабыть употребление русского языка, пере-
стать читать русские книги, надо образовать целые поколения малороссиян
в неведении русского языка и литературы. Без этих условий самостоятель-
ная украинская литература немыслима. По-нашему, одинаково нелепо, роптать
ли на судьбу и обижаться таким выводом, или гордиться им и видеть в
этом обстоятельстве умственное превосходство великоруссов над малорос-
сиянами.
Но если невозможна самостоятельная литература малорусская, то вос-
прещать Червонной и Угорской Руси наш литературный язык — значит
845

Посягать на ее народность, убивать в ней сознание ее племенной, исторической
связи со всею, следовательно, и с Малою Русью.
Но если невозможна самостоятельная литература малорусская, то воз-
можна и полезна литературная обработка наречия малорусского рядом с
общерусским языком, особая малорусская словесность рядом с русскою ли-
тературою, с русскою наукою и образованностью. Нелепо сетовать северному
немцу и швабу, шотландцу и малоруссу на то, что, например, Кант, Гегель,
Вальтер-Скотт, Д. Юм, Гоголь и Савич не писали по-нижне-немецки, по-
швабски, шотландски и малорусски так же как и англичанину, и великоруссу
на то, что Борис и Шевченко писали на своих местных наречиях. Но было
бы столь же нелепо и непоследовательно со стороны наших малороссиян
воспрещать своим землякам в Австрии обработку своих местных наречий.
Надо заметить, что в Галиции существует три местных наречия: на восто-
ке— волынское, на юге и западе — горское (карпато-русское), в средине —
галицкое. Волынское, употребительное и у нас на Волыни и Подолии, имеет
уже некоторые отличия от литературного наречия наших малороссиян, соб-
ственно, полтавского и киевского. Еще отличнее от него другие два подна-
речия — галицкое и карпато-русское. Каждое из них имеет свои особенности,
одинаково чуждые как малорусскому, так и великорусскому наречию. Но
зато в каждом из них есть такие особенности, которые существуют в велико-
русском и не имеются в малорусском наречии. Вся законность нашего лите-
ратурного малорусского наречия на том и основывается, что он прямо гово-
рит малорусскому сердцу, живо затрагивает его нежные струны. Как ни
близок, ни понятен нашему малоруссу литературный наш язык, однако, для
его понимания он все-таки нуждается хотя в ничтожной предварительной
подготовке. Чисто народная речь Шевченки, Марко Вовчка прямо понятна
всякому простолюдину-малоруссу. Но русину галицкому, угорскому она да-
леко не своя, не чисто родная речь. Ему надо привыкнуть, приучиться к ней.
Итак, с чего и зачем, на каком основании Червонную и Угорскую Русь ли-
шать того права, которое признается за Малою Русью, — права на литера-
турную обработку своей местной речи? Язык же школы (не только универ-
ситетского, но и гимназического преподавания), науки, образованности для
Червонной и Угорской Руси должен быть русский литературный язык, кото-
рого никогда не покинет и наша Малая Русь. В противном же случае рус-
скому народу в Галиции и Венгрии придется вовсе остаться без науки и
образованности или принять ее органом языки немецкий, польский и мадьяр-
ский. Тот и другой выбор повлечет за собою утрату народности.
Плохой знаток малорусского наречия, но страстный любитель этой на-
родности, рецензент наш (все продолжает г. В. Ламанский, говоря обо мне),
как и следовало ожидать, понимает это дело совершенно навыворот. Он на-
падает на «Слово» за его попытки писать на русском языке, на котором
писали их земляки — Капнист, Основьяненко, Болугьянский, Лодий, Вене-
лин, Гребенка7, Гоголь, на котором и Шевченко писал свой дневник, по-
стоянно пишут гг. Кулиш и Костомаров. «Наши малороссы, — говорит,
он, — уже выработали себе литературный язык (наречие, ибо литературного
чисто малорусского языка нет), гораздо лучший (нежели ломаный язык
Львова): зачем отделяться от них? (чтобы не отделяться, Червонная и
Угорская Русь и должна принять наш язык). Разве он так далек от языка
русинов, что им нужно писать другим языком? (Непременно!) Но если так,
вы уже не малороссы (хорош вывод! Итак, будто Карпатская Русь виновата,
что в ее наречии много своеобразных особенностей!)» вы, как лужичане,
отдельное племя (неправда, тот же русский народ, что и в России, к кото-
рой он питает большое сочувствие, как в том живо убедились русские
солдаты, проходившие Австрию в начале нынешнего столетия). Но если
так, вас только 3 миллиона, вы не можете удержать своей народности
(следует прибавить: если не примете органом образованности русского
языка).
846

Доселе глаголет г. В. Ламанский. Хорошо он говорит.
И ведь это говорится еще в такое время, когда г. В. Ламанский
находит надобность осыпать малоруссов уверениями в своей
любви к ним. А между тем, что же такое у него говорится? —
Малоруссы Австрии не должны писать языком Шевченки и
Марко-Вовчка; они должны принять наш литературный язык
языком своих школ. Малоруссы должны смотреть на свой язык
только так, как французы смотрят на свои patois, на свои дере-
венские говоры. Наш великорусский язык должен принадлежать
не одним нам, а также и малоруссам, «и в настоящее время на-
речие малорусское или великорусское не отличаются между
собою множеством важных и резких особенностей». «Наш литера-
турный язык есть плод исторической жизни всего русского
народа». «Мысль о возможности особой малорусской «литера-
туры» представляется г. В. Ламанскому «величайшей неле-
постью» — «самостоятельная украинская литература немыслима»
для г. В. Ламанского, и далее: «самостоятельная литература ма-
лорусская невозможна», по его мнению — он допускает только
«местную словесность малорусскую». Но он не допускает даже
и того, чтобы хотя эта «местная словесность» служила общею
связью для малорусского народа. Собственно говоря, по его мне-
нию, даже нет общего малорусского языка, а существуют только
местные малорусские поднаречия, которых в одной Галиции целых
три. Из них два имеют «такие особенности, которые существуют
в великорусском и не имеются в малорусском наречии». «Руси-
нам галицким речь Шевченки и Марко Возчка далеко не своя,
не родная речь», «язык школы, не только университетского, но
и гимназического преподавания, для Червонной и Угорской Руси
должен быть русский литературный язык»; тот же самый язык
навсегда предписывается и для нашей Малой Руси. Наконец
г. В. Ламанский находит, что галицкие русины — не русины, не
отдельное племя от нас, жителей Москвы и Поволжья, а то же
самое племя, как и мы, и что они не могут удержать своей на-
родности, если «не примут органом образованности» нашего ли-
тературного языка.
Достаточно ли этого, чтобы раскрыть глаза другим славян-
ским племенам относительно результатов, приготовляемых для
них нашими славянофилами?
Роль, принимаемая на себя мною, далеко не так прелестна,
как роль славянофилов. Предостерегать от заблуждений значит
подвергать себя нареканию людей, преданных заблуждениям.
Но в старинном нашем языке, на который ссылается г. В. Ла-
манский, слово «прелесть» обозначало обман. Я предоставляю
г. В. Ламанскому и другим подобным ему людям являться перед
славянскими племенами в прелестном виде. Пусть образованные
люди в этих племенах сами рассудят, кто на самом деле больше
847

любит их: те ли, которые, подобно нашим славянофилам, льстят
им и самохвальствуют, или те, которые предостерегают их.
Надобно сказать в заключение несколько слов о грубом за-
главии этой статьи. Оно, при всей своей грубости, все-таки самое
невинное объяснение, какое может быть приискано для странной
системы действий наших славянофилов относительно славянских
племен. Оно говорит, что эта система происходит только от не-
уменья их понять отношения нашей русской народности к другим
славянским народностям, только от неразумного увлечения
мыслью, будто наша русская народность единственный чистый
тип славянской народности, что они, наши славянофилы, пред-
ставители образцового славянского народа. Я говорю только, что
они сбились с толку в своих понятиях о русской народности и
о согласии своих теорий с этою народностью. Таковы действи-
тельно многие из них: люди, чистосердечно заблуждающиеся и не
имеющие никаких сознательных дурных намерений. К сожале-
нию, не все они таковы. Есть между ними хитрецы, умышленно
вводящие в заблуждение своих простосердечных товарищей. Если
бы говорить об этих хитрецах, пришлось бы характеризовать
славянофильство не такими словами, какие выставлены в загла-
вии моей статьи, а другими, — вероятно, более мягкими, но имею-
щими не такой невинный смысл.
Впрочем, славянофильская сторона газеты «День» сама по
себе, а достоинство других сторон, которые, конечно, будут ока-
зываться в этой газете, — другое дело. Мы уверены, что она со
временем привлечет к себе внимание не одними славянофиль-
скими фальшами, кроме которых ничего, к сожалению, нет в двух
первых ее нумерах.

H. A. ДОБРОЛЮБОВ
Николай Александрович Добролюбов родился в Нижнем-
Новгороде 24 января 1836 года. Отец его, Александр Иванович,
был священник нижегородской Никольской церкви. Имя его
матери было Зинаида Васильевна.
Александр Иванович и Зинаида Васильевна очень сильно
любили друг друга, так что, когда скончалась Зинаида Васильев-
на (весною 1854 года), муж не мог перенести этой потери: здо-
ровье его быстро разрушилось, и он умер летом того же года.
Николай Александрович, способности которого развились
очень рано (мы имеем тетрадь его стихотворений, писанных в
1849 году, когда ему было 13 лет; в числе этих пьес есть пере-
воды из Горация), поступил в четвертый (высший) класс ниже-
городского уездного училища, должен был кончить семинарский
курс в 18 лет (обыкновенно кончают курс в 21 или 22 года) и
тогда, как отличный ученик, был бы отправлен на казенный счет
в московскую или казанскую духовную академию. Но ему очень
хотелось ехать в университет. Однакоже, по чрезвычайной де-
ликатности характера, он не стал говорить об этом, когда из
косвенных расспросов у отца заметил, что родителям было бы
не совсем легко уделять хотя рублей по 200 в год на его содер-
жание в университете. А между тем, оставаться в семинарии
стало ему слишком скучно. Чтобы выиграть время, он, пробыв
один год в богословском (высшем) классе, поехал в петербург-
скую духовную академию, курсы которой начинаются с нечетных
годов, между тем как в казанской и московской, ближайших
к Нижнему-Новгороду, они начинаются с четных годов (по ко-
торым идут курсы и в Нижегородской семинарии). По приезде
в Петербург, он увидел возможность поступить также на казен-
ное содержание в Педагогический институт, который казался ему
все-таки привлекательнее духовной академии, и сделался студен-
том института. Это было в августе 1853 года.
Весною следующего года внезапно скончалась его мать, ко-
торую он любил чрезвычайно нежно. Эта неожиданная весть
849

страшно поразила его и, по всей вероятности, нанесла первый силь-
ный удар его здоровью. На каникулы (1854) он поехал в Нижний,
и на его руках скончался отец, убитый смертью жены (1854 год).
Николай Александрович остался старшим в семействе, кото-
рое состояло, кроме него, из пяти сестер и двух братьев. Денеж-
ные дела семьи находились в расстройстве. Отец, незадолго
перед смертью, построил дом и вошел через это в долги, очень
обременительные. Кроме дома, у сирот не было никакого со-
стояния, а доход с дома почти весь поглощался уплатою процен-
тов по займам из строительной комиссии и от частных лиц.
Николай Александрович, с обыкновенным своим благородством,
хотел пожертвовать всеми личными надеждами, чтобы поддер-
жать сестер и братьев: он решился выйти из Педагогического
института и просить места учителя уездного училища в Нижнем-
Новгороде. Родные, отцовские знакомые и институтские друзья
едва могли соединенными усилиями отклонить его от этого на-
мерения, доказав ему, что скудным жалованьем уездного учи-
теля он не в силах будет содержать семейство, для самых выгод
которого необходимо, чтобы он кончил курс в институте. Ему
представили также, что три года, остававшиеся ему до оконча-
ния курса, сестры и братья его будут безбедно жить — одни у
родственников, другие у некоторых из прихожан, уважавших его
отца. Так и было сделано. [Через несколько времени Николаю
Александровичу и друзьям его отца удалось достичь того, что
архиерей *, не хотевший «зачислить» отцовского места за стар-
шею сестрой Николая Александровича **, согласился исполнить
это обыкновенное в духовном звании правило, то есть предоста-
вить сироте-дочери получать часть доходов от остающегося
праздным отцовского места, а по достижении ею совершенноле-
тия отдать вакантное место тому, за кого она выйдет]. Но [всего]
этого было слишком мало. Родные, взявшие на себя содержание
сирот, сами были люди очень небогатые, и Николай Александро-
вич, не щадя себя, приобретал уроками деньги на поддержание
сестер и братьев.
[Через несколько времени Николай Александрович принял
на себя новую тяжелую обязанность — обязанность борьбы про-
тив стеснений и злоупотреблений, существовавших в Педагоги-
ческом институте. Личных причин становиться в оппозицию он
не имел — ему не делали никаких неприятностей, с ним были вни-
мательны и предупредительны; но его товарищи страдали, и он
стал их адвокатом, рискуя быть раздавлен. Он повел дело так
благоразумно и твердо, что справедливость жалоб, им представ-
ленных, была признана министерством народного просвещения.]
* Епископ нижегородский и арзамасский Иеремия. — Ред.
** Антониной, позже вышедший замуж за М. А. Кострова, который и
получил за ней наследственный приход. — Ред.
850

Мы познакомились с Николаем Александровичем летом
1856 года, за год до окончания им курса в Педагогическом ин-
ституте. Он отдал нам тогда для напечатания в «Современнике»
историко-литературную статью о «Собеседнике любителей рус-
ского слова» и вскоре потом разбор «Акта Главного педагогиче-
ского института». Институтское начальство не должно было
знать автора этой рецензии, [которого могло погубить,] и она
доставила бесчисленные овации тому из сотрудников «Совре-
менника», которому была приписана *. Опасно было бы для
Николая Александровича даже и совершенно невинное участие
в журнале, поместившем эту убийственную рецензию; потому
мы просили Николая Александровича отложить до окончания
курса сотрудничество в «Современнике», как ни тяжело было
для нас на целый год лишать себя помощи такого товарища. Но
с начала 1857 года он стал помещать статьи в педагогическом
журнале гг. Чумикова и Паульсона 1 [, сношения с которыми не
составили бы преступления в глазах институтского начальства,
если бы и были узнаны им]. По окончании курса, он отправился
в Нижний — повидаться с сестрами и отдохнуть. Перед отъ-
ездом он отдал нам статью «Несколько слов о воспитании»,
напечатанную в № 5 «Современника» за 1857 год; тотчас по
возвращении в Петербург началось его постоянное сотрудниче-
ство в «Современнике» (с № 7 в 1857 году), а скоро (с конца
1857 года) он принял в свое заведывание отдел критики и библио-
графии в нашем журнале. Ему еще не было 22 лет в это время.
Он работал чрезвычайно много, но не по каким-нибудь внеш-
ним побуждениям, а по непреоборимой страсти к деятельности.
Едва ли прошло полгода времени между тою порою, как он стал
нашим товарищем, и тем временем, когда мы заметили, что его
надобно удерживать от работы. С начала 1858 года не проходило
ни одного месяца без того, чтобы несколько раз мы настойчиво
не убеждали его работать меньше, беречь себя. Он отшучивался,
говорил, что напрасно мы думаем, будто он утомляет себя.
Впрочем, он был прав: не труд убивал его, — он работал бес-
примерно легко, — его убивала гражданская скорбь. Иногда
обещался он отдохнуть, но никогда не в силах был удержаться
от страстного труда. [Да и мог ли он беречь себя? Он чувство-
вал, что его труды могущественно ускоряют ход нашего разви-
тия, и он торопил, торопил время...]
Видя, что он не может дать себе отдыха на родине, и думая,
что южный климат поможет ему, мы с зимы 1858—1859 года
стали убеждать его ехать за границу. Он не хотел. Но следую-
щею зимою он был уже очень хил. Почти насильно мы заставили
его ехать за границу весною 1860 года. Через два-три месяца
он уже хотел возвратиться. Он никогда не хотел верить, что его
* То есть самому Н. Г. Чернышевскому. — Ред.
851

здоровье слабо, изнеможение свое он приписывал мимолетным
причинам, влияние которых пройдет само собою. С трудом убе-
дили его остаться на зиму за границею. Он нетерпеливо стре-
мился в Россию работать...
Он возвратился в начале августа нынешнего года, нисколько
не поправившись в здоровье, и тотчас же по приезде должен
был начать лечиться. Тут подошли внешние обстоятельства,
ускорившие его смерть.
После изнурительной болезни он тихо скончался в 2 часа
15 минут утра 17 ноября.
Ему было только 25 лет. Но уже 4 года он стоял во главе
русской литературы [, — нет, не только русской литературы, —
во главе всего развития русской мысли.]
Для своей славы он сделал довольно. Для себя ему незачем
было жить дольше. Людям такого закала и таких стремлений
жизнь не дает ничего, кроме жгучей скорби [, но невознаградима
его потеря для народа, любовью к которому горел и так рано
сгорел он. О, как он любил тебя, народ! До тебя не доходило
его слово, но когда ты будешь тем, чем хотел он тебя видеть,
ты узнаешь, как много для тебя сделал этот гениальный юноша,
лучший из сынов твоих].
Приготовляя к изданию сочинения Николая Александро-
вича Добролюбова, мы здесь помещаем перечень важнейших из
статей его, напечатанных в «Современнике».
СТАТЬИ, ПОМЕЧЕННЫЕ В ОТДЕЛЕ КРИТИКИ И
БИЗЛИОГРАФИИ
1856 г.
Акт Педагогического института (№ 9).
1857
Сочинения графа Соллогуба (№ 7).
Стихотворения А. Полежаева (№ 9).
У пристани. Роман графини Ростопчиной (№ 10).
Губернские очерки Щедрина. Том третий (№ 12).
1858
О степени участия народности в развитии русской литературы (по по-
воду книги г. Милюкова «Очерк истории русской поэзии». — № 2).
Деревенская жизнь помещика в старые годы (по поводу книги С. Ак-
сакова: «Детские годы Багрова-внука». — № 3).
Николай Васильевич Станкевич (по поводу его переписки, изданной
П. В. Анненковым.'—№ 4).
Органическое развитие человека (по поводу книг Шнелля и Бока. —
№ 5).
Первые годы царствования Петра Великого (по поводу «Истории Петра
Великого» г. Устрялова.—Три статьи — №№ 6, 7 и 8).
Стихотворения Ю. Жадовской (№ 6).
Предубеждение, комедия Н. Львова (№ 7).
852

Мишура, комедия А. Потехина (№ 8).
Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым (по поводу книги
г. Жеребцова: Essai etc. Две статьи. №№ 10 и 11).
Буддаизм, соч. В. Васильева (№ 11). [Буддизм, соч. Нила, архиепископа
Ярославского.]
Стихотворения М. Розенгейма (№ 11).
Песни Беранже. Перевод В. Курочкина (№ 12).
1859
Литературные мелочи прошлого года. (Две статьи — №№ 1 и 4).
Утро. Литературный сборник (№ 1).
О русском государственном цвете, А. Языкова (№ 1).
Разные сочинения С. Аксакова (№ 2).
Собрание литературных статей Н. Пирогова (№ 2).
Что такое обломовщина? (по поводу романа г. Гончарова. — № 5).
Новый кодекс русской практической мудрости (по поводу книги
г. Дыммана: «Наука жизни».1—№ 6).
Весна. Литературный сборник (№ 6).
Основные законы воспитания Н. Миллера-Красовского (№ 6).
Темное царство (по поводу сочинений г. Островского. — Две статьи. —
№№ 7 и 9).
Стихотворения Я. П. Полонского (№ 7).
Сватовство Ченского (№ 8).
Лучи и Тени, сонеты фон-Лизандера (№ 8).
Краткое историческое обозрение действий Педагогического института
(№ 8).
Русская сатира в век Екатерины (по поводу издания г. Афанасьева
«Русские сатирические журналы». — № 10).
Пермский сборник (№ 10).
От Москвы до Лейпцига И. Бабста (№ 11).
Путешествие на Амур, совершенное Р. Мааком (№ 12).
1860
Повести и рассказы С. Т. Славутинского (№ 2).
Заграничные прения о положении русского духовенства (по поводу
книги: «Русское духовенство». — № 3).
Накануне. Новая повесть г. Тургенева (№ 3).
Кобзарь. Тараса Шевченко (№ 3).
Стихотворения Ивана Никитина (№ 4).
Стихотворения Подолинского (№ 4).
Благонамеренность и деятельность (по поводу повестей г. Плещеева. —
№ 7).
Перепевы. Стихотворения Обличительного поэта (№ 8).
Черты для характеристики русского простонародья (по поводу «Рас-
сказов» Марка Вовчка. -—№ 9).
Луч света в темном царстве (по поводу драмы г Островского
«Гроза». — № 10).
La confession d'un poëte, par Nicolas Séménow (№ 12) *.
1861
Забитые люди (по поводу сочинений г. Ф. Достоевского. — № 9).
Публике известно, что в «Свистке» почти все капитальное
принадлежало Николаю Александровичу. Кроме множества мел-
ких статей, он написал в «Свистке»:
* «Признание поэта». Соч. Николая Семенова. — Ред.
853

В № 1. (Совр. 1859. № 1)
Письмо из провинции (о протесте против «Иллюстрации»).
Мотивы современной русской поэзии.
В № 2. (Совр. 1859. № 4)
Наш демон.
Письмо из провинции (о русской гласности).
Новые образчики русской гласности.
В №> 3. (Совр. 1859. № 9)
Краткая история «Свистка» во дни его временного несуществования.
Материалы для нового сборника «образцовых сочинений» (по поводу
статей о «Сельском хозяине»).
Опыты австрийских стихотворений Якова Хама.
В № 4. (Совр. 1860, № 3)
Наука и свистопляска (по поводу диспута о варягах).
Три стихотворения Конрада Лилиеншвагера.
Примечания к «Дружеской переписке Москвы с Петербургом».
В № 5. (Совр. 1860, № 5)
Оговорка.
Опыт отучения людей от пищи.
Юное дарование (стихотворения Аполлона Капелькина).
В № .6. (Совр. 1860, № 12)
Два графа.
Неаполитанские стихотворения.
В № 7. (Совр. 1861, № 1)
Ода на выселение татар из Крыма.
Из статей, помещенных в других отделах журнала, надобмо
назвать:
Собеседник любителей русского слова. Две статьи (1856, №№ 8 и 9).
Несколько слов о воспитании (1857, № 5).
Взгляд на историю и современное состояние Ост-Индии (1857, № 9).
По поводу одной очень обыкновенной истории. (1858, № 12).
Роберт Овен (1859, № 1).
О распространении трезвости в России (1859, № 12).
Любопытный пассаж в истории русской словесности (1859, № 12).
Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами (1860, № 1).
Непостижимая странность (из неаполитанской истории) (1860, № 11).
Из Турина. (1861, № 3).
Жизнь и смерть графа Камилло Бензо Кавура. Две статьи (1861,
№-№ 6 и 7).
Внутреннее обозрение (1861, № 8).
От дождя да в воду (1861, № 8).
Николай Александрович Добролюбов погребен рядом с Вис-
сарионом Григорьевичем Белинским (на Волковом кладбище).
Почитатели памяти этих честных граждан намерены поста-
вить один памятник им обоим вместе.
Портрет Николая Александровича будет вырезан на меди
и приложен к «Современнику».

НЕ НАЧАЛО ЛИ ПЕРЕМЕНЫ?
(Рассказы Н. В. Успенского. Две части. Спб. 1861 г.)
Чем г. Успенский привлек внимание публики, за что он сде-
лался одним из любимцев ее? До сих пор он писал только такие
крошечные рассказы, в которых не могло поместиться ни одно
из качеств, обыкновенно составляющих репутацию хороших бел-
летристов. Начать с того, что ни в одной его статейке нет ска-
зочного интереса; да и как в них быть ему, когда из 24 очерков,
собранных теперь в отдельном издании, не меньше как двадцать
рассказов как будто бы не имеют даже никакого сюжета? Только
в четырех можно отыскать что-нибудь похожее на повесть, да
и то, какую повесть? — самую незамысловатую и почти всегда
недосказанную. «Старуха» рассказывает, как попали в солдаты
два ее сына; об одном, еще так себе, сказывает она по порядку,
а об другом не удалось ей поговорить, потому что уснул купец,
слушавший ее, и принесла хозяйка постоялого двора бедной
старушонке творожку и молочка, в ожидании которых болтала
она с купцом. В другой пьесе стал мещанин рассказывать о своей
покойной жене Грушке, досказал дело до женитьбы, да не слу-
чилось ему ничего сообщить, как он жил с Грушкою после
свадьбы. В третьем рассказе повел речь г. Успенский о том,
в какой гнусной бедности жил студент медицинской академии
Брусилов, но не довел речи ни до какой развязки: лежит Бру-
силов больной в каком-то «углу» комнаты, за столом в которой
извозчики считают деньги, за стеною которой пьяный сапожник
бьет свое семейство, и над которой во втором этаже идет пля-
ска,— на том и кончено; что же сталось с Брусиловым? Умер,
что ли, он или как-нибудь оправился? — Ничего неизвестно.
Есть еще рассказец о чудаке Антошке, но и тут ничего не выж-
мешь, кроме того, что Антошка был мастер на нелепые проказы.
Вот вам и все четыре пьески, в которых есть если не что-нибудь
целое, то хоть половина чего-нибудь, что стало бы целым, если
бы было докончено. А в остальных двадцати пьесах не спраши-

вайте и того: это все только маленькие отрывочки, как будто ли-
стки, вырванные из чего-нибудь, а из чего — и догадаться
нельзя. Описывается, например, как извозчики рассчитывались
с хозяином постоялого двора; или как проезжий с огромными
усами наделал кутерыму на станции; или как шел праздничный
обед у приказчика; или как народ ждал благовеста к заутрени
на светлый праздник; или как проезжим юношам не удалось по-
шалить с смазливою бабенкою, которую посадили они на облу-
чок; или как одна дьяконица приезжала в гости к другой, —
и ни в одной из этих отрывочных сцен ровно ничего особенного
не описывается, и происшествий никаких нет. Если взглянуть
на рассказы г. Успенского с другой стороны, посмотреть, не
обрисованы ли в них характеры, нет ли психологических анали-
зов, — и того не находите. Что ж, есть беллетристы, не заботя-
щиеся ни о подборе приключений с занимательными завязками
и развязками, ни об обрисовке характеров, ни о психологических
тонкостях, но зато действующие на вас или яркою, жгучею
тенденциею, или превосходным слогом. У г. Успенского не обна-
руживается никакой тенденции, да и пишет он так себе, не за-
ботясь как будто бы ни об остроумии, ни об изяществе. Правда,
попадаются у него очень смешные фразы, иной раз случится и
целая страница очень забавная; немало у него и коротеньких
описаний, очень художественных, — но все это как будто напи-
салось у него случайно, а вообще рассказ его идет как попало,
без всякого уважения к обязанности вознаградить хотя слогом
за бесцеремонность относительно содержания. Что же касается
до тенденции, об ней лучше и не спрашивайте: взял человек два-
три листа бумаги, набросал на них какой-нибудь разговорец или
какое-нибудь описаньице и отдает вам лоскутки этих листов без
начала и без конца, совершенно не думая о том, выходит ли ка-
кой-нибудь смысл из написанного им. Конечно, у г. Успенского
есть талант и большой талант: но что же это за талант, который
дает нам все только лоскутки? Если уже говорить об таланте,
то не следует ли только бранить его за такие незначительные
и небрежные произведения?
Незначительные и небрежные, — оно бы казалось, что сле-
дует их считать такими, следует по всем возможным основаниям,
во всех возможных отношениях; а на деле выходит не то. Пу-
блика считает маленькие пьесы г. Успенского заслуживающими
внимания. Отчего же это?
Нам кажется, что причиною тут не одна бесспорная талантли-
вость, — мало ли есть произведений, написанных с талантом и
все-таки не возбуждающих ни малейшего участия к себе? Есть
у г. Успенского другое качество, очень сильно нравящееся луч-
шей части публики. Он пишет о народе правду без всяких
прикрас.
856

Давным-давно критика стала замечать, что в повестях и очер-
ках из народного быта и характеры, и обычаи, и понятия сильно
идеализируются. Стало быть, нам нечего и доказывать это,
когда всем оно известно. Мы лучше поищем причин, по которым
не мог отстать от идеализирования народа никто из прежних
наших беллетристов, несмотря на советы критики. По нашему
мнению, источник непобедимого влечения к прикрашиванию на-
родных нравов и понятий был и похвален, и чрезвычайно пе-
чален. Замечали ли вы, какую разницу в суждениях о человеке,
которому вы симпатизируете, производит ваше мнение о том,
можно ли или нельзя выбиться этому человеку из тяжелого
положения, внушающего вам сострадание к нему? Если положе-
ние представляется безнадежным, вы толкуете только о том,
какие хорошие качества находятся в несчастном, как безвинно
он страдает, как злы к нему люди, и так далее. Порицать его
самого показалось бы вам напрасною жестокостью, говорить о
его недостатках — пошлою бесчувственностью. Ваша речь о нем
должна быть панегириком ему — говорить в ином тоне было бы
вам совестно. Но совершенно другое дело, когда вы полагаете,
что беда, тяготеющая над человеком, может быть отстранена,
если захочет он сам и помогут ему близкие к нему по чувству.
Тогда вы не распространяетесь о его достоинствах, а беспри-
страстно вникаете в обстоятельства, от которых происходит его
беда. Обыкновенно вы находите, что нужно перемениться и ему
самому, чтобы изменилась его жизнь; вы замечаете, что на-
прасно он делал в известных случаях так, а не иначе, что оши-
бался он относительно многих предметов, что в характере его
есть слабости, от которых надобно ему исправляться, что в при-
вычках его есть дурное, которое должен он бросить, что в образе
его мыслей есть неосновательность, которую должен он уничто-
жить более серьезным размышлением. Как бы ни началась ваша
речь о таком человеке, незаметно для вас самих переходит она
в укоризны ему. А вы, когда действительно желаете ему добра,
нимало уже не конфузитесь этим: вы чувствуете, что в суровых
ваших словах слышится любовь к нему и что они полезны для
него, — гораздо полезнее всяких похвал.
Упоминает ли Гоголь о каких-нибудь недостатках Акакия
Акакиевича? Нет, Акакий Акакиевич безусловно прав и хорош;
вся беда его приписывается бесчувствию, пошлости, грубости
людей, от которых зависит его судьба. Как пошлы, отвратитель-
ны сослуживцы Акакия Акакиевича, глумящиеся над его беспо-
мощностью! Как преступно невнимательны его начальники, не
вникающие в его бедственное положение, не заботящиеся посо-
бить ему! Акакий Акакиевич страдает и погибает от человече-
ского жестокосердия. Так, подлецом почел бы себя Гоголь, если
бы рассказал нам о нем другим тоном. Но зато рассудите же,
можно ли в самом деле пособить Акакию Акакиевичу. Разу-
857

меется, можно: назначить ему награду побольше обыкновенной,
подарить ему шинеленку, когда старая стала слишком плоха.
Это можно сделать. Но ведь это и делалось. Ведь начальник
назначил ему награду больше той, на которую рассчитывал сам
Акакий Акакиевич, и, без сомнения, гораздо больше той, какую
в самом деле он заслужил. А сослуживцы хотели устроить под-
писку для покупки ему шинели. Правда, подписка не состоялась,
но только по случайным обстоятельствам, в которых сослуживцы
никак не были виноваты, и, может быть, на другой месяц, когда
осталось бы у чиновников несколько лишних денег, действительно
собрали бы они рублей пять-шесть на починку старой шинели.
По крайней мере, желание у них было, и кое что они, вероятно,
сделали бы. Да ведь они уж и сделали кое что: разве они не
радовались покупке новой шинели? Они сделали больше: они
даже пригласили Акакия Акакиевича на вечеринку. Чего же вам
еще? Вы скажете, что все эти доброжелательства и милости не
спасли Акакия Акакиевича ни от нищеты, ни от унижений, ни
от жалкой смерти?—Разумеется, так, — но кто же в этом ви-
новат? Разве было можно кому-нибудь в самом деле улучшить
жизнь Акакия Акакиевича? Служа писцом, он получал малое
жалованье; так. Что же, можно было дать ему повышение по
службе, сделать, например, помощником столоначальника? По-
милуйте, ведь начальник даже хотел было сделать это, но Ака-
кий Акакиевич оказался решительно неспособен ни к чему луч-
шему жалкой должности писца. Он даже сам так думал. Ведь
он сам стал просить, чтобы оставили его на прежнем месте.
Скажите же, пожалуйста, в ком заключалась причина бедствий
и унижений Акакия Акакиевича? В нем самом, только в нем са-
мом. Сослуживцы издевались над ним. Но ведь друг над другом
не издевались же они, друг с другом обращались же по-челове-
чески. Ведь в самом деле Акакий Акакиевич был смешной идиот.
Начальство давало мало жалованья Акакию Акакиевичу: ему
нельзя было давать больше, он не заслуживал того, чтобы ему
давали больше, едва ли заслуживал и такого жалованья, какое
получал. Значительный чело/век прикрикнул на Акакия Ака-
киевича, явившегося просить об отыскании шинели, и прогнал
его, но ведь Акакий Акакиевич не сумел ничего объяснить ему
путным образом, а все только твердил: «тово... тово.... тово...»,
и потом брякнул вздор, что секретари ненадежный народ, — глу-
пость, совершенно не относившуюся к делу. Скажите же по со-
вести, кто обязан слушать вздор, которого и разобрать нельзя?
Видите ли, теперь, Акакий Акакиевич имел множество недо-
статков, при которых так и следовало ему жить и умереть, как он
жил и умер. Он был круглый невежда и совершенный идиот, ни
к чему не способный. Это видно из рассказа о нем, хотя рассказ
написан не с тою целью» Зачем же Гоголь прямо не налегает
858

на эту часть правды об Акакие Акакиевиче, — на эту невыгод-
ную для Акакия Акакиевича часть правды, выставленную нами?
Мы знаем отчего. Говорить всю правду об Акакие Акакие-
виче бесполезно и бессовестно, если не может эта правда прине-
сти пользы ему, заслуживающему сострадания по своей убого-
сти. Можно говорить об нем только то, что нужно для возбужде-
ния симпатии к нему. Сам для себя он ничего не может сделать,
будем же склонять других в его пользу. Но если говорить дру-
гим о нем все, что можно бы сказать, их сострадание к нему
будет ослабляться знанием его недостатков. Будем же молчать
о его недостатках.
Таково было отношение прежних наших писателей к народу.
Он являлся перед нами в виде Акакия Акакиевича, о котором
можно только сожалеть, который может получать себе пользу
только от нашего сострадания. И вот писали о народе точно
так, как написал Гоголь об Акакие Акакиевиче. Ни одного
слова жесткого или порицающего. Все недостатки прячутся, за-
тушевываются, замазываются. Налегается только на то, что он
несчастен, несчастен, несчастен. Посмотрите, как он кроток и без-
ответен, как безропотно переносит он обиды и страдания! Как
он должен отказывать себе во всем, на что имеет право человек!
Какие у него скромные желания! Какие ничтожные пособия были
бы достаточны, чтобы удовлетворить и осчастливить это забитое
существо, с таким благоговением смотрящее на нас, столь готовое
проникаться беспредельною признательностью к нам за малейшую
помощь, за ничтожнейшее внимание, за одно ласковое слово от
нас! Читайте повести из народного быта г. Григоровича и г. Тур-
генева со всеми их подражателями — все это насквозь пропитано
запахом «шинели» Акакия Акакиевича.
Прекрасно и благородно, — в особенности благородно до
чрезвычайности. Только какая же польза из этого — народу?
Для нас польза действительно была, и очень большая. Какое
чистое и вкусное наслаждение получали мы от сострадательных
впечатлений, сладко щекотавших нашу мысль ощущением нашей
способности трогаться, умиляться, сострадать несчастью, проли-
вать над ним слезу, достойную самого Манилова. Мы станови-
лись добрее и лучше, —нет, это еще очень сомнительно, станови-
лись ли мы добрее и лучше, но мы чувствовали себя очень доб-
рыми и хорошими. Это очень большая приятность, ее можно
сравнить только с тем удовольствием, какое получал покойный
муж Коробочки от чесания пяток, или, чтобы употребить сравне-
ние более знакомое нам, людям благовоспитанным, мы испыты-
вали то же самое наслаждение, какое доставляет хорошая сигара.
Славное было для нас время!
А теперь не то. Являются какие-то мальчишки, — по примеру
«Русского вестника» и «Отечественных записок», называющих
мальчишками нас, я позволяю себе назвать мальчишкою г. Успен-
859

ского, который, кстати, и довольно молод в самом деле, — итак,
являются мальчишки, вроде г. Успенского, которые чувствуют, —
а может быть, и сознательно думают—кто их разберет, — что
наши прежние отношения к народу, как будто к невинному
в своем злосчастии Акакию Акакиевичу, никуда не годятся; они
говорят о народе бог знает что, жестоко оскорбляющее нашу
сентиментальную симпатию к нему. Если судить их слова по
нашим прежним привычкам, то не видишь в них даже любви
к народу, которой мы так гордились, по крайней мере, нет в них
никакой снисходительности к нему, и не отыщешь в их рассказах
ни одного похвального словечка. Взгляните, например, какие
черты выставляет вам в народе г. Успенский.
Вот первый рассказ «Старуха». Один сын ее пошел в солдаты
за то, что хотел взять назад свою жену от приказчика, который
жил с нею. Какая идеальная история готова рисоваться перед
вашею фантазиею, по привычке к прежнему прикрашиванию!
Сильная привязанность жены к мужу, изверг-приказчик, насильно
отнимающий красавицу-жену, вопли жены, страшные сцены ее
напрасного сопротивления животному буйству и так далее, и так
далее. Нет, у г. Успенского ничего такого не говорится. Сама
старуха, мать пропавшего из-за жены сына, рассказывает дело
таким образом:
Женили мы его; сыграли это свадьбу; глядь поглядь, примечаем: моло-
дая, жена-то его — красивая была, бог с нею, баба — его не долюбливает
и так совсем вот не льстится. А он, сердечный, был на лицо не совсем гож:
оспа, еще когда он был махоньким, всего изуродовала.
Вот как обжились они, Петруша — его звали Петрушей — начал следить
за ней: нет ли, дескать, на сердце кручинушки али зазнобушки, не любит ли
она кого. Подмечает раз, другой — все нет... и виду никакого... на работе та-
кая же, как и дома. Ну, тем и кончилось, что нет да и нет. Вот раз к нам
приходит староста и говорит... дело было летом... Петр Семеныч, говорит —
это приказчик, — велел вашей Варваре собираться на барский двор, и муж,
говорит, пускай придет с ней. Думаем промежду себя: «зачем это?» У нас
о ту пору все были дома: и она и Петруша. Старик говорит: «что ж, сходи,
Петруша; за чем-нибудь понадобился: авось он тебя не съест». Петруша на-
дел зипун, собрался это: «ну, говорит, Варвара Борисьевна, пойдем, прогу-
ляемся»: шутник был, голубчик мой. А она на него так и зевнула: «да сту-
пай, говорит, лихоманка тебя возьми», и черным словом его... «Ступай один,
без тебя дорогу знаю». Старик в это время ковырял лаптенки, сидел на
коннике; обидно ему, стало быть, показалось: да как же не обидно? грубая...
известно, баба, кормилец. Сидел, сидел, жалко ему стало Петрушу, да
и молвил: «когда ты, Варвара, будешь умна, за что всегды зычишь на него?
иной бы тебя, говорит, чем ни попадя...» и побранил ее. Она не взлюбила:
должно, не по нутру... накинула зипун, повязала платок писаный, — она все
в писаных ходила, — и хлопнула что ни есть мочи дверью. Старик мой пока-
чал, покачал головою — и только. «Жалко, говорит, Петрушу, смерть —
жалко!..» Вот они ушли к приказчику, а мы ждем; помню, я тут качала на
обрывке ее мальчика, это невесткина-то: сижу... качь, да качь... Смотрим,
приходит он один уже перед вечером.
«Ну, Петрушка, зачем?»—спросили мы. «Да что, говорит, приказчик
оставляет Варвару на кухне работницей; ласково таково со мною обошелся:
«я, говорит, с твоего согласия... если не хочешь, как хочешь: у меня ей бу-
860

дет хорошо: я хошь платы не положу, зато от работы ослобоняется. Извест-
но, когда понадобятся ей деньги, я дам и деньжонок; платок коли куплю».
Мы подумали... что же, говорим, отчего не так? хошь одна баба и была в
доме, да ведь и при ней-то, подумали мы, не красно было: иногды сердце
изнывает, глядючи на ее грубости. «Если ты, Петруша, — это говорит ста-
рик, — соглашаешься, так, пожалуй, и мы согласны». — «Отчего же, гово-
рит, не согласиться? Я рад, что ей это по ндраву: почему что, когда мы вы-
ходили от приказчика, она на меня: «живи, говорит, Петька, да не тужи»,—
это она-то ему — и ухмыльнулась... Она его все Петькой называла. «Что ж,
ко мне, Варвара Борисьевна, часто будешь ходить?»—спросил он ее. Она
опять засмеялась, да и сказала: «разя на деревне баб мало, окромя меня?»
Видите, роено никакого ни насилия, ни притеснения тут не
было: Варвара пошла в работницы к приказчику с согласия мужа
и его родных. Правда, через несколько времени стали они требо-
вать, чтобы она вернулась жить с мужем, потому что стали в селе
смеяться над Петром, Варвару в глаза ему называли приказчи-
цей. Но мы были бы слишком недогадливы, если бы вздумали,
что только из этих слухов и насмешек да из подсмотренной
братом мужа сцены между приказчиком и Варварой муж ее и его
родные узнали об отношениях Варвары к приказчику. Она была
баба красивая, приказчик был человек холостой, она мужа не лю-
била, они давно полагали, что у ней есть любовник, — с первого
же слова приказчика должно было стать для них понятно, зачем
он хочет поселить ее с собой. А если они еще не догадались об
этом деле из слов приказчика, чего нельзя думать, то уж никак
нельзя было им оставаться в неведении, когда Варвара, отпуская
мужа домой, сказала, чтобы вместо нее нашел он себе другую
бабу. Однакоже Петр и его семейство долго не огорчались житьем
Варвары у приказчика. Из всего видно, что они захотели разор-
вать связь Варвары с приказчиком только для прекращения спле-
тен и насмешек, и, если вы не оскорбитесь нашим цинизмом, мы
скажем, что они в этом случае были ни на волос не больше до-
стойны сочувствия, чем Фамусов, беспокоящийся только о том,
«что будет говорить княгиня Марья Алексевна». Раз отважив-
шись на беспристрастие к этим людям, хотя они и простолюдины,
и бедны, и угнетены, мы попробуем вас спросить: сочувствовали
бы вы изображенному в повести чиновнику или помещику, кото-
рый стал бы принуждать возвратиться к нему в дом жену, кото-
рая терпеть его не может и отдана за него без согласия? Вы че-
ловек гуманный, признаете свободу сердца, защищаете права
женщины; наверное вы порицали бы мужа. Не угодно ли же вам
судить мужика Петра точно так же, как судили бы вы какого-
нибудь советника Владимира Андреича или уездного предводи-
теля Бориса Петровича, Но не вздумайте говорить, что мужик
Петр не читал ни статей об эмансипации, ни романов Жоржа-
Занда. Вы видите, что в семействе Петра были достаточно прак-
тические понятия об этих вещах, — понятия, до которых не дохо-
дила и Жорж-Занд: ведь они не поперечили приказчику, когда
861

ом брал к себе Варвару. Почему не поперечили? Да едва ли не
потому, что ожидали от этой полюбовной сделки выгод для себя.
Не оскорбитесь циническим предположением нашим относительно
их, хотя они и мужики: ведь если бы подобная история расска-
зывалась вам про светских людей, вас нельзя было бы убедить,
что не было тут с их стороны денежного расчета. Забудемте же,
кто светский человек, кто купец или мещанин, кто мужик, будемте
всех считать просто людьми и судить о каждом по человеческой
психологии, не дозволяя себе утаивать перед самими собою
истину ради мужицкого звания.
Да, кто говорил с простолюдинами запросто, тот знает, как
много между ними людей грешных с этой стороны, на которую
указывают отношения Петра и его родных к связи приказчика
с Варварой. Никак не меньше (мы думаем, что и не больше)
между мужиками людей, грешащих такими расчетами, чем в на-
шем кругу. Живет муж с женою плохо; подвертывается человек
сравнительно с ним сильный и богатый, и муж очень спокойно
уступает ему свою жену <и притворяется, будто бы ничего не
знает, пока слишком громкий всеобщий говор не заставит его
принять вид оскорбленного и обманутого. Бывает и хуже: иной
открыто отвечает насмешникам, что он доволен своим положе-
нием. Но такие бесстыжие глаза довольно редки в образованном
обществе; редки и между простолюдинами. Зато нередки в обра-
зованном обществе — разумеется, нередки и между мужиками —
примеры противного: никакими выгодами не обольстится человек
на потворство. Мы вовсе не отрицаем подобных случаев в мужиц-
ком быту; мы только говорим, что и там, как в нашем кругу,
чаще бывает корыстное потворство, в котором принуждены мы
были изобличить Петра и его родных.
Да и с чего же вы взяли, в самом деле, что этого нет между
мужиками? Или мужики обязаны быть рыцарями благородства
и героями честности? Помилуйте, не такие ли же они люди, как
и мы с вами? Вы знаете, что в нашем кругу нельзя не быть пре-
обладанию пошлых, корыстолюбивых снисхождений и уступок
над исключительными случаями твердого отказа. Вы знаете об-
стоятельства и отношения, из которых произошла у нас расчет-
ливая безнравственность. Семейные дела запутаны, а если и до-
вольно денег, то хочется иметь их побольше, чтобы пожить по-
шире; жена капризничает; муж имеет кой-какие связишки на
стороне; что же тут удивительного, если человек с деньгами или
с влиянием купит жену у мужа? Что же, в мужицком быту нет
точно таких же обстоятельств? Мужики бедны; с женами часто
живут они очень дурно; покровительство сильных людей им
нужно. Что должно выходить из этого, — рассудите сами.
Только, пожалуйста, отстаньте, кроме пресной лживости, уси-
ливающейся идеализировать мужиков, еще от одного очень тупо-
умного приема: подводить всех мужиков под один тип, вроде
862

того, как сливаются в наших глазах в одну фигуру все китайцы.
Китайцы от нас очень далеко; поэтому простительно нам судить
о «их обо всех оптом: китаец, дескать, привязан к старине, любит
опиум, носит длинную косу и так далее, и разницы, дескать, нет
между китайцами. Ни нам, «и им, по отдаленности между нами,
нет никакого убытка от этого гуртового способа суждений. Но
мужики к нам близки: нам стыдно не замечать разницу между
ними, мы имеем с «ими дела, потому и нам, и им очень вредно,
если мы будем думать и поступать по таким безразличным, гур-
товым суждениям о них. Наше общество составляют люди очень
различных образов мыслей и чувств. В нем есть люди пошлого
взгляда и благородного Езгляда, [есть консерваторы и прогрес-
систы,] есть люди безличные и люди самостоятельные. Все эти
разницы находятся и в каждом селе, и в каждой деревне. Мы,
по указаниям г. Успенского, говорим только о тех людях мужиц-
кого звания, которые в своем кругу считаются людьми дюжин-
ными, бесцветными, безличными. Каковы бы ни были они (как
две капли воды сходные с подобными людьми наших сословий),
не заключайте по ним о всем простонародье, не судите по ним
о том, к чему способен наш народ, чего он хочет и чего достоин.
Инициатива народной деятельности не в них, они, как подобные
люди наших сословий, только плывут, куда дует ветер, и поплы-
вут во всякую сторону, в какую подует ветер. Но их изучение
все-таки важно, потому что они составляют массу простонародья,
как и массу наших сословий. Инициатива не от них; но должно
знать их свойства, чтобы знать, какими побуждениями может дей-
ствовать на них инициатива.
А впрочем, если вы тверды в гуманном принципе, повелеваю-
щем считать человеком каждого человека, какого бы там звания
ни был он, если вы способны думать о мужике не как о странном
по виду и по разговору существе, с которым нет у вас ничего
сходного, а просто как о человеке, у которого тоже два глаза, как
и у вас, тоже по пяти пальцев на руках, если... но нет, судя по
всему, что я читаю в книгах, писанных для вас, судя по всему, что
я слышал от вас, — от вас ли, читатель, лично или от ваших дру-
зей, или от людей, похожих на вас и на ваших друзей, — судя по
всему этому, я полагаю, что вы рассуждаете подобно дворовой де-
вушке Алене Герасимовне и конторщику Семену Петровичу, кото-
рые на «Гулянье» у г. Успенского ведут между собою такую беседу:
— Ну, а что у человека внутре есть, Семен Петрович?
— Внутре-с бывает различно. Это смотря по тому, кто чем питается:
иной продовольствуется мякиной, так у него внутре мякина. А у одного са-
пожника, говорят, даже нашли при вскрытии подошву с лучиной.
— Страсти какие!.. Объясните мне, пожалуйста, что — у штатских и у
военных внутре одинаково?
— Ну, насчет этого пункта, Алена Герасимовна, можно вам доложить
материю. Во-первых, надобно сказать, ничего одинакового нет.
Конторщик подсел к девке и начал свое объяснение.
863

Извините, если вы приняли за обиду, что я усомнился в раз-
личии ваших мыслей от мнений Алены Герасимовны и Семена
Петровича. Такая компания для вас унизительна. Возвращусь же
к предположению, от которого готов был отказаться: положим,
вы знаете, что «внутре у человека одинаково» и у штатского,
и у военного, и у сапожника, и у продовольствующегося мякиной.
Так если, говорю я, знаете вы это, вам не нужно много хлопотать
об изучении народа, чтобы знать, чего ему нужно и чем можно
на него действовать. Предположите, что ему нужно то же самое,
что и вам, и вы не ошибетесь. Предположите, что на дюжинных
людей в народе действуют те же расчеты и побуждения, какие
действуют на дюжинных людей вашего круга, и это будет
правда.
Только умейте подводить частные виды одного и того же
чувства под общую их сущность, умейте, например, понимать, что
стремление получить деньги — одно и то же стремление, будут ли
деньги представляться в виде пачки кредитных билетов или
в виде двугривенного; умейте понимать, что привычка считать
крупной такую сумму денег, которая иному кажется мелка, нимало
не изменяет сущности действий, внушаемых надеждою получить
деньги, и опять-таки, умейте понимать, что выслушивать колкости
или скучать в неприятном обществе или подставлять шею под
материальные толчки кулаком — и улыбаться в надежде получе-
ния или в благодарность за получение денег — все это в сущности
одно и то же. Если вы твердо знаете это, вас нимало не обеску-
ражит сцена, которою заканчивается очерк г. Успенского «Про-
езжий». На станции является господин, не жалеющий своих рук
на поучение станционного смотрителя, старосты и ямщиков; тре-
буя поскорее лошадей, он разбивает множество носов, подбивает
множество глаз и так далее и, совершив эти подвиги, садится
пить водку. Вот лошади готовы. Посмотрите же, чем кончается
вся шутка.
На крыльце стоит проезжий с полштофом в руках. За ним смотритель,
старуха, денщик и мещанин. Из полуотворенного окна высматривает купец.
Вокруг крыльца стоят ямщики, в том самом виде, в котором они были в пре-
дыдущей сцене, то есть с подвязанными глазами и проч.
Проезжий. Что же, все собрались?
Ямщики (дружно). Все, ваше высокородие...
Проезжий (наливая водку). Ну-ко... Подходите... (Народ пьет и от-
кланивается, утираясь полами. На дворе время от времени позвякивает
колокольчик.) А что, тройка хорошая?
Ямщики. Важная, чудесная, ваше высокородие...
Проезжий (отдавая полштоф денщику). Ну что же, вы на меня не
сердитесь?
Ямщики. За что же, ваше высокородие!.. Много довольны.
Проезжий. А кто у вас тут запевало? (Ямщики вытаскивают из
своей толпы молодого парня с отдутой щекой.)
Проезжий. Ты?
864

Парень (скромно). Я-с.
Проезжий. Вот вам на всех... (Дает из кошелька монету; ямщики
кланяются и говорят благодарность.) Ну, спойте же песню!., да хорошенько...
(Парень, придерживая щеку, как это делают вообще запевалы, начинает; все
подхватывают.—Песня раздается.)
Ночь осенняя,
Молодка моя,
Молоденькая и т. д.
Съезжает со двора тройка. Колокольчик разливается, отчего ямщики
приходят в большой экстаз.
«Какое безнадежное падение народного духа и народной
чести!» воскликнет человек, не умеющий приравнивать своеобраз-
ные формы проявлений общего свойства в разных сферах жизни:
«эти люди сейчас были безвинно перебиты человеком, не имев-
шим никакого права не только бить их, но и взыскивать с них;
и что же? этот человек поит их водкой, дает им несколько денег
на водку, и они забывают обиду, остаются довольны, даже благо-
дарны. Такой народ совершенно утратил всякое чувство своих
прав, всякое сознание человеческого достоинства; о« ни к чему
не способен, кроме как быть битым от всякою встречного и попе-
речного». Спора нет, черта, выставляемая г. Успенским, очень
печальна; но выводить из нее слишком отчаянные заключения
значит страдать идеализацией. Разберем дело повнимательнее.
Во-первых, неужели вы думаете, что побитые ямщики в самом
деле не чувствуют ни боли, ни озлобления? Что они не выра-
жают этого чувства, даже поступают наперекор ему, ровно ничего
еще не свидетельствует против силы чувства и против возмож-
ности и готовности поступить сообразно ему при первом удобном
случае. Человек очень горячо выражает свое чувство только пока
еще не свыкся с ним; но через несколько времени он перестает
жаловаться и суетиться, если жалобы и суеты ни к чему не ведут;
он получает хладнокровный вид и даже начинает поступать, как
будто бы не имеет чувства, — но ведь это вовсе еще не значит,
что оно исчезло в нем. Посмотрите, например, на больных: у кого
случился флюс в первый раз, тот бог знает как кричит и мечется;
а когда флюс случится с ним в двадцатый раз, он уже не загова-
ривает сам о своей болезни, даже неохотно отвечает на ваши во-
просы о ней, может уже и шутить, и хохотать, — неужели из этого
вы заключите, что он не чувствует боли и не имеет желания изба-
виться от нее? Полноте, такая мысль нелепа. Возьмите другой
пример: к вам приехал приятель, с которым не виделись вы не-
сколько лет. Вы с ним обнимаетесь, вы суетитесь, вы поднимаете
бог знает какую суматоху в доме, — что ж, это натурально при
первом свидании; но, заметьте, только при первом. На другой
день вы беседуете с вашим приятелем уже очень смирно; значит
ли это, что вы потеряли привязанность к нему? Так и во всем:
865

в первые разы; пока дело остается экстренным, чувство, порож-
даемое делом, обнаруживается экстренными проявлениями;
а когда дело вошло в обычный ход жизни, чувство перестает на-
рушать обычный ход жизни (в ее внешних житейских проявлениях;
но еще вопрос, не усилилось ли оно от проникновения в самый
корень вашей жизни, а ослабеть уже ни в каком случае не осла-
бевает оно, хотя и стало молчаливее. Ямщик с раздутой щекой
подлежит действию совершенно одинакового психологического
закона, от чего бы ни вздулась у него щека, — от флюса ли или
от кулака: он был бы нелепым психологическим уродом, если бы
обычные проявления его внешней жизни нарушились от факта,
принадлежащего к обычному ходу ее. Но совершенно другое дело
спросить: доволен ли он разными принадлежностями этого обыч-
ного хода жизни? Могут сказать: «однакоже, если отношения,
производящие искусственное подобие флюса, не нравятся этим
людям, зачем не предпринимают они ничего для изменения об-
стоятельств?» Пусть читатель вспомнит, о каком разряде людей
рассказывает нам г. Успенский и рассуждаем мы по его замет-
кам. Это — люди дюжинные, люди бесцветные, лишенные ини-
циативы; во всех сословиях они одинаково живут день за день,
не умея сами взяться ни за что новое и ожидая внешних поводов
и возбуждений для того, чтобы действовать в каком бы то ни
было смысле. Г-ну Успенскому случилось выставить нам, как
пример народных обстоятельств относительно искусственного
флюса, дюжинных людей из сословия ямщиков. Посмотрите же,
как поступают ямщики и в других делах, в которых, несомненно,
нашли бы они выгоду изменить прежний порядок и с охотою
изменили бы его. У нас был обычай запрягать лошадей тройкою.
Не знаем, как в других местах, а по трактам от Москвы на юго-
восток ямщики очень долго сохраняли, в некоторых местностях,
быть может, сохраняют и теперь, стремление запрягать вам
тройку, хотя бы вы платили прогоны только на пару. «Да зачем
же это запрягать лишнюю лошадь, за которую я не плачу?» —
спрашиваете, бывало, вы. «Оно, батюшка, так лучше будет». —
«Да чем же лучше?»—«Оно лошадкам полегче будет».—«Да ведь
я один, у меня поклажи не больше пуда, ведь перекладная телега
легка». — «Оно так, батюшка, точно, что и на паре легко, а все
лучше припрягу третью». Неужели вы думаете, что этот ямщик
не жалеет лошадей или расположен оказывать вам большую
услугу, чем обязан? Нисколько; он везет вас из рук вон плохо,
гораздо тише, чем следует по положению; он жалеет лошадей.
Зачем же он гоняет лишнюю лошадь совершенно даром? Просто
потому, что так заведено, а дюжинные люди делают только то,
что заведено, а масса людей во всяком звании — дюжинные люди.
[Нужно было внешнее влияние на них, чтобы они отстали от
обычая запрягать тройку вместо пары, хотя каждый из них видел,
что обычай этот невыгоден для него.] Точно то же и относительно
866

обращения ямщиков с проезжим, подвиги которого изобразил
г. Успенский. Разбив и разогнав ямщиков, проезжий садится
закусывать и старуха несет ему ветчину.
Старуха (с ветчиной). Кабы он меня... Сохрани, господи!
Ямщик (отвернувшись в сторону). Ты с ним не разговаривай... Может,
ничего.
Новый проезжий. Аль кто тут дерется?
Ямщик. Нет, мы так... про себя. (Проезжий идет в комнату.)
Прежний купец (высовывается из кухни с рас отрепанными воло-
сами). Бабушка! как понесешь туда закуску, захвати мой узелок... Сделай
милость.
Старуха (вздыхает). Уж и не знаю!.. (Робко идет в комнату. Со
двора у двери выглядывает толпа ямщиков с отдувшимися щеками, подвя-
занными глазами и проч.)
Толпа. Где он?
Ямщик (в сенях, держась за нос). Уйдите от греха! Бесстрашные!!.
Толпа. Мы тогда как раз по конюшням!..
Ямщик. Где ж смотритель?
Толпа. В колоде лежит... (Народ начинает между собою разговари-
вать; причем кто размахивается, что-то представляя, кто просит товарища
посмотреть глаз, поднимая платок, и т. д. На дворе легонько гремят бубен-
чики. Вскоре раздается крик. Из комнаты выбегает старуха с посудой, про-
езжий с мешком и мещанин, держась за щеку; раздаются голоса: «Право-
славные! Ваше высокородие!» Толпа бросается вон из сеней, и видно, как
в беспорядке бежит по двору: при этом слышится голос: «Прячьтесь!»)
Проезжий (высовывая голову из-за двери и ворочая белками). По-
дайте мне их сюда!.. (Народ шумит в отдалении. Поддужный колокольчик
звякает, и все затихает.)
Почему ямщики разбежались и не придержали бойкого про-
езжего за руки, на что имели полное право? Просто потому, что
так заведено разбегаться и прятаться. Но вот они вновь соби-
раются, подступают к дверям комнаты, в которой сидит их обид-
чик. Вы думаете, они хотят посчитаться с ним, связать его, пред-
ставить в суд, вы думаете, они сошлись для восстановления своих
беззаконно нарушенных прав, для отмщения обид, — нет, это не
заведено; они сошлись только по заведенному порядку, что на-
добно же поглазеть на всякую штуку, надобно, значит, поглазеть
и на проезжего, который в первый раз путешествует по их тракту;
они с тем собираются, чтобы вновь разбежаться по конюшням
при первом его движении, и действительно разбегаются; не ска-
жите, что делают они это под влиянием какого-нибудь чувства,
собственно относящегося к этому случаю, не подумайте, например,
что главная пружина тут страх или трусость собственно перед
этим проезжим, — нет, главная сила тут — обычай, машинальная
привычка, «так заведено». Тут действием ямщиков руководит та
самая машинальность, по которой ямщик рассуждает с лошадьми,
или всегда предпочитает объезд столбовой дороге, хотя бы по
объезду дорога была и длиннее, и хуже, или почесывает у себя
в затылке, хотя бы вовсе не чесалось, или ездит по весеннему
льду до последней минуты, пока лед тронется. — Во всех этих
867

случаях одинаково управляет отдельным человеком не расчет
выгоды или невыгоды, надобности или ненадобности, опасности
или безопасности совершаемого им действия в данных обстоя-
тельствах, а машинальная привычка, нечто вроде той силы, кото-
рая направляет шаги лунатика. «Так заведено», вот и все.
Кто не привык смотреть на человека во всяком звании просто
как на человека, кто разделяет мнение Семена Петровича, что
«внутре у человека бывает различно», смотря по его званию, тот
опять, пожалуй, скажет, что этою чертою действовать по заведен-
ному порядку народ отличается от нас, образованных людей.
Нет, нисколько. И в наших сословиях все дюжинные люди, то
есть громаднейшее большинство, поступает точно так же. Напри-
мер: кто из обычных посетителей какого-нибудь клуба или кружка
не жалуется постоянно, что ему там очень скучно, и, однакоже,
продолжает постоянно ездить туда; почему же? «Так заведено».
Спросите у каждого из нас, дюжинных людей, приносят ли ему
хотя малейшее удовольствие те предметы, на которые идет боль-
шая часть его денег, приобретаемых обыкновенно или тяжелыми
трудами, или неприятными унижениями; нет, удовольствия от
этих расходов не получается никакого, они делаются только по-
тому, что так заведено. Впрочем, что же мы начали подробно
развивать этот взгляд как будто содержащий в себе что-нибудь
новое, требующее доказательств? Ведь все фельетоны и все раз-
говоры наши наполнены рассуждениями о безусловном господстве
так называемого «приличия» или «требований приличия» в обра-
зованном обществе над всеми действительными чувствами, реаль-
ными потребностями, здравыми расчетами и всякими другими
соображениями и побуждениями каждого из нас, составляющих
массу образованного общества. «Приличие» или «требование
приличия» — ведь это только частное выражение общего прин-
ципа «так заведено». Если вы заметили это, читатель, нам шутя
понадобится доказывать уже не то, что господство принципа
«так заведено» сильнее в простонародье, чем в образованном об-
ществе, — надобно будет доказывать то, что в образованном об-
ществе этот принцип господствует не гораздо сильнее, чем в
народе. А по нашему взгляду, что человек всякого звания ни
больше, ни меньше, как человек, мы думаем, что во всех званиях
принцип этот одинаково господствует над дюжинными людьми,
то есть огромным большинством людей.
«Так заведено» — это еще не объяснение. Почему же «так
заведено?» Входить в подобное объяснение, значит втягиваться
в длинную историю. Вероятно, были когда-нибудь достаточные
причины установляться такой или другой привычке; вероятно,
продолжают эти причины действовать, если она еще не измени-
лась. Если, например, — но мы говорим это только к примеру,
а не для выражения каких-нибудь действительных отношений, —
если, например, один человек обижает другого, и другой этот не
868

жалуется на обидчика, то надобно полагать, что он уверен в бес-
полезности жалобы или даже опасается от нее новых обид и
неприятностей себе. Точно так же, если один человек обижает
других, которые сами по себе сильнее его и собственно от него
могли бы защищаться, а между тем не защищаются, то надобно
полагать, что в случае обороны они возбудили бы против себя
другую силу [более могущественную,] что они знают об этом,
и что собственно только это знание удерживает их от обороны.
[Мы предположили случаи, встречающиеся во всякие времена
везде. Но если мы предположим, что в какой-нибудь стране эти
случаи долго составляли сущность всех отношений, то нату-
рально было завестись в этой стране обычаю не защищать своих
прав ни собственными средствами, ни законными жалобами.
Положительно можно сказать, что каков бы ни был характер
чувств или мыслей народа в этой стране, обычною чертою жизни
установилась бы в этой стране безответность против обид.]
Если же установился такой обычай, то неудивительно, что
обиженный без зазрения совести принимает милости от обид-
чика с признательностью и, например, готов выражать благодар-
ность и петь песни в удовольствие человеку, только что побив-
шему его, когда обидчик попотчует его водкой. Ведь мы предполо-
жили, что нельзя найти правильного удовлетворения за обиду,
а попытка отмстить без соблюдения формальностей повела бы
только к новым, более тяжелым обидам и бедам. Следовательно,
тут человек получает удары как будто бы от роковой силы, от
случайных улыбок которой нельзя и отказываться, если нельзя
выйти из-под ее влияния. Кто на свете может от чего бы то ни
было терпеть больше обид, чем мы, жители Петербурга, полу-
чаем от своего климата? Беспрестанно бьет нас он дождем и сне-
гом, слепит туманом, и нельзя перечесть всех наглых проделок,
какие он сочиняет над нами. А все-таки чуть покажет нам он
хоть лоскуток чистого неба, бросит нам хоть несколько лучей
ясного солнышка, мы с радостным восторгом принимаем от на-
шего обидчика эти милости и спешим ими пользоваться. Опять
я спрашиваю вас: значит ли это, что мы довольны петербург-
ским климатом, что мы в душе примирились или можем когда-
нибудь примириться с ним? Значит ли это, что каждый из нас
не ждет первой возможности выйти из-под власти этого нашего
врага, уехать куда-нибудь на юг или на запад? Мы пустились в
метафоры: в собственном смысле слова обид не наносит нам
климат, — он только подвергает нас неприятностям, болезнен-
ным ощущениям. Вот точно так же только в метафорическом
смысле называет обыкновенный язык обидами те удары, которые
получили ямщики от проезжего. Удары эти даются не индиви-
дуальною силою проезжего, а неразумною силою вещей; его
руки, бьющие по зубам ямщиков, все равно, что ветви дерева,
которые также очень больно хлещут вас и по лицу, и по всему,
869

по чему попало, когда вы проезжаете мимо дерева. Обижаетесь
ли вы этими ударами? Нет, они только производят боль. Уни-
жения вам тут нет.
Впрочем, как же не быть унижению? Нет, оно есть: вы уни-
жены тем, что не [успели справиться с этим деревом, обломать
его ветвей], сующихся куда им не следует; вы несообразительны
и бессильны; от этого, кроме физической боли, есть в вас и до-
сада. Однакож все это — тонкости, которыми не стоит зани-
маться: простая ли тут боль или вместе с болью есть и униже-
ние. Об этом не стоит рассуждать. Важность только в том, что
вы не делаете ничего особенно дурного, когда пользуетесь при
случае тенью того же самого дерева, которое хлестнуло вас по
лицу; важность еще в том, что если вы как-нибудь воспользо-
вались его тенью, из этого не следует еще заключить, что вам
не был неприятен удар его ветви и не чувствуете вы надобности
[сломать ее], чтобы не повторяла она над вами такой же про-
делки.
Мы нашли ближайшую причину той невозможности защи-
тить свои права, которая заставляет дюжинных людей в народе
безответно переносить страдания и неприятности, не обнаружи-
вая даже злобы на обидчиков. Но ведь если всмотреться по-
ближе в эту частную и ближайшую причину, она сама требует
объяснения. [Понятно, что безответно подчинялся тяжелому и
оскорбительному чеченскому порядку обращения русский плен-
ник, уведенный в Гергебиль или Гуниб мюридами Шамиля !. Он
там был один против сотни, против тысячи людей. А здесь на-
оборот: обидчик один, обижаемых десятки. От всяких несправед-
ливостей и наглостей страдает масса, а полезны или приятны
они только небольшому числу людей. Отчего же за малочислен-
ными обидчиками остается сила, а бесчисленные обижаемые на-
ходят себя бессильными?] Понять это поможет нам рассказ
г. Успенского «Обоз». В этом маленьком очерке нет ровно ника-
ких особенных происшествий: среди сильной метели кое-как до-
тащился обоз до постоялого двора; мужики поотогрелись,
и один из них позабавил товарищей на сон грядущий анекдотом
о том, какие здоровенные лошади были у какого-то неизвестного
извозчика; под этот рассказ усталые мужики крепко уснули.
Дальше тоже не случилось ничего особенного; но если мы будем
сокращать рассказ о том, что было дальше, впечатление факта
ослабится и вы не поймете всего смысла его. Предлагаем же вам
прочесть внимательно весь следующий довольно длинный отры-
вок, не перебегая глазами ни через одну строку, хотя на всех
строках все одно и то же.
В избе было как во тьме кромешной, все наповал храпело: у иного
в горле такие раскаты раздавались, что представлялось, что кто-нибудь во
мраке ночи, подкравшись к спящему, умертвил его.
870

Рано утром, лишь только пропели вторые петухи, кто-то из мужиков
сонным голосом крикнул:
— Эй, вставай, рассчитываться пора!
В избе зажгли ночник.
— Что, как погода-то, ребята?
— Не говори, брат!., такая-то бушует!
— Ах ты, господи! Что делать?
— Как мне быть с своею лошадью-то? Вряд доедет...
Извозчики разбудили хозяина и мало-помалу начали собираться во-
круг стола, медленно вытаскивая из-за пазухи кошели, висевшие на шее;
иные еще умывались, молились богу и старались не смотреть на садившегося
за стол хозяина, потому что расчет для них был невыносим. Один мужик
стоял у двери и глядел на икону, намереваясь занести руку на лоб, но хло-
панье счетов и хозяйский голос смущали его.
Мещанин, разбуженный мужиками, с проклятьями переселился на нары,
говоря там: чтоб вам померзнуть в дороге; ах, вы, горлодеры!
— Ты сколько с меня положил?—простуженным голосом спросил хо-
зяина извозчик.
— Тридцать копеек.
— Ты копейку должен уступить для меня... Я тебе после сослужу за
это... ей-богу...
— А кто это у вас, ребята, вчера рассказывал? — вдруг, смеясь, спро-
сил хозяин.
— Про извощика-то? — заговорило несколько голосов.
— Да.
— Это вот Иван.
Мужики все несколько ободрились, глядя на усмехавшегося хозяина, и
были очень довольны, что он хоть на минуту отвлек их внимание от расчета.
Хозяин это сделал для того, чтобы мужики не слишком забивали свою го-
лову утомительными вычислениями, а поскорей рассчитывались.
— Важно, брат, рассказываешь, — сказал хозяин. •— С тебя приходится,
Егор, сорок две... Нет, у нас был один рассказчик курский... из Курска про-
езжал, так уморит, бывало, со смеху... Две за хлеб да сорок... сорок две...
— Евдоким! Нет ли у тебя пятака?
— НШ только, — продолжал хозяин, — с чего-то давно перестал ездить...
уж и голова был! еще давай гривенник... За тобой ничего не останется.
...Однако мужики поняли, что все-таки надо соображать и следить за
расчетом, хотя дворник завел речь о курском рассказчике. Вследствие этого
мужики снова приняли мрачный вид, напрягая все свое внимание на вычи-
сления.
— Егор! погляди: это двугривенный али нет?
— Ну-ко... не разберу, парень...
— Подай-ко сюда!
— Смотри, малый!
— Это — фальшивый... у меня их много было...
— Хозяин, ты что за овес кладешь?
— Тридцать серебром. Василий! — сказал хозяин:—ты о чем хлопочешь?
Ведь ты с Кондрашкой из одного села?
— Да как же... одной державы... только вот разумом-то мы не измы-
слим.
— Вы так считайте: положим, щи да квас — сколько составляют? во-
семь серебра. Эх, писаря! Зачем секут-то вас?
— Известно, секут зачем... Ну, начинай, Кондратий: щи да квас...
— А там овес пойдет...
— Овес после... ты ассигнацию-то вынь: по ней будем смотреть...
— Вы, ребята, ровней кошели-то держите... счет ловчей пойдет...
— Не сбивай!.. Э!.. вот тебе и работа вся; ç одного конца счел, с дру-
гого забыл.
871

Через час, после нескольких вразумлений мужикам, хозяин, придержи-
вая одной рукой деньги, другой — счеты, вышел вон из избы, оставив всех
мужиков с кошелями на шеях за столом.
— По скольку же он клал за овес?
— А кто его знает... Ты ему гляди в зубы-то: он на тебя то напорет,
что зазимуешь здесь...
— Вот там!.. Чего опасаться? Ты чихверя-то знаешь? Валяй чихве-
рями... Пиши...
Мужики окружили пишущего.
— Это ты что поставил?
— Чихверю...
— Ну? это палка что? щи?
— Нет, квас...
— Какой там? Я пишу, что с хозяина приходится...
— Слушай его!.. Ты, Гаврила, про что давеча мне говорил?
— Да не помнишь, сколько ты у меня взял в Ендове?
— Постой! Я тебе давно говорил, Гаврила, ты восчувствовать должен.
На прошлой станции кто платил? Небойсь, я!
— Ну, ты погоди говорить: сколько за свой товар приказчик дал на
всех?
— По гривне.
— Ну, ладно, ты разложи эти гривны здесь на лавке; пойдем сюда
к печи...
— Что там делать? А ты мне скажи: ты пил вчера вино?
— Нет.
— Ну, третеводни?
— Нет.
— Ты бога-то, я вижу, забыл...
— Я, брат, бога помню чудесно...
— Нет, ребята, лучше валяй чихверями; мы его живо обработаем!
Нарисуй-ко сперва овес...
— Да что вы с ним толкуете; давайте лучше жеребий кинем...
— Для чего жеребий?
— Разведать: может, кто из нас плутует...
— Так и узнал!.. Тут одно спасенье в чихверях... Наука вострая!
— Андрей! сочти мне, пожалуйста.
— Давай. Ты что брал?
— Сено, да ел вчера убоину...
— Ну? а кашу?
— Нет... не ел... что ж...
— А у тебя всех денег-то сколько?..
— С меня приходилось сперва сорок три... а всех денег, что такое?..
Куда я девал грош-то?
— Ну, ты гляди сюда; что я-то говорю: ты убоину-то ел?
— Да про что ж я говорю: жрал и убоину, пропади она!
— Ну, коли так, дешево положить нельзя.
— Что за оказия! куда ж это грош девался?
— Ребята, будет вам спорить! Бросай и чихверя, и разговоры, пустим
все на власть божью!
— Да нынче так пустил, завтра пустил — эдак до Москвы десять раз
умрешь с голоду! По крайности — башку понабьешь счетами, a то смерть!
Я тебе головой отвечаю: что чихверь —первая вещь на свете!
— Ну, ребята, бросай все!
— Бросай!.. провалиться ей пропадом.
— Как провалиться!.. Эко ты!
— Нет, надо считать!.. Как можно!
— Известно, считать... Ай мы богачи какие?
— Ивлий! не знаешь ли: пять да восемь — сколько?
872

— Пять да восемь... восемь... восемь... А ты вот что, малый, сделай,
поди острыгай лучиночку и наделай клепышков, знаешь...
Мужики в беспорядке ходили по избе, обращаясь друг к другу и при-
держивая кошели: кто спорил, кто раскалывал лучину; иные забились в угол,
высыпали деньги в подол и твердили про себя, перебирая по пальцам: «пер-
вой, другой...» Два мужика у печи сидели друг против друга и говорили:
— Примерно, ты будешь двугривенный, а я — четвертак... этак сло-
боднее соображать.
Один будил на печи лакея, не зная, что делать с своею головою, другой
будил мещанина, который закрывался шубой и крепко ругался, покрывая
голоса всех мужиков.
Наконец мужики бросили все расчеты и счеты и, перекрестившись,
съехали со двора. Недоспавший лакей укутался на возу, ни слова не говоря
ни с кем.
На улице было темно; метель была пуще, чем вечером: ветер так и си-
лился снять с мужиков армяки. Верстах в пяти от станции, на горе, один
мужик крикнул:
— Эй, Егор!.. А ведь я сейчас дознал, что хозяин-то меня обсчитал.
— И меня, парень, тоже; ты рассуди: четверик овса... да я еще в
прошлую зиму на нем имел полмеры... вот и выходит...
— А ты что ужинал?
— Да хлеб, квас и щи.
— Нет, ты вот что возьми, — перебил первый мужик, и начался про-
должительный спор с разными головоломными соображениями.
Вьюга выла немилосердно, от сильного мороза мужики часто закрывали
свои лица полами армяков.
Кажется, если бы г. Успенский написал только эти три-че-
тыре страницы о народе, мы и тогда должны были бы назвать
его человеком, которому удалось так глубоко заглянуть в народ-
ную жизнь и так ярко выставить перед нами коренную причину
ее тяжелого хода, как никому из других беллетристов. Когда
вы прочтете эти страницы, вы вспомните, что было кое-что о том
же предмете замечаемо и другими, начиная с знаменитой сцены
в «Мертвых душах», когда Чичиков расспрашивает у мужика о
дороге в деревню Маниловку. Но то все говорилось мимоходом,
и смысл сказанного сглаживался резким выставлением других
подробностей народной жизни. А г. Успенский заботливо всмот-
релся в эту главную черту и дал нам вдоволь полюбоваться на
нее, не отвлекая от нее нашего пристального взгляда ни-
чем другим более разнообразным или живым. Скажите же,
не наводило на вас тоску то же самое бесконечное толкова-
ние наших простолюдинов, напрасно бьющихся над соображе-
нием самым простым? Вот сколько часов бьются люди, чтобы
сосчитать сумму в какие-нибудь сорок копеек, — сумму, состав-
ляющуюся из сложения всего каких-нибудь трех-четырех статей.
Господи, как ломают они голову, каких штук не придумывают,
чтобы одолеть эту трудность! и просто считают, и мелом рисуют,
и на счетах выкладывают, и какими-то чихверями валяют, и все-
таки так-таки и отдали деньги и уехали с постоялого двора, не со-
считав, сколько они должны заплатить и правильно ли требует
с них хозяин. Целые пять верст уже проехали они в темноте по
873

сугробам, и наверное целых два часа ехали, и все в размышлениях
о неконченном расчете, — тут только, наконец, показалось одному,
будто он сообразил свой расчет, но и это чуть ли не было
ошибкой: по крайней мере, найденное им решение задачи вы-
звало новые нескончаемые толки.
Правда ли это? Так ли оно действительно бывает? Скажите
же после этого, где же прославляемая сметливость русского
простолюдина? Только немногие, очень горячо и небестолково
любящие народ, поймут, как достало у г. Успенского решимости
выставить перед нами эту черту народа без всякого смягчения.
Да понимал ли он, что делает? Только в том случае, если не по-
нимал он, и могут простить ему этот отрывок квасные (патриоты,
разряд которых гораздо обширнее, чем воображают разные гос-
иода, подсмеивающиеся над квасными патриотами, а сами при-
надлежащие к их числу 2. Ведь г. Успенский выставил нам рус-
ского простолюдина простофилею. Обидно, очень обидно это крас-
норечивым панегиристам русского ума, — глубокого и быстрого
народного смысла. Обидно оно, это так, а все-таки объясняет
нам ход народной жизни, и, к величайшей досаде нашей, ничем
другим нельзя объяснить эту жизнь, кроме тупой нескладицы в
народных мыслях. Если сказано «простофиля», вся его жизнь
понятна:
Я в другую: мужик! хорошо ли ешь, пьешь?
Холодно, родименький, холодно!
Холодно, странничек, холодно,
Я в деревню: мужик! ты тепло ли живешь?
Голодно, странничек, голодно,
Голодно, родименький, голодно!
Уж я в третью: мужик! что ты бабу бьешь?
С холоду, странничек, с холоду,
С холоду, родименький, с холоду!
Я в четверту: мужик! что в кабак ты идешь?
С голоду, странничек, с голоду.
С голоду, родименький, с голоду! 3
Жалкие ответы, слова нет, но глупые ответы. «Я живу хо-
лодно, холодно».—А разве не можешь ты жить тепло? Разве
нельзя быть избе теплою? — «Я живу голодно, голодно». — Да
разве 'нельзя тебе жить сытно, разве плоха земля, если ты жи-
вешь на черноземе, или мало земли вокруг тебя, если она не чер-
нозем, — чего же ты смотришь? — «Жену я бью, потому что рас-
сержен холодом». — Да разве жена в этом виновата? — «Я в ка-
бак иду с голоду». — Разве тебя накормят в кабаке? Ответы твои
понятны только тогда, когда тебя признать простофилею. Не так
следует жить и не так следует отвечать, если ты не глуп.
Но только вы не забудьте, что мы видим в русском мужике
874

не особенное существо, у которого «внутре нет ничего одинако-
вого» с другими людьми, а видим в нем просто человека, и если
находим какое-нибудь качество в дюжинных людях русского му-
жицкого сословия, изображаемых у г. Успенского, то в этом же
самом качестве мы готовы уличить и огромное большинство лю-
дей всякого сословия, — быть может, и мы с вами, читатель, не
составляем исключения. Исключений мало. [Правда, в них-то и
вся важность, от них-то только и пошло все немногое хорошее,
что есть в нашей жизни, и от них только будет улучшаться она.]
Теперь, вслед за г. Успенским, мы ведем речь не об этих исклю-
чениях, а о людях дюжинных, об огромном большинстве людей.
Русскому мужику трудно связать в голове дельным образом
две дельные мысли, он бесконечно ломает голову над пустяками,
которые ясны, как дважды два — четыре; его ум слишком непо-
воротлив, рутина засела в его мысль так крепко, что не дает
никуда двинуться, — это так; но какой же мужик превосходит на-
шего быстротою понимания? О немецком поселянине все говорят
то же самое, о французском — то же, английский едва ли не
стоит еще ниже их. Французские поселяне заслужили всесвет-
ную репутацию [тем, что их тупою силою были задушены все за-
родыши стремлений к лучшему, являвшиеся в последнее время
во Франции]. Итальянские поселяне прославились совершенным
равнодушием к итальянскому делу. [Немецкие мужики в 1848 году
почти повсеместно объявляли, что не хотят никаких перемен в
нынешнем положении Германии. Английские поселяне состав-
ляют незыблемую опору торийской партии.] Но что же говорить
о каких бы то ни было поселянах, ведь они невежды, им нату-
рально играть в истории дикую роль, когда они не вышли из
того исторического периода, от которого сохранились гомеровы
поэмы, «Эдда» и наши богатырские песни. Посмотрите на дру-
гие сословия. В какой кружок людей ни взойдите, вы не растол-
куете большинству их ничего превышающего круг их рубинных
понятий; вы в бог знает сколько времени не научите их сочетать
правильным порядком хотя эти привычные им понятия. После
каждого спора спросите у кого хотите из споривших, умные ли
вещи говорили его противники и понятливы ли, восприимчивы
ли были они к его мыслям. Из тысячи случаев только в одном
скажет вам человек, что против его мнений говорили умно, с тол-
ком. Значит, в остальных случаях непременно одно »из двух: или
действительно бестолковы люди, с которыми спорил спрошен-
ный человек, или сам он бестолков. А ведь эта дилемма захваты-
вает всю тысячу, за исключением одного.
Но не забудьте, о чем мы говорим: мы говорим о том, хорошо
ли идет жизнь и умеют ли люди скоро сообразить, отчего она
идет дурно и чем можно поправить ее; скоро ли и легко ли ра-
столкуешь им это, если сам понимаешь, или скоро ли поймешь
чье-нибудь дельное толкование, если еще не понимаешь. Вот
875

только об этом мы говорим; только тут люди оказываются чрез-
вычайно несообразительны, просто сказать, тупоумны. А в рутин-
ных делах — помилуйте, — почти все они очень понятливы, чуть
не гениальны; быть может, не всегда рассудительны в поступ-
ках, — что ж делать, человеческая слабость, — «о в мыслях чрез-
вычайно бойки. Интрижку ли устроить, отговорку ли какую при-
думать, намолоть ли три короба чепухи по какому-нибудь ра-
счету, — «а это мастер почти каждый, кто хоть сколько-нибудь
пообтерся в жизни. Но ведь в этих делах и всякий мужик, в том
числе и наш русский мужик, никому не уступит сообразительно-
стью, изворотливостью, живостью и быстротой мысли. Торгуется
он, например, так, что иной сиделец может ему позавидовать, —
обмануть вас, он так искусно обманет, что после только поди-
вишься, и вы не заблуждайтесь, не сочтите за доказательство
противного ту нелепую, тупоумную бессчетность, какую обнару-
жили ямщики г. Успенского в расчете с хозяином постоялого
двора. Это случай, в котором рутина показывает напрасность
всяких усилий проверить счет хозяина. Считай, не считай, все-
таки надобно отдать, сколько он требует. Вы сами бываете точно
в таком же глупом положении при всяком выезде из гостиницы.
Бог знает чего не напишут вам в счет, каких диких прибавок не
набьют туда и каких несообразных цен не выставят. Считайте вы
или не считайте, уличайте плутни или не уличайте, спорьте про-
тив них или не спорьте, все равно вы заплатите сполна по счету,
фальшивость которого очевидна. После этого какая же, собст-
венно, польза считать и проверять? Но вы все-таки делаете
это — просто по рутине, говорящей людям вашего сословия, что
они должны выражать неудовольствие на содержателей гостиниц,
бранить их при расплате, даже делать им не совсем приличные
для вас самих сцены. Умна ли эта рутина сердиться, горячиться
и не предпринимать ничего для устранения плутовства? У му-
жиков другая рутина: у них прямо сидит в голове мысль, что хо-
зяина постоялого двора не переспоришь, и что поэтому прове-
рять его счет или считать самому — дело напрасное; вот только
поэтому так и тупоумны мужики в расчете; они сами чувствуют,
что занимаются пустяками; рутина сложилась у них в такую
форму: толку в этих счетах нет и не добьешься до «его. Вы ви-
дите, что они точно так и делают: начнут считать и тотчас же
бросят; опять начнут и опять бросят.
Рутина господствует над обыкновенным ходом жизни дюжин-
ных людей и в простом народе, как во всех других сословиях, и в
простом народе рутина точно так же тупа, пошла, как во всех
других сословиях. Заслуга г. Успенского состоит в том, что он
отважился без всяких утаек и прикрас изобразить нам рутинные
мысли и поступки, чувства и обычаи простолюдинов. Картина
выходит вовсе непривлекательная: на каждом шагу вздор и
грязь, мелочность и тупость.
876

Но не спешите выводить из этого никаких заключений о со-
стоятельности или несостоятельности ваших надежд, если вы же-
лаете улучшения судьбы народа, или ваших опасений, если вы до
сих пор находили себе интерес в народной тупости и вялости.
Возьмите самого дюжинного, самого бесцветного, слабохарак-
терного, пошлого человека: как бы апатично и мелочно ни шла
его жизнь, бывают в ней минуты совершенно другого оттенка,
минуты энергических усилий, отважных решений. То же самое
встречается и в истории каждого народа. Мы говорили, напри-
мер, что французские поселяне могут быть характеризованы
почти теми же чертами, как наши или всякие другие; а разве не
было во французской истории эпох, когда они действовали очень
энергически? То же случилось и с немецкими поселянами. Ра-
зумеется, после таких оживленных действий масса народа снова
впадает в прежнюю пошлую апатию, как впадает в нее и всякий
дюжинный человек после каждого чрезвычайного усилия. Но со-
вершившийся факт все-таки производит перемену в отношениях.
Например, увлекся пошлый человек, повенчался на девушке без
приданого, хотя постоянно думает только о денежных выгодах;
через несколько дней вспышка прошла и опять он стал попреж-
нему пошл, — а дело сделано, и он видит себя женатым и вер-
нуться к прошлой жизни уже никак ему нельзя. Заметьте, мы не
говорим о том, лучше или хуже стало жить ему или кому-нибудь
другому от перемены, — это как случится, — мы говорим только,
что жизнь его изменилась. Точно так же и одушевление массы не
всегда приводит к лучшему, — это как случится: иной раз бы-
вает удачен, иной раз — нет. Например, одушевление, которым
увлеклись было немецкие поселяне в начале XVI столетия,
когда вслед за Лютером явился Фома Мюнцер, не привело их
ни к чему хорошему: говорят даже, будто их положение стало
хуже прежнего, чему мы, впрочем, не верим, потому что хуже
прежнего едва ли могло что-нибудь быть. Но бывали случаи, о
которых даже и мы не сомневаемся, что они привели к худшему.
Таков, например, был результат чешского движения, которым
началась междоусобная война, называющаяся тридцатилетней 4.
Чехам стало гораздо хуже, чем было прежде. Разумеется, этот
шанс возможен только тогда, когда прежнее положение не без-
условно дурно. О случаях удачи мы не говорим, во-первых, по-
тому, что их во всеобщей истории довольно мало, а во-вторых, по-
тому, что они и без нас памятны каждому.
Странная вещь история. Когда совершится какой-нибудь
эпизод ее, видно бывает каждому, что иначе и не мог он разви-
ваться, как тою развязкою, какую имел. Так очевидно и просто
представляется отношение, в котором находились противуполож-
ные силы в начале этого эпизода, что нельзя было, кажется, не
предвидеть с самого начала, к чему приведет их столкновение,
а пока дело только приближается, ничего не умеешь сказать
877

наверное. Угадайте, например, каков будет успех приближающе-
гося столкновения между австрийскими и венгерскими силами;
угадайте, на чьей стороне тут будут кроаты, — думаешь так, ду-
маешь этак: и то, и другое может случиться. Наверное можешь
предсказывать только то, что мирным порядком не развяжется
австрийско-венгерское дело 5. Да и в этом опять сколько есть не-
известного: когда начнется эта передряга, по какому поводу, —
кто знает? Может быть, шынешнее положение протянется еще
долго, — ведь тянулось же оно до сих пор, хотя почти все были
уверены, что прошлой весны оно не переживет. А может быть, и
не протянется оно так долго, как кажется вероятным. Ведь
нельзя же было, например, в марте прошлого года ожидать, что
в сентябре Сицилия или Неаполь будут уже в положении совер-
шенно новом 6.
Мы обратились ко всеобщей истории затем, чтобы была хотя
одна страница несколько солидного содержания в нашей статье,
наполненной обыденными дрязгами. Но мы вперед соглашаемся,
что сделали эту вставку совершенно некстати и что она не имеет
ровно ничего общего с рассказами г. Успенского, главным пред-
метом которых служат совершенно вздорные вещи, вроде сле-
дующего отрывка из рассказа «Ночь под светлый день».
Часов восемь вечера, сельская улица наполнена народом. Во всех окнах
светятся огни. Около слобод поповской и дворовой толпятся мужики, двор-
ники, приказчики, лакеи. Где просятся ночевать, поздравляют с праздником;
где предлагают услуги, расспрашивают о здоровье и проч.
— Наше почтение Савелью Игнатьевичу. С наступающим праздником
имею честь поздравить.
— Многолетнего здравия, Петр Акимович, Лукерья Филипповна!..
Авдотья Герасимовна!.. Что? и вы к заутрене жалуете?
— Да-с; и мы...
— Дело... Вот и я с супругой тоже. Нельзя. Вся причина — праздник
обширный... смешно будет не итти.
— Не знаете ли, Савелий Игнатьич, где бы мне переночевать с се-
мейством?
— Право-слово, не знаю. Мы с супругой у отца дьякона. Да вы попро-
буйте, спросите вон в кабаке: теперь там просторно...
— Как можно!..
— Ей-богу! Да что ж вы думаете? Да мы с супругой, я вам скажу,
раз в конюшне ночевали...
Кто-то ведет в темноте даму.
— Ко мне, ко мне, Марья Павловна, пожалуйте. Сюда. Лужицу-то
пересигните...
— Куда это?
— Прямо! Валяйте!
— Сигать?
— Сигайте...
— Темь какая, господи... У-у-ух! Ну!..
— Что, втесались?
— Втесалась.
— Да где ты, Настя? — кричит какая-то женщина.
— Я? вот...
— Иди скорей. Пойдем. Или ты не видишь, повсюду лакеи шляются?
Как же можно одной?
878

-Он, маменька, ничего...
— Кто?
— Лакей... барский. Он только говорит: Христос воскресе!
— А ты!
— А я говорю, воистину...
— Ну и дура за это... вот тебе и сказ!
— Здравствуйте, Наум Федотыч. Куда это вы так торопитесь?
— Здравствуйте, сударыня.
— Как поживаете?
— Да что, матушка, забыл дома яйца.
В дьячковском доме при свете ночников хозяйка с засученными рукавами
переваливает с боку на бок на столе тесто. Ее крошечный сынишка, весь
в муке, стоит на полу и смотрит на нее, чего-то ожидая.
— Рано, голубчик, — говорит дьячиха. — Ни свет, ни заря... бог ушко
отрежет.
Мальчик кладет в рот палец.
Дьячку, сидящему за церковной книгой и тихонько напевающему: «тебе
на водах», дочь заплетает косу.
Или вот вроде следующих страниц из рассказа «Гулянье»,
которым мы уже попользовались в рассуждении вопроса, у «всех
ли людей внутре одинаково».
Между толпами народа видно и конторщика, идущего бодро и важно
с выпущенными из-под жилетки длинными концами шейного платка. Он по-
минутно охорашивается и, видимо, хочет отделаться от пьяницы садовника,
который бредет за ним в двух шагах, стараясь о чем-то заговорить с ним.
Конторщик спешит присоединиться к дворовым девкам.
— А что, сударыни, — раздается мягкий голос лакея в куче дворовых
девок: — вы песни петь сегодня будете?
— С чего вы взяли? Вот выдумали! хи-хи-хи.
— Нисколько я не выдумал. Естество свое возьмет завсегда.
— Ведь какие горделивые! —восклицает другой лакей, идя позади девок.
— Семен Петрович, — слышится унылый голос садовника:—а я раков
твоих попытаю.
— Я тебе сказал: отстань, отвяжись. Чорт тебя возьми совсем с раками!
Ты меня осрамил.
— О-ox!..
По мере удаления лакеев голоса их становятся слабее.
— Харлам Гаврилыч, Харлаша, — кричит один из мужиков, обнявшись
с своим товарищем. — Я тебе расскажу про все. Она баба расейская. А на-
счет наук ты не хвались. Теперича, что поляк, что лихляндец, что швед*— все
едино: к примеру, вот мы с тобой идем, все ничего. Вдруг навстречу город
али деревня.
— Нет, ты сам не знаешь, что говоришь. Верно, мало слыхал про
Лихляндию. Пономарев Сенька — лихач на эвти штуки. Скажет: стой,
солнце, не шевелись, земля, хоть примерно Россия аль Лихляндия.
— Так.
Мужики удаляются.
Проходят два мещанина. Один из них говорит другому:
— То есть я, батюшка мой, простудил себя, одно слово, квасом. Квасом
простудил, так простудил, — смерть. Ребята взяли наварили кулешу с вет-
чиной да еще на дорогу мне положили поросенка, значит, все свиное. Я и
поел, сударь мой, так поел, хоть околевай, так то ж.
— Гм... И накушались?
— И натрескался, Петр Афанасьевич.
Выступают две бабы. Они говорят о своих знакомых и родных. Одна
другую уверяет, на минуту приостановившись:
879

— О! она тебя помнит... как не помнить... и-и-и... А уж кум-то, кум-то!
Бог его знает, что за человек такой... Ей-богу... умный. А сноха-то давеча —
тресть его по голове! и-их! право слово.
Или вот следующие страницы из рассказа «На пути».
У крыльца волостного правления вокруг запыленного тарантаса стояли
мужики и бабы. Они держали в руках податные книжки, подлежащие рас-
смотрению приехавшего с ревизией чиновника особых поручений. От нечего
делать шел разговор:
— Что, война будет?
— Нет, не будет, — говорил солдат, прислонясь к стене и покуривая
трубку.
— Отчего же?
— Да с кем воевать-то? Разве с черкесом? Но уж Шмеля забрали...
— А с китайцем? — спрашивал мужик.
— Китаец не пойдет... робок...
— Ну, с англичанином...
— Этот слаб, не плошь итальянца...
— А француз?
— Француз не согласится, потому наши у него дитё кстили...
Мужик замолчал, придумывая, на кого бы еще указать?
Солдат плюнул и добавил:
— Нет, войны не будет...
В волостном правлении за столом сидел чиновник. Пред ним стояло оде-
тое в форменное платье сельское начальство: голова, старшина, писарь, ста-
роста, десятский, сотский, тысячный, выборный, полицейские, добросовест-
ный и смотритель магазина.
Правление разделялось на две комнаты: в одной стояли два шкапа,
называвшиеся архивами; в другой — стол, покрытый сукном, за которым
сидел чиновник; окованный железом сундук с общественною суммою; станок
для измерения рекрутов; стеклянная ваза с золотой надписью: «роковая
урна». По стенам были развешаны объявления, наставления, табели, реестры,
оклады податей и проч.
Чиновник, весь в пыли, взъерошив волосы, держал в руках печатный
лист и спрашивал по нем писаря, у которого по лицу текли ручьи пота.
Видно было, что ревизия продолжалась давно; все сельское начальство, пере-
ступая с ноги на ногу, тяжко дышало и бессознательно глядело на чиновника.
— Не проживают ли в вашем обществе беспаспортные, беглые, дезер-
тиры и жиды? — говорил ревизор.
— Не проживают, — машинально отвечал писарь.
— На основании каких данных и по каждому ли селению записаны по-
севы и урожаи?
— По каждому.
— На основании каких данных?
Писарь молчал.
Чиновник отдулся, вытер платком лицо и попросил голову объяснить
писарю слово «данных». Голова раз пять кашлянул и занес такую околе-
сицу, что чиновник приказал ему замолчать.
— Имеются ли выписки из люстрационных инвентарей или сокращенные
люстрационные инвентари и копии с планов с геометрическими инвентарями
имений, входящих в состав общества; в исправности ли они, и отмечаются
ли в инвентарях последовавшие перемены?
— Все в порядке, — промолвил писарь.
— Отправляются ли в уездный суд дела о проступках, если по свойству
проступка востребуется взыскание более трех рублей, или более семиднев-
ного срока, или более предоставленного сельским судебным уставом расправе
наказания розгами шестьюдесятью ударами?
— Все исполняется, — сказал писарь.
880

— Вы поняли, что я спрашиваю? — обратился ревизор к начальникам,
которые вдруг как будто проснулись и начали оправлять свои волосы.
— Поняли... — вполголоса отвечал писарь.
— Не разбирает ли расправа тяжб поселян об имуществе, на которое
право основано на крепостных и других актах, или когда спорное имущество
стоимостью более пятнадцати рублей, а спорящие не согласятся тяжбу свою
кончить примирением, а также если подлежащие суду живут в других местах
и городах или происходят от других сословий, и отправляются ли расправою
поступившие к ней дела подобного рода в уездный суд?
Писарь молчал.
— Ты понял, что я говорю?
Писарь блуждал глазами по комнате, наконец, сказал:
— Поняли...
Чиновник перевел дух и спросил лошадей. Сельское начальство бро-
силось вон из правления. Чиновник набил себе трубку и стал перелистывать
дела, говоря: «вот тут и твори волю пославшего...» Вскоре он стоял на
крыльце и пересматривал податные книжки. Наконец он спрашивал мужиков:
— Довольны ли вы своим начальством?
— Довольны, — сказал один голос.
— Да вы, ребята, скорей отвечайте: мне еще ревизовать десять воло-
стных правлений. Ходите ли в церковь?
— Ходим.
— Любите ли друг друга?
— Любим.
— Прививаете ли оспу детям?
Сделавши еще несколько вопросов, чиновник заключил:
— Вообще, миряне, если вы чем недовольны, скажите; я жалоб не раз-
бираю, но могу донесть палате...
Народ молчал.
Чиновник сел в тарантас и отправился.
Сельское начальство и мужики с бабами пошли домой.
Зачем привели мы эти выписки, совершенно не идущие к
делу? Просто потому, что увидели, что статья подходит к концу,
а выписок из разбираемой книги сделано еще мало. Вот мы и от-
метили несколько страниц из нее. Нужды нет, что они не имеют
связи ни с предыдущим, ни с последующим, — пусть себе стоят,
куда случилось им попасть. Сделав этот дивертисмент, займемся
прежним рассуждением.
Мы остановились на том, что в жизни каждого дюжинного
человека бывают минуты, когда нельзя его узнать, так он изме-
няется или порывом благородного чувства, или мимолетным
влиянием чрезвычайных обстоятельств, или просто наконец тем,
что не может же навек хватить ему силы холодно держаться в
неприятном положении. Это все равно, что смирная лошадь
(если позволите такое сравнение). Ездит, ездит лошадь смирно
и благоразумно — и вдруг встанет на дыбы или заржет и поне-
сет; отчего это с ней приключилось, кто ее разберет: быть может,
укусил ее овод, быть может, она испугалась чего-нибудь, быть
может, кучер как-нибудь неловко передернул вожжами. Разу-
меется, эта экстренная деятельность смирной лошади протянется
недолго: через пять минут она останавливается и как-то странно
смотрит по сторонам, как будто стыдясь за свою выходку. Но все-
881

таки без нескольких таких выходок не обойдется смирная дея-
тельность самой кроткой лошади. Будет ли какой-нибудь прок из
такой выходки, или принесет она только вред, это зависит от
того, даст ли ей направление искусная и сильная рука. Если
вожжи схвачены такою рукой, лошадь в пять минут своей горяч-
ности передвинет вас (и себя, разумеется) так далеко вперед, что
в целый час не подвинуться бы на такое пространство мерным,
тихим шагом. Но если не будет сообщено надлежащее направле-
ние порыву, результатом его останутся только переломленные
оглобли и усталость самой лошади.
Чтобы не заблудились мы относительно приложений, какие
мы имеем в виду, укажем достославный пример из отечественной
истории, именно незабвенный 1812 год, когда были такие уди-
вительные морозы.
Мы читаем у нелицеприятного г. Устрялова и правдивого
покойного Михайловского-Данилевского 7, что в этом году весь
русский народ одушевился необыкновенным патриотическим эн-
тузиазмом. Мудрыми руководителями, по свидетельству тех же
историков, было дано этому энтузиазму самое приятное и пре-
красное удовлетворение: были сделаны наборы в солдаты и в
милицию, так что каждый горевший охотою защищать отечество,
находил себе готовое место в стройных рядах войска. Благодаря
этому Россия достигла великих военных успехов, русские вошли
в Париж или, по поэтическому перечню нашего барда Жуковского,
произошли следующие события:
Бой московский, взрыв кремлевский
И в Париже русский штык8.
От этого Россия возвысилась до такого грозного могуще-
ства, о котором никто не мог и мечтать прежде. Вот пример ве-
ликости прекрасных результатов, совершаемых народным оду-
шевлением при надлежащем его направлении. Представим же
себе противуположный случай: вообразим, что в 1812 году рус-
ский народ был действительно проникнут воинственным энтузи-
азмом, как утверждают наши почтенные вышеупомянутые исто-
рики, но что войны не произошло, и надлежащего выхода энту-
зиазму не нашлось, что едва Наполеон перешел Неман, как ему
предложили мир на каких ему было угодно условиях. Что было
бы в этом случае? Поднялся бы ропот и произошли бы взаим-
ные неприятности между самими русскими, потому что возве-
денное чувство, не имея возможности устремиться к правильной
цели, выразилось бы горячими действиями для достижения це-
лей неправильных.
Читатель замечает, что мы рассуждаем по прежнему нашему
правилу в гипотетическом духе. Мы не утверждаем, что было
одушевление; мы только говорим, каков должен был оказываться
результат его в том или другом случае, если оно действительно
882

было; но опять-таки читатель не заключит из этого, что мы от-
рицаем существование в ту эпоху того одушевления, по предпо-
ложению которого рассуждали. Мы не историки, мы сами не мо-
жем решить этого, но как нам не верить свидетельству таких
историков, как г. Устрялов и г. Михайловский-Данилевский?
Пусть другие, более нас ученые люди оценивают по достоин-
ству их заслуги исторической истине; мы же выразим здесь
нашу признательность им за то, что их красноречивые труды ука-
зали нам в жизни русского народа эпоху одушевления *.
Следовательно, невозможного ничего нет, или, по выражению
старинного поэта:
Ничто не ново под луною:
Что было, есть и будет впредь.
Если же будущее есть только повторение прошедшего, то про-
шедшие обстоятельства могут повторяться в будущем. Мы хотим
сказать, что если полчища дванадесяти язык, влекомые кичли-
выми галлами, снова устремятся на Москву, то явится через не-
сколько лет после того новый г. Ф. Глинка, который воспоет:
Ты, как мученик, горела,
Белокаменная,
И река в тебе кипела
Бурнопламенная.
Но едва ли мы не слишком уже заговорились, одушевившись
поэтическими воспоминаниями, и едва ли не облеклась в слиш-
ком поэтическую ахинею та прозаическая мысль, которую начал«
было мы развивать и которая состояла лишь в том, что минуты
одушевления возможны в жизни массы, обыкновенно занятой
самыми мелкими и пошлыми обыденными дрязгами, как воз-
можны они в жизни самого дюжинного человека. Нужды нет,
что вы видите вокруг себя только пошлость и мелочность, апа-
тию и трусость, нужды нет, что только это видите вы ныне: день
на день не приходится. Однакоже мы напичкали в середину своей
статьи столько разной поэзии, что с трудом вспомнит теперь чи-
татель, о чем говорилось в начале статьи. Будем припоминать по
порядку.
Однакоже не лучше ли будет нам остановиться на этом и для
заключения статьи припомнить кое-какие из мыслей, внушенные
нам книгою г. Успенского. Мы заметили радикальную разницу
между характером рассказов о простонародном быте у г. Успен-
ского и у его предшественников. Те идеализировали мужицкий
быт, изображали нам простолюдинов такими благородными,
возвышенными, добродетельными, кроткими и умными, терпели-
* Чернышевский в другом месте так говорит означении войны 1812 года:
«война 1812 года была спасительна для русского народа» (см. т. III нашего
издания, стр. 208, подстроч. примеч.)—Ред.
883

выми и энергическими, что оставалось только умиляться над опи-
саниями их интересных достоинств и проливать нежные слезы о
неприятностях, которым подвергались иногда такие милые суще-
ства, и (подвергались всегда без всякой вины или даже причины
в самих себе. Нам вспоминается анекдот, слышанный от одного
из даровитейших наших беллетристов, знаменитого мастерством
рассказывать анекдоты. Мы надеемся, он не посетует на нас за
то, что мы воспользуемся этою его разговорною собственностью.
Анекдот начинается с того, что в будуар жены входит муж, че-
ловек, занимающий очень почетное положение в обществе и зна-
менитый своею любовью к народу, — любовью, которую умел он
перелить и в нежное сердце своей прекрасной супруги. Он за-
стает пышную красавицу в горьких слезах над развернутою
книжкою русского журнала. «Душенька, о чем ты так расплака-
лась?» — «А, боже мой...» — голос жены прерывается от рыда-
ний. «Душенька, да что же такое, скажи ради бога?» — «Боже
мой! какие несчастные...» и опять голос прерывается от рыданий.
«Ангел, мой! успокойся... что такое?» — «Несчастные мужики,
ах какие несчастные! Здесь написано, что они не пьют кофе!..»
Нам представляется, что сострадательная дама читала одну из
тех прекрасных повестей, в которых так интересно изображался
простонародный быт.
Книгу г. Успенского наверное отбросила бы она с негодова-
нием на автора, рассказывающего о наших мужичках такие гряз-
ные пошлости. Очерки г. Успенского производят тяжелое впечат-
ление на того, кто не вдумается в причину разницы тона у него
и у прежних писателей. Но, вдумавшись в дело, чувствуешь, что
очерки г. Успенского — очень хороший признак. Мы замечали,
что решимость г. Успенского описывать народ в столь мало ле-
стном для народа духе свидетельствует о значительной перемене
в обстоятельствах, о большой разности нынешних времен от не-
давней поры, когда ни у кого не поднялась бы рука изобличать
народ. Мы замечали, что резко говорить о недостатках извест-
ного человека или класса, находящегося в дурном положении,
можно только тогда, когда дурное положение представляется про-
должающимся только по его собственной вине и для своего улуч-
шения нуждается только в его собственном желании изменить
свою судьбу. В этом смысле надобно назвать очень отрадным
явлением рассказы г. Успенского, в содержании которых нет ни-
чего отрадного.
[Заканчивая этим отзывом разбор книги г. Успенского, мы
предадимся теперь отвлеченным психологическим размышлениям,
которые, конечно, будут иметь очень мало связи с рассказами
г. Успенского, а с жизнью русского народа не будут уже иметь
никакой связи.
Если мы будем наблюдать причины перемен, происходящих
в образе мыслей и поступков у дюжинных людей, лишенных вну-
834

тренней инициативы, мы найдем, что эти причины подводятся
под два главные разряда.
К первому разряду относятся бессознательные и, можно ска-
зать, бесцельные побуждения, проистекающие из ограниченности
человеческого терпения, которое, подобно всем другим свойствам
человеческой натуры, никак не может считаться бесконечным.
Замечательнейший психологический факт этого рода представ-
ляют машинальные действия человека, погруженного в глубокий
сон. С каждым из нас часто бывает, что, заснув на правом боку,
он просыпается лежащим уже на левом 'боку, или наоборот. Ка-
кие причины заставили его повернуться с одного бока на другой,
он не знает; не знал и того, что повертывается, когда поверты-
вался, и заметил это уже гораздо позднее, Когда проснулся.
А между тем он все-таки повернулся. Отчего это сделалось с
ним? Конечно, оттого, что стало ему, наконец, неудобно лежать
на прежнем боку, и развилась в нем потребность изменить свое
положение. Мы уже замечали, что сознательным образом он не
чувствовал появления этой потребности; а нечего уже и говорить
о том, что он не обнаруживал ее никакими словами, он спал
крепко и молчал. Но все-таки эта бессознательность и молчали-
вость не помешала совершиться факту. Можно наблюдать очень
много подобных действий, совершаемых во время глубокого сна.
Например, спящий сгоняет с лица муху, все равно как согнал бы
ее бодрствующий. Разумеется, разница между действиями сонного
и бодрствующего всегда бывает и притом очень большая. Во-пер-
вых, сонный человек далеко не так скоро шевелит рукою для
прогнания мухи, как бодрствующий: этот последний обмахи-
вается от мухи, лишь только она сядет ему на нос или на лоб, а у
сонного она разгуливает по лицу довольно долго, прежде чем со-
вершит он машинальное движение, чтобы согнать ее. Во-вторых,
это машинальное действие вообще не имеет той верности и успеш-
ности, какая бывает в движениях бодрствующего: рука сонного
человека иногда опускается, не поднявшись до тревожимого му-
хою места, иногда направляется не совсем на то место, где сидит
муха. От этой разности происходит и третья разница: муха, про-
гнанная бодрствующими, обыкновенно бывает так напугана вер-
ностью и быстротой его движений, что улетает вовсе прочь; а
муха, вяло прогнанная сонным, в одну секунду замечает, что
снова может опуститься на него, и в самом деле опять садится на
место, с которого только что слетела. — Вообще, психологиче-
ские наблюдения над сном представляют большой научный инте-
рес, и общий вывод из них тот, что в сонном человеке происходят
все те явления, как и в бодрствующем, только происходят они
несколько медленнее и слабее.
Но сон имеет свой конец, как все в человеческой жизни, и
точно так же имеют большой психологический интерес факты,
наблюдаемые при пробуждении. Если сон кончается сам собою,
885

а не от внешних раздражений, пробуждение бывает очень спо-
койно; напротив, когда человек не сам просыпается, а бывает про-
буждаем слишком резкими впечатлениями, он впросонках обна-
руживает тревожную и очень резкую деятельность: вскрикивает,
мечется, вскакивает и бывает похож на сумасшедшего. Это маши-
нальное напряжение нерв и мускулов довольно скоро успокои-
вается, так что не стоит обращать на него особенное внимание;
но вообще надобно сказать, что психология находит довольно
опасною вещью неосторожное обращение с сонным. Мы указали
на наблюдения над сонными людьми в свидетельство того, что
могут происходить действия решительно без всякого предшест-
вующего сознания надобности этих действий, даже без сознания
о неудобстве положения, к изменению которого клонится Дейст-
вие. Наука находит очень много свидетельствующих о том фак-
тов и во всяких других проявлениях жизни. Возьмем в пример
немецкий обычай кушать бутерброды. Почтенные немцы, приду-
мавшие эту вкусную вещь, решительно не знают, почему надобно
им кушать хлеб со сливочным маслом, —они дошли до этой вы-
думки совершенно машинально. Но в недавнее время наука от-
крыла, что хлеб сам по себе переваривается желудком не очень
легко, а сливочное масло даже очень трудно; когда же два эти
питательные вещества смешиваются, то вместе перевариваются
они желудком гораздо [легче (? —Ред.)], чем каждое из них в
отдельности. Таким образом, сознательная причина для делания
бутербродов открыта очень недавно, а немцы кушают бутерброды
с незапамятных времен, и до недавнего времени почти никто из
них не умел, да и теперь еще почти никто не умеет отдать себе
отчет в том, почему ему понравилось кушать бутерброды; но это,
повторяем, никому из них не мешало и не мешает любить бутер-
броды.
Мы приводили примеры мелочные; но для науки мелочные
факты приобретают иногда очень важное значение, служа клю-
чом к разъяснению важных явлений исторической жизни. Так,
например, Бокль сделал замечательную попытку разъяснить ха-
рактер индийских учреждений и истории качествами риса, слу-
жащего обыкновенною пищею индусов 9. Почему же нам не зани-
маться размышлениями о бутербродах и мухах, и назовет ли чи-
татель опрометчивым самохвальством, если мы скажем, что из
этих наблюдений извлекаются два вывода, важные для историче-
ской психологии:
Во-первых, летаргическое состояние умственной жизни не
мешает физическим действиям для удовлетворения физиологиче-
ских нужд; во-вторых, можно получить наклонность к предмету,
не имея отчетливого сознания о нем.
На основании этих выводов мы скажем, что, если, например,
масса русских простолюдинов невежественна и апатична, это еще
не дает нам права отрицать в них способность проникнуться на-
886

клонностью к какому-нибудь другому порядку жизни, хотя бы он
и не был хорошенько известен ей, и даже энергически устре-
миться к приобретению этого лучшего неведомого ей состояния.
Читатель понимает, о каких улучшениях в жизни народа мы
говорим. Мы разумеем здесь грамотность, без которой ничего
хорошего быть не может, как доказывают почти все привер-
женцы народных школ, — люди, пользующиеся полным нашим
сочувствием. Быть может, напрасно, шли мы таким длинным пу-
тем извилистых рассуждений, чтобы убедить читателя в истине,
которую, вероятно, был бы он готов признать с первого же
слова: нужды нет, что народ наш не знает грамоте; он все-таки
может любить эту грамоту, которой еще не знает; и нет нужды,
что он апатичен; он все-таки может в очень непродолжительное
время проникнуться усердием к изучению грамоты. Откуда возь-
мется у него такое усердие? Да просто оттого, что слишком долго
оставался он безграмотен; самая продолжительность безграмот-
ного состояния может истощить его апатическое терпение, и он
вдруг суетливо устремится вознаградить потерянное время.
Но мы говорили, что не одна только ограниченность терпе-
ния служит причиною перемен в жизни дюжинных людей. Если
не ошибаемся, мы уже замечали, что в простом народе, как и во
всех других сословиях, кроме большинства, состоящего из лю-
дей, лишенных инициативы, встречаются люди энергического
ума и характера, способные обдумывать данное положение, пони-
мать данное сочетание обстоятельств, сознавать свои потребно-
сти, соображать способы к их удовлетворению при данных об-
стоятельствах и действовать самостоятельно. Г. Успенский не на-
ходил до сих пор частью своей задачи изображение подобных лиц
в простом народе. Это, конечно, потому, что он поставил себе
целью знакомить нас с господствующим тоном народной жизни,
а в нем до сих пор исключительно преобладала рутина дюжин-
ных людей и нисколько не обнаруживалось влияние людей, имею-
щих в себе силу инициативы. Но нельзя сомневаться в существо-
вании таких людей. Совершенно ненатурально и неправдоподобно
было бы предположить их несуществование. Нет сословия, в ко-
тором не было бы хромых, кривых, горбатых и, с другой стороны,
не было бы людей, очень стройных, очень красивых и очень здо-
ровых. Точно так же в каждом сословии непременно должны
быть, с одной стороны, люди, стоящие гораздо ниже, а с другой
стороны, люди, стоящие гораздо выше общего уровня по уму и
характеру. Но это отвлеченное доказательство невозможности от-
сутствия в простолюдинах способных к инициативе совершенно
не нужно ни для кого, имевшего случай знакомиться с простолю-
динами. Кто сближался с ними, наверное встречал между ними
людей, поражавших его силою ума и характера. Является теперь
вопрос: почему же не имели они до сих пор влияния на жизнь
массы, и способна ли она подчиниться ему? Почему не имели, на
887

это можно отвечать знаменитыми стихами Пушкина о людях со-
вершенно другого рода:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон и т. д.,0.
В самом деле, почему поэт не всегда пишет стихи, почему жи-
вописец не вечно рисует картины, почему иной человек, очень
любящий играть на биллиарде, очень долго не берет в руки кия,
почему Колумб очень долго не ехал открывать Америку, и так
далее? Всякий знает почему: каждый человек занимается люби-
мым делом или действует сообразно своей натуре только тогда,
когда это возможно, когда обстоятельства располагаются вызы-
вающим к деятельности образом или, по крайней мере, начинают
допускать эту деятельность. Не забудем, о каких людях мы те-
перь говорим, о людях умных и сильного характера. Умный чело-
век не ввязывается в дела, пока не стоит в них ввязываться, он
держится в стороне и молчит, если достает у него твердости ха-
рактера на выжидающую роль. (А ведь мы говорим о людях,
способных к инициативе, для которой непременно нужно, кроме
ума, и твердость характера.) Очень хорошо уловлена Шиллером
эта черта исторической жизни в первых сценах «Вильгельма
Телля». Стоят и толкуют между собою люди о своих делах. Но
делать им еще нечего, и Вильгельма Телля нет между ними. Кто
он и где он, мы не знаем; он, кажется, нянчит ребенка, болтает
с женой, охотится за сернами, — словом сказать, бездельничает
или погружен в свои личные дела, и не слышен его голос в раз-
говорах толпы о делах Швейцарии. Но вот надобно сделать дело;
не решается никто из почтенных патриотов, рассуждавших о
благе отечества. Тут бог знает откуда появляется Вильгельм
Телль, спрашивает, где лодка, и спасает человека, который через
минуту, погиб бы, если бы не увез его Телль.
Но к чему возвышенное сравнение? Лучше взять пример из
нашей обыденной жизни. Пока не предвидится вакансии, нет и
кандидатов на должность. Но не было еще примера, чтобы по-
рядочная должность оставалась не занятою по недостатку канди-
дата. К этому случаю прилагаются наши поговорки: «Был бы
хлеб, а зубы будут» и «свято место не живет пусто».
Нельзя найти в истории ни одного случая, в котором не яви-
лись бы на первый план люди, соответствующие характеру об-
стоятельств. Если в обстоятельствах происходила быстрая пере-
мена, требовавшая людей иного характера, чем прежние деятели,
выступали на первые места люди, о которых до той поры не было
ни слуху, ни духу. Неужели вы полагаете, что Нельсон был зна-
менитым адмиралом, когда Англия еще не начинала войн, потре-
бовавших адмирала вроде Нельсона 11. Руссо успел стать пожи-
лым человеком и не был никому известен, пока не потребовались
обстоятельствами сочинения в том роде, в каком способен был
883

писать Руссо. Неужели запрягают волов в плуг раньше, чем при-
ходит пора пахать?
Тяжела обязанность журналиста. Едва он увлечется какими
нибудь приятными ему психологическими изысканиями, едва он
придет в такое расположение духа, чтобы служить отвлеченной
науке, как вдруг припоминается ему журнальное отношение, на-
добность угождать желанию писателя, сотрудничеством которого
дорожит журнал. Вот и нас останавливает среди многотрудных и
полезных исследований мысль: как понравится наша статья
г. Успенскому? Она решительно не понравится ему, если станет
продолжаться и окончится в том роде, как шла вторая половина
ее. Он найдет, что статья о его книге слишком мало занимается
его книгою. Нечего делать, надобно угодить г. Успенскому и на-
чать речь собственно о нем и о его книге.]
Особенность таланта г. Успенского состоит в том, что он го-
ворит о мужиках без церемоний, как о людях, которых он сам
считает и читатель его должен считать за людей, одинаковых с
собою, за людей, о которых можно говорить откровенно все, что
замечаешь о них. Он нимало не стесняется в их обществе-. Мы
уверены, читая его книгу, думаешь, что когда он сидит на по-
стоялом дворе или за обедом у мужика или бродит между наро-
дом на гулянье, его сиволапые собеседники не делают о нем та-
кого отзыва, что вот, дескать, какой добрый и ласковый бария,
а говорят о нем запросто как о своем брате, что, дескать, это
парень хороший и можно водить с ним компанство. Десять лет
тому назад не было из нас, образованных людей, такого чело-
века, который производил бы на крестьян подобное впечатление.
Теперь оно производится нередко. Если вы одеты не бог знает
как богато, если вы человек простой по характеру и если вы дей-
ствительно любите народ, мужик не отличает вас ни по разго-
вору, ни по языку от своей братьи, отпущенников; это свидетель-
ствует о том, что в числе людей, принадлежащих по своим инте-
ресам к народу, есть уже такие, которые довольно похожи на нас
с вами, читатель. Свидетельствует также, что образованные люди
уже могут, когда хотят, становиться понятны и близки народу.
Вот вам жизнь уже и приготовила решение задачи, которая
своею мнимою трудностью так обескураживает славянофилов и
других идеалистов, вслед за славянофилами толкующих о на-
добности делать какие-то фантастические фокус-покусы для
сближения с народом. Никаких особенных штук для этого не тре-
буется: говорите с мужиком просто и непринужденно, и он поймет
вас; входите в его интересы, и вы приобретете его сочувствие.
Это дело совершенно легкое для того, кто в самом деле любит на-
род, — любит не на словах, а в душе.

СВЕДЕНИЯ О ЧИСЛЕ ПОДПИСЧИКОВ
НА «СОВРЕМЕННИК» 1860 г.
ПО ГУБЕРНИЯМ И ГОРОДАМ
Год тому назад, в первой книжке «Современника» прошлой
года, мы напечатали цифры подписчиков, бывших у «Современ-
ника» в 1859 году; делая в первый раз такую попытку, мы счи-
тали нужным сделать оговорку о цели, с какою печатаем эти
числа. Мы говорили: «сведения о распространении журнала е
публике могут быть важны для статистики, если не образования,
то, по крайней мере, — любви к чтению в России». Мы слышали
потом много отзывов, подтверждавших справедливость такого
мнения. Основываясь на них, мы печатаем теперь такие же све-
дения и за прошлый 1860 год. Делая первый опыт, мы говорили,
что никаких общих выводов из него одного еще нельзя сделать,
потому что, как частные, единичные факты, эти цифры еще ни-
чего не доказывают. Теперь, сличая два года, мы уже можем
сделать некоторые заключения, не совершенно лишенные положи-
тельного значения.
в 1860 в 1859.
1. АРХАНГЕЛЬСКАЯ
Архангельск 11 — 10
Кемь . 1 — 1
Мезень 1 — 1
Онега 1 — 2
Холмогоры 1 — 1
Шенкурек » — 1
15 - 16
2. АСТРАХАНСКАЯ
Астрахань 23 — 19
Енотаевск 2 — 1
Красный-Яр » — 1
Царев .........— 1
Черный-Яр 1 — »
в 1860 в 1859
3. БЕССАРАБСКАЯ ОБЛАСТЬ
Аккерман 4 — 4
Бендеры 4 — 5
Бельцы 6 — 2
Бухарест 1 — ».
Кишинев 37 — 19
Измаил 1 — »
Липканы 1 — 2
Оргеев 3 — 2
Скуляны 3 — 3
Сороки 6 — 3
Купчино 3 — 1
ТеленештЫ cm 1 — 2
Хотин 6 — 6
Братушаны 1 — »
Кубей 1 — »
Новоселица 3 — 1
26 - 22
81 - 50
890

в 1860 в 1859
4. ВИЛЕНСКАЯ
Вильно 18 — 11
Дрогичин 1 — »
Лида 2 — »
Ошмяны 2 — 1
23 - 12
5. ВИТЕБСКАЯ
Витебск 12 — 8
Городок 1 — »
Динабург 9 — 6
Лепель 2 — 1
Невель 1 — »
Полоцк 9 — 5
Режица 2 — »
Сураж » — 1
Креславка 1 — 1
Усвят 1 — 1
38 — 23
6. ВЛАДИМИРСКАЯ
Александров 5 — 4
Владимир 16 — 25
Вязники 7 — 3
Гавриловский посад .1 — 2
Гороховец 2 — 1
Иваново село . . . . • 10 — 3
Ковров 4 — 2
Меленки » — 1
Муром 11 — 12
Переславль-Залесский -2 — 1
Покров 1 — 1
Судогда 4 — 4
Суздаль 4 — 1
Шуя 8- 4
Юрьев-Польский ... 8 — 5
Озябликово 1 — 2
84 - 71
7. ВОЛОГОДСКАЯ
Великий-Устюг .... 1 — »
Вельск 1 — »
Верховажский посад .1 — »
Вологда 13 — 12
Грязовец » — 1
Кадников 1 — »
Никольск 1 — 1
Сольвычегодск .... 1 — »
Тотьма 2 — 3
Усть-Сысольск .... 2 — 2
Яренск 2 — 1
Шенкурск 2 — »
27 - 20
в 1860 в 1859
8. ВОЛЫНСКАЯ
Дубно 1 — 2
Житомир 13 — 13
Заславль 2 — 1
Ковель » — 2
Кременец 1 — »
Луцк 2 — »
Новоград-Волынск • • 1 — 2
Острог 3 — 1
Ровно 2 — 2
Сгароконсгантинов . . 3 — 2
28 - 25
9. ВОРОНЕЖСКАЯ
Бирюч 4 — 3
Бобров 10 — 7
Богучар 3 — 4
Бутурлинская 1 — 2
Валуйки 9 — 6
Воронеж 29 — 32
Задонск 6 — 4
Землянск 3 — 3
Коротояк 4 — 4
Нижнедевицк 7 — 4
Новохоперск 7 — 6
Острогожск 9 — 10
Павловск 6 — 3
98-86
10. ВЯТСКАЯ
Боткинский зав- ... 1 — 1
Вятка 9 — 12
Глазов 2 — 1
Елабуга 1 — 1
Ижевский зав 2 — 1
Котельнич 3 — 1
Малмыж 5 — 4
Нолинск . 2 — 2
Орлов 3 — 1
Павловский зав. ... 1 — 1
Сарапул 3 — 2
Слободской 6 — 4
Уржум 4 — 1
Яранск 2 — 1
44 - 33
11. ВОСТОЧНАЯ СИБИРЬ
Николаевск-на-Амуре 2 — 1
Благовещенск-на-Амуре 2 — »
4 - 1
891

в 1860 в 1859
12. ГРОДНЕНСКАЯ
Брест-Литовск .... 5 — 5
Бельск 2 — 1
Белосток 2 — 2
Волковыск 1 — »
Гродно 8 — 5
Дрогочин cm..........................» — 1
Кобрин 1 — »
Пружаны » — 2
Слоним .2 — 2
21 - 18
13. ДЕРБЕНТСКАЯ
Ахты отд 2 — 1
Дашлагарская 5 — »
Дербент 1 — 4
Куба 1— 2
Темир-Хан-Шура ... 15 — 9
Кусары 2 — 2
26-18
14. ЕКАТЕРИНОСЛАЗСКАЯ
Александровск .... 13 — 18
Бахмут 23 — 18
Благодатное cm. ... 2 — 2
Верхнеднепровск ... 14 — 23
Екатеринослав .... 31 — 48
Ивановская отд, ... 4 — »
Луганский зав 12 — 9
Мариуполь 3 — 3
Нахичевань-на-Дону
отд 1 — 2
Неенбург отд » — 1
Никополь 8 — 5
Новомосковск .... 8 — 14
Павлоградск 13 — 17
Ростов-на-Дону ... 13 — 12
Славяносербск новый .3 — 4
Славянка 11 — 12
Таганрог 35 — 23
Буняковская 1 — »
196 - 211
15. ЕНИСЕЙСКАЯ
Ачинск 1 — 1
Енисейск 17 — 15
Канск » — 4
Каргино cm 6 — 2
Красноярск 12 — 12
Минусинск 1 — 3
Туруханск отд 1 — 1
38 — 33
892
в 1860 в 1859
16. ЗАБАЙКАЛЬСКАЯ ОБЛАСТЬ
Верхнеудинск 4 — 1
Нерчинск 4 — 3
Нерчинский зав. . . . 1 — 2
Петровский желез.зав. 1 — »
Селенгинск 2 — 3
Чита 7 — 4
Шелопугино 1 — »
20 — 13
17. ЗЕМЛЯ ВОЙСКА ДОНСКОГО
Аксайская 3 — 3
Ведерниковская .... 1 — 1
Казанская 3 — 1
Каменская 2 — 2
Назаровская 1 — »
Нижнечирская .... 2 — 1
Новопаловка сл. ... 1 — 4
Новочеркасск 49 — 35
Ольховый Рог ст. ... 6 — 3
Полтавская отд. ... 2 — 1
Русская cm » — 2
Урюпинская стд. ... 7 — 4
Усгь-Медведицкая ... 7 — 3
84 — 60
18. ?ЕМЛЯ ЗОЙСКА УРАЛЬСКОГО
Гурьев 2 — 1
Уральск 3 — 1
5 — 2
19. ?. В. ЧЕРНОМОРСКОГО
Ейск 3 — 1
Екатеринодар .... 16 — 7
Уманская стд 2 — »
Челбашская 1 — 1
22 - 9
20. ИРКУТСКАЯ
Иркутск 41 — 37
Киренск 1 — 1
Кяхта 15 — 14
Нижнеудинск 3 — 1
Нохгуйская отд. ... 5 — 5
Петрозаводская отд. . » — »
Троицкосавск .... 2 — 1
67 - 59
21. КАЗАНСКАЯ
Казань 51 — 41
Козьмодемьянск ... 3 — 1
Лаишев 6 - 1

в I860 в 1859
в I860 в 1859
Мамадыш 1 — **
Свияжск 2 — 3
Спасск 3 — 5
Тетюши 2 — 3
Царевококшайск ... 2 — 1
Цивильск 1 — 1
Чебоксары 3 — 2
Чистополь 11 — 9
Ядрин 1 — 1
85 - 69
22. КАЛУЖСКАЯ
Александровский хут.
отд. 3 — 3
Боровск 2 — »
Жиздра 2 2
Калуга 24 15
Козельск 3 — 4
Лихвин 2 — 4
Малоярославец .... 4 — 5
Медынь 3 — 4
Мешовск 3 — 7
Мосальск 5 2
Перемышль 3 — 1
Серпейск отд » — 1
Сухинич 1 — 2
Таруса 1 — 1
Крюковская 1 — »
60 — 51
23. КИЕВСКАЯ
Бердичев 4 — 3
Белая Церковь .... 2 — 2
Васильков » — 2
Звенигородка 3 — 4
Канев 3 — 2
Киев 65 — 47
Липовец 1 — »
Радомысл 5 — 3
Ружин cm » — 1
Сквира 11 — 1
Смела отд 13 — 8
Тараща 9 — 9
Умань 13 — 2
Черкасы 5 — 3
Чигирин 4 — 5
Тальное 4 — 3
Шпола 1 — 1
Богуслав 1 — »
133 — 96
24. КОРЕЙСКАЯ
Вилькомир 1 — »
Ковно 9 — 5
Новый Двор 2 — »
Россиены 3 — »
Тауроген » — 4
Тельш » — 1
Шавли 2 — 2
Юрбург 1 — »
18 — 12
25. КОСТРОМСКАЯ
Буй 2 — »
Варнавин » — 1
Вегдуга 2 — >>
Галич 7 — 5
Кинешма 6 — 5
Кологрив 1 — »
Кострома ....... 23 — 17
Лух 1 — »
Макарьев-на-Унже . . 4 — 2
Hepexтa 8 — 6
Плес 4— 4
Пучеж-посад 1 — »
Солигалич 4 — 2
Судислав 1 — 1
Чухлома 1 — 2
Юрьев-Повольский . . » — 1
Воропье 1 — »
68-47
26. КУРЛЯНДСКАЯ
Гагенпот » — 1
Гольдинген 1 — »
Гробин стд 1 — >>
Либава 1 — 2
Митава 8 — 4
Поланген » — 1
11 - 8
27. КУРСКАЯ
Белгород 11 — 9
Грайворон 2 — 1
Дмигриев-на-Сване . . 8 — 7
Короча 3 — 3
Курск 39 — 32
Льгов 8 — 9
Мирополье 2 — 1
Новый-Оскол 8 — 3
Обоянь 4 — 5
Путивль 4 — 4
Рыльск 11 — 10
893

в 1860 в 1859
в 1860 в 1859
Старый-Оскол .... 8 — 5
Суджа 14 — 8
Тим 2 — 2
Фатеж 8 — 3
Щигры 8 — 9
140 - 111
28. КУТАИССКАЯ
Ахалцых 1 — »
Кутаис 4 — 2
Озургеты отд 1 — »
Редут 1 — »
7 - 2
29. ДИФЛЯНДСКАЯ
Венден . 1 — »
Дерпт 3 — 4
Пернов 1 — »
Рига 9 — 6
14 - 10
30. МИНСКАЯ
Бобруйск 1 — 5
Борисов 1 — 1
Лоев 2 — 1
Минск ........ 5 — 1
Новогрудок 1 — 2
Речица 1 — 2
к 3— 1
14 - 13
31. МОГИЛЕЗСКАЯ
Гомель 2 — 4
Горы-Горки cm 3 — »
Копысь 1 — 1
Кричев 1 — »
Могилев 12 — 9
Мстиславль 3 — 2
Орша 4 — »
Рогачев 4 — 3
Старый -Быхов .... 1 — 1
Толочин cm 1 — 1
Чаусы 2 — »
Чериков 3 — 3
Шклов 1 — 1
Чечерск 2 — 3
40 — 28
32. МОСКОВСКАЯ
Богородск 5 — 2
Бронницы 6 — 6
Верея 2 — »
Волоколамск 6 — 4
Воскресенск 1 — »
Дмитров 8 — 8
Звенигород 1 — »
Клин 5 — 5
Коломна 8 — 4
Можайск 4 — 4
Москва 482 — 622
Подольск 2 — 2
Руза 5— 3
Сергиевский посад . . 7 — 4
Серпухов 19 — 16
561 - 680
33. НИЖЕГОРОДСКАЯ
Абрамово » — 1
Ардатов 4 — 3
Арзамас 8 — 4
Балах на 6 — 4
Василь 1 — 2
Горбатов 3 — 1
Княгинин 6 — 2
Лукоянов 2 — »
Лысково 3 — 1
Макарьев » — 1
Нижний-Новгород . . 25 — 21
Павлово село отд. . . 2 — 3
Починки 2 — »
Семенов 3 — 3
Сергач 5 — 4
70 - 50
34. НОЗГОРО.ДСКАЯ
Боровичи 5 — 3
Бронницы ям 4 — 2
Белозерск 3 — 1
Валдай 2 — 2
Валдайская ст. ж. дор.
отд . . 1 — »
Демянск . 3 — 2
Кирилов 1 — 2
Крестцы 1 — 2
Новгород 8 — 9
Сомина пристань ... 3 — 3
Спасская полисть ст. .3 — 3
Старая Руса 5 — 5
Тихвин 7 — 2
Устюжина 3 — 4
Череповец 2 — 1
Медведь село 4 — 1
Веребье 1 — »
Буреги 1 — »
56 - 42
894

в I860 в 1859
в I860 в 1859
35. ОЛОНЕЦКАЯ
Вытегра 4 — 3
Олонец 1 — »
Петрозаводск .... 10 — 5
Повенец 1 — »
Пудож » — 1
16 - 9
36. ОРЕНБУРГСКАЯ
Белебей 1 — 2
Вирск 2 — 1
Верхнеуральск .... 2 — 2
Златоустовский зав- . . 4 — 2
Илецкая защита кр. ст. » — 1
Мензелинск 4 — 2
Миасский завод ст. . . 1 — 3
Оренбург 39 — 32
Орск 3 — 1
Стерлитамак 11 — 5
Троицк 2 — 1
Уфа 16 - 11
Челябинск 3 — 2
88 - 65
37. ОРЛОВСКАЯ
Волхов 10 — 3
Брянск 5 — 5
Дмитровск 3 — 3
Елец 16 — 11
Карачев 10 — 7
Кромы 10 — 5
Ливны 14 — 9
Малоархангельск ... 5 — 5
Мценск 6 — 4
Орел 40 — 34
Севск 5 — 3
Трубчевск 4 — 3
128 - 92
38. ПЕНЗЕНСКАЯ
Городище 1 — 3
Инсар 1 — 1
Керенск 3 — 3
Краснослободск .... 7 — 3
Мокшанск 3 — »
Норовчат 3 — 2
Нижний-Ломов .... 6 — 4
Пенза 37 — 30
Саранск 7 — 10
Чембар 3 — 7
Исса 1 — »
72 - 63
39. ПЕРМСКАЯ
Билимбаевск 3 — 2
Богословский завод . . 3 — 1
Веретия отд 1 — 1
Верхотурье .1 — 3
Екатеринбург 24 — 21
Ирбит 1 — »
Каменский зав. отд. .2 — »
Камышлов 1 — 1
Красноуфимск .... 1 — 1
Кунгур 6 — 6
Кушвинский зав. ... 8 — 3
Невьянский зав. ... 3 — 3
Нижне-Тагильский зав. 1 — 1
Оханск 1 — »
Пермь 16 — 16
Соликамск 2 — 1
Чердынь 1 — »
Шадринск . 5 — 3
80-63
40. ПОДОЛЬСК
Балта 3 — 3
Меджибож 2 — »
Винница 1 — 2
Гайсин 4 — 2
Каменец-Подольск . . 14 — 13
Тульчин 3 — 1
Летичев 2 — 3
Литин 1 — »
Могилев-на-Днестре . . 5 — 4
Ольгополь 2 — 3
Немиров 3 — »
Ушица 1 — »
Хмельник 1 — 2
42 — 33
41. ПОЛТАВСКАЯ
Борисполь cm 1 — 2
Буняковская ст. ... 1 — »
Гадяч » — 3
Градижск ....... 4 — 3
Золотоноша 12 — 15
Зеньков 9 — 7
Кобеляки 6 — 7
Константиноград ... 14 — 13
Кременчуг 26 — 22
Лохвица 6 — 4
Дубны 8 — 8
Миргород 8 — 8
Переяслав 3 — 2
Пирятин 13 — 7
Полтава 47 — 40
Прилуки 11 — 20
895

в I860 в 1859
Poмны 17 — 13
Хороль 13 — 10
Яготинская cm 6 — 4
205 - 183
42. ПСКОВСКАЯ
Великие-Луки 6 — 3
Дуловка 1 — 1
Новоржев 4 — 4
Опочка 5 — 4
Остров 9 — 2
Порхов 18 — 12
Псков 16 — 14
Сольцы-посад 2 — 1
Торопец 9 — 2
Холм 6 — 10
76 — 53
43. РЯЗАНСКАЯ
Данков 5 — 4
Егорьевск 1 — 2
Зарайск 11 — 13
Касимов 9 — 8
Михайлов ....... 4 — 1
Пронск 3 — »
Раненбург 6 — 3
Ряжск 12 — 7
Рязань 17 — 21
Сапожок 4 — 3
Скопин 4 — 1
Спасск . . . 4 — 4
Суйская cm 2 — »
Гавриловская ст. ... 1 — 1
81 - 68
44. САМАРСКАЯ
Бугульма 6 — 3
Бугуруслан 2 — 1
Бузулук 4 — 3
Кичуй отд 1 — 2
Николаевск 3 — 2
Новый-Узень » — 1
Самара 22 — 15
Ставрополь 4 — 3
42 - 30
45. С.-ПЕТЕРБУРГСКАЯ
Гатчино 5 — »
Гдов 1 — 2
Красное Село ст. . - 2 — 2
Кронштадт 16 — 15
Луга 5 — 6
в 1860 в 1859
Нарва 4 — 2
Новая Ладога 3 — 5
Петергоф 3 — 2
Усть-Ижора 1 — »
Черновицы cm 3 — 3
Ям Ижора 1 — »
Ямбург 3 — 1
Каськово 1 — 1
48 - 45
С.-Петербург 1623—1274
46, САРАТОДСКАЯ
Аткарск 7 — 4
Балашев 10 — 13
Вольск 10 — 4
Дубовка посад .... 3 — 1
Камышин 11 — 9
Камешкер 1 — 1
Кузнецк 9 — 9
Петровок 10 — 12
Саратов 52 — 37
Сердобск 8 — 6
Хвалынск 5 — 6
Царицын 2 — 3
128 - 105
47. СЕМИПАЛАТИНСКАЯ ОБЛАСТЬ
Аягуз . . » — 1
Верное 2 — »
Кокбетаг 1 — »
Копал 2 — 1
Семипалатинск .... 4 — 3
Усть-Бухтарминская . . » — 1
Усть-Каменогорская . . 1 — 1
10 - 7
48. СИМБИРСКАЯ
Алатырь 6 — 5
Ардатов 4 — 4
Буинск 1 — 2
Корсунь 8 — 3
Красносельская ст. . . 2 — 2
Курмыш 3 — 1
Промзино-городище . . 2 — »
Сенгилей 2 — »
Симбирск 27 — 26
Сызрань . . 8 — 7
Теренгульская ст. ... 2 — 2
Юрловская cm 3 — 3
68 - 55
896

в 1860 в 1859
в 1860 в 1859
49. СМОЛЕНСКАЯ
Белый ........ 5 — 7
Вязьма 11 — 6
Гжатск 5 — 4
Дорогобуж 8 — 4
Духовщина 4 — 4
Ельня 2 — 3
Красный 1 — 1
Поречье 7 — 2
Рославль 7 — 9
Смоленск 18 — 17
Сычевка 2 — 2
Юхнов 4 — 2
Софийская cm 2 — »
76 — 61
50. СТАВРОПОЛЬСКАЯ
Ардонская ст. отд. . . 5 — 3
Владикавказ 17 — 21
Воздвижедская .... 4 — 4
Георгиевск 1 — »
Грозная 10 — »
Кизляр 9 — 7
Кисловодск отд. ...» — 1
Моздок 2 — 6
Нальчик 1 — 1
Прочный-Окоп .... 2 — 1
Пятигорск 4 — 4
Ставрополь 40 — 24
Усть-Лабинская отд. .9 — 8
Шелкозаводская ст. .2 — 2
Хосав Юрт 8 — 8
Червленная 2 — 1
Николаевка 7 — 2
Екатериноград .... 1 — »
124 - 94
51. ТАВРИЧЕСКАЯ
Алешки 1 — 4
Алушта » — 2
Бахчисарай 1 — 1
Бердянск 5 — 6
Геническ 4 — 1
Евпатория 9 — 2
Карасубазар 3 — 1
Каховка отд 3 — 3
Керчь 28 - 12
Мелитополь 9 — 2
Ногайск cm 1 — »
Орехов 9 — 14
Перекоп 6 — 5
Севастополь 6 — 4
Симферополь 32 — 26
Феодосия . 4 — 9
Ялта 4— 2
Гольбштадт 1 — 1
126 - 95
52. ТАМБОВСКАЯ
Борисоглебск 6 — »
Елагьма 2 — 2
Кадом 2 — 2
Кирсанов 15 — 14
Козлов 5 — 8
Коргошино cm 2 — 2
Лебедянь 3 — 3
Липецк 6 — 8
Моршанск 7 — 7
Спасск 2 — »
Тамбов 39 — 33
Темников 1 — 3
Усмань 6 — 8
Шацк 13 — 8
109 - 98
53. ТВЕРСКАЯ
Бежецк 10 — 7
Весьегонск 2 — 2
Вышчий-Волочок ... 12 — 7
Зубцов 3 — 2
Калязин 6 — 5
Кашин 5 — 3
Корчева 2 — 2
Красный-Холм .... 1 — 3
Осташков 6 — 5
Осташков ст. ж. д. . . 2 — 2
Ржев 11 - 12
Старица 8 — 5
Тверь 23 — 9
Торжок 10 — 12
Тверская cm 1 — »
102 - 76
54. ТИФЛИССКАЯ
Белый Ключ 4 — 3
Гомборы 1 — 1
Гори 1 — 2
Манглис 2 — 1
Душет отд 1 — 1
Елисаветполь 1 — »
Закаталы отд 3 — 2
Ишкарты 1 — »
Пасанаур отд 1 — »
Сигнах отд 2 — 1
Телав 5 — 5
Тифлис 52 — 44
Царские-Колодцы ... 7 — 9
80 - 69
897

в 1850 в 1859
в 1860 в 1859
55. ТОБОЛЪСКАЯ
Березов 1 — »
Ишим . . . 1 — 3
Коряково » — 1
Омск 19 — 16
Тара 1 — 1
Тобольск 12 — 5
Тюмень 5 — »
Ялуторовск 2 — 1
Петропавловск .... 2 — 1
43 - 28
56. ТОМСКАЯ
Барнаул 18 — 9
Змеиногор. рудник . . 1 — 2
Каинск 1 — 1
Кузнецк 1 — 1
Томск 19 — 13
40 - 26
57. ТУЛЬСКАЯ
Алексин 7 — »
Богородицк 6 — 5
Белев 7 — 12
Вечев 10 — 8
Ефремов 14 — »
Кашира ....... 5 — 2
Крапивна 3 — 6
Новосиль 4 — 8
Одоев 10 — 4
Сергиевское село ... 3 — 3
Тула 38 — 29
Чернь 6 — 7
Епифань 7 — 7
120 - 91
58. ХАРЪКОЗСКАЯ
Ахтырка 10 — 7
Богодухов 7 — 3
Белополье cm 3 — 1
Балки 11 — 7
Волчанск 12 — 8
Змиев 10 — 6
Изюм 11 — 10
Купянск 8 — 7
Лебедич 10 — Ю
Ново-Екатеринослав .11 — 7
Славячск 10 — 14
Старобельск 10 — 11
Сумы 21 — 10
Харьков 85 — 76
Чугуев 10 — 12
229 — 189
898
59. ХЕРСОНСКАЯ
Александрия 13 — 5
Ананьев 15 — 10
Бсбринец 19 — 15
Boзнeceнcк 12 — 12
Григориополь ст. ... 2 — 3
Д\боссары 2 — »
Елисаветград 15 — 17
Николаев 23 — 15
Новая-Прага 13 — 9
Нововорочцов. отд. .7 — 4
Новогеоргиевск .... 6 — 5
Новомиргород .... 21 — 25
Одесса 114 — 94
Ольвиополь 4 — 2
Тирасполь 5 — 4
Херсон 15 — 12
Яновская отд 4 — 4
293 — 236
60. ЧЕРНИГОВСКАЯ
Батурин 2 — 2
Борзча 3 — 2
Глухов 8 9
Городня 4 — 1
Добрянка отд. .... 1 — »
Климов 1 1
Кличцы посад .... 1 — 1
Козелец отд 6 — 5
Конотоп 10 о
Коолевец 4 1
Мглин 3 — 2
Новгород-Северск . . 7 — 3
Новозыбков 7 — 14
Нежин 15 - 0
Остер 1 — 1
Погар 6 — 5
Почеп м 3 — 2
Сосница 9 5
Стародуб 5 — 5
Сураж 1 — 2
Чернигов 22 — 15
Гадяч 4 — »
122 - 82
61. ШЕМАХИНСКАЯ
Баку 5 — 2
Лечкорань 1 >>
Нухч 2 - >>
Сальячы отд 1 — 1
Шемаха 1 3
Шуша .4-4
14 — 10

в 1860 в 1859
62. ЭРИВАНСКАЯ
Александрополь . . . . 3 — 1
Нахичевань 2 — 1
Новобоязет отд. ... 1 — »
Эривань 4 — 2
10 - 4
63. ЭСТЛЯНДСКАЯ
Гапсаль 1 — »
Ревель 5 — 5
6 - 5
64. ЯКУТСКАЯ ОБЛАСТЬ
Верхоянск 1 — 1
Олекминск 1 — 1
Якутск 1 — 1
3 — 3
65. ЯРОСЛАВСКАЯ
Данилов 5 — 2
Любим 2 — 2
Молога 7 — 5
Мышкин 3 — 4
Романов Борисог. 3— в 1860 г. »
Пошехонье 2 — 2
Ростов 3 — 10
Рыбинск 11 — 11
Углич 4 — 4
Ярославль 35 — 30
72 — 70
ЦАРСТВО ПОЛЬСКОЕ
66. АВГУСТОВСКАЯ
Августов » — 1
Граево » — 1
Кальвария » — 1
Сувалки 2 — »
2 - 3
67. ВАРШАВСКАЯ
Варшава 42 — 30
Велюнь 1 — »
Иван-Город 1 — »
Кошица 1 — »
Лович » — 1
в 1860 в 1859
Минск » — 1
Седльце 1 — »
Серадзь 1 — 1
47 - 33
68. ЛЮБЛИНСКАЯ
Желехов 1 — 1
Замость 2 — 1
Красностав 1 — 1
Люблин 3 — 2
Михаловеца 1 — »
Ополье 1 — 1
Томашев 1 — 1
10 - 7
69. ПЛОЦКАЯ
Новогеоргиевская кр. .1 — 1
Плоцк 1 — »
Пржасныш 1 — »
3 - 1
70. РАДОМСКАЯ
Завихост 1 — 1
Сгэшев 1 — 1
Кельцы 1 — 1
Радом 2 — »
Сандомерж 1 — »
6 - 3
в. кн- финляндское
71. ВЫБОРГСКАЯ
Вильманстранд .... 1 — 1
Выборг » — 1
Фридрихсгам 1 — 1
2 — 3
72. ГЕЛЬСИНГФОРССКАЯ
Борго 1 — 1
Гельсингфорс 1 — »
2 - 1
73. ТАВАСТГУСКАЯ
Тавастгус 1 — »
1 - »
74. ЗА ГРАНИЦУ . . . . 18 - 21
Всего . . 6598 -5500
В 1859 году расходилось до 5 500 экземпляров «Современ-
ника», в 1860 году до 6600: в один год увеличение простиралось
до 20/0. Чему приписывать это главным образом? Увеличению
899

ли в публике любви собственно к нашему журналу? Самолюбие,
конечно, заставляло бы нас приписывать важнейшее влияние
этому обстоятельству; но мы имеем основание полагать, что
общее число печатаемых экземпляров всех журналов и газет в
сложности возросло в 1860 году сравнительно с 1859, как и в
1859 сравнительно с предшествовавшим годом, и такое возраста-
ние постоянно идет с 1855 года. Поэтому мы готовы часть уве-
личения числа читателей нашего журнала отнести к действию
общего хода литературы, которая постепенно становилась в
последние годы более и более достойною внимания публики и
вследствие того находила для себя все больший и больший круг
публики.
К сожалению, при составлении списка 1859 года мы еще не
имели по городу Москве сведений, которые были в нашем рас-
поряжении за прошлый год. В списке 1859 года мы не могли от-
делить экземпляров, получаемых московскими книгопродавцами
для пересылки в провинцию, от экземпляров, получаемых самим
городом Москвою. Потому цифра экземпляров 1859 года, вы-
ставленная против Москвы, была гораздо больше количества по-
лучавшегося для самой Москвы, а по многим провинциям число
было меньше действительно получавшегося, оттого что часть
получавшихся там экземпляров, пересылавшихся туда из Мо-
сквы, была отнесена к Москве. В списке за 1860 год эта неточ-
ность исправлена; но она отнимает у нас теперь возможность
сравнивать цифры 1859 и 1860 годов по каждой губернии и
уезду. Сличение их пока остается предметом любопытства,
но не может служить основанием для статистических выво-
дов. Для выводов надобно ограничиться цифрами одного
1860 года.
Чтобы заключения наши имели основание, достаточно ши-
рокое, мы попробуем собрать губернии в несколько групп, со-
ставляемых ими по сходству местных или племенных отноше-
ний; при цифрах экземпляров, получавшихся в каждой группе
губерний, мы поставим количество ее населения в круглых
цифрах:
I. Северо-Западный Великорусский край
Губернии: Новгородская, Олонецкая, Псковская, С.-Петербургская
(за исключением города Петербурга) и Смоленская.
1860 г. Население
272 3 500 000
II. Литва
Губернии: Виленская, Витебская, Гродненская, Ковенская, Минская,
Могилевская.
1860 г. Население
154 5 250000
900

III. Малороссия
Губернии: Волынская, Киевская, Подольская, Полтавская, Харьков-
ская, Черниговская.
1860 г. Население
759 9 500 000
IV. Новороссия и Крым
Область Бессарабия, губернии: Екатеринославская, Ставропольская,
Таврическая, Херсонская
1850 г. Население
820 4 100 000
V. Область, лежащая между Малороссиею и
Приволжским краем
Губернии: Воронежская, Земля Войска Донского, Курская, Орлов-
ская, Пензенская, Тамбовская.
1860 г. Население
631 9 000 000
VI. Подмосковная область
Губернии: Владимирская, Калужская, Костромская, Московская (за
исключением города Москвы), Рязанская, Тверская, Тульская, Ярославская
1860 г. Население
666 9 400 000
VII. Нижнее Приволжье
Губернии: Астраханская, Казанская, Нижегородская, Самарская, Са-
ратовская, Симбирская.
1850 г. Население
420 7 300 000
VIII. Северо-восточный край
Губернии: Архангельская, Вологодская, Вятская, Земля Войска Ураль-
ского, Оренбургская, Пермская.
1860 г. Население
258 7150 0С0
IX. Сибирь
Восточная Сибирь, губерния Ечисейская, область Забайкальская»
губернии: Иркутская, Семипалатинская (обл.), Тобольская, Томская,
Якутская.
1850 г. Население
221 3 050 000
X. Кавказ
Губерния Дербентская, Земля Войска Черноморского, губернии:
Кутаисская, Тифлисская, Шемахинская, Эривачская.
1860 г. Население
158 2 300000
901

XI, XII, XIII, и XIV. Царство Польское, Остзейские губернии, Фин-
ляндия и заграничные земли — 122 экз.
Из этих округов некоторые разграничены от других очень
естественно и правильно, — например, Литва, Новороссия с Кры-
мом, Северо-восточный край, Сибирь, Кавказ. Другие округи
сгруппированы нами теперь только по предположению, но ка-
жется, что дальнейшая разработка литературной статистики под-
твердит сделанное нами предположение о сходстве духовного
развития или направления в составляющих эти округа губер-
ниях; таковы: Северо-западный Великорусский край и Подмос-
ковная область. Но мы не знали, как нам распределить губер-
нии, лежащие между Малороссией и Приволжским краем, из
которых мы составили отдельный округ. Отнести Пензенскую и
Тамбовскую губернии к Нижнему Приволжью было бы на дер-
вый раз слишком смело, точно так же как отнести Орловскую
губернию к подмосковным. Со временем, вероятно, окажется, что
губернии Воронежская и Курская вместе с Землею Войска Дон-
ского должны быть по направлению духовной жизни разделены
между Малороссиею и Нижним Приволжьем, к которому вполне
примкнут губернии Пензенская и Тамбовская; а губерния Ор-
ловская примкнет одною частью к округу, в котором будут на-
ходиться Чернигов с частями Курской и Воронежской губерний,
другая же часть Орловской губернии обнаружит подмосковный
характер. Малорусский округ кажется составлен из губерний,
совершенно одинаковых по массе населения, но губернии Волын-
ская и Подольская еще находятся под преобладанием духовной
жизни, различной по своему направлению от стремлений, уже
высоко развившихся в других малорусских губерниях, — доказа-
тельство тому мы увидим в следующем факте.
По числу населения губернии Волынская и Подольская со-
ставляют целую треть всего малорусского округа; но число полу-
чавшихся в этих губерниях экземпляров «Современника», едва
составляло одну десятую часть всего числа экземпляров, полу-
чавшихся в малорусском округе. Вот цифры.
1860 г. Население
Губернии Волынская и Подольская- 70 4 200000
Губернии Киевская, Пэлтавская,
Харьковская и Черниговская • • • 6S9 6 300000
Эту разницу мы никак не приписываем тому, чтобы мало-
россы Подольской и Волынской губерний имели больше пред-
почтения к другим русским журналам, а малороссы остальных
четырех губерний более предпочтения к «Современнику»; скорее
следует думать, что отношение числа всех получаемых русских
журналов в Подольской и Волынской губерниях к числу полу-
чаемых остальными четырьмя губерниями таково же, как пока-
902

зывают цифры «Современника». Видно, что духовная жизнь в
Подольской и Волынской губерниях еще имеет такой же характер,
как в литовских. Действительно, пропорция подписчиков «Совре-
менника» к общему числу населения одинакова в том и другом
краю — в Волынско-Подольском и Литовском.
Оставляя в стороне губернии, в которых преобладает чтение
книг на польском языке, сравним округи, в которых публика,
читающая журналы, принадлежит к одному племени с массою
населения. Берем округи: северо-западный великорусский и ново-
российский. В новороссийском округе на 4 000 000 населения по-
лучалось 820 экземпляров «Современника», а в северо-запад-
ном — на 3 500 000 только 272, — по пропорции новороссийского
округа приходилось бы на северо-западный более 700 экземпля-
ров. Отчего такая разница? Мы не имеем оснований думать,
чтобы собственно «Современник», отдельный журнал, был сра-
внительно с другими журналами менее популярен в северо-за-
падной Великороссии, чем в Новой России; скорее следовало бы
ожидать, что другой центр периодических наших изданий, Мо-
сква, имеет на губернии соседние с Петербургом меньше влия-
ния, чем на юг России; что пропорция петербургских журналов
в общем числе выписываемых журналов значительнее в петер-
бургском округе, чем в новороссийском. Оно, вероятно, так и
есть, но видно, что общее количество получавшихся журналов
гораздо менее по пропорции к населению в северо-западном краю,
чем в новороссийском. Не знаем, справедливо ли было бы заклю-
чить из этого, что в северо-западном краю слишком мало любви
к чтению, — быть может, собственно любви к чтению и не мень-
ше в нем, но явным образом меньше в нем средств удовлетворять
этой любви, меньше в нем благосостояния.
Другое дело — восточная и южная Россия (Европейская).
Низовые приволжские губернии (Астраханская, Самарская, Сим-
бирская, Казанская и Нижегородская), конечно, гораздо благо-
состоятельнее губерний северо-западного края (Олонецкой, Пе-
тербургской за исключением г. Петербурга, Новгородской, Псков-
ской и Смоленской). Но в северо-восточном краю на 3 500 000 жи-
телей приходится 272 экземпляра «Современника», по 1 экзем-
пляру на 13 000 жителей, а в приволжском краю на 7 300 000 жи-
телей 420 экземпляров, то есть по одному экземпляру на
17 000 жителей. Еще меньше пропорция в северо-восточном краю
(губернии Архангельская, Вологодская, Вятская, Оренбургская
и Пермская), который едва ли уступает благосостоянием при-
волжскому краю. В северо-восточном краю на 7 150 000 населе-
ния получалось только 258 экземпляров «Современника», то есть
по 1 экземпляру на 28 000 жителей. Если по другим журналам
пропорция распределения между разными странами Европейской
России такова же, как у «Современника», то оказывалось бы,
что западная половина России имеет гораздо больше людей, чув-
903

ствующих потребность читать, чем восточная половина. (Разу-
меется, в западной половине надобно брать только те губернии,
где в образованном обществе господствует русский язык: если
в Литве и Волынско-Подольском крае читается мало русских
книг, это потому, что лишь меньшинство образованного обще-
ства принадлежит там к русскому племени.)
Из десяти округов Российской империи, принятых нами, не
все могут служить основанием для такого сравнения. В подмо-
сковном округе пропорция петербургских журналов, конечно,
меньше, чем в других; по общему счету всех получаемых журна-
лов округ этот, конечно, оказался бы выше, чем по количеству
экземпляров одного из петербургских журналов. Наоборот, ко-
нечно, происходит дело в северо-западном краю, где петербург-
ские журналы, по всей вероятности, составляют более значитель-
ную пропорцию, чем в других округах. На Кавказе русское
общество имеет, так сказать, военный и административный ха-
рактер, а не характер туземный. Потому и число читателей на
Кавказе очень велико по многочисленности русских офицеров,
служащих там; а массу населения, состоящую из грузин, армян
и т. д., несправедливо было бы принимать нормою для сравнения
с русскими областями. О Литве мы уже говорили. По той же
причине, по которой следует не вводить литовские губернии в
сравнение с другими русскими, следует в малорусском округе
считать основанием для сравнения только четыре губернии
(Киевскую, Полтавскую, Харьковскую и Черниговскую), не счи-
тая губерний Волынской и Подольской. Таким образом, у нас
остаются следующие цифры:
Число
экземпляров
«Современ-
ника», полу-
чавшихся
в 1860 г.
Число
населения
На 1 мил-
лион насе-
ления полу-
чалось эк-
земпляров
Новороссия 820 4 100 000 200
Малороссия 689 6 300 000 110
Страна между Малороссиею
и Нижним Приволжьем . . 631 9 000 000 70
Низовые поволжские губернии 420 7 300 000 57
Северо-восточный край • • • 258 7 150 000 36
Сибирь 221 3 050 000 73
Мы видим в этой таблице правильное возрастание любви к
чтению с северо-востока Европейской России на юго-запад.
По особенностям своей исторической судьбы Сибирь, никогда
не знавшая крепостного права, получавшая из России постоян-
ный прилив самого энергического и часто самого развитого насе-
ления, издавна пользуется славой, что стоит в умственном отно-
шении выше Европейской России. По нашим цифрам это под-
тверждается, если слищком общее выражение «Европейская
904

Россия» мы заменим более определительным именем «Великорос-
сия». Первое место занимает Новороссийский край, второе —
Малороссия, третье — Сибирь, четвертое — юго-западная часть
Великороссии, пятое место, по всей вероятности, занимает цен-
тральная Великороссия (подмосковные губернии), далее следует
юго-восточная Россия, наконец, северная Европейская Россия.
Само собою разумеется, что степень верности этих выводов
о разном развитии любви к чтению в разных странах Русской
империи зависит от того, в какой мере общие цифры распределе-
ния журналов по губерниям соответствуют цифрам «Современ-
ника» и тем соображениям, какие кажутся вероятными относи-
тельно разности между влиянием двух главных литературных
центров на разные края России.
Возвращаясь от общих выводов к подробностям, мы видим,
что по числу получавшихся в 1860 году экземпляров «Современ-
ника» первое место занимала, как и в 1859 году, Херсонская
губерния (293); затем следовали: Харьковская (229), Полтав-
ская (205), Екатеринославская (196), Курская (140), Киевская
(133), Орловская и Саратовская (по 128), Таврическая (126),
Ставропольская (124), Черниговская (122), Тульская (120),
Тамбовская (109), Тверская (102).
Представим в алфавитном порядке список городов, имеющих
по календарю более 25 000 жителей, с обозначением числа экзем-
пляров «Современника», получавшихся ими в 1860 году.
Число
жителей
1850 г. 1859 г.
Астрахань 35 000 23 19
Бердичев 50 000 4 3
Варшава 50 0С0 42 30
Вильно 45 600 18 11
Воронеж 38000 29 32
Житомир 29 000 13 13
Иркугск 25 000 41 37
Казань 56 000 51 41
Калуга 31 000 24 15
Кишинев 63 000 37 19
Киев 62 000 65 47
Курск 40000 39 32
Минск 25 000 5 5
Нижний-Новгород .... 36000 25 21
Николаев (Херсонский) . . 44 000 23 15
Одесса 101000 114 94
Орел 35 000 40 34
Рига 70 000 9 6
Саратов 62 000 52 37
Симбирск 26 000 25 26
Симферополь 26 000 32 26
Тифлис 33000 52 44
Тула 50000 38 29
Харьков 31000 85 76
Ярославль 30000 30 35

Кроме этих городов, в следующих, не вошедших в этот спи-
сок, городах выписывалось более 20 экземпляров «Современ-
ника» в 1850 году.
1860 г. 1859 г.
Бахмут 23 18
Екатеринослав .... 31 43
Таганрог 36 23
Новочеркасск 49 35
Кострома 23 17
Оренбург 39 32
Пенза 37 30
Екатеринбург 24 21
Кременчуг 26 22
Полтава 47 40
Самара 22 15
Ставрополь 40 24
Керчь 28 12
Тамбов 39 33
Тверь 23 9
Сумы 21 10
Новомиргород 24 25
Чернигов 22 15
Прилагаемое письмо получено нами три месяца тому назад, —
просим извинения у почтенного автора, что довольно долго оста-
валось оно ненапечатанным: нам показалось, что самое лучшее
место для доставляемых им сведений будет — рядом со статьею,
подобною той, какая вызвала его. Вот оно:
«Современник» в одном из первых нумеров 1860 года исчислил, сколько
у него подписчиков в каждом городе. При этом он выказал желание, чтобы
и прочие русские журналы и газеты сделали то же. «Современник» хотел
этого для того, чтобы по числу выписываемых периодических изданий можно
было бы хотя приблизительно судить о степени просвещения города или
уезда. На его приглашение до сих пор никто не отозвался. По-моему, вер-
нее собрать в каждом городе в почтовой конторе сведения: какие и в каком
числе получаются периодические издания, и тогда, принявши в соображение
местные обстоятельства и положение выписывающих, можно с большою ве-
роятностью судить о просвещении жителей города или уезда.
Начинаю с Керчи, — быть может, моему примеру последуют и другие.
Вот пред вами довольно длинный список журналов и газет, получаемых в
Керчи — взгляните, каков итог? И все это количество выписывают чинов-
ники военные и гражданские и небольшая часть купцов!! Неудивительно,
если помещики в каком-нибудь уезде, как, например, в Новомосковском, по
указанию «Современника», получают много журналов: они имеют и много
средств. Выписывать периодические издания, уделяя на это от избытков, не
значит еще, что без них мы не можем обойтись; но кто на книги употребляет
часть скудного жалованья, для того они так же необходимы, как пища. Это
можно сказать о чиновниках вообще; о керченских же я могу прибавить, не
оскорбляя их скромности, что они, равно как и прочие жители Керчи, стоят
выше других. Разоренные войной и едва кое-как устроившиеся монаршим
вспомоществованием, они, как видите, выписывают по числу их, очень
много журналов и газет, на сумму 3359 р. 20 к., составили общественную
библиотеку для чтения и стараются об учреждении гимназии на собственный
счет. Разве это не отрадное явление? разве это не просвещение или, по
крайней мере, любовь к нему, стремление стать в уровень со временем, с
требованиями его?..
906

Верьте же после этого общему мнению, что чиновники по городам толь-
ко и делают, что пожилые — в карты играют, а молодежь — пляшет. Быть
может, и есть такие города — Русь-матушка велика, в семье не без урода,
да Керчь-то на них непохожа, хотя в ней тоже есть места для удовольствий:
зимой — танцовальные вечера в английском клубе, а летом — гулянья в об-
щественном саду и танцы в ротонде.
Г. Ап-в.
Керчь.
20 сентября 1860 г.
Список
журналов и газет, получаемых в Керчи
Современник 23 экз.
Отечественные записки. 17 »
Библиотека для чтения . 3 »
Русское слово 4 »
Морской сборник ... 16 »
Русский вестник .... 13 »
Собрание иностранных
романов 12 »
Северная пчела .... 12 »
С.-Петербургские ведо-
мости 12 »
Русский инвалид .... 10 »
Коммерческая газета . . 7 »
Иллюстрация 11 »
Журнал для акционеров 1 »
Сыч отечества 23 »
Русский мир 6 »
Искра 10 »
Час досуга 3 »
Северный цветок ... 6 »
Иллюстрированный се-
мейный листок .... 8 »
Друг здравия 2 »
Мода 3 »
Ваза 6 »
Нувелист 3 »
Странник 5 вкз.
Арлекин 1 »
Художественный листок 4 »
Семейный круг .... 4 »
Калейдоскоп 2 »
Экономический указатель 1 »
Журнал министерства
юстиции 4 »
Лучи 1 »
Журнал для всех .... 4 »
Духовная беседа ... 4 »
Домаппяя беседа ... 2 »
Рассвет 2 »
Наше время 3 »
Развлечение 2 »
Nord 2 »
Одзсский вестник ... 23 »
Военный сборник ... 3 »
Военные приказы ... 3 »
Гирлянда 1 »
Журнал для детей ... 1 »
Журнал чтения для сол-
дат 24 »
Журнал горный .... 1 »
Журнал для воспитания 1 »
Итого разных изданий 46, Число экземп. 319
На сумму 3359 р. 20 к. сер.
Как хорошо было бы, если бы последовали примеру г. Ап-ва
другие лица, подобно ему имеющие в своих руках верные цифры
о количестве периодических изданий, выписываемых в известной
губернии или известном городе. Мы усердно просили бы их о
том, как просим и г. Ап-ва, сообщить публике такой же список
получаемых в Керчи периодических изданий за нынешний
1861 год.
Сделаем еще вопрос о том, нарушилась ли бы коммерческая
тайна, если бы главное управление почт нашло полезным для ста-
тистики обнародовать цифры периодических изданий, пересылав-
шихся в прежние годы и пересылаемых в нынешнем году через
посредство почты? Мы приведем один пример, показывающий,
907

что вопрос этот можно решить в пользу нашей мысли. Англий-
ское штемпельное бюро каждую четверть года обнародовало, ка-
кое количество листов было представляемо каждою газетою для
приложения штемпеля, то есть в каком количестве листов была
печатана каждая газета за эту четверть года. Мы надеялись бы,
что можно обнародовать цифры о количестве пересылаемых по
почте хотя тех журналов и газет, издатели которых выразят свое
согласие на такое обнародование. Если бы исполнение такой мы-
сли оказалось возможным, то, конечно, следовало бы печатать не
одну общую цифру для всей империи, а подробные списки по
уездам, как сделали мы, или, по крайней мере, по губерниям и
областям. Очень важны были бы также сведения о распределении
числа выписываемых экземпляров по сословиям подписываю-
щихся лиц. Петербургский и московский почтамты едва ли имеют
в своих канцеляриях точные данные об этом, потому что у кого
из нас не выставляется на адресе «его благородию» или «его
высокоблагородию» или кто разберет, какого сословия эти лица,
сливающиеся в общем обозначении «благородий и высокоблаго-
родий»? Но провинциальные почтамты могут иметь точные све-
дения о распределении периодических изданий по сословиям, по-
тому что и в губернских, не только в уездных, городах звание
каждого лица известно каждому. Но так как точность подобных
сведений зависит уже вполне от внимательности собирающего их
лица, то это дело необходимо предоставить личному сознанию
чиновников каждого провинциального почтамта о статистической
важности подобных сведений: официальным запросом тут нельзя
получить основательных ответов. Лучше пусть будут доставлены
точные сведения о сословиях лиц, получающих журналы и га-
зеты в некоторых городах, чем добиваться неточного итога по
всем городам.

БИБЛИОГРАФИЯ
<<ИЗ № 1 СОВРЕМЕННИКА»
Политико-экономические письма к президенту Американских
Соединенных Штатов. Г. К. Кэре. Перевод с английского
Читателю известно, что наши протекционисты имеют своим
центром Москву; известно также, что, благодаря нынешним про-
свещенным обычаям, протекционисты прибегают между прочим и
к помощи так называемой у нас гласности. Вот таким образом,
конечно, произошел на свет и русский перевод писем Кэри к пре-
зиденту Соединенных Штатов. Американский экономист усердно
доказывает в этих письмах, что протекционизм спасителен для
нации, а всякое ослабление протекционного тарифа непременно
бывает гибельно.
Читателю известно, что если в чем другом и имеет Россия
недостаток, то уже никак не в знаменитых экономистах. Гг. Безо-
бразов, Бунге, Вернадский, Ржевский и Молинари, которого мы
также можем считать чисто русскою знаменитостью, — все это
такие ученые, которые славны от Лапландии до Чукотского Носа.
Этим замечательным мыслителям мы можем предоставить инте-
ресный труд опровергать заблуждения не менее замечательного
мыслителя Кэри. Мы сами, вовсе не сочувствуя протекционизму
и полагая, что теория свободной торговли гораздо более соответ-
ствует выгодам наций, никогда не имели счастия находить, что
хлопоты о низком тарифе должны быть для нас предметом перво-
степенной важности при нынешнем положении дел1. Есть для
России десятки экономических потребностей более важных.
Пусть же ратуют в защиту свободной торговли знаменитые
ученые, не имеющие других забот, а нам много хлопотать о ней
уже не приходится, когда она имеет стольких прекрасных защит-
ников.
Мы хотим заняться книжкою Кэри не для того, чтобы изо-
бличать фальшивость протекционизма. Русский перевод брошюры
909

Кэри возбуждает в нас охоту сделать два-три замечания не-
сколько иного рода.
Как ни знамениты у нас наши отечественные экономисты, но
есть писатели в том же вкусе, пользующиеся у нас еще большим
авторитетом. Давно уже гремит между нами слава великого
Бастиа. Недавно стал появляться на русском горизонте достой-
ным соперником его Кэри, у которого Бастиа позаимствовался
своими знаменитыми мыслями против теории ренты Рикардо.
Мы видели на обертке одного из лучших наших журналов статью
о Кэри, писанную одним из лучших наших экономистов. Что та-
кое говорилось в этой статье, мы не можем, к сожалению, сооб-
щить читателю, потому что прочесть статью нам не удалось; не
можем сказать даже, каков именно был объем статьи, потому что
в руки нам попался только один нумер этого журнала, где нахо-
дилась только часть статьи 2. Но, во всяком случае, статья была
не малого размера; значит, и Кэри представлялся одному из луч-
ших наших экономистов мыслителем не малой важности, — иначе
и не потратил бы один из лучших наших экономистов стольких
трудов на ознакомление русской публики с его трудами. По всей
вероятности, судьба предназначала американскому экономисту
пользоваться таким же уважением у нас, какое приобрел знаме-
нитый американский публицист г. Матиль3. Но вот московские
протекционисты погубили бедного Кэри.
Есть мыслители, не признающие абсолютного значения тео-
рии свободной торговли. Но эти мыслители не принадлежат к
школе Адама Смита4. Основная идея их гораздо шире воззре-
ний Адама Смита. Если же держаться принципов Адама Смита,
то нет возможности быть протекционистом. Теория свободной
торговли так ясно и прямо вытекает из общих воззрений, при-
нимаемых вами в этом случае, что вам не остается никаких со-
мнений в ее безусловном достоинстве. Можно не быть лютерани-
ном и в таком случае можно, не греша против логики, отвергать
многие из выводов, сделанных Лютером. Но быть лютеранином
и в то же время признавать власть папы, — это уже дело, несо-
гласное с здравым смыслом. Вот точно в таком умственном по-
ложении находится Кэри. Посмотрите вы на него: он с головы
до ног последователь Адама Смита и в то же время протекцио-
нист. Каким манером могла сложиться такая нескладица в голове
Кэри? и каким образом мыслитель такого свойства мог приоб-
рести репутацию замечательного экономиста? Объяснение очень
просто, и мы уже не раз давали его: школа, к которой принад-
лежит Кэри, отжила свое время. Люди с сильным логическим
умом пошли по другому направлению, за исключением одного
Милля, который усиливается вложить новые стремления в рамку
прежней доктрины и потому стоит одиноко между людьми, ре-
910

шительно отсталыми, и людьми, решительно идущими вперед.
Благодаря такому обстоятельству Кэри оказался одним из заме-
чательнейших нынешних последователей Адама Смита, как
Джемс оказался одним из лучших нынешних романистов, про-
должающих писать романы вроде Вальтера Скотта.
Но бог с ним, с самим Кэри; пусть он будет протекционистом,
если ему вздумалось. Могут претендовать на это наши знамени-
тые экономисты, а нам огорчения от того мало. Мы лучше возь-
мем забавную сторону его книги. Цель он поставил себе очень
высокую: «исцеление многоразличных недугов, от которых» се-
веро-американское «общество так сильно страдает в настоящее
время» — точь-в-точь как наши знаменитые экономисты. Кар-
тину этих многоразличных недугов он представляет очень яркую.
« Не дальше, как лет десять тому назад, — говорит он, — Северо-
Американский Союз пользовался необыкновенною славою в це-
лом свете. Теперь, — книга писана в конце 1857 и начале
1858 года, — теперь, говорит он, не то» и продолжает очень силь-
но и эффектно. Прогрессивные люди в Европе, так восхищав-
шиеся Северо-Американскими Штатами, с такою гордостию ста-
вившие их в пример всем европейским нациям, смущены и ском-
прометированы слабостями, какие обнаружились в их идеале:
Везде, куда я ни обращался, слышал постоянно возрастающее опасе-
ние за нашу будущность между мыслящими людьми, питавшими доселе на-
дежду найти в Новом Свете осуществление своих любимых планов о про-
грессе человечества. С беспокойством смотрят они через океан, страшась еже-
минутно услышать о новых, ужаснейших мятежах, новых междоусобицах,
новых нарушениях народных прав, новых разбойнических экспедициях, новых
грабительных войнах. А между тем не более как за десять лет было совсем
иначе; и назвали бы лжепророком всякого, кто осмелился бы сказать,
Что в течение одного десятилетия обыкновенное содержание союзного
правительства в мирное время достигнет семидесяти миллионов долларов, —
впятеро более того, сколько тратилось на него за тридцать лет назад;
Что получатели этой огромной суммы, поставщики, чиновники и почт-
мейстеры, принуждены будут за свои места платить формальный и правильный
оброк определяющему их или заключающему контракт с ними начальству;
Что взнос оброка чиновниками сделается необходимым условием сущест-
вования их в службе;
Что, соответственно с этим оброком с «служебных чинов», непомерно уве-
личится их жалованье, и таким образом государственное казначейство должно
будет действовать для личных целей и расплачиваться за частные выгоды;
Что централизация усилится до того, что исполнительная власть осме-
лится диктовать всему служебному корпусу, состоящему, по крайней мере,
из шестидесяти или восьмидесяти тысяч лиц, все мысли относительно обще-
ственных интересов;
Что постоянно возрастающие затруднения к приобретению средств жизни,
независимо от правительства, и постоянно возрастающее жалованье на обще-
ственной службе поведут к увеличению числа искателей этой службы и к по-
рабощению их тем, для чьего удовольствия заведены всякие комиссии и кан-
целярии;
Что исполнительная власть будет диктовать членам конгресса такой или
другой образ действия в общественных вопросах и будет всенародно провоз-
глашать, что публичные должности будут «жаловаться» только тем, кои согла-
сятся действовать в полном согласии с ее видами и планами;
911

Что непрестанно возрастающее нравственное рабство породит убеждение,
что «краеугольным камнем» всех политических учреждений нашей страны
непременно должно быть материальное порабощение рабочего класса;
Что распространение рабства в мире сделается главною целью прави-
тельства, и что в этих видах будет отменен им важный указ 1/87 года, по-
служивший основанием «миссурийскому соглашению» б;
Что в тех же видах трактаты с бедными остатками туземных племен
будут нарушены;
Что в тех же видах новые войны будут поджигаться, новые грабежи по-
ощряться, новые территории покупаться;
Что исполнительная власть до такой степени усилится, что самовольно
будет вызывать на войну соседей с целью обобрать слабейших из них;
Что пред целым светом она осмелится провозглашать возмутительное
«право сильного», и что во имя этого права Союз не постыдится отнимать
насильно владения у тех, кои не согласились бы их продать;
Что воскресающий торг рабами найдет себе открытых защитников, и что
первый шаг к нему сделает гражданин Соединенных Штатов, отвергая все
запрещения, изданные против него правительствами центральной Америки;
Что запрещения правительства центральной Америки против рабства мы
будем считать прямым нарушением мирных трактатов;
Что исполнительная власть одного из самых влиятельных штатов будет
предлагать замену свободного труда невольничьим для всех низших общест-
венных занятий;
Что Союз, единственно из опасений расширения границ на севере, не-
престанно будет домогаться новых территорий на юге и тем совершенно извра-
тит стремления и интересы народа;
Что открыто будут говорить, что должно искать свободного плавания
по бразильским рекам — «миром, если можно, и силой, если нужно»;
Что следствием такой политики, даже в настоящее время, будет полное
отчуждение от нас всех народов Нового Света;
Что все законодательство страны почти вполне подпадет под контроль
судоходных, дорожных и других обществ, и что сами законодатели будут
иметь добрую долю в огромных капиталах и землях, коими наделяются пра-
вительством учредители этих обществ;
Что будет учреждена «третья палата конгресса из привилегированных чле-
нов», занимавших прежде высшие законодательные и исполнительные долж-
ности, обладающих, как выражается полковник Бентоп, «самыми действитель-
ными средствами для умиротворения и соглашения интересов» и таким обра-
зом обеспечивающих пропуск всякого билля, за который будет щедро за-
плачено;
Что централизация возрастет до такой меры, что управление одного го-
рода будет стоить почти столько же, сколько за тридцать лет назад стоило
содержание всего Союза;
Что распоряжение городскими доходами и охранение городского благо-
устройства будут поручены таким людям, коим приличнее бы быть в тюрьме
или в рабочем доме;
Что прения о распределении этих доходов дойдут до такой ожесточен-
ности, что спорящие стороны будут покупать голоса по неслыханным ценам
и что самые выборы будут совершаться при помощи кинжалов, пистолетов
и даже пушек;
Что закон Линча найдет себе свободный доступ в сенат; что в южных
штатах он совершенно займет место многих постановлений конституции; что
в одном из штатоз гражданская власть будет совершенно уничтожена; что
право штатов запрещать и преследовать рабство в своих пределах будет
оспариваться с настойчивостью, заставляющею опасаться скорого и полного
его уничтожения; что все определения верховного совета, в течение шести-
десяти лет благоприятствовавшие свободе, в настоящее время будут заменены
другими, имеющими совершенно противоположное направление; что правила
систематического предательства и лжи будут приняты союзными советами в
912

основание своих действий; и что, таким образом, права граждан будут стра-
дать от непомерного расширения власти закона, с одной стороны, и от усвое-
ния «права сильного» — с другой;
Что многоженство6 будет итти рука об руку с невольничеством и что
правила многоженства будут открыто проповедываться людьми, занимающими
важные посты в союзном правительстве;
Что приличие, нравственность и дарование перестанут считаться необхо-
димыми требованиями от представителей Союза в иностранных державах;
Что религиозные распри возрастут до такой меры, что вопрос о личных
религиозных убеждениях кандидата на президентство сделается одним из
важнейших государственных вопросов;
Что распри между северными и южными штатами едва не превратятся
в открытое междоусобие, постоянно питая в них стремление к совершенному
распадению; и наконец, —
Что Германия в том виде, как она была раздроблена до таможенного
Германского союза (Zoll-Verein) 7, снова готова повториться в Новом Свете,
и что по распадении Союза многие из распавшихся частей его сделаются жал-
кими орудиями чужих держав. Печальная картина!.. Несколько лет назад
никто не поверил бы, что хотя одна черта ее возможна; а теперь все они,
исключая последней, существуют действительно.
Для придания окончательной эффектности очерку «многораз-
личных недугов» теперь исполняется и последняя черта: неволь-
нические штаты грозят расторжением Союзу.
Говоря по совести, «печальная картина» значительно утри-
рована. Правда, что расходы союзного правительства значительно
«возрастают; но богатство Союза возрастает еще быстрее, так что
каждому жителю приходится теперь жертвовать на союзные рас-
ходы меньшую долю своего дохода, чем тридцать лет тому назад.
Правда, что из жалованья чиновников союзного правительства
делается определенный вычет на издание газет и прокламаций
партии, держащей в своих руках правительственную власть; но
ведь эти чиновники — люди господствующей партии; ее торже-
ство доставило им должности, с ее падением они будут замещены
людьми другой партии, и, давая часть своего жалованья в рас-
поряжение комитетов своей партии, они только дают свою
долю в складчину, какая делается всеми людьми партии, и долж-
ностными, и недолжностными, для достижения общих целей пар-
тии. Конечно, употреблять часть доходов со всего общества на
пользу одной половины общества — обычай, нимало не похваль-
ный. Но в нем нет ни воровства, ни утайки: дело производится
публично, по общему согласию всей господствующей партии, и
другая партия поступает точно так же, когда получает власть;
в извинение надобно прибавить, что господствующая партия со-
ставляет большую половину нации, — каждая партия только
тогда и достигает господства, когда привлекает на свою сторону
большинство нации. Словом сказать, обычай дурен и надобно ис-
коренить его; но существование дурного обычая в известной нации
еще ничего не доказывает — мало ли сколько дурных обычаев есть
у каждой нации? Дурной обычай не мешает людям вообще оста-
ваться хорошими людьми. Притом, в те самые годы, которые
913

оплакивает Кэри, образовалась и стала быстро усиливаться пар-
тия, поставившая себе целью искоренение этого обычая и всех
действительных недостатков из числа фактов, перечисляемых
Кэри в его очерке. Теперь эта партия уже достигла власти 8. По-
смотрим, что из этого будет; но уже наверное не падает нравст-
венный уровень и гражданская жизнь в том обществе, где общест-
венное мнение так быстро доводит до власти людей, считаемых
бескорыстнейшими и честнейшими.
Правда, что все чиновники союзной власти содействуют пла-
нам своей партии, или, по выражению Кэри, «исполнительная
власть диктует всему служебному корпусу мысли относительно
общественных интересов»; но ведь эти чиновники — второстепен-
ные деятели той самой партии, предводители которой составляют
исполнительную власть: что ж удивительного, если мелкие
агенты партии ждут программы для своих действий от предво-
дителей своей партии? Но вот уже совершенные пустяки, будто
бы в Соединенных Штатах становится трудно приобретать сред-
ства жизни иначе, как государственною службою: легковерный
Кэри хватил через край, приняв за чистую монету утрированный
вздор, говорящийся с полемическою целью. Напротив, государ-
ственная служба наименее выгодна из всех карьер в Соединен-
ных Штатах. Можно разбогатеть там на всякой карьере, но еще
не было ни одного примера, чтобы разбогател кто-нибудь госу-
дарственною службою. Масса второстепенных должностей, не
требующих ничего, кроме механического прилежания, занимается
там людьми, которые по недостатку способностей и энергии не
могли найти себе выгодного дела; важные должности занимаются
людьми, которые прямо жертвуют своими денежными выгодами
или честолюбию, или патриотизму. Не дальше как в конце прош-
лого года губернатор, то есть верховный правитель одного из бо-
гатейших штатов, отказался от правительственной власти, чтобы
сделаться управляющим делами одной, не очень важной желез-
ной дороги: «семейство мое стало велико, — сказал он, — и я дол-
жен обеспечить кусок хлеба своим детям, потому не могу оста-
ваться правителем своего штата».
Дальше следует у Кэри ряд справедливых порицаний: пра-
вительство Северо-Американского Союза действительно покро-
вительствовало распространению невольничества, провозглашало
«возмутительное право сильного», отнимало области у слабых
соседей, — но кому же неизвестно, чье коварство тут действо-
вало? Все это делалось плантаторами, которые успели подчинить
своим требованиям демократическую партию; масса демократи-
ческой партии, состоящая из людей простодушных, была вовле-
чена в ошибку патриотизмом: она делала уступки плантаторам,
чтобы плантаторы не делали попыток к расторжению Союза, и
довольно долго не понимала, куда ведут ее плантаторы. Но зато
демократическая партия, еще недавно бывшая столь популярною,
914

теперь пала: масса начала покидать ее, как только заметила, что
демократическая партия служит орудием плантаторов.
Затем следуют опять пустяки, легковерно перенесенные в серь-
езную речь из утрированной полемики. В числе трехсот человек
какого бы то ни было общества всегда найдется три-четыре че-
ловека не совсем чистого характера; в американском конгрессе
также нашлось три-четыре человека, продававшие свой голос про-
мышленным компаниям. Из-за этого поднялся страшный крик,
и поднялся справедливо. Но если факт был гнусен, то никакого
политического значения не имел он: представители, низость ко-
торых была изобличена, всегда были людьми ничтожными, не
пользовавшимися никаким влиянием в конгрессе.
Кэри говорит о расточительности по городскому управлению,
о том, что городские должности попадают в руки людей нечистых:
это относится собственно к Нью-Йорку, но город Нью-Йорк на-
ходится под влиянием совершенно исключительных обстоятельств.
Он служит центром торговли с плантаторскими штатами. Купцы,
ведущие южную торговлю, запуганы плантаторами, говорящими,
что прекратят с ними дела, если они не будут агентами планта-
торской партии на выборах; благодаря этому плантаторская пар-
тия господствует на нью-йоркской бирже. Биржа, разумеется,
имеет сильное влияние на городские выборы. Честные люди не
соглашаются служить плантаторской партии; потому нью-йорк-
ская биржа должна довольствоваться услугами авантюристов, на
проделки которых принуждена смотреть сквозь пальцы. Но Кэри
должен был знать, что с каждым годом усиливается в городе
Нью-Йорке партия, противная плутням агентов плантаторской
партии, так что если городские дела издавна управлялись дурно,
то все-таки с каждым годом приближается конец этому дурному
хозяйству.
«Закон Линча», то есть наглое насилие, кулачное право, на-
шло себе «свободный доступ» в сенат, — это относится к знаме-
нитой сцене, когда плантатор Брукс в зале сената сбил с ног и
едва не убил сенатора Сёмнера; но ведь в это время зала была
совершенно пуста, — разбойник напал на безоружного человека в
пустынном месте; что тут удивительного? — удивительно было
бы разве то, что плантаторская партия восхищалась поступком
Брукса; но надобно знать отчаянное положение плантаторской
партии, тогда будет понятно, что она прибегает к неистовствам.
Поступок Брукса и другие отвратительные действия плантатор-
ской партии, шумом которых наполнялись последние годы в Со-
единенных Штатах, служат только вернейшими признаками того,
что плантаторская партия стала в эти годы предчувствовать свое
искоренение: видно, что опасность близка и страшна, когда на-
чали забывать всякую благопристойность, кричать и драться, по-
добно бешеным, люди, хвалящиеся своим происхождением, изя-
ществом своих манер, утонченностью своих нравов. Интересным
915

примером неразборчивости Кэри в составлении картины северо-
американских «недугов» служит порицание северо-американцев
за то, что явились между ними мормоны, допускающие много-
женство. Но известно, какую страшную ненависть обнаружило
к ним все северо-американское население за этот догмат. Него-
дование было так велико, что довело северо-американцев до на-
рушения коренного их принципа веротерпимости и до жестоких
преследований: основатель мормонства был убит ожесточенным
народом, последователи его уже два раза были изгоняемы из
пустынь, в которых думали найти себе прибежище, и в последнее
время думают вовсе покинуть Соединенные Штаты: хотя тысячи
верст отделяют мормонское царство от самых передовых северо-
американских поселений, негодование нации так сильно, что тес-
нит мормонов в их почти неприступном убежище. Винить северо-
американцев за мормонство — то же самое, что винить за наклон-
ность к жидовству Тараса Бульбу с его лыцарями. Напротив,
скорее можно было бы осудить северо-американцев за то, что
благородное чувство негодования на дикий принцип мормонства
увлекло их до свирепостей, не имеющих себе оправдания.
Преувеличения, очень естественные и потому извинительные
в полемике, совершенно не идут к ученому исследованию. Поло-
жим, что Кэри печатал свои письма в газете; но ведь он все-таки
хотел явиться в них не памфлетистом, а серьезным ученым. Как
же он не разобрал, что утрировка, составляющая силу памфле-
тиста, лишает силы ученое исследование? Картина многоразлич-
ных недугов, им нарисованная, изображает каждую муху в вели-
чине слона. Но должно сказать, что капля правды, раздутая им
в колоссальный мыльный пузырь, все-таки остается правдою,
хотя пузырь и лопается от малейшего дуновения. В государствен-
ных делах Северо-Американского Союза действительно есть много
дурного. Северо-американские патриоты справедливо надеются,
что скоро очистят свою страну от пятен, марающих ее; но никто
из них не отрицает, что до сих пор было на ней довольно много
очень грязных пятен.
Что же тут забавного? скажет читатель. Кто, кроме врагов
прогресса, может забавляться тем, что великая и благородная
нация еще имеет много унизительных недостатков в обществен-
ной жизни и встречает много затруднений в своих усилиях иско-
ренить их? Это нимало не забавно.
Да разве мы-то говорили, что забавно положение северо-
американских дел? Мы говорили, что очень забавна книга Кэри.
Вообразите себе, от какой причины производит он все оплаки-
ваемые им бедствия, каким лекарством думает исцелить все их, —
обладайте вы догадливостью самого Эдипа, вы никак не разга-
дали бы, если бы не попадалось в начале нашей статьи слово
«протекционист». Оно, конечно, навело уже вас на мысль, что
проницательный Кэри все бедствия приплетает к низкому та-
916

рифу, а все блага связывает с высоким тарифом. Вы угадали, но
сами вы не поверите, до какой уморительной точности верна эта
разгадка: кажется, будь человек ослеплен до какой угодно сте-
пени, все же он не мог бы забыть, что существуют в Соединен-
ных Штатах и другие причины недостатков, нужны и другие
средства к их отстранению, кроме таможенных мер. Кэри не заме-
чает ничего. Тариф для него — альфа и омега всех вопросов; он,
кажется, готов лечить тарифом лихорадку, возвращать молодость
старухам и давать гений идиотам.
С первого же взгляда каждому, не помешанному в уме чело-
веку видно, что во всех затруднениях и недостатках Соединен-
ных Штатов главная причина, а в большей части даже единствен-
ная причина — невольничество. Пока не поднимался вопрос о его
уничтожении в плантаторских штатах, плантаторы в сношениях
с другими гражданами умели держать себя благопристойно. Но
дело переменилось с той поры, как они заметили, что свободные
люди северных штатов увидели надобность позаботиться об унич-
тожении невольничества и в южных штатах, — позаботиться об
этом не в интересе одних негров, а также и в собственном инте-
ресе, и в интересе массы свободного белого населения южных
штатов. Поддерживая свои выгоды, противоположные выгодам
массы белого населения самих южных штатов, плантаторы по-
няли, что спор решился бы очень быстро, если бы они стали
ограничиваться одними законными средствами для своей защиты:
масса белого населения южных штатов, находившаяся в глубо-
ком невежестве, почувствовала бы надобность в образовании,
когда люди северных штатов стали бы объяснять ей, что при
невежестве будет она оставаться в зависимости от плантаторов,
а зависимость эта держит ее в нищете, потому что свободный
работник не 'может пользоваться благосостоянием, имея раба
своим соперником в работе. Таким образом, плантаторы были
принуждены прибегать к насильственным средствам, чтобы дер-
жать массу белого населения своих штатов в невежестве. Они
стали запрещать газеты и популярные книги; они стали стеснять
школьное преподавание в своих штатах. Невежество само по
себе — дело не очень хорошее; «о если люди остаются невеждами
просто по обстоятельствам, это еще далеко не имеет на них такого
дурного влияния, как то, когда они преднамеренно, искусственно
удерживаются в невежестве чужим расчетом: натуральное (если
можно так выразиться) невежество — зло ничтожное в сравнении
с насильственным невежеством. Плантаторы стали предводите-
лями грубых головорезов, которых пo своему расчету сделали
головорезами, и сами обратились в турецких пашей. Но насиль-
ственное подавление всякой образованности, всякой самобытно-
сти, всякой честности в белых людях южных штатов было для
плантаторов еще недостаточною гарантиею существования. Сво-
бодные штаты имеют огромный перевес по населению, а союзная
917

власть дается большинством на выборах. Плантаторам нужно
было привлечь на свою сторону такое меньшинство в северных
штатах, чтобы голоса этого северного меньшинства в соединении
с голосами южных штатов составляли большинство. Партия, по-
рабощающая белое население в своих штатах, конечно, не могла
найти честными средствами союзников себе в населении север-
ных штатов, где каждый дорожит свободою,—надобно было
употребить другие средства: коварство и подкуп. Вот источник
всех злоупотреблений, о которых говорит Кэри. Огрубевшие в
своих нравах, привыкшие к бесстыдным подкупам, ожесточенные
опасениями за свое существование, плантаторы посылали в сенат
Союза и в палату представителей таких депутатов и сенаторов,
которые были достойны своих доверителей. Вот источник отвра-
тительных сцен в северо-американском конгрессе. Прочтите про-
токолы заседаний, — вы увидите, что прибегали к ругательствам,
хватались за далки, ножи и пистолеты всегда люди одной пар-
тии — плантаторской партии. Это натурально; и, кажется, до-
вольно ясно каждому, в чем может состоять единственное сред-
ство к очищению конгресса от отвратительных сцен, к очищению
выборов от подкупов, к очищению правительства Соединенных
Штатов от низких злоупотреблений. Как вы полагаете, в чем со-
стоит оно? в том ли, чтобы свободные люди Соединенных Шта-
тов, убедившись в несовместности свободы с невольничеством,
вырвали власть над Союзом у плантаторов, как теперь и реши-
лись они сделать? «Нет, — говорит Кэри, — нет, не то; вся беда
от низкого тарифа, а спасение в протекционизме!»
Что за дичь! Надобно прибавить: и притом такая дичь, ко-
торая могла сложиться только в голове, организованной довольно
слабо. Помешательству подвергаются иногда и умнейшие люди;
но в самом бреду их бывает заметен след прежней логической
силы. Пунктом сумасбродства бывает у них какая-нибудь живая,
великая идея. Но помешаться на мысли, далеко не имеющей в
себе первостепенного значения, может лишь человек довольно
мелкого ума.
Если бы Кэри был человек гениальный, объяснить его моно-
манию можно было бы какими-нибудь личными его обстоятель-
ствами. Но люди такого ума, как он, не бывают изобретательны:
им не приходит в голову новых самобытных идей; они могут
только перетолковывать чужие мысли, — прочтет что-нибудь, не
поймет хорошенько и пошел писать в защиту непонятого, если не
имеет претензии на оригинальность, или в опровержение непо-
нятого, если имеет такую претензию. Кэри хочет быть оригиналь-
ным, и поэтому вздумалось ему опровергать теорию ренты Ри-
кардо, которой, по свойству подобных ему мыслителей, он и не
понял хорошенько 9. Почему вздумалось ему трудиться над тео-
риею ренты, объяснить не трудно: теория эта занимает очень
важное место в системе политической экономии; она — один из
918

самых коренных принципов этой науки. Не нужно никакой осо-
бенной изобретательности, чтобы увидеть важность этого пред-
мета: она давно поясняется всеми экономистами.
Но неужели Кэри сам придумал давать такое громадное зна-
чение тарифному вопросу? Неужели он сам мог сообразить, что
таможенные пошлины — краеугольный камень всей обществен-
ной жизни, что от хорошего тарифа происходят все экономиче-
ские и человеческие блага, от дурного тарифа порождаются все
«многоразличные недуги» общества? Нет, помилуйте! куда же
ему изобретать такие перестройки в науке. Выдвигать на первый
план в системе воззрений идею, которой другие не придавали
первостепенного значения,—ведь это значит сообщать науке
новое направление — справедливое или ошибочное, но все-таки
новое. А чтобы дать новое направление науке, на это требуется
гениальный ум. У Кэри не оказывается не толыко гениальной,
а даже и очень обыкновенной логической силы. Если он поставил
верховным вопросом общественной жизни таможенный вопрос,
то уже, конечно, не по своему изобретению, а понаслышке от
других.
От кого же бы мог он об этом наслышаться? Вот тут-то и
обрушивается грех великий на тех западных экономистов, по
книжкам которых преподают нам мудрость наши знаменитые
экономисты. Они ввели в беду своего товарища Кэри; это они
завели моду убиваться больше всего о тарифе, сводить всю
науку и всю национальную жизнь к таможенному вопросу. По-
кайтесь!— сказали бы мы западным экономистам, если бы до
них мог доходить голос русской литературы, столь преуспеваю-
щей в последнее время и столь сильно занимающей собою весь
просвещенный мир (ведь наши экономисты уже председатель-
ствуют на статистических съездах Западной Европы 10, ведь кор-
респонденты французских газет с глубокомысленными замеча-
ниями передают Европе содержание наших газетных статей о раз-
ных политических вопросах; а английские газеты так-таки прямо
переводят наши русские руководящие политические статьи, и сам
бранчивый «Times» не раз умилялся, хваля успехи нашей гласно-
сти). Но нет, еще не изучают сильную и звучную русскую речь
западные народы, не дойдет до слуха западных экономистов наше
смелое изобличение (смелое оно потому, что высказывается соб-
ственно в надежде: «не услышат его те, к кому оно относится» —
смелость, принадлежащая всей русской литературе). Итак, обра-
тим голос наш к нашим знаменитым экономистам за неимением
других слушателей и воскликнем: «покайтесь! посмотрите на
Кэри и покайтесь! не смешон ли он?» Чем же он смешон? Не тем,
чем отличается от вас, — не тем, что хлопочет о высоком тарифе,
когда вы хлопочете о низком тарифе, — нет, тем, в чем сходится
с вами, чем позаимствовался у ваших учителей, — тем, что, не
замечая истинных причин зла, не думая об истинных средствах
919

к его отстранению, сосредоточил всю свою мысль на вопросе,
далеко не имеющем для государства и для науки первостепенной
важности.
Поставление таможенного вопроса выше всего на свете, заб-
вение из-за пристрастия к этому вопросу о самых очевидных и
гораздо более важных фактах, о настоятельнейших потребностях
общества, — вот что делает Кэри мертвым схоластиком, тупым
мономаном. Кредит и заграничная торговля, биржа и банк, курс
и фонды — вот заколдованный кружок, ограничившись которым
ученый теряет всякую возможность понимать общественное по-
ложение, важнейшие национальные нужды, все живые факты и
живые мысли.
А собственно то, что Кэри — противник слишком низкого
тарифа, еще не большой грех в американском писателе, враждеб-
ном невольничеству. По правде говоря, мы сами, при всем нашем
теоретическом убеждении в превосходстве свободной торговли,
чуть ли не пожертвовали бы этим ученым принципом и стали бы
требовать довольно высоких таможенных пошлин, если бы жили
в Соединенных Штатах. Дело тут вот какого рода. Таможенные
пошлины служат, можно сказать, единственным источником до-
ходов северо-американского союзного правительства. Другие от-
расли его доходов, в том числе и продажа земель, совершенно
ничтожны, так что в союзном бюджете не произошло бы никакой
заметной разницы, хотя бы их вовсе и не было. Что же теперь
выходит? Когда издавался тариф, соответствующий принципу
свободной торговли, в союзном бюджете каждый раз происходил
огромный дефицит. Между тем пошлины не очень тяжелые, но
не соответствовавшие принципу свободной торговли, каждый
раз давали союзным финансам такое процветание, что за покры-
тием всех расходов оставался ежегодно большой излишек на вы-
куп государственных долгов. Решение ясно: принцип свободной
торговли драгоценен, но хороший порядок в государственных
финансах еще драгоценнее; потому, пока союзное правительство
будет нуждаться для своего процветания в тарифе довольно вы-
соком (впрочем, вовсе не обременительном), — нечего делать,
нужен в Соединенных Штатах довольно высокий тариф. Когда
дела переменятся, когда окажется возможность обойтись без
него, — ну, тогда и прекрасно, тогда действуйте по принципам
свободной торговли *.
Есть другое обстоятельство, уже совершенно чуждое финан-
совым соображениям, но еще более важное. Коренное зло в Соеди-
ненных Штатах — невольничество. Главною опорою партии,
стремящейся к уничтожению невольничества, Служат штаты Но-
* Для смягчения экономических сердец сделаем оговорку. России свобод-
ная торговля, конечно, была бы выгодней даже и в таможенном отношении.
Нашему государству нет надобности в высоком тарифе.
920

вой Англии 11. Эти штаты требуют протекционных пошлин.
Очень может быть, что они в этом случае заблуждаются, что
протекционные пошлины на самом деле не нужны для них, но
что же делать? Можно, если хотите, стараться вывести Новую
Англию из ее заблуждения; но пока она держится его, надобно
принимать и эту, может быть, неудовлетворительную, может
быть, несколько даже вредную, черту ее программы ради того,
что существенная черта программы — враждебность невольниче-
ству — справедлива, благотворна и своею важностью для госу-
дарственной жизни в миллионы раз превосходит все остальные
общественные вопросы. Кто чем грешит в практике, часто вос-
стает против того же самого в теории, вроде г. Кокорева, беспо-
щадно изобличавшего откуп 12. Писатели, которые самою святою
истиною, самыми неизбежнейшими логическими требованиями
жертвуют пустейшему фактическому затруднению, преследуют
правду, если она кажется неудобна, уже готовы воскликнуть с
негодованием: «вы признаете гибельный и малодушный принцип,
что следует иногда уступать заблуждению и ставить финансовый
расчет выше научных требований». Точно так, иногда следует, —
надобно только разбирать, какая общественная потребность ка-
кой теоретической жертвы требует: превышается ли пожертвова-
ние выгодою для общества, то есть в результате и для самой
науки, потому что общественный успех ведет и к научному успеху.
Надобно иногда становиться товарищем человека, имеющего ка-
кое-нибудь ошибочное требование, если с тем вместе он имеет
другое, справедливое и несравненно важнейшее требование. Безу-
словной, всесторонней истины не бывает ни в каком факте, ни в
какой партии, ни в какой программе. Старайтесь только выби-
рать, какой факт, какая программа заключают в себе наименее не-
правды и наиболее справедливости, — и, выбрав, уже прилеп-
ляйтесь к ним всею душою; как в частной вашей жизни, если вы
не бездушный человек, любите же вы горячо некоторых людей,
хотя в каждом из них наверное есть не совсем нравящиеся вам
стороны. Какое вам дело до этих недостатков? Вы любите не за
них, а за достоинства, и ради достоинств человека, имеющего
множество недостатков, вы готовы бываете делать для него все,
не жалеть и самой вашей жизни. Все хорошо до известной меры,
например, хотя бы и готовность жертвовать собою для любимого
человека: если вы броситесь в омут для исполнения каприза лю-
бимой женщины, это будет глупо и в сущности даже очень пре-
ступно; но другое дело, если вы пожертвуете собою, чтобы дать
ей счастье или спасти ее жизнь. Так и в разборчивости насчет
общественной справедливости и несправедливости известной про-
граммы — тоже должна быть своя мера: излишняя щепетиль-
ность тут смешна и даже бывает очень часто преступна, хотя до
известной степени следует быть разборчивым. «Он не хочет сво-
бодной торговли, потому я не должен быть его партизаном, хотя
921

без него ничего нельзя мне сделать против невольничества», — да
ведь это все равно, что сказать: «он хочет от меня грошового по-
жертвования, потому не сделаюсь я компаньоном его, хотя това-
рищество с ним обогатит нас обоих». Нет, не так рассуждает
человек умный и действительно желающий пользы: пусть он рас-
считывает как можно строже, но если в общем своде окажется
перевес пользы, он пойдет на все. Были люди, которые не смуща-
лись не только какими-нибудь пустяками, — которые не жалели
даже своей репутации, обрекали свое имя на позор в устах всех
так называемых благородных людей, когда того требовала общая
польза. «Да что же это за люди такие?» — спросите вы. А вот
можно рассказать вам, что я вчера видел.
Живет молодая вдова, красавица, какой другой не видывали
люди. Она страстно любила своего мужа, все мысли ее — печаль
о нем. Нет в обществе ни одного человека, который не прекло-
нялся бы перед ее непорочной чистотой. Эта женщина исчезает.
Где она? А вот где: среди шумной толпы беспутных пьяниц и
погибших женщин она сидит подле какого-то господина, который,
как видно, богаче и знатнее всех; она ласкается к нему и так
успешно завлекает его в свои сети, что прежняя любовница этого
господина уже брошена: она уже занимает место этой погибшей
девушки. Хорошую репутацию составила себе скромная вдова!
Она не может себя обманывать насчет того, как думают о ней не
только честные люди, но и несчастные существа, презираемые
всеми: прямо в глаза ей высказывается это в самых резких и,
к несчастью, правдивых словах жалкою девушкою, карьеру кото-
рой перебила она: «меня довела до унижения судьба, я опозорена
без моей воли»,—говорит эта девушка своей счастливой сопер-
нице: «а ты сама, добровольно предпочла позор честной жизни;
ты добровольно предалась разврату: он приятен тебе; ты през-
реннее меня». Вот входит старик, знавший нашу вдову, когда она
являлась для всех образцом безукоризненной чистоты, он видит
ее в руках пьяного, грубого богача, которому она расточает свои
нежности, — этот старик, который так уважал ее и слова кото-
рого всегда принимала она с благоговением, проклинает ее. Что ж
такое? Конечно, не легко переносить ей этот позор; но действи-
тельно она добровольно подверглась ему; она вперед знала, что
запятнает свою честь, — и не пожалела запятнать ее...
— Какою новостью вздумали вы занять нас! Вы рассказы-
ваете драму «Юдифь», в которой весь Петербург видел игру
Ристори 13.
— Разумеется. Я хотел только заметить, что Юдифь посту-
пила не дурно. Не очень часто встречаются обстоятельства, тре-
бующие таких же страшных пожертвований от человека, желаю-
щего быть полезным обществу; но постоянно через всю граждан-
скую жизнь каждого человека тянутся исторические комбинации,
в которых обязан гражданин отказываться от известной доли
922

своих стремлений для того, чтобы содействовать осуществлению
других своих стремлений, более высоких и более важных для
общества. Исторический путь — не тротуар Невского проспекта;
он идет целиком через поля, то пыльные, то грязные, то через
болота, то через дебри. Кто боится быть покрыт пылью и выпач-
кать сапоги, тот не принимайся за общественную деятельность 14.
Она — занятие благотворное для людей, когда вы думаете дей-
ствительно о пользе людей, но занятие не совсем опрятное. Прав-
да, впрочем, что нравственную чистоту можно понимать раз-
лично: иному, может быть, кажется, что, например, Юдифь не
запятнала себя.
А впрочем, мы отвлеклись от предмета. Мы хотели сказать,
что в Соединенных Штатах можно, без вреда для своей граж-
данской и ученой репутации, быть защитником высокого тари-
фа,— и не только можно, но даже следует. Но чтобы иметь это
право, надобно смотреть на тарифный вопрос не с теоретической
стороны, а брать его в отношении к другим, более важным обще-
ственным вопросам. Расширьте сферу ваших соображений, и у вас
по многим частным вопросам явятся обязанности, различные от
тех, какие следовали бы из изолированного поставления тех же
вопросов. Но Кэри поступает не так. Он отвергает свободную тор-
говлю и проповедует протекционизм не по соображению обсто-
ятельств, более важных чем экономическая выгодность свободной
торговли,—он выводит свое мнение из политико-экономических
оснований, которые никак не могут быть примирены с протекцио-
низмом. Это все равно, что вопрос о войне. Бывают обстоятельства,
в которых сами Адам Смит и Рикардо стали бы требовать энер-
гического ведения войны, — например, если бы иностранная ар-
мия хотела вторгнуться в Англию; но из этого вовсе еще не сле-
дует, что война сообразна с принципами политической эко-
номии.
Мы нимало не претендуем на Кэри за то, что он считает вы-
сокий тариф надобностью для Соединенных Штатов; мы только
еидим слабость его логики в том, что надобность эту выводит он
не из особенных обстоятельств, не имеющих ничего общего с по-
литико-экономическою теориею, а из самой экономической теории.
Но главную занимательность письмам Кэри дает забавная моно-
мания его ставить тарифный вопрос средоточением всей обще-
ственной жизни, главным регулятором всех ее явлений; эту моно-
манию навели на него экономисты, перестроившие всю науку в
таком духе, что вопросы о торговле стали главным предметом ее.
Пусть они посмотрят на письма Кэри к президенту и полюбуются
верным, хотя и обратным отражением своих воззрений: та-
рифный вопрос — источник всех «многоразличных недугов»
Соединенных Штатов и лекарство против них — это восхити-
тельно!

О настоящем быте мещан Саратовской губернии. Записка
И. А. Гана. С.-Петербург. 1860 г.
Брошюра, эта, изданная высочайше учрежденною комиссиею
для улучшения системы податей и пошлин, написана одним из
членов комиссии г. Ганом и была приложена к «Экономическому
указателю» за нынешний год (при первом выпуске, 1 января) 1.
Мы надеемся, что ни «Экономический указатель», ни сам автор
записки не найдут противным своему намерению то, что мы пред-
ставим здесь длинные выписки из этой замечательной брошюры,
хвалить которую было бы излишне.
Записка начинается тем, что, несмотря на сложение недоимок
с помещичьих крестьян и мещан Саратовской губернии всемило-
стивейшими манифестами, недоимки эти снова быстро растут, —
растут быстрее, чем у государственных крестьян. Между тем в
Саратовской губернии «у государственных крестьян подушной
подати и других окладных оборов приходится средним числом
по всей губернии по 5 р. 781/2 коп.; у мещан — по 3 р. 11/2 к., а
у помещичьих крестьян—по 1 р. 86 к. с души», то есть мещанин
платит прямых налогов почти вдвое меньше государственного
крестьянина, а помещичий крестьянин с лишком в полтора раза
меньше мещанина и втрое меньше государственного крестьянина.
Из этих сравнений окладов и сложенной податной недоимки (говорит
г. Ган) получаем следующие выводы: 1) государственные крестьяне, сравни-
тельно с помещичьими и мещанами, платят податей больше, а недоимка на
них меньше; 2) помещичьи крестьяне платят податей меньше государствен-
ных и мещан, а недоимка на них больше, и 3) мещане платят податей меньше
государственных крестьян, а недоимка на них больше. Следовательно, самыми
неспособными плательщиками государственных податей оказываются: 1) ме-
щане * и 2) помещичьи крестьяне.
Прогрессивное наращение податных недоимок преимущественно на этих
двух сословиях, несмотря на всемилостивейшие прощения оных, убеждает в
том, что явление это не случайно, не следствие временных бедствий (неуро-
жая, скотского падежа и т. п.), а существенный недостаток нашей податной
системы.
Финансовая наука, продолжает г. Ган, признает два суще-
ственные условия для всякого налога: во-первых, чтобы он был
равномерен или пропорционален средствам каждого платящего;
во-вторых, чтобы он падал на чистый доход, а не на капитал.
Весь успех исправного платежа податей (говорит г. Ган) зависит от со-
размерного их распределения со средствами плательщиков.
Законодательство наше, установив поголовную подать для всего ревиз-
ского населения известных сословий, само сознает неравномерность этого на-
лога, и потому внутреннюю уравнительную раскладку в свободных сословиях
* Государственные крестьяне получают в надел землю, которая и дает им средства к
выполнению своих обязанностей, а мещанин, бездомный и не знающий ремесла, вполне зависит
От случайности, он не имеет постоянного источника дохода.—Замечание г. Гана.
924

предоставило самим обществам, а с помещичьих крестьян — помещикам; но
в действительности этим путем не достигается податная уравнительность.
У государственных и даже помещичьих крестьян податная уравнительность в
некоторой степени достигается переложением подушной подати с неспособных
плательщиков на землю или на того, кто пользуется ею; в мещанских же
обществах подобная уравнительность невозможна. Неспособность мещан и
помещичьих крестьян бездоимочно уплачивать государственные подати услов-
ливается не одною подушною податью — неравным налогом, но самым
политическим положением этих сословий и способом сбора податей.
Помещичий крестьянин, лишенный прав гражданских, а в том числе
одного из главнейших — права свободно избирать, по своему желанию и спо-
собностям, род жизни и занятий, поставлен в такие экономические условия,
при которых благосостояние его зависит от воли помещика, следовательно,
и уплата податей более или менее зависит от помещика или от тех условий,
в которых крестьянин находится по воле своего господина. Крестьянин de
facto и de jure * есть имущество — не что иное, как податной предмет — источ-
ник или основание налога, а не податное лицо. Поэтому помещик, владеющий
этим имуществом — крестьянином, должен бы быть податным лицом. Но
законодательство в одном случае — относительно гражданских прав — не
признает крестьянина гражданскою личностью; в другом же — относительно
податей — признает его личностью самостоятельною, ответственною перед
правительством за исправный взнос податей. Эти противоречия в законах
относительно прав помещичьего крестьянина как гражданина и податного
лица отразились и в действительности — несостоятельностью его к уплате
податей. Законодательство, предоставив помещику внутреннюю уравнитель-
ную раскладку в своем имении, сбор и взнос податей, не только не
подвергает его никакой личной ответственности за неисправную уплату
податей, но даже не контролирует его действий по сбору сих денег. Вся
ответственность падает на крестьян целого селения.
Когда помещик передает часть имения другому, податная недоимка не
остается ни лично на помещике, ни на части, оставшейся в его владении, а на
всем имении, как бы оно ни было разделяемо. Точно так же, если крестьяне
куплены с накопившеюся недоимкою, то она должна быть возмещена с них
же, «в крайнем только случае с виновных, не заботившихся о возмещении
оной: с начальников губерний, членов губернских правлений и всех тех, кои
слабым о взыскании настоянием недоимок допустили малейшее накопление
оных». По естественному закону помещик, как ближайший распорядитель в
своем имении, раскладчик и сборщик податей, должен бы прежде всех лично
отвечать за подати своих крестьян; но закон оставляет его в стороне и даже
не удерживает на пополнение накопившейся недоимки денежных капиталов,
следующих ему в выдачу из казны, а дозволяет продажу помещичьего хлеба,
если крестьяне состоят на пашне. А если имение оброчное или крестьяне ра-
ботают на фабрике или на заводе у помещика? Законодательство не разре-
шает этих случаев. Вероятно, возмещение податной недоимки должно произ-
водиться с тех же крестьян. Если на мещанском обществе накопится недоимка,
то пополнение ее производится между прочим из следующих городам плате-
жей от казны. Мы не находим в законах дозволения подобного пополнения
недоимки в помещичьих имениях. Помещикам чаще приходится получать
деньги из казны; следовательно, немало недоимок могло бы уплатиться этим
путем. Эта мера имела бы моральное действие на помещиков и была бы луч-
шим побудительным средством к исправной уплате податей. Помещик — вино-
куренный заводчик, зная, что при выдаче ему денег за поставку вина будет
удержана крестьянская недоимка, без сомнения, принял бы все меры к свое-
временному взносу крестьянских податей. Помещик, по крайней мере как
сборщик податей, кажется, по примеру сборщиков в других сословиях, должен
бы подлежать какой-нибудь ответственности. За накопление недоимки на по-
* Фактически и юридически. — Ред.
925

мещичьем имении до 86 к. с души имение отдается в опеку и недоимка взы-
скивается с тех же крестьян. Но кто в этом случае более страдает от опекун-
ского управления — помещик или крестьяне? Помещик получает несколькими
сотнями рублей меньше годового дохода, а крестьянин — окончательно разо-
ряется. Всем известно, что большею частию за опекунским управлением неиз-
бежно следует аукционная продажа имения. В 1847 году имение тайной совет-
ницы Л-ской за долг опекунскому совету отдано было в опекунское управле-
ние с тем, чтобы все доходы с имения вносились на погашение займа. Через
шесть лет опекунского управления имение г-жи Л-ской было продано с аук-
циона. В имении г-жи Л-ской было 483 ревизских души крестьян и господ-
ской земли (за наделом крестьян по 81/2 десятин на тягло) под пашнею и
сенокосом более 2000 десятин. Весь долг опекунскому совету простирался
до 5 руб. сер. на душу, или 10 руб. сер. на тягло. При этих условиях невоз-
можно бы, кажется, довести имение до продажи, однако, оно было продано.
Если бы всю помещичью землю отдать в пользование крестьянам и положить
оброк в 10 руб. сер. с тягла (это такой незначительный оброк, какого не
существует в Саратовской губернии), то нет сомнения, что крестьяне в один
год внесли бы весь долг опекунскому совету. Но опека не уплатила долга,
разорила имение и довела его до аукционной продажи. Следы опекунского
управления до сих пор сохранились на имении, и крестьяне вспоминают о нем,
как о тяжкой поре своей жизни.
Одно из основных положений финансовой науки: налог должен падать на
чистый доход, не касаясь капитала, — в противном случае истощаются про-
изводительные средства податного предмета, и совершенно истребится самое
основание налога. Крестьянин с его имуществом есть податный предмет —
основание налога; следовательно, подвергать его через опекунское управле-
ние и казенный присмотр разорению, значит действовать вопреки финансовым
понятиям. Законодательство, желая остаться последовательным в своем
взгляде на помещичьего крестьянина, как на имущество, подлежащее налогу,
берет в свое распоряжение или подвергает публичной продаже для возмеще-
ния накопившейся на нем недоимки, как, например: землю, мельницу и т. п.
недвижимое имущество; но при этом оно упускает из виду, что имущество
это одарено волею и всеми человеческими способностями и само может вы-
полнить свои обязанности по отношению к государству, стоит только устра-
нить от него неблагоприятные условия. Впрочем, законодательство даже не
обращает внимания на условия или причины накопления недоимки на поме-
щичьем имении; оно просто принимает самую недоимку за факт, за данное,
приводит в действие свои меры к ее восполнению. Если мещанин или госу-
дарственный крестьянин изобличен будет, что недоимка происходит от дур-
ного поведения, нерадения и мотовства, то подвергается по приговору общества
или исправительным наказаниям, или отдаче не в очередь в рекруты за
общество. Если бы законодательство желало остаться последовательным в
своих финансовых принципах, то нет сомнения, что при накоплении податной
недоимки на помещичьем имении, точно так же обратило бы внимание на
происхождение ее и в случае, если она есть следствие дурного и беспорядоч-
ного управления помещика своим имением, то подвергало бы его также взы-
сканиям. В случае податной недоимки на крестьянах, состоящих во времен-
ном владении, и если окажется, что она произошла от худого управления, вся
недоимка сполна взыскивается с временных владельцев. Почему же закон
этот не распространяется на постоянных владельцев-помещиков? Разве у них
недоимка не может быть следствием худого управления? Отдача имения за
неплатеж податей в опекунское управление есть сознание правительства, что
владелец дурно распоряжается им, но это сознание правительство как будто
не хочет высказать ясно и положительно, а потому, принимая податную не-
доимку за факт без исследования причин, лишь устраняет помещика от управ-
ления имением.
Помещику правительство предоставило право собирать подати и вносить
их в уездное казначейство, не подвергая его действий в этом случае никакому
926

контролю: в том ли размере собраны подати помещиком или вотчинным на-
чальством и все ли собранное внесено в казначейство — остается без всякой
поверки со стороны правительства, и ни помещик, ни вотчинное начальство
не дают ни квитанций, ни расписок крестьянам в получении от них податей:
так что последние, какие бы псборы с них ни были делаемы на уплату пода-
тей, лишены возможности доказать, что подати уплачены ими своевременно
и в количестве, определенном правительством. Впрочем, последнее обстоя-
тельство (взимание помещиком податей в большем размере) законодательство
полагает как бы невозможным, потому что на этот случай даже нет закона,
подвергается ли помещик ответственности за противозаконный сбор денег на
подати, подобно тому, как мещанские старосты и члены думы. В действитель-
ности же лишний сбор на подати и невзнос оных помещиками повторяется
нередко. Если не возникает по этому случаю дел, это происходит от сознания
крестьянами невозможности доказать юридически правоту своей жалобы.
В 1857 году, Балашовского уезда, в селе Юсупове крестьяне отказались от
платежа податей за 1857 год на том основании, что они в течение десяти
лет платили излишние подати за своих односельцев, выселенных помещиком
в Самарскую губернию. С этою жалобою они обращались к уездному предво-
дителю, который потребовал от помещика объяснений, но тот, представив
квитанции уездных казначейств, доказал, что крестьяне не только не платили
излишних податей, — напротив, состоят еще в значительной недоимке. По-
мещик остался прав. Не удовлетворенные в справедливой своей жалобе,
крестьяне отказались от господских работ; их признали бунтовщиками: гу-
бернское начальство распорядилось командировать чиновника для усмирения
непокорных и расследования причин их неповиновения. Крестьяне объявили,
что они не могут отправлять назначенных работ потому, что средства их исто-
щены тяжелыми податями. Помещик представил квитанции уездных казна-
чейств, из которых чиновник убедился, что на крестьянах действительно со-
стоит значительная податная недоимка. Крестьяне уверяли, что они своевре-
менно вносили подати в вотчинную контору и что у них три года тому назад
взят был хлеб и скот на уплату податей, но не могли представить фактиче-
ских доказательств. Помещик же, напротив, на каждое обвинение их пред-
ставлял фактические доказательства. Например, если крестьянин говорил, что
помещик взял у него корову на уплату податей, то помещик открывал контор-
скую книгу и показывал, что такой-то крестьянин, такого-то числа, пойман
или в господском лесу с дровами, или на потраве господских лугов, за что по
положению подвергнут штрафу. Крестьянин сознавался, что он действительно
был пойман на порубе или потраве, за что и был наказан; но денежному
штрафу не подвергался, и что когда брали у него корову, то положительно
объявляли, что берут на уплату казенных податей. Чем крестьянин может до-
казать правоту своего дела, кроме своего голословного показания, не имеющего
юридической силы? В Саратовском уезде один помещик в течение нескольких
лет не вносил податей за своих крестьян, так что за податную недоимку
имение назначено было в продажу. Оборотливый помещик успел перезало-
жить имение и тем погасил податную недоимку; но зато отобрал у крестьян
всю землю (не освобождая их от трехдневной барщины) и эту же землю
сдавал им по вольной цене. Крестьяне уверяли, что с них ежегодно в извест-
ное время собирались подати. Но уверения, как ничем не подтвержденные, не
были приняты в уважение, и земская полиция заставила их исполнять бес-
прекословно барщинную повинность. Юридически полиция поступила спра-
ведливо; но справедливы ли ее распоряжения, судя по-человечески и выгодны
ли подобные распоряжения для правительства в финансовом отношении? Эти
вопросы не требуют разъяснений. Одно можно сказать, что подобные меры
вконец истощают основания налога, и рано или поздно производительные
средства народа иссякнут, а с ними уничтожится и самый источник податей.
Очевидно, чтобы поставить помещичьих крестьян на степень исправных
плательщиков податей — необходима реформа как в экономическом, так и в
политическом их положении. До тех же пор сама справедливость требует рас-
кладку, сбор и взнос податей предоставить миру без всякого участия поме-
927

щика или подвергнуть его самому строгому контролю и ответственности как
личной, так и имущественной за накопление податной недоимки на принадле-
жащих ему крестьянах.
Указание причин, от которых происходит быстрое накопление
недоимки у помещичьих крестьян, служит г. Гану средством к
разъяснению причин, которыми порождается она у мещан.
По неспособности платить государственные подати мы отнесли мещан к
одной категории с крепостными людьми (говорит он). Такое сближение сво-
бодного сословия с крепостным с первого взгляда может показаться странным
и не имеющим основания. Не утверждаем, чтоб мещанское сословие носило в
себе все элементы крепостного состояния; но между тем и другим, начиная
с происхождения, есть нечто общее: «крепостное состояние лица установляется
пожалованием от верховной самодержавной власти в частную власть и обла-
дание» (ст. 997, п. 1, т. IX Св. Зак. о состояниях, изд. 1857 года); следо-
вательно, не свободная воля лица избирает себе политическое состояние,
а оно определяется верховною властью. Большая часть наших городов воз-
никла не из внутренней потребности граждан, не вследствие политических
или экономических потребностей, а вследствие высочайших повелений, вна-
чале по видам стратегическим, а потом чисто административным. Уложением
Алексея Михайловича даже ограничена была свобода перехода горожан из
одних мест в другие, и таким образом они укреплены были к месту своего
водворения. Узаконениями Петра I и Екатерины II крепостная зависимость
горожан от мест водворения уничтожена, но верховная власть оставила за
собою право обращать людей в горожан, к какому бы они податному сословию
ни принадлежали. Следовательно, и здесь, как в крепостном сословии, опре-
деление политического состояния лица исходит от верховной самодержавной
власти, а не от свободной воли лица. Таково происхождение большей части
наших городов, которых в одно царствование Екатерины II открыто до 216.
В новейшее время города «учреждались» и «упразднялись» правительством
по его видам. Так, в Саратовской губернии город Аткарск, преобразован-
ный в 1780 году в город из дворцового с Аткары, в 1799 году был
упразднен, а в 1804 году снова «учрежден» городом. Балашов, преобра-
зованный в том же 1780 году из дворцового села Балашова, в 1798 году
был «упразднен», а в 1804 году снова объявлен городом. В 1836 году в
видах административных правительство объявило селение Чертанлы городом
Новым Узенем, селение Мечетное — Николаевском, а слободу Царевку —
Царевом. Какого промышленного развития достигли эти города со времени
их учреждения, лучше всего видно из следующих цифр, показывающих со-
стояние их в две различные эпохи.
Сравнивая цифру по городу Балашову за 1855 год с цифрами
1847 года, г. Ган показывает, что в течение этих осьми лет число
купцов не увеличилось, а число мещан и цеховых уменьшилось
почти на целую четверть: в 1847 году было в Балашове 2926,
а в 1855 уже только 2228 человек мещан и цеховых. Число камен-
ных домов также уменьшилось с 14 на 11.
В Аткарске чрезвычайно увеличилось число купцов 3-й гиль-
дии, но увеличилось, очевидно, только от приписки в 3-ю гильдию
мещан, желавших избежать рекрутской повинности: общее число
купцов и мещан уменьшилось на 6-ю часть (в 1847 г. считалось
3818, а в 1855 г. только 3273 человека купцов, мещан и цеховых).
Городские доходы уменьшились на целую треть (в 1847 г. было
5216 руб., а в 1855 г. —3651 рубль).
928

В «Николаевске число купцов, мещан и цеховых осталось без
видимой перемены»; осталось без перемены и количество камен-
ных домов: как в 1847 году находился 1 таковой дом, так сохра-
нился он и в 1855 году единственным каменным домом в городе,
имевшем более 5500 жителей. Городские доходы возросли в
8 лет с 6218 руб. до 6392 рублей.
В г. Новом-Узене число купцов, мещан и цеховых не увели-
чилось; под рубриками «учебных заведений духовных и светских
и учащихся» мы читаем в отчете 1847 года: «нет», а в отчете
1855 года: «в том же состоянии».
По г. Цареву о благотворительных заведениях, об учебных
заведениях духовных и светских и об учащихся в отчете за
1847 год говорится точно так же, как по г. Новому-Узеню; но
в отчете за 1855 год говорится не так, как по Новому-Узеню,
а употреблено выражение «без перемены». Г. Царев особенно
богат «нетами»: о каменных домах он отвечает «нет», о фабриках
и заводах — «нет», даже о трактирах — и то «нет», и за 1847 и
за 1855 год с утешительным постоянством. Он любит также
отвечать: «без перемены»—мы уже слышали три таких ответа,
а вот еще два: число купцов в 1855 году осталось «без пере-
мены», число мещан и цеховых тоже «без перемены». Но о числе
жителей, при всей любви к слову «без перемены», Царев не мог
этого сказать; в 1855 году число их уменьшилось на 204 человека
сравнительно с 1847 годом.
Таких бедных результатов промышленная и торговая жизнь наших го-
родов достигла в многолетнее свое существование! Но официальные сведения
не вполне знакомят с действительною их бедностью. Соломенные кровли,
плетневые заборы, грязные улицы — вот внешность их. Приезжий с вели-
чайшим трудом находит ночлег. В Новоузенске до сих пор нет ни постоялых
дворов, ни гостиниц для приезжающих, ни белого хлеба в продаже, ни
мяса летом или во время постов.
Назад тому лет десять, чиновник, командированный по делам службы
из Саратова в Новоузенск, должен был выписывать туда за 200 верст, из
Саратова, через почту белый хлеб и мясо, даже зимою *. Признаки торговой
жизни несколько заметны в базарные дни и ярмарки. На базарах обыкно-
венно жители запасаются провизиею и всем нужным в обыденной жизни на
целую неделю или до нового базара. На ярмарках делается годовой запас
чая, сахара, кофе и других колониальных и мануфактурных товаров до новой
ярмарки. В официальных статистиках обыкновенно показывается под гром-
кою рубрикой «фабрики и заводы»: столько-то. Под этими названиями сле-
дует разуметь, по большей части, самые скромные заведения, где работает
отец с сыном или с двумя-тремя наемными работниками. Так, ни в одном
из названных нами городов нет фабрик, а существуют только кирпичные
заводы в самом ограниченном размере д\я удовлетворения лишь местных
* Ныне, говорят, в зимнее время можно в Новоузенске всегда найти мясо, а в летнее
кроме курицы, за которую надобно заплатить втридорога, ничего нельзя найти. Как же
продовольствуется местное чиновничество? — Это делается обыкновенно так: мясник прихо-
дит к судье или исправнику и объявляет, что у него есть скотина, которую готов зарезать,
если обещаются всю разобрать. Составляется чиновничий совет, на котором решают, кому
сколько ваять. Если по расчету мясчика разбирается вся туша, то он убивает ско-
тину. Через несколько дней продолжается та же процедура. А если чиновники в размолвке,
то питаются рыбой и курами. — Примеч. г. Гана.
929

нужд — постройки печей, кожевенные заводы, собственно овчинные, обде-
лывающие овечьи шкуры для полушубков местным жителям, и — более или
менее в значительных размерах — салотопенные, которые занимаются про-
изводством по два и по три месяца в году. Подобные заводы существуют
во многих промышленных селах, где они так же, как в городах, не состав-
ляют специальности жителей, а служат второстепенным занятием некоторых
крестьян в свободное от полевых работ время.
Но обратимся к положительному законодательству, которое определением
прав и обязанностей городского сословия лучше объяснит нам положение,
в котором оно находится.
Право вступления в городское сословие и выхода из оного предостав-
лено всем свободным сословиям, исключая потомственного дворянства. Как
при вступлении в городское сословие, так и при выходе требуется согласие
городского общества, но могут и без согласия городского общества припи-
сываться в мещане: 1) уволенные церковники; 2) дети приказно-служителей,
не имеющих обер-офицерских чинов; 3) приобретенные в казну однодвор-
ческие крестьяне, не желающие переселяться в многоземельные губернии;
4) все отпущенные на волю люди как мужского, так и женского пола;
5) разного звания свободные люди, к городам не принадлежащие, и
6) ссыльные, которым, на основании указа 22 июля 1837 года, дозволено
возвратиться из Сибири во внутренние губернии империи. Хотя всем этим
лицам предоставлено право избирать себе род жизни или вступать по своему
усмотрению во все свободные сословия, но это право — мнимое: оно суще-
ствует для большей части этих людей только в законе, а не в действи-
тельности. Для вступления в купеческое сословие нужно иметь известный
капитал. Чтобы приписаться в государственные крестьяне, необходимо
испросить согласие того общества, в которое лицо желало бы вступить,
а так как общество, изъявляя согласие на прием в среду своего нового
члена, обязывается ответственностью в платеже за него податей и повин-
ностей и, кроме того, должно объяснить, что для наделения нового члена
находится у него нужное количество земли, то получить от общества прием-
ный приговор не так легко. Правда, палата государственных имуществ при-
писывает и без согласия общества к тем селениям государственных кре-
стьян, где приходится земли более 8 десятин на душу; но таких многозе-
мельных обществ гораздо менее, чем малоземельных. Вследствие этого вся-
кому обязанному избрать себе род жизни остается единственно доступным
городское мещанское сословие, к которому волею или неволею, а должно
причислиться, чтобы не быть приписным и за это подвергнуться взысканию.
В 1857 году из 175 отпущенных приписалось в государственные крестьяне
54, в 1858 году из 1537—274, в 1859 году, по октябрь месяц, из 2060—
256. Следовательно, из 3772 отпущенников, избиравших себе род жизни,
поступило в государственные крестьяне 15,4%, а в мещане — 84,6%. Хотя
по закону и предоставлен свободный выход из мещанского сословия во все
другие, кроме крепостного, но в действительности мещанин может свободно
перечислиться только в купечество, если имеет достаточный капитал, потому
что вступление в государственные крестьяне для него, кроме общих затруд-
нений, о которых было сказано выше, стеснено следующими запретительными
условиями: «мещанам, которые не только сами, но и отцы их никогда в
землепашестве не упражнялись или вступили в какую-либо промышленность,
городским жителям свойственную, и могут содержать себя по своему со-
стоянию, переход в крестьянство запрещается» (ст. 619, п. 1, т. IX). Пра-
вительство, обращая сельских обывателей в городские, не принимало во
внимание способны ли они к торговле, ремеслам и вообще к промыслам,
свойственным городам, и имеют ли к этому материальные средства; от го-
родских же обывателей при переходе их в сельские требует знаний или, по
крайней мере, практического навыка в земледелии. Для городских про-
мыслов, конечно, требуется вообще больше развития и промышленности,
чем для сельских, и тот, кто раз выучился известному ремеслу, не пойдет
930

в земледельцы, потому что земледельческие работы гораздо труднее ремес-
ленных. О занимающихся торговлею и говорить нечего. Следовательно, опа-
сения правительства относительно перехода ремесленников и торговцев в
земледельцы напрасны. Если уже допускать опеку правительства при избра-
нии рода жизни, то скорее эта мера может быть допущена при записке в
городские обыватели, потому что в городах—говорит Екатерина II в На-
казе, данном комиссии о сочинении нового уложения2, — «обитают мещане,
которые упражняются в ремеслах, торговле, художествах и науках». Следо-
вательно, если таков взгляд правительства на значение городов, то каким
образом ставить в обязательное положение приписываться к городам людей,
не имеющих ни малейшего понятия ни о ремеслах, ни о торговле, ни о про-
мышленности, как, например, церковника, уволенного из духовного звания
за неспособностию или по подозрению в преступлении (ст. 463 п. t и
ст. 278, т. IX). «В городах, — говорит Екатерина II, — в которых многие
обращения торг имеет, весьма смотреть должно, чтобы чрез честность и до-
бронравие граждан сохранился кредит во всех частях коммерции, потому
что честность и кредит суть души коммерции». Какой же может держаться
кредит, если правительство вербует в городское сословие людей, возвращен-
ных из Сибири, оставленных в подозрении по преступлениям и проступкам,
и т. п.? Мы далеки от той мысли, чтобы ставить строгие ограничения при
вступлении в городское сословие; напротив, желаем, чтобы была предо-
ставлена полная свобода вступления во все сословия; равным образом и
переход из одного сословия в другое не должен подлежать никаким огра-
ничениям. По ныне действующим законоположениям городское общество,
говоря собственно о мещанах, носит на себе характер крепостной как по
происхождению своему и — вступлению лиц в это сословие, так и по пе-
реходу из него в другие.
В Западной Европе (продолжает г. Ган) город является историческим
результатом прожитой народом жизни, а у нас — административным учре-
ждением власти. От этого характер и направление деятельности горожан,
несмотря на данное им от правительства городское уложение, остается тот же
самый, который имели они до объявления места их жительства городом.
Так как большая часть наших городов до преобразования их правитель-
ством в эти учреждения были земледельческими поселениями, то занятие
большей части жителей и до сих пор составляет хлебопашество. Назад тому
лет 50 из мещан города Саратова жили хуторами на городской земле
1570 душ, они постоянно занимались хлебопашеством; но по воле прави-
тельства их переселили в город. Некоторые из них успели захватить места
по речке Березиной и Кожуриной, развели сады и до настоящего времени
остаются земледельцами. Многие из мещан имеют свои дома и все земле-
дельческое обзаведение на городской земле, снимая ее у контрагента думы
и комиссии о раздаче в оброк городских земель. В минувшем 1859 году, по
официальным сведениям саратовской городской думы, показано под посе-
вами мещан до 15 т. десятин, что дает более одной десятины на душу.
В г. Вольске промышленность городских обывателей — сказано в отчете
думы за 1859 год — заключается главнейшее в хлебопашестве и скотоводстве.
Купцами и мещанами распахивается ежегодно средним числом до 5 т. деся-
тин земли, что дает средним числом более 1/2 десятины на душу. До 800 душ
Вольских мещан живут особыми хуторами на городских землях и занимаются
исключительно хлебопашеством со взносом в доход города за землю по 5 коп.
сер. с десятины. В других городах Саратовской губернии, поставленных гео-
графическим положением в менее благоприятные условия для промышлен-
ности, хлебопашество производится еще в больших размерах. Так, в г. Пе-
тровске в 1859 году мещанами распахано было 6320 десятин, что дает на
каждую душу средним числом 2—6 десятин. Эти немногие данные убеждают
в той мысли, что правительственными учреждениями нельзя изменить на-
правление народной деятельности; скорее правительство вместо сочувствия
встретит открытое сопротивление своим нововведениям, если они не ответ-
931

ствуют внутренней потребности народа. Так это и было при преобразовании
в 1836 году слободы Царевки (ныне Астраханской губернии) в город Ца-
рев. Жители Царевки, сознавая, что с открытием города они должны будут
обратиться в безземельных мещан и волею или неволею сделаться торгов-
цами или ремесленниками, в чем они до того времени не имели никакой
нужды, открыто стали сопротивляться учреждению. Начальство не сочло
нужным входить в ближайшее рассмотрение причин народного несочувствия
к благим мерам правительства и объявило Царевку городом. Недовольные
жители решились на странную меру: не продавать чиновникам съестных при-
пасов и, таким образом, голодом выжить непрошенных гостей. Но их призна-
ли бунтовщиками и посредством военной команды заставили повиноваться.
Правительство, обращая земледельческие поселения в города и вместе
с тем отбирая у жителей земли — единственный источник их существования,
ничего не предоставило им взамен земли. Не должно упускать из виду,
что мелкая промышленность, и именно ремесла, сосредоточиваются у нас
более в деревнях, нежели в городах: она производится сообща в селах,
которые вывозят свои произведения на ярмарки. У нас нередко деревенские
сапожники, столяры и слесари снабжают своими произведениями города.
Следовательно, к чему могут служить мещанину данные ему правительством
права на свободную торговлю крестьянскими изделиями, когда крестьяне
сами снабжают ими горожанина, а не он их?
Все эти длинные соображения мы вели к тому, чтобы доказать, что по-
ложение наших горожан, созданных по воле правительства, ненормальное,
что экономические условия, в какие они поставлены верховною властью, не
обеспечивают их жизни, и что при этих условиях они никогда не будут
исправными исполнителями своих обязанностей в отношении к государству;
на них всегда будет оставаться неоплатная податная недоимка, от которой
они будут избавляться только всемилостивейшими манифестами.
Кроме этих экономических условий, недоимка растет и от
самого способа взимания податей, от круговой поруки, при кото-
рой в городах «кто исправнее платит, на того и накладывают
больше», потому что городские думы или ратуши и податные ста-
росты и их помощники, отвечая за недоимку с общества своим
имуществом и подвергаясь за нее «строгому исправительному
взысканию», должны думать не о равномерном распределении
податей, а только о бездоимочном взносе их.
Из множества случаев неуравнительного распределения податей (гово-
рит г. Ган) приведем один, рассказанный нам человеком, заслуживающим
полного доверия. В бытность его городским головою в Саратове (рассказы-
вающий служил три выбора городским головою) является в присутствие
старик-мещанин с убедительною просьбою освободить его от платежа пода-
тей за накладную душу, потому что он в течение нескольких лет платит
за нее. Так как мещанин был человек состоятельный, то голова стал убе-
ждать его покориться неизбежной доле. «Но по крайней мере, — отвечал
мещанин, — хотя бы показали мне этого несчастного, за которого я столько
лет плачу подати». Голова, чтобы успокоить просителя, позвал мещанского
старосту и велел отыскать накладную душу, за которую платил проситель.
Привели молодца лет 30, здорового, в красной рубашке, плисовых шарова-
рах и суконной чуйке. — Ты не платишь податей? — спросил его голова. —
«Не плачу». — Почему? «— «За меня платят другие...»
По невозможности перелагать подать с лиц, особенно неспособных, на
предметы, как у сельских обывателей на землю, податная недоимка у ме-
щан часто делается наследственною и растет вместе с возрастом будущего
гражданина, так что когда он достигает лет 18, на нем лежит уже неоплат-
932

ная недоимка, которая давит его и поглощает весь его заработок. Счастье,
если по стечению каких-нибудь благоприятных обстоятельств он успеет
расплатиться с недоимкою, а то — бедность, а с ней и порок окончательно
задавят его, и кончится тем, что общество, как неисправного плательщика,
отдаст его в рекруты за мир. Для примера, как образуется на мещанах
податная недоимка, приведем несколько семейств из окладных книг мещан
г. Саратова. Семейства эти, скажем наперед, взяты нами не на выбор, а
почти кряду. По окладной книге 1855 года под № 1767 значится: Иван
Николаев Кокуев 39 лет, текущих податей 3 р. 11 к., недоимки за 1849 год
1 р. 45 к. С 1850 по 1855 год платежей не было, исключая 1853 и
1854 годы, когда текущие платежи сложены были на других, то податная
недоимка возросла до 24 р. 92 к. сер. Как возросла недоимка нa Кокуеве?
До 1850 года семейство Кокуевых состояло из двух душ — сына и отца,
который в наследство сыну оставил после себя недоимку в 3 р., да на
самом Иване Кокуеве состояло в 1849 году 1 р. 45 к., итого недоимки к
1851 году 4 р. 45 к., да текущих платежей за две души 6 р. 23 к., всего
в 1851 году должно было заплатить 10 р. 68 к. В этот год Кокуев взят
был по одному делу под стражу в тюремный замок, где и содержался три
года, в течение которых подати возросли до сказанной нами цифры. По
освобождении из тюремного замка Кокуев сдан в ратники, как неисправный
плательщик податей. Счастье, что у Кокуева не осталось детей, а то вся
его недоимка досталась бы им на долю, и, может быть, их постигла бы
участь отца.
Автор записки приводит еще несколько примеров подобного
рода; из них приведем один последний. Семейство мещан Берез-
киных числилось по окладу 1859 года состоящим из 7 ревизских
душ, не имея ни одного совершеннолетнего работника, и на трех
мальчиков, остававшихся тогда в семействе Березкиных, падало
тогда платежей 21 рубль 801/2 к. в год. Этим мальчикам, оче-
видно, суждено, как только подрастут, всем итти в солдаты за
накопление на них недоимки.
Вот заключение г. Гана:
Напрасно думают некоторые, что недоимка на мещанах накопляется от
недостатка строгих мер в отношении к неисправным плательщикам. Зло —
в экономических условиях мещан, в податной системе и в несоразмерности
налога. Величина налога везде одинакова, мера взысканий тоже, а между
тем какое разнообразие в податной недоимке!
Для исправной уплаты мещанами податей, по нашему мнению, необхо-
димо: 1) изменить их экономические условия, то есть обратить тех, кто по-
желает, в первобытное состояние, в земледельцев, для чего наделить их
землею, где представится к тому возможность, из городских дач, в про-
тивном случае — из казенных земель.
2) Подушную подать переложить с душ на землю и обложить податью
только работников от 16 до 60 лет включительно.
3) Мещан, занимающихся торговлею, промыслами и личными услугами,
разделить на категории на основании приблизительной оценки доходов каж-
дой категории.
4) Вносить в податной оклад только работников от 16 до 60-летнего
возраста и
5) исправный взнос податей оставить на личной ответственности,
каждого плательщика, а не всего общества.

НОВЫЕ ПЕРИОДИЧЕСКИЕ ИЗДАНИЯ
«Основа» 1, 1861, № 1
Мы, великоруссы, не можем похвалиться, что всегда были
справедливы в своих литературных отношениях с малороссами.
Еще очень недавно русская литература смотрела на попытки
придать литературное значение малорусскому языку иногда с
надменной усмешкой, иногда и прямо с враждой. Великим и со-
вершенным ничто не рождается, а народная потребность и лю-
бовь к родному заставляет нацию принимать с восторгом первые
родные произведения, каково бы ни было их безотносительное
достоинство. Малороссы естественно должны были восхищаться
сочинениями первых малорусских писателей. Мы, великоруссы,
читая повести Основьяненка, перелицованную «Энеиду» Котля-
ревского и стихи Гулака Артемовского, не находили в них ни-
чего особенно хорошего и слишком бесцеремонно стали подсмеи-
ваться над малороссами за восхищение такими писателями.
Кроме посредственности дарований, многие из нас охлаждались
и самым направлением тогдашних малорусских корифеев. Это
были люди патриархальные, — не то что народные, нет, а про-
сто не умевшие различать в своем родном быте дурных сторон
от хороших и возводившие в идеал многие такие вещи, от ко-
торых уже отворачивался сам малорусский народ. Чтобы мало-
русской публике понятно стало, о чем мы говорим, просим на-
ших малорусских читателей припомнить анекдот, случившийся
при чтении «Листов к любезным землякам» 2 на сельской сходке
малороссийских поселян,—анекдот этот, вероятно, очень изве-
стен в южной России, по крайней мере, мы слышали его от мало-
россов очень часто. Пока чтец (чуть ли не сам Основьяненко)
читал из этих «Листов» рассуждение о вреде пьянства, малороссы
поддакивали и одобрительно кивали головами. Но едва чтец до-
шел до разных высших философствований и внушений, из толпы
послышался единодушный отзыв: «это уже пошли враки» — отто
вже брехня. Слишком наивный автор «Листов» принял за чи-
934

стую монету квасные разглагольствования нашей татарщины * и
почел, что переводом их на малорусский язык сделает пользу
и удовольствие своим любезным землякам. Литература наша, не
долюбливавшая подобных рассуждений на великорусском языке,
не слишком полюбила такой оттенок в тогдашних корифеях воз-
никавшей малорусской литературы. Быть может, некоторые из
сотрудников «Основы», хотя сами и никак не могут подлежать
подобному упреку, найдут, что мы несправедливы к Основья-
ненке и его сверстникам, — быть может, они скажут, что граж-
данские понятия Основьяненка должны назваться удовлетвори-
тельными, а уже наверное многие прибавят, что малорусские про-
изведения Основьяненка имеют высокое художественное достоин-
ство, невпример выше его рассказов на великорусском языке.
Пусть оно будет и так—спорить мы не намерены: мы только
выставляем мнение тогдашней великорусской литературы, как
причины известного исторического факта, а вовсе не доказываем,
что эти мнения были справедливы. Тем меньше расположены
мы оправдывать самый факт — неблагоприятные суждения, какие
часто встречались в тогдашних петербургских и, отчасти, москов-
ских журналах о тогдашней малорусской литературе. В этих суж-
дениях была явная опрометчивость.
С той поры у некоторых малороссов до сих пор удержалось
мнение, будто бы великоруссы все еще плохо расположены к
южно-русской народности. Что и говорить, мало ли каких людей
найдется в нашей матушке Великой Руси. Есть такие молодцы,
которые не только не станут питать дружеских чувств к «Осно-
ве»,— не питают их и ни к одному мало-мальски порядочному
московскому или петербургскому журналу; которые не то что
по-малорусски, а и по-великорусски учиться не дали бы никому.
Но про таких людей нечего рассуждать: мы готовы были бы вы-
дать их всех головой не только малороссам, а, пожалуй, хотя бы
друзам, да и те их не возьмут к себе. Мы будем говорить только
о тех великоруссах, которых не должна стыдиться назвать своими
людьми их родина, и мы можем уверить малороссов, что ни-
кто из таких людей не откажется назвать своим мнением сле-
дующий взгляд на литературные стремления малорусской народ-
ности.
С той поры, как отзывался кто-нибудь в великорусской ли-
тературе холодно об этом стремлении, времена изменились, по-
рядком изменились мы, да и малорусская литература получила
уже такое развитие, что даже могла бы обойтись и без нашего
великорусского одобрения, если б могли мы не иметь к ней со-
чувствия. Когда у поляков явился Мицкевич, они перестали
нуждаться в снисходительных отзывах каких-нибудь француз-
ских или немецких критиков: не признавать польскую литературу
* То есть реакционеров. — Ред.
935

значило бы тогда только обнаруживать собственную дикость.
Имея теперь такого поэта, как Шевченко, малорусская литера-
тура также не нуждается ни в чьей благосклонности. Да и кроме
Шевченка пишут теперь на малорусском языке люди, которые
были бы не последними писателями в литературе и побогаче ве-
ликорусской. Другие писатели, по самому роду своей деятель-
ности избирающие для своих произведений великорусский язык,
принадлежат всеми своими симпатиями к кругу людей, наиболее
заботящихся о развитии малорусской народности. А важнее
всего то обстоятельство, что сама малорусская нация пробуж-
дается. Если чехи необходимо должны иметь свою литературу,
хотя чеху, вероятно, не труднее выучиться читать польские
книги, чем малороссу великорусские, то странно было бы отри-
цать справедливость такого же стремления в малороссах, которые
вдвое многочисленнее чехов.
К чему приведет это стремление, мы того не знаем, как не
знают и сами малороссы, потому что дело зависит от путей, по
которым пойдет вся история всей восточной Европы. Быть мо-
жет, через 1000 лет не останется на свете ни сербов, ни болгар,
ни малороссов, а будут потомки этих народов составлять какой-
нибудь один народ, которого теперь еще и нет на свете. Если
так, разумеется, не тысячелетняя жизнь суждена и малорусской
литературе, и, быть может, исчезнет она по случаю минования
народной потребности в ней, не развившись до богатства уче-
ными книгами по всеобщей истории или философии, по матема-
тике или естественным наукам на малорусском языке. А быть
может, случится и наоборот, — и, судя по всему прежнему ходу
истории, надобно скорее думать, что случится наоборот; не ка-
кие-нибудь 200 или 300 лет, а бог знает сколько веков будут
говорить по-малорусски люди, живущие по Днепру и дальше на
запад; в таком случае будет существовать и малорусская литера-
тура бог знает сколько веков; а если так будет, то нет никаких
оснований сомневаться, что раньше или позже появятся на ма-
лорусском языке всякие книги, какие пишутся теперь, например,
хотя бы на польском языке: не одни стихотворения и повести,
а также ученые трактаты по всевозможным наукам. Еще недавно
мы отваживались сказать, что на малорусском языке невозможно
было бы явиться статье г. Безобразова об аристократии; оно и
правда, что теперь невозможно; а со временем — почему знать?—
могут появиться у малороссов свои доморощенные тт. Безобра-
зовы и, чего доброго, будущий г. С. Г. издаст когда-нибудь «Фи-
лософский словарь» на чистейшем малорусском языке3.
Просим малороссов не тревожиться: мы не предсказываем,
что их непременно постигнет такая беда; мы только говорим,
что пусть они не думают, будто мы хотим сохранять за велико-
русским языком привилегию служить органом мыслей г. С. Г. о
философии, г. Ржевского о политической экономии, г. Ротчева об
936

Англии, г. Андреева о Древнем Риме (с императором Агриппою)
и т. д.4; мы от души им желаем иметь на малорусском языке
книги обо всех этих предметах, только с тою оговоркою, что
желаем им иметь писателей не таких, как эти наши.
Однако перейдем к настоящему делу. Спрашивают иногда:
способен ли малорусский язык достичь высшего литературного
развития? Нам кажется, что простительно, когда делают такой
вопрос люди, никогда не думавшие о малорусской народности, —
не по отсутствию симпатии к ней, а просто потому, что не случи-
лось им думать ни о Малороссии, ни о России, ни о Европе, ни
об Америке, да ни о чем в свете, как не случилось прочесть
Кольцова или Островского, которых они, впрочем, наверное по-
любили бы, если бы прочли. Но мы несколько обижаемся за
Малороссию, когда такой же вопрос предлагают себе мало-
россы, — как будто об этом можно спрашивать! Да разве следует
иметь тут какое нибудь сомнение? Да разве есть на свете какой-
нибудь язык или какое-нибудь наречие, которое не получит выс-
шего литературного развития, когда племя, говорящее им, будет
нуждаться по своему развитию в литературе? Ведь нидерландцы,
например, говорят языком, который к нижне-немецким наречиям
едва ли не ближе, чем малорусский к великорусскому, и к которому
нижне-немецкие наречия гораздо ближе, чем к литературному
немецкому. Почему же у нидерландцев есть своя литература,
у других platt-deutscher'oв * нет своей особенной литерату-
ры? Просто потому, что есть между говорящими на нидерланд-
ском наречии люди, нуждающиеся в литературе, а в племенах,
говорящих другими нижне-немецкими наречиями, нет таких лю-
дей: тот кто любит читать книги, тот уже бросил говорить на
местном наречии и говорит (более или менее удачно) литератур-
ным немецким языком. То же самое и у нас с каким-нибудь ря-
занским или костромским наречием. Они, без сомнения, никогда
не будут иметь высокого литературного развития. Но почему?
Потому ли, что сами в себе неспособны к высшему развитию?
Какой вздор! Чем же слово «знат» хуже само по себе слова
«знает» и форма «рукам, ногам» хуже формы «руками, ногами»?
Нет, просто потому, что сознание костромича или тамбовца о
себе как о костромиче или тамбовце совершенно исчезает в его
сознании о себе как о великоруссе. Он думает: «не стоит мне
хлопотать о моих местных отличиях»; он держится их только
тогда, когда по незнанию не имеет возможности бросить их без
внимания, которого, впрочем, и так не имеет к ним. Если племя
находится в таком нравственном расположении, то не бывает
ни между ним, ни в каких книгах рассуждений о способности
его наречия к высшему литературному развитию. Таково ли по-
ложение малороссов? Лет 50 или 70 тому назад каждый из них,
* Говорящих на нижне-немецком наречии. — Ред.
937

вероятно, точно так же рад был бросить свой язык для велико-
русского, как чех тогда рад был стать из чеха немцем, или словак
из словака мадьяром, или как теперь провансалец рад стать из
провансальца истым парижанином по разговору. Теперь не то
у малороссов. А если не то, так почему же и не быть способну
их языку к высшему литературному развитию, когда способно
к нему нидерландское наречие?
Но действительно ли есть у малороссов любовь к своему на-
речию, потребность иметь на нем литературу? Тут, кажется,
опять-таки не о чем спрашивать. Не только они сами сознают,
даже мы, великоруссы, признаем, что они — не великоруссы,
а малороссы, что они имеют много важных особенностей от нас
и дорожат этими особенностями. Могут ли иметь они потребность
в книгах, писанных языком, различным от великорусского, об
этом каждый из нас может судить по себе, — стоит только ему
развернуть малорусскую книгу: если он не имел случая познако-
миться с малорусским языком, он поймет в этой книге немногим
больше, чем в польской, и едва ли больше, чем в сербской. Легко
ли, приятно ли читать книги на чужом языке? Оно и легко, и
приятно бывает, когда вы научились чужому языку, но и то лишь
в том случае, если на своем родном языке вы начитались книг
досыта. Чтение книги на чужом языке — все равно, что выезд
в гости: бывать по временам в чужих людях приятно и даже
полезно; но не приведи бог никому не иметь своего угла!
Великорусская книга — родная книга и архангельцу, и ени-
сейцу, и астраханцу, но не родная она малороссу. Ему нужно
теперь — не так, как нам, — не только учиться тому, чему он хочет
учиться: ему нужно еще учиться великорусскому языку, чтобы
можно стало учиться чему-нибудь, прямо нужному для его раз-
вития. Дело другое, если бы имели любознательность и надоб-
ность в просвещении только те люди в Малороссии, которые с
младенчества слышат в своем семействе великорусский язык, вы-
учиваются говорить на нем в первые годы детства, незаметно,
без труда, без потери времени. Тогда малорусская литература
была бы не нужна, как не была бы нужна, например, и шведская
литература, если бы в Швеции охоту и надобность учиться имели
только те люди, которые с детства привыкают говорить по-не-
мецки, как на родном языке. Но этого нет ни в Малороссии, ни в
Швеции; потому нельзя ни Малороссии, ни Швеции обойтись
без своей особенной литературы.
Отношением, из которого вытекает необходимость малорус-
ской литературы, определяется и размер, в котором возможно
ей с действительным, а не мечтательным успехом развиваться
в нынешнее время. Кому нужна она и для чего нужна она?
Все образованные люди в Малороссии привыкли читать и
почти все — свободно говорить по-великорусски. Они собственно
не нуждаются в малорусских книгах по тем отраслям литературы,
938

в которых язык составляет второстепенную вещь: потому писать
ученые книги или серьезные статьи на малорусском языке нет
еще надобности теперь. Делая эту оговорку, мы, кажется, не
противоречим понятию самых усердных деятелей малорусской
литературы: г. Костомаров и г. Кулиш пишут свои ученые иссле-
дования по-великорусски, и, сколько мы знаем, никому из мало-
руссов не приходило в голову желать, чтобы они писали их по-
малорусски. Это была бы прихоть, а не потребность. Приспо-
соблять язык для изложения предметов, о которых не писалось
на нем,— дело скучное, тяжелое; новая терминология, с трудом
формируемая, утомительна для читателя, как бы ни одобрял он
такие опыты. Кому есть возможность избежать утомления, тот
всегда станет уклоняться от него; потому следует полагать, что
собственно ученая литература на малорусском языке теперь еще
пока была бы явлением излишним и безуспешным. Нынешнее
поколение образованных малоруссов не нашло бы в ней надоб-
ности, потому что все его научное образование срослось с вели-
корусским языком.
Не таково положение малорусских простолюдинов — людей,
едва грамотных или желающих учиться грамоте. Им книги серьез-
ного содержания были бы гораздо понятнее на малорусском
языке. Потому популярная литература — серьезные книги для
чтения в школах, в семействах поселян — должны явиться на
малорусском языке теперь же. Это тем необходимее, что и по-
великорусски порядочной популярной литературы еще нет; ма-
лоруссы ровно ничего не потеряют, отказавшись от нее, — ведь
все равно дело еще надобно начинать с самого начала, на вели-
корусском ли, на малорусском ли языке; а если люди не связаны
драгоценностью уже готового материала, то лучше всего им при-
няться за подготовку именно такого материала, какой нужен для
них — великоруссам за доставление своему народу книг на своем
языке, малоруссам — своему на своем.
Высказывая такое мнение, мы полагаем, что и для успехов
нашей великорусской популярной литературы будет полезно, если
малороссы станут работать для доставления своему народу книг
на своем языке, не удовлетворяясь для этой цели великорус-
скими книгами и не полагаясь на нас. У них любовь к народности
так сильна, что за снабжение народа книгами наверно примутся
люди самые даровитые, и книги будут написаны ими очень хоро-
шие. А достоинство популярных книг на малорусском языке воз-
будит соревнование и в нас: нам станет тогда совестно не потру-
диться хорошенько для нашего племени.
Преподавание малорусскому народу на малорусском языке,
развитие популярной малорусской литературы — вот, по нашему
мнению, та цель, к которой всего удобнее и полезнее будет стре-
миться малороссам на первое время,
939

О малорусской беллетристике и поэзии мы не говорим, по-
тому что права этих отраслей малорусской литературы признаны,
всеми, даже и обскурантами5.
Когда популярною литературою и распространением школ
будет в Малороссии подготовлена надобность и в других малорус-
ских книгах, кроме популярных, беллетристических и поэтиче-
ских, сами собою разовьются и другие отрасли малорусской ли-
тературы; но они разовьются этим естественным путем настоя-
тельной нужды в них лишь в том случае, если явится в Малорос-
сии масса просвещенных людей, не имеющих нынешней привычки
говорить и думать на великорусском языке обо всем, превышаю-
щем сферу обыденной домашней, простонародной жизни.
Другие славянские племена могут желать единства между со-
бою, потому что каждое из них было бы слишком слабо в отдель-
ности, — им действительно нужна взаимная опора. Мы не в та-
ком положении. Мы так многочисленны, так сильны, что и одни
мы в отдельности не можем бояться никого, — нам нет надобности
искать чьей-нибудь опоры для своей безопасности. Мы желали
бы жить сами по себе. Это может показаться гордостью. Назы-
вайте как хотите, но дело основано на статистическом факте.
Быть может, не между нами одними находятся многие, желающие
по внушению предрассудков решать иначе. Но нежные чувства
не годятся никуда в исторических расчетах. Вспомним басню
о двух горшках, железном и глиняном; вспомним басню «Лев на
ловле»; а если не хотим басен, посмотрим на географическую
карту. Вот сливаются Шилка и Аргунь, реки одинаковой вели-
чины, и ни одна из них не обижена; из их соединения выходит
река Амур, в которой признают все географы продолжение не
одной Шилки, а также и Аргуни — или не одной Аргуни, а так-
же и Шилки. Посмотрите теперь на другое место карты: Кама,
большая река, очень большая река, соединяется с Волгой; что же
образуется из их соединения? образуется Волга, — Кама исчезает
в ней. Напрасно усиливается она удержать в широком русле
Волги свою самобытность, напрасно воды ее жмутся плотнее, стара-
ются сохранить полосу своего темного оттенка, — несколько часов,
несколько верст, и темноватая полоса эта бесследно исчезает в ши-
роком разливе желтых вод своей слишком могущественной спут-
ницы — Волги. Спросите в Астрахани, в Нижнем, на какой реке
стоят эти города? На той самой, на которой стоят Ярославль и
Тверь. А та река, на которой стоит Пермь? То другая река, она
поглощена нашей рекой, — наша река ярославская, а не пермская.
Мы надеемся, что наши эти слова не будут приняты в смысле,
который противоречил бы смыслу всех предшествовавших стра-
ниц. Но к чему вечно думать все о себе! Разве свет клином со-
шелся, что нет уже на нем ничего любопытного, кроме наших
дел? Посмотрите на этнографическую карту, положим, хотя Пи-
ренейского полуострова: странную вещь вы увидите тут, о кото-
940

рой, быть может, и не догадывались никогда. Как вы полагаете,
на каком языке говорят жители Каталонии, Валенсии и восточ-
ной части Арагонии? На одном из наречий южно-французского
языка. Не правда ли, это удивляет вас? Какие книги, какие га-
зеты печатаются в Барселоне, читаются в Лериде, Тортозе, Али-
канте? Вы знаете, что испанские. Отчего же бы это так, когда вся
эта страна от Аликанте до Фигераса и Сольсоны населена пле-
менем, родной язык которого — одно из южно-французских на-
речий? Не знаем отчего, но, посмотрев на противоположный,
западный край Пиренейского полуострова, увидим другую стран-
ность. Португальцы имеют свою особенную литературу, а между
тем говорят просто-напросто одним из наречий испанского
языка, — наречием, которым говорит народ не в одной Порту-
галии, а также и в испанской Галисии, где уже не читают порту-
гальских книг, а читают испанские книги, то есть книги не на род-
ном галисийско-португальском наречии, а на кастильском, то есть
мадридском, наречии. Очень странно. С чего это вздумалось ка-
талонцам и валенсийцам объиспаниваться? почему это галисийцы
не могли, а португальцы могли дать своему (у обоих у них од-
ному и тому же) наречию высокое литературное развитие? Если
что-нибудь не так, как следовало бы по логике, то обыкновенно
сваливают хлопоты объяснений на историю. Мы вовсе не думаем
ни скорбеть, ни радоваться ни тому, что галисийцы пренебрегают
своим наречием, ни тому, что португальцы развивают его. Что
нам до этого? Пусть себе португальцы и каталонцы читают
книги на каком хотят языке. Весь наш интерес в их делах огра-
ничивается желанием всякого добра для них. Пусть они будут
уверены в искренности нашего доброжелательства; но тут же
то же самое доброжелательство заставляет нас сделать оговорку:
пусть они, однако, из этого доброжелательства не выводят мысли
искать в нас опоры: у них своя земля, у нас своя земля, и если
бы португальцы вздумали присоединить свою землю к нашей на
каких бы то ни было условиях, из этого мало было бы пользы
нам, а еще меньше им.
Но мы бог знает куда отбились от «Основы». Начали мы
было с малорусской литературы так, что и могло бы выйти всту-
пление к отчету о новом журнале, а потом сбились с толку так,
что уже ровно никакого отношения ни к «Основе», ни к мало-
русской литературе не оказывается в нашем многословии. Разве
одною ниткою можно как-нибудь притянуть его к «Основе».
«Основа» хочет печатать малорусские стихотворения и повести
и, кроме того, быть сборником материалов для изучения южно-
русской страны, истории и народности. А мы заболтались до
того, что начали рассуждать побасенки, что, как известно, со-
ставляет уже народность. Вот она связь и приискана, хотя с поря-
дочной натяжкой. Начнем же говорить о настоящем деле, а ве-
ликодушный читатель постарается забыть предыдущие страницы.
941

Программа «Основы» известна читателю: она была разослана
при «Современнике», кроме того, говорилось о ней и в самом
«Современнике» 6. Стало быть, пересказывать ее вновь — дело
лишнее, а надобно сказать только о том, каков первый номер
«Основы». Перечислять все статьи, в нем помещенные, было бы
так же напрасно — список их можно видеть в объявлениях (а еще
лучше — на обертке самой «Основы»), а мы заметим только не-
которые: пять стихотворений Шевченка, рассказ Марка Вовчка
«Три доли», план драмы из украинской истории, найденный в
бумагах Гоголя, статьи о Климентие и Котляревском, составляю-
щие начало обзора украинской словесности г. Кулиша, и мысли
«О федеративном начале в древней Руси» г. Костомарова7.
Мы не будем говорить ни о рассказе Марка Вовчка, ни о
пьесах Шевченка: одних имен этих довольно, чтобы люди, читаю-
щие по-малорусски, назвали первый номер «Основы» очень инте-
ресным. Обратим внимание только на статьи г. Кулиша и г. Ко-
стомарова.
Не многие из нас слыхивали о Климентие, стихоплете времен
Мазепы; но кто подвержен наклонности приписывать хорошее
влияние на народную жизнь той схоластике, которая процветала
в Киеве и в славяно-греко-российской академии, должен про-
честь этюд г. Кулиша об ученом поэте, порожденном этою схо-
ластикою. Надобно дивиться терпению, с которым автор пере-
читывал его бесцветные вирши, выбирая все, что может характе-
ризовать или взгляд его, или тогдашние нравы. Зато и картина
вышла поучительная для многих из наших историков литера-
туры. Несмотря на свое звание, Климентий — грязный циник,
и назидательные его стихи учат разврату. Кроме пьянства, вся-
ческого кутежа и презрения к женщине, Климентий внушает
только разве следующие понятия, — переводим прозою конец его
виршей «о мужиках, уходящих в слободы» (то есть уходящих в
малонаселенные места от притеснений).
«Они покидают готовые избы, и, пришедши в вольное село,
не имеют их; они подвергаются бедствиям хуже прежних и разве-
разве остаются живы сами; тут им уж воля хоть бежать в лес,
хоть к самому чорту, хоть утопиться, хоть удавиться. Вот твоя
доля, глупый мужик, бунтовщик против своего пана. Не хотел ты
повиноваться пану, гибни же теперь за свою злую непокорность,
за упрямую свою гордость. Хорошо делают паны, которые оби-
рают таких мужиков: бог простит их, в этом нет греха. Следует
не только обирать их, следует забивать до смерти. Ежели человек
не повинуется кому следует, то обери и хоть убей его до смерти
за такую вину. Бог за (убийство) бунтовщика не накажет, а еще
наградит, потому что он виноват не перед одним паном, а и пе-
ред самим богом. Как ты ни жил, а все жил; надобно до конца
претерпеть, и зато мог бы ты получить спасение. Потому вы,
942

паны, не щадите таких беглецов: грабьте их, бейте и отнимайте
у них детей. Не оказывайте им никакого снисхождения, а спра-
вляйтесь с ними, как я говорю».
Хорош наставник и для народа, и для панов. Если мало вам
этого, то вот еще перевод только двух стихов: «Не верь никакой
женщине, ни даже жене», — говорит Климентий:
«Даже мать, и она тоже женщина, и через мать попадает
человек в беду и в грех».
До такой пошлости, чтобы даже о матери говорить подобным
образом, не доходил никогда и грубейший человек, не испорчен-
ный схоластикою; эти стихи Климентия так замечательны своей
удивительною наглостью, что мы выпишем их подлинными сло-
вами, — иначе читатель усомнился бы, не прикрашена ли мысль
Климентия в нашем переводе.
И аще би и мати, еднкъ тая жъ жена,
и презъ матерь бивает скорбь и rpixy вина.
Познакомившись с Климентием, наверное потеряешь охоту
говорить, что имел или мог иметь благотворное влияние на граж-
данский или семейный быт тот элемент, представителем которого
является Климентий. Из статьи г. Кулиша о Котляревском мы
выпишем несколько строк, могущих служить некоторым извине-
нием прежней ошибки наших московских и петербургских писа-
телей, не думавших, чтобы из стремления к малорусской литера-
туре вышло нечто хорошее, видимое нами теперь. Природный
талант, по словам г. Кулиша, был у Котляревского, но дурной
вкус, которому он поддался, отразился на поколении малорусских
писателей, воспитавшихся его перелицованною «Энеидою», «На-
талкою Полтавкою» и «Москалем Чаривником».
Когда для этого молодого поколения (говорит г. Кулиш) наступила
пора высказать свой взгляд на народ в свою очередь, оно в произведениях
новых писателей своих не могло вполне отделаться от того, что можно
назвать одним словом — котляревщина. Комически карикатурное и идилли-
чески сентиментальное — эти две крайности произведений Котляревского —
сделались Сциллою и Харибдою для живописцев украинской жизни. На
помощь одним явилось уразумение достоинства нашей простонародной жизни
и поэзии, на помощь другим — строгое изучение нашего прошедшего. Тем не
менее котляревщина, с той или другой стороны, отражается до сих пор во
многих, повидимому, совершенно независимых произведениях украинской сло-
весности, не говоря уже о целой массе плохих стихов и прозы, появившихся
в печати или не находящих для себя издателя.
Если г. Кулиш говорит, что в малорусской литературе часто
и до сих пор отражается котляревщина, конечно, не нам против
этого спорить. Но мы теперь видим в ней много и другого, уже
не похожего на котляревщину, и зато теперь уже никто из нас не
может отзываться о малорусской литературе без уважения и со-
чувствия, если не хочет заслужить названия невежды.
Статья г. Костомарова «О федеративном начале древней
Руси» представляет общий очерк взгляда его на очень важный
943

вопрос нашей древней истории: по какому принципу дробилась
Русь на уделы и какими элементами восстановилось политиче-
ское единство нации. Г. Костомаров доказывает, что главным
основанием распадения Руси на уделы было различие племен
между русскими славянами; по всей вероятности, этой племенной
разнице действительно принадлежало очень важное участие в раз-
дроблении Руси, хотя, конечно, были и другие причины, напри-
мер, влияние топографических условий, невозможность долго
удерживать отдаленные края в покорности какому-нибудь центру
при недостатке дорог и, наконец, свойственное всем младенче-
ствующим народам неуменье удержаться от распадения на мел-
кие политические общества, хотя бы между некоторыми из этих
обществ и не существовало никакой разницы ни в языке, ни в
обычаях. Едва ли находилась племенная разница между Москвою
и Тверью, распадение между которыми было так продолжительно
и резко. Но какими бы причинами ни объяснялось удельное рас-
падение, нас гораздо больше интересует взгляд г. Костомарова
на причины, которым должны мы быть благодарны за наше ны-
нешнее политическое единство. Первую из этих причин г. Ко-
стомаров разъясняет очень верно (приводим только главные
мысли, выпуская подробности):
Что происхождение пришлых славян было между ними памятно и слу-
жило для них признаком единства, частию это достаточно видно из сказа-
ний в начале наших летописей о прибытии славян с Дуная. И теперь самое
название «Дунай» между другими общими признаками представляет что-то
общее для русских племен: в песнях великорусских и малорусских имя
«Дунай» остается одним из немногих общих, для тех и других заветных
собственных имен. Без сомнения, в древние времена яснее, живее и общнее
были воспоминания народов о приходе их предков с Дуная. Таким образом,
пришельцы сознавали единство общего своего происхождения. Полянин мог
враждовать с соседом своим древлянином, но помнил, что он одного с ним
происхождения и пришел с одного места; вражда могла быть ожесточенною,
но не могла потерять характера домашней; у врагов были одни и те же ста-
рые предания, песни, которые их сближали и указывали тем и другим на
взаимное родство. Память об общих героях, прародителях, носилась над
племенами дыханием поэзии. Как помнилось происхождение, это можно ви-
деть из того, что славяне новгородские долго и долго имели тяготение к
Киеву; это объясняется тем, что жители берегов Ильменя были ветвию
полян: их наречие до сих пор показывает близость к южно-русскому.
Вместе с преданиями о происхождении соединяла славян и общность
основ в их обычаях и нравах. Хотя каждое племя, как передают нам древ-
ние летописцы, и имело свои предания, свои обычаи, законы своих отцов,
но в том, что принадлежало одному из племен в особенности, заключалось
в главных чертах много такого, что составляло сущность жизненных начал
другого племени. Все доказывает, что в древности славянские племена в
основах своей духовной жизни имели одинакие верования, обычаи и рели-
гиозные обряды.
Еще знаменательнее этих остатков язычества, исчезавших вместе с хри-
стианством, общие славянам начала общественного строя. Вечевое начало
было родное всем славянам и в том числе всем славянам русским. Повсюду,
как коренное учреждение народное, является вече, народное сборище. Самое
выражение вене есть название, общее всем славянам русским как в Киеве
944

и на Волыни, так И в Ростове и Новгороде; во всех углах и краях Руси
употребляют одно и то же название самого драгоценного и важнейшего
явления народной самобытности. В любви к свободе славяне русские хра-
нили заветное чувство всего своего племени, и что говорят о свободолюбии
славян Прокопий, Маврикий и Лев Мудрый 8, то сохранялось долго у рус-
ских славян, несмотря на противодействующие обстоятельства. Вечевое
устройство должно было действовать соединительно на русский народ. Уже
одно общее имя веча у всех русско-славянских народов к этому располагало.
Собрания народные соединяли людей часто разнородных, особенно тогда,
когда на собрание сходились из нескольких городов. Вообще не было нигде
строгих правил, запрещавших тому или другому участвовать в этих собра-
ниях: мы, напротив, видим, что участвовали от мала до велика; перешедший
из одного славянского города в другой видел такое же собрание, как и у
себя, также без стесняющих правил, Больное, широкое, и входил в него
легко. Все коренные обычаи, не только домашние и религиозные, но и обще-
ственные, по сходству начал своих должны были поддерживать сознание
единства племени русско-славянского.
Несмотря на различие русских наречий, между ними существовало
всегда столько сходства, сколько нужно было, чтоб каждый народец, гово-
ривший тем или другим русским наречием, видел в другом единоплеменном,
соседнем народце — родственное себе по сравнению с другими народностями.
Брожение и поселение между славянами иноплеменников столько же помо-
гало сохранению между ними сознания о племенном единстве, сколько ме-
шало фактическому соединению народов. Каждое славянское племя могло
смотреть на другое как на отличное от него во многом и не сознавать срод-
ства своего с ним только до тех пор, пока не знакомилось с таким народом,
который равным образом чужд обоим. Тогда из сравнения являлось понятие
о близости и возможность сознания единства. Мы имеем случай наблюдать
это в наше время. Беликорусс-простолюдин не сознает родства своего с по-
ляком, когда встречается с ним один на один, но сознание это сейчас про-
буждается, как скоро случай приведет его сравнить поляка с немцем или
татарином. Так в древности полянин, встречаясь с печенегом, должен был
замечать, что с ним у него нет сходства в языке, а, напротив, есть с вяти-
чем, и отсюда возникало сознание, что вятич ему родной. При ознакомлении
с другими славянскими народами, например, с поляками или болгарами, не-
избежно выставлялось пред глаза сравнительно большее сходство народов
русского материка между собою, чем каждого из них с прочими славянами.
В древности, как и теперь, существовали общие русским наречиям филоло-
гические признаки, которых не было или которые иначе сложились у других
славян. Эти признаки сохранились в наших летописях сквозь церковно-
книжную одежду и указывают на существование особенностей, отличавших
говор всех русских наречий от других славянских. Таким образом, славянин
какого бы то ни было русского народца видел в славянине другой, своей
же ветви более родную для себя стихию, во-первых, по сравнению с несла-
вянскими племенами, окружавшими славян, а во-вторых, и по сравнению
с иными славянскими ветвями. Поляк для киевлянина должен был пред-
ставляться более далеким, чем славянин новгородский. Строй языка и говор
много содействуют образованию понятия о близости или отдаленности на-
родных особенностей; чем ближе говор, чем роднее язык в чужом человеке,
тем больше склонности считать этого человека в общительности с собою.
С народностями совершается такая судьба, что большему или меньшему их
сближению, от простого чувства народного сходства до положительных
стремлений к слитию, способствует столкновение с таким единоплеменным
народом, которого особенности равно одинаково близки и одинаково далеки
и тем, и другим; как и соединению всего племени или племенной ветви, со-
стоящей из многих народов, может способствовать столкновение с массою
иноплеменников.
945

Как об одной части этих замечаний говорит сам г. Костома-
ров, так готовы были бы мы сказать обо всем выписанном нами
отрывке, что не нужно, казалось, излагать подробно вещей, кото-
рые, повидимому, всем давно известны. У народа были в разных
местностях разные оттенки обычаев и говора, но все эти разные
оттенки были ничтожны перед подавляющею их массою общего и
в языке, и в быте, и в понятиях, и в преданиях. Сознание народа
о местных своих разветвлениях совершенно подавлялось сознанием
своего национального единства: что ж удивительного, если раз-
дробление такого народа не могло быть ничем иным, как явле-
нием, вынужденным от внешних обстоятельств, явлением, против-
ным натуре народа, которая влекла все части к соединению и
привлекла их к единству, как только население размножилось на-
столько, что между разными частями уже не осталось непроходи-
мых пустынь, и вымерли в европейском климате дикие силы
азиатских орд, долго не дававших народу опомниться вечными
тревогами своих вторжений? Одну сторону этого дела мы можем
видеть теперь в Австралии. Поселились несколько англичан
в юго-западном углу материка и назвали свою землю «Западной
Австралией», или нет, лучше послушаем подлинные слова лето-
писца: «и седоша агляне по реце Блаквуд, и прозвашася запад-
но-австралийцы; и друзии агляне седоша по реце Мурай, и про-
звашася южно-австралийцы; и потечеть река Мурай в море По-
нетьское южное жерлом, и по тому морю итти даже до Рима,
а вытечеть та река с гор Синих, и за горами теми седоша друзии
агляне и прозвашася викторийцы; а пойдут те горы Синие к по-
лунощи, и на полунощи язык нем, заклепан в горах Александром
Македоньскым, и секут гору, хотяще высечися; а тому языку нему
приседят друзии агляне иже седоша к полунощи и к морю въсточ-
ному, и прозвашася ти агляне ново-южно-уэльсцы». Вот и жи-
вут теперь эти четыре части Австралийской земли — Западная
Австралия, Южная Австралия, Виктория, Новый Южный
Уэльс — каждая особо от других, и нет между ними единства,
и наверное уже есть какая-нибудь разница теперь в некоторых
вещах между этими четырьмя отделами «аглян»: погибло единство
английской нации на южном материке! Оно, быть может, и не по-
гибло; но, воля ваша, как же этим четырем частям составлять
одно целое, когда каждая из них отделена от остальных пусты-
нями, и проехать из одной в другую можно только, по «Слову
о Полку Игореве», «неготовами дорогами»? Что же вы думаете,
разве век так останется? Наверное нет; когда население размно-
жится, когда уменьшится пространство пустынь, отделяющих одно
общество австралийских «аглян» от другого, из этих обществ на-
верное образуется одно политическое целое, и в чем надобно
будет тогда искать причину единства? Просто-напросто в един-
стве национальности.
946

Это, как мы сказали, служит подобием одной стороны нашего
русского дела. Другую сторону его можно видеть в судьбе Италии.
Немцы, испанцы, французы беспрестанно вторгались в эту страну,
терзали ее, довели народ до какого-то онемения от беспрестанных
насилии и опасении, — и вот Италия бог знает сколько веков оста-
валась раздроблена. Почему же это оставалась? Просто потому,
что не допускали единства иноземные хищники. Что же теперь?
Австрийцы стали слабеть, притом же французам понадобилось
побить австрийцев; народ получил некоторую возможность дви-
гаться по своей воле — и сдвинулся в одно9. Точь-в-точь как
у нас: сарайские татары (это, положим, австрийцы) стали сла-
беть: а тут Тамерлану вздумалось взять да и разбить на голову
Тохтамыша, а самому Тамерлану обстоятельства помешали итти
дальше Ельца, заставили его вернуть свои полчища назад; а са-
райским татарам, побитым от него, не удалось уже войти в преж-
нюю силу; вот русский народ получил некоторую свободу дви-
жений и тоже сдвинулся в одно, по крайней мере, одна половина
его сдвинулась — великороссы; другая половина получила воз-
можность сдвинуться несколько раньше по другим подобным же
обстоятельствам: стал ходить какой-то Гедимин и бить направо
и налево тех, кто мешал природному влечению южно-руссов
к единству, — они тоже могли теперь двигаться несколько по
своей воле и тоже сдвинулись в одно. В ком же или в чем же
тут сдвигавший части элемент? В народности, и больше ни в чем;
в самом русском народе и больше ни в ком. А если уж непре-
менно вы хотите отыскать себе еще какой-нибудь предмет призна-
тельности за ваше нынешнее единство, то вы, великоруссы, про-
возглашайте, что сосудом, в котором отлилась и из которого
излилась идея вашего единства, был Тамерлан, восхваляйте его!
Я полагаю, что Тамерлан был проникнут высокою государствен-
ною идеею русского единства, что в ней ключ к его изумительной
деятельности. О, великий Тамерлан! О, благодетель земли рус-
ской! Много ты пролил невинной крови, много высоких пирамид
сложил ты из отрубленных голов, смазанных известкой! Глупые
немцы и легкомысленные французы выражаются о тебе в самых
дурных словах. Но они не поняли тебя! Тебя может оценить
только облагодетельствованное тобою русское племя. Впрочем, мы
выразились не совсем точно: ближайшим образом Тамерлан при-
надлежит истории только великорусского единства: а кого же бы
нам поблагодарить за малорусское? Право, не скоро можно найти;
Гедимина и Витольда с их дикими литовцами никак нельзя: по
высокости своих стремлений они, пожалуй, заслуживают полной
похвалы; но слишком слабы, слишком ничтожны были эти ли-
товцы. А впрочем, дайте нам только срок, мы подумаем и приду-
маем, кого следует благодарить малороссам.
Шутки в сторону. Народ проникнут сознанием единства,
чего же вам еще искать других причин возникновению единства?
947

Справедливо говорит г. Костомаров, что не стоило бы и говорить
об этом, если бы с нашими историками не произошел по какому-то
странному случаю такой неправдоподобный анекдот, что они
«слона-то и не заметили». Подите вот, какие казусы иногда бы-
вают. Ищешь причин, почему же это один народ оказывается
одним народом, да и не сообразишь, что один он, собственно, по-
тому, что один. А как не сообразишь этого неважного обстоятель-
ства, то уж каких объяснений не подберешь и каких великих дея-
телей не отыщешь и каких благотворных элементов не откроешь!
Оно так, мало ли что соприкасается каждому великому фено-
мену, обнимающему собою громадное пространство и сотни лет.
Возьмите хоть ту же Волгу, о которой мы говорили. Почему Волга
такая большая река и так много в ней воды? Вы скажете: «оттого
что стекается в это русло вода громадного бассейна». А я скажу:
нет, с моей кухни (дом у меня стоит на Волге) льют помои в
Волгу, вот от этого и прибавляется в ней вода. Совершенная
правда во-первых, и самый факт бесспорен: у нас, точно, есть
привычка, что всякой дряни дают валиться и стекать в реку; а
во-вторых, можно доказать математически, что от каждого ушата
помоев, стекающего в реку, увеличивается количество воды в реке.
Создатель, какая длинная вышла статья! а мы было еще хотели
поговорить об элементах, содействовавших развитию нашего един-
ства. Что делать, не осталось у нас места на это. Скажем же, что
они могли, пожалуй, иметь свою долю влияния, но доля эта со-
вершенно ничтожна, ничтожней мухи перед слоном по сравнению
с силою, какую имело то обстоятельство, что от Вятки до Рязани
жил один и тот же народ, всегда глубоко сознававший свое на-
родное единство/
Еще одна заметка, самая краткая. Польша была также раз-
дроблена на множество уделов. Какая же сила слила их в одну
польскую Речь Посполитую? Кажется, сходное с нашим обстоя-
тельство только одно тут было: польская земля была населена
людьми одного племени и русская земля тоже людьми одного
племени. Все остальные влияния были совершенно различны. Из
этого, кажется, можно видеть, что все эти различные влияния ни
в Польше, ни у нас не могут считаться причинами единства, оди-
наково возникшего и у нас, и в Польше.
Скажут: «не имея наших элементов, Польша не удержалась,
а мы отстояли свое единство». Оба факта опять бесспорны: но
чему приписывать их? Толковать об этом довольно длинная исто-
рия или, лучше сказать, две очень длинные истории. Отложим их
до другого раза, а статью пора кончить — желанием полного
успеха «Основе» и стремлению, из которого она возникла и в ко-
тором найдет себе поддержку.
Да, мы едва не забыли сказать для великоруссов, что боль-
шая часть первого нумера занята статьями на нашем языке; ве-
роятно, так будет и постоянно.
948

«Время», журнал политический и литературный 1, № 1.
Из новых периодических изданий, которые должны были воз-
никнуть с начала нынешнего года, особенное ожидание возбужда-
лось тремя: «Русскою речью», «Веком» и «Временем». «Век» и
«Русская речь» 2 — еженедельные газеты; чтобы оценить их над-
лежащим образом, надобно подождать, пока дадут они по не-
скольку нумеров, судить о них теперь было бы слишком опромет-
чиво. Можно сказать с уверенностью лишь одно (что было, впро-
чем, известно и до появления первых нумеров): обе газеты
должны быть гораздо лучше тех изданий, которые были прежде
распространены в обширном кругу читателей, находящем толстые
наши журналы слишком тяжелыми или по цене, или по содержа-
нию. Обе они принадлежат к той части нашей литературы, кото-
рая имеет своею целью облагорожение, а не опошление понятий
общества. В дешевых изданиях такого рода был у нас до нынеш-
него года недостаток. Правда, существовал уже почти два года
«Московский вестник» 3, достойный полной похвалы по своему
направлению; но он был слишком мало распространен в публике,
конечно, по собственной вине: он не умел привлечь к себе разно-
образием, не умел придать себе газетную живость. С нового года
он, как мы слышали, приобрел больше средств. Отлагая до одной
из следующих книжек речь о преобразованном «Московском ве-
стнике» и новых еженедельных газетах, мы надеемся, что будем
иметь тогда достаточные материалы сказать, что русская публика
получила три хорошие еженедельные газеты.
Но о «Времени» можем сказать мы уже и теперь, что это из-
дание заслуживает внимания публики. Толстая книга журнала,
выходящего раз в месяц, представляет столько материала, что по
одному нумеру нового журнала не трудно бывает определить его
направление и количество сил, каким он располагает для исполне-
ния своей задачи. «Время» ставит одним из главных своих до-
стоинств — независимость от литературного кумовства, дающую
ему простор прямо и резко высказывать свои мнения о» других
периодических изданиях и тех писателях, откровенно рассуждать
о которых часто стеснялись другие журналы. Нельзя не со-
знаться, что у каждого из старых журналов, пользующихся хоро-
шею репутациею, действительно образовались самою силою вре-
мени тесные отношения к тем или другим писателям, так что но-
вый журнал не совсем несправедливо присвоивает себе в этом
случае преимущество. Но мы надеемся доказать «Времени» этою
статьею, что и для нас литературное кумовство не имеет особен-
ной драгоценности и уже никак не мешает нам хвалить то, что
заслуживает похвалы, — не мешает нам ставить прямодушную
правду выше всяких авторитетов.
949

В объявлении о своем журнале редакция «Времени» говорила
довольно бесцеремонным образом, что не намерена церемониться
с авторитетами. Этим обещанием она возбуждала хорошие на-
дежды, но вместе с тем возбуждала во многих и некоторое сомне-
ние. Что такое «авторитет»? Если «авторитетом» называть тех
писателей, превосходство которых признано всеми до того, что
трудно и прочесть этим писателям в порядочных изданиях резкую
правду о своих произведениях, — в нашей литературе только
два авторитета: г. Тургенев и г. Гончаров. Всем другим очень
часто приходится читать о себе не только голую, а даже и
разукрашенную бранным тоном правду. Основывать журнал для
беспристрастной оценки повестей и романов гг. Тургенева и Гон-
чарова, конечно, было бы уж слишком много. Очевидно было,
что слова редакции «Времени» следует понимать в другом смысле:
под «авторитетами» разумела она вообще всех писателей, поль-
зующихся известностью, — от г. Авдеева до г. Фета 4. А в таком
случае будет ли она иметь столько литературных сил, чтобы по-
рядочно вести журнал? Ведь известно, как обидчивы у нас писа-
тели: вот, например, мы, кажется, всего два-три слова сказали как-
то о г. Ржевском, авторе знаменитого трактата о средствах к уве-
личению числа пролетариев, да и то сказали вскользь 5, а теперь
мы уверены, вздумай мы просить у г. Ржевского для своего
журнала статьи, он ни за что не даст. «Время» как будто отрека-
лось от сотрудничества писателей, пользующихся известностью.
Это подтверждалось и тем, что не было в объявлении списка со-
трудников с громкими именами, — ничего, подобного извлечению
из блистательного сонма знаменитых рукоприкладчиков великого
гражданского подвига в защиту евреев: не хвалилось «Время»
именами, равносильными именам гг. Безобразова, Галахова, Гро-
меки, Феоктистова, Розенгейма и т. д., и т. д., — именами, со-
ставлявшими такие великолепные созвездия в других объявле-
ниях 6.
Не знаем, сходится ли публика с мнением литературных круж-
ков, но в литературных кругах близкие связи редакции с сонмом
светил, ярких в глазах этих кружков, считаются необходимым«
для хорошего ведения журнала. Правда, сами литературные круги
как будто замечают, что самыми скучными статьями в журналах
бывают статьи, украшенные именами многих очень уважаемых
писателей. Но все-таки как-то лучшие с ними. Что будет делать
«Время» без них?
Судя по первому нумеру, никакого особенного ущерба не при-
несла «Времени» слабость его хлопот о приобретении именитых
сотрудников. Против нашего ожидания, мы даже увидели на
обертке один ингредиент с именитою подписью: «Легенда об
испанской инквизиции. Поэма. Часть первая. Исповедь королевы.
А. Н. Майкова». Выражать свое мнение о степени драгоценности
»того ингредиента было бы противно правилам «Современника»,

который преклоняется пред «авторитетами», да и неделикатно
относительно публики, которая в прошлую и нынешнюю зиму
изорвала не одну дюжину перчаток, френетически * аплодируя
г. Майкову на чтениях в Пассаже и других публичных залах.
Г. Плещеева, который дал в первую книжку «Времени» очень
милое стихотворение «Облака», мы не причисляем к авторитетам;
он не более как писатель, деятельность которого безукоризненна
и полезна; он лишен качества, необходимого для авторитетности:
он не заражен литературным тщеславием. «Солимская Гетера»—
стихотворение В. Крестовского, должно назваться превосходным,
потому что оно нимало не уступает лучшим стихотворениям в по-
добном роде г. Майкова, которые мы всегда признавали превос-
ходными по нашему принципу преклонения пред авторитетами,
В прозе мы находим статью г. Страхова «О жителях планет», на-
писанную очень популярно; перевод трех рассказов Эдгара Поэ,
рассказ г. В. Крестовского «Погибшее, но милое создание»; эпи-
зод из мемуаров Казановы, — отрывок, в котором он рассказы-
вает свое знаменитое бегство из венецианской тюрьмы, — выбор
очень удачный: история этого действительного события имеет всю
занимательность эффектнейшего романа 7. Но из всех статей, на-
ходящихся в первом отделе журнала, самая важная по своему до-
стоинству, конечно, роман г. Ф. Достоевского «Униженные и
оскорбленные». Роман будет иметь четыре части; из них в первой
книжке помещена только одна. Нельзя угадать, как разовьется
содержание в следующих частях, потому скажем теперь только,
что первая часть возбуждает сильный интерес ознакомиться
с дальнейшим ходом отношений между тремя главными действую-
щими лицами: юношею, от имени которого ведется рассказ (ро-
ман имеет форму автобиографии), девушкою, которую он горячо
любит, которая и сама ценит его благородство, но отдалась дру-
гому, очаровательному и бесхарактерному человеку. Личность
этого счастливого любовника задумана очень хорошо, и если ав-
тор успеет выдержать психологическую верность в отношениях
между ним и отдавшеюся ему девушкою, роман его будет одним
из лучших, какие являлись у нас в последние годы. В первой
части, по нашему мнению, рассказ имеет правдивость; это соеди-
нение гордости и силы в женщине с готовностью переносить от
любимого человека жесточайшие оскорбления, одного из которых
было бы, кажется, достаточно, чтобы заменить прежнюю любовь
презрительною ненавистью, — это странное соединение в действи-
тельности встречается у женщин очень часто. Наташа с самого
начала предчувствует, что человек, которому отдается она, не
стоит ее; предчувствует, что он готов бросить ее — и все-таки
не отталкивает его, напротив, бросает для него свою семью, чтобы
* Бурно. — Ред.
951

удержать его любовь к себе, поселившись вместе с ним. Она
очень ревнива, а он, пользуясь любовью милой девушки, находит
еще в себе охоту кутить с разными камелиями; она знает это и
все-таки продолжает любить его. Наконец, у него является не-
веста, на которой он уже почти решился жениться, и Наташа все
еще не отталкивает этого дрянного человека. Те из мужчин, ко-
торым не случалось всматриваться в драмы, происходящие около
них, или которые слишком рано загрубели, назовут такую исто-
рию невозможной или цинически скажут, что у Наташи были
свои расчеты, что загадка разъясняется вовсе не к чести Наташи.
К несчастию, слишком многие из благороднейших женщин могут
припомнить в собственной жизни подобные случаи, и хорошо,
если только припомнить как минувшую уже чуждую их настоя-
щего историю.
Мы заговорились о первом отделе журнала, между тем как
вовсе не думали останавливаться на нем, начав нашу статью с на-
мерением обратить внимание только на второй отдел книжки,
только на статьи, собственно так называемые журнальные: крити-
ческие, библиографические и т. д. Преимущественно ими опреде-
ляется направление журнала, и, судя по всему, преимущественно
ими должно держаться «Время». В первой книжке оно выдержи-
вает свою программу: тут полная независимость от всех прежних
литературных кружков, одинаковая прямота мнений о всех и обо
всем. В числе других порядком достается и нам; если бы была
у нас наклонность претендовать, когда кто судит о нас так же
резко, как мы часто судим о других, мы могли бы обидеться (как,
без всякого сомнения, уже обиделись многие иные). Но это об-
стоятельство нисколько не уменьшает нашей наклонности поддер-
жать «Время» на том пути прямых и смелых суждений, которым
думает оно итти. Если бы вздумалось нам поспорить с «Време-
нем», мы заметили бы, что ошибается оно, когда говорит о ста-
тьях, подписанных буквами — бов, как будто об имеющих притя-
зание на авторитетность. Каждому кажется, что его взгляд спра-
ведлив; разумеется, так думает о своем взгляде и—бов; но вместе
с тем он думает, что в его взгляде нет ничего особенно головолом-
ного, что подобным образом смотрят на вещи сотни и тысячи лю-
дей, быть может, и не подозревающих, что существует на свете
не только — бов, но и самый журнал, печатающий статьи—бова.
Взгляд этот развивается в людях самою жизнью, независимо от
каких-нибудь статей, и навязать его своими статьями — бов ни-
кому не надеется: кто сам по себе не дошел до такого взгляда,
даже и не понимает статей — бова, как доказано было знамени-
тым примером человеколюбивого назидания, данного — бову га-
зетою, чрезвычайно авторитетною 8. Куда же тут иметь притяза-
ние на авторитетность! Довольно того, если — бову удается вы-
сказать иногда то, что думалось и без него очень многими, только
не высказывалось в печати нашими критическими авторитетами.
952

Впрочем, это все еще нейдет к делу, — а дело наше в том,
чтобы несколько познакомить читателя с направлением «Вре-
мени». Достигнуть этой цели можно бы двумя способами: во-пер-
вых, можно было бы пересмотреть все содержание второго отдела
книжки, коснуться всех главных мыслей, развиваемых в нем; но
это было бы слишком длинно. Лучше будет взять в пример один
вопрос, по взгляду на который легко будет отгадать характер
«Времени». Мы берем для этой пробы понятие о [так называемой]
гласности[, которую вернее было бы называть косноязычностью9.
Всему свету известно, что с русскою гласностью, несмотря на
юность и невинность этой скромной институтки, а может быть
именно по причине ее чрезмерной стыдливости, произошло немало
неприличных историй, конфузящих бедняжку до слез. До сих пор
ее все еще экзаменуют и находят — не то, что она мало знает и
почти ничего не говорит, нет, находят, что она держит себя не-
пристойно и ставят ей дурные баллы за поведение. В образован-
ных странах такого обращения с девицами не допускают нравы,—
да и гласность там уже не девица, стыдящаяся всего на свете, ро-
беющая каждого упрека, а очень бойкая дама, которая не даст
спуску никому. Там все ее хвалят, потому что она сживет с белого
света того, кто вздумал бы хоть заикнуться против нее. У нас
не то: всякий норовит обидеть бедную девушку: и сплетница-то
она, и нахалка-то она, и скандалезница-то она, — чуть кто посиль-
нее, прямо зажимает ей рот, да еще дает пощечины (это счи-
тается хорошим средством примирить с собою, заставить полю-
бить себя); а кому не доставалась привилегия раздавать по
своему усмотрению пинки и зажимать рот неприятному для него
существу, тот, по крайней мере, подбивает других на это криками
о том, что гласность зазорно держит себя, что надобно обуздать
эту гадкую девчонку. Добро бы держали себя так становые и ча-
стные пристава, которым, точно, достается иногда от гласности и,
надобно сказать, достается с нарушением всякой справедливости,
как будто они — уж и в самом деле бог знает как виноваты в на-
ших бедах и неурядицах, когда они-то в сущности еще гораздо
невиннее многих. Нет, позорят и подводят под сюркуп * нашу
жалкую, колотимую всяким встречным и поперечным гласность
сами журналисты, которым, повидимому, следовало бы защищать
ее. В общих фразах они действительно превозносят ее; но чуть
только явится в печати что-нибудь неприятное какому-нибудь
журналисту, он тотчас же начинает толковать о злоупотреблении
гласности, о том, что она вышла в этом случае за пределы, в ко-
торых бывает полезна и может быть терпима, словом сказать,
начинает рассуждать тоном людей, враждебных гласности, и
дает им в руки оружие против нее: «вот посмотрите (говорят
* Под удар.— Ред.
953

после таких статеек враги гласности), сами писатели находят, что
литература слишком своевольничает»].
Мы не хотим приводить примеров; но лишь о немногих жур-
налах можно сказать, что они никогда не нарушали своей обя-
занности в этом отношении, ни разу не поддавались желанию
обратить то или другое литературное дело в нарушение поли-
цейских или уголовных законов. Бывали случаи еще гораздо хуже
частных обеднений того или другого издания, того или другого
писателя в чрезмерной вольности суждений по какому-нибудь
частному случаю: увлекаемые личною досадою, авторы подобных
статей изливались даже в общих порицаниях всей литературы
за мнимое злоупотребление гласностью. «Время» думает об этих
мнимых злоупотреблениях иначе: оно доказывает, что если ка-
кая-нибудь статья или строка неприятны для нас, то мы еще не
имеем права кричать будто бы она — злоупотребление и преступ-
ление; а если б и встречались некоторые ошибки, то из-за этих
малочисленных и ничтожных ошибок не следует набрасывать
тень на дело, требующее дружеской поддержки от всех нас,
пишущих людей.
Стало возможным осмеивать некоторые лица или всем надоевщие или
злоупотребившие закон и власть, им предоставленную, или, наконец, такие,
как, например, господин Козляинов, которые нет-нед да и отдуют немку.
Вместе с куплетами на этих господ, вероятно, по ошибке, написали несколько
куплетов и на вас. Ну, что ж что написали — велика важность! Неужели ж
из этого, что гласность раз ошиблась, — долой ее? Нет, милостивый госу-
дарь, если вы любите гласность, извиняйте и уклонения ее. Вы, конечно, не
оскорбитесь, если я поставлю лорда Пальмерстона на одну доску с вами —
он человек почтенный во всех отношениях — что ж? он не обижается, когда
его продернут иногда в двадцати или тридцати оппозиционных журналах да
осмеют в десятках шуточных, да обругают на чем свет стоит в сотнях, ино-
странных — французских, немецких, американских. Поверьте, что после всего
этого продергивания он кушает с своим обыкновенным аппетитом, и ночью,
когда говорит в палате, голос его не дрожит и не взволнован нисколько.
И никогда на ум ему не вспадет желать уничтожения гласности. И за кого
вы стоите, за кого вы ратуете, милостивый государь? За господ Гусиных,
Сорокиных 10, Козляиновых, Аскоченских, потому что если не считать вас,
милостивый государь, — вас, которого задели, может быть, по недоразуме-
нию, ведь куплеты писались только на подобные лица. Стало быть, все, что
вы писали о гласности, все ваши воззвания к ней, вся ваша жажда ее —
все это были слова, слова и слова?.. Стало быть, пусть пишут про других,
мы будем молчать и. посмеемся еще с приятелями над осмеянными лицами,
только бы нас-то не трогали? Нет, милостивый государь, ваше поколение
(я старик, совсем старик, у меня и ноги уж не ходят, и потому я не поинад-
лежу к вашему поколению) и без того уж много играло словами. Может
быть, историческая роль его была играть словами, но из этих слов растет
теперь новое поколение, для которого слово и дело, может быть, будут сино-
нимами и которое понимает гласность несколько шире, чем вы понимаете
ее. Я согласен, что вам все это крайне неприятно, понимаю, еще раз пони-
маю, как вам все это неприятно, но что ж делать? укрепитесь. Нельзя же
вдруг вычеркнуть из жизни прежние либеральные годы, прежние веро-
вания 11.
Мы выбросили из этого отрывка несколько строк, прямо
относящихся к делу и лицу, по поводу которых высказываются
954

«Временем» общие замечания: мы не хотим, чтобы наша статья
могла показаться направленною против кого-нибудь или для
кого-нибудь обидной. Мы, собственно, желаем только показать
читателю взгляд «Времени» на вопрос, в котором так часто сби-
вались с доброго пути столь многие. Вот еще небольшой отрывок
из другой статьи.
Может быть, не возникло бы и половины тех общих и частных, спе-
циальных вопросов, которых теперь и не перечесть сразу, если бы не яви-
лась к нам, способствозать нашему пробуждению, дорогая и прежде незнако-
мая нам гостья, прозванная «благодетельной» гласностью. Ни одна новизна,
кажется, не потерпела у нас таких перемен в положении, как эта желанная
гостья. Сначала она вступила к нам как-то робко, заговорила, заикаясь и
съедая половину слов. С первого взгляда заинтересовались ею по причине
той же юношеской пылкости; но скоро, заметив ее робость и неловкость,
подняли бедную, как говорится, на зубок; насмешка не пощадила ее нового
положения в обществе; стали ловить ее на каждом шагу, где случалось ей
обмолвиться; особенно же в этом глотанье слов нашли что-то очень смеш-
ное. Она рассказывает нам, говорили насмешники, что-то и про кого-то; но
о каких именно странах и о каких существах лепечет сна — понять невоз-
можно. Что какой-нибудь чиновник берет взятки, это мы и без нее знаем;
что какой-нибудь смотритель заведения чинит в свою пользу безгрешную
экономию, — тоже очень хорошо знаем; зачем же говорит она нам это? Цели
нет! Из ее речей мы не можем сделать никакого употребления: мы хотели
бы знать, на кого она жалуется, чтобы поразить того нащим отлучением; но
ведь нельзя же отлучать поголовно всех чиновников и всех смотрителей;
мы бы и без нее это сделали, если бы тут была какая-нибудь справедливость.
Произнеси она нам имя, мы бы предали это имя стыду и общему презре-
нию, и вышло бы то, что со временем существование подобных имен сдела-
лось бы у нас невозможным, по крайней мере, крайне неудобным, потому
что нельзя спокойно существовать в обществе под карою стыда и общего
презрения... Вот тогда была бы цель!
Так говорили насмешники и недовольные. Гостья прислушалась, по-
няла, в чем дело, оправилась — и вот оставляет она свои робкие движения
и заменяет их смелою осанкой, становится сама насмешницею. Послышались
в устах ее и имена собственные, и уже немалое число их произнесла она...
Но... и тут беда! Нашлись щекотливые господа, которые стали оби-
жаться; стали говорить, что наша «благодетельная» гостья слишком вдается
в частности, заглядывает туда, где ее не спрашивают, — не уважает, дескать,
человеческого достоинства!.. 12
Мы и здесь выбросили выражения, которые могли бы по-
казаться особенною укоризною для какого-нибудь издания. Мы
хотели этими выписками не выставлять на вид чужие промахи,
а только познакомить читателя с мнением «Времени» о том, что
такое гласность и можно ли у нас порицать ее за какую-то
мнимую неумеренность. «Время» справедливо находит, что разо-
блачать перед публикою общие черты наших общественных не-
достатков литература не может, если не станет указывать на
частные факты, которыми обнаруживаются общие недостатки;
а касаясь частных фактов, она по необходимости должна выстав-
лять и лица, в них участвовавшие; что с каждым делом неразлуч-
ны некоторые случайные ошибки; но что неприлично благородному
человеку или рассудительному изданию делать возгласы против
955

самого дела по неудовольствию на мелкие частности его; что
если бы когда и подверглось неосновательному порицанию лицо,
бывшее правым, то сама литература не замедлила бы показать
факт в истинном виде и дать несправедливо оскорбленному кем-
нибудь полнейшее удовлетворение, и т. д. Этот благородный и
справедливый взгляд проведен через всю собственно журналь-
ную часть первого нумера «Времени» с последовательностью, ко-
торой не слишком много примеров представляют наши издания
и которая тем больше чести приносит новому журналу.
Сколько мы можем судить по первому нумеру, «Время» рас-
ходится с «Современником» в понятиях о многих из числа тех
вопросов, по которым может быть разница мнений в хорошей
части общества. Если мы не ошибаемся, «Время» так же мало
намерено быть сколком с «Современника», как и с «Русского ве-
стника». Стало быть, наш отзыв о нем не продиктован пристра-
стием. Мы желаем ему успеха потому, что всегда с радостью при-
ветствовали появление каждого нового журнала, который обе-
щал быть представителем честного и независимого мнения, как
бы ни различествовало оно от нашего образа мыслей. Читатель
вспомнит, как радовались мы появлению «Русской беседы», хотя
вперед знали, что почти на все спорные вопросы она будет иметь
воззрение, прямо противоположное нашему; читатель вспомнит,
с каким сочувствием встречали мы появление «Русского ве-
стника» 13, с которым в спорных вопросах сходимся разве немно-
гим больше, чем с «Русскою беседою». Ничем иным, кроме чув-
ства, заставлявшего нас желать «Русской беседе» того успеха,
которого достигла бы она при меньшем пристрастии к разным
слишком непопулярным элементам, и желать «Русскому ве-
стнику» того же успеха, которого он достиг совершенно заслу-
женно и с большою пользою для нашего общественного разви-
тия, — ничем иным, кроме этого чувства, не будет объяснять пу-
блика и в нынешний раз нашего желания, чтобы успел привлечь
к себе ее внимание журнал, имеющий направление, достойное
симпатии.
БИБЛИОГРАФИЯ
<ИЗ № 3 «СОВРЕМЕННИКА»
Стихотворения А. Н. Плещеева. Новое издание, значительно
дополненное. Москва. 1861.
Стихи г. Плещеева стали впервые появляться в печати лет
пятнадцать или шестнадцать тому назад. Как известно, тогда
вдруг, ни с того, ни с сего, редакторы больших и толстых журна-
лов вообразили, что всякая строчка с кадансом * и рифмой в
* Стихотворный размер. — Ред.
956

конце должна компрометировать их серьезность, — и стихам, ка-
ковы бы они ни были, совершенно был загражден вход в важные
ежемесячные издания. Начинающим поэтам приходилось печа-
тать свои опыты в жалких газетах, вроде «Литературной» или
«Иллюстрации». Конечно, после того, как смолкли голоса Лер-
монтова и Кольцова, трудно было находить отраду в виршах
Грекова, Красова, Бернета и тому подобных стихотворцев 1.
Впрочем — виноваты — это были уж не начинающие поэты; для
них был приют в находившейся при последнем издыхании (которое
продолжается — увы! и доднесь) «Библиотеке для чтения». Для
поэтов получше поименованных открыты были, пожалуй, еще
страницы «Москвитянина»; но здесь не особенно лестно было
затесаться в соседство с гг. Михаилом Дмитриевым, Федором
Глинкой, а иногда и с посмертными творениями какого-нибудь
древнего Шатрова 2. Как бы то ни было, но в последнем журнале
был единственный приют для даровитых молодых поэтов, за ко-
торыми признавались достоинства и теми журналами, которые
отказывались печатать их стихи. Фета, Полонского только и
можно было встретить, что в «Москвитянине». Г. Майков, кото-
рому при его первом появлении пророчили, что он чуть ли не бу-
дет заменой Пушкина, совсем приуныл на это время и смолк.
Сколько помним, ни об одной книжке стихотворений, напечатан-
ных отдельно, важные петербургские журналы не отзывались
иначе, как тоном пренебрежения, временем смешанного даже с
полным презрением. Иногда в темном закоулке смеси можно
было встретить два-три стихотворения с очень известными име-
нами, как, например, даже гг. Тургенева, Огарева... Но это была
уступка или, как любит выражаться столь ослепительно ученый
и столь помрачительно скучный г. Безобразов, компромисса,
которая, пожалуй, и могла делаться для людей с некоторой репу-
тацией, но которая была немыслима для поэтов начинающих.
Начинающие смотрят обыкновенно на свои первые стихотво-
рения, как на нечто очень важное, возлагают на них все свои
надежды, видят в них чуть не мировое значение и, конечно, почли
бы жесточайшей обидой явиться со своими заветными думами,
грезами и песнями в отделе разных известий, внутренних и ино-
странных обозрений и тому подобного скоро гибнущего журналь-
ного баласта. Они обыкновенно, несмотря на великие надежды
свои, не обольщают себя ожиданием, что и с таким баластом
можно выплыть на поверхность. И действительно! Как поразо-
брать хорошенько — обидно. Ну, неужто мои поэтические излия-
ния, слезы и песнопения не стоят того, чтобы мне уделить всего-то
одну жалкую страничку в книжке журнала, когда в нем нахо-
дят чуть не сотню страниц красноречивые известия о блистатель-
ных дебютах какого-нибудь итальянского певца Мордини в Ми-
лане или о том, что где-нибудь в окрестностях Болоньи найден
глиняный горшок, повидимому, очень древний и с древней, пови-
957

димому, надписью, которая так стерлась, что и разобрать ничего
нельзя, да и самый древний горшок похож больше на новый, или,
наконец, о том, что в германском городе Швейнфурте колбасники
или сапожники устроили великолепное празднество в средневеко-
вом вкусе, ходили по улицам со знаменами в виде амуров с кры-
лышками, зажигали пло'шки и факелы, произносили речи с демо-
сфеновским пафосом и распевали разные гимны и песни. Иной
раз и такой гимн или такая песня представлялись в известии с
подстрочным переводом для утешения читателей, интересую-
щихся успехами поэзии. Ну, как же не обидно! Гимны швейн-
фуртских сапожников предпочитаются стихотворениям Майкова,
Фета, Полонского 3. Как не обидно! Чем же руководились в этом
случае издатели, — загадка, разрешение которой ставит совер-
шенно втупик наши умственные способности. Разумеется, мело-
дии г. Фета, воспевающие тихие звездные ночи с трепетным
светом луны, или утра, полные стыда и огня, «как сон новобрач-
ной», или «бурю на небе вечернем, моря сердитого шум; бурю на
море и думы, много мучительных дум; бури на море и думы, хор
возрастающих дум; черную тучу за тучей, моря сердитого
шум», — конечно, эти мелодии не представляли никаких указа-
ний, никаких практических применений в сфере интересов рус-
ского общества. Ну, а певец Мордини представлял? Конечно,
александрийские стихи г. Майкова, о том, как —
Во дни минувшие, дни радости блаженной,
Лились млеко и мед с божественных холмов
К долинам бархатным Аонии священной.
или о том, как ложится тень прозрачными клубами
На Нивы желтые, покрытые скирдами,
На синие леса, на влажный злак лугов,
или гекзаметры о том, как он (г. Майков) срезал себе тростник
у прибрежья шумного моря, или о том, как он разбил сад под
сенью развилистых буков и во мраке прохладном статую воздвиг
там Приаму, — конечно, эти александрийские стихи и гекзаметры
не имели практического значения для русской жизни; ну, а этот
древний глиняный горшок, найденный в окрестностях Болоньи,
вероятно, имел! Конечно, баллады г. Полонского об индийском
факире или о взятии Мемфиса не могли подвинуть нас ни на шаг
по пути, так сказать, прогресса. Но ведь и самое слово «прогресс»
не употреблялось тогда в печати, даже в прозаических статьях и
рассуждениях таких практических ученых (ныне, увы! забытых),
как гг. Егунов, Небольсин и другие, — это слово, столь просла-
вившее, по случаю появления своего в стихах, драгоценные
истинно гражданскому русскому сердцу имена гг. Бенедиктова,
Конрада Лилиеншвагера 4 и Розенгейма, тогда было не на осо-
бенно многих устах. Но опять-таки, отчего хоть бы, например,
958

пьеса Полонского «Зимний путь» или его же «Затворница» ме-
нее для нас, русских, интересны, если не полезны, чем швейн-
фуртские поминания переодетых амурами колбасников? Между
тем русская журналистика этого времени, которое мы невольно
вспомнили, вовсе не была проникнута, да и не могла, по извест-
ным более или менее всем обстоятельствам, проникнуться осо-
бенно положительным, практическим, немедленно применимым
характером. Напротив, она ударялась с заметным пристрастием
в туманные области эстетических мудрований, широко и про-
странно толковала и о таких далеких предметах, как греки и
римляне, и насущные вопросы из русской жизни сводились бо-
лее или менее на какую-нибудь написанную цифирными знаками
диссертацию о колебаниях цен на хлеб или на так называемую
современную хронику России, представлявшую для сотрудников
журнала приятный и полезный труд списывания сенатских и дру-
гих ведомостей. Само собой разумеется, теперь стихи никак не
могут, как тогда, быть изгнаны из журналов. Прогресс, о кото-
ром мы так гордо восклицаем, в настоящее время очень приятно
звучит и в них то в середине, то в конце строчки, то в начале, то
в заключении пьесы. Но тогда! Удивительно, странно, непости-
жимо! Повторяем, поэты, успевшие приобресть себе некоторую
известность, поэты, о которых говорил с сочувствием и похвалой
Белинский, могли выдержать это гонение, притаиться на время
совсем или играть в прятки в «Москвитянине»; но каково же
было бедным начинающим! Им оставалась в качестве приста-
нища одна «Иллюстрация», печатавшая без разбору все, что
только попадалось к ней в руки: стихи или проза, дичь или дей-
ствительно что-нибудь порядочное (последнее очень редко).
Время было унылое для всех этих юношей, у которых, говоря поэ-
тическим слогом, пламенеют на устах страстные поцелуи музы.
Жертвою этого времени пали многие приятные певцы, вроде
гг. Вердеревского, фон Лизандера и других. Сердце обливается
у нас кровью, когда мы подумаем, какая судьба ждала бы
гг. Платона Кускова Случевского5, Захарию Тура и всю эту
плеяду, сияющую таким ярким светом на небе новейшего периода
русской поэзии, если бы они имели несчастие явиться в то время.
Не сдобровать бы им тогда. Едва ли загорелся бы тогда таким
чудным метеором и г. Розенгейм. Ведь он не писал бы тогда звуч-
ными ямбами, дактилями и амфибрахиями об общественных во-
просах, о старообрядстве, об управлении главного общества же-
лезных дорог и пр., а воспевал бы в невинности души своей луну
и деву, вроде той, о которой говорится в его стихах (очень чувст-
вительно), как у ней билась
Под капотиком груди волна.
В это-то время появилась небольшая книжка стихотворений
г. Плещеева.
959

Ее постигла та же участь; с таким же пренебрежением ото-
звались об ней лучшие журналы. Зачем г. Плещеев говорит в
ней о любви к человечеству, о его страданиях и будущих идеалах,
о светлых надеждах? Зачем переводит стихи Гейне? Это почему-
то не понравилось серьезным рецензентам, и они говорили о
г. Плещееве чуть ли не с такой же строгой важностью, как о че-
ловеке, принесшем решительный вред литературе. Дико вспом-
нить теперь об этом. Неужто благородные чувства, благородные
мысли, которыми веяло от каждой страницы небольшой книжки
г. Плещеева, были таким ежедневным явлением в тогдашней рус-
ской поэзии, чтобы можно было с пренебрежением отвернуться
от них? Да и когда же бывает это можно и позволительно? Если
у г. Плещеева не было той поэтической силы, которая невольно
покоряет себе чужую мысль и чувства, то нельзя же было видеть
в стихах его фразы, справедливости которых не верит он сам.
Что все в этих стихотворениях было вполне искренно и сказалось
от души, — едва ли кто-нибудь мог усомниться в этом и тогда.
Или не понравилось юношеское увлечение поэта, неопределен-
ность его стремлений и надежд? Но была ли возможность выра-
жать эти надежды, эти стремления точнее и определеннее, — об
этом никто не хотел вспомнить. Кажется, особенной точности и
ясности в выражении желаний не было в то время и нигде в ли-
тературе. Разумеется, говорить прямо, высказывать все ясно —
не только проще, но и полезнее; но действительно ли все мы так
высоко и безукоризненно развиты, что нам не нужно слышать
искреннего голоса, заступающегося, хотя бы и в общих чертах,
за лучшую сторону нашей природы, до сих пор мало торжество-
вавшую? «Земля иссушена и уныла», говорится в эпиграфе к
первому стихотворению первой книжки г. Плещеева: «но она
вновь позеленеет. Дыхание зла не вечно будет проходить по ней,
как дух попаляющий». Конечно, и мысль, и выражение этих слов
слишком общи, и написать на эту тему несколько стихотворе-
ний — не значит сказать что-нибудь новое; но все ли успело не
только тогда, но и теперь так устареть для нашего общества,
и не нужно ли, и не будет ли долго нужно повторять и толковать
простейшие и неоспоримейшие истины и доказывать, что белое
бело, а не черно, а черное черно, а не бело? Есть много самых
обыкновенных понятий, врожденных человеку чувств, о которых
тем не менее надо беспрестанно напоминать, чтобы они не забы-
вались. Это и везде нужно, не говоря уже о нашем несформиро-
вавшемся обществе. Поэты с таким благородным и чистым на-
правлением, как направление г. Плещеева, всегда будут полез-
ными для общественного воспитания и найдут путь к молодым
сердцам. Трудно употребить лучше его в дело те поэтические
способности, которыми он обладает.
Мы очень рады, что в последнем издании стихотворений
г. Плещеева встретились с лучшими пьесами из его первой
960

книжки, которых он не поместил в предпоследнем издании, ве-
роятно, вследствие тех неблагоприятных отзывов, какими при-
ветствовали ее при первом появлении тогдашние журналы. Мы
жалеем только, что он не дополнил их некоторыми стихами, ко-
торые, сколько нам помнится, были уже раз в печати.
С особенным удовольствием перечитали мы прекрасный гимн,
известный нам наизусть, — гимн, который всегда останется пре-
красной памятью скромной, но благородной литературной дея-
тельности г. Плещеева:
Вперед! без страха и сомненья
На подвиг доблестный, друзья!
Зарю святого искупленья
Уж в небесах завидел я!
Смелей! дадим друг другу руки
И вместе двинемся вперед.
И пусть под знаменем науки
Союз наш крепнет и растет.
Жрецов греха и лжи мы будем
Глаголом истины карать;
И спящих мы от сна разбудим,
И поведем на битву рать!
Не сотворим себе кумира
Ни на земле, ни в небесах;
За все дары и блага мира
Мы не падем пред ним во прах!..
Провозглашать любви ученье
Мы будем нищим, богачам
И за него снесем гоненье, —
Простив озлобленным врагам!
Блажен, кто жизнь в борьбе кровавой,
В заботах тяжких истощил;
Как раб ленивый и лукавый,
Талант свой в землю не зарыл!
Пусть нам звездою путеводной
Святая истина горит;
И верьте, голос благородной
Недаром в мире прозвучит!
Внемлите ж, братья, слову брата,
Пока мы полны юных сил;
Вперед, вперед и без возврата, —
Что б рок вдали нам ни сулил!
Сколько помним, прежние рецензенты г. Плещеева были осо-
бенно недовольны стихотворением или отрывком из поэмы
«Сон», к которому были взяты эпиграфом слова Ламеннэ, приве-
денные нами выше. В этом отрывке, вероятно, от лица героя, ко-
торый напоминает лермонтовского «Пророка», рассказывается,
961

как он, усталый и истерзанный тоской, прилег отдохнуть под де-
рево, и ему предстала в видении богиня, избравшая его проро-
ком. И вот что услыхал он от нее:
Страданьем и тоской твоя томится грудь,
А пред тобой лежит еще далекий путь.
Скажу ль я, что тебя в твоей отчизне ждет?
Подымет на тебя каменья твой народ,
За то, что обвинишь могучим словом ты
Рабов греха, рабов постыдной суеты!
За то, что возвестишь ты мщенья грозный час
Тому, кто в тине зла и праздности погряз,
Чье сердце не смущал гонимых братьев стон,
Кому законом был — отцов его закон!
Но не страшися их! и знай, что я с тобой,
И камни пролетят над гордой головой.
В цепях ли будешь ты — не унывай и верь,
Я отопру сама темницы смрадной дверь.
И снова ты пойдешь, избранный мной левит,
И в мире голос твой недаром прозвучит.
Зерно любви в сердца глубоко западет;
Придет пора, и даст оно роскошный плод.
И человеку той поры недолго ждать.
Недолго будет он томиться и страдать.
Воскреснет к жизни мир... Смотри, уж правды луч
Прозревшим племенам сверкает из-за туч!
Иди же, веры полн... И на груди моей
Ты скоро отдохнешь от муки и скорбей.
Стихотворение заключается следующими стихами пророка:
Мой падший дух восстал, и утесненным вновь
Я возвещать пошел свободу и любовь.
Мотив этой пьесы точно так же, как и мотив стихотворения
«Вперед», проходит более или менее внятно по всем собственно
оригинальным стихотворениям г. Плещеева, которые, впрочем,
составляют не более одной трети изданного им теперь собрания.
Пафос, которым одушевлен выписанный нами юношеский гимн,
большею частью переходит в элегическое настроение. Г. Плещеев
с сочувственною грустью останавливается перед темными явле-
ниями жизни и, чувствуя прочность зла и свое бессилие бороться
с ним, часто молит бога об одном: чтобы жар его сердца «не за-
сыпало пеплом мертвящее сомнение». Глубокая искренность
этих теплых слов, любовь к истине и к благу ближних, вызывав-
962

шие эти элегические стихи, не может быть подвергнута ни ма-
лейшему сомнению теперь, когда г. Плещеев после длинного, чуть
не десятилетнего перерыва своей деятельности 6 явился в лите-
ратуре с тем же настроением, с каким мы видели его на пер-
вых порах его поэтической деятельности. Те же стремления, ту же
грусть бессилия, столь понятную в устах людей поколения, к ко-
торому принадлежит г. Плещеев, увидали мы опять в его стихах:
Дни скорби и тревог, дни горького сомненья,
Тоска болезненных и безотрадных дум,
Когда ж минуете? Иль тщетно возрожденья
Так страстно сердце ждет, так сильно жаждет ум?
Не вижу я вокруг отрадного рассвета!
Повсюду ночь да ночь, куда ни бросишь взор.
Исчезли без следа мои младые лета,
Как в зимних небесах сверкнувший метеор.
Как мало радостей они мне подарили,
Как скоро светлые рассеялись мечты,
Морозы ранние безжалостно побили
Беспечной юности любимые цветы.
И чистых помыслов и жарких упований
На жизненном пути растратил много я;
Но средь неравных битв, средь тяжких испытаний
Что ж обрела взамен всех грез душа моя?
Увы! лишь жалкое в себе разуверенье
Да убеждение в бесплодности борьбы,
Да мысль, что ни одно правдивое стремленье
Ждать не должно себе пощады от судьбы.
И даже ты моим призывам изменила,
Друзей свободная и шумная семья!
Привета братского живительная сила
Мне не врачует дух в тревогах бытия.
Но пусть ничем душа больная не согрета,
А с жизнью все-таки расстаться было б жаль,
И хоть не вижу я отрадного рассвета,
Еще невольно взор с надеждой смотрит в даль.
Эта надежда слышится подчас довольно внятно в некоторых
последних произведениях г. Плещеева. Справедлива ли такая на-
дежда, бог знает. По временам он обличает сознание, что те
слишком обобщенные мысли и чувства, которые он проводит в
своих стихах, требуют при новых условиях времени более опре-
деленного и прямого смысла для жизни.
За г. Плещеевым осталась одна сила, — сила призыва к че-
стному служению обществу и ближним. Смысл лучшей стороны
деятельности г. Плещеева яснее всего выражается стихотворе-
нием его, напечатанным на 148 стр. нового издания; от большей
963

части его оригинальных пьес веет на читателя тем добрым чув-
ством, тем здравым пониманием обязанностей и цели жизни, ко-
торые высказаны в этих стихах:
Перед тобой лежит широкий, новый путь.
Прими же мой привет, не громкий, но сердечный;
Да будет, как была, твоя согрета грудь
Любовью к ближнему, любовью к правде вечной.
Да не утратишь ты в борьбе со злом упорной
Всего, чем ныне так душа твоя полна,
И веры и любви светильник животворный
Да не зальет в тебе житейская волна.
Подъяв чело, иди бестрепетной стопою;
Иди, храня в душе свой чистый идеал,
На слезы страждущих ответствуя слезою
И ободряя тех, в борьбе кто духом пал.
И если в старости, в раздумья час печальный,
Ты скажешь: в мире я оставил добрый след,
И встретить я могу спокойно миг прощальный...
Ты будешь счастлив, друг; иного счастья нет!
В нескольких стихотворениях г. Плещеева, в которых он обра-
щается к реализму, от стремления и надежд, выражаемых в об-
щих чертах, переходит к изображениям действительности с ее
прозаическими и мелкими подробностями, — в этих пьесах нет
ни той силы, ни той глубины чувства, которые мы замечаем в
его произведениях. Элегические стихи его не перестраиваются на
сатирический лад, у него нет ни негодования, без которого сатира
невозможна, ни того наблюдательного взгляда, который умеет
подмечать смешные и вредные стороны действительности, ни
того изобразительного таланта, который умеет резко и рельефно
выставлять такие черты.
Мы уже сказали, что переводы занимают две трети места в
его книге, и одна из этих третей посвящена переводам из Гейне.
И эти переводы, как упомянуто выше, не были при первом появ-
лении пощажены критикой. Кажется, и этот труд был причислен
к занятиям, представляющим бесполезную трату времени. Поло-
жим, г. Плещеев передавал в своих стихах лишь одну сторону
немецкого поэта, именно те его произведения, которые не ка-
саются прямо общественных интересов, но мы уже видели, что
талант г. Плещеева не представляет некоторых сторон, суще-
ственно необходимых для передачи социальных стихотворений
Гейне, которые все почти полны чрезвычайного юмора, и в выра-
жении, и в самых образах. Понятно, что г. Плещеев брался
именно за то, что более всего поддавалось его таланту. Нам ка-
жется, что и собственные его стихотворения в юмористическом
тоне, о которых мы упомянули без особенной похвалы, вызваны
не столько собственно внутренним чувством поэта, сколько общим
направлением всей современной русской литературы к реализму.
964

Самая большая пьеса, переведенная г. Плещеевым из Гейне,
это — «Вильям Ратклифф», одно из первых, почти детских про-
изведений автора «Книги песен» 7. Сама по себе эта трагедия или
драматическая баллада, как называет ее сам автор, не замеча-
тельна; в ней мы видим Гейне еще чистым романтиком со всеми
романтическими дикостями. Но в деятельности немецкого поэта
на нее нельзя не обратить внимание. На ней заметно сильное вли-
яние «Разбойников» Шиллера, и уже переход к новой, реальной
поэзии чувствуется довольно ясно. Гейне говорит, что первый
полуромантический период его поэзии завершается этою драмой,
что она служит, так сказать, последним словом этого периода;
«это слово, — говорит он, — сделалось впоследствии лозунгом,
от которого прояснялись черты бедняка и вытягивались жирные
физиономии сынов счастия. У очага почтенного Тома, идеального
разбойника из класса partageux *, уже слышится запах этого ве-
ликого вопроса о супе, за который принялись теперь такое мно-
жество дрянных поваров, и который со дня на день все больше
и больше перекипает. Счастливец поэт! он видит дубовые рощи,
таящиеся в оболочке жолудя; он ведет разговор с поколениями,
которые еще не зарождались в утробе матерей. Эти поколения на-
шептывают ему свои тайны, и он передает их потом громко среди
народной площади. Но голос его глохнет в нуждах дня, и не мно-
гие слушают его, и никто не понимает. Фридрих Шлегель назвал
историка пророком прошедшего. Едва ли не еще справедливее
назвать поэта историком будущего» 8.
Гейне совершенно прав, говоря это о своей драме, почти в
самом конце своей деятельности, которая действительно разви-
лась в свою очередь, как дубовая роща из жолудя, из этой драмы.
Но «Вильям Ратклифф», взятый отдельно, без связи с осталь-
ными произведениями поэта, лишается большей части своего ин-
тереса, и становится очень понятно, почему он обратил на себя
при первом появлении, вместе с другою юношескою драмою Гейне
«Альманзором», так мало внимания.
Перевод г. Плещеева верен и хорош, и для русских любителей
Гейне будет любопытен, как черта из биографии автора «Путе-
вых картин»; он может, пожалуй, быть прочитан и как образец
болезненного романтизма, охватывавшего всю немецкую поэзию
в то время, когда выступал на литературное поприще Гейне. Но
достоинства положительного у этой драмы решительно нет, и —
признаемся — мы думаем, что у того же Гейне г. Плещеев мог
бы взять что-либо более интересное для перевода.
Из остальных стихотворений, переведенных из этого поэта
г. Плещеевым, большая часть взята из «Buch der Lieder» и «Neue
Gedichte» **. Перевод этот принадлежит к лучшим на русском
*Сторонник уравнительного распределения имущества. — Ред.
** «Книга песен» и «Новые стихотворения». — Ред.
965

языке переводам этих прелестных песен. Некоторые из них стали
всем известны с первого появления в печати. И действительно,
едва ли можно передать лучше, чем передал г. Плещеев, стихо-
творения «Возьми барабан и не бойся», «Речная лилия», «Ветер
осенний колышет» ,и др.
Кроме Гейне, г. Плещеев переводил и переводит и других не-
мецких поэтов. В его книжке есть стихотворения и даровитейшего
из немецких романтических лириков Эйхендорфа и из бездарней-
шего католического романтика Оскара Редвица, отличившегося
в последнее время стихотворением на геройство неаполитанской
королевы в Гаэте, за что и получил, как писали в газетах, какое-
то подаяние не то от баварского, не то от венского двора. Г. Пле-
щеев переводит и таких действительно замечательных поэтов, как
Фрейлиграт и Мориц Гартман, и таких слабых, хотя известных
в Германии стихотворцев, как Роберт Пруц и Карл Бек. Надо
правду сказать, теперь нетрудно добиться в немецкой поэзии не-
которой известности и даже получить авторитет. Кажется, ни-
когда еще немецкая литература не была так бедна поэзией, как
в последнее время. Тот самый Роберт Пруц, из которого г. Пле-
щеев перевел несколько пьес, издал недавно исторический очерк
изящной немецкой литературы с 1848 года. Поэзия за это время
представляет в Германии самое плачевное зрелище. Все, что
сколько-нибудь превышает уровень посредственности, принадле-
жит поэтам уже не нового поколения, поэтам, не молодым и окан-
чивающим свое литературное поприще. Хотя в книге Пруца и
есть целая глава, посвященная, как он называет их, поэтическим
подросткам, но на эти подростки плохая надежда. Единственным
исключением из ныне пишущих немецких поэтов можно назвать
Морица Гартмана, и почти все, что перевел из этого поэта
г. Плещеев, стоит внимания. Не таковы его переводы из Бека,
Пруца и Анастазия Грюна 9. Переводы из этих поэтов занимают,
правда, самое незначительное место в книжке г. Плещеева, но
было бы приятнее, если б и этого места не было им уделено и
г. Плещеев обратил свое внимание на что-нибудь иное, если не в
новой, то в прежней немецкой литературе.
Из прежних поэтов мы находим в его книжке прекрасный пе-
ревод одного очень хорошего, хотя и мало известного стихотво-
рения Гете «Молитва» и несколько романтическую песню Рю-
керта «Странник». Г. Плещеев — сам немножко романтик и, ве-
роятно, потому взял у Рикерта только одну эту пьесу. Вообще
мы редко можем упрекнуть г. Плещеева в том, чтобы он брался
за что-либо несродное его таланту.
Фрейлиграт представляет по таланту и по самому роду своих
произведений совершенную противоположность г. Плещееву. Это
поэт образов ярких и блестящих; но у Фрейлиграта есть две-
966

три пьесы в том элегическом рефлективном тоне, который так
удается нашему поэту, и г. Плещеев взял лучшую из этих пьес
и перевел, не увлекаясь роскошью других.
Люби, пока любить ты можешь,
Иль час ударит роковой,
И станешь с поздним сожаленьем
Ты над могилой дорогой!
И сторожи, чтоб сердце свято
Любовь хранило, берегло,
Пока его другое любит
И неизменно и тепло.
Тем, чья душа тебе открыта,
О дай им больше, больше дай!
Чтоб каждый миг дарил им счастье —
Ни одного не отравляй!
И сторожи, чтоб слов обидных
Порой язык не произнес;
О боже! он сказал без злобы,
А друга взор уж полон слез!
Люби, пока любить ты можешь,
Иль час ударит роковой,
И станешь с поздним сожаленьем
Ты над могилой дорогой!
Вот ты стоишь над ней уныло,
На грудь поникла голова.
Все, что любил — навек сокрыла
Густая, влажная трава,
Ты говоришь: «хоть на мгновенье
Взгляни, изныла грудь моя!
Прости язвительное слово,
Его сказал без злобы я!»
Но друг не видит и не слышит,
В твои объятья не спешит,
С улыбкой кроткою, как прежде,
«Прощаю все» не говорит!
Да! ты прощен... но много, много
Твоя язвительная речь
Мгновений другу отравила,
Пока успел он в землю лечь.
Люби, пока любить ты можешь,
Иль час ударит роковой,
И станешь с поздним сожаленьем
Ты над могилой дорогой!
Для чего перевел г. Плещеев пьесу Анастазия Грюна «Ста-
рый комедиант», понять довольно трудно. Это все равно, как
если бы Фрейлиграт вздумал переводить с русского Tendenz-Ge-
dichte * г. Розенгейма. Грюн ни на волос не лучше. Это — холод-
* Стихотворения с тенденцией. — Ред.
967

ный, изысканный ритор без всякого поэтического чутья; его сти-
хотворения похожи на рифмованные журнальные статейки
и фельетоны, и если он прославился, то только потому, что при-
надлежал к австрийским поэтам, вроде известного Якова Хама 10,
с таким же милым и богобоязненным направлением. Написать,
что не только на всей земле, «о даже и в самой Австрии не на-
ступали еще торжества правды и свободы, как это сделал Грюн в
своих знаменитых «Прогулках венского поэта», было уже страш-
нейшим героизмом, неслыханным либерализмом, которого тем
паче нельзя было ожидать от титулованного потомка древней
имперской фамилии: Грюн, как известно, только псевдоним, а
настоящая фамилия поэта — граф фон Ауэрсберг. Смелость
его нисколько не превосходит новейших либеральных тенден-
ций гг. Бенедиктова, Розенгейма и др. Если же либеральный
немецкий поэт стал известен и вне своего отечества, то этому
он обязан только тому, что немецкий язык более распростра-
нен, чем тот, на котором призывает человечество к прогрессу
г. Розенгейм.
Совсем иное дело Мориц Гартман, хотя и он родился ав-
стрийским подданным. Не говоря уже о таланте, которым едва
ли равняется с ним кто-нибудь из немецких поэтов нового поко-
ления, самое направление его не может быть и сравниваемо с
графскими тенденциями венского поэта. То, что перевел из него
г. Плещеев, как мы уже сказали, очень удалось, но только за ис-
ключением несколько темной и странной датской баллады про
короля Альфреда. У Гартмана вы редко встретите что-нибудь
сочиненное, насильно придуманное, как это часто случается даже
у лучших поэтов этого направления; напротив, все у него про-
чувствовано, всюду слышен голос человека, глубоко проникну-
того убеждением. Его произведения явились потому, что он не
мог не высказаться, тогда как у многих других немецких поэтов
политической школы вы постоянно замечаете, что им хочется ска-
зать то, что не вошло еще в них органически. Чтобы привести
пример, вспомним Пруца. Он считается одним из радикальней-
ших немецких поэтов последнего времени. Обскуранты гремели
и отчасти гремят и теперь против него жестокими проклятиями.
Но как вам нравится, например, следующая черта его ради-
кализма! В своем историческом обозрении «Немецкая литера-
тура с 1848 года» он обращается с упреком к Морицу Гарт-
ману и к Альфреду Мейснеру 11 за то, что они говорят с сочув-
ствием о чехах и выражают свое уважение к этой угнетенной
национальности. Такие радикалы только и могут быть, что у
немцев.
Г. Плещеев переводит не одних немецких поэтов. В его книге
есть несколько очень хороших переводов с польского и малорос-
сийского. Особенно нравятся нам три так называемые «Сельские
песни» (с польского).
968

<ИЗ № 4 СОВРЕМЕННИКА»
Начала народного хозяйства. Руководство для учащихся и для
деловых людей Вильгельма Рошера. Перевод И. Бабста 1 Т. I.
Отделение первое. Москва. 1860 г.
Рошер пользуется справедливою знаменитостью за громадное
количество знания, накопленного в его книгах и, вероятно, даже
в его голове. Относительно соразмерности накопленных в его го-
лове знаний с количеством их, накопленным в его книгах, мы
выразили вероятность, а не совершенную уверенность потому,
что в Германии очень распространен между учеными (и даже не
учеными) писателями метод приготовления книг, чрезвычайно
полезный для читающего, но ослабляющий возможность судить
по книге о действительной учености автора. Человек, вздумавший
написать книгу, покупает несколько стоп писчей бумаги, разре-
зывает листы ее на четвертинки, осьмушки или более мелкие
куски (это зависит от мелкости или крупности его почерка, от
степени его расчетливости и, наконец, от его денежных средств:
бумага в Германии дешева, но у иного ученого в Германии, даже
и знаменитого, все-таки нехватает денег на покупку бумаги в изо-
бильном количестве). Совершив такой акт, он ставит себе прин-
ципом читать книги не иначе, как делая из них выписки, — от
двух до пяти строк на лоскуток. Употребляя часа три в день на
это занятие, можно в год изготовить не менее 20 000 лоскутков,
покрытых всевозможными именами, цифрами, курьезностями,
относящимися к предмету, по которому предполагает он написать
книгу. От времени до времени лоскутки пересматриваются и при-
водятся в систематический порядок. Когда собирателю покажется,
наконец, что лоскутков набралось довольно, он принимается пи-
сать книгу, в которой собственную приписку составляет почти
только перечень содержания лоскутков, распадающихся на
группы, служащие фонами для глав и параграфов, — эта при-
писка занимает от 1/10 до 1/5, a если ученый уж слишком само-
бытен и плодовит в собственных мыслях, то пожалуй, и до
1/3 части всего числа страниц, какое будет в книге; остальную
громадную половину страниц занимают бесчисленные мелочи, пе-
реписанные с лоскутков. Против методы — сочинять книги та-
ким образом — мы не имеем ровно ничего: кто занимается такою
штукою, бывает тружеником, во всяком случае не бесполезным
для науки; заметить можно было бы лишь одно: всякое дело при-
носит наибольший полезный результат тогда, когда употреб-
ляется для той цели, для которой собственно и должно служить:
листочки, раскладываемые по порядку, сами собою так и обра-
зуют словарь; если у занимающегося такими выписками чело-
века достает терпения вести работу до того, чтобы она приобрела
полноту, требующуюся для словаря, и достает такта, чтобы ви-
969

деть пригодность этой работы именно для словаря, а не для
чего-нибудь иного, — результат работы выходит превосходный.
Так произошел словарь Бэля 2, до сих пор остающийся драго-
ценным источником справок и, что еще любопытнее, представ-
ляющий собою самое занимательное чтение.
Не совсем то бывает, если трудящийся над листочками сочи-
няет трактат о науке вместо того, чтобы сделать словарь. Сло-
варь Бэля читается легко, потому что предметы быстро сме-
няются там один другим в чрезвычайном разнообразии: за пер-
сидским царем следует английский поэт, за английским поэтом
итальянский богослов; в трактате, набитом такими же мелочами,
мелочи эти тянутся на сотни страниц все об одном и том же и
изнуряют терпенье своей монотонностью. Кроме того, словарь не
ужасается достигать размеров, от которых самому огромному
трактату «как до звезды небесной далеко»; потому Бэль не имел
надобности выпускать весь живой сок из собранных им фактов,
мог передавать их с интересною для чтения обстоятельностью;
а при укладке их в трактат из них выколачивается все живое,
чтобы сбить их остов в тесные для них размеры книги. От этого
для читателя новая скука; сухость выходит истинно аравийская.
Но и этого еще мало: как ни сбивай, как ни урезывай записанные
на листочках факты, все еще сохраняют они такую громоздкость,
что не влезают в трактат; да и согласитесь сами, нельзя же пи-
хать в систематический трактат все подряд, без всякого разбора.
Сочинитель принужден делать выборку из своих «коллектаней» *,
отлагает в сторону половину листочков, если не больше, и —
утрачивается полнота, какая была в них. Но почти всегда и до
этой выборки полнота в них была, если позволительно так выра-
зиться, очень неполная; сочинитель не имел в виду исчерпать
весь запас фактов, когда составлял «коллектаней» с целью сде-
лать из них не словарь, а книгу; ему хотелось только набрать
очень много, чтобы достаточно было «фактических оснований»
для его трактата, а не то, чтобы не осталось ничего такого, что не
занесено было бы в его листки. Стало быть, систематический
трактат, сочиненный по листочному методу, уступая словарю
занимательностью и живостью, далеко уступает ему и в суще-
ственном достоинстве книг подобного рода, уступает ему фак-
тическою полнотою.
Словом сказать, результат выходит тот же, как если бы са-
пожник с своим шилом вздумал шить не сапоги, а сюртуки: в его
изделии оказалось бы бесчисленное множество прорех, и форма
изделия вышла бы чрезвычайно неуклюжая.
Этот грех не мог не случиться и с книгою Рошера. О сухости
изложения мы не станем говорить: это свойство книги почув-
ствует каждый, как только развернет ее. Посмотрим на полноту.
* Kollektaneen — собрание выписок из книг, заметок (немецк.). — Ред.
970

Вот — книга раскрылась на 304 стр., и мы видим § 131. В нем
говорится, что цена «многих сырых произведений возвышается с
каждым успехом хозяйства». В русской печати систематическим
развитием этой мысли занято 25 строк (более крупного шрифта);
за ними следуют набитые фактами и цифрами примечания на
122 строках (более мелкого шрифта). Чего-чего только тут нет;
довольно сказать, что на этих 122 строках не менее 28 ссылок
на разные книги с цитированием томов и страниц; и каких книг
тут не цитуется! Есть тут: «Мелиш, Путешествие по Соединен-
ным Штатам, т. 2-й, стр. 57; Варрон, Сельское хозяйство,
кн. 3, гл. 12; Колумелла, Сельское хозяйство, кн. 8, гл. 10; Пли-
ний, Естественная история, кн. 10, гл. 43; Полибий, История,
кн. 34, гл. 8, § 7; Робертсон, Письма о Южной Америке, т. 2,
стр. 294; Паллас, Путешествие в Сибирь, т. 3, стр. 12; Ример
(или Раймер, или Рюмер, или Реймер, или Риме, не знаем как
выговорить Rymer, потому что не знаем, какой нации этот гос-
подин: англичанин, датчанин, голландец, француз или кто дру-
гой, только знаем, что заглавие книги у него латинское), Союзы:
том или книга (не знаем) 19, стр. 511; Подевиль, Сельскохозяй-
ственные опыты, т. 2, стр. 15». — Словом сказать, такая коллек-
ция, что постороннего человека и то зависть берет; а ссылок на
Адама Смита, Прайса, Тука, Потера, Pay, Чибрарио, Андерсона
и т. д. мы уже и не приводим, потому что эти ссылки мог бы
сделать и человек, не имевший в своем распоряжении сотни ты-
сяч лоскутков 3.
Прекрасно; но где же, однако, фактическая полнота? Подни-
маются с успехами сельского хозяйства цены «многих сырых про-
изведений», стало быть, не всех? ну, поднимается ли цена фрук-
тов и ягод? Об этом ничего нет. Оно, если хотите, и не нужно
этого: из общих принципов само собою следует, что цена фруктов
и ягод, растущих дико, поднимается, а цена возделываемых
искусством поднимается или падает, смотря по успехам огородни-
чества и садоводства сравнительно с размножением народа. Раз-
умеется, можно было обойтись в систематическом трактате и без
этих разъяснений, совершенно излишних по изложению общего
правила. Но в таком случае зачем же нужно было довольно длин-
ное разъяснение о «рыбе в пресных водах»? Ведь дело и о ней
также ясно для познакомившегося с общим правилом. По мере
того, как населяется страна, цена речной рыбы возвышается до
тех пор, как начнут охранять размножение речной рыбы и помо-
гать ему искусственными мерами; а тогда возвышение или пони-
жение цены начинает зависеть от достоинства этих мер и от
успехов искусственного размножения речной рыбы. Это ясно
само собою; к чему же было набирать факты об этом? Они на-
браны просто для курьеза, — пусть-де читатель знает, что на
Эльбе и на Рейне лососина была прежде так дешева, что слуги
договаривались, чтобы хозяин кормил их лососиною не больше
971,

двух раз в неделю, а то хозяин готов был закормить их этим
дешевым провиантом. Очень любопытный факт, спора нет. Но
об ягодах, вероятно, можно было бы собрать курьезы еще любо-
пытнее. Или вот, например, тоже любопытно, что не дальше как
лет 20 тому назад в Камышине, в Красном Яре, в селе Быкове
кормили коров, и свиней арбузами, которых не всегда вдоволь там
ест теперь и сама хозяйка, еще недавно кормившая ими свою ско-
тину. Не хотите ли познакомиться и с курьезами и из истории
дичи? Извольте (Рошер, русский перевод, стр. 305).
В России жареных лосей, зайцев и диких уток едят даже самые низшие
классы народа (Kohl, Reise in Russland, II стр. 386). Дичь же в Петербурге
с Петра Великого до Александра поднялась в цене, как 1 : 6—7 (Storch,
Handbuch 1, стр. 368) 4. В Петербурге в 1807 году фунт баранины, говядины
или телятины стоил 4—6, фунт дичи — 3—41/2 центов (Melih, Travels thraugh
the U. St, II, p. 57). Чем более охота охраняется, тем дольше, конечно, про-
должается прежняя дешевизна дичи, особенно, когда бедным становится не-
выгодным приготовлять ее для себя вследствие худобы дичи. Новейшие народы
редко думали о искусственном разведении дичи; римляне откармливали глав-
ным образом только зайцев, дроздов и пр. (Varro, R. R., III, 12; Collu-
mella R. R., VIII, 10). Поэтому цены на дичь были громадные, пример тому
приводит Plinius, H. N., X, 43, из времен императоров. Напротив, еще Поли-
бий уверяет, что в его время в Лузитании дичь получалась почти даром
(XXXIV, 8 и 7).
Очень благодарны за сообщение нам всего этого; только что
же из всего этого следует? Ровно ничего не следует. К чему это
служит в книге Рошера? Ровно ни к чему, кроме обогащения ума
фактами, совершенно излишними для разъяснения вопроса, лиш-
ними по той причине, что и вопроса тут ровно никакого нет.
Так, Но если ни для чего не нужны подробности эти и бес-
численное множество других мелочных фактов в книге самого
Рошера, то мало ли для чего могут они пригодиться читателю,
круг мыслей которого ведь не весь же будет ограничиваться чте-
нием Рошера. Положим, например, что случилось вам вздумать:
вот теперь в Беловежской пуще нарочно сохраняются, как зооло-
гическая и охотническая редкость, зубры; что же, бывали ли ко-
гда-нибудь другие примеры искусственного охранения диких жи-
вотных, любопытных для ученого или драгоценных для охотника?
Если вы не читали Рошера, вот вы и не знаете ничего об этом;
а читали вы Рошера, так вот и знаете, что римляне не только
охраняли некоторые породы дичи, а даже «откармливали зай-
цев, дроздов и пр.» Или вдруг вам вздумалось: а почем продается
говядина в Северо-Американских Штатах? Почем она продается
теперь в Северо-Американских Штатах, этого из Рошера вы не
узнаете; но то узнаете, что в 1807 году в каком-то североаме-
риканском городе Питтсбурге «фунт баранины, говядины или
телятины стоил 4 — 6 центов». Если хотите, можете успокоиться
на этом сведении; а если вы одарены пытливым умом вроде
Кифы Мокиевича 5, то является у вас новый вопрос; что же это
972

значит, что в 1807 году в Питтсбурге телятина продавалась по
одной цене с говядиной, тогда как дело известное каждому, что
везде в цивилизованных странах фунт телятины продается го-
раздо дороже, чем фунт говядины? Почему Питтсбург в
1807 году служил исключением из этого правила? Уж не случи-
лось ли там такой штуки, что, народивши множество телят, ко-
ровы почти все передохли вместе с быками, так что в говядине
оказался недостаток и она вздорожала, а в телятине излишек и
она подешевела? Или, быть может, дешевизна телятины сравни-
тельно с говядиной была в Питтсбурге не явлением временным,
относящимся к одному году, а фактом постоянным? В таком слу-
чае не следует ли объяснять его какой-нибудь особенностью питтс-
бургских обычаев относительно телятины? Не следует ли пред-
положить, что дешевизна телятины в Питтсбурге имеет своим
основанием отвращение значительной части питтсбургского на-
селения от употребления телятины? Читатель согласится, что
такое объяснение очень правдоподобно; если же принять его, то
не открывается ли новая поразительная черта того сходства севе-
ро-американцев с великорусами, о котором так часто читаешь
такие основательные замечания? А если так, то каким образом
объяснить это совпадение обычаев? Неужели простою случайно-
стью? Но такой взгляд недостоин науки; не следует ли скорее
видеть в этой дешевизне телятины между питтсбургцами след
влияния славянского элемента на северо-американский и даже,
быть может, доказательство существования древних славянских
поселений в бассейне реки Миссисипи? Радушно предлагаем это
новое драгоценное соображение в полную собственность г. В. Ла-
манскому и вперед уверены, что он с признательностью восполь-
зуется им 6.
Но разумеется, где без разбора приводится бесчисленное ко-
личество цитат, цифр, имен и всякого рода фактов, там необхо-
димо находится и очень много важного среди бездны неважного,
много нужного среди бесполезного; и каково бы ни было логиче-
ское достоинство книги, богатой фактами, она непременно будет
иметь очень большую цену как сборник материалов. К сочинению
Рошера прилагается тот политико-экономический вывод, что если
трудолюбие велико, продукт все-таки получится довольно зна-
чительный, хотя бы метод производства и был сам по себе не-
удовлетворителен. Тут можно бывает жалеть лишь о том, зачем
подобное трудолюбие не соединилось в трудящемся с столь же
замечательною логическою силою. Мы почли нужным откровенно
высказать свое мнение о научном достоинстве трудов Рошера
только потому, что очень многие имеют преувеличенное понятие
о их значении в науке. Что же касается до вопроса, полезна ли
книга, начало русского перевода которой теперь напечатано, тут
нет никакого сомнения: книга эта очень полезна или чрезвычайно
полезна, или необыкновенно полезна, или в каком хотите смысле
973

и в какой хотите степени называйте ее полезною. Мы ни в чем
не противоречим. Сведений в ней такая гибель, что если успеешь
усвоить себе хотя десятую часть их, будешь ученейшим чело-
веком.
Но, скажут нам, вы хвалите только трудолюбие, с которым
Рошер собирал факты, а самую систему Рошера не превозносите;
вы удивляетесь его начитанности \и прилежанию, а достоинств
его как мыслителя вы не упоминаете: в тоне вашего отзыва о
нем есть даже какое-то презрение, которое в отношении к столь
знаменитому мыслителю становится неприличною дерзостью.
Оправдайтесь в этом преступлении. Докажите, что вы имеете
право говорить о нем таким тоном. Ведь вы до сих пор толко-
вали только о форме его книги. Положим, что форма неуклюжа,
положим, что наряду с делом набито в ней много пустого, лиш-
него, что »из этого? Форма в ученом сочинении — вещь второсте-
пенная. Вы разбирайте не форму, а содержание.
Извольте; почему не разобрать? Если бы нужно было нам са-
мим извлекать содержание из ученейшего труда Рошера, мы, по-
жалуй, и не справились бы с такою задачею: поискали бы содер-
жания, да, может статься, и не нашли бы. Но почтенный перевод-
чик помогает нам своим предисловием. Чтобы не пропустить ни-
чего важного, мы пересмотрим все в предисловии. Вот начало.
Передавая на суд русской публики перевод одного из замечательнейших
творений современной экономической литературы, я позволяю себе вместо
предисловия поместить несколько страниц из моей статьи, помещенной в
«Русском вестнике» за 1856 год7. «Вопрос, — говорит Рошер в своей вступи-
тельной лекции, читанной им в Лейпцигском университете, — каким образом
лучше всего содействовать развитию народного хозяйства, останется всегда
главным вопросом в политической экономии; но он не составляет еще глав-
ной ее задачи. Наука народного хозяйства — это ветвь наук политических,
и задача ее — исследовать известные стороны человеческой жизни и законы,
ими управляющие. Цель ее — изложить, что передумали народы, чего хотели,
к чему стремились и чего достигли каждый в своем хозяйстве; наконец, по-
чему они стремились и почему именно этого достигли. Но такое изложение
невозможно без тесной связи с другими науками, рассматривающими осталь-
ные стороны народной жизни, — без истории права, государственных учреж-
дений, истории литературы и т. д.».
Скажем откровенно: вступительной лекции, читанной Роше-
ром в Лейпцигском университете, нам не удалось прочесть, и о
том, что говорил, а чего не говорил в ней Рошер, мы должны
судить, основываясь исключительно на свидетельстве г. Бабста.
И надобно прибавить еще вот что: рассказывай нам такие вещи
о вступительной лекции Рошера г. Безобразов или Григорий
Данилевский, мы сильно поусомнились бы. Но свидетелем яв-
ляется г. Бабст, и мы верим. И — господи, твоя воля! — чему
мы принуждены верить! «Вопрос, каким образом лучше всего
содействовать развитию народного хозяйства, не составляет еще
главной задачи политической экономии», но «останется всегда
974

главным вопросом в ней». Ну, скажите на милость, как же это?
Главный вопрос не есть главная задача или главная задача не
есть главный вопрос? Ведь с такою ясностью понятий мы могли
бы прочесть вступительную лекцию к любой науке, например,
хоть к астрономии: «исследовать законы движения тел небесных
составляет главную задачу астрономии, но главный вопрос астро-
номии другой», — вероятно, вопрос о том, знали ли греки, что
луна имеет форму не шара, а груши. Или из анатомии: «главная
задача анатомии — исследовать состав человеческого организма,
но главный вопрос в ней не то», а, вероятно, то, каким манером
Аристотель мог не заметить, что, кроме жил, находятся в чело-
веческом теле нервы. Или вступительная лекция из ботаники:
«главная задача ботаники — исследование растительного орга-
низма, но главный вопрос в ней не то», а то, какие чувства овла-
дели Христофором Колумбом, когда он увидел американскую
растительность, столь различную от европейской. Извините меня,
но мне кажется, что это просто-напросто путаница. Посмотрим,
однако, — что дальше.
В чем главный вопрос политической экономии, Рошер сказал.
В чем задача ее, выходит у него уже не так определенно: «иссле-
довать известные стороны человеческой жизни и законы, ею
управляющие»; хорошо, положим, что известные стороны жизни
и известные законы; примем, пожалуй, на себя смелость дога-
даться, что под известными законами надобно тут разуметь за-
коны, управляющие экономическою стороною народной жизни или
человеческой жизни; но мы все-таки догадались об одной стороне,
а Рошер говорит о нескольких «сторонах»; что же это значит?
что у политической экономии не один главный предмет, как бы-
вает у всякой благопристойной науки, а таскается она по разным
предметам, представляет собою не систему понятий, а сброд
всяких понятий, каким была в старинных философских школах
космология? Обидел свою науку Рошер. Но это бы еще ничего,
можно было бы простить обиду, если бы можно было тут понять
что-нибудь: по Гегелю или по какому-то другому философу дока-
зывается, что «понять — значит простить». Но главная беда в
том, что понять нельзя: какие же это «стороны» жизни, кроме
одной экономической стороны, составляют задачу политической
экономии? Подите спрашивайте у Рошера, и тот сам не сумеет
отвечать. Ну, бог с ней, с задачей политической экономии, она
что-то непонятна. Посмотрим, какова «цель» ее. Не знаем, не
ошибаемся ли мы, но берет нас подозрение, будто бы и «цель»,
и «задача» —одно и то же. Так вот цель политической экономии:
«изложить, что передумали народы, чего они хотели, к чему
стремились и чего достигли каждый в своем хозяйстве; наконец,
почему они стремились и почему именно этого достигли». Вот
это уж очень понятно, не в пример предыдущему; но уж тут,
к несчастию, совершенно обнаруживается, что Рошер зарапорто-
975

вался. Ведь каждому известно, что систематическое изложение
понятий о каком бы то ни было предмете составляет науку об
этом предмете, а история этой науки — вещь очень полезная, до-
стойная, если хотите, называется тоже наукой, но все-таки вещь
совершенно особенная. Возьмите, например, уж не то что какую-
нибудь вечную сторону общечеловеческой жизни, а даже хоть
какое-нибудь особенное, временное, чисто историческое проявле-
ние человеческой жизни, например, хоть древних греков или хоть
какую-нибудь сторону жизни этих древних греков, все-таки, как
вы знаете, и об этом явлении систематическим образом говорит
одна особенная наука, а исторический ход фактов этого явления
рассказывает другая наука; например, кроме истории греческого
народа, есть наука, называемая греческими древностями или гре-
ческою археологиею; или, например, греческая мифология сама
по себе, а история греческой мифологии сама по себе; эстетиче-
ская теория греков сама по себе, а история греческого искусства
сама по себе.
Разумеется, теория предмета и история предмета — науки,
чрезвычайно тесно связанные между собою. Если хотите, можете
думать, что теория предмета должна выводиться исключительно
из истории предмета. Это будет мнение, справедливое лишь отно-
сительно отживших предметов, которых уже нельзя наблюдать
прямым образом, сведения о которых заимствуются лишь из
исторических материалов, а не из живой действительности; да и
к тем оно применяется не вполне: ведь греки были тоже люди,
как и мы, стало быть, проверять и дополнять исторические сви-
детельства о греках мы отчасти можем по себе и по другим жи-
вым народам. Ведь если бы у Арриана или Квинта Курция 8 было
написано, что по чрезвычайной боевой закаленности воины Але-
ксандра Македонского могли сражаться, потеряв голову от непри-
ятельского меча, или лишались способности влюбляться, или
не чувствовали голода, — «ведь мы бы оказали, что это вздор.
Стало быть, и тут, кроме истории, есть другой источник для
теории предмета. А для наук, излагающих не мимолетные явле-
ния, а вечные стороны человеческой жизни, этот второй источ-
ник — наблюдение над живой действительностью — гораздо
важнее первого, то есть исторических фактов. Ну, скажите, сде-
лайте одолжение, что, кроме своей охоты казаться ученым, обна-
ружу я, начав историческим образом доказывать или исследовать,
или проверять, положим, тот экономический закон, что чем уро-
жайнее год, тем дешевле бывает хлеб, а при неурожае цена хлеба
поднимается? Кажется, можно и знать, и доказать это без гре-
ческой истории. Но все-таки говорите, если хотите, что теория
предмета должна основываться исключительно на истории пред-
мета: ваши слова будут ошибочны, но в них будет смысл. У Ро-
шера выходит не то: у него просто путаница, лишенная челове-
ческого смысла: цель науки народного хозяйства изложить, что
976

передумали народы, чего хотели, чего достигли, — 'господи пра-
ведный! да ведь это история народного хозяйства, а не наука на-
родного хозяйства.
Вы не подумайте, будто мы доказываем, что Рошер оши-
бается,— этого мы не говорим; пусть будет и чистая правда все,
что он говорит; мы рассуждаем не о том, что он мыслит, а лишь
о том, как он мыслит; и оказывается, что ученый муж сей действи-
тельно очень ученый муж, только в логике несколько слабоват.
Хочет он сказать, вероятно, очень хорошие вещи, только сообра-
зить их не умеет и говорит нескладицу. Как бы нам распутать эту
нескладицу? Не будем же слушать самого Рошера; он, /пожалуй,
наговорит нам таких вещей, что надобно будет только руками раз-
водить, слушая его; пусть объясняет нам его заслуги г. Бабст,
умеющий рассуждать логически.
Не Рошер первый почувствовал пользу исторических разъяс-
нений для экономических вопросов, говорит г. Бабст; но «никто
не высказал та« ясно и так основательно необходимости исто-
рико-физиологического метода», как он. Была школа, провозгла-
шавшая вечными истинами свои односторонние выводы и забы-
вавшая, «что не одно у ней общество перед глазами, а целый ряд
народностей на разных ступенях развития и вследствие этого с
различными экономическими потребностями». Представителем
такого взгляда г. Бабст называет Сэ. Но
в то самое время, когда Сей высказывал такой взгляд на историю, когда
целая школа гремела против дерзких нововводителей и провозглашала не-
преложность и вечность своих экономических теорий, в то самое время
подготовлялся и разработывался тихо и незаметно среди даже самой
школы материал, готовивший торжество нового метода, а с другой стороны
раздались клики противной партии, партии утопистов, которые, сами того
не подозревая, вспахивали и удобривали поле для новых успехов истори-
ческой школы. В первом отношении важны издания и собрания ста-
ринных экономистов, заставившие обратиться к разработке прежних воз-
зрений и прежней экономической жизни, а с другой стороны ту же самую
услугу оказали социалисты, которые в своей критике и в своих нападках на
современное положение экономической теории, на возрастающие бедствия
большинства рабочего класса прибегали очень часто к указаниям на прежде
существовавшие формы и условия экономического быта, вызвали своих про-
тивников на то же самое ноле и заставили их также обратиться к истории
и к строгому исследованию прежних форм народного хозяйства.
Рошер нигде не пытается выставлять абсолютного идеала народного хо-
зяйства, на котором, как на прокрустовом ложе, желали бы многие растянуть
народную жизнь; не выставляет и тех утопий, от которых всегда и везде отша-
тывался здравый смысл народа. Вся задача его состоит в том, чтобы доис-
каться основных понятий и первобытных начатков народного хозяйства в
эпохи самые отдаленные, проследить за ходом их исторического развития и
пояснять их наблюдениями и учениями, выработанными наукой и опытностью.
Он преследует и выводит только начала, которые оказались в свое время
действительно благодетельными и полезными для народа. Излагая естест-
венные законы народного хозяйства, Рошер выводит перед нами целый ряд
народных хозяйств со всеми их условиями, с их ошибками и с их здоровыми
сторонами; Нет народа, жизнь, развитие и хозяйственный быт которого остав-
лен был бы без внимания Рошером. Древность ему так же близко знакома,
977

как и ноцое время, и здесь (именно во втором томе его труда), мы обязаны
ему многими замечательными исследованиями, громко говорящими в пользу
его обширных сведений и глубокого изучения древности. Нередко замеча-
тельное открытие или блестящая, проливающая свет на целую эпоху мысль
скрывается у него под скромною формой примечаний. Наконец, почти ни одно
из замечательных новейших путешествий не оставлено им без внимания, и хо-
зяйственный быт современных народов Европы до островитян Тихого океана
изучен и обследован им с самою мелочною подробностью и с глубочайшим
историческим тактом (Предисл. VIII и XI).
Вот теперь уже можно понять, в чем дело. У некоторых писа-
телей школы Адама Смита явилась мысль, будто бы формы эко-
номической жизни, господствовавшие в передовых странах Ев-
ропы около конца прошлого и начала нынешнего века, — герку-
лесовы столбы человеческого развития, дальше которых так уж
и никогда не пойдет история. Г. Бабст очень справедливо назы-
вает этот взгляд узким и односторонним. Читатель знает наше
пристрастие к г. Бабсту; знает, что мы ставим его гораздо выше
всех писателей, известных у нас за знатоков политической эконо-
мии 9. Впрочем, предпочтением пред ними еще мало определяется
наше мнение о г. Бабсте: лучше мы просто скажем, что уважаем
его. Одна из главных причин уважения к нему та, что он выска-
зывает подобные мысли и высказывает их не ради одного прили-
чия: он действительно сочувствует стремлению улучшить не одни
подробности экономического быта, чем ограничиваются другие
экономисты, а заменить коренные черты его новыми, лучшими.
Итак, по словам г. Бабста, возникла у некоторых последовате-
лей Адама Смита ошибочная тенденция доказывать непрелож-
ность и вечность нынешних форм экономического быта. Проис-
хождение такого взгляда объясняет он пренебрежением этих пи-
сателей к истории; точно так же объясняют это явление почти все
экономисты, успевшие или воображающие, что успели выбиться
из него. Мы прибавим еще другую причину, которая, нам ка-
жется, участвовала тут гораздо больше, чем незнакомство с исто-
риею или пренебрежение к ней. Дело известное, что в каждом
сословии, в каждом положении встречаются люди с исключитель-
ными характерами, с особенными, не похожими на других поня-
тиями. Но такие люди всегда бывают лишь исключением из пра-
вила. Масса людей имеет взгляд, сообразный с тем, чего требуют
ее (истинные или только кажущиеся ей) выгоды. Возьмите какую
хотите группу людей, ее образ мыслей бывает внушен (верными
или ошибочными, как мы заметили, все равно) представлениями
об ее интересах. Начнем хоть с классификации людей по народ-
ностям. Масса французов полагает, что Англия есть «коварный
Альбион», погубивший Наполеона I из ненависти к француз-
скому благосостоянию. Масса французов находит, что рейнская
граница — естественная и необходимая граница Франции. Она
также находит, что присоединение Савойи с Ниццею — дело пре-
красное. Масса англичан находит, что Наполеон I хотел погубить
978

Англию, ничем невиновную, что борьба с ним была ведена
Англиею лишь для собственного спасения. Масса немцев нахо-
дит претензию французов на рейнскую границу несправедливою.
Масса итальянцев считает отторжение Савойи с Ниццею от Ита-
лии делом несправедливым. Отчего такое различие взглядов?
Просто от противоположности (конечно, мнимых, фальшивых,
но считаемых у той нации действительными) интересов наций.
Или возьмем классификацию людей по экономическому положе-
нию. Производители хлеба в каждой стране находят справедли-
вым делом, чтобы другие страны допускали ввоз хлеба этой
страны беспошлинно, и столь же справедливым, чтоб ввоз хлеба
в их страну был запрещен. Производители мануфактурных това-
ров в каждой стране находят справедливым, чтобы иностранный
хлеб допускался в их страну беспошлинно. Источник этого про-
тиворечия опять-таки все тот же: выгода. Производителю хлеба
выгодно, чтоб хлеб был дороже. Производителю мануфактурных
товаров выгодно, чтоб он был дешевле. Увеличивать число таких
примеров было бы напрасно, — каждый может сам набрать их
тысячи и десятки тысяч. Австрийские немцы полагают, что спра-
ведливо им господствовать над австрийскими славянами; ав-
стрийские славяне полагают, что справедливо им господствовать
в Австрии; члены каждого замкнутого цеха, каждой привилеги-
рованной или исключительной корпорации доказывают справед-
ливость своей монополии, приносящей, по их словам, пользу всему
обществу. Огромное большинство писателей всегда держатся
взгляда той группы, к которой принадлежат. Из 100 француз-
ских историков по взгляду 99 во всем всегда бывали правы фран-
цузы; у английских историков то же самое относительно англи-
чан, у немецких — относительно немцев и т. д.; у писателей ари-
стократического образа мыслей правда на стороне аристократии,
у писателей, представляющих собою среднее сословие, правда на
стороне среднего сословия, и т. д.
Этим психологическим законом, по которому почти у каж-
дого — простого ли человека, оратора ли, писателя ли, в разгово-
рах ли, в речах ли, в книгах ли, все равно — оказывается теоре-
тически хорошим, несомненным, вечным все то, что практически
выгодно для группы людей, /представителем которой он слу-
жит, — этим психологическим законом надобно объяснить и тот
факт, что политико-экономам школы Адама Смита казались очень
хороши, достойны вечного господства те формы экономического
быта, которые господствовали или стремились к господству в
конце прошлого и в начале нынешнего века. Писатели этой школы
были представителями стремлений биржевого или коммерческого
сословия в обширном смысле слова: банкиров, оптовых торгов-
цев, фабрикантов и всех вообще промышленных людей. Нынеш-
ние формы экономического устройства выгодны для коммерче-
ского сословия, выгоднее для него всяких иных форм; потому
979

школа, бывшая представительницею его, и находила, что формы
эти «самые лучшие по теории; натурально, что при господстве
такого направления являлись многие писатели, высказывавшие
общую мысль еще с большею резкостью, называвшие формы эти
вечными, безусловными.
Такое объяснение гораздо проще мудреного вывода столь на-
туральной тенденции из отвлеченного основания, относящегося не
к практической жизни, а к способу, каким оценивают юношей на
экзаменах: такую-то науку он изучил хорошо, а другую знает
слабо. Будто в самом деле малое знакомство с историей могло ли-
шать политико-экономов знания о том, что существовали иные
формы экономического быта, различные от нынешних, и будто
через это отнималась у таких людей возможность чувствовать по-
требность новых совершеннейших форм, отнималась возможность
признавать нынешние формы не безусловными? Ведь каждый
грамотный человек, хотя бы сроду не занимался историей, слыхи-
вал о юбилейном годе евреев, об Иосифе Прекрасном, благодаря
которому вся земля в Египте стала принадлежать фараону, о Ли-
курге, о Солоне, о Гракхах; да и безграмотный человек каждый
слыхивал в детстве сказки, в которых сохранились предания о фор-
мах экономического быта, вовсе не похожих на нынешние. У кого
из политико-экономов есть расположение усомниться в абсолют-
ности и неизменности нынешних форм, в том уж от одних этих
преданий развился бы более широкий взгляд на вещи. Да пол-
ноте, будто нужны человеку хоть какие-нибудь рассказы о чем-
нибудь ином, непохожем на его положение, чтобы чувствовать не-
удобство своего положения, если оно неудобно, желать лучшего,
если оно худо? Разве не видит он своими глазами вокруг себя
все, что нужно для возбуждения в нем таких мыслей? и разве
он — дерево, чтоб не чувствовать ему самому и без помощи исто-
рических сведений желания избавиться от неудобств? Значит,
дело не в исторических сведениях, а в том, каковы чувства мысли-
теля или группы людей, представителем которых он служит. Что
же в самом деле, разве Фурье знал историю подробнее, чем Сэ?
Нет. Кому хорошо настоящее, у того нет мысли о переменах; кому
оно дурно, у того она есть независимо от обладания историче-
скими знаниями или хотя бы полнейшего отсутствия их. Начали
думать о вопросах политической экономии люди, бывшие предста-
вителями не того сословия, которому как раз пригодны нынешние
экономические формы, а представителями массы, и явилась в на-
уке другая школа, которую г. Бабст называет (неизвестно на ка-
ком основании, — мог бы он предоставить употребление подоб-
ных имен людям, менее его знающим и менее его мыслившим) —
называет партиею утопистов.
Вот в этом-то, если хотите, и лежит настоящая причина рас-
положения к историческому методу, явившегося в последователях
прежней школы, которые увидели себя теперь в звании консерва-
980

торов в противность прежней своей похвальбе прогрессивностью.
Против средневековых учреждений, несогласных с выгодами ком-
мерческого сословия, ратовали они во имя разума; а тут вот на
грех явились люди, начавшие говорить: «по разуму действи-
тельно следует быть тому, чего желаете вы, только сверх того
требуется по разуму еще многое другое; вы произносите только
начало формулы, а конец ее вот каков»; словом сказать, пред
лицом мыслителей непоследовательных явились мыслители по-
следовательные. Против средневековых учреждений разум был
для школы Адама Смита превосходным орудием, а на борьбу с
новыми противниками это оружие не годилось, потому что пе-
решло в их руки и побивало последователей школы Смита, кото-
рым прежде было так полезно. Что тут делать? Не нами
придумано, не нами и кончится изворот, употребляемый в таких
случаях: если разум говорит против тебя, хватайся за историю,
она выручит. Например: на основании разума никак не могут
англичане доказать, что жители Ионических островов должны
быть под английским управлением, которого терпеть не могут. На
основании разума выходит, что жители Ионических островов
должны присоединиться к греческому королевству, чего они и
желают. Вот англичане и хватаются за историю: мы, дескать, уп-
равляем Ионическими островами на основании таких-то и таких-
то исторических событий, на основании таких-то и таких-то до-
кументов.
В политической экономии исторический способ доказывания
бесполезности или невозможности того, чего требует разум, имеет
два вида. Первый сорт апологии таков: форма, существующая
ныне, существовала у вавилонян, ассириян, мидийцев, персов,
греков, македонян, римлян, ост-готов, вест-готов, герулов, ванда-
лов, франков, гуннов, алеманов, маркоманов, лонгобардов и т. д.,—
следовательно, человечество без нее обойтись не может. Этот сорт
аргументаций очень убедителен: например, вавилоняне, ассирия-
не, мидийцы и т. д. (зри выше) резали (военнопленных или обра-
щали их в рабство, — следовательно, и мы должны делать так
же, потому что человечество иначе поступать не может: это лежит
в натуре человека. Аргумент бесспорный; жаль только, что в по-
литической экономии лишь в немногих случаях можно употреблять
его, хотя бы с натяжкою: почти все нынешние экономиче-
ские формы, и в том числе все важнейшие, или произошли недавно,
или потерпели в недавние времена очень сильные изменения.
Следовательно, приписывая им какую угодно вечность в будущем,
никак нельзя доказывать их вечности в прошедшем. Из этой
беды выручает второй сорт исторического аргумента, не столь
убедительный, зато более лестный для читателей; вот он: перво-
начально это дело имело такой-то вид, при высшем развитии по-
лучило такой-то, а еще при высшем — такой-то, а ныне, при еще
высшем, имеет вот какой, — следовательно, нынешний вид дела
981

уже очень хорош, и недовольны им могут быть лишь безумцы.
Успокоиваться на этом бывает очень умно и приятно. Например:
окрестности Рима, или так называемая Римская Кампанья, ко-
нечно, были первоначально пустынею; когда Италия несколько
населилась, местность эта уже служила пастбищем, как видно из
рассказов о Нумиторе, Ромуле и Реме (времена перед основа-
нием Рима). По основании Рима постепенно покрылась она
цветущими нивами, которые возделывались доблестными граж-
данами вроде Цинцинната и Регула; когда Рим стал грабить це-
лый свет, эти свободные и почтенные земледельцы исчезли, за-
менившись рабами (то был век развития гораздо высшего, чем
грубые времена Цинциннатов и Регулов); но римская образован-
ность должна была сменяться высшею, явились новые народы,
чтобы внести в историю человечества принцип личности, и Рим-
ская Кампанья была разграблена: это было необходимо для выс-
шего развития; когда варварские нашествия прекратились, Рим-
ская Кампанья снова населилась земледельцами, более или менее
'благосостоятельными, и покрылась нивами, как было за 1 000 или
за 1 500 лет перед тем. Но история шла вперед, человечество де-
лало успехи во всех отношениях, и Римская Кампанья была за-
хвачена могущественными фамилиями, которые нашли удобней-
шим для себя обратить ее в пастбище, так что ныне представляет
она собою пустыню, зараженную миазмами; как же не сказать
теперь, что нынешнее положение Римской Кампаньи очень хо-
рошо?
Вот коренной смысл стремления, из которого возникла любовь
к историческому разрешению политико-экономических вопросов.
Нет надобности прибавлять, что и на этом поприще дело прини-
мает оборот вовсе не такой, какой хотели придать ему писатели,
прибегнувшие к историческому методу для опровержения требо-
ваний разума. Ведь известно, что та сторона, которая сильнее ло-
гикою, побьет противную на всех пунктах, за какую науку ни
хватайся она. Так и по истории оказалось, что нынешние эконо-
мические формы возникли под влиянием отношений, противоре-
чащих требованиям экономической науки, несовместных ни с
успешностью труда, ни с расчетливостью потребления, — словом
сказать, представляют собою результаты причин, враждебных и
труду, и благосостоянию. Например, в Западной Европе, эконо-
мический быт основался на завоевании, на конфискации, на моно-
полии. Причины этих результатов наука стремится устранить из
жизни, влияние этих причин на жизнь признает она вредным;
следовательно, история изобличает то, на защиту чего была
приглашена.
Но к многоученому и почтенному Рошеру все это нимало не
относится. Он завален книгами, сквозь которых не пробьется до
него никакая живая мысль: ни дурная, ни хорошая. Начали го-
ворить: «подавайте нам на помощь историю», он и обрадовался:
982

история — ведь это десятки тысяч фолиантов; о, восторг! сколько
из истории можно выкопать учености! вот он и пошел копать.
Зачем копать, для кого копать, — об этом уж ему некогда поду-
мать; да и к чему думать? разве думанье — ученость? Какое дело
работнику железного рудника, на что пойдет добываемая им
руда: в чугун ее переплавят, в железо или в сталь; паровую ли
машину, или серп, или иголку, или пушку сделают из этого ме-
талла, — ему какая надобность? он себе копает да копает. Честь
и хвала его усердию.
О том, что книга, столь богатая фактами, как труд Рошера,
заслуживает перевода, нечего и говорить. За достоинство пере-
вода ручается имя г. Бабста.
Картины из русского быта,, Владимира Даля. 2 т. Спб. 1861.
После шума, которого наделал г. Даль своею несчастною фан-
тазиею о том, что грамота бывает гибельна для народной нрав-
ственности 1, после справедливых упреканий и пристыжений, какие
сыпались на него тогда со всех сторон, а в особенности после его
неудачных попыток защититься, окончательно испортивших его
дело, — после всей этой неблаговидной истории, им сочиненной,
трудно решиться сказать что-нибудь в похвалу чему-нибудь на-
писанному г. Далем. Вы ждете, что за этим последует «но» или
«однакоже», — не ждите, иначе ошибетесь; мы и не хотим ничего
сказать в похвалу г. Далю.
Странный человек т. Даль! Все утверждают, что он необык-
новенно много знает о быте, нравах, способе рассуждений и об-
разе выражений русского народа. О чрезвычайном знакомстве
его с народностью рассказывают удивительные вещи; говорят,
например, будто бы он так превосходно знает все мельчайшие от-
тенки местных наречий и поднаречий, что по выговору каждого
встречного простолюдина отгадывает не только губернию, не
только уезд, но даже местность уезда, откуда этот человек. Мы
готовы верить тому, хотя оно — и невозможная вещь. Но досто-
верно то, что г. Даль знает десятки тысяч анекдотов из просто-
народной жизни, собрал чуть ли не до 50 000 русских пословиц
и чуть ли не полмиллиона слов и оборотов простонародной речи.
А между тем — »ведь не поверишь этому, если незнаком с его
сочинениями — ровно никакой пользы ни ему, ни его читателю
не приносит все его знание. По правде говоря, из его рассказов
ни на волос не узнаешь ничего о русском народе, да и в самих-то
рассказах не найдешь ни капли народности. В одной страничке
очерков Успенского2 или рассказов из простонародной жизни
Щедрина о народности собрано больше и о народе сказано
больше, чем во всех сочинениях г. Даля. Он знает народную
983

жизнь, как опытный петербургский извозчик знает Петербург.
«Где Усачов переулок? Где Орловский переулок? Где Клавикорд-
ная улица?» Никто из нас этого не знает, а извозчику все это из-
вестно, как свои пять пальцев. Ну, а попробуй человек, не знаю-
щий Петербурга, узнать что-нибудь о Петербурге от этого извоз-
чика, — ничего не узнает или узнает такую дичь, что и знающий
человек не распутает потом.
У г. Даля нет и никогда не было никакого определенного
смысла в понятиях о народе, или, лучше сказать, не в понятиях
(потому что, какое же понятие без всякого смысла?), а в груде
мелочей, какие запомнились ему из народной жизни. Когда-то
г. Даль писал сказки, а может быть, кроме сказок, и еще какие-
нибудь рассказы, — для простого ли народа, или для публики, не
знаем хорошенько, — только знаем, что писал он когда-то и
что-то простонародною речью. Простонародная речь эта выхо-
дила такая пересоленая, перехищренная, что от настоящей про-
стонародной речи была дальше, чем перевод Риттерова землеве-
дения, делаемый г. Семеновым с сохранением всего смешения
языков, какое есть в подлиннике у Риттера 3. После того, а может
быть и раньше того, а может быть и вместе с тем, г. Даль писал
длинные повести из простонародного быта обыкновенным лите-
ратурным языком. Повести эти совершенно не достигали своей
цели. Положим, тут еще можно было придумать другое объясне-
ние, кроме того, что г. Даль не понимает народного быта. Можно
было сказать: повести эти написаны с претензиею на художе-
ственность, а художественного таланта у г. Даля нет, потому из
повестей ничего и не выходит. Но вот г. Даль собрал, теперь це-
лую сотню коротеньких рассказов. Тут дело проще, особенного
литературного таланта может и не понадобиться, чтобы расска-
зать какое-нибудь происшествие в нескольких словах. Ведь в каж-
дом нумере «Петербургских ведомостей» и «Северной пчелы» опи-
сывается по нескольку происшествий разными корреспондентами
и обличителями, и на литературный талант никто из них не пре-
тендует, а рассказы их часто бывают любопытны, и в рассказы-
ваемом часто бывает смысл. Посмотрим, что сообщает нам
г. Даль в коротеньких рассказах, в которых так удобно было бы
передать все, что угодно было автору передать.
Берем, например, рассказ № 1-й «Поверка». В одном присут-
ственном месте члены и секретарь брали деньги из казенного
сундука на свои коммерческие обороты или на отдачу в процен-
ты, и часто им случалось вкладывать в ящик ко дню поверки
сумм деньги, занятые лишь на этот день у купцов, бывших
заседателями в том же присутственном месте. Губернатор про-
слышал об этом, приехал ревизировать, запечатал казенный сун-
дук и велел отнести его на хранение на гауптвахту. Купцы, по-
могавшие плутовству, остались в дураках. — Ну, что же из
984

этого? Да ничего. Видно, что губернатор перехитрил своих под-
чиненных.
Вот рассказ № 2-й. «Беглянка». В какой-то турецкой деревне
встретил г. Даль русскую избу, а в избе — русскую женщину.
«Как ты попала сюда?» — спрашивает он женщину. Она отве-
чает: «Мой муж был мужик зажиточный; какой-то плут подго-
ворил его бежать в Турцию, на дороге зарезал, овладел его день-
гами, а меня заставил жить с собою вот здесь». Ну, что же из
этого? Ничего. Видно, что плуты бывают иногда очень плуто-
ваты, а мужики поддаются их плутням.
Идем далее по порядку. Рассказ № 3-й. «Вор». Богатый му-
жик, боясь воров, ходил по ночам осматривать клети и раз дей-
ствительно наткнулся на вора. Вор принял его за человека, также
пришедшего воровать. Они вошли в клеть вместе, и пока хозяин
искал топора, чтобы пришибить вора, вор бросился на печеный
хлеб, лежавший в клети, — он пошел воровать с голоду и не хо-
тел ничего взять, кроме хлеба. Хозяин сжалился и, кроме пече-
ного хлеба, подарил ему мешок муки. — Из этого рассказа выхо-
дит, что «вор-вору рознь, и что нельзя без суда присуждать вся-
кого вора на осину».
№ 4-й. «Сухая беда». Один чувашин побил другого, тот по-
жаловался; обидчика взяли в полицию и наказали, да вышло
так, что наказали, вместо одного раза, три раза. Он ожесточился
на человека, подвергнувшего его этому наказанию, и, чтобы отм-
стить ему по чувашскому обычаю, повесился у него на воротах.
«Такой висельник известен у нас в народе под названием сухой
беды; и, говорят, поныне еще чуваши в злобе своей грозят иногда
друг другу тем, что сулят на двор сухую беду, то есть обещают
один у другого на дворе удавиться».
№ 5-й. «Находка». Казак возвращался из французского по-
хода домой с добычею: до 30 тыс. р. золотом было зашито у него
в седельной подушке. На дороге износились у казака сапоги, а
мелочь, бывшая в карманах, уже израсходовалась. Распарывать
подушку казаку не хотелось, да и привык он в походе даром брать
все, что попадется. Нагнал он в одиноком месте мужика, пригро-
зил ему саблей и велел снимать сапоги; мужик снял; казак слез
с лошади и стал их напяливать. А мужик тем временем вскочил
на лошадь, да и ускакал. Казак остался без денег, а мужик, ощу-
пав золото в подушке, разбогател.
Не довольно ли этого? А то, пожалуй, развернем и 2-й том,
на каком случится месте, и посмотрим. Книга развернулась на
рассказе № 78, «Нога». Карасубазарский драгунский полк вошел
в село Сивый Кут. На базарной площади стояла толпа народа и
смотрела в землю. Дело в том, что на площади рыли колодезь;
во время работы земля обвалилась, выломив несколько плохих
бревен сруба, и одним из этих бревен прижало работнику ногу
так, что не было возможности высвободить ее. Полковой доктор
985

и костоправ были люди отважные: спустились в колодезь, про-
извели там ампутацию; работника вытащили; он скоро выздоро-
вел и теперь на деревянной ноге честно зарабатывает себе хлеб
пилой.
То был № 78-й, а вот № 88, «Подкидыш». Жена бедного
чиновника родила двойню. Потолковала, потолковала она с мужем
и решила подкинуть их. Муж взял сначала одного из новорож-
денных и пошел подкидывать к откупщику. А к откупщику перед
самым этим часом был уже подкинут другой ребенок, и в доме
держали ухо востро. Чиновника подстерегли, обыскали, нашли,
что он принес подкидывать ребенка, и заставили вприбавок к
этому ребенку взять еще и другого, подкинутого раньше кем-то.
Таким образом, бедной чиновнице вместо двух — пришлось
кормить троих новорожденных. Но на принесенном чужом ребенке
оказалась записочка с приложением ста рублей, а начальник,
услышав о таком случае, дал чиновнику место, на котором жало-
ванье было больше прежнего.
Кажется, довольно: семь рассказов взяли мы на пробу, во всех
оказалось одно и то же. — г. Даль слышал анекдот, который по-
казался ему интересен, взял да и пересказал его. Если в анекдоте
не было никакого смысла, г. Даль не почел нужным вложить в
него смысл; а если анекдот имел какой-нибудь смысл, то утратил
его в пересказывании г. Даля.
Как пофилософствуешь иной раз, — и пожалеешь, случается,
зачем это так странно разъединены бывают по нескольким голо-
вам качества, которым хорошо было бы соединяться в одной го-
лове. Например, один знает многое, но сообразить ничего не мо-
жет; другой соображать мастер, но ничего не знает. Но это сожа-
ление — вздорная мечта, отвергаемая глубокомысленною наукою.
По глубокомысленной науке этому так и должно быть; это назы-
вается разделением труда. Один пашет землю под пшеницу, но не
ест пшеницы; другой ничего не делает, зато кушает белый хлеб;
и наука доказывает, что при этом оба дела идут гораздо успеш-
нее: один, который не ест пшеницы, наготовит ее для других
больше, чем когда бы и сам тоже ел ее; другой, который ничего
не делает, съест гораздо ,на большую сумму, чем когда бы сам
работал. Так и тут. Г. Вл. Ламанский, например, ровно ниче-
го не знает о русском народе, зато рассуждает о нем; г. Даль
очень много знает о русском народе, зато рассудить ничего не
умеет; и от этого у обоих гораздо больше успеха, у каждого в
его деле. Если бы г. Даль искал смысла в своих знаниях, он не
наслушался бы стольких анекдотов и не запомнил бы столько
поговорок; а г. Ламанский, если бы знал русский народ, в де-
сять раз меньше стал бы рассуждать о нем, — и почему знать?
быть может, даже меньше бранил бы немцев на своих лекциях
в Пассаже.
986

<ИЗ № 5 «СОВРЕМЕННИКА»
Краткое изложение русской истории. Составил Н. Тимаев 1
Изд. второе. Спб. 1861.
«В настоящее время» множество рук трудится над собиранием
улик в прегрешениях «Современника» 2. Г. Тимаев так счастлив,
что получил от публики — заметьте, от самой публики! это не
шутка — одну улику подобного рода, и так добр, что выставляет
эту улику на общее пользование. Публика, говорит он в предисло-
вии ко 2-му изданию своего «Краткого изложения русской исто-
рии», раскупила все прежнее издание, а требования на книгу все
продолжаются, «это, вопреки мнению рецензента «Современника»
1859 года, показывает или то, что книга моя имеет свои достоин-
ства, или же то, что в литературе нашей недостает именно такого
рода руководства». Должно быть, или то, или другое. Поищем
сначала достоинств.
Русские, говорит Тимаев, — славяне; а славяне, говорит он,
бывают разные: восточные, северо-западные и юго-западные.
«К юго-западным славянам принадлежат: болгары, сербы, хор-
ваты, хорутане, черногорцы; они находятся под властью Турции
и Австрии». Что же это, значит черногорцы — не сербы? и под
чьей же это властью они находятся: под властью Турции или
под властью Австрии? «К северо-западным славянам (продол-
жает г. Тимаев) принадлежат: поляки, чехи, моравы, находя-
щиеся под властью Австрии и Пруссии». А не существует ли на
свете еще лужичан, не существует ли тоже словаков? и не нахо-
дится ли поляков под властью еще какой-нибудь другой державы,
кроме Австрии и Пруссии? Впрочем, кроме славян, жили на про-
странстве нынешней России и другие племена, говорит г. Тимаев:
«на север от Волги многочисленное финское племя»,—ну, а
мордва, доныне остающаяся в губерниях Пензенской и Саратов-
ской, к какому племени принадлежит? какими же это судьбами
губернии Пензенская и Саратовская лежат на север от Волги?
Мы видим, что г. Тимаев только из скромности говорит, будто
бы в его «сочинении нет ни новых фактов, ни новых исследований
и выводов». Мы пересматриваем книгу слегка; что попадется под
глаза, то и выбираем: вот, например, параграф об унии. «Поляки
обратили внимание на веру (говорит г. Тимаев), стараясь пода-
вить православие и распространить католицизм во всем киевском
княжестве. Кирилл Терлецкий, епископ луцкий, Михаил Рагоза,
митрополит киевский, и хитрый Ипатий Поцей, епископ влади-
мирский *, недовольные константинопольским патриархом, реши-
лись отделиться от православия и искать покровительства у
папы, главы западной церкви», и т. д. Что же, Кирилл Терлец-
кий, Михаил Рагоза и хитрый Ипатий Поцей были поляки? 3 а
* Речь идет о Владимире Волынском. — Ред.
987

если они были русские, то поляки ли завели унию? А вот па-
раграф: «Образование Петра Великого». «О детстве Петра расска-
зывают, что однажды во время Алексея Михайловича купец при-
нес Петру подарки, между которыми находилась маленькая сабля:
трехлетний царевич схватился за саблю» и — ждете вы по этому
началу — прибавил, что, дескать, когда я вырасту, я этою саблею
побью Карла XII под Полтавою; но нет: г. Тимаев не догадался,
что его анекдот следовало бы закончить таким манером. А вот
«Отечественная война 1812 г.» «Наполеон, желая покорить и саму
Россию, вскоре нашел предлог к войне». Вот как, Наполеон же-
лал покорить Россию! Такой скрытный был человек: никто до
г. Тимаева не умел узнать этого! Нет, что ни говорите, новых
фактов в маленькой книжке г. Тимаева немало. Судя по этим не-
большим выдержкам, надобно отвергнуть первую половину ди-
леммы автора: «или то, что книга моя имеет свои достоинства».
Значит, объяснить продолжающееся требование на нее можно
только второю половиною дилеммы: «или же то, что в литературе
нашей недостает именно такого рода руководства»; именно недо-
стает такого рода руководства: есть руководства недурные; есть
много руководств плохих, но и плохие все-таки писаны людьми,
хоть сколько-нибудь знакомыми с предметом; а такого руковод-
ства, которое имело бы совершенно ребяческий характер, до изда-
ния книжки г. Тимаева не было. Полная благодарность ему за
то, что он потрудился восполнить этот недостаток.
И какой плодовитый педагог г. Тимаев! На обертке его книжки
читаем, что в книжных магазинах С.-Петербурга, кроме «Крат-
кого изложения русской истории», поступили в продажу тоже его
сочинения: «Краткий учебник всеобщей истории, ч. I. История
древнего мира», «Тетрадь всеобщей географии»,—это все сочи-
нения г. Тимаева; а дальше поставлены еще две книги: «Грече-
ская мифология» и «Фелоктит, трагедия Софокла, перевод с гре-
ческова», — чьего сочинения эти две книжки, не написано; только
поставлены они рядом с сочинениями г. Тимаева. Но кем бы
ни был напечатан «Фiлоктит», перевод с греческова», этот
господин, то есть не Фiлоктит, а человек, его напечатавший, дол-
жен быть отважный прогрессист, бойкая голова, нововводитель;
так что недаром поставлена его книжка рядом с сочинениями са-
мого г. Тимаева: один уничтожает букву ъ, заменяет букву и бук-
вою i, a другой открывает, что Наполеон желал покорить Россию
и что черногорцы — не сербы. Оба молодцы. Однако погодите,
это еще не все: на обертке «Краткого изложения русской исто-
рии» напечатано еще, что в непродолжительном времени выйдет
в свет «Краткий учебник всеобщей истории. Часть 2. История
средних веков. Составил Н. Тимаев».
Скоро ли г. Тимаев исполнит это обещание, скоро ли подарит
нас «Историею средних веков» такого же ребяческого характера.
как «Краткое изложение русской истории»?
988

Краткий учебник всеобщей истории. Ч. П. История
средних веков. Составил Н. Тимаев. С-П — бург. 1861.
А вот обещание уж и исполнено. Молодец г. Тимаев; право,
хорошо.
«Не все народы, — говорит он в начале своей новой
книжки, — одинаково важны для истории: некоторые народы ис-
чезли, оставив только имя своему потомству; другие народы со-
действовали к развитию образования; третьи способствовали к
распространению образования; четвертые разрушительными по-
явлениями и набегами задерживали ход образования. Поэтому
народы могут быть разделены на исторические и неисторические;
так, древние греки и римляне, новейшие французы, англичане,
германцы суть вполне исторические народы] напротив того, гот-
тентоты, негры, калмыки, якуты суть не исторические народы».
Готтентоты, калмыки, якуты, вероятно, и по мнению г. Тимаева
не содействовали развитию или передаче образования; значит,
ни ко вторым, ни к третьим народам они не принадлежат: что
же они — четвертые народы, которые разрушительными появле-
ниями и набегами задерживали ход образования? Или они — те
народы, которые «исчезли»? Вот видите ли, г. Тимаев, прежде,
чем печатать исторические учебники, надобно самому выучиться
писать с толком; иначе не попадешь в число «писателей, благо-
творителей и друзей человечества», которые «сильно подвигают
вперед общество». Впрочем, кажется, что г. Тимаев может «пре-
имущественно явиться деятелем в истории» как художник: в своих
маленьких книжках он часто проявляет поэтический склад души,
Начнет, например, говорить о рыцарских замках и прибавит, что
в наше время их развалины «служат жилищем воронам и лету-
чим мышам»; или, начнет говорить о Фридрихе II Гогенштауфене
и очень мило обрисует «прекрасную Италию с ее светлым небом,
чудным климатом и роскошною природою». Книжка у него очень
маленькая — всего страничек 300 самого маленького формата — и
напечатана крупным шрифтом; кажется, негде было бы разгу-
ляться, — нет, он умеет распорядиться местом, все важное успеет
сообщить. Например: в кратком учебнике иной не нашел бы ме-
ста поразговориться о домашних делах Рудольфа, графа Габсбург-
ского, до его избрания в императоры1; а г. Тимаев открыл воз-
можность рассказать нам следующий, конечно, очень важный
исторический факт: «В это время в южной Германии, Швабии,
жил Рудольф, граф Габсбургский, отличавшийся отвагою, бла-
гочестием, справедливостью и добротою, так что он был любим
своими подчиненными. Однажды Рудольф Габсбургский ехал
верхом на коне и встретил священника, шедшего с святыми да-
рами к больному; благочестивый Рудольф сошел с коня, предло-
жил его священнику для переправы через речку и потом подарил
989

коня священнику». Это очень хорошо. Дошла у г. Тимаева оче-
редь до Венеции, — он и тут успел заметить, что «длинные и лег-
кие гондолы отличались изяществом и роскошью: но с XVI века
все гондолы делались черными». Да ведь XVI век, если не оши-
баемся, принадлежит уже не к средней, а к новой истории; что же
краткому учебнику истории средних веков до того, в какой цвет
стали красить гондолы с XVI века? Словом сказать, книжка
г. Тимаева написана как будто бы стенографом со слов бойкого
мальчика, который так и режет свой ответ на экзамене; чего, чего
не подвернется под язык этому мальчику! Случилось ему прочи-
тать балладу Шиллера в переводе Жуковского, — он вклеит ее в
ответ; случилось прочесть в старинном «Живописном обозрении»
статейку о гондолах, — он и гондолы всунет в ответ; а вдруг по-
радует вас и таким рассказцем: «Из преемников Роллона замеча-
телен герцог Роберт, по прозванию Дьявол2. Сначала Роберт-
Дьявол вел самую преступную жизнь; он жил в твердом замке
среди дикого леса, составил себе толпу отважных товарищей,
с которыми он нападал на монастыри и замки, грабил их и убивал
путешественников, купцов и горожан; отец его, опечаленный по-
ведением сына, умер с горя. Однажды, как рассказывают, Ро-
берт ограбил один замок и велел привести к себе владетеля замка;
но так как владетеля не было, привели владетельницу замка, и
Роберт узнал в ней свою мать. Она упрекала Роберта и говорила,
что он хочет и ее низвести в могилу, как и отца. Это произвело
сильное впечатление на Роберта; он переменил образ жизни, ра-
спустил своих товарищей и сам, как кающийся грешник, отпра-
вился к святым местам в Иерусалим и в Рим. Получив от папы
прощение грехов, он возвратился в Нормандию и сделался од-
ним из лучших герцогов норманских» (стр. 104). Выслушав
такой эпизодец, экзаминатор сурового свойства морщит брови
и мычит: «не к делу рассказываете, не о том вас спрашива-
ют; о Роберте-Дьяволе могли бы вовсе вы и не упоминать;
он лицо неважное; вы бы учились хорошенько, а то, верно,
в театре часто бываете, балеты смотрите, да нам на экзамене
их и отвечаете». Но экзаминатор игривого свойства подмарги-
вает суровому товарищу и хихикает: «зачем же (хи, хи, хи!
закрываясь платком) Роберт-Дьявол велел привести владетель-
ницу замка? что он с ней хотел сделать?» (Опять закры-
вается платком и хихикает; весь класс вторит ему громким
хохотом; бойкий отвечающий мальчик сам улыбается и переми-
нается.)
В предисловии к «Изложению русской истории» г. Тимаев
говорит: «этот учебник составлен преимущественно для женских
учебных заведений». Не знаем, для каких заведений преимуще-
ственно составлен «Учебник истории средних веков»; но если
также для женских, г. Тимаев — большой шутник.
990

Тетрадь всеобщей географии. (Приготовительный курс)
Седьмое исправленное издание. Составил М. Тимаев. Спб., 1861,
Двумя страницами выше мы причислили эту «Тетрадь»
к сочинениям г. Н. Тимаева, автора прекрасных ребяческих руко-
водств по всяким историям: и по всеобщей древней, и по всеоб-
щей средней, и по русской; а вот, видите ли, мы и ошиблись, не
разобрали дела, напрасно предположили, что достаточно для
России считать в числе своих сынов одного печатного г. Тимаева.
Нет, и /велика страна наша, и обильна гг. печатными Тимаевыми:
в дополнение к Н. Тимаеву открылся теперь М. Тимаев; вы ду-
маете: «ну, теперь уж довольно»; нет: к предисловию «Тетради»,
под которым написано «М. Тимаев», сделана прибавка в пять
строк, говорящая, что «седьмое издание «Тетради» исправлено по
новейшим географиям», и под этою прибавкою подпись: «В. Ти-
маев». Таким образом, птенцов (преимущественно женского
пола, — надобно сказать, должно быть: птениц или птенок) на-
зидают целых трое гг. Тимаевых: 1) Н.; 2) М.; 3) В. Как наэи-
дает их г. Н., мы уже видели. Полюбопытствуем теперь относи-
тельно гг. М. и В.
Мы слышали, как рассуждает о славянских племенах г. Н. Ти-
маев. Послушаем, что говорят о них гг. М. и В. Тимаевы. «Поли-
тическое обозрение Европы. Число жителей и их поколения.
1. Славянское поколение, ,к коему относятся: россияне (г. Н. Ти-
маев говорит просто «русские»), поляки, чехи или богемцы,
венды в Пруссии (это должно быть — лужичане; ну, а как в Сак-
сонии, нет ли там лужичан?), словаки, кроаты, иллириане, бол-
гары, живущие в Австрии и турецких владениях». Гг. М. и В. Ти-
маевы имеют над г. Н. Тимаевым то преимущество, что знают
лужичан (под именем вендов, как Геродот знал калмыков под
именем агриппеев) и словаков (этих уже под настоящим их име-
нем), которые укрылись от изысканий г. Н. Тимаева; а г. Н. Ти-
маев имеет над своими однофамильцами то преимущество, что
знает хорутан, которых они не знают. Умилительно это сравне-
ние: знание трех славянских племен разделилось между тремя
однофамильцами, как раз каждому по племени: сему хорутане,
оным же словаки и лужичане (рекомые венды).
Оно, впрочем, не одних хорутан не найдете вы между европей-
скими «поколениями»: гг. М. и В. Тимаевы забыли румунов, ал-
банцев, мордву (ее могут они отыскать на север от Волги по ука-
занию своего однофамильца), все латышское племя, ирландцев,
бретонцев и все кельтское племя, басков; оно, впрочем, и то ска-
зать, не стоит таких пустяков замечать. Вот еще отрывочек с той
же страницы. «Хлебопашество почти везде производится, но в
лучшем состоянии оно находится в Англии, в Нидерландах, и
991

Ломбардо-Венецианском королевстве. Россия и Сицилия также
богаты хлебом». Это сопоставление России и Сицилии прелестно.
Читаем дальше. «Рудокопство особенно важно в России, Швеции,
Венгрии и в некоторых странах Германии, особенно в Богемии и
Саксонии». Только? ну, а как же в Англии, которая одна добы-
вает из своих рудников больше богатства, чем вся остальная Ев-
ропа? Впрочем, что нам до заграничных земель, посмотрим лучше
«обозрение Российской империи». «Величина ее свыше 400 000 кв.
миль». А по академическому месяцеслову на 1861 год менее
375 000 кв. миль. Видно, у гг. М. и В. Тимаевьгх какие-нибудь
особенные квадратные мили. Любопытно узнать, какие моря на-
ходятся на пределах Европейской России. Вот какие: «Моря. На
севере — Северный океан. На западе — Балтийское море. На
юге — Черное море и залив оного — Азовское море. Балтийское
море служит преимущественно путем сообщения с другими наро-
дами». Хорошо: только Каспийское море где же? Видно, Каспий-
ского моря не оказывается между Европейскою Россиею и Пер-
сиею «по новейшим географиям», по которым исправлено седьмое
издание «Тетради». А жаль этого моря: оно снабжало нас хо-
рошей рыбой. Идем дальше. «Европейская Россия разделяется на
5 стран: лесную страну, страну 'мануфактурной промышленности,
страну горнозаводской промышленности, страну хлебопашества
и степную страну. В стране мануфактурной промышленности на-
ходится губерния Казанская», однако, далеко же заехала страна
мануфактурной промышленности. Известное дело, что когда одна
вещь слишком растягивается, другая должна сжиматься. Потому
из страны хлебопашества исключены «большая часть губерний
Саратовской и Самарской и часть губернии Воронежской».
Бедные части, куда они денутся?
Нет, гг. М. и В. Тимаевы нимало не уступят своими достоин-
ствами своему однофамильцу.
Изумительно, что подобные, никуда негодные книжонки дожи-
вают до «седьмого исправленного издания». Какие несчастные
люди принуждены покупать их?
Письма русских государей и других особ царского семейства.
Изданы комиссиею печатания государственных грамот и дого-
воров, состоящею при московском главном архиве министерства
иностранных дел. I. Переписка Петра I с Екатериною Алексеев-
ною. II. Переписка царицы Прасковьи Федоровны и дочерей ее
Екатерины и Прасковьи. Москва. 1861.
Начнем прямо пересмотром исторических документов, находя-
щихся в первых двух выпусках. Письма перенумерованы; мы и ста-
нем пересматривать их по порядку нумеров.
992

№ 1.— 1?07 г. генваря 8. Письмо Петра Ï к Анисье Кириловне Толстой
и государыне Екатерине Алексеевне о приезде их в Киев,
Госпожи тетка и матка!
Письмо ваше, в котором пишете о нововыежжей Катерине, я принел;
слава богу, что здорово в рожден(ь)и матери было, а что пишете к миру (по
старой пословице), и ежели так станетца, то мочно болше раду быть дочери,
нежели двум сынам. О приезде вашем я уже вам говорил и сим писмом такоже
поттвержаю: приежжайте в Киев не межкаф; иь Киева отпишите, а не отпи-
саф не ездите, для того, что дорога от Киева не очень чиста. При сем посы-
лаю подарок матери и з дочерью.
Piter.
Из Жолкви, в 8 д. генваря 1707.
Подлинник писан собственною рукою Петра I; хранится в государствен-
ном архиве министерства иностранных дел в книге под №17.
№ 2.— 1707 г. февраля 6 дня. Письмо Петра I к Анисье Кириловне Тол-
стой и государыне Екатерине Алексеевне, о приезде их в Жолкву.
Госпожи тетка и матка!
Как к вам сей доноситель приедет, поежжайте сюды не мешкаф.
Fiter.
Из Жолкви, в 6 д. февраля 1707.
Подлинник писан собственною рукою Петра I; письмо было свернуто па-
кетом, на обороте надпись: t Госпожам тетке и матке. Пакет запечатан
красною сургучною печатью, на которой изображен шифр: Р. А.: наверху
корона. Хранится в государственном архиве МИД в книге под № 17.
Точно таковы же письма от № 3 до № 8, от № 10 до № 23,
от № 25 до № 97, от № 99 до 221, то есть до конца первого
выпуска. Большая часть писем тут от императора Петра к импе-
ратрице Екатерине Алексеевне: есть несколько писем и от нее
к нему. Содержание его писем таково: «я приехал вчера или треть-
яго дня в город, из которого пишу тебе. Завтра или послезавтра
отправляюсь в такой-то город». К этому прибавляются заметки
о здоровье, иногда о погоде: когда Петр пишет с минеральных
вод, то прибавляет, что пьет минеральные воды; когда императ-
рица едет к нему, он советует ей, по какой дороге лучше проехать;
очень часто прибавляется: благодарю тебя за твой подарок, —
это обыкновенно какие-нибудь фрукты, иногда какая-нибудь дру-
гая провизия или несколько бутылок вина или пива; довольно
часто император сам посылает подарки супруге: кусок материи
на платье или тоже что-нибудь из провизии. Если случилась
какая-нибудь новость, в двух словах упоминается о ней, но реши-
тельно всегда в двух словах, чрезвычайно кратко. Почти всегда
упоминается о детях: хорошо, что они здоровы; пожалуйста,
заботься о них; или: очень мне приятно, что ты так заботишься
о детях. В письмах Екатерины к супругу то же самое, но чаще,
нежели >в письмах Петра, встречаются поздравления с праздни-
993

ками. Словом сказать, из 221 письма 218 имеют обыкновенный
характер коротеньких записочек, посылаемых семьянином к семья-
нину наскоро, с единственной целью уведомить о здоровье, чтобы
не беспокоились домашние, или сообщить что-нибудь по обыкно-
венным семейным делам, о которых и в самом семействе через
неделю забывают. Вот еще примеры вприбавок к двум уже при-
веденным.
№ 155.— 1719 г., августа 16. Письмо государыни Екатерины Алексеевны
к Петру I, поздравительное с праздником Успения богородицы и с уведом-
лением о здоровье.
Инаго ныне к доношению вашей милости ничего не имею, но паче всего
всем сердцем желаем вам здравия, и дабы не усыпным вашим трудностям
господь бог даровал вам покой и в сие время дела ваши скончил пожелаемым
благополучием, с чем каждого часу вашу милость ожидаю. О себе доношу,
что купно з детками и со внучаты нашими обретаемся, слава богу, в добром
здоровье. При сем поздравляю вашу милость вчерашним праздником успения
богородицы.
Августа 16-го дня.
№ 182. — 1723 г., июля 4. Письмо Петра I к государыне Екатерине Алек-
сеевне, о прибытии своем с флотам в Ревель.
Катеринушъка, друг мой сердешнинкой, здравъствуй!
Объявляю вам, что мы со флотом вчерашнего дни в здешней Бай [Ваау
голландск. — залив, гавань. — Прим. издат.] прибыли благополучно [в] 8 ча-
сов по полудни, и стали на якорь; а сего моменту идем к городу. Могли-б
быть и ранее, только великой был туман; чего для зело опасались кокшхар
[sic] и протчих мелей, того для немного парусов употребляли. За сим паки
здравъствуй и будь весела, а мы слава богу, веселы и здоровы.
Петр.
От Ревеля, в 4 д. июля 1723.
Теперь читатель пусть сам рассудит, в какой степени полезно
или нужно было издавать эти письма. Некоторым покажутся,
быть может, несколько любопытны орфографические неправиль-
ности. Но и с этой стороны издание решительно бесполезно для
каждого, кто читал хоть какие-нибудь книги о Петре Великом.
Ведь известно, что русская орфография не входила в воспитание
тогдашних времен; она считалась нужною лишь для одних спе-
циалистов — типографских корректоров. Конечно, очень немногим
из наших читателей нов тот факт, что Петр Великий писал очень
неправильно, как и все его сподвижники, как и все тогдашние важ-
ные люди, за исключением разве двух-трех лиц из числа архиереев.
Если в переписке Екатерины и Петра из 221 письма 218 не
имеют ничего важного или любопытного для истории, то, разу-
меется, еще меньше можно найти чего-нибудь такого в переписке
царицы Прасковьи Федоровны с Петром I, Екатериною Алексе-
евною, герцогинею Мекленбургской Екатериною Ивановною,
с принцессою Анною Леопольдовною, в переписке герцогини
Мекленбургской Екатерины Ивановны и царевны Прасковьи Ива-
новны с их царственными родственниками, с князем и княгинею
994

Меншиковыми и проч. Из 101 письма, помещенных во втором
выпуске, только 16 заключают в себе хотя что-нибудь, кроме
уведомлений о здоровье, а все остальные 85 имеют исключи-
тельно форменный характер поздравительных и доброжелатель-
ных писем, какими до сих пор постоянно обмениваются раза по
два или по три в год родственники и люди близкие в патриар-
хальных классах русского общества. Вот примеры:
№ 1.— 1716 г. февраля 3. Письмо царицы Прасковьи Федоровны к госу-
дарыне Екатерине Алексеевне, с известием о здоровье царских детей и с
просьбою не оставить своею милостью ее дочери.
Государыня моя матушка и невестушка,
царица Екатерина Алексеевна!
Здравъствуй, свет мой, на множество лет. Доношу милости твоей: госу-
дарь Петр Петрович, и государыня царевна Анна Петровна, и государыня
царевна Елисафета Петровна, слава богу, в добром здоровье.
Пожалуй, государыня моя невестушка, прикажи нас уведомить писанием
о вашем здравии, чего мы от сердца слышать желаем. Прошу вашей милости:
содержи, свет мой, в своей милости мою дочку, какую я видела к ней твою
милость, также слышу и заошную твою милость к ней.
А о себе доношу вашей милости: я з детми своими до воли божией живы.
При сем остаюсь — сноха ваша Прасковья кланеюсь.
Февраля в 3 де[нь] 1716 году, из Санкт Питербурха.
Подлинник, за собственно ручною подписью царицы, хранится в государст-
венном архиве МИД в книге под № 17 : на обороте адрес: государыне моей
невестушке царице Екатерине Алексеевне.
№ 51.— 1717 г., ноября 24. Письмо герцогини Мекленбургской Екате-
рины Ивановны к государыне Екатерине Алексеевне, поздравительное со днем
ее тезоименитства.
Милостивая моя государыня тетушка и матушка,
царица Екатерина Алексеевна, здравствуй на множество лет.
Вашего величества милостивое писание, пущенное из Санкт-Петерзбурха
17-го прошедшего октября я исправно получила, за которое покорно благо-
дарствую. И при сем моем благодарении нижайше поздравляю ваше вели-
чество, мою государыню матушку, нынешним торжественным днем вашего
тезоименитства, и желаю от всего моего сердца: да подаст всевышний вашему
величеству благополучно день сей торжествовать, тако ж и [в] впредь буду-
щие лета таких же дней многих во всяком здравии достигнуть.
Покорнейше прошу ваше величество приказать меня своими милостивыми
писаниями не оставить о состоянии дрожайшего здравия государя моево дя-
дюшка, тако ж и вашего величества, тако ж и о здравии государя моево
братпа и сестриц; о чем сердечно желаю ведать.
При сем и о себе вашему величеству доношу: за помощиею божиею с лю-
безным моим супругом обретаюсь в добром здравии. Впротчем рекомендую
себя во всегдашние вашего величества милости, и сократя сие, с покорным
почтением пребываю.
Вашего величества
покорная услужница и племянница, Екатерина
Из Ростока, 24 ноября 1717 г.
Подлинник, за собственно ручною подписью герцогини, хранится в госу-
дарственном архиве министерства иностранных дел, в книге под №17.
995

Таковы 85 из 101 письма 2-го выпуска. В 16 остальных есть
прибавки к извещениям о добром здоровье и к пожеланиям
доброго здоровья. В письмах 9, 10, 11 и 12 идет речь о пожало-
вании Крестовского острова в подарок царице Прасковье Федо-
ровне. Особенно важного, впрочем, и тут не так много: в письме
№ 9 императрица Екатерина Алексеевна в 4 строках извещает
царицу Прасковью Федоровну, что император отдает ей Кре-
стовский остров; в письме № 10 царица Прасковья Федоровна
в 4 с половиною строках извещает о том князя Меншикова и про-
сит его сделать распоряжение о вводе ее во владение Крестовским
островом; в письме № 11 князь Меншиков, в 12 строках, отве-
чает царице Прасковье Федоровне, что Крестовский остров пожа-
лован был прежде ему и он завел там пильные мельницы и за-
воды; и что, вспомнив о том, император оставил Крестовский
остров за ним, а царице Прасковье Федоровне пожаловал взамен
его Петровский остров; в письме № 12 Меншиков сообщает ца-
рице Прасковье Федоровне то же самое во второй раз по случаю
получения письма от императрицы Екатерины Алексеевны.
В письмах №№ 21 и 22 царица Прасковья Федоровна зовет
герцогиню Мекленбургскую Екатерину Ивановну и принцессу
Анну Леопольдовну приехать в Россию повидаться с нею; в
письме № 27 то же самое, с прибавлением советов герцогине Мек-
ленбургской Екатерине Ивановне относительно ее беременности;
в 4 других письмах находятся некоторые приказания тому или дру-
гому управляющему имением той или другой царевны, чтобы он
распорядился присылкою хорошей провизии; наконец, вот и пись-
ма, в которых упоминается о предметах, относящихся до истории.
№ 36. Герцогиня Мекленбургская Екатерина Ивановна,
в 20 строках, просит императора Петра не отнимать своей ми-
лости у ее супруга герцога Мекленбургского и не слушать
«несправедливых доношений на него от короля прусскаго», кото-
рый имеет к ее супругу «непрямое сердце и великое лукавство».
В письмах №№ 67 и 71 император Петр пишет в двух и в трех
строках герцогине Мекленбургской, что по возможности желает
помогать ее супругу, но обстоятельства или, по тогдашнему выра-
жению, «конъюнктуры» еще мешают ему; а важнейшее из всех
писем, № 76, мы помещаем вполне.
№ 76.— 1721 г., сентября 8. Письмо Петра I к герцогине Мекленбург-
ской Екатерине Ивановне, о заключении нейштадтского мира.
«Любезнейшая государыня племянница!»
Объявляем вам, что всемилостивый бог двадцатиоднолетную войну бла-
гим и пожелаемым миром благословить изволил, которой мир заключен ав-
густа в 30 день в Нейштате, и оным вам поздравляем. «И ныне свободни
можем в вашем деле вам вспомогать, лише б супруг ваш помягче поступал».
Петр.
Из Санкт-Петербурха, в 8 день сентября 1721 г.
996

Подлинник хранится в государственном архиве министерства иностранных
дел. Собственноручные строки Петра I обозначены в настоящем издании
вносными знаками.
В 1-м выпуске находятся целых три письма такой же или еще
большей исторической важности. Читатель помнит, что мы в начале
статьи обозрели лишь 218 писем из 221,— а эти три оставили
тогда в стороне для подробнейшего знакомства с ними. Вот они.
№ 9.— 1708 г., августа 31. Письмо Петра I к государыне Екатерине
Алексеевне и Анисье Кирилоене Толстой, о битве со шведами.
Матка и тетка здравъствуйте!
Писмо от вас я получил, на которое не подивите, что долго не ответ-
ствовал; понеже пред очми непърестанно непъриятные гости, на которых уже
нам скучило смотреть; того ради мы вчерашнего утра резервувались и на пъра-
вое крыло караля шведского с осмью баталионами напали, и по двочасном
огню оного с помошшиею божиею с поля збили, знамена и протчая побрали.
Правъда, что я как стал [в подл, итал.] служить, такой игърушки не видал;
аднакожь сей танец вчахь [в очах?] горячего Карлуса изрядно стонцовали;
аднакожь больше въсех попотел наш полк. Отдайте покьлон кнеине и прот-
чим, и о сем объявите.
Piter
Из лагору от реки Черной Маппы, в 31 д. августа 1708 г.
Подлинник писан собственною рукою Петра I; письмо было свернуто
пакетом и запечатано красною сургучною печатью с шифром: Р. А., наверху
корона. На пакете надпись: Тетушке Анисье Кириловне и протчим. Хра-
нится в государственном архиве МИД в книге под № 17.
№ 24. — Письмо Петра I к государыне Екатерине Алексеевне, о действии
целебных вод на здоровье государя.
Катеринушка, друг мой, здравствуй!
А мы, слава богу, здоровы толко с воды брюхо одула, для того так поят,
как лошадей; и инова за нами дела здесь нет, толко что... Писмо твое я чрез
Сафонова получил, которое прочитая горазда задумался. Пишешь ты, яко бы
для лекарства, чтоб я нескоро к тебе приежал, а делам знатно сыскала ково-
нибудь вытнее * меня; пожалуй отпиши: из наших ли или из таруннъчан?
а болше чаю: из тарунчан, что хочешь отомстим **, что я пред двемя леты
занял. Так-та вы евъвины дочки делаете над стариками! Кнез-папе и четвер-
ной лапушт»ке *** и протчим отдай поклон.
Петр
Из Карлъсъбада, в 19 д. сентября 1711.
Подлинник писан собственною рукою Петра I; был вложен в особый
пакет и запечатан краснею сургучною печатью с шифром: Р. А., наверху
корона. На пакете надпись: Царице Екатерине Алексеевне. Хранится в
государственном архиве МИД в книге под № 17.
№ 98.— 1717 г., июня 18. Письмо Петра I к государыне Екатерине Алек-
сеевне, о приезде своем в Спа для лечения водами.
*Вытный — рослый, здоровый (см. Опыт обл. великорус. словаря, стр. 34).—
Примеч. изд.
** Читай: отомстить. — Примеч. изд.
*** Слова «и четверной лапушке» приписаны сбоку. — Примеч. изд.
997

t
Катеринушка, друг мой сердешнинкой, здравъствуй!
Инаго объявить отсель нечего, только что мы сюды приехали вчерась
благополучно; а понеже во въремя пития вод домашней забавы дохторы
употреблять запърещают, того ради я матресу свою отпустил к вам; ибо
не мог бы удержатца, ежелиб при мне была.
Петр
Из Шпа, в 18 д. июня 1717.
Подлинник писан собственною рукою Петра I; письмо было запечатано
красною сургучною печатью с шифром: Р. А. На обороте надпись: Ее ве-
личеству государыне царице Екатерине Алексеевне. Хранится в государ-
ственном архиве МИД в книге под № 17.
Из 322 писем, напечатанных в двух первых выпусках, два или
три любопытны; еще писем пять или шесть могли бы быть
несколько интересны как образцы языка, которым писали суп-
руга Петра, его племянницы и сестры. Но образцов этих очень
много напечатано и давным-давно, и в недавних книгах, стало
быть, и с этой стороны вновь издавать их не было пользы. Кто
из людей, читавших не только Голикова или г. Устрялова, но
хотя бы какой-нибудь русский журнал, не знаком с слогом Петра,
Екатерины I и других лиц, письма которых собраны теперь?
Кому покажется интересна даже орфографическая неправильность
этих писем?—разве людям, никогда ничего не читавшим.
А разве для таких людей предпринимаются ученые издания
исторических документов? Вероятно, они делаются для специа-
листов или для людей, хоть несколько занимающихся историей.
Таких людей тогдашняя манера писем не удивит, — они давно
знакомы с ней, и ничего не только нового, но даже хотя бы
сколько-нибудь полезного для какой-нибудь справки не отыщут
они в изданных теперь письмах. Если бы московский пожар
1812 года и петербургское наводнение 1824 года истребили все
документы и памятники петровского времени, кроме этих писем,
если б до начатого теперь издания не известно было никому на
свете, что существовал Петр Великий, что супруга его носила имя
Екатерины Алексеевны, что он брал несколько раз курс мине-
ральных вод, что он сражался со шведами и любил употреблять
в письмах шутливые выражения, издание имело бы безмерную
драгоценность; к сожалению, все эти факты очень хорошо и
подробно известны.
Если комиссия будет продолжать свое издание по такому
плану, — если она будет собирать и печатать все коротенькие
семейные записочки, в которых не говорится ровно ни о чем,
кроме поздравлений с праздниками, извещений о добром здо-
ровье и т. д., если она будет продолжать так, то наберется у ней
500 выпусков с 70 тысячами писем прежде, чем случится ей напе-
чатать хотя одну страницу, сколько-нибудь важную для исследо-
вателя. Мы думаем, что назначение комиссии — заниматься
998

изданием не этих писем, через месяц утрачивавших всякое зна-
чение даже для лиц, обменивавшихся ими. Неужели не осталось,
например, от Петра Великого писем, более важных для историка?
Мы советовали бы комиссии подумать об этом. Теперь она пона-
прасну тратит бумагу, тратит труд, а что важнее всего — тратит
время. Ведь пока она работает, задача считается исполняющеюся,
и нет другой комиссии для того же дела; а если дело исполняется
таким образом, то все равно, что оно не исполняется.
<ИЗ № 12 «СОВРЕМЕННИКА» >
Характеристики из сравнительного землеописания и этногра-
фии, собранные и приспособленные для домашнего и школьного
образования. Вильгельма Пютца. Часть первая, Выпуск первый.
Перевод с немецкого. М. Тихонович. Москва. 1861 г.
Книга Пютца составлена в том же духе, как сборник Грубе 1,
о котором мы уже говорили в октябрьской книжке, но отличается
от него большею полнотою и систематичностью. Вот как сам
автор объясняет план и цель своей географической хрестоматии.
Преподаватель, имеющий под рукою весьма ограниченное число сочи-
нений по части научного землеописания, может почерпать отсюда материал
для более обширного преподавания предмета, кратко изложенного в учеб-
нике; с другой стороны, ученик найдет здесь: оживленное дополнение своих
уроков в форме, доступной его пониманию. Так как главная цель нашего
сборника — основательное ознакомление с предметом, а не летучие беседы,
то он должен отличаться от множества появившихся в последнее время
«географических характеристик» и тому подобных сочинений более научною
формою отдельных статей, большею целесообразностью в выборе их и из-
вестною полнотою излагаемых предметов. Для достижения этой цели ока-
залось необходимым сделать новый выбор из оригинальных статей, а также
выдвинуть на первый план сравнительное описание, которое в географии,
так же как и в других науках, приводит к столь богатым результатам.
Излишне было бы упомянуть, что мы выбрали преимущественно такие
отрывки, которые по возможности соединяли в себе научное достоинство
с увлекательным изложением. Даже поверхностное сравнение лучших геогра-
фических книг для чтения с нашим сборником покажет, как мало эти книги,
при всей их многочисленности, годились для чтения. Поэтому издатель, вы-
бирая отдельные отрывки из сочинений по этой части, надеется по мере
сил содействовать большему распространению этих сочинений. Издатель
дозволил себе двоякого рода изменения в текстах оригинала. Первое и
важнейшее состоит в весьма значительных иногда сокращениях, сделанных
частию для того, чтобы достигнуть известного единства в изложении, ча-
стию же для того, чтобы в сжатой форме, но с известною полнотой изо-
бразить главнейшие явления в отдельных странах; там, где для этой цели
недостаточно было простых пропусков, издатель принял на себя обработку
некоторых отрывков и особенно отметил эти статьи. Кроме того, само
собою разумеется, что в книге, назначенной для учащегося и преимуще-
ственно зрелого юношества, устранено все сомнительное в религиозном, об-
щественном и политическом отношении, вследствие чего она может быть
весьма полезною для ученических библиотек высших учебных заведений.
999

Другой род изменений, несравненно реже встречающийся, состоит в исправ-
лении устаревших показаний, и не одних только статистических, но и ка-
сающихся описаний городов и т. д. При издании первого тома собственные
наблюдения, вынесенные издателем из неоднократных ежегодных путеше-
ствий во внутреннюю Европу и близлежащие земли, много облегчили по-
верку избранных им описаний. Второй том, содержащий в себе почти в та-
ком же объеме описание отдельных стран Европы и других частей света,
заключит собою этот ряд характеристик.
Вот содержание первого выпуска первой части:
I. Общая часть. Формы земной поверхности и их влияние на человека.
Значение рек для культуры. Земные поясы и их влияние на органическую
природу, в особенности на природу человека. II. Океанография. Сравнение
трех важнейших океанов: Атлантического, Великого и Индийского. Атлан-
тический океан как посредник между Старым и Новым Светом. Великий
океан и значение его в будущем. Средиземное море. Черное море. Сравнение
Балтийского моря (как северного Средиземного моря) с (южным) Среди-
земным морем. III. Землеописание и этнография. Сравнение Старого и Но-
вого света. Географическое положение материков относительно всей земной
поверхности. Горизонтальное членение отдельных частей света и влияние их
на культуру. Породы людей. А. Европа. Положение Европы и ее мировое
значение. Превосходство Европы над другими частями света. Строение гор
Европы в сравнении с другими частями света. Этнографическое, церковное
и политическое деление Европы на три части, а) Южная Европа. Сравнение
трех южных полуостровов Европы, аа) Греческий полуостров (в более об-
ширном значении). Образование суши греческого полуострова. Османы.
Босфор и Дарданеллы. Положение и окрестность Константинополя. Поло-
жение Греции и естественное свойство по отношению к истории ее. Греция
в прежнее время и теперь. Небо и воздух Греции. Физический, духовный и
нравственный характер древних эллинов. Жители нынешнего Греческого ко-
ролевства: албанцы и эллины. Северная Греция. Средняя Греция (собствен-
ная Эллада или Ливадия). Южная Греция (Пелопоннес или Морея).
Олимпия. Греческие острова. Черногория (Монтенегро). бб) Италийский
полуостров. Италия относительно других земель. Природа Италии вообще.
Растительность Италии. Итальянцы. Северная Италия. Долина Шамуни в
Савойе. Турин. Жители Ломбардии. Милан. Венеция. Генуя. Ницца. Тоскана.
Долина Арно и тосканские мареммы. Флоренция. Ливорно. Римская Кам-
панья. Рим, дважды владыка мира, в сравнении с другими цивилизован-
ными странами. Церковь Петра и Ватикан. Тиволи и его окрестность. Пон-
тийские болота. Области Неаполитанского королевства. Счастливая Кам-
панья. Неаполь (в сравнении с Римом). Неаполитанцы. Везувий. Исхиа и
Капри. Помпея. Сицилия. Этна. Палермо.
В остальной половине первого и во втором томе столь же
подробно и систематически собраны статьи, изображающие ха-
рактер прочих земель Европы и других частей земного шара.
Книга Пютца должна принести большую пользу преподаванию
географии.

ПРИЛОЖЕНИЯ
I
ПИСЬМО ИЗ ПРОВИНЦИИ
<Январъ 1860 года>
Милостивый государь!
На чужой стороне в далекой Англии вы по собственным словам вашим
возвысили голос за русский народ, угнетаемый царскою властью; вы пока-
зали России, что такое свободное слово 1... и зато, вы это уже знаете, всё,
что есть живого и честного в России, с радостью, с восторгом встретило
начало вашего предприятия, и все ждали, что вы станете обличителем цар-
ского гнета, что вы раскроете перед Россией источник ее вековых бедствий,—
это несчастное идолопоклонство перед царским ликом, обнаружите всю
гнусность верноподданнического раболепия. И что же? Вместо грозных об-
личений неправды с берегов Темзы несутся к нам гимны Александру II2,
его супруге (столь пекущемся о любезном вам православии с отцом Бажа-
новым). Вы взяли на себя великую роль, и потому каждое ваше слово
должно быть глубоко взвешено и рассчитано, каждая строка в вашей га-
зете должна * быть делом расчета, а не увлечения: увлечение в деле поли-
тики бывает иногда хуже преступления... Помните ли, когда-то вы сказали,
что России при ее пробуждении может предстоять опасность, если либе-
ралы и народ не поймут друг друга, разойдутся, и что из этого может
выйти страшное бедствие — новое торжество царской власти. Может быть,
это пробуждение недалеко; царские шпицрутены, щедро раздаваемые верно-
подданным за разбитие царских кабаков3, разбудят Россию скорее, чем шопот
нашей литературы о народных бедствиях, скорее мерных ударов вашего «Ко-
локола»... Но чем ближе пробуждение, тем сильнее грозит опасность, о ко-
торой вы говорили... и об отвращении которой вы не думаете... По всему
видно, что о России настоящей вы имеете ложное понятие. Помещики-либе-
ралы, либералы-профессора, литераторы-либералы убаюкивают вас наде-
ждами на прогрессивные стремления нашего правительства. Но не все же
в России обманываются призраками... Дело вот в чем: к концу царствова-
ния Николая все люди, искренно и глубоко любящие Россию, пришли к
убеждению, что только силою можно вырвать у царской власти человеческие
права для народа, что только те права прочны, которые завоеваны, и что то,
что дается, то легко и отнимается. Николай умер, все обрадовались, и энер-
* В «Колоколе» опечатка: должны. — Ред.
1Q01

гические мысли заменились сладостными надеждами, и поэтому теперь ста-
новится жаль Николая. Да я всегда думал, что он скорее довел бы дело
до конца; машина давно бы лопнула. Но Николай сам это понимал и при
помощи Мандта предупредил неизбежную и грозную катастрофу4. Война
шла дурно, удар за ударом, поражение за поражением — глухой ропот под-
нимался из-под земли! Вы писали в первой * «Полярной Звезде», что народ
в эту войну шел вместе с царем, и потому царь будет зависеть от народа5.
Из этих слов видно только, что вы в вашем прекрасном далеко забыли, что
такое русские газеты, и на слово поверили их возгласам о народном одушев-
лении за отечество. Правда, иногда случалось, что крепостные охотно шли
в ополчение, не только потому, что они надеялись за это получить свободу.
Но чтоб русский народ в эту войну заодно шел с царем, — нет. Я жил во
время войны в глухой провинции, жил и таскался среди народа6, и смело
скажу вам вот что: когда англо-французы высадились в Крым, то народ
ждал от них освобождения, крепостные от помещичьей неволи, раскольники
ждали от них свободы вероисповедания. Подумайте об этом расположении
умов народа в конце царствования Николая, а вместе с тем о раздражении
людей образованных, нагло на каждом шагу оскорбляемых николаевским
деспотизмом, и мысль, что незабвенный мог бы не так спокойно кончить
жизнь, не покажется вам мечтою. Да, как говорит какой-то поэт, счастье
было так близко, так возможно 7. Тогда люди прогресса из так называемых
образованных сословий не разошлись бы с народом; а теперь это воз-
можно и вот почему: с начала царствования Александра II немного распу-
стили ошейник, туго натянутый Николаем, и мы чуть-чуть не подумали,
что мы уже свободны, а после издания рескриптов все очутились в чаду, как
будто дело было кончено, крестьяне свободны и с землей; все заговорили
об умеренности, об мирном ** прогрессе, забывши, что дело крестьян вручено
помещикам, которые охулки не положат на руку свою. Поднялся такой чад
от либеральных курений Александру II, что ничего нельзя было разглядеть,
но, опустившись к земле (что делают крестьяне во время топки в курных
избах), можно еще было не отчаиваться. Вслушиваясь в крестьянские толки,
можно было с радостию видеть, что народ не увлекут *** 12 лет рабства под
гнетом переходного состояния, и что мысль, наделят ли крестьян землею,
у народа была на первом плане. А либералы? Профессора, литераторы пу-
стили тотчас же в ход эстляндские, прусские и всякие положения, которые
отнимали у крестьян землю8. Догадливы наши либералы! Да и теперь
большая часть из них еще не разрешила себе вопроса насчет крестьянской
земли. А в правительстве в каком положении в настоящее время крестьян-
ский вопрос? В большой части губернских комитетов положили страшные
цены за земли; центральный комитет делает чорт знает что: сегодня ре-
шает отпускать с землею, завтра без земли, даже, кажется, не совсем бро-
шена мысль о переходном состоянии9. Среди этих бесполезных толков
желания крестьян растут; при появлении рескриптов можно было еще спо-
койно взять за землю дорогую цену, крестьяне охотно бы заплатили, лишь
бы избавиться от переходного состояния; теперь они спохватились уже, что
нечего платить за вещь 50 целковых, которая стоит семь 10. Вместе с этим
растут и заблуждения либералов; они все еще надеются мирного и безо-
бидного для крестьян решения вопроса. Одним словом крестьяне и либе-
ралы идут в разные стороны. Крестьяне, которых помещики тиранят теперь
с каким-то особенным ожесточением, готовы с отчаяния взяться за топоры,
а либералы проповедуют в эту пору умеренность, исторический постепенный
прогресс и кто их знает что еще. Что из этого выйдет? Выйдет ли из этого,
в случае, если народ без руководителей возьмется за топор, путаница, в ко-
торой царь, как в мутной воде, половит рыбки, или выйдет что-нибудь и
* То есть в первом номере «Полярной авеэды». — Ред.
** В «Колоколе» напечатано: «обширном». — Ред,
*** В «Колоколе» напечатано: «не увлечет». — Ред.
1002

хорошее, но вместе с Собакевичами и Ноздревыми погибнет и наше всякое
либеральное поколение, не сумевши пристать к народному движению и руко-
водить им? Если выйдет первое, то ужасно; если второе, то, разумеется,
жалеть нечего. Что жалеть об этих франтах в желтых перчатках, толкующих
о демокраси в Америке 11 и не знающих, что делать дома, об этих франтах,
проникнутых презрением к народу, уверенных, что из русского народа ни-
чего не выдет, хотя в сущности не выдет из них-то ничего... Но об этих гос-
подах толковать нечего, есть другого сорта люди, которые желают действи-
тельно народу добра, но не видят перед собою пропасти и с пылкими на-
деждами, увлеченные в общий водоворот умеренности, ждут всего от пра-
вительства и дождутся, когда их Александр засадит в крепость за пылкие
надежды, если они будут жаловаться, что последние не исполнились, или
народ подведет <их> под один уровень с своими притеснителями. Что же
сделано вами для отвращения этой грядущей беды? Вы, смущенные голо-
сами либералов-бар, вы после первых номеров «Колокола» переменили тон.
Вы заговорили благосклонно об августейшей фамилии; об августейших путе-
шественниках говорили уже иначе, чем об августейшей путешественнице.
Зато с особенною яростью напали на Орловых, Паниных, Закревских.
В них беда, они мешают Александру II! Бедный Александр II! Мне жаль
его; видите, его принуждают так окружать себя — бедное дитя, мне жаль
его! Он желает России добра, но злодеи окружающие мешают ему! 12 И вот
вы, вы, автор «С того берега» и «Писем из Италии», поете ту же песню, ко-
торая сотни лет губит Россию. Вы не должны ни минуты забывать, что он —
самодержавный царь, что от его воли зависит прогнать всех этих господ,
как он прогнал Клейнмихеля. Но Клейнмихеля нужно было ему прогнать по
известному правилу Маккиавели — в новое царствование жертвовать народ-
ной ненависти любимым министром прежнего царствования, и вот Клейнми-
хель очутился козлом очищения за царствование Николая. Согласитесь, ведь
жертва ничтожна? Но как бы то ни было, либералы восторгались и этим
фактом, забыв, что Николай также прогнал Аракчеева; что же из этого?
Неужели на эту удочку всегда будут поддаваться? Или, может быть, вы
серьезно убеждены, что Александр слушается вашего «Колокола»? Пол-
ноте... Сколько раз вы кричали: «долой Закревского, долой старого холопа!»,
а старый холоп все правил Москвой, пока собственная дочь не уходила его 13.
Да разве Москва за свою глупую любовь к царям стоит лучшего губерна-
тора? Будет с нее и такого... Говорят даже, Александр II нарочно его держал
губернатором, чтобы не показать, что он слушает «Колокола». Это может
быть. И это нисколько не противоречит слуху, что вы переписываетесь
с императрицей *. Что же, она может вас уверять, что муж ее желает России
счастия и даже свободы, но что теперь рано. Так обольстил по рассказу
Мицкевича Николай I Пушкина 14. Помните ли этот рассказ, когда Николай
призвал к себе Пушкина и сказал ему: «Ты меня ненавидишь за то, что я
раздавил ту партию, к которой ты принадлежал; но, верь мне, я так же
люблю Россию, я — не враг русскому народу, я ему желаю свободы, но ему
нужно сперва укрепиться». И 30 лет укреплял он русский народ. Может
быть, это анекдот — и выдумка, но он — в царском духе, то есть брать
обольщением, обманом там, где неловко употребить силу. Но как бы то ни
было, сближение с двором погубило Пушкина... Как ни чисты ваши побуж-
дения, но, я уверен, придет время, вы пожалеете о своем снисхождении
к августейшему дому. Посмотрите, Александр II скоро покажет николаев-
ские зубы. Не увлекайтесь толками о нашем прогрессе, мы все еще стоим на
одном месте; во время великого крестьянского вопроса нам дали на потеху,
для развлечения нашего внимания безыменную гласность; но чуть дело
коснется дела, тут и прихлопнут. Так и теперь господин Галилеянин запре-
тил писать о духовенстве и об откупах 15. Нет, не обманывайтесь надеждами
* Примечанче А. И. Герцена: «Неужели речь идет о моем письме к императрице Марии
Александровне о воспитании наследника?»
1003

и не вводите в заблуждение других, не отнимайте энергии, когда она многим
пригодилась бы. Надежда в деле политики — золотая цепь, которую легко
обратить в кандалы подающей ее. В то время, как вы так снисходительны
стали к августейшему дому, само православие в лице умнейших своих пред-
ставителей желало бы отделаться от союза с ним. Да, в духовенстве
являются люди, которые прямо говорят, что правительство своею опекою
убьет православие, но, к счастью, ни Григорий, ни Филарет не понимают
этого! Так пусть они вместе гибнут, но вам какое дело до этих догниваю-
щих трупов? Притом Галилеянин продолжает так ревновать о вере, что
раскольники толпами бегут в Австрию и Турцию, даже вешают у себя на
стенах портреты Франца-Иосифа вместо Александра II. Вот подарок славя-
нофилам! Что, если Франц-Иосиф вздумает дать австрийским славянам сво-
бодную конституцию? Ведь роли между Голштинцами 16 и Габсбургами пере-
менятся. Вот была бы потеха. Нет, наше положение ужасно, невыносимо, и
только топор может нас избавить, и ничто, кроме топора, не поможет! Эту
мысль уже вам, кажется, высказывали 17, и оно удивительно верно, — другого
спасения нет. Вы все сделали, что могли, чтобы содействовать мирному ре-
шению дела, перемените же тон, и пусть ваш «Колокол» благовестит не к мо-
лебну, а звонит набат! К топору зовите Русь. Прощайте и помните, что сотни
лет уже губит Русь вера в добрые намерения царей. Не вам ее поддерживать.
С глубоким к вам уважением
Русский человек.
Я просил бы напечатать вас это письмо, и если вы печатаете письма вра-
гов ваших, то отчего же бы не напечатать письмо одного из друзей ваших?
II
ПОЛЕМИЧЕСКИЕ КРАСОТЫ
Коллекция третья
Красоты, собранные из собственной фантазии автора
I
Когда скандинавский витязь не имел возможности сражаться с неприя-
телем, он обращал избыток своей воинственной ярости на самого себя и ру-
бил своим мечом собственное тело. — Я превращался в Юдифь, в Риголь-
бош; теперь приходит мне [пора] обратиться в Берсеркера1, который в
исступлении колет сам себя.
Или такое превращение слишком почетно для бездушного шарлатана? —
Пожалуй, можно заменить его другим. Гнусный скорпион, в бессильном
озлоблении, вонзает отвратительное свое жало в собственную грудь, когда
не может уязвить тех, кого хотелось бы ему убить своим ядом. — Почему ж
не употребить и этого сравнения?
Чужие насмешки я всегда выдерживал с презрительной улыбкой, чужие
упреки с холодным спокойствием совести. Хочется мне испытать, каково-то
я выдержу собственные насмешки и укоризны.
II
Один довольно важный чиновник, возвратившись домой после неудач-
ного доклада начальнику, с негодованием воскликнул: «Мои мнения отвер-
гаются, мои советы презираются! Я не знаю, из-за чего служу». — «Высшие
чины и другие награды получите на службе, ваше высокоблагородие», —
почтительно заметил прислужник чиновника. — «Ну, вот только разве из-за
этого», — успокаиваясь сказал его покровитель.
(На этом рукопись обрывается.)
1004

Коллекция третья
Красоты, собранные из собственной фантазии автора
Heantotimorournenos *
I
Когда скандинавский витязь, переколотив противников, не находил уже
никого, с кем бы стоило ему драться, он обращал избыток своей воинственной
ярости на самого себя, вонзал свой меч в свое собственное тело. — Я превра-
щался в Юдифь, в Ригольбош, — теперь приходит мне пора превратиться
в берсеркера, который в исступлении колет сам себя.
Или такое превращение слишком почетно для бездушного шарлатана? По-
жалуй, можно заменить его другим. Гнусный скорпион, в бессильном озлоб-
лении, вонзает отвратительное свое жало в свою собственную грудь, когда не
может уязвить тех, кого хотелось бы ему убить своим ядом. Пусть будет
и так.
К такому самоубийственному намерению приводит, кроме бессильного
озлобления, еще другое обстоятельство. Я уже говорил в начале этих статей,
что обладаю, в числе других свойств, шаткостью ума и что принялся за чте-
ние статей против «Современника» собственно для удовлетворения своему
желанию колебаться в мыслях, с надеждою найти такие улики и порицания,
которые дали бы опору внутренней моей потребности бранить себя. Я обма-
нулся в своей надежде. Порицания, мною встреченные, очень часто пропитаны
были превосходнейшими намерениями, а еще чаще самою искреннею враж-
дою. Но, к сожалению, веяло от них тупоумием. Принимать их к серьезному
сведению, а тем более соглашаться с ними не оказывалось никакой воз-
можности. Я не находил в них причины быть недовольным собою. А я не
могу жить без того, чтобы не быть недовольным собою. Что же делать?
Остается только самому приискать причины к недовольству собой.
II
А впрочем, по шаткости ума, я уже склоняюсь к мысли, что ошибся,
сказав, будто бы не нашел никакого дельного изобличения себя в прочтен-
ных статьях. Самая тупость их до крайности изобличает бесполезность всех
наших хлопот. Читатель заметил, что я сказал «наших» вместо «моих». Так
и следовало ожидать: если человек начинает винить себя, он тотчас же по-
вертывает дело так, что виноват оказывается не он один, и постепенно дово-
дит речь до того, что виноваты оказываются другие, а он один прав. Мои
мысли идут таким же порядком.
Из-за чего в самом деле мы бьемся? Неужели мы не замечали, что из
наших сотоварищей по литературе почти никому не угодно понимать нас?
Я нимало не удивляюсь их непонятливости. Человек так уже устроен, что
если держится известного направления, то ему трудно понимать мысль лю-
дей других направлений в том смысле, какой они имеют для этих людей.
Например, как трудно бывает убедить людей, порицающих направление
«Русского вестника», что оно вовсе не так дурно, как им кажется, просто по
несогласию их с ним в разных частных вопросах, которые сами по себе, по-
жалуй, и очень важны, но довольно незначительные сравнительно с гораздо
важнейшими вещами, одинаково оцениваемыми и «Русским вестником» и,
например, нами. Если я попробую сказать (в чем я искренно убежден), что
«Русский вестник» вовсе не расположен обожать олигархию и стеснять до-
ступ к образованию, я рискую заслужить имя слишком добродушного про-
* Наказывающий самого себя (греч.).
1005

стака от большой части людей, предпочитающих «Современник» «Русскому
вестнику». Они тотчас укажут мне в «Русском вестнике» множество выра-
жений и целых длинных отрывков, в которых несомненно видят порицаемые
ими тенденции. Напрасно буду я говорить, что эти места, по связи текста
и по сличению их с бесспорными общими идеями «Русского вестника», не
должны быть понимаемы в олигархическом смысле или. обскурантском
смысле. Почти никто из моих литературных друзей не согласится со мною. —
Или вот хотя указать на знаменитые восклицания «Русского вестника» по
поводу спора о свободе женщин. Восставая против эмансипаторов, «Русский
вестник» возопиял в таком духе: разве женщина может требовать себе ка-
ких-нибудь прав больше нынешних? Разве уже не сравнена она во всех пра-
вах с мужчиною? Каких же еще прав ей нужно? — Напрасно я стану объяс-
нять, что эти слова сказаны необдуманно в горячности спора; что когда
они были указаны «Русскому вестнику», он объявил, что никогда не думал
сопротивляться надлежащему расширению гражданских прав женщины и
всегда признавал ее нынешнее юридическое положение неудовлетворительным.
Дело в том, что нужно тут решать, в первом или во втором случае «Русский
вестник» определительно, сознательно и искренно выразил свой настоящий
взгляд на предмет; а решение в значительной степени зависит от предраспо-
ложения мыслей в решающем. Я предрасположен подводить все к одному,
отыскивать во всем сходство и сродство; потому я нахожу, что «Русский
вестник» выразил настоящую свою мысль во втором случае, когда признал
справедливость требований о расширении гражданских прав женщины; я тут
руковожусь природного склонностью отыскивать одинаковость в существен-
ном образе мыслей у всех просвещенных людей. Но многие другие из людей
сходного с моим образа мыслей решают дело под влиянием другой склон-
ности. Им резко бросаются в глаза разницы. Они очень часто ошибаются,
забывая про существенное единство из-за частных различий, как, быть мо-
жет, очень часто ошибаются в противуположном смысле люди сходных со
мною наклонностей, расположенные отыскивать единство. А если придавать
слишком большую цену второстепенным разницам, то мысли пойдут следую-
щим порядком: «Русский вестник» действительно не так живо, как мы, чув-
С1вует несправедливость и вред стесненного положения женщин...
(На этом рукопись обрывается.)

ПРИМЕЧАНИЯ
КАПИТАЛ И ТРУД
(Стр. 5—63)
Содержание статьи выходит за пределы обычной рецензии. В ней
раскрыто все богатство экономических идей Чернышевского: острая кри-
тика капитализма и его идеологов — буржуазных экономистов, включая и
русских защитников ненавистного Чернышевскому крепостного права; в ней
дано обоснование созданной им «экономической теории трудящихся», в ко-
торой Чернышевский обнаруживает теоретическое превосходство не только
над вульгарными экономистами, но, как писали Маркс и Энгельс, над всеми
современными ему экономистами.
В связи со статьей Чернышевского «Капитал и труд» бывший участник
кружка петрашевцев, друг Чернышевского, поэт А. Н. Плещеев писал
Н. А. Добролюбову:
«Что за удивительная статья Николая Гавриловича! Просто все паль-
чики облизать можно. Если кто и по прочтении этой статьи будет стоять за
экономистов, проповедующих laissez faire, laissez passer, так уж значит у того
голова одинакового устройства с помещицей Коробочкой» (письмо от 12 фев-
раля 1861 года).
Резкая критика Чернышевским вульгарной политической экономии вы-
звала возражения либерально-буржуазного лагеря. Автор «Писем о русской
журналистике» NN в реакционной газете «Северная пчела» писал: «Разбор
курса политической экономии г. Горлова («Капитал и труд» г. Чернышев-
ского) замечателен по свежести мысли, но теряет много от странного харак-
тера осуждения г. Чернышевского, которого девиз: «у моих противников нет
ничего хорошего». Это слишком резко, слишком односторонне» («Северная
пчела», 1860, № 53).
Статью «Капитал и труд» Чернышевского царская охранка пыталась
использовать в качестве обвинительного материала, как доказательство его
пропаганды против царского самодержавия.
1 Горлов Иван Яковлевич (1814—1890) —профессор политической эко-
номии и статистики Казанского и Петербургского университетов. Вульгар-
ный экономист.
2 Рошер Вильгельм (1817—1894) — немецкий буржуазный экономист,
основатель так называемой «исторической школы» политической экономии. —
Pay Карл-Генрих (1792—1870) — немецкий буржуазный экономист, вуль-
гаризатор, профессор политической экономии в Гейдельберге и Эрлангене
(Германия).—Милль Джон-Стюарт (1806—1873)—английский буржуаз-
ный экономист и философ. В политической экономии — эклектик, пытавшийся
примирить принципы классической политической экономии с принципами
1007

социалистических теорий. Оценка Чернышевским Милля дана во многих про-
изведениях (см. «Антропологический принцип в философии» в настоящем
томе, также «Примечания» к переводу его «Оснований политической эко-
номии»— в IX томе настоящего издания). — Мак-Куллох Джон Рамзей
( 1789—1864) — английский вульгарный экономист.
3 «Словарь политической экономии» (Dictionnaire de l'économie politique)
издавался в Париже экономистами Гильйоменом и Кокленом. В «Словаре»
проблемы политической экономии освещались с позиций вульгарной полити-
ческой экономии.
4 Дюнойе Бартолеми Шарль-Пьер-Жозеф (1786—1862)—француз-
ский вульгарный экономист, мальтузианец. В работах «О свободе труда»,
«Заметки по социальной экономике» проводит буржуазно-апологетические
идеи о свободе отношений между предпринимателями и рабочими, сторон-
ник невмешательства государства в экономические отношения вообще.
5 Сэ Жан-Батист (1767—1832) — французский вульгарный экономист.
6 Лепле (ле Пле) Пьер-Гильом-Фредерик (1806—1882) — французский
экономист вульгарного направления.
7 Бастиа Фредерик (1801 —1850) — французский вульгарный эконо-
мист, сторонник невмешательства государства в экономическую жизнь, ре-
шительный противник социализма.
8 Эманципация английских вест-индских невольников, — Вест-индские
крестьяне были освобождены от рабства после их длительной борьбы против
двойного гнета — экономического и национального. Отмена рабства диктова-
лась и необходимостью повышения производительности труда рабочих, заня-
тых на сахарных плантациях английских рабовладельцев. Акт 1 августа
1834 года не только предоставил плантаторам дешевую рабочую силу, но и
позволил им положить в карман крупную сумму (500 млн. фунтов стерлин-
гов) в возмещение «убытков» от ликвидации права собственности на людей;
эту сумму заплатили, конечно, английские налогоплательщики.
Рабство во французских колониях было отменено в 1848 году.
9 Шельхер Виктор (1804—1893)—французский политический деятель.
После февральской революции 1848 года ведал французскими колониями,
27 апреля 1848 года провел декрет об отмене рабства в колониях.
10 Перевод статьи из журнала «Edinbourgh Review» сделан В. А. Обру-
чевым и напечатан с некоторыми дополнениями Чернышевского в статье под
названием «Леность грубого простонародья» («Современник», 1860, февраль).
11 Чернышевский оспаривал теорию невмешательства власти в экономи-
ческие явления: в «Заметках о журналах» за февраль 1857 г., в рецензии на
книги «Хлопчатобумажная промышленность» А. Шилова и «О свободной
торговле» А. Сёрбера-Медельсгейма, в статьях «Тюрго», «Экономическая
деятельность и законодательство»; теорию «отвержения общинной поземель-
ной собственности» — в статьях и рецензиях: «Обзор исторического развития
сельской общины в России» Б. Чичерина, «Опыт изложения главнейших
условий успешного сельского хозяйства» Струкова, «Исследования о внут-
ренних отношениях народной жизни» Гакстгаузена, «О поземельной соб-
ственности», «Заметки на статью «О поземельной собственности», «Ответ
на замечание «Провинциала», «Критика философских предубеждений про-
тив общинного владения», «Суеверие и правила логики». Из статей, в ко-
торых Чернышевский «спорил» со сторонниками системы Горлова, то есть
против системы laissez faire, laissez passer, следует особо отметить статью
«Экономическая деятельность и законодательство», в которой возражения
Чернышевского против этой системы ведутся в плане полемики с против-
никами общинного владения землею. Полемику со сторонниками принципа
невмешательства вел Чернышевский и в 1860 году в «Примечаниях»
к Миллю (см. раздел «Правительственное влияние», а также отдельные
места «Примечаний» к Миллю, IX том настоящего издания).
12 Плиний (Старший) Гай-Секунд (23—79)—римский писатель. Ав-
тор многих работ, из которых наиболее известна «Естественная история» в
1008

37 книгах. Выражение, приведенное Чернышевским, находится в 7 главе
XVIII книги Плиния.
13 Нибур Георг (1776—1831)'—историк, автор многотомной «Римской
истории». — Лициний Столон (IV век до нашей эры)—в 376 году был
народным трибуном и издал благоприятные плебеям законы, по которым:
1) уплаченные за ссуду проценты зачитывались в счет основного долга,
2) владение общественной землей для римских граждан ограничивалось
500 югерами, остальная же земля подлежала распределению между неимущи-
ми, 3) один из двух консулов обязательно должен был избираться из плебеев.
14 Бентам Иеремия (1748—1832)—английский буржуазный философ
и юрист.
15 Шевалье Мишель (1806—1879) — бывший последователь Сен-Си-
мона, а потом вульгарный экономист, учредитель французской Лиги свобод-
ной торговли.—Воловский Луи-Франсуа-Мишель-Раймонд (1810—1876)—
французский вульгарный экономист.
16 Бланк Григорий Борисович (1311—1889)—сотрудник реакционного
«Журнала землевладельцев».
17 Латинисты и гелленисты (эллинисты) XV века — ученые в области
древнеримской и древнегреческой культуры.
18 Бек Филипп (1785—1867)—немецкий историк.
19 Юнг Артур (1741—1820) — английский писатель. В «Travel in
France during 1787, 1788 and 1789» («Путешествие по Франции») описал
жалкое положение французских крестьян.
20 Трактат Мальтуса о народонаселении — его книга «An Essay on the Prin-
ciple of Population» («Опыт закона о народонаселении», 1798). Критику Чер-
нышевским реакционной теории Мальтуса см. в IX томе настоящего издания.
21 Голиков Иван Иванович (1735—1801) — русский историк. Автор
двенадцатитомной истории «Деяний Петра Великого» и росемнадцатитомных
«Дополнений» к ним.
22 Боссюэт Жан-Бенинь (1627—1704) — французский епископ, автор
«Рассуждений о всемирной истории», в которой проводит мысль, что дви-
жущей силой исторических событий является божья воля. В частности, Бос-
сюэт пытался доказать «божественное происхождение» королевской власти.—
Княжнин Яков Борисович (1742—1791)—автор трагедий, из которых мно-
гие исторического содержания: «Дидона», «Рослав» и др. — Озеров Влади-
слав Александрович (1769—1816) —автор трагедий «Эдип в Афинах»,
«Дмитрий Самозванец» и др.
23 Новиков Николай Иванович (1744—1818)—виднейший деятель рус-
ского просвещения XVIII века. В 1792 году был арестован и заключен в
Шлиссельбургскую крепость, в которой пробыв больше четырех лет. «Опыт
исторического словаря о российских писателях», о котором упоминает Чер-
нышевский, издан Новиковым в 1772 году.
24 Полевой Николай Алексеевич (1796—1846) — журналист, критик.
Редактор-издатель журнала «Московский телеграф». К историческим
работам Полевого относится «История русского народа». Подробнее о По-
левом см. «Очерки гоголевского периода русской литературы» (т. III настоя-
щего издания).
25 Симон де Сисмонди Жан-Шарль-Леонард (1773—1842) — швейцар-
ский экономист-историк, представитель мелкобуржуазного утопического со-
циализма. Сочинение «Nouveau principes d'Economie politique» («Новые на-
чала политической экономии», 1801) переведено на русский язык в сокра-
щенном виде. «Более гениальными» Чернышевский считает утопических со-
циалистов Фурье, Сен-Симона, Луи Блана, Оуэна, о которых он не рискнул
упомянуть из цензурных соображений. — Гизо Франсуа-Пьер-Гильом
(1787—1874)—французский политический деятель, умеренный либерал.
Историк. Его соч.: «Histoire générale de la civilisation en Europe» («История
цивилизации в Европе»), «Histoire générale de la civilisation en France»
(«История цивилизации во Франции»), «Mémoires» и др. Едкую характе-
1009

ристику Чернышевским Гизо как политического Деятеля см. в статье
«Июльская монархия». — Тьерри Огюстен (1795—1856)—французский
историк, автор «Истории происхождения и успехов третьего сословия»
и др. В своих сочинениях Тьерри признает значение классовой борьбы в хо-
де исторического процесса.
26 Овен (Оуэн) Роберт (1111—1858) — виднейший представитель ан-
глийского утопического социализма. Соч.: «A new view of Society» («Новый
вид общества», 1812—1813). Статья, о которой пишет Чернышевский, опубли-
кована в № 1 «Современника» (1859 г.) за подписью Н. Т.-в (псевдоним
Н. А. Добролюбова) и носит название «Роберт Оуэн и его попытки обще-
ственных реформ».
27 Элъвезиус (Гельвецкий) Клод-Адриан (1715—1771)—французский
философ-материалист.
28 Монтескье Шарль-Луи (1689—1755) — французский историк. Книга
«De l'esprit des lois» («Дух законов») вышла в Женеве в 1748 году. Сочине-
ние «Considérations sur les causes de la grandeur des Romains et de leur déca-
dence» («Рассуждения о причинах величия и падения римлян») было из-
вестно Чернышевскому, который использовал это сочинение для заголовка
в статье «О причинах падения Рима» (см. настоящий том).—Разрыв «уче-
ников Монтескье», то есть либералов с народом в 1830 году, о котором пи-
шет Чернышевский, это установление так называемой Июльской монархии
короля 'Луи-Филиппа. В 1848 году «среднее сословие» уже открыто высту-
пило против народа, подавив июньское восстание пролетариата.
29 парламентская реформа 1832 года распространила избирательные
права на более широкий круг избирателей, но от этого политическая система
Англии не утратила аристократически-буржуазного характера. — Уничтоже-
ние хлебных законов^—отмена в 1846 году законов о высоких пошлинах на
хлеб, которые крайне отрицательно отражались на материальном положении
рабочих Англии. — Громадные союзы рабочих — профессиональные союзы —
Trades unions.
30 Прудон Пьер-Жозеф (1809—1865) — французский писатель. Реак-
ционную мелкобуржуазную сущность учения Прудона о социализме разобла-
чил Маркс. Свое отрицательное отношение к Прудону Чернышевский вы-
сказывает в других работах, в частности в статье «Антропологический прин-
цип в философии» (см. настоящий том).
31 Навигационный акт — закон, изданный Кромвелем в 1651 году. По
этому закону английские суда пользовались в английских гаванях «таможен-
ными преимуществами перед иностранными». Отмена навигационного акта
происходила постепенно — с 1849 до 1854 года.
32 Когда Адам пахал, а Ева пряла,
Где тогда был дворянин!..
припев песни, которую пели английские крестьяне, восставшие в XVI веке
под предводительством Уотта Тайлора.
ИЮЛЬСКАЯ МОНАРХИЯ
(Стр. 64—185)
Три статьи или главы под общим названием «Июльская монархия» яв-
ляются частично переводом отдельных мест II, III и IV томов «Histoire des
dix ans» («История 10 лет») (Луи Блана. Целью публикования Чернышев-
ским перевода с некоторыми добавлениями было, повидимому, показать на
примере Франции гниль монархической формы правления и буржуазного
строя и тем самым направить мысль русского читателя на осуждение рос-
сийской монархии. В докладе, составленном в Главном управлении цензуры
в июне 1860 года о направлении журнала «Современник», говорится: «Для
уяснения политического направления («Современника» — Ред.) необходимо
познакомиться с «Июльскою монархиею», которая представляет совершен-
1010

ный перевод из сочинения республиканца и знаменитого социалиста Луи
Блана («Histoire des dix ans 1830—1840» par Louis Blanc, Liv. II ch. 2,
Liv. III ch. 1, 3, 4, 5, 6 и др.) тех глав, которые характеризуют Луи-
Филиппа, старание его всеми средствами (даже убийством Конде) приобре-
сти богатства, усилить свою власть через умышленно устроенное восстание
и его подавление, пренебрежение народом, для облегчения которого ничего,
не сделано правительством... При такой беззаботности правительства и са-
мих депутатов о народе надобно было заняться заботою о его судьбе людям,
не имевшим никакого официального характера, никакой власти, так назы-
ваемым теоретикам. Таким образом сделан переход от правительства к сен-
симонистам, назначенным заменить бывшее влияние католицизма, проте-
стантизма и разных других опек, не признаваемых малочисленными мысля-
щими людьми...» Приведя последний абзац статьи из III части «Июльской
монархии», автор докладной записки заканчивает: «Дело ясно, чего желает
автор».
1 Статья Чернышевского в «Современнике» по поводу выхода в свету
первого тома Гизо «Mémoires pour servir à l'histoire de mon temps» («Мемуары
для истории моего времени») называется «Борьба партий во Франции при
Людовике XVIII и Карле X».
2 Особенно резкую характеристику Гизо Чернышевский дает в упомя-
нутой выше статье «Борьба партий»: «Поразительна та гордая самоуверен-
ность»... и т. д...
3 Луи-Филипп I Орлеанский (1773—1850)—король Франции с 9 ав-
густа 1830 до 24 февраля 1848 года.
4 Конде Луи-Жозеф де Бурбон (1736—1818) — принц. Во время фран-
цузской буржуазной революции конца XVIII века эмигрировал за границу,
где организовал контрреволюционную армию, которая воевала против Фран-
ции. В 1814 году после реставрации Бурбонов вернулся во Францию.—
Конде Луи-Генрих-Жозеф (1756—1830)—принц, сын Луи-Жозефа Конде,
носил титул герцога Бурбонского. Был в рядах контрреволюционной армии.
Вернулся во Францию вместе с отцом.
5 «Монитер»—сокращенное название официальной газеты француз-
ского правительства «Всемирный монитер» (1799—1869). Основана в
1789 году книготорговцем Панкуком.
6 После июльской революции 1830 года в Европе произошли следую-
щие события: 1) испанские либералы пытались вторгнуться с оружием в
Испанию, но потерпели неудачу; 2) в Португалии либералы с помощью
французского флота одержали верх над абсолютистами; 3) в Польше про-
изошло восстание против русского царизма; 4) Бельгия, через два месяца
после июльского переворота во Франции, в результате восстания освободи-
лась от владычества Голландии; 5) произошли восстания в итальянских го-
родах Модене и Романье (подавленные австрийцами); 6) волнения в Гер-
мании, имевшие последствием политические изменения в Брауншвейге, Сак-
сонии, Баварии и других германских государствах; 7) в Англии усилилось
движение в пользу избирательной реформы, которое завершилось парла-
ментской реформой 1832 года.
7 После отделения от Голландии в Бельгии состоялся национальный
конгресс, который избрал королем герцога Немурского, младшего сына
французского короля Луи-Филиппа. Опасаясь военного столкновения Фран-
ции с коалицией России, Англии, Пруссии и Австрии, Луи-Филипп не дал
согласия на вступление сына на бельгийский престол. Королем Бельгии стал
принц Леопольд Саксен-Кобургский (Леопольд I).
8 «Общество друзей народа» — «тайное общество», ставившее целью
установление буржуазной республики конституционным путем, основано в
1830 году.
9 Барро Одилон (1791—1873) — французский политический деятель,
умеренный либерал, ярый противник революции, состоял в должности сен-
ского префекта при Луи-Филиппе. После июньского восстания парижского
1011

пролетариата в 1848 году был председателем следственной комиссии, произ-
водившей расправу с участниками восстания.
10 Лаффит Ж. (1767—1844)—банкир, директор Французского банка
во время Первой империи и Реставрации. Участник июльского переворота,
глава правительства Луи-Филиппа до 1831 года.
11 Араго Доминик-Франсуа (1786—1853) — французский физик и аст-
роном. В 1848 году (после февральской революции) вошел в состав времен«
ного правительства в качестве морского министра. По своим политическим
взглядам умеренный республиканец. Во время июньского восстания парижских
рабочих о 1848 году выступал против восставших.
12 Тьер Адольф (1797—1877) — французский реакционный политиче-
ский деятель, историк и публицист. При Луи-Филиппе был товарищем ми-
нистра финансов и принимал деятельное участие в подавлении республикан-
ского и рабочего движения во Франции.
13 Меттерних Клеменс-Венцеслав-Лотар (1773—1859) — австрийский
дипломат, один из организаторов и руководителей так наз. Священного
Союза, объединившего силы реакции для борьбы с революционным движе-
нием в Европе.
14 «National» — газета, основанная в январе 1830 года Тьером. Во время
Июльской монархии — орган буржуазной республиканской оппозиции.
15 Перье Казимир-Пьер (1777—1832)—банкир, французский политиче-
ский деятель. Руководитель правых элементов во Франции («председатель
консерваторов»). После июльской революции Перье был избран президентом
палаты депутатов. В 1831 году образовал реакционное министерство.
16 Реставрация — восстановление династии казненного короля Людо-
вика XVI—Бурбонов, в лице брата его Людовика XVIII, в 1814 году,
после низвержения союзниками Наполеона I. Людовик XVIII пытался вос-
становить дореволюционный политический и социальный режим во Франции.
Династия Бурбонов существовала до Июльской монархии 1830 года.
17 24 февраля 1848 года — дата французской буржуазной революции,
свергнувшей Июльскую монархию.
18 Газетный залог был установлен при короле Людовике XVIII (Бур-
бонском) на случай наложения на газету штрафа. Этот закон, изданный Бур-
бонами для борьбы со свободою печати, был направлен главным образом про-
тив демократической печати, которая не имел'а возможности вносить большой
залог. В 1848—1849 гг. по этому закону были ликвидированы все газеты,
которые намеревался издавать Прудон, которому средства для внесения за-
лога давал А. И. Герцен. Газетный залог был уничтожен законом о печати
в 1881 году. — Траси Антуан-Сезар-Виктор (1781—1864) известен больше
под именем Дестю де Траси. При Реставрации был полковником, в 1818 году
вышел в отставку и занялся политической деятельностью. Будучи при Луи-
Филиппе депутатом палаты, находился в оппозиции. Избранный в 1848 году
членом Национального (Учредительного) собрания, стоял на консервативных
позициях. Во второй республике, при Луи-Наполеоне, получил портфель
морского министра.
19 Речь идет о всеобщем избирательном праве, которое было декретиро-
вано перед переворотом 2 декабря 1851 года, совершенного президентом рес-
публики Луи-Наполеоном, получившим поддержку крестьян. В этой под-
держке и заключается «прямой вред», о котором говорится в тексте.
20 Сульт Николя (1769—1851) — герцог Далматский, маршал Фран-
ци, участник войн республики и Первой империи (Наполеона I). При Людо-
вике XVIII (Бурбонском) был военным министром, но при временном воз-
вращении Наполеона I (100 дней) вновь примкнул к императору. После
поражения Наполеона находился в эмиграции, откуда вернулся в 1827 году.
При Луи-Филиппе—с 1830 до 1834 года — военный министр. В 1839 го-
ду— министр-президент и министр иностранных дел. В 1840—1847 гг. снова
военный министр.
21 Трела Улисс (1795—1879)—-французский политический деятель, со-
1012

трудник газеты «Насиональ»; активно боролся против Реставрации и Июль-
ской монархии. После февральской революции 1848 года был министром об-
щественных работ во временном правительстве. — Безрассудные распоряже-
ния Трела — подписанное им предложение безработным рабочие от 18 до
20 лет либо поступить в солдаты, либо отправиться в провинцию обрабаты-
вать землю. Это распоряжение стало поводом к июньскому восстанию па-
рижских рабочих, жестоко подавленному генералом Эженом Кавеньяком. —
Кавенъяк Луи-Эжен (1802—1857) — член французского Национального со-
брания и военный министр в временном правительстве 1848 года. С 23 июня
военный диктатор, подавивший восстание пролетариата в Париже. (См. ст.
Чернышевского «Кавеньяк» в V т. наст, изд.)
22 Марра (Марраст) Арман (1801—1852) — французский журналист и
политический деятель. В начале Июльской монархии редактировал респуб-
ликанскую газету «La Tribune», затем газету «National». В 1848 году был
секретарем французского временного буржуазного правительства, а затем
президентом Учредительного собрания.
ад Речь идет о восстании рабочих в г. 'Лионе 21 ноября 1831 года. При-
чиной восстания была крайняя нужда лионских ткачей шелковых фабрик.
Рабочие вынудили фабрикантов повысить заработную плату, но некоторые
фабриканты отказались выполнить требование рабочих и были поддержаны
в этом центральным правительством Казимира Перье, вследствие чего согла-
шение о повышении заработной платы не состоялось. Национальная гвардия
присоединилась к рабочим. Город был во власти восставших до 3 декабря,
когда маршал Сульт с 20-тысячной армией явился в Лион. Восстание было
жестоко подавлено. Восставшие шли под лозунгом, написанным на черном
знамени: «Жить, работая, или умереть, сражаясь». Чернышевский отмечает,
что лионское восстание явилось «примером волнений нового рода», то есть
восстаний, целью которых был захват власти рабочими.
24 Черное знамя, символизировавшее безысходность положения рабочих в
условиях капиталистического строя, было заменено красным знаменем только
в 1848 году.
25 Бабеф Франсуа-Ноэль ( 1760—1797) — французский революционер-
коммунист, организовавший во время французской буржуазной революции
конца XVIII столетия «Общество равных» («Заговор равных»). «Общество».
выдал предатель Гризель, Бабеф был схвачен и казнен.
26 В 1793 году Луи-Филипп (в то время герцог Шартрский) состоял во
французской республиканской армии под начальством генерала Дюмурье. •—
Дюмурье Шарль-Франсуа (1739—1823) — французский генерал, во время
революции примкнул к партии жирондистов. Командуя армией в 1792 году
в войне с австрийцами, Дюмурье принял участие в заговоре, имевшем целью
восстановление монархии, и выдал австрийцам комиссаров Конвента. Бежав
после этого вместе с Луи-Филиппом, Дюмурье перешел на сторону англичан
и помогал им в борьбе против революционной Франции.
27 Берръе Пьер-Антуан (1790—1868) — французский политический дея-
тель, легитимист, считался одним из блестящих ораторов во Франции.
28 Беррийская Мария-Каролина-Фердинанда-Луиза (1798—1870) —
герцогиня, дочь неаполитанского короля Франческа I и жена герцога Бер-
рийского. Ее сын, как внук Карла X Бурбона, во время июльской революции
1830 года был изгнан из Франции. Легитимисты именовали его Генрихом V
и намеревались посадить на королевский престол в случае новой реставрации
Бурбонов.—Генрих (1820—1883) был известен более как граф Шамбор.
Мария Беррийская с целью возведения сына на престол пыталась организо-
вать восстания в Париже, на юге Франции, в Вандее и в других частях
Франции. После неудавшихся попыток восстания Мария Беррийская была
арестована и выслана из Франции.
29 Немедленно после возвращения Бурбонов к власти для осуждения
сторонников Наполеона I были организованы специальные суды, сохранившие
1013

прежние названия «превотальных судов», приговоры которых были оконча-
тельными.
30 Кабэ Этьен (1788—1856)—французский утопический социалист. Во
время Реставрации был членом парламента и выступал в палате решитель-
ным демократом.
31 Династическая оппозиция — грунта политических деятелей в составе
парламентской оппозиции, которая стремилась к сохранению буржуазного
королевства, но на несколько более свободных началах. Вождями оппозиции
были, кроме упомянутых в тексте Лафита и Одилона Барро, еще и Дю-
вержье де-Горан. Перед революцией 1848 года династическая оппозиция вме-
сте с республиканцами приняла участие в агитации против Луи-Филиппа
путем банкетов.
32 Четыре главных республиканских клуба: — 1) так называемое «Об-
щество друзей народа», объединившее буржуазных республиканцев, 2) «Об-
щество прав человека», — образовавшееся из бывших членов «Общества дру-
зей народа». Его возглавляли Вуайе д'Аржансон, Одри де-Пюйраво, Кавеньяк
(Годфруа) и др. Оно прекратило свое существование в 1834 году после
усмирения правительством Гизо и Тьера восстания рабочих; 3) «Гальское
общество» и 4) «Организационный комитет муниципалитетов» — большой по-
литической роли не играли.
33 Бернадотт Жан-Батист-Жюль (1763—1844)—французский генерал и
маршал, участвовавший в революции 1789 года. Принимал участие в войнах
республики и Первой империи. В 1810 году Наполеон I сделал его наслед-
ником шведского престола, но Бернадотт вскоре изменил Наполеону и вы-
ступил против него, командуя одним из корпусов союзников. После смерти
шведского короля Бернадотт в качестве его наследника стал шведским коро-
лем под именем Карла XIV.
34 Испанская война — война в Испании, где королем был назначенный
туда Наполеоном I его брат Иосиф Бонапарт (1768—1844). В 1813 году
испанский народ изгнал Иосифа Бонапарта, и он возвратился во Францию,
был назначен наместником империи, а во время наступления союзников руко-
водил обороной Парижа.
35 Сен-симонизм — учение французского утопического социалиста Сен-
Симона.
36 Сен-симонисты, оказавшиеся впоследствии «очень практичными дель-
цами»: Перейра Эмиль—основатель банкирского дома Crédit mobilier, Мони—
строитель первой французской железной дороги, Карно Ипполит — занявший
при республике 1848 года пост министра народного просвещения, Шевалье
Мишель — ставший вскоре после осуждения его по процессу Менильмонтан-
ского семейства одним из идеологов вульгарной политической экономии, и др.
Сам Анфантен свою жизнь закончил видным чиновником железнодорожного
общества Париж — Лион — Средиземное море.
37 Медичи—флорентийская фамилия (Италия), которая неоднократно
захватывала в свои руки власть в Тоскане (итальянская провинция, бывшая
в то время отдельным государством).
36 Л. Рейбо (L. Reybau «Etudes sur les réformateurs») передает о послед-
них словах Сен-Симона несколько иначе. Находясь в предсмертной агонии,
пишет Рейбо, Сен-Симон сказал: «Спустя сорок восемь часов после второго
выхода в свет [«Нового христианства» Сен-Симона. — Ред.] будет образо-
вана партия рабочих. Будущее принадлежит нам».
39 Конт Огюст (1798—1857) — французский философ, основатель так
наз. позитивной философии. Чернышевский обходит без замечания восхвале-
ние Конта Луи Бланом, однако, как видно из его сибирских писем, он был
невысокого мнения об этом буржуазном философе. — Родригес Олинд-Бен-
жамен (1794—1851)—сен-симонист, банкир, как экономист проводил рефор-
мистские взглядьи. — Анфантен Бертелеми-Проспер (1796—1864) — вид-
ный ученик Сен-Симона. — Базар Сент-Аман (1791—1832) -— видный сеи-
симонист.
1014

40 Гогенштауфены — династия немецких императоров с 1138 по 1254 го-
ды.— Григорий VII — римский папа, стремившийся подчинить своей власти
власть германских императоров, в частности власть его современника—герман-
ского императора Генриха IV (1050—1106).
41 Речь идет о следующем историческом факте: в 1303 году француз-
ский король Филипп Красивый послал своего вице-канцлера Гильома Ногаре
в Рим для приведения в покорность римского папу Бонифация VIII, кото-
рый вступил в борьбу с французским королем, запретив ему взимать подати
с духовенства. Ногаре захватил папу в Ананьи (под Римом) и во время
объяснения ударил его по щеке.
42 Казо — инженер. — Дюверье Шарль (1803—1866) — французский дра-
матург. —Рено (Рейно) Жан (1806—1863)—французский философ и по-
литический деятель, в 1848 году член Учредительного национального собрания
и товарищ министра народного просвещения в буржуазном Временном пра-
вительстве февральской революции. В 1854 году опубликовал книгу «Земля
и небо». — Леру Пьер (1797—1871)—французский социалист-утопист.
В 1848 году был избран в Национальное учредительное собрание, затем в
законодательное собрание. После переворота Наполеона III был изгнан из
Франции, куда возвратился после амнистии 1869 года.
43 «Le Globe» («Глобус») — литературно-политический и философский
журнал, основан в 1824 году Пьером Леру и П.-Ф. Дюбуа. После революции
1830 года журнал стал органом сен-симонистов под редакцией Мишеля Ше-
валье. Журнал прекратил свое существование в 1832 году.
44 Лекции читались Базаром, но содержание их предварительно обсужда-
лось руководителями сен-симонистской школы, в том числе Анфантеном, Род-
ригесом и другими. Собрание лекций на русском языке вышло в 1947 году в
издании Академии наук СССР под названием «Изложение учения Сен-Симона».
45 Стихотворение А. С. Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный» Чер,-
нышевский цитирует неточно.
46 Миллионер, разыгрывающий роль русского мужичка, — повидимому,
откупщик В. Кокорев.
47 В 1866 году Н. А. Некрасов написал про балерину Петипа:
Но явилась в рубахе крестьянской
Петипа — и театр застонал!
Ничего не видали вовеки
Мы сходней: настоящий мужик!
Что ж ты думаешь, муза моя?..
На уме у тебя мужики,
За которых на сцене столичной
Петипа пожинает венки,
И ты думаешь: Гурия рая!
Ты мила, ты воздушно легка,
Так танцуй же ты «Деву Дуная»,
Но в покое оставь мужика!
(Стих. «Балет».)
ЛЕНОСТЬ ГРУБОГО ПРОСТОНАРОДЬЯ
(Стр. 186—221)
Большая часть этой работы Чернышевского — перевод статьи из англий-
ского журнала «Edinburgh Review» («Эдинбургское обозрение»), напечатанной
в 1859 году, выпуск первого квартала (а не за июль, как пишет Чернышев-
ский). Статья в английском журнале называется «Вест-Индия в прошлом и
1015

настоящем» и составлена на основании официальных документов, рисующих
экономическое положение Вест-Индских островов после освобождения тузем-
ного населения от рабства в 1834 году. Перевод статьи был сделан В, А. Об-
ручевым.
1 Чернышевский верно характеризовал журнал «Edinburgh Review».
Это — старейший английский журнал, основанный в 1802 году лордом Бру-
мом, Сиднеем Смитом, Джеффри и другими писателями партии вигов (уме-
ренная либеральная партия). Но к середине XIX столетия журнал становился
все более консервативным и, хотя официально не стал на позиции консерва-
тивной партии (ториев), однако в связи с эволюцией английских вигов вправо,
стал журналом умеренно-консервативного направления.
2 Брайт Джон (1811—1889) — английский политический деятель. Вме-
сте с Кобденом основал «Лигу борьбы против хлебных законов» (так назы-
ваемую «манчестерскую партию», боровшуюся за свободу торговли). С 1843
года Брайт — депутат английской палаты общин, вождь радикального крыла
буржуазной либеральной партии. С 1868 года Брайт занимал министерские
посты в либеральных кабинетах.
3 Бланк Григорий Борисович — член Вольного экономического общества,
статский советник, крепостник по убеждениям. Рецензию на его статью в
«Трудах Вольного экономического общества» (№ 6, 1856 г.) под названием
«Русский помещичий крестьянин», Чернышевский опубликовал в «Современ-
нике» за тот же год, книга IX (том III настоящего издания).
4 Трудный период—экономический кризис 1847 года, который охватил
почти весь европейский континент. По своему характеру кризис 1847 года
приближался к типу мировых кризисов.
5 Льюис Джердж-Генри (1817—1878) — английский ученый и писатель.
6 «Не нынешний Брайт» — вставка Чернышевского. Речь идет о Брайте
Джоне.
7 Аболиционисты—сторонники освобождения негров в США.
8 Акт 1846 года — принятый в 1846 году английским парламентом за-
кон об отмене действовавших до того хлебных законов.
АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ ПРИНЦИП В ФИЛОСОФИИ
(Стр. 222—295)
Вокруг статьи «Антропологический принцип в философии» разгорелась
большая полемика в печати. В этой полемике ярко сказалась борьба двух не-
примиримых воззрений в русской философии — материалистического, как идео-
логической основы революционной демократии, и идеалистического, объеди-
нившего в своих рядах реакционеров с либералами. Разногласия в философии
совпадали с разногласиями в социально-политической области. Это открыто
признавали и сами реакционеры. Так, именно в связи с полемикой вокруг
«Антропологического принципа в философии» автор статьи «По поводу поле-
мики из-за статьи г. Юркевича» в журнале «Православное обозрение» (1861 г.,
сентябрь) писал, что к материализму «льнут люди с свободными убеждения-
ми», что «между горячими прогрессистами, между людьми, особенно недо-
вольными существующим порядком вещей, немало материалистов». И уже
совсем в духе прямого доноса писалось: «многие социалисты — вместе с тем
и материалисты». Автор таким образом без стеснения давал знать царским
властям, что материалисты являются социалистами, а Чернышевский их идей-
ный вождь и политический руководитель.
Против материализма, в особенности против Чернышевского, выступили и
официальные органы власти. В упомянутом докладе Главному управлению
цензуры (июнь 1860 г.) о направлении «Современника» между прочим гово-
рится: «Философская наука получила совершенно новое направление в двух
статьях «Современника» (апрель, май) «Антропологический принцип в фило-
софии». Далее доклад цензуры излагает содержание статьи Чернышевского
1016

и заканчивается словами: «Из этого очерка достаточно характеризуется мате-
риальное (?) направление всей статьи». Материалистическое направление и
ставится в вину «Современнику», за которым зорко следила царская цензура.
1 Лавров Петр Лаврович (1823—1900)—один из идеологов народни-
чества, в философии эклектик. В рецензируемой Чернышевским книге Лав-
ров проводит мысль, что выходом из тупика, в который попала Западная
Европа, должно быть создание теории, которая сочетала бы в себе все, что
создали ученые в различных отраслях общественной науки. Эту систему,
которую Чернышевский справедливо оценил, как эклектизм, Лавров называет
«истинной философией общественного прогресса».
2 Симон Жюль-Франсуа-Симон-Сюис (1814-—1896) — французский по-
литический деятель и писатель, умеренный либерал; в Национальном учреди-
тельном собрании 1848 года поддерживал генерала Кавеньяка, палача июнь-
ского восстания рабочих Парижа.
3 Жирарден Дельфина (1804—1856)—жена известного журналиста
Эмиля Жирардена: г-жа Жирарден пислла Фельетоны в газете «Пресса»
под псевдонимом «Виконт де Лонэ». — Дюнойе Луи — французский журна-
лист.— Фудрас Теодор-Луи-Огюст (1800—1872) — автор бульварных ро-
манов.— Тедеско ( 1826—1875) — итальянская оперная певица.
4 Фрауенштет Христиан-Мартин-Юлиус (1813—1878)—немецкий фи-
лософ-идеалист. — Павлова Каролина Карловна (1810—1894) — поэтесса,
переводчица.
5 Книга Дж.-Ст. Милля «On Liberty» («О свободе») вышла в свет на
английском языке в 1859 году. Отрывки из этой книги в рецензии о ней
были напечатаны в «Отечественных записках» (т. CXXVIII, 1860).
6 До реформы 1867 года избирательный ценз в Англии был настолько
высок, что им могли пользоваться только состоятельные люди. По закону
1867 года избирательный ценз был понижен, но оставался еще очень высо-
ким, и масса рабочих, получивших доход ниже установленного ценза (12 фун-
тов в год), не могла пользоваться избирательными правами.
7 Пиль Роберт (1788—1850) — английский государственный деятель, кон-
серватор. Реформы Пиля, о которых говорится в тексте, — предостазление
равных прав католикам в 1829 году и отмена хлебных законов в 1846 году.
8 Кобден Ричард (1804—1865) — гнглийский политический деятель,
сторонник свободной торговли. Вместе с Брайтом основал «Лигу против хлеб-
ных законов» для борьбы с протекционистами. — Окончательная победа Коб-
дена с товарищами — отмена хлебных законов в 1846 году.
9 Либих Юстус (1803—1873) — немецкий химик. Главный труд Либи-
ха — «Органическая химия в ее приложении к земледелию и к физиологии»,
1840. — Берцеллиус Иоганн-Яков (1799—1848) — шведский химик.
10 Кузен Виктор (1792—1867) — французский философ в эпоху Июль-
ской монархии. Кузен считался представителем официальной философии; его
эклектическая философия преподавалась во всех французских университетах
и лицеях.
11 Чернышевский, повидимому, имеет здесь в виду Бакунина.
12 Речь идет о спровоцированной Наполеоном III в апреле 1859 года
войне Австрии против соединенной Франко-сардинской армии. Австрии был
нанесен сокрушительный удар при Сольферино. — Рехберг Иоганн-Бернгард
(1806—1899) граф — в 1859 году министр иностранных дел австрийского
правительства.
13 В письме к родным из Сибири от 27 апреля 1876 года Чернышевский
писал: «Я с первой молодости был твердым приверженцем того строго науч-
ного направления, первыми представителями которого были Левкипп, Демо-
крит и т. д. до Лукреция Кара и которое теперь начинает быть модным между
учеными», то есть приверженцем материализма.
14 Французская колония в Северной Америке Луизиана была в 1763 го-
ду уступлена Людочиком XV англичанам, в 1800 году снова перешла к Фран-
ции, которая в 1803 году продала ее Соединенным Штатам. С тех пор Луи-
1017

зиана—штат США. В 1848 году Мексика вынуждена была уступить Соеди-
ненным Штатам Северной Америки Техас, Новую Мексику и Калифорнию
за 15 млн. долларов.—-Вашингтон Джордж (1732—1799)—главнокомандую-
щий американскими войсками в войне Америки с Англией за независимость,
после победы—первый президент США. — Джефферсон (1743—1826) —
третий президент США.
15 Чернышевский ясно видел и резко критиковал показной характер аме-
риканской «демократии», которая в действительности прикрывала господство
рабовладельцев. «Вся власть, писал он в «Антропологическом принципе в фи-
лософии», фактически принадлежит нескольким десяткам тысяч плантаторов,
которые держат в невежестве и нищете не только своих негров, но и массы
белого населения». Чернышевский не обольщался республиканской формой
власти в США. «Не только в самодержавных государствах, но и в Англии и
в Соединенных Штатах правительство может издавать множество законов и
распоряжений независимо от народного желания или участия» (см. П.С.С.
Н. Г. Чернышевского, изд. 1905—1906 гг., т. IV, стр. 197). В войне Севера
и Юга Чернышевский видел «ненависть патрициев к темным плебеям, вражду
высшего сословия к республиканскому устройству» (Соч., изд.
1905—1906 гг., т. X, ч. II, стр. 82).
16 Курций Марк (IV век до нашей эры) — римский юноша, пожертво-
вавший собой для спасения Рима.—Эмпедокл (485—425 до нашей эры) —
греческий поэт и философ-материалист. — Дамон (IV век до нашей эры) —
древнегреческий философ пифагорейской школы, уроженец Сиракуз. — Лук-
реция (509 г. до н. эры)—жена Тарквиния Коллатина; изнасилованная
сыном царя Тарквиния Гордого, покончила с собой, не вынеся позора. Само-
убийство Лукреции послужило, по преданию, поводом к изгнанию из Рима
Тарквиниев и к основанию республики.
17 Сенаторы Сагунта (торгового города в древней Испании) во время
осады его войсками карфагенского полководца Аннибала (в 219 г. до
н. эры) снесли на городскую площадь все свое имущество и городскую казну,
развели костер из этого имущества и бросились в него, чтобы не попасть
живыми в руки врагов.
18 Тацит Корнелий (55—117 нашей эры) — римский историк. Завоева-
ние германцами Римской империи, о котором говорится в тексте, произошло
позднее времени Тацита — в 476 г. нашей эры.
19 Меровинги—первая династия франкских королей (V—VIII в. н. э.).—
Карл V (1500—1558) — император так наз. Священной римской империи
и король Испанский и обеих Сицилии.—Филипп II (1527—1598)—испан-
ский король, известен своими жестокостями по отношению к противникам
католицизма.
20 Эмин Федор Александрович (1735—1770)—издатель журнала «Ад-
ская почта», автор «Российской истории». — Елагин Иван Перфильевич
(1725—1794)—автор неоконченной книги «Опыты повествования о Рос-
сии» (вышла только 1-я часть в 1803 г.). — Чулков Михаил Дмитриевич
( 1740'—1793)—писатель, составил и выпустил в 1776 году «Собрание раз-
ных песен» (в 1780—1783 гг. дополненное Н. И. Новиковым), «Русские
сказки» и «Словарь русских суеверий». — Погодин Михаил Петрович
(1800—1875)—писатель реакционного направления, профессор истории
в Московском университете, издатель «Московского вестника» (в 20-х го-
дах) и «Москвитянина» (в 40—50-х гг.).—Шевырев Степан Петрович
(1806—1864) — поэт и историк реакционного направления. Соиздатель «Мо-
сковского вестника» (вместе с Погодиным).
21 Паисиевский сборник — выписки из древних русских документов, от-
носящихся главным образом к XIV веку. Сборник найден Шевыревым в
библиотеке Кирилло-Белозерского монастыря.
22 Ученая чета покойного «Москвитянина» — его издатели Погодин и
Шевырев. Из книг Погодина, о которых пишет Чернышевский, следует отме-
1018

тить: «О происхождении Руси» (магистерская диссертация), «Исследования,
замечания и лекции о русской истории» (7 томов), «Древняя русская исто-
рия до монгольского ига». Книги Шевырева — историко-литературного со-
держания, также не имеющие научного значения: «Общее обозрение русской
словесности», «История русской словесности» и др.
ЗАМЕЧАНИЯ НА «ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО Г. ПОГОДИНУ»
Г. КОСТОМАРОВА
(Стр. 296—299)
Полемика между историками М. П. Погодиным и Н. И. Костомаровым
происходила по вопросу о происхождении Руси. В 1859 году Погодин в
книге «Норманский период русской литературы» утверждал, что варяги, ко-
торым приписывалось основание русского государства, были норманнами из
Скандинавии. Достойную отповедь норманской концепции Погодина дал
Добролюбов («Современник», 1860, № 1). Одновременно в той же книге
«Современника» Н. И. Костомаров поместил статью «Начало Руси», в кото-
рой выступил против норманской концепции, выдвинув другую — не более,
впрочем, научную гипотезу о литовском (жмудинском) происхождении Руси.
Погодин воспользовался тем, что против него выступили и представитель
революционной демократии Н. А. Добролюбов и умеренный Костомаров,
написал письмо последнему, в котором приглашал его отмежеваться от «ры-
царей свистопляски» (намек на добролюбовский «Свисток») и решить во-
прос путем публичного диспута.
Письмо Погодина попало в цель: Костомаров, соглашаясь на диспут
(Письмо в «СПБургских ведомостях», № 60, 1860), тут же отмежевался от
революционной демократии, заявив, что он надеется не на «рыцарей свисто-
пляски», а на свои научные аргументы. Диспут состоялся 19 марта 1860 года
и не привел ни к каким научным результатам. Погодин не раз был ошикан
собравшимися студентами, а затем в № 4 «Свистка» был высмеян Добро-
любовым.
Погодин в «Русской беседе» (1860, кн. 19) написал, что вызов Косто-
марова на диспут и его, Погодина, участие в нем было лишь шуткой. Тогда
Чернышевский и выступил со статьей «Замечания на «последнее слово г. По-
годину», а Добролюбов в № 5 «Свистка» написал стихотворение «Призва-
ние», где предлагал Погодину записаться в «рыцари свистопляски».
Погодин все же своей цели достиг. 21 июня 1860 года Костомаров в
письме Погодину писал, что его, Костомарова, «отделывают самым отчаян-
ным образом и в «СПБ. ведомостях» и в «Северной пчеле» (газеты охрани-
тельного или почти охранительного направления. — Ред.), а Погодина кри-
тикует «беззастенчивым образом» Чернышевский, «чем я чрезвычайно недо-
волен». Костомаров сетует, что к спору между ним и Погодиным «присоеди-
нились с обеих сторон люди, которые смотрят на нас как на врагов и бранят
нас под знаменем одного из нас». Научный спор, продолжал Костомаров, не
должен мешать уважению, которое «я питал к вам более двадцати лет и кото-
рое теперь еще полнее и живее после того, как в последнее время я имел удо-
вольствие сблизиться с вами».
Чернышевский предвидел возможность такого поступка со стороны Косто-
марова и предупреждал его не связываться с Погодиным (см. его письмо к
Костомарову, приведенное в тексте). Костомаров в конце концов зашел так
далеко, что сыграл роль штрейкбрехера в борьбе передовой молодежи против
реакционной профессуры, за что был освистан при чтении лекций. Подробнее
об этом см. в примечаниях к «Программе чтений Чернышевского по полити-
ческой экономии» (т. IX настоящего издания).
1 Статья в «Современнике» о VII томе «Лекций» Погодина принадлежит
Н. А. Добролюбову («Современник», 1860, № 1). В этой статье автор прямо
говорит о реакционности исторических взглядов Погодину.
1019

2 Чернышевский имеет здесь в виду: 1) рецензию Кавелина на I—III
томы «Исследований, замечаний и лекций о русской истории» М. П. Пого-
дина, помещенную в «Отечественных записках», 1847, том 1; 2) ответ Пого-
дина в «Москвитянине», 1847, часть III и часть I; 3) публичный диспут исто-
рика С. Соловьева с представлением работы «История отношений между рус-
скими князьями рюрикова дома» в июне 1847 года; 4) статью Погодина в
«Москвитянине» «О трудах гг. Беляева, Бычкова, Калачова, Попова, Каве-
лина и Соловьева по части русской истории»; 5) ответ Кавелина Погодину
в «Современнике», 1847 г., в котором бывший ученик Погодина иронизировал
над покровительственным отношением «учителя» к нему и другим «учени-
кам»; 6) статью С. М. Соловьева в «Московских ведомостях» 17 июля 1847 г.
«Ответ г-ну Погодину и М[стиславскому] на их отзывы о моих сочинениях»;
7) ответ Погодина на статьи Кавелина и Соловьева в «Московских ведомо-
стях», 1847, №88; 8) статью С. М. Соловьева в №89 «Московских ведомо-
стей» «Ответ г-ну Погодину на его ответ»; 9) ответ Погодина в «Москвитя-
нине», 1847 г., часть II, — чем и завершилась переписка, включавшая в себя
«ученые возражения» Погодина Соловьеву и Кавелину. — Кавелин Константин
Дмитриевич (1818—1885) — историк умеренно-либерального направления;
В. И. Ленин неоднократно упоминает о Кавелине, как о либерале, относив-
шемся враждебно к революционной демократии. За попытку оправдать цар-
ское правительство в аресте Чернышевского в 1862 году Ленин назвал его
«подлым либералом». — Соловьев Сергей Михайлович (1820—1879) - вы-
дающийся историк, с 1845 года профессор Московского университета, позже
ректор; главная работа Соловьева «История России с древнейших времен»,
в 29 томах, выходила в свет с 1851 года.
3 Булгарин Фаддей Венедиктович (1789—1859) — реакционный писа-
тель и публицист.
4 Калачев Николай Васильевич (1819—1885)—историк.
5 Шлецер Август-Людвиг (1735—1809)—историк; в соч. «Нестор»
подверг исследованию русские летописи. — Гримм Яков (1785—1863)—не-
мецкий ученый, языковед, автор «Немецкой грамматики», «Немецкой мифо-
логии», «Истории немецкого языка» и др. Автор (вместе с братом Вильгель-
мом) немецких народных сказок. — Bonn Франц (1791 —1867) - немецкий
ученый в области сравнительного языкознания, санскритолог.
6 Добровский Иосиф (1753—1829) — чешский филолог, автор двух
грамматик: чешской и сравнительно-исторической грамматики славянского
языка.
ИСТОРИЯ ИЗ-ЗА Г-ЖИ СВЕЧИНОИ
(Стр. 300-324)
1 Свечина Софья Петровна (1782—1859)—фрейлина в царствование
Павла I и Александра I. Под влиянием французского мистика, ярого реакци-
онера Жозефа де-Местра Свечина перешла в католичество и подпала под
влияние иезуитов. После высылки иезуитов из России при Александре I
уехала в Париж и открыла салон, в котором собирались клерикалы католи-
ческой церкви. Свечина написала 35 томов записок бредового содержания.
2 «Русский вестник» — журнал, основанный в 1856 году. В связи с ро-
стом в начале 60-х годов революционных настроений в России и особенно
складывающейся революционной ситуации редактор журнала Катков перешел
в лагерь реакции. Когда вышел в свет первый номер «Русского вестника»
(декабрь 1855 года), его направление еще не было ясным, вот почему Черны-
шевский в «Заметках о журналах за январь 1856 года» писал о «Русском
вестнике» в благожелательном тоне.
3 «Отечественные записки» — журнал, основанный в 1820 году. В 40-е
годы, то есть до смерти Белинского, был передовым журналом. Но к концу
50-х годов стал в ряды гонителей революционной демократии. — «Библиотека
1020

для чтения)» - журнал «словесности, наук, художеств, промышленности, ново-
стей и мод», основан в 1834 году известным книгопродавцем А. Ф. Смир-
диным и реакционным публицистом О. И. Сенковским (псевдоним — Барон
Брамбеус). С 1856 года, с переходом к Дружинину, журнал держался уме-
ренно-либерального направления, выступая против «Современника». —
«Московские ведомости» — газета, основанная в 1756 году. В 1850—1855 гг.
редактором был M. H. Катков, который вернулся в газету в качестве изда-
теля в 1863 году. С этого времени газета выражала интересы наиболее реак-
ционных кругов дворян-крепостников и духовенства.
4 Имеются в виду статьи Б. Чичерина в «Русском вестнике» (1856, кн. 1,
прилож. «Современная летопись») под названием «О сельской общине в Рос-
сии», и статья И. Д. Беляева в «Русской беседе» (1856, кн. 1). Чичерин до-
казывал в своих статьях, что: 1) русская община — не патриархальная, а госу-
дарственная, что 2) она не походит на общины других славянских народов,
сохранившие первобытный характер, что 3) русская община прошла следую-
щие этапы: из родовой она стала владельческой, из владельческой — государ-
ственной, что 4) современное состояние общины обусловлено сословными обя-
занностями, наложенными на земледельцев в конце XVI века: укрепление их
по местам их жительства и установление подушной подати с крестьян.
И. Д. Беляев возражал Чичерину по всем пунктам, утверждая, что русская
сельская община сохранила свои родовые черты, что она «составляет главную
опору порядка и величия в настоящем» и служит «залогом благоденствия и
могущества России в будущем». Чернышевский не разделял положений обоих
оппонентов. Об отношении его к взглядам Чичерина на общину см. «Заметки
о журналах, апрель 1856 г.» (т. III настоящего издания), а также рецензию
на «Областные учреждения России в XVII веке» (там же).
5 «Русская беседа» — журнал славянофильского направления, издавался
в Москве с 1856 по 1860 год. Издатель — А. И. Кошелев.
6 Чернышевский имеет здесь в виду статью «О поземельной собствен-
ности» в журнале профессора политической экономии И. И. Вернадского «Эко-
номический указатель» и статью в «Современнике» под тем же названием
(см. т. IV нашего издания).
7 Салиас де Турнемир (псевдоним — Евгения Тур) Елизавета Васильевна
(1815—1892) — писательница, издавала в 1862 году «Русскую речь».
8 Полемика между г-жой Тур и «Русским вестником» велась в следую-
щей последовательности: 1) статья Евг. Тур «Г-жа Свечина» — «Р. В.»,
1860 г., первая апрельская книжка, с примечаниями редакции о несогласии
с некоторыми суждениями автора; 2) «Письмо к редактору» Евг. Тур в «Со-
ременную летопись» (приложение к «Русскому вестнику»), № 8—с замеча-
ниями против примечаний редактора к статье автора в «Русском вестнике»;
в том же № «Современной летописи» статья без подписи «По поводу письма
г-жи Евгении Тур»; статья принадлежит Каткову.
9 Ламеннэ Фелистер-Робер (1782—1854) — французский католический
священник, богослов, основатель так называемого «христианского социализма».
После июньского восстания в Париже (1848) выступал против зверских рас-
прав реакции с побежденным пролетариатом.
10 Де Фаллу Фредерик-Альфред-Пьер (1811—1886) — французский
политический деятель, реакционер и клерикал. В качестве депутата Нацио-
нального учредительного собрания 1848 года требовал прекращения общест-
венных работ, которое, как известно, послужило поводом к июньскому вос-
станию рабочих. Будучи в 1850 году членом Законодательного собрания и
министром просвещения, Фаллу провел закон (так называемый «Закон
Фаллу») о передаче дела просвещения в руки иезуитов.
11 Токвиль Алексис (1805—1859) — французский буржуазный историк
и политический деятель, сторонник королевской власти. О Токвиле и его ра-
ботах см. статью Чернышевского в настоящем томе.
12 Псевдоним «Байборода» принадлежал Каткову, псевдоним «Май» -
сотруднику «Московских ведомостей» Леонтьеву.
1021

'3 Статья Н. Благовещенского «Ювенал» напечатана в № 19 (первая
октябрьская книжка) «Русского вестника» за 1859 год. Статья была сокра-
щена редакцией без согласия автора. Благовещенский напечатал свою статью
полностью во втором выпуске «Сборника СПБургских студентов» в декабре
1859 года. Статья Б. И. Утина «Очерк исторического образования суда при-
сяжных в Англии» появилась в мартовском номере «Русского вестника» за
1860 год (в двух книжках), и в той же книжке журнала была напечатана не-
подписанная (стало быть, редакционная) заметка под заглавием «Nil admirari»
(«Не следует ничему удивляться»), в которой Утину делается упрек в том,
что он изображает английское самоуправление как «управление страны вла-
деющими классами». «Англоман» Катков счел нужным возражать против
такого справедливого утверждения Утина, которое шло в разрез с его стрем-
лением укрепить в России под флагом английского конституционализма ша-
тающуюся власть дворянства. Утин отвечал Каткову в статье «По поводу анг-
лийской юстиции мира», напечатанной в «Современнике» (1860, № 4). Ре-
дакция «Русского вестника» закончила дискуссию «Объяснением», помещен-
ным в «Современной летописи» (май, книжка вторая, 1860).
14 Книга Гнейста — повидимому: «Die heutige englische Verfassungs- und
Verwaltungsrecht» («Современное английское государственное право»)
(1857—1863).
15 Знаменитое прение в Пассаже — см. примечание к статье «Что сле-
дует сделать «Русскому обществу пароходства и торговли» в настоящем томе.
16 Чернышевский имеет в виду основание (вышедшими из «Русского
вестника» сотрудниками) журнала «Атеней» (1858).
17 Статья об австрийском государственном совете — брошюра И. Эт-
веша «Гарантия могущества и единства Австрии» (1859).
18 Ржевский Владимир Константинович (1811—1885). — В статьях по
крестьянскому вопросу отстаивал интересы помещиков.
ПРАДЕДОВСКИЕ НРАВЫ
(Стр. 325—371)
1 Тредьяковский Василий Кириллович (1703—1769)—русский писатель.
2 Геллерт Христиан-Фюрхтеготт (1715—1769) — немецкий поэт сенти-
ментального направления. — Гагедорн Фридрих ( 1708—1754) — немецкий
поэт.
3 Чернышевским выпущены из текста Державина приводимые поэтом
сведения об его участии в государственном перевороте, совершенном Екате-
риной II.
4 Шувалов Иван Иванович (1727—1797), — граф, президент открытой
в 1757 году академии художеств.
5 Черняй — вместе с Железняком руководители «колиивщины» — восста-
ния гайдамаков против польских панов во второй половине XVIII века. Ека-
терина II, опасаясь распространения его на левобережной Украине, помогла
польским панам подавить его.
6 Щербатов Михаил Михайлович (1733—1790) — русский историк,
идеолог крупного дворянства. Из публицистических произведений Щербатова
известен его памфлет «О повреждении нравов в России».
1 Потемкин Григорий Александрович (1739—1791)—государственный
деятель эпохи Екатерины II.
8 Вяземский Александр Алексеевич (1727—1796) — князь, усмиритель
крестьянских восстаний и волнений уральских горных рабочих, в качестве ге-
нерал-прокурора участвовал в суде над Пугачевым; участник семилетней
войны.
9 Тутомлин Тимофей Иванович (1740—1810)—генерал, участвовавший
в семилетней и турецких войнах при Екатерине II.
1022

10 Приказ общественного призрения учрежден Екатериной II «для дел
призрения и народного образования». Постепенно функции приказа расши-
рялись вплоть до финансовых операций.
11 Грибовский Андриан Моисеевич (1766—1833). — В «Мемуарах»,
о которых говорится в тексте, описал свою службу в качестве секретаря ко-
миссии по составлению нового уложения, личного секретаря Державина, По-
темкина, Зубова и др.
12 Храповицкий Александр Васильевич (1749—1801) — в «Памятных
записках» (изданных в 1862 г. в Москве) сообщает, что на аудиенции, дан-
ной ему Екатериной II (1 августа 1789 г.), она ему сказала: «Я ему (Дер-
жавину.— Ред.) сказала, что чин чина почитает... В третьем месте не мог
ужиться; надобно искать причину в себе самом. Он горячился и при мне.
Пусть пишет стихи».
13 Зубов Платон Александрович (1767—1822)—фаворит Екатери-
ны II, возведенный ею в графское достоинство.
14 Де-Линь Шарль-Жозеф (1735—1814) — австрийский фельдмаршал,
в 1782 году получил титул русского фельдмаршала.
15 Ода Державина «На взятие Измаила» посвящена Потемкину.
16 Ланской Александр Дмитриевич (1754—1784) — фаворит Екатери-
ны II.
17 Речь идет о так называемых «Учреждениях о губерниях», изданных
в1775 году, по которым было образовано в России сначала 23, а потом
50 губерний.
18 Шешкавский Степан Иванович (1727—1793) —начальник Тайной
канцелярии Екатерины II, отличавшийся жестокостью в расправах с поли-
тическими врагами монархии.
19 Верховный совет — название, данное Державиным личному совету ца-
рицы, учрежденному Екатериной II в 1768 году («Совет ее величества»)
для обсуждения вопросов, связанных с ведением турецкой войны. Павел I
предложил Державину место «Правителя канцелярии».
20 Репнин Николай Васильевич (1734—1801)—князь, полномочный
министр Екатерины II в Польше.
21 Кутайсов Иван Павлович (1759—1834)'—при Павле I и Александ-
ре I занимал высокие должности.
22 Куракин Алексей Борисович (1759—1829) — князь, генерал-прокурор
при Павле I, с 1796 по 1798 год. В суде над декабристами при Николае I
был заместителем председателя верховного суда.
23 О преобразованиях высшего государственного управления в первые
годы царствования Александра I — см. примеч. к статье «Русский реформа-
тор» в настоящем томе.
24 Муравьев Михаил Никитич (1757—1807) — преподаватель Алек-
сандра п Константина Павловичей в царствование Павла 1.
25 Новосильцев Николай Николаевич (1761—1836)—граф, участвовал
в убийстве Павла I, за что был приближен к Александру I, состоял членом
так называемого «Негласного комитета».
26 Кочубей Виктор Павлович (1768—1834) — государственный деятель
при Екатерине II, Павле I и Александре I.
27 Речь идет о законе о вольных хлебопашцах. По этому закону, издан-
ному в 1803 году, помещику предоставлялось право переводить крепостных
крестьян в «свободное» состояние при условии предоставления крестьянам
земли за выкуп. Так как это было лишь правом, но не обязанностью поме-
щиков, то закон не получил практического применения: за все время царство-
вания Александра I на основе этого закона было освобождено только 47 153
крестьянина. Но и этот закон показался слишком либеральным, и в 1842 го-
ду был издан закон об обязанных крестьянах, который, формально не отме-
няя закона о свободных хлебопашцах, вносил «поправку», фактически отме-
няющую «вредное начало» закона о хлебопашцах — предоставление земли
«освобождаемым» крестьянам.
1023

28 Закон о свободных хлебопашцах был издан после обсуждения его в
так называемом «Негласном комитете», то есть в неофициальном кружке, со-
стоявшем из друзей царя. — Лагарп Фредерик-Цезарь (1754—1838) —
швейцарский политический деятель, либерал, эмигрировал в Россию, где
воспитывал внуков Екатерины II—Александра (впоследствии царя Алек-
сандра I) и Константина.—Румянцев Сергей Петрович (1755—1838) —
граф, член «Негласного комитета» при Александре I.
29 Указом Александра I от 30 марта 1801 года был учрежден Непремен-
ный совет для «рассуждения о делах государственных» — совещательный
орган при царе. Совету было поручено пересмотреть действующие законы и
составить проект улучшений в деле управления государством.
НЫНЕШНИЕ АНГЛИЙСКИЕ ВИГИ
(Стр. 388—409)
1 Маколей Томас-Бабингтон (1800—1859) —английский историк и го-
сударственный деятель умеренно-либерального направления (вигийского).
Автор «Истории Англии от восшествия на престол Иакова II» (10 томов),
в которой он выступает как защитник интересов крупной буржуазии и зе-
мельной аристократии. Будучи членом палаты, Маколей выступал противни-
ком интересов трудящихся масс.
2 Вызинский Генрих Викентьевич (1821—1872)—историк, профессор
Московского университета.
3 Скудери Мадлена—французская писательница конца XVIII века.
В романе «Артамек или великий Кир», о котором упоминает Чернышев-
ский, под видом Персии изображается Франция, под именем Кира —
принц Конде.
4 Пий IX (1792—1878) —римский папа с 1846 года.
5 Россель Джон (1792—1878) — граф, английский государственный
деятель либерального направления, занимал министерские посты и пост пред-
седателя кабинета министров.
6 Аамартин (1790—1869) — французский писатель-романтик и государ-
ственный деятель.
7 Галлам Генри (1777—1859)-—английский историк консервативного
направления.—Макинтош Джемс (1765—1832) — английский политический
деятель, историк и публицист.
8 Бокль Генри-Гомас (1821 —1862) — английский историк. О том, что
«сумма событий определяется суммой знаний», Бокль писал в первой главе
своей книги. Бокль пытается объяснить ход исторического процесса влияни-
ем географических условий, от которых, якобы, зависит и ход умственного
процесса.
9 Войны Англии с Францией после революции — это прежде всего война
за так называемое испанское наследство (1701 —1714), то есть за захват
престола умершего без потомства испанского Карла II; по сути дела это была
война между двумя могущественными державами XVII века за господство
на море и в колониях. Чернышевский имеет также в виду, повидимому, вой-
ны наполеоновские—от конца XVIII века до 1815 года.
10 Кеннинг Джордж (1770—1827) — английский государственный дея-
тель, вначале либерал, после тори; политика Кеннинга, особенно в бытность
его председателем кабинета министров, была направлена к усилению англий-
ского господства.
11 Россель Уильям (1639—1683) — английский государственный дея-
тель эпохи буржуазной революции, за участие в заговоре против династии
Стюартов был казнен. — Фокс Чарльз (1749—1806)—английский полити-
ческий деятель, вначале принадлежал к тори, был министром в кабинете
Норта, а затем перешел к либералам.
12 Речь идет о «победе» буржуазного временного правительства февраль-
ской революции 1848 года над восставшими рабочими в июне 1848 года, а
1024

также об уничтожении республики Луи-Наполеоном Бонапартом, захватив*
шим власть и объявившим себя «императором французов» под именем Напо-
леона III 2 декабря 1851 года.
13 Гампден Джон (1595—1643) — английский политический деятель, во
время буржуазной революции XVII века выступил на стороне парламента
против короля и погиб в бою. — Пия Джон (1584—1643)—английский по-
литический деятель, противник короля Карла I. — Сидней Альджернон
(1622—1683) — английский политический деятель эпохи буржуазной рево-
люции XVII века, во время которой боролся против короля, автор «Рассуж-
дений о правительстве», в которых выступал сторонником конституционной
монархии.
БИБЛИОГРАФИЯ
(Стр. 429—440)
Постепенное развитие древних учений в связи с развитием языческих
верований. Соч. Ор. Новицкого.
1 Солон (VII—VI вв. до нашей эры) — афинский законодатель.
2 О Сократе Чернышевский в другом месте отзывается так: «Он был
учитель и друг Алкивиада, бессовестного интриганта, врага своей родины.
И был учитель и друг Крития, перед которым сам Алкивиад — честный сын
своей родины... Понятно: людям с такими тенденциями не всякая научная
истина может быть приятна» (см. т. XV наст. изд.).
3 Социн Лелио (1525—1562) и Социн Фауст (1539—1604)—дядя и
племянник, основатели так называемой социнианской ереси в Польше — сек-
ты, выступавшей против католической церкви.
4 Дюпон Пьер (1821 —1870) — французский поэт. Песни Дюпона поль-
зовались большой популярностью среди французских рабочих.
Собрание чудес, повести, заимствованные из мифологии. Н. Готорна.
(Стр. 440—453)
1 Готорн Натаниель (1804—1864)—американский писатель, автор мно-
жества рассказов, лишенных правдоподобия и художественности.
2 Роллен Шарль ( 1661—1741)—французский историк. Самнитские
войны между римлянами и самнитами: первая самнитская война от 343 до
341 года до нашей эры, вторая — 326—304, третья — 298—290. Войны ве-
лись Римом с целью покорения самнитов и закончились победой Рима.
3 Это место относится к роману И. С. Тургенева «Рудин». (См. статью
Чернышевского «Воспоминания об отношениях Тургенева к Добролюбову и
о разрыве дружбы между Тургеневым и Некрасовым»—в томе I наст, изд.)
Тургенев писал издателю «Современника» И. И. Панаеву письмо с отка-
зом от сотрудничества в журнале, причем в письме к П. В. Анненкову Тур-
генев отрицал, что он «преднамеренно из «Рудина» сделал карикатуру для
того, чтобы понравиться моим богатым литературным друзьям, в глазах ко-
торых всякий бедняк — мерзавец». Тургенев либо невнимательно прочитал
соответствующее место из статьи Чернышевского, либо сознательно исказил
его: слова Чернышевского о зависимости от богатых людей относятся не к
автору «Рудина», а к самому Рудину. Что же касается упрека Чернышевского
в отношении лиц, «умеющих хорошо упрочивать свое состояние», то и это не
относится лично к Тургеневу, а к его «литературным советникам» из либе-
рального лагеря — П. В. Анненкову, В. П. Боткину и другим друзьям Тур-
генева, которым он читал «Рудина» в рукописи.
4 Тютрюмов Никанор Леонтьевич (1821—1877) — русский художник-
портретист.
1025

Историческая библиотека. История восемнадцатого столетия и девятнадцатого
до падения Французской империи. Ф. К. Шлоссера.
(Стр. 453—457)
1 Шлоссер Фридрих-Кристоф (1776—1861 ) —немецкий историк.
Из Украины. Сказки и повести. Г. П. Данилевского.
(Стр. 464)
1 Данилевский Григорий Петрович (1829—1890) — второстепенный пи-
сатель, автор исторических и бытовых романов и рассказов. Напоминание
Чернышевского Данилевскому, «что уроков он получил уже не мало», отно-
сится к его статье «Выправки некоторых биографических известий о Гоголе»
(«Отечественные записки», 1853, № 2), в которой указывается на искаже-
ние Данилевским биографических сведений о Гоголе. (Подробнее об отноше-
нии Чернышевского к Данилевскому см. в т. III наст, издания, стр. 422—436.)
Новейшая история. Соч. Ф. Лоренца.
(Стр. 464—466)
1 Лоренц Фридрих (Федорович) (1803—1861)—профессор Главного
Педагогического института в Петербурге.
2 Деказ Эли (1780—1860)—герцог, французский политический деятель,
монархист, сторонник династии Бурбонов. Уступки общественному мнению,
о которых пишет Чернышевский, заключались в том, что Деказ пытался в
бытность свою министром примирить Бурбонов с крупной буржуазией. «—
Грегуар Анри (1750—1832) '—аббат, член Генеральных штатов от духовен-
ства, примкнувший к третьему сословию. Позже присоединился к якобинцам,
член Конвента. Во время директории Наполеона остался верным своим рес-
публиканским убеждениям. В 1819 году был избран в палату депутатов, но
реакционеры его не допустили к исполнению обязанностей.
3 Солдатская революция в Испании — восстание в 1820 году войск
под предводительством Риего против короля Фердинанда VII, который от-
менил конституцию, разогнал кортесы (испанский парламент) и арестовал
своих политических противников. Фердинанд VII был вынужден в результате
«солдатской революции» восстановить конституцию и призвать к власти ее
сторонников. Однако он тайно обратился за помощью к французским рояли-
стам и писал при этом Людовику XVIII: «Когда вы меня освободите, пер-
вым делом казните тех, кого я к себе приблизил». В 1823 году французские
монархические войска вторглись в Испанию и восстановили власть Ферди-
нанда VII.
4 Неаполитанский переворот 1820 года — восстание неаполитанского на-
рода против короля Фердинанда II. Восстание было подавлено с помощью
австрийских войск.
Молинарк. Курс политической экономии.
(Стр. 466—475)
1 Молинари Густав (1819—1912) — бельгийский экономист, предста-
витель вульгарной политической экономии, был приглашен группой русских
единомышленников (Катков, Вернадский, Ив. Горлов и др.) прочитать
в Москве лекции по экономическим вопросам. В Петербурге, по дороге в
Москву, ему был устроен обед, на котором его участники выступали в духе
вражды к социализму и умеренных реформ.
1026

Свои лекции Молинари читал в Москве весной 1860 года. Напечатанная
в объявлениях программа лекций состояла из следующих проблем: «Соб-
ственность и свобода. Мирные реформы как единственный путь истинного
прогресса». Сама программа таким образом говорит о цели приглашения в
Россию столпа вульгарной политической экономии.
2 Кроме Наркиса Атрешкова, написавшего на французском языке книгу
«De l'or et de l'argent» («О золоте и серебре»), на которую Чернышевский дал
ироническую рецензию, на французском языке писали и другие «знаменитые»
русские экономисты!: Воловский, издавший в 1864 году «Questions des
Banques» («Банковские проблемы»), возможно также и Тенгоборский, издав-
ший на французском языке свои «Les forces productives en Russie» («О про-
изводительных силах России») в 1852—1855 году в Париже.
3 Пассаж в Петербурге ^— место публичных лекций и литературных вы-
ступлений. Речь идет о чтении поэтами Майковым и Бенедиктовым стихо-
творений в Пассаже 10 января 1860 года в пользу Общества для пособия
нуждающимся литераторам.
4 Ротшильд — фамилия французских банкиров. Современник Чернышев-
ского— Ротшильд Джемс (1792—1868).—Мирес Жюль-Исаак (1809—
1871) — французский банкир, наживший большое состояние биржевой игрой.
В 1861 году был обвинен в мошенничестве и арестован.
5 Кошанский Николай Федорович (1781 —1831)—профессор русской
и латинской словесности. — Кайданов Иван Кузьмич ( 1780—1843)—про-
фессор истории.
6 Донозо-Кортес (1803—1853)—испанский политический деятель и
писатель, сперва умеренный либерал, а затем под влиянием революционных
событий 1848 года — реакционер и клерикал.
7 Брукер Шарль-Мари-Жозеф (1796—1860)—бельгийский политиче-
ский деятель и буржуазный экономист, профессор Вольного Брюссельского
университета.
8 Коль б Георг-Фридрих ( 1800—1884)—немецкий статистик. Его
«Handbuch der vergleichenden Statistik» переведено было на русский язык:
«Руководство к сравнительной статистике» в 1803 году с добавлением пере-
водчика Корсакова о статистике России. Книга Кольба служила справочни-
ком для экономических работ, в частности для работы Чернышевского по
Миллю (IX том нашего издания).
История цивилизации в Европе от падении Римской империи
до французской революции. Соч. Гизо.
(Стр. 475—480)
1 Иннокентий III ( 1160—1216)—римский папа с 1198 по 1216 год.
2 Швейцарский Зондербунд — союз семи аграрных католических канто-
нов, отколовшихся в 1843 году от остальных швейцарских кантонов при пря-
мой поддержке австрийского и французского правительств (Гизо был тогда
французским министром иностранных дел). Рассчитывая на эту поддержку
европейской реакции, Зондербунд вступил в войну с демократическими
кантонами Швейцарии, но в 1847 году был разбит, не успев получить обе-
щанной ему помощи.
3 Чернышевский имеет в виду следующее:
В № 35 еженедельного журнала «Иллюстрация» за 1858 год некто,
подписавшийся «Знакомый человек», высказался против выраженного газе-
той «Русский инвалид» мнения о необходимости расширения прав евреев.
После этого во втором номере сентябрьской книжки «Русского вестника»
И. Чацкий и в журнале «Атеней» И. Горвиц выступили с возражениями
«Иллюстрации». Тогда «Иллюстрация» с целью дискредитации авторов об-
винила Чацкина и Горвица в том, что якобы они подкуплены некиим мил-
лионером N. После этого в первом выпуске ноябрьской книжки «Русского
1027

вестника» были помещены заявления И. Чацкина и Н. Ф. Павлова. Кроме
того, редакция напечатала коллективный протест литераторов и других обще-
ственных деятелей. С несколько сокращенным списком протест был опубли-
кован через несколько дней в газете «С.-Петербургские ведомости», а во вто-
ром выпуске ноябрьской книжки «Русского вестника» список был, наоборот,
пополнен подписями—сотрудника III отделения (охранки) Арсеньева, от-
купщика Кокорева, С. Шевырева. В то же время в «Русском вестнике» до-
бавились подписи и прогрессивных общественных деятелей •— Т. Шевченко,
Н. Костомарова, М. Щепкина. Кроме того, редакция газеты «Северная пче-
ла» перепечатала протест с присоединением к нему «всех редакторов и уча-
стников» газеты, стало быть ярых реакционеров — Булгарина, Греча и др.
Добролюбов отнесся отрицательно к выступлению Чернышевского в кампа-
нии протеста вследствие участия в ней либералов, а особенно реакционеров.
Повидимому, по этой причине Чернышевский высказывает сожаление о своем
участии в этой кампании против «Иллюстрации»,
Опыт книги для грамотного простонародия. Сост. Л. С. Зеленой.
(Стр. 480—481)
Между Чернышевским и автором рецензируемой им книги помещиком
А. С. Зеленым возникла переписка при следующих обстоятельствах:
в 1855 году А. С. Зеленой прислал Чернышевскому письмо с восторженным
отзывом об «Очерках гоголевского периода русской литературы», которые
печатались тогда в «Современнике». Одновременно с этим Зеленой прислал
Чернышевскому рукопись рецензируемой книги, сопроводив ее планом изда-
ния краткой энциклопедии для крестьян. Чернышевский отнесся сочувственно
к идее издания энциклопедии. «Ваша книга, писал он ему 26 сентября
1856 года, не имеет себе ничего подобного в нашей литературе, и напечатать
ее не только должно, но и необходимо». При этом Чернышевский взял на себя
роль «полуофициального корреспондента или агента» автора по изданию его
книги, отыскивая издателя, типографию и вообще проявляя большой интерес
к изданию книги Зеленого.
Рукопись Зеленого была предъявлена цензуре в 1856 году, однако цен-
зура выдала разрешение на издание только в 1858 году, а вышла книга
лишь в 1860 году (см. письма Н. Г. Чернышевского к Зеленому, XIV т.
наст. изд.).
Записки Льва Николаевича Энгельгардта.
(Стр. 481—490)
1 «Записки» Энгельгардта печатались в «Русском вестнике» в 1859 году
и отдельными оттисками вышли в небольшом количестве экземпляров
тогда же. — Энгелыардт Лев Николаевич (1766—1836)—отставной генерал-
майор, участвовал в войне q турками при Екатерине II и в подавлении поль-
ского восстания 1794 года.
2 Путята Николай Васильевич (1802—1877) — автор компиляций по
русской истории.
3 Аустерлицкая битва — сражение между войсками Наполеона I и рус-
ско-австрийскими войсками 2 декабря 1805 года, окончившееся поражением
коалиции.
4 Чернышевский имеет в виду книгу Г. Р. Державина, которую он ре-
цензировал в статье, помещенной в настоящем томе нашего издания.
5 Об этом князь Вяземский писал в своем сочинении «Фон-Визин»
(СПБ. 1848, стр. 111—113). — Панин Никита Иванович (1718—1783) —
государственный деятель эпохи Екатерины II, начальник иностранной кол-
легии.
1028

Материалы для географии и статистики России, составил М. Баранович
(Стр. 491—503)
1 «Материалы для географии и статистики России» вышли в свет, начи-
ная с 1858 по 1868 год в 36 томах.
2 О том, что общинное владение землей не препятствует сохранению
лесов, Чернышевский писал в «Заметках о журналах», апрель 1857 года, по
поводу статьи Струкова (в «Экономическом указателе», № 5, 7, 9 и 10,
1857) «Опыт изложения главных условий успешного сельского хозяйства»
(стр. 752 т. IV настоящего издания).
3 По вопросу о том, что община якобы препятствует улучшению зем-
леделия, Чернышевский писал во многих работах, в том числе в статье
«Суеверия и правила логики».
4 Гакстгаузен Август (1792—1866) — барон, немецкий экономист реак-
ционного направления, известен как исследователь прусских аграрных отно-
шений, а затем русских «сельских учреждений», в частности русского общин-
ного землевладения, которое он описал в книге «Исследования о внутренних
отношениях народной жизни и в особенности сельских учреждений России».
Отзыв Чернышевского о книге Гакстгаузена напечатан в IV томе нашего
издания. О способе дележа общинной земли, на который Чернышевский
указывает в тексте, см. стр. 310—311 тома IV наст, издания (отрывок из
произведения Тенгоборского «О производительных силах России»).
5 Начало крестьянского вопроса — издание царского рескрипта на имя
виленского генерал-губернатора об образовании губернского комитета «по
улучшению быта помещичьих крестьян» в 1857 году.
Экономическая библиотека. Промышленные предприятия. Курсель-Сенёля.
(Стр. 503—505)
1 Курсель-Сенёлъ Ж.ан-Густав (1813—1829) — французский вульгарный
экономист.
2 Статья Я. Вейнберга «Сухой туман» напечатана в журнале «Атеней»,
№ 5 за 1858 год.
3 В объявлении, помещенном на обложке одной из книг «Экономической
библиотеки», указано, что ею выпущены, кроме рецензируемой Чернышев-
ским книги Курселя-Сенёля, еще следующие четыре книги: И. Журдье —
«Наставление земледельцу», Леберт — «Руководство к практической меди-
цине», Курсель-Сенёль — «Банки», Гильденбранд — «История политико-эко-
номических теорий». Издательство, повидимому, не последовало совету Чер-
нышевского быть разборчивее в выборе сочинений для переводов.
О судоустройстве. Соч. Бентама.
(Стр. 505—516)
1 Бессудные грамоты существовали в России с 1397 по 1649 год, когда
они были отменены Уложением царя Алексея Михайловича. Бессудные гра-
моты выдавались судом сторонам без обсуждения спора, при неявке на суд
противной стороны.—Несудимые грамоты (тарханные, обельные) выдавались
удельными князьями крупным светским и духовным землевладельцам как
свидетельство об освобождении их от суда великокняжеских наместников и
волостелей. Такие же грамоты выдавались крупными землевладельцами своим
подданным.
2 Дюмон Пьер-Этьен-Луи (1759—1829)—швейцарский писатель, из-
датель сочинений Бентама.
3 Палей Вильям ( 1743—1805) — английский церковный писатель.
1029

БАРСКИМ КРЕСТЬЯНАМ ОТ ИХ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЕЙ ПОКЛОН
(Стр. 517—524)
Дата написания воззвания «Барским крестьянам от их доброжелателей
поклон» предположительно относится к началу 1861 года.
Отсутствие рукописи, написанной рукою Чернышевского, дало основа-
ние для сомнения в авторстве Чернышевского. Однако этот единственный
аргумент против авторства Чернышевского (если не считать вполне по-
нятного отрицания им своего авторства на следствии) опровергается
свидетельством соучастников по революционной работе Чернышевского
Н. В. Шелгунова и А. Слепцова. Н. В. Шелгунов в своих воспоминаниях
(см. журнал «Голос минувшего», 1918, № IV—V, стр. 65—68) сообщает,
что, узнав от Вс. Костомарова (оказавшегося предателем и главным «свиде-
телем» по делу Чернышевского) о наличии тайной типографии в Москве, чле-
ны кружка «Современника» решили использовать это обстоятельство и напе-
чатать там серию прокламаций. При этом, пишет Шелгунов, «в ту же зиму,
то есть в 1861 году, я написал прокламацию «К солдатам», и Чернышевский
«К народу». Шелгунов мог забыть название прокламации Чернышевского,
а другой прокламации, кроме прокламации «Барским крестьянам», не об-
наружено. Утверждение А. Слепцова об авторстве Чернышевского сообщено
М. Лемке в его примечаниях к Сочинениям А. И. Герцена.
1 По «Положению» 19 февраля 1861 года, крестьяне в течение двух
лет после личного освобождения обязаны были нести повинности и работать
на помещиков так, как они работали до «освобождения». Это мотивировано
в царском манифесте необходимостью сделать «надлежащие приготовления
к открытию нового порядка», а пока крестьянам предписывалось гтрогое
повиновение помещикам. Эта оценка Чернышевским «Положения 19 фев-
раля» повторяется им в другом месте (см. т. IX Полного собрания сочи-
нений, 1949, стр. 997, 1—2 строки сверху: «читал в эти дни барщину по
Положению»).
2 По «Положению», для проведения реформы и наблюдения за ходом
ее был установлен институт мировых посредников, назначаемых правитель-
ством из местных дворян. На мировых посредников возлагалось состав-
ление так называемых «уставных грамот», которыми определялся размер
крестьянских наделов и повинностей по истечении двух лет и рассмотрение
крестьянских жалоб. Куцый характер реформы проявился и в том, что на-
ряду с отменой личной зависимости сохранялась по «Положению» админист-
ративная власть помещиков.
3 Состояние временно-обязанных крестьян по «Положению» сохранялось
?а ними на все время от составления уставных грамот до перехода земли
(усадебной и полевого надела) в собственность крестьян, после полной
уплаты выкупных платежей. Так как помещики не обязаны были предостав-
лять крестьянам землю в полную собственность, то временно-обязанное
состояние зависело фактически от произвола помещика и могло длиться вечно.
Это состояние было юридически отменено лишь в 1883 году, когда было
объявлено о переходе полевых наделов, предоставленных помещиками в поль-
зование крестьянам, согласно «Положению», в полную собственность за выкуп.
Это стоило крестьянам, кроме основных выкупных платежей в размере
около 900 млн. рублей, еще около двух миллиардов рублей процентов, ко-
торые они должны были уплачивать государству, взявшему на себя выплату
помещикам.
4 О том, как помещики ободрали крестьян, см. В. И. Ленин, Соч., 4-е
изд., т. 17, стр. 94—95.
6 Автор воззвания, не считая буржуазную демократию «настоящей во-
лей», противопоставляет ее самодержавию, чтобы в свете политических по-
1030

рядков Швейцарии, Америки и Франции резче оттенить реакционную сущ-
ность царского самодержавия.
6 Под влиянием поражения в крымской войне в царской армии появи-
лись офицеры, прогрессивно и даже революционно настроенные. Некоторые
из офицеров состояли членами радикального общества «Великорусс», «Земли
и Воли», другие приняли участие в польском восстании.
7 Следующий абзац, заключенный нами в квадратные скобки, в руко-
писи неизвестно кем зачеркнут.
КРЕДИТНЫЕ ДЕЛА
(Стр. 525—587)
1 Первые три статьи (главы) были опубликованы в «Современнике»
(1861, № 1 и сл.) после предварительного просмотра их цензурой и изъя-
тия автором некоторых мест.
Четвертая статья «Биржевые преобразования» была запрещена к пе-
чати и появилась в свет только в Полном собрании сочинений Чернышев-
ского издания 1905—1906 гг.
2 Беринг и Ротшильд — банкиры, размещавшие русские иностранные
займы на крайне невыгодных для России условиях.
3 Брук Карл-Людвиг (1798—1860) — австрийский государственный
деятель, основатель и директор банка «Австрийский Ллойд», с 1855 по
1860 год министр финансов.
4 Речь идет, повидимому, об ухудшении англо-французских отношений
в 1857—1858 гг. в связи с сближением Франции с Россией, а также в связи
с тем, что итальянский революционер Орсини, намеревавшийся совершить
покушение на Наполеона III, подготовлял заговор в Англии.
5 Обнародованные правительственные акты по финансовым делам.
6 Под банковыми преобразованиями, уже произведенными до того, как
Чернышевский писал статьи «Кредитные дела», подразумевается организация
31 мая 1860 года Государственного банка.
7 Акционерная горячка в России заключалась в усиленном учреждении
акционерных обществ с середины 50-х годов прошлого столетия. В тече-
ние 6 лет было учреждено 108 акционерных обществ, с общим капиталом
317 млн. руб., причем из них 52 промышленных, остальные — транспортные
и страховые.
8 Главное общество российских железных дорог — акционерное обще-
ство, основными акционерами которого были французские капиталисты; в
обществе участвовали также представители российского титулованного дво-
рянства и царской фамилии.
9 Из стихотворения Добролюбова «Наш демон» Чернышевский цитиро-
вал неточно; у Добролюбова:
Когда Громека с адской силой
Все о полиции писал,
Koгдa в газетах Вышнеградский
Нас бескорыстьем восхищал...
Что касается упоминаемого ниже кн. Черкасского, то Чернышевский на-
поминает здесь о следующем инциденте. Среди членов дворянских комитетов
возник вопрос, оставить ли за помещиками право сечь срочно-обязанных
крестьян, причем многие высказывались в пользу этой меры. Некоторые
предлагали «либеральную» меру — ограничить количество ударов (одни до
40 ударов, другие до 20). Тогда кн. Черкасский выступил с предложением
снизить число ударов до 18.
10 Количество кредитных билетов росло в России с каждым годом. Так,
в 1853 году их было в обращении на сумму 383,4 млн. руб., а разменный
фонд достигал при этом 161 млн. руб. Крымская война привела к необходи-
1031

мости выпусков новых кредитных билетов: в 1855 году их было выпущено
на 215 млн. руб., в .1856 году на 153 млн., в 1857 году на 74 млн. руб.
В обращении к этому времени находилось кредитных билетов на сумму
735 млн. руб. при металлическом фонде в 119 млн. руб. С 1856 года раз-
мен их был приостановлен, и курс кредитных денег упал.
ОТВЕТ НА ВОПРОС, ИЛИ ОСВИСТАННЫЙ ВМЕСТЕ СО ВСЕМИ
ДРУГИМИ ЖУРНАЛАМИ «СОВРЕМЕННИК»
(Стр. 588—591)
«Ответ на вопрос» был напечатан в № 7 «Свистка», сатирическом при-
ложении к «Современнику», которое сыграло огромную роль в борьбе с
реакционерами и сомкнувшимися с ними либералами.
Всего вышло 8 номеров «Свистка»: в 1859 году №№ 1, 2 и 3,
в 1860 году №№ 4, 5, 6, в 1861 году № 7 и в 1862 году № 8. Уменьшение
количества номеров объясняется главным образом тем, что в 1861 году
Добролюбов вынужден был уехать для лечения за границу. Уже № 7
«Свистка» выходит без Добролюбова и лишается таким образом острых
стихотворных и прозаических сатир своего руководителя. Повидимому, по
этой причине Чернышевский в своей полемике с реакционерами и либера-
лами придал своей статье «Ответ на вопрос» характер сатиры и поместил
ее в «Свистке».
1 Книга В. П. Безобразова (1828—1889) «Поземельный кредит и его
современная организация в Европе» вышла в свет в 1861 г. — Семевский
Михаил Иванович (1837—1892) •—историк, автор рассчитанной на обыва-
тельский вкус книги «Фрейлина Гамильтон», позднее — создатель журнала
«Русская старина». — Павлов Николай Филиппович (1805—1864) — бел-
летрист и публицист. «Вотяцкое остроумие», о котором пишет Чернышевский
применительно к Павлову, — намек на пребывание Павлова в 1851—1855 го-
дах в административной ссылке в Вятской губернии. К 1860 году Пав-
лов перешел на сторону реакции и стал издавать газету «Наше время»,
получая для этого субсидию от министра внутренних дел Валуева. —
Повесть «Альберт» Л. Н. Толстого была напечатана в «Современнике»
(1858, № 8).
2 Геннади Григорий Николаевич (1826—1880) — библиограф.—Хво-
стов Дмитрий Иванович (1757—1835) — бездарный стихотворец. — Бу-
слаев Федор Иванович (1818—1897)—историк русской литературы.
3 Речь идет об «Изобличительных письмах» Каткова, который под
псевдонимом Байборода выступил в «Современной летописи» с «изобличе-
нием» кн. Черкасского, рекомендовавшего сохранить телесные наказания для
освобождаемых крестьян, и Кошелева (издателя «Сельского благоустрой-
ства») за его статью «Русская сельская община», в которой он отстаивал
общину с славянофильских позиций. Статья Черкасского «Некоторые об-
щие черты будущего сельского управления», против которой выступил
Катков, напечатана в № 9 «Сельского благоустройства», а статья Кошелева—
в № 11 за 1858 год. «Изобличительные письма» Каткова — Байбороды на-
печатаны в «Современной летописи» в 1858 году в ноябрьской и декабрь-
ской книжках. Насмешливое отношение Чернышевского к «письмам» Кат-
кова говорит о том, что от него не ускользнул лицемерный характер
«обличений» Каткова.
4 Бодянский Осип Макарович (1808—1877)—славянофил, профессор
истории Московского университета. Вышедшие под его редакцией «Чтения
в Московском обществе истории и древностей российских» (М. 1860, три
книги) были разобраны в «Современнике» (декабрь 1860 г.), причем осо-
бенно отрицательной оценке подверглась статья А. Вельтмана, о которой
автор рецензии писал, что статья изобилует «ненаучными домыслами»
1032

Отрицательная оценка дана «Современником» и статье Шилова «Россия и
Польша», статье Кононова, защищающей крепостничество, и другим реакци-
онным статьям.
5 Последние слова Чернышевского («визг стесненной груди») были в
дальнейшем использованы Катковым в его злобных выступлениях против
революционной демократии в лице Чернышевского (см. прим. к статье Чер-
нышевского «Полемические красоты»).
АПОЛОГИЯ СУМАСШЕДШЕГО
(Стр. 592—618)
Историко-политические положения, высказанные Чернышевским в связи
с статьей П. Я. Чаадаева «Апология сумасшедшего», заключаются в возра-
жениях против принижения автором русской истории, русского националь-
ного характера, против взгляда о неспособности Западной Европы к даль-
нейшему прогрессу. Следует признать все же, что Чернышевский, по усло-
виям времени, недостаточно энергично критикует космополитизм Чаадаева.
В статье Чернышевского приводятся выдержки из первого «Философиче-
ского письма» Чаадаева, а также из «Апологии сумасшедшего», написанной
Чаадаевым в объяснение и развитие положений «Философического письма».
Судя по содержанию статьи, Чернышевский ставил целью не только опуб-
ликование ставшего библиографической редкостью первого «Филосо-
фического письма» и еще неопубликованной к тому времени «Апологии
сумасшедшего». Чернышевского эти статьи интересовали постольку, по-
скольку он не соглашался с их содержанием и поскольку опубликование их
было поводом к изложению своих мнений по поводу указанных выше проблем.
Как указывается в тексте, статья Чаадаева «Апология сумасшедшего»
была доставлена «Современнику» на французском языке и в переводе род-
ственника автора. Надо полагать, что это мог быть только племянник автора
М. И. Жихарев, которому Чаадаев завещал свои бумаги. Через Жихарева
получил сочинения Чаадаева на французском языке и их первый издатель
кн. И. Гагарин, который опубликовал их в Париже в 1862 году под назва-
нием «Oeuvres choisies de Pierre Tchadaieff publiées pour la première fois par
le pr. Gagarin, de la compagnie de Jesus» («Избранные произведения Петра
Чаадаева, опубликованные впервые кн. Гагариным, членом ордена иезу-
итов»).
Чернышевский предполагал напечатать свою статью об «Апологии су-
масшедшего» в январском номере «Современника» в 1861 году. При этом
перевод, повидимому, не удовлетворил Чернышевского, и он в некоторых
местах дает перевод «Апологии сумасшедшего» в несколько иной редакции.
Вследствие того, что «Апологию сумасшедшего» нельзя понять без первого
«Философического письма», коему она служит дополнением, Чернышевский,
не имея возможности ссылаться на журнал «Телескоп», в котором оно
было напечатано в 1836 году, приводит значительную часть этого письма.
Таким образом, статья включает не только высказывания самого Чернышев-
ского, но и большую часть первого «Философического письма» и «Аполо-
гии сумасшедшего». Статья не была пропущена главным образом потому,
что имя Чаадаева было под запретом, и цензура и теперь считала неприем-
лемым напоминать русскому читателю о дикой расправе царского прави-
тельства с автором «Философических писем».
«Философические письма» Чаадаева и «Апология сумасшедшего» на-
печатаны в «Литературном наследии», № 21—22.
1 Первое «Философическое письмо» Чаадаева было нгпечатано в жур-
нале «Телескоп» (1836, № 15, сентябрь).
2 Важная услуга, оказанная Чаадаевым Пушкину, состояла в сле-
дующем: узнав о том, что Пушкину грозит ссылка в Сибирь или заточе-
1033

ние в Соловецкий монастырь, Чаадаев добился через историка Карамзина
замены ссылки Пушкина в Сибирь ссылкой на юг.
3 Всех «Философических писем» Чаадаев написал восемь, из них о по-
следних четырех стало известно только после Октябрьской революции.
4 Надеждин Николай Иванович ( 1804—1856) — русский литератор,
друг Белинского. С большим сочувствием о Надеждине Чернышевский пи-
сал в «Очерках гоголевского периода в русской литературе» (см. том III
настоящего издания).
5 Приписав цифру 4 после 1, «неизвестный комментатор» придал дате
«Философического письма» политическое значение: 14 декабря — день вос-
стания декабристов на Сенатской площади. Об этом и пишет Чернышев-
ский, напоминая об «Арионе» Пушкина, в котором поэт имеет в виду по-
ражение декабристского движения и свою верность этому движению:
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.
Под словом «Некрополь» — Чаадаев обозначает Москву.
6 Приведенный Чернышевским отрывок — начало второй главы «Апо-
логии сумасшедшего». Продолжения нет. Издатель французского текста
кн. Гагарин «делал примечание к своему изданию в конце отрывка: «На
этом рукопись обрывается, и ничто не указывает на то, чтобы она когда-
нибудь была продолжена».
7 В опущенном Чернышевским отрывке «Христианские размышления
о терпении» сопровождаются у Чаадаева оправданием правительства, кото-
рое, учинив расправу над автором «Философического письма», «только испол-
нило свой долг», так как оно-де «одушевлено самыми лучшими намерениями».
Вина же во всем происшедшем, по словам Чаадаева, лежит на «известной
части общества», которая издала по случаю опубликования «Письма» «зло-
вещий крик», хотя оно («Письмо») этого не заслуживало. Чернышевский
опускает это место из «Апологии сумасшедшего», чтобы не компрометиро-
вать автора.
8 Опущено: «Поэтому нельзя и сердиться на общество, если несколько
язвительная филиппика против его немощей задела его за живое. И потому,
смею уверить, во мне нет и тени злобы против этой милой публики, кото'
рая так долго и так коварно ласкала меня».
9 Чернышевский опускает здесь большой отрывок, в котором Чаадаев
презрительно отзывается о «толпе», он (Чаадаев) «всегда думал, что род
человеческий должен следовать только за своими естественными вождями,
помазанниками божьими».
Не в интересах революционного демократа Чернышевского было опуб-
ликовать аристократически-монархические высказывания Чаадаева, пользо-
вавшегося репутацией передового человека.
10 Речь идет, вероятно, о первой постановке в апреле 1836 года гого-
левского «Ревизора».
11 «История русского народа» Н. А. Полевого вышла в свет в
1829—1833 гг. (в шести томах)—после составления Чаадаевым первого
«Философического письма».— Скептическая школа критически относилась
к летописям и другим документам подобного рода, подвергая сомнению до-
стоверность рассказанных в них исторических фактов. Одним из представи-
телей этого направления был профессор Московского университета М. Т. Ка-
чено вский.
12 Ломоносов 26 апреля 1755 года произнес в заседании Академии
наук слово, посвященное императору Петру Великому. — Сочинение Plinii
Secu/ndi «Panegiricus», сер. I, II, IV, XXIV, LVI, LXIV.
13 По этому вопросу Чернышевский пишет подробнее в статье «О при-
чинах падения Рима»,
1034

ЧТО СЛЕДУЕТ СДЕЛАТЬ «РУССКОМУ ОБЩЕСТВУ
ПАРОХОДСТВА И ТОРГОВЛИ?»
(Стр. 619—630)
1 «Русское общество пароходства и торговли» было основано как
акционерное предприятие в 1856 году. Получив субсидию от правительства
в сумме 2 миллионов рублей, общество собрало около 4 миллионов акцио-
нерного капитала от частных лиц. Задачей общества было развитие торговли
южного края России. Напечатанный в 1859 году отчет общества за 1859 год
раскрыл бесхозяйственное ведение дел его распорядителями, среди которых
место главного директора занимал Н. Новосельский. Оценка деятельности
общества на основании отчета его была дана в № 6 «Библиотеки для чте-
ния» никиим Н. Перозио. В ответ на резкую статью Перозио директор
общества Н. Новосельский напечатал в «Морском сборнике» (№ 10 за
1859 г.) статью «Сравнение русского Общества пароходства и торговли,
французской компании «Service Maritime des Messageries Impériales» и «Авст-
рийского Ллойда», в которой автор пытался опровергнуть выводы Перозио.
Последний отозвался на эту статью статьей в «С.-Петербургских ведомостях»
(№ 239) под названием «Протест», где, подтверждая свои выводы, утвер-
ждал, что он окончательно убежден в том, что дела общества не могут
сколько-нибудь поправиться. В полемику был втянут ряд газет («Сын оте-
чества», «Журнал акционеров» и др.). Защитником общества был упоминае-
мый в статье Чернышевского Смирнов, поместивший в «Журнале акционе-
ров» (№ 15) статью против Перозио. Со страниц печати спор перешел на
трибуну Петербургского пассажа, где произошел диспут между Перозио, по
инициативе которого состоялся диспут, и Смирновым 13 декабря 1859 года.
Участники диспута, в том числе Н. Серно-Соловьевич, были осмеяны
Н. А. Добролюбовым в «Свистке» (№ 3), в статье «Любопытный пассаж
в истории русской словесности».
О ПРИЧИНАХ ПАДЕНИЯ РИМА
(Стр. 643—668)
Статья Чернышевского «О причинах падения Рима» имеет связь со
статьей Герцена «Русский народ и социализм», в которой автор писал, что
Западная Европа находится в состоянии, подобном состоянию Рима, кото-
рому накануне падения «провозглашали вечность», объявляя «ничтожность
движения, начавшегося в варварском мире».
Участь Рима грозит Европе, которая, по словам Герцена, «прибли-
жается к страшному катаклизму». «Политические и религиозные революции
изнемогают под бременем своего бессилия», продолжает Герцен: «они со-
вершили великие дела, но не исполнили своей задачи... они зажгли в серд-
цах желания, которых они не в силах исполнить». С другой стороны, в Рос-
сии, несмотря на забитость русского народа, на его страх перед царскими
властями, есть все основания к движению вперед, к социализму, ибо в ней
сохранилась община, которую Герцен называет сельским коммунизмом.
Счастье для русского народа, что «он остался вне всех политических дви-
жений, вне и европейской цивилизации, которая, без сомнения, подкопала
бы общину и которая сама ныне дошла в социализме до самоотрицания».
Против этого-то тезиса Герцена о неспособности Западной Европы к
движению по направлению к социализму и о прирожденном социализме рус-
ского крестьянства и выступил Чернышевский со своей статьей «О причинах
падения Рима».
Подражанье Монтескье (подзаголовок) — лишь в названии. Монтескье
в своих «Рассуждениях о величии и падении римлян» считает причиной па-
1035

дения Рима порочность правящих классов, а вопроса о способности или не-
способности Рима к дальнейшему развитию не ставит.
1 Гензерих (427—477) — король германского племени вандалов, кото-
рые в 450 году разграбили Рим и увезли ценные сокровища искусства. —
Сигеберт (1030—1112)—средневековый летописец, монах, автор «Chronica»
(«Хроника»)—всемирной летописи от 381 до 1111 года.
2 Недавнее возмущение бенгальской армии — восстание индийского на-
рода в 1857 году протиз английской колониальной эксплоатации.
3 В целях защиты Римской империи от угрожавших ей варварских пле-
мен, живших на территории нынешних западноевропейских государств, рим-
ский император Диоклетиан разделил четыре префектуры на 12 админист-
ративных округов (диоцезы).
4 Около времени Мария — во втором или первом веке до нашей эры.
5 Рим был взят германскими племенами в 476 году нашей эры.
6 Из стихотворения Гете «Разрушение Магдебурга».—Тилли Иоганн-
Церклас (1559—1632)—немецкий полководец. Магдебург был сожжен его
солдатами в 1631 году.
7 Из стихотворения Шиллера, переведенного В. А. Жуковским под на-
званием «Торжество победителей».
8 Флибустьеры — морские пираты.
9 Мамелюки — египетская милиция, составленная в XIII веке из воен-
нопленных, обращенных в рабство. С течением времени они приобрели боль-
шое значение, подобно римской преторианской гвардии, низвергали и возво-
дили на престол султанов. В 1811 году их власть была уничтожена вице-
королем Египта Мегме^ом-Али. — Деи — предводители янычар и разных
разбойничьих шаек. — Бей — титул турецких военных и гражданских властей.
10 Шах-Наме — сочинение поэта Фирдоуси.—Генрих-Лев (1129—
1195)—герцог Баварский и Саксонский.—Кейкаус — шах из поэмы «Шах-
Наме».
11 Гакстгаузен — см. прим. к статье «Материалы для географии и ста-
тистики России» в настоящем томе.
12 Штейн Карл (1757—1831)—прусский государственный деятель, один
из инициаторов реформы по освобождению крепостных крестьян в Пруссии,
положившей начало так называемому прусскому пути развития капитализма
в сельском хозяйстве.
ГРАФ КАВУР
(Стр. 669—684)
1 Кавур Камилло-Бензо (1810—1861)—граф, итальянский государ-
ственный деятель; умеренный либерал, был министром Пьемонта, стремился
к объединению Италии под властью сардинских королей.
2 Фердинанд II (1810—1859)—король неаполитанский. — Антонелли
Джиакомо (1806—1876)'—кардинал, с начала революции 1848 года высту-
пал как либерал, но вскоре открыто перешел на сторону реакции, став ре-
шительным противником реформ и объединения Италии. — Маццини (Мад-
зини) Джузеппе (1805—1872) — итальянский революционер, стремившийся
к объединению Италии.
3 В Пломбьере (курорт в юго-восточной Франции) в июле 1858 года
Кавур заключил с Наполеоном III соглашение о совместных действиях по
изгнанию австрийцев из Италии. Кроме того, Кавур и Наполеон III согла-
сились на таком разделе Италии, по которому к Пьемонту (Сардиния) отхо-
дили итальянские области Тоскана, Модена и часть Папской области, за
исключением Рима, который оставался за римским папой. О Неаполе при
переговорах речи не было.
4 Рикасоли Беттино (1809—1880) —итальянский политический деятель,
вождь умеренно-либеральной партии в Тоскане. — Фарини Луиджи-Карло
1036

(1812—1866) — Итальянский политический деятель, умеренный либерал,
был министром внутренних дел в кабинете Кавура. — Ратацци Урбано
(1808—1873)—министр юстиции в кабинете Кавура. — Ламармора Аль-
фонсо-Фереро (1804—1878) — итальянский государственный деятель,
пьемонтский генерал, был военным министром Пьемонта, участвовал в
крымской войне.
5 Бертани Агостино (1812—1886)—участник похода «тысячи красно-
рубашечников» Гарибальди в Неаполитанское королевство, позднее при-
мкнул к умеренным либералам.—Мордини Антонио (1819—1895)—италь-
янский политический деятель. — Саффи Аурелио (1819—1890) — республи-
канец, член революционного общества «Молодая Италия».— Криспи Франчес-
ко (1819—1901)—участник похода «тысячи краснорубашечников» Гарибаль-
ди, был членом временного революционного правительства в Сицилии; с
1864 года перешел в монархический лагерь и в качестве министра (в 1887 г.
премьер) руководил итальянской политикой в консервативном духе. —
Риччардини Джузеппе (1808—1885)—глава временного революционного
правительства в Калабрии (Италия), автор «Истории революции в Ита-
лии». Аибертцни — итальянский политический деятель.
6 Феваль Поль (1817—1887)—плодовитый французский романист.—
Бонкомпанъи ди Мобелло Карло (1804—1880)—итальянский юрист, после
1848 года занимал министерские посты, автор бульварных фельетонных ро-
манов.— Фудрас Август (1810—1872) — маркиз, французский писатель,
сотрудник легитимистских журналов. — Дюма Александр старший (1802—
1870) — французский романист.
7 Нигра Константин (1827)'—итальянский дипломат, занимал мини-
стерский пост в кабинете Кавура; был послом в России с 1876 до 1882 года.
8 Фокс Чарльз-Джемс — см. прим. 11 к статье «Нынешние английские
виги».
9 В битве при Новаре 23 марта 1849 года сардинская армия была раз-
громлена австрийскими войсками под командой генерала Радецкого.
10 Фанти Манферд (1806—1865) — итальянский генерал, организатор
крупной армии из партизан, ближайший помощник Гарибальди в борьбе за
независимость Италии. Военный министр в кабинете Кавура.
11 Виллафранкский мир заключен Наполеоном III с австрийским импера-
тором Францем-Иосифом в июле 1859 года без ведома Пьемонта и вопре-
ки пломбьерскому соглашению. По этому миру к Пьемонту отошла только
Ломбардия, Венеция же осталась за Австрией и вошла в Итальян-
скую федерацию под «почетным» председательством папы, как светского
государя.
12 Переговоры в Цюрихе (Швейцария) между Австрией, Сардинией и
Францией о договорах в связи с выполнением виллафранкского мира.
13 Походы Гарибальди: в 1849 году поход в Сицилию с 500 доброволь-
цами; в том же году — поход в Церковную (папскую) область; 5 мая
1860 года — поход гарибальдийской «тысячи» из Генуи в Сицилию; 19 авгу-
ста 1860 года — поход в Калабрию; 7 сентября 1864 года — поход в Неа-
поль.
НЕПОЧТИТЕЛЬНОСТЬ К АВТОРИТЕТАМ
(Стр. 685—706)
1 Возможно, что Чернышевский имеет в виду либерала Б. Н. Чичерина,
о котором он писал в «Записках о журналах» (стр. 322 и сл. IV тома на-
стоящего издания) в связи со статьей последнего о Токвилле («Новые публи-
цисты»— «Отечественные записки», 1857, август).
2 Кади — судья в восточных государствах. — Чауш — посыльный, испол-
нитель судебного решения кади.
3 Интенданты — гражданские губернаторы провинций в дореволюцион-
ной Франции. — Субинтенданты — их помощники.
1037

4 Разбор Чернышевским «Очерков Англии и Франции» Б. Чичерина
был напечатан в «Современнике» (№ 5 за 1859).
5 В 1861 году, когда Чернышевский писал статью «Непочтительность к
авторитетам», война между Северными и Южными штатами Северо-амери-
канских Соединенных Штатов была в разгаре; окончилась в 1864 году
победой северян.
6 Чернышевский имеет в виду статью реакционера П. Юркевича «Из
науки о человеческом духе» (в «Трудах Киевской духовной академии за
1860 год»), перепечатанную Катковым в «Русском вестнике» (1861,
№№ 4 и 5) в больших извлечениях.
7 Речь идет об умеренных либералах, которые своей реакционной полити-
кой вызвали июньское восстание пролетариата в Париже в 1848 году и потом
сами были отодвинуты на задний план авантюристом Луи Бонапартом, совер-
шившим в декабре 1851 года монархический переворот.
8 Беррье Пьер-Антуан ( 1790—1868) — французский политический дея-
тель, монархист. — Оссонвилль Жозеф (1819—1884) — французский писа-
тель и политический деятель, до 1848 года депутат в парламенте от кон-
сервативного большинства.—Гарнъе Паже Луи-Антуав (1808—1878) —
французский политический деятель, участник революции 1830 года, член
временного буржуазного правительства февральской революции 1848 года,
умеренный либерал.
9 Котошихин (Кошихин) Григорий Карпович (1630—1667)—подъя-
чий посольского приказа, автор книги «О России в царствование Алексея
Михайловича».
ПОЛЕМИЧЕСКИЕ КРАСОТЫ
(Стр. 707—774)
1 Безыменный автор — Г. 3. Елисеев, который начал в 1861 году вести
в «Современнике» отдел «Внутреннее обозрение».
2 Чернышевский говорит здесь о Н. А. Добролюбове, который с конца
мая 1860 года до конца июня 1861 года лечился за границей.
3 Статья реакционера М. Погодина по крестьянскому вопросу: «Слухи
о решении крестьянского вопроса» (в московском «Городском листке» — не-
задолго до опубликования «Положения» 19 февраля 1861 года); «Красное
яичко для крестьян от М. Погодина» — сборник нескольких статеек по кре-
стьянскому вопросу, вышедший в апреле 1861 года. В этих статьях Погодин
отстаивает необходимость сохранения монархии. Автор советует крестьянам
принять с благоговением реформы, которые подготовлены монархом и поме-
щиками, выполнять распоряжения властей и т. д. Неизвестно, был ли Чер-
нышевский осведомлен о непропущенной цензурой статье Погодина «Два слова
о недоразумениях нашего времени» — о крестьянских волнениях в связи с
введением в действие «Положения» 19 февраля.
4 Чернышевский вспоминает здесь о том, что в 1856 году он приветство-
вал выход в свет журнала «Русский вестник», назвав его «сотоварищем по
литературе» и выразив надежду, что успех журнала «будет и оправдан и
упрочен благородным направлением и литературными достоинствами» (см.
том III нашего издания, стр. 630—633).
5 Хотя сам Тургенев дал повод считать причиной его ухода из «Совре-
менника» нанесенную ему личную обиду (см. примечание к статье о Готторне
в настоящем томе), отрицательное отношение Тургенева и всей дворянской
оппозиции к «Современнику», который под руководством Чернышевского и
Добролюбова принимал все более революционный характер, имело в своей
основе не личные недоразумения, а явилось результатом различного классо-
вого отношения к основному вопросу эпохи — раскрепощению крестьян.
6 Чернышевский имеет в виду историю с тургеневским рассказом
«Фауст», который, по словам Каткова, был обещан «Русскому вестнику», но
1038

попал в «Современник» (1856, № 10). Тургенев в письме к редактору «Мо-
сковских ведомостей» уличил Каткова во лжи. Катков, однако, не унимался
и в ответ повторил свое лживое утверждение (см. об этом также в томе IV
настоящего издания, стр. 694 и ел.).
7 Корейша Иван Яковлевич (1780—1861)—шарлатан, выдававший себя
за «пророка», предсказывавший легковерным обывателям будущее. Побасенка
о Корейше напечатана в статье Каткова «Старые боги и новые боги». О нем
также писал «Современник», осмеивая книжку Прыжова «Житие Ивана Яков-
левича».— Прыжов Иван Григорьевич (1829—1885) — автор исторических
очерков («История кабаков в России» и др.).
8 Статья Антоновича о «Философском лексиконе» С. Гогоцкого напе-
чатана в «Современнике» (№ 2 за 1861 г.).
9 В «Современнике» в 1860 году Чернышевский начал печатать перевод
«Оснований политической экономии» Дж.-Ст. Милля с своими добавле-
ниями. Катков, повидимому, не успел познакомиться с содержанием добавле-
ний Чернышевского, и его замечание о том, что Чернышевский «начинает уже
говорить человеческим языком по предмету политической экономии» вызвано,
повидимому, тем, что Чернышевский оценил Милля, как лучшего из современ-
ных ему экономистов. — «Узколобыми» Чернышевский назвал вульгарных
экономистов в статье «Экономическая деятельность и законодательство»:
«из книжонок узколобой школы разных отсталых французиков... обыкновенно
почерпываются пышные речи нашими доморощенными противниками общин-
ного владения» (т. III настоящего издания, стр. 439).
10 Ригольбош (Маргарита Бабель)—танцовщица.
111 Статья «Александр Николаевич Радищев по воспоминаниям сына»
(П. А. Радищева) напечатана в № 23 «Русского вестника» в 1858 году;
статью о г-же Свечиной см. в настоящем томе. Статья П. П. Малиновского
«Пороховые взрывы» напечатана в апрельской (II) и в майской (I) книжках
«Русского вестника» за 1860 год. — Кохановская (псевдоним Соханской)
Надежда Степановна (1825—1884) — славянофилка, сотрудничала в «Оте-
чественных записках», в «Русском вестнике»; в своих произведениях идеали-
зировала крепостнический быт.
12 Камень-Виногоров — псевдоним писателя Петра Вейнберга. Выступил
в газете «Век» с осуждением некоей Толмачевой за безнравственность, вы-
разившуюся в том, что на литературном вечере в провинции она прочитала
стихотворение Пушкина «Египетские ночи».
13 Статья М. Филиппова «Взгляд на русские гражданские законы» была
помещена в «Современнике», № 2 и № 3 за 1861 год.
14 Михайлов Михаил Илларионович (1829—1865) — публицист, поэт и
переводчик, за распространение написанной Н. Щепкиным прокламации
«К молодому поколению» приговорен был к шести годам каторжных работ.
Михайлов в «Современнике» выступил против Вейнберга (Камень-Виного-
рова) за оскорбление им Толмачевой. -- Ростопчина Евдокия Петровна
(1811—1858) — графиня, поэтесса. (О взглядах Чернышевского на произ-
ведения Ростопчиной см. том III нашего издания, стр. 453—468 и
611—615.)
15 Статья о книге Гильдебранда «Политическая экономия настоящего и
будущего» принадлежит В. Ржевскому, который под псевдонимом Вас. Заоч-
ного напечатал ее в № 3 «Русского вестника» за 1861 год.
16 Вяземский Петр Андреевич (1792—1878) — князь, поэт, современ-
ник Пушкина, в царствование Александра II занимал пост товарища мини-
стра народного просвещения, которому была подчинена цензура. Чернышев-
ский имеет в виду эволюцию вправо бывшего друга Пушкина.
17 «Письма Н. Ml Карамзина к А. Ф. Малиновскому» изданы «Общест-
вом любителей Российской словесности» под редакцией M. H. Лонгинова в
1860 году. — Малиновский Алексей Федорович (1762—1850)—председа-
тель «Общества истории и древностей российских», историк. — Лонгинов
Михаил Николаевич (1823—1875) — библиограф.
1039

10 В предисловии к извлечением из статьи реакционера П. Юркевича
редакция «Русского вестника» писала: «В заключение выскажем пожелание,
чтобы г. Юркевич почаще появлялся в литературе и чтобы преподаватель-
ская его деятельность приняла еще большие размеры, на что, впрочем, мы
имеем уже некоторые основания надеяться».
19 Фохт Карл (1817—1895) — немецкий натуралист и политический
деятель. — Молешотт Якоб (1822—1893)—немецкий физиолог.
20 Топика (греч.)— у древних греков и римлян учение об ораторском
искусстве.
21 Ливингстон Давид (1813—1883) английский исследователь Африки,
путешественник и миссионер.
22 Альбертини Николай Викентьевич (1826—1890) — вел в журнале
«Отечественные записки» отдел «Политическое обозрение». — Лохвицкий
Александр Владимирович (1830—1884)—писал в консервативных органах
печати, юрист. — Бестужев-Рюмин Константин Николаевич (1829—1897)'—
профессор истории, сотрудник «Отечественных записок».—Громека Степан
Степанович (1823—1877)—бывший жандармский офицер, позднее член
редакции «Отечественных записок», в качестве седлецкого губернатора после
польского восстания 1863 года проводил политику насильственного обру-
сения поляков-униатов; в упоминаемый Чернышевским момент вел в «Оте-
чественных записках» отдел «Современная хроника в «России». — Дудышкин
Степан Семенович (1820—1866) — писатель и критик, умеренный либерал,
заведовал литературно-критическим отделом «Отечественных записок», фак-
тический редактор журнала.
23 Григорьев Аполлон Александрович (1822—1864)—поэт и критик,
сотрудник «Русской беседы», «Москвитянина» и других реакционных органов
печати. — Дружинин Александр Васильевич (1824—1864)-—писатель и кри-
тик консервативного направления.
24 Чернышевский напоминает Альбертини, что тот некогда примыкал к
прогрессивным кругам русской интеллигенции.
25 «Письма из Турина» — статья Н. А. Добролюбова в № 3 «Совре-
менника» за Î861 год, подписанная Н. Т-ов. В этих «Письмах» Добролюбов
отрицательно отзывается о графе Кавуре.
26 Мингетти Марко (1818—1886) — итальянский политический дея-
тель, занимал посты министра при Кавуре и Фарини.
27 Сен-Марк-Жирарден (1801 —1873) — французский критик, сотрудник
«Journal des Débats».—Форкад Эжен (1820—1869) — французский писа-
тель.— Дюма Александр (сын, 1824—1895) — французский писатель.—
Фелье Октав (1821 —1890) — французский писатель.
28 Зотов Рафаил Михайлович (1795—1871)—журналист и писатель.—
Загоскин Михаил Николаевич (1789—1852) —второстепенный историче-
ский романист.
29 «Московское обозрение» — журнал, который намеревались издавать
в Москве Грановский и Герцен в 1844 году. Журнал не был разрешен: на
докладе министра народного просвещения Уварова Николай I наложил ре-
золюцию: «И без новых довольно».
30 Речь идет о статье Чернышевского в № 7 «Свистка» под названием
«Ответ на вопрос» с «ученым» примечанием о Буслаеве.
31 Гольбейн Ганс (1497—1543)—немецкий художник, автор сатири-
ческих рисунков и иллюстраций к «Похвале глупости», произведению гол-
ландского гуманиста Эразма Роттердамского.
32 Либрехт Феликс (1812—1890)—немецкий ученый, фольклорист,
историк. — Вольф Август ( 1758—1824) — немецкий филолог. — Григорий
Двоеслов (540—604)—римский папа (Григорий I).
33 Беато Анджелико (1387—1455)—итальянский художник, монах. —
Чимабуэ Джовани (1240—1302) — итальянский художник. — Перуджино
(1446—1523) — итальянский художник, учитель Рафаэля. — Дюрер Аль-
брехт (1471—1528)—немецкий художник эпохи Возрождения.—Лафонтен
1040

Август Генрих (1758—1831) — немецкий романист. — Коцебу Август
(1761 —1819)—немецкий писатель, агент Александра I, убит студентом
Зандом.
34 Висковатый Иван Михайлович — думный дьяк посольского приказа,
дипломат (при Иване Грозном), известен составлением договора о торговле
между Россией и Англией; обвиненный в изменнических сношениях с поль-
ским королем и турецким султаном, был казнен в 1571 году.
35 Краевский Андрей Александрович (1810—1889)—издатель «Оте-
чественных записок».
36 Эри Джордж-Биддель (1801 —1892)—английский астроном.—
Леверръе Юрбен-Жан-Жозеф (1811 —1887) — французский астроном, ди-
ректор парижской обсерватории.
37 Чернышевский вспоминает о Микель Анджело в связи со статьей Бу-
слаева «Изображение страшного суда по русскому подлиннику XVII века»,
напечатанной в «Современнике» в 1857 году, в которой автор сравнивает
мифы о страшном суде эпохи великого князя Владимира (Святого) с изо-
бражением страшного суда в известной картине итальянского художника, пы-
таясь этим доказать зависимость русского народного эпоса от ино-
странного.
38 Чернышевский напоминает Громеке про свою статью (в отделе «Поли-
тика»), в которой он высмеивает неаполитанского либерала Поэрио за довер-
чивое отношение к королю Фердинанду II.
39 Чернышевский имеет в виду статью Альбертини в «Отечественных за-
писках» под названием «Политические идеи Токвилля и отзыв о нем в «Со-
временнике».
40 Зражевская Александра Васильевна (1810—1867)—писательница и
переводчица, сотрудница «Молвы» (40-х гг.) и «Москвитянина». См.
также «Очерки гоголевского периода русской литературы», где Чернышевский
иронически относится к дарованию Зражевской.
41 Пинетти — фокусник, выступавший в 50-х годах в Петербурге.—
Сент-Арно Арман-Жан-Леруа (1796—1854)—маршал Франции, получив-
ший этот титул от Луи Бонапарта за содействие в захвате им власти. —
Эспинас Шарль-Мария (1815—1859) — французский генерал, разогнавший
во время переворота Наполеона III национальное собрание.
42 Двустишие из комедии Грибоедова «Горе от ума» Чернышевский
цитирует неточно.
43 Пирогов Николай Иванович (1810—1881)—известный хирург и дея-
тель по народному образованию.
44 Гайнау Юлиус-Якоб (1786—1853)—австрийский фельдмаршал, от-
личившийся жестокостью при подавлении им революции в Италии и Венгрии
в 1848—1849 годах.
45 Фишер Куно (1824—1907)—немецкий философ-идеалист, автор
«Истории философии».
46 Краевский вместе с Дудышкиным вели в «Отечественных записках»
критический отдел.
47 Речь идет о статье Антоновича в IV книжке «Современника»
в 1861 году: «Два типа современных философов».
48 Киреевский Иван Васильевич (1806—1856)—один из идеологов
славянофильства. — Хомяков Алексей Степанович (1804—1860) — поэт,
славянофил.
49 Аскоченский Виктор Ипатьевич (1813—1879)—реакционный пуб-
лицист.
50 Зеленецкий Константин Петрович (1812—1858)—профессор русской
словесности одесского Ришельевского лицея. В тексте речь идет, повидимому,
о его «Истории русской литературы» (Одесса, 1849) или о «Курсе русской
словесности для учащихся» (Одесса, 1849), возможно также о «Теории сло-
весности, курс гимназический». (СПБ. 1852—1854).
1041

51 Сенковский (Барон Брамбеус) Осип Иванович (1800—1858) —
реакционный журналист, редактор журнала «Библиотека для чтения». —
Дюдгван (Жорж Занд) —французская писательница (1804—1876).—
Сю Эжен (Мари-Жозеф) (1804—1857) — французский писатель.
52 Монтэнь Мишель (1533—1592) — французский философ-скептик.
53 Льюис Джордж-Генри (1817—1878)'—английский ученый и писатель.
54 Чернышевский здесь имеет в виду материалистическую философию
Фейербаха, имя которого цензура не допускала в печати.
55 Бюхнер Людвиг-Карл ( 1824—1899) — немецкий философ, вульгар-
ный материалист.—Штирнер Макс (псевдоним Иоганна-Каспара Шмидта)
(1806—1856) — немецкий философ, теоретик индивидуализма. — Бауэр
Боуно (1809—1882)—немецкий философ, идеалист, левый гегельянец.—
Шопенгауэр Артур (1788—1860)—немецкий философ, идеалист. — Путем
исключения указанных в тексте философов Чернышевский уясняет русским
читателям, что речь идет о материалисте Фейербахе.
56 «Третья коллекция» «полемических красот» Чернышевским написана
не была. Сохранившиеся варианты ее начала печатаются в отделе «Прило-
жения».
НАЦИОНАЛЬНАЯ БЕСТАКТНОСТЬ
(Стр. 775-793)
1 Газета «галицийских малороссов» отвечала на статью Чернышевского
в духе российского панславизма.
2 Речь идет здесь о так называемой «столетней войне» между Англией и
Францией (1337—1453), начатой английским королем Эдуардом III в целях
завоевания Франции.
3 Имеется в виду город Галич на берегу Днестра.
4 Трактаты 1815 года — решения Венского конгресса, по которым раз-
делили Европу на ряд искусственных частей, стремясь при этом удержать
народы в рамках отживших устоев феодализма и абсолютизма. Возможно,
Чернышевский, говоря о том, что трактаты 1815 года теперь уже не удовлет-
воряют народы, имеет в виду подтверждение Венским конгрессом раздела
Польши на три части и стремление поляков к объединению в самостоятельное
государство.
5 Императорский диплом 20 октября 1860 года — основной государ-
ственный закон Австрийской империи, по которому был учрежден рейхстаг
(имперский парламент) и провинциальные сеймы. По императорскому дип-
лому Венгрия получила самостоятельное управление. Императорский диплом
был вынужденным актом австрийской монархии после поражения в
1859 году, нанесенного австрийцам французско-сардинскими войсками.
В 1861 году императорский диплом был заменен централистским «патен-
том».
РУССКИЙ РЕФОРМАТОР
(Стр. 794—827)
1 Сперанский Михаил Михайлович (1772—1839)—государственный
деятель, автор ряда проектов по реорганизации русского государствен-
ного аппарата, не затрагивавших основ российского самодержавного и
крепостного строя. Однако и эти скромные проекты возбудили к Сперан-
скому ненависть дворянства, и Сперанский был смещен Александром I с за-
нимаемых им государственных должностей и сослан. В 1826 году был воз-
вращен в Петербург и поставлен во главе комиссии по составлению Свода за-
конов. Результатом работы комиссии было издание в 1831 году первого
«Полного собрания законов» в 45 томах, а в 1832 году «Свода законов» в
15 томах.
1042

2 Письма Сперанского к дочери опубликованы в «Русском архиве» за
1868 год.
3 Эрфуртское свидание Александра I с Наполеоном I состоялось 27 сен-
тября— 14 октября 1808 года. Намерение Наполеона привлечь Александра
к участию в войне против Пруссии на стороне Франции не увенчалось успе-
хом: по тайному созету французского министра иностранных дел Талейрана,
Александр не подписал предложенного ему Наполеоном договора.
4 Возможно, что здесь Чернышезский имеет в виду позорное участие Спе-
ранского в процессе над декабристами в 1826 году, когда он в угоду Нико-
лаю I пытался юридически обосновать обвинение декабристов.
5 Столыпин Аркадий Алексеевич (1778—1825)—сенатор, сотрудник
журнала екатерининской эпохи «Приятное и полезное препровождение вре-
мени» (1794—1795).
6 Магницкий Михаил Леонтьевич (1778—1855)—чиновник министер-
ства иностранных дел при Александре I, ярый реакционер.
7 Учреждение министерств (вместо петровских коллегий) в 1803 и
1811 гг., по справедливому утверждению Чернышевского, «не относится к
Сперанскому»: это результаты деятельности негласного комитета при Алек-
сандре I.
8 Записка Н. М. Карамзина «О древней (а не старой — как в
тексте.—Ред.) и новой России» написана историком в 1811 году не для опуб-
ликования в печати, а для подачи ее царю. В этой записке Карамзин пытался
доказать, что своим возвеличением Россия обязана самодержавию. Исходя из
этого, Карамзин отвергал учреждение министерств, государственного совета
и вообще всего, что могло в какой-нибудь степени ограничить самодержавную
власть. В отношении крепостного права Карамзин в своей записке писал, что
его следует сохранить. Свой государственный идеал Карамзин видел в абсо-
лютной монархии.
9 С Тарпейской скалы бросали в Риме преступников. — Капитолий —
дворец, в котором заседали правительственные учреждения. В этих словах—
намек на возможное падение Сперанского.
10 Мартинисты — мистическая секта, основанная в XVIII веке Марти-
несом Паскальком. — Иллюминаты (просветленцы)—члены общества, осно-
ванного в 1776 году Адамом Вейсгауптом; было организовано для борьбы
против ордена иезуитов.
11 Два лица, о которых говорится в тексте,— председатель по делам
Финляндии барон Армфельд и министр полиции Балашов. Они не столько
хотели разделить власть со Сперанским, сколько спровоцировать его и затем
предать, что они и сделали. Враги обвинили Сперанского не только в том,
что он состоит в тайных обществах, но и в том, что своими финансовыми ме-
роприятиями он «старался расстроить государство».
12 Паррот Георг-Фридрих (1767—1852) —профессор Дерптского уни-
верситета, неофициальный советник Александра I.
13 Голицын Александр Николаевич (1773—1844)—князь, государст-
венный деятель, ярый реакционер.
14 Трощинский Дмитрий Прокофьевич (1754—1829)—занимал при
Екатерине II должность члена главного почтового управления.
15 Шувалов Павел Андреевич (1777—1823)—генерал, участник войны
с Швецией в 1809 году и Отечественной войны 1812 года.
16 Нессельроде Карл Васильевич (1780—1862)—граф, министр ино-
странных дел.
17 Новосильцев Николай Николаевич (1761 —1836)—граф, государ-
ственный деятель; участвовал в убийстве Павла I, был приближен Александ-
ром I; член негласного комитета. — Василъчихов Илларион Васильевич
(1777—1847)—князь, при Николае I председатель государственного совета
и глава министерства.
18 «Железная маска» —так назывался неизвестный заключенный во
французской государственной тюрьме Бастилии с 1698 по 1703 г.
1043

19 Вигель Филипп Филиппович (1786—1856) —автор «Воспоминаний»,
в которых освещает некоторые события из жизни современников, был близок
к III отделению.
20 Военные поселения Аракчеева — основаны были для воспитания пре-
данных царю солдат. «Защита» Сперанским военных поселений Аракчеева
имела несомненно характер заискивания перед временщиком, от которого мог
зависеть поворот в судьбе опального Сперанского.
21 Ермолов Алексей Петрович (1772—1861) — генерал, участник Оте-
чественной войны 1812 года.
НАРОДНАЯ БЕСТОЛКОВОСТЬ
(Стр. 828—848).
1 Толковый словарь живого великорусского языка В. Даля вышел в
1861—1868 годах. Ко времени написания Чернышевским статьи «Народная
бестолковость» был напечатан лишь том I «Толкового словаря».
2 В статье «О причинах падения Рима» Чернышевский писал: «у сла-
вянофилов зрение такого особенного устройства, что, на какую у нас дрянь
не посмотрят они, всякая наша дрянь оказывается превосходной и чрезвы-
чайно пригодной для оживления умирающей Европы». Нетрудно видеть, что
в числе этой «дряни» — царское самодержавие. Говоря о том, что пристра-
стия к «разным другим предметам» не были слишком заметны у Аксакова,
Чернышевский имеет в виду его отрицательное отношение к некоторым
бьющим в глаза отрицательным сторонам русской жизни, о которых он писал
в своих ранних произведениях.
3 Киреевские—1) Иван Васильевич (1806—1856); 2) Петр Васильевич
(1808—1856)—собиратель русских народных песен, славянофил. — Аксаков
Константин Сергеевич (1817—1860)—публицист и историк, брат Ивана
Аксакова.
4 Сейм державный — общеимперский австрийский рейхстаг, образован-
ный по «императорскому диплому» 20 октября 1860 года. Венгерский сейм
отказался послать в рейхстаг своих депутатов, требуя, чтобы австрийский
император Франц-Иосиф признал законы 1848 года, установленные венгер-
ской революцией, а также так называемую «прагматическую санкцию», по
которой он должен править Венгрией не как австрийский император, а как
венгерский король. В державном сейме действительно не оказалось славян,
ибо Шмерлинг (первый министр Австро-Венгрии), не желая обострять отно-
шений с венграми, не призвал в сейм представителей хорватов и сербов, но
призвал трансильванских депутатов, что обеспечивало ему большинство
немцев в сейме.
5 В рукописи: «Спорить с г. Ламанским я не намерен по одному обстоя-
тельству, отнимающему у него права принадлежать к людям, с которыми мог
бы спорить», — прямое указание на то, что Чернышевский считает для себя
унизительным полемизировать с доносчиком.
6 Уния — объединение западно-русской православной церкви с католи-
ческой в XVI веке, которое служило целям подчинения украинского народа
польским панам.
7 Капнист Василий Васильевич (1757—1823) — писатель, сатирик, ук-
раинец по происхождению. — Балугьянский Михаил Андреевич (1769—
1847) — профессор политической экономии и ректор Петербургского универ-
ситета, последователь Адама Смита. — Лодий Петр Дмитриевич (1764—
1829) — австрийский украинец, профессор логики и философии в Львовском
университете, читал также философию в Киевском университете и в Петер-
бургском Педагогическом институте. — Венелин Юрий Иванович (1802—
1839) — болгарский политический деятель, автор работ по истории Болга-
рии.— Гребенка Евгений Павлович (1812—1848) — украинский писатель.
1044

H. A. ДОБРОЛЮБОВ
(Стр. 849—854)
1 Чумиков Александр Александрович (1819—1902)—педагог; но
смерти Н. А. Добролюбова составил записку в качестве материала для его
биографии. — Паульсон Иосиф Иванович (1825—1898)—педагог, в начале
60-х годов издавал вместе с Чумиковым «Журнал для воспитания», в котором
участвовал Н. А. Добролюбов.
НЕ НАЧАЛО ЛИ ПЕРЕМЕНЫ?
(Стр. 855—889)
1 Шамиль (ок. 1797—1871) — руководитель так называемого мюри-
дизма, ставившего своей задачей подчинение реакционного националистиче-
ского движения горцев захватническим интересам Турции и Англии на
Кавказе.
2 Чернышевский имеет в виду Н. А. Полевого, который обвинял Гоголя
в отсутствии патриотизма.
3 Из поэмы Некрасова «Коробейники».
4 Тридцатилетняя война (1618—1648) велась между Германией и Фран-
цией, которая, привлекая на свою сторону отдельные германские феодальные
государства, отвоевала Эльзас и Померанию.
5 Об отношениях между венграми и австрийцами см. прим. к статье «На-
родная бестолковость».
6 Речь идет о восстании в марте 1860 года в Сицилии. 11 мая 1861 года
Гарибальди высадился в Сицилии, которая к концу июня оказалась в его
власти. В августе того же года пала и неаполитанская монархия.
7 Устрялов Николай Герасимович (1805—1870) — русский историк, про-
фессор Петербургского университета. — Михайловский-Данилевский Але-
ксандр Иванович (1790—1848)—военный писатель, автор «Описания Оте-
чественной войны 1812 г.».
8 Из стихотворения Жуковского «Певец во стане русских воинов».
9 Бокль пишет об этом в «Истории цивилизации Англии», гл. IV.
10 Из стихотворения Пушкина «Поэт».
11 Нельсон Горацио (1758—1805) — английский адмирал, известен по-
бедой над французским флотом при Трафальгаре.
БИБЛИОГРАФИЯ
Политико-экономические письма к президенту Американских
Соединенных Штатов Г. К. Каре.
(Стр. 909—923)
Данная статья является одним из ярких образцов изложения Черны-
шевским революционных идей в подцензурной печати. Критикуя американ-
ских плантаторов-рабовладельцев, Чернышевский направляет острие своей
статьи не только против «североамериканских патрициев», но и против само-
державия и российских крепостников-помещиков.
Соответственно своей «экономической теории трудящихся», Чернышев-
ский и в разрешении проблем протекционизма и свободной торговли исходит
из интересов народных масс, раскрывая буржуазную классовую сущность
защиты высоких ввозных пошлин.
Апологет капитализма Кэри, отстаивая высокие тарифы, имеет в виду
прежде всего повышение прибылей американской буржуазии. В статье Чер-
нышевского наглядно проявилась прогрессивность позиции революционного
1045

демократа по сравнению с позицией вульгарного буржуазного экономиста в
критике американской «демократии». Кэри хлопочет лишь об устранении
Мелких недостатков государственного механизма, стесняющих «свободу» ка-
питалистических хищников. Чернышевский же прямо указывает, что основное
зло в современной ему Америке — рабство негров, господство плантаторов-
рабовладельцев.
Ошибка Чернышевского в оценке политической роли республиканской
партии объясняется тем, что в этот момент президентом США был рес-
публиканец Авраам Линкольн, человек прогрессивных взглядов, деятельный
сторонник отмены рабства негров. Вся дальнейшая история республиканской
партии показала, что ее политика, но существу, ничем не отличалась от реак-
ционной политики демократической партии, что двухпартийная американская
политическая система является лишь средством обмана масс, ширмой, при-
крывающей лживую сущность буржуазной «демократии». Об оценке Черны-
шевским американской «демократии» см. также примечание 15 к статье
«Антропологический принцип в философии».
1 О том, что «хлопоты о низком тарифе» не являются актуальными для
России, Чернышевский писал в статье «Заметки о журналах» (февраль
1857 г.): «Вопрос о таксах вовсе не принадлежит к числу живых, интересных
для русского общества» (стр. 710 тома IV настоящего издания).
2 Речь, возможно, идет о статье Н. Бунге «Гармония хозяйственных отно-
шений», напечатанной в №№ 11 и 12 «Отечественных записок» за 1859 год.
3 Матилъ Георг-Август (1807—1881) — профессор Невшательского уни-
верситета, с 1849 года переехал в Америку; сотрудничал в «Русском вест-
нике».
4 Речь идет о «мыслителях» социалистического направления, к которым
принадлежит и сам Чернышевский. Взгляды Чернышевского на протекционизм
изложены им в рецензии на книжку А. Шилова «Хлопчатобумажная про-
мышленность России». (См. III т. наст. изд.)
5 Важный указ 1787 года — постановление конгресса в Филадельфии об
отмене рабства и о запрещении его на будущее время на территории между
реками Огайо, Миссисипи, Верхними Озерами и Аллеганскими горами. Рабо-
владельческому Югу были при этом сделаны уступки, выразившиеся в разре-
шении свободного привоза негров-рабов в течение 20 лот. В 1820 году было
решено допускать рабство негров лишь южнее 30°30' северной широты,
исключая штата Миссури, от чего этот акт получил название Миссурийского
соглашения.
6 Речь идет об американской секте мормонов, основанной в 1830 году
Джозефом Смитом и допускающей многоженство. Мормоны жили в г. Дезе-
рет (Новый Иерусалим), который был принят в состав Соединенных Штатов
Америки лишь в 1896 году после официального отказа мормонов от много-
женства.
7 Zoll-Verrein— таможенный союз в северной Германии был учрежден
в 1828 году под главенством Пруссии. До 1836 года к союзу присоединилось
большинство германских государств с числом жителей до 25 миллионов че-
ловек. Союз имел большое значение для дальнейших мероприятий по объеди-
нению Германии, которая и экономически и политически представляла ряд
раздробленных, разделенных таможенными барьерами государств, лишь фор-
мально входивших в состав германского государства. Кери опасается, что
Соединенные Штаты могут распасться на ряд отдельных штатов, которые
лишь формально образуют государство, как это было до образования герман-
ского таможенного союза
8 Речь идет о республиканской партии США, которая в 1860 году про-
вела в президенты Авраама Линкольна, противника рабства негров.
9 Кери (а вслед за ним Бастиа) утверждает, что Рчкардо неправ, будто
возделывание земли начинается с лучших земель и по использовании их рас-
пространяется на худшие земли. Как известно, утверждение Рикардо послу-
жило обоснованием апологетического так называемого «закона убывающего
1046

плодородия земли». Но не с позиции отрицания этого апологетического за-
кона Кери возражает Рикардо, утверждая обратное, что возделывание земель
начинается с худших земель: этим утверждением он пытался аргументировать
понижение земельной ренты и тем самым умалить эксплоататорскую сущ-
ность этой категории. Маркс, возражая Рикардо, не ставил вопрос о том, какие
земли раньше или позже возделываются. Для существования диференциаль-
ной ренты достаточно наличие в одно и то же время худших и лучших земель.
Другие возражения Кери против теории ренты Рикардо заключались
в том, что он пытался опровергнуть справедливое утверждение Рикардо о
ренте, как о части прибавочной стоимости, создаваемой сельскохозяйствен-
ными наемными рабочими, и утверждает, что рента есть прибыль на за-
траченный землевладельцами капитал.
10 Международные статистические съезды происходили: в Брюсселе в
1853 году, в Париже в 1855 году, в Вене в 1857 году и в Лондоне в
1860 году. Русские статистики участвовали в двух последних съездах.
11 Штаты Новой Англии — шесть промышленных районов Америки
(Вермонт, Коннектикут, Массачузет, Мэн, Нью-Гемпшир и Род-Айленд),
расположенные в северо-восточной части США.
12 Кокорев Василий Александрович (1817—1889) — миллионер, разбо-
гатевший на казенных подрядах по постройке железных дорог. Сотрудничал
в «Русском вестнике» по экономическим вопросам. В своих статьях Кокорев
выступал против откупной системы продажи вина, но, несмотря на это, при-
нял участие в торгах, заявив, что он делает это с целью уничтожения откуп-
ной системы в районах, которые по торгам будут за ним оставлены. Откупа
в этих районах он действительно ликвидировал, но использовал результаты
торгов для повышения акциза на вино, нажив на этом миллионы.
13 Трагедия Джакометти «Юдифь» шла в Петербурге в начале 1860 года
с участием итальянской артистки Ристори (Аделаида, 1822—1906). Содер-
жание трагедии — еврейское предание о Юдифи, которая ради спасения
родины завлекла ассирийского полководца Олоферна, осадившего Бету-
лию, и убила его. Трагедия Джакометти была издана на русском языке
в 1861 году.
14 По поводу замечательной фразы Чернышевского о том, что историче-
ский путь — не тротуар Невского проспекта, вызвавшей бешенство реакцио-
неоов, В. И. Ленин в статье «Социал-демократия и выборы в думу» писал:
«Еще Чернышевский сказал: кто боится испачкать себе руки, пусть не берется
за политическую деятельность» (Соч., 4-е изд., т. 11, стр. 409).
О настоящем быте мещан Саратовской губернии. Записка И. А. Гана.
(Стр. 924—933)
1 Комиссия для улучшения системы податей и пошлин была учреждена
в 1859 году. Она не могла разрешить задачи облегчения податной тяжести
для низших слоев населения, которые были обложены подушной податью.
Налоговая реформа свелась лишь к модернизации системы (например, — за-
мена откупной системы акцизной в 1863 году).
2 Зде.сь говорится о наказе, данном Екатериной II «комиссии о сочине-
нии проекта нового уложения», созванной в 1767 году.
НОВЫЕ ПЕРИОДИЧЕСКИЕ ИЗДАНИЯ
«Основа»
(Стр. 934—948)
1 «Основа» — южно-русский литературно-ученый вестник (как значилось
в проспекте журнала), издававшийся для популяризации украинской литера-
туры, основан в Петербурге в 1861 году. Просуществовал до 1862 года.
1047

2 Автором брошюры «Листы к любезным землякам» (1839) является
украинский драматург Квитко-Основьяненко. Брошюра носит реакционный
характер, выразившийся в защите самодержавия и крепостного права. (См.
статью Чернышевского об Основьяненко в III томе настоящего издания.)
3 «Философский лексикон» составлен реакционером С. Гогоцким. Идеа-
листическую сущность «Лексикона» разоблачил в «Современнике» М. А. Ан-
тонович. (См. примеч. к статье «Антропологический принцип в философии»
в наст, томе.)
4 Ротчев Александр Гаврилович (1813—1873)—русский писатель, пере-
водчик.— Андреев Александр Николаевич (1830—1891)-—русский драма-
тург и поэт. — Агриппа—имя двух царей Иудеи, когда она находилась под
владычеством Рима. Первый из них (10 г. до нашей эры — 44 г. после нашей
эры) известен объединением всей Иудеи, второй (28—96 гг. н. э.) — во время
иудейской войны перешел на сторону римлян.
5 Предоставление права издавать художественные произведения на
украинском языке в то же время запрещало печатать на этом языке научную
литературу. Это было официально подтверждено министром внутренних дел
Валуевым в июле 1863 года.
6 «Современник» (1860, № 11) в «Заметках нового поэта» извещал о
выходе в свет журнала «Основа» в сочувственных тонах.
7 Марко-Вовчок — псевдоним украинской писательницы Маркович Марии
Александровны (1834—1907).—Котляревский Иван Петрович (1769 —
1838)—украинский писатель.—Кулиш Пантелеймон Александрович (1819—
1897)—украинский писатель, националист, один из основателей журнала
«Основа». — Костомаров Николай Иванович (1817—1885) — историк, автор
многих исторических работ по истории России, за участие в украинофиль-
ском «Кирилло-Мефодиевском братстве» был в 1847 году сослан в Саратов.
С 1854 до 1861 года—профессор Петербургского университета.
8 Прокопий Кессарийский (VI век) — византийский историк, в своих
сочинениях сообщает некоторые сведения о жизни древних славян. — Мав-
рикий (539—602)—византийский император. — Лев VI Мудрый (конец
IX и начало X века) — византийский император, заключивший мир с рус-
ским князем Олегом, осадившим Константинополь.
9 Италия освободилась от австрийского владычества в результате борьбы
итальянского народа с поработителями. Ускорению освобождения помогло по-
ражение австрийских войск при Сольферино, нанесенное им соединенной
франко-сардинской армией в 1859 году.
«Время», журнал политический и литературный.
(Стр. 949—955)
1 «Время» — ежемесячный литературный и политический журнал, изда-
вавшийся в Петербурге с 1861 по 1863 год (апрель) под редакцией M. M.
Достоевского, при ближайшем участии писателя Ф. М. Достоевского. Журнал
был закрыт за статью в № 4 Н. Страхова «Роковой вопрос», в которой цен-
зура усмотрела сочувствие автора к участникам польского восстания 1863
года. После закрытия «Времени» то же издательство под той же редакцией
стало издавать журнал «Эпоха», сохранивший реакционное направление своего
предшественника. Участие Ф. М. Достоевского во «Времени» и в «Эпохе» от-
носится к тому времени, когда писатель стал окончательно на реакционные
позиции.
2 «Век» — еженедельный «общественный, политический и литературный»
журнал, издавался в Петербурге в 1861 и 1862 годах; редакторы — сначала
П. И. Вейнберг, затем Г. 3. Елисеев; направление журнала — враждебное
революционной демократии. — «Русская речь» — «обозрение литературы, ис-
тории, искусства и общественной жизни на Западе и в России», выходило
в Москве под редакцией Евг. Турнемир де Салиас (Евгения Тур) с 1 ян-
варя 1861 годна (после выхода Евгении Тур из журнала «Русский вестник»
1048

из-за истории с Свечиной, см. прим. к статье Чернышевского «История из-за
г-жи Свечиной» в настоящем томе). Журнал просуществовал только один год.
3 «Московский вестник» — еженедельная литературно-политическая га-
зета, выходившая с февраля 1859 года в Москве под редакцией Н. Воронцова-
Вельяминова; в феврале 1861 года газета слилась с «Русской речью».
4 Авдеев Михаил Васильевич (1821 —1876)—писатель либерального
направления. — Фет — литературный псевдоним Шеншина Афанасия Афа-
насьевича (1820—1892).
5 Речь .идет, повидимому, о статьях Ржевского «О мерах, содействующих
развитию пролетариата», печатавшихся в «Русском вестнике» в 1860 году
(январская и майская книжки). О статье Ржевского «Опыт разрешения во-
проса о выкупе земли» Чернышевский писал в «Библиографии статей по кре-
стьянскому вопросу».
6 Приведенные Чернышевским фамилии писателей и общественных дея-
телей фигурировали в числе подписей под протестом против антисемитской
выходки журнала «Иллюстрация» (см. прим. к статье «История цивилизации
в Европе» Гизо). — Галахов Алексей Дмитриевич (1807—1892) — историк
литературы и преподаватель русской словесности. — Феоктистов Евгений
Михайлович ( 1829—1898) — реакционный писатель. — Розенгейм Михаил
Павлович (1820—1887) — чиновник военно-юридического ведомства, поэт,
сотрудник «Отечественных записок», принимал участие вместе с другими либе-
ралами в полемике против Чернышевского и в травле его за революционную
деятельность.
7 Страхов Николай Николаевич (1828—1896) — писатель, реакционер,
сотрудник «Времени», в котором вел полемику с Чернышевским. — Крестов-
ский Всеволод Владимирович (1840—1895)—реакционный писатель.—
Казанова Джакопо ( 1725—1798) — авантюрист.
8 В журнале «Время» печатались статьи без подписи (принадлежавшие
Ф. М. Достоевскому «Ряд статей о* русской литературе»). В январской
книжке «Времени» было напечатано «Введение» к упомянутым статьям,
в котором автор пишет о «пошлеющей в последние годы» русской критике,
а в февральской книжке «Времени» уже прямо указывается, кого из кри-
тиков имеет в виду автор: статья носит название «Г-бов и вопрос об
искусстве»: Г-бов — подпись в «Современнике» Н. А. Добролюбова. Что
касается «чрезвычайно авторитетной» газеты, о которой пишет Чернышевский,
то это, возможно, «Колокол» А. И. Герцена, опубликовавший приобревшую
печальную известность статью против революционной демократии под назва-
нием «Very dangerous» («Весьма опасно»), в которой А. И. Герцен «предска-
зывает», что революционные деятели из «Современника» досвистаются до
Станислава на шее.
9 В «Письмах без адреса» Чернышевский писал: «...гласность—это бюро-
кратическое выражение, придуманное для замены выражения «свобода слова»
и придуманное по догадке, что выражение «свобода слова» может показаться
неприятным или резким кому-нибудь».
10 Гусин — переделка фамилии известного в то время откупщика Исаака
Утина. — Сорокин — петербургский домовладелец, о котором писали сатири-
ческие журналы.
11 Отрывок приведен Чернышевским из статьи в журнале «Время» под
названием «Письма постороннего критика в редакцию по поводу книг г. Па-
наева и Нового Поэта».
12 Отрывок из раздела «Внутренние новости» в № 1 «Время». Черны-
шевский опустил конец абзаца: «По этому вопросу даже составили особые тер-
мины: держимордство и мордобитие».
13 Чернышевский «радовался» появлению «Русской беседы» в своих «За-
метках о журналах» за апрель 1856 года.—«Русская беседа»—журнал славя-
нофильского направления, выходивший в 1856—1860 гг. в Москве; издате-
лями-редакторами журнала были А. И. Кошелев и Т. И. Филиппов (с 1858
года — один Кошелев). С 1859 года в журнале принимал весьма деятельное
1049

участие (фактический редактор) известный славянофил И. С. Аксаков. Со-
чувствие журналу «Русский вестник» Чернышевский выразил в «Заметках
о журналах» за ноябрь и декабрь 1855 года.
БИБЛИОГРАФИЯ
Стихотворения А. Н. Плещеева.
(Стр. 956—968)
Чернышевский еще в студенческие годы проявлял живой интерес к твор-
честву поэта А. Н. Плещеева. Так, он упоминает о нем в письме к родным
от 25 сентября 1846 года (стало быть, до ареста петрашевцев) наряду с име-
нами Белинского и Искандера (Герцена). Арест Плещеева вместе с другими
петрашевцами произвел на Чернышевского огромное впечатление, о чем сви-
детельствует запись в «Дневнике» 25 апреля 1849 года: «Вечером два раза
был Ал. Фед., оба раза ненадолго; рассказывал о том, как взяла тайная поли-
ция Ханыкова, Петрашевского, Дебу, Плещеева, Достоевских и т. д., — ужасно
подлая и глупая, должно быть, история; эти скоты, вроде этих свиней Бутур-
лина и т. д., Орлова и Дубельта и т. д., — должны были бы быть повешены».
Личное знакомство Чернышевского с Плещеевым началось с 1858 года, и в
том же году поэт начал печатать свои стихотворения в «Современнике».
1 Греков Николай Порфирьевич (1810—1866) — русский второстепен-
ный поэт и переводчик. — Красов Василий Иванович (1810—1855) — поэт,
участник кружка Станкевича, преподаватель русской литературы в Москве. —
Вернет (псевдоним Жуковского Александра Кирилловича, 1810—1865) —
чиновник, слабый поэт, сотрудник «Библиотеки для чтения».
2 Дмитриев Михаил Александрович (1796—1866) — второстепенный
писатель. — Глинка Федор Николаевич (1786—1880)—русский писатель,
привлекался по делу декабристов и был сослан в Петрозаводск, впоследст-
вии отошел к правым кругам. — Шатров Николай Михайлович (1765—
1841) — поэт, автор стихотворений, од, подражаний псалмам и пр.
3 Полонский Яков Петрович (1820—1898) — поэт.
4 Егунов Александр Николаевич (1824—1897)—статистик и эконо-
мист, автор работы «О ценах на хлеб в России», рецензию на которую
писал Чернышевский.—Небольсин — фамилия двух «ученых»: Григория
Павловича (1811 —1896)—автора работ по коммерческой истории и ста-
тистике России, и Павла Ивановича (1817—1893) — историка и этнографа.—
Лилиеншвагер — псевдоним Добролюбова, которым он подписывал стихотво-
рения в «Свистке».
5 Вердеревский — поэт 30-х и 40-х годов.—Фон-Лизандер Дмитрий Кар-
лович (1824—1894)—поэт, в 1859 году выпустил сборники стихов «Сорок
пять сонетов», «Луч тени», осмеянные в «Современнике» Добролюбовым. —
Кусков Платон Александрович (1834—1909)—поэт начала 60-х годов.—Слу-
невский Константин Константинович (1837—1904)—поэт, редактор «Прави-
тельственного вестника». В 1866 году написал «Явления русской жизни под
критикой эстетики», направленной против эстетических воззрений Черны-
шевского.
6 Здесь Чернышевский имеет в виду пребывание Плещеева в тюрьме и
ссылке по делу петрашевцев с 1849 по 1858 год.
7 Перевод гейневского «Вильгельма Ратклиф» Плещеев посвятил Черны-
шевскому. Вот что писал Плещеев по этому поводу Добролюбову: «Я перевел
стихами целую трагедию Гейне «Вильям Ратклиф»... Пьеса эта в романтиче-
ском роде, но в ней есть кое-что современное, ...затронут мимоходом один из
насущных вопросов дня. Гейне писал ее под влиянием тех теорий, которые в
литературе нашей нашли себе только одного поборника — Н. Г. Чернышев-
ского. И потому мне очень бы хотелось посвятить ему мой перевод. Не знаю,
1050

будет ли это ему приятно. Я этим посвящением хотел бы также заявить мое
к нему глубокое уважение. Если увидите его, спросите, позволяет ли он мне
это сделать, и передайте ему мой искренний поклон» (датировано 25 августа
1859 г.)« На этом письме к Добролюбову имеется надпись Чернышевского
(дата неизвестна): «Добролюбов забыл спросить... Я увидел это посвящение
только в печати (перевод «Ратклифа» был напечатан в «Современнике», в 11-й
книжке 1859 года. — Ред.). Что за нелепая мысль явилась у Плещеева удо-
стоить меня этой чести! Разумеется, не сердился на глупость, но если бы знал
о намерении Плещеева сделать ее, то попросил бы не делать, так как Ратклиф
казался мне дурацким произведением».
8 Шлегелъ Фридрих (1772—1829)—немецкий философ и поэт роман-
тического направления, автор исторической работы «Лекции о древней и но-
вой литературе». Отрывок, заключенный в кавычки, переведен из Предисловия
Гейне к «Neue Gedichte».
9 Фрейлиграт Фердинанд (1810—1876)—немецкий поэт, член Марк-
сова «Союза коммунистов»; не до конца последовательный демократ, Фрей-
лиграт в 1871 году приветствовал бисмарковские реформы по объединению
Германии. — Гартман Мориц (1821—1872)—немецкий поэт и общест-
венный деятель. — Пруи, Роберт (1816—1872) — немецкий писатель, один
из создателей социального романа в Германии, противник абсолютизма. —
Бек Карл (1817—1879) — немецкий поэт, сторонник национального осво-
бождения Венгрии, где он жил. — Грюн Анастазий, псевдоним Антона
Ауерсберга (1806—1876) — немецкий поэт.
10 Яков Хам — имя, которым Добролюбов назвал автора своих «Неапо-
литанских стихотворений» (№ 6 «Свистка»). В этих стихотворениях Добро-
любов от имени выдуманного им поэта Якова Хама, под видом похвалы неапо-
литанскому королю Франциску, разоблачает реакционный режим этого короля.
11 Майснер Альфред (1822—1885) — немецко-чешский писатель, уто-
пический социалист, участник революции 1848 года, после которой стал в
ряды умеренных либералов.
Начала народного хозяйства. Руководство для учащихся и деловых людей.
Вильгельма Рошсра.
(Стр. 969—983).
1 Бабст Иван Кондратьевич (1824—1881) — русский экономист либе-
рально-буржуазного направления; профессор политической экономии Казан-
ского и Московского университетов.
2 «Dictionnaire historique et critique» («Исторический vi критический сло-
варь») Пьера Бейля (Бэля) издавался во Франции в 1696 году; представ-
ляет собой справочник по истории, философии, теологии и мифологии; яв-
ляется как бы предшественником Французской энциклопедии Даламбера и
Дидро.
3 Мелиш Джон (1771 —1822) — американский географ и путешествен-
ник.— Варрон Марк-Теренций (116—27 до н. э.)—римский писатель.—
Колумелла Лиций-Юний-Модерат — римский агроном I века нашей эры,
автор многотомной работы «О сельском хозяйстве». — Полибий (II век до
нашей эры)—греческий историк, автор «Всеобщей истории» в 40 книгах.—
Робертсон Вильям (1721 —1793)—английский историк. — Паллас Петр-Си-
мон (1741 —1811) — естествоиспытатель, автор «Путешествия по различ-
ным провинциям Российской империи» в 3 томах и нескольких сочинений
о русской фауне и флоре. — Ример Томас (1641 —1713)—английский исто-
рик и беллетрист, или Ример Фридрих-Вильгельм (1774—1845)—немецкий
ученый и поэт. — Прайс Ричард (1723—1791)—английский публицист и
экономист, автор книг по финансово-экономическим вопросам. — Тук Томас
(1774—1858)—английский буржуазный экономист и статистик. — Поттер
Людовик-Иосиф-Антуан (1786—1859) — бельгийский политический дея-
1051

тель, путешествовавший долгое время по Италии. — Чибрарио Джиовани-
Антонио (1802—1870)—граф, итальянский историк и экономист, занимал
большие административные посты в Италии. — Андерсон — фамилия двух
английских писателей: Андерсон Адам (1692—1765)—историк, автор
«Исторического и хронологического изложения истории торговли с древней-
ших времен до наших дней», и Андерсон Джемс (1739—1808)—эконо-
мист; работал в области учения о диференциальной ренте, отражая интересы
крупных землевладельцев.
4 Kohl-Коганн Георг (1708—1778)—-немецкий географ. — Storch
(Шторх) Андрей Карлович (1766—1835) — русский буржуазный экономист.
5 Кифа Мокиевич — персонаж из поэмы Гоголя «Мертвые души».
6 Ламанский Владимир Иванович (1833—1914)—ученый и пуб-
лицист славянофильского направления, профессор Петербургского универси-
тета, один из противников Чернышевского.
7 Статья И. Бабста, о которой говорится в тексте, носит название «Исто-
рический метод в политической экономии»; помещена в журнале «Русский
вестник» в майской книжке за 1856 год. — Арриан Флавий (приблизительно
96—180)'—греческий писатель римской эпохи, историк и географ.
8 Квинт Курций Руф (I век нашей эры)—римский историк, автор
десятитомной «Historia Alexandri Magni Macedonis» («История Александра
Великого Македонского»).
9 Чернышевский доброжелательно относился к Бабсту, связывавшему
политическую экономию с актуальными вопросами русской жизни (см. в
«Заметках о журналах» за февраль 1857 года о «Теории и практике»
Бабста, стр. 712—713, IV том настоящего издания).
Картины из русского быта, Владимира Даля.
(Стр. 983—986)
1 Даль Владимир Иванович (1801—1872) — русский писатель, этнограф
и филолог, автор бытовых и исторических повестей и рассказов, составитель
«Толкового словаря великорусского языка» и «Пословиц русского народа».
В обстановке борьбы между либерально-дворянской группой и револю-
ционными демократами Даль продолжал сотрудничать в «Современнике», где
он помещал беллетристические произведения, вуалировавшие показным наро-
долюбием реакционные воззрения их автора. В то же время как публицист
Даль открыто выступал с реакционными статьями в соответствующих органах
печати («Русская беседа», «Петербургские ведомости» и др.). «Шум» о ги-
бельности грамотности для народа, поднятый Далем, начался его статьей в
«Русской беседе» в 1856 году (кн. 3) «Письмо к издателю», в которой он
пытается доказать вредность грамотности для народа, ибо грамота, говорит
он, развращая народ, «не вразумит крестьянина, грамотный крестьянин зай-
мется писанием ябед». Против Даля выступили многие писатели, в том числе
историк Соловьев и либерал А. Тернер. В «Современнике» против Даля
выступил в том же году Е. Карнович. По поводу выступления Даля Черны-
шевский опубликовал в «Современнике» (№ 12 за 1857 г.) письмо некоего
Сапожникова к А. С. 3. (помещик Зеленой, см. прим. к статье о книге
А. С. Зеленого в настоящем томе), резко нападавшего на Даля.
Отрицательный отзыв Чернышевского о Дале приобретает тем большее
значение, что, находя почти всегда несколько теплых слов для писателей,
в которых он видел много недостатков, он здесь пишет, что ничего не может
сказать в «похвалу» г. Далю.
2 Успенский Николай Васильевич (1837—1889)—писатель, очерки кото-
рого из простонародной жизни дали Чернышевскому повод написать статью
«Чего же ждать?» («Не начало ли перемены?»), в которой он развивает
идею подготовки к революции.
3 Риттер Карл (1779—1859)—немецкий географ, профессор Берлин-
ского университета, автор книги «Землеведение в отношении к природе и
1052

истории человека или всеобщая сравнительная география», вышедшей в
1817—1818 гг. — Семенов Петр Петрович (1827—1914) — впоследствии
исследователь Средней Азии. Семенов-Тяныпанский начал перевод книги
Риттера в 1856 году, выпустив 1 том. Вся работа по изданию «Землеведе-
ния» на русском языке выполнялась Русским географическим обществом 8
переводах разных лиц до 1895 года. Указание Чернышевского на то, что
Семенов переводил «Землеведение» с сохранением «всего смешения языков»
означает, что переводчик оставлял в русском переводе особенности языка,
с которого делал перевод.
Краткое изложение русской истории. Сост. Н. Тимаев.
(Стр. 987—988)
1 Тимаевы — преподаватели истории в средних учебных заведениях и
составители учебников.
2 Чернышевский намекает здесь на травлю, которая велась в 1860—
1861 годах против «Современника» и лично против него реакционной и
либеральной печатью, органами цензуры и III отделением, уже тогда подго-
товлявшим «материал» для ареста и обвинения Чернышевского и закрытия
«Современника». Как раз в это время один из наиболее реакционных членов
главного управления цензуры чиновник Берте составил записку, перечисляя
в ней все «прегрешения» журнала, среди которых особо важное место зани-
мали «прегрешения» самого Чернышевского.—Автор рецензируемого Чер-
нышевским «Краткого изложения русской истории» Н. Тимаев справедливо
причисляется Чернышевским к гонителям «Современника». Тимаев имеет в
виду рецензию Добролюбова на первое издание его книги в № 5 «Совре-
менника» за 1859 год, в которой Добролюбов писал, что книга Тимаева
отличается «бестолковостью, чуть ли не безграмотностью фраз».—Роллон
(род. в IX в., ум. в 932 г.) — нормандский вождь и первый герцог.
3 Кирилл Терлецкий (умер в 1607 г.) — известен в церковной истории
как организатор подчинения западно-русской (православной) церкви рим-
скому папе. — Рагоза Михаил — митрополит Киевский, умер в 1599 году.—
Поцей Ипатий (1541 —1613) — сторонник унии греческой и католической
церквей, митрополит Киевский.
Краткий учебник всеобщей истории. М. Тимаева.
(Стр. 989—990)
1 Фридрих II Гогенштауфен (1194—1250) — император Священной рим-
ской империи. — Рудольф Габсбургский (1218—1291)-—германский импе-
ратор с 1273 года.
2 Баллада Шиллера в переводе Жуковского—«Граф Габсбургский», в
которой описывается случай с графом Габсбургским, рассказанный в тек-
сте.— Роллон (X век) — нормандский вождь и первый герцог Нормандии.—
Роберт Дьявол — нормандский герцог в начале XI века.
Характеристики из сравнительного землеописания и этнографии, собранные
и приспособленные для домашнего и школьного образования. Вильгельма
Пютца.
(Стр. 999—1000)
1 Грубэ Август Вильгельм (1816—1884) — немецкий педагог.
1053

ПРИЛОЖЕНИЯ
Письмо из провинции
(Стр. 1001—1004)
Вопрос о том, является ли Чернышевский автором «Письма из провин-
ции», вызвал в литературоведении много споров. Сторонники мнения об
авторстве Чернышевского аргументируют содержанием «Письма», автором
которого могли быть только Чернышевский или Добролюбов. Но последний,
по их мнению, исключается, так как в «Письме» проявилось отношение
автора к Крымской войне, характерное для Чернышевского. Авторство Чер-
нышевского подкрепляется свидетельством члена «Земли и Воли» А. Слеп-
цова. Однако это свидетельство нельзя считать вполне достоверным. Поэтому
мы помещаем «Письмо из провинции» как приложение, не утверждая кате-
горически принадлежность его Чернышевскому.
1 Письмо написано в редакцию герценовского «Колокола».
2 Об этих «гимнах» В. И. Ленин писал, что их нельзя «читать без от-
вращения» (Соч., 4-е изд., т. 18, стр. 12).
3 Система предоставления царским правительством монополии на про-
дажу вина (откупная система), дозволившая откупщикам-монополистам
фальсифицировать вино и продавать его по сильно повышенным ценам,
вызвала во многих местах отказ крестьян от употребления вина (в Ковен-
ской губернии в 1856 г., в Приволжском крае в 1859 г., в Орловской, Мос-
ковской, Ярославской и др. в 1859 г.). Отказ вызвал репрессии со стороны
царских властей. Но репрессии привели лишь к углублению движения: кре-
стьяне разбивали питейные дома, оказывали вооруженное сопротивление цар-
ским войскам, вызванным на усмирение «питейных бунтов». В 12 губерниях
в 1859 году было разбито 220 питейных домов. Об этом Добролюбов писал
в статье «Народное дело».
4 Мандт Мартьян Вильгельм (1800—1858) — врач, лейб-медик Нико-
лая I.
5 В № 1 «Полярной звезды» напечатано объявление, что народ вынуж-
ден «поправить своею кровью царскую вину» (то есть вину Николая I),
а с вступлением на престол Александра II в 1855 году «война становится
народной. Народ снова имеет нечто общее с царем — оттого-то царь и будет
зависеть от него».
6 Это место является одним из аргументов, приводимых сторонниками
взгляда о непринадлежности «Письма из провинции» Чернышевскому: Чер-
нышевский во время Крымской войны жил в Петербурге и среди народа
«не таскался»; возможно, что это был только способ законспирироваться
и направить царских ищеек на ложный след.
7 Быть может, автор и в этом месте пытается навести царскую охранку
на ложный след. Во всяком случае, кто бы ни был автор «Письма из про-
винции», нельзя предположить, что ему неизвестен автор строфы из
«Евгения Онегина».
8 По эстляндским, прусским и другим положениям о крестьянском уст-
ройстве — крестьяне освобождались лично, не получая от помещиков землю.
Об этих положениях, расхваливая их, много писала русская либеральная
печать: они весьма устраивали охотников до дешевой и «свободной» рабо-
чей силы. Об этих положениях, но, разумеется, с другой оценкой, писал и
Чернышевский (см. V том настоящего издания).
9 Переходное состояние — состояние «срочно-обязанных», которые про-
ектировалось царским рескриптом и редакционными комиссиями. По этому
проекту, крестьяне б течение 12 лет оставались прикрепленными к земле до
полного ее выкупа и должны были работать на помещика, как работали до
«освобождения». Проект был осуществлен (с незначительными изменениями)
в «Положении» 19 февраля; по этому «Положению» крестьяне стали назы-
ваться «временно-обязанными».
1054

10 Такую же мысль проводит Чернышевский в статьях по крестьянскому
вопросу («О необходимости держаться возможно умеренных цифр при оп-
ределении величины выкупа усадеб», «Труден ли выкуп земли?», «Материалы
для решения крестьянского вопроса»).
11 Автор имеет в виду книгу Токвилля «Демократия в Америке», ре-
цензия на которую помещена в настоящем томе. Автор «Письма из провин-
ции» повторяет мысль Чернышевского о том, что книга Токвилля встретила
в России весьма благожелательный прием у либералов.
12 Фамилии Орлова, Панина, Закревского Герцен называет в статье
«1860» (1 января 1860 г., «Колокол»). Не отказавшись от славословия
царю за рескрипты 1857 года, Герцен опасается, что царское окружение
помешает ему провести в жизнь обещанные реформы. «Нельзя прогнать
Клейнмихеля и оставить Панина, Муравьева (который зевает), Орлова,
Мухановского, Горчакова и пр. С этими ядрами даже знаменитый скороход...
не ушел бы далеко». Статья Герцена заканчивается призывом к царю «про-
снуться». «Вас обманывают, пишет Герцен, вы сами обманываетесь, это —
святки, все — ряженые. Велите снять маски и посмотрите хорошенько, кто
друзья России и кто любит только свою чистую выгоду. Вам это потому
вдвое важнее, что еще друзья России могут быть и вашими».
13 Московский генерал-губернатор Закревский был в апреле 1859 года
отставлен царем за скандальную историю с его дочерью: будучи замужем
за графом Нессельроде, она вторично вышла замуж за князя Друцкого-
Соколинского, для чего понадобилось совершить подлог о якобы состояв-
шемся разводе с первым мужем. Закревский известен как крайний реак-
ционер, гонитель прогрессивной мысли и революционного движения.
14 Речь идет, повидимому, о статье польского писателя Адама Мицке-
вича в парижском сен-симонистском «Le globe» от 25 мая 1837 года «Алек-
сандр Пушкин» за подписью «Один из друзей Пушкина» (статья в русском
переводе напечатана в сборнике «Памяти А. С. Пушкина», издание журнала
«Жизнь», СПБ. 1889, стр. 166 сл.). В статье Мицкевича имеются сведения
о том, что Николай пытался «обольстить» поэта, имея заднюю мысль на-
править его творчество на защиту самодержавия.
15 Автор иронизирует над обращением Герцена в статье «Через три
года» к царю: «Ты победил, галилеянин!» — Запрет цензуры писать о духо-
венстве и откупах последовал после статей Добролюбова в № 6 «Свистка»
«Мысли светского человека о книге «Описание сельского духовенства»
(книга священника И. С. Беллюстина, изданная за границей) и «Народное
дело» (о крестьянских волнениях в связи с откупами). После статьи «От-
купная система» Чернышевский только в конце 1860 года мог вскользь
коснуться вопроса об откупной системе (см. в наст. томе ст. «Предложения
г. Закревского относительно винного акциза»). — Голштинцы — намек на не-
мецкое происхождение российского царствовавшего дома Романовых.
16 Сторонники мнения о принадлежности «Письма из провинции» Чер-
нышевскому высказывают предположение, что автор (Чернышевский) напо-
минает Герцену о личной беседе в Лондоне, во время которой Чернышевский
пытался убедить Герцена отказаться от либеральных иллюзий.
Полемические красоты. Коллекция третья.
(Стр. 1004—1006)
1 Берсеркеры — члены разбойничьих шаек, доводившие себя до исступ-
ления с целью заглушить совесть при совершении убийств.
С. В. Басист

ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЕ И БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ
КОММЕНТАРИИ
КАПИТАЛ И ТРУД
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. I, отдел «Совре-
менное обозрение», стр. 1—66; фамилия автора указана в оглавлении тома.
Перепечатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VI, стр. 1—50.
Текст, сверенный с корректурой, впервые напечатан в «Избранных сочине-
ниях», т. II, 2-й полутом, стр. 320—381, но без отрывка, включенного
в «Очерки из политической экономии по Миллю», в отдел «Распределение»,
гл. I—II (по полному) собранию сочинений 1906 г., т. VII, стр. 635, начи-
ная со слов: «Пользуясь способом, о котором» до слов на 640 стр. «отка-
зываться от дивиденда», т. е. до последнего абзаца статьи, который не по-
пал в полное собрание сочинений 1906 г.). Корректура: 8 листов 30 строк;
адресована цензору В. Бекетову; разрешительная надпись Бекетова 3—8 де-
кабря 1859 г.; мелкие исправления преимущественно технического порядка.
Корректура хранится в Центральном Государственном литературном архиве
(ЦГЛА), № 1885. Печатается по тексту «Современника», сверенному с кор-
ректурой.
Стр. 49, 9 строка снизу. В корректуре: обмен. Если трудящийся за-
ставляет на свой риск и в свою прибыль работать еще других трудящихся,
он становится в отношении к ним уже капиталистом или собственником.
Мерилом производства.
ИЮЛЬСКАЯ МОНАРХИЯ
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. I, стр. 177—238;
кн. II, стр. 699—738 и кн. V, стр. 127—159, за подписью автора. Перепе-
чатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VI, стр. 53—150. Впер-
вые по первоисточникам (корректурам) напечатано в «Избранных сочине-
ниях» 1928 г., т. I, стр. 316—453. Корректуры: I. 7 1/2 листов, являющихся
первой главой статьи; адресована цензору В.Бекетову 8—11 января (1860);
разрешительная надпись цензора 8—12 января; правка автора. И. 5 листов
15 стр., являющихся второй главой статьи; адресована цензору В. Беке-
тову 12—18 февраля (1860); изъятия цензора и его разрешительная над-
пись 13—17 февраля; правка автора. III. 41/2 листа, являющихся последней
частью статьи: «Процесс Менильмонтанского семейства»; адресована цен-
зору Ф. Рахманинову 12—14 мая (1860); разрешение цензора. Правка, вы-
броски и исправления автора по указаниям цензора. Корректуры хранятся
в ЦГЛА (№№ 1759, 1860, 1861). Статья печатается по тексту «Совре-
менника», сверенному с корректурами.
1056

Стр. 154, 19 строка. В «Современнике»: общества. Не жаловаться тут
ровно не на что. Преследование.
Стр. 156, 16 строка. В «Современнике»: тяжелых обстоятельств массы.
Для облегчения.
Стр. 165, 14 строка снизу. В «Современнике»: сделать; а кто нe мо-
жет захотеть, тот не способен и порядочно понять. Таково.
Стр. 167, 16 строка. В корректуре: к понятиям, выдержавшим самую
строгую критику. Но галлюцинация.
Стр. 167, 18 строка снизу. В «Современнике»: наследственностью. Папа
свободно
Стр. 168, 19 строка снизу. В «Современнике»: ведет к лучшей оценке
личных заслуг, к заменению
Стр. 168, 5 строка снизу. В корректуре: любви, и следовательно к
уничтожению конкуренции. Оно
Стр. 168, 4 строка снизу. В корректуре: делам, и следовательно к
уничтожению наследства. Оно
Стр. 168, 3 строка снизу. В корректуре: промышленности и к уничтоже-
нию войны.
Только последний вывод: уничтожение войны и организация промыш-
ленности, как цель общественных стремлений, совершенно верен. В двух
других выводах верное предчувствие истины смешано с фантастической эк-
зальтацией. Человечество.
Стр. 172, 8 строка. В корректуре: измениться обычаи и законы, по
которым
Стр. 175, 6 строка. В корректуре: жизни. Преобразование семейных
отношений должно идти в уровень с улучшением общественных нравов:
если будет сделан в семейных учреждениях слишком большой скачок вперед
против состояния нравов, перемена, вероятно, принесет все-таки больше
пользы, чем вреда, но и вреда принесет очень много. Надобно думать, что
приобретение женщиной той самостоятельности в отношении к мужчине, ка-
кою теперь пользуются только одни мужчины в отношении к женщине, до-
вольно скоро привело бы нацию к улучшению нравственности; но на первое
время слишком многие мужчины по пошлости своих нынешних понятий стали
бы обижать женщин, может быть, больше, чем даже теперь, когда лучше ро-
диться рабом, лишь бы мужчиной, чем женщиной в самом завидном положе-
нии. Впрочем, мы здесь больше делаем уступку господствующему мнению, не-
жели говорим по убеждению, когда соглашаемся, что перемена могла бы быть
на первое время невыгодна для женщин: говоря по правде, их положение так
дурно, что хуже не может стать ни в каком случае, а во всяком случае стало
бы лучше. Большинство.
Стр. 181, 21 строка снизу. В корректуре: излишние, потому что безрас-
судство дела явно было без всяких обысков, а преступных замыслов не суще-
ствовало у Менильмонтанского семейства, как было тоже явно для каждого.
Наконец
Стр. 183, 20 строка. В корректуре: школы. Они даже доказали, что в их
учении только идеализировано католичество. От
Стр. 184, 22 строка снизу. В «Современнике»: Разумеется, это не по-
мешало процессу кончиться осуждением обвиняемых. Анфантен
Стр. 184, 15 строка снизу. В корректуре: в тюрьму. Нелепость обви-
нять
Стр. 185, 18 строка. В корректуре: мужичков. А впрочем, она может
быть очень хорошею и доброю женщиною, и что ж делать, не она виновата,
если по привычке делает балетные жесты даже тогда, когда говорит с истин-
ным одушевлением о серьезных вещах; тут виновата не она и даже смешна не
она собственно, а виновата и смешна та сфера, которая так исказила и, мо-
жет быть, вовсе не глупую женщину. Сен-симонисты
Стр. 185, 22 строка. В «Современнике»: проявления. Оно важно
Стр. 185, 2 строка снизу. В корректуре: сен-симонисты, то поневоле и
пустые люди перестанут быть пустыми.
1057

ЛЕНОСТЬ ГРУБОГО ПРОСТОНАРОДЬЯ
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. II, отдел «Совре-
менное обозрение», стр. 227—264, без подписи автора. Перепечатано в
полном собрании сочинений 1906 г., т. VI, стр. 151—178. Рукопись:
5 полулистов канцелярской бумаги, исписанных рукой секретаря и самого
автора (вперемежку); рукопись состоит из двух частей: первая представ-
ляет собой вступление (текст до перевода), вторая — заключение (текст
после окончания перевода); текст перевода, как видно из надписи Н. Г. Чер-
нышевского, был послан раньше (местонахождение его нам неизвестно).
Рукопись хранится в ЦГЛА (№ 1788). Статья печатается по тексту «Со-
временника», сверенному с рукописью, а перевод—по тексту «Современника».
Перевод сделан Обручевым (см. «Литературное наследство», № 53—54,
1949 г., стр. 496).
Стр. 217, 10 строка снизу. В «Современнике»: расчетливости.
В заключение, сделаем одно замечание. Мы видим, что вообще освобож-
денные негры работают по найму очень усердно и что недостаток наемных
работников чувствовался только на тех плантациях, владельцы которых же-
лали продолжать ту же систему обращения с вольными людьми, какой
держались относительно невольников. Будем желать
Стр. 220, 20 строка снизу. В «Современнике»: послужил уроком для
других. Что делать
Стр. 220, 19 строка снизу. В «Современнике»: достоинство в дурном
обращении, невыгодна
Стр. 220, 10 строка снизу. В «Современнике»: будет для других, если
они поймут, что мягкость
Стр. 221, 11 строка. В «Современнике»: делается необходима после
освобождения людей в обращении с наемными работниками.
Стр. 221, 21 строка. В рукописи; затруднения. Мы указали только
на немногие места переведенной нами
Стр. 221, 7 строка снизу. В «Современнике»: основаны в какой-нибудь
европейской стране опасения
Стр. 221, 3 строка снизу. В «Современнике»: любят дурное обращение
с людьми более
Стр. 221, 1 строка снизу. В «Современнике»: доставляются не дурным
обращением?
АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ ПРИНЦИП В ФИЛОСОФИИ
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. IV, отдел «Совре-
менное обозрение», стр. 329—336, и кн. V, стр. 1—46, без подписи автора.
Перепечатано в полном собрании сочинений 1906 т., т. VI, стр. 179—239.
Корректуры: I. 5 листов (пятый лист: 51/4 страниц), составляющих первую
главу статьи; адресована цензору Ф. Рахманинову 17—18 апреля (1860);
изъятия цензора и его разрешительная надпись 17—21 апреля; II. 51/2 ли-
стов и подклеенная страница, составляющие вторую главу статьи; адресо-
ваны цензору Ф. Рахманинову 6—11 мая (1860); второй лист выправлен
автором; изъятия цензора и его разрешительная надпись 9 мая 1860; III.
1 лист, составляющий начало первой главы статьи; адресат не указан, без
пометок; IV. 2 листа, представляющих начало второй главы статьи;
адресована Чернышевскому 6 мая (1860); без пометок; V. 1 лист, являю-
щийся окончанием первой главы статьи; адресован Добролюбову 19 апреля
(1860); без пометок. Корректуры хранятся в ЦГЛА (№№ 1889, 1891,
1888, 1890, 1892). Печатается по тексту «Современника», сверенному с
корректурами.
Стр. 229, 22 строка снизу. В корректуре: беллетристов. Г. Гончаров,
например
1058

Стр. 238, 9 строка. В «Современнике» (изменено цензором): метод, не
остался доволен
Стр. 240, 20 строка снизу. В «Современнике» (изменено цензором):
в нем нет. Убедительность этого доказательства равняется
Стр, 252, 18 строка. В корректуре: химии. Мы попробуем в следую-
щей статье изложить нынешнее понятие мыслителей, верных научному духу,
о той части философских вопросов, которая составляет предмет г. Лаврова.
Теперь
Стр. 254, 13 строка. В корректуре: заблуждениями старины. Он смот-
рит на старинные предубеждения точно так, как все мы смотрим на старые
греческие басни о нимфах, о нектаре, о Елисейских полях, о наказаниях, ко-
торым подвергались Тантал и Сизиф. Вы согласитесь, что недостаточно
доказать справедливость этих басен; нет, мы положительно знаем, что они
совершенно неосновательны. Новая наука не говорит ничего, кроме того,
что знает с совершенною достоверностью; но к области понятий, имеющих
такую же несомненность, принадлежит между прочим и вывод о совершен-
ной несправедливости фантастических предрассудков.
Таким образом
Стр. 255, 9 строка. В корректуре: наука, с которой в сущности согла-
сен и г. Лавров. Но
Стр. 255, 12 строка. В корректуре: нему.
Итак, не отчаивайтесь, читатель: то, чего не дало вам настоящее, будет
дано вам в непродолжительном времени. Как завидна ваша будущность,
читатель: будущее даст вам реализовавшуюся нашу мысль о человеке, кроме
множества других столь же драгоценных подарков. Но нет, эти прекрасные
дары будущего не совсем подарки, потому что покупаются вами за тяжелую
цену: вот, например, легко ли было вам, весело ли было вам читать эту
довольно нелепую статью, служащую залогом будущей, вероятно, более
интересной статьи? Можно, однакоже, сделать и другое предположение,
более лестное для нас: быть может, вы читали эту нынешнюю статью с та-
ким же удовольствием, с каким мы писали ее. О, мы, русские писатели!
что мы пишем! Да еще с наслаждением, да еще с гордостью, будто бы
мы люди полезные! О, русская публика! Что читаешь ты! да еще с одоб-
рением.
Словом «наука»
Стр. 267, 6 строка снизу. В «Современнике» (вставлено цензором):
трудности по недоброжелательству, невежеству
Стр. 271, 10 строка. В «Современнике» (вставлено цензором): произ-
вела не мало страданий
Стр. 292, 14 строка. В «Современнике» (выправлено цензором): то
можно спорить о том факте, что
Стр. 294, 20 строка снизу. В «Современнике»: в нравственных науках
ЗАМЕЧАНИЕ НА «ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО г. ПОГОДИНУ»
г. КОСТОМАРОВА
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. V, отдел «Совре-
менное обозрение», стр. 84—88, за подписью автора. Перепечатано в полном
собрании сочинений 1906 г., т. VI, стр. 240—242. Корректуры: I. 1 лист;
без пометок; прибавлена подпись рукой автора. II. 1 лист; адресована цен-
зору; изъятие слова «гаер» и замена его словами «г. Погодин». Разрешение
цензора Ф. Рахманинова. Корректуры хранятся в ЦГЛА (№ 1858). Печа-
тается по тексту «Современника», сверенному с корректурами.
Стр. 298, 8 строка. В «Современнике»: в товариществе с г. Погодиным
не заставило
1059

ИСТОРИЯ ИЗ-ЗА Г-ЖИ СВЕЧИНОЙ
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. VI, Отдел «Совре-
менное обозрение», стр. 249—278, без подписи автора. Перепечатано в пол-
ном собрании сочинений 1906 г., т. VI, стр. 243—264. Печатается по тексту
«Современника».
ПРАДЕДОВСКИЕ НРАВЫ
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. VII, отдел «Совре-
менное обозрение», стр. 1—40, и кн. VIII, стр. 265—282, без подписи ав-
тора. Перепечатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VI, стр. 289—
330. Печатается по тексту «Современника».
ПРЕДЛОЖЕНИЕ г. ЗАКРЕВСКОГО ОТНОСИТЕЛЬНО
ВИННОГО АКЦИЗА
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. XII, отдел «Современ-
ное обозрение», стр. 195—214, за подписью автора. Перепечатано в полном
собрании сочинений 1906 г., т. VI, стр. 359—372. Рукописи: I. 11 полу-
листов канцелярской бумаги, исписанных рукой неизвестного и представля-
ющих текст записки Закревского; заглавие и надпись технического порядка
сделаны рукой Чернышевского. II. 18 полулистов, исписанных, исключая
последний лист, рукой неизвестного и представляющих текст записки За-
кревского; подпись Закревского в конце записки. Рукописи хранятся в
ЦГЛА (№ 1769). Корректура: 2 листа 3 страницы; адресат не указан;
правка цензора; правка автора; разрешение д. с. с. Юханцева (из м-ства
финансов) 22 ноября 1860 года. Разрешение цензора Ф. Рахманинова
26 ноября 1860 г.; в корректуре нет текста последнего подстрочного при-
мечания. Корректура хранится в ЦГЛА (№ 1868). Печатается по тексту
«Современника», сверенному с рукописями и корректурой.
Стр. 373, 30 строка. В «Современнике»: степень значения откупной
системы и меру влияния, оказываемого ею на народную
Стр. 384, 15 строка. В «Современнике»: больше выигрыша во всех
отношениях.
Стр. 387, 16 строка. В корректуре: выгоды кривым путем, из откупных
оборотов
НЫНЕШНИЕ АНГЛИЙСКИЕ ВИГИ
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. XII, отдел «Совре-
менное обозрение», стр. 221—244, без подписи автора. Перепечатано в пол-
нем собрании сочинений 1906 г., т. VI, стр. 373—390. Корректуры: I.
31/4 листа (формы); адресована цензору Ф. Рахманинову 7 декабря (1860).
Правка и изъятия автора по указаниям цензора. Разрешение цензора 11 де-
кабря 1860 г. II. 31/4 листа (формы); без указания адресата: надпись
M. H. Чернышевского: «Дубликат неисправленной корректуры» Корректуры
хранятся в ЦГЛА (№№ 1869, 1870). Печатается по тексту «Современ-
ника», сверенному с корректурами.
Стр. 395, 1 строка. В корректуре: властью, быть может, большею вла-
стью, чем император французов или император австрийский, но
Стр. 395, 2 строка. В корректуе: уполномоченные, вроде того, как ог-
ромною властью пользуется главнокомандующий по поручению своего пра-
вительства. В этом решительном
1060

Стр. 402, 2 строка. В корректуре: более деспотическую, чем власть
Стр. 402, 13 строка. В корректуре: с евреем. Конгресс, составленный
из монархов, может быть вынужденным призвать к себе на помощь еврея.
Росчерк
Стр. 402, 14 строка. В корректуре: более, чем монаршее слово трех коро-
лей или национальный кредит трех новых американских республик. Но чтобы
Стр. 402, 21 строка снизу. В корректуре: существует. Где есть богат-
ство, там должна быть неизбежно и власть» (стр. 304—306).
Стр. 403, 9 строка снизу. В корректуре: стеснениям и составлять пред-
мет поругания черни; если бы в иных странах их заключали в особые улицы
городов, а в других чернь побивала их каменьями и бросала их в воду:
если бы повсюду
Стр. 405, 17 строка снизу. В корректуре: о Мильтоне находится сле-
дующее рассуждение:
«Ариосто рассказывает хорошенькую сказку об одной фее, которая по
особенному таинственному закону своей природы осуждена была порою
являться в форме гадкой и ядовитой змеи. Те, которые ожидали ее во время
ее превращения, навсегда устранялись от участия в раздаваемых ею благах.
Но тем, которые, невзирая на ее отвратительный вид, жалели и защищали
ее, она открывалась потом в своей природной, прекрасной и небесной форме,
становилась неразлучною их спутницею, исполняла все их желания, делала
их счастливыми в любви и победоносными в войне. Такая же фея — сво-
бода. По временам она принимает вид отвратительного гада, ползает, шипит
и жалит. Но горе тем, которые, побуждаясь омерзением, дерзнут раздавить
ее! И счастливы те, которые, отважившись принять ее в ее униженном и
страшном образе, будут наконец вознаграждены ею в пору ее красоты и
славы!
Против зол, порождаемых новоприобретенною свободою, имеется одно
лишь средство, и это средство — сама свобода. Узник, покидая свою тем-
ницу, на первых порах не может выносить дневного света: он не в состоянии
различать цвета или распознавать лиц. Но лекарство состоит не в том
чтобы снова отослать его в тюрьму, а в том, чтобы приучить его к солнечным
лучам. Блеск истины и свободы может сначала отуманить и помрачить
нации, полуослепшие в темнице рабства. Но дайте срок, и они скоро будут
в состоянии выносить этот блеск. Люди в несколько лет научаются пра-
вильно мыслить. Крайнее буйство мнений стихает. Враждебные теории ис~
правляют друг друга. Рассеянные элементы истины перестают бороться и
начинают исправляться. И наконец, из хаоса возникает система справед-
ливости и порядка.
Многие политики нашего времени имеют обыкновение выдавать за ок-
сиому, что ни один народ не должен быть свободным, пока не достигнет
уменья пользоваться своею свободою. Правило это достойно того глупца
в старинной сказке, который решил не ходить в воду, пока не выучится
плавать. Если бы людям следовало дожидаться свободы, пока они не сде-
лаются умными и добрыми в рабстве, — им бы пришлось вечно пребывать
в ожидании».
В художественном отношении
Стр. 406, 13 строка снизу. В «Современнике»: этот порядок. В устано-
вившихся отношениях, которые видит на своей родине, Маколей не хочет
перемены, а если писатель
В ОПРАВДАНИЕ ПАМЯТИ ЧЕСТНОГО ЧЕЛОВЕКА
Впервые опубликовано (H. M. Чернышевской) в «Литературном на-
следстве», № 25—26, 1936 г., стр. 164—170. Рукопись: 9 листов различного
формата, исписанных разными лицами (первый и последний листы пол-
ностью исписаны рукой Чернышевского, давшего к публикуемым материа-
1061

лам вступление и заключение, а также сделавшего несколько вставок между
документами для связи между ними). На обороте последнего листа надпись
автора: «Эту статью набрать как можно скорее. Если бы часам к 4 был
готов набор, я, зашедши тогда в типографию, отвез бы статью эту сам к
цензору, хотя в первой корректуре». Печатается по рукописи, хранящейся
в ЦГЛА (№ 1016).
Стр. 412, 12 строка. В рукописи: письмом к Рейцу.
[16 ноября Десятова зарыли между валом и оградой Бежецкого городо-
вого кладбища. В письме к товарищам Десятое пишет: «Умоляю вас похо-
ронить меня близ церкви Вознесения». Церковь эта в с. Расторопове, в
60 верстах от Бежецка. Почему ж не исполнили его последнего «умоляю»?
Не позволили.
Просили разрешения у графа Баранова, — отказал. По закону тело Де-
сятова должно зарыть в черте г. Бежецка: самоубийца не может делагь
никаких завещаний. И после, что есть же люди, которые кричат, будто у нас
не исполняют законов.
17 ноября ночью приезжает из Петербурга в Бежецк отец Десятова.
Он ничего не знает. Посланная к нему эстафета не застала его в С.-Петер-
бурге. Ночью он ищет квартиру сына. В хлебопекарне огонек. Отец сту-
чится в окно: «Где квартира корнета Десятова?» — «Какого Десятова? Что
сорок тысяч-то украл? Его зарыли сегодня!»
Корнету Десятову было 20 лет: в 1859 году выпущен из Новгород-
ского кадетского корпуса; не имел независимого состояния.
Такие уроки... (далее оторвано)]
Десятое застрелился.
СВЕДЕНИЯ О ЧИСЛЕ ПОДПИСЧИКОВ НА «СОВРЕМЕННИК»
1859 г.
по губерниям и городам
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. I, отдел «Современ-
ное обозрение», стр. 225—236, без подписи автора. Перепечатано в полном
собрании сочинений 1906 г., т. VI, стр. 51—52, но без списка губерний и
городов, в которые посылался по подписке «Современник». Печатается по
тексту «Современника».
БИБЛИОГРАФИЯ
Постепенное развитие древних философских учений в связи с развитием
языческих верований. Соч. Ор. Новицкого. Киев. 1860 г.
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. VI, отдел «Совре-
менное обозрение. Новые книги», стр. 217—230, без подписи автора. Пере-
печатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VI, стр 265—274. Печа-
тается по тексту «Современника».
Собрание чудес. Повести, заимствованные из мифологии. Н. Готорна.
Спб. 1860 г.
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. VI, отдел «Совре-
менное обозрение. Новые книги», стр. 230—245, без подписи автора. Пере-
печатано в полном собрании сочинении 1906 г., т. VI, стр. 274—285. Печа-
тается по тексту «Современника».
1062

Историческая библиотека. История восемнадцатого столетия и девятнадцатого
до падения Французской империи. Ф. К. Шлоссера. Восемь томов.
Спб. 1858—1860 гг.
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. VI, отдел «Совре-
менное обозрение. Новые книги», стр. 245—248, без подписи автора. Пере-
печатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VI, стр. 285—288. Печа-
тается по тексту «Современника».
Воспоминания, мысли, труды и заметки Александра Смирнова. М. 1860 г.
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. VII, отдел «Совре-
менное обозрение. Новые книги», стр. 66—74, без подписи автора. Перепе-
чатано в полном собраний сочинений 1906 г., т, VI, стр. 331—337, Печа-
тается по тексту «Современника».
Из Украины. Сказки и повести Г. П. Данилевского. Спб. 1860 г.
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. VII, отдел «Совре-
менное обозрение. Новые книги», стр. 74, без подписи автора. Перепеча-
тано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VI, стр. 337. Печатается по
тексту «Современника».
Новейшая история. Соч. Ф. Лоренца. Спб. 1860 г.
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. VIII, отдел «Со-
временное обозрение. Новые книги», стр. 292—294, без подписи автора. Пе-
репечатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VI, стр. 337—339,
Печатается по тексту «Современника».
Молинари. Курс политической экономии. Ч. 1. Спб. 1860 г.
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. IX, отдел «Совре-
менное обозрение. Новые книги», стр. 89—99, без подписи автора. Перепе-
чатано в полном собрании сочинений, т. VI, стр. 339—346. Корректура:
2 листа (на втором листе набрана также рецензия на книгу Гизо); адре-
сована автору 5 сентября (1860); без всяких пометок. Корректура хра-
нится в ЦГЛА (№ 1878). Печатается по тексту «Современника», сверен-
ному с корректурой.
Стр. 467, 21 строка снизу. В «Современнике»: обвинял за то каких-то
злонамеренных людей, устроивших
Стр. 468, 9 строка. В корректуре: получает полное вознаграждение
Стр. 471, 17 строка снизу. В корректуре: прочесть состряпанное им
Стр. 471, 7 строка снизу. В «Современнике»: бедняжка, а хочет пора-
жать
Стр. 472, 1 строка. В корректуре: Не сообразил страшный противник
Прудона, что
Стр. 472, 12 строка. В корректуре: делает Молинари. Бывши в Петер-
бурге, он рассказывал, что находится в приятельских отношениях к Пру~
дону, — жаль, что не посоветовался он с своим приятелем в этом случае;
Прудон, знакомый с немецким взглядом на науки, объяснил бы ему, что до-
казывать полезность науки — вещь очень пошлая! Доказав полезность
Стр 473, 15 строка снизу. В корректуре: движения земли. Но зачем
же он ведет дружбу с человеком такого безобразного и отвратительного ума,
и как он покажется на глаза своему приятелю, которого печатно назвал
сумасшедшим? Уж полно, не прихвастнул ли он у нас в Петербурге своею
1063

дружбою с Прудоном? Но опять, чем же было бы тут хвастаться, если
Прудон в самом деле, сумасшедший человек отвратительного ума? Отчего же
Стр. 475, 8 строка. В «Современнике»: это уже нехорошо; и сомни-
тельно, чтобы поступающие таким образом могли понимать
История цивилизации в Европе от падения Римской империи до Фравцузской
революции. Соч. Г'изо.
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. IX, отдел «Совре-
менное обозрение. Новые книги», стр. 99—104, без подписи автора. Перепе-
чатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VI, стр. 346—350. Кор-
ректура: 1 лист (на нем же окончание рецензии на книгу Молинари); не-
хватает последнего абзаца; адресована Чернышевскому; без всяких пометок.
Корректура хранится в ЦГЛА (№ 1878). Печатается по тексту «Совре-
менника», сверенному с корректурой.
Стр. 475, 4 строка снизу. В корректуре: претензиями, как произведе-
ния какого-нибудь Молинари; Гизо серьезный
Стр. 477, 17 строка снизу. В «Современнике»: могла быть благопри-
ятна прогрессу эта форма? Французские земледельцы
Стр. 478, 9 строка. В корректуре: полчища, немецких грабителей, и
результатом
Стр. 479, 12 строка. В корректуре: Он радовался низвержению На-
полеона в 1814 году не потому, что Франция избавлялась от бесконечных
войн, — нет, потому, что низвержение Наполеона было поражением рево-
люции. Бурбонов он встретил
Опыт книги для грамотного простонародья. Сост. А. Г. Зеленой. Спб. 1860 г.
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. IX, отдел «Совре-
менное обозрение. Новые книги», стр. 115—116, без подписи автора. В пол-
ное собрание сочинений 1906 г. не вошло. Рецензия включена в список
произведений Н. Г. Чернышевского, составленный им в 1888—1889 гг. Пе-
чатается по тексту «Современника».
Записки Льва Николаевича Энгельгардта. М. 1860 г.
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. X, отдел «Совре-
менное обозрение. Новые книги», стр. 293—304, без подписи автора. Пе-
репечатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VI, стр. 350—358.
Печатается по тексту «Современника».
Материалы для географии и статистики России. Составил М. Баранович.
Спб. 1860 г.
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. XII, отдел «Совре-
менное обозрение. Новые книги», стр. 245—260, без подписи автора. Пере-
печатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VI, стр. 391—401. Печа-
тается по тексту «Современника».
Экономическая библиотека. Промышленные предприятия. Курсель-Сенёля.
Спб. 1860 г.
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. XII, отдел «Со-
временное обозрение. Новые книги», стр. 260—263, без подписи автора. Пе-
репечатано в полном собрании сочинений 1906 г., стр. 402—404. Печа-
тается по тексту «Современника».
1064

О судоустройстве. Соч. Бентама. Спб. 1860 г.
Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. XII, отдел «Со-
временное обозрение. Новые книги», стр. 289—304, без подписи автора.
Перепечатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VI, стр. 404—414.
Рукопись: 2 полулиста канцелярского формата, исписанных (оборот вто-
рого полулиста свободен от текста) рукой секретаря, кроме последних
строк, написанных автором; рукопись является текстом, который предшест-
вует в отзыве выписке из Дюмона; техническая надпись автора, указываю-
щая, что выписку из Дюмона следует набирать по книге Бентама. Рукопись
хранится в ЦГЛА (№ 1770). Печатается по тексту «Современника», све-
ренному с рукописью.
БАРСКИМ КРЕСТЬЯНАМ ОТ ИХ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЕЙ ПОКЛОН
В свое время, т. е. в 1861 г., напечатано не было. Оригинала, написан-
ного рукою Чернышевского, не существует. До нас дошла рукопись, перепи-
санная рукою М. И. Михайлова, которая была передана для напечатания
в одной из московских тайных типографий. Вс. Костомаров или его брат
донесли о ней, и она была приобщена следственной комиссией Собещанского
к делу о тайных московских типографиях. Прокламация перепечатывалась:
1) в книге Лемке «Политические процессы Чернышевского», 2) в книге
Б. Козьмина «Политические процессы 60-х годов», т. I, 3) в томе I «Из-
бранных сочинений» Н. Г. Чернышевского, ГИЗ, 1928 г. Печатается по
тексту, помещенному в томе I «Избранных сочинений» Н. Г. Чернышевского.
КРЕДИТНЫЕ ДЕЛА
Первые три главы впервые опубликованы в «Современнике» 1861 г.,
кн. I, стр. 249—282, без подписи автора: перепечатаны в полном собрании
сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 1—25. Четвертая глава — «Банковые преоб-
разования»— впервые напечатана в полном собрании сочинений 1906 г.,
т. X, ч. 2, приложения, стр. 17—49; перепечатана в «Избранных сочине-
ниях» 1935 г., т. II, 2-й полутом, стр. 400—439. Корректура четвертой гла-
вы: 19 листков порезанных форм (листов) для набора по изданию полного
собрания сочинений 1906 г.; адресована цензору В. Бекетову 14 февраля
(1861): надпись; «Возвращаю это Вам, Николай Гаврилович, как невозмож-
ное к печатанию, о чем я уже лично объяснил Вам. Цензор Бекетов»; от-
черкнуты или подчеркнуты карандашом следующие отрывки или места:
«вероятно, не затруднилась... чухонских кухарок» (стр. 553, 4—5 строки
снизу), «Если читатель... банковых учреждений» (стр. 555, 10—16 строки
снизу), «мы хотим рассмотреть... этой тяжести» (стр. 556, 7—16 строки),
«и никак не подозревавших... шатком положении» (стр. 556, 2—3 строки
снизу), «эти сотни... очень шатко» (стр. 557, 4—7 строки),«не нужно было
никаких преобразований» (стр. 560, 2 строка), «решительно не существо-
вала» (стр. 560, 5 строка), «когда само... непрочность положения» (стр.
560, 13—15 строки), «без возбуждения» (стр. 567, 20 строка), «принужде-
ния» (стр. 573, 13 строка снизу), «востребования» (стр. 573, 13 строка
снизу), «Когда Громека... объявлял» (стр. 574, 16—19 строки); в послед-
нем абзаце перед чертой надпись карандашом: «10 июля»; корректуру ав-
тор не держал; обрывается корректура в средине стооки словами: «в обра-
щении к 1 января» (стр. 585, 4 строка снизу). Корректура хранится в
ЦГЛА (№ 1879, 1901). Рукопись: 4 листка тетради, исписанные рукою
M. H. Чернышевского (на одной стороне); по своему содержанию она яв-
ляется продолжением корректуры, обрываясь в свою очередь словами «вкла-
1065

дов по востребованию» (стр. 587, 20 строка); к этой рукописи имеется в пол-
ном собрании сочинений 1906 г. примечание M. H. Чернышевского: «Послед-
ние страницы этой главы, оставшейся ненапечатанной, написаны стенограммой
(такою же, как и дневник 1853 г.) и представляют скорее набросок, подле-
жавший, вероятно, еще дальнейшей обработке». Печатаются: первые три
главы по тексту «Современника», четвертая — по тексту корректуры, далее
по рукописи М. Н. Чернышевского, а с окончанием последней — по тексту
полного собрания сочинений 1906 г.
ОТВЕТ НА ВОПРОС, ИЛИ ОСВИСТАННЫЙ ВМЕСТЕ СО ВСЕМИ
ДРУГИМИ ЖУРНАЛАМИ «СОВРЕМЕННИК»
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. I, в приложении «Сви-
сток», № 7, стр. 37—40, без подписи автора. Перепечатано в полном со-
брании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 76—78. Печатается по тексту «Со-
временника».
АПОЛОГИЯ СУМАСШЕДШЕГО
Впервые опубликовано в сборнике «Николай Гаврилович Чернышевский.
Неизданные тексты, материалы и статьи». Саратов, 1928 г., стр. 51—72.
Рукопись: 45 полулистов канцелярской бумаги; исписаны руками секретарей
и самого автора (полулисты 3—5, оборот 40-го, 41—43 и конец 45); обороты
полулистов 3-го и 16-го текстом не заняты; полулисты 6—38 заняты с одной
стороны французским текстом, а с другой стороны его переводом, сильно
выправленным самим автором; повсеместные исправления и дополнения ав-
тора; в рукописи сделаны указания на страницы «Телескопа», по которым
нужно было производить набор; на рукописи пометка: «Современник», № 1»
(1861). Рукопись хранится в ЦГЛА (№ 1788). Печатается по рукописи.
ЧТО СЛЕДУЕТ СДЕЛАТЬ «РУССКОМУ ОБЩЕСТВУ
ПАРОХОДСТВА И ТОРГОВЛИ»?
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. II, отдел «Современ-
ное обозрение», стр. 235—248, за подписью автора. Перепечатано в полном
собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 107—117. Корректуры: I. 13/4 листа
(формы); адресована цензору Оберту 5 октября (1860 г.); некоторые места
отчеркнуты карандашом; без пометок; первая надпись: «Касающегося до
морского министерства я не нашел и слова. — Что же касается до всего на-
правления статьи — до различия, делаемого между интересами нации и пра-
вительства, то это не подлежит моему частному взгляду, а цензорскому коми-
тету и лицам, выше меня поставленным. В. А. (неразборчиво)». Вторая над-
пись: «По определению комитета не дозволяется печатать. 10 ноября 1860 г.»;
II. 13/4 листа (формы); адресат не указан; от 1 октября (1860); без поме-
ток; надпись: «Препятствия к печатанию нет от морского министерства.
25 января 1861 г. (подпись неразборчива)»; разрешение цензора В. Бекетова.
31 января 1861 г. Корректуры хранятся в ЦГЛА (№№ 1884, 1903). Печа-
тается по тексту «Современника», сверенному с корректурами.
О РЕКРУТСКОЙ ПОВИННОСТИ
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. V, стр. 171—189,
без подписи автора. Перепечатано в полном собрании сочинений 1906 г.,
т. VIII, стр. 145—155. Печатается по тексту «Современника»,
1066

О ПРИЧИНАХ ПАДЕНИЯ РИМА
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. V, отдел «Современ-
ное обозрение», стр. 89—117, за подписью автора. Перепечатано в полном
собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 156—177. Корректура: 33/4 листа
(формы); авторская, от 19 июля 1861 г.; без пометок. Корректура хранится
в ЦГЛА (№ 1852). Печатается по тексту «Современника», сверенному с
корректурой.
Стр. 661, 12 строка снизу. В корректуре: не чужды коренного заблужде-
ния, из которого происходит.
Стр. 666, 5—6 строки снизу. В корректуре: такой же катастрофе? По-
ложим, что катастрофа не будет полезна для прогресса, — но ведь варвары,
разрушившие Римскую империю, хлопотали не для прогресса; почему знать,
быть может, новые варвары или какие-нибудь полуварвары подвергнут той же
судьбе — Западную Европу, хвалясь или не хвалясь, что вносят в нее живи-
тельные элементы.
Ручательством
Стр. 668, 3 строка. В корректуре: варварства. Тогда западною границею
этого пространства был Рейн, теперь она отодвинулась довольно далеко на
восток. Еще
Стр. 668, 1 строка снизу. В корректуре: с нами нельзя». В значительной
степени это рассуждение применяется ко всем странам, не занимающим пе-
редового места по успехам своей цивилизации. Нынешнее военное искусство
требует для борьбы с передовыми народами такого вооружения, какое может
быть изготовлено лишь в передовых странах: в землях полудиких не могут
быть устроены фабрики и заводы, которые работали бы оружие, нужное для
борьбы с передовыми странами. Ведь Вульвичский арсенал возможен лишь
в стране, где множество превосходных машинных фабрик может существовать
лишь при очень высоком развитии цивилизации в стране.
На этом мы пока и остановимся. Нынешняя цивилизация разрослась и
усилилась настолько, что нынешние гунны и вандалы бессильны перед циви-
лизованным миром. Он может желать, чтоб они скорее цивилизовались : иметь
соседа порядочного и просвещенного — дело более приятное и полезное, чем
видеть подле себя полуварваров. Но ни с похвальбами, ни без похвальбы,
ни с намерением вносить в цивилизацию новые элементы, ни с намерением
более практическими — посамовластвовать и пограбить, дикие или полудикие
народы или племена уже не в силах ничего сделать с западною цивилиза-
цией, — ничего, кроме того, как заботиться о собственном развитии при ее
помощи.
ГРАФ КАВУР
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. VI, отдел «Совре-
менное обозрение», стр. 245—262, без подписи автора. Перепечатано в пол-
ном собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 207—220. Рукопись: 14 полу-
листов канцелярской бумаги, исписанных рукой секретаря (оборот 8-го полу-
листа текстом не занят); поправки и дополнения сделаны рукой автора. Руко-
пись хранится в ЦГЛА (№ 1787). Печатается по тексту «Современника»,
сверенному с рукописью.
Стр. 671, 9 строка. В рукописи: прогрессистов: всякая перемена к худ-
шему — результат труда одних, всякая перемена к лучшему — результат
труда других. Но
Стр. 672, 9 строка, В рукописи: прав; нам не дано этого права. Быть
может
1067

НЕПОЧТИТЕЛЬНОСТЬ К АВТОРИТЕТАМ
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. VI, отдел «Современ-
ное обозрение», стр. 313—336, без подписи автора. Перепечатано в полном
собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 189—206. Рукопись: 17 полулис-
тов канцелярской бумати и 10 полулистов в четвертку; исписаны рукой се-
кретаря, кроме оборота 13-го, оборота 16-го, 17-го, 18 (кроме оборота),
оборота 25-го и 26-го полулистов, исписанных рукой автора; повсеместные
вставки и исправления автора. Рукопись хранится в ЦГЛА (№№ 1777 и
4212). Печатается по тексту «Современника», сверенному с рукописью.
Стр. 686, 18 строка снизу. В «Современнике»: назад. Но теперь
(в 1848 г.) она получает
Стр. 690, 19 строка снизу. В рукописи: централизация, бывшая формою
для уничтожения местного произвола, временною мерою для отвлечения его
из провинций. Уже
Стр. 693, 9 строка. В рукописи: власти». [Глава 4. Специальные и слу-
чайные причины, окончательно увлекающие демократический народ к цен-
трализации власти или отвлекающие ее от нее. 5. Какого рода деспотизм,
которому могут подвергаться демократические нации]. Еще несколько
Стр. 697, 10 строка. В рукописи: все равно.
[Но недостаток, за который можно порицать Токвилля и о котором мы
теперь говорим, не так важен в его книге об Америке, как другой недостаток,
в котором уже нисколько не виноваты ни книга, ни автор. Книга Токвилля
слишком устарела; познакомиться по ней с нынешнею Америкой нельзя; она
важна лишь в историко-литературном отношении* по влиянию, какое имела;
она любопытна лишь как памятник того представления о Северной Америке,
какое имели умеренные прогрессисты Западной Европы 25 лет тому назад.
К нынешней Америке она применяется лишь настолько же, насколько к ны-
нешней России книга Кошихина. Спора нет, многие черты устройства и быта
остались у нас почти те же, какие изображены Кошихиным, если хотите, все
главные черты остались почти в том же виде. А все-таки не познакомишься с
нынешнею Россиею по Кошихину; положение дел значительно изменилось с
той поры. Так и у Токвилля: в его книге Нью-Йорк имеет еще 200 000 жите-
лей, а ныне имеет он 1 000 000; в его книге нет и речи о железных дорогах, а
ныне их в Америке открыто больше, чем 30 000 верст. Но отсталость статисти-
ческих данных еще не так мешает сходству токвиллезой Америки с нынеш-
ней, как мешает ему, совершенно разрушает его то обстоятельство, что в эти
25 лет обнаружились историческими событиями черты гражданского устрой-
ства [и условия государственной тишины и национальных успехов], скрывав-
шиеся тогда от постороннего наблюдателя, мало замечавшиеся и самими аме-
риканцами. По отрывку, приведенному из предисловия, мы уже знаем, что
Токвилль считал тишину в Северной Америке непоколебимой. Теперь Аме-
рика волнуется междоусобицей. В то время, когда писал Токвилль, представ-
лялось, будто в Америке даже нет политических партий, имеющих какие-ни-
будь важные разногласия между собою. Вот что говорит он в главе об этом
предмете.
«Прежде в Америке были всякие партии, теперь их не существует». —
«В Соединенных Штатах нет ненависти между сословиями». — «Иностранцу
почти все домашние споры американцев кажутся на первый раз непонятными
или ребяческими, и не знаешь, жалеть ли о народе, занимающемся подобными
мелочами, или завидовать ему, что, по счастию, он может заниматься ими».
Теперь мы видим положение дел совершенно противное: нация раздели-
лась на две партии, из которых одна, составляющая меньшинство, ненавидит
другую с ожесточением, какою, по выражению корреспондента «Times'a», не
имели греки к туркам во время своей войны за независимость. Токвилдь гово-
1068

рит, что никто в Америке не думает об изменении коренных законов страны.
Теперь мы знаем, что партия, захватившая власть на юге, желала бы ввести
у себя монархическое устройство, и давно уже провозглашала она, что естест-
венное положение рабочего сословия — невольничество, что общество, в кото-
ром масса населения свободна, находится в ненормальном состоянии, что
в благоустроенном обществе необходимо господство олигархии, словом ска-
зать, давно уже обнаружилось, что на юге существует партия, желающая ко-
ренной перемены всех основных законов. Токвилль ничего подобного не видит
и не предвидит.
Видеть этого ему и нельзя было, потому что не было этого 25 лет тому
назад. Но предвидеть это он мог бы и тогда, если бы способен был обращать
внимание не на одни внешние черты политического устройства, а на коренные
общественные отношения. Он видел, что по формальным законам на всем
пространстве Союза все белое племя пользутся одинаковыми правами, что ни
в союзной конституции, ни в конституциях отдельных штатов не представ-
лены никакому разряду белых людей преимущества над другими разрядами,
что нет никаких законодательных, что нет никаких юридических привилегий.
Он остановился на этой формальной стороне и непоколебимо убежден был,
что устройство общества в Соединенных Штатах повсюду одинаковое, по-
всюду равно демократическое и совершенно демократическое. Он замечает,
что на юге есть черные невольники, а на севере нет их. Но белые в Луизиане
и в Пенсильвании, в Южной Каролине и в Массачусетсе представляются ему
людьми совершенно одинаковыми, живущими одинаковым бытом, с одинако-
выми понятиями и стремлениями. Он и не подозревает, что под одинаковыми
формальными правами существуют в Соединенных Штатах как бы два обще-
ства, решительно противоположные друг другу, что когда упрочатся принципы
американской жизни в политической сфере и начнется пора их применения
к гражданскому устройству, непременно должна будет возникнуть со стороны
части общества, устроенной в противность этим принципам, ожесточенная
борьба против общества для спасения своею устройства, борьба, в которой
эта часть общества должна будет восстать и против политических форм,
которые терпела она лишь до того времени, пока не прилагались их прин-
ципы к ее быту. В те годы, когда писал Токвилль, предвидеть это мож-
но было лишь людям, которые гораздо глубже его понимали обществен-
ную жизнь. Но теперь истина раскрылась шумными фактами, понятными
для всех.]
Впрочем, должны
Стр. 705, 22 строка. В рукописи: централизации. Но что же, разве цен-
трализация не имела уже никакого отношения к татарскому игу? Как не
иметь, имела: ведь она в продолжение нескольких поколений призывала татар
на русскую землю; она по возможности старалась упрочить, расширить и
продлить их тяготение над судьбою великорусского племени; она, пока та-
тары не охилели уже совершенно, находила выгоду для себя их нашествиями,
все возраставш<ими> в русской земле, чтобы ей самой было просторней за-
хватывать русскую землю; она старалась обессиливать родную землю, забо-
тясь только об искоренении в ней своих противников и всяких враждебных
с ней элементов, а в этих противниках она истребляла помощью татар рус-
скую силу, в этих элементах подавляла с помощью татар источники русской
силы: какая была печаль о том для централизации? Разве она думала
о пользе или независимости русской земли? Она думала лишь о том, чтобы
забрать ее в свои руки.
Таким образом
Стр. 705, 23 строка. В рукописи: Таким образом из двух условий, от
которых зависело возникновение национального единства, одно условие —
размножение населения — совершалось само собой; другое условие — распро-
странение в народе некоторой цивилизации — не только ничем не было обя-
зано пособию централизации, а напротив, она задерживала устранение глав-
ной помехи прогрессу, задерживала, сколько могла, освобождение русской
земли от татар. Эти факты подробно рассказываются учеными нашей центра-
1069

лизационной школы на тех самых страницах, на которых провозглашают они,
что централизация была силою, создавшею государственное единство Велико»
россии. Мы спрашиваем, чем эти рассуждения лучше токвиллевых о центра-
лизации в Америке?
Но по взгляду ученых
Стр. 705, 10 строка снизу. В рукописи: вотчинами. Мы опять спраши-
ваем, чем же в этом случае лучше Токвилля наши ученые, о которых мы го-
ворим. Напротив, несообразность их взгляда еще поразительнее. Токвилль
излагает противоположные взгляды, по крайней мере, в разных отделах своего
сочинения, наши ученые излагают взгляды, противоречащие фактам, на тех
же самых страницах, на которых рассказывают эти факты.
Скажите же, дает ли здравый смысл какую-нибудь возможность призна-
вать мысли этих ученых сколько-нибудь дельными? И можно ли винить
себя за то, что не находишь в себе силы чтить их, если не всегда успеваешь
удержаться от улыбки, рассуждая о таких несообразностях?
Взгляд
ПОЛЕМИЧЕСКИЕ КРАСОТЫ
Коллекция первая
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. VI, отдел «Совре-
менное обозрение», стр. 447—478, за подписью автора (под статьей ини-
циалы, а в оглавлении — полностью). Перепечатано в полном собрании со-
чинений 1906 г., т. VIII, стр. 221—243. Рукопись: 32 полулиста в четвертку,
исписанных секретарем и автором; рукой автора сделаны вставки (иногда
по нескольку страниц) и исправления; оборот 21-го полулиста текстом не
занят; цитаты в тексте не вписаны, но на них указывают соответствующие
пометки наборщиюам на страницы цитируемой статьи. Рукопись хранится
в ЦГЛА (№ 1783). Корректуры: I. 4 листа (формы) с подклейкой в две
строки; адресована Некрасову; вторая от 22 июля 1861 г., без пометок; II.
2 листа (формы) с подклейкой в две строки (вторая половина корректуры);
адресована автору; вторая от 21 июля 1861 г., без пометок. Корректуры
хранятся в ЦГЛА (№№ 1855 и 4167). Печатается по тексту «Совре-
менника», сверенному с рукописью и корректурой.
Стр. 712, 6 строка снизу. В рукописи: раза. А на первый раз пусть и
будет закончена надеждой на близость времени, когда призыв на общест-
венную службу найдет нас всех, погруженных теперь в журнальные дрязги,
готовыми сбросить всю дрянь, пристающую к нам в дрянном нашем поло-
жении, сбросившими ее, забывшими о ней и дружно идущими к цели, об-
щей для нас, — потому что при всех наших несогласиях все-таки есть
«нечто», и это нечто чуть ли не важнее всего остального, — есть нечто,
в чем мы, быть может, и сходимся.
Но эта пора
Стр. 713, 2—3 строки снизу. В рукописи: «Современнике»? Некоторые
из наших слов о нем могли ему не нравиться. Но он сам не скажет, что бы
в них было оскорбительное. Или вместо него пусть укажет что-нибудь по-
добное «Русский вестник». Ничего он указать не может.
Что же такое
Стр. 715, 21 строка снизу. В рукописи: материализм? Зачем эти хитро-
сти? Заметим, что нельзя было вам излагать дело «просто»; мы совершенно
понимаем это, и хвалим «Русский вестник» за благородство, с которым он
удерживался в этой статье от употребления оружия, которым еще нельзя
у нас пользоваться. Это действительно хорошо. Но если вы чувствуете не-
возможность говорить просто, к чему же
Стр. 715, 20 строка снизу. В рукописи: других за приемы, налагаемые
на других и на вас общею отвратительностью нашего положения?
Далее
1070

Стр. 722, 13 строка. В рукописи: мужчина [перестанет и уступать ей
дорогу на улице, толкнет ее локтем так же бесцеремонно, как своего брата
мужчину? Полноте, это основано не на приторной деликатности, а на том
чувстве, по которому мужчина всегда посторонится и перед мужчиною, когда
увидит, что этот мужчина вследствие неосторожного толчка не может оттол-
кнуть его так же сильно. Здесь дело идет о физической силе. Порядочный
человек никогда не станет выказывать физическую силу над тем, кто сла-
бее его, будет ли то мужчина или женщина. Это то же самое чувство, по ко-
торому порядочный человек никогда не будет щеголять французским язы-
ком перед человеком, не говорящим по-французски. Впрочем] станет толкать
Стр. 722, 24 строка. В рукописи: мужчине». [Зато недурно в «Литера-
турном обозрении» признание, которым объясняется и заглавие: ныне «сви-
стунами» объявляются уже не одни сотрудники «Современника», а все рус-
ские журналы: «Мы все более или менее свистуны», — говорит «Русский
вестник» (№ 3, стр. 20), — вот и прекрасно; за что же сердиться на тех,
у кого вы научились свистать?] Да, надобно
Стр. 726, 20 строка. В рукописи: Если г. Юркевич будет иметь счастье
избавиться от своего тяжелого положения, то
Стр. 726, 21 строка. В рукописи: статье. Очень вероятно, что он — че-
ловек даровитый. В наших духовных академиях пропорция людей даровитых
от природы так велика, как нигде, кроме разве Политехнической школы. Оно
и не удивительно: в академию посылаются из семинарии три-четыре чело-
века, выбранные из 100, из 200 человек, как самые даровитые. Но, боже
мой, как изувечиваются они в течение своего 16-летнего курса наук, в число
которых особенной наукой входит пасхалия, и что делается из большей части
этих даровитых людей!
Если г. Юркевичу удастся выйти из своего печального положения, ему
будет неприятно вспоминать о напечатанной им статье. Но если б
ПОЛЕМИЧЕСКИЕ КРАСОТЫ
Коллекция вторая
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. VII, отдел «Совре-
менное обозрение», стр. 133—180, за подписью автора. Перепечатано в пол-
ном собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 243—278. Рукопись: 31 по-
лулист канцелярской бумаги, 4 полулиста почтовой бумаги большого раз-
мера и синего цвета. 17 полулистов в четвертку; 31 полулист канцелярской
бумаги исписан рукой секретаря, но текст перемежается большими встав-
ками автора и его исправлениями (все остальные листы других размеров
исписаны автором, являясь вставками в основной текст); многие страницы,
написанные секретарем, представляют собой обширные выписки из «Отече-
ственных записок», собственноручно сильно сокращенные самим автором, впи-
савшим в оставляемый текст свои примечания; 23-го полулиста основного
текста в рукописи нет («Вот прошло... замечает»); обороты полулистов 30-го,
34—36-го, 38—44-го, 46—50-го текстом не заняты. Рукопись хранится в
ЦГЛА (№ 1784). Корректура: 6 листов (форм) с подклейкой 2 страниц
20 строк; адресована Некрасову; вторая от 22—25 июля 1861 г.; без поме-
ток. Хранится в ЦГЛА (№ 1856). Печатается по тексту «Современника»,
сверенному с рукописью и корректурой.
Стр. 733, 6 строка. В рукописи: против «Современника». Скоро я нашел,
что привелось бы нанимать ломового извозчика для отправления моей статьи
в типографию, если бы стал я вносить в свою коллекцию все красоты неу-
томимой полемики «Отечественных записок» против «Современника». День
Стр. 733, 16 строка. В рукописи: обещания вполне, — хорошо будет,
если исполню хотя десятую долю того, что обязался сделать, если из сотни
красот отмечу какой-нибудь десяток. Но прошу.
1071

Стр. 733, 3 строка сниэу. В рукописи: рядом: централизация и само-
управление, западничество
Стр. 734, 1 строка. В рукописи: «Русской беседы» н [Полицейски]
[«Сына отечества»] «Русского слова»
Стр. 734, 3 строка. В рукописи: Белинского. Каждая страница сама по
себе имеет смысл, но, будучи перебита с другими, противоположного смысла,
служит только к произведению невообразимой путаницы в журнале.
Не знаем
Стр. 734, 15 строка. В рукописи: кто-нибудь, способный, подобно им,
понимать вещи хоть как-нибудь, иметь хоть какой-нибудь образ мыслей.
А нынешнее
Стр. 734, 18 строка снизу. В рукописи: чувствах, что журнал, в кото-
ром они пишут, имеет единство направления. Да, мы
Стр. 735, 18 строка снизу. В рукописи: унижался он под чужим дур-
ным влиянием. Я уверен
Стр. 739, 9 строка снизу. В рукописи: они [понятны даже людям, ко-
торых мы никак не сравняем ни с одним из русских писателей, ни даже
с г. Краевским] ни для
Стр. 739, 4 строка снизу. В рукописи: непонятно?
[Да, вероятно, вы хорошо делаете, г. Альбергини, призывая всех и
каждого к истреблению нашего журнала. До каких дурных неосторожно-
стей доводит человека] Или вам
Стр. 740, 6 строка. В рукописи: жизни. [Возьмем всю западноевро-
пейскую литературу за последние пятнадцать лет. В 1847 году господ-
ствовало в ней известное направление (вы, может быть, забыли, какое?
Вспомните, хотя, впечатление, произведенное «Историею жирондистов» Ла-
мартина, вздорною рапсодиею, в каком духе] Это все
Стр. 741, 15 строка снизу. В рукописи: г. Буслаев. [Статейка, на кото-
рую рассердился г. Буслаев, написана мною. Неужели г. Буслаев вообра-
зил, что мы, так называемые свистуны, не могли обойтись без посторонней
помощи?] Почему это
Стр. 741, 12 строка снизу. В рукописи: специалистом. [Да почему же
он знает, что, например, я не мог бы писать филологических и археологи-
ческих исследований, таких же ученых, как сам г. Буслаев? Мы, так назы-
ваемые свистуны, порицаемся за наше невежество. Но ведь и мы когда-то
были специалистами, — да еще какими. Вот я, например, знал на память
целые страницы из Кузьмы Пражского [десятки страниц], и до сих пор дер-
жится у меня в памяти чуть ли не половина Краледворской рукописи. Чи-
тывал я и «Эдду» и притом некоторые страницы в исландском подлин-
нике,— мало ли каким хламом приходилось набивать голову! Разумеется,
девять десятых частей вылетело из головы, но все еще осталось его на
столько, что вот г. Буслаев нашел в целом Петербурге только одного
г. Пыпина, который, по его мнению] Но разве
Стр. 741, 9 строка снизу. В рукописи: Петербурге, и мог бы узнать
от них, что есть между нами, так называемыми «свистунами», люди, начи-
навшие свою карьеру самым ученейшим образом. Почему бы
Стр. 744, 14—15 строки. В рукописи: предмет. Но вот в том вред, что
г. Буслаев
Стр. 745, 20 строка снизу. В рукописи: оправдываетесь.
[«В своих очерках я часто упоминаю о вредном разрыве между старой
Русью и новою, между русской национальностью и европейским образова-
нием» (стр. 77). Так вот что! Вы видите разрыв] Г-н Пыпин
Стр. 747, 12—13 строки снизу. В рукописи: искусством, да и то восхи-
щаюсь, по вашему убеждению, болезненным и отвратительным: то какой же
Стр. 749, 1 строка снизу. В рукописи: никого. Теперь что будет,
если встретится надобность «Современнику» снова обратить внимание на
ваши труды? В прошедший
Стр. 750, 21 строка. В рукописи: понятная слабость, и в этом случае
благородная слабость. — «Если так
1072

Стр. 751, 13 строка снизу. В рукописи: вещи; обращаться с Ним как
с ребенком и притом туповатым ребенком я не имею права. Он такой же
человек, как г. Катков или г. Бабст, или г. М. Достоевский, или г. Благо-
светлое, или как мы, свистуны: не нам, которых назвал я, судить самим,
кто из нас умнее других; но имеет право каждый из нас думать о себе, что
он человек не глупый.
Говорить
Стр. 752, 4 строка. В рукописи: трудов [г. Остроградского или г. Фо-
редэ] Эри
Стр. 753, 21 строка. В рукописи: статейку о Поэрио, сулили
Стр. 753, 23 строка. В рукописи: обещания? (Зачем не прислали мне
посуленного подарка? Мне предстояли тогда экстренные расходы по случаю
поездки для разных разговоров все о тех же наших поступках, которыми
возмущались не один вы. Ваш подарок пригодился] Вот прошло
Стр. 753, 15 строка снизу. В рукописи: и вы?
Бог не без милости, авось вы улыбнетесь. А если еще нет, то я не теряю
надежды, что от души посмеетесь над старыми нашими проделками, когда-
нибудь, когда нам обоим с вами не будет надобности в них. Вы как пола-
гаете: доживем мы с вами до такого времени или нет? Головой ручаюсь, что
оба доживем, и скорей, чем сами ждем. Будет нам и горе, но будет нам и
радость, а за радостью опять горе, — но то горе легче будет переносить, по-
тому что если не нам с вами, то многим, очень многим станет легче жить на
свете после нашей с вами мимолетной радости. Впрочем, вы не подумайте,
что я геворю о третьей книжке «Отечественных записок» за нынешний год, —
я в этой книжке не сочувствовал вам, потому что предвидел, какие вещи
придется вам написать в следующих книжках. А вы не хотели предвидеть
этого. Прошу вас перечитать в майской книжке «Отечественных записок»
«Современную хронику в России» (стр. 3 и 4) и в июньской книжке «Оте-
чественных записок» в том же отделе (стр. 35, 37, 41). Нравятся вам эти
страницы, или нет? Мне они не нравятся. Полагаю, что и вы не пожалели
бы несколькими годами своей жизни заплатить за то, чтобы этих страниц
но было, хотя и написаны они вами. Я тоже не пожалел <.бы>. Ну, вот, зна-
чит, и нашли мы с вами хоть одно убеждение, хоть одну уверенность в нас,
свистунах. Скажите, пожалуйста, нельзя ли и вам теперь улыбнуться.
Улыбнулись?
Стр. 753, 6 строка снизу. В рукописи: раскрыть ларчик. Ведь мы, ка-
жется, уже нашли мнимый секрет, который всем всегда был известен — по-
смотрите же, как [забавны выходили прежние хитрые приемы к его отыски-
ванию. Что это
Стр. 754, 3 строка снизу. В рукописи]: Пинетти и [Ваньку Каина]
г. Кокорева
Стр. 755, 17 строка. В рукописи: т. Пирогова); «а свистунов выйдет
много». (А вот, когда выйдет их много, то вы и увидите, чего они хотят, а
то вам не растолкуешь, хоть оно и очень ясно,) Можно
Стр. 755, 18 строка. В рукописи: дело ((а вот посмотрим!)]: для этого
Стр. 757, 11 строка. В рукописи: ну да авось поможет Конрад Ли-
диеншвагер, когда в Петербург возвратится. Впрочем оно
Стр. 757, 16 строка. В рукописи: свете довольно большое
Стр. 758, 16 строка. В рукописи: «Отечественных записок» [Дело ясно
только для меня одного, напоявшегося этою мудростью из самого ее источ-
ника] Чтобы понимать.
Стр. 758, 21 строка снизу. В рукописи: Я [смеюсь над этим] не
разделяю.
Стр. 762, 9 строка. В рукописи: редакция сама очень дорожит? Ведь
г. Краевский позеленел от досады, когда я отказался от участия в «Отече-
ственных записках». Правда, вы не разделяли его досады, вы были рады,
что я перестал писать в «Отечественных записках», и ведь я знаю, почему
рады, а если угодно вам, то скажу.
Напрасно
1073

Стр. 765, 11 строка. В рукописи: Извольте.
[В ранней молодости я специально занимался латинским языком и схо-
ластическою философиею с нелепыми прилепками из новых теорий, — фило-
софиею в том самом виде, в каком преподает ее г. Юркевич. — Потом зани-
мался славянскою филологиею, тоже довольно усердно. Потом бросил эти
вещи, и занимаюсь политическою экономиею. От прежних специальных заня-
тий осталось в моей памяти] Давно
Стр. 772, 1 строка. В рукописи: я говорю? [Извините меня; объяснять
вам этого я не обязан. Нужно же что-нибудь оставить и на собственное
ваше изыскание. Впрочем, можете справиться об этом в «Русском вестнике».
Он знает. Да и вы полно не знаете ли?] Чтобы облегчить
Стр. 774, 2 строка. В рукописи: Юркевич
[Я люблю сюрпризы. Отгадайте, что я хочу предложить вам? Вот что:
Не угодно ли, я [приглашаю вас] отдаю в ваше распоряжение целый пе-
чатный лист в каждой из следующих книжек «Современника», обязываясь
решительно без всяких замечаний или возражений печатать на этом листе
какие вам угодно полемические статьи против «Современника», писанные
вами, г. Дудышкин, или г. Юркевичем, или автором статьи об нем в июль-
ской книжке «Отечественных записок», или вообще кем-нибудь из лиц,
имена которых находятся в следующем списке,
Список лиц, полемические статьи которых против «Современника» до
количества одного листа с удовольствием готов помещать «Современник» на
своих страницах.
[Академик Я. Грот].
г. Альбертини.
г. Буслаев.
г. Громека.
[г. составитель].
г. Дудышкин.
[г. Саранчов].
г. Краевский.
г. Лесков.
г. Юркевич.
В той книжке, где будет напечатана известная статья, [не будет] напе-
чатана б]
Я обращался
Стр. 774, 1 строка снизу. В рукописи: и еще [чего-нибудь, что на глаза
попадется, но ни автор «Записок праздношатающегося», ни г. Воскобойни-
ков не удостоятся от меня даже и той чести, чтобы я хоть пять строк упот-
ребил на слова о том, что они сочиняют. [Я даже]. В этих двух статьях я
только защищался, а в следующих, для разнообразия, буду сам] откуда-
нибудь
НАЦИОНАЛЬНАЯ БЕСТАКТНОСТЬ
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. VII, отдел «Совре-
менное обозрение», стр. 1—18, без подписи автора. Перепечатано в полном
собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 279—291. Цензурные купюры
были опубликованы в 3-м выпуске «Литературного наследства» (1932),
стр. 99—102, а также в книжке «Из литературного наследства Н. Г. Чер-
нышевского», Саратов, 1937, стр. 84—102. Рукопись: 13 полулистов канце-
лярской бумати и 5 полулистов почтовой бумаги большого формата; испи-
саны рукой секретаря с собственноручными исправлениями и вставками ав-
тора; полулисты 10—12 полностью исписаны самим Чернышевским. Руко-
пись хранится в ЦГЛА (№ 1781). Корректуры: I. 2 листа (формы)
5 страниц 11 строк; вторая от 15 июля (1861); адресована Чернышевско-
му; изъятия произведены, вероятно, по указаниям цензорской коррек-
туры. II. 2 листа (формы) 5 страниц 11 строк; вторая, от 15 июля (1861);
1074

адресат не указан, без пометок. Корректуры хранятся в ЦГЛА
(№№ 1846 и 1886). Печатается по тексту «Современника», сверенному
с рукописью и корректурами.
Стр. 775, 14 строка снизу. В рукописи: тяжела. [Их стремления — самые
законные в мире, их понятия — самые близкие к тому, что нужно] Их
патриотизм
Стр. 776, 1 строка снизу. В рукописи: сердце» (на языке малороссов
«русский» значит собственно малорусский). «Такова
Стр. 780, 23 строка. В «Современнике»: статья. Она приглашает высо-
копреосвященного Григория, митрополита галицкого, стать главою русин-
ского племени в политических делах. Об этом мы скажем только, что о мир-
ских
Ст'р. 784, 22 строка. В «Современнике»: «Слова». Мы перевели первую
целиком
РУССКИЙ РЕФОРМАТОР
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. X, отдел «Современ-
ное обозрение», стр. 211—250, без подписи автора. Перепечатано в полном
собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 292—319. Наиболее значительные
цензурные купюры были опубликованы в 3-м выпуске «Литературного на-
следства», 1932 г., стр. 86—88. Рукопись: 20 полулистов канцелярской бу-
маги, исписанных секретарями (обороты полулистов 7-го, 16-го и 20-го
текстом не заняты); исправления и дополнения сделаны автором и секрета-
рями; в тексте рукописи нет выписок из книги Корфа, а только сделаны ука-
зания наборщикам на соответствующие страницы его сочинения. Рукопись
хранится в ЦГЛА (№ 1789). Корректура: 5 листов 3 страницы (форм);
авторская от 26—27 октября 1861 г.; без исправлений. Хранится в ЦГЛА
(№ 1874). Печатается по тексту «Современника», сверенному с рукописью
и корректурой.
Стр. 798, 9 строка. В «Современнике»: мы видим, что государь в этих
совещаниях спрашивал у него
Стр. 805, 9 строка. В «Современнике»: Но мы далеки
Стр. 807, 14 строка снизу. В рукописи: бумаги; очевидно было, что и
это занятие покрывать бумагу мертвыми <буквами?> будет отнято у него,
как скоро пробудятся в достаточной степени опасения, что дело пойдет
дальше писания бумаг. За то
Стр. 807, 11 строка снизу. В рукописи: только по излишеству своего
желания принести
Стр. 808, 2 строка. В «Современнике»: плана, эта первая
Стр. 817, 23 строка. В «Современнике»: катастрофе особенную суро-
вость.
Стр. 827, 1 строка снизу. В рукописи: выводе с биографом замеча-
тельнейшего из государственных сановников, думавших произвести суще-
ственные преобразования.
НАРОДНАЯ БЕСТОЛКОВОСТЬ
Напечатано впервые в «Современнике» 1861 г., кн. X, отдел «Совре-
менное обозрение», стр. 285—310, за подписью автора. Перепечатано в
полном собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 320—338. Текст, сверен-
ный с рукописью, впервые опубликован в «Избранных сочинениях» 1928 г.,
т. I, стр. 205—227. Рукопись: 17 полулистов канцелярской бумаги (1—14,
18—20) и 3 полулиста почтовой (15—16); оборот 3-го полулиста от текста
свободен; рукопись исписана рукой секретаря автора, исключая полулисты:
14-й (вторая половина и весь оборот) и 15—16-е; во многих местах сделаны
1075

автором поправки и дополнения. Рукопись хранится в ЦГЛА (№ 1782).
Корректура: 3 листа с подклейкой в 22 строки (3 формы); авторская от
31 октября 1861 г.; без исправлений. Корректура хранится в ЦГЛА
(№ 1844). Печатается по тексту «Современника», сверенному с рукописью
и корректурой.
Стр. 843, 8 строка снизу. В рукописи: «Национальная бестактность».
[Он изобличает меня в невежестве, порочности и разных злодействах.] Спо-
рить с г. Ламанским [я не считал себя в праве, пока не разъяснятся для
меня некоторые] я не намерен [по одному обстоятельству, отнимающему у
него право принадлежать к людям, с которыми мог бы я хотя спорить]
Я только
Н. А. ДОБРОЛЮБОВ
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. XI, стр. 1—8, без
подписи автора (помещена в начале книги, как редакционная статья). Пе-
репечатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 360—364,
а также в книжке «Из литературного наследства Н. Г. Чернышевского»,
Саратов, 1937, стр. 103—109. Рукопись: 13 полулистов канцелярской бу-
маги, исписанных автором (обороты 2—8-го, 10—13-го полулистов текстом
не заняты). Рукопись хранится в ЦГЛА (№ 1843). Печатается по тексту
«Современника», сверенному с рукописью.
Стр. 851, 6 строка. В рукописи: института». Эта небольшая рецензия
доставила бесчисленные овации тому из сотрудников «Современника», ко-
торый назвался ее автором]. Институтское
Стр. 851, 21 строка снизу. В рукописи: журнале. [Публика знает, с
каким блеском повел он эту часть журнала]. Ему еще
Стр. 852, 4 строка. В рукописи: работать...
[Вдруг, в начале весны, мы получили от него письмо, противоречившее
всем прежним: он говорил, что думает навсегда остаться в Италии, и пору-
чал нам устроить его денежные дела так, чтобы этому не было затруднений.
Но через месяц он писал, что в Италии делать ему уже]
Он возвратился
Стр. 852, 7 строка. В рукописи: подошли [тревоги] внешние события,
ускорившие
Стр. 854, 3 строка снизу. В рукописи: имеете.
[Они поручили нам принимать пожертвования] [Деньги, жертвуемые
на это дело, мы]
Портрет
Стр. 854, 1 строка снизу. В рукописи: к «Современнику».
[Редакция «Современника» занимается собиранием матери] [Биография
Николая Александровича будет напеч] ГОдин из друзей Николая Алексан-
дровича занимается составлением его биографии.]
[Редакция]
НЕ НАЧАЛО ЛИ ПЕРЕМЕНЫ?
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. XI, отдел «Совре-
менное обозрение», стр. 79—106, без подписи автора. Перепечатано в пол-
ном собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 339—359. Рукопись: 19 полу-
листов канцелярской бумаги, исписанных рукой секретаря (обороты полу-
листов 12, 18 и 19-го от текста свободны), исключая последнего полулиста,
исписанного самим автором; исправления сделаны как рукой секретаря, так
и рукой автора; текстов извлечений из книги Успенского в рукописи нет, но
в соответствующих местах рукописи сделаны указания на части и страницы
книги, в силу чего в изъятых местах статьи мы восстановили (корректуры
нет) цитаты из книги Успенского по изданию 1861 г., которым пользо-
1076

вался и автор статьи. В рукописи статья носит название «Чего ждать?».
Рукопись хранится в ЦГЛА (№ 1778). Печатается по тексту «Современ-
ника», сверенному с рукописью.
Стр. 870, 5 строка. В «Современнике»: тем, что не нашли средства
отвратить удары ветвей, сующихся
Ср. 874, 6 строка. В рукописи: бывает? Каждый, пробовавший толко-
вать с простолюдинами, знает это по бесконечной тоске от бесконечных и
обыкновенно безуспешных толков. Скажите же
Стр. 874, 20 строка. В рукописи: эту дикую жизнь.
Стр. 875, 7 строка. В «Современнике»: Исключений мало. Они есть:
но теперь, вслед
Стр. 875, 20 строка. В «Современнике»: репутацию дикою неповорот-
ливостью ума. Итальянские поселяне
Стр. 876. 1 строка снизу. В рукописи: тупость. [Мы до сих пор зани-
мались не столько подбором подробностей для передачи впечатления, про-
изводимого его рассказами, сколько разъяснением точки зрения, с которой
надобно, по нашему мнению, смотреть на них. Теперь, приготовившись
сладить с производимым ими впечатлением, попробуем собрать отрывочные
черты, составляющие картину.
Вот постоялый двор. Работник и работница .анимаются уборкою ком-
нат, загрязненных проезжими ямщиками.
«У печи в это время хозяйский малый с широким лицом, обложенным
пушистой бородой, в полушубке и с палкой в руке вел разговор с бабою
над лоханью с помоями.
— Ну, чего ты гогочешь?—говорил он бабе, закрывавшей свои губы
передником.
— О, провалиться тебе! — щуря глаза, бормотала баба. — Хи-хи-хи,
ну, уж... ха-ха... бедовый, право-слово.
— Так вот тебя и поддену палкой-то, — говорил малый.—Вишь ска-
лит зубы, как кобыла на овес... Ну, что же ты? еще: хи-хи-хи...
Баба закатилась со смеху.
— Бери, что ль, палку, да поддевай, тебе говорят, лоханку-то. Понесем.
— Как я поддену? ишь ты не даешь... О! да домовой те расшиби, —
опять вдруг чему-то закатилась баба:—о-о-о... ха-ха-ха... леший те... ха-ха.
В это время вошла в избу хозяйка с подойником в руках. Баба с ма-
лым в одну минуту подхватили лоханку и понесли ее на двор».
Видите ли, как и деревенские люди отвиливают от работы, за которую
берут плату. Они ничем не уступают канцелярским чиновникам, которые
забавляются болтовнею, пока нет начальства, и мгновенно бросаются скри-
петь перьями, как только показывается начальник. Любовные шуточки их
нимало не похожи на благоуханные речи, какие, бывало, вкладывались в
уста им прежними описаниями народного быта. Вот двое братьев; один
хочет оказать услугу другому; в чем* же услуга? Он делается шпионом по
делам брата.
«Опосля я узнала, что Гриша-меньшой-то — сделал вот что: я гово-
рила тебе, что они с Петрушей жили душа в душу, ну, и стакнулись, дол-
жно, между самими собою: каким ни было побытом разведать все. Так
Гриша, я узнала, сделал что же? Раз, зимою, только что выпал второй,
не то третий снежок, он пришел на барскую кухню к невестке, известно,
проведать, — пришел да и залег на печку; говорит, издрог до смерти, сем-
погреюсь. Приказчик был дома; невестка сидела за столом, вышивала под-
затыльник и потихоньку наигрывала песню. Вот Гриша лежит да и высмат-
ривает: не придет ли в кухню приказчик, да не выйдет ли чего? А притво-
рился, что спит: уж он не раз так делал, да все не удавалось, что ли, не
знаю; а тут случилась какая оказия: вдруг входит в кухню приказчик; вы-
сокий был такой; прямо, осмотрелся кругом и подходит к невестке; а сам
ухмыляется и ловит ее... хочет обнять; то-то грех, кормилец...
— Это приказчик-от?
— Да, он.
1077

— Затейник ажно-ль был; нечего сказать. Ну, что же?
— Только невестка вдруг заморгает ему... так, вишь, и встрепену-
лась — и указала рукой на печь. Он, приказчик-то, повернулся, глянул на
печь и вышел вон. Гриша как раз, не будь дурень, прибежал к Петруше да и
все рассказал. А мы эвтим делом с отцом ничего не знали. Слышу по-
слышу, Петруша уж был у приказчика, отпрашивал Варвару. Дело было
так: пришел он к нему и говорит: «Петр Семенович! отпустите, говорит,
жену, не терзайте моего сердечушка, что вот так и так»... Приказчик
только послышал эти речи, как затопает, как загорланит: «как, говорит,
что?., перед кем ты? смеешь... зазнался, говорит, захрюкался»... да так его
в шею и прогнал, совсем прогнал».] Но не спешите
Стр. 877, 9 строка. В рукописи после слов: каждого народа, следует
текст, не вычеркнутый в рукописи до слов: Однакоже не лучше будет нам
остановиться на этом...
СВЕДЕНИЯ О ЧИСЛЕ ПОДПИСЧИКОВ НА «СОВРЕМЕННИК»
1860 г. ПО ГУБЕРНИЯМ И ГОРОДАМ
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. I, отдел «Совре-
менное обозрение», стр. 183—215, без подписи автора. Перепечатано в пол-
ном собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 67—75, но без списка гу-
берний и городов, в которые посылался по подписке «Современник». Печа-
тается по тексту «Современника».
БИБЛИОГРАФИЯ
Политико-экономические письма к президенту Американских Соединенных
Штатов. Г. К. Кэре. Перевод с английского.
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. I, отдел «Современ-
ное обозрение. Новые книги», стр. 35—52, без подписи автора. Перепеча-
тано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 26—38, и в «Из-
бранных сочинениях» 1935 г., т. II, 2-й полутом, стр. 442—452 (по тексту
«П. С С.»). Печатается по тексту «Современника».
О настоящем быте мещан Саратовской губернии. Записка И. А. Гана.
Спб. 1860 г.
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. I, отдел «Современ-
ное обозрение. Новые книги», стр. 52—65, без подписи автора. Перепеча-
тано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 38—48. Печа-
тается по тексту «Современника».
НОВЫЕ ПЕРИОДИЧЕСКИЕ ИЗДАНИЯ
«Основа»
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. I, отдел «Современ-
ное обозрение. Новые периодические издания», стр. 66—83, без подписи
автора. Перепечатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр.
48—60. Рукопись: 5 полулистов канцелярской бумаги, исписанных рукою
секретаря; к обороту 3-го полулиста сделана подклейка, собственноручно
1078

заполненная автором; оборот последнего полулиста текстам не занят; руко-
пись не имеет первых 5 полулистов, начинаясь со слов: «строва, увидим
другую странность. Портулальцы имеют свою...» Рукопись хранится в ЦГЛА
(№ 1779). Печатается по тексту «Современника», сверенному с рукописью.
Стр. 941, 14 строка снизу. В рукописи: им. Известное дело, что сла-
бому жить вместе с сильным значит жить по чужой воле. [Пусть не оскор-
бятся португальцы нашей пословицей: «знай, сверчок, свой шесток». Впро-
чем, и обидного ничего в ней нет. Крыса, например, ничем не сановнее
сверчка, она только больше его ростом, [но пусть же он держится в сто-
роне от нее], если он понадеется на ее приятельство, она проглотит eгo].
Води каждый дружбу с себе подобными — вот безобидный смысл нашей
поговорки: маленький человек с маленьким, а большой, — впрочем, боль-
шому и нет нужды искать приятельства с кем-нибудь.
Но мы
Стр. 944, 18 строка. В рукописи: которым следует приписывать со-
хранение национального чувства при этом раздроблении и которым должны
мы
«Время»
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. I, отдел «Совре-
менное обозрение. Новые периодические издания», стр. 83—90, без под-
писи автора. Перепечатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VIII,
стр. 60—66. Корректуры: I. 1 лист (форма) и подклейка в 57 строк (ко-
нец статьи); вторая от 13 января; правка, изменения текста, изъятия (по-
следние, видимо, сделаны по указаниям цензора в другой корректуре) автора;
разрешение цензора Бекетова 19 января 1861 г. II. 57 строк (конец ста-
тьи); разрешение Бекетова 14 января 1861 г. Корректуры хранятся в
ЦГЛА (№№ 1881, 4163). Печатается по тексту «Современника», сверен-
ному с корректурами.
Большая цензурная купюра напечатана в 3-м выпуске «Литературного
наследства», 1932 г., стр. 97—98.
Стр. 953, 7 строка. В корректуре: отгадать взгляд «Времени» и на дру-
гие вопросы. Мы
Стр. 953, 9 строка. В «Современнике»: о гласности. Ее, несчастную,
стараются колотить (по обычаю г. Козляинова в обращении с слабыми
существами) не только посторонние, а даже близкие к ней люди, журна-
листы и публицисты (ведь известно, что у нас есть даже публицисты,
не только всякие другие хорошие писатели). Мы не хотим
БИБЛИОГРАФИЯ
Стихотворения А. Н. Плещеева.
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. III, отдел «Совре-
менное обозрение. Новые книги», стр. 149—151, без подписи автора. Пере-
печатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 118—128.
Печатается по тексту «Современника».
Начала народного хозяйства. Руководство для учащихся и для деловых
людей Вильгельма Рошера. Перевод И. Бабста.
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. IV, отдел «Совре-
менное обозрение. Новые книги», стр. 149—151, без подписи автора. Пере-
печатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 129—140,
а также в «Избранных сочинениях» 1935 г., т. II, 2-й полутом, стр. 382—
1079

398 (по тексту полного собрания сочинений, сверенному с корректурой).
Корректура: 2 листа (формы) с подклейкой в 17 строк; адресована цензору
В. Бекетову; вторая от 18 апреля (1861); разрешительная надпись Бекетова
от 18 апреля 1861 г.; корректурная и незначительная стилистическая прав-
ка. Хранится корректура в ЦГЛА (№ 1847). Печатается по тексту «Со-
временника», сверенному с корректурой.
Картины из русского быта В. Даля.
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. IV, отдел «Совре-
менное обозрение. Новые книги», стр. 435—439, без подписи автора. Пе-
репечатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 141 —144.
Печатается по тексту «Современника».
Краткое изложение русской истории. Сост. Н. Гимаев.
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. V, отдел «Совре-
менное обозрение. Новые книги», стр. 147—149, без подписи автора. Пе-
репечатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 178—179.
Печатается по тексту «Современника».
Краткий учебник всеобщей истории. Сост. Н. Тимаев.
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. V, отдел «Сопле-
менное обозрение. Новые книги», стр. 149—151, без подписи авторе. Пере-
печатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 179—181. Пе-
чатается по тексту «Современника».
Тетрадь всеобщей географии. Сост. Н. Гимаев.
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. V, отдел «Совре-
менное обозрение. Новые книги», стр. 151—153, без подписи автора. Пе-
репечатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 181—183.
Печатается по тексту «Современника».
Письма русских государей и других особ царского семейства.
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. V, отдел «Совре-
менное обозрение. Новые книги», стр. 153—161, без подписи автора.
Перепечатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 183—189
Печатается по тексту «Современника».
Характеристики из сравнительного землеописания и этнографии. В. Пютца.
Впервые напечатано в «Современнике» 1861 г., кн. XII, отдел «Со-
временное обозрение. Новые книги», стр. 216—218, без подписи автора.
Перепечатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 365—
366. Рукопись: 1 полулист канцелярской бумаги, исписанный рукой Чер-
нышевского; цитаты в рукопись не вписаны (сделаны лишь указания набор-
щикам на соответствующие страницы сочинения Пютца); оборот полу-
листа рукописи текстом не занят. Рукопись хранится в ЦГЛА (№ 1780).
Печатается по тексту «Современника», сверенному с рукописью.
1080

ПРИЛОЖЕНИЯ
Письмо из провинции.
Напечатано впервые в № 64 «Колокола» от 1 марта 1860 г. за под-
писью «Русский человек». Печатается по тексту «Колокола». Оригинал
неизвестен.
ПОЛЕМИЧЕСКИЕ КРАСОТЫ.
Коллекция третья.
Публикуется впервые. Рукописи: I. 1 полулист канцелярской бумаги,
исписанный на лицевой стороне рукой автора (оборот текстом не занят);
последующие листы не были написаны или не сохранились. Рукопись хра-
нится в ЦГЛА (№ 1785). II. 2 полулиста канцелярской бумаги, исписан-
ные полностью рукой секретаря; заглавие и подзаголовки сделаны рукой
автора; последующие листы не были написаны или не сохранились. Руко-
писи хранятся в ЦГЛА (№ 1786). Рукописи представляют собой два ва-
рианта, имеющих одинаковое начало.
Вариант первый.
Стр. 1004, 9 строка снизу. В рукописи: укоризны
[Нам говорят, что мы ни во что не верим. Ну, это, положим, чистый
вздор.]
Один довольно
Вариант второй.
Стр. 1005, 14 строка. В рукописи: будет и так.
[Я уверен, что гг. Буслаев, Воскобойников, Громека, Феоктистов,
Праздношатающийся и другие считают себя моими противниками. Я под-
тверждаю их остроумную догадку.]
К такому

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
А
Аввакум — 747
Авдеев Михаил Васильевич — 950
Агриппа — 936
Аделаида, принцесса — 100
А й р о н — 106
Аксаков Иван Сергеевич — 828,
829, 831, 832
Аксаков Константин Сергеевич —
711, 829, 832
Аксаков Сергей Тимофеевич — 852,
853
Александр Македонский — 259,
656, 946, 976
Александр 1 — 326, 349, 356,
361, 364, 482, 505, 795, 796, 797,
802, 803, 805, 806, 809, 811, 814,
815, 816, 817, 818, 819, 820, 821,
822, 823, 826
Александр II — 521, 522, 523,
524, 972, 1001, 1002, 1003, 1004
Алексей Михайлович, царь — 928,
988
Алексей Петрович, царевич — 293
Альбертини Николай Викентье-
вич —734, 735, 736, 738, 739, 740
А л ь б у, герцог — 472
Альджернон Сидней — 409
Альфред, король — 968
Альфтон- 411
Андерсон — 971
Анджелико Беато — 745
Андреев Александр Николаевич —
936
Анисья Кирилловна — 997
Анна Петровна — 995
Анненков П. В. —852
А н н и б ал — 284
Антонелли Джиакомо — 670,
671, 672, 676
Антонович Максим Алексеевич —
708, 716, 760, 761
Анфантен Бартелеми-Проспер —
166, 169, 171, 172, 173, 174, 175,
176, 177, 178, 179, 180, 181, 182,
183, 184
A par о Доминик-Франсуа — 88, 89,
150
Аракчеев —482, 483, 800, 824
825, 826, 1003
Д'Аргу— 101, 139
Аристид — 609, 611
Аристотель — 294, 769
Армфельд — 814
А р р и а н Флавий — 976
Арсеньев К. К. — 475
Аскоченский Виктор Ипатье«
вич —954
Атилла — 659
Атрешков Наркис — 467
Афанасьев Александр Николаевич
— 589, 853
Б
Б а б е ф Франсуа-Ноэль — 117
Б а б с т Иван Кондратьевич — 853,
969, 974, 977, 978, 980, 983
Базар Сент-Аман—166, 171, 172,
173, 174, 176, 177, 178
Байджлоу — 200
Байрон— 390
Б а к у н и н — 237
Балашов —814, 819, 820
Баранов — 411
Баранович М.—491, 492, 493,494,
495, 496, 498, 499, 501, 502; 503
Б ари — 416
Барро Одилон — 75, 76, 78, 79,
142, 144, 145, 150, 151, 175, 181,
183, 184, 697

Барсов — 476
Барт-95, 101, 136
Б аск ан— 108
Баст и а Фредерик — 8, 12, 24, 25,
40, 48, 468, 717, 910
Батый —288, 616, 704, 705
Бауэр Бруно — 772
Б е а т о Анджелико — 745
Безбородко Александр Андрее-
вич—336, 345
Безобразов —411, 588, 717,
909, 936, 950, 957, 974
Бек Карл —27, 966
Бек Филипп — 27
Б екле шов — 364
Б е ко н — 769
Б е кет о н— 197
Бекуит — 108
Белинский —29, 30, 237, 300,
593, 594, 711, 734, 761, 763,
764, 854, 959
Бель —764, 970
Беллунский— 128
Бенедиктов — 467, 968
Б е неке — 459, 462
Б е н е т — 957
Беннигсен — 411
Бе нт а м Иеремия — 24, 25, 223,
505, 506, 507, 508, 515, 516
Беранже — 225, 853
Берд —199
Беринг, банкир — 528, 529
Беркли Генри — 202, 215
Бернадотт Жан-Батист-Жюль —
148
Бернар— 115
Б е р н е т (Жуковский) Александр
Кириллович — 957
Беррийская Мария - Каролина-
Фердинанда-Луиза, герцогиня —
118, 126, 127, 128, 129, 130, 131,
132, 133, 134, 136, 137, 138, 139,
140, 141, 142
Беррийский — 87
Беррье Пьер-Антуан—125, 126,
132, 134, 697
Б е р т а н и Агостино — 673
Берцелиус Иоганн-Яков — 237
Б е с т у ж е в-Р ю м и н Константин
Николаевич — 734
Биньон — 76
Биче р-С т о у — 389
Благовещенский — 313, 321
Блака— (27, 128, 142
Б л а н Луи — 111
Бланк Григорий Борисрвич—25,188
Блудова Ф. С —328, 330, 331
Блум —819
Бо Анри— 176, 177
Б од —87, 88
Бодянский, Осип Макарович—
589, 590, 591
Бок —415, 416, 852
Б о к л ь (Бёкль) Генри-Томас —
393, 758, 759, 760, 886
Болугьднский — 846
Бонапарт Иосиф — 148
Бонкомпаньи — 676
Б о н н и — 68.
Б о п п Франц — 298
Бордосский, герцог — 87
Б о р н е — 846
Б о с с ю э т Жан Бениль — 28
Б о ш н я к — 333
Брайт Джон—187, 195, 233, 541,
736, 754.
Бриквиль — 110
Б рол и (Брольи) —75, 76, 136, 137
Брук Карл-Людвиг — 529
Б р у к е р Шарль - Мари - Жозеф —
474, 475
Брукс — 915
Брут — 610
Б у вье-Д юмолар—112, 113, 114,
115, 116, 117
Булгаков Н. А. —330, 361
Булгарин Фаддей Венедиктович —
296
Бунге — 717, 909
Бурмон— 132
Буслаев —589, 740, 741, 742,
743, 744, 745, 746, 747, 748, 749,
750, 751, 752
Бутурлин — 337
Буффар— 180
Бюжо—138, 140
Б ю х н е р Людвиг-Карл-Христиан —
772
В
В а р р о н Марк Теренций — 971
Васильев, граф — 336, 337, 360
Васильев В. — 853
Васильчиков Илларион Василье-
вич— 822
Вашингтон Джордж — 258
Вейкардт — 818
Вейнберг Я. — 503
Веллингтон — 121
В е н е л и н Юрий Иванович — 846
Вердеревский — 959
Веревкин —327, 328, 329
Вернадский —717, 909
Вешняков — 503
В и г е л ь Филипп Филиппович —
В и к т о р-Э ммануил — 669
Вильгельм III — 394

Висковатый Иван Михайлович —
748
Владимир Волынски й—987
Волков —631, 633, 641
Волконский — 344, 345
Воловский Луи-Франсуа-Ми-
шель — 24, 25
Вольтер Франсуа-Мари Аруэ де —
38, 643, 764
Вольф Август — 744
Воронцов А. Р. — 364, 366
Врангель, генерал — 466
Вронченко — 819, 820
Вызинский Генрих Викентьевич —
388, 389, 390, 397
Вяземский Александр Алексе-
- евич —334, 335, 336, 337,338, 340,
344, 345, 349, 351, 352, 354, 360,
797, 825
Вяземский Петр Андреевич —
723, 724
Вязмитинов — 483
г
Габсбургский Рудольф, граф —
989
Гагарин —344, 360, 363
Гагедорн Фридрих—327
Г а й н а у Юлиус-Якоб — 755
Гакстгаузен Август — 498, 662
Г а л а х о в Алексей Дмитриевич — 950
Ган И. А. —924, 928, 931, 932, 933
Галлам Генри — 392
Г а р в е й (Гарве) — 155
Гарденин— 343
Гарибальди —671, 684, 738, 754
Г а р н ь е-П а ж е Этьен-Жозеф-Луи-
Антуан—142, 144, 468, 471, 474,
697
Г а р р и с -— 206
Г а р т м а н Мориц — 966, 968
Гасвицкий П. А. — 332
Гассенди — 769
Гегель Фридрих — 223, 229, 237,
238, 239, 434, 438, 734, 770, 846,
975
Гедимин — 947
Гейне Генрих —764, 795, 964, 965,
966
Г е л л е р т Христиан-Фюрхтеготт —
327
Г е м it д е и Джон — 409
Гензерих — 644
Г е н н а д и Григорий Николаевич —
588
Генрих Лев, герцог — 660
Генрих IV —167
Генрих V—117. 127, 130
Г е р н о н-Р анвиль — 73, 81
Геродот — 26
Герцен Александр Иванович — 711,
761, 1001, 1002, 1003, 1004
Гете Иоганн-Вольфганг — 441, 966
Г и з о Франсуа-Пьер-Гильом — 30,
64, 75, 76, 77, 78, 79, 95, 97, 109,
135, 136, 145, 393, 475, 476, 478,
479, 480, 643, 644, 650
Гильдебрант — 721
Гильйомен — 6, 467
Г и л ьс— 103
Гинар—102, 103
Гладстон (Гледстон) — 528, 529,
551
Глинка Федор Николаевич — 883,
957
Г н е д и ч Николай Иванович — 707
Г н е й с т — 323
Гоббс (Гоббз)—223
Гоголь Николай Васильевич — 5,
229, 300, 450, 615, 711, 763, 764,
846, 857, 858, 859, 942
Гогоцкий Сильвестр Сильвестро-
вич —761, 769
Годунов Борис — 609
Голенище в-К у т у з о в Лонгин
Иванович — 823
Голенище в-К у т у з о в П. В.—
818
Голиков Иван Иванович — 28, 998
Голицын Александр Николае-
вич— 818, 821
Гольбейн Ганс — 742, 745
Голохвастов — 330
Гольдсмит — 504
Гомер —26, 429
Гончаров Иван Александрович —
714, 823, 950
Гораций —511. 849
Горлов Иван Яковлевич — 5, 6, 7,
8, 9, 10, 11, 12, 25, 46, 186, 218,
470
Готорн Натаниель — 440, 441,
442, 446, 447, 448, 449, 450, 452,
453
Готьс Теофнль — 225, 235
Гофман-— 440
Гребенка Евгений Павлович — 846
Грегуар Анри — 465
Грёз—155
Грей Чарльз — 205, 211
Греков Николай Порфирьевич—957
Грибовский Адриан Моисе-
евич — 340, 341
Григорий Двоеслов (Григо-
рий I)-745
Григорий VII — 167

Григорович Дмитрий Василье-
вич—859
Григорьев Аполлон Александро-
вич — 734
Гримм Яков —298, 742, 752
Г р о м е к а Степан Степанович — 734,
753, 757, 950
Грот Я. —724, 725, 756
Г р у б е Август-Вильгельм — 999
Г р ю н Анастазий (Антон Ауэрс-
берг) — 966, 967, 968
Гудович, граф — 341, 344
Г у й л е р — 106
Гула к-А ртемовский Петр Пе-
трович — 939
Гумбольд Вильгельм — 757
Густа в-А д о л ь ф — 609
Гуттенберг — 162
Гюбер—102
Г юм а н — 136
Г ю п р у а-де-ла — 71
д
Давид Фелисьен—179
Даламбер — 38
Даль Владимир Иванович — 828,
983, 984, 985, 986
Д а м о н — 282
Данилевский Григорий Петро-
вич—464, 974
Данте — 742
Дев и —206, 208
Дезульер — 185
Дейц — 136
Д е к а з Эли — 465
Декарт — 770
Делапаль — 182
Д е-Л инь Шарль-Жозеф — 346
Дембровский — 361
Демосфен — 804
Десятов Н.—410, 411, 412, 414,
415, 416
Де-Санглен —819
Державин Гавриил Романович —
325, 326, 327, 328, 329, 330, 331,
332, 333, 334, 335, 336, 337, 338,
339, 340, 341, 342, 343, 344, 345,
346, 347, 348, 349, 350, 351, 352,
353, 354, 355, 356, 357, 358, 359,
360, 361, 362, 363, 364, 365, 366,
367, 368, 369, 370, 371, 433, 484,
754
Джефферсон Томас — 258, 397
Диккенс —27, 187, 724, 754
Дмитриев Михаил Александро-
вич — 957
Дмитриев Ф. — 317
Добровский Иосиф — 298
Добролюб ов Александр Ивано-
вич — 849
Добролюбов Николай Александ-
рович—707, 735, 754, 849, 850,
851, 852, 853, 854, 952, 958
Добролюбова (Кострова) Анто-
нина Александровна — 850
Добролюбова Зинаида Васильев-
на — 849
Долгорукая Екатерина Алексеев-
на — 486
Долгорукая Екатерина Федоров-
на—489, 797
Доггоз о-К о р т е с (Вальдегамас) —
472
Д о с т-М о х а м м е д — 668, 754
Достоевский Федор Михайло-
вич—951
Дружинин Александр Василье-
вич — 734
Дудышкин Степан Семенович —
734, 751, 752, 758, 762, 774
Дымман — 853
Дюверье Шарль—169, 181, 183,
184
Дюгиньи—134, 136
Дюма (младший)—739
Дюма (старший)—225, 675, 676,
745
Дюмениль — 75
Д ю м о н Пьер-Этьен-Луи — 505, 507
Дюмурье Шарль-Франсуа — 121
Д ю н о е Бартолеми-Шарль-Пьер-
Жозеф — 7
Д ю н о й е Луи — 225
Дюпен Шарль —66, 76, 158
Дюпон-Делер — 74, 75, 76, 77,
78, 79, 86, 100, 105
Дюпон Пьер — 432
Дюрер Альбрехт — 745
Е
Е в г у н о в Александр Николаевич —
958
Екатерина I Алексеевна — 992,
993, 994, 995, 996, 997, 998
Екатерина II —326, 328, 338,
345, 346, 349, 353, 354, 356, 357,
358, 369, 485, 521, 796, 825, 853,
928, 931
Елагин Иван Перфильевич — 293
Елизавета Петровна — 995
Елисеев Григорий Захарович —
707, 708
Емин —348, 349
Ермолов Алексей Петрович — 826

ж
Жадовская Ю. — 853
Жерар — 77, 106, 107
Жеребцов — 853
Жилинский —333
Жирарден Дельфина — 225
Жирарден Эмиль — 225
Ж иске—106, 107, 108, 147
Жоли-136, 138
Жорж Занд (Аврора Дюдеван) —
27, 225, 432, 754, 763, 764, 861
Жуковский Василий Андреевич —
433, 444, 589, 990
3
Загоскин Михаил Николаевич —
740
3акревский — 372, 378, 379,
380, 381, 382, 383, 384, 385, 386,
387, 1003
Зеленецкий Константин Петро-
вич — 763
Зеленой А. С —480, 481
Зорин- 486, 487
Зотов Рафаил Михайлович — 740,
773
Зражевская Александра Василь-
евна — 754
Зубов Платон Александрович —
346, 348, 349
И
Иаков II— 394, 395
Иван III —652
Иван Грозный — 471
Игельстром — 489
Игорь, князь — 785
Ильинский, граф — 361
Иннокентий III — 478
Иосиф II —335, 795
Ислан-Бей —486, 487
К
Кабэ Этьен—138
Кавелин Константин Дмитриевич —
296, 734
Кавеньяк, Годфруа—102, 103
Кавеньяк Луи Эжен — 102
Кавур Камилло-Бензо— 669, 670,
671, 672, 673, 674, 675, 676, 677,
678, 679, 680, 682, 683, 684, 736,
737, 738, 739, 754, 755, 854
Казанова Джованни-Джакопо —
951
К а зо— 169
К а л а ч е в Николай Васильевич —
297
Кайданов Иван Кузьмич — 472
К а м е н ь-В иногоров (Вейнберг
Петр Исаевич) — 720
Кант Иммануил—239, 431,434,759,
770, 846
Капнист Василий Васильевич —
846
Карамзин Николай Михайлович —
606, 609, 724, 740, 754, 788, 809,
810, 822
Карл Великий — 653
Карл II-395
Карл V —288, 479
Карл X —64, 65, 66, 73, 74, 75,
80, 81, 82, 83, 84, 87, 94, 102,
110, 119, 120, 125, 126, 127, 128,
131, 137, 139, 141, 142, 150
Карл XII —772, 988
Карлейль Томас—196, 207, 391,
392, 756
К ар л ь е — 123
К а р н о Ипполит — 175
К ар рель Арман—102, 121, 122,
138, 149, 151
Катков (Бай-Борода) Михаил Ни-
кифорович —312, 588, 589, 711,
712, 758
К е н н и н г (Каннинг) Джордж —
198, 394
Кеплер — 162
Кергорле—128, 129
К ери (Кэри, Кэре, Каре) Г. К.—
25, 591, 717, 909, 910, 911, 914,
915, 916, 917, 918, 919, 920, 923
Кир —609
Киреевский Иван Васильевич —
761, 829
Киреевский Петр Васильевич —
829
Климентий-942, 943
К л о з е л ь, маршал — 147, 149
Книрим А.— 505
Княжнин Яков Борисович — 28
Кобден Ричард —44, 234, 541, 658
Кобенцель —797
Kohl-Коганн Георг — 972
Козодавлев Осип Петрович —
821
Кокорев Василий Александрович ■—
297, 754, 755, 921
Коллатин — 284
КолоКольцов Федор Михайло-
вич — 349, 370
Колумб Христофор — 888, 975
Колумелла Лиций Юний Моде-
рат —971
Кольб Георг — 475

Кольридж — Самюэль-Тейлор —
601
Кольцов Алексей Васильевич —
480, 937, 957
К о н д е Луи-Генрих-Жозеф (Бур-
бон) — 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70,
71, 79, 118, 120
Конде !Луи-Жозеф (Бурбон) — 65
Ко нт Огюст—166, 223
К о н т Шарль — 142
Коперник — 252, 257
Корейша Иван Яковлевич — 715,
716, 723
Кормнен—120, 142, 145
Корнель Пьер —28, 391, 432
Корф М. —794, 795, 796, 797,798,
799, 800, 801, 802, 803, 804, 805,
806, 807, 808, 809, 810, 811, 812,
813, 814, 815, 816, 817, 818, 819,
821, 824, 825, 827
Корш Е. —317
Костомаров Николай Ивано-
вич — 296, 297, 298, 299, 714, 846,
939, 942, 943, 946, 947
Котляревский Иван Петрович —
942, 943
Котошихин (Кошихин) Григорий
Карпович — 706
Кохановская (Соханская) На-
дежда Степановна — 720
К о ц е б у Август — 754
Кочубей Виктор Павлович — 366,
368, 798, 803, 820
Кошанский Николай Федорович—
472
Кошелев — 589
Краевский Андрей Александро-
вич—751, 760
К р а с о в Василий Иванович — 957
Крестовский Всеволод Владими-
рович — 951
К р и с п и Франческо — 673
К р о мв е ль — 392
Крылов Иван Андреевич —480
Кузен Виктор — 237, 389
Кулиш Пантелеймон Александро-
вич — 846, 939, 942, 943
Куракин Алексей Борисович —
361, 796, 797, 798, 799, 800, 802
Курочкин Василий Степанович —
853
К у р с е л ь-С е н ё л ь Жан-Густав —
503, 504, 505
К у р ц и й Марк — 282
К у р ц и й Квинт — 976
Кусков Плато» Александрович—959
Кутайсов Иван Павлович — 360
Кушелев — 363
Кювье— 239
Л
Лавров Петр Лаврович — 222, 223,
225, 226, 227, 229, 233, 234, 237,
239, 240, 252, 253, 259, 760, 761,
772
Лавуазье — 229
Л а г а р п Фредерик-Цезарь — 369,
370
Лагруа — 8
Лазарь, князь — 13
Лакомб — 116
Лацанский Владимир Иванович «—
843, 844, 846, 847, 973, 986,
Ламарк — 118, 145, 147, 154,
179
Ламармора Альфонсо-Ферреро •—
673, 682
Ламартин Альфонс — 757
Л а м э н н э Фелисите-Робер — 307
Ланской Александр Дмитриевич —
351
Ланжерон — 489
Л а т у р-М о б у р — 128
Лафайет —64, 74, 75, 76, 83, 85,
86, 100, 101, 106, 118, 147, 149,
465, 757
Лафонтен Август — 745
Лафонтен Мари (Мери) — 70
Лаффит (Лафит) Ж. — 64, 76, 77,
78, 79, 80, 86, 90, 91, 100, 105,
106, 118, 119, 142, 145, 149, 150,
151, 176
Лев VI Мудрый —945
Лев X—167
Леверрье (Леверье) Юрбен-Жан-
Жозеф — 752
Л е й б н иц — 285
Леконт — 68
Леонтьев (Май) —311, 312, 313,
314, 315, 316, 318, 319, 320, 321,
322, 324, 709
Лермонтов Михаил Юрьевич —
433, 450, 480
Л е п л е (Ле Пле) Пьер-Гильом-Фре-
дерик — 8
Леру Пьер- 169, 175
Лесков — 741
Либертини — 673
Либих Юстус —237, 239
Л и б р е х т Феликс — 744
Ливии Тит —26, 470, 609, 610
Ливии гстон Давид — 733
Лизандер Дмитрий Карлович,
фон —853, 959
Л о д и й Петр Дмитриевич — 846
Локк —223, 769
Ломоносов Михаил Васильечич —
5, 433, 608, 615, 709, 844, 845

Лонгинов Михаил Николаевич —
592, 723, 724
Лопухин — 365
Лоран — 176
Лоренц Фридрих (Федор Федоро-
вич) _ 464, 465, 466
Лористон — 819
Лохвицкий Александр Владимиро-
вич — 734
Луи-Наполеон — 466, 683
Луи-Роган —69, 101
Л у и-Ф и л и п п (Орлеанский) — 64,
65, 66, 67, 71, 72, 73, 74, 75, 76,
77, 78, 79, 80, 81, 85, 86, 87, 88,
89, 90, 91, 92, 93, 94, 95, 96, 97,
98, 99, 100, 101, 104, 105, 106,
109, 117, 118, 119, 120, 121, 122,
124, 127, 129, 133, 134, 135, 138,
139, 141, 142, 144, 145, 146, 147,
148, 149, 150, 151, 152, 156,
181
Л у к к е з и-П алли — 141
Лукреция — 282, 284
Львов К — 853
Льюис Джордж-Генри—191, 192,
765, 766, 767
Людовик XI —478, 609
Людовик XIV —610, 613, 835
Людовик XV — 181
Людовик XVIII —1*20, 122, 465
Лютер—159, 160, 162, 431, 877,
910
M
M a a к Р. — 853
Маврикий, император византий-
ский — 945
Магницкий Михаил Леонтьевич —
802, 819, 820, 823
M а г о м е т-А ли — 660
Мазепа —942
Майков Аполлон Николаевич -
467, 950, 951, 957, 958
M а й с н е р Альфред — 968
Макинтош . Джемс — 392
Маккиавели — 1003
M а к-К у л л о х Джон-Рамзей — 6, 7,
468
Макол е й Томас-Бабингтон — 388,
389, 390, 391, 392, 393, 394, 397,
398, 399, 400, 401, 403, 404, 405,
406, 407, 408, 409, 454, 455, 591,
756, 830
Малиновский Алексей Федоро-
вич — 724
Мальтус —24, 25, 27, 28, 29, 30,
40, 473
Мамай —704
Мандт Мартьян-Вильгельм — 1002
Марий —31, 655
Мари я-А нтуанетта — 87
Марк о-В о в ч о к (Маркович Мария
Александровна) — 844, 846, 847,
853, 942
Марлинский (Бестужев Александр
Александрович) — 390
Марра (Марраст) Арман—107, 108
Марриет— 194
Мартиньяк — 110
Масальский — 820, 822
M а т и л ь Георг-Август — 910
M a ц ц и н и (Мадзини) Джузеппе —
670, 671, 672
Мезон —77, 90
M e к, ван-дер ■—107
Мекленбургская Екатерина Ива-
новна — 994, 995, 996
Мелиш Джон —971
Мерилью — 77
Местр Жозеф-Мари—310
Меттерних Венцель-Лотар — 90,
128, 465, 479, 480, 778, 779
Мещерский Прокофий Василье-
вич — 486
M и к е л ь-А н д ж ел о — 752
M и л л е р-К расовский Н. — 853
Милль Джон-Стюарт — 6, 39, 41,
227, 229, 230, 231, 233, 234, 235,
252, 718
Мильтон Джон — 47, 223
Милюков — 852
Мингетти Марко — 738
Минин Козьма — 406
M и р е с Жюль-Иссак—468, 529, 554,
754
Михайлов Михаил Илларионо-
вич— 722
Михайловски й-Д анилевский
Григорий Петрович—882, 883
Михаил Павлович, великий князь —
363
Мицкевич Адам —935, 1003
Моген— 147
Моденский, герцог — 127
Моле —76
Молешотт Якоб — 772
Молиняои Густяп — 466, 467, 468,
469, 470, 471, 472, 473, 474, 475,
591, 717, 909
Монталиве —77, 89, 101, 134,
136
M о н т е н ь Мишель — 764
Монтескье Шарль-^Луи — 38, 223,
687
Мордвинов — 366
Морд и ни Антонио —673, 957, 958
Мортагон— 304

Муравьев Михаил Никитич — 365
Мюнцер Фома — 877
H
Надеждин Николай Иванович —
594
Наполеон 1 — 8, 26, 96, 125, 128,
153, 223, 288, 398, 407, 464, 660,
689, 803, 811, 815, 816, 817, 819,
821, 835, 882, 978, 988
Наполеон II — 117
Наполеон III—466, 683, 684
Небольсин — 958
Нельсон Горацио — 888
Нессельроде Карл Васильевич —
821
Нестор, летописец — 785
H и бур Георг —22, 30, 393, 441,
470
H и г р а Константин — 676
Никитин Иван Саввич — 853
Николай I — 1001, 1002
Нил, архиепископ Ярославский — 853
Новиков Николай Иванович — 29,
484
Новицкий Орест — 429, 433, 434,
435, 436, 437, 438, 439, 440, 761
Новосельский Н. А. — 619, 621,
622, 625, 626, 627, 628, 629, 630
Новосильцев Николай Николае-
вич — 368, 803, 822
Ньютон—115, 169, 257, 277, 278,
285
О
Обольянинов —360, 364, 800
Овен (Оуэн) Роберт —30, 39, 663
Огарев Николай Платонович — 957
Озеров Владислав Александрович—
28
Олег, князь —298, 785
Оленин Алексей Николаевич — 353,
362
Ольга, княгиня — 293, 298
Омальский, герцог — 66, 67, 72,
120
О р д о н н о, генерал—115, 116
Основьяненко — 844, 846
Оссонвиль Жозеф — 697
Островский Александр Николае-
вич — 853, 937
П
Павел I Петрович — 349, 356, 357,
360, 363, 364, 799
Павлова Каролина Карловна — 226
Павлов Николай Филиппович — 588
П а ж о л ь, генерал — 147
П а кь е — 83
Палей Вильям — 514
Палас Петр-Симон — 971
Паль м ер ст он — 390. 528, 529*
736
Панин Никита Иванович — 488
Паррот Георг-Фридрих—817, 819
П ас се к— 485
П е л ь е — 71
Паульсон Иосиф Иванович — 851
Перейра Эмиль—169, 529, 754
Перозио—314, 619, 622
Перонне — 73, 81
Персиль — 80, 81
Перуджино — 745
Перье Казимир —64, 76, 90, 91,
100, 101, 102, 104, 105, 106, 107,
119, 121, 122, 123, 133, 134, 135,
145, 146, 151
Петрарка — 26
Петр Великий 1 — 293, 357, 358,
365, 369, 605, 608, 610, 611, 612,
613, 614, 652, 772, 852, 928, 972,
988, 992. 993. 994, 995. 996,
997, 998
Пий IX —389
Пилянкевич — 503
Пиль Роберт —232, 390
П и м — 409
Пинетти — 754
Пирогов Николай Иванович — 755,
853
Писемский Алексей Феофилакто-
вич — 229
Платон — 730
Плещеев Алексей Николаевич —
951, 956, 959, 960, 961, 962, 963,
964, 965, 966, 967, 968
Плещеев Сергей Иванович — 357
Плиний (Старший) Гай-Секунд —
21, 26, 610, 971
Плутарх — 26
Погодин Михаил Петрович — 293,
296, 297, 298, 299, 591, 710
Подевиль — 971
Подолинский — 853
Пожарский — 406
Полевой Ксенофонт Алексеевич —
29, 30, 296
Полевой Николай Алексеевич —29,
610, 874.
Полежаев Александр Иванович —
852
Полибий —26, 971, 972
Пол инь як —73, 74, 81, 82, 93
Полонский Яков Петрович — 853,
957. 958

П о л ь-д е-К ок — 446
Порсена— 13
Потемкин Григорий Александро-
вич—334, 335, 343, 346, 347, 348,
355, 483, 486, 488, 489
Потехин Алексей Анисимович-
853
Потоцкий — 361, 367
П о т т е р Людовик-Иосиф-Антуан —
971
Поцей Ипатий — 987
Поэ Эдгар — 951
Прайс Ричард — 971
Прасковья Федоровна, царица —
992, 994, 995, 996
Прокопий Кесарийский — 945
Прудон Пьер-Жозеф— 39, 40, 234,
237, 239, 252, 254, 471, 474, 475
Пруц Роберт —966, 968
П р ы ж о в Иван Григорьевич — 715
Пугаче в — 333, 334
Пушкин Александр Сергеевич —
431, 433, 450, 480, 588, 589, 592,
600, 608, 711, 843, 888, 957, 1003
Пушкин Алексей Иванович — 353
П ы п и н Александр Николаевич —
740, 741, 743, 744, 745, 746, 747,
748, 749, 750, 751
П у т я т а Николай Васильевич — 482
Пютц Вильгельм — 999, 1000
Р
Рабле —754
Р а г о з а Михаил, митрополит — 987
Разумовский Кирилл Григорье-
вич ■— 488
Радищев Александр Николаевич—
484, 720
Расин Жан —28, 391, 432
Растопчина Евдокия Петровна —
852
Р а т а ц ц и Урбано — 673, 676
Pay Карл-Генрих — 6, 24, 45, 971
Рафаэль —451, 752
Регул — 22
Р е д в и ц Оскар — 966
Рейц —412, 414, 416
Рено (Рейно) Жан—169, 174, 175,
176
Репнин Николай Васильевич — 358,
359
Р е х б е р г Иоганн-Бернгард—241
Ржевский Владимир Константино-
вич—709, 717, 723, 909, 936, 950
Ригольбош (Маргарита-Бадель)—
719
Рикардо —24, 25, 27, 28, 29, 30,
39, 40, 56, 473, 923
Рикасоли Беттино — 673, 676
Р ике рт — 966
Р и м е р Томас — 971
Риньи—101
Р и с т о р и Аделаида — 922
Р и т т е р Карл — 984
Риччардини (Ричарди) Джузеп-
пе - 673
Ришелье — 357
Роберт Дьявол —990
Робертсон Вильям — 971
Роге, генерал—112, 113, 114, 115,
116
Родригес Олинд— 166, 174, 176,
178, 181,J83, 184
Розенгейм Михаил Павлович —
853, 950, 958, 959, 967, 968
Рол лен Шарль—470, 471
Р о л л о н, герцог — 990
Россель Джон—390
Россель Уильям — 396
Росс и — 468
Ростовцев Я. А. — 466
Р о т ч е в Александр Гаврилович —
936
Ротшильд Джемс — 68, 107, 170,
176, 280, 468, 528, 529
Рошер Вильгельм — 6, 7, 8, 24,
25, 55, 969, 970, 972, 973, 974, 975,
977, 982, 983
Румянцев Сергей Петрович — 369
Руссо Жан-Жак —25, 38, 223, 432,
888, 889
Рязанов Иван Гаврилович — 351
С
С а в и ч — 846
С а и д-паша — 754
Самойлов, граф — 354
С а ф ф и Аурелио — 673
С в е ч и н а Софья Петровна — 300,
304, 305, 306, 307, 308, 309, 310,
311, 315, 316
Себастиани — 77
Сеймур — 213
Семевский Михаил Иванович —
588
Семенов Николай — 853
С е м е н о в-Т яньшанский Петр
Петрович — 984
С е м н е р — 915
Сенковский Осип Иванович (Ба-
рон Брамбеус)—763, 764
С е н-М а р к-Ж ирарден — 739
Сен-Симон—156. 157, 158, 159,
160, 161, 162, 163, 164, 165, 166,
169, 171, 176, 183, 185, 471

Сен т-Арно Арман-Жан-Леруа — 755
Сигеберт — 644
Сидней Альджернон — 409
Симон Жюль — 222, 223, 224, 225,
226, 229
Сисмонди — 30
Скотт Вальтер — 846, 9Т1
С к у д е р и Мадлена — 389
Славутинский С. Т. — 853
Случевский Константин Констан-
тинович ■— 959
Смирнов Александр — 457, 458,
461, 464
Смит Адам—12, 24, 25, 27, 30, 33,
38, 39, 40, 41, 43, 56, 58, 229, 469,
470, 471, 473, 658, 910, 911, 923,
971, 978, 979, 980
С о з е-— 82, 83
Сократ—155, 159, 164, 429
Соллогуб — 852
Соловьев Сергей Михайлович —
296, 796
Солон — 429
Софокл — 988
С о ц и н Лелио, Социн Фауст — 431
Сперанская Елизавета Михайлов-
на — 820, 824
Сперанский Михаил Михайло-
вич—368, 794, 795, 796, 797, 798,
799, 800, 801, 802, 803, 804, 805,
806, 807, 808, 809, 810, 811, 812,
813, 814, 815, 816, 817, 818, 819,
820, 821, 822, 823, 824, 825, 826,
827
Спиноза — 294
Станкевич Николай Васильевич —
593, 852
Стасюлевич М. — 643
Степанов Н. А. — 446
Столон Лициний — 22, 31
Столыпин Аркадий Алексеевич —
802
Страхов Николай Николаевич—951
Суворов Александр Васильевич —
483
Сульт Николя—101, 106, 107, 117,
136, 148
Сумароков Александр Петрович—
'788
С ц е в о л а Муций — 13
Сэ Жан-Батист — 2, 24, 25, 40. 468,
470, 471. 977, 980.
С ю Эжен — 763.
т
Талабо—175
Талейран — 221
Тамерлан—659, 704, 946
Тарквиний Секст — 284
Тацит Корнелий — 26, 288, 511
Т е д е с к о — 225
Терлецкий Кирилл — 987
Тиблен Николай — 388, 466, 475,
476
Тим ае в В. —991
Тимаев М. —991, 992
Тимаев Н. —650, 987, 988, 989,
990, 991
Тилли Иоганн-Церклас — 657, 658
Тихонович М. 999
Токвилль Алексис — 313, 315,
316, 685, 686, 687, 688, 689, 690,
692, 693, 694, 696, 697, 698, 699,
700, 701, 702, 705, 706
Толмачева — 720
Толстая Анисья Кирилловна — 993
Толстой Лев Николаевич — 588
Тохтамыш — 705, 947
Т р а н с о н Абель — 175
Траси Виктор де — 74, 95
Тра ян — 610
Тредьяковский Василий Кирил-
лович — 326
Трела Улисс—102, 103, 104
Трощинский Дмитрий Прокофье-
вич —354, 364, 820
Тук Томас —971
Тур Евгения (Салиас де Турнемир
Евгения Васильевна) — 304, 305,
306, 307, 308, 309, 310, 311, 312,
313, 314, 315, 316, 317, 322, 323
Тур Захарий — 959
Тургенев Иван Сергеевич — 713,
714, 853, 859, 950, 957
Тутолмин Тимофей Иванович —
338, 339, 340
Тьер Адольф —89, 109, 135, 136,
139, 151, 480
Тьерри Огюстен — 30, 166, 393
Тютрюмов Никанор Леонтьевич —
451
У
Успенский Николай Васильевич —
855, 856, 860, 863, 864, 865, 866,
867, 870, 873, 874, 875, 876, 878,
883, 884, 887, 889, 987
Устрялов Николай Герасимович —
852, 882, 883, 998
Ф
Фаллу де Альфред-Пьер-Фреде-
рик —315

Ф а н т и Манфред — 682
Фарини Луиджи — 673, 676
Феваль Поль — 676, 745
Ф е д ор Иванович (сын Ивана Гроз-
ного) — 471
Фейербах — 771
Фелье Октав —739
Феоктистов Евгений Михайло-
вич — 950
Фердинанд II, король неаполитан-
ский—141, 670, 671
Фердинанд VII — 122
Ферфекс — 106
Фет (Шеншин) Афанасий Афанасье-
вич—588, 950, 957, 958
Ф ё ш е р де, барон — 65
Ф ё ш е р де, баронесса — 65, 66, 67,
68, 70, 71, 79, 120, 122
Филипович, генерал — 835
Филипп II —288, 479
Филипп Македонский — 659
Филиппов М. — 722
Фихте —223, 225, 226
Фишер Куно — 758
Ф л а г о, генерал — 147
Фокс Чарльз — 396, 397, 409
Фокс Чарльз-Джемс — 677
Фонвизин — 488
Форкад Эжен — 739
Фохт Карл —727, 772
Ф р а н ц-И о с и ф — 1004
Фрауенштет Христиан-Мартин-
Юлиус — 226
Фрейлиграт Фердинанд — 966,
967
Ф ридрих Великий — 389, 795
Фридрих II Гогенштауфен — 989
Фу д рас —225, 389, 676, 745
Фукидид — 26
Фурнель— 171
Фу р н е л ь Сесилия — 182
Фурье —471, 980
X
Хвостов, граф — 589
Хлодвиг — 659
X о м я к о в Алексей Степанович —
413, 761, 829
X раповицкий Алексей Степано-
вич — 336, 345
U
Цезарь —31, 104
Цинцинат — 22, 611
Цицерон — 26, 597, 688
Ч
Чаадаев П. Я. — 592, 593, 594,
595, 596, 600, 601, 608, 609, 610,
611, 614, 615
Чальдини — 739
Чарторыжский (Чарторый-
ский) — 361, 366
Чендос—195
Черкасский — 589
Чернышевский Николай Гаври-
лович—369, 713, 716, 717, 728,
729, 730, 731, 732, 759, 762, 763,
764 ,765, 766, 769, 851, 1004
Черны шов Захар — 485
Ч е р н я й — 332
Чибрарио Джиованни-Антонио —
971
Чимабуэ Джованни — 745
Чингиз-хан —287, 288, 659, 704
Чичагов —347, 350, 366
Чичерин —317, 689, 713, 796
Ч у л к о в Михаил Дмитриевич — 293
Ч у м и к о в Александр Александро-
вич— 851
ш
Шамиль — 870
Шатобриан Франсуа-Рене — 125,
126, 128, 141
Шантлоз — 73
Шатров Николай Михайлович—957
Шаховской — 357
Шевалье Мишель — 24, 169, 175,
181, 183, 184, 468, 469
Шевченко Тарас Григорьевич —
791, 792, 793, 844, 846, 847, 936,
942
Ш е в ы р е в Степан Петрович — 293,
296
Шекспир Вильям —28, 431, 450,
451
Шеллинг — 223, 237, 434, 438, 730
Шельхер Виктор—10
Шепелев, сенатор — 367
Шешковский Степан Иванович —
352
Шиллер Фридрих —444, 888, 965,
990
Ш л е г е л ь Фридрих — 965
Шлецер Август-Людвиг — 298
Шло ее ер Фридрих-Кристоф—453,
454, 455, 456
Шмерлинг — 754
Шнелль —852
Шопенгауэр Артур — 226, 591,
772
Штейн Карл — 666, 757

Штирнер Макс — 772
Storch (Шторх) Андрей Карлович—
972
Шувалов Иван Иванович — 328,
329, 488
Шувалов Павел Андреевич — 820
щ
Щедрин (Салтыков) Михаил Евгра-
фович —852, 983
Щербатов Михаил Михайлович —
334
Э
Эльвезиус (Гельвеций) Клод-
Адриан — 38
Эль зе н А. — 206
Э м и н Федор Александрович — 293
Эмпедок л — 282
Энгельгардт Лев Николаевич —
481, 482, 483, 484, 485, 486, 488,
489, 490
д'Эрбенвиль- 103, 104
Эри Джордж-Биддель — 752
Э с п и н а с Шарль-Мари — 755
Э т в е ш — 324
Ю
Юм Д. —241, 768, 846
Юнг Артур — 27
Юркевич —694, 699, 702, 716,
725, 726, 727, 728, 758, 759, 760,
761, 762, 763,-765, 766, 767, 768,
769, 770, 772, 773, 909
Я
Языков А. — 853
Якубович А. — 685, 686, 706
Ярослав Мудрый — 293, 415

СОДЕРЖАНИЕ
1860
Капитал и труд 5
Июльская монархия 64
Леность грубого простонародья 186
Антропологический принцип в философии 222
Замечания на «Последнее слово г. Погодину» г. Костомарова .... 296
История из-за г-жи Свечиной 300
Прадедовские нравы 325
Предложение г. Закревского относительно винного акциза 372
Нынешние английские виги 388
В оправдание памяти честного человека 410
Сведения о числе подписчиков на «Современник» 1859 г 418
Библиография
Из N° 6 «Современника»
Постепенное развитие древних философских учений в связи с
развитием языческих верований. Соч. Ор. Новицкого .... 429
Собрание чудес. Повести, заимствованные из мифологии.
Н. Готорна 440
Историческая библиотека. История восемнадцатого столетия и
девятнадцатого до падения Французской империи. Ф. К. Шлос-
сера 453
Из № 7 «Современника»
Воспоминания, мысли, труды и заметки Александра Смирнова. 457
Из Украины. Сказки и повести Г. П. Данилевского 464
Из № 8 «Современника»
Новейшая история. Соч. Ф. Лоренца —
Из № 9 «Современника»
Молинари. Курс политической экономии 466
История цивилизации в Европе от падения Римской империи
до Французской революции. Соч. Гизо 475
Опыт книги для грамотного простонародья. Сост. А. С Зеле-
ной 480
Из № 10 «Современника»
Записки Льва Николаевича Энгельгардта 481
Из № 12 «Современника»
Материалы для географии и статистики России. Сост. М. Ба-
ранович 491
Экономическая библиотека. Промышленные предприятия. Кур-
сель-Сенёля 503
О судоустройстве. Соч. Бентама • • • 505

1861
Барским крестьянам от их доброжелателей поклон 517
Кредитные дела 525
Ответ на вопрос, или освистанный вместе со всеми другими журналами
«Современник» 588
Апология сумасшедшего 592
Что следует сделать «Русскому обществу пароходства и торговли»? . 619
О рекрутской повиннссти 631
О причинах падения Рима 643
Граф Кавур 669
Непочтительность к авторитетам 685
Полемические красоты 707
Национальная бестактность 775
Русский реформатор 794
Народная бестолковость 828
Н. А. Добролюбов 849
Не начало ли перемены? 855
Сведения о числе подписчиков на «Современник» 1860 г 890
Библиография
Из № 1 «Современника»
Политико-экономические письма к президенту Американских
Соединенных Штатов Г. К. Кэре 909
О настоящем быте мещан Саратовской губернии. Записка
И. А. Гана 924
Новые периодические издания
«Основа» 934
«Время» 949
Библиография
Из № 3 «Современника»
Стихотворения А. Н. Плещеева 956
Из № 4 «Современника»
Начала народного хозяйства. Руководство для учащихся и де-
ловых людей. Вильгельма Рошера 969
Картины из русского быта. Владимира Даля . . . 983
Из № 5 «Современника»
Краткое изложение русской истории. Сост. Н. Тимаев 987
Краткий учебник всеобщей истории. Сост. Н. Тимаев 989
Тетрадь всеобщей географии. Сост. М. Тимаев 991
Письма русских государей и других особ царского семейства . 992
Из № 12 «Современника»
Характеристики из сравнительного землеописания и этногра-
фии. В. Пютца 999
Приложения
Письмо из провинции 1001
Полемические красоты. Коллекция третья .... 1001
Примечания 1007
Текстологические и библиографические комментарии . . 1056
Указатель имен 1082

Редактор А. Костицын
Технический редактор Л. С у т и н а
Корректор А. Т и п о л ь т
Сдано в набоо 25/1-50 г. Подписано к печати
25/IV-50 г. A01412. Бумага 60X921/16e=34,25 бум.
листа, 68,5 печ. листа 78,75 уч.-авт, листа.
Тираж 15 000. Цена 18 руб. Зак. № 2178.
3-я типография « К расный пролетарий» Главпо-
лиграфиздата при Совете Министров СССР.
Москва, Краснопролетарская, 16.

ОПЕЧАТ К И
Стр. Строка Напечатано Следует читать
198 3 сн. тем тех
219 13 сн. отсрочит отсрочить
465 7 св. системе система
474 10 сн. приятелям приятелем
487 5 св. Констинтинополь Константинополь
497 7 сн. кустов кусков
526 5 сн. коммереческими коммерческими
658 18 сн. На сколько Насколько
658 17 сн. на столько настолько
744 23 сн. на деле на дело
1010 12 св. (Гельвецкий) (Гельвеций)
1016 26 св. Джердж Джордж
1024 22 сн. Генри-Гомас Генри-Томас
1Q25 14 св. древних учений древних философских учений
1039 19 сн. Н. Щепкиным Н. В. Шелгуновым
1053 14 сн. М. Тимаева Н. Тимаева
1055 11 сн. акциза »). — Голштинцы акциза»).
16) Голштинцы
1055 9 сн. 16Сторонники 17)Сторонники
1064 24 св. А. Г. Зеленой А. С. Зеленой
1073 18 сн. т. Пирогова г. Пирогова
1080 19 сн. Н. Тимаев М. Тимаев