...Нет,  не  только  во  сне  плачут
пожилые,  поседевшие  за  годы  войны
мужчины.  Плачут  они  и  наяву.  Тут
главное  —  уметь  вовремя  отвернуть¬
ся.  Тут  самое  главное  —  не  ранить
сердце  ребенка,  чтобы  он  не  увидел,
как  бежит  по  твоей  щеке  жгучая  и
скупая  мужская  слеза...
 М.  Шолохов
 ...Оттолкнули  от  берега  бревна.  На
них  лежал  Николай  Смородин.  Лей¬
тенант,  еле  держась  на  ногах,  про¬
водил  его,  вытянув  руки  по  швам,
склонив  голову.  Прощального  салю¬
та  не  дали.  Надо  было  экономить
боеприпасы...
 И.  Падерин

библиотека
 приложение  к  журналу
-сельская  молодежь-

издательство  цк  влксм  -молодая

гвардия”
 москва  1970

Ответственные  за  издание
О.  ПОПЦОВ,  В.  ТОКМАНЬ

Евгении  Григорьевне
Левицкой,  члену  КПСС
с  1903  года
 Первая  послевоенная  весна  бы¬
ла  на  Верхнем  Дону  на  редкость
дружная  и  напористая.  В  конце
марта  из  Приазовья  подули  теплые
ветры,  и  уже  через  двое  суток  на¬
чисто  оголились  пески  левобережья
Дона,  в  степи  вспухли  набитые
снегом  лога  и  балки,  взломав  лед,
бешено  взыграли  степные  речки,  и
дороги  стали  почти  совсем  непро-
ездны.
 В  эту  недобрую  пору  бездорожья
мне  пришлось  ехать  в  станицу  Бу-
кановскую.  И  расстояние  неболь¬
шое  —  всего  лишь  около  шестиде¬
сяти  километров,  —  но  одолеть  их
оказалось  не  так-то  просто.  Мы  с  то¬
варищем  выехали  до  восхода  солн¬
ца.  Пара  сытых  лошадей,  в  струну
натягивая  постромки,  еле  тащила
тяжелую  бричку.  Колеса  по  самую
ступицу  проваливались  в  отсырев¬
ший,  перемешанный  со  снегом  и
льдом  песок,  и  через  час  на  лоша¬
диных  боках  и  стегнах,  под  тон¬
кими  ремнями  шлеек,  уже  показа¬
лись  белые  пышные  хлопья  мыла,
а  в  утреннем  свежем  воздухе  остро
и  пьяняще  запахло  лошадиным  по¬
том  и  согретым  деготьком  щедро
смазанной  конской  сбруи.
 Там,  где  было  особенно  трудно
лошадям,  мы  слезали  с  брички,
шли  пешком.  Под  сапогами  хлю¬
пал  размокший  снег,  идти  было
тяжело,  но  по  обочинам  дороги
все  еще  держался  хрустально  по¬
блескивавший  на  солнце  ледок,  и
там  пробираться  было  еще  труднее.
7

Только  часов  через  шесть  покрыли  расстояние  в  тридцать  кило¬
метров,  подъехали  к  переправе  через  речку  Бланку.
 Небольшая,  местами  пересыхающая  летом  речушка  против
хутора  Моховского  в  заболоченной,  поросшей  ольхами  пойме
разлилась  на  целый  километр.  Переправляться  надо  было  на
утлой  плоскодонке,  поднимавшей  не  больше  трех  человек.
Мы  отпустили  лошадей.  На  той  стороне  в  колхозном  сарае  нас
ожидал  старенький,  видавший  виды  «виллис»,  оставленный  там
еще  зимою.  Вдвоем  с  шофером  мы  не  без  опасения  сели  в  ветхую
лодчонку.  Товарищ  с  вещами  остался  на  берегу.  Едва  отчалили,
как  из  прогнившего  днища  в  разных  местах  фонтанчиками  за¬
била  вода.  Подручными  средствами  конопатили  ненадежную
посудину  и  вычерпывали  из  нее  воду,  пока  не  доехали.  Через
час  мы  были  на  той  стороне  Бланки.  Шофер  пригнал  из  хутора
машину,  подошел  к  лодке  и  сказал,  берясь  за  весло:
 —  Если  это  проклятое  корыто  не  развалится  на  воде,  —
часа  через  два  приедем,  раньше  не  ждите.
 Хутор  раскинулся  далеко  в  стороне,  и  возле  причала  стояла
такая  тишина,  какая  бывает  в  безлюдных  местах  только  глухою
осенью  и  в  самом  начале  весны.  От  воды  тянуло  сыростью,
терпкой  горечью  гниющей  ольхи,  а  с  дальних  прихоперских  сте¬
пей,  тонувших  в  сиреневой  дымке  тумана,  легкий  ветерок  нес
извечно  юный,  еле  уловимый  аромат  недавно  освободившейся
иэ-иод  снега  земли.
 Неподалеку,  на  прибрежном  песке,  лежал  поваленный  пле¬
тень.  Я  присел  на  него,  хотел  закурить,  но,  сунув  руку  в  пра¬
вый  карман  ватной  стеганки,  к  великому  огорчению,  обнаружил,
что  пачка  «Беломора»  совершенно  размокла.  Во  время  пере¬
правы  волна  хлестнула  через  борт  низко  сидевшей  лодки,  по
пояс  окатила  меня  мутной  водой.  Тогда  мне  некогда  было
думать  о  папиросах,  надо  было,  бросив  весло,  побыстрее  вычер¬
пывать  воду,  чтобы  лодка  не  затонула,  а  теперь,  горько  досадуя
на  свою  оплошность,  я  бережно  извлек  из  кармана  раскисшую
пачку,  присел  на  корточки  и  стал  по  одной  раскладывать  на
плетне  влажные,  побуревшие  папиросы.
 Был  полдень.  Солнце  светило  горячо,  как  в  мае.  Я  надеялся,
что  папиросы  скоро  высохнут.  Солнце  светило  так  горячо,  что
я  уже  пожалел  о  том,  что  надел  в  дорогу  солдатские  ватные
штаны  и  стеганку.  Это  был  первый  после  зимы  по-настоящему
теплый  день.  Хорошо  было  сидеть  на  плетне  вот  так,  одному,
целиком  покорясь  тишине  и  одиночеству,  и,  сняв  с  головы
старую  солдатскую  ушанку,  сушить  на  ветерке  мокрые  после
тяжелой  гребли  волосы,  бездумно  следить  за  проплывающими
в  блеклой  синеве  белыми  грудастыми  облаками.
 8

Вскоре  я  увидел,  как  из-за  крайних  дворов  хутора  вышел
на  дорогу  мужчина.  Он  вел  за  руку  маленького  мальчика,  судя
по  росту  —  лет  пяти-шести,  не  больше.  Они  устало  брели  по
направлению  к  переправе,  но,  поравнявшись  с  машиной,  повер¬
нули  ко  мне.  Высокий,  сутуловатый  мужчина,  подойдя  вплот¬
ную,  сказал  приглушенным  баском:
 —  Здорово,  браток!
 —  Здравствуй.  —  Я  пожал  протянутую  мне  большую,  чер¬
ствую  руку.
 Мужчина  наклонился  к  мальчику,  сказал:
 —  Поздоровайся  с  дядей,  сынок.  Он,  видать,  такой  же  шо¬
фер,  как  и  твой  папанька.  Только  мы  с  тобой  на  грузовой  езди¬
ли,  а  он  вот  эту  маленькую  машину  гоняет.
 Глядя  мне  прямо  в  глаза  светлыми,  как  небушко,  глазами,
чуть-чуть  улыбаясь,  мальчик  смело  протянул  мне  розовую  хо¬
лодную  ручонку.  Я  легонько  потряс  ее,  спросил:
 —  Что  же  это  у  тебя,  старик,  рука  такая  холодная?  На  дво¬
ре  теплынь,  а  ты  замерзаешь?
 С  трогательной  детской  доверчивостью  малыш  прижался
к  моим  коленям,  удивленно  приподнял  белесые  бровки.
 —  Какой  же  я  старик,  дядя?  Я  вовсе  мальчик,  и  я  во¬
все  не  замерзаю,  а  руки  холодные  —  снежки  катал  потому
что.
 Сняв  со  спины  тощий  вещевой  мешок,  устало  присаживаясь
рядом  со  мною,  отец  сказал:
 —  Беда  мне  с  этим  пассажиром!  Через  него  и  я  подбился.
Широко  шагнешь  —  он  уже  на  рысь  переходит,  вот  и  изволь
к  такому  пехотинцу  приноравливаться.  Там,  где  мне  надо  раз
шагнуть,  —  я  три  раза  шагаю,  так  и  идем  с  ним  враздробь,
как  конь  с  черепахой.  А  тут  ведь  за  ним  глаз  да  глаз  нужен.
Чуть  отвернешься,  а  он  уже  по  лужине  бредет  или  леденику
отломит  и  сосет  вместо  конфеты.  Нет,  не  мужчинское  это  дело
с  такими  пассажирами  путешествовать,  да  еще  походным  по¬
рядком.  —  Он  помолчал  немного,  потом  спросил:  —  А  ты  что
же,  браток,  свое  начальство  ждешь?
 Мне  было  неудобно  разуверять  его  в  том,  что  я  не  шофер,
и  я  ответил:
 —  Приходится  ждать.
 —  С  той  стороны  подъедут?
 -  Да.
 —  Не  знаешь,  скоро  ли  подойдет  лодка?
 —  Часа  через  два.
 —  Порядком.  Ну  что  ж,  пока  отдохнем,  спешить  мне  некуда.
А  я  иду  мимо,  гляжу:  свой  брат-шофер  загорает.  Дай,  думаю,
9

зайду,  перекурим  вместе.  Одному-то  и  курить  и  помирать  тошно.
А  ты  богато  живешь,  папироски  куришь.  Подмочил  их,  стало
быть?  Ну,  брат,  табак  моченый,  что  конь  леченый,  никуда  не
годится.  Давай-ка  лучше  моего  крепачка  закурим.
 Он  достал  из  кармана  защитных  летних  штанов  свернутый
в  трубку  малиновый  шелковый  потертый  кисет,  развернул
его,  и  я  успел  прочитать  вышитую  на  уголке  надпись:  «До¬
рогому  бойцу  от  ученицы  6-го  класса  Лебедянской  средней
школы».
 Мы  закурили  крепчайшего  самосада  и  долго  молчали.
Я  хотел  было  спросить,  куда  он  идет  с  ребенком,  какая  нуж¬
да  его  гонит  в  такую  распутицу,  но  он  опередил  меня  во¬
просом  :
 —  Ты  что  же,  всю  войну  за  баранкой?
 —  Почти  всю.
 —  На  фронте?
 -  Да.
 —  Ну,  и  мне  там  пришлось,  браток,  хлебнуть  горюшка  по
ноздри  и  выше.
 Он  положил  на  колени  большие  темные  руки,  сгорбился.
Я  сбоку  взглянул  на  него,  и  мне  стало  что-то  не  по  себе...  Ви¬
дали  вы  когда-нибудь  глаза,  словно  присыпанные  пеплом,  напол¬
ненные  такой  неизбывной  смертной  тоской,  что  в  них  трудно
смотреть?  Вот  такие  глаза  были  у  моего  случайного  собесед¬
ника.
 Выломав  из  плетня  сухую  искривленную  хворостинку,  он
с  минуту  молча  водил  ею  по  песку,  вычерчивая  какие-то  замыс¬
ловатые  фигуры,  а  потом  заговорил:
 —  Иной  раз  не  спишь  ночью,  глядишь  в  темноту  пустыми
глазами  и  думаешь:  «За  что  же  ты,  жизнь,  меня  так  покале¬
чила?  За  что  так  исказнила?»  Нету  мне  ответа  ни  в  темноте,
ни  при  ясном  солнышке...  Нету  и  не  дождусь!  —  И  вдруг  спох¬
ватился:  ласково  подталкивая  сынишку,  сказал:  —  Пойди,  ми¬
лок,  поиграйся  возле  воды,  у  большой  воды  для  ребятишек  всегда
какая-нибудь  добыча  найдется.  Только,  гляди,  ноги  не  про¬
мочи!
 Еще  когда  мы  в  молчании  курили,  я,  украдкой  рассматривая
отца  и  сынишку,  с  удивлением  отметил  про  себя  одно,  странное
на  мой  взгляд,  обстоятельство.  Мальчик  был  одет  просто,  но
добротно:  и  в  том,  как  сидела  на  нем  подбитая  легкой,  поно¬
шенной  цигейкой  длиннополая  курточка,  и  в  том,  что  крохотные
сапожки  были  сшиты  с  расчетом  надевать  их  на  шерстяной  но¬
сок,  и  очень  искусный  шов  на  разорванном  когда-то  рукаве  кур¬
точки  —  все  выдавало  женскую  заботу,  умелые  материнские
10

руки.  А  отец  выглядел  иначе:  прожженный  в  нескольких  ме¬
стах  ватник  был  небрежно  и  грубо  заштопан,  латка  на  выно¬
шенных  защитных  штанах  не  пришита  как  следует,  а  скорее
наживлена  широкими,  мужскими  стежками;  на  нем  были  почти
новые  солдатские  ботинки,  но  плотные  шерстяные  носки  изъеде¬
ны  молью,  их  не  коснулась  женская  рука...  Еще  тогда  я  поду¬
мал:  «Или  вдовец,  или  живет  не  в  ладах  с  женой».
 Но  вот  он,  проводив  глазами  сынишку,  глухо  покашлял,  сно¬
ва  заговорил,  и  я  весь  превратился  в  слух.
 —  Поначалу  жизнь  моя  была  обыкновенная.  Сам  я  уроже¬
нец  Воронежской  губернии,  с  тысяча  девятьсотого  года  рожде¬
ния.  В  гражданскую  войну  был  в  Красной  Армии,  в  дивизии
Киквидзе.  В  голодный  двадцать  второй  год  подался  на  Кубань,
ишачить  на  кулаков,  потому  и  уцелел.  А  отец  с  матерью  и
сестренкой  дома  померли  от  голода.  Остался  один.  Родни  —  хоть
шаром  покати,  —  нигде,  никого,  ни  одной  души.  Ну,  через
год  вернулся  с  Кубани,  хатенку  продал,  поехал  в  Воронеж.  По¬
началу  работал  в  плотницкой  артели,  потом  пошел  на  завод,
выучился  на  слесаря.  Вскорости  женился.  Жена  воспитывалась
в  детском  доме.  Сиротка.  Хорошая  попалась  мне  девка!  Смир¬
ная,  веселая,  угодливая  и  умница,  не  мне  чета.  Она  с  детства
узнала,  почем  фунт  лиха  стоит,  может,  это  и  сказалось  на  ее
характере.  Со  стороны  глядеть  —  не  так  уж  она  была  из  себя
видная,  но  ведь  я-то  не  со  стороны  на  нее  глядел,  а  в  упор.
И  не  было  для  меня  красивей  и  желанней  ее,  не  было  на  свете
и  не  будет!
 Придешь  с  работы  усталый,  а  иной  раз  и  злой,  как  черт.
Нет,  на  грубое  слово  она  тебе  не  нагрубит  в  ответ.  Ласковая,
тихая,  не  знает,  где  тебя  усадить,  бьется,  чтобы  и  при  малом
достатке  сладкий  кусок  тебе  сготовить.  Смотришь  на  нее  и
отходишь  сердцем,  а  спустя  немного  обнимешь  ее,  скажешь:
«Прости,  милая  Иринка,  нахамил  я  тебе.  Понимаешь,  с  работой
у  меня  нынче  не  заладилось».  И  опять  у  нас  мир,  и  у  меня
покой  на  душе.  А  ты  знаешь,  браток,  что  это  означает  для  ра¬
боты?  Утром  я  встаю  как  встрепанный,  иду  на  завод,  и  любая
работа  у  меня  в  руках  кипит  и  спорится!  Вот  что  это  озна¬
чает  —  иметь  умную  жену-подругу.
 Приходилось  кое-когда  после  получки  и  выпивать  с  това¬
рищами.  Кое-когда  бывало  и  так,  что  идешь  домой  и  такие
кренделя  ногами  выписываешь,  что  со  стороны  небось  глядеть
страшно.  Тесна  тебе  улица,  да  и  шабаш,  не  говоря  уже  про
переулки.  Парень  я  был  тогда  здоровый  и  сильный,  как  дьявол,
выпить  мог  много,  а  до  дому  всегда  добирался  на  своих  ногах.
Но  случалось  иной  раз  и  так,  что  последний  перегон  шел  на
11

первой  скорости,  то  есть  на  четвереньках,  однако  же  добирался.
И  опять  же  ни  тебе  упрека,  ни  крика,  ни  скандала.  Только
посмеивается  моя  Иринка,  да  и  то  осторожно,  чтобы  я  спьяну
не  обиделся.  Разует  меня  и  шепчет:  «Ложись  к  стенке,  Андрю¬
ша,  а  то  сонный  упадешь  с  кровати».  Ну,  я,  как  куль  с  овсом,
упаду,  и  все  поплывет  перед  глазами.  Только  слышу  сквозь  сон,
что  она  по  голове  меня  тихонько  гладит  рукою  и  шепчет  что-
то  ласковое,  жалеет,  значит...
 Утром  она  меня  часа  за  два  до  работы  на  ноги  подымет,
чтобы  я  размялся.  Знает,  что  на  похмелье  я  ничего  есть  не
буду,  ну,  достанет  огурец  соленый  или  еще  что-нибудь  по  ле-
гости,  нальет  граненый  стаканчик  водки.  «Похмелись,  Андрюша,
только  больше  не  надо,  мой  милый».  Да  разве  же  можно  не
оправдать  такого  доверия?  Выпью,  поблагодарю  ее  без  слов,
одними  глазами,  поцелую  и  пошел  на  работу,  как  миленький.
А  скажи  она  мне  хмельному  слово  поперек,  крикни  или  обру¬
гайся,  и  я  бы,  как  бог  свят,  и  на  второй  день  напился.  Так  и
бывает  в  иных  семьях,  где  жена  дура;  насмотрелся  я  на  таких
шалав,  знаю.
 Вскорости  дети  у  нас  пошли.  Сначала  сынишка  родился,
через  года  еще  две  девочки...  Тут  я  от  товарищей  откололся.
Всю  получку  домой  несу,  семья  стала  числом  порядочная,  не
до  выпивки.  В  выходной  кружку  пива  выпью  и  на  этом  ставлю
точку.
 В  двадцать  девятом  году  завлекли  меня  машины.  Изучил
автодело,  сел  за  баранку  на  грузовой.  Потом  втянулся  и  уже
не  захотел  возвращаться  на  завод.  За  рулем  показалось  мне
веселее.  Так  и  прожил  десять  лет  и  не  заметил,  как  они  про¬
шли.  Прошли  как  будто  во  сне.  Да  что  десять  лет!  Спроси
у  любого  пожилого  человека,  приметил  он,  как  жизнь  прожил?
Ни  черта  он  не  приметил!  Прошлое  —  вот  как  та  дальняя
степь  в  дымке.  Утром  я  шел  по  ней,  все  было  ясно  кругом,
а  отшагал  двадцать  километров,  и  вот  уже  затянула  степь  дым¬
ка,  и  отсюда  уже  не  отличишь  лес  от  бурьяна,  пашню  от  тра¬
вокоса...
 Работал  я  эти  десять  лет  и  день  и  ночь.  Зарабатывал  хоро¬
шо,  и  жили  мы  не  хуже  людей.  И  дети  радовали:  все  трое
учились  на  «отлично»,  а  старшенький,  Анатолий,  оказался
таким  способным  к  математике,  что  про  него  даже  в  централь¬
ной  газете  писали.  Откуда  у  него  проявился  такой  огромад¬
ный  талант  к  этой  науке,  я  и  сам,  браток,  не  знаю.  Только
очень  мне  это  было  лестно,  и  гордился  я  им,  страсть  как  гор¬
дился!
 За  десять  лет  скопили  мы  немного  деньжонок  и  перед
12

войной  поставили  себе  домишко  об  двух  комнатках,  с  кладов¬
кой  и  коридорчиком.  Ирина  купила  двух  коз.  Чего  еще  больше
надо?  Дети  кашу  едят  с  молоком,  крыша  над  головою  есть,
одеты,  обуты,  стало  быть,  все  в  порядке.  Только  построился
я  неловко.  Отвели  мне  участок  в  шесть  соток  неподалеку  от
авиазавода.  Будь  моя  хибарка  в  другом  месте,  может,  и  жизнь
сложилась  бы  иначе...
 А  тут  вот  она,  война.  На  второй  день  повестка  из  воен¬
комата,  а  на  третий  —  пожалуйте  в  эшелон.  Провожали  меня
все  четверо  моих:  Ирина,  Анатолий  и  дочери  —  Настенька  и
Олюшка.  Все  ребята  держались  молодцом.  Ну,  у  дочерей  -—
не  без  того,  посверкивали  слезинки.  Анатолий  только  плечами
передергивал,  как  от  холода,  ему  к  тому  времени  уже  семна¬
дцатый  год  шел,  а  Ирина  моя...  Такой  я  ее  за  все  семнадцать
лет  нашей  совместной  жизни  ни  разу  не  видал.  Ночью  у  меня
на  плече  и  на  груди  рубаха  от  ее  слез  не  просыхала,  и  утром
такая  же  история...  Пришли  на  вокзал,  а  я  на  нее  от  жалости
глядеть  не  могу:  губы  от  слез  распухли,  волосы  из-под  платка
выбились,  и  глаза  мутные,  несмысленные,  как  у  тронутого  умом
человека.  Командиры  объявляют  посадку,  а  она  упала  мне  на
грудь,  руки  на  моей  шее  сцепила  и  вся  дрожит,  будто  подруб¬
ленное  дерево...  И  детишки  ее  уговаривают  и  я,  —  ничего  не
помогает!  Другие  женщины  с  мужьями,  с  сыновьями  разгова¬
ривают,  а  моя  прижалась  ко  мне,  как  лист  к  ветке,  и  только
вся  дрожит,  а  слова  вымолвить  не  может.  Я  и  говорю  ей:  «Возь¬
ми  же  себя  в  руки,  милая  моя  Иринка!  Скажи  мне  хоть  слово
на  прощанье».  Она  и  говорит  и  за  каждым  словом  всхлипывает:
«Родненький  мой...  Андрюша...  не  увидимся...  мы  с  тобой...  боль¬
ше...  на  этом...  свете...»
 Тут  у  самого  от  жалости  к  ней  сердце  на  части  разрывает¬
ся,  а  тут  она  с  такими  словами.  Должна  бы  понимать,  что  мне
тоже  нелегко  с  ними  расставаться,  не  к  теще  на  блины  собрал¬
ся.  Зло  меня  тут  взяло!  Силой  я  разнял  ее  руки  и  легонько
толкнул  в  плечи.  Толкнул  вроде  легонько,  а  сила-то  у  меня  была
дурачья;  она  попятилась,  шага  три  ступнула  назад  и  опять  ко
мне  идет  мелкими  шажками,  руки  протягивает,  а  я  кричу  ей:
«Да  разве  же  так  прощаются?  Что  ты  меня  раньше  времени
заживо  хоронишь?!»  Ну,  опять  обнял  ее,  вижу,  что  она  не
в  себе...
 Он  на  полуслове  резко  оборвал  рассказ,  и  в  наступившей
тишине  я  услышал,  как  у  него  что-то  клокочет  и  булькает
в  горле.  Чужое  волнение  передалось  и  мне.  Искоса  взглянул
я  на  рассказчика,  но  ни  единой  слезинки  не  увидел  в  его  слов¬
но  бы  мертвых,  потухших  глазах.  Он  сидел,  понуро  склонив
13

голову,  только  большие,  безвольно  опущенные  руки  мелко  дро¬
жали,  дрожал  подбородок,  дрожали  твердые  губы...
 —  Не  надо,  друг,  не  вспоминай!  —  тихо  проговорил  я,  но
он,  наверное,  не  слышал  моих  слов  и,  каким-то  огромным  уси¬
лием  воли  поборов  волнение,  вдруг  сказал  охрипшим,  странно
изменившимся  голосом:
 —  До  самой  смерти,  до  последнего  моего  часа,  помирать  бу¬
ду,  а  не  прощу  себе,  что  тогда  ее  оттолкнул!..
 Он  снова  и  надолго  замолчал.  Пытался  свернуть  папиросу,
но  газетная  бумага  рвалась,  табак  сыпался  на  колени.  Наконец
он  все  же  кое-как  сделал  кручонку,  несколько  раз  жадно  затя¬
нулся  и,  покашливая,  продолжал:
 —  Оторвался  я  от  Ирины,  взял  ее  лицо  в  ладони,  целую,
а  у  нее  губы  как  лед.  С  детишками  попрощался,  бегу  к  вагону,
уже  на  ходу  вскочил  на  подножку.  Поезд  взял  с  места  тихо¬
тихо;  проезжать  мне  —  мимо  своих.  Гляжу,  детишки  мои  оси¬
ротелые  в  кучку  сбились,  руками  мне  машут,  хотят  улыбаться,
а  оно  не  выходит.  А  Ирина  прижала  руки  к  груди;  губы  бе¬
лые  как  мел,  что-то  она  ими  шепчет,  смотрит  на  меня,  не
сморгнет,  а  сама  вся  вперед  клонится,  будто  хочет  шагнуть  про¬
тив  сильного  ветра...  Такой  она  и  в  памяти  мне  на  всю  жизнь
осталась:  руки,  прижатые  к  груди,  белые  губы  и  широко  раскры¬
тые  глаза,  полные  слез...  По  большей  части  такой  я  ее  и  во  сне
всегда  вижу...  Зачем  я  ее  тогда  оттолкнул?  Сердце  до  сих  пор,
как  вспомню,  будто  тупым  ножом  режут...
 Формировали  нас  под  Белой  Церковью,  на  Украине.  Дали
мне  ЗИС-5.  На  нем  и  поехал  на  фронт.  Ну,  про  войну  тебе
нечего  рассказывать,  сам  видал  и  знаешь,  как  оно  было  пона¬
чалу.  От  своих  письма  получал  часто,  а  сам  крылатки  посылал
редко.  Бывало,  напишешь,  что,  мол,  все  в  порядке,  помаленьку
воюем  и  хотя  сейчас  отступаем,  но  скоро  соберемся  с  силами
и  тогда  дадим  фрицам  прикурить.  А  что  еще  можно  было  пи¬
сать?  Тошное  время  было,  не  до  писаний  было.  Да  и  признать¬
ся,  и  сам  я  не  охотник  был  на  жалобных  струнах  играть  и  тер¬
петь  не  мог  этаких  слюнявых,  какие  каждый  день,  к  делу  и  не
к  делу,  женам  и  милахам  писали,  сопли  по  бумаге  размазы¬
вали.  Трудно,  дескать,  ему,  тяжело,  того  и  гляди  убьют.  И  вот
он,  сука  в  штанах,  жалуется,  сочувствия  ищет,  слюнявится,
а  того  не  хочет  понять,  что  этим  разнесчастным  бабенкам  и
детишкам  не  слаже  нашего  в  тылу  приходилось.  Вся  держава  на
них  оперлась!  Какие  же  это  плечи  нашим  женщинам  и  детиш¬
кам  надо  было  иметь,  чтобы  под  такой  тяжестью  не  согнуться?
А  вот  не  согнулись,  выстояли!  А  такой  хлюст,  мокрая  душон¬
ка,  напишет  жалостное  письмо  —  и  трудящую  женщину,  как
14

рюхой  под  ноги.  Она  после  этого  письма,  горемыка,  и  руки
опустит,  и  работа  ей  не  в  работу.  Нет!  На  то  ты  и  мужчина,
на  то  ты  и  солдат,  чтобы  все  вытерпеть,  все  снести,  если  к  это¬
му  нужда  позвала.  А  если  в  тебе  бабьей  закваски  больше,  чем
мужской,  то  надевай  юбку  со  сборками,  чтобы  свой  тощий  зад
прикрыть  попышнее,  чтобы  хоть  сзади  на  бабу  был  похож,  и
ступай  свеклу  полоть  или  коров  доить,  а  на  фронте  ты  такой  не
нужен,  там  и  без  тебя  вони  много!
 Только  не  пришлось  мне  и  года  повоевать...  Два  раза  за  это
время  был  ранен,  но  оба  раза  по  легости:  один  раз  —  в  мя¬
коть  руки,  другой  —  в  ногу;  первый  раз  —  пулей  с  самолета,
другой  —  осколком  снаряда.  Дырявил  немец  мне  машину  и
сверху  и  с  боков,  но  мне,  браток,  везло  на  первых  порах.  Везло-
везло,  да  и  довезло  до  самой  ручки...  Попал  я  в  плен  под  Лозо-
веньками  в  мае  сорок  второго  года  при  таком  неловком  случае:
немец  тогда  здорово  наступал,  и  оказалась  одна  наша  стодва¬
дцатидвухмиллиметровая  гаубичная  батарея  почти  без  снарядов;
нагрузили  мою  машину  снарядами  по  самую  завязку,  и  сам  я  на
погрузке  работал  так,  что  гимнастерка  к  лопаткам  прикипала.
Надо  было  сильно  спешить  потому,  что  бой  приближался  к  нам:
слева  чьи-то  танки  гремят,  справа  стрельба  идет,  впереди  стрель¬
ба,  и  уже  начало  попахивать  жареным...
 Командир  нашей  автороты  спрашивает:  «Проскочишь,  Соко¬
лов?»  А  тут  и  спрашивать  нечего  было.  Там  товарищи  мои,  мо¬
жет,  погибают,  а  я  тут  чухаться  буду?  «Какой  разговор!  —
отвечаю  ему.  —  Я  должен  проскочить,  и  баста!»  —<  «Ну,  —  гово¬
рит,  —  дуй!  Жми  на  всю  железку!»
 Я  и  подул.  В  жизни  так  не  ездил,  как  на  этот  раз!  Знал,  что
не  картошку  везу,  что  с  этим  грузом  осторожность  в  езде  нуж¬
на,  но  какая  же  тут  может  быть  осторожность,  когда  там  ре¬
бята  с  пустыми  руками  воюют,  когда  дорога  вся  насквозь
артогнем  простреливается.  Пробежал  километров  шесть,  скоро
мне  уже  на  проселок  сворачивать,  чтобы  пробраться  к  балке,
где  батарея  стояла,  а  тут  гляжу  —  мать  честная  —  пехотка
наша  и  справа  и  слева  от  грейдера  по  чистому  полю  сыпет,  и
уже  мины  рвутся  по  их  порядкам.  Что  мне  делать?  Не  повора¬
чивать  же  назад?  Давлю  вовсю!  И  до  батареи  остался  какой-
нибудь  километр,  уже  свернул  я  на  проселок,  а  добраться  до
своих  мне,  браток,  не  пришлось...  Видно,  из  дальнобойного  тяже¬
лый  положил  он  мне  возле  машины.  Не  слыхал  я  ни  разрыва,
ничего,  только  в  голове  будто  что-то  лопнуло,  и  больше  ничего
не  помню.  Как  остался  я  живой  тогда  —  не  понимаю,  и  сколько
времени  пролежал  метрах  в  восьми  от  кювета  —  не  соображу.
Очнулся,  а  встать  на  ноги  не  могу:  голова  у  меня  дергается,
15

всего  трясет,  будто  в  лихорадке,  в  глазах  темень,  в  левом  плече
что-то  скрипит  и  похрустывает,  и  боль  во  всем  теле  такая,  как,
скажи,  меня  двое  суток  подряд  били  чем  попадя.  Долго  я  по
земле  на  животе  елозил,  но  кое-как  встал.  Однако  опять  же
ничего  не  пойму,  где  я  и  что  со  мной  стряслось.  Память-то  мне
начисто  отшибло.  А  обратно  лечь  боюсь.  Боюсь,  что  ляжу  и
больше  не  встану,  помру.  Стою  и  качаюсь  из  сторону  в  сторону,
как  тополь  в  бурю.
 Когда  пришел  в  себя,  опомнился  и  огляделся  как  следует,  —
сердце  будто  кто-то  плоскогубцами  сжал:  кругом  снаряды  ва¬
ляются,  какие  я  вез,  неподалеку  моя  машина,  вся  в  клочья
побитая,  лежит  вверх  колесами,  а  бой-то,  бой-то  уже  сзади  меня
идет...  Это  как?
 Нечего  греха  таить,  вот  тут-то  у  меня  ноги  сами  собою  под¬
косились,  и  я  упал,  как  срезанный,  потому  что  понял,  что  я  —
уже  в  окружении,  а  скорее  сказать  —  в  плену  у  фашистов.
Вот  как  оно  на  войне  бывает...
 Ох,  браток,  нелегкое  это  дело  понять,  что  ты  не  по  своей
воле  в  плену.  Кто  этого  на  своей  шкуре  не  испытал,  тому  не
сразу  в  душу  въедешь,  чтобы  до  него  по-человечески  дошло,  что
означает  эта  штука.
 Ну,  вот,  стало  быть,  лежу  я  и  слышу:  танки  гремят.  Четыре
немецких  средних  танка  на  полном  газу  прошли  мимо  меня
туда,  откуда  я  со  снарядами  выехал...  Каково  это  было  пере¬
живать?  Потом  тягачи  с  пушками  потянулись,  полевая  кухня
проехала,  потом  пехота  пошла,  не  густо,  так,  не  больше  одной
битой  роты.  Погляжу,  погляжу  на  них  краем  глаза  и  опять
прижмусь  щекой  к  земле,  глаза  закрою:  тошно  мне  на  них
глядеть,  и  на  сердце  тошно...
 Думал,  все  прошли,  приподнял  голову,  а  их  шесть  автомат¬
чиков  —  вот  они,  шагают  метрах  в  ста  от  меня.  Гляжу,  сво¬
рачивают  с  дороги  и  прямо  ко  мне.  Идут  молчком.  «Вот,  —
думаю,  —  и  смерть  моя  на  подходе».  Я  сел,  неохота  лежа  по¬
мирать,  потом  встал.  Один  из  них,  не  доходя  шагов  несколь¬
ких,  плечом  дернул,  автомат  снял.  И  вот  как  потешно  человек
устроен:  никакой  паники,  ни  сердечной  робости  в  эту  минуту
у  меня  не  было.  Только  гляжу  на  него  и  думаю:  «Сейчас  даст
он  по  мне  короткую  очередь,  а  куда  будет  бить?  В  голову  или
поперек  груди?»  Как  будто  мне  это  не  один  черт,  какое  место
он  в  моем  теле  прострочит.
 Молодой  парень,  собою  ладный  такой,  чернявый,  а  губы
тонкие,  в  нитку,  и  глаза  с  прищуром.  «Этот  убьет  и  не  заду¬
мается»,  —  соображаю  про  себя.  Так  оно  и  есть:  вскинул  он
 16

автомат  —  я  ему  прямо  в  глаза  гляжу,  молчу,  —  а  другой,
ефрейтор,  что  ли,  постарше  его  возрастом,  можно  сказать,  по¬
жилой,  что-то  крикнул,  отодвинул  его  в  сторону,  подошел  ко
мне,  лопочет  по-своему  и  правую  руку  мою  в  локте  сгибает,
мускул,  значит,  щупает.  Попробовал  и  говорит:  «О-о-о!»  —  и  по¬
казывает  на  дорогу,  на  заход  солнца.  Топай,  мол,  рабочая  ско¬
тинка,  трудиться  на  наш  райх.  Хозяином  оказался,  сукин
сын!
 Но  чернявый  присмотрелся  на  мои  сапоги,  а  они  у  меня
с  виду  были  добрые,  показывает  рукой:  «Сымай».  Сел  я  на
землю,  снял  сапоги,  подаю  ему.  Он  их  из  рук  у  меня  прямо-таки
выхватил.  Размотал  я  портянки,  протягиваю  ему,  а  сам  гляжу
на  него  снизу  вверх.  Но  он  заорал,  заругался  по-своему  и  опять
за  автомат  хватается.  Остальные  ржут.  С  тем  по-мирному  и
отошли.  Только  этот  чернявый  пока  дошел  до  дороги,  раза  три
оглянулся  на  меня,  глазами  сверкает,  как  волчонок,  злится,
а  чего?  Будто  я  с  него  сапоги  снял,  а  не  он  с  меня.
 Что  ж,  браток,  деваться  мне  было  некуда.  Вышел  я  на  до¬
рогу,  выругался  страшным  кучерявым,  воронежским  матом  и
зашагал  на  запад,  в  плен!..  А  ходок  тогда  из  меня  был  нику¬
дышный,  в  час  по  километру,  не  больше.  Ты  хочешь  вперед
шагнуть,  а  тебя  из  стороны  в  сторону  качает,  возит  по  дороге,
как  пьяного.  Прошел  немного,  и  догоняет  меня  колонна  наших
пленных,  из  той  же  дивизии,  в  какой  я  был.  Гонят  их  человек
десять  немецких  автоматчиков.  Тот,  какой  впереди  колонны
шел,  поравнялся  со  мною  и,  не  говоря  худого  слова,  наотмашь
хлыстнул  меня  ручкой  автомата  по  голове.  Упади  я,  —  и  он
пришил  бы  меня  к  земле  очередью,  но  наши  подхватили  меня
на  лету,  затолкали  в  средину  и  с  полчаса  вели  под  руки.
А  когда  я  очухался,  один  из  них  шепчет:  «Боже  тебя  упаси
падать!  Иди  из  последних  сил,  а  не  то  убьют».  И  я  из  послед¬
них  сил,  но  пошел.
 Как  только  солнце  село,  немцы  усилили  конвой,  на  грузовой
подкинули  еще  человек  двадцать  автоматчиков,  погнали  нас
ускоренным  маршем.  Сильно  раненные  наши  не  могли  поспе¬
вать  за  остальными,  и  их  пристреливали  прямо  на  дороге.
Двое  попытались  бежать,  а  того  не  учли,  что  в  лунную  ночь
тебя  в  чистом  поле  черт  те  насколько  видно,  ну,  конечно,  и
этих  постреляли.  В  полночь  пришли  мы  в  какое-то  полусожжен-
ное  село.  Ночевать  загнали  нас  в  церковь  с  разбитым  куполом.
На  каменном  полу  —  ни  клочка  соломы,  а  все  мы  без  шине¬
лей,  в  одних  гимнастерках  и  штанах,  так  что  постелить  и  разу
нечего.  Кое  на  ком  даже  и  гимнастерок  не  было,  одни  бязевые
исподние  рубашки.  В  большинстве  это  были  младшие  коман-
 2  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь»,  т.  2 	17

диры.  Гимнастерки  они  посымали,  чтобы  их  от  рядовых  нельзя
было  отличить.  И  еще  артиллерийская  прислуга  была  без  гим¬
настерок.  Как  работали  возле  орудий  растелешенные,  так  и
в  плен  попали.
 Ночью  полил  такой  сильный  дождь,  что  все  мы  промокли
насквозь.  Тут  купол  снесло  тяжелым  снарядом  или  бомбой
с  самолета,  а  тут  крыша  вся  начисто  побитая  осколками,  сухого
места  даже  в  алтаре  не  найдешь.  Так  всю  ночь  и  прослоня¬
лись  мы  в  этой  церкви,  как  овцы  в  темном  катухе.  Среди  ночи
слышу,  кто-то  трогает  меня  за  руку,  спрашивает:  «Товарищ,  ты
не  ранен?»  Отвечаю  ему:  «А  тебе  что  надо,  браток?»  Он  и  гово¬
рит:  «Я  —  военврач,  может  быть,  могу  тебе  чем-нибудь  по¬
мочь?»  Я  пожаловался  ему,  что  у  меня  левое  плечо  скрипит  и
пухнет  и  ужасно  как  болит.  Он  твердо  так  говорит:  «Сымай
гимнастерку  и  нижнюю  рубашку».  Я  снял  все  это  с  себя,  он
и  начал  руку  в  плече  прощупывать  своими  тонкими  пальцами,
да  так,  что  я  света  невзвидел.  Скриплю  зубами  и  говорю  ему:
«Ты,  видно,  ветеринар,  а  не  людской  доктор.  Что  же  ты  по
больному  месту  давишь  так,  бессердечный  ты  человек?»  А  он
все  щупает  и  злобно  так  отвечает:  «Твое  дело  помалкивать!
Тоже  мне,  разговорчики  затеял.  Держись,  сейчас  еще  больнее
будет».  Да  с  тем  как  дернет  мою  руку,  аж  красные  искры  у  ме¬
ня  из  глаз  посыпались.
 Опомнился  я  и  спрашиваю:  «Ты  что  же  делаешь,  фашист
несчастный?  У  меня  рука  вздребезги  разбитая,  а  ты  ее  так
рванул».  Слышу,  он  засмеялся  потихоньку  и  говорит:  «Думал,
что  ты  меня  ударишь  с  правой,  но  ты,  оказывается,  смирный
парень.  А  рука  у  тебя  не  разбита,  а  выбита  была,  вот  я  ее  на
место  и  поставил.  Ну,  как  теперь,  полегче  тебе?»  И  в  самом
деле,  чувствую  по  себе,  что  боль  куда-то  уходит.  Поблагодарил
я  его  душевно,  и  он  дальше  пошел  в  темноте,  потихоньку  спра¬
шивает:  «Раненые  есть?»  Вот  что  значит  настоящий  доктор!
Он  и  в  плену  и  в  потемках  свое  великое  дело  делал.
 Беспокойная  это  была  ночь.  До  ветру  не  пускали,  об  этом
старший  конвоя  предупредил,  еще  когда  попарно  загоняли  нас
в  церковь.  И,  как  на  грех,  приспичило  одному  богомольному
из  наших  выйти  по  нужде.  Крепился-крепился  он,  а  потом  за¬
плакал.  «Не  могу,  —  говорит,  —  осквернять  святой  храм!  Я  же
верующий,  я  христианин!  Что  мне  делать,  братцы?»  А  наши,
знаешь,  какой  народ?  Одни  смеются,  другие  ругаются,  третьи
всякие  шуточные  советы  ему  дают.  Развеселил  он  всех  нас,
а  кончилась  эта  Канитель  очень  даже  плохо:  начал  он  стучать
в  дверь  и  просить,  чтобы  его  выпустили.  Ну,  и  допросился:  дал
фашист  через  дверь,  во  всю  ее  ширину,  длинную  очередь,  и
18

богомольца  этого  убил,  и  еще  трех  человек,  а  одного  тяжело
ранил,  к  утру  он  скончался.
 Убитых  сложили  мы  в  одно  место,  присели  все,  притихли  и
призадумались:  начало-то  не  очень  веселое...  А  немного  погодя
заговорили  вполголоса,  зашептались:  кто  откуда,  какой  области,
как  в  плен  попал:  в  темноте  товарищи  из  одного  взвода  или
знакомцы  из  одной  роты  порастерялись,  начали  один  одного
потихоньку  окликать.  И  слышу  я  рядом  с  собой  такой  тихий
разговор.  Один  говорит:  «Если  завтра,  перед  тем  как  гнать  нас
дальше,  нас  выстроят  и  будут  выкликать  комиссаров,  коммуни¬
стов  и  евреев,  то  ты,  взводный,  не  прячься!  Из  этого  дела  у  тебя
ничего  не  выйдет.  Ты  думаешь,  если  гимнастерку  снял,  так  за
рядового  сойдешь?  Не  выйдет!  Я  за  тебя  отвечать  не  намерен.
Я  первый  укажу  на  тебя!  Я  же  знаю,  что  ты  —  коммунист  и
меня  агитировал  вступать  в  партию,  вот  и  отвечай  за  свои  дела*.
Это  говорит  ближний  ко  мне,  какой  рядом  со  мной  сидит,  сле¬
ва,  а  с  другой  стороны  от  него  чей-то  молодой  голос  отвечает:
«Я  всегда  подозревал,  что  ты,  Крыжнев,  нехороший  человек.  Осо¬
бенно  когда  ты  отказался  вступить  в  партию,  ссылаясь  на  свою
неграмотность.  Но  никогда  я  не  думал,  что  ты  сможешь  стать
предателем.  Ведь  ты  же  окончил  семилетку?»  Тот  лениво  так
отвечает  своему  взводному:  «Ну,  окончил,  и  что  из  этого?»  Долго
они  молчали,  потом,  по  голосу,  взводный  тихо  так  говорит:  «Не
выдавай  меня,  товарищ  Крыжнев».  А  тот  засмеялся  тихонько.
«Товарищи,  —  говорит,  —  остались  за  линией  фронта,  а  я  тебе
не  товарищ,  и  ты  меня  не  проси,  все  равно  укажу  на  тебя.
Своя  рубашка  к  телу  ближе».
 Замолчали  они,  а  меня  озноб  колотит  от  такой  подлючности.
«Нет,  —  думаю,  —  не  дам  я  тебе,  сучьему  сыну,  выдать  своего
командира!  Ты  у  меня  из  этой  церкви  не  выйдешь,  а  вытянут
тебя,  как  падлу,  за  ноги!»  Чуть-чуть  рассвело  —  вижу:  рядом
со  мной  лежит  на  спине  мордатый  парень,  руки  за  голову  заки¬
нул,  а  около  него  сидит  в  одной  исподней  рубашке,  колени
обнял,  худенький  такой,  курносенький  парнишка,  и  очень  собою
бледный.  «Ну,  —  думаю,  —  не  справится  этот  парнишка  с  та¬
ким  толстым  мерином.  Придется  мне  его  кончать».
 Тронул  я  его  рукою,  спрашиваю  шепотом:  «Ты  —  взводный?»
Он  ничего  не  ответил,  только  головою  кивнул.  «Этот  хочет  те¬
бя  выдать?»  —  показываю  я  на  лежачего  парня.  Он  обратно
головою  кивнул.  «Ну,  —  говорю,  —  держи  ему  ноги,  чтобы  не
брыкался!  Да  поживей!»  —  а  сам  упал  на  этого  парня,  и  за¬
мерли  мои  пальцы  у  него  на  глотке.  Он  и  крикнуть  не  успел.
Подержал  его  под  собой  минут  несколько,  приподнялся.  Готов
предатель,  и  язык  на  боку!
 2*
 19

До  того  мне  стало  нехорошо  после  этого,  и  страшно  захо¬
телось  руки  помыть,  будто  я  не  человека,  а  какого-то  гада  пол¬
зучего  душил...  Первый  раз  в  жизни  убил,  и  то  своего...  Да  ка¬
кой  же  он  свой?  Он  же  хуже  чужого,  предатель.  Встал  и  говорю
взводному:  «Пойдем  отсюда,  товарищ,  церковь  велика».
 Как  и  говорил  этот  Крыжнев,  утром  всех  нас  выстроили
возле  церкви,  оцепили  автоматчиками  и  трое  эсэсовских  офице¬
ров  начали  отбирать  вредных  им  людей.  Спросили,  кто  комму¬
нисты,  командиры,  комиссары,  но  таковых  не  оказалось.  Не  ока¬
залось  и  сволочи,  какая  могла  бы  выдать,  потому  что  и  комму¬
нистов  среди  нас  было  чуть  не  половина,  и  командиры  были,
и  само  собою,  и  комиссары  были.  Только  четырех  и  взяли  из
двухсот  с  лишним  человек.  Одного  еврея  и  трех  русских  рядо¬
вых.  Русские  попали  в  беду  потому,  что  все  трое  были  чернявые
и  с  кучерявинкой  в  волосах.  Вот  подходят  к  такому,  спраши¬
вают:  «Юде?»  Он  говорит,  что  русский,  но  его  и  слушать  не
хотят.  «Выходи»  —  и  все.
 Расстреляли  этих  бедолаг,  а  нас  погнали  дальше.  Взводный,
с  каким  мы  предателя  придушили,  до  самой  Познани  возле
меня  держался  и  в  первый  день  нет-нет  да  и  пожмет  мне
на  ходу  руку.  В  Познани  нас  разлучили  по  одной  такой  при¬
чине.
 Видишь,  какое  дело,  браток,  еще  с  первого  дня  задумал
я  уходить  к  своим.  Но  уходить  хотел  наверняка.  До  самой  Поз¬
нани,  где  разместили  нас  в  настоящем  лагере,  ни  разу  не  пред¬
ставился  мне  подходящий  случай.  А  в  Познанском  лагере  вроде
такой  случай  нашелся:  в  конце  мая  послали  нас  в  лесок
возле  лагеря  рыть  могилы  для  наших  же  умерших  военноплен¬
ных,  много  тогда  нашего  брата  мерло  от  дизентерии;  рою  я  поз-
нанскую  глину,  а  сам  посматриваю  кругом  и  вот  приметил,  что
двое  наших  охранников  сели  закусывать,  а  третий  придремал
на  солнышке.  Бросил  я  лопату  и  тихо  пошел  за  куст...  А  по¬
том  —  бегом,  держу  прямо  на  восход  солнца...
 Видать,  не  скоро  они  спохватились,  мои  охранники.  А  вот
откуда  у  меня,  у  такого  тощалого,  силы  взялись,  чтобы  пройти
за  сутки  почти  сорок  километров,  —  сам  не  знаю.  Только  ни¬
чего  у  меня  не  вышло  из  моего  мечтания:  на  четвертые  сутки,
когда  я  был  уже  далеко  от  проклятого  лагеря,  поймали  меня.
Собаки  сыскные  шли  по  моему  следу,  они  меня  и  нашли  в  не¬
кошеном  овсе.
 На  заре  побоялся  я  идти  чистым  полем,  а  до  леса  было  не
меньше  трех  километров,  я  и  залег  в  овсе  на  дневку.  Намял
в  ладонях  зерен,  пожевал  немного  и  в  карманы  насыпал  про
запас  и  вот  слышу  собачий  брех,  и  мотоцикл  трещит...  Оборва¬
20

лось  у  меня  сердце,  потому  что  собаки  все  ближе  голоса  по¬
дают.  Лег  я  плашмя  и  закрылся  руками,  чтобы  они  мне  хоть
лицо  не  обгрызли.  Ну,  добежали  и  в  одну  минуту  спустили
с  меня  все  мое  рванье.  Остался  в  чем  мать  родила.  Катали  они
меня  по  овсу  как  хотели,  и  под  конец  один  кобель  стал  мне
на  грудь  передними  лапами  и  целится  в  глотку,  но  пока  еще
не  трогает.
 На  двух  мотоциклах  подъехали  немцы.  Сначала  сами  били
в  полную  волю,  а  потом  натравили  на  меня  собак,  и  с  меня
только  кожа  с  мясом  полетала  клочьями.  Голого,  всего  в  кро¬
ви  и  привезли  в  лагерь.  Месяц  отсидел  в  карцере  за  побег,  но
все-таки  живой...  живой  я  остался!..
 Тяжело  мне,  браток,  вспоминать,  а  еще  тяжелее  рассказы¬
вать  о  том,  что  довелось  пережить  в  плену.  Как  вспомнишь  не¬
людские  муки,  какие  пришлось  вынести  там,  в  Германии,  как
вспомнишь  всех  друзей-товарищей,  какие  погибли  замученные
там,  в  лагерях,  —  сердце  уже  не  в  груди,  а  в  глотке  бьется,  и
трудно  становится  дышать...
 Куда  меня  только  не  гоняли  за  два  года  плена!  Половину
Германии  объехал  за  это  время:  и  в  Саксонии  был,  на  силикат¬
ном  заводе  работал,  и  в  Рурской  области  на  шахте  уголек  от¬
катывал,  и  в  Баварии  на  земляных  работах  горб  наживал,  и
в  Тюрингии  побыл,  и  черт  те  где  только  не  пришлось  по  немец¬
кой  земле  походить.  Природа  везде  там,  браток,  разная,  но  стре¬
ляли  и  били  нашего  брата  везде  одинаково.  А  били  богом
проклятые  гады  и  паразиты  так,  как  у  нас  сроду  живо¬
тину  не  бьют.  И  кулаками  били,  и  ногами  топтали,  и  резино¬
выми  палками  били,  и  всяческим  железом,  какое  под  руку
попадется,  не  говоря  уже  про  винтовочные  приклады  и  прочее
дерево.
 Били  за  то,  что  ты  —  русский,  за  то,  что  на  белый  свет  еще
смотришь,  за  то,  что  на  них,  сволочей,  работаешь.  Били  и  за
то,  что  не  так  взглянешь,  не  так  ступнешь,  не  так  повернешься.
Били  запросто,  для  того  чтобы  когда-нибудь  да  убить  до  смерти,
чтобы  захлебнулся  своей  последней  кровью  и  подох  от  побоев.
Печей-то,  наверно,  на  всех  нас  не  хватало  в  Германии.
 И  кормили  везде,  как  есть,  одинаково:  полтораста  грамм  эр-
зац-хлеба  пополам  с  опилками  и  жидкая  баланда  из  брюквы.
Кипяток  —  где  давали,  а  где  нет.  Да  что  там  говорить,  суди
сам:  до  войны  весил  я  восемьдесят  шесть  килограмм,  а  к  осе¬
ни  тянул  уже  не  больше  пятидесяти.  Одна  кожа  осталась  на
костях,  да  и  кости-то  свои  носить  было  не  под  силу.  А  работу
давай,  и  слова  не  скажи,  да  такую  работу,  что  ломовой  лоша¬
ди  и  то  не  в  пору.
 21

В  начале  сентября  из  лагеря  под  городом  Кюстрином  пере¬
бросили  нас,  сто  сорок  два  человека  советских  военнопленных,
в  лагерь  Б-14,  неподалеку  от  Дрездена.  К  тому  времени  в  этом
лагере  было  около  двух  тысяч  наших.  Все  работали  на  камен¬
ном  карьере,  вручную  долбили,  резали,  крошили  немецкий  ка¬
мень.  Норма  —  четыре  кубометра  в  день  на  душу,  заметь,  на
такую  душу,  какая  и  без  этого  чуть-чуть,  на  одной  ниточке
в  теле  держалась.  Тут  и  началось:  через  два  месяца  от  ста  со¬
рока  двух  человек  нашего  эшелона  осталось  нас  пятьдесят  семь.
Это  как,  браток?  Лихо?  Тут  своих  не  успеваешь  хоронить,  а  тут
слух  по  лагерю  идет,  будто  немцы  уже  Сталинград  взяли  и  прут
дальше,  на  Сибирь.  Одно  горе  к  другому,  да  так  гнут,  что  глаз
от  земли  не  подымаешь,  вроде  и  ты  туда,  в  чужую,  немецкую
землю,  просишься.  А  лагерная  охрана  каждый  день  пьет,  пес¬
ни  горланят,  радуются,  ликуют.
 И  вот  как-то  вечером  вернулись  мы  в  барак  с  работы.  Це¬
лый  день  дождь  шел,  лохмотья  на  нас  хоть  выжми;  все  мы  на
холодном  ветру  продрогли  как  собаки,  зуб  на  зуб  не  попадает.
А  обсушиться  негде,  согреться  —  то  же  самое  и  к  тому  же
голодные  не  то  что  до  смерти,  а  даже  еще  хуже.  Но  вечером
нам  еды  не  полагалось.
 Снял  я  с  себя  мокрое  рванье,  кинул  на  нары  и  говорю:  «Им
по  четыре  кубометра  выработки  надо,  а  на  могилу  каждому  из
нас  и  одного  кубометра  через  глаза  хватит».  Только  и  сказал,
но  ведь  нашелся  же  из  своих  какой-то  подлец,  донес  комендан¬
ту  лагеря  про  эти  мои  горькие  слова.
 Комендантом  лагеря,  или,  по-ихнему,  лагерфюрером,  был
у  нас  немец  Мюллер.  Невысокого  роста,  плотный,  белобрысый  и
сам  весь  какой-то  белый:  и  волосы  на  голове  белые,  и  брови,
и  ресницы,  даже  глаза  у  него  были  белесые,  навыкате.  По-русски
говорил,  как  мы  с  тобой,  да  еще  на  «о»  налегал,  будто  коренной
волжанин.  А  матершинничать  был  мастер  ужасный.  И  где  он,
проклятый,  только  и  учился  этому  ремеслу?  Бывало,  выстроит
нас  перед  блоком  —  барак  они  так  называли,  —  идет  перед  строем
со  своей  сворой  эсэсовцев,  правую  руку  держит  на  отлете.  Она
у  него  в  кожаной  перчатке,  а  в  перчатке  свинцовая  прокладка,
чтобы  пальцев  не  повредить.  Идет  и  бьет  каждого  второго  в  нос,
кровь  пускает.  Это  он  называл  «профилактикой  от  гриппа».
И  так  каждый  день.  Всего  четыре  блока  в  лагере  было,  и  вот
он  нынче  первому  блоку  «профилактику»  устраивает,  завтра
второму  и  так  далее.  Аккуратный  был,  гад,  без  выходных  рабо¬
тал.  Только  одного  он,  дурак,  не  мог  сообразить:  перед  тем  как
идти  ему  руку  прикладывать,  он,  чтобы  распалить  себя,  минут
десять  перед  строем  ругается.  Он  матершинничает  почем  зря,
22

а  нам  от  этого  легче  становится:  вроде  слова-то  наши,  природ¬
ные,  вроде  ветерком  с  родной  стороны  подувает...  Знал  бы  он,
что  его  ругань  нам  одно  удовольствие  доставляет,  —  уж  он
по-русски  не  ругался  бы,  а  только  на  своем  языке.  Лишь  один
мой  приятель-москвич  злился  на  него  страшно.  «Когда  он  ру¬
гается,  —  говорит,  —  я  глаза  закрою  и  вроде  в  Москве,  на  За¬
цепе,  в  пивной  сижу,  и  до  того  мне  пива  захочется,  что  даже
голова  закружится».
 Так  вот  этот  самый  комендант  на  другой  день  после  того,
как  я  про  кубометры  сказал,  вызывает  меня.  Вечером  прихо¬
дят  в  барак  переводчик  и  с  ним  два  охранника.  «Кто  Соколов
Андрей?»  Я  отозвался.  «Марш  за  нами,  тебя  сам  герр  лагерфю-
рер  требует».  Понятно,  зачем  требует.  На  распыл.  Попрощался
я  с  товарищами,  все  они  знали,  что  на  смерть  иду,  вздохнул
и  пошел.  Иду  по  лагерному  двору,  на  звезды  поглядываю,  про¬
щаюсь  и  с  ними,  думаю:  «Вот  и  отмучился  ты,  Андрей  Соко¬
лов,  а  по-лагерному  —  номер  триста  тридцать  первый».  Что-то
жалко  стало,  Иринку  и  детишек,  а  потом  жаль  эта  утихла,  и
стал  я  собираться  с  духом,  чтобы  .глянуть  в  дырку  пистолета
бесстрашно,  как  и  подобает  солдату,  чтобы  враги  не  увидали
в  последнюю  минуту,  что  мне  с  жизнью  расставаться  все-таки
трудно...
 В  комендантской  —  цветы  на  окнах,  чистенько,  как  у  нас
в  хорошем  клубе.  За  столом  —  все  лагерное  начальство.  Пять
человек  сидят,  шнапс  глушат  и  салом  закусывают.  На  столе
у  них  початая  здоровенная  бутыль  со  шнапсом,  хлеб,  сало,  мо¬
ченые  яблоки,  открытые  банки  с  разными  консервами.  Мигом
оглядел  я  всю  эту  жратву,  и  —  не  поверишь  —  так  меня  замути¬
ло,  что  за  малым  не  вырвало.  Я  же  голодный,  как  волк,  отвык
от  человеческой  пищи,  а  тут  столько  добра  перед  тобою...  Кое-
как  задавил  тошноту,  но  глаза  оторвал  от  стола  через  великую
силу.
 Прямо  передо  мною  сидит  полупьяный  Мюллер,  пистолетом
играется,  перекидывает  его  из  руки  в  руку,  а  сам  смотрит  на
меня  и  не  моргнет,  как  змея.  Ну,  я  руки  по  швам,  стоптанны¬
ми  каблуками  щелкнул,  громко  так  докладываю:  «Военноплен¬
ный  Андрей  Соколов  по  вашему  приказанию,  герр  комендант,
явился».  Он  и  спрашивает  меня:  «Так  что  же,  русс  Иван,  че¬
тыре  кубометра  выработки  —  это  много?»  —  «Так  точно,  —
говорю,  —  герр  комендант,  много».  «А  одного  тебе  на  могилу
хватит?»  —  «Так  точно,  герр  комендант,  вполне  хватит  и  даже
останется».
 Он  встал  и  говорит:*  «Я  окажу  тебе  великую  честь,  сейчас
лично  расстреляю  тебя  за  эти  слова.  Здесь  неудобно,  пойдем
23

во  двор,  там  ты  и  распишешься».  —  «Воля  ваша»,  —  говорю
ему.  Он  постоял,  подумал,  а  потом  кинул  пистолет  на  стол  и
наливает  полный  стакан  шнапса,  кусочек  хлеба  взял,  положил
на  него  ломтик  сала  и  все  это  подает  мне  и  говорит:  «Перед
смертью  выпей,  русс  Иван,  за  победу  немецкого  оружия».
 Я  было  из  его  рук  и  стакан  взял  и  закуску,  но  как  только
услыхал  эти  слова  —  меня  будто  огнем  обожгло!  Думаю  про
себя:  «Чтобы  я,  русский  солдат,  да  стал  пить  за  победу  немец¬
кого  оружия?!  А  кое-чего  ты  не  хочешь,  герр  комендант?
Один  черт  мне  умирать,  так  провались  ты  пропадом  со  своей
водкой!»
 Поставил  я  стакан  на  стол,  закуску  положил  и  говорю:  «Бла¬
годарствую  за  угощение,  но  я  непьющий».  Он  улыбается:
«Не  хочешь  пить  за  нашу  победу?  В  таком  случае  выпей  за
свою  погибель».  А  что  мне  было  терять?  «За  свою  погибель  и
избавление  от  мук  я  выпью»,  —  говорю  ему.  С  тем  взял  стакан
и  в  два  глотка  вылил  его  в  себя,  а  закуску  не  тронул,  вежли¬
венько  вытер  губы  ладонью  и  говорю:  «Благодарствую
за  угощение.  Я  готов,  герр  комендант,  пойдемте,  распишете
меня».
 Но  он  смотрит  внимательно  так  и  говорит:  «Ты  хоть  закуси
перед  смертью».  Я  ему  на  это  отвечаю:  «Я  после  первого  ста¬
кана  не  закусываю».  Наливает  он  второй,  подает  мне.  Выпил
я  и  второй  и  опять  же  закуску  не  трогаю,  на  отвагу  бью,  ду¬
маю:  «Хоть  напьюсь  перед  тем,  как  во  двор  идти,  с  жизнью
расставаться».  Высоко  поднял  комендант  свои  белые  брови,
спрашивает:  «Что  же  не  закусываешь,  русс  Иван?  Не  стесняй¬
ся!»  А  я  ему  свое:  «Извините,  герр  комендант,  я  и  после  второ¬
го  стакана  не  привык  закусывать».  Надул  он  щеки,  фыркнул,
а  потом  как  захохочет  и  сквозь  смех  что-то  быстро  говорит
по-немецки:  видно,  переводит  мои  слова  друзьям.  Те  тоже  рас¬
смеялись,  стульями  задвигали,  поворачиваются  ко  мне  морда¬
ми  и  уже,  замечаю,  как-то  иначе  на  меня  поглядывают,  вроде
помягче.
 Наливает  мне  комендант  третий  стакан,  а  у  самого  руки  тря¬
сутся  от  смеха.  Этот  стакан  я  выпил  врастяжку,  откусил  ма¬
ленький  кусочек  хлеба,  остаток  положил  на  стол.  Захотелось  мне
им,  проклятым,  показать,  что  хотя  я  и  с  голоду  пропадаю,  но
давиться  ихней  подачкой  не  собираюсь,  что  у  меня  есть  свое,
русское  достоинство  и  гордость  и  что  в  скотину  они  меня  не
превратили,  как  ни  старались.
 После  этого  комендант  стал  серьезный  с  виду,  поправил  у  се¬
бя  на  груди  два  Железных  креста,  вышел  из-за  стола  безоруж¬
ный  и  говорит:  «Вот  что,  Соколов,  ты  —  настоящий  русский
24

солдат.  Ты  храбрый  солдат.  Я  —  тоже  солдат  и  уважаю  достой¬
ных  противников.  Стрелять  я  тебя  не  буду.  К  тому  же  сегодня
наши  доблестные  войска  вышли  к  Волге  и  целиком  овладели
Сталинградом.  Это  для  нас  большая  радость,  а  потому  я  вели¬
кодушно  дарю  тебе  жизнь.  Ступай  в  свой  блок,  а  это  тебе  за
смелость»,  —  и  подает  мне  со  стола  небольшую  буханку  хлеба
и  кусок  сала.
 Прижал  я  хлеб  к  себе  изо  всей  силы,  сало  в  левой  руке
держу  и  до  того  растерялся  от  такого  неожиданного  поворота,
что  и  спасибо  не  сказал,  сделал  налево  кругом,  иду  к  выходу,
а  сам  думаю:  «Засветит  он  мне  сейчас  промеж  лопаток,  и  не
донесу  ребятам  этих  харчей».  Нет,  обошлось.  И  на  этот  раз
смерть  мимо  меня  прошла,  только  холодком  от  нее  потянуло...
 Вышел  я  из  комендантской  на  твердых  ногах,  а  во  дворе
меня  развезло.  Ввалился  в  барак  и  упал  на  цементовый  пол
без  памяти.  Разбудили  меня  наши  еще  в  потемках:  «Рассказы¬
вай!  »  Ну,  я  припомнил,  что  было  в  комендантской,  рассказал
им.  «Как  будем  харчи  делить?»  —  спрашивает  мой  сосед  по
нарам,  а  у  самого  голос  дрожит.  «Всем  поровну»,  —  говорю
ему.  Дождались  рассвета.  Хлеб  и  сало  резали  суровой  ниткой.
Досталось  каждому  хлеба  по  кусочку  со  спичечную  коробку,
каждую  крошку  брали  на  учет,  ну,  а  сала,  сам  понимаешь,  —
только  губы  помазать.  Однако  поделили  без  обиды.
 Вскорости  перебросили  нас,  человек  триста  самых  крепких,
на  осушку  болот,  потом  —  в  Рурскую  область  на  шахты.  Там
и  пробыл  я  до  сорок  четвертого  года.  К  этому  времени  наши
уже  своротили  Германии  скулу  набок  и  фашисты  перестали
пленными  брезговать.  Как-то  выстроили  нас,  всю  дневную  сме¬
ну,  и  какой-то  приезжий  обер-лейтенант  говорит  через  перевод¬
чика:  «Кто  служил  в  армии  или  до  войны  работал  шофером,—
шаг  вперед».  Шагнуло  нас  семь  человек  бывшей  шоферни.  Дали
нам  поношенную  спецовку,  направили  под  конвоем  в  город
Потсдам.  Приехали  туда,  и  растрясли  нас  всех  врозь.  Меня  опре¬
делили  работать  в  «Тодте»  —  была  у  немцев  такая  шараш¬
кина  контора  по  строительству  дорог  и  оборонительных  соору¬
жений.
 Возил  я  на  «опель-адмирале»  немца  инженера  в  чине  майо¬
ра  армии.  Ох,  и  толстый  же  был  фашист!  Маленький,  пузатый,
что  в  ширину,  что  в  длину  одинаковый  и  в  заду  плечистый,
как  справная  баба.  Спереди  у  него  над  воротником  мундира  три
подбородка  висят  и  позади  на  шее  три  толстючих  складки.
На  нем,  я  так  определял,  не  менее  трех  пудов  чпстого  жиру
было.  Ходит,  пыхтит,  как  паровоз,  а  жрать  сядет  —  только  дер¬
жись!  Целый  день,  бывало,  жует  да  коньяк  из  фляжки  потяги¬
25

вает.  Кое-когда  и  мне  от  него  перепадало:  в  дороге  остановит¬
ся,  колбасы  нарежет,  сыру,  закусывает  и  выпивает;  когда  в  доб¬
ром  духе  —  и  мне  кусок  кинет,  как  собаке.  В  руки  никогда  не
давал,  нет,  считал  это  для  себя  за  низкое.  Но  как  бы  то  ни  бы¬
ло,  а  с  лагерем  же  не  сравнить,  и  понемногу  стал  я  запохажи-
ваться  на  человека,  помалу,  но  стал  поправляться.
 Недели  две  возил  я  своего  майора  из  Потсдама  в  Берлин  и
обратно,  а  потом  послали  его  в  прифронтовую  полосу  на  строи¬
тельство  оборонительных  рубежей  против  наших.  И  тут  я  спать
окончательно  разучился:  ночи  напролет  думал,  как  бы  мне
к  своим,  на  родину  сбежать.
 Приехали  мы  в  город  Полоцк.  На  заре  услыхал  я  в  первый
раз  за  два  года,  как  громыхает  наша  артиллерия,  и  знаешь,
браток,  как  сердце  забилось?  Холостой  еще  ходил  к  Ирине  на
свиданья,  и  то  оно  так  не  стучало!  Бои  шли  восточнее  Полоцка
уже  километрах  в  восемнадцати.  Немцы  в  городе  злые  стали,
нервные,  а  толстяк  мой  все  чаще  стал  напиваться.  Днем  за  го¬
родом  с  ним  ездим,  и  он  распоряжается,  как  укрепления  стро¬
ить,  а  ночью  в  одиночку  пьет.  Опух  весь,  под  глазами  мешки
повисли.
 «Ну,  —  думаю,  —  ждать  больше  нечего,  пришел  мой  час!
И  надо  не  одному  мне  бежать,  а  прихватить  с  собою  и  моего
толстяка,  он  нашим  сгодится!»
 Нашел  в  развалинах  двухкилограммовую  гирьку,  обмотал  ее
обтирочным  тряпьем,  на  случай,  если  придется  ударить,  чтобы
крови  не  было,  кусок  телефонного  провода  поднял  на  дороге,
все,  что  мне  надо,  усердно  приготовил,  схоронил  под  переднее
сиденье.  За  два  дня  перед  тем  как  распрощался  с  немцами,  ве¬
чером  еду  с  заправки,  вижу,  идет  пьяный,  как  грязь,  немецкий
унтер,  за  стенку  руками  держится.  Остановил  я  машину,  завел
его  в  развалины  и  вытряхнул  из  мундира,  пилотку  с  голо¬
вы  снял.  Все  это  имущество  тоже  под  сиденье  сунул  и  был
таков.
 Утром  двадцать  девятого  июня  приказывает  мой  майор  вез¬
ти  его  за  город,  в  направлении  Тросницы.  Там  он  руководил  по¬
стройкой  укреплений.  Выехали.  Майор  на  заднем  сиденье  спо¬
койно  дремлет,  а  у  меня  сердце  из  груди  чуть  не  выскакивает.
Ехал  я  быстро,  но  за  городом  сбавил  газ,  потом  остановил  ма¬
шину,  вылез,  огляделся:  далеко  сзади  две  грузовых  тянутся.
Достал  я  гирьку,  открыл  дверцу  пошире.  Толстяк  откинулся  на
спинку  сиденья,  похрапывает,  будто  у  жены  под  боком.  Ну,  я
его  и  тюкнул  гирькой  в  левый  висок.  Он  и  голову  уронил.
Для  верности  я  его  еще  раз  стукнул,  но  убивать  до  смерти  не
26

захотел.  Мне  его  живого  надо  было  доставить,  он  нашим  должен
был  много  кое-чего  порассказать.  Вынул  я  у  него  из  кобуры
♦парабеллум»,  сунул  себе  в  карман,  монтировку  вбил  за  спин¬
ку  заднего  сиденья,  телефонный  провод  накинул  на  шею  майо¬
ру  и  завязал  глухим  узлом  на  монтировке.  Это  чтобы  он  не
свалился  на  бок,  не  упал  при  быстрой  езде.  Скоренько  напя¬
лил  на  себя  немецкий  мундир  и  пилотку,  ну,  и  погнал  машину
прямиком  туда,  где  земля  гудит,  где  бой  идет.
 Немецкий  передний  край  проскакивал  между  двух  дзотов.
Из  блиндажа  автоматчики  выскочили,  и  я  нарочно  сбавил  ход,
чтобы  они  видели,  что  майор  едет.  Но  они  крик  подняли,  ру¬
ками  махают,  мол,  туда  ехать  нельзя,  а  я  будто  не  понимаю,
подкинул  газку  и  пошел  на  все  восемьдесят.  Пока  они  опомни¬
лись  и  начали  бить  из  пулеметов  по  машине,  а  я  уже  на  ни¬
чьей  земле  между  воронками  петляю  не  хуже  зайца.
 Тут  немцы  сзади  бьют,  а  тут  свои  очертели,  из  автоматов
мне  навстречу  строчат.  В  четырех  местах  ветровое  стекло  про¬
били,  радиатор  попороли  пулями...  Но  вот  уже  лесок  над
озером,  наши  бегут  к  машине,  а  я  вскочил  в  этот  лесок,
дверцу  открыл,  упал  на  землю  и  целую  ее,  и  дышать  мне
нечем...
 Молодой  парнишка,  на  гимнастерке  у  него  защитные  пого¬
ны,  каких  я  еще  в  глаза  не  видал,  первым  подбегает  ко  мне,
зубы  скалит:  «Ага,  чертов  фриц,  заблудился?»  Рванул  я  с  се¬
бя  немецкий  мундир,  пилотку  под  ноги  кинул  и  говорю  ему:
«Милый  ты  мой  губошлеп!  Сынок  дорогой!  Какой  же  я  тебе
фриц,  когда  я  природный  воронежец?  В  плену  я  был,  понятно?
А  сейчас  отвяжите  этого  борова,  какой  в  машине  сидит,  возь¬
мите  его  портфель  и  ведите  меня  к  вашему  командиру».  Сдал
я  им  пистолет  и  пошел  из  рук  в  руки,  а  к  вечеру  очутился  уже
у  полковника  —  командира  дивизии.  К  этому  времени  меня  и
накормили,  и  в  баню  сводили,  и  допросили,  и  обмундирование
выдали,  так  что  явился  я  в  блиндаж  к  полковнику,  как  и  пола¬
гается,  душой  и  телом  чистый  и  в  полной  форме.  Полковник
встал  из-за  стола,  пошел  мне  навстречу.  При  всех  офицерах  об¬
нял  и  говорит:  «Спасибо  тебе,  солдат,  за  дорогой  гостинец,  ка¬
кой  привез  от  немцев.  Твой  майор  с  его  портфелем  нам  дороже
двадцати  «языков».  Буду  ходатайствовать  перед  командованием
о  представлении  тебя  к  правительственной  награде».  А  я  от
этих  слов  его,  от  ласки,  сильно  волнуюсь,  губы  дрожат,  не  по¬
винуются,  только  и  мог  из  себя  выдавить:  «Прошу,  товарищ
полковник,  зачислить  меня  в  стрелковую  часть».
 Но  полковник  засмеялся,  похлопал  меня  по  плечу:  «Какой
из  тебя  вояка,  если  ты  на  ногах  еле  держишься?  Сегодня  же
27

отправлю  тебя  в  госпиталь.  Подлечат  тебя  там,  подкормят,  по¬
сле  этого  домой  к  семье  на  месяц  в  отпуск  съездишь,  а  когда
вернешься  к  нам,  —  посмотрим,  куда  тебя  определить».
 И  полковник  и  все  офицеры,  какие  у  него  в  блиндаже  бы¬
ли,  душевно  попрощались  со  мной  за  руку,  и  я  вышел  оконча¬
тельно  разволнованный,  потому  что  за  два  года  отвык  от  чело¬
веческого  обращения.  И  заметь,  браток,  что  еще  долго  я,  как
только  с  начальством  приходилось  говорить,  по  привычке  не¬
вольно  голову  в  плечи  втягивал,  вроде  боялся,  что  ли,  как  бы
меня  не  ударили.  Вот  как  образовали  нас  в  фашистских  ла¬
герях...
 Из  госпиталя  сразу  же  написал  Ирине  письмо.  Описал  все
коротко,  как  был  в  плену,  как  бежал  вместе  с  немецким  майо¬
ром.  И,  скажи  на  милость,  откуда  эта  детская  похвальба  у  ме¬
ня  взялась?  Не  утерпел-таки,  сообщил,  что  полковник  обещал
меня  к  награде  представить...
 Две  недели  спал  и  ел.  Кормили  меня  помалу,  но  часто,  ина¬
че,  если  бы  давали  еды  вволю,  я  бы  мог  загнуться,  так  доктор
сказал.  Набрался  силенок  вполне.  А  через  две  недели  куска
в  рот  взять  не  мог.  Ответа  из  дома  нет,  и  я,  признаться,  за¬
тосковал.  Еда  и  на  ум  не  идет,  сон  от  меня  бежит,  всякие  дур¬
ные  мыслишки  в  голову  лезут...  На  третьей  неделе  получаю
письмо  из  Воронежа.  Но  пишет  не  Ирина,  а  сосед  мой,  столяр
Иван  Тимофеевич.  Не  дай  бог  никому  таких  писем  получать!..
Сообщает  он,  что  еще  в  июне  сорок  второго  года  немцы  бомби¬
ли  авиазавод  и  одна  тяжелая  бомба  попала  прямо  в  мою  ха¬
тенку.  Ирина  и  дочери  как  раз  были  дома...  Ну,  пишет,  что
не  нашли  от  них  и  следа,  а  на  месте  хатенки  —  глубокая
яма...  Не  дочитал  я  в  этот  раз  письмо  до  конца.  В  глазах  по¬
темнело,  сердце  сжалось  в  комок  и  никак  не  разжимается.  При¬
лег  я  на  койку,  немного  отлежался,  дочитал.  Пишет  сосед,  что
Анатолий  во  время  бомбежки  был  в  городе.  Вечером  вернулся
в  поселок,  посмотрел  на  яму  и  в  ночь  опять  ушел  в  город.  Пе¬
ред  уходом  сказал  соседу,  что  будет  проситься  добровольцем
на  фронт.  Вот  и  все.
 Когда  сердце  разжалось  и  в  ушах  зашумела  кровь,  я  вспо¬
мнил,  как  тяжело  расставалась  со  мною  моя  Ирина  на  вокза¬
ле.  Значит,  еще  тогда  подсказало  ей  бабье  сердце,  что  больше
не  увидимся  мы  с  ней  на  этом  свете.  А  я  ее  тогда  оттолкнул...
Была  семья,  свой  дом,  все  это  лепилось  годами,  и  все  рухнуло
в  единый  миг,  остался  я  один.  Думаю:  «Да  уж  не  приснилась
ли  мне  моя  нескладная  жизнь?»  А  ведь  в  плену  я  почти  каж¬
дую  ночь,  про  себя,  конечно,  и  с  Ириной  и  с  детишками  раз¬
говаривал,  подбадривал  их,  дескать,  я  вернусь,  мои  родные,  не
28

горюйте  обо  мне,  я  —  крепкий,  я  выживу,  и  опять  мы  будем  все
вместе...  Значит,  я  два  года  с  мертвыми  разговаривал?!
 Рассказчик  на  минуту  умолк,  а  потом  сказал  уже  иным,
прерывистым  и  тихим  голосом:
 —  Давай,  браток,  перекурим,  а  то  меня  что-то  удушье  давит.
 Мы  закурили.  В  залитом  полой  водою  лесу  звонко  выстуки¬
вал  дятел.  Все  так  же  лениво  шевелил  сухие  сережки  на  ольхе
теплый  ветер;  все  так  же,  словно  под  тугими  белыми  паруса¬
ми,  проплывали  в  вышней  синеве  облака,  но  уже  иным  пока¬
зался  мне  в  эти  минуты  скорбного  молчания  безбрежный  мир,
готовящийся  к  великим  свершениям  весны,  к  вечному  утверж¬
дению  живого  в  жизни.
 Молчать  было  тяжело,  и  я  спросил:
 —  Что  же  дальше?
 —  Далыпе-то?  —  нехотя  отозвался  рассказчик.  —  Дальше
получил  я  от  полковника  месячный  отпуск,  через  неделю  был
уже  в  Воронеже.  Пешком  дотопал  до  места,  где  когда-то  семей-
но  жил.  Глубокая  воронка,  налитая  ржавой  водой,  кругом  бурь¬
ян  по  пояс...  Глушь,  тишина  кладбищенская.  Ох,  и  тяжело  же
было  мне,  браток!  Постоял,  поскорбел  душою  и  опять  пошел  на
вокзал.  И  часу  оставаться  там  не  мог,  в  этот  же  день  уехал
обратно  в  дивизию.
 Но  месяца  через  три  и  мне  блеснула  радость,  как  солнышко
из-за  тучи:  нашелся  Анатолий.  Прислал  письмо  мне  на  фронт,
видать,  с  другого  фронта.  Адрес  мой  узнал  от  соседа  Ивана
Тимофеевича.  Оказывается,  попал  он  поначалу  в  артиллерийское
училище;  там-то  и  пригодились  его  таланты  к  математике.  Че¬
рез  год  с  отличием  закончил  училище,  пошел  на  фронт  и  вот
уже  пишет,  что  получил  звание  капитана,  командует  батареей
о  сорокапяток»,  имеет  шесть  орденов  и  медали.  Словом,  обштопал
родителя  со  всех  концов.  И  опять  я  возгордился  им  ужасно!
Как  ни  крути,  а  мой  родной  сын  —  капитан  и  командир  бата¬
реи,  это  не  шутка!  Да  еще  при  таких  орденах.  Это  ничего,  что
отец  его  на  «студебеккере»  снаряды  возит  и  прочее  военное
имущество.  Отцово  дело  отжитое,  а  у  него,  у  капитана,  все
впереди.
 И  начались  у  меня  по  ночам  стариковские  мечтания:  как
война  кончится,  как  я  сына  женю  и  сам  при  молодых  жить
буду,  плотничать  и  внучат  нянчить.  Словом,  всякая  такая  ста¬
риковская  штука.  Но  и  тут  получилась  у  меня  полная  осечка.
Зимою  наступали  мы  без  передышки,  и  особо  часто  писать  друг
другу  нам  было  некогда,  а  к  концу  войны,  уже  возле  Берлина,
утром  послал  Анатолию  письмишко,  а  на  другой  день  получил
ответ.  И  тут  я  понял,  что  подошли  мы  с  сыном  к  германской  сто¬
29

лице  разными  путями,  но  находимся  один  от  одного  поблизости.
Жду  не  дождусь,  прямо-таки  не  чаю,  когда  мы  с  ним  свидимся.
Ну,  и  свиделись...  Аккурат  девятого  мая,  утром,  в  День  Победы,
убил  моего  Анатолия  немецкий  снайпер...
 Во  второй  половине  дня  вызывает  меня  командир  роты.  Гля¬
жу,  сидит  у  него  незнакомый  мне  артиллерийский  подполков¬
ник.  Я  вошел  в  комнату,  и  он  встал,  как  перед  старшим  по
званию.  Командир  моей  роты  говорит:  «К  тебе,  Соколов»,  —
а  сам  к  окну  отвернулся.  Пронизало  меня,  будто  электрическим
током,  потому  что  почуял  я  недоброе.  Подполковник  подошел
ко  мне  и  тихо  говорит:  «Мужайся,  отец!  Твой  сын,  капитан  Со¬
колов,  убит  сегодня  на  батарее.  Пойдем  со  мной!»
 Качнулся  я,  но  на  ногах  устоял.  Теперь  и  то  как  сквозь
сон  вспоминаю,  как  ехал  вместе  с  подполковником  на  большой
матине,  как  пробирались  по  заваленным  обломками  улицам,  ту¬
манно  помню  солдатский  строй  и  обитый  красным  бархатом
гроб.  А  Анатолия  вижу  вот  как  тебя,  браток.  Подошел  я  к  гро¬
бу.  Мой  сын  лежит  в  нем  и  не  мой.  Мой  —  это  всегда  улыб¬
чивый,  узкоплечий  мальчишка,  с  острым  кадыком  на  худой
шее,  а  тут  лежит  молодой,  плечистый,'  красивый  мужчина,  глаза
полуприкрыты,  будто  смотрит  он  куда-то  мимо  меня,  в  неиз¬
вестную  мне  далекую  даль.  Только  в  уголках  губ  так  навеки
и  осталась  смешинка  прежнего  сынишки,  Тольки,  какого  я  ко¬
гда-то  знал...  Поцеловал  я  его  и  отошел  в  сторонку.  Подполков¬
ник  речь  сказал.  Товарищи-друзья  моего  Анатолия  слезы  вы¬
тирают,  а  мои  невыплаканные  слезы,  видно,  на  сердце  засохли.
Может,  поэтому  оно  так  и  болит?..
 Похоронил  я  в  чужой,  немецкой  земле  последнюю  свою  ра¬
дость  и  надежду,  ударила  батарея  моего  сына,  провожая  своего
командира  в  далекий  путь,  и  словно  что-то  во  мне  оборвалось...
Приехал  я  в  свою  часть  сам  не  свой.  Но  тут  вскорости  меня
демобилизовали.  Куда  идти?  Неужто  в  Воронеж?  Ни  за  что!
Вспомнил,  что  в  Урюпинске  живет  мой  дружок,  демобилизован¬
ный  еще  зимою  по  ранению,  —  он  когда-то  приглашал  меня
к  себе,  —  вспомнил  и  поехал  в  Урюпинск.
 Приятель  мой  и  жена  его  были  бездетные,  жили  в  собствен¬
ном  домике  на  краю  города.  Он  хотя  и  имел  инвалидность,
но  работал  шофером  в  автороте,  устроился  и  я  туда  же.  Посе¬
лился  у  приятеля,  приютили  они  меня.  Разные  грузы  перебра¬
сывали  мы  в  районы,  осенью  переключились  на  вывозку  хлеба.
В  это  время  я  и  познакомился  с  моим  новым  сынком,  вот
с  этим,  какой  в  песке  играется.
 Из  рейса,  бывало,  вернешься  в  город  —  понятно,  первым  де¬
лом  в  чайную:  перехватить  чего-нибудь,  ну,  конечно,  и  сто
 80

грамм  выпить  с  устатка.  К  этому  вредному  делу,  надо  сказать,
я  уже  пристрастился  как  следует...  И  вот  один  раз  вижу  возле
чайной  этого  парнишку,  на  другой  день  —  опять  вижу.  Этакий
маленький  оборвыш:  личико  все  в  арбузном  соку,  покрыто
пылью,  грязный,  как  прах,  нечесаный,  а  глазенки  —  как  звез¬
дочки  ночью  после  дождя!  И  до  того  он  мне  полюбился,  что  я
уже,  чудное  дело,  начал  скучать  по  нем,  спешу  из  рейса  по¬
скорее  его  увидать.  Около  чайной  он  и  кормился,  —  кто  что
даст.
 На  четвертый  день  прямо  из  совхоза,  груженный  хлебом,
подворачиваю  к  чайной.  Парнишка  мой  там  сидит  на  крыльце,
ножонками  болтает  и,  по  всему  видать,  голодный.  Высунулся
я  в  окошко,  кричу  ему:  «Эй,  Ванюшка!  Садись  скорее  на  ма¬
шину,  прокачу  на  элеватор,  а  оттуда  вернемся  сюда,  пообедаем».
Он  от  моего  окрика  вздрогнул,  соскочил  с  крыльца,  на  поднож¬
ку  вскарабкался  и  тихо  так  говорит:  «А  вы  откуда  знаете,  дя¬
дя,  что  меня  Ваней  зовут?»  И  глазенки  широко  раскрыл,  ждет,
что  я  ему  отвечу.  Ну,  я  ему  говорю,  что  я,  мол,  человек  быва¬
лый  и  все  знаю.
 Зашел  он  с  правой  стороны,  я  дверцу  открыл,  посадил  его
рядом  с  собой,  поехали.  Шустрый  такой  парнишка,  а  вдруг  че¬
го-то  притих,  задумался  и  нет-нет  да  и  взглянет  на  меня  из-под
длинных  своих  загнутых  кверху  ресниц,  вздохнет.  Такая  мел¬
кая  птаха,  а  уже  научился  вздыхать.  Его  ли  это  дело?  Спраши¬
ваю:  «Где  же  твой  отец,  Ваня?»  Шепчет:  «Погиб  на  фронте».  —
«А  мама?»  —  «Маму  бомбой  убило  в  поезде,  когда  мы  еха¬
ли».  —  «А  откуда  вы  ехали?»  —  «Не  знаю,  не  помню...»  —
«И  никого  у  тебя  тут  родных  нету?»  —  «Никого».  —  «Где  же  ты
ночуешь?»  —  «А  где  придется».
 Закипела  тут  во  мне  горючая  слеза,  и  сразу  я  решил:
«Не  бывать  тому,  чтобы  нам  порознь  пропадать!  Возьму  его
к  себе  в  дети».  И  сразу  у  меня  на  душе  стало  легко  и  как-то
светло.  Наклонился  я  к  нему,  тихонько  спрашиваю:  «Ванюшка,
а  ты  знаешь,  кто  я  такой?»  Он  и  спросил,  как  выдохнул:
«Кто?»  Я  ему  и  говорю  гак  же  тихо:  «Я  —  твой  отец».
 Боже  мой,  что  тут  произошло!  Кинулся  он  ко  мне  на  шею,
целует  в  щеки,  в  губы,  в  лоб,  а  сам,  как  свиристель,  так  звонко
и  тоненько  кричит,  что  даже  в  кабинке  глушно:  «Папка  род¬
ненький!  Я  знал!  Я  знал,  что  ты  меня  найдешь!  Все  равно  най¬
дешь!  Я  так  долго  ждал,  когда  ты  меня  найдешь!»  Прижался
ко  мне  и  весь  дрожит,  будто  травинка  под  ветром.  А  у  меня
в  глазах  туман,  и  тоже  всего  дрожь  бьет,  и  руки  трясутся...
Как  я  тогда  руля  не  упустил,  диву  можно  даться!  Но  в  кювет
все  же  нечаянно  съехал,  заглушил  мотор.  Пока  туман  в  глазах
31

не  прошел,  *—  побоялся  ехать:  как  бы  на  кого  не  наскочить.
Постоял  так  минут  пять,  а  сынок  мой  все  жмется  ко  мне  изо
всех  силенок,  молчит,  вздрагивает.  Обнял  я  его  правой  рукою,
потихоньку  прижал  к  себе,  а  левой  развернул  машину,  поехал
обратно  на  свою  квартиру.  Какой  уж  там  мне  элеватор,  тогда
мне  не  до  элеватора  было.
 Бросил  машину  возле  ворот,  нового  своего  сынишку  взял  на
руки,  несу  в  дом.  А  он  как  обвил  мою  шею  ручонками,  так  и
не  оторвался  до  самого  места.  Прижался  своей  щекой  к  моей
небритой  щеке,  как  прилип.  Так  я  его  и  внес.  Хозяин  и  хо¬
зяйка  в  аккурат  дома  были.  Вошел  я,  моргаю  им  обоими  гла¬
зами,  бодро  так  говорю:  «Вот  и  нашел  я  своего  Ванюшку!  При¬
нимайте  нас,  добрые  люди!»  Они,  оба  мои  бездетные,  сразу  со¬
образили,  в  чем  дело,  засуетились,  забегали.  А  я  никак  сына
от  себя  не  оторву.  Но  кое-как  уговорил.  Помыл  ему  руки  с  мы¬
лом,  посадил  за  стол.  Хозяйка  щей  ему  в  тарелку  налила,  да
как  глянула,  с  какой  он  жадностью  ест,  так  и  залилась  слеза¬
ми.  Стоит  у  печки,  плачет  себе  в  передник.  Ванюшка  мой  уви¬
дал,  что  она  плачет,  подбежал  к  ней,  дергает  ее  за  подол
и  говорит:  «Тетя,  зачем  же  вы  плачете?  Папа  нашел  меня
возле  чайной,  тут  всем  радоваться  надо,  а  вы  плачете».  А  той  —
подай  бог,  она  еще  пуще  разливается,  прямо-таки  размокла
Вся!
 После  обеда  повел  я  его  в  парикмахерскую,  постриг,  а  дома
сам  искупал  в  корыте,  завернул  в  чистую  простыню.  Обнял  он
меня  и  так  на  руках  моих  и  уснул.  Осторожно  положил  его  на
кровать,  поехал  на  элеватор,  сгрузил  хлеб,  машину  отогнал  на
стоянку  —  и  бегом  по  магазинам.  Купил  ему  штанишки  сукон¬
ные,  рубашонку,  сандалии  и  картуз  из  мочалки.  Конечно,  все
это  оказалось  и  не  по  росту,  и  качеством  никуда  не  годное.
За  штанишки  меня  хозяйка  даже  разругала.  «Ты,  —  говорит,  —
с  ума  спятил,  в  такую  жару  одевать  дитя  в  суконные  штаны?»
И  моментально  —  швейную  машинку  на  стол,  порылась  в  сун¬
дуке,  а  через  час  моему  Ванюшке  уже  сатиновые  трусики  были
готовы  и  беленькая  рубашонка  с  короткими  рукавами.  Спать
я  лег  вместе  с  ним  и  в  первый  раз  за  долгое  время  уснул  спо¬
койно.  Однако*  ночью  раза  четыре  вставал.  Проснусь,  а  он  у  ме¬
ня  под  мышкой  приютится,  как  воробей  под  застрехой,  тихонь¬
ко  посапывает,  и  до  того  мне  становится  радостно  на  душе,  что
и  словами  не  скажешь!  Норовишь  не  ворохнуться,  чтобы  не
разбудить  его,  но  все-таки  не  утерпишь,  потихоньку  встанешь,
зажжешь  спичку  и  любуешься  на  него...
 Перед  рассветом  проснулся,  не  пойму,  с  чего  мне  так  душно
стало?  А  это  сынок  мой  вылез  из  простыни  и  поперек  меня
 82

улегся,  раскинулся  и  ножонкой  горло  мне  придавил.  И  беспо¬
койно  с  ним  спать,  а  вот  привык,  скучно  мне  без  него.  Ночью
то  погладишь  его  сонного,  то  волосенки  на  вихрах  понюхаешь,
и  сердце  отходит,  становится  мягче,  а  то  ведь  оно  у  меня  зака¬
менело  от  горя...
 Первое  время  он  со  мной  на  машине  в  рейсы  ездил,  потом
понял  я,  что  так  не  годится.  Одному  мне  что  надо?  Краюшку
хлеба  и  луковицу  с  солью,  вот  и  сыт  солдат  на  целый  день.
А  с  ним  —  дело  другое:  то  молока  ему  надо  добывать,  то  яич¬
ко  сварить,  опять  же  без  горячего  ему  никак  нельзя.  Но  дело-то
не  ждет.  Собрался  с  духом,  оставил  его  на  попечение  хозяйки,
так  он  до  вечера  слезы  точил,  а  вечером  удрал  на  элеватор
встречать  меня.  До  поздней  ночи  ожидал  там.
 Трудно  мне  с  ним  было  на  первых  порах.  Один  раз  легли
спать  еще  засветло,  днем  наморился  я  очень,  и  он  —  то  всегда
щебечет,  как  воробушек,  а  то  что-то  примолчался.  Спрашиваю:
«Ты  о  чем  думаешь,  сынок?»  А  он  меня  спрашивает,  сам  в  по¬
толок  смотрит:  «Папка,  ты  куда  свое  кожаное  пальто  дел?»
В  жизни  у  меня  никогда  не  было  кожаного  пальто!  Пришлось
изворачиваться:  «В  Воронеже  осталось»,  —  говорю  ему.  «А  по¬
чему  ты  меня  так  долго  искал?»  Отвечаю  ему:  «Я  тебя,  сынок,
и  в  Германии  искал,  и  в  Польше,  всю  Белоруссию  прошел  и
проехал,  а  ты  в  Урюпинске  оказался».  —  «А  Урюпинск  —  это
ближе  Германии?  А  до  Польши  далеко  от  нашего  дома?»  Так
и  болтаем  с  ним  перед  сном.
 А  ты  думаешь,  браток,  про  кожаное  пальто  он  зря  спросил?
Нет,  все  это  неспроста.  Значит,  когда-то  отец  его  настоящий  но¬
сил  такое  пальто,  вот  ему  и  запомнилось.  Ведь  детская  память,
как  летняя  зарница:  вспыхнет,  накоротке  осветит  все  и  потух¬
нет.  Так  и  у  него  память,  вроде  зарницы,  проблесками  рабо¬
тает.
 Может,  и  жили  бы  мы  с  ним  еще  с  годик  в  Урюпинске,  но
в  ноябре  случился  со  мной  грех:  ехал  по  грязи,  в  одном  хуторе
машину  мою  занесло,  а  тут  корова  подвернулась,  я  и  сбил  ее
с  ног.  Ну,  известное  дело,  бабы  крик  подняли,  народ  сбежался,
и  автоинспектор  тут  как  тут.  Отобрал  у  меня  шоферскую  книж¬
ку,  как  я  ни  просил  его  смилостивиться.  Корова  поднялась,
хвост  задрала  и  пошла  скакать  по  переулкам,  а  я  книжки  ли¬
шился.  Зиму  проработал  плотником,  а  потом  списался  с  одним
приятелем,  тоже  сослуживцем,  —  он  в  вашей  области,  в  Ка¬
тарском  районе,  работает  шофером,  —  и  тот  пригласил  меня
к  себе.  Пишет,  что,  мол,  поработаешь  полгода  по  плотницкой
части,  а  там  в  нашей  области  выдадут  тебе  новую  книжку.  Вот
мы  с  сынком  и  командируемся  в  Кашары  походным  порядком.
 3  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь»,  т.  2
 33

Да  оно,  как  тебе  сказать,  и  не  случись  у  меня  этой  аварии
с  коровой,  я  все  равно  подался  бы  из  Урюпинска.  Тоска  мне
не  дает  на  одном  месте  долго  засиживаться.  Вот  уже  когда  Ва¬
нюшка  мой  подрастет  и  придется  определять  его  в  школу,  то¬
гда,  может,  и  я  угомонюсь,  осяду  на  одном  месте.  А  сейчас  по¬
ка  шагаем  с  ним  по  русской  земле.
 —  Тяжело  ему  идти,  —  сказал  я.
 —  Так  он  вовсе  мало  на  своих  ногах  идет,  все  больше  на
мне  едет.  Посажу  его  на  плечи  и  несу,  а  захочет  промяться  —
слезает  с  меня  и  бегает  сбоку  дороги,  взбрыкивает,  как  козле¬
нок.  Все  это,  браток,  ничего  бы,  как-нибудь  мы  с  ним  прожили
бы,  да  вот  сердце  у  меня  раскачалось,  поршня  надо  менять...
Иной  раз  так  схватит  и  прижмет,  что  белый  свет  в  глазах  мерк¬
нет.  Боюсь,  что  когда-нибудь  во  сне  помру  и  напугаю  своего
сынишку.  А  тут  еще  одна  беда:  почти  каждую  ночь  своих  по¬
койников  дорогих  во  сне  вижу.  И  все  больше  так,  что  я  —  за
колючей  проволокой,  а  они  на  воле,  по  другую  сторону...  Раз¬
говариваю  обо  всем  и  с  Ириной  и  с  детишками,  но  только  хо¬
чу  проволоку  руками  раздвинуть,  —  они  уходят  от  меня,  будто
тают  на  глазах...  И  вот  удивительное  дело:  днем  я  всегда  креп¬
ко  себя  держу,  из  меня  ни  «оха»,  ни  вздоха  не  выжмешь,
а  ночью  проснусь,  и  вся  подушка  мокрая  от  слез...
 В  лесу  послышался  голос  моего  товарища,  плеск  весла  по
воде.
 Чужой,  но  ставший  мне  близким  человек  поднялся,  протянул
большую,  твердую,  как  дерево,  руку:
 —  Прощай,  браток,  счастливо  тебе!
 —  И  тебе  счастливо  добраться  до  Кашар.
 —  Благодарствую.  Эй,  сынок,  пойдем  к  лодке.
 Мальчик  подбежал  к  отцу,  пристроился  справа  и,  держась
за  полу  отцовского  ватника,  засеменил  рядом  с  широко  шагав¬
шим  мужчиной.
 Два  осиротевших  человека,  две  песчинки,  заброшенные  в  чу¬
жие  края  военным  ураганом  невиданной  силы...  Что-то  ждет  их
впереди?  И  хотелось  бы  думать,  что  этот  русский  человек,  че¬
ловек  несгибаемой  воли,  выдюжит  и  около  отцовского  плеча
вырастет  тот,  который,  повзрослев,  сможет  все  вытерпеть,
все  преодолеть  на  своем  пути,  если  к  этому  позовет  его
Родина.
 С  тяжелой  грустью  смотрел  я  им  вслед...  Может  быть,  все
и  обошлось  бы  благополучно  при  нашем  расставанье,  но  Ванюш¬
ка,  отойдя  несколько  шагов  и  заплетая  куцыми  ножками,  по¬
вернулся  на  ходу  ко  мне  лицом,  помахал  розовой  ручонкой.
34

И  вдруг  словно  мягкая,  но  когтистая  лапа  сжала  мне  сердце,
и  я  поспешно  отвернулся.  Нет,  не  только  во  сне  плачут  пожи¬
лые,  поседевшие  за  годы  войны  мужчины.  Плачут  они  и  наяву.
Тут  главное  —  уметь  вовремя  отвернуться.  Тут  самое  глав¬
ное  —  не  ранить  сердце  ребенка,  чтобы  он  не  увидел,  как  бе¬
жит  по  твоей  щеке  жгучая  и  скупая  мужская  слеза...
 1956
 3*

Памяти  отца  посвящаю
 «Кто  есть  кто?»
 Сначала  Штирлиц  не  поверил
себе:  ему  показалось  —  в  саду
пел  соловей.  Воздух  был  студеным,
голубоватым,  и  хотя  тона  кругом
были  весенние,  февральские,  осто¬
рожные,  снег  еще  лежал  плотный
и  без  той  внутренней,  робкой  си¬
невы,  которая  всегда  предшеству¬
ет  ночному  таянию.
 Соловей  пел  в  орешнике,  кото¬
рый  спускался  к  реке,  возле  ду¬
бовой  рощи.  Могучие  стволы  ста¬
рых  деревьев  были  черные;  пахло
в  парке  свежезамороженной  ры¬
бой.  Сопутствующего  весне  сильно¬
го  запаха  прошлогодней  березовой
и  дубовой  прели  еще  не  было,  а  со¬
ловей  заливался  вовсю  —  щелкал,
рассыпался  трелью  —  ломкой  и
беззащитной  в  этом  черном,  тихом
парке.
 Штирлиц  вспомнил  деда:  ста¬
рик  умел  разговаривать  с  птицами.
Он  садился  под  деревом,  подмани¬
вал  синицу  и  подолгу  смотрел  на
пичугу,  и  глаза  у  него  делались
тоже  птичьими  —  быстрыми,  чер¬
ными  бусинками,  и  птицы  совсем
не  боялись  его.
 —  Пинь-пинь-тарарах!  —  вы¬
свистывал  дед.
 И  синицы  отвечали  ему  —  до¬
верительно  и  весело.
 Солнце  ушло,  и  черные  ство¬
лы  деревьев  опрокинулись  на  бе¬
лый  снег  фиолетовыми  ровными
тенями.
 «Замерзнет,  бедный,  —  поду¬
мал  Штирлиц  и,  запахнув  шинель,
39

вернулся  в  дом.  —  И  помочь  никак  нельзя:  только  одна  птица
не  верит  людям  —  соловей».
 Штирлиц  посмотрел  на  часы.
 «Клаус  сейчас  придет,  —  подумал  Штирлиц.  —  Он  всегда
точен.  Я  сам  просил  его  идти  от  станции  через  лес,  чтобы  ни
с  кем  не  встречаться.  Ничего.  Я  подожду.  Здесь  такая  кра¬
сота...»
 Этого  агента  Штирлиц  всегда  принимал  здесь,  в  маленьком
особнячке  на  берегу  озера  —  своей  самой  удобной  конспиратив¬
ной  квартире.  Он  три  месяца  уговаривал  обергруппенфюрера  СС
Поля  выделить  ему  деньги  для  приобретения  виллы  у  детей
погибших  при  бомбежке  танцоров  «Оперы».  Детки  просили  мно¬
го,  и  Поль,  отвечавший  за  хозяйственную  политику  СС  и  СД,
категорически  отказывал  Штирлицу.  «Вы  сошли  с  ума,  —  го¬
ворил  он,  —  снимите  что-нибудь  поскромнее.  Откуда  эта  тяга
к  роскоши?  Мы  не  можем  швырять  деньги  направо  и  на¬
лево!  Это  бесчестно  по  отношению  к  нации,  несущей  бремя
войны».
 Штирлицу  пришлось  привезти  сюда  своего  шефа  —  началь¬
ника  политической  разведки  службы  безопасности.  Тридцати¬
четырехлетний  бригаденфюрер  СС  Вальтер  Шелленберг  сразу
понял,  что  лучшего  места  для  бесед  с  серьезными  агентами  най¬
ти  невозможно.  Через  подставных  лиц  была  произведена  куп¬
чая,  и  некий  Бользен,  главный  инженер  «химического  народно¬
го  предприятия  имени  Роберта  Лея»,  получил  право  пользова¬
ния  виллой.  Он  же  нанял  сторожа  за  высокую  плату  и  хороший
паек.  Бользеном  был  штандартенфюрер  СС  фон  Штирлиц.
 ...Кончив  сервировать  стол,  Штирлиц  включил  приемник.
Лондон  передавал  веселую  музыку.  Оркестр  американца  Глэна
Миллера  играл  композицию  из  «Серенады  Солнечной  долины».
Этот  фильм  понравился  Гиммлеру,  и  в  Швеции  была  закуплена
одна  копия.  С  тех  пор  ленту  довольно  часто  смотрели  в  подва¬
ле  на  Принцальбрехтштрассе,  особенно  во  время  ночных  бомбе¬
жек,  когда  нельзя  было  допрашивать  арестованных.
 Штирлиц  позвонил  сторожу  и,  когда  тот  пришел,  сказал:
 —  Дружище,  сегодня  можете  поехать  в  город,  к  детям.
Завтра  возвращайтесь  к  шести  утра  и,  если  я  еще  не  уеду,  за¬
варите  мне  крепкий  кофе,  самый  крепкий,  какой  только  смо¬
жете...
 12.2.1945 	(18  шов  38  минут)
 «—  Как  вы  думаете,  пастор,  чего  больше  в  человеке:  лич¬
ности  или  твари?
 40

—  Я  думаю,  поровну.
 —  Так  не  может  быть.
 —  Может  быть  только  так.
 —  А  бог,  он  что  —  в  каждом  человеке?
 —  Разумеется.
 —  Где  он  в  фюрере?  В  Геринге?  Где  он  в  Гиммлере?
 —  Вы  задаете  трудный  вопрос.  Мы  же  говорим  с  вами
о  природе  человеческой.  Я  в  принципе  не  верю,  что  человек,
рождающийся  на  свет,  обязательно  несет  в  себе  проклятье
обезьяньего  происхождения.
 —  Почему  «проклятье  обезьяньего  происхождения»?
 —  Я  говорю  на  своем  языке.
 —  Вы  все  время  очень  нравственно  уходите  от  ответа  на
вопросы,  которые  меня  мучают.  Вы  не  даете  ответа:  «да»  или
«нет»,  а  каждый  человек,  ищущий  веры,  любит  конкретность,
одно  «да»  и  одно  «нет».  У  вас  есть  «да  нет»,  «нет  же»,  «скорее
всего  нет»...  Это,  если  хотите,  отталкивает  не  столько  от  вашего
метода,  сколько  от  вашей  практики.
 —  Вы  неприязненно  относитесь  к  моей  практике.  И  тем  не
менее  из  концлагеря  вы  прибежали  ко  мне.  Интересно,  как  это
увязать?
 —  Пастор,  мне  неловко,  может  быть,  я  прикасаюсь  к  вашей
тайне,  но  фрау  Айзенштадт  сказала  мне...  Вы  что,  были  в  свое
время  в  гестапо?
 —  Я  был  там...
 —  Понятно.  Для  вас  это  болезненный  вопрос,  и  вы  предпо¬
читаете  обойти  его.  А  не  кажется  ли  вам,  пастор,  что  после  вой¬
ны  ваша  паства  не  сможет  верить  вам?
 —  Мало  ли  кто  сидел  в  гестапо.
 —  А  если  пастве  шепнут,  что  пастыря  провокатором  подса¬
живали  в  камеры  к  другим  заключенным,  которые  не  верну¬
лись?  А  вернувшихся-то  —  единицы  из  миллионов...  Кому  вы
тогда  будете  проповедовать  свою  правду?
 —  Разумеется,  подобными  методами  можно  уничтожить  ко¬
го  угодно.
 —  И  что  тогда?
 —  Тогда?  Опровергать  это.  Опровергать  сколько  смогу,  опро¬
вергать  до  тех  пор,  пока  меня  будут  слушать.  Когда  не  будут
слушать  —  умереть  внутренне.
 —  Внутренне.  Значит,  живым,  плоским  человеком  вы  оста¬
нетесь?
 —  Господь  судит.  Останусь  так  останусь.
 —  Ваша  религия  против  самоубийства?
 41

—  Потому-то  я  и  не  покончу  с  собой.
 —  Что  вы  будете  делать,  лишенный  возможности  пропове¬
довать?
 —  Буду  верить  не  проповедуя.
 —  А  почему  вы  не  видите  для  себя  другого  выхода  —  тру¬
диться  вместе  со  всеми?
 —  Что  вы  называете  *  трудиться»?
 —  Таскать  камни  для  того,  чтобы  строить  храмы  науки  хо¬
тя  бы.
 —  Вы  считаете,  что  человек,  который  обращается  к  пастве
с  духовной  проповедью,  —  бездельник  и  шарлатан?  Вы  не  счи¬
таете  это  работой?  Для  вас  работа  —  это  тасканье  камней?
Я  считаю,  что  труд  духовный  —  мало  сказать  равноправен
с  любым  другим,  труд  духовный  особо  важный.
 —  Я  по  профессии  журналист,  я  понимаю  вас.  Но  мои  кор¬
респонденции  подвергались  остракизму  как  со  стороны  нацистов,
так  и  со  стороны  ортодоксальной  церкви.
 —  Они  подвергались  осуждению  со  стороны  ортодоксальной
церкви,  вероятно,  по  той  элементарной  причине,  что  вы  непра¬
вильно  толковали  самого  человека.
 —  Я  не  толковал  человека.  Я  показывал  мир  воров  и  про¬
ституток,  которые  жили  в  катакомбах  Бремена  и  Гамбурга.
Гитлеровское  государство  назвало  это  гнусной  клеветой  на  выс¬
шую  расу,  а  церковь  —  клеветой  на  человека.
 —  Мы  не  боимся  правды  жизни.
 —  Боитесь!  Я  показывал,  как  эти  люди  пытались  ис¬
кать  утешения  в  церкви  и  как  церковь  их  отталкивала;  имен¬
но  паства  отталкивала  их,  а  пастор  не  мог  идти  против
паствы.
 —  Разумеется,  не  мог.  Я  не  могу  осудить  вас  за  правду.
Я  осуждаю  вас  не  за  то,  что  вы  показывали  правду.  Я  расхо¬
жусь  с  вами  в  прогнозах  на  будущее  человека.
 —  Пастор,  а  вам  не  кажется,  что  в  своих  ответах  вы  не
пастырь,  а  политик?
 —  Мне  важна  моя  правда.  Эта  правда  объемна,  целостна.
Вы  видите  во  мне  политика,  потому  что  вы  только  политику
и  видите  в  людях.  Точно  так  же,  как  можно  увидеть  в  логариф¬
мической  линейке  предмет  для  забивания  гвоздей.  Логарифми¬
ческой  линейкой  можно  забить  гвоздь,  в  ней  есть  протяженность
и  известная  масса.  Но  это  тот  самый  вариант,  при  котором  ви¬
дишь  десятую,  двадцатую  функцию  предмета.
 —  Пастор,  я  ставлю  вопрос,  а  вы,  не  отвечая,  забиваете
в  меня  гвозди.  Вы  как-то  очень  ловко  превращаете  меня  из
42

спрашивающего  в  ответчика,  из  ищущего  в  еретика.  Почему
же  вы  говорите,  что  вы  над  схваткой,  когда  вы  тоже  в  схват-»
ке?
 —  Это  верно:  я  в  схватке,  и  я  действительно  в  войне,  но  я
воюю  с  самой  войной.
 —  Вы  очень  материалистически  спорите.
 —  Я  спорю  с  материалистом.
 —  Значит,  вы  можете  воевать  со  мной  моим  оружием?
 —  Я  вынужден  это  делать.
 —  Послушайте...  Во  имя  блага  вашей  паствы  мне  нужно,
чтобы  вы  связались  с  моими  друзьями.  Адрес  я  вам  дам.  Я  до¬
верю  вам  адрес  моих  товарищей...  Пастор,  вы  не  предадите
невинных...»
 Штирлиц  кончил  прослушивать  эту  магнитофонную  запись,
быстро  поднялся*  и  отошел  к  окну,  чтобы  не  встречаться  взгля¬
дом  с  тем,  кто  вчера  просил  пастора  о  помощи,  а  сейчас  ухмы¬
лялся,  слушая  свой  голос,  пил  коньяк  и  жадно  курил.
 —  С  куревом  у  пастора  было  плохо?  —  спросил  Штирлиц,
не  оборачиваясь.
 Он  стоял  у  окна  —  громадного,  во  всю  стену  —  и  смотрел,
как  вороны  дрались  на  снегу  из-за  хлеба:  здешний  сторож  по¬
лучал  двойной  паек  и  поэтому  любил  птиц.  Сторож  не  знал,
что  Штирлиц  из  СД,  и  думал,  что  коттедж  принадлежит  либо
гомосексуалистам,  либо  торговым  воротилам:  сюда  ни  разу  не
приезжала  ни  одна  женщина,  а  когда  собирались  мужчины,  раз¬
говоры  у  них  были  тихие,  еда  изысканная  и  первоклассное
питье.
 —  Да,  я  там  замучился  без  курева...  Старичок  говорун,
а  мне  хотелось  повеситься  без  курева...
 Агента  звали  Клаус.  Его  завербовали  два  года  назад  —  он
сам  шел  на  вербовку:  бывший  корректор  жаждал  острых  ощу¬
щений.  Работал  он  артистично,  обезоруживая  собеседников  иск¬
ренностью  и  резкостью  суждений.
 «А  может  быть,  он  болен?  —  все  чаще  думал  Штирлиц,  при¬
сматриваясь  к  Клаусу.  —  Жажда  предательства  тоже  своеобраз¬
ная  болезнь.  Занятно:  Клаус  полностью  бьет  Ломброзо,  —  он
страшнее  всех  преступников,  которых  я  видел,  а  как  благообра¬
зен  и  мил».
 Штирлиц  вернулся  к  столику,  сел  напротив  Клауса,  улыб¬
нулся  ему.
 —  Ну?  —  спросил  он.  —  Значит,  вы  убеждены,  что  старик
наладит  вам  связь?
 —  Да,  это  вопрос  решенный.  Я  больше  всего  люблю  рабо¬
43

тать  с  интеллигентами  и  священниками.  Знаете,  это  поразитель¬
но  —  наблюдать,  как  человек  идет  в  гибель.  Иногда  даже  хо¬
чется  сказать:  «Стой,  дурашка!  Куда?»
 —  Ну,  это  уж  не  стоит,  —  сказал  Штирлиц,  —  это  было  бы
неразумно.
 —  У  вас  нет  рыбных  консервов?  Я  схожу  с  ума  без  рыбы.
Фосфор,  знаете  ли;  требуют  нервные  клетки...
 —  Каких  вы  хотите?
 —  Я  люблю  в  масле...
 —  Это  я  понимаю...  Какого  производства?  Нашего  или...
 —  «Или»,  —  засмеялся  Клаус.  —  Пусть  это  не  патриотично,
но  я  люблю  и  продукты  и  питье,  сделанные  в  Америке  или  во
Франции...
 —  Я  приготовлю  для  вас  ящик  настоящих  французских  сар¬
дин.  Они  в  оливковом  масле,  очень  пряные.  Масса  фосфора...
Знаете,  я  вчера  посмотрел  ваше  досье...
 —  Дорого  бы  я  дал,  чтобы  заглянуть  в  него.
 —  Это  не  так  интересно,  как  кажется.  Когда  вы  говорите,
смеетесь,  жалуетесь  на  боль  в  печени  —  это  впечатляет,  если
учесть,  что  перед  этим  вы  провели  головоломную  операцию...
А  в  вашем  досье  скучно;  рапорты,  донесения  —  все  смешалось:
ваши  доносы,  доносы  на  вас...  Занятно  другое:  я  подсчитал,  что
благодаря  вашей  инициативе  было  арестовано  девяносто  семь  че¬
ловек.  Причем  все  они  молчали  о  вас.  Все  без  исключения.  А  их
в  гестапо  довольно  лихо  обрабатывали...
 —  Зачем  вы  говорите  мне  об  этом?
 —  Не  знаю.  Пытаюсь  анализировать,  что  ли...  Вас  интересо¬
вала  их  дальнейшая  судьба?
 —  Черт  его  поймет...  Меня  интересовала  схватка.  То,  что  бу¬
дет  с  ними  потом,  —  не  знаю...  Что  будет  потом  с  нами?
Со  всеми?
 —  Тоже  верно,  —  согласился  Штирлиц.
 —  И  потом...  Среди  рабов  нельзя  быть  свободным.  Это  вер¬
но,  так  не  лучше  ли  быть  самым  свободным  среди  рабов?  Я-то
все  эти  годы  пользовался  полной  духовной  свободой...
 Штирлиц  спросил:
 —  Слушайте,  а  кто  приходил  позавчера  вечером  к  пастору?
 —  Никто.
 —  Около  девяти?
 —  Вы  ошибаетесь,  —  ответил  Клаус,  —  во  всяком  случае,  от
вас  никто  не  приходил,  я  был  там  совсем  один.
 —  Значит,  вы  убеждены,  что  старик  будет  работать  на  вас?
 —  Будет.  Вообще  я  чувствую  в  себе  призвание  оппозиционе¬
44

ра,  трибуна,  вождя.  Люди  покоряются  моему  напору,  логике
мышления...
 —  Ладно.  Только  не  хвастайтесь  сверх  меры.  Теперь  о  деле...
Несколько  дней  вы  проживете  на  одной  нашей  квартире...  По¬
тому  что  после  вам  предстоит  серьезная  работа,  причем  не  по
моей  части...
 Штирлиц  говорил  правду:  коллеги  из  гестапо  сегодня  попро¬
сили  дать  им  на  недельку  Клауса:  в  Кёльне  были  схвачены  два
русских  радиста.  Их  взяли  за  работой,  прямо  у  передатчика.
Они  молчали,  к  ним  нужно  подсадить  хорошего  человека.  Штир¬
лиц  обещал  найти  Клауса.
 —  Возьмите  в  серой  папке  лист  бумаги,  —  сказал  Штир¬
лиц,  —  и  пишите  следующее:  «Штандартенфюрер!  Я  смертельно
устал.  Мои  силы  на  исходе.  Я  честно  работал,  но  больше  я  не
могу.  Я  хочу  отдыха...»
 —  Зачем  это?  —  спросил  Клаус,  подписывая  письмо.
 —  Я  думаю,  вам  не  помешает  съездить  на  недельку  в  Ин¬
сбрук,  —  ответил  Штирлиц,  протягивая  ему  пачку  денег.  —  Там
казино  работают  и  юные  лыжницы  по-прежнему  катаются
с  гор.  Без  этого  письма  я  не  смогу  отбить  для  вас  неделю
счастья.
 —  Спасибо,  —  сказал  Клаус.
 —  Вспомните  еще  раз:  вас  никто  не  видел  у  пастора?
 —  Нечего  вспоминать  —  никто.
 —  Я  имею  в  виду  и  наших  людей.
 —  Меня  вообще-то  могли  видеть  ваши,  если  они  наблю¬
дали  за  домом  этого  старика.  И  то  вряд  ли.  Я  не  видал  ни¬
кого.
 Штирлиц  вспомнил,  как  неделю  назад  Клаус  надевал  одеж¬
ду  каторжника  перед  тем,  как  устроить  спектакль  с  прогоном
заключенных  через  ту  деревню,  в  которой  теперь  жил  пастор
Шлаг.  Он  вспомнил  лицо  Клауса  тогда,  неделю  назад:  его
глаза  лучились  добротой  и  мужеством,  —  он  уже  вошел
в  роль,  которую  ему  предстояло  сыграть.  Тогда  Штирлиц  гово¬
рил  с  ним  иначе,  потому  что  в  машине  рядом  с  ним  сидел
святой.
 —  Это  письмо  мы  опустим  по  пути  на  вашу  новую  кварти¬
ру,  —  сказал  Штирлиц.  —  И  набросайте  еще  одно  —  пастору,
чтобы  не  было  подозрений.  Я  не  стану  вам  мешать,  заварю  еще
кофе.
 Когда  он  вернулся,  Клаус  держал  в  руках  листок  бумаги.
 —  «Честность  подразумевает  действие,  —  посмеиваясь,  начал
читать  он,  —  вера  зиждется  на  борьбе.  Проповедь  честности
при  полном  бездействии  —  предательство:  и  паствы,  и  самого
45

себя.  Человек  может  себе  простить  нечестность,  потомство  —
никогда.  Поэтому  я  не  могу  простить  себе  бездействия.  Бездей¬
ствие  —  это  хуже,  чем  предательство.  Я  ухожу.  Оправдайте  се¬
бя:  бог  вам  в  помощь».  Ну  как?  Ничего?
 — 	Лихо.  Скажите,  вы  не  пробовали  писать  прозу?  Или  стихи?
 —  Нет.  Если  бы  я  мог  писать  —  разве  бы  я  стал...  —  Клаус
вдруг  оборвал  себя  и  украдкой  глянул  на  Штирлица.
 —  Продолжайте,  чудак.  Мы  же  с  вами  говорим  в  открытую.
Вы  хотели  сказать  —  умей  вы  писать,  разве  бы  вы  стали  ра¬
ботать  на  нас?
 —  Что-то  в  этом  роде.
 —  Не  в  этом  роде,  —  поправил  его  Штирлиц,  —  а  именно  это
вы  хотели  сказать.  Нет?
 - 	Да.
 —  Молодец.  Мне-то  какой  вам  резон  врать?  Выпейте  виски,
и  тронем,  уже  стемнело,  скоро,  видимо,  прилетят.
 —  Квартира  далеко?
 —  В  лесу,  километров  десять.  Там  тихо,  отоспитесь  до
завтра...
 Уже  в  машине  Штирлиц  спросил:
 —  О  бывшем  канцлере  Брюнинге  он  молчал?
 —  Я  же  говорил  вам  об  этом  —  сразу  замыкался  в  себе.
Я  боялся  на  него  жать...
 —  Правильно  делали...  И  о  Швейцарии  он  тоже  молчал?
 —  Наглухо.
 —  Ладно.  Подберемся  с  другого  краю.  Валено,  что  он  согла¬
сился  помогать  коммунисту.  Ай  да  пастор!
 Штирлиц  убил  Клауса  выстрелом  в  висок.  Они  стояли  на
берегу  озера.  Здесь  была  запретная  зона,  но  пост  охраны  —  это
Штирлиц  знал  точно  —  находился  в  двух  километрах,  уже  на¬
чался  налет,  а  во  время  налета  пистолетный  выстрел  не  слышен.
Он  рассчитал,  что  Клаус  упадет  с  бетонной  площадки  —  раньше
отсюда  ловили  рыбу  —  прямо  в  воду.
 Клаус  упал  в  воду  молча,  кулем.  Штирлиц  бросил  в  то  ме¬
сто,  куда  он  упал,  пистолет  (версия  самоубийства  на  почве  нерв¬
ного  истощения  выстроилась  точно,  письма  были  отправлены
самим  Клаусом),  снял  перчатки  и  пошел  через  лес  к  своей  ма¬
шине.  До  деревушки,  где  жил  пастор  Шлаг,  было  сорок  кило¬
метров.  Штирлиц  рассчитал,  что  он  будет  у  него  через  час,  —
он  предусмотрел  все,  даже  возможность  предъявления  алиби  по
времени...
 46

12.2.1945 	(19  часов  56  минут)
 (Из  партийной  характеристики  члена
НСДАП  с  1930  года  группенфюрера  СС
Крюгера:  «Истинный  ариец,  преданный
фюреру.  Характер  —  нордический,  твер¬
дый.  С  друзьями  —  ровен  и  общителен;
беспощаден  к  врагам  рейха.  Отличный
семьянин;  связей,  порочивших  его,  не
имел.  В  работе  зарекомендовал  себя  не¬
заменимым  мастером  своего  дела...»)
 ...После  того  как  в  январе  1945  года  русские  ворвались
в  Краков  и  город,  столь  тщательно  заминированный,  остался  це¬
лехоньким,  начальник  имперского  управления  безопасности
Кальтенбруннер  приказал  доставить  к  себе  шефа  восточного
управления  гестапо  Крюгера.
 Кальтенбруннер  долго  молчал,  приглядываясь  к  тяжелому,
массивному  лицу  генерала,  а  потом  очень  тихо  спросил:
 —  У  вас  есть  какое-либо  оправдание  —  достаточно  объектив¬
ное,  чтобы  вам  мог  поверить  фюрер?
 Мужиковатый,  внешне  простодушный  Крюгер  ждал  этого  во¬
проса.  Он  был  готов  к  ответу.  Но  он  обязан  был  сыграть  целую
гамму  чувств:  за  пятнадцать  лет  пребывания  в  СС  и  в  партии
он  научился  актерству.  Он  знал,  что  сразу  отвечать  нельзя,  как
нельзя  и  полностью  оспаривать  свою  вину.  Даже  дома  он  ловил
себя  на  том,  что  стал  совершенно  другим  человеком.  Сначала  он
еще  изредка  говорил  с  женой  —  да  и  то  шепотом,  по  ночам,  но
с  развитием  специальной  техники,  а  он,  как  никто  другой,  знал
ее  успехи,  он  перестал  вообще  говорить  вслух  то,  что  временами
позволял  себе  думать.  Даже  в  лесу,  гуляя  с  женой,  он  молчал
или  говорил  о  пустяках,  потому  что  в  центре  в  любой  момент
могли  изобрести  аппарат,  способный  записывать  на  расстояние
в  километр  или  того  больше.
 Так,  постепенно,  прежний  Крюгер  исчез;  вместо  него  в  обо¬
лочке  знакомого  всем  и  внешне  ничуть  не  изменившегося  чело¬
века  существовал  другой,  созданный  прежним,  совершенно  не
знакомый  никому  генерал,  боявшийся  не  то  что  говорить  прав¬
ду,  нет,  боявшийся  разрешать  себе  думать  правду.
 —  Нет,  —  ответил  Крюгер,  нахмурившись,  подавляя  вздох,
очень  прочувствованно  и  тяжело,  —  достаточного  оправдания
у  меня  нет...  И  не  может  быть.  Я  —  солдат,  война  есть  война,
и  никаких  поблажек  себе  я  не  жду.
 Он  играл  точно.  Он  знал,  что  чем  суровее  по  отношению
к  самому  себе  он  будет,  тем  меньше  оружия  он  оставит  в  руках
Кальтенбруннера.
 47

—  Не  будьте  бабой,  —  сказал  Кальтенбруннер,  закуривая,  и
Крюгер  понял,  что  выбрал  абсолютно  точную  линию  поведе¬
ния.  —  Надо  проанализировать  провал,  чтобы  не  повторять  его.
 Крюгер  сказал:
 —  Обергруппенфюрер,  я  понимаю,  что  моя  вина  безмерна.
Но  я  хотел  бы,  чтобы  вы  выслушали  штандартенфюрера  Штир¬
лица.  Он  был  полностью  в  курсе  нашей  операции,  и  он  может
подтвердить:  все  было  подготовлено  в  высшей  мере  тщательно
и  добросовестно.
 —  Какое  отношение  к  операции  имел  Штирлиц?  —  пожал
плечами  Кальтенбруннер.  —  Он  из  разведки,  он  занимался
в  Кракове  иными  вопросами.
 —  Я  знаю,  что  он  занимался  в  Кракове  пропавшим  ФАУ,
но  я  считал  своим  долгом  посвятить  его  во  все  подробности  на¬
шей  операции,  полагая,  что,  вернувшись,  он  доложит  или  рейхс¬
фюреру,  или  вам  о  том,  как  мы  организовали  дело.  Я  ждал  ка¬
ких-то  дополнительных  указаний  от  вас,  но  так  ничего  и  не  по¬
лучил.
 Кальтенбруннер  вызвал  секретаря  и  попросил  его:
 —  Пожалуйста,  узнайте,  был  ли  внесен  Штирлиц  из  шестого
управления  в  список  лиц,  допущенных  к  проведению  операции
«Шварцфайер».  Узнайте,  был  ли  на  приеме  у  руководства  Штир¬
лиц  после  возвращения  из  Кракова,  и  если  был,  то  у  кого.
Поинтересуйтесь  также,  какие  вопросы  он  затрагивал  в  бе¬
седе.
 Крюгер  понял,  что  он  слишком  рано  начал  подставлять  под
удар  Штирлица.
 —  Всю  вину  несу  один  я,  —  снова  заговорил  он,  опустив
голову,  выдавливая  из  себя  глухие,  тяжелые  слова,  —  мне  бу¬
дет  очень  больно,  если  вы  накажете  Штирлица.  Я  глубоко  ува¬
жаю  его  как  преданного  борца.  Мне  нет  оправдания,  и  я  смогу
искупить  свою  вину  только  кровью  на  поле  битвы.
 —  А  кто  будет  бороться  с  врагами  здесь?!  Я?!  Один?!  Это
слишком  просто  —  умереть  за  родину  и  фюрера  на  фронте!
И  куда  сложнее  жить  здесь,  под  бомбами,  и  выжигать  каленым
железом  скверну!  Здесь  нужна  не  только  храбрость,  но  и  ум!
Большой  ум,  Крюгер!
 Крюгер  понял:  отправки  на  фронт  не  будет.
 Секретарь,  неслышно  отворив  дверь,  положил  на  стол  Каль-
тенбруннера  несколько  тонких  папок.  Кальтенбруннер  перелистал
папки  и  ожидающе  посмотрел  на  секретаря.
 —  Нет,  —  сказал  секретарь,  —  по  приезде  Штирлиц  сразу
же  переключился  на  работу  по  выявлению  стратегического  пе¬
редатчика,  работающего  на  Москву...
 48

Крюгер  решил  продолжить  свою  игру,  он  подумал,  что  Каль-
тенбруннер,  как  все  жестокие  люди,  предельно  сентиментален.
 —  Обергруппенфюрер,  тем  не  менее  я  прошу  вас  позволить
мне  уйти  на  передовую.
 —  Сядьте,  —  сказал  Кальтенбруннер,  —  вы  генерал,  а  не
баба.  Сегодня  можете  отдохнуть,  а  завтра  подробно,  в  деталях,
напишите  мне  все  об  операции.  Там  подумаем,  куда  вас  напра¬
вить  на  работу...  Людей  мало,  а  дел  много,  Крюгер.  Очень  мно¬
го  дел.
 Когда  Крюгер  ушел,  Кальтенбруннер  вызвал  секретаря  и  по¬
просил  его:
 —  Подберите  мне  все  дела  Штирлица  за  последние  год-два,
но  так,  чтобы  об  этом  не  узнал  Шелленберг:  Штирлиц  ценный
работник  и  смелый  человек,  не  стоит  бросать  на  него  тень.  Про¬
сто-напросто  обычная  товарищеская  взаимная  проверка...  И  за¬
готовьте  приказ  на  Крюгера:  мы  отправим  его  заместителем  на¬
чальника  пражского  гестапо  —  там  горячее  место...
 15.2.1945 	(20  часов  30  минут)
 (Из  партийной  характеристики  на  члена
НСДАП  с  1938  года  Холтоффа,  обер-
штурмбаннфюрера  СС  (IV  отдел  РХСА):
«Истинный  ариец.  Характер,  приближаю¬
щийся  к  нордическому,  стойкий.  С  то¬
варищами  по  работе  поддерживает  хоро¬
шие  отношения.  Имеет  отличные  показа¬
тели  в  работе.  Спортсмен.  Беспощаден
к  врагам  рейха.  Холост.  Связей,  пороча¬
щих  его,  не  имел.  Отмечен  наградами
фюрера  и  благодарностями  рейхсфюре¬
ра  СС...»)
 Штирлиц  решил  для  себя,  что  сегодня  он  освободится  по¬
раньше  и  уедет  с  Принцальбрехтштрассе  в  Науэн:  там,  в  лесу,
на  развилке  дорог  стоял  маленький  ресторанчик  Пауля,  и  —
как  год  и  как  пять  лет  тому  назад  —  сын  Пауля,  безногий
Курт,  каким-то  чудом  доставал  свинину  и  угощал  своих  посто¬
янных  клиентов  настоящим  айсбайном  с  капустой.
 Когда  не  было  бомбежек,  казалось,  что  войны  вообще  нет:
так  же,  как  и  раньше,  играла  радиола,  и  низкий  голос  Бруно
Варнке  напевал:  <0,  как  прекрасно  было  там,  на  Могельзее...»
Но  освободиться  пораньше  Штирлицу  так  и  не  удалось.  К  не¬
му  зашел  Холтофф  из  гестапо  и  сказал:
 —  Я  совсем  запутался.  То  ли  мой  арестованный  психически
 4  Приложение  к  журналу  .«Сельская  молодежь»,  т.  2
 49

неполноценен,  то  ли  его  следует  передать  вам,  в  разведку,  по¬
тому  что  он  повторяет  то,  что  говорят  по  радио  эти  английские
свиньи.
 Штирлиц  пошел  в  кабинет  к  Холтоффу  и  просидел  там  до
девяти  часов,  слушая  истерику  астронома,  арестованного  мест¬
ным  гестапо  в  Ванзее.
 —  Неужели  у  вас  нет  глаз?!  —  кричал  астроном.  —  Неуже¬
ли  вы  не  понимаете,  что  все  кончено?!  Мы  пропали!  Неужели
вы  не  понимаете,  что  каждая  новая  жертва  сейчас  —  это  ван¬
дализм!  Вы  все  время  твердили,  что  живете  во  имя  нации!  Так
уйдите!  Помогите  остаткам  нации!  Вы  обрекаете  на  гибель  не¬
счастных  детей!  Вы  фанатики,  жадные  фанатики,  дорвавшиеся
до  власти!  Вы  сыты,  вы  курите  сигареты  и  пьете  кофе!  Дайте
нам  жить,  как  людям!  —  Астроном  вдруг  замер,  вытер  пот
с  висков  и  тихо  закончил:  —  Или  убейте  меня  поскорее
здесь...
 —  Погодите,  —  сказал  Штирлиц.  —  Крик  не  довод.  У  вас
есть  какие-либо  конкретные  предложения?
 —  Что?  —  испуганно  спросил  астроном.
 Спокойный  голос  Штирлица,  его  манера  неторопливо  гово¬
рить,  чуть  при  этом  улыбаясь,  ошеломили  астронома:  он  уже
привык  в  тюрьме  к  крику  и  зуботычинам;  к  ним  привыкают  бы¬
стро,  отвыкают  —  медленно.
 —  Я  спрашиваю:  каковы  ваши  конкретные  предложения?
Как  нам  спасти  детей,  женщин,  стариков?  Что  вы  предлагаете
для  этого  сделать?  Критиковать  и  злобствовать  всегда  легче.
Выдвинуть  разумную  программу  действий  значительно
труднее.
 —  Я  отвергаю  астрологию,  —  ответил  астроном,  —  но  я  пре¬
клоняюсь  перед  астрономией.  Меня  лишили  кафедры  в  Бонне...
 —  Так  ты  поэтому  так  злобствуешь,  собака?!  —  закричал
Холтофф.
 —  Подождите,  —  сказал  Штирлиц,  досадливо  поморщив¬
шись,  —  не  надо  кричать,  право...  Продолжайте,  пожалуйста...
 —  Мы  живем  в  году  неспокойного  солнца.  Взрывы  протубе¬
ранцев,  передача  огромной  дополнительной  массы  солнечной
энергии  влияют  на  светила,  на  планеты  и  звезды,  влияют  на  на¬
ше  маленькое  человечество...
 —  Вы,  вероятно,  —  спросил  Штирлиц,  —  вывели  какой-либо
гороскоп?
 —  Гороскоп  —  это  интуитивная,  может  быть  даже  гениаль¬
ная,  недоказанность.  Нет,  я  иду  от  обычной,  отнюдь  не  гениаль¬
ной  гипотезы,  которую  я  пытался  выдвигать:  о  взаимосвязанно¬
сти  каждого  живущего  на  земле  с  небом  и  солнцем..,  И  эта
60

взаимосвязь  помогает  мне  точнее  и  трезвее  оценивать  происхо¬
дящее  на  земле  моей  родины...
 —  Мне  будет  интересно  поговорить  с  вами  на  эту  тему  по¬
дробнее,  —  сказал  Штирлиц.  —  Вероятно,  мой  товарищ  позво¬
лит  сейчас  вам  пойти  в  камеру  и  пару  дней  отдохнуть,  а  после
мы  вернемся  к  этому  разговору.
 Когда  астронома  увели,  Штирлиц  сказал:
 —  Он  в  определенной  степени  невменяем,  разве  ты  не  ви¬
дишь?  Все  ученые,  писатели,  артисты  по-своему  невменяемы.
К  ним  нужен  особый  подход,  потому  что  они  живут  своей,  при¬
думанной  ими  жизнью.  Отправь  этого  чудака  в  нашу  больницу
на  экспертизу.  У  нас  сейчас  слишком  много  серьезной  работы,
чтобы  тратить  время  на  безответственных,  хотя,  может  быть,  и
талантливых  болтунов.
 —  Но  он  говорит  как  настоящий  англичанин  из  лондонского
радио...  Или  как  проклятый  социал-демократ,  снюхавшийся
с  Москвой.
 —  Люди  изобрели  радио  для  того,  чтобы  его  слушать.  Вот
он  и  наслушался.  Нет,  это  несерьезно.  Будет  целесообразно  встре¬
титься  с  ним  через  пару  дней.  Если  он  серьезный  ученый,  мы
пойдем  к  Мюллеру  или  Кальтенбруннеру  с  просьбой:  дать  ему
хороший  паек  и  эвакуировать  в  горы,  где  сейчас  цвет  нашей
науки,  —  пусть  работает,  он  сразу  перестанет  болтать,  когда  бу¬
дет  много  хлеба  с  маслом,  удобный  домик  в  горах,  в  сосновом
лесу,  и  никаких  бомбежек...  Нет?
 Холтофф  усмехнулся:
 —  Тогда  бы  никто  не  болтал,  если  бы  у  каждого  был  до¬
мик  в  горах,  много  масла  с  хлебом  и  никаких  бомбежек...
 Штирлиц  внимательно  посмотрел  на  Холтоффа,  дождался,  по¬
ка  тот,  не  выдержав  его  взгляда,  начал  суетливо  переклады¬
вать  бумажки  на  столе  с  места  на  место,  и  только  после  этого
широко  и  дружелюбно  улыбнулся  своему  младшему  товарищу
по  работе...
 15.2.1945 	(20  часов  44  минуты)
 «Стенограмма  совещания  у  фюрера
 Присутствовали  Кейтель,  Йодль,  посланник  Хавель  —  от  ми¬
нистерства  иностранных  дел,  рейхслейтер  Борман,  обергруппен-
фюрер  СС  Фегеляйн  —  посланник  ставки  рейхсфюрера  СС,
рейхсминистр  промышленности  Шреер,  а  также  адмирал  Фосс,
капитан  третьего  ранга  Людде-Нейрат,  адмирал  фон  Путкамер,
адъютанты,  стенографистки.
 4*
 51

Борман.  Кто  там  все  время  расхаживает?  Это  мешает!  И  по¬
тише,  пожалуйста,  господа  военные.
 Путкамер.  Я  попросил  полковника  фон  Белов  дать  мне  справ¬
ку  о  положении  «Люфтваффе»  в  Италии.
 Борман.  Я  не  о  полковнике.  Все  говорят,  и  это  создает  на¬
доедливый,  постоянный  шум.
 Гитлер.  Мне  это  не  мешает.  Господин  генерал,  на  карту  не
нанесены  изменения  на  сегодняшний  день  в  Курляндии.
 Иодль.  Мой  фюрер,  вы  не  обратили  внимания:  вот  корректи¬
вы  сегодняшнего  утра.
 Гитлер.  Очень  мелкий  шрифт  на  карте.  Спасибо,  теперь  я
увидел.
 Кейтель.  Генерал  Гудериан  снова  настаивает  на  вывозе  на¬
ших  дивизий  из  Курляндии.
 Гитлер.  Это  неразумный  план.  Сейчас  войска  генерала  Рен-
дулича,  оставшиеся  в  глубоком  тылу  русских,  в  четырехстах  ки¬
лометрах  от  Ленинграда,  притягивают  к  себе  от  сорока  до  семи¬
десяти  русских  дивизий.  Если  мы  уведем  оттуда  наши  войска,
соотношение  сил  под  Берлином  сразу  же  изменится  —  и  отнюдь
не  в  нашу  пользу,  как  это  кажется  Гудериану.  В  случае,  если
мы  уберем  войска  из  Курляндии,  тогда  на  каждую  немецкую
дивизию  под  Берлином  будет  приходиться  по  крайней  мере  три
русских.
 Борман.  Надо  быть  трезвым  политиком,  господин  фельдмар¬
шал...
 Кейтель.  Я  военный,  а  не  политик.
 Борман.  Это  неразделимые  понятия  в  век  тотальной  войны.
 Гитлер.  Для  того  чтобы  нам  эвакуировать  войска,  стоящие
сейчас  в  Курляндии,  потребуется,  учитывая  опыт  Либавской
операции,  по  крайней  мере  полгода.  Это  смехотворно.  Нам  от¬
пущены  часы,  именно  часы  —  для  того,  чтобы  завоевать  побе¬
ду.  Каждый,  кто  может  смотреть,  анализировать,  делать  выво¬
ды,  обязан  ответить  себе  на  один  лишь  вопрос:  возможна  ли
близкая  победа?  Причем  я  не  прошу,  чтобы  ответ  был  слепым
в  своей  категоричности.  Меня  не  устраивает  слепая  вера,  я  ищу
веры  осмысленной.  Никогда  еще  мир  не  знал  такого  парадок¬
сального  в  своей  противоречивости  союза,  каким  является  коа¬
лиция  союзников.  В  то  время  как  цели  России,  Англии  и  Аме¬
рики  являются  диаметрально  противоположными,  наша  цель
ясна  всем  нам.  В  то  время  как  они  движутся,  направляемые
разностью  своих  идеологических  устремлений,  мы  движимы  од¬
ним  устремлением;  ему  подчинена  наша  жизнь.  В  то  время  как
противоречия  между  ними  растут  и  будут  расти,  наше  единство
62

теперь,  как  никогда  раньше,  обрело  ту  монолитность,  которой
я  добивался  многие  годы  этой  тяжелой  и  великой  кампании.
Помогать  разрушению  коалиции  наших  врагов  дипломатически¬
ми  или  иными  путями  —  утопия.  В  лучшем  случае  утопия,  ес¬
ли  не  проявление  паники  и  утрата  всяческой  перспективы.
Лишь  нанося  им  военные  удары,  лишь  демонстрируя  несгибае¬
мость  нашего  духа  и  неистощимость  нашей  мощи,  мы  ускорим
конец  этой  коалиции,  которая  развалится  при  грохоте  наших
победных  орудий.  Ничто  так  не  действует  на  западные  демокра¬
тии,  как  демонстрация  силы.  Ничто  так  не  отрезвляет  Сталина,
как  растерянность  Запада,  с  одной  стороны,  и  наши  удары  —
с  другой.  Учтите,  Сталину  приходится  сейчас  вести  войну  не
в  лесах  Брянска  и  не  на  полях  Украины.  Он  держит  свои  вой¬
ска  на  территории  Польши,  Румынии,  Венгрии.  Русские,  войдя
в  прямое  соприкосновение  с  «не  родиной»,  уже  ослаблены  и  —
в  определенной  мере  —  деморализованы.  Но  не  на  русских  и
не  на  американцев  я  сейчас  обращаю  максимум  внимания.
Я  обращаю  свой  взор  на  немцев!  Только  наша  нация  может
одержать  и  обязана  одержать  победу!  В  настоящее  время  вся
страна  стала  военным  лагерем.  Вся  страна  —  я  имею  в  виду
Германию,  Австрию,  Норвегию,  часть  Венгрии  и  Италии,  значи¬
тельную  территорию  Чешского  и  Богемского  протектората,  Да¬
нию  и  часть  Голландии.  Это  сердце  европейской  цивилизации.
Это  концентрация  мощи  —  материальной  и  духовной.  В  наши
руки  попал  материал  победы.  От  нас,  от  военных,  сейчас  зави¬
сит,  в  какой  мере  быстро  мы  используем  этот  материал  во  имя
нашей  победы.  Поверьте  мне:  после  первых  же  сокрушительных
ударов  наших  армий  коалиция  союзников  рассыплется.  Эгоисти¬
ческие  интересы  каждого  из  них  возобладают  над  стратегиче¬
ским  видением  проблемы.  Я  предлагаю  во  имя  приближения  часа
нашей  победы  следующее:  шестая  танковая  армия  СО  начи¬
нает  контрнаступление  под  Будапештом,  обеспечивая  таким  об¬
разом  надежность  южного  бастиона  национал-социализма  в  Авст¬
рии  и  Венгрии,  с  одной  стороны,  и  подготавливая  выход  во
фланг  русским  —  с  другой.  Учтите,  что  именно  там,  на  юге,
в  Надьканиже,  мы  имеем  семьдесят  тысяч  тонн  нефти.  Нефть  —
это  кровь,  пульсирующая  в  артериях  войны.  Я  скорее  пойду  на
сдачу  Берлина,  чем  на  потерю  этой  нефти,  которая  гарантирует
мне  неприступность  Австрии,  ее  общность  с  итальянской  милли¬
онной  группировкой  Кессельринга.  Далее:  группа  армий  «Вис¬
ла»,  собрав  резервы,  проведет  решительное  контрнаступление  во
фланги  русских,  использовав  для  этого  Померанский  плацдарм.
Войска  рейхсфюрера  СС,  прорвав  оборону  русских,  выходят  к  ним
в  тыл  и  овладевают  инициативой;  поддерживаемые  Штеттин¬
53

ской  группировкой,  они  разрезают  фронт  русских.  Вопрос  под¬
воза  резервов  для  Сталина  —  это  вопрос  вопросов.  Расстояния
против  него.  Расстояния,  наоборот,  за  нас.  Семь  оборонительных
линий,  укрывающих  Берлин  и  практически  делающих  его
неприступным,  позволят  нам  нарушить  каноны  военного  искус¬
ства  и  перебросить  на  запад  значительную  группу  войск  с  юга
и  с  севера.  У  нас  будет  время:  Сталину  потребуется  два-три  ме¬
сяца  для  перегруппировки  резервов,  нам  же  для  переброски  ар¬
мий  —  пять  дней;  расстояния  Германии  позволяют  сделать  это,
бросив  вызов  традициям  стратегии.
 Иодль.  Желательно  было  бы  все  же  увязать  этот  вопрос
с  традициями  стратегии...
 Гитлер.  Речь  идет  не  о  деталях,  а  о  целом.  В  конце  концов,
частности  всегда  могут  быть  решены  в  штабах  группами  узких
специалистов.  Военные  имеют  более  четырех  миллионов  людей,
организованных  в  мощный  кулак  сопротивления.  Задача  состо¬
ит  в  том,  чтобы  организовать  этот  мощный  кулак  сопротивле¬
ния  в  сокрушающий  удар  победы.  Мы  сейчас  стоим  на  границах
августа  1938  года.  Мы  слиты  воедино.  Мы,  нация  немцев.  Наша
военная  промышленность  вырабатывает  вооружения  в  четыре  ра¬
за  больше,  чем  в  1939  году.  Наша  армия  в  два  раза  больше,
чем  в  том  году.  Наша  ненависть  страшна,  а  воля  к  победе  неиз¬
мерима.  Так  я  спрашиваю  вас  —  неужели  мы  не  выиграем  мир
путем  войны?  Неужели  военный  успех  не  родит  успех  полити¬
ческий?
 Кейтель.  Как  сказал  рейхслейтер  Борман,  военный  сейчас
одновременно  и  политик.
 Борман.  Вы  не  согласны?
 Кейтель.  Я  согласен.
 Гитлер.  Я  прошу  к  завтрашнему  дню  подготовить  мне  кон¬
кретные  предложения,  господин  фельдмаршал.
 Кейтель.  Да,  мой  фюрер.  Мы  приготовим  общую  на¬
метку,  и,  если  вы  одобрите  ее,  мы  начнем  отработку  всех  де¬
талей».
 Когда  совещание  кончилось  и  все  приглашенные  разошлись,
Борман  вызвал  двух  стенографистов.
 —  Пожалуйста,  срочно  расшифруйте  то,  что  я  вам  сейчас
продиктую,  и  разошлите  от  имени  ставки  всем  высшим  офицерам
вермахта...
 «В  своей  исторической  речи  15  февраля  в  ставке  наш  фю¬
рер,  осветив  положение  на  фронтах,  в  частности,  сказал:
«Никогда  еще  мир  не  знал  такого  парадоксального  в  своей
противоречивости  союза,  каким  является  коалиция  союзников».
Далее...»
 54

«Кем  они  меня  там  считают?»  (Задание)
 (Из  партийной  характеристики  на  члена
НСДАП  с  1933  года  фон  Штирлица,
штандартенфюрера  СС  (VI  отдел  РХСА):
«Истинный  ариец.  Характер  нордический,
выдержанный,  С  товарищами  по  работе
поддерживает  хорошие  отношения.  Безу¬
коризненно  выполняет  служебный  долг.
Беспощаден  к  врагам  рейха.  Отличный
спортсмен:  чемпион  Берлина  по  теннису.
Холост;  в  связях,  порочащих  его,  заме¬
чен  не  был.  Отмечен  наградами  фюрера
и  благодарностями  рейхсфюрера  СС...»)
 Штирлиц  приехал  к  себе,  когда  только-только  начинало  тем¬
неть.  Он  любил  февраль:  снега  почти  не  было,  по  утрам  высо¬
кие  верхушки  сосен  освещались  солнцем,  и  казалось,  что  уже
лето  и  можно  уехать  на  Могельзее  и  там  ловить  рыбу  или
спать  в  шезлонге.
 Здесь,  в  маленьком  своем  коттедже  в  Бабельсберге,  совсем
неподалеку  от  Потсдама,  он  теперь  жил  один:  его  экономка
неделю  назад  уехала  в  Тюрингию  к  племяннице  —  сдали  нервы
от  бесконечных  налетов.
 Теперь  у  него  убирала  молоденькая  дочка  хозяина  кабачка
«К  охотнику».
 «Наверное,  саксонка,  —  думал  Штирлиц,  наблюдая  за  тем,
как  девушка  управлялась  с  большим  пылесосом  в  гостиной,  —
черненькая,  а  глаза  голубые.  Правда,  акцент  у  нее  берлинский,
но  все  равно  она,  наверное,  из  Саксонии».
 —  Который  час?  —  спросил  Штирлиц.
 —  Около  семи...
 Штирлиц  усмехнулся:  «Счастливая  девочка...  Она  может  се¬
бе  позволить  это  «около  семи».  Самые  счастливые  люди  на  зем¬
ле  те,  кто  может  вольно  обращаться  с  временем,  ничуть  не
опасаясь  за  последствия...  Но  говорит  она  на  берлинском,  это
точно.  Даже  с  примесью  мекленбургского  диалекта...»
 Услыхав  шум  подъезжающего  автомобиля,  он  крикнул:
 —  Девочка,  посмотри,  кого  там  принесло?
 Девушка,  заглянув  к  нему  в  маленький  кабинет,  где  он  си¬
дел  в  кресле  возле  камина,  сказала:
 —  К  вам  господин  из  полиции.
 Штирлиц  поднялся,  потянулся  с  хрустом  и  пошел  в  при¬
хожую.  Там  стоял  унтершарфюрер  СС  с  большой  корзинкой
в  руке.
 55

—  Господин  штандартенфюрер,  ваш  шофер  заболел,  я  привез
паек  вместо  него...
 —  Спасибо,  —  ответил  Штирлиц,  —  положите  в  холодиль¬
ник.  Девочка  вам  поможет.
 Он  не  вышел  проводить  унтершарфюрера,  когда  тот  уходил
из  дома.  Он  открыл  глаза,  только  когда  в  кабинет  неслышно
вошла  девушка  и,  остановившись  у  двери,  тихо  сказала:
 —  Если  герр  Штирлиц  хочет,  я  могу  оставаться  и  на  ночь.
 «Девочка  впервые  увидала  столько  продуктов,  —  понял
он,  —  бедная  девочка».
 Он  открыл  глаза,  снова  потянулся  и  ответил:
 —  Девочка...  половину  колбасы  и  сыр  можешь  взять  себе
без  этого...
 —  Что  вы,  герр  Штирлиц,  —  ответила  она,  —  я  не  из-за
продуктов...
 —  Ты  влюблена  в  меня,  да?  Ты  от  меня  без  ума?  Тебе  снят¬
ся  мои  седины,  нет?
 —  Седые  мужчины  мне  нравятся  больше  всего  на  свете.
 —  Ладно,  девочка,  к  сединам  мы  еще  вернемся.  После  твоего
замужества...  Как  тебя  зовут?
 —  Мари...  Я  ж  говорила...  Мари.
 —  Да,  да,  прости  меня,  Мари.  Возьми  колбасу  и  не  кокет¬
ничай.  Сколько  тебе  лет?
 —  Девятнадцать.
 —  О,  совсем  уже  взрослая  девушка.  Ты  давно  из  Саксонии?
 —  Давно.  С  тех  пор,  как  сюда  переехали  мои  родители.
 —  Ну  иди,  Мари,  иди  отдыхать.  А  то  я  боюсь,  не  начали
бы  они  бомбить,  тебе  будет  страшно  идти,  когда  бомбят.
 Когда  девушка  ушла,  Штирлиц  закрыл  окна  тяжелыми  све¬
томаскировочными  шторами  и  включил  настольную  лампу.  На¬
гнулся  к  камину  и  только  тут  заметил,  что  поленца  сложены
именно  так,  как  он  любил:  ровным  колодцем,  и  даже  береста
лежала  на  голубом  грубом  блюдце.
 «Я  ей  об  этом  не  говорил.  Или  нет...  Сказал.  Мимоходом...
Девочка  умеет  запоминать,  —  думал  он,  зажигая  бересту,  —
мы  все  думаем  о  молодых,  как  старые  учителя,  и  со  стороны
это,  верно,  выглядит  очень  смешно.  А  я  уже  привык  думать
о  себе  как  о  старике:  сорок  семь  лет...»
 Штирлиц  дождался,  пока  разгорелся  огонь  в  камине,  подо¬
шел  к  приемнику  и  включил  его.  Он  услышал  Москву:  переда¬
вали  старинные  романсы.  Штирлиц  вспомнил,  как  однажды  Ге¬
ринг  сказал  своим  штабистам:  «Это  непатриотично  —  слушать
66

вражеское  радио,  но  временами  меня  так  и  подмывает  послу¬
шать,  какую  ахинею  они  о  нас  несут».  Сигналы  о  том,  что  Ге¬
ринг  слушает  вражеское  радио,  поступали  и  от  его  прислуги,  и
от  шофера.  Если  «наци  №  2»  таким  образом  пытается  выстроить
свое  алиби,  это  свидетельствует  о  его  трусости  и  полнейшей  не¬
уверенности  в  завтрашнем  дне.  Наоборот,  думал  Штирлиц,  ему
не  стоило  бы  скрывать  того,  что  он  слушает  вражеское  радио.
Стоило  бы  просто  комментировать  вражеские  передачи,  грубо  их
вышучивать.  Это  наверняка  подействовало  бы  на  Гиммлера,  не
отличавшегося  особым  изыском  в  мышлении.
 Романс  окончился  тихим  фортепианным  проигрышем.  Дале¬
кий  голос  московского  диктора,  видимо  немца,  начал  передавать
частоты,  на  которых  следовало  слушать  передачи  по  пятницам
и  средам.  Штирлиц  записывал  цифры:  это  было  донесение,  пред¬
назначенное  для  него,  он  ждал  его  уже  шесть  дней.  Он  записы¬
вал  цифры  в  стройную  колонку:  цифр  было  много,  и,  видимо
опасаясь,  что  он  не  успеет  все  записать,  диктор  прочитал  их  во
второй  раз.
 А  потом  снова  зазвучали  прекрасные  русские  романсы.
 Штирлиц  достал  из  книжного  шкафа  томик  Монтеня,  пере¬
вел  цифры  в  слова  и  соотнес  эти  слова  с  кодом,  скрытым  среди
мудрых  истин  великого  и  спокойного  французского  мысли¬
теля.
 «Кем  они  считают  меня?  —  подумал  он.  —  Гением  или  все¬
могущим?  Это  же  немыслимо...»
 Думать  так  у  Штирлица  были  все  основания,  потому  что  за¬
дание,  переданное  ему  через  Московское  радио,  гласило:
 «Алекс  —  Юстасу.
 По  нашим  сведениям,  в  Швеции  и  Швейцарии  появлялись
высшие  офицеры  службы  безопасности  СД  и  СС,  которые  иска¬
ли  выход  на  резидентуру  союзников.  В  частности,  в  Берне  люди
СД  пытались  установить  контакт  с  работниками  Аллена  Далле¬
са.  Вам  необходимо  выяснить,  являются  ли  эти  попытки  кон¬
тактов:  1)  дезинформацией,  2)  личной  инициативой  высших  офи¬
церов  СД,  3)  выполнением  задания  центра.
 В  случае,  если  эти  сотрудники  СД  и  СС  выполняют  задание
Берлина,  необходимо  выяснить,  кто  послал  их  с  этим  заданием.
Конкретно:  кто  из  высших  руководителей  рейха  ищет  контак¬
тов  с  Западом.
 Алек  с».
 Алексом  был  руководитель  советской  разведки,  а  Юстасом  —
он,  штандартенфюрер  Штирлиц,  известный  в  Москве  как  полков¬
57

ник  Максим  Максимович  Исаев  только  трем  высшим  руководи¬
телям...
 ...За  шесть  дней  перед  тем,  как  эта  телеграмма  попала  в  ру¬
ки  Юстаса,  Сталин,  ознакомившись  с  последними  донесениями
советской  секретной  службы  за  кордоном,  вызвал  на  «Ближнюю
дачу»  начальника  разведки  и  сказал  ему:
 —  Только  подготовишки  от  политики  могут  считать  Герма¬
нию  окончательно  обессиленной,  а  потому  не  опасной...  Герма¬
ния  —  это  сжатая  до  предела  пружина,  которую  должно  и  мож¬
но  сломить,  прилагая  равно  мощные  усилия  с  обеих  сторон.
Б  противном  случае,  если  давление  с  одной  стороны  превратит¬
ся  в  подпирание,  пружина  может,  распрямившись,  ударить
в  противоположном  направлении.  И  это  будет  сильный  удар,  во-
первых,  потому,  что  фанатизм  гитлеровцев  по-прежнему  силен,
а  во-вторых,  потому,  что  военный  потенциал  Германии  отнюдь
не  до  конца  истощен.  Поэтому  всякие  попытки  соглашения  фа¬
шистов  с  антисоветчиками  Запада  должны  рассматриваться  ва¬
ми  как  реальная  возможность.  Естественно,  —  продолжал  Ста¬
лин,  —  вы  должны  отдать  себе  отчет  в  том,  что  главными  фи¬
гурами  в  этих  возможных  сепаратных  переговорах  будут  скорее
всего  ближайшие  соратники  Гитлера,  имеющие  авторитет  и  сре¬
ди  партийного  аппарата,  и  среди  народа.  Они,  его  ближайшие
соратники,  должны  стать  объектом  вашего  пристального  наблю¬
дения.  Бесспорно,  ближайшие  соратники  тирана,  который  на  гра¬
ни  падения,  будут  предавать  его,  чтобы  спасти  себе  жизнь.  Это
аксиома  в  любой  политической  игре.  Если  вы  проморгаете  эти
возможные  процессы  —  пеняйте  на  себя.  ЧК  беспощадна,  —
неторопливо  закурив,  добавил  Сталин,  —  не  только  к  врагам,
но  и  к  тем,  кто  дает  врагам  шанс  на  победу,  вольно  или  не¬
вольно...
 Где-то  далеко  завыли  сирены  воздушной  тревоги,  и  сразу
же  залаяли  зенитки.  Электростанция  выключила  свет,  и  Штир¬
лиц  долго  сидел  возле  камина.
 «Если  закрыть  вытяжку,  —  лениво  подумал  он,  —  через  три
часа  я  усну.  Так  сказать,  почил  в  бозе...  Мы  так  чуть  не  уго¬
рели  с  бабушкой  на  Якиманке,  когда  она  прежде  времени  за¬
крыла  печку,  а  в  ней  еще  были  такие  же  дрова  —  черно-крас¬
ные,  с  такими  же  голубыми  огоньками.  А  дым,  которым  мы
отравились,  был  бесцветным.  И  совсем  без  запаха...  По-моему...»
 Дождавшись,  пока  головешки  сделались  совсем  черными  и
58

уже  не  было  змеистых  голубых  огоньков,  Штирлиц  закрыл  вы¬
тяжку  и  зажег  большую  свечу.
 Где-то  рядом  рвануло  подряд  два  тяжелых  взрыва.
 «Фугаски,  —  определил  он.  —  Здоровые  фугаски.  Бомбят
ребята  славно.  Просто  великолепно  бомбят.  Обидно,  конечно,  ес¬
ли  пристукнут  в  последние  дни.  Наши  и  следов  не  найдут.  Во-
обще-то  противно  погибнуть  безвестно.  Сашенька,  —  вдруг  уви¬
дел  он  лицо  жены,  —  Сашенька  маленькая  и  Сашенька  боль¬
шой...  Теперь  подыхать  совсем  не  с  руки.  Теперь  надо  во  что  бы
то  ни  стало  выкарабкаться.  Одному  жить  легче,  потому  что  не
так  страшно  погибать.  А  повидав  сына  —  погибать  страшно».
 Он  вспомнил  свою  случайную  встречу  с  сыном  в  Кракове,
поздней  ночью.  Он  вспомнил,  как  сын  приходил  к  нему  в  гости¬
ницу  и  как  они  шептались,  включив  радио,  и  как  мучительно
ему  было  уезжать  от  сына,  который  волею  судьбы  избрал  его
путь.  Штирлиц  знал,  что  сын  сейчас  в  Праге,  что  он  должен
спасти  этот  город  от  взрыва  так  же,  как  они  с  майором  Вихрем
спасли  Краков.
 ...В  сорок  втором  году  во  время  бомбежки  под  Великими  Лу¬
ками  убило  шофера  Штирлица  —  тихого,  вечно  улыбавшегося
Фрица  Рошке.  Парень  был  честный;  Штирлиц  знал,  что  он  от¬
казался  стать  осведомителем  гестапо  и  не  написал  на  него  ни
одного  рапорта,  хотя  его  об  этом  просили  из  четвертого  отдела
РХСА  весьма  настойчиво.
 Штирлиц,  оправившись  после  контузии,  заехал  в  дом  под
Карлсхорстом,  где  жила  вдова  Рошке.  Женщина  лежала  в  не-
топленном  доме  и  бредила.  Полуторагодовалый  сын  Рошке  Ген¬
рих  ползал  по  полу  и  тихонько  плакал:  кричать  мальчик  не
мог,  он  сорвал  голос.  Штирлиц  вызвал  врача.  Женщину  увезли
в  госпиталь  —  крупозное  воспаление  легких.  Мальчика  Штир¬
лиц  забрал  к  себе:  его  экономка,  старая  добрая  женщина,  вы¬
купала  малыша  и,  напоив  его  горячим  молоком,  хотела  было
положить  у  себя.
 —  Постелите  ему  в  спальне,  —  сказал  Штирлиц,  —•  пусть
он  будет  со  мной.
 —  Дети  очень  кричат  по  ночам.
 —  А  может  быть,  я  именно  этого  и  хочу,  —  тихо  ответил
Штирлиц,  —  может  быть,  мне  очень  хочется  слышать,  как  по
ночам  плачут  маленькие  дети.
 Старушка  посмеялась:  «Что  может  быть  в  этом  приятного?
Одно  мученье».
 Но  спорить  с  хозяином  не  стала.  Она  проснулась  часа  в  два.
59

В  спальне  надрывался,  заходился  в  плаче  мальчик.  Старушка
надела  теплый  стеганый  халат,  наскоро  причесалась  и  спусти¬
лась  вниз.  Она  увидела  свет  в  спальне.  Штирлиц  ходил  по  ком¬
нате,  прижав  к  груди  мальчика,  завернутого  в  плед,  и  что-то  ти¬
хо  напевал  ему.  Старушка  никогда  не  видела  такого  лица
у  Штирлица  —  оно  до  неузнаваемости  изменилось,  и  старуш¬
ка  даже  поначалу  подумала:  «Да  он  ли  это?»  Лицо  Штирлица,
обычно  жесткое,  моложавое,  сейчас  было  очень  старым  и  даже,
пожалуй,  женственным.
 Наутро  экономка  подошла  к  двери  спальни  и  долго  не  реша¬
лась  постучать.  Обычно  Штирлиц  в  семь  часов  садился  к  столу.
Он  любил,  чтобы  тосты  были  горячими,  поэтому  она  готовила
их  с  половины  седьмого,  точно  зная,  что  в  раз  и  навсегда  заве¬
денное  время  он  выпьет  чашку  кофе  без  молока  и  сахара,  по¬
том  намажет  тостик  мармеладом  и  выпьет  вторую  чашку
кофе  —  теперь  с  молоком.  За  те  четыре  года,  что  экономка  про¬
жила  в  доме  Штирлица,  он  ни  разу  не  опаздывал  к  столу.  Сей¬
час  было  уже  восемь,  а  в  спальне  царила  тишина.  Она  чуть  при¬
открыла  дверь  и  увидела,  что  Штирлиц  и  малыш  спали  на  ши¬
рокой  кровати.  Мальчуган  лежал  поперек  кровати,  упираясь
пятками  в  спину  Штирлицу,  а  тот  умещался  каким-то  чудом
на  самом  краю.  Видимо,  он  услыхал,  как  экономка  отворила
дверь,  потому  что  сразу  же  открыл  глаза  и,  улыбнувшись,
приложил  палец  к  губам.  Он  говорил  шепотом  даже  на
кухне,  когда  зашел  узнать,  чем  она  собирается  кормить
мальчика.
 —  Мне  говорит  племянник,  —  улыбнулась  экономка,  —  что
только  русские  кладут  детей  к  себе  в  кровать...
 —  Да?  —  удивился  Штирлиц.  —  Почему?
 —  От  свинства...
 —  Значит,  вы  считаете  своего  хозяина  свиньей?  —  хохот¬
нул  Штирлиц.
 Экономка  смешалась,  покрылась  красными  пятнами.
 —  О,  господин  Штирлиц,  как  можно...  Вы  положили  дитя
в  кровать,  чтобы  заменить  ему  родителей.  Это  от  благородства
и  доброты...
 Штирлиц  позвонил  в  госпиталь.  Ему  сказали,  что  Анна  Рош-
ке  умерла  час  назад.  Штирлиц  навел  справки,  где  живут  род¬
ственники  погибшего  шофера  и  Анны.  Мать  Фрица  ответила,
что  она  живет  одна,  очень  больна  и  не  имеет  возможности  со¬
держать  внука.  Родственники  Анны  погибли  в  Эссене  во  время
налета  британской  авиации.  Штирлиц,  дивясь  самому  себе,  ис¬
пытал  затаенную  радость:  теперь  он  мог  усыновить  мальчика.
Он  бы  сделал  это,  если  бы  не  страх  за  будущее  Генриха.  Он
60

знал  участь  детей  тех,  кто  становился  врагом  рейха:  детский
дом,  потом  концлагерь,  а  после  —  печь...
 Штирлиц  отправил  малыша  в  горы,  в  Тюрингию,  —  в  семью
экономки.
 —  Вы  правы,  —  посмеиваясь,  сказал  он  женщине  за  завт¬
раком,  —  маленькие  дети  весьма  обременительны  для  одиноких
мужчин...
 Экономка  ничего  не  ответила,  только  заученно  улыбнулась.
А  ей  хотелось  ему  сказать,  что  это  жестоко  и  безнравственно  —
приучить  за  эти  три  недели  к  себе  малыша,  а  потом  отправить
его  в  горы,  к  новым  людям,  —  значит,  снова  ему  надо  будет
привыкать,  снова  обретать  веру  в  того,  кто  ночью  спит  рядом  и,
укачивая,  поет  тихие,  добрые  песни.
 —  Я  понимаю,  —  закончил  Штирлиц,  —  вам  это  кажется
жестокостью.  Но  что  же  делать  людям  моей  профессии?  Разве
лучше  будет,  если  он  станет  сиротой  второй  раз?
 Экономку  всегда  поражало  умение  Штирлица  угадывать  ее
мысли.
 —  О  нет,  —  сказала  она,  —  я  отнюдь  не  считаю  ваш  посту¬
пок  жестоким.  Он  разумен,  ваш  поступок,  господин  Штирлиц,
в  высшей  мере  разумен.
 Она  даже  и  не  поняла:  сказала  сейчас  правду  или  солгала
ему,  испугавшись  того,  что  он  снова  понял  ее  мысли...
 Штирлиц  поднялся  и,  взяв  свечу,  подошел  к  столу.  Он  до¬
стал  несколько  листков  бумаги  и  разложил  их  перед  собой,
словно  карты  во  время  пасьянса.  На  одном  листе  бумаги  он  на¬
рисовал  толстого,  высокого  человека.  Он  хотел  подписать  вни¬
зу  —  Геринг,  но  делать  этого  не  стал.  На  втором  листке  он  на¬
рисовал  лицо  Геббельса,  на  третьем  —  сильное,  со  шрамом
лицо:  Борман.  Подумав  немного,  он  написал  на  четвертом  лист¬
ке  —  «рейхсфюрер  СС».  Это  был  титул  его  шефа,  Генриха  Гимм¬
лера.
 ...Разведчик,  если  он  оказывается  в  средоточии  важнейших
событий,  должен  быть  человеком  бесконечно  эмоциональным,  да¬
же  чувственным  —  сродни  актеру;  но  при  этом  эмоции  обяза¬
ны  быть  в  конечном  счете  подчинены  логике,  жестокой  и  четкой.
 Штирлиц,  когда  ночью,  да  и  то  изредка,  позволял  себе  чув¬
ствовать  себя  Исаевым,  рассуждал  так:  что  значит  быть  на¬
стоящим  разведчиком?  Собрать  информацию,  обработать  объек¬
тивные  данные  и  передать  их  в  центр  —  для  политического
обобщения  и  принятия  решения?  Или  сделать  свои,  сугубо  ин¬
дивидуальные  выводы,  наметить  свою  перспективу,  предложить
61

свои  выкладки?  Исаев  считал,  что  если  разведке  заниматься
планированием  политики,  тогда  может  оказаться,  что  рекомен¬
даций  будет  много,  а  сведений  —  мало.  Очень  плохо,  считал  он,
когда  разведка  полностью  подчинена  политической,  заранее  вы¬
веренной  линии:  так  было  с  Гитлером,  когда  он,  уверовав  в  сла¬
бость  Советского  Союза,  не  прислушался  к  осторожным  мнениям
военных:  Россия  не  так  слаба,  как  кажется.  Это  так  же  плохо,
думал  Исаев,  когда  разведка  тщится  подчинить  себе  политику.
Идеально,  когда  разведчик  понимает  перспективу  развития  со¬
бытий  и  предоставляет  политикам  ряд  возможных,  наиболее,
с  его  точки  зрения,  целесообразных  решений.
 Разведчик,  считал  Исаев,  может  сомневаться  в  непогрешимо¬
сти  своих  предсказаний,  он  не  имеет  права  на  одно  только:  он
не  имеет  права  сомневаться  в  их  полной  объективности.
 Приступая  сейчас  к  последнему  обзору  того  материала,  ко¬
торый  он  мог  собрать  за  все  эти  годы,  Штирлиц  поэтому  обя¬
зан  был  взвесить  все  свои  «за»  и  «против»:  вопрос  шел  о  судь¬
бах  Европы,  и  ошибиться  в  анализе  никак  нельзя.
 Информация  к  размышлению  (Геринг)
 Боевой  летчик  первой  мировой  войны,  герой  кайзеровской
Германии,  Геринг  после  первого  нацистского  выступления  сбе¬
жал  в  Швецию.  Начал  работать  там  летчиком  гражданской
авиации,  и  однажды  в  страшный  шторм  он  чудом  усадил  свой
одномоторный  аэроплан  в  замке  Роклштадт,  там  познакомился
с  дочерью  полковника  фон  Фока,  Кариной  фон  Катцов,  отбил
ее  у  мужа,  уехал  в  Германию,  встретился  с  фюрером,  вышел
на  демонстрацию  национал-социалистов  9  ноября  1923  года,  был
ранен,  чудом  избежал  ареста  и  эмигрировал  в  Инсбрук,  где  его
уже  ждала  Карина.  У  них  не  было  денег,  но  владелец  отеля
кормил  их  бесплатно:  он  был  так  же,  как  Геринг,  национал-
социалистом.  Потом  Герингов  пригласил  в  Венецию  хозяин  оте¬
ля  «Британия»,  и  там  они  жили  до  1927  года,  до  того  дня,
как  в  Германии  была  объявлена  амнистия.  Менее  чем  через
полгода  он  стал  депутатом  рейхстага  вместе  с  другими  одинна¬
дцатью  нацистами.  Гитлер  баллотироваться  не  мог:  он  был  ав¬
стрийцем.  Карина  писала  своей  матери  в  Швецию:  «В  рейхста¬
ге  Герман  сидит  вместе  с  генералом  фон  Энном  из  Баварии.  Ря¬
дом  —  много  уголовных  типов  из  Красной  Гвардии  —  со  звез¬
дами  Давида  и  с  красными  звездами,  —  впрочем,  это  одно  и
то  же.  Кронпринц  прислал  Герману  телеграмму:  «Только  вы
с  вашей  выправкой  можете  представлять  германцев».
 62

Надо  было  готовиться  к  новым  выборам.  По  решению  фю¬
рера  Геринг  ушел  с  партийной  работы:  он  оставался  только
членом  рейхстага.  Его  тогдашняя  задача:  наладить  связи
с  сильными  мира  сего,  —  партия,  намеревающаяся  взять  власть,
должна  иметь  широкий  круг  связей.  По  решению  партии  он
снял  шикарный  особняк  на  Баденштрассе:  там  принимал  прин¬
ца  Гогенцоллерна,  принца  Кобурга,  магнатов.  Душой  дома  была
Карина:  обаятельная  женщина,  аристократка,  она  импонирова¬
ла  всем  —  дочь  одного  из  высших  сановников  Швеции,  ставшая
женой  «героя  войны»,  «изгнанника»,  «борца»,  «оппозиционера
разложившейся  западной  демократии,  которая  не  в  силах  про¬
тивостоять  большевистскому  вандализму».
 Каждый  раз  перед  приемом  рано  утром  приезжал  партайлей-
тер  берлинской  нацистской  организации  Геббельс.  Он  был  связ¬
ным  между  партией  и  Герингом.  Геббельс  садился  к  роялю,
а  Геринг,  Карина  и  Томас,  ее  сын  от  первого  брака,  пели  народ¬
ные  песни:  в  доме  лидера  нацистов  не  переносили  разнузданных
ритмов  американского  или  французского  джаза.
 Именно  сюда,  в  особняк,  снятый  на  деньги  партии,  пятого
января  1931  года  приехали  Гитлер,  Шахт  и  Тиссен.  Именно  этот
шикарный  особняк  услышал  слова  сговора  финансовых  и  про¬
мышленных  воротил  с  лидером  национал-социалистов  Гитлером,
призывавшим  рабочих  Германии  «сбросить  иго  коминтерновско¬
го  большевизма  и  растленного  империализма  и  сделать  Герма¬
нию  государством  народа».
 После  рэмовского  путча,  когда  в  оппозицию  к  фюреру  стали
многие  ветераны,  пошли  разговоры:
 —  Геринг  перестал  быть  Германом,  он  стал  президентом...
Он  не  принимает  товарищей  по  партии,  их  унизительно  ставят
на  очередь  в  его  канцелярии...  Он  погряз  в  роскоши...
 Сначала  об  этом  говорили  вполголоса  только  рядовые  члены
партии.  Но  когда  Геринг  в  1935  году  построил  под  Берлином
замок  Каринхале,  Гитлеру  пожаловались  на  него  уже  не  ря¬
довые  национал-социалисты,  а  главари  —  Лей  и  Заукель.  Геб¬
бельс  считал,  что  Геринг  начал  портиться  еще  в  своем  особняке.
 —  Роскошь  засасывает,  —  говорил  он,  —  Герингу  надо  по¬
мочь,  он  слишком  дорог  всем  нам.
 Гитлер  поехал  в  Каринхале,  осмотрел  этот  замок  и  сказал:
 —  Оставьте  Геринга  в  покое.  В  конце  концов,  он  один  зна¬
ет,  как  надо  представляться  дипломатам.  Пусть  Каринхале  будет
резиденцией  для  приема  иностранных  гостей.  Пусть!  Герман  это¬
го  заслужил.  Будем  считать,  что  Каринхале  принадлежит  народу,
а  Геринг  только  живет  здесь...
 Здесь  Геринг  проводил  все  время,  перечитывая  Жюля  Верна
 63

и  Карла  Мэя,  —  это  были  два  его  самых  любимых  писателя.
Здесь  он  охотился  на  ручных  оленей,  а  по  вечерам  просиживал
долгие  часы  в  кинозале:  он  мог  смотреть  по  пять  приключен¬
ческих  фильмов  подряд.  Во  время  сеанса  он  успокаивал  своих
гостей:
 —  Не  волнуйтесь,  —  говорил  он,  —  конец  будет  хорошим...
 Отсюда,  из  Каринхале,  после  просмотра  приключенческих
фильмов,  он  вылетал  в  Мюнхен  —  принимать  капитуляцию  Чем¬
берлена;  в  Варшаву  —  наблюдать  расстрелы  в  гетто,  в  Жито¬
мир  —  планировать  уничтожение  славян...
 В  апреле  1942  года,  после  налета  американских  бомбарди¬
ровщиков  на  Киль,  когда  город  был  сожжен  и  разрушен,  Геринг
сообщил  фюреру,  что  в  налете  участвовало  триста  вражеских
самолетов.  Гаулейтер  Киля  —  Грохе,  поседевший  за  эти  сутки,
измученный,  документально  опроверг  Геринга:  в  налете  прини¬
мало  участие  восемьсот  бомбардировщиков,  а  «Люфтваффе»  была
бессильна  и  ничего  не  смогла  сделать  для  того,  чтобы  спасти
город.
 Гитлер  молча  смотрел  на  Геринга,  и  только  брезгливая  гри¬
маса  пробегала  по  его  лицу.  Потом  он  взорвался:
 —  «Ни  одна  вражеская  бомба  не  упадет  на  города  Герма¬
нии!»?  —  нервно,  с  болью  заговорил  он,  не  глядя  на  Герин¬
га.  —  Кто  говорил  об  этом  нации?  Кто  уверял  в  этом  нашу  пар¬
тию?!  Я  читал  в  книгах  об  азартных  карточных  играх  —  мне
знакомо  понятие  блефа!  Германия  не  зеленое  сукно  ломберного
стола,  на  котором  можно  играть  в  азартные  игры.  Вы  погрязли
в  довольстве  и  роскоши,  Геринг!  Вы  живете  в  дни  войны,  слов¬
но  император  или  еврейский  плутократ!  Вы  стреляете  из  лука
оленей,  а  мою  нацию  расстреливают  из  пушек  самолеты  врага!
Призвание  вождя  —  это  величие  нации!  Удел  вождя  —  скром¬
ность?  Профессия  вождя  —  точное  соотнесение  обещаний  с  их
выполнением!
 Из  заключения  врачей,  прикрепленных  к  рейхсмаршалу,  ста¬
ло  известно,  что  Геринг  выслушал  эти  слова  Гитлера,  вернулся
к  себе  и  слег  с  температурой  в  сильнейшем  нервном  припадке.
 Итак,  в  1942  году  впервые  Геринг,  «наци  №  2»,  официальный
преемник  Гитлера,  был  подвергнут  такой  унизительной  критике,
да  еще  в  присутствии  аппарата  фюрера.  Это  событие  немедлен¬
но  легло  в  досье  Гиммлера,  и  на  следующий  день,  не  испраши¬
вая  разрешения  Гитлера,  рейхсфюрер  СС  отдал  директиву  начать
прослушивание  всех  телефонных  разговоров  «ближайшего  сорат¬
ника  фюрера».
 Впрочем,  впервые  Гиммлер  в  течение  недели  прослушивал
разговоры  рейхсмаршала  уже  после  скандала  с  его  братом  Аль-
 64

бертом,  руководителем  экспорта  заводов  «Шкода».  Альберт,  слыв¬
ший  защитником  обиженных,  написал  на  бланке  брата  письмо
коменданту  лагеря  Маутхаузен:  «Немедленно  освободите  про¬
фессора  Киша,  против  которого  нет  серьезных  улик».  И  подпи¬
сался  —  «Геринг».  Без  инициалов.  Перепуганный  комендант
концлагеря  отпустил  сразу  двух  Кишей:  один  из  них  был  про¬
фессором,  а  второй  —  подпольщиком.  Герингу  стоило  большого
труда  выручить  брата:  он  вывел  его  из-под  удара,  рассказав  об
этом  фюреру  как  о  занятном  анекдоте.
 Однако  Гитлер  по-прежнему  повторял  Борману:
 —  Никто  иной  не  может  быть  моим  преемником,  кроме  Ге¬
ринга.  Во-первых,  он  никогда  не  лез  в  самостоятельную  поли¬
тику,  во-вторых,  он  популярен  в  народе,  и,  в-третьих,  он  —
главный  объект  для  карикатур  во  вражеской  печати.
 Это  было  мнение  Гитлера  о  человеке,  который  вел  всю  прак¬
тическую  работу  по  захвату  власти,  о  человеке,  который  совер¬
шенно  искренне  сказал  —  и  не  кому-нибудь,  а  жене,  и  не  для
диктофонов  —  он  тогда  не  верил,  что  его  когда-либо  смогут
прослушивать  «братья  по  борьбе»,  —  а  ночью,  в  постели:
 —  Не  я  живу,  но  фюрер  живет  во  мне...
 15.2.1945 	(22  часа  32  минуты)
 (Из  партийной  характеристики  члена
НСДАП  с  1939  года  обергруппенфюрера
СС,  начальника  IV  отдела  РХСА  (геста¬
по)  Мюллера:  «Истинный  ариец.  Харак¬
тер  —  нордический,  выдержанный.  Общи¬
телен  и  ровен  с  друзьями  и  коллегами
по  работе.  Беспощаден  к  врагам  рейха.
Отличный  семьянин;  связей,  порочащих
его,  не  имел.  В  работе  проявил  себя  вы¬
дающимся  организатором...»)
 Шеф  службы  имперской  безопасности  СД  Эрнст  Кальтен¬
бруннер  говорил  с  сильным  венским  акцентом.  Он  знал,  что  это
сердило  фюрера  и  Гиммлера,  и  поэтому  одно  время  занимался
с  фонетологом,  чтобы  научиться  истинному  «хохдейчу».  Но  из
этой  затеи  ничего  путного  не  вышло  —  он  любил  Вену,  жил
Веной  и  не  мог  заставить  себя  даже  час  в  день  говорить  на
«хохдейче»  вместо  своего  веселого,  хотя  и  вульгарного,  венского
диалекта.  Поэтому  в  последнее  время  Кальтенбруннер  перестал
подделываться  под  немцев  и  говорил  со  всеми  так,  как  ему  и
следовало  говорить  —  по-венски.  С  подчиненными  он  говорил
даже  на  акценте  Инсбрука:  в  горах  австрийцы  говорят  совер-
 5  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь*,  т.  2
 65

шенно  особенно,  и  Кальтенбруннеру  порой  нравилось  ставить
людей  своего  аппарата  в  тупик:  сотрудники  боялись  переспро¬
сить  непонятное  слово  и  испытывали  острое  чувство  растерян¬
ности  и  замешательства.
 Он  посмотрел  на  шефа  гестапо  обергруппенфюрера  СС  Мюл¬
лера  и  сказал:
 —  Я  не  хочу  будить  в  вас  злобную  химеру  подозрительно¬
сти  по  отношению  к  товарищам  по  партии  и  по  совместной
борьбе,  но  факты  говорят  о  следующем:  первое  —  Штирлиц
косвенно,  правда,  но  все-таки  причастен  к  провалу  Краковской
операции.  Он  был  там,  но  город  по  странному  стечению  обстоя¬
тельств  остался  невредим,  хотя  он  должен  был  взлететь  на  воз¬
дух.  Второе  —  он  занимался  исчезнувшим  ФАУ,  но  он  не  нашел
его,  ФАУ  исчез,  и  я  молю  бога,  чтобы  он  утонул  в  болотах  меж¬
дуречья  Вислы  и  Свислочи...  Третье  —  он  и  сейчас  курирует
круг  вопросов,  связанных  с  оружием  возмездия,  и  хотя  явных
провалов  нет,  но  и  успехов,  рывков,  очевидных  побед  мы  тоже
не  наблюдаем.  А  курировать  —  это  не  значит  только  сажать
инакомыслящих.  Это  также  означает  помощь  тем,  кто  думает
точно  и  перспективно...  Четвертое  —  блуждающий  передатчик,
работающий  на  стратегическую  —  судя  по  коду  —  разведку
большевиков,  которым  он  занимался,  по-прежнему  работает
в  окрестностях  Берлина.  Я  был  бы  рад,  Мюллер,  если  бы  вы
сразу  опровергли  мои  подозрения.  Я  симпатизирую  Штирлицу,
и  мне  хотелось  бы  получить  у  вас  документальные  опроверже¬
ния  моим  внезапно  появившимся  подозрениям.
 Мюллер  работал  сегодня  всю  ночь,  не  выспался,  в  висках
шумело,  поэтому  он  ответил  без  обычных  своих  грубоватых
шуток:
 —  У  меня  на  него  никогда  сигналов  не  было.  А  от  ошибок
и  неудач  в  нашем  деле  никто  не  гарантирован.
 —  То  есть  вам  кажется,  что  я  здорово  ошибаюсь?
 В  вопросе  Кальтенбруннера  были  жесткие  нотки,  и  Мюллер,
несмотря  на  усталость,  понял  их.
 —  Почему  же...  —  ответил  он.  —  Появившееся  подозрение
должно  проанализировать  со  всех  сторон,  иначе  зачем  держать
мой  аппарат?  Больше  у  вас  нет  никаких  фактов?  —  спросил
Мюллер.
 Кальтенбруннеру  табак  попал  в  дыхательное  горло,  и  он
долго  кашлял,  лицо  его  посинело,  жилы  на  шее  сделались  гро¬
мадными,  взбухшими,  багровыми.
 —  Как  вам  сказать,  —  ответил  он,  вытирая  слезы.  —  Я  по¬
просил  несколько  дней  пописать  его  разговоры  с  нашими  людь¬
ми.  Те,  кому  я  беспрекословно  верю,  открыто  говорят  друг  с  дру¬
$6

гом  о  трагизме  положения,  о  тупости  наших  военных,  о  крети¬
низме  Риббентропа,  о  болване  Геринге,  о  том  страшном,  что
ждет  нас  всех,  если  русские  ворвутся  в  Берлин...  А  Штирлиц
отвечает:  «Ерунда,  все  хорошо,  дела  развиваются  нормально».
Любовь  к  родине  и  к  фюреру  заключается  не  в  том,  чтобы  сле¬
по  врать  друзьям  по  работе...  Я  спросил  себя:  «А  не  болван  ли
он?»  У  нас  ведь  много  тупиц,  которые  бездумно  повторяют  аб¬
ракадабру  Геббельса.  Нет,  он  не  болван.  Почему  же  он  тогда
неискренен?  Или  он  никому  не  верит,  либо  он  чего-то  боится,
либо  он  что-то  затевает  и  хочет  быть  кристально  чистым.  А  что
он  затевает  в  таком  случае?  Все  его  операции  должны  иметь  вы¬
ход  за  границу,  к  нейтралам.  И  я  спросил  себя:  «А  вернется
ли  он  оттуда?  И  если  вернется,  то  не  повяжется  ли  он  там
с  оппозиционерами  или  иными  негодяями?»  Я  не  смог  себе
ответить  точно  —  ни  в  положительном,  ни  в  отрицательном
аспекте.
 Мюллер  спросил:
 —  Сначала  вы  посмотрите  его  досье  или  сразу  взять  мне?
 —  Возьмите  сразу  вы,  —  схитрил  Кальтенбруннер,  успевший
изучить  все  материалы.  —  Я  должен  ехать  к  фюреру.
 Мюллер  вопросительно  посмотрел  на  Кальтенбруннера.  Он
ждал,  что  тот  расскажет  какие-нибудь  свежие  новости  из  бун¬
кера,  но  Кальтенбруннер  ничего  рассказывать  не  стал.  Он  вы¬
двинул  нижний  ящик  стола,  достал  бутылку  «Наполеона»,  при¬
двинул  рюмку  Мюллеру  и  спросил:
 —  Вы  сильно  пили?
 —  Совсем  не  пил.
 —  А  что  глаза  красные?
 —  Я  не  спал  —  было  много  работы  по  Праге:  наши  люди
там  повисли  на  хвосте  у  подпольных  групп.
 —  Крюгер  будет  хорошим  подспорьем.  Он  службист  отлич¬
ный,  хотя  фантазии  маловато.  Выпейте  коньяку,  это  взбодрит
вас.
 —  От  коньяка  я,  наоборот,  совею.  Я  люблю  водку.
 —  От  этого  не  осовеете,  —  улыбнулся  Кальтенбруннер  и  под¬
нял  свою  рюмку.  —  Прозит!
 Он  выпил  залпом,  и  кадык  у  него  стремительно,  как  у  алко¬
голика,  рванулся  снизу  вверх.
 «Он  здорово  пьет,  —  отметил  Мюллер,  выцеживая  свой  конь¬
як,  —  сейчас  наверняка  нальет  себе  вторую  рюмку».
 Кальтенбруннер  закурил  самые  дешевые,  крепкие  сигареты
«Каро»  и  спросил:
 —  Ну,  хотите  повторить?
 —  Спасибо,  —  ответил  Мюллер,  —  с  удовольствием.
 5*
 67

Информация  к  размышлению  (Геббельс)
 Штирлиц  отложил  бумагу  с  рисунком  толстой  фигуры  Ге¬
ринга  и  придвинул  к  себе  листок  с  профилем  Геббельса.  За  его
похождения  в  Бабельсберге,  где  была  расположена  киностудия
рейха  и  где  жили  актрисы,  его  прозвали  «бабельсбергским  быч¬
ком».  В  досье  на  него  хранилась  запись  беседы  фрау  Геббельс
с  Герингом,  когда  рейхсминистр  пропаганды  был  увлечен  чеш¬
ской  актрисой  Лидой  Бааровой.  Геринг  тогда  сказал  его  жене:
 —  Он  разобьет  себе  лоб  из-за  баб.  Человек,  отвечающий  за
нашу  идеологию,  сам  позорит  себя  случайными  связями  с  гряз¬
ными  чешками!
 Фюрер  рекомендовал  фрау  Геббельс  развестись.
 —  Я  поддержу  вас,  —  сказал  он,  —  а  вашему  мужу  до  тех
пор,  пока  он  не  научится  вести  себя,  как  подобает  истинному
национал-социалисту  —  человеку  высокой  морали  и  святого
соблюдения  долга  перед  семьей,  —  я  отказываю  в  личных  встре¬
чах...
 Сейчас  это  все  ушло  на  задний  план  —  в  январе  этого  го¬
да  Гитлер  приехал  в  дом  Геббельса  на  день  рождения.  Он  при¬
вез  фрау  Геббельс  букетик  цветов  и  сказал:
 —  Я  прошу  простить  меня  за  опоздание,  но  я  объехал  весь
Берлин,  пока  смог  достать  цветы,  —  гаулейтер  Берлина  партай-
геноссе  Геббельс  закрыл  все  цветочные  магазины:  тотальной
войне  не  нужны  цветы...
 Когда  через  сорок  минут  Гитлер  уехал,  счастливая  Магда
Геббельс  сказала:
 —  К  Герингам  фюрер  никогда  бы  не  поехал...
 Берлин  лежал  в  развалинах,  фронт  проходил  в  ста  сорока
километрах  от  столицы  «тысячелетнего  рейха»,  а  Магда  Геббельс
торжествовала  свою  победу,  и  ее  муж  стоял  рядом,  и  лицо  его
было  бледно  от  счастья:  после  шестилетнего  перерыва  фюрер
приехал  в  его  дом...
 Штирлиц  нарисовал  большой  круг  и  стал  неторопливо  за¬
штриховывать  его  четкими  и  очень  ровными  линиями.  Он  вспо¬
минал  сейчас  все  относящееся  к  дневникам  Геббельса.  Он  знал,
что  дневниками  Геббельса  интересовался  рейхсфюрер,  и  прила¬
гал  в  свое  время  максимум  усилий  для  того,  чтобы  как-то  по¬
знакомиться  с  ними.  Штирлицу  удалось  посмотреть  фотокопию
только  нескольких  страниц.  Память  у  него  была  феноменальной:
он  зрительно  фотографировал  текст,  запоминая  его  почти  меха¬
нически,  без  всяких  усилий.
 «В  Англии  эпидемия  гриппа,  —  записывал  Геббельс.  —  Да¬
68

же  король  болен.  Хорошо  бы,  чтобы  эта  инфлюэнца  стала  фа¬
тальной  для  Англии,  но  это  слишком  замечательно,  чтобы  быть
правдой.
 2  марта  1943  года.  Я  не  смогу  отдыхать  до  тех  пор,  пока
все  евреи  не  будут  убраны  из  Берлина.  После  беседы  со  Шпее¬
ром  в  Оберзальцберге  поехал  к  Герингу.  У  него  в  подвале
25  000  бутылок  шампанского,  у  этого  национал-социалиста!  Он
был  одет  в  тунику,  и  от  ее  цвета  у  меня  началась  идиосинкра¬
зия.  Но  что  делать,  надо  его  принимать  таким,  каков  он  есть».
 Штирлиц  хмыкнул:  он  вспомнил,  как  Гиммлер  то  же  самое,
слово  в  слово,  сказал  о  Геббельсе.  Это  было  в  сорок  втором  го¬
ду.  Геббельс  жил  тогда  на  даче,  но  не  с  семьей,  в  большом  до¬
ме,  а  в  маленьком,  скромном  коттеджике,  построенном  «для  ра¬
боты».  Коттедж  стоял  возле  озера,  и  ограду  можно  было  обойти
по  камышам  —  воды  там  было  по  щиколотку,  и  пост  охраны  СС
находился  в  стороне.  Туда  к  нему  приезжали  актрисы:  они  еха¬
ли  на  электричке  и  шли  пешком  через  лес;  Геббельс  считал
чрезмерной  роскошью,  недостойной  национал-социалиста,  возить
к  себе  женщин  на  машине.  Он  сам  проводил  их  через  камыши,
а  после,  под  утро,  пока  СС  спало,  выводил  их.  Гиммлер,  конеч¬
но  же,  узнал  об  этом.  Вот  тогда-то  он  и  сказал:  «Придется  при¬
нимать  его  таким,  каков  он  есть...»
 (В  этом  же  коттедже  Геббельс  завизировал  указ,  присланный
ему  из  канцелярии  Геринга,  обязывавший  берлинское  гестапо
уничтожить  в  трехдневный  срок  шестьдесят  тысяч  евреев,  рабо¬
тавших  в  промышленности;  именно  здесь  он  написал  письмо
Адольфу  Розенбергу,  предлагая  уничтожить  три  миллиона  че¬
хов  вместо  полутора  миллионов,  как  было  запланировано;  имен¬
но  здесь  он  подготовил  план  пропагандистской  кампании  по  по¬
воду  уничтожения  Ленинграда...)
 «Геринг  говорил  мне,  —  продолжал  Геббельс  в  своих  днев¬
никах,  —  о  том,  что  Африка  нам  не  нужна.  «Нам  надо  думать
о  силе  англо-американцев.  Мы  потеряем  Африку  так  или  ина¬
че».  Он  направил  туда  своего  заместителя  по  «Люфтваффе»
фельдмаршала  Альберта  Кессельринга.  Снова  и  снова  он  спра¬
шивал  меня,  где  большевики  берут  резервы  солдат  и  оружия?
Недоумевал,  как  британская  плутократия  может  сотрудничать
с  большевиками,  особенно  отмечая  приветствие  Черчилля  по  по¬
воду  двадцатипятилетия  Красной  Армии.  Очень  хорошо  говорил
об  антибольшевистской  пропаганде.  Его  впечатляли  мои  даль¬
нейшие  планы  в  этой  области.  Он,  правда,  апатичен.  Надо  его
взбодрить.  Руководство  без  него  невозможно.
 Геринг  говорит:  «Наши  поражения  на  востоке  эти  сволочи
генералы  объясняют  условиями  русской  зимы,  а  это  ложь!  Пау¬
69

люс  —  герой?!  Да  он  же  скоро  будет  выступать  по  Московско¬
му  радио!  Зачем  мы  врем  народу,  что  он  погиб  героем?  Фюрер
не  отдыхал  три  года.  Он  ведет  жизнь  спартанца,  сидя  в  бунке¬
ре,  он  не  видит  воздуха.  Три  года  войны  страшнее  для  него,
чем  пятьдесят  обычных  лет.  Но  он  не  хочет  меня  слушать.  Фю¬
рера  надо  освободить  от  командования  армией.  Как  всегда  во
время  кризисов  в  партии,  его  ближайшие  соратники  должны
сплотиться  вокруг  него  и  спасти!»
 Геринг  не  тешит  себя  иллюзиями,  что  будет  с  нами,  проиг¬
рай  мы  войну:  один  еврейский  вопрос  чего  стоит!
 —  Война  кончится  политическим  крахом,  —  согласился  я
с  ним.
 Тут  я  ему  и  предложил  вместо  комитета  трех  создать  совет
по  делам  обороны  рейха  во  главе  с  человеком,  помогавшим  фю¬
реру  в  революции.  Геринг  был  потрясен,  долго  колебался,  но
после  дал  принципиальное  согласие.  Геринг  хочет  победить  Гимм¬
лера.  Функ  и  Лей  побеждены  мной.  Шпеер  вообще  мой  чело¬
век.  Геринг  решил  ехать  в  Берлин  сразу  после  полета  в  Италию.
Там  он  встретится  с  нами.  Шпеер  перед  этим  побеседует  с  фю¬
рером.  Я  тоже.  Вопрос  назначений  решим  позже.
 9  марта  1943  года.  Прилетел  в  Винницу.  Встретил  Шпеера.
Тот  сказал,  что  фюрер  чувствует  себя  хорошо,  но  очень  зол  на
Геринга  из-за  бомбежек  Германии.  Я  был  принят  фюрером  и
был  счастлив,  что  провел  с  ним  весь  день.  Подробно  доложил
ему  о  налетах  на  Берлин.  Он  слушал  меня  внимательно  и  очень
ругал  Геринга.  В  связи  с  Герингом  говорил  и  о  генералах.  Ска¬
зал,  что  не  верит  ни  одному  из  них,  только  поэтому  командует
армией.
 12  марта  1943  года.  Я  приказал  напечатать  в  нашей  прес¬
се  английские  требования  репараций  к  германскому  народу
в  случае  нашего  поражения.  Это  потрясет  немцев.  Два  часа  ру¬
гался  с  Риббентропом,  который  требует  считать  Францию  суве¬
ренной  страной  и  не  распространять  на  нее  пропаганду  партии.
Слава  богу,  Геринг  стал  чаще  появляться  на  людях.  Его  автори¬
тет  надо  укреплять.
 12  апреля  1943  года.  Выехал  на  конференцию,  созванную  Ге¬
рингом  по  вопросу  о  кризисе  руководства.  Мы  с  Функом  при¬
ехали  в  Фрейлассинг,  и  здесь  у  меня  начался  приступ.  Я  вы¬
звал  профессора  Морелла,  и  он  запретил  мне  ехать  дальше.
На  конференции  Заукель  дрался  против  Шпеера.
 20  апреля  1943  года.  Демонстрация  в  честь  54-летия  фюре¬
ра.  Меня  посетил  Лей  и  рассказал  о  конференции  в  Оберзальц-
берге.  Ему  не  понравилась  атмосфера.  Он  не  верит,  что  Геринг
может  быть  руководителем  дел  рейха,  так  как  он  скомпромети¬
70

рован  авиацией  и  бомбежками.  Фюрер  рад,  что  у  меня  с  Герин¬
гом  наладились  отношения.  Он  считает,  что,  когда  партийные
авторитеты  объединены  на  благо  родины,  от  этого  выигрывает
только  он  и  партия.  Пришел  Шпеер.  Считает,  что  Геринг  устал,
а  Заукель  болен  паранойей.  Ширах,  как  сказал  фюрер,  попал
под  влияние  реакционеров  из  Вены  и  поэтому  в  своих  выступ¬
лениях  торпедирует  идею  тотальной  войны...»
 Штирлиц  скомкал  листки  с  изображениями  Геринга  и  Геб¬
бельса,  поджег  их  над  пламенем  свечи  и  бросил  листки  в  ка¬
мин.  Поворошил  чугунной  кочергой,  снова  вернулся  к  столу  и
закурил.
 «Геббельс  явно  провоцировал  Геринга.  А  в  дневнике  писал
для  себя  и  для  потомства  —  слишком  хитро.  И  вылезло  все
наружу.  Но  он  истерик,  он  это  не  очень-то  ловко  делал.  Види¬
мо,  лишний  раз  проявлял  свою  любовь  к  фюреру.  Не  было  ли
у  него  беседы  с  Гиммлером,  когда  он  так  дипломатично  забо¬
лел  и  не  приехал  в  Оберзальцберг,  на  конференцию,  идею  кото¬
рой  сам  подбросил  Герингу?»
 Штирлиц  подвинул  к  себе  два  оставшихся  листка:  Гиммлер
и  Борман.
 «Геринга  и  Геббельса  я  исключаю.  Геринг,  видимо,  на  пере¬
говоры  мог  бы  пойти,  но  он  в  опале,  он  никому  не  верит,  он
лишен  политической  силы.  Геббельс?  Нет.  Этот  не  пойдет.  Этот
фанатичен,  этот  будет  стоять  до  конца.  Один  из  двух:  Гиммлер
или  Борман.  На  кого  же  из  них  ставить?  На  Гиммлера?  Види¬
мо,  он  никогда  не  сможет  пойти  на  переговоры  —  он  знает,  ка¬
кой  ненавистью  окружено  его  имя...  Да,  на  Гиммлера...»
 Именно  в  это  время  Геринг  —  осунувшийся,  бледный,  с  раз¬
ламывающей  голову  болью,  возвращался  к  себе  в  Каринхале  из
бункера  фюрера.  Сегодня  утром  он  выехал  на  машине  к  фрон¬
ту,  к  тому  месту,  где  прорвались  русские  танки.  Оттуда  он  сра¬
зу  же  ринулся  к  Гитлеру.
 —  На  фронте  нет  никакой  организации,  —  говорил  он,  —
полный  развал.  Глаза  солдат  бессмысленны.  Я  видел  пьяных
офицеров.  Наступление  большевиков  вселяет  в  армию  ужас,  жи¬
вотный  ужас...  Я  считаю...
 Гитлер  слушал  его,  полузакрыв  глаза,  придерживая  правой
рукой  локоть  левой,  которая  все  время  тряслась.
 —  Я  считаю...  —  повторил  Геринг.
 Но  Гитлер  не  дал  ему  продолжать.  Он  тяжело  поднялся,  по¬
71

красневшие  глаза  его  широко  раскрылись,  усы  дернулись  в  пре¬
зрении.
 —  Я  запрещаю  вам  впредь  выезжать  на  фронт!  —  сказал
он  своим  прежним,  сильным  голосом.  —  Я  запрещаю  вам  рас¬
пространять  панику!
 —  Это  не  паника,  а  правда,  —  впервые  в  своей  жизни  воз¬
разил  фюреру  Геринг  и  сразу  же  почувствовал,  как  у  него  за¬
холодели  пальцы  ног  и  рук.  —  Это  правда,  мой  фюрер,  и  мой
долг  сказать  вам  эту  правду!
 —  Замолчите!  Занимайтесь  лучше  авиацией,  Геринг.  И  не
лезьте  туда,  где  нужно  иметь  спокойную  голову,  провидение  и
силу.  Это,  как  выяснилось,  не  для  вас.  Я  запрещаю  вам  выез¬
жать  на  фронт  —  отныне  и  навсегда.
 Геринг  был  раздавлен  и  унижен,  он  чувствовал  спиной,  как
вслед  ему  улыбались  эти  ничтожества  —  адъютанты  фюрера.
 В  Каринхале  его  уже  ждали  штабисты  «Люфтваффе»:  он
приказал  собрать  своих  людей,  выходя  из  бункера.  Но  совеща¬
ние  начать  не  удалось:  адъютант  доложил,  что  прибыл  рейхс¬
фюрер  СС  Гиммлер.
 —  Он  просил  разговора  наедине,  —  сказал  адъютант  с  той
долей  многозначительности,  которая  делает  его  работу  столь  за¬
гадочной  для  окружающих.
 Геринг  принял  рейхсфюрера  у  себя  в  библиотеке.  Гиммлер
был,  как  всегда,  улыбчив  и  спокоен.  Он  сел  в  кресло,  снял  оч¬
ки,  долго  протирал  стекла  замшей,  а  потом  без  всякого  перехода
сказал:
 —  Фюрер  больше  не  может  быть  вождем  нации.
 —  А  что  же  делать?  —  машинально  ответил  Геринг,  не
успев  даже  толком  испугаться  слов,  произнесенных  лиде¬
ром  СС.
 —  Вообще-то  в  бункере  войска  СС,  —  так  же  спокойно,  ров¬
ным  своим  голосом  продолжал  Гиммлер,  —  но  не  в  этом,  в  ко¬
нечном  счете,  дело.  У  фюрера  парализована  воля.  Он  не  может
принимать  решений.  Мы  обязаны  обратиться  к  народу.
 Геринг  посмотрел  на  толстую  черную  папку,  лежавшую  на
коленях  Гиммлера.  Он  вспомнил,  как  в  сорок  четвертом  его  же¬
на,  разговаривая  по  телефону  с  подругой,  сказала:  «Лучше  при¬
езжай  к  нам,  говорить  по  телефону  рискованно,  нас  подслуши¬
вают».  Геринг  вспомнил,  как  он  тогда  постучал  пальцами  по
столу  и  сделал  жене  знак:  «Не  говори  об  этом,  это  безумие».
И  сейчас  он  смотрел  на  черную  папку  и  думал,  что  там  может
быть  диктофон  и  что  этот  разговор  через  два  часа  будет  про¬
игран  фюреру.  И  тогда  —  конец.
 «Он  может  говорить  все,  что  угодно,  —  думал  Геринг  о  Гимм¬
72

лере,  —  отец  провокаторов  не  может  быть  честным  человеком.
Он  уже  знает  про  мой  сегодняшний  позор  у  фюрера.  Он  пришел
довести  до  конца  свою  партию».
 Гиммлер,  в  свою  очередь,  понимал,  что  думает  «наци  №  2».
Поэтому  он,  вздохнув,  решил  помочь  ему.  Он  сказал:
 —  Вы  —  преемник,  следовательно,  вы  —  президент.  Таким
образом,  я  —  рейхсканцлер.
 Он  понимал,  что  нация  не  пойдет  за  ним  как  за  вождем  СС.
Нужна  фигура  прикрытия.
 Геринг  ответил  тоже  автоматически:
 —  Это  невозможно...  —  он  помедлил  мгновение  и  добавил
очень  тихо,  рассчитывая,  что  шепот  не  будет  записан  диктофо¬
ном,  если  он  спрятан  в  черной  папке:  —  Это  невозможно.  Один
человек  должен  быть  и  президентом  и  канцлером.
 Гиммлер  чуть  улыбнулся,  посидел  несколько  мгновений  мол¬
ча,  а  потом  пружинисто  поднялся,  обменялся  с  Герингом  пар¬
тийным  приветствием  и  неслышно  вышел  из  библиотеки...
 15.2.1945 	(23  часа  54  минуты)
 Штирлиц  спустился  из  кабины  в  гараж.  По-прежнему  бомби¬
ли,  но  теперь  где-то  в  районе  Цоссена  —  так  ему,  во  всяком
случае,  казалось.  Штирлиц  открыл  ворота,  сел  за  руль  и  вклю¬
чил  зажигание.  Усиленный  мотор  его  «хорьха»  заурчал  ровно
и  мощно.
 «Поехали,  машинка»,  —  подумал  он  по-русски  и  включил
радио.  Передавали  легкую  музыку.  Во  время  налетов  обычно
передавали  веселые  песенки.  Это  вошло  в  обычай:  когда  здо¬
рово  били  на  фронте  или  сильно  долбали  с  воздуха,  радио  пе¬
редавало  веселые,  смешные  программы.  «Ну,  едем,  машинка.
Быстро  поедем,  чтобы  не  попасть  под  бомбу.  Бомбы  чаще  всего
попадают  в  неподвижные  цели.  Поедем  со  скоростью  семьдесят
километров.  Ночь  лунная:  значит,  вероятность  попадания  умень¬
шится  именно  в  семьдесят  раз...»
 Его  радисты  —  Эрвин  и  Кэт  —  жили  в  Кепенике,  на  бере¬
гу  Шпрее.  Они  уже  спали:  и  Эрвин  и  Кэт.  Они  в  последнее
время  ложились  спать  очень  рано,  потому  что  Кэт  ждала  ре¬
бенка.
 —  Ты  славно  выглядишь,  —  сказал  Штирлиц,  —  ты  отно¬
сишься  к  тем  редким  женщинам,  которых  беременность  делает
неотразимыми.
 —  Беременность  делает  красивой  любую  женщину,  —  отве¬
тила  Кэт,  —  просто  ты  не  имел  возможности  это  замечать...
 73

— 	Не  имел  возможности,  —  усмехнулся  Штирлиц,  —  это
ты  верно  сказала.
 —  Тебе  кофе  с  молоком?  —  спросила  Кэт.
 —  Откуда  молоко?  Я  забыл  привезти  вам  молоко...  Черт...
 — 	Я  поменял  костюм,  —  ответил  Эрвин.  —  Ей  надо  обяза¬
тельно  хоть  немного  молока.
 Штирлиц  погладил  Кэт  по  щеке  и  спросил:
 —  Ты  поиграешь  нам  что-нибудь?
 Кэт  села  к  роялю  и,  перебрав  ноты,  открыла  Баха.  Штирлиц
отошел  к  окну  и  тихо  спросил  Эрвина:
 —  Ты  проверял,  они  тебе  не  всадили  какую-нибудь  штуку
в  отдушину?
 —  Я  проверял,  ничего  нет.  А  что?  Твои  братья  в  СД  уже
изобрели  новую  гадость?
 —  А  черт  их  знает.
 —  Ну?  —  спросил  Эрвин.  —  Что?
 Штирлиц  хмыкнул  и  покачал  головой.
 —  Понимаешь,  —  медленно  заговорил  он,  —  я  получил  за¬
дание...  —  он  снова  хмыкнул.  —  Мне  следует  наблюдать  за
тем,  кто  из  высших  бонз  собирается  выйти  на  сепаратные  пере¬
говоры  с  Западом.  Они  имеют  в  виду  гитлеровское  руководство,
не  ниже.  Как  тебе  задача,  а?  Веселая?  Там,  видимо,  считают,
что  если  я  не  провалился  за  эти  двадцать  лет  —  значит  я  все¬
силен.  Неплохо  бы  мне  стать  заместителем  Гитлера.  Или  вооб¬
ще  пробиться  в  фюреры,  а?  Я  становлюсь  брюзгой,  ты  заме¬
чаешь?
 —  Тебе  это  идет,  —  ответил  Эрвин.
 —  Как  ты  думаешь  рожать,  девочка?  —  спросил  Штирлиц,
когда  Кэт  перестала  играть,  заметив,  что  мужчины  молчали.
 —  По-моему,  нового  способа  еще  не  изобрели,  —  улыбнулась
женщина.
 —  Я  говорил  позавчера  с  одним  врачом-акушером...  Я  не  хо¬
чу  вас  пугать,  ребята...  —  он  подошел  поближе  к  Кэт  и  попро¬
сил:  —  Играй,  малыш,  играй.  Я  не  хочу  вас  пугать,  хотя  сам
здорово  испугался.  Этот  старый  доктор  сказал  мне,  что  во  вре¬
мя  родов  он  может  определить  место  рождения  любой  жен¬
щины.
 —  Я  не  понимаю,  —  сказал  Эрвин.
 Кэт  оборвала  музыку.
 —  Не  пугайся.  Сначала  выслушай,  а  после  станем  думать,
как  вылезать  из  каши.  Понимаешь,  женщины-то  кричат,  ро-
жаючи.
 —  Спасибо,  —  ответила  Кэт,  —  а  я  думала  —  они  поют  пе¬
сенки.
 74

Штирлиц  покачал  головой,  вздохнул.
 —  Понимаешь,  они  кричат  на  родном  языке.  На  диалекте
той  местности,  где  родились.  Значит,  тебе  предстоит  кричать
«мамочка»  по-рязански...
 Кэт  продолжала  играть,  но  Штирлиц  увидел,  как  глаза  ее  —
вдруг  сразу  —  набухли  слезами.
 —  Что  станем  делать?  —  спросил  Эрвин.
 —  А  если  отправить  вас  в  Швецию?  Я,  пожалуй,  смогу
это  сделать.
 —  И  останешься  без  последней  связи?  —  спросила  Кэт.
 —  Здесь  буду  я,  —  сказал  Эрвин.
 Штирлиц  отрицательно  покачал  головой.
 —  Одну  тебя  не  выпустят.  Только  если  вместе  с  ним:  он,
как  инвалид  войны,  нуждается  в  лечении  в  санатории,  есть  при¬
глашение  от  немецких  родственников  из  Стокгольма...  Одну  тебя
не  пустят.  Ведь  его  дядя  у  нас  числится  шведским  нацистом,
а  не  твой...
 —  Мы  останемся  здесь,  —  сказала  Кэт,  —  ничего.  Я  стану
кричать  по-немецки.
 —  Можешь  добавлять  немного  русской  брани,  но  обязатель¬
но  с  берлинским  акцентом,  —  пошутил  Штирлиц.  —  Решим  это
завтра:  подумаем  не  спеша  и  без  героических  эмоций.  Поехали,
Эрвин,  надо  выходить  на  связь.  В  зависимости  от  того,  что  мне
завтра  ответят,  мы  и  примем  решение.
 Через  пять  минут  они  вышли  из  дома.  Эрвин  в  руке  держал
чемодан,  в  чемодане  была  рация.  Они  отъехали  километров  пят¬
надцать,  к  Райсдорфу,  и  там,  в  лесу,  Штирлиц  выключил  мо¬
тор.  По-прежнему  продолжалась  бомбежка.  Эрвин  посмотрел  на
часы  и  сказал:
 —  Начали?
 —  Начали.
 «Ю  стае  —  Алексу.
 По-прежнему  убежден,  что  ни  один  из  серьезных  политиков
Запада  не  пойдет  на  переговоры  с  СС.  Однако,  поскольку  зада¬
ние  получено,  приступаю  к  его  реализации.
 Считаю,  что  оно  может  быть  выполнено,  если  я  сообщу  часть
полученных  от  вас  данных  Гиммлеру.  Опираясь  на  его  поддерж¬
ку,  я  смогу  выйти  в  дальнейшем  на  прямое  наблюдение  за  те¬
ми,  кто,  по-вашему,  нащупывает  каналы  возможных  перегово¬
ров.  Мой  «донос»  Гиммлеру  —  частности  я  организую  здесь,  на
месте,  без  консультаций  с  вами  —  поможет  мне  информировать
вас  обо  всех  новостях,  как  в  плане  подтверждения  вашей  гипо¬
тезы,  так  и  в  плане  опровержения  ее.  Иного  пути  в  настоящее
75

время  не  вижу.  В  случае  одобрения  прошу  передать  «добро»  по
каналу  Эрвина.
 Ю  с  т  а  с».
 Это  донесение  произвело  в  Москве  впечатление  разорвавшей¬
ся  бомбы.
 —  Он  на  грани  провала,  —  сказал  руководитель  Центра.  —
Если  он  пойдет  напрямую  к  Гиммлеру  —  он  провалится  сразу
же,  и  ничто  его  не  спасет.  Даже  если  предположить,  что  Гимм¬
лер  решит  поиграть  им...  Хотя  вряд  ли,  не  та  он  фигура  для
игр  рейхсфюрера  СС.  Передайте  ему  завтра  утром  немедленный
и  категорический  запрет.
 То,  что  знал  Центр,  Штирлиц  знать  не  мог,  потому  что  све¬
дения,  подобранные  Центром  за  несколько  последних  месяцев,
давали  совершенно  неожиданное  представление  о  Гиммлере.
 Информация  к  размышлению  (Гиммлер)
 ...Он  проснулся  сразу,  словно  ощутив  толчок  в  плечо.  Он
сел  на  кровати  и  быстро  огляделся.  Было  очень  тихо.  Светящие¬
ся  стрелки  маленького  будильника  стояли  на  пяти  часах.
 «Рано,  —  подумал  Гиммлер,  —  надо  еще  поспать  хоть  ча¬
сок».
 Он  зевнул  и  повернулся  к  стене.  В  открытую  форточку  до¬
носился  шум  леса.  С  вечера  шел  снег,  и  Гиммлер  представил  се¬
бе,  какая  сейчас  красота  в  этом  тихом,  пустом,  зимнем  лесу.
Он  вдруг  подумал:  ему  было  бы  страшно  одному  уйти  в  лес  —
так  страшно,  как  в  детстве.
 Гиммлер  поднялся  с  кровати,  накинул  халат  и  пошел  к  сто¬
лу.  Не  зажигая  света,  сел  на  краешек  деревянного  кресла  и
опустил  руку  на  трубку  черного  телефона.
 «Надо  позвонить  дочери,  —  подумал  он.  —  Девочка  обра¬
дуется.  У  нее  так  мало  радостей».
 Под  стеклом  большого  письменного  стола  лежало  большое
фото:  двое  мальчишек  улыбались  озорно  и  беззаботно.
 Гиммлер  неожиданно  ясно  увидел  Бормана  и  подумал,  что
этот  негодяй  виноват  в  том,  что  он  не  может  сейчас  позвонить
к  дочери  и  сказать:  «Здравствуй,  крыска,  это  папа.  Какие  сны
ты  видела  сейчас,  солнце  мое?»  Он  не  может  сейчас  позвонить
и  мальчикам  из-за  того,  что  они  родились  не  от  законного  бра¬
ка.  Гиммлер  помнил,  как  Борман  молчал,  когда  в  сорок  третьем
году  он  попросил  в  долг  из  партийной  кассы  восемьдесят  тысяч
марок,  чтобы  построить  Марте,  матери  двух  своих  мальчиков,
76

небольшую  виллу  в  Баварии,  подальше  от  бомбежек.  Он  помнил,
как  фюрер,  узнав  об  этом  от  Бормана,  несколько  раз  недоумен¬
но  разглядывал  его  во  время  обедов  в  ставке.  Он  из-за  этого
не  смог  развестись  с  женой,  хотя  не  жил  в  доме  уже  шесть  лет.
 «Борман  здесь  ни  при  чем,  —  продолжал  думать  Гиммлер,  —
я  не  прав.  В  этом  моем  горе  толстая  скотина  ни  при  чем.  Я  бы
пошел  на  все  унижения,  связанные  с  разводом,  как  рейхсфюрер.
Я  бы  пошел  на  развод,  хотя  устав  СС  относится  отрицательно
к  разрушению  семьи.  Но  я  никогда  не  смог  бы  травмировать
девочку».
 Гиммлер  улыбнулся,  вспомнив  самое  начало,  когда  было  го¬
лодно  и  когда  он  жил  с  женой  в  маленькой,  темной  и  холодной
комнате  в  Нюрнберге.  Всего  восемнадцать  лет  тому  назад.  Он
тогда  был  секретарем  у  Грегора  Штрассера,  «брата»  фюрера.  Он
мотался  по  Германии,  спал  на  вокзалах,  питался  хлебом  и  бур¬
дой,  именовавшейся  кофе,  налаживая  связи  между  партийными
организациями.  Тогда,  в  1927  году,  он  еще  не  понимал,  что  идея
Штрассера  —  создать  охранные  отряды  СС  —  была  рождена
начинавшейся  борьбой  против  Рэма,  вождя  СА.  Гиммлер  тогда
верил,  что  создание  СС  необходимо  для  охраны  вождей  партии
от  красных.  Он  тогда  всерьез  верил,  что  главная  задача  крас¬
ных  —  это  уничтожить  великого  вождя,  единственного  друга
трудящихся  немцев  —  Адольфа  Гитлера.  Он  повесил  над  своим
столом  огромный  портрет  Гитлера.  Когда  однажды  Гитлер  за¬
ехал  к  Штрассеру  и  увидел  под  своим  громадным  портретом
худенького  веснушчатого  молодого  человека,  он  сказал:
 —  Стоит  ли  одного  из  лидеров  партии  так  высоко  поднимать
над  остальными  национал-социалистами?
 Гиммлер  ответил:
 —  Я  состою  в  рядах  партии,  у  которой  не  лидер,  а  вождь!
Гитлер  запомнил  это.
 Предлагая  фюреру  назначить  Гиммлера  рейхсфюрером  вновь
организовавшихся  отрядов  СС,  Штрассер  рассчитывал,  что  СС
будут  служить  в  первую  голову  ему,  Штрассеру,  в  его  борьбе
против  Рэма  —  за  влияние  на  партию  и  на  фюрера.  Двести  че¬
ловек  первых  эсэсовцев  объединились  под  его  началом,  всего
двести.  Но  без  СС  не  было  бы  победы  фюрера  в  1933  году,  —
Гиммлер  отдавал  себе  в  этом  отчет.  Однако  после  победы  фюрер
назначил  его  всего  лишь  главой  криминальной  полиции  Мюнхе¬
на.  К  Гиммлеру  приехал  Грегор  Штрассер,  человек,  принимав¬
ший  его  в  партию,  выдвинувший  идею  создания  отрядов  СС,
теоретик  и  идеолог  партии.  К  тому  времени  Штрассер  ушел
в  оппозицию  к  фюреру,  прямо  заявляя  ветеранам  партии,  что
Гитлер  продался  денежным  тузам  тяжелой  индустрии,  этим  кро¬
77

вавым  капиталистам  Круппу,  и  Тиссену.  «Народ  пошел  за  нами
только  потому,  что  мы  объявили  священную  войну  денежным
тузам  —  и  еврейского  и  немецкого  происхождения.  Гитлер  во¬
шел  с  ними  в  контакт.  Он  плохо  кончит,  Генрих,  —  говорил
тогда  Штрассер,  —  СС  могут  стать  еще  большей  силой,  и  в  ва¬
шей  власти  вернуть  движение  к  его  честному  и  благородному
началу».
 Но  Гиммлер  тогда  оборвал  Штрассера,  сказав  ему,  что  вер¬
ность  фюреру  —  долг  каждого  члена  НСДАП.
 —  Вы  можете  вынести  ваши  сомнения  на  съезд,  но  вы  не
имеете  права  использовать  ваш  авторитет  в  оппозиционной  борь¬
бе  —  это  наносит  ущерб  единству  партии.
 Гиммлер  тщательно  наблюдал  за  тем,  что  происходит  в  цент¬
ре.  Он  видел,  что  упоение  победой  отодвинуло  —  в  определен¬
ной  мере  —  практическую  работу  на  задний  план,  что  вожди
партии  в  Берлине  выступают  на  митингах,  проводят  ночи  на
дипломатических  приемах  —  словом,  пожинают  сладкие  плоды
национальной  победы.  Гиммлер  считал,  что  это  все  преждевремен¬
но.  И  он  за  какой-то  месяц  организовал  в  Дахау  первый  показа¬
тельный  концентрационный  лагерь.
 —  Это  хорошая  школа  трудового  воспитания  истинной  гер¬
манской  гражданственности  у  тех  восьми  миллионов,  которые
голосовали  за  коммунистов,  —  говорил  Гиммлер.  —  Нелепо
сажать  все  эти  восемь  миллионов  в  концлагеря.  Надо  сначала
создать  атмосферу  террора  в  одном  лагере  и  постепенно  вы¬
пускать  оттуда  сломавшихся  —  и  коммунистов  и  сочувствую¬
щих.  Эти  отпущенники  будут  лучшими  агитаторами  практики
национал-социализма.  Они  смогут  внушить  и  друзьям  и  детям
религиозное  послушание  нашему  режиму.
 Личный  представитель  Геринга  много  часов  провел  в  Дахау,
а  после  спросил  Гиммлера:
 —  Не  кажется  ли  вам,  что  концлагерь  вызовет  резкое  осуж¬
дение  в  Европе  и  Америке  —  хотя  бы  в  силу  того,  что  эта  ме¬
ра  антиконституционна?
 —  Почему  вы  считаете  арест  врагов  режима  неконституци¬
онным?
 —  Потому  что  большинство  людей,  арестованных  вами,  не
было  даже  в  здании  суда.  Никакого  обвинительного  заключения,
никакого  намека  на  законность...
 Гиммлер  обещал  подумать  над  этим  вопросом.  Представитель
Геринга  уехал,  а  Гиммлер  написал  личное  письмо  Гитлеру,  в  ко¬
тором  он  обосновал  необходимость  арестов  и  заключения  в  конц¬
лагеря  без  суда  и  следствия.
 «Это,  —  писал  он  фюреру,  —  всего  лишь  гуманное  средство
78

спасти  врагов  национал-социализма  от  народного  гнева.  Не  по¬
сади  мы  врагов  нации  в  концлагеря,  мы  не  могли  бы  отвечать
за  их  жизнь:  народ  устроил  бы  самосуд  над  ними».
 В  тот  же  день  Гиммлер  собрал  грандиозный  митинг  и  сказал
все  это  там  слово  в  слово,  и  назавтра  его  речь  была  напечатана
во  всех  газетах.
 А  когда  в  конце  1933  года  в  берлинской  полиции,  подчинен¬
ной  непосредственно  Герингу,  разразился  скандал  со  взяточни¬
ками,  Гиммлер  ночью  выехал  из  Мюнхена  и  утром  получил
аудиенцию  у  фюрера.  Он  просил  отдать  «продажную,  староре¬
жимную  полицию»  под  контроль  «лучших  сыновей  наро¬
да»  —  СС.
 Гитлер  не  хотел  обижать  Геринга.  Он  просто  крепко  пожал
Гиммлеру  руку  и,  проводив  его  до  дверей  кабинета,  близко,
изучающе  заглянул  в  глаза  и  вдруг,  весело  улыбнувшись,  за¬
метил  :
 —  В  будущем  все-таки  присылайте  ваши  умные  предложения
на  день  пораньше:  я  имею  в  виду  вашу  записку  мне  и  иден¬
тичное  выступление  на  митинге  в  Мюнхене.
 Гиммлер  уехал  расстроенным.  Но  спустя  месяц  без  вызова
в  Берлин  он  был  назначен  шефом  политической  полиции  Мек¬
ленбурга  и  Любека;  еще  через  месяц,  двадцатого  декабря,  —  ше¬
фом  политической  полиции  Бадена,  21  декабря  —  Гессена,
24  декабря  —  Бремена,  25-го  —  Саксонии  и  Тюрингии,  27-го  —
Гамбурга.  За  одну  неделю  он  стал  шефом  полиции  Германии,  ис¬
ключая  Пруссию,  по-прежнему  подчинявшуюся  Герингу.  Гитлер
однажды  предложил  Герингу  компромисс:  назначить  Гиммлера
шефом  секретной  полиции  всего  рейха,  но  с  подчинением  его
Герингу.  Рейхсмаршал  принял  это  компромиссное  предложение
фюрера.  Он  дал  указание  своему  секретариату  провести  через
канцелярию  фюрера  решение  о  присвоении  Гиммлеру  титула  за¬
местителя  министра  внутренних  дел  и  шефа  секретной  полиции
с  правом  участия  в  заседаниях  кабинета,  когда  обсуждались  во¬
просы  полиции.  Фразу  «и  безопасности  рейха»  он  вычеркнул
собственноручно.  Это  было  бы  слишком  много  для  Гиммлера.
 Как  только  Гиммлер  увидал  это  напечатанным  в  газетах,  он
попросил  сотрудников,  ведавших  прессой,  прокомментировать
свое  назначение  иным  образом.  Геринг  допустил  главную  ошиб¬
ку,  пойдя  на  компромисс:  он  забыл,  что  никто  еще  не  отменил
главный  титул  Гиммлера  —  «рейхсфюрер  СС».  И  вот  назавтра
все  центральные  газеты  вышли  с  комментарием:  «Важная
победа  национал-социалистской  юриспруденции  —  объедине¬
ние  в  руках  рейхсфюрера  СС  Гиммлера  криминальной,  полити¬
ческой  полиции,  гестапо  и  жандармерии.  Это  предупреждение
79

всем  врагам  рейха:  карающая  рука  национал-социализма  зане¬
сена  над  каждым  оппозиционером,  над  каждым  противником  —
внутренним  и  внешним».
 Он  перебрался  в  Берлин,  на  шикарную  виллу  «Ам  Доннен-
стаг»,  рядом  с  Риббентропом.  И  пока  продолжалось  ликование
по  случаю  победы  над  коммунистами,  Гиммлер  вместе  со  своим
помощником  Гейдрихом  начал  собирать  досье.  Досье  на  своего
бывшего  шефа  Грегора  Штрассера  Гиммлер  вел  лично.  Он  по¬
нял,  что  победить  в  полной  мере  он  сможет,  только  пролив
кровь  Штрассера  —  своего  учителя  и  первого  наставника.  По¬
этому  он  с  особой  тщательностью  собирал  по  крупицам  все,  что
могло  подвести  Штрассера  под  расстрел.
 В  июне  1934  года  Гитлер  вызвал  Гиммлера  для  беседы  по
поводу  предстоящих  антирэмовских  акций.  Гиммлер  ждал  это¬
го.  Он  понимал,  что  акция  против  Рэма  только  повод  к  унич¬
тожению  всех  тех,  с  кем  начинал  Гитлер.  Для  тех,  с  кем  он
начинал,  Адольф  Гитлер  был  человеком,  братом  по  партии,  те¬
перь  же  Адольф  Гитлер  должен  стать  для  немцев  вождем  и  бо¬
гом.  Ветераны  партии  стали  для  него  обузой.
 Гиммлер  ясно  понимал  это,  слушая,  как  Гитлер  метал  громы
и  молнии  по  адресу  той  «абсолютно  незначительной  части  ве¬
теранов»,  которые  попали  под  влияние  вражеской  агитации.  Гит¬
лер  не  мог  говорить  всю  правду  никому  —  даже  ближайшим
друзьям.  Гиммлер  понимал  и  это,  он  помог  фюреру:  положил
на  стол  досье  четырех  тысяч  ветеранов,  практически  всех  тех,
с  кем  Гитлер  начинал  строить  национал-социалистскую  пар¬
тию.  Он  психологически  точно  рассчитал,  что  Гитлер  не  забудет
этой  услуги:  йичто  так  не  ценится,  как  помощь  в  самооправда¬
нии  злодейства.
 Но  Гиммлер  пошел  еще  дальше:  поняв  замысел  фюрера,  он
решил  стать  в  такой  мере  ему  необходимым,  чтобы  будущие  ак¬
ции  подобного  рода  проходили  только  по  его  инициативе.
 Поэтому  по  дороге  на  дачу  Геринга  Гиммлер  разыграл  спек¬
такль:  подставной  агент  в  форме  рэмовского  С  А  выстрелил  в  от¬
крытую  машину  фюрера,  и  Гиммлер,  закрыв  вождя  своим  телом,
закричал  —  первым  в  партии:
 —  Мой  фюрер,  как  я  счастлив,  что  могу  отдать  свою
кровь  за  вашу  жизнь!
 До  этого  никто  не  говорил  «мой  фюрер».  Гиммлер  стал  ав¬
тором  обращения  к  богу,  к  «своему»  богу.
 —  Вы  с  этой  минуты  мой  кровный  брат,  Генрих,  —  ска¬
зал  Гитлер,  и  эти  его  слова  услышали  люди,  стоявшие  во¬
круг.
 А  после  того  как  Гиммлер  провел  операцию  по  уничтожению
 80

Рэма,  после  того  как  был  расстрелян  его  учитель  Штрассер  и
еще  четыре  тысячи  ветеранов  партии,  борзописцы  немедленно
сочинили  миф  о  том,  что  именно  Гиммлер  стоял  рядом  с  фюре¬
ром  с  самого  начала  движения.
 Впоследствии,  обмениваясь  дружескими  рукопожатиями  с  Ге¬
рингом,  Гессом  и  Геббельсом  на  «тафельрунде»  у  фюрера,  куда
допускались  только  самые  близкие,  Гиммлер  ни  на  минуту  не
прекращал  собирать  досье  на  «своих  боевых  друзей».
 16.2.1945 	(03  часа  12  минут)
 Забросив  Эрвина  домой,  Штирлиц  ехал  очень  медленно,
потому  что  он  уставал  после  каждого  сеанса  связи  с  Цент¬
ром.
 Дорога  шла  через  лес.  Ветер  стих.  Небо  было  чистым,  звезд¬
ным,  высоким.
 ♦Хотя,  —  продолжал  рассуждать  Штирлиц,  —  Москва  пра¬
ва,  допуская  возможность  переговоров.  Даже  если  у  них  нет  ни¬
каких  конкретных  данных,  такой  допуск  возможен,  поскольку
он  логичен.  В  Москве  знают  о  той  грызне,  которая  идет  тут  во¬
круг  фюрера.  Раньше  эта  грызня  была  целенаправленна:  стать
ближе  к  фюреру.  Теперь  возможен  обратный  процесс.  Все  они:
и  Геринг,  и  Борман,  и  Гиммлер,  и  Риббентроп  —  заинтересова¬
ны  в  том,  чтобы  сохранить  рейх.  Сепаратный  мир  для  каждого
из  них  —  если  кто-либо  из  них  сможет  его  добиться  —  будет
означать  личное  спасение.  Каждый  из  них  думает  о  себе,
но  никак  не  о  судьбах  Германии  и  немцев.  В  данном  случае
пятьдесят  миллионов  немцев  —  лишь  карты  в  их  игре  за  себя.
Пока  они  держат  в  своих  руках  армию,  полицию,  СС,  они  мо¬
гут  повернуть  рейх  куда  угодно,  лишь  бы  получить  гарантии
личной  неприкосновенности...»
 Острый  луч  света  резанул  глаза  Штирлица.  Он  зажмурился
и  автоматически  нажал  на  педаль  тормоза.  Из  кустов  выехали
два  мотоцикла  СС.  Они  стали  поперек  дороги,  и  один  из  мото¬
циклистов  направил  на  машину  Штирлица  автомат.
 —  Документы,  —  сказал  мотоциклист.
 Штирлиц  протянул  ему  удостоверение  и  спросил:
 —  Ав  чем  дело?
 Мотоциклист  посмотрел  его  удостоверение  и,  козырнув,  от¬
ветил:
 —  Нас  подняли  по  тревоге.  Ищем  радистов.
 —  Ну  и  как?  —  спросил  Штирлиц,  пряча  удостоверение
в  карман.  —  Пока  ничего?
 6  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь»,  т.  2 	81

— 	Ваша  машина  —  первая.
 — 	Хотите  заглянуть  в  багажник?  —  улыбнулся  Штирлиц.
Мотоциклисты  засмеялись.
 — 	Впереди  две  воронки,  осторожнее,  штандартенфюрер.
 —  Спасибо,  —  ответил  Штирлиц.  —  Я  всегда  осторожен...
 «Это  после  Эрвина,  —  понял  он,  —  они  перекрывают  дороги
на  восток  и  на  юг.  В  общем,  довольно  наивно,  хотя  в  принципе
правильно  —  если  иметь  дело  с  дилетантом,  не  знающим  Гер¬
мании».
 Он  объехал  воронки  —  они  были  свежие:  в  ветровик  пах¬
нуло  тонким  запахом  гари.
 «Вернемся  к  нашим  баранам,  —  продолжал  думать  Штир¬
лиц.  —  Впрочем,  не  такие  уж  они  бараны,  как  их  рисуют  Ку-
крыниксы  и  Ефимов.  Значит,  отмычка,  которую  я  для  себя
утверждаю:  личная  заинтересованность  в  мире  для  Риббентро¬
па,  Геринга  или  Бормана.  После  того  как  я  отработаю  высшие
сферы  рейха,  следует  самым  внимательным  образом  присмотреть¬
ся  к  Шпееру:  человек,  ведающий  промышленностью  Герма¬
нии,  не  просто  талантливый  инженер;  наверняка  он  серьезный
политик,  а  этой  фигурой,  которая  напрямую  выходит  к  ли¬
дерам  делового  мира  Запада,  я  еще  толком-то  и  не  зани¬
мался».
 Штирлиц  остановил  машину  возле  озера.  Он  не  видел  в  тем¬
ноте  озеро,  но  знал,  что  оно  начинается  за  этими  соснами.  Он
любил  приезжать  сюда  летом,  когда  густой  смоляной  воздух
был  расчерчен  желтыми  стволами  деревьев  и  белыми  балками
солнечных  лучей,  пробивавшихся  сквозь  игольчатые  могучие
кроны.  Он  тогда  уходил  в  чащу,  ложился  в  высокую  траву  и
лежал  недвижно  часами.  Поначалу  ему  казалось,  что  его  тя¬
нет  сюда  оттого,  что  здесь  тихо,  и  безлюдно,  и  нет  рядом  шум¬
ных  пляжей,  и  высокие  желто-голубые  сосны,  и  белый  песок
вокруг  черного  озера.  Но  потом  Штирлиц  нашел  еще  несколько
таких  же  тихих,  безлюдных  мест  вокруг  Берлина  —  и  дубовые
перелески  возле  Науэна,  и  громадные  леса  возле  Заксенхаузена,
казавшиеся  синими,  особенно  весной,  в  пору  таяния  снега,  когда
обнажалась  бурая  земля.  Потом  Штирлиц  понял,  что  его  тяну¬
ло  именно  к  этому  маленькому  озеру,  оттого  что  вырос  оп  на
Волге,  возле  Гороховца,  где  были  точно  такие  же  желто-голубые
сосны,  и  белый  песок,  и  черные  озерца  в  чащобе,  прораставшие
к  середине  лета  зеленью.  Это  желание  приехать  к  озерцу  было
в  нем  каким-то  автоматическим,  и  порой  Штирлиц  боялся  сво¬
его  постоянного  желания,  ибо  —  чем  дальше,  тем  больше  —
он  уезжал  отсюда  расслабленным,  размягченным,  и  его  тянуло
пить...  Когда  в  двадцать  втором  году  он  ушел  по  заданию
82

Дзержинского  из  Владивостока  с  остатками  белой  армии  и  по¬
началу  работал  по  разложению  эмиграции  изнутри  —  в  Япо¬
нии,  Маньчжурии  и  Китае,  ему  не  было  так  трудно,  потому
что  в  этих  азиатских  странах  ничто  не  напоминало  ему  дома:
природа  там  изящней,  миниатюрней,  она  аккуратна  и  чересчур
красива.  Когда  же  он  получил  задание  Центра  переключиться
на  борьбу  с  нацистами,  когда  ему  пришлось,  «потеряв»  паспорт,
отправиться  в  Австралию,  чтобы  там  в  консульстве  в  Сиднее
заявить  о  себе,  о  фон  Штирлице,  обворованном  в  Шанхае,  он
впервые  испытал  приступ  ностальгии  —  в  поездке  на  попутной
машине  из  Сиднея  в  Канберру.  Он  ехал  через  громадные  леса,
и  ему  казалось,  что  он  перенесся  куда-то  на  Тамбовщину,  но
когда  машина  остановилась  на  семьдесят  восьмой  миле,  возле
бара,  и  он  пошел  побродить,  пока  его  спутники  ожидали  санд¬
вичей  и  кофе,  он  понял,  что  рощи  эти  совсем  не  те,  что  в  Рос¬
сии,  —  они  эвкалиптовые,  с  пряным,  особым,  очень  приятным,
но  совсем  не  родным  запахом.  Получив  новый  паспорт  и  про¬
работав  год  в  Сиднее  в  отеле  у  хозяина-немца,  который  финан¬
сово  поддерживал  нацистов,  Штирлиц  переехал  по  его  просьбе
в  Нью-Йорк,  там  устроился  на  работу  в  германское  консульст¬
во,  вступил  в  члены  НСДАП,  там  выполнил  первые  поручения
секретной  службы  рейха.  В  Португалию  его  перевели  уже  офи¬
циально  —  как  офицера  СД.  Он  там  работал  в  торговой  мис¬
сии  до  тех  пор,  пока  не  вспыхнул  мятеж  Франко  в  Испании.
Тогда  он  появился  в  Бургасе  в  форме  СД  впервые  в  жизни.
И  с  тех  пор  он  жил  большую  часть  времени  в  Берлине,  выез¬
жая  в  краткосрочные  командировки:  то  в  Токио  (там  перед
войной  он  последний  раз  видел  Зорге),  то  в  Париж,  то  в  Берн.
И  единственным  местом,  куда  его  тянуло,  где  бы  он  ни  путеше¬
ствовал,  было  это  маленькое  озерцо  в  сосновом  лесу.  Это  место
в  Германии  было  его  Россией,  здесь  он  чувствовал  себя  дома,
здесь  он  мог  лежать  на  траве  часами  и  смотреть  на  облака.
Привыкший  анализировать  и  события,  и  людей,  и  мельчайшие
душевные  повороты  в  себе  самом,  он  вывел,  что  тяга  именно
в  этот  сосновый  лес  изначально  логична  и  в  этой  тяге  нет  ни¬
чего  мистического,  необъяснимого.  Он  понял  это,  когда  однажды
уехал  сюда  на  целый  день,  взяв  приготовленный  экономкой  завт¬
рак:  несколько  бутербродов  с  колбасой  и  сыром,  флягу  с  мо¬
локом  и  термос  с  кофе.  Он  в  тот  день  взял  спиннинг  —  была
пора  щучьего  жора  —  и  две  удочки.  Штирлиц  купил  полкруга
черного  хлеба,  чтобы  прикормить  карпа  —  в  таких  озерцах
было  много  карпов,  он  знал  это.  Штирлиц  раскрошил  немного
черного  хлеба  возле  камышей,  потом  вернулся  в  лес,  разложил
на  пледе  свой  завтрак  —  аккуратный,  в  целлофановых  мешоч¬
6*
 83

ках,  похожий  на  бутафорию  в  витрине  магазина.  И  вдруг,  когда
он  налил  в  раздвижной  синий  стакан  молока,  ему  стало  скучно
от  этих  витринных  бутербродов,  и  он  стал  ломать  черный  хлеб
и  есть  его  большими  кусками  и  запивать  молоком,  и  ему  стало
сладостно-горько,  но  в  то  же  время  весело  и  беспокойно.  Он
вспомнил  такую  же  траву,  и  такой  же  синий  лес,  и  руки  мате¬
ри  —  он  помнил  только  ее  пальцы,  длинные  и  ласковые,  и  та¬
кой  же  черный  хлеб,  и  молоко  в  глиняной  кружке,  и  осу,  ко¬
торая  ужалила  его  в  шею,  и  белый  песок,  и  воду,  к  которой  он
с  ревом  кинулся,  и  смех  матери,  и  тонкий  писк  мошки  в  пред¬
закатном  белом  небе...
 «Зачем  я  остановился?  —  подумал  Штирлиц,  медленно  про¬
хаживаясь  по  темному  шоссе.  —  А,  я  хотел  отдохнуть...  Вот  я
и  отдохнул.  Не  забыть  бы  завтра,  когда  поеду  к  Эрвину  за  от¬
ветом  от  Алекса,  взять  консервированного  молока.  Я  наверняка
забуду.  Я  сейчас  должен  положить  молоко  в  машину,  и  обяза¬
тельно  на  переднее  сиденье».
 Информация  к  размышлению  (Гиммлер)
 Гиммлер  поднялся  с  кресла,  отошел  к  окну:  зимний  лес  был
поразительно  красив  —  снежные  лапы  искрились  под  лунным
светом,  тишина  лежала  над  миром.
 Гиммлер  вдруг  вспомнил,  как  он  начал  операцию  против  са¬
мого  близкого  фюреру  человека  —  против  Гесса.  Правда,  какую-
то  минуту  Гиммлер  тогда  был  на  волоске  от  гибели:  Гитлер
был  человеком  парадоксальных  решений.  Гиммлер  получил  от
своих  людей  кинопленку,  на  которой  был  заснят  Гесс  в  туале¬
те  —  он  занимался  онанизмом.  Гиммлер  немедленно  поехал
с  этой  пленкой  к  Гитлеру  и  прокрутил  ее  на  экране.  Фюрер
рассвирепел.  Была  ночь,  но  он  приказал  вызвать  к  себе  Герин¬
га  и  Геббельса,  а  Гесса  пригласить  в  приемную.  Геринг  приехал
самым  первым  —  очень  бледный.  Гиммлер  знал,  почему  так
испуган  рейхсмаршал:  у  него  проходил  бурный  роман  с  венской
балеринкой.  Гитлер  попросил  своих  друзей  посмотреть  «эту  гнус¬
ность  Гесса».  Геринг  хохотал.  Гитлер  накричал  на  него:  «Нель¬
зя  же  быть  бессердечным  человеком!»  Он  пригласил  Гесса  в  ка¬
бинет,  подбежал  к  нему  и  закричал:
 —  Ты  грязный,  вонючий  негодяй!  Ты  грешишь  ононом!
 И  Гиммлер,  и  Геринг,  и  Геббельс  понимали,  что  они  при¬
сутствуют  при  крушении  исполина  —  второго  человека
партии.
 —  Да,  —  ответил  Гесс  неожиданно  для  всех  очень  спокой¬
84

но.  —  Да,  мой  фюрер!  Я  не  стану  скрывать  этого!  Почему  я
делаю  это?  Почему  я  не  сплю  с  актрисами?  —  Он  не  взглянул
на  Геббельса,  и  тот  вжался  в  кресло  (назревал  скандал  с  его
любовницей,  чешской  актрисой  Бааровой).  —  Почему  я  не  езжу  на
ночь  в  Вену,  на  представления  балета?  Потому  что  я  живу  толь¬
ко  одним:  партией!  А  партия  и  ты,  Адольф,  —  для  меня  одно
и  то  же!  У  меня  нет  времени  на  личную  жизнь!  Я  живу
один!
 Гитлер  обмяк,  подошел  к  Гессу,  неловко  обнял  его,  потрепал
по  затылку.  Гесс  выиграл  бой.  Гиммлер  затаился:  он  знал,  что
Гесс  умеет  мстить.  Когда  Гесс  ушел,  Гитлер  сказал:
 —  Гиммлер,  подберите  ему  жену.  Я  понимаю  этого  прелест¬
ного  и  верного  движению  человека.  Покажите  мне  фотографии
кандидаток:  он  примет  мою  рекомендацию.
 Гиммлер  понял:  сейчас  все  может  решить  мгновенье.  Дождав¬
шись,  когда  Геринг  и  Геббельс  разъехались  по  домам,  Гимм¬
лер  сказал:
 —  Мой  фюрер,  вы  спасли  национал-социализму  его  верного
борца.  Мы  все  ценим  подвижничество  Гесса.  Никто  не  смог  бы
так  мудро  решить  его  судьбу.  Поэтому  позвольте  мне  сейчас,
не  медля,  привезти  вам  еще  некоторые  материалы!  Вашим  сол¬
датам  надо  помочь  так  же,  как  вы  помогли  Гессу.
 И  он  привез  Гитлеру  досье  на  вождя  трудового  фронта  Лея.
Тот  был  алкоголиком,  его  пьяные  скандалы  не  были  секретом
ни  для  кого,  кроме  Гитлера.  Гиммлер  выложил  досье  на  «ба¬
бе  льсбергского  бычка»  —  Геббельса;  его  шальные  связи  с  жен¬
щинами  отнюдь  не  чистых  кровей  шокировали  истинных  нацио¬
нал-социалистов.  Лег  на  стол  Гитлеру  в  ту  ночь  и  компромети¬
рующий  материал  на  Бормана.
 —  Нет,  нет,  —  заступился  Гитлер  за  Бормана,  —  у  него  мно¬
го  детей.  Это  сплетня.
 Гиммлер  не  стал  разубеждать  Гитлера,  но  он  заметил,  с  ка¬
ким  обостренным  любопытством  фюрер  листал  материалы,  как
он  по  нескольку  раз  прочитывал  донесения  агентов,  и  Гиммлер
понял,  что  он  выиграл  фюрера  —  окончательно.
 Десятилетний  юбилей  Гиммлера  как  вождя  СС  Гитлер  при¬
казал  отметить  по  всей  Германии.  С  этого  дня  все  гаулейтеры  —
партийные  вожди  провинций  —  поняли,  что  Гиммлер  —  един¬
ственный  человек  после  Гитлера,  обладающий  полнотой  власти.
Все  местные  организации  партии  начали  посылать  основную
информацию  в  два  адреса:  и  в  штаб  партии,  к  Гессу,  и  в  кан¬
целярию  Гиммлера.  Материалы,  поступавшие  Гиммлеру  от  осо¬
бо  доверенной  группы  агентов,  не  проходили  через  отделы,
а  сразу  оседали  в  его  личных  бронированные  архивах:  это  бы¬
85

ли  компрометирующие  данные  на  вождей  партии.  А  в  1942  году
Гиммлер  положил  в  свой  сейф  первые  компрометирующие  доку¬
менты  на  фюрера.
 В  сорок  третьем  году,  после  Сталинграда,  он  решился  пока¬
зать  эти  документы  одному  из  своих  ближайших  друзей  —  док¬
тору  Керстену,  лучшему  врачу  и  массажисту  рейха.  Он  тогда
запер  дверь  и  достал  из  сейфа  копию  истории  болезни  фюрера.
Керстен  от  неожиданности  опустился  на  диван  —  из  врачеб¬
ного  дела  со  всей  очевидностью  явствовало:  фюрер  перенес  же¬
сточайший  сифилис.
 Пролистав  все  семьдесят  страниц,  Керстен  тихо  сказал:
 —  У  него  прогрессивный  паралич  в  первой  стадии...  Он  уже
ненормален  психически...
 —  Может  быть,  вы  согласитесь  лечить  его?  —  спросил
Гиммлер.
 —  Фюрер  слишком  опасно  болен,  чтобы  менять  врачей.  Кто
захочет  его  гибели  —  тот  сменит  его  врачей...
 Вот  именно  тогда  Гиммлер  дал  молчаливое  согласие  началь¬
нику  своей  политической  разведки  бригаденфюреру  СС  Вальте¬
ру  Шелленбергу  прощупать  западных  союзников  —  в  какой  ме¬
ре  они  готовы  заключить  почетный  мир  с  Германией.  Он  следил
за  тем,  как  заговорщики  из  генеральской  оппозиции  вели  свою
игру  с  Алленом  Даллесом,  представителем  американской  развед¬
ки  в  Берне.  Он  особенно  долго  сидел  над  сообщением  одного  из
заговорщиков:  «Представители  Запада  с  охотой  склонялись
к  переговорам  и  к  миру  с  рейхом  из-за  страха  перед  большевиз¬
мом,  но  имели  опасения  в  отношении  неустойчивого  гения  фю¬
рера,  которого  они  считали  не  заслуживающим  доверия  партне¬
ром  по  переговорам.  Они  ищ;  г  маленькую  группу  интеллигент¬
ных,  трезвых  и  достойных  доверия  лиц,  таких»  как  рейхсфю¬
рер  СС...»
 «Я  был  жалким  трусом,  —  продолжал  думать  Гиммлер,  по-
прежнему  прислушиваясь  к  тишине  соснового  леса,  —  двадца¬
того  июля  сорок  четвертого  года,  через  пять  часов  после  поку¬
шения  на  Гитлера,  я  мог  бы  стать  фюрером  Германии.  У  меня
была  возможность  взять  все  в  свои  руки  в  Берлине,  пока  ца¬
рили  паника  и  хаос.  У  меня  была  возможность  не  бросать  Герд-
лера  в  тюрьму,  а  послать  его  в  Берн  к  Даллесу  с  предложени¬
ем  мира.  Фюрера,  Геббельса  и  Бормана  расстрелять  —  как  то¬
гда,  в  тридцать  четвертом,  Штрассера.  Пусть  бы  они  тоже  мета¬
лись  по  комнате,  и  падали  на  пол,  и  молили  о  пощаде...  Хотя
нет...  Гитлер  бы  никогда  не  молил.  Впрочем,  и  Геббельс  тоже.
Молил  бы  о  пощаде  Борман.  Он  очень  любит  жизнь  и  в  выс¬
шей  мере  трезво  смотрит  на  мир...  А  я  проявил  малодушие,  я
86

вспоминал  мои  лучшие  дни,  проведенные  возле  фюрера,  я  ока¬
зался  тряпкой...  Во  мне  победили  сантименты...»
 Гиммлер  тогда  постарался  выжать  максимум  выгод  для  себя
лично  из  этого  июльского  проигрыша.  Подавил  путч  в  Берлине
Геббельс,  но  Гиммлер  вырвал  у  него  победу.  Он  знал,  на  что
бить.  Фанатик  Геббельс  мог  отдать  свою  победу,  лишь  оглушен¬
ный  партийной  фразеологией,  им  же  рожденной,  а  потому  с  та¬
кой  обостренной  чувствительностью  им  же  и  воспринимаемой.
Он  объяснил  Геббельсу  необходимость  немедленного  возвеличива¬
ния  роли  СС  и  гестапо  в  подавлении  мятежа.  «Мы  должны
объяснить  народу,  —  говорил  он  Геббельсу,  —  что  ни  одно  дру¬
гое  государство  не  могло  бы  столь  решительно  обезвредить  бан¬
ду  наемных  убийц,  кроме  нашего,  имеющего  героев  СС».
 В  печати  и  по  радио  началась  кампания,  посвященная  «по¬
двигу  СС».  Фюрер  тогда  был  особенно  добр  к  Гиммлеру.  И  ка¬
кое-то  время  Гиммлеру  казалось,  что  генеральный  проигрыш
оборачивается  выигрышем:  особенно  в  день  девятого  ноября,
когда  фюрер,  впервые  в  истории  рейха,  поручил  ему,  именно
ему,  рейхсфюреру  СС,  произнести  вместо  себя  праздничную  речь
в  Мюнхене.
 Он  и  сейчас  помнил  —  обостренно,  жутковато  —  то  сладост¬
ное  ощущение,  когда  он  поднялся  на  трибуну  фюрера,  а  рядом
с  ним,  но  ниже,  там,  где  при  фюрере  всегда  стоял  он,  толпились
Геббельс,  Геринг,  Риббентроп,  Лей.  И  они  аплодировали  ему,  и
по  его  знаку  вскидывали  руку  в  партийном  приветствии,  и,  уга¬
дывая  паузы,  начинали  овацию,  которую  немедленно  подхваты¬
вал  весь  зал.  Пускай  они  ненавидели  его,  считали  недостойным
этой  великой  роли,  пускай,  но  этика  национал-социализма  обя¬
зывала  их  перед  лицом  двух  тысяч  съехавшихся  сюда  гаулей¬
теров  оказывать  высшие  почести  партии  ему,  именно  ему  —
Гиммлеру.
 Борман...  Ах,  как  он  ненавидел  Бормана!  Именно  Борман,
обеспокоенный  таким  взлетом  Гиммлера,  сумел  победить  его.
Он  знал  фюрера  как  никто  другой,  знал,  что  если  Гитлер  любит
человека  и  верит  ему,  то  нельзя  говорить  об  этом  человеке  ниче¬
го  плохого.  Поэтому  Борман  сказал  фюреру:
 —  Надежды  на  армию  сугубо  сомнительны.  Великое  счастье
нации,  что  у  нас  есть  дивизии  СС  —  надежда  партии  и  нацио¬
нал-социализма.  Только  вождь  СС,  мой  друг  Гиммлер  может
взять  на  себя  командование  Восточным  фронтом,  группой  армий
«Висла».  Только  под  его  командованием  СС  и  армии,  подчинен¬
ные  ему,  отбросят  русских  и  сокрушат  их.
 Гиммлер  прилетел  в  ставку  фюрера  на  следующий  день.  Он
привез  указ  о  том,  что  все  гаулейтеры  Германии,  ранее  подчи¬
87

нявшиеся  Борману,  теперь  должны  перейти  в  параллельное  под¬
чинение  и  к  нему,  рейхсфюреру  СС.  Он  приготовил  смертельный
удар  Борману.  И  даже  несколько  удивился  той  легкости,  с  ка¬
кой  фюрер  утвердил  это  решение.  Он  все  понял  спустя  минуту
после  того,  как  фюрер  подписал  бумагу.
 —  Я  поздравляю  вас,  Гиммлер.  Вы  назначены  главнокоман¬
дующим  группой  армий  «Висла».  Никто,  кроме  вас,  не  сможет
разгромить  большевистские  полчища.  Вы,  и  никто,  кроме  вас,
не  сможет  наступить  на  горло  Сталину  и  продиктовать  ему  мои
условия  мира!
 Это  был  крах.  Шел  январь  1945  года,  никаких  надежд  на
победу  не  было.  К  черту  эти  сентиментальные  иллюзии!  Ставка
одна:  немедленный  мир  с  Западом  и  совместная  борьба  против
большевистских  полчищ.
 Гиммлер  поблагодарил  фюрера  за  столь  высокое  и  почетное
назначение  и  уехал  к  себе  в  ставку.  Потом  он  был  у  Герин¬
га  —  разговор  не  получился.
 И  вот  он  проснулся,  и  не  может  спать,  и  слушает  тишину
соснового  леса,  и  боится  позвонить  дочери,  брошенной  им,  по¬
тому  что  об  этом  может  узнать  Борман,  и  боится  позвонить
мальчикам  и  их  матери,  которую  он  любит,  потому  что  боит¬
ся  скандала,  —  фюрер  не  прощает,  как  он  говорит,  «моральной
нечистоплотности».  Проклятый  сифилитик...  Моральная  нечисто¬
плотность...  Гиммлер  с  ненавистью  посмотрел  на  телефонный  ап¬
парат:  машина,  которую  он  создавал  восемнадцать  лет,  сейчас
сработала  против  него.
 «Все,  —  сказал  он  себе,  —  все.  Если  я  не  начну  борьбу  за
себя  сейчас,  не  медля,  я  погиб».
 Гиммлер  мог  предположить  из  агентурных  сводок,  что  глав¬
нокомандующий  группы  войск  в  Италии  фельдмаршал  Кессель¬
ринг  не  будет  возражать  против  переговоров  с  Западом.  Об  этом
знали  только  Шелленберг  и  Гиммлер.  Два  агента,  сообщившие
об  этом,  были  уничтожены:  им  устроили  авиационную  катаст¬
рофу,  когда  они  возвращались  к  Кессельрингу.  Из  Италии  —
прямой  путь  в  Швейцарию.  А  в  Швейцарии  сидит  глава  амери¬
канской  разведслужбы  в  Европе  Аллен  Даллес.  Это  уже  серьез¬
но.  Это  прямой  контакт  серьезных  людей,  тем  более  что  друг
Кессельринга,  вождь  СС  в  Италии  —  генерал  Карл  Вольф,  вер¬
ный  Гиммлеру  человек.
 Гиммлер  снял  трубку  телефона  и  сказал:
 —  Пожалуйста,  срочно  вызовите  генерала  Карла  Вольфа.
 Карл  Вольф  был  начальником  его  личного  штаба.  Он  верит
ему.  Вольф  начнет  переговоры  с  Западом  от  его,  Гиммлера,
имени.
 88

Расстановка  сил
 Штирлиц  и  не  думал  «завязывать»  никакой  комбинации  со
Шлагом,  когда  пастора  привели  на  первый  допрос:  он  выполнял
приказ  Шелленберга.  Побеседовав  с  ним  три  дня,  он  проникся
интересом  к  этому  старому  человеку,  державшемуся  с  удиви¬
тельным  достоинством  и  детской  наивностью.
 Беседуя  с  пастором,  знакомясь  с  досье,  собранным  на  него,
он  все  чаще  задумывался  над  тем,  как  мог  пастор  быть  в  бу¬
дущем  полезен  для  его  дела.
 Убедившись  в  том,  что  пастор  не  только  ненавидит  нацизм,
не  только  готов  оказать  помощь  существующему  подполью  —
а  в  этом  он  точно  убедился,  прослушав  его  разговор  с  провока¬
тором  Клаусом,  —  Штирлиц  отводил  в  своей  будущей  работе
роль  и  для  Шлага.  Он  только  не  решил  еще  для  себя,  как  це¬
лесообразнее  его  использовать.
 Штирлиц  никогда  не  гадал  наперед,  как  будут  развиваться
события  в  деталях.  Часто  он  вспоминал  эпизод:  он  вычитал  это
в  поезде,  когда  пересекал  Европу,  отправляясь  в  Анкару,  —
эпизод  врезался  в  память  на  всю  жизнь.  Однажды,  писали  до¬
шлые  литературоведы,  Пушкина  спросили,  что  будет  с  «прелест¬
ной  Татьяной».  «Спросите  об  этом  у  нее,  я  не  знаю»,  —  раз¬
драженно  ответил  Пушкин.  Штирлиц  беседовал  с  математика¬
ми  и  физиками,  особенно  после  того,  как  гестапо  арестовало
физика  Рунге,  занимавшегося  атомной  проблемой.  Штирлиц  ин¬
тересовался,  в  какой  мере  теоретики  науки  заранее  планируют
открытие.  «Это  невозможно,  —  отвечали  ему.  —  Мы  лишь  опре¬
деляем  направление  поиска,  все  остальное  —  в  процессе  экспе¬
римента».
 В  разведке  все  обстоит  точно  так  же.  Когда  операция  замыш¬
ляется  в  слишком  точных  рамках,  можно  ожидать  провала,  на¬
рушение  хотя  бы  одной  заранее  обусловленной  связи  может
повлечь  за  собой  крушение  главного.  Увидеть  возможности,  на¬
целить  себя  на  ту  или  иную  узловую  задачу,  особенно  когда  ра¬
ботать  приходится  в  одиночку,  —  так,  считал  Штирлиц,  можно
добиться  успеха  с  большим  вероятием.
 «Итак,  пастор,  —  сказал  себе  Штирлиц.  —  Займемся  пасто¬
ром.  Он  теперь,  после  того  как  Клаус  уничтожен,  практически
попал  в  мое  бесконтрольное  подчинение.  Я  докладывал  Шел-
ленбергу  о  том,  что  связей  пастора  с  экс-канцлером  Брюнингом
установить  не  удалось,  и  он,  судя  по  всему,  потерял  к  старику
интерес.  Зато  мой  интерес  к  нему  вырос  после  приказа  Центра».
 89

16.2.1945 	(04  часа  45  минут)
 (Из  партийной  характеристики  на  члена
НСДАП  с  1939  года  Айсмана,  оберштурм-
баннфюрера  СС  (IV  отдел  РХСА):  «Истин¬
ный  ариец.  Характер  —  приближающий¬
ся  к  нордическому,  стойкий.  С  товарища¬
ми  по  работе  поддерживает  хорошие  от¬
ношения.  Безукоризненно  выполняет  слу¬
жебный  долг.  Беспощаден  к  врагам  рей¬
ха.  Спортсмен,  отмеченный  призами  на
соревнованиях  стрелков.  Отменный  семья¬
нин.  Связей,  порочивших  его,  не  имел.
Отмечен  наградами  рейхсфюрера  СС...»)
 Мюллер  вызвал  оберштурмбаннфюрера  Айсмана  поздно  но¬
чью:  он  поспал  после  коньяка  Кальтенбруннера  и  чувствовал
себя  отдохнувшим.
 ♦Действительно,  этот  коньяк  какой-то  особый,  —  думал  он,
массируя  шею  большим  и  указательным  пальцами  правой  ру¬
ки.  —  От  нашего  трещит  голова,  а  этот  здорово  облегчает.  За¬
тылок  потрескивает  от  давления,  не  иначе,  это  в  порядке  ве¬
щей...»
 Айсман  посмотрел  на  Мюллера  воспаленными  глазами  и
улыбнулся  своей  обезоруживающей,  детской  улыбкой.
 —  У  меня  тоже  раскалывается  череп,  —  сказал  он,  —
мечтаю  о  семи  часах  сна,  как  о  манне  небесной.  Никогда  не
думал,  что  пытка  бессонницей  —  самая  страшная  пытка.
 —  Мне  один  наш  русский  агент,  в  прошлом  свирепый  бан¬
дюга,  рассказывал,  что  они  в  лагерях  варили  себе  какой-то  хит¬
рый  напиток  из  чая  —  чефир.  Он  и  пьянит  и  бодрит.  Не  по¬
пробовать  ли  нам?  —  Мюллер  неожиданно  засмеялся.  —  Все
равно  придется  пить  этот  напиток  у  них  в  лагерях,  так  не  пора
ли  заранее  освоить  технологию?
 Мюллер  верил  Айсману,  поэтому  с  ним  он  шутил  зло  и  чест¬
но  и  так  же  разговаривал.
 —  Слушайте,  —  продолжал  он,  —  тут  какая-то  непонятная
каша  заваривается.  Меня  сегодня  вызвал  шеф.  Они  все  фанта¬
зеры,  наши  шефы...  Им  можно  фантазировать  —  у  них  нет
конкретной  работы,  а  давать  руководящие  указания  умеет  даже
шимпанзе  в  цирке...  Понимаете,  у  него  вырос  огромный  зуб  на
Штирлица...
 —  На  кого?!
 —  Да,  да,  на  Штирлица.  Единственный  человек  в  разведке
Шелленберга,  к  которому  я  относился  с  симпатией.  Не  лизоблюд,
90

спокойный  мужик,  без  истерики  и  без  показного  рвения.
Не  очень-то  я  верю  тем,  кто  вертится  вокруг  начальства  и  вы¬
ступает  без  нужды  на  наших  митингах...  А  он  молчун.  Я  люб¬
лю  молчунов...  Если  друг  молчун  —  это  друг.  Ну,  а  уж  если
враг  —  так  это  враг.  Я  таких  врагов  уважаю.  У  них  есть  чему
поучиться...
 —  Я  знаю  Штирлица  восемь  лет,  —  сказал  Айсман,  —  я
был  с  ним  под  Смоленском  и  видел  его  под  бомбами:  он  высе¬
чен  из  кремня  и  стали.
 Мюллер  поморщился:
 —  Что  это  вас  на  метафоры  потянуло?  С  усталости?  Оставь¬
те  метафоры  нашим  партийным  бонзам.  Мы,  сыщики,  должны
мыслить  существительными  и  глаголами:  «он  встретился»,  «она
сказала»,  «он  передал»...  Вы  что,  не  допускаете  мысли...
 —  Нет,  —  ответил  Айсман.  —  Я  не  могу  поверить  в  нечест¬
ность  Штирлица.
 —  Я  тоже.
 —  Вероятно,  надо  будет  тактично  убедить  в  этом  Кальтен-
бруннера.
 —  Зачем?  —  после  паузы  спросил  Мюллер.  —  А  если  он
хочет,  чтобы  Штирлиц  был  нечестным?  Зачем  его  разубеждать?
В  конце  концов,  Штирлиц  ведь  не  из  нашей  конторы.  Он  из
шестого  управления.  Пусть  Шелленберг  попляшет...
 —  Шелленберг  потребует  доказательств.  И  вы  знаете,  что  его
в  этом  поддержит  рейхсфюрер.
 —  Вы  думаете?
 —  Убежден.
 —  Почему?
 —  Мне  трудно  доказать  это.  Я  убежден,  обергруппенфюрер.
 Мюллер  снова  начал  массировать  затылок  большим  и  указа¬
тельным  пальцами  правой  руки.
 —  Ну,  а  что  делать?
 Айсман  пожал  плечами:
 —  Лично  я  считаю,  что  следует  быть  до  конца  честным  пе¬
ред  самим  собой  —  это  определит  все  последующие  действия  и
поступки.
 —  Действия  и  поступки  —  одно  и  то  же,  —  заметил  Мюл¬
лер.  —  Как  же  я  завидую  тем,  кто  выполняет  приказ  —  и  толь¬
ко!  Как  бы  я  хотел  только  выполнять  приказы!  «Быть  честным»!
Можно  подумать,  что  я  то  и  дело  думаю,  как  бы  мне  быть  не¬
честным.  Пожалуйста,  я  предоставляю  вам  полную  возможность
быть  честным:  берите  эти  материалы,  —  Мюллер  подвинул  Айс-
ману  несколько  папок  с  машинописным  текстом,  —  и  сделайте
91

свое  заключение.  До  конца  честное.  Я  обопрусь  на  него,  когда
буду  докладывать  шефу  о  результатах  инспекции.
 —  Почему  именно  я  должен  делать  это,  обергруппенфю-
рер?  —  спросил  Айсман.
 Мюллер  засмеялся:
 —  А  где  же  ваша  честность,  друг  мой?!  Где  она?  Всегда
легко  советовать  другим  —  «будь  честным».  А  каждый  пооди¬
ночке  думает,  как  бы  свою  нечестность  вывернуть  честностью...
Как  бы  оправдать  себя  и  свои  действия.  Разве  я  не  прав?
 —  Я  готов  написать  рапорт.
 —  Какой?
 —  Я  напишу  в  рапорте,  что  я  знаю  Штирлица  много  лет  и
могу  дать  за  него  любые  ручательства.
 Мюллер  помолчал,  поерзал  в  кресле,  а  потом  подвинул  Айс-
ману  листок  бумаги.
 —  Пишите,  —  сказал  он.  —  Валяйте.
 Айсман  достал  ручку,  долго  обдумывал  первую  фразу,  а  по¬
том  написал  своим  каллиграфическим  почерком:  «Начальнику
IV  Управления  обергруппенфюреру  СС  Мюллеру.  Считая  штан¬
дартенфюрера  СС  фон  Штирлица  истинным  арийцем,  преданным
идеалам  фюрера  и  НСДАП,  прошу  разрешить  мне  не  заниматься
инспекцией  по  его  делам.  Оберштурмбаннфюрер  СС  Айс¬
ман».
 Мюллер  промокнул  бумагу,  дважды  перечитал  ее  и  сказал
негромко:
 —  Ну  что  ж...  Молодец...  Я  всегда  относился  к  вам  с  ува¬
жением  и  полным  доверием.  Сейчас  я  имел  возможность  убе¬
диться  еще  раз  в  вашей  высокой  порядочности,  Айсман.
 —  Благодарю  вас.
 —  Меня  вам  нечего  благодарить.  Это  я  благодарю  вас.  Лад¬
но.  Вот  вам  эти  три  папки:  составьте  по  ним  благоприятный  от¬
зыв  о  работе  Штирлица  —  не  мне  вас  учить:  искусство  развед¬
чика,  тонкость  следователя,  мужество  истинного  национал-со¬
циалиста.  Сколько  вам  на  это  потребуется  времени?
 Айсман  пролистал  дела  и  ответил:
 —  Чтобы  все  было  красиво  оформлено  и  документально  под¬
тверждено,  я  просил  бы  вас  дать  мне  неделю.
 —  Пять  дней  от  силы.
 —  Хорошо.
 —  И  постарайтесь  особо  красиво  показать  Штирлица  в  его
работе  с  этим  пастором,  —  Мюллер  ткнул  пальцем  в  одну  из
папок.  —  Кальтенбруннер  считает,  что  через  священников  сей¬
час  кое-кто  пытается  установить  связи  с  Западом:  Ватикан  и
так  далее...
 92

—  Хорошо.
 —  Ну,  счастливо  вам.  Валяйте-ка  домой  и  спите  сладко.
 Когда  Айсман  ушел,  Мюллер  положил  его  письмо  в  отдель¬
ную  папку  и  долго  сидел,  задумавшись.  А  потом  он  вызвал  дру¬
гого  своего  сотрудника,  оберштурмбаннфюрера  Холтоффа.
 —  Послушайте,  —  сказал  он,  не  предложив  ему  даже  сесть:
Холтофф  был  из  молодых.  —  Я  поручаю  вам  задание  чрезвы¬
чайной  секретности  и  важности.
 —  Слушаю,  обергруппенфюрер...
 «Этот  будет  рыть  землю,  —  подумал  Мюллер.  —  Этому  на¬
ши  игры  еще  нравятся,  он  еще  пока  в  них  купается.  Этот  на¬
городит  черт  те  что...  И  хорошо...  Будет  чем  торговаться  с  Шел-
ленбергом».
 —  Вот  что,  —  продолжал  Мюллер.  —  Вам  надлежит  изучить
эти  дела:  здесь  работа  штандартенфюрера  Штирлица  за  послед¬
ний  год.  Это  дело,  относящееся  к  оружию  возмездия...  то  есть
к  атомному  оружию...  К  физику  Рунге...  В  общем,  дело  тухлое,
но  постарайтесь  его  покопать...  Приходите  ко  мне,  когда  возник¬
нут  любые  вопросы.
 Когда  Холтофф,  несколько  обескураженный,  но  старавшийся
эту  свою  обескураженность  скрыть,  уходил  из  кабинета  шефа
гестапо,  Мюллер  остановил  его  и  добавил:
 —  Поднимите  еще  несколько  его  ранних  дел  на  фрон¬
те  и  посмотрите,  не  пересекались  ли  пути  у  Штирлица  и
Айсмана.
 Информация  к  размышлению  (Даллес)
 И  гестапо,  и  абвер,  и  контрразведка  Виши  знали,  что  через
Францию  в  тревожные  дни  лета  1942  года  должен  будет  про¬
ехать  какой-то  американец.  Гестапо  и  ведомство  адмирала  Кана¬
риса  начали  охоту  за  этим  человеком.
 На  вокзалах  и  в  стеклянных  зданиях  аэродромов  дежурили
секретные  агенты,  впиваясь  глазами  в  каждого,  кто  как-то  мог
походить  на  американца.
 Они  не  смогли  поймать  этого  человека.  Он  умел  исчезать
в  ресторанах  и  неожиданно  появляться  в  самолетах.  Умный,
расчетливый,  спокойный  и  храбрый,  он  обыграл  немецкую  служ¬
бу  безопасности,  контрразведку  Виши  и  чудом  пробрался  в  кон¬
це  1942  года  в  нейтральную  Швейцарию.
 Человек  был  высок  ростом.  Человек  неизменно  держал  во
рту  прямую  английскую  трубку,  был  немногословен,  часто  улы¬
93

бался  и  покорял  своих  собеседников  доброжелательной  манерой
внимательно  выслушать,  остро  пошутить  и,  если  он  был  не
прав,  признать  свою  неправоту  сразу  же  и  открыто.
 Вероятно,  служба  Гиммлера,  Канариса  и  Петена,  узнай,  кем
был  этот  человек,  приложила  бы  в  десять  раз  больше  стараний,
чтобы  заполучить  его  в  свои  руки.  Этим  человеком  был  Аллен
Даллес,  главный  резидент  Управления  стратегических  служб  *
по  Европе.
 В  Швейцарии  о  нем  скоро  стали  говорить  как  о  личном
представителе  президента  Рузвельта.
 Даллес  опубликовал  опровержение  в  прессе.  Оно  было  стран¬
ным.  Он  понял,  что  эта  двойная  реклама  —  и  слух,  и  странное
опровержение  —  пойдут  ему  на  пользу.  Он  не  ошибся:  с  пер¬
вых  же  месяцев  пребывания  в  Берне  к  нему  со  всех  сторон  по¬
тянулись  разные  люди,  из  которых  разведки  мира  обычно  чер¬
пают  свою  агентуру.
 Перед  тем  как  широко  развернуть  работу,  Даллес  самым  тща¬
тельным  образом  изучил  материалы,  собранные  на  его  сотруд¬
ников.
 —  Здесь,  в  синей  папке,  —  пояснял  ему  человек  из
ФБР,  —  все  те,  у  кого  есть  родственники  и  близкие  друзья
в  странах  оси  и  в  нейтральных  странах.  В  этой  папке  —  лица,
рожденные  в  Германии  и  Европе,  а  также  те,  у  кого  родители  —
немцы.  Здесь  фамилии  тех,  с  кем  переписываются  ваши  сотруд¬
ники...  А  вот  тут...
 Даллес  перебил  его  недоуменным  вопросом:
 —  Какое  все  это  имеет  отношение  к  делу?
 —  Простите...
 —  Меня  интересует  следующее:  являлся  ли  кто-нибудь  из
людей,  сотрудничающих  со  мной,  активистом  «Германо-амери¬
канского  института»  или  нет?  Является  ли  он  членом  компар¬
тии?  Как  семья?  Устойчив  ли  брак  или  жена  истеричка,  а  муж
в  силу  этого  тяготеет  к  алкоголизму  и  мечтает  послать  к  чер¬
товой  матери  скандальный  семейный  очаг?  А  что  касается  род¬
ственников  в  Германии  или  Италии,  то  кто-то  из  моих  дальних
родичей  осел  в  Германии  еще  в  прошлом  веке.
 Когда  ведомство  Гиммлера  смогло  внедрить  в  дом  Даллеса
своего  агента  (милая,  исполнительная  кухарка,  работавшая
у  Аллена  Даллеса,  была  сотрудником  Шестого  управления  служ¬
бы  имперской  безопасности),  Шелленберг  и  Гиммлер  узнали  от
этого  агента  много  важного  и  интересного.
 ♦  УСС  (Управление  стратегических  служб)  —  по¬
литическая  разведка  США  в  годы  войны.
 94

Этот  агент,  например,  сообщал,  что  настольной  и,  по-види¬
мому,  самой  любимой  книгой  Аллена  Даллеса  является  книга
китайца  Сунь-Цзы  «Искусство  войны».  В  этой  книге  китайский
теоретик  излагал  основы  шпионажа,  которые  практиковались
в  Китае  еще  до  нашей  эры.
 Агент  гестапо  смог  сфотографировать  библию  с  громадным
количеством  пометок  на  полях,  сделанных  американским  развед¬
чиком.  В  частности,  он  отметил  для  себя  то  место,  когда  Иисус
Навин  послал  двух  человек  в  Иерихон,  чтобы  они  там  тайно
все  высмотрели.  «И  пришли  они  в  дом  блудницы  Рааб».  Это,
как  казалось  Даллесу  и  как  он  говорил  об  этом  друзьям,  было
первое  свидетельство  того,  что  сейчас  называется  у  профессио¬
нальных  разведчиков  «явкой  укрытия».  Рааб  скрыла  шпионов
у  себя  в  доме,  а  потом  вывела  их  из  города,  и  израильтяне,  за¬
хватив  Иерихон,  истребили  мечом  все,  оставив  в  живых  одну
только  Рааб  и  ее  семью.  Именно  тогда  установлена  была  тра¬
диция  вознаграждать  тех,  кто  помогал  разведке.
 Одной  из  любимых  книг  Аллена  Даллеса  была  книга  Дефо
«Робинзон  Крузо».  Также  очень  часто  он  возвращался  к  «Молль
Флендерс»  и  к  «Запискам  о  чумном  годе».  Эти  книги  писал
один  из  великолепнейших  разведчиков.  Даниель  Дефо  был  не
только  самостоятельным  организатором  крупной  разведыватель¬
ной  сети;  он  стал  первым  шефом  английской  разведки,  о  чем
мир  узнал  спустя  много  лет  после  его  смерти.
 Биография  Даллеса-младшего  была  не  очень-то  приметной.
Магистр  искусств,  он  прошел  путь  дипломата,  разведчика,  поли¬
тика,  адвоката.  Он  дружил  с  генералом  Гофманом,  который  пер¬
вым,  еще  в  1919  году,  выдвинул  теорию  «броска  на  красный
Восток».  Он  свергал  правительства  на  Ближнем  Востоке  и  при¬
водил  к  власти  диктатуры  в  Южной  Америке,  но  делал  это  не
в  интересах  Соединенных  Штатов,  —  он  служил  нефтяным  ко¬
ролям  —  Рокфеллеру  и  Меллону.  В  тридцатых  годах  Джон  и
Аллен  Даллесы  завязали  тесные  контакты  с  германскими  кон¬
цернами  Тиссена,  с  «И.  Г.  Фарбениндустри»,  с  концернами  «Ро¬
берт  Бош».  Аллен  Даллес  стал  представителем  этих  германских
концернов  в  Америке.  Перед  началом  второй  мировой  войны
Даллес  сделался  директором  «Шредер  трест  компани».  Курт
фон  Шредер  был  группенфюрером  СС,  лично  представленным
фюреру  Гиммлером.  Аллен  Даллес  был  на  грани  краха,  когда
началась  война  с  нацистами.  Его  спасли  патроны  —  Рокфелле¬
ры  и  Меллоны.  «Нам  нужен  человек,  знающий  Германию  луч¬
ше  нас.  В  конце  концов,  он  гражданин  Америки,  а  от  ошибок
в  прошлом  никто  не  был  гарантирован».  Именно  Даллесу  и  бы¬
ли  поручены  интересы  США  в  Европе.
 95

17.2.1945 	(10  часов  03  минуты)
 Когда  обергруппенфюрер  СС  Вольф  вышел  из  кабинета  Гимм¬
лера,  рейхсфюрер  долго  сидел  неподвижно.  Не  страх  владел  им
сейчас,  нет  —  так,  во  всяком  случае,  ему  казалось.  Просто
первый  раз  в  жизни  он  стал  отступником.  Он  знал  отступников,
он  даже  не  мешал  им,  наблюдая  за  тем,  кто  выйдет  победите¬
лем  в  июле  44-го,  но  сейчас  он  сам  вершил  акт  государствен¬
ного  предательства:  за  переговоры  с  врагом  полагалось  только
одно  наказание  —  смерть.
 Карл  Вольф  возвращался  в  Италию  для  того,  чтобы  всту¬
пить  в  прямой  контакт  с  Даллесом  —  высший  офицер  СС  с  выс¬
шим  разведчиком  союзников.
 Гиммлер  по  обычной  своей  манере  снял  очки  —  сегодня  он
был  в  очках  без  оправы,  такие  носят  учителя  в  школе  —  и
медленно  начал  протирать  стекла  замшевой  тряпочкой.  Он  по¬
чувствовал,  как  в  нем  что-то  изменилось.  Он  сразу  и  не  понял,
что  в  нем  изменилось,  а  после  улыбнулся.  «Я  начал  двигать¬
ся,  —  понял  он,  —  самое  страшное  —  это  мучительная  оцепене¬
лость,  сродни  ночному  кошмару».
 Он  вызвал  Шелленберга.  Шеф  политической  разведки  пришел
к  Гиммлеру  через  минуту  —  казалось,  он  сидел  в  приемной,
а  не  у  себя  на  третьем  этаже.
 —  Вольф  улетает  для  контакта  с  Даллесом,  —  сказал  Гимм¬
лер  и  хрустнул  пальцами.
 —  Это  мудро.
 —  Это  безумие,  Шелленберг,  это  безумие  и  авантюризм.
 —  Вы  имеете  в  виду  возможный  прдвал?
 —  Я  имею  в  виду  целый  комплекс  проблем!  Это  вы,  это  все
ваша  работа!  Вы  меня  подводили  к  этому  шагу!
 —  Если  Вольф  провалится,  то  все  материалы  придут
к  нам.
 —  Они  могут  попасть  сначала  к  венцу...
 Шелленберг  вопросительно  посмотрел  на  Гиммлера.  Тот  хму¬
ро  пояснил:
 —  К  Кальтенбруннеру.  И  я  не  знаю,  куда  эти  материалы  от¬
правятся  потом:  к  Борману  или  ко  мне.  А  вы  знаете,  что  сде¬
лает  Верман,  как  только  он  получит  материал  подобного  рода.
И  вы  можете  представить,  как  прореагирует  фюрер,  когда  он
все  увидит,  да  еще  с  пояснениями  Бормана.
 —  Я  анализировал  и  эту  возможность.
 Гиммлер  досадливо  поморщился.  Ему  сейчас  хотелось  одно¬
го  —  вернуть  Вольфа  и  начисто  забыть  разговор  с  ним.
 96

—  Я  анализировал  эту  возможность,  —  повторил  Шеллен-
берг.  —  Во-первых,  Вольф  обязан  разговаривать  с  Даллесом  не
от  своего  имени  и  тем  более  не  от  вашего,  но  от  имени  фельд¬
маршала  Кессельринга,  которому  он  подчинен  в  Италии.  Он  —
заместитель  командующего  в  Италии,  он  вне  вашего  прямого
подчинения...
 Фельдмаршал  Кессельринг  был  в  свое  время  помощник
ком  Геринга  по  «Люфтваффе».  Его  все  считали  человеком
Геринга.
 —  Это  хорошо,  —  сказал  Гиммлер.  —  Вы  это  придумали
заранее  или  это  вам  сейчас  пришло  в  голову?
 —  Это  мне  пришло  в  голову,  как  только  я  узнал  о  поездке
Вольфа,  —  ответил  Шелленберг.  —  Вы  позволите  мне  заку¬
рить?
 —  Да,  пожалуйста,  —  ответил  Гиммлер.
 Шелленберг  закурил  —  с  тридцать  шестого  года  он  курил
только  «Кэмэл»  и  никаких  других  сигарет  не  признавал.  Однаж¬
ды  в  сорок  втором,  после  того  как  Америка  вступила  в  войну,
его  спросили:  «Откуда  у  вас  вражеские  сигареты?»  Шелленберг
ответил:  «Воистину  —  купишь  американские  сигареты  —  ска¬
жут,  что  продал  родину...»
 —  Я  продумал  все  возможности,  —  продолжал  он,  —  даже
самые  неприятные.
 —  То  есть?  —  насторожился  Гиммлер.  Он  успокоился,
он  пришел  в  себя,  появилась  разумная  перспектива,  что  ж
еще  может  быть  неприятного,  если  все  так  складно  выстраи¬
вается?
 —  А  что,  если  Кессельринг,  а  еще  хуже  —  его  покрови¬
тель  Геринг  смогут  доказать  в  данном  случае  свое
алиби?
 —  Мы  не  допустим  этого.  Озаботьтесь  этим  заранее.
 —  Мы  —  да,  но  Кальтенбруннер  и  Мюллер?
 —  Хорошо,  хорошо,  —  устало  сказал  Гиммлер,  —  ну,  а  что
вы  предлагаете?
 —  Я  предлагаю  бить  одним  патроном  двух  вальдшнепов.
 —  Так  не  бывает,  —  ответил  Гиммлер  еще  более  усталым,
потухшим  голосом,  —  впрочем,  я  не  охотник...
 —  Фюрер  говорит,  что  союзники  находятся  на  грани  разры¬
ва,  не  так  ли?  Следовательно,  разрыв  между  ними  —  одна  из
наших  главных  задач?  Как  поступит  Сталин,  узнай  он  о  сепа¬
ратных  переговорах,  которые  ведет  генерал  СС  Вольф  с  запад¬
ными  союзниками?  Я  не  берусь  судить,  как  именно  он  посту¬
пит,  но  в  том,  что  это  подтолкнет  его  к  действиям,  не  сомне¬
ваюсь  ни  на  минуту.  Следовательно,  поездка  Вольфа,  которую
 У  Приложение  к  журналу  ^Сельская  молодежь»,  т.  2 	97

мы  закодируем  как  большую  дезинформацию  Сталина,  —  это
на  благо  фюрера.  Наша  легенда:  переговоры  —  это  блеф
для  Сталина!  Так  мы  объясним  фюреру  операцию  в  случае  ее
провала.
 Гиммлер  поднялся  со  стула  —  он  не  любил  кресел  и  всегда
сидел  на  канцелярском  старом  стуле;  отошел  к  окну  и  долго
смотрел  на  развалины  Берлина.  Из  школы  шли  ребята  и  весе¬
ло  смеялись.  Две  женщины  катили  перед  собой  коляски  с  ма¬
лышами.  Гиммлер  вдруг  подумал:  «Я  бы  с  радостью  уехал  в  лес
и  там  переночевал  у  костра.  Какой  же  Вальтер  умница,  боже
мой...»
 —  Я  подумаю  над  тем,  что  вы  сказали,  —  не  оборачиваясь,
заметил  Гиммлер.  Он  хотел  взять  себе  его  победу.  Шелленберг
ее  с  радостью  отдал  бы  рейхсфюреру  —  он  всегда  отдавал  ему
и  Гейдриху  свои  победы.
 —  Вас  будут  интересовать  детали  или  мелочи  додумать  мне
самому?  —  спросил  Шелленберг.
 —  Додумайте  сами,  —  ответил  Гиммлер,  но,  когда  Шеллен¬
берг  пошел  к  двери,  он  обернулся  и  спросил:  —  Собствен¬
но  в  этом  деле  не  должно  быть  мелочей.  Что  вы  имеете
в  виду?
 —  Во-первых,  операция  прикрытия...  То  есть  надо  будет  под¬
ставить  чью-то  фигуру,  чужую,  не  нашу,  для  переговоров  с  За¬
падом...  А  потом  мы  передадим  материал  об  этом  человеке  фю¬
реру.  В  случае  надобности...  Это  будет  победа  нашей  службы
разведки:  сорвали  коварные  замыслы  врагов  —  так,  по-моему,
вещает  Геббельс.  Во-вторых,  за  Вольфом  будут  смотреть  в  Швей¬
царии  тысячи  глаз.  Я  хочу,  чтобы  за  тысячей  пар  глаз  запад¬
ных  союзников  наблюдали  еще  пять-шесть  моих  людей.  Вольф
не  будет  знать  о  наших  людях  —  они  будут  гнать  информацию
непосредственно  мне.  Это  в  довершение  ко  всему  —  третье  али¬
би.  В  случае  провала  придется  пожертвовать  Вольфом,  но  ма¬
териалы  наблюдений  за  ним  лягут  в  наши  досье.
 —  В  ваше,  —  поправил  его  Гиммлер,  —  в  ваше  досье.
 «Я  снова  испугал  его,  —  подумал  Шелленберг,  —  эти  дета¬
ли  его  пугают.  У  него  надо  брать  только  согласие,  а  дальше
все  делать  самому».
 —  Кого  вы  хотите  туда  отправить?
 —  У  меня  есть  хорошие  кандидаты,  —  ответил  Шеллен¬
берг,  —  но  это  уже  детали,  которые  я  смогу  решить,  не  отры¬
вая  вас  от  более  важных  дел.
 В  списке  кандидатов  для  решения  первой  задачи  у  Шел-
ленберга  значился  фон  Штирлиц  с  его  «подопечным»  пас¬
тором.
 98

17.2.1945 	(10  часов  05  минут)
 Утром,  когда  Эрвин  должен  был  принять  ответ  из  Центра,
Штирлиц  медленно  ехал  по  улицам  к  его  дому.  На  заднем  си¬
денье  лежал  громоздкий  проигрыватель:  Эрвин  по  легенде  был
владельцем  маленькой  фирмы  проигрывателей,  это  давало  ему
возможность  много  ездить  по  стране,  обслуживая  клиентов,
 На  улице  был  затор:  впереди  расчищали  улицу  посла  зава¬
ла  —  во  время  ночной  бомбежки  обрушилась  стена  шестиэтаж¬
ного  дома,  и  рабочие  дорожных  отрядов  вместе  с  полицейскими
быстро  и  споро  организовывали  проезд  транспорту.
 Штирлиц  обернулся:  за  его  «хорьхом»  уже  стояло  машин
тридцать,  не  меньше.  Молоденький  паренек,  шофер  грузовика,
крикнул  Штирлицу:
 —  Если  сейчас  прилетят,  вот  катавасия  начнется  —  и  спря¬
таться  некуда.
 —  Не  налетят,  —  ответил  Штирлиц,  глянув  на  небо.  Облака
были  низкие,  судя  по  серо-черным  закраинам  —  снеговые.
 ♦Ночью  было  тепло,  —  подумал  Штирлиц,  —  а  сейчас  по¬
холодало  —  явно  это  к  снегу».
 Он  отчего-то  вспомнил  давешнего  астронома:  «...Год  неспо¬
койного  солнца.  Все  взаимосвязано  на  шарике.  Мы  все  взаимо¬
связаны,  шарик  связан  со  светилом,  светило  с  Галактикой.  —
Штирлиц  вдруг  усмехнулся.  —  Похоже  на  агентурную  сеть  ге¬
стапо...»
 Шуцман,  стоявший  впереди,  резко  взмахнул  рукой  и  гортан¬
но  крикнул:
 —  Проезжать!
 «Нигде  в  мире,  —  отметил  для  себя  Штирлиц,  —  полицей¬
ские  не*  любят  так  командовать  и  делать  руководящие  жесты
дубинкой,  как  у  нас».  Он  вдруг  поймал  себя  на  том,  что  поду¬
мал  о  немцах  и  о  Германии  как  о  своей  нации  и  как  о  своей
стране.  «А  иначе  мне  нельзя.  Если  бы  я  отделял  себя,  то  навер¬
няка  уже  давным-давно  провалился.  Парадокс,  видимо:  я  люблю
этот  народ  и  люблю  эту  страну.  А  может  быть,  действительно
гитлеры  приходят  и  уходят?»
 Дальше  дорога  была  открытой,  и  Штирлиц  дал  полный  газ.
Он  знал,  что  крутые  повороты  сильно  «едят»  резину,  он  знал,
что  покрышки  сейчас  стали  дефицитом,  но  все  равно  он  очень
любил  крутые  виражи,  так,  чтобы  резина  пищала  и  пела,
а  машина  резко  при  этом  кренилась,  словно  лодка  во  время
шторма.
 В  Кепенике  у  поворота  к  дому  Эрвина  и  Кэт  стояло  второе
полицейское  оцепление.
 7*
 99

—  Что  там?  —  спросил  Штирлиц.
 —  Разбита  улица,  —  ответил  молоденький  бледный  шуц¬
ман,  —  они  бросили  какую-то  мощную  торпеду.
 Штирлиц  почувствовал,  как  на  лбу  у  него  выступил  пот.
 «Точно,  —  вдруг  понял  он,  —  их  дом  тоже».
 —  Дом  девять,  —  спросил  он,  —  тоже?
 —  Да,  разбили  совершенно.
 Штирлиц  отогнал  машину  к  тротуару  и  пошел  по  переул¬
ку  направо.  Дорогу  ему  преградил  все  тот  же  болезненный
шуцман:
 —  Запрещено.
 Штирлиц  отвернул  лацкан  пиджака:  там  был  жетон  СД.
Шуцман  козырнул  ему  и  сказал:
 —  Саперы  опасаются,  нет  ли  здесь  бомб  замедленного  дей¬
ствия...
 —  Значит,  взлетим  вместе,  —  ответил  Штирлиц  и  пошел
к  руинам  дома  номер  девять.
 Он  ощущал  огромную,  нечеловеческую  усталость,  но  он  знал,
что  идти  он  обязан  своим  обычным  пружинистым  шагом,  и  он  так
и  шел  —  пружинисто,  и  на  лице  его  была  его  обязательная,
скептическая  ухмылка.  А  перед  глазами  стояла  Кэт.  Живот
у  нее  был  очень  большой,  округлый.  «К  девочке,  —  сказала  она
ему  как-то.  —  Когда  живот  торчит  огурцом  —  это  к  мальчику,
а  я  обязательно  рожу  девицу».
 —  Все  погибли?  —  спросил  Штирлиц  полицейского,
который  по-прежнему  наблюдал  за  тем,  как  работали  по¬
жарные.
 —  Трудно  сказать.  Попало  под  утро,  было  много  санитар¬
ных  машин...
 —  Много  вещей  осталось?
 —  Не  очень...  Видите,  какая  каша...
 Штирлиц  помог  плачущей  женщине  с  ребенком  оттащить  от
тротуара  коляску  и  вернулся  к  машине.
 1721945  (10  часов  05  минут)
 —  Мамочка!  —  кричала  Кэт.  —  Господи!  Мама-а-а-а!  Помо¬
гите  кто-нибудь!
 Она  лежала  на  столе.  Ее  привезли  в  родильный  дом  конту¬
женной:  в  двух  местах  у  нее  была  пробита  голова.  Она  и  кри-
чала-то  какие-то  бессвязные  слова:  жалобные,  русские,  рязан¬
ские.
 100

Доктор,  принявший  мальчика,  —  горластого,  сиплого,  боль¬
шого,  сказал  акушерке:
 —  Полька,  а  какого  великана  родила...
 —  Она  не  полька,  —  сказала  акушерка.
 —  А  кто?  Русская?  Или  чешка?
 —  Она  по  паспорту  немка,  —  ответила  акушерка,  —  у  нее
в  пальто  был  паспорт  на  имя  немки  Кэтрин  Кин.
 —  Может  быть,  чужое  пальто?
 —  Может  быть,  —  согласилась  акушерка.  —  Смотрите,  ка¬
кой  роскошный  карапуз  —  не  меньше  пяти  килограммов.
Просто  красавец...  Вы  позвоните  в  гестапо  или  попозже  по¬
звоню  я?
 —  Позвоните  вы,  —  ответил  доктор,  —  только  попозже.
 «Все,  —  устало,  как-то  со  стороны  думал  Штирлиц,  —  те¬
перь  я  совсем  один.  Теперь  я  попросту  совершенно  один...»
 Он  долго  сидел  у  себя  в  кабинете  запершись  и  не  отвечал
на  телефонные  звонки.  Автоматически  он  подсчитал,  что  звон¬
ков  было  девять.  Два  человека  звонили  к  нему  подолгу,  види¬
мо,  было  что-то  важное  или  звонили  подчиненные  —  они  все¬
гда  звонят  подолгу.  Остальные  были  короткими:  так  звонит  ли¬
бо  начальство,  либо  друзья.
 Потом  он  достал  из  стола  листок  бумаги  и  начал  писать:
 «Рейхсфюреру  СС  Генриху  Гиммлеру.
 Строго  секретно.  Лично.
Рейхсфюрер!
 Интересы  нации  заставляют  меня  обратиться  к  Вам  с  этим
письмом.  Мне  стало  известно  из  надежных  источников,  что  за
Вашей  спиной  группа  каких-то  лиц  из  СД  налаживает  контак¬
ты  с  врагом,  зондируя  почву  для  сделки  с  противником.  Я  не
могу  строго  документально  подтвердить  эти  сведения,  но  я  про¬
шу  Вас  принять  меня  и  выслушать  мои  предложения  по  этому
вопросу,  представляющемуся  мне  крайне  важным  и  не  терпя¬
щим  отлагательств.  Прошу  Вас  разрешить  мне,  используя  мои
связи,  информировать  Вас  более  подробно  и  предложить  свой
план  разработки  этой  версии,  которая  кажется  мне  —  увы  —
слишком  близкой  к  правде.
 Хайль  Гитлер!
 Штандартенфюрер  СС  фон  Штирлиц».
 Он  знал,  на  кого  ссылаться  в  разговоре:  три  дня  назад  во
время  налета  погиб  кинохроникер  из  Португалии  Пуэблос  Вас¬
серман,  тесно  связанный  со  шведами.
 101

Информация  к  размышлению  (Шелленберг)
 (Из  партийной  характеристики  члена
НСДАП  с  1934  года  бригаденфюрера  СС,
начальника  VI  отдела  РХСА  Вальтера
Шелленберга:  «Истинный  ариец.  Харак¬
тер  —  нордический,  отважный,  твердый.
С  друзьями  и  коллегами  по  работе  от¬
крыт,  общителен,  дружелюбен.  Беспоща¬
ден  к  врагам  рейха.  Отличный  семьянин.
Кандидатура  жены  утверждена  рейхсфю¬
рером  СС.  Связей,  порочащих  его,  не
имел.  Великолепный  спортсмен.  В  работе
проявил  себя  выдающимся  организато¬
ром...»)
 Пожалуй,  после  своего  массажиста  доктора  Керстена  Гимм¬
лер  верил,  как  себе,  лишь  одному  Шелленбергу.  Он  следил  за
ним  с  начала  тридцатых  годов,  когда  Шелленберг  еще  учился.
Он  знал,  что  этот  двадцатитрехлетний  красавец  после  иезуит¬
ского  колледжа  закончил  университет,  стал  бакалавром  искусст¬
воведения.  Он  знал  также,  что  его  любимым  профессором  в  уни¬
верситете  был  человек  еврейской  национальности.  Он  знал,  что
Шелленберг  поначалу  вышучивал  высокие  идеи  национал-со¬
циализма  и  не  всегда  лестно  отзывался  о  фюрере.
 Когда  Шелленберга  пригласили  работать  в  разведке,  он,
к  тому  времени  начавший  уже  разочаровываться  в  позиции  гер¬
манской  интеллигенции,  которая  лишь  скорбно  комментировала
злодейства  Гитлера  и  опасливо  издевалась  над  его  истеризмом,
принял  предложение  Гейдриха.
 Его  первым  крещением  был  «салон  Китти».  Шеф  криминаль¬
ной  полиции  Небе  через  свою  картотеку  выделил  в  этот  светский
салон  самых  элегантных  проституток  Берлина,  Мюнхена  и  Гам¬
бурга.  Потом  по  заданию  Гейдриха  он  нашел  красивых,  моло¬
дых  жен  дипломатов  и  высших  военных,  женщин,  которые  бы¬
ли  утомлены  одиночеством  (их  мужья  проводили  дни  и  ночи
в  совещаниях,  разъезжали  по  Германии,  вылетали  за  границу).
Женам  было  скучно,  женам  хотелось  развлечений.  Они  нахо¬
дили  эти  развлечения  в  салоне  Китти,  где  собирались  диплома¬
ты  из  Азии,  Америки  и  Европы.
 Эксперты  технического  ведомства  безопасности  СД  организо¬
вали  в  этом  салоне  двойные  стены  и  всадили  туда  аппаратуру
подслушивания  и  фотографирования.  Идею  Гейдриха  проводил
в  жизнь  Шелленберг,  он  был  хозяином  этого  салона,  исполняя
роль  светского  сводника.
 Вербовка  шла  в  двух  направлениях:  скомпрометированные
102

дипломаты  начинали  работать  в  разведке  у  Шелленберга,
а  скомпрометированные  жены  военных,  партийных  и  государст¬
венных  деятелей  Третьего  рейха  переходили  в  ведомство  шефа
гестапо  Мюллера.
 Мюллера  к  работе  в  салоне  не  подпускали:  его  крестьян¬
ская  внешность  и  грубые  шутки  могли  распугать  посетителей.
Тогда-то  он  впервые  почувствовал  себя  зависимым  от  двадцати¬
пятилетнего  мальчишки.
 —  Он  думает,  что  я  стану  хватать  за  ляжки  его  фиолето¬
вых  потаскух,  —  сказал  Мюллер  своему  помощнику,  —  много
чести.  В  нашей  деревне  таких  баб  называли  навозными  чер¬
вями.
 И  когда  фрау  Гейдрих  во  время  отъезда  мужа  позвонила
Шелленбергу  и  пожаловалась  на  скуку  и  он  предложил  ей  по¬
ехать  за  город,  к  воде,  Мюллер  немедленно  узнал  об  этом  и  ре¬
шил,  что  сейчас  самое  время  свернуть  голову  этому  красивень¬
кому  мальчику.  Он  не  относился  к  числу  тех  «стариков»  в  ге¬
стапо,  которые  считали  Шелленберга  несерьезной  фигурой,  —
красавчик,  выписывает  из  библиотеки  книги  на  латыни  и  на
испанском,  одевается  как  прощелыга,  не  скрываясь,  крутит  ро¬
маны,  ходит  на  Принцальбрехтштрассе  пешком,  отказываясь  от
машины,  —  разве  это  серьезный  разведчик?  Болтает,  смеется,
пьет...
 Крестьянский,  неповоротливый,  но  быстро  реагирующий  на
новое  ум  Мюллера  подсказал  ему,  что  Шелленберг  —  первый
среди  нового  поколения.  Любимчик  притащит  за  собой  подоб¬
ных  себе.
 Шелленберг  повез  фрау  Гейдрих  на  озеро  Плойнер.  Это  была
единственная  женщина,  которую  он  уважал,  —  он  мог  говорить
с  ней  о  высокой  трагедии  Эллады  и  о  грубой  чувственности  Ри¬
ма.  Они  бродили  по  берегу  озера  и  говорили,  перебивая  друг
друга.  Двое  мордастых  парнишек  из  ведомства  Мюллера  купа¬
лись  в  холодной  воде.  Шелленберг  не  мог  предположить,  что
два  эти  идиота,  единственные,  кто  купался  в  ледяной  воде,  мо¬
гут  быть  агентами  гестапо.  Он  считал,  что  агент  не  имеет  права
так  открыто  привлекать  к  себе  внимание.  Крестьянская  хитрость
Мюллера  оказалась  выше  стройной  логики  Шелленберга.  Аген¬
ты  должны  были  сфотографировать  «объекты»,  если  они  решат
«полежать  под  кустами»,  по  словам  Мюллера.  «Объекты»  под
кусты  не  ложились.  Выпив  кофе  на  открытой  террасе,  они  вер¬
нулись  в  город.  Однако  Мюллер  решил,  что  слепая  ревность  все¬
гда  страшнее  «зрячей».  Поэтому  он  положил  на  стол  Гейдриха
донесение  о  том,  что  его  жена  и  Шелленберг  гуляли  вдвоем
в  лесу  и  провели  полдня  на  берегу  озера  Плойнер.
 103

Прочитав  это  донесение,  Гейдрих  ничего  не  сказал  Мюллеру.
Весь  день  прошел  в  неведении.  А  вечером,  позвонив  предвари¬
тельно  Мюллеру,  Гейдрих  зашел  в  кабинет  к  Шелленбергу,  хлоп¬
нул  его  по  плечу.
 —  Сегодня  дурное  настроение,  будем  пить.
 И  они  втроем  —  до  четырех  часов  утра  —  мотались  по  ма¬
леньким  грязным  кабакам,  садились  за  столики  к  истеричным
проституткам  и  спекулянтам  валютой,  смеялись,  шутили,  пели
вместе  со  всеми  народные  песни,  а  уже  под  утро,  став  белым,
Гейдрих,  придвинувшись  близко  к  Шелленбергу,  предложил  ему
выпить  на  брудершафт.  И  они  выпили,  и  Гейдрих,  накрыв  ла¬
донью  рюмку  Шелленберга,  сказал:
 —  Ну  вот  что,  я  дал  вам  яд  в  вине.  Если  вы  мне  не  от¬
кроете  всю  правду  о  том,  как  вы  проводили  время  с  фрау  Гейд¬
рих,  вы  умрете.  Если  вы  скажете  правду  —  какой  бы  страшной
она  для  меня  ни  была,  —  я  дам  вам  противоядие.
 Шелленберг  понял  все.  Он  умел  понимать  все  сразу.  Он  вспо¬
мнил  двух  молодчиков  с  квадратными  лицами,  которые  купа¬
лись  в  озере,  он  увидел  бегающие  глаза  Мюллера,  его  чересчур
улыбающийся  рот  и  сказал:
 —  Ну  что  же,  фрау  Гейдрих  позвонила  мне.  Ей  было  скуч¬
но,  и  я  поехал  с  ней  на  озеро  Плойнер.  Я  могу  представить  вам
свидетелей,  которые  знают,  как  мы  проводили  время.  Мы  гуля¬
ли  и  говорили  о  величии  Греции,  которую  погубили  доносчики,
предав  ее  Риму.  Впрочем,  ее  погубило  не  только  это.  Да,  я  был
с  фрау  Гейдрих,  я  боготворю  эту  женщину,  жену  человека,  ко¬
торого  я  считаю  поистине  великим.  Где  противоядие?  —  спро¬
сил  он.  —  Где  оно?
 Гейдрих  усмехнулся,  налил  в  рюмку  немного  мартини  и  про¬
тянул  ее  Шелленбергу.
 Через  полгода  после  этого  Шелленберг  зашел  к  Гейдриху
и  попросил  его  санкции.
 —  Я  хочу  жениться,  —  сказал  он,  —  но  моя  теща  —
полька.
 Это  было  предметом  для  разбирательства  у  рейхсфюрера  СС
Гиммлера.  Гиммлер  лично  рассматривал  фотографии  его  буду¬
щей  жены  и  тещи.  Пришли  специалисты  из  ведомства  Розенбер¬
га.  Проверялось  микроциркулем  строение  черепа,  величина  лба,
форма  ушей.  Гиммлер  дал  разрешение  Шелленбергу  вступить
в  брак.
 Когда  брак  состоялся,  Гейдрих,  крепко  выпив,  взял  Шеллен¬
берга  под  руку,  отвел  его  к  окну  и  сказал:
 —  Вы  думаете,  мне  неизвестно,  что  сестра  вашей  жены  вы¬
шла  замуж  за  еврейского  банкира?
 104

Шелленберг  почувствовал  пустоту  в  себе,  и  руки  у  него  за¬
холодели.
 —  Полно,  —  сказал  Гейдрих  и  вдруг  вздохнул.
 Шелленберг  тогда  не  понял,  почему  вздохнул  Гейдрих.  Он
это  понял  значительно  позже,  узнав,  что  дед  шефа  имперской
безопасности  был  евреем  и  играл  на  скрипке  в  венской  оперетте.
 ...Первые  попытки  контактов  с  Западом  Шелленберг  предпри¬
нял  в  1939  году.  Он  начал  вести  сложную  игру  с  двумя  анг¬
лийскими  разведчиками  —  с  Бестом  и  Стефенсом.
 Наладив  связь  с  этими  людьми,  он  хотел  не  только  предстать
перед  ними  в  качестве  руководителя  антигитлеровского  загово¬
ра  генералов,  но  и  полететь  в  Лондон,  войти  в  контакт  с  выс¬
шими  чинами  английской  разведки,  министерства  иностранных
дел  и  правительства.  Официально  выстраивая  провокацию  против
Великобритании,  он  тем  не  менее  хотел  прощупать  возможность
серьезных  контактов  с  Даунинг-стрит.
 Но  накануне  вылета  Шелленберга  в  Лондон  ему  позвонил
Гиммлер.  Срывающимся  голосом  Гиммлер  сказал,  что  на  фюре¬
ра  только  что  совершено  покушение  в  Мюнхене.  Наверняка,  счи¬
тает  фюрер,  это  дело  рук  английской  разведки,  и  поэтому  необ¬
ходимо  англичан,  и  Беста  и  Стефенса,  выкрасть  и  привезти
в  Берлин.
 Шелленберг  устроил  громадный  спектакль  в  Венло,  в  Гол¬
ландии.  Рискуя  жизнью,  он  выкрал  Беста  и  Стефенса.  Их  до¬
прашивали  всю  ночь,  и,  судя  по  тому,  что  стенографист  потом
перепечатывал  допросы  английских  разведчиков  на  специальной
пишущей  машинке,  где  буквы  были  в  три  раза  больше  обычных,
Шелленберг  понял,  что  все  эти  материалы  немедленно  уходят
к  фюреру:  он  не  мог  читать  мелкий  шрифт,  он  мог  читать  толь¬
ко  большие,  жирно  пропечатанные  буквы.
 Фюрер  считал,  что  покушение  на  него  было  организовано
«Черной  капеллой»  его  бывшего  друга  и  нынешнего  врага
Штрассера-младшего,  вкупе  с  англичанами  Бестом  и  Стефен¬
сом.
 Но  в  те  дни  случайно,  при  попытке  перехода  швейцарской
границы,  был  арестован  плотник  Эслер.  Под  пытками  он  при¬
знался,  что  покушение  на  фюрера  подготовил  он  один.
 Потом,  когда  пытки  стали  невыносимыми,  Эслер  сказал,  что
к  нему  после,  перед  самым  покушением,  подключились  еще  два
человека.
 Шелленберг  был  убежден,  что  эти  двое  были  из  «Черной  ка¬
пеллы»  Штрассера  и  никакой  связи  с  англичанами  тут  нет.
 Гитлер  назавтра  выступил  в  прессе,  обвинив  англичан  в  том,
что  они  руководят  работой  безумных  террористов.  Он  начал  вме¬
105

шиваться  в  следствие.  Шелленберг,  хотя  ему  это  мешало,  поде¬
лать  ничего  не  мог.
 Через  три  дня,  когда  следствие  еще  только  разворачивалось,
Гитлер  пригласил  к  себе  на  обед  Гесса,  Гиммлера,  Гейдриха,
Бормана,  Кейтеля  и  Шелленберга.  Сам  он  пил  слабый  чай,  а  го¬
стей  угощал  шампанским  и  шоколадом.
 —  Гейдрих,  —  сказал  он,  —  вы  должны  применить  все  но¬
вости  медицины  и  гипноза.  Вы  обязаны  узнать  у  Эслера,  кто
с  ним  был  в  контакте.  Я  убежден,  что  бомба  была  приготовлена
за  границей.
 Потом,  не  дожидаясь  ответа  Гейдриха,  Гитлер  обернулся
к  Шелленбергу  и  спросил:
 —  Ну,  а  каково  ваше  впечатление  об  англичанах?  Вы  ведь
были  с  ними  лицом  к  лицу  во  время  переговоров  в  Голландии.
 Шелленберг  ответил:
 —  Они  будут  сражаться  до  конца,  мой  фюрер.  Если  мы  ок¬
купируем  Англию,  они  переберутся  в  Канаду.  А  Сталин  будет
посмеиваться,  глядя,  как  дерутся  братья  —  англосаксы  и  гер¬
манцы.
 За  столом  все  замерли.  Гиммлер,  вжавшись  в  стул,  стал  де¬
лать  Шелленбергу  знаки,  но  тот  не  видел  Гиммлера  и  продол¬
жал  свое.
 —  Конечно,  нет  ничего  хуже  домашней  ссоры,  —  задумчи¬
во,  не  рассердившись,  ответил  Гитлер.  —  Нет  ничего  хуже  ссоры
между  своими,  но  ведь  Черчилль  мешает  мне.  До  тех  пор,  по¬
ка  они  в  Англии  не  станут  реалистами,  я  буду,  я  обязан,  я  не
имею  права  не  воевать  с  ними.
 Когда  все  ушли  от  фюрера,  Гейдрих  сказал  Шелленбергу:
 —  Счастье,  что  у  Гитлера  было  хорошее  настроение,  иначе
он  обвинил  бы  вас  в  том,  что  вы  сделались  проангличанином
после  контактов  с  Интеллидженс  сервис.  И  как  бы  мне  это  ни
было  больно,  но  я  посадил  бы  вас  в  камеру;  и  как  бы  мне  это
ни  было  больно,  я  расстрелял  бы  вас  —  естественно,  по  его  при¬
казу.
 ...В  тридцать  лет  Шелленберг  стал  шефом  политической  раз¬
ведки  Третьего  рейха.
 Когда  агентура  Гиммлера  донесла  своему  шефу,  что  Риббент¬
роп  вынашивает  план  убийства  Сталина  —  он  хотел  поехать
к  Сталину  лично,  якобы  для  переговоров,  и  убить  его  из  спе¬
циальной  авторучки,  —  рейхсфюрер  перехватил  эту  идею,  во¬
шел  с  ней  первым  к  Гитлеру  и  приказал  Шелленбергу  подгото¬
вить  двух  агентов.  Один  из  этих  агентов,  как  он  утверждал,
знал  родственников  механика  в  гараже  Сталина.
 С  коротковолновыми  приемниками,  сделанными  в  форме  ко¬
106

робки  папирос  «Казбек»,  два  агента  были  заброшены  через  ли¬
нию  фронта  в  Россию.
 Фон  Штирлиц  знал,  когда  эти  люди  должны  были  вылетать
за  линию  фронта.  Москва  была  предупреждена,  агенты  схва¬
чены.
 Провалы  в  работе  Шелленберга  компенсировались  его  умени¬
ем  перспективно  мыслить  и  четко  анализировать  ситуацию.
Именно  Шелленберг  еще  в  середине  1944  года  сказал  Гиммлеру,
что  самой  опасной  для  него  фигурой  на  ближайший  год  будет
не  Герман  Геринг,  не  Геббельс  и  в  общем-то  даже  не  Борман.
 —  Шпеер,  —  сказал  он,  —  Шпеер  будет  нашим  самым  глав¬
ным  противником.  Шпеер  —  это  внутренняя  информация  об  ин¬
дустрии  и  обороне.  Шпеер  —  обергруппенфюрер  СС.  Шпеер  —
это  министерство  вооружения,  это  тыл  и  фронт,  это  в  первую
голову  концерн  ИГ,  —  следовательно,  прямая  традиционная  связь
с  Америкой.  Шпеер  связан  со  Шверином  фон  Крозиком.  Это  фи¬
нансы.  Шверин  фон  Крозик  редко  когда  скрывает  свою  оппози¬
цию  практике  фюрера.  Не  идее  фюрера,  а  именно  его  практике.
Шпеер  —  это  молчаливое  могущество.  Та  группа  индустрии,  ко¬
торая  сейчас  создана  и  которая  занимается  планами  послевоен¬
ного  возрождения  Германии,  —  это  мозг,  сердце  и  руки  буду¬
щего.  Я  знаю,  чем  сейчас  заняты  наши  промышленники,  спло¬
тившиеся  вокруг  Шпеера.  Они  заняты  двумя  проблемами:  как
выжать  максимум  прибыли  и  как  эти  прибыли  перевести  в  за¬
падные  банки.
 Выслушав  эти  доводы  Шелленберга,  Гиммлер  впервые  заду¬
мался  о  том,  что  ключ  к  тайне,  которую  нес  в  себе  Шпеер,  он
сможет  найти,  завладев  архивом  Бормана,  ибо  если  связи  про¬
мышленников  с  нейтралами  и  с  Америкой  использовал  не  он  —
Гиммлер,  то  наверняка  их  мог  использовать  Борман.
 18.2.1945 	(11  часов  46  минут)
 Шелленберг  увидел  Штирлица  в  приемной  рейхсфюрера.
 —  Вы  —  следующий,  —  сказал  Штирлицу  дежурный  адъю¬
тант,  пропуская  к  Гиммлеру  начальника  хозяйственного  управ¬
ления  СС  генерала  Поля,  —  я  думаю,  обергруппенфюрер  нена¬
долго:  у  него  локальные  вопросы.
 —  Здравствуйте,  Штирлиц,  —  сказал  Шелленберг.  —  Я
ищу  вас.
 —  Добрый  день,  —  ответил  Штирлиц,  —  что  вы  такой  се¬
рый?  Устали?
 —  Заметно?
 107

—  Очень.
 —  Пойдемте  ко  мне,  вы  нужны  мне  сейчас.
 —  Я  вчера  просил  приема  у  рейхсфюрера.
 —  Что  за  вопрос?
 —  Личный.
 —  Вы  придете  через  час-полтора,  —  сказал  Шелленберг,  —
попросите  перенести  прием,  рейхсфюрер  будет  здесь  до  кон¬
ца  дня.
 —  Хорошо,  —  проворчал  Штирлиц,  —  только  боюсь,  это
неудобно.
 —  Я  забираю  фон  Штирлица,  —  сказал  дежурному  адъю¬
танту  Шелленберг,  —  перенесите,  пожалуйста,  прием  на  вечер.
 —  Есть,  бригаденфюрер!
 Шелленберг  взял  Штирлица  под  руку  и,  выходя  из  кабинета,
весело  шепнул:
 —  Каков  голос,  а?  Он  рапортует,  словно  актер  оперетты,  го¬
лосом  из  живота  и  с  явным  желанием  понравиться.
 —  Я  всегда  жалею  адъютантов,  —  сказал  Штирлиц,  —  им
постоянно  нужно  сохранять  многозначительность:  иначе  люди
поймут  их  ненужность.
 —  Вы  не  правы.  Адъютант  очень  нужен.  Он  вроде  красивой
охотничьей  собаки:  и  поговорить  можно  между  делом,  и,  если
хорош  экстерьер,  другие  охотники  будут  завидовать.
 —  Я,  правда,  знал  одного  адъютанта,  —  продолжал  Штир¬
лиц,  пока  они  шли  по  коридорам,  —  который  выполнял  роль
импресарио:  он  всем  рассказывал  о  гениальности  своего  хозяи¬
на.  В  конце  концов  ему  устроили  автомобильную  катастрофу:
слишком  уж  был  певуч,  раздражало...
 Шелленберг  засмеялся:
 Выдумали  или  правда?
 —  Конечно,  выдумал...
 Около  выхода  на  центральную  лестницу  им  повстречался
Мюллер.
 —  Хайль  Гитлер,  друзья!  —  сказал  он.
 —  Хайль  Гитлер,  дружище,  —  ответил  Шелленберг.
 —  Хайль,  —  ответил  Штирлиц,  не  поднимая  левой  руки.
 —  Рад  видеть  вас,  чертей,  —  сказал  Мюллер,  —  снова  за¬
теваете  какое-нибудь  очередное  коварство?
 —  Затеваем,  —  ответил  Шелленберг,  —  почему  ж  нет?
 —  С  вашим  коварством  никакое  наше  не  сравнится,  —  ска¬
зал  Штирлиц,  —  мы  агнцы  божьи  в  сравнении  с  вами.
 —  Это  со  мной-то?  —  удивился  Мюллер.  —  А  впрочем,  это
даже  приятно,  когда  тебя  считают  дьяволом.  Люди  умирают,
память  о  них  остается.
 юа

Мюллер  дружески  похлопал  по  плечам  Шелленберга  и  Штир¬
лица  и  зашел  в  кабинет  одного  из  своих  сотрудников:  он  лю¬
бил  заходить  к  ним  в  кабинеты  без  предупреждения  и  особенно
во  время  скучных  допросов.
 Информация  к  размышлению  (Черчилль)
 Когда  Гитлер  в  последние  месяцы  войны  повторял,  как  за¬
клинание,  что  вопрос  крушения  англо-советско-американского
союза  есть  вопрос  недель;  когда  он  уверял  всех,  что  Запад  еще
обратится  за  помощью  к  немцам  после  решающего  поражения,
многим  казалось  это  проявлением  характера  фюрера  —  до  кон¬
ца  верить  в  то,  что  создало  его  воображение.  Однако  в  данном
случае  Гитлер  опирался  на  факты:  разведка  Бормана  еще  в  се¬
редине  1944  года  добыла  в  Лондоне  документ  особой  секретно¬
сти.  В  этом  документе,  в  частности,  были  следующие  строки,
принадлежавшие  Уинстону  Черчиллю:  «Произошла  бы  страшная
катастрофа,  если  бы  русское  варварство  уничтожило  культуру
и  независимость  древних  европейских  государств».  Он  писал  это
в  своем  секретном  меморандуме  в  октябре  1942  года,  когда  рус¬
ские  были  не  в  Польше,  а  под  Сталинградом,  не  в  Румынии,
а  возле  Смоленска,  не  в  Югославии,  а  под  Харьковом.
 Вероятно,  Гитлер  не  издавал  бы  приказов,  карающих  всякие
попытки  переговоров  немедленной  смертью,  узнай  он  о  том
яростном  борении  мнений,  которые  существовали  в  1943—1944  го¬
дах  между  англичанами  и  американцами  по  поводу  направле¬
ния  главного  удара  союзных  армий.  Черчилль  настаивал  на  вы¬
садке  войск  на  Балканах.  Он  мотивировал  эту  необходимость  сле¬
дующим:  «Вопрос  стоит  так:  готовы  ли  мы  примириться  с  ком¬
мунизацией  Балкан  и,  возможно,  Италии?  Надо  точно  отдавать
себе  отчет  в  тех  преимуществах,  которые  получат  западные  де¬
мократии,  если  их  армии  оккупируют  Будапешт  и  Вену  и  осво¬
бодят  Прагу  и  Варшаву...»
 Трезво  думающие  американцы  понимали,  что  попытки  Чер¬
чилля  навязать  основной  удар  по  Гитлеру  не  во  Франции,  а  на
Балканах  сугубо  эгоистичны.  Они  отдавали  себе  отчет  в  том,
что  победа  точки  зрения  Черчилля  сделает  Великобританию  ге¬
гемоном  на  Средиземном  море:  следовательно,  именно  Велико¬
британия  оказалась  бы  хозяином  Африки,  Арабского  Востока,
Италии,  Югославии  и  Греции.  Баланс  сил,  таким  образом,  сло¬
жился  бы  явно  не  в  пользу  Соединенных  Штатов,  —  и  высад¬
ка  была  намечена  во  Франции.
 Политик  осторожный  и  смелый,  Черчилль  мог  бы  —  при
109

определенных  критических  обстоятельствах  —  вступить  в  кон¬
такты  с  теми,  кто  стоял  в  оппозиции  к  фюреру,  для  создания
единого  фронта,  способного  противостоять  рывку  русских  к  бе¬
регам  Атлантики,  чего  Черчилль  более  всего  опасался.  Одна¬
ко  таких  сил  после  уничтожения  заговорщиков  летом  1944  го¬
да  в  Германии  не  оставалось.  Но,  считал  Черчилль,  всякий  осто¬
рожный  «роман»  с  теми  из  руководства  рейха,  кто  пытался  бы
осуществить  капитуляцию  армий  вермахта  на  Западе,  был  хотя
и  мало  реален  —  в  силу  твердой  позиции  Рузвельта  и  прорус¬
ских  настроений  во  всем  мире,  —  однако  этот  «роман»  позво¬
лял  бы  ему  проводить  более  жесткую  политику  по  отношению
к  Сталину,  особенно  в  польском  и  греческом  вопросах.
 И  когда  военная  разведка  доложила  Черчиллю  о  том,  что
немцы  ищут  контактов  с  союзниками,  он  ответил:
 —  Британию  могут  обвинить  в  медлительности,  в  дерзости,
в  юмористической  аналитичности...  Однако  Британию  никто  не
может  обвинить  в  коварстве,  и  я  молю  бога,  чтобы  нас  никогда
не  смогли  обвинить  в  этом.  Однако,  —  добавил  он,  и  глаза  его
сделались  стальными,  и  только  где-то  в  самой  их  глубине  мета¬
лись  искорки  смеха,  —  я  всегда  просил  проводить  точную  грань
между  дипломатической  игрой,  обращенной  на  укрепление  со¬
дружества  наций,  и  прямым  неразумным  коварством.  Только
азиаты  могут  считать  тонкую  и  сложную  дипломатическую  игру
коварством...
 —  Но  в  случае  целесообразности  игра  может  оказаться  не
игрой,  а  более  серьезной  акцией?  —  спросил  помощник  шефа
разведки.
 —  По-вашему,  игра  —  это  несерьезно?  Игра  —  это  самое
серьезное,  что  есть  в  мире.  Игра  и  живопись;  все  остальное  су¬
етно  и  мелко,  —  ответил  Черчилль.  Он  лежал  в  постели,  он
еще  не  поднялся  после  своего  традиционного  дневного  сна,  и
поэтому  настроение  у  него  было  благодушное  и  веселое.  —  По¬
литика  в  таком  виде,  в  каком  мы  привыкли  воспринимать  ее,
умерла.  На  смену  локальной  политике  элегантных  операций
в  том  или  ином  районе  мира  пришла  глобальная  политика.  Это
уже  не  своеволие  личности,  это  уже  не  эгоистическая  устрем¬
ленность  той  или  иной  группы  людей,  это  наука  точная,  как
математика,  и  опасная,  как  экспериментальная  радиация  в  ме¬
дицине.  Глобальная  политика  принесет  неисчислимые  трагедии
малым  странам;  это  политика  поломанных  интеллектов  и  погиб¬
ших  талантов.  Глобальной  политике  будут  подчинены  живописцы
и  астрономы,  лифтеры  и  математики,  короли  и  гении.  —  Чер¬
чилль  поправил  плед  и  добавил:  —  Соединение  в  одном  перио¬
де  короля  и  гения  отнюдь  не  обращено  против  короля;  проти¬
110

вопоставление,  заключенное  в  этом  периоде,  случайно,  а  не  це¬
ленаправленно.  Глобальная  политика  будет  предполагать  такие
неожиданные  альянсы,  такие  парадоксальные  повороты  в  стра¬
тегии,  что  мое  обращение  к  Сталину  22  июня  1941  года  будет
казаться  верхом  логики  и  последовательности.  Впрочем,  мое
обращение  было  логичным,  вопрос  последовательности  —  втори¬
чен:  главное  —  интересы  содружества  наций,  все  остальное  бу¬
дет  прощено  историей...
 18.2.1945 	(12  часов  09  минут)
 —  Здравствуйте,  фрау  Кин,  —  сказал  человек,  склонившись
к  изголовью  кровати.
 —  Здравствуйте,  —  ответила  Кэт  чуть  слышно.  Ей  еще  бы¬
ло  трудно  говорить,  в  голове  все  время  шумело,  каждое  движе¬
ние  вызывало  тошноту.  Она  успокаивалась  только  после  корм¬
ления.  Мальчик  засыпал,  и  она  забывалась  вместе  с  ним.
А  когда  она  открывала  глаза,  все  снова  начинало  вертеться  в  го¬
лове  и  менять  цвета  и  душная  тошнота  подступала  к  горлу.
Каждый  раз,  увидев  своего  мальчика,  она  испытывала  незна¬
комое  ей  доныне  чувство.  Это  чувство  было  странным,  и  она
не  могла  объяснить  себе,  что  это  такое.  Все  в  ней  смешалось  —
и  страх,  и  ощущение  полета,  и  какая-то  неосознанная  хвастли¬
вая  гордость,  и  высокое,  недоступное  ей  раньше  спокойствие.
 —  Я  хотел  бы  задать  вам  несколько  вопросов,  фрау  Кин,  —
продолжал  человек,  —  вы  меня  слышите?
 -  Да.
 —  Я  не  стану  вас  долго  тревожить...
 —  Откуда  вы?
 —  Я  из  страховой  компании...
 —  Моего  мужа...  больше  нет?
 —  Я  попросил  бы  вас  вспомнить:  когда  упала  бомба,  где
он  находился?
 —  Он  был  в  ванной  комнате.
 —  У  вас  еще  оставались  брикеты?  Это  ведь  такой  дефицит!
Мы  у  себя  в  компании  так  мерзнем...
 —  Он  купил...  несколько  штук...  по  случаю...
 —  Вы  не  устали?
 —  Его...  нет?
 —  Я  принес  вам  печальную  новость,  фрау  Кин.  Его  больше
нет...  Мы  помогаем  всем,  кто  пострадал  во  время  этих  варвар¬
ских  налетов.  Какую  помощь  вы  хотели  бы  получить,  пока  на¬
ходитесь  в  больнице?  Питанием,  вероятно,  вас  обеспечивают,
111

одежду  мы  приготовим  ко  времени  вашего  выхода:  и  вам  и  мла¬
денцу...  Какой  очаровательный  карапуз...  Девочка?
 —  Мальчик.
 —  Крикун?
 —  Нет...  Я  даже  не  слышала  его  голоса.
 Она  вдруг  забеспокоилась  из-за  того,  что  ни  разу  не  слыша¬
ла  голоса  сына.
 —  Они  должны  часто  кричать?  —  спросила  она.  —  Вы  не
знаете?
 —  Мои  орали  ужасно,  —  ответил  мужчина,  —  у  меня  ло¬
пались  перепонки  от  их  воплей.  Но  мои  рождались  худенькими,
а  ваш  —  богатырь.  А  богатыри  все  молчуны...  Фрау  Кин,  про¬
стите,  если  вы  еще  не  очень  устали,  я  бы  хотел  спросить  вас:
на  какую  сумму  было  застраховано  ваше  имущество?
 —  Я  не  знаю...  Этим  занимался  муж...
 —  Ив  каком  отделении  вы  застрахованы  —  тоже,  видимо,
не  помните?
 —  Кажется,  на  углу  Кудама  и  Кантштрассе.
 —  Ага,  это  двадцать  седьмое  отделение.  Уже  значительно
проще  навести  справки...
 Человек  записал  все  это  в  свою  потрепанную  книжечку  и,
снова  откашлявшись,  склонился  к  лицу  Кэт  и  совсем  тихо
сказал:
 —  А  вот  плакать  и  волноваться  молодой  маме  нельзя  никак.
Поверьте  отцу  троих  детей.  Это  все  немедленно  скажется  на  жи¬
вотике  маленького,  и  вы  услышите  его  бас.  Вы  не  имеете  пра¬
ва  думать  только  о  себе,  это  время  теперь  для  вас  кончилось
раз  и  навсегда.  Сейчас  вы  должны  прежде  всего  думать  о  ва¬
шем  карапузике...
 —  Я  не  буду,  —  шепнула  Кэт  и  притронулась  ледяными
пальцами  к  его  теплой,  влажной  руке.  —  Спасибо  вам...
 —  Где  ваши  родные?  Наша  компания  поможет  им  приехать
к  вам.  Мы  оплачиваем  проезд  и  предоставляем  жилье.  Конеч¬
но,  вы  понимаете,  что  гостиницы  частью  разбиты,  а  частью  от¬
даны  военным.  Но  у  нас  есть  частные  комнаты.  Ваши  родные
не  будут  на  нас  в  обиде.  Куда  следует  написать?
 —  Мои  родные  остались  в  Кенигсберге,  —  ответила  Кэт,  —
я  не  знаю,  что  с  ними.
 —  А  родственники  мужа?  Кому  сообщить  о  несчастье?
 —  Его  родственники  живут  в  Швеции.  Но  им  писать  неудоб¬
но:  дядя  мужа  —  большой  друг  Германии,  и  нас  просили  не
писать  ему...  Мы  посылали  письма  с  оказией  или  через  посоль¬
ство.
 —  Вы  не  помните  адрес?
 112

В  это  время  заплакал  мальчик.
 —  Простите,  —  сказал  Кэт,  —  я  покормлю  его,  а  после
скажу  вам  адрес.
 —  Не  смею  мешать,  —  сказал  человек  и  вышел  из  палаты.
 Кэт  посмотрела  ему  вслед  и  медленно  сглотнула  тяжелый
комок  в  горле.  Голова  по-прежнему  болела,  но  тошноты  она
не  чувствовала.  Она  не  успела  по-настоящему  продумать  во¬
просы,  которые  ей  только  что  задавали,  потому  что  малыш  на¬
чал  сосать,  и  все  тревожное,  но  чаще  всего  далекое-далекое,
чужое  ушло.  Остался  только  мальчик,  который  жадно  сосал
грудь  и  быстро  шевелил  ручками:  она  распеленала  его  и  смотре¬
ла,  какой  он  большой,  красный,  весь  перевязанный  ниточ¬
ками.
 Потом  она  вдруг  вспомнила,  что  еще  вчера  она  лежала
в  большой  палате,  где  было  много  женщин,  и  им  всем  прино¬
сили  детей  в  одно  и  то  же  время,  и  в  палате  стоял  писк,  кото¬
рый  она  воспринимала  откуда-то  издалека.
 ♦Почему  я  одна  здесь?  —  вдруг  подумала  Кэт.  —  Где  я?»
 Человек  пришел  через  полчаса.  Он  долго  любовался  спя¬
щим  мальчиком,  а  потом  достал  из  папки  фотографии,  разло¬
жил  их  на  коленях  и  спросил:
 —  Пока  я  буду  записывать  адрес  вашего  дяди,  пожалуйста,
взгляните,  нет  ли  здесь  ваших  вещей.  После  бомбежки  часть
вещей  из  вашего  дома  удалось  найти:  знаете,  в  вашем  горе  да¬
же  один  чемодан  уже  подспорье.  Что-то  можно  будет  продать;
купите  для  малыша  самое  необходимое.  Мы,  конечно,  постара¬
емся  все  приготовить  к  вашему  выходу,  но  все-таки...
 —  Франц  Паакенен,  1589,  Стокгольм,  Густав  Георгплац,  25.
 —  Спасибо.  Вы  не  утомились?
 —  Немного  утомилась,  —  ответила  Кэт,  потому  что  среди
аккуратно  расставленных  чемоданов  и  ящиков  на  улице,  возле
развалин  их  дома,  стоял  большой  чемодан  —  его  нельзя  было
спутать  с  другими.  В  этом  чемодане  у  Эрвина  хранилась  радио
станция...
 —  Посмотрите  внимательно,  и  я  откланяюсь,  —  сказал  че¬
ловек,  протягивая  ей  фотографию.
 —  По-моему,  нет,  —  ответила  Кэт,  —  здесь  наших  чемода¬
нов  нет.
 —  Ну  спасибо,  тогда  этот  вопрос  будем  считать  решенным,  —
сказал  человек,  осторожно  спрятал  фотографию  в  портфель  и,
поклонившись,  поднялся.  —  Через  день-другой  я  загляну  к  вам
и  сообщу  результаты  моих  хлопот.  Комиссионные,  которые  я
беру  —  что  поделаешь,  такое  время,  —  крайне  незначительны...
 —  Я  буду  вам  очень  признательна,  ответила  Кэт.
 8  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь>,  т.  2 	ИЗ

Следователь  районного  отделения  гестапо  сразу  же  отправил
на  экспертизу  отпечатки  пальцев  Кэт:  фотографию,  на  которой
были  чемоданы,  заранее  покрыли  в  лаборатории  специальным
составом.  Отпечатки  пальцев  на  радиопередатчике,  вмонтирован¬
ном  в  чемодан,  были  уже  готовы.  Выяснилось,  что  на  чемодане
с  радиостанцией  были  отпечатки  пальцев,  принадлежавшие  трем
разным  людям.  Вторую  справку  он  направил  в  шестое  управ¬
ление  имперской  безопасности:  он  запрашивал  все  относящееся
к  жизни  и  деятельности  шведского  подданного  Франца  Пааке-
нена.
 18.2.1945 	(12  часов  17  минут)
 Айсман  долго  расхаживал  по  своему  кабинету.  Он  ходил  бы¬
стро,  заложив  руки  за  спину,  все  время  чувствуя,  что  ему  не¬
достает  чего-то  очень  привычного  и  существенного.  Это  мешало
ему  сосредоточиться;  он  отвлекался  от  главного,  он  не  мог  до
конца  проанализировать  то,  что  его  мучило,  —  почему  Штир¬
лиц  попал  под  «колпак»?
 Наконец,  когда  натужно,  выматывающе  заныли  сирены  воз¬
душной  тревоги,  Айсман  понял:  ему  недоставало  бомбежки.  Вой¬
на  стала  бытом,  тишина  казалась  опасной  и  несла  в  себе  боль¬
ше  затаенного  страха,  чем  бомбежка.
 «Слава  богу,  —  подумал  Айсман,  когда  сирена,  проплакав,
смолкла  и  наступила  тишина.  —  Теперь  можно  сесть  и  рабо¬
тать.  Сейчас  все  уйдут,  и  я  смогу  сидеть  и  думать,  и  никто  не
будет  входить  ко  мне  с  дурацкими  вопросами  и  дикими  пред¬
положениями...  »
 Айсман  сел  к  столу  и  начал  листать  дело  протестантского
священника  Фрица  Шлага,  арестованного  летом  1944  года  по
подозрению  в  антигосударственной  деятельности.  Постановлению
на  арест  предшествовали  два  доноса:  Барбары  Крайн  и  Роберта
Ниче.  Оба  они  были  прихожанами  его  кирки,  и  в  их  доносах
говорилось  о  том,  что  в  проповедях  пастор  Шлаг  призывает
к  миру  и  к  братству  со  всеми  народами,  осуждает  варварство
войны  и  неразумность  кровопролития.  Объективная  проверка
установила,  что  пастор  несколько  раз  встречался  с  бывшим
канцлером  Брюнингом,  который  сейчас  жил  в  эмиграции,
в  Швейцарии.  У  них  еще  в  двадцатых  годах  наладились  доб¬
рые  отношения,  однако  никаких  данных,  указывающих  на  связь
пастора  с  эмигрировавшим  канцлером,  в  деле  не  имелось,  не¬
смотря  на  самую  тщательную  проверку  —  как  здесь,  в  Герма¬
нии,  так  и  в  Швейцарии.
 114

Айсман  недоумевал  —  отчего  пастор  Шлаг  попал  в  развед¬
ку?  Почему  он  не  был  отправлен  в  гестапо?  Отчего  им  заинте¬
ресовались  люди  Шелленберга?  Он  нашел  для  себя  ответ  в  ко¬
роткой  справке,  приобщенной  к  делу:  пастор  дважды  в  1933  го¬
ду  выезжал  в  Великобританию  и  Швейцарию  для  участия
в  конгрессах  пацифистов.
 «Они  заинтересовались  его  связями,  —  понял  Айсман,  —  им
было  интересно,  с  кем  он  там  контактовался.  Поэтому  его  взя¬
ли  к  себе  люди  из  разведки,  поэтому  его  и  передали  Штирлицу.
При  чем  здесь  Штирлиц?  Ему  поручили  —  он  выполнил...»
 Айсман  пролистал  дело:  допросы  были  коротки  и  лаконич¬
ны.  Он  хотел  объективности  ради  сделать  какие-то  выписки,
с  тем  чтобы  его  заключение  было  мотивированным  и  докумен¬
тальным,  но  выписывать  было  практически  нечего.  Допрос  был
проведен  в  манере,  непохожей  на  обычную  манеру  Штирлица;
никакого  блеска,  сплошная  казенщина  и  прямолинейность.
 Айсман  позвонил  в  специальную  картотеку  и  попросил  тех¬
ническую  запись  допроса  пастора  Шлага  штандартенфюрером
Штирлицем  29  сентября  1944  года.
 «—  Хочу  вас  предупредить:  вы  арестованы,  а  для  того,  кто
попал  в  руки  правосудия  национал-социализма,  призванного
карать  виноватых  и  защищать  народ  от  скверны,  вопрос  о  вы¬
ходе  отсюда  к  нормальной  жизни  и  деятельности  практически
невозможен.  Невозможна  также  нормальная  жизнь  ваших  род¬
ных.  Оговариваюсь:  все  это  возможно  при  том  условии,  если,
во-первых,  вы,  признав  свою  вину,  выступите  с  разоблачением
остальных  деятелей  церкви,  которые  нелояльны  по  отношению
к  нашему  государству,  и,  во-вторых,  в  дальнейшем  будете  помо¬
гать  нашей  работе.  Вы  принимаете  эти  предложения?
 —  Я  должен  подумать.
 —  Сколько  времени  вам  нужно  на  раздумье?
 —  Сколько  времени  нужно  человеку,  чтобы  приготовиться
к  смерти?
 —  Я  предлагаю  вам  еще  раз  вернуться  к  моему  предложе¬
нию.  Разве  вы  не  являетесь  патриотом  Германии?
 —  Являюсь.  Но  что  понимать  под  «патриотом  Германии»?
 —  Верность  рейху.
 —  Рейх  —  это  еще  не  народ.
 —  Наш  народ  живет  идеологией  рейха  и  фюрера.  Разве  не
ваш  долг,  долг  духовного  пастыря,  быть  с  народом,  который  ис¬
поведует  нашу  идеологию?
 —  Если  бы  я  вел  с  вами  равный  спор,  я  бы  знал,  что  отве¬
тить  на  это.
 8*
 116

—  А  я  приглашаю  вас  к  равному  спору.
 —  Быть  с  народом  —  это  одно,  а  чувствовать  себя  в  том
положении,  когда  ты  поступаешь  по  справедливости  и  по  ве¬
ре  —  другое.
 —  Иезуиты  —  один  из  орденов  вашей  святой  веры?  Нет?
 —  Почему  же  нет?  Да...
 —  Вы,  как  пастырь,  видимо,  не  подвергаете  ревизии  все  раз¬
витие  христианства,  или  вы  все  же  позволяете  себе  подвергать
остракизму  отдельные  периоды  в  развитии  христианского  уче¬
ния?  В  частности,  инквизицию?
 —  Я  знаю,  что  вам  ответить.  Инквизиция,  которая  первона¬
чально  была  учреждена  как  средство  очищения  веры,  постепен¬
но  превратилась  в  самоцель.
 —  Понятно.  Скажите,  а  как  часто  в  истории  христианства
инакомыслящие  уничтожались  церковью  во  имя  того,  чтобы
остальной  пастве  лучше  жилось?
 —  Я  вас  понял.  Уничтожались,  как  правило,  еретики.  А  все
ереси  в  истории  христианства  суть  бунты,  которые  основыва¬
лись  на  материальном  интересе.  Все  ереси  в  христианстве  про¬
поведуют  идею  неравенства,  в  то  время  как  Христос  пропове¬
довал  идею  равенства.  Подавляющее  большинство  ересей  в  ис¬
тории  христианства  строились  на  том  основании,  что  богатый
не  равен  бедному,  что  бедный  должен  уничтожить  богатого  ли¬
бо  стать  богатым  и  сесть  на  его  место.  Между  тем  как  идея
Христа  состояла  в  том,  что  нет  разницы  в  принципе  между  че¬
ловеком  и  человеком  и  что  богатство  так  же  преходяще,  как
бедность.  В  то  время  как  Христос  пытался  умиротворить  людей,
все  ереси  взывали  к  крови.  Идея  зла  —  это,  как  правило,  при¬
надлежность  еретических  учений,  и  церковь  выступала  насиль¬
ственно  против  ересей  во  имя  того,  чтобы  насилие  не  вводилось
в  нравственный  кодекс  христианства.
 —  Но  все  же,  выступая  против  ереси,  которая  предполагала
насилие,  церковь  это  насилие  допускала?
 —  Допускала,  но  не  делала  его  целью  и  не  оправдывала
его  в  принципе.
 —  Значит,  восемьсот-девятьсот  лет  насиловали  ради  того,
чтобы  искоренить  насилие.  Мы  пришли  к  власти  в  тысяча  де¬
вятьсот  тридцать  третьем  году,  сейчас  тысяча  девятьсот  сорок
четвертый.  Чего  же  вы  хотите  от  нас?  Мы  живем  одиннадцать
лет.  За  одиннадцать  лет  мы  ликвидировали  безработицу;  за
одиннадцать  лет  мы  накормили  всех  немцев,  да  —  насилуя
инакомыслящих!  А  вы  мешаете  нам  словесно!  Но  если  вы  та¬
кой  убежденный  противник  нашего  режима,  не  было  бы  для
вас  более  целесообразным  опираться  на  материальное,  а  не  иа
116

духовное?  В  частности,  попробовать  организовать  какую-то  ан¬
тигосударственную  группу  среди  своих  прихожан  и  работать
против  нас?  Листовками,  саботажем,  диверсиями,  вооруженны¬
ми  выступлениями  против  определенных  представителей  власти?
 —  Нет.  Если  я  начну  против  вас  применять  ваши  методы,
я  невольно  стану  похожим  на  вас.
 —  Значит,  если  к  вам  придет  молодой  человек  из  вашей
паствы  и  скажет:  «Святой  отец,  я  не  согласен  с  режимом  и
хочу  бороться  против  него...»
 —  Я  не  буду  ему  мешать.
 —  Он  скажет:  «Я  хочу  убить  гаулейтера».  А  у  гаулейтера
трое  детей,  девочки:  два  года,  пять  лет  и  девять  лет.  И  жена,
у  которой  парализованы  ноги.  Как  вы  поступите?
 —  Я  не  знаю...»
 Айсман  почувствовал,  как  здание  стало  сотрясаться.  «На¬
верное,  бомбят  совсем  рядом,  —  подумал  он.  —  Или  кидают
очень  большие  бомбы...  Странный  разговор...»
 Он  позвонил  дежурному.  Тот  вошел  —  иссиня-бледный,
потный.  Айсман  спросил:
 —  Это  была  официальная  запись  или  контрольная?
 Дежурный  тихо  ответил:
 —  Сейчас,  я  должен  уточнить.
 —  Бомбят  близко?
 —  У  нас  выбило  стекла...
 —  Ав  убежище  вам  уйти  нельзя?
 —  Нет,  —  ответил  дежурный.  —  Это  запрещено  инструк¬
цией.
 Айсман  хотел  было  продолжать  прослушивание,  но  вернув¬
шийся  дежурный  сообщил  ему,  что  Штирлиц  запись  не  вел.  Это
осуществлялось  по  указанию  контрразведки  —  в  целях  конт¬
рольной  проверки  сотрудников  центрального  аппарата...
 Шелленберг  сказал:
 —  Это  были  тонные  бомбы,  не  меньше.
 —  Видимо,  —  согласился  Штирлиц.  Он  сейчас  испытывал
острое  желание  выйти  из  кабинета  и  немедленно  сжечь  ту  бу¬
магу,  которая  лежала  у  него  в  папке,  —  рапорт  Гиммлеру  о  пе¬
реговорах  «изменников  СД»  с  Западом.  «Эта  хитрость  Шеллен¬
берга,  —  думал  Штирлиц,  не  так  проста,  как  кажется.  Пас¬
тор,  видимо,  интересовал  его  с  самого  начала.  Как  фигура  при¬
крытия  в  будущем.  То,  что  пастор  понадобился  именно  сей¬
час,  —  симптоматично.  И  без  ведома  Гиммлера  он  бы  на  это
не  пошел!»  Но  Штирлиц  понимал,  что  он  должен  не  спеша,  по¬
117

шучивая,  обговаривать  с  Шелленбергом  все  детали  предстоящей
операции.
 —  По-моему,  улетают,  —  сказал  Шелленберг,  прислушива¬
ясь.  —  Или  нет?
 —  Улетают,  чтобы  взять  новый  запас  бомб...
 —  Нет,  эти  сейчас  будут  развлекаться  на  базах.  У  них  хва¬
тает  самолетов,  чтобы  бомбить  нас  беспрерывно...  Так,  значит,
вы  считаете,  что  пастор,  если  мы  возьмем  его  сестру  с  детьми
как  заложницу,  обязательно  вернется?
 —  Обязательно...
 —  И  будет  по  возвращении  молчать  на  допросе  у  Мюллера
о  том,  что  именно  вы  просили  его  поехать  туда  в  поиске  кон¬
тактов?
 —  Не  убежден.  Смотря  кто  его  будет  допрашивать.
 —  Лучше,  чтобы  у  вас  остались  магнитофонные  ленты  с  его
беседами,  а  он...  так  сказать,  сыграл  в  ящик  при  бомбежке?
 —  Подумаю.
 —  Долго  хотите  думать?
 —  Я  бы  просил  разрешить  повертеть  эту  идею  как  следует.
 —  Сколько  времени  вы  собираетесь  «вертеть  идею»?
 —  Постараюсь  к  вечеру  кое-что  предложить.
 —  Хорошо,  —  сказал  Шелленберг.  —  Улетели  все-таки...
Хотите  кофе?
 —  Очень  хочу,  но  только  когда  кончу  дело.
 —  Хорошо.  Я  рад,  что  вы  так  точно  все  поняли,  Штирлиц.
Это  будет  хороший  урок  Мюллеру.  Он  стал  хамить.  Даже  рейхс¬
фюреру.  Мы  сделаем  его  работу  и  утрем  ему  нос.  Мы  очень  по¬
можем  рейхсфюреру.
 —  А  рейхсфюрер  не  знает  об  этом?
 —  Нет...  Скажем  так  —  нет.  Ясно?  А  вообще  мне  очень
приятно  работать  с  вами.
 —  Мне  тоже.
 Шелленберг  проводил  штандартенфюрера  до  двери  и,  пожав
ему  руку,  сказал:
 —  Если  все  будет  хорошо,  сможете  поехать  дней  на  пять
в  горы:  там  сейчас  прекрасный  отдых  —  снег  голубой,  загар
коричневый...  Боже,  прелесть  какая,  а?  Как  же  много  мы  за¬
были  с  вами  во  время  войны.
 —  Прежде  всего  мы  забыли  самих  себя,  —  ответил  Штир¬
лиц,  —  как  пальто  в  гардеробе  после  крепкой  попойки  на  пасху.
 —  Да,  да,  —  вздохнул  Шелленберг,  —  как  пальто  в  гарде¬
робе...  Стихи  давно  перестали  писать?
 —  И  не  начинал  вовсе.
 Шелленберг  погрозил  ему  пальцем:
 118

—  Маленькая  ложь  рождает  большое  недоверие,  Штирлиц.
 —  Могу  поклясться,  —  улыбнулся  Штирлиц,  —  все  писал,
кроме  стихов:  у  меня  идиосинкразия  к  рифме.
 18.2.1945 	(13  часов  53  минуты)
 Уничтожив  свое  письмо  к  Гиммлеру  и  доложив  адъютанту
рейхсфюрера,  что  все  вопросы  решены  у  Шелленберга,  Штирлиц
вышел  из  дома  на  Принцальбрехтштрассе  и  медленно  пошел
к  Шпрее.  Тротуар  был  подметен,  хотя  еще  ночью  здесь  был  за¬
вал  битого  кирпича:  бомбили  теперь  каждой  ночью  по  два,
а  то  и  по  три  раза.
 «Я  был  на  грани  провала,  —  думал  Штирлиц.  —  Когда  Шел¬
ленберг  поручил  мне  заняться  пастором  Шлагом,  его  интересо¬
вал  бывший  канцлер  Брюнинг,  который  сейчас  живет  в  эмигра¬
ции,  в  Швейцарии.  Его  волновали  связи,  которые  могли  быть
у  пастора;  поэтому  Шелленберг  так  легко  пошел  на  освобожде¬
ние  старика,  когда  я  сказал,  что  он  станет  сотрудничать  с  нами.
Он  смотрел  куда  как  дальше,  чем  я.  Он  рассчитывал,  что  пастор
станет  подставной  фигурой  в  их  серьезной  игре.  Как  пастор  мо¬
жет  войти  в  операцию  Вольфа?  Что  это  за  операция?  Почему
Шелленберг  сказал  о  поездке  Вольфа  в  Швейцарию,  включив
радио?  Если  он  боится  произнести  это  громко,  то,  значит,  обер-
группенфюрер  Карл  Вольф  наделен  всеми  полномочиями:  у  него
ранг  в  СС,  как  у  Риббентропа  или  Фегеляйна.  Шелленберг  не
мог  мне  не  сказать  про  Вольфа  —  иначе  я  бы  задал  ему  во¬
прос:  «Как  можно  готовить  операцию,  играя  втемную?»  Неужели
Запад  хочет  сесть  за  стол  с  Гиммлером?  В  общем-то  за  Гиммле¬
ром  —  сила,  это  они  понимают.  Это  немыслимо,  если  они  сядут
за  один  стол!  Ладно...  Пастор  будет  приманкой,  прикрытием,  так
они  все  задумали.  Но  они,  верно,  не  учли,  что  Шлаг  имеет  там
сильные  связи.  Значит,  я  должен  так  сориентировать  старика,
чтобы  он  использовал  свое  влияние  против  тех,  кто  —  моими
руками  —  отправит  его  туда.  Я-то  думал  использовать  его  в  ка¬
честве  запасного  канала  связи,  но  ему,  вероятно,  предстоит
сыграть  более  ответственную  роль.  Если  я  снабжу  его  своей  ле¬
гендой,  а  не  текстом  Шелленберга,  к  нему  придут  и  из  Ватика¬
на  и  от  англо-американцев.  Ясно.  Я  должен  подготовить  ему  та¬
кую  легенду,  которая  вызовет  к  нему  серьезный  интерес,
контринтерес  по  отношению  ко  всем  другим  немцам,  прибывшим
или  собирающимся  прибыть  туда.  Значит,  сейчас  мне  важна  ле¬
генда  для  него  —  во-первых,  и  имена  тех,  кого  он  представляет
здесь  как  оппозицию  Гитлеру  и  Гиммлеру,  —  во-вторых».
 119

Штирлиц  долго  сидел  за  рюмкой  коньяку,  спустившись
в  «Вайнштюббе».  Здесь  было  тихо,  и  никто  не  отвлекал  его  от
раздумий.
 ♦Один  Шлаг  —  это  и  много  и  мало.  Мне  нужна  страховка.
Кто?  —  думал  Штирлиц.  —  Кто  же?»
 Он  закурил,  положил  сигарету  в  пепельницу  и  сжал  пальца¬
ми  стакан  с  горячим  грогом.  «Откуда  у  них  столько  вина?  Един¬
ственно,  что  продается  без  карточек,  —  вино  и  коньяк.  Впро¬
чем,  от  немцев  можно  ожидать  чего  угодно,  только  одно  им  не
грозит  —  спиваться  они  не  умеют.  Да,  мне  нужен  человек,  ко¬
торый  ненавидит  эту  банду.  И  который  может  быть  не  просто
связным.  Мне  нужна  личность...»
 Такой  человек  у  Штирлица  был.  Главный  врач  госпиталя
имени  Коха  Плейшнер  помогал  Штирлицу  с  тридцать  девятого
года.  Антифашист,  ненавидевший  гитлеровцев,  он  был  порази¬
тельно  смел  и  хладнокровен.  Штирлиц  порой  не  мог  понять,  от¬
куда  у  этого  блистательного  врача,  ученого,  интеллектуала  столь¬
ко  яростной,  молчаливой  ненависти  к  нацистскому  режиму.  Ко¬
гда  он  говорил  о  фюрере,  лицо  его  делалось  похожим  на  маску.
Гуго  Плейшнер  несколько  раз  проводил  вместе  со  Штирлицем
великолепные  операции:  они  спасли  от  провала  группу  советской
разведки  в  сорок  первом  году,  они  достали  особо  секретные  ма¬
териалы  о  готовящемся  наступлении  вермахта  в  Крыму,  и
Плейшнер  переправил  их  в  Москву,  получив  разрешение  гестапо
на  выезд  в  Швецию  с  лекциями  в  университете.
 Он  умер  внезапно  полгода  назад  от  паралича  сердца.  Его
старший  брат,  профессор  Плейшнер,  в  прошлом  проректор  Киль¬
ского  университета,  после  превентивного  заключения  в  концла¬
гере  Дахау  вернулся  домой  тихим,  молчаливым,  с  замершей  на
губах  послушной  улыбкой.  Жена  ушла  от  него  вскоре  после
ареста  —  ее  родственники  настояли  на  этом:  младший  брат
получил  назначение  советником  по  экономическим  вопросам
в  посольство  рейха  в  Испании.  Молодого  человека  считали
перспективным,  к  нему  благоволили  и  в  местном  аппарате
НСДАП,  поэтому  семейный  совет  поставил  перед  фрау  Плейш¬
нер  дилемму:  либо  отмежеваться  от  врага  государства,  ее  му¬
жа,  либо,  если  ей  дороже  ее  эгоистические  интересы,  она  будет
подвергнута  семейному  остракизму  и  все  родственники  публич¬
но,  через  прессу,  объявят  о  полном  с  ней  разрыве.
 Фрау  Плейшнер  была  моложе  профессора  на  десять  лет:  ей
было  сорок  два.  Она  любила  мужа  —  они  вместе  путешествова¬
ли  по  Африке  и  Азии,  там  профессор  занимался  раскопками,
уезжая  на  лето  в  экспедиции  с  археологами  из  берлинского  му¬
зея  «Пергамон».  Она  поначалу  отказалась  отмежеваться  от  му¬
120

жа,  и  многие  в  ее  семейном  клане  —  это  были  люди,  связанные
на  протяжении  последних  ста  лет  с  текстильной  торговлей,  —
потребовали  публичного  с  ней  разрыва.  Однако  Франц  фон  Энс,
младший  брат  фрау  Плейшнер,  отговорил  родственников  от  это¬
го  публичного  скандала.  «Все  равно,  —  объяснил  он,  —  этим
воспользуются  наши  враги.  Зависть  безмерна,  и  мне  еще  этот
скандал  аукнется.  Нет,  лучше  все  сделать  тихо  и  аккуратно».
 Он  привел  к  фрау  Плейшнер  своего  приятеля  из  клуба  яхтс¬
менов.  Тридцатилетнего  красавца  звали  Гетц.  Над  ним  подшучи¬
вали:  «Гетц  не  Берлихинген».  Он  был  красив  в  такой  же  мере,
как  и  глуп.  Франц  знал,  он  живет  на  содержании  у  стареющих
женщин.  Втроем  они  посидели  в  маленьком  ресторане,  и,  на¬
блюдая  за  тем,  как  вел  себя  Гетц,  Франц  фон  Энс  успокоился.
Дурак-то  он  дурак,  но  партию  свою  отрабатывал  точно,  по  уста¬
новившимся  штампам,  а  коль  скоро  штампы  создались,  надо
было  доводить  их  до  совершенства.  Гетц  был  молчалив,  хмур
и  могуч.  Пару  раз  он  рассказал  смешной  анекдот.  Потом  сдер¬
жанно  пригласил  фрау  Плейшнер  потанцевать.  Наблюдая  за  ни¬
ми,  Франц  презрительно  щурился:  сестра  тихо  смеялась,  а  Гетц,
прижимая  ее  к  себе  все  теснее  и  теснее,  что-то  шептал  ей  на  ухо.
 Через  два  дня  Гетц  переехал  в  квартиру  профессора.  Он  по¬
жил  там  неделю  —  до  первой  полицейской  проверки.  Фрау
Плейшнер  пришла  к  брату  со  слезами:  «Верни  мне  его,  это
ужасно,  что  мы  не  вместе».  Назавтра  она  подала  прошение
о  разводе  с  мужем.  Это  сломило  профессора:  он  считал,  что  же¬
на  —  его  первый  единомышленник.  Мучаясь  в  лагере,  он  считал,
что  спасает  этим  ее  честность  и  ее  свободу  мыслить  так,  как
ей  хочется.
 Как-то  ночью  Гетц  спросил  ее:  «Тебе  было  с  ним  лучше?»
Она  тихо  засмеялась  и,  обняв  его,  ответила:  «Что  ты,  любимый...
Он  умел  только  хорошо  говорить...»
 После  освобождения  Плейшнер,  не  заезжая  в  Киль,  отправил¬
ся  в  Берлин.  Брат,  связанный  со  Штирлицем,  помог  ему  устро¬
иться  в  музей  «Пергамон».  Здесь  он  работал  в  отделе  Древней
Греции.  Именно  здесь  Штирлиц,  как  правило,  назначал  встречи
своим  агентам,  поэтому  довольно  часто,  освободившись,  он  захо¬
дил  к  Плейшнеру,  и  они  бродили  по  громадным  пустым  залам
величественных  «Пергамона»  и  «Бодо».  Плейшнер  уже  знал,  что
Штирлиц  обязательно  будет  долго  любоваться  скульптурой
«Мальчик,  вынимающий  занозу»;  он  знал,  что  Штирлиц  несколь¬
ко  раз  обойдет  скульптурный  портрет  Цезаря  —  из  черного
камня,  с  белыми  остановившимися  неистовыми  глазами,  сделан¬
ными  из  странного  прозрачного  минерала.  Профессор  таким  об¬
разом  организовывал  маршрут  их  прогулок  по  залам,  чтобы
121

Штирлиц  имел  возможность  задержаться  возле  античных  масок:
трагизма,  смеха,  разума.  Профессор  не  мог,  правда,  знать,  что
Штирлиц,  возвращаясь  домой,  подолгу  простаивал  возле  зерка¬
ла  в  ванной,  тренируя  лицо,  словно  актер.  Разведчику,  считал
Штирлиц,  надо  учиться  управлять  лицом.  Древние  владели  этим
искусством  в  совершенстве...
 Однажды  Штирлиц  попросил  у  профессора  ключ  от  стеклян¬
ного  ящика,  в  котором  хранились  бронзовые  статуэтки  с  острова
Самос.
 —  Мне  кажется,  —  сказал  он  тогда,  —  что,  прикоснись  я
к  этой  святыне,  сразу  же  совершится  какое-то  чудо,  и  я  стану
другим,  в  меня  войдет  часть  спокойной  мудрости  древних.
 Профессор  принес  Штирлицу  ключ,  и  Штирлиц  сделал  для
себя  слепок.  Здесь,  под  статуэткой  женщины,  он  организовал
тайник.
 Он  любил  беседовать  с  профессором.  Штирлиц  говорил:
 —  Искусство  греков,  при  всей  своей  талантливости,  чересчур
пластично  и  в  какой-то  мере  женственно.  Римляне  значительно
жестче.  Вероятно,  поэтому  они  ближе  к  немцам.  Греков  волнует
общий  абрис,  а  римляне  —  дети  логической  завершенности,  от¬
сюда  —  страсть  к  отработке  деталей.  Посмотрите,  например,
портрет  Марка  Аврелия.  Он  герой,  он  объект  для  подражания,
в  него  должны  играть  дети.
 —  Детали  одежды,  точность  решения  торса  действительно
прекрасны,  —  осторожно  возражал  Плейшнер.  После  лагеря  он
разучился  спорить,  в  нем  жило  постоянное,  осторожное  несогла¬
сие  —  всего  лишь.  Раньше  он  ярился  и  уничтожал  оппонента.
Теперь  он  только  выдвигал  осторожные  контрдоводы.  —  Однако
посмотрите  внимательно  на  его  лицо.  Какую  мысль  несет  в  себе
Аврелий?  Он  —  вне  мысли,  он  —  памятник  собственному  вели¬
чию.  Если  вы  внимательно  посмотрите  искусство  Франции  конца
восемнадцатого  века,  вы  сможете  убедиться  в  том,  что  Греция
перекочевала  в  Париж,  великая  Эллада  пришла  к...  вольнодум¬
цам...
 Как-то  Плейшнер  задержал  Штирлица  возле  фресок  «челове-
козверей»:  голова  человека,  а  торс  яростного  вепря.
 —  Как  вам  это?  —  спросил  Плейшнер.
 Штирлиц  подумал:  «Похоже  на  сегодняшних  немцев,  превра¬
щенных  в  тупое,  послушное,  дикое  стадо».  Он  ничего  не  ответил
Плейшнеру  и  отделался  некими  «социальными»  звуками  —  так
он  называл  «м-да»,  «действительно»,  «ай-яй-яй»,  когда  самое
молчание  нежелательно,  но  и  всякий  прямой  ответ  невозможен.
 Проходя  через  пустые  залы  «Пергамона»,  Штирлиц  часто  за¬
давал  себе  вопрос:  «Отчего  же  люди,  творцы  этого  великого  не-
122

кусства,  так  варварски  относились  к  своим  гениям?  Почему  они
разрушали,  и  жгли,  и  бросали  на  землю  скульптуры?  Отчего
они  были  так  бездушны  к  талантам  своих  ваятелей  и  художни¬
ков?  Почему  нам  приходится  собирать  оставшиеся  крохи  и  по
этим  крохам  учить  наше  потомство  прекрасному?  Почему  древ¬
ние  так  неразумно  отдавали  своих  живых  богов  на  заклание
варварам?»
 Штирлиц  допил  свой  грог  и  раскурил  потухшую  сигарету.
♦Почему  я  так  долго  вспоминал  Плейшнера?  Только  потому,  что
мне  недостает  его  брата?  Или  я  выдвигаю  новую  версию  свя¬
зи?  —  Он  усмехнулся.  —  По-моему,  я  начал  хитрить  даже  с  са¬
мим  собой.  «С  кем  протекли  его  боренья?  С  самим  собой,  с  са¬
мим  собой...»  Так,  кажется,  у  Пастернака?»
 —  Герр  обер!  —  окликнул  он  кельнера.  —  Я  ухожу,  счет,
пожалуйста...
 Информация  к  размышлению  (Борман)
 Об  этом  человеке  никто  ничего  не  знал.  Он  редко  появлялся
в  кадрах  кинохроники  и  еще  реже  —  на  фотографиях  возле
фюрера.  Небольшого  роста,  крутоголовый,  со  шрамом  на  щеке,
он  старался  прятаться  за  спины  соседей,  когда  фотографы  щел¬
кали  затворами  своих  камер.
 Говорили,  что  в  1924  году  он  просидел  четырнадцать  меся¬
цев  в  тюрьме  за  политическое  убийство.  Никто  толком  не  знал
его  до  того  дня,  когда  Гесс  улетел  в  Англию.  Гиммлер  получил
приказ  фюрера  навести  порядок  в  «этом  паршивом  бардаке».
Так  фюрер  отозвался  о  партийной  канцелярии,  шефом  которой
был  Гесс  —  единственный  из  членов  партии,  называвший  фюре¬
ра  по  имени  и  на  «ты».  За  ночь  люди  Гиммлера  провели  более
семисот  арестов.  Были  арестованы  близкие  сотрудники  Гесса,  но
аресты  обошли  ближайшего  помощника  шефа  партийной  кан¬
целярии  —  его  первого  заместителя  Мартина  Бормана.  Более
того,  он  в  определенной  мере  направлял  руку  Гиммлера:  он
спасал  нужных  ему  людей  от  ареста,  а  ненужных,  наоборот,
отправлял  в  лагеря.
 Став  преемником  Гесса,  он  ничуть  не  изменился:  был  по-
прежнему  молчалив,  так  же  ходил  с  блокнотиком  в  кармане,
куда  записывал  все,  что  говорил  Гитлер;  жил  по-прежнему  очень
скромно.  Он  держался  подчеркнуто  почтительно  с  Герингом,
Гиммлером  и  Геббельсом,  но  постепенно,  в  течение  года-двух,
смог  сделаться  столь  необходимым  фюреру,  что  тот  шутя  назы¬
вал  его  «своей  тенью».  Он  умел  так  организовать  дело,  что  если
123

Гитлер  интересовался  чем-нибудь,  садясь  за  обед,  то  к  кофе
у  Бормана  уже  был  готовый  ответ.  Когда  однажды  в  Берхтесга¬
дене  фюреру  устроили  овацию  и  получилась  неожиданная,  но
тем  не  менее  грандиозная  демонстрация,  Борман  заметил,  что
Гитлер  стоит  на  солнцепеке.  Назавтра  в  том  самом  месте  Гитлер
увидел  дуб:  за  ночь  Борман  организовал  пересадку  громадного
дерева...
 Он  знал,  что  Гитлер  никогда  заранее  не  готовит  речей:  фю¬
рер  всегда  полагался  на  экспромт,  и  экспромт  ему  обычно  уда¬
вался.  Но  Борман,  особенно  во  время  встреч  с  государственными
деятелями  из-за  рубежа,  не  забывал  набросать  для  фюрера  ряд
тезисов,  на  которых  стоило  —  с  его  точки  зрения  —  сконцент¬
рировать  наибольшее  внимание.  Он  делал  эту  незаметную,  но
очень  важную  работу  в  высшей  мере  тактично,  и  у  Гитлера  ни
разу  не  шевельнулось  и  мысли,  что  программные  речи  за  него
пишет  другой  человек,  —  он  воспринимал  работу  Бормана  как
секретарскую,  но  необходимую  и  своевременную.  И  когда  од¬
нажды  Борман  захворал,  Гитлер  почувствовал,  что  у  него  все
валится  из  рук.
 Когда  военные  или  министр  промышленности  Шпеер  готови¬
ли  доклад,  в  котором  фюреру  преподносилась  препарированная
правда,  Борман  либо  находил  возможность  доклад  этот  положить
под  сукно,  либо  в  дружеской  и  доверительной  беседе  с  Йодлем
или  со  Шпеером  уговаривал  их  смягчить  те  или  иные  факты.
 —  Давайте  побережем  его  нервы,  —  говорил  он,  —  этот  сур¬
рогат  горечи  можем  и  должны  знать  мы,  но  зачем  же  травми¬
ровать  фюрера?
 Он  был  косноязычен,  но  зато  умел  прекрасно  составлять  де¬
ловые  бумаги;  он  был  умен,  но  скрывал  это  под  личиной  гру¬
боватого^  прямолинейного  простодушия;  он  был  всемогущ,  но
умел  вести  себя  как  простой  смертный,  который  «должен  посо¬
ветоваться»,  прежде  чем  принять  мало-мальски  ответственное
решение...
 Именно  к  этому  человеку,  к  Мартину  Борману,  с  секретной
почтой  из  СД  под  грифом  «с.  секретно,  вскрыть  лично»  попало
письмо  следующего  содержания:  «Партайгеноссе  Борман!  За  спи¬
ной  фюрера  известные  мне  люди  начинают  вести  игру  с  пред¬
ставителями  прогнивших  западных  демократий  в  Швеции  и
Швейцарии.  Это  делается  во  время  тотальной  войны,  это  де¬
лается  в  дни,  когда  на  полях  сражений  решается  будущее  ми¬
ра.  Являясь  офицером  СД,  я  смог  бы  информировать  Вас  о  не¬
которых  подробностях  этих  предательских  переговоров.  Мне  нуж¬
ны  гарантии,  поскольку,  попади  это  мое  письмо  в  аппарат  <  СД,
я  буду  немедленно  уничтожен^  Именно  поэтому  я  не  подписы¬
124

ваюсь.  Я  прошу  Вас,  если  мое  сообщение  Вам  представляется
важным,  приехать  завтра  к  отелю  «Нойе  Тор»  к  13.00.  Пре¬
данный  фюреру  член  СС  и  НСДАП».
 Борман  долго  сидел  с  этим  письмом  в  руках.  Он  думал  по¬
звонить  к  шефу  гестапо  Мюллеру.  Он  знал,  как  Мюллер  ему
обязан.  Мюллер,  старый  сыщик,  два  раза  в  начале  тридцатых
годов  громил  баварскую  организацию  национал-социалист¬
ской  партии.  Потом  он  стал  служить  этой  партии,  когда  она
стала  государственной  партией  Германии.  До  1939  года  шеф  ге¬
стапо  был  беспартийным:  коллеги  в  службе  безопасности  не
могли  ему  простить  усердия  во  время  Веймарской  республики.
Борман  помог  ему  вступить  в  ряды  партии,  дав  за  него  гаран¬
тии  лично  фюреру.  Но  Борман  никогда  «не  подпускал»  к  себе
Мюллера  слишком  близко,  присматривался  к  Мюллеру,  взвеши¬
вая  шансы:  если  уж  приближать  его  —  то  до  конца,  посвящая
в  святая  святых.  Иначе  игра  не  стоит  свеч.
 «Что  это?  —  думал  Борман,  в  десятый  раз  рассматривая
письмо.  —  Провокация?  Вряд  ли.  Писал  больной  человек?  Тоже
нет  —  это  похоже  на  правду...  А  если  он  из  гестапо  и  если
Мюллер  тоже  в  этой  игре?  Крысы  бегут  с  тонущего  корабля  —
все  возможно...  Во  всяком  случае,  это  может  оказаться  неубиен¬
ной  картой  против  Гиммлера.  Тогда  я  смогу  спокойно,  без  огляд¬
ки  на  этого  негодяя,  перевести  все  партийные  деньги  в  нейтраль¬
ные  банки  на  имена  моих,  а  не  его  людей...»
 Борман  долго  размышлял  над  этим  письмом,  но  к  определен¬
ному  решению  так  и  не  пришел.
 Айсман  включил  магнитофон.  Он  неторопливо  курил,  внима¬
тельно  вслушиваясь  в  чуть  глуховатый  голос  Штирлица.
 «—  Скажите,  вам  было  страшно  эти  два  месяца,  проведенные
в  нашей  тюрьме?
 —  Мне  было  страшно  все  эти  одиннадцать  лет  вашего  пре¬
бывания  у  власти.
 —  Демагогия.  Я  спрашиваю  —  вам  было  страшно  то  время,
которое  вы  провели  у  нас  в  камере,  в  тюрьме?
 —  Разумеется.
 —  Разумеется.  Вам  бы  не  хотелось  попасть  сюда  еще  раз,
если  предположить  чудо?  Если  мы  вас  выпустим?
 —  Нет.  Мне  вообще  не  хотелось  бы  иметь  с  вами  дела.
 —  Прекрасно.  Но  если  я  поставлю  условием  вашего  осво¬
бождения  сохранение  со  мной  добрых  отношений,  чисто  челове¬
ческих?
 —  Чисто  человеческие  добрые  отношения  с  вами  для  меня
126

будут  просто  естественным  выявлением  моего  отношения  к  лю¬
дям.  В  той  степени,  в  какой  вы  будете  приходить  ко  мне  как
человек,  а  не  как  функционер  национал-социалистской  пар¬
тии,  вы  и  будете  для  меня  человеком.
 —  Но  я  буду  приходить  к  вам  как  человек,  который  спас
вам  жизнь.
 —  Вы  хотите  помочь  мне  по  внутреннему  свободному  влече¬
нию  или  строите  какой-то  расчет?
 —  Я  строю  па  вас  расчет.
 —  В  таком  случае  я  должен  убедиться,  что  цель,  которую
вы  преследуете,  добрая.
 —  Считайте,  что  мои  цели  избыточно  честны.
 —  Что  вы  будете  просить  меня  сделать?
 —  У  меня  есть  приятели,  люди  науки,  партийные  функцио¬
неры,  военные,  журналисты  —  словом,  личности.  Мне  было  бы
занятно,  если  бы  вы,  когда  мне  удастся,  конечно,  уговорить  на¬
чальство  освободить  вас,  побеседовали  с  этими  людьми.  Я  не
буду  у  вас  просить  отчета  об  этих  беседах.  Я,  правда,  не  отве¬
чаю  за  то,  что  не  будут  поставлены  диктофоны  в  соседней  ком¬
нате,  но  вы  можете  пойти  в  лес,  поговорить  там.  Мне  просто
будет  интересно  потом  спросить  ваше  мнение  о  той  степени  зла
или  той  мере  добра,  которые  определяют  этих  людей.  Такую
дружескую  услугу  вы  смогли  бы  оказать?
 —  Да...  Да,  конечно.  Но  у  меня  уже  возникает  масса  во¬
просов  о  том,  почему  я  слышу  такого  рода  предложение?
 —  А  вы  спрашивайте.
 —  Либо  вы  чересчур  доверяетесь  мне  и  просите  у  меня  под¬
держки  в  том,  в  чем  не  можете  просить  поддержки  ни  у  кого,
либо  вы  меня  провоцируете.  Если  вы  меня  провоцируете,  то  наш
разговор  пойдет  по  кругу.
 —  То  есть?
 —  То  есть  мы  опять  не  найдем  общего  языка.  Вы  остане¬
тесь  функционером,  а  я  —  человеком,  который  выбирает  посиль¬
ный  путь,  чтобы  не  стать  функционером.
 —  Что  вас  убедит  в  том,  что  я  вас  не  провоцирую?
 —  Только  взгляд  в  глаза.
 —  Будем  считать,  что  мы  с  вами  обменялись  верительными
грамотами».
 —  Поднимите  мне  справку  о  поведении  пастора  в  тюрьме,  —
попросил  Айсман,  кончив  прослушивать  пленку.  —  Все  о  его
манере  поведения,  о  контактах,  разговоры  с  другими  заключен¬
ными...  Словом,  максимум  подробностей.
 126

...Ответ,  который  ему  приготовили  через  час,  оказался  в  выс¬
шей  мере  неожиданным.  Оказывается,  в  январе  1945  года  пастор
Шлаг  был  из  тюрьмы  освобожден.  Из  дела  нельзя  было  понять,
дал  ли  он  согласие  работать  на  СД  или  его  освобождение  яви¬
лось  следствием  каких-то  иных,  непонятных  причин.  Была  толь¬
ко  директива  Шелленберга  —  выпустить  Шлага  под  наблюдение
Штирлица.  И  все.
 Еще  через  полчаса  ему  принесли  последний  документ:
с  Шлагом  после  освобождения  работал  специальный  агент  ше¬
стого  управления  Клаус.
 —  Где  его  материалы?  —  спросил  Айсман.
 —  Он  был  на  прямой  связи  со  штандартенфюрером  Штир¬
лицем.
 —  Что,  записей  не  осталось?
 —  Нет,  —  ответили  ему  из  картотеки,  —  записи  в  интересах
операции  не  велись...
 —  Найдите  мне  этого  агента,  —  попросил  Айсман.  —
Но  так,  чтобы  об  этом  знали  только  три  человека:  вы,
я  и  он...
 27.2.1945 	(12  часов  01  минута)
 На  встречу  с  Борманом  —  а  Штирлиц  очень  надеялся,  что
эта  встреча  состоится,  насадка  на  крючок  была  вкусной,  —  он
ехал  медленно,  кружа  по  улицам,  перепроверяя  на  всякий  слу¬
чай,  нет  ли  за  ним  хвоста.  Эту  проверку  он  устроил  машиналь¬
но;  ничто  за  последние  дни  не  казалось  ему  тревожным,  и  ни
разу  он  не  просыпался  среди  ночи,  как  бывало  раньше,  когда
он  всем  существом  своим  чувствовал  тревогу.  Он  тогда  подолгу
лежал  с  открытыми  глазами,  не  включая  света,  и  тщательно
анализировал  каждую  свою  минуту,  каждое  слово,  произнесен¬
ное  в  беседе  с  любым  человеком,  даже  с  молочником,  даже  со
случайным  попутчиком  в  вагоне  метро.  Штирлиц  старался  ез¬
дить  только  на  машине  —  избегал  случайных  контактов.  Но  он
считал,  что  вообще  изолировать  себя  от  мира  тоже  глупо,  ма¬
ло  ли  какое  задание  могло  прийти.  Вот  тогда  резкая  смена  по¬
ведения  могла  насторожить  тех,  кто  наблюдал  за  ним,  а  уж  то,
что  в  рейхе  за  каждым  наблюдали,  —  это  Штирлиц  знал  навер¬
няка.
 Он  тщательно  продумывал  все  мелочи:  люди  его  профессии
обычно  сгорали  на  пустяках.  Именно  отработка  мелочей  дваж¬
ды  спасала  его  от  провала.
 127

...Штирлиц  машинально  посмотрел  в  зеркальце  и  удивленно
присвистнул:  тот  «вандерер»,  что  пристроился  за  ним  возле
Курфюрстендамм,  продолжал  неотступно  идти  за  ним.  Штирлиц
резко  нажал  на  педаль  акселератора,  «хорьх»  сильно  взял  с  ме¬
ста  ;  Штирлиц  понесся  к  Александерплацу,  потом  повернул
к  Бергштрассе,  мимо  кладбища  вывернул  на  Ветераненштрассе,
оглянулся  и  понял,  что  хвост  —  если  это  был  хвост  —  отстал.
Штирлиц  сделал  еще  один  контрольный  круг,  проехал  мимо  сво¬
его  любимого  ресторанчика  «Грубый  Готлиб»  и  здесь  —  время
у  него  еще  было  —  остановился.
 «Если  они  снова  прицепятся,  —  подумал  он,  —  значит  что-
то  случилось.  А  что  могло  случиться?  Сейчас  сядем,  выпьем
коньяку  и  подумаем,  что  могло  случиться...»
 Он  очень  любил  этот  старинный  кабачок.  Он  назывался
«Грубый  Готлиб»  потому,  что  хозяин,  встречая  гостей,  говорил
всем  —  вне  зависимости  от  рангов,  чинов  и  положения  в  об¬
ществе  :
 —  Чего  приперся,  жирный  боров?  И  бабу  с  собой  привел  —
ничего  себе...  Пивная  бочка,  туша  старой  коровы,  вымя  больной
жирафы,  а  не  баба!  Сразу  видно,  жена!  Небось  вчера  с  хоро¬
шенькой  тварью  приходил!  Буду  я  тебя  покрывать,  —  пояснял
он  жене  гостя,  —  так  я  тебя  и  стану  покрывать,  собака  пар¬
шивая...
 Постепенно  Штирлиц  стал  замечать,  что  наиболее  уважаемых
клиентов  Грубый  Готлиб  ругал  особенно  отборными  ругательст¬
вами:  в  этом,  вероятно,  тоже  сказывалось  уважение  —  уваже¬
ние  наоборот.
 Готлиб  встретил  Штирлица  рассеянно:
 —  Иди  жри  пиво,  дубина...
 Штирлиц  пожал  ему  руку,  сунул  две  марки  и  сел  к  край¬
нему  дубовому  столику,  за  колонной,  на  которой  были  написаны
ругательства  мекленбургских  рыбаков  —  соленые  и  неуемно  ци¬
ничные.  Это  особенно  нравилось  стареющим  женам  промышлен¬
ников.
 «Что  могло  случиться?  —  продолжал  думать  он,  попивая
свой  коньяк.  —  Связи  я  не  жду  —  отсюда  провала  быть  не
может.  Старые  дела?  Им  некогда  управляться  с  новыми  —  са¬
ботаж  растет,  такого  саботажа  в  Германии  не  бывало.  Эрвин...
Стоп.  А  что,  если  они  нашли-передатчик?»
 Штирлиц  достал  сигареты,  но  именно  потому,  что  ему  очень
захотелось  крепко  затянуться,  он  не  стал  курить  вовсе.
 Ему  захотелось  сейчас  же  поехать  на  развалины  дома  Эр¬
вина  и  Кэт.
 128

«Я  сделал  главную  ошибку,  —  понял  он.  —  Я  должен  был
сам  обшарить  все  больницы  —  вдруг  они  ранены?  Телефонам  я
зря  поверил.  Этим  я  займусь  —  сразу  после  того,  как  поговорю
с  Борманом...  Он  должен  прийти  ко  мне  —  когда  их  жмут,
они  делаются  демократичными.  Они  бывают  недоступными,  ко¬
гда  им  хорошо,  а  если  они  чувствуют  конец,  они  становятся
трусливыми,  добрыми  и  демократичными.  Сейчас  я  должен  от¬
ложить  все  остальное,  даже  Эрвина  и  Кэт.  Сначала  я  должен
договориться  с  этим  палачом».
 Он  вышел,  сел  за  руль  и  не  спеша  поехал  на  Инвалиден-
штрассе,  к  музею  природоведения.  Туда,  к  отелю  «Нойе  Тор»,
скоро  должен  приехать  Борман.
 Он  ехал  очень  медленно,  то  и  дело  поглядывая  в  зеркальце:
черного  «вандерера»  сзади  не  было.
 «Может  быть,  это  Шелленберг  решил  пощупать  меня  перед
операцией  со  Шлагом?  —  подумал  он.  —  Тоже,  между  прочим,
резонное  объяснение.  А  может,  сдают  нервы?»
 Он  снова  посмотрел  в  зеркальце  —  нет,  улица  была  пустын¬
ной.  На  тротуарах,  пользуясь  затишьем  в  бомбежках,  детишки
гоняли  друг  за  другом  на  роликах  и  звонко  смеялись.  К  об¬
шарпанным  стенам  домов  жались  очереди:  видимо,  люди  жда¬
ли  мяса.
 Штирлиц  бросил  машину  возле  клиники  «Шарите»  и,  пройдя
через  большой  больничный  парк,  вышел  к  музею  на  Инвалиден-
штрассе.  Здесь  было  тихо  и  спокойно:  ни  одного  лишнего  че¬
ловека  на  улице.  Он  специально  выбрал  именно  это  место  —
здесь  все  просматривалось  как  на  ладони.
 «Впрочем,  они  могли  посадить  своих  людей  в  отеле.  Бели
Борман  стукнул  Гиммлеру,  так  и  будет  сделано.  А  если  он  не
стукнул  Гиммлеру,  тогда  его  люди  будут  шататься  здесь,  у  вхо¬
да,  на  противоположной  стороне,  изображая  научных  сотрудни¬
ков,  не  иначе...»
 Штирлиц  сегодня  был  в  штатском,  он  надел  к  тому  же  свои
дымчатые  очки  в  большой  роговой  оправе  и  низко  на  лоб  на¬
пялил  берет,  так  что  издали  его  трудно  было  узнать.  При  входе
в  музей,  в  вестибюле,  стоял  огромный  малахит  с  Урала  и  аме¬
тист  из  Бразилии.  Штирлиц  всегда  подолгу  стоял  возле  амети¬
ста,  но  любовался  он  уральским  самоцветом.
 Потом  он  неторопливо  прошел  через  громадный  зал  с  вы¬
битыми  стеклами:  там  стоял  макет  диковинного  динозавра.
Отсюда  он  мог  наблюдать  за  площадью  перед  музеем  и  за  оте¬
лем.  Нет,  все  было  спокойно  и  тихо,  даже  слишком  спокойно  и
тихо.  Штирлиц  был  в  музее  один:  сейчас  это  играло  против
него.
 9  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь»,  т.  2
 129

Он  остановился  возле  занятного  экспоната:  тринадцать  ста¬
дий  развития  черепа.  Череп  №  8  —  павиан,  №  9  —  гиббон,
№10  —  орангутанг,  №  11  —  горилла,  №  12  —  шимпанзе,
№13  —  человек.
 «Почему  тринадцатый  —  человек?  Все  против  человека,  да¬
же  цифры,  —  хмыкнул  он  про  себя.  —  Хоть  бы  двенадцатый
был  или  четырнадцатый.  А  нет,  на  тебе  —  именно  тринадца¬
тый...  Кругом  обезьяны,  —  продолжал  думать  он,  задержавшись
возле  макета  гориллы  Бобби.  —  Почему  обезьяны  окружены  та¬
кой  заботой,  а?»
 На  планочке  была  надпись:  «Горилла  Бобби  привезена
в  Берлин  29  марта  1928  года  в  возрасте  трех  лет.  Умерла
1  августа  1935  года,  1,72  метра  высоты  и  266  килограммов
веса».
 «А  незаметно,  —  думал  Штирлиц,  в  который  раз  уже  раз¬
глядывая  макет,  —  вроде  и  не  жирная.  Я  выше  ее,  а  вешу  семь-
десять  два».
 Он  отошел  от  макета  подальше,  словно  рассматривая  его  из¬
дали,  и  оказался  возле  большого  окна,  из  которого  был  виден
противоположный  тротуар  Инвалиденштрассе.  Штирлиц  посмот¬
рел  на  часы.  До  встречи  оставалось  десять  минут.
 Именно  сейчас  к  нему  по  легенде  должен  был  прийти  агент
Клаус.  Он  послал  по  его  адресу  шифровку  сегодня  утром  —  че¬
рез  секретариат.  Все  знали,  что  он  встречается  с  агентом  в  му¬
зеях.  Вызвав  Клауса,  он  преследовал  две  цели:  главную  —  али¬
би,  если  Борман  сообщит  о  письме  Гиммлеру,  а  тот  прикажет
прочесать  весь  район  и  все  здания  возле  «Нойе  Тор»;  и  второ¬
степенную  —  еще  раз  подтвердить,  хотя  бы  и  косвенно,  алиби
в  деле  исчезнувшего  Клауса.
 Штирлиц  перешел  в  следующий  зал:  на  Инвалиденштрассе
было  по-прежнему  пусто.  Здесь  он  задержался  возле  редкостного
экспоната,  найденного  в  лесах  Веденшлосс  в  восемнадцатом  ве¬
ке.  Из  куска  дерева  торчали  рога  оленя  и  кусок  разможженного
черепа:  видимо,  сильное  животное  промахнулось  во  время  ве¬
сенних  любовных  боев,  и  удар  пришелся  не  в  соперника,
а  в  ствол...
 Штирлиц  услышал  шум  многих  голосов  и  шаги  —  много
гулких  шагов.  «Облава!»  Но  потом  он  услышал  детские  голоса
и  обернулся:  учительница  в  старых,  стоптанных,  начищенных
до  блеска  мужских  ботинках  привела  учеников  —  видимо,
шестого  класса  —  проводить  здесь  урок  ботаники.  Ребята  смот¬
рели  на  экспонаты  очарованно  и  не  шумели,  и  быстрый  шепот
их  был  из-за  этого  тревожен.
 Штирлиц  смотрел  на  детей.  Глаза  их  были  лишены  детского,
130

прекрасного  озорства.  Они  слушали  учительницу  сосредоточенно,
очень  взросло.
 «Какое  же  проклятие  довлеет  над  этим  народом?  —  поду¬
мал  Штирлиц.  —  Как  могло  статься,  что  бредовые  идеи  обрек¬
ли  детей  на  этот  голодный,  стариковский  ужас?  Почему  наци¬
стам,  спрятавшимся  в  бункеры,  где  запасы  шоколада,  сардин
и  сыра,  удалось  выставить  своим  заслоном  хрупкие  тела  этих
мальчуганов?  И  —  самое  страшное  —  как  воспитали  в  этих  де¬
тях  слепую  уверенность,  что  высший  смысл  жизни  —  это  смерть
за  идеалы  фюрера?  »
 Он  вышел  через  запасной  выход  пять  минут  второго.  Никого
возле  отеля  не  было.  Задами  Штирлиц  пробрался  к  Шпрее,
сделал  круг,  сел  в  машину  и  поехал  к  себе  в  СД.  Хвоста  за  со¬
бой  он  не  увидел  и  на  обратном  пути.
 «Тут  что-то  не  так,  —  сказал  он  себе.  —  Что-то  вышло  стран¬
ное.  Если  бы  ждал  Борман,  я  бы  не  мог  не  заметить».
 ...А  Борман  не  мог  уйти  из  бункера:  фюрер  произносил  речь,
и  в  зале  было  много  людей,  а  он  стоял  сзади,  чуть  левее  фю¬
рера.  Он  не  мог  уйти  во  время  речи  фюрера.  Это  было  бы  без¬
умием.  Он  хотел  уйти,  он  решил  увидеть  того  человека,  который
писал  ему.  Но  он  вышел  из  бункера  только  в  три  часа.
 «Как  же  мне  найти  его?  —  думал  Борман.  —  Я  ничем  не
рискую,  встретившись  с  ним,  но  я  рискую,  отказываясь  от
встречи».
 «Д-8  —  Мюллеру.
 Совершенно  секретно.  Напечатано  в  одном  экз.
 Автомобиль  марки  «хорьх»,  номерной  знак  ВКР  821,  ото¬
рвался  от  наблюдения  в  районе  Ветераненштрассе.  Судя  по  все¬
му,  водитель  заметил  машину  наблюдения.  Памятуя  ваши  ука¬
зания,  мы  не  стали  преследовать  его,  хотя  форсированный  мо¬
тор  позволял  нам  это  сделать.  Передав  службе  Н-2  сообщение
о  направлении,  в  котором  поехал  «хорьх»  ВКР  821,  мы  верну¬
лись  на  базу.
 Д-8»-
 «В-192  —  Мюллеру.
 Совершенно  секретно.  Напечатано  в  одном  экз.
 Приняв  наблюдение  за  машиной  марки  «хорьх»,  номерной
знак  ВКР  821,  мои  сотрудники  установили,  что  владелец  этого
автомобиля  в  12.27  вошел  в  здание  музея  природоведения.  По¬
скольку  мы  предупреждены  о  высокой  профессиональной  подго¬
9*
 131

товленности  объекта  наблюдения,  я  принял  решение  не  «вести»
его  по  музею  одним  или  двумя  «посетителями».  Мой  агент  «Иль¬
ве»  получила  задание  привести  своих  учеников  из  средней  шко¬
лы  для  проведения  урока  в  залах  музея.  Данные  наблюдения
«Ильзе»  позволяют  с  полной  убежденностью  сообщить,  что  «объ¬
ект»  ни  с  кем  из  посторонних  в  контакт  не  входил.  Графический
план  экспонатов,  возле  которых  «объект»  задерживался  дольше,
чем  у  других,  прилагаю.  «Объект»  покинул  помещение  через  за¬
пасной  выход,  которым  пользуются  работники  музея,  в  13.05.
 В-192».
 271.1945 	(15  часов  00  минут)
 Мюллер  спрятал  донесение  в  папку  и  поднял  трубку  теле¬
фона.
 —  Мюллер,  —  ответил  он,  —  слушает  вас.
 — 	«Товарища»  Мюллера  приветствует  «товарищ»  Шеллен¬
берг,  —  пошутил  начальник  политической  разведки.  —  Или  вас
больше  устраивает  обращение  «мистер»?
 —  Меня  больше  всего  устраивает  обращение  «Мюллер»,  —
сказал  шеф  гестапо,  —  категорично,  скромно  и  со  вкусом.
Я  слушаю  вас,  дружище.
 Шелленберг  прикрыл  трубку  телефона  ладонью  и  посмотрел
на  Штирлица.  Тот  сказал:
 —  Да.  И  сразу  в  лоб.  А  то  он  уйдет,  он  как  лис...
 —  Дружище,  —  сказал  Шелленберг,  —  ко  мне  пришел
Штирлиц,  вы,  может  быть,  помните  его...  Да?  Тем  более.  Он
в  определенной  растерянности:  либо  за  ним  следят  преступни¬
ки,  а  он  живет  в  лесу  один;  либо  ему  на  хвост  сели  ваши  лю¬
ди.  Вы  не  помогли  бы  разобраться  в  этом  деле?
 —  Какой  марки  его  автомобиль?
 —  Какой  марки  ваш  автомобиль?  —  снова  закрыв  трубку
ладонью,  спросил  Шелленберг.
 — 	«Хорьх».
 —  Не  закрывайте  вы  ладонью  трубку,  —  сказал  Мюллер,  —
пусть  возьмет  трубку  Штирлиц.
 —  Вы  что,  всевидящий?  —  спросил  Шелленберг.
 Штирлиц  взял  трубку  и  сказал:
 —  Хайль  Гитлер!
 —  Добрый  день,  дружище,  —  ответил  Мюллер.  —  Номерной
знак  вашей  машины  случаем  не  ВКР  821?
 —  Именно  так,  обергруппенфюрер...
 — 	Где  они  сели  к  вам  на  хвост?  На  Курфюрстендамм?
 132

—  Нет.  На  Фридрихштрассе.
 —  Оторвались  вы  от  них  на  Ветераненштрассе?
 —  Так  точно.
 Мюллер  засмеялся:
 —  Я  им  головы  посворачиваю  —  тоже  мне  работа!  Не  вол¬
нуйтесь,  Штирлиц,  за  вами  шли  не  преступники.  Живите  спо¬
койно  в  своем  лесу.  Это  были  наши  люди.  Они  водят  «хорьх»,
похожий  на  ваш...  Одного  южноамериканца.  Продолжайте  жить
как  жили,  но  если  мне,  паче  чаяния,  спутав  вас  снова  с  южно¬
американцами,  донесут,  что  вы  посещаете  «Цыгойнакеллер»  на
Кудам,  я  покрывать  вас  не  стану...
 ♦Цыгойнакеллер»  —  «Цыганский  подвал»  —  маленький  ка¬
бак,  куда  было  запрещено  ходить  военным  и  членам  партии.
 —  А  если  мне  надо  там  бывать  по  делам  работы?  —  спро¬
сил  Штирлиц.
 —  Все  равно,  —  усмехнулся  Мюллер,  —  если  хотите  на¬
значать  встречи  своим  людям  в  клоаках,  лучше  ходите  в  «Ме¬
хико».
 Это  был  «хитрый»  кабак  Мюллера,  в  нем  работала  контрраз¬
ведка.  Штирлиц  знал  это  от  Шелленберга.  Тот,  конечно,  не  имел
права  говорить  об  этом:  был  издан  специальный  циркуляр,  за¬
прещавший  посещать  «Мехико-бар»  членам  партии  и  военным,
поэтому  наивные  говоруны  считали  там  себя  в  полнейшей  без¬
опасности,  не  предполагая,  что  каждый  столик  прослушивается
гестапо.
 —  Тогда  спасибо,  —  ответил  Штирлиц,  —  если  вы  мне  дае¬
те  санкцию,  я  буду  назначать  встречи  моим  людям  именно
в  «Мехико».  Но  если  меня  возьмут  за  жабры  —  я  приду  к  вам
за  помощью.
 —  Приходите.  Всегда  буду  рад  видеть  вас.  Хайль  Гитлер!
 Штирлиц  вернулся  к  себе  со  смешанным  чувством:  он,  в  об-
щем-то,  поверил  Мюллеру,  потому  что  тот  играл  в  открытую.
Но  не  слишком  ли  в  открытую?  Чувство  меры  —  вопрос  вопро¬
сов  любой  работы.  В  разведке  особенно.  Порой  даже  чрезмер¬
ная  подозрительность  казалась  Штирлицу  менее  безопасной,  чем
избыточная  откровенность.
 «Вернер  —  Мюллеру.
 Совершенно  секретно.  Напечатано  в  одном  экз.
 Сегодня  в  19.42  «объект»  вызвал  служебную  машину
ВКН  441.  «Объект»  попросил  шофера  отвезти  его  к  остановке
метро  «Миттльплац».  Здесь  он  вышел  из  машины.  Попытка  об¬
наружить  «объект»  на  других  станциях  оказалась  безуспешной.
 Вернер».
 133

Мюллер  спрятал  это  донесение  в  свою  потрепанную  папку,
где  лежали  наиболее  секретные  и  важные  дела,  и  снова  вернул¬
ся  к  изучению  материалов  по  Штирлицу.  Он  отметил  красным
карандашом  то  место,  где  сообщалось,  что  все  свободное  время
♦  объект»  любит  проводить  в  музеях,  назначая  там  свидания
своим  агентам.
 Мера  доверия
 Обергруппенфюрер  СС  Карл  Вольф  передал  письмо  личному
пилоту  Гиммлера.
 —  Если  вас  собьют,  —  сказал  он  мягким  своим  голосом,  —
«на  войне  —  как  на  войне»,  все  может  быть,  вы  обязаны
это  письмо  сжечь  еще  до  того,  как  отстегнете  лямки  пара¬
шюта.
 —  Я  не  смогу  сжечь  письмо  до  того,  как  отстегну  лямки
парашюта,  —  ответил  педантичный  пилот,  —  оттого  что  меня
будет  тащить  по  земле.  Но  первое,  что  я  сделаю,  отстегнув  лям¬
ки,  —  так  это  сожгу  письмо.
 —  Хорошо,  —  улыбнулся  Вольф,  —  давайте  согласимся  на
такой  вариант.  Причем  вы  обязаны  сжечь  это  письмо,  даже  ес¬
ли  вас  подобьют  над  рейхом.
 У  Карла  Вольфа  были  все  основания  опасаться:  попади  это
письмо  в  руки  любого  другого  человека,  кроме  Гиммлера,  —
судьба  Вольфа  была  бы  решена.
 Через  семь  часов  письмо  было  распечатано  Гиммлером.
 «Рейхсфюрер!
 Сразу  по  возвращении  в  Италию  я  начал  разрабатывать  опе¬
рацию  выхода  на  Даллеса:  не  в  плане  организационном,  но,
скорее,  в  аспекте  идеологическом.  Данные,  которыми  я  сдесь
располагал,  позволили  мне  сделать  главный  вывод:  союзников,
так  же  как  и  нас,  тревожит  реальная  перспектива  создания
в  Северной  Италии  коммунистического  правительства.  Даже  ес¬
ли  такое  правительство  будет  создано  чисто  символически,  Мо¬
сква  получит  прямой  путь  к  Ла-Маншу  —  через  коммунистов
Тито,  с  помощью  итальянских  коммунистических  вождей  с  пря¬
мым  выходом  на  Мориса  Тореза.  Таким  образом,  возникает
близкая  угроза  создания  «пояса  большевизма»  от  Белграда,  че¬
рез  Геную  —  в  Канны  и  Париж.
 Моими  помощниками  в  операции  стали  офицер  СС  Эуген
Дольман  (его  мать  —  итальянка,  имеющая  самые  широкие  свя¬
зи  среди  высшей  аристократии,  настроенной  прогермански)  и
Циммер.
 134

Я  решил,  и  Дольман  с  Циммером  взялись  через  итальянские
каналы  проинформировать  Даллеса,  что  смысл  возможных  пере¬
говоров  заключается  в  том,  чтобы  Запад  смог  взять  под  конт¬
роль  всю  Северную  Италию  до  того,  как  хозяевами  положения
окажутся  коммунисты.  По  их  просьбе  крупнейший  итальянский
банкир  барон  Парилли,  связанный  как  с  нами,  так  и  с  амери¬
канцами,  встретился  с  шефом  швейцарской  разведки  Вайбелем.
 Назавтра  после  беседы  с  Парилли  Вайбель  пригласил  на  обед
Аллена  Даллеса  и  его  помощника  Геверница.  «У  меня  есть  прия¬
тели  из  Германии,  которые  выдвигают  интересную  идею,  —  ска¬
зал  он,  —  если  вы  хотите,  я  могу  вас  познакомить».  Даллес,
однако,  ответил,  что  он  хотел  бы  встретиться  с  приятелями  Вай-
беля  позже,  после  того  как  с  ними  побеседует  его  помощник.
 Состоялась  беседа  между  Парилли  и  Геверницем.
 Во  время  беседы  Парилли  задал  вопрос:  «Готовы  ли  вы
встретиться  с  штандартенфюрером  СС  Дольманом  для  более  кон¬
кретного  обсуждения  итальянской  и  ряда  других  проблем?»  Ге-
верниц  ответил  согласием.
 Я  дал  санкцию  на  поездку  Дольмана  в  Швейцарию.  Там  он
был  встречен  Гюсманом,  Блюмом  и  Парилли.  Когда  они  прибы¬
ли  в  Лугано,  в  ресторан  «Бьянки»,  Дольман,  как  и  было  обго¬
ворено,  заявил:
 —  Мы  хотим  переговоров  с  западными  союзниками  для  того,
чтобы  сорвать  план  Москвы  по  созданию  коммунистического
правительства  Северной  Италии.
 Гюсман,  однако,  ответил,  что  единственно  возможные  пере¬
говоры  —  это  переговоры  о  безоговорочной  капитуляции.
 —  Я  не  пойду  на  предательство,  —  сказал  Дольман,  —  да
и  никто  в  Германии  не  пойдет  на  это.
 Гюсман  настаивал  на  концепции  «безоговорочной  капитуля¬
ции»,  но  разговора  не  прекращал,  несмотря  на  твердую  отрица¬
тельную  позицию,  занятую  Дольманом  согласно  той  партитуре,
которую  мы  с  ним  предварительно  расписали.
 —  Я  настаиваю  на  прямых  переговорах  с  представителем
Даллеса,  —  продолжал  Дольман,  —  чтобы  выяснить  точку  зре¬
ния  его  шефа.
 Представитель  Даллеса  Поль  Блюм  передал  Дольману  фами¬
лии  двух  руководителей  итальянского  Сопротивления:  Фарручи
Парри  и  Усмияни.  Эти  люди  находятся  в  нашей  тюрьме.  Они  не
являются  коммунистами,  и  это  дало  нам  возможность  сделать
вывод:  американцы,  так  же  как  и  мы,  озабочены  коммунисти¬
ческой  угрозой  Италии.  Им  нужны  герои  Сопротивления  неком-
мунисты,  которые  смогли  бы  в  нужный  момент  возглавить  пра¬
вительство,  верное  идеалам  Запада.
 135

—  Если  эти  люди  будут  освобождены  и  привезены  в  Швей¬
царию,  —  сказал  представитель  Даллеса,  —  мы  могли  бы  про¬
должить  встречи.
 Когда  Дольман  вернулся  ко  мне,  я  понял,  что  переговоры
начались,  ибо  никак  иначе  нельзя  истолковать  просьбу  об  осво¬
бождении  двух  итальянцев.  Дольман  высказал  предположение,
что  Даллес  ждет  моего  прибытия  в  Швейцарию.  Я  отправился
к  фельдмаршалу  Кессельрингу.  В  результате  пятичасовой  беседы
я  сделал  вывод,  что  фельдмаршал  согласится  на  почетные  пе¬
реговоры,  хотя  никаких  прямых  заверений  Кессельринг  не  давал,
вероятно,  в  силу  традиционного  опасения  говорить  откровенно
с  представителем  службы  безопасности.
 Назавтра  Парилли  посетил  меня  на  конспиративной  кварти¬
ре  возле  озера  Гарда  и  передал  мне  от  имени  Даллеса  пригла¬
шение  на  совещание  в  Цюрих.  Таким  образом,  послезавтра  я
отправляюсь  в  Швейцарию.  В  случае,  если  это  ловушка,  я  вы¬
двину  официальную  версию  о  похищении.  Если  же  это  начало
переговоров,  я  буду  информировать  вас  следующим  письмом,  ко¬
торое  отправлю  сразу  же  по  возвращении  в  свою  ставку.
 Хайль  Гитлер!
 Ваш  Карл  Вольф».
 «Пергамон»  разбомбили  англичане,  но  профессор  Плейшнер
не  стал  эвакуироваться  оо  всеми  научными  сотрудниками.  Он
испросил  себе  разрешение  остаться  в  Берлине  и  быть  храните¬
лем  хотя  бы  той  части  здания,  которая  уцелела.
 Именно  к  нему  сейчас  и  поехал  Штирлиц.
 Плейшнер  ему  очень  обрадовался,  утащил  в  свой  подвал  и
поставил  на  электроплитку  кофейник.
 —  Вы  тут  не  мерзнете?
 —  Мерзну  до  полнейшего  окоченения.  А  что  прикажете  де¬
лать?  Кто  сейчас  не  мерзнет,  хотел  бы  я  знать?  —  ответил
Плейшнер.
 —  В  бункере  у  фюрера  очень  жарко  топят...
 —  Ну,  это  понятно...  Вождь  должен  жить  в  тепле.  Разве
можно  сравнить  наши  заботы  с  его  тревогами  и  заботами?  Мы
есть  мы,  каждый  о  себе,  а  он  думает  обо  всех  немцах.
 Штирлиц  обвел  внимательным  взглядом  подвал:  ни  одной
отдушины  здеоь  не  было,  аппаратуру  подслушивания  сюда
не  всадишь.  Поэтому,  затянувшись  крепкой  сигаретой,  он
сказал:
 —  Будет  вам,  профессор...  Взбесившийся  маньяк  подставил
головы  миллионов  под  бомбы,  а  сам  сидит,  как  сволочь,  в  без¬
опасном  месте  и  смотрит  кинокартины  вместе  оо  своей  бандой...
 136

Лицо  Плейшнера  сделалось  мучнисто-белым,  и  Штирлиц  по¬
жалел,  что  он  сказал  все  это,  и  пожалел,  что  он  вообще  пришел
к  несчастному  старику  со  своим  делом.
 «Хотя  почему  это  мое  дело?  —  подумал  он.  —  Больше  всего
это  их,  немцев,  дело  и,  следовательно,  его  дело».
 —  Ну,  —  сказал  Штирлиц,  —  отвечайте  же...  Вы  не  соглас¬
ны  со  мной?
 Профессор  молчал  по-прежнему.
 —  Так  вот,  —  сказал  Штирлиц,  —  ваш  брат  и  мой  друг
помогал  мне.  Вы  никогда  не  интересовались  моей  профессией:
я  штандартенфюрер  СС  и  работаю  в  разведке.
 Профессор  всплеснул  руками,  словно  закрывая  лицо  от
Удара.
 —  Нет,  —  сказал  он.  —  Нет  и  еще  раз  нет!  Мой  брат  ни¬
когда  не  был  и  не  мог  быть  провокатором!  Нет!  —  повторил  он
уже  громче.  —  Нет!  Я  вам  не  верю!
 —  Он  не  был  провокатором,  —  ответил  Штирлиц,  —  а  я
действительно  работаю  в  разведке.  В  советской  разведке...
 И  он  протянул  Плейшнеру  письмо.  Это  было  предсмертное
письмо  его  брата.
 «Друг.  Спасибо  тебе  за  все.  Я  многому  научился  у  те¬
бя.  Я  научился  тому,  как  надо  любить  и  во  имя  этой  любви
ненавидеть  тех,  кто  несет  народу  Германии  рабство.  Плей¬
шнер».
 —  Он  написал  так,  опасаясь  гестапо,  —  пояснил  Штирлиц,
забирая  письмо.  —  Рабство  немецкому  народу,  как  вы  сами
понимаете,  несут  орды  большевиков  и  армады  американцев.  Их-
то,  большевиков  и  американцев,  мы  и  обязаны,  как  учит  ваш
брат,  ненавидеть...  Не  так  ли?
 Плейшнер  долго  молчал,  забившись  в  громадное  кресдо.
 —  Я  аплодирую  вам,  —  сказал  он  наконец,  —  я  понимаю...
Вы  можете  положиться  на  меня  во  всем.  Но  я  могу  сказать
вам  сразу:  как  только  меня  ударят  плетью  по  ребрам,  я  ска¬
жу  все.
 —  Я  знаю,  —  ответил  Штирлиц.  —  Что  вы  предпочитаете:
моментальную  смерть  от  яда  или  пытки  в  гестапо?
 —  Если  не  дано  третьего,  —  улыбнулся  Плейшнер  своей
неожиданной,  беззащитной  улыбкой,  —  естественно,  я  предпочи¬
таю  яд.
 —  Тогда  мы  сварим  кашу,  —  улыбнулся  Штирлиц,  —  хоро¬
шую  кашу...
 —  Что  я  должен  сделать?
 —  А  ничего.  Жить.  И  быть  готовым  в  любую  минуту  к  то¬
му,  чтобы  сделать  необходимое.
 187

7.3.1945 	(22  часа  03  минуты)
 —  Добрый  вечер,  пастор,  —  сказал  Штирлиц,  быстро  затво¬
ряя  за  собой  дверь.  —  Простите,  что  я  так  поздно.  Вы  уже
спали?
 —  Добрый  вечер.  Я  уже  спал,  но  пусть  это  не  тревожит  вас,
входите,  пожалуйста,  сейчас  я  зажгу  свечи.  Присаживайтесь.
 —  Спасибо.  Куда  позволите?
 —  Куда  угодно.  Здесь  теплее,  у  кафеля.  Может  быть,  сюда?
 —  Я  сразу  простужаюсь,  если  выхожу  из  тепла  в  холод.
Всегда  лучше  одна,  постоянная  температура.  Пастор,  кто  у  вас
жил  месяц  тому  назад?
 —  У  меня  жил  человек.
 —  Кто  он?
 —  Я  не  знаю.
 —  Вы  не  интересовались,  кто  он?
 —  Нет.  Он  просил  убежища,  ему  было  плохо,  и  я  не  мог
ему  отказать.
 —  Это  хорошо,  что  вы  мне  так  убежденно  лжете.  Он  гово¬
рил  вам,  что  он  марксист,  —  вы  спорили  с  ним  как  с  комму¬
нистом.  Он  не  коммунист,  пастор.  Он  им  никогда  не  был.  Он  —
мой  агент,  он  —  провокатор  гестапо.
 —  Ах,  вот  оно  что...  Я  говорил  с  ним  как  с  человеком  —
неважно,  кто  он:  коммунист  или  ваш  агент.  Он  просил  спасе¬
ния.  Я  не  мог  отказать  ему.
 —  Вы  не  могли  ему  отказать,  —  повторил  Штирлиц,  —  и
вам  неважно,  кто  он,  коммунист  или  агент  гестапо...  А  если  из-
за  того,  что  вам  важен  «просто  человек»,  абстрактный  человек,
конкретные  люди  попадут  на  виселицу  —  это  для  вас  важно?!
 —  Да,  это  важно  для  меня...
 —  А  если  —  еще  более  конкретно  —  на  виселицу  первыми
попадут  ваша  сестра  и  ее  дети,  —  это  для  вас  важно?
 —  Это  же  злодейство!
 —  Говорить,  что  вам  неважно,  кто  перед  вами  —  комму¬
нист  или  агент  гестапо,  еще  большее  злодейство,  —  ответил
Штирлиц,  садясь.  —  Причем  ваше  злодейство  догматично,  а  по¬
этому  особенно  страшно.  Сядьте.  И  слушайте  меня.  Ваш  разговор
с  моим  агентом  записан  на  пленку.  Нет,  это  не  я  делал,  это  все
делал  он.  Я  не  знаю,  что  с  ним:  он  прислал  мне  странное
письмо.  И  потом  без  пленки,  которую  я  уничтожил,  ему  не  по¬
верят.  С  ним  вообще  не  станут  говорить,  ибо  он  мой  агент.  Что
касается  вашей  сестры,  то  она  должна  быть  арестована,  как
только  вы  пересечете  границу  Швейцарии.
 138

—  Но  я  не  собираюсь  пересекать  границу  Швейцарии.
 —  Вы  пересечете  ее,  а  я  позабочусь  о  том,  чтобы  ваша  се¬
стра  была  в  безопасности.
 —  Вы  словно  оборотень...  Как  я  могу  верить  вам,  если  у  вас
столько  лиц?
 —  Вам  ничего  другого  не  остается,  пастор.  И  вы  поедете
в  Швейцарию  хотя  бы  для  того,  чтобы  спасти  жизнь  своих
близких.  Или  нет?
 —  Да.  Я  поеду.  Чтобы  спасти  им  жизнь.
 —  Отчего  вы  не  спрашиваете,  что  вам  придется  делать
в  Швейцарии?  Вы  откажетесь  ехать  туда,  если  я  поручу  вам
взорвать  кирку,  не  так  ли?
 —  Вы  умный  человек.  Вы,  вероятно,  точно  рассчитали  —
что  в  моих  силах  и  что  выше  моих  сил...
 —  Правильно.  Вам  жаль  Германию?
 —  Мне  жаль  немцев.
 —  Хорошо.  Кажется  ли  вам,  что  мир  не  медля  ни  мину¬
ты  —  это  выход  для  немцев?
 —  Это  выход  для  Германии...
 —  Софистика,  пастор,  софистика.  Это  выход  для  немцев,  для
Германии,  для  человечества.  Нам  погибать  не  страшно  —  мы
отжили  свое,  и  потом,  мы  одинокие,  стареющие  мужчины.
А  дети?
 —  Я  слушаю  вас.
 —  Кого  вы  сможете  найти  в  Швейцарии  из  ваших  коллег
по  движению  пацифистов?
 —  Диктатуре  понадобились  пацифисты?
 —  Нет,  диктатуре  не  нужны  пацифисты.  Они  нужны  тем,
кто  трезво  оценивает  момент,  понимая,  что  каждый  новый  день
войны  —  это  новые  жертвы,  причем  бессмысленные.
 —  Гитлер  пойдет  на  переговоры?
 —  Гитлер  на  переговоры  не  пойдет.  На  переговоры  пойдут
иные  люди.  Но  это  преждевременный  разговор.  Сначала  мне
нужно  иметь  гарантии,  что  вы  свяжетесь  там  с  людьми,  которые
обладают  достаточным  весом.  Нужны  люди,  которые  смогут  по¬
мочь  вам  вступить  в  переговоры  с  представителями  западных
держав.  Кто  может  помочь  вам  в  этом?
 Пастор  пожал  плечами.
 —  Фигура  президента  Швейцарской  республики  вас  устроит?
 Нет.  Это  официальные  каналы.  Это  несерьезно.  Я  имею
в  виду  деятелей  церкви,  которые  имеют  вес  в  мире.
 —  Все  деятели  церкви  имеют  вес  в  этом  мире,  —  сказал  па¬
стор,  но,  увидав,  как  снова  дрогнуло  лицо  Штирлица,  быстро  до¬
бавил:  —  У  меня  там  много  друзей.  Было  бы  наивностью  с  мо¬
13S

ей  стороны  обещать  что-либо,  но  я  думаю,  мне  удастся  обсудить
этот  вопрос  с  серьезными  людьми.  Брюнинг,  например...  Его
уважают...  Однако  меня  будут  спрашивать,  кого  я  представ¬
ляю?
 —  Немцев,  —  коротко  ответил  Штирлиц.  —  Если  вас  спро¬
сят,  кто  конкретно  намерен  вести  переговоры,  вы  спросите:
«А  кто  конкретно  поведет  их  со  стороны  Запада?»  Но  это  через
связь,  которую  я  вам  дам...
 —  Через  что?  —  не  понял  пастор.
 Штирлиц  улыбнулся  и  пояснил:
 —  Все  детали  мы  еще  оговорим.  Пока  нам  важна  принци¬
пиальная  договоренность.
 —  А  где  гарантия,  что  сестра  и  ее  дети  не  попадут  на  ви¬
селицу?
 —  Я  освободил  вас  из  тюрьмы?
 - 	Да.
 —  Как  вы  думаете,  это  было  легко?
 —  Думаю,  что  нет.
 —  Как  вы  думаете,  имея  на  руках  запись  вашего  разговора
с  провокатором,  мог  бы  я  послать  вас  в  печь?
 —  Бесспорно.
 —  Вот  я  вам  и  ответил.  Ваша  сестра  будет  в  безопасности.
До  тех  пор,  естественно,  пока  вы  будете  делать  то,  что  вам
предписывает  долг  человека,  скорбящего  о  немцах.
 —  Вы  угрожаете  мне?
 —  Я  предупреждаю  вас.  Если  вы  поведете  себя  иначе,  я  ни¬
чего  не  смогу  сделать  для  того,  чтобы  спасти  вас  и  вашу  сестру.
 —  Когда  все  это  должно  произойти?
 —  Скоро.  И  последнее:  кто  бы  ни  спросил  вас  о  нашем  раз¬
говоре...
 —  Я  стану  молчать.
 —  Если  вас  будут  спрашивать  об  этом  под  пыткой?
 —  Я  буду  молчать.
 —  Хочу  вам  верить...
 —  Кто  из  нас  двоих  сейчас  больше  рискует?
 —  Как  вам  кажется?
 —  Мне  кажется,  что  больше  рискуете  вы.
 —  Правильно.
 —  Вы  искренни  в  желании  найти  мир  для  немцев?
 - 	Да.
 —  Вы  недавно  пришли  к  этой  мысли:  дать  мир  людям?
 —  Да  как  вам  сказать,  —  ответил  Штирлиц,  —  трудно  от¬
ветить  до  конца  честно,  пастор.  И  чем  честнее  я  вам  отвечу,
тем  большим  лжецом  я  могу  вам  показаться.
 140

—  В  чем  будет  состоять  моя  миссия  более  конкретно?  Я  ведь
не  умею  воровать  документы  и  стрелять  из-за  угла...
 —  Во-первых,  —  усмехнулся  Штирлиц,  —  этому  недолго
научиться.  А  во-вторых,  я  не  требую  от  вас  умения  стрелять
из-за  угла.  Вы  скажете  своим  друзьям,  что  Гиммлер  через  та¬
кого-то  или  такого-то  своего  представителя  —  имя  я  вам  назо¬
ву  позже  —  провоцирует  Запад.  Вы  объясните,  что  этот  или  тот
человек  Гиммлера  не  может  хотеть  мира,  вы  докажете  своим
друзьям,  что  этот  человек  —  провокатор,  лишенный  веса  и  ува¬
жения  даже  в  СС.  Вы  скажете,  что  вести  переговоры  с  таким
человеком  не  только  глупо,  но  и  смешно.  Вы  еще  раз  повтори¬
те  им,  что  это  безумие  —  идти  на  переговоры  с  СС,  с  Гимм¬
лером,  что  переговоры  надо  вести  с  иными  людьми,  и  назо¬
вете  им  серьезные  имена  сильных  и  умных  людей.  Но  это  —
после.
 Перед  тем  как  уйти,  он  спросил:
 —  Кроме  вашей  прислуги,  в  доме  никого  нет?
 —  Прислуги  тоже  нет  дома,  она  уехала  к  родным  в  деревню.
 —  Можно  осмотреть  дом?
 —  Пожалуйста...
 Штирлиц  поднялся  на  второй  этаж  и  посмотрел  из-за  зана¬
вески  на  улицу:  центральная  аллея  маленького  городка  про¬
сматривалась  отсюда  вся.  На  аллее  никого  не  было.
 Через  сорок  минут  он  приехал  в  бар  «Мехико»:  там  он  на¬
значил  встречу  своему  агенту,  работавшему  по  вопросам  сохра¬
нения  тайны  «оружия  возмездия».  Штирлиц  хотел  порадовать
шефа  гестапо  —  пусть  завтра  послушает  разговор.  Это  будет  хо¬
роший  разговор  умного  нацистского  разведчика  с  умным  нацист¬
ским  ученым:  после  ареста  гестаповцами  специалиста  по  атом¬
ной  физике  Рунге  Штирлиц  не  забывал  время  от  времени  под¬
страховывать  себя  —  и  не  как-нибудь,  а  обстоятельно  и  всесто¬
ронне.
 8.3.1945 	(09  часов  32  минуты)
 —  Доброе  утро,  фрау  Кин.  Как  наши  дела?  Что  маленький?
 —  Спасибо,  мой  господин.  Теперь  он  начал  покрикивать,  и
я  успокоилась.  Я  боялась,  что  из-за  моей  контузии  у  него  что-
то  с  голосом.  Врачи  осмотрели  его:  вроде  бы  все  в  порядке.
 —  Ну  и  слава  богу!  Бедные  дети...  Такие  страдания  для  ма¬
люток,  только-только  вступающих  в  мир!  В  этот  грозный  мир...
А  у  меня  для  вас  новости.
 —  Хорошие?
 141

—  В  наше  время  все  новости  —  дурные  новости,  но  для  вас
они  скорее  хорошие.
 —  Спасибо,  —  откликнулась  Кэт.  —  Я  никогда  не  забуду
вашей  доброты.
 —  Скажите,  пожалуйста,  как  ваша  головная  боль?
 —  Уже  лучше.  Во  всяком  случае,  головокружение  проходит,
и  нет  этих  изнуряющих  приступов  дурноты.
 —  Это  симптомы  сотрясения  мозга.
 Да.  Если  бы  не  моя  грива  —  мальчика  не  было  б  вовсе.
Грива  приняла  на  себя  первый  удар  этой  стальной  балки.
 >—«  У  вас  не  грива.  У  вас  роскошные  волосы.  Я  любовался
ими  в  первое  свое  посещение.  Вы  пользовались  какими-нибудь
особыми  шампунями?
 —  Да.  Дядя  присылал  нам  из  Швеции  иранскую  хну  и  хо¬
рошие  американские  шампуни.
 Кэт  все  поняла.  Она  перебрала  в  памяти  вопросы,  которые
задавал  ей  «господин  из  страховой  компании».  Версия  «дяди  из
Стокгольма»  была  надежной  и  проверенной.  Она  придумала  не¬
сколько  версий  по  поводу  чемодана.  Она  знала,  что  это  самый
трудный  вопрос,  которого  она  постарается  сегодня  избежать,
сказавшись  совсем  больной.  Она  решила  посмотреть  «страхового
агента»  в  деле.  Шведский  дядя  —  самое  легкое.  Пусть  это  бу¬
дет  обоюдным  экзаменом.  Главное  —  начать  первой,  посмотреть,
как  он  поведет  себя.
 —  Кстати,  о  вашем  дядюшке.  У  него  есть  телефон  в  Сток¬
гольме?
 —  Муж  никогда  не  звонил  туда.
 Она  еще  не  верила  в  то,  что  Эрвина  больше  нет.  Она  попро¬
сту  не  могла  поверить  в  это.  После  первой  истерики,  когда  она
молча  билась  в  рыданиях,  старая  санитарка  сказала:
 —  Не  надо,  миленькая.  У  меня  так  было  с  сыном.  Тоже  ду¬
мали,  что  погиб,  а  он  лежал  в  госпитале.  А  сейчас  прыгает  без
ноги,  но  —  дома,  в  армию  его  не  взяли,  значит,  будет  жить.
 Кэт  захотелось  сразу  же,  немедля,  переслать  записку  Штир¬
лицу  с  просьбой  узнать,  что  с  Эрвином,  но  она  понимала,  что
делать  этого  никак  нельзя,  хотя  без  связи  со  Штирлицем  ей  не
обойтись.  Поэтому  она  приказывала  себе  думать  о  том,  как  умно
связаться  со  Штирлицем,  который  найдет  Эрвина  в  госпитале,
и  все  будет  хорошо,  и  маленький  будет  гулять  с  Эрвином  по
Москве,  когда  все  это  кончится,  и  настанет  теплое  бабье  лето
с  золотыми  паутинками  в  воздухе,  и  березы  будут  желтые-жел¬
тые,  высокие,  чистые...
 —  Фирма,  —  продолжал  человек,  —  поможет  получить  те¬
лефонный  разговор  с  дядей,  как  только  врачи  позволят  вам
142

встать.  Знаете,  эти  шведы  —  нейтралы,  они  богаты,  и  долг  дя¬
ди  —  помочь  вам.  Вы  дадите  ему  послушать  в  трубку,  как  кри¬
чит  маленький,  и  его  сердце  дрогнет.  Теперь  вот  что...  Я  дого¬
ворился  с  руководством  нашей  компании,  что  мы  выдадим  вам
первое  пособие  на  этих  днях,  не  дожидаясь  общей  перепроверки
суммы  вашей  страховки.  Но  нам  необходимы  имена  двух  га¬
рантов.
 —  Кого?
 —  Двух  людей,  которые  бы  гарантировали...  простите  меня,
но  я  всего-навсего  чиновник,  не  сердитесь,  —  которые  бы  под¬
твердили  вашу  честность.  Еще  раз  прошу  понять  меня  верно...
 —  Ну  кто  же  станет  давать  такую  гарантию?
 —  Неужели  у  вас  нет  друзей?
 —  Таких?  Нет,  таких  нет.
 —  Ну  хорошо.  Знакомые-то  у  вас  есть?  Просто  знакомые,  ко¬
торые  подтвердили  бы  нам,  что  знали  вашего  мужа.
 —  Знают,  —  поправила  Кэт.
 —  Он  жив?!
 - 	Да.
 —  Где  он?  Он  был  здесь?
 Кэт  отрицательно  покачала  головой.
 —  Нет.  Он  в  каком-нибудь  госпитале.  Я  верю,  что  он  жив.
 —  Я  искал.
 —  Во  всех  госпиталях?
 - 	Да.
 —  Ив  военных  тоже?
 —  Почему  вы  думаете,  что  он  мог  попасть  в  военный  госпи¬
таль?
 —  Он  инвалид  войны...  Офицер...  Он  был  без  сознания,  его
могли  отвезти  в  военный  госпиталь...
 —  Теперь  я  за  вас  спокоен,  —  улыбнулся  человек.  —  У  вас
светлая  голова,  и  дело  явно  идет  на  поправку.  Назовите  мне,
пожалуйста,  кого-либо  из  знакомых  вашего  супруга,  я  к  завт¬
рашнему  дню  уговорю  этих  людей  дать  гарантию.
 Кэт  чувствовала,  как  у  нее  шумело  в  висках.  С  каждым
новым  вопросом  в  висках  шумело  все  больше  и  больше.  Даже
не  шумело,  а  молотило  каким-то  тупым  металлическим  и  гром¬
ким  молотом.  Но  она  понимала,  что  молчать  и  не  отвечать  сей¬
час,  после  того  как  она  все  эти  дни  уходила  от  конкретных
вопросов,  было  бы  проигрышем.  Она  вспоминала  дома  на  своей
улице  —  особенно  разрушенные.  У  Эрвина  чинил  радиолу  ге¬
нерал  в  отставке  Нуш.  Так.  Он  жил  в  Рансфдорфе,  это  точно.
Возле  озера.  Пусть  спрашивает  его.
 —  Попробуйте  поговорить  с  генералом  в  отставке  Фрицем
143

Нушем.  Он  живет  в  Рансфдорфе,  возле  озера.  Он  давний  знако¬
мый  мужа.  Я  молю  бога,  чтобы  он  оказался  добр  к  нам  и  сейчас.
 —  Фриц  Нуш,  —  повторил  человек,  записывая  это  имя
в  свою  книжечку,  —  в  Рансфдорфе.  А  улицу  не  помните?
 —  Не  помню...
 —  В  справочном  столе  могут  не  дать  адреса  генерала...
 —  Но  он  такой  старенький.  Он  уже  не  воюет.  Ему  за  восемь¬
десят.
 —  Голова-то  у  него  варит?
 —  Что?
 —  Нет,  нет.  Просто  я  боюсь,  у  него  склероз.  Будь  моя  воля,
я  бы  всех  людей  старше  семидесяти  насильно  отстранял  от  ра¬
боты  и  отправлял  в  специальные  зоны  для  престарелых.  От  ста¬
риков  все  зло  в  этом  мире.
 —  Ну  что  вы.  Генерал  так  добр...
 —  Хорошо.  Кто  еще?
 ♦Назвать  фрау  Корн?  —  подумала  Кэт..  —  Наверное,  опас¬
но.  Хотя  мы  ездили  к  ней  отдыхать,  но  с  нами  был  чемодан.
Она  может  вспомнить,  если  ей  покажут  фото.  А  она  была  бы
хорошей  кандидатурой:  муж  —  майор  СС...»
 —  Попробуйте  связаться  с  фрау  Айхельбреннер.  Она  живет
в  Потсдаме.  Собственный  дом  возле  ратуши.
 —  Спасибо.  Это  уже  кое-что.  Я  постараюсь  сделать  этих  лю¬
дей  вашими  гарантами,  фрау  Кин.  Да,  теперь  вот  еще  что.  Ваш
консьерж  опознал  среди  найденных  чемоданов  два  ваших.  Завтра
утром  я  приду  вместе  с  ним,  и  мы  при  нем  и  при  враче  вскро¬
ем  эти  чемоданы:  может  быть,  вы  сразу  же  распорядитесь  не¬
нужными  вещами,  и  я  поменяю  их  на  белье  для  вашего  кара¬
пузика.
 ♦Ясно,  —  сказала  себе  Кэт.  —  Он  хочет,  чтобы  я  сегодня
же  попыталась  наладить  связь  с  кем-то  из  друзей».
 —  Большое  спасибо,  —  сказала  она,  —  бог  отплатит  вам  за
доброту.  Бог  никогда  не  забывает  добра...
 —  Ну  что  ж...  Желаю  вам  скорейшего  выздоровления,  и  по¬
целуйте  от  меня  вашего  великана.
 Вызвав  санитарку,  человек  сказал  ей:
 —  Если  она  попросит  вас  позвонить  куда-либо  или  передаст
записку,  немедленно  звоните  ко  мне  —  домой  или  на  работу,
неважно.  И  в  любое  время.  В  любое,  —  повторил  он.  —  А  если
кто-нибудь  придет  к  ней  —  сообщите  вот  сюда,  —  он  дал  ей
телефон,  —  эти  люди  в  трех  минутах  от  вас.  Вы  задержите  по¬
сетителя  под  любым  предлогом.
 144

Выходя  из  своего  кабинета,  Штирлиц  увидел,  как  по  коридо¬
ру  несли  чемодан  Эрвина.  Он  узнал  бы  этот  чемодан  из  тысячи:
в  нем  хранился  передатчик.
 Штирлиц  рассеянно  и  не  спеша  пошел  следом  за  двумя
людьми,  которые,  весело  о  чем-то  переговариваясь,  занесли  этот
чемодан  в  кабинет  штурмбаннфюрера  Рольфа.
 (Из  партийной  характеристики  на  члена
НС  ДАТ!  с  1940  года  Рольфа,  штурмбанн¬
фюрера  СС  (IV  отдел  РХСА):  «Истинный
ариец.  Характер  —  нордический,  отваж¬
ный.  С  товарищами  по  работе  поддержи¬
вает  хорошие  отношения.  Безукоризнен¬
но  выполняет  служебный  долг.  Беспоща¬
ден  к  врагам  рейха.  Отличный  спортсмен.
Отличный  семьянин.  Связей,  порочивших
его,  не  имел.  Отмечен  наградами  рейхс¬
фюрера  СС...»)
 Штирлиц  какое-то  ^мгновенье  прикидывал:  зайти  в  кабинет
к  штурмбаннфюреру  сразу  же  или  попозже?  Все  в  нем  напряг¬
лось,  он  коротко  стукнул  в  дверь  кабинета  и,  не  дожидаясь  от¬
вета,  вошел  к  Рольфу.
 —  Ты  что,  готовишься  к  эвакуации?  —  спросил  он  со  сме¬
хом.  Он  не  готовил  эту  фразу,  она  родилась  в  голове  сама  и,
видимо,  в  данной  ситуации  была  точной.
 —  Нет,  —  ответил  Рольф,  —  это  передатчик.
 —  Коллекционируешь?  А  где  хозяин?
 —  Хозяйка.  По-моему,  хозяину  каюк.  А  хозяйка  с  новорож¬
денным  лежит  в  изоляторе  госпиталя  «Шарите».
 —  С  новорожденным?
 —  Да.  И  голова  у  стервы  помята.
 —  Худо.  Как  ее  допрашивать  в  таком  состоянии?
 —  По-моему,  именно  в  таком  состоянии  и  допрашивать.  А  то
мы  канителимся,  канителимся,  ждем  чего-то.  Главное,  наш  бол¬
ван  из  отделения  показал  ей  фото  чемоданов  —  вкупе  с  этим.
Спрашивал,  не  видит  ли  она  здесь  своих  вещей.  Слава  богу,
сбежать  она  не  может:  у  нее  там  ребенок,  а  в  детское  отделе¬
ние  никого  не  пускают.  Я  не  думаю,  чтобы  она  ушла,  бросив
ребенка...  В  общем-то,  черт  его  знает.  Я  решил  сегодня  привез¬
ти  ее  сюда.
 —  Разумно,  —  согласился  Штирлиц.  —  Пост  там  поставили?
Надо  же  смотреть  за  возможными  контактами.
 —  Да,  мы  там  посадили  свою  санитарку  и  заменили  сторо¬
жа  нашим  работником.
 Ю  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь»,  т.  2
 145

—  Тогда  стоит  ли  ее  брать  сюда?  Поломаешь  всю  игру.
А  вдруг  она  решит  искать  связь?
 —  Я  и  сам  на  распутье.  Боюсь,  она  очухается.  Знаешь  этих
русских  —  их  надо  брать  тепленькими  и  слабыми...
 —  Почему  ты  решил,  что  она  русская?
 —  С  этого  и  заварилась  вся  каша.  Она  орала  по-русски,
когда  рожала.
 Штирлиц  усмехнулся  и  сказал,  направляясь  к  двери:
 —  Бери  ее  поскорей.  Хотя...  Может  получиться  красивая  иг¬
ра,  если  она  начнет  искать  контакты.  Думаешь,  ее  сейчас  не
разыскивают  по  всем  больницам  их  люди?
 —  Эту  версию  мы  до  конца  не  отрабатывали...
 —  Дарю.  Не  поздно  этим  заняться  сегодня.  Будь  здоров,  и
желаю  удачи.  —  Около  двери  Штирлиц  обернулся:  —  Это  инте¬
ресное  дело.  Главное  здесь  —  не  переторопить.  И  советую  —  не  до¬
кладывай  большому  начальству:  они  тебя  заставят  гнать  ра¬
боту.
 Уже  открыв  дверь,  Штирлиц  хлопнул  себя  по  лбу  и  засме¬
ялся:
 —  Я  стал  склеротическим  идиотом...  Я  ведь  шел  к  тебе  за
снотворным.  Все  знают,  что  у  тебя  хорошее  шведское  сно¬
творное.
 Запоминается  последняя  фраза.  Важно  войти  в  нужный  раз¬
говор,  но  еще  важнее  искусство  выхода  из  разговора.  Теперь,
думал  Штирлиц,  если  Рольфа  спросят,  кто  к  нему  приходил  и
зачем,  он  наверняка  ответит,  что  заходил  к  нему  Штирлиц  и
просил  шведское  снотворное.  Рольф  снабжал  половину  управле¬
ния  снотворным  —  его  дядя  был  аптекарем.
 ...А  теперь,  после  разговора  с  Рольфом,  Штирлицу  предстояло
сыграть  ярость.  Он  поднялся  к  Шелленбергу  и  сказал:
 —  Бригаденфюрер,  мне  лучше  сказаться  больным,  а  я  дей¬
ствительно  болен,  и  попроситься  на  десять  дней  в  санаторий  —
иначе  я  сдам...
 Говоря  это  шефу  разведки,  он  был  бледен,  до  синевы  бле¬
ден.  И  не  потому  только,  что  решалась  судьба  Кэт,  а  следо¬
вательно,  и  его  судьба.  Он  понимал,  что  ей  предстоит  здесь:  но¬
ворожденному  на  пятом  часу  допроса  приставляют  пистолет
к  затылку  и  обещают  застрелить  на  глазах  матери,  если  она
не  заговорит.  Обычная  провокация  папаши  Мюллера:  никогда
еще  никому  из  детей  они  не  стреляли  в  затылок.  Жалость  здесь
ни  при  чем  —  люди  Мюллера  могли  вытворять  вещи  похуже.
Просто  они  понимали,  что  после  этого  мать  сойдет  с  ума,  и  вся
146

операция  провалится.  Но  действовал  этот  метод  устрашения  без¬
отказно.
 Лицо  Штирлица  сейчас  стало  сине-бледным  не  потому,  что  он
понимал,  какие  ждут  его  муки,  скажи  Кэт  о  нем.  Все  проще:
он  играл  ярость.  Настоящий  разведчик  сродни  актеру  или  писа¬
телю.  Только  если  фальшь  в  игре  грозит  актеру  тухлыми  поми¬
дорами,  а  неправда  и  отсутствие  логики  отомстят  писателю  пре¬
зрительными  усмешками  критиков,  то  разведчику  это  обернет¬
ся  смертью.
 —  В  чем  дело?  —  удивился  Шелленберг.  —  Что  с  вами?
 —  По-моему,  мы  все  под  колпаком  у  Мюллера.  То  этот  иди¬
отизм  с  хвостом  на  Фридрихштрассе,  а  сегодня  еще  почище:  они
находят  русскую  с  передатчиком,  видимо  работавшую  очень  ак¬
тивно,  я  за  этим  передатчиком  охочусь  восемь  месяцев,  но  от¬
чего-то  это  дело  попадает  к  Рольфу,  который  столько  же  пони¬
мает  в  радиоиграх,  сколько  кошка  в  алгебре.
 Шелленберг  сразу  потянулся  к  телефонной  трубке.
 —  Не  надо,  —  сказал  Штирлиц.  —  Ни  к  чему.  Начнется
склока,  обычная  склока  между  разведкой  и  контрразведкой.
Не  надо.  Дайте  мне  санкцию:  я  поеду  сейчас  к  этой  бабе,  возь¬
му  ее  к  нам  и  хотя  бы  проведу  первый  допрос.  Может  быть,
я  самообольщаюсь,  но  я  проведу  его  лучше  Рольфа.  Потом  пусть
этой  женщиной  занимается  Рольф  —  для  меня  важнее  всего
дело,  а  не  честолюбие.
 —  Езжайте,  —  сказал  Шелленберг,  —  а  я  все-таки  позвоню
рейхсфюреру.
 —  Лучше  зайти  к  нему,  —  ответил  Штирлиц.  —  Мне  не
очень-то  нравится  вся  эта  возня.
 —  Поезжайте,  —  повторил  Шелленберг,  —  и  делайте  своз
дело.  А  потом  поговорим  о  пасторе.  Он  нам  понадобится  завтра*
послезавтра.
 —  Я  не  могу  разрываться  между  двумя  делами.
 —  Можете.  Разведчик  или  сдается  сразу,  или  не  сдается  во¬
все.  За  редким  исключением  он  разваливается  после  приме¬
нения  специальных  мер  головорезами  Мюллера.  Вам  все  станет
ясно  в  первые  часы.  Если  эта  дама  будет  молчать  —  передайте
ее  Мюллеру,  пусть  они  разобьют  себе  лоб.  Если  она  заговорит  —
запишем  себе  в  актив  и  утрем  нос  баварцу.
 Так  в  минуты  раздражения  Шелленберг  называл  одного
из  самых  ненавистных  ему  людей  —  шефа  гестапо  Мюллера.
 В  приемном  покое  Штирлиц  предъявил  жетон  СД  и  прошел
в  палату,  где  лежала  Кэт.  Когда  она  увидела  его,  глаза  ее  ши¬
10*
 147

роко  раскрылись,  в  них  появились  слезы,  и  она  потянулась
к  Штирлицу,  но  он,  опасаясь  диктофонов,  торопливо  сказал:
 —  Фрау  Кин,  собирайтесь.  Вы  проиграли,  а  разведчику  надо
уметь  достойно  проигрывать.  Я  знаю,  вы  станете  отпираться,
но  это  глупо.  У  нас  перехвачено  сорок  ваших  шифровок.  Сей¬
час  вам  принесут  одежду,  и  вы  поедете  со  мной.  Я  гарантирую
жизнь  вам  и  вашему  ребенку,  если  вы  станете  сотрудничать
с  нами.  Я  ничего  не  могу  вам  гарантировать,  если  вы  будете
упорствовать.
 Штирлиц  дождался,  пока  санитарка  принесла  ее  костюм,
пальто  и  туфли.  Кэт  сказала,  принимая  условия  его  игры:
 —  Может  быть,  вы  выйдете,  пока  я  буду  одеваться?
 —  Нет,  я  не  выйду,  —  ответил  Штирлиц.  —  Я  отвернусь  и
буду  продолжать  говорить,  а  вы  будете  думать,  что  мне  от¬
ветить.
 —  Я  ничего  не  буду  вам  отвечать,  —  сказала  Кэт,  —  мне  не¬
чего  отвечать  вам.  Я  не  понимаю,  что  произошло,  я  еще  очень
слаба,  и  я  думаю,  это  недоразумение  разъяснится.  Мой  муж  —
офицер,  инвалид  войны...
 Странное  чувство  радости  испытывала  сейчас  Кэт.  Она  ви¬
дела  своего,  она  верила,  что  теперь,  как  бы  ни  были  сложны  ис¬
пытания,  самое  страшное  —  одиночество  —  позади.
 —  Бросьте,  —  перебил  ее  Штирлиц,  —  ваш  передатчик
у  нас,  радиограммы  тоже  у  нас,  они  расшифрованы,  это
доказательства,  которые  невозможно  опровергнуть.  От  вас  по¬
требуется  только  одно:  ваше  согласие  на  совместную  с  нами
работу.  И  я  вам  советую,  —  сказал  он,  обернувшись,  всячески
показывая  ей  глазами  и  лицом  своим,  что  он  говорит  ей  нечто
очень  важное,  к  чему  надо  прислушаться,  —  согласиться  с  моим
предложением  и,  во-первых,  рассказать  все,  что  вам  известно,  пусть
даже  вам  известно  очень  немногое,  а  во-вторых,  принять  мое
предложение  и  начать  —  незамедлительно,  в  течение  этих  двух-
трех  дней,  —  начать  работать  на  нас.
 Он  понимал,  что  о  самом  главном  он  мог  говорить  только
в  коридоре.  Но  понять  это  самое  главное  Кэт  могла,  выслушав
его  здесь.  У  него  оставалось  минуты  две  на  проход  по  коридору,
он  подсчитал  для  себя  время,  поднимаясь  в  палату.
 Санитарка  принесла  ребенка  и  сказала:
 —  Дитя  готово...
 Штирлиц  внутренне  сжался:  и  не  столько  потому,  что  ма¬
ленький  человечек  сейчас  должен  будет  ехать  в  гестапо,
в  тюрьму,  в  неизвестность,  но  оттого,  что  женщина,  живой  чело¬
век,  тоже,  вероятно,  мать,  сказала  спокойным,  ровным  голосом:
«Дитя  готово...»
 148

—  Вам  тяжело  нести  ребенка,  —  сказала  санитарка,  —
я  отнесу  его  в  машину.
 —  Не  надо,  —  ответил  Штирлиц,  —  ступайте.  Фрау  Кин  по¬
несет  ребенка  сама.  И  последите,  чтобы  в  коридорах  не  было
больных.
 Санитарка  вышла,  и  Штирлиц,  открыв  дверь,  пропустил  Кэт
вперед.  Он  пошел,  взяв  ее  под  руку,  помогая  ей  нести  ребенка,
и  потом,  заметив,  как  дрожат  ее  руки,  взял  ребенка  сам.
 —  Слушай  меня,  девочка,  —  заговорил  он  негромко,  зажав
во  рту  сигарету,  —  им  все  известно...  Слушай  внимательно.  Они
станут  давать  тебе  информацию  для  наших.  Торгуйся,  требуй
гарантий,  требуй,  чтобы  ребенок  был  с  тобой.  Сломайся  на  ребен¬
ке:  они  могут  нас  записать,  поэтому  сыграй  все  точно  у  меня
в  кабинете.  Шифра  ты  не  знаешь,  и  наши  радиограммы  не  рас¬
шифрованы.  Шифровальщиком  был  Эрвин,  ты  —  только  радист.
Все  остальное  я  возьму  на  себя.  Скажешь,  что  Эрвин  ходил
на  встречу  с  резидентом  в  районы  Кантштрассе  и  в  Рансфдорф.
Кто  такие  —  не  знаешь.  Скажешь,  что  к  Эрвину  приходил
господин  из  МИДа.  В  машине  я  покажу  тебе  его  фото.  И  все.
Ясно?
 «Человеком  из  МИДа»  был  советник  восточного  управления
Хайнц  Корнер.  Он  погиб  неделю  назад  в  автомобильной*  ката¬
строфе.  Это  был  ложный  след.  Отрабатывая  этот  след,  гестапо
неминуемо  потеряет  десять-пятнадцать  дней.  А  сейчас  и  день
решал  многое...
 Через  пять  часов  Рольф  докладывал  Мюллеру,  что  русская
радистка  исчезла  из  клиники  «Шарите».  Мюллер  неистовствовал.
А  еще  через  два  часа  к  нему  позвонил  Шелленберг  и  сказал:
 —  Добрый  вечер,  дружище!  Штирлиц  приготовил  нам  пода¬
рок:  он  привез  русскую  радистку,  которая  дала  согласие  рабо¬
тать  на  нас.  Рейхсфюрер  уже  поздравил  его  с  этой  удачей.
 Сидя  у  Шелленберга,  слушая  его  веселую  болтовню  с  Мюл¬
лером,  Штирлиц  в  сотый  раз  спрашивал  себя:  вправе  ли  был
он  привозить  сюда,  в  тюрьму,  своего  боевого  товарища  Катень¬
ку  Козлову,  Кэт  Кин,  Ингу,  Энрике.  Да,  он  мог  бы,  конечно,
посадить  ее  в  машину,  показав  свой  жетон,  и  увезти  в  Ба¬
бельсберг,  а  после  найти  ей  квартиру  и  снабдить  новыми  доку¬
ментами.  Это  значило  бы,  что,  спасая  жизнь  Кэт,  он  заранее
шел  на  провал  операции  —  той,  которая  была  запланирована
Центром,  той,  которая  была  так  важна  для  сотен  тысяч  рус¬
ских  солдат,  той,  которая  могла  в  ту  или  иную  сторону  повли¬
ять  на  будущее  Европы.  Он  понимал,  что  после  похищения  Кэт
из  госпиталя  все  гестапо  будет  поднято  на  ноги.  Он  понимал
также,  что,  если  побег  удастся,  след  непременно  поведет  к  не¬
149

му:  значок  секретной  полиции,  машина,  внешние  приметы.  Зна¬
чит,  ему  тоже  пришлось  бы  уйти  на  нелегальное  положение.
Это  было  равнозначно  провалу.  Штирлиц  понимал,  что  дело
идет  к  концу  и  поэтому  палачи  Мюллера  будут  зверствовать
и  уничтожать  всех,  кто  был  у  них  в  застенках.  Поэтому  он
сказал  Кэт,  чтобы  она  сначала  поставила  условие:  ее  ничего
больше  не  связывает  с  Россией,  муж  погиб,  и  она  теперь  ни  при
каких  обстоятельствах  не  должна  попасть  в  руки  своего  быв¬
шего  «шефа».  Это  был  запасной  вариант,  на  случай,  если  Кэт
все  равно  передали  бы  гестапо.  Если  бы  Кэт  осталась  у  него,  он
бы  так  не  тревожился,  поселил  бы  ее  на  конспиративной  «ра¬
диоквартире»  под  охраной  СС,  а  в  нужный  момент  устроил  бы
так,  чтобы  Кэт  с  мальчиком  исчезла  —  и  никто  не  смог  бы  ее
найти.  Хотя  это  чертовски  сложно.  Сейчас,  при  всем  трагизме
положения  на  фронтах,  при  том  огромном  количестве  беженцев,
которые  заполнили  центр  страны,  гестапо  продолжало  работать
четко  и  слаженно:  каждый  второй  человек  давал  информацию
на  соседа,  а  этот  сосед,  в  свою  очередь,  давал  информацию  на
своего  информатора.  Считать,  что  в  этой  мутной  воде  можно
беспрепятственно  уйти,  мог  только  человек  наивный,  незнакомый
со  структурой  СС  и  СД.
 Мюллер  три  часа  работал  над  первым  допросом  русской.  Он
сличал  запись,  которую  представил  Штирлиц,  с  лентой  магнито¬
фона,  вмонтированного  в  штепсель  возле  стола  штандартенфю¬
рера  СС  фон  Штирлица.
 Ответы  русской  сходились  полностью.  Вопросы  штандартен¬
фюрера  были  записаны  скорописью  и  разнились  от  того,  что  он
говорил  русской  радистке.
 —  Он  лихо  работает  все-таки,  этот  Штирлиц,  —  сказал
Мюллер  Рольфу,  —  вот,  послушайте-ка...
 И,  отмотав  пленку,  Мюллер  включил  голос  Штирлица:
 «—  Я  не  стану  вам  повторять  той  азбучной  истины,  что
в  Москве  арест  будет  для  вас  приговором.  Человек,  попавший
в  гестапо,  обязан  погибнуть.  Вышедший  из  гестапо  —  предатель,
и  только  предатель.  Не  так  ли?  Это  первое.  Я  не  стану  просить
у  вас  имен  оставшихся  на  свободе  агентов  —  это  не  суть
важно:  стараясь  отыскать  вас,  они  неминуемо  придут  ко  мне.
Это  —  второе.  Вы  понимаете,  что,  как  человек  и  как  офицер
рейха,  я  не  могу  относиться  к  вашему  положению  без  сострада¬
ния:  я  понимаю,  сколь  велики  будут  муки  матери,  если  мы  бу¬
дем  вынуждены  отдать  ваше  дитя  в  приют.  Ребенок  навсегда
350

лишится  матери.  Поймите  меня  верно,  я  вам  не  угрожаю,  про¬
сто,  даже  если  бы  я  и  не  хотел  этого  делать,  надо  мной  есть
руководство,  а  приказы  всегда  значительно  легче  отдавать  тем,
кто  не  видел  ваше  дитя  у  вас  на  руках.  А  я  не  могу  не  вы*
полнить  приказ:  я  солдат,  и  моя  родина  воюет  с  вашей  стра¬
ной.  И  наконец,  четвертое.  Мы  в  свое  время  получили  копии
ваших  кинофильмов,  снятых  в  Алма-Ате  московской  киносту¬
дией.  Вы  изображаете  немцев  дураками,  а  нашу  организацию  —
сумасшедшим  домом.  Смешно,  это  ведь  мы  стояли  у  ворот
Кремля...*
 Мюллер,  естественно,  не  мог  видеть,  как  именно  в  этом  ме¬
сте  Штирлиц  подмигнул  Кэт,  и  она,  сразу  же  поняв  его,  отве¬
тила:
 «—  Да,  но  сейчас  части  Красной  Армии  стоят  у  ворот  Бер¬
лина.
 —  Верно.  Когда  наши  войска  стояли  у  ворот  Кремля,  вы
верили,  что  дойдете  до  Берлина.  Так  и  мы  убеждены  сейчас,  что
скоро  мы  вернемся  к  Кремлю.  Но  —  в  сторону  дискуссию.
Я  начал  говорить  вам  у  об  этом,  потому  что  наши  дешифроваль¬
щики  отнюдь  не  глупые  люди,  и  они  уже  многое  открыли  в  ва¬
шем  шифре,  и  вашу  работу,  работу  радиста,  может  выполнить
наш  человек...
 (Штирлиц  снова  подмигнул  Кэт.)  Она  ответила:
 —  Ваш  радист  не  знает  моего  почерка.  Зато  мой  почерк
очень  хорошо  знают  в  Центре.
 —  Верно.  Но  у  нас  есть  записанные  на  пленку  ваши  донесе¬
ния;  мы  можем  легко  обучить  вашему  почерку  нашего  челове¬
ка.  И  он  будет  работать  вместо  вас.  Это  будет  вашей  оконча¬
тельной  компрометацией.  Вам  не  будет  прощения  на  родине  —
вы  это  знаете  так  же  точно,  как  я,  а  может  быть,  еще  точнее.
 Если  вы  проявите  благоразумие,  я  обещаю  вам  полное  али¬
би  перед  вашим  руководством,  —  продолжал  он.
 —  Это  невозможно,  —  ответила  Кэт.
 —  Вы  ошибаетесь.  Это  возможно.  Ваш  арест  не  будет  за¬
фиксирован  ни  в  одном  из  наших  документов.  Вы  поселитесь
с  моими  добрыми  друзьями  на  квартире,  где  будет  удобно  де¬
вочке...
 —  У  меня  мальчик.
 —  Простите.  Вас,  скажете  вы  потом,  если  увидите  своих,  на¬
шел  после  смерти  мужа  человек,  который  назвал  вам  пароль.
 —  Я  не  знаю  пароля.
 —  Вы  знаете  пароль,  —  настойчиво  повторил  Штирлиц,  —
пароль  вы  знаете,  но  я  не  прошу  его  у  вас,  это  мелочи  и  игра
в  романтику.  Так  вот,  человек,  назвавший  вам  пароль,  скажете
161

вы,  привел  вас  на  эту  квартиру,  и  он  передавал  вам  зашифро¬
ванные  телеграммы,  которые  вы  гнали  в  Центр.  Это  алиби.
В  спектаклях  и  лентах  о  разведчиках  принято  давать  время  на
раздумье.  Я  вам  времени  не  даю:  я  спрашиваю  сразу  —  да
или  нет?»
 Молчание...
 Мюллер  посмотрел  на  Рольфа  и  заметил:
 —  Только  один  прокол:  он  спутал  пол  ребенка.  Он  назвал
дитя  девочкой,  а  в  остальном  —  виртуозная  работа.
 «—  Да,  —  тихо  ответила  Кэт,  скорее  даже  прошептала.
 —  Не  слышу,  —  сказал  Штирлиц.
 —  Да,  —  повторила  Кэт.  —  Да!  Да!  Да!
 —  Вот  теперь  хорошо,  —  сказал  Штирлиц.  —  И  не  надо  ис¬
терики.  Вы  знали,  на  что  шли,  когда  давали  согласие  работать
против  нас.
 —  Но  у  меня  есть  одно  условие,  —  сказала  Кэт.
 —  Да,  я  слушаю.
 —  С  родиной  у  меня  оборвалась  вся  связь  после  гибели  му¬
жа  и  моего  ареста.  Я  буду  работать  на  вас,  если  только  вы  га¬
рантируете  мне,  что  в  будущем  я  никогда  не  попаду  в  руки  мо¬
их  бывших  руководителей...»
 Сейчас,  когда  Кэт  висела  на  волоске,  а  атака  на  Бормана  по
каким-то  непонятным  причинам  сорвалась,  Штирлицу  был  совер¬
шенно  необходим  контакт  с  Москвой.  Он  рассчитывал  получить
помощь:  одно-два  имени,  адреса  нескольких  людей,  пусть  ни
прямо,  ни  косвенно  не  связанных  с  Борманом,  но  связанных  ка¬
ким-то  образом  с  племянницей  двоюродного  брата,  женатого  на
сестре  деверя  его  повара...
 Штирлиц  хмыкнул  —  это  родство  показалось  ему  занятным.
 Ждать,  когда  из  Центра  пришлют  радиста,  придется  не  мень¬
ше  недели-двух.  А  сейчас  нельзя  ждать  —  судя  по  всему,  дело
решают  дни,  в  крайнем  случае  недели.
 Штирлиц  рассуждал:  отчего  Борман  не  пришел  на  встречу?
Во-первых,  он  мог  не  получить  письма.  Письмо  успели  перехва¬
тить  люди  Гиммлера,  хотя  вряд  ли.  Штирлиц  сумел  отправить
письмо  с  корреспонденцией,  предназначенной  лично  Борману,  и
похитить  оттуда  письмо  —  дело  чересчур  рискованное,  посколь¬
ку  он  вложил  письмо  уже  после  проверки  всей  почты  сотруд¬
ником  секретного  отдела  секретариата  рейхсфюрера.  Во-вторых,
анализируя  отправленное  письмо,  Штирлиц  отметил  для  себя
несколько  существенных  своих  ошибок.  Ему  нередко  помогала
профессиональная  привычка  —  наново  анализировать  поступок,
152

беседу,  письмо  и,  не  досадуя  на  возможные  ошибки,  искать  —
сразу  же,  не  пряча  голову  под  крыло:  «авось  повезет»,  —  выход
из  положения.  Лично  ему  отправленное  письмо  ничем  не  грози¬
ло:  он  напечатал  его  на  машинке  в  экспедиции  во  время  налета.
Просто,  думал  он,  для  человека  масштаба  Бормана  в  письме  бы¬
ло  слишком  много  верноподданнических  эмоций  и  мало  фактов
и  конструктивных  предложений,  вытекающих  отсюда.  Громадная
ответственность  за  принимаемые  решения,  практически  бесконт¬
рольные,  обязывает  государственного  человека  типа  Бормана
лишь  тогда  идти  на  беседу  с  подчиненным,  когда  факты,  сооб¬
щенные  им,  были  ранее  никому  не  известны  и  перспективны
с  государственной  точки  зрения.  Но,  с  другой  стороны,  продол¬
жал  рассуждать  Штирлиц,  Борману  были  важны  даже  мельчай¬
шие  крупицы  материалов,  которые  могли  бы  скомпрометировать
Гиммлера.  Штирлиц  понимал,  отчего  началась  эта  борьба  меж¬
ду  Гиммлером  и  Борманом.  Он  не  мог  найти  ответа  —  отчего  она
продолжается  сейчас  с  такой  все  нарастающей  яростью.  И  нако¬
нец,  в  третьих,  Штирлиц  отдавал  себе  отчет  в  том,  что  Борман
был  просто-напросто  занят  и  поэтому  не  смог  прийти  на  встречу.
Впрочем,  Штирлиц  знал,  что  Борман  только  два  или  три  раза
откликался  на  подобного  рода  просьбы  о  встрече.  А  с  просьба¬
ми  о  приеме  к  нему  ежедневно  обращалось  по  меньшей  мере
два  или  три  десятка  человек  из  высшей  иерархической  группы
партийного  и  военного  аппарата.
 «Это  было  наивно  от  начала  до  конца,  —  решил  Штирлиц.  —
Я  играл  не  только  вслепую.  Я  играл  не  по  его  правилам.  По¬
правимо  ли  это?  В  принципе  —  да,  но  как  это  сделать  конк¬
ретно?»
 Завыла  сирена  тревоги.  Штирлиц  посмотрел  на  часы:  десять
часов  вечера.  Закат  был  сегодня  кроваво-красным,  с  синевой.
Значит,  ночью  будет  мороз.  «И  побьет  мои  розы,  —  подумал
Штирлиц,  поднимаясь,  —  верно,  я  рановато  их  высадил.  Но  кто
мог  подумать,  что  морозы  продержатся  так  долго».
 Бомбили  совсем  рядом.  Штирлиц  вышел  из  кабинета  и  по¬
шел  по  пустому  коридору  к  той  лестнице,  которая  вела  в  бун¬
кер.  Возле  двери,  за  которой  находился  пункт  прямой  связи,  он
задержался.  В  двери  торчал  ключ.
 Штирлиц  нахмурился,  неторопливо  огляделся:  коридор  был
пуст  —  все  ушли  в  бункер.  Он  толкнул  дверь  плечом.  Дверь  не
открылась.  Он  отпер  дверь.  Два  больших  белых  телефона  сразу
выделялись  среди  всех  остальных:  это  была  прямая  связь  с  бун¬
кером  фюрера  и  с  кабинетами  Бормана,  Геббельса  и  Кейтеля.
 Штирлиц  выглянул  в  коридор:  там  по-прежнему  никого  не
было.  Стекла  дрожали  —  бомбили  теперь  совсем  рядом.  Мгно¬
153

венье  он  думал  —  стоит  запереть  дверь  или  нет.  Потом  подо¬
шел  к  аппарату  и  набрал  номер  12-00-54.
 —  Борман,  —  услышал  он  в  трубке  низкий,  сильный  голос.
 —  Вы  получили  мое  письмо?  —  спросил  Штирлиц,  изменив
голос.
 —  Кто  это?
 —  Вы  должны  были  получить  письмо  —  лично  для  вас.
От  преданного  члена  партии.
 —  Да.  Здравствуйте.  Где  вы?  Ах  да.  Ясно.  Номер  моей  ма¬
шины...
 —  Я  знаю,  —  перебил  его  Штирлиц.  —  Кто  будет  за  рулем?
 —  Это  имеет  значение?
 —  Да.  Один  из  ваших  шоферов...
 —  Я  знаю,  —  перебил  его  Борман.
 Они  понимали  друг  друга:  Борман  —  что  Штирлиц  знает
о  том,  как  прослушиваются  его  разговоры  (это  свидетельствова¬
ло  о  том,  что  человек,  говоривший  с  ним,  знал  высшие  секреты
рейха).  Штирлиц,  в  свою  очередь,  сделал  вывод,  что  Борман  по¬
нимает  то,  что  он  ему  не  договаривал  (один  из  его  шоферов  был
секретным  сотрудником  гестапо),  и  поэтому  он  почувствовал
удачу.
 —  Там,  где  мы  должны  были  с  вами  увидеться,  вас  будут
ждать.  Во  время,  указанное  вами,  —  завтра.
 —  Сейчас,  —  сказал  Штирлиц.  —  Через  полчаса.
 8.3.1945 	(22  часа  32  минуты)
 Через  полчаса  возле  музея  природоведения  Штирлиц  увидел
бронированный  «майбах».  Он  прошел  мимо  машины,  убедившись,
что  за  ним  нет  хвоста.  На  заднем  сиденье  он  увидел  Бормана.
Штирлиц  вернулся  и,  открыв  дверцу,  сказал:
 —  Партайгеноссе  Борман,  я  благодарен  вам  за  то  доверие,
которое  вы  мне  оказали...
 Борман  молча  пожал  его  руку.
 —  Поехали,  —  сказал  он  шоферу,  —  к  Ванзее.
 Потом  он  отделил  стеклом  салон  от  шофера.
 —  Где  я  вас  видел?  —  спросил  он,  присматриваясь  к  Штир¬
лицу.  —  Ну-ка,  снимите  ваш  камуфляж...
 Штирлиц  положил  очки  на  колени  и  приподнял  шляпу.
 —  Я  где-то  определенно  вас  видел,  —  повторил  Борман.
 —  Верно,  —  ответил  Штирлиц.  —  Когда  мне  вручали  крест,
вы  сказали,  что  у  меня  лицо  профессора  математики,  а  не
шпиона...
 154

—  Сейчас  у  вас  как  раз  лицо  шпиона,  а  не  профессора,  —
пошутил  Борман.  —  Ну,  что  случилось,  рассказывайте.
 ...Аппарат,  связывавший  Бормана  с  имперским  управлением
безопасности,  молчал  всю  ночь.  Поэтому,  когда  наутро  данные
прослушивания  легли  на  стол  Гиммлера,  он,  рассвирепев  пона¬
чалу,  а  после,  когда  гнев  остыл,  испугавшись,  вызвал  Мюллера
и  приказал  ему  выяснить  —  только  осторожно:  кто  разговари¬
вал  из  спецкомнаты  правительственной  связи  сегодня  ночью
с  штаб-квартирой  НСДАП,  с  Борманом.
 Никаких  определенных  данных  Мюллеру  в  течение  дня  по¬
лучить  не  удалось.  Под  вечер  ему  на  стол  положили  отпечатки
пальцев,  оставленные  на  трубке  телефона  незнакомцем,  звонив¬
шим  Борману.  Поразило  его  то,  что,  по  данным  картотеки,  та¬
кие  же  отпечатки  пальцев  уже  появились  несколько  дней  тому
назад  в  гестапо  и  были  они  обнаружены  на  передатчике,  при¬
надлежавшем  русской  радистке.
 Шофер  Бормана,  в  свое  время  отказавшийся  —  с  санкции
Бормана  —  стать  осведомителем  СС,  был  арестован,  когда  он
возвращался  домой  после  дежурства.  Три  часа  он  молчал  и  тре¬
бовал  разговора  с  Борманом.  После  того  как  к  нему  применили
допрос  с  устрашением,  он  признался,  что  ночью  к  ним  в  машину
сел  неизвестный.  О  чем  он  говорил  с  Борманом,  шофер  сказать
не  мог,  поскольку  беседа  проходила  в  салоне,  отделенном  от  него
толстым,  пуленепробиваемым  стеклом.  Он  дал  словесный  портрет
того,  кто  сел  в  машину.  Он  говорил,  что  это  был  человек  в  шля¬
пе,  низко  надвинутой  на  лоб,  в  очках  с  толстой  роговой  оправой
и  с  седыми  усами.  Ему  было  предложено  посмотреть  более  двух
сотен  фотографий.  Среди  этих  фотографий  было  фото  Штирлица.
Но,  во-первых,  Штирлиц  был  без  усов,  которые  легко  приклеи¬
вались  и  так  же  легко  снимались  в  случае  необходимости,  а  во-
вторых,  фотографии  были  пятилетней  давности,  а  за  пять  воен¬
ных  лет  люди  имеют  обыкновение  сильно  меняться  —  порой  до
неузнаваемости.
 Гиммлер,  получив  сообщение  Мюллера  о  проводимом  рассле¬
довании,  одобрил  его  предложение  негласно  взять  отпечатки
пальцев  у  всех  работников  аппарата.
 После  беседы  с  Мюллером  Гиммлер  вызвал  Отто  Скорцени.
 Он  понял,  что  схватка  с  Борманом  вступает  в  последнюю,
решающую  стадию.  И  если  с  помощью  какого-то  неизвестного
155

изменника  из  СС  Борман  получит  компрометирующие  материалы
на  него,  Гиммлера,  то  противопоставить  этому  частному  факту
он  обязан  сокрушающий  удар.  В  политике  ничто  так  не  урав¬
нивает  шансы  противников,  как  осведомленность  и  сила.  И  нигде
не  собрано  такое  количество  информации,  как  в  бронированных
сейфах  партийных  архивов.  Пусть  Борман  оперирует  с  человеком.
Он,  Гиммлер,  будет  оперировать  с  бумагами:  они  и  надежнее
людей,  и  —  по  прошествии  времени  —  страшнее  их...
 —  Мне  нужен  архив  Бормана,  —  сказал  он.  —  Вы  понимае¬
те,  Скорцени,  что  мне  нужно?
 —  Я  понимаю.
 —  Это  труднее,  чем  выкрасть  дуче.
 —  Я  думаю.
 —  Но  это  возможно?
 —  Не  знаю.
 —  Скорцени,  такой  ответ  меня  не  удовлетворяет.  Борман  на
этих  днях  начинает  эвакуацию  архива:  куда  и  под  чьей  охра¬
ной  —  это  вам  предстоит  выяснить.  Шелленберг  поможет  вам  —
негласно,  в  порядке  общей  консультации.
 10.3.1945 	(19  часов  58  минут)
 Штирлиц  выехал  ночным  экспрессом  на  швейцарскую  грани¬
цу  для  того,  чтобы  «подготовить  окно».  Он,  как  и  Шелленберг,
считал,  что  открытая  переброска  пастора  через  границу  может
придать  делу  нежелательную  огласку  —  вся  эта  операция  осу¬
ществлялась  в  обход  гестапо.  А  «разоблачение»  Шлага  после
того,  как  он  сделает  свое  дело,  должно  быть  осуществлено,  по
замыслу  Шелленберга,  именно  Штирлицем.
 Все  эти  дни  с  санкции  Шелленберга  Штирлиц  готовил  для  пас¬
тора  «кандидатов»  в  заговорщики:  людей  из  министерства  ино¬
странных  дел  и  из  штаба  «Люфтваффе».  Там,  в  этих  учрежде¬
ниях,  Штирлиц  нашел  людей,  особо  ревностно  служивших  нациз¬
му.  Шелленбергу  особенно  понравилось,  что  все  эти  люди  были
в  свое  время  завербованы  гестапо  как  осведомители.
 —  Это  хорошо,  —  сказал  он,  —  это  очень  перспективно.
 Штирлиц  вопросительно  посмотрел  на  него.
 —  В  том  смысле,  —  пояснил  Шелленберг,  —  что  мы  таким
образом  скомпрометируем  на  Западе  всех  тех,  кто  будет  искать
мирных  контактов  помимо  нас.  Там  ведь  четко  разграничивают
гестапо  от  нашего  департамента.
 В  этом  ночном  экспрессе,  который  отличался  от  всех
остальных  поездов  довоенным  комфортом:  в  маленьких  купе  по¬
156

скрипывали  настоящие  кожаные  ремни,  тускло  блестели  медные
пепельницы,  проводники  разносили  крепкий  кофе,  —  в  этом
поезде  по  коридору  Скандинавия  —  Швейцария  практически  ез¬
дили  теперь  лишь  одни  дипломаты.
 Штирлиц  занимал  место  №  74.  Место  №  56  в  следующем  ва¬
гоне  занимал  синюшно-бледный  профессор  из  Швеции  с  длин¬
ной,  неуклюжей  скандинавской  фамилией.  Они  да  еще  один  ге¬
нерал,  возвращавшийся  после  ранения  на  итальянский  фронт,
были  единственными  пассажирами  в  двух  международных  ва¬
гонах.
 Генерал  заглянул  в  купе  Штирлица  и  спросил  его:
 —  Вы  немец?
 —  Увы,  —  ответил  Штирлиц.
 Он  имел  возможность  шутить,  ему  это  было  разрешено  руко¬
водством.  Провокация  предполагает  возможность  зло  шутить.
В  случае  если  собеседник  не  пойдет  в  гестапо  с  доносом,  можно
думать  о  перспективе  в  работе  с  этим  человеком.  В  свое  время
этот  вопрос  дискутировался  в  гестапо:  пресекать  недостойные
разговоры  на  месте  или  давать  им  выход.  Считая,  что  даже  ма¬
лый  вред  рейху  —  существенная  польза  для  его  Родины,  Штир¬
лиц  всячески  поддерживал  тех,  кто  стоял  на  точке  зрения  поощ¬
рения  провокаций.
 —  Почему  «увы»?  —  поинтересовался  генерал.
 —  Потому  что  мне  не  приносят  второй  порции  кофе.  Настоя¬
щий  кофе  они  дают  по  первому  требованию  только  тем,  у  кого
чужой  паспорт.
 —  Да?  А  мне  дали  второй  раз.  У  меня  есть  коньяк.  Хотите
выпить?
 —  Спасибо.  У  меня  тоже  есть  коньяк.
 —  Зато,  вероятно,  у  вас  нет  сала.
 —  У  меня  есть  сало.
 —  Значит,  мы  с  вами  хлебаем  из  одной  тарелки,  —  сказал
генерал,  наблюдая  за  тем,  что  доставал  Штирлиц  из  портфе¬
ля.  —  В  каком  вы  звании?
 —  Я  дипломат.  Советник  третьего  управления  МИДа.
 —  Будьте  вы  прокляты!  —  сказал  генерал,  присаживаясь
на  кресло,  вмонтированное  за  выступом  маленького  умывальни¬
ка.  —  Во  всем  виноваты  именно  вы.
 —  Почему?
 —  Потому  что  вы  определяете  внешнюю  политику,  потому
что  вы  довели  дело  до  войны  на  два  фронта.  Прозт!
 —  Прозит!  Вы  мекленбуржец?
 —  Да.  Как  вы  узнали?
 —  По  «прозт».  Все  северяне  экономят  на  гласных.
 157

Генерал  засмеялся.
 —  Это  верно,  —  сказал  он.  —  Слушайте,  я  не  мог  вас  ви¬
деть  вчера  в  министерстве  авиации?
 Штирлиц  поджался:  он  вчера  подвозил  к  министерству  авиа¬
ции  пастора  Шлага  —  «налаживать»  связи  с  людьми,  близки¬
ми  к  окружению  Геринга.  В  случае  успеха  всей  операции,  когда
к  делу  подключат  гестапо  (но  уже  по  просьбе  Шелленберга,  для
выяснения  деталей  «заговора»),  надо  было,  чтобы  пастор  «оста¬
вил  следы»  —  ив  министерстве  авиации,  и  в  «Люфтваффе»,  и
в  министерстве  иностранных  дел.
 ♦Нет,  —  подумал  Штирлиц,  наливая  коньяк,  —  этот  генерал
меня  не  мог  видеть;  мимо  меня,  когда  я  сидел  в  машине,  ни¬
кто  не  проходил.  И  вряд  ли  Мюллер  станет  подставлять  под  меня
генерала  —  это  не  в  его  привычках,  он  работает  проще».
 —  Я  там  не  был,  —  ответил  он.  —  Странное  свойство  моей
физиономии:  всем  кажется,  что  меня  где-то  только  что
видели.
 —  А  вы  стереотипны,  —  ответил  генерал.  —  Похожи  на  мно¬
гих  других.
 —  Это  хорошо  или  плохо?
 —  Для  шпиков,  наверное,  хорошо,  а  для  дипломата,  видимо,
плохо.  Вам  нужны  запоминающиеся  лица.
 —  А  военным?
 —  Военным  сейчас  надо  иметь  сильные  ноги.  Чтобы  вовремя
сбежать.
 —  Вы  не  боитесь  так  говорить  с  незнакомым  человеком?
 —  Так  вы  не  знаете  моего  имени...
 —  Это  очень  легко  установить,  поскольку  у  вас  очень  запо¬
минающееся  лицо.
 —  Да?  Черт,  мне  всегда  оно  казалось  самым  стандартным.
Все  равно,  пока  вы  напишете  на  меня  донос,  пока  они  найдут
второго  свидетеля,  пройдет  время,  и  все  будет  кончено.  На  ска¬
мью  подсудимых  нас  будут  сажать  те,  а  не  эти.  И  в  первую
голову  вас,  дипломатов.
 —  Вы  жгли,  вы  уничтожали,  вы  убивали,  а  судить  —  нас?
 —  Мы  выполняли  приказ.  Жгли  СС.  Мы  —  воевали.
 —  А  что,  изобрели  особый  способ:  воевать  без  жертв?
 —  Война  так  или  иначе  необходима.  Не  такая  глупая,  ко¬
нечно.  Это  война  дилетанта.  Он  решил,  что  воевать  можно  по
наитию.  Он  один  знает,  что  нам  всем  надо.  Он  один  любит  ве¬
ликую  Германию,  а  мы  все  только  и  думаем,  как  бы  ее  предать
большевикам  и  американцам.
 —  Прозит...
 —  Прозт!  Государства  —  как  люди.  Им  претит  статика.
158

Их  душат  границы.  Им  нужно  движение  —  это  аксиома.  Дви¬
жение  —  это  война.  Но  если  вы,  проклятые  дипломаты,  снова
напутаете,  тогда  вас  уничтожат  —  всех  до  единого.
 —  Мы  выполняли  приказ.  Мы  такие  же  солдаты,  как  вы...
Солдаты  фюрера.
 —  Бросьте  вы  притворяться.  «Солдаты  фюрера»,  —  передраз¬
нил  он  Штирлица.  —  Младший  чин,  выкравший  генеральские
сапоги...
 —  Мне  страшно  говорить  с  вами,  генерал...
 —  Не  лгите.  Сейчас  вся  Германия  говорит,  как  я...  Или  ду¬
мает,  во  всяком  случае.
 —  А  мальчики  из  «Гитлерюгенда»?  Когда  они  идут  на  рус¬
ские  танки  —  они  думают  так  же?  Они  умирают  со  словами
«хайль  Гитлер!»...
 —  Фанатизм  никогда  не  даст  окончательной  победы.  Фана¬
тики  могут  победить  на  первых  порах.  Они  никогда  не  удержат
победы,  потому  что  они  устанут  от  самих  себя.  Прозт!
 —  Прозит...  Тогда  отчего  же  вы  не  поднимете  свою  диви¬
зию?..
 —  Корпус...
 —  Тем  более.  Почему  же  тогда  вы  не  сдадитесь  в  плен  вме¬
сте  со  своим  корпусом?
 —  А  семья?  А  фанатики  в  штабе?  А  трусы,  которым  легче
драться,  веря  в  мифическую  победу,  чем  сесть  в  лагерь  союз¬
ников?!
 —  Вы  можете  приказать.
 —  Приказывают  умирать.  Нет  еще  таких  приказов  —  жить,
сдаваясь  врагу.  Не  научились  писать.
 —  А  если  вы  получите  такой  приказ?
 —  От  кого?  От  этого  неврастеника?  Он  тянет  всех  нас  за
собой  в  могилу.
 —  А  если  приказ  придет  от  Кейтеля?
 —  У  него  вместо  головы  задница.  Он  секретарь,  а  не  во¬
енный.
 —  Ну  хорошо...  Ваш  главнокомандующий  в  Италии...
 —  Кессельринг?
 -  Да.
 —  Он  такого  приказа  не  издаст.
 —  Почему?
 —  Он  воспитывался  в  штабе  у  Геринга.  А  тот,  кто  работает
под  началом  какого-нибудь  вождя,  обязательно  теряет  инициа¬
тиву.  И  ловкость  приобретает,  и  аналитиком  становится,  но  те¬
ряет  способность  принимать  самостоятельные  решения.  Прежде
чем  решиться  на  такой  шаг,  он  обязательно  полетит  к  борову.
 159

—  К  кому?
 —  К  борову,  —  повторил  генерал  упрямо.  —  К  Герингу.
 —  Вы  убеждены,  что  Кессельринга  нельзя  уговорить  пойти
на  такой  шаг  без  санкции  Геринга?
 —  Если  б  не  был  убежден  —  не  говорил  бы.
 —  Вы  не  верите  в  перспективу?
 —  Я  верю  в  перспективу.  В  перспективу  скорой  гибели.  Всех
нас,  скопом...  Это  не  страшно,  поверьте,  когда  все  вместе.  И  ги¬
бель  наша  окажется  такой  сокрушительной,  что  память  о  ней
будет  ранить  сердца  многих  поколений  несчастных  немцев...
 На  пограничной  станции  Штирлиц  вышел  из  вагона.  Генерал,
проходя  мимо  него,  опустил  глаза  и  вскинул  руку  в  партийном
приветствии.
 —  Хайль  Гитлер!  —  сказал  он  громко.
 —  Хайль  Гитлер,  —  ответил  Штирлиц.  —  Желаю  вам  счаст¬
ливо  разбить  своих  врагов.
 Генерал  посмотрел  на  Штирлица  испуганно:  видимо,  он  вче¬
ра  был  сильно  пьян.
 —  Спасибо,  —  ответил  он  так  же  громко,  вероятно  рассчиты¬
вая,  что  его  слышит  проводник.  —  Мы  им  сломим  голову.
 —  Я  не  сомневаюсь,  —  ответил  Штирлиц  и  медленно  пошел
по  перрону.
 В  двух  вагонах  остался  один  только  профессор-швед,  ехав¬
ший  за  границу,  в  тишину  и  спокойствие  свободной  нейтраль¬
ной  Швейцарии.  Штирлиц  прогуливался  по  перрону  до  тех  пор,
пока  не  кончилась  пограничная  и  таможенная  проверка.  А  по¬
том  поезд  медленно  тронулся,  и  Штирлиц  проводил  долгим  взгля¬
дом  шведского  профессора,  прилепившегося  к  окну...
 Этим  шведом  был  профессор  Плейшнер.  Он  ехал  в  Берн
с  зашифрованным  донесением  для  Москвы:  и  о  проделанной
работе,  и  о  задании  Шелленберга,  и  о  связи  с  Борманом,  и
о  провале  Кэт.  В  этом  донесении  Штирлиц  просил  прислать  связь
и  оговаривал  —  когда,  где  и  как  он  на  эту  связь  сможет  выйти.
Штирлиц  попросил  также  Плейшнера  выучить  наизусть  коротень¬
кую  телеграмму  в  Стокгольм.  Текст  был  безобиден,  но  люди,
которым  это  сообщение  было  адресовано,  должны  были  немед¬
ленно  передать  его  в  Москву,  в  Центр.  Получив  текст,  в  Центре
могли  прочесть:  «Гиммлер  через  Вольфа  начал  в  Берне  пере¬
говоры  с  Даллесом.  Юстас».
 Штирлиц  вздохнул  облегченно,  когда  поезд  ушел,  и  отпра¬
вился  в  местное  отделение  погранслужбы  —  за  машиной,  чтобы
ехать  на  дальнюю  горную  заставу:  вскоре  там  должен  будет
«нелегально»  проникнуть  в  Швейцарию  пастор  Шлаг.
 160

Информация  к  размышлению  (Даллес)
 Агент  Шелленберга,  работавшая  у  Даллеса,  сообщала:  к  ее
♦хозяину-подопечному»  пришел  кюре  Норелли  из  представитель¬
ства  Ватикана  в  Швейцарии.  Между  двумя  этими  умными  людь¬
ми  состоялась  беседа,  которую  удалось  записать  почти  дословно.
 —  Мир  проклянет  Гитлера,  —  говорил  Даллес,  попыхивая
трубкой,  —  не  столько  за  печи  Майданека  и  Аушвица  и  не
столько  за  негибкую  политику  антисемитизма...  Никогда  за  всю
историю,  даже  в  великолепный  и  демократичный  пореформен¬
ный  период,  Россия  не  делала  такого  рывка  вперед,  как  за  эти
годы  войны.  Они  освоили  огромные  мощности  на  Урале  и  в  Си¬
бири.  Гитлер  бросил  Россию  и  Америку  в  объятия  друг  другу.
Русские  восстановят  на  средства  немецких  репараций  —  Сталин
рассчитывает  получить  с  Германии  двадцать  миллиардов  долла¬
ров  —  разрушенную  промышленность  западных  районов  и  та¬
ким  образом  удвоят  мощь  своего  индустриального  потенциала.
Россия  выйдет  на  первое  место  в  Европе  по  мощи  и  наступа¬
тельной  силе.
 —  Значит,  —  спросил  кюре,  —  выхода  нет?  Значит,  через
пять-шесть  лет  большевики  заставят  меня  служить  мессу  в  честь
его  святейшества  Сталина?
 —  Как  вам  сказать...  В  общем-то  могут,  конечно.  Если  мы
будем  вести  себя  как  агнцы  —  заставят.  Нам  нужно  делать
ставку  на  развитие  национализма  в  России,  тогда,  может  быть,
они  рассыплются...  Здесь  только  нельзя  глупить.  Если  раньше
Сталин  имел  металлургию  на  Украине  и  —  совсем  немного  —
на  востоке;  если  раньше  Украина  кормила  пшеницей  страну,
то  теперь  все  изменилось.  В  подоплеке  национализма  всегда  ле¬
жат  интересы  тех  или  иных  групп  населения,  связанных  с  де¬
лом,  или  —  используя  марксистскую  фразеологию  —  с  произ¬
водством.  Когда  я  сам  произвожу  что-то,  я  чувствую  себя
по  одному.  Но  когда  появляется  конкурент,  я  себя  чувствую  по-
иному.  В  условиях  нашей  системы  конкуренция  живительна.
В  условиях  системы  Сталина  конкуренция  лишь  травмирует  лю¬
дей.  Посылать  в  будущую  Россию  диверсантов,  которые  бы
взрывали  заводы,  —  смешная  затея.  А  вот  если  наша  пропаган¬
да  точно  и  аргументированно  подскажет  национальностям  Рос¬
сии,  что  каждая  из  них  может  существовать,  разговаривая  толь¬
ко  на  своем  языке,  —  это  будет  наша  победа,  и  противопоста¬
вить  этой  победе  русские  не  смогут  ничего.
 —  Мои  друзья  в  Ватикане  считают,  что  русские  за  годы
войны  научились  маневренности  и  в  действиях  и  в  мышлении.
 Н  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь»,  т.  2 	161

—  Видите  ли,  —  ответил  Даллес,  набив  трубку,  —  я  сейчас
перечитываю  русских  писателей:  Пушкина,  Салтыкова,  Достоев¬
ского...  Я  проклинаю  себя  за  то,  что  не  знаю  их  языка,  —  рус¬
ская  литература,  пожалуй,  самая  поразительная:  я  имею  в  ви¬
ду  их  литературу  девятнадцатого  века.  Я  вывел  для  себя,  что
русскому  характеру  свойственно  чаще  оглядываться  на  идеаль¬
ные  примеры  прошлого,  чем  рисковать  в  построении  модели  бу¬
дущего.  Я  представляю  себе,  что  они  решат  сделать  ставку  на
аграрный  класс  России,  уповая  на  то,  что  земля  «все  исцеляет»
и  все  единит.  Тогда  они  войдут  в  конфликт  со  временем,  а  вы¬
хода  из  этого  конфликта  нет.  Уровень  развития  техники  не  по¬
зволит  этого.
 —  Это  интересно,  —  сказал  кюре.  —  Но  я  опасаюсь,  что  вы
ставите  себя  в  ваших  умопостроениях  над  ними,  а  не  рядом
с  ними...,
 —  Вы  призываете  меня  вступить  в  ряды  ВКП(б)?  —  улыб¬
нулся  Даллес.  —  Они  меня  не  примут...  из-за  родственников.
 11.3.1845  (16  часов  03  минуты)
 На  пограничной  заставе  Штирлиц  быстро  решил  все  вопросы:
обер-лейтенант  оказался  покладистым,  славным  парнем.  Снача¬
ла  Штирлиц  даже  подивился  такой  покладистости  —  погранич¬
ники  славились  чрезмерным  гонором,  словно  бурши  прошлого
века.  Но,  поразмыслив,  Штирлиц  понял,  в  чем  тут  дело:  жизнь
в  горах,  на  границе  с  нейтральной  Швейцарией,  в  каком-то  осо¬
бом,  лунно-снежном  мире,  вдали  от  бомбежек,  разрухи  и  голо¬
да,  заставляла  и  обер-лейтенанта,  командовавшего  зоной,  и  всех
остальных  местных  начальников  угождать  каждому  приехав¬
шему  из  центра.  Манера  поведения  пограничников,  их  угодли¬
вость  и  непомерная  суетливость  привели  Штирлица  к  важному
выводу:  граница  перестала  быть  непроходимой.
 Фиксирующая  память  Штирлица  получила  эту  столь  важ¬
ную  на  будущее  информацию  для  того,  чтобы  немедленно  до
поры  забыть  ее.
 Было  бы  идеально,  думал  он,  связаться  прямо  отсюда  с  Шел-
ленбергом  и  попросить  его  дать  указание  кому-то  из  верных  со¬
трудников  разведки  доставить  пастора  прямо  сюда,  на  заставу.
Но  он  понимал,  что  любой  звонок  в  Берлин  будет  зафиксирован
ведомством  Мюллера,  а  провал  Шелленберга  и  той  миссии,  ко¬
торую  он  вменял  в  обязанность  пастору,  должны  были  стать
козырной  картой  именно  его,  Штирлица,  когда  он  будет  докла¬
дывать  об  этом  Борману  —  с  фотографиями,  данными  магнито¬
162

фонных  записей,  с  адресами,  явками  и  рапортом  пастора,  что¬
бы  скомпрометировать  те  переговоры,  не  фиктивные,  а  настоя¬
щие,  которые  должен  был  вести  в  Швейцарии  генерал  Карл
Вольф.
 Договорившись  о  месте,  в  котором  он  переведет  через  грани¬
цу  пастора,  —  это  было  ущелье,  поросшее  хвойным  молодым
лесом,  —  Штирлиц  еще  раз  расспросил  о  том,  как  называется
маленький  отель  в  Швейцарии,  видный  отсюда,  с  границы;  он
узнал,  как  зовут  хозяина  отеля  и  сколько  времени  придется
ждать  такси  из  города;  он  выяснил,  где  находится  ближайший
отель  на  равнине  —  по  легенде  пастор  шел  на  лыжах  с  равни¬
ны  в  горы  и  заблудился  в  ущельях.  В  Берне  и  Цюрихе  у  пасто¬
ра  были  друзья.  Открытка,  которую  пастор  должен  отправить
с  видом  набережной  Лозанны,  значила  бы,  что  предварительные
разговоры  закончены,  связь  налажена,  можно  приезжать  для
серьезных  бесед.  Поначалу  Шелленберг  возражал  против  этого
плана  Штирлица.
 —  Слишком  просто,  —  говорил  он,  —  слишком  все  облег¬
чено.
 —  Он  не  сможет  вести  себя  иначе,  —  ответил  Штирлиц.  —
Для  него  лучшая  ложь  —  это  абсолютная  правда.  Иначе  он  за¬
путается,  и  им  займется  местная  полиция.
 К  себе  в  Бабельсберг  Штирлиц  вернулся  поздно  ночью.  Он
отпер  дверь,  потянулся  к  выключателю,  но  услыхал  голос  —
очень  знакомый  и  тихий:
 —  Не  надо  включать  свет.
 ♦Холтофф,  —  понял  Штирлиц.  —  Как  он  попал  сюда?  Что-
то  случилось,  и,  видимо,  очень  важное...»
 Отправив  телеграмму  в  Стокгольм,  профессор  Плейшнер  снял
номер  в  маленьком  отеле  в  Берне,  принял  ванну,  потом  спустил¬
ся  в  ресторан  и  долго  недоумевающе  рассматривал  меню.  Он
переводил  взгляд  со  слова  «ветчина»  на  цену,  с  «омаров»
на  цену,  он  изучал  эту  вощеную,  отдающую  синевой  бума¬
гу,  а  после  —  неожиданно  для  самого  себя  засмеявшись  —
сказал:
 —  Гитлер  —  сволочь!
 Он  был  в  ресторане  один,  на  кухне  повар  гремел  кастрюля¬
ми,  пахло  топленым  молоком  и  свежим  хлебом.
 Плейшнер  повторил  —  теперь  уже  громче:
 —  Гитлер  —  дерьмо!
 11*
 163

Видимо,  кто-то  услышал  его:  появился  молодой  розовощекий
официант.  Он  подплыл  к  профессору,  сияя  улыбкой.
 —  Добрый  день,  мосье.
 —  Гитлер  —  собака!  —  закричал  Плейшнер.  —  Собака!
Сволочь!  Скотина!
 Он  ничего  не  мог  с  собой  поделать  —  началась  истерика.
 Поначалу  официант  пытался  улыбаться,  считая  это  шуткой,
а  потом  побежал  на  кухню,  и  оттуда  выглянул  повар.
 —  Позвонить  в  больницу?  —  спросил  официант.
 —  Ты  сошел  с  ума,  —  ответил  повар,  —  к  нам  в  ресторан
приедет  карета  «Скорой  помощи»!  Сразу  же  распустят  слух,  что
у  нас  отравили  человека.
 Через  час  Плейшнер  выписался  из  этого  отеля  и  переехал
в  частный  пансион  на  берегу  озера.  Он  понял,  что  оставаться
там  после  этой  дурацкой  истерики  глупо.
 Истерика  сначала  очень  испугала  его.  А  потом  он  почувст¬
вовал  облегчение.  Он  ходил  по  улицам,  то  и  дело  оглядываясь:
боялся,  что  сейчас  у  него  за  спиной  заскрипят  тормоза,  его
схватят  под  руки  молчаливые  молодчики,  и  увезут  в  подвал,  и
там  станут  бить  за  то,  что  он  посмел  оскорбить  великого  фюрера.
Но  он  шел  по  улице,  и  никому  до  него  не  было  дела.  Возле
газетного  киоска  он  накупил  английских  и  французских  газет,
на  первых  полосах  были  карикатуры  Гитлера  и  Геринга.  Он
тихонько  засмеялся  и  сразу  же  испугался,  что  снова  начнется
истерика.
 —  Бог  мой,  —  вдруг  сказал  он.  —  Неужели  все  позади?
 Он  шел  на  конспиративную  квартиру,  по  адресу,  который  ему
дал  Штирлиц,  по  пустынной  улице.  Оглянувшись  несколько  раз,
профессор  вдруг  (и  снова  неожиданно  для  себя)  стал  кружиться
в  вальсе.  Он  напевал  себе  под  нос  какой-то  старинный  вальс  и
упоенно  кружился,  по-старомодному  пришаркивая  мыском  ту¬
фель  и  делая  такие  пробеги,  которые  —  он  это  помнил  —  дела¬
ли  эстрадные  танцоры  в  начале  века.
 Дверь  ему  открыл  высокий,  плотный  мужчина.
 —  Отто  просил  передать,  —  сказал  профессор  слова  паро¬
ля,  —  что  вчера  вечером  он  ждал  вашего  звонка.
 —  Заходите,  —  сказал  мужчина,  и  Плейшнер  зашел  в  квар¬
тиру,  хотя  он  не  имел  права  этого  делать,  не  дождавшись  от¬
зыва:  «Странно,  я  был  дома,  но,  видимо,  он  перепутал  номер».
 Пьяный  воздух  свободы  сыграл  с  профессором  Плейшнером
злую  шутку:  явочная  квартира  советского  разведчика  была  про¬
валена  фашистами,  и  сейчас  нелегалы  Мюллера,  жившие  по
164

швейцарским  паспортам,  ждали  «гостей».  Первым  гостем  оказал¬
ся  связник  Штирлица  —  профессор  Плейшнер.
 —  Ну?  —  спросил  высокий  мужчина,  когда  они  вошли
в  комнату.  —  Как  он  там?
 —  Вот,  —  сказал  Плейшнер,  протягивая  ему  крохотную  ам¬
пулу,  —  тут  все  сказано.
 Это  его  спасло:  немцы  не  знали  ни  пароля,  ни  тех  возмож¬
ных  людей,  которые  должны  были  бы  прийти  на  связь.  Поэтому
было  принято  решение:  если  связник  не  войдет  без  отзыва,  его
надо  схватить  и,  усыпив,  вывезти  в  Германию.  Если  же  он  вой¬
дет  в  контакт,  установить  за  ним  наблюдение  и,  таким  образом,
выйти  на  главного  резидента.
 Высокий  человек  ушел  в  соседнюю  комнату.  Там  он  вскрыл
ампулу  и  разложил  на  столе  листочек  папиросной  бумаги.  Циф¬
ры  слагались  в  донесение.  Такие  же  цифры  находились  сейчас
в  центре  дешифровки  гестапо  в  Берлине:  именно  этим  шифром
передавались  донесения  русской  радисткой,  которая  дала  согла¬
сие  работать  на  Гиммлера.
 Высокий  мужчина  протянул  донесение  своему  помощнику  и
сказал:
 —  Срочно  в  посольство.  Передай  нашим,  чтобы  организова¬
ли  наблюдение  за  этим  типом.  Я  задержу  его  и  постараюсь  с  ним
поговорить  —  он  дилетант,  его,  видимо,  используют,  я  его  рас¬
шевелю...
 (Из  партийной  характеристики  на  члена
НСДАП  с  1944  года  Барбару  Беккер,  ун-
тершарфюрера  СС  (IV  отдел  РХСА):  «Ис¬
тинная  арийка.  Характер  нордический,
стойкий.  Безукоризненно  выполняет  слу¬
жебный  долг.  С  товарищами  по  работе
ровна  и  дружелюбна.  Спортсменка.  Бес¬
пощадна  к  врагам  рейха.  Незамужняя.
В  порочащих  связях  не  замечена...»)
 Кэт  ходила  по  комнате,  укачивая  сына.  В  отсутствие  Штир¬
лица  —  как  он  и  говорил  —  ее  перевели  на  конспиративную
квартиру  гестапо,  где  оборудовали  небольшую,  но  мощную  ра¬
диостанцию.  Кэт  смотрела  на  лицо  спящего  мальчика  и  думала:
«Всему  в  жизни  надо  учиться:  и  как  готовить  яичницу,  и  где
искать  книгу  в  каталоге,  математике  надо  учиться  тем  более.
А  вот  материнству  учиться  не  надо...»
 —  Мы  зовем  людей  к  естественности,  —  сказала  ей  как-то
охранница,  фрейлейн  Барбара.
 Она  была  совсем  еще  молода  и  любила  поболтать  перед  ужи¬
165

ном.  Солдат  СС  Гельмут,  живший  в  соседней  комнате,  сервиро¬
вал  стол  на  троих,  чтобы  отпраздновать  двадцатилетие  воспи¬
танницы  «Гитлерюгенда».  Во  время  этого  торжественного  ужи¬
на  —  с  картофелем  и  гуляшом  —  Барбара  сказала,  что  после
того,  как  Германия  выиграет  войну,  женщины,  наконец,  смогут
заняться  своим  делом  —  уйти  из  армии  и  с  производства  и  на¬
чать  строить  большие  германские  семьи.
 —  Рожать  и  кормить  —  вот  задача  женщины,  —  говорила
Барбара,  —  все  остальное  —  химеры,  выдуманные  растленными
буржуазными  демократиями  и  сталинским  режимом.  Люди
должны  стать  здоровыми  и  сильными.  Нет  ничего  чище  живот¬
ных  инстинктов.  Я  не  боюсь  говорить  об  этом  открыто.
 —  Это  как?  —  хмуро  поинтересовался  Гельмут,  только-толь¬
ко  откомандированный  с  фронта  после  сильнейшей  контузии.  —
Сегодня  со  мной,  завтра  с  другим,  а  послезавтра  с  третьим?
 —  Это  гнусность,  —  ответила  Барбара,  брезгливо  помортцив-
шись.  —  Семья  свята  и  незыблема.  Но  разве  в  постели  с  му¬
жем,  с  отцом  дома,  я  не  могу  так  же  наслаждаться  силой  люб¬
ви,  как  если  бы  он  был  и  вторым,  и  третьим,  и  четвертым?  Надо
освободить  себя  от  стыдливости  —  это  тоже  химера...  Вы,  ве¬
роятно,  не  согласны  со  мной?  —  спросила  она,  обернувшись
к  Кэт.
 —  Не  согласна.
 —  Желание  произвести  лучшее  впечатление  —  тоже  уловка
женщины,  древняя  как  мир.  Уж  не  кажется  ли  вам,  что  наш
добрый  Гельмут  предпочтет  вас  мне?  —  засмеялась  Барбара.  —
Он  боится  славян,  и  потом,  я  моложе...
 —  Я  ненавижу  женщин,  —  глухо  сказал  Гельмут.  —  «Ис¬
чадие  ада»  —  это  про  вас.
 —  Почему?  —  спросила  Барбара  и  озорно  подмигнула
Кэт.  —  За  что  вы  нас  ненавидите?
 —  Вот  за  то  самое,  что  вы  тут  проповедовали.  Женщина
хуже  злодея:  он  хоть  не  обманывает  —  злодей,  он  сразу  зло¬
дей.  А  тут  сначала  такую  патоку  разольют,  что  глаза  слипаются,
а  после  заберут  в  кулак  и  вертят  как  хотят,  а  при  этом  еще
спят  с  твоим  ближайшим  другом...
 —  Вам  жена  наставила  рога!  —  Барбара  даже  захлопала
в  ладоши.
 Кэт  отметила  для  себя,  что  у  нее  были  очень  красивые  ру¬
ки:  мягкие,  нежные,  с  детскими  ямочками  и  аккуратно  отполи¬
рованными  розовыми  ногтями.
 Эсэсовец  тяжело  посмотрел  на  Барбару  и  ничего  не  ответил:
он  подчинялся  ей,  он  был  рядовым  солдатом,  а  она  унтершар-
фюрером.
 166

—  Простите,  —  сказала  Кэт,  поднимаясь  из-за  стола,  —
я  могу  уйти  к  себе?
 —  А  что  случилось?  —  спросила  Барбара.  —  Сегодня  не
бомбят,  работать  вы  еще  не  начали,  можно  и  посидеть  чуть
дольше  обычного.
 —  Я  боюсь  —  проснется  маленький.  Может  быть,  вы  позво¬
лите  мне  спать  с  ним?  —  спросила  Кэт.  —  Мне  жаль  господи¬
на,  —  она  кивнула  головой  на  Гельмута,  —  он,  наверное,  не
высыпается  с  маленьким...
 —  Он  тихий,  —  сказал  Гельмут,  —  спокойный  парень.  И  со¬
всем  не  плачет.
 —  Это  запрещено,  —  сказала  Барбара.  —  Вам  полагается
жить  в  разных  помещениях  с  ребенком.
 —  Я  не  убегу,  —  попробовала  улыбнуться  Кэт.
 —  Отсюда  невозможно  бежать,  —  ответила  Барбара.  —  Нас
двое,  да  и  запоры  надежные.  Нет,  я  очень  сожалею,  но  у  меня
есть  приказ  командования.  Попробуйте  поговорить  с  вашим
шефом.
 —  А  кто  мой  шеф?
 —  Штандарюнфюрер  Штирлиц.  Он  может  нарушить  указа¬
ние  начальства  —  в  случае  если  вы  преуспеете  в  работе.  У  од¬
них  стимул  —  деньги,  у  других  —  мужчины;  у  вас  самый  вер¬
ный  стимул  к  хорошей  работе  —  ваше  дитя.  Не  так  ли?
 —  Да,  —  ответила  Кэт.  —  Вы  правы.
 —  Между  прочим,  вы  до  сих  пор  не  дали  ребенку
имя,  —  сказала  Барбара,  отрезая  от  картофелины  маленький
ломтик.
 Кэт  заметила,  что  девушка  ест,  словно  на  дипломатическом
приеме,  —  ее  движения  были  полны  изящества,  и  картофель,
изъеденный  червоточинами,  казался  каким-то  диковинным,  экзо¬
тическим  фруктом.
 —  Я  назову  его  Владимиром...
 —  В  честь  кого?  Ваш  отец  был  Владимиром?  Или  его  отец?
Как  его,  кстати,  звали?
 —  Кого?
 —  Вашего  мужа.
 —  Эрвин.
 —  Я  знаю,  что  Эрвин.  Нет,  я  спрашиваю  его  настоящее  имя,
русское...
 —  Я  знала  его  как  Эрвина.
 —  Он  даже  не  называл  вам  своего  имени?
 —  По-моему,  —  улыбнулась  Кэт,  —  ваши  разведчики,  так
же  как  и  все  разведчики  мира,  знают  друг  друга  по  псевдони¬
мам.  То,  что  я  —  Катя,  а  не  Кэт,  знал  мой  шеф  в  Москве  и,
167

вероятно,  знали  те  люди,  которые  были  связаны  с  Эрвином,  его
здешние  руководители.
 —  Владимиром,  мне  кажется,  звали  Ленина,  —  помолчав,
сказала  Барбара.  —  И  благодарите  бога,  что  вами  занимается
Штирлиц:  он  у  нас  славится  либерализмом  и  логикой...
 ♦Рейхсфюреру  СС  Генриху  Гиммлеру.
 Строго  секретно.  Только  для  личной  передачи.
 В  одном  экземпляре.
 Рейхсфюрер!
 Вчера  ночью  я  приступил  к  практическому  осуществлению
операции  ♦Истина».  Этому  предшествовало  предварительное  озна¬
комление  с  ландшафтом,  с  дорогами,  с  рельефом  местности.
Я  считал,  что  неосмотрительно  наводить  более  подробные  справ¬
ки  о  шоферах,  которые  будут  перевозить  архив  рейхслейтера
Бормана,  или  о  предполагаемом  маршруте.  Это  может  вызвать
известную  настороженность  охраны.
 Я  задумал  проведение  акции  по  возможности  «бесшумно»,
однако  события  вчерашней  ночи  не  позволили  мне  осуществить
♦  бесшумный»  вариант.  После  того  как  мои  люди,  одетые
в  штатское,  развернули  посредине  шоссе  грузовик,  колонна,  пе¬
ревозившая  архив  рейхслейтера,  не  останавливаясь,  открыла
стрельбу  по  грузовику  и  по  трем  моим  людям.  Не  спрашивая,
что  это  за  люди,  не  проверяя  документов,  первая  машина  охра¬
ны  партийного  архива  наскочила  на  наш  грузовик  и  опрокину¬
ла  его  в  кювет.  Дорога  оказалась  свободной.  Пять  человек  из
первой  машины  прикрытия  перескочили  в  следующий  автомо¬
биль,  и  колонна  двинулась  дальше.  Я  понял,  что  в  каждом
грузовике  следуют,  по  крайней  мере,  пять  или  шесть  человек,
вооруженных  автоматами.  Это,  как  выяснилось  впоследствии,  не
солдаты  и  не  офицеры.  Это  функционеры  местной  организации
НСДАП,  мобилизованные  в  ночь  перед  эвакуацией  архива.  Им
был  дан  личный  приказ  Бормана  —  стрелять  в  каждого,  неза¬
висимо  от  звания,  кто  приблизится  к  машинам  более  чем  на
двадцать  метров.
 Я  понял,  что  следует  изменить  тактику,  и  отдал  приказ  рас¬
членить  колонну:  одной  части  своих  людей  я  приказал  следо¬
вать  по  параллельной  дороге  до  пересечения  шоссе  с  железно¬
дорожной  линией:  дежурный  там  был  изолирован,  его  место  за¬
нял  мой  доверенный  человек,  который  должен  был  преградить
путь,  опустив  шлагбаум.  Я  же  с  остальными  людьми,  разбив  ко¬
лонну  надвое  (для  этого  пришлось  поджечь  фаустпатроном  гру¬
зовик,  следовавший  тринадцатым  по  счету  от  головной  машины),
остался  на  месте.  К  сожалению,  нам  пришлось  пустить  в  ход
168

оружие:  каждый  грузовик  «отстреливался»  до  последнего  патро¬
на,  невзирая  на  то,  что  мы  предложили  вступить  в  переговоры.
Первые  тринадцать  грузовиков  подошли  к  переезду  в  одно  вре¬
мя  с  нашими  машинами,  но  там  уже  стояло  десять  танков  из
армейского  24-го  корпуса,  которые  взяли  на  себя  охрану  грузо¬
виков  рейхслейтера.  Наши  люди  были  вынуждены  отступить.
Те  грузовики,  которые  мы  отбили,  были  сожжены,  а  все  мешки
и  цинковые  ящики,  захваченные  нами,  перегружены  в  броне¬
транспортеры  и  отвезены  на  аэродром.  Шоферы,  довозившие
бронетранспортеры  до  аэродрома,  были  ликвидированы  нашей
ударной  группой.
 Хайль  Гитлер!
 Ваш  Скорцени».
 На  конспиративную  квартиру  пришел  Рольф  с  двумя  свои¬
ми  помощниками.  Он  был  слегка  навеселе  и  поэтому  все  время
пересыпал  свою  речь  французскими  словами.  Мюллер  сказал
ему,  что  Кальтенбруннер  дал  согласие  на  то,  чтобы  именно  он,
Рольф,  работал  с  русской  в  то  время,  когда  Штирлиц  отсутст¬
вует.
 —  Шелленберг  отправил  Штирлица  на  задание.  Рольф  в  это
время  будет  работать  на  контрасте:  после  злого  следователя
арестованные  особенно  тянутся  к  доброму.  Штирлиц  доб¬
рый,  а?  —  И  Кальтенбруннер,  засмеявшись,  предложил  Мюлле¬
ру  сигарету.
 Мюллер  закурил  и  какое-то  мгновенье  раздумывал.  Мюлле¬
ра  устраивало,  что  факт  разговора  с  Борманом  кого-то  из  работ¬
ников  РХСА  был  известен  Гиммлеру  и  прошел  мимо  Кальтен-
бруннера:  эта  «вилка»  создавала  для  него  возможность  манев¬
рировать  между  двумя  силами.  Поэтому  он,  естественно,  никак
не  посвящал  Гиммлера  в  суть  подозрений  Кальтенбруннера  по
поводу  Штирлица,  а,  в  свою  очередь,  Кальтенбруннер  ничего  не
знал  о  таинственном  разговоре  с  Борманом,  который  Гиммлер
оценил  как  предательство  и  донос.
 —  Вы  хотите,  чтобы  я  посмотрел,  как  Штирлиц  будет  рабо¬
тать  с  радисткой?  —  спросил  Мюллер.
 —  Зачем?  —  удивился  Кальтенбруннер.  —  Зачем  вам  смот¬
реть?  По-моему,  он  достаточно  ловкий  человек  именно  в  вопро¬
сах  радиоигры.
 «Неужели  он  забыл  свои  слова?  1—  удивился  Мюллер.  —
Или  он  что-то  готовит  под  меня?  Стоит  ли  напоминать  ему?
Или  это  делать  нецелесообразно?  Проклятая  контора,  в  которой
надо  хитрить!  Вместо  того  чтобы  обманывать  чужих,  приходит¬
ся  дурачить  своего!  Будь  все  это  неладно!»
 169

—  Рольфу  дать  самостоятельную  партитуру  в  работе  с  рус¬
ской  пианисткой?
 Радистов  обычно  называли  «пианистами*,  а  руководителя
группы  разведки  —  «дирижером».  В  последнее  время,  в  сумато¬
хе,  когда  Берлин  наводнили  беженцы,  когда  приходилось  разме¬
щать  эвакуированных  работников,  прибывших  с  архивами  из
Восточной  Пруссии,  Аахена,  Парижа  и  Бухареста,  эти  термины
как-то  забылись,  и  арестованного  агента  чаще  стали  определять
не  по  его  профессии,  а  по  национальному  признаку.
 Поэтому  Кальтенбруннер  грустно  повторил:
 —  С  пианисткой...  Нет,  пусть  Рольф  контактирует  со  Штир¬
лицем.  Цель  должна  быть  одна,  а  способы  достижения  могут
быть  разными...
 —  Тоже  верно.
 —  Как  успехи  у  дешифровальщиков?
 —  Там  очень  мудреный  шифр.
 —  Потрясите  русскую.  Я  не  верю,  что  она  не  знает  шифра
резидента.
 —  Штирлиц  ведет  с  ней  работу  своими  методами.
 —  Штирлица  пока  нет,  пусть  пока  ее  потрясет  Рольф.
 —  Своим  способом?
 Кальтенбруннер  хотел  что-то  ответить,  но  на  столе  зазвонил
телефон  из  бункера  фюрера:  Гитлер  приглашал  Кальтенбрунне-
ра  на  совещание.
 Кальтенбруннер,  конечно  же,  помнил  разговор  о  Штирлице.
Но  позавчера  вечером,  встретившись  с  Борманом,  они  долго  бе¬
седовали  по  вопросам  финансовых  операций  за  кордоном,  и,
между  прочим,  Борман  сказал:
 —  Пусть  ваши  люди,  с  своей  стороны,  обеспечат  полную  сек¬
ретность  этой  акции.  Привлеките  самых  верных  людей,  которым
мы  верим:  Мюллера,  Штирлица...
 Кальтенбруннер  знал  «условия  игры»:  если  Борман  не  спра¬
шивал  о  человеке,  а  сам  называл  его,  значит  этот  человек
находился  в  поле  его  зрения,  значит  это  «нужный»  чело¬
век.
 При  первом  осмотре  захваченных  архивов  Бормана  не  было
найдено  ни  одного  документа,  который  бы  проливал  свет  на
пути,  по  которым  партия  переводила  свои  деньги  в  иностранные
банки.  Видимо,  эти  бумаги  либо  уже  были  эвакуированы,  либо
Борман  хранил  в  своей  феноменальной  памяти  те  банковские
шифры  и  фамилии  своих  финансовых  агентов,  которые  могли
ему  понадобиться  в  первый  день  мира,  либо,  наконец,  —  и  это
170

было  самым  обидным  —  эти  документы  остались  в  тех  первых
тринадцати  машинах,  которым  удалось  прорваться  сквозь  кор¬
дон  Скорцени  и  соединиться  с  танками  армии.
 Однако  в  тех  архивах,  которые  были  захвачены  людьми
Скорцени,  содержались  документы,  в  высшей  мере  любопыт¬
ные.  В  частности,  там  находилось  письмо  Штирлица  Борману,
хотя  и  не  подписанное,  но  свидетельствовавшее  о  том,  что  в  нед¬
рах  СД  зреет  измена.
 Гиммлер  показал  эту  бумагу  Шелленбергу  и  попросил  его
провести  расследование.  Шелленберг  обещал  выполнить  поруче¬
ние  рейхсфюрера,  прекрасно  отдавая  себе  отчет  в  том,  что  пору¬
чение  это  невыполнимо.  Однако  наличие  этого  документа  натолк¬
нуло  его  на  мысль,  что  в  архиве  Бормана  есть  более  серьезные
материалы,  которые  позволят  заново  перепроверить  евоих  сотруд¬
ников,  выяснив,  не  работали  ли  они  одновременно  на  Бормана,
а  если  и  работали,  то  начиная  с  какого  времени,  над  какими
вопросами,  против  кого  конкретно.  Шелленберг  не  боялся
узнать,  что  его  сотрудники  работали  на  двух  хозяев.  Ему  было
важно  составить  себе  картину  того,  что  Борман  знал  о  его
«святая  святых»  —  о  его  поисках  мира.
 Несколько  сотрудников  Шелленберга  были  посажены  на  эту
работу.  Почти  каждый  час  он  осведомлялся  о  новостях.  Ему  не¬
изменно  отвечали:  «Пока  ничего  интересного».
 Все  ли  готово  в  Берне?
 —  Как  себя  чувствует  ваш  шеф?  —  спросил  высокий.  —
Здоров?
 —  Да,  —  улыбнулся  Плейшнер.  —  Все  в  порядке.
 —  Хотите  кофе?
 —  Спасибо.  С  удовольствием.
 Мужчина  ушел  на  кухню  и  спросил  оттуда:
 —  У  вас  надежная  крыша?
 —  А  я  живу  на  втором  этаже,  —  не  поняв  жаргона,  ответил
Плейшнер.
 Гестаповец  усмехнулся,  выключая  кофейную  мельницу:  он
был  прав,  к  нему  пришел  дилетант,  добровольный  помощник  —
«крыша»  на  сленге  разведчиков  всего  мира  означает  «прикры¬
тие».
 «Только  не  надо  торопиться,  —  сказал  он  себе,  —  старик
у  меня  в  кармане.  Он  все  выложит,  только  надо  с  ним  быть
поосторожнее...»
 —  Такого  в  Германии  нет,  —  сказал  он,  подвигая  Плейшне-
171

ру  чашку  с  кофе.  —  Эти  сволочи  поят  народ  бурдой,  а  здесь
продают  настоящий  бразильский.
 —  Забытый  вкус,  —  отхлебнув  маленький  глоток,  согласил¬
ся  Плейшнер.  —  Я  не  пил  такого  кофе  лет  десять.
 —  Греки  научили  меня  запивать  крепкий  кофе  водой.  Хоти¬
те  попробовать?
 Плейшнера  сейчас  все  веселило,  он  ходил  легко,  и  думал
легко,  и  дышал  легко.  Он  рассмеялся:
 —  Я  ни  разу  не  пил  кофе  с  водой.
 —  Это  занятно:  контраст  температуры  и  вкуса  создает  осо*
бое  ощущение,  и  меньше  нагрузка  на  сердце.
 —  Да,  —  сказал  Плейшнер,  отхлебнув  глоток  воды,  —  очень
интересно.
 —  Что  он  просил  мне  передать  на  словах?
 —  Ничего.  Только  эту  ампулу.
 —  Странно.
 —  Почему?
 —  Я  думал,  он  скажет  мне,  когда  его  ждать.
 —  Он  об  этом  ничего  не  говорил.
 —  Между  прочим,  я  не  спросил  вас:  как  с  деньгами?
 —  У  меня  есть  на  первое  время.
 —  Если  вам  понадобятся  деньги,  заходите  ко  мне,  и  я  вас
ссужу.  Много,  конечно,  я  не  смогу  вам  дать,  но  для  того,  чтобы
как-то  продержаться...  Вы,  кстати,  смотрели  —  хвоста  не  было?
 —  Хвоста?  Это  что  —  слежка?
 -  Да.
 —  Знаете,  я  как-то  не  обращал  внимания.
 —  А  вот  это  неразумно.  Он  не  проинструктировал  вас  на
этот  счет?
 —  Конечно,  инструктировал,  но  я  почувствовал  себя  здесь
за  многие  годы,  особенно  после  концлагеря,  на  свободе  и  опья¬
нел.  Спасибо,  что  вы  напомнили  мне.
 —  Об  этом  никогда  нельзя  забывать.  Особенно  в  этой  нейт¬
ральной  стране.  Здесь  хитрая  полиция...  Очень  хитрая  полиция.
У  вас  ко  мне  больше  ничего?
 —  У  меня?  Нет,  ничего...
 —  Давайте  ваш  паспорт.
 —  Он  сказал  мне,  чтобы  я  паспорт  всегда  держал  при  себе.
 —  Он  говорил  вам,  что  теперь  вы  поступите  в  мое  распоря¬
жение?
 —  Нет.
 —  Хотя  правильно,  это  —  в  телеграмме,  которую  вы  переда¬
ли.  Мы  подумаем,  как  правильнее  построить  дело.  Вы  сейчас...
 —  Вернусь  в  отель,  лягу  в  кровать  и  стану  отсыпаться.
 172

—  Нет...  Я  имею  в  виду...  Ваша  работа...
 —  Сначала  выспаться,  —  ответил  Плейшнер.  —  Я  мечтаю
спать  день,  и  два,  и  три,  а  потом  стану  думать  о  работе.  Все
рукописи  я  оставил  в  Берлине.  Впрочем,  я  помню  свои  работы
почти  наизусть.
 Гестаповец  взял  шведский  паспорт  Плейшнера  и  небрежно
бросил  его  на  стол.
 —  Послезавтра  в  два  часа  придете  за  ним,  мы  сами  сделаем
регистрацию  в  шведском  консульстве.  Точнее  сказать,  постараем¬
ся  сделать:  шведы  ведут  себя  омерзительно  —  чем  дальше,  тем
наглее.
 —  Кто?  —  не  понял  Плейшнер.
 Гестаповец  закашлялся  —  он  сбился  с  роли  и,  чтобы  точнее
отыграть  свой  прокол,  закурил  сигарету  и  долго  пускал  дым,
прежде  чем  ответить.
 —  Шведы  в  каждом  проехавшем  через  Германию  видят
агента  нацистов.  Для  этих  сволочей  неважно,  какой  ты  немец  —
патриот,  сражающийся  с  Гитлером,  или  ищейка  из  гестапо.
 —  Он  не  говорил  мне,  чтобы  я  регистрировался  в  консуль¬
стве...
 —  Это  все  в  шифровке.
 «Его  хозяин  в  Берлине,  —  думал  гестаповец,  —  это  ясно,
он  ведь  сказал,  что  там  остались  его  рукописи.  Значит,  мы
получаем  человека  в  Берлине...  Это  удача.  Только  не  торопить¬
ся,  —  повторил  он  себе,  —  только  не  торопиться».
 —  Ну,  я  благодарен  вам,  —  сказал  Плейшнер,  поднимаясь.  —
Кофе  действительно  прекрасен,  а  с  холодной  водой  —  тем  более.
 —  Вы  уже  сообщили  ему  о  том,  что  благополучно  устрои¬
лись,  или  хотите,  чтобы  это  сделал  я?
 —  Вы  можете  сделать  это  через  своих  товарищей?
 «Коммунист,  —  отметил  для  себя  гестаповец.  —  Это  интерес¬
но,  черт  возьми!»
 —  Да,  я  сделаю  это  через  товарищей.  А  вы,  с  своей  сторо¬
ны,  проинформируйте  его.  И  не  откладывайте.
 —  Я  хотел  это  сделать  сегодня  же,  но  нигде  не  было  той
почтовой  марки,  которую  я  должен  наклеить  на  открытку.
 —  Послезавтра  я  приготовлю  для  вас  нужную  марку,  если
ее  нет  в  продаже.  Что  там  должно  быть  изображено?
 —  Покорение  Монблана...  Синего  цвета.  Обязательно  синего
цвета.
 —  Хорошо.  Открытка  у  вас  с  собой?
 —  Нет.  В  отеле.
 —  Это  плохо.  Нельзя  ничего  оставлять  в  отеле.
 —  Что  вы,  —  улыбнулся  Плейшнер,  —  это  обычная  открыт¬
173

ка,  я  купил  в  Берлине  десяток  таких  открыток.  А  текст  я  за¬
помнил,  так  что  никакой  оплошности  я  не  допустил...
 Пожимая  в  прихожей  руку  Плейшнера,  человек  сказал:
 — 	Осторожность  и  еще  раз  осторожность,  товарищ.  Имейте
в  виду:  здесь  только  кажущееся  спокойствие.
 —  Он  предупреждал  меня.  Я  знаю.
 —  На  всякий  случай  оставьте  свой  адрес.
 — 	«Вирджиния».  Пансионат  «Вирджиния».
 —  Там  живут  американцы?
 —  Почему?  —  удивился  Плейшнер.
 —  Английское  слово.  Они,  как  правило,  останавливаются
в  отелях  со  своими  названиями.
 —  Нет.  По-моему,  там  нет  иностранцев.
 —  Это  мы  проверим.  Если  увидите  меня  в  вашем  пансиона¬
те,  пожалуйста,  не  подходите  ко  мне  и  не  здоровайтесь  —  мы
не  знакомы.
 —  Хорошо.
 —  Теперь  так...  Если  с  вами  произойдет  что-то  экстраординар¬
ное,  позвоните  по  моему  номеру.  Запомните?  —  И  он  два  раза
произнес  цифры.
 —  Да,  —  ответил  Плейшнер,  —  у  меня  хорошая  память.
Латынь  тренирует  память  лучше  любой  гимнастики.
 Выйдя  из  парадного,  он  медленно  перешел  улицу.  Старик
в  меховом  жилете  закрывал  ставни  своего  зоомагазина.  В  клет¬
ках  прыгали  птицы.  Плейшнер  долго  стоял  возле  витрины,  рас¬
сматривая  птиц.
 —  Хотите  что-нибудь  купить?  —  спросил  старик.
 —  Нет,  просто  я  любуюсь  вашими  птицами.
 —  Самые  интересные  у  меня  в  магазине.  Я  поступаю  наобо¬
рот.  —  Старик  был  словоохотлив.  —  Все  выставляют  на  витри¬
не  самый  броский  товар,  а  я  считаю,  что  птицы  —  это  не  товар.
Птицы  есть  птицы.  Ко  мне  приходят  многие  писатели:  они  си¬
дят  и  слушают  птиц.  А  один  из  них  сказал:  «Прежде  чем  я
опущусь  в  ад  новой  книги,  как  Орфей,  я  должен  наслушаться
самой  великой  музыки  —  птичьей.  Иначе  я  не  смогу  спеть  ми¬
ру  ту  песню,  которая  найдет  свою  Эвридику...»
 Плейшнер  вытер  слезы,  внезапно  появившиеся  у  него  в  гла¬
зах,  и  сказал,  отходя  от  витрины:
 —  Спасибо  вам.
 12.3.1945 	(02  часа  41  минута)
 —  Почему  нельзя  включить  свет?  Кого  вы  испугались?  —
спросил  Штирлиц.
 174

—  Не  вас,  —  ответил  Холтофф.
 —  Ну,  пошли  на  ощупь.
 —  Я  уже  освоился  в  вашем  доме.  Тут  уютно  и  тихо.
 —  Особенно  когда  бомбят,  —  .хмыкнул  Штирлиц.  —  Поясни¬
ца  болит  смертельно  —  где-то  меня  здорово  просквозило.  Сей¬
час  я  пойду  в  ванную  за  аспирином.  Садитесь.  Дайте  руку  —
здесь  кресло.
 Штирлиц  зашел  в  ванную  и  открыл  аптечку.
 —  Я  вместо  аспирина  выпью  в  темноте  слабительное,  —  ска¬
зал  он,  вернувшись  в  комнату,  —  давайте  опустим  шторы,  они
у  меня  очень  плотные,  и  зажжем  камин.
 —  Я  пробовал  опустить  шторы,  но  они  у  вас  с  секретом.
 —  Да  нет,  просто  там  зацепляются  кольца  за  дерево.  Сейчас
я  все  сделаю.  А  что  случилось,  старина?  Кого  вы  так  боитесь?
 —  Мюллера.
 Штирлиц  занавесил  окна  и  попытался  включить  свет.  Услы¬
хав,  как  щелкнул  выключатель,  Холтофф  сказал:
 —  Я  вывернул  пробки.  Очень  может  статься,  у  вас  установ¬
лена  аппаратура.
 —  Кем?
 —  Нами.
 —  Смысл?
 —  Вот  за  этим  я  к  вам  и  пришел.  Разводите  свой  камин  и
садитесь  —  у  нас  мало  времени,  а  обсудить  надо  много  важных
вопросов.
 Штирлиц  зажег  сухие  дрова.  В  камине  загудело;  это  был
какой-то  странный  камин:  сначала  он  начинал  гудеть  и,  толь¬
ко  нагревшись  как  следует,  затихал.
 —  Ну?  —  сев  в  кресло,  ближе  к  огню,  спросил  Штирлиц.  —
Что  у  вас,  дружище?
 —  У  меня?  У  меня  ничего.  А  вот  что  будете  делать  вы?
 —  В  принципе?
 —  Ив  принципе...
 —  В  принципе  я  рассчитывал  принять  ванну  и  завалиться
спать.  Я  продрог  и  смертельно  устал.
 —  Я  пришел  к  вам  как  друг,  Штирлиц.
 —  Ну  хватит,  —  поморщился  Штирлиц.  —  Что  вы,  слов¬
но  мальчик,  пускаете  туман?  Выпить  хотите?
 —  Хочу.
 Штирлиц  принес  коньяк,  налил  Холтоффу  и  себе.  Они  молча
выпили.
 —  Хороший  коньяк.
 —  Еще?  —  спросил  Штирлиц.
 —  С  удовольствием.
 175

Они  выпили  еще  раз,  и  Холтофф  сказал,  хрустнув  пальцами:
 —  Штирлиц,  я  в  течение  этой  недели  занимался  вашим
делом.
 —  Не  понял.
 —  Миллер  поручил  мне  негласно  проверить  ваше  дело  с  фи¬
зиками.
 —  Слушайте,  вы  что-то  говорите  со  мной  загадками,  Хол¬
тофф!  Какое  отношение  ко  мне  имеет  арестованный  физик?  От¬
чего  вы  негласно  проверяли  мои  дела  и  зачем  Мюллер  ищет
на  меня  улики?
 —  Я  не  могу  вам  этого  объяснить,  оттого  что  сам  ни  черта
толком  не  понимаю.  Я  знаю  только,  что  вы  —  под  колпаком.
 —  Я?  —  поразился  Штирлиц.  —  Это  ж  идиотизм!  Или  на¬
ши  шефы  потеряли  голову  в  этой  суматохе!
 —  Штирлиц,  вы  сами  учили  меня  аналитичности  и  спокой¬
ствию.
 —  Это  вы  меня  призываете  к  спокойствию?  После  того,  что
сказали  мне?  Да,  я  неспокоен.  Я  возмущен.  Я  сейчас  поеду
к  Мюллеру...
 —  Он  спит.  И  не  торопитесь  ехать  к  нему.  Сначала  выслу¬
шайте  меня.  Я  расскажу  вам,  что  мне  удалось  обнаружить  в  свя¬
зи  с  делом  физиков.  Этого  я  пока  что  не  рассказывал  Мюлле¬
ру,  я  ждал  вас.
 Штирлицу  нужно  было  мгновенье,  чтобы  собраться  с  мысля¬
ми  и  перепроверить  себя:  не  оставил  ли  он  хоть  каких-либо,  са¬
мых  на  первый  взгляд  незначительных,  компрометирующих  дан¬
ных  —  в  вопросах,  в  форме  записей  ответов,  в  излишней  заин¬
тересованности  деталями.
 «Как  Холтофф  поведет  себя?  —  думал  Штирлиц.  —  Прийти
и  сказать,  что  мной  негласно  занимаются  в  гестапо  —  дело,
пахнущее  для  него  расстрелом.  Он  убежденный  наци,  что  с  ним
стало?  Или  он  щупает  меня  по  поручению  Мюллера?  Вряд  ли.
Здесь  нет  их  людей,  они  должны  понимать,  что  после  таких  раз¬
говоров  мне  выгоднее  скрыться.  Сейчас  не  сорок  третий  год,
фронт  рядом.  Он  пришел  по  собственной  инициативе?  Хм-хм...
Он  не  так  умен,  чтобы  играть  серьезно.  Хотя  отменно  хитер.
Я  не  очень  понимаю  такую  наивную  хитрость,  но  именно  та¬
кая  наивная  хитрость  может  переиграть  и  логику,  и  здравый
смысл».
 Штирлиц  поворошил  разгоравшиеся  поленца  и  сказал:
 —  Ну,  валяйте.
 —  Это  все  очень  серьезно.
 —  А  что  в  этом  мире  несерьезно?
 —  Я  вызвал  трех  экспертов  из  ведомства  Шумана.
 176

Шуман  был  советником  вермахта  по  делам  нового  оружия,
его  люди  занимались  проблемами  расщепления  атома.
 —  Я  тоже  вызывал  экспертов  оттуда,  когда  вы  посадили
Рунге.
 —  Да.  Рунге  посадили  мы,  гестапо,  но  отчего  им  занимались
вы,  в  разведке?
 —  А  вам  непонятно?
 —  Нет.  Непонятно.
 —  Рунге  учился  во  Франции  и  в  Штатах.  Разве  трудно  дога¬
даться,  как  важны  его  связи  там?  Нас  всех  губит  отсутствие
дерзости  и  смелости  в  видении  проблемы.  Мы  боимся  позво¬
лить  себе  фантазировать.  От  и  до,  и  ни  шагу  в  сторону.  Вот  на¬
ша  главная  ошибка.
 —  Это  верно,  —  согласился  Холтофф.  —  Вы  правы.  Что  ка¬
сается  смелости,  то  я  спорить  не  стану.  А  вот  по  частностям
готов  поспорить.  Рунге  утверждал,  что  надо  продолжать  зани¬
маться  изучением  возможностей  получения  плутония  из  высоко¬
радиоактивных  веществ,  а  именно  это  вменялось  ему  в  вину  его
научными  оппонентами.  Именно  они  и  написали  на  него  донос,
я  заставил  их  в  этом  признаться.
 —  Я  в  этом  не  сомневался.
 —  А  вот  теперь  наши  люди  сообщили  из  Лондона,  что  Рун¬
ге  был  прав!  Американцы  и  англичане  пошли  по  его  пути!  А  он
сидел  у  нас  в  гестапо!
 —  У  вас  в  гестапо,  —  поправил  его  Штирлиц.  —  У  вас,
Холтофф.  Не  мы  его  брали,  а  вы.  Не  мы  утверждали  дело,
а  вы:  Мюллер  и  Кальтенбруннер.  И  не  у  меня,  и  не  у  вас,
и  не  у  Шумана  бабка  —  еврейка,  а  у  него,  и  он  это  скрывал...
 —  Да  пусть  бы  у  него  и  дед  был  трижды  евреем!  —  взорвал¬
ся  Холтофф.  —  Неважно,  кто  был  его  дед,  если  он  служил  нам,
и  служил  фанатично!  А  вы  поверили  негодяям!
 —  Негодяям?!  Старым  членам  движения?  Проверенным  арий¬
цам?  Физикам,  которых  лично  награждал  фюрер?
 —  Хорошо,  хорошо.  Ладно...  Все  верно.  Вы  правы.  Дайте
еще  коньяку.
 —  Пробки  вы  не  выбросили?
 —  Пробка  у  вас  в  левой  руке,  Штирлиц.
 —  Я  вас  спрашиваю  о  пробках  электрических.
 —  Нет.  Они  там,  в  столике,  возле  зеркала.
 Холтофф  выпил  коньяк  залпом,  резко  запрокинув  голову.
 —  Я  стал  много  пить,  —  сказал  он.
 —  Хотел  бы  я  знать,  кто  сейчас  пьет  мало?
 —  Те,  у  кого  нет  денег,  —  пошутил  Холтофф.  —  Несчаст¬
ные  люди.
 12  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь»,  т.  2 	177

—  Кто-то  сказал,  что  деньги  —  это  отчеканенная  свобода.
 —  Это  верно,  —  согласился  Холтофф.  —  Ну,  а  как  вы  ду¬
маете,  что  решит  Кальтенбруннер,  если  я  доложу  ему  результа¬
ты  проверки?
 —  Сначала  вы  обязаны  доложить  о  результатах  своей  про¬
верки  Мюллеру.  Он  давал  приказ  на  арест  Рунге.
 —  А  вы  его  вели,  этого  самого  Рунге.
 —  Я  его  вел,  это  точно  —  по  указанию  руководства,  выпол¬
няя  приказ.
 —  И  если  бы  вы  отпустили  его,  тогда  мы  уже  полгода  назад
продвинулись  бы  далеко  вперед  в  создании  оружия  возмездия.
 —  Вы  это  можете  доказать?
 —  Я  это  уже  доказал.
 —  Ис  вами  согласны  все  физики?
 —  Большинство.  Большинство  из  тех,  кого  я  вызвал  для  бе¬
сед.  Так  что  же  может  быть  с  вами?
 —  Ничего,  —  ответил  Штирлиц.  —  Ровным  счетом  ничего.
Результат  научного  исследования  подтверждается  практикой.
Где  эти  подтверждения?
 —  Они  у  меня.  В  кармане.
 —  Даже  так?
 —  Именно  так.  Я  кое-что  получил  из  Лондона.  Самые  све¬
жие  новости.  Это  смертный  приговор  вам.
 —  Чего  вы  добиваетесь,  Холтофф?  Вы  куда-то  клоните,
а  куда?
 —  Я  готов  повторить  еще  раз:  вольно  или  невольно,  но  вы,
именно  вы,  сорвали  работу  по  созданию  оружия  возмездия.
Вольно  или  невольно,  но  вы,  именно  вы,  вместо  того  чтобы
опросить  сто  физиков,  ограничились  десятком  и,  основываясь  на
их  показаниях  —  а  они  были  заинтересованы  в  изоляции  Рун¬
ге,  —  способствовали  тому,  что  путь  Рунге  был  признан  враже¬
ским  и  неперспективным!
 —  Значит,  вы  призываете  меня  не  верить  истинным  солдатам
фюрера,  тем  людям,  которым  верят  Кейтель  и  Геринг,  а  стать
на  защиту  человека,  выступавшего  за  американский  путь  в  изу¬
чении  атома?!  Вы  меня  к  этому  призываете?  Вы  призываете  ме¬
ня  верить  Рунге,  которого  арестовало  гестапо  —  а  гестапо  зря
никого  не  арестовывает,  —  и  не  верить  тем,  кто  помогал  его
разоблачению?!
 —  Все  выглядит  логично,  Штирлиц.  Я  всегда  завидовал  ва¬
шему  умению  выстраивать  точную  логическую  направленность:
вы  бьете  и  Мюллера,  который  приказал  арестовать  Рунге,  и  ме¬
ня,  который  защищает  еврея  в  третьем  колене,  и  становитесь  мо¬
нументом  веры  на  наших  костях.  Ладно.  Я  вам  аплодирую,
178

Штирлиц.  Я  не  за  этим  пришел.  Рунге  —  вы  позаботились  об
этом  достаточно  дальновидно  —  хотя  и  сидит  в  концлагере,  но
живет  там  в  отдельном  коттедже  городка  СС  и  имеет  возмож¬
ность  заниматься  теоретической  физикой.  Штирлиц,  сейчас  я
вам  скажу  главное:  я  попал  в  дикий  переплет...  Если  я  доложу
результаты  проверки  Мюллеру,  он  поймет,  что  у  вас  есть  ору¬
жие  против  него.  Да,  вы  правы,  именно  он  дал  приказ  взять
Рунге.  Если  я  скажу  ему,  что  результаты  проверки  против  вас,
это  и  его  поставит  под  косвенный  удар.  А  на  меня,  как  это  ни
смешно,  обрушатся  удары  с  двух  сторон.  Меня  ударят  и  Мюл¬
лер  и  вы.  Он  —  оттого  что  мои  доводы  надо  еще  проверять  и
перепроверять,  а  вы...  Ну,  вы  уже  рассказали,  как  примерно  вы
станете  меня  бить.  Что  мне,  офицеру  гестапо,  делать?  Подскажи¬
те  вы,  офицер  разведки.
 «Вот  он  куда  ведет,  —  понял  Штирлиц.  —  Провокация  или
нет?  Если  он  меня  провоцирует,  тогда  ясно,  как  следует  посту¬
пить.  А  если  он  приглашает  меня  «к  танцу»?  Вот-вот  они  побе¬
гут  с  корабля.  Как  крысы.  Он  не  зря  сказал  про  гестапо  и  про
разведку.  Так.  Ясно.  Еще  рано  отвечать.  Еще  рано».
 —  Какая  разница,  —  пожал  плечами  Штирлиц.  —  Гестапо
или  разведка?  Мы  в  общем-то,  несмотря  на  трения,  делаем  одно
и  то  же  дело.
 —  Одно,  —  согласился  Холтофф.  —  Только  мы  славимся
в  мире,  как  палачи  и  громилы,  мы,  люди  из  гестапо,  а  вы  —
ювелиры,  парфюмеры,  вы  —  политическая  разведка.  Вы  нужны
любому  строю  и  любому  государству,  а  мы  принадлежим  только
рейху:  с  ним  мы  или  поднимемся,  или  исчезнем...
 —  Вы  спрашиваете  меня,  как  поступить?
 -  Да.
 —  Ваши  предложения?
 —  Сначала  я  хочу  выслушать  вас.
 —  Судя  по  тому,  как  вы  выворачивали  пробки  и  как  вы
просили  меня  опустить  шторы...
 —  Шторы  предложили  опустить  вы.
 —  Да?  Черт  возьми,  мне  казалось,  что  это  ваше  предложе¬
ние...  Ладно,  не  в  этом  суть.  Вы  хотите  уйти  из  игры?
 —  У  вас  есть  «окна»  на  границе?
 —  Допустим.
 —  Если  мы  уйдем  втроем  к  нейтралам?
 —  Втроем?
 —  Да.  Именно  втроем:  Рунге,  вы  и  я.  Мы  спасем  миру  ве¬
ликого  физика.  Здесь  его  спас  я,  а  организовали  бегство  вы.  А?
И  учтите:  под  колпаком  вы,  а  не  я.  А  вы  знаете,  что  значит
быть  под  колпаком  у  Мюллера.  Ну?  Я  жду  ответа.
 12*
 179

—  Хотите  еще  коньяку?
 —  Хочу.
 Штирлиц  поднялся,  не  спеша  подошел  к  Холтоффу,  тот  про¬
тянул  рюмку,  и  в  этот  миг  Штирлиц  со  всего  размаха  ударил
Холтоффа  по  голове  тяжелой  граненой  бутылкой.  Бутылка  раз¬
летелась,  темный  коньяк  полился  по  лицу  Холтоффа.
 «Я  поступил  правильно,  —  рассуждал  Штирлиц,  выжимая
акселератор  «хорьха».  —  Я  не  мог  поступить  иначе.  Даже  если  он
пришел  ко  мне  искренне  —  все  равно  я  поступил  верно.  Проиг¬
рав  в  частном,  я  выиграл  нечто  большее:  полное  доверие  Мюл¬
лера».
 Рядом,  привалившись  к  дверце,  обтянутой  красной  кожей,
полулежал  Холтофф.  Он  по-прежнему  был  без  сознания.
 Холтофф,  когда  говорил,  что  Мюллер  сейчас  спит,  был  не
прав.  Мюллер  не  спал.  Он  только  что  получил  сообщение  из
центра  дешифровки:  те  цифры,  которые  составляли  основу  шиф¬
ра  русской  радистки,  совпадали  с  шифром,  полученным  от  лю¬
дей,  севших  на  конспиративную  квартиру  русского  разведчика
в  Берне.  Таким  образом,  предположил  Мюллер,  русский  рези¬
дент  начал  искать  новую  связь,  либо  решив,  что  его  радисты
погибли  во  время  бомбежки,  либо  почувствовав,  что  с  ними  что-
то  случилось.  При  этом  Мюллер  старался  все  время  выводить  за
скобки  эти  злосчастные  отпечатки  пальцев  на  русском  передат¬
чике  и  на  трубке  телефона  специальной  связи  с  Борманом.
Но  чем  настойчивее  он  выводил  это  за  скобки,  тем  больше  зло¬
счастные  отпечатки  мешали  ему  думать.  За  двадцать  лет  рабо¬
ты  в  полиции  у  него  выработалось  особое  качество:  он  понача¬
лу  прислушивался  к  чувству,  к  своей  интуиции,  а  уже  после
перепроверял  это  свое  ощущение  аналитической  разработкой
факта.  Он  редко  ошибался:  и  когда  служил  Веймарской  рес¬
публике,  избивая  демонстрации  нацистов,  и  когда  перешел  к  на¬
цистам  и  начал  сажать  в  концлагеря  лидеров  Веймарской  рес¬
публики,  и  когда  он  выполнял  все  поручения  Гиммлера,  и  поз¬
же,  когда  он  начал  тяготеть  к  Кальтенбруннеру,  —  чутье  не
подводило  его.  Он  понимал,  что  Кальтенбруннер  вряд  ли  забыл
поручение,  связанное  со  Штирлицем.  Значит,  что-то  случилось,
и,  видимо,  на  высоком  уровне.  Но  что  случилось  и  когда  —
Мюллер  не  знал.  Поэтому-то  он  и  поручил  Холтоффу  поехать
к  Штирлицу  и  провести  «спектакль»:  если  Штирлиц  назавтра
пришел  бы  к  нему  и  рассказал  о  «поведении»  Холтоффа,  он  мог
180

бы  спокойно  положить  дело  в  сейф,  считая  его  законченным.
Если  бы  Штирлиц  согласился  на  предложение  Холтоффа  —  то¬
гда  он  мог  с  открытыми  картами  идти  к  Кальтенбруннеру  и  до¬
кладывать  ему  «дело»,  опираясь  на  данные  своего  сотрудника.
 «Так...  —  продолжал  думать  он.  —  Ладно.  Дождемся  Хол¬
тоффа,  там  будет  видно.  Теперь  о  русской  пианистке.  Видимо,
после  того,  как  ее  шеф  начал  искать  связь  через  Швейцарию,
к  девке  можно  применить  наши  методы,  а  не  душеспасительные
беседы  Штирлица.  Не  может  быть,  чтобы  она  была  просто  ору¬
дием  в  руках  у  своих  шефов.  Она  что-то  должна  знать.  Практи¬
чески  она  не  ответила  ни  на  один  вопрос.  А  времени  нет.
И  ключ  от  шифра,  который  пришел  из  Берна,  тоже  может  быть
у  нее  в  голове.  Это  наш  последний  шанс».
 Он  не  успел  додумать:  дверь  отворилась,  и  вошел  Штирлиц.
Он  держал  под  руку  окровавленного  Холтоффа  —  его  запястья
были  стянуты  за  спиной  маленькими  хромированными  наручни¬
ками.
 В  дверях  Мюллер  заметил  растерянное  лицо  своего  помощ¬
ника  Шольца  и  сказал:
 —  Вы  с  ума  сошли,  Штирлиц.
 —  Я  в  своем  уме,  —  ответил  Штирлиц,  брезгливо  бросая
в  кресло  Холтоффа.  —  А  вот  он  либо  сошел  с  ума,  либо  стал
предателем.
 —  Воды,  —  разлепил  губы  Холтофф.  —  Дайте  воды!
 —  Дайте  ему  воды,  —  сказал  Мюллер.  —  Что  случилось,
объясните  мне  толком?
 —  Пусть  сначала  он  все  объяснит  толком,  —  сказал  Штир¬
лиц.  —  А  я  лучше  все  толком  напишу.
 Он  дал  Холтоффу  выпить  воды  и  поставил  стакан  на  под¬
нос,  рядом  с  графином.
 —  Идите  к  себе  и  напишите,  что  вы  считаете  нужным  на¬
писать,  —  сказал  Мюллер.  —  Когда  вы  сможете  это  сделать?
 —  Коротко  —  через  десять  минут.  Подробно  —  завтра.
 —  Почему  завтра?
 —  Потому  что  сегодня  у  меня  есть  срочные  дела,  которые
я  обязан  доделать.  Да  и  потом  он  раньше  не  очухается.  Разре¬
шите  идти?
 —  Да.  Пожалуйста,  —  ответил  Мюллер.
 И  Штирлиц  вышел.  Мюллер  освободил  запястья  Холтоффа
от  наручников  и  задумчиво  подошел  к  столику,  на  котором  сто¬
ял  стакан.  Осторожно  взяв  двумя  пальцами  стакан,
Мюллер  посмотрел  на  свет.  Явственно  виднелись  отпечатки  паль¬
цев  Штирлица.  Он  был  в  числе  тех,  у  кого  еще  не  успели  взять
отпечатки  пальцев.  Скорее  повинуясь  привычке  доводить  все  де¬
181

ла  до  конца,  чем  подозревая  именно  Штирлица,  Мюллер  вызвал
Шольца  и  сказал:
 —  Пусть  срисуют  пальцы  с  этого  стакана.  Если  буду  спать,
будить  не  надо.  По-моему,  это  не  очень  срочно.
 Данные  экспертизы  ошеломили  Мюллера.  Отпечатки  пальцев,
оставленные  на  стакане  Штирлицем,  совпадали  с  отпечатками
пальцев  на  телефонной  трубке  и  —  что  самое  страшное  —  с  от¬
печатками  пальцев,  обнаруженными  на  русском  радиопередат¬
чике...
 ♦Лично  рейхсфюреру  СС  Генриху  Гиммлеру.
 Мой  дорогой  рейхсфюрер!
 Только  что  я  вернулся  к  себе  в  ставку  из  Швейцарии.
 Вчера  я  и  Дольман,  взяв  с  собой  итальянских  повстанцев-
националистов  Парри  и  Усмияни,  выехали  в  Швейцарию.  Пере¬
ход  границы  был  подготовлен  самым  тщательным  образом.
В  Цюрихе  Парри  и  Усмияни  были  помещены  в  Гире  л  анден  кли¬
ник,  один  из  фешенебельных  госпиталей  в  пригороде.  Оказывает¬
ся,  Даллеса  и  Парри  связывает  давняя  дружба:  видимо,  амери¬
канцы  готовят  свой  состав  будущего  итальянского  кабинета,
осиянного  славой  партизан,  не  коммунистов,  а  скорее  монархи¬
стов,  яростных  лационалистов,  разошедшихся  с  дуче  лишь  в  по¬
следнее  время,  когда  наши  войска  были  вынуждены  войти
в  Италию.
 Гюсман  приехал  за  нами  и  отвез  к  Даллесу,  на  его  конспира¬
тивную  квартиру.  Даллес  уже  ждал  нас.  Он  был  сдержан,  но
доброжелателен.  Даллес,  сидя  возле  окна,  против  света,  долго
хранил  молчание.  Первым  заговорил  Геверниц.
 Он  спросил  меня:  «Не  вы  ли  помогли  освободить  по  просьбе
Матильды  Гедевильс  итальянца  Романо  Гуардини?»  Я  ничего
не  ответил  определенно,  потому  что  эта  фамилия  не  удержалась
в  памяти.  Быть  может,  подумал  я,  это  одна  из  форм  проверки.
«Видный  католический  философ,  —  продолжал  Геверниц,  —  он
очень  дорог  каждому  думающему  европейцу».  Я  «загадочно»
улыбнулся,  памятуя  уроки  нашего  великого  актера  Шелленберга.
 —  Генерал,  —  спросил  меня  Гюсман,  —  отдаете  ли  вы  себе
отчет  в  том,  что  война  проиграна  Германией?
 Я  понимал,  что  эти  люди  заставят  меня  пройти  через  ауто¬
дафе,  унизительное  и  для  меня  лично.  Я  поступал  в  свое  время
так  же,  когда  хотел  сделать  своим  человеком  того  или  иного
политического  деятеля,  стоявшего  в  оппозиции  к  режиму.
 —  Да,  —  ответил  я.
 —  Понятно  ли  вам,  что  деловой  базой  возможных  перегово¬
ров  может  быть  только  одно:  безоговорочная  капитуляция?
 182

—  Да,  —  ответил  я,  понимая,  что  сам  факт  переговоров
важнее,  чем  тема  переговоров.
 —  Если  же  вы  тем  не  менее,  —  продолжал  Гюсман,  —  за¬
хотите  говорить  от  имени  рейхсфюрера  Гиммлера,  то  перегово¬
ры  на  этом  оборвутся:  мистер  Даллес  будет  вынужден  откла¬
няться.
 Я  посмотрел  на  Даллеса.  Я  не  мог  увидеть  его  лицо  —  свет
падал  мне  в  глаза,  но  я  заметил,  как  он  утвердительно  кивнул
головой,  однако  по-прежнему  молчал,  не  произнося  ни  слова.
Я  понял,  что  это  вопрос  формы,  ибо  они  прекрасно  понимали,
от  чьего  имени  может  и  будет  говорить  высший  генерал  СС.
Они  поставили  себя  в  смешное  и  унизительное  положение,  задав
этот  вопрос.  Я  мог  бы,  конечно,  ответить  им,  что  я  готов  гово¬
рить  только  с  мистером  Даллесом,  и,  если  я  узнаю,  что  он  пред¬
ставляет  еврейский  монополистический  капитал,  я  немедленно
прекращаю  с  ним  всяческое  общение.  Я  понял,  что  они  ждут
моего  ответа.  И  я  ответил:
 —  Я  считаю  преступлением  против  великой  германской  го¬
сударственности,  являющейся  форпостом  цивилизации  в  Европе,
продолжение  борьбы  сейчас,  особенно  когда  мы  смогли  сесть  за
общий  стол  —  стол  переговоров.  Я  готов  представить  всю  мою
организацию,  а  это  самая  мощная  организация  в  Италии  —  СС
и  полиция,  в  распоряжение  союзников  ради  того,  чтобы  добить¬
ся  окончания  войны  и  не  допустить  создания  марионеточного
коммунистического  правительства.
 —  Означает  ли  это,  —  спросил  наконец  Даллес,  —  что  ва¬
ши  СС  вступят  в  борьбу  против  вермахта  Кессельринга?
 Я  понял,  что  этот  человек  хочет  серьезности  во  всем.  А  это
залог  реального  разговора  о  будущем.
 —  Мне  нужно  заручиться  вашими  гарантиями  для  того,  —
ответил  я,  —  чтобы  говорить  с  фельдмаршалом  Кессельрингом
предметно  и  доказательно.
 —  Естественно,  —  согласился  со  мной  Даллес.
 Я  продолжал:
 —  Вы  должны  понять,  что  как  только  Кессельринг  даст  при¬
каз  о  капитуляции  здесь,  в  Италии,  где  ему  подчинено  более
полутора  миллионов  солдат,  пойдет  цепная  реакция  и  на  ос¬
тальных  фронтах  —  я  имею  в  виду  западный  и  скандинав¬
ский  —  в  Норвегии  и  Дании.
 Я  понимал  также,  что  в  этом  важном  первом  разговоре
мне  надо  выложить  свой  козырь.
 —  Если  я  получу  ваши  гарантии  на  продолжение  перегово¬
ров,  я  принимаю  на  себя  обязательство  не  допустить  разруше¬
ния  Италии,  как  то  запланировано  по  приказу  фюрера.  Мы  по¬
183

лучили  приказ  уничтожить  все  картинные  галереи  и  памятни¬
ки  старины  —  словом,  сровнять  с  землей  все  то,  что  принадле¬
жит  истории  человечества.  Несмотря  на  личную  опасность,  я
уже  спас  и  спрятал  в  свои  тайники  картины  из  галереи  Уффи¬
ци  и  Патти,  а  также  коллекцию  монет  короля  Виктора-Эмма¬
нуила.
 И  я  положил  на  стол  список  спрятанных  мною  картин.  Там
были  имена  Тициана,  Боттичелли,  Эль  Греко.  Американцы  пре¬
рвали  переговоры,  изучая  этот  список.
 —  Сколько  могут  стоить  эти  картины?  —  спросили  меня.
 —  У  них  нет  цены,  —  ответил  я,  но  добавил:  —  По-моему,
более  ста  миллионов  долларов.
 Минут  десять  Геверниц  говорил  о  картинах  эпохи  Возрож¬
дения  и  о  влиянии  этой  эпохи  на  техническое  и  философское
развитие  Европы.  Потом  в  разговор  вступил  Даллес.  Он  вступил
в  разговор  неожиданно,  без  каких-либо  переходов.  Он  сказал:
 —  Я  готов  иметь  дело  с  вами,  генерал  Вольф.  Но  вы  долж¬
ны  дать  мне  гарантию,  что  не  вступите  ни  в  какие  иные  контак¬
ты  с  союзниками.  Это  первое  условие.  Надеюсь  также,  вы
понимаете,  что  факт  наших  переговоров  должен  быть  известен
только  тем,  кто  здесь  присутствует?
 —  Тогда  мы  не  сможем  заключить  мир,  —  сказал  я,  —
ибо  вы  не  президент,  а  я  не  канцлер.
 Мы  обменялись  молчаливыми  улыбками,  и  я  понял,  что  та¬
ким  образом  получил  их  согласие  проинформировать  вас  о  пе¬
реговорах  и  просить  ваших  дальнейших  указаний.  Я  посылаю
это  письмо  с  адъютантом  фельдмаршала  Кессельринга,  который
сопровождает  своего  шефа  в  полете  в  Берлин.  Этот  человек  про¬
верен  мною  самым  тщательным  образом.  Вы  вспомните  его,  по¬
скольку  именно  вы  утвердили  его  кандидатуру,  когда  он  был
отправлен  к  Кессельрингу,  чтобы  информировать  нас  о  связях
фельдмаршала  с  рейхсмаршалом  Герингом.
 Наша  следующая  встреча  с  американцами  состоится  в  бли¬
жайшие  дни.
 Хайль  Гитлер!
 Ваш  Карл  Вольф».
 Вольф  написал  правду.  Переговоры  проходили  именно  в  та¬
ком,  или  почти  в  таком,  ключе.  Он  лишь  умолчал  о  том,  что
по  пути  домой,  в  Италию,  он  имел  длительную  беседу  с  глазу
на  глаз  в  купе  поезда  с  Гюсманом  и  Вайбелем.  Обсуждался  со¬
став  будущего  кабинета  Германии.  Было  оговорено,  что  канцле¬
ром  будет  Кессельринг,  министром  иностранных  дел  —  группен-
фюрер  СС  фон  Нейрат,  бывший  наместник  Чехии  и  Моравии,
184

министром  финансов  —  почетный  член  НСДАП  Ялмар  Шахт,
а  министром  внутренних  дел  —  обергруппенфюрер  СС  Карл
Вольф.  Гиммлеру  в  этом  кабинете  портфель  не  предназначался.
 12.3.1945 	(08  часов  02  минуты)
 А  Штирлиц  гнал  вовсю  свой  «хорьх»  к  швейцарской  грани¬
це.  Рядом  с  ним,  притихший,  бледный,  сидел  пастор.  Штирлиц
настроил  приемник  на  Францию  —  Париж  передавал  кон¬
церт  молоденькой  певички  Эдит  Пиаф.  Голос  у  нее  был  низ¬
кий,  сильный,  а  слова  песен  простые  и  бесхитростные.
 —  Полное  падение  нравов,  —  сказал  пастор.  —  Я  не  пори¬
цаю,  нет,  просто  я  слушаю  ее  и  все  время  вспоминаю  Генделя
и  Баха.  Раньше,  видимо,  люди  искусства  были  требовательнее
к  себе:  они  шли  рядом  с  верой  и  ставили  перед  собой  сверхза¬
дачи.  А  это?  Так  говорят  на  рынках...
 —  Ладно,  пастор...  Эти  разговоры  мы  с  вами  будем  вести
после  войны.  Сейчас  еще  раз  повторите  мне  все,  что  вы  должны
будете  сделать  в  Берне.
 Пастор  начал  рассказывать  Штирлицу  то,  что  тот  втолковы¬
вал  ему  последние  три  часа.  Слушая  пастора,  Штирлиц  продол¬
жал  размышлять:  «Да,  Кэт  осталась  у  них.  Но  если  бы  я  увез
Кэт,  они  бы  хватились  пастора  —  видимо,  им  тоже  занимается
кто-то  из  гестапо.  И  тогда  вся  операция  неминуемо  должна  бы¬
ла  провалиться,  и  Гиммлер  может  снюхаться  с  теми,  в  Берне...
Кэт  —  если  случится  нечто  непредвиденное,  а  это  непредвиден¬
ное  может  случиться,  хотя  и  не  должно,  —  может  сказать  про
меня,  если  будут  мучить  ребенка.  Но  пастор  уже  начнет  свое  де¬
ло,  а  Плейшнер  должен  выполнить  мои  поручения...  Телеграмма
уже  должна  быть  дома.  Ни  пастор,  ни  Плейшнер  не  знают,  чему
они  дали  ход  в  моей  операции.  Все  будет  в  порядке.  Я  не  дам
Гиммлеру  «сесть  за  стол  переговоров»  в  Берне.  Теперь  не  вый¬
дет.  Про  мое  «окно»  Мюллер  ничего  не  знает,  и  пограничники
ничего  не  скажут  его  людям,  потому  что  я  действую  по  указа¬
нию  рейхсфюрера.  Следовательно,  пастор  сегодня  будет  в  Швей¬
царии.  А  завтра  он  начнет  мое  дело.  Наше  дело,  так  сказать
точнее».
 —  Нет,  —  сказал  Штирлиц,  оторвавшись  от  своих  разду¬
мий.  —  Вы  должны  назначать  встречи  не  в  голубом  зале  оте¬
ля,  а  в  розовом.
 —  Мне  казалось,  что  вы  совсем  не  слушаете  меня.
 —  Я  слушаю  вас  очень  внимательно.  Продолжайте,  пожа¬
луйста..
 185

♦Если  пастор  уйдет  и  все  будет  в  порядке,  я  выдерну  оттуда
Кэт.  Тогда  можно  будет  играть  ва-банк.  Они  сжимают  кольцо,
тут  мне  не  поможет  даже  Борман...  Черт  их  там  всех  знает.
Я  уйду  с  ней  через  мое  «окно»,  если  пойму,  что  игра  прихо¬
дит  к  концу.  А  если  можно  будет  продолжать  —  улик  у  них
нет  и  не  может  быть,  —  тогда  придется  уводить  Кэт,  обеспечив
себе  алиби  через  Шелленберга.  Поехать  к  нему  на  доклад  до¬
мой  или  в  Хохенлихен,  он  там  все  время  возле  Гиммлера,  рас¬
считать  время,  убрать  охрану  на  конспиративной  квартире,  раз¬
ломать  передатчик  и  увезти  Кэт.  Главное  —  рассчитать  время  и
скорость.  Пускай  ищут.  Им  осталось  недолго  искать.  Судя  по  то¬
му,  как  Мюллер  ужаснулся,  увидев  Холтоффа  с  проломленным
черепом,  тот  работал  по  его  заданию.  Он  не  мог  бы  сработать
так  точно,  не  играй  он  самого  себя,  не  наложись  заданная  роль
на  его  искренние  мысли.  И  еще  неизвестно,  как  бы  он  отраба¬
тывал  дальше,  согласись  я  уходить  с  ним  и  Рунге.  Может
быть,  он  пошел  бы  вместе.  Очень  может  быть.  Я  ведь  помню,
как  он  смотрел  на  меня  во  время  допроса  астронома  и  как  он
говорил  тогда...  Я  сыграл  с  ним  верно.  Внезапный  отъезд  я  при¬
крою  с  одной  стороны  Шелленбергом,  с  другой  —  Борманом.
Теперь  главное  —  Кэт.  Завтра  днем  я  не  стану  заезжать  к  се¬
бе:  я  сразу  поеду  к  ней.  Хотя  нет,  нельзя.  Никогда  нельзя  иг¬
рать  втемную».
 —  Правильно,  —  сказал  Штирлиц,  —  очень  хорошо,  что
вы  на  это  обратили  внимание:  садитесь  во  второе  такси,  про¬
пуская  первое,  и  ни  в  коем  случае  не  садитесь  в  случайные  по¬
путные  машины.  В  общем-то  я  рассчитываю,  что  ваши  друзья
из  монастыря,  который  я  вам  назвал,  станут  опекать  вас.
И  хочу  повторить  еще  раз:  все  может  статься  с  вами.  Все.  Если
вы  проявите  малейшую  неосторожность,  вы  не  успеете  даже  по¬
нять,  как  окажетесь  здесь,  в  подвале  Мюллера.  Но  если  случит¬
ся  это  —  знайте:  мое  имя,  хоть  раз  вами  произнесенное,  хоть
в  бреду  и  под  пыткой,  означает  мою  смерть,  а  вместе  со  мной
неминуемую  смерть  вашей  сестры  и  племянников.  Ничто  не  смо¬
жет  спасти  ваших  родных,  назови  вы  мое  имя.  Это  не  угроза,
поймите  меня,  —  это  реальность,  а  ее  надо  знать  и  всегда
о  ней  помнить.
 Штирлиц  бросил  свою  машину,  не  доезжая  ста  метров  до  вок¬
зальной  площади.  Машина  погранзаставы  ждала  его  в  условлен¬
ном  месте.  Ключ  был  вставлен  в  замок  зажигания.  Окна  спе¬
циально  забрызганы  грязью,  чтобы  нельзя  было  видеть  лица
тех,  кто  будет  ехать  в  машине.  В  горах,  как  было  условлено,
в  снег  были  воткнуты  лыжи,  возле  них  стояли  ботинки.
 186

—  Переодевайтесь,  —  сказал  Штирлиц.
 —  Сейчас,  —  шепотом  ответил  пастор,  —  у  меня  дрожат  ру¬
ки,  я  должен  немного  прийти  в  себя.
 —  Говорите  нормально,  нас  тут  никто  не  слышит.
 Снег  в  долине  был  серебристым,  а  в  ущельях  —  черным.
Тишина  была  глубокой,  гулкой.  Где-то  вдали  шумел  движок
электростанции:  ее  было  слышно  временами,  с  порывами  ветра.
 —  Ну,  —  сказал  Штирлиц,  —  счастливо  вам,  пастор.
 —  Благослови  вас  бог,  —  ответил  пастор  и  неумело  пошел
на  лыжах  в  том  направлении,  куда  указал  ему  Штирлиц.  Два
раза  он  упал  —  точно  на  линии  границы.  Штирлиц  стоял  воз¬
ле  машины  до  тех  пор,  пока  пастор  не  прокричал  два  раза
из  леса,  черневшего  на  другой  стороне  ущелья.  Там  рукой  по¬
дать  до  отеля.  Теперь  все  в  порядке.  Теперь  надо  вывести  из-
под  удара  Кэт.
 Штирлиц  вернулся  на  привокзальную  площадь,  пересел
в  свою  машину,  отъехал  километров  двадцать  и  почувствовал,
что  сейчас  заснет.  Он  взглянул  на  часы:  кончились  вторые  сут¬
ки,  как  он  был  на  ногах.
 «Я  посплю  полчаса,  —  сказал  он  себе.  —  Иначе  я  не  вер¬
нусь  в  Берлин  вовсе».
 Он  спал  точно  двадцать  минут.  Потом  глотнул  из  плоской
фляги  коньяка  и,  улегшись  грудью  на  руль,  дал  полный  газ.
Усиленный  мотор  «хорьха»  урчал  ровно  и  мощно.  Стрелка  спи¬
дометра  подобралась  к  отметке  «150».  Трасса  была  пустынной.
Занимался  осторожный  рассвет.  Чтобы  отогнать  сон,  Штирлиц
громко  пел  озорные  французские  песни.
 Когда  сон  снова  одолевал  его,  Штирлиц  останавливал  ма¬
шину  и  растирал  лицо  снегом.  По  обочинам  дороги  снега  оста¬
лось  совсем  немного,  он  был  голубым,  ноздреватым.  И  поселки,
которые  Штирлиц  проезжал,  тоже  были  голубоватыми,  мирны¬
ми:  эту  часть  Германии  не  очень-то  бомбили  союзники,  и  по¬
этому  в  тихий  пейзаж  маленькие  красноверхие  коттеджи
вписывались  точно  и  гармонично,  как  и  синие  сосновые  леса,
и  стеклянные  стремительные  реки,  мчавшиеся  с  гор,  и  бритвен¬
ная  гладь  озер,  уже  освободившихся  ото  льда.
 Однажды  Штирлиц,  больше  всего  любивший  раннюю  весну,
сказал  Плейшнеру:  «Скоро  литература  будет  пользоваться  по¬
нятиями,  но  отнюдь  не  словесными  длительными  периодами.  Чем
больше  информации  —  с  помощью  радио  и  кинематографа  —
будет  поглощаться  людьми,  а  особенно  подрастающими  поколе¬
ниями,  тем  трагичней  окажется  роль  литературы.  Если  раньше
писателю  следовало  уделить  три  страницы  в  романе  на  описа¬
ние  весенней  просыпающейся  природы,  то  теперь  кинематогра¬
187

фист  это  делает  с  помощью  полуминутной  заставки  на  экране.
Ремесленник  показывает  лопающиеся  почки  и  ледоход  на  реках,
а  мастер  —  гамму  цвета  и  точно  найденные  шумы.  Но  —  за¬
метьте  —  они  тратят  на  это  минимум  времени.  Они  просто  до¬
носят  информацию.  И  скоро  литератор  сможет  написать  роман,
состоящий  всего  из  трех  слов:  «эти  мартовские  закаты...»  Раз¬
ве  вы  не  увидите  за  этими  тремя  словами  и  капель,  и  легкий
заморозок,  и  сосульки  возле  водосточных  труб,  и  далекий  гудок
паровоза  —  вдали,  за  лесом,  и  тихий  смех  гимназистки,  кото¬
рую  юноша  провожает  домой,  сквозь  леденящую  чистоту  вече¬
ра?»  Плейшнер  тогда  засмеялся.  «Я  никогда  не  думал,  что  вы
столь  поэтичны.  Не  спорьте:  вы  обязательно  должны  тайком
от  всех  сочинять  стихи».  Штирлиц  ответил  ему,  что  он  никогда
не  сочинял  стихи,  ибо  достаточно  серьезно  относится  к  профессии
поэта,  но  живописью  он  действительно  пробовал  заниматься.
В  Испании  его  потрясли  два  цвета:  красный  и  желтый.  Ему  ка¬
залось,  что  пропорциональное  соблюдение  этих  двух  цветов  мо¬
жет  дать  точное  выражение  Испании  на  холсте.  Он  долго  про¬
бовал  писать,  но  потом  понял,  что  ему  все  время  мешает  понять
суть  предмета  желание  соблюсти  абсолютную  похожесть.  «Для
меня  бык  —  это  бык,  а  для  Пикассо  —  предмет,  необходимый
для  самовыражения.  Я  иду  за  предметом,  за  формой,  а  талант
подчиняет  и  предмет  и  форму  своей  мысли,  и  его  не  волнует
скрупулезность  в  передаче  детали.  И  смешно  мне  защищать
свою  попытку  рисовать  ссылкой  на  точно  выписанную  пятку
в  «Возвращении  блудного  сына».  Религии  простительно  догмати¬
чески  ссылаться  на  авторитет,  но  это  не  простительно  художни¬
ку»,  —  думал  тогда  Штирлиц.  Он  бросил  свои  «живописные
упражнения»  (так  позже  он  определял  это  свое  увлечение),  ко¬
гда  его  сослуживцы  стали  просить  у  него  картины.  «Это  похоже
и  прекрасно,  —  говорили  они  ему,  —  а  мазню  испанцев,  где
ничего  не  понятно,  противно  смотреть».  Это  ему  сказали  о  жи¬
вописи  Гойи  —  он  на  развалах  в  Париже  купил  два  великолеп¬
но  изданных  альбома  и  подолгу  любовался  полотнами  великого
мастера.  После  этого  он  роздал  все  свои  картины,  а  кисти  и
краски  подарил  сыну  портье  в  том  доме  в  Бургосе,  где  содержал
конспиративную  квартиру  для  встреч  с  агентурой...
 Рольф  приехал  в  дом,  где  жила  Кэт,  когда  солнце  еще  ка¬
залось  дымным,  морозным.  Небо  было  бесцветным,  высоким  —
таким  оно  бывает  и  в  последние  дни  ноября,  перед  первыми
заморозками.  Единственно,  в  чем  угадывалась  весна,  —  так  это
в  неистовом,  веселом  воробьином  гомоне  и  в  утробном  вор¬
кованье  голубей...
 188

—  Хайль  Гитлер!  —  приветствовала  его  Барбара,  подняв¬
шись  со  своего  места.  —  Только  что  мы  имели...
 Не  дослушав  ее,  Рольф  сказал:
 —  Оставьте  нас  вдвоем.
 Лицо  Барбары,  до  этого  улыбчивое,  сразу  сделалось  твер¬
дым,  «служебным»,  и  она  вышла  в  другую  комнату.  Когда  она
отворяла  дверь,  Кэт  услышала  голос  сына  —  он,  видимо,  толь¬
ко  что  проснулся  и  просил  есть.
 —  Позвольте,  я  покормлю  мальчика,  —  сказала  Кэт,  —  а  то
он  не  даст  нам  работать.
 —  Мальчик  подождет.
 —  Но  это  невозможно.  Его  надо  кормить  в  определенное
время.
 —  Хорошо.  Вы  покормите  его  после  того,  как  ответите  мне
на  мой  вопрос.
 В  дверь  постучались.
 —  Мы  заняты!  —  крикнул  Рольф.
 Дверь  открылась:  на  пороге  стоял  Гельмут  с  ребенком  на
руках.
 —  Пора  кормить,  —  сказал  он,  —  мальчик  очень  просит
кушать.
 —  Подождет!  —  крикнул  Рольф.  —  Закройте  дверь!
 —  Да,  но...  —  начал  было  Гельмут,  но  Рольф,  поднявшись,
быстро  подошел  к  двери  и  закрыл  ее  прямо  перед  носом  седого,
контуженного  эсэсовца.
 —  Так  вот.  Нам  стало  известно,  что  вы  знаете  резидента.
 —  Я  уже  объясняла...
 —  Я  знаю  ваши  объяснения.  Я  читал  их  и  слушал  в  магни¬
тофонной  записи.  Они  меня  устраивали  до  сегодняшнего  утра.
А  вот  с  сегодняшнего  утра  эти  ваши  объяснения  меня  уст¬
раивать  перестали.
 —  Что  случилось  сегодня  утром?
 —  Кое-что  случилось.  Мы  ждали,  когда  это  случится,  мы
все  знали  с  самого  начала  —  нам  нужны  были  доказательства.
И  мы  их  получили.  Мы  ведь  не  можем  арестовать  человека,  ес¬
ли  у  нас  нет  доказательств:  улик,  фактов  или  хотя  бы  свиде¬
тельства  двух  людей.  Так  вот  мы  получили  улику.
 —  По-моему,  я  не  отказывалась  с  самого  начала...
 —  Не  играйте,  не  играйте!  Не  о  вас  идет  речь!  И  вы  пре¬
красно  знаете,  о  ком  идет  речь.
 —  Я  не  знаю,  о  ком  идет  речь.  И  очень  прошу  вас:  позволь¬
те  мне  покормить  мальчика.
 —  Сначала  вы  скажете  мне,  где  и  когда  у  вас  были  встре¬
чи  с  резидентом,  а  после  пойдете  кормить  мальчика.
 189

«—  Я  уже  объясняла  тому  господину,  который  арестовывал
меня,  что  ни  имени  резидента,  ни  его  адреса,  ни,  наконец,  его
самого  я  не  знаю.
 —  Послушайте,  —  сказал  Рольф,  —  не  валяйте  вы  дурака.
 Он  очень  устал,  потому  что  все  близкие  сотрудники  Мюлле¬
ра  не  спали  всю  ночь,  организуя  наблюдение  по  секторам  за
машиной  Штирлица.  Засада  была  оставлена  и  возле  его  дома,
и  рядом  с  этой  конспиративной  радиоквартирой,  но  Штирлиц
как  в  воду  канул.  Причем  Мюллер  запретил  сообщать  о  том.
что  Штирлица  ищут,  кому  бы  то  ни  было  из  РХСА  —  ни  Каль-
тенбруннеру.  ни  тем  более  Шелленбергу.  Мюллер  решил  сыграть
эту  партию  сам:  он  понимал,  что  это  очень  сложная  партия.
Он  знал,  что  именно  Борман  является  полноправным  хозяином
громадных  денежных  сумм,  размещенных  в  банках  Швеции,
Швейцарии,  Бразилии  и  —  через  подставных  лиц  —  даже
в  США.  Борман  не  забывает  услуг.  Борман  не  забывает  зла.
Он  записывает  все,  так  или  иначе  связанное  с  Гитлером,  —  да¬
же  на  Носовых  платках.  Но  он  ничего  не  записывает,  когда  дело
касается  его  самого:  он  это  запоминает  навечно.  Поэтому  пар¬
тию  со  Штирлицем,  который  звонил  к  Борману  и  виделся  с  ним,
шеф  гестапо  разыгрывал  самостоятельно.  Все  было  бы  просто  и
уже  неинтересно  со  Штирлицем,  не  существуй  его  звонка  к  Бор¬
ману  и  их  встречи.  Треугольник  замкнулся:  Штирлиц  —  шифр
в  Берне  —  русская  радистка.  И  этот  треугольник  покоился  на
мощном  фундаменте  Бормана.  Поэтому  шеф  гестапо  и  его  бли¬
жайшие  сотрудники  не  спали  всю  ночь  и  вымотались  до  послед¬
него  предела,  расставляя  капканы,  готовясь  к  решительному  по¬
единку.
 —  Я  не  стану  говорить  больше,  —  сказала  Кэт.  —  Я  буду
молчать  до  тех  пор,  пока  вы  не  позволите  мне  покормить  маль¬
чика.
 Логика  матери  противна  логике  палача.  Если  бы  Кэт  мол¬
чала  о  ребенке,  ей  бы  пришлось  самой  испить  горькую  чашу
пытки.  Но  она,  движимая  своим  естеством,  подталкивала  Роль¬
фа  к  тому  решению,  которого  у  него  не  было,  когда  он  ехал
сюда.  Он  знал  о  твердости  русских  разведчиков,  он  знал,  что
они  предпочитают  смерть  предательству.
 Сейчас  вдруг  Рольфа  осенило.
 —  Вот  что,  —  сказал  он,  —  не  будем  попусту  тратить  вре¬
мя.  Мы  скоро  устроим  вам  очную  ставку  с  вашим  резидентом:
почувствовав  провал,  он  решил  бежать  за  границу,  но  у  него
это  не  вышло.  Он  рассчитывал  на  свою  машину,  —  Рольф  реза¬
нул  взглядом  побелевшее  лицо  Кэт,  —  у  него  хорошая  машина,
не  так  ли?  Но  он  ошибся  —  наши  машины  не  хуже,  а  лучше,
190

чем  его.  Вы  нас  во  всей  этой  кутерьме  не  интересуете.  Нас  ин¬
тересует  он.  И  вы  нам  скажете  о  нем  все.  Все,  —  повторил
он.  —  До  конца.
 —  Мне  нечего  говорить.
 Тогда  Рольф  поднялся,  отошел  к  окну  и,  распахнув  его,  по¬
ежился.
 —  Снова  мороз,  —  сказал  он.  —  Когда  же  весна  придет?
Мы  все  так  устали  без  весны.
 Он  закрыл  окно,  подошел  к  Кэт  и  попросил  ее:
 —  Пожалуйста,  руки.
 Кэт  вытянула  руки,  и  на  ее  запястьях  захлопнулись  наруч¬
ники.
 —  И  ноги,  пожалуйста,  —  сказал  Рольф.
 —  Что  вы  хотите  делать?  —  спросила  Кэт.  —  Что  вы  за¬
думали?
 Он  щелкнул  замки  кандалов  у  нее  на  лодыжках  и  крикнул:
 —  Гельмут!  Барбара!
 Никто  ему  не  ответил.  Он  распахнул  дверь  и  крикнул:
 —  Барбара!  Гельмут!
 Те  вбежали  в  комнату,  потому  что  они  успели  привыкнуть
к  спокойному  голосу  Рольфа,  а  сейчас  он  был  истеричным,  вы¬
соким,  срывающимся.  У  Рольфа  были  все  основания  кричать
так:  Мюллер  поручил  ему  сегодня,  именно  сегодня  заставить
русскую  говорить  —  когда  Штирлиц  попадется,  главный  козырь
должен  быть  в  кармане  Мюллера.
 —  Принесите  младенца,  —  сказал  Рольф.
 Гельмут  пошел  за  мальчиком,  а  Рольф  подвинул  к  окну  ма¬
ленький  стол,  на  котором  стояла  ваза  с  искусственными  цвета¬
ми.  Потом  он  распахнул  окно  и  сказал:
 —  Я  не  зря  напомнил  вам  о  морозе.  Достаточно  подержать
ваше  дитя  три  или  пять  минут  вот  на  этом  столе  —  голенько¬
го,  без  пеленок,  и  он  умрет.  Или  —  или.  Решайте.
 —  Вы  не  сделаете  этого!  —  закричала  Кэт  и  забилась  на
стуле.  —  Вы  не  сделаете  этого!  Убейте  меня!  Убейте!  Убейте
меня!  Вы  не  можете  этого  сделать!
 —  Да,  мне  это  будет  очень  страшно  делать!  —  ответил
Рольф.  —  Но  именем  всех  матерей  рейха  я  сделаю  это!  Именем
детей  рейха,  которые  гибнут  под  бомбами,  я  сделаю  это!
 Кэт  упала  со  стула,  покатилась  по  полу,  умоляя:
 -г-  В  вас  ведь  есть  сердце?!  Что  вы  делаете?!  Я  не  верю  вам!
 —  Где  ребенок?!  —  закричал  Рольф.  —  Несите  его  сюда,
черт  возьми!
 —  Вы  же  мать!  —  сказала  Барбара.  —  Будьте  благора¬
зумны...
 191

Она  говорила,  и  ее  била  мелкая  дрожь,  потому  что  такого
ей  видеть  не  приходилось.
 Гельмут  вошел  с  ребенком  на  руках.  Рольф  взял  у  него  маль¬
чика,  положил  на  стол  и  начал  распеленывать.  Кэт  закрича¬
ла  —  страшно,  по-звериному.
 —  Ну!  —  заорал  Рольф.  —  Вы  не  мать!  Вы  тупая  убий¬
ца!  Ну!
 Мальчик  плакал,  и  ротик  у  него  был  квадратным  от  обиды.
 —  Ну!  —  продолжал  кричать  Рольф.  —  Я  не  буду  считать
до  трех.  Я  просто  отворю  окно  и  сниму  с  твоего  ребенка  одеяло.
Ясно?  Ты  выполняешь  свой  долг  перед  своим  народом,  я  —  пе¬
ред  своим!
 Кэт  вдруг  почувствовала  какую-то  легкость,  все  кругом  на¬
полнилось  звоном,  и  она  потеряла  сознание.
 Рольф  присел  на  краешек  стола  и  сказал:
 —  Гельмут,  возьми  мальчика...
 Солдат  взял  ребенка  и  хотел  уйти,  но  Рольф  остановил  его:
 —  Не  уходи.  Она  сейчас  очнется,  и  я  буду  продолжать...
Барбара,  пожалуйста,  принесите  воды.  Ей  и  мне.  И  сердечные
капли.
 —  Сколько  ей  надо  капать?
 —  Не  ей,  а  мне.
 —  Хорошо.  Сколько?
 —  Откуда  я  знаю?!  Десять.  Или  тридцать...
 Он  опустился  на  корточки  перед  Кэт  и  пошлепал  ее  по
щекам.
 —  Долго  это  у  них  продолжается?  —  спросил  Рольф  Гель¬
мута.
 —  Сколько  бы  времени  это  продолжалось  с  вашей  матерью?
 —  Да...  С  моей  матерью...  Эти  сволочи  хотят  быть  чистень¬
кими,  а  мне  поручают  гнусность...  Дайте  спичку,  пожалуйста.
 —  Я  не  курю.
 —  Барбара!  —  крикнул  Рольф.  —  Захватите  спички!
 Барбара  принесла  два  стакана  воды.  Рольф  выпил  тот  ста¬
кан,  где  вода  была  мутная,  чуть  голубоватая.  Он  поморщился  и
сказал:
 —  Фу,  какая  гадость.
 Закурив,  он  опустился  на  корточки  перед  Кэт  и  приподнял
ей  веко.  На  него  глянул  широко  раскрытый  зрачок.
 —  А  она  не  умерла?  —  спросил  он.  —  Ну-ка,  Барбара,  по¬
смотрите...
 Барбара  повернула  голову  Кэт.
 —  Нет.  Она  дышит.
 —  Сделайте  с  ней  что-нибудь.  Времени  мало.  Там  ждут.
 192

Барбара  начала  бить  Кэт  по  щекам  —  осторожно,  массируя,
не  делая  больно.  Сделав  большой  глоток  из  стакана,  она  плесну¬
ла  в  лицо  Кэт  холодной  водой.  Кэт  глубоко  вздохнула,  и  лицо
ее  несколько  раз  свела  судорога.  Мальчик  по-прежнему  надрыв¬
но  кричал.
 —  Да  сделайте  вы  с  ним  что-нибудь!  —  попросил  Рольф.  —
Невозможно  слушать.
 —  Он  хочет  есть.
 —  Что  вы  заладили,  как  попугай?!  Думаете,  у  вас  одного
есть  сердце!
 Мальчик  кричал,  заходясь,  —  крик  его  был  пронзителен.  Ли¬
чико  сделалось  синим,  веки  набухли,  и  губы  обметало  белым.
 —  Уйдите!  —  махнул  рукой  Рольф,  и  Гельмут  вышел.
 Кэт  очнулась,  когда  Гельмут  унес  мальчика.  Мальчик  кричал
где-то  неподалеку,  но  в  комнате  было  тепло  —  значит,  Рольф
еще  не  открывал  окно.
 ♦Лучше  бы  мне  умереть,  —  жалобно  подумала  Кэт.  —  Это
было  бы  спасением.  Для  всех.  Для  маленького,  для  Юстаса  и
для  меня.  Это  самый  прекрасный,  самый  добрый  выход  для
меня...»
 Рольф  сказал:
 —  По-моему,  она  пришла  в  себя.
 Барбара  снова  опустилась  на  колени  перед  Кэт  и  открыла
двумя  пальцами  ее  глаза.  Кэт  смотрела  на  Барбару,  и  веко  ее
дергалось.
 —  Да,  —  сказала  Барбара.
 Кэт  попробовала  играть  продолжение  беспамятства,  но  лицо
выдавало  ее:  оно  снова  ожило,  неподвластное  ее  воле,  потому
что  в  соседней  комнате  кричал  мальчик.
 —  Хватит,  хватит,  —  сказал  Рольф.  —  Где  была  правда  —
там  была  правда,  а  сейчас  вы  начинаете  бабьи  игры.  Не  выйдет.
Вы  сунулись  в  мужское  дело,  и  фокусы  тут  не  проходят.  Барба¬
ра,  помогите  ей  сесть.  Ну!  Откройте  глаза!
 Кэт  не  двигалась  и  глаз  не  открывала.
 —  Ладно,  —  сказал  Рольф.  —  Оставьте  ее,  Барбара.  Я  ведь
вижу  —  она  слышит  меня.  Сейчас  я  позову  Гельмута  и  открою
окно,  и  тогда  она  откроет  глаза,  но  будет  уже  поздно.
 Кэт  заплакала.
 —  Ну?  —  спросил  Рольф.  —  Надумали?
 Он  сам  поднял  ее  и  посадил  на  стул.
 —  Будете  говорить?
 —  Я  должна  подумать.
 —  Я  помогу  вам,  —  сказал  Рольф.  —  Чтобы  вы  не  чувство¬
вали  себя  отступницей.
 13  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь»,  т.  2 	193

Он  достал  из  кармана  фотографию  Штирлица  и  показал  ее
Кэт  так,  чтобы  лицо  штандартенфюрера  не  было  видно  Барбаре.
 —  Ну?  Ясно?  Какой  смысл  вам  молчать?  Будем  говорить?
Кэт  молчала.
 —  Будешь  говорить?!  —  вдруг  страшно,  пронзительно  закри¬
чал  Рольф  и  стукнул  кулаком  по  краю  стола  так,  что  подпрыг¬
нула  ваза  с  искусственными  цветами.  —  Или  будешь  молчать?!
Гельмут!
 Вошел  Гельмут  с  мальчиком,  и  Кэт  потянулась  к  нему,  но
Рольф  выхватил  ребенка  у  Гельмута  и  открыл  окно.  Кэт  хотела
броситься  на  Рольфа,  но  упала,  она  страшно  кричала,  и  Рольф
тоже  кричал  что-то,  и  вдруг  сухо  прозвучали  два  выстрела.
 «Монсиньору  Кадичелли,  Ватикан.
 Дорогой  друг!
 Мне  понятно  и  глубоко  дорого  то  внимание,  с  каким  папский
двор,  проявивший  глубокое  мужество  в  дни  сопротивления  на¬
цистам,  изучает  сейчас  все  возможности  оказать  содействие  че¬
ловечеству  в  получении  столь  нужного  всем  на  этой  земле  мира...
 Мне  понятны  мотивы,  по  которым  вы  столь  скептически  от¬
неслись  к  тем  осторожным  предложениям,  которые  внес  на  ва¬
ше  рассмотрение  генерал  Карл  Вольф.  Вы  пережили  нацистскую
оккупацию,  вы  своими  глазами  видели  вопиющие  беззакония,
творимые  людьми  СС,  подчиненными  непосредственно  тому,  кто
ищет  теперь  мира,  —  генералу  Вольфу.  Поэтому  я  оценил  ва¬
шу  позицию  не  столько  как  выжидательную,  но  скорее  как  явно
отрицательную:  нельзя  верить  человеку,  одна  рука  которого  тво¬
рит  зло,  а  вторая  ищет  добра.  Половинчатость  и  раздвоенность,
понятная  в  человеке,  сыне  божьем,  никак  не  может  быть  оправ¬
дана  в  том,  кто  определяет  политику,  во  власть  облеченном  дея¬
теле  армии  или  государства.
 Однако,  получив  отказ  в  Ватикане,  генерал  Вольф  преуспел
в  своей  деятельности,  встретившись  здесь,  в  Берне,  с  мистером
Даллесом.  Те  сведения,  которые  поступают  к  нам,  позволяют
сделать  вывод:  переговоры  Вольфа  и  Даллеса  продвигаются  весь¬
ма  успешно.
 Следует  понять  мою  позицию:  если  я  повторно  стану  пре¬
достерегать  господина  Даллеса  от  дальнейших  контактов  с  ге¬
нералом  Вольфом,  у  наших  американских  друзей  может  создать¬
ся  неверное  представление  о  тех  мотивах,  которые  нами  движут:
люди  государственной  политики  далеко  не  всегда  понимают  по¬
литику  слуг  божьих.
 Рассказывать  господину  Даллесу  о  коварстве  генерала  Воль-
 194

фа  и  о  тех  злодеяниях,  которые  творили  нацисты  по  его  прика¬
зам  на  земле  нашей  прекрасной  Италии,  видимо,  не  имеет  смыс¬
ла.  Во-первых,  имеющий  глаза  —  да  увидит,  а  во-вторых,  не
пристало  нам,  служителям  божьим,  выставлять  наши  страдания
напоказ.  Мы  знали,  на  что  шли,  выбирая  свой  путь.
 Положение  казалось  мне  тяжким  и  безвыходным  до  тех  пор,
пока  сюда,  в  Берн,  вчера  не  прибыл  пастор  Шлаг.  Вы  должны
помнить  этого  благородного  человека,  который  всегда  ратовал
за  мир,  посещая  неоднократно  Швейцарию,  Ватикан  и  Велико¬
британию  до  1933  года,  когда  выезд  из  Германии  не  был  сопря¬
жен  с  теми  полицейскими  трудностями,  которые  начались  после
прихода  к  власти  Гитлера.
 Пастор  Шлаг  прибыл  сюда,  по  его  словам,  для  того,  чтобы
изучить  все  реальные  возможности  заключения  мира  скорого  и
справедливого.  Его,  как  он  говорит,  переправили  сюда  люди,
обеспокоенные  наметившимся  сближением  точек  зрения  на  бу¬
дущий  мир  двух  столь  противоположных  фигур,  как  Вольф  и
Даллес.
 Пастор  Шлаг  видит  свою  миссию  в  том,  чтобы  предотвратить
возможность  дальнейших  переговоров  между  Вольфом  и  Далле¬
сом,  поскольку  он  глубоко  убежден  в  том,  что  Вольф  отнюдь  не
занят  поисками  мира,  но  лишь  зондирует  почву  для  сохранения
режима  нацистов,  получая  взамен  определенные  уступки  от  тех,
кто  сейчас  обладает  единственной  реальной  властью  в  Герма¬
нии,  —  СС.
 Он  видит  свою  миссию  также  и  в  том,  чтобы  наладить  кон¬
такты  между  теми  людьми,  которые,  рискуя  жизнью,  вывезли
его  из  Германии,  и  представителями  союзников.  Люди,  которых
он,  по  его  словам,  представляет,  считают  своим  непреложным
долгом  обусловить  ликвидацию  всего  того,  что  было  связано  и  —
может  в  будущем  связано  —  с  СС  и  НСДАП.
 Я  бы  просил  вашего  согласия  на  более  откровенные  беседы
с  пастором  Шлагом.  Вероятно,  стоило  бы  более  широко  проин¬
формировать  его  о  происходящем  сейчас  в  Берне.
 До  тех  пор  пока  я  не  смогу  предложить  пастору  Шлагу  ре¬
альных  доказательств  нашей  искренности,  трудно  ожидать  от  не¬
го  откровенной  беседы,  в  которой  он  сообщил  бы  полные  .данные
о  тех  своих  единомышленниках,  которые  ждут  его  сигнала  в  Гер¬
мании.
 Я  допускаю  мысль,  что  его  единомышленники  в  Германии
совсем  не  так  могущественны,  как  нам  бы  того  хотелось.  Шлаг
никогда  не  был  политиком,  он  всегда  был  честным  пастырем.
Однако,  обращая  свой  взор  в  будущее,  я  вижу  громадную  выгоду
от  того,  что  пастор,  именно  пастор,  служитель  бога,  оказался
13* 	195

тем  чистым  и  высоким  человеком,  который  искал  мира,  рискуя
своей  жизнью,  но  при  этом  не  шел  на  компромисс  с  нацизмом.
 Видимо,  этот  высокий  пример  гражданского  мужества  сына
божьего  и  его  слуги  поможет  нам  в  спасении  немцев  от  больше¬
визма,  когда  измученный  народ  Германии  должен  будет  выби¬
рать  свое  будущее.  Отринутый  Гитлером  от  Ватикана,  народ
Германии  так  или  иначе  вернется  в  лоно  святой  Христовой  ве¬
ры,  и  пастор  Шлаг  —  либо  светлый  образ  его  —  помогут  нашим
пастырям  в  будущем  нести  свой  свет  туда,  где  было  царство  на¬
цистской  тьмы.
 Я  ожидаю  вашего  ответа  в  самое  ближайшее  время.
 Ваш  Норелли».
 Даллес  получил  указание  от  начальника  управления  стратеги¬
ческих  служб  Донована  впредь  обозначать  переговоры  с  Воль¬
фом  кодовым  словом  «операция  «Сапрайз  Кроссворд».  Для  того
чтобы  форсировать  переговоры,  два  генерала  —  Эйри,  начальник
разведки  британского  фельдмаршала  Александера,  и  американ¬
ский,  Лемницер,  —  были  направлены  для  участия  в  пере¬
говорах.
 В  Швейцарии,  на  тихой  улице,  в  небольшой  квартире,  сня¬
той  через  подставных  лиц,  их  ждал  Аллен  Даллес.  Именно  здесь
они  два  дня  совещались,  вырабатывая  общую  платформу  для
продолжения  переговоров  с  генералом  СС  Карлом  Вольфом.
 —  У  нас  мало  времени,  —  сказал  Даллес,  —  а  сделать  нам
предстоит  немало.  Позиция  союзников  должна  быть  точна  и
продуманна.
 —  Англо-американских  союзников,  —  то  ли  в  форме  вопро¬
са,  то  ли  в  утвердительной  форме  сказал  генерал  Эйри.
 —  Англо-американских  или  американо-английских  —  в  дан¬
ном  случае  формальный  термин,  не  меняющий  существа  дела,  —
ответил  Даллес.
 Так  впервые  за  все  время  войны  из  понятия  «союзники»  вы¬
пало  одно  лишь  слово  —  «советский».  И  вместо  «англо-советско-
американские»  союзники  в  Берне  появились  союзники...  «англо-
американские».
 13.3.1945 	(10  часов  31  минута)
 Айсман  пришел  к  Мюллеру  не  переодевшись,  а  он  был  гря¬
зен:  сапоги  заляпаны  глиной,  френч  промок  —  он  долго  бродил
под  дождем  по  Нойштадту,  отыскивая  сестру  пастора  Шлага.
По  тому  адресу,  что  был  указан  в  деле,  ее  не  оказалось.  Он  об¬
196

ратился  в  местное  отделение  гестапо,  но  и  там  ничего  не  знали
о  родственниках  Шлага.
 Соседи,  правда,  сказали  ему,  что  на  этих  днях,  поздней  но¬
чью,  они  слышали  шум  автомобильного  мотора.  Но  кто  приез¬
жал,  на  какой  машине  и  что  после  этого  сталось  с  фрау  Анной
и  ее  детьми,  никто  ничего  не  знал.
 Мюллер  принял  Айсмана  с  улыбкой.  Выслушав  оберштурм-
баннфюрера,  он  ничего  не  сказал.  Он  достал  из  сейфа  папочку
и  вытащил  оттуда  листок  бумаги.
 —  А  как  быть  с  этим?  —  спросил  он,  передавая  листок
Айсману.
 Это  был  рапорт  Айсмана,  в  котором  он  расписывался  в  сво¬
ем  полном  доверии  штандартенфюреру  Штирлицу.
 Айсман  долго  молчал,  а  потом  тяжело  вздохнул:
 —  Будь  мы  все  трижды  прокляты!
 —  Вот  так-то  будет  вернее,  —  согласился  Мюллер  и  положил
рапорт  в  папочку.  —  Это  вам  хороший  урок,  дружище.
 —  Что  же  мне,  писать  новый  рапорт  на  ваше  имя?
 —  Зачем?  Не  надо...
 —  Но  я  считаю  своим  долгом  отказаться  от  прежнего  мнения.
 —  А  хорошо  ли  это?  —  спросил  Мюллер.  —  Отказ  от  своего
мнения  всегда  дурно  пахнет.
 —  Что  же  мне  делать?
 —  Верить,  что  я  не  дам  хода  вашему  прежнему  рапорту.
Всего  лишь.  И  продолжать  работать.  И  знать,  что  скоро  вам  при¬
дется  поехать  в  Прагу:  оттуда,  может  статься,  вы  вернетесь  и
к  пастору,  и  к  вашему  верному  другу,  с  которым  вы  вместе  ле¬
жали  под  бомбами  в  Смоленске.  А  теперь  идите.  И  не  горюй¬
те.  Контрразведчик  должен  знать,  как  никто  другой,  что  верить
в  наше  время  нельзя  никому  —  порой  даже  самому  себе.  Мне,
правда,  верить  можно...
 Плейшнер,  отправляясь  на  явку  в  назначенное  ему  время,
был  в  таком  же  приподнятом  расположении  духа,  как  и  нака¬
нуне.  Ему  работалось,  он  выходил  из  номера  только  перекусить,
и  все  в  нем  жило  радостью  и  надеждой  на  скорый  конец  Гит¬
лера:  он  покупал  теперь  все  газеты,  и  ему,  аналитику,  знатоку
истории,  было  нетрудно  представить  себе  будущее.  В  нем  боро¬
лись  два  чувства:  он  понимал,  какие  испытания  выпадут  на  до¬
лю  его  соплеменников,  когда  все  будет  кончено,  но  он  понимал
также,  что  лучше  это  трагическое  очищение,  чем  победа  Гитлера.
Он  всегда  считал,  что  победа  фашизма  означала  бы  гибель  ци¬
вилизации  и  в  конечном  счете  привела  бы  к  вырождению  нации.
197

Древний  Рим  погиб  лишь  потому,  что  захотел  поставить  себя  над
миром  —  и  пал  под  ударами  варваров.  Победы  вне  страны  так
увлекали  древних  правителей,  что  они  забывали  и  о  глухом
недовольстве  своих  рабов,  и  о  ропоте  обойденных  наградами  ца¬
редворцев,  и  о  всегдашней  неудовлетворенности  этим  миром
мыслителей  и  философов,  которые  жили  моделью  прекрасного
будущего,  а  не  явью  настоящего.  Победы  над  очевидными  вра¬
гами  позволяли  императорам,  фараонам,  трибунам,  тиранам,  кон¬
сулам  убеждать  себя  в  том,  что  уж  если  иностранные  государст¬
ва  пали  под  их  ударами,  то  со  своими  подданными,  выражавши¬
ми  недовольство,  будет  куда  легче  справиться.  При  этом  они
упускали  из  виду,  что  в  армии  служили  братья,  дети,  а  то  и
просто  знакомые  тех,  кого  пришлось  бы  —  со  временем  —  по¬
давлять.  В  этом  разъединении  правителей  и  подданных  были  за¬
ложены  те  элементы  прогресса,  которые  Плейшнер  определял
для  себя  термином  «дрожжи  цивилизации».  Он  понимал,  что
Гитлер  задумал  дьявольский  эксперимент:  победа  рейха  над  ми¬
ром  должна  была  отразиться  ощутимыми  материальными  блага¬
ми  для  каждого  немца,  без  различия  его  положения  в  не¬
мецком  обществе.  Гитлер  хотел  сделать  всех  немцев  власти¬
телями  мира,  а  остальных  людей  земли  —  их  подданными.
То  есть  он  хотел  исключить  возможность  возникновения  «дрож¬
жей  цивилизации»  —  во  всяком  случае,  в  ближайшем  обозри¬
мом  будущем.  В  случае  победы  Гитлера  немцы  сделались  бы
сплошь  военной  нацией;  Гитлер  обезоружил  бы  все  остальные
народы,  лишил  их  государственных  организаций,  и  тогда  вся¬
кая  попытка  бунта  со  стороны  завоеванных  была  бы  обречена
на  провал:  с  организацией  вооруженных  немцев  могла  бы  сопер¬
ничать  только  такая  же  мощная  национальная  организация.
 Гитлер  делал  ставку  не  на  разум,  не  на  голую  силу  и  не  на
логику:  он  делал  ставку  на  общность  крови  —  только  лишь.
Но,  видимо,  мир  еще  очень  был  близок  к  недавнему  зверству  —
эта  ставка  оказалась  заманчивой  для  десятков  миллионов  лю¬
дей,  населявших  Европу  от  Рейна  и  до  Одера...
 Плейшнер  посмотрел  на  часы:  у  него  еще  было  время.  В  ма¬
леньком  кафе,  за  стеклами,  которые  слезились  дождевыми  поте¬
ками,  сидели  дети  и  ели  мороженое.  Видимо,  их  привела  сюда
учительница.
 «Я  думаю  категориями  рейха,  —  улыбнулся  про  себя  Плей¬
шнер,  заметив  мужчину,  сидевшего  во  главе  стола;  он  был  мо¬
лод  и  смеялся  вместе  с  детьми.  —  Эго  только  у  нас  учителями
работают  женщины,  поскольку  все  мужчины,  годные  к  несению
строевой  службы,  сражаются  на  фронте.  Вообще  в  школах  долж¬
ны  работать  мужчины.  Как  в  Спарте.  Женщина  может  быть  уте¬
198

шителем,  но  не  воспитателем.  Готовить  к  будущему  обязан  муж¬
чина:  это  исключит  ненужные  иллюзии  у  детей,  а  нет  ничего
безжалостнее  столкновения  детских  иллюзий  с  взрослой  реаль¬
ностью...»
 Он  зашел  в  кафе,  сел  в  угол  и  заказал  себе  порцию  фрукто¬
вого  мороженого.  Дети  смеялись  шуткам  своего  преподавателя.
Он  говорил  с  ними  как  с  равными,  нисколько  не  подстраиваясь
к  ним,  а,  наоборот,  ненавязчиво  и  тактично  «подтягивал»  их
к  себе.
 Плейшнер  вспомнил  школы  рейха  —  с  их  муштрой,  истериз-
мом,  страхом  перед  учителем  —  и  подумал:  «Как  же  я  могу
желать  победы  Германии,  если  нацисты  и  сюда,  в  случае  их
победы,  принесут  свои  обычаи,  и  дети  станут  маленькими  солда¬
тами?  Здесь  вместо  военных  игр  им  предлагают  спорт,  а  девоч¬
кам  вместо  уроков  вышивания  прививают  любовь  к  музыке.
А  если  бы  сюда  пришел  Гитлер,  они  бы  сидели  за  столом  мол¬
чаливые  и  «пожирали»  глазами  своего  наставника,  а  скорее  все¬
го  наставницу,  и  шли  бы  по  улицам  строем,  а  не  стайкой,  и
приветствовали  бы  друг  друга  идиотскими  криками  «Хайль
Гитлер!».  Наверное,  это  очень  страшно  —  желать  поражения
своему  отечеству,  но  я  все-таки  желаю  моему  отечеству  скорей¬
шего  поражения...»
 Плейшнер  неторопливо  доедал  мороженое,  улыбаясь,  слушал
голоса  детей.  Учитель  спросил:
 —  Поблагодарим  хозяина  этого  прекрасного  уголка,  который
дал  нам  горячий  приют  и  холодное  мороженое?  Споем  ему  на¬
шу  песню?
 —  Да!  —  ответили  дети.
 —  Ставлю  на  голосование!  Кто  «против»?
 —  Я,  —  сказала  девочка,  рыжеволосая,  веснушчатая,  с  ог¬
ромными  голубыми  глазами.  —  Я  «против».
 —  Почему?
 В  это  время  дверь  кафе  отворилась  и,  отряхивая  дождевые
капли  с  плаща,  вошел  высокий,  голубоглазый  великан,  хозяин
конспиративной  явки.  Вместе  с  ним  был  подвижный,  смуг¬
лый  крепыш  с  выразительным,  очень  сильным,  скуластым  ли¬
цом.  Плейшнер  чуть  было  не  сорвался  с  места,  но  вспомнил  ука¬
зание  высокого:  «Я  сам  вас  узнаю».  Плейшнер  снова  уткнулся
в  газету,  прислушиваясь  к  разговорам  детей.
 —  Объясни,  отчего  ты  «против»?  —  спросил  учитель  де¬
вочку.  —  Надо  уметь  отстаивать  свою  точку  зрения.  Может
быть,  ты  права,  а  мы  не  правы.  Помоги  нам.
 —  Мама  говорит,  что  после  мороженого  нельзя  петь,  —  ска¬
зала  девочка,  —  можно  испортить  горло.
 199

—  Мама  во  многом  права.  Конечно,  если  мы  будем  громко
петь  или  кричать  на  улице,  можно  испортить  горло.  Но  здесь...
Нет,  я  думаю,  здесь  ничего  страшного  с  горлом  не  случится.
Впрочем,  ты  можешь  не  петь:  мы  на  тебя  не  будем  в  обиде.
 И  учитель  первым  запел  веселую  тирольскую  песенку.  Хо¬
зяин  кафе  вышел  из-за  стойки  и  поаплодировал  ребятам.  Они
шумно  вышли  из  кафе,  и  Плейшнер  задумчиво  посмотрел  им
вслед.
 ♦Где-то  я  видел  этого  черного,  —  вдруг  вспомнил  он.  —  Мо¬
жет  быть,  я  сидел  с  ним  в  лагере?  Нет...  Там  я  его  не  видел.
Но  я  его  помню.  Я  его  очень  хорошо  помню».
 Видимо,  он  слишком  внимательно  рассматривал  лицо  смуг¬
лого  человека,  потому  что  человек,  заметив  это,  быстро  улыбнул¬
ся,  и  по  этой  улыбке  Плейшнер  вспомнил  его  —  как  будто  уви¬
дел  кадр  из  кинофильма.  Он  даже  услышал  его  голос:  «И  пусть
он  подпишет  обязательство  во  всем  быть  с  фюрером!  Во  всем!
Чтобы  он  потом  не  имел  возможности  кивать  на  нас  и  гово¬
рить:  «Это  они  виноваты,  я  был  в  стороне!»  Сейчас  не  может
быть  никого  в  стороне!  Верность  или  смерть  —  такова  дилемма
для  немца,  который  вышел  из  концлагеря».  Это  было  на  второй
год  войны:  его  вызвали  в  гестапо  для  очередной  беседы  —  про¬
фессора  вызывали  раз  в  год,  как  правило,  весной.  И  этот  ма¬
ленький  смуглый  человек  зашел  в  кабинет,  послушал  его  раз¬
говор  с  гестаповцем  в  форме,  который  обычно  проводил  беседу,
и  сказал  зло,  истерично  эти  запомнившиеся  Плейшнеру  слова.
Он  пошел  тогда  к  брату  —  тот  еще  работал  главным  врачом,
и  никто  не  думал,  что  через  год  он  умрет.  «Их  обычная  мане¬
ра,  —  сказал  брат.  —  Они  истеричные  слепцы,  и,  заставляя  те¬
бя  подписывать  декларацию  верности,  они  считают  —  причем
искренне,  —  что  оказывают  тебе  этим  огромную  честь...»
 Плейшнер  почувствовал,  как  у  него  мелко  задрожали  руки.
Он  не  знал,  как  поступить:  подойти  ли  к  высокому  товарищу,
хозяину  явки,  и,  отозвав  в  сторону,  предупредить  его;  выйти  ли
на  улицу  и  там  посмотреть  —  пойдут  они  вместе  или  разойдут¬
ся,  или  же  подняться  первым  и  скорее  пойти  на  явку,  чтобы
предупредить  оставшегося  там  человека  —  он  ведь  слышал  вто¬
рой  голос,  когда  был  там,  —  чтобы  на  окне  выставили  сигнал
тревоги.
 «Стоп!  —  вдруг  ударило  Плейшнера.  —  А  что  было  в  окне,
когда  я  шел  туда  в  первый  раз?  Там  ведь  стоял  цветок,  о  ко¬
тором  мне  говорил  Штирлиц.  Или  нет?  Нет,  не  может  быть,  то¬
гда  почему  же  сейчас  этот  товарищ...  Нет,  это  начинается  исте¬
рика!  Стоп!  Сначала  взять  себя  в  руки.  Стоп!»
 Высокий,  так  и  не  взглянув  на  Плейшнера,  вышел  вместе
200

с  маленьким  смуглым  спутником.  Плейшнер  протянул  хозяину
купюру  —  свою  последнюю  купюру,  но  у  хозяина  не  было  сда¬
чи,  и  он  выбежал  в  магазин  напротив,  а  когда  он,  отдав  день¬
ги  Плейшнеру,  проводил  его  до  выхода,  улица  была  пуста:  ни
высокого  хозяина  явки,  ни  маленького  черного  человека  уже  не
было  видно.
 ♦А  может  быть,  он  вроде  Штирлица?  —  подумал  Плейш¬
нер.  —  Может  быть,  он  так  же,  как  и  тот,  играл  свою  роль,
сражаясь  с  наци  изнутри?»
 И  эта  мысль  немного  успокоила  его.
 Плейшнер  подошел  к  дому,  где  помещалась  явка,  и,  взглянув
в  окно,  увидел  высокого  хозяина  явки  и  черноволосого.  Они
стояли,  беседуя  о  чем-то,  между  ними  стоял  большой  цветок  —
сигнал  провала.  Русский  разведчик,  почувствовав  за  собой  слеж¬
ку,  успел  выставить  этот  сигнал  тревоги,  а  гестаповцы  так  и
не  смогли  узнать,  что  этот  цветок  означает  —  «все  в  порядке»
или  «явка  провалена».  Но  поскольку  они  были  убеждены,  что
русский  не  знает  об  охоте  за  ним,  они  оставили  все  как  было,
а  так  как  Плейшнер  по  рассеянности  зашел  сюда  первый  раз,
не  обратив  внимания  на  цветок,  гестаповцы  решили,  что  на  явке
все  в  порядке.
 Люди  в  окне  увидели  Плейшнера,  и  высокий,  улыбнувшись,
кивнул  ему.  Плейшнер  первый  раз  видел  улыбку  на  его  лице,
и  она  ему  помогла  все  понять.  Он  тоже  улыбнулся  и  начал  пе¬
реходить  улицу:  он  решил,  что  так  его  не  увидят  сверху  и  он
уйдет  от  них.  Но,  оглянувшись,  словно  высматривая  автомобиль,
он  заметил  двух  мужчин,  которые  шли,  разглядывая  витрины,
метрах  в  ста  следом  за  ним.
 Плейшнер  почувствовал,  как  у  него  ослабли  ноги.
 «Кричать?  Звать  на  помощь?  Эти  подоспеют  первыми.
Я  знаю,  что  они  со  мной  сделают.  Штирлиц  рассказал,  как  че¬
ловека  можно  усыпить  или  выдать  за  невменяемого».
 В  минуту  наибольшей  опасности,  если  только  человек  не  по¬
терял  способность  драться,  внимание  становится  особо  отточен¬
ным,  мозг  работает  несколько  даже  замедленно,  но  это  ка¬
жущаяся  замедленность:  просто-напросто  подкорка  сама  по  се¬
бе  устанавливает  скорость,  выверяя  ее  на  опрометчивость  и  па¬
нику,  регулируя  свои  не  познанные  еще  наукой  счетно-вычисли¬
тельные  устройства  мозга,  в  котором  энергия  ста  миллиардов
живых  микромиров  клетки  делает  свою  спасительную  работу.
 Плейшнер  увидел  в  том  парадном,  куда  он  входил  позавчера,
кусочек  синего,  снежного,  низкого  неба.
 «Там  проходной  двор,  —  понял  он.  —  Я  должен  войти  в  па¬
радное».
 201

Он  вошел  в  парадное  на  негнущихся,  дрожащих  в  коленях
ногах  и  с  замершей  улыбкой  на  сером  лице.
 Плейшнер  прикрыл  за  собой  дверь  и  бросился  к  противо¬
положной  двери,  которая  вела  во  двор.  Он  толкнул  дверь  рукой
и  понял,  что  дверь  заперта.  Он  навалился  плечом  —  дверь  не
поддавалась.
 Плейшнер  еще  раз  навалился  на  дверь,  но  она  была  запер¬
та,  а  вылезть  в  маленькое  оконце  —  то  самое,  сквозь  которое
он  увидел  небо,  —  было  невозможно.
 «И  потом  это  не  кино,  —  вдруг  устало,  безразлично  и  как-
то  со  стороны  подумал  он,  —  старый  человек  в  очках  будет  вы¬
лезать  в  окно  и  застрянет  там.  Ноги  будут  болтаться,  и  они
меня  втащат  сюда  за  ноги».
 Он  поднялся  на  один  пролет  вверх,  но  окно,  из  которого
можно  было  выпрыгнуть,  выходило  на  пустынную,  тихую  ули¬
цу,  а  по  этой  улице  неторопливо  шли  те  двое  в  шляпах,  кото¬
рые  теперь  уже  не  рассматривали  витрины,  а  внимательно  сле¬
дили  за  подъездом,  куда  он  вошел.  Он  взбежал  еще  на  один
пролет:  окно,  выходившее  во  двор,  было  забито  фанерой.
 «Самое  страшное,  когда  они  раздевают,  осматривают  рот  и
залезают  пальцем  в  задницу  —  тогда  чувствуешь  себя  насеко¬
мым.  В  Риме  просто  убивали  —  прекрасное  время  честной  ан¬
тики!  А  эти  хотят  либо  перевоспитать,  либо  истоптать,  перед
тем  как  вздернуть  на  виселице.  Конечно,  я  не  выдержу  их  пы¬
ток.  Тогда,  в  первый  раз,  мне  нечего  было  скрывать,  и  все  рав¬
но  я  не  выдержал  и  сказал  то,  что  они  хотели,  и  написал  все
то,  что  они  требовали.  А  тогда  я  был  моложе.  И  сейчас,  когда
они  станут  пытать  меня,  я  не  выдержу  и  предам  память  брата.
А  предать  память  брата  —  это  уже  смерть.  Так  лучше  уйти  без
предательства  ».
 Он  остановился  около  двери.  На  табличке  было  написано:
«Доктор  права  Франц  Ульм».
 «Сейчас  я  позвоню  к  этому  Ульму,  —  вдруг  понял  Плей¬
шнер.  —  И  скажу  ему,  что  у  меня  плохо  с  сердцем.  У  меня  ле¬
дяные  пальцы,  лицо,  наверное,  тоже  белое.  Пусть  он  вызовет
врача.  Пусть  они  стреляют  в  меня  при  людях,  я  тогда  успею
что-нибудь  крикнуть».
 Плейшнер  нажал  кнопку  звонка.  Он  услышал,  как  за  дверью
протяжно  зазвенел  гонг.
 «А  Ульм  спросит,  где  я  живу?  —  думал  он.  —  Ну  и  что?
Пусть  я  окажусь  в  руках  этой  полиции.  Скоро  конец  Гитлеру,
и  тогда  я  смогу  сказать,  кто  я  и  откуда».
 Он  нажал  кнопку  еще  раз,  но  ему  никто  не  ответил.
 202

«Этот  Ульм  сейчас  сидит  в  кафе  и  ест  мороженое.  Вкусное,
с  земляникой  и  сухими  вафлями,  —  снова  как-то  издалека  по¬
думал  Плейшнер.  —  И  читает  газету,  и  нет  ему  до  меня  дела».
 Плейшнер  побежал  вверх.  Он  промахнул  полпролета,  рассчи¬
тывая  позвонить  в  ту  дверь,  что  была  напротив  явки.  Но  дверь
конспиративной  квартиры  открылась,  и  высокий  блондин,  выйдя
на  площадку,  сказал:
 —  Вы  ошиблись  номером,  товарищ.  В  этом  подъезде  живем
только  мы  и  Ульм,  которому  вы  звонили,  а  все  остальные
в  разъездах.
 Плейшнер  стоял  возле  окна  в  парадном  —  большого,  немы¬
того.
 «А  на  столе  осталась  рукопись.  Я  оборвал  ее  на  половине
страницы,  а  мне  так  хорошо  писалось.  Если  бы  я  не  поехал  сю¬
да,  я  бы  сидел  и  писал  в  Берлине,  а  потом,  когда  все  это  кон¬
чилось,  я  бы  собрал  все  написанное  в  книгу.  А  сейчас?  Никто
даже  не  поймет  моего  почерка».
 Он  выпрыгнул  из  окна  —  ногами  вперед.  Он  хотел  закри¬
чать,  но  не  смог,  потому  что  сердце  его  разорвалось,  как  только
тело  ощутило  под  собой  стремительную  пустоту.
 Свой  со  своим?
 Когда  Мюллеру  доложили,  что  Штирлиц  идет  по  коридору
РСХА  к  своему  кабинету,  он  на  мгновенье  растерялся.  Он  был
убежден,  что  Штирлица  схватят  где-нибудь  в  другом  месте.  Он
не  мог  объяснить  себе  —  отчего,  но  его  все  время  не  оставляло
предчувствие  удачи.  Он,  правда,  знал  свою  ошибку:  он  вспомнил,
как  повел  себя,  увидав  избитого  Холтоффа.  Штирлиц,  конечно
же,  все  понял,  поэтому,  считал  Мюллер,  он  и  пустился  в  бега.
А  то,  что  Штирлиц  появился  в  имперском  управлении  безопас¬
ности,  то,  что  он  неторопливо  шел  по  коридорам,  раскланиваясь
со  знакомыми,  вызвало  в  Мюллере  растерянность,  и  уверенность
в  удаче  поколебалась.
 Расчет  Штирлица  был  прост:  ошарашить  противника  —  зна¬
чит  одержать  половину  победы.  Он  был  убежден,  что  схватка
с  Мюллером  предстоит  сложная  —  Холтофф  ходил  вокруг  самых
уязвимых  узлов  в  его  операции  с  физиками.  Однако  Холтофф
был  недостаточно  подготовлен,  чтобы  сформулировать  обвинение,
а  каждый  пункт,  к  которому  он  выходил  —  скорее  интуитивно,
чем  доказуемо,  —  мог  быть  опровергнут  или,  во  всяком  случае,
имел  два  толкования.  Штирлиц  вспомнил  свой  разговор  с  Шел-
ленбергом  во  время  праздничного  вечера,  посвященного  дню
203

рождения  фюрера.  После  выступления  Гиммлера  состоялся  кон¬
церт,  а  потом  все  перешли  в  большой  зал  —  там  были  накрыты
столы.  Рейхсфюрер  по  своей  обычной  манере  пил  сельтерскую
воду,  его  подчиненные  хлестали  коньяк.  Вот  тогда-то  Штирлиц
и  сказал  Шелленбергу  о  том,  как  неразумно  работают  люди
Мюллера  с  физиком,  арестованным  месяца  три  назад.  ♦Худо-
бедно,  а  все-таки  я  кончал  физико-математический  факультет,  —
сказал  он,  —  я  не  люблю  вспоминать,  потому  что  из-за  этого
я  был  на  грани  импотенции,  но  тем  не  менее  это  факт.  И  по¬
том  —  от  этого  Рунге  идут  связи:  он  учился  и  работал  за  океа¬
ном.  Выгоднее  этим  заняться  нам,  право  слово».
 Он  подбросил  эту  идею  Шелленбергу,  а  после  начал  рассказы¬
вать  смешные  истории,  и  Шелленберг  хохотал,  а  после  они  ото¬
шли  к  окну  и  обсуждали  ту  операцию,  которую  Шелленберг  по¬
ручил  провести  группе  своих  сотрудников,  в  числе  которых  был
и  Штирлиц.  Это  была  большая  дезинформация,  рассчитанная
на  то,  чтобы  вбить  клин  между  союзниками.  Штирлиц  еще  тогда
обратил  внимание  на  то,  как  Шелленберг  тянет  свою  линию  —
неназойливо,  очень  осторожно,  всячески  подстраховываясь,  —
на  разъединение  западных  союзников  с  Кремлем.  Причем
в  этой  своей  игре  он,  как  правило,  обращал  главный  удар  против
Кремля.  Шелленберг,  в  частности,  организовал  снабжение  не¬
мецких  частей,  стоявших  на  Атлантическом  валу,  английским
автоматическим  оружием.  Это  оружие  было  закуплено  немцами
через  нейтралов  и  провозилось  через  Францию  без  соблюдения
тех  мер  предосторожности,  которые  обычно  сопутствовали  такого
рода  перевозкам.  Правда  (это  тоже  разыграли  весьма  технично),
после  того  как  партизаны-коммунисты  похитили  несколько  анг¬
лийских  автоматов  с  немецких  складов,  был  выпущен  приказ,
грозивший  расстрелом  за  халатность  при  охране  складов  ору¬
жия.  Приказ  этот  был  выпущен  большим  тиражом,  и  агенты
Шелленберга,  работавшие  по  выявлению  партизан,  нашли  воз¬
можность  «снабдить»  маки  одним  экземпляром  этого  приказа.
На  основе  этих  секретных  данных  можно  было  сделать  вывод,
что  западные  союзники  и  не  думают  высаживаться  во  Франции
или  Голландии:  иначе  зачем  продавать  свое  оружие  врагу?
Шелленберг  одобрил  работу  Штирлица  —  именно  он  занимался
организационной  стороной  вопроса.  Шеф  разведки  не  выходил
тогда  из  кабинета  —  он  ждал  взрыва  в  Кремле,  ждал  краха
коалиции  Сталина,  Черчилля  и  Рузвельта.  Штирлиц  работал  не
покладая  рук,  его  предложения  встречали  полное  одобрение
Шелленберга.  Однако  ничего  не  произошло.  Штирлиц  сообщил
Москве  все,  что  знал  об  этой  операции,  когда  она  только  нача¬
лась,  и  предупредил,  что  Лондон  никогда  не  продавал  оружия
204

нацистам,  и  вся  эта  затея  от  начала  и  до  конца  тонкая  и  дале¬
ко  нацеленная  дезинформация.
 Разговаривая  на  празднике  дня  рождения  фюрера,  Штирлиц
намеренно  ушел  от  дела  физика  Рунге,  сосредоточившись  на  об¬
суждении  провала  «игры»  с  Кремлем.  Он  знал,  что  Шелленберг,
прирожденный  разведчик,  профессионал,  забывая  детали,  нико¬
гда  не  упускает  главных,  узловых  моментов  любой  беседы  —
даже  со  своим  садовником.  Шелленберг  был  равным  противни¬
ком,  и  в  вопросах  стратегии  его  было  обойти  очень  трудно,  ско¬
рее  всего  невозможно.  Но,  присматриваясь  к  нему,  Штирлиц  от¬
метил  любопытную  деталь:  интересные  предложения  своих  со¬
трудников  Шелленберг  поначалу  как  бы  и  не  замечал,  переводя
разговор  на  другую  тему.  И  только  по  прошествии  дней,  недель,
а  то  и  месяцев,  добавив  к  этому  предложению  свое  понимание
проблемы,  выдвигал  эту  же  идею,  но  теперь  уже  как  свою,  им
предложенную,  выстраданную,  им  замысленную  операцию.  При¬
чем  он  придавал  даже  мельком  брошенному  предложению  такой
блеск,  он  так  точно  увязывал  тему  с  общим  комплексом  вопро¬
сов,  стоящих  перед  рейхом,  что  никто  и  не  заподозривал  его
в  плагиате.
 Штирлиц  рассчитал  точно.
 —  Штандартенфюрер,  —  сказал  ему  Шелленберг  через  две
недели,  —  видимо,  вопрос  технического  превосходства  будет  опре¬
деляющим  моментом  в  истории  мира,  особенно  после  того,  как
ученые  проникнут  в  секрет  атомного  ядра.  Я  думаю,  что  это
поняли  ученые,  но  до  этого  не  дотащились  политики.  Мы  будем
свидетелями  деградации  профессии  политика  в  том  значении,
к  которому  мы  привыкли  за  девятнадцать  веков  истории.  Поли¬
тика  стане!  диктовать  будущее  науке.  Понять  изначальные  мо¬
тивы  тех  людей  науки,  которые  вышли  на  передовые  рубежи  бу¬
дущего,  увидеть,  кто  вдохновляет  этих  людей  в  их  поиске,  —
задача  не  сегодняшнего  дня,  вернее  —  не  столь  сегодняшнего  дня,
сколько  далекой  перспективы.  Поэтому  вам  придется  поработать
с  арестованным  физиком.  Я  запамятовал  его  имя...
 Штирлиц  понял,  что  это  проверка.  Шелленберг  хотел  уста¬
новить,  понял  ли  дока  Штирлиц,  откуда  идет  этот  его  монолог,
кто  ему  подбросил  в  свое  время  идею.  Штирлиц  молчал,  хмуро
разглядывая  свои  пальцы.  Он  выдержал  точную  паузу  и  недоу¬
мевающе  взглянул  на  бригаденфюрера.  Так  он  вышел  на  дело
Рунге.  Так  он  сломал  реальную  возможность  немцев  —  победи
точка  зрения  Рунге  —  подойти  вплотную  к  созданию  атомной
бомбы  уже  в  конце  1944  года.
 Впрочем,  он  убедился  после  многих  дней,  проведенных  вместе
с  Рунге,  что  сама  судьба  мешала  Германии  получить  новое  ору¬
205

жие:  Гитлер  после  Сталинградского  сражения  отказывался  фи¬
нансировать  научные  исследования  в  области  обороны,  если  уче¬
ные  не  обещали  ему  реальной,  практической  отдачи  через  три,
максимум  через  шесть,  месяцев.
 Правда,  Гиммлер  заинтересовался  проблемой  атомного  ору¬
жия  и  создал  «Объединенный  фонд  военно-научных  исследова¬
ний»,  однако  Геринг,  отвечавший  за  ведение  научных  изысканий
в  рейхе,  потребовал  передачи  под  свое  ведение  гиммлеровского
детища.  Гениальные  немецкие  физики  были,  таким  образом,  вне
поля  зрения  руководства,  тем  более  что  ни  один  из  фюреров
Германии  не  имел  даже  высшего  институтского  образования,
исключая  Шпеера  и  Шахта.
 Теперь  ему  надо  было  выиграть  следующий  этап  сражения:
он  должен  был  доказать  свою  правоту  в  этом  деле.  Он  продумал
свою  позицию.  У  него  сильная  позиция.  Он  обязан  победить
Мюллера,  и  он  победит  его.
 Он  не  стал  заходить  в  свой  кабинет.  В  приемной  Мюллера
он  сказал  Шольцу:
 —  Дружище,  спросите  вашего  шефа:  какие  будут  указания?
Он  меня  сразу  примет,  или  можно  полчаса  поспать?
 —  Я  узнаю,  —  ответил  Шольц  и  скрылся  за  дверью.  Он  от¬
сутствовал  минуты  две.  —  На  ваше  усмотрение,  —  сказал  он,
возвратившись.  —  Шеф  готов  принять  вас  сейчас,  а  можно  пе¬
ренести  разговор  на  вечер.
 «Усложненный  вариант,  —  понял  Штирлиц.  —  Он  хочет  вы¬
яснить,  куда  я  пойду.  Не  надо  оттягивать:  все  равно  партия  бу¬
дет  решена  за  час,  от  силы  —  два.  Даже  если  потребуется  вы¬
звать  экспертов  из  института  Шумана».
 —  Как  вы  мне  посоветуете,  так  я  и  поступлю,  —  сказал
он.  —  Я  боюсь,  вечером  он  уйдет  к  руководству,  и  я  буду  ждать
его  до  утра.  Логично?
 —  Логично,  —  согласился  Шольц.
 —  Значит,  сейчас?
 Шольц  распахнул  двери  и  сказал:
 —  Пожалуйста,  штандартенфюрер.
 В  кабинете  у  Мюллера  было  темно:  обергруппенфюрер  си
дел  в  кресле,  возле  маленького  столика,  и  слушал  Би-Би-Си.
Шла  антинемецкая  передача  лорда  «Хау-хау».  На  коленях
у  Мюллера  лежала  папка  с  бумагами,  и  он  внимательно  просмат¬
ривал  документы,  то  и  дело  настраивая  приемник  на  уходящую
волну.  Мюллер  выглядел  усталым,  воротник  его  черного  френча
был  расстегнут,  табачный  дым  висел  в  кабинете,  словно  облако
в  ущелье.
 206

—  Добрый  день,  —  сказал  Мюллер.  —  Я,  честно  говоря,  не
ждал  вас  так  рано.
 —  А  я  боялся,  что  получу  взбучку  за  опоздание.
 —  Все  вы  боитесь  получить  от  старика  Мюллера  взбучку...
Хоть  раз  я  кому  давал  взбучку?  Я  старый  добрый  человек,  прэ
которого  распускают  слухи.  Ваш  красавец  шеф  злее  меня  в  ты¬
сячу  раз.  Только  он  в  своих  университетах  научился  улыбаться
и  говорить  по-французски.  А  я  до  сих  пор  не  знаю  —  полагает¬
ся  резать  яблоко  или  его  надо  есть,  как  едят  у  меня  дома,  зу¬
бами.
 Он  поднялся,  застегнул  воротник  френча  и  сказал:
 —  Пошли.
 Заметив  недоумевающий  взгляд  Штирлица,  он  усмехнулся:
 —  Сюрприз  приготовил.
 Они  вышли  из  кабинета,  и  Мюллер  бросил  Шольцу:
 —  Мы,  видимо,  вернемся...
 —  Но  я  еще  не  вызвал  машину.
 —  А  мы  никуда  не  едем.
 Мюллер  тяжело  спустился  по  крутым  лестницам  в  подвал.
Там  было  оборудовано  несколько  камер  для  особо  важных  пре¬
ступников.  У  входа  в  этот  подвал  стояло  три  эсэсовца.
 Мюллер  вынул  из  заднего  кармана  свой  «вальтер»  и  протя¬
нул  охранникам.
 Штирлиц  вопросительно  посмотрел  на  Мюллера,  и  тот  чуть
кивнул  головой.  Штирлиц  протянул  свой  парабеллум,  и  охран¬
ник  сунул  его  себе  в  карман.  Мюллер  взял  яблоко,  лежавшее  на
столике  охраны,  и  сказал:
 —  Неудобно  идти  без  подарка.  Даже  если  мы  оба  поклон¬
ники  свободной  любви,  без  всяких  обязательств,  и  тогда  к  быв¬
шим  дружкам  надо  идти  с  подарком.
 Штирлиц  заставил  себя  рассмеяться:  он  понял,  отчего  так
сказал  Мюллер.  Однажды  его  люди  пытались  завербовать  южно¬
американского  дипломата;  они  показали  ему  несколько  фото¬
графий  —  дипломат  был  снят  в  постели  с  белокурой  девицей,
которую  ему  подсунули  люди  Мюллера.  «Либо,  —  сказали
ему,  —  мы  перешлем  это  фото  вашей  жене,  либо  помогите  нам».
Дипломат  долго  рассматривал  фотографии,  а  потом  спросил:
«А  нельзя  ли  мне  с  ней  полежать  еще  раз?  Мы  с  женой  обожа¬
ем  порнографию».  Это  было  вскоре  после  приказа  Гиммлера  —
обращать  особое  внимание  на  семейную  жизнь  немецких  развед¬
чиков.  Штирлиц  тогда  ворчал:  «Надо  исповедовать  свободную
любовь  без  всяких  обязательств,  тогда  человека  невозможно
поймать  на  глупостях».  Когда  ему  рассказали  об  этом  случае,
Штирлиц  только  присвистнул:  «Пойдите  найдите  мне  такую  же¬
207

ну,  которая  любит  порнографию,  я  сразу  отдам  ей  руку  и  серд¬
це.  Только,  по-моему,  перуанец  вас  переиграл:  он  испугался
своей  бабы  до  смерти,  но  не  подал  вам  вида  и  сыграл,  как  ак¬
тер,  а  вы  ему  поверили.  Ты  бы  испугался  своей  жены?  Конечно!
А  меня  не  возьмешь  —  я  боюсь  только  самого  себя,  ибо  у  ме¬
ня  нет  ни  перед  кем  никаких  обязательств.  Единственно,  что
плохо,  —  некому  будет  приносить  в  тюрьму  подарки».
 Возле  камеры  №  7  Мюллер  остановился.  Он  долго  смотрел
в  глазок,  потом  дал  знак  охраннику,  и  тот  отпер  тяжелую  дверь.
Мюллер  вошел  в  камеру  первым.  Следом  за  ним  вошел  Штир¬
лиц.  Охранник  остался  возле  двери.
 Камера  была  пуста.
 13.3.1945 	(16  часов  11  минут)
 ...—  Логично,  —  сказал  Мюллер,  выслушав  Штирлица.  —
Ваша  позиция  с  физиком  Рунге  неколебима.  Считайте  меня  сво¬
им  союзником.
 —  Хвост,  который  вы  пускали  за  черным  ♦хорьхом»  ♦швед¬
ского  дипломата»,  был  связан  с  этим  делом?
 —  А  вы  чувствовали  за  собой  хвост?  Вы  остро  ощущаете
опасность?
 —  Любой  болван  на  моем  месте  почувствовал  бы  за  собой
хвост.  А  что  касается  опасности  —  какая  же  опасность  может
угрожать  дома?  Если  бы  я  был  за  кордоном...
 —  У  вас  голова  не  болит?
 —  От  забот?  —  улыбнулся  Штирлиц.
 —  От  давления,  —  ответил  Мюллер  и,  взбросив  левую  ру¬
ку,  начал  массировать  затылок.
 ♦Ему  нужно  было  посмотреть  на  часы.  Он  ждет  чего-то,  —
отметил  Штирлиц.  —  Он  не  начал  бы  этого  спектакля,  не  будь
в  запасе  какого-то  козыря.  Кто  это?  Пастор?  Плейшнер?
Кэт?
 —  Я  бы  советовал  вам  попробовать  дыхательную  гимнасти¬
ку  йогов.
 —  Не  верю  я  в  это...  Хотя  покажите.
 —  Левую  руку  положите  на  затылок.  Нет,  нет,  только  паль¬
цы.  А  правая  должна  лежать  вдоль  черепа.  Вот  так.  И  начинай¬
те  одновременно  массировать  голову.  Глаза  закройте.
 —  Я  закрою  глаза,  а  вы  меня  шандарахнете  по  голове,  как
Холтоффа.
 —  Если  вы  предложите  мне  изменить  родине  —  я  сделаю
это.  Группенфюрер,  вы  осторожно  глянули  на  часы:  они  у  вас
 208-

отстают  на  семь  минут.  Я  люблю  открытые  игры  —  со  своими,
во  всяком  случае.
 Мюллер  хмыкнул:
 —  Я  всегда  жалел,  что  вы  работали  не  в  моем  аппарате.
Я  бы  уж  давно  сделал  вас  своим  заместителем.
 —  Я  бы  не  согласился.
 —  Почему?
 —  А  вы  ревнивы.  Как  любящая,  преданная  жена.  Это  самая
страшная  форма  ревности.  Так  сказать,  тираническая...
 —  Верно.  Можно,  правда,  эту  тираническую  ревность  на¬
звать  иначе:  забота  о  товарищах.
 Мюллер  снова  посмотрел  на  часы:  теперь  он  сделал  это  не
таясь.  «А  профессионал  он  первоклассный,  —  отметил  Мюл¬
лер.  —  Он  понимает  все  не  через  слово,  а  через  жест  и  настрой.
Молодец.  Если  он  работал  против  нас,  я  не  берусь  определить
ущерб,  нанесенный  им  рейху».
 —  Ладно,  —  сказал  Мюллер.  —  Будем  в  открытую.  Сейчас,
дружище,  одну  минуту...
 Он  поднялся  и  распахнул  тяжелую  дверь.  Несмотря  на  свою
бронированную  массивность,  она  открывалась  легко,  одним  паль¬
цем.  Он  попросил  одного  из  охранников,  который  лениво  чистил
ногти  спичкой:
 —  Позвоните  к  Шольцу,  спросите,  какие  новости.
 Мюллер  рассчитывал,  что  за  два-три  часа  Рольф  заставил
русскую  говорить.  Ее  привозят  сюда  —  и  очная  ставка.  Да  —
да,  нет  —  нет.  Проверка  факта  —  долг  контрразведчика.  Пар¬
титуру  допроса  Штирлица  он  тоже  разыграл  достаточно  точно:
как  только  Рольф  разработает  русскую,  Мюллер  выкладывает
свои  козыри,  наблюдает  за  поведением  Штирлица,  а  потом  сво¬
дит  его  лицом  к  лицу  с  пианисткой.
 —  Сейчас,  —  обернулся  в  камеру  Мюллер.  —  Я  тут  жду
одного  сообщения...
 Штирлиц  пожал  плечами.
 —  Зачем  надо  было  приводить  меня  сюда?
 —  Тут  спокойнее.  Если  все  кончится  так,  как  хочу  я,  —
мы  вернемся  вместе,  и  все  будут  знать,  что  мы  с  вами  занима¬
лись  делом  в  моем  ведомстве.
 —  И  мой  шеф  будет  знать  об  этом?
 —  Чьей  ревности  вы  боитесь  —  его  или  моей?
 —  А  как  вы  думаете?
 —  Мне  нравится,  что  вы  идете  напролом.
 Вошел  охранник  и  сказал:
 —  Он  просил  передать,  что  там  никто  не  отвечает.
 Мюллер  удивленно  поджал  губы,  а  потом  подумал:  «Веро-
 14  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь»,  т.  2
 209

ятно,  он  выехал  сюда  без  звонка.  Мой  канал  мог  быть  занят,
и  он  поехал,  чтобы  сэкономить  время.  Отлично.  Значит,  через
десять-пятнадцать  минут  Рольф  привезет  ее  сюда».
 —  Ладно,  —  повторил  Мюллер.  —  Как  это  в  библии:  «Время
собирать  камни,  и  время  кидать  их».
 —  У  вас  было  неважно  в  школе  с  грамотой  божьей,  —  ска¬
зал  Штирлиц.  —  В  книге  пророка  Екклесиаста  сказано:  «Время
разбрасывать  камни,  и  время  собирать  камни.  Время  обнимать,
и  время  уклоняться  от  объятий».
 Мюллер  спросил:
 —  Вы  так  хорошо  изучали  библию  с  подопечным  пастором?
 —  Я  часто  перечитывал  библию.  Чтобы  врага  побеждать,  на¬
до  знать  его  идеологию,  не  так  ли?  Учиться  этому  во  время
сражения  —  заранее  обречь  себя  на  проигрыш.
 «Неужели  они  перехватили  пастора  за  границей?  Могли.  Хо¬
тя,  когда  я  возвращался  на  станцию,  мне  не  повстречалась  ни
одна  машина.  Но  они  могли  проехать  передо  мной  и  сидеть  на
заставе.  А  сейчас  —  по  времени  это  сходится  —  подъезжают
к  Берлину.  Так.  Значит,  я  сразу  требую  очной  ставки  с  моим
хозяином.  Только  наступать.  Ни  в  коем  случае  не  обороняться.
А  если  Мюллер  спросит  меня,  где  агент  Клаус?  Дома  в  столе
должно  лежать  письмо.  Слишком  явное  алиби,  но  кто  мог
думать,  что  события  выведут  их  именно  на  пастора?  Это  еще
надо  доказать  —  с  Клаусом.  А  время  за  меня».
 Мюллер  медленно  вытаскивал  из  нагрудного  кармана  голу¬
бой  конверт.
 «В  конце  концов,  я  сделал  свое  дело,  —  продолжал  размыш¬
лять  Штирлиц.  —  Дурашка,  он  думает,  что  своей  медлительно¬
стью  загипнотизирует  меня,  и  я  начну  метаться.  Бог  с  ним.
Пастор  может  заговорить,  но  это  не  так  страшно.  Главное,
Плейшнер  предупредил  наших  о  провале  Кэт  и  о  том,  что  Вольф
начал  переговоры.  Или  начинает  их.  Наши  должны  все  дальше
организовать,  если  я  провалюсь,  —  они  теперь  понимают,  в  ка¬
ком  направлении  смотреть.  Мой  шифр  Мюллер  не  узнает  —  его
не  знает  никто,  кроме  меня  и  шефа.  От  меня  они  шифр  не  по¬
лучат  —  в  этом  я  уверен».
 —  Вот,  —  сказал  Мюллер,  достав  из  кармана  три  дактило¬
скопических  отпечатка,  —  смотрите,  какая  занятная  выходит
штука.  Эти  пальчики,  —  он  подвинул  Штирлицу  первый  сни¬
мок,  —  мы  обнаружили  на  том  стакане,  который  вы  наполняли
водой,  передавая  несчастному,  глупому,  доверчивому  Холтоф-
фу.  Эти  пальчики,  —  Мюллер  выбросил  второй  снимок,  словно
козырную  карту  из  колоды,  —  мы  нашли...  где  бы  вы  дума¬
ли...  А?
 210

—  Мои  пальчики  можно  найти  в  Голландии,  —  сказал
Штирлиц.  —  В  Мадриде,  Токио,  в  Анкаре.
 —  А  еще  где?
 —  Я  могу  вспомнить,  но  на  это  уйдет  часов  пятнадцать,  не
меньше,  и  мы  пропустим  не  только  обед,  но  и  ужин...
 —  Ничего.  Я  готов  поголодать.  Кстати,  ваши  йоги  считают
голод  одним  из  самых  действенных  лекарств...  Ну,  вспомнили?
 —  Если  я  арестован  —  и  вы  официально  уведомите  меня
об  этом,  —  я  стану  отвечать  на  ваши  вопросы  как  арестованный.
Если  я  не  арестован  —  я  отвечать  вам  не  буду.
 —  «Не  буду»,  —  повторил  Мюллер  слова  Штирлица  в  его
же  интонации.  —  «Не  буду».
 Он  взглянул  на  часы:  если  бы  вошел  Рольф,  он  бы  начал
с  передатчика,  но  Рольф  задерживался,  поэтому  Мюллер
сказал:
 —  Пожалуйста,  постарайтесь  стенографически  точно  воспро¬
извести  —  желательно  по  минутам,  —  что  вы  делали  после  те¬
лефонного  разговора  из  комнаты  спецсвязи,  куда  доступ  катего¬
рически  запрещен  всем?!
 «Он  не  открыл  третью  карточку  с  пальцами,  —  отметил
Штирлиц.  —  Значит,  у  него  есть  еще  что-то.  Значит,  бить  надо
сейчас,  чтобы  он  не  был  таким  уверенным  дальше».
 —  После  того  как  я  зашел  в  комнату  спецсвязи  —  связи¬
стов  за  халатность  и  трусость  надо  предать  народному  суду,
они  оставили  ключ  в  двери  и  ринулись,  как  зайцы,  в  бомбоубе¬
жище,  —  я  встретился  с  партайгеноссе  Борманом.  И  провел
с  ним  более  двух  часов.  О  чем  мы  с  ним  говорили,  я,  естествен¬
но,  вам  отвечать  не  стану.
 —  Не  зарывайтесь,  Штирлиц,  не  зарывайтесь.  Я  все-таки
старше  вас  —  и  по  званию,  да  и  по  возрасту  тоже.
 «Он  ответил  мне  так,  давая  понять,  что  я  не  арестован,  —
быстро  отметил  для  себя  Штирлиц.  —  А  если  так  —  у  них
нет  улик,  но  они  их  ждут  —  и  от  меня  тоже.  Значит,  у  меня
еще  остался  шанс».
 —  Прошу  простить,  обэргруппенфюрер.
 —  Вот  так-то  лучше.  Итак,  о  чем  вы  говорили  с  Борманом?
С  партайгеноссе  Борманом?
 —  Я  смогу  ответить  на  ваш  вопрос  только  в  его  присутст¬
вии  —  прошу  понять  меня  правильно.
 —  Если  бы  вы  ответили  мне  без  него,  это  бы,  возможно,  из¬
бавило  вас  от  необходимости  отвечать  на  третий  вопрос...
 Мюллер  еще  раз  посмотрел  на  часы  —  Рольф  должен  сей¬
час  спускаться  вниз,  Мюллер  всегда  считал,  что  удивительно
чувствует  время.
 14*
 211

—  Я  готов  ответить  йа  ваш  третий  вопрос,  если  он  касается
меня  лично,  но  не  интересов  рейха  и  фюрера.
 —  Он  касается  лично  вас.  Эти  пальцы  мои  люди  нашли  на
чемодане  русской  радистки.  И  на  этот  вопрос  вам  будет  отве¬
тить  труднее  всего.
 —  Почему?  На  этот  вопрос  мне  как  раз  нетрудно  ответить:
чемодан  радистки  я  осматривал  в  кабинете  у  Рольфа  —  он  под¬
твердит.
 —  А  он  уже  подтвердил  это.
 —  В  чем  же  дело?
 —  Дело  в  том,  что  отпечатки  ваших  пальцев  были  зафикси¬
рованы  в  районном  отделении  гестапо  еще  до  того,  как  чемодан
попал  к  вам.
 —  Ошибка  исключена?
 —  Исключена.
 —  А  случайность?
 —  Возможна.  Только  доказательная  случайность.  Почему  из
двадцати  миллионов  чемоданов,  находящихся  в  берлинских
домах,  именно  на  том,  в  котором  русская  радистка  хра¬
нила  свое  хозяйство,  обнаружены  ваши  пальцы?  Как  это  объ¬
яснить?
 —  Хм...  хм...  Объяснить  это  действительно  трудно  или  почти
невозможно.  И  я  бы  на  вашем  месте  не  поверил  ни  одному  мо¬
ему  объяснению.  Я  понимаю  вас,  обергруппенфюрер.  Я  пони¬
маю  вас...
 —  Мне  бы  очень  хотелось  получить  от  вас  доказательный
ответ,  Штирлиц,  даю  вам  честное  слово,  я  отношусь  к  вам  с  сим¬
патией.
 —  Я  верю.
 —  Сейчас  Рольф  приведет  сюда  русскую,  и  она  поможет  нам
сообразить  —  я  уверен,  —  где  вы  могли  «наследить»  на  чемо¬
дане.
 —  Русская?  —  пожал  плечами  Штирлиц.  —  Которую  я
взял  в  госпитале?  У  меня  абсолютная  зрительная  память.  Если
бы  я  встречал  ее  раньше,  я  бы  помнил  лицо.  Нет,  она  нам  не
поможет...
 —  Она  поможет  нам,  —  возразил  Мюллер.  —  И  поможет
нам,  —  он  снова  начал  копаться  в  нагрудном  кармане,  —  вот
это...
 И  он  показал  его  шифровку,  отправленную  с  Плейшнер  эм
в  Берн.
 «А  вот  это  провал,  —  понял  Штирлиц.  —  Это  крах.
Я  оказался  идиотом.  Плейшнер  пли  трус,  или  растяпа,  или  про¬
вокатор.  Сволочь!  Мразь.  Слюнтяй».
 212

—  Так  вы  подумайте,  Штирлиц.  —  Мюллер  тяжело  поднялся
и  неторопливо  вышел  из  камеры.
 Штирлиц  почувствовал  пустоту,  когда  дверь  камеры  мягко
затворилась.  Он  испытывал  это  чувство  несколько  раз.  Ему  ка¬
залось,  что  он  переставал  стоять  на  ногах,  и  тело  казалось
Штирлицу  чужим,  нереальным,  в  то  время  как  все  окружающие
его  предметы  становились  еще  более  рельефными,  угластыми  (его
после  поражало,  как  много  углов  он  успевал  находить  в  такие
минуты,  и  он  потешался  над  этой  своей  странной  способностью),
и  еще  он  точно  различал  линии  соприкосновения  разных  цветов
и  даже  отличал,  в  каком  месте  тот  или  иной  цвет  становился
пожирающим,  главным.  Первый  раз  он  испытал  это  ощущение
в  1940  году  в  Токио,  поздней  осенью,  он  тогда  шел  с  резиден¬
том  СД  в  германском  посольстве  по  Мариноути-ку,  а  возле  зда¬
ния  «Токио  банка»  лицом  к  лицу  столкнулся  со  своим  давниш¬
ним  знакомцем  по  Владивостоку  —  офицером  контрразведки
Воленькой  Пимезовым.  Тот  бросился  к  нему  с  объятиями,  понес¬
ся  через  дорогу  (русский  —  всюду  русский;  ко  всему  приучает¬
ся,  только  дорогу  переходит  всегда,  нарушая  правила  движения.
Штирлиц  после  по  этому  признаку  определял  за  границей  со¬
племенников),  выронил  папку  и  закричал:
 —  Максимушка,  родной!
 Во  Владивостоке  они  были  на  «вы»,  и  смешно  было  подумать,
что  Пимезов  когда-либо  сможет  обратиться  к  нему  «Максимуш¬
ка»  вместо  почтительного  «Максим  Максимович».  Это  свойство
русского  человека  за  границей  —  считать  соплеменника  товари¬
щем,  а  знакомого,  пусть  даже  случайного  —  закадычным  дру¬
гом,  тоже  было  точно  подмечено  Штирлицем,  и  поэтому  он  с  та¬
кой  неохотой  ездил  в  Париж,  где  было  много  русских,  и  в  Стам¬
бул,  а  ездить  ему  в  оба  эти  города  приходилось  довольно  часто.
После  встречи  с  Пимезовым  —  Штирлиц  точно  сыграл  презри¬
тельное  недоумение  и  отстранил  тогда  от  себя  Волю  брезгливым
жестом  указательного  пальца,  и  тот,  словно  побитый,  подобо¬
страстно  улыбаясь,  отошел,  и  Штирлиц  заметил,  какой  у  него
грязный  воротничок  (точные  цвета  —  белый,  серый  и  почти  чер¬
ный  на  его  воротничке  —  он  потом  в  порядке  эксперимента
воспроизвел  на  бумаге,  вернувшись  в  отель,  и  готов  был  побить¬
ся  об  заклад,  что  он  сделал  это  не  хуже,  чем  фотоаппарат,  —
жаль  только,  не  с  кем  было  об  заклад  побиться),  —  именно  по¬
сле  этой  встречи  в  Токио  он  начал  жаловаться  врачам,  что
у  него  портится  зрение.  По  прошествии  полугода  стал  носить
дымчатые  очки  —  по  предписанию  врачей,  считавших,  что  у  не¬
го  воспалена  слизистая  оболочка  левого  глаза  из-за  постоянного
переутомления.  Он  знал,  что  очки,  особенно  дымчатые,  изменяют
213

облик  человека  —  порой  до  неузнаваемости,  но  сразу  надевать
очки  после  токийского  инцидента  было  неразумно,  этому  пред¬
шествовала  полугодовая  подготовка.  При  этом,  естественно,  со¬
ветская  секретная  служба  в  Токио  самым  внимательным  образом
в  течение  этого  же  полугода  наблюдала  за  тем,  не  будет  ли
проявлен  кем-либо  из  немцев  интерес  к  Пимезову.  Интереса
к  нему  не  проявили:  видимо,  офицер  СД  посчитал  фигуру  опус¬
тившегося  русского  эмигранта  в  стоптанных  башмаках  и  гряз¬
ной  рубашке  объектом,  не  заслуживающим  серьезного  вни¬
мания.
 Второй  раз  такое  же  ощущение  пустоты  и  собственной  нере¬
альности  он  ощутил  в  Минске,  в  сорок  втором  году.  Он  тогда
был  в  свите  Гиммлера  и  вместе  с  рейхсфюрером  участвовал
в  инспекционной  поездке  по  концлагерям  советских  военноплен¬
ных.  Русские  пленные  лежали  на  земле  —  живые  рядом  с  мерт¬
выми.  Это  были  екелеты,  живые  скелеты.  Гиммлера  тогда  стош¬
нило,  и  лицо  его  сделалось  мучнието-белым.  Штирлиц  шел  рядом
с  Гиммлером,  и  он  все  время  испытывал  желание  достать  свой
♦вальтер»  и  всадить  обойму  в  веснушчатое  лицо  этого  человека
в  пенсне;  и  оттого,  что  это  искушение  было  физически  столь
выполнимым,  Штирлиц  тогда  весь  захолодел  и  испытал  сладост¬
ное  блаженство.  «А  что  будет  потом?  —  смог  спросить  себя
он.  —  Вместо  этой  твари  посадят  следующую  и  увеличат  лич¬
ную  охрану.  И  все».  Он  тогда,  перед  тем  как  побороть  искуше¬
ние,  ощутил  свое  тело  легким  и  чужим.  И  как  дьявольское  на¬
важдение  отгонял  от  себя  долгие  недели  после  этого  фотографи¬
чески  точное  цветовое  восприятие  лица  Гиммлера.  Веснушки
у  него  были  размыто-желтыми  на  щеках  и  возле  висков  и  четко¬
коричневыми  около  левого  уха,  а  на  шее  —  черными,  пупырча¬
тыми.  Только  по  прошествии  года  он  смог  впервые  засмеяться
над  этим  своим  постоянным  видением...
 Штирлиц  заставил  тело  спружиниться  и,  ощущая  мелкое  дро¬
жание  мышц,  простоял  с  минуту.  Он  почувствовал,  как  кровь
прилила  к  лицу  и  в  глазах  забили  острые  зелененькие  моло¬
точки.
 ♦Вот  так,  —  сказал  он  себе.  —  Надо  чувствовать  себя  всего,
целиком,  как  кулак,  несмотря  на  то,  что  здешние  стены  кра¬
шены  тремя  красками  —  серой,  синей  и  белой».
 И  он  засмеялся.  Он  не  заставлял  себя  смеяться.  Просто  эти
проклятые  цвета...  Будь  они  неладны!  Слава  богу,  что  Мюллер
вышел.  Это  он  сглупил,  дал  ему  время  на  раздумье.  Никогда
нельзя  давать  время  на  раздумье,  если  считаешь  собеседника
серьезным  противником.  Значит,  Мюллер,  у  тебя  самого  не  схо¬
дятся  концы  с  концами...
 214

Мюллер  выехал  на  место  убийства  Рольфа  и  Барбары  вместе
с  самыми  лучшими  своими  сыщиками  —  он  взял  стариков,  ко¬
торые  ловили  с  ним  и  бандитов,  и  национал-социалистов  Гитлера,
и  коммунистов  Тельмана  и  Брандлера  в  двадцатых  годах.  Он
брал  этих  людей  в  самых  редких  случаях.  Он  не  переводил  их
в  гестапо,  чтобы  они  не  «зазнались»:  каждый  следователь  гес¬
тапо  рассчитывал  на  помощь  экспертов,  агентов,  диктофонов.
А  Мюллер  был  поклонником  Чапека  —  сыщики  у  этого  писате¬
ля  обходились  своей  головой  и  своим  опытом.
 —  Вообще  ничего?  —  спросил  Мюллер.  —  Никаких  зацепок?
 —  Ни  черта,  —  ответил  седой,  с  землистым  лицом  старик.
Мюллер  забыл,  как  его  зовут,  но  тем  не  менее  они  были  на
«ты»  с  1926  года.  —  Это  похоже  на  убийство,  которое  ты  рас¬
кручивал  в  Мюнхене.
 —  На  Эгмонштрассе?
 —  Да.  Дом  девять,  по-моему...
 —  Восемь.  Он  ухлопал  их  на  четной  стороне  улицы.
 —  Ну  и  память  у  тебя!
 —  Ты  на  свою  жалуешься?
 —  Пью  йод.
 —  А  я  —  водку.
 —  Ты  генерал,  тебе  можно  пить  водку.  Откуда  у  нас  деньги
на  водку?
 —  Бери  взятки,  —  хмыкнул  Мюллер.
 —  А  потом  попадешь  к  твоим  палачам?  Нет  уж,  лучше  я
буду  пить  йод.
 —  Валяй,  —  согласился  Мюллер.  —  Валяй.  Я  бы  с  радо¬
стью,  говоря  откровенно,  поменял  свою  водку  на  твой  йод.
 —  Работы  слишком  много?
 Мюллер  ответил:
 —  Пока  —  да.  Скоро  ее  вовсе  не  будет.  Так  что  же  нам
делать,  а?  Неужели  совсем  ничего  нет?
 —  Пусть  в  твоей  лаборатории  посмотрят  пули,  которыми
укокошили  эту  парочку.
 —  Посмотреть  посмотрят,  —  согласился  Мюллер.  —  Обя¬
зательно  посмотрят,  можешь  на  этот  счет  не  беспокоиться...
 Вошел  второй  старик  и,  подвинув  стул,  присел  рядом  с  Мюл¬
лером.
 «Старый  черт,  —  подумал  Мюллер,  глянув  на  него,  —  а  ведь
он  красится.  Точно,  у  него  крашеные  волосы».
 —  Ну?  —  спросил  Мюллер.  —  Что  у  тебя,  Гюнтер?
 —  Кое-что  есть.
 —  Слушай,  чем  ты  красишь  волосы?
 —  Хной.  У  меня  не  седые  и  не  черные,  а  какие-то  пегие,
215

а  Ильзе  умерла.  А  молоденькие  предпочитают  юных  солдат,
а  не  старых  сыщиков...  Слушай,  тут  одна  старуха  в  доме  напро¬
тив  видела  час  назад  женщину  и  солдата.  Женщина  шла  с  ре¬
бенком:  видно,  очень  торопилась.
 —  В  чем  был  солдат?
 —  Как  в  чем?  В  форме.
 — 	Я  понимаю,  что  не  в  трусах.  В  черной  форме?
 —  А...  Ну  конечно,  в  черной,  вы  ж  зеленым  охрану  не  по¬
ручаете.
 —  В  какую  они  сели  машину?
 —  Они  в  автобус  сели.
 Мюллер  от  неожиданности  даже  приподнялся:
 —  Как  в  автобус?!
 —  Так.  В  семнадцатый  номер.
 — 	В  какую  сторону  они  поехали?
 —  Туда,  —  махнул  рукой  Гюнтер,  —  на  запад.
 Мюллер  сорвался  со  стула,  снял  трубку  телефона  и,  быстро
набрав  номер,  сказал:
 —  Шольц!  Быстро!  Наряды  по  линии  семнадцатого  автобу¬
са  —  раз!  Пианистка  и  охранник.  Что?  Откуда  я  знаю,  как  его
зовут!  Выясните,  как  его  зовут!  Второе  —  немедленно  подними¬
те  на  него  досье:  кто  он,  откуда,  где  родные.  Весь  послужной
список  —  мне,  сюда,  немедленно.  Если  выясните,  что  он  хоть
раз  был  в  тех  же  местах,  где  бывал  Штирлиц,  —  сразу  сооб¬
щите!  И  отправьте  наряд  в  засаду  на  квартиру  Штирлица.
 Мюллер  сидел  на  стуле  возле  двери.  Эксперты  гестапо  и  фо¬
тограф  уже  уехали.  Он  остался  втроем  со  своими  стариками,  и
они  говорили  о  былом,  перебивая  друг  друга.
 «Я  проиграл,  —  рассуждал  Мюллер,  успокоенный  разговором
старых  товарищей,  —  но  у  меня  в  запасе  Берн.  Конечно,  там
все  сложнее,  там  чужая  полиция  и  чужие  пограничники.
Но  один  козырь,  главный,  пожалуй,  выбит  из  рук.  Они  бежали
к  автобусу  —  значит,  это  не  спланированная  операция.  Нет,  об
операции  нелепо  и  думать.  Русские,  конечно,  стоят  за  своих,  но
посылать  на  смерть  несколько  человек  для  того,  чтобы  попытать¬
ся,  лишь  попытаться,  освободить  эту  пианистку,  —  вряд  ли.  Хо¬
тя,  с  другой  стороны,  они  понимали,  что  ребенок  —  ее  ахилле¬
сова  пята.  Может  быть,  поэтому  они  пошли  на  такой  риск?  Нет,
что  я  несу?  Не  было  никакого  запланированного  риска  —  они
садились  в  автобус,  ничего  себе  риск...  Это  идиотизм,  а  никакой
не  риск...»
 Он  снова  снял  трубку  телефона.
 —  Это  Мюллер.  По  всем  линиям  метро  тоже  предупредите
полицию  о  женщине  с  ребенком.  Дайте  ее  описание,  скажите,
216

что  она  воровка  и  убийца,  пусть  берут.  Если  ошибутся  и  схва¬
тят  больше,  чем  надо,  я  их  извиню.  Пусть  только  не  пропустят
ту,  которую  я  жду...
 Штирлиц  постучал  в  дверь  камеры:  видимо,  за  те  часы,  ко¬
торые  он  здесь  провел,  сменился  караул,  потому  что  на  пороге
теперь  стоял  не  давешний  красномордый  парень,  а  Зигфрид
Бейкер  —  Штирлиц  не  раз  играл  с  ним  в  паре  на  теннисных
кортах.
 —  Привет,  Зигги,  —  сказал  он,  усмехнувшись,  —  хорошень¬
кое  место  для  встреч,  а?
 —  Зачем  вы  требовали  меня,  номер  седьмой?  —  спросил
Бейкер  очень  спокойно,  ровным,  чуть  глуховатым  голосом.
 «У  него  всегда  была  замедленная  реакция,  —  вспомнил
Штирлиц.  —  Он  хорошо  бил  с  левой,  но  всегда  чуть  медлил.
Из-за  этого  мы  с  ним  проиграли  пресс-атташе  из  Турции».
 —  Неужели  я  так  изменился?  —  спросил  Штирлиц  и  авто¬
матически  пощупал  щеки:  он  не  брился  второй  день,  и  щети¬
на  отросла  довольно  большая  и  не  такая  колючая;  колючей
щетина  была  только  вечером  —  он  приучил  себл  бриться  дваж¬
ды  в  день.
 —  Зачем  вы  требовали  меня,  номер  седьмой?  —  повторил
Зигфрид.
 —  Ты  что,  сошел  с  ума?
 —  Молчать!  —  гаркнул  Бейкер  и  захлопнул  тяжелую  дверь.
Штирлиц  усмехнулся  и  сел  на  металлический,  ввинченный
в  бетонный  пол  табурет.  «Когда  я  подарил  ему  английскую  ра¬
кетку,  он  даже  прослезился.  Все  громилы  и  подлецы  слезливы.
Это  такая  у  них  форма  истерии,  —  подумал  Штирлиц.  —  Сла¬
бые  люди  обычно  кричат  или  бранятся,  а  громилы  плачут.  Сла¬
бые  —  это  я  неверно  подумал.  Добрые  —  так  сказать  вернее.
И  только  самые  сильные  люди  умеют  подчинять  себя  себе».
 Когда  они  первый  раз  играли  в  паре  с  Зигфридом  против
обергруппенфюрера  Поля,  —  Поль  перед  войной  учился  играть
в  теннис,  чтобы  похудеть,  —  Бейкер  шепнул  Штирлицу:
 —  Будем  проигрывать  с  нулевым  счетом  или  для  вида  по¬
сопротивляемся?
 —  Не  болтай  ерунды,  —  ответил  Штирлиц,  —  спорт  есть
спорт.
 Зигфрид  начал  немилосердно  подыгрывать  Полю.  Он  очень
хотел  понравиться  обергруппенфюреру.  А  Поль  накричал  на
него:
 —  Я  вам  не  кукла!  Извольте  играть  со  мной  как  с  соперни¬
ком,  а  не  как  с  глупым  ребенком!
 217

Зигфрид  с  перепугу  начал  гонять  Поля  по  площадке  так,
что  тот,  рассвирепев,  бросил  ракетку  и  ушел  с  корта.  Бейкер
тогда  побледнел,  и  Штирлиц  заметил,  как  у  него  мелко  дрожа¬
ли  пальцы.
 —  Я  никогда  не  думал,  что  в  наших  тюрьмах  работают  та¬
кие  нервные  ребята,  —  сказал  он.  —  Ничего  не  случилось,  дру¬
жище,  ничего,  ровным  счетом.  Иди  в  душ,  приди  в  себя  и  от¬
правляйся  домой,  а  послезавтра  я  расскажу  тебе,  что  надо  де¬
лать.
 Зигфрид  ушел,  а  Штирлиц  разыскал  Поля,  и  они  вместе
славно  поиграли  пять  сетов.  Поль  взмок,  но  Штирлиц  играл
с  ним  ровно,  отрабатывая  —  ненавязчиво  и  уважительно  —
длинные  удары  с  правой.  Поль  это  отчетливо  понял,  но  манера
Штирлица  держаться  на  корте  —  полная  иронического  доброже¬
лательства  и  истинно  спортивного  демократизма  —  была  ему
симпатична.  Поль  попросил  Штирлица  поиграть  с  ним  пару  ме¬
сяцев.
 —  Это  слишком  тяжелое  наказание,  —  рассмеялся  Штир¬
лиц,  и  Поль  тоже  рассмеялся  —  так  это  добродушно  прозвучало
у  Штирлица.  —  Не  сердитесь  на  моего  верзилу,  он  боится  ге¬
нералов  и  относится  к  вам  с  преклонением.  Мы  будем  работать
с  вами  по  очереди,  чтобы  не  потерять  квалификацию.
 После  того  как  Штирлиц  во  время  следующей  игры  предста¬
вил  Полю  Зигфрида,  тот  проникся  к  своему  напарнику  громад¬
ным  почтением  и  с  тех  пор  старался  при  каждом  удобном  слу¬
чае  оказать  Штирлицу  какую-нибудь  услугу.  То  он  бегал  ему  за
пивом  после  того,  как  кончалась  партия,  то  дарил  диковинную
авторучку  (видно,  отобранную  у  арестованного),  то  приносил  бу¬
кетик  первых  цветов.  Однажды  он  подвел  Штирлица,  но  опять-
таки  невольно,  по  своей  врожденной  службистской  тупости.
Штирлиц  выступал  на  соревнованиях  против  испанца.  Парень
был  славный,  либерально  настроенный,  но  Шелленберг  задумал
с  ним  какую-то  пакость  и  для  этого  попросил  —  через  своих
людей  в  спортивном  комитете,  —  чтобы  испанца  вывели  на  игру
со  Штирлицем.  Естественно,  Штирлица  ему  представили  как  со¬
трудника  министерства  иностранных  дел,  а  после  окончания  пар¬
тии  к  Штирлицу  подбежал  Зигфрид  и  брякнул:  «Поздравляю
с  победой,  штандартенфюрер!  СС  всегда  побеждает!»
 Штирлиц  не  очень-то  воревал  о  сорванной  операции,  а  Зиг¬
фрида  хотели  посадить  на  гауптвахту  с  отчислением  из  СС.  Сно¬
ва  Штирлиц  пошел  хлопотать  за  него  —  на  этот  раз  уже  через
прирученного  Поля  —  и  спас  его.  На  следующий  день  после  этого
отец  Зигфрида  —  высокий,  худой  старик  с  детскими  голубыми
218

глазами  —  приехал  к  нему  с  подарком:  хорошей  копией  Дю¬
рера.
 —  Наша  семья  никогда  не  забывает  добро,  —  сказал  он.  —
Мы  все  —  ваши  слуги,  господин  Штирлиц,  отныне  и  навсегда.
Ни  мой  сын,  ни  я  —  мы  никогда  не  сможем  отблагодарить  вас,
но  если  вам  понадобится  помощь  —  в  досадных,  раздражающих
повседневных  мелочах,  —  мы  почтем  за  высокую  честь  выпол¬
нить  любую  вашу  просьбу.
 С  тех  пор  старик  каждую  весну  приезжал  к  Штирлицу  и
ухаживал  за  его  садом,  и  особенно  за  розами,  вывезен¬
ными  из  Японии.
 «Несчастное  животное,  —  вдруг  подумал  Штирлиц  о  Зигфри¬
де,  —  его  даже  винить-то  ни  в  чем  нельзя.  Все  люди  равны
перед  богом  —  так,  кажется,  утверждал  мой  друг  пастор.  Черта
с  два!  Чтобы  на  земле  восторжествовало  равенство,  надо  сначала
очень  четко  договориться:  отнюдь  не  все  люди  равны  перед  бо¬
гом.  Есть  люди  —  люди,  а  есть  —  животные.  И  винить  их
в  этом  нельзя.  Но  уповать  на  моментальное  перевоспитание  даже
не  глупо,  а  преступно».
 Дверь  камеры  распахнулась.  На  пороге  стоял  Зигфрид.
 —  Не  сидеть!  —  крикнул  он.  —  Ходить  кругами!
 И  перед  тем  как  захлопнуть  дверь,  он  незаметно  выронил  на
пол  крохотную  записку.  Штирлиц  поднял  ее.  «Если  вы  не  бу¬
дете  говорить,  что  мой  папа  окучивал  и  подстригал  ваши  розы,
я  обещаю  бить  вас  вполсилы,  чтобы  вы  могли  дольше  держать¬
ся.  Записку  прошу  съесть».
 Штирлиц  вдруг  почувствовал  облегчение:  чужая  глупость
всегда  смешна.  И  снова  взглянул  на  часы.  Мюллер  отсутствовал
третий  час.
 «Девочка  молчит,  —  понял  Штирлиц.  —  Или  они  свели  ее
с  Плейшнером?  Это  не  страшно  —  они  ничего  друг  о  друге  не
знают.  Но  что-то  у  него  не  связалось.  Что-то  случилось,  у  меня
есть  тайм-аут».
 Он  неторопливо  расхаживал  по  камере,  перебирая  в  памяти
все,  что  имело  отношение  к  этому  чемодану.  Да,  точно,  он  под¬
хватил  его  в  лесу,  когда  Эрвин  поскользнулся  и  чуть  было  но
упал.  Это  было  в  ночь  перед  бомбежкой.  Один  только  раз.
 «Минута!  —  остановил  себя  Штирлиц.  —  Перед  бомбежкой...
А  после  бомбежки  я  стоял  там  с  машиной...  Там  стояло  много
машин...  Был  затор  из-за  того,  что  работали  пожарные.  Почему
я  там  оказался?  А,  был  завал  на  моей  дороге  на  Кудам.  Я  по¬
требую  вызвать  полицию  из  оцепления,  которая  дежурила  в  то
утро.  Значит,  я  там  оказался  потому,  что  меня  завернула  поли¬
ция.  В  деле  была  фотография  чемоданов,  которые  сохранились
219

после  бомбежки.  Я  говорил  с  полицейским,  я  помню  его  лицо,
а  он  должен  помнить  мой  жетон.  Я  помог  перенести  чемодан  —
пусть  он  это  опровергнет.  Он  не  станет  это  опровергать,  я  по¬
требую  очной  ставки.  Скажу,  что  я  помог  плачущей  женщине
нести  детскую  кроватку:  та  тоже  подтвердит  —  такое  запоми¬
нается».
 Штирлиц  забарабанил  в  дверь  кулаками,  и  дверь  открылась,
но  у  порога  стояли  два  охранника.  Третий  —  Зигфрид  —  провел
мимо  камеры  Штирлица  человека  с  парашей  в  руках.  Лицо
человека  было  изуродовано,  но  Штирлиц  узнал  личного  шофера
Бормана,  который  не  был  агентом  гестапо  и  который  вел  маши¬
ну,  когда  он,  Штирлиц,  говорил  с  шефом  партийной  канцелярии.
 —  Срочно  позвоните  группенфюреру  Мюллеру.  Скажите
ему  —  я  вспомнил!  Я  все  вспомнил!  Попросите  немедленно  спу¬
ститься  ко  мне!
 ♦Плейшнер  еще  не  привезен!  Раз.  С  Кэт  сорвалось.  Два.  У  ме¬
ня  есть  только  один  шанс  выбраться  —  время.  Время  и  Борман.
Бели  я  промедлю  —  он  победит».
 —  Хорошо,  —  сказал  охранник,  —  сейчас  доложу.
 Из  приюта  для  грудных  младенцев  вышел  солдат,  пересек
улицу  и  спустился  в  подвал  разрушенного  дома.  Там,  на  разби¬
тых  ящиках,  сидела  Кэт  и  кормила  сына.
 —  Что?  —  спросила  она.
 —  Плохо,  —  ответил  Гельмут.  —  Надо  полчаса  ждать.  Сей¬
час  кормят  детей  и  все  заняты.
 —  Мы  подождем,  —  успокоила  его  Кэт.  —  Мы  подождем...
Откуда  им  знать,  где  мы?
 —  Вообще-то  —  да,  только  надо  скорее  уходить  из  города,
иначе  они  нас  найдут.  Я  знаю,  как  они  умеют  искать.  Может,
вы  пойдете?  А  я  —  если  получится  —  догоню  вас?  А?  Давайте
уговоримся,  где  я  вас  буду  ждать...
 —  Нет,  —  покачала  головой  Кэт,  —  не  надо.  Я  буду  ждать...
Все  равно  мне  некуда  идти  в  этом  городе...
 Шольц  позвонил  на  «радиоквартиру»  к  Мюллеру  и  сказал:
 —  Обергруппенфюрер,  Штирлиц  просил  передать  вам,  что  он
все  вспомнил.
 —  Да?  —  оживился  Мюллер  и  сделал  знак  рукой  сыщикам,
чтоСы  они  не  так  громко  смеялись.  —  Когда?
 —  Только  что.
 —  Хорошо.  Скажите,  что  я  еду.  Ничего  нового?
 —  Ничего  существенного.
 220

—  Об  этом  охраннике  ничего  не  собрали?
 —  Нет,  всякая  ерунда...
 —  Какая  именно?  —  спросил  Мюллер  машинально,  скорее
для  порядка,  стягивая  при  этом  с  соседнего  стула  свое  пальто.
 —  Сведения  о  жене,  о  детях  и  родных.
 —  Ничего  себе  ерунда,  —  рассердился  Мюллер.  —  Это  не
ерунда.  Это  совсем  даже  не  ерунда  в  таком  деле,  дружище
Шольц.  Сейчас  приеду,  и  разберемся  в  этой  ерунде...  К  жене  по¬
слали  людей?
 —  Жена  два  месяца  назад  ушла  от  него.  Он  лежал  в  госпи¬
тале  после  контузии,  а  она  ушла.  Уехала  с  каким-то  торговцем
в  Мюнхен.
 —  А  дети?
 —  Сейчас,  —  ответил  Шольц,  пролистывая  дело,  —  сейчас
посмотрю,  где  его  дети...  Ага,  вот...  У  него  один  ребенок,  трех
месяцев.  Она  его  сдала  в  приют.
 «У  русской  грудной  сын!  —  вдруг  высветило  Мюллера.  —
Ему  нужна  кормилица!  А  Рольф,  наверное,  переусердствовал
с  ребенком!»
 —  Как  называется  приют?
 —  Там  нет  названия.  Приют  в  Панкове.  Моцартштрассе,  семь.
Так...  Теперь  о  его  матушке...
 Мюллер  не  стал  слушать  данных  о  его  матушке.  Он  швырнул
трубку,  медлительность  его  исчезла,  он  надел  пальто  и
сказал:
 —  Ребята,  сейчас  может  быть  большая  стрельба,  так  что
приготовьте  свои  «бульдоги».  Кто  знает  приют  в  Панкове?
 —  Моцартштрассе,  восемь?  —  спросил  седой.
 —  Ты  снова  перепутал,  —  ответил  Мюллер,  выходя  из  квар¬
тиры.  —  Ты  всегда  путаешь  четные  и  нечетные  цифры.  Дом  семь.
 —  Улица  как  улица,  —  сказал  седой,  —  ничего  особенного.
Там  можно  красиво  разыграть  операцию:  очень  тихо,  никто  не
мешает.  А  путаю  я  всегда.  С  детства.  Я  болел,  когда  в  классе
проходили  четные  и  нечетные.
 И  он  засмеялся,  и  все  остальные  тоже  засмеялись,  и  были
они  сейчас  похожи  на  охотников,  которые  обложили  оленя.
 Нет,  Гельмут  Кольдер  не  был  связан  со  Штирлицем.  Их  пути
никогда  не  пересекались.  Он  честно  воевал  с  сорокового  года.
Он  знал,  что  воюет  за  свою  родину,  за  жизнь  матери,  трех  бра¬
тьев  и  сестры.  Он  верил  в  то,  что  воюет  за  будущее  Германии,
против  неполноценных  славян,  которые  захватили  огромные
земли,  не  умея  их  обрабатывать;  против  англичан  и  французов,
221

которые  продались  заокеанской  плутократии;  против  евреев,  ко¬
торые  угнетают  простой  народ,  спекулируя  на  несчастьях  людей.
Он  считал,  что  гений  фюрера  будет  сиять  в  веках.
 Так  было  до  осени  сорок  первого  года,  когда  они  шли  с  пес¬
нями  по  миру  и  пьяный  воздух  победы  делал  его  и  всех  его
товарищей  по  танковым  частям  СС  веселыми,  добродушными  гу¬
ляками.  Но  после  битвы  под  Москвой,  когда  начались  бои  с  пар¬
тизанами  и  поступил  приказ  убивать  заложников,  Гельмут  не¬
сколько  растерялся.
 Когда  его  взводу  первый  раз  приказали  расстрелять  сорок
заложников  возле  Смоленска  —  там  пустили  с  рельсов  эше¬
лон,  —  Гельмут  запил:  перед  ними  стояли  женщины  с  детьми
и  старики.  Женщины  прижимали  детей  к  груди,  закрывали  им
глаза  и  просили,  чтобы  их  поскорее  убили...
 Он  тогда  по-настоящему  запил;  многие  его  товарищи  тоже
молча  тянули  водку,  и  никто  не  рассказывал  смешных  анек¬
дотов,  и  никто  не  играл  на  аккордеонах.  А  потом  они  снова
ушли  в  бой,  и  ярость  схваток  с  русскими  вытеснила  воспоми¬
нания  о  том  кошмаре.
 Он  приехал  на  побывку,  и  их  соседка  пришла  в  гости  с  доч¬
кой.  Дочку  звали  Луиза.  Она  была  хорошенькая,  ухоженная
и  чистенькая.  Гельмут  видел  ее  во  сне  каждую  ночь.  Он  был
на  десять  лет  старше.  Поэтому  он  чувствовал  к  ней  нежность.
Он  мечтал,  какой  она  будет  женой  и  матерью.  Гельмут  всегда
мечтал  о  том,  чтобы  в  его  доме  возле  вешалки  стояло  много
детских  башмачков:  он  любил  детей.  Как  же  ему  не  любить
детей,  ведь  сражался-то  он  за  их  счастье?!
 Во  время  следующего  отпуска  Луиза  стала  его  женой.  Он  вер¬
нулся  на  фронт,  и  Луиза  тосковала  два  месяца.  А  когда  поняла,
что  забеременела,  ей  стало  скучно  и  страшно.  Она  уехала  в  го¬
род.  Когда  родился  ребенок,  она  отдала  его  в  приют.  Гельмут
в  это  время  лежал  в  госпитале  после  тяжелой  контузии.  Он  вер¬
нулся  домой,  и  ему  сказали,  что  Луиза  уехала  с  другим.  Он
вспомнил  русских  женщин:  однажды  его  приятель  за  пять  ба¬
нок  консервов  провел  ночь  с  тридцатилетней  учительницей  —
у  нее  была  девочка,  которую  нечем  было  кормить.  Наутро  рус¬
ская  повесилась:  она  оставила  соседям  девочку,  положив  в  пе¬
ленки  портрет  ее  отца  и  эти  самые  банки  с  консервами.  А  Лу¬
иза,  член  «Гитлерюгенда»,  настоящая  арийка,  а  не  какая-то  ди¬
кая  славянка,  бросила  их  девочку  в  приют,  как  последняя
шлюха.
 Он  ходил  в  приют  раз  в  неделю,  и  ему  изредка  позволяли
гулять  с  дочкой.  Он  играл  с  ней,  пел  ей  песни,  и  любовь  к  доч¬
ке  стала  главным  в  его  жизни.  Он  увидел,  как  русская  радистка
222

укачивала  своего  мальчика,  и  тогда  впервые  отчетливо  спросил
себя:  «Что  же  мы  делаем?  Они  такие  же  люди,  как  мы,
и  так  же  любят  своих  детей,  и  так  же  готовы  умереть  за
них».
 И  когда  он  увидел,  что  делает  Рольф  с  младенцем,  решение
пришло  к  нему  не  от  разума,  а  от  чувства.  В  Рольфе  и  в  Барба¬
ре,  смотревшей,  как  собираются  убить  младенца,  он  увидел  Лу¬
изу,  которая  стала  для  него  символом  предательства.
 Вернувшись  через  полчаса  в  приют,  он  стоял  возле  окна,
выкрашенного  белой  краской,  и  чувствовал,  как  в  нем  что-то
надломилось.
 —  Добрый  день,  —  сказал  он  женщине,  которая  выглянула
в  окошко.  —  Урсула  Кальдер.  Моя  дочь.  Мне  позволяют...
 —  Да.  Я  знаю.  Но  сейчас  девочка  должна  спать.
 —  Я  уезжаю  на  фронт.  Я  погуляю  с  ней,  и  она  поспит  у  ме¬
ня  на  руках.  А  когда  придет  время  менять  пеленки,  я  прине¬
су  ее...
 —  Боюсь,  что  доктор  не  разрешит.
 —  Я  ухожу  на  фронт,  —  повторил  Гельмут.
 —  Хорошо...  Я  понимаю...  Я  постараюсь.  Подождите,  пожа¬
луйста.
 Ждать  ему  пришлось  десять  минут,  и  все  тело  его  била
дрожь,  а  зуб  не  попадал  на  зуб.
 Окошко  открылось,  и  ему  протянули  белый  конверт.  Лицо
дочки  было  закрыто  ослепительно  белой  пеленкой:  девочка
спала.
 —  Вы  хотите  выйти  на  улицу?
 —  Что?  —  не  понял  Гельмут.  Слова  сейчас  доходили  до  не¬
го  издалека,  как  сквозь  плотно  затворенную  дверь.  У  него  так
бывало  после  контузии,  когда  он  очень  волновался.
 —  Пройдите  в  наш  садик  —  там  тихо,  и  если  начнется  на¬
лет,  вы  сможете  быстро  спуститься  в  убежище.
 Гельмут  вышел  на  дорогу  и  услышал  скрип  тормозов  у  себя
за  спиной.  Военный  шофер  остановил  грузовик  в  двух  шагах
от  Гельмута  и,  высунувшись  в  окно,  закричал:
 —  Вы  что,  не  видите  машины?!
 Гельмут  прижал  дочку  к  груди  и,  пробормотав  что-то,  по¬
трусил  к  входу  в  подвал.  Кэт  ждала  его,  стоя  возле  двери.
Мальчик  лежал  на  ящике.
 —  Сейчас,  —  сказал  Гельмут,  протягивая  Кэт  дочку,  —  по¬
держите  ее,  я  побегу  на  остановку.  Там  видно,  когда  из-за  пово¬
рота  подходит  автобус.  Я  успею  прибежать  за  вами.
 223

Он  увидел,  как  Кэт  бережно  взяла  его  девочку,  и  снова
в  глазах  у  него  закипели  слезы,  и  он  побежал  к  пролому
в  стене.
 —  Лучше  вместе,  —  сказала  Кэт,  —  давайте  лучше  вместе!
 —  Ничего,  я  сейчас,  —  ответил  он,  остановившись  в  две¬
рях.  —  Все-таки  они  могут  иметь  ваши  фотографии,  а  я  до  кон¬
тузии  был  совсем  другим.  Сейчас,  ждите  меня.
 Он  засеменил  по  улице  к  остановке.  Улица  была  пустынной.
 «Приют  эвакуируют,  и  я  потеряю  дочку,  —  думал  он.  —
Как  ее  потом  найдешь?  А  если  погибать  под  бомбами,  то  лучше
вместе.  И  эта  женщина  сможет  ее  покормить  —  кормят  ведь
близнецов...  И  потом,  за  это  бог  мне  все  простит.  Или  хотя  бы
тот  день  под  Смоленском».
 Начался  дождик.
 «Нам  доехать  до  Зоо  —  и  там  мы  сядем  в  поезд.  Или  пойдем
с  беженцами.  Здесь  легко  затеряться.  И  она  будет  кормить  де¬
вочку,  пока  мы  не  придем  в  Мюнхен.  А  там  поможет  мама.
Там  можно  будет  найти  кормилицу.  Хотя  они  ведь  будут  искать
меня.  К  маме  нельзя  идти.  Неважно.  Надо  просто  уйти  из  это¬
го  города.  Можно  пойти  на  север,  к  морю.  К  Хансу:  в  конце
концов,  кто  может  подумать,  что  я  пошел  к  товарищу
по  фронту?»
 Гельмут  натянул  свою  шапку  на  уши.  Озноб  проходил.
 «Хорошо,  что  пошел  дождь,  —  думал  он,  —  хоть  что-то
происходит.  Когда  ждешь  и  все  тихо  —  это  плохо.  А  если  сып¬
лет  снег  или  идет  дождь  —  тогда  как-то  не  так  одиноко».
 Моросило  по-прежнему,  но  внезапно  тучи  разошлись  и  высо¬
ко-высоко  открылась  далекая  голубизна  и  краешек  белого
солнца.
 «Вот  и  весна,  —  подумал  Гельмут.  —  Теперь  недолго  ждать
травы...»
 Он  увидел,  как  из-за  поворота  показался  автобус.  Гельмут
было  повернулся,  чтобы  бежать  за  Кэт,  но  увидел,  как  из-за  ав¬
тобуса  выскочили  две  черные  машины  и  наперекор  всем  прави¬
лам  движения  понеслись  к  детскому  приюту.  Гельмут  снова
почувствовал,  как  у  него  ослабели  ноги  и  захолодела  левая  ру¬
ка:  он  увидел,  что  это  машины  гестапо.  Первым  его  желанием
было  бежать,  но  он  понял,  что  они  заподозрят  бегущего  и  сра¬
зу  же  схватят  русскую  с  его  девочкой  и  увезут  к  себе.  Он  боял¬
ся,  что  сейчас  с  ним  снова  случится  приступ  и  его  возьмут
в  беспамятстве.  «А  потом  возьмут  девочку  и  станут  ее  разде¬
вать  и  подносить  к  окну,  а  ведь  еще  только-только  начинается
весна,  и  когда-то  еще  будет  тепло.  А  так...  она  услышит  и  все
поймет,  эта  русская.  Не  может  быть,  чтобы...»
 224

Гельмут  вышел  на  асфальт  и,  вскинув  руку  с  парабеллумом,
выстрелил  несколько  раз  в  ветровое  стекло  первой  машины.
И  последнее,  что  он  подумал  после  того,  как  услышал  автомат¬
ную  очередь,  и  еще  перед  тем,  как  осознал  последнюю  в  своей
жизни  боль:  «Я  же  не  сказал  ей,  как  зовут  девоч...»
 И  это  его  мучило  еще  какое-то  мгновенье,  прежде  чем  он
умер.
 —  Нет,  мой  господин,  —  говорила  Мюллеру  сестра  милосер¬
дия,  выносившая  девочку  Гельмуту,  —  это  было  не  больше  де¬
сяти  минут  назад...
 —  А  где  же  девочка?  —  хмуро  интересовался  седой  сыщик,
стараясь  не  глядеть  на  тело  своего  товарища  с  крашеными  во¬
лосами.  Он  лежал  на  полу,  возле  двери,  и  было  видно,  как  он
стар:  наверное,  последний  раз  он  красил  волосы  давно,  и  ше¬
велюра  его  была  двухцветной  —  пегой  у  корешков  и  ярко-ко¬
ричневой  выше.
 —  По-моему,  они  уехали  на  машине,  —  сказала  вторая
женщина,  —  рядом  с  ним  остановилась  машина.
 —  Что,  девочка  сама  села  в  машину?
 —  Нет,  —  ответила  женщина  серьезно,  —  она  сама  не  мог¬
ла  сесть  в  машину.  Она  ведь  еще  грудная...
 Мюллер  сказал:
 —  Осмотрите  здесь  все  как  следует,  мне  надо  ехать  к  себе.
Третью  машину  сейчас  пришлют,  она  уже  выехала...  А  как  же
девочка  могла  очутиться  в  машине?  —  спросил  он,  обернув¬
шись  у  двери.  —  Какая  была  машина?
 —  Большая.
 —  Грузовик?
 —  Да.  Зеленый...
 —  Тут  что-то  не  так,  —  сказал  Мюллер  и  отворил  дверь.  —
Поглядите  в  домах  вокруг...
 —  Кругом  развалины.
 —  И  там  посмотрите,  —  сказал  он,  —  а  в  общем-то  все  это
настолько  глупо,  что  работать  практически  невозможно.  Мы  не
сможем  понять  логику  непрофессионала.
 —  А  может,  он  хитрый  профессионал?  —  сказал  седой,  за¬
куривая.
 —  Хитрый  профессионал  не  поехал  бы  в  приют,  —  хмуро
ответил  Мюллер  и  вышел.  Только  что,  когда  он  звонил  к  Шоль¬
цу,  тот  сообщил  ему,  что  на  явке  в  Берне  русский  связник,  при¬
везший  шифр,  покончил  жизнь  самоубийством.
 15  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь>,  т.  2 	225

13.3.1945 	(16  часов  11  минут)
 К  Шелленбергу  позвонили  из  группы  работы  с  «архивом
Бормана».
 —  Кое-что  появилось,  —  сказали  ему,  —  если  вы  при¬
дете,  бригаденфюрер,  мы  подготовим  для  вас  несколько  доку¬
ментов.
 —  Сейчас  буду,  —  коротко  ответил  Шелленберг.
 Приехав,  он,  не  раздеваясь,  подошел  к  столу  и  взял  несколь¬
ко  листков  бумаги.
 Пробежав  их,  он  удивленно  поднял  брови,  потом  не  спеша
разделся,  бросив  пальто  на  спинку  стула,  и  сел,  подложив  под
себя  левую  ногу.  Документы  были  действительно  в  высшей  мере
интересные.  Первый  документ  гласил:
 «Совершенно  секретно.  Напечатано  в  двух  экз.
 В  день  «X»  подлежат  изоляции  Кальтенбруннер,  Поль,  Шел¬
ленберг,  Мюллер».
 Фамилия  Мюллер  была  вычеркнута  красным  карандашом,  и
Шелленберг  отметил  это  большим  вопросительным  знаком  на
маленькой  глянцевитой  картонке  —  он  держал  пачку  таких
глянцевитых  картонок  в  кармане  и  на  своем  столе  —  для  по¬
меток.
 «Следует  предположить,  —  говорилось  далее  в  документе,  —
что  изоляция  вышеназванных  руководителей  гестапо  и  СД  будет
своеобразной  акцией  отвлечения.  Поиски  изолированных  руково¬
дителей,  отвечавших  за  конкретные  проблемы,  будут  вла¬
деть  умами  всех  тех,  кому  это  будет  выгодно;  как  с  точки  зре¬
ния  оперативной,  так  и  в  стратегической  устремленности».
 Далее  в  документе  приводился  список  на  176  человек.
 «Эти  офицеры  гестапо  и  СД  могут  —  в  той  или  иной  мере  —
пролить  свет  не  через  основные  посылы,  но  через  второстепен¬
ные  детали,  на  узловые  вопросы  внешней  политики  рейха.  Бес¬
спорно,  каждый  из  них,  сам  того  не  зная,  является  мозаикой  —
бессмысленной  с  точки  зрения  индивидуальной  ценности,  но  бес¬
ценной  в  подборе  всех  остальных  мозаик.  Следовательно,  эти
люди  могут  оказать  помощь  врагам  рейха,  заинтересованным
в  компрометации  идеалов  национал-социализма  практикой  его
строительства.  С  этой  точки  зрения  операции  каждого  из  пере¬
численных  выше  офицеров,  будучи  собранными  воедино,  выведут
картину,  неблагоприятную  для  рейха.  К  сожалению,  в  данном
случае  невозможно  провести  строгий  водораздел  между  установ¬
ками  партии  и  практикой  СС,  поскольку  все  эти  офицеры  яв¬
ляются  ветеранами  движения,  вступавшими  в  ряды  НСДАП
226

в  период  с  1927  по  1935  годы.  Следовательно,  изоляция  этих
людей  также  представляется  целесообразной  и  правомочной».
 «Понятно,  —  вдруг  осенило  Шелленберга.  —  Он  кокетнича¬
ет,  наш  партийный  лидер.  Мы  это  называем  «ликвидация».  Он
это  называет  «изоляцией».  Значит,  меня  следует  изолировать,
а  Мюллера  стоит  сохранить.  Собственно,  этого  я  и  ожидал.  За¬
нятно  только,  что  они  оставили  в  списке  Кальтенбруннера.  Хо¬
тя  это  можно  понять:  Мюллер  всегда  был  в  тени,  его  знают
только  специалисты,  а  Кальтенбруннер  теперь  широко  известен
в  мире.  Его  погубит  честолюбие.  А  меня  погубило  то,  что  я  хо¬
тел  быть  нужным  рейху.  Вот  парадокс  —  чем  больше  ты  хочешь
быть  нужным  своему  государству,  тем  больше  рискуешь;  такие,
как  я,  не  имеют  права  просто  унести  в  могилу  государственные
тайны,  ставшие  тайнами  личными.  Таких,  как  я,  нужно  выводить
из  жизни  внезапно  и  быстро...  Как  Гейдриха.  Я-то  убежден,  что
его  уничтожили  наши...»
 Он  внимательно  просмотрел  фамилии  людей,  внесенных
в  списки  для  «изоляции».  Он  нашел  множество  своих  сотруд¬
ников.  Под  №  142  был  штандартенфюрер  СС  Штирлиц.
 То,  что  Мюллер  был  вычеркнут  из  списков,  а  Штирлиц  ос¬
тавлен,  свидетельствовало  о  страшной  спешке  и  неразберихе,  ца¬
рившей  в  партийном  архиве.  Указание  внести  коррективы  в  спис¬
ки  пришло  от  Бормана  за  два  дня  до  эвакуации,  однако
в  спешке  фамилию  Штирлица  пропустили.  Это  и  спасло  Штир¬
лица  —  не  от  «изоляции»  от  рук  доверенных  людей  Бормана,
но  от  «ликвидации»  людьми  Шелленберга.
 13.3.1945 	(17  часов  02  минуты)
 —  Что-нибудь  случилось?  —  спросил  Штирлиц,  когда  Мюл¬
лер  вернулся  в  подземелье.  —  Я  отчего-то  волновался.
 —  Правильно  делали,  —  согласился  Мюллер.  —  Я  тоже  вол¬
новался.
 —  Я  вспомнил,  —  сказал  Штирлиц.
 —  Что  именно?
 —  Откуда  на  чемодане  русской  могли  быть  мои  пальцы...
Где  она,  кстати?  Я  думал,  вы  устроите  нам  свидание.  Так  ска¬
зать,  очную  ставку.
 —  Она  в  больнице.  Скоро  ее  привезут.
 —  А  что  с  ней  случилось?
 —  С  ней-то  ничего.  Просто,  чтобы  она  заговорила,  Рольф  пе¬
реусердствовал  с  ее  ребенком.
 «Врет,  —  понял  Штирлиц.  —  Он  бы  не  стал  сажать  меня
15*
 227

на  растяжку,  если  бы  Кэт  заговорила.  Он  рядом  с  правдой,
но  он  врет».
 —  Ладно,  время  пока  терпит.
 —  Почему  «пока»?  Время  просто  терпит.
 —  Время  пока  терпит,  —  повторил  Штирлиц.  —  Если  вас
действительно  интересует  эта  катавасия  с  чемоданом,  то  я  вспом¬
нил.  Это  стоило  мне  еще  нескольких  седых  волос,  но  правда  все¬
гда  торжествует  —  это  мое  убеждение.
 —  Радостное  совпадение  наших  убеждений.  Валяйте  факты.
 —  Для  этого  вы  должны  вызвать  всех  полицейских,  стояв¬
ших  в  зоне  оцепления  на  Байоретерштрассе  —  я  там  остано¬
вился,  и  мне  не  разрешили  проехать  даже  после  предъявления
жетона  СД.  Тогда  я  поехал  в  объезд,  по  дальнему  пути.  Там
меня  тоже  остановили,  и  я  очутился  в  заторе.  Я  пошел  посмот¬
реть,  что  случилось,  и  полицейские  —  молодой,  но,  видимо,
серьезно  больной  парень,  скорее  всего  туберкулезник,  и  его  на¬
парник,  того  я  не  очень  хорошо  запомнил  —  не  позволяли  мне
пройти  к  телефону  —  позвонить  Шелленбергу.  Я  предъявил  им
жетон  и  пошел  звонить.  Там  стояла  женщина  с  детьми,  и  я  вы¬
нес  ей  из  развалин  коляску.  Потом  я  перенес  подальше  от  огня
несколько  чемоданов.  Вспомните  фотографию  чемодана,  найден¬
ного  после  бомбежки.  Раз.  Сопоставьте  его  обнаружение  с  адре¬
сом,  по  которому  жила  радистка,  —  два.  Вызовите  полицейских
из  оцепления,  которые  видели,  как  я  помогал  несчастным  пере¬
носить  их  чемоданы,  —  три.  Если  хоть  одно  из  моих  доказа¬
тельств  окажется  ложью,  дайте  мне  пистолет  с  одним  патроном:
ничем  иным  свою  невиновность  я  не  смогу  доказать.
 —  Хм,  —  усмехнулся  Мюллер.  —  А  что?  Давайте  попробу¬
ем.  Сначала  послушаем  наших  немцев,  а  потом  побеседуем  с  ва¬
шей  русской.
 —  С  нашей  русской!  —  тоже  улыбнулся  Штирлиц.
 —  Хорошо,  хорошо,  —  сказал  Мюллер,  —  не  хватайте  меня
за  язык...
 Он  вышел,  чтобы  позвонить  к  начальнику  школы  фюреров
полиции  оберштурмбаннфюреру  СС  доктору  Хельвигу,  а  Штир¬
лиц  продолжал  анализировать  ситуацию:  «Даже  если  они  сло¬
мали  девочку,  а  он  специально  сказал  про  ее  сына:  они  могли
мучить  маленького,  и  она  бы  не  выдержала  этого,  что-то  у  них
все  равно  сорвалось,  иначе  они  бы  привезли  Кэт  сюда...  Если  бы
Плейшнер  был  у  них,  они  бы  тоже  не  стали  ждать  —  в  таких
случаях  промедление  глупо,  упускаешь  инициативу».
 —  Вас  кормили?  —  спросил  Мюллер,  вернувшись.  —  Пере¬
кусим?
 228

—  Пора  бы,  —  согласился  Штирлиц.
 —  Я  попросил  принести  нам  чего-нибудь  сверху.
 —  Спасибо.  Вызвали  людей?
 —  Вызвал.
 —  Вы  плохо  выглядите.
 —  Э!  —  махнул  рукой  Мюллер.  —  Хорошо  еще,  что  во¬
обще  живу.  А  почему  вы  так  хитро  сказали  «пока»?  «Пока  есть
время».  Давайте  высказывайтесь  —  чего  уж  там.
 —  Сразу  после  очной  ставки,  —  ответил  Штирлиц.  —  Сей¬
час  нет  смысла.  Если  мою  правоту  не  подтвердят,  нет  смысла
говорить.
 Открылась  дверь,  и  охранник  принес  поднос,  покрытый  белой
крахмальной  салфеткой.  На  подносе  стояла  тарелка  с  вареным
мясом,  хлеб,  масло  и  два  яйца.
 —  В  такой  тюрьме,  да  еще  в  подвале,  я  бы  согласился  по¬
спать  денек-другой.  Здесь  даже  бомбежки  не  слышно.
 —  Поспите  еще.
 —  Спасибо,  —  рассмеялся  Штирлиц.
 —  А  что?  —  хмыкнул  Мюллер.  —  Серьезно  говорю...  Мне
нравится,  как  вы  держитесь.  Выпить  хотите?
 —  Нет.  Спасибо.
 —  Вообще  не  пьете?
 —  Боюсь,  что  вам  известен  даже  сорт  моего  любимого  конь¬
яка.
 —  Не  считайте  себя  фигурой,  равной  Черчиллю.  Только
о  нем  я  знаю,  что  он  любит  русский  коньяк  больше  всех  осталь¬
ных.  Ладно.  Как  хотите,  а  я  выпью.  Чувствую  себя  действитель¬
но  не  лучшим  образом.
 ...Мюллер,  Шольц  и  Штирлиц  сидели  в  пустом  кабинете
следователя  Холтоффа  на  стульях,  поставленных  вдоль  стены.
Оберштурмбаннфюрер  Айсман  открыл  дверь  и  ввел  полицейского
в  форме.
 —  Хайль  Гитлер!  —  воскликнул  тот,  увидав  Мюллера  в  ге¬
неральской  форме.
 Мюллер  ничего  ему  не  ответил.
 —  Вы  не  знаете  никого  из  этих  трех  людей?  —  спросил  Айс¬
ман  полицейского.
 —  Нет,  —  ответил  полицейский,  опасливо  покосившись  на
колодку  орденов  и  Рыцарский  крест  на  френче  Мюллера.
 —  Вы  никогда  не  встречались  ни  с  кем  из  этих  людей?
 —  Как  мне  помнится,  ни  разу  не  встречался.
 —  Может  быть,  вы  встречались  мельком,  во  время  бомбеж¬
ки,  когда  вы  стояли  в  оцеплении  возле  разрушенных  домов?
 229

—  В  форме-то  приезжали,  —  ответил  полицейский,  —  много
в  форме  приезжало  смотреть  развалины.  Я  припомнить  конкрет¬
но  не  могу...
 —  Ну  спасибо,  —  сказал  Айсман,  —  пригласите  войти  сле¬
дующего.
 Когда  полицейский  вышел,  Штирлиц  сказал:
 —  Ваша  форма  их  сбивает.  Они  же  только  вас  и  видят.
 —  Ничего,  не  собьет,  —  ответил  Мюллер.  —  Что  же  мне,
сидеть  голым?
 —  Тогда  напомните  им  конкретное  место,  —  попросил  Штир¬
лиц.  —  Иначе  им  трудно  вспомнить  —  они  же  стоят  на  ули¬
цах  по  десять  часов  в  день,  им  все  люди  кажутся  на  одно  лицо.
 —  Ладно,  —  согласилоя  Мюллер,  —  этого-то  вы  не  помните?
 —  Нет,  этого  я  не  видел.  Я  вспомню  тех,  кого  видел.
 Второй  полицейский  тоже  никого  не  опознал.  Только  седьмым
по  счету  вошел  тот  болезненный  молодой  шуцман  —  видимо,  ту¬
беркулезник.
 —  Вы  кого-нибудь  видели  из  этих  людей?  —  спросил
Айсман.
 —  Нет.  По-моему,  нет...
 —  Вы  стояли  в  оцеплении  на  Кепеникштрассе?
 —  Ах  да,  да!  —  обрадовался  шуцман.  —  Вот  этот  господин
показывал  свой  жетон.  Я  пропустил  его  к  пожарищу.
 —  Он  просил  вас  пропустить  его?
 —  Нет...  Просто  он  показал  свой  жетон,  он  в  машине  ехал,
а  я  никого  не  пускал.  И  он  прошел...  А  что?  —  вдруг  испугал¬
ся  шуцман.  —  Если  он  не  имел  права...  Я  знаю  приказ  —  про¬
пускать  всюду  людей  из  гестапо.
 —  Он  имел  право,  —  сказал  Мюллер,  поднявшись  со  сту¬
ла,  —  он  не  враг,  не  думайте.  Мы  работаем  все  вместе.  Он  там
что,  искал  роженицу  на  пожарище?
 —  Нет...  Ту  роженицу  увезли  еще  ночью,  а  он  ехал  утром.
 —  Он  искал  вещи  этой  несчастной  женщины?  Вы  помога¬
ли  ему?
 —  Нет,  —  шуцман  поморщил  лоб,  —  он  там,  я  помню,  пе¬
ренес  кроватку  какой-то  женщине.  Детскую  кроватку.  Нет,  я  не
помогал,  я  был  рядом.
 —  Она  стояла  возле  чемоданов?
 —  Кто?  Кроватка?
 —  Нет.  Женщина.
 —  Вот  этого  я  не  помню.  По-моему,  там  лежали  какие-то  че¬
моданы,  но  про  чемоданы  я  точно  не  помню.  Я  запомнил  кро¬
ватку,  потому  что  она  рассыпалась,  и  этот  господин  собрал  ее
и  отнес  к  противоположному  тротуару.
 230

—  Зачем?  —  спросил  Мюллер.
 —  А  там  было  безопаснее,  и  пожарники  стояли  на  нашей
стороне.  А  у  пожарников  шланги,  они  могли  погубить  эту  коля¬
сочку,  тогда  ребенку  было  б  негде  спать,  а  так  женщина  потом
устроила  эту  коляску  в  бомбоубежище,  и  малыш  там  спал  —
я  видел...
 —  Спасибо,  —  сказал  Мюллер,  —  вы  нам  очень  помогли.
Вы  свободны.
 Когда  шуцман  ушел,  Мюллер  сказал  Айсману:
 —  Остальных  освободить.
 —  Там  должен  быть  еще  пожилой,  —  сказал  Штирлиц,  —
он  тоже  подтвердит.
 —  Ладно,  хватит,  —  поморщился  Мюллер.  —  Достаточно.
 —  А  почему  не  пригласили  тех,  кто  стоял  в  первом  оцеп¬
лении,  когда  меня  завернули?
 —  Это  мы  уже  выяснили,  —  сказал  Мюллер.  —  Шольц,  вам
все  точно  подтвердили?
 —  Да,  обергруппенфюрер.  Показания  Хельвига,  который
в  тот  день  распределял  наряды  и  контактировал  со  службой
уличного  движения,  уже  доставлены.
 —  Спасибо,  —  сказал  Мюллер,  —  вы  все  свободны.
 Шольц  и  Айсман  пошли  к  двери,  Штирлиц  двинулся  следом
за  ними.
 —  Штирлиц,  я  вас  задержу  еще  на  минуту,  —  остановил
его  Мюллер.
 Он  дождался,  пока  Айсман  и  Шольц  ушли,  закурил  и  отошел
к  столу.  Сел  на  краешек  —  все  сотрудники  гестапо  взяли  у  не¬
го  эту  манеру  —  и  спросил:
 —  Ну  ладно,  мелочи  сходятся,  а  я  верю  мелочам.  Теперь
ответьте  мне  на  один  вопрос:  где  пастор  Шлаг,  мой  дорогой
Штирлиц?
 Штирлиц  сыграл  изумление.  Он  резко  обернулся  к  Мюллеру
н  сказал:
 —  С  этого  и  надо  было  начинать!
 —  Мне  лучше  знать,  с  чего  начинать,  Штирлиц.  Я  пони¬
маю,  что  вы  переволновались,  но  не  следует  забывать  такт...
 —  Обергруппенфюрер,  позволю  себе  говорить  с  вами  в  от¬
крытую.
 —  Позволите  себе?  А  как  я?
 —  Обергруппенфюрер,  я  понимаю,  чго  разговоры  Бормана
по  телефону  ложатся  на  стол  рейхсфюреру  после  того,  как  их
просмотрит  Шелленберг.  Я  понимаю,  что  вы  не  можете  не  вы¬
полнять  приказов  рейхсфюрера.  Даже  если  они  инспирированы
231

вашим  другом  и  моим  шефом.  Я  хочу  верить,  что  шофер  Борма¬
на  арестован  гестапо  по  прямому  приказанию  сверху.  Я  убе¬
жден,  что  вам  приказали  арестовать  этого  человека.
 Мюллер  лениво  глянул  в  глаза  Штирлица,  и  Штирлиц  почув¬
ствовал,  как  внутренне  шеф  гестапо  весь  напрягся  —  он  ждал
всего,  но  не  этого.
 —  Почему  вы  считаете...  —  начал  было  он,  но  Штирлиц  сно¬
ва  перебил  его:
 —  Я  понимаю,  вам  поручили  скомпрометировать  меня
любыми  путями,  для  того  чтобы  я  не  мог  больше  встречаться
с  партайгеноссе  Борманом.  Я  видел,  как  вы  строили  наш  сего¬
дняшний  день  —  в  вас  было  все,  как  обычно,  но  в  вас  не  было
вдохновения,  потому  что  вы  понимали,  кому  выгодно  и  кому  не¬
выгодно  положить  конец  моим  встречам  с  Борманом.  Теперь
у  меня  нет  времени:  у  меня  сегодня  встреча  с  Борманом.
Я  не  думаю,  чтобы  вам  было  выгодно  убрать  меня.
 —  Где  вы  встречаетесь  с  Борманом?
 —  Возле  музея  природоведения.
 —  Кто  будет  за  рулем?  Второй  шофер?
 —  Нет.  Мы  знаем,  что  он  завербован  через  гестапо  Шеллен-
бергом.
 —  Кто  это  «мы»?
 —  Мы  —  патриоты  Германии  и  фюрера.
 —  Вы  поедете  на  встречу  в  моей  машине,  —  сказал  Мюл¬
лер,  —  это  в  целях  вашей  же  безопасности.
 —  Спасибо.
 —  В  портфель  вы  положите  диктофон  и  запишите  весь
разговор  с  Борманом.  И  обговорите  с  ним  судьбу  шофера.  Вы
правы:  меня  вынудили  арестовать  шофера  и  применить  к  нему
третью  степень  устрашения.  Потом  вы  вернетесь  сюда,  и  мы
прослушаем  запись  беседы  вместе.  Машина  будет  ждать  вас
там  же,  возле  музея.
 —  Это  неразумно,  —  ответил  Штирлиц,  быстро  прикинув
в  уме  все  возможные  повороты  ситуации.  —  Я  живу  в  лесу.  Вот
вам  мой  ключ.  Поезжайте  туда.  Борман  подвозил  меня  домой
в  прошлый  раз:  если  бы  шофер  признался  в  этом,  надеюсь,
вы  бы  не  мучили  меня  все  эти  семь  часов.
 —  А  может  быть,  мне  пришлось  бы  выполнить  приказ,  —
сказал  Мюллер,  —  и  ваши  муки  прекратились  бы  семь  часов
назад.
 —  Если  бы  это  случилось,  обергруппенфюрер,  вы  бы  остались
один  на  один  со  многими  врагами  здесь,  в  этом  здании.
 Уже  около  двери  Штирлиц  спросил:
 —  Кстати,  в  этой  комбинации,  которую  я  затеял,  мне  очень
232

нужна  русская.  Почему  вы  не  привезли  ее?  И  к  чему  такой  го¬
лый  фокус  с  шифром  из  Берна?
 —  Не  так  все  это  глупо,  между  прочим,  как  вам  показалось.
Мы  обменяемся  впечатлениями  у  вас,  когда  встретимся  после
вашей  беседы  с  Борманом.
 —  Хайль  Гитлер!  —  сказал  Штирлиц.
 —  Да  ладно  вам,  —  буркнул  Мюллер,  —  у  меня  и  так
в  ушах  звенит...
 —  Я  не  понимаю...  —  словно  натолкнувшись  на  какую-то
невидимую  преграду,  остановился  Штирлиц,  не  спуская  руки
с  массивной  медной  ручки,  врезанной  в  черную  дверь.
 —  Бросьте!  Вы  же  прекрасно  понимаете.  Фюрер  не  способен
принимать  решений,  и  не  следует  смешивать  интересы  Германии
с  личностью  Адольфа  Гитлера.
 —  Вы  отдаете  себе...
 —  Да,  да!  Отдаю  себе  отчет!  Тут  нет  аппаратуры  прослу¬
шивания,  а  вам  никто  не  поверит,  передай  вы  мои  слова  —
да  вы  и  не  решитесь  их  никому  передавать.  Но  себе  —  если  вы
не  играете  более  тонкую  игру,  чем  та,  которую  хотите  навя¬
зать  мне,  —  отдайте  отчет:  Гитлер  привел  Германию  к  катаст¬
рофе.  И  я  не  вижу  выхода  из  создавшегося  положения.  Пони¬
маете?  Не  вижу.  Да  сядьте  вы,  сядьте...  Вы  что  думаете  —
у  Бормана  есть  свой  план  спасения?  Отличный  от  планов  рейхс¬
фюрера?  Люди  Гиммлера  за  границей  под  колпаком,  он  от  аген¬
тов  требовал  дел,  он  не  берег  их.  А  ни  один  человек  из  борма¬
новских  «германо-американских»,  «германо-английских»,  «герма¬
но-бразильских»  институтов  не  был  арестован.  Гиммлер  не  смог
бы  исчезнуть  в  этом  мире.  Борман  может.  Вот  о  чем  подумайте.
И  объясните  вы  ему  —  подумайте  только,  как  это  сделать  так¬
тичнее,  —  что  без  профессионалов,  когда  все  кончится  крахом,
он  не  обойдется.  Большинство  денежных  вкладов  людей  СС,
Гиммлера  в  иностранных  банках  —  под  колпаком  союзников.
А  у  Бормана  вкладов  во  сто  крат  больше,  и  никто  о  них  не  зна¬
ет.  Помогая  ему  сейчас,  выговаривайте  и  себе  гарантии  на  буду¬
щее,  Штирлиц.  Золото  Гиммлера  —  это  пустяки.  Гитлер  пре¬
красно  понимал,  что  золото  Гиммлера  служит  близким,  такти¬
ческим  целям.  А  вот  золото  партии,  золото  Бормана  —  оно  не
для  вшивых  агентов  и  перевербованных  министерских  шоферов,
а  для  тех,  кто  по  прошествии  времени  поймет,  что  нет  иного
пути  к  миру,  кроме  идей  национал-социализма.  Золото  Гиммле¬
ра  —  это  плата  испуганным  мышатам,  которые,  предав,  пьют
и  развратничают,  чтобы  погасить  в  себе  страх.  Золото  партии  —
это  мост  в  будущее,  это  обращение  к  нашим  детям,  к  тем,  ко¬
торым  сейчас  месяц,  год,  три  года...  Тем,  кому  сейчас  десять,
233

мы  не  нужны:  ни  мы,  ни  наши  идеи;  они  не  простят  нам  голо¬
да  и  бомбежек.  А  вот  те,  кто  сейчас  еще  ничего  не  смыслит,  бу¬
дут  говорить  о  нас,  как  о  легенде,  а  легенду  надо  подкармли¬
вать,  надо  создавать  сказочников,  которые  переложат  наши
слова  на  иной  лад,  доступный  людям  через  двадцать  лет.  Как
только  где-нибудь  вместо  слова  «здравствуйте»  произнесут
«хайль»  в  чей-то  персональный  адрес  —  знайте,  там  нас  ждут,
оттуда  мы  начнем  свое  великое  возрождение!  Сколько  вам  лет
будет  к  семидесятому?  Под  семьдесят?  Вы  счастливчик,  вы  до¬
живете.  А  вот  мне  будет  под  восемьдесят...  Поэтому  меня  вол¬
нуют  предстоящие  десять  лет,  и  если  вы  хотите  делать  вашу
ставку,  не  опасаясь  меня,  а,  наоборот,  на  меня  рассчитывая,
попомните:  Мюллер-гестапо  —  старый,  уставший  человек.  Он  хо¬
чет  спокойно  дожить  свои  годы  где-нибудь  на  маленькой  ферме
с  голубым  бассейном  и  для  этого  готов  сейчас  поиграть  в  ак¬
тивность...  И  еще  —  этого,  конечно,  Борману  говорить  не  сле¬
дует,  но  сами-то  запомните:  чтобы  из  Берлина  перебраться  на
маленькую  ферму,  в  тропики,  нельзя  торопиться.  Многие  шавки
фюрера  побегут  отсюда  очень  скоро  и  попадутся.  Американцы,
еще  не  расчухавшись  и  не  поняв,  что  им  принесет  Сталин,  вы¬
дадут  всех  их  скопом  в  лапы  НКВД.  А  когда  в  Берлине  будет
грохотать  русская  канонада  и  солдаты  будут  сражаться  за  каж¬
дый  дом  —  вот  тогда  отсюда  нужно  уйти  спокойно.  И  унести
тайну  золота  партии,  которая  известна  только  Борману,  потому
что  фюрер  уйдет  в  небытие...  И  отдайте  себе  отчет  в  том,  как
я  вас  перевербовал:  за  пять  минут  и  без  всяких  фокусов.
О  Шелленберге  мы  поговорим  сегодня  на  досуге.  Но  Борману
вы  должны  сказать,  что  без  моей  прямой  помощи  у  вас  ничего
в  Швейцарии  не  выйдет.
 —  В  таком  случае,  —  медленно  ответил  Штирлиц,  —  ему
будете  нужны  вы,  а  я  стану  лишним...
 —  Борман  понимает,  что  один  я  ничего  не  сделаю  —  без  вас.
Не  так-то  много  у  меня  своих  людей  в  ведомстве  вашего  шефа...
 «Ищите  женщину!»
 Услыхав  выстрелы  на  улице,  Кэт  сразу  поняла:  случилось
страшное.  Она  выглянула  и  увидела  две  черные  машины  и
Гельмута,  который  корчился  посредине  тротуара.  Она  бросилась
обратно:  ее  сын  лежал  на  ящике  и  тревожно  возился.  Девочка,
которую  она  держала  на  руках,  была  спокойнее  —  почмокивала
себе  во  сне.  Кэт  положила  девочку  рядом  с  сыном.  Движения
ее  стали  суетливыми,  руки  дрожали,  и  она  прикрикнула  на  се¬
234

бя:  «А  ну,  тихо!»  «Почему  «тихо»?  —  успела  подумать  она,
отбегая  в  глубь  подвала.  —  Ведь  я  не  кричала...»
 Она  шла,  вытянув  вперед  руки,  в  кромешной  темноте,  спо¬
тыкаясь  о  камни  и  балки.  Так  они  играли  в  войну  у  себя  дома
с  мальчишками.  Сначала  она  была  санитаркой,  но  потом  в  нее
влюбился  Эрвин  Берцис  из  шестого  подъезда,  а  он  всегда  был
командиром  у  красных,  и  он  сначала  произвел  ее  в  сестры  ми¬
лосердия,  а  потом  велел  называть  Катю  «военврачом  третьего
ранга».  Их  штаб  помещался  в  подвале  дома  на  Спасо-Наливков-
ском.  Однажды  в  подвале  погас  свет.  А  подвал  был  большой,  по¬
хожий  на  лабиринт.  «Начальник  штаба»  заплакал  от  страха:
его  звали  Игорь,  а  Эрвин  взял  его  в  отряд  только  потому,  что
тот  был  отличником.  «Чтобы  нас  не  называли  анархистами,  —
объяснил  свое  решение  Эрвин,  —  нам  нужен  хотя  бы  один  при¬
мерный  ученик.  И  потом  начальник  штаба  —  какую  роль  мо¬
жет  он  играть  в  нашей  войне?  Никакую.  Будет  сидеть  в  подва¬
ле  и  писать  мои  приказы.  Штабы  имели  значение  у  белых,
а  у  красных  важен  только  один  человек  —  комиссар».  Когда
Игорь  заплакал,  в  подвале  стало  очень  тихо,  и  Катя  почувст¬
вовала,  как  растерялся  Эрвин.  Она  почувствовала  это  по  тому,
как  он  сопел  носом  и  молчал.  А  Игорь  плакал  все  жалостнее,  и
вслед  за  ним  начал  всхлипывать  кто-то  еще  из  работников
штаба.  «А  ну,  тихо!  —  крикнул  тогда  Эрвин.  —  Сейчас  я  вы¬
веду  вас.  Сидеть  на  местах  и  не  расходиться!»  Он  вернулся
через  десять  минут,  когда  снова  включили  свет.  Он  был  в  пыли,
с  разбитым  носом.  «Выключим  свет,  —  сказал  он,  —  надо  на¬
учиться  выходить  без  света  —  на  будущее,  когда  начнется  на¬
стоящая  война».  —  «Когда  начнется  настоящая  война,  —  сказал
начальник  штаба  Игорь,  —  тогда  мы  станем  сражаться  на  су¬
ше,  а  не  в  подвалах».  —  «А  ты  молчи.  Ты  снят  с  должности,  —
ответил  Эрвин.  —  Слезы  на  войне  —  это  измена!  Понял?»  Он
вывернул  лампочку,  вывел  всех  из  подвала,  и  тогда  Катя  пер¬
вый  раз  поцеловала  его.
 «Он  вел  нас  вдоль  по  стене,  —  думала  она,  —  он  все  время
держался  руками  за  стену.  Только  у  него  были  спички.  Нет.
У  него  не  было  спичек.  Откуда  у  него  могли  взяться  спички?
Ему  тогда  было  девять  лет,  он  еще  не  курил».
 Кэт  оглянулась:  она  уже  не  видела  ящика,  на  котором  лежа¬
ли  дети.  Она  испугалась,  что  заплутается  здесь  и  не  найдет
пути  назад,  а  дети  там  лежат  на  ящике,  и  сын  вот-вот  заплачет,
потому  что,  наверное,  у  него  все  пеленки  мокрые,  и  разбудит  де¬
вочку,  и  сразу  же  их  голоса  услышат  на  улице.  Она  заплакала
от  беспомощности,  повернулась  и  пошла  обратно,  все  время  при¬
жимаясь  к  стене.  Она  заторопилась  и,  зацепившись  ногой  за  ка¬
235

кую-то  трубу,  потеряла  равновесие.  Вытянув  вперед  руки,  за¬
жмурившись,  она  упала.  На  какое-то  мгновенье  в  глазах  у  нее
зажглись  тысячи  зеленых  огней,  а  потом  она  потеряла  сознание
от  острой  боли  в  голове.
 Кэт  не  помнила,  сколько  времени  она  пролежала  так:
минуту  или  час.  Открыв  глаза,  она  удивилась  какому-то  стран¬
ному  шуму.  Она  лежала  левым  ухом  на  ребристом  ледяном  же¬
лезе,  и  оно  издавало  странный  звук,  который  Кэт  услыхала
в  горах,  в  ущелье,  там,  где  стеклянно  ярился  прозрачно-голубой
поток.  Кэт  решила,  что  у  нее  звенит  в  голове  от  сильного  удара.
Она  подняла  лицо,  и  гул  прекратился.  Вернее,  он  стал  иным.
Кэт  хотела  подняться  на  ноги,  и  вдруг  поняла:  она  упала
головой  на  люк  подземной  канализации.  Она  ощущала  руками
ребристое  железо  и  поняла,  что  права.  Эрвин  говорил  о  мощной
системе  подземных  коммуникаций  в  Берлине.  Кэт  рванула  люк
на  себя:  он  не  поддавался.  Она  стала  ощупывать  ладонями  пол
вокруг  люка  и  нашла  какую-то  ржавую  железку,  поддела  ею
люк  и  отбросила  его  в  сторону.  Звук,  скрытый  этим  ребристым
металлическим  люком,  такой  далекий,  сейчас  вырвался  из  глу¬
бины.
 (Они  тогда  шли  по  синему  ущелью  в  горах:  Гера  Сметанкин,
Мишаня  Беликовский,  Эрвин  и  она.  Они  еще  тогда  все  время
пели  песню:  «Далеко-далеко  за  морем  стоит  золотая  страна...»
 Сначала  в  ущелье  было  жарко  и  остро  пахло  смолой:  леса
здесь  были  синие,  сплошь  хвойные.  Очень  хотелось  пить,  отто¬
го  что  подъем  был  крутым  —  по  крупной  и  острой  гальке,  а  во¬
ды  не  было,  и  все  очень  удивлялись,  ведь  по  этому  ущелью  они
должны  были  выйти  на  Краснополянский  снежник,  значит,  по
ущелью  должен  протекать  поток.  Но  воды  не  было,  и  только  ве¬
тер  шумел  в  верхушках  сосен.  А  потом  галька  стала  не  белой,
иссушенной  солнцем,  а  черной,  а  еще  через  десять  минут  они
увидели  ручеек  в  камнях  и  услыхали  далекий  шум,  а  после  они
шли  вдоль  синего  потока,  и  все  кругом  грохотало.  Они  увидели
снег,  и  когда  они  поднялись  на  снежник,  снова  стало  тихо,  пото¬
му  что  поток,  вызванный  таянием  снегов,  был  под  ними,  и  они
поднимались  все  выше  и  выше  —  в  снежную  тишину...)
 Седой  сыщик  включил  фонарик,  и  острый  луч  обшарил
подвал.
 —  Слушайте,  этих  самых  СС  на  радиостанции  угрохали  из
одного  пистолета?  —  спросил  он  сопровождавших  его  людей.
 236

Кто-то  ответил:
 —  Я  позвонил  к  ним  в  лабораторию.  Данные  еще  не  готовы.
 —  А  говорят,  в  гестапо  все  делается  за  минуту.  Тоже  мне
болтуны.  Ну-ка,  взгляните  кто-нибудь  —  у  меня  глаза  плохо
видят:  это  следы  или  нет?
 —  Мало  пыли...  Если  бы  это  было  летом...
 —  Если  бы  это  было  летом,  и  если  бы  у  нас  был  доберман-
пинчер,  и  если  бы  у  доберман-пинчера  была  перчатка  той  бабы,
которая  ушла  от  СС,  и  если  бы  он  сразу  взял  след...  Ну-ка,  это
какой  окурок?
 —  Старый.  Видно  ведь  —  словно  каменный.
 —  Вы  пощупайте,  пощупайте:  видно  —  это  видно;  в  нашем
деле  все  надо  щупать...  Слава  богу,  Гюнтер  одинокий,  а  то  как
бы  сообщили  моей  Марии,  что  я  лежу  дохлый  и  холодный  на
полу  в  морге?
 Подошел  третий  сыщик:  он  осматривал  весь  подвал  —  нет
ли  выходов.
 —  Ну?  —  спросил  седой.
 —  Там  было  два  выхода.  Но  они  завалены.
 —  Чем?
 —  Кирпичом.
 —  Пыли  много?
 —  Нет.  Там,  как  здесь,  битый  камень,  какая  на  нем  пыль?
 —  Значит,  никаких  следов?
 —  Какие  же  следы  на  битых  камнях?
 —  Пошли  посмотрим  еще  раз  —  на  всякий  случай.
 Они  пошли  все  вместе,  негромко  переговариваясь,  то  и  дело
выхватывая  лучом  фонаря  из  темноты  подвала  далекие,  пыль¬
ные  уголки,  забитые  кирпичами  и  балками.  Седой  остановился
и  достал  из  кармана  сигареты.
 —  Сейчас,  —  сказал  он,  —  я  только  закурю.
 Он  стоял  на  металлическом  ребристом  люке.
 Кэт  слышала,  как  у  нее  над  головой  стояли  полицейские.
Она  слышала,  как  они  разговаривали.  Слов  она  не  разбирала,
потому  что  далеко  внизу,  под  ногами,  грохотала  вода.  Она  стоя¬
ла  на  двух  скобках,  а  в  руках  держала  детей  и  все  время  па¬
нически  боялась  потерять  равновесие  и  полететь  с  ними  вниз,
в  эту  грязную,  грохочущую  воду.  А  когда  она  услыхала  над
головой  голоса,  она  решила:  «Если  они  откроют  люк,  я  шагну
вниз.  Так  будет  лучше  для  всех».  Мальчик  заплакал.  Сначала
он  завел  тоненьким  голоском,  едва  слышно,  но  Кэт  показалось,
что  он  кричит  так  громко,  что  все  вокруг  сразу  же  его  услышат.
 237

Она  склонилась  к  нему  —  так,  чтобы  не  потерять  равновесие,
и  стала  тихонько,  одними  губами,  напевать  ему  колыбельную.
Но  мальчик,  не  открывая  своих  припухлых,  синеватых  век,
плакал  все  громче  и  громче.
 Кэт  чувствовала,  как  у  нее  немеют  ноги.  Девочка  тоже  про¬
снулась,  и  теперь  дети  кричали  вдвоем.  Она  уже  поняла,  что
наверху,  в  подвале,  их  не  слышно:  она  вспомнила,  что  шум  по¬
тока  донесся  до  нее,  лишь  когда  она  упала  на  этот  самый  ме¬
таллический  люк.  Но  страх  мешал  ей  откинуть  люк  и  вылезти.
Она  представляла  себе  до  мелочей,  как  она  оттолкнет  головой
люк,  как  положит  детей  на  камни  и  как  распрямит  руки  и
отдохнет  хотя  бы  минуту,  перед  тем  как  вылезти  отсюда.  Она
оттягивала  время  по  минутам,  заставляя  себя  считать  до  шести¬
десяти.  Чувствуя,  что  начинает  торопиться  и  играть  в  поддавки
с  собой,  Кэт  останавливалась  и  начинала  считать  заново.  На  пер¬
вом  курсе  в  университете  у  них  был  спецсеминар  —  «осмотр
места  происшествия».  Она  помнила,  как  их  учили  обращать  вни¬
мание  на  каждую  мелочь.  Поэтому,  наверное,  она  по-звериному
хитро  насыпала  на  крышку  люка  камней,  перед  тем  как,  прижав
к  себе  детей  правой  рукой,  левой  поставить  крышку  на  место.
 «Сколько  прошло  времени?  —  думала  Кэт.  —  Час?  Нет,
больше.  Или  меньше?  Я  ничего  не  соображаю.  Я  лучше  открою
люк,  и  если  они  здесь  или  оставили  засаду  —  я  шагну  вниз,
и  все  кончится».
 Она  уперлась  головой  в  люк,  но  люк  не  поддавался.  Кэт  на¬
прягла  ноги  и  снова  толкнула  головой  люк.
 «Они  стояли  на  люке,  —  поняла  она,  —  поэтому  так  трудно
его  открыть.  Ничего  страшного.  Старое  железо,  ржавое,  я  раска¬
чаю  его  головой,  а  потом,  если  он  и  тогда  не  поддастся,  я  осво¬
божу  левую  руку,  дам  ей  отдохнуть,  подержу  детей  правой,  а  ле¬
вой  открою  люк.  Конечно,  открою».
 Она  осторожно  передвинула  кричащую  девочку  и  хотела
было  поднять  левую  руку,  но  поняла,  что  сделать  не  может:  ру¬
ка  затекла  и  не  слушалась  ее.
 «Ничего,  —  сказала  себе  Кэт.  —  Это  все  не  страшно.  Сейчас
руку  начнет  колоть  иголками,  а  потом  она  согреется  и  станет
слушаться  меня.  А  правая  удержит  детей.  Они  же  легонькие.
Только  бы  девочка  не  очень  билась.  Она  тяжелее  моего.  Стар¬
ше  и  тяжелее...»
 Кэт  начала  осторожно  сжимать  и  разжимать  пальцы.
 Дети  кричали  все  громче,  и  она  подняла  левую  руку,  кото¬
рая  все  еще  была  чужой,  и  начала  бесчувственными  пальцами
скрести  люк  над  головой.  Люк  чуть  подался.  Кэт  помогла  себе
головой,  и  крышка  сдвинулась.  Не  посмотрев  даже,  есть  кто
238

в  подвале  или  нет,  Кэт  положила  детей  на  пол,  вылезла  следом
за  ними  и,  обессиленная,  легла  рядом.
 —  Господа,  любезно  пообещавшие  мне  свою  помощь,  преду¬
предили,  что  вы  имеете  возможность  каким-то  образом  связать
меня  с  теми,  от  кого  зависят  судьбы  миллионов  в  Германии,  —
сказал  пастор.  —  Если  мы  сможем  приблизить  благородный  мир
хотя  бы  на  день  —  нам  многое  простится  в  будущем.
 —  Пожалуйста.  Я  готов  ответить  на  все  вопросы.  —  Собе¬
седником  пастора  был  высокий,  худощавый  итальянец,  видимо,
очень  старый,  но  державшийся  вызывающе  молодо.
 —  На  все  не  надо.  Я  перестану  вам  верить,  если  вы  со¬
гласитесь  отвечать  на  все  вопросы.
 —  Разумно.
 —  Я  не  дипломат.  Я  приехал  по  поручению...
 —  Да,  да,  я  понимаю.  Мне  уже  передавали  о  вас  кое-что.
Первый  вопрос:  кого  вы  представляете?
 —  Простите,  но  сначала  я  должен  услышать  ваш  ответ:  кто
вы?  Я  буду  говорить  о  людях,  оставшихся  у  Гитлера.  Им  грозит
смерть  —  им  и  их  близким.  Вам  ничего  не  грозит,  вы  —
в  нейтральной  стране.
 —  Вы  думаете  —  в  нейтральной  стране  не  работают  агенты
гестапо?  Но  это  частность,  это  не  имеет  отношения  к  нашей
беседе.  Я  не  американец.  И  не  англичанин...
 —  Я  это  понял  по  вашему  английскому  языку.  Вероятно,  вы
итальянец?
 —  Да,  по  рождению.  Но  я  гражданин  Соединенных
Штатов,  и  поэтому  вы  можете  говорить  со  мной  вполне  откро¬
венно,  если  верите  тем  господам,  которые  помогли  нам  встре¬
титься.
 Пастор  вспомнил  напутствия  Брюнинга.  Поэтому  он  сказал:
 —  Мои  друзья  на  родине  считают  —  и  я  разделяю  их  точку
зрения  полностью,  —  что  скорейшая  капитуляция  всех  немец¬
ких  армий  и  ликвидация  всех  частей  СС  спасет  миллионы  жиз¬
ней.  Мои  друзья  хотели  бы  знать,  с  кем  из  представителей  союз¬
ников  мы  должны  вступить  в  контакт?
 —  Вы  мыслите  одновременную  капитуляцию  всех  армий  рей¬
ха:  на  западе,  востоке,  на  юге  и  на  севере?
 —  Вы  хотите  предложить  иной  путь?
 —  У  нас  разговор  протекает  в  странной  манере:  в  перегово¬
рах  заинтересованы  немцы,  а  не  мы,  поэтому  условия  предстоит
выдвигать  нам,  не  правда  ли?  Для  того  чтобы  мои  друзья  смог¬
ли  вести  с  вами  конкретные  разговоры,  мы  должны  знать  —
239

как  этому  учили  нас  древние  —  «кто?  когда?  сколько?  с  чьей
помощью?»
 —  Я  не  политик.  Может  быть,  вы  правы...  Но  я  прошу  ве¬
рить  в  мою  искренность.  Я  не  знаю  всех  тех,  кто  стоит  за  той
группой,  которая  отправила  меня  сюда,  но  я  знаю,  что  человек,
представляющий  эту  группу,  достаточно  влиятелен.
 —  Это  игра  в  кошки-мышки.  В  политике  все  должно  быть
оговорено  с  самого  начала.  Политики  торгуются,  потому  что  для
них  нет  тайн.  Они  взвешивают  —  что  и  почем.  Когда  они  неуме¬
ло  торгуются,  их  —  если  они  представляют  тоталитарное  госу¬
дарство  —  свергают  или  —  если  они  прибыли  из  парламент¬
ских  демократий  —  прокатывают  на  следующих  выборах.  Я  бы
советовал  вам  передать  вашим  друзьям:  мы  не  сядем  говорить
с  ними  до  тех  пор,  пока  не  узнаем,  кого  они  представляют,  их
программу  —  в  первую  голову  идеологическую,  и  те  планы,  ко¬
торые  они  намерены  осуществлять  в  Германии,  заручась  нашей
помощью.
 —  Идеологическая  программа  понятна:  она  базируется  на
антинацизме.
 —  А  какой  видится  будущая  Германия  вашим  друзьям?
Куда  она  будет  ориентирована?  Какие  лозунги  вы  предложите
немцам?  Если  вы  не  можете  ответить  за  ваших  друзей,  мне  бы¬
ло  бы  интересно  услышать  вашу  точку  зрения.
 —  Ни  я,  ни  мои  друзья  не  склонны  видеть  будущее  Герма¬
нии  окрашенным  в  красный  цвет  большевизма.  Но  в  такой  же
мере  мне  кажется  чудовищной  мысль  о  сохранении  —  хотя  бы
в  видоизмененной  форме  —  того  или  иного  аппарата  подавления
германского  народа,  который  имеется  в  Германии  сейчас.
 —  Встречный  вопрос:  кто  сможет  удержать  германский  на¬
род  в  рамках  порядка,  в  случае  если  Гитлер  уйдет?  Люди  церк¬
ви?  Те,  кто  содержится  в  концентрационных  лагерях?  Или  ре¬
ально  существующие  командиры  полицейских  частей,  решившие
порвать  с  гитлеризмом?
 —  Полицейские  силы  подчинены  в  Германии  рейхсфюреру
СС  Гиммлеру.
 —  Я  слыхал  об  этом,  —  улыбнулся  собеседник  пастора.
 —  Значит,  речь  идет  о  том,  чтобы  сохранить  СС,  которая,
как  вы  считаете,  имеет  возможность  удержать  народ  от  анархии,
в  рамках  порядка?
 —  А  кто  вносит  подобное  предложение?  По-моему,  этот  во¬
прос  еще  нигде  не  дискутировался,  —  ответил  «итальянец»  и
внимательно,  первый  раз  за  весь  разговор  без  улыбки,  взглянул
на  пастора.
 Пастор  испугался  —  он  понял,  что  проговорился:  этот  дотош-
 240

ный  итальянец  сейчас  уцепится  и  вытащит  из  него  все,  что  он
знает  о  стенограмме  переговоров  американцев  с  СС,  которую  ему
показал  Брюнинг.  Пастор  знал,  что  врать  он  не  умеет:  его  все¬
гда  выдает  лицо.
 А  «итальянец»  —  один  из  сотрудников  бюро  Даллеса,  —  вер¬
нувшись  к  себе,  долго  размышлял,  прежде  чем  сесть  за  составле¬
ние  отчета  о  беседе.
 «Либо  он  полный  нуль,  —  думал  «итальянец»,  —  не  пред¬
ставляющий  ничего  в  Германии,  либо  он  тонкий  разведчик.  Он
не  умел  торговаться,  но  он  не  сказал  мне  ничего.  Но  его  послед¬
ние  слова  свидетельствуют  о  том,  что  им  известно  нечто  о  пере¬
говорах  с  Вольфом».
 13.3.1945 	(20  часов  24  минуты)
 У  Кэт  не  было  денег  на  метро.  А  ей  надо  было  поехать  ку¬
да-нибудь,  где  есть  печка  и  где  можно  раздеть  детей  и  перепеле¬
нать  их.  Если  она  не  сделает  этого,  они  погибнут,  потому  что
уже  много  часов  они  провели  на  холоде.
 «Тогда  уж  лучше  было  все  кончать  утром,  —  по-прежнему
как-то  издалека  думала  Кэт.  —  Или  в  люке».
 Понятие  опасности  притупилось  в  ней:  она  вышла  из  подва¬
ла  и,  не  оглядываясь,  пошла  к  автобусной  остановке.  Она  не
знала  толком,  куда  поедет,  как  возьмет  билет,  где  оставит  —
хоть  на  минуту  —  детей.  Она  сказала  кондуктору,  что  у  нее
нет  денег  —  все  деньги  остались  в  разбомбленной  квартире.
Кондуктор,  проворчав  что-то,  посоветовал  ей  отправиться  в  пункт
для  приема  беженцев.  Кэт  села  возле  окна.  Здесь  было  не  так
холодно,  и  ей  сразу  же  захотелось  спать.  «Я  не  засну,  —  сказа¬
ла  она  себе.  —  Я  не  имею  права  спать».
 И  сразу  же  уснула.
 Она  чувствовала,  как  ее  толкают  и  теребят  за  плечо,  но  Кэг
никак  не  могла  открыть  глаза,  ей  было  тепло,  блаженно,  и  плач
детей  доносился  тоже  издалека.
 Ей  виделось  что-то  странное,  цветное:  она  подсознательно
смущалась  безвкусной  сентиментальности  снов  —  вот  она  входит
с  мальчиком  в  какой-то  дом  по  синему  толстому  ковру,  мальчик
уже  сам  идет  —  с  куктой,  их  встречают  Эрвин,  мама,  сосед  по
даче,  который  обещал  жить  миллион  лет...
 —  Майне  даме,  —  кто-то  толкнул  ее  сильно  —  так,  что  она
прикоснулась  виском  к  холодному  стеклу.  —  Майне  даме!
 Кэт  открыла  глаза.  Кондуктор  и  полицейский  стояли  возле
нее  в  темном  автобусе.
 16  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь*,  т.  2 	241

—  Что?  —  шепотом,  прижимая  к  себе  детей,  спросила
Кэт.  —  Что?
 —  Налет,  —  так  же  шепотом  ответил  кондуктор.  —  Пой¬
демте.
 —  Куда?
 —  В  бомбоубежище,  —  сказал  полицейский.  —  Давайте  мы
поможем  вам  нести  детей.
 —  Нет,  —  сказала  Кэт,  прижимая  к  себе  детей.  —  Они  бу¬
дут  со  мной.
 Кондуктор  пожал  плечами,  но  промолчал.  Полицейский,  под¬
держивая  ее  под  руку,  отвел  в  бомбоубежище.  Там  было  тепло
и  темно.  Кэт  прошла  в  уголок  —  двое  мальчиков  поднялись  со
скамейки,  уступив  ей  место.
 —  Спасибо.
 Она  положила  детей  рядом  с  собой  и  обратилась  к  девушке
из  «Гитлерюгенда»,  дежурной  по  убежищу:
 —  Мой  дом  разбит,  у  меня  нет  даже  пеленок,  помогите  мне!
Я  не  знаю,  что  делать:  погибла  соседка,  и  я  взяла  с  собой  ее
девочку.  А  у  меня  ничего  нет...
 Девушка  кивнула  и  вскоре  вернулась  с  пеленками.
 —  Пожалуйста,  —  сказала  она,  —  здесь  четыре  штуки,  вам
должно  хватить  на  первое  время.  Утром  я  советовала  бы  вам
обратиться  в  ближайшее  отделение  «Помощи  пострадавшим»  —
только  надо  иметь  справку  из  вашего  полицейского  комиссариа¬
та  и  аусвайс.
 —  Да,  конечно,  спасибо  вам,  —  ответила  Кэт  и  начала  пе¬
репеленывать  детей.  —  Скажите,  а  воды  здесь  нет?  Воды  и  печ¬
ки?  Я  бы  постирала  те  пеленки,  что  есть,  и  у  меня  было  бы
восемь  штук  —  на  завтра  мне  бы  хватило...
 —  Холодная  вода  есть,  а  мылом,  я  думаю,  вас  снабдят.  По¬
том  подойдите  ко  мне,  я  организую  все  это.
 Когда  дети,  наевшись,  уснули,  Кэт  тоже  притулилась  к  стене
и  решила  поспать  хотя  бы  полчаса.  «Сейчас  я  ничего  не  сообра¬
жаю,  —  сказала  она  себе,  —  у  меня  жар,  я,  наверное,  просту¬
дилась  в  люке...  Нет,  они  не  могли  простудиться,  потому  что
они  в  одеялах,  и  ножки  у  них  теплые.  А  я  посплю  немного  и
стану  думать,  как  надо  поступать  дальше».
 И  снова  какие-то  видения,  но  теперь  уже  бессвязные,  нава¬
лились  на  нее:  быстрая  смена  синего,  белого,  красного  и  черно¬
го  утомляла  глаза.  Она  внимательно  наблюдала  за  этой  стреми¬
тельной  сменой  красок.  «Наверное,  у  меня  двигаются  глазные
яблоки  под  веками,  —  вдруг  отчетливо  поняла  Кэт.  —  Это  очень
заметно,  так  говорил  полковник  Суздальцев  в  школе».  И  она  ис¬
пуганно  поднялась  со  скамейки.  Все  вокруг  дремали:  бомбили
242

далеко,  лай  зениток  и  уханье  бомб  слышались,  как  через
вату.
 «Я  должна  ехать  к  Штирлицу»,.—  сказала  себе  Кэт  и  удиви¬
лась  тому,  как  спокойно  она  сейчас  размышляла  —  логично  и
четко.  «Нет,  —  возразил  в  ней  кто-то,  —  тебе  нельзя  к  нему
ехать.  Ведь  они  спрашивали  тебя  о  нем.  Ты  погубишь  и  себя  и
его».
 Кэт  снова  уснула.  Она  спала  полчаса.  Открыв  глаза,  она
почувствовала  себя  лучше.  И  вдруг,  хотя  она  и  забыла,  что  ду¬
мала  о  Штирлице,  вспомнилось  совершенно  отчетливо:  42-75-41.
 —  Скажите,  —  она  тронула  локтем  юношу,  который  дремал,
сидя  рядом  с  ней,  —  скажите,  здесь  нет  где-нибудь  поблизости
телефона?
 —  Что?!  —  спросил  тот,  испуганно  вскочив  на  ноги.
 — 	Тише,  тише,  —  успокоила  его  Кэт.  —  Я  спрашиваю:  нет
ли  рядом  телефона?
 Видимо,  девушка  из  «Гитлерюгенда»  услыхала  шум.  Она  по*
дошла  к  Кэт  и  спросила:
 —  Вам  чем-нибудь  помочь?
 —  Нет,  нет,  —  ответила  Кэт.  —  Нет,  благодарю  вас,  все
в  порядке.
 И  в  это  время  завыла  сирена  отбоя.
 —  Она  спрашивала,  где  телефон,  —  сказал  юноша.
 —  На  станции  метро,  —  сказала  девушка.  —  Это  рядом,
за  углом.  Вы  хотите  позвонить  к  знакомым  или  родствен¬
никам?
 - 	Да.
 —  Я  могу  посидеть  с  вашими  малышами,  а  вы  позвоните.
 —  Но  у  меня  нет  даже  двадцати  пфеннигов,  чтобы  опустить
в  автомат...
 —  Я  выручу  вас.  Пожалуйста.
 —  Спасибо.  Это  недалеко?
 —  Две  минуты.
 —  Бели  они  начнут  плакать...
 —  Я  возьму  их  на  руки,  —  улыбнулась  девушка,  —  не  бес¬
покойтесь,  пожалуйста.
 Кэт  выбралась  из  убежища.  Метро  было  рядом.  Лужицы  воз¬
ле  открытого  телефона-автомата  искрились  льдом.  Луна  была
полной,  голубой,  радужной.
 —  Телефоны  не  работают,  —  сказал  шуцман.  —  Взрывной
волной  испортило.
 —  А  где  же  есть  телефоны?
 —  На  соседней  станции...  Что,  очень  надо  позвонить?
 —  Очень.
 16*
 243

—  Пойдемте.
 Шуцман  спустился  с  Кэт  в  пустое  здание  метро,  открыл
дверь  полицейской  комнаты  и,  включив  свет,  кивнул  головой  на
телефонный  аппарат,  стоявший  на  столе.
 —  Звоните,  только,  пожалуйста,  быстро.
 Кэт  обошла  стол,  села  на  высокое  кресло  и  набрала  номер
42-75-41.  Это  был  номер  Штирлица.  Слушая  гудки,  она  не  сра¬
зу  заметила  свою  большую  фотографию,  лежавшую  под  стек¬
лом,  возле  типографски  напечатанного  списка  телефонов.  Шуц¬
ман  стоял  за  ее  спиной  и  курил.
 Алогизм  логики
 Штирлиц  сейчас  ничего  не  видел,  кроме  его  шеи.  Сильная,
аккуратно  подстриженная,  она  почти  без  всякого  изменения  пе¬
реходила  в  затылок  Мюллера.  Штирлиц  видел  две  поперечные
складки,  которые  словно  отчеркивали  черепную  коробку  от  те¬
ла  —  такого  же,  впрочем,  сбитого,  сильного,  аккуратного,  а  по¬
тому  бесконечно  похожего  на  все  тела  и  черепа,  окружавшие
Штирлица  эти  последние  двенадцать  лет.  Порой  Штирлиц  уста¬
вал  от  той  ненависти,  которую  он  испытывал  к  людям,  в  чьем
окружении  ему  приходилось  работать  последние  двенадцать  лет.
Сначала  это  была  ненависть  осознанная,  четкая:  враг  есть  враг.
Чем  дальше  он  втягивался  в  механическую,  повседневную  рабо¬
ту  аппарата  СД,  тем  больше  получал  возможность  видеть  про¬
цесс  изнутри,  из  «святая  святых»  фашистской  диктатуры.  И  его
первоначальное  видение  гитлеризма  как  единой  устремленной
силы  постепенно  трансформировалось  в  полное  непонимание
происходящего:  столь  алогичны  и  преступны  по  отношению
к  народу  были  акции  руководителей.  Об  этом  говорили  между
собой  не  только  люди  Шелленберга  или  Канариса  —  об  этом
временами  осмеливались  говорить  даже  гестаповцы,  сотрудни¬
ки  Геббельса  и  люди  из  рейхсканцелярии.  Стоит  ли  так  восста¬
навливать  против  себя  весь  мир  арестами  служителей  церкви?
Так  ли  необходимы  издевательства  над  коммунистами  в  концла¬
герях?  Разумны  ли  массовые  казни  евреев?  Оправдано  ли  вар¬
варское  обращение  с  военнопленными  —  особенно  русскими?  —
эти  вопросы  задавали  друг  другу  не  только  рядовые  сотрудни¬
ки  аппарата,  но  и  руководители  типа  Шелленберга,  а  в  послед¬
ние  дни  —  Мюллера.  Но,  задавая  друг  другу  подобные  вопросы,
понимая,  сколь  пагубна  политика  Гитлера,  они  тем  не  менее
этой  пагубной  политике  служили  аккуратно,  исполнительно,
а  некоторые  виртуозно  и  в  высшей  мере  изобретательно.  Они
превращали  идеи  фюрера  и  его  ближайших  помощников  в  реаль¬
244

ную  политику,  в  те  зримые  акции,  по  которым  весь  мир  судил
о  рейхе.
 Лишь  только  точно  выверив  свое  убеждение  в  том,  что  поли¬
тику  рейха  сплошь  и  рядом  делают  люди,  критически  относя¬
щиеся  к  изначальным  идеям  этой  политики,  Штирлиц  понял,
что  им  овладела  иная  ненависть  к  этому  государству  —  не  та,
что  была  раньше,  а  яростная,  подчас  слепая.  В  подоплеке  этой
слепой  ненависти  была  любовь  к  народу,  к  немцам,  среди  кото¬
рых  он  прожил  эти  долгие  двенадцать  лет.  «Введение  карточ¬
ной  системы?  В  этом  виноваты  Кремль,  Черчилль  и  евреи.
Отступили  под  Москвой?  В  этом  виновата  русская  зима.
Разбиты  под  Сталинградом?  В  этом  повинны  изменники-ге¬
нералы.  Разрушены  Эссен,  Гамбург  и  Киль?  В  этом  виноват
вандал  Рузвельт,  идущий  на  поводу  у  американской  плутокра¬
тии».  И  народ  верил  этим  ответам,  которые  ему  готовили  люди,
не  верившие  ни  в  один  из  этих  ответов.  Цинизм  был  возведен
в  норму  политической  жизни,  ложь  стала  необходимым  атрибу¬
том  повседневности.  Появилось  некое  новое,  невиданное  раньше
понятие  «правдолжи»,  когда,  глядя  друг  другу  в  глаза,  люди,
знающие  правду,  говорили  друг  другу  ложь,  опять-таки  точно
понимая,  что  собеседник  принимает  эту  необходимую  ложь,  соот¬
нося  ее  с  известной  ему  правдой.  Штирлиц  возненавидел  тогда
безжалостную  французскую  пословицу:  «Каждый  народ  заслу¬
живает  своего  правительства».  Он  рассуждал:  «Это  национализм
навыворот.  Это  оправдание  возможного  рабства  и  злодейства.
Чем  виноват  народ,  доведенный  Версалем  до  голода,  нужды  и
отчаяния?  Голод  рождает  своих  «трибунов»  —  Гитлера  и  всю
остальную  банду».
 Штирлица  одно  время  пугала  эта  его  глухая,  тяжелая  нена¬
висть  к  «коллегам».  Среди  них  было  немало  наблюдательных
и  острых  людей,  которые  умели  смотреть  в  глаза  и  понимать
молчание.
 Он  благодарил  бога,  что  вовремя  «замотивировал»  болезнь
глаз  и  поэтому  почти  все  время  ходил  в  дымчатых  очках,  хотя
поначалу  ломило  в  висках  и  раскалывалась  голова  —  зрение-то
у  него  было  отменным.
 «Сталин  прав,  —  думал  Штирлиц.  —  Гитлеры  приходят  и
уходят,  а  немцы  остаются.  Но  что  с  ними  будет,  когда  уйдет
Гитлер?  Нельзя  же  надеяться  на  танки  —  наши  и  американские,
которые  не  позволят  возродить  нацизм  в  Германии?  Ждать,  по¬
ка  вымрет  поколение  Моих  «товарищей»  —  и  по  работе  и  по
возрасту?  Вымирая,  это  поколение  успеет  растлить  молодежь,
детей  своих,  бациллами  оправданной  лжи  и  вдавленного  в  серд¬
ца  и  головы  страха.  Выбить  поколение?  Кровь  рождает  новую
245

кровь.  Немцам  нужно  дать  гарантии.  Они  должны  научиться
пользоваться  свободой.  А  это,  видимо,  самое  сложное:  научить
народ,  целый  народ,  пользоваться  самым  дорогим,  что  отпу¬
щено  каждому,  —  свободой,  которую  надежно  гарантирует
закон...»
 Одно  время  Штирлицу  казалось,  что  массовое  глухое  недо¬
вольство  аппарата  при  абсолютной  слепоте  народа,  с  одной  сто¬
роны,  и  фюрера  —  с  другой,  вот-вот  обернется  путчем  партий¬
ной,  гестаповской  и  военной  бюрократии.  Этого  не  случилось,
потому  что  каждая  из  трех  этих  групп  бюрократов  преследова¬
ла  свои  интересы,  свои  личностные  выгоды,  свои  маленькие  це¬
ли.  Как  и  фюрер,  Гиммлер,  Борман,  они  клялись  рейхом  и  гер¬
манской  нацией,  но  интересовали  их  только  они  сами,  только
собственное  «я»;  чем  дальше  они  отрывались  от  интересов  и
нужд  простых  людей,  тем  больше  эти  нужды  и  интересы  ста¬
новились  для  них  абстрактными  понятиями.  И  чем  дольше  «на¬
род  безмолвствовал»,  тем  чаще  Штирлиц  слышал  от  своих  «кол¬
лег»:  «Каждая  нация  заслуживает  своего  правительства».  При¬
чем  говорилось  об  этом  с  юмором,  спокойно,  временами  изде¬
вательски.
 «Временщики  —  они  живут  своей  минутой,  а  не  днем  наро¬
да.  Нет,  —  думал  Штирлиц,  —  никакого  путча  они  не  устроят.
Не  люди  они,  а  мыши.  И  погибнут,  как  мыши,  —  каждый  в  сво¬
ей  норе...»
 Мюллер,  сидевший  в  любимом  кресле  Штирлица,  возле  ка¬
мина,  спросил:
 А  где  разговор  о  шофере?
 —  Не  уместился.  Я  же  не  мог  остановить  Бормана:  «Одну
минуту,  я  перемотаю  пленку,  партайгеноссе  Борман!»  Я  сказал
ему,  что  мне  удалось  установить,  будто  вы,  именно  вы,  прило¬
жили  максимум  усилий  для  спасения  жизни  шофера.
 —  Что  он  ответил?
 —  Он  сказал,  что  шофер,  вероятно,  сломан  после  пыток
в  подвалах,  и  он  больше  не  сможет  ему  верить.  Этот  вопрос  его
не  очень  интересовал.  Так  что  у  вас  развязаны  руки,  обергруп-
пенфюрер.  На  всякий  случай  подержите  шофера  у  себя,  и  пусть
его  как  следует  покормят.  А  там  видно  будет.
 —  Вы  думаете,  им  больше  не  будут  интересоваться?
 —  Кто?
 —  Борман.
 —  Смысл?  Шофер  —  отработанный  материал.  На  всякий
случай  я  бы  подержал  его.  А  вот  где  русская  пианистка?  Она
бы  сейчас  очень  нам  пригодилась.  Как  там  у  нее  дела?  Ее  уже
привезли  из  госпиталя?
 246

—  Каким  образом  она  могла  бы  нам  пригодиться?  То,  что
ей  надлежит  делать  в  радиоигре,  она  будет  делать,  но...
 —  Это  верно,  —  согласился  Штирлиц.  —  Это,  бесспорно,
очень  все  верно.  Но  только  представьте  себе,  если  бы  удалось
каким-то  образом  связать  ее  с  Вольфом  в  Швейцарии.  Нет?
 —  Утопия.
 —  Может  быть.  Просто  я  позволяю  себе  фантазировать.
 —  Да  и  потом,  вообще...
 —  Что?
 —  Ничего,  —  остановил  себя  Мюллер,  —  просто  я  анализи¬
ровал  ваше  предложение.  Я  перевез  ее  в  другое  место,  пусть
с  ней  работает  Рольф.
 —  Он  перестарался?
 —  Да.  Несколько  перестарался.
 —  И  поэтому  его  убили?  —  негромко  спросил  Штирлиц.  Он
узнал  об  этом,  когда  шел  по  коридорам  гестапо,  направляясь
на  встречу  с  Борманом.
 —  Это  мое  дело,  Штирлиц.  Давайте  уговоримся:  то,  что  вам
надо  знать,  вы  от  меня  знать  будете.  Я  не  люблю,  когда  под¬
сматривают  в  замочную  скважину.
 —  С  какой  стороны?  —  спросил  Штирлиц  жестко.  —  Я  не
люблю,  когда  меня  держат  за  болвана  в  старом  польском  пре¬
ферансе.  Я  игрок,  а  не  болван.
 —  Всегда?  —  улыбнулся  Мюллер.
 —  Почти.
 —  Ладно.  Обговорим  и  это.  А  сейчас  давайте-ка  прослуша¬
ем  еще  раз  этот  кусочек...
 Мюллер  нажал  кнопку  «стоп»,  оборвавшую  слова  Бормана,  и
попросил:
 —  Отмотайте  метров  двадцать.
 —  Пожалуйста.  Я  заварю  еще  кофе?
 —  Заварите.
 —  Коньяку?
 —  Я  его  терпеть  не  могу,  честно  говоря.  Вообще-то  я  пью
водку.  Коньяк  ведь  с  дубильными  веществами,  это  для  сосудов
плохо.  А  водка  просто  греет,  настоящая  крестьянская  водка.
 —  Вы  хотите  записать  текст?
 —  Не  надо.  Я  запомню.  Тут  любопытные  повороты...
 Штирлиц  включил  диктофон.
 «Борман.  Знает  ли  Даллес,  что  Вольф  представляет  Гимм¬
лера?
 Штирлиц.  Думаю,  что  догадывается.
 Борман.  «Думаю»  в  данном  случае  не  ответ.  Если  бы  я  полу¬
чил  точные  доказательства,  что  он  расценивает  Вольфа  как  пред¬
247

ставителя  Гиммлера,  тогда  можно  было  бы  всерьез  говорить
о  близком  развале  коалиции.  Возможно,  они  согласятся  иметь
дело  с  рейхсфюрером,  тогда  мне  необходимо  получить  запись  их
беседы.  Сможете  ли  вы  добыть  такую  пленку?
 Штирлиц.  Сначала  надо  получить  от  Вольфа  уверения  в  том,
что  он  выступает  как  эмиссар  Гиммлера.
 Борман.  Почему  вы  думаете,  что  он  не  дал  таких  заверений
Даллесу?
 Штирлиц.  Я  не  знаю.  Просто  я  высказываю  предположение.
Пропаганда  врагов  третирует  рейхсфюрера,  они  считают  его
«исчадием  ада».  Они  скорее  всего  постараются  обойти  вопрос
о  том,  кого  представляет  Вольф.  Главное,  что  их  будет  интересо¬
вать,  —  кого  он  представляет  в  плане  военной  силы.
 Борман.  Мне  надо,  чтобы  они  узнали,  кого  он  представляет,
от  самого  Вольфа.  Именно  от  Вольфа...  Или  —  в  крайнем  слу¬
чае  —  от  вас...
 Штирлиц.  Смысл?
 Борман.  Смысл?  Смысл  очень  большой,  Штирлиц.  Поверьте
мне,  очень  большой.
 Штирлиц.  Чтобы  проводить  операцию,  мне  надо  понимать
ее  изначальную  задумку.  Этого  можно  было  бы  избежать,  если
бы  я  работал  вместе  с  целой  группой,  когда  каждый  приносит
шефу  что-то  свое,  и  из  этого  обилия  материалов  складывается
точная  картина.  Тогда  мне  не  следовало  бы  знать  генеральную
задачу:  я  бы  выполнял  свое  задание,  отрабатывал  свой  узел.
К  сожалению,  мы  лишены  такой  возможности.
 Борман.  Как  вы  думаете,  обрадуется  Сталин,  если  позволить
ему  узнать  о  том,  что  западные  союзники  ведут  переговоры  не
с  кем-то,  а  именно  с  вождем  СС  Гиммлером?  Не  с  группой  ге¬
нералов,  которые  хотят  капитулировать,  не  с  подонком  Риббент¬
ропом,  который  совершенно  разложился  и  полностью  деморали¬
зован,  но  с  человеком,  который  сможет  из  Германии  сделать
стальной  барьер  против  большевизма?
 Штирлиц.  Я  думаю,  Сталин  не  обрадуется,  узнав  об  этом.
 Борман.  Сталин  не  поверит,  если  об  этом  ему  сообщу  я.
А  что,  если  об  этом  ему  сообщит  враг  национал-социализма?
Например,  ваш  пастор?  Или  кто-либо  еще...
 Штирлиц.  Вероятно,  кандидатуры  следует  согласовать  с  Мюл¬
лером.  Он  может  подобрать  и  устроить  побег  стоящему  человеку.
 Борман.  Мюллер  то  и  дело  старается  сделать  мне  любезность.
 Штирлиц.  Насколько  мне  известно,  его  положение  крайне
сложное:  он  не  может  играть  ва-банк,  как  я,  —  он  слишком  за¬
метная  фигура.  И  потом,  он  подчиняется  непосредственно  Гимм¬
леру.  Если  понять  эту  сложность,  я  думаю,  вы  согласитесь,  что
248

никто  иной,  кроме  него,  не  выполнит  эту  задачу,  в  том  случае,
если  он  почувствует  вашу  поддержку.
 Борман.  Да,  да...  Об  этом  потом.  Это  деталь.  О  главном:
ваша  задача  —  не  срывать  переговоры,  а  помогать  переговорам.
Ваша  задача  —  не  затушевывать  связь  бернских  заговорщиков
с  Гиммлером,  а  выявлять  эту  связь.  Выявлять  в  такой  мере,
чтобы  скомпрометировать  ею  Гиммлера  в  глазах  фюрера,  Далле¬
са  —  в  глазах  Сталина,  Вольфа  —  в  глазах  Гиммлера.
 Штирлиц.  Если  мне  понадобится  практическая  помощь,  с  кем
мне  можно  контактовать?
 Борман.  Выполняйте  все  приказы  Шелленберга,  это  залог
успеха.  Не  обходите  посольство,  это  их  будет  раздражать:  совет¬
ник  по  партии  будет  знать  о  вас.
 Штирлиц.  Я  понимаю.  Но,  возможно,  мне  понадобится  по¬
мощь  против  Шелленберга.  Эту  помощь  мне  может  оказать
только  один  человек  —  Мюллер.  В  какой  мере  я  могу  опираться
на  него?
 Борман.  Я  не  очень  верю  слишком  преданным  людям.  Я  люб¬
лю  молчунов...»
 В  это  время  зазвонил  телефон.  Штирлиц  заметил,  как  Мюл¬
лер  вздрогнул.
 —  Простите,  обергруппенфюрер,  —  сказал  он  и  снял  труб¬
ку.  —  Здесь  Штирлиц...
 И  он  услыхал  в  трубке  голос  Кэт.
 —  Это  я,  —  сказала  она.  —  Я...
 —  Да!  —  ответил  Штирлиц.  —  Слушаю  вас,  партайгеноссе.
Где  вас  ждать?
 —  Это  я,  —  повторила  Кэт.
 —  Как  лучше  подъехать?  —  снова  помогая  ей,  сказал  Штир¬
лиц,  указывая  Мюллеру  пальцем  на  диктофон:  мол,  Борман.
 —  Я  в  метро...  Я  в  полиции...
 —  Как?  Понимаю.  Слушаю  вас.  Куда  мне  подъехать?
 —  Я  зашла  позвонить  в  метро...
 —  Где  это?
 Он  выслушал  адрес,  который  назвала  Кэт,  потом  еще  раз
повторил:  «Да,  партайгеноссе»  —  и  положил  трубку.  Времени  для
раздумья  не  было.  Если  его  телефон  продолжали  слушать,  то
данные  Мюллер  получит  лишь  под  утро.  Хотя  скорее  всего  Мюл¬
лер  снял  прослушивание:  он  достаточно  много  сказал  Штир¬
лицу,  чтобы  опасаться  его.  Там  видно  будет,  что  предпринять
дальше.  Главное  —  вывезти  Кэт.  Он  уже  знает  многое,  осталь¬
ное  можно  додумать.  Теперь  —  Кэт.
 Она  осторожно  опустила  трубку  и  взяла  свой  берет,  которым
накрыла  то  место  на  столе,  где  под  стеклом  лежало  ее  фото.
 249

Шуцман  по-прежнему  не  смотрел  на  нее.  Она  шла  к  двери,  слов¬
но  неживая,  опасаясь  окрика  за  спиной.  Но  люди  из  гестапо
уведомили  полицию,  что  хватать  следует  женщину  молодую,
двадцати  пяти  лет,  с  ребенком  на  руках.  А  тут  была  седая  ба
ба  лет  сорока,  и  детей  у  нее  на  руках  не  было,  а  то,  что  глаза
похожи,  —  так  сколько  таких  похожих  глаз  в  мире?
 —  Может  быть,  вы  подождете  меня,  обергруппенфюрер?
 —  А  Шольц  побежит  докладывать  Гиммлеру,  что  я  отсут¬
ствовал  неизвестно  где  больше  трех  часов?  В  связи  с  чем  этот
звонок?  Вы  не  говорили  мне  о  том,  что  он  должен  звонить...
 —  Вы  слышали  —  он  просил  срочно  приехать...
 —  Сразу  после  беседы  с  ним  —  ко  мне.  Ночевать  я  буду
у  себя  в  кабинете.
 —  Вы  считаете,  что  Шольц  работает  против  вас?
 —  Боюсь,  что  начал.  Он  глуп,  я  всегда  держал  исполнитель¬
ных  и  глупых  секретарей.  Но  оказывается,  они  хороши  в  дни
побед,  а  на  грани  краха  они  начинают  метаться,  стараясь  спасти
себя.  Дурачок,  он  думает,  что  я  хочу  погибнуть  героем...
А  рейхсфюрер  хорош:  он  так  конспирирует  свои  поиски  мира,
что  даже  мой  Шольц  смог  понять  это.  Шольца  не  будет:  дежу¬
рит  какой-то  фанатичный  мальчик  —  он  к  тому  же  пишет
стихи...
 Через  полчаса  Штирлиц  посадил  в  машину  Кэт.  Еще  полча¬
са  он  мотался  по  городу,  наблюдая,  нет  ли  за  ним  хвоста,  и
слушал  Кэт,  которая  плача  рассказывала  ему  о  том,  что  случи¬
лось  с  ней  сегодня.  Слушая  ее,  он  старался  разгадать,  было  ли
ее  поразительное  освобождение  частью  в  дьявольской  игре  Мюл¬
лера  или  произошел  тот  случай,  который  известен  каждому
разведчику  и  который  бывает  только  раз  в  жизни.
 Он  мотался  по  городу,  потом  поехал  по  дорогам,  окружав¬
шим  Берлин,  в  машине  было  тепло.  Кэт  сидела  рядом,  а  дети
спали  у  нее  на  коленях,  и  Штирлиц  продолжал  рассуждать:
«Попадись  я  теперь,  если  Мюллер  все-таки  получит  данные
о  разговоре  с  женщиной,  а  не  с  Борманом,  —  я  провалю  все.
И  у  меня  уже  не  будет  возможности  сорвать  игру  Гиммлера
в  Берне».
 Штирлиц  затормозил  возле  дорожного  указателя:  до  Руби-
нерканала  было  три  километра.  Отсюда  можно  добраться  до  Ба¬
бельсберга  через  Потсдам.
 «Нет,  —  решил  Штирлиц.  —  Судя  по  тому,  как  были  пере¬
250

путаны  местами  чашки  на  кухне,  днем  у  меня  сидели  люди
Мюллера.  Кто  знает,  может  быть  —  для  моей  же  «безопасно¬
сти»,  —  они  вернутся  туда  по  указанию  Мюллера,  особенно
после  этого  звонка».
 —  Девочка,  —  сказал  он,  резко  затормозив,  —  перебирайся
назад.
 —  А  что  случилось?
 —  Ничего  не  случилось.  Все  в  порядке,  маленькая.  Теперь
все  в  полном  порядке.  Теперь  мы  с  тобой  победители.  Нет?  За¬
крой  окна  синими  шторками  и  спи.  Печку  я  не  буду  выклю¬
чать.  Я  запру  тебя  —  в  моей  машине  тебя  никто  не  тронет.
 —  А  куда  мы  едем?
 —  Недалеко,  —  ответил  Штирлиц.  —  Не  очень  далеко.  Спи
спокойно.  Тебе  надо  отоспаться  —  завтра  будет  очень  много
хлопот  и  волнений...
 —  Каких  волнений?  —  спросила  Кэт,  усаживаясь  удобнее
на  заднем  сиденье.
 —  Приятных,  —  ответил  Штирлиц  и  подумал:  «С  ней  будет
очень  трудно.  У  нее  шок,  и  в  этом  ее  винить  нельзя».
 Он  остановил  машину,  не  доезжая  трех  домов  до  особняка
Вальтера  Шелленберга.
 «Только  бы  он  был  дома,  —  повторял,  как  заклинание,  Штир¬
лиц,  —  только  бы  он  не  уехал  к  Гиммлеру  в  Науэн  или  в  Хо-
хенлихен  к  Гебхардту,  только  бы  он  был  дома!»
 Шелленберг  был  дома.
 —  Бригаденфюрер,  —  сказал  Шгирлиц,  не  раздеваясь.  Он
присел  на  краешек  стула  напротив  Шелленберга,  который  был
в  теплом  халате  и  в  шлепанцах,  надетых  на  босу  ногу  (Штирлиц
отметил  для  себя  —  совершенно  непроизвольно,  —  какая  у  него
нежная  матовая  кожа  на  щиколотках),  —  Мюллер  что-то  знает
о  миссии  Вольфа  в  Швейцарии.
 —  Вы  с  ума  сошли,  —  сказал  Шелленберг,  —  этого  не  мо¬
жет  быть...
 —  Это  факт,  и  Мюллер  мне  предложил  на  него  работать.
 —  А  почему  Мюллер  предложил  работать  на  него  имен¬
но  вам?
 —  Наверное,  его  люди  вышли  на  пастора;  это  наше  спасе¬
ние,  и  я  должен  ехать  в  Берн.  Я  стану  вести  пастора,  а  вы  долж¬
ны  после  моего  сигнала  дезавуировать  Вольфа.
 Штирлиц  всегда  копал  до  самой  сути.  Шелленберг  все  хва¬
тал  с  лету.
 —  Поезжайте  в  Берн,  немедленно...
 —  А  документы?  Или  воспользоваться  «окном»?
 —  Это  глупо.  Вас  схватят  швейцарские  контрразведчики,  им
251

надо  выслуживаться  перед  американцами  и  красными  в  конце
драки.  Нет,  поезжайте  к  нам  и  выберите  себе  надежные  доку¬
менты.  Я  позвоню.
 —  Не  надо.  Напишите.
 —  У  вас  есть  перо?
 —  Лучше,  если  вы  сделаете  это  своим.
 Шелленберг  потер  лицо  ладонями  и  сказал,  заставив  себя
рассмеяться:
 —  Я  еще  не  проснулся  —  вот  в  чем  дело.
 Когда  Штирлиц  уехал,  Шелленберг,  одевшись,  вызвал  маши¬
ну  и  сказал  шоферу:
 —  В  санаторий  доктора  Гебхардта.
 Там  сейчас  находилась  штаб-квартира  Гиммлера.
 14.3.1945 	(06  часов  32  минуты)
 А  Штирлиц  гнал  машину  к  границе,  имея  в  кармане
два  паспорта:  на  себя  и  свою  жену  фрау  Ингрид  фон  Кир-
штайн.
 Когда  пограничный  шлагбаум  Германии  остался  позади,  он
обернулся  к  Кэт  и  сказал:
 —  Ну  вот,  девочка.  Считай,  что  все.
 Благие  намерения
 Он  ошибся.  Встретившись  в  Берне  с  пастором  Шлагом,  он
понял,  что  ничего  еще  не  кончилось.  Наоборот,  он  понял:  все
еще  только  начинается.  Он  понял  это,  познакомившись  с  запи¬
сью  беседы,  состоявшейся  между  Даллесом  и  агентом  СС  Го-
генлоэ.  Эту  запись  пастор  получил  через  людей  бывшего  канц¬
лера  Брюнинга.  Враги  говорили  как  друзья,  и  внимание  их  было
сосредоточено,  в  частности,  на  «русской  опасности».
 «Юстас  —  Алексу.
 В  дополнение  к  отправленным  материалам  о  переговорах
Даллес  —  Вольф.
 Препровождая  при  сем  копию  беседы  Даллеса  с  полковни¬
ком  СС  князем  Гогенлоэ,  считаю  необходимым  высказать  сле¬
дующие  соображения:
 1. 	Как  мне  кажется,  Даллес  не  информирует  полностью  свое
правительство  о  контактах  с  СС.  Видимо,  он  информирует  свое
правительство  о  контактах  с  «противниками»  Гитлера.  К  таким
ни  Гогенлоэ,  ни  Вольф  не  относятся.
 252

2. 	Рузвельт  неоднократно  заявлял  о  том,  что  цель  Америки,
как  и  всех  участников  антигитлеровской  коалиции,  —  безогово¬
рочная  капитуляция  Германии.  Однако  Даллес,  как  это  явствует
из  записи  беседы,  говорил  о  компромиссе,  даже  о  сохранении
определенных  институтов  гитлеризма.
 3. 	Всякая  коалиция  предполагает  честность  участников  союза
по  отношению  друг  к  другу.  Допуская  на  минуту  мысль,  что
Даллес  прощупывал  немцев,  ведя  подобного  рода  беседу,  я  вы¬
нужден  опровергнуть  себя,  поскольку  всякому  разведчику  будет
очевидна  выгода  немцев  и  проигрыш  Даллеса:  то  есть  немцы
узнали  больше  о  позиции  Америки,  чем  Даллес  о  позициях  и
намерениях  Гитлера.
 4. 	Я  допустил  также  мысль,  что  разведчик  Даллес  начал
«провокацию»  с  немцами.  Но  в  прессе  Швейцарии  его  открыто
называют  личным  представителем  президента.  Возможно  ли  ор¬
ганизовать  провокацию  человеку,  являющемуся  личным  пред¬
ставителем  Рузвельта?
 Вывод:  либо  определенные  круги  Запада  начали  вести  двой¬
ную  игру,  либо  Даллес  близок  к  предательству  интересов  США
как  одного  из  членов  антигитлеровской  коалиции.
 Рекомендация:  необходимо  дать  знать  союзникам,  что  наша
сторона  информирована  о  переговорах,  происходящих  в  Швейца¬
рии.  Рассчитываю  в  ближайшее  же  время  передать  через  нала¬
женную  связь  новые  подробности  бесед,  которые  имеют  здесь
место  между  Вольфом  и  Даллесом.  Впрочем,  я  бы  не  считал
это  беседами  —  в  том  плане,  какой  известен  дипломатии.  Я  бы
называл  это  сепаратными  переговорами.  Я  нарушил  свое  прави¬
ло  —  выступать  с  любого  рода  рекомендациями  —  лишь  пото¬
му,  что  ситуация  сложилась  критическая  и  необходимы  срочные
меры,  которые  позволят  спасти  антигитлеровскую  коалицию  от
провокаций,  возможно,  в  конечном  счете  двусторонних.
 Юстас».
 После  того  как  это  экстренное  донесение  было  отправлено
в  Центр,  Штирлиц  сел  в  машину  и  уехал  к  озеру  —  в  тишину
и  одиночество.  Ему  было  сейчас,  как  никогда,  плохо;  он  чувст¬
вовал  себя  опустошенным,  обворованным.
 Он-то  помнил,  какое  страшное  ощущение  пережил  в  сорок
первом  году  двадцать  второго  июня  —  весь  тот  день,  пока  мол¬
чал  Лондон.  И  он  помнил,  какое  громадное  облегчение  испытал
он,  услышав  речь  Черчилля.  Несмотря  на  самые  тяжелые  испы¬
тания,  выпавшие  на  долю  Родины  летом  сорок  первого  года,
Штирлиц  был  убежден,  причем  отнюдь  не  фанатично,  но  логи¬
чески  выверенно,  в  том,  что  победа  —  как  бы  ни  был  труден
253

путь  к  ней  —  неминуема.  Ни  одна  держава  не  выдерживала
войны  на  два  фронта.
 Последовательность  целей  —  удел  гения,  действия  которого
подчинены  логике.  А  бесконтрольная  маниакальность  фюрера,
жившего  в  мире  созданных  им  иллюзий,  обрекла  германскую
нацию  на  трагедию.
 Вечером  двадцать  четвертого  июня  Штирлиц  был  на  приеме
в  румынском  посольстве.  Обстановка  была  торжественной,  лица
гостей  светились  весельем,  тускло  мерцали  тяжелые  ордена  ге¬
нералов,  искрилось  сладковатое  румынское  вино,  сделанное  по
рецептам  Шампани,  произносились  торжественные  речи,  в  кото¬
рых  утверждалась  непобедимость  германо-румынского  военного
содружества,  а  Штирлиц  чувствовал  себя  здесь  словно  в  деше¬
вом  балагане,  где  люди,  дорвавшиеся  до  власти,  разыгрывают
страшную  феерию  жизни,  не  чувствуя,  что  сами-то  они  уже  не¬
реальны  и  обречены.  Штирлиц  считал,  что  Германия,  зажатая
между  Советским  Союзом  и  Великобританией,  а  в  недалеком  бу¬
дущем  и  Штатами  —  Штирлиц  верил  в  это,  —  подписала  себе
смертный  приговор.
 Для  Штирлица  было  едино  горе  Минска,  Бабьего  Яра  или
Ковентри:  те,  кто  сражался  против  гитлеризма,  были  для  него
братьями  по  оружию.  Дважды  —  на  свой  страх  и  риск  —  он
спасал  английских  разведчиков  в  Голландии  и  Бельгии  без  вся¬
ких  на  то  просьб  или  указаний.  Он  спасал  своих  товарищей  по
борьбе,  он  просто-напросто  выполнял  свой  солдатский  долг.
 Он  испытывал  гордость  за  ребят  Эйзенхауэра  и  Монтгомери,
когда  они  пересекли  Ла-Манш  и  спасли  Париж;  он  был  счаст¬
лив,  когда  Сталин  пришел  на  помощь  союзникам  во  время  гит¬
леровского  наступления  в  Арденнах.  Он  верил,  что  теперь  этот
наш  громадный  и  крохотный  мир,  уставший  от  войн,  преда¬
тельств,  смертей  и  вражды,  наконец  обретет  долгий  и  спокой¬
ный  мир,  и  забудут  дети  картонное  шуршание  светомаскировок,
а  взрослые  —  маленькие  гробики.
 Штирлиц  не  хотел  поверить  в  возможность  сепаратного  сго¬
вора  гитлеровцев  с  союзниками  —  в  каком  бы  виде  он  ни  вы¬
ражался  —  до  тех  пор,  пока  сам  лицом  к  лицу  не  столкнулся
с  этим  заговором.
 Штирлиц  мог  понять,  что  толкало  к  этому  сговору  Шеллен¬
берга  и  всех,  кто  был  за  ним:  спасение  жизней,  страх  перед  от¬
ветственностью  —  и  все  эти  чисто  личные  мотивы  маскирова¬
лись  высокими  словами  о  спасении  западной  цивилизации  и
противостоянии  «большевистским  ордам».  Все  это  Штирлиц  по¬
нимал  и  считал  действия  Шелленберга  разумными  и  единствен¬
но  для  нацистов  возможными.  Но  он  не  мог  понять,  сколько  ни
254

старался  быть  объективным,  позицию  Даллеса,  который  самим
фактом  переговоров  заносил  руку  на  единство  союзников.
 «А  если  Даллес  не  политик  и  даже  не  политикан?  —  про¬
должал  рассуждать  Штирлиц.  Он  сидел  на  скамейке  возле  озе¬
ра,  сгорбившись,  надвинув  на  глаза  кепи,  острее,  чем  обычно,
ощущая  свое  одиночество.  —  А  что,  если  он  попросту  рисковый
игрок?  Можно,  конечно,  не  любить  Россию  и  бояться  большеви¬
ков,  но  ведь  он  обязан  понимать,  что  сталкивать  Америку  с  на¬
ми  —  это  значит  обрекать  мир  на  такую  страшную  войну,  ка¬
кой  еще  не  было  в  истории  человечества.  Неужели  зоологизм
ненависти  так  силен  в  людях  того  поколения,  что  они  смотрят
на  мир  глазами  застаревших  представлений?  Неужели  дряхлые
политиканы  и  старые  разведчики  смогут  столкнуть  лбами  нас
с  американцами?»
 Штирлиц  поднялся  —  ветер  с  озера  был  пронизывающим;
он  почувствовал  озноб  и  вернулся  в  машину.
 Он  поехал  в  тот  пансионат  «Вирджиния»,  где  остановился
профессор  Плейшнер:  тот  написал  об  этом  в  открытке:  «Вирд¬
жинский  табак  здесь  отменно  хорош».  В  «Вирджинии»  было
пусто:  почти  все  постояльцы  уехали  в  горы.  Кончался  лыжный
сезон,  загар  был  в  эти  недели  каким-то  особенным,  красно-брон¬
зовым,  и  долго  держался,  поэтому  все  имевшие  маломаль¬
скую  возможность  отправлялись  в  горы:  там  еще  лежал
снег.
 —  Могу  я  передать  профессору  из  Швеции,  я  запамятовал
его  имя,  несколько  книг?  —  спросил  он  портье.
 —  Профессор  из  Швеции  сиганул  из  окна  и  умер.
 —  Когда?
 —  Третьего  дня,  кажется,  утром.  Пошел  —  такой,  знаете  ли,
веселый  —  и  не  вернулся.
 —  Какая  жалость..  А  мой  друг,  тоже  ученый,  просил  пере¬
дать  ему  книги.  И  забрать  те,  которые  были  у  профессора.
 —  А  позвоните  в  полицию.  Они  забрали  все  его  вещи.  Они
вам  все  отдадут,  если  бы  докажете,  что  там  есть  ваши  книги.
 —  Спасибо,  —  ответил  Штирлиц,  —  я  так  и  сделаю.
 Он  проехал  по  улице,  где  находилась  явка.  На  окне  стоял
цветок  —  сигнал  тревоги.  Штирлиц  все  понял.  «А  я  считал  его
трусом»,  —  вспомнил  он.  Он  вдруг  представил  себе,  как  про¬
фессор  выбросился  из  окна  —  маленький,  тщедушный  и  тихий
человек.  Он  подумал:  какой  же  ужас  испытал  он  в  свои  по¬
следние  секунды,  если  решился  кончить  с  собой  здесь,  на  свобо-
 255

де,  вырвавшись  из  Германии.  Конечно,  за  ним  шло  гестапо.
Или  они  устроили  ему  самоубийство,  поняв,  что  он  будет  мол¬
чать?..
 15.3.1945 	(18  часов  19  минут)
 Как  только  Кэт  с  детьми  уснула  в  номере  отеля,  Штирлиц,
приняв  две  таблетки  кофеина  —  он  почти  совсем  не  спал  эти
дни,  —  поехал,  предварительно  созвонившись,  на  встречу  с  пас¬
тором  Шлагом.
 Пастор  спросил:
 —  Утром  я  не  смел  говорить  о  своих.  А  теперь  я  не  могу
не  говорить  о  них:  что  с  сестрой?
 —  Вы  помните  ее  почерк?
 —  Конечно.
 Он  протянул  пастору  конверт.  Шлаг  прочитал  маленькую
записку:  «Дорогой  брат,  спасибо  за  ту  великодушную  заботу,
которую  ты  о  нас  проявил.  Мы  теперь  живем  в  горах  и  не  зна¬
ем,  что  такое  ужас  бомбежек.  Мы  живем  в  крестьянской  семье,
дети  помогают  ухаживать  за  коровами;  мы  сыты  и  чувствуем
себя  в  полной  безопасности.  Молим  бога,  чтобы  несчастья,  обру¬
шившиеся  на  твою  голову,  скорее  кончились.  Твоя  Анна».
 —  Какие  несчастья?  —  спросил  пастор.  —  О  чем  она?
 —  Мне  пришлось  сказать  ей,  что  вы  арестованы...  Я  был
у  нее  не  как  Штирлиц,  но  как  ваш  прихожанин.  Вот  их  адрес  —
когда  все  кончится,  вы  найдете  их.  Вот  фотография  —  это  вас
должно  убедить  окончательно.
 Штирлиц  протянул  пастору  маленькое  контактное  фото:  он
сделал  несколько  кадров  в  горах,  но  было  пасмурно,  поэтому  ка¬
чество  снимка  было  довольно  посредственным.  Пастор  долго  рас¬
сматривал  фото,  а  после  сказал:
 —  В  общем-то  я  верю  вам  даже  и  без  этой  фотографии...  Что
вы  так  осунулись?
 —  Бог  его  знает.  Устал  несколько.  Ну?  Какие  еще  новости?
 —  Новости  есть,  а  вот  дать  им  оценку  я  не  в  силах.  Либо
надо  перестать  верить  всему  миру,  либо  надо  сделаться  циником.
Американцы  начали  переговоры  с  СС.  Они  поверили  Гиммлеру.
 —  Данные?
 —  Что?
 —  Какими  вы  располагаете  данными?  От  кого  вы  их  полу¬
чили?  Какие  у  вас  есть  документы?  В  противном  случае,  если
вы  пользуетесь  лишь  одними  слухами,  мы  можем  оказаться
жертвами  умело  подстроенной  лжи.
 —  Увы,  —  ответил  пастор,  —  я  бы  очень  хотел  верить,  что
 256

американцы  не  ведут  переговоров  с  людьми  Гиммлера.  Но  вы
читали  то,  что  я  уже  передал  вам.  А  теперь  это...  —  И  он  про¬
тянул  Штирлицу  несколько  листков  бумаги,  исписанных  его  убо¬
ристым,  округлым  почерком.
 «Вольф.  Здравствуйте,  господа.
 Голоса.  Здравствуйте,  добрый  день.
 Даллес.  Мои  коллеги  прибыли  сюда  для  того,  чтобы  возгла¬
вить  переговоры.
 Вольф.  Очень  рад,  что  наши  переговоры  пойдут  в  столь  пред¬
ставительном  варианте.
 Геверниц.  Это  сложно  перевести  на  английский  —  «предста¬
вительный  вариант»...
 Вольф  (смеясь).  Я  смог  установить  хотя  бы,  что  господин
Геверниц  на  этой  встрече  исполняет  роль  переводчика...
 Даллес.  Я  думаю,  пока  что  нет  нужды  называть  подлинные
имена  моих  коллег.  Однако  могу  сказать,  что  и  на  меня,  и  на
моих  друзей  произвело  самое  благоприятное  впечатление  то
обстоятельство,  что  высший  чин  СС,  начав  переговоры  с  против¬
ником,  не  выдвигает  никаких  личных  требований.
 Вольф.  Мои  личные  требования  —  это  мир  для  немцев.
 Незнакомый  голос.  Эго  ответ  солдата!
 Даллес.  Что  нового  произошло  у  вас  за  это  время?
 Вольф.  Кессельринг  вызван  в  ставку  фюрера.  Это  самая
неприятная  новость.
 Даллес.  Вы  предполагаете...
 Вольф.  Я  не  жду  ничего  хорошего  от  срочных  вызовов  в  став¬
ку  фюрера.
 Даллес.  А  по  нашим  данным,  Кессельринг  отозван  в  Берлин
для  того,  чтобы  получить  новое  назначение:  командующим  За¬
падным  фронтом.
 Вольф.  Я  слышал  об  этом,  но  данные  пока  что  не  подтвер¬
дились.
 Даллес.  Подтвердятся.  В  самое  ближайшее  время.
 Вольф.  В  таком  случае,  может  быть,  вы  назовете  мне  преем¬
ника  Кессельринга?
 Даллес.  Да.  Я  могу  назвать  его  преемника.  Это  генерал-
полковник  Виттинхоф.
 Вольф.  Я  знаю  этого  человека.
 Даллес.  Ваше  мнение  о  нем?
 Вольф.  Это  исполнительный  служака.
 Даллес.  По-моему,  такую  характеристику  можно  дать  подав¬
ляющему  большинству  генералов  вермахта.
 17  Приложение  к  журналу  ^Сельская  молодежь»,  т.  2 	257

Вольф.  Даже  Беку  и  Роммелю?
 Даллес.  Это  были  истинные  патриоты  Германии.
 Вольф.  Во  всяком  случае,  у  меня  прямых  и  доверительных
контактов  с  генералом  Виттинхофом  не  было.
 Даллес.  А  у  Кессельринга?
 Вольф.  Как  заместитель  Геринга  по  «Люфтваффе»,  фельдмар¬
шал  имел  прямой  контакт  почти  со  всеми  военачальниками  рей¬
ха  ранга  Виттинхофа.
 Даллес.  А  как  бы  вы  отнеслись  к  нашему  предложению
отправиться  к  Кессельрингу  и  попросить  его  капитулировать  на
Западном  фронте,  предварительно  получив  согласие  Виттинхофа
на  одновременную  капитуляцию  в  Италии?
 Вольф.  Это  рискованный  шаг.
 Даллес.  Разве  мы  все  не  рискуем?
 Незнакомый  голос.  Во  всяком  случае,  ваш  контакт  с  Кессель¬
рингом  на  Западном  фронте  помог  бы  составить  ясную  и  кон¬
кретную  картину:  пойдет  он  на  капитуляцию  или  нет.
 Вольф.  Он  согласился  на  это  в  Италии,  почему  он  изменит
свое  решение  там?
 Даллес.  Когда  вы  сможете  посетить  его  на  Западном  фронте?
 Вольф.  Меня  вызывали  в  Берлин,  но  я  отложил  поездку,  по¬
скольку  мы  условились  о  встрече...
 Даллес.  Следовательно,  бы  можете  вылететь  в  Берлин  сразу
же  по  возвращении  в  Италию?
 Вольф.  Да.  В  принципе  это  возможно...  Но...
 Даллес.  Я  понимаю  вас.  Действительно,  вы  очень  рискуете,
вероятно,  значительно  больше  всех  нас.  Однако  иного  выхода
в  создавшейся  ситуации  я  не  вижу.
 Незнакомый  голос.  Выход  есть.
 Геверниц.  Вы  инициатор  переговоров,  но  вы,  вероятно,  поль¬
зуетесь  определенной  поддержкой  в  Берлине.  Это  позволит  вам
найти  повод  для  визита  Кессельрингу.
 Даллес.  Если  прежде  всего  вас  волнует  судьба  Германии,  то
в  данном  случае  она  —  в  определенной  мере  —  находится  в  на¬
ших  руках.
 Вольф.  Конечно,  этот  довод  не  может  оставить  меня  равно¬
душным.
 Даллес.  Можно  считать,  что  вы  отправитесь  на  Западный
фронт  к  Кессельрингу?
 Вольф.  Да.
 Даллес.  И  вам  кажется  возможным  склонить  Кессельринга
к  капитуляции?
 Вольф.  Я  убежден  в  этом.
 258

Даллес.  Следовательно,  генерал  Виттинхоф  последует  его  при¬
меру?
 Вольф.  После  того,  как  я  вернусь  в  Италию.
 Геверниц.  И  в  случае  каких-либо  колебаний  Виттинхофа  вы
сможете  повлиять  на  события  здесь?
 Вольф.  Да.  Естественно,  в  случае  надобности  вам  будет  необ¬
ходимо  встретиться  с  генералом  Виттинхофом:  здесь  или
в  Италии.
 Даллес.  Если  вам  покажется  это  целесообразным,  мы  пойдем
на  такой  контакт  с  Виттинхофом.  Когда  можно  ждать  вашего
возвращения  от  Кессельринга?
 Вольф.  Я  стучу  по  дереву.
 Даллес.  Я  стучу  по  дереву.
 Незнакомый  голос.  Мы  стучим  по  дереву.
 Вольф.  Если  все  будет  хорошо,  я  вернусь  через  неделю  и
привезу  вам  и  Виттинхофу  точную  дату  капитуляции  войск  рей¬
ха  на  западе.  К  этому  часу  капитулирует  наша  группа  в  Италии.
 Геверниц.  Скажите,  сколько  заключенных  томятся  в  ваших
концлагерях?
 Вольф.  В  концлагерях  рейха  в  Италии  находится  несколько
десятков  тысяч  человек.
 Даллес.  Что  с  ними  должно  произойти  в  ближайшем  буду¬
щем?
 Вольф.  Поступил  приказ  уничтожить  их.
 Геверниц.  Может  быть,  этот  приказ  приведен  в  исполнение  за
время  вашего  отсутствия?
 Вольф.  Да.
 Даллес.  Можно  предпринять  какие-то  шаги,  чтобы  не  допус¬
тить  исполнения  этого  приказа?
 Вольф.  Полковник  Дольман  останется  вместо  меня.  Я  верю
ему  как  себе.  Даю  вам  слово  джентльмена,  что  этот  приказ
исполнен  не  будет.
 Геверниц.  Господа,  пойдемте  на  террасу,  я  вижу,  готов  стол.
Там  будет  приятнее  продолжать  беседу,  здесь  слишком  душно...»
 16.3.1945 	(23  часа  28  минут)
 •..Той  же  ночью  Кэт  с  детьми  уезжала  в  Париж.  Вокзал  был
пустынный,  тихий.  Лил  дождь.  Сонно  попыхивал  паровоз.  В  мок¬
ром  асфальте  расплывчато  змеились  отражения  фонарей.  Кэт
все  время  плакала,  потому  что  только  сейчас,  когда  спало  страш¬
ное  напряжение  этих  дней,  в  глазах  ее,  не  исчезая  ни  на  ми¬
нуту,  стоял  Эрвин.  Он  виделся  ей  все  время  одним  и  тем  же:
17*
 259

в  углу  за  радиолами,  которые  он  так  любил  чинить  в  те  дни,
когда  у  него  не  было  сеансов  радиосвязи  с  Москвой...
 Штирлиц  сидел  в  маленьком  вокзальном  кафе  возле  большо¬
го  стеклянного  окна:  отсюда  ему  был  виден  весь  состав.
 —  Мосье?  —  спросила  толстая,  улыбчивая  официантка.
 —  Сметаны,  пожалуйста,  и  чашку  кофе.
 —  С  молоком?
 —  Нет,  я  бы  выпил  черный  кофе.
 Официантка,  принесла  ему  взбитую  сметану  и  кофе.
 —  Знаете,  —  сказал  Штирлиц,  виновато  улыбнувшись,  —  я
не  ем  взбитую  сметану.  Это  у  меня  с  детства.  Я  просил  обыкно¬
венную  сметану,  просто  полстакана  сметаны.
 Официантка  сказала:
 —  О,  простите,  мосье...
 Она  открыла  прейскурант  и  быстро  полистала  его.
 —  У  нас  сметана  восьми  сортов,  есть  и  взбитая,  и  с  варень¬
ем,  и  с  сыром,  а  вот  простой  сметаны  у  нас  нет.  Пожалуйста,
простите  меня.  Я  пойду  к  повару  и  попрошу  его  придумать  что-
нибудь  для  вас.  У  нас  не  едят  простую  сметану,  но  я  постараюсь
что-нибудь  сделать...
 «У  них  не  едят  простую  сметану,  —  подумал  Штирлиц.  —
А  у  нас  мечтают  о  простой  корке  хлеба.  А  здесь  нейтралитет:
восемь  сортов  сметаны,  предпочитают  взбитую.  Как,  наверное,
хорошо,  когда  нейтралитет.  И  для  человека  и  для  государства...
Только  когда  пройдут  годы,  вдруг  до  тебя  дойдет,  что,  пока  ты
хранил  нейтралитет  и  ел  взбитую  сметану,  главное-то  прошло
мимо.  Нет,  это  страшно:  всегда  хранить  нейтралитет.  Какой,
к  черту,  нейтралитет?  Если  бы  мы  не  сломили  Гитлера  под
Сталинградом,  он  бы  оккупировал  эту  Швейцарию  —  и  тю-тю
нейтралитету  вместе  со  взбитой  сметаной».
 —  Мосье,  вот  простая  сметана.  Она  будет  стоить  несколько
дороже,  потому  что  такой  нет  в  прейскуранте.
 Штирлиц  вдруг  засмеялся.
 —  Хорошо,  —  сказал  он.  —  Это  неважно.  Спасибо  вам.
 Поезд  медленно  тронулся.  Он  смотрел  во  все  окна,  но  лица
Кэт  так  и  не  увидел:  наверное,  она  забилась  в  купе,  как  мыш¬
ка,  со  своими  малышами  и  сидит,  ждет,  когда  увидит  своих...
 Он  проводил  глазами  ушедший  состав  и  поднялся  из-за  сто¬
ла.  Сметану  он  так  и  не  съел,  а  кофе  выпил.
 Молотов  вызвал  посла  Великобритании  сэра  Арчибальда  Кэр-
ра  в  Кремль  к  восьми  часам  вечера.  Молотов  не  стал  пригла¬
260

шать  посла  США  Гарримана,  зная,  что  Кэрр  —  опытный  кад¬
ровый  разведчик  и  вести  с  ним  разговор  можно  будет  без  той
доли  излишней  эмоциональности,  которую  обычно  вносил  Гарри-
ман  и  которая  так  раздражала  наркома.
 Трижды  сдавив  большим  и  указательным  пальцами  картон¬
ный  мундштук  «Казбека»,  Молотов  закурил:  он  слыл  заядлым
курильщиком,  хотя  никогда  не  затягивался.
 Он  был  подчеркнуто  сух  с  Кэрром,  и  острые  темные  глаза
его  поблескивали  из-под  стекол  пенсне  хмуро  и  настороженно.
 Беседа  была  короткой:  Кэрр,  просмотрев  ноту,  переданную
ему  переводчиком  наркома  Павловым,  сказал,  что  он  незамед¬
лительно  доведет  ее  текст  до  сведения  правительства  его  вели¬
чества.
 «Подтверждая  получение  Вашего  письма...  по  поводу  пере¬
говоров  в  Берне  между  германским  генералом  Вольфом  и  офи¬
церами  из  штаба  фельдмаршала  Александера,  я  должен  сказать,
что  Советское  Правительство  в  данном  деле  видит  не  недоразу¬
мение,  а  нечто  худшее.
 Из  Вашего  письма  от  12  марта,  как  и  приложенной  к  нему
телеграммы  от  11  марта  фельдмаршала  Александера  Объединен¬
ному  Штабу,  видно,  что  германский  генерал  Вольф  и  сопровож¬
дающие  его  лица  прибыли  в  Берн  для  ведения  с  представите¬
лями  англо-американского  командования  переговоров  о  капиту¬
ляции  немецких  войск  в  Северной  Италии.  Когда  Советское  Пра¬
вительство  заявило  о  необходимости  участия  в  этих  переговорах
представителей  Советского  Военного  Командования,  Советское
Правительство  получило  в  этом  отказ.
 Таким  образом,  в  Берне  в  течение  двух  недель  за  спиной  Со¬
ветского  Союза,  несущего  на  себе  основную  тяжесть  войны  про¬
тив  Германии,  ведутся  переговоры  между  представителями  гер¬
манского  военного  командования,  с  одной  стороны,  и  представи¬
телями  английского  и  американского  командования  —  с  дру¬
гой.  Советское  Правительство  считает  это  совершенно  недопусти¬
мым...
 В.  Молотов».
 Реакция  Бормана  на  донесение  Штирлица  о  подробностях  пе¬
реговоров  Вольфа  и  Даллеса  была  неожиданной:  он  испытывал
мстительное  чувство  радости.  Аналитик,  он  сумел  понять,  что
его  радость  была  похожа  на  ту,  которая  свойственна  завистливым
стареющим  женщинам.
 Борман  верил  психотерапии.  Он  почти  никогда  не  принимал
261

лекарств.  Он  раздевался  донага,  заставлял  себя  входить  в  состоя¬
ние  праны  и  устремлял  заряд  воли  в  больную  часть  организма.
Он  вылечивал  фуникулярную  ангину  за  день,  простуду  перено¬
сил  на  ногах;  он  умел  лечить  зависть,  переламывать  в  себе
тоску  —  никто  и  не  знал,  что  он  с  юности  был  подвержен  страш¬
ным  приступам  ипохондрии.  Так  же  он  умел  «лечить»  и  такую
вот,  остро  вспыхнувшую  в  нем  недостойную  радость.
 —  Это  Борман,  —  сказал  рейхслейтер  в  трубку,  —  здравст¬
вуйте,  Кальтенбруннер.  Я  прошу  вас  приехать  ко  мне  незамед¬
лительно.
 «Да,  —  продолжал  думать  Борман,  —  действовать  надо  осто¬
рожно,  через  Кальтенбруннера.  И  Кальтенбруннеру  я  ничего  не
скажу.  Я  только  попрошу  его  повторно  вызвать  Вольфа  в  Бер¬
лин;  я  скажу  Кальтенбруннеру,  что  Вольф,  по  моим  сведениям,
изменяет  делу  рейхсфюрера.  Я  попрошу  его  ничего  не  передавать
«моему  другу»  Гиммлеру,  чтобы  не  травмировать  его  попусту.
Я  прикажу  Кальтенбруннеру  взять  Вольфа  под  арест  и  выбить
из  него  правду.  А  уже  после  того,  как  Вольф  даст  показания  и
они  будут  запротоколированы  и  положены  лично  Кальтенбрун-
нером  на  мой  стол,  я  покажу  это  фюреру,  и  Гиммлеру  придет
конец.  И  тогда  я  останусь  один  возле  Гитлера.  Геббельс  —  исте¬
рик,  он  не  в  счет,  да  и  потом  он  не  знает  того,  что  знаю  я.
У  него  много  идей,  но  нет  денег.  А  у  меня  останутся  их  идеи
и  деньги  партии.  Я  не  повторю  их  ошибок  —  и  я  буду  победи¬
телем».
 Как  и  всякий  аппаратчик,  проработавший  «под  фюрером»
много  лет,  Борман  в  своих  умопостроениях  допускал  лишь  одну
ошибку:  он  считал,  что  он  все  может,  все  умеет  и  все  понима¬
ет  объемнее,  чем  его  соперники.  Считая  себя  идеологическим  ор¬
ганизатором  национал-социалистского  движения,  Борман  свысока
относился  к  деталям,  частностям  —  словом,  ко  всему  тому,  что
составляет  понятие  «профессионализм».
 Это  его  и  подвело.  Кальтенбруннер,  естественно,  ничего  не
сказал  Гиммлеру  —  таково  было  указание  рейхслейтера.  Он  по¬
вторно  приказал  немедленно  вызвать  из  Италии  Карла  Вольфа.
В  громадном  аппарате  РХСА  ничего  не  проходило  без  присталь¬
ного  внимания  Мюллера  и  Шелленберга.  Радист  при  ставке
Кальтенбруннера,  завербованный  людьми  Шелленберга,  сообщил
своему  негласному  начальству  о  совершенно  секретной  телеграм¬
ме,  отправленной  в  Италию:  «Проследить  за  вылетом  Вольфа
в  Берлин».  Шелленберг  понял  —  гревога!  Дальше  —  проще:
разведке  не  составляло  большого  труда  узнать  о  точной  дате
262

прилета  Вольфа.  На  аэродроме  Темпельхоф  его  ждали  две  ма¬
шины:  одна  —  тюремная,  с  бронированными  дверцами  и  с  тре¬
мя  головорезами  из  охраны  подземной  тюрьмы  гестапо,  а  в  дру¬
гой  сидел  бригаденфюрер  СС,  начальник  политической  разведки
рейха  Вальтер  Шелленберг.  И  к  трапу  самолета  шли  три  голо¬
вореза  в  черном,  с  дегенеративными  лицами  рядом  с  интелли¬
гентным,  красивым,  одетым  для  этого  случая  в  щегольскую  ге¬
неральскую  форму  Шелленбергом.  К  двери  «дорнье»  подкатили
трап,  и  вместо  наручников  холодные  руки  Вольфа  сжали  силь¬
ные  пальцы  Шелленберга.
 Тюремщики  в  этой  ситуации  не  рискнули  арестовывать  Воль¬
фа:  они  лишь  проследили  за  машиной  Шелленберга.  Бригаден¬
фюрер  СС  отвез  обергруппенфюрера  СС  Вольфа  на  квартиру  ге¬
нерала  Фегеляйна,  личного  представителя  Гиммлера  в  ставке
фюрера.  То,  что  там  уже  находился  Гиммлер,  не  остановило  бы
Бормана.  Его  остановило  другое:  Фегеляйн  был  женат  на  сест¬
ре  Евы  Браун  и,  таким  образом,  являлся  прямым  родственником
Гитлера.  Фюрер  даже  называл  его  за  чаем  —  «мой  милый  шу¬
рин»...
 Гиммлер,  включив  на  всю  мощность  радио,  кричал  на
Вольфа:
 —  Вы  провалили  операцию  и  подставили  под  удар  меня,  яс¬
но  вам  это?!  Каким  образом  Борман  и  Кальгенбруннер  узнали
о  ваших  переговорах?!  Как  ищейки  этого  негодяя  Мюллера
могли  все  пронюхать?!
 Шелленберг  дождался,  пока  Гиммлер  кончил  кричать,  а  по¬
сле  негромко  и  очень  спокойно  сказал:
 —  Рейхсфюрер,  вы,  вероятно,  помните:  все  частности  этого
дела  должен  был  подготовить  я.  У  меня  все  в  порядке  с  опера¬
цией  прикрытия.  Я  придумал  для  Вольфа  легенду:  он  внедрял¬
ся  в  ряды  заговорщиков,  которые  действительно  ищут  путей  к  се¬
паратному  миру  в  Берне.  Все  частности  мы  обговорим  здесь  же.
И  здесь  же  под  мою  диктовку  Вольф  напишет  рапорт  на  ваше
имя  об  этих  раскрытых  нами,  разведкой  СС,  переговорах  с  аме¬
риканцами.
 Борман  понял,  что  проиграл,  когда  Гиммлер  и  Шелленберг
с  Вольфом  вышли  от  фюрера.  Пожимая  руку  Вольфа  и  принося
ему  «самую  искреннюю  благодарность  за  мужество  и  верность»,
Борман  обдумывал,  стоит  ли  вызвать  сюда  Штирлица  и  устроить
очную  ставку  с  этим  молочнолицым  негодяем,  который  преда¬
263

вал  фюрера  в  Берне.  Он  думал  об  этом  и  после  того,  как  Гимм¬
лер  увел  свою  банду,  успокоенный  победой  над  ним,  Бор¬
маном.
 Он  не  смог  принять  определенного  решения.  И  тогда  он
вспомнил  о  Мюллере.
 «Да,  —  решил  он,  —  я  должен  вызвать  этого  человека.
С  Мюллером  я  обговорю  все  возможности:  и  о  Штирлице
я  поговорю  с  ним.  У  меня  все  равно  остается  птанс:  данные
Штирлица.  Они  могут  прозвучать  на  партийном  суде  над
Вольфом».
 —  Говорит  Борман,  —  глухо  сказал  он  телефонисту.  —  Вы¬
зовите  ко  мне  Мюллера.
 «Лично  и  секретно  от  премьера  И.  В.  Сталина
президенту  г-ну  Ф.  Рузвельту
 1. 	...Я  никогда  не  сомневался  в  Вашей  честности  и  надеж¬
ности,  так  же  как  и  в  честности  и  надежности  г-на  Черчилля.
У  меня  речь  идет  о  том,  что  в  ходе  переписки  между  нами  об¬
наружилась  разница  во  взглядах  на  то,  что  может  позволить
себе  союзник  в  отношении  другого  союзника  и  чего  он  не  дол¬
жен  позволить  себе.  Мы,  русские,  думаем,  что  в  нынешней  об¬
становке  на  фронтах,  когда  враг  стоит  перед  неизбежностью  ка¬
питуляции,  при  любой  встрече  с  немцами  по  вопросам  капиту¬
ляции  представителей  одного  из  союзников  должно  быть  обеспе¬
чено  участие  в  этой  встрече  представителей  другого  союзника.
Во  всяком  случае,  это  безусловно  необходимо,  если  этот  союз¬
ник  добивается  участия  в  такой  встрече.  Американцы  же  и
англичане  думают  иначе,  считая  русскую  точку  зрения  непра¬
вильной.  Исходя  из  этого,  они  отказали  русским  в  праве  на  уча¬
стие  во  встрече  с  немцами  в  Швейцарии.  Я  уже  писал  Вам  и
считаю  не  лишним  повторить,  что  русские  при  аналогичном  по¬
ложении  ни  в  коем  случае  не  отказали  бы  американцам  и  анг¬
личанам  в  праве  на  участие  в  такой  встрече.  Я  продолжаю  счи¬
тать  русскую  точку  зрения  единственно  правильной,  так  как
она  исключает  всякую  возможность  взаимных  подозрений  и  не
дает  противнику  возможности  сеять  среди  нас  недоверие.
 2. 	Трудно  согласиться  с  тем,  что  отсутствие  сопротивления
со  стороны  немцев  на  Западном  фронте  объясняется  только  лишь
тем,  что  они  оказались  разбитыми.  У  немцев  имеется  на  Восточ¬
ном  фронте  147  дивизий.  Они  могли  бы  без  ущерба  для  своего
дела  снять  с  Восточного  фронта  15—20  дивизий  и  перебросить
их  на  помощь  своим  войскам  на  Западном  фронте.  Однако  немцы
264

этого  не  сделали  и  не  делают.  Они  продолжают  с  остервенением
драться  с  русскими  за  какую-то  малоизвестную  станцию  Земля-
ницу  в  Чехословакии,  которая  им  столько  же  нужна,  как  мерт¬
вому  припарки,  но  безо  всякого  сопротивления  сдают  такие  важ¬
ные  города  в  центре  Германии,  как  Онсабрюк,  Мангейм,  Кас¬
сель.  Согласитесь,  что  такое  поведение  немцев  является  более
чем  странным  и  непонятным.
 3. 	Что  касается  моих  информаторов,  то,  уверяю  Вас,  это
очень  честные  и  скромные  люди,  которые  выполняют  свои  обя¬
занности  аккуратно  и  не  имеют  намерения  оскорбить  кого-либо.
Эти  люди  многократно  проверены  нами  на  деле...»
 Штирлиц  получил  приказ  от  Шелленберга  возвратиться
в  рейх:  необходим  его  личный  рапорт  фюреру  о  той  работе,  ко¬
торую  он  провел  по  срыву  «предательских  переговоров  изменни¬
ка»  Шлага  в  Берне.
 Штирлиц  не  мог  выехать  в  Берлин,  потому  что  он  каждый
день  ждал  связника  из  Центра:  нельзя  продолжать  работу,  не
имея  надежной  связи.  Приезд  связника  также  должен  был  озна¬
чать,  что  с  Кэт  все  в  порядке  и  что  его  донесение  дошло  до
ГКО  и  Политбюро.  Он  покупал  советские  газеты  и  поражался:
дома  всем  казалось,  что  дни  рейха  сочтены  и  никаких  неожи¬
данностей  не  предвидится.
 А  он,  как  никто  другой,  особенно  сейчас,  проникнув  в  тайну
переговоров  с  Западом,  зная  изнутри  потенциальную  мощь  гер¬
манской  армии  и  индустрии,  опасался  трагических  неожиданно¬
стей  —  и  чем  дальше,  тем  больше.
 Он  понимал,  что,  возвращаясь  в  Берлин,  он  сует  голову  в  пет¬
лю.  Возвращаться  туда  одному,  чтобы  просто  погибнуть,  —  это
не  дело.  Штирлиц  научился  рассуждать  о  своей  жизни  со  сторо¬
ны,  как  о  некой  категории,  существующей  обособленно  от  него.
Вернуться  туда,  имея  надежную  связь,  которая  бы  гарантирова¬
ла  немедленный  и  надежный  контакт  с  Москвой,  имело  смысл.
В  противном  случае  можно  было  выходить  из  игры:  он  сделал
свое  дело.
 17.3.1945 	(22  часа  57  минут)
 Они  встретились  в  ночном  баре  —  как  и  было  уговорено.
Какая-то  шальная  девка  привязалась  к  Штирлицу.  Девка  была
пьяная,  толстая  и  беспутно-красивая.  Она  все  время  шептала
 265

ему:  «О  нас,  математиках,  говорят  как  о  сухарях!  Ложь!  В  люб¬
ви  я  Эйнштейн!  Я  хочу  быть  с  вами,  седой  красавец!»
 Штирлиц  никак  не  мог  от  нее  отвязаться;  он  уже  узнал
связника  по  трубке,  портфелю  и  бумажнику,  должен  был  нала¬
дить  контакт,  но  он  никак  не  мог  отвязаться  от  математички.
 —  Иди  наверх,  на  улицу,  —  сказал  Штирлиц.  —  Я  сейчас
выйду.
 —  Правда?
 —  Да,  да...
 —  Поклянись?
 —  Чтоб  я  сдох,  —  хмыкнул  Штирлиц.  —  Иди,  начерти  па¬
ру  формул.  Иди.
 Связник  передал  ему,  что  Центр  не  может  настаивать  на
его  возвращении  в  Германию,  понимая,  как  это  сложно  в  создав¬
шейся  ситуации  и  чем  это  может  ему  грозить.  Однако  если
Юстас  чувствует  в  себе  силы,  то  Центр,  конечно,  был  бы  заин¬
тересован  в  его  возвращении  в  Германию.  При  этом  Центр  остав¬
ляет  окончательное  решение  вопроса  на  усмотрение  товарища
Юстаса,  сообщая  при  этом,  что  командование  вошло  в  ГКО  и
Президиум  Верховного  Совета  с  представлением  о  присвоении
ему  звания  Героя  Советского  Союза  за  разгадку  операции  «Сап-
райз  Кроссворд».  Если  товарищ  Юстас  сочтет  возможным  вер¬
нуться  в  Германию,  тогда  ему  будет  передана  связь:  два  ра¬
диста,  внедренные  в  Потсдам  и  Веддинг,  перейдут  в  его  распо¬
ряжение.  Точки  надежны,  они  были  «законсервированы»  два  го¬
да  назад.
 Штирлиц  спросил  связника:
 —  У  вас  как  со  временем?
 —  А  что?
 —  Как  у  вас  со  временем?  —  поморщившись,  повторил
Штирлиц.  —  Если  есть  десять  минут,  тогда  я  напишу  малень¬
кую  записочку.
 —  Десять  минут  у  меня  есть  —  я  успею  на  парижский  поезд.
Только...
 —  Я  напишу  по-французски,  —  улыбнулся  Штирлиц,  —
левой  рукой  и  без  адреса.  Адрес  знают  в  Центре,  там  пере¬
дадут.
 —  С  вами  страшно  говорить,  —  заметил  связник,  —  вы  яс¬
новидящий.
 —  Какой  я  ясновидящий...
 Связник  заказал  себе  большой  стакан  апельсинового  сока  и
закурил.  Курил  он  неумело,  отметил  для  себя  Штирлиц,  видимо,
недавно  начал  и  не  очень-то  еще  привык  к  сигаретам:  он  то  и
266

цело  сжимал  пальцами  табак,  словно  это  была  гильза  папи¬
росы.
 «Обидится,  если  сказать?  —  подумал  Штирлиц,  вырвав  из
блокнота  три  маленьких  листочка.  —  Пусть  обидится,  а  сказать
надо».
 —  Друг,  —  заметил  он,  —  когда  курите  сигарету,  помните,
что  она  отличается  от  папиросы.
 —  Спасибо,  —  ответил  связник,  —  но  там,  где  жил  я,  теперь
сигареты  курят  именно  так.
 —  Это  ничего,  —  хмыкнул  Штирлиц,  —  это  вы  меня  лихо  под-
лопатили.  Молодец.  Не  сердитесь.
 —  Я  не  сержусь.  Наоборот,  мне  очень  дорого,  что  вы  так
заботливы...
 —  Заботлив?  —  переспросил  Штирлиц.  Он  испугался  —  не
сразу  вспомнил  значение  этого  русского  слова.
 «Любовь  моя,  —  начал  писать  он,  —  я  думал,  что  мы  с  тобой
увидимся  на  этих  днях,  но,  вероятно,  произойдет  это  несколько
позже...»
 Когда  он  попросил  связника  подождать,  он  знал,  что  он  сей¬
час  напишет  Сашеньке.  Видения  пронеслись  перед  его  глазами:
и  его  первая  встреча  с  ней  во  владивостокском  ресторане  «Вер¬
саль»,  и  прогулка  по  берегу  залива,  первая  их  прогулка  в  душ¬
ный  августовский  день,  когда  с  утра  собирался  дождь,  и  небо
сделалось  тяжелым,  лиловым,  с  красноватыми  закраинами,  и
очень  белыми,  будто  раскаленными  далями,  которые  казались
литым  продолжением  моря.
 Они  остановились  возле  рыбаков  —  их  шаланды  были  раскра¬
шены  на  манер  японских  в  сине-красно-желтые  цвета,  только
вместо  драконов  носы  шаланд  украшались  портретами  русоволо¬
сых  красавиц  с  голубыми  глазами.
 Рыбаки  только-только  пришли  с  моря  и  ждали  повозки  с  ба¬
зара.  Рыбины  у  них  были  тупорылые,  жирные  —  тунцы.  Паренек
лет  четырнадцати  варил  уху.  Пламя  костра  было  желтоватым
из-за  того,  что  липкая  жара  вобрала  в  себя  все  цвета  —  и  тра¬
вы,  и  моря,  и  неба,  и  даже  костра,  который  в  другое  время  был
бы  красно-голубым,  зримым.
 —  Хороша  будет  ушица?  —  спросил  он  тогда.
 —  Жирная  уха,  —  ответил  старшина  артели,  —  оттягивает
и  зеленит.
 —  Это  как?  —  спросила  Сашенька  удивленно.  —  Зеленит?
 —  А  молодой  с  нее  делаешься,  —  ответил  старик,  —  здоро¬
вый...  Ну,  а  коли  молодо  —  так  оно  ж  и  зелено.  Не  побрезгуйте
откушать?
 Он  достал  из-за  кирзового  голенища  деревянную  ложку  и
267

протянул  ее  Сашеньке.  Исаев  тогда  внутренне  сжался,  опасаясь,
что  эта  утонченная  дочка  полковника  генерального  штаба,  поэтес¬
са,  откажется  «откушать»  ухи  или  брезгливо  посмотрит  на  не¬
мытую  ложку,  но  Сашенька,  поблагодарив,  отхлебнула,  зажму¬
рилась  и  сказала:
 —  Господи,  вкуснотища-то  какая,  Максим  Максимыч!
 Она  спросила  старика  артельщика:
 —  Можно  еще?
 —  Кушайте,  барышня,  кушайте,  —  ответил  старик,  —  нам-то
она  в  привычку,  мы  морем  балованы.
 —  Вы  говорите  очень  хорошо,  —  заметила  Сашенька,  дуя  на
горячую  звездную  уху,  —  очень  красиво,  дедушка.
 —  Да  что  вы,  барышня,  —  засмеялся  старик,  обнажая  ряд
желтых  крупных  зубов,  —  я  же  по-простому  говорю,  как  внутри
себя  слышу.
 —  Поэтому  у  вас  слова  такие  большие,  —  серьезно  сказала
Сашенька,  —  не  стертые.
 Артельщик  снова  рассмеялся:
 —  Да  нешто  слова  стереть  можно?  Это  копейку  стереть,  по¬
ка  с  рук  в  руки  тычешь,  а  слово  —  оно  ведь  будто  воздух,  лета¬
ет  себе  и  веса  не  имеет...
 ...В  тот  вечер  они  пошли  с  Сашенькой  на  вернисаж:  откры¬
вали  экспозицию  полотен  семнадцатого  века:  заводчики  Брин¬
нер  и  Павловский  скупили  эти  шедевры  за  бесценок  в  Иркутской
и  Читинской  галереях.  На  открытие  приехал  брат  премьера,  ми¬
нистр  иностранных  дел  Николай  Дионисьевич  Меркулов.  Он  вни¬
мательно  осматривал  живопись,  щелкал  языком,  восхищался,
а  после  сказал:
 —  Наши  щелкоперы  болтают,  что  дикие  мы  были  и  неученые!
А  вот,  полюбуйтесь  —  такие  картины  уж  двести  лет  назад  рисо¬
вали!  И  похоже,  и  каждая  деталька  прописана,  и  уж  ежели  по¬
ле  нарисовано  —  так  рожью  пахнет,  а  не  «Бубновым  валь-
том»!
 —  Валетом,  —  машинально  поправила  его  Сашенька.  Она  ска¬
зала  это  очень  тихо,  словно  бы  самой  себе,  но  Максим  Максимыч
услышал  ее  и  чуть  пожал  ее  пальцы.
 Когда  министр  уехал,  все  зашумели,  перейдя  в  соседний  зал,
где  были  накрыты  столы  для  прессы  и  дипломатов.
 —  А  говорят,  интеллигентных  владык  у  нас  нет!  —  шумел
кто-то  из  газетчиков.  —  Культурнейший  же  человек  Меркулов!
Воспитанный,  образованный!  Интеллигент!
 Штирлиц  хотел  написать  ей  про  то,  как  он  до  сих  пор  помнит
ту  ночь  на  таежной  заимке,  когда  она  сидела  возле  маленького
слюдяного  оконца  и  была  громадная  луна,  делавшая  ледяные
268

узоры  плюшевыми,  уютными,  тихими.  Он  никогда  раньше  не
испытывал  того  чувства  покоя,  какое  судьба  подарила  ему  в  тре¬
вожную,  трагическую  ночь...
 Он  хотел  сказать  ей,  как  часто  он  пробовал  писать  ее  лицо:
и  в  карандаше  и  акварелью.  Однажды  он  пробовал  писать  ее
маслом,  но  после  первого  же  дня  холст  изорвал.  Видимо,  само
Сашенькино  существо  противоречило  густой  категоричности  мас¬
ла,  которое  предполагает  в  портрете  не  только  сходство,  но  и
необходимую  законченность,  а  Сашеньку  Штирлиц  открывал  для
себя  наново  каждый  день  разлуки.  Он  вспомнил  слова,  сказан¬
ные  ею,  семнадцатилетней,  и  поражался  —  по  прошествии  мно¬
гих  лет  —  глубине  и  нежности  ее  мыслей,  какой-то  их  робкой
уважительности  по  отношению  к  собеседнику,  кем  бы  он  ни
был.  Она  и  жандармам-то  сказала  тогда:  «Мне  совестно  за  вас,
господа.  Ваши  подозрения  безнравственны».
 Штирлицу  хотелось  написать  ей,  как  однажды  в  Париже,  на
книжных  развалах,  он  случайно  прочел  в  потрепанной  книжеч¬
ке:  «Мне  хочется  домой,  в  огромность  квартиры,  наво¬
дящей  грусть.  Войду,  сниму  пальто,  опомнюсь,  огнями  улиц
озарюсь...»
 Прочитав  эти  строки,  Штирлиц  второй  раз  в  жизни  заплакал.
Он  заплакал  первый  раз,  когда,  вернувшись  из  первой  своей  че¬
кистской  поездки  за  кордон,  увидел  могилу  отца.  Старик  начи¬
нал  с  Плехановым.  Его  зарубили  казаки  осенью  двадцатого  года.
Он  заплакал,  когда  остался  один,  плакал  по-детски,  жалобно
всхлипывая,  но  не  этого  стыдился  он,  а  просто  ему  казалось,
что  его  горе  должно  жить  в  нем  как  память.  «Максим  Иванович»
принадлежал  многим  людям,  а  вот  память  о  «папе»  принадле¬
жала  ему  одному,  и  это  была  особая  память,  и  подпускать
к  ней  Штирлиц  никого  не  хотел,  да  и  не  мог.  А  тогда  в  Пари¬
же,  на  книжном  развале,  он  заплакал  неожиданно  для  самого
себя,  потому  что  в  этих  строках  он  увидел  чувство,  которое  бы¬
ло  так  нужно  ему  и  которого  он  —  за  всю  жизнь  свою  —  так
и  не  пережил,  не  ощутил.  За  строчками  этими  он  увидел  все  то,
что  он  так  явственно  представлял  себе,  о  чем  он  мечтал,  но  чего
не  имел  ни  одной  минуты.
 Ну  как  же  сейчас  написать  Сашеньке,  как  осенью  —  он  точ¬
но  помнил  тот  день  и  час  —  семнадцатого  октября  сорокового
года  он  пересекал  Фридрихштрассе  и  вдруг  увидел  Сашеньку,
и  как  у  него  заледенели  руки,  и  как  он  пошел  к  ней,  забыв
на  мгновенье  про  то,  что  он  не  может  этого  делать,  и  как,  услы¬
хав  ее  голос  и  поняв,  что  это  не  Сашенька,  тем  не  менее  шел
следом  за  этой  женщиной,  шел,  пока  она  дважды  не  обернулась
удивленно,  а  после  —  рассерженно.
 269

Ну  как  написать  ей,  что  он  тогда  три  раза  просил  Центр
отозвать  его,  и  ему  обещали  это,  но  началась  война...
 Как  может  он  сейчас  все  видения,  пронесшиеся  перед  глаза¬
ми,  уместить  в  слова?
 И  он  начал  переводить  строчки  Пастернака  на  французский,
и  писал  их,  как  прозу,  в  строку,  но  потом  понял,  что  делать  это¬
го  нельзя,  потому  что  умный  враг  и  эти  стихи  может  обратить
в  улику  против  парня,  который  пьет  апельсиновый  сок  и  курит
сигарету  так,  как  это  сейчас  модно  там,  где  он  сейчас  жил.
И  он  положил  этот  листок  в  карман  (машинально  отметив,  что
сжечь  его  удобнее  всего  будет  в  машине)  и  приписал  к  тем
строчкам,  которыми  он  начал  письмо:  «Это  произойдет,  как
я  думаю,  в  самом  ближайшем  будущем».
 Ну  как  написать  ей  о  встрече  с  сыном  в  Кракове  летом  про¬
шлого  года?  Как  сказать  ей,  что  мальчик  сейчас  в  Праге  и  что
сердце  его  разрывается  между  нею  и  Сашей-маленьким,  который
без  него  стал  Сашей-большим?  Как  сказать  ей  о  любви  своей  и
о  горе,  что  ее  нет  рядом,  и  о  том,  как  он  ждет  дня,  когда  смо¬
жет  ее  увидеть?  Слова  сильны  только  тогда,  когда  их  много  и
когда  они  сложились  в  библию  или  в  Пушкина...  А  так  —  му¬
сор  они  так,  да  и  только.
 Штирлиц  закончил  свое  письмо:  «Я  целую  тебя  и  люблю».
 Связник  посмотрел  на  часы.
 —  Да,  да,  —  сказал  Штирлиц,  —  я  вижу.
 —  У  меня  еще  есть  пара  минут.
 «Как  можно  словами  выразить  мою  тоску  и  любовь?  —  про¬
должал  думать  он.  —  Они  стертые,  эти  мои  слова,  как  старые
монеты.  Она  любит  меня,  поэтому  она  поверит  и  этим  моим
стертым  гривенникам...
 Нельзя  мне  ей  так  писать:  слишком  мало  мы  пробыли  вме¬
сте,  и  так  долго  она  живет  теми  днями,  что  мы  были  вместе.
Она  и  любит-то  меня  того,  дальнего,  —  так  можно  ли  мне
писать  ей  так?»
 —  Знаете,  —  сказал  Штирлиц,  пряча  листочки  в  карман,  —
вы  правы,  не  стоит  это  тащить  вам  через  три  границы.  Вы  пра¬
вы,  простите,  что  я  отнял  у  вас  время.
 18.3.1945 	(16  часов  33  минуты)
 Мотор  «хорьха»  урчал  мощно  и  ровно.  Бело-голубой  указа¬
тель  на  автостраде  показывал  247  километров  до  Берлина.  Снег
уже  сошел.  Земля  была  устлана  ржавыми  дубовыми  листьями.
Воздух  в  лесу  был  тугим,  синим.
 270

«Семнадцать  мгновений  апреля,  —  транслировали  по  радио
песенку  Марики  Рокк,  —  останутся  в  сердце  твоем.  Я  верю,  во¬
круг  нас  всегда  будет  музыка,  и  деревья  будут  кружиться
в  вальсе,  и  только  чайка,  закруженная  стремниной,  утонет,  и  ты
не  сможешь  ей  помочь...»
 Штирлиц  резко  затормозил.  Движения  на  трассе  не  было,  и
он  бросил  свой  автомобиль,  не  отогнав  его  на  обочину.  Он  вошел
в  хвойный  лес  и  сел  на  землю.  Здесь  пробивалась  робкая  ярко-
зеленая  первая  трава.  Штирлиц  осторожно  погладил  землю  ру¬
кой.  Он  долго  сидел  на  земле  и  гладил  ее  руками.  Он  знал,  на
что  идет,  дав  согласие  вернуться  в  Берлин.  Он  имеет  поэтому
право  долго  сидеть  на  весенней  холодной  земле  и  гладить  ее  ру¬
ками...

18  Приложение  к  журналу  .«Сельская  молодежь»,  т.  2

От  автора
 Записывать  воспоминания  участников  и  очевидцев  сражений
Великой  Отечественной  войны  —  моя  давнишняя  привычка.  Та¬
ких  записей  накопилось  много,  и  по  ним  я  время  от  времени
проверяю  себя,  свою  память:  они  связаны  с  личными  впечат¬
лениями  фронтовой  жизни,  которые  еще  не  успел  как  следует
осмыслить.
 Недавно,  перелистывая  фронтовые  блокноты  периода  Сталин¬
градской  битвы,  я  нашел  небольшую  заметку  о  гибели  группы
бойцов,  сражавшихся  на  берегу  Волги  в  районе  тракторного  за¬
вода.  Группой  командовал  молодой,  удивительно  дерзкий  лейте¬
нант.  У  него  было  всего  лишь  полсотни  бойцов,  однако  они  не
только  отражали  атаки  батальонов  пехоты  и  танков  противника,
но  и  сами  переходили  в  контратаки.  Лейтенант  наносил  удары
по  противнику  с  тыла  и  флангов.  Его  бойцы  умели  действовать
ночью.  Ночные  удары  ошеломляли  вражеских  солдат  и  офице¬
ров,  вынуждали  их,  как  правило,  с  большими  потерями  остав¬
лять  те  позиции,  которые  захватывали  днем...  Кто  этот  лейте¬
нант  —  неизвестно.  Вместо  фамилии  в  записи  —  пробелы,  мно¬
готочия  и  вопросительные  знаки.  Вероятно,  рассказчик  пытался
вспомнить,  назвать  имя  героя,  но  так  и  не  вспомнил.
 В  другом  блокноте  записан  рассказ  о  герое,  который  чем-то
очень  похож  на  лейтенанта.  В  конце  записи  помечено:  «26  мар¬
та  1943  года  бросился  на  амбразуру  немецкого  дота».
 В  том  же  блокноте  записан  рассказ  медицинской  сестры,  ко¬
торая,  поведав  мне  о  человеке  редкостной  храбрости  и  чистого
сердца,  почему-то  не  назвала  его  имени,  сказав  только,  что  он
был  старшим  лейтенантом,  истребителем  танков,  солдаты  назы¬
вали  его  бессмертным.
 —  В  августе  сорок  третьего  года,  —  сказала  она,  —  стар¬
ший  лейтенант  был  смертельно  ранен,  доставлен  в  Дарницкий
госпиталь  и  через  несколько  часов  его  отнесли  в  мертвецкую...
 Читаю  дальше.  И  вдруг  устанавливаю  почти  невероятное  —
это  один  и  тот  же  человек.  Он  прошел  от  Сталинграда  до  Бер¬
лина  и,  кажется,  участвовал  в  освобождении  Праги,  затем,  пос¬
ле  войны,  работал  слесарем  на  Перовском  заводе  в  Москве.  Если
это  так,  то  по  записям  я  должен  найти  его  и,  если  он  жив,  встре¬
титься  с  ним.
 Однако  прежде  чем  отправиться  в  поиски,  решил  посовето¬
ваться  с  Василием  Ивановичем  Чуйковым  —  с  чего  начать?
Бывший  командующий  62-й  армией,  нынне  Маршал  Советского
Союза,  выслушав  меня,  сказал:
 —  На  войне  бывает  и  такое...
 Он  открыл  свой  сейф  и  дал  мне  почитать  два  письма.  Од¬
но  —  от  участника  Сталинградской  битвы  Владимира  Влади¬
мировича  Гусева,  другое  —  от  жителей  Дмитриево-Льговского
18*
 275

района  Курской  области.  В  первом  высказано  недовольство  —
почему  забыты  героические  дела  одного  славного  воина  62-й  ар¬
мии,  погибшего  в  боях  за  тракторный  завод  в  октябре  1942  го¬
да;  во  втором  рассказывается  о  том,  как  в  марте  1943  года  на
Курской  земле  в  боях  за  Хомутовку,  Юдовку,  Калиновку,  Рома¬
ново  сражались  истребители  танков  под  командой  храброго  офи¬
цера-артиллериста.  Второе  письмо  скреплено  двадцатью  подпися¬
ми.  В  первом  и  втором  письмах  называется  одно  и  то  же  имя.
Причем  в  первом  есть  прямое  утверждение  —  герой  погиб:
«Снайперская  пуля  врага  угодила  ему  ниже  левого  глаза  и  вы¬
шла  в  затылок».
 —  Трудно  поверить  —  быть  может,  это  однофамильцы,  —
сказал  я,  прочитав  письма.
 —  Не  спеши  с  выводами,  —  предупредил  меня  Василий  Ива¬
нович.  —  Знаешь  ли  ты,  что  при  Суворове  один  генерал,  тогда
еще  молодой,  был  ранен  в  глаз  с  повреждением  черепа,  но  вы¬
жил  и...
 Василий  Иванович  прошелся  по  кабинету,  выжидающе  по¬
молчал,  потом  произнес:
 —  Это  был  Голенищев-Кутузов  Михаил  Илларионович...
 Мне  осталось  только  сказать:
 —  Я  вас  понял,  отправляюсь  в  путь.
 —  То-то  же.  С  этих  писем  и  начинай  свой  поиск,  —  посове¬
товал  Василий  Иванович.
 Прошло  немного  времени,  и...  Впрочем,  сначала  следует  пока¬
зать  эти  записи,  а  потом  рассказывать  остальное.

Запись  первая
 Это  было  20  октября  1942  года.
 —  Товарищ  лейтенант,  товарищ
лейтенант!..  Солнышко!..
 Лейтенант  поднял  голову.  Над
ним  ворочались  огромные  клубы
дыма.
 —  Где  Солнышко?
 —  Там,  справа.  Землей  засыпа¬
ло!..  Рядом  фугаска  разорвалась.
 —  За  лопаты!  —  скомандовал
лейтенант  с  такой  твердостью  в  го¬
лосе,  с  какой  он  приказывал  брать
гранаты  и  теснить,  теснить  против¬
ника  от  кручи.  За  спиной,  в  десяти
шагах  —  Волга.
 И  бойцы  взяли  лопаты.
 В  начале  боев  за  Нижний  посе¬
лок  тракторного  завода  в  группе
лейтенанта  было  пятьдесят  семь
бойцов.  Теперь  осталось  шестеро.
Восемь  дней  они  не  видели  неба,
не  смотрели  на  звезды  и,  кажется,
забыли  про  солнце.  Сейчас  они
только  что  вернулись  из  вылазки.
Всю  ночь  провели  в  цехах  трактор¬
ного  завода,  имитировали  десант.
Немцы  очень  боялись  русских  де¬
сантников.
 —  Солнышко!..  —  прокричал
кто-то  тревожно,  с  тоской.
 Дымилась  воронка.  Никто  не
отозвался.
 —  Берите  правее,  —  приказал
лейтенант,  налегая  на  лопату.  —
Осторожней...  чтоб  не  повредить...
 —  Где-то  тут,  но  глубоко,  на
самом  дне  окопа,  —  сказал  боец,
вставший  рядом  с  лейтенантом.
 277

Из  земли,  много  раз  перепаханной  взрывами  бомб  и  снарядов,
люди  откапывали  Солнышко.
 Лейтенант  отбрасывал  землю  большими  комьями.  Сильный,
проворный,  с  широким  размахом  плеч,  он  готов  был  в  тот  час
перевернуть  весь  берег,  чтобы  возвратить  в  строй  Солнышко.
 Еще  в  первый  день  боевых  действий  на  тракторном  заводе
он  встретил  в  кузнечном  цехе  бойца,  который,  задыхаясь  от  жа¬
ры  и  чада,  высунул  голову  в  пролом  стены  —  подышать  све¬
жим  воздухом.
 —  Вылезай,  рыжий!..  —  крикнул  лейтенант.
 Боец,  показывая  автомат,  пожаловался:
 —  Патроны  кончились.
 —  Вылезай,  получишь  целый  диск.
 И  перед  лейтенантом  предстал  невысокого  роста,  красноще¬
кий,  в  обмотках  боец  с  автоматом  и  пухлой  сумкой  на  загорбке.
 —  Получай  диск  и  дуй  вон  туда,  за  кузнечный  пресс,  в  за¬
саду:  там  скоро  фрицы  будут  перебегать.
 —  Есть,  я  сейчас,  слушаюсь!
 Вечером,  после  жаркого  боя  в  кузнечном  цехе  лейтенант
снова  встретился  с  бойцом  в  обмотках,  который  как-то  бес¬
церемонно,  будто  не  признавая  в  нем  командира,  взял  за
локоть:
 —  Стой,  лейтенант,  у  тебя  на  пилотке  темное  пятно.  Ранен?
 —  Пройдет.
 —  Нет,  не  отпущу,  перевязать  надо.
 —  Откуда  у  тебя  такая  прыть?!  —  возмутился  лейтенант.
 —  Не  разговаривать!
 И  странное  дело:  лихой  лейтенант  сразу  будто  погас,  когда
бережная  рука  прикоснулась  к  кровоточащей  ране.  Бинт  ложил¬
ся  мягко  и  аккуратно.  Боль  заглохла.
 —  Смотри,  какой  исцелитель,  —  смягчился  лейтенант.  —  От¬
куда  ты  взялся?
 —  Мы  из  окружения,  из  Орловки,  вырвались.  Теперь  не  знаю,
куда  деваться.
 —  Оставайся  в  моей  группе,  —  распорядился  лейтенант.
 —  Я  сейчас...  Извините,  —  оговорился  боец  и  тут  же,  при¬
ложив  руку  к  пилотке,  отчеканил:  —  Есть  оставаться  в  вашей
группе.  Спасибо,  товарищ  лейтенант!
 Дым,  чад,  пыль.  И  никто  так  и  не  смог  как  следует  разгля¬
деть  бойца  в  обмотках,  у  которого  было  девичье  имя  —  Тоня,
Антонида  Давыдова.
 После  того  как  группа  вырвалась  из  окруженного  кузнечного
цеха  на  «берег  жизни»,  к  Волге,  где  Тоня  устроила  санитарный
окоп  и  стала  перевязывать  раны,  лейтенант  сказал  ей:
 278

—  Спасибо,  Солнышко!..
 С  того  часа  и  пришло  к  ней  это  имя  —  Солнышко.  У  нее  бы¬
ла  солнечная  улыбка.
 Когда  бои  переметнулись  на  край  высокого,  в  тридцать  метров
отвесного  берега,  ее  настигла,  казалось,  неминуемая  гибель.
 Стенки  окопа,  в  котором  сидела  Тоня,  готовя  бинты,  вдруг
сдвинулись,  сжали  ей  плечи.  Земля  зашевелилась.  Взрыва  фу¬
гасной  бомбы  Тоня  не  слышала  или  не  успела  услышать.  Взды¬
бившийся  берег,  как  показалось  ей,  поднялся  к  тучам,  а  затем
обвалился  на  нее.  И  сразу  стало  трудно  дышать.
 «Неужели  конец?»  —  подумала  Тоня,  еще  не  зная,  что  над
ней  почти  метровая  толща  земли.  В  горле  застряла  пыль,  мо¬
ментально  превратившись  в  твердый  камень:  ни  проглотить,  ни
выплюнуть.  Дыхание  запало,  но  сердце  билось.  Нечеловеческим
усилием  ей  удалось  вдохнуть  черев  нос  тонкую  струйку  воздуха.
Ощутилась  боль  в  спине,  словно  между  лопаток  кто-то  всадил
нож.  Еще  вдох.  И  еще  больнее,  хоть  не  дыши...
 Теряя  сознание,  Тоня  в  последний  раз  подумала  о  своих
друзьях.  Быть  может,  их  тоже  завалило.  Нет,  они,  кажется,  ра¬
ботают  лопатами.  Но  как  далеко  и  высоко  они  от  нее!  До  слуха
стало  доноситься  глухое,  словно  из  поднебесья,  эхо  человеческо¬
го  говора.  Успеют  ли?..
 Еще  несколько  секунд  —  и  сквозь  веки  закрытых  глаз  про¬
ник  свет,  над  лицом  —  горячее  дыхание.  Она  хватает  воздух,
жадно,  во  всю  силу,  а  легкие  не  расправляются.  Еще  глоток  —
и  будто  уснула.
 Она  потеряла  сознание  в  тот  момент,  когда  лейтенант  вырвал
ее  из  земли.  Она  не  слышала  его  голоса.  Покачивая  ее  на  ру¬
ках,  как  ребенка,  он  приговаривал:
 ’—  Солнышко,  ну  вздохни  еще  раз,  Солнышко...
 И  она  вздохнула,  открыла  глаза.
 И  когда  на  ее  лице  появилась  улыбка,  лейтенант  стал  сра¬
зу  более  строгим  к  ней.  Видно,  так  уж  устроена  натура  чело¬
века,  особенно  командира  на  фронте:  мертвым  —  поклон,  уми¬
рающим  —  ласка,  живым  —  строгий  приказ.
 —  Теперь  сама  отдышится.  По  местам!..
 К  утру  Тоня  пришла  в  себя,  но  встать  не  могла;  руки,  как
плети,  правая  нога  вывернута,  в  спине  ноющая  болы
 —  Отправить  за  Волгу!  —  приказал  лейтенант.
 —  Не  пойду!..
 И  если  бы  у  Тони  осталась  хоть  капелька  сил,  она  ни  за
что  бы  не  разрешила  отнести  себя  в  лодку.
 В  госпитале  Тоне  стало  совсем  плохо.  Нет,  не  от  боли  в  спи¬
не,  а  от  досады:  разве  можно  было  вот  так  просто  оставлять
279

лейтенанта,  его  бойцов  без  санитарного  пункта!  Кто  им  будет
перевязывать  раны?  Кровью  изойдут...
 Целую  неделю  ни  днем  ни  ночью  она  не  могла  согласиться
с  тем,  что  ее  привязали  к  койке  и  никто  не  мог  сказать,  ка¬
кова  судьба  группы  лейтенанта.  Наконец  ей  разрешили  встать.
Она  пошла  по  палатам.  Разыскала  раненного  на  круче  бойца,
рядового  разведчика  Николая  Смородина,  которого  лейтенант  на¬
зывал  начальником  разведки  группы.  Смуглый,  скуластый  кре¬
пыш,  сибиряк.  От  него  она  рассчитывала  тотчас  же  узнать  все,
что  ее  волновало,  но  Николай  Смородин  лишь  изредка  понимал,
кто  стоит  возле  него.  Скажет  два-три  слова  —  и  все.  Его  при¬
везли  сюда  санитары  зенитно-пулеметного  батальона,  что  стоял
ниже  Сталинграда  на  песчаной  косе.  Как  туда  попал  боец  с  кру¬
чи  тракторного  завода  —  понять  было  нелегко.  Лишь  по  отры¬
вочным  сведениям,  полученным  от  Николая  Смородина,  и  по
рассказам  санитаров  Тоня  установила,  что  22  октября  на  кручу,
где  оборонялась  группа  лейтенанта,  обрушился  новый  удар
авиации  и  артиллерии.  С  утра  до  полудця  пушки  и  минометы
долбили  берег.  Затем  вышли  танки-тралыцики,  чтоб  сделать  про¬
ходы  в  заминированном  поле  перед  кручей.  За  танками  рину¬
лась  пехота.  В  тот  час  выбыл  из  строя  Николай  Смородин.  Сна¬
чала  он  был  ранен  в  ногу,  потом  в  живот,  и  никто  не  думал,  что
ему  суждено  жить.  Чтобы  тело  отважного  воина  не  попало  в
руки  фашистов,  кому-то  пришло  в  голову  привязать  Смородина
к  двум  бревнам  и  отправить  его  по  течению  реки.
 Оттолкнули  от  берега  бревна.  На  них  лежал  Николай  Смо¬
родин.  Лейтенант,  еле  держась  на  ногах,  проводил  его,  вытянув
руки  по  швам,  склонив  голову.  Прощального  салюта  не  дали.
Надо  было  экономить  боеприпасы.
 Каким  путем  Волга  принесла  эти  бревна  к  песчаному  остро¬
ву,  никто  не  знает.  Подняли  Николая  Смородина  дежурные  зе¬
нитчики,  прикрывающие  лодочную  переправу.  Только  трое  суток
спустя  после  операции  он  стал  приходить  в  сознание  и  то  нена¬
долго.
 —  Как  дела  на  круче?  —  спросил  он  врача.
 —  На  какой  круче?
 —  На  нашей,  у  тракторного  завода,  в  Сталинграде,  —  пояс¬
нил  Смородин.
 —  Там...  Там  теперь  тихо,  —  сказал  врач,  еще  не  зная,  как
это  отзовется  в  сердце  больного.
 —  Тихо...  —  Николай  Смородин  застонал.  —  Значит,  всех
перебили.  Не  дождался,  не  дождался  мой  лейтенант  подмоги.
Какого  командира  потеряли...
 Вскоре  Николая  Смородина  увезли  во  фронтовой  госпиталь
280

дальше  в  тыл.  Уезжая,  он  все  звал  и  звал  лейтенанта,  называя
его  и  командиром,  и  братом,  и  другом...
 С  того  часа  Тоня  больше  ни  от  кого  не  могла  услышать  и
слова  о  судьбе  оставшихся  на  круче  бойцов,  о  судьбе  лейтенанта.
 По  косогорам,  по  заснеженным  окопам  и  траншеям  катилась
поземка.  Катилась  на  бывшие  улицы  и  переулки  заводского  рай¬
она.  Ветер  скручивал  ее  в  клубок,  растягивал  в  тонкую  ленту,
местами  рвал  на  клочки,  но  она  быстро  срасталась  и,  как  бы
оживая,  снова  наползала  на  пустырь.  Навстречу  ей  шли  два  сол¬
дата  с  миноискателями  —  Петр  и  Антон  Чесноковы.
 —  Осторожно!  —  донеслось  до  них  из  белесой  мглы.  —
Тут  «сюрпризы»!
 Братья,  опустив  щупы  миноискателей  на  землю,  останови¬
лись.  Перед  ними  обнаженная  кухонная  печка  с  пробитым  бо¬
ком  и  разваленной  трубой.  Они  уже  знали,  какие  «сюрпризы»
оставил  противник  на  заминированном  поле  —  сильные  тро¬
тиловые  заряды  в  деревянных  ящиках.  Их  нелегко  найти
обычными  щупами  и  еще  труднее  извлечь  из  обледенелой
земли.
 И  снова  голос:
 —  Следите  за  поземкой!
 Кто  предупреждал  Чесноковых  и  откуда  доносился  голос,  они
не  могли  понять.  Перед  глазами  вилась  поземка.  Ее  грива  не¬
ожиданно  порозовела,  взметнув  бурый  столбик  пепла  и  кирпич¬
ной  пыли.
 Фронт  откатился  далеко  за  Дон  еще  два  месяца  назад,  но
бои  на  этом  пустыре  завершились  лишь  позавчера.  Остатки  окру¬
женных  здесь  войск  Паулюса  оборонялись  до  последнего  патро¬
на,  и  мало  кто  из  них  уцелел.
 Поземка  с  красной  гривой  снова  закружилась  перед  солдата¬
ми.  Да,  именно  здесь,  на  перекрестке  двух  бывших  улиц,  под
обломками  растертых  в  песок  стен  была  запрятана  противотранс-
портная  мина.
 «Сюрприз»  оказался  коварным:  три  ложных  взрывателя  и
только  под  четвертым  таился  действительный.  Это  ловушка  для
сапера.  Благо  солдаты  были  предупреждены  о  таких  «новин¬
ках».
 Но  кто  же  кричал  им:  «Осторожно,  «сюрпризы»?!»
 Отогревая  озябшие  пальцы  дыханием,  солдаты  ощупывали
взглядом  заснеженный  пустырь.  Кое-где  ветер  вылизал  землю
до  ледяного  блеска,  и  там  виднелись  то  оперения  неразорвавших-
ся  бомб,  то  головки  снарядов,  то  пустые  гильзы.  А  сколько  мин
281

и  снарядов  укрыл  снег!  Война  долго  будет  стрелять  на  том  пу¬
стыре:  и  весной,  и  летом,  и  многие  годы,  если  саперы  не  про¬
щупают  здесь  землю,  каждый  метр  вдоль  и  поперек  и  в  глубину
не  меньше  как  на  сажень.
 —  Тише,  Петро,  кто-то  стонет...  —  сказал  Антон.
 —  Слышу.
 Солдаты  затаили  дыхание.
 Позади  в  заснеженной  траншее  послышались  шаги.  Солдаты
обернулись.  Перед  ними  вырос  высокий  лейтенант  в  пилотке.
Шинель  внакидку.  Одна  рука  —  под  шинелью  на  ремне,  пере¬
кинутом  через  шею,  в  другой  трофейный  немецкий  автомат.  Пах¬
ло  от  лейтенанта  лекарствами.
 —  Сняли  фугас?  —  спросил  он.
 —  Сняли.
 —  А  почему  остолбенели?
 —  Слушаем,  будто  кто-то  стонал  под  землей.
 —  Здесь  под  землей  наших  нет.  Это  у  вас  в  ушах  ветер  сто¬
нет.  Вон  там,  за  оврагом,  между  заводами,  приложи  ухо  к  зем¬
ле—  и  жутко  станет:  человеческие  голоса,  хохот,  и  гармошка
играет.  В  землю  люди  ушли  и  там  живут...  Ведите  в  свой  штаб¬
ной  блиндаж.  Хочу  показать  вашему  командиру  кое-что.  И  этого
надо  обогреты  —  Лейтенант  показал  на  дно  траншеи.
 Там  сидел  человек  на  корточках.  Голова  закутана  в  сукон¬
ное  одеяло  так,  что  виден  только  один  посиневший  от  холода
мясистый  нос.  Серые  глаза,  не  моргая,  смотрели  на  большие
теплые  валенки  лейтенанта.
 Петро  и  Антон  переглянулись.
 —  Он  ставил  здесь  «сюрпризы»  —  ловушки,  —  пояснил  лей¬
тенант.  —  Вот  тут,  под  печкой,  был  его  наблюдательный  пункт.
Ход  из  траншеи  под  землей  прямо  к  трубе.  Это  я  кричал  вам  из
трубы.
 —  Спасибо,  —  почти  в  один  голос  поблагодарили  лейтенанта
братья.
 Петро,  посмотрев  на  немца,  сказал:
 —  Такой  нам  очень  нужен.  Спасибо  за  находку!
 —  Свои  люди,  сочтемся,  —  ответил  лейтенант.
 —  Тут  вчера  наши  ребята  уже  подорвались,  —  пожаловался
Антон.  —  Попался  такой  «сюрприз»,  сразу  троих,  и  хоронить
нечего.  Собрали  в  палатку  клочки,  потом  на  три  простыни  раз¬
ложили  и  попрощались.
 —  Ладно,  —  задумчиво  сказал  лейтенант,  —  покажите  до¬
рогу  в  штабной  блиндаж.  Мне  некогда.  Передам  вашему  коман¬
диру  этого,  —  он  кивнул  на  немецкого  минера,  —  и  дальше,
мне  надо  догонять  своих.
 232

В  штабном  блиндаже  саперного  батальона  пахло  сыростью  и
дымом.  Оставленный  здесь  писарь  штаба  много  раз  пытался  раз¬
жечь  дрова  бумагой,  но  у  него  ничего  не  получалось.  От  тепля¬
ка,  забитого  до  отказа  сырыми  кругляками,  веяло  холодом  же¬
леза.  Тесовые  стенки  и  бревенчатый  в  два  наката  потолок  по¬
крылись  пятнами  изморози,  словно  их  только  сейчас  побелили
жидким  раствором  извести.
 —  Значит,  дымом  греешься?  —  спросил  лейтенант,  оттирая
озябшие  уши.
 Немецкий  минер  стоял  возле  него  как  привязанный.
 Писарь,  видя  перед  собой  незнакомых  людей,  насторожился.
 —  А  вы  кто  такие?
 Лейтенант  шагнул  ближе  к  столу:
 —  Я  спрашиваю,  почему  печка  холодная?
 —  Печка...  —  Писарь  вскочил,  поправил  ремень,  вытянулся:
властный  тон  лейтенанта  как  бы  оторвал  его  от  бумаг  и  по¬
ставил  в  строй:  —  Я  не  виноват,  старшина  сырые  дрова
привез.
 —  Плохие  твои  дела,  —  сказал  лейтенант.  —  Но  ничего,  сей¬
час  заставим  гореть  и  сырые  дрова...
 Он  расстегнул  противогазную  сумку,  извлек  из  нее  горсть
желтоватых  трубочек,  очень  похожих  на  макароны,  и  сунул  их
в  открытую  дверцу  печки.  Когда  в  руке  лейтенанта  показался
коробок  спичек,  немецкий  минер  попятился  и,  прижавшись  к
стенке,  присел  на  скамейку,  а  писарь  готов  был  закричать:  «Что
вы  делаете,  взорвемся!»  —  но  потерял  дар  речи.  Макаронные
трубочки  были  не  чем  иным,  как  связкой  пороховых  стержней
от  дополнительного  заряда  артиллерийского  снаряда  большой
мощности.  Всунув  в  отверстие  пороховой  трубки  несколько  спи¬
чек,  лейтенант  отошел  в  сторону,  осмотрелся,  затем  не  торопясь
погладил  трубу,  как  бы  проверяя,  не  будет  ли  она  дымить,  и,
тряхнув  коробком,  снова  нагнулся.  Вспыхнула  головка  спички,
затем  другая,  третья...
 Прошло  еще  несколько  секунд,  и  сквозь  щели  закрытой  двер¬
цы  тепляка  показались  язычки  яростного  огня.  Щипящие  от  жа¬
ры  дрова  заискрились.  Труба  защелкала,  загудела.  В  спайках  за¬
кудрявились  космы  пламени.  От  железа  пахнуло  теплом.
 —  Где  комбат?  —  спросил  лейтенант,  повернувшись  к  писа¬
рю,  на  растерянном  лице  которого  уже  играли  блики  огня,  пля¬
шущего  в  утробе  ожившего  тепляка.
 —  Комбат...  Комбат  с  утра  на  участках,  с  ротными.
 —  А  начальник  штаба?
 —  Тоже  там.
 —  Гони  туда  связного,  —  приказал  лейтенант.
 283

—  Не  могу.
 —  Почему?
 —  Нет  у  нас  теперь  связных.  Упразднили.  Всех  послали  ми¬
ны  снимать.  Я  один  тут  остался,  по  справке  врача.  Ревматизма
у  меня  и  судороги  в  ногах  бывают,  —  пояснил  писарь,  начиная
приходить  в  себя.  —  Скоро,  говорят,  сюда  жители  будут  возвра¬
щаться...
 —  Вот  именно,  скоро,  —  перебил  его  лейтенант,  —  поэтому
беги  сам  за  комбатом.
 —  Сам...  —  Писарь  замялся,  поглядывая  на  стол  с  бумага¬
ми.  —  Самому  нельзя...
 —  Кому  сказано!  —  Лейтенант  повысил  голос,  перекладывая
свой  трофейный  автомат  на  кучу  бумаг,  лежащих  перед  писа¬
рем.  —  Мне  некогда  ждать.  Бумаги  твои  никуда  не  денутся.
Бегом...
 —  Слушаюсь,  —  ответил  писарь  и,  озираясь,  выскочил  из
блиндажа.
 —  Бегом,  бегом  лечи  свою  «ревматизму»!  —  бросил  ему
вслед  лейтенант.
 Потемнели  стены  и  потолок  блиндажа.  Теплое  дыхание  печ¬
ки  быстро  смело  белесые  пятна  изморози.  Теперь  можно  раз¬
деться,  согреть  онемевшую  на  повязке  руку,  вскипятить  чайник.
Тепло  и  по-домашнему  уютно  стало  в  блиндаже  —  грейся,  ды¬
ши,  отдыхай.  Лишь  по-прежнему  не  мог  освободить  свою  голову
от  одеяла  немецкий  минер.  Он  сидел  на  скамейке,  прижавшись
спиной  к  стене.
 Вскоре  появился  комбат.  Он  пришел  вместе  с  писарем  и  ми¬
нерами  Петром  и  Антоном,  которые  уже  успели  рассказать  ему
о  встрече  с  лейтенантом  на  пустыре.  Сейчас  лейтенант  уже  был
н  гимнастерке.  Он  сидел  за  столом,  распивая  чай  из  железной
кружки.  Рядом  с  автоматом  лежали  пачка  галет  и  кусочки  са¬
хара.  Сидел  и  пил  чай,  как  дома,  как  в  своей,  давно  обжитой
им  квартире.
 —  Приятного  аппетита,  —  сказал  комбат,  снимая  накидку.
На  его  плечах  были  майорские  погоны  с  эмблемой  инженерных
войск.
 —  Здравствуйте,  товарищ  инженер-майор,  —  ответил  лей¬
тенант,  вставая.  —  Приглашаю  отведать  горячего  чайку  из  мо-
к:х  запасов  на  вашем  столе.
 —  Спасибо,  только  сейчас  грелся,  —  ответил  майор  и,  по¬
молчав,  спросил:  —  С  кем  пришли?
 —  Вот  с  ним,  —  ответил  лейтенант,  показывая  на  немца.
Тот  сидел  неподвижно.
 Майор  уперся  взглядом  в  синее  лицо  немца.  Ни  одной  жи¬
284

винки  в  глазах,  ни  одной  живой  черточки.  Глухое,  бесчувствен¬
ное  лицо.
 —  Слушаю,  —  ответил  майор.
 —  Слушать  нечего,  надо  смотреть,  —  ответил  лейтенант.
 Одним  движением  здоровой  руки  он  распахнул  шинель  не¬
мецкого  минера,  взял  у  него  из-за  пазухи  пачку  бумаг  и  развер¬
нул  их  на  краю  стола.  Это  были  карты  и  схемы  заминированных
участков  заводского  района.
 —  Тут  все  сказано  без  слов.
 В  картах  и  схемах  оказалось  и  удостоверение  личности  не¬
мецкого  минера:  инженер  специальной  команды  штурмового  ба¬
тальона  особого  назначения.
 —  Почти  коллеги,  —  сказал  майор,  посмотрев  на  фотокар¬
точку  и  окинув  взглядом  сидящего  перед  ним  немецкого  офице¬
ра  в  солдатской  шинели.
 —  Да,  да,  коллеги,  —  ответил  тот,  ничуть  не  смущаясь  тем,
что  на  нем  солдатские  погоны.
 В  блиндаже  появились  начальник  штаба  батальона,  коман¬
диры  рот,  взводов,  отделений.  Солдатский  вестник  уже  сработал.
Из  всех  подразделений  шли  люди  в  штабной  блиндаж  посмот¬
реть  на  приведенного  лейтенантом  автора  коварных  «сюрпри¬
зов».  Входили,  ощупывали  глазами  этого  с  неподвижным  лицом
человека,  затем  склонялись  над  схемами  и  картами.  Докумен¬
ты  рассказывали  и  показывали  саперам,  где  и  на  каких  участ¬
ках  расставлены  против  них  ловушки.
 Обступив  тесным  кольцом  стол,  саперы  разглядывали  квад¬
раты  карт,  вчитывались  в  схемы  молча,  напряженно,  и  лишь
изредка  слышались  вздохи  облегчения:  «Ах  вот  тут  в  чем  де¬
ло!»,  «Ага,  теперь  мне  понятна  эта  хитрость!»,  «И  тут  мы  могли
нарваться!»,  «И  здесь,  и  здесь!»,  «Как  хорошо,  что  я  не  повел  се¬
годня  свой  взвод  по  этой  бровке!»
 —  Спасибо,  товарищ  лейтенант,  —  сказал  комбат,  оторвав¬
шись  от  карт.  —  Где  вы  нашли  этого  капитана?
 Ответа  не  последовало.  Комбат  вышел  из-за  стола  с  протяну¬
тыми  руками,  чтобы  отблагодарить  крепким  рукопожатием  и
даже  обнять  лейтенанта,  однако  перед  ним  оказался  только  ды¬
шащий  жаром  тепляк,  рядом  скамейка,  на  ней  сидел  будто  ожив¬
ший  теперь  немецкий  капитан,  на  лице  которого  появились  жи¬
винки,  глаза  повеселели,  и  весь  он  стал  похож  на  живого  чело¬
века.
 —  А  где  лейтенант?  —  спросил  его  комбат,  составив  эту  фра¬
зу  из  немецких  слов.
 —  Господин  инженер-майор,  —  сказал  немецкий  капитан,  —
я  немножко  говорит  по-русски.
 285

И,  мешая  русскую  речь  с  немецкой,  стал  утверждать,  что
здесь  не  было  никакого  лейтенанта,  а  что  его,  немецкого  офице¬
ра,  привел  сюда  призрак,  который  ходит  в  «литых  сапогах»,  —
так  он  назвал  русские  валенки.
 Он  прибыл  сюда,  на  фронт,  в  конце  третьей  недели  октября
сорок  второго  года.  Прибыл  в  составе  инженерного  батальона
специального  назначения.  Батальон  был  переброшен  в  район  бо¬
евых  действий  по  воздуху  из  Берлина  в  тот  момент,  когда  там,
в  столице  Германии,  стало  известно,  что  после  длительных  и
ожесточенных  боев  немецкие  войска  взяли  важный  объект  на
Волге  —  тракторный  завод  имени  знаменитого  чекиста  Дзер¬
жинского.  Сражение  за  этот  завод  было  действительно  жесто¬
ким,  потому  что  его  обороняли,  как  сообщило  берлинское  радио,
сорок  тысяч  чекистов,  переодетых  в  форму  десантников:  они
обороняли  завод  Дзержинского  с  фанатическим  мужеством,
бросались  на  танки  с  одними  ножами.
 Что  это  было  так,  капитан  убедился,  как  только  прибыл  со
своими  минерами  на  территорию  завода.  Он  видел  тысячи  тру¬
пов.  Молодые  русские  парни  лежали  рядами  и  вразброс...
 Чтоб  точнее,  по-немецки  методично,  пояснить  обстановку  тех
дней  на  тракторном  заводе,  капитан  высыпал  на  топографиче¬
скую  карту  коробок  спичек,  пальцем  указал,  где  север,  где  юг,  и
стал  раскладывать  спички.  Каждая  спичка  ложилась  строго  го¬
ловкой  на  запад.  Когда  его  спросили,  зачем  он  это  делает,  по¬
следовал  ответ:
 —  Это  русский  солдат,  чекист...
 И  далее  он  пояснил,  что  ему  было  страшно:  русские  сол¬
даты,  утверждал  он,  не  умеют  падать  на  спину,  головой  к  во¬
стоку,  и  казалось  ему,  мертвые  продолжают  ползти  на  запад.
Трудно  было  поверить,  что  они  убиты,  скорее  всего  притаились
или  заснули  под  толстым  слоем  пепла,  пыли  и  сажи.
 Долго  и  много  работала  в  цехах  завода  сатанинская  сила
немецких  авиационных  бомб,  снарядов  и  тяжелых  мин,  испепе¬
ляя  и  растирая  заводские  сооружения  в  пыль,  которая  на  гла¬
зах  капитана  ложилась  на  рваную  арматуру,  на  исковерканные
станки  толстым  и  пышным  ковром.  Ходить  по  такому  ковру
было  опасно:  на  каждом  шагу  яма  или  воронка.  Каждый  цех
напоминал  подводное  царство.  Молотки  превратились  в  огром¬
ные  кувалды,  провода  в  толстые  бревна,  двери  в  проходах  ста¬
ли  узкими  и  тесными,  печи  литейного  цеха  обросли  какими-то
горбатыми  нагромождениями.
 И  вот  там,  в  литейном  цехе,  однажды  рано  утром,  на  рас¬
свете,  немецкому  капитану  довелось  встретиться  с  призрачным
явлением,  которое  потрясло  его.  Прямо  из  неостывшей  печи  не¬
286

ожиданно  взметнулся  клуб  дыма,  затем  на  землю  сошли,  как
ему  показалось,  пустые  валенки.  Большие,  серые,  с  подпаленны¬
ми  носками.  Они  мягко  и  беззвучно  шагали  по  ковру  из  пепла
и  пыли.  Шагали  широко,  размашисто,  прямо  на  него.
 —  Гром  и  молния!  —  выругался  тогда  капитан,  еще  не  ве¬
ря  своим  глазам.
 За  спиной  стояли  три  немецких  автоматчика,  но  ни  один
из  них  в  это  мгновение  не  смог  пошевелить  и  пальцем,  они  оце¬
пенели,  и  какая-то  сила  сбросила  их  в  глубокую  воронку  от
бомбы.  Поднялась  пыль.  А  когда  автоматчики  открыли  паль¬
бу  —  стреляли  вверх,  в  продырявленную  крышу,  валенки  были
уже  далеко.  Они,  точно  на  крыльях,  перелетели  через  пролом  в
стене  и  скрылись.  По  глубокому  убеждению  капитана,  это  был
призрак,  он  приходил  навестить  убитых.
 Вечером  того  же  дня  капитан  обнаружил  следы  этих  вале¬
нок  в  сборочном  цехе.  Совершенно  свежие.  Однако  преследовать
не  было  смысла  —  уже  смеркалось.  Стрелять  тоже  не  стал  и
никому  не  сказал  об  этом,  промолчал.  Скажи  —  и  назовут  су¬
масшедшим.
 Ночью  в  разных  концах  завода  загремели  взрывы  гранат,  за¬
трещали  сотни  автоматов.  Казалось,  поднялись  те,  что  лежали
вниз  лицом  под  слоем  пыли  и  пепла.
 Специальный  батальон  потерял  в  эту  ночь  убитыми  и  ране¬
ными  более  одной  трети.  На  следующий  день  сюда  был  вызван
пехотный  полк.  Стрелки  и  автоматчики  не  жалели  патронов.
Прямыми  выстрелами  в  затылки  они  проверяли,  нет  ли  живых
среди  убитых  чекистов...  Но  и  это  не  помогло.  На  следующую
ночь  опять  взрывались  гранаты,  взрывались  в  разных  концах  и
в  такой  последовательности,  что  пехотный  полк,  поднявшись  по
боевой  тревоге,  понес  большой  урон  от  своих  же  автоматчиков
и  пулеметчиков.
 Далее  капитан  рассказал,  как  немецкие  разведчики  и  наблю¬
датели  наконец-то  установили,  что  на  восточной  окраине  терри¬
тории  завода,  на  кромке  крутого  обрыва  и  под  берегом  Волги
сосредоточились  большие  силы  русских  войск,  против  которых
были  вызваны  пикирующие  бомбардировщики  и  три  батальона
танков.  Бой  длился  трое  суток.  На  исходе  дня  22  октября  там
все  стихло,  но  ни  пленных,  ни  каких-либо  других  вещественных
доказательств,  говорящих  о  том,  что  на  круче  оборонялись
большие  силы  русских,  добыть  не  удалось.
 После  этого  специальный  батальон  мог  приступить  к  испол¬
нению  своих  обязанностей.  Ставка,  лично  Гитлер,  признался  ка¬
питан,  требовали  немедленно  приступить  к  ремонту  танков  и
орудий  на  базе  тракторного  завода.  Но  в  тот  же  час  на  свежем
287

слое  пыли  и  пепла  снова  появились  следы  валенок.  Теперь  нель¬
зя  было  не  верить,  что  здесь  ходит  призрак,  нечистая  сила.
 —  Вы  не  верит  в  нечистую  силу,  —  обратился  он  к  русским
саперам,  слушающим  его,  —  я  тоже  не  верит,  но,  если  она
есть,  ее  надо,  —  он  замялся,  подбирая  русское  слово,  —  про¬
клинать  молитвой.
 —  Как  это?  —  спросил  кто-то  из  слушающих.
 —  Отгонять,  —  поправился  капитан.
 Но,  как  выяснилось,  молитва  не  помогла.  Когда  он  читал
молитву,  ему  показалось,  что  во  всех  концах  завода  поднялся
хохот.  Хохотали  стены,  развалины,  углы,  подвальные  помеще¬
ния  цехов.  Этот  хохот  глушили  пулеметными  очередями,  вы¬
стрелами  танковых  орудий,  автоматическими  пушками.
 —  Так  продолжалось  еще  три  дня  и  три  ночи,  —  уточнил
капитан  и  замолчал,  очевидно  не  решаясь  признаться  в  своих
личных  действиях  против  «призрака».  Когда  же  его  спросили,
чем  все  это  кончилось,  он  как  бы  по  секрету  сообщил,  что  сол¬
датам  особого  батальона  было  приказано  не  показывать  даже
признаков  жизни,  не  открывать  огня,  кто  бы  ни  появился  в  це¬
хах  с  той,  опасной  стороны.
 —  Почему?
 Капитан  встал,  вытянул  руки  по  швам  и  ответил:
 —  Я  есть  немецкий  офицер,  решил  фиксировать  русский
призрак  на  фотопленка.
 —  Как?  —  спросили  его.
 Жестами  и  словами  он  объяснил,  что  его  личная  снайпер¬
ская  винтовка  была  оснащена  оптическим  прицелом  с  фотофик¬
сатором,  что  после  долгих  и  томительных  ожиданий  объектив
прицела,  направленный  в  сторону  кручи,  откуда  появился  при¬
зрак,  поймал  цель...  Но  это  был  не  призрак,  а  обыкновенное  ли¬
цо  русского  военного  человека  в  гимнастерке  с  двумя  кубиками
в  петлицах.  Лобастый,  губы  толстые,  над  бровями  густой  чуб
светлых  волос.  Капитану  показалось  даже,  что  он  разглядел  цвет
глаз  —  голубые.  «Быть  может,  это  и  есть  призрак  в  облике  бе¬
локурого  человека?»  —  подумалось  тогда  капитану.  И  он  на¬
жал  спусковой  крючок  снайперки.  Нажал  как  раз  в  тот  момент,
когда  в  центре  прицела  оказался  голубой  глаз,  кажется,  правый.
Но  чуть  снизил.  Пуля  легла  ниже  глаза  черной  точкой.  Сию  же
секунду  лицо  подпрыгнуло  выше  прицела,  показалась  грудь,  спи¬
на,  снова  грудь.  Чьи-то  руки  потянули  его  вниз,  под  кручу  бе¬
рега.  И  вдруг  в  окуляре  оптического  прицела  оказались  эти  са¬
мые  валенки,  пятками  вверх...
 И  туда  были  брошены  танки-тральщики  со  штурмовым  ба¬
тальоном  —  мощный  бронированный  кулак.
 288

—  Но  чем  больше  и  сильнее  кулак  против  плавающей  в  воз¬
духе  пушинки,  тем  меньше  вероятности  прижать  ее  к  стенке  или
поймать  в  ладонь,  —  философски  предварил  капитан  дальней¬
ший  ход  борьбы  с  «призраком».
 В  самом  деле,  штурм  кручи  продолжался  целые  сутки.  Тан¬
ки-тральщики  утюжили  тонкую  ниточку  кромки  обрыва  с  тран¬
шеями  и  стрелковыми  ячейками.  Однако  ни  убитых,  ни  раненых
русских  солдат  там  не  оказалось.  Только  через  день  нашли  в  за¬
валенном  блиндаже  контуженого  интенданта,  который,  придя  в
сознание,  показал,  что  на  круче  оборонялась  небольшая  группа
какого-то  лейтенанта,  что  этот  лейтенант  с  пробитой  головой  был
эвакуирован  за  Волгу.  Оставшиеся  после  него  люди  ночью  тоже
погрузились  в  лодку  и  уплыли.  Это  была  последняя  лодка  под
кручей,  и  контуженому  интенданту  ничего  не  оставалось  делать,
как  ждать  помощи  или  смерти.  Он  вскоре  умер,  уже  находясь
в  плену.
 Помолчав,  капитан  дополнил,  что  после  проявления  пленки
он  убедился  —  его  разум  нормальный:  снайперский  фотообъек¬
тив  зафиксировал  то  же  самое,  что  видели  глаза.  Капитан  хо¬
рошо  запомнил  лицо  лейтенанта  и  с  тех  пор  отказался  верить  в
существование  призраков.  Но  ненадолго.  Ремонтировать  танки  в
цехах  завода  не  давали  русские  снаряды.
 Они  падали  и  разрывались  каждый  раз  там,  куда  приходили
солдаты  и  инженеры  специального  батальона.  Будто  у  этих  сна¬
рядов  были  глаза  и  они  видели  самые  важные  цели.  Три  не¬
дели  они  не  давали  работать  ни  днем  ни  ночью,  а  после  20  но¬
ября,  когда  русские  войска  перешли  в  наступление  и  окружили
33  дивизии  немцев,  батальон  специального  назначения  по  лич¬
ному  распоряжению  фон  Паулюса  был  переведен  на  строитель¬
ство  оборонительных  сооружений.  Инженеры  и  техники  баталь¬
она  начали  изобретать  и  строить  «сюрпризы»  дальнего  прице¬
ла  —  убивать  людей  после  того,  как  здесь  закончатся  боевые
действия.
 В  конце  своей  исповеди  немецкий  капитан  сказал,  что  он
должен  сам,  своими  руками  снять  злые  «сюрпризы»  дальнего
прицела,  иначе  к  нему  снова  придет  призрак  в  литых  сапогах
и  будет  преследовать  его  даже  там,  в  загробном  мире.
 —  В  загробный  мир  спешить  не  следует,  —  поправил  его
комбат.  —  Вам  еще  здесь,  на  нашей  земле,  много  работы.
 —  Спасибо,  —  сказал  немецкий  капитан,  глядя  на  ноги  об¬
ступивших  его  людей.  Все  они  были  в  валенках,  и  опять  ему,
вероятно,  показалось,  что  перед  ним  привидения.  Он  не  мог
скрыть  своего  испуга,  прижался  спиной  к  стене.
 —  Здесь  все  живые  люди,  —  попытался  успокоить  его  ком-
 19  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь»,  т.  2 	289

бат  и,  обращаясь  к  своим  бойцам,  пояснил:  —  Вот  что  значат
умелые  действия  только  одного  отважного  воина!  Он,  вероятно,
погиб,  но  и  мертвый  держит  врага  в  страхе.  Мне  думается,  это
был  тот  самый  командир,  что  руководил  обороной  на  круче  в
районе  тракторного  завода.  У  него  было  всего  лишь  пятьдесят
шесть  бойцов  и  одна  девушка  —  санинструктор.
 —  Точно,  товарищ  майор,  точно,  он!  —  выкрикнул  Петр  Чес¬
ноков  и,  схватив  своего  брата  Антона  за  рукав,  кинулся  к  вы¬
ходу.  —  В  госпитале  мне  одна  раненая  санитарка  рассказыва¬
ла  про  него.  Все  совпадает...
 Братья  выскочили  из  блиндажа.  Они  долго  стояли  на  ветру,
провожая  взглядом  чернеющую  в  заснеженной  дали  живую  точ¬
ку.  Лейтенант  шагал  на  запад.  Он  догонял  свою  часть.
 Запись  вторая
 Истинные  герои,  как  правило,  неохотно  рассказывают  о  сво¬
их  подвигах.  Они  не  умеют  и  не  хотят  подчеркивать  своей  зна¬
чительности.  Природа  щедро  наградила  их  дерзким  умом,  от¬
важным  сердцем  и  не  дала  никаких  внешних  признаков,  по  ко¬
торым  можно  было  бы  отличить,  герой  человек  или  не  герой.
Вероятно,  потому  мы  так  глубоко  верим  в  скромных,  порой  за¬
стенчивых  людей.
 Они  не  замечают  за  собой  никаких  заслуг  и  продолжают  де¬
лать  свое  дело  просто,  по-будничному.  О  них  уже  складываются
легенды,  но  они  не  хотят  признать  в  них  себя,  идут  по  жизни
своим  путем.  Легенды  догоняют  и  обгоняют  их,  а  они  еще
все  живут  и  трудятся  среди  простых  людей.  И  не  думают
о  славе.
 Что-то  подобное  можно  проследить  на  судьбе  человека,  на¬
званного  «комдивом  бессмертных».
 В  сорок  третьем  году,  в  конце  февраля,  когда  центр  военных
событий  переместился  с  Нижней  Волги  на  курскую  землю,  где
назревало  новое,  не  менее  значительное,  чем  на  Волге,  сражение,
в  селе  Хомутовке  в  избе  колхозника  Ворохобина  появился  воен¬
ный  человек  с  немецким  автоматом.  Появился  ночью.  Посту¬
чался  в  дверь,  открыл  и  тут  же  упал,  не  переступив  порога.
 В  избе  было  много  военных  людей.  Тут  остановились  на  но¬
чевку  артиллеристы.  Сейчас  все,  кроме  Тани  Ворохобиной,  спа¬
ли  крепким,  непробудным  сном.  Усталые,  едва  успели  поужи¬
нать  —  и  сон  свалил  каждого  из  них  где  попало:  у  стола,  на
полу,  на  лавках  —  целый  день  они  вытаскивали  застрявшие  в
сугробах  машины  и  орудия.
 290

—  Кто  это?!  —  испуганно  спросила  Таня,  отпрянув  от  сто¬
ла,  на  котором  после  ужина  беспорядочно  громоздились  сол¬
датские  котелки,  ложки,  кружки  и  остатки  провианта  к  зав¬
траку.
 Упавший  у  порога  не  отозвался,  и  Тане  почему-то  показа¬
лось,  что  это  какой-то  пьяный  бродяга  —  встанет  и  начнет  хле¬
стать  из  автомата.  Надо  предупредить  старшего.  И  принялась
тормошить  спящих.  Потолкала  одного,  другого,  третьего.  Ни  один
не  просыпался.  Что  же  делать?  Кликнуть  мать  —  не  услышит.
Она  ушла  за  хворостом  в  овраг,  да  и  этот  может  вскочить...
 Снова  принялась  расталкивать  артиллеристов.  Толкала  изо
всех  сил,  зажимала  носы,  и,  хоть  убей,  ни  один  даже  головы
не  поднял.  Поведет  носом  из  стороны  в  сторону  —  и  опять
храп  со  свистом,  жутко  слушать...
 Наконец  послышались  шаги  матери.  Таня  осмелела,  подошла
к  упавшему  у  порога  человеку.  Остановилась  перед  ним  и  мать.
Ей,  вероятно,  тоже  показалось,  что  в  избу  ввалился  пьяный  не¬
мец  из  числа  тех,  что  были  вышиблены  из  села  позавчера.  В  та¬
ком  случае  надо  обязательно  поднять  артиллеристов.  Но,  при¬
смотревшись,  сказала:
 —  Погоди,  дочка,  с  ним  случилось  неладное.
 —  А  чей  он,  наш  или  не  наш?  —  спросила  Таня.
 —  Наш,  —  ответила  мать.  —  Автомат  немецкий,  а  пугови¬
цы  на  хлястике  шинели,  видишь,  наши,  со  звездочками.
 —  А  вдруг  он  умер?  —  прошептала  Таня,  когда  мать  на¬
гнулась  над  человеком  и  стала  ощупывать  его  голову,  лоб,  лицо.
 —  Нет,  жив,  дышит,  —  сказала  она  и,  помолчав,  заключила
как  бы  про  себя:  —  Ясно,  знакомое  дело.
 —  Что  ясно?  —  не  поняла  Таня,  помогая  матери  тянуть  не¬
посильную  ношу  от  порога.  —  Почему  он  упал?
 —  Голодный  обморок...  Чаю  и  хоть  крошку  сахару  найди.
 Таня  со  вчерашнего  утра  хранила  подарок  командира  стрел¬
ковой  части,  прошедшей  здесь  раньше  артиллеристов,  —  бурый
брикетик  какой-то  сладости.  Хранила  для  больной  дочки  учите¬
ля,  что  ушел  с  Таниным  отцом  в  партизаны.  Девочка  живет  в
погребе  у  сторожа  сгоревшей  школы  на  той  стороне  оврага,  и
Таня  никак  не  могла  выбрать  время  сбегать  туда.  А  сейчас  пе¬
ред  ней  лежал  человек  в  голодном  обмороке.
 —  Вот,  —  сказала  Таня,  подавая  матери  стакан  горячей
воды  и  часть  брикета,  который  она  разделила  пополам.
 Утром,  чуть  свет,  проснувшиеся  артиллеристы,  увидев  спяще¬
го  среди  них  человека  с  бледным  лицом  и  дергающимися  во
сне  бровями,  быстро  поднялись.  Будто  пружины  подкинули  их
на  ноги,  заспешили,  засуетились,  молчком,  на  цыпочках.  Стар¬
19*
 291

ший  из  них  встал  перед  спящим,  поправил  ремень  на  шинели,
хотел  что-то  сказать,  но  не  осмелился.  Посмотрел  лишь  винова¬
то  на  своих  товарищей:
 —  Он  за  нами  пришел.
 —  Откуда?
 —  Оттуда,  где  нас  ждут.  Там,  видно,  люди  кровью  исходят,
а  мы  тут  вылеживаемся.
 —  Попадет?
 —  Проснется  —  своей  рукой  расстреляет!
 Артиллеристы,  как  по  команде,  выскочили  из  избы.  Даже
завтракать  не  стали.  Провиант  к  завтраку  остался  нетронутым.
Он  лежал  посредине  стола,  под  скатертью.  Это  Таня  прикрыла
его  от  своих  глаз  еще  ночью.
 Вскоре  возле  избы  загудели  машины  с  орудиями  и  ящиками
со  снарядами.  Таня  смотрела  в  окно  и  не  понимала,  почему
так  поспешно  поднялись  артиллеристы.  И  рассудила  по-своему:
отдохнули  —  и  пошло  дело.  К  тому  же  за  ночь  подморозило  и
дорога  стала  лучше.  Нет,  видно,  ночью  с  этим  человеком  све¬
жие  силы  сюда  подошли...
 Когда  машины  с  орудиями  удалились,  Таня  присела  к  столу.
Оставшийся  в  избе  человек  проснулся,  открыл  глаза,  осмотрелся.
 —  Извините,  —  сказал  он,  —  где  я  нахожусь?
 —  У  нас,  —  ответила  Таня.
 —  Где  —  у  вас?  Как  называется  это  место?
 —  Село  Хомутовка.
 —  Хомутовка.  —  Он  помолчал,  подумал,  скупо  улыбнул¬
ся.  —  Спасибо!
 —  А  ты  чей  будешь-то?  —  спросила  его  Танина  мать.
 —  Чей?  Свой!
 —  Видим,  что  свой.  Всю  ночь  стонал...  Думали,  умирать  со¬
брался.
 —  Умирать?..  —  Он  опять  улыбнулся  и,  поднимаясь,  отве¬
тил:  —  Умирать  рановато,  дела  есть  дома.
 —  Где  твой  дом-то?  Небось  отец,  мать  ждут,  а  ты  вот  тут
чуть  ноги  не  протянул.
 —  Дом  у  меня  —  армия.  Родных  —  отца  и  мать  —  не  пом¬
ню,  а  та  женщина,  что  усыновила  меня  еще  в  детдоме,  пожалуй,
не  ждет.
 —  Так  уж  и  не  ждет!  Вспоила,  вскормила  сызмалу,  а  ты
так  говоришь!
 —  Кажется,  погибла  она...
 Он  вышел  на  улицу,  умылся  снегом  и  вернулся.  Голубые
глаза  заискрились,  светлый  чуб  улегся  вьющимися  прядями  на
правой  стороне  лба.  Красивый  и,  видно,  очень  сильный  человек.
292

В  петлицах  по  три  малиновых  квадратика  —  старший  лейте¬
нант.  Под  правым  глазом  розовела  ямка  вроде  вдавленной  ви¬
шенки.  Губы  улыбались,  а  в  глазах  какая-то  грустинка.
 —  Долго  стояли  здесь  немцы?  —  спросил  он.
 —  Дольше  вечности,  —  ответила  Танина  мать  и,  помолчав,
пояснила:  —  В  горе  каждый  час  годом  кажется,  вот  и  посчи¬
тай,  как  долго  мы  вас  ждали.
 —  Посчитал.
 —  Вижу,  не  первый  раз  подсчитываешь,  потому  и  упал  на
пороге.  Хватит  тебе  вокруг  стола  ходить,  садись  и  ешь.  Это
для  тебя  оставлено.
 В  центре  стола  лежали  надрезанная  буханка  хлеба,  откры¬
тая  банка  тушенки,  большой  кусок  сахару,  несколько  селедок
и  котелок  перловой  каши.
 —  И  для  меня,  и  для  вас,  —  ответил  он,  глядя  на  Таню  (де¬
вочка  никак  не  могла  справиться  с  собой,  чтобы  отвести  свой
взгляд  в  сторону  от  стола).  —  Садитесь  и  вы.
 —  Спасибо,  мы  сыты,  —  сказала  Таня.
 —  У  нас  еще  картошка  и  бураки  сохранились,  —  объясни¬
ла  мать.
 В  избу  вошла  соседка,  молодая  краснощекая  женщина.
 —  Что  же  это  творится,  Митрофановна?  —  сказала  она,  ед¬
ва  перешагнув  порог.  —  Какие  хорошие  люди  отдыхали  у  нас,
артиллеристы,  одно  загляденье,  только  усталые  очень.  И  вот
какой-то  бес  разогнал  их  чуть  свет,  отдохнуть  не  дал.
 —  Никто  их  не  разогнал,  они  сами  понимают,  где  им  надо
быть,  —  мягко  возразила  Митрофановна.
 Соседка  окинула  взглядом  сидящего  за  столом  человека  и,
взяв  под  руку  Таню,  прошмыгнула  под  занавески  в  кухонный
угол.
 —  Будь  осторожна,  Таня,  —  зашептала  она,  еле  сдерживая
шепот.  —  Живой  покойник  тут  ходит,  то  в  енеральской  хворме,
то  просто  так.  Говорят,  здоровый  такой,  глаз  у  него  страшный.
Посмотрит  на  кого  —  и  прощай  белый  свет.  С  Волги,  от  Сталин¬
града,  он  сюда  пришел.  И  за  собой  ведет  целую  дивизию  таких.
Всех  убитых  там  поднял...  Жуть!  Брманцы  его  боялись,  и  наши
тоже  пужаются  —  умирать  никому  неохота.  Видела,  как  артил¬
леристы  напужались?  Своими  глазами  видела,  как  они  пушки
и  машины  на  руках  выносили.  Жутко  смотреть.  От  смерти  бежа¬
ли.  Куда  же  нам  теперь  деваться?
 —  Никуда.  Враки  все  это,  —  ответила  Таня.
 —  Враки...  Митрофановна,  иди-ка  сюда.
 —  Ну  что  тебе,  сорока,  опять  чего-то  наворожила?  —  отве¬
тила  Танина  мать.
 293

—  Перекрестись,  а  то  смерть  в  твою  избу  заглянет.
 —  Она  уже  заглянула,  —  будто  ничего  не  подозревая,  ска¬
зала  Танина  мать,  хотя  ей  слышен  был  шепот  соседки.
 —  Уже!..  —  почти  выкрикнула  та  и  замолчала.  Затаенными
вздохами  она  нагоняла  страх  и  на  себя  и  на  Таню,  которая
чуть  было  не  поверила,  что  к  ним  в  избу  пришел  тот  самый,
о  ком  говорила  соседка:  ведь  девочка  своими  глазами  видела,
как  убрались  из  избы  артиллеристы,  увидев  его  спящим.  Теперь
Тане  хотелось  посмотреть  на  него  хоть  сквозь  занавеску,  но  не
посмела.
 — 	Хозяйка,  угостите  меня  луковицей.  Очень  люблю  лук...
 Это  он  увидел  связку  луковиц  под  полатями.  Штук  десять
их  там  осталось,  и  все  дряблые.  «Прыгнуть  на  печку  и  подарить
ему  целую  низку»,  —  подумала  Таня,  но  ее  опередила  мать:
 —  Вот  возьми,  пожалуйста,  хоть  связку...
 —  Спасибо,  —  ответил  он.  —  А  эти  продукты  возьмите  се¬
бе:  артиллеристы  на  передовую  двинулись  —  там  сытнее  кор¬
мят,  чем  в  тылу.  До  свидания!
 —  Счастливо  тебе  вернуться  домой.
 —  Вернусь,  —  ответил  он  и,  уходя,  бережно  прикрыл  дверь.
 Таня  припала  к  окну,  чтобы  проводить  взглядом  этого
странного  человека:  пришел,  упал,  отлежался  и  опять  пошел.
Шагает  широко,  размашисто,  будто  с  ним  никакого  обморока
не  было.
 —  А  вдруг  он  обернется  и  посмотрит  на  нас?  —  испуганно
прошептала  соседка.
 —  Некогда  ему,  не  обернется,  —  ответила  Танина  мать.
 — 	Смерть  живых  догоняет.  Смотри,  как  торопится,  —  про¬
должала  та,  украдкой  поглядывая  в  окно.
 —  Живого  человека  смертью  называешь,  сорока!  —  возму¬
тилась  Танина  мать.  —  Был  он  у  смерти  в  руках,  и  не  раз,
ночью  отхаживала  его  и  убедилась  в  этом.  Из  госпиталя  он
недавно.  На  груди  бинт,  рана  под  самым  сердцем.  Про  такого
и  в  сказке  не  поверят,  из  мертвых,  скажут,  ожил...
 —  Вот  я  тебе  и  говорю:  из  мертвых  он.  Потому  и  боятся
его  все,  —  подхватила  соседка.
 —  Не  все,  а  трусливые  и  шелудивые,  как  ты.  Послать  бы
тебя,  сорока,  туда,  прямо  в  Берлин,  германцев  пугать  такими
сказками.
 —  Христос  с  тобой,  Митрофановна,  немцы  раньше  нас  с  то¬
бой  про  него  знают.  Он  еще  на  Волге  умертвил  их  там  тыщи.
 —  Вот  и  хорошо,  —  согласилась  с  ней  Митрофановна.  —
Теперь  сюда  пришел  и  здесь  их  будет  умертвлять.  Дай  ему  бог
доброго  здоровья.
 294

Второго  марта  сорок  третьего  года  на  отдельных  участках
Центрального  фронта  немецкие  танки  и  пехота  перешли
в  контратаки.  Они  стремились  восстановить  потерянные  позиции.
Кое-где  им  удалось  создать  угрозу  окружения  наших  частей,
ушедших  далеко  вперед.  В  тот  же  день  был  дан  приказ  —  при¬
остановить  наступление  и  отойти  на  более  выгодные  позиции
Одна  из  таких  позиций  была  обозначена  в  шести  километра^
восточнее  Хомутовки.  Но  несколько  разрозненных  групп  и  мар¬
шевых  рот,  не  успевших  влиться  в  части,  были  остановлены  за¬
паднее  Хомутовки.
 Кто  их  там  остановил  —  не  знали  ни  в  штабе  армии,  ни
в  штабе  фронта,  однако  к  вечеру  стало  ясно,  что  перед  Хомутов-
кой  противник  потерял  несколько  танков  и  продвинуться  даль¬
ше  на  этом  направлении  не  может.  Приятный  сюрприз!
 Как  была  организована  оборона  на  этом  участке  и  кто  ею
руководил,  посчастливилось  видеть  бывшему  партизанскому  раз¬
ведчику  Пете  Ворохобину,  которого  тогда  называли  Петя  Воро¬
бушек.
 В  тот  день  Пете  исполнилось  шестнадцать  лет.  Накануне  дня
рождения  Пети  командир  отряда,  посоветовавшись  с  товарища¬
ми,  принял  решение  —  послать  Воробушка  в  родное  село  на¬
вестить  мать.  Он  так  и  сказал:
 —  Ступай,  Воробушек,  домой,  покажись  матери  в  день  свое¬
го  рождения  и  возвращайся.
 Отец,  провожая  Петю,  добавил:
 —  Скажи  матери  спасибо  от  всего  отряда.  За  тебя  ее  благо¬
дарим.  Пусть  она  пока  не  ждет  нас.  Нам,  мол,  приказано  оста¬
ваться*  в  лесах  до  особого:  немцы  отступали,  а  теперь  повора¬
чивают  обратно.  Остальное  —  сам  понимаешь...
 День  и  ночь  Петя  шагал  по  знакомым  тропам.  Почти  всю
дорогу  он  ощущал  на  своей  щеке  прикосновение  обветренных
губ  с  колючками  недавно  подстриженных  усов  отца.  Петя  по¬
нимал,  что  он  послан  в  разведку,  и  ему  очень  хотелось  вернуть¬
ся  в  отряд  с  такими  сведениями,  получив  которые  командир
скажет  перед  строем  всего  отряда:  «Молодец,  Воробушек!  Пусть
гордится  тобой  мать  за  то,  что  родила  и  вырастила  такого  храб¬
рого  и  смекалистого  разведчика».
 Петя  рассчитывал  появиться  в  родной  избе  с  первыми  луча¬
ми  солнца.  «Здравствуй,  мама!  Принес  тебе  боевой  привет  от
всего  отряда».  —  «Здравствуй,  сынок,  —  скажет  мать,  —  спа¬
сибо,  что  пришел  навестить  нас  в  такой  час».
 «И  конечно,  будет  рада»,  —  рассуждал  про  себя  Петя,  вы¬
меряя  шагами  длинную  тропу,  вьющуюся  лесом  и  оврагами,  по
полям  и  перелескам.
 295

Материнский  поцелуй!  Что  может  быть  приятнее  и  радост¬
нее  в  час  возвращения?  Но  именно  в  этот  час  Петю  задержали
в  двух  километрах  западнее  Хомутовки.  Задержали  свои  недале¬
ко  от  дороги,  на  опушке  леса,  где  начинается  Хомутовский
овраг.
 —  Стой,  ложись!  —  скомандовал  часовой  с  сержантскими
погонами,  с  гвардейским  значком  на  фуфайке.  За  спиной  часо¬
вого  виднелся  ствол  орудия.
 —  Я  свой!  —  отозвался  Петя.
 —  Тут  все  свои  и  все  драпают.  От  одного  немецкого  танка
драпают.  Ложись!
 —  Я  не  драпал,  я  с  другой  стороны  сюда  подошел...
 —  Ложись,  говорю,  а  то  вон  командиру  покажу,  он  и  тебя
заставит  землю  грызть,
 —  У  меня  есть  пароль,  —  прошептал  Петя  сержанту.
 —  Тогда  стой  и  молчи,  —  смягчился  сержант.  —  Смотри,
как  от  трусости  людей  лечат.
 Петя  посмотрел  в  ту  сторону,  куда  был  направлен  ствол  ору¬
дия.  Метрах  в  четырехстах,  на  пригорке,  возле  развилки  двух
полевых  дорог,  клубился  черный  дым.  Там  горел  танк.
 —  Не  туда  смотришь,  —  сказал  сержант,  —  а  вот  сюда,
в  лес.
 Петя  повернул  голову  направо  и  не  поверил  своим  глазам.
Под  заснеженными  кронами  деревьев  перед  лесной  полянкой  чер¬
нели  фигуры  людей,  поставленных  на  колени.  Перед  ними  вы¬
шагивал  в  распахнутой  шинели  командир  с  немецким  автома¬
том  на  груди.  Высокий,  без  шапки,  голова  лохматая,  плечистый,
голос  звонкий,  почти  мальчишеский:
 —  Клянитесь  —  без  приказа  ни  шагу  назад!  Сержант,  сле¬
дите,  кто  попятится  —  ко  мне...
 —-  Слушаюсь,  —  ответил  сержант.
 —  Кто  это  такой?  —  спросил  Петя.
 —  Будто  не  видишь!  Командир...
 —  А  зачем  он  на  колени  их  поставил?  —  допытывался
Петя.
 —  Молчи,  а  то  и  тебя  поставит,  тогда  узнаешь  зачем.  При¬
шел  сюда,  а  тут  вон  что  делается,  особенно  с  этими,  из  мар¬
шевых  рот.  Вот  и  наводит  порядок.  Ясно?
 —  Ясно,  —  ответил  Петя.
 Через  минуту  сержант  представил  Петю  командиру.
 —  Кто  такой,  откуда?  —  спросил  тот.
 —  Я  тутошний,  Хомутовский.  Иду  проведать  мать.  Сегодня
у  меня  день  рождения,  —  объяснил  Петя.
 —  Где  твой  дом?
 296

—  Наша  изба  вон  там,  правее  ветряка,  под  соломенной
крышей.
 —  Вижу.  Как  твоя  фамилия?
 —  Ворохобин,  Петром  звать.
 —  И  сестренка  у  тебя  есть?
 —  Есть,  Таня.
 —  Значит,  в  день  рождения  к  матери  показаться  идешь...
Это  хорошо!  Но  погоди,  не  спеши.  Ветряк  пристрелян,  там  тебя
осколки  срежут.
 В  этот  момент  левее  горящего  танка  на  белеющем  косогоре
показались  темные  полосы.  Послышался  гул  моторов.
 —  Дивизион!  К  бою!  —  раздался  приказ.  —  Без  команды
огонь  не  открывать!..
 Справа  и  слева  зашевелились  кусты.  И  только  теперь  Петя
понял,  что  это  не  кусты,  а  замаскированные  орудия.  Знакомая
опушка  леса,  сколько  раз  тут  бывал,  помнил  наперечет  каждое
деревце,  каждый  кустик  и,  поди  ж  гы,  не  заметил  перемен!
Сколько  же  появилось  тут  таких  новых  кустов?  Четыре.  Зна¬
чит,  в  дивизионе  четыре  орудия  и  пятое  вон  эта  пушка,  что
на  горящий  танк  смотрит.  Не  густо!
 —  Ложись!  —  крикнул  сержант,  направляя  автомат  в  ту
сторону,  где  работали  люди,  и,  помолчав,  пояснил:  —  Ложи¬
тесь  в  свои  ямки,  где  землю  грызли,  чтоб  пулеметом  не  сре¬
зали,  для  себя  старались...
 —  Связные,  внимание!  —  крикнул  командир.  —  Передать
по  орудиям:  огонь  только  прямой  наводкой.  —  И  сам  убежал
вправо,  на  край  опушки,  на  самую  стрелку:  там  тоже  укрыва¬
лось  орудие,  шестое  по  счету.
 «Это  уже,  кажется,  больше  батареи!»  —  прикидывал  в  уме
Петя.
 Между  тем  по  косогору  катились  какие-то  клубки,  расстилая
на  снегу  ленты  выхлопной  копоти.  Казалось,  вот-вот  эти  клубки
размотаются,  изойдут  на  нет  и  снег  перед  опушкой  станет  чи¬
стым,  нетронутым.
 Самих  танков  не  видно.  Они  были  покрашены  под  снег,  бе¬
лой  краской  или  известью.  Их  выдавала  выхлопная  копоть.  Од¬
нако  чем  ближе  стлались  ленты,  тем  крупнее  вырастали  клуб¬
ки  и  все  яснее  и  яснее  доносился  гул  моторов.  Восемь  танков.
Куда  же  они  пойдут?  Прямо  на  опушку  или  вдоль  дороги,  в  се¬
ло?  Если  в  село,  то  наши  опять  спрячутся.  Но  где,  в  каком  по¬
гребе  их  найдешь,  чтобы  хоть  побыть  возле  матери  в  день  своего
рождения!
 —  Косяком,  сволочи,  идут,  —  сказал  сержант,  —  широким
фронтом!  Значит,  начнут  прощупывать  нас.
 297

Из  башни  головного  танка  вырвался  сноп  огня.  Вдоль  опуш¬
ки  просвистел  снаряд,  и  после  этого  донесся  сухой,  отрывистый
звук  выстрела.  Затем  башня  заискрилась  пулеметными  очередя¬
ми,  и  в  ветках  деревьев  защелкали  разрывные  пули.
 Сержант  дернул  Петю  за  рукав:
 —  Ложись  вот  сюда,  за  лафет,  —  а  сам  присел  на  корточ¬
ки  рядом  с  Петей.  —  Издалека,  сволочь,  бьет,  неприцельно!
Но  какая-нибудь  дура  к  тебе  подвернет,  вот  и  будет  тебе  день
рождения...  Так  что  лежи  пока.  Это  пушка  самого  командира,
личная,  так  сказать.  Я  при  ней  наводчиком  числюсь.
 Петя  прилег  между  станин  и,  найдя  узкое  окошко  под  кром¬
кой  щита,  устремил  взгляд  туда,  на  побуревший  косогор.  Те¬
перь  уже  стало  видно,  как  поблескивали  зубцы  гусениц.  Их  осве¬
щали  лучи  солнца,  поднявшегося  над  родным  селом.
 —  Сюда  идут,  наводи,  —  подал  Петя  свой  голос,  который
почему-то  в  этот  момент  сорвался  и  пропищал  совсем  по-маль¬
чишечьи.
 —  Погоди,  наша  пушка  резервная,  спешить  нельзя,  —  ска¬
зал  сержант,  приседая  еще  ниже.
 «Сколько  же  можно  годить?»  —  встревожился  Петя,  наблю¬
дая  за  танками.  Приближались  они  с  возрастающей  скоростью.
На  какое-то  мгновение  Пете  показалось,  что  не  танки  идут
к  опушке  леса,  а  сама  опушка  двинулась  к  ним  навстречу.  Гу¬
сеницы  тянут  ее  под  себя.  И  чуть  было  снова  не  закричал:
«Стреляйте!»
 Но  сержант,  посмотрев  в  ту  сторону,  куда  убежал  командир,
разъяснил:
 —  Сейчас  он  сам  по  переднему  гвозданет,  а  остальные,  как
давеча,  повернут  обратно.  Только  давеча  было  три,  а  теперь
пока  восемь.  После  разведки,  как  всегда...
 Что  «как  всегда»  и  чего  надо  было  ждать  сейчас,  Петя  не
расслышал:  танки  увеличили  скорость,  и  вся  земля  загудела
так,  что  кричи  не  кричи  —  ничего  не  разберешь.
 Наконец  раздался  выстрел  из  того  орудия,  что  было  спрята¬
но  на  стрелке  опушки.  Петя  даже  подскочил,  чтобы  посмотреть,
как  задымится  головной  танк.  Но  задымился  последний,  а  не
головной.
 —  Ага,  понятно!  —  как-то  обрадованно  крикнул  сержант,
прижимая  Петю  к  лафету.
 Чему  обрадовался  сержант  и  что  он  понял  после  этого  вы¬
стрела  —  Петя,  конечно,  не  мог  догадаться.  Между  тем  замысел
командира  дивизиона  был  смел  и  удивительно  прост.  Если  бы
он  подбил  головной  танк,  то  следующие  за  ним  могли  развер¬
298

нуться  и  двинуться  на  орудие  или  уйти  обратно,  и  тогда  жди
повторной  атаки  с  какой-то  другой  стороны.
 Прогремел  еще  один  выстрел,  затем  залп  двух  дальних  ору¬
дий.  Наводчики,  поняв  с  первого  выстрела  замысел  командира,
били  по  хвосту  танкового  косяка.  Наконец  из  башни  и  из-под
борта  головного  танка  брызнули  искры.  Тот,  словно  споткнув¬
шись,  повернулся  боком,  накренился.  Остальные,  следующие  за
ним  уступами  справа  и  слева,  начали  круто  разворачиваться,
подставляя  бока.  Этого  момента  и  ждал  весь  дивизион.  Задер¬
гался,  запрыгал  край  неба,  видимый  Пете  через  овальный  вырез
щита.  Заснеженный  косогор  вздыбился  копнами  снега  и  земли.
Залп  за  залпом,  выстрел  за  выстрелом  сотрясали  воздух,  его
упругие  волны  откидывали  Петю  от  одной  станины  к  другой.
Он  не  находил,  за  что  уцепиться,  чтобы  не  потерять  из  поля
зрения  того,  что  происходит  перед  опушкой.
 Задымились  еще  два  танка,  а  тот,  что  шел  впереди,  совсем
перевернулся  набок,  и  у  него  под  брюхом  в  задней  части  за¬
метались  языки  огня  —  воспламенился  мотор.
 —  Горит!  Горит!..  —  закричал  Петя.
 —  Вижу!  —  громко,  в  самое  ухо,  отозвался  сержант,  сунув
в  ствол  орудия  снаряд.
 Тут  же  появился  командир  —  в  распахнутой  шинели,  но  уже
без  автомата.  На  правом  рукаве  —  большое  темное  пятно.  Кисть
руки  спрятана  в  карман.  «Ранен  в  руку,  потому  и  бросил  ав¬
томат»,  —  догадался  Петя,  не  зная,  как  и  чем  помочь  коман¬
диру.
 —  Осколочным,  —  сказал  он  сержанту,  улучив  момент  ко¬
роткой  паузы  между  выстрелами.  —  Осколочным  по  экипа¬
жам.  —  И  к  Пете:  —  А  ты  что  смотришь?  Подавай...  —  Сле¬
дующее  слово  заглушил  выстрел  соседнего  орудия,  но  Петя  по¬
нял  по  движению  толстых  губ  командира:  снаряды!
 Теперь  он  ничего  не  видел.  Все  внимание  было  сосредоточено
на  том,  чтобы  быстрее  подать  снаряд  прямо  в  руки  сержанта.
Один,  второй,  третий.  Затем  он  сам  стал  заряжать  орудие.  За¬
мок  открывается,  вылетает  пустая  гильза,  и  вместо  нее  —  новый
снаряд.  Быстро  и  без  опоздания,  за  что  сержант  похлопал  по
плечу  —  дескать,  хороший  заряжающий  подвернулся.
 Сколько  прошло  времени  —  может,  час,  может,  полчаса  или
всего  лишь  несколько  считанных  минут,  но  когда  стихло,  то
Петя,  взглянув  на  поле,  увидел  семь  горящих  танков.
 —  А  где  же  восьмой?!  —  вдруг  вырвалось  у  него  с  каким-
то  удивлением  и  даже  упреком,  будто  в  самом  деле  допустили
оплошку  или  просчет,  подбив  семь,  а  не  восемь  танков.
 —  Восьмой  увернулся,  не  успели,  —  виноватым  голосом  от¬
299

ветил  ему  командир,  по-прежнему  пряча  руку  в  кармане.  Через
сукно  проступала  кровь.  Он  сидел  на  пне,  задумчиво  устремив
свой  взгляд  куда-то  вдаль.
 —  Вас  прямо  в  руку,  давайте  перевяжем,  —  предложил  Петя,
пожалев,  что  не  мог  догадаться  об  этом  раньше,  когда  командир
спрятал  руку  в  карман.
 —  Понимаешь,  восьмой  танк  раньше  других  разгадал,  что
мы  закрываем  им  выход,  —  продолжал  тот  объяснять  все  тем
же  виноватым  голосом  и  так,  будто  тут  были  не  танки  врага,
а  всего-навсего  заблудившиеся  кабаны.  —  Мало  осталось  у  нас
в  дивизионе  настоящих  истребителей  танков.  Там,  перед  Вол¬
гой,  в  заводском  поселке,  много  потеряли.  Эх,  если  бы  те  оста¬
лись  в  строю!
 —  Давайте  перевяжем  руку,  —  повторил  Петя.
 А  тот  все  продолжал,  будто  не  слыша,  к  кому  обращен  этот
тревожный  голос:
 —  Ты  беги  сейчас  к  матери.  Пока  немцы  не  опомнились,
успеешь  проскочить.  Скажи  матери,  пусть  перебираются  в  Юдов-
ку.  Там  и  встретимся.  Понял?
 —  Понял,  —  ответил  Петя.  —  А  рука...
 —  Кому  сказано!  Беги,  иначе  опоздаешь.
 Петя  отвел  глаза  в  сторону.  Нет,  он  не  побежит  домой,  пока
не  поможет  командиру  перевязать  руку,  потому  что  другая
у  него,  кажется,  тоже  больная.  Командир  без  рук.
 —  Что  случилось,  комдив?  —  послышался  басистый  голос
справа.  Там  стоял  в  белом  полушубке  низенький,  плечистый  че¬
ловек  с  автоматом  на  груди.
 —  Все  в  порядке,  комиссар,  —  ответил  ему  командир.
 Комиссар  подошел  к  Пете,  подал  руку  и  назвал  себя:
 —  Капитан  Филимонов,  звать  Борисом,  замполит  дивизиона.
 —  Здравствуйте!  —  ответил  Петя  и  собрался  было  пояснить,
что  командир  ранен  в  руку,  но  комиссар  приложил  палец  к  гу¬
бам:  дескать,  вижу,  но  молчу,  и  ты  молчи,  не  серди  коман¬
дира.
 А  тот  в  самом  деле  рассердился  и  уже  закричал  на  Петю:
 —  Приказываю:  бегом  и  не  оглядываться!
 В  центре  Юдовки  стоял  старый  дом.  Все  окна  были  заколо¬
чены  досками.  Ступеньки  крыльца  давно  ушли  на  дрова.  Карниз
тесовой  крыши  оброс  мхом,  стропила  прогнили.  Казалось,  толк¬
ни  плечом  хоть  один  угол,  и  весь  дом  рухнет.  Но  он  выстоял,
когда  здесь  громыхали  колонны  танков  и  мотопехоты  немецких
войск,  наступавших  на  восток  в  первый  год  войны,  не  рухнул
300

и  даже,  кажется,  чуть  приподнялся,  презрительно  щуря  заби¬
тые  досками  окна,  когда  мимо  него  мчались  подгоняемые  взры¬
вами  снарядов  и  бомб  отступающие  на  запад  завоеватели.  Они
отступили  совсем  недавно,  всего  лишь  неделю  назад  —  в  конце
февраля  1943  года.  И  в  тот  же  день  из  трубы  старого  дома  за¬
вился  дымок:  вернулась  хозяйка  —  Мария  Петровна  Краснова.
Вернулась  из  леса  с  десятилетним  мальчиком.
 Целую  неделю  они  обживали  пока  один  уголок  запустелого
дома  —  голбец  возле  печки.  Здесь  запахло  жизнью.  Печеная
картошка,  корочки  и  зерна  съеденной  тыквы,  жареные  семечки
подсолнуха  привлекли  сюда  и  мышей,  которые  после  длитель¬
ной  голодухи  старательно  помогали  хозяйке  дома  днем  и  ночью
прибирать  шелуху  и  оброненные  зерна.  Они  не  боялись  миролю¬
бивых  обладателей  теплого  уголка,  вставали  на  задние  лапки
перед  мальчиком  и  смотрели  своими  бусинками  дымчатых  глаз
ему  в  рот,  как  бы  упрашивая  его  побольше  ронять  шелухи  с  ос¬
татками  тех  лакомств,  которые  он  ест...
 —  Кыш,  охальники!  Вот  погодите,  приведу  кошку,  она  вас
отучит,  —  ворчала  на  них  Мария  Петровна  без  злобы  и  воз¬
мущения.  Она  знала,  что  возле  покойников  мыши  не  водятся:
значит,  и  от  сына  запахло  жизнью,  а  то  ведь  было  совсем  уми¬
рать  собрался  —  три  недели  без  сознания  лежал  в  землянке.
В  тифозном  кипятке  варился.  Сырость,  а  лекарств  —  одни  ма¬
теринские  глаза  со  слезами.
 Сейчас,  обогревая  сына  теплом  своего  тела,  в  своем  доме,  Ма¬
рия  Петровна  обретала  уверенность,  что  сын  будет  жить,  но  ее
не  покидали  тревожные  думы:  неужели  опять  вернется  сюда
война,  неужели  здесь  снова  будут  рыскать  германцы?  Когда  же
это  кончится?  Она  не  знала,  что  основные  силы  наших  войск
отошли  назад,  что  Юдовка,  по  существу,  осталась  пока  на  ни¬
чейной  полосе.  Надолго  ли  —  трудно  сказать.  Вчера  целый  день
западнее  Юдовки  на  Хомутовском  большаке  вспыхивали  ярост¬
ные  перестрелки.  Вспыхнут  и  погаснут,  не  удаляясь  и  не  при¬
ближаясь,  все  в  одном  месте.  Вечером  Мария  Петровна  вышла
на  крыльцо,  прислушалась  и,  не  обнаружив  ничего  подозритель¬
ного,  вернулась  в  дом.
 —  Будем  спать,  сынок,  —  сказала  она.
 —  Будем,  —  согласился  мальчик.
 Они  улеглись  на  печке,  притихли.  Только  мыши  никак  не
могли  угомониться.  Они  носились  по  полу,  взбирались  на  стен¬
ки  до  самого  потолка,  прыгали  оттуда,  обшаривали  постель,
попискивали,  чему-то  радуясь.
 —  Мам,  а  мам...  —  заговорил  мальчик.
 —  Что,  сынок?
 301

—  А  мышки  большие  бывают?
 —  Бывают.  Спи.
 —  И  большие  тоже  добрые?
 —  Тоже.  Почему  ты  не  спишь,  уже  полночь!
 —  Там,  за  потолком,  большие  ходят.
 —  На  чердаке?
 —  Прямо  как  человеки.
 —  Никто  там  не  ходит.  Спи...
 Мария  Петровна,  поплотнее  накрыв  голову  сына  одеялом,
прислушалась.  Да,  на  чердаке,  действительно,  кто-то  ходит.
Но  почему  же  никто  не  постучал  в  дверь,  а  прямо  на  чердак
забрался?  Крыльцо  без  ступенек,  и,  видно,  подумали  —  дом
пустой.
 Через  час  она  вышла  в  сени,  присмотрелась.  Перед  крыль¬
цом,  на  том  месте,  где  когда-то  были  ступеньки,  белели  снаряд¬
ные  ящики,  из-за  угла  над  снежным  сугробом  чернел  хобот  ору¬
дия.  С  чердака  доносился  приглушенный  говор:
 —  Товарищ  комдив,  с  бензином  плохо,  в  баках  сухо.  Бензо¬
возка  сюда  не  пройдет,  дорога  пристреляна.
 —  Знаю,  —  ответил  сипловатый  голос.  —  Прикажи  развед¬
чикам  собрать  в  деревне  вожжи.
 —  Зачем?
 —  Если  ты  не  понимаешь,  то  разведчики  сообразят.  По  снегу
канистры  с  бензином  волоком.  Ясно?
 —  Теперь  как  днем...
 Мария  Петровна  улыбнулась  про  себя:  мальчишки  в  военных
играют,  а  пушка  у  них  взаправдашняя,  настоящая,  со  снаря¬
дами.
 —  Перед  рассветом  проверь,  как  расположится  батальон  Па¬
нарина,  —  заговорил  опять  тот  сипловатый  юношеский  голос.  —
Мостик  и  подходы  к  нему  держать  под  прицелом  всех  стан¬
ковых  пулеметов.  Орудие  первой  батареи  держать  на  прямой
наводке...
 —  Закапываемся  по  самое  горлышко,  —  послышался  третий
голос,  бас,  и,  кажется,  не  такой  уж  молодой.
 —  Орудия  второй  батареи  с  рассветом  выдвинем  на  приго¬
рок,  к  мельнице,  демонстративно...
 —  Значит,  огонь  немцев  будем  отвлекать  туда,  —  подхва¬
тил  бас,  —  а  то  они  по  деревне  станут  хлестать,  напрасно  мир¬
ных  жителей,  значит,  губить.
 —  Значит,  почти  так.  —  будто  подсмеиваясь  над  словом
«значит»,  согласился  юноша.
 На  чердаке  захихикали  трое.  Мария  Петровна  слушала  их
и  не  могла  понять:  над  чем  смеются?  Человек  с  басистым  голо-
302

сом  резонно  и  с  толком  сказал  —  нечего  мирных  людей  Юдовки,
их  дома  под  удар  подводить,  а  они  смеются...  Кто  же  они  есть?
 Смех  стих,  и  опять  заговорил  тот,  с  юношеским  голосом:
 —  Только  ты,  значит,  на  конце  каждого  бревна  набалдаш¬
ники  намалюй,  как  у  дальнобоек,  будто  тяжелые  гаубицы,
с  пламегасителями.
 —  Слушаюсь!  —  ответил  бас.
 —  Вот  так,  —  продолжал  сипловатый  голос.  —  Здесь  мой
КП  и  основной  наблюдательный  пункт.  Только  почему  до  сих
пор  мне  не  дали  сюда  связь?  Мне  надо  немедленно  связаться
с  батальоном  Сазонова...
 Прислушиваясь,  Мария  Петровна  озабоченно  прикидывала:
«Что  же  они  собираются  делать?»
 —  Будем  держаться,  пока  хватит  боеприпасов,  —  как  бы
отвечая  на  ее  вопрос,  сказал  юноша.  —  Телефон  сюда  немед¬
ленно.
 —  Слушаюсь,  —  ответил  бас,  и  через  несколько  секунд  над
кладовкой  заскрипели  доски.  Шагали  два  человека  к  смотрово¬
му  окну.  Там  приставлена  лесенка.  Сейчас  они  появятся  в  сенях.
Что  им  сказать?  Ничего,  пусть  идут,  промолчу.  В  темноте  не  раз¬
берутся  и  поднимут  шум,  мальчонку  разбудят...
 Мария  Петровна  тихонько  вернулась  в  дом.  Мальчик  спал
крепким  сном.  «На  поправу  дело  пошло,  —  подумала  она.  —
Сон  для  больного  —  лучший  лекарь».  Однако  сама  не  могла  за¬
снуть,  хоть  считала  себя  вполне  здоровой.  Побаливала  поясница,
но  про  нее  можно  и  забыть.  Беспокоило  другое:  если  здесь  бу¬
дет  проходить  передовая,  то  от  Юдовки  ничего  не  останется  и
этот  старый  дом  развалится  до  основания.  Неужели  снова  при¬
дется  прятать  ребенка  в  сыром  подвале?  Ему  сейчас  нужен  су¬
хой  чистый  воздух.  Что  же  делать?  На  чердак  забрались,  устраи¬
вают  какой-то  основной  пункт.  Самовольники!  Утром  посмотрю
на  них  и  скажу:  «Уходите  подальше,  у  меня  ребенок  больной».
Не  послушают  —  вышвырну...
 О  том,  что  Мария  Петровная  Краснова  могла  вышвырнуть
с  чердака  своего  дома  кого  угодно,  сомневаться  не  следует.  Вы¬
сокая,  проворная,  сильная,  она  не  раз  утихомиривала  разбу¬
шевавшихся  по  пьянке  мужиков.  Схватит  в  охапку  и  —  дрыгай
не  дрыгай  ногами  —  не  выпустит  или  засунет  куда-нибудь  под
лавку:  лежи  и  не  дыши,  а  то  еще  хуже  будет.
 В  Юдовке  ее  побаивались  и  мужики  и  парни.  Вот  только  вой¬
на  немножко  подкосила  ее  —  без  мужа  осталась  и  духом  чуть
пала,  потеряла  веру  в  людей,  которые  тут  при  немцах  против
нее  свои  гнилые  зубы  показывали.
 На  чердаке  опять  затопали.  Совсем  потеряли  совесть,  нашли
303

место  в  прятки  играть.  Набралось  их  там  не  трое,  не  четверо  —
целая  дюжина.  Еще  потолок  провалят...
 Мария  Петровна  слезла  с  печи,  подошла  к  порогу,  прило¬
жила  ухо  к  косяку,  прислушалась.  Там,  на  чердаке,  будто  зная,
что  к  ним  прислушивается  хозяйка  дома,  притихли.  На  балке
потолка  что-то  заскрежетало.  Скрежет  сверлил  ухо  так,  что
казалось,  кто-то  подрезает  пилой  не  балку,  а  косяк  двери.
 —  Алло,  алло!  —  доносился  все  тот  же  юношеский  голос.
И  снова  скрежет.
 «С  телефоном  балуются»,  —  успокоилась  Мария  Петровна,
возвращаясь  к  сыну.  Однако  уснуть  ей  так  и  не  удалось.  Раза
три  или  четыре  вставала  она,  намереваясь  прорваться  на  чердак
и  устроить  там  погром,  но  было  еще  темно.  Наконец,  когда  на¬
ступил  рассвет,  она  не  вышла,  а  выскочила  из  дому.  Выскочи¬
ла  —  и  не  поверила  своим  глазам:  по  снегу  вдоль  бывшей  огра¬
ды  колхозной  фермы  ползла  вереница  пузатых  банок  —  канист¬
ры  с  бензином.  Они  ползли  вниз,  на  западную  окраину  Юдовки.
Чем  они  были  связаны  —  не  было  видно,  но,  помня  вчерашний
разговор  на  чердаке  о  вожжах,  она  догадалась  и  как-то  сразу
смягчилась  на  того  юнца,  которого  сию  же  минуту  собиралась
вышвырнуть  с  чердака.  Пушка,  что  стояла  ночью  за  углом,  за¬
рылась  в  сугроб  так,  что  ее  и  днем  с  огнем  не  заметишь.  Сна¬
рядные  ящики  у  крыльца  были  укрыты  мешковиной,  и  так,
будто  это  настоящие  ступеньки  лестницы.  «Видать,  аккуратные
люди  тут  собрались»,  —  оценила  Мария  Петровна.  Однако  гнев
против  человека,  который  без  спросу  забрался  на  чердак,  еще
не  прошел.
 —  Кто  тут  старший?!  —  спросила  она  властным  голосом,
поднимаясь  по  лестнице.  Ответа  не  последовало.  Она  шагнула
еще  на  две  ступеньки,  высунулась  из  чердачного  люка  по  пояс.  —
Кто  тут  старший?
 —  А  вы  кого,  мамаша,  потеряли?  —  послышался  наконец
ответ  оттуда,  где  были  сложены  снопы  льна.  Там  сидел  человек
без  рубашки,  но  весь  в  бинтах.  Грудь  крест-накрест  залеплена
лентами  пластыря,  повязки  на  боках,  на  шее,  руки  тоже  забин¬
тованы,  и  в  зубах  один  конец  бинта,  которым  он  обматывал  пра¬
вую  руку  выше  локтя.
 —  Тебя,  —  ответила  Мария  Петровна.  —  Что  ты  тут  де¬
лаешь?
 —  Вот  пока  перевязку  себе  делаю,  —  сказал  он,  не  выпус¬
кая  из  зубов  бинта.
 —  Что,  у  тебя  друзей  не  стало?  —  подходя  к  нему  ближе,
спросила  Мария  'Петровна.  —  Вон  их  тут  сколько  валяется!
Разбуди.
 ЗОЛ

—  Тише!  Нельзя.  В  бою  командир  всегда  должен  быть  здо¬
ровее  своих  бойцов.  И  духом,  и  физически.
 —  Вон  ты  какой!..  А  я  хозяйка  этого  дома.
 —  Очень  приятно,  —  сказал  он,  поглядывая  на  полевой  те¬
лефон,  внутри  которого  что-то  заскрипело.
 Телефон  стоял  на  крестовине  матицы.  Подняв  трубку,  коман¬
дир  отозвался:
 —  Алло,  слушаю...  Вижу.  Это  разведка  на  танкетках,  не
тронь  их,  Сазоныч,  не  тронь.  Они  прямую  дорогу  ищут  к  тем
танкам,  что  вчера  прорвались  слева  от  большака.  Тут  должно
быть  все  тихо  и  спокойно.  Покажешь  себя,  когда  главные  силы
пойдут.  Ясно?..  Будь  здоров.
 Странно  видеть  командира  почти  голого,  без  рубахи,  да  еще
такого  молодого,  с  юношеским  голосом.  Говорил  он  вроде  умные
слова,  а  поверить  в  него  было  трудно.  Однако  Мария  Петровна
помогла  ему  надеть  гимнастерку,  затем  шинель,  застегнула  сзади
хлястик  и  ушла  к  сыну,  еще  не  понимая,  что  задумал  этот
человек,  пропуская  немецких  разведчиков  мимо  своих  ба¬
тальонов.
 Прошло  еще  несколько  минут,  и  через  центр  Юдовки  про¬
неслись  легкие  немецкие  танкетки.  Откуда-то  сбоку,  от  ветряка
на  бугре,  прогремел  выстрел  пушки.
 Снаряд  разорвался  на  дороге  восточнее  Юдовки.  Танкисты
развернулись  и  умчались  обратно.
 «Что  же  будет?»  —  с  тревогой  подумала  Мария  Петровна,  укры¬
вая  сына,  который  все  еще  сладко  спал,  чуть  почмокивая  губами.
 —  Подъем!..  По  местам!  —  глухо  донеслось  с  чердака,  и
в  эту  минуту  потолок  ходуном  заходил.  Люди  бежали  к  слухо¬
вому  окну  на  крыше,  чтобы  быстрее  спрыгнуть  на  землю.
 Повременив  немного,  Мария  Петровна  снова  поднялась  на
чердак.
 —  Один  остался?  —  спросила  она  теперь  уже  знакомого  ей
командира.
 —  На  НП  многим  быть  не  положено,  —  ответил  тот,  держа
возле  уха  телефонную  трубку.  —  Вы  уж  извините  меня,  мы  тут
несколько  отверстий  в  крыше  сделали,  отсюда  очень  хороший
обзор  местности.
 —  Извиняю,  был  бы  толк.
 —  Толк...  —  Он  пригласил  Марию  Петровну  к  отверстию,
в  которое  сам  смотрел.
 Мария  Петровна  знала,  что  ее  дом  виден  почти  со  всех  сто¬
рон  Юдовки,  но  она  не  предполагала,  что  отсюда  можно  видеть
не  только  Юдовку,  но  и  все  дороги,  которые  подходят  к  ней.
Круглая  деревня.  С  трех  сторон  ее  обогнула  речка  с  мелким  ку-
 20  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь»,  т.  2 	305

старником,  крутыми  берегами  и  такими  же  крутыми  взвозами
возле  мостиков.
 —  Отсюда  и  вправду  видно  почти  всю  округу,  —  как  бы  не
веря  своим  глазам,  сказала  Мария  Петровна.
 —  Что  вы  видите  там,  на  хомутовском  большаке?
 —  Пока  ничего.  Черная  дорога  —  и  все.
 —  Это  не  дорога,  а  целая  колонна  немецкой  мотопехоты
остановилась.  Ждут,  что  скажут  разведчики.  Они  должны  напра¬
вить  колонну  туда,  на  наши  ложные  позиции.
 —  А  что  ты  мне  свои  планы  рассказываешь?
 —  Я  вас  хорошо  знаю  и  рассчитываю  на  вашу  помощь.
С  продуктами  у  нас  плохо.  Хочу  назначить  вас  начпродом  наше¬
го  гарнизона.
 —  Надолго  ли?
 —  Если  сегодня  удержимся,  значит  надолго.
 —  Не  понимаю.
 —  Потом  поймете,  а  сейчас  пока  возвращайтесь  к  сыну.
Будет  лучше,  если  вы  с  ним  в  погреб  переберетесь.
 Мария  Петровна  не  понесла  сына  в  погреб:  там  было  сыро
и  холодно.  Она  спустилась  с  ним  в  подвал  и  уложила  его
в  самое  надежное  укрытие  —  под  полом  глинобитной  печи.
Здесь  было  тепло  и  глухо.  Постепенно  и  здесь  стало  слышно
гудение  немецких  грузовиков.  Земля  тихо  и  жалобно  позвани¬
вала.  Но  вот  она  уже  задрожала  мелкой  дрожью,  пока  еще  без
толчков.  Значит,  наши  еще  не  стреляют.  А  может,  они  вовсе
не  будут  стрелять,  промолчат,  ведь,  кажется,  колонна  вошла
в  Юдовку.  Нет,  она  еще  не  в  Юдовке,  а  где-то  возле  моста.
 —  Мам,  а  мам!
 —  Что,  сынок?
 —  Почему  у  меня  под  спиной  земля  дрыгается,  как  плясать
собралась?  Правда,  правда...
 —  Сейчас  запляшет,  —  как-то  неожиданно  для  себя  бодрым
голосом  ответила  Мария  Петровна.
 И  земля  будто  в  самом  деле  заплясала.  В  ней  что-то  зазве¬
нело  гончарным  звоном,  заухало,  застучало  барабанной  дробью,
засмеялось  заливисто  и  раскатисто.  Она  будто  вошла  в  азарт
пляски  и  теперь  скидывала  с  себя  лишнее.
 Когда  чуть  стихло,  Мария  Петровна  по  толчкам  одиночных
выстрелов  поняла,  что  бой  идет  где-то  в  стороне  от  Юдовки,  но
не  успела  сказать  сыну  и  слова,  как  земля  снова  загудела,  за¬
тряслась.  На  этот  раз  дрожь  земли  не  унималась  около  часа.
Затем  —  тишина.  И  снова  то  же  самое.  Только  толчки  взрывов
все  удалялись  и  удалялись.
 Под  вечер  послышался  тот  знакомый  юношеский  голос:
 306

—  Хозяюшка,  выходите!
 Командир  открыл  западню  и,  просунув  в  нее  свою  лохматую
голову,  приговаривал:
 —  Выходите,  тут  у  нас  полный  порядок.  Надо  решать  про¬
довольственные  дела.
 —  Погоди  решать,  сперва  хочу  посмотреть,  какой  ты  порядок
навел,  —  ответила  Мария  Петровна.
 —  Мам,  и  я  с  тобой,  —  попросился  мальчик.
 —  Правильно,  выходите  вместе,  —  поддержал  его  командир.
 —  Показывай,  —  сказала  Мария  Петровна,  оглядывая  свой
дом.  Ей  не  верилось,  что  после  такой  встряски  стены  дома  не
рассыпались.  —  Уцелел!
 —  Как  видите...
 На  чердаке  осталось  так,  как  было  утром.  Только  отверстия,
через  которые  просматривались  подходы  к  Юдовке  с  западной
стороны,  чуть  расширились.
 Нет,  Мария  Петровна  еще  не  видывала  такой  свалки  машин.
Подбитые,  перевернутые,  горящие,  они  громоздились  перед  мос¬
том,  на  взвозе  по  ту  и  по  эту  сторону  реки.  А  возле  них,  словно
разбрызганная  грязь,  чернели  на  снегу  убитые.
 —  Чьи  это?  —  спроси  па  она.
 —  Ихние.
 —  А  твои  где?
 —  Мои  на  своих  позициях.  С  провиантом  у  нас  плоховато...
Люди  есть  хотят,  хотя  бы  картошку  добыть.
 —  Как  тут  было-то?
 —  Одним  словом,  они  на  засаду  напоролись.  Потом  мы  до¬
бивали  их  с  разных  сторон.  Остальное  люди  расскажут.
 —  А  наши,  юдовские,  видели?
 —  Видели.  Вон  еще  ходят  там  и  смотрят.
 —  Тогда  иди  отдыхай.  Ночью  всех  накормим.  Сколько  вас?
 —  Человек  четыреста.
 —  Ладно,  накормим.
 Перед  сумерками  Мария  Петровна  обошла  лишь  первый  деся¬
ток  домов  Юдовки.  Навещать  остальные  не  было  смысла.  Весть
о  том,  что  она  ходит  по  домам  и  просит  поделиться  остатками
продуктов  с  солдатами,  разнеслась  по  всей  деревне  быстро,  как
свет  из  окна  в  окно.  Женщины,  дети,  старики,  старухи  —  все,
кто  мог  ходить,  несли  в  общий  котел  солдатам  все  съедобное,  что
было  приготовлено  в  каждом  доме  к  ужину.
 —  Это  пока  на  первосыток,  ночью  мы  для  них  погреба
раскроем.
 —  Спроси,  Петровна,  чго  ихний  командир  пуще  всего  кушать
любит.  Он,  говорят,  большой  шибко.
 20*
 307

— 	Принимай,  Петровна.  Как  они  германцев  сегодня  поко-
лошматили!  Для  таких  ничего  нельзя  жалеть.
 Мария  Петровна  своим  ушам  не  верила.  Как  откликнулись
на  ее  голос  люди!  Понимают,  их  не  обманешь,  они  знают,  с  кем
делиться  последним  куском.
 Кто  подсказал  командиру  назначить  ее  на  такую  должность,
она  не  могла  догадаться  до  тех  пор,  пока  не  узнала,  что  из  Хо-
мутовки  сюда  пришли  вместе  с  командиром  партизанский  раз¬
ведчик  Петя  Ворохобин  и  его  сестренка  Таня  с  матерью.
 Всю  ночь  дымились  трубы  почти  над  всеми  домами  Юдовки,
в  погребах  и  подвалах  горели  коптилки,  лучины.  Дети  и  стари¬
ки  чистили  картошку,  рушили  просо,  мололи  и  толкли  в  ступках
зерна  кукурузы,  пшеницы  и  ячменя.  К  утру,  кроме  готовых
завтраков  с  картофельными  ватрушками,  тыквенными  паренка-
ми,  на  пунктах  сбора  продуктов  появились  кадушки  соленой
капусты,  огурцов,  решета  яиц,  мешочки  с  крупами.  Муку  не
принимали  —  советовали  делать  тесто  и  печь  капустные  и  мор¬
ковные  пироги.
 Занимаясь  продуктовыми  делами,  Мария  Петровна  не  могла
навестить  больного  сына.  Она  вырвалась  к  нему,  когда  немецкие
снаряды  начали  долбить  взгорье,  где  стояли  «дальнобойные
гаубицы»  из  бревен.  Прибежала  в  дом  и  поразилась:  мальчик
с  увлечением  перебирал  разложенные  по  лавкам  немецкие
автоматы,  пистолеты.
 —  Что  ты  делаешь,  сынок?
 —  Это  трофейные,  —  не  отрываясь  от  своего  дела,  ответил
мальчик.
 —  Кто  тебе  разрешил?
 —  Сам  командир.  Мы  с  ним  теперь  друзья.  Он  спал  рядом
со  мной.  Добрый  дяденька,  только  ночью,  сонный,  долго  стонал...
 —  Вы  завтракали?
 — 	Завтракали.  И  тебе  оставили.  Козье  молоко  вкусное-вкус-
ное  и  курица  тоже.
 Мария  Петровна  присела  к  столу  и  чуть  не  заплакала  от  ра
дости.  Она  не  знала,  кто  принес  комдиву  козье  молоко  и  жаре¬
ную  курицу,  но  ей  было  ясно:  теперь  люди  ничего  не  пожалеют
для  тех,  кто  овладел  великим  искусством  яобеждать  врага.
 Шесть  суток  оборонялся  юдовский  гарнизон.  Немецкие  вой¬
ска  обходили  Юдовку  справа  и  слева,  но  ни  один  немецкий
солдат  не  мог  прорваться  в  деревню  до  тех  пор,  пока  не  посту¬
пил  приказ  «юдовскому  гарнизону  отойти  на  новые  позиции».
 Командир  артиллерийского  дивизиона,  названный  здесь  ком¬
дивом,  мог  вести  за  собой  в  любом  направлении  не  две  проти¬
вотанковые  батареи,  вокруг  которых  объединилось  более  трехсот
308

стрелков-пехотинцев,  разделенных  на  два  батальона,  а  еще  сот¬
ни  и  сотни  добровольцев  из  местных  жителей  —  больше  полка,
но  он  взял  лишь  несколько  десятков.
 Первыми  оставили  Юдовку  мирные  жители.  Отходили  ночью
тихо  и  спокойно.  Спокойно  потому,  что  на  прикрытие  отхода
остались  бойцы  во  главе  со  своим  комдивом.
 Отходили  ночью.  Впереди  колонны  шла  Мария  Петровна
с  сыном,  оглядываясь  на  свой  дом.  Старый,  с  просевшей  кры¬
шей,  он  будто  поднялся  еще  выше  над  Юдовской  и  долго  не
прятался  в  темноту  мартовской  ночи.
 Запись  третья
 Связная  партизанского  отряда,  быстрая  и  остроглазая  смуг¬
лянка  Катя  Чернышева,  возвращалась  в  родное  село  Березы.
Девушка  шла  вдоль  разлившейся  речки  Свопы  по  знакомой
тропе,  теперь  уже  не  опасаясь  ни  привязчивых  немецких  патру¬
лей,  ни  продажных  полицаев:  здесь  были  свои  войска.
 День  выдался  по-весеннему  солнечный,  теплый,  с  запахами
южного  ветра.  Но  нынешняя  весна,  как  и  прошлая,  не  радовала
Катю:  на  пашнях  ни  души  —  в  бороздах  и  бурьянах  осталось
много  мин,  туда  нельзя  пускать  людей.  Опасно,  могут  подо¬
рваться.  А  голубеющие  в  разливах  луга,  которыми  она  любова¬
лась  в  довоенные  годы,  порой  забывая  про  уроки  в  школе,  на
этот  раз  пугали  ее  всплывающими  трупами.  Вон  два  в  мунди¬
рах,  с  белыми  квадратами  на  погонах,  всплыли  возле  березки.^.
 На  душе  у  Кати  было  тревожно  еще  и  потому,  что  она  знала,
как  много  танков,  артиллерии  и  мотопехоты  стягивает  Гитлер
к  границам  освобожденной  недавно  курской  земли.  Какие  силы
подтягивались  сюда  с  нашей  стороны,  она  не  знала,  но  о  разме¬
рах  назревающей  бури  могла  догадываться.
 Недавно  закончились  бои  за  село  Романово.  Одни  атаковали,
другие  контратаковали.  Бои  длились  около  двух  недель,  и  от
села  в  триста  восемьдесят  дворов  осталось  только  четыре.
 По  пути  домой  Катя  думала  о  родных.
 Отец  —  инвалид  войны,  мать  —  депутат  районного  Совета,
младшая  сестра  —  комсомолка.  Их  надо  эвакуировать  дальше
в  тыл.  Может  быть,  поэтому  командир  отряда  и  послал  ее  в  род¬
ное  село?  Нет,  он  сказал:  «Ступай  на  Большую  землю,  помогай
матери  налаживать  колхозные  дела,  помогай  армии,  екоро  весь
отряд  вольется  в  ее  ряды».
 Глазами  найдя  крышу  родного  дома,  Катя  прибавила  шагу.
И  тут  же  резко  остановилась.  На  тропе,  огибающей  подмытый
309

берег  разбушевавшейся  речки,  где  раньше  был  сделан  переход
из  зыбких  березовых  жердей,  лежал  человек  в  солдатской  плащ-
накидке.  Лежал  неподвижно,  уткнувшись  лицом  в  землю.  «Не¬
ужели  и  тут  не  подобрали  убитых?  Нет,  этот,  кажется,  живой...»
Катя  нагнулась  над  ним,  тронула  за  плечо.  Человек  поднял  го¬
лову,  затем  перевернулся  на  спину.  На  Катю  посмотрели  моло¬
дые,  но  очень  усталые  глаза.
 —  Что  тут  делаешь?  —  спросила  Катя.
 Человек  покосился  на  комель  березы,  которая,  чуть  накре¬
нившись  к  подмытому  берегу,  стояла  у  самой  тропинки.
 —  Дерево  гублю.
 —  Зачем?
 —  Лекарство  себе  добываю.
 К  комлю  березы  была  привязана  фляжка  в  кожаном  чехле.
Снятый  с  нее  колпачок  висел  сбоку  на  серебряной  цепочке.
В  открытое  горлышко  фляжки  падали  капли  березовицы.  Капля
за  каплей  с  конца  бородки  вонзенной  в  дерево  финки.
 —  А  ты,  видать,  догадливый,  —  сказала  Катя,  —  и  баклаж¬
ка  у  тебя  какая-то  особенная,  ненашенская.
 —  Будешь  догадливый,  если  ноги  надо  сохранять.
 Катя  сочувственно  охнула.
 —  Не  охай,  —  прервал  он  ее,  —  ты  же  баклажкой  заинте¬
ресовалась.  Она  у  меня  действительно  особенная.  Из  чистого
серебра.  Это  личный  подарок  английского  короля.  Не  мне,  конеч¬
но,  а  какому-то  офицеру  экспедиционных  войск  Великобритании,
которые  действовали  в  Африке.  Второй  фронт  они  там  открыва¬
ли.  Но  взял  я  эту  фляжку  у  немецкого  истребителя  под  Сталин¬
градом.  Этот  ас  воевал  в  Африке,  но,  когда  Паулюсу  туго  стало,
ас  прилетел  сюда  и  был  сбит  над  Мамаевым  курганом.  Хорошая
фляжка...  Спасибо  английскому  королю.  Она,  кажется,  в  самом
деле  очищает  воду.  Мыл  из  нее  раны,  и  вроде  помогает.
 Слушая  его,  Катя  догадалась  —  ему  не  хочется  отвечать
прямо,  что  у  него  с  ногой,  поэтому  он  затеял  длинный  разговор
про  баклажку.  Ждет,  когда  баклажка  наполнится  каплями  бере¬
зовицы.  Время  тянет,  а  тут  дом  уже  на  виду.  Однако  можно  ли
оставить  его  одного?  Может,  в  самом  деле  у  него  плохо  с  ногой.
И  она  снова  спросила:
 —  Что  у  тебя  с  ногой?
 —  Ничего.  Врачи  собрались  оттяпать  ее,  но  я  сбежал.
 —  Откуда?
 —  От  врачей,  разумеется.  Там,  в  школе,  собрались  эти  мед-
санбатовские  косторезы.  Им  бы  только  отрезать  и  выбросить,
а  новая-то  не  вырастет,  нога  не  береза...  Налей-ка  из  баклажки
в  колпачок.  Помоги,  потом  я  сам  справлюсь.
 310

Катя  поняла,  что  в  селе  располагается  медсанбат.  Значит,
этого  человека  надо  как-то  вернуть  к  врачам.  Но  как?
 —  Ты  вот  что,  —  сказала  она,  подавая  ему  колпачок  с  бе-
резовицей,  —  я  тебе  наберу  березовицы  хоть  ведро,  но  от  вра¬
чей  убегать  не  следует.
 —  Еще  одна  агитаторша  нашлась,  —  огрызнулся  он.  —
Пустое  дело,  сам  умею  агитировать  не  хуже  тебя!  Можешь
уходить,  но  если  приведешь  сюда  санитаров...  Финка  у  меня
всегда  острая.
 —  Кого  же  ты  будешь  финкой  угощать?
 —  Там  посмотрим...  —  Он  снова  повернулся  лицом  к  земле.
 Кате  почему-то  захотелось  еще  раз  глянуть  в  голубые  глаза
этого  парня  —  правду  он  говорит  или  прикидывается?  —  и  коль¬
нула  его  ядовитым  в  ту  пору  словом:
 —  Хитришь?
 —  Хитрю,  —  отозвался  он,  не  поднимая  головы.  —  Всю  вой¬
ну  хитрю.  Сначала  райвоенкомат  обхитрил  и  в  шестнадцать  лет
на  курсы  в  артиллерийское  училище  попал,  потом  свою  хит¬
рость  против  немцев  пустил...  —  Он  говорил  про  себя,  глядя
в  землю,  будто  земля  умела  слушать  и  понимать  его.
 —  Погоди,  —  перебила  Катя,  —  этот  берег  подмыт,  скоро
обвалится,  и  уплывешь  кто  знает  куда!
 —  Мне  не  привыкать,  —  отозвался  он.  —  Вынесет  куда-
нибудь,  выживу.  Уходи!
 «Нет,  —  окончательно  решила  про  себя  Катя,  —  если  мерт¬
вых  не  успели  подобрать,  то  живого  человека  оставлять  полым
водам  нельзя»,  —  и  сказала:
 —  Может,  вместе  пойдем?  Фляжка  твоя  уже  почти  полная.
Возле  нашего  дома,  прямо  под  окном,  три  березы  стоят.  Обещаю
тебе  ведро  березовицы  набрать,  ведро  и  будет...
 —  Если  к  себе  в  дом  зовешь,  пойду.  Только  помоги  под¬
няться.
 —  Помогу.  Скажи  хоть,  как  тебя  звать?
 —  По  документам,  которых  у  меня  сейчас  нет,  Алексеем,  —
сказал  он,  поднимаясь  с  помощью  Кати.  —  А  ты  можешь  назы¬
вать  меня  Алешкой.  Ну  вот  спасибо!  Пошли...
 Высокий,  мускулистый,  он,  опираясь  на  плечо  Кати,  довольно
легко  взошел  на  пригорок.  И  Катя  опять  подумала:  не  прики¬
дывается  ли  он?
 Однако  дома  сомнения  рассеялись.
 Отец  Кати,  вернувшийся  с  фронта  еще  в  начале  войны  без
ноги  и  с  покалеченной  рукой,  быстро  нашел  с  ним  общий  язык.
Выяснилось,  что  село  Береза,  где  располагается  медсанбат,  отре¬
зано  от  магистральных  дорог  половодьем.  Эвакуация  раненых
311

в  тыловые  госпитали  временно  прекращена,  и  врачи  медсанбата
не  видели  другого  выхода,  как  ампутировать  Алексею  раненую
ногу,  которая  начала  покрываться  синими  пятнами.
 —  Пятна  сойдут,  —  успокоил  Алексея  Катин  отец.  —  Про¬
парим  их  в  бане  горячим  веником,  и  начнут  сходить.  Это  вот
у  меня  отмахнули  выше  колена,  потому  как  на  одних  жилах
держалась.  И  руку  хотели  отнять,  но  я  не  дал.  Так  что  и  ты
держись  пока...
 Отец,  мать  и  Алексей,  кажется,  даже  в  мыслях  не  допускали
того,  что  так  тревожило  Катю:  вернутся  немцы  снова  в  Березу
или  не  вернутся?  Они  так  верили  в  возрастающие  силы  Крас¬
ной  Армии,  что  никакой  речи  об  эвакуации  родителей  в  глубо¬
кий  тыл  Катя  не  могла  заводить.
 —  Наши  теперь  научились  бить  фашистов  по  всем  правилам,
не  то  что  в  начале  войны,  —  утверждал  отец.  —  Вот,  сказы¬
вают,  под  Жаденовкой  один  командир  с  четырьмя  пушками
целый  батальон  немцев  с  танками  вдрызг  разнес.  Зашел  ночью
с  тылу  и  давай  лупцевать.  Пленных  сотню  и  два  броневика  при¬
хватили  на  свое  усиление.  Молодой,  говорят,  а  бывалый,  из-под
Сталинграда  сюда  пришел.  Забыл  только,  как  его  фамилия,  но
помню  —  комдивом  его  величают.
 —  Можно  мне  прилечь?  —  спросил  Алексей.
 —  Ложись,  ложись  вот  сюда  на  кровать,  —  предложила
мать  и,  укладывая  его,  дополнила:  —  А  под  Хомутовкой,  потом
в  Юдовке  он  нахлестал  немцев  столько,  что,  сказывают,  снегу
не  видно  было,  черным-черно  кругом.
 —  Наверное,  преувеличивают,  мамаша,  —  возразил  Алексей.
 —  Как  это  —  преувеличивают?  Катя,  расскажи,  ты  там  по¬
ближе  была.  Расскажи  ему  как  следует.
 —  Что  ему  рассказывать,  сам  небось  не  хуже  нас  знает.
 —  Под  Хомутовкой  немцы  потеряли  только  штук  восемь  тан¬
ков,  —  уточнил  Алексей.
 —  Ну  вот  видишь,  шутка  сказать  —  восемь  таких  грома¬
дин!  —  подхватила  мать.  —  Значит,  правда!
 —  Раз  говорят,  значит,  правда.  Дыму  без  огня  не  бывает,  —
резонно  сказал  отец  и,  помолчав,  принялся  пересказывать  молву
о  каком-то  молодом  лейтенанте  с  отважным  сердцем  и  смелым
умом.  «Дома  сидит,  никуда  не  ходит,  а  знает  почти  все,  что
делается  на  белом  свете»,  —  с  удивлением  и  гордостью  подума¬
ла  об  отце  Катя.
 —  Так  вот,  сказывают  про  этого  человека,  —  продолжал
отец,  —  хитрый  и  ловкий  он.  Из  сорокапятки  прямой  наводкой
танки  по  бортам  без  промаха  хлестал  на  Дону,  в  большой  излу¬
чине,  потом  батареей  на  площади  перед  тракторным  заводом.
312

На  круче,  на  берегу  Волги,  значит,  будто  убили  его,  а  он  вы¬
жил...
 Алексей  повернулся  лицом  к  стенке.
 —  Фрицам,  значит,  на  страх  выжил,  —  продолжал  отец.
Катя  приложила  палец  к  губам  —  дескать,  тише,  человек  спать
собрался,  но  отец  не  понял  ее:  —  Не  веришь?  Сходи  к  ним,
спроси,  какого  дрозда  он  им  дал  в  Ефросимовке,  под  Хомутов-
кой,  в  Калиновке,  Жаденовке,  под  Юдовкой...
 Он  назвал  такие  села  и  деревни,  где  действительно  очень
крепко  поколотили  немцев.  Там,  по  ту  сторону  фронта,  ходят
слухи  о  каком-то  неуязвимом  дивизионе  истребителей  танков.
Но  Катя  знала  и  подлинные  сведения  об  отважных  и  ловких
истребителях  танков,  принесших  свой  опыт  на  курскую  землю
с  берегов  Волги.  «Неужели  это  один  из  тех?»  —  подумала  она.
 —  Постой,  постой,  —  сказал  отец,  обращаясь  к  Алексею.  —
А  где  тебе  ногу  подшибло?
 Алексей  повернулся  к  нему  и  пояснил:
 —  За  друзей  хотел  отомстить,  за  Афанасия  Панарина,  за
Гришу  Придатко,  за  Колю  Рыбина,  за  Петра  Андриевского.
Когда  на  Романово  в  атаку  пошли,  убило  ребят.  Вот  и  бросился
я,  да  чуть  замешкался  с  гранатой.  А  он,  гад,  фриц,  из  той  же
амбразуры  очередью  разрывных  полоснул.  Одна  в  бедро  уго¬
дила...  Самое  страшное  в  жизни  —  это  бороться  со  смертью
в  одиночестве.  На  нейтральной,  в  мертвой  зоне  перед  дотом  це¬
лый  день  пролежал.  В  ушах  уже  колокола  зазвенели...  Думал  —
конец.  Но  хорошо,  метель  поднялась.  Петя  Ворохобин,  друг  мой
из  Хомутовки,  под  покровом  этой  метели  выволок  меня.  К  своим
выволок.  К  своим  и  с  ногой.  Фрицу  не  удалось  оставить  без  ноги,
зато  теперь  свои  врачи  ножи  точат.  Не  выйдет...
 —  Не  выйдет,  —  согласился  с  ним  отец,  —  пусть  точат,  мы
народным  способом  попробуем  сохранить  ее.  Мать  и  ты,  Катя,
баньку  поживей  да  пожарче  топите.
 Баня  топилась  по-черному,  с  каменкой.  Отец  построил  ее
после  возвращения  из  Сибири  с  действительной  службы.  Дрова
в  каменке  горят  хорошо,  знай  подкидывай.  Напоследок  березо¬
вый  сушняк  жарит  стены  и  воду  греет,  только  треск  стоит.
 Через  час  баня  была  готова.
 —  Пора,  мужики,  идите  парьтесь,  —  сказала  мать,  послав
Катю  на  чердак  за  вениками.
 И  два  мужика,  обнявшись,  поддерживая  друг  друга,  ушли
в  баню.  Жарились  они  там  долго  и  так  яростно,  что  пар,  не  на¬
ходя  выхода,  выталкивал  дверь.
 —  Хватит,  отец,  до  смерти  захлещешь,  —  кричала  мать,
стоя  у  порога  бани.
 313

— 	Наддать  еще!  —  доносился  оттуда  голос  отца.
 — 	Наддать!  Хорошо!  —  отзывался  повеселевший  Алексей.
 Вышли  они  из  бани  —  лица  и  руки  сплошной  кумач.  Возле
крыльца  Алексей  сказал:
 —  Отец,  лопнул,  кажется,  нарыв,  потекло...
 — 	Вот  и  хорошо!  Значит,  пробило,  теперь  полегчает.  Завтра
еще  разок  попарим...
 Дома  мать  и  отец  принялись  перевязывать  ногу  Алексею,
попросив  Катю  и  ее  сестренку  Машу  выйти  на  улицу.  Маша
только  что  вернулась  с  дежурства  из  медсанбата,  расположенно¬
го  в  школе.
 Был  уже  вечер.  Катя  посмотрела  в  небо.  Потемневшую  голу¬
бизну  купола  прошили  звезды.  По  западному  склону  плыли,  на¬
поминая  гробы,  обрывки  кучевых  облаков.  Кате  вспомнился
разлив,  плывущие  по  нему  два  убитых  в  черных  мундирах,  один
косматый,  рыжий...  Нет,  сейчас  у  нее  на  душе  стало  как-то  лег¬
ко  и  даже  радостно.  А  почему  —  она  сама  себе  не  могла  объяс¬
нить.
 —  Чего  ты  небу  улыбаешься?  —  спросила  ее  Маша.
 —  Я  не  улыбаюсь,  просто  так  смотрю.
 —  И  про  него  думаешь?
 —  Не  думаю,  а  вижу  его  глаза  —  голубые,  усталые,  —  со¬
зналась  Катя.
 —  А  ты  знаешь,  кто  он  такой?
 —  Вроде  догадываюсь.
 —  В  медсанбате  его  называют  «бессмертным».  Комдив,  вот
он  кто.
 —  Теперь  понятно,  —  сказала  Катя.  —  Ему,  кажется,  по¬
легче  стало.  Завтра  еще  чаем  из  березовицы  напоим,  и,  даст
бог,  все  обойдется  хорошо.
 —  Обойдется,  —  согласилась  Маша.  —  Я  ему  еще  лекарство
принесла.  Сам  начальник  передал.  Там  ведь  все  знают,  что  ты
его  к  нам  привела.
 —  Ну  и  пусть  знают!
 Катя  готова  была  обнять  сестру  и  кружиться  с  ней,  но  удер¬
жалась:  ведь  она  не  знала,  могут  ли  такие  люди,  про  которых
говорят,  будто  они  с  того  света  вернулись,  быть  простыми,  зем¬
ными...
 Третий  раз  разведчики  капитана  Писарева  возвращались
в  часть  пустыми,  без  «языка».  Подавленные  очередной  неудачей,
они  шли  понуро,  еле  переставляя  ноги.  Сам  капитан,  замыкая
шествие,  лишь  изредка  поднимал  голову.  Ему  не  верилось,  что
314

сегодня  возвращается  семь,  а  не  девять.  И  среди  них  нет  коман¬
дира  первого  взвода  и  его  помощника.
 И  снова,  как  при  первом  и  втором  возвращении  по  этой  тро¬
пинке,  капитан  заметил,  что  возле  брода  через  речку  их  встре¬
чает  человек  с  костылем.  Стоит  на  той  стороне,  облокотившись,
на  изгородь.  Выбрал  такое  место  —  не  объедешь,  не  обойдешь:
выходи  из  воды  и  встречайся  с  ним,  как  говорят,  с  глазу  на
глаз.  По  всему  видно  —  свой  человек,  и  повадки  разведчиков
для  него  не  новость,  но  как  не  хочется  разговаривать  с  ним,
когда  на  душе  такая  досада:  двоих  потеряли  безвозвратно.
«Языка»  требует  штаб  армии,  штаб  фронта,  сам  Рокоссовский,
а  взять  не  удается.  Причин  много,  но  ни  одна  из  них  не  будет
принята  в  оправдание.
 Предгрозовая  тишина  для  разведчиков  почти  никогда  не
обходится  без  потерь:  разведчики  умирают  в  одиночку,  часто
неизвестно  где,  зато  память  о  них  имеет  постоянный  адрес  —
она  живет  в  сердцах  фронтовиков,  оставшихся  в  живых.  Но  если
разведчики  не  выполнили  задачу  и  возвращаются  ни  с  чем,  то
любой  может  ткнуть  в  них  пальцем  —  эх  вы,  глаза  и  уши
командира,  с  вами  только  на  погост!  Потому  и  шагали  они,  как
на  скамью  подсудимых.  И  суд-то  какой  —  легче  сразу  к  стенке!
Досадно,  а  тут  еще  этот,  с  костылем,  третий  раз  встречается.
И  все  на  одном  и  том  же  месте.  Вроде  хочет  помочь,  но  ведет
себя  странно.
 Первый  раз,  встретив  разведчиков,  человек  с  костылем  по¬
просил  у  них  закурить,  как  бы  проверяя,  выполняют  ли  они
железный  закон:  «Пошел  в  разведку  —  про  курево  забудь».
Второй  раз  —  перекинул  через  тропку  тонкую  спиральную  про¬
волоку  в  репейных  колючках.  Дескать,  проверка  внимательности
и  осмотрительности.  Но  попробуй  перешагнуть  через  нее  и  не
зацепиться,  если  она  лежит  на  скользком  повороте!  Справа  и
слева  —  крутой  яр.  Устроил  вроде  экзамена.  Почти  все  прошли
без  зацепки,  кроме  самого  командира  взвода.  Опытный  развед¬
чик,  просмотрел  или  не  захотел  экзаменоваться  перед  незнако¬
мым  человеком?  Зацепился  —  и  сегодня  его  нет,  не  вернулся  и
не  вернется.
 Какую  же  сегодня  устроит  проверку  этот  человек  с  костылем?
 Капитан  Писарев  вышел  вперед  и  готов  был  дать  команду:
«Шире  шаг»,  как  тот  опередил  его:
 —  Не  спеши,  командир,  покажи  своим  ребятам  вот  эту  шту¬
ку.  —  Он  держал  на  ладони  что-то  вроде  ржавой  консервной
банки,  наполненной  металлическими  шариками  чуть  крупнее
гороха.  И  пояснил:  —  «Шпринген-мина»,  точнее  —  составная
часть  нового  вида  немецких  прыгающих  мин.
 315

Разведчики  остановились  без  команды  и  тем  выдали  свое
затаенное  внимание  к  нему.
 Капитану  Писареву  ничего  не  оставалось  делать,  как  серди¬
тым  взглядом  окинуть  остановившихся.
 —  Привал!  —  дал  он  команду  довольным  голосом,  как  бы
найдя  в  этом  слове  счастливый  выход  из  той  неловкости,  в  ка¬
кой  оказался  перед  человеком,  властный  и  взыскательный
взгляд  которого  настораживал  —  это  не  просто  любопытствую¬
щий  зевака  или  посторонний  наблюдатель.  —  Привал,  —  повто¬
рил  капитан,  —  садитесь...
 Разведчики  продолжали  стоять,  глядя  на  металлические  го¬
рошины  в  чугунном  стакане  «шпринген-мины».  Кажется,  имен¬
но  такой  стакан  попался  сегодня  ночью  на  пути  разведчиков,
когда  они  подползали  к  немецким  окопам.
 —  Проглядели,  значит,  такую  новинку,  и  смотрите,  как  до¬
рого  обошелся  вам  этот  прогляд,  —  упрекнул  разведчиков  чело¬
век  с  костылем.  Он  будто  знал,  где  и  как  потеряли  они  двоих
товарищей.
 Увесистый  стакан  уже  лежал  в  руках  капитана  Писарева.
 —  Смотрите,  изучайте...
 Прошло  еще  несколько  минут,  и  разведчики,  забыв  про
усталость,  разбирали  и  собирали  обезвреженную  «шпринген-
мину».  Один  за  другим  отползали  в  кусты,  зарывали  ее  в  землю,
оставляя  на  поверхности  три  еле  заметных  усика,  затем  нахо¬
дили  ее  с  закрытыми  глазами,  на  ощупь,  и  снова  прятали.  Каж¬
дый  проделал  эту  операцию  по  три-четыре  раза.  Человек  с  кос¬
тылем  внимательно  следил  за  ними,  возмущался  по  поводу
малейшей  ошибки  и  даже  грозился  ударить  костылем  с  такой
яростью,  будто  в  самом  деле  ему  и  всем  окружающим  угрожала
смерть.  Кричал,  но  никто  не  обижался  на  него.
 Наконец  в  мину  был  заложен  заряд  взрывчатки,  вставлены
взрыватели.
 —  Ну,  а  теперь  кто  возьмется  вынуть  ее  из  земли  и  обез¬
вредить?
 Все  семь  человек,  кроме  капитана  Писарева,  сделали  по
шагу  вперед,  но  тут  же  последовала  дополнительная  вводная:
 —  ...С  завязанными  глазами...
 И  разведчики  заколебались.
 —  Тогда  завязывайте  мои  гляделки.
 Он  приложил  к  своим  глазам  свернутую  в  пирожок  пилотку,
туго  привязал  ее  носовым  платком,  и  прижавшись  к  земле,  по¬
полз.  Полз  довольно  быстро,  сноровисто  к  заряженной  мине,  но
ни  один  из  разведчиков  и  шагу  не  отступил  от  него.
 —  Чьи  ноги  мешают  мне  справа?
 316

—  Вы  слишком  влево  берете.
 —  Молчи,  уйди  назад...  Проводник  нашелся!  Без  тебя  обой¬
дусь.
 До  мины  осталось  не  больше  метра.  Ее  усики  торчали  вро¬
вень  со  стебельками  прошлогоднего  пырея.  Эти  усики  сами
собой  слились  с  травой.  У  них,  как  у  пожухлых  стебельков,  на
вершинках  куделька,  мягкая  и  ласковая.  Как  сурово  и  жестоко
она  может  обмануть  даже  самые  чуткие  пальцы!  Потрогал  —  и
дальше...  Нет,  он  не  ощупывал,  а  опознавал  каждую  травинку,
каждый  стебелек  легким  прикосновением  пальцев  —  ложные
они  или  естественные.  Но  вот,  кажется,  промахнулся.  Продви¬
нулся  вперед,  и  мина  оказалась  у  него  уже  под  локтем.
 —  Ложись!..  —  крикнул  капитан  Писарев,  чуть  пригнув¬
шись.
 Падать  раньше  подчиненных  командиру  не  положено,  он
должен  видеть,  как  выполняется  его  команда.  Но,  к  его  удив¬
лению,  ни  один  разведчик  не  припал  к  земле.  Чем  околдовал,
привязал  их  этот  человек?  Они  с  ним  даже  смертельной  опас¬
ности  не  страшатся.
 —  Ага,  вот  ты  где,  под  локоть  подкралась,  —  заговорил
вдруг  тот  и,  помолчав,  вспомнил  пушкинские  строки  о  вещем
Олеге:  —  Так  вот  где  таилась  погибель  моя!
 Из  утробы  мины  показались  два  синих  с  желтыми  голов¬
ками  стержня  взрывателя.
 Передохнув  и  скинув  повязку,  он  стал  рассказывать:
 — 	Чувствительность  пальцев  надо  готовить  хлебным  мяки¬
шем.  Садишься  за  стол,  бери  свою  хлебную  пайку  и  начинай
работать.  Корочки  на  зубы,  а  мякиш  на  пальцы.  Ничего,  что
в  брюхе  будет  пустовато,  зато  в  пальцах  дополнительное  чутье
появится,  как  у  скрипача.  Не  сразу,  конечно,  недели  через  две
или  позже...
 —  Но  вы  же  чуть  не  промазали,  —  заметил  кто-то  из  раз¬
ведчиков,  —  усики-то  уже  под  локоть  прошли.
 —  Не  промазал,  а  локти  проверял,  ослепли  они  у  меня  или
не  ослепли.
 В  голубизне  его  глаз  играли  чертенята  —  одержал  все-таки
победу  над  капитаном,  добился  доверия  у  разведчиков!  И  хоть
трудно  было  капитану  Писареву  смириться  со  своим  поражением
перед  лицом  подчиненных,  но  он  вынужден  был  признаться  —
нужен  «язык».
 — 	Знаю,  —  ответил  тот.  —  Вот  посмотри  сюда.  —  Он  раз¬
вернул  перед  капитаном  лист  топографической  карты.  —  Посмот¬
ри  на  высоту  перед  селом  Поды.  Отсюда  противник  хорошо  про¬
сматривает  местность.  Здесь  у  него  сильный  опорный  пункт.
 317

Перед  ним  колючая  проволока,  спираль  «Бруно»,  скрытая  сигна¬
лизация,  широкое  минное  поле,  много  новых  видов  мин,  вроде
этой  —  прыгающей.  Проще  говоря,  под  таким  прикрытием  нем¬
цы  живут  в  этом  опорном  пункте  как  за  каменной  стеной:  спят,
пьют  и  в  карты  играют.
 —  Что  вы  предлагаете?  —  спросил  капитан.
 —  Думай  сам.  Если  на  других  участках  не  удалось  взять
«языка»,  то  бери  там,  где  тебя  не  ждут.
 —  Откуда  вам  известно,  что  здесь  опорный  пункт?
 —  Говорю,  значит,  знаю.  И  вообще  можешь  считать  меня
своим  помощником  взамен  выбывших.
 Капитан  удивленно  переспросил:
 —  Вас  «своим  помощником»?
 —  Да,  меня.  Сейчас  я  пока  никто.  Из  госпиталя  сбежал  и
в  дивизию  не  пускают  —  больной.  Вот  и  болтаюсь  в  колхозном
доме  отдыха  для  фронтовиков.  Слыхали,  куряне  организовали
такие  дома?
 —  Слыхали,  знаем.
 —  Ну  вот  и  живу  пока  на  колхозных  харчах.
 —  А  может,  сегодня  же  ночью  попробовать  по  этому  маршру¬
ту?  —  предложил  кто-то  из  разведчиков.  Им  стыдно  было  пока¬
заться  на  глаза  командованию  с  пустыми  руками.
 —  Где  спех,  там  и  грех.  Сначала  научись  обезвреживать
мины  в  ночных  условиях,  в  темноте.
 —  Сейчас  же  начнем  повторять  ваши  приемы,  хоть  по  де¬
сять  раз.
 —  Ну,  тогда  повторяйте,  а  мне  надо  на  обед.  Вон  над  кры¬
шей  избы  на  шесте  шапка  показалась:  к  столу  зовут.
 Обговорив  план  очередной  вылазки  за  «языком»,  разведчики
проводили  теперь  уже  хорошо  знакомого  и  близкого  им  товари¬
ща.  Уходя,  он  сказал  задумчиво,  строго,  как  приказ:
 —  Трассу  прокладывать  днем,  двигаться  по  ней  ночью,  брать
«языка»  перед  рассветом.  Пароль  на  выход  —  девушка  с  вед¬
ром  в  правой  лощине.
 Разведчики,  завязывая  друг  другу  глаза,  ползали  по  земле,
разыскивали  запрятанную  в  земле  мину,  разряжая  ее,  снова
прятали  и  так  увлеклись,  что  не  заметили,  как  подкралась  ночь.
 Вскоре  к  ним  подошла  девушка  с  ведром.  Назвала  себя  —
Валя  Коровина  и,  звякнув  пустым  ведром,  ушла.
 Утром  разведчики  возвращались  с  «языком».  Капитан  Писа¬
рев  встретил  их  на  нейтральной.  Не  успел  он  подползти  к  пер¬
вому  ряду  кольев  проволочного  заграждения,  как  из  темноты
прямо  перед  ним,  будто  преграждая  путь,  запыхтел  связанный
немец.  Во  рту  пилотка,  руки  и  ноги  в  одном  узле  за  спиной.
318

Здоровенный,  на  погонах  унтер-офицерские  знаки.  Пахло  от  него
самогонным  перегаром  и  чесноком.  Когда  вытащили  из  рта  пи¬
лотку,  его  вырвало:  обожрался  колбасой.
 Капитан  Писарев  допрашивал  с  пристрастием  —  не  ложный
ли  «язык»,  но  унтер  давал  показания,  которые  не  расходились
с  предварительными  данными,  имеющимися  в  отделе  разведки
штаба  армии.
 Через  день  перед  разведчиками  капитана  Писарева  была
поставлена  новая  задача:  взять  контрольного  «языка»  с  запас¬
ных  позиций  обороны  противника.  Командованию  важно  было
знать  о  резервных  частях  гитлеровских  войск  и  откуда  они
прибывают.
 Два  дня  и  две  ночи  не  уходили  разведчики  с  переднего  края.
Теперь  им  предстояло  проникнуть  в  глубину  обороны  противни¬
ка  и  привести  оттуда  контрольного  пленного.  Попытка  окончи¬
лась  неудачно:  за  первой  траншеей  схватили  артиллерийского
наблюдателя,  но  на  обратном  пути  попали  под  обстрел  из  пуле¬
метов:  пленный  был  тяжело  ранен  и  умер.  Вторая  попытка  со¬
рвалась:  не  учли,  в  какой  час  всходит  луна,  а  ночь  выдалась
на  редкость  ясная.
 Накануне  третьей  ночи  им  передали  записку  на  клочке  то¬
пографической  карты:  «Задача  ясна,  надеюсь  на  помощь  мест¬
ных  жителей  с  той  стороны.  Ждите  здесь».  Стрелка  показывала
на  развилку  оврага.  Подпись  неразборчивая.
 Капитан  Писарев  не  хотел  верить  этой  записке,  но  на  вся¬
кий  случай  сличил  клочок  бумаги  со  своей  картой  и  тут  же
обнаружил,  что  со  стороны  противника  подход  к  развилке  овра¬
га  не  виден  даже  днем:  мелкий  кустарник,  извилистые  промои¬
ны,  много  надежных,  слепых  от  огня  противника  укрытий,  и
пожалел  —  как  же  раньше  сам  не  додумался  прочитать  карту
этого  участка  более  внимательно?
 Послав  разведчиков  к  развилке  оврага,  он  остался  на  преж¬
нем  наблюдательном  пункте.  Записка  обжигала  ему  ладони:
второй  раз  пришлось  идти  на  рискованный  шаг,  а  вдруг  все  это
есть  не  что  иное,  как  умная  и  глубоко  продуманная  система
выдачи  ложных  «языков»?  Ему  еще  трудно  было  поверить,  что
есть  люди,  как  этот  с  костылем...
 К  полуночи  капитан  Писарев  уже  решился  считать  ложны¬
ми  результаты  вылазки  своих  разведчиков  и  сам  направился
туда,  к  развилке  оврага,  но  на  пути  его  встретил  связной.
 —  Есть,  —  доложил  тот,  —  танкист,  кажется  механик-
водитель  из  какой-то  особой  танковой  дивизии  прорыва.  Насту¬
пать  они,  гады,  готовятся.
 На  другой  день  приказом  командующего  армией  разведчики
 319

группы  капитана  Писарева  были  награждены  орденами.  Наград¬
ной  лист  на  самого  капитана  представлен  командующему
фронтом.
 Через  день  разведчики  пришли  в  деревню,  где  размещался
«дом  отдыха  для  фронтовиков».  Они  нашли  избу,  над  которой
поднималась  шапка  на  шесте,  звала  к  обеду.
 —  Кого  вы  ищете?  —  спросил  их  хозяин  избы.
 Они  рассказали  о  человеке,  которого  искали:  не  знаете  ли
вы  такого?
 —  Как  не  знать!  —  ответил  хозяин.  —  Его  тут  все  обере¬
гают  пуще  себя.  Небось  это  ваш  комдив?
 —  Наш,  —  ответили  разведчики.
 —  Вижу,  с  гостинцами  пришли.  Ему  тут  целую  неделю
носили  со  всех  сторон.  Весь  погреб  завалили,  на  все  лето  хва¬
тит...
 Разведчикам  не  терпелось  узнать,  где  он  сейчас.
 —  Где?  Самовольщик  он  у  нас,  вот  где.  У  меня  у  самого
о  нем  душа  ноет.  На  той  неделе  ночью  куда-то  уходил  и  вер¬
нулся  с  перевязанной  рукой,  вроде  пулей  или  осколком  его
опять  царапнуло,  а  позавчера  ушел  —  и  все  нет.  Бросил  кос¬
тыль  и  ушел.  Я  и  дочерей  и  жену  послал  искать.  Ищите  и  вы!
Ну  что  стоите?  Ступайте  ищите...
 Разведчики  вышли  из  избы  и  задумались.
 —  Значит,  комдивом  его  тут  величают,  —  сказал  один.
 —  Вот  бы  к  такому  попасть!  —  мечтательно  сказал  другой.
 —  Таких  не  примет,  —  возразил  третий.
 —  Почему?
 —  Сам  знаешь  почему.
 —  Да...  Может,  лучше  явиться  в  штаб?  —  сказал  первый.  —
Расскажем  все,  как  было.  Ведь  и  он  орден  заслужил.
 —  Не  поверят,  скажут  —  не  мог  он  с  больной  ногой  ходить
с  нами  за  «языком».
 И  вероятно,  долго  бы  искали  разведчики  близкого,  ставшего
родным  человека,  но  через  несколько  часов,  в  ночь  на  5  июля
сорок  третьего  года,  над  курской  землей  поднялась  огневая  ра¬
дуга.  Разразилась  гроза.  Теперь  она  не  была  неожиданностью  для
наших  войск  и  штабов.  А  когда  войска  и  штабы  заняты  боем,
от  войсковых  разведчиков  почти  никогда  не  требуют  контроль¬
ных  «языков».
 Запись  четвертая
 Схлестнулись  две  силы,  неистовые,  исполинские.  Схлестну¬
лись  острием  в  острие.  Не  искрами,  а  пламенем  до  неба  озари-
320

лись  поля  боев  у  основания  Курской  дуги.  Кто  наступает,  кто
обороняется  —  первое  время  трудно  было  понять.  Огонь  гасился
огнем,  против  брони  поднималась  броня,  атаки  отбивались
контратаками.  С  неба  и  по  земле,  отвесно  и  настильно  проши¬
вался  воздух  встречными  потоками  чугуна,  железа,  стали,  го¬
рячего  свинца.  Взрывная  сила  снарядов  и  бомб  смахивала  с  ли¬
ца  земли  каменные  и  деревянные  постройки,  дробила  бетон
укреплений,  косила,  как  траву,  вековые  дубы  и  березовые  рощи,
а  люди  смотрели  только  вперед.  Кто  первый  покажет  спины  —
русские  немцам  или  немцы  русским?  Прижимаясь  к  земле,  на¬
ши  поднимали  головы  и  смотрели  в  ту  сторону,  откуда  угрожала
опасность.  Смотреть  назад  или  поднять  руки  выше  головы  —
унизительная,  слепая  и  презренная  смерть.  Глаза  —  этот  удиви¬
тельный  инструмент,  при  помощи  которого  человек  отличает
красивое  от  безобразного,  нормальное  от  уродливого,  —  на
этот  раз  видели  лишь  линию  прицела  и  выслеживали  живые
цели.
 Семь  дней  и  шесть  ночей  бушевал  ураган  сражения.  Седьмая
ночь  рвалась  паузами  оглушительной  тишины.  Обе  стороны
в  эту  ночь  строили  догадки,  что  задумал  противник:  немцы  за¬
легли  на  косогоре  невзятой  высоты  в  ожидании  очередной  коман¬
ды  «вперед»,  наши  —  на  своих  позициях  в  готовности  номер
один.
 Наконец  забрезжил  рассвет,  но  еще  не  погасли  звезды.  Два
наших  солдата  подошли  к  орудию,  что  стояло  невдалеке  от  са¬
нитарного  окопчика  Кати  Чернышевой.  Звякнув  затвором,  один
из  них  бросил  в  грозную  тишину  емкое  слово:
 —  Ухайдакались!
 —  Ты  хотел  сказать  —  выдохлись,  —  возразил  другой.
 —  Нет,  выдыхаются  люди,  лошади,  а  эти  на  гусеницах,  на
моторах  перли...
 Катя  Чернышева,  прислушиваясь  к  разговору  солдат,  никак
не  могла  понять,  о  чем  спорят.  Ее  послали  сюда,  в  отдельный
противотанковый  дивизион,  из  медсанбата  дивизии  на  долж¬
ность  санитарного  инструктора  в  тот  же  день,  как  возобнови¬
лись  боевые  действия.
 —  Нам  известно,  —  сказал  ей  начсандив,  —  что  вы  работали
в  колхозном  доме  отдыха  для  фронтовиков.  Работали  как  сани¬
тарная  сестра,  помогли  подняться  на  ноги  одному  тяжело  ранен¬
ному  командиру,  а  теперь  подали  заявление  зачислить  вас  как
добровольца  в  дивизию.
 Катя  хотела  возразить,  что  не  она,  а  ее  отец  лечил  команди¬
ра  и  еще  нельзя  считать,  что  тот  поднялся  на  ноги,  за  ним  еще
 21  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь»,  т.  2
 321

нужен  уход,  однако  начсандиву  некогда  было  выслушивать  та¬
кие  объяснения,  и  она  ответила  односложно:
 -  Да.
 —  Вот  и  хорошо!  —  будто  обрадовался  начсандив.  —  Направ¬
ляю  вас  в  распоряжение  командующего  артиллерией  дивизии  на
должность  санитарного  инструктора  отдельного  противотанкового
дивизиона.
 —  Слушаюсь,  —  по-военному  ответила  Катя.
 Тот  человек,  что  тайком  ушел  из  дома  отдыха  с  больной  но¬
гой,  числился  здесь  начальником  артиллерийской  разведки.  Его
позывной  был  обозначен  цифрой  13.
 —  Говорит  «чертова  дюжина»,  —  звучал  его  голос  в  наушни¬
ках  раций,  —  вижу  коробочки  с  крестами.  Ползут  в  квадрат  два¬
дцать  восемь.  Мундштуки  плюются  из  квадрата  четырнадцать.
 Где  он  находился  и  откуда  передавал  такие  сведения,  никто
не  мог  сказать:  разведчики,  в  том  числе  и  артиллерийские,  все¬
гда  впереди.  Катя  долго  искала  повод,  чтобы  прорваться  вперед,
и  только  на  исходе  седьмых  суток  боевых  действий,  ночью,  ока¬
залась  в  батарее,  которая  стояла  в  противотанковой  засаде.  Тут
был  ранен  наводчик  орудия.  Его  надо  было  перевязать.  Перевя¬
зала  и  осталась  возле  раненого,  который  воспротивился,  не  захо¬
тел  уходить  из  засады.
 —  Не  пойду,  —  возражал  он,  —  не  имею  права.
 —  Почему?
 —  Мой  командир  ушел  вперед,  а  я  с  такой  царапиной  —
назад?  Не  выйдет!
 Катя  сразу  поняла,  о  ком  ведет  речь  наводчик,  но  не  подала
виду  и,  повторив  про  себя  излюбленное  выражение  Алексея  «не
выйдет»,  заметила:
 —  Ты  собираешься  ждать  его  или  догонять?
 —  Сначала  дождусь  рассвета,  посмотрю,  чем  все  это  кончит¬
ся,  а  там  видно  будет.
 По  законам  санитарной  службы  Катя  не  могла,  не  имела  пра¬
ва  согласиться  с  ним,  но  ей  вдруг  пришло  в  голову:  наводчик
поможет  догнать  Алексея  по  самой  короткой  дороге.  Она  счита¬
ла,  что  эта  батарея  находится  почти  рядом  с  противником,  и  не
ошиблась,  потому  что  наводчик  был  ранен  в  голову  пулей.  Свет¬
лячки  трассирующих  очередей  сновали  над  головами,  но  батарей¬
цы  не  имели  права  раскрывать  себя,  свои  огневые  позиции
в  борьбе  с  немецкими  пулеметчиками,  они  ждали  выхода  на
этот  участок  танков  врага.
 Стволы  орудий,  точно  хоботы  диковинных  животных,  прижав¬
шись  к  земле,  смотрели  в  сторону  противника.  По  ним  Катя
вглядывалась  в  редеющую  темноту,  внимательно  прислушиваясь
322

к  каждому  звуку  с  той  стороны.  А  невдалеке  от  нее  солдаты
продолжали  спорить:
 —  Говорю  же  тебе,  ухайдакались,  а  не  выдохлись,  понимать
надо.  Жди  не  жди,  больше  не  подымутся...
 И  раненый  наводчик  не  молчал,  будто  нарочно  мешал  ей
вслушиваться  в  тревожную  тишину,  отвлекая  ее  внимание,  как
ей  показалось  вначале,  на  пустяки.  Он  устремил  взгляд  в  небо
и  говорил,  словно  в  бреду:
 —  Заморгали,  милые,  перемигиваться  начали.  От  стыда  не¬
бось  свои  золотые  ресницы  укоротили.  От  стыда...
 —  У  вас  температура?  —  спросила  его  Катя.
 —  Есть,  конечно,  не  больше  тридцати  семи,  —  ответил  навод¬
чик  совершенно  нормальным  голосом.
 —  Напугали  вы  меня  своим  непонятным  разговором,  —  созна¬
лась  Катя.
 —  Напрасно!  Я  сейчас  со  звездами  разговариваю.
 —  Со  звездами?!  А  за  что  же  вы  их  стыдите?
 —  За  что?  —  Наводчик  тяжело  вздохнул.  —  Мой  командир  и
я  любим  астрономию.
 Кате  вдруг  интересно  стало  поговорить  с  наводчиком,  еще  не
веря,  что  человек,  о  котором  она  думала,  умеет  мечтать  —  ведь
только  влюбленным  в  жизнь  интересен  звездный  мир.
 —  Человек  и  звезды...  Какая  увлекательная  поэма,  —  продол¬
жал  наводчик.  —  Не  будь  звезд,  и  наш  разум  не  поднялся  бы
выше  пяток.
 Катя  хотела  спросить:  почему?  Однако  наводчик  еще  не  от¬
ветил  на  первый  вопрос.  Она  тоже  посмотрела  на  небо.
 —  Звезды  всегда  звали  и  зовут  человеческую  мысль  ввысь,
в  глубину  вселенной,  —  продолжал  артиллерист.  —  Чтоб  люди
мечту  о  звездах  не  теряли.
 —  Тогда,  выходит,  напрасно  вы  стыдите  звезды.
 —  Быть  может.  Как-то  ночью,  накануне  того  дня,  когда  нам
предстояло  проститься  с  небом  и  звездами,  это  было  в  Сталин¬
граде,  мы  разговорились  с  командиром  на  эту  тему.  И  он  сказал
мне:  «Правильно  мыслишь,  астроном.  Фашисты  хотят  лишить
нас  права  мечтать  о  звездах.  Не  выйдет!  Мы  верим  в  жизнь,
стремимся  к  звездам,  потому  победим».  Вот  и  сейчас  он  ушел
туда,  вперед.
 —  Где  он  сейчас,  ведь  он  больной?  —  сорвалось  у  Кати.
 И  в  это  время  небо  над  головой  располосовали  снаряды  «ка¬
тюш».  Они,  словно  кометы,  устремились  ввысь,  казалось,  во  все¬
ленную,  к  звездам.
 Шипение  снарядов  и  водопадный  шум  залпов  реактивных
установок  заглушали  все.  Наводчик  поднялся  на  бруствер  сани¬
21*
 323

тарного  окопчика.  Белые  бинты  на  голове  и  волосы  заискрились
от  вспышек  залпов  ослепительной  белизной.  Чуть  повременив,
наводчик  вскинул  руку.  И  будто  этого  жеста  ждали  и  артилле¬
ристы,  и  пехотинцы,  и  танкисты.
 Все  тронулись,  все  двинулись  туда,  вперед,  на  запад.
 Орудия  смолкли.
 Катя  подбежала  к  командиру  батареи,  который  шел  с  ради¬
стом  вдоль  огневых  позиций.  Она  хотела  спросить,  как  ей  быть
с  этим  непослушным  раненым  наводчиком,  но  из  наушников  ра¬
ции  услышала  знакомый  голос:
 —  Иовторяю...  Говорит  тринадцатый,  «чертова  дюжина».  Тя¬
ните  свои  трубочки  на  меня.  Как  понял?  Прием.
 —  Вас  понял:  тянуть  трубки  на  вас,  —  ответил  командир
батареи.
 Теперь  Катю  трудно  было  отвлечь  от  радиста.  Она  не  видела
ничего,  кроме  наушников  рации,  прислушиваясь  к  голосу  «три¬
надцатого»,  и  никакой  шум  не  мог  заглушить,  спрятать  от  ее
слуха  голос  «тринадцатого».
 Батарея  свернулась  в  походную  колонну  и  начала  двигаться
туда,  к  огневому  валу.  Хорошо,  что  люди  стремятся  к  звездам
именно  так,  таким  путем.  Душа  человека,  о  котором  Катя  ду¬
мала,  его  разум  представлялись  ей  сейчас  глубже,  полнее,  бла¬
городнее.
 И  когда  орудия  снова  развернулись  и  последовала  команда
«к  бою»,  она  спохватилась  —  куда  девался  раненый  наводчик?
Спросила  командира  батареи.  Тот  ответил:
 —  За  нашего  астронома  не  беспокойтесь.  Его  тянет  к  звездам.
Раз  пошли  вперед,  значит,  он  там  будет  лечить  свои  раны.
 Вместе  с  орудийными  расчетами,  которые  сопровождали  пе¬
хоту  огнем  и  колесами,  Катя  надеялась  догнать  «тринадцатого»,
но  он  все  время  был  где-то  впереди.  При  форсировании  Десны,
а  затем  Днепра,  в  боях  за  днепровский  плацдарм  она  буквально
шла  по  его  свежему  следу,  но  так  ни  разу  и  не  смогла  уви¬
деть.
 —  Говорит  «чертова  дюжина».  Огонь  на  меня.  Мои  коорди¬
наты...
 И  артиллеристы  открывали  огонь  по  этим  координатам.  За¬
тем  в  наушниках  рации  раздавалась  брань:
 —  Кто  там  стреляет?  Салаги!  Стрельба  по  площадям  пустое
дело.  Принимайте  цели:  первая...  вторая...  третья...
 В  операции  на  Житомирском  направлении  Катя  отстала  от
него  очень  далеко.  Он,  как  потом  ей  стало  известно,  захватил
у  немцев  бронетранспортер  и  преследовал  отходящие  части  про¬
тивника  на  трофейной  технике,  указывал  цели  артиллерии,  на¬
324

водил  нашу  авиацию  на  скопление  немецких  войск,  которые
в  районе  Коростеня  были  отрезаны  и  окружены.  И  только  там,
за  Коростенем,  «тринадцатый»  —  начальник  артиллерийской
разведки  дивизии  —  вышел  из  строя,  и  Катя  догнала  его.  Он
уже  не  мог  двигаться  —  был  без  сознания  от  тяжелого  ранения
и  контузии.
 Доставка  раненого  командира  в  армейский  госпиталь  ослож¬
нялась  тем,  что  в  те  дни  в  тылы  наших  войск  прорвались  не¬
мецкие  танки.  Где  свои,  где  чужие  —  никто  не  мог  как  следует
рассказать.  И  девушка,  взявшая  на  себя,  казалось,  непосильную
задачу  —  спасти  умирающего  человека,  искала  пути  самостоя¬
тельно.  Три  дня  и  три  ночи  пробиралась  она  на  санитарной  по¬
возке  по  проселкам  и  перелескам,  благо  у  нее  был  опыт  парти¬
занской  разведчицы,  и  она  более  ста  километров  смогла  преодо¬
леть,  избегая  прямых  встреч  с  фашистами.  Когда,  наконец,  до¬
бралась  до  Дымерского  госпиталя,  больной  командир  дышал
с  большими  перерывами,  губы  посинели,  глаза  провалились,  но¬
га  почернела.  В  Дымерском  госпитале  его  не  приняли,  направи¬
ли  в  Дарницу,  во  фронтовой  хирургический,  чтоб  отнять  ногу
и  тем  попытаться  вернуть  человека  к  жизни.
 Палаты  хирургического  отделения  в  Дарнице  были  так  пере¬
полнены,  что  между  койками  не  было  проходов.  Больные  лежа¬
ли  сплошняком,  а  раненых  все  подвозили  и  подвозили.  Катя  про¬
билась  со  своим  комдивом  к  главному  хирургу.  Тот  посмотрел,
подумал  и  сказал:
 —  Возвращайтесь,  девушка,  в  свою  часть.
 —  Одна  или  с  ним?
 —  Можете  найти  себе  другого  попутчика.
 —  Доктор...  —  Катя  только  взглядом  могла  выразить  свое
возмущение.
 —  Где  направление?  —  спросил  хирург.
 —  Я  привезла  его  добровольно.
 —  Добровольно...  Ну  вот  что,  оставляйте  больного,  мы  зна¬
ем,  что  делать  с  ним,  и  уходите,  не  мешайте  работать.
 —  Нет,  я  подожду,  —  настаивала  Катя.
 —  Комендант!  —  закричал  хирург.  —  Уведите  эту  девушку
под  конвоем  за  пределы  госпиталя!
 —  Слушаюсь,  —  раздался  голос  за  спиной.  —  Следуйте  за
мной.
 Катя  уходила  с  территории  госпиталя  под  конвоем  двух  сол¬
дат,  как  арестованная.  У  ворот  остановилась,  оглянулась  и  не
поверила  своим  глазам:  вслед  за  ней  на  носилках  несли  чело¬
века,  с  которым  она  так  долго  пробивалась  сюда.  Несли  в  по¬
койницкую.
 825

И  почернело  небо  в  ее  глазах,  подкосились  ноги.  Очнулась
в  полночь  на  повозке.  Кто  ее  положил  сюда,  неизвестно.  В  бес¬
крайней  выси  искрились  звезды.  Она  нашла  глазами  самую  яр¬
кую,  почему-то  вспомнив  разговор  с  раненым  наводчиком  ору¬
дия,  который  стыдил  звезды.
 Вернувшись  в  свою  часть,  а  затем  и  в  родное  село,  она
никому  не  сказала,  что  из  ее  рук  взяли  и  унесли  в  покойниц¬
кую  человека,  которого  называли  здесь,  во  многих  селах  Кур¬
ской  области,  «бессмертным»...  Пусть  остается  жить  в  сознании
людей  бессмертным.  Ей  не  хотелось  огорчать  людей  вестью
о  смерти  этого  человека.
 Запись  пятая
 Двадцать  пятого  апреля  1945  года  советские  дивизии,  про¬
рвавшиеся  к  Берлину  с  юго-востока,  завязали  уличные  бои.
Стрелковый  батальон  майора  Григорьева  раньше  других  пробил¬
ся  к  каналу  Тельтов.  Ночью  несколько  мелких  штурмовых  групп
батальона  едва  успели  перебраться  через  канал,  как  оказались
буквально  в  огневых  мешках.  Развалины  прибрежных  кварталов
Темпельхофа,  рваная  арматура  стен,  глыбы  бетона,  кирпичные
кучи  —  все  искрилось  пулеметными  очередями.  Немецкие  пу¬
леметчики  и  автоматчики  вели  огонь  из  замурованных  окон  до¬
мов,  из  подвалов.  На  балконах  и  чердаках  свили  гнезда
фольксштурмовцы,  вооруженные  реактивными  гранатами,  напо¬
минающими  по  форме  и  величине  настольный  графин,  насажен¬
ный  на  метровую  трубу.  Это  фаустпатрон  —  сильное  оружие
против  танков.  Немцы  не  жалели  эти  патроны  и  против  наших
одиночных  стрелков.  Все  это  надо  было  как-то  погасить,  пода¬
вить  огнем  орудий  прямой  наводкой  и  тогда  бросать  на  ту  сто¬
рону  весь  батальон.
 Проще  говоря,  перед  каналом  произошла  небольшая  заминка.
Сам  комбат  майор  Григорьев,  еще  не  зная,  какие  сюрпризы  та¬
ятся  в  неизвестном,  чужом  для  него  городе,  чуть  растерялся.
И  вдруг  перед  ним  в  отблесках  пламени  горящего  на  той  сторо¬
не  дома  вырос  высокий  белокурый  гвардии  капитан  с  артилле¬
рийскими  эмблемами  на  петлицах.
 —  Почему  стоим?  —  спросил  он,  намекая  на  растерянность.
В  голосе  иронический  упрек.  —  Я  прибыл  к  вам  на  помощь
с  дивизионом  кочующих  орудий.  Прошу  ставить  задачу.
 «Экий  франт!  —  подумал  майор  Григорьев,  глядя  на  капи¬
тана.  —  Не  успел  осмотреться  и  уже  просит  поставить  задачу».
И  ответил:
 326

—  С  рассветом  проведем  рекогносцировку  и  начнем  готовить¬
ся  к  форсированию  канала  всеми  силами.
 —  Почему  с  рассветом,  а  не  раньше?
 —  Люди  не  мыши,  —  заметил  майор  Григорьев.  —  Ночь  —
для  мышей,  день  —  для  людей.  К  тому  же  это  Берлин,  а  не
полевое  гумно,  здесь  много  и  дневных  мышеловок.
 —  Понятно,  —  протянул  капитан.  —  Между  прочим,  более
выгодного  момента  для  форсирования  канала  мы  здесь  не  до¬
ждемся.  И  я,  пожалуй,  начну  перетаскивать  свои  пушки  на  ту
сторону.
 —  Как?  —  удивился  майор.  —  Немецкие  пулеметчики  не
подпустят  вас  к  берегу,  мы  перед  ними  как  на  ладони.
 —  Ничего  они  не  видят,  —  возразил  капитан.  —  Сейчас
организуем  еще  два-три  пожара  на  той  стороне,  и  они
совсем  ослепнут,  точнее  —  наш  берег  для  них  будет  темной
стеной.
 —  Не  понимаю.
 —  От  костра  смотреть  в  темноту  ночи  страшнее,  чем  из  тем¬
ноты  на  костер,  —  пояснил  капитан  и  скрылся  в  темноте.
 Прошло  не  более  часа,  и  к  майору  один  за  другим  стали
подходить  командиры  штурмовых  отрядов,  рот,  взводов,  рядовые
солдаты.  Каждый  из  них  намекал,  что  они  где-то,  когда-то  не
то  лично  знали  этого  капитана,  не  то  слыхали  о  нем.
 По  каким-то  чисто  военным  обстоятельствам  случилось  так,
что  в  батальоне  майора  Григорьева  в  конце  войны,  у  стен  Бер¬
лина,  куда  вели  в  ту  пору  все  военные  дороги,  встретились  и
участники  Сталинградской  битвы,  и  добровольцы  из  курских  де¬
ревень,  и  бывшие  партизаны  из  Брянских  лесов,  и  те  солдаты,
что  форсировали  Днепр,  сражались  на  Житомирском  направле¬
нии,  под  Коростенем,  лечили  раны  в  армейских  и  фронтовых
госпиталях,  в  том  числе  один  из  них  —  в  Дарницком,  откуда
принес  он  невероятную  историю  о  том,  как  однажды  ночью  де¬
журные  санитары  чуть  не  попадали  в  обморок,  увидев  человека,
вернувшегося  из  покойницкой:
 —  Он  вырвался  из  сарая  мертвых  как  раз  в  тот  момент,  ко¬
гда  туда  пришли  солдаты  похоронной  команды.
 Всему  этому  трудно  было  поверить,  и  майор  Григорьев  по-
прежнему  не  спешил.  Он  был  реалистом,  не  допускал  безрассуд¬
ных  решений  и  верил  словам  только  тогда,  когда  сам  воочию
убеждался,  что  это  так,  а  не  иначе.  На  войне,  как  и  на  охоте,
много  бывает  преувеличений  и  хвастливости.  Война...  Она  на¬
учила  его  проверять  себя  и  людей  на  деле.  И  на  этот  раз  он
вышел  к  берегу  канала,  разумеется,  с  риском  попасть  под  пу¬
леметную  очередь,  только  затем,  чтобы  проверить,  своими  глаза¬
327

ми  убедиться  —  перетаскивает  ли  капитан  свои  кочующие  ору¬
дия  на  ту  сторону  или  просто  так,  для  форса,  брякнул  языком,
а  теперь  молча  ждет  рассвета?
 Проверил  и  не  только  убедился,  но  и  несказанно  удивился:
вместе  с  артиллеристами  орудия  перетаскивали  по  разбитому
железнодорожному  мосту  солдаты  его  батальона.  По  существу,
весь  батальон  был  уже  на  той  стороне.  А  капитан  будто  забыл
или  вовсе  потерял  свой  штаб,  свой  командный  пункт.  Он,  как
рядовой  солдат,  грузил  снарядные  ящики  в  лодки,  толкал  их  от
берега,  все  время  подгоняя  артиллеристов:
 —  Шевелись!  Шевелись!
 И  сам  работал  так  проворно,  что,  глядя  на  него,  можно  было
подумать:  хочет  перегнать  самого  себя  или  в  самом  деле  уже
успел  схватить  за  гриву  сказочного  коня  и  теперь  несется  ря¬
дом  с  ним  во  весь  мах,  чтобы  ветром  скорости  сбить  с  себя  пла¬
мя.  Он  будто  сгорал  от  нетерпения  скорее  прорваться  в  центр
Берлина,  в  Тиргартен,  и  там  прямой  наводкой  ударить  залпом
своего  дивизиона  если  не  по  самому  Гитлеру,  то  по  его  послед¬
нему  укреплению.
 Как  тут  говорили,  «трижды  вернувшийся  из  мертвых»,  он
рвался  вперед,  не  зная  страха.  И  разве  можно  было  остановить
его  у  канала  Тельтов  и  заставить  ждать  рассвета?
 На  рассвете  майор  Григорьев  был  уже  на  той  стороне  канала
в  горящих  кварталах  Темпельхофа.
 Бой  в  городе  не  похож  на  бой  в  полевых  условиях.  Здесь
нельзя  найти  такого  наблюдательного  пункта,  чтоб  был  виден
весь  батальон.  Люди  действуют  мелкими  группами,  укрываясь
в  развалинах,  подвалах,  тесных  переулках.  Улицы  и  площади
пусты.  Слепая  обстановка.  Без  Привычки  командир,  не  видя
своих  подразделений  такими,  какими  он  привык  их  видеть
в  обычном  полевом  бою,  здесь  может  признаться,  что  он  остался
без  войск.
 Что-то  подобное  пережил  в  это  утро  майор  Григорьев.  Про¬
шел  час,  второй,  третий...  И  комбат  готов  был  докладывать
командованию  горестно,  но  честно  о  том,  что,  по  существу,  ос¬
тался  без  батальона.  Но  именно  в  этот  момент  перед  ним  пред¬
стал  высокий  белокурый  капитан  с  артиллерийскими  эмблемами
на  погонах.
 —  Идет  дело,  майор!  —  сказал  он.  —  Пора  докладывать:
занято  шесть  кварталов,  выходим  к  железнодорожному  полот¬
ну,  что  огибает  аэродром  Темпельхоф  с  юго-запада...
 Вслед  за  ним  пришли  с  докладами  командиры  рот  и  отдель¬
ных  штурмовых  отрядов.
 Майор  Григорьев  сделал  пометки  на  карте,  затем  поднялся
328

на  самый  верхний  этаж  полуразрушенного  дома.  Он  был  убеж¬
ден  —  батальон  действует  успешно.
 Тотчас  же  сюда  прибыл  представитель  штаба  дивизии,  затем
батальон  за  батальоном,  полк  за  полком  —  вся  дивизия,  а  за
ней  и  весь  корпус,  переправившись  через  канал,  устремились
в  узкую  горловину  прорыва.  Устремились  вперед  вслед  за  ба¬
тальоном  Григорьева.
 Нет,  что  и  говорить,  майор  Григорьев  по-прежнему  не  видел
батальона,  но,  побывав  в  отдельных  подразделениях,  он  не  узна¬
вал  своих  подчиненных  командиров  и  солдат.  Их  будто  подме¬
нили:  они  самостоятельно  принимали  разумные  решения,  ста¬
вили  перед  собой  задачи  и  выполняли  их.  Казалось,  каждый
солдат  и  офицер  батальона  хочет  сбить  с  себя  то  пламя,  кото¬
рым  был  охвачен  капитан.  Что  он  сделал  с  людьми  батальона
и  кто  теперь  вел  батальон  и  присоединившиеся  к  нему  штур¬
мовые  танки,  майора  Григорьева  не  волновало.  Он  сам  как  бы
подчинил  свою  волю  тому,  что  происходило  на  его  глазах,  и
старался  всеми  силами  быть  там,  где  решались  самые  трудные
задачи.
 Пять  дней  и  пять  ночей  батальон  Григорьева  шел  впереди
дивизии.  Он,  точно  маленький  ручеек  из  огромного  водоема,  про¬
делывал  в  оборонительных  плотинах  узкие  промоины,  через  ко¬
торые  потом  устремлялись  все  силы,  взламывая  и  сметая  на  сво¬
ем  пути  все  преграды.
 На  шестые  сутки,  в  ночь  на  30  апреля,  батальон  остановился.
Люди  устали,  измучились.  Сон  сваливал  их  буквально  на  каж¬
дом  шагу.  Была  дана  команда  —  восемь  часов  отдыха.
 Штабы  батальона  и  артиллерийского  дивизиона  разместились
на  линии  переднего  края  перед  парком  Тиргартен,  в  подвале  зда¬
ния  с  толстыми  бетонными  стенами  и  не  менее  прочными  по¬
толками.
 Подвал  имел  несколько  бетонированных  отсеков  и  ходов
в  подземелье  через  люки,  закрытые  чугунными  плитами  с  зага¬
дочными  замками.  Пахло  гарью,  дымом,  жженой  бумагой  и
взрывчаткой.  На  стенах  остались  образцы  денежных  знаков,  кое-
где  сохранились  камуфляжи  золотых  медалей  с  гербами  различ¬
ных  стран  и  портретами  каких-то  деятелей.  Был  тут  и  узел  те¬
лефонной  связи,  а  также  несколько  разбитых  раций.  Что  это  за
учреждение  и  кто  тут  находился  до  того,  как  сюда  ворвались
штурмовые  группы,  трудно  сказать.  Кто-то  предположил,  что
это  чуть  ли  не  филиал  какого-то  международного  банка.  Кому-то
в  голову  пришла  мысль,  что  это  бывшее  хранилище  ценностей
самого  Германа  Геринга,  покинувшего  Берлин  и  теперь  уже  про¬
клятого  Гитлером  за  измену  немецкой  нации.
 329

Майор  Григорьев  пропустил  все  это  мимо  ушей,  считая,  что
узел  телефонной  связи  и  разбитая  рация  есть  верный  признак
того,  что  здесь,  под  надежными  укрытиями  от  ударов  авиации,
размещался  какой-то  штаб,  скорее  всего  —  противовоздушной
обороны.  Такого  же  мнения  придерживался  командир  артилле¬
рийского  дивизиона.  Они  пришли  к  заключению,  что  более  под¬
ходящего  укрытия  для  отдыха  людей  не  найти  —  можно  уснуть,
не  опасаясь  прямого  попадания  снаряда  или  бомбы.
 После  команды  «привал»  солдаты  быстро  устроились,  и  ка¬
залось  —  не  было  и  нет  во  всем  Берлине  более  уютного  поме¬
щения  для  солдатского  сна.  Свернувшись  в  клубок  или  растянув¬
шись  на  цементном  полу,  как  на  мягкой  перине,  они  спали  ка¬
менным  сном.  У  каждого  под  рукой  автомат,  карабин,  пулемет;
под  головами  противогазные  сумки  или  вещевые  мешки  с  гра¬
натами.  Обросшие,  запыленные,  в  бинтах,  они  дышали  глубоко,
хмуро  пошевеливая  бровями  или  улыбаясь.  Какие  сны  видели
солдаты  в  этот  час,  угадать  не  трудно:  они  жили  тем,  что  было
наяву,  —  победными  боями.
 Но  именно  в  этот  час  в  подвале  произошло  то,  чего  не  мог
даже  предположить  предусмотрительный  майор  Григорьев.  Раз¬
вернув  свой  походный  столик  к  дальнему  углу  подвала,  он  со¬
брался  подписывать  наградные  листы,  заполненные  писарем  на
отличившихся  воинов,  в  том  числе  и  на  командира  артиллерий¬
ского  дивизиона,  как  вдруг  услышал,  что  в  подвал  пришли  ка¬
кие-то  незнакомые  люди.  По  тону  разговора  можно  было  по¬
думать,  что  они  если  не  личные  представители  Верховного  Глав¬
нокомандующего,  то  генералы  из  штаба  фронта.
 —  Кто  тут  старший?
 —  Могу  ответить  за  него,  —  отозвался  командир  дивизиона
кочующих  орудий.
 —  Кто  вам  разрешил?  —  перебил  его  нетерпеливый,  с  на¬
чальствующим  тоном  голос.  —  Кто  вам  разрешил  занимать  это
помещение?
 —  Сами  себе  разрешили,  —  ответил  капитан.  —  Выбили  фа¬
шистов,  разумеется,  с  вашего  позволения,  и  решили  здесь  отдох¬
нуть.
 —  Найдите  другое  помещение  для  отдыха.
 —  Почему?  Извольте  объяснить.
 Капитан  был  сегодня  раздражен:  погиб  его  верный  ордина¬
рец,  но  сейчас  он  разговаривал  подчеркнуто  вежливо,  видимо,
для  того,  чтобы  подавить  в  себе  гнетущую  грусть.
 —  Это  особо  важный  объект.
 —  Ну  и  что  же?
 330

—  Мы  из  особого  полка  по  обеспечению  охраны  таких  объ¬
ектов.  Поэтому  предлагаем  сейчас  же  освободить  это  поме¬
щение.
 —  Отдохнут  люди,  и  освободим,  —  ответил  капитан  уже  дру¬
гим  тоном.
 —  Не  разрешаем.
 —  Что?!  А  где  вы  были,  когда  мы  брали  этот  дом?..  —  го¬
лос  капитана  начал  срываться.
 —  Не  ваше  дело,  —  послышался  ответ.
 Это  возмутило  и  майора  Григорьева.  Он  отложил  наградные
листы  в  сторону  и  направился  к  выходу,  чтобы  посмотреть,  с  кем
разговаривает  командир  дивизиона.
 Но  оттуда  уже  неслось:
 —  Ах,  так...  Кругом!  Шагом  марш!..
 Каждое  слово  этой  команды  прозвучало  так  внушительно  и
с  такой  властью,  что  майор  Григорьев  успел  увидеть  только  спи¬
ны  тех,  кто  приходил  сюда  с  таким  требованием.
 Не  прошло  и  часа,  как  сюда  пришел  целый  взвод  во  главе
с  полковником.  Все  с  автоматами,  в  касках,  в  новом  обмунди¬
ровании,  свежие,  стройные,  в  суконных  брюках.  В  сравнении
с  обросшими,  усталыми,  запыленными  солдатами,  разбросавши¬
мися  во  сне  по  углам  и  посреди  подвала,  эти  выглядели  так,
что  их  не  стыдно  было  провести  по  центральным  улицам  Берли¬
на  и  там  сказать  —  смотрите,  други  и  недруги,  вот  какая  ар¬
мия,  какие  бойцы  пришли  сюда!
 Разговор  с  полковником  продолжал  капитан.  Он  начал,  он
и  должен  кончать,  назвав  себя  за  старшего.  К  тому  же  кто-то
из  тех,  что  пришли  сюда  с  полковником,  показал  на  него,  поэто¬
му  майор  Григорьев  не  стал  вмешиваться  в  разговор.
 —  Почему  до  сих  пор  не  освободили  помещение?  —  спросил
полковник.
 —  С  какой  стати?  —  вопросом  на  вопрос  ответил  капитан.
 —  С  кем  вы  разговариваете?!  —  возмутился  полковник.
 —  С  вами,  —  ответил  капитан.
 —  Извольте  держать  себя  как  полагается.  Я  командир  полка
по  обеспечению  охраны  особо  важных  объектов.
 —  Очень  приятно!  Охраняйте,  мы  не  будем  вам  мешать.
 —  Я  требую  немедленно  освободить  это  помещение.
 —  Ваше  требование  будет  выполнено  через  семь  часов.  Во¬
зобновим  штурм  и  освободим.  Видите,  люди  отдыхают...
 —  Значит,  вы  не  подчиняетесь  законному  требованию?  —  за¬
ключил  полковник.
 —  Насчет  законных  требований  надо  разобраться,  —  возра¬
зил  капитан.
 331

—  До  свидания,  —  сказал  полковник.
 —  Счастливого  возвращения,  —  сказал  капитан.
 Полковник  и  сопровождающий  его  взвод  автоматчиков  повер¬
нулись  и  зашагали  к  выходу.
 В  полночь  майора  Григорьева  вызвали  в  штаб  дивизии,  за¬
тем  в  штаб  -корпуса.
 —  Где  вы  были,  когда  в  расположение  вашего  батальона
пришли  товарищи  из  особого  полка?  —  спросил  прокурор
армии.
 —  В  батальоне,  —  ответил  майор  Григорьев.
 —  Чем  вы  занимались?
 —  Писал  наградные  реляции.
 —  На  кого?  —  спросил  присутствующий  при  этом  началь¬
ник  штаба  корпуса.
 —  Вот,  пожалуйста,  посмотрите.  —  Майор  Григорьев  передал
пачку  наградных  листов.
 Наверху  лежал  лист,  заполненный  на  командира  дивизиона
кочующих  орудий.
 —  Так,  так,  —  сказал  начальник  штаба,  —  разгильдяя
представляете  к  такой  награде,  которая  вручается  только  по
Указу  Президиума  Верховного  Совета.
 —  Он  действительно  достоин  этого,  —  подтвердил  майор
Григорьев.
 —  Достоин...  —  Начальник  штаба  свернул  лист  вдвое,  затем
вчетверо.  —  Судить  его  мало.  Всю  войну  кочует...
 И  посыпались  клочки  изорванного  листа  под  стол,  под  ноги
прокурору.
 Когда  майор  Григорьев  вернулся  в  батальон,  здесь  уже  не
было  ни  командира  дивизиона,  Ни  его  кочующих  орудий.  Как  по¬
том  выяснилось,  артиллеристы  умели  отводить  своего  командира
из  опасных  зон.  Кто-то  из  них  привез  сюда  армейского  терапев¬
та,  который,  увидев  капитана,  без  разговора  выписал  направле¬
ние  во  фронтовой  специализированный  госпиталь  и  вызвал  для
него  специальную  машину.  А  через  час  из  штаба  артиллерии
фронта  поступило  приказание:  отдельный  дивизион  кочующих
противотанковых  орудий  откомандировать  в  распоряжение
командующего  танковой  армией  Рыбалко,  которая  в  этот  момент
совершала  стремительный  марш-маневр  на  Прагу.
 Позже  майору  Григорьеву  стало  известно,  что  этот  дивизион
во  главе  с  тем  же  командиром  —  белокурым  голубоглазым  ка¬
питаном,  участвовал  в  разгроме  остатков  немецко-фашистских
войск  на  территории  Чехословацкой  республики  и  в  освобожде¬
нии  Праги.
 832

Запись  шестая
 В  сентябре  сорок  пятого  года  Вася  Гудошников,  окончив  ре¬
месленное  училище,  получил  путевку  в  слесарный  цех  Перовско¬
го  завода.  В  те  же  дни  у  него  появился  новый  друг,  вроде  тоже
ремесленник.  Звали  его  Алексеем.  Он  был  в  военной  форме,  сле¬
сарного  дела  не  знал  и  приходил  на  работу  как  ученик.  Смешно
было  смотреть  на  такого  ученика:  станет  у  верстака,  на  две  го¬
ловы  выше  всех  ремесленников,  в  габардиновой  гимнастерке,
армейские  брюки  с  малиновыми  кантами,  а  инструмент  в  руках
держать  не  умеет.
 —  Дяденька,  —  говорили  ему  ребята,  —  давай  зашпаклюем
канты  на  твоих  брюках  мазутом.
 —  Давай,  —  соглашался  тот,  —  только  хочу  знать  —  зачем?
 —  Сразу  видно,  в  офицерах  ходил,  а  слесарить  не  приспо¬
соблен.
 —  Научусь.
 —  Ну-ну,  учись!  Подшипники  швабрить  не  команду  давать
«направо»,  «налево»,  —  подшучивали  ребята.
 Поселился  он  в  заводском  общежитии.  Койка  досталась  ему,
как  показалось  Васе  Гудошникову,  самая  короткая.  Ляжет  —  и
ноги  некуда  девать,  хоть  отрубай  чуть  ли  не  выше  коленок.
Над  этим  ребята  тоже  подсмеивались:  дескать,  для  порядка  на¬
до  укоротить  такие  конечности  хотя  бы  на  полметра.  А  он,  мол¬
чаливый  такой,  задумчивый,  вроде  соглашался  и  ноги  обрубить.
 Удивительный  человек!  Придет  с  работы,  присядет  к  низень¬
кой  для  него  тумбочке,  согнется  над  книгой  в  три  погибели,  и
ничем  не  оторвешь  его  от  чтения.  Ложился  спать  позже  всех,
неохотно,  не  закрывая  книгу,  но  дежурные  выключали  свет,  и
делать  нечего  —  в  темноте  читают  только  слепые.  Когда  разде¬
вался,  то  от  него  пахло  аптекой,  будто  до  самых  костей  он  был
пропитан  разными  лекарствами.  Многие  ребята  кривили  носы,
чихали  для  смеха,  потом  как-то  вдруг  свыклись  с  такими  запа¬
хами,  будто  поумнели,  так  что,  когда  начинало  пахнуть  лекар¬
ствами,  все  замолкали  —  ни  звука,  ни  шороха.
 А  случилось  это  после  того,  как  посмотрели  на  него  в  умы¬
вальнике.  Он  был  в  одних  трусах,  обтирался  холодной  водой.
Сколько  же  железа  и  свинца  довелось  пропустить  ему  через  се¬
бя!  На  нем  не  было  живого  места.  Грудь,  руки,  плечи  в  шрамах
и  швах.  Будто  нарочно  кто-то  неловкими  руками  несколько  раз
перекраивал,  сшивал  и  связывал  кожу  на  нем...  Ребята  обомлели,
кто-то  даже  чуть  ли  не  застонал,  кажется  сам  Вася,  от  чужой
боли,  когда  ладонь  Алексея  застряла  в  глубокой  ране  на  левом
333

боку  и  заворочалась  там,  как  в  бесчувственной  банке  с  обтироч¬
ным  материалом.
 А  ноги...  Как  он  на  них  ходил  и  стоял  у  верстака?  Правая
и  левая  располосованы  и  вкривь  и  вкось  от  бедра  до  пяток.
Левая,  видно,  была  перебита  в  бедре  и  срослась  как-то  плохо,
того  и  гляди  снова  переломится...
 С  того  часа  Вася  Гудошников  и  его  младшие  друзья  по  об¬
щежитию  стали  искать  дружбы  с  Алексеем.  Дружить  с  таким
фронтовиком  —  значит  самому  ходить  чуть  ли  не  в  героях  и
другим  рассказывать  про  войну  не  по  книжкам,  а  по  живому
слову.
 Тогда  же  Васе  захотелось  рассказать  Алексею  про  себя,  про
свою  жизнь  —  хоть  она  и  короткая.  Оставшись  без  отца,  без
матери  —  они  погибли  в  начале  войны  в  пограничном  поселке
близ  Бреста,  —  Вася  долго  скитался  по  оккупированным  нем¬
цами  городам  и  селам.  Было  тогда  ему  всего  лишь  двенадцать
лет,  но  он  очень  хотел  поступить  в  армию  или  в  партизанский
отряд,  чтоб  отомстить  фашистам  за  мать  и  за  отца,  но  с  ним
никто  и  разговаривать  не  хотел  на  эту  тему.  Все  посылали:  иди
туда-то,  в  такой-то  населенный  пункт,  там  тебя  направят,  куда
надо.  Вася  догадывался,  что  его  хотят  переправить  через  линию
фронта,  в  глубокий  тыл,  а  ему  не  очень  хотелось  быть  в  тылу,
да  и  сама  линия  фронта  откатывалась  на  восток  так  быстро,
что  пешком  за  ней  было  трудно  угнаться.
 Наступила  осень.  Босиком,  в  коротких  шароварах  и  ситцевой
рубахе,  голодный,  пробирался  он  по  лесам  и  болотистым  полям.
Питался  чем  попало.  Сырая  картошка  была  для  него  лучшим
блюдом.  Когда  выходил  на  дорогу,  чтоб  попросить  кусочек  хле¬
ба,  то  обязательно  натыкался  на  полицаев  или  на  немецких
патрулей,  которые  гоняли  его,  как  зайчонка,  даже  из  автома¬
тов  строчили,  но  он  успевал  увернуться  и  скрыться  от  них.  Вско¬
ре  голод  одолел  его.  Свалился  в  какую-то  канаву  и  вроде  заснул.
А  когда  проснулся,  то  оказался  на  санитарных  носилках,  рядом
с  каким-то  командиром,  которого  несли  на  себе  наши  бойцы.
Как  потом  выяснилось,  они  выходили  из  окружения.  Командир
приказал  подобрать  Васю  и  положить  рядом  с  собой.
 —  Хороший  был  командир,  —  рассказывал  Вася,  —  умный,
добрый,  но  все  время  будто  в  кипятке  варился.  Жарко  было  ле¬
жать  возле  него.  Варился,  варился,  потом  сразу  похолодел...
 Долгими  и  трудными  дорогами  выходили  бойцы  без  коман¬
дира  из  окружения.  Хлебнули  голоду  и  холоду  вдоволь.  Волосы
на  голове  льдом  покрывались,  от  голода  в  глазах  зеленело,  но¬
ги  пухли,  а  бойцы  все  шли  и  шли,  местами  в  бой  с  немцами
вступали  и  снова  шли.  Вышли  из  окружения  где-то  под  Москвой
334

уже  по  снежным  дорогам.  В  тот  же  день  отправили  Васю  в  боль¬
ницу.
 Поправившись,  Вася  снова  попытался  попасть  к  бойцам,  ко¬
торые  вынесли  его  из  окружения,  но  с  ним  опять  никто  не
стал  разговаривать  на  эту  тему.  Отправили  в  детский  дом.  Там
сказали:  «Хочешь  быть  настоящим  бойцом  —  кончай  семилет¬
ку,  потом  пойдешь  в  ремесленное  училище,  учиться  ковать  ору¬
жие  против  фашистов».
 Пришлось  согласиться.  Окончил  седьмой  класс  и  поступил
в  ремесленное  училище.  Но  ковать  оружие  не  успел:  война  кон¬
чилась.
 —  Вроде  бы  напрасно  старался,  —  сказал  Вася  с  разочаро¬
ванием  в  голосе.
 Алексей  внимательно  выслушал  его,  по-дружески  обнял  за
плечи,  как  равный  равного,  и,  подумав,  ответил:
 —  Нет,  Вася,  не  напрасно.  Воевать  научились  миллионы,
а  вот  таких  слесарей,  как  ты,  мастеров  по  металлу,  у  нас  оста¬
лось  мало,  большой  дефицит.
 —  Дефицит,  —  повторил  Вася,  —  забавное  слово,  вроде  из
книги.
 —  Из  книги,  —  сознался  Алексей,  —  и  понимать  его  надо
так:  ты  дефицитный  теперь  в  нашей  стране  человек,  ценный,
нужный,  на  строгом  учете.
 —  А  вы?  —  спросил  Вася.
 —  Я...  Я  тоже  хочу  стать  таким,  —  ответил  Алексей.  —
Война  помешала  мне  приобрести  мирную  специальность,  вот  те¬
перь  наверстываю  упущенное.
 И  наверстывал  он  упущенное  изо  всех  сил.  Помогали  ему
все  чем  могли,  так  что  через  три  месяца  он  стал  получать  на¬
ряды  на  более  точную  работу.  Работал  он  и  учился  в  вечерней
средней  школе  и  вовсе  загнал  себя  —  весь  позеленел.
 Как-то  стоял-стоял  у  верстака  и  надломился,  рухнул,  едва
успел  крикнуть:
 —  Вася!..
 Увезли  его  в  больницу.  Там  он  пришел  в  себя.
 Врач  спросил  его:
 —  Зачем  звал  Васю?  Он  здесь,  рядом,  ждет.  Что  ему  пере¬
дать?
 —  Здесь?  Вот  хорошо!  Пустите  его  ко  мне,  —  попросил
Алексей.
 Вошел  Вася  в  палату  и  разволновался,  даже  в  горле  запер¬
шило.  Будто  отец  родной  или  старший  брат  раскинул  перед  ним
руки  Алексей,  порываясь  встать  и  обнять.
 —  Я  здесь,  вы  звали  меня?  —  повременив,  спросил  Вася  ви-
335

поватым  голосом,  думая,  что  от  него  зависело,  упасть  этому  че¬
ловеку  у  верстака  или  не  упасть,  ведь  как-никак  он,  «дефицит¬
ный»  Василий  Гудошников,  был  старшим  среди  слесарей  в  той
смене.  Алексей  посадил  Васю  к  себе  на  койку.
 —  Был  у  нас  в  батарее  истребителей  танков  такого  же  роста,
как  ты,  только  белокурый,  Ваня  Федоров,  —  заговорил  он,  слов¬
но  забыв,  о  чем  спрашивал  его  Вася.  —  Хороший  парень,  дерз¬
кий,  но  умный.  Встретился  он  мне  по  пути  на  фронт.  Прицепил¬
ся  к  вагону  и  зайцем  тащился  за  нами.  На  разъезде  перед
станцией  Поворино  мне  удалось  схватить  его,  чтоб  коменданту
передать.  Но  не  тут-то  было,  сильный  оказался  и  ловкий.  Ка¬
тались  мы  с  ним  по  шпалам,  дрались  по  всем  правилам,  а  по¬
том  помирились,  жили  как  два  родных  брата.  Привык  я  к  не¬
му,  и  он  ко  мне.  И  зря,  очень  зря.
 —  Почему?  —  спросил  Вася.
 —  Ловкий,  смекалистый  он  был,  —  продолжал  Алексей,  —
понимал  все  с  полуслова,  и  глаз  точный,  и  руки  у  него  были
цепкие.  Поворотный  механизм  орудия  ремонтировать  брался  —
и  получалось.  Какой  бы  из  него  мастер  получился,  самой  дефи¬
цитной  специальности!  Но  вот  нет  его,  не  стало,  погиб.
 —  Как?
 —  Моя  вина.  Тот  командир,  что  согревал  тебя  жаром  своего
тела,  был  умнее  меня.  —  Алексей  тяжело  вздохнул.  —  Опоздал
я,  не  успел  отправить  Ванюшку  за  Волгу,  Попали  под  косяк  фа¬
шистских  танков.  Мяли  они  наши  окопы  и  с  тыла  и  с  флангов.
Подбили  мы  штук  восемь,  а  снаряды  кончились.  Ванюшке  руки
перебило  осколками.  Без  рук  он  фактически  остался.  Кинулся
я  к  нему  на  выручку,  а  он  оглянулся  —  и  от  меня.  Прижал
к  груди  перебитыми  руками  связку  гранат  и...  под  танк,  головой
вперед...  И  не  стало  у  меня  фронтового  братишки...  Иван  Федо¬
ров.  Запомни  его  имя.
 —  Запомню,  —  ответил  Вася  и  подумал:  «Почему  не  отве¬
чает  прямо,  зачем  звал  меня,  перед  тем  как  упасть?»
 —  Вот  так,  —  помолчав,  сказал  Алексей.  —  Спасибо,  пришел
навестить!  Передай  привет  ребятам.  О  тебе  я  думал  эти  дни.
Ведь  могло  и  тебя  не  быть,  как  Вани  Федорова.
 Вернулся  Вася  Гудошников  в  цех  и  только  тут,  кажется,  по¬
нял,  зачем  и  к  чему  рассказывал  Алексей  о  гибели  Вани  Федо¬
рова.  Хоть  и  баловники  ребята,  но  сколько  они  делают!  Только
покажи  как  следует  —  и  любую  деталь  смастерят.  Потом  слож¬
ные  агрегаты  начнут  монтировать,  и  тогда  этот  цех  не  узнаешь...
 В  общежитии  Вася  рассказал  ребятам  про  гибель  Вани  Фе¬
дорова  и  все,  что  думал  об  Алексее.  Установили  очередность  по¬
сещения  больницы,  строго  по  списку,  по  два  человека,  не  боль-
 836

ше,  чтоб  не  мешать  врачам  и  не  отвлекать  больного  на  пустяки.
Правда,  Вася  сам  нарушил  этот  порядок,  побывал  в  больнице
ночью,  через  окно  подсмотрел,  как  Алексею  выправляют  искрив¬
ленную  ногу  с  помощью  специального  приспособления.
 Через  две  недели  Алексей  вернулся  в  общежитие.  На  месте
его  короткой  койки  стояла  больничная  кровать  со  всеми  при¬
способлениями  для  лечения  ноги.  Ребята  молчали,  с  нетерпе¬
нием  ждали,  что  он  скажет.  И  он  сказал:
 —  Ваше  изобретение  удобнее  и  лучше,  чем  в  больнице.
 Перехвалил,  конечно,  чтоб  не  обидеть  ребят.
 —  Чья  это  работа,  сознавайтесь?  —  спросил  он  и  положил
на  стол  свою  месячную  получку.
 Ох,  как  обидел  он  этим  ребят!  Все  сразу  отвернулись  от  него.
От  досады  зашвыркали  носами.  Сначала  один,  потом  другой,
третий...  Кто-то  даже  упал  на  койку  вниз  лицом.
 —  Разве  так  можно?  —  наконец  вырвалось  у  Васи.
 —  Простите,  ребята!  —  извинился  Алексей.  —  Я  не  думал,
что  вы  все  такие.
 —  Среди  нас,  —  ответил  на  это  Вася,  —  много,  у  кого  отцы
не  вернулись  с  фронта.  И  потом,  раз  вы  умеете  ценить  нас,
так  почему  мы  не  должны  отвечать  тем  же?
 Почти  целый  год  Алексей  выправлял  свою  ногу  на  этом  стан¬
ке  и  хромать  вроде  меньше  стал.  Отстоит  целую  смену  у  вер¬
стака,  потом  в  школу,  а  из  школы  кое-когда  на  танцы  загля¬
дывал  или  в  общежитии  с  ребятами  по  кругу  топтался,  учил
их  вальсировать.
 Дружно  и  как-то  хорошо  жилось  с  ним.  Не  умел  он  только
или  не  хотел  рассказывать  о  себе,  о  своих  фронтовых  делах.  Все
обещал:  потом,  потом  —  и  не  хотел,  видно,  бередить  свои  ра¬
ны  разговорами  о  боях  и  сражениях,  в  которых  участвовал.
А  может,  какие  другие  причины  мешали  тому  —  неизвестно.
 Ушел  он  из  общежития  как  раз  в  тот  момент,  когда  ему
предложили  стать  начальником  слесарного  цеха.  Не  согласился.
Поступил  в  институт.  На  кинорежиссерский  факультет  его  при¬
няли...
 Встречи
 Приближалось  двадцатилетие  Победы.
 И  хоть  жизнь  развела  в  разные  концы  огромной  страны
боевые  семьи  сроднившихся  в  огне  сражений  людей,  мысленно
они  много  раз  возвращались  в  свои  роты,  батальоны,  полки  и
дивизии.  Командиры  вспоминали  отважных  солдат,  солдаты  —
 22  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь»,  т.  2
 337

мужественных  командиров.  А  когда  в  печати  и  по  радио  заго¬
ворили  о  фронтовых  событиях  двадцатилетней  давности,  души
ветеранов  войны  —  солдат  и  командиров  —  заскребла  нестер¬
пимая  тоска  по  встречам:  посмотреть  друг  на  друга,  поговорить
откровенно,  узнать,  как  сложилась  жизнь  после  войны,  помочь
словом  и  делом.  Ведь  тогда,  в  тяжелую  годину  суровых  испы¬
таний,  было  заложено  такое  начало,  которое  можно  назвать
царством  доверия,  веры  друг  в  друга  и  взаимной  выручки.
 Все  чаще  и  чаще  в  квартирах  бывших  фронтовиков,  в  домах
культуры  и  клубах,  в  вагонах  поездов  и  даже  в  трамваях  стала
звучать,  пощипывая  сердце,  песня:
 Где  же  вы  теперь,  друзья-однополчане?..
Боевые  спутники  мои?..
 Фронтовики  умеют  тосковать  о  боевых  друзьях  не  меньше,
чем  влюбленные  в  разлуке.  Расшевелила  эта  тоска  и  героя,  ко¬
торого  я  разыскивал  по  своим  запискам.  Он  тоже  дал  о  себе
знать,  сообщив  свой  адрес  Музею  обороны  Сталинграда.  Там
хранится  фотокопия  его  комсомольского  билета,  пробитого  ос¬
колком.  Друзья,  знавшие  его  по  боевым  делам,  стали  искать
встречи  с  ним.
 Встреча  первая
 Январь  1964  года.  Подмосковье.  Старое  Владычино.
 За  окнами  метель.  Ветер  стучит  ставнями  так,  что  вздраги¬
вает  лампа  на  столе.  Вздрагивает  и  мигает.  Перед  лампой,  углу¬
бившись  в  чтение  какого-то  рукописного  текста,  сидит  человек.
Он  не  слышит,  как  открылась  дверь,  и  не  видит,  кто  к  нему
вошел.  В  комнате  прохладно.  Пора  бы  затопить  печь,  но  хозяин
не  может  оторваться  от  стола.
 Стукнув  еще  раз  дверью,  вошедший  шагнул  по  скрипучим
половицам  вперед,  остановился,  выжидая,  когда  же  повернется
к  нему  хозяин.  Но  тот,  придвинув  мигающую  лампу  ближе  к  бу¬
магам,  сказал:
 —  Нет,  так  не  пойдет!  —  И  собрался  что-то  записывать.
 —  Почему  не  пойдет?  —  решил  наконец  голосом  привлечь
к  себе  внимание  вошедший.
 —  Неубедительно,  не  поверят  люди,  —  ответил  хозяин,  не
оборачиваясь.  —  Надо  переписывать  заново.
 —  Потом,  потом  перепишешь,  товарищ  комдив!
 Слова  «товарищ  комдив»  прозвучали  по-полевому,  сипловато
и  так,  словно  здесь  была  не  комната  со  скрипучими  половицами,
ззз

а  заснеженный  блиндаж  времен  войны.  И  голос  —  или  просту¬
женный,  или  изношенный  годами,  но  точно  такой  же,  какой  был
в  ту  пору  у  комиссара  отдельного  артдивизиона  противотанковых
орудий.
 Это  и  заставило  сидящего  у  стола  хозяина  встрепенуться.
Он  вскочил.
 —  Кто?
 Лампа  повалилась  со  стола  и  погасла.
 —  Майор  запаса  Филимонов,  —  последовал  ответ.
 —  Борис!
 —  Я,  Алексей  Яковлевич,  я...
 Загремел  упавший  стул.  Послышались  толчки,  вздохй,  снова
толчки.  Словно  на  ринге,  в  темноте,  молчком  колотили  друг
друга  встретившиеся  после  долгой  разлуки  бывшие  фронтови¬
ки  —  командир  отдельного  истребительного  противотанкового
дивизиона  Алексей  Очкин  и  его  заместитель  по  политчасти  Бо¬
рис  Филимонов.  Тискались  они  долго,  пока  не  устали.  Потом
наступила  тишина.  Стучали  ставни,  завывал  ветер  в  трубе,  из¬
редка  поскрипывали  половицы,  и  кто-то  приглушенно  всхлипы¬
вал.  Кто  же?  Быть  может,  оба  вместе.  Спасибо  темноте!  Она
помогла  фронтовым  друзьям  поплакать  от  радости  так,  как  ни¬
когда  они  не  плакали  при  свете.  Командир  и  комиссар  не  позво¬
ляли  себе  показывать  один  другому  человеческие  слабости.  Од¬
нако  и  сейчас,  когда  лампа  была  возвращена  на  стол  и  в  ком¬
нате  стало  светло,  их  глаза  были  уже  сухими.  Друзья  успели
спрятать  и  платки.
 На  висках  у  Бориса  Филимонова  серебрилась  седина,  годы
сжали  его  плечи:  ему  уже  под  пятьдесят.  Алексей  Очкин,  в  дни
Сталинградской  битвы  выглядевший  юношей  —  острые  плечи,
тонкий,  подвижный  и  гибкий,  как  лозинка,  лейтенант,  —  стал
неузнаваем:  раздался  в  плечах,  пополнел,  кажется,  подался
в  росте,  а  увеличившиеся  залысины  на  лбу  как  бы  укрупнили
его  лицо.  Не  изменился  только  взгляд  и  сохранилась  памятная
метка  немецкого  снайпера  под  правым  глазом  —  ямка  и  в  ней
розовеет,  точно  высохшая  вишенка,  узелок  шрама.
 —  Вот  так...  —  передохнув,  сказал  Филимонов,  еще  не  зная,
с  чего  начать  разговор.
 —  По  голосу  я  тебя  узнал,  но  ты  вроде  сдаешь,  комиссар,  —
заметил  Алексей,  вглядываясь  в  седеющие  виски  товарища.
 —  Трудно  тебя  найти,  —  продолжал  Борис  Филимонов,  —
спрятался  в  такой  халупе,  снегом  заровняло.  Как  здоровье?
Как  ноги?
 —  Хожу,  комиссар,  хожу!  И  не  хочу  сдаваться,  как  неко¬
торые.
 22*
 339

—  Ну-ну,  комдив,  вижу,  списывать  меня  собрался,  —  поняв
намек,  ответил  Борис  Филимонов  с  явной  обидой  в  голосе.  —
Я  еще  собираюсь  лет  на  двадцать  продлить  свой  трудовой  стаж
и  в  пятидесятилетие  Сталинградской  битвы  постоять  рядом  с  то¬
бой  на  той  круче,  где  твои  ребята  фрицев  держали,  кажется,  це¬
лую  неделю.
 —  Восемь  суток,  —  уточнил  Алексей.
 —  Между  прочим,  —  продолжал  Филимонов,  —  недавно  там
побывали  бывший  адъютант  Паулюса  Адам  и  еще  какой-то
бывший  генерал.  Они  осмотрели  тракторный  завод,  затем  вы¬
шли  на  кручу.  Адам  сказал,  что  на  этом  участке  было  много
русских  войск,  упорное  сопротивление  которых  сорвало  планы
Паулюса  удержаться  здесь  до  весны.
 —  Не  только  это,  —  задумчиво  заметил  Алексей.
 —  Не  только,  но  не  будем  играть  в  прятки...  И  далее  Адам
сказал,  что  они  собирались  тут  строить  зимние  квартиры...
 —  Вот  как!  —  Алексей  улыбнулся.  —  Но  мы  знали  об  этих
планах  еще  тогда.
 —  Откуда?  Не  преувеличивай!
 —  Знали,  —  подтвердил  Алексей,  —  знали,  чувствовали  все
пятьдесят  семь  бойцов.  Жаль,  что  там  с  нами  не  было  тогда
пятьдесят  восьмого  —  тебя.  На  площади  Дзержинского  тебя
шандарахнуло.  Ох,  как  не  хватало  тебя,  когда  мы  вышли  на
кручу!  Не  хватало  комиссара.  Понимаешь?  С  тобой  дышалось
бы  легче.
 —  Спасибо!  Но  почему  ты  утверждаешь,  что  все  бойцы  зна¬
ли  то,  чего  не  могли  знать?
 Алексей  встал,  прошелся  по  скрипучим  половицам.
 —  А  как  ты  думаешь,  комиссар,  —  сказал  он,  глядя  в  ок¬
но.  —  Почему  там  каждый  дрался  за  двоих,  за  троих?  А  Сморо¬
дин,  например,  или  Пивоваров,  которого  мы  называли  партор¬
гом?  Он  за  целый  взвод  действовал.  У  него  был  станковый  пу¬
лемет,  рядом  автомат,  под  ногами  мешок  гранат,  чуть  подальше,
справа,  —  бронебойка,  слева  —  ручной  пулемет.
 Грудь  у  него  была  пробита  насквозь  пулей,  а  он  и  не  думал
оставлять  свой  рубеж.  Все  у  него  было  в  ходу.  И  бил  он  без
промаха...  Поэтому  немцы  так  и  считали.  Если  один  выдает  им
огонь  за  целый  взвод  да  еще  ночные  вылазки  с  гранатами
в  тыл  —  вот  тебе  и  получается  чуть  ли  не  целая  дивизия.
 —  Кто  же  уцелел  из  пятидесяти  семи?  —  помолчав,  спро¬
сил  Борис  Филимонов.
 —  Когда  меня  стукнуло,  на  круче  оставалось  шестеро,  —
ответил  Алексей.  —  Хотелось  бы  повстречаться  хоть  с  одним
из  них,  но  не  знаю  как.
 840

—  Вот  за  этим  я  и  пришел  к  тебе,  товарищ  комдив.
 —  Что  ты  предлагаешь?
 —  Долго  ли  собираешься  тут  сидеть?  —  вопросом  на  во¬
прос  ответил  Филимонов.
 Алексей  тяжело  вздохнул,  присел  к  столу  и  ответил  шутя:
 —  Как  видишь,  снова  сажусь.
 Потом,  помолчав,  объяснил,  что  после  окончания  института
поступил  на  «Мосфильм»,  работал  режиссером,  принимал  участие
в  постановке  фильма  «Сорок  первый»,  затем  уезжал  в  Кирги¬
зию,  где  ставил  фильмы  «Мы  из  Семиречья»,  «Девушка  с  Тянь-
Шаня».  Затем  был  переведен  в  Казахстан.  Недавно  вернулся
в  Москву  и  ждет  предложения  от  руководителей  студии  —  ка¬
кой  фильм  ставить,  попутно  работает  над  повестью  о  юном  ге¬
рое  Ване  Федорове.
 —  Понятно,  —  сказал  Филимонов.  —  Я  не  хочу  ломать
твои  планы,  но  давай  подумаем:  приближается  двадцатилетие
Победы,  не  пора  ли  встретиться  с  теми,  кто  прошел  с  тобой  по
трудным  дорогам  войны?
 —  Ис  тобой?  —  сказал  Алексей.
 Хотя  имя  комиссара  дивизиона  почти  нигде  —  ни  в  казар¬
мах,  ни  в  сводках  —  не  упоминалось  и  очень  редко  его  видели
возле  командира  (он  проводил  свое  время  с  солдатами,  в  ору¬
дийных  расчетах,  забывая  порой,  где  командные  пункты),  но
боевые  успехи  дивизиона,  дерзкие  и  решительные  удары  были
немыслимы  без  него.  В  том-то,  вероятно,  вся  суть  успеха  полит¬
работы  в  минувшей  войне.  В  отличие  от  комиссаров  времен
гражданской  войны,  от  которых  требовалось  направлять  и  конт¬
ролировать  действия  командира  от  имени  партии,  политработни¬
ки  Великой  Отечественной  войны  центр  своего  внимания  пере¬
несли  на  проведение  воли  командира  в  жизнь,  готовили  души
людей  к  решительным  действиям  и  тем  самым  создавали  почву
для  самых  разумных  решений.
 —  Я  уже  со  многими  установил  переписку,  —  сказал  Бо¬
рис.  —  Кстати,  в  Хомутовке,  Юдовке,  Березах  и  в  других  се¬
лах  Курской  области  часто  вспоминают  тебя,  называют  «комди¬
вам  бессмертных».
 —  Что  же  ты  предлагаешь,  комиссар?
 На  стекле  окна  холодный  ветер  настрогал  узорчатые  бельма.
Заледенел  подоконник.  В  комнате  похолодало  так,  что  трудно
было  установить,  где  теплее  —  на  улице  или  здесь,  но  собесед¬
ники  не  чувствовали  холода.  Вся  длинная,  январская  ночь  по¬
казалась  им  короче  майской.
 —  Тебе,  наверное,  пора  отдыхать?  —  спросил  на  рассвете
Филимонов.
 341

—  Некогда,  с  первой  электричкой  уедем  в  Москву,  —  отве¬
тил  Алексей.
 —  Куда  спешишь?
 —  О  чем  ты  спрашиваешь?  —  удивился  Алексей.  —  Только
что  десять  раз  повторил:  приглашают  на  радио...
 —  Правильно,  говорил,  только  сначала  надо  побывать  у  на¬
шего  бывшего  командующего  шестьдесят  второй,  армией.
 —  Не  до  нас  ему  небось.
 —  Примет,  —  с  уверенностью  сказал  Борис  Филимонов.  —
Он  давно  хотел  повидаться  с  тобой,  поговорить.  Ведь  он  тоже
считал  тебя  погибшим.
 —  Тогда  давай  сначала  чаек  согреем...
 Встреча  вторая
 Первое  февраля  1964  года.  Вокзал  станции  Томск-1.
 Старшая  стрелочница  Антонина  Давыдова,  осматривая  пер¬
ронные  пути,  вдруг  заволновалась:  по  радио  упомянули  ее  фрон¬
товую  кличку  —  «Солнышко».
 Да,  да...  Это  та  самая  Тоня  Давыдова  из  Сталинграда.  Через
двадцать  с  лишним  лет  она  услышала  голос  своего  командира.
Он  выступал  по  радио.  Услышала  —  и  не  поверила.  И  будто
снова  рядом  взорвалась  фугаска,  завалила  землей  так,  что  боль¬
но  дышать,  а  на  сердце  радостно:  в  ушах  звучал  голос  челове¬
ка,  которого  считала  погибшим.  Быть  может,  это  ошибка?  Нет.
Диктор  объявил,  что  перед  микрофоном  выступал  Алексей  Яков¬
левич  Очкин.
 Глядя  в  сторону  вокзала,  откуда  доносился  знакомый  голос,
она  не  вытерпела,  крикнула:
 —  Я  слышу  вас,  товарищ  лейтенант,  слышу!..
 От  растерянности,  от  избытка  радостных  чувств  ей  на  какое-
то  мгновение  поверилось,  что  ее  крик  сию  же  минуту  долетит
до  Москвы  и  застанет  у  микрофона  командира,  которому  пере¬
вязывала  голову  и  который  обозвал  ее  «рыжей»,  а  затем  ласко*
во  —  «Солнышко».  Она  как  бы  вновь  увидела  его  в  горящих
цехах  завода,  затем  на  круче  берега  Волги.  Высокий,  белокурый,
чубартый,  еще  совсем  юный  лейтенант  —  комдив  Алексей  Очкин.
 После  госпиталя  Тоня  попала  в  действующие  части,  насту¬
павшие  на  запад,  и  буквально  затерялась  в  круговороте  фрон¬
товых  событий.  Наступающий  фронт  —  это  штормовой  океан,
в  любую  минуту  может  захлестнуть  волна  и  выбросить  кто  зна¬
ет  куда.  Снова  ранения,  госпиталь,  затем  демобилизация...
 После  войны  Тоне  удалось  установить  переписку  с  бывшим
342

разведчиком  из  группы  Очкина,  отчаянным  сибиряком  Николаем
Смородиным.  Тот  очень  скупо  писал  о  себе:  «Инвалид,  но  живу,
работаю.  С  лейтенантом  Очкиным  расстался  на  круче  и  больше
не  встречался.  Славный  был  командир».  И  все.  Был!  Значит,  не
стало...
 И  вдруг  —  вот  он,  его  живой  голос.  Жив!  Его  выступление
по  радио  сопровождается  песней:
 Где  же  вы  теперь,  друзья-однополчане?..
 Значит,  надо  откликнуться.  Побежала  к  военному  коменданту
станции,  чтоб  поделиться  радостной  вестью.
 —  Жив,  жив  мой  командир!  Как  ему  передать  привет,  может,
по  военному  проводу?..
 Комендант  тотчас  же  пригласил  ее  в  комнату  отдыха  воен¬
нослужащих.  Там  демонстрировалась  документальная  кинохро¬
ника.  И  Тоня  встретила,  точнее,  увидела  на  экране  своего  коман¬
дира.  Высокого,  плечистого.  И  диктор  назвал  его,  Алексея  Оч¬
кина,  командиром  группы  пятидесяти  семи  бессмертных.
 Дома  Антонину  Давыдову  встретила  дочь  Рая  с  газетой
в  руке.
 —  Мама,  смотри,  читай,  что  Чуйков  пишет...  Твое  имя  на¬
зывает.  «Солнышко»  —  Тоня  Давыдова,  отважная  санитарка  из
группы  Очкина.  Про  Смородина  пишет...  Алексей  Очкин  тут
упоминается,  командир  вашей  группы.  Это  тот,  про  которого  ты
говорила  «погиб  на  круче»?
 —  Говорила,  дочь,  говорила.  И  рада,  что  ошиблась.  Сегодня
в  кино  его  видела  и  голос  слышала.  Послала  ему  телеграмму,
поздравила  с  возвращением  из  мертвых.
 Встреча  третья
 Июнь  1964  года.  Совхоз  «Чаинка»  Купинского  района  Ново¬
сибирской  области.
 С  большим  опозданием  прочитал  в  «Известиях»  о  себе,  о  сво¬
их  боевых  делах  на  круче  волжского  берега  бывший  разведчик,
истребитель  танков,  теперь  столяр  совхоза  Николай  Ильич  Смо¬
родин.  Тот  самый  Смородин,  которого  после  тяжелого  ранения
привязали  к  бревнам  и  отправили  вниз  по  течению  Волги.  О  нем
и  написали  как  о  погибшем.  А  он  выжил.  И  не  только  выжил.
Но  летом  сорок  третьего  года  его  снова  подстерегла  беда.  В  бо¬
ях  за  Харьков  в  районе  тракторного  завода  взрывом  мины  ему
оторвало  обе  ноги.
 Вернулся  он  домой,  в  Сибирь,  в  родной  колхоз,  в  котором
843

до  войны  работал  трактористом.  Вернулся  без  ног.  Ч*го  делать?
Рабочих  рук  в  колхозе  не  хватало.  Хорошо  предлагать  руки,  ес¬
ли  есть  ноги,  а  тут  —  одни  обрубки  с  деревянными  протезами
до  колен.  Старший  брат  возглавлял  колхоз.  Он  сказал:
 —  Ну  что  я  тебе,  Николай,  могу  посоветовать:  инвалид,  ищи
работу  в  колхозе  сам.  Что  сможешь,  то  и  делай.
 На  задворках  колхозной  усадьбы  валялась  поломанная,  ржа¬
вая  сенокосилка.  Николай  ползал  возле  нее  месяца  полтора.
И  когда  начался  сенокос,  выехал  на  ней  косить  траву.  Хорошо
косил,  по  полторы  нормы  давал.
 А  зимой  по  старой  привычке  потянуло  к  трактору.  Ремонти¬
ровал  так,  чтобы  без  ножного  управления  можно  было  вести
трактор  в  поле.  Долго  приспосабливался  —  и  приспособился:  вес¬
ной  сорок  пятого,  в  День  Победы,  самостоятельно  выехал  на
пахоту.
 Трудно  было  без  ног  управлять  могучей  машиной,  но  спра¬
вился.  В  районной  газете  появилась  статья:  «Тракторист  Нико¬
лай  Смородин  дает  высокие  показатели».
 Два  года  проработал  на  тракторе.  Женился.  Наташа,  тоже
трактористка,  нашла  в  нем  хорошего  друга  жизни.  Появился
первенец  —  сын.  Назвали  его  Колей.
 Вдруг  приезжает  какая-то  комиссия  из  Новосибирска  и  сни¬
мает  его  с  трактора  «согласно  инструкции  по  обеспечению  тех¬
ники  безопасности».
 Прошел  еще  один  год.  Трудно  и  тоскливо  жить  без  пользы,
без  дела,  когда  есть  сила  в  руках.  Работать  надо,  но  где?  При¬
шлось  переехать  в  соседнюю  деревню,  в  совхоз  «Чаинка».  Там
столярная  мастерская.  Однако  стоять  у  верстака  по  восемь  ча¬
сов  на  протезах  куда  мучительнее,  чем  сидеть  за  рычагом  трак¬
тора.
 Приходил  домой  из  столярной  с  покусанными  до  крови  губа¬
ми  от  зла  и  досады.
 —  Брось,  брось  ты  эту  работу!  —  уговаривала  его  жена.
 —  Нет,  одолею.  Все  равно  научусь  стоять  у  верстака  по  во¬
семь,  а  если  потребуется,  по  двенадцать  часов  в  сутки,  —  отвечал
Николай.  —  Надо  только  привыкнуть...
 И  он  начал  привыкать.  Тайком  от  жены,  чаще  ночью,  чтобы
никто  не  видел,  уходил  в  поле.  От  копны  к  копне,  затем  от  сто¬
га  к  стогу.  Падал,  вставал,  снова  падал.  Сено  не  сырая  земля,
отдыхал  часами.  К  осени  по  ночной  степи  он,  как  привидение,
чем-то  напоминая  степного  беркута  с  подбитыми  крыльями,  уже
перебегал  целые  пашни,  балансируя  взмахом  рук.
 —  И  привык,  —  рассказывает  он,  —  стал  работать,  как  все,
не  хуже  других.
 344

С  годами  пришла  к  Николаю  Смородину  семейная  радость  —
пятеро  детей,  здоровых  и  жизнерадостных.  Наташа  —  хорошая
мать  и  ласковая  жена.  Построили  дом,  завели  корову,  купили
мотоцикл.  Жизнь  пошла  как  надо.  Однако  снова  беда  подсте¬
регала  бывшего  фронтовика.  Повез  он  Наташу  в  родильный
дом.  На  мотоцикле,  в  коляске.  Налетел  на  них  грузовик.  И  не
стало  любимой  Наташи.  Скончалась  она  на  месте  аварии,  а  сам
Николай  Смородин  был  доставлен  в  больницу  с  переломом  ру¬
ки  и  сотрясением  мозга.
 Горе,  большое  горе  постигло  его!
 Но  именно  в  эти  дни  вспомнили  о  нем  боевые  командиры,  за¬
говорили  по  радио,  в  печати.  На  подушку  больничной  койки  на¬
чали  ложиться,  как  листопад,  письма,  открытки,  телеграммы.
Больше  всего  взволновало  письмо  от  фронтового  командира,  от
Алексея  Очкина.  Тот  будто  почувствовал,  что  его  бывший  сол¬
дат  оказался  в  большой  беде,  написал  ему:  «Еду  к  тебе!»  И  фо¬
токарточку  прислал.  Тот  самый  истребитель  танков,  лейтенант,
что  командовал  смешанной  группой  при  обороне  цехов  трактор¬
ного  завода.  Едет  в  гости.  Показать  бы  ему  себя  по  всем  пра¬
вилам,  по-солдатски:  выйти  навстречу  строевым  шагом,  отра¬
портовать,  затем  пригласить  к  столу.  Пригласить...  Куда  и  как,
когда  сам  привязан  к  койке  и  на  душе  такая  горесть,  что  днев¬
ной  свет  кажется  темнее  ночи  и  воздух  горло  перехватывает!
Однако  перед  командиром  солдат  должен  быть  всегда  солда¬
том  —  не  хныкать,  не  жаловаться,  если  даже  боль  дышать  не
дает.
 Выписался  Николай  Смородин  из  больницы  раньше  срока,
вернулся  в  дом.  И  не  поверил  своим  глазам.  Добрые  люди  не
оставили  его  детей  без  пригляда.  В  доме  и  во  дворе  все  при¬
брано,  дети  накормлены,  напоены,  в  свежих,  только  что  вы¬
стиранных  рубашонках.  Тут  уже  узнали,  что  скоро  будет
гость  из  Москвы,  фронтовой  командир  «пятидесяти  семи  бес¬
смертных».
 Ночь  перед  приездом  гостя  прошла  в  хлопотах  —  как
встретить  командира,  куда  посадить,  чем  угостить,  на  какую
постель  уложить  после  длинной  дороги.  Вместе  со  старшим  сы¬
ном  Николаем  подметал  двор,  мыл  крыльцо.  Будто  забылась
физическая  боль  в  голове  и  загипсованной  руке.  Не  унималась
только  одна  боль  —  в  душе:  нет  Наташи,  она  бы  все  сделала
как  надо  и  уют  для  командира  устроила  бы  такой,  какого  он
и  в  столице,  в  Москве,  не  видывал.
 Утром  Николай  Смородин  надел  фронтовую  гимнастерку,
прикрепил  над  нагрудным  карманом  гвардейский  значок  и  вышел
на  улицу,  сел  на  завалинку.  И  вдруг  почувствовал  озноб  в  теле,
345

как  перед  строевым  смотром,  когда  уже  подана  команда
«смирно».
 На  ногах  не  сапоги,  а  валенки,  чтоб  протезы  не  хлябали
в  коленках.  Это  он  сам  скумекал:  валенки  мягко  и  плотно  об¬
легают  соединение  протезов  с  живым  телом,  так  что  можно
строевым  отрубить  несколько  метров.  Потренироваться  бы,  да
некогда.  Поезд  уже,  наверное,  у  семафора,  того  и  гляди  автобус
запылит  вдоль  улицы.
 Неожиданно  возле  конторы  совхоза  развернулся  «газик».  Он
появился  тут  совсем  не  с  той  стороны,  откуда  приходит  автобус,
поэтому  Николай  Смородин  почти  не  обратил  на  него  внима¬
ния.  Появление  местного  начальства  сегодня  его  не  волновало.
 Но  вот  из  «газика»  вышел  человек  и  зашагал  прямо  сюда,
к  дому  Смородина.  С  чемоданом,  через  руку  переброшен  серый
плащ.  Шагает  широко,  размашисто  и  так  уверенно,  будто  мест¬
ный  старожил.  Нет,  не  старожил.  Остановил  женщину  с  ведра¬
ми,  что-то  спросил.  Та  показала  прямо  сюда.
 Кто  же  это?  Немножко  прихрамывает,  откидывая  левую  но¬
гу  в  сторону,  будто  она  у  него  заплетается.  Идет,  щурится
правым  глазом.  Он!  Не  может  быть...
 Николай  Смородин  вытянулся  и,  взяв  руку  под  козырек  фу¬
ражки,  рубанул  строевым.  Один  шаг,  второй,  третий...  А  четвер¬
того  не  получилось.  Слишком  размашисто  начал.  Правый  протез
вроде  подломился,  в  голове  поднялся  шум.  Доложить,  как  рас¬
считывал,  не  удалось.  Вместо:  «Товарищ  командир,  гвардии  ря¬
довой  такой-то»  —  вырвалось  одно  слово  «Алеша»  —  и  повалился,
но  не  упал.
 Алексей  Очкин  бросился  к  нему  бегом,  успел  подхватить  на
руки.  Плечистый,  сильный,  он  прижал  своего  бывшего  солдата
к  широкой  груди,  как  ребенка,  приговаривая:
 —  Знаю,  горе  у  тебя,  знаю.  Затем  и  приехал  к  тебе...
 Встреча  четвертая
 Август  1964  года.  Село  Ефросимово  Курской  области.
 В  воскресенье  утром  майор  Семенец,  исполняющий  обязан¬
ности  райвоенкома,  выехал  в  район,  где  двадцать  один  год  назад
развертывались  грозные  сражения.  Он  знал,  что  жители  Рома¬
нова,  Ефросимова,  Хомутовки,  Юдовки  свято  чтят  память  героев
битвы,  бережно  ухаживают  за  могилами  погибших,  но  ему  хо¬
телось  еще  раз  навестить  памятные  места.  Быть  может,  и  на
этот  раз  встретится  кто-нибудь  из  участников  боев.  Они  хорошо
помогают  установить  имена  пока  еще  неизвестных  героев.  Чего
846

греха  таить,  на  этой  земле  осталось  очень  много  больших  и  ма¬
лых  холмиков,  и  неизвестно,  кто  в  них  похоронен!
 По  плану,  в  Ефросимове,  у  братской  могилы  героев  Афана¬
сия  Панарина,  Петра  Андриевского,  Григория  Придатко,  Николая
Рыбина,  сегодня  должен  состояться  митинг,  затем  выезд  в  Юдов-
ку,  где  находился  штаб  юдовского  осажденного  немцами  гарнизо¬
на,  стойкого  и  непокоренного  потому,  что  в  нем  плечом  к  пле¬
чу  с  воинами  армии  отстаивали  рубежи  обороны  почти  все  жи¬
тели  деревни.  В  Юдовку  должны  приехать  гости.  Об  этом  майор
Семенец  знал  из  сообщения  курского  радио:  «В  области  гостит
бывший  начальник  юдовского  гарнизона,  «комдив  бессмертных»,
Алексей  Яковлевич  Очкин.  Сегодня  он  собирается  навестить
дом,  в  котором  размещался  его  штаб».
 Перед  Романовом,  на  перекрестке  двух  степных  дорог,  майо¬
ра  догнал  грузовик.  Из  кузова  вылезли  два  человека  и  направи¬
лись  в  поле  по  меже.  Один  —  в  клетчатой  рубашке,  высокий,
с  плащом,  перекинутым  через  плечо;  другой  —  среднего  роста,
в  сером  пиджаке,  в  шляпе,  в  руках  не  то  блокнот,  не  то  карта.
Они  спустились  в  долину  и  взяли  курс  к  той  возвышенности,
где,  как  известно  по  документам,  проходила  оборона  немцев
в  дни  боев  за  Романово.
 —  Кто  же  это  может  быть?  —  вслух  подумал  майор  Семенец
и,  обогнув  пашни  полевой  дороги,  встретил  незнакомых  ему  лю¬
дей  у  точки,  которая  была  обозначена  на  его  карте  крестиком.
 Здесь  был  немецкий  дот,  здесь  погибли  бойцы  вместе  с  коман¬
диром  взвода  Афанасием  Панариным.
 —  Здравствуйте,  товарищи!  —  сказал  майор  и  назвал  себя.
 —  Здравствуйте,  очень  приятно!  —  ответил  тот,  что  был
с  блокнотом,  и  назвал  себя:  —  Подполковник  запаса  Гусев  Вла¬
димир  Владимирович.
 Второй  задумчиво  посмотрел  военкому  в  глаза  и  сказал:
 —  Гвардии  капитан  запаса.  Моя  фамилия  Очкин,  звать  Алек¬
сеем.
 Кто  такой  Алексей  Очкин,  майор  знал  из  печати.
 —  Рад  приветствовать  на  курской  земле  героя  Сталинград¬
ской  битвы.
 —  Вот  приехал  сюда  вместе  с  бывшим  инструктором  полит¬
отдела  нашей  дивизии,  —  сказал  Алексей  Очкин.  —  Решили
сначала  побывать  на  месте  гибели  моих  ребят.  Мы  только  не
знаем,  где  они  похоронены.
 —  На  их  могиле  сооружен  памятник,  который  будем  откры¬
вать  сегодня,  —  сказал  майор  Семенец,  еще  не  подозревая,  что
Гусев  и  Очкин  —  однополчане  Панарина.  —  Там  у  нас  все  го¬
тово.  Вот-вот  должны  подъехать  делегации  из  ближних  сел...
347

И  начнем.  Приглашаю  вас  как  представителей  обороны  города-
героя  на  открытие.  Будет  очень  хорошо,  если  кто-нибудь  из  вас
выступит  на  могиле  от  имени  героев  битвы  на  берегах  Волги.
 —  Спасибо  за  приглашение!  Можно  выступить,  —  согласился
Очкин.  —  Прошу  уточнить:  Панарин  был  похоронен  вместе  со
своими  боевыми  товарищами?  Где  они?
 —  Их  останки  перенесены  в  Ефросимовку.  Только  по  доку¬
ментам  в  той  могиле  значилось  пять,  а  мы  подняли  четверых.
 —  Куда  же  делся  пятый?  —  будто  удивляясь,  спросил  Гусев,
глядя  на  майора.
 Тот  ответил:
 —  Не  знаю,  пытаемся  найти.
 —  Пятый  стоит  рядом  с  нами,  —  сказал  Гусев  и  показал
на  Очкина.
 —  Простите,  я  что-то  не  понимаю!  —  сознался  майор  Се-
менец.
 —  В  донесении,  которое  мы  получили  тогда  из  полка,  —
пояснил  Гусев,  —  сообщалось,  что  вместе  с  Панариным  похоро¬
нены  сержант  Андриевский,  рядовые  Рыбин  и  Придатков...  и
старший  лейтенант.
 Майор  Семенец  вдруг  вспомнил  рассказы  местных  старожи¬
лов:  на  этот  дот,  перед  которым  погиб  Панарин,  тотчас  же  бро¬
сился  старший  лейтенант,  бросился  с  гранатой.  Он  был  прошит
пулями  и  пролежал  там  целый  день,  и  только  ночью,  когда  на¬
чалась  метель,  его  вытащил  какой-то  смельчак  из  местных  жи¬
телей.
 «Волга»  остановилась  перед  площадкой  недавно  перекопан¬
ной  земли.  Алексей  Очкин  вышел  из  машины,  снял  кепку.
 На  большаке  показались  автобусы.
 —  Это  юдовские,  —  пояснил  майор,  —  едут  на  митинг.  И  нам
пора.  Прошу  в  машину.
 Но  они  все  же  опоздали.  Задержались  на  лугу,  собирали
полевые  цветы.  Когда  «Волга»  пересекла  центральную  улицу
Ефросимова  и  выскочила  к  площади,  там  уже  начался  митинг.
Под  звуки  духового  оркестра  с  обелиска  медленно  спало  полот¬
но.  Перед  глазами  собравшихся  —  скульптура  воина  с  поник¬
шей  головой.
 Майор  Семенец  вместе  с  гостями  поднялся  на  постамент  и
стал  искать  глазами  тех,  кто  в  разное  время  рассказывал  ему
о  комдиве  —  командире  юдовского  гарнизона.  Узнают  ли  они
его  сейчас?  Вот  Екатерина  Чернышева  из  села  Березы,  бывшая
связная  партизанского  отряда,  затем  медицинская  сестра  поле¬
вого  госпиталя,  теперь  учительница,  работает  в  Курске.  Она  за¬
думчиво  смотрит  на  обелиск.  Чуть  в  стороне  от  нее,  ближе  к  три¬
348

буне,  —  Татьяна  Ворохобина  из  Хомутовки.  Рядом  ее  мать  и
муж.  Они  приходили  в  военкомат  с  письмом  от  Петра  Ворохоби¬
на,  бывшего  партизанского  разведчика,  который  просил  сообщить,
где  похоронен  командир  артдивизиона,  что  разгромил  колонну
немецких  танков  под  Хомутовкой.  Делегация  из  Юдовки  во  гла¬
ве  с  Красновой  столпилась  перед  обелиском  справа.  Кто-то  из
юдовских,  кажется  сама  Мария  Петровна  Краснова,  прочитав
в  газете  про  Алексея  Очкина,  говорила,  что  это  тот  самый  ком¬
див,  который  командовал  юдовским  гарнизоном.
 «Вот  он  здесь,  приехал»,  —  чуть  не  вырвалось  у  майора.  Он
почему-то  вдруг  заволновался,  переживая  за  Алексея:  узнают  ли
его?  Что  он  будет  говорить?
 Однако  едва  Алексей  успел  встать  рядом  с  майором,  как  пло¬
щадь  задвигалась,  закачалась.  Кто-то  громко  охнул,  будто  в  испу¬
ге.  Алексей  Очкин  опустил  голову,  кажется,  чуть  нахмурился:
дескать,  почему  так  шумно.  Прошла  еще  минута,  и  наступила
настороженная  тишина.  Все  подравнялись.  Даже  ребятишки,  ви¬
севшие  до  сих  пор  на  заборах  и  деревьях,  соскочили  на  землю.
 Сколько  длилась  речь  Алексея  Очкина  —  много  ли,  мало
ли,  —  майор  Семенец  не  заметил.  Он  еще  никогда  за  всю  свою
жизнь  не  видел,  чтобы  гражданские  люди,  колхозники,  мужчи¬
ны  и  женщины,  старики  и  дети,  выстроились  вот  так  без  коман¬
ды  и  стояли  не  шелохнувшись.  Перед  ними  выступает  человек,  ко¬
торого  они  называют  комдивом.  Они  встретили  его  по-солдатски,
по-боевому.  Быть  комдивом  у  такого  народа  дано  не  каждому
и  заслужить  такое  право  можно  только  честным  и  беззаветно
преданным  служением  ему.

повесть

Кто  же  ты,  Зина?
 —  Пено,  —  сказал  проводник.  —
Торопитесь,  поезд  стоит  одну  ми¬
нуту.
 Из  окна  вагона  маленький  город
показался  островом,  так  крепко
обняли  его  огромные  голубоватые
озера.
 Я  прыгнул  на  мягкий,  залитый
мазутом  песок  насыпи.  И  сразу  ме¬
ня  обступила  пропахшая  свежей
стружкой  тишина.
 Город  был  игрушечный  —  дере¬
вянные  тротуары,  резные  ставни,
коньки  на  крышах...  Дул  крепкий,
пряный  ветер  с  озер.
 Я  снял  комнату  в  доме  у  самого
озера.  Отдыхающих  было  мало  —
все  ехали  дальше,  на  Селигер.
 Ежедневный  путь  мой  на  озеро
Вселуг  лежал  через  городскую  пло¬
щадь-звезду.  Истоптанные,  серые
лучи-дороги  собирал,  как  нити
в  кулак,  огромный  монумент  с  дву¬
мя  башенками  традиционных  сол¬
датских  могил  по  бокам.  Мраморная
девушка,  прославившая  город,  была
мне  хорошо  знакома  с  детства,  и  не
задерживала  внимания.  Я  проходил
мимо.
 Обычно  площадь  была  пустын¬
ная  —  экскурсантов  привозили  поз¬
же.  И  не  проспи  я  в  одно  прекрас¬
ное  утро,  мой  отдых  благополучно
пришел  бы  к  концу,  а  пыльная  пло¬
щадь-звезда  заняла  бы  в  воспоми¬
наниях  совсем  мало  места,  так
обычна  была  она  для  маленького
провинциального  городка.
 23  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь»,  т.  2
 353

❖  *  *
 Пестрая  толпа  экскурсантов  стояла  на  моем  пути.  Их  было
немного.  Пожилые,  степенные  агрономы  и  бухгалтеры  калинин¬
ских  колхозов,  несколько  скромных  девушек  в  пестрых  платьи¬
цах,  два  заметно  подвыпивших  парня.
 Мужчина  с  выправкой  массовика-затейника,  пренебрегая
паузами,  пересказывал  содержание  романа  Бирюкова  «Чайка».
 Бухгалтеры  слушали  с  вежливой  скукой.  Ребята  о  чем-то
таинственно  шептались  с  шофером  автобуса,  поглядывая  на
облупленную  палатку  с  надписью  «Вино».  Девушки  подошли  по¬
ближе  и  положили  к  подножию  памятника-гиганта  охапки  ва¬
сильков,  оставив  без  внимания  скромные  белые  башенки.
 Автобус  скрылся  в  клубах  пыли.  Площадь  опустела.  Жела¬
ние  рассмотреть  поближе  маленькие  памятники  родилось  вне¬
запно  и  было  вызвано  скорее  духом  противоречия,  чем  глубокой
заинтересованностью.  Они  были  сделаны  из  мрамора  точно  так
же,  как  были  сделаны  из  дерева  десятки,  сотни,  тысячи  их
братьев,  раскиданных  на  бескрайних  просторах  от  Волги  до
Эльбы.  «Солдатам  и  офицерам,  павшим  при  освобождении  Пе-
но»  —  было  написано  на  башенке  справа,  а  на  левой:  «Комсо¬
мольцам-разведчикам  Володе  Павлову  и  Зине,  зверски  замучен¬
ным  гитлеровскими  захватчиками».  Вот  и  все.  Я  пошел  к  выхо¬
ду.  Но  что-то  мне  мешало,  что-то  на  левой  башенке  было  не  так.
 «Володе  Павлову,  Зине...»  А  почему  без  фамилии?
 Я  вернулся.  Так  и  есть.  На  памятнике  была  всего  лишь  одна
фамилия.
 Вечером  я  постучался  к  хозяйке.
 —  Заходи,  сынок,  чайку  небось?
 —  Да  нет,  спасибо,  я  хотел  вас  спросить  кое  о  чем.
 —  О  чем  же?
 —  Вы,  Надежда  Сергеевна,  во  время  войны  здесь  были?
 —  А  где  же?  Здесь,  под  немцами.
 —  Что  это  за  памятник  у  вас  на  площади?
 —  А  ты  разве  не  знаешь?  Лизе  нашей  Чайкиной...
 —  Да  нет,  я  не  о  том,  рядом  —  «Володе  Павлову  и  Зине».
 —  Володя-то  наш,  пенский,  а  вот  девушка  нездешняя.
Не  знаю,  что  и  сказать  тебе.  Мы  ее  и  не  знали  никто.  Даже
партизаны.  Так  и  похоронили  бесфамильно.  А  ты  зайди  к  отцу
Павлова.  Он  здесь  недалеко  живет.
 Почти  досвета  я  просидел  на  бревнах.  Сидел  и  курил.  Сон
не  шел.  Неужели  в  Калининской  области,  в  тридцати  часах
354

езды  от  Москвы,  мне  удастся  найти  неизвестную  героиню?
Это  было  почти  невероятно.  Ведь  через  этот  сквер  на  площади
ежедневно  проходят  десятки  туристов.  Почему  же  никто  до  сих
пор  не  обратил  внимания  на  этот  обелиск?
 *  *  *
 В  доме  остро  пахнет  высохшими  травами.  Пучки  иван-чая,
чабреца,  шалфея  разбросаны  на  подоконниках,  развешаны  по
углам.
 —  Вот  видите,  —  говорит  мне  Иван  Сергеевич  Павлов,  —
народной  медициной  увлекаюсь.  Время  свободное  есть.  —  Паль¬
цы  его,  почерневшие,  узловатые,  мнут  сухую  траву,  растирают
какой-то  желтоватый  цветок,  осыпают  клеенку  мелкой,  словно
махорочной,  крошкой.
 —  Девушку  эту,  Зину,  —  Павлов  встает,  и  сразу  же  гор¬
ница  становится  такой  тесной,  как  кабина  лифта,  —  видел
я  однажды.  Не  желаете?..  —  Иван  Сергеевич  протягивает  мне
кисет  с  крупным,  как  дробь,  самосадом.  —  Не  могу  папиросы
курить,  нет  в  них  вкуса  настоящего.
 Скручиваем  по  цигарке.
 —  Коротким  было  наше  знакомство.  Видел  я  ее  зимой,
в  январе  сорок  второго.  Сразу  после  Нового  года.  Я  вам  рас¬
скажу,  конечно.  Только,  если  старуха  придет,  о  другом  гово¬
рить  будем.  Плачет  она  до  сих  пор.
 Он  подходит  к  окну,  долго  смотрит  на  узкую,  сжатую  за¬
борами  улочку.  Наконец  он  поворачивается  ко  мне.
 —  Когда  немцы  пришли,  у  нас  здесь  комендатуру  сделали.
Комендантом  Регеля,  обер-лейтенанта,  поставили.  Толстый,  рых¬
лый  такой  был,  с  усами.  Сметану  жрал  по  утрам.  Ему  специаль¬
но  трех  лучших  коров  из  колхоза  привели.  Я  связным  был
у  партизан.  Меня  здесь  оставили  вроде  как  резидента.  Кустар¬
ничал  потихоньку,  сапоги  чинил,  шил,  если  материал  был,  да
травами  лечил.  Регель  меня  не  обижал,  звал  первым  предприни¬
мателем.  При  комендатуре  взвод  солдат  был.  Те  воровали,  ко¬
нечно.  От  безделья  и  сытой  жизни  лоснились,  что  твои  коты.
 Отряд  партизанский  у  нас  был  сильный.  Но  особенно  не
активизировался.  Задание  у  него  было  другое,  секретное.  Во¬
лодька  мой  в  нем  разведчиком  был...
 Иван  Сергеевич  замолчал,  начал  скручивать  новую  цигарку.
Я  отлично  понимал  его.  Чувствовал,  что  он  может  рассказать
мне  немного,  почти  ничего.  В  памяти  его  живет  только  сын.
 —  В  первый  день  войны  Володька  в  райком  ушел.  Потом
забежал  домой  на  час,  собрал  рюкзак  и  уехал  окопы  копать.
23* 	355

До  осени  почти  мы  его  не  видели,  а  в  сентябре  ночью  прибежал
домой.  Худой,  грязный.  Вымылся,  переоделся  и  ушел  на  заре.
На  прощанье  сказал  только:  «Ты,  батя,  никому  не  говори,  что
я  здесь,  будут  спрашивать,  —  скажи,  на  восток  ушел».  Потом
уж  я  узнал,  что  он  разведчиком  стал.  Ходил  часто  через  линию
фронта.  Приводил  ко  мне  ночью  каких-то  людей.  Кто  такие  —
сказать  не  могу,  не  спрашивал.  Помню,  пришел  один,  перено¬
чевал.  Утром  побрился,  одеколоном  спрыснулся,  гляжу,  выходит
из  комнаты  в  полной  немецкой  офицерской  сбруе.  Подмигнул
мне,  руку  пожал  и  прямо  в  комендатуру.  Я  из  окна  глядел.
Идет  по  улице,  спина  прямая,  мундир  как  влитой,  перчаткой
помахивает,  ну  вылитый  фриц.  Да...  Но  ведь  вам  про  Зину
надо.  Привел  и  ее  Володя  однажды.  Зимой  сорок  второго.
 Молоденькая,  чуть  старше  Володьки.  Веселая,  все  смеялась.
Симпатичная,  в  общем,  девушка.  Я  ее  спросил:  «Ты,  дочка,
здешняя?»  —  «Нет,  —  говорит,  —  я  из-под  Москвы.  Наш  город
от  столицы  в  Ста  километрах».  И  название  его  говорила,  только
позабыл  я.  Помню,  что  смеялась  она,  мой  сапожный  инструмент
увидев.  Все  шутила,  что  город  ее  издавна  башмачниками  славен.
 Так  вот  пошутили  и  ушли.  Молодые  были,  дети  совсем...
 Была  б  моя  воля,  ни  за  что  от  себя  не  отпустил.  —  Он
улыбнулся  печально  и  смущенно,  как  бы  признался  в  собствен¬
ной  слабости.  —  Боялся  я  крепко  за  своего  Володьку.  До  войны
он  только  десятилетку  кончил.  В  Тимирязевскую  академию  со¬
бирался.  Ботанику  любил.  Вроде  как  я,  травы  всякие  собирал,
гербарии.  Поначалу  везло  ему.  Два  раза  из-под  рук  у  немцев
уходил.  Однажды  взяли  их  в  Осташкове,  бросили  в  сарай.  Во¬
лодька  немецкий  знал  немного,  отличником  в  школе  был.
Из  разговора  немцев  понял:  утром  расстреляют.  Всю  ночь  они
руками  лаз  копали  —  руки  все  в  кровь.  Но  все  же  выкопали,
ушли.
 Второй  раз  в  Ржеве  прихватили  —  повели  в  гестапо.  Опять
бежал,  днем  прямо...  —  Он  замолчал,  задумался.  —  И  еще  раз
я  Зину  видел.  Лучше  бы  и  не  видеть.  Ее  и  Володьку  на  санях
привезли.  Если  бы  не  сказали,  что  они,  не  узнал  бы.  Изрезали
всех,  ножом  глаза  выкололи,  звезды  резали...
 Иван  Сергеевич  встает  и  отходит  к  окну.  Тишина,  только
трещит  самосад  в  цигарке...
 *  *
 Дома  я  достал  блокнот  и  записал  все,  что  удалось  узнать
о  Зине.  Оказалось,  почти  ничего.  Кроме  Павлова,  ее  никто  не
видел  в  Пено.  Правда,  был  еще  один  человек.  О  нем  мне  тоже
356

говорил  Павлов.  Его  уже  нет,  он  получил  полной  мерой  за  все:
измену,  жестокость,  трусость.  Остался  пожелтевший  от  вре¬
мени  протокол  допроса  бывшего  начальника  вспомогательной
полиции  Ефрема  Тараканова.
 «Следователь.  Гражданин  Тараканов,  кем  вы  работали  до
оккупации  города  Пено  гитлеровскими  войсками?
 Тараканов.  Работал  по  снабжению  на  лесопилке.
 Следователь.  Когда  вы  вступили  в  вспомогательную  поли¬
цию?
 Тараканов.  Сразу  после  прихода  немцев.
 Следователь.  Расскажите  о  вашей  службе  в  зондеркоманде
гауптштурмфюрера  Рауха.
 Тараканов.  Я  не  служил  в  ней.  Иногда  мы  совместно  выез¬
жали  на  операции.
 Следователь.  Участвовали  вы  в  операции  на  станции  Осташ¬
кове?
 Тараканов.  Да,  участовал.
 Следователь.  Откуда  вы  выехали  в  Осташкове?
 Тараканов.  Из  деревни  Митино.
 Следователь.  По  дороге  из  Митино  вы  кого-нибудь  встре¬
тили?
 Тараканов.  Да.  Парня  и  девушку.
 Следователь.  Расскажите  подробнее.
 Тараканов.  Мы  только  выехали  из  деревни  и  сразу  у  столба-
указателя  встретили  парня  и  девушку.
 Следователь.  Как  они  выглядели,  в  чем  были  одеты?
 Тараканов.  Молодые...  Парень  в  черном  полушубке,  в  шапке
рыжей,  девушка  в  зимнем  пальто  с  белым  воротником,  в  плат¬
ке  сером.
 Следователь.  А  что  было  дальше?
 Тараканов.  Гауптштурмфюрер  Раух  проверил  у  них  докумен¬
ты  и  отпустил.
 Следователь.  А  потом?
 Тараканов.  Потом,  видимо,  заподозрил  и  велел  задержать.
 Следователь.  Как  же  так,  сначала  отпустил,  а  потом  запо¬
дозрил?
 Тараканов.  Не  знаю.
 Следователь.  Полицейские  Акимов  и  Соловьев  на  допросе
показали,  что  именно  вы  опознали  в  парне  пенского  комсомоль¬
ца  Владимира  Павлова,  а  в  девушке  —  неизвестную,  приходив¬
шую  к  вашему  родственнику,  мезиновскому  старосте,  перед  его
убийством.  Хотите  очную  ставку?
 Тараканов.  Нет.
 Следователь.  Рассказывайте.
 357

Тараканов.  Раух  их  отпустил,  а  когда  наши  сани  с  ними  по¬
равнялись,  я  их  и  узнал.  Тогда  я  догнал  сани  Рауха  и  сказал
ему.  Ну,  а  он  велел  их  задержать.
 Следователь.  А  что  было  потом?
 Тараканов.  Допрос,  соответственно.  Били  их,  пытали.
 Следователь.  А  вы  что  делали?
 Тараканов.  Мы  не  пытали,  мы  костер  жгли.
 Следователь.  Зачем?
 Тараканов.  Немцы  на  огне  штыки  калили  для  пыток.
 Следователь.  Что  рассказали  Владимир  Павлов  и  его  спут¬
ница?
 Тараканов.  Ничего.  Так  и  умерли  молчком.
 Следователь.  Что  с  ними  сделали  после  пытки?
 Тараканов.  Известно  чго  —  застрелили.
 Следователь.  Кто  стрелял?
 Тараканов.  Я.
 Следователь.  Значит,  вы  признаете  себя  виновным  в  выдаче
фашистам,  пытках  и  убийстве  двух  комсомольцев?
 Тараканов.  В  выдаче  признаю.  Потом  застрелил,  да  все  рав¬
но  они  бы  лишь  мучались.  А  пытать  не  пытал.  Я  костер  жег».
 Вот  и  все,  что  есть  у  меня.
 Но  все  же  я  кое-что  уже  знаю.  Я  знаю,  хотя  приблизитель¬
но,  какая  Зина  внешне.  Знаю,  в  чем  она  была  одета.  И  знаю
самое  главное:  есть  в  ста  километрах  от  Москвы  город,  который
с  давних  времен  славен  башмачниками.
 Утром  я  уехал  из  Пено.  Так  и  не  удалось  мне  на  этот  раз
поудить  рыбу  в  серо-синих  холодных  озерах.
 В  Москве  я  позвонил  известному  краеведу,  специалисту  по
Подмосковью  Овсянникову.  Я  вкратце  рассказал  ему  историю
с  памятником  и  все,  что  мне  известно  о  Зине.
 —  Подождите-ка  у  телефона,  —  попросил  Овсянников.
 В  трубке  что-то  шуршало,  доносились  обрывки  разговоров.
Время  тянулось  бесконечно  долго.
 —  Вот  что  вам  я  посоветую,  —  раздался  наконец  в  трубке
густой  баритон  моего  собеседника,  —  под  Москвой  исего  четыр¬
надцать  городов,  издавна  славных  башмачниками.  Но  вы  пока
остановитесь  на  трех:  Бронницы,  Зарайск  и  Талдом.  Они  наибо¬
лее  характерны  для  этого  вида  промысла.  Желаю  удачи,  —  за¬
смеялся  Овсянников.
 А  мне  было  не  до  смеха.  Чего  проще,  казалось  в  поезде
Осташков  —  Москва,  —  приеду,  позвоню  Овсянникову,  он  назо¬
358

вет  город,  поеду  туда  и  найду.  Но  все  оказалось  сложнее  во  сто
крат.
 Поиски  Зины  начались  пасмурным  июньским  утром  на  авто¬
бусной  остановке  Серпуховской  площади.
 В  Бронницах  я  пробыл  два  дня.  Этого  оказалось  вполне  доста¬
точно,  чтобы  узнать  фамилии  и  имена  всех  двадцати  двух  жен¬
щин,  призванных  в  армию  с  1941  по  1945  год.  Среди  них  были
Клавы,  Марии,  Ольги,  даже  попалось  такое  редкое  имя,  как
Северина,  не  было  только  Зинаид.
 В  Зарайск  автобус  приходил  в  час  дня.  Все  учреждения  за¬
крывались  на  обед.  У  меня  был  целый  час,  чтобы  разыскать
районный  архив.  Сорок  минут  я  петлял  по  дощатым  тротуарам,
наконец  на  самой  окраине  города  на  маленьком  покосившемся
домике  я  прочитал  полу  стершуюся  вывеску:  «Районный  архив».
На  дверях  висел  здоровый  амбарный  замок.  До  начала  работы
было  еще  двадцать  минут,  и  я  присел  на  скамейку.
 —  Вы  меня  ждете?  —  раздался  у  меня  за  спиной  голос.
 Я  обернулся.  Невысокий  старичок  в  старомодном  пенсне
с  черной  лентой  держал  в  руке  тяжелый  ключ  с  мудреной  го¬
ловкой.
 —  Если  вы  работаете  в  архиве,  то  вас.
 —  Вам,  видимо,  молодой  человек,  нужна  выписка  из  мет¬
рического  свидетельства?
 —  Нет.
 —  Тогда  копия  свидетельства  о  браке?
 —  Тоже  нет.
 —  Ну  тогда  вам  нужна  справка,  с  какого  года  наши  родите¬
ли  живут  в  Московской  области.  Это  теперь  очень  модно.  —  Ста¬
ричок  подошел  к  дверям  и  начал  копаться  с  замком.  —  Многие
берут  такие  справки.  Я  понимаю:  прописывают  стариков,  полу¬
чают  большую  площадь.  Ну  что  ж,  милости  прошу.
 Я  вошел  в  комнату,  в  которой  с  трудом  помещался  обшар¬
панный  канцелярский  стол.
 —  Вы  простите,  я  не  знаю  вашего  имени-отчества.
 —  Николай  Никитич.
 И  вот  тогда  я  рассказал  ему  о  Зине.
 Узнав  о  цели  моего  визита,  Николай  Никитич  разволновался.
Шутка  ли,  впервые  он  должен  был  заняться  настоящим  архив¬
ным  поиском.  Разыскать  следы  человека,  уехавшего  из  города
почти  двадцать  лет  назад.
 —  Да...  Да...  Конечно...  Я  непременно  разыщу.  Вы  не  обра¬
щайте  внимания,  что  я  взволнован.  Такая  работа  предстоит  инте¬
ресная.  А  то  нас,  провинциальных  архивариусов,  не  балуют.
Ищем  старые  отчеты,  метрики.  Бог  знает  какие  мелочи.
 359

Глядя  на  старика,  я  понял,  что  нашел  в  нем  верного  и  пре¬
данного  союзника.  Мы  договорились,  что  каждый  день  к  вечеру
я  буду  приходить  в  архив.
 Второй  и  третий  вечер  был  точно  таким  же,  как  и  первый.
Я  ничего  не  спрашивал  у  Николая  Никитича,  по  его  виновато¬
му  лицу  я  понимал,  что  ничего  утешительного  нет.  Старик
искренне  огорчался,  и  я  всеми  силами  старался  успокоить  доб¬
рейшего  своего  союзника.
 Правда,  я  и  сам  не  терял  времени  даром.  Вместе  с  работни¬
ками  военкомата  я  опросил  десятки  людей,  воевавших  на  Ка¬
лининском  фронте,  но  и  здесь  меня  ожидали  неудачи.
 В  тот  день  я  только  вернулся  из  колхоза,  где  гостил  у  быв¬
шего  командира  разведроты  штаба  Калининского  фронта.
И  опять  поездка  моя  была  неудачной.  Петр  Георгиевич  Лазарев
ничего  не  знал  о  Зине.
 Я  сошел  с  автобуса  и  пошел  к  площади  в  ресторан  пообедать.
 Занятый  своими  невеселыми  мыслями,  я  не  заметил,  как
чуть  не  столкнулся  с  Николаем  Никитичем.
 —  Ну,  батенька,  я  вас  по  всему  городу  второй  день  ищу.
Кажется...
 —  Нашли,  Николай  Никитич?..
 —  Не  совсем.  В  архиве  никаких  документов  нет.  Но  жена
моя  подсказала.  Дочь  соседки  нашей,  бывшей  учительницы  Анны
Александровны  Промысловой,  Зина  пропала  во  время  войны
без  вести.  Мать  ее  всегда  говорила,  что  она  в  тылу  у  немцев  ра¬
ботала.
 Такой  удачи  я  даже  не  ожидал.  Оказывается,  Зина,  моя
Зина,  жила  в  Зарайске.  Мне  хотелось  кричать,  танцевать,  петь,
расцеловать  этого  милого  старика.
 —  Только  учтите,  Анна  Александровна  после  смерти  Зины
немного  того,  —  Николай  Никитич  покрутил  пальцем  у  вис¬
ка,  —  так  что  вы  поделикатнее.
 —  Николай  Никитич,  дорогой,  я  понимаю,  буду  вести  себя
как  ангел.  Только  скажите,  когда  пойдем  к  ней.
 —  Сегодня  вечером  в  семь.
 —  В  пять,  в  пять,  Николай  Никитич.
 —  Ах,  нетерпеливость  ваша,  в  семь,  так  мы  с  ней  договори¬
лись.
 Я  уж  и  не  знаю,  как  прожил  эти  пять  часов.  Пообедал,  не
чувствуя  вкуса  пищи,  пошел  в  кино  и,  ничего  не  понимая,  гля¬
дел,  как  на  экране  бывший  уголовник  по  кличке  Акула  возвра¬
щается  обратно  в  лагерь.  Потом  я  полчаса  ждал  Николая  Ни¬
китича,  и  это  были  самые  длинные  полчаса  в  моей  жизни.
 Наконец  он  пришел.  Я  даже  поначалу  не  узнал  старика.
360

В  темном  костюме,  старомодном  галстуке  в  горошек,  он  был
необычайно  торжествен.  Стекла  его  пенсне  сияли,  и  оглушитель¬
но  скрипели  новые  Желтые  полуботинки.
 Николай  Никитич  смущенно  и  торжественно  подошел  ко  мне
и  сказал:
 —  Пойдемте.
 И  вот  мы  идем  по  податливо  прогибающимся  под  ногами  де¬
ревянным  тротуарам.  Идем  необычайно  медленно,  как  мне  ка¬
жется.
 У  калитки  дома  Промысловых  Николай  Никитич  одернул
пиджак,  повернулся  ко  мне.
 —  Помните  наш  уговор?
 Я  молча  кивнул.
 Мы  поднялись  на  крыльцо,  и  Николай  Никитич  повернул
ручку  смешного  бронзового  звонка,  на  котором  славянской  вязью
было  написано  «Прошу  повернуть».
 Дверь  нам  открыла  невысокая  старушка.
 —  Здравствуйте,  Мария  Казимировна.  —  Николай  Никитич
снял  шляпу.  —  Анна  Александровна  дома?
 —  Дома,  дома,  проходите.
 Николай  Никитич  еще  раз  посмотрел  на  меня,  словно  говоря:
 ♦  Помните,  о  чем  я  вас  просил?»  Я  кивнул  головой.
 В  большой  комнате  резко  пахло  завядшими  цветами  и  ка¬
кими-то  неизвестными  мне  духами.  Свет  с  улицы  с  трудом  про¬
тискивался  сквозь  темные  узорчатые  шторы.
 Когда  мои  глаза  привыкли  к  полумраку,  я  увидел  высокую
женщину,  одетую  в  черное.
 —  Кто  вы  такой?
 Голос  у  нее  был  неприятно  резок.
 Я  начал  объяснять  цель  своего  визита.
 —  Покажите  ваши  документы.
 Я  протянул  удостоверение.  Она  взяла  его,  внимательно  про¬
читала,  протянула  мне.
 —  Хорошо.  Я  вам  верю.  Я  знаю,  вы  ищете  мою  дочь.  Идите
сюда.
 Я  подошел  к  большому  круглому  столу,  покрытому  стеклом.
Анна  Александровна  чиркнула  спичкой,  зажгла  свечи,  стояв¬
шие  в  узорчатом  медном  подсвечнике.  На  столе  под  стеклом
лежали  фотографии.
 Десять  или  пятнадцать.  Сосчитать  я  не  мог,  уж  слишком
необычна  была  обстановка.  Ребенок,  маленькая  девочка  с  огром¬
ным  бантом,  голенастый  подросток,  наконец,  красивая  девушка
с  необыкновенно  светлыми  волосами.
 —  Это  моя  дочь  Зина.  Когда  началась  война,  она  работала
361

в  Харькове.  Потом  пришли  немцы.  Она  осталась  там.  Вернее,
ее  оставили  работать  в  подполье.  Вот...  —  Анна  Александровна
положила  передо  мной  папку,  —  здесь  книги,  вырезки  из  газет
и  журналов.  Не  ищите  ее  фамилию.  Ее  нет  среди  подпольщи¬
ков.  Она,  конечно,  работала  под  другим  именем.  Но  я  мать,
я  узнаю  свою  дочь  по  поступкам.  Так  могла  поступать  только
моя  Зина.  Я  сейчас  прочитаю  вам.
 —  Анна  Александровна,  —  спросил  я  как  можно  мягче,  —
в  каком  году  и  где  погибла  ваша  дочь?
 —  Погибла?  Кто  вам  сказал  об  этом.  Она  нашлась.
Она  опять  в  тылу  врага.  Вот  смотрите.
 Анна  Александровна  положила  на  стол  яркий  конверт  и  фо¬
тографию.  Несмотря  на  тусклый  свет  свечей,  я  отчетливо  раз¬
личил  на  конверте  почтовый  штамп  «Квебек».  Письмо  было  из
Канады.
 Я  взял  в  руки  фотографию.  Женщина  и  мужчина  на  фоне
приземистой  машины,  на  заднем  плане  что-то  вроде  готического
собора.  Зина  почти  не  изменилась,  только  чуть  располнела,  но
лицо  осталось  таким  же  молодым  и  красивым.
 Я  перевернул  фотографию.  «Милая  мама!  Я  живу  хорошо...»
Дочитать  я  не  успел.  Анна  Александровна  вырвала  у  меня  фо¬
тографию.
 —  Не  смейте,  —  голос  ее  стал  низким,  с  хрипотцой,  —  не
смейте!  Никто  не  должен  знать,  где  она.  Она  жива,  она  опять
выполняет  задание!
 Промыслова  почти  кричала.  Она  шагнула  ко  мне,  упала
грудью  на  стол.  Подсвечник  покатился  на  пол.
 —  Верните  мне  мою  дочь!  Верните!
 В  комнату  вбежала  старушка,  остро  запахло  валерьянкой.
Николай  Никитич  потащил  меня  за  рукав.
 —  Вот  видите,  —  сказал  он  мне  на  улице,  —  как  плохо-то
получилось.  Не  она?
 —  Нет,  Николай  Никитич,  явно  не  она.
 —  А  я,  признаться,  и  не  знал,  что  ее  дочь  жива.  Вы  не  по¬
смотрели,  откуда  письмо?
 —  Из  Канады.
 —  Ай-я-яй!  Подумать  только.  Несчастная  Анна  Александ¬
ровна!
 Вечером  в  гостинице  я  думал  о  Зине  из  города  Квебека.
Кем  же  была  она?  Переводчицей,  секретаршей  в  комендатуре,
или  вышла  замуж  за  немецкого  офицера?  А  может,  просто
угнали  на  работу  в  Германию,  а  потом  страшно  было  возвра¬
щаться  домой?  Кто  знает!  А  сколько  таких  же  человеческих
судеб,  искалеченных  войной,  встречу  я  на  путях  моих  поисков?
362

Пока  что  сказать  трудно.  Но  я  твердо  верил,  что  если  даже  мне
не  удастся  найти  Зину,  то  именно  сейчас  я  столкнусь  с  другой
прекрасной  человеческой  судьбой.
 Утром  на  автобусной  остановке  я  крепко  обнял  Николая  Ни¬
китича.
 —  Я  все  равно  буду  искать,  найду,  напишу  вам!  —  крикнул
он  вслед  тронувшемуся  автобусу.
 В  четыре  я  приехал  в  Москву,  а  через  час  я  был  на  Саве¬
ловском  вокзале.  А  через  два  уже  сидел  в  купе  поезда  Москва  —
Ленинград.  За  три  часа  пути  построил  довольно  четкий  план
поиска.  Прежде  всего  горком  комсомола,  потом  военкомат,
потом  районные  архивы,  потом...  еще  десять  пунктов.
 В  Талдомском  райкоме  комсомола  очень  внимательно  выслу¬
шали  мою  историю.  Больше  того,  мне  обещали  оказать  всяче¬
скую  помощь,  но,  к  сожалению,  никто  из  молодых  ребят  не  по¬
мнил  военные  годы.
 Работники  военкомата  добросовестно  несколько  дней  копались
в  своем  архиве,  но  никакого  упоминания  о  Зине,  погибшей  на
Калининском  направлении  зимой  1942  года,  так  и  не  нашли.
 Городские  архивы  Талдома  не  располагали  нужными  мне
документами.
 Так  день  за  днем  проваливался  пункт  за  пунктом  казавший¬
ся  мне  безукоризненным  план  поисков.  Телефонные  звонки
и  беганье  по  городу  стали  казаться  мне  утомительными  и  нико¬
му  не  нужными  —  я  перебывал  во  всех  учреждениях,  где  мне
могли  помочь,  и  переговорил  с  доброй  полсотней  людей.  Это  был
тупик.  Но  я  не  знал  тогда,  что  это  был  только  первый  тупик,  —
и  чемодан  мой  был  почти  уложен.
 Стук  в  дверь  прервал  мои  сборы.
 —  Войдите,  —  сказал  я  раздраженно.
 Вошел  немолодой,  среднего  роста,  очень  обыкновенный  че¬
ловек.
 —  Колосов,  Иван  Иванович,  —  сказал  он,  протягивая  мне
руку.  —  Простите,  что  помешал.
 Я  сухо  пожал  его  руку  и  указал  на  свободный  стул.  Он  сел
и  сказал:
 —  Я  бывший  комиссар  Талдомского  истребительного  ба¬
тальона.  Я  знаю  почти  всех,  кто  ушел  из  Талдома  на  фронт.
Расскажите,  кого  вы  разыскиваете?
 Мы  сидим  в  номере  на  проваленном  гостиничном  диване,  и
я  рассказываю  Ивану  Ивановичу  о  своих  поисках.
 Колосов  молчит,  и  я  никак  не  могу  понять  его  отношение
к  услышанному.
 —  Ну  вот  и  все,  собственно,  —  говорю  я.
 363

— 	Погодите-ка.  —  Колосов  поднимается,  застегивает  рубаш¬
ку.  —  Пошли.
 —  Куда?
 —  Узнаете.
 Мы  молча  идем  через  пыльную  площадь  с  красными  старин*
ными  лабазами,  вздрагивающими  грустными  лошадьми  и  сует¬
ливыми  воробьиными  компаниями.  Мы  идем  и  молчим.  И  нако¬
нец,  останавливаемся  у  зеленого  штакетника  больницы.
 —  Подождите  меня  немного.  —  Колосов  ушел  и  скоро  вновь
вернулся,  но  не  один  —  с  ним  шла  высокая  женщина  в  белом
халате.
 —  Комолова,  Клавдия  Ивановна,  —  улыбнувшись,  сказа¬
ла  она.
 Клавдия  Ивановна  сидит  напротив  меня,  я  вижу,  с  каким  на¬
пряженным  вниманием  она  слушает  мой  сбивчивый  рассказ.
Она  волнуется,  я  понимаю,  что  мои  слова  вновь  возвращают  ее
туда,  в  41-й.  Я  понимаю  эго,  и  тоже  волнуюсь,  и  вдруг  слышу
ее  тихий  голос.  Медленно  и  нарочито  спокойно  она  гово¬
рит:
 — 	Ее  звали  Зина  Галицына.  Зинаида  Васильевна  Галицына.
Она  была  моя  самая  близкая  подруга.  Я  расскажу  вам  все,  что
знаю,  приходите  вечером  ко  мне  домой.  А  сейчас  простите,  мне
надо  идти.
 Она  протягивает  мне  руку  и  медленно  уходит.
 *  *  *
 Итак,  Зина  не  была  больше  просто  Зиной.  Она  была  Зи¬
наидой  Васильевной  Галицыной^  У  нее  было  детское  круглое
лицо  с  круглыми  детскими  глазами,  круглый  подбородок,  и
я  знал,  что,  когда  она  улыбалась,  на  левой  ее  щеке  вдруг  воз¬
никала  смешливая  ямочка,  а  от  глаз  разбегались  веселые  лу¬
чики,  а  сами  глаза  из  круглых  и  детских  вдруг  становились  по-
женски  лукавыми  и  теплыми.
 Я  послал  фотографию  Зины  в  Пено  и  четыре  дня  каждое
утро  ходил  на  почту,  четыре  ночи  не  мог  спать  спокойно.  Нако¬
нец,  когда  я  уже  был  уверен,  что  Павлов  не  отвечает,  чтобы
не  огорчить  меня,  я  получил  телеграмму,  где  было  всего  лишь
одно  слово:  «Она».
 Время  поступков
 Стол.  Облупленный  канцелярский  стол.  За  ним  человек.  Гла¬
за,  красные  от  бессонницы,  погасшая  папироса  в  углу  рта,  гим¬
364

настерка  с  синими  петлицами,  на  рукаве  нашивка,  золотой
меч.
 —  Фамилия?
 —  Галицына.
 —  Имя.
 —  Зинаида.
 —  Отчество?
 —  Васильевна.
 —  Партийность?
 —  Комсомолка.
 —  Образование?
 —  Среднее.
 —  Специальность?
 —  Медсестра.
 —  Поздравляю,  товарищ  Галицына,  с  этой  минуты  вы  боец
Талдомского  истребительного  батальона.  Пройдите  получите
форму.
 *  *  *
 Так  вошла  в  ее  жизнь  война.  Надев  военную  форму,  она
шагнула  из  одной  жизни  в  другую,  из  детства  в  военную  юность.
Ей  были  отпущены  сутки  на  повзросление,  сутки  —  с  22  по
23  июня.  Успела  ли  она  повзрослегь?  Была  ли  в  ее  характере
та  твердость  и  в  то  же  время  упругость,  что  после  сильного  сжа¬
тия  вновь  позволяет  распрямиться  душе?
 «Зина  Галицына,  —  говорили  мне  знавшие,  а  их  вдруг
нашлось  очень  много,  —  мы  знали  ее  (дружили),  встречались
(учили),  учились  вместе...»  И  дальше  шли  слова,  которые  говорят
обычно  о  человеке,  желая  сказать  хорошо,  обыкновенные  слова.
Я  их  почти  не  слушал.  Я  и  сам  мог  представить  ее  жизнь,
жизнь  девчонки  восемнадцати  лет,  в  маленьком  русском  город¬
ке,  комсомолки,  отличницы,  общественницы...
 Но  странное  дело  —  одинаковыми  были  не  только  слова,
одинаковым  становилось  выражение  лиц  и  глаз  у  всех  этих  раз¬
ных  и  уже  пожилых  людей.  Таким  бывает  оно  при  воспомина¬
нии  юности  —  особенно  ярких  и  солнечных  дней  ее.  Ясный,  не
только  хороший  человек.  Иначе  все  кончилось  бы  просто  сло¬
вами...
 «Ей  все  легко  давалось»,  —  говорила  учительница.  «Она  ни¬
когда  не  унывала.  И  все  ей  было  нипочем.  От  своего  не  отсту¬
пала»,  —  говорили  подруги.  «Была  чрезвычайно  собранна  и
серьезна.  Я  бы  сказал  даже,  талантлива.  Очень  обаятельна»,  —
преподаватель  хирургии  на  курсах  медсестер,  главный  врач  боль¬
ницы  доктор  Алмазов.
 365

«Могла  зубрить  дни  и  ночи  напролет,  а  потом  танцевать  до
упаду»,  —  опять  подруги.
 «Ласковая,  легкая»,  —  так  говорила  мать...
 Я  наконец  понял,  почему  светлели  лица.  Люди  вспоминали
человека  яркого,  бурно  жившего  скрытой  жизнью  души,  готово¬
го  к  поступкам  незаурядным  и  не  совершившего  их  только  по¬
тому,  что  еще  не  пришло  время.  Было  ей  свойственно  веселое
упорство,  редкое  и  благодатное  сочетание  качеств,  данное  немно¬
гим.  Оно  проявлялось  во  всем.  Оно  помогло  ей  при  вынуж¬
денном  повзрослении  и  потом,  когда  пришло  время  поступ¬
ков.
 Солдатский  день  как  вещмешок,  в  нем  нет  ничего  лишнего»
Утром  над  казармой  батальона  кричала  труба.  Она  извещала
о  начале  нового  дня.  Она  же  и  заканчивала  его.  Теперь  весь
день  был  поделен  на  клеточки,  словно  дневник.  Часы  укладыва¬
лись  плотно,  как  патроны  в  обойму.
 Гремят  по  булыжной  площадке  тяжелые  сапоги  —  гых-
гых-гых!
 Крепко  рубили  строевой  шаг  истребители.  Кадровые  сержан¬
ты,  командиры  отделений  спуску  не  давали.  Ежедневно  по  три,
по  четыре  часа  сколачивали  батальон.
 Сначала  Зина  никак  не  могла  понять,  зачем  во  время  войны
нужны  маршировка,  повороты,  приветствие  старших.  Только
через  неделю  она  обратила  внимание,  как  изменились  ее  това
рищи  по  службе.  Куда  только  девалась  штатская  мешковатость!
Движения  стали  четкими,  упругими,  уверенными.
 —  На  выпаде  остаться!  Коли!
 Голос  у  сержанта  Ткачука  звонкий,  с  переливами.  Команду
растягивает,  а  потом  заканчивает  резко,  словно  стреляет.
 Ох  и  нелегкое  дело  штыковой  бой!  Особенно  это  упражне
ние  —  попробуй  постоять  несколько  минут,  вытянув  в  руках
тяжелую  трехлинейку.
 Но  сержант  Ткачук  все  понимает.  Идет  мимо  строя,  погля¬
дывает  внимательно.  Дрожат  винтовки  в  слабых  девичьих  руках.
 —  К  но-ге!
 Откуда  может  быть  у  девчонок  настоящий  штыковой  удар?
 —  Вы,  главное,  стрелять  учитесь  как  следует,  чтобы  все  пу¬
ли  в  десятку!  Ясно,  девушки?
 —  Ясно,  товарищ  сержант!
 А  сержант  молодой  совсем,  розовощекий.  Хмурится  для  со¬
лидности.  А  сам  нет-нет  да  стрельнет  глазами  по  строю.  Хороши
девчата.  Вздохнет  сержант.  Что  делать,  война...
 366

Тяжела  наука  солдатская.  Строевая,  ружейные  приемы,
стрелковый  тренаж.
 —  Взвод!  Лежа,  три...  Заря-жай!  Раз,  два,  три!
 Вгоняешь  в  винтовку  гри  учебных  патрона,  подводишь  при¬
цел  под  обрез  мишени.  Рядом  пристраивается  сержант  с  арто-
скопом.
 Наконец  настал  день,  когда  вместо  учебных  вогнала  Зина
в  приемник  пять  боевых  патронов.
 —  Огонь!
 «Теперь  спуск  плавно...»  Бух!  Ударило  в  плечо,  кисло  запах¬
ло  горелым  порохом.  Теперь  плотнее  приклад  —  еще  четыре
патрона:  раз-раз-раз-раз.  Лязгнул  затвор,  выбросил  на  траву
последнюю  дымящуюся  гильзу.
 —  Боец  Галицына  стрельбу  окончила!
 —  Осмотрите  мишени!
 «Неужели  промазала?»
 Сержант  Ткачук  несет  ее  мишень,  несет  прямо  к  комбату
капитану  Романову.  Капитан  подходит  к  Зине:
 —  Молодец,  Галицына.  Все  пять  в  десятке.
 На  ветру  щелкает  знамя.  На  площади  застыл  батальон.
Комиссар  батальона  Колосов  читает  слова  военной  присяги:
 — 	«Я  сын  трудового  народа...»
 А  по  площади  катится  отрывистым  и  сильным  вздохом:
 — 	«Я  сын  трудового  народа...»
 Слова  присяги  повторяют  дома,  улицы,  стены,  их  несет  ве¬
тер  над  притихшим  городом.
 — 	«...Я  обязуюсь  по  первому  зову  рабоче-крестьянского  пра¬
вительства  выступить  на  защиту  Союза  Советских  Социалисти¬
ческих  Республик  от  всяких  опасностей  и  покушений  со  стороны
всех  его  врагов  и  в  борьбе  за  Союз  Советских  Социалистических
Республик.  За  дело  социализма  и  братства  народов  не  щадить
ни  своих  сил,  ни  самой  жизни...»
 Суровой  была  эта  первая  военная  осень.  В  Талдоме  ввели
военное  положение,  продукты  начали  отпускать  по  карточкам,
в  городе  появились  первые  раненые.  Часто  в  небе  ревели  само¬
леты  —  немцы  шли  бомбить  Москву.
 Однажды  у  почты  Зину  окликнул  молодой  капитан:
 —  Товарищ  боец,  где  бы  здесь  пообедать?
 —  Минуточку,  товарищ  капитан,  я  вас  сейчас  провожу
в  нашу  столовую.
 Зина  с  почтительным  любопытством  рассматривала  своего
спутника.  Высокий,  светлоглазый,  на  лице  свежий,  багровый
шрам.  Совсем  молодой,  а  уже  капитан  и  орден.
 —  А  вот  и  наша  столовая,  —  сказала  она.
 867

—  Спасибо,  девушка,  —  капитан  улыбнулся.
 Она  не  успела  отойти  и  пяти  шагов,  как  из-за  угла  выскочил
комбат  Романов  и  трое  ребят  из  райотдела  НКВД.
 —  Галицына,  —  запыхаясь  от  бега,  спросил  комбат,  —  ты
не  видела  здесь  капитана  со  шрамом?
 —  Так  точно.  Видела,  он  в  столовой  сейчас.
 —  В  столовой...  —  Комбат  рванул  из  кобуры  ТТ.  —  Пошли.
 Четверо  бросились  к  двери  продпункта.  Зина  не  успела
опомниться,  как  из  двери  вышел  капитан  без  фуражки,  с  обо¬
рванным  наплечным  ремнем  портупеи,  с  поднятыми  руками.
 Один  из  чекистов  подталкивал  его  в  спину  стволом  нагана.
 Проходя  мимо  Зины,  капитан  криво  усмехнулся.
 —  Ой,  товарищ  капитан,  —  подбежала  к  Романову  Зина,  —
у  него  же  орден...
 —  Орден,  —  один  из  чекистов  потрогал  затекающий  синя¬
ком  глаз,  —  орден...  Диверсант  он,  троих  наших  ухлопал.
 Тогда  Зина  не  знала  еще,  что  видела  она  этого  человека  не
в  последний  раз.
 *
 Его  втолкнули  в  узкую  обитую  досками  камеру.  В  углу  стоял
широкий  топчан,  в  зарешеченное  окошко  с  козырьком  виден
кусочек  неба,  серого  и  тоскливого.
 Все.  Взяли  чекисты.  Он  устало  опустился  на  жесткий  топ¬
чан.  Видимо,  к  вечеру  начнут  допрос  или  сразу  отправят  в  Мо¬
скву.  Черт  же  его  дернул  связаться  с  этим  Рыжовым...
 Сначала  все  шло  хорошо.  Их  самолет  прорвался  незаметно.
Вспыхнула  яркая  лампочка  в  кабине.  Он  встал,  пожал  руку
штурману  и  прыгнул  в  клубящуюся  облаками  темноту.  Призем¬
лился  он  тоже  удачно,  спрятал  парашют,  добрался  к  утру  до
станции.  В  вагоне  электрички  закурил  «Казбек»  и  блаженно
вытянул  ноги.  Задание  было  не  особенно  сложным.  По  указан¬
ным  паролям  связаться  с  агентурой  и  организовать  диверсион¬
ные  группы.  Их  цель  —  указывать  ракетами  самолетам  цель,
сеять  панику  среди  москвичей,  устраивать  и  провоцировать  по¬
громы  и  грабежи.
 Вот  и  Мало-Кондратьевский  переулок.  Дощатые  домишки,
зеленая  палатка  «Утильсырья».  А  вот  и  вывеска  «Часовая  мас¬
терская».  Он  толкнул  дверь,  звякнул  колокольчик.  За  стеклом
с  надписью  «Ремонт  часов  всех  систем»  сидел  рыжеватый  че¬
ловек  лет  пятидесяти,  его  могучие  плечи  еле  помещались  в  уз¬
кой  клетушке.
 Он  снял  с  руки  часы,  положил  на  стол.
 368

—  Редкая  машина,  а  где  покупали?  —  произнес  часовщик
начало  пароля.
 —  Мне  они  достались  неделю  назад,  по  наследству.
 —  Неужели  ваш  батюшка  умер?
 —  Нет,  жив.  Велел  кланяться.
 Пароль  был  правильным.
 Немного  позже  они  сидели  в  квартире  часовщика,  фамилия
его  была  Рыжов.  Хозяин  щедро  угощал  высокого  гостя.
 А  потом  во  время  бомбежек  вспыхивали  в  небе  ракеты,  быв¬
шие  уголовники,  шпана  грабили  винные  магазины,  шептались
по  углам  обыватели  о  скорой  гибели  Советов.
 Он  выполнил  задание,  пора  было  уходить.  Литер  и  докумен¬
ты  на  поезд  к  фронту  должен  был  дать  Рыжов.
 В  переулке  умирала  рыжая  осень.  Ветер  таскал  листья  по
булыжной  мостовой.  Необыкновенное  чувство  покоя  охватило  все
его  существо.  Еще  один  день,  а  потом  на  лесном  маяке  он  до¬
ждется  своих.  Он  закурил,  оглянулся  по  сторонам  и  шагнул
к  дверям  мастерской.  И  внезапно  почувствовал,  что  за  ним  следят.
 Он  резко  повернулся  и  увидел,  как  из-за  угла  вышел  чело¬
век  в  синем  плаще.
 Есть  целая  система,  как  сбить  «хвост».  Для  этого  годятся
трамваи,  метро,  проходные  дворы.  Но  на  этот  раз  чекист  словно
прилип  к  нему.
 Он  вошел  в  темный,  пахнущий  кошками  подъезд  старенького
домика  недалеко  от  Савеловского  вокзала.  Стал,  прижавшись
к  стене,  вытащил  из  кармана  плотный  каучуковый  кастет.
Сквозь  двери  на  грязный  пол  падал  перекрещенный  рамами
солнечный  свет.  Внезапно  его  полузакрыла  тень.  Человек  в  си¬
нем  плаще  осторожно  шагнул  в  подъезд.  Удар.  Все  кончено.
 И  опять  он  сидел  в  вагоне  пригородного  поезда,  и  постепен¬
но  к  нему  возвращалась  уверенность.
 У  Яхромы  он  вышел  в  тамбур,  сунул  руку  в  карман  галифе
за  папиросами.  Сзади  кто-то  крепко  сжал  его  локти,  начал  вы¬
кручивать  руку.  Он  упал,  резко,  как  учили  на  занятиях  по  сам¬
бо,  бросил  нападавшего  через  себя  в  открытую  дверь.  Он  только
услышал  короткий  вопль,  смотреть  времени  не  было.  Дверь  там¬
бура  распахнулась,  на  площадку  выскочили  люди  в  форме.
Он  выстрелил  первым  —  промахнуться  было  невозможно,  три
раза,  и  прыгнул  на  землю,  стремительно  летящую  навстречу.
Его  подбросило,  перевернуло,  что-то  больно  ударило  по  лицу,
и  он  потерял  сознание.
 Очнулся  он  от  холода,  все  тело  болело,  на  лице  запеклась
кровь.  Приютила  его  сердобольная  солдатка.  Умыла,  обстирала,
погладила  гимнастерку  и  галифе.  Через  два  дня  он  окончатель-
 21  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь»,  к  2 	369

но  пришел  в  себя.  Правда,  все  лицо  пересекал  глубокий  свежий
шрам,  но  ничего,  легче  будет  выдавать  себя  за  раненого.
И  вдруг  арест.
 А  между  тем  в  доме  творилось  что-то  странное.  По  коридо¬
рам  бегали  люди,  он  смог  разобрать  отдельные  выкрики:
 «Десант,  вот  почему  всполошились  чекисты!  Скоро  они  уйдут
все.  Точно  уйдут,  должны  уйти.  Караулить  оставят  одного  или
двух».
 Он  точно  знал,  что  в  Талдоме  нет  никаких  воинских  частей.
Райотдел  НКВД  вместе  с  милицией  —  человек  сорок  и  истре¬
бительный  батальон.  Все.  Он  сразу  стал  спокойным.  Теперь,
когда  появилась  конкретная  возможность  спастись,  внутри  него
словно  сработала  какая-то  автоматическая  система:  вся  воля,
ум,  нервы  были  сконцентрированы  на  одной  мысли  —  бежать!
 Его  вели  через  двор.  Забор,  проволока,  уборная  в  углу.  По¬
том  дежурная  часть.  Тогда  там  было  человек  десять.  Сейчас
наверняка  остался  один.  И  еще  один,  который  охраняет  его.
Значит,  нужно  попасть  во  двор.  Он  застучал  в  дверь.  Послыша¬
лись  шаги,  звякнула  задвижка.  На  пороге,  сжимая  в  руке  наган,
стоял  молодой  парень  с  одним  кубиком  в  петлицах.
 —  Оправиться,  что  ли?
 -  Да.
 Он  оценивающе  взглянул  на  своего  будущего  противника  —
крепок,  но  ничего.
 —  Пошел,  —  младший  сержант  отступил  в  сторону  и  поднял
наган.
 Он  шагнул  в  коридор.
 —  Направо.
 Вот  и  дежурная  часть.  За  столом  милиционер  с  телефонной
трубкой,  словно  прилипшей  к  уху.
 —  Рогачево!  Рогачево!  Милицию  мне!  Рогачево  же,  твою
мать...
 Вот  и  дверь  во  двор.  Там,  должно  быть,  крыльцо  —  пять
ступенек.
 —  Иди,  —  конвоир  подтолкнул  курком,  —  только  смотри
без  фокусов.
 Он  толкнул  дверь  и  зажмурился.  Ночь  была  густая  и  тем¬
ная.  Он  слышал,  как  захлопнулась  дверь  и  сразу  же  по  ступень¬
кам  скользнул  тонкий  луч  фонаря.  Придерживая  шаг,  он  спот¬
кнулся  и  сразу  же  почувствовал,  как  ствол  нагана  уперся  в  спи¬
ну.  И  тогда  он  бросил  тело  резко  вниз,  под  ноги  конвоиру,
поймав  своими  пальцами  его  невидимую  руку.
 Наган  стукнулся  о  ступеньки,  отлетел  в  сторону  фонарик  и
погас.  Они  катались  по  земле,  ломая  друг  друга,  пытаясь  дотя¬
370

нуться  до  горла.  Наконец  ему  удалось  перехватить  у  локтя
руку  конвоира,  и  он  начал  заламывать  ее.  Руки  сержанта  раз¬
жались,  он,  слабо  охнув,  завалился  на  бок.  Тогда  он  резко
рванул  его  руку  к  голове  и  услышал  треск  ломаемой  ключицы.
 Он  встал,  пошатываясь,  снял  с  конвоира  пояс  с  кобурой,
пошарил  около  крыльца,  ища  наган.  Потом  тяжело  побежал
в  темноту,  к  углу  забора.  Подтянувшись  на  руках,  не  обращая
внимания  на  проволоку,  рвущую  тело,  перевалил  через  забор  и
упал  на  траву.  Вставать  не  хотелось,  но  все  же  он  заставил  себя
подняться  и  побежал  туда,  где  по  его  подсчетам  должно  было
быть  полотно  железной  дороги.
 *  *  *
 «Батальон!  Боевая  тревога!»  Голоса  дневальных  разрывали
хрупкую  паутину  снов,  выбрасывали  бойцов  из  постелей.  Зина,
иа  ходу  застегивая  гимнастерку,  бежала  к  ружпарку.  Тревоги
были  не  в  новинку,  командир  батальона  Романов  устраивал  их
несколько  раз  в  неделю.  Обычно  он  с  секундомером  в  руке  стоял
на  плацу  возле  казармы.  Потом  были  марш-броски,  тактические
занятия,  утомительные  и  однообразные.
 «Как  не  вовремя  сегодня»,  —  подумала  Зина.  Она  очень  хотела
спать,  вчера  ее  взвод  был  в  патруле.
 Но  что  делать?  Такова  солдатская  жизнь:  винтовку  в  руку,
подсумки  с  патронами  на  пояс  —  и  вниз,  на  плац.
 —  Товарищи  бойцы,  —  голос  комбата  был  необычайно  взвол¬
нован.  —  В  лесу  за  Дубной  высадился  вражеский  десант,  наша
задача  —  уничтожить  диверсантов.  Командиры  взводов,  получите
боевое  задание.
 «Вот  оно,  первое  настоящее  дело...»  Заныло  сердце.  «Неужели
трушу?»  —  подумала  Зина.  Она  сильнее  сжала  винтовку.
 Один  за  другим  взводы  разошлись  по  маршрутам.  Зина  по¬
пала  в  группу  из  пяти  бойцов,  командовал  ею  комиссар  Ко¬
лосов.
 Они  шли  гуськом,  ломая  сапогами  тонкий  слюдяной  ледок
в  колеях  дороги.  В  группе  было  три  девушки,  что  очень  беспо¬
коило  комиссара:  кто  его  знает,  как  поведут  они  себя  при  встре¬
че  с  врагом?  Так  вроде  девчата  боевые,  стреляют  хорошо,  особен¬
но  Галицына,  но  одно  дело  тир,  а  другое  —  бой.  Это  Иван  Ива¬
нович  знал  по  собственному  опыту  еще  с  финской.  Но  делать
нечего,  других  бойцов  у  него  нет.  К  рассвету  добрались  до  Дуб¬
ны.  Вода  в  реке  была  черной,  недоброй.  Лес  встретил  их  насто¬
роженной  тишиной  и  запахом  прелых  листьев.
 Первые  лучи  по-осеннему  неяркого  солнца  разогнали  туман.
24*
 371

Но  он  не  хотел  уходить  и,  медленно  цепляясь  за  кусты,  уползал
на  дно  глубоких  оврагов.
 Маленький  отряд  уходил  все  дальше  и  дальше  в  лес.  Бойцы
шли  осторожно,  прислушивались.  Тишина.
 К  вечеру  погода  испортилась.  Колючий,  мелкий  дождь  тоскли¬
во  застучал  по  деревьям.  Бойцы  устали,  всем  очень  хотелось  есть.
Колосов  расстегнул  планшет,  взглянул  на  карту.  Зашли  далеко.
 —  Вот  что,  ребята,  —  повернулся  комиссар  к  двум  бойцам.  —
Вы  идите  по  гребню  оврага,  а  я  с  девчатами  здесь  на  вырубке
посмотрю,  тут  кустарник  густой,  самое  место.  Встретимся
у  карьера,  он  в  полутора  километрах.  —  Комиссар  подождал,
пока  утихнут  шаги  бойцов,  и  скомандовал:  —  Пошли,  дев¬
чата.
 Прошло  еще  полчаса.  Колосов  решил  пройти  еще  километра
два  и  поворачивать  домой.  Видно,  на  их  участке  парашютистов
не  было.  Внезапно  в  овраге  гулко  хлопнул  винтовочный  выстрел.
Потом  второй,  третий.  Зачастили  автоматные  очереди.
 —  Галицына,  бегом  туда,  —  приказал  Колосов.  —  А  я  с  дев¬
чатами  в  обход  вдоль  опушки.  —  Царапая  пальцами  крышку
кобуры,  он  выдернул  наган.
 Зина  бежала,  не  разбирая  дороги.  Тугие  холодные  ветви  кус¬
тарника  больно  били  по  лицу.
 Лес  поредел,  стало  заметно  светлее.  Вдруг  Зина  увидела,  что
метрах  в  пятнадцати  по  склону  оврага  поднимается  человек
в  пятнистом  комбинезоне.  Парашютист  изредка  оглядывался
вниз,  туда,  откуда  еще  слышались  выстрелы.  Он  спешил  к  лесу.
Там  его  надежно  укроет  темнота.  Ему  нужно  было  только  пе¬
ребежать  поляну.  Немец  был  высокий,  бежал  большими  скач¬
ками,  складывая  ноги  как  циркуль.
 Зина  с  колена  ударила  по  нему  из  винтовки.  Парашютист
упал.  И  сразу  же  на  другой  стороне  поляны  ударил  автомат.
Пули  срезали  ветки  кустарника,  хлестнули  по  деревьям.  Она  от¬
ползла  в  сторону,  как  учили  на  занятиях  по  тактике,  и  опять
выстрелила.  Немец  вскочил,  и  побежал,  и,  пробежав  шага  три,
опять  упал,  и  опять  автоматная  очередь.  Куски  коры  больно
хлестнули  по  лицу,  тяжелые  автоматные  пули  застучали  по  де¬
реву.  До  леса  несколько  метров!
 «Уйдет»,  —  подумала  Зина  и  повела  стволом  винтовки.
Пот  заливал  глаза,  мушка  прыгала,  но  вдруг  весь  прицел  за¬
слонил  темный  силуэт  человека.  Тогда  Зина,  как  на  стрельби¬
ще,  придерживая  дыхание,  спустила  курок.
 Немец  остановился  на  секунду,  казалось,  ударился  грудью
о  невидимую  проволоку.  Потом  шагнул  вперед  и  начал  медлен¬
но  заваливаться  на  бок.  Тогда  она  выстрелила  еще  раз.  Зина
372

видела,  как  он  вздрогнул,  потянулся  и  застыл,  только  пальцы
несколько  секунд  царапали  землю.
 Она  перезарядила  винтовку  и  осторожно  подошла  к  убитому.
Лица  она  не  видела,  только  волосы  светлые,  пшеничные,  от
крови  ставшие  как  сосульки.  У  нее  заныло  в  животе,  к  горлу
подкатила  сладкая  тошнота.  Захотелось  бросить  винтовку  и  бе¬
жать  сквозь  кусты  от  этого  страшного  места.  От  недавнего  воз¬
буждения  не  осталось  и  следа.  Ноги  ватные,  непослушные  руки
и  тошнота.
 Она  опустилась  на  пенек,  уронила  винтовку.  Неужели  это  ока,
Зина,  только  что  убила  человека?  Она  уже  забыла  слово  «враг»,
«фашист».  Перед  глазами  только  слипшиеся  от  крови  светлые
волосы.  За  спиной  затрещали  кусты.  На  поляну  выскочил  один
из  бойцов.
 —  Готов?  Молодец,  девка!  Что  ты?  Жалко,  что  ли?  Здесь
жалеть  нечего:  или  ты  его,  или  он  тебя.  Это  с  непривычки.
Пройдет!  Я,  когда  в  тридцатом  на  границе  первого  хлопнул,  не¬
делю  жрать  не  мог.  Пройдет,  Зина.  Война  ведь.
 Он  наклонился  над  убитым,  обшарил  карманы,  снял  планшет,
пояс  с  пистолетом.
 —  Пошли,  Зина,  домой  пора,  а  от  голода  живот  сводит.
 Зина  изумленно  смотрела  на  этого  уже  немолодого  человека.
Ведь  только  что  был  бой.  Трудный,  очень  трудный.  Только  что
он  смотрел  в  глаза  смерти.  И  надо  же:  думает  об  обеде.
 Утром  следующего  дня  батальон  вновь  выстроился  на  плацу.
 —  Товарищи,  —  комбат  подошел  почти  вплотную  к  строю,  —
мы  выполнили  свою  задачу.  Вражеский  десант  уничтожен.  Бой¬
цы  батальона  вели  себя  мужественно.  От  лица  командования
объявляю  благодарность.
 —  Служим  Советскому  Союзу!
 —  Боец  Галицына,  выйти  из  строя.
 Зина  отпечатала  три  шага  и  повернулась  лицом  к  батальону.
Романов  и  Колосов  подошли  к  ней.
 —  Боец  Галицына,  за  проявленную  храбрость  командование
награждает  тебя  вот  этим  трофейным  пистолетом.  —  К  Зине  по¬
дошел  Колосов  и  протянул  ей  маленький  «вальтер»  в  лакирован¬
ной  кобуре.
 Шли  дни,  похожие  друг  на  друга,  как  винтовочные  патроны.
Караулы  у  складов  и  на  станции,  проверка  документов,  патрули¬
рование.  А  фронт  все  ближе  и  ближе  подходил  к  Москве.  Все
больше  и  больше  раненых  привозили  в  Талдом.  Под  госпитали
заняли  клуб,  школы,  местную  больницу.  Город  опустел,  остались
одни  женщины.  И  сводки  с  каждым  днем  все  хуже  и  хуже.
 Шли  дни.  Горькие,  трудные.  Дни  первого  года  войны.
 373

Зина  только  что  сменилась  с  поста.  Отогревалась  у  печки
в  караульном  помещении.  Можно  поспать  целых  два  часа.  Лечь
на  жесткий  топчан,  укрыться  шинелью  и  спать  целых  два  часа.
 —  Галицына,  —  вошел  начальник  караула,  —  срочно  в  рай¬
ком  партии  к  первому  секретарю.
 —  Меня,  к  Михайлову?
 —  Тебя,  тебя.  Давай  бегом!
 В  кабинете  первого  секретаря  сидел  светловолосый  старший
политрук.
 —  Товарищ  Галицына?  —  поднялся  он  навстречу  Зине.  —  Са¬
дитесь,  пожалуйста.
 Зина  осторожно  присела  на  краешек  стула.
 —  Вас,  кажется,  Зиной  зовут?
 -  Да.
 —  А  меня  Сергей  Иванович,  Сергей  Иванович  Емельянов.
Да  что  это  вы  на  краешек  уселись?  Вы  поудобнее  располагай¬
тесь,  шинель  снимите.  Давайте  я  вам  помогу.  Вот  и  хорошо.  Зна¬
чит,  вам  девятнадцать  лет?
 —  В  августе  исполнилось.
 —  Мне  тут  о  вас  говорили  много  хорошего.  Смелая  девушка.
Не  страшно  было  в  лесу-то  тогда?
 Зина  никак  не  могла  понять,  что  хочет  от  нее  старший  по¬
литрук.  А  вдруг  он  проверяющий  из  Москвы:  говорили  же,  что
скоро  всех  девушек  из  батальона  заберут  в  тыловые  госпитали.
 —  Если  вы  меня  из  батальона  хотите  забрать,  товарищ  стар¬
ший  политрук,  то  я  не  согласна.  Я  на  фронт  просилась,  не  пус¬
тили,  а  в  госпиталь  не  поеду.
 —  Ну  зачем  же  так,  я  вас  в  госпиталь  не  приглашаю.  Вы
мне  о  себе  расскажите,  только  подробнее.
 —  А  что  говорить?  Говорить-то  нечего.  Училась,  пионерво¬
жатой  была,  купалась  в  Дубне,  книжки  читала.  Потом  война.
 Емельянов  слушал  ее  внимательно,  только  иногда  задавал
самые  неожиданные  вопросы:  «Умеете  ли  вы  ездить  на  велоси¬
педе,  управлять  машиной?  Занимались  ли  спортом?  Кто  любимый
писатель?»  Постепенно  скованность  первых  минут  пропала.
Зина  свободно,  даже  весело  отвечала  на  вопросы  своего  собе¬
седника.
 —  То,  о  чем  я  хочу  поговорить  с  вами,  Зина,  должно  быть
тайной  даже  для  ваших  родителей.  Комсомол  хочет  доверить  вам
очень  важную  и  не  менее  опасную  работу.  Работу  в  тылу...
 —  В  госпиталь,  товарищ...
 —  Не  перебивайте,  в  тылу  врага.  Подумайте,  вы  можете  от¬
казаться,  мы  берем  только  добровольцев.
 Емельянов  замолчал,  достал  папиросу.  Молчала  и  Зина.  Рабо¬
374

тать  в  тылу!  Значит,  партизанкой!  Сразу  же  вспомнились  выпу¬
ски  «Боевых  киносборников».
 —  Я  согласна.
 —  Вы  хорошо  подумали?
 - 	Да.
 —  Помните,  что  для  всех  вы  уезжаете  в  Ташкент,  работать
в  госпитале.
 —  Хорошо.
 —  Сбор  завтра  в  семь  утра  у  райкома.
 А  город  был  таким  же  маленьким  и  грустным,  словно  ссуту¬
лившимся  под  осенним  дождем.  И  небо  было  таким  же.  Серым
было  небо  и  по-осеннему  неуютным.  Все  оставалось  на  местах,
только  в  этот  день  резко  менялась  ее  жизнь.  Прошлое  оставалось
на  этих  улицах,  залитых  дождем,  а  будущее...  Но  об  этом  она
не  знала.
 Рано  утром  выехала  из  Талдома  старенькая  полуторка.  В  ку¬
зове,  тесно  прижавшись  друг  к  другу,  накрывшись  брезентом,  си¬
дели  Зина  Галицына,  Клава  Тишина,  Тоня  Большакова  и  Клава
Комолова.
 Прощай,  Талдом,  прощайте,  знакомые  с  детства  улицы,  про¬
щай,  Дубна.  Свидимся  ли  когда-нибудь?  Старенький  грузовик
увозил  их  на  запад.
 «Ночь»,  которая  не  наступила
 — 	Так  мы  и  уехали.  —  Клавдия  Ивановна  наливает  стакан
воды.
 —  А  дальше  что?
 Но  дальше  она  не  знает.  Их  привезли  в  Москву  и  направили
в  разные  части.  Емельянов  забрал  с  собой  Зину  на  Калининский
фронт.  Клавдия  Ивановна  попала  туда  через  неделю  после  смер¬
ти  Зины.  Потом  ее  ранило,  и  она  уехала  в  Талдом.  Ничего  она
не  знала  и  о  Емельянове.
 Я  не  стал  расспрашивать  Клавдию  Ивановну  о  заданиях,  ко¬
торые  выполняла  Зина.  Она  о  них  наверняка  не  знала.  Прочи¬
тать  о  Зининых  делах  можно  было  лишь  в  документах  с  грифом
«Секретно»,  рассказать  о  них  мог  лишь  один  человек  —  Емелья¬
нов.
 Без  Емельянова  поиск  был  мертв.  Не  было  главного  —  деталей.
Даже  если  бы  мне  посчастливилось  найти  документы  разведотде¬
ла  Калининского  фронта,  они  ничего  не  рассказали  бы.  Мне,  не¬
посвященному  человеку,  невозможно  разобраться  в  закодирован¬
ных  сводках  и  полузашифрованных  донесениях.
 375

Емельянов  был  необходим.  Только  он  сумел  бы  досказать  ко¬
нец  этой  повести,  дорисовать  портрет  Зины  Галициной.
 Я  знал  его  фамилию,  имя,  отчество,  знал  звание  —  старший
политрук.  Оставалось  только  одно  —  писать  письмо  в  управление
кадров  Главного  политуправления  Советской  Армии.
 Ответ  пришел  неожиданно  быстро.  С  поистине  военной  лако¬
ничностью  мне  сообщили,  что  бывший  старший  политрук  Емель¬
янов  в  кадрах  Главуправления  не  числится,  нет  его  и  в  списках
погибших.
 На  письме  стояла  фамилия  сотрудника  управления  кадров,
наводившего  справку.  Я  разыскал  его  по  телефону.  Меня  очень
внимательно  выслушали.
 —  История  действительно  необычная.  —  Мой  собеседник  по¬
молчал  с  минуту.  —  Не  отчаивайтесь.  Помните,  в  1943  году  был
ликвидирован  институт  военных  комиссаров?  Мне  думается,  что
Емельянов  из  старших  политруков  переаттестован  в  капитаны.
Я  вам  советую  обратиться  к  начальнику  военно-научного  управ¬
ления  Министерства  обороны  генералу  Платонову.  Он  вам  непре¬
менно  поможет.
 Через  несколько  дней  меня  принял  генерал  Платонов.  Он  с
большим  интересом  отнесся  к  моим  поискам.
 —  Вам  нужно  поработать  в  нашем  архиве.  Одному  вам  бу¬
дет  трудно.  Я  вам  дам  в  помощь  опытного  сотрудника  —  полков¬
ника  Лесняка.
 Несколько  дней  мы  вместе  с  полковником  проработали  в  ар¬
хиве  в  Подольске.  Документов  удалось  найти  немного.  Они,  соб¬
ственно,  еще  раз  подтвердили  то,  о  чем  я  уже  знал.  Да,  Зинаида
Галицына  была  разведчицей.  Да,  она  выполняла  задание  коман¬
дования.  Все.  Ничего  больше.  У  меня  был  скелет.  Сухой  скелет
из  фактов.  Обрасти  мясом  деталей  ему  мог  помочь  только  один
человек  на  земле  —  Емельянов.
 И  снова  запросы,  запросы,  телефонные  звонки.
 Однажды  утром  мне  позвонил  полковник  Лесняк.
 —  Не  разбудил?  Пляшите.
 —  А  что  случилось?
 —  Я  же  говорю:  пляшите.  Нашлась  пропажа.
 —  Емельянов?
 —  Он  самый.
 Новость  была  ошеломляющей,  и  Лесняку  дважды  пришлось
повторить,  что  Емельянов  теперь  подполковник,  служит  в  городе
Скопине,  райвоенкомом.  Главное,  он  предупрежден  и  ждет  меня.
Через  час  я  был  на  вокзале.
 ...К  оконному  стеклу  прилип  лист.  Он  медленно  съезжает,
сопротивляясь  тугим  потокам  воды.  На  улице  хулиганит  дождь.
376

Он  победно  трубит  в  водосточные  трубы,  хозяином  шагает  по
крышам,  пляшет  на  подоконниках.
 —  Вот  видите,  погода-то  какая.  Приехали  вы  неудачно.  Была
у  меня  думка  свезти  вас  на  рыбалку.  Интересуетесь?  Я  так  н
думал.
 Сергей  Иванович  подходит  к  окну.
 —  Не  та  погода.  Не  та!
 Он  возвращается  к  столу,  садится.  Стыдливо  запахивает  на
груди  полосатую  пижаму  с  оторванной  пуговицей.
 —  Заболел  я.  Всю  войну  не  болел,  а  сейчас  нате  вам.
 У  него  доброе,  распаренное  после  чая  лицо.  Светлые  глаза,
нос,  о  котором  привыкли  говорить  —  типично  русский.  И  весь
он  большой,  добрый,  семейный.  Уютный  слишком.
 —  Вот  ты  мне  карточку  памятника  показал.  Странно  мне,
что  на  нем  фамилии  Зининой  нет.  Ведь  я  же  говорил  о  ней  в  Пе-
но.  Похоронку  матери  ее  Степаниде  Степановне  писал.  Да  ты
пей  чай.  Жена  придет,  мы  уж  тогда  покрепче  чего  сообразим.
 Емельянов  наливает  мне  чай.  Руки  у  него  большие,  с  креп¬
кими  ногтями.  Хваткие  руки.
 —  Я,  надо  сказать,  Зину  приметил  сразу.  Как  только  доку¬
менты  в  Талдоме  смотреть  начал.  Приехал  я  туда  девушек  от¬
бирать  для  работы  в  разведке.  Мне  и  рассказал  комиссар  ба¬
тальона  про  бой  с  диверсантами,  как  Зина  одного  ухлопала.
На  первый  взгляд  кажется  —  ничего  особенного,  ну,  убила  пара¬
шютиста.  Но  давайте  поглубже  копнем.  Это  для  нас,  бывалых
солдат,  ничего.  А  тут  девушка,  первый  бой.  Да  с  кем  еще...  а
у  нее  винтовка-трехлинейка,  от  которой  руки  у  мужиков-то  от¬
валивались.  Здесь  главное,  что  она  победила  страх,  сумела  драть¬
ся  как  нужно.  Случись  это  годом  позже,  она  за  такое  дело  на¬
верняка  медаль  бы  получила.
 Вообще  она  мне  понравилась,  веселая,  искренняя,  душевно
чистая  девушка.  Попала  она  на  Калининский  фронт  в  мою  груп¬
пу.  Подучили  ее  немного.  Познакомили  с  трофейным  оружием,
с  минами,  а  главное  —  с  опознавательными  знаками  немецких
частей  да  со  знаками  различия  личного  состава...  Дело  трудное,
любили  немцы  цацки  всякие.  Но  память  у  Зины  на  удивление
была.  Схватывала  все  на  лету.
 Любили  ее  у  нас.  Знаете,  на  фронте  всякие  люди  бывают.
Трудновато  девушкам  приходилось.  Но  Зина  одного  так  отшила,
водой  отливали  —  угодила  ручкой  «вальтера»  прямо  в  переноси¬
цу.  С  тех  пор  никто.  Ни-ни.  Жили  мы  неважно.  В  сараях,  в  до¬
мах  разрушенных.  А  Зина  все  уют  наводила.  Хозяйственная  бы¬
ла.  Скажешь  ей:  «Ну  зачем  ты,  Галицына,  ведь  уйдем  завтра».
А  она  смеется,  ничего,  мол,  хоть  час,  да  в  чистоте...
 377

В  прихожей  по-провинциальному  долго  звонит  телефон.
 —  Извини,  я  сейчас.
 Через  минуту  он  вернулся.
 —  Бумаги  на  подпись  принести  должны.  Поговорить  не  дают.
Подожди,  пойду  переоденусь.
 Он  входит  в  комнату  минут  через  пять.  И  я  с  трудом  узнаю
его.  Нет  больше  доброго,  уютного  человека,  любящего  подсечь
язя,  выпить  рюмку  под  душистую  уху.
 В  комнате  стоит  высокий,  подтянутый  офицер  с  цепким
взглядом  и  властными  складками  у  рта.
 В  комнате  стоит  не  скопинский  райвоенком  —  стоит  старший
политрук  Емельянов,  командир  разведгруппы  Калининского
фронта.
 Я  еще  нахожусь  под  впечатлением  этой  перемены,  а  он  снова
продолжает  свой  рассказ  только  в  глазах  еще  не  угасли  искор¬
ки  скрываемого  смеха  —  доволен  впечатлением,  которое  произвел.
 —  Что  ж,  слушай  дальше.  Я  с  Зиной  на  первое  задание  хо¬
дил.  Оно  несложным  было,  будничным.  Ушли  впятером  вместе
с  радистом  в  тыл.  Девушки  наши  и  ребята  по  деревням  разо¬
шлись,  по  дорогам.  По  опознавательным  знакам  определяли,  что
за  части  к  линии  фронта  идут.  Вечером  пробирались  на  базу  и
сдавали  сведения.  Мы  их  по  рации  передавали,  риска  никакого  —
эфир  забит  сигналами  полевых  авиационных  танковых  раций.
Удачно  все  прошло.  А  на  обратном  пути  на  полевую  жандар¬
мерию  напоролись.  Уходили  от  них  лесом.  Крепко  досталось.
 В  лесу  деревья  снарядами  повалены,  тропинок  нет,  снегу  по
колено.  Бежали  бегом,  выбились  из  сил,  а  жандармы  уже  на
пятки  наступают.  Я  решил  остаться,  прикрыть  группу,  а
Зина  со  мной.  Залегли  с  автоматами  на  завал,  ждем.  Смотрим,
показались  первые  человека  три.  Идут  осторожно,  «шмайсеры»
наизготовку.
 Ударили  мы  по  ним  длинными  очередями.  Уложили  всех.
Но  тут  остальные  подоспели.  У  них  ручной  пулемет  был.  Нача¬
ли  мы  с  Зиной  потихоньку  отходить.  Сначала  она,  я  ее  огнем
прикрываю;  потом  я.  В  этом  бою  понял  я,  что  не  ошибся  в  вы¬
боре.  Мужественная  она  была  девушка,  настоящий  разведчик.
До  сих  пор  помню:  стоит  она  у  дерева  на  коленях,  автомат  на
сук  положила  и  бьет  короткими  очередями.  Вокруг  пули  шипят
в  снегу,  а  ей  весело...
 Так  мы  километра  полтора  отходили,  а  там  встретили  нашу
группу  прикрытия...
 Мне  предстояло  слушать  Емельянова  еще  несколько  долгих
вечеров.  Он  рассказывал  неторопливо,  обстоятельно,  с  професси¬
ональной  любовью  к  деталям.
 378

Именно  его  обстоятельность  и  точность,  цепкая  память  раз¬
ведчика  позволили  мне  составить  довольно  ясную  обстановку  не¬
долгой  фронтовой  жизни  Зины  Галицыной.  Представить  себе  ее
друзей  и  врагов.
 ♦  *  ♦
 Полковник  не  знал  его  имени,  он  даже  никогда  не  видел  его
в  лицо.  Ему  был  известен  только  его  псевдоним  —  Борис,  позыв¬
ные  и  пароль  для  связи.
 Возможно,  под  этим  безликим  именем  работал  его  товарищ
по  академии,  а  может  быть,  совсем  молодой  офицер  из  новень¬
ких.  Но  кем  бы  он  ни  был,  он  был  его  коллегой-разведчиком,
а  полковник  и  сам  не  всегда  сидел  в  штабе,  работал  нелегально
и  под  «крышей».  Но  тогда  не  было  войны,  хотя  в  той  же  Испа¬
нии  риск  был  не  меньше.
 Семь  дней  радисты  разведотдела  выскребали  эфир.  Борис  мол¬
чал,  он  не  выходил  на  связь  ни  в  контрольное,  ни  в  положенное
время.
 Всю  эту  неделю  Баранов  спал  урывками,  сам  ходил  к  ради¬
стам,  слушал  эфир.  Только  на  десятый  день  капитан  Симонов,
разведчик  из  партизанского  отряда,  передал,  что  радист  погиб
и  Борису  срочно  нужна  связь.
 Шли  дни,  трое  связных  ушли  за  линию  фронта.  Ушли  —
и  пропали.  А  штаб  торопил,  готовилось  наступление,  нужны  бы¬
ли  сведения.  А  Борис  молчал.  У  него  не  было  связи.  Значит,
где-то  разорвалась  на  первый  взгляд  хорошо  налаженная  цепоч¬
ка.  Нужно  было  восстановить  пропавшее  звено.
 В  тыл  должен  идти  четвертый.  И  нужно  организовать  все
так,  чтобы  он  непременно  дошел.  Нельзя  упускать  главное  —
фактор  времени.
 Связного  нельзя  пускать  одного.  Если  где-то  провалена  яв¬
ка,  его  надо  страховать,  чтобы  точно  определить  выпавшее  зве¬
но.  А  для  этого  необходим  опытный  и  мужественный  человек.
 *  *  *
 Ночью  Емельянова  вызвал  начальник  разведотдела  32-й  ар¬
мии.
 —  Садитесь,  старший  политрук.  Можно  курить.
 Емельянов  знал  полковника  —  чем  любезнее  он  встречал,  тем
труднее  было  задание.
 —  Прежде  всего  я  хотел  бы  спросить  вас,  есть  ли  в  вашей
группе  человек,  способный  выполнить  очень  серьезное  задание.
379

Я  спрашиваю  это  потому,  что  нужна  женщина,  обязательно
женщина.  Она  меньше  внимания  привлекает.  Понимаете?
 —  Так  точно,  товарищ  полковник,  понимаю.  Найдем  такого
человека.
 —  Дело  очень  сложное,  товарищ  Емельянов.  В  районе  Осташ¬
кова  появилась  команда  некоего  гауптштурмфюрера  Рауха.  За¬
дание  этой  команды  неизвестно.  Держится  в  большом  секрете.
Раух  прибыл  прямо  из  Берлина.  Известно  только,  что  в  СД  его
считают  одним  из  лучших  контрразведчиков.  Видимо,  готовится
серьезная  операция.  Командованию  необходимо  знать  каждый
шаг  этого  Рауха.
 Вчера  из  партизанского  отряда  Зуева  передали,  что  связи
у  Бориса  нет.  Радист  погиб.  Молчат  и  те  люди,  которых  мы  по¬
слали  недавно.  Причины  пока  неизвестны.  Наш  человек  должен
перейти  линию  фронта,  в  деревне  Мезиново  на  явке  встретиться
с  представителем  отряда  Зуева.  Там  на  месте  он  и  получит  инст¬
рукцию.  Суть  задания  —  быть  связной  у  Бориса.  Кого  вы  думаете
послать?
 —  У  меня  есть  один  человек,  но...
 —  Если  «но»,  то  не  годится.
 —  Не  в  этом  дело.  Решительная,  смелая  девушка...
 —  Кто  же?
 —  Галицына.
 —  Зина,  из  Талдома?
 —  Так  точно.
 —  Слишком  молода.  А  если  другую?
 —  Надо  подумать.
 —  Это  и  плохо,  что  надо  думать.  Вот  о  Галицыной  вы  сразу
мне  сказали,  Сергей  Иванович.  А  теперь  думаете?  Не  ру¬
чаетесь?
 —  Да  как  вам  сказать?  Просто  я  Зину  в  деле-то  видел.  По¬
том  она  в  тыл  два  раза  ходила.  Правда,  недалеко...
 —  Тыл  он  везде  тыл,  а  в  прифронтовой  полосе  даже  опаснее.
Вы  поймите  меня,  ведь  ей  всего  девятнадцать.  Я,  честно  говоря,
вообще  хотел  ее  в  штаб  перевести.
 —  Не  пойдет.  —  Емельянов  засмеялся,  полез  в  карман  за
папиросами.  —  Разрешите  курить?
 —  Да,  курите.
 —  Не  пойдет,  да  и  я  бы  возражал.  У  нее,  если  хотите,  Павел
Петрович,  талант  к  нашему  делу.
 —  Ну  это  вы  уж  хватили,  Сергей  Иванович,  талант.  Так  что
же  решим?
 —  Надо  ее  посылать.
 —  Ну  что  ж,  быть  посему.  Только,  —  полковник  встал,  —
380

передайте  Симонову,  чтобы  страховал  ее  всеми  средствами  и  на¬
парника  дал.
 —  Слушаюсь.
 »  *  *
 Ему  приснились  горы.  Уступчивые  и  острые,  словно  сломан¬
ные  зубья.  Они,  покачиваясь,  снимали  дорогу.  Он  гнал  мотоцикл
вниз,  в  долину.  Он  не  ощущал  скорости,  знал  только,  что  она
очень  велика.  А  горы  смыкались  за  спиной  с  орудийным  грохо¬
том.  Он  крутил  ручку  газа,  и  она  податливо  прокручивалась.
Лопнул  трос.  До  моста,  которого  уже  не  было,  оставалось  всего
несколько  метров.  На  него  стремительно  надвигались  горы,  сви¬
стящие  дупла  ущелий.
 Раух  проснулся  от  собственного  крика.  Мокрая  от  пота  ру¬
башка  прилипла  к  спине.  Он  встал,  зло  толкнул  ногой  кресло.
Приснится  же  такая  гадость.  В  тридцать  лет  нервы  становятся
струнами  от  старого  банджо.  Чертова  Югославия!  Чемодан  экзо¬
тики.  Нет,  хватит!  Он  сыт  по  горло  горами,  ущельями,  Белгра¬
дом,  похожим  на  декорацию  провинциального  театра.
 Вызов  на  Принцальбертштрассе  обрадовал  Рауха.  Месяц
назад  проверяющий  штандартенфюрер  Гундт  намекал  ему  на  пе¬
ремену  места  службы.  Рауху  смертельно  надоело  возиться  с  чет¬
никами  и  усташами.  Обычно  на  такой  работе  терялась  квалифи¬
кация.
 Отто  Раух  считал  себя  прирожденным  контрразведчиком.  Если
бы  кто-нибудь  сказал  ему,  что  он  жесток,  он  просто  бы  пожал
плечами.  Его  работа  —  бесконечная  шахматная  партия.  Он  игра¬
ет  ее  с  разными  партнерами.  Главное  —  замысел,  комбинация.
Главное  —  результат  партии.  Разве  важно,  кто  и  как  гибнет  в
этой  игре.
 Раух  не  был  трусом,  он  спокойно  относился  к  крови  и  смерти.
Он  отлично  знал  цену  каждому  неправильному  ходу,  поэтому
всегда  старался  иметь  в  запасе  хотя  бы  три.  А  как  бы  он  доби¬
вался  этого  —  какая  разница!  Разведка  не  Армия  спасения.
 В  тридцать  лет  он  был  оберштурмфюрером  и  имел  Железный
крест  второго  класса.  Конечно,  немного.  Но  на  самом  деле  он
имел  гораздо  большее:  в  картотеке  СД  его  личное  дело  стояло
на  особой  полке,  там,  где  хранились  дела  лучших  контрразвед¬
чиков.
 Отто  приехал  утром,  переоделся  в  парадный  мундир  и  стал
ждать.  Ждать  вызова.  Но  телефон  молчал.  Молчал  весь  день,  ве¬
чер.  Около  полуночи  Раух  позволил  себе  задремать  в  кресле.
И  вот  надо  же,  такой  идиотский  сон.  Он  начал  расстегивать  пор¬
тупею,  «вальтер»  уже  основательно  намял  ему  бок.
 381

Телефон  звякнул  и  подавился  звонком.
 —  Оберштурмфюрер!  Докладывает  унтершарфюрер  Лескер,
машина  у  подъезда.
 Раух  затянул  ремень.  Последний  раз  взглянул  на  себя  в  зер¬
кало.  Мундир  сидел  как  перчатка,  ни  одной  складки.  Он  рванул
с  вешалки  кожаное  пальто  и  вышел.
 Шеф  заметно  пополнел.  Брюшко  яичком  выпирало  из-под  поя¬
са  портупеи.  Но  привычки  остались  прежними.  Все  так  же  курил
французские  сигареты  «Капораль»,  все  так  же  собирал  японские
четки.  Без  мундира  шеф  был  похож  на  адвоката  или  врача  со
средней  практикой.  Шеф  смертельно  не  любил  ничего  военного,
мундир  надевал  редко  и  чувствовал  себя  в  нем  крайне  неловко.
Раух  не  знал,  как  с  другими,  но  с  ним  он  был  домашне  привет¬
лив.  Угощал  тягучим  дорогим  измирским  ликером.  Злые  языки
поговаривали,  что  в  Турции  шеф  специально  держит  лишнего
офицера,  который  и  снабжает  его  им.
 —  Вы  знаете,  Отто,  как  мне  не  хочется  отпускать  вас  из
Берлина,  особенно  в  Россию,  но  что  поделаешь.  У  меня  нет  более
опытного  офицера.  Я  очень  ценю  ваш  ум,  и  мне,  право,  жаль
растрачивать  его  на  одиночные  акции.  Но  вчера  меня  вызвал
рейхсфюрер.  Вы  понимаете,  Отто...  Да  сидите,  сидите.  Рейхсфю¬
рер  передал,  что  он  очень  доволен  вами.  Рейсхфюрер  передал,  что
за  Югославию  вы  награждены  Золотым  немецким  крестом  и  вам
присвоено  звание  гауптштурмфюрера.
 Отто  вскочил  и  щелкнул  каблуками,  выкинул  правую  руку.
 —  Хайль  Гитлер!
 —  Хайль,  —  лениво  отмахнулся  шеф,  —  сидите  же,  си¬
дите.
 Он  разлил  ликер.  Аккуратно  отхлебнул  из  маленькой  сереб¬
ряной  рюмки.
 —  Теперь  к  делу.  В  этой  папке  план  операции.  Условное
название  ее  «Ночь».  Ознакомьтесь  с  ней,  подумайте  и  доложите
мне  свои  соображения.  Для  этой  щекотливой  акции  абвер  дал
нам  надежного  человека.  Он  знает  русский  лучше,  чем  их  Пуш¬
кин,  был  в  Москве,  бежал  из  НКВД.  Проверен.  Исполнителен,
умен,  смел.  —  Шеф  надавил  на  кнопку  звонка  —  на  пороге
вытянулся  адъютант.
 —  Просите.
 —  Слушаюсь,  бригаденфюрер!
 Шеф  поморщился.
 —  Ах,  Отто,  контрразведка  —  это  тишина.  При  чем  здесь
грохот  каблуков...
 Он  не  успел  закончить  фразу.  Дверь  распахнулась,  на  поро¬
ге  вытянулся  обер-лейтенант.
 382

—  Знакомьтесь.  Гауптштурмфюрер  Раух,  обер-лейтенант
Франк.
 Раух  крепко  сжал  руку  будущего  напарника.  Тот  ответил
так  же  крепко,  по-мужски.
 «Сильный,  красивый.  Вот  только  шрам  на  щеке  немного  пор¬
тит»,  —  подумал  Раух.
 —  Ступайте,  господа.  Вам  покажут  комнату  для  работы.
Завтра  в  двенадцать  я  выслушаю  ваши  соображения.
 Пропустив  Франка  вперед,  Отто  медленно  пошел  к  двери.
Ему  не  хотелось  уходить  из  этой  комнаты,  пахнущей  крепким
табаком  и  сладким  турецким  ликером.
 ♦  *  ♦
 Саперы  пришли  часов  в  одиннадцать.  Два  сержанта  и  коман¬
дир  взвода,  пожилой  лейтенант  с  опухшим  лицом.  Они  скинули
автоматы,  уселись  на  нары.
 —  Ты  что  такой  злой,  Воронцов?  —  Емельянов  потащил  из
планшетки  карту.
 —  А  ты  покидай  всю  ночь  землю,  а  потом  ползи  горшки
снимать,  тогда  узнаешь.  Ну,  давай  показывай,  где  проходы  де¬
лать.
 Офицеры  наклонились  над  картой.  Зина  из  угла  видела,  как
недовольно  морщился  саперный  лейтенант.  Ей  было  жаль  этих
измученных  до  последней  крайности  ребят,  которые  весь  день
без  отдыха  долбят  мерзлую  землю,  а  ночью  ползут  на  нейтралку
снимать  или  ставить  мины.
 —  Ну,  дело  ясное,  —  лейтенант  встал,  перекинул  кобуру  за
спину,  —  проход  сделаем.  Пошли,  ребята.
 Саперы  ушли,  трое  измученных,  недовольных,  уставших  от
войны.
 —  Жалко  мне  их,  —  вздохнула  Зина.
 —  Жалко...  —  Емельянов  скинул  полушубок.  —  А  мне,  ду¬
маешь,  нет?  Всех  жалко,  Зина.  Тебя  тоже,  ведь  идешь  не
на  экскурсию.  Ты  отдохни  пока,  поспи.  Еще  часа  два  у  нас
есть.
 Зина  прилегла  на  нары.  Закрыла  глаза.
 Печка  в  землянке  раскалилась  докрасна.  По  стенам  побежа¬
ли  струйки  воды.  Было  душно  и  тепло.  Она  сняла  платок,  рас¬
стегнула  пальто.  Перед  глазами  плыли  пористые  махорочные  об¬
лака,  печка,  стол,  дремавший  Емельянов.  Зина  вздохнула  глу¬
боко,  по-детски  и  провалилась  в  темноту.
 Ей  снилась  станция.  Огромный,  гулкий  перрон.  Мимо  шли
поезда.  Бесшумно,  без  гудков  и  стука.  Она  знала,  что  сейчас
383

придет  ее  поезд.  Но  она  не  могла  больше  ждать,  она  засыпала.
 Кто-то  сильно  тряхнул  ее  за  плечо.
 —  Что,  поезд?
 — 	Какой  поезд?  —  усмехнулся  Емельянов.  —  Мирные  сны
видишь.  Пора.
 Метель  кончилась.  Ветер  разогнал  тучи.  В  небе  повисла  лу¬
на.  Светила  нагло  и  ярко,  словно  фонарь.
 — 	Вот  тебе  и  на,  —  Емельянов  выругался  сквозь  зубы,  —
иллюминация.
 ...Впереди  полз  сапер,  за  ним  Зина  и  Емельянов.  Где-то  на
левом  фланге  лопнула  ракета.  И  сразу  же  ожил  фронт.  Светя¬
щиеся  красновато-оранжевые  следы  трассирующих  пуль,  будто
кто-то  огненным  грифелем  чертил  на  черной  доске  неба.
 «Отвлекают,  —  подумала  Зина.  —  Специально  имитируют
атаку  на  левом  фланге».
 Она  не  помнила,  сколько  ползла.  Десять  минут  или  час?  Та¬
ял  на  губах  снег,  как  безвкусное  эскимо,  да  мелькали  впереди
валенки  сапера.  Внезапно  они  оказались  у  самого  лица.  Зина
подняла  голову.  Впереди  был  лес.
 Она  долго  слушала,  как  скрипит  снег.  Емельянов  и  сапер
уползли.  Зина  осталась  одна.  Наедине  с  тишиной,  наедине
с  лесом,  тревожным  и  тихим,  наедине  с  луной,  повисшей
в  небе.
 Здесь,  у  первых  деревьев,  она  прощалась  с  Зиной  Галицыной.
Не  было  имени,  не  было  прошлого.  Была  легенда.  В  лес  вошла
Надежда  Филатова,  бывшая  медсестра  Кимрской  железнодорож¬
ной  больницы.  А  где-то  в  глубине  ее  сердца,  души,  там,  где  еще
жило  старое  имя,  пульсировала,  пульсировала  память!  «Запомни,
запомни:  деревня  Мезиново,  седьмой  дом  от  леса,  Герасим  Ива¬
нович  Терещенко.  Запомни,  запомни:  «У  вас  нет  продажной
рыбки»,  —  «Свежей  нет,  хотите  соленую?»
 Вот  он,  первый  шаг.  Шаг  во  вражеский  тыл.  Теперь  ты  развед¬
чица.  Теперь  у  тебя  есть  только  легенда,  пароли  и  отзывы.  У  тебя
есть  задание.  Прошлое  осталось  за  линией  фронта.  А  теперь  иди
и  не  бойся.
 »  *  ♦
 Полицай  был  нахален  и  смел.  Разведчики  из  отряда  Зуева
давно  уже  не  видели  такого  бравого  вояку.  Шутка  сказать,  один
зашел  так  глубоко  в  лес.  Лес,  который  во  всех  фельдкомендату¬
рах  пользовался  репутацией  партизанского.
 —  Отчаянной  жизни  мужик,  —  шепнул  напарнику  Борис  Со¬
колов,  —  может,  ловушка?
 384

—  Да  нет,  вроде  один.
 —  И  прет,  главное,  точно  на  базу,  хоть  бы  свернул  разок.
 Полицаю  было  жарко.  Он  расстегнул  полушубок,  перекинул
за  спину  тяжелую  кобуру.  Попробуй  пройди  пять  километров  по
сугробам.  Он  остановился  в  трех  шагах  от  дозора,  достал  зеле¬
ную  пачку  немецких  сигарет  «Юно»,  чиркнул  зажигалкой,
 Борис  толкнул  напарника:  «Пора».
 Полицай  обернулся  на  хруст  веток,  кинул  руку  за  спину  и...
мягко  осел  на  снег  —  Борис  точно,  с  правой  рубанул  его  по  че¬
люсти.
 —  Вставай,  вставай,  паскуда,  —  Соколов  толкнул  ногой  поли¬
цая,  —  нечего  лежать.
 Тот  медленно  начал  подниматься.
 —  Озверел?  Живых  людей  бить.  Скулу  своротил,  паршивец.
 Я  же  тебе  в  отцы  гожусь.
 —  Да  я  бы  такого  папашу...  Хватит  базарить,  марш  в  от¬
ряд.  —  Борис  ткнул  полицая  стволом  автомата.
 —  Ты  руки  не  распускай,  сопляк,  а  то  я  тебя.  —  И  полицай
поднял  здоровый  кулачище.
 —  Иди,  —  побелел  Борис,  —  иди  лучше,  а  то  в  снегу  закопаю,
сволочь!
 —  Тебя  Зуев  закопает...
 —  Ишь  ты,  гад,  и  Зуева  знаешь!  А  ну  пошел!
 Полицай,  проваливаясь  в  сугробы,  медленно  зашагал  в  глубь
леса.
 У  командирской  землянки  Борис  застегнул  полушубок,  по¬
правил  шапку.
 —  Подожди,  доложу,  —  бросил  он  напарнику.
 Через  минуту  дверь  землянки  приоткрылась.
 —  Заходи!  —  крикнул  Борис.
 Полицай,  кряхтя,  втиснулся  в  узкую  дверь.  Вот  здесь-то  и
пришлось  удивиться  Соколову.  Командир  отряда  Арсений  Ивано¬
вич  Зуев  вскочил  и  крепко  обнял  полицая.
 —  Ты  что  же,  Миша?  Случилось  чего?
 —  Беда,  Арсений,  меня  самого  чуть  не  загубили.  Терещенко
предатель.  Троих  связных  с  Большой  земли  завалил.  Меня  Рауху
продал,  еле  ушел.
 —  Командир,  —  из  угла  вышел  на  свет  высокий  человек
в  офицерском  полушубке,  перетянутом  портупеей,  —  командир,
только  что  шифровка  пришла.  К  Терещенко  сегодня  ночью  пой¬
дет  человек  из  разведотдела.  Завалит.
 —  Надо  предупредить,  у  тебя  его  приметы  есть,  капитан?
 —  Есть.
 —  Борис,  зови  Володю  Павлова.
 25  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь»,  т.  2 	335

*  *  *
 На  рассвете  Володя  подошел  к  крайним  домам  Мезинова.  Мо¬
роз  было  лютый.  Снег  по-поросячьи  визжал  под  валенками.  Дерев¬
ня,  укутанная  в  белый  пух  снега,  неохотно  просыпалась.  Кое-где
под  крышами  начинал  куриться  дымок.  И  от  этого  Володе  стало
еще  холоднее.
 «Как  же  я  ее  дождусь?  А  вдруг  она  задержится?  Мысли¬
мо  ли  столько  проторчать  на  морозе!  А  что  делать?  Ведь  нель¬
зя  же  уйти.  Нельзя  позволить,  чтобы  предатель  выдал  развед¬
чицу».
 Вчера  в  отряде  капитан  Симонов,  начальник  разведки,  дал
Володе  пароль,  отзыв,  описал  девушку.  Он  даже  назвал  настоя¬
щее  имя  ее  —  Зина.
 Володя  пошел  вдоль  плетней.  Нужно  было  искать  место,  ку¬
да  спрятаться.  Вот  и  двор  Терещенко.  Рядом  с  сараем  покосилась
полуразрушенная  рыбокоптильня.  Володя  пролез  через  плетень
и  юркнул  в  дверь,  висевшую  на  одной  петле.
 Ожидание  было  мучительным  и  долгим.  Казалось,  мороз  оста¬
новил  время.  Навсегда.  На  всю  жизнь.  Больше  не  будет  рассветов,
не  будет  весны  и  солнца.  Будет  только  мороз.  Наконец  пришло
серое  и  дымное  от  мороза  утро.  Заскрипели  полозья  саней  по
улице,  неохотно  перебрехивались  собаки.
 Володя  закоченел.  Он  попробовал  попрыгать,  но  коптильня
была  настолько  мала,  что  он  с  трудом  мог  вытянуться  во  весь
рост.  Уйти  было  нельзя.  Уйти  —  это  значило  предать  человека
с  Большой  земли.
 Девушка  появилась  неожиданно.  Среднего  роста,  в  пуховом
платке,  в  пальто  со  светлым  воротником.  Приметы  совпадали.
Девушка  неторопливо  шла  по  протоптанной  тропинке  вдоль  забо¬
ров.
 —  Зина,  —  позвал  Володя,  —  Зина!
 Она  остановилась,  изумленно  подняла  глаза.
 —  Есть  только  соленая,  —  вполголоса  сказал  Павлов.  —  Иди
за  мной,  Терещенко  предатель.  Ну  иди  же,  чего  ждешь.
 Через  час  они  были  в  лесу.
 У  первых  деревьев  Володя  сел  на  снег,  стащил  валенки,  на¬
чал  растирать  ноги  снегом.
 —  Чуть  не  отморозил,  пока  ждал,  мы  на  Большую  землю
дали  знать,  да  поздно,  ты  уже  вышла.  Вот  какие  дела,  Надя,  —
Володя  улыбнулся  через  силу,  ноги  постепенно  отходили,  тупая
боль  медленно  поднималась  куда-то  к  сердцу.
 386

Герасим  Терещенко  был  мужиком  работящим.  Имел  грамоты
и  приз  с  сельскохозяйственной  выставки.  Работал  он  действи¬
тельно  здорово  и  в  колхозе,  и  у  себя  на  усадебном  участке.  Во¬
обще,  если  из  Калинина  или  даже  из  Москвы  приезжали  фото¬
корреспонденты,  то  вели  их  прямо  к  Терещенко.  И  никто  не  знал,
что  подторговывает  Герасим  ворованными  досками  вместе  с  дво¬
юродным  братом,  завхозом  с  лесопилки.  Деньги  Терещенко  «за¬
саливал»  до  лучших  времен.  Хотел  собрать  побольше,  купить  дач¬
ку  под  Москвой,  чтоб  хозяйство  только  его  собственное  было.
Под  Москвой  устроился  бы  на  работу,  сторожем  куда-нибудь,  да
торговал  бы  ягодами.
 Война  не  очень  взволновала  его.  Он  вспомнил  кадры  кинохро¬
ники,  помнил  здоровых  розовощеких  бойцов  в  крепких  сапогах,
в  касках  со  звездами.  А  танки,  а  конница!
 Он  не  смутился  и  после  того,  как  потянулись  через  село  от¬
ступающие.  Ночевали  у  него  командиры.  Ребята  молодые,  весе¬
лые.  «Не  бойся,  папаша,  —  говорили,  —  заманиваем  мы  немца,
как  француза  раньше».
 А  когда  орудийная  канонада  стала  доноситься  явственно,
Терещенко  вызвали  в  сельсовет.  Там  говорили  с  ним  инструк¬
тор  райкома  и  молодой  лейтенант  из  НКВД.
 Он  согласился.  Получил  пароль.  Теперь  оставалось  ждать.
Тугим  своим,  расчетливым  умом  он  прикинул,  что  деревушка  их
глухая,  маленькая.  Не  придут  сюда  немцы.  А  выгода  для  него
есть.  Прямая  выгода.  Если  прогонят  немцев,  то  за  такое  дело
орден  дадут,  почет  на  всю  жизнь.
 Немцы  действительно  не  пришли.  Один  раз  только  приехал
на  машине  усатый  офицер,  комендант  района,  с  ним  охрана  на
мотоциклах.  Немец  приказал  собрать  сход,  объявил  количество
поставок,  приказал  выбрать  старосту.  Мужики  молчали.  Немец
ощерился  как  кот,  начал  кричать.  Мужики  молчали.  Немец  вни¬
мательно  осмотрел  деревню.  Остановился  на  крытом  железом  до¬
ме  Терещенко.
 —  Кто  есть  хозяин  дизе  хауз?  —  комендант  ткнул  перчаткой
в  сторону  дома.
 Герасим  снял  шапку,  шагнул  вперед.
 —  Ой,  это  мой  дом  тов...  тьфу,  господин  начальник.
 —  Ты  есть  добрый  бауэр.  Ошень  хорош.  Ты  теперь  и  есть  ста¬
роста  Мезинофа.
 Ну  куда  теперь  деться?  Всю  ночь  прокрутился  Герасим,  за¬
снуть  не  мог.  Что  делать-то  теперь?
 А  потом  подали  ему  весточку:  мол,  ничего,  не  бойся,  даже
25*
 387

лучше  так.  Из  нового  положения  смог  Терещенко  извлечь  кое-
какую  пользу.  Опять  «подзасолил»  немного  денег.  Несколько  раз
приходили  к  нему,  называли  пароль.  Ночевали  и  уходили  утром.
Дело  было  неопасное:  ну  пришли,  попросились  поспать,  пустил,
кто  такие,  не  знаю.  Да  его  никто  и  не  спрашивал.  Немцев  не
было.  Приезжали  пару  раз  за  продуктами,  пили  в  избе  самогон,
закусывали,  все  дела.
 Но  однажды  подлетели  к  его  избе  санки.  Богатые,  с  ковровой
полостью,  с  резьбой  на  спинке.  А  кони-то,  кони!  Разбойники  чи¬
стые,  драконы.  Вылез  из  саней  человек  в  невиданной  форме.  Ге¬
расим  взглянул  —  и  обомлел.  Брат  двоюродный  Ефрем!  Но  дру¬
гим  стал,  совсем  другим.  Рожа  красная,  гладкая.  Из-под  широко¬
го  черного  ремня  выпирает  сытый  живот.  Стал  Ефрем  большой
шишкой  —  начальником  полиции.
 Обнялись  по-родственному,  как  подобает.  Потом  пили  водку,
настоящую,  довоенную,  из  старых  запасов.
 —  Конец  большевикам,  крышка.  Понял,  Герасим?  Немцы
уже  под  Москвой.  Со  дня  на  день  кончится  коммуния.  Сейчас,
брат,  дело  такое,  не  продешевиться  бы.
 Начальник  полиции  пил,  говорил  без  умолку,  хвастал  своими
связями,  доверием  немцев.  А  когда  захмелел,  показал  Герасиму
толстые  пачки  немецких  марок,  золотишко.  И  опять  Герасим  во¬
рочался  ночью,  все  прикидывал,  прогадал  или  нет?
 Утром  заложил  сани  и  поехал  к  брату  в  Пено.  Боязно,  ко¬
нечно,  рассказывать  было,  но  ведь  не  чужому.  Хоть  двоюродный
брат,  кровь-то  одна.
 Ефрем  сидел  в  кабинете  начальника  милиции.  Важный  сидел,
не  подступишься.  Но  родсгвеннику  уважение  сделал,  встал  на¬
встречу,  всех  из  кабинета  выгнал.
 Начал  Герасим  с  опаской.  Говорил  и  поглядывал  на  Ефрема,
тот  молчал,  сопел  только.
 —  Эх,  балда  ты,  дурень,  панек  лесной!  Не  понял  конъюнкту¬
ры.  —  Герасим  даже  подивился,  как  Ефремка-то  говорить  стал
книжно.  —  Не  понял  и  чуть  голову  свою  не  положил.  Ну  черт
с  тобой,  пойду  похлопочу  по-родственному.  Ты  здесь  пока  поси¬
ди,  покури.  —  Ефрем  вышел,  бросив  на  стол  пачку  зеленых  не¬
мецких  сигарет.
 Терещенко  сидел  и  ждал,  затягивался  трухлявыми  вонючими
сигаретами.
 Ефрем  пришел  минут  через  двадцать.  Пришел  не  один,  а  с
высоким  немцем  в  черной  шинели  и  с  черепом  на  фуражке.
 —  Пошли,  —  Ефрем  поправил  кобуру.
 —  Куда?
 —  Увидишь.
 388

Герасим  бочком  протиснулся  в  дверь,  стараясь  не  задеть  здо¬
ровенного  двухметрового  немца.
 —  Что  ж,  это  очень  интересно.  Очень.  Вы  молодец,  господин
Тараканов.  Курите.  —  Раух  протянул  Ефрему  пачку  в  цветной
обертке.
 Ефрем  осторожно  вытащил  сигарету,  прикурил.  Ароматный
дым  приятно  защекотал  горло.
 —  Я  вами  очень  доволен.  Вы  образцовый  начальник  полиции.
А  главное  —  вы  учитесь  думать.  Это  очень  верная  мысль  —  пе¬
ревербовать  вашего  брата.  Вы  очень  интересно  рассказали  о  нем.
Начертим  психологическую  схему.  Давайте  его  сюда.
 Минутку,  господин  Тараканов.  С  вами  поедет  унтерштурмфю¬
рер  Бунд.  Пусть  вашего  брата  проводят  сюда,  через  подвал.  Это
поможет  нам  дорисовать  последний  штрих  психологического  пор¬
трета  вашего  родственника...
 У  школы  Ефрем  повернул  к  входу.  Герасим  хотел  пойти  за
ним.
 —  Цурюк!
 Немец  крепко  схватил  его  за  руку.
 —  Лосс!
 Он  сильно  толкнул  Терещенко  в  спину.
 —  Шнеллер!
 Ноги  у  Герасима  стали  ватными  —  пропал!
 А  немец  торопил,  подталкивал  в  спину.
 Скользя  валенками  по  обледеневшим  ступенькам,  спустился
Герасим  в  подвал.  Под  низким  потолком  желтела  закопченная
лампочка.  Воздух  был  сыроватый  и  затхлый,  но  в  подвале  пахло
чем-то  знакомым.  Чем  —  Терещенко  так  и  не  понял.
 Из  распахнутой  двери  потянуло  горелым.  Он  взглянул  —  и  об¬
мер.  У  стены  человек  голый,  руки,  ноги  в  кольцах.  Двое  здоро¬
вых  немцев  в  серых  рубашках,  с  раскаленными  прутами.
 —  Ой,  мамочки,  —  зашептал  Герасим,  зацарапал  по  слизи
стены  руками.
 Пришел  он  в  себя  в  комнате.  Свет  мягкий,  табаком  души¬
стым  пахнет,  за  столом  немец-офицер,  сбоку  Ефрем.
 Здесь  уже  думать  не  приходилось.  Согласился  на  все.  Только
потом,  когда  с  Ефремом  домой  ехал,  вспомнил,  чем  в  подвале
пахло:  кровью.
 Он  выдал  трех  связных  и  радиста.  Сделал  это  аккуратно,  по-
крестьянски.  Так  же  аккуратно  пересчитывал  деньги.  Пересчитал
и  спрятал.  Ночью  к  нему  приезжали  из  зондеркоманды  Рауха,
предупреждали,  инструктировали.  Герасиму  пистолет  дали,  мало
ли  что.
 Теперь  он  знал  твердо:  не  ошибся,  правильно  выбрал.  Как-то
389

ехал  из  райцентра  по  шоссе,  встретил  колонну.  Танки,  танки,  бро¬
невики,  огромные  машины  с  солдатами.
 Сила,  техника.  Такую,  пожалуй,  не  сломишь.  Прав  Ефрем  —
конец  коммунии.
 Он  не  думал  о  тех,  кого  предал.  Не  думал,  что  сделают  с  ни¬
ми  в  подвале  школы.  Он  получал  деньги  и  прятал  их  в  обитый
жестью  ящик,  прятал  и  ждал.  Ждал  новых  людей  оттуда,  ждал
новой  улыбки  Рауха,  ждал  ароматных  сигаре!’  и  денег.  Он  не
знал,  что  все  четверо  умирали  молча.  Никто  не  назвал  адреса
человека,  к  которому  шли  на  связь...
 *  *  *
 До  темноты  они  пережидали  в  лесу.  От  мороза  трещали  де¬
ревья.  Казалось,  что  кто-то  балуется,  стреляя  из  пробочного  пу¬
гача.  Разведчики  сквозь  зубы,  чтоб,  не  дай  бог,  не  услышала  де¬
вушка,  материли  мороз,  войну  и  сволочь  старосту.
 Когда  вдалеке  подслеповато  замелькали  огоньки  Мезинова,
Симонов  дал  команду  двигаться.  Шли  гуськом,  след  в  след,
сугробы  на  поле  намело  до  пояса.  На  окраине  села  остано¬
вились.
 —  Стало  быть,  так,—  капитан  Симонов  снял  с  шеи  автомат,—
у  тебя,  Надя,  оружие  есть?
 —  Пистолет.
 —  Какой?
 —  ТТ.
 —  Отдай  его  мне.  На  таком  морозе  он  подвести  может.  Возь¬
ми  наган.  Умеешь  обращаться?
 —  Умею.
 —  Ты  пойдешь.  Назовешь  пароль  и  сделаешь  так,  чтоб  он  на
улицу  вышел.  Ну,  а  если  он  в  хате  не  один,  тогда  действуй  по
обстановке  и  помни,  что  у  тебя  семь  патронов.  Стреляй  и  беги.
Мы  будем  во  дворе,  прикроем.  Беги  в  лес,  в  бой  не  ввязывайся.
Ясно?  —  Семенов  протянул  ей  наган.
 —  Ясно.  —  Зина  взяла  оружие.  —  Так  я  пошла.
 —  Иди,  только  помни  —  мы  рядом.
 Она  сделала  несколько  шагов  и  словно  растаяла  в  темноте.
 —  Володя,  —  Симонов  повернулся  к  Павлову,  —  иди  за  ней.
В  случае  чего,  если  ее  ранят  или  еще  что...
 —  Есть,  командир.
 ...Вечером  в  ставню  постучали  —  робко,  еле  слышно.
 Герасим  сидел  распоясанный,  доедал  жареную  рыбу.  Он  чуть
не  подавился  от  неожиданности.  Матерясь,  он  встал,  пошел  отво¬
рять.
 390

—  Кого  еще?..
 —  Пустите  переночевать,  господин  староста.
 На  пороге  стояла  девушка.
 —  Это  тебе  гостиница,  что  ли,  дом  ночлежный?  Кто  такая?
Зайди-ка  в  избу.
 Он  повернулся,  шаркая  обрезанными  валенками,  пошел  в  ха¬
ту,  в  сенях  оступился...
 —  Тихо,  Терещенко,  тихо,  —  в  спину  уперлось  что-то  твер¬
дое,  —  стрелять  буду.  А  ну  одевайся!  Марш  на  улицу!
 У  сарая  их  ждали.  Трое  с  автоматами.
 —  Ребята,  я  ж  свой.  Свой,  ребята,  —  засуетился  Герасим,  —
в  хату  пошли,  там  поговорим.
 Вдруг  земля  завертелась,  сама  прыгнула  на  него,  он  только
почувствовал  холод  снега  и  потерял  сознание.
 Пришел  в  себя  Терещенко  от  резкого  запаха  спирта.  Поднял
голову,  огляделся.  Землянка  заброшенная,  на  столе  фонарь  го¬
рит,  разбрасывает  по  углам  причудливые  тени.  В  землянке  чет¬
веро.
 И  опять,  как  в  школе,  страх  стал  хозяином  всего  его  суще¬
ства.  И  он  говорил,  говорил,  боялся,  что  не  дадут  ему  расска¬
зать  все,  что  поставит  всей  его  жизни  точку  черный  автоматный
ствол.  Ничего  не  угаил  Терещенко.  И  Рауха  вспомнил,  и  Ефрема,
и  про  подвал,  и  о  тех  четвертых,  и  про  деньги.
 Покупал  себе  жизнь,  клялся,  божился.
 —  Все?  —  спросил  его  один,  в  полушубке,  перетянутый  пор¬
тупеей.
 —  Все,  да  я  же...
 —  Ладно,  потом  поговорим.  —  Командир  встал.  —  Пошли.
 Встали  все  четверо.
 —  Ты,  Зина,  побудь  здесь  пока,  подожди.  Не  надо  тебе  хо¬
дить.  Погода,  —  усмехнулся  командир.
 По  тому,  как  он  усмехнулся,  как  встал,  поправил  пистолет,
Герасим  понял:  «Конец».  Но  надежда  еще  жила.  Он  будет  жить,
обязательно  будет,  пусть  в  тюрьме,  в  лагере,  но  жить,  жить!
«Жить!»  —  кричала  каждая  клетка  его  большого  и  сильного  те¬
ла.  И  он  забился  в  крепких  руках,  заскреб  снег  валенками,  он
кричал  что-то,  стараясь  укусить  вонючую  шерсть  перчатки,  за¬
жавшей  ему  рот...
 Труп  Терещенко  бросили  на  дороге,  у  самой  околицы.  Всю
ночь  мела  поземка.  Утром  в  город  ехал  полицай  верхом,  уви¬
дел  —  торчит  валенок  из  сугроба,  откопал.  Долго  с  ужасом  смот¬
рел  на  знакомое  лицо  с  глазами,  покрытыми  синеватой  коркой
льда.
 391

*  *  *
 Борису  нужна  была  связь.  Связь  любой  ценой.  Без  связи  он
становился  беспомощным.  Он  чувствовал,  что  вся  операция,  все,
что  было  налажено  с  таким  огромным  трудом,  постепенно  теряет
свой  смысл.  Разведчик  без  связи  —  ничто.
 Его  радиста  запеленговали  во  время  сеанса.  Но  взять  не  смог¬
ли:  последнюю  пулю  радист  приберег  для  себя.
 По  партизанской  рации  Борис  передал,  что  нужна  связь,  и
начал  ждать,  но  никто  не  приходил.  Он  понимал,  что  где-то  вы¬
пало  звено  в  хорошо  пригнанной  цепочке.  Да,  Раух  был  сильный
враг.  Сильный  и  умный.  Трудно  было  узнать,  что  провалена
квартира  в  Мезинове.  Но  Борис  узнал  и  сумел  сообщить  об  этом
в  отряд.  Теперь  оставалось  ждать.
 «  *  *
 Зина  проснулась  и  еще  долго  лежала  с  закрытыми  глазами.
Вставать  не  хотелось.  Уж  очень  тепло  было  под  тяжелым,  кисло
пахнущим  шерстью  гулупом.  Наконец  она  открыла  глаза.  В  зем¬
лянке  пусто.  Только  маленькая  раскаленная  печка  смотрела  из
угла  красным  добрым  взглядом.
 Вот  уже  три  дня  она  в  отряде.  Начальник  разведки  капитан
Симонов  сказал  ей:  «Отдыхай  пока».
 Зина  лежала  и  думала.  Она  заново  пережила  все  то,  что  слу¬
чилось  с  ней  три  дня  тому  назад.  Какой  счастливой  была  она,
выйдя  на  рассвете  из  леса,  когда  под  ноги  лег  укатанный  санями
проселок.  Как  ей  хотелось  быстрее  добраться  до  явки,  сесть  у
печи,  расстегнуть  пальто,  почувствовать  жар  раскаленных  кирпи¬
чей!  Разве  могла  она  подумать,  что  именно  там  ждала  ее  смерть?
Только  теперь  она  поняла,  что  такое  работа  во  вражеском  тылу.
Любая  случайность,  один  неосторожный  шаг  —  и  конец.  Первое
серьезное  задание,  словно  первый  экзамен,  только  оценки  здесь
ставят  пулями.
 Ей  спасли  жизнь  ее  товарищи.  Она  вспомнила  посиневшее  от
холода  лицо  Володи,  побелевшие  непослушные  его  губы.  Какой
он  смешной  и  какой  все  же  хороший  парень!  Ждал  ведь,  замерз
совсем,  а  ждал.  На  такого  можно  положиться  в  любом  деле.  Зи¬
на  очень  обрадовалась,  когда  угнала,  что  им  предстоит  работать
вместе.
 Заскрипела  дверь,  в  землянку  вкатился  клуб  пара.
 —  Надя,  к  капитану!  —  крикнул  кто-то  с  порога.
 «Это  меня.  Значит,  пора».
 Землянка  капитана  была  рядом,  в  нескольких  шагах.  У  ее
392

двери  бессменно  дежурили  разведчики.  Навстречу  ей  поднялся
начальник  разведки.
 —  Садитесь.  Мы  связались  с  Большой  землей.  Сегодня  вы
пойдете  па  задание.  Слушайте  внимательно.  —  Капитан  накло¬
нился  над  картой.
 ♦  *  *
 Часа  в  три  в  кабинет  Рауха  ввалился  полузамерзший  поли¬
цай.  Гауптштурмфюрер  выслушал  его  сбивчивый  рассказ  о  смер¬
ти  Терещенко.  Он  ничем  не  выдал  своего  волнения.  Только  паль¬
цы  рук  нервно  бегали  по  сукну  стола.  Раух  ждал  этого:  исчезно¬
вение  полицая  Федосова,  в  котором  Терещенко  признал  бывшего
работника  милиции,  проливало  свет  на  это  убийство.
 Совершенно  ясно,  что  Федосов  был  партизанским  агентом.  Хо¬
рош  же  этот  болван  Тараканов,  принимает  в  полицию  черт  знает
кого!
 Вчера  Раух  получил  шифровку  из  Берлина.  Ему  сообщили,  что
именно  здесь  работает  очень  опытный  и  хорошо  законспириро¬
ванный  советский  разведчик.  Раух  без  этой  шифровки  догады¬
вался  об  этом.  Ясно,  что  радист  с  Завокзальной  улицы  был  свя¬
зан  с  резидентом.  Но  его  так  и  не  удалось  взять  живьем.
Штурмфюрер  Фрике,  руководивший  задержанием,  получил  пулю
в  живот  и  потерял  еще  четверых.
 Раух  был  слишком  опытным  контрразведчиком,  чтобы  не  по¬
нять,  к  кому  шли  выданные  Терещенко  люди.  У  русского  рези¬
дента  нет  связи.  Он  мечется,  ищет  ее.
 Ну  что  ж!  Надо  ему  помочь.  Надо  заставить  разведчика  пой¬
ти  на  человека  Рауха.  Тогда-то  и  начнется  та  партия,  ради  кото¬
рой  его  прислали  сюда  из  Берлина.
 Раух  закурил,  встал  из-за  стола,  подошел  к  окну.  День  ухо¬
дил.  Заваленная  снегом  улица  становилась  неуютной,  чужой.
Скорей  бы  разделаться  с  этим  резидентом  —  ив  Берлин.  Уютный,
пахнущий  кофе  и  табаком  ночной  Берлин.
 «Совсем  раскис,  —  разозлился  Раух,  —  так,  пожалуй,  и  за¬
пить  можно».
 Он  подошел  к  столу,  нажал  кнопку  звонка.
 —  Обер-лейтенанта  Франка  ко  мне,  —  бросил  вытянувшемуся
в  дверях  шарфюреру.
 Франк  вошел  через  пять  минут.  Свежий,  улыбающийся,  эле¬
гантный  Счастливчик  Франк,  как  звали  его  в  абвере.
 Раух  уже  не  раз  мысленно  благодарил  шефа  за  такого  по¬
мощника.  Франк  оказался  большим  специалистом  в  агентурной
работе.
 393

—  Садитесь,  Курт,  —  приветливо  улыбнулся  Раух,  —  садитесь
и  слушайте.  У  меня  есть  план...
 *  ♦
 Вороньи  вопли,  однообразные  и  унылые,  плыли  над  оврагом.
Раньше  здесь  была  свалка  —  из  снега  торчали  остатки  самых  не¬
ожиданных  предметов:  сломанная  спинка  кровати,  жестяная  тру¬
ба  и  еще  что-то,  что  когда-то  носило  имя  и  имело  определенное
назначение.
 Зина  с  овражьего  горба  смотрела  на  город.  Он  лежал  рядом,
в  каких-то  полутора  километрах.  Она  специально  вышла  именно
сюда.  Идти  дорогой  —  значит  встретить  полицаев  прямо  у  шлаг¬
баума,  на  городской  заставе.  Правда,  документы  у  нее  были  на¬
дежные,  но  чем  черт  не  шутит,  лучше  не  рисковать  зря.  Пришлось
ей  и  Володе  Павлову  прошагать  по  лесу  не  один  километр.
 —  Ну,  я  пошла,  —  обернулась  она  к  Володе.
 —  Ни  пуха  тебе...
 —  К  черту!
 —  Осторожно,  слышишь?
 —  Ага.
 —  Я  серьезно...
 —  Я  тоже...
 Она  осторожно,  стараясь  не  упасть,  начала  спускаться  в  ов¬
раг.  Город  пропал,  только  остов  водокачки  уперся  в  зимнее
пасмурное  небо.  Она  шла  мимо  мусорных  куч,  мимо  поваленных
заборов  и  обгорелых  или  сожженных  дотла  домов.
 Шла  осторожно,  словно  хотела  втиснуться  в  стены.  Прохожих
почти  не  было.  Только  раз  попался  ей  навстречу  старик  в  рваном
ватнике.  Как  же  отыскать  Первомайскую  улицу,  нареченную  ны¬
не  Вермахтштрассе?  В  голове  бился  голос  Симонова:  «Запомни,
ты  должна  вести  себя  как  местная,  ни  у  кого  ничего  не  спра¬
шивай.  Выйдешь  на  площадь,  пойдешь  по  Берлинштрассе,  повер¬
нешь  на  Спасскую,  и  второй  поворот  налево».
 Вот  она,  площадь.  Обыкновенная,  такая  же,  как  у  сотен  дру¬
гих  маленьких  городков,  —  разбитые  кирпичные  лабазы,  двух¬
этажный  дом,  в  котором  раньше,  видимо,  был  горисполком.
На  угловом  доме  табличка  —  «Берлинштрассе».
 «Значит,  теперь  на  Спасскую,  а  там...»
 —  Хальт!
 Сзади  трое.  Шинели  мышиного  цвета,  на  груди  полумесяцами
бляхи,  руки  на  автоматах.  «Военные  жандармы».  На  секунду,
только  на  одну  секунду  стало  жарко,  кровь  прилила  к  лицу.
 —  Аусвайс,  —  рявкнул  один  из  жандармов,  видимо  старший.
 394

Медленно,  стараясь  сдержать  дрожь  в  руках,  расстегнула
пальто,  достала  платок,  развязала,  показала  паспорт  и  пропуск.
 Жандарм  медленно  рассматривал  документы.  Уж  слишком
медленно  и  внимательно.  А  сердце  отсчитывало  секунды.  Тук-тук!
Тук-тук!  Тук-тук!
 Наконец  он  закрыл  паспорт,  протянул  Зине.
 —  Вег!
 По-поросячьи  завизжал  снег  под  тремя  парами  сапог.  Зцна
оглянулась.  Они  шли  уверенно,  твердо,  как  хозяева.  Эх,  сейчас
бы  из  автомата,  длинно,  по  этим  широким  спинам,  перетянутым
ремнями...
 Второй  поворот  налево.  Дом  номер  шесть.  Вывеска,  написан¬
ная  плохой  масляной  краской.  «Починка  велосипедов,  примусов,
замков».  Стрелка,  указывающая  на  истертые  кирпичные  ступень¬
ки.  Дверь,  обитая  клеенкой,  торчащие  клочья  войлока.
 Звякнул  колокольчик  над  дверью.  Маленькая  комната  без
окон,  гора  металлического  хлама.  В  углах  горят  три  керосино¬
вые  лампы.  Из-за  верстака  поднимается  невысокий  старичок.  Се¬
денький,  глазки  быстрые,  бородка  реденькая.
 «Ой,  на  дьячка  похож.  Неужели  не  тот?»
 —  Здравствуйте.
 —  Здравствуй,  девушка.
 —  Мне  бы  Афанасия  Никитича.
 —  Я  Афанасий  Никитич  буду,  проходи,  садись.
 Зина  села  на  испачканный  ржавчиной  табурет.  Старичок  мол¬
чал,  только  смотрел  на  нее  цепко,  изучающе.
 —  Чем  могу  полезен  быть?  Может,  ремонт  какой?
 —  Я,  Афанасий  Никитич,  от  вашей  тетушки.  Она  просила
передать  вам  «Днепр-5».
 —  Значит,  «Днепр-5»,  говоришь?  Долго  же  тетушка  привета
не  передавала.  Ну  как  там,  дочка?
 —  Хорошо  все.  Скоро  наступать  начнут,  совсем  скоро.
 —  Ну,  дай-то  бог.  Вот  что,  дочка,  на...  —  Афанасий  Никитич
протянул  Зине  маленькую  капсулу,  —  на,  там  разберут.  Только
ты  ее  донеси,  слышишь,  донеси.  Важно  это  очень.
 —  Донесу,  —  Зина  протянула  руку,  —  счастливо.
 —  Тебе  счастливо,  дочка.  А  другой  раз  придешь,  неси  при¬
мус  или  керосинку  какую,  поняла?
 —  Поняла,  —  улыбнулась  Зина.
 Через  час  она  без  приключений  добралась  до  леса.
 —  Ах,  Зина,  —  обрадованно  улыбнулся  Володя,  —  поморозила
ты  меня  совсем  опять.
 Зина  посмотрела  на  него  и  внезапно  расхохоталась  звонко  и
радостно.
 395

*  *  *
 Ее  взяли  у  вокзала.  Подошли  двое,  один  молча,  не  глядя,  су¬
нул  в  карман  ее  документы,  второй  толкнул  в  спину.
 —  Вег!
 «Все»,  —  оборвалось  где-то  под  самым  сердцем.  Почему-то  ей
стало  жарко.  Так  жарко,  словно  на  улице  по  крайней  мере  ап¬
рель.
 Она  шла  мимо  домов,  мимо  лабазов  на  базарной  площади.
А  сзади  шла  ее  смерть,  скрипела  снегом  под  сапогами,  дымила
вонючей  сигаретой.
 «Вот  ты  и  попалась.  Бежать?  Да  куда  побежишь?  Сзади  не¬
мец  с  пистолетом,  на  каждом  углу  полицаи.  Только  спокойнее,
только  спокойнее!»
 Вот  здание  гестапо.  Замерло  сердце.  Неужели  сюда?  Из  геста¬
по  не  выходил  живой  никто.  Прямо  к  дверям  ведет  протоптан¬
ная  в  снегу  дорожка.  Еще  несколько  шагов.  Раз,  два.  Три.  Че¬
тыре.  Все.
 —  Вег!
 И  опять  толкнул  немец  в  спину.  Нет,  ведут  не  в  гестапо.  Так
куда  же?  Ну  все  равно.  Лишь  бы  не  сюда.
 Ее  привели  в  комендатуру,  заперли  в  подвале.  Как  мучитель¬
но  долго  тянется  время.  В  темной  бетонной  клетушке  темнота.
Воздух  сырой,  затхлый.
 Зина  ощупала  скользкие  от  слизи  стены.  Нет,  не  выбраться
из  каменного  мешка.  Темнота.  Мучительная,  страшная!  А  за
дверью  неизвестность.  Ну  ничего.  Соберись,  подумай.  Она  снова
прошла  весь  свой  путь  от  леса  до  вокзала.  Все  правильно,  ника¬
ких  ошибок.  Документы  у  нее  надежные.  Может  быть,  провока¬
тор  выдал?  Нет,  этого  не  может  быть.  Даже  в  отряде  никто,  кро¬
ме  начальника  разведки  и  Володи,  не  знает,  куда  она  пошла.  Так
в  чем  же  дело?
 Темнота.  И  неизвестность  за  дверью.
 Где-то  совсем  рядом  капала  вода.  Если  закрыть  глаза  и  не
думать  о  том,  где  сейчас  находишься,  может  показаться,  будто
только-только  отгрохотал  весенний  малый  дождь  и  капли,  стекая
с  водостока,  глухо  плюхаются  в  большую  деревянную  бочку,  по¬
ставленную  специально  для  дождевой  воды.  Маленькой  она
очень  любила  ее  пить.  Ей  казалось,  что  в  дождевой  воде  све¬
жесть  облаков  и  яркость  солнца.
 Как  давно  это  было!..  А  рядом  с  бочкой  лавочка.  Ее  сделал
Димка,  и  вечерами  они  сидели  на  ней,  тесно  прижавшись  друг
к  другу.  Все-таки  самый  лучший  город  на  свете  Талдом.  Он  зе¬
леный,  приземистый,  тихий.  Особенно  летом,  когда  над  ним  ви-
396

сит  звенящее  знойное  марево.  Увидит  ли  она  Талдом?  Нет,  не
нужно  думать  об  этом.  Еще  ничего  не  известно.
 Почему  ей  так  жарко?  От  волнения?  Здесь  влажно  и  жарко,
и  вода  капает.  Наверное,  это  не  кладовая.  Здесь  раньше  был  душ.
А  в  Дубне  вода  зеленая-зеленая.  Это  от  деревьев.  Какие  мысли
глупые  лезут!  И  вдруг  она  совершенно  отчетливо  поняла,  что
случилось  непоправимое.  В  любую  минуту  распахнется  дверь,
и  шагнет  она  навстречу  своей  смерти.  А  какая  она  будет,  ее
смерть?  Легкая  —  выведут  к  оврагу,  и  поставит  пистолетный
ствол  точку  в  конце  ее  жизни,  или  пытать  будут,  мучить?
 А  как  она  поведет  себя?  Ведь  смерть  все-таки.  Нет,  они  не
увидят  ее  страха.  Умереть  надо  молча  и  гордо.  И  вдруг  ей  стало
мучительно  жаль  себя.  И  глаза  стали  мокрыми...
 За  дверью  шаги  растоптали  тишину.  Скрипнул  заржавевший
запор.  Тусклый  свет,  вползший  в  дверь,  показался  ослепительно
ярким.  Она  зажмурилась.
 —  Выходи,  —  дыхнул  перегаром  голос.
 Она  открыла  глаза.  Они  привыкали  к  свету  постепенно,  а  ко¬
гда  привыкли,  то  Зина  заметила,  что  зрение  ее  стало  намного
зорче,  чем  раньше.  Она  теперь  замечала  крохотные,  совсем  неза¬
метные  вещи.  Нет,  не  вещи  даже,  а  просто  штрихи,  на  которые
раньше  никогда  бы  не  обратила  внимания.
 И  все  увиденные  мелочи,  будь  то  растоптанный  окурок
или  едва  уловимая  щербатина  стены,  казались  ей  прекрасными.
Прекрасным  казался  и  свет  лампы,  затянутой  паутиной  и  зага¬
женной  мухами,  и  выбитые  ступеньки,  и  коридор,  пахнущий
сортиром  и  карболкой  и  тем  специфическим  запахом  казенных
присутствий,  который  невозможно  ничем  вытравить.  Все  это  ка¬
залось  прекрасным  и  необычайным  потому,  что  все  это:  и  кори¬
дор,  и  стены,  и  лампочку  —  она  видела  последний  раз.
 Вот  та  самая  дверь,  за  которой  решится  ее  судьба.
 Комната,  стол.  За  столом  маленький  человечек  с  рысьими
глазами,  в  обсыпанном  перхотью  пиджаке.  А  за  его  спиной  ог¬
ромный,  в  три  цвета  плакат.  Немецкая  семья  ужинает;  папа
в  жилетке,  морда  лоснится,  мама  с  затейливой  прической,  дочка
в  коричневой  формочке,  сын-солдат  (видимо,  в  отпуске)  и  улыба¬
ющаяся  курносая  румяная  девушка  в  русском  национальном
костюме.  Стол  от  еды  ломится.  А  внизу  аршинными  буквами:
«Мама,  мама!  Я  очень  довольна,  живу  в  немецкой  семье  как
родная...»
 —  Не  реви,  дура!  —  взвизгнул  человечек.  —  Радуйся,  в  Гер¬
манию  поедешь.  Жить  станешь,  как  люди.
 И  сразу  обмякли  ноги.  Горячая  радость  припала  к  сердцу.
Вот  в  чем  дело,  ну  мы  еще  посмотрим.
 397

Ее  вытолкали  во  двор.  Там  уже  было  сотни  две  девушек.
Немцы,  нещадно  ругаясь,  строили  их  в  колонну  по  четыре.  Слы¬
шались  глухие  удары  прикладов,  плач.
 —  Пошел,  —  раздалась  команда  где-то  в  голове  колонны,
конвой  вывел  их  на  улицу.
 Шли  молча,  только  всхлипывали  девушки  да  тявкали  овчар¬
ки  по  сторонам  колонны.
 На  вокзале  у  разбитого  и  наспех  залатанного  досками  перро¬
на  товарный  поезд.  На  площадках  охрана,  на  крыше  пулемет.
Их  начали  рассовывать  по  вагонам.  Зине  повезло  —  в  ее  вагоне
было  сравнительно  свободно.  Видимо,  немцы  «укомплектуют»
его  на  следующей  остановке.
 Она  села  на  пол.  Под  потолком  тускло  горел  огарок,  везде
темные  силуэты  людей.  Зина  чисто  автоматически  пошарила  по
полу.  Что  такое?  Одна  из  досок  немного  отходила.  Зина  просу¬
нула  руку,  еще  не  понимая  зачем.  Решение  пришло  позже.  Она
даже  не  поверила  своему  счастью.
 Поезд  тронулся.  Тогда  Зина  стала  на  колени  и  потянула  дос¬
ку  на  себя.  Нет,  одной  не  справиться.
 —  Девушки,  помогите!
 Теперь  уже  десяток  рук,  обдирая  ногти,  тянули  доску.  Она
медленно  начала  поддаваться.  Скрип  оторванной  доски  показался
оглушительным.  Они  замерли.
 —  Надо  еще  одну  оторвать.  Узко  очень,  —  сказал  кто-то.
 Теперь  весь  вагон  тянул  проклятую  доску.
 Под  ногами  клубилась  морозная  мгла.  Ветер  вталкивал  в  ва¬
гон  грохот  колес.
 —  Нужно  спиной  к  ходу  поезда,—  сказала  одна  из  девушек.—
Кто  первый?
 Зина  села,  опустила  ноги  в  отверстие.  Еще,  еще  немного.  Вне¬
запно  ее  рвануло,  потащило  по  земле,  она  больно  ударилась  го¬
ловой  о  что-то  жесткое.  И  прежде  чем  потерять  сознание,  поду¬
мала:  «Лишь  бы  не  был  опущен  крюк  у  последнего  вагона».
 Очнулась  она  от  холода.  Поезд  давно  ушел.  Ветер  раскачи¬
вал  в  вышине  огромные  звезды.  Она  перевернулась  на  бок,  опи¬
раясь  руками  о  землю,  встала.  Пошатываясь,  сделала  первые  ша¬
ги,  поскользнулась  и  покатилась  под  откос,  в  глубокий  снег.
 В  отряд  она  вернулает.  через  два  дня.  А  на  следующее  утро
она  опять  шла  в  город.  Борису  нужна  была  связь.  Связь  любой
ценой.
 Сколько  раз  потом  ты  приходила  на  задание?  Пять?  Десять?
Двадцать?  Много.  Носила  в  кулаке  узенькие  ленточки  шифровок.
Прятала  в  снегу  оврага  старый  примус.  Сколько  раз  ей  прихо¬
дилось  показывать  документы  жандармам,  патрулям,  полицаям.
398

Разве  можно  просто  так  взять  и  рассказать,  что  чувствует  че¬
ловек,  ежедневно  идущий  на  смерть?  А  ведь  она  разная,  смерть
на  войне.  Конечно,  страшно  подниматься  в  атаку.  Страшно,  но
легче  —  ты  не  один.  Разведчик  борется,  а  если  надо  —  гибнет
в  одиночку.  Без  друзей,  без  имени.  Очень  трудно  идти  на  смерть,
когда  тебе  всего  лишь  девятнадцать.  Но...  помнишь  заявление,
которое  ты  писала,  вступая  в  комсомол?  Помнишь  присягу  на
площади  в  Талдоме?  Помнишь.  Поэтому  и  идешь.  Днем,  ночью  —
когда  прикажут.  Идешь  на  задание.  Ведь  ты  разведчица,  ты
комсомолка!
 ♦  *  ♦
 Деревня  Масловка  маленькая  совсем.  Дворов  двадцать.  Зимой
до  нее  добраться  трудно,  метель  дорогу  заносит.  Делится  Маслов¬
ка  на  две  части  —  низовую  и  верхнюю.  Это  потому,  что  больше
половины  домов  на  скате  холма.
 Евдокиин  двор  на  отшибе  стоит.  У  самой  дороги.  Дед  ее  и
отец  кузнецами  были.  Заметными  в  деревне  людьми.  Потом  отец
умер,  и  кузня  опустела.  Муж  ее  Семен  шофером  в  колхозе  рабо¬
тал.  Погиб  давно,  еще  в  финскую.  А  она  жила  солдатской  вдовой.
Правда,  бывало,  пожалеет  кого  по-бабьи,  но  это  все  случайно
было  и  нечасто.  Замуж  не  шла,  справлялась  с  хозяйством  одна.
А  тут  война.  До  замужества  разве,  когда  все  мужики  кто  в  лес
к  партизанам,  кто  на  фронт.
 Конечно,  плохо  одной.  Тем  более  что  детей  у  Евдокии  не
было.  Зимними  вечерами  тоскливо  становилось.  Тогда  заводила
она  патефон  —  все  человеческий  голос.
 Как-то  поздно  вечером  раздался  стук  в  ставню.  Время  было
позднее,  страшно  стало  Евдокии,  но  ничего  не  поделаешь,  пошла
отворять.  На  пороге  стоял  мужчина  в  рваной  шинели.
 —  Пусти  переночевать,  хозяйка!
 —  А  ты  кто  будешь?
 —  Из  плена  я  бегу.
 Евдокия  посторонилась,  пропустила  гостя.  В  горнице  рассмот¬
рела  его  как  следует.  Худой,  оборванный,  грязный,  обросший.  За¬
щемило  сердце,  жалко  стало,  больно.  Засуетилась,  накрыла  на
стол.  Гость  ел  жадно,  чуть  не  давился,  видно  было  сразу,  давно
не  ел  горячего.  Уж  утром,  за  чаем,  стал  о  себе  рассказывать.  Сам,
мол,  из  Москвы,  зовут  Андрей,  старший  лейтенант,  попал  в  ок¬
ружение,  потом  в  плен,  бежал.  А  вот  сейчас  добирается  до  ли¬
нии  фронта,  а  там  —  к  своим.  Несмотря  на  позднее  время,  Ев¬
докия  истопила  баньку,  дала  Андрею  белье,  чистое,  мужнино.
А  потом  ночью  несколько  раз  подходила  к  его  кровати,  смотрела
399

на  него  и  вздыхала  тяжело.  Ой,  сколько  же  горя  война  эта  при¬
несла!
 А  утром  случилась  беда.  Заболел  Андрей,  забился  в  жару.
Все  стонал,  скрипел  зубами  да  команды  кричал,  воевал  с  кем-
то.  Неделю  болел.  Евдокия  совсем  с  ног  сбилась.  Поила  Андрея
отварами,  питье  ему  освежающее  готовила.  Потом  дело  на  по¬
правку  пошло.  Но  слаб  еще  был,  Андрей,  слаб.
 Как-то  зашла  Евдокия  к  соседу  Петру  Лукичу  Брагину.  Рас¬
сказала  ему  об  Андрее.  Петр  Лукич  мужик  был  большого  ума,
не  сказал  он  соседке  ничего.  А  как  смеркать  начало,  увидела
Евдокия,  что  Лукин  к  лесу  подался.  На  следующее  утро  он  за¬
шел  к  Евдокии.
 —  Ты,  соседка,  передай  своему  постояльцу,  что  с  ним  кой-
какие  люди  поговорить  хотят.  Как  сил  наберется,  ты  мне  скажи.
 ♦  *  ♦
 Немцы  приехали  в  село  часов  в  десять  утра.  Оцепили.  По  ха¬
там  побежали  полицаи.  Начали  сгонять  всех  к  старой  конюшне.
 Разведчики  зуевского  отряда  залегли  на  опушке  леса,  уви¬
дели,  как  внезапно  вспыхнуло  село.  Сразу  с  обоих  концов.
 —  Бегом  в  отряд!  —  крикнул  Борис  Соколов  одному  из  бой¬
цов.  —  Доложи  командиру!
 Борис  до  крови  искусал  губы.  Нет  ничего  страшнее  видеть,
как  гибнут  люди,  и  чувствовать  собственное  бессилие.  Из  горя¬
щей  деревни  вырвались  грузовики  с  немцами.
 —  Ушли,  гады!  —  чуть  не  плача,  крикнул  Борис.  —  Бегсм,
ребята,  в  деревню.
 Человек  лежал  на  снегу  в  метрах  сорока  от  сгоревшей  конюш¬
ни.  Борис  наклонился,  перевернул  его.
 —  Жив.
 Человек  дышал  трудно,  с  хрипом,  лицо  в  копоти,  без  бровей
и  ресниц,  волосы  сожжены.  Он  был  единственный,  кто  спасся  из
горящей  конюшни.  В  воздухе  до  тошноты  пахло  горелым  мясом.
 —  Ваша  фамилия?
 —  Сиваков  Андрей  Никитич.
 —  Звание?
 —  Старший  лейтенант,  начальник  штаба  второго  батальона
174-го  стрелкового  полка  22-й  стрелковой  дивизии.
 —  Какое  училище  вы  окончили?
 —  Одесское  пехотное.
 —  В  каком  году?
 —  В  1939  -м.
 —  Идите,  я  вас  вызову.
 400

Андрей  Сиваков  поднялся  и  вышел  из  землянки.
 —  Ну,  как  думаешь,  Арсений  Иванович,  —  повернулся  на¬
чальник  разведки  к  командиру  отряда,  —  врет  или?..
 —  А  что  гадать?  Запросим  Большую  землю.
 —  Запросили,  все  сходится.  Действительно,  старший  лейте¬
нант  Сиваков  пропал  без  весги  во  время  июльских  боев.
 —  Тогда  давай  на  деле  его  проверим.  Только  ты  с  него  глаз
не  спускай.
 *  *  sfc
 Зина  вернулась  в  отряд  на  рассвете.  Не  заходя  к  себе  в  зем¬
лянку,  пошла  к  начальнику  разведки.  Капитан  что-то  писал.
 —  А,  Надя,  ну  как?
 —  Принесла.
 —  Молодец!  Буду  ходатайствовать  перед  штабом  фронта  о
награде,  к  ордену  тебя  представим.
 —  Ой,  спасибо!
 —  Это  тебе  спасибо.  Ты  сколько  раз  ходила?  Десять?
 —  Девять,  товарищ  капитан.
 —  Ну,  значит,  пойдешь  еще  один  раз,  десятый.  Радистку
к  ним  проводишь.  Ты  теперь  для  другого  нужна  будешь.  А  пока
иди  отдыхай.  Скоро  работы  много  будет,  наши  начинают  насту¬
пать.
 Зина  радостно  вышла  из  капитанской  землянки.  Неужели
правда  она  получит  орден?  Вот  тогда  бы  вернуться  в  Талдом,
ну  хоть  под  Первое  мая.  Эх,  хорошо  бы  пройтись  в  новом  платье,
что  перед  экзаменами  шила,  а  на  нем  орден!  А  мать-то  как
обрадуется...  Орден  —  это  не  шутка.  Их  сосед  вернулся  с  финской
с  орденом,  так  на  него  народ  бегал  смотреть.
 Внезапно...  Нет,  этого  не  может  быть.  Но  откуда  же  она  зна¬
ет  этого  человека?  Талдом.  Конечно,  Талдом.  Капитан  ясногла¬
зый,  молодой,  с  орденом  и  со  шрамом.  Вот  же  он  стоит  с  двумя
ребятами  из  взвода  разведки.  Так  же  улыбается,  белозубо,  весело
и  глаза  такие  же.
 Нет,  этого  не  может  быть.
 Черт  его  знает  как,  но  Франк  почувствовал  чей-то  взгляд.
Стоп,  откуда  он  знает  эту  девку?  Цепкая  память  разведчика  не
могла  подвести  его.  Нет,  это  девка  явно  видела  его  где-то,  но
где?  Он  еще  раз  оглянулся  на  нее.
 ...Его  ведут  мимо  нее  ребята  из  НКВД,  он  также  мазнул  по
ее  лицу  холодными,  как  льдинки,  глазами,  улыбнулся  так  же
криво...
 «Ах,  черт.  Ну  конечно,  это  девка,  которая  в  Талдоме  прово¬
жала  меня  до  столовой».
 2J  Приложение  к  журналу  «Сельская  молодежь*,  т.  2 	401

—  Ну,  я  пошел,  —  Франк  кивнул  партизанам,  —  еще  раз  спа¬
сибо,  ребята.
 —  Ничего,  Андрюха,  еще  повоюем.
 Франк  спокойно,  внешне  спокойно  пошел  к  крайней  землянке.
 «Ну  конечно,  она  его  узнала.  Теперь  надо  уходить.  Как  мож¬
но  быстрее.  Сразу  в  лес».
 —  Ребята,  —  подбежала  Зина  к  разведчикам,  —  кто  это?
 —  Андрей,  новенький.  Всего  неделю  в  отряде.
 —  Ребята,  это  шпион.  Я  его  знаю.
 —  Да  брось  ты!
 Франк  был  уже  в  нескольких  шагах  от  землянки.  Зина  рас¬
стегнула  кобуру  одного  из  разведчиков,  выдернула  наган.
 —  Стой!  Стой,  стрелять  буду!
 «Влип...»  —  Франк  рванул  из  кармана  «вальтер».  Не  целясь,
вполоборота  два  раза.  Трах-трах!  Один  из  разведчиков  охнул  и
повалился  на  бок,  Франк  побежал  к  лесу.  Он  знал,  что  его  един¬
ственный  союзник  —  быстрота.  Сзади  застучал  автомат.  Пули,
шипя,  взбивали  вокруг  снежные  фонтанчики.
 Франк  бежал  легко.  Ему  не  мешал  снег,  сказывалась  долгая
тренировка.  Но  он  знал,  что  такого  темпа  ему  хватит  еще  минут
на  пятнадцать.  Он  не  оглядывался,  знал,  что  за  ним  гонятся.
Конечно,  они  постараются  взять  его  живым.  Пусть  попробуют.
Он  обернулся  на  бегу,  вскинул  пистолет,  но  в  это  время  о  его
плечо  словно  сломали  бамбуковую  палку.  Он  увидел  исполинскую
звезду  и  упал,  еще  секунду  чувствуя  лицом  приятный  холод
снега.
 —  У  вас  всего  лишь  две  возможности,  —  начальник  разведки
тяжело  опустился  на  табуретку  рядом  с  кроватью  Франка,  —  мы
имеем  право  расстрелять  вас  как  шпиона,  как  русского,  предате¬
ля  Родины.  Но  есть  еще  одна  возможность:  если  вы  немецкий
разведчик,  вас  отправят  в  штаб  фронта.  Выбирайте.
 Франк  устало  закрыл  глаза.  «Все,  вот  и  кончилась  твоя  карь¬
ера,  Счастливчик  Франк.
 —  Пишите,  —  Франк  приподнялся  на  локтях,  —  меня  зовут
Курт  Франк,  я  обер-лейтенант  абвера,  работал  в  зондеркоманде
гауптштурмфюрера  Рауха,  возглавлял  спецотдел  проверки  рус¬
ского  населения...
 ♦  *  *
 Зина  шла  в  десятый  раз  по  знакомой  дороге.  Только  теперь
они  с  Володей  вели  в  город  радистку.  Когда  их  познакомили,
402

Зина  никак  не  могла  поверить,  что  это  разведчица.  Маленькая,
тоненькая,  как  школьница.  Рацию  они  разобрали,  положили  на
дно  мешков,  сверху  продукты.  Кто  спросит  —  ходили  по  деревням,
вещи  на  продукты  меняли.  Шли  опять  мимо  свалки,  оврагом,
И  вроде  все  хорошо,  как  вдруг  напоролись  на  двух  пьяных  поли¬
цаев.
 —  Эй,  стой,  кто  такие?
 —  Мы,  дяденьки,  местные,  со  Спасской  мы.
 —  Ходили  продукты  выменивать,  —  заголосила  Зина.
 —  Спекулянты?
 —  Да  какие  мы  спекулянты?  Мы  от  голода,  дяденьки.
 —  А  ну  покажи,  что  там  у  вас  за  продукты,  —  полицай  рва¬
нул  мешок  из  Володиных  рук.
 Зина  похолодела  вся.  «Ну,  конец».  Она  видела,  как  Володя
опустил  руку  в  карман  полушубка.  Полицай  сунул  руку  в  ме¬
шок,  вытащил  сверток,  развернул.
 —  Гляди,  сало.
 —  А  у  меня,  дяденька,  —  подскочила  Зина,  —  самогонка  есть,
я  вам  ее  отдам,  а  вы  уж  нас  домой  пустите,  а  то  там  все  с  голо¬
да  помрут.
 Она  вытащила  из  своего  мешка  бутылку  разбавленного  спир¬
та.  Второй  полицай  вырвал  ее  из  рук  девушки,  откупорил,  по¬
нюхал.
 —  Ладно,  идите,  только  еще  раз  попадетесь...  —  Он  сжал  здо¬
ровенный  волосатый  кулак.
 Остановились  они  только  улицы  через  три.  Зина  расстегнула
пальто  и  прислонилась  к  стене.  Ноги  отказали,  стали  совсем  не¬
послушными,  по  спине  ползла  горячая  струйка.  Так  она  простоя¬
ла  минуты  две,  потом  наклонилась,  зачерпнула  ладонью  горсть
снега.
 —  Пошли,  ребята,  —  повернулась  она  к  своим  спутникам.
 ♦  *  ❖
 Войска  Калининского  фронта  начали  наступление.  Орудия
прошли  вражескую  оборону,  танки  гусеницами  переламывали  фа¬
шистские  пушки,  давили  дзоты.  И  как  ни  сопротивлялся  враг,
он  не  мог  остановить  могучий  наступательный  порыв  Советской
Армии.
 Для  разведчиков  наступила  самая  горячая  пора.  Штаб  фрон¬
та  требовал  данные.  Они  нужны  были  ежедневно,  ежечасно.
 Зина  и  Володя  Павлов  целые  дни  проводили  в  прифронтовых
деревнях,  выдавали  они  себя  за  брата  и  сестру,  пробирающихся
26*
 403

к  родным  в  Осташков.  Да  никто  и  не  спрашивал.  Немцам  было
не  до  них.  Оборона  трещала,  русские  нажимали  по  всему  фронту.
 По  дорогам  шли  свежие  части,  они  должны  были  закрыть
порыв.  Володя  и  Зина  считали  машины,  танки,  транспортеры,
пушки.  Внимательно  разглядывали  опознавательные  знаки.  Еже¬
дневно  они  приносили  в  отряд  сведения,  так  необходимые  фронту.
 Одну  из  ночей  они  провели  у  Володи  дома.  Ушли  утром.
А  часа  через  два  около  деревни  Митино  натолкнулись  на  эсэсов¬
ца  Рауха.  Он  сначала  отпустил  их,  но  выдал  Тараканов.
 Их  пытали  долго  и  изощренно.  Они  молчали.  Они  были  силь¬
нее  палачей  в  черных  шинелях,  сильнее  их,  вооруженных  шты¬
ками  и  автоматами,  сильнее  боли.
 Зина  лежала  на  спине.  Все  ее  существо  восставало  против
мучительной  боли.  Откуда-то  надвигалась  на  нее  бездонная  чер¬
нота.  Шуршали  снежинки  где-то  рядом,  совсем  близко.  Проис¬
шедшее  отодвинулось  далеко-далеко,  стало  сном.  И  неожиданно
ушла  чернота.  Солнце  позолотило  синеву  неба.  Дубна,  зеленая
бездонная  Дубна  здесь,  рядом.  Подними  голову  и  увидишь  кры¬
ши  родного  Талдома.
 Но  вдруг  опять  темнота,  и  на  этот  раз  навсегда.
 ♦  *  *
 Так  погиб  Человек.  И  не  было  траурного  салюта,  не  звучал
реквием,  не  было  прощальных  речей.  Сначала  было  скорбное
молчание  у  запорошенных  снегом  саней,  потом  маленький  мра¬
морный  обелиск  на  площади,  потом  улица  ее  имени,  школа  ее
имени,  имя  ее  в  памяти  всех...
 ♦  *  ♦
 В  основу  повести  положены  подлинные  судьбы  и  события.
Но  это  произведение  нельзя  расценивать  как  точно  документаль¬
ное.  Наряду  с  подлинными  героями  в  нем  действуют  и  люди
вымышленные.
 Очень  трудно  через  много  лет  восстановить  картину  далекого
прошлого.  Поэтому  автору  пришлось,  безусловно,  прибегнуть
к  целому  ряду  художественных  домыслов.
 Но  имя  героини  подлинно.  Так  же,  как  подлинна  ее  корот¬
кая,  но  прекрасная  жизнь.

КОРОТКО  ОБ  АВТОРАХ
 Михаил  Александрович  ШОЛОХОВ  —  выдающийся  советский
писатель  —  родился  24  мая  1905  года  на  хуторе  Кружилином
станицы  Вешенской  Области  Войска  Донского  (ныне  Камен¬
ская  обл.).
 Детство  и  юность  писателя  совпали  с  такими  революционны¬
ми  и  социальными  преобразованиями  в  России,  которые  навсе¬
гда  определили  дальнейшую  судьбу  М.  А.  Шолохова,  его  место
в  литературе.
 Грозный  1920  год  переломный  в  его  биографии.  Вчерашний
гимназист  Михаил  Шолохов  становится  бойцом  продовольствен¬
ного  отряда  —  пулеметчиком.  Приходилось  ему  работать  инспек¬
тором,  но  самые  яркие  воспоминания  тех  лет  —  участие  в  боях
против  кулацко-белогвардейских  банд  на  Дону,  которое  стало
боевым  крещением  писателя.
 В  конце  1922  года  Шолохов  переезжает  в  Москву  и  пробует
себя  на  литературном  поприще.  Вскоре  в  газете  «Юношеская
правда»  появляется  его  фельетон  «Испытание».  А  через  год  мос¬
ковская  газета  «Молодой  ленинец»  опубликовала  рассказ
М.  А.  Шолохова  «Родинка».  Вторым  печатным  рассказом  моло¬
дого  писателя  был  «Пастух»,  опубликованный  на  страницах  жур¬
нала  «Сельская  молодежь»  (тогда  он  назывался  «ЖКМ»  —
«Журнал  крестьянской  молодежи»),  В  редакции  нашего  журна¬
ла  Шолохов  работал  литконсультантом  в  отделе  писем.
 Большим  событием  в  жизни  писателя  был  выход  первой  кни¬
ги  в  1926  году  —  сборника  «Донские  рассказы».  Книга  написа¬
на  по  следам  событий,  которые  были  у  всех  на  памяти,  —  граж¬
данская  война,  первые  годы  становления  Советской  власти  на
Дону,  классовая  борьба,  которая  расслаивала  не  только  общест¬
во  в  целом,  но  и  отдельные  семьи;  дети  шли  против  отца,  брат
поднимал  руку  на  брата.
 Не  случайно  предисловие  к  этой  книге  написал  А.  С.  Серафи¬
мович.  «Донские  рассказы»  сразу  же  привлекли  к  себе  присталь¬
ное  внимание  не  только  формальным  литературным  мастер¬
ством  —  острым  сюжетом,  поэтикой  донского  говора,  фольклор¬
ной  насыщенностью.  Книга  привлекла  внимание  прежде  всего
правдивостью  в  изображении  классовой  сущности  кулаков  и  бе¬
логвардейцев,  верным  показом  расслоения  общества  и  ожесто¬
ченной  борьбы  после  гражданской  войны.
 Гражданская  война  была  слишком  ярким,  многосторонним
и  значительным  событием,  чтобы  исчерпать  себя  в  сборнике  рас¬
сказов,  каким  бы  значительным  он  ни  был  сам  по  себе.  И  в
1925  году,  по  приезде  в  станицу  Вешенскую,  где  писатель  жи¬
вет  и  поныне,  М.  А.  Шолохов  берется  за  грандиозный  по  своему
замыслу  труд  —  пытается  воссоздать  в  литературном  произведе¬
нии  одно  из  самых  сложных  десятилетий  России  —  с  1912  по
1922  год.  Период  первой  мировой  войны,  Великой  Октябрьской
социалистической  революции,  гражданской  войны.  В  результате
405

этого  замысла  родился  один  из  самых  популярных  в  советской
литературе  романов  —  роман  «Тихий  Дон».  Первая  и  вторая  кни¬
ги  были  опубликованы  в  1928  году,  третья  —  в  1929—1932  го¬
дах.  Полностью  роман  был  закончен  спустя  пятнадцать  лет:
четвертая  книга  вышла  в  1937—1940  годах.
 Как  уже  говорилось,  в  своем  романе  М.  А.  Шолохов  описы¬
вает  период,  ограниченный  десятью  годами.  Но  глубина  и  сила
изображения,  количество  привлеченного  материала  по  истории
революции  и  гражданской  войны  делают  роман  «Тихий  Дон»
значительно  шире.  В  нем  писатель  как  бы  прослеживает  неумо¬
лимую  логику,  развитие  в  историческую  закономерность  граж¬
данской  войны.  Здесь  слиты  воедино  и  пафос  невиданных  собы¬
тий  и  любовь  к  крестьянину-воину,  к  преображающей  силе  тру¬
да,  к  природе  родного  Дона,  к  образной  речи  казаков  и  к  поэ¬
зии  народной  жизни.
 М.  А.  Шолохова  интересуют  представители  самых  различных
слоев  и  групп  —  участников  революции  и  гражданской  войны.
Но  центральное  место  в  обширной  картине  исторических  собы¬
тий  в  романе  «Тихий  Дон»  занимает  драма  семьи  Мелеховых.
И  это  не  случайно.  В  драме  обыкновенной  казацкой  семьи  отра¬
жена,  по  существу,  закономерность  и  сложность  исторического
развития:  трагедия  Григория  Мелехова  —  художественное  отра¬
жение  одного  из  социальных  конфликтов  эпохи  перехода  от  ка¬
питализма  к  социализму.
 Писатель  убедительно  показывает,  что  революция  проникает
не  только  в  общественную  жизнь,  она  касается  каждой,  отдель¬
но  взятой  семьи  и  накладывает  свой  отпечаток  на  отношения
самых  близких  людей  в  казацких  семьях  не  с  точки  зрения
кровного  родства,  а  с  точки  зрения  общественно-политических
взглядов.  Стремительный  водоворот  революции  и  гражданской
войны,  в  который  попал  Григорий  Мелехов,  суровые  испытания,
сквозь  которые  он  прошел,  остановили  его  на  простой,  казалось
бы,  мысли:  прошлое  обречено,  к  нему  больше  нет  возврата.  Од¬
нако  окончательно  порвать  с  прошлым  Мелехову  не  под  силу:
сословные,  собственнические  предрассудки  не  дают  ему  полно¬
стью  разглядеть  великой  правды  нового.  История  поставила  вы¬
бор  перед  человеком  —  только  с  народом  или  против  него.  Иного
пути  нет.  Трагический  итог  жизни  Григория  Мелехова  подведен
именно  в  тот  момент,  когда  он  окончательно  решил  для  себя,
по  какую  сторону  баррикад  ему  быть.
 Величайшие  социальные  перемены,  совершаемые  в  России  и  на
Дону,  происходят  не  сами  по  себе.  Их  главным  двигателем  яв¬
ляется  революционный  народ.  И  писатель  путем  сопоставления
народных  судеб  с  судьбами  отдельно  взятых  семей  —  Мелехо¬
вых,  Коршуновых,  с  одной  стороны,  и  Листницких  —  с  другой,  —
показывает  всю  сложность  социальных  преобразований,  их  исто¬
рическую  закономерность  и  непримиримость.  Художественная
мысль  автора  при  этом  неразрывно  связана  с  мыслями  и  чаяния¬
ми  простого  народа.  Во  многом  этому  способствует  и  мастерство
психологического  анализа,  которым  М.  А.  Шолохов  владеет  без¬
укоризненно,  и  глубина  философских  раздумий  автора,  утверж¬
дающих  величие  и  красоту  борьбы  за  новый  мир,  и  проникно¬
венная,  страстная  лиричность,  без  которой  трудно  представить
себе  «Тихий  Дон»,  пронизанная  верой  в  торжество  созидатель¬
ного  начала  над  разрушительным.
 406

В  романе  «Тихий  Дон»  обращают  на  себя  внимание  и  средства
художественной  выразительности:  острый  динамичный  сюжет,
эпический  параллелизм,  помогающий  писателю  при  помощи  изо¬
бражения  явлений  природы  глубже  проникнуть  в  настроения
многих  людей,  усилить  глубину  психологического  анализа.  Нель¬
зя  пройти  мимо  тех  особенностей  народно-героического  эпоса
в  романе  и  широкого  привлечения  автором  фольклорно-песенно¬
го  материала,  помогающего  значительней  и  рельефней  выписать
массовые  сцены  романа,  наделив  каждый  персонаж  присущей
только  ему  одному  речевой  характеристикой.  Все  это  вместе
взятое  делает  роман  М.  А.  Шолохова  при  всей  его  эпичности
глубоко  лиричным,  философским  романом.
 Параллельно  с  работой  над  романом  «Тихий  Дон»,  материал
для  которого  был  как  бы  уже  отстоявшимся  и  осмысленным  пи¬
сателем,  М.  А.  Шолохов  работал  над  романом  «Поднятая  цели¬
на»,  события  которого  разворачивались  на  глазах  у  писателя,
и  еще  нельзя  было  с  уверенностью  дописать  биографию  глав¬
ных  героев,  потому  что  ликвидация  кулачества  очень  часто  при¬
нимала  форму  вооруженной  борьбы,  в  которой  гибли  лучшие
люди,  борцы  за  переустройство  деревни.
 Новый  этап  классовой  борьбы  определил  в  романе  «Поднятая
целина»  и  новую  расстановку  классовых  сил.  Общество  на  До¬
ну  по-прежнему  было  разделено  на  два  непримиримых  лагеря  —
бедняцко-середняцкий  и  кулацко-белогвардейский,  но  уже  в  со¬
вершенно  другом  соотношении.  В  годы  гражданской  войны,
как  это  показано  в  романе  «Тихий  Дон»,  белогвардейцы  и  ку¬
лаки  еще  могли  увлечь  за  собой  казачество,  в  период  коллек¬
тивизации  все  симпатии  казачьей  массы  на  стороне  Советской
власти.
 Революционный  переворот  в  деревне  проходил  в  острой  и  на¬
пряженной  борьбе,  в  которой  черпали  нравственную  силу  и  креп¬
ли  духовно  положительные  герои  «Поднятой  целины»  —  Давы¬
дов,  Нагульнов,  Кондрат  Майданников,  Ипполит  Шалый.  И  на¬
оборот,  люди,  выступившие  против  народа  (Островное,  Полов¬
цев),  приходят  к  своему  полному  нравственному  опустошению.
Борьба  нового  со  старым  в  «Поднятой  целине»  приняла  более
скрытые  формы,  когда  не  всегда  можно  было  распознать  своего
классового  врага,  когда  в  душах  даже  бедняков,  Кондрата  Май-
данникова,  например,  происходит  мучительное  преодоление  жа¬
лости  к  «своему  добру».
 В  то  же  время  писатель  с  творческим  пониманием  показывает
в  «Поднятой  целине»  роль  партии  как  политического  и  органи¬
зационного  коллектива,  дающего  мощный  толчок  для  развития
отдельной  личности.  В  эту  историческую  эпоху  перестраивалась
не  только  экономика,  ломались  и  перестраивались  семейно-быто¬
вые  отношения,  складывавшиеся  веками,  и  заслуга  М.  А.  Шоло¬
хова  в  том,  что  он  с  присущим  ему  мастерством  правдиво  вос¬
создает  развернутые  описания  нравственного  состояния  своих
героев.
 Отражение  жизни  в  наиболее  отчетливых,  исторически  обуслов¬
ленных  переломных  моментах  —  отличительная  черта  писателя.
 Чутьем  большого  художника  предчувствуя  войну,  Михаил
Александрович  говорил  в  марте  1939  года  на  XVIII  съезде  пар¬
тии:  «Если  враг  нападет  на  нашу  страну,  мы,  советские  писа¬
тели,  по  зову  партии  и  правительства  отложим  перо  и  возьмем
407

в  руки  другое  оружие,  чтобы...  летел  и  разил  врага  и  наш  сви¬
нец,  тяжелый  и  горячий,  как  наша  ненависть  к  фашизму!»
 В  годы  Великой  Отечественной  войны  Михаил  Александрович
Шолохов  публикует  очерки,  публицистические  статьи,  разоблача¬
ющие  звериную  сущность  фашизма.  Этому  же  посвящен  и  его
рассказ  «Наука  ненависти»  (1942).  В  годы  войны  М.  А.  Шолохов
печатает  отрывки  из  романа  «Они  сражались  за  родину».
 Творчество  М.  А.  Шолохова  неразрывно  связано  с  историей
русского  народа:  Великая  Октябрьская  социалистическая  рево¬
люция  и  гражданская  война  нашли  свое  отражение  в  романе
«Тихий  Дон»,  роман  «Поднятая  целина»  посвящен  коллективи¬
зации,  «Они  сражались  за  родину»  —  роман  о  Великой  Отечест¬
венной  войне.  Но  и  после  войны  Михаил  Александрович  как  бы
держит  руку  на  пульсе  времени:  публицистические  статьи  «Свет
и  мрак»,  «Слово  о  родине»  призывают  всех  честных  людей
сплотиться  в  борьбе  за  мир.  Гуманистической  верой  в  челове¬
ка  проникнут  рассказ  «Судьба  человека»,  напечатанный  в  газе¬
те  «Правда»  31  декабря  1956  года  и  1  января  1957  года.  Очень
точно  сказал  об  этом  рассказе  литературовед  В.  Гура:  «Нацио¬
нальная  гордость  и  достоинство  русского  человека,  выносли¬
вость,  душевная  человечность  его,  непокорность  и  неистребимая
вера  в  жизнь,  в  свою  Родину,  в  свой  народ  —  вот  что  типизиро¬
вано  Шолоховым  в  поистине  русском  характере  Андрея  Соколо¬
ва.  В  рассказе  «Судьба  человека»  вновь  раскрылась  народность
шолоховского  таланта,  громадная  сила  его  жизнеутверждающе¬
го  искусства,  великий  гуманизм  писателя-патриота,  вера  в  свой
народ,  в  его  будущее».
 Михаил  Александрович  Шолохов  единственный  писатель,  по¬
лучивший  крупнейшие  премии  мира  —  Ленинскую  и  Нобелев¬
скую.  Сейчас  М.  А.  Шолохов  в  расцвете  творческих  сил,  он  за¬
канчивает  роман  «Они  сражались  за  родину».  Главы  из  этого
романа  писатель  обещал  предоставить  журналу  «Сельская  мо¬
лодежь».

Юлиан  Семенович  СЕМЕНОВ  родился  в  Москве  в  1931  году.
После  окончания  Института  востоковедения  работал  лаборантом
у  выдающегося  советского  востоковеда  И.  М.  Рейснера,  брата  ле¬
гендарной  Ларисы  Рейснер  —  революционерки,  журналистки,
оставшейся  в  памяти  поколений  как  комиссар  из  пьесы  Вс.  Виш¬
невского  «Оптимистическая  трагедия».  Работая  в  МГУ,  Юлиан
Семенов  начал  сотрудничать  в  журнале  «Огонек».  В  качестве
специального  корреспондента  «Огонька»  он  улетел  в  Афгани¬
стан.  Там,  работая  на  первой  советской  промышленной  выставке
в  Кабуле,  он  собрал  материалы  к  своему  первому  роману  —
«Дипломатический  агент».  Уже  в  этом  первом  романе  Ю.  Семе¬
нов  взял  за  основу  подлинный  исторический  факт  —  историю
первого  русского  дипломата  в  Афганистане  —  поляка  Ивана  Вит-
кевича,  человека  поразительной  судьбы:  осужденный  царским
судом  за  участие  в  подпольном  обществе  «Черные  братья»,
четырнадцатилетний  мальчик  был  сослан  в  бессрочную  солдат¬
чину,  и  здесь  с  помощью  русской  интеллигенции  стал  выдаю¬
щимся  востоковедом.  Можно  считать,  что  в  этой  первой  книге
Юлиана  Семенова  явственно  проявилась  тенденция  всего  его
дальнейшего  творчества:  в  основе  всех  его  романов  и  повестей
лежат  подлинные  исторические  события,  подлинные  персонажи,
реальные  факты.
 Диапазон  писательской  и  человеческой  увлеченности  Семено¬
ва  поразительно  широк.  После  опубликования  в  издательстве
«Молодая  гвардия»  его  первого  исторического  романа,  он  уле¬
тает  в  Сибирь  и  там  проводит  долгие  месяцы  вместе  с  первыми
комсомольцами  —  строителями  железной  дороги  Абакан  —  Тай¬
шет.
 В  журнале  «Знамя»  появляются  его  большие  циклы  рассказов
«Будни  и  праздники»  и  «Пять  рассказов  из  жизни  геолога  Ря¬
бининой».  Рассказы  эти  были  широко  отмечены  в  печати,  пере¬
ведены  на  многие  иностранные  языки.
 Потом  Северный  полюс,  дни  и  ночи,  проведенные  вместе  с  по¬
лярными  летчиками.  Родилась  повесть  «При  исполнении  слу¬
жебных  обязанностей»,  напечатанная  в  журнале  «Юность».
 Затем  поездки  с  вагоном  «Литературной  газеты»  на  Дальний
Восток,  полет  в  ОАР,  Ирак  и  Ливан  в  качестве  спецкора  «Сме¬
ны»,  работа  в  Хельсинки  на  Всемирном  фестивале  молодежи
и  студентов.  За  эту  работу  Юлиан  Семенов  был  награжден  По¬
четной  грамотой  и  нагрудным  значком  ЦК  ВЛКСМ.
 После  этого  Семенов  «исчезает»  из  литературной  жизни  —  он
«работает»  стажером  в  уголовном  розыске.  Отсюда  —  его  по¬
весть  «Петровка,  38»,  широко  известная  нашим  читателям.
 Снова  полет  на  Дальний  Восток.  Работа  в  архивах  Хабаров¬
ска,  Красноярска,  Владивостока.  Журнал  «Молодая  гвардия»
печатает  роман  Семенова  «Пароль  не  нужен».  С  этого  романа
и  родился  герой  всех  последующих  романов  Юлиана  Семенова  —
чекист,  большевик,  дзержинец  —  Максим  Максимович  Исаев  —
Штирлиц.
 Журнал  «Смена»  печатает  роман  Семенова  «Майор  Вихрь»  —
Максим  Максимович  Исаев  появляется  в  романе  ненадолго,  но
всем  читавшим  эту  книгу  запомнилась  драматическая  сцена
встречи  помощника  майора  Вихря  —  Коли  со  своим  отцом,  Исае¬
вым,  действующим  в  гиммлеровском  штабе  под  фамилией  Штир¬
лица.
 409

И  снова  поездки.  В  качестве  специального  корреспондента
«Правды»  Юлиан  Семенов  во  Вьетнаме,  у  партизан  героического
Лаоса,  в  Японии,  США,  Сингапуре,  Австралии,  Западном  Берли¬
не,  на  Борнео,  в  ГДР.
 Журнал  «Москва»  печатает  третью  книгу  из  его  цикла  ро¬
манов  об  Исаеве  —  «Семнадцать  мгновений  весны».  Как  и  в  дру¬
гих  его  романах,  сюжет  построен  на  фактах,  привлечено  гро¬
мадное  количество  архивного  материала,  советской  и  иностран¬
ной  библиографии.
 Юлиан  Семенов  известен  читателям  и  как  журналист,  и  как
новеллист:  пользуются  справедливой  любовью  читателей  его  по¬
вести  «Дунечка  и  Никита»,  «Он  убил  меня  под  Луанг  Прабан-
гом»,  его  публицистическая  работа  —  «Вьетнам,  Лаос,  1968».
 У  книг  Семенова  —  добрая  судьба:  почти  все  его  произведе¬
ния  перенесены  на  «язык»  экрана.  Фильм  «Майор  Вихрь»  удо¬
стоен  высшей  премии  на  Всесоюзном  фестивале;  его  вещи  изда¬
ны  в  ГДР,  США,  Великобритании,  Испании,  Венгрии,  Польше,
ФРГ,  Чехословакии,  Японии,  Болгарии.
 Сейчас  Юлиан  Семенов  работает  над  новым  романом.  Главы
из  этого  нового  романа  будут  опубликованы  на  страницах  жур¬
нала  «Сельская  молодежь».

Иван  Григорьевич  ПАДЕРИН  родился  15  января  1918  года
в  семье  рабочего.  Детство  будущего  военного  писателя  прошло
на  прииске  Богословка  Тисульского  района  Кемеровской  области.
Отец  его  был  первостроителем  Советской  власти  в  таежной  Си¬
бири.
 Четырнадцати  лет  Иван  Падерин  начал  работать  в  типографии
газеты  «Приисковый  рабочий»,  которая  издавалась  на  централь¬
ном  руднике,  и  одновременно  продолжал  учиться.  После  окон¬
чания  десятилетки  по  рекомендации  райкома  ВЛКСМ  он  был
направлен  в  Москву  на  курсы  пионерских  работников.
 В  1939  году  Иван  Падерин  стал  членом  Коммунистической
партии  и  перед  самой  войной  был  избран  секретарем  Купин-
ского  райкома  комсомола  Новосибирской  области.
 В  эти  годы,  являясь  секретарем  одного  из  крупнейших  в  Ба-
рабинской  степи  райкомов  ВЛКСМ,  Иван  Падерин  активно  за¬
нимается  воспитанием  сельской  молодежи,  учит  ее  и  постоянно
учится  сам.  Он  заочник  Новосибирского  педагогического  инсти¬
тута  и  начиная  с  1936  года  публикует  свои  первые  очерки  и
рассказы.
 Война  застала  Ивана  Падерина  на  экзаменационной  сессии
в  Новосибирске.  Отсюда  в  первые  недели  войны  в  составе  Си¬
бирской  дивизии  ок  отправился  на  фронт  вместе  с  комсомоль¬
ским  активом  области.
 Боевой  путь  политрука,  а  затем  замполита  полка  и  инструк¬
тора  политотдела  легендарной  62-й  армии  Ивана  Григорьевича
Падерина,  путь  воина  и  коммуниста,  отмеченный  девятью  пра¬
вительственными  наградами,  —  этот  путь  начался  в  боях  под
Москвой,  он  проходил  через  Мамаев  курган  в  Сталинграде  и  за¬
кончился  штурмом  имперской  канцелярии  в  Берлине,  в  самом
логове  фашизма.
 Находясь  в  течение  всех  лет  войны  на  передовой,  в  гуще  фрон¬
товых  событий  и  принимая  личное  участие  в  проведении  бое¬
вых  операций,  постоянно  изучал  Иван  Падерин  характеры  одно¬
полчан,  воспитывал  в  них  стойкость  и  мужество,  преданность
идеям  коммунизма.  Вероятно,  именно  поэтому  образы  солдат
и  офицеров,  вставших  насмерть  у  стен  Москвы  и  Сталинграда,
освободивших  от  фашистской  чумы  родную  землю  и  порабощен¬
ные  народы  Европы  и  водрузивших  Знамя  Победы  в  Берлине,
образы  непобедимых  советских  воинов  стали  главными  героями
в  творчестве  писателя.
 После  войны  Иван  Григорьевич  Падерин  окончил  Военно¬
политическую  академию  имени  Ленина  и  продолжает  службу
в  рядах  Советской  Армии.  Одновременно  он  активно  занимается
литературной  деятельностью,  пишет  очерки,  рассказы,  повести.
 В  1947  году  выходит  в  свет  первая  большая  его  повесть
«Записки  офицера».  Книга  «На  главном  направлении»  (1948)  бы¬
ла  тепло  встречена  критикой.
 «Понимание  общей  обстановки,  преодоление  ограниченности
наблюдателя  только  одного  участка  линии  фронта  помогло  авто¬
ру  записок  выразить  то  чувство  оптимизма,  веры  в  победу,  ко¬
торым  живут  его  герои,  а  с  ним  и  весь  народ»,  —  писал  в  «Ли¬
тературной  газете»  в  статье  «Во  славу  Родины»  известный  писа¬
тель  П.  Сажин.  Книга  Ивана  Падерина  была  внимательно  прочи¬
тана  критиками  и  отмечена  как  незаурядное  явление  в  нашей
литературе  о  войне.
 411

В  1949  году  И.  Падерин  принят  в  члены  Союза  писателей
СССР.
 Следующие  книги,  «Сквозь  огонь»  (1954)  и  «В  огне  Сталингра¬
да»  (1958),  названия  которых  говорят  уже  сами  за  себя,  расска¬
зывают  о  воинском  подвиге,  о  первых  суровых  годах  великой
битвы  с  фашизмом.  Книги  эти  носят  строго  документальный
характер,  так  же  как  документальны  и  их  герои,  принимавшие
непосредственное  участие  в  сражениях,  —  от  простого  солдата
до  командарма.  Зорким  глазом  художника  увидел  политрук  Па¬
дерин,  как  в  самые  тяжелые,  трагические  дни  для  нашей  страны
рождался  всенародный  героизм,  как  мужало  и  крепло  мастер¬
ство  воинов,  как  ковалась  будущая  победа.  Изображая  повсе¬
дневный  ратный  труд  солдата,  автор  стремится  не  только  прав¬
диво  передать  фронтовую  атмосферу  тех  лет,  но  прежде  всего
исследует  психологические  истоки  подвига,  рассказывает  гряду¬
щим  поколениям  о  высоком  воинском  духе,  небывалом  патрио¬
тическом  взлете,  объединившем  в  дни  великих  испытаний  рож¬
денных  и  воспитанных  революцией  советских  людей.  И  в  этом
особая  ценность  книг  И.  Падерина.  Они  неоднократно  переизда¬
вались  в  нашей  стране  и  за  рубежом.
 Заключительным  этапам  Великой  Отечественной  войны  посвя¬
щен  роман  Ивана  Григорьевича  Падерина  «Когда  цветут  камни».
В  1960  году  он  печатался  в  журнале  «Молодая  гвардия»,
а  в  следующем  году  вышел  отдельной  книгой.  События,  положен¬
ные  в  основу  романа,  во  многом  документальны  и,  можно  ска¬
зать,  автобиографичны.  Действие  романа  развивается  на  далеком
таежном  прииске,  откуда  уходят  на  фронт  герои  повествования,
в  штабе  армии,  на  передовой,  в  ставке  Гитлера.
 Используя  богатейшие  фактические  материалы:  секретные
документы  ставки  Гитлера,  протоколы  допросов,  автор  рисует
впечатляющую  картину  разложения  и  падения  «третьего  рейха»,
последних  дней  его  главарей.  Но  основная  линия  романа  —  дра¬
матическая  судьба  семьи  Корюковых.  Славный  боевой  путь  про¬
ходят  старший  сын  Максим  Корюков  и  его  сестра  Варя,  стано¬
вится  предателем,  власовцем  младший  сын  Василий,  дни  и  но¬
чи  не  выходит  из  шахты  старый  Фрол  Максимович,  добывая
Родине  золото.  Тяжелые  испытания  выпали  на  долю  Максима.
Его  полк  наступает  на  главном  направлении,  штурмует  цитадель
фашизма  имперскую  канцелярию,  последнее  убежище  фюрера.
Гибнут  многие  друзья  Максима,  любимая  девушка,  сам  он  тя¬
жело  ранен.  И  в  этой  последней  схватке  с  озверевшим  врагом,
в  остром  столкновении  судеб  и  характеров  —  кульминация  ро¬
мана.
 Автор  создает  запоминающиеся  образы  генерала  Бугрина  (ве¬
роятно,  прообразом  для  него  послужил  командующий  62-й  армии,
ныне  Маршал  Советского  Союза  В.  И.  Чуйков),  солдата  Лени
Прудникова,  разведчика  Николая  Турова,  мечтавшего  поймать
Гитлера  и  нашедшего  его  полусожженный  труп,  и  многих  дру¬
гих.
 Как  и  в  прежних  книгах,  жестокая  правда  войны  служит
И.  Падерину  поводом  для  глубокого  раскрытия  характера  совет¬
ского  человека,  характера  целого  поколения,  отстоявшего  в  жес¬
токой  и  неравной  борьбе  завоевания  социалистического  общества.
Роман  «Когда  цветут  камни»  выдержал  несколько  изданий,  и
412

в  этом  свидетельство  его  высоких  идейных  и  художественных
достоинств.
 В  1965  году  Иван  Григорьевич  Падерин  выпускает  сборник
рассказов  «Мои  друзья»,  а  в  1966-м  —  сборник  повестей  «Комдив
бессмертных».  Герой  повести  «Комдив  бессмертных»,  давший
название  сборнику,  ныне  живущий  в  Москве,  —  Алексей  Оч¬
кин.
 В  дни  Сталинградской  битвы,  а  позже  на  Курской  дуге  этот
удивительный  человек,  тогда  еще  юноша,  совершил  немало  герои¬
ческих  подвигов,  каждый  из  которых  достоин  высоких  наград.
Но  не  всем  дано  в  жизни  совершить  невероятное,  дважды  за¬
крыть  собой  вражеский  пулемет.  Необычайной  судьбе  этого  че¬
ловека  и  посвящена  повесть,  которая  публикуется  в  нашей  кни¬
ге  «Подвиг».
 Иван  Григорьевич  Падерин  много  ездит  по  стране,  ведет  боль¬
шую  общественную  работу,  часто  встречается  с  читателями.  Мно¬
гие  его  читатели  служат  в  рядах  Советской  Армии.  Он  постоян¬
но  изучает  жизнь,  учится  у  жизни,  пишет  о  наших  современни¬
ках.  Но  главной  темой  его  творчества  была  и  остается  тема
мужества,  тема  солдатского  подвига.
 В  1967  году  выходит  в  свет  книга  «Доверие»,  в  1970  году  —
повесть  «Земля  не  терпит  робких».  Последняя  книга  —  это  био¬
графическая  повесть  о  Василии  Ивановиче  Чуйкове,  знаменитом
советском  военачальнике,  под  чьим  руководством  Падерин  про¬
шел  в  годы  войны  от  Волги  до  Берлина.  И  в  прежних  своих
книгах  автор  стремился  раскрыть  характер  полководца,  расска¬
зать  о  судьбе  возвышенной  и  прекрасной.  Создавая  биографиче¬
скую  книгу  о  человеке,  имя  которого  хорошо  известно  совре¬
менникам,  легко  было  сбиться  на  описание  парадных  сторон  био¬
графии,  на  описание  известных  сражений  и  побед.  Однако  автор
пошел  по  пути  раскрытия  психологических  качеств  характера,
тех  невидимых  порой  черт,  которые  выковали  этот  характер  и
сделали  его  достойным  подражания.
 На  рабочем  столе  Ивана  Григорьевича  Падерина  сотни  писем,
огромная  масса  материалов,  наметки  и  наброски  будущих  произ¬
ведений.  Много  и  тщательно  работая  над  словом,  писатель  охотно
делится  своим  опытом  с  молодыми  литераторами..  На  протяже¬
нии  нескольких  лет  он  заведовал  отделом  прозы  журнала  «Мо¬
лодая  гвардия»,  он  постоянный  руководитель  творческих  семи¬
наров  писательской  молодежи,  участвовал  в  создании  «Истории
Великой  Отечественной  войны»,  руководит  военной  комиссией
Союза  писателей  РСФСР.  И  всюду  —  и  за  рабочим  столом,  и  на
трибуне  писательского  съезда  —  он  певец  великого  солдатского
подвига.

Эдуард  Анатольевич  ХРУЦКИЙ  —  москвич.  Родился  в  1933  го¬
ду  в  семье  военнослужащего.  Как  это  нередко  бывает,  его  лите¬
ратурное  творчество  тесно  связано  с  биографией.  Здесь  нет  ни¬
чего  странного.  Хруцкий  пишет  о  том,  что  очень  хорошо  знает,
что  близко  его  сердцу.  Он  служил  в  армии,  долго  путешествовал
по  стране,  работая  старшим  техником  лесоустроительной  экспеди¬
ции.  В  середине  шестидесятых  годов  уехал  на  целину  и  стал
работать  в  газете  «Молодой  целинник».  Эдуард  Хруцкий  —
спортсмен,  боксер,  а  сейчас  —  судья  республиканской  категории.
 Именно  потому  его  повести  и  рассказы  о  спорте,  и  прежде
всего  о  боксерах,  так  легко  читаются,  хотя  вопросы,  которые
писатель  поднимает  в  своих  произведениях,  не  так  уж  просты,
как  может  показаться  на  первый  взгляд.  Прежде  всего  Эдуарда
Хруцкого  интересует  тема  мужества  и  чести  советского  спортс¬
мена.  Именно  рассказу  о  этих  качествах  наших  боксеров-ветера¬
нов  и  посвящена  документальная  повесть  о  Николае  Королеве.
Называется  она  —  «Секунданты,  за  ринг!».  Писателя  волнует
и  тема  патриотического  воспитания  нашей  молодежи.  Ей  посвя¬
щена  повесть  «Продолжение  подвига»  и  «Девушка  из  города
башмачников»,  публикуемая  в  настоящем  томе.
 Более  трех  лет  работал  Эдуард  Хруцкий  над  этим  небольшим
по  объему  произведением.  Ему  пришлось  встретиться  с  доброй
сотней  людей,  буквально  по  слову  восстанавливать  картину  пат¬
риотического  подвига,  совершенного  комсомолкой  из  города  баш¬
мачников  —  из  Талдома  в  Подмосковье.
 В  наше  время  профессия  литератора  очень  беспокойная  долж¬
ность.  Частые  поездки,  множество  встреч  с  интересными  людьми
дают  автору  массу  наблюдений,  позволяют  пристальнее  и  глубже
вглядываться  в  жизнь  своих  будущих  героев.  Вскоре  в  издатель¬
ствах  «Советская  России»  и  «Физкультура  и  спорт»  выйдут
новые  книги  Эдуарда  Хруцкого  —  повести  о  спорте,  о  мужестве
и  стойкости,  о  патриотическом  долге  советского  человека,  о  его
подвигах  и  свершениях.

СОДЕРЖАНИЕ
 М.  Шолохов.  Судьба  человека  .... 	5
 Ю.  Семенов. 	Семнадцать  мгновений  весны 	. 	37
 И.  Падерин. 	Комдив  бессмертных 	... 	. 	273
 Э.  Хруцкий. 	Девушка  из  города 	башмачников 	351
 Коротко  об 	авторах 	. 	405

ПРИЛОЖЕНИЕ  К  ЖУРНАЛУ  «СЕЛЬ¬
СКАЯ  МОЛОДЕЖЬ»,  том  2.  М.,  «Моло¬
дая  гвардия»,  1970.
 416  стр.
 Редактор-Составитель  В.  Смолдырев
 Оформление  А.  Шипова
Обложка  Б.  Чупрыгина
Рисунки  Б.  Чупрыгина,  В.  Карабута,
А.  Тамбов  кина
 Художественный  редактор  Н.  Михайлов
Технический  редактор  Л.  Коноплева
 Сдано  в  набор  21/IV  1970  г.  Подписано
к  печати  3/IX  1970  г.  А00723.  Формат
84Х108‘/з2.  Бумага  №  1.  Печ.  л.  13
(усл.  21,84).  Уч.-изд.  л.  25.9.  Тираж
785  000  экз.  Цена  84  кол.  Заказ  772.
 Типография  издательства  ЦК  ВЛКСМ
«Молодая  гвардия».  Москва,  А-30,  Сущев¬
ская  21.

...А  когда  орудийная  канонада  ста¬
ла  доноситься  явственно,  Терещенко
вызвали  в  сельсовет.  Там  говорили
с  ним  инструктор  райкома  и  моло¬
дой  лейтенант  из  НКВД.
 Он  согласился.  Получил  пароль.
Теперь  оставалось  ждать...
 Э.  Хрупкий
 ...—  Пусть  срисуют  пальцы  с  этого
стакана.  Если  буду  спать,  будить  не
надо.  По-моему,  это  не  очень  сроч¬
но.
 Данные  экспертизы  оказались  оше¬
ломляющими.  Отпечатки  пальцев,
оставленные  на  стакане  Штирлицем,
совпадали  с  отпечатками  пальцев  на
телефонной  трубке  и  —  что  самое
страшное  —  с  отпечатками  пальцев,
обнаруженными  на  русском  радио¬
передатчике...
 Ю.  Семенов