С.Н. Мареев
ФИЛОСОФИЯ
ПСИХОЛОГИЯ
ИСКУССТВО

АКАДЕМИЧЕСКИЙ
ПРОЕКТ

К 120-летию Л. С. Выготского

Московская международная высшая школа бизнеса
«МИРБИС» (Институт)
С.Н. Мареев
Л.С. Выготский:
философия,
психология,
искусство
«Академический проект»
Москва, 2017

УДК 1/14
ББК 87
М25
Рецензенты:
Бычков С.Н. — доктор философских наук;
Лобастов Г.В. — доктор философских наук;
Майданский А.Д. — доктор философских наук
Под научной редакцией доктора философских наук Е.В. Мареевой
Мареев С.Н.
М25	Л.С. Выготский: философия, психология, искусство.— М.: Академиче¬
ский проект, 2017.— 227 с. — (Философские технологии).
ISBN 978-5-8291-1956-0
Монография С.Н. Мареева подготовлена к 120-летию выдающегося советского
ученого Л.С. Выготского. Автор убежден, что творчество Выготского не ограничива¬
ется психологической и педагогической проблематикой. В монографии последова¬
тельно анализируются философские, психолого-педагогические и эстетические идеи
Выготского. Их органическое единство задается культурно-исторической теорией,
которую вслед за Выготским развивали А.Н. Леонтьев и Э.В. Ильенков.
Книга рассчитана на студентов и аспирантов философских и психологических
специальностей, а также тех, кто интересуется творчеством Л.С. Выготского.
УДК 1/14
ББК 87
ISBN 978-5-8291-1956-0
© Мареев С.Н., 2016
© Оригинал-макет, оформление.
«Академический проект», 2017

Предисловие
Льва Семеновича Выготского чаще всего называют психологом.
И он действительно психолог. Причем в том исконном значении сло¬
ва «психология», что это наука о душе. Но сказать только это — значит
сказать далеко не все, что о нем надо сказать. Он был всесторонне та¬
лантлив. И талант его, к сожалению, не раскрылся до конца: слишком
малый срок ему был отмеряй в этой жизни, он рано ушел, не дожив
даже до сорока лет. Выготский родился в Гомеле в 1896 г., а умер
в 1934 г. в Москве. Но он успел проявить себя и как философ, тем более
что наука о «душе» — это и психология, и философия. А еще он автор
замечательной работы, которую назвал «Психология искусства». Вы¬
готского иногда считают даже лингвистом. И это тоже верно, потому
что его работа «Мышление и речь» о языке, который считается пред¬
метом лингвистики. Но это и не лингвистика, потому что последняя
не знает, что такое мышление, которым традиционно занималась фи¬
лософия. А Выготский пытался в этом разобраться и потому осваивал
классическую философию, в особенности немецкую.
«Благодаря исключительным способностям и серьезному образо¬
ванию, — писал о нем А.Н. Леонтьев, — Выготский мог с равным
успехом работать в нескольких направлениях одновременно: в обла¬
сти театроведения (он писал блестящие театральные рецензии), исто¬
рии (он вел в родном Гомеле кружок по истории для учениц старших
классов гимназии), в области политэкономии (он великолепно вы¬
ступал на семинарах по политэкономии в Московском университете)
и т. д. Особое значение для всего его творчества имели начавшиеся
тогда же углубленные занятия философией. Выготский на профессио¬
нальном уровне изучал классическую немецкую философию. В сту¬
денческие годы началось его знакомство с философией марксизма,
которую он изучал главным образом по нелегальным изданиям. В это
же время зародился интерес Льва Семеновича к философии Спино¬
зы, который на всю жизнь оставался его любимым мыслителем»1.
В философии он был отнюдь не просто «любитель мудрости». Его фи¬
лософия действует, «работает», органически входит в понимание ос¬
новных психологических, и не только психологических, идей. Для
1 См.: Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6т. М.: Педагогика, 1982. Т. 1. С. 13-14.

6 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
него философия — это, прежде всего, метод, метод мышления, метод
познания, а не доктрина, или наука о «мире в целом», «мировоззре¬
ние».
Единственной работой, в которой творчество Выготского постав¬
лено в контекст истории советской философии, была книга Дэвида
Бэкхёрста «Сознание и Революция в советской философии. От боль¬
шевиков к Эвальду Ильенкову»1. А недавно появилась книга того же
автора, в которой учение Выготского рассматривается в контексте ан¬
гло-американской аналитической философии, но об этом нужно го¬
ворить отдельно1 2.
Как говорится, нет пророка в своем отечестве. И это понятно по
многим причинам. В том числе и по той причине, что именно фило¬
софская работа Выготского «Исторический смысл психологического
кризиса» (1926—1927) при жизни ее автора опубликована не была.
А если бы она была опубликована, то это не прибавило бы Выготско¬
му славы как философу, а только ускорило его и без того безвремен¬
ный конец. Дело в том, что понимание Выготским философии, в том
числе и философии Маркса, шло вразрез с господствующими тогда
плехановско-деборинскими философскими представлениями.
Выготский ставил задачу создания «марксистской психологии».
Это значит, что психология должна быть создана, или воссоздана, на
основе марксистского метода. Относительно «метода» здесь сомне¬
ний нет. Но желание ограничить марксизм Выготского только «мето¬
дом» и отделить его от марксистских «социальных утопий» было
и остается. Еще в 1978 г. у меня был разговор с Э.В. Ильенковым
и «Васей» (так он называл своего друга В.В. Давыдова) по поводу из¬
вестной статьи С. Тулмина «Моцарт в психологии», опубликованной
впоследствии в «Вопросах философии»3. И они сошлись на мнении,
что «буржуи» хотели бы взять у Выготского даже не метод, а его мето¬
дики, выкинув всякую «философию», тем более «марксистскую», ко¬
торая воспринималась как чуждая им идеология. Твердое мнение
Ильенкова и «Васи» состояло в том, что такая вивисекция без ущерба
именно для метода Выготского невозможна.
Вот и ceifaac находятся желающие, так сказать, «обелить» Выгот¬
ского, избавив его от «марксизма». Но, как говорится, черного кобеля
1	Bakhurst D. Consciousness and Revolution in Soviet Philosophy. From the Bolsheviks to
Evald Ilyenkov. Cambridge University Press, 1991.
2	См.: Бэкхёр&т Д. Формирование разума. M.: Канон+, 2014.
3	См.: Тулмин С. Моцарт в психологии // Вопросы философии. 1981. № 10.

7 | Предисловие
не отмоешь добела. Тем более что «кобель» тут даже не черный, а все-
таки «красный». Не следует забывать, что именно после 1917 г. евреи,
а Выготский принадлежал к этому народу, обрели все права, в том чи¬
сле в получении образования и занятий наукой, которые были до того
ограничены, из-за чего Выготский и оказался на юридическом фа¬
культете МГУ, хотя не питал никакого пристрастия к юриспруден¬
ции. Ведь именно на юридический факультет в царской России была
«еврейская» квота: два-три места в год. Потому именно еврейская ин¬
теллигенция стала в итоге горячей сторонницей Советской власти.
Впрочем, как большая часть «низовой» российской интеллигенции.
Ведь это не рабочие и крестьяне называли своих детей Октябринами,
Генрихами, Эвальдами и т. п. Когда-то я был знаком с человеком по
имени Маузер. И потом не надо забывать, что сам Выготский жил
в том самом социализме, который теперь называют «утопией».
А еще именно марксистский метод послужил отделению науки,
как это называли Маркс и Энгельс, от социальных утопий Сен-Симо¬
на, Фурье и Оуэна. Но метод здесь не абстрактная «диалектика», а ма¬
териалистическое понимание истории. И как раз из этого метода сле¬
дует известное место из Марксовых рукописей 1844 г., где он пишет:
«История развития промышленности является раскрытой книгой че¬
ловеческой психологии». Все подходы Выготского к решению психо¬
логических проблем связаны с этим методом. И уж во всяком случае
не с методом рефлексологии И.П. Павлова, который ему усиленно
навязывали некоторые «психологи». Вслед за В.И. Лениным и Г. Лу¬
качем он мог бы заявить, что марксистская ортодоксия состоит ис¬
ключительно в верности определенному методу. Об этом и пойдет
речь в предлагаемой работе «Лев Семенович Выготский: философия,
психология, искусство».

Философия
1.	Проблема метода у Л.С. Выготского
Всякому знакомому с историей вопроса не может не броситься
в глаза явная перекличка содержания работы В. И. Ленина «Материа¬
лизм и эмпириокритицизм» и работы Л.С. Выготского «Историче¬
ский смысл психологического кризиса». В обеих работах речь идет
о кризисе. И в том, и в другом случае причина кризиса усматривается
в отсутствии адекватного метода. Причем неадекватным методом
в обоих случаях по сути выступает плехановско-деборинский «диа¬
мат», который уже до революции стал претендовать на роль философ¬
ско-методологического диктатора.
Основной прием критики эмпириокритицизма Г. В. Плехановым
состоял в том, что эта субъективистская философия не соответствует
основному принципу марксистской философии: материя первична,
а сознание вторично. Плеханов упрекает эмпириокритиков в отсутст¬
вии знания основ марксистской доктрины. Но он не в состоянии по¬
казать, как можно согласовать с этой доктриной новейшие открытия
в естествознании. И в этом заключается главный недостаток критики
Плехановым философии эмпириокритицизма. Ведь дело тут не толь¬
ко в материализме, а в том, что и показывает Ленин, что никакой ма¬
териализм не может устоять перед идеализмом без диалектики, поня¬
той как логика и теория познания, как метод, а не как доктрина.
Совпадает у Выготского с Лениным и понимание ближайших, как
их называет Выготский, причин кризиса. Такими ближайшими причи¬
нами, согласно Выготскому,* являются отрицание философии и прак¬
тики. Философия по своей сути есть теоретическое мышление, без ко¬
торого не может обойтись никакая наука. Выготский здесь цитирует
Энгельса: «Какую бы позу ни принимали естествоиспытатели, над
ними властвует философия...»1 При этом под «философией» он пони¬
мает не «мировую схематику», не «онтологию», а осознание характе¬
ра своего собственного мышления. А отрицание так понятой филосо¬
фии означает эмпиризм, который и есть отрицание мышления.
И именно такого понимания философии придерживается Выготский.
«Психолог, — пишет он, — впадает в принципиальный самообман,
1	Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. T. 20. С. 525.

9 | Философия
воображая, будто лабораторная работа может привести его к реше¬
нию основных вопросов своей науки; они принадлежат философии»1.
Философия и теоретическая психология здесь по сути совпадают.
Они об одном и том же: о сознании, мышлении, чувствах. Только фи¬
лософия исследует, как они возникали и развивались исторически.
А психология выясняет, как они возникают и развиваются онтогене¬
тически — у отдельного индивида. Именно на таком понимании со¬
отношения философии и психологии будет впоследствии настаивать
и Э.В. Ильенков.
Хорошо известно, что практика, согласно Ленину, является основой
человеческого познания и критерием истинности наших знаний. По¬
следнее, что касается критерия истинности знаний, нашим советским
«диаматом» было принято. А вот то, что практика есть основа человече¬
ского познания, это было им оставлено без последствий. Ведь принятие
этого положения означает, что человеческое познание должно быть из
практики выведено. Но «диамат» пытается объяснить познание из ощу¬
щений, из чувственного опыта, пытается понять его как «отражение».
Поэтому «практика» в нем остается по меньшей мере фразой.
Что касается Выготского, то у него практика как раз оказывается
основой познания: камень, который презрели строители, повторяет
он, должен лечь во главу угла. «Она, — пишет Выготский, — заставля¬
ет усвоить и ввести в науку огромные, накопленные тысячелетиями
запасы практически-психологического опыта и навыков, потому что
и церковь, и военное дело, и политика, и промышленность, посколь¬
ку они сознательно регулировали и организовывали психику, имеют
в основе научно неупорядоченный, но огромный психологический
опыт»1 2. Выготский здесь явно приближается к Марксу с его извест¬
ным положением об истории промышленности как о раскрытой кни¬
ге человеческой психологии. Поэтому совершенно несправедлив уп¬
рек Выготскому со стороны автора критической статьи в журнале
«Под знаменем марксизма», подписавшегося инициалами «Г. Ф.». Тот
писал о Выготском, будто у него «развитие языка, мышления и всех
других психических функций целиком зависит от функционального
употребления знаков как решающего и основополагающего момента,
который организует всю психическую деятельность индивида»3.
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. С. 391.
2	Там же. С. 387.
3	Г.Ф.О состоянии и задачах психологической науки в СССР // Под знаменем марк¬
сизма. 1936. № 9. С. 92.

10 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Жанетт Фридрих, окончившая советский вуз и живущая теперь
в Швейцарии, цитирует это место с явным намерением вбить клин
между Л.С. Выготским и А. Н. Леонтьевым. Первый-де придерживал¬
ся принципа «непосредственного познания», а Леонтьев вводит
принцип деятельности, опосредствующей человеческое познание.
Тем самым Фридрих хочет развенчать «легенду единой культурно¬
исторической школы в советской психологии», что и нашло отраже¬
ние в названии ее статьи: «Die Legende einer einheitlichen kultur-
historischen Schule in der sowjetischen Psychologie — L.S. Vygotskij versus
A.N. Leont'ev»1.
Но эти старания напрасны, потому что в работе «Исторический
смысл психологического кризиса» Выготский критикует принцип
«непосредственного усмотрения» Э. Гуссерля и именно с точки зре¬
ния практики: «Для отбора вагоновожатых не годится эйдетическая
психология Гуссерля, которой нет дела до истины ее утверждений, для
этого не годится и созерцание сущностей, даже ценности ее не инте¬
ресуют. Все это нимало не страхует ее от катастрофы»1 2. Иначе говоря,
эйдетическая психология Гуссерля совершенно не оправдывает себя
практически, потому что она не решает вопрос об истине. Ученый
не может сказать, что это истинно, потому что я это непосредственно
усматриваю. Ни один практический человек не воспримет всерьез та¬
кую теорию. Вернемся, однако,jc практике.
«Центр в истории науки, — отмечает Выготский, — передвинулся;
то, что было на периферии, стало определяющей точкой круга»3. Тео¬
рия и практика, считает Выготский, поменялись местами. В прежней
психологии теория господствовала над практикой. «Там, — пишет
он, — практика была колонией теории, во всем зависимой от метро¬
полии; теория от практики не зависела нисколько; практика была вы¬
водом, приложением, вообще выходом за пределы науки, операцией
занаучной, посленаучной, начинавшейся там, где научная операция
считалась законченной. Успех или неуспех практически нисколько не
отражался на судьбе теории. Теперь положение обратное; практика
входит в глубочайшие основы научной операции и перестраивает ее
с начала до конца; практика выдвигает постановку задач и служит
1	Friedrich Janette. Die Legende einer einheitlichen kulturhistorischen Schule in der
sowjetischen Psychologie — L.S. Vygotskij versus A.N. Leont'ev Deutsche Zeitschrift fur Philosophic.
39(1991) 5. S. 536.
2	Выготский Л.С. Собрание сочинений: В 6 т. T. 1. С. 389.
3	Там же. С. 387.

11	| Философия
верховным судом теории, критерием истины; она диктует, как кон¬
струировать понятия и как формулировать законы»1.
В этой новой ситуации практика требует адекватной теории, адек¬
ватного метода. И такой метод не может предложить физиология
высшей нервной деятельности. Его не может дать и «диамат». В обоих
случаях метод извне применяется к психологическому материалу. Но
принципы диалектики, как пишет Выготский, должны быть введены
в психологию не извне. «Путь марксистов должен быть иным. Непо¬
средственное приложение теории диалектического материализма
к вопросам естествознания, и в частности к группе наук биологиче¬
ских или к психологии, невозможно, как невозможно непосредственно
приложить ее к истории и социологии»1 2.
Но представители деборинского «диамата», как и сам А.М. Дебо-
рин, грешили именно этим. В этом они сходились с позитивистами,
которые искали абсолютный научный метод, который навсегда га¬
рантировал бы науку от любых ошибок. Выготский здесь рассуждает
совершенно иначе. Его основная идея состоит в том, что метод дол¬
жен быть имманентен своему предмету, то есть тому содержанию, ко¬
торое при помощи этого метода пытаются раскрыть и понять.
А поскольку содержание у разных наук разное, то и метод должен
быть у них разным. Именно в этом суть диалектики, как это было пре¬
красно показано уже у Гегеля. «Диалектический метод, — пишет Вы¬
готский, — вовсе не един — в биологии, истории, психологии. Нужна
методология, т. е. система посредствующих, конкретных, применен¬
ных к масштабу данной науки понятий»3. Иначе говоря, диалектиче¬
ский метод должен помочь особенной науке выработать ее собствен¬
ный метод, а не прикладываться к ее особенному содержанию. Но как
раз этого не понимали и механисты, и деборинцы.
У нас по-прежнему думают, что «марксистская» психология — это
материалистическая психология в духе физиологического материа¬
лизма, который сводит человеческую психику к физиологии. Но
в этом как раз ничего марксистского и нет. По Марксу, и это отмечает
Выготский, «анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны»4. «Та¬
ков, — пишет Выготский, — один из возможных методологических
путей, достаточно оправдавший себя в целом ряде наук. Приложим
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. С. 387-388.
2	Там же. С. 419.
3	Там же.
4	Маркс КЭнгельс Ф. Сочинения. Т. 46. Ч. I. С. 42.

12 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
ли он к психологии? Но Павлов именно с методологической точки
зрения отрицает путь от человека к животному; не фактическое раз¬
личие в явлениях, а познавательная бесплодность и неприменимость
психологических категорий и понятий является причиной того, что
он защищает обратный "обратному”, т. е. прямой путь исследования,
повторяющий путь, которым шла природа»1.
Великий физиолог И.П. Павлов был прав постольку, поскольку
современная ему психология не могла дать понятий, с помощью ко¬
торых можно проникнуть в механизм поведения животных. Но на
этом основании он непосредственно от механизмов поведения жи¬
вотных хочет перейти к человеку. И он убежден в том, что на этом
пути удастся познать «механизм и законы человеческой натуры».
Но именно это, подчеркивает Выготский, и ведет к физиологиче¬
скому редукционизму, при котором человеческое сводится к живот¬
ной физиологии. И если раньше, пишет он, «традиционная психоло¬
гия рассматривала животное как более или менее отдаленного предка
человека, то теперь рефлексология склонна рассматривать человека
как "животное двуногое, без перьев”, по Платону»1 2.
Выготский приходит к выводу, что все основные объяснительные
идеи в психологии — идея психоанализа, рефлексологии, гештальт-
психологии и персонализма — не оправдывают себя как методологи¬
ческие идеи, поскольку они не ухватывают собственной специфики
человеческой психики, а потому выводят психологию за ее собствен¬
ные пределы. Так, психоанализ вышел за пределы психологии. Сексу¬
альность у 3. Фрейда превратилась в метафизический принцип в ряду
других метафизических идей, психоанализ превратился в мировоз¬
зрение, психология — в метапсихологию. «У психоанализа есть своя
теория познания и своя метафизика, своя социология и своя матема¬
тика. Коммунизм и тотем, церковь и творчество Достоевского, ок¬
культизм и реклама, миф и изобретения Леонардо да Винчи — все это
переодетый и замаскированный пол, секс, и ничего больше»3.
То же самое произошло и с рефлексологией. Она тоже преврати¬
лась в абстрактно-общую идею, под которую подводятся самые раз¬
нородные явления. «Как психоанализ перерос в метапсихологию че¬
рез биологию, — пишет Выготский, — так рефлексология через биоло¬
гию перерастает в энергетическое мировоззрение. Оглавление курса
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т 1. С. 295.
2	Там же. С. 296.
3	Там же. С. 307.

13 | Философия
рефлексологии — это универсальный каталог мировых законов.
И опять, как с психоанализом, оказалось, что все в мире — рефлекс.
Анна Каренина и клептомания, классовая борьба и пейзаж, язык
и сновидение — тоже рефлекс (В.М. Бехтерев, 1921,1923)»'.
То же самое произошло с гештальтпсихологией: «Она охватила
зоопсихологию — и оказалось, что мышление у обезьян тоже геш-
тальтпроцесс; психологию искусства и этническую — оказалось, что
первобытное миропредставление и создание искусства тоже геш¬
тальт; детскую психологию и психопатологию — и под гештальт подо¬
шли и развитие ребенка, и психическая болезнь. Наконец, превра¬
тившись в мировоззрение, гештальтпсихология открыла гештальт
в физике и химии, в физиологии и биологии, и гештальт, высохший
до логической формулы, оказался в основе мира; создавая мир, бог
сказал: да будет гештальт — и стал везде гештальт (М. Вертгаймер,
1925; В. Келер, 1917, 1920; Коффка, 1925)»1 2.
Понятие, чем на большее число разнородных явлений оно рас¬
пространяется, тем больше оно усыхает и становится бессодержа¬
тельным. И это соответствует известному закону логики — закону
обратного соотношения объема и содержания понятия: чем шире
объем, тем беднее содержание. Именно это произошло уже в наше
время с «информацией»: мышление — «информация», память — «ин¬
формация», генокод — «информация»... И понятие, имеющее кон¬
кретный смысл в пределах собственной теории, а именно теории ин¬
формации, превратилось просто в модное словечко, которым терро¬
ризируют людей, пытающихся что-то понять конкретно.
«Наконец, персонализм, — завершает приведенный ряд Выгот¬
ский, — возник первоначально из исследований по дифференциаль¬
ной психологии. Необычайно ценный принцип личности в учении
о психологических измерениях, в учении о пригодности и т. д. пере¬
кочевал сперва в психологию во всем ее объеме, а потом и перешаг¬
нул за ее пределы. В виде критического персонализма он включил
в понятие личности не только человека, но животных и растения.
Еще один шаг, знакомый нам по истории психоанализа, рефлексоло¬
гии, и все в мире оказалось личностью. Философия, которая начала
с противопоставления личности и вещи, с отвоевания личности из-
под власти вещей, кончила тем, что все вещи признала личностями.
Вещей не оказалось вовсе. Вещь — это только часть личности: все
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т 1. С. 307.
2	Там же. С. 307-308.

14 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
равно нога человека или ножка стола; но так как эта часть опять со¬
стоит из частей и т. д. до бесконечности, то она — нога или ножка —
опять оказывается личностью по отношению к своим частям и частью
только по отношению к целому. Солнечная система и муравей, ваго¬
новожатый и Гинденбург, стол и пантера — одинаково личности
(В. Штерн, 1924)»1.
Все эти частные открытия возводятся в общий принцип. И обоб¬
щение здесь производится чисто формально: под частное явление, по¬
нятое как абстрактно-всеобщее, подводятся другие частные явления,
которые этим самым считаются объясненными. Но по сути это толь¬
ко «называние» разных вещей одним и тем же словом, отчего частное
непосредственно не становится всеобщим. Ведь частное становится
всеобщим только через особенное. А когда разные вещи просто назы¬
вают одним и тем же словом, происходит, наоборот, абстракция от
особенного. «Объем понятия, — как замечает Выготский, — растет
и стремится к бесконечности, по известному логическому закону со¬
держание его столь же стремительно падает до нуля»1 2. А в результате
«понятия» становятся совершенно пустыми. Это просто слова, фра¬
зы, и ничего более.
И при помощи таких «понятий» получается не de-дукция, а ре¬
дукция конкретного к абстрактному, вместо того чтобы восходить
от абстрактного к конкретному. ВыгоЛкий очень остроумно пока¬
зывает, как, например, это делает психоанализ. «Он сводит высшие
психические процессы — личные и коллективные — к примитив¬
ным, первобытным, в сущности доисторическим, дочеловеческим
корням непосредственно, не оставляя места для истории. Творчест¬
во Ф.М. Достоевского раскрывается тем же ключом, что и тотем
и табу первобытных племен; христианская церковь, коммунизм, пер¬
вобытная орда — все в психоанализе выводится из одного источника.
Что такие тенденции заложены в психоанализе, свидетельствуют все
работы этой школы, трактующие проблемы культуры, социологии,
истории. Мы видим, что здесь он не продолжает, а отрицает методо¬
логию марксизма»3.
Последнее сказано в связи с некоторыми советскими фрейдо-
марксистами, которые хотели соединить фрейдизм и марксизм, в том
числе А.Р. Лурией, находившимся в начале своей научной деятель¬
1	Выготский Л. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. С. 308.
2	Там же.
3	Там же. С. 332.

15 | Философия
ности под сильным влиянием фрейдизма. В одной из его статей, как
отмечает Выготский, психоанализ раскрывается как «система мони¬
стической психологии», методология которой «совпадает с методоло¬
гией» марксизма1. И то же самое делал Б.Д. Фридман. «Сам Фрейд, —
отмечает Выготский, был бы очень удивлен, узнав, что психоана¬
лиз — система монистической психологии и что он "методологически
продолжает... исторический материализм”»1 2.
Но в том-то и дело, что исторический материализм стоит как раз
на точке зрения историзма в понимании человеческого сознания
и всех его феноменов. А фрейдизм, несмотря ни на что, это биологизм,
который Фрейд пытался безуспешно преодолеть. Начав с критики ме¬
дицинской психологии, Фрейд приходит к тому, что, как он сам призна¬
ется, вынужден «одалживаться у биологии»3. Причем честность, при¬
сущая Фрейду как большому ученому, идет настолько далеко, что он
признается даже в том, что с зависимостью от биологии у него увели¬
чивается неточность рассуждений4.
Фрейдизм и марксизм расходятся именно методологически. Но
методологические противоречия в данном случае, пишет Выгот¬
ский, устраняются тем, что они просто исключаются из системы,
объясняются «преувеличением» и т. д. «Так, — пишет он, — десек-
суализируется фрейдизм, потому что пансексуализм явно не вяжет¬
ся с философией Маркса. Что ж, говорят нам, примем фрейдизм
без учения о сексуальности. Но ведь именно это учение составляет
нерв, душу, центр всей системы. Можно ли принять систему без
ее центра? Ведь фрейдизм без учения о сексуальной природе бес¬
сознательного — все равно что христианство без Христа или буд¬
дизм с Аллахом»5.
Это, конечно, не значит, что надо полностью отбросить фрей¬
дизм, потому что он в своей основе противоречит марксизму. Фрей¬
дизм несет в себе действительные открытия. Например, открытие
бессознательного. Но эта область разрабатывается во фрейдизме
негодными средствами. Ее, считает Выготский, надо отвоевать для
марксизма, «надо ее разрабатывать средствами истинной методоло¬
гии, ибо иначе, если бы в психоанализе все совпадало с марксиз¬
1	См.: Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. T. 1. С. 330.
2	Там же. С. 331.
3	Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. М.: Наука, 1991. С. 422.
4	См. там же. С. 148-149.
5	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. T. 1. С. 329.

16 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
мом, то в нем нечего было бы менять, психологи могли бы его раз¬
вивать именно в качестве психоаналитиков, а не марксистов»1.
И такой же редукционизм, как и в пансексуализме, когда во всем
видят пол, имеет место в рефлексологии. «И.П. Павлов, — пишет
он, — различает рефлекс свободы, цели, пищевой, защитный. Но ведь
видеть свободу или цель нельзя, не имеют они и органа, как, напри¬
мер, органы питания; не суть и функции; складываются из тех же дви¬
жений, что и другие; защита, свобода, цель — суть смыслы этих реф¬
лексов»1 2.
Иначе говоря, свобода и цель — идеальные вещи, на чем настаива¬
ет почти вся мировая философия. Свобода — это не полено и даже не
головной мозг, поскольку последний вполне материален, как и поле¬
но. Рефлекс — это функция нервной системы, которая тоже вполне
материальна. И рефлекс тоже вполне материален, как и действие
электромагнитного реле. Тут ничего идеального нет. Поэтому если мы
говорим, что свобода — это рефлекс, то мы непосредственно отож¬
дествляем идеальное и материальное. И тогда мы или свободу долж¬
ны признать материальной, или рефлекс идеальным. Но и то и другое
нелепость. А по существу рефлексология, там, где она пытается тол¬
ковать о свободе, о цели, о смысле человеческой жизни, редуцирует
идеальное к материальному.
У Выготского еще нет понятия идеального. Оно еще только будет
выработано Э.В. Ильенковым. И этого понятия явно не хватает Вы¬
готскому. Поэтому он не может дать конкретное выражение монизму
Спинозы. Но это тем не менее не мешает ему критиковать психофи¬
зиологический дуализм Декарта с позиций монизма Спинозы.
Именно редукционизмом, согласно Выготскому, оказывается
применение «марксистских» понятий к психологии или к какой-ни¬
будь другой науке. Сам по себе «диамат», прямо заявляет Выготский,
не является методом психологии. Не там его ищут, считает Выгот¬
ский. «Не там, — пишет Выготский, — потому что ни у Плеханова, ни
у кого другого из марксистов нет того, чего у них ищут, у них нет не
только законченной методологии психологии, но даже зачатков ее;
перед ними не стояла эта проблема и их высказывания на эту тему
носят прежде всего непсихологический характер; даже гносеологиче¬
ской доктрины о способе познания психического у них нет. Разве та¬
кое простое дело создать хотя бы гипотезу о психофизическом соот¬
1	Выготский Л. С. Собрание сочинений: В 6т. Т. 1. С. 335.
2	Там же. С. 350.

17 | Философия
ношении! Плеханов вписал бы свое имя в историю философии рядом
со Спинозой, если бы он сам создал какую-либо психофизическую
доктрину. Он не мог этого сделать, потому что и сам никогда не зани¬
мался психофизиологией, и наука не могла дать еще повода для по¬
строения такой гипотезы»1.
Выготский здесь явно щадит Плеханова. Ведь Плеханов не понял
методологического значения Спинозы, хотя именно Плеханову, как
он сам свидетельствует, Энгельс говорил, что марксизм есть разно¬
видность спинозизма. Во всяком случае монизм Спинозы не имеет
ничего общего с дуализмом психофизиологии. «Диалектический ма¬
териалист, — пишет Выготский, — сохраняет оба члена антиномии.
Психика для него 1) особое свойство, несводимое к движению, среди
многих других свойств; 2) внутреннее состояние движущейся мате¬
рии; 3) субъективная сторона материального процесса»1 2.
Последнее — это Д.И. Дубровский. И он совершенно определен¬
но продолжает традицию «диалектического материализма» Плехано¬
ва—Деборина, которая обнаружила «естественнонаучную основу» для
марксистской теории познания в рефлексологии Павлова. Плеханов
признает два ряда явлений, не сводимых друг к другу. И он тем самым
остается на позициях декартовского психофизического параллелиз¬
ма. «Но, — пишет Выготский, — ведь это значит: есть две науки —
одна о поведении как своеобразной форме движения человека, —
другая о психике как недвижении»3. Поэтому, считает Выготский, не
получается единая наука психология на основе физиологии. «Пусть
нам покажут, — пишет он, — хоть один пример одной науки о двух раз¬
ных родах бытия, объясняемых и описываемых при помощи разных
понятий, или покажут возможность такой науки»4.
Такой науки быть не может: наука по своей природе монистична,
она стремится все вывести из единого начала5. Поэтому дуализм,
а тем более плюрализм есть разрушение науки, научной методологии,
как разрушилась она в позитивизме, последнее слово которого —
«методологический анархизм» П. Фейерабенда, т. е. полное отрица¬
ние общей методологии вообще.
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. С. 397.
2	Там же. С. 399.
3	Там же.
4	Там же. С. 399-400.
5	Этому посвящена замечательная книга советского философа, ученика и последова¬
теля Э.В. Ильенкова Л. К. Науменко «Монизм как принцип диалектической логики» (Алма-
Ата, 1968).

18 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Принцип монизма есть принцип диалектического метода. На ос¬
нове этого метода, а не «диамата» как философской доктрины должна
быть создана собственная методология конкретной науки, а уж затем
на основе этой конкретной методологии должна строиться конкрет¬
ная наука. Выготский называет это «опосредующей теорией». «Для
создания таких теорий — методологий, общих наук, — пишет Выгот¬
ский, — надо вскрыть сущность данной области явлений, законов их
изменения, качественную и количественную характеристику, их при¬
чинность, создать свойственные им категории и понятия, одним сло¬
вом, создать свой ’’Капитал”»1.
Обладать универсальным методом постижения всякой истины, до¬
казывает Выготский, это не значит обладать всей истиной. Дистанция
от универсального метода до конкретной истины огромного размера.
Между тем и другим лежит и методологическая, и конкретно-научная
работа. И сам метод развивается вместе с наукой. При этом в своем
развитии он проходит две основные формы, которым соответствуют
две формы всеобщего: абстрактно-всеобщее, как его называл Гегель,
и конкретно-всеобщее. «Есть два типа научных систем по отношению
к методологическому хребту, поддерживающему их, — пишет Выгот¬
ский. — Методология всегда подобна костяку, скелету в организме
животного. Простейшие животные, как улитка и черепаха, носят свой
скелет снаружи, и их, как устриц, можно отделить от костяка, они
остаются малодифференцированной мякотью; высшие животные но¬
сят скелет внутри и делают его внутренней опорой, костью каждого
своего движения. Надо и в психологии различать низшие и высшие
типы методологической организации»1 2.
Высший тип методологической организации науки означает, что
метод стал незаметен, он полностью совпадает с собственной логикой
содержания. В диалектике это называется единством метода и систе¬
мы, или теории и метода. (Выготскому часто этих слов не хватает. По¬
этому он и прибегает к образам «улитка», «черепаха», «скелет» и т. п.)
А поскольку метод здесь не выступает в качестве чего-то внешнего
материалу, то здесь чаще всего и не видят вообще метода. Так было
с народниками, которые требовали показать, где, в какой книге
Маркс изложил свою философию, свой метод. АЛенин показывал им
на «Капитал».
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. С. 420.
2	Там же.

19 | Философия
Истинный метод имманентен самой науке, движению ее содержа¬
ния. Поэтому в серьезных научных исследованиях не существует так
называемых «научных фактов» отдельно от науки, от ее метода, как это
тем не менее понимал позитивизм с его «эмпирическим базисом»,
«протокольными предложениями» и т. п. «...Научное изучение, — пи¬
шет Выготский, — есть одновременно изучение факта и своего способа
познания факта; иначе — ...методологическая работа проделывается
в самой науке, поскольку она продвигается вперед или осмысливает
свои выводы. Выбор слова есть уже методологический процесс. Осо¬
бенно у Павлова легко видеть, как методология и эксперимент разраба¬
тываются одновременно. Итак, наука философична до последних эле¬
ментов, до слов, так сказать, пропитана методологией. Это совпадает
со взглядом марксистов на философию как «науку о науках», как на
синтез, проникающий в науку»1. И далее Выготский цитирует Ф. Эн¬
гельса: «Какую бы позу ни принимали естествоиспытатели, над ними
властвует философия... Лишь когда естествознание и историческая на¬
ука впитают в себя диалектику, лишь тогда весь философский скарб...
станет излишним, исчезнет в положительной науке»1 2.
Еще раз уточним, что философия — не «наука наук», как это полу¬
чалось в «диамате», не «царица наук», которая сверху поучает и ука¬
зывает, а наука о науках, о научном познании, в том числе о том, что
метод науки должен быть имманентен самой этой науке. Но филосо¬
фия как наука о мышлении и научном познании должна помочь науке
выработать ее собственный метод, поскольку она понимает, что такое
метод теоретического мышления вообще. Философия науки, фило¬
софия в науке есть ее теоретические мышление. Поэтому наука может
освободиться от философии, только лишь «освободившись» от теоре¬
тического мышления, только лишь встав на точку зрения последова¬
тельного и откровенного эмпиризма. Но для человека это невозмож¬
но. Чистые эмпирики, как заметил еще Лейбниц, это животные. По¬
этому человек не может отказаться от теории, от философии, как не
может он отказаться от себя, от своей человечности. Слова, которыми
мы называем факты, а мы в качестве людей не можем без этого обой¬
тись, уже содержат философию. «Слово, — замечает Выготский, и эта
мысль им неоднократно повторяется, — есть философия факта; оно
может быть его мифологией и его научной теорией»3.
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т 1. С. 368-369.
2	См. там же. С. 369.
3	Там же. С. 365-366.

20 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Если мы, допустим, назовем память «информацией», то мы тем
самым уже создадим научную мифологию и закроем себе путь к по¬
ниманию собственной специфики памяти. Вопрос терминологии,
как это очень подробно, может быть, даже излишне подробно, пока¬
зывает Выготский, есть важный вопрос научной методологии. «И ког¬
да Павлов, — пишет он, — ввел в лабораториях штраф за употребле¬
ние психологических терминов, то для истории теории науки это
факт не меньшего значения и показательности, чем спор о символе
веры для истории религии»1.
Многие до сих пор думают, что «научность» заключается в том,
чтобы употреблять слова из какой-то модной науки. Сейчас, напри¬
мер, модно все называть и все «объяснять» генетической наследст¬
венностью. Но это так же порой смешно, как объяснять пристрастие
детей к воде тем, что мы произошли от водяных животных. Или то,
что дети боятся кошек и собак, тем, что они были когда-то дикими
животными. Всякое явление должно объясняться его собственными
имманентными причинами. И поэтому не только употребление пси¬
хологических понятий в физиологии должно быть запрещено, но так¬
же должно быть запрещено употребление физиологических понятий
в психологии. И оно должно быть запрещено не по идеологическим
соображениям, а по соображениям сугубо научным, потому что такое
употребление ничего, кроме путаницы, не дает. Это происходит тог¬
да, когда слово, как пишет Выготский, наподобие этикетки, наклеи¬
вается на готовый товар, а не рождается в процессе исследования.
«Тогда оно не терминирует, не разграничивает, а вносит неясность
и кашеобразность в систему понятий. Такая работа есть наклеивание
новых ярлычков, ровно ничего не объясняющих, ибо нетрудно, ко¬
нечно, изобрести целый каталог названий: рефлекс цели, рефлекс
бога, рефлекс права, рефлекс свободы и пр. На все найдется свой
рефлекс. Беда только в том, что ничего, кроме игры в бирюльки, мы
здесь не получим. Это, значит, не опровергает, но методом от обрат¬
ного подтверждает общее правило: новое слово идет в ногу с новым
исследованием»1 2.
Выготский здесь еще сам путается в терминологии. Его сбивает
с толку диаматовская формула: «истмат» есть применение «диамата»
к пониманию общества. Он не понимает того, что всеобщий диалек¬
тический метод может конституироваться в качестве системы метода
1	Выготский Л. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. С. 364.
2	Там же. С. 365.

21 | Философия
только как Логика, то есть наука о Мышлении. А мышление есть
«функция» не мозга, а материальной практической деятельности, ко¬
торая лежит в основе материалистического понимания истории.
Здесь одна основа и для науки, и для жизни. Но Выготский в то же
время далек и от догматического плехановско-деборинского понима¬
ния диалектики. Отсюда его, хотя и очень осторожная, критика Пле¬
ханова, который, как уже было сказано, по сути не может выбраться
из психофизиологического дуализма. Как, впрочем, не смог из него
выбраться и весь последующий «диамат».
Плеханов не преодолевает психофизиологического дуализма, по¬
тому что он не понимает методологического значения материалистиче¬
ского понимания истории с его формулой: история промышленности
есть раскрытая книга человеческой психологии. Плеханов, как и Де¬
карт, хочет найти некоторую точку х, которая является точкой непо¬
средственного взаимодействия психического и физического, идеаль¬
ного и материального, он, как и Декарт, хочет найти свою шишко¬
видную железу, которая вибрирует непосредственно под действием
«духов». И современная фантастическая психология много выдумыва¬
ет на эту тему. Но построить на этом научную психологию никому еще
до сих пор не удалось.
Людвиг Фейербах в этом вопросе, из философии которого по су¬
ществу исходят и Чернышевский, и Плеханов, уповал на «медицину
будущего». Но «медицина» так и не смогла разрешить этот вопрос,
потому что она, будучи медициной, не владеет и не может владеть по¬
нятием идеального. Атам, где медицина пытается сама себе его как-то
выработать, она, как правило, приходит к традиционному христиан¬
скому понятию «души». Поэтому Ильенков своей разработкой поня¬
тия идеального и закрыл брешь между физическим и психическим.
И тем подвел фундамент под марксистскую материалистическую
психологию.
Выготский прекрасно сознает, что научный метод естъмонистиче¬
ский метод, который дает монистическая философия. В области фи¬
лософии это Спиноза. Идея единой субстанции составляет содержа¬
ние монистической философии Спинозы. Психолог М.Г. Ярошев-
ский, которого принято считать одним из знатоков творчества
Выготского, упрекает его в его непонятном пристрастии к Спинозе —
представителю механистического естествознания XVII в. Но он не
упрекает его в пристрастии к Декарту, который также был представи¬
телем механистического естествознания XVII в. Ярошевский не заме¬

22 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
чает или не хочет замечать, что большая часть работы Выготского
«Учение об эмоциях» связана так или иначе с именем Декарта.
Спиноза и Декарт, по Выготскому, создали два основных из всех
возможных подходов к решению проблемы не только эмоций, но
и сознания в целом. «Мы избрали для исследования, — пишет Выгот¬
ский, — путь странный и наивный — сопоставление старого фило¬
софского учения с современными научными знаниями, но этот путь
представляется нам сейчас исторически неизбежным. Мы не думаем
найти в учении Спинозы о страстях готовую теорию, годную на по¬
требу современному научному знанию. Напротив, мы рассчитываем
в ходе нашего исследования, опираясь на истину спинозистского уче¬
ния, осветить его заблуждения. Мы думаем, что в наших руках нет
более надежного и сильного оружия для критики Спинозы, чем про¬
верка его идей в свете современного научного знания. Но мы полага¬
ем, что и современное научное учение о страстях может быть выведе¬
но из исторического тупика только с помощью большой философ¬
ской идеи»1.
Здесь надо заметить, что именно эту часть программы, а именно
дать критику учения Спинозы на основе самого Спинозы, Выготский
выполнить не смог. Но он смог исправить мнение о Спинозе как карте¬
зианце, которое было освящено авторитетом Куно Фишера и разделя¬
лось большинством советских историков философии. Это мнение на¬
шло свое отражение и в последнем советском учебнике философии под
редакцией академика И.Т. Фролова, где Спиноза представлен как дуа¬
лист, то есть как философ, в существенном отношении не преодолев¬
ший Декарта1 2. Разумеется, никакой «деятельности» у Спинозы там нет.
Выготский показывает, что ъ начале своего пути Спиноза дейст¬
вительно был картезианцем. Это Спиноза «Краткого трактата о Боге,
человеке и его блаженстве». «В эпоху ’’Краткого трактата...”, — пишет
Выготский, — Спиноза находился в прямой зависимости от Декарта.
В ’’Этике” он самостоятельно развил методическое обоснование аф¬
фектов и тем обнаружил полную оригинальность. Таким образом,
’’Краткий трактат...” противостоит ’’Этике” как картезианская и ори¬
гинальная эпоха в истории развития спинозистского учения о стра¬
стях»3.
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. С. 138—139.
2	См.: Введение в философию: Учебник для высших учебных заведений: В 2 ч. М.:
Республика, 1989. Ч. 1. С. 158-159.
3	Выготский Л. С. Собрание сочинений: В 6 т. М.: Педагогика, 1984. Т. 6. С. 164.

23 | Философия
Оригинальность Спинозы в учении о страстях, как считает Выгот¬
ский, проявляется в том, что он хотя и следует Декарту в его класси¬
фикации страстей, но не пытается дать им натуралистическое объ¬
яснение, как это имеет место у Декарта, а рассматривает их как
психические явления. Иначе говоря, Спиноза отделяет психологию
от физиологии, и в этом отношении он может рассматриваться как
предтеча так называемой объяснительной психологии, в отличие от
каузальной, «научной», психологии. Но покинуть область физио¬
логии — не значит отказаться от причинного объяснения психиче¬
ских явлений. Спиноза не отрекается от детерминизма в объяснении
свободы и тем самым отказывается вступить на путь спиритуализма,
что пытаются приписать ему представители описательной психоло¬
гии.
В своей книге о Выготском М. Г. Ярошевский утверждает, что
Спиноза не мог оказать и по сути не оказал положительного влияния
на творчество Выготского, потому что «философия Спинозы принад¬
лежала другому веку — веку триумфа механистического детерминиз¬
ма и бескомпромиссного рационализма — и, вопреки надежде Выгот¬
ского (страстного почитателя Спинозы со студенческих лет), не могла
решить проблемы, которые требовали новой методологии»1.
В «диамате» мышление — «функция мозга», но это ничего не дает
для понимания сути и содержания мышления. Ярошевский увидел
в Спинозе только механического детерминиста, потому что он смот¬
рел на Спинозу глазами как раз «диаматчика», подобно тому как
Б. Рассел смотрел на него глазами позитивиста. Но для «диаматчика»-
позитивиста понятие субстанции не имеет никакого смысла, а пото¬
му Ярошевскому никак не понять, что же дал Спиноза Выготскому.
В Выготском, как и в Ильенкове, нельзя ничего понять, если рассмат¬
ривать их с позиций «диамата». Но для Выготского с Ильенковым
Спиноза бесконечно выше «диамата», потому что он понял мышле¬
ние как атрибут субстанции. Именно монизм философии Спинозы
составляет ее превосходство, считал Ильенков. И это то, что для по¬
зитивиста с его плюрализмом совершенно неприемлемо. А что для
него неприемлемо, то для него «устарело».
Субстанция Спинозы должна быть понята как органическая це¬
лостность, как организм, а не механизм. Именно поэтому Спиноза
с его идеей субстанции оказался так дорог Шеллингу. Ведь Шеллинг
1 Ярошевский М.Г. Л.С. Выготский: в поисках новой психологии. СПб.: Изд-во Меж¬
дународного фонда истории науки, 1993. С. 97.

24 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
был первым в истории последовательным антимеханистом и разви¬
вал учение об Универсуме как организме. И если бы Спиноза был
только механист, то страстная любовь к нему антимеханиста Шел¬
линга была бы совершенно непонятной.
Трудность в том, что Спиноза не может указать иную конкретную
форму детерминизма, помимо механистического. Но своим опреде¬
лением свободы как познанной необходимости он в общей форме та¬
кой вид детерминизма нащупывает: это детерминация целями, идеями
и идеалами. При этом он предвосхищает немецкую классическую фи¬
лософию, которая соединит идею свободы с целесообразной челове¬
ческой деятельностью. Но сам Спиноза, как уже отмечалось, остается
в рамках вопиющего противоречия между механистическим детерми¬
низмом и свободой. Свобода в этих условиях оказывается не чем
иным, как нарушением законов механики. И вопиющий характер
этого противоречия проявляется у Спинозы в том, что он признает
свободу и вместе с тем отрицает свободу воли. Выходит, что есть сво¬
бода, но нет воли.
У Декарта это противоречие разрешается тем, что свобода и де¬
терминизм принадлежат разным субстанциям — духу и материи.
И надо сказать, что это любимый способ «разрешения» противоречий
позитивистами XX в. Но Спиноза отказывается от такого способа
«разрешения» и отказывается от декартовского дуализма субстанций.
Он встает на путь монизма: одна и та же субстанция и простирается
в пространстве, то есть является материей, и мыслит, то есть является
духом, по Спинозе — Богом. Соответственно, она же и чувствует.
И М.Г. Ярошевский не прав, приписывая Спинозе такой материа¬
лизм, который отрицает субстанциальное значение духовного. «Пер¬
вым решающим словом в этой системе, — пишет Ярошевский в по¬
слесловии к 6-томному собранию сочинений Выготского, — был мо¬
низм. Спиноза — в противовес Декарту — провозгласил, что
единственной субстанцией является природа. Тем самым он лишил
психическое в любой его форме (будь то мышление, воля, сознание)
субстанциального значения. Природа бесконечна. Протяжение, с ко¬
торым Декарт ее идентифицировал, лишь один из ее бесчисленных
атрибутов. Другой ее атрибут — мышление»1.
Атрибут — это неотъемлемое свойство. Субстанцию нельзя ли¬
шить мышления, точно так же как ее нельзя лишить протяжения. По¬
1 Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 343.

25 | Философия
этому Спиноза и определяет субстанцию как Природу или Бога. И это
тот случай, когда «или» означает: можете это называть так, а можете
по-другому, но это одно и то же. Просто сказать, что субстанция есть
природа, в XVII в. означало бы философию Гоббса, а не Спинозы.
Субстанция Спинозы — это Природа и Бог вместе.
Спиноза, как уже было сказано, не определяет той конкретной
формы, которая соединяет «мышление» и «протяжение», дух и мате¬
рию, физическое и психическое. Но он не пытается, подобно Декар¬
ту, соединить то и другое через физиологию, через шишковидную же¬
лезу. Выготский видит в этом преимущество Спинозы и возможность
оставаться на монистической точке зрения. Поэтому он сознательно
критикует все попытки физиологического объяснения высших чело¬
веческих эмоций.
Физиология, ни в форме павловской рефлексологии, ни в форме
реактологии, не может дать метода для объяснения эмоций, и прежде
всего высших эмоций. «Поэтому, — заключает Выготский, — боль¬
шая психология должна резко порвать с естественнонаучной, кау¬
зальной психологией и искать своего пути где-то вне и помимо ее.
Для этой психологии, как говорит 3. Фрейд, необходим совершенно
иной подход к проблеме чувствований, чем тот, который веками скла¬
дывался в официальной школьной психологии, в частности в психо¬
логии медицинской»1. Даже 3. Фрейд, и именно потому, что он зани¬
мался содержанием человеческих чувств, понимал, что из физиологии
не выведешь примитивного чувства страха. «Говоря о том, что он мно¬
го времени и труда посвятил изучению страха, — пишет о нем Выгот¬
ский, — Фрейд отмечает, что ему не известно ничего, что было бы
безразличнее для психологического понимания страха, чем знание
нервного пути, по которому проходит его возбуждение»1 2. Почему
один боится жену, а другой смертельно боится террористов, никакая
физиология, даже самой высшей нервной деятельности, не объяснит.
Здесь сама этиология другого рода. Здесь детерминация лежит совсем
в иной плоскости. И Выготский это понимает.
Субстанции Спинозы, как считал Гегель, не хватает субъективно¬
сти, может быть, лучше сказать: субъектности. А всякая субъектность
связана, так или иначе, с активностью, с деятельностью. Если субъ¬
ект так же неподвижен и инертен, как и объект, то чем он отличается
от объекта? Сказать, что Гегель здесь на 100% прав, нельзя. У Спино¬
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т 1. С. 281.
2	Там же.

26 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
зы переход к субъектности намечен через деятельность. Она-то и есть
подлинная субстанция, потому что неподвижная косная субстанция
обладает атрибутом мышления только в возможности. И здесь
А.Д. Майданский прав1. Спиноза не смог развить понятие деятель¬
ности. Оно у него только намечено. Развито это понятие было только
у Фихте, Шеллинга, Гегеля и Маркса. А в советской философии оно
развито у Ильенкова.
Определенную роль сыграл здесь и А.Н. Леонтьев. Но у последне¬
го «деятельность» — это только название для совокупности различ¬
ных «деятельностей». Он опять-таки не доходит до конкретно-всеоб¬
щего понятия деятельности — до труда. Человек, который бегает из
кабинета в кабинет, звонит по телефону и дает указания подчинен¬
ным, осуществляет определенную «деятельность». Но из такой «дея¬
тельности» ни сознания, ни мышления, ни высших эмоций не выве¬
дешь. Скорее наоборот: часто здесь глохнет окончательно то, что
было развито до этой «деятельности» и чем этот «деятель» обязан ро¬
дителям, учителям и тому далекому предку, который отесывал непо¬
датливый кремневый желвак, чтобы придать этому бессмысленному
камню форму рубила.
Монизм Спинозы преодолевает картезианский дуализм не фор¬
мально, а содержательно, только через деятельность. И если по¬
следнюю не увидать у Спинозы хотя бы в зачатке и в потенции, то
монизм останется деревянной фразой, и не более. Но Выготский,
не усмотрев у Спинозы деятельности, тем не менее не только удер¬
живается на монистических позициях во всех содержательных во¬
просах, но развивает это содержание имманентным ему способом.
Наука может до некоторой етепени строить свои дворцы и замки,
не закладывая под них методологического фундамента. Примером
такого рода науки является, по Выготскому, так называемая описа¬
тельная психология Дильтея, которая описывает очень верно многие
психологические вещи, не восходя к их первым причинам, то есть
не объясняя их научно. И Выготский отдает предпочтение этой пси¬
хологии, в противоположность психологии научной, объяснитель¬
ной, которая последние причины психических явлений видит в фи¬
зиологии высшей нервной деятельности и в которой, вследствие
этого, все психические явления, как кошки в темноте, становятся
серыми.
См.: Майданский А.Д. Духи душа: Декарт и Спиноза//Человек. 2006. № 1. С. 121-122.

27 | Философия
Монизм Спинозы есть не доктрина, а метод, метод развития, по¬
строения теории из единого начала, из единого принципа, из единой
«клеточки». Но для этого необходимо переосмыслить всю логику
мышления. Обычно этот метод толкуют как метод построения целого
из абстракций. Но мы уже видели, что, допустим, абстракция рефлек¬
са не позволяет, как считает Выготский, воспроизвести и понять та¬
кую целостность, как человеческая психика, человеческое сознание.
И если мы возьмем такую абстракцию человека, как «существо двуно¬
гое и без перьев», то из нее мы ничего существенного для понимания
человека не получим, из нее мы ничего не выведем. Для этого нужна
совсем другая абстракция, совсем другое обобщение. Нужна такая аб¬
стракция, которая не обедняет наше понимание целостного предме¬
та, а, наоборот, обогащает его. «Сам по себе процесс абстракции
и обобщения, — пишет Выготский, — не является выделением при¬
знаков и обеднением предмета, а в обобщении устанавливаются связи
данного предмета с рядом других. Благодаря этому абстракция более
богата, т. е. в слове заключено большее количество связей и представ¬
лений о предмете, чем в том случае, когда мы просто воспринимаем
этот предмет»1. Когда мы «просто воспринимаем», допустим, такой
предмет, как «человек», то мы воспринимаем «существо двуногое
и без перьев». Но так воспринимает предмет только животное. Чело¬
веческое восприятие — это всегда восприятие, обогащенное мысли¬
тельным содержанием. Человек, и это Выготский показывает на раз¬
витии детской психики, с самого начала не только воспринимает
окружающий мир, но и мыслит его, осознает его. «Все акты созна¬
ния, — замечает Выготский, — есть обобщение»1 2.
Мы осознаем предмет, включая его в систему связей с другими
предметами. Но тем самым мы и обобщаем его, мыслим его. Если ре¬
бенок научился умываться при помощи мыла, то он уже воспринима¬
ет мыло не просто, скажем, как розовый и пахучий предмет, а он вос¬
принимает мыло именно как мыло. Он получает понятие о мыле. И от
этого его восприятие мыла не обедняется, а обогащается. Благодаря
этому ребенок в конечном счете приобретает способность выходить
за пределы зрительного поля, приобретает способность воображения
и представления, которых нет у животного.
И этого нет даже у самых умных животных, например у шимпан¬
зе, которые, как показали опыты Кёлера, могут решать довольно
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. М.: Педагогика, 1984. T. 4. С. 360—361.
2	Там же. С. 363.

28 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
сложные задачи. Шимпанзе в опытах Кёлера достает банан при помо¬
щи палки или ящиков, поставленных друг на друга, но делает это
только в пределах зрительного поля. Обезьяне никогда не придет в го¬
лову бежать куда-то за палкой, которую она в данный момент не ви¬
дит. И ребенок вначале, то есть в раннем детстве, тоже «обезьяна»,
поскольку не может выйти за пределы зрительного поля. Но челове¬
ческий ребенок, и именно с помощью других людей, способен прео¬
долевать свою животную ограниченность. Животное ее не преодоле¬
вает никогда. «У Гегеля, — пишет Выготский, — есть аналогичное
положение, смысл которого сводится к тому, что животные в отличие
от людей являются рабами зрительного поля: они могут смотреть
только на то, что само бросается в глаза. Они не могут выделить ка¬
кую-нибудь деталь или часть, если она в глаза не бросается. Ребенок
до раннего возраста тоже является как бы рабом своего зрительного
поля»1.
Абстракция «чистого опыта», из которой пытались исходить эм¬
пирики и позитивисты в объяснении человеческого познания, совер¬
шенно вздорная и недействительная абстракция, из которой ничего
не объяснишь. Человеческий опыт всегда «нечистый», он всегда обо¬
гащен человеческими понятиями и представлениями. Человеческий
опыт формируется в процессе овладения ребенком человеческими
предметами: мылом и полотенцем, чашкой и ложкой, человечески
организованным пространством и человечески организованным вре¬
менем. Его формирует также общение со взрослыми, в том числе
и при помощи человеческой речи. Все это И. Кант назвал «трансцен¬
дентальными» понятиями, то есть понятиями, которые выводят нас
за пределы «чистого опыта», а значит, животного состояния. Это, по¬
просту говоря, человеческие понятия. Их нет в «чистом опыте», но
именно благодаря им возможен человеческий опыт и человеческое
познание. И именно как объективное познание. Выготский приводит
пример, когда восприятие человека редуцируется к «чистому опыту».
«Есть больные, — пишет он, — которые страдают известным заболе¬
ванием мозга — агнозией, т. е. потерей смыслового восприятия. Они
видят предметы, но не узнают и не называют их. Больные говорят: бе¬
лое, холодное, скользкое, круглое, но не знают, что это часы. В проти¬
воположность этому наше восприятие не может видеть часть общего,
а всегда видит общее назначение предмета»1 2.
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т 4. С. 361.
2	Там же. С. 358.

29 | Философия
Конечно, мы можем видеть и часть целого. Но для нормального
человека это требует специального усилия. А больной человек даже
при желании не может видеть целого, а видит только части. И это бы¬
вает не только при патологии мозга. Люди часто и с медицински нор¬
мальными мозгами не могут синтезировать целое. Они все время те¬
ряют его в абстракциях и растекаются, так сказать, по древу. Таковы
люди с неразвитым воображением, но с переразвитой рассудочной
способностью. Но рассудок, как это показал уже Кант, не имеет сам
в себе меры. Меру, то есть цель и смысл, задает ему разум, а разум, как
покажут в особенности Фихте и Шеллинг, это прежде всего воображе¬
ние, которое и позволяет все время удерживать целое в памяти и не
терять его в абстракциях.
Таким образом, абстракция — это только средство и момент дви¬
жения познания к целому, к конкретному. Поэтому метод движения
познающего мышления к истине есть восхождение от абстрактного
к конкретному. Выготский по сути именно в этом видит метод для
психологии. И это выдумка советских «диаматчиков», что восхожде¬
ние от абстрактного к конкретному — «гегельянство» или в лучшем
случае метод, специфический для «Капитала», нигде больше не при¬
менимый и не примененный. Всякое человеческое мышление и вся¬
кое человеческое познание восходит к конкретному, если оно вообще
постигает истину, потому что истина всегда конкретна. Но для этого
не всякая абстракция годится. И как показал Выготский, есть аб¬
стракции — сексуальное влечение, рефлекс, гештальт, «персона», ко¬
торые не позволяют вывести из них все богатство человеческих опре¬
делений и человеческих качеств. Наоборот, они редуцируют, сводят
все богатство, всю конкретность, всю человечность человека к ка¬
ким-то односторонним определениям. И получается, как и при агно¬
зии, одностороннее и патологическое представление о человеке. Со¬
гласно Фрейду, например, начиная с младенческого возраста, всякий
человек — сексуальный маньяк. Именно поэтому задача науки за¬
ключается в том, чтобы найти такое определение, которое позволяло
бы воспроизвести из него все многообразие предмета, все его сущест¬
венные определения. По отношению к человеку таким определением
и такой «абстракцией», согласно Выготскому, является практика.
И именно это понятие обеспечивает в данном случае монизм метода.
Человек развивается не эволюционно, а исторически. В этом суть
методологической позиции Выготского. И в этом отношении она
противостоит модному в настоящее время эволюционизму, который

30 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
и историю задвигает в эволюцию и не понимает специфики истории
как истории, как общественной истории.
2.	Историзм метода: Гегель против Геккеля
Человек развивается не по Геккелю, а по Гегелю. Эту разницу пони¬
мал Лев Выготский, и ее до сих пор не понимают многие, в том числе
А.В. Иванов, который утверждает, что Л.С. Выготский «крайне нега¬
тивно относился к биогенетическому закону, и это наложило специфи¬
ческий терминологический отпечаток на его анализ проблемы»1.
Так в чем же разница между Геккелем и Гегелем? Напомним, что
Гегель писал о совпадении «онтогенеза» и «филогенеза» человека
в «Феноменологии духа». «Отдельный индивид должен и по содержа¬
нию пройти ступени образования всеобщего духа, но как формы, уже
оставленные духом, как этапы пути, уже разработанного и выравнен¬
ного; таким образом, относительно познаний мы видим, как то, что
в более ранние эпохи занимало зрелый дух мужей, низведено до по¬
знаний, упражнений и даже игр мальчишеского возраста, и в педаго¬
гических успехах мы узнаем набросанную как бы в сжатом очерке
историю образованности всего мира»1 2.
Что касается Геккеля, то его закон говорит о том, что эмбриональ¬
ное развитие повторяет эволюцию вида. У Гегеля речь идет о постна¬
тальном развитии человека. Эмбрион человека развивается по Гекке¬
лю, а вот уже после рождения он развивается по Гегелю. И речь у Геге¬
ля идет не об эволюционном, а об историческом развитии. У животных
истории нет. Овцы, как писал Маркс, не имеют истории. Но есть
история овцеводства. И это потому, что овца попала в человеческую
историю. Каждая животная особь повторяет свой собственный вид.
Каждый человек проживает свою собственную жизнь, которая может
очень сильно отличаться от жизни его родителей. Каждое новое по¬
коление людей живет иначе, чем предшествующее. В этом и состоит
история.
А. В. Иванов обвиняет Выготского в противоречивости и двусмы¬
сленности того, что касается биогенетического закона. Но сам он без¬
божно путает эволюцию и историю. При этом Иванов ссылается на
«авторитет» психолога А. В. Брушлинского, который упрекал Выгот¬
ского в том, что у него «внутреннее, биологическое, индивидуальное
1	Иванов А.В. Сознание и мышление. М.: Слово, 1994. С. 66.
2	Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. СПб.: Наука, 1994. С. 15.

31 | Философия
оказывается в значительной мере оторванным и противопоставлен¬
ным внешнему, культурному и общественному»* 1.
Культурное и общественное для человека «внешнее», а биологи¬
ческое — «внутреннее»? То есть выходит, что человек внутри всегда
остается животным. А культура, как у Фрейда, только «репрессирует»
его животность. Кстати, ошибка Фрейда состояла именно в том, что
он закон рекапитуляции распространил на человеческое сексуальное
развитие, когда то, что обычно называется сексуальными извращения¬
ми, он объяснял «задержками» в сексуальном развитии, своеобраз¬
ным инфантилизмом. Проявляется у человека нарциссизм, следова¬
тельно, он застрял на той ступеньке эволюции живого, когда каждая
особь была и «папой» и «мамой» и сама себя «любила». Но при чем
тогда здесь снятие биологического в социальном, о котором пишет
Иванов?
Снятие в диалектике означает, что более высокая ступень разви¬
тия погружает предшествующую ступень в свое собственное основа¬
ние и делает ее «моментом» этого существования. Применительно
к человеку это означает, что биологическое является условием его че¬
ловеческого существования. Очень давно и очень просто это объяснил
великий Аристотель: я живу не для того, чтобы есть, а я ем для того,
чтобы жить. Жратва, простите, это чисто животная функция. Она
даже еще и растительная. Рост, питание и размножение сохраняются
при появлении человеческой формы жизни, но сохраняются в снятом
виде, то есть как подчиненные более высокой форме. И задача чело¬
века не в том, чтобы есть, пить и давать потомство, а в том, чтобы дать
своим потомкам, так сказать, лучшую жизнь. Именно эта жизнь есть
для человека внутреннее, а все «биологическое» для него только внеш¬
нее, только внешняя необходимость, которая диктуется внутренними
задачами, целями и смыслами.
Бывает, конечно, так, что «смыслом» всей жизни человека оказы¬
вается жратва и «размножение». Но тогда мы имеем дело с извраще¬
нием человеческой сущности. Собственно всякое извращение в этом
и состоит, как показал уже Маркс. Когда подлинная сущность челове¬
ка, его труд, отчуждается, принадлежит другому, то это оборачивается
«утратой рабочим самого себя»2. «В результате, — пишет Маркс, —
получается такое положение, что человек (рабочий) чувствует себя
свободно действующим только при выполнении своих животных
1	Иванов А.В. Сознание и мышление. С. 68.
1 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 42. С. 91.

32 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
функций — при еде, питье, в половом акте, в лучшем случае еще рас¬
положат у себя в жилище, украшая себя и т. д., — а в своих человече¬
ских функциях он чувствует себя только лишь животным. То, что при¬
суще животному, становится уделом человека, а человеческое превра¬
щается в то, что присуще животному»1.
Соотношение биологического и человеческого, над которым без¬
успешно билась советская философия времен академика Ивана Фро¬
лова, гениально просто объяснил предтеча Маркса Гегель. «Человек
есть животное, — писал он, — однако и в своих животных функциях
он не останавливается, подобно животному, на некоем ”в себе”, а со¬
знает, познает и возводит их — например, процесс пищеварения —
в самосознательную науку. Благодаря этому человек разрушает грани¬
цы своей в себе сущей непосредственности, так что именно потому,
что он знает, что он животное, он перестает быть животным и дает
себе знание себя как духа»1 2.
Об этом снятии биологического в социальном, культурном все
время говорит и Выготский, который хорошо усвоил диалектическую
методологию Гегеля. Но в условиях отчуждения человеческой сущно¬
сти биологическое становится на место человеческого. Биологизм
в общественной науке так или иначе констатирует это отчуждение
и извращение человеческой сущности. Не всегда это делается созна¬
тельно. Просто биолог, медик, физиолог имеет дело с человеческим
организмом. И он честно думает, что это и есть человек. Хотя это лишь
человеческий организм, тело, сома. Но человек, как уже сказано, на¬
чинается там, где организмические функции подчиняются человече¬
ским целям. Именно это и делает человека целостным, человеческой
личностью. И в этом основной принцип классической философии от
Сократа и Платона до Гегеля. Но биологи и даже психологи, понятно,
Платона с Гегелем не читают, а потому чисто биологическая точка
зрения на человека оказывается для них единственной.
Выготский знал классическую философию и Маркса. Поэтому он
не путает биологическое и историческое развитие. «Заранее трудно
предположить, — пишет он в работе "Развитие высших психических
функций”, — что общество не создает надорганических форм поведе¬
ния. Трудно ожидать, что употребление орудий, принципиально от¬
личающееся от органического приспособления, не приведет к обра¬
зованию новых функций, нового поведения. Но это новое поведение,
1	Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т 42. С. 91.
2	Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. М.: Искусство, 1968. T. 1. С. 85.

33 | Философия
возникшее в исторический период человечества, которое мы условно
называем, в отличие от биологически развившихся форм, высшим
поведением, должно было непременно иметь свой особый, отличный
процесс развития, свои особые корни и пути»1.
Особый путь развития высшего поведения и есть исторический
путь. Это путь развития культуры, культуры поведения. Делать, к при¬
меру, книксен никак биологически не полезно. И если бы такой спо¬
соб поведения вдруг возник в результате мутации, то такая особь ока¬
залась бы выбракованной и не дала потомства. Наоборот, в соответст¬
вующем обществе у девушки, которая не умеет делать книксен,
гораздо меньше шансов дать потомство, чем у той, которая умеет это
делать хорошо. «Вечные законы природы также превращаются все бо¬
лее и более в исторические законы». Эту цитату из Энгельса Выгот¬
ский делает эпиграфом к своей работе «История развития высших
психических функций»1 2.
Именно глубокий и конкретный историзм лежит в основе методо¬
логии Выготского. И основной недостаток традиционных методов
исследования он видит в отсутствии такового. «Односторонность
и ошибочность традиционного воззрения на факты развития высших
психических функций заключаются прежде всего и главным образом
в неумении взглянуть на эти факты как на факты исторического раз¬
вития, в одностороннем рассматривании их как натуральных процес¬
сов и образований, в смешении и неразличении природного и куль¬
турного, естественного и историке кого, биологического и социаль¬
ного в психическом развитии ребенка, короче — в неправильном
принципиальном понимании природы изучаемых явлений»3.
Установка совершенно понятна. А Иванов говорит, противоречиво
и двусмысленно. Между биологическим и социальным действительно
имеет место противоречие. Социальность подавляет биологические
инстинктивные формы поведения. Человек, чтобы стать человеком,
должен бьш сломить в себе инстинктивные позывы и выработать осо¬
бую форму отношения к себе подобным. Без этого невозможно обще¬
ство. И первая человеческая форма, в которой признается человече¬
ское достоинство другого, а тем самым и самого себя, это стыд. Сочи¬
нители Библии не ошиблись: райская, то есть животная жизнь людей
кончилась, когда они начали стыдиться своей животности, своего
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. М.: Педагогика, 1983. Т. 3. С. 30.
2	См. там же. С. 6.
3	Там же. С. 7.

34 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
«греха». С этого и началась история. «В настоящее время, — писал Вы¬
готский, — речь идет о том, чтобы пробиться из биологического пле¬
нения психологии в область исторической, человеческой психологии.
Слово "социальное” в применении к нашему предмету имеет большое
значение. Прежде всего в самом широком смысле этого слова оно обо¬
значает то, что все культурное является социальным. Культура и есть
продукт социальной жизни и общественной деятельности человека,
и потому самая постановка проблемы культурного развития уже вво¬
дит нас непосредственно в социальный план развития»1.
Но историческая психология наталкивается на препятствие вот
какого характера. «Так же, как биология началась с происхождения ви¬
дов, психология должна начинаться с происхождения индивидов»1 2. Об
историческом происхождении индивидов, понятно, говорить трудно.
Ведь история — это история общества. Но в происхождении индиви¬
да, как это показал Гегель, «снята» вся история человечества. Однако
противопоставление индивидуального развития и исторического раз¬
вития дает повод М.Г. Ярошевскому возражать против культурно¬
исторической теории Выготского. «Заметим, кстати, — пишет он
в послесловии к изданию работ Выготского в 6 томах, — что Выгот¬
ский создавал не "культурно-историческую теорию мышления, а тео¬
рию формирования высших психических функций как особых регу¬
ляторов поведения в онтогенезе”»3. Но «особые регуляторы поведе¬
ния», хотя они и появляются в «онтогенезе», вырабатываются
исторически. Например, общественная мораль. Отдельный индивид
ее присваивает, но вырабатывается она не им. Именно об этом, преж¬
де всего, идет речь, когда говорится об исторической психологии.
М.Г. Ярошевский все время «наезжает» на Спинозу. Он упрекает
Выготского в том, что тот «нигде не говорит об ограниченности этой
теории, о том, что она строилась на основе натурализма, а не служив¬
шего для Выготского путеводной звездой историзма»4.
Натурализм есть редукция культурного, исторического к природ¬
ному. У Спинозы этого нет: мышление у него не сводится к «протяже¬
нию». К тому же не следует путать материализм и натурализм: натура¬
лизм есть материализм (переходящий в спиритуализм), но не всякий
материализм есть натурализм. Таким был диалектический и истори¬
1	Выготский А.С. Собрание сочинений: В 6 т. М.: Педагогика, 1983. T. 5. С. 166.
2	Там же. С. 155.
3	Там же. T. 6. С. 334.
4	Там же. С. 346.

35 | Философия
ческий материализм Маркса. Ярошевский хочет перетянуть Выгот¬
ского на сторону Декарта. Но тот «при критике картезианства... вы¬
бирает в союзники Спинозу»1. Ярошевский все время хочет «попра¬
вить» Выготского, оттянуть его от Спинозы и женить на Павлове. Но
Павлов был великим физиологом, а психолог никакой. И Выготский,
в отличие от Ярошевского, это прекрасно понимает.
«Он, — пишет Ярошевский, имея в виду Выготского, — подверга¬
ет решительной критике историков философии, трактующих Спино¬
зу как преемника Декарта. В полемике с ними Выготский преувели¬
чивает спиритуалистическую и недооценивает детерминистскую на¬
правленность декартова учения о страстях души»1 2. Это все не те слова:
«преувеличивает», «преуменьшает». Такова, впрочем, была манера
письма казенных советских марксистов: «недоучел», «не дошел»,
и все, включая Спинозу и Гегеля, выходили этакими «троечниками».
Позиция Декарта известна и понятна: там, где речь идет о «теле», по
Декарту, господствует строжайший детерминизм, а там, где о «душе»,
там есть свобода, которую Декарт не знает как совместить с детерми¬
низмом.
Но главное то, что Ярошевский ограниченно трактует методоло¬
гию Выготского. Так, он пишет о «трех принципах» метода Выготско¬
го: детерминизм, системность и развитие. При этом опускаются такие
«принципы», как историзм и диалектика. Ярошевский писал свой
текст тогда, когда ученое «сообщество» испытывало к «диалектике»
только отвращение. И это понятно в свете той галиматьи, которая
была написана к 1980-м гг. всевозможным^ «марксистами». Но у Вы¬
готского к этому не было отвращения: он понимал диалектику в ее
гегелевско-марксовском варианте — как логику научного развития.
«Ведь все истинно научное мышление, — замечает он, — движется пу¬
тем диалектики»3.
0	диалектике Выготский упоминает неоднократно, и он ей прак¬
тически следует, выявляя конкретную противоречивость психических
процессов. В особенности это касается психологических процессов,
вплоть до эстетического переживания, о чем речь впереди. И вся ра¬
бота Выготского о методе — это диалектика.
Ярошевский пишет: «Воззрения следует рассматривать в динами¬
ке. Они развивались по спирали — от культурологических, структура¬
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 343.
2	Там же. С. 341.
3	Там же. Т. 5. С. 37.

36 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
листских установок, ставших сильным противоядием от субъектив¬
но-идеалистической картины душевной жизни, к естественнонауч-
ному пониманию механизмовэтойжизни, разработанному Павловым.
Затем был утвержден принцип культурно-исторической детермина¬
ции порождения человеческого сознания, но на основаниях, выявлен¬
ных марксизмом, что и позволило создать новый вариант объективной
психологии»1. Оказывается, «культурно-историческая детерминация
порождения человеческого сознания» все-таки имеет место. Что же ка¬
сается рефлексологии Павлова, то о ней Выготский высказывается до¬
статочно определенно. «И.П. Павлов доказал, — пишет Выготский, —
и в этом заключается его огромная заслуга, что можно физиологически
истолковать поведение, совершенно не пытаясь проникнуть во внут¬
ренний мир животного, и что это поведение может быть с научной точ¬
ностью объяснено, подчинено известным закономерностям и даже
предсказано вперед, без всякой попытки составить себе хотя бы смут¬
ное и отдаленное представление о переживаниях животного. Иначе
говоря, Павлов показал, что возможно объективно-физиологическое
изучение поведения, по крайней мере животного, но в принципе и лю¬
дей, изучение, игнорирующее психическую жизнь»1 2.
«Игнорирующее психическую жизнь»! Атам, где Павлов рефлек¬
сологически пытается объяснить человеческую психическую жизнь, то
выходит смешно и нелепо, как, например, объяснять предательство
«рефлексом» трусости. Это так же, как попытка заглянуть во «внут¬
ренний мир» собаки. Собаке — собачье, а человеку — человеческое.
Вот в чем принцип исторической психологии. Выготский не считает,
что душевная жизнь напрямую детерминирована «естественнонауч¬
ными механизмами» этой жизни. Уйдя от описательной психологии,
он не пришел к «научной», то есть физиологической, а он создал пси¬
хологию, как отмечает Ярошевский, «на основаниях, выявленных
марксизмом», то есть он создал марксистскую психологию, которая ни
в коем случае не редуцирует механизмы душевной жизни к физиоло¬
гическим механизмам. Но тогда непонятен смысл возражения Яро-
шевского против «культурно-исторической теории». Почему «в онто¬
генезе», непонятно. Здесь надо показать понимание Выготским куль¬
туры и истории. К пониманию субстанциального значения культуры
подошел уже Кант. А история? — История и есть процесс развития
человеческой культуры.
1	Выготский Л.С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 333.
2	Там же. Т. 1.С. 134.

37 | Философия
«Уже при знакомстве с работой Выготского ’’Исторический смысл
психологического кризиса”, — читаем мы в послесловии Ярошевско-
го, — мы могли убедиться в том, что в трактовке логико-психологиче¬
ских проблем автор, воспитанный на философии диалектического
материализма, развил их новаторское понимание, реализованное
применительно к ситуации в психологии на рубеже XIX-XX вв., в пе¬
риод распада этой дисциплины на множество школ и течений»1. Но
«новаторство» Выготского заключалось как раз в том, что он не был
воспитан на «диамате», то есть вульгаризированном варианте плеха-
новско-деборинской «марксистской философии», а шел непосредст¬
венно от классической диалектики и от материалистического понима¬
ния истории Маркса. От его понимания истории промышленности
как раскрытой книги человеческой психологии. И это было удиви¬
тельно в обстановке сплошной вульгаризации философии Маркса.
3.	Соотношение мышления и речи в культурно¬
исторической теории Л.С. Выготского
Выготского часто обзывают «лингвистом». Получается, что Вы¬
готский не марксист, а лингвистический философ в духе современной
американской аналитической философии. Но Выготского интересу¬
ет, прежде всего, мышление. Все его рассмотрение языка нигде не от¬
рывается от рассмотрения мышления.
В своей культурно-исторической концепции соотношения мыш¬
ления и речи Л.С. Выготский исходит из формулы французского фи-
лософа-схоласта Пьера Абеляра: «Речь порождается интеллектом
и порождает интеллект» (Sermo generatur ab intellecto et generat
intellectum). Иначе говоря, речь должна идти о взаимодействии, в ко¬
тором оба члена имеют самостоятельное значение и обладают собст¬
венной активностью. В противном случае мы просто сведем или язык
к мышлению, превратим его всего лишь в эпифеномен мышления,
в его звуковое (или графическое) оформление, или мышление —
к языку, как это имеет место у позитивистов. Мышление в таком слу¬
чае превращается просто в немую речь, в говорение про себя. Оба эти
случая имели место в истории философии и науки о языке. И в обоих
случаях происходило по существу полное отождествление того и дру¬
гого.
Выготский Л.С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 337.

38 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Таким образом, вопрос стоит так: или взаимодействие, или пол¬
ное слияние, при котором никакое взаимодействие невозможно. Но
оно невозможно также при полном разъединении того и другого. Раз¬
личные решения вопроса о соотношении языка и мышления колеба¬
лись, по словам Л.С. Выготского, «между двумя крайними полюса¬
ми — между отождествлением и полным слиянием мысли и слова
и между их метафизическим, столь же абсолютным, столь же полным
разрывом и разъединением»1.
Метафизика и идеализм не могли разрешить этого вопроса, пото¬
му что мышление, согласно всякому идеализму, есть проявление осо¬
бой духовной субстанции, которая целиком и полностью противопо¬
ложна материи, а язык так или иначе воспринимается как образова¬
ние материальное, будь то звуковые колебания воздуха или значки на
бумаге. И здесь получается та же самая проблема, что и с пресловутой
психофизической проблемой, которая касается взаимодействия бесте¬
лесной души и человеческого тела. Последние, как это понял уже Де¬
карт, непосредственно взаимодействовать не могут. Ведь не может
действовать на тело то, что само телом не является, и наоборот. В от¬
ношении языка и мышления та же проблема оборачивается соотно¬
шением слова как некоторого материального образования и его иде¬
ального значения — мысли, понятия, чувства. Своеобразный вариант
лингвистического картезианства представляет собой так называемая
Вюрцбургская школа. К ней в этом отношении примыкает также фе¬
номенология Э. Гуссерля.
Диалектика исходит из того, что всякое взаимодействие возмож¬
но только в том случае, если у взаимодействующих сторон одна и та
же сущность. И в качестве таковой для языка и мышления, как счита¬
ет Л.С. Выготский, является материальная деятельность, практика,
труд. Только через них сообщаются между собой язык и мышление,
и только в них снимается их относительная самостоятельность. «...Ни
мысли, ни язык, не образуют сами по себе особого царства... они —
только проявления действительной жизни»1 2. А действительная жизнь
людей, как известно, есть, прежде всего, жизнь практическая. «Все
мистерии, которые уводят теорию в мистицизм, — писал Маркс, —
находят свое рациональное разрешение в человеческой практике
и в понимании этой практики»3. И если при анализе взаимоотноше¬
1	Выготский Л.С. Мышление и речь. М.; Л.: Соцэкгиз, 1934. С. 5.
2	Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. T. 3. С. 449.
3	Там же. С. 3.

39 | Философия
ния языка и мышления не исходить из этой практики, это взаимоот¬
ношение неизбежно окутывается мистическим туманом.
Но в настоящее время указанная проблема давно уже вышла за
рамки чисто философских споров и дискуссий. В частности, на опыте
воспитания и обучения слепоглухонемых детей по методу И.А. Соко-
лянского и А.И. Мещерякова доказано, что никакой язык не возни¬
кает у детей раньше, чем у них будет сформировано разумное челове¬
ческое поведение, навыки обращения с обыкновенными бытовыми
вещами. И язык прививается и формируется у них только лишь в ка¬
честве момента, опосредствующего эту, уже разумную деятельность1.
В этом смысле разум, интеллект первичен по отношению к языку и по¬
рождает последний.
Практика показывает и то, что дальнейшее интеллектуальное раз¬
витие серьезно осложняется неразвитостью речи. Это, как правило, про¬
исходит у детей зрячих, но лишенных слуха. И тогда возникает серьезная
практическая проблема: таких детей бывает трудно обучить даже ка¬
кой-нибудь практической специальности, что в свое время явилось,
в частности, предметом обсуждения на страницах специального жур¬
нала для глухих «В едином строю». Например. Сергей, глухой, окон¬
чил восемь классов. Обучался специальности токаря. Отзыв мастера,
который обучал его этой специальности: «Сергея обучать специаль¬
ности было трудно. Многое не понимал. А ведь окончил он восемь
классов. Например, дает мастер задание выточить простую оправку.
В чертеже указано: ’’сталь любая”. Сергей стоит и не знает, что дЛгать.
Вижу, не понимает слово ’’любая”»1 2.
Дело в том, что глухие, но зрячие пользуются обычно языком же¬
стовым. А это язык с ограниченными возможностями, язык с прими¬
тивным словарем и синтаксисом, в котором нет слова «любой», «лю¬
бая», как и многих других слов подобного рода, которые как раз со¬
ставляют существеннейшую основу так называемого абстрактного
мышления.
Суть в том, что развитая речь, развитие которой достигает своего
максимума в письменной речи, как раз содержит в себе тот самый
формальный момент, который расковывает человеческое мышление,
делает его свободным и независимым от непосредственной эмпири¬
ческой действительности. «Своеобразие развития письменной речи
1	См.: Мещеряков А.И. Слепоглухонемые дети. Развитие психики в процессе форми¬
рования поведения. М.: Педагогика, 1974.
2	В едином строю. 1973. № 4. С. 8.

40 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
у глухонемого, — отмечал в этой связи Выготский, — недооценено
до сих пор, и, вероятно, гибельная ошибка во всем обучении речи
глухонемых та, что их учат сначала устной, а затем письменной речи,
между тем как должно быть обратное»1. Например, слово «любая»
получает свое значение в системе тех контекстов, в которых оно
употребляется. И только через них оно имеет значение. Непосредст¬
венного предметного значения это слово не имеет. Оно не может
быть интерпретировано в семиотическом смысле, как знак, метка на
некоторой вещи. Именно поэтому язык и не есть просто «система
знаков», как он определен в «Философской энциклопедии»1 2. Как
знак здесь может быть истолкована только буква, обозначающая
определенный звук. Но нельзя сказать, что слова всего лишь обо¬
значают вещи. Например, слово «но» не обозначает никакой вещи,
но оно что-то значит, и значит через формальный, через граммати¬
ческий строй речи. Именно поэтому в языке и невозможно оторвать
«семантику» от «синтаксиса», как это хотели сделать аналитические
философы-позитивисты.
Значение имеет идеальный характер. И идеальное здесь нужно по¬
нимать в духе Э.В. Ильенкова, а именно как форму нашей деятельно¬
сти, представленную в форме вещи. В нашем случае — в форме слова.
И чтобы усваивать и понимать это значение, надо иметь воображение,
без которого для человека существует только так называемый «бук¬
вальный смысл». Когда, например, человека обзывают «свиньей»,
а он возражает на это тем, что он не хрюкает.
С воображением, которое в конечном счете и есть то, что называ¬
ется^, получается то же, что и с формулой Абеляра: речь порождает¬
ся умом и речь порождает ум. И Выготский возражал против отрыва
речи от воображения как первичной способности, как это имело ме¬
сто у 3. Фрейда и Ж. Пиаже. «На самом деле, — писал он, — исследо¬
вания показали, что очень мощный шаг в развитии детского вообра¬
жения совершается именно в непосредственной связи с усвоением
речи, что задержанные в речевом развитии дети оказываются чрезвы¬
чайно отсталыми и в развитии воображения. Дети, речевое развитие
которых идет по уродливому пути (скажем, глухие дети, которые из-
за этого остаются полностью или частично немыми детьми, лишен¬
ными речевого общения), оказываются в то же время детьми с чрез¬
1	Выготский А.С. Собрание сочинений: В 6 т. Т 3. С. 200.
2	См.: Философская энциклопедия: В 5 т. М.: Советская энциклопедия, 1970. T. 5. С. 604.

41 | Философия
вычайно бедными, скудными, а иногда и положительно рудиментар¬
ными формами воображения»1.
На чем основана «семантика», то есть значение, слова «любая»?
Как только мы присмотримся к делу внимательнее, тотчас же обнару¬
жится удивительно противоречивый характер значения этого слова,
которое, и это очень важно, входит в значение по существу любого
общего имени. Возьмем, например, слово «стол». Этим именем назы¬
вается любой стол. А что значит в данном случае «любой»? Все отдель¬
ные столы, которые существуют на свете? Нет, тогда все это будет
иметь имя «столы». Может быть, оно обозначает каждый стол в от¬
дельности? Тоже нет, потому что, называя отдельный стол столом, мы
высказываем нечто большее, чем заключено в представлении об от¬
дельном столе. Следовательно, слово «любой» означает «не все вместе
и никакой в отдельности». Получается некая чувственно-сверхчувст¬
венная вещь, совершенно непонятная с точки зрения простого созер¬
цания. И это противоречие, оказывается, присутствует в значении
каждого, любого общего имени.
Значение общего имени, таким образом, не сводится к обозначе¬
нию, потому что слово «любой» ничего не обозначает, но оно значит.
Русский язык очень хорошо различает слова «обозначает» и «значит».
Язык значит, и это означает, что он порождает из себя значения.
И мир этих значений составляет особое царство, особую «онтоло¬
гию», если выражаться языком М. Хайдеггера. В этом и состоит ог¬
ромнейшее значение языка, речи для человеческого мышления. Язык
вводит человека в мир значений, которые недоступны простому со¬
зерцанию, и в каждом слове, как выражается Выготский, заключена
целая философия.
Но любое слово значит потому, что оно имеет значение, произ¬
водное от значений других слов, вернее, благодаря синтаксической
связанности, благодаря данному грамматическому строю фразы,
а в случае со словом «любой» — фразы «не все вместе и никакой в от¬
дельности». Именно этим-то грамматическим строем глухие люди
при существующей системе обучения не овладевают, потому что это
строй нашего обычного звукового и письменного языка, но не жесто¬
вого, которым обычно пользуются глухие.
Чтобы уяснить себе это получше, надо понять также следующее.
Значение слова «любой» не есть суммированное значение слов «не»,
Выготский А.С. Собрание сочинений: В 6 т. М.: Педагогика, 1982. Т. 2. С. 446.

42 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
«все», «вместе», «и», «никакой», «в», «отдельности», составляющих
фразу «не все вместе и никакой в отдельности». Тем более что все эти
слова в отдельности ничего не обозначают, в том смысле, в каком обо¬
значают слова «Москва», «Иван», «Жучка» и т. д. Вне тех контекстов,
в которых эти слова употребляются, они не имеют никакого значения,
их значение поэтому не материальное, а функциональное. То есть они по¬
лучают некоторое значение благодаря соотнесенности с другими слова¬
ми. Поэтому понимать значение этих слов не означает ничего больше¬
го, как умение употреблять их правильно, то есть в соответствии с пра¬
вилами грамматики данного языка. Поэтому, кстати, практически
научиться грамматике данного языка, с точки зрения общего развития,
отнюдь не то же самое, как заметил Выготский, что научиться ездить на
велосипеде или печатать на пишущей машинке. Вместе с языком, вме¬
сте с его грамматикой человек сразу овладевает всеобщей, универсаль¬
ной способностью, миром идеальных значений и смыслов.
В свое время Маркс в «Капитале» отметил, что стоимость образует
некоторое общее освещение, в котором каждая вещь высвечивает свою
стоимость или получает стоимость, в него попадая. Луна, как известно,
светит отраженным светом Солнца. Но для нас это не так важно. Глав¬
ное, что Луна своим светом помогает нам ночью так же, как Солнце
днем. И природа света не меняется от того, что он отраженный. Всякая
стоимость, согласно трудовой теории стоимости, производится тру¬
дом. Но если я меняю красивый камешек, на производство которого не
затрачено никакого труда, на мешок пшеницы, в котором овеществле¬
но определенное количество труда, то камешек в рамках этого «уравне¬
ния» наделяется точно такой же стоимостью, как и мешок пшеницы.
И практически для участников сделки не имеет никакого значения, что
камешек «светит» отраженной стоимостью мешка пшеницы. Этим са¬
мым Маркс и разгадал загадку со стоимостью дорогих вин, мореного
дуба и редких произведений искусства, для которых Д. Рикардо делал
исключение из трудовой теории стоимости. Они обретают свою стои¬
мость через свою потребительную стоимость и цену, которую они полу¬
чают на рынке. Но если бы не было рынка, то есть системы уравнений
«х товара А = у товара В», то они и в буквальном, и в переносном смы¬
сле слова цены бы не имели. Но существование самого рынка говорит
о том, что труд получает стоимостное выражение.
Точно так же и со словами. Некоторые из них как будто не имеют
материального значения. Другие его как будто бы имеют. Но в конеч¬
ном счете значит весь язык. И это не какое-то призрачное значение

43 | Философия
вроде хайдеггеровской «онтологии», а самое что ни на есть реальное,
даже грубо материальное значение. Ведь практически мы понимаем
друг друга, когда говорим «возьми сталь любую», если, разумеется, мы
оба имеем нормальное умственное и речевое развитие.
Язык в общем и целом имеет два плана. Это, во-первых, план его
соотнесенности с некоторой внеязыковой реальностью, вещами, ко¬
торые мы видим, осязаем и т. д., и, во-вторых, план его соотнесенно¬
сти с самим собой. Иначе говоря, слово как простейший элемент язы¬
ковой реальности может нечто обозначать в действительности, отно¬
ситься к чему-то находящемуся вне языка, но оно может относиться
и к другому слову, быть с ним некоторым образом связано. В науке
о языке эти два плана языка называются соответственно семантикой
и синтаксисом. То, что такие два плана действительно существуют, не
только давно известно науке, но это и довольно очевидно. А вопрос,
который до сих пор представляет значительную сложность, касается
взаимодействия этих двух планов языка.
Нетрудно понять, что отдельные слова нечто обозначают, и не¬
трудно понять, что отдельные слова определенным образом связаны
друг с другом. Но значительно труднее понять, каким образом син¬
таксическая расчлененность и связанность речи проистекает из обо¬
значения, из семантики, ведь слова в предложении связываются не по
тем правилам, по которым связаны вещи, этими словами обозначае¬
мые, и каким образом сама синтаксическая связанность обозначает,
то есть переходит в семантику. Над этими трудными вопросами до сих
пор бьются ученые, и решение этих вопросов осложнено длительным
господством в науке о языке философских течений, чуждых диалек¬
тике. 11
Указанные два плана метафизически разделялись, и каждый из
них пытались изучить и объяснить в отдельности. Но такое изучение
языка оказывалось совершенно бесплодным, потому что смысл и зна¬
чение синтаксиса проистекает из семантики, а семантика не может
в таком случае пойти дальше констатации простого отношения обо¬
значения: единичное имя — единичный предмет. Уже чуть более
сложный случай общего имени, например «стол», «дерево», «чело¬
век», для такой примитивной семантики оказывается камнем пре¬
ткновения. И здесь она до сих пор бьется в рамках средневековой ди¬
леммы номинализма и реализма.
Не только значение речевой фразы обогащается синтаксисом, но
и значение отдельного слова обогащается благодаря синтаксической

44 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
связанности. То есть значение слова, вступающего в речевое обраще¬
ние, обогащается благодаря одному только этому обращению в речи.
И оно выходит из речевого обращения с другим, более богатым значе¬
нием, чем то, которое оно до этого имело. Со всяким словом происхо¬
дит примерно то же самое, что Гегель высказывал относительно мо¬
ральных сентенций: одна и та же максима в устах зрелого мужа значит
нечто большее, чем в устах юноши. У Толстого тот же эффект подме¬
чен, когда в «Войне и мире» Петя Ростов заявляет, что он не может
сидеть дома, когда «отечество в опасности», и при этом краснеет от
смущения. Слова «отечество в опасности» в устах юноши не могут
звучать со всей серьезностью, присущей этим весьма значительным
и ко многому обязывающим словам. В значение таких слов, как «оте¬
чество», «долг», «честь», «совесть» и т. д., входит весь жизненный
опыт человека, и они означают то, что значат для человека отечество,
долг, честь, совесть и т. д. Этих слов поэтому и не может быть в лекси¬
коне человека, для которого «вещи», этими словами обозначаемые,
ничего не значат.
Таким образом, развитая «семантика», то есть весь мир человече¬
ских смыслов и значений, — это результат развитой грамматики, син¬
таксиса, плюс опыт, который постоянно наполняет новым значением
известные слова и в своем постоянном развитии порождает дефицит
слов, выражений, грамматических форм. Когда такой дефицит обра¬
зуется, то неизбежно возникает активный поиск слова и формы выра¬
жения, человеческая речь неизбежно обогащается и развивается. Ве¬
дущим в этом процессе является постоянное обогащение жизненного
опыта в самом широком смысле этого слова, включающем в себя чте¬
ние книг, просмотр кинофильмов, посещение художественных вы¬
ставок и т. д. Ведь это все тоже общение. Чтобы возникла потребность
в слове, в грамматической форме, словом — в развитой речи, должна
быть развита потребность в общении. И если такая потребность не
развита, то всякая грамматика и всякая лексика будут воспринимать¬
ся человеком как нечто лишнее, ненужное, а при попытке навязывать
эти вещи в обучении даже как нечто чуждое.
Важно также, потребность в каком общении развита у человека, по
поводу чего, по поводу какого предмета человек нуждается в общении.
Если потребности человека не простираются далее самых что ни на есть
примитивных, то и удовлетворены они могут быть с помощью прими¬
тивного общения, для реализации которого вполне достаточно самого
примитивного словаря и самой примитивной грамматики. Узкому кру-

45 | Философия
гу примитивных потребностей человека всегда соответствует прими¬
тивная речь, хотя часто и с претензией на, так сказать, цветистость.
«Слово почти всегда готово, когда готово понятие» — эти слова
Льва Толстого часто любил повторять Лев Выготский. То есть слово
всегда придет, когда приходит понимание. Как отмечал Гегель, «для
разумного человека важнее всего не слова, а суть дела» и что «это —
несообразность и в то же время обман, когда воображают и утвержда¬
ют, будто не хватает только надлежащего слова, и скрывают от себя,
что фактически недостает самой сути дела, т. е. понятия; если бы по¬
следнее имелось, нашлось бы для него и надлежащее слово»1.
И наоборот, за многословием часто скрывается пустота мысли. То
есть, если верно, что речь порождает интеллект, то верно также и то,
что речь порождается интеллектом. Но, как показывают опыт и нау¬
ка, речь не может быть развита раньше интеллекта, а интеллект может
быть развит раньше речи. Проблема развития речи не может быть са¬
мостоятельной по отношению к проблеме развития интеллекта.
И здесь мы уже приходим к более общему вопросу, который касается
не только детей, лишенных слуха. Это вопрос, который остро стоит
в сегодняшней общей педагогике: что такое интеллект и на каких пу¬
тях его развивать у ребенка.
Проблема соотношения мышления и речи, языка и интеллекта,
распадается, таким образом, на две относительно самостоятельные
проблемы: а) проблема порождения речи интеллектом и б) проблема
порождения интеллекта в процессе развития речевой деятельности.
Именно в таком порядке они должны быть поставлены и рассмотре¬
ны, потому что этот порядок соответствует реальному историческому
порядку.
Но кроме пары мышление—речь есть еще третий элемент, которого
часто не видят у Выготского, но он у него есть, это труд, или деятель¬
ность.
4.	Труд, интеллект, речь
Можно согласиться только с тем, что у Выготского нет развитого
понятия труда. Но трудность, которая здесь имеет место, заключается
в том, что роли оборачиваются: то, что было условием, становится
обусловленным. Труд, породив знаково-символическую систему, сам
1 Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. С. 176.

46 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
теперь обставляется, направляется и т. д. этой системой. И именно та¬
кое оборачивание исторического в логическом на материале умствен¬
ного развития ребенка и прослеживает Л.С. Выготский. Выготский
не показывает исторического порождения речи трудом. Но он пока¬
зывает на материале онтогенетического развития, как речь влияет на
умственное развитие ребенка.
Прежде всего, необходимо совершенно определенно уяснить, что
Выготский стоит на точке зрения Маркса: в начале было Дело. Выгот¬
ский называет это «гётевской формулой». «Практический интел¬
лект, — пишет он, — генетически древнее вербального; действие пер-
воначальнее слова, даже умное действие первоначальнее умного сло¬
ва»1.
И Гегель тоже понимал, что ум содержится, прежде всего, в умном
действии. «...Разум, — замечает он в ’’Феноменологии духа”, — есть
целесообразное действование»1 2. Но Гегель в конечном счете склоняется
к евангельской формуле: в начале было Слово.
«Мы, — пишет Выготский, — не можем остановиться... ни на
евангельской, ни на гётевской формуле... Они говорят о том, что было
в начале. Но что было далее? Начало есть только начало, т. е. исходная
точка движения. Самый же процесс развития необходимо включает
в себя отрицание начальной точки и движение к высшим — лежащим
не в начале, но в конце всего развития — формам действия»3.
Иначе говоря, процесс развития закручивается в спираль, каждый
виток которой есть круг, а у круга нет ни начала, ни конца, ни «пер¬
вичного», ни «вторичного». И точно так же во взаимоотношении
мышления и речи. А потому Выготский в работе «Мышление и речь»
отталкивается от формулы Абеляра: речь порождает интеллект и по¬
рождается интеллектом.
«Формирование сложного единства речи и практических опера¬
ций, — подчеркивает Выготский, — есть продукт уходящего далеко
вглубь процесса развития, в котором индивидуальная история субъ¬
екта тесно связана с его общественной историей»4. Вся путаница
в этом вопросе как раз заключается в реальной «путанице» речевых
и практических элементов у ребенка. Ведь ребенок с самого начала
и что-то пытается сделать сам, и в то же время понукается, направля¬
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 86.
2	Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. С. 11.
3	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 90.
4	Там же. С. 26.

47 | Философия
ется, инструктируется взрослым. Причем он сам себя начинает на¬
правлять при помощи речи. Это так называемая эгоцентрическая речь,
которая, согласно Выготскому, является переходной формой «между
внешней и внутренней речью»1.
Что касается соотношения труда и речи вообще, то о первичной
и определяющей роли труда Выготский яснее ясного высказывается
в предисловии к русскому изданию книги В. Кёлера «Исследование
интеллекта человекоподобных обезьян». Здесь он повторяет Ф. Эн¬
гельса. Вот эта цитата: «Труд, как показал Энгельс, сыграл решающую
роль в превращении обезьяны в человека. 'Труд создал самого чело¬
века” (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 476) — и человеческую речь,
и человеческую культуру, и человеческое мышление, и человеческую
жизнь во времени»1 2. И там же мы находим ссылку на Дарвина: «В пол¬
ном согласии с Дарвиным... человек не достиг бы своего господству¬
ющего положения в мире без употребления рук, этих орудий, облада¬
ющих удивительным свойством послушно повиноваться его воле,
Энгельс видит решительный шаг в освобождении руки от функции
передвижения»3.
Но затем роли оборачиваются, и слово, порожденное орудийной
деятельностью, само становится орудием. И теперь уже оно начинает
выполнять те очеловечивающие функции, которые первоначально
выполняло орудие. Орудийная деятельность сформировала дисцип¬
лину и волю. Но теперь эту роль выполняет символ. «...Волевое дейст¬
вие, — пишет Выготский, — начинается только там, где происходит
овладение собственным поведением с помощью символических сти¬
мулов»4. К примеру, воля победить наполняет солдата при звуках во¬
енного марша.
Итак, строго говоря, в историческом плане проблема порождения
речи интеллектом — это проблема порождения речи человеческой
практической деятельностью, трудом. Но труд как специфически че¬
ловеческая деятельность есть целесообразная и, следовательно, раз¬
умная деятельность. Разум исторически проявил себя, прежде всего
как умное действие, разумное поведение. Если мы от этого момента
целесообразности и разумности абстрагируемся, то мы будем иметь
дело уже не с человеческой, а в лучшем случае с животной деятель-
1	Выготский Л. С. Собрание сочинений: В 6 т. T. 6. С. 23.
2	Там же. Т 1.С. 220.
3	Там же. С. 216.
4	Там же. Т. 6. С. 50.

48 | C.H. Мареев. Л.С. Выготски й: философия, психология, искусство
ностью. Это во всех случаях очень важно, потому что очень часто
в рассуждениях о деятельности «вообще», которые у нас с некоторых
пор стали своеобразной модой, утрачивается определенный характер
именно специфически человеческой деятельности, труда.
Итак, человеческая деятельность есть целесообразная деятель¬
ность. Но деятельность с определенной целью возможна лишь при
том условии, что заранее учитываются объективные свойства вещей.
Иначе говоря, целесообразная деятельность — это деятельность с уче¬
том объективной необходимости. Одно по необходимости предполага¬
ет другое. Однако это не означает, что человек сначала постигает не¬
обходимость природы, а затем целесообразно действует. Это характе¬
ризует уже более поздний исторический этап, когда возникает наука,
ориентированная на производство, как это произошло в Новое вре¬
мя. А до этого всеобщая необходимость природы дана человеку непо¬
средственно в форме его целесообразной деятельности, а целесоо¬
бразная деятельность заключена непосредственно в орудии деятель¬
ности. Например, рычагом человек пользовался задолго до того, как
законы рычага были специально изучены и выражены в четкой мате¬
матической форме Архимедом. Но, пользуясь рычагом, человек поль¬
зовался тем самым и законами рычага, и пользовался ими в форме
целесообразного использования рычага: он умел отличать «правиль¬
ное» использование рычага от «неправильного».
Кроме того, что человеческая деятельность есть целесообразная
деятельность, она является также опосредствованной деятельностью.
Иначе говоря, человек не непосредственно воздействует на предмет,
например, поднимает тяжелый камень, а опосредствует это свое воз¬
действие на предмет другим предметом, который является проводни¬
ком его воздействия. В данном случае он берет подходящую палку,
бревно, подсовывает один ее конец под камень, а другой камень ис¬
пользует в качестве опоры и действует на другой конец рычага. В этом
проявляется, как характеризовал Гегель человеческую деятельность,
ее «хитрость»: «На широкую сторону мощи нападают острым концом
хитрости»1. Человек как бы обманывает природу, используя против
природы ее же собственные силы и свойства: «Вообще собственная
деятельность природы, эластичность часовой пружины, вода, ветер
применяются так, чтобы в своем чувственном наличном бытии делать
нечто совершенно иное, чем они хотели бы делать, <так что> их еле-
1 Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет: В 2 т. Т. 1. М., 1970. С. 307.

49 | Философия
пое делание становится целесообразным, в противоположность им
самим...»1
Важный момент состоит в том, что в орудии заключено всеобщее
содержание деятельности и всеобщее содержание действительности.
Используя рычаг, можно сдвинуть камень, поднять бревно, поднять
воду из колодца, не говоря уже о его многообразном применении в ма¬
шинах и механизмах периода машинного производства. Но это также
всеобщее содержание самой действительности, ее закон, который вы¬
ступил наружу благодаря орудию. «В орудии, — как отмечал Гегель, —
или в обработанной, сделанной плодородной пашне, я владею возмож¬
ностью, содержанием как содержанием всеобщим. Поэтому орудие,
средство, превосходнее цели вожделения, цели единичной; орудие
охватывает всякую единичность»1 2. Это одно из тех превосходных мест
у Гегеля, где, говоря словами Ленина, нет ни грана идеализма и где Ге¬
гель ухватывает сущность труда. Но для нас это имеет то существенное
значение, что язык, возникая вместе с деятельностью как орудие, опо¬
средствующее эту деятельность, сразу же и непосредственно заключает
в себе всеобщее содержание. Это всеобщее содержание и переходит
в значение слова, обозначающего орудие. Название орудия, которое
обозначало одновременно и деятельность с этим орудием, как и само
орудие, «охватывает всякую единичность».
И это касается не только орудия, но и предмета, на который на¬
правлена орудийная деятельность человека. Называя дерево деревом,
человек называет не просто данную непосредственную единичность,
а называет одновременно этим именем всю совокупность полезных
свойств дерева в человеческой жизнедеятельности. Это и топливо,
и материал для изготовления орудий и постройки жилища и т. д.
В русском языке, например, до сих пор слово «лес» означает и тот лес,
куда мы ходим гулять, и строительный материал: лес, кирпич, цемент
и пр. В значение слова «дерево» входит с самого начала вся сумма
опосредствований, в которые вовлечено дерево в жизнедеятельности
человека.
«Значение слова, — как считал Л.С. Выготский, — есть обобще¬
ние»3. Схоласты правильно понимали, что значением слова является
не вещь, а универсалия. И эта схоластическая трактовка значения была
отброшена в Новое время как «схоластическая». Но обобщение сло¬
1	Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет: В 2 т. T. 1. С. 307.
2	Там же. С. 306.
3	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. T. 2. М.: Педагогика, 1982. С. 290.

50 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
вом является исторически производным от обобщения орудием. И то
общее, которое выступает как исторически первое, есть, выражаясь
гегелевским языком, реально- или конкретно-общее, а не формально¬
сти. абстрактно-общее. И в развитии детского Мышления и детской
речи слово для обозначения некоторой единичности сначала просто
переносится для обозначения другой единичности, и только потом
появляется слово с формально-всеобщим значением.
Во всяком случае было бы ужасно наивно представлять себе дело
таким образом, что сначала, как сказано в Библии, «нарек человек
имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым»,
хотя эту наивность разделяет по сути вся идеалистическая традиция
в философии, включая и Гегеля, который считал, что «наименовы¬
вающая сила» (Namengebende Kraft) есть «первая творческая сила
духа»1. «Адам дал имя всем вещам. Это право высшей власти и пер¬
вое вступление во владение целой природой или творение ее изну¬
три духа»1 2.
Способность произвольного именования — это продукт умствен¬
ного и речевого развития, и она является производной от деятельно¬
сти. Прежде чем слово выступает в качестве знака вещи, вещь в дея¬
тельности становится знаком, сигналом деятельности, а тем самым
и знаком самой себя. Она как бы раздваивается на самое себя и свой
собственный знак, подобно тому как в деятельности она раздваивает¬
ся на самое себя и ту функцию, которую она выполняет в деятельно¬
сти. Используя обыкновенную палку в качестве рычага, человек ис¬
пользует ее в функции, к которой она не предопределена ее собствен¬
ной природой, хотя для этого нужна подходящая палка, то есть
крепкая, прямая, достаточно длинная и т. д. Здесь получается то же
самое, что и с золотом, которое, как отмечал Маркс, по своей природе
не деньги, но деньги по своей природе золото. Обращаясь в качестве
денег, золото является знаком самого себя. Но для его знакового,
функционального бытия его материальное бытие становится безраз¬
личным, и потому происходит его функциональное замещение более
удобными в обращении денежными знаками, «бумажками».
То же самое происходит и с орудием. Обращаясь в качестве орудия
в человеческой среде и приобретая функцию сигнала к деятельности,
знака деятельности, — например, взмах палкой, сопровождаемый вы¬
криком, — обыкновенная вещь природы, та же самая палка становит-
1	Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет: В 2 т. Т. 1. С. 291-292.
2	Там же. С. 292.

51	| Философия
ся знаком самой себя, а затем замещается, сначала взмахом руки, но
уже без палки, и выкриком, а затем просто выкриком, который стано¬
вится сигналом к началу определенной деятельности и тем самым
обозначением этой деятельности, а заодно и орудия деятельности.
Названия многих орудий до сих пор сохраняют в себе названия тех
деятельностей и действий, которые с помощью их совершаются:
скребок от скрести, тесло от тесать, трамбовка от трамбовать, пила от
пилить и т. д. Орудие раздваивается на себя и свое собственное имя.
Слово с самого начала возникает не только как общее имя, но как
выражение существенно общего. Когда мы говорим «рычаг», то это не
просто палка, — у палки есть свое название, она просто «палка», —
а это еще, кроме того, все то многообразие деятельностей, которые
можно осуществить с помощью рычага и которые основаны на опре¬
деленном законе природы. Совсем не случайно получилось так, что
слово «логос» у древних означало и слово, и сущность. «Logos, — как
писал Гегель, — <есть> разум, сущность вещей и речи, вещь и вещание,
категория»1.
Мы не можем назвать вещь, не выражая ее сущность. На этом,
кстати, основана мистика слова: у первобытных народов названия
некоторых вещей нельзя было произносить. Нельзя было, например,
произносить имя вождя, иногда он имел много имен, чтобы запутать
злых духов, которые не должны знать его подлинного имени, и т. д.
Называя вещь, мы вызываем из памяти всю сумму опосредствований,
в которых данная вещь участвует в нашей жизнедеятельности, потому
что мир вообще нам дан в формах нашей субъективной деятельности,
а в нашей деятельности вещь участвует всегда своей существенной
стороной.
Превращение слова в простую метку для определенной вещи, для
ее чисто материального бытия, это уже вырожденный случай, когда
или вещь выключается из обращения в человеческой среде, и тогда
мы ищем забытое значение данного слова по словарям и энциклопе¬
диям, или человек выключается из практической деятельности, что
происходит с разделением общества на классы, и тогда создается ил¬
люзия, что значение заключено непосредственно в словах, а не в ве¬
щах. По существу все известные теории значения, кроме теории Вы¬
готского, начинают анализ именно с этого вырожденного случая, то
есть шиворот-навыворот. И потому понять здесь уже ничего невоз-
Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет: В 2 т. Т 1. С. 292.

52 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
можно. Это все равно как пытаться понять сущность капитала, взяв
для анализа сразу банковский капитал.
Слово в качестве имени, в качестве названия вещи не имеет ниче¬
го общего с самой вещью, подобно тому как стоимость в своей бле¬
стящей денежной форме теряет всякий след любой натуральной фор¬
мы стоимости. «Название какой-либо вещи, — писал в этой связи
Маркс, — не имеет ничего общего с ее природой. Я решительно ниче¬
го не знаю о данном человеке, если знаю только, что его зовут Яко¬
вом. Точно так же и в денежных названиях — фунт, талер, франк, ду¬
кат и т. д. — изглаживается всякий след отношения стоимостей. Пута¬
ница в том, что касается скрытого смысла этих кабаллистических
знаков, тем значительнее, что денежные названия выражают одно¬
временно и стоимость товаров и определенную часть данного веса
металла, денежного масштаба. С другой стороны необходимо, чтобы
стоимость, в отличие от пестрых в своем разнообразии тел товарного
мира, развилась в эту иррациональную вещную и в то же время чисто
общественную форму»1.
Здесь у Маркса намечена параллель, которая многое может разъ¬
яснить. Ведь язык тоже по необходимости должен был развиться
в свою «иррациональную» и в то же время чисто общественную фор¬
му, какую он принимает по сравнению с жестовым языком, который
исторически по видимости предшествовал звуковому языку. Необхо¬
димость эта состоит в том, что звуковой язык обладает определенным
преимуществом по сравнению с жестовым. Этого преимущества, как
уже говорилось, как раз лишены глухонемые, у которых не развивает¬
ся нормальная звуковая речь и которые пользуются жестовой речью.
Почему форма стоимости должна была по необходимости раз¬
виться в денежную? В чем неудовлетворительность простой формы
стоимости: 20 аршин холста = 1 сюртуку? Она неудовлетворительна,
прежде всего, потому, что заключает в себе противоречие, которое не¬
разрешимо в рамках этой простой формы. Дело в том, что когда один
товар, участвующий в стоимостном отношении, товар А, выражает
свою стоимость в другом товаре, в товаре В, то есть находится в отно¬
сительной форме стоимости, то он не может в это же время быть эк¬
вивалентом стоимости для другого товара, для товара В, то есть нахо¬
диться в эквивалентной форме стоимости. Иными словами, один
и тот же товар не может находиться одновременно в относительной
Маркс К. у Энгельс Ф. Сочинения. Т. 23. С. 110-111.

53 | Философия
и в эквивалентной форме. А с точки зрения практики товарообмена
это проявляется в том затруднении, что если два товаровладельца
встречаются на рынке и один из них желает обменять 20 аршин холста
на сюртук, то сделка может состояться только в том случае, если ра¬
венство 20 аршин холста = 1 сюртук будет признано обоими товаро¬
владельцами, и владельцем холста, и владельцем сюртука. А как быть,
если один из них этого равенства не признает?
Выход один: надо взять какой-то третий товар в качестве общего
эквивалента для товаров А и В, для холста и для сюртука. Допустим,
это будет пшеница. Тогда, установив, что за один сюртук дают 5 пудов
пшеницы и за 20 аршин холста дают 5 пудов пшеницы, мы устанавли¬
ваем, что 20 аршин холста = 1 сюртуку: две величины, равные третьей,
равны между собой.
Истина, таким образом, установлена. Она установлена путем
превращения простой формы стоимости в развернутую, которая состо¬
ит из множества равенств, из множества простых форм стоимости, но
которая дает возможность выходить за рамки простой формы стои¬
мости и разрешать трудности, которые возникают в рамках простой
формы стоимости.
Но трудности на этом не кончаются. Хорошо, если владелец хол¬
ста и владелец сюртука признают в пшенице достоинство общего эк¬
вивалента для сюртука и для холста. А если нет? Если возникает во¬
прос, а чего стоит пшеница? Тогда мы должны будем искать общий
эквивалент в лице другого, уже четвертого товара. Но нет никакой
гарантии, что мы остановимся на этом четвертом товаре, и процесс
уходит в дурную бесконечность. Единственный выход состоит в том,
чтобы найти один-единственный товар во всем товарном царстве
и сделать его'общественно признанным всеобщим эквивалентом, ко¬
торый должен находиться в эквивалентной форме стоимости по от¬
ношению ко всем товарам. Именно так и было исторически.
Но этот товар, который выдвигается на роль всеобщего эквивален¬
та, должен быть особым товаром. Во-первых, он должен быть не про¬
сто общественно признанным эквивалентом, он должен сам обладать
реальной стоимостью, и это должно подтверждаться тем, что он дол¬
жен находиться не только в эквивалентной форме стоимости, но и в от¬
носительной форме стоимости, выражать свою относительную стои¬
мость во всем товарном мире, в любом товаре. А здесь снова возникает
га же самая проблема, что и с простой формой стоимости. Во-вторых,
пот товар должен иметь определенные физические свойства. Почти

54 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
каждому случалось попадать в такую ситуацию, когда у вас, допустим,
десять рублей одной банкнотой, а вам надо купить на два рубля какого-
нибудь товара и у продавца тоже нет мелких денег, чтобы дать сдачу.
А если роль всеобщего эквивалента играет скот? И если сто пудов пше¬
ницы стоят одного быка, а вам надо купить двадцать пудов пшеницы.
Так вот, оказалось, что на роль такого всеобщего эквивалента го¬
дится только один-единственный товар — золото. Его можно делить
на любые, сколь угодно малые доли, и поэтому в нем можно выразить
стоимость любого количества другого товара. Этот металл химически
устойчив, его снова из малых долей можно превратить в единый сли¬
ток ит.д., одним словом, идеальный товар на роль всеобщего эквива¬
лента. Но чтобы стать действительно деньгами, с золотом должна
произойти еще одна метаморфоза.
Это действительно один из самых сложных пунктов в понимании
сущности денег. И сложность состоит в том, что деньги — это не про¬
сто всеобщий эквивалент стоимости, которые выражают стоимость
любого другого товара, — они выражают стоимость самих себя. А это
возможно благодаря раздвоению денег внутри себя, с одной стороны,
на абстрактные денежные единицы и названия этих единиц, с дру¬
гой — определенные весовые количества денежного металла, так на¬
зываемое золотое содержание, которое этим единицам соответствует.
Причем вначале эти названия совпадали: денежная единица называ¬
лась непосредственно так же, как называлось определенное весовое
количество денежного металла, золота или серебра, что сохранилось
в названиях некоторых денежных единиц до сих пор, например, ан¬
глийский фунт стерлингов, что значит просто — фунт серебра. Но уже
давно этой денежной единице реально не соответствует никакой фунт
серебра, что и говорит о том, что название денежной единицы и на¬
звание весового количества денежного металла, этой единице соот¬
ветствующего, — разные вещи.
Здесь, к сожалению, нет больше возможности более подробно
прослеживать превращение денежной единицы в свой собственный
знак, в свое собственное название. Но важно то, что это превраще¬
ние, как отмечает Маркс, происходит с необходимостью. А необходи¬
мость эта состоит в том, что деньги должны организоваться прису¬
щим только им образом, чтобы они могли благодаря этому, в проти¬
воположность остальному товарному миру, приобрести тенденцию
к самодвижению, самосохранению и самоувеличению. И именно по¬
этому стоимость не может стать капиталом, минуя денежную форму.

55 | Философия
Деньги, будучи чисто общественной формой, не имеют натураль¬
ного аналога, то есть они ничего не обозначают в действительности,
и в этом смысле они вполне аналогичны таким иррациональным вы¬
ражениям, как Но именно поэтому-то они и могут выполнять
свою общественную функцию.
И то же самое можно сказать о языке. Слово обозначает и вещь,
и самое себя. Например, мы можем сказать: в углу комнаты стоит стол.
Но мы можем сказать: слово «стол» является именем существитель¬
ным. В этом случае слово берется в кавычки именно потому, что оно
в данном случае обозначает самое себя. В отношении языка к самому
себе проявляется его чисто общественная функция: через него мысль
относится к самой себе и тем самым осознает себя. Мышление стано¬
вится сознательным именно через язык. И потому оно, овладев язы¬
ком, становится качественно иным. Настолько качественно иным, что
мы склонны отождествлять мышление и говорение, мышление и речь.
Но парадокс в том и заключается, что мышление не поднялось бы при
помощи языка на качественно более высокий уровень, если бы оно
было тождественно языку. Тогда мы не могли бы сказать: термин «по¬
нятие» обозначает мысль, выражающую сущность вещи. Как бы мы
тогда выразили свою мысль? Именно эту рефлексивную природу язы¬
ка и мышления не смог одолеть позитивизм, который именно отожде¬
ствил мышление и язык, понял мышление как говорение.
Разумеется, здесь нет полной аналогии. Но если мы сравним жесто¬
вый язык с языком звуковым, то ясно по крайней мере одно: язык не
может организоваться присущим только ему образом, — а он должен
приобрести таковую организацию, о чем более подробно пойдет речь
дальше, — если он не становится звуковым языком, в противополож¬
ность жестовому. Жест при всей его выразительности не имеет, выра¬
жаясь фигурально, стольких степеней свободы, сколько имеет слово.
Жест может опосредствовать и обслуживать непосредственно деятель¬
ность, он может быть также средством сообщения очень ограниченно-
к) содержания, но он не может быть универсальным инструментом че¬
ловеческой мысли, а мысль человеческая в таковом нуждается, потому
что она сама универсальна. Вернее, она таковой становится благодаря
универсальности того средства, которым она пользуется.
«Речь — самое спокойное и непосредственное выражение разума», —
писал Шеллинг1. И в этом он, видимо, прав. Но речь — не единственное
Шеллинг Ф.В.Й. Философия искусства. М.: Мысль, 1966. С. 338.

56 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
выражение разума. Гораздо более адекватной формой его выражения
с точки зрения истинности является действие, деятельность, посту¬
пок. Но с точки зрения самодвижения и саморазвития мысли слово
действительно является самым адекватным выражением мысли. По¬
лучается колоссальное противоречие, разрыв между словом и делом,
разрыв, который в антагонистическом обществе становится непрео¬
долимым. Хотя это не означает, что оно непреодолимо вообще.
Общее соображение, которое заключается в том, что язык должен
обладать собственным самодвижением, собственной внутренней ме¬
рой, состоит в том, что в противном случае он не имел бы смысла.
Если бы язык был простым аккомпанементом, сопровождающим
деятельность, то он таковым и был бы и не приобрел бы никакого са¬
мостоятельного значения. Слово приобретает самостоятельное зна¬
чение только тогда, когда оно не просто обозначает некоторую вещь,
но когда оно еще и нечто значит, то есть обладает некоторым само¬
стоятельным значением, а последним оно обладает благодаря соотне¬
сенности с другими словами, благодаря синтаксической связанности.
Для слова «любой» это очевидно. Но это не очевидно для слова «стол»,
что и питает номиналистические иллюзии, хотя слово «стол» значит
гораздо больше, чем оно обозначает.
Слово, таким образом, имеет, как и деньги, шкалу ценности вну¬
три себя. Подобно деньгам, слова выражают свою «стоимость» не
только в мире вещей, который противостоит и словам и деньгам, но
и через себя. Вот это-то классическое и непонятное «в-себе-и-через-
себя» в «Науке логики» Гегеля имеет самое непосредственное значе¬
ние для выражения, которое приобретает самостоятельный характер
и существует и движется на своей собственной основе. Благодаря это¬
му язык становится способным к бесконечному развитию.
«Не в именах у Я есть некоторое содержание, — замечает Гегель, —
как <содержание> Я, но в форме, в порядке»1. Содержание является
результатом имманентного развития формы. Но чтобы форма стала
движущим принципом, «произвольно движущим принципом
содержания»1 2, отдельные слова должны утратить свое материальное
значение и стать чисто абстрактными значками, материя которых не
имеет никакого отношения к обозначаемому.
Функциональное и материальное значение вещей вообще антаго¬
нистично. Превращение денег в денежные знаки обязано тому, что
1	Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет: В 2 т. Т. 1. С. 297.
2	Гегель Г.В. Ф. Сочинения: В 14 т. М.: Соцэкгиз, 1959. Т. IV С. 32.

57 | Философия
они являются средством обращения. Их бытие в качестве эквивалента
становится мимолетным, они то и дело переходят от одного владель¬
ца к другому, поэтому оно как бы атрофируется, подобно органу, ко¬
торый длительное время не работает и не упражняется. «Если само
обращение денег, — пишет в этой связи Маркс, — отделяет реальное
содержание монеты от номинального содержания, отделяет ее метал¬
лическое бытие от ее функционального бытия, то в нем уже скрыта
возможность заместить металлические деньги в их функции монеты
знаками из другого материала или простыми символами»1.
Реальные деньги превращаются в денежные знаки, грубо говоря,
в бумажки, которые сами по себе ничего не стоят, кроме, разумеется,
затрат на их изготовление. Это и есть поглощение материального бы¬
тия функциональным, или реального значения — номинальным. То
же самое происходит и со словом. Жест, например, слишком громоз¬
док и неудобен в обращении, его употребление затруднено в темное
время суток, а в светлое время нужно находиться лицом к лицу с собе¬
седником и т. д. Звуковая речь во всех этих отношениях имеет серьез¬
ное преимущество. Но дело не только в этом. Жест имеет не только
номинальное значение, а вполне реальное. Иначе говоря, жест моде¬
лирует структуру обозначаемой деятельности, например, взмах руки,
обозначающий действие удара палкой или еще каким-либо ударным
орудием и служащий сигналом для такого действия, сам по себе вос¬
производит, моделирует, имитирует такое действие, и... в этом его ко¬
ренной недостаток.
Оставим на время слова и посмотрим, как здесь обстоят дела с ре¬
альными орудиями человеческой деятельности в их отношении
к внутренним свойствам действительности. Дело в том, что здесь со¬
вершенно наглядно проявляет себя отделение функции от структуры,
от «материи», и как раз через это в орудии обнаруживается всеобщее
содержание самой действительности.
Как известно, величайшую революцию в истории человечества
произвело колесо. До сих пор почти все наземные средства передви¬
жения человека основаны на использовании колеса. Но в природе ко¬
леса как такового нет. Это не значит, что в ней нет предметов плоской
и круглой формы, а это значит, что в ней нет функции колеса. Ни одно
живое существо по земле не передвигается с помощью колеса или по
принципу колеса, а передвигаются живые существа по земле или при
Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 23. С. 136.

58 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
помощи ног, или подтягивая под себя свое собственное тело, как это
делают пресмыкающиеся.
Величайшая революция, произведенная изобретением колеса,
как раз и заключалась в том, что была смоделирована, можно сказать,
в чистом виде функция передвижения, а не его структура, которая
дана в передвижении животного и самого человека с помощью ног,
или в передвижении змеи. И не случайно катящийся по плоскости,
горизонтальной или наклонной, шар оказался идеальной моделью для
изучения механического движения. С помощью катящегося колеса
или шара наиболее адекватно моделируется, например, такое объек¬
тивное и всеобщее свойство движения, как непрерывность, в противо¬
положность дискретности, а через нее и внутренне противоречивый
характер движения: двигаться — значит находиться и не находиться
одновременно в каждой точке траектории движения, иначе будет про¬
сто сумма состояний покоя.
Получается, что именно благодаря тому, что орудие или средство
по своей структуре не имеет ничего общего с действительностью, оно
по своей функции выражает и отражает наиболее глубинные и сущест¬
венные свойства самой действительности. И как раз в этом смысл
того, что в орудии я владею всеобщим содержанием как всеобщим.
Иначе говоря, орудие — это такое средство, которое в своей структуре
моделирует, воспроизводит всеобщее содержание самой действитель¬
ности.
Иногда, правда, техническая модель довольно близко воспроиз¬
водит какой-нибудь естественный орган или естественный процесс,
но, как было уже отмечено, «это обычно говорит о неразвитости дан¬
ного вида техники»1. Первые летательные аппараты пытались строить
по принципу моделирования полета птиц, то есть с машущими кры¬
льями, но на этом пути до сих пор не удалось достичь успешных ре¬
зультатов. Обычный современный самолет моделирует не структуру
полета птицы, а функцию. И эта функция, кстати, проявляет аэроди¬
намические свойства крыла и воздушной среды гораздо более явным
образом, чем полет птиц. Первые автомобили почти полностью вос¬
производили структуру обычного конного экипажа, просто на перед¬
ке устанавливался двигатель с приводом и рулевое устройство. Пер¬
вые пароходы были теми же парусными судами плюс паровой двига¬
тель с гребными колесами и т. д. Гребное колесо более адекватным
1 Волков Г.Н. Истоки и горизонты прогресса. Социологические проблемы развития
науки и техники. М.: Политиздат, 1976. С. 34.

59 | Философия
образом моделирует работу гребца обычным веслом, чем гребной
винт, но именно последний оказался более подходящим и целесоо¬
бразным движителем для речных и в особенности для морских судов.
Число подобных примеров можно умножать до бесконечности.
Но для нас важно, во-первых, то, что, в противоположность эмпири¬
ческой действительности, орудие, средство, техника воздействия че¬
ловека на эту действительность моделирует, воспроизводит, отражает,
проявляет и т. д. действительность более существенную, нежели ее
«отражение» в непосредственном чувственном восприятии. Иными
словами, орудийная деятельность, и прежде всего она, а не абстраги¬
рующая деятельность человеческой головы открывает человеку сущ¬
ность вещей, в противоположность их обманчивой видимости, в про¬
тивоположность явлению. Поэтому, кстати, животные, у которых от¬
сутствует орудийная деятельность в человеческом смысле слова,
остаются на всю жизнь эмпириками.
Во-вторых, мышление человека принципиально имеет то же стро¬
ение, что и внешняя, как ее называют, предметная деятельность.
И именно поэтому оно принципиально теоретично, схватывает внут¬
реннюю существенную сторону вещей и процессов окружающей дей¬
ствительности. Оно, так же как и внешняя деятельность, движется по
внутренней форме, по внутренней логике вещей, а не по их внешней
стороне. «Конечно, — писал в этой связи А.Н. Леонтьев, — внутрен¬
няя идеальная деятельность есть деятельность глубоко своеобразная,
качественно особенная. Но при всем том она есть подлинная деятель¬
ность, а не выражение особого начала. Поэтому и умственный труд
есть именно труд, хотя и в особой его форме»1.
Можно было бы сказать, что мышление человека есть продолже¬
ние той же самой внешней предметной деятельности, но иными сред¬
ствами. Причем в экспериментальной деятельности эти два вида дея¬
тельности, внешняя и внутренняя, предметная и мыслительная, ма¬
териальная и идеальная, смыкаются настолько, что различить их
становится просто невозможно. Мы уже отмечали, что движение ко¬
леса или шара по плоскости моделирует движение в чистом виде. То
есть это абстракция, произведенная не в голове, а самой деятельно¬
стью человека. Таково происхождение в принципе всех действитель-
ных, или, как называл их Маркс, «практически истинных», абстрак¬
ций, которые лежат в основе мыслительной и специально научной
Леонтьев А.Н. Проблемы развития психики. 4-е изд. М.: Изд-во МГУ, 1981. С. 322.

60 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
деятельности. Дальнейшее продолжение изучения движения было
связано тоже с моделированием, но уже с математическим модели¬
рованием, что, собственно, и составляет заслугу великого Галилея.
Но прежде чем такое моделирование стало возможно, а оно возможно
при абстракции от качественной стороны движения, такая абстрак¬
ция была произведена реально: без изобретения и использования ко¬
леса такая абстракция, видимо, была бы невозможна. И если верно,
что реальная, так сказать, механика, развитие машинного производ¬
ства, невозможны без науки механики, то не менее верно и то, что без
использования элементарных механических приспособлений была
бы невозможна наука механика.
Мы сказали, что мыслительная деятельность — это продолжение
той же самой внешней предметной деятельности, но иными средства¬
ми. Что же это за средства? А этими средствами и являются понятия,
знаки, символы, наконец — просто слова нашего обыкновенного языка.
Но только здесь мы не просто поднимаемся еще на одну ступеньку над
действительностью, поскольку первой ступенькой была просто пред¬
метная деятельность, где мы уже оторвались от эмпирической действи¬
тельности. Если в предметной деятельности мы превращаем вещество
природы из одной формы в другую, например, превращаем древесину
в колесо и тем самым «распредмечиваем», как выражался Маркс, самое
действительность, то есть раскрываем ее внутреннее строение, то на
следующей ступени действительность претерпела еще одно превраще¬
ние: в мыслительной деятельности, которая использует уже не пилу, то¬
пор и долото, а слова, символы и знаки, происходит превращение того
всеобщего содержания действительности, которым мы владеем в ору¬
дии и благодаря орудию, в идеальные смыслы и значения, в которых
первоначальная действительность меняется теперь уже часто до не¬
узнаваемости. Но это та же самая действительность, только еще более
глубокая, хотя здесь становятся возможны и самые причудливые химе¬
ры, и отличить одно от другого порой становится просто невозможно.
Величайшее человеческое благо порой сознательно обращается во зло.
Каким же образом это вторичное превращение происходит и ка¬
кова здесь роль языка? Начнем с реального случая, однажды подме¬
ченного. Маленькой девочке подарили набор игрушечных медицин¬
ских инструментов и среди них стетоскоп. Девочка не знала этого
слова. Но поскольку каждая вещь должна иметь свое название, надо
было назвать как-то и этот предмет. И вдруг... девочка просит: «Папа,
дай, пожалуйста, лечилъник».

61 | Философия
Факт в определенном отношении поразительный — это как ябло¬
ко на голову Ньютона — на наших глазах появилось еще одно слово
в русском языке, хотя оно, как, видимо, и великое множество других
подобных слов-однодневок, не вошло во всеобщее употребление. Но
самое главное: здесь была воспроизведена всеобщая модель слово¬
творчества. И эта модель элементарная: человек не знает названия
предмета, но знает название того вида деятельности, при котором
данный предмет употребляется. С помощью стетоскопа врач «лечит»,
это девочка уже знает, значит, он пользуется «лечильником». Но она
знает не только это. Она также уже овладела общей формой образова¬
ния отглагольных существительных в русском языке: паять — паяль¬
ник, кипятить — кипятильник, светить — светильник и т. д., значит,
лечить — лечильник, вот и все.
Здесь развитие языка идет через форму употребления этого предме¬
та и через форму самого языка, через грамматическую форму. В дан¬
ном случае порождается не новое значение через слово, а новое слово
через значение, через то значение предмета, которое сохраняется,
снимается в значении нового слова. Но для слова «любой» нет значе¬
ния в этом смысле, как нет предмета, помимо самого этого слова, име¬
ющего значение. Здесь слово становится на место предмета, оно ста¬
новится своим собственным предметом, а его значением становятся
правила употребления данного слова в данном языке, то есть все контек¬
сты, в которых можно употреблять слово «любой», составляют значе¬
ние этого слова. Вот она, «порождающая грамматика»!
Мы имеем, таким образом, удвоение значения на значение вещей,
которое становится значением слова, и значение слова, которое...
становится значением вещей. Ведь слово «любой», хотя оно и имеет
непосредственное значение в языке, тем не менее имеет явную ин¬
тенцию на предметное содержание: мы говорим «любой предмет»,
«любой человек», «любое животное» и т. д. Причем при помощи этого
слова я могу сказать о вещах нечто большее, чем мог бы сказать, если
бы я имел в своем распоряжении только лишь слова, которые обозна¬
чают отдельные предметы. Когда, например, я говорю: «любое тело
при нагревании расширяется», то я формулирую всеобщий закон при¬
роды, чего никогда не смог бы сделать, не имей я в своем распоряже¬
нии словечка «любой», «любое», то есть не владей я развитой речью,
и зыком. Человек становится тем самым готовым к восприятию тако¬
го знания, такого содержания, которое он никогда бы не смог «вме¬
стить» в себя, если бы он не овладел в полной мере языком.

62 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Овладевая языком, человек овладевает мышлением. Причем в ум¬
ственном развитии ребенка речевое развитие опережает умственное,
мыслительное. В спонтанной речи ребенок, как показал Л.С. Выгот¬
ский, правильно употребляет форму «...потому, что...», но еще не
осознает того значения, какое она имеет, а именно причинной связи.
«Схематизм» чистых рассудочных понятий, каковым является поня¬
тие причинности, о котором писал Кант в своей «Критике чистого
разума», и держится на языке, в форме языка, в форме нашей речи.
Через значения слов, по существу через слова, через язык, мы пости¬
гаем значения предметов, вещей и процессов окружающей действи¬
тельности. Чем богаче, чем развитее язык, тем богаче внутренний мир
человека, тем мощнее его потенциал, тем выше его интеллектуальное
развитие и т. д. Но это уже тема, которую надо развивать специально.
А нам надо завершить анализ порождения слова мыслью, вернее, ум¬
ным действием, целесообразной деятельностью.
О том, что люди должны производить необходимые им средства
к жизни, было известно давно. И не к этому сводится сущность мате¬
риалистического понимания истории, открытого Марксом и Энгель¬
сом. Сущность этого понимания заключается в том, что, производя
для себя необходимые средства к жизни, человек производит самого
себя во всех своих, так сказать, «ипостасях»: свое мышление, свои
идеи, свой язык, свои человеческие отношения. «В процессе матери¬
ального производства, — как писал А.Н. Леонтьев, — люди произво¬
дят также язык, который служит не только средством общения, но
и носителем фиксированных в нем общественно-выработанных
значений»1.
Язык люди производят так же, как и свои общественные отноше¬
ния, то есть сознательно того не желая, а просто в силу того, что они
не могут иначе производить необходимые им средства, как вступая
в определенные, от их воли и сознания не зависящие производствен¬
ные отношения. Они, следовательно, не могут производить, не всту¬
пая друг с другом в общение в силу разделения труда: разделенный труд
предполагает общение как необходимый элемент самого процесса
труда. И средством общения для них прежде всего становится само
производство, то есть те орудия и средства, которые они совместно
употребляют: с помощью орудия человек опосредствует свое отноше¬
ние не только к природе, но и к другому человеку. Орудие по своей
Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. М.: Политиздат, 1975. С. 98.

63 | Философия
природе является носителем не только всеобщего содержания дейст¬
вительности, но и носителем общественных значений. И только пото¬
му постепенно орудие трансформируется в жест, а затем в слово. Та¬
ким образом производится сама функция именования: произвольное
именование — это наиболее развитая и исторически довольно позд¬
няя функция. То есть сначала возникает язык, его форма, а уж потом
произвольное именование, а не наоборот, как это получается по Биб¬
лии и по Гегелю, когда Адам сначала дает имена всем вещам, а уж по¬
том возникает проблема «порядка», форм, которые неизвестно откуда
берутся, и чего толком не может объяснить Гегель.
Гегель правильно понял, что не имена составляют сущность язы¬
ка, а порядок, как выражается Гегель. «...Свободные имена не <соот-
носятся> друг с другом»1. Это тоже верно. Тогда откуда же берется тот
порядок, который делает «царство имен» языком? И Гегель вынужден
отвечать на этот вопрос, по существу входя в противоречие с собст¬
венным принципом, а именно он вынужден все объяснять из необхо¬
димости. «Я есть сила этого свободного порядка, — отвечает Гегель, —
еще не положенного как необходимый порядок, но порядка. Оно есть
свободный носитель, свободный беспредметный порядок»1 2. Это уже
не Гегель, а какой-то Витгенштейн...
Здесь не свобода объясняется из необходимости, а наоборот — Ге¬
гель необходимость определенной организации «царства имен», язы¬
ка, пытается объяснить свободой, а по существу произволом, потому
что свобода, не основанная на необходимости, есть произвол Я. От¬
сюда должно быть понятно, что идеализм не может быть побежден
окончательно, если мы не сможем объяснить «именующую Силу» ма¬
териалистически. А такое объяснение возможно только тогда, когда
мы берем за основу не материю как таковую, из чего исходил старый
материализм, и потому он оказывался беспомощным перед объясне¬
нием феномена человеческого языка и мышления, а материальное
производство. Только в нем вещи превращаются в знаки самих себя,
и тем самым возникает сама функция именования.
В чистом виде функция именования появляется только с появле¬
нием слова, то есть с появлением звукового языка. Жест осуществля¬
ет номинативную функцию, функцию называния предмета, через мо¬
делирование действия с предметом. И, как уже говорилось, в этом его
ограниченность. Будучи, так сказать, калькой с материальной дея¬
1	Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет: В 2 т. Т 1. С. 295.
2	Там же.

64 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
тельности, он не может стать орудием идеальной деятельности, пото¬
му что не обладает самодвижением, не имеет формы отношения
к другому жесту, не соотносится с самим собой, тогда как важнейшим
свойством обычного звукового языка является наличие в нем выска¬
зываний о самом себе. И как только номинативная функция выделя¬
ется в чистом виде, становится возможной специфическая организа¬
ция языка, которая определяется уже специфическими особенностя¬
ми речевой деятельности, а не только материально-практической.
И если эмпирическая действительность уже снята в материально¬
практической деятельности, а речевая деятельность является ее про¬
должением, то пытаться выводить форму речевой деятельности непо¬
средственно из эмпирической действительности еще более нелепо,
чем искать эмпирический аналог топора или пилы, которые опреде¬
лены условиями человеческой деятельности с этими орудиями в окру¬
жающей человека действительности, а не самой действительностью
как таковой. И думать так было бы не историзмом, а натурализмом.
Не действительность как таковая дает форму языку, а действи¬
тельная деятельность общественного человека. Именно в этой дея¬
тельности ее всеобщее содержание превращается во всеобщую форму
речевой деятельности, языка. Она не может быть и не должна быть
«калькой» с внешней формы самих вещей, ибо деятельность осу¬
ществляется по внутренней, существенной форме вещей, то есть по
законам природы и... по законам красоты. Именно поэтому сама по
себе речевая деятельность способна схватывать существенное, порож¬
дать содержание. И это в особенности касается поэтической речи, на¬
учных и философских текстов. То особое чувство, благодаря которому
человек схватывает существенное, причем сразу и безошибочно, ко¬
торое есть не что иное, как чувство красоты, и которое развивается
непосредственно в практической деятельности, проявляется также
в качестве особого чувства языка, чувства стиля и меры, чувства кра¬
соты и поэзии родной речи, которые, к сожалению, утрачиваются
там, где господствующей формой становится казенный канцеляр¬
ский штамп, профессиональный жаргон, мещанская манерность,
красивость и т. д.
Если отвлечься от исторического рассмотрения происхождения
языка и, таким образом, абстрагироваться от практической деятель¬
ности, в которой и благодаря которой возникает и развивается язык,
то форма языка становится самодовлеющей, а мышление, помимо
языка, превращается в аморфный психологический поток. «В психо¬

65 | Философия
логическом отношении, — пишет, например, Ф. де Соссюр, — наше
мышление, если отвлечься от выражения его словами, представляет
собою аморфную нерасчлененную массу»1. Мышление, согласно этой
формалистической точке зрения, оформляется только в языке, и фор¬
ма языка является непосредственно и формой мышления. Получает¬
ся своеобразное лингвистическое кантианство. И здесь вообще сни¬
мается вопрос о соотношении языка и мышления, потому что это по
существу вопрос о соотношении формы языка и формы мышления,
или, иначе, вопрос о соотношении категорий языка и категорий
мышления.
Но эти вещи все-таки в большинстве случаев различают, хотя не
всегда умеют объяснить источник этого различия. Так, например,
О.	Есперсен считает необходимым признать, что «наряду с синтакси¬
ческими категориями, или кроме них, или за этими категориями, за¬
висящими от структуры каждого языка, в том виде, в каком он суще¬
ствует, имеются еще внеязыковые категории, не зависящие от более
или менее случайных фактов существующих языков. Эти категории
являются универсальными, поскольку они применимы ко всем язы¬
кам, хотя они редко выражаются в этих языках ясным и недвусмы¬
сленным образом. Некоторые из них относятся к таким фактам внеш¬
него мира, как пол, другие — к умственной деятельности или к логи¬
ке. За отсутствием лучшего термина я буду называть эти категории
понятийными категориями. Задача грамматиста состоит в том, чтобы
в каждом конкретном случае разобраться в соотношении, существую¬
щем между понятийной и семантической категориями...»1 2. »
Вопрос в общем ставится здесь Есперсеном правильно. Но преж¬
де чем разбираться в соотношении между языковыми и «понятийны¬
ми» категориями в каждом отдельном случае, необходимо выяснить
его вообще. Необходимо понять природу «понятийных» категорий,
категорий мышления, что было и остается специальным предметом
философии. И решение этого вопроса зависит от того, какой филосо¬
фией мы пользуемся. В соссюровском представлении явно просвечи¬
вает кантианская философия, когда наше мышление оказывается
«нерасчлененной аморфной массой», если оно не структурировано со
стороны субъективистски истолкованных категорий, а субъективист¬
ски истолкованные категории очень легко отождествляются с катего¬
1	Соссюр Фердинанд де. Труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1977. С. 144.
2	Есперсен О. Философия грамматики. М.: Изд-во иностранной литературы, 1958.
Г. 57-58.

66 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
риями языка. И тогда вообще становится непонятным, каким обра¬
зом мы можем иметь объективную картину действительности.
Именно на этом, на кантианском в сущности своей представле¬
нии о природе категорий нашего мышления основывается так назы¬
ваемая гипотеза лингвистической относительности Сепира—Уорфа.
Суть этой гипотезы состоит в том, что та картина действительности,
которую мы имеем, зависит от категориального и грамматического
строя того языка, на котором мы говорим. Если отвлечься от того об¬
стоятельства, что в категориях языка представлены какие-то другие
категории, имеющие более фундаментальное и объективное значе¬
ние, то гипотеза Сепира-Уорфа становится по сути неопровержимой.
Исторический и материалистический взгляд на вещи состоит
в том, что в основе и мыслительной, и речевой деятельности лежит
реальная практическая деятельность, которая протекает в реальных
универсальных формах, в категориях, объективное значение которых
подтверждается успешным характером самой практической деятель¬
ности. Если бы мы в практической деятельности подходили к вещам
с нашей субъективной меркой, то действительность мстила бы нам за
это на каждом шагу.
Языковые формы в историческом и логическом истоке своем
тоже категориальные формы, формы проявления категориального
строя человеческой деятельности и человеческого мышления. И факт
лингвистической относительности по своему действительному значе¬
нию говорит не более того, что форма проявления отличается от сущ¬
ности, что хлеб, который мы покупаем в магазине, отличается оттого
хлеба, который растет на полях.
Но в последнем случае связь для нас понятна, и потому она для
нас не мистифицируется: все взрослые сознательные люди понимают,
что булки не растут на деревьях. Что же касается происхождения язы¬
ковых форм от форм практической преобразующей деятельности, то
эта связь мистифицируется сплошь и рядом: стоит лишь непосредст¬
венно сопоставить формы языка с формами самого бытия, как тотчас
же следует вывод, что язык наш «не от мира сего», ведь в мире непо¬
средственно нет ни формы глагола, ни падежей, ни междометий.
Язык — культурное явление, и перейти к нему непосредственно от
природы невозможно так же, как невозможно от природы перейти
к паровой машине. Между тем и другим лежит практическая преобра¬
зующая деятельность с ее объективными формами. И эти объективные
мыслительные формы, категории, так или иначе в языке присутству¬

67 | Философия
ют, то ли в качестве значений языковых выражений, то ли в качестве
грамматических форм, в семантике или в синтаксисе, и последнее за¬
висит уже от характера того или иного языка.
Категории не обязательно грамматизируются, то есть не всегда
превращаются в категории грамматики или грамматические кате¬
гории. Но это не значит, что из-за этого они не являются формами
мышления, как это иногда представляют себе. Вот что, например,
писал в свое время С. Васильев из Киева: «К категориям мышле¬
ния, исследуемым диалектическим материализмом, принадлежат
категории ’’форма” и ’’содержание”. В русском языке они не ’’грам¬
матизируются”, не образуют систем грамматических значений, нет
также и синтаксических структур, передающих соответствующее
им мыслительное содержание; иными словами, для человека, гово¬
рящего на русском языке, данные категории не являются формами
мышления»1.
Во-первых, совершенно нелепым является утверждение, что кате¬
гории не являются формами мышления, потому что категории — это
по определению суть наиболее общие формы бытия и наиболее общие
формы нашего мышления одновременно. Во-вторых, здесь происхо¬
дит вольное или невольное отождествление форм мышления с фор¬
мами речи, с грамматическими категориями, что вполне согласуется
с кантианскими представлениями Де Соссюра, но никак не согласу¬
ется с классическим, — прежде всего аристотелевским, — представле¬
нием о категориях и формах мышления, которые имеют объектив¬
ный, предметный характер, независимо от того, «грамматизируются»
они или нет.
Как уже говорилось, в деятельности, если это человеческая универ¬
сальная деятельность, всегда присутствует набор всех необходимых ка¬
тегорий. Если человек практически начинает сопоставлять разные ве¬
личины и тем самым измерять их, то здесь объективно так или иначе
присутствуют категории количества, меры и качества, хотя бы в языке,
на котором говорит данный человек, вообще начисто отсутствовали
слова «количество», «качество», «мера», «больше», «меньше» и любые
другие грамматические формы, им соответствующие. Если человек
отождествляет хлеб, который растет на полях, и хлеб, который он ест, то
этим самым он уже отличает форму проявления от сущности, от суб¬
станции, от содержания, хотя бы он никогда в жизни не знал этих слов,
Категории диалектики, их развитие и функции. Киев: Наукова думка, 1980. С. 206.

68 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
как очень многие люди до сих пор их не знают и не употребляют, а иног¬
да неправильно употребляют. Задача философии в том и состоит, чтобы
человек осознал свое собственное мышление и тем самым вырос бы над
собой.
Ориентируясь и практически действуя в этом мире с помощью его
всеобщих универсальных свойств, которые и выражаются в категори¬
ях, человек уже и мыслит тем самым этот мир в указанных формах.
«Не слово является решающим фактором при формировании интел¬
лекта, а интеллект, его предметная структура являются основанием
для формирования человеческого языка»1. Речь порождается интел¬
лектом, но и овладев правильной речью, интеллект поднимает себя
над самим собой. Именно так, как показал Выготский, и совершается
интеллектуальное и речевое развитие. И мышление не выражается
в слове, а совершается в слове.
В той же работе киевских авторов сказано, что «первые идеи не
"выдумывались”, не открывались пассивным созерцанием и не рож¬
дались как следствие отвлеченных размышлений индивидов», что
они «буквально производились в пределах коллективной материаль¬
ной деятельности»1 2. Все категории, и «форма», и «содержание», и «ка¬
чество», и «количество» и т. д., были сначала произведены в коллек¬
тивной материальной деятельности вместе с тем предметным миром,
который составляет «вторую природу», «неорганическое тело челове¬
ческой цивилизации». Слова были придуманы позже, вернее, не при¬
думаны, а сначала тоже произведены в результате развития речевой
деятельности, языка. Собственно придумывание различных слов для
обозначения категорий, вроде «субстанции», «акциденции», «фор¬
мы», «содержания», «материи» и т. д. начинается только тогда, когда
появляется профессиональная философия. И вместе с последней,
в условиях антагонистического разделения труда, неизбежно возни¬
кает иллюзия, что и сами категории своим существованием обязаны
«именующей силе», речевой деятельности философов. И эта иллюзия
сохраняется до сих пор, когда, например, исследование категорий
осуществляется не путем объективного анализа самого реального
процесса материальной и духовной деятельности, а путем семантиче¬
ского анализа слов, и тем самым философский анализ подменяется
лингвистическим и филологическим.
1	Гургенидзе Г.С., Ильенков Э.В. К итогам научного эксперимента // Вопросы фило¬
софии. 1975. №6. С. 230.
2	Категории диалектики, их развитие и функции. С. 245.

69 | Философия
Каким образом категории деятельности и мышления воплотятся
в языке, воплотятся ли они в семантике, то есть в значениях слов дан¬
ного языка, или в его грамматическом строе, в синтаксисе, — все это
зависит от особенных исторических судеб того или иного языка.
И потому диалектико-материалистическая методология требует
в обязательном порядке наряду с так называемым системно-струк¬
турным анализом языка проведения исторического анализа его про¬
исхождения и развития, в котором снимается субъективизм грамма¬
тической формы. Можно площадь квадрата выражать через длину его
стороны, а можно наоборот — длину стороны квадрата выражать че¬
рез его площадь, но от этого не зависит само объективное отношение
стороны квадрата к его площади. Можно измерять расстояние от Мо¬
сквы до Петербурга в километрах, а можно в верстах или милях, числа
будут разные, но от этого не изменится само расстояние от Москвы до
Петербурга.
Лингвистическая относительность проявляется в том, что одни и те
же категории как всеобщие формы бытия и мышления могут быть
представлены в различных языках по-разному. Но именно потому, что
мы отличаем то и другое, то есть объективные мыслительные формы
и их выражение или представление в языке, мы отличаем также объек¬
тивное положение вещей от их описания в языке. Мы отличаем эти
вещи, потому что судим о действительности не только по описанию ее
в языке, не только по тому, что о ней говорится, но и по тому, как она
нам дана непосредственно в нашей практической деятельности. Имен¬
но поэтому люди, объединенные общим практическим делом, даже
если у них нет общего языка, понимают друг друга лучше, чем в том
случае, когда у них общий язык и нет общего дела. По идее вавилон¬
ское столпотворение должно было объединять разноязыкие народы,
а не разъединять их, если бы это было их действительно общее дело.
Действительно значимое общее дело объединяет людей. В этом состояла
очень здравая идея «философии общего дела» Н. Фёдорова.
Если бы формы мышления и формы языка, речи, полностью сов¬
падали, то мышление было бы равно говорению, и тогда величайшие
болтуны были бы величайшими мыслителями. Но мы отличаем мы¬
слителей от болтунов. А это означает, что мера ума заключена не
в слове, но наоборот — мера слова заключена в уме. Ум нечто боль¬
шее, чем просто говорение. Говорение может быть разным, а ум в ко¬
нечном счете один, и его объективная мера — реальное дело в реаль¬
ной действительности.

70 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
«Звуковая материя чужда мысли, — писал в этой связи Л.К. На¬
уменко, — случайна по отношению к мысли. Но сама эта случайность
необходима: мысль необходимо в противоположность самой себе во¬
площается в чуждом ее природе материале — в звуке»1. Почему имен¬
но в звуке, а не в жесте? Звуковая материя, как и золото для меновой
стоимости, оказывается наиболее универсальной материей, в кото¬
рой может быть воплощена чистая форма, идеальная форма любой
деятельности. В звуковой материи языка моделируется не только
форма любой внешней деятельности, но и форма внутренней рассу¬
дочной деятельности, в которой самой по себе уже снят материаль¬
ный момент и которая поэтому никак не может быть выражена же¬
стом.
Иначе говоря, благодаря звуковому языку человек обретает чи¬
стую рассудочную форму, получает орудие изумительнейшей, как на¬
зывал ее Гегель, величайшей или, лучше сказать, абсолютной мощи1 2.
Он получает чистую форму опосредствования. И именно благодаря
тому, что через язык разум обретает всеобщую чистую форму опосред¬
ствования, он поднимается на новую качественную ступень своего
развития. Как конкретно проявляется эта роль языка с его рассудоч¬
ной формой в интеллектуальном развитии, в историческом, онтоге¬
нетическом и логическом развитии мышления, — это вопрос особый.
Во всяком случае, должно быть понятно, что действительность толку¬
ет себя в языке, а не язык толкует сам себя, как это получается в гер¬
меневтике.
5.	Герменевтика Г. Гадамера и проблема
интерпретации
Самое интересно, пожалуй, заключается в том, что Г. Гадамер
тоже проводит параллель между словами и деньгами. И у него это по¬
лучается довольно остроумно. «Со школьной скамьи, — пишет Гада¬
мер, — мы знаем: если ударить молотком по монете достоинством
в двадцать марок, да так, чтобы расплющилась чеканка, а затем отне¬
сти ее к ювелиру, он даст за нее ровно двадцать марок. Цена монеты
определяется ее металлом и весом, а не тем, что на ней выбито. Так же
и стихотворение — это слова, которые не только значат нечто, но
1	Науменко Л.К. Монизм как принцип диалектической логики. Алма-Ата: Наука, 1968.
С.234.
2	См.: Гегель Г.В.Ф. Сочинения: В 14 т. T. IV. С. 17.

71	| Философия
и сами являются тем, что они значат. Современный банкнот не имеет
ценности, он лишь значит нечто и благодаря этому может функцио¬
нировать»1.
То есть поэтическое слово — золотая монета, прозаическое сло¬
во — «банкнот», «дензнак». Действительно, поэтическое слово значи¬
мо само по себе, независимо от того, что оно обозначает. Можно было
бы сказать, что поэтическое слово имеет идеальное значение, незави¬
симо от материального значения. Ведь когда Пушкин пишет:
У лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том,
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом, —
то поэтический идеальный образ здесь не разлагается на материаль¬
ные значения слов «лукоморье», «дуб», «цепь», «кот». Но ведь и иде¬
альный образ — это все-таки образ, то есть изображение чего-то. При¬
чем именно для поэзии, для искусства это гораздо более очевидно,
чем, скажем, для науки. Именно научные тексты часто представляют
собой только слова, слова, слова...
Но Гадамер считает наоборот. По его мнению, в науке каждое сло¬
во имеет свою предметную отнесенность, то есть здесь каждое сло¬
во — банкнота, а в поэзии, то есть в искусстве в целом, как и в фило¬
софии, каждое слово — золото. Гадамер здесь философию сближает
с искусством. «Поэзия как язык, — пишет он, — и философия в дей¬
ствительности имеют между собой то общее, что философ, в отличие
от ученого, если говорит нечто, то, как и поэт, не отсылает при этом
к чему-то существующему в другом месте, как отсылает к своему
обеспечению в банке денежный знак»1 2.
Понятно, к чему клонит Гадамер: философия есть чисто словес¬
ное творчество, не имеющее никакой предметной отнесенности, она
«срослась с языком и только в языке имеет свое бытие»3. Философия,
но его мнению, это литература. «Вряд ли нуждается в оправдании
то, — пишет Гадамер, — что мы как философы заняты прежде всего
литературой, тем чудом языка, каким она является»4.
1	Гадамер Г.Г. Актуальность прекрасного. М.: Искусство, 1991. С. 136.
2	Там же. С. 144.
3	Там же.
4	Там же.

72 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Мы уже видели, что тот случай, когда слово значит само по себе,
и даже тогда, когда оно само по себе ничего не обозначает, то есть
когда слово — «золото», — хотя народная мудрость гласит: слово —
серебро, а молчанье — золото, — вовсе не обязательно имеет место
только в поэтической речи. Мы это видели на примере слова «лю¬
бой». В поэзии каждое слово — золото не только потому, что оно за¬
нимает определенное место в составе целого и значит вместе с целым,
а еще и потому, что оно занимает свое определенное место в музы¬
кальном целом. В поэтической речи значит не только синтаксис, но
и ритм, музыка, звучание. А в песне это приобретает уже совершенно
самостоятельное значение.
И потому нам приятно слушать хорошую песню даже тогда, когда
мы не понимаем слов. Но мы понимаем, что это про любовь, это то¬
ска, а это марш, под который солдаты идут в бой. И это не только то,
что переживается субъективно. Если бы чувство решимости, которое
переживает каждый отдельный солдат под звуки военного марша, не
было общим чувством, то этот жанр не имел бы смысла, потому что
он призван сплотить отдельных индивидов в их общей решимости
победить. И потому здесь надо говорить о том, что в немецкой клас¬
сической философии называлось трансцендентальной субъективно¬
стью, — это общество, государство, культура. Именно эту трансцен¬
дентальную реальность культуры и призвана выразить философия, но
средствами совершенно иными, чем поэзия, чем искусство.
Сам Гадамер, между прочим, проговаривается, что философия
при своем возникновении вошла в конфликт с «литературой», а точ¬
нее выражаясь, с мифопоэтической формой сознания, которая
философии предшествовала. «Платон, — замечает он, — говорит
о древней вражде, существовавшей между философией и поэзией,
и несомненно, что критика мифов и историй, рассказанных Гоме¬
ром и в особенности Гесиодом о богах и их варварских обычаях,
изначально сопутствует той потребности познания, которая зовет¬
ся философией»1.
Еще Гераклит Тёмный из Эфеса говорил, что «Гомер стоил того,
чтобы его выгнали с состязаний и высекли, да и Архилох тоже»1 2. Фи¬
лософия в Греции возникала как антитеза мифопоэтическому созна¬
нию. Последнее соответствовало родовому человеку, но уже не соот¬
ветствовало новым политическим реальностям. Гадамер в общем сма¬
1	Гадамер Г.Г. Актуальность прекрасного. С. 144.
2	Фрагменты ранних греческих философов. М.: Наука, 1989. Ч. 1. С. 203.

73 | Философия
зывает остроту конфликта между мифологическим и философским
сознанием, как, кстати, и некоторые другие острые грани. В чем, соб¬
ственно, природа конфликта между мифосом и логосом?
Гераклита, а потом Сократа и Платона волновал закон. Граждане
должны биться за закон, как за стены родного города, говорил Герак¬
лит. Философия и должна была дать способ реалистического мышле¬
ния, соответствующего реальности юридического закона, его необхо¬
димости и всеобщности. Люди должны были перейти от мифической
поэзии к юридической прозе, потому что закон должен быть точно
фиксирован, а это можно сделать при помощи слова, слова не как ми-
фоса, а слова как логоса. На место чувства и образа должно было
прийти рассуждение, дискурс. И здесь колоссальную роль сыграла гре¬
ческая геометрия, которая дала форму для совершенно иного знания,
для знания о мире в целом, а потом и о человеке в этом мире с его
политикой, с его законами, с его моралью и т. д.
Мифология с помощью бессознательного творческого воображе¬
ния создает трансцендентальную реальность, которая существует
в трансцендентальном сознании, то есть в культуре и общественном
сознании. Задача философии состоит в том, чтобы выразить истин¬
ную реальность, то есть ту, что соответствует объективному положе¬
нию вещей. В мифологии репродуктивное воображение работает на
продуктивное, а в философии наоборот — продуктивное на репро¬
дуктивное. Образ здесь идет впереди логики, и то, что позднее долж¬
но быть проработано логически, схватывается в этом образе и никак
иначе схвачено быть не может. Потому философию невозможно све¬
сти к одной только логике. Но и к одному только образу ее свести
нельзя, поскольку иначе это будет литература. Именно литературу
мы имеем в лице таких философов, как С. Киркегор, Ф. Ницше и их
подражателей в XX в. Это можно назвать философской литературой,
как и творчество Вольтера. Перед нами именно форма литературы,
которая может быть вполне адекватной для определенного философ¬
ского содержания, прежде всего для нравственной философии.
Философия, как она возникла исторически, в принципе не отли¬
чается от науки. Антагонизм между наукой и философией — результат
серьезных изменений, которые происходят с той и другой. Наука
к XIX в. стала сухой, формальной и рассудочной. «Теория, мой друг,
суха, — как говорил гетевский Фауст, — но вечно зеленеет древо жиз¬
ни». Такая наука убивает живое, или, как выразился Ницше, видит
нсякую птицу ощипанной, что и рождает желание освободить фило-

74 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Софию от такой «научности», которая истолковывается как научность
вообще.
Но, в свою очередь, философия в XX в. становится не просто ли¬
тературой, а модернистской литературой. Философия Ницше еще
имеет отношение к классической литературе: в ней мы находим ясный
образный строй, который, как всякий, в том числе и мифологический
образ, воспринимается и «понимается» непосредственно. Другое
дело — философская «литература» XX в., где ясный образ заменяется
неясным символом и знаком. Если образ воспринимается непосредст¬
венно, то знак и символ требуют толкования, интерпретации. Гадамер
вполне понимает суть той «революции», которую произвело модер¬
нистское искусство. «Речь идет, — пишет Гадамер, — о настоящей ре¬
волюции в современном искусстве, начавшейся незадолго до первой
мировой войны. В одни и те же годы возникает и так называемая ато¬
нальная музыка, в самом своем названии содержащая нечто от той же
парадоксальности, что и понятие непредметной живописи. Равным
образом тогда начинается — вспомним о Прусте, вспомним о Джой¬
се — разложение наивного ”Я” традиционного рассказчика, который,
словно божественное око, наблюдал за происходящим втайне и при¬
давал событиям эпический облик. Новый тон приходит в лирическую
поэзию, которая преграждает и нарушает естественное течение мело¬
дии и в довершение всего экспериментирует с совершенно новыми
началами формы. Наконец, аналогичное ощущается в театре — там,
возможно, в наименьшей мере, но несомненно и там, — сначала про¬
сто в отходе от иллюзионистской сцены, от натурализма и психоло¬
гии, а потом и в сознательном и прямом разрушении волшебства сце¬
ны так называемым эпическим театром»1.
Речь, можно сказать, идет о «расколдовывании» искусства, подоб¬
но тому как у Макса Вебера речь шла о «расколдовывании» всей со¬
временной жизни, в которой не остается никакого места для «тайны»,
а «тайна» в лучшем случае заменяется «секретом». Но Гадамер скло¬
нен, как и многие другие, винить современную технику и современ¬
ный рациональный быт, а не отчуждение человеческой сущности
в «гражданском обществе», которое враждебно всякой поэзии, вся¬
кой «тайне». Поэтому Гадамер и не понимает Гегеля с его тезисом об
отмирании искусства в современном мире. В этом случае нужно гово¬
рить о всяком искусстве. Поэтому Гадамер вынужден говорить отдель-
Гадамер Г.Г. Актуальность прекрасного. С. 228-229.

75 | Философия
но об отдельных жанрах. «Мы вовсе не собираемся думать, — пишет
он, — будто этот взгляд на соседние искусства достаточен, чтобы сде¬
лать понятным революционный процесс в современной живописи.
За ним остается облик прихотливого произвола и экспериментатор¬
ской горячки. Методика экспериментирования, как она нам известна
из естествознания, где она, собственно, и возникла, есть нечто совер¬
шенно иное. Там эксперимент — это вопрос, искусным образом зада¬
ваемый природе, чтобы она выдала свои тайны. В живописи дело идет
не об экспериментах, в которых надо выявить что-то интересующее
нас: здесь эксперимент, коль скоро он удался, доволен, так сказать,
самим собой. Он сам и есть весь полученный результат. Каким обра¬
зом должны мы осмысленно ориентироваться в таком искусстве, под¬
рывающем все возможности понимания, какие существовали до сих
пор?»1
Дело не в том, что это искусство подрывает все возможности «по¬
нимания». Классическое искусство не требовало «понимания»: иди,
и смотри! Если перед нами Венера Милосская, то мы любуемся изо¬
бражением прекрасного женского тела. Что здесь «понимать»? А ког¬
да у синего человека четыре оранжевых уха, то это провоцирует во¬
просы: зачем? почему? для чего? что хотел этим сказать художник?
Вместо того чтобы любоваться, мы ломаем голову над вопросами, на
которые нет ответов. И тогда большинство вынужденно делает вид,
что здесь «тайна» и «глубина», а значит, это все значительно и «пре¬
красно».
Безосновательная догма современной философии заключается
в том, что всякое понимание есть интерпретация. Но надо быть боль¬
шим фантазером, чтобы представить себе древних людей, которые,
создавая мифологию и искусство, имели также «герменевтов», кото¬
рые толковали им эту мифологию и это искусство. Ведь сама герме¬
невтика появляется только тогда, когда невежественным массам надо
донести божественную мудрость Писания. Так, даже один из после¬
дователей Лютера Флаций написал свой «Ключ к Священному Писа¬
нию» (Clavis Scripturae Sacrae), где утверждал: «В религии все люди по
натуре своей не только тупы и тяжелы на подъем, но даже склонны
побыстрее примкнуть к противоположному смыслу; мы не только не
способны желать, любить, разуметь спасительное учение, но даже
считаем его нелепым, неблагочестивым, отшатываемся от него»1 2.
1	Гадамер Г.Г. Актуальность прекрасного. С. 229.
2	См. там же. С. 198.

76 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
В свою очередь, Гадамер пишет: «Герменевтика строит мост через
пропасть между духом и духом и приоткрывает нам чуждость чужого
духа»1. Но если надо строить мост через пропасть между духом и ду¬
хом, то это значит, что дух оказался саморазорванным. И получилось
два «духа» — тупой и умный. Ведь тот, который берется разъяснить
«истинный смысл» Писания, должен считать себя умнее. И проте¬
стантская герменевтика, как и упраздненное протестантизмом като¬
лическое священство, оказывается ближе к Богу, чем «тупые и тяже¬
лые на подъем» прихожане.
Необходимость толкования текста возникает только там, где вме¬
сто литературного образа появляется символ. Так, не требуют «толко¬
вания» «Севастопольские рассказы» Льва Толстого, как, впрочем,
и его замечательные романы. А вот «Легенда о Великом инквизиторе»
Достоевского породила целую литературу, которая «толкует», что же
этой легендой хотел сказать Достоевский. А что касается модернист¬
ского (постмодернистского) искусства, то это уже не символы, где со¬
хранилась какая-то иконография, а сплошные знаки, которые можно
толковать как угодно. И в этой ситуации семиотика объявляется
«ключом» и шифром ко всей культуре.
Бытие, которое может быть понято, есть язык. Это центральная
идея Гадамера. Впрочем, здесь он сходится с позитивистами, у кото¬
рых понимание есть понимание слов. Иначе говоря, всякое бытие,
чтобы его понять, надо перевести в слова. Но мы обычно говорим «я
понимаю тебя», имея в виду не твои слова, а твое горе, твои заботы
и т. д. И разве мы не понимаем некоторую вещь, когда догадываемся
об ее устройстве и назначении. Тем не менее Гадамер настаивает на
том, что понимаем мы только слова. «Положение, согласно которо¬
му всякое понимание есть проблема языковая, — пишет он, — и что
оно достигается (или не достигается) в медиуме языковости, в дока¬
зательствах, собственно, не нуждается. Все феномены взаимосогла-
сия, понимания и непонимания, образующие предмет так называе¬
мой герменевтики, суть явления языковые. Однако тезис, который
я осмелюсь поставить на обсуждение, будет более радикальным.
Я полагаю, что не только процедура понимания людьми друг друга,
но и процесс понимания вообще представляет собой событие язы¬
ка — даже тогда, когда речь идет о внеязыковых феноменах или об
умолкнувшем и застывшем в буквах голосе — событие языка, совер¬
Гадамер Г.Г. Актуальность прекрасного. С. 262.

77 | Философия
шающееся в том внутреннем диалоге души с самой собой, в котором
Платон видел сущность мышления»1.
Это крайне сильное утверждение, которое очень нуждается в до¬
казательстве. Гадамер как будто бы понимает всю ответственность по¬
добного заявления. Ведь он сам пишет далее: «В утверждении, что
всякое понимание имеет языковый характер, заключен вызов. Стоит
бросить беглый взгляд на наш повседневный опыт, чтобы привести
массу примеров, свидетельствующих как будто бы об обратном и вы¬
ставляющих понимание молчаливое, не требующее слов, высшим
и интимнейшим его способом. Всякий, кто даст себе труд вслушаться
в язык, сразу обнаружит такие феномены, как "молчаливое согласие"
или "схватывание с полуслова”. И все же спросим себя: не является ли
то и другое модусом языковости? Основательность такого вопроса
я и надеюсь показать далее»1 2.
Мы бы сказали даже, что там, где люди действительно понимают
друг друга, они понимают именно «с полуслова», а то и вовсе без слов.
И наоборот, там, где люди не понимают друг друга, никакие слова не
помогают. Гадамер опять-таки сам говорит об этих действительных
причинах непонимания между людьми. Они связаны, как он указы¬
вает, «с обострением геополитической и общественно-политической
ситуации и с усилением пронизывающих нашу эпоху противоречий»3.
Не принимая этого термина, Гадамер связывает проблему пони¬
мания все-таки с отчуждением человека от человека. «Она встает вся¬
кий раз, когда терпят крах попытки установить взаимопонимание
между регионами, нациями, блоками и поколениями, когда обнару¬
живается отсутствие общего языка и вошедшие в привычку ключевые
понятия начинают действовать как раздражители, лишь укрепляю¬
щие и усиливающие противоположности и напряжения, на преодо¬
ление которых направлялись общие усилия. Достаточно вспомнить
хотя бы такие слова, как "демократия” или "свобода”»4.
Да, как говорил Авраам Линкольн, волк и овца понимают свободу
по-разному. И даже если они согласятся с одной формальной дефи¬
ницией свободы, то будут понимать ее по-разному. Общение есть
условие совместной деятельности, без которого последняя невозмож¬
на. И только впоследствии оно превращается в нечто автономное,
1	Гадамер Г.Г. Актуальность прекрасного. С. 43—44.
2	Там же. С. 144.
3	Там же. С. 43.
4	Там же.

78 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
когда современный человек под «общением» имеет в виду слова, сло¬
ва, слова...
* * *
В отличие от решения этой проблемы в культурно-исторической
теории, Гадамер видит в языке первичную данность, которая с необхо¬
димостью нуждается в интерпретации и объяснении. Отсюда же уре¬
занный вариант историзма, который у Гадамера способен оборачи¬
ваться мистицизмом. Историзм Гадамера по сути нуждается в отрица¬
тельных понятиях: чем он не является. «Когда мы читаем у Гадамера
об историчности, — пишет в своих комментариях к книге Гадаме¬
ра В. С. Малахов, — нужно всячески отгонять от себя ассоциации
с ’’историзмом”. С ним у Гадамера так же мало общего, как и с неокан¬
тианским (и вообще спекулятивно-идеалистическим) историзмом.
Под историчностью в герменевтической философии не разумеется ни
историческая изменчивость, ни историческая относительность»1. Мы
бы добавили, и это главное, — ни историческое происхождение чело¬
веческого мышления и речи, то есть собственно историческое проис¬
хождение человека.
6.	Л.С. Выготский о внутренней речи и мышлении
(Критика г-на Д. Бэкхёрста)
У Маркса мы находим только самые общие, самые основные поло¬
жения относительно человеческой психологии. Например: «...История
промышленности и сложившееся предметное бытие промышленности
являются раскрытой книгой человеческих сущностных сил, чувственно
представшей перед нами человеческой психологией»1 2. Поэтому Л .С. Вы¬
готский вынужден по крупицам собирать проблески «марксистской»
мысли даже у немарксистских авторов. Он вынужден ссылаться то на
Ж. Пиаже, то на Э. Блейера и др. И это, в свою очередь, очень затруд¬
няет чтение работ самого Выготского. Последнее касается и его клас¬
сической работы «Мышление и речь», которую до сих пор толкуют
по-разному, вплоть до поиска в ней идей лингвистики и семиотики.
О критике такого рода представлений и пойдет речь далее.
Известный канадский философ Дэвид Бэкхёрст (David Bakhurst),
специалист в области истории советской философии и психологии,
1	Гадамер Г.Г. Актуальность прекрасного. С. 333.
2	Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 42. С. 123.

79 | Философия
излагает позицию Выготского по вопросу о соотношении речи
и мышления следующим образом:
«(1) В своем онтогенетическом развитии мышление и речь имеют
разные корни.
(2)	В речевом развитии ребенка мы можем определенно выделить
доинтеллектуальную стадию, и в его мыслительном развитии долинг-
вистическую стадию.
(3)	С определенного момента времени две указанные различные
линии независимы друг от друга.
(4)	С определенного момента времени эти линии сходятся, в ре¬
зультате чего мышление становится вербальным, а речь рациональ¬
ной»1.
Такую диспозицию мы действительно находим у Выготского1 2.
Пункты (1) — (3), как комментирует Бэкхёрст, это «тезис независимо¬
сти». В (4) пункте происходит конвергенция двух разных независи¬
мых линий развития. Основанием тезиса независимости развития
речи и мышления, согласно Бэкхёрсту, является понимание Выгот¬
ским «долингвистического мышления» как «примитивной формы
деятельности по решению проблем, которая может быть описана ин¬
тенсиональными, хотя и грубыми, терминами, потому что "доинтел¬
лектуальную речь" он толкует как форму издавания звуков, направ¬
ленных на то, чтобы кто-то вообще это услышал»3.
Однако именно здесь не стоит соглашаться с г-ном Бэкхёрстом,
поскольку Выготский понимает «долингвистическое мышление» как
практическое мышлениеу то есть выполнение некоторых целесообраз¬
ных движений, которых осмысленно не делает животное. Но это не
просто выкрики ребенка с целью привлечь чье-то внимание, о чем
пойдет речь отдельно. Важно то, что тремя страницами ранее в работе
«Мышление и речь» Выготский дает несколько иную картину, где
к перечисленным он добавляет еще два пункта:
«(5) Антропоиды не обнаруживают характерного для человека
отношения — тесной связи между мышлением и речью. Одно и дру¬
гое не является сколько-нибудь непосредственно связанным у шим¬
панзе.
1	Bakhurst D. Consciosness and Revolution in Soviet Philosophy. From the Bolsheviks to
Fvald Ilyenkov. Cambridge University Press, 1991. P. 75.
2	См.: Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. T. 2. С. 102.
3	Bakhurst D. Consciosness and Revolution in Soviet Philosophy From the Bolsheviks to
Fvald Ilyenkov. P. 75.

80 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
(6) В филогенезе мышления и речи мы можем с несомненностью
констатировать доречевую фазу в развитии интеллекта и доинтеллек-
туальную фазу в развитии речи»1.
«Доречевая фаза развития интеллекта» означает, что интеллект су¬
ществует у ребенка до всякой речи. У людей не то же самое, что у ан¬
тропоидов. Что же такое «речь» антропоидов? Выготский здесь цити¬
рует Кёлера: «Их фонетические проявления без всякого исключения
выражают только их стремления и субъективные состояния; следова¬
тельно, это — эмоциональные выражения, но никогда не знак чего-то
’’объективного”»2. И эта аффектация не только не помогает умствен¬
ной деятельности, но ей мешает. «Эмоциональные состояния, и осо¬
бенно аффективные, — пишет Выготский, — представляют у шим¬
панзе сферу поведения, богатую речевыми проявлениями и крайне
неблагоприятную для функционирования интеллектуальных реак¬
ций. Келер много раз отмечает, как эмоциональная и особенно аф¬
фективная реакция совершенно разрушают интеллектуальную опера¬
цию шимпанзе»3.
Мы, люди, прекрасно знаем, как всякие «аффектации» и досужая
болтовня мешают нам делать серьезную умственную работу. И хотя
у ребенка тоже наблюдается аналогичная «речь», выражающая вос¬
торг, желание привлечь внимание взрослых и т. п., она очень быстро
наполняется собственно человеческим содержанием и переходит
в нормальную членораздельную человеческую речь. У антропоидов
это не происходит: их «речь» остается на том же уровне, что и их ин¬
теллект, а интеллект остается на уровне их речи. У них нет опережаю¬
щего развития ни того, ни другого. У детей не то же самое, хотя ранее
считалось иначе. «Только в самое последнее время, — пишет Выгот¬
ский, — мы получили объективные экспериментальные доказатель¬
ства того, что мышление ребенка в своем развитии проходит дорече¬
вую стадию»4. «Для того, чтобы ’’открыть” речь, надо мыслить»5.
Экспериментальные доказательства существования у ребенка до-
речевого мышления Выготский приводит в работе «Орудие и знак
в развитии ребенка». Там Выготский различает практический интел¬
лект и вербальный интеллект. «Открытию» речи предшествует именно
1
2
3
4
5
Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2. С. 102.
Там же. С. 92.
Там же. С. 100-101.
Там же. С. 102.
Там же. С. 105.

81	| Философия
практический интеллект. Соответственно, вербальный интеллект по¬
является после «открытия» речи. «Практический интеллект, — пишет
Выготский, — генетически древнее вербального; действие первона-
чальнее слова, даже умное действие первоначальнее умного слова»1.
Вначале было Дело. И Выготский ссылается на эту гётевскую форму¬
лу, которую Гёте противопоставил библейской формуле: «В начале
было Слово». Потом, после «начала», роли оборачиваются, и Слово
идет вперед. Но с появления Дела начинается человеческое историче¬
ское развитие, и биологические эволюционные предпосылки снима¬
ются социальным развитием, становятся следствием этого развития.
Одно развитие, как пишет Выготский, «является не просто прямым
продолжением другого, но изменился и самый тип развития — с био¬
логического на общественно-исторический»1 2. Это не просто «слия¬
ние» («fusion») того и другого, как это толкует Бэкхёрст3, а именно
снятие, Aufhebung, и Выготский специально останавливается на зна¬
чении этого гегелевского понятия, потому что без него не объяснишь
переход биологического в социальное.
Понятно, что вербальный интеллект представляет собой более
развитую форму интеллекта. И Выготский предупреждает против не¬
дооценки вербального интеллекта. «Обычно представляют себе, —
пишет он, — что характерное для самого раннего возраста отношение
слова и дела (независимость дела от слова и примат действия) сохра¬
няется и на всех последующих ступенях развития и даже на зсю
жизнь»4. Вербальный интеллект более абстрактен и обладает большей
свободой, чем практический интеллект, но теряет то преимущество,
которым обладает практический интеллект, а именно преимущество
непосредственной действительности. И если понимать доречевой ин¬
теллект не как практический, который связан с определенной пред¬
метностью, то неизбежно спиритуалистическое понимание мышле¬
ния. Если не объяснять происхождение речи из практического интел¬
лекта и отстаивать независимое происхождение высших форм речевого
мышления и рассматривать его как «величайшее открытие в жизни
ребенка», которое, как пишет Выготский, «осуществляется в пред¬
дверии 2-го года жизни и состоит в обнаруживании отношений между
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 86.
2	Там же. T. 2. С. 117.
3	Bakhurst D. Consciosness and Revolution in Soviet Philosophy. From the Bolsheviks to
Evald Ilyenkov. P. 89.
4	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. T. 6. С. 86.

82 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
знаком и его значением, в первую очередь выражает крайнюю форму
спиритуализма части современных психологов, трактующих мышле¬
ние как чисто духовный акт»1.
Если мышление, став вербальным мышлением, обретает свою
предметность в слове, в знаке, в символе, то доречевое практическое
мышление имеет в качестве своей предметности орудие. Знак заменя¬
ет человеку орудие, но выполняет ту же самую опосредующую по отно¬
шению к действительности функцию, что и орудие. Разница только
в том, что при помощи орудия мы реально изменяем действитель¬
ность, при помощи знаковых систем, прежде всего языка, мы меняем
действительность только идеально, только в нашем воображении. Но
если мы эту смену одной предметности на другую упускаем из виду
и пытаемся рассматривать мышление как таковое, в чистом виде, пе¬
ред нами оказывается какая-то неуловимая духовная сущность.
Только из предметной материальной практики рождается осмы¬
сленная человеческая речь. Но это в «филогенезе», в истории челове¬
чества. Однако сложнее обстоит дело в «онтогенезе», в развитии ре¬
бенка. Человек, чтобы стать человеком, должен был трудиться «в поте
лица», как сказано в Библии. Ребенок не трудится, а часто он не тру¬
дится и всю последующую жизнь. И он получает свой интеллект вме¬
сте с развитой «умной» речью взрослых. Но речь должна наполниться
для ребенка практическим содержанием, иначе это будут только сло¬
ва, слова, слова... Поэтому мышление и сознание современного куль¬
турного человека страдает, как это называл Э.В. Ильенков, вербализ-
мом. И появилась даже особая философия, которая так и называется
«лингвистическая философия», которая полностью отождествляет
речь, язык и мышление и полностью отвергает всякую материальную
практику как исток того и другого. Поэтому она так и не смогла ре¬
шить проблему значения. Представители этой «философии» хотят по¬
нять непосредственно значение слова, но значение слова — это зна¬
чение той вещи, которая называется данным словом в человеческой
реальной жизни, в практике.
Совершенно понятно, что мышление, по Выготскому, никогда не
является вербальным в том плоском смысле, что мышление и речь по
сути одно и то же, и каждому слову соответствует некая мысль, а вся¬
кой мысли какое-то слово. А когда мы мыслим молча, то мы опять же
говорим, только говорим «про себя». Внутренняя («про себя») речь
1 Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 21.

83 | Философия
действительно существует, только эта речь существенно отличается от
«громкой» внешней речи, а в особенности от письменной речи, по
своей грамматической структуре. Законы мышления описывает логи¬
ка, а законы языка — грамматика, которые пересекаются в той части,
которая называется лингвистами «глубинная грамматика», но они не
совпадают. Например, никакая логика не обходится без отрицания,
и в любой грамматике любого языка есть отрицание. Но в логике нет
междометий и сложных временных форм: для нее что будущее, что
прошлое, что настоящее. И уже великий Аристотель отличал выска¬
зывающую речь, которая логична и которой можно приписать истин¬
ность или ложность, от той, которая не истинна и не ложна. Такова,
к примеру, просьба и мольба. «Мольба, например, — пишет Аристо¬
тель, — есть речь, — но она не истинна и не ложна»1. И тут уже ника¬
кой логики нет, но есть грамматика.
Основная гипотеза Выготского следующая, пишет об этом
А.Н. Леонтьев во вступительной статье к 6-томному изданию его тру¬
дов: «...мышление, возникающее из практической деятельности, опо¬
средуется речью, словом»1 2. Основа развития всей психики человека,
по Выготскому, практическая деятельность, труд. «Создайте здоро¬
вый труд, — подчеркивает Выготский, — остальное приложится»3.
Мышление, как и речь, «прилагаются» к труду, к практике. Ребенок
начинает говорить не раньше, чем он овладеет элементарными навы¬
ками человеческого поведения, общения и навыками игровой дея¬
тельности, которая аналогична трудовой деятельности. Во всяком
случае, делать из Выготского «лингвиста», то есть человека, для кото¬
рого речь, язык есть все, и все есть язык, и все из языка, нет никаких
оснований.
Но Бэкхёрст как раз игнорирует практическую природу мышле¬
ния и приписывает Выготскому следующее определение: «Под мыш¬
лением Выготский понимает процесс мышления, познавательную
деятельность, посредством чего субъект формирует понятие о мире
и научается при помощи его решать проблемы»4. «Мышление есть
процесс мышления» (By «thought», Vygotsky means the process of
thinking...)5. Понятно, что это тавтология, которая не может служить
1	Аристотелъ. Сочинения: В 4 т. М.: Мысль, 1978. T. 2. С. 95.
2	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. T. 1. С. 31.
3	Там же. T. 5. С. 76.
4	Bakhurst D. Consciosness and Revolution in Soviet Philosophy. From the Bolsheviks to
I vald Ilyenkov. P. 68.
5	Ibid.

84 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
определением мышления. Определение должно, прежде всего, ука¬
зать на ближайший род, а ближайшим родом мышления Выготский
как марксист считает практику. Выготский даже ссылается на Лени¬
на, который предлагал «перевернуть» Гегеля, у которого практика
была «средним членом» умозаключения, то есть развития теоретиче¬
ской идеи, и, наоборот, сделать теоретическую идею «средним терми¬
ном» развития практической идеи, то есть практики.
Понятно, что Бэкхёрст не «замечает» этого у Выготского. Но
если от практики абстрагироваться, то всякое определение мышле¬
ния будет вращаться в круге. Не говоря уже о спиритуализме, о ко¬
тором все время говорит Выготский, когда доречевое мышление по¬
нимают не как практическое мышление, не как умное действие.
А между тем даже Гегель понимал мышление как целесообразное дей¬
ствие. «...Разум, — писал он, — есть целесообразное действование»1.
Здесь Гегель, как это ни странно, материалист. И это в отличие от
представителей Вюрцбургской школы и Фрейда, понимающих из¬
начальное мышление как «аутистическое» мышление, которое вы¬
растает из каких-то глубин подсознания или физиологии и которое
неизбежно мистифицируется. И это есть проявление иррационализ¬
ма в понимании самого мышления, то есть иррационализм в пони¬
мании рационализма.
Проявлением аутизма считается «эгоцентрическая речь». Но она
действительно проявляется у ребенка в определенный период его раз¬
вития, и, как пишет Выготский, «есть переходная форма от речи
внешней к речи внутренней»1 2. И далее общая схема развития речи
и интеллекта ребенка: «Вся схема в целом принимает, следовательно,
такой вид: социальная речь — эгоцентрическая речь — внутренняя
речь. Эту схему с точки зрения последовательности образующих ее
моментов мы можем противопоставить, с одной стороны, традици¬
онной теории образования внутренней речи, которая намечает такую
последовательность моментов: внешняя речь — шепот — внутренняя
речь, а с другой — схеме Пиаже, которая намечает следующую генети¬
ческую последовательность основных моментов в развитии речевого
логического мышления: внеречевое аутистическое мышление — эго¬
центрическая речь и эгоцентрическое мышление — социализирован¬
ная речь и логическое мышление»3.
1	Гегель Г. В. Ф. Феноменология духа. С. 11.
2	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2. С. 57.
3	Там же.

85 | Философия
Утверждение, что «в своем онтогенетическом развитии мышление
и речь имеют разные корни», верно только в эволюционном плане.
Выкрики («речь») достаются шимпанзе по генетическому наследству
от папы с мамой. Умная деятельность появляется у него в стаде в ре¬
зультате научения. Это действительно разные «корни», если это не
труд, не предметная деятельность. И у шимпанзе они не сходятся:
«речь» остается биологической, а поведение «социальным», шимпан¬
зе всю жизнь остается «биосоциальным» существом. А у человека они
сходятся, потому что и речь, и мышление человека вырастают из од¬
ного корня. Если в «филогенезе», то есть в истории, то это труд, если
в «онтогенезе», то есть в развитии ребенка, то это игровая деятель¬
ность, в которой, как и в труде, ум проявляется в целесообразном
употреблении предметов.
Именно в связи с игровой деятельностью у ребенка эгоцентриче¬
ская речь, которую специально изучал Жан Пиаже, считавший, что
она ни к кому не обращена и потому не является социальным фено¬
меном. Но ребенок употребляет те же слова родного языка, который
является средством общения, а потому социальным явлением, и на¬
учился он этим словам от взрослых. Если родители ребенка говорят
по-русски, то и «эгоцентрическая» речь ребенка будет русской, и так
во всех других случаях. Это как раз и доказывает, что она берется не
изнутри, а извне, из социума, из культуры.
Выготский тщательно разбирается с позицией Пиаже по пово¬
ду «эгоцентризма» деятельности и речи у ребенка. «Социальный
инстинкт» развивается, согласно Пиаже, поздно, к 7—8 годам. «Но
аутистическое мышление, — пишет Выготский, — рассматриваемое
с точки зрения филогенетического и онтогенетического развития, не
является первичной ступенью в умственном развитии ребенка и че¬
ловечества. Оно вовсе не является примитивной функцией, исходной
точкой всего процесса развития, начальной и основной формой, из
которой берут начало все остальные»1.
Эгоцентрическая речь возникает у ребенка в особенности при ка¬
ких-то практических затруднениях, когда ребенок говорит самому себе,
«про себя», но громко. «Ребенок, — пишет Выготский, — натолкнув¬
шись на затруднение, пытался осмыслить положение: ”1де карандаш,
теперь мне нужен синий карандаш; ничего, я вместо этого нарисую
красным и смочу водой, это потемнеет и будет как синее”. Все это рас-
Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2. С. 35-36.

86 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
суждения с самим собой»1. Ребенок говорит те же слова и те же предло¬
жения, которыми говорят все взрослые люди. И если он здесь подсказы¬
вает сам себе, как ему выйти из затруднения, он точно так же мог это же
самое подсказать и другому. Поэтому тут никакого «аутизма» нет.
Сам Выготский предпочитает говорить не об «аутистическом»
мышлении и «аутистической» речи, а об эгоцентрической, хотя
и с этим словом связана та нежелательная ассоциация, что эта речь
совершенно противоположна всякой социальности. Эгоцентриче¬
ская речь — это превращенная форма обычной речи как средства че¬
ловеческого общения. «Действительное движение процесса развития
детского мышления, — пишет Выготский, — совершается не от инди¬
видуального к социализированному, а от социального к индивидуаль¬
ному — таков основной итог как теоретического, так и эксперимен¬
тального исследования интересующей нас проблемы»1 2.
Речь у ребенка возникает как внешняя и социальная речь в результате
общения со взрослыми людьми. И только потом она становится «эго¬
центрической» речью. «Для Пиаже, — пишет Выготский, — это переход¬
ная ступень от аутизма к логике, от интимно-индивидуального к соци¬
альному, для нас это переходная форма от внешней речи к внутренней,
от социальной речи к индивидуальной, в том числе и к аутистическому
речевому мышлению»3. Соответственно и вопрос о «корнях» решается
у Выготского и Пиаже по-разному. Социальная речь у Выготского воз¬
никает в общении, когда мотивом к общению становится интерес к че¬
ловеческим вещам, интерес к тому, как что называется.
Это в особенности характерно для слепоглухонемых детей, и этот
процесс хорошо описан в связи Элен Кёлер. Аутистическое речевое
мышление возникает независимо от общения. И возникает оно, если
верить Фрейду, из каких-то глубин подсознания. Но это пустые глу¬
бины, из которых поэтому можно достать что угодно. «Вместо исто¬
рии развития самой личности, в которой не последнюю роль играет
речь, создается метафизика личности, которая порождает из себя, из
своей целестремительности — речь»4. И тут неизбежна всякого рода
мистификация.
Речь «про себя» — это не просто беззвучная речь, а эта речь имеет
иную структуру, иную грамматику. Выготский называет такую речь
1	Выготский Л. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2. С. 48.
2	Там же. С. 58.
3	Там же.
4	Там же. С. 89.

87 | Философия
предикативной, потому что словами мы обозначаем только предика¬
ты, сказуемые. «Самим себе, — замечает Выготский, — мы никогда не
должны сообщать, о чем идет речь. Это всегда подразумевается
и образует фон сознания. Отсюда и предикативность внутренней
речи»1.
Не только себе, но и другому мы не должны сообщать, о чем идет
речь, когда другой знает, о чем идет речь. Общий фон сознания поэто¬
му существует не только у отдельного индивида, но и у многих инди¬
видов и для многих индивидов. Поэтому термин «общественное со¬
знание» выражает не только общественное происхождение сознания,
но и способ его актуального существования.
Выготский приводит пример, когда двое стоят на остановке и ждут
трамвая. И когда трамвай появляется, один другому говорит: «идет».
И когда мы что-то мыслим про себя, предмет нашего размышления
мы представляем и воображаем. Так же, как мы воспринимаем трам¬
вай, когда он «идет». Субъект мы воспринимаем, представляем, воо¬
бражаем. И потому воображение, как это было понято Кантом и его
последователями, Фихте, Шеллингом и Гегелем, представляет собой
существенный элемент мышления, который не разменивается на го¬
ворение. Но когда нам так или иначе приходится изложить результа¬
ты наших размышлений на бумаге, вот тут и начинаются творческие
муки: нам надо выразить словами то, что мы до того только вообража¬
ли. Но воображаемое не перестает быть воображаемым. И потому че¬
ловеку, лишенному воображения, очень трудно, а порой невозможно
нас понять.
В немецкой классике этому соответствует деление всего интел¬
лекта на рассудок и разум. Рассудку достаточно слов, а разум есть по
преимуществу воображение. Потому интеллект не делится без остат¬
ка на слова. И это оказалась не в состоянии понять лингвистическая
философия.
Индивиды, как считал Маркс, обособляются только в обществе.
«Но даже и тогда, — писал он, — когда я занимаюсь научной и т. п.
деятельностью, — деятельностью, которую я только в редких случаях
могу осуществлять в непосредственном общении с другими, — даже
и тогда я занят общественной деятельностью, потому что я действую
как человек. Мне не только дан, в качестве общественного продукта,
материал для моей деятельности — даже и сам язык, на котором рабо¬
Выготский Л. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2. С. 239.

88 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
тает мыслитель, — но и мое собственное бытие есть общественная
деятельность; а потому и то, что я делаю из моей особы, я делаю из
себя для общества, сознавая себя как общественное существо»1.
Во всех случаях язык дан мне обществом. Человек делает для об¬
щества даже и тогда, когда он не осознает себя как общественное су¬
щество. Он может считать себя уникальным индивидом, совершенно
не зависимым от общества, но и тогда он использует общественные
способы выражения. Индивидуальный язык — это нонсенс: кому вы
что-то скажете на этом своем языке?
«Следует отметить, — писал в своем послесловии к работам Вы¬
готского "Мышление и речь" и лекциям по психологии по поводу
внутренней речи у Выготского А.Р. Лурия, — что современная психо¬
лингвистика только через несколько десятилетий после смерти авто¬
ра начала робко подходить к выделению этого важнейшего новообра¬
зования»1 2.
Здесь имеются вполне объективные трудности, которые и самому
Лурии не позволяют четко сформулировать суть дела. «Констатируя,
что мысль и слово, — пишет он, — идут в противоположных направ¬
лениях: мысль — от общего к частному, а слово — от частного к обще¬
му, констатируя несовпадение грамматического подлежащего и грам¬
матического сказуемого с внутренним строем высказывания, Выгот¬
ский принужден ввести в процесс формирования мысли в развернутом
высказывании новый компонент, который приобретает в этом про¬
цессе центральное значение. Таким компонентом является внутрен¬
няя речь или внутреннее слово, еще сокращенное и аморфное по
строению, предикативное по функции, но уже таящее в себе все воз¬
можности уточнить мысль, материализовать ее и довести до полного,
развернутого высказывания»3.
До «полного, развернутого высказывания» мысль обычно дово¬
дится в форме письменной речи, которая является тоже особенной
формой речи. «Письменная речь, — пишет Выготский, — есть совер¬
шенно особая речевая функция, отличающаяся от устной речи не ме¬
нее, чем внутренняя речь от внешней по строению и способу функцио¬
нирования. Письменная речь, как показывает исследование, требует
для своего хотя бы минимального развития высокой ступени абстрак¬
ции. Это речь без интонационной, экспрессивной, вообще без всей
1	Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. T. 42. С. 118.
2	См.: Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. T. 6. С. 475.
3	Там же.

89 | Философия
звучащей стороны. Это речь в мысли, в представлении, но речь, ли¬
шенная самого существенного признака устной речи — материально¬
го звука»1.
Перейти от наших мыслей, которые «пришли нам в голову», к их
изложению на бумаге бывает, как правило, тяжело и мучительно. Но
даже у самого ученого человека и хорошего «писателя», когда ему
снова приходят какие-то мысли, они опять-таки принимают форму
внутренней предикативной речи. И это неизбежно, во-первых, пото¬
му, что человеку нет никакой нужды каждый раз «про себя» называть
слово, обозначающее то, о чем думается. Эта внутренняя речь даже
у взрослого человека довольно часто в той или иной степени перехо¬
дит в эгоцентрическую речь. Иногда случается видеть человека, кото¬
рый идет жестикулируя, шевелит губами, а иногда громко говорит
и что-то сам с собой обсуждает. Во-вторых, если бы наше продумыва¬
ние какой-то мысли соответствовало тому тексту, который будет на¬
писан, то мы, наверное, ни одной мысли не додумали бы до конца.
Мышление, как было сказано, складывается из воображения и слова.
Причем воображение быстрее слова. И потому мы схватываем какую-
то ситуацию сразу, а прописываем ее потом долго и мучительно: то,
что мы вообразили, мы теперь должны перевести в слова. И тот, кто
хочет построить мысль из одних слов, обречен всю жизнь говорить
только слова, слова, слова...
Строй внутренней речи тот же самый: подлежащее—сказуемое.
Только подлежащее подразумевается, а сказуемое, предикат называ¬
ется. Поэтому она и предикативная. И грамматика здесь логике не
противоречит. Если мы говорим: «Иван есть человек», то и мыслим
мы так же. И сказать: «Человек есть Иван» будет просто неверно, так
же как и помыслить. Как говорил Козьма Прутков, антонов есть
огонь, но нет того закону, чтобы огонь всегда принадлежал Антону.
Этому учат на уроках элементарной логики.
Существенным препятствием для адекватного понимания внут¬
ренней речи, а тем самым и мышления является непонимание приро¬
ды воображения. И эта тема действительно слабо разработана у Вы¬
готского. Хотя ей он посвящает одну из своих лекций по психологии
«Воображение и его развитие в детском возрасте»1 2. Как раз здесь он
не ставит вопрос о практическом происхождении воображения.
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2. С. 236-237.
2	Там же. С. 436.

90 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Эта проблема всерьез разрабатывалась в немецкой классической
философии от Канта и до Гегеля. Именно Кант впервые ввел вообра¬
жение в логику и теорию познания. И это было на сто лет раньше, чем
этим начали заниматься психологи. Кант зафиксировал эту способ¬
ность как умение отождествлять нетождественное. Это чувства, кото¬
рые дают нам отдельное, единичное, и рассудок, который движется
в общих категориях. При помощи воображения мы переходим от от¬
дельного к общим понятиям и применяем общие понятия к отдель¬
ному. Например, в суждении «Иван — человек» мы применяем общее
понятие «человек» к «отдельному» Ивану. И мало кто догадывается,
что для этого надо иметь воображение. Но это слабая степень разви¬
тия воображения, которая в общем свойственна всем людям. Более
высокую степень развития воображения надо иметь, чтобы высказы¬
вать суждения вкуса: эта девушка красива, этот пейзаж прекрасен
и т. п. Такой способности у кого-то вообще может и не быть. Тем не
менее Кант объявил природу воображения «тайной». Это, как пишет
Кант, «есть скрытое в глубине человеческой души искусство, настоя¬
щие приемы которого нам вряд ли когда-либо удастся угадать у при¬
роды и раскрыть»1.
Когда Выготский говорит о том, что у Г. Дриша и А. Бергсона воо¬
бражение «столь же изначально присуще нашему сознанию, как и сво¬
бода воли»1 2, то это значит, что они в этом вопросе не продвинулись
дальше Канта. У них чисто феноменологическое описание данного яв¬
ления без проникновения в его суть, которая раскрывается только
в происхождении данного феномена. Тайна практического происхож¬
дения воображения приоткрывается в Деле-Действии (Tat-Handlung)
последователя И. Канта Г. Фихте, который делит воображение на ре¬
продуктивное и продуктивное. И эти два вида, а лучше сказать: ива мо¬
мента единого процесса творческого мышления, осуществляются
одно через другое.
Хотя способность воображения у Шеллинга претерпела мистифи¬
кацию в форме «интеллектуального созерцания» и затем христиан¬
ского откровения, а у Гегеля стала элементом «спекулятивного» мыш¬
ления и «спекулятивной» логики, это было все-таки путем развития
понятия воображения в направлении его практической природы,
пока Маркс не скажет, что чувства непосредственно в своей практике
становятся теоретиками.
1	Кант И. Сочинения: В 6 т. М.: Мысль, 1964. T. 3. С. 223.
2	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2. С. 441-442.

91 | Философия
Выготский справедливо замечает, что «воображение является со¬
вершенно необходимым, неотъемлемым моментом реалистического
мышления»1. Реалистическим мышлением является практическое
мышление. Люди практические обычно считают себя противниками
всяческого фантазерства. Но это не значит, что сами они лишены во¬
ображения. Воображение является необходимым элементом всякой
целесообразной деятельности. Это деятельность ради достижения
определенной цели, которую до ее практического осуществления мы
можем только воображать, а потому и выстраивать свою целесообраз¬
ную деятельность. Деятельность ради достижения цели должна быть
внутри себя целесообразной. Здесь о многом говорят опыты все того
же Кёлера с приматами. Например, деятельность шимпанзе по по¬
стройке пирамиды из ящиков, чтобы достать банан, нецелесообраз¬
на, потому что он ставит больший ящик на меньший и со смещением
центра тяжести от геометрического центра. Человек поступает иначе,
в соответствии с механическими законами и свойствами вещей даже
тогда, когда он еще теоретически не знает законов механики.
Воображение, не умеренное практическим рассудком, превраща¬
ется в пустое фантазерство. «Если в мечтательном воображении, —
очень верно пишет Выготский, — мышление выступает в форме, об¬
служивающей эмоциональные интересы, то в реалистическом мыш¬
лении мы не имеем специфического господства логики чувства.
В таком мышлении имеются сложные отношения отдельных функ¬
ций между собой. Если мы возьмем ту форму воображения, которая
связана с изобретением и воздействием на действительность, то уви¬
дим, что здесь деятельность воображения не подчинена субъектив¬
ным капризам эмоциональной логики»1 2.
Та форма воображения, которая связана с изобретением и воздейст¬
вием на действительность, является формой реалистического мышле¬
ния, потому что она возникает из реальной предметной деятельности.
Напротив, деятельность воображения, подчиненная «принципу удо¬
вольствия», порождает всякие извращения и химеры. Мечтательная
форма воображения развивается из ничегонеделания.
Два важнейших элемента марксистского метода сознательно или
намеренно упускает Бэкхёрст из виду — приоритет практики и исто¬
ризм. Что касается первого, то об этом было достаточно сказано. Что
касается второго, то принципиальным для Выготского являлось то,
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2. С. 453.
2	Там же. С. 451.

92 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
что развитие ребенка идет тем же историческим путем, которым шло
человечество. Ведь с появлением человека меняется сам тип разви¬
тия — с биологического на социально-исторический. Об этом хорошо
сказал Гегель в предисловии к своей «Феноменологии духа». «Отдель¬
ный индивид, — писал он, — должен и по содержанию пройти ступе¬
ни образования всеобщего духа, но как формы, уже оставленные ду¬
хом, как этапы пути, уже разработанного и выравненного; таким
образом, относительно познаний мы видим, как то, что в более ран¬
ние эпохи занимало зрелый дух мужей, низведено до познаний,
упражнений и даже игр мальчишеского возраста, и в педагогических
успехах мы узнаем набросанную как бы в сжатом очерке историю
образованности всего мира»1.
И это существенная черта диалектического метода, который Бэк-
хёрст считает «темным» (obscure) и несовместимым с материализ¬
мом1 2. Лишенный своего оживляющего начала — конкретного исто¬
ризма, диалектический метод действительно становится абстракт¬
ным и «темным». Но зачем же живое превращать в мертвое, чтобы
потом упрекать его в том, что оно мертвое. «...Мы должны ожидать
заранее, — пишет Выготский, — что в основных чертах самый тип
исторического развития поведения окажется в прямой зависимости
от общих законов исторического развития человеческого общества.
Но этим самым проблема мышления и речи перерастает методологи¬
ческие границы естествознания и превращается в центральную проб¬
лему исторической психологии человека, т. е. социальной психоло¬
гии; меняется вместе с тем и методологическая постановка пробле¬
мы»3. В частности, по поводу отождествления «мышления» пауков
с примитивным словесным мышлением ребенка таким «авторите¬
том», как Г. Фолькелет, Выготский пишет: «С нашей точки зрения,
между тем и другим существует принципиальная разница, которая
отделяет продукт биологической эволюции, натуральную форму
мышления, от исторически возникшей формы человеческого интел¬
лекта»4.
Все теории мышления и речи, как подчеркивает Выготский, по¬
ляризовались вокруг двух противоположных учений. «Один полюс
1	Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. С. 15.
2	Bakhurst D. Consciosness and Revolution in Soviet Philosophy. From the Bolsheviks to
Evald Ilyenkov. P. 157.
3	Выготский A.C. Собрание сочинений: В 6 т. T. 2. С. 118.
4	Там же. С. 175.

93 | Философия
образует чисто бихевиористское понимание мышления и речи, на¬
шедшее свое выражение в формуле: мысль есть речь минус звук. Дру¬
гой полюс представляет крайне идеалистическое учение, развитое
представителями Вюрцбургской школы и А. Бергсоном о полной не¬
зависимости мысли от слова, об искажении, которое вносит слово
в мысль. ’’Мысль изреченная есть ложь” — этот тютчевский стих мо¬
жет служить формулой, выражающей самую суть этих учений. Отсю¬
да возникает стремление психологов отделить сознание от действи¬
тельности и, говоря словами Бергсона, разорвав рамку языка, схва¬
тить наши понятия в их естественном состоянии, в том виде, в каком
их воспринимает сознание, — свободными от власти пространства.
Эти учения обнаруживают одну общую точку, присущую почти всем
теориям мышления и речи: глубочайший и принципиальный анти¬
историзм. Все они колеблются между полюсами чистого натурализма
и чистого спиритуализма. Все они одинаково рассматривают мышле¬
ние и речь вне истории мышления и речи»1.
Принципиальный историзм позволяет Выготскому не только из¬
бежать крайностей натурализма и спиритуализма, но снять эти край¬
ности, то есть включить то и другое в качестве моментов в более бога¬
тую и конкретную теорию. Натуральное, биологическое снимается
в социальном. Выготский поясняет это снятие: «Социальные меха¬
низмы в нашей технике не отменяют действия биологических и не
заступают их места, а заставляют их действовать в известном направ¬
лении, подчиняют их себе, подобно тому как биологические механиз¬
мы не отменяют законов механики и не заступают их, а подчиняют их
себе. Социальное надстраивается в нашем организме над биологиче¬
ским, как биологическое над механическим»1 2.
Снятие биологического в социальном относительно речи означа¬
ет, что биологически наследуемое свойство человеческой гортани из¬
давать разнообразные звуки становится инструментом осуществле¬
ния социальной функции осмысленного общения между отдельными
индивидами. Биологическое здесь подчиняется социальному. И если
это показано, то этим снимается натурализм. Спиритуализм может
быть снят тем, что в человеческой деятельности возникают идеальные
значения слов и выражений. Но конкретно деятельностную концеп¬
цию идеального разовьет только Э.В. Ильенков. И это дает основу
для объяснения идеальных значений в лингвистике, семиотике и т. п.
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2. С. 359-360.
2	Там же. С. 15.

94 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
У речи и мышления единый корень, который не в его биологиче¬
ском прошлом и не в глубинах подсознания. Они генетически проис¬
ходят из практической деятельности, которая находится уже за преде¬
лами «животного царства». К этой мысли ведет немецкая классика.
Выготский во многом излагает марксистскую теорию познания, марк¬
систскую диалектику, ссылаясь не только на Маркса и Энгельса, но
и на Ленина. И соответственно, на Гегеля. И в использовании как раз
этого наследства должна идти доработка психологии Выготского.
Иначе его легко можно превратить в «лингвиста» и «кантианца».
* * *
В книге «Формирование разума» (М.: Канон+, 2014.) Дэвид Бэк-
хёрст посвящает Льву Выготскому два параграфа. И в них он по суще¬
ству повторяет попытку приписать Выготскому собственные взгляды.
Речь идет об «элементарных психических функциях», которые в тео¬
рии Выготского, как пишет Бэкхёрст, включают «невербальное мыш¬
ление ребенка (деятельность по решению простых проблем), непро¬
извольную или ассоциативную память, примитивную речь, базовые
формы внимания, сенсорную осведомленность, волевой акт, желание
и эмоции. Эти способности развиваются как часть биологического
созревания организма, и их природа и функционирование легко объ¬
яснимы в естественнонаучных терминах»1. У Бэкхёрста здесь нет ци¬
тат, но вполне ясно, что Выготскому он вменяет то, что невербальное
мышление ребенка имеет биологическую природу. Как, впрочем,
и примитивная речь.
Работу Выготского «Мышление и речь» Бэкхёрст здесь называет
шедевром. В этой работе, по его мнению, описан тот знаменательный
момент, когда сходятся «траектории развития мышления и речи».
И тогда «семена речи высеваются в почву разума: интеллектуальная
речь и вербальное мышление становятся возможными, и эта возмож¬
ность становится актуальной, когда ребенок обретает язык»1 2. Все это
звучит весьма патетично, но чем же обусловлено столкновение этих
«фундаментально независимых» способностей?
Оказывается, Выготский здесь указывает на две причины. Во-пер¬
вых, столкновение мышления и речи вытекает «в основном из естест¬
венного развития ребенка». А во-вторых, «этому способствуют соци¬
альные факторы», поскольку ребенок живет в среде, где смыслы вы¬
1	Бэкхёрст Д. Формирование разума. С. 325.
2	Там же. С. 325-326.

95 | Философия
ступают посредниками в деятельности окружающих людей1. Что это
за «деятельность» и откуда берутся социальные «факторы» и «влия¬
ния», нигде не объясняется. Понятно только, что это что-то внешнее,
и к этому внешнему и социальному, как упоминает Бэкхёрст, редуци¬
рует психологию человека Э. Ильенков1 2. А Выготский его привлекает
тем, что его теория «делает возможным разумный подход к вопросам
врожденности»3.
Проще говоря, у автора, с одной стороны, врожденное, а с другой —
влияние социальной среды неизвестного происхождения. А в итоге
Бэкхёрст застревает в рамках биосоциального дуализма, почему-то при¬
писывая это Выготскому. «Глупо считать, — пишет Бэкхёрст, — что, ска¬
жем, ’’интеллект” обозначает некоторое измеримое качество чело¬
веческих существ, которое является просто врожденной способностью.
Но в равной степени неправильно утверждать, что качество выполне¬
ния тестов, созданных для измерения интеллекта, полностью определя¬
ется факторами внешней среды. Концепция Выготского избегает нера¬
зумности обоих видов»4. Крайности, конечно, неразумны. Но это не
значит, что разум — это признавать и то и другое понемногу.
У Выготского «пространство смыслов» (по сути сознание) опреде¬
ляется, конечно, не факторами внешней среды, а деятельностью че¬
ловека по ее преобразованию, как и преобразованию самого себя.
В объяснении этой диалектики «снятия» внешнего и внутреннего,
объективного и субъективного в революционно-практической дея¬
тельности писал, как известно, Маркс в своих «Тезисах о Фейербахе».
Но Бэкхёрст, кстати, нигде не поминает то, что Выготский был марк¬
систом. По существу против дуализма в толковании происхождения
«пространства смыслов» Бэкхёрстом в предисловии к его книге вы¬
ступает академик В.А. Лекторский. «Но все же, на мой взгляд, — пи¬
шет он, — это не дает основания для вывода Бэкхёрста о том, что со¬
циально-культурные факторы только делают возможным появление
сознания и разума, но не конституируют пространства смыслов»5.
Бэкхёрсту тоже неуютно в его дуализме, но и полноценного монизма
у него не получается. А приписывать Выготскому дуализм в любой
форме просто недобросовестно.
1 См.: Бэкхёрст Д. Формирование разума. С. 326.
1 См. там же. С. 327.
3	Там же. С. 326.
4	Там же. С. 327.
3	Там же. С. 9.

96 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
7.	Дуализм и монизм в понимании сознания
Вся сложность в том, что сознание — это феномен, выходящий не
только за пределы мозга, но и за пределы индивидуального человече¬
ского организма. Поэтому психология, которая ориентирована на ис¬
следование психики отдельного индивида, феномен сознания просто
упускает из виду. Дело в том, что психика индивида — это только фор¬
ма проявления человеческого сознания. Но рождается оно в общении
индивида с себе подобными. Сознание — продукт практического об¬
щения,, в котором проявляется специфика человеческого бытия. Так
же и речь возникает не просто из потребности «общаться», а, как за¬
мечает Выготский, из «потребности общаться в процессе труда»1.
Если об эмоциях, памяти, элементарном мышлении мы можем
говорить и в отношении животных, то о сознании мы можем говорить
только применительно к человеку. И оно сообщает новое качество
и человеческим эмоциям, и человеческой памяти и человеческому
мышлению. «Сознание есть некоторое общее качество, присущее
психологическим процессам, — пишет Л.С. Выготский. — Это каче¬
ство может быть поэтому и вынесено за скобки, может не идти в счет.
И в этом представлении сознание выступает как бескачественное, вне¬
положное, неизменное, не развивающееся»1 2.
Указанный аспект изучения сознания, «естественный» для куль¬
турно-исторической теории, находится сегодня на периферии психо¬
логической науки. Современные философия и психология вновь за¬
гоняют сознание человека под черепную коробку, продолжая решать
проблему сознания в рамках психофизиологического дуализма, за
которым стоят споры трехсотлетней давности. Позиция психофизио¬
логического дуализма воспринимается большинством психологов
как адекватная современному состоянию науки, в то время как куль¬
турно-историческая теория лишь как факт из истории психологии.
И такая ситуация заслуживает критики на современном материале.
* * *
Когда мы говорим о дуализме вообще, то конкретно-исторически
это, прежде всего, философия Декарта с его дуализмом материальной
и духовной субстанций. Соответственно монизм — это учение Спино¬
зы с его единой субстанцией и атрибутами мышления и протяжения.
1	См.: Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. T. 2. С. 18.
2	Там же. T. 1. С. 156.

97 | Философия
Но если о декартовском дуализме у большинства ученых в общем-то
есть какое-то представление, то о монизме Спинозы почти никакого,
в чем дает лишний повод убедиться статья М.И. Чуприковой с длин¬
ным названием «Психофизиологическая проблема и разработка тео¬
рии мозговой организации высших психических процессов человека
в трудах Е.И. Бойко и его школы», опубликованная в журнале «Во¬
просы психологии».
Статья интересна нагромождением предрассудков, обретающих¬
ся в головах психологов, о чем свидетельствует уже ее начало. «Даже
когда уже выяснилось, что психическое, — пишет автор, — это не что
иное, как функция мозга, что вне деятельности мозга нет и не может
быть никакой психики (по крайней мере, в нашем земном мире), он¬
тологический дуализм психики и материи долго оставался непреодо¬
ленным, он и по сей день не преодолен в четкой и ясной системе по¬
нятий, отвечающей всей системе существующих научных фактов,
хотя сильно сдал свои позиции»1.
В статье, в частности, выясняется, что «дуализм» — это призна¬
ние, наряду с материальным, идеального. А «монизм» — это полное
отрицание идеального, а значит, признание одного лишь материаль¬
ного. Понятно, что материальное есть мозг, а если нет идеального, то
и психика должна быть материальной. Соответственно, все психиче¬
ские образования или материальны, или их вообще нет, как получи¬
лось у И.П. Павлова, который полностью свел психику к физиологии
высшей нервной деятельности. Тот «монизм», который имеет в виду
Чуприкова, безусловно, является материалистическим монизмом.
Напомним, что бывает и идеалистический монизм, например идеали¬
стический монизм Гегеля. Но материализм, о котором пишет Чупри¬
кова, есть редукционистский вариант материализма, или, как его еще
называют, вульгарный материализм. Это материализм образцаXVIII в.,
материализм в духе Ламетри, Гольбаха, Кабаниса, который находит
сторонников среди ученых и в наши дни.
Понятно, что любую психическую функцию можно свести к ка¬
ким-то механизмам мозга. При любом восприятии, переживании,
мышлении, воспоминании и т. д. в голове что-то «шевелится». И мож¬
но сказать, что за данную психическую функцию отвечают именно
эти механизмы мозга. Свести-то можно! А вот можно ли вывести?
1 Чуприкова М.И. Психофизиологическая проблема и разработка теории мозговой
организации высших психических процессов человека в трудах Е.И. Бойко и его школы //
Вопросы психологии. 2004. № 2. С. 69.

98 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Например, можно ли вывести из механизмов мозга специфическое
содержание переживания, которое называют «угрызениями совес¬
ти»? Такого еще никому до сих пор не удалось. И не потому, что мы
плохо знаем устройство мозга, а потому что мы плохо знаем, что такое
совесть.
Знаменитый нейрохирург и православный священник В.Ф. Вои-
но-Ясенецкий, когда ему говорили, что Бога нет, потому что его ни¬
кто не видел, отвечал, что он каждый день делает операции на мозге
и ни разу не видел там совести. Согласно молве, это был его разговор
со Сталиным. Но главное то, что совести в мозгу нет. Так же, как там
нет Бога. Хотя есть определенные эмоциональные состояния, кото¬
рые обеспечиваются определенными нейродинамическими механиз¬
мами, и все это соответствует нашему представлению о Боге. И кста¬
ти, в этом участвуют не только нейродинамические, но и другие фи¬
зиологические процессы: изменение состава крови, перистальтики
и т. д. Но все вышеперечисленное ничего не говорит о содержании
наших переживаний. Один остроумный человек заметил, что девуш¬
ка может петь о потерянной любви, но скряга не может петь о поте¬
рянных деньгах. И в том, и в другом случае человек переживает.
И в обоих случаях работают одни и те же механизмы мозга. Но содер¬
жание переживаний, безусловно, разное. И потому никакое самое
тщательное исследование указанных механизмов ничего нам не ска¬
жет о своеобразии человеческих переживаний, об их смысле и значе¬
нии в человеческой жизни, которая именно этим отличается от жизни
животных и растений. Смыслы и значения — это идеальные образова¬
ния. И материалистический монизм, если он не хочет быть редукцио¬
нистским монизмом, должен объяснить, как такого рода идеальное
порождается материальным.
Мы не случайно взяли в качестве примеров «совесть» и «Бога».
Здесь наиболее очевидно отсутствие прямой и непосредственной свя¬
зи с мозгом. Ведь мы можем упрекать человека в отсутствии совести,
но никогда не упрекаем его на этом основании в отсутствии мозга.
Мозги у него есть, а совести нет. И примерно то же с Богом. Тем более
что Бог в душе — это и есть совесть.
Но про Бога говорить не будем. Оставим эту тему теологам, чтобы
не вызывать их ревность. Отметим только, что и совесть, и Бог, если
природу божественного понимать по Фейербаху, относятся к тому,
что называется сознанием. И это тем более верно для совести, потому
что со-вестъ и со-знание — вещи почти буквально совпадающие. Ведь

99 | Философия
«весть» — это то же самое, что «знание». А если учесть, что указанная
весть-знание и в случае совести, и в случае сознания идет изнутри
меня ко мне же, то сознание и совесть есть по сути одно и то же. В дан¬
ном случае речь идет о моем втором Я, или моем «демоне», как назы¬
вал его Сократ. Моя совесть — это иной во мне. «Другой, — писал
Фейербах, — есть моя объективированная совесть: он укоряет меня
моими недостатками, даже когда не называет их открыто: он — мое
олицетворенное чувство стыда»1.
Иначе говоря, чтобы сознавать себя, я должен раздвоиться в са¬
мом себе на себя и свое иное. Сознание — это сугубо рефлексивная
форма, которая не может возникнуть в природе, а может возникнуть
только в обществе. И потому мозг у человека может вырасти и вне об¬
щества, поскольку это процесс сугубо органический, а сознание при
этом не «вырастет». И у ребенка сознание еще не развито, не потому
что мозг еще «маленький», и не потому, что он не вырос, а потому что
он еще не врос полностью в систему человеческих отношений.
Сознание есть некоторое общее освещение для всех психических
функций, которое само отдельной функцией не является и потому
как бы выходит за пределы психики отдельного человеческого инди¬
вида. А в результате оно оказывается неуловимым для психологии. Но
в этом самом качестве сознание всегда было предметом философии.
А в немецкой классической философии «сознание» даже становится
центральным предметом. И это в особенности относится к филосо¬
фии И.Г. Фихте и его работе «Факты сознания» — книге, которая до
сих пор остается тайной за семью печатями не только для психологов,
не говоря уже о физиологах, но и для многих философов.
А как иначе объяснить всеобщее увлечение эволюционизмом, ко¬
торый по отношению к сознанию оказывается редукционизмом нао¬
борот? Ведь если мы пытаемся вывести сознание из каких-то природ¬
ных форм чисто эволюционным путем, то оно у нас и остается при¬
родной формой. И тем самым действительное расстояние между
сознанием и инстинктом, человеком и животным заполняется при
помощи фраз о том, что у животных есть «немножко» сознания,
а у людей есть «немножко» инстинкта. То есть у нас получается, что
человек — «немножко» животное, а животное — «немножко» человек.
В действительности же здесь речь должна идти не о количестве, не
о степени, а о новом качестве. Как говорил Шеллинг, на остров, назы¬
1	Фейербах А. Избранные философские произведения: В 2 т. М.: Господитиздат, 1955.
Г. II. С. 191-192.

100 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
ваемый духом, нельзя попасть без прыжка. До Англии мы сухим пу¬
тем не попадем, как бы далеко мы не объезжали. Точно так же и до
сознания мы не доедем по пути эволюции природы.
В своем увлечении «глобальным эволюционизмом» и другими но¬
вомодными течениями мы игнорируем не только классическое фило¬
софское наследие, но мы игнорируем и Выготского. «Вопрос о психо¬
логической природе сознания, — пишет в данном случае Выгот¬
ский, — настойчиво и умышленно обходится в нашей научной
литературе»1. И обходился он не только восемьдесят с лишним лет
назад, когда об этом писал Выготский. Обходится он по существу
и сейчас. И это понятно в условиях, когда мы имеем, как было уже
сказано, всеобщее увлечение глобальным эволюционизмом, стираю¬
щим четкую грань между человеком и природой. Суть дела, однако,
в том, что сознание не есть продукт эволюционного развития. В кото¬
рый раз повторим, что оно есть продукт исторического развития.
И в этом смысле появление сознания — не эволюция, а самая насто¬
ящая революция. И как всякий революционный переворот, появление
сознания есть отрицание какой-то прежней формы. В данном случае
это отрицание той формы жизни, которая связана с рефлексом.
Сознание, раз возникнув, перестраивает всю человеческую пси¬
хику. Ясно поэтому, что сознание должно быть понято раньше, чем
мы сможем разобраться в человеческой психике. «Отрицание созна¬
ния, — пишет в связи с этим Выготский, — и стремление построить
психологическую систему без этого понятия... ведет к тому, что мето¬
дика лишается необходимейших средств исследования, не выявлен¬
ных, не обнаруживаемых простым глазом реакций, как внутренних
движений, внутренней речи, соматических реакций и т. п. Изучение
только реакций, видимых простым глазом, совершенно бессильно
и несостоятельно даже перед простейшими проблемами поведения
человека. Между тем поведение человека организовано таким обра¬
зом, что именно внутренние, плохо обнаруживаемые движения на¬
правляют и руководят им»1 2.
Например, мать почувствовала жалость к своему ребенку и реши¬
ла сегодня не отправлять его в школу. Чувство жалости в данном слу¬
чае есть внутреннее, которое направляет внешнее поведение. И здесь
«внутреннее» не означает «внутри организма матери», хотя опреде¬
ленные процессы в органике в данном случае, конечно, происходят.
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. С. 78.
2	Там же. С. 79.

101 | Философия
Но те же самые процессы происходят также в органике человека, ког¬
да он жалеет нищую старушку и подает ей милостыню. Жалость, со¬
страдание — это идеальные мотивы поведения. И хотя они обеспечи¬
ваются органикой и в том числе системой рефлексов, но в данном
случае эти вполне материальные образования представляют не самих
себя, а совсем иное — поведение в соответствии с положением другого
человека. Последнее и есть определение идеального. Идеальное — это
форма деятельности человека не в соответствии с состоянием своего
собственного организма, а в соответствии с положением другого че¬
ловека. Таким образом, идеальное поведение — это социальное каче¬
ство, а не телесное, не материальное, не органическое. Это поведе¬
ние, деятельность в соответствии с идеалом, с системой моральных
ценностей.
Такое понятие идеального как раз и было разработано Э.В. Иль¬
енковым, и оно дало то недостающее звено, которого не хватало пси¬
хологам. По этой причине работа Ильенкова была с таким энтузиаз¬
мом поддержана в свое время деканом психологического факультета
МГУ А.Н. Леонтьевым, который, в противоположность «диаматчи-
кам», понимал, что идеальное обретается отнюдь не в нашем мозгу,
а в нашей жизни.
Идти от сознания к психике — это тот метод, который образно
был определен уже упомянутой формулой «анатомия человека есть
ключ к анатомии обезьяны». И это единственно возможный метод
для понимания человеческой психики не только в норме, но и в па¬
тологии. Плодотворность теории 3. Фрейда объясняется именно та¬
ким подходом. Другое дело, что те формы сознания, из которых ис¬
ходит Фрейд, а именно «Я», «Сверх-Я», «Оно», он не выводит из со¬
знания в его всеобщей форме, а он их постулирует. Слабость
«медицинской психологии» Фрейд видит именно в том, что она во¬
обще не знает сознания. Но из чего, помимо физиологии, можно вы¬
вести сознание, он не знает. В итоге Фрейд выводит культуру из со¬
знания, а не наоборот — сознание из культуры. И, не зная хода от
культуры к сознанию, а точнее, от извращенной культуры к извра¬
щенному сознанию, Фрейд, как уже говорилось, вынужден «одалжи¬
ваться у биологии»1.
Сознание не есть рефлекс, хотя оно и имеет форму рефлекса. «Ре¬
лигия есть рефлекс, — отмечал Фейербах, — отражение человеческой
1	См.: Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. М.: Наука, 1991. С. 422.

102 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
сущности в себе самой»'. Религия и есть особая форма сознания, когда
я свое сознание выношу за пределы самого себя и помещаю в поту¬
сторонний мир. Сознание это, скорее, рефлекс на рефлекс, где раздра¬
жителем выступает сам рефлекс. «Сознание, — отмечал Выготский, —
есть только рефлекс рефлексов»1 2. Но реакция на рефлекс может за¬
тормозить его или отпустить на волю. И вот здесь уже перед нами
биологически невозможная вещь — свобода выбора. Когда мы нечаян¬
но прикасаемся к раскаленному железу, то рефлекторная реакция
следует однозначно: мы отдергиваем руку. Но вот Муций Сцевола,
чтобы доказать свою правоту, держал в руке раскаленное железо
и сжег себе руку. И это было его свободное решение, акт его воли.
Мотив, которым он при этом руководствовался, что совершенно оче¬
видно, был не физиологического свойства. Но Муций Сцевола мог
так и не поступать, а дать волю другим своим желаниям.
Фрейдизм основан на том, что культура тормозит всякую органи¬
ческую реакцию. Отсюда фрейдистская идея репрессивности культуры,
по крайней мере культуры европейской, по отношению к человече¬
ской сексуальности. Но Фрейд не видит, что своей сексуальностью
человек также обязан культуре: она ее формирует, направляет и...
освобождает. В своем сексуальном поведении, как и во всем прочем,
человек поступает сознательно. А это и означает, что он может посту¬
пить так, а может иначе. Здесь, как и во всем другом, мы выбираем, —
выбираем себя. «Сочетание вторичных рефлексов с первичными ре¬
акциями, — писал об этом Выготский, — эта ’’вторичная связь” может
соединять, как показывает исследование, рефлексы как аллирован-
ного, так и антагонистического типа. Другими словами, вторичная
реакция может усиливать и прекращать первичную. В этом и заклю¬
чается механизм сознания»3.
Можно даже «уговорить» рефлекторную реакцию. Как показали
исследования, о чем пишет Выготский, «воздействуя на объект соот¬
ветственно подходящей речью, можно способствовать как торможе¬
нию, так и возбуждению условных реакций»4. Речь и есть вторая сиг¬
нальная система — сигналы сигналов. И физиолог Павлов это очень
правильно понял. Но он не понял того, что это форма сознания. Не
понял он и того, что язык есть существеннейший элемент культуры,
1	Фейербах А. Избранные философские произведения: В 2 т. Т. II. С. 95.
2	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. С. 98.
3	Там же. С. 90.
4	Там же. С. 93.

103 | Философия
а не природы. И потому его не объяснишь из «механизмов мозга».
Скорее, наоборот, потому что мозг принимает и обслуживает тот
язык, который дается культурой. А вместе с речью человеку дается
и сознание. «В широком смысле слова, — пишет Выготский, — в речи
и лежит источник социального поведения и сознания»1. С началом
развития речи меняется и «самый тип развития — с биологического
на общественно-исторический»1 2.
Однако это верно только наполовину. Сама речь предполагает уже
сознание: она формируется сознательно, со знанием того, что означа¬
ют слова и фразы. И потому первичным источником сознания может
быть только общение. Причем не речевое, а дореневое. В отношении
соотношения речи и мышления он, о чем уже было сказано, повторя¬
ет формулу П. Абеляра: «Речь порождается интеллектом и порождает
интеллект». Но мы можем вращаться в этом круге бесконечно, если
не выйдем к тому, что составляет общую основу и речи, и мышле¬
ния, — к реальной предметной деятельности. Это первичное общение
и исторически, и онтогенетически, как показал опыт воспитания
и обучения слепоглухонемых детей, происходит в форме и на почве
совместно-разделенной деятельности. И лишь на данной почве возни¬
кает речевое общение.
В труде человек освобождается от непосредственной зависимости
от предмета. И одновременно, как отмечал Фихте, это есть самоосво¬
бождение от знания объекта. «Благодаря этому освобождению в нем
возникает знание, именно знание о знании»3. Знание о знании и есть
co-знание: я не просто знаю, но и знаю о том, что я знаю. И такое зна¬
ние, соответственно — сознание, возникает, и может возникнуть,
только в труде, в котором я должен знать не только предмет, но и то,
как и при помощи чего я должен действовать с этим предметом.
А потому мы осознаем и запоминаем только ту часть действительно¬
сти, которая непосредственно втянута в нашу деятельность. И мимо
нашего сознания проходят предметы, которые только отражаются
в наших органах чувств. А еще они могут нас отвлекать от течения
наших мыслей, которые могут протекать только сознательно. В связи
с этим Фихте говорит о «рассеивающей способности». Различие вос¬
приятия ребенка и взрослого ученого человека, пишет он, состоит
в том, что ребенок, когда он бодрствует, не может не видеть того, что
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т 1. С. 95.
2	Там же. Т 2. С. 117.
3	Фихте И.Г. Сочинения: В 2 т. СПб.: Мифрил, 1993. T. II. С. 636.

104 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
перед его глазами. Поэтому он все время отвлекается, «ибо его созна¬
ние совершенно неспособно к заполнению иным порядком»1.
Ребенок, например, не может не видеть это растение. Иначе
у ученого. «Естествоиспытатель, — пишет Фихте, — может и не ви¬
деть это растение, хотя оно и в поле его зрения, ибо в это время он
может заполнить свое сознание свободным построением образов
и размышлением. Если же он решит видеть растение и наблюдать его,
то для этого он должен будет оторваться от этого свободного хода мы¬
слей и, может быть, с усилием подавить стремление фантазировать;
он сосредоточивается для того, чтобы воспринимать, в чем не имеет
нужды ребенок, у которого рассеяние невозможно, так как он не
обладает рассеивающей способностью, т. е. воображением»1 2.
Легенда о том, что Демокрит под конец жизни ослепил себя, что¬
бы не отвлекаться от собственных размышлений, имеет свой психо¬
лого-философский смысл. Во всяком случае, каждый думающий че¬
ловек прекрасно знает, как это бывает тяжко, когда нас принуждают
видеть или слушать то, что нам совершенно не нужно. Это лишает
внутренней свободы, и потому, когда сосед сверху угощает нас своей
«музыкой», мы законно воспринимаем это как насилие над собствен¬
ной личностью. Чувственное созерцание может быть и даже по необ¬
ходимости должно быть формой сознания. Но это должно быть сво¬
бодное созерцание. И это созерцание сопровождается чувством красо¬
ты, которую Кант определяет как незаинтересованное созерцание.
Итак, Выготский указывает на сознание как рефлекс рефлекса,
как на ту надстройку над чисто рефлекторной деятельностью и пове¬
дением, которая делает рефлекс в качестве чисто автоматической ре¬
акции управляемой. Воля и есть управление нашими рефлекторными
реакциями. И если человек не может, как говорят по-русски, совла¬
дать с собой, подавить свои желания, позывы и т. д., то мы говорим,
что это человек безвольный. Волевой поступок продиктован всегда
сугубо человеческими мотивами. Впрочем, поступок только и может
быть волевым. Ведь кто не имеет воли, тот и не поступает, а им посту¬
пают, в том числе им «поступает» природа. А потому в природе, во¬
преки философии Артура Шопенгауэра, воли нет. И то, что тот выда¬
вал за проявления воли, на деле есть инстинкт, рефлекс, позыв и т. д.
Перейти отсюда к человеческой воле так же невозможно, как невоз¬
1	Фихте И.Г. Сочинения: В 2 т. Т. II. С. 637.
2	Там же.

105 | Философия
можно от различия человеческих рас перейти к различию между бан¬
киром и бедным трудягой.
Сознание имеет форму рефлекторной дуги. Если стимул идет из¬
вне, и даже когда он идет из моего организма, он все равно идет извне,
то моя ответная реакция на него идет изнутри. Причем эта реакция,
как и рефлекторная, может быть доведена до автоматизма. Например,
чувство стыда за свой проступок я испытываю тут же, не рефлекти¬
руя, не думая, не осознавая явным образом непотребность, так ска¬
зать, своего поведения. И тем не менее это все равно акт сознания.
Так же как актом сознания является чувство красоты, которое я ис¬
пытываю при созерцании произведения искусства или просто краси¬
вого человека.
Иначе говоря, те формы, которые позволяют реагировать на свои
рефлексы и тем самым сознательно относиться к своей жизнедея¬
тельности, не являются биологическими формами. Речь идет о тех
формах, которые позволяют нам отличать себя от своей собственной
жизнедеятельности, а потому мы и можем сказать: мои руки, мои ноги,
мой желудок, моя голова, мои мозгиу мое органическое тело и т. д. И как
раз эти формы не достаются нам вместе с биологическим телом от
природы, то есть не наследуются биологически, генетически, а они
присваиваются человеком из культуры, из общения, из деятельности
в человеческом мире и по-человечески. Прежде всего, это такие фор¬
мы, как Добро и Зло, Прекрасное и Безобразное. Их осознание чело¬
век себе присваивает. И это сознание не может вырасти в нем в про¬
цессе биологического роста, как вырастают, скажем, вторичные по¬
ловые признаки. Беда человека часто в том и заключается, что «это»
у него выросло, а сознание нет, а вернее, он не врос в сознание. И тог¬
да человек выпадает в «осадок», то есть в биологию.
Итак, стимул указанного «рефлекса рефлекса» идет не из приро¬
ды, а он идет, как уже было сказано, из культуры. Но содержание это¬
го стимула и у Выготского недостаточно четко прописано. Здесь важ¬
но уточнить, что такой стимул идеален, в отличие от позыва или реф¬
лекса, которые материальны. И дело не в том, что позывы и рефлексы
вещественно-телесны, а в том, что они идут от материального тела, от
телесных органов и чисто органических потребностей. А поскольку
сознательный стимул идеален, идеально и само сознание. Сознание,
как об этом уже было сказано, оказывается как бы на границе двух
сред, психической и социальной. Но при изоляции его от социальной
среды сознание становится непонятным даже для психологов. Поэто¬

106 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
му его и опускают в биологию. «Изгоняя сознание из психологии, —
совершенно резонно пишет Выготский, — мы прочно и навсегда за¬
мыкаемся в кругу биологической нелепости»1.
Здесь стоит вспомнить, что Фрейд, и в этом проявилось его науч¬
ное достоинство, сознавал, что, делая займы у биологии, он отступает
от принципа монизма, без которого нет ни науки, ни научности как
таковой. Что до современных «психологов» и «философов», то они,
как мы видели, делают такие «займы» не только без зазрения совести,
но даже с некоторой гордостью. То есть люди гордятся своей научной
несостоятельностью.
Если сознание имеет рефлексивную форму, то оно всегда есть от¬
раженное качество, а не натуральное качество какой-то вещи, будь то
мозг или красивая девушка. И эта рефлексивная природа сознания
была понята и осмыслена, прежде всего, в классической немецкой
философии, которая поэтому и выступила в роли теоретической пси¬
хологии еще до появления таковой в качестве отдельной научной дис¬
циплины. И тут пальму первенства нужно отдать опять же И.Г. Фихте.
Тому самому Фихте, которого, как сказал один «диаматчик», читать
нельзя, вредно, отчего «диамат» в понимании сознания и остался на
уровне рефлексологии, то есть по существу без понятия сознания.
Главное, из чего исходит Фихте в своей трактовке сознания, — это дея¬
тельность. Человек, утверждает он, существует не для того, чтобы со¬
знавать, а для того, чтобы действовать в этом мире, а сознание позво¬
ляет нам действовать по-человечески. «...Сознание, — пишет он, — не
есть простое безжизненное и страдательное зеркало, отражающее
внешние предметы, но... оно само в себе обладает жизнью и силой»1 2.
Деятельностная точка зрения на сознание у Фихте оказывается
монистической точкой зрения. Она позволяет ему преодолеть дуализм
души и тела. «...Мы совершенно отвергаем, — заявляет он, — деление
индивида на душу и тело, и его образование из этих двух частей, при¬
чем после смерти тела остается одна душа»3. Представление о бесте¬
лесной душе возникает, как объясняет Фихте, из того, что Я, самосо¬
знание, идеально. А идеальное выступает для нас как нечто нечувст¬
венное и сверхчувственное. Наше воображение и создает на этой
основе образ нашего двойника — души, хотя это всего лишь способ
существования нашего тела — его существования в форме рефлекти¬
1	Выготский Л.С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. С. 81.
2	Фихте И.Г. Сочинения: В 2 т. Т. II. С. 636.
3	Там же. С. 690.

107 | Философия
рующего Я. Поскольку физиологический материализм почти неиз¬
бежно оборачивается другой крайностью — абстрактным спиритуа¬
лизмом, Фихте выступает против абстрактного спиритуализма. Здесь
он продолжает традицию, идущую от Спинозы, который задал общую
рамку для всякой монистической философии и всякой монистиче¬
ской психологии. И движение от дуализма Декарта к монизму Спи¬
нозы — неизбежный ход всякой философии, стремящейся к монизму.
Каждый из нас тоже может заметить, что сознание живет собст¬
венной самостоятельной жизнью. Это происходит тогда, когда мы от¬
даемся потоку свободных ассоциаций, образов, воспоминаний. Ос¬
новной формой такого сознания является именно воображение.
И Фихте недаром уделяет так много внимания этой способности.
Для него это не просто важная, но по существу единственная форма,
в которой может существовать сознание. Даже внешнее созерцание,
чувственное восприятие производно от деятельности воображения.
«...Все внешнее восприятие вообще, — пишет Фихте, — не есть созна¬
ние, но оно есть сознаваемый объект, созданный абсолютной продук¬
тивностью воображения»1.
Пафос всей философии Фихте выражен известными словами:
«Действовать! Действовать! — вот для чего мы существуем»1 2. Но то,
что Фихте понимает деятельность, прежде всего, как теоретическую
деятельность, а не как практическую предметную деятельность, впо¬
следствии будет понято как его недостаток. Тем не менее Фихте при¬
знает и материальную деятельность. «...Я как сила, действующая
в материальном мире, — пишет он, — должно само быть материей,
т. е. непосредственно данным, определенным, ограниченным про¬
странством телом»3. Ограничивает нас практический разум, лучше
сказать, рассудок. Он есть «ограничение творческого воображения,
благодаря которому для нас появляется свободный продукт свобод¬
ного существа вне нас»4.
Материальная деятельность, в отличие от деятельности воображе¬
ния, ограничивает нашу свободу. А Фихте — философ свободы. Мате¬
риальным, согласно Фихте, является только то, что сопротивляется
нашей деятельности и ограничивает его возможности. Оно ограничи¬
вает нашу фантазию. И действительно, не всякий проект можно во¬
1	Фихте И.Г. Сочинения: В 2 т. Т. II. С. 669.
2	Там же. С. 64.
3	Там же. С. 674.
4	Там же. С. 713.

108 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
плотить материально. К примеру, нельзя реализовать «вечный двига¬
тель», который противоречит законам природы. И этим Я ограничи¬
вает продуктивность воображения. В своем воображении я как бы
воспаряю к небесам, а материальная деятельность, практика укора¬
чивает мне крылья. Я ограничен здесь, отмечает Фихте: «1) как мате¬
риальное тело, 2) своими произведениями как материального тела
в материальном мире»1. Поэтому Фихте рассматривает то, что созда¬
но материальной деятельностью, только как относительный и вре¬
менный рубеж развития сознания посредством творческого вообра¬
жения. И следовательно, сама материальная деятельность оказывает¬
ся у Фихте продуктом этой же деятельности.
Таким образом, деятельность у Фихте все-таки сливается с дея¬
тельностью воображения. Но деятельность воображения здесь вы¬
полняет ту же роль, которую выполняет по отношению к сознанию
материальная деятельность, труд. Мы осознаем себя, только отра¬
зившись в другом. И другой в этом акте сознания должен выступить
для меня или в качестве непосредственно действующего, или в каче¬
стве продукта его деятельности — образца, цели и идеала. Идеал
и есть, прежде всего, способ деятельности, представленный в про¬
дукте деятельности или в самом действующем, и в последнем случае
он выступает для меня в форме нравственного идеала. А если взять
в качестве продукта произведение искусства, то его единственное на¬
значение как раз быть идеалом. Причем нравственным идеалом
и идеалом красоты одновременно, поскольку в нем представлен
и продукт деятельности, и сам деятель как творческая индивидуаль¬
ность. В случае произведения искусства в качестве производящей
деятельности выступает все та же деятельность воображения — худо¬
жественная фантазия, а материальный момент низводится до роли
простой техники.
Таков характер не только художественной деятельности, но и вся¬
кой теоретической, научной деятельности. В определенном смысле
весь мир культуры выдуман человеком. И тогда великие идеалистиче¬
ские системы Фихте, Шеллинга, Гегеля оказываются не горячечным
бредом, а лишь перевернутым изображением реального положения
вещей. Ведь сознание не только отражает мир, но и творит его.
И вопрос в том, творим мы мир сначала в сознании, а потом реально¬
материально, или наоборот, — сначала реально-материально, а уж
1	Фихте И.Г. Сочинения: В 2 т. Т. II. С. 681.

109 | Философия
потом в сознании, в воображении. Этот вопрос может быть поставлен
только так: что было в начале человеческой истории — Дело или Сло¬
во. Потому что далее все идет «колесом», у которого уже нет ни нача¬
ла, ни конца.
Все эти вопросы нельзя решить вне истории, вне исторического
подхода. Современное сознание отличается от сознания дикаря, но
человек как вид не изменился. Отсюда и невозможно объяснить раз¬
витие сознания из физиологии, да и из психологии человека тоже.
«Мы видим, — писал в связи с этим К. Маркс, — что история промыш¬
ленности и сложившееся предметное бытие промышленности явля¬
ются раскрытой книгой человеческих сущностных сил, чувственно
представшей перед нами человеческой психологией, которую до сих
пор рассматривали не в ее связи с сущностью человека, а всегда лишь
под углом зрения какого-нибудь внешнего отношения полезности,
потому что, — двигаясь в рамках отчуждения, — люди усматривали
действительность человеческих сущностных сил и человеческую родо¬
вую деятельность только во всеобщем бытии человека, в религии, или
же в истории в ее абстрактно-всеобщих формах политики, искусства,
литературы и т. д.»1.
Фихте знает труд только в его отчужденной форме, а потому труд
у него означает человеческую несвободу. То же у Шеллинга и Гегеля,
хотя последний придает труду большее значение, чем его предшест¬
венники. И это определяется его знакомством с английской класси¬
ческой политэкономией, где впервые заявлено, что все богатства
мира в конечном счете созданы трудом. У Гегеля в развитии сознания
практика как материальное производство уже оказывается его необ¬
ходимым моментом.
Развитие человеческого сознания в качестве исторического впер¬
вые представлено именно в «Феноменологии духа» Гегеля. Содержа¬
ние этого великого произведения составляет историю сознания от его
элементарного проявления в форме чувственного сознания до его са¬
мых высших форм — искусства, религии, философии. Хотя у Гегеля уже
идет речь о труде как основе самопорождения человека, в конечном
счете он отдает предпочтение Слову перед Делом. Движущей силой
истории у него оказывается смена форм сознания. Причем сознание
в этом историческом процессе формируется. «Последовательность
формообразований, которые проходит сознание на этом пути, — от¬
Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. T. 42. С. 123.

110 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
мечает 1егель, — есть... подробная история образования самого сознания
до уровня науки»1. Практика, труд только опосредуют это историче¬
ское развитие сознания, но так, что благодаря труду человек освобож¬
дается от чисто животного, инстинктивного отношения к действи¬
тельности, которое Гегель характеризует как вожделение.
Для вожделения предмет не имеет устойчивого самостоятельного
существования, поскольку он только предмет потребления и в этом
потреблении исчезает. «Но поэтому данное удовлетворение, — пишет
Гегель, — само есть только исчезновение, ибо ему недостает предмет¬
ной стороны или устойчивого существования. Труд, напротив того,
есть заторможенное вожделение, задержанное (aufgehaltenes) исчез¬
новение, другими словами, он образует. Негативное отношение
к предмету становится формой его и чем-то постоянным, потому что
именно для работающего предмет обладает самостоятельностью.
Этот негативный средний термин или формирующее действование
есть в то же время единичность или чистое для-себя-бытие сознания,
которое теперь в труде, направленном вовне, вступает в стихию по¬
стоянства; работающее сознание приходит, следовательно, этим пу¬
тем к созерцанию самостоятельного бытия как себя самого»1 2. Только
труд позволяет человеку признать за предметом нечто самостоятель¬
ное. Таким образом формируется особая предметность как специфи¬
чески человеческое отношение к действительности. И через труд че¬
ловеку возвращается его собственное самостоятельное бытие, кото¬
рое, таким образом, становится бытием осознанным.
Специфика деятельности человека в том, что форма деятельно¬
сти, ее способ, не даны ему вместе с телесной организацией, как это
происходит с животными. Бобер строит свои «хатки» и плотины при
помощи острых зубов и прочих органов. Пчела делает соты при помо¬
щи своей телесной организации. То же самое ласточка и другие жи¬
вотные, кто умеет «трудиться». Но именно потому, что способ дея¬
тельности здесь дан вместе с телесной организацией, он неизменен.
Бобер строит только «хатки», пчела делает только соты из воска, и та¬
ков их видовой способ жизнедеятельности.
Именно потому, что человеку с его телесной организацией не дан
никакой особый вид деятельности, он этот способ должен выработать
или присвоить. Такое присвоение возможно в процессе совместной
деятельности с людьми, уже умеющими это делать, или по образцу,
1	Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. С. 44.
2	Там же. С. 105.

111	| Философия
который есть результат деятельности другого человека. В итоге каж¬
дый из нас не может производить, а потому не может жить, не отно¬
сясь к другому человеку. А относиться к себе через другого — это
и означает осознавать себя. Соответственно, относиться к другим че¬
рез себя — это осознавать других как себе подобных.
Теорию Выготского принято называть культурно-исторической,
а порок натурализма Выготский видит в том, что тот игнорирует
«историческую природу развития человеческого сознания»1. Тем не
менее в анализе рефлексивности сознания Выготский не углубляется
до ее деятельностно-практической природы, о чем пойдет речь
у А.Н. Леонтьева и Э.В. Ильенкова. Но дело в том, что сознательное
отношение к себе возникает у человека через сознательное отноше¬
ние к предмету, а последнее возможно не непосредственно, а только
через третье — орудие или другого человека. В непосредственном
ощущении предмета мы не можем отличить свое ощущение от него
самого, а потому и не можем осознать ни самих себя, ни отличного от
нас предмета. И как раз поэтому сенсуализм, как показала история
философии и психологии, не может объяснить феномен сознания.
Рефлексивная природа сознания в том и проявляется, что мы от¬
носимся к себе как к другому, а к другому как к себе. Потому мы мо¬
жем переживать чужую боль как собственную. «Сознание есть пере¬
живание переживаний, — писал Выготский, — точно таким же обра¬
зом, как переживания просто суть переживания предметов»1 2. Предмет
«переживает» уже животное. Но только мы можем переживать «пере¬
живания» самого животного. И эти последние мы также переживаем
как человеческие переживания. От такого антропоморфизма трудно
освободиться в зоопсихологии. Отсюда запрет И.П. Павлова своим
сотрудникам употреблять антропоморфные понятия по отношению
к собакам тоже имеет смысл.
Если отношение к другому как к себе есть сознание, то отношение
к себе как к другому есть само-сознание. И эти два акта можно разде¬
лить только в научном анализе. Причем в плане физиологической
и психологической природы это одно и то же. «Механизм познания
себя (самосознание), — отмечал Выготский, — и познания других
один и тот же»3. Потому этот «рефлекс» оказывается неуловимым не
только для анализа механизмов мозга, но и для анализа «механизмов»
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. С. 268.
2	Там же. С. 89.
3	Там же. С. 96.

112 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
психики, который от этого «рефлекса», а потому и от сознания, аб¬
страгируется. «Мы сознаем себя, — пишет Выготский, — потому что
мы сознаем других, и тем же самым способом, каким мы сознаем дру¬
гих, потому что мы сами в отношении себя являемся тем же самым,
чем другие в отношении нас. Я сознаю себя только постольку, по¬
скольку я являюсь сам для себя другим, т. е. поскольку я собственные
рефлексы могу вновь воспринимать как новые раздражители»1. Со¬
знание и самосознание суть одно и то же. Но по времени сознание
в некотором отношении первично. Потому ребенок сначала говорит
о себе в третьем лице и только потом начинает говорить о себе «Я».
То же самое исторически. Развитию индивидуального сознания
здесь предшествует коллектив, вне которого индивид себя не осозна¬
ет. «Индивидуальный момент, — пишет Выготский, — конструирует¬
ся как производный и вторичный, на основе социального и по точно¬
му его образцу. Отсюда двойственность сознания: представление
о двойнике — самое близкое к действительности представление о со¬
знании. Это близко к тому расчленению личности на ”я” и ”оно”, ко¬
торое аналитически вскрывает 3. Фрейд. По отношению к ’’оно” ”я”
подобно всаднику, говорит он, который должен обуздать превосходя¬
щую силу лошади, с той только разницей, что всадник пытается со¬
вершить это собственными силами, ”я”же — силами заимствованны¬
ми. Это сравнение может быть продолжено. Как всаднику, если он не
хочет расстаться с лошадью, часто остается только вести ее туда, куда
ей хочется, так и ”я ” превращает обыкновенно волю ’’оно ” в действие,
как будто бы это было его собственной волей»1 2.
Сократ говорил о своем «демоне», который подсказывает, как ему
поступить. И каждый перед принятием решения пытается услышать
внутренний голос, какую-то весть, которую нам подскажет наша со¬
весть. Но то, что идет изнутри как мой внутренний голос, есть прев¬
ращенная форма голоса извне, идущего от других людей. Потому со¬
весть моя, но ее содержание и смысл есть всеобщее. Именно всеобщее
задает идеал и норму моего поведения, составляет природу моей ин¬
дивидуальности. Потому индивидуализм, ставящий меня выше все¬
общего, есть сознание, противоречащее своей природе, т. е. извращен¬
ное сознание.
Сократ, как и Фрейд, вывел это аналитически. Но Сократ анали¬
зировал не извращенную психику, а ту ситуацию, когда психика от¬
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. С. 96.
2	Там же.

113 | Философия
дельного человека была в единстве с общественным целым. Потому
и результаты у Сократа и Фрейда оказались разные. Но оба не выводи¬
ли сознание из чего-то такого, что сознанием не является, они не син¬
тезировали сознание. Впервые вывести и синтезировать сознание по¬
пытался опять же И.Г. Фихте. И в этом смысле его опыт, не учтенный,
к сожалению, Выготским, заслуживает пристального внимания.
Поскольку природа сознания только проявляется в индивидуаль¬
ной психике, а существует через другого, то есть как общественная
сущность, она и не ухватывается психологией, которая имеет своим
предметом индивидуальную психику. Тем более она не ухватывается
физиологией. Выготский поэтому прекрасно понимает, что здесь не¬
обходим выход в более широкую область — в философию. «...Во¬
прос — обладают ли животные сознанием или нет, — пишет он, —
нельзя решить опытным путем, это вопрос гносеологический»1.
«Гносеологический» означает теоретико-познавательный, то есть
философский. Выготский, как уже говорилось, обладал блестящим
философско-теоретическим мышлением. Нужно отдать ему должное
и в том, что он не принял вульгарный вариант «марксистской» фило¬
софии, который конституировался как советский «диамат» и «ист¬
мат». Но это не значит, что он не принимал марксизма или если его
признавал, то из конъюнктурных соображений, как это теперь пыта¬
ются представить некоторые психологи.
Для Выготского марксистское мышление было органичным. Но
это было не то «марксистское» мышление, которое выводило теорию
сознания из павловской рефлексологии, в результате чего получалось
закономерное раздвоение. В «диамате» сознание понималось как
«функция мозга», а в «истмате» — как «отражение общественного бы¬
тия». Такая философия могла вернуть психологии только то, что она
у нее взяла, и взяла у плохой психологии. Выготский в понимании
учения Маркса стоял на голову выше современных ему «философов».
И стоял выше их в понимании личности. В «истмате» речь обычно
шла о роли личности в истории. А в «диамате» личности вообще не
было, потому что там шла речь об абстрактном человеке. О том, какое
понимание личности легло в основу психолого-педагогических идей
Выготского, пойдет речь в следующем разделе.
1 Выготский Л. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. С. 132.

Психология и педагогика
1.	Диалектика обучения и развития в педагогике
Л.С. Выготского
Уже давно нас пугают экспоненциальным ростом «информации».
И уже в давние времена существовала мнемоника. Это искусство запо¬
минания, которое даже преподавали. Во всяком случае, историческим
фактом является то, что известный философ Джордано Бруно был
приглашен венецианским патрицием для преподавания ему мнемо¬
ники. Дело кончилось печально: патриций сдал Бруно венецианской
инквизиции. Бруно был сожжен как еретик на площади Цветов в Риме.
Но интересно и то, что примерно в то время, то есть в конце XVI в., это
искусство захирело, так как стало бурно развиваться книгопечатание.
Еще более радикальным средством запоминания стал компьютер.
И теперь загружать голову всякой «информацией» даже глупо. Учаще¬
гося теперь надо учить не запоминать «информацию», а ее находить.
Более того, ум теперь нужен не только для того, чтобы находить, но
и для того, чтобы отбрасывать ненужное. А ненужного в современном
потоке «информации» значительно больше того, что нужно.
При обсуждении вопроса, чему обучать, неизбежно возникает
проблема отбора учебных дисциплин, потому что обучать всему, что
есть сегодня в науке и практике, невозможно и не нужно. Вместе с тем
вопрос об универсальном развитии личности, хотя и не ставится так
настойчиво, как раньше, остается все равно актуальным. Но, как
и раньше, универсальное развитие понимается многими в соответст¬
вии с известной русской поговоркой, в которой говорится похвальное
слово тому, кто и швец, и жнец, и на дуде игрец. Вот и записывают
сердобольные родители своих чад на всевозможные курсы, во всевоз¬
можные секции и кружки, а теперь еще и за немалые деньги, чтобы
сделать из ребенка и «жнеца», и «швеца» и «на дуде игреца». А потом
оказывается, что этот «ребенок» никуда не годен, ни в саперы, ни
в матросы, ни подмазывать колеса. Получается такой всезнайка, кото¬
рый не способен нормально освоить хоть одно конкретное дело.
Многознание уму не научает, говорил древний мудрец Гераклит
Темный из Эфеса. А еще этот мудрец вошел в историю как «плачущий
философ». Но отчего он «плакал»? Да оттого, что слышал от собеседни¬

115 | Психология и педагогика
ков много всяких глупостей, которыми Гераклит почитал древние
мифы. О том, например, что когда идет дождик, то это Зевс «мочится
сквозь небесное сито». А Гераклит считал, что все в природе происходит
по естественным законам без вмешательства богов и демонов. Знание
о том, что все происходит по естественным причинам, и есть универсаль¬
ное знание, которое открывает дверь в любую науку и вместе с тем за¬
крывает дверь во всякую псевдонауку и оккультизм. Именно здесь про¬
ходит демаркация — по линии, которая называется детерминизм: без
причины ничего не происходит. А что без причины происходит, то чудо,
которое бывает в сказках и мифах. Соответственно, мышление, или ум,
есть универсальное умение, умение умений, способность присваивать
себе любое умение. И педагогическое искусство должно состоять не
в том, чтобы донести до учащегося несколько общих фраз о детерми¬
низме и всеобщей материальности мира, а в том, чтобы показать это на
конкретной науке — механике, физике, биологии и т. д. Препятствием
на пути к такому пониманию мышления является заскорузлое обыден¬
ное и даже обывательское представление о том, что ум — «дар божий»,
а значит, что есть, то есть, а чего нет, того нет. И если изначально не го¬
дишься в топ-менеджеры, то иди подметай улицу. Действительно, если
ребенок запущен, то есть не развит с раннего детства, то далее ввести его
в человеческий образ, то есть привить ему этот самый ум, становится
трудно, порой невозможно. Потому мораль этой «басни» — не упусти
момента, о чем и трактует, должна трактовать, возрастная психология.
Мышление, при всем разнообразии объективных форм, которые
оно способно принять в себя, это движение согласно универсальной
форме. Такая универсальная форма с древнейших времен называлась
ЛОГИКА. И это идет от того же Гераклита, который ввел понятие ЛО¬
ГОСА, который управляет Универсумом и должен управлять нашим
мышлением. И если ребенок научился хотя бы раз двигаться по лого¬
су, то это может превратиться в универсальную способность. «Если
ребенок, — пишет Выготский, — в процессе обучения образует ка¬
кую-либо структуру, усваивает какую-нибудь операцию, то этим са¬
мым мы открыли в его развитии возможность не только воспроизво¬
дить данную структуру, но дали ему гораздо большие возможности
и в области других структур. Мы обучили ребенка на пфенниг, а он
развился на марку. Один шаг в обучении может означать сто шагов
в развитии»1.
Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т 2. С. 230.

116 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Получается примерно так, что мы приобрели корову, а она родила
нам теленка. А значит, мы приобрели не только корову, но и всех ко¬
ров, которые от нее родятся, не говоря о том молоке, которое корова
нам будет давать каждый день. Но не всякое знание способно, так
сказать, к размножению. «Если, — пишет Выготский, — мы научимся
писать на пишущей машинке, то в общей структуре нашего сознания
может ничего не измениться»1. Пишущая машинка — уже архаизм,
почти все пользуются для этого компьютером. Компьютер, безуслов¬
но, сложнейший прибор, но умение работать на нем дает не намного
больше, чем умение печатать на пишущей машинке: в структуре со¬
знания это ничего не меняет. «Но если, — пишет Выготский, — мы
научимся, скажем, новому методу мышления, новому типу структур,
то это даст нам возможность выполнять не только ту самую деятель¬
ность, которая была предметом непосредственного обучения, но во
много раз больше — даст возможность выйти далеко за пределы тех
непосредственных результатов, к которым привело обучение»1 2.
Вот тут появляется слово «метод». Метод, буквально, путь, по ко¬
торому надо идти, чтобы прийти к истине. Так понимался метод древ¬
ними и новыми философами. Декарт сравнивал метод с универсаль¬
ным путеводителем, который позволяет найти правильный путь.
«Смертными, — писал он, — владеет любопытство настолько слепое,
что часто они ведут умы по неизведанным путям без всякого основа¬
ния для надежды, но только для того, чтобы проверить, не лежит ли
там то, чего они ищут; как если бы кто загорелся настолько безрассуд¬
ным желанием найти сокровище, что беспрерывно бродил бы по до¬
рогам, высматривая, не найдет ли он случайно какое-нибудь сокро¬
вище, потерянное путником»3. Сейчас это называется методом «проб
и ошибок», когда человек просто бродит по разным дорогам в на¬
дежде отыскать «сокровище». Но последнее как раз не метод, потому
что метод всегда способ исключить неверные шаги, способ опреде¬
лить правильный путь к истине. Метод — знание, которое минимизиру¬
ет пробы и ошибки. И этим, вопреки авторитетному заявлению Кар¬
ла Поппера, Альберт Эйнштейн, как и большинство людей, отличает¬
ся от амебы.
Современные плюралисты и последователи Пола Фейерабенда
говорят, что это «тоталитаризм», когда людям указывают только один
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2. С. 230.
2	Там же.
3	Декарт Р. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1989. T. 1. С. 85-86.

117 | Психология и педагогика
путь и одно направление, исключающее другие пути, возможно тоже
верные. В единстве метода современному обывателю мерещится «то¬
талитаризм». Нет единого метода, нет единой истины для всех, кри¬
чат они, оправдывая свой произвол и вседозволенность. И тут на по¬
мощь приходит Фейерабенд со своей «пролиферацией», и здесь пост¬
позитивизм смыкается с постмодернизмом, отрицающим не только
культуру мышления как логику, но культуру вообще.
Но метод не исключает другие верные пути, а позволяет их точнее
определить. Компас указывает только одно направление — на север.
Но относительно этого направления можно определить любое другое
направление. В этом смысле компас — универсальный прибор, и он
дает универсальный метод для навигации. Понятно, что могут быть
более общие и более частные методы. Но любой метод относительно
определенной конкретной области является универсальным. Неуни¬
версальный метод — нонсенс, не имеющее смысла выражение. Ме¬
тод — это «царь в голове». И про неразвитого и глупого человека пра¬
вильно говорят, что он без царя в голове. Если мышление у человека
одно, разум один, то много разумов — это все равно что много двоек,
но двойка как определенное число одна, а значит, и метод мышления
должен быть один.
«Методологи», однако, толкуют иначе. Вот характерный пример
из «Философского энциклопедического словаря», где прокламируют
широкое разнообразие методов, а затем заявляют: «Столь значитель¬
ное многообразие методов науки и сама творческая природа научного
мышления делают крайне проблематичной возможность построения
единой теории научного метода в строгом смысле слова — теории, ко¬
торая давала бы полное и систематическое описание всех существую¬
щих и возможных методов»1. Иначе говоря, «царь в голове» пробле¬
матичен. А универсальная теория метода толкуется как описание всех
методов. Но не обо «всех» методах должна идти речь, а об общей точке
отсчета, от которой отправляются в поисках любого метода. И каким
бы ни был наш метод, он невозможен без мыслящей головы, которая
одна. Или у человека много голов? — Этакий Змей Горыныч.
Именно единство метода открывает человеку путь к решению бес¬
конечного числа задач. И об этом убедительно писал И.Г. Фихте.
«Собственно задачи человеческого духа, — писал он, — бесконечны
как по их числу, так и по объему; их разрешение было бы возможно
Философский энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия. 1983. С. 365.

118 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
только через совершенное приближение к бесконечному, что само по
себе невозможно, но они таковы только потому, что они даются как
бесконечные. Существует бесконечное множество радиусов беско¬
нечного круга, центр которого дан; и как только дан центр, даны
и весь бесконечный круг, и бесконечно многие его радиусы. Одна ко¬
нечная точка последних, правда, лежит в бесконечности; но другая
лежит в центре, и эта последняя — обща всем. Центр дан; направле¬
ние линий также дано, ибо они должны быть прямыми линиями; сле¬
довательно, все радиусы даны... Человеческое знание бесконечно по
степеням, но по качеству своему оно совершенно определяется свои¬
ми законами и может быть вполне исчерпано»1.
Вот такой «центр» и дает нам родной язык, родная речь, как это
раньше называлось. Еще недавно считали, что в школе не надо изучать
русский язык и не надо писать сочинение при поступлении в вуз, по¬
скольку не все будут «писателями». Но «читателями» должны стать
все. А как читать и понимать того же Ивана Тургенева, не имея ни
малейшего вкуса к литературному русскому языку, который появля¬
ется только тогда, когда попытаешься выразить что-то сам. Говорят,
кто ясно мыслит, тот ясно излагает. Но верно и обратное: способность
к ясному изложению формирует ясную мысль. Вот эту идею и разви¬
вает Выготский в работе «Мышление и речь». И мысль формирует,
прежде всего, письменная речь. «Письменная речь, — пишет Выгот¬
ский, — есть совершенно особая речевая функция, отличающаяся от
устной речи не менее, чем внутренняя речь от внешней по строению
и способу функционирования. Письменная речь, как показывает ис¬
следование, требует для своего хотя бы минимального развития высо¬
кой ступени абстракции. Это речь без интонационной, экспрессив¬
ной, вообще без всей звучащей стороны. Это речь в мысли, в пред¬
ставлении, но речь, лишенная самого существенного признака устной
речи — материального звука»1 2.
Здесь нельзя себе помочь ни жестом, ни кислым выражением
лица, ни междометиями. Здесь выразительными средствами могут
быть только грамматика, синтаксис и лежащая в более нижнем слое
логика. При рассмотрении соотношения мышления и речи необходи¬
мо иметь в виду, как отмечает Выготский, «связь, существующую
между речью и логическим мышлением»3. И это, прежде всего, пись¬
1	Фихте И.Г. Сочинения: В 2 т. Т II. С. 36 (прим.).
2	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. T. 2. С. 236-237.
3	См. там же. С. 81.

119 | Психология и педагогика
менная речь. «Письменная речь, — отмечает Выготский, — и есть ал¬
гебра речи»1. А простой разговор — это «арифметика». Здесь все про¬
ще. Но попробуйте человеку, который рассказывает что-то интерес¬
ное, изложить это на бумаге, и он сразу сникает. А там, где он
вынужден это делать, получается одна «наррация» и никакого «дис¬
курса». Человек ни о чем рассудить и ничего обосновать и доказать не
может.
Ребенок овладевает грамматическим дискурсом раньше, чем ло¬
гическим. Но это создает определенную рамку для освоения логики.
«Ребенок, — пишет Выготский, — овладевает придаточным предло¬
жением, такими формами речи, как ’’потому, что”, ’’так как”, ’’если
бы”, ’’когда”, ’’напротив’’или ”но”, задолго до того, какой овладевает
причинными, временными, условными отношениями, противопо¬
ставлениями и т. д. Ребенок овладевает синтаксисом речи раньше,
чем он овладевает синтаксисом мысли. Исследования Пиаже показа¬
ли с несомненностью, что грамматическое развитие ребенка идет
впереди его логического развития и что ребенок сравнительно поздно
приходит к овладению логическими операциями, соответствующими
тем грамматическим структурам, которые им усвоены уже давно»1 2.
Речь содержит в себе союзы «и», «или», «если..., то...». Но это и грам¬
матические, и логические союзы. В логике высказываний эти союзы,
с добавлением отрицания «не...», определяются как логические союзы,
или логические связки. Что это, логика или грамматика? И то, и дру¬
гое. Но это дает повод логикам определять свою науку как науку
о языке и отождествлять мышление и говорение. Но это не так, пото¬
му что грамматика для разных языков разная, а логика для всех одна
и та же. И существуют такие логические формы, которые, как выра¬
жаются лингвисты, не грамматизируются, то есть не выражены в син¬
таксических структурах. Это, например, такие формы, как «качест¬
во», «количество», «мера» и т. п. Таким образом, области грамматики
и логики пересекаются, но не совпадают.
Лингвисты называют это глубинной грамматикой. Но это и есть
логика, которую, вместе с грамматикой, усваивает ребенок, когда он
овладевает языком. Причем, как уже было сказано, грамматики в раз¬
ных языках разные, но логика везде одна, а если бы она не была одна,
то и перевод с одного языка на другой был бы невозможен: мы пере¬
водим не только слова, но и логику.
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2. С. 237.
2	Там же. С. 109.

120 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Спонтанное развитие речи начинается после того, как ребенок
узнает о том, что слово — инструмент овладения вещью. Но это про¬
исходит только после того, как он практически овладел вещами.
Эрнст Кассирер описывает этот переход на примере развития из¬
вестной слепоглухонемой американки Элен Келлер, которую воспи¬
тывала и обучала ее учительница Анна Салливен. Кассирер приводит
отрывок из рассказа Салливен, в котором описывается то утро, когда
Элен узнала о том, что слова обозначают вещи: «Я должна рассказать
вам хотя бы вкратце об этом утре; ведь случилось нечто весьма важ¬
ное. Элен сделала второй огромный шаг в своем образовании. Она
узнала, что каждая вещь имеет имя и что ее ручная азбука — ключ
к каждой вещи, которую она хочет знать. ...В то утро во время умыва¬
ния она захотела узнать название воды. Когда она хочет знать какое-
то название, она указывает на этот предмет и хлопает меня по руке.
Я обозначила на ее руке по буквам ”в-о-д-а” — и больше не думала об
этом, пока не позавтракали... [Потом] мы пошли к водокачке, и я за¬
ставила Элен держать кружку под струей, пока я накачивала воду.
Когда холодная вода хлынула, заполняя кружку, я написала на сво¬
бодной руке Элен ”в-о-д-а”. Слово, так близко совпавшее с ощуще¬
нием холодной воды, льющейся по руке, кажется, испугало ее. Она
уронила кружку и остановилась как вкопанная. Лицо ее озарилось
каким-то светом. Она повторила несколько раз ”вода”. Потом она
опустилась на землю и спросила, как это называется, показала на на¬
сос и решетку и, наконец, внезапно обернувшись, спросила мое имя.
В ответ я обозначила на руке "учитель”. Всю дорогу назад она была
взволнована и выучивала имя каждого предмета, которого каса¬
лась, — и так за несколько часов она прибавила к своему словарю
тридцать новых слов. Наутро она встала сияющая. Носилась от вещи
к вещи, спрашивая их имя и радостно целуя меня... Все теперь долж¬
но было иметь имя. Куда бы мы ни ходили, везде она немедленно
спрашивала о названиях вещей, которые не встречала дома. Она тре¬
бовала от друзей называть ей по буквам предметы, и всех, кто попа¬
дался, страстно обучала буквам. Она перестала пользоваться преж¬
ними знаками и пантомимикой, как только узнавала соответствую¬
щие слова, а овладение новым словом наполняло ее живейшей
радостью. Мы заметили, что ее лицо с каждым днем делалось все
выразительнее»1.
1 См.: Кассирер Э. Избранное. Опыт о человеке. М.: Гардарика, 1998. С. 479—480.

121	| Психология и педагогика
Лицо девочки засветилось интеллектом. Откуда он взялся? Кроме
названий сначала уже известных вещей, она ничего другого не узнала.
Но то значение, которое имели эти вещи в человеческой жизнедея¬
тельности, теперь стали значениями слов. И слова перестали быть
простыми названиями вещей, бирками, навешанными на вещи. Сло¬
во обрело свой орудийный характер. И через слова человеку открылся,
и это самое главное, мир человеческой культуры. Но слово «вода» было
усвоено Элен Келлер с первого предъявления только потому, что она
уже была введена раньше, так сказать, в культуру воды: воду она пила
из кружки, водой она умывалась. И здесь не требуется особого усилия
для запоминания слова. Самое замечательное здесь то, что это под¬
твердило Кассиреру несостоятельность плоского сенсуализма. «Слу¬
чай Элен Келлер, достигшей очень высокой ступени умственного
развития и интеллектуальной культуры, показывает нам ясно и нео¬
споримо, что в построении своего человеческого мира человек не за¬
висит от качества материала, которым он располагает. Если бы сенсуа¬
листические теории были верны, если бы каждая мысль была лишь
бледной копией первоначального чувственного впечатления, тогда
положение слепоглухонемого ребенка и в самом деле было бы безна¬
дежным»1.
Все дело в том, что ребенок и не получает чувственного впечатле¬
ния от предмета, назначения которого он не понимает. И понимание,
как это ни покажется странным, идет впереди чувственного впечатле¬
ния. И слово обозначает не предмет, а понятие предмета, а через него
и сам предмет. В основу педагогики до сих пор сознательно или нео¬
сознанно полагалась сенсуалистическая и эмпирическая философия
Локка, Юма, Беркли и более поздних позитивистов. Но чистые эмпи¬
рики, как заметил в свое время Лейбниц, это животные. Вот нас
и дрессируют и натаскивают как животных наши учителя, которые
сами учились у таких же эмпириков и сенсуалистов. И нам предъяв¬
ляют кучу всяких предметов, которые совершенно не впечатляют, по¬
тому что мы их не понимаем. Ведь впечатление означает не просто
отпечатление, «отражение» предмета, скажем, на сетчатке глаза.
А это определенный эмоциональный подъем. Именно этот подъем
и испытала Элен Келлер. И впечатлило ее не то, что она узнала новые
слова, а она поняла функцию слова в человеческой жизнедеятельно¬
сти, в человеческой культуре. И этот подъем должен испытывать каж¬
Кассирер Э. Избранное. Опыт о человеке. С. 481.

122 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
дый нормальный человек, когда он узнает для себя что-то новое. Но
у него отбивают эту радость узнавания, набивая его голову одной
только «информацией».
Слово — не знак для обозначения предмета, к чему его значение
сводит плоская семиотика. «Значение слова, — пишет Выготский, —
есть обобщение»1. Слово может обозначать и отдельный конкретный
предмет, то есть использоваться в функции знака, быть знаком. Но
это не есть его главная и основная функция, которая в том, чтобы
обобщать и выражать понятие. А понятие — всегда отношение одного
предмета к другому предмету. И это отношение, в свою очередь, выра¬
жается через отношение одного понятия к другому понятию. «Ведь
понятия, — пишет Выготский, — не возникают в уме ребенка, подоб¬
но гороху, насыпаемому в мешок. Они не лежат рядом друг с другом
или одно над другим без всякой связи и без всяких отношений. Иначе
была бы невозможна никакая мыслительная операция, требующая
соотношения понятий, невозможно было бы мировоззрение ребенка,
короче говоря, вся сложная жизнь его мысли. Более того, без каких-
то определенных отношений к другим понятиям было бы невозможно
и существование каждого отдельного понятия, так как самая сущность
понятия и обобщения предполагает, вопреки учению формальной логи¬
ки, не обеднение, а обогащение действительности, представленной
в понятии, по сравнению с чувственным и непосредственным воспри¬
ятием этой действительности»1 2. Отсюда и системный характер чело¬
веческого мышления. Причем это та система, которая органически
вырастает из движения мышления в понятии, а не внешняя система,
в которую часто загоняют научное знание и которая может способст¬
вовать запоминанию материала, но не его пониманию.
Обучение, говорит Выготский, идет впереди развития. «Ребенок
раньше овладевает известными навыками по данному предмету, чем
сознательно и произвольно научается применять их. Исследование
показывает, что всегда существуют расхождения и никогда не обнару¬
живается параллелизм между ходом школьного обучения и развитием
соответствующих функций»3. Но и развитие, в определенном отно¬
шении, идет впереди обучения. Например, ребенок в начальных
классах не готов к обучению алгебре и высшей математике. Эта готов¬
ность приходит в процессе развития, не биологического, а культурно-
1	Выготский Л. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2. С. 290.
2	Там же. С. 269-270.
3	Там же. С. 243.

123 | Психология и педагогика
го развития. И здесь насильно забивать какой-то сложный материал
в неразвитую голову маленького человека — наносить ему непопра¬
вимый вред. Это значит сломать психику, покалечить ее на всю жизнь.
Ребенка при этом объявляют «тупым», а он начинает «оправдывать»
это свое предназначение. Но и не лучше, когда старательный ребенок
пытается освоить материал путем зазубривания: он привыкает делать
что-то без понятия. А когда он сталкивается с той ситуацией, когда
требуется понятие, то оказывается беспомощным. И опять мучается,
и не меньше, чем «тупой». А расплачиваются оба за тупость своих
учителей и родителей. Здесь нужна и человеческая чуткость, и глав¬
ное — понимание. «Учебный процесс, — пишет Выготский, — имеет
свою последовательность, свою логику, свою сложную организацию.
Он протекает в форме уроков или экскурсий. Сегодня в классе — одни
уроки, завтра будут другие. В первом семестре прошли одно, во вто¬
ром семестре пройдут другое. Он регулируется программой и распи¬
санием. Было бы величайшей ошибкой предполагать, что эти внеш¬
ние законы строения учебного процесса совершенно совпадают
с внутренними законами строения тех процессов развития, которые
вызываются к жизни обучением. Было бы неверно думать, что если
в этом семестре ученик прошел по арифметике нечто, следовательно,
и во внутреннем семестре своего развития сделал совершенно такие
же успехи»1.
Планирование учебного процесса не только в школе, но и в вузе
осуществляется не по науке, а по внешней целесообразности. Напри¬
мер, считается, что сначала надо дать все общеобразовательные пред¬
меты, а уже потом специальные. И вроде бы логично. Но потом, как
оказывается, студенты уже четвертого курса — был такой случай —
в связи с решением электротехнической задачи не могут вычислить
площадь кольца, потому что это уже было пройдено давно по общей
математике и пройдено как нечто абстрактное, а потому необязатель¬
ное. А что касается гуманитарных дисциплин, то их стараются сбро¬
сить как можно раньше, чтобы поскорее освободиться для более
«серьезных» дел. И действительно серьезного значения этому не прида¬
ется. А ведь логика, философия как раз призваны развивать интеллект.
Не всякое обучение развивает. Вот что важно. Выготский в связи
с этим рассматривает вопрос о формальной дисциплине, идею которой
развивал немецкий философ, психолог и педагог Иоганн Фридрих
Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2. С. 243.

124 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Гербарт (1776-1841) и которая стала основой классической гимназии.
В основание обучения в классической гимназии, немецкой и русской,
было положено изучение древних языков, греческого и латинского,
и изучение математики. «В понятие формальной дисциплины, — пи¬
шет Выготский, — как известно, входит представление о том, что су¬
ществуют такие предметы преподавания, которые не только дают зна¬
ния и навыки, содержащиеся в самом предмете, но развивают и общие
умственные способности ребенка. Поэтому различались предметы,
более или менее важные с точки зрения формальных дисциплин. Эта
сама по себе прогрессивная мысль привела в педагогической практике
к реакционным формам обучения, прямым воплощением которых
явилась немецкая и русская классическая гимназия»1.
О «реакционности» Выготский говорит здесь довольно условно,
потому что эта реакционность заключалась не в том, что в гимназии
обучали греческому, латыни и математике, а в том, что в гимназиях
обучались дети высших и средних классов общества, но не «кухарки¬
ны дети». Когда сегрегация начинается со школьного обучения, то
это консервирует существующий строй общества. Надо иметь в виду
еще тот факт, что высший управленческий слой формировался из вы¬
пускников университетов, а для поступления в университет готовила
только гимназия. Понятно, что такая система в первые советские
годы была основательно раскритикована, хотя ее критика началась
еще в XIX в. как недемократической системы. Но в неприятии идеи
формальной дисциплины было заключено еще одно недоразумение,
так сказать, психолого-гносеологического свойства.
Дело в том, что не любое обучение создает формальную дисципли¬
ну, которая является формой движения в любом другом содержании.
Преимуществом здесь обладают обучение языку, математике и логи¬
ке. Гегель определял аристотелевскую логику как науку о формальных
условиях мышления. Выготский не рассматривает эту науку в пози¬
тивном плане. И это понятно, ибо она была дискредитирована плохо
понятым марксизмом. Но именно о ней идет речь, когда говорится
о глубинной грамматике. Поэтому освоение этой глубинной грамма¬
тики и может привести к осознанию необходимости формальной
дисциплины. А освоение последней происходит неизбежно через ос¬
воение просто грамматики, которая дает рамку для понимания значе¬
ния глубинной грамматики.
Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2. С. 231.

125 | Психология и педагогика
У ребенка, как показали эксперименты Пиаже и Выготского, еще
нет адекватного понятия причинности. Выготский показывает это на
примере эксперимента с детьми, которые не могут правильно допол¬
нить предложение «Велосипедист упал с велосипеда, потому что...».
Причем грамматически в спонтанной речи они правильно употребля¬
ют этот союз. Это говорит о том, что ребенок еще не осознает этот
союз как выражающий причинение. Но он способен освоить его прак¬
тическое значение. «Если бы ребенок 8—9 лет видел, как велосипе¬
дист упал на улице, — пишет в связи с этим Выготский, — он никогда
не сказал бы, что он упал и сломал ногу, потому что его свезли в боль¬
ницу, а при решении задачи дети говорят это или подобное этому»1.
На опыте ребенок видит реальную последовательность событий.
И если он видит, что человек сначала упал, сломал себе ногу, а потом
приехала «Скорая помощь» и увезла его в больницу, то он уже не ска¬
жет, что он сломал себе ногу, потому что его увезла «Скорая помощь».
Но и это еще не дает осознания категории причинности. Для этого
должен быть уже практический опыт, опыт произвольного, свобод¬
ного использования этой категории, когда человек сознательно ор¬
ганизует связь вещей таким образом, чтобы одно событие вызывало
другое.
Исторически сначала был практический опыт, который отложил¬
ся потом в формах речи. Сначала Дело, потом Слово. В онтогенетиче¬
ском развитии ребенка роли оборачиваются, и Слово начинает идти
впереди Дела. Ребенок начинает говорить спонтанно. Хотя парал¬
лельно он уже осваивает определенные механические структуры,
чему обычно придается гораздо меньшее значение, чем первым сло¬
вам ребенка. И ни одной матери не внушишь, что слова без смысло¬
вого наполнения могут оказаться не только полезными, но и вредны¬
ми. Слова как можно быстрее должны наполняться практическим
смыслом. Это при правильной организации воспитания и обучения
возможно и необходимо. Во всяком случае, грамотный учитель может
и должен это понимать. Но не все учителя это понимают.
Тут хотелось бы вновь возразить против несправедливого обвине¬
ния Выготского в том, что это все «лингвистика», и у него нет ника¬
кой «теории деятельности», поскольку развитие мышления у него на¬
чинается с языка. Вот что пишет Выготский в работе «Орудие и знак
в развитии ребенка»: «Практический интеллект генетически древнее
Выготский А.С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2, С. 256-257.

126 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
вербального; действие первоначальнее слова, даже умное действие
первоначальнее умного слова»1. Ум генетически рождается не в сло¬
ве, а в умном действии. Он рождается только и исключительно как ум¬
ное действие. Но вместе с умным действием рождается и умное слово,
которое хранит и передает содержание этого действия. Ведь не дол¬
жен же каждый ребенок, родившись, отесывать кремневый желвак
и строить ловушку на бобра. В том-то и особенность человека, что
здесь практический опыт накапливается и транслируется от поколе¬
ния к поколению не только через предметный мир, порожденный
деятельностью предшествующих поколений, но и через язык, через
речь. «Учись, мой сын, — наставляет Борис Годунов своего сына, —
науки сокращают нам опыты быстротекущей жизни». Лучше Пушки¬
на суть науки и не выразишь: наука сокращает нам практический
опыт. И в развитии самой науки происходит то же самое «сокраще¬
ние», о чем очень хорошо писал еще Гегель в «Феноменологии духа».
Напомним: «Отдельный индивид должен и по содержанию пройти
ступени образования всеобщего духа, но как формы, уже оставлен¬
ные духом, как этапы пути, уже разработанного и выровненного; та¬
ким образом, относительно познаний мы видим, как то, что в более
ранние эпохи занимало зрелый дух мужей, низведено до познаний,
упражнений и даже игр мальчишеского возраста, и в педагогических
успехах мы узнаем набросанную как бы в сжатом очерке историю
образованности всего мира»1 2.
Это и есть историческое понимание развития мышления у Гегеля,
которое остается непреходящим завоеванием философской мысли.
Но оно должно стать завоеванием и педагогической мысли. А вот
здесь-то дело совсем швах. И в заключении работы «Мышление
и речь» Выготский констатирует эту слабость как основную для со¬
временной ему психологии. Он отмечает, что все современные ему
учения о соотношении мышления и речи «колеблются между полюса¬
ми чистого натурализма и чистого спиритуализма». «Все они одинако¬
во рассматривают мышление и речь вне истории мышления и речи»3.
Формальная дисциплина и есть по сути формальная логика. И по¬
скольку она проявляет себя как «глубинная грамматика», то это и дает
способ введения в формальную логику. Если объяснить учащемуся
логическое значение союза «если..., то...», а оно есть причинность, то
1	Выготский Л. С. Собрание сочинений: В 6 т. T. 6. С. 86.
2	Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. С. 15.
3	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2. С. 360.

1 27 | Психология и педагогика
отсюда может быть понятно объективное значение этой науки. В про¬
тивном случае все это воспринимается как чистая игра. Позитивизм
так и не смог показать объективное значение логики, как и объектив¬
ное значение математики.
Изучение математики также развивает формальную дисциплину.
Но развивает ее не потому, что формальная логика свойственна толь¬
ко математике, а потому, что в математике она более всего выражена.
Однако здесь возникают трудности, связанные со спецификой пред¬
мета математики, которым являются способы освоения человеком коли¬
чественной стороны действительности. И здесь такому пониманию
предмета противостоят две крайние позиции: натурализм и форма¬
лизм. С одной стороны, предмет математики хотят найти непосредст¬
венно в природе, хотя очевидно, что в природе нет ни «двоек», ни
«троек», ни тем более «дифференциалов» и «интегралов», с другой
стороны — это формализм, когда математические теории понимают¬
ся как некоторые «игры», правила, которые, подобно правилам игры
в шахматы, не имеют никакого отношения к действительности. Вся
история позитивистской «философии науки» в XX в. — история коле¬
бания между двумя указанными позициями. Но предмет здесь — не
природа как таковая с ее объективной количественной стороной, и не
«игра» по правилам, которые не имеют никакого отношения к дейст¬
вительности, а способы практического освоения количественной сто¬
роны действительности, прежде всего измерение и счет. Так было исто¬
рически, и с этого должен начинать ребенок, и с этого же должна начи¬
наться логика построения учебного предмета.
С языком проще. Здесь все-таки впереди идет практика речевого
общения. «Эта практика непосредственного речевого общения, —
писал Л.К. Науменко, — и есть сфера формализации»'. С математи¬
кой дело осложняется тем, что практика освоения количественной
стороны действительности для ребенка остается за скобками. Он ее
не знает и никакого опыта здесь почти не имеет. А практика здесь
начинается с применения эталонов — «метров», «футов», «локтей»,
натурального ряда чисел и т. д. Здесь формализм возникает, потому
что в природе «метров», «футов» и т. д. нет, но здесь он и снимается.
Здесь понятно, что независимо от того, измерим мы длину стен
в комнате в метрах или футах, соотношение длин этих стен будет одно
и то же. Так именно в практике математический формализм возника¬
Науменко Л.К. Монизм как принцип диалектической логики. С. 228.

128 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство '
ет и снимается. И если это усвоено, то ребенок по-своему поймет, что
формальное составляет, как выражался Гегель, только момент в дви¬
жении самой практики освоения количественной стороны действи¬
тельности и в движении математического мышления от одного со¬
держания к другому. Что касается формальной логики, то здесь фор¬
мализм имеет в принципе ту же самую природу, — это момент
в движении познающего мышления от одного содержания к другому.
Но это уже требует специального рассмотрения, которому здесь нет
места.
И последнее. Мы уже говорили о том, что некоторые «друзья» Вы¬
готского пытались отлучить его от Спинозы и подружить с И.П. Пав¬
ловым. Но некоторые «друзья» Ильенкова пытались отлучить его от
Выготского. И основывали это на том, что Ильенков нигде на него не
ссылается. Но вот в личных архивах Ильенкова отыскался фрагмент
текста, в котором речь идет именно о Выготском и из которого ясно
отношение Ильенкова к Выготскому. Более того, он касается именно
педагогической проблематики: «Острая проблема — отношение об¬
учения и развития. Пиаже пришел к выводу, что это — два разных
процесса, и что развитие никак не может быть истолковано в качестве
автоматического следствия процесса обучения, что оно обладает ка¬
кими-то своими — ’’специфическими” — закономерностями. Отно¬
сительно природы этих закономерностей и самим Пиаже, и многими
его последователями было высказано немало гипотез — от чисто-кар¬
тезианских, опирающихся на структуралистски-спиритуалистиче-
ские представления о душе до грубо-физиологических, связывающих
феномен развития с процессом морфофизиологического созревания
мозга. Выготский наметил иную линию объяснения, третью по срав¬
нению с этими двумя полюсами — грубого материализма (популяр¬
ного) и спиритуализма.
Эта линия, полностью реализованная Мещеряковым... Выгот¬
ский толковал этот феномен таким образом. В процессе усвоения
частных навыков и операций одному ученику удается по счастливой
случайности напороться на ситуацию, которая действительно требует
не просто выдрессированного навыка, а некоторой более общей спо¬
собности, а другому не удается. Что это за ситуации? Это — ситуация
противоречия»1. Вот с противоречием-то современная логика и мето¬
дология плохо дружат.
1	Из личного архива Э.В. Ильенкова.

129 | Психология и педагогика
2.	Л.С. Выготский и дефектология
Заполняя в 1924 г. личный листок сотрудника Наркомпроса, в от¬
вет на вопрос: «В какой отрасли считаете вы свое использование наи¬
более целесообразным?» Выготский написал: «В области воспитания
слепоглухонемых детей»1. По некоторым сведениям, он преподавал
в учительской семинарии в Гомеле. Что конкретно интересовало его
в этой проблеме, сказать трудно, но с этого времени Выготский ак¬
тивно включается в работу с так называемыми дефективными детьми.
В 1924 г. Выготский основывает «Экспериментальный дефектологи¬
ческий институт». Кроме того, для него имели большое значение кон¬
такты с клиникой нервных болезней 1-го Московского медицинского
института. Официально он начал работать там с 1929 г.
Дефектологии Выготский посвятил несколько работ, которые
объединяет опять же методологический подход. Он осознает неиз¬
бежность, так сказать, философии во всякой научной работе по дефек¬
тологии. Он выступает в них, прежде всего, против различных форм
натурализма и постоянно подчеркивает общественную природу чело¬
века. Примечательно, что здесь Выготский делает ссылку на Пауля
Наторпа: «Прав П. Наторп, когда говорит, что "человек становится
человеком только благодаря человеческой общности... Отдельный
человек — это, собственно, лишь абстракция, подобно атому в физи¬
ке..." (1911, с. 76—77)»1 2. Но дело не в том, что с этим согласен Наторп.
Положение об общественной природе человека является общим ме¬
стом всей классической философии от Аристотеля до Гегеля. Индиви¬
дуализм в понимании человека распространяется в XIX в. в связи
с экономическим и политическим либерализмом. И если Аристотель,
а еще раньше Сократ и Платон принимали как факт, что человек —
это член полиса, то теперь, наоборот, фактом становится человече¬
ский индивид, противопоставляющий себя обществу и государству.
«Вся современная психология переживает кризис, — отмечает Выгот¬
ский, — смысл которого заключается в том, что существует не одна,
но две психологии. Они до сих пор еще разрабатываются вместе: пси¬
хология естественнонаучная, материалистическая и психология идеа¬
листическая, телеологическая. Эта идея осознана современной пси¬
хологией в трудах Ф. Брентано, Г. Мюнстерберга, В. Дильтея, Э. Гус¬
серля, П. Наторпа и многих других. Психология Адлера, как и все
1	См.: Выгодская Г. А., Лифанова Т.М. Лев Семенович Выготский. Жизнь. Деятель¬
ность. Штрихи к портрету. М.: Смысл, 1996. С. 76.
2	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 5. С. 78.

130 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
в современной психологии, содержит в себе в нерасчлененном виде
начатки и принципы этих двух совершенно непримиримых и поляр¬
ных научных систем. Отсюда — методологическая борьба внутри это¬
го направления и попытки оформить его методологически при помо¬
щи одной или другой системы»1.
В отношении дефекта, считает Выготский, нужно делать ставку не
на биологию, а на социологию: «Социальное воспитание глубоко от¬
сталого ребенка является единственно состоятельным научным путем
его воспитания»1 2. Но как быть в случае, так сказать, медицинской па¬
тологии, когда нарушена функция физиологического органа? Каж¬
дый знает, что такой дефект зрения, как близорукость, исправляют
элементарные очки — изобретение английского схоласта XIII в. Род¬
жера Бэкона. Но речь идет не только о компенсации телесного орга¬
на, а о компенсации психического органа. Здесь компенсация может
выглядеть так, как в эксперименте с больным болезнью Паркинсона
в клинике Г.И. Россолимо, который описывает Выготский. Когда
больной не мог идти по требованию экспериментатора, то перед ним
на полу раскладывали белые бумажки и повторяли требование,
и в этот раз он начинал идти, последовательно наступая на бумажки.
Выготский при объяснении этих опытов выделяет два ряда стимулов.
Первый ряд — словесные приказы, которые не способны вызывать
адекватное поведение больного. Второй ряд стимулов — куски белой
бумаги, то есть ориентиры направления движения, выполнения опре¬
деленного действия. Это Выготский называет стимулами-средства¬
ми. Круг стимулов-средств (психологических орудий), согласно Вы¬
готскому, достаточно широк. В качестве примеров он называет язык,
различные формы нумерации и счисления, мнемотехнические при¬
способления, алгебраическую символику, произведения искусства,
письмо, схемы, диаграммы, карты, чертежи, всевозможные условные
знаки и т. д. Именно этих «психологических орудий» и не хватает
больному человеку.
«Что же общего у всех этих разнородных объектов, — комменти¬
рует Выготского А.Н. Леонтьев, — от слова до ’’узелка на память”?
Прежде всего то, что они созданы человечеством искусственно
и представляют элементы культуры (отсюда название теории Выгот¬
ского — ’’культурно-историческая”)»3. В обычном случае человек сам
1	Выготский Л.С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 5. С. 164—165.
2	Там же. С. 230.
3	Там же. Т. 1. С. 27.

131	| Психология и педагогика
создает себе орудия-стимулы деятельности или берет их в наличной
культуре. Больной человек не может сделать ни того, ни другого. Тог¬
да помочь ему может только другой человек. Выготский ссылается
здесь на Фейербаха, который говорил, что то, что невозможно для од¬
ного, возможно для двоих. Именно вмешательство «другого» может
воссоздать отсутствующие функции там, где их нет из-за биологиче¬
ской неполноценности ребенка. «Только социальное воспитание, —
утверждает Выготский, — может преодолеть одиночество идиотии
и глубокой отсталости, провести глубоко отсталого ребенка через
процесс становления человека»1.
Область применения психологической теории — это педагогиче¬
ская практика. Выготский рассматривает эти две вещи как необходи¬
мо связанные. Но задача психологической теории не только в том,
чтобы, так сказать, наставлять педагога в позитивном плане. Более
сложная задача встает перед теорией, когда надо исправить ошибку
педагогической практики или «ошибку» природы. Но педагогика для
«дефективных» детей, считает Выготский, должна быть той же самой,
что и для «нормальных»: «Мы можем сказать, что при психологиче¬
ском рассмотрении никакой особой, принципиально отличной, от¬
дельной педагогики дефективного детства не оказывается»1 2.
Выготский резко выступает против физиологизма в понимании
человеческой психики. В частности, он выступает против Кречмера,
против его «реакционно-биологических схем», согласно которым
«врожденная конституция определяет строение тела, характер»3. Вы¬
ступает он и против Фрейда, у которого культура — продолжение био¬
логии. С самого начала человек развивается под влиянием культур¬
ных факторов. «Врастание нормального ребенка в цивилизацию, —
пишет Выготский, —представляет обычно единый сплав с процессами
его органического созревания. Оба плана развития — естественный
и культурный — совпадают и сливаются один с другим. Оба ряда из¬
менений конвергируют, взаимопроникают один в другой и образуют
в сущности единый ряд социально-биологического формирования
личности. Поскольку органическое развитие совершается в культур¬
ной среде, постольку оно превращается в исторически обусловлен¬
ный биологический процесс. Развитие речи у ребенка может служить
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 5. С. 230.
2	Там же. С. 67.
3	Там же. С. 37.

132 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
хорошим примером слияния двух планов развития — натурального
и культурного»1.
Вместе с тем Выготский возражает против «ложного дуализма сре¬
ды и наследственности»1 2. «Практическая педология, — пишет он, —
редко умеет взять то и другое в их единстве, и ребенок в этом изобра¬
жении представлен именно как марионетка, управляемая дерганьем
двух ниточек, а его развитие развертывается как драма, направляемая
двумя силами»3. Дело не в том, что нет «наследственности». Но на¬
следственность, как ее понимал Дарвин, это наследование видовых
признаков. То есть если у «папы» были жабры, то они будут и у «ребен¬
ка». Но если папа — столяр, то это не значит, что его ребенок будет
заниматься столярным делом. А если такое произойдет, то это не био¬
логическое, а социальное наследование, как его назвал академик
Н.П. Дубинин. Это не та «наследственность», когда, согласно Фрейду,
каждый мальчик обязательно хочет изнасиловать мать и убить отца.
Выготский критикует «пансексуализм» Фрейда, у которого все че¬
ловеческие культурные формы так или иначе связаны с «основным
инстинктом». Культура репрессивна по отношению к человеческой
сексуальности. Поэтому, по версии Фрейда, при низкой культуре сек¬
суальность должна, так сказать, захватывать всего человека. Но то,
что это не закон, как показывает Выготский, видно на дефективных
детях.
Человек, по Выготскому, во всем является социальным сущест¬
вом. «Психика, особенно разум, — пишет он, — функция социальной
жизни. Голый физический стимул света не есть полная реальность;
истолкование, даваемое ему посредством социальной деятельности
и мысли, придает ему все богатство его значения, по мысли Д. Дьюи
(1907)»4. Выготский поминает здесь замечательного американского
философа и педагога Джона Дьюи, который ближе многих других по¬
дошел к пониманию роли практики для любой теоретической дея¬
тельности. Но в силу разных причин он оказался не ко двору у нас
в Советском Союзе. Во всяком случае отечественная педагогика от
этого ничего не выиграла. Но это отдельная тема.
«Дефективные» дети, считает Выготский, страдают не столько от
своего «дефекта», сколько от неумного и неумелого отношения к ним
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 5. С. 22.
2	Там же. С. 309.
3	Там же. С. 310.
4	Там же. С. 73.

133 | Психология и педагогика
«нормальных» взрослых людей. «Социальные последствия дефек¬
та, — пишет Выготский, — усиливают, питают и закрепляют сам де¬
фект. В этой проблеме нет ни одной стороны, где бы биологическое
можно было отделить от социального. Нигде это не видно с такой яс¬
ностью, как в вопросе полового воспитания. Многие авторы (напри¬
мер, А.Н. Граборов, 1925) высказываются за раздельное воспитание
полов во вспомогательной школе. Но половой инстинкт скорее пони¬
жен, чем обострен и повышен у таких детей. Вся возникающая ненор¬
мальность их сексуального поведения имеет вторичный характер.
Поэтому правильно организованное социальное воспитание во вспо¬
могательной школе предполагает непременно совместное обучение
мальчиков и девочек»1.
Взрослые стараются уберечь детей от «этого». Но именно поэто¬
му провоцируют нездоровый интерес к этой теме. Инстинкт не мо¬
жет быть «повышен» или «понижен». Он или есть, или его нет. Так
у животных. Но человек утратил инстинктивные формы поведения,
приобретя взамен сознание и культуру. И именно это направляет
и оформляет у человека половое поведение. Потому все так называе¬
мые половые извращения являются не извращениями природы, —
природа не знает извращений, — а извращениями человеческой
культуры.
Выготский специально касается проблемы глухонемоты. «Глухо¬
немота — недостаток социальный по преимуществу. Она прямее, чем
слепота, нарушает социальные связи личности»1 2. И основная пробле¬
ма здесь отсутствие нормальной речи. И не потому, что это затрудняет
общение. Глухонемые прекрасно общаются между собой при помощи
жестовой речи. А это затрудняет интеллектуальное развитие, о чем
речь уже шла в соответствующем месте. После Выготского это поняли
А. Мещеряков и Э. Ильенков.
Выготский, как мы видели, придает особое значение речи для раз¬
вития интеллекта. Слово является инструментом обобщения. Слово
позволяет человеку выйти за пределы зрительного поля в так называ¬
емое абстрактное мышление. Поэтому Выготский возражает против
исключительного господства наглядности в воспитании и обучении
дефективных детей. Ребенок-примитив зцает «липу», но не знает «де¬
рева»: «Дерево не видал, ей-богу, не видал... Дерева не знаю. Ей-богу,
1	Выготский Л. С. Собрание сочинений: В 6 т. T. 5. С. 83.
2	Там же. С. 77.

134 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
не видал...»1 Ему показывают липу за окном: «А это что?» — ответ:
«Это липа»1 2.
«Дерево» действительно видеть нельзя. Нельзя видеть все, что
«вообще»: животное вообще, человек вообще и т. д. Поэтому отсутст¬
вие развитой речи неизбежно задерживает развитие понятий, поня¬
тийного мышления, поскольку понятие — это всегда обобщение,
а обобщение держится на слове.
Выготский был знаком с работами Ивана Афанасьевича Соколян-
ского по воспитанию и обучению слепоглухонемых детей. Именно
Соколянский впервые пришел к выводу, что потенциал сверхкомпен¬
сации у дефективных детей выше. Инвалиду, например, руки компен¬
сируют отсутствие ног. Аналогично этому, слух компенсирует слепому
отсутствие зрения. И это, как ни парадоксально, позволяет человеку
преодолевать препятствие в развитии понятийного мышления, свя¬
занное с наглядностью. «Так, — пишет Выготский, — И.А. Соколян¬
ский приходит к парадоксальному выводу: воспитание слепоглухоне¬
мых легче, чем слепых; слепых — чем нормальных. По степени слож¬
ности и трудности педагогического процесса устанавливается именно
такая последовательность»3.
Соколянский пытался привлечь к этому рефлексологию. Но ее
значение здесь заключается только в том, что чем меньше «рефлек¬
сов», тем лучше для развития мышления. И это понимал уже первый
греческий рационалист Парменид, который учил не доверять «лжи¬
вому зренью и гулом наполненному слуху». А грек Демокрит, соглас¬
но преданию, под конец жизни ослепил себя, чтобы чувственные впе¬
чатления не отвлекали его от философских размышлений. Еще нико¬
му не удалось, в том числе и Ивану Петровичу Павлову, редуцировать
мышление к «рефлексу». Но понять этот факт мешали ложный гума¬
низм и авторитет Павлова, который тяготел и над Соколянским.
И сам Выготский с трудом выкарабкивается из-под его давления.
Рефлекс — основная форма поведения животного. И люди тоже
в некотором роде животные, «рефлектирующие» на всяческие раз¬
дражители. Но собственно человеческое начинается только там, где
мы становимся способны «затормозить» действие рефлекса. И пер¬
вое, что тормозит действие рефлекса, — это труд. Предмет труда не
вызывает такой «реакции», что его надо съесть, или убежать от него,
1	См.: Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 5. С. 28.
2	См. там же.
3	Там же. С. 45.

1 35 | Психология и педагогика
или использовать его как объект сексуального насилия. Здесь появля¬
ется то особое отношение к миру, которое можно характеризовать как
внимание к тому, что не представляет никакого биологического инте¬
реса. Отсюда и то отношение к миру, которое можно обозначить хо¬
рошим русским словом любование.
Труд «образует» человека, как это понял Гегель. Человек произво¬
дит не только холсты, сапоги и другие необходимые предметы, но он
производит при этом, как заметил Маркс, свои общественные отно¬
шения, свое общение. И он производит такое средство общения, как
язык. Но труд «образует» человека как целесообразная деятельность.
Но он же может превратиться в чисто механическую деятельность,
в совершенно бестолковые движения. Этого часто не понимает педа¬
гогика «трудового воспитания». Труд рассматривается скорее как бо¬
жье наказание, чем радость, которую испытывает ребенок, когда он
что-то сделал сам. «Трудиться, — пишет Выготский, — вовсе не зна¬
чит уметь делать щетки или плести корзину, но нечто неизмеримо
большее»1. Труд — социальная категория. Это первая и основная фор¬
ма человеческого общения. И для ребенка, скажем, с отсутствием
зрения — это форма общения с «нормальным» ребенком или взро¬
слым.
«Со стороны образовательной, — пишет Выготский, — труд и обуче¬
ние носят обычно индивидуально ремесленнический, кустарниче-
ски-предметный характер. Ни достаточного общетрудового политех¬
нического фундамента, ни производственного профессионального
значения такой труд почти не имеет. Наконец, такой труд не приучает
сотрудничать. Отсюда — очень узкий круг ремесел и видов труда, до¬
ступных слепому. Сотрудничество со зрячим должно стать основой
трудового воспитания. На этой основе создается истинное общение
со зрячими, и труд окажется той узкой дверью, через которую слепой
войдет в жизнь. Создайте здоровый труд — остальное приложится»1 2.
А говорят, что Выготский — «лингвист». Труд как раз противоядие
против вербализма. «Труд в школах слепых, — пишет Выготский, —
имеет еще одно огромное значение. Дело в том, что нигде вербализм,
голая словесность не пустили таких глубоких корней, как в тифлопе¬
дагогике. Слепой все получает в разжеванном виде, ему обо всем рас¬
сказывают... Получая в готовом виде всякое знание, он сам разучива¬
ется понимать его. Зрячий ребенок найдет, где развить свои исследо¬
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т 5. С. 75.
2	Там же. С. 75-76.

136 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
вательские способности, слепого же мы обрекаем на то, что он вечно
будет нуждаться в поводыре»1.
Два основных средства развития и исправления интеллекта де¬
фективного ребенка — это труд и речь, язык. Так и в случае с нормаль¬
ным ребенком. Но проблема обостряется в связи с глухонемотой. «Ка¬
залось бы, — пишет Выготский, — глухонемота... должна составлять
неизмеримо меньший недостаток, чем слепота. С биологической точ¬
ки зрения так оно действительно и есть, и глухое животное, вероятно,
менее беспомощно, чем слепое. Не то человек. Глухонемота человека
оказывается неизмеримо большим несчастьем, чем слепота, потому
что она изолирует его от общения с людьми. Немота, лишая человека
речи, отрывает его от социального опыта, выключает из общей связи.
Глухонемота — недостаток социальный по преимуществу. Она пря¬
мее, чем слепота, нарушает социальные связи личности»1 2.
Отсюда главная задача — вернуть глухонемому речь. «Это возмож¬
но. Дело в том, что глухота означает обычно поражение только слухо¬
вых, но не речевых нервов и центров. Органы речи и связанные
с ними нервные пути и центры обычно сохраняются»3. Но обучение
глухонемого речи — крайне трудоемкий процесс, потому что глухой
не может обычным способом контролировать себя, он себя не слы¬
шит. Однако главное для тех, кто занимается воспитанием и обучени¬
ем глухонемых детей, то, что они не понимают значения нормальной
звуковой речи в развитии интеллекта, ее отличия от жестовой речи,
где нет ни склонений, ни спряжений, а мальчик и мужчина обознача¬
ются одним и тем же жестом. Впрочем, об этом уже было достаточно
сказано.
Самое главное у Выготского в том, что он четко различает физиче¬
скую и морально-психологическую дефективность. «То, что принима¬
лось за органический дефект или болезнь, — констатирует Выгот¬
ский, — есть симптомокомплекс особой психологической установки
выбитых из социальной колеи детей, есть явление социо- и психоген¬
ного, а не биогенного порядка»4. Человек живет не биологической,
а по преимуществу практической жизнью. И основная форма челове¬
ческого интеллекта — это, по Выготскому, практический интеллект.
«Учение о практическом интеллекте, — пишет он, — сыграло и еще
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 5. С. 76.
2	Там же. С. 77.
3	Там же.
4	Там же. С. 16.

1 37 | Психология и педагогика
долго будет играть революционизирующую роль в теории и практике
дефектологии. Оно ставит проблему качественного изучения слабоумия
и его компенсации, качественного определения общего интеллекту¬
ального развития»1. Развитие теряет характер только количественного
нарастания. Развитие означает качественные изменения формы ин¬
теллекта. «Проблема сложности и неоднородности интеллекта, — пи¬
шет Выготский, — показывает и новые возможности компенсации
внутри самого интеллекта, а наличие способности к разумному дейст¬
вию у глубоко отсталых детей открывает огромные и совершенно но¬
вые перспективы перед воспитанием такого ребенка»1 2.
Разумное действие — это целесообразное действие, в которое нуж¬
но встроить дефективного ребенка. Выготский при этом много раз
как будто бы позитивно отзывается о «рефлексе цели» И.П. Павлова3.
В одном месте он называет «рефлекс цели» Павлова «гениальным
термином»4. Но Выготский тут же говорит о противоречивости этого
понятия. Действительно, рефлекс — реакция на актуальный раздра¬
житель. Цель — это не то, что существует актуально. Она существует
только идеально. Потому она не может действовать на организм физи¬
чески. Академик Павлов высшие психические функции, интеллект
в лучшем случае связывал со «второй сигнальной системой». И здесь
существенное расхождение между Павловым и Выготским, у которо¬
го «вторая сигнальная система» невозможна без совместной деятель¬
ности, в которой рождается потребность что-то сказать другому чело¬
веку. Первая функция речи, замечает Выготский, коммуникативная.
Но Выготскому здесь, как и в других случаях, не хватает понятия иде¬
ального.
3.	Зачем человеку личность?
Подобная постановка вопроса может показаться странной. И тем не
менее: почему человек не может обойтись без личности? Америка¬
нец Д. Деннет в связи с этим пишет: «Можно было бы ожидать, что у на¬
столько важного понятия... окажутся ясные необходимые и достаточ¬
ные условия применения, однако, если это и так, мы их до сих пор не
обнаружили. Не исключено, что мы в конце концов придем к выводу,
что понятие личности непоследовательно и отслужило свой срок. Скин¬
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. T. 5. С. 22.
2	Там же.
3	См. там же. С. 44.
4	См. там же. С. 157-158.

138 | С.Н. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
нер, среди прочих, утверждал именно это, но его доктрина не прижи¬
лась — частично оттого, без сомнения, что нам трудно и даже невозмож¬
но вообразить, к чему привел бы отказ от понятия личности»1.
Чтобы осуществлять действия по принципу стимул—реакция, ни¬
какой личности действительно не требуется. Если вас ударили моло¬
точком по подколенному нерву, то нога дернется вне зависимости от
масштаба вашей личности. Ее в данном случае можно вынести за
скобки. Другое дело, что, согласно Б.Ф. Скиннеру, вся человеческая
деятельность и поведение умещаются внутри скобок, и тогда «лич¬
ность» оказывается фикцией.
Значит, без личности можно обойтись? Наука в лице бихевиори-
ста Скиннера утверждает, что да. Но интуиция, как замечает Деннет,
подсказывает, что тогда мы теряем что-то очень важное. Ведь нет бо¬
лее уничижительной характеристики, чем «безликий человек». И как
быть, скажем, с гордым принципом Канта: человек — личность, и по¬
тому не может быть в собственности другого. То есть лошадь может
быть собственностью другого существа, а также собака, кошка, коро¬
ва. А вот человек быть собственностью не может, поскольку это будет
унижением его личности. Быть личностью, утверждает Кант, означа¬
ет быть свободным и ответственным, то есть отвечать за себя и свои
поступки, чего нет у животного.
Почему же таков только человек? Почему не животное? Самый
общий ответ: человеку личность необходима для выживания, а для
жизни животного она излишня. Быть личностью — это значит решать
гамлетовский вопрос: быть или не быть. Но если такой вопрос будет
решать ягненок, то всего вернее он угодит в пасть волку. И волк оста¬
нется голодным, если, глядя задумчиво в небо голубое, будет раз¬
мышлять о своей беспутной жизни.
Д. Деннет приводит много забавных примеров подобного рода.
Так, он однозначно отказывает в рефлексивной способности жабам.
«Но как же заманчиво, — пишет он о жабке, сломавшей лапку, — на¬
делить жабу внутренним монологом, в котором она со страхом гово¬
рит о такой крайней необходимости, молит об облегчении, сокруша¬
ется по поводу своей относительной уязвимости, горько сожалеет
о своих глупых действиях, приведших к этой критической ситуации,
и т. д., хотя ничто из того, что известно о жабах не дает нам права
предполагать наличие этих дополнительных сопутствующих элемен¬
Деннет Д. Условия присутствия личности //Логос. 2003. № 2 (37). С. 135.

139 | Психология и педагогика
тов. Напротив, чем больше мы узнаем о жабах, тем больше мы убежда¬
емся в том, что их нервная система сконструирована таким образом,
чтобы позволить им жить без подобной дорогостоящей способности
к рефлексии»1. Способность к рефлексии, действительно, дорогосто¬
ящая способность. И она бы, безусловно, дорого обошлась жабке, за¬
тормозив то движение, которое обеспечивает ей выживание. «Психо¬
логи, — пишет Деннет, — часто взывают к принципу, известному как
Канон Экономности Ллойда Моргана — его можно рассматривать
как один из вариантов Бритвы Оккама, ибо он утверждает, что, пыта¬
ясь адекватно описать поведение, организму следует приписывать на¬
столько мало разумности и сознания, насколько это возможно»1 2.
Бритва Оккама, как известно, состоит в утверждении того, что не сле¬
дует умножать сущности без необходимости. Иначе говоря, не надо
приписывать существу тех способностей, в которых нет необходимо¬
сти и без которых оно может обойтись.
Речь идет о мудрости природы, которая не снабжает свои созда¬
ния ничем лишним. И если бы в природе появился такой эмерджент-
мутант, который вдруг начал рефлектировать, то он оказался бы вы¬
бракованным, не успев дать потомство. Ведь чисто биологически вся¬
кая рефлексия не только не полезна, но даже вредна. И это ощущают
на себе даже люди, когда у них от излишней рефлексии начинает бо¬
леть голова, желудок, сердце и т. д. И тем не менее мы в качестве лю¬
дей не можем без этого обойтись. Почему? Наверное, потому, что
должны наперед обдумывать свою жизнь, что не требуется животно¬
му, так как за него все заранее «продумала» природа.
В сфере биологии, таким образом, в личности необходимости нет.
И А. Н. Леонтьев безусловно прав, когда утверждает, что личность
есть образование историческое, а не биологическое. «Поэтому, — пи¬
шет он, — личность может становиться предметом психологического,
равно социологического или исторического исследования, но не мо¬
жет становиться предметом исследования биологического»3. Но, ста¬
новясь на путь исторического исследования, мы должны сохранить
тот же принцип, что и при биологическом исследовании. А именно
мы должны обозначить те необходимые условия, при которых появ¬
ляется личность.
1	Деннет Д. Виды психики: на пути к пониманию сознания. М.: Идея-Пресс, 2004.
С. 101.
2	Деннет Д. Условия присутствия личности. С. 144.
3	Леонтьев А.Н. Лекции по общей психологии. М.: Смысл, 2005. С. 502.

140 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Сознание предполагает рефлексию, когда мы думаем о себе. Я ду¬
мает о Я, как бы со стороны наблюдая свое мышление и действия.
При этом Я как бы раздваивается на себя и свое иное, то есть то, что
называется alter ego, другое Я. Сократ называл этот феномен «мой де¬
мон». Уже он догадывался, что без такого раздвоения невозможна
подлинная добродетель, наша со-весть. Без рефлексивного раздвое¬
ния на ego и alter ego невозможна нравственность.
Но с точки зрения биологии такое представить невозможно. «Мы¬
слящее лицо, — утверждал Огюст Конт, — не может разделиться на
два, одно мыслящее, а другое наблюдающее процесс мышления. Так
как орган наблюдающий и орган наблюдаемый в этом случае тожде¬
ственны, то каким образом возможно наблюдение?»1 Под «органом»
мышления Конт в данном случае имеет в виду мозг. И если это так, то
Конт прав. Наш мозг действительно не может разделиться на два моз¬
га — один наблюдающий, другой наблюдаемый. Это была бы шизо¬
френия в буквальном смысле слова. Другое дело, что в случае болезни
под названием «шизофрения» разделяется, конечно, не телесный ор¬
ган, не мозг, а разделяется сознание и личность. Разделяется и раздваи¬
вается, вопреки утверждению О. Конта, именно мыслящее лицо, то
есть личность. И расщепляться они могут как раз потому, что являют¬
ся не материальными, а идеальными образованиями.
Шизофрения буквально означает «расщепление мозга». Но в бо¬
лезненном состоянии расщепляется не мозг, а происходит, как заме¬
чает Выготский, распад функции образования понятий, распад воле¬
вой функции и сознания личности1 2. Даже при нормальном мозге
с личностью могут происходить очень странные вещи. И наоборот,
при серьезных физических поражениях мозга личность может сохра¬
нять свою идентичность. А это значит, что отношения между лично¬
стью и мозгом не вмещаются в рамки банальной оппозиции: «лич¬
ность не зависит от мозга» или «личность с мозгом совпадает».
Шизофрения — такая болезнь, которая не затемняет, а подчерки¬
вает природу человеческого сознания и личности. Ведь, как уже было
сказано, для человека раздвоение и расщепление — это не только па¬
тология, но и норма. Раздвоение личности при определенных услови¬
ях вполне нормальный процесс с физиологической точки зрения.
«Расщепление сознания действительности, — писал в связи с этим
Л.С. Выготский, — идет параллельно расщеплению сознания лично¬
1	Comte О. Cours de Philosophic Positive. I. P. 35.
2	См.: Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. T. 4. С. 195.

141	| Психология и педагогика
сти. То и другое переживается совместно и находится во внутренней
связи»1.
Человеческая личность нисколько не страдает при таком «раздво¬
ении», когда разные психические функции реализуются разными те¬
лесными органами. Это происходит уже в элементарной предметной
деятельности. «Раздваиваются, — писал об этом Ильенков, — в непо¬
средственно очевидном виде — вполне телесные действия: рука
«идет» по предмету, а глаз заранее — чуть впереди — идет по предсто¬
ящим движению руки изгибам (контурам, геометрии) внешнего
тела»1 2.
В нормальном случае правая рука всегда знает, что делает левая.
Поэтому в этом раздвоении не только сохраняется, но и осуществля¬
ется единство человеческой личности. А вот когда правая не знает
того, что делает левая, это уже патология. А. Н. Леонтьев делает в свя¬
зи с этим остроумное замечание относительно «раздвоения» лично¬
сти и неделимости индивида, что находит свое отражение в языке.
«Вот в языке, — пишет он, — получается — разделенный индивид есть
бессмыслица. Если ’’индивид”, то не может он быть разделен, расще¬
плен. А когда вы обращаетесь к категории личности, можно сказать
’’расщепленная личность”, ’’раздвоенная личность”? Да еще как мож¬
но! А уж психопатология-то прямо говорит — ’’расщепление лично¬
сти”. В некоторых случаях. Да мы с вами знаем, безо всякой патоло¬
гии, как бывает какое-то как бы действительно разделение личности,
пусть не полное, пусть не приобретающее патологические формы.
Что-то даже как будто автономно существующее»3.
В той традиции психологической науки, в которой работал
А.Н. Леонтьев, существует тезис: все, что есть «внутри» человека, так
или иначе было вовне его. И если мы в рамках этой традиции говорим
о «раздвоении» личности, то это раздвоение исходно существовало
как раздвоение как минимум между двумя индивидами. Именно
в этих условиях становится возможной совместно разделенная дея¬
тельность. И как раз через эту деятельность формируются все пер¬
вичные человеческие навыки и способности.
Совместно разделенная деятельность есть форма человеческого
общения. И когда мы вслед за Э. Кассирером склонны утверждать, что
личность — это не субстанция, а функция, отношение, то здесь имеет¬
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т 4. С. 192.
2	Ильенков Э.В. Философия и культура. М: Республика, 1991. С. 109.
3	Леонтьев А.Н. Лекции по общей психологии. С. 493.

142 | С.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
ся в виду как раз то, что человеческие качества формируются так или
иначе через общение, а потому имеют общественный характер. Имен¬
но потому, что личность возникает на почве общения между людьми
и их совместного общения с окружающим миром, она может раздваи¬
ваться, отчуждаться, извращаться и т. д., чего не может происходить
с телесным органом. «Личность, — как определяет ее Ильенков, —
и есть совокупность отношений человека к самому себе как к некоему
"другому” — отношений ”Я” к самому себе как к некоторому ”Не-Я”.
Поэтому "телом” ее является не отдельное тело особи вида "homo
sapiens", а по меньшей мере два таких тела — "Я" и 'Ты”, объединен¬
ных как бы в одно тело социально-человеческими узами, отношения¬
ми, взаимоотношениями»1.
Все это, конечно, верно в том смысле, что личность обретается не
в органическом теле индивида, а в том пространстве, где существуют
как минимум два индивида. Личность — это существо, которое спо¬
собно взглянуть на себя глазами другого человека, а значит, обладаю¬
щее самосознанием. Можно сказать, что условием меня как личности
является общение с другим индивидом. Однако отождествлять лич¬
ность с самосознанием тоже неверно. Ведь у ребенка, как и у перво¬
бытного человека, самосознание есть, а личности еще нет. И это по¬
тому, что личностью человек становится в качестве самостоятельного
лица внутри некоторого человеческого коллектива. Человек, писал
Маркс, обособляется только в обществе. И вот когда он обособился,
он и становится личностью.
Однако вернемся к Д. Деннету, который назвал свою работу «Ус¬
ловия присутствия личности». В ней он перечисляет те условия, без
которых невозможна личность, определяя их как «темы». И таких
«тем», согласно Деннету, шесть. «Первая, самая очевидная, тема, —
пишет Деннет, — связана с утверждением, что личности суть рацио¬
нальные существа. Она присутствует, например, в этических теориях
Канта и Роулза, а также в "метафизических” теориях Аристотеля
и Хинтикки»1 2.
Конечно, когда появился Хинтикка, можно забыть о Сократе
и Платоне. Но именно у них человек был определен как существо ра¬
зумное. И у Аристотеля тоже человек, в отличие от животных, имеет
разумную душу. Но это пока что только «человек», а не «личность»,
если отличать одно от другого хотя бы терминологически.
1	Ильенков Э.В. Философия и культура. С. 393.
2	Дгтшгт Д. Условия присутствия личности. С. 138.

143 | Психология и педагогика
Следующая «тема» более сложная. Она касается такого запутан¬
ного определения, как интенсиональность. «Вторая тема, — пишет
Деннет, — утверждает, что личности есть существа, которым либо
атрибутируются состояния сознания, либо приписываются психоло¬
гические, ментальные или интенциональные предикаты»‘. Как мы ви¬
дим, «интенсиональные» предикаты, согласно Деннету, не совпадают
с физическими предикатами, поскольку характеризуют не физиче¬
ское тело личности, а ее направленность на другое тело, на другие тела.
В марксизме нечто подобное именовалось «идеальным». И идеальная
причинность принципиально отличается от физической. Например,
чувство голода причиняется пустым желудком. И это, безусловно, фи¬
зическое причинение. Другое дело, когда один человек вызывает
у другого симпатию. И это уже не физическое причинение, поскольку
физически человек никак на меня не действует, но при его появле¬
нии, и даже при воспоминании о нем, в моей душе неизменно возни¬
кает теплое чувство. Вот такие чувства любви, симпатии, ненависти
и т. п. интенсиональны, т. е. направлены на другого. И они не могут
быть объяснены из действий какого-то телесного органа. Попробуйте
из моей анатомии и физиологии объяснить, почему я люблю Машу
и не люблю Олю.
Здесь перед нами уже не физическое причинение, а идеальная мо¬
тивация, присущая только людям. И в природе такого рода мотива¬
ции разбиралась вся классическая философия. В философии Сокра¬
та, Платона, Гегеля эта тема представлена совершенно определенно.
Человек, согласно классической философии, есть существо, имею¬
щее идеальные мотивы и идеальные чувства. Это любовь, нравствен¬
ное чувство, чувство красоты и пр. Но достаточно ли их для того, что¬
бы быть личностью? Очевидно, нет, а потому от «интенсиональное™»
Деннет переходит к третьей «теме».
«Третья тема, — пишет он, — связана с тем, что вопрос о присут¬
ствии у чего-либо личности зависит в определенном смысле от зани¬
маемой по отношению к этому чему-либо установки (stance)»1 2. Эта
«тема» у Деннета не из ясных. Но суть ее, видимо, в том, что мы мо¬
жем относиться к человеку как к личности или относиться к нему как
к фикусу. И «присутствие» личности в ком-то или в чем-то определя¬
ется этой установкой. Но вопрос состоит в том, чем именно определя¬
ется эта установка.
1	Дгннгт Д. Условия присутствия личности. С. 138.
2	Там же.

144 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
«Четвертая тема, — продолжает Деннет, — говорит о том, что
объект, по отношению к которому занимается эта установка, должен
быть в состоянии каким-то образом ответить взаимностью»1. Пара¬
доксальность указанной «темы» состоит в том, что я люблю Машу
и отношусь к ней как личности. Но, не отвечая мне взаимностью, раз¬
ве она перестает быть личностью? Однако Деннет имеет в виду не эту
или не только эту взаимность. Взаимность, о которой здесь идет речь,
в духе категорического императива Канта, или в духе Золотого Пра¬
вила: относись к другому так, как ты хотел бы, чтобы относились
к тебе. То есть, если ты хочешь, чтобы к тебе относились как к лично¬
сти, относись сам к другим как к личностям.
«Пятая тема, — пишет далее Деннет, — связана с тем, что лично¬
сти должны быть способны осуществлять вербальную коммуникацию.
Это условие эффективно отрицает у животных полноту личности
и связанную с ней моральную ответственность; явно или неявно оно
присутствует во всех этических теориях типа социального контракта.
Это условие также подчеркивается или предполагается многими ав¬
торами (включая меня самого), работающими в тех разделах филосо¬
фии сознания, где моральное измерение личности не обсуждается»1 2.
Осмысленная речь является, безусловно, условием «присутствия» че¬
ловека. Но почему и каким образом человек при помощи речи стано¬
вится личностью, здесь не совсем ясно. Речь и сознание являются
атрибутивными свойствами человека. Но быть человеком и быть лич¬
ностью, как уже говорилось, даже терминологически не одно и то же.
«Шестая тема, — пишет Деннет, — заключается в том, что лично¬
сти отличаются от других сущностей наличием той или иной формы
сознания: мы обладаем сознанием такого типа, какого нет ни у каких
других биологических видов. Иногда этот тип сознания определяется
как определенный вид самосознания»3. О том, что присутствие само¬
сознания не означает наличия личности, мы уже говорили. А в итоге
все «темы» Деннета, в общем верно характеризующие человека, не
достигают цели, так как характеризуют человека вообще. В данном
случае речь идет о необходимых, но не достаточных качествах лично¬
сти. Самосознание, например, есть необходимая предпосылка лич¬
ности. Но личность — это не просто самосознание, а степень разви¬
тия самосознания.
1	Деннет Д. Условия присутствия личности. С. 138.
2	Там же.
3	Там же.

145 | Психология и педагогика
И главное — все «темы» Деннета не затрагивают еще одного необ¬
ходимого определения личности — индивидуальности. Ведь индиви¬
дуальность есть ближайший род вида «личность». Тем не менее в от¬
ношении человека следует различать биологическую и социальную
индивидуальность. Биологическая индивидуальность человека онто¬
генетически первична. К ней относят отличительные черты каждого
индивида: цвет глаз, волос, форма носа и пр., которые заданы генети¬
чески. В этом смысле понятия «биологическая индивидуальность»
и «индивид» совпадают. Мы уже знаем, что ин-дивид по определению
и по смыслу — не-делимый, и такова же биологическая индивидуаль¬
ность человека, в то время как личность способна разделяться и раз¬
дваиваться.
Новое качество индивидуальность обретает при определенных
условиях, и эти условия являются общественными условиями. Только
там, где индивидуальное соединяется с общественным, может сфор¬
мироваться личность. В социальной индивидуальности биологиче¬
ское не растворяется и исчезает, а снимается, то есть присутствует
в трансформированном виде. Так, к примеру, к моей биологической
индивидуальности относятся форма и черты лица, а к социальной ин¬
дивидуальности — его выражение, мимические особенности и при¬
вычки. К моей биологической индивидуальности относится тембр
голоса, а к социальной индивидуальности — специфические интона¬
ции и пр. И как одно отделить от другого?
Понятно, что именно телесная организация индивида становится
формой проявления личности. Более того, как раз с телесной органи¬
зацией индивида связана начальная стадия самосознания. Ведь чело¬
век осознает себя, прежде всего, как отдельную и особую телесную
организацию. И через нее человек отличает себя от других, а другие
отличают его от себя. Другое дело, что в процессе формирования лич¬
ности происходит своеобразное «оборачивание». И у взрослого чело¬
века не личность определяется генетически заданными отличитель¬
ными признаками, а наоборот — отличительные индивидуальные
признаки становятся формой проявления личности, наполняются
личностным смыслом. Мы прекрасно знаем, что выражение лица,
а посредством него нравственный облик, может превратить красавца
в урода и, наоборот, преобразить человека с «неправильными» черта¬
ми. Но в процессе формирования личности происходит настолько
органическое срастание биологической и социальной индивидуаль¬
ности человека, что при искусственном изменении внешности мы

146 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
способны на время «потерять» его личность. С другой стороны, встре¬
тив через годы и десятилетия знакомого человека, мы узнаем его
в первую очередь по выражению лица, мимическим, интонационным
и другим особенностям.
Итак, не биологическая индивидуальность определяет личность.
Она, как отмечал Ильенков, «есть лишь естественно-природная пред¬
посылка рождения человеческой индивидуальности, но ни в коем
случае не она сама как таковая»1. Личность — всегда индивидуаль¬
ность, но не всякая индивидуальность — личность. Личность не выте¬
кает из биологической индивидуальности, иначе все бараны были бы
личностями, ведь индивидуальные черты у них налицо, как и у любо¬
го другого существа. Ошибка персонализма в том и заключается, что
личность здесь отождествляется с любой индивидуальностью как це¬
лым. Поэтому у персоналистов в конечном счете «личностями» ока¬
зываются не только бараны, но и все вещи.
Личность проявляется в социальной индивидуальности, которая
не поддается анализу методами физиологии, а поддается анализу
с точки зрения физиогномики. «Именно поэтому, — замечает Ильен¬
ков, — настоящие художники с гораздо большим правом могут быть
названы психологами, чем, скажем, некоторые даже выдающиеся
физиологи. Гениальный физиолог сплошь и рядом может быть сла¬
бым психологом, но плохой психолог никогда не бывал и не мог быть
не только гениальным, но и просто хорошим художником»1 2.
Объяснить особенную личность, исходя из врожденных особен¬
ностей морфологии и физиологии тела индивида, из своеобразия его
«церебральных структур», считал Ильенков, совершенно безнадеж¬
ное дело. Если бы «научный» психолог стал объяснять особенности
личности короля Лира из физиологии его мозга, то это было бы так же
смешно и нелепо, как если бы ортопед взялся объяснять устройством
ноги особенности па-де-де из балета Чайковского «Лебединое озеро».
К. Маркс в свое время признавался, что «Человеческая комедия»
Бальзака дала ему для понимания анатомии гражданского общества
больше, чем все экономисты, вместе взятые. Овладеть правдой о лич¬
ности и самой личностью, писал Выготский, мы не в состоянии, пока
человечество не овладело правдой об обществе и самим обществом.
Но и правду об обществе можно во многом узнать по тому, какую лич¬
1	Ильенков Э.В. Философия и культура. С. 397.
2	Там же. С. 407.

147 | Психология и педагогика
ность оно формирует. Именно это и имеет в виду Маркс, когда гово¬
рит о «Человеческой комедии» Бальзака.
Надо сказать, что Выготский также отдавал предпочтение описа¬
тельной психологии перед так называемой «научной» или, по сути,
физиологической психологией. «Современная психология, — писал
он, — это учение о душе без души — внутренне противоречивое, рас¬
кладывается на две части. Описательная психология стремится не
к объяснению, а к описанию и пониманию. То, что поэты, в особен¬
ности Шекспир, дали в образах, она делает предметом анализа в по¬
нятиях. Объяснительная, естественнонаучная психология не может
лечь в основу наук о духе, она конструирует детерминистическое уго¬
ловное право, не оставляет места для свободы, она не мирится с про¬
блемой культуры»1. Напротив, описательная психология, пишет да¬
лее Выготский со ссылкой на В. Дильтея, будет основанием наук
о духе, подобно тому как математика — основа естествознания.
Инстинктивное поведение должно быть снято человеческим по¬
ведением. И это касается так называемого полового инстинкта, кото¬
рый, по Фрейду, является определяющим для человеческой личности.
В учении Фрейда человеческое по большому счету определяется жи¬
вотным. И потому, несмотря на все его усилия, Фрейд остается в рам¬
ках биологической парадигмы. «Глубокое своеобразие человеческого
полового созревания, — писал в связи с этим Выготский, — заключа¬
ется в том, что три ступени в развитии поведения — инстинкт, дрессу¬
ра и интеллект — не появляются в хронологическом порядке, так,
чтобы раньше вызревали все инстинкты, затем все, что относится
к дрессуре, и, наконец, только тогда появлялся бы интеллект. Напро¬
тив, существует величайшая генетическая чересполосица в появле¬
нии указанных трех ступеней. Развитие интеллекта и дрессуры начи¬
нается задолго до вызревания полового инстинкта, и созревающий
инстинкт застает уже в готовом виде сложную структуру личности,
которая изменяет свойства и способ деятельности появившегося ин¬
стинкта в зависимости от того, что он включается как часть в новую
структуру»1 2.
Так, согласно Выготскому, половой «инстинкт» вызревает на
определенном этапе. И в отличие от того, что доказывал Фрейд, Вы¬
готский настаивает на том, что по ходу созревания он включается
в систему личности и соответствует уровню ее развития. Подобно
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. T. 1. С. 383.
2	Там же. Т 4. С. 170.

148 | С.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
тому как во всякой органической системе часть подчиняется целому,
половой «инстинкт» подчиняется человеческой личности. Человек
как личность отвечает за свое половое поведение. И этим он также
отличается от животного, которое целиком подчинено инстинкту. Жи¬
вотное и есть инстинкт, от которого оно себя не отделяет, подобно
тому как это делает самосознающий человек.
Тем не менее общественное принято противопоставлять индивиду¬
альномунастаивая на том, что общество нивелирует личность, стира¬
ет индивидуальность. Но это верно только для определенного типа об¬
щества, которое не позволяет человеку включаться в систему общест¬
венных отношений особенным способом. Только особенные связи
делают индивида личностью. Абстрактная противоположность инди¬
видуального и общего снимается в особенном. А там, где человек не мо¬
жет включиться в общество особенным способом, личности не воз¬
никает. «...Личность, — как определяет ее А.Н. Леонтьев, — является
продуктом развития особенных связей с окружающим миром»1.
Большинство людей в современном обществе включаются в си¬
стему общественных отношений только абстрактно-всеобщим спосо¬
бом. И если в этих условиях личность все же возникает, то, не имея
возможности адекватно осуществить себя, она обретает трагические
черты. Не имея возможности осуществить себя в обществе особен¬
ным способом, такая личность стремится замкнуться в собственной
раковине, Geheusche — «домике», как это называют немецкие экзи¬
стенциалисты. На языке Мартина Хайдеггера, человек обезличивает
себя в общественной сфере и, чтобы сохранить свою самость и не рас¬
твориться в безличном Man, наглухо запечатывает себя в Dasein,
в «тут-бытии».
Только в обществе человек способен реализовать себя особенным,
и все средства для этой реализации он получает общественным путем.
Томас Карлейль, одним из мотивов творчества которого была тоска
по героической личности, оставшейся в прошлом, писал об этом так:
«’’Божественная комедия" написана Данте, но в действительности
она — достояние десяти христианских веков. Ему принадлежит лишь
окончательная отделка ее. Так всегда бывает. Возьмите ремесленни¬
ка — кузнеца с его железом, с его орудиями, с его навыками и искус¬
ством, — как мало во всем том, что он делает, принадлежит собственно
ему, его личному труду! Все изобретательные люди прошлых времен
Леонтьев А.Н. Лекции по общей психологии. С. 501.

149 | Психология и педагогика
работают тут же, вместе с ним, как работают они в действительности
вместе со всеми нами во всех наших делах»1. Иначе говоря, человек
может реализовать себя особенным образом, когда он формировал
себя всеобщим образом, то есть вобрал всю культуру, всю историю,
спрессованную в этой культуре. И только тогда он может выдать но¬
вый продукт, способный получить всеобщее признание.
«Животное, — говорил И. Кант, — благодаря своему инстинкту
имеет уже все; чужой разум позаботился для него обо всем. Человеку
же нужен свой собственный разум. У него нет инстинкта, и он сам
должен выработать план своего поведения»1 2. Человек должен сам вы¬
работать план поведения. Человеческая личность — это, прежде все¬
го, самость, иначе говоря, самостоятельность. И человек превраща¬
ется в личность по мере того, как становится самостоятельным. Соот¬
ветственно, юридически человек признается личностью, когда может
жить самостоятельно, без опеки со стороны родителей или других
лиц. Именно юридические отношения показательны для понимания
того, что есть личность. Ведь прототипом современного понятия лич¬
ности является понятие юридического лица, которое возникло в рим¬
ском праве, а само это право стало возможным на основе развитых
имущественных отношений. Юридическое лицо есть отдельный ин¬
дивид, а сегодня и коллектив, имеющий те же права и обязанности,
что и другие, с которыми он может вступать в имущественные отно¬
шения. В имущественные отношения человек может включаться
только в качестве юридического лица. Именно в связи с этим общим
отдельный индивид становится юридическим лицом. И здесь отдель¬
ное не существует без общего.
Но юридическое лицо является личностью только формально.
Иначе говоря, это лицо еще не содержит в себе никакого специфиче¬
ского содержания. Потому в обществе, состоящем из юридических
лиц, которое именуется «гражданским обществом» и где указанная
определенность является самодовлеющей, личность не является осно¬
вой человеческого общения. На рынке мы встречаемся как продавцы
и покупатели, и нас интересует не личность продавца, а качество
и цена товара. Соответственно, продавца интересуют только наши
деньги. И противоречие в данном случае, как заметил уже Гегель, за¬
ключается в том, что здесь частный интерес удовлетворяется общест¬
венным способом — через другого человека. «Лицо, — писал Гегель, —
1	Карлейль Т. Теперь и прежде. М.: Республика, 1994. С. 81.
2	Кант И. Собрание сочинений: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 8. С. 399.

150 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
отличая себя от себя, относится к другому лицу, и оба обладают друг
для друга наличным бытием только как собственники»1. Иначе гово¬
ря, здесь исключаются личные отношения, которые в таком обществе
сохраняются только в семье и постольку, поскольку в семейные отно¬
шения не проникают товарно-денежные отношения.
Человек не имеет от рождения готового способа поведения и дей¬
ствия и вырабатывает его сам. Его можно, правда, заимствовать у дру¬
гих. Но если бы люди только овладевали готовыми способами, то ис¬
чезла бы история: повторялось одно и то же. И человек по большому
счету не вышел бы из животного состояния. Самость выражалась бы
в том, что я сам осваиваю существующий шаблон. Но творческая суть
личности в том, что она может менять общие правила жизни. Только
личность может применить общее правило индивидуально-неповтори¬
мым образом. Личность проявляет себя в особых поступках и деятель¬
ности. И личность способна к творчеству в силу своей особенности.
Творчество невозможно без преодоления нормы, штампа, тради¬
ции. Конечно, как говорил М. Бакунин, дух отрицающий есть дух со¬
зидающий. Но такой «дух» должен знать, что он отрицает. Если он
отрицает зло, то тем самым творит добро. Но в таком случае перед
нами уже конкретное, а не абстрактное отрицание. Индивидуализм
чреват анархизмом, когда творческая энергия направлена лишь на
разрушение. В абстрактном отрицании творчество предстает в своем
абстрактном виде. Абстрактное отрицание традиции разрушает осно¬
вание культуры, что мы наблюдаем в так называемом постмодерниз¬
ме. Отрицание классических традиций в искусстве и культуре превра¬
щает постмодернистское «творчество» в некоторого рода фокусниче¬
ство и произвол.
Культурно-историческую теорию часто путают или намеренно
отождествляют с теорией среды, идущей от французских материали¬
стов и просветителей XVIII в.: какова социальная среда, таковы
и люди. Но классический аргумент против этой теории связан с во¬
просом, кто же меняет саму среду? Чтобы менять социальную среду,
нужна личность. В этом отличие социальной среды от природной
среды обитания, в изменении которой нет места творчеству. На этом
основано отличие культурно-исторической теории от теории среды.
От активности индивида зависит и то, насколько полно он осваивает
предшествующий социальный опыт. И в этом залог его способности
Гегель Г.В.Ф. Философия права. М.: Мысль, 1990. С. 99.

151	| Психология и педагогика
менять опыт, изменять обстоятельства. «’’Игру без правил”, — как пи¬
сал Ильенков, — способна осуществлять только человеческая инди¬
видуальность, т. е. личность»1.
Только человек способен не только играть по правилам, но и со¬
здавать новые правила игры, которые не могут быть генетической му¬
тацией. Генетическая наследственность консервативна. Природе тре¬
буются миллионы лет для того, чтобы появились новые «правила
игры». Человек меняет правила при жизни тогда, когда никакая гене¬
тика уже измениться не может. Можно представить генетическое на¬
следование способности. Но индивидуальное «творчество» в качестве
мутации невозможно. И в этом серьезный аргумент против современ¬
ной эволюционистской концепции человека.
На эту тему остроумно высказывался А.Н. Леонтьев. Представим
себе, говорит он, что приобретенные навыки биологически фиксиру¬
ются. И представим себе, что на переделку этих навыков нужно сто
лет. Это три поколения людей. Но чтобы приобрести новые навыки,
необходимо избавиться от старых. Скажем, человека надо учить рабо¬
тать на компьютере, а он продолжает считать зарплату на старых бух¬
галтерских счетах. «А в общем, — заключает такое рассуждение Леон¬
тьев, — если говорить всерьез, то даже при допущении механизма
фиксации социально приобретаемого, за короткий срок существова¬
ния, как некоторые антропологи говорят, ’’готового человека”... вклад
такой наследственности все равно был бы ничтожно мал по сравне¬
нию с тем, что приобретает человек при жизни. Окружающий нас мир
меняется так стремительно, что лучшее приспособление к нему — не
иметь к нему фиксированного приспособления... Ведь природа рабо¬
тала бы против человека, если бы он был устроен так, чтобы эти но¬
вые изменения и приспособления к ним записывались бы в его глу¬
бинном аппарате и передавались бы в порядке биологического насле¬
дования»1 2.
Опытный педагог и психолог знает, что человека легче учить, если
это ложится, так сказать, на чистое место. Но трудно переучивать.
Попробуйте научить писать правой рукой, когда он уже давно пишет
левой. И многие знают, как трудно отучиться курить. А если бы по¬
следнее еще записывалось в «глубинном аппарате»? Животные пото¬
му трудно поддаются дрессировке, что приходится преодолевать со¬
1	Ильенков Э.В. Философия и культура. С. 411.
2	Леонтьев А.Н. Лекции по общей психологии. С. 499-500.

152 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
противление сидящих в «глубинном аппарате» животных способов
поведения.
Совпадение изменения обстоятельств и человеческой деятель¬
ности происходит в любом творчестве. Это всегда так или иначе инди¬
видуальное отклонение от существующих правил, посредством кото¬
рого и проявляет себя личность. Даже апостол Павел понимал, что
необходимо разнообразие человеческих типов. В одном из своих по¬
сланий он писал: «Надлежит между вами разномыслию бытия, дабы
обнаружились более искусные». Безликий человек, не имеющий соб¬
ственных оснований бытия, оказывается выключенным из общения,
а тем самым из сферы развития. Он оказывается выключенным из сфе¬
ры политической демократии. Поэтому Аристотель прав, когда утверж¬
дает, что демократия может быть «наилучшей», если при ней «народ
обладает определенными качествами»1. Истинная демократия воз¬
можна только в таком народе, где каждый представляет собой лич¬
ность, а не только юридическое лицо.
Через личность идет общественное развитие. Но и развитие лично¬
сти идет через развитие общества. А общественный упадок означает не
только упадок культуры, но и измельчание личности, подмеченное
в свое время Л.Н. Толстым. «На моей памяти, — пишет Толстой, — за
50 лет, совершилось... поразительное понижение вкуса и здравого смы¬
сла читающей публики. Проследить можно это понижение по всем от¬
раслям литературы; но укажу только на некоторые, более заметные
и мне знакомые примеры. В русской поэзии, например, после Пушки¬
на, Лермонтова (Тютчев обыкновенно забывается) поэтическая слава
переходит сначала к весьма сомнительным поэтам: Майкову, Полон¬
скому, Фету, потом к совершенно лишенному поэтического дара Не¬
красову, потом к искусственному и прозаическому стихотворцу Алек¬
сею Толстому, потом к однообразному и слабому Надсону, потом к со¬
вершенно бездарному Апухтину, а потом уже все мешается, и являются
стихотворцы, им же имя легион, которые даже не знают, что такое поэ¬
зия и что значит то, что они пишут и зачем они пишут»1 2.
Может, Лев Николаевич не совсем справедлив к некоторым на¬
званным поэтам, но общая тенденция схвачена верно. Отрицать здесь
наличие закономерности, значит лишать основы историю культуры.
И заодно лишать основы творческую личность, которая в этом случае
1	Аристотель. Сочинения: В 4 т. М: Мысль, 1984. Т. 4. С. 575.
2	Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: В 24 т. М.: Типография Товарищест¬
ва И.Д. Сытина, 1913. T. XIX. С. 246.

153 | Психология и педагогика
произвольно, как у романтиков, творит из себя культуру. «Бетхо¬
вен, — писал Поппер, — в определенной степени безусловно является
продуктом музыкального воспитания и традиции, и многое, что пред¬
ставляет в нем интерес, отразилось благодаря этому аспекту его твор¬
чества. Однако важнее то, что он является также творцом музыки
и тем самым музыкальной традиции и воспитания. Я не желаю спо¬
рить с метафизическими детерминистами, которые утверждают, что
каждый такт, который написал Бетховен, определен комбинацией
влияний прошлых поколений и окружающего мира»1. С метафизиче¬
скими детерминистами действительно не стоит спорить. Но помимо
метафизического детерминизма, есть такой детерминизм, который
признает не только историческую необходимость, но также историче¬
ское становление самой необходимости, историческое становление
всеобщего через особую личность, через историческое творчество.
Художественное и научное творчество есть одновременно истори¬
ческое творчество. Между тем истинное творчество возможно только
там, писал Э.В. Ильенков в статье «Об эстетической природе фанта¬
зии», где «имеет место ’’химическое” или ’’органическое” соединение
индивидуальности воображения со всеобщей нормой, при котором
новая, всеобщая норма рождается только как индивидуальное откло¬
нение, а индивидуальная игра воображения прямо и непосредствен¬
но рождает всеобщий продукт, сразу находящий отклик у каждого»1 2.
Так рождается новая музыкальная «парадигма». И -не только музы¬
кальная, но также научная и всякая другая. Так происходит историче¬
ское развитие культуры. Все, что считается в современной культуре
традицией, когда-то было новацией: кем-то открыто и сотворено.
Можно имитировать выдающиеся личные достоинства. Но эта
фальшь всегда обнаруживает себя практически. Когда говорят о чело¬
веке прекрасной души, то сразу возникает вопрос о том, что он спосо¬
бен сделать? «Фальшивый человек, — пишет Томас Карлейль, — со¬
здает религию? Как? Но ведь фальшивый человек не может построить
даже простого дома из кирпича! Если он не знает свойств известково¬
го раствора, обожженной глины и вообще всего, с чем ему приходится
иметь дело, и если он не следит за тем, чтобы все было сделано пра¬
вильно, то он воздвигает вовсе не дом, а груду мусора»3. Иначе говоря,
нельзя быть фальшивым строителем. Но можно быть фальшивым
1	Popper K.R. Die offene Gesellschaft und ihre Feinde. Zweiter Band. Bern, 1958. S. 257.
2	Вопросы эстетики. M., 1964. Вып. 6. С. 68.
3	Карлейль Т. Теперь и прежде. С. 40.

154 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
«философом». «Правдоподобности правдоподобны, — пишет далее
Карлейль, — о, конечно! Калиостро, многочисленные Калиостро,
знаменитые руководители мира сего, действительно благоденствуют,
благодаря своему шарлатанству, в течение одного дня. Они распола¬
гают как бы поддельным банковским билетом; они успевают спустить
его со своих недостойных рук, но не им, а другим приходится затем
расплачиваться. Природа разражается огненным пламенем, наступа¬
ют французские и иные революции и возвещают со страшной прав¬
дивостью, что поддельные билеты — поддельны»1. Это, кстати, каса¬
ется и нашей Октябрьской революции.
В итоге в качестве свойства великой личности Карлейль указыва¬
ет на искренность: «Искренность, глубокая, великая, подлинная ис¬
кренность составляет первую характерную черту великого человека,
проявляющего тем или иным образом свой героизм»1 2. Искренность —
свойство целостной личности. И целостность проявляется в том, что
человек не рефлектирует эту искренность. «Не та искренность, — пи¬
шет об этом Карлейль, — которая называет сама себя искреннею;
о нет, это в действительности очень жалкое дело: пустая, тщеславная
сознательная искренность, чаще всего вполне самодовольная. Ис¬
кренность великого человека — другого рода: он не может говорить
о ней, он не знает ее: мало того, я допускаю даже, что он склонен об¬
винять себя в неискренности, ибо какой человек может прожить день
изо дня, строго следуя закону истины? Нет, великий человек не хва¬
стает тем, что он искренен, далеко нет»3.
Искренний человек «не может помешать себе быть искренним»4.
И это выражается в феномене «фальшь фальши». Пытаясь сознатель¬
но сфальшивить, он сразу выдает себя. И так же с детьми, которые
еще не умеют фальшивить. Поэтому Христос учил: станьте, как дети.
Но искренность сегодня синоним наивности. И выходит парадокс:
человек фальшивит, чтобы не выглядеть глупым.
Несостоятельность ролевой теории личности заключается в том,
что нельзя сыграть хорошего музыканта, как нельзя сыграть хорошего
плотника. В реальном деле не «играют» роль, но другое дело актер¬
ская игра, где, наоборот, плохо играет тот, кто забывает, что он актер.
Но то, что естественно на сцене, будет искусственным в жизни.
1	Карлейль Т. Теперь и прежде. С. 40.
2	Там же.
3	Там же.
4	См. там же.

155 | Психология и педагогика
Личность выражает не просто отличие одного индивида от друго¬
го, а меру его достоинства. Значительность человека тоже обознача¬
ют словом личность. И здесь стоит согласиться с Деннетом, который
пишет, что «понятие личности необходимо нормативно и идеально;
в той мере, в какой справедливость не проявляется в отношениях
и взаимодействиях существ, эти существа не являются личностями»1.
Если понятие личности необходимо нормативно и идеально, то это
как раз и свидетельствует об общественной природе личности, ее об¬
щественном значении. И здесь слова Деннета перекликаются с тем,
что писал Выготский: «Характер и есть социальный чекан личности»1 2.
Отделить действительные завоевания мировой культуры, которые
дают возможность свободного творчества, от ее застывших форм, ко¬
торые «репрессируют» творческую энергию, — в этом и состоит осо¬
бый талант особой личности. Все психологические неурядицы в лич¬
ности вызваны разладом между всеобщим и отдельным. А в итоге
утрата особенного как утрата себя. Отсюда внутренние коллизии,
томление, душевные болезни и даже гибель действительно недюжин¬
ной личности. А потому суть социального прогресса в том, чтобы
личность снова обрела себя и уже никогда не утратила.
1	Условия присутствия личности. С. 149.
2	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 5. С. 156.

Искусство
Еще в период пребывания в Московском университете с 1913 по
1917г. главный интерес Л. С. Выготского был сосредоточен на литера¬
туроведении. «Он, — пишет А.Н. Леонтьев, — с детства страстно лю¬
бил литературу и очень рано начал относиться к ней профессиональ¬
но. Первые его литературоведческие работы (к сожалению, рукописи
их потеряны) — разбор ’’Анны Карениной”, анализ творчества Досто¬
евского и пр. — прямо вырастали из его читательских интересов. По¬
этому, кстати, Выготский и называл свои работы ’’читательской кри¬
тикой”. Венцом этой линии его творчества стал знаменитый анализ
’’Гамлета” (существуют два варианта этой работы, написанные соот¬
ветственно в1915ив1916г.; второй вариант опубликован в книге Вы¬
готского ’’Психология искусства” в 1968 г.)»1.
Но интерес Выготского к искусству шире и, может быть, глубже,
чем интерес к литературе. Его интересует суть искусства. И трудно
поставить рядом с ним кого-то из современников, кто так же глубоко
проник бы в эту самую суть. Об этом понимании искусства Выгот¬
ский пишет в книге «Психология искусства», которая появилась
в 1925 г. и относится к раннему этапу его творчества. Это был этап
формирования его метода и самой марксистской психологии. Наша
задача — показать те принципиальные моменты в его трактовке
искусства, которые связывают Выготского не только с классической
философией и культурой, но именно с марксизмом.
Говорить о «психологии» здесь уместно только потому, что Вы¬
готский в данном случае отступает от обычного искусствоведче¬
ского подхода и дает, можно сказать, диалектический анализ фено¬
мена искусства как такового. Сам Выготский здесь не зря упоми¬
нает о «марксизме», что постарались не заметить прочие психологи
и искусствоведы. «Вместе с Липпсом мы полагаем, что ’’эстетику
можно определить как дисциплину прикладной психологии”. Од¬
нако нигде не ставим этого вопроса в целом, довольствуясь защи¬
той методологической и принципиальной законности психологи¬
ческого рассмотрения искусства, наряду со всеми другими, указа-
1 См.: Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. С. 14.

157 | Искусство
нием на его существенную важность, поисками его места в системе
марксистской науки об искусстве»1.
В устах Выготского это не фраза. В отличие от индивидуалистиче¬
ских и натуралистических концепций искусства, Выготский трактует
его прежде всего как общественный феномен. «Все яснее начинает со¬
знаваться та мысль, — пишет он, — что искусство может сделаться
предметом научного изучения только тогда, когда оно будет рассма¬
триваться как одна из жизненных функций общества в неотрывной
связи со всеми остальными областями социальной жизни, в его кон¬
кретной исторической обусловленности»1 2.
Понятно, что историческая обусловленность искусства не есть ме¬
тод психологии. Но он и не есть метод социологии. Социология, как из¬
вестно, рассматривает не конкретное общество на определенном исто¬
рическом этапе его развития, а общество «вообще». Однако, в соответ¬
ствии с модой своего времени трактовать социологию как всякую науку
об обществе, Выготский пишет: «Из социологических направлений
теории искусства всех последовательнее и дальше идет теория истори¬
ческого материализма, которая пытается построить научное рассмо¬
трение искусства на основе тех же самых принципов, которые приме¬
няются для изучения всех форм и явлений общественной жизни»3.
Выготский принимает марксовскую материалистическую теорию
общества и человека, которая противостоит не только различным
идеалистическим течениям, но также натурализму и, уже, биологизму
в понимании сущности человека. При этом Выготский очень точно
определяет соотношение биологического и социального в человеке.
«Социальные механизмы в нашей технике, — пишет он, — не отменя¬
ют действия биологических и не заступают их места, а заставляют их
действовать в известном направлении, подчиняют их себе, подобно
тому как биологические механизмы не отменяют законов механики
и не заступают их, а подчиняют их себе. Социальное надстраивается
в нашем организме над биологическим, как биологическое над меха¬
ническим»4.
В последнем случае лучше говорить о «надстройке» биологиче¬
ского не над механическим, а над химическим. Биологическое сни-
1	Выготский А. С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. 5-е изд. М.:
Лабиринт, 1997. С. 6.
2	Там же. С. 12.
3	Там же.
4	Там же. С. 15 (прим.).

158 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
мается в социальном, подобно тому как механическое снимается
в физическом, физическое — в химическом, а последнее — в биоло¬
гическом. Но эту простую вещь не усвоили большинство наших фи¬
лософов, которые успокоились на «паритетной» концепции «биосо¬
циальной сущности» человека.
В основе искусства лежит человеческое чувство. Искусство есть
общественная технология чувств. «Существеннейшая особенность че¬
ловека, в отличие от животного, — пишет Выготский, — заключается
в том, что он выносит и отделяет от своего тела и аппарат техники
и аппарат научного познания, которые становятся как бы орудиями
общества. Так же точно и искусство есть общественная техника чувст¬
ва, орудие общества, посредством которого оно вовлекает в круг со¬
циальной жизни самые интимные и самые личные стороны нашего
существа»1.
Чувства, так же как и мысли, производятся, передаются, хранятся
и т. п. И науку можно определить как общественную технологию мы¬
слей, понятий и теорий. Так же искусство есть общественная техно¬
логия чувств. Но если еще об общественной природе научных поня¬
тий можно говорить, не вызывая бурного протеста со стороны «фило¬
софов», то об общественной природе человеческих чувств уже
говорить нельзя, не вызывая категорических возражений различного
рода «антропологов». Выготский здесь опять же следует за Марксом,
который писал о том, что чувства общественного человека иные, по
сравнению с чувствами животного. И здесь Выготский выписывает
длинную цитату из Бухарина, который проводит параллель между на¬
укой и искусством, и ее стоит здесь привести. «Мы видим, — пишет
Бухарин, — что наука систематизирует мысли людей, приводит их
в порядок, прочищает их, освобождает от противоречий, из обрывков
знаний, из клочков шьет целое покрывало научных теорий и систем.
Но общественный человек не только мыслит, он также чувствует:
страдает, наслаждается, желает, радуется, горюет, предается отчаянию
и т. д.; его чувства могут быть бесконечно сложны и тонки, его душев¬
ные переживания могут быть настроены то на один, то на другой ка¬
мертон. Искусство и систематизирует эти чувства, выражая их в худо¬
жественных образах или словом, или звуками, или движениями»1 2.
Как же чувства могут быть общими? — возмущается обыватель.
Ведь органы чувств у каждого свои собственные. Но легкие у каждого
1	Выготский Л.С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 308.
2	См. там же. С. 16.

159 | Искусство
тоже свои собственные. А дышим мы воздухом, который общий для
всех. И культура, включая искусство, общая для всех. И именно она
делает из нас общество, а не стадо диких обезьян.
Считается, что наука ограничивает проявление человеческого чув¬
ства. Так считали и иррационалистическая философия, и позитивизм
XIX—XX столетий. Но классическая рационалистическая философия
устами Спинозы объявила искание истины высшей человеческой стра¬
стью. Истина, красота и добро сходятся в одно на пике человеческого
чувства. И Выготский не случайно был приверженец Спинозы, в чем-
то разделив его судьбу. Выготский — приверженец классической фило¬
софии и именно из нее черпает свои понятия и категории. И таковыми
у него оказываются понятия формы и содержания. Человечность чув¬
ства проявляется особенным образом в чувстве красоты. Ни одно жи¬
вотное этого чувства не имеет. Но чувство красоты порождается краси¬
вой формой. Об этом тоже пойдет речь в этом разделе.
1.	Парадокс об актере и общественная природа
искусства
Д. Дидро в свое время сформулировал так называемый парадокс
об актере: актер не испытывает тех чувств, которые должен испыты¬
вать его персонаж. И с тех пор существовало множество попыток раз¬
гадать эту загадку1.
Театр, как и искусство в целом, согласно Выготскому, есть обще¬
ственная технология чувству когда актер производит чувства букваль¬
но на публику. И публика заражается этими чувствами. «Он сделал
свою собственную эмоцию общечеловеческой», — сказал В. Спива¬
ков о Д. Шостаковиче. Но здесь не все так просто. Ведь актер не пере¬
живает чувства, а изображает их. Суть парадокса актера у Дидро, как
передает его Выготский, заключается в том, что «актер, изображаю¬
щий сильные душевные страсти и волнения на сцене и доводящий
зрительный зал до высшего эмоционального потрясения, сам остает¬
ся чуждым и тени этой страсти, которую он изображает и которой по¬
трясает зрителя»1 2.
Выготский ставит этот вопрос в очерке «К вопросу о психологии
творчества актера», который примыкает к его большой работе «Уче-
1	См.: Дидро Д. Парадокс об актере // Собрание сочинений. Т. V. Театр и драматургия.
Academia, 1936.
2	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 321.

160 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
ние об эмоциях». Он отмечает, что многочисленные попытки объяс¬
нить парадокс актера и актерскую психологию вообще неудачны
в силу эмпиризма и отсутствия надлежащей общей психологической
теории. «Сценические системы, идущие от актера, — пишет Выгот¬
ский, — от театральной педагогики, от наблюдений, полученных на
репетициях и во время спектакля, и являющиеся обычно огромными
обобщениями режиссерского или актерского опыта, ставят во главу
угла специфические, своеобразные, присущие только актеру особен¬
ности переживания, забывая о том, что эти особенности должны быть
поняты на фоне общих психологических закономерностей, что ак¬
терская психология и в абстрактно-научном, и в конкретно-жизнен¬
ном значении этого слова. Когда же эти системы пытаются опереться
на общую психологию, попытки оказываются более или менее слу¬
чайной связью на манер той, которая существует между системой
Станиславского и психологической системой Т. Рибо»1.
Но дело здесь не только в том, что у «частных» психологов нет об¬
щей психологической теории. У самой общей психологической тео¬
рии часто нет адекватной методологии, которую смогла дать только
классическая философия. И это прекрасно осознает Выготский, хотя
сам не вполне владеет этими понятиями, и в том числе понятием иде¬
ального, хотя, как мы еще увидим, к месту его употребляет. Как же
чувство соотносится с рассудком в случае с актером?
Уже обыденное словоупотребление связано с тем, что любят рас¬
судку вопреки. Человек не может одновременно любить и рассуждать
о том, стоит ли это делать. Или одно, или другое. Здравый смысл про¬
тивоположен непосредственности чувства. Рассудочная логика не до¬
пускает противоречия. Законодательство этого тоже не допускает:
у него только однозначное толкование. Поэтому «законодатели», как
правило, лишены чувства юмора, как, впрочем, и логики ex professo.
О противоположности творческого порыва и здравого рассудка
размышлял уже Платон. «...Поэт, — читаем мы у Платона, — когда са¬
дится на треножник Музы, уже не находится в здравом рассудке, но
дает изливаться своему наитию, словно источнику. Атак как искусст¬
во его — подражание, то он принужден изображать людей, противо¬
положно настроенных, и в силу этого вынужден нередко противоре¬
чить самому себе, не ведая, что из сказанного истинно, а что нет. Но
законодателю нельзя высказывать два различных мнения относи-
Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 320—321.

161	| Искусство
тельно одного и того же предмета, а следует всегда иметь одно и то
же»1.
Дидро в «Парадоксе об актере» также противопоставляет нату¬
ральные чувства человека и то, что и как делает актер. Своей цели ак¬
тер достигает за счет имитации. «Крики его скорби отчетливо обозна¬
чены в его слухе, — цитирует Выготский Дидро, — жесты его отчаянья
запечатлены в его памяти и были предварительно выучены перед зер¬
калом. Он знает с совершенной точностью, в какой момент вынуть
платок и когда у него потекут слезы. Ждите их при определенном сло¬
ве, на определенном слоге, не раньше и не позднее. Этот дрожащий
голос, эти обрывающиеся слова, эти придушенные или протяжные
звуки, содрогающие тело, подкосившиеся колени, обмороки, бурные
вспышки — все это чистейшее подражание, заранее вытверженный
урок, патетическая гримаса, великолепное "обезьянство”»1 2.
Сравнивая манеру игры двух актрис, Клерон и Дюмениль, Дидро
отмечает, что «актер долго прислушивается к себе, прислушивается
и в тот момент, когда потрясает вас, и весь его талант не в том, чтобы
чувствовать, как вы думаете, но в том, чтобы тончайшим образом пе¬
редать внешние знаки чувств и тем обмануть вас»3. Когда человек ис¬
кренне переживает свое горе, он не прислушивается к себе. А если он
прислушивается, то это значит, что он уже изображает горе. И насто¬
ящий артист на сцене прислушивается к себе, чтобы «обмануть вас».
Выготский согласен с Дидро в том, что актер должен изображать
предмет, а не сливаться с ним. Потому актер и говорит, и двигается,
и плачет, и смеется не совсем так, как это делают в обычной жизни.
Он в определенном смысле должен встать на котурны, что в обычной
жизни нелепо. Но актер иначе не достигнет цели. В особенности во
всякого рода клоунаде, где он «комедь ломает», а зритель искренне
смеется.
Здесь перед нами «парадокс» всякого изображения: человеческое
чувство, человеческий идеал должны быть представлены в ином мате¬
риале, нежели материал изображаемого. В противном случае это будет
не художественное изображение реальности, а ее удвоение. Поэтому
и производят такое жутковатое впечатление восковые фигуры. Иде¬
альное имеет место только тогда, когда содержание человеческого пе¬
реживания представлено в другом материале.
1	Платон. Собрание сочинений: В 4 т. М.: Мысль, 1994. Т 4. С. 171 — 172.
2	См.: Выготский Л. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 322.
3	Там же.

162 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Если актер войдет в раж и будет действовать совершенно нату¬
рально, то это уже не изображение, а оригинал. Наряду с восковыми
фигурами здесь стоит привести пример, когда вместо художественно¬
го изображения нам предъявляют сам предмет. Скажем, известная
банка из-под супа, лопата, подвешенная на стенку, писсуар («Фон¬
тан» Дюшана). Понятно, какое отвращение это может вызывать
у нормального человека. Но в чем смысл такого художественного «об¬
мана»?
Касаясь этого вопроса, Выготский пишет, что «Дидро имеет в виду
сверхличный, идеальный характер тех страстей, которые передает со
сцены актер. Это идеализированные страсти и движения души, они
не натуральные, жизненные чувствования того или иного актера, они
искусственны, они созданы творческой силой человека и в такой же
мере должны рассматриваться в качестве искусственных созданий,
как роман, соната или статуя. Благодаря этому они по содержанию
отличаются от соответствующих чувствований самого актера»1.
Вот оно, «идеальное»! Чувства, которые изображает актер, идеаль¬
ны не потому, что они сверхличны, а потому, что они сверхиндивиду¬
альны. Они имеют общественное звучание. Но они идеальны и пото¬
му, что идеально представлены и выражены хорошим артистом.
И зритель видит и чувствует, как надо чувствовать, как надо любить
и как надо ненавидеть. Причем такой контроль дается величайшим
напряжением душевных сил. Историк В.О. Ключевский пишет: «На¬
строение художника и настроения зрителя или слушателя — не одно
и то же, а совсем разные по существу состояния: у одного творческое
напряжение, чтобы передать, у другого критическое наслаждение от
успеха передачи...»1 2
Здесь хороший актер испытывает еще особую страсть, возвыша¬
ющую его как личность. Она направлена на то, чтобы убедительно
изобразить соответствующие «страсти». Иными словами, это страсть
творчества, которая завершается чувством удовлетворения как чув¬
ством всякого нормального человека, который хорошо делает свое
дело. Таково чувство, которое человек испытывает во всякой неот-
чужденной деятельности, и прежде всего в труде.
Актер изображает не свои чувства, а чувства своего героя, которые
имеют идеальный характер. В том случае, если бы они не отличались
от частных чувствований актера, то это был бы натурализм, который
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 322.
2	Ключевский В. О. Неопубликованные произведения. М.: Наука, 1983. С. 309-310.

163 | Искусство
часто смешивают с реализмом. В натурализме нет ничего идеального.
А актер, художник, поэт должен изобразить идеал, а не натуру Вернее,
он должен изобразить идеал в натуре. В этом суть искусства: оно со¬
единяет идеальное и материальное. Таково конкретное разрешение
декартовского дуализма души и тела, идеального и материального,
который часто считают неразрешенным до сих пор.
«Это противоречие, — пишет Выготский, — не разрешимое для
абстрактной психологии при метафизической постановке вопроса,
получает возможность разрешения, если подойти к нему с диалекти¬
ческой точки зрения»‘.Разрешить противоречие с диалектической
точки зрения, а не с точки зрения метафизической, означает найти ту
конкретную форму, внутри которой противоречащие стороны начи¬
нают переходить друг в друга. Конкретно в актерской игре пластика,
мимика, жест и слова, представляющие собой нечто очевидно мате¬
риальное, вызывают идеальные чувства и переживания зрителя. Но
снятие материального в идеальном происходит еще и потому, что зри¬
тель радуется, страдает, смеется и плачет, — и все эти чувства идеаль¬
ны, поскольку не имеют частного материального мотива — «что он
Гекубе, что ему Гекуба, а он рыдает».
Актер раздваивается на себя и своего героя. Он не должен забы¬
вать себя. Прислушиваться к себе -- это значит сознавать себя. И здесь
перед нами серьезное расхождение между Выготским и Дидро. Чувст¬
ва актеров у Дидро искусственны, поскольку принципиально отлич¬
ны от непосредственного чувства природного человека. Искусствен¬
ное у Дидро — противоположность натурального. Но Выготский
предполагает изначальную противоречивость человеческого чувства,
когда за непосредственностью скрыта опосредованность чувств чело¬
века общественным. Именно внутренняя противоречивость и реф¬
лексивность любого человеческого чувства позволяет поэтическому
образу быть амбивалентным.
«Парадоксом», в особенности в последнее время, называют то,
что в классической диалектике называли противоречием. В этом смы¬
сле сознание есть отношение к себе. Когда ребенок говорит о себе
в третьем лице, то это и есть зарождение сознания. Сознание, а пото¬
му и человеческое чувство в силу своей социальной сущности реф¬
лексивно. Когда в присутствии Александра Зиновьева, как рассказы¬
вал Ильенков, зашла речь о том, что сознание — отношение к себе,
Выготский А.С. Собрание сочинений: В 6 т. Т 6. С. 323.

164 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
тот закричал, что это ерунда, поскольку невозможно отношение
к себе. И с точки зрения той логики, за которую железной хваткой
держался Зиновьев, это невозможная вещь, потому что в таком случае
Я есть одновременно и не-Я. Субъект и объект одновременно. Но
принцип сознания, начиная с немецкой классики, именно в том, что
оно постоянно «раздваивается» на себя и свое иное. И это раздвоение
личности, как, впрочем, и сама личность, характерно только для че¬
ловека. Здесь же истоки той, как говорят сегодня, человеческой «эм¬
патии», без которой невозможно ни сочувствие, ни элементарное же¬
лание понравиться другому человеку. В этом смысле актерское мас¬
терство — тот особый случай, который делает явным суть человеческих
чувств как таковую.
Потому «решение» парадокса актера не в том, чтобы устранить
противоречие, а в том, чтобы показать, как оно на самом деле осу¬
ществляется. В греческом театре актер надевал маску и вставал на ко¬
турны. И все видели, что это актер, а не «раскованный Прометей».
Актер, как и вообще художник, создает не иллюзию подлинности,
а особую художественную действительность, которая, по словам
Ф. Достоевского, действительнее самой действительности. А если он
копирует, то это натурализм, который в искусстве так же противен,
как и другая крайность — слишком нарочитая игра. Изображение со¬
циального типа может рождать шаблон и ходульность. Но особый
образ в искусстве способен адекватно выразить типическое. Социаль¬
ный тип должен быть представлен в особой форме. Тут, как говорили
древние, прекрасна надлежащая мера. Настоящий талант и заключа¬
ется в том, чтобы чувствовать эту меру. И здесь актер опирается не
столько на рассудок, конструирующий роль, как это у Дидро, а на
идеальность человеческих чувств. Вот в этом и состоит «опроверже¬
ние» парадокса Дидро, а не только в доказательстве исторических из¬
менений театра.
«...Невозможно допустить, — замечает в другом месте Выгот¬
ский, — чтобы простое восприятие женского силуэта автоматически
вызвало бесконечный ряд органических реакций, из которых могла
бы родиться такая любовь, как любовь Данте к Беатриче, если не
предположить заранее весь ансамбль теологических, политических,
эстетических, научных идей, которые составляли сознание гениаль¬
ного Алигьери»1. Это только «психологи», для которых любовь и по¬
Выготский Л. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 280.

165 | Искусство
ловое влечение одно и то же, думают, что одно простое восприятие
женского силуэта сразу вызывает «любовь». «Всякая эмоция есть
функция личности», — пишет Выготский1. А личность есть социальное
качество человека. И чувство, как и вся человеческая личность, выра¬
батывается в процессе человеческого общения. Искусство, по Выгот¬
скому, как было сказано, есть общественная технология чувств. То есть
чувства человека вырабатываются и формируются, в том числе в об¬
щении с произведениями искусства. Таким образом, Выготский, ми¬
нуя по существу Спинозу, приходит к тому, к чему пришел Маркс,
который писал, что только человеческий предмет формирует челове¬
ческое чувство, и человеческие чувства непосредственно в своей
практике становятся теоретиками.
Здесь Выготский уже выступает против современных форм био¬
логизма в трактовке художественного образа. Если идеальное припи¬
сывается индивидуальным мозгам, то не потому, что наши мозги до¬
стались нам от природы, а потому, что наши мозги «впитали» в себя
общественные чувства и понятия, потому что они «впитали» в себя
культуру. «Психология актера, — пишет Выготский, — есть историче¬
ская и классовая, а не биологическая категория... Следовательно, не
биологические закономерности определяют в первую очередь харак¬
тер сценических переживаний актера. Эти переживания составляют
часть сложной деятельности художественного творчества, имеющего
определенную общественную, классовую функцию, исторически об¬
условленную всем состоянием духовного развития эпохи и класса,
и, следовательно, законы сцепления страстей, законы преломления
и сплетения чувств роли с чувствами актера должны быть разрешены
раньше всего в плане исторической, а не натуралистической (биоло¬
гической) психологии. Только после этого разрешения может воз¬
никнуть вопрос о том, как с точки зрения биологических закономер¬
ностей психики возможна та или иная историческая форма актерской
игры»1 2.
Современному «образованному» обывателю разговоры об обще¬
ственно-исторической, тем более классовой природе человеческих
чувств и переживаний могут показаться, по крайней мере, надуман¬
ными. «Тоска чеховских 'Трех сестер", — пишет Выготский, — воссо¬
здаваемая на сцене артистами Художественного театра, становится
эмоцией всего зала, потому что она в широкой степени была кристал-
1	Выготский Л.С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 280.
2	Там же. С. 323-324.

166 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
лизованным оформлением настроений больших общественных кру¬
гов, для которых ее сценическое выражение являлось как бы средст¬
вом осознания и художественного преломления самих себя»1.
Почему на современной сцене вместо мечтательных чеховских
трех сестер изображают каких-то истеричек? Да потому, что чехов¬
ские чувства современному обывателю не то что непонятны, а они
ему чужды. Не «биология» людей изменилась. Люди те же. Только их
испортил «квартирный вопрос». И понятно, что у человека, живуще¬
го в коммунальной квартире, не может быть тех чувств, которые были
у людей, живущих в «дворянских гнездах». Но чувства, которые изо¬
бражали Пушкин и Тургенев, — это идеальные чувства, идеалы, кото¬
рые недосягаемы для современного обывателя. Поэтому современное
обывательское, постмодернистское, «искусство» занижает планку,
погружая человека назад — в биологию и натурализм. А идеальное
трактуется постмодернистской философией как фикция, как симу-
лякр. Как писал Делез, нет ничего внутри, все снаружи, есть только
«кожа» и «поверхность»1 2.
Постмодернизм с его «поверхностью» и «дырками» на поверхно¬
сти был воспринят нашей «прогрессивной» общественностью с вос¬
торгом. Но понимание корней этого явления можно найти не только
у М.А. Лифшица, но и у его современника писателя Андрея Платоно¬
ва. Один из «героев» платоновского романа «Чевенгур» Симон Сер-
бинов занес в свой дневник сентенцию: «Человек — это не смысл,
а тело, полное страстных сухожилий, ущелий с кровью, холмов, от¬
верстий, наслаждений и забвения». И далее нечто подобное.
Но Платонов, в отличие от Делеза, таким образом изображает на¬
строение человека, духовно опустошенного карьеризмом и служени¬
ем идее, которая ему абсолютно чужда. Когда человек утрачивает
смысл жизни, он превращается в тело, «полное страстных сухожи¬
лий, ущелий с кровью, холмов, отверстий, наслаждений и забвения».
Такое «тело» — это абстракция. Но абстракция, произведенная самой
жизнью. В этом смысле это ходячая абстракция. И искусство может
изобразить такое не только сатирически, как это делает Платонов.
Именно современные формы отчужденного труда возвращают
человека к его животному состоянию. По-прежнему актуальны
слова Маркса: «В результате получается такое положение, что че¬
ловек (рабочий) чувствует себя свободно действующим только при
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 324.
2	См.: Делёз Ж. Логика смысла. М.: Издательский центр «Академия», 1995. С. 172.

167 | Искусство
выполнении своих животных функций — при еде, питье, в поло¬
вом акте, в лучшем случае еще расположась у себя в жилище, укра¬
шая себя и т. д., — а в своих человеческих функциях он чувствует
себя только лишь животным. То, что присуще животному, стано¬
вится уделом человека, а человеческое превращается в то, что при¬
суще животному»1.
В результате такого положения человеческие чувства деградируют
и становятся якобы животными. Но эта животность отнюдь не ата¬
визм, как обычно считают, полагая, что человек ее никогда не сможет
изжить. Здесь опять-таки чисто биологизаторский, а не исторический
взгляд на человека. А исторически та животность, которая порожда¬
ется отчужденным трудом, есть уже вторичная животность, рожден¬
ная бесчеловечностью условий жизни, и это совсем не то, что могло
сохраниться от наших животных предков. Труд в своей неотчужден¬
ной форме как свободный труд порождает человечность, и, преобразуя
способ его существования, по сути вытесняет животность, животные
позывы и инстинкты. А в своей отчужденной форме он вытесняет уже
человечность, и вырожденная человечность становится животно¬
стью.
Для Выготского совершенно ясно, что хотя «кожа» у каждого своя,
но ею можно ощущать также и общественное неблагополучие, по¬
скольку наше чувство по существу есть общественное чувство. «Пере¬
живания актера, — пишет Выготский, — его эмоции выступают не
как функции его личной душевной жизни, но как явление, имеющее
объективный общественный смысл и значение, служащее переход¬
ной ступенью от психологии к идеологии»1 2.
Содержание переживаний актера можно понять только там, где
психология переходит в идеологию. Так или иначе, считает Выгот¬
ский, актер работает на социальный — политический, идеологиче¬
ский, коммерческий — заказ и изображает не то, что чувствует сам,
а то, что должен чувствовать персонаж и даже зритель. «Нужно, — пи¬
шет он, — выявить функцию сценической игры в данную эпоху иля
данного класса, основные тенденции, от которых зависит воздейст¬
вие актера на зрителя, и, следовательно, определить социальную при¬
роду той театральной формы, в составе которой данные сценические
переживания получают конкретное объяснение»3.
1	Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 42. С. 91.
2	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 328.
3	Там же. С. 324.

168 | С.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Сценические переживания актера составляют органическую часть
культуры эпохи. Чувства барина отличаются от чувств мужика. И едва
ли кто-то станет спорить с тем, что мужик любит свою жену не так,
как любит барин свою барыню. И дело, очевидно, не в физиологии,
а в различии объективных условий жизни. Странно выглядел бы му¬
жик, который, как Манилов у Гоголя, говорил своей жене: «Душень¬
ка, позволь положить тебе в ротик этот кусочек...» Собственно через
изображение чувств своих героев автор и изображает определенные
социальные типы.
И поскольку чувство прекрасного не зависит от биологии, замеча¬
ет Выготский, «психология актера есть историческая и классовая,
а не биологическая категория»1, то есть чувство прекрасного форми¬
руется и меняет свою форму исторически. А «основной предпосылкой
всякого исторически направленного исследования в этой области, —
пишет он, — является идея, что психология актера выражает общест¬
венную идеологию его эпохи и что она так же менялась в процессе
исторического развития человека, как менялись внешние формы теа¬
тра, его стиль и содержание»1 2.
Этот историзм в понимании психологии актера направлен у Вы¬
готского как раз против биологизма. «Следовательно, — пишет он, — не
биологические закономерности определяют в первую очередь характер
сценических переживаний актера. Эти переживания составляют часть
сложной деятельности художественного творчества, имеющего опре¬
деленную общественную, классовую функцию, исторически обуслов¬
ленную всем состоянием духовного развития эпохи и класса, и, сле¬
довательно, законы сцепления страстей, законы преломления и спле¬
тения чувств роли с чувствами актера должны быть разрешены раньше
всего в плане исторической, а не натуралистической (биологической)
психологии»3.
Последнее сегодня легко подверстать под абстрактный социо¬
логизм. Но весь контекст размышлений Выготского об искусстве
свидетельствует о том, что они не вписываются в эту ограниченную
форму историзма. Прежде всего, в свете решения проблемы иде¬
альности человеческих чувств Выготский выходит за рамки таких
представлений.
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 324.
2	Там же.
3	Там же.

169 | Искусство
2.	Проблема идеальности человеческих чувств
Л.С. Выготского интересует сущность эстетического пережива¬
ния. И это понятно, поскольку он определяет искусство как общест¬
венную технологию чувств. Эстетическое переживание есть одно из
проявлений человеческого чувства. Поэтому есть смысл начать
с трактовки Выготским, и не только им, человеческого чувства как та¬
кового. Выготский, как мы видели, спорадически верно употребляет
термин «идеальное». Например, когда говорит об идеальном характе¬
ре чувств, которые передает со сцены актер. Они идеальны, потому
что в них представлено некое общественное содержание. И это впол¬
не адекватное употребление понятия «идеальное». В своей неокон¬
ченной работе «Учение об эмоциях» он проводит различие между выс¬
шими эмоциями и низшими эмоциями. Вместе с тем Выготский отме¬
чает, что «психология эмоций не располагает сейчас даже самыми
первоначальными зачатками теории развития, что она представляет
собой запутанную картину, в которой не проведено различения выс¬
ших и низших, животных и человеческих, инстинктивных и созна¬
тельных эмоций»1.
Высшие и низшие эмоции можно назвать также идеальными чело¬
веческими чувствами и материальными животными чувствами. Вы¬
готский такой терминологией не пользуется, поскольку у него еще
нет того понятия идеального, которое позже разработал Э.В. Ильен¬
ков. И это по существу мешает ему установить подлинное отношение
высших и низших эмоций, материальных и идеальных чувств, мате¬
риального и идеального вообще. Иногда Выготский допускает ошиб¬
ки эволюционистского толка, как в том случае, когда, отмечая разли¬
чие у У. Джемса «между грубыми и более тонкими эмоциями», он пи¬
шет: «Вместо того чтобы противопоставлять один класс эмоций
другому, следует допустить, что каждая эмоция может иметь различ¬
ные формы, как различаются, например, ярость животного и спра¬
ведливое негодование. Так как одна форма развивается из другой,
в зависимости от общего развития человека она может легко сохра¬
нить связь с более примитивным типом эмоций или с другими свя¬
занными с ней реакциями»1 2.
Справедливое человеческое негодование ни в коем случае не яв¬
ляется прямым продолжением животной ярости. Именно это натура¬
1	Выготский А.С. Собрание сочинений: В 6 т. Т 6. С. 212-213.
2	Там же. С. 212.

170 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
диетическое толкование человеческих чувств и завело в безнадежный
тупик так называемую «научную» психологию. Выготский подроб¬
нейшим образом анализирует пятидесятилетнюю историю так назы¬
ваемой «органической теории эмоций», которая была заложена рабо¬
тами У. Джемса и К.Г. Ланге, и показывает, что в итоге эта теория не
вышла за пределы известного дуализма Декарта. В итоге Декарт оста¬
ется актуальным, как и триста лет назад. «Декарт, — пишет Выгот¬
ский, — для современной психологии эмоций не отдаленное про¬
шлое, а самая живая действительность сегодняшнего дня. Как извест¬
ный герой Мольера, сам того не подозревая, говорит настоящей
прозой, так современная психология эмоций, сама того не сознавая,
говорит классической и чистой прозой картезианского 'Трактата
о Страстях души V.
Дуализм Декарта в учении об эмоциях, «страстях», заключается
в том, что низшие эмоции, чувство голода, жажды, страха и т. п., яв¬
ляются не чем иным, как проявлением телесности, телесной органи¬
зации человека или животного. Они результат воздействия на орга¬
низм внешнего тела или внутреннего органа и по существу укладыва¬
ются в известную схему рефлекса: стимул-реакция. Но если
реакция — ответное действие, то эмоция — подготовка к действию.
И здесь Выготский приводит, так сказать, классическое определение
Спинозы. «Под аффектами, — говорит Спиноза, — я разумею состоя¬
ния тела, которые увеличивают или уменьшают способность самого
тела к действию, благоприятствуют ей или ограничивают ее, а вместе
с тем и идеи этих состояний»1 2.
От Спинозы, как показывает Выготский, идут Джемс и Ланге. Но
ни Джемс, ни Ланге не замечают существенной разницы в понима¬
нии «аффектов» у Декарта и Спинозы. У Декарта аффект — результат
воздействия на организм, который остается в пассивном состоянии,
а у Спинозы речь идет о способности к действию. Если выразить эту
идею более последовательно, то можно сказать, что аффект — не со¬
стояние тела, а начало действия тела. Никакой аффект у животного не
проявляется иначе как в напряжении мышц, повышенной активно¬
сти внутренних органов, выделении адреналина в кровь, повышении
сахара в крови и т. д. Ведь и спортсмен при подготовке, допустим,
к прыжку «разминается», разогревает мышцы, мобилизует внутрен¬
ние ресурсы.
1	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 253.
2	Там же. С. 92.

171 | Искусство
Это подготовка к действию. Но вместе с тем это уже само дейст¬
вие. Здесь ключ к решению проблемы: эмоция — не следствие телес¬
ного состояния и не причина телесного состояния. В терминах при¬
чинно-следственной связи эту проблему решить нельзя, как показал
уже сам Декарт. В качестве причины на тело может действовать толь¬
ко тело, но причиной воздействия на тело не может быть состояние
тела. Аффект как состояние тела и аффект как эмоция, пережива¬
ние — это две стороны, два момента одного и того же — реального
действия.
Снятие дуализма Декарта возможно только на основе деятельно¬
сти. И монизм Спинозы будет оставаться необъясненным до тех пор,
пока идеальное и материальное не будут поняты как моменты одной
и той же деятельности. Именно в этом направлении «додумывал»
Спинозу Ильенков. Выготский же здесь хвалит Спинозу в основном
за то, что тот при описании высших человеческих эмоций даже не пы¬
тается объяснять их физиологически. Но это по существу тот же дуа¬
лизм Декарта, который в теории человеческих чувств найдет свое вы¬
ражение в начале XX в. в дуализме «научной» психологии и описа¬
тельной психологии Дильтея. В ответ на бесплодные попытки
объяснить высшие человеческие чувства из физиологии описатель¬
ная психология заявляет, что эти чувства объяснить вообще невоз¬
можно, их можно только описать на языке художественной прозы.
А чтобы понять, что такое любовь, надо, к примеру, читать «Евгения
Онегина» Пушкина.
Выготский понимает ограниченность и тупиковость биологизма
и, можно сказать, физиологизма в этом вопросе. Поэтому он готов
отдать предпочтение, как было уже отмечено, исторической психоло¬
гии в форме так называемой описательной психологии Дильтея и дру¬
гих, которая по крайней мере схватывает специфическое содержание
человеческих эмоций, их идеальный характер. Но он понимает так¬
же, что и эта версия лишена под собой серьезного основания. Такова
ограниченная форма историзма, когда не видят в истории ее подлин¬
ной субстанции — труда, а видят в ней, как и Гегель, манифестацию
некоего Духа, который у Дильтея и неокантианцев сливается с тем,
что называется духовной культурой, с «ценностями».
Выготский в целом видит преимущество монизма Спинозы перед
дуализмом Декарта. Но до обоснования конкретной формы монизма
в объяснении специфики высших человеческих эмоций он так и не
доходит. Он отвергает шишковидную железу Декарта, в которой у того

172 | С.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
соединяются «страсти» и нервные импульсы, идеальное и материаль¬
ное, душа и тело. Но где-то в чем-то они все-таки должны соединить¬
ся. В чем? Выготский пишет: «Есть любовь без страстей и есть страсть
без любви. В обыкновенном смысле в человеческой любви соедине¬
ны оба элемента. Тело и душа соединены таким образом, что опреде¬
ленные состояния представления и воли сопутствуют определенным
состояниям телесных органов и вызывают друг друга взаимно, как
мысли слово. Таким же образом любовь находит в возбуждении серд¬
ца при учащенном движении крови свое непроизвольное телесное
выражение. Эта духовно-чувственная любовь, это соединение пони¬
мания и стремления образует то ощущение, о сущности которого
спросила королева»1.
Имеется в виду королева шведская Кристина, которая задавала
такие вопросы Декарту и на которые тот по существу ничего не
смог ответить. Но вопрос не в том, где и как «соединяются» любовь
и страсть, душа и тело. Взятые в отдельности, они никогда и не соеди¬
нятся, потому что без души тело мертвое и его никогда не одушевить.
Страсть без любви — в общем-то некоторое скотство, которое никог¬
да не соединится с человеческой любовью. Само «разъединение» того
и другого возможно только в анализе. А реальное разъединение того
и другого происходит только в условиях отчужденных человеческих
отношений. И для понимания этого феномена талантливые писате¬
ли-романисты, как верно заметил Дильтей, дают в тысячу раз больше,
чем ориентированные на физиологию физиологи и психологи, вме¬
сте взятые.
Основа человеческой любви «в обыкновенном смысле», как выра¬
жается Выготский, это нормальное, то есть неотчужденное человече¬
ское общение. И такое общение может сформироваться на основе
общего дела и общего интереса. Русский философ Николай Фёдоров
в «Философии общего дела», хотя она и полна фантастических пред¬
ставлений, отмечает, что люди смогут объединиться, сплотиться и по¬
любить друг друга только на основе общего и значительного дела. Но
современные правящие «элиты» пропагандируют как двигатель про¬
гресса частный интерес, удивляясь росту преступности и всяческих
извращений. Притом что их основа — как раз отчуждение человека от
человека, а не биология, не «генетика», как обычно толкует этот во¬
прос современная наука.
1 Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 361-362.

173 | Искусство
To, что содержание и характер человеческих чувств меняются
исторически, прекрасно понимал Лев Толстой. «Содержание искусст¬
ва будущего, — писал он, — будет составлять не выражение исключи¬
тельных чувств: тщеславия, тоски, пресыщенности и сладострастия
во всех возможных видах, доступных и интересных только людям,
освободившим себя насилием от свойственного людям труда, а будет
составлять выражение чувств, испытываемых человеком, живущим
свойственной всем людям жизнью, и вытекающих из религиозного
сознания нашего времени, или чувств, доступных всем людям без
исключения»1.
От Спинозы можно, таким образом, идти по пути Джемса—Ланге,
а можно идти и по пути Дильтея. Но можно идти еще одним — треть¬
им — путем, которым пошел Ильенков. Это означает, что не только
мышление, но и высшие человеческие чувства есть функция деятель¬
ности. Тем более что можно говорить, как это делает Выготский, об
«интеллектуальных эмоциях». Интеллектуальное в данном случае
и означает идеальное. Но, как было уже сказано, Выготский не знает
категории идеального, хотя и движется в целом в этом направлении.
Идеальность человеческого чувства вовсе не означает отрицания,
так сказать, физиологической основы чувств. И высшие, и низшие
человеческие чувства «обслуживают» не только одни и те же «меха¬
низмы» мозга, но и одни и те же внутренние и внешние органы, вся
телесная организация человека. Поза, жест, мимика, пластика движе¬
ний — все это необходимые средства выражения и проявления чело¬
веческого чувства. Именно поэтому отсутствие мимики на лице сле¬
пого человека производит неприятное впечатление эмоциональной
тупости. Отрицание физиологии здесь заключается только в том, что
человек может сам управлять своей физиологией и направлять ее для
достижения не физиологических, а человеческих целей. Это всего
лишь фрейдистский миф, что человек от рождения сексуальный ма¬
ньяк, а потому воспитание есть обязательно вытеснение и торможе¬
ние. Культура служит тому, чтобы, скорее, «растормозить», направить,
сформировать половое поведение, чем затормозить, подавить и «ре¬
прессировать». Идеальное есть человеческое, а человеческое есть от¬
рицание через преобразование животного, а не его прямое продолже¬
ние. «Так, человек, — писал Маркс, — перестает быть продуктом при¬
роды лишь тогда, когда другое, к которому он имеет отношение, не
Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: В 24 т. Т. XIX. С. 126.

174 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
есть отличное от него существование, но само есть отдельный чело¬
век... Но чтобы человек, как человек, стал своим единственным дей¬
ствительным объектом, для этого он должен сломить в себе свое от¬
носительное бытие, силу страстей и голой природы»1.
Человек, чтобы стать человеком, должен сломить в себе силу стра¬
стей и голой природы. Но это не значит, что человек должен стать бес¬
чувственным. И если возмущение человеческой несправедливостью
приводит меня в ярость, напоминающую ярость животного, то это не
потому, что наши предки были животными, а это демонстрирует силу
моего человеческого возмущения. Ведь человеческое — не просто от¬
рицание животного, а это снятие животного в человеке, когда живот¬
ность идет в основание и выполняет человеческие функции, стано¬
вится проявлением человеческого, в том числе и человеческих чувств.
И здесь перед нами как раз представленность идеального в матери¬
альном. Но материальным в данном случае является не одна только
механическая материя, но и материальные человеческие отношения,
и материальные чувства.
Страх, к примеру, материальное чувство. Но идеально не любое
бесстрашие. Идеально бесстрашие, в котором страх преодолевается,
будучи освещенным благой целью. Можно бесстрашно воровать.
Точно так же страх за свое добро и страсть к стяжательству мало кто
назовет идеальными чувствами. Если говорят, что «ложная мысль
тоже есть не материальное, а идеальное явление», то в этом случае
и неблаговидный поступок нужно считать идеальным. И тогда одина¬
ково идеальны и Добро, и Зло. Так часто рассуждают «позитивно»
мыслящие философы, в отличие от идеалиста Платона, у которого
мир идеального венчает идея Высшего Блага.
* * *
И. Кант, как известно, определял красоту как незаинтересованное
созерцание. Здесь человек не мотивирован материальными сообра¬
жениями пользы или денежной стоимости предмета. Предмет его лю¬
бования свободен и независим от какой-либо материальной потреб¬
ности: мне от него ничего не нужно, а потому я им только любуюсь.
В понятии незаинтересованности Кант ухватывает идеальность
эстетического чувства. Хотя «идеальным» он называет совсем другое,
а именно пространство и время, которые у него, грубо говоря, только
Маркс КЭнгельс Ф. Сочинения. М.: Соцэкгиз, 1938. Т. 1. С. 33.

175 | Искусство
субъективны. Что касается материального, то об этом Кант пишет со¬
вершенно прямо: «Все материальные практические принципы как
таковые суть совершенно одного и того же рода и подпадают под об¬
щий принцип себялюбия или личного счастья»1.
«Личное счастье», как разъясняет Кант, есть «принцип себялю¬
бия». Но любить себя — это, строго говоря, извращение. Потому
в призывах современной рекламы «любить себя» ничего идеального
нет. Это все сугубо материальное. Отсюда принципу себялюбия,
принципу «счастья» Кант противопоставляет долг. Он идеален, хотя
Кант его так не характеризует. Если себялюбие материально, то его
противоположность нужно признать идеальной. Но долг, любовь
к ближнему и т. д., — у Канта не снимает человеческого, а по сути жи¬
вотного эгоизма, а только компенсирует его. Внутри себя, по Канту,
человек все равно остается черствым эгоистом. И здесь Кант также не
выходит за пределы картезианского дуализма животного и человече¬
ского, материального и идеального, телесного и духовного.
Идеальное у человека проявляется во всем, в чем отсутствует ма¬
териальный интерес. Незаинтересованность, а потому идеальность
в этике Канта выступает только в форме категорического императи¬
ва, где человек всегда цель, а не средство. Но это противоречит прин¬
ципу себялюбия, которое желает всегда видеть другого только средст¬
вом. В итоге антиномию себялюбия и самоотречения во имя ближне¬
го Кант не преодолевает и не разрешает. Как не разрешает ее вся
этика «разумного эгоизма». «Нравственность того или другого обще¬
ства, — писал Д.И. Писарев, — зависит исключительно от того, на¬
сколько члены этого общества сознательно понимают свои собствен¬
ные выгоды. Красть невыгодно, потому что если я обокрал удачно
сегодня, то меня так же удачно могут обокрасть завтра, не говоря уже
о том, что я могу попасться и получить более или менее серьезную
неприятность»1 2. Аналогичным образом у Огюста Конта «альтруизм»
только компенсирует человеческий эгоизм, только уравновешивает
его, но не устраняет.
Выгода — это расчет. Расчет — это рассудок. А нравственность не
подвержена калькуляции. Нравственность тогда и проявляется, когда
мне это невыгодно. Сейчас воровство в прямом и уголовном смысле
в нашем обществе как будто бы поубавилось. Но это потому, что наво¬
рованное при Ельцине, а еще раньше при Горбачеве и при Брежневе
1	Кант И. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 4. С. 396.
2	Писарев Д.И. Исторические эскизы. Избранные статьи. М.: Правда, 1989. С. 140.

176 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
уже «инвестировано» и можно жить «в законе» на проценты с капита¬
лов. А расчетливость и «креативность» можно проявить в том, что на¬
нять сторожей и собак, чтобы меня не обокрали.
Здесь есть расчет и даже внешнее подчинение морали, но нет не¬
посредственного нравственного чувства, о котором учил Сократ. По¬
тому закон «не укради и не прелюбодействуй» повелевает безусловно.
И если мы будем связывать последнее с именем Бога, то это, как по¬
казывает Кант, смазывает чистоту нравственного мотива, ведь Бога
бояться ничем не лучше, чем бояться уголовного кодекса. У Сократа
от преступления удерживает уже не традиция, а совесть. А совесть —
высокое чувство, в отличие от страха наказания, которое есть низкое
чувство. Поэтому у Ницше были свои основания идеализировать пре¬
ступление как способность идти навстречу опасности, преодолеть
страх.
Кант не знает диалектической категории снятия. Поэтому при
всей неприязни к эволюционным представлениям он допускает в че¬
ловеке животный остаток. Он считает, что всякое проявление страсти
у человека есть проявление животности, так сказать, рудиментарный
остаток, атавизм. Человеческое достоинство проявляется в том, счи¬
тал он, что человек во всем должен руководствоваться исключитель¬
но разумом. Чувства неразумны. И выражение «интеллектуальные
эмоции» для Канта должно быть чем-то вроде «деревянного железа».
Всякий человеческий поступок, по Канту, является нравственным
только тогда, когда он осуществляется вопреки склонности. А склоня¬
ет нас к тому или другому наше пристрастие, наше чувство. Потому
нравственность представлена у него категорическим императивом
как выражением практического разума.
Таким образом, Кант не понимает того высшего синтеза разума
и страсти, который Спиноза назвал amour intellectualis dei — интел¬
лектуальной любовью к Богу. Это и высшее проявление страсти,
и высшее проявление человеческой разумности. Сломить силу стра¬
стей и «голой природы» — это не значит избавиться от страстей на
манер буддистской нирваны. Ничто великое не совершалось без стра¬
сти, как скажет потом Гегель. И в этом суть и высшая польза челове¬
ческих страстей: они готовят нас к совершению некого деяния, бес¬
страстный человек неспособен на поступок.
Всякое проявление воли есть действие. Причем оно может быть
направлено на то, чтобы не действовать. Сдерживание себя тоже дей¬
ствие и тоже проявление воли. Сдержанность является высоким мо¬

177 | Искусство
ральным качеством, хотя за ней может прятаться трусость и безволие.
И даже Кант вынужден признать, что «моральное состояние челове¬
ка, в котором он может находиться, есть добродетель, т. е. моральный
образ мыслей в борьбе, а не святость в мнимом обладании полной чи¬
стотой намерений воли»1.
Добродетель не в благодушестве, а в борьбе. Русское слово «добро¬
детель» означает делание добра. Но никакое действие, никакое дела¬
ние, тем более никакая борьба невозможны без мобилизации орга¬
низма.
А мобилизация организма, как это видел уже Спиноза, невозмож¬
на без «аффекта», без чувства. И чувство бессилия, когда знаешь, что
надо, но нет сил бороться, тоже чувство. И это, пожалуй, самое обид¬
ное чувство.
Проявление воли невозможно без аффектации, без чувств. Но
вместе с тем это практическое проявление разума. И Кант не может
соединить то и другое вместе. «В самом деле, — пишет он, — каким
образом закон сам по себе может быть непосредственным определя¬
ющим основанием воли (а ведь это и составляет суть всякой мораль¬
ности) — это проблема, неразрешимая для человеческого разума; это
то же, что вопрос о том, как возможна свободная воля. Следователь¬
но, мы должны a priori показать не то, на каком основании мораль¬
ный закон имеет в себе мотив, а то, как действует (лучше сказать, дол¬
жен действовать) в душе мотив, поскольку моральный закон сам есть
мотив»1 2.
Но в том-то и дело, что сам по себе моральный закон не есть мо¬
тив. Все люди знают, что надо возлюбить ближнего. Но это не значит,
что все любят друг друга, скорее, наоборот. И вместе с тем бывает так,
что кто-то любит, но не знает, что это всеобщий моральный закон.
Если закон не стал чувством, он не стал мотивом. Но если это мотив,
то он сам себе закон. И любовь, например, не нуждается в моральной
санкции, она нравственна сама по себе.
Кант не различает «моральность» и «нравственность», что сделает
впоследствии Гегель. Но разница здесь существенная: мораль рациона¬
листична, расчетлива, а потому может быть лицемерной, мещанской,
советской, воровской, буржуазной, лицемерной. А нравственность —
всегда только чувство, которое говорит о том, что другой есть тоже че¬
ловек, мне подобный. Такое чувство или есть, или его нет. И разница
1	Кант И. Собрание сочинений: В 8 т. T. 4. С. 475.
2	Там же. С. 460.

178 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
между моралью и нравственностью такова, что, скажем, аморализм
Ницше не во всем безнравственен, и в чем-то даже симпатичен.
Всякое чувство вообще, согласно Канту, патологично1. Но пара¬
докс в том, что само слово «патология» означает и чувство, пафос,
и ненормальность. По большому счету в кантовской традиции выра¬
жает себя та рассудочность, когда всякое проявление чувства воспри¬
нимается как ненормальность. И когда на подлость реагируют эмо¬
ционально, то в ответ это осуждается и рекомендуют спокойно и рас¬
судительно делать гадости своим обидчикам. Для Канта всякое
проявление чувства в человеке есть атавизм, есть натурализм, прояв¬
ление «голой природы». Хотя он и говорит о некой «второй натуре»
человека, за которой скрывается все то же нравственное чувство, ес¬
тественное для человека. Но естественны для человека те чувства, ко¬
торые соответствуют не «голой природе», а культуре. И патологиче¬
ским чувство является тогда, когда его проявление не мотивировано
человеческими соображениями. А такая область культуры, как искус¬
ство, целиком построена на человеческих чувствах. И Выготский не¬
даром, как уже сказано, определяет искусство как общественную тех¬
нологию чувств.
Дуализм природного и человеческого у Канта по существу снима¬
ется у Гегеля. И замечательно то, что такое снятие происходит здесь
непосредственно в человеческой деятельности — в труде. «Труд..., —
читаем мы в "Феноменологии духа", — есть заторможенное вожделе¬
ние, задержанное (aufgehaltenes) исчезновение, другими словами, он
образует»1 2. «Вожделение» есть инстинкт, позыв, рефлекс, желание
съесть, выпить и т. д. Но труд все это «тормозит». Он отсрочивает по¬
требление, а потому воспитывает волю и дисциплину. Воля по сути есть
сила воли, которой человек превозмогает всякое «вожделение». Иначе
говоря, труд воспитывает волю, терпение, внимание к процессам
и предметам, которые не имеют прямого отношения к «вожделению».
И потому труд делает человека свободным. Человек свободен, потому
что отпускает на свободу предмет: это уже не предмет его потребно¬
сти, не предмет для него, а он предмет в себе и для себя. Но именно
поэтому кантовской «вещи в себе» здесь приходит конец.
Там, где «тормозится» вожделение, чисто животное и чисто мате¬
риальное отношение, возникает идеальное нравственное отношение.
И замечательно также то, что у Гегеля нравственность тоже происхо¬
1	См.: Кант И. Собрание сочинений: В 8 т. Т 4. С. 463.
2	Теге ль Г.В.Ф. Феноменология духа. С. 105.

179 | Искусство
дит непосредственно из труда. Нравственность образуется и сохраня¬
ется «благодаря труду для всеобщего»1. О нравственном характере
труда для другого Гегель говорит в раннем варианте феноменологии
в «Иенской реальной философии». В этом труде для другого, по Геге¬
лю, вещь «приобретает значение любви»1 2.
Кант видит необходимую связь свободы и «моральности». Но он
не видит общего корня того и другого. У Канта деятельность присут¬
ствует только в виде деятельности воображения, корень которой неиз¬
вестен. Но у Гегеля на место абстрактной «деятельности» становится
ее конкретная форма — труд, из которого проистекает и свобода,
и «живой нравственный мир», который образуется и сохраняется «бла¬
годаря труду для всеобщего»3.
Нравственность и есть корень всех человеческих чувств, человеч¬
ности чувств. Этот корень и теряет Л. Фейербах, который при этом
сохраняет представление о специфике человеческого чувства. Фейер¬
бах прекрасно описывает высшие человеческие чувства. «У человека
нет обоняния охотничьей собаки, — пишет он, — нет обоняния воро¬
на; но именно потому, что его обоняние распространяется на все за¬
пахи, оно свободнее, оно безразличнее к специальным запахам. Где
чувство возвышается над пределами чего-либо специального и над
своей связанностью с потребностью, там оно возвышается до само¬
стоятельного теоретического смысла и достоинства. ...Даже низшие
чувства — обоняние и вкус — возвышаются в человеке до духовных,
до научных актов»4. Фейербах именно описывает характер человече¬
ских чувств, которые возвышаются над чем-то специальным и своей
связанностью с потребностями и становятся универсальными чувства¬
ми. Свет далеких и бесполезных звезд также может быть предметом
человеческого чувства. Именно в силу универсальности чувства чело¬
века становятся теоретиками. И в этом смысле они становятся иде¬
альными чувствами.
Л. Фейербаха можно считать одним из родоначальников описа¬
тельной психологии, поскольку он не проясняет истоков, запаковы¬
вая своеобразие человеческого чувства в его родовую природу. Фейер¬
бах, правда, отсылает нас к «медицине будущего», которая должна
раскрыть «тайну» мышления в устройстве человеческого мозга. Но
1	Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. С. 238.
2	См.: Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет: В 2 т. Т. 1. С. 312 (прим.).
3	Там же. С. 238.
4	Фейербах А. Избранные философские произведения: В 2 т. Т. I. С. 201.

180 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
современная медицина «тайну» человеческих чувств в мозгу так и не
открыла. И сам Фейербах по сути остается дуалистом: с одной сторо¬
ны, человек — существо природное, а с другой — существо человече¬
ское, способное испытывать чувства, с точки зрения животности не
имеющие никакого смысла.
Человеческие чувства имеют человеческую этиологию, хотя все
проявления, так сказать, физиологии налицо: и покраснение лица,
и адреналин в крови. Но не они причина моих страстей. Если ощуще¬
ния представлены определенными физиологическими органами ощу¬
щений — зрительные, слуховые и другие рецепторы, то для эмоций
такие органы непосредственно указать невозможно. Когда я вижу лю¬
бимый предмет, то вижу я его глазами, но каким органом я испытываю
чувство любви к этому предмету, сказать трудно, хотя в поэтической
речи здесь часто называют «сердце». Но сердце — орган кровообраще¬
ния, и непонятно, как этим органом мы можем любить.
Тем не менее при созерцании любимого предмета мы действи¬
тельно испытываем «волнение в крови», наше сердце начинает уча¬
щенно биться, и начинает выше вздыматься грудь. И тут возникает
два ряда детерминации, которые зафиксировал уже великий Аристо¬
тель. Гнев, говорит он, есть кипение крови, окружающей сердце.
И гнев есть стремление к отмщению. При этом Аристотель, как пи¬
шет об этом Л.С. Выготский, отвечает, что «настоящий философ тот,
кто соединяет эти два положения»1.
Как соединить эти два положения: гнев есть «кипение крови»
и гнев есть стремление к отмщению? Решения здесь мы не найдем до
тех пор, пока будем рассуждать об этих вещах в категориях причины
и следствия. «Кипение крови» — это не причина гнева и не его след¬
ствие. А гнев представлен в «кипении крови». И один и тот же телес¬
ный орган, а именно сердце, является и органом кровообращения,
то есть физиологическим органом, и органом, в котором представле¬
на такая «страсть», как гнев. Это подобно тому, как одним и тем же
глазом я вижу форму предмета и красоту этой формы. Никаких дру¬
гих органов чувств, кроме известных телесных органов, у человека
нет. И решение применительно к чувствам здесь подсказывает Эрнст
Кассирер, единственный кантианец, который стал гегельянцем, а от
Гегеля шаг до Маркса. Кассирер оказался тем «настоящим филосо¬
фом», который соединил «кипение крови» и стремление к отмщению.
Фейербах А. Избранные философские произведения: В 2 т. Т. I. С. 98.

181	| Искусство
* * *
Э. Кассирер для выражения отношения между идеальным и матери¬
альным использует термин «репрезентация»: идеальное репрезентирова¬
но, то есть представлено, в материальном. Это наиболее близко к тому,
как определяет идеальное Ильенков: идеальное «есть не что иное, как
представленная в вещи форма общественно-человеческой деятельно¬
сти. Или, наоборот, форма человеческой деятельности, представленная
как вещь, как предмет»1. Но ильенковская концепция идеального может
давать повод для обвинений, так сказать, в интеллектуализме, поскольку
область человеческих чувств остается как бы за пределами этой теории.
Но это не значит, что она не может быть развита в этом направлении.
И «Философия символических форм» Кассирера замечательна тем, что
совершенно определенно ставит вопрос об идеальности именно чувств.
«Согласно своему основному принципу, — пишет Кассирер, — филосо¬
фия символических форм не ограничивает сферу идеального областью
теоретического познания. Она раскрывает силу и действенность идеаль¬
ного в других, более глубоких слоях языкового и мифологического
мышления»1 2. Но миф — это чувство и переживание. И можно сказать,
что в мифе как мифе, то есть в определенной фабуле, представлены чело¬
веческие отношения, а потому и человеческие чувства.
Кассирер мог бы вслед за Марксом сказать, что человек утверждает
себя в этом мире не только в мышлении, но и всеми своими чувствами.
Но другая, не менее замечательная мысль у Кассирера заключается
в том, что у него между материальным и идеальным связь не причинно-
следственная, а функциональная. В качестве, так сказать, прафеномена
всех символических форм Кассирер берет то, что он называет экспрес¬
сией. Это некоторое выражение чувства, в котором идеальное и мате¬
риальное нераздельны. «В ней нет, — пишет Кассирер, — разрыва меж¬
ду явленным как "просто чувственное” существованием и опосредо¬
ванно данным духовно-душевным смыслом. По самой своей сущности
экспрессия явлена как внешнее, но само пребывает внутри. Здесь нет
скорлупы и ядра, ни "первого” и "второго", ни "одного" и "другого"»3.
«В любом феномене экспрессии переживается неразрывная корреля¬
ция, конкретный синтез телесного и душевного»4.
1	Ильенков Э.В. Философия и культура. С. 256.
2	Кассирер Э. Философия символических форм. М.; СПб.: Университетская книга,
2002. Т. 3. С. 333.
3	Там же. С. 81.
4	Там же. С. 85.

182 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Улыбка — выражение радости. Но это не значит, что помимо улыб¬
ки во мне существует никак не выраженная «радость». Радость и есть
улыбка на лице и радостное состояние всего организма. По-другому
радость представить невозможно, потому что она реально существует
только как представленная в состояниях моей телесной организации.
И можно совершенно определенно утверждать, что тот, кто не умеет
смеяться, тот не может и радоваться. И так же наоборот. Радость как
идеальное человеческое чувство может существовать только как пред¬
ставленное состояниями моего тела и «символическими формами»,
которые существуют за пределами моего органического тела, то есть
в «теле» неорганической человеческой цивилизации, проще говоря,
в культуре, включая комедии и всякие смешные вещи.
Человеческое чувство производится не органом, а человеческим
предметом. И всякий новый предмет, как считал Гете, на которого
в данном случае ссылается Кассирер, создает новый орган чувства.
И как тут не вспомнить Маркса: «Лишь благодаря предметно развер¬
нутому богатству человеческого существа развивается, а частью впер¬
вые порождается, богатство субъективной человеческой чувственно¬
сти: музыкальное ухо, чувствующий красоту формы глаз, — короче
говоря, такие чувства, которые способны к человеческим наслажде¬
ниям и которые утверждают себя как человеческие сущностные силы.
Ибо не только пять внешних чувств, но и так называемые духовные
чувства, практические чувства (воля, любовь и т. д.), — одним словом,
человеческое чувство, человечность чувств, — возникают лишь благо¬
даря наличию соответствующего предмета, благодаря очеловеченной
природе. Образование пяти внешних чувств — это работа всей пред¬
шествующей всемирной истории»1.
История не изменила физиологию человеческого зрения. Совре¬
менный человек рождается с таким же глазом, с каким рождался кро¬
маньонец. Но видит мир он иначе, чем древний человек. Особенность
человеческого видения мира проявляется в том, что Кассирер назы¬
вает «рефлексией». Родоначальником так понятой «рефлексии» Кас¬
сирер считает Гердера. «Гердер, — пишет он, — избрал для такой спо¬
собности созерцания термин ’’рефлексия”. Мы видели, что для него
понятие рефлексии имело иное значение, чем для философии языка
XVIII в., в первую очередь для французских энциклопедистов. Он
обозначает им не просто способность человеческого интеллекта как
Маркс К. Энгельс Ф. Сочинения. Т. 42. С. 122.

183 | Искусство
угодно перемещать чувственно созерцаемые содержания, разлагать
их на элементарные составляющие, а затем создавать из них новые
образования путем свободного комбинирования. В гердеровском
смысле, рефлексия есть не просто мышление ”о” данном содержании
созерцания; скорее, она соучаствует в определении и конституирова¬
нии той формы, в которой выступает это содержание»1.
«Рефлексия» в данном случае — это способность конституирования
содержания наших восприятий в процессе самого восприятия. И в этом
смысле она есть саморефлексия. Строго говоря, саморефлексия — спо¬
собность, благодаря которой мы видим не то, что отражается на сетчат¬
ке нашего глаза, то есть чисто оптико-физиологически, а видим то, что
мы видим. А видим мы более богатое содержание, чем то, которое мы
бы имели, если бы непосредственно «отражали» то, что есть.
Этот механизм по-своему выразил Г. Гельмгольц с его иероглифи¬
ческой теорией зрительного восприятия. Ощущения, согласно этой
теории, иероглифы. И как иероглифы они не имеют полного сходства
с теми предметами, которые вызывают в нас наши ощущения. Но, со¬
гласно Гельмгольцу, наш мозг некоторым образом «прочитывает» эти
иероглифы, то есть понимает их значение. При этом значения мы по¬
нимаем только потому, что знаем, какие предметы этим обозначают¬
ся. Выходит, что иероглифы-ощущения мы можем расшифровать
только тогда, когда знаем шифр, а шифр — это способ перевода услов¬
ных знаков на язык действительных значений. Иначе говоря, кто-то
в нашем мозгу, какой-то «шифровальщик», должен сравнивать иеро¬
глифы-ощущения с действительными предметами. Но если к нему из
внешнего мира, кроме «иероглифов», ничего не поступает, то откуда
он знает, как выглядят действительные предметы? А если мы знаем,
как выглядят вещи на самом деле, то зачем вся эта канитель шифров¬
ки и дешифровки?
Дело в том, что у Гельмгольца получается не само-рефлексия,
а рефлексия. И поэтому у него происходит своеобразное раздвоение
Я на Я, которое видит только иероглифы, и Я, которое видит действи¬
тельные вещи. Но на деле превращение ощущений как образов вещей
в «иероглифы» и обратное превращение «иероглифов» в образы — это
один и тот же процесс. Процесс «шифровки» и «дешифровки», о ко¬
тором пишет Гельмгольц, один и тот же процесс. Распознавание обра¬
зов предметов и восприятие этих предметов суть одно и то же. Ведь
Кассирер Э. Философия символических форм. T. 3. С. 97.

184 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
в памяти, как заметил еще Фихте, хранятся не образы, а способы по¬
строения образов. И именно поэтому наша память такая емкая. Образ
мы строим и тогда, когда что-то себе воображаем, и когда видим сно¬
видения, и... когда воспринимаем действительные предметы. Когда
мы что-то воображаем, мы его воспринимаем, а когда что-то воспри¬
нимаем, мы это нечто себе воображаем. Именно участие воображе¬
ния в восприятии позволяет нам видеть предмет лучше, чем он есть
«на самом деле». И именно поэтому мы видим его таким, каков он на
самом деле. В этом, собственно, и состоит идеальный характер челове¬
ческого чувственного восприятия. И именно поэтому одно только со¬
зерцание окружающего мира доставляет нам радость.
Помимо физиологии зрения, человек обладает культурой зрения,
которая состоит в человеческом способе видения. А он есть способ
построения предмета в человеческой деятельности. По меньшей
мере, это тот способ, каким я его рисую. Рисую на бумаге и рисую
в своем воображении. И в воображении я рисую так же, как на бума¬
ге. «Уже попытки описания ’’сознания’’животных показали, — пишет
Кассирер, — что для этого совершенно непригодно непосредствен¬
ное перенесение на мир животных структур, упорядочивающих чело¬
веческое восприятие»1.
У животных просто нет структур, упорядочивающих восприятие
подобно человеческим. Их способ восприятия задан эволюционно
тем способом жизнедеятельности, который соответствует их виду.
Никакие другие структуры им не нужны, как не нужны никакие пред¬
меты, помимо тех, которые связаны с питанием и выживанием. Орел
видит с высоты маленькую мышку на земле. Но он не увидит там
жемчужное ожерелье.
Если глаз человека научился видеть по-человечески на человеческих
предметах, то и «нейродинамические структуры мозга» формируются на
человеческих предметах. Мозг, как и глаз, очеловечивается, тем более что
глаз и мозг представляют собой одну и ту же структуру: глаз без мозга
ничто, а мозг без глаза не безнадежен только потому, что он может ком¬
пенсировать слепоту за счет рук и других органов тела. Но если учесть,
что человеческий глаз, так или иначе, идет на поводу у руки, то и руки,
и все органическое тело человека входят в единую структуру с мозгом.
Эту тему можно было бы развивать и дальше. Но главное здесь то,
что идеальное представлено в структурах мозга, но только в тех струк-
Кассирер Э. Философия символических форм. Т. 3. С. 59.

185 | Искусство
турах, которые возникли в процессе развития человеческой деятель¬
ности. В этих структурах «сканирована» форма движения человече¬
ской руки, формирующей материю природы. Поэтому и мозговая
структура есть форма деятельности общественного человека. В этой
структуре форма деятельности представлена. Поэтому в ней пред¬
ставлено идеальное. Но это не значит, что идеальное существует в моз¬
гу. Наше государство представлено в Совбезе ООН, но это не значит,
что оно существует в ООН. Там сидит только Виталий Чуркин, кото¬
рый непосредственно представляет наше государство. Но наше госу¬
дарство остается там же, где оно и было.
Эти «механизмы мозга» формируются исторически, а не эволюци-
онно, как и весь предметный человеческий мир. Поэтому даже у само¬
го гениального академика от рождения мозги такие, какими они были
у новорожденного кроманьонца. И ребенок этого академика родится
с такими же девственными мозгами, как когда-то у его папаши. И так
же, как папаша, он должен пройти все ступеньки, словами Гегеля, «об¬
разования всеобщего духа». Но ему легче достичь сияющих высот в на¬
уке не потому, что ему достались «хорошие» мозги, а потому, что он бу¬
дет опираться на достижения, которых добился академик-отец.
Не в устройстве мозга заключена «тайна» человеческой способно¬
сти созерцания. Наоборот, «тайна» человеческого мозга заключена
в человеческой способности созерцания. А с человеческой способно¬
стью созерцания связана способность воображения, которая так же
представлена в структурах мозга, как и способность созерцания. Но
ничего похожего на то, что мы созерцаем и воображаем, в этих струк¬
турах нет, как нет ничего похожего на музыку в ее нотной записи на
бумаге. И потому разбираясь в этих структурах, в отрыве от того, что
в них представлено, мы ничего не поймем в его характере. «Не только
для научно определенного или художественно оформленного, но
и для любого эмпирического созерцания, — пишет Кассирер, — под¬
ходят слова Гёте о том, что созерцающий уже творит: ”И как бы уче¬
ные ни открещивались от воображения, они все же должны прибегать
к помощи продуктивной способности воображения”. Для самого Гёте
из этой ’’продуктивной способности воображения” проистекает вся¬
кий раз им подмечаемое ’’различие одного зрения от другого”, равно
как и то, что всякое ’’чувственное” зрение всегда есть ’’зрение духов¬
ными глазами”»1.
Кассирер Э. Философия символических форм. Т. 3. С. 112.

186 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Но именно потому, что в «любом эмпирическом созерцании» у че¬
ловека всегда присутствует «продуктивная способность воображе¬
ния», у него вообще нет эмпирического созерцания. И вместе с Лейб¬
ницем мы должны сказать, что чистыми эмпириками являются толь¬
ко животные. «...Любой внимательный взгляд на мир, — замечает
Кассирер, — является теоретизированием»1. И не случайно греческое
слово «теория» (феория) в буквальном переводе означает «созерца¬
ние».
Продуктивная способность воображения и есть необходимая
основа человеческих переживаний, наших чувств. Особенность чело¬
веческого идеального чувства заключается в том, что оно длится. Не¬
которые чувства человек переживает всю жизнь. Животное, ощутив
даже интенсивную физическую боль, «забывает» о ней, как только эта
боль прекратилась. Но Лев Толстой, когда описывает переживания
Холстомера, когда его лишили, так сказать, жеребячьего достоинства,
по сути описывает человеческие переживания. И если с мужчиной по¬
ступили так же, то это переживание на всю жизнь, хотя физическая
боль прекратилась через некоторое время. У ребенка, которого не¬
справедливо наказали, также переживание на всю жизнь. Но это пе¬
реживание не физической боли, которую он испытал, а переживание
человеческого унижения.
Материальное чувство направлено от предмета. Идеальное, наобо¬
рот, на предмет, оно идет изнутри вовне, как иногда говорят, от души.
Идеальность чувства связана со снятием материального чувства и во¬
обще материального отношения к миру. Такое снятие проявляется уже
в переживании человеком своих чувств. Одно дело ощущение боли,
и другое дело переживание ощущения боли. Этот рефлекс на болевое
ощущение и есть уже не ощущение, а рождение чувства. Это уже осо¬
знание боли. Оно не может быть прямым продолжением ощущения,
как это пытался представить Гельвеций в своей книге «О разуме». Из
ощущений физической боли и физического удовольствия здесь выво¬
дятся все человеческие страсти, чувства и поступки. Но ощущение эго¬
истично, будучи связанным только с моими телесными органами. По¬
этому эгоизм в данной традиции признается единственным двигате¬
лем человеческой деятельности, как преступной, так и героической.
Идеальное чувство по сути своей альтруистично, так как направ¬
лено на другого. Животное безразлично к физическим страданиям
Кассирер Э. Философия символических форм. Т. 3. С. 22.

187 | Искусство
другой особи, даже детеныша, если рвется физиологическая связь.
Только человек может видеть глазами другого человека, а потому
и переживать боль другого человека. Чужую боль мы не можем непо¬
средственно почувствовать. Но мы ее можем вообразить. Воображе¬
ние и связанная с ним память, таким образом, уходят в основание
человеческого чувства. С другой стороны, отсутствие воображения
и эмоциональная тупость есть две стороны одного и того же. Челове¬
ческое чувство, таким образом, невозможно без со-чувствия. Разви¬
тое человеческое чувство проявляется в сочувствии всему человечест¬
ву. Потому содержание культуры именно гуманизм, и расцвет духов¬
ной культуры и искусства в эпоху Возрождения совпадает с расцветом
гуманизма. И наоборот, в обществе, где дегуманизированы человече¬
ские отношения, неизбежен упадок культуры. Характерно, что Гегель
считал искусство отмирающей формой в гражданском обществе, ко¬
торое есть «чисто животное царство, в котором каждый другому толь¬
ко средство, и только каждый сам себе цель».
Чувство можно сохранить, можно потерять, его можно лелеять,
можно проклинать. Человеческое чувство не только длится, оно мо¬
жет накапливаться, когда множество обид превращаются в общее
чувство неблагополучия, в абстрактное чувство тошноты «вообще».
И тогда роли могут оборачиваться: я испытываю тошноту не потому,
что жизнь тошная, а жизнь для меня становится тошной, потому что
я постоянно испытываю чувство безотчетной тошноты. Все это пре¬
красно описано у Сартра, который превращает Тошноту в экзистен-
циал, а значит, неотъемлемый атрибут человеческого чувства. И эта
мистификация человеческих чувств происходит не только в филосо¬
фии, не только в теории, но в самой реальной жизни. Поэтому экзи¬
стенциальная философия в XX в. и воспринималась как наиболее
адекватная. Но как только в беспросветной жизни появляются про¬
светы, экзистенциализм как некритическое отражение реальности
начинает сходить со сцены.
Таинственность и иррациональность экзистенциальных пережива¬
ний связаны с их неорганическим характером. По словам М. Шелера,
такие душевные переживания «как бы лишаются объекта, и человек
сам не может сказать, "чего” же он собственно опасается и боится, ’’пе¬
ред чем” он бессилен»1. Когда человек не знает, чего он, собственно,
боится, то он боится просто жить на свете. «Поэтому, — пишет Ше-
1	ШелерМ. Ресентимент в структуре моралей. СПб.: Университетская книга, 1999.
С. 50.

188 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
лер, — в данном случае мы имеем дело уже не столько с боязнью — она
всегда предполагает определенный объект, — сколько с глубоким чув¬
ством скованности жизни, называемой ”страхом”, а лучше сказать —
’’запуганностью”, ’’забитостью”, ибо речь идет не о том страхе, который
возникает из органических ощущений, как, например, при одышке
и т. п.»1. Здесь не органика причиняет эмоцию, а, наоборот, эмоция
причиняет расстройство органики: у человека начинает болеть желу¬
док, сердце, голова и т. д. Получается заколдованный круг: расстройст¬
во органики порождает плохое настроение, а плохое настроение лиша¬
ет человека аппетита, и, как следствие, расстройство желудка и т. д.
Но такой же безотчетной может быть радость, если смотреть на
жизнь не глазами Шопенгауэра и Сартра, но через призму классиче¬
ской философии и искусства. В этом смысле философия и искусство
способны выводить за пределы ограниченности жизни и абстрактно¬
сти чувств, формируя на почве классической духовной культуры це¬
лостность и идеальность человеческого чувства. Классическая куль¬
тура помогает чувству не застрять внутри Делёза.
* * *
Выготский, при всех своих отступлениях, идет по пути историче¬
ского понимания человеческих чувств. «В сущности только чело¬
век, — пишет он в работе ’’Педология подростка”, — в процессе исто¬
рического развития возвысился до создания новых движущих сил
поведения, только в процессе исторической общественной жизни
человека возникли, сложились и развились его новые потребности,
сами природные потребности претерпели глубокое изменение в про¬
цессе исторического развития человека»1 2.
Как и весь человек, человеческие чувства, человечность чувств
определяется отношением человека к миру и его основанием — тру¬
дом. Это звучит парадоксально, потому что труд в его современных
формах, наоборот, огрубляет человеческие чувства. Но и это происхо¬
дит опять-таки исторически. Чувства, согласно Выготскому, опреде¬
ляются и производятся в своей специфике не «мозгом» и не абстракт¬
ной «душой», а обществом в его историческом развитии. И здесь Вы¬
готский удивительным образом нащупывает то, что выразил Маркс
уже в ранних рукописях 1844 г., которые Выготскому не были извест¬
ны. Речь в них также идет об общественно-исторической природе че¬
1	Шелер М. Ресентимент в структуре моралей. С. 50.
2	Выготский А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. С. 17.

189 | Искусство
ловеческих чувств: «Только музыка пробуждает музыкальное чувство
человека; для немузыкального уха самая прекрасная музыка не имеет
никакого смысла, она для него не является предметом, потому что мой
предмет может быть только утверждением одной из моих сущностных
сил, следовательно, он может существовать для меня только так, как
существует для себя моя сущностная сила в качестве субъективной
способности, потому что смысл какого-нибудь предмета для меня...
простирается ровно настолько, насколько простирается мое чувство.
Вот почему чувства общественного человека суть иные чувства, чем
чувства необщественного человека. Лишь благодаря предметно раз¬
вернутому богатству человеческого существа развивается, а частью
и впервые порождается, богатство субъективной человеческой чувст¬
венности: музыкальное ухо, чувствующий красоту формы глаз, — ко¬
роче говоря, такие чувства, которые способны к человеческим наслаж¬
дениям и которые утверждают себя как человеческие сущностные
силы. Ибо не только пять внешних чувств, но и так называемые ду¬
ховные чувства, практические чувства (воля, любовь и т. д.), — одним
словом, человеческое чувство, человечность чувств, — возникают
лишь благодаря наличию соответствующего предмета, благодаря
очеловеченной природе. Образование пяти внешних чувств — это рабо¬
та всей предшествующей всемирной истории»1.
3.	Преодоление материи формой в искусстве
Нас со школьной скамьи учили, что в произведении искусства
есть форма и есть содержание. Сами эти понятия философско-логи¬
ческие. Но их вряд ли можно почерпнуть из современных учебни¬
ков по философии. Но можно почерпнуть из «Метафизики» Ари¬
стотеля и «Науки логики» Гегеля. Но кого заставишь такое читать,
если Пушкина мало кто читает. Выготский дает этому объяснение
в связи с критикой формализма как течения в искусстве его време¬
ни. Формалисты, пишет Выготский, отдали решающую роль в про¬
изведении искусства форме. «В зависимости от этой перемены
взгляда, — пишет он, — формалисты должны были отказаться от
обычных категорий формы и содержания и заменить их двумя но¬
выми понятиями — формы и материала»1 2.
1	Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 42. С. 121-122.
2	Выготский А. С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 63.

190 | С.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Есть две категориальные пары: форма-материя и форма—содер¬
жание. Суть различия между ними прописал Гегель в «Науке логики».
Читал ли Выготский Гегеля, трудно сказать. Но диалектическое чутье
позволяет ему сформулировать это различие так: «В то время как
прежде под формой в науке понимали нечто весьма близкое к обыва¬
тельскому употреблению этого слова, то есть исключительно внеш¬
ний, чувственно воспринимаемый облик произведения, как бы его
внешнюю оболочку, относя за счет формы чисто звуковые элементы
поэзии, красочные сочетания живописи и т. п., — новое понимание
расширяет это слово до универсального принципа художественного
творчества»1.
Иначе говоря, в формализме перед нами обыденное представле¬
ние о форме как чем-то внешнем по отношению к материалу, который
путают с содержанием. Это внешняя форма. Но «содержание» в таком
случае — это только содержимое. Вода в сосуде принимает форму это¬
го сосуда. Однако это не содержание, а содержимое сосуда.
Если под углом зрения формы и содержания произведения искус¬
ства рассмотреть пресловутый «Черный квадрат», то форма его, оче¬
видно, это квадрат, квадратная форма. А содержанием оказывается
черный цвет, чернота. Но квадрат может быть красным, синим, зеле¬
ным и т. д. И потому цвет здесь безразличен к форме квадрата, если,
конечно, он не несет на себе смысловой нагрузки, скажем, указывает
на пустоту души художника. Но в своем безразличии к форме цвет
все-таки лишь материя внутри этой формы, а не ее содержание.
Цвет может быть настолько безразличен по отношению к форме,
что негра можно изваять из белого мрамора. И главное, в этом изо¬
бражении мы все равно будем видеть негра, если он хорошо изобра¬
жен. А если он изображен плохо, то в какой цвет его ни раскрашивай,
все одно будет плохо. Цвет имеет значение в живописи. И если, гово¬
рят, греки раскрашивали свои статуи, то это все равно смешение жан¬
ров, при всем уважении к древним грекам — нашим учителям в искус¬
стве и философии.
Итак, форма черного квадрата является внешней по отношению
к цвету, который поэтому только материя. Более грубой аналогией
отношения статической формы, как ее еще называет Выготский,
и содержания является опять же отношение стакана к вину1 2. Но если,
помимо внешней формы существует внутренняя форма, то какова она
1	Выготский Л. С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 63-64.
2	См. там же. С. 266.

191	| Искусство
и как связана с содержанием? В «Науке логики» Гегеля речь идет
о том, что внутренняя форма — это не форма на содержании, а форма,
которая пронизывает собой содержание, организуя его изнутри.
А благодаря такой организации материя снимается и превращается
в содержание, которое по сути и совпадает с внутренней формой. Но
Выготский, хотя он и не владеет свободно гегелевскими категориями
и там, где надо говорить о снятии материи формой, он говорит об
«уничтожении» материи формой, хотя материю уничтожить нельзя,
а иногда говорит о «преодолении» материи формой, что более адек¬
ватно выражает суть дела, он тем не менее очень хорошо разъясняет
это на соотношении таких вещей, как «сюжет» и «фабула». Однако
предварительно, «по-гегелевски», скажем, что содержание есть един¬
ство формы и материи.
«Внешнюю сторону или основу всякой красоты, — писал Шел¬
линг, — составляет красота формы. Но поскольку формы без сущно¬
сти не бывает, то повсюду, где есть форма, зримо или только ощутимо
присутствует и характерность. Поэтому характерная красота есть кра¬
сота в ее корне, из которого только и может подняться красота в каче¬
стве плода; сущность, правда, перерастает форму, но и тогда характер¬
ность остается все еще действенной основой прекрасного»1. По-дру¬
гому как будто бы трактует этот же вопрос Выготский. «Центральной
идеей психологии искусства, — пишет он, — мы считаем признание
преодоления материала художественной формой или, что то же, при¬
знание искусства общественной техникой чувства»1 2. Но надо при этом
знать, что есть «форма» и «материя» и что есть «сущность». А преж¬
де — что такое двойственное значение понятия формы.
Форму Аристотель определил как принцип различия: все вещи и яв¬
ления отличаются своей формой. В качестве примера Аристотель
приводит медный шар и медную статую. Форма у них разная, а мате¬
рия одна и та же — медь. Но медь как материя отличается от другой
материи, например железа или глины. А если они отличаются, то,
значит, они отличаются по форме. И это действительно так, только
форма теперь — это уже не внешняя форма, а форма как внутреннее
строение вещества, что по отношению к меди и железу означает их
разное атомно-молекулярное строение. Так же вода. Внешней собст¬
венной формы она вообще не имеет, — такие вещества естествоиспы¬
татели называют аморфными, — и принимает форму того сосуда, в ко¬
1	Шеллинг Ф.В.Й. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1989. Т. 2. С. 66.
2	Выготский А. С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 7.

192 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
торый ее наливают. Но внутреннюю форму вода имеет, это всем знако¬
мая формула Н20. Это физико-химическое строение вещества, что
хорошо передается структурной формулой.
Эта двойственность значения формы и содержания, как пишет Ге¬
гель, «находит признание уже в обыденном сознании: мы говорим,
например, о книге или о речи, что они полны содержания, когда мы
в них находим мысли, всеобщие выводы и т. д.; и, наоборот, мы не
скажем, что книга, какой-нибудь роман, содержательна, потому что
в ней нагромождена масса разрозненных событий, ситуаций и т. п.»1.
Такое мы говорим не только о романе, но и о философской книге,
о научной книге, хотя некоторые считают, что простой набор фактов
уже делает работу содержательной. Но человек со вкусом большой ра¬
дости в этом не находит. «Этим, — пишет Гегель, — следовательно, —
обыденное сознание также определенно признает, что, для того что¬
бы быть содержанием, требуется нечто большее, чем один лишь чувст¬
венный материал, и это большее есть не что иное, как мысли...»1 2
Но содержание превращается в «чувственный материал», если
форма понимается только как внешняя форма, как форма на содержа¬
нии. Это происходит, в частности, у так называемых формалистов от
искусства. Выготский цитирует в этой связи В. Б. Шкловского: «Лите¬
ратурное произведение есть чистая форма, оно есть не вещь, а отно¬
шение материалов, и как всякое отношение, и это — отношение нуле¬
вого измерения. Поэтому безразличен масштаб произведения, ариф¬
метическое значение его числителя и знаменателя, важно их
отношение. Шутливые, трагические, мировые, комнатные произве¬
дения, противопоставления мира миру или кошки камню — равны
между собой»3.
Противопоставления мира миру и кошки камню действительно
равны между собой, потому что то и другое совершенно бессодержа¬
тельны. Хотя из сопоставления кошки камню можно все-таки извлечь
интересное содержание, а именно специфику живого, по сравнению
с неживым. Что касается математических отношений, поскольку
конкретное числовое значение тут действительно не имеет значения,
то их и выражают с помощью, скажем, переменных величин, х, у, z
и т. д. Но если мы скажем, что х любит у, то это отношение не то же
самое, когда Ромео любит Джульетту и когда Пьер Безухов любит На¬
1	Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук: ВЗт. М.: Мысль, 1974. Т 1.С. 119.
2	Там же.
3	См.: Выготский Л. С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 63.

193 | Искусство
ташу Ростову. Именно особенный характер этого отношения в каждом
особом случае и составляет содержание каждого особенного произве¬
дения «про любовь». И это содержание доброй половины, если не
больше, всех произведений мирового искусства. Особенное содержа¬
ние каждый раз выражено через особенную форму. Отнимите особен¬
ную поэтическую форму «Ромео и Джульетты» Шекспира, и останет¬
ся то простое «содержание», что Ромео полюбил Джульетту.
Формалисты этого не видят. Они не понимают единства, тожде¬
ства формы и содержания. И у них остается внешняя форма и такая
же внешняя материя. «В зависимости от этой перемены взгляда, —
пишет Выготский, — формалисты должны были отказаться от обыч¬
ных категорий формы и содержания и заменить их двумя новыми по¬
нятиями — формы и материала»1. Художник действительно имеет
дело с материалом. Но это материал для последующей художествен¬
ной обработки. «Все то, что художник находит готовым, — пишет Вы¬
готский, — будь то слова, звуки, ходячие фабулы, обычные образы
и т. п., — все это составляет материал художественного произведения
вплоть до тех мыслей, которые заключены в произведении. Способ
расположения и построения этого материала обозначается как форма
этого произведения, опять-таки независимо от того, прилагается ли
это понятие к расположению звуков в стихе или к расположению со¬
бытий в рассказе или мысли в монологе. Таким образом, чрезвычайно
плодотворно и с психологической точки зрения существенно было
расширено обычное понятие формы. В то время как прежде под фор¬
мой в науке понимали нечто весьма близкое к обывательскому упо¬
треблению этого слова, то есть исключительно внешний, чувственно
воспринимаемый облик произведения, как бы его внешнюю оболоч¬
ку, относя за счет формы чисто звуковые элементы поэзии, красоч¬
ные сочетания в живописи и т. п., — новое понимание расширяет это
слово до универсального принципа художественного творчества»1 2.
Даже Кант под содержанием понимает некую внешнюю предмет¬
ность, отображенную в произведении искусства. Но в произведении
это, скорее, форма, которая наполняется человеческим содержанием.
М.А. Лифшиц отмечает, что у Розенберга «формирование» — это
внутренняя форма — понятие, введенное в немецкую мысль Гете, ко¬
торый заимствовал его у Шефтсбери (inward Form). «Мысль о сущест¬
вовании внутренней формы, тесно связанной с развитием содержа¬
1	Выготский А. С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 63.
2	Там же. С. 63-64.

194 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
ния, глубока, и недаром Гегель принимает ее как один из принципов
своей логики и философии искусства»1. Эта глубокая мысль филосо¬
фами от искусства до сих пор еще не освоена.
Сюжет и фабула
Всякое содержание дано нам как содержание только тогда, когда
оно в себе структурировано и организовано надлежащим образом,
иначе мы о нем вообще ничего сказать не можем. Без этого, то есть
без надлежащей формы, перед нами только неопределенная «мате¬
рия». Материя, которая только подлежит художественной обработ¬
ке, — это фабула. Обработанная соответствующим художественным
методом, фабула превращается в сюжет. Содержание, о котором мы
не можем сказать ничего определенного, кроме того, что оно есть,
это кантовская «вещь-в-себе», познающему субъекту совершенно не¬
доступная. Признавая непознаваемость «вещи-в-себе», Кант, так ска¬
зать, с отрицательной стороны уже признавал, что мы можем знать
только нечто определенное. Неоформленное содержание — такая же
химерическая абстракция, как и «вещь-в-себе», а по существу это
одно и то же. Фабула и сюжет — это конкретизация понятий материи
и содержания применительно к искусству.
«...Фабула, — цитирует Выготский Виктора Шкловского, —
есть лишь материал для сюжетного оформления. Таким образом,
сюжет "Евгения Онегина” не роман героя с Татьяной, а сюжетная
обработка этой фабулы, произведенная введением перебивающих
отступлений»1 2. Выготский, как он сам заявляет, придерживается тер¬
минологии формалистов и называет фабулой тот материал, на основе
которого строится сюжет, рассказ. «Фабула для рассказа, — пишет
он, — это то же самое, что слова для стиха, что гамма для музыки, что
сами по себе краски для живописца, линии для графика и т. п. Сюжет
для рассказа то же самое, что для поэзии стих, для музыки мелодия,
для живописи картина, для графики рисунок»3.
«Перебивающие отступления» в «Евгении Онегине» — это, ска¬
жем, картины русской природы: «Зима, крестьянин торжествуя на
дровнях обновляет путь...» и др. Это элементы не фабулы, а сюжета.
Они не относятся непосредственно к очень короткой в сущности
истории любви Татьяны к Онегину. Но они «растягивают» эту исто¬
1	Выготский Л.С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 211-212.
2	См. там же. С. 65.
3	Там же. С. 177—178.

195 | Искусство
рию, настраивают читателя на лирический лад и позволяют ему про¬
чувствовать всю глубину любви «русской душой» Татьяны к Онегину.
И потому они элементы художественной обработки и художествен¬
ной формы, которая не только не безразличная к содержанию, но
сама и есть это содержание. И формалист Шкловский не прав, когда
он утверждает, что «в искусстве нет содержания»1.
Формалисты правы только в том, что в искусстве нет содержимого,
нет «материи», которая как бы поглощается сюжетом. Выготский на¬
зывает это, как уже говорилось, не совсем удачно, «уничтожением»
материи формой. Выражение формалистов «остранение» здесь более
уместно. Но материя в художественном произведении действительно
подвергается как бы аннигиляции, перестает быть тяжелой и стано¬
вится такой легкой и воздушной, что перестает восприниматься нами
как нечто материальное, а превращается в нечто идеальное. Любовь
Татьяны к Онегину уже не просто чувство, а идеал чувства. И это тот
платонизм, который характерен для всякого истинного произведения
искусства.
Формалисты решили, что они покончили с натурализмом и пси¬
хологизмом в искусстве, объявив, что искусство изображает не чувст¬
во, а «отношение». Как будто бы человеческое чувство, человечность
чувства, проявляется иначе как в отношении одного человека к дру¬
гому человеку. Но изображая идеальное отношение, художник изо¬
бражает идеальное чувство.
Мы говорим, что медный шар, медная статуя — это внешняя форма
по отношению к меди. Но если мы скажем, что форма статуи внеш¬
няя по отношению к нам, которые любуются этой статуей, хотя не
всякой статуей можно любоваться, — то это будет совершенно невер¬
но. Именно такая форма является содержанием нашего эстетическо¬
го переживания. И тогда является это медью, бронзой, мрамором или
глиной — совершенно неважно. Это так же неважно для художествен¬
ного качества литературного произведения, написано оно или напе¬
чатано, существует на бумаге или на электронном носителе. Это
и есть «уничтожение» материи формой, о чем говорит Выготский: ма¬
терия становится безразличным «носителем» содержания.
Впрочем, и форма шара является безразличной только для мате¬
рии, для меди, слоновой кости или глины. Для геометра, изучающего
шарообразную форму, сферическую поверхность, она составляет
См.: Выготский Л.С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 66.

196 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
предмет и содержание его науки. И он может многое рассказать нам
о такой, кажущейся банальной вещи. И это для него не «абстракция»,
также как не является «абстракцией» форма Венеры Милосской, хотя
когда мы ею любуемся, то абстрагируемся от «материи» и забываем,
что это всего лишь гипсовый слепок с мраморного оригинала.
Сущность перерастает форму. Это значит, что определяющим явля¬
ется содержание. И оно ищет подходящую форму выражения. Очень
часто знаешь, что хочешь сказать, но подыскать подходящие слова бы¬
вает не так просто. Искусствовед В. Вейдле пишет о том, что поэты, он
имеет в виду поэтов конца XIX — начала XX столетия, «прежде всего
хотят мастерства и совершенства формы», но при этом замечает в скоб¬
ках: «...как будто совершенная форма не есть та, которую до последне¬
го изгиба наполняет содержание»1. И то, что труднее всего понять, —
это единство, тождество формы и содержания в искусстве. Конечно,
они могут быть и не тождественны: форма сама по себе, а содержание
само по себе. Но тогда мы имеем несовершенное произведение.
Принцип животности — материя. Принцип человечности — фор¬
ма. Человек формирует вещество природы. Уже простая тепловая об¬
работка пищевых продуктов есть изменение формы. Превращение
бесформенного кремневого желвака в рубило есть изменение его
формы. Превращение глыбы мрамора в Нику Самофракийскую тоже
изменение формы. И характер вещества, из которого формируется
произведение искусства, имеет в основном техническое значение.
Животное, наоборот, «равнодушно» к форме и его «интересует»
в основном вещество, содержимое. Для собаки сосиска или котле¬
та — это только мясо.
Человек своим трудом стилизует природу. И уже это способно
вызывать поэтическое чувство: «Когда волнуется желтеющая нива...»
И вместе с волнением «желтеющей нивы» волнуется и наша душа.
Стиль в искусстве — это и есть художественная форма. Но в обработ¬
ке природы нива, сам «стиль» неизбежно наполняется адекватным
содержанием. Но в искусстве стилизация может выродиться в манер¬
ность. «Всякий элемент стиля, — пишет тот же В. Вейдле, — может
выродиться в эффект, в прием, — этому и отвечает в теории литерату¬
ры формализм, т. е. поэтика приема. Выбор слов, сочетание их,
ритм — все может превратиться в рассудочную формулу. Больше того:
сама непринужденность, искренность может стать манерой; манерой
1 Вейдле В. Умирание искусства. М.: Республика, 2001. С. 29.

197 | Искусство
могут стать даже нечленораздельный вопль и предсмертный стон. От
истерии к схематизму (а, может быть, и от схематизма к истерии)
только один шаг, как видно на примере ритмической прозы Андрея
Белого»1.
Андрей Белый — автор так называемой «ритмологии», при помо¬
щи которой он пытался преодолеть разрыв между формой и содержа¬
нием произведения искусства. Современное искусство и философия,
считал он, раскололи целостность человеческого «Я» на чувственного
сенсуалиста и методологического рассудочника. Он хочет примирить
чувства и рассудок при помощи ритма. Но ритмически можно довес¬
ти себя до истерии, как это делали представители секты «трясунов»,
которые при помощи долгих и непрерывных подпрыгиваний доводи¬
ли себя до умопомрачения и «просветления». Получался своеобраз¬
ный наркотик, наподобие того, при помощи которого шаманы дово¬
дят себя до состояния камлания, то есть пророчества.
«Разрушение общего стиля, — пишет Вейдле, — повсюду стало угро¬
жать разъятием художественного единства каждого отдельного про¬
изведения. Стиль ведь имеет отношение не только к форме, он ровно
столько же касается и содержания, — не содержания в смысле сюже¬
та, темы, идейного материала, а духовного содержания, духовной
сущности, которой на отвлеченном языке высказать нельзя; точнее
сказать, стиль есть некоторая предустановленность их связи и в этом
смысле гарантия художественной цельности. При его отсутствии ма¬
ло-помалу форма превращается в формулу, а содержание в мертвый
материал, и превращение это не происходит где-то во внешнем мире,
а проникает в самый замысел художественного произведения и отту¬
да — в замыслившую его творческую душу»1 2.
Вейдле считает, что художник должен открывать в реальности чу¬
десное. Но художники придумывали чудесное, чтобы открыть и пока¬
зать реальное. Сервантес придумал своего Дон Кихота с его причуда¬
ми, чтобы показать реальность происходящих на заре буржуазного
общества перемен. В этом суть любой волшебной сказки: щука гово¬
рит человеческим голосом, и печка сама идет в город. Все это чудо, но
оно позволяет изобразить и выразить победу Добра над Злом и утвер¬
дить ребенка в необходимости такой победы. Сказка делает это более
успешно, чем нудные поучения взрослых. И не есть хорошо, когда
ребенок становится рассудительным, но высокого чувства за этим
1	Вейдле В. Умирание искусства. С. 37.
2	Там же. С. 43.

198 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
нет. Столкнувшись в жизни с соблазном нарушить библейскую запо¬
ведь, он пошлет подальше всякую рассудительность. Спиноза прав:
низший аффект может быть побежден только высшим аффектом же.
Вейдле не прав в отношении научной фантастики Жюля Верна,
которая якобы не имеет отношения к реальной науке. «Можно возра¬
зить, — пишет он, — что воображение Жюля Верна, как и фабула его
книг, обусловлено, направлено наукой. На самом деле, однако, наука
у него ничего не предрешает, ничему не навязывает своей необходи¬
мости...»1 Но наука у Жюля Верна навязывает свою необходимость
в том плане, что в его произведениях нет ничего, что противоречило
бы законам природы. Чудо в подлинном смысле слова — это то, что
противоречит законам природы, что происходит без всякой естест¬
венной причины. Но произведения Жюля Верна в то же время отно¬
сятся к искусству.
Иногда говорят, что кинофильм поставлен на сюжет одноименно¬
го романа, например, романа Шолохова «Тихий Дон». Но «строго на¬
учно» надо говорить, что у соответствующих романа и кинофильма
одна и та же фабула, а сюжеты разные. Потому что литература и ки¬
нофильм — это разные жанры, которые обрабатывают свой материал,
фабулу, по свойственным им законам. В кинофильме внутренние пе¬
реживания героев передаются своими изобразительными средствами.
Фабула «Тихого Дона» — молодой донской казак Григорий Меле¬
хов полюбил замужнюю казачку Аксинью. Отец Гришки, возмущен¬
ный аморальным поведением сына, женит его на нелюбимой Ната¬
лье... и т. д. Но роман-то начинается не с «безнравственного» поступ¬
ка Гришки, а с того, как казаки, возвращаясь со службы, встречаются
с «Батюшкой Тихим Доном». Это сразу задает эмоциональный тонус,
на фоне которого разворачиваются события. И главный герой здесь
уже даже не Гришка Мелехов, а Тихий Дон. Таков уже сюжет как ре¬
зультат художественной обработки фабулы. Фабула — просто хроника
событий. А сюжет вовсе не обязан следовать хронологии.
4.	Основное противоречие художественного
произведения
«Человек есть животное, — писал Гегель, — однако и в своих жи¬
вотных функциях он не останавливается, подобно животному, на не¬
1 Вейдле В. Умирание искусства. С. 61.

199 | Искусство
коем ”в себе”, а сознает, познает и возводит их — например, процесс
пищеварения — в самосознательную науку. Благодаря этому человек
разрушает границы своей в себе сущей непосредственности, так что
именно потому, что он знает, что он животное, он перестает быть жи¬
вотным и дает себе знание себя как духа»1.
Искусство и выражает борьбу человека со своей животностью.
«Животные живут в мире с собой и с окружающими их вещами. Одна¬
ко духовная природа человека порождает раздвоенность и разорван¬
ность, и человек бьется в тенетах своего противоречия. Постоянного
пребывания во внутреннем как таковом, в чистом мышлении, в мире
законов и их всеобщности человек не может выдержать, так как нуж¬
дается также и в чувственном существовании, в чувстве, сердце, душе
и т. д.»1 2. Человек всегда пребывает в состоянии внутренней борьбы
чувств и рассудка. Искусство и дает разрешение этого противоречия.
Аристотель считал мерой всякой добродетели «золотую середи¬
ну»: между безрассудством и трусостью лежит мудрая осмотритель¬
ность и т. д. Но что является «золотой серединой» между Добром
и Злом? Такой вопрос поставил бы в тупик Аристотеля. Но вот Гете
нашел что сказать по этому поводу: истина, сказал он, лежит не между
крайностями, а она выше, обоих крайностей. Умеренность и аккурат¬
ность есть добродетель молчалиных. Аристотель, как известно, счи¬
тал диалектику атрибутом софистики, с которой он воевал. Но он
утратил позитивную сторону диалектики, которая состоит в том, что
она не только заводит человека в противоречия, но и разрешает про¬
тиворечия.
Там, где нет противоречия, утверждал Гегель, нет истины. За это
на него обрушивались все формалисты-позитивисты мира от имени
Его Величества — Закона, «запрещающего» всякие противоречия. Но
если произведение искусства не содержит противоречия, единства
и борьбы противоположностей, Добра и Зла, Истины и Лжи, Красоты
и Безобразия, то оно становится плоским и по сути перестает быть
искусством. Остается чистая мораль.
Л. Выготский рассматривает эту проблему, прежде всего, на при¬
мере басни, потому что это, как он считает, есть «самая элементарная
литературная форма, на которой легче и ярче всего могут быть обна¬
ружены все особенности поэзии»3. По степени усложнения за басней
1	Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. Т 1. С. 85.
2	Там же. С. 105-106.
3	Выготский Л. С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 105.

200 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
следуют новелла и трагедия. Именно в этом порядке Выготский рас¬
сматривает эти жанры: на примере новеллы Ивана Бунина «Легкое
дыхание» и «Гамлета» Шекспира.
Басня и «противочувствие»
Выготский показывает, как прозаическая фабула басни преодоле¬
вается у Ивана Крылова поэтической формой. Но поэтическая форма
не только стихотворная форма. Это форма, которая выделяет челове¬
ческие отношения, так сказать, в чистом виде. А последнее достигает¬
ся благодаря тому, что герой, как пишет Выготский, «есть только шах¬
матная фигура для определенного действия, и в этом отношении ба¬
сенные герои не представляют никакого исключения из всех
остальных литературных жанров»1.
Шахматная фигура, например «конь», по правилам шахматной
игры ходит буквой «Г». Но именно поэтому само название «конь» яв¬
ляется чисто условным. И человек проявил бы полное отсутствие ума,
который сказывается в том числе в понимании условности, если бы
он стал возражать и настаивать на том, что «конь так не ходит». В бас¬
не, как и в детской сказке, эта условность присутствует в совершенно
явном виде, потому что даже ребенку понятно, что щука не говорит
человеческим голосом, а конь «так не ходит». Поэтому важно не то,
что говорит щука, — говорить могла бы и любая другая рыбина, —
а важно то, что она говорит.
У Крылова, как, впрочем, и у Эзопа и других баснописцев, «шах¬
матные фигуры» — это чаще всего животные. И «умный» Антон Анто-
ныч Загорецкий в «Горе от ума» Грибоедова «догадывается», о ком
идет речь: «Насмешки вечные над львами, над орлами, но что ни го¬
вори, хоть и животные, а все-таки цари». Но баснописца Крылова
все-таки не обвинили в оскорблении власти и не отправили в Сибирь.
И если Антон Антоныч Загорецкий понял только это, то он ничего не
понял. А понять следует то, что Фрейд назвал амбивалентностью чув¬
ства, когда человек, к примеру, любит и ненавидит одновременно,
и отделить одно от другого невозможно. Между влюбленными такое
встречается довольно часто. И это свидетельствует, прежде всего,
о силе любви. Вот на этой двойственности нашего восприятия, гово¬
рит Выготский, все время играет басня. Противоположные чувства
усиливают друг друга.
Выготский Л. С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 129.

201 | Искусство
В басне «Ворона и Лисица» у Крылова с самого начала заявлено,
что «лесть гнусна, вредна». Но лиса сознательно льстит вороне, чтобы
обмануть ее. То есть она проявляет хитрость. А хитрость — проявле¬
ние ума. И вот соединение двух противоположных человеческих ка¬
честв, льстивости и ума, отрицательного и положительного. Лиса по
сути не льстит, а издевается: «Какие перушки! Какой носок!» И отри¬
цательное качество переходит в положительное. Люди чаще всего
именно таковы: они не лисы и не вороны, а так, что-то среднее. Но
в искусстве важно соблюсти равновесие и не дать одному качеству пе¬
ревесить другое. И это чувство меры позволяет Крылову, как замечает
Выготский, избежать морализаторства. «Поэтому, — пишет он, —
Крылов смело отбрасывает заключительную часть басни, которая со¬
стоит в том, что, убегая, лисица говорит ворону: ”0 ворон, если бы ты
еще обладал разумом”»1. Так в той же басне у Жана де Лафонтена.
И не ворона у него, а ворон. «Здесь, — пишет далее Выготский, —
одна из двух черт издевательства вдруг получает явный перевес. Борь¬
ба двух противоположных чувств прекращается, и басня теряет свою
соль и делается какой-то плоской. Так же басня кончается у Лафонте¬
на, когда лисица, убегая, насмехается над вороном и замечает ему, что
он глуп, когда верит льстецам. Опять одно из чувств получает слиш¬
ком явный перевес, и басня пропадает»1 2.
Художественный образ — победа чувства над рассудком. Когда
Лев Толстой рассуждает и морализирует, он, с точки зрения своей мо¬
ральной философии, должен осудить поступок Анны. Но как вели¬
кий художник, он ей сочувствует. И когда он бросает ее под поезд, то
заливается слезами, как он сам писал кому-то. А вот Олю Мещер¬
скую, которую застрелил казачий офицер у Бунина в «Легком дыха¬
нии», нам так не жалко. И Бунину ее не жаль. А ворону нам жаль, ведь
она лишилась своего завтрака. Но жалость к ней нейтрализуется ее
глупостью. И потом, это же ворона!
Если бы в басне речь шла о людях, то это была бы мораль в худшем
смысле этого слова. А когда бык кается в «страшном» грехе, что он из
стога у попа «клок сенца стянул», то это смешно и поучительно. Тако¬
вы и миф, и притча, и басня, и детская сказка. Это уже метафора,
одно через другое, мораль через художественный образ. И это идеаль¬
ное как форма и результат художественной обработки материала. «То,
что мы не в состоянии понять прямо, — пишет Выготский, — мы мо¬
1	Выготский А.С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 145.
2	Там же.

202 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
жем понять окольным путем, путем иносказания, и все психологиче¬
ское действие художественного произведения без остатка может быть
сведено на эту окольность пути»1. Когда мы не знаем, как ребенку
объяснить, что такое лесть, мы можем прочитать или пересказать бас¬
ню о вороне и лисице.
Известны трудности перевода на русский язык и определения та¬
кого человеческого чувства, которое Ницше назвал французским сло¬
вом «ресентимент». Но прекрасным объяснением этого чувства может
быть образ Екатерины Ивановны, жены, потом вдовы спившегося чи¬
новника Мармеладова из «Преступления и наказания» Достоевского.
Кто представляет этот образ, тот поймет, что такое «ресентимент».
И это даже не смесь, а органический сплав гордыни и унижения. Не¬
даром Федор Достоевский был любимым писателем Фридриха Ниц¬
ше: он дает целую галерею таких образов, в которых смешались лисье
и волчье и еще непонятно какое.
На словах невозможно объяснить человеку не только «ресенти¬
мент». Невозможно объяснить, что такое любовь, тому, кто сам нико¬
го и никогда не любил. Однако его можно отослать к Пушкину, к его
Татьяне, которая сама просит няню рассказать ей про любовь. Так что
иди и читай. Но нашему современнику читать Пушкина некогда и он
требует невозможного: коротенько в двух словах объяснить ему, что
это такое. Художественный образ и есть то волшебное зеркало, в ко¬
тором люди видят и свой собственный порок, который они склонны
сами от себя скрывать, и собственную доблесть. Искусство отражает
жизнь. Но отражает ее при помощи особой деятельности — художе¬
ственной деятельности. И «зеркало» здесь опять же метафора.
Именно метафора, или иносказание, является элементарной худо¬
жественной формой, «клеточкой» всякого изящного искусства. В бас¬
не это проявляется наиболее характерным образом, потому что речь
идет, как было сказано, о животных, а имеются в виду люди. «В самом
деле, — пишет Выготский, — почему басня имеет дело предпочти¬
тельно с животными, вводя иногда и неодушевленные предметы
и очень редко прибегая к людям? На это исследователи давали совер¬
шенно разные ответы»1 2.
Один из ответов на этот вопрос: это делают, чтобы вызвать удив¬
ление. Но даже ребенка не удивляет, что щука в сказке говорит чело¬
веческим голосом, а печка отправляется «по щучьему велению» в го¬
1	Выготский А. С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 39.
2	Там же. С. 117.

203 | Искусство
род. Нас зато удивляет, когда чудо происходит в действительности,
когда, к примеру, мы узнаем, что кто-то лечит неизлечимое наложе¬
нием рук. Чудо при изображении действительности не удивляет в силу
осознания условности как приема, что можно допустить уже у детей.
Говорят, когда Михаилу Булгакову заказали пьесу про Сталина, он
выдвинул условия, что действие будет происходить в Америке, а звать
героя не Иосиф Джугашвили, а как-то иначе. И Булгакова, наверное,
надо понимать так, что именно условность позволяет дать истинный
портрет. А один лишь гротеск в изображении Сталина может вызвать
реакцию «не верю». Прямое обличение известных исторических лиц
не эстетично. А в правдивость изображения льстивой лисицы можно
поверить. Вот такая получается странная и сложная диалектика.
Действующие лица в любом художественном произведении услов¬
ны. «Мы везде увидим, — замечает Выготский, — что герой есть толь¬
ко шахматная фигура для определенного действия, и в этом отноше¬
нии басенные герои не представляют никакого исключения из всех
остальных литературных жанров»1. Если же мы возразим, что шах¬
матные фигуры так не ходят, то это будет самое примитивное, а имен¬
но натуралистическое понимание искусства.
Наивное понимание басни заключается в том, что ее «мораль» по¬
нимается буквально и прямолинейно. Мораль басни о волке и ягнен¬
ке как будто состоит в том, что сильный не должен обижать слабого.
«Как бледно! Как фальшиво! Если бы она не учила ничему другому...
она была плоха». Это Выготский цитирует Лессинга1 2. Но что действи¬
тельно сказалось в этой басне, даже независимо от сознательного на¬
мерения автора? Для ответа сначала обратимся к другому автору, у ко¬
торого тоже фигурируют «ягнята», а вместо волка «большие хищные
птицы», которые «хватают» маленьких ягнят. Это Фридрих Ницше
в работе «К генеалогии морали». «Что ягнята, — повествует Ницше, —
питают злобу к крупным хищным птицам, это не кажется странным;
но отсюда вовсе не следует ставить в упрек крупным хищным птицам,
что они хватают маленьких ягнят. И если ягнята говорят между собой:
’’Эти хищные птицы злы; и тот, кто меньше всего является хищной
птицей, кто, напротив, является их противоположностью, ягнен¬
ком, — разве не должен он быть добрым?” — то на такое воздвижение
идеала нечего и возразить, разве что сами хищные птицы взглянут на
это слегка насмешливым взором и скажут себе, быть может: "Мы во¬
1	Выготский Л. С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 129.
2	См. там же. С. 131.

204 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
все не питаем злобы к ним, этим добрым ягнятам, мы их любим даже:
что может быть вкуснее нежного ягненка”. — Требовать от силы,
чтобы она не проявляла себя как сила, чтобы она не была желанием
возобладания, желанием усмирения, желанием господства, жаждою
врагов, сопротивлений и триумфов, столь же бессмысленно, как тре¬
бовать от слабости, чтобы она проявляла себя как сила»1.
Ницше не зря говорит притчами, то есть художественными обра¬
зами, потому что рассудочно-научно всего этого не передать. Если мы
начнем рассуждать: эти как будто правы, — нельзя обижать слабых,
и эти как будто правы, — нельзя требовать от силы, чтобы она не про¬
являла себя как сила, то мы окажемся в тупике кантовской антино¬
мии. И тогда или мы придем к кантовскому выводу: невозможно по¬
стичь человеку высшие для него истины, или мы должны признать,
что всякая мораль несостоятельна, потому что она требует от человека
невозможного. Отсюда аморализм Ницше. И он заключается не в том,
что Ницше одобряет аморальное поведение, а в том, что смешно чи¬
тать мораль коту Ваське. Ну а если серьезно, то каждый из персона¬
жей басни о волке и ягненке прав и не прав одновременно. Ягненок
прав, потому что он терпит незаслуженную обиду, а волк прав, потому
что ему «больно хочется кушать». И это есть то противоречие, которое
одновременно усиливает и нейтрализует наше сочувствие и к волку,
и к ягненку. В этом суть и свойство художественной формы, в том чи¬
сле и поэтической формы, которая создает тот эмоциональный фон,
который усиливает и нейтрализует наше чувство-сочувствие.
По поводу басни «Волк и Ягненок» Выготский приводит мнение
Наполеона о том, что она грешит в своем принципе и в нравоучении.
«Несправедливо, что резон более сильного всегда самый лучший, —
говорит он, — и если так случается на самом деле, то это зло, злоупо¬
требление, достойное порицания. Волк должен был бы подавиться,
пожирая ягненка»1 2.
Но если бы волк подавился, то это сразу же нейтрализовало нашу
тайную симпатию к нему, и осталась бы только одна плоская мораль:
нельзя обижать слабого. Такая плоская мораль уничтожает ту «амби¬
валентность» нашего чувства, которую должно создавать истинное
произведение искусства. И басня эту «амбивалентность» очень на¬
глядно демонстрирует. Так, в басне «Ворона и Лисица», хотя лиса —
явная «аферистка» и не должна вызывать ни малейшего сочувствия,
1	Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1990. T. 2. С. 430-431.
2	См.: Выготский Л. С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 135.

205 | Искусство
вместе с тем, как пишет Выготский, «искусство льстеца представлено
в ней так игриво и остроумно; издевательство над вороной до такой
степени откровенно и язвительно; ворона, наоборот, изображена та¬
кой глупой, что у читателя создается впечатление совершенно обрат¬
ное тому, которое подготовила мораль»1.
А мораль звучит так: «Уж сколько раз твердили миру, что лесть
гнусна, вредна» и т. д. «Наша мысль, — пишет Выготский, — направ¬
лена сразу на то, что лесть гнусна, вредна, мы видим перед собой наи¬
большее воплощение льстеца, однако мы привыкли к тому, что льстит
зависимый, льстит тот, кто побежден, кто выпрашивает, и одновре¬
менно с этим наше чувство направляется как раз в противоположную
сторону: мы все время видим, что лисица по существу вовсе не льстит,
а издевается, что это она — господин положения, и каждое слово ее
лести звучит для нас совершенно двойственно: и как лесть, и как из¬
девательство.
Голубушка, как хороша!
Ну что за шейка, что за глазки?..
Какие перушки! Какой носок!
ит. д.
И вот на этой двойственности нашего восприятия все время игра¬
ет басня»1 2.
Стоит представить себе, что Лев Толстой произнес над телом погиб¬
шей Анны: это тебе наказание за твой порок, за твою разгульную жизнь
и нарушение супружеской верности. Но у него есть художественное
чувство как чувство меры, и художник берет верх над моралистом. В про¬
тиворечие с плоской моралью приходит поэтическая форма.
В связи с противочувствием Выготский употребляет еще выраже¬
ние «аффективное противоречие». Его суть Выготский демонстрирует
на таких баснях Крылова, как «Синица», «Два голубя», «Стрекоза
и Муравей», «Осел и Соловей», «Демьянова уха», «Пожар и Алмаз»,
«Мор зверей» и «Волк на псарне». Со ссылкой на Белинского он на¬
зывает басню «маленькой драмой». В драме мы имеем «аффективное
противоречие», которое нарастает по мере развития действия. «Одна¬
ко этой двойственностью нашей реакции, — пишет Выготский, —
дело далеко не ограничивается. Каждая басня заключает в себе непре¬
менно еще особый момент, который мы условно называли все время
катастрофой басни по аналогии с соответствующим моментом траге-
1	Выготский А.С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 143-144.
2	Там же. С. 145.

206 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
дии и который, может быть, правильнее было бы назвать по аналогии
с теорией новеллы pointe (pointe, по Брику — шпилька) — ударное
место новеллы — обычно короткая фраза, характеризуемая остротой
и неожиданностью. С точки зрения сюжетного ритма pointe — "окон¬
чание на неустойчивом моменте, как в музыке окончание на доми¬
нанте ".
Такой катастрофой или шпилькой басни является заключительное
ее место, в котором объединяются оба плана в одном акте, действии
или фразе, обнажая свою противоположность, доводя противоречие до
апогея и вместе с тем разряжая ту двойственность чувств, которая все
время нарастала в течение басни. Происходит как бы короткое замыка¬
ние двух противоположных токов, в котором самое противоречие это
взрывается, сгорает и разрешается. Так происходит это разрешение аф¬
фективного противоречия в нашей реакции... В катастрофе басня со¬
бирается как бы в одну точку и, напрягаясь до крайности, разрешает
одним ударом лежащий в ее основе конфликт чувств»1.
Когда «некий повар-грамотей» читает мораль коту Ваське, — «кот
Васька — плут, кот Васька — вор», то это выглядит смешно, потому
что Васька — кот, а кот по своей кошачьей природе и должен быть
«плутом» и «вором», и читать мораль коту так же смешно, как сер¬
диться на дверь, которая стукнула тебя по лбу. В басне прямое и непо¬
средственное выражение морали снимается сюжетом. А в сюжетное
построение входят и животные, и стихотворная форма. Все это сни¬
мает прямое обличение плутовства, жестокости, глупости.
В этом и состоит «остраняющий» эффект художественной формы.
Говорят, Николай I, когда побывал на представлении гоголевского
«Ревизора», то смеялся от души, хотя Гоголь мог бы сказать: над кем
смеетесь, над собой смеетесь. Но добрый смех уместен даже тогда,
когда смеются над собой. И умение посмеяться над собой есть одно
из проявлений человечности и широты души. В этом проявляется
эстетический характер самоиронии. И к такого рода чувству близка
басня.
Эстетический эффект басни заключается в столкновении проти¬
воположных чувств. Когда ворона, которой «бог послал кусочек сыра»,
утрачивает этот сыр под действием льстивых речей, то нам ворону
и жалко, ведь у нее обманом отняли сыр, и мы осуждаем ее за ротозей¬
ство и подверженность лести. И то же с лисицей. С одной стороны,
Выготский Л. С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 173-174.

207 | Искусство
она обманом отбирает сыр, но так ловко и талантливо это делает, что
не может не вызывать позитивного чувства. Эта «амбивалентность»
и создает то напряжение, которое привлекает и обостряет наше вни¬
мание и наше чувство, то, что интригует, из-за чего мы не можем по¬
рой оторваться от действительного искусства, даже когда знаем, чем
это кончится. И это характерно для всякого подлинного произведе¬
ния искусства.
Новелла и «аффективное противоречие»
Для демонстрации того, как проявляет себя противочувствие
в новелле, Выготский берет рассказ Ивана Бунина «Легкое дыхание».
«Рассказ этот, — пишет он, — удобен для анализа по многим причи¬
нам: прежде всего на него можно смотреть как на типический образ¬
чик классической и современной новеллы, в котором все основные
стилистические черты, присущие этому жанру, раскрываются с нео¬
бычайной ясностью. По своим художественным достоинствам рас¬
сказ этот принадлежит, вероятно, к лучшему из всего того, что созда¬
но повествовательным искусством... Наконец, его последнее досто¬
инство заключается в том, что он не подвергся еще чрезвычайно
сильной общественной-рационализации, то есть шаблонному и при¬
вычному истолкованию, с которым приходится бороться как с пред¬
убеждением и предрассудком почти при всяком исследовании при¬
вычного и знакомого текста, имея дело с такими общеизвестными
вещами, как басни Крылова и трагедии Шекспира»1. Но в том, что это
менее знакомая для читателя вещь, чем, скажем, «Евгений Онегин»
Пушкина, есть и серьезное неудобство. Ведь всякое художественное
произведение невозможно передать словами даже тогда, когда оно
само состоит из слов. Поэтому Выготский прилагает текст «Легкого
дыхания» к своей работе «Психология искусства».
Выготский начинает анализ с «мелодической кривой», которая
нашла свое осуществление в словах текста. Рассказ начинается не
с начала, а с конца, которым завершается жизнь главной героини рас¬
сказа Оли Мещерской, с кладбища: «На кладбище, над свежей глиня¬
ной насыпью, стоит новый крест из дуба, крепкий, тяжелый, гладкий,
такой, что на него приятно смотреть». Приятно смотреть на дубовый
крест — символ смерти и невинного страдания. Вот оно, противочув¬
ствие: приятное чувство от созерцания красивого креста на могиле
Выготский А.С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 112.

208 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
против мысли о смерти. И смерть уже поэтому не выглядит такой
ужасной, какой она должна представляться человеку в своем «чи¬
стом» виде. И далее: «Апрель, но дни серые, памятники кладбища,
просторного, настоящего уездного, еще далеко видны сквозь голые
деревья, и холодный ветер звенит фарфоровым венком у подножия
креста».
Бунин не зря выбирает апрель, когда просыпается и оживает при¬
рода, но еще холодно. И это тоже настраивает нас, с одной стороны,
на тихую радость, а с другой — на такую же тихую грусть. Этим задан
тот эмоциональный тонус, на фоне которого разворачиваются собы¬
тия из жизни юной гимназистки Оли Мещерской. Но не она главное
действующее лицо повести, а это легкое дыхание весны. «Легким дыха¬
нием» заканчивается и рассказ, и жизнь: «Теперь это легкое дыхание
снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном ве¬
сеннем ветре». Именно его выносит Бунин в название рассказа. «Это
рассказ, — пишет Выготский, — не об Оле Мещерской, а о легком
дыхании; его основная черта — это то чувство освобождения, легко¬
сти, отрешенности и совершенной прозрачности жизни, которое ни¬
как нельзя вывести из самих событий, лежащих в его основе»1.
События рассказа как будто бы трагические: шестнадцатилетнюю
гимназистку сначала совращает друг ее отца, а потом убивает на вокза¬
ле из-за неразделенной любви казачий офицер. Но ее жизнь как вете¬
рок сдул. И эта смерть печалит только ее классную даму, которая вы¬
думками пытается заполнить пустоту своей жизни. «Ив самом деле, —
пишет Выготский, — здесь поражает то смелое сопоставление,
которое допускает автор. Он называет подряд три выдумки, которые
заменяли этой классной даме действительную жизнь: сперва такой
выдумкой был ее брат, бедный и ничем не замечательный прапор¬
щик — это действительность, а выдумка была в том, что жила она
в странном ожидании, что ее судьба как-то сказочно изменится бла¬
годаря ему. Затем она жила мечтой о том, что она идейная труженица,
и опять это была выдумка, заменявшая действительность. ’’Смерть
Оли Мещерской пленила ее новой мечтой”, — говорит автор»1 2.
У кого нет своей собственной действительной жизни, тот ее выду¬
мывает. Вот и классная дама придумала свою жизнь. Но это сюжетная
линия, параллельная истории жизни Оли Мещерской. И от этого
и жизнь, и смерть Оли Мещерской тоже становятся как бы выдуман-
1	Выготский А.С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 189.
2	Там же.

209 | Искусство
ными, призрачными. Но такова и действительная жизнь провинци¬
альной гимназистки, которую, как говорят в народе, как корова язы¬
ком слизнула. И это результат художественной обработки материала:
форма «уничтожила» материю.
Мы уже говорили, что речь здесь должна идти не об «уничтоже¬
нии», а о «снятии». Таков общий закон художественной деятельности.
«Этот закон уничтожения формой содержания, — пишет Выгот¬
ский, — можно очень легко иллюстрировать даже на построении от¬
дельных сцен, отдельных эпизодов, отдельных ситуаций»1. Выгот¬
ский показывает это на ситуации убийства Оли Мещерской. Она
была застрелена на платформе вокзала, среди большой толпы народа,
прибывшей только что с поездом. Все происходит в суете мирской.
И от этого само событие убийства выглядит вполне обыденным и за¬
урядным. Во всяком случае никакого ощущения трагического мы
здесь не получаем. Это совсем не то, что «под насыпью во рву неко¬
шеном лежит и смотрит как живая в простом платке, на косы бро¬
шенном, красивая и молодая...».
Платформа, толпа, суета, обыденность — это и есть форма, кото¬
рая «уничтожает» материю. Именно материю, а не содержание, по¬
тому что материя только после обработки художественной формой
становится содержанием. Содержание — единство формы и мате¬
рии. Происходит не «аннигиляция» материи, а ее идеализация, —
понятие, которого так не хватает Выготскому. Это понятие будет
разработано только в 60—70-х гг. Э. В. Ильенковым. Но он, к сожале¬
нию, не показал специально его значение применительно к искусст¬
ву. А ведь искусство и есть идеализация действительности. Идеали¬
зация материи означает просто тот факт, что материя представляет
собой не самое себя, а нечто другое. Например, черный цвет может
выражать черную пустоту души, а красный цвет может быть сигна¬
лом опасности. Вот и убийство Оли Мещерской на платформе вок¬
зала выражает не само себя, а «житейскую муть», как выражается
Выготский. И это изображено так, что нам нисколько не жалко Оли
Мещерской. Это и есть преодоление формой материи. «Материя»
убийства превращается в содержание. А содержанием становится
уже не материя, не фактура, а «житейская муть» и «легкое дыхание».
И противоположности сходятся: высоконравственный тонус жиз¬
ни классной дамы и «безнравственное» поведение гимназистки Оли
1 Выготский Л.С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 192.

210 | С.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Мещерской. Они сходятся в одном — в пустоте и бессмысленности
жизни. И это единство противоположностей, противоречие, Выгот¬
ский считает атрибутивным свойством художественной формы. Если
это единство разваливается, то искусство превращается или в быто¬
писательство, или в морализаторство.
Противоположности сталкиваются и нейтрализуют друг друга.
Безнравственность Оли Мещерской не возмущает нас, потому что
«нравственное» поведение ее классной дамы нас так же не радует, как
не возмущает безнравственность Оли Мещерской. Мы бы сказали:
одно другого стоит, хотя это и совершенно противоположные качест¬
ва и, соответственно, чувства. Оказывается, не только овес растет по
Гегелю! И как тут не вспомнить классика, который отмечал: «Вкратце
диалектику можно определить, как учение о единстве противополож¬
ностей. Этим будет схвачено ядро диалектики, но это требует поясне¬
ний и развития»1.
Суть трагического
Выготский неоднократно указывает на противоречие «как на са¬
мое основное свойство художественной формы и материала и... что
самой центральной и определяющей частью эстетической реакции
является преобладание того аффективного противоречия, которое
мы условно назвали не имеющим определенного значения словом ка¬
тарсис»1 2.
Это загадочное слово, как отмечает Выготский, пытались разга¬
дать многие искусствоведы. Но вся тайна катарсиса именно в его
противоречивости. «Страданием очищаемся» — пел хор на представ¬
лениях трагедии в греческом театре. Очищение и просветление через
страдание — вот «тайна» катарсиса. Ведь еще когда вся «трагедия»
у греков состояла в том, что они с печальными песнопениями вели
к обрыву козла, козла отпущения, и сбрасывали его с этого обрыва, то
после этого начиналось бурное веселье. По-настоящему радоваться
человек может только тогда, когда он пережил страдания. И как это
ни парадоксально, после великой войны, в которой наш народ пере¬
жил великие страдания, люди искренне пели и веселились. А доволь¬
ство и благополучие сами собой не стимулируют радость, а если она
и проявляется, то чаще в пошлой форме. И очень грустно наблюдать,
когда наши власти устраивают «народные» празднества и гулянья,
1	Ленин В.И. Полное собрание сочинений. 5-е изд. Т. 29. С. 203.
2	См.: Выготский Л.С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 263.

211 | Искусство
призывая петь и веселиться, а «народ» довольно вымученно пытается
это делать.
Всякое человеческое чувство есть противоположность другого
чувства. Как сказал поэт, «счастье поймет едва ли тот, кто тоски не
узнал». И если эта категория имеет смысл, то только как чувство пре¬
одоления, вечный покой сердце вряд ли обрадует.
О трагедии, как известно, впервые написал Аристотель в «Поэти¬
ке». Определение, которое дает он трагедии, суть следующее: «Траге¬
дия есть подражание действию важному и законченному, имеющему
[определенный] объем, [производимое] речью, услащенной по-раз¬
ному в различных ее частях, [производимое] в действии, а не в пове¬
ствовании и совершающее посредством сострадания и страха очище¬
ние (katarsis) подобных страстей»1.
В качестве ключевого слова здесь обычно выделяют катарсис,
то есть очищение. Но катарсическое действие, как мы видели, произ¬
водит уже басня, а по сути любое действительное произведение искус¬
ства: оно очищает и облагораживает наши чувства. Искусство, как мы
опять же помним, есть общественная технология чувств. Правда, мас¬
штабы такой «технологии» в трагедии и сила тех страстей, которые
разыгрываются в трагедии, самые превосходные. И в отличие от басни,
где действуют неодушевленные предметы, животные и иногда люди,
в трагедии действуют люди, боги и герои. У животных не может быть
трагедии. С их помощью можно изобразить только трагикомедию.
Но это все, так сказать, количественные характеристики. Аристо¬
тель, который первый ввел как основной закон логики «запрет» про¬
тиворечия в борьбе с софистической диалектикой, сам не может об¬
наружить и сформулировать это противоречие и борьбу противопо¬
ложных страстей, которая характерна для всякого драматического
искусства и которое в трагедии проявляется в наибольшей степени.
Суть трагедии в том, что она вызывает сострадание к терпящему вели¬
чайшие бедствия герою, который страдает безвинно. Прометей в тра¬
гедии Эсхила «Прикованный Прометей» так и говорит: «Страдаю без¬
винно». А «вина» его в том, что он дал людям огонь.
Но зрелище трагических событий вызывает не просто чувство со¬
страдания, а вызывает также столкновение разных и противополож¬
ных чувств. И это впервые, как кажется, подметил Фридрих Ницше.
«Было бы большим выигрышем для эстетической науки, — писал
Аристотель. Сочинения: В 4 т. Т 4. С. 651.

212 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
он, — если бы не только путем логического уразумения, но и путем
непосредственной интуиции пришли к сознанию, что поступатель¬
ное движение искусства связано с двойственностью аполлонического
и дионисического начал, подобным же образом, как рождение стоит
в зависимости от двойственности полов, при непрестанной борьбе
и лишь периодически наступающем примирении»1. Единство и борь¬
ба противоположных чувств — вот суть трагедии. Зрителя или читате¬
ля бросает то в жар, то в холод, надежда сменяется отчаянием, осуж¬
дение одобрением, горе радостью и т. д. И только гибель героя прими¬
ряет эти противоположные чувства и вносит в душу человека чувство
облегчения и успокоения.
Искусство как таковое, считал Шеллинг, есть победа духа над
страстями. «Для того чтобы утихомирить страсти, которые суть лишь
возмущение низших духов природы, — пишет он, — нет необходимо¬
сти взывать к душе, не может она явиться и в противоположности им;
ибо там, где с ними еще борется благоразумие, душа вообще еще не
проявилась; подобные страсти надлежит умерять самой природе че¬
ловека силой духа. Но существуют иные случаи высшего порядка,
когда не только отдельная сила, но и самый разумный дух срывает все
плотины, случаи, когда и душа вследствие уз, связывающих ее с чув¬
ственным бытием, испытывает страдание, которое должно быть чуж¬
до ее божественной природе, когда человек чувствует, что ему проти¬
востоят в борьбе не просто силы природы, а нравственные силы, под¬
тачивающие самые корни его жизни, когда заблуждение, в котором
он неповинен, вовлекает его в преступление и тем самым в беду и глу¬
боко ощущаемая несправедливость возмущает в нем самые священ¬
ные человеческие чувства. Таковы истинно трагические в самом высо¬
ком смысле события, которые предстают перед нашим взором в антич¬
ной трагедии»1 2. Шеллинг, похоже, не видит позитивного результата
разрешения той коллизии, которую мы имеем в трагическом сюжете.
В этом отношении он предтеча той трагической диалектики, которую
мы находим у таких писателей, как Ф. Ницше и С. Киркегор.
«В старой трагедии, — пишет Шеллинг, — чувствовалось в конце
метафизическое утешение, без которого вообще необъяснимо наслаж¬
дение трагедией»3. Нужно объяснить это странное и противоречивое:
«наслаждение трагедией». Как можно наслаждаться горем, страдания¬
1	Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. Т. 1. С. 83.
2	Шеллинг Ф.В.Й. Сочинения: В 2 т. Т. 2. С. 71.
3	Там же. С. 125.

213 | Искусство
ми и гибелью главного героя? Но гибель — наказание за прегрешения
и преступления, которые он может искупить только собственной смер¬
тью. И... тем самым торжествует Добро. Вот что доставляет нам «насла¬
ждение». «Наслаждение» не то слово. Здесь надо говорить о радости
и просветлении. И если Гамлет погибает, наказывая зло, то это только
усиливает эффект зрелища наказания зла. Мы испытывали бы гораздо
меньше неприязни к Полонию, если бы Гамлет просто подстерег его
в укромном местечке и заколол рапирой, а потом бы пошел пить вино
с друзьями. И учение Христа не было бы так привлекательно, если бы
во искупление людских грехов он не принял крестные муки и смерть.
Не только Христос, смертью смерть поправ, привнес жизнеутверждаю¬
щее начало. Такое же жизнеутверждающее начало содержится в «Эдипе
в Колоне» и во всякой истинной трагедии. Всякая истинная трагедия
есть оптимистическая трагедия. И Сократ, которого Ницше порочил за
его оптимизм, утверждает этот оптимизм собственной гибелью. Такой
оптимизм чего-то стоит. И греки не ставили бы трагедии перед приня¬
тием важных общественно-государственных решений, если бы зрели¬
ще великих бедствий не придавало им решимости жить и бороться.
Ницше, наоборот, видит в трагедии не утверждение жизни, а тор¬
жество смерти. Человек смертен — вот суть трагедии. И Ницше при¬
водит миф о царе Мидасе и Силене. «Ходит стародавнее предание, —
передает он этот миф, — что царь Мидас долгое время гонялся по ле¬
сам за мудрым Силеном, спутником Диониса, и не мог изловить его.
Когда тот наконец попал к нему в руки, царь спросил, что для челове¬
ка наилучшее и наипредпочтительнейшее. Упорно и недвижно мол¬
чал демон; наконец, принуждаемый царем, он с раскатистым хохотом
разразился такими словами: ’’Злополучный однодневный род, дети
случая и нужды, зачем вынуждаешь ты меня сказать тебе то, что по¬
лезнее было бы тебе не слышать? Наилучшее для тебя вполне недо¬
стижимо: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. А второе по досто¬
инству для тебя — скоро умереть”»1.
Гамлет, как мы знаем, выбрал для себя все-таки быть! И бьггь не для
того, чтобы петь и веселиться, а для того, чтобы наказать зло. И этот му¬
чительный выбор: «Бьггь или не быть — вот в чем вопрос!» — Гамлет со¬
вершает, чтобы осознать истинную ценность жизни и подлинную цену
смерти, чтобы осуществить месть и заколоть гнусного Клавдия. «Если
бы Гамлет, — Выготский цитирует Брандеса, — тотчас бы по получении
Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. Т. 1. С. 66.

214 | С.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
от тени сведений о совершенном убийстве — убил короля, пьеса была
бы окончена вместе с окончанием одного единого акта. Поэтому было
совершенно необходимо придумать способы замедлить действие»1.
Трагический поэт, по словам Шиллера, «должен затягивать пытку
чувств». Но оттянуть время до трагической развязки можно какой-то
веселой интермедией. Однако это поломало бы всю логику трагедии.
Поэтому Шекспир заполняет пространство между «завязкой» и «раз¬
вязкой», как это называлось у нас на школьных уроках литературы, не
просто каким-то занимательным материалом. Здесь все имеет сугу¬
бый смысл именно в свете знаменитого монолога «Быть или не быть».
Например, нечаянное убийство Полония должно продемонстриро¬
вать низкую цену жизни и смерти ничтожного человека. И трагиче¬
ская смерть невинной Офелии тоже настраивает нас на серьезные
размышления о жизни и смерти. А философский дискурс Гамлета над
черепом шута Йорика. И подначки могильщика. Вот оно, «противо-
чувствие» жизни и смерти. И на этом фоне заключительная сцена вы¬
глядит действительно подлинно трагической. А без этого и гибели
самого Гамлета была бы просто хеппи-эндом.
Человек гибнет, но человечность побеждает. Советский драматург
Всеволод Вишневский представил в свое время «Оптимистическую
трагедию». И в самом этом названии заключено противоречие. Но
это и есть то противоречие, которое «разряжается» в результате гибе¬
ли главного героя, на этот раз — главной героини, и просветления дру¬
гого главного героя. И это не оставляет нам безысходного горя.
Итак, катарсис состоит в превращении друг в друга противопо¬
ложных чувств: горя в радость, страдания в блаженство. Именно та¬
кое превращение, как пишет Гегель, происходит в «Ромео и Джульет¬
те». «Этому нежному цветку, — отмечает он, — не подходит почва, на
которой он высажен, и нам остается только оплакивать печальную
мимолетность столь прекрасной любви, которую как хрупкую розу,
растущую в долине этого случайного мира, срывают резкие ветры
и бури, да и несостоятельные расчеты благородной и благожелатель¬
ной житейской мудрости. Однако печаль, охватывающая нас, — это
лишь болезненное примирение, блаженство несчастья посреди само¬
го несчастья»1 2.
«Блаженство несчастья»! Формальному рассудку такое противо¬
речие не по нутру. Он, правда, согласится, что это и то, и другое. Но
1	См.: Выготский Л.С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 203.
2	Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. М.: Искусство, 1971. Т. 3. С. 610.

215 | Искусство
только он разведет эти противоположности по разным сторонам:
«с одной стороны... с другой стороны». Однако этим и будет убито то
чувство-переживание, которое есть катарсис. Это единство, взаимо¬
проникновение противоположностей, когда они сливаются в одно чув¬
ство, которое без остатка не делится надвое.
Мы сказали, что «противочувствие» свойственно всякому искус¬
ству. Но в трагедии это столкновение противоположных чувств до¬
стигает своего максимума. «Трагедия, — пишет Выготский, — именно
потому может совершать невероятные эффекты с нашими чувствами,
что она заставляет их постоянно превращаться в противоположные,
обманываться в своих ожиданиях, наталкиваться на противоречия,
раздваиваться; и когда мы переживаем Тамлета”, нам кажется, что
мы пережили тысячи человеческих жизней в один вечер, а точно —
мы успели перечувствовать больше, чем в целые годы нашей обычной
жизни. И когда мы вместе с героем начинаем чувствовать, что он бо¬
лее не принадлежит себе, что он делает не то, что он делать был бы
должен, — тогда именно трагедия вступает в свою силу»1.
Человек превращается в самодействующую машину. И Выготский
именно это подмечает в Гамлете. «Замечательно выражает это Гам¬
лет, — пишет он, — когда в письме к Офелии клянется ей в вечной
любви до тех пор, пока ”эта машина” принадлежит ему. Русские пере¬
водчики обыкновенно передают слово ’’машина” словом ’’тело”, не
понимая, что в этом слове самая суть трагедии. Гончаров был глубоко
прав, когда говорил, что трагедия Гамлета в том, что он не машина,
а человек»1 2.
В том-то и трагедия Гамлета, что он человек, но должен быть «ма¬
шиной». И эта «машина» раздавила несчастную Офелию. Переводчи¬
ки, которые переводят на русский язык «машину» словом «тело», не
только не понимают сути трагедии Гамлета, но просто не знают, что во
времена Шекспира в силу распространенного в то время воззрения,
которое получило название механицизма, живое тело называли «ма¬
шиной». У Р. Декарта животное — это просто сложная машина. И че¬
ловеческое тело есть «машина». А француз Ж. Ламетри, правда уже
в XVIII в., пишет работу под названием «Человек-машина».
Как и трагический герой, мы тоже становимся «машинами» пере¬
живания. «В самом деле, — пишет Выготский, — вместе с трагиче¬
ским героем мы начинаем ощущать себя в трагедии машиной чувств,
1	Выготский А. С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 234—235.
2	Там же. С. 235.

216 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
которая направляется и управляется самой трагедией, которая прио¬
бретает над вами поэтому совершенно особенную и исключительную
власть. Жанр трагедии заключает в себе тройное противоречие: про¬
тиворечие фабулы и сюжета и действующих лиц. Каждый из этих эле¬
ментов, — пишет Выготский, — направлен как бы в совершенно раз¬
ные стороны, и для нас совершенно понятно, что тот новый момент,
который вносит трагедия, есть следующий: уже в новелле мы имели
дело с раздвоением планов, мы одновременно переживали события
в двух противоположных направлениях: в одном, которое давало нам
фабула, и в другом, которое они приобретали в сюжете. Эти же два
противоположных плана сохранены и в трагедии, и мы указывали все
время на то, что читая Тамлета”, мы движем наши чувства в двух пла¬
нах: с одной стороны, мы все яснее и яснее сознаем цель, к которой
идет трагедия, с другой стороны, мы столь же ясно видим, насколько
она уклоняется от этой цели. Что же нового привносит трагический
герой? Совершенно очевидно, что он объединяет в каждый данный мо¬
мент оба эти плана и что он является высшим и постоянно данным
единством того противоречия, которое заложено в трагедии»1.
Всякое художественное произведение — басня, новелла, траге¬
дия, пишет Выготский, «заключает в себе непременно аффективное
противоречие, вызывает взаимно противоположные ряды чувств
и приводит к их короткому замыканию и уничтожению»1 2. От других
жанров трагедия отличается только превосходным характером этого
«аффективного противоречия». «И та простая двойственность, — от¬
мечает он, — которую мы нашли уже в рассказе, заменяется в траге¬
дии неизмеримо более острой и высшего порядка двойственностью,
которая возникает из того, что мы, с одной стороны, видим всю тра¬
гедию глазами героя, а с другой — видим героя своими собственными
глазами»3. Именно поэтому трагедия и вызывает более превосходное
переживание, которое Аристотель назвал «катарсис».
«Изначальный трагизм, — пишет Гегель, — состоит именно в том,
что в такой коллизии обе стороны противоположности, взятые в от¬
дельности, оправданны, однако достигнуть истинного положительно¬
го смысла своих целей и характеров они могут, лишь отрицая другую
столь же правомерную силу и нарушая ее целостность, а потому они
в такой же мере оказываются виновными именно благодаря своей
1	Выготский А.С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 235.
2	Там же. С. 259.
3	Там же. С. 236.

217 | Искусство
нравственности»1. «Виновен благодаря своей нравственности»?! Вот
чего не может вынести никакая формальная рассудочная логика.
В понимании сути трагического Гегель опирается на различие мо¬
рали и нравственности, на которое он впервые указал в «Философии
права». Но более наглядное различение этих двух понятий он дает
именно в своей «Эстетике». Гегель пишет: «В целом мы можем... ска¬
зать: подлинная тема изначальной трагедии — божественное начало,
но не в том виде, как оно составляет содержание религиозного созна¬
ния, а как оно вступает в мир, в индивидуальные поступки, не утрачи¬
вая, однако, в этой действительности своего субстанциального харак¬
тера и не обращаясь в свою противоположность. В этой форме духов¬
ная субстанция воли и свершения есть нравственное. Ибо нравственное,
если мы поставим его в его непосредственной укорененности, а не
только с точки зрения субъективной рефлексии, как формальную мо¬
раль, — это божественное в его мирской реальности, субстанциальное,
особенные и существенные стороны которого составляют содержа¬
ние, движущее подлинно человеческим действием, раскрывая и осу¬
ществляя свою сущность в самом этом действии»1 2.
Мораль в отношении драматического искусства — это внешнее
осуждение или одобрение действий и поступков действующих лиц.
Морализаторский тон, как отмечает Гегель, характерен для людей
с низким нравственным и эстетическим развитием. Они всегда сочув¬
ствуют покинутой мужем жене и осуждают поступок такого мужа.
«Особенно мещанки, — замечает Гегель, — всегда готовы к такому со¬
жалению. Но великий и благородный человек не нуждается в подоб¬
ном сожалении и сострадании»3. Мещанская мораль не способна
схватить и выразить весь драматизм и весь трагизм нравственного по¬
ступка героя, потому что ее основной метод — резонерство, которое
неспособно удержаться на острие противоречия. И именно поэтому
резонерствующий рассудок не может понять не только трагическое,
но и комическое. И тут стоит опять выписать из Гегеля довольно про¬
странную выдержку. «Вообще, — пишет он, — трудно найти что либо
противоположное, чем вещи, над которыми смеются люди. Самые
пошлые и плоские вещи могут вызывать у них смех, но часто они точ¬
но так же смеются и над значительнейшими и глубочайшими явления¬
ми, если только в них объявится какая-нибудь совершенно несущест¬
1	Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. T. 3. С. 575-576.
2	Там же. С. 575.
3	Там же. 577.

218 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
венная сторона, противоречащая привычкам и повседневному созер¬
цанию людей. Смех тогда есть лишь выражение самодовольного
практического ума, знак того, что и мы тоже достаточно умны, чтобы
распознать контраст и почувствовать себя выше него. Точно так же
бывает смех издевательский, язвительный, смех от отчаяния и т. д.
Комическому же, напротив, свойственна бесконечная благожела¬
тельность и уверенность в своем безусловном возвышении над собст¬
венным противоречием, а не печальное и горестное его переживание:
блаженство и благонастроенность субъективности, которая, будучи
уверена в самой себе, может перенести распад своих целей и их реаль¬
ных воплощений. Косный рассудок наименее способен на это как раз
там, где в своем поведении он наиболее смешон для других»1.
Парадокс в том, что смешон тот, кто не может посмеяться над са¬
мим собой. Комедия должна вызывать добрый смех. И тогда это тоже
катарсис, очищение от недобрых настроений. Но комедия очень
сложный жанр, потому что здесь легко скатиться, с одной стороны,
в пошлость, а с другой — в назидательность. Но «катарсис» — это очи¬
щение души от всего мелкого, мелочных обид и страстишек.
«Какое бы мы толкование, — пишет Выготский, — ни давали это¬
му загадочному слову ’’катарсис”, мы все равно не можем быть увере¬
ны в том, что именно это содержание вкладывал в него Аристотель,
но для наших целей это и не важно. Будем ли мы вместе с Лессингом
понимать под катарсисом моральное действие трагедии, ’’превраще¬
ние” страстей в добродетельные наклонности, или с Эд. Мюллером
увидим в нем переход неудовольствия к удовольствию, примем тол¬
кование Бернайса, что слово это означает исцеление и очищение
в медицинском смысле, или мнение Целлера, что катарсис есть успо¬
коение аффекта, — все равно это выразит самым несовершенным
образом то значение, которое мы хотим придать здесь этому слову.
Но, несмотря на неопределенность его содержания и несмотря на яв¬
ный отказ от попытки уяснить себе его значение в аристотелевском
тексте, мы все же полагаем, что никакой другой термин из употреб¬
лявшихся до сих пор в психологии не выражает с такой полнотой
и ясностью того центрального для эстетической реакции факта, что
мучительные и неприятные аффекты подвергаются некоторому раз¬
ряду, уничтожению, превращению в противоположные и что эстети¬
Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. Т. 3. С. 579-580.

219 | Искусство
ческая реакция как таковая в сущности сводится к такому катарсису,
т. е. к сложному превращению чувств»1.
Человеческий смысл того переживания, которое называется ка¬
тарсисом, состоит в том, что, как пишет Выготский, «разряд нерв¬
ной энергии, который составляет сущность всякого чувства, при
этом процессе совершается в противоположном направлении, чем
это имеет место обычно, и что искусство, таким образом, становит¬
ся сильнейшим средством для наиболее целесообразных и важных
разрядов нервной энергии»1 2. В обыденном языке выражение «нерв¬
ный срыв» означает истерику, а еще всевозможные беснования
и всякие противоправные действия. Это результат отсутствия куль¬
туры чувств. Но культура, и прежде всего искусство, дает форму,
в которой наше чувство может проявить себя безопасным для окру¬
жающих и для нас самих, для нашей нервной системы образом.
«Основу этого процесса, — пишет Выготский, — мы видим в той
противоречивости, которая заложена в структуре всякого художест¬
венного произведения»3.
«Всякого художественного произведения». А если не всякого. Но
тогда это художественное произведение и не художественное. И оно
не «лечит» наши нервы, а наоборот — формирует истерический тип
личности. Классическая трагедия, как было сказано, питает опти¬
мизм, нашу веру в победу Добра над Злом. «Много есть на свете сил
великих, но сильнее человека ничего нет на земле».
Тем не менее Ницше считал оптимизм и эвдемонизм мировоззре¬
нием недоразвитых людей. Недаром на него оказали влияние А. Шо¬
пенгауэр и Ф. Достоевский. Второй своими романами утверждает
трагизм человеческой жизни, но питает оптимизм возвращением
к богу, который, согласно Ницше, уже «умер». Достоевский хочет
«оживить» бога и вернуть к нему падшего человека, но это не есть воз¬
вращение человека к самому себе, к своей человеческой сущности.
Потому трагизм в его романах перевешивает оптимизм с его худосоч-
ностью и неспособностью всерьез утешить людей на этом свете.
Шопенгауэр абсолютный пессимист, а потому не видит перспек¬
тивы нового возрождения искусства, и никакого жизнеутверждающе¬
го начала в трагедии он не видит. Иначе у Ницше, который в ранние
годы пишет работу «Рождение трагедии из духа музыки», где антич¬
1	Выготский А. С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 259-260.
2	Там же. С. 260.
3	Там же.

220 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
ная трагедия имеет своим основанием как раз единство и борьбу про¬
тивоположностей. Первую у Ницше олицетворяет бог древних греков
Дионис с беспредельным восторженным буйством толпы. В диони¬
сических оргиях у Ницше утверждала себя та самая Мировая воля,
о которой впервые заговорил Шопенгауэр. И утверждала она себя еще
и посредством дисгармоничной вакхической музыки, ввергающей че¬
ловека в экстатическое состояние. Но противоположное начало гар¬
монии в пластических искусствах Греции, то есть начало Аполлона,
сдерживало безграничность, противопоставляя ей ясность форм.
И как раз напряженные отношения этих начал породило, согласно
Ницше, греческую трагедию, в которой соединились холод и пламя,
страх и радость, мысли и аффекты, народный хор и герой.
Трагедия у Ницше основана на том, что обе стороны одинаково
правы и одинаково виновны. «При этом, — пишет Ницше, — в созна¬
нии человеческого индивида эта основа всяческого существования,
это дионисическое подполье мира может и должно выступать как раз
лишь настолько, насколько оно может быть затем преодолено апол-
лонической просветляющей и преображающей силой, так что оба
этих художественных стремления принуждены, по закону вечной
справедливости, развивать свои силы в строгом соотношении. Там,
где дионисические силы так неистово вздымаются, как мы это видим
теперь в жизни, там уже, наверное, и Аполлон снизошел к нам, скры¬
тый в облаке; и грядущее поколение, конечно, увидит воздействие
красоты его во всей его роскоши»1.
Но в итоге греческая культура у Ницше осудила чрезмерность. Не¬
обузданные титаны в греческой мифологии были побеждены олим¬
пийскими богами, которые покарали Прометея за чрезмерную лю¬
бовь к людям, а царя Эдипа — за чрезмерные познания и действия во
имя своего спасения. В «романской цивилизации» побеждает «теоре¬
тический человек». Его наука, в чем убежден Ницше, расчленяет жиз¬
ненную стихию на части, а искусство порождает такое явление, как
опера, в которой музыка — служанка, а текст — господин, и потрясе¬
ние творческим гением заменяется на наслаждение от техники пения.
Искусство стало бесчувственным. И человек стал бесчувственным.
Такого человека Ницше называет «последним человеком», который
должен не переродиться в результате просветления от мировой траге¬
дии, а исчезнуть: эта порча антропологическая, а потому она не ле¬
Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. Т. 1. С. 156.

221 | Искусство
чится. Место «последнего человека», начиная с «Так говорил Зарату¬
стра», занимает ubermensch, Сверхчеловек, лишенный всех его поро¬
ков. Этот миф о Сверхчеловеке и венчает построение Ницше.
Как мы видим, поворотным пунктом истории у Ницше стала
классическая Греция, где античная трагедия явила нам идеал искусст¬
ва. Но ее век был недолог, и в более поздних работах Ницше делает
акцент на том, чтобы открыть дорогу дионисийству, представленному
в XIX в., как считал Ницше, в творчестве композитора Р. Вагнера. Вы¬
ход из сложившейся ситуации Ницше видит в возрождении немецко¬
го народного духа, к чему в свое время призывали романтики. «При¬
шлось бы горько отчаяться в сущности и нашего немецкого народа, —
пишет он, — если бы он уже был в такой же степени неразрывно
спутан со своей культурой и даже слит с ней воедино, как мы это,
к нашему ужасу, можем наблюдать в цивилизованной Франции...»1
Но то, что когда-то казалось достижением французов, отмечает Ниц¬
ше, сегодня уже выглядит как недостаток. «И все наши надежды
в страстном порыве устремлены скорее к тому, чтобы убедиться, ка¬
кая чудная, внутренне здоровая и первобытная сила еще скрывается
под этой беспокойно мечущейся культурной жизнью, под этими су¬
дорогами образования...»1 2
Противоречие дионисического и аполлонического начал у Ниц¬
ше разрешается теперь не в греческой трагедии, а в исторической
перспективе победы Диониса над Аполлоном. И эту перспективу
Ницше связывает с возрождением мифа, составляющего основание
«немецкого духа». «К нашему утешению, — пишет он, — ...оказались
и признаки того, что немецкий дух, несмотря ни на что, не сокрушен¬
ный в своем дивном здоровье, глубине и дионисической силе, подоб¬
но склонившемуся в дремоте рыцарю, покоится и грезит в недоступ¬
ной никому пропасти; из нее-то и доносится до нас дионисическая
песня, давая понять нам, что этому немецкому рыцарю и теперь еще
в блаженно-строгих видениях снится стародавний дионисический
миф. Пусть никто не думает, что немецкий дух навеки утратил свою
мифическую родину, раз он еще так ясно понимает голоса птиц, рас¬
сказывающих ему об этой родине. Будет день, и проснется он во всей
утренней свежести, стряхнув свой долгий тяжелый сон; тогда убьет он
1	Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. T. 1. С. 149.
2	Там же. С. 150.

222 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
драконов, уничтожит коварных карлов и разбудит Брунгильду; и даже
копье Вотана не в силах будет преградить ему путь»1.
Ницше, конечно, был прав в том, что современное ему европейское
искусство уже к началу XX в. находилось в упадке, как, впрочем, и вся
европейская культура. Но выход из этого кризиса через победу Диони¬
са над Аполлоном в XX в. обернулся трагедией не только для искусства.
В «Мифе двадцатого века» Розенберга ницшеанские мотивы обнару¬
жили отнюдь не романтическое звучание, и о вине в нацизме философа
Ницше споры идут до сих пор. Идеология земли и крови обернулась
кровавым побоищем. И масштабы этого человеческого бедствия при¬
давали трагическому отнюдь не возвышающую силу.
* * *
На наш взгляд, шеститомному собранию сочинений Выготского
не повезло на комментаторов. Речь идет, конечно, не о вступительной
статье А.Н. Леонтьева, а об М. Ярошевском, который хотел непре¬
менно отвадить Выготского от Спинозы и сблизить с Иваном Павло¬
вым, о чем подробно шла речь в тексте этой книги. Известно, что
Л. Радзиховский, которому было поручено участвовать в подготовке
издания, никакой особой любви к Льву Семеновичу не питал, но зато
позже преуспел в политике. Столь же не повезло и «Психологии
искусства» Выготского, издания которой дополняются аналитиче¬
ским комментарием Вяч.Вс. Иванова. И прежде всего потому, что
в этом комментарии много всяких сведений о современном естест¬
вознании и очень мало, собственно, об эстетике, философии и пси¬
хологии искусства.
Понятно, что основные интересы Иванова связаны с лингвисти¬
кой. Но в его комментариях, скорее всего, поставлена более масштаб¬
ная задача — соотнести творчество Выготского с достижениями всей
современной науки. И это ясно уже из его комментария к работе Вы¬
готского «Исторический смысл психологического кризиса». Тезисы
этой работы, как ему кажется, «созвучны тому развитию методологии
естественных наук, которое началось именно в те годы в связи с разви¬
тием квантовой механики»1 2. Неужели квантовой механики! Оставим
в стороне сравнения Выготского с Планком в его полемике с Нильсом
Бором по поводу искажения приборами объекта физического иссле¬
дования. Удивляет собственный вывод Иванова, который он делает на
1	Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. Т. 1. С. 155.
2	Выготский А. С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 335.

223 | Искусство
основе взглядов Планка, а еще после подробной характеристики про¬
цесса измерения температуры и устройства самого термометра. «Ни¬
какой принципиальной разницы между пользованием термометром
и толкованием в истории, психологии и т. д. нет. То же относится и ко
всякой науке: она независима от чувственного восприятия»1.
Тут, конечно, можно было бы поспорить. Ведь наука в определен¬
ном смысле выходит за пределы чувственного восприятия. Но в па¬
мяти и представлении мы должны удерживать тот самый предмет, ко¬
торый мы изучаем, иначе к чему мы будем относить наше знание,
полученное теоретически. В этом и состоит неоценимая услуга, кото¬
рую оказывает науке человеческое воображение, о котором много пи¬
шет Выготский. И оно играет колоссальную роль не только в науке,
но и в искусстве, позволяя правильно отражать действительность.
Но спорить здесь — работать впустую. Потому что мысль Иванова
скачет с одной темы на другую, и автор ограничивается декларативны¬
ми заявлениями и смутными ассоциациями. Вот чудное заявление
Иванова о том, что «идея субъективного искажения действительности
как основной особенности человеческого восприятия, центральная
для концепции Выготского и прямо противоположная догмам офици¬
альной советской психологии и философии, непосредственно связана
с его занятиями психологией искусства»1 2. Мысль сомнительная, ведь
благодаря «субъективному искажению действительности» мы отража¬
ем истинную действительность. И эту сложную диалектику отражения
истинной действительности прекрасно понимал Выготский. И потом:
о какой именно «официальной советской психологии и философии»
идет здесь речь, если Выготский ссылается и на Бухарина, и на Троц¬
кого? Но Иванов опять ищет объяснение, так сказать, в ассоциациях
с будущей наукой. Здесь, пишет он, можно увидеть «любопытную ана¬
логию в современных лингвистических исследованиях, где предполо¬
жено, что для начала современной науки необходимым было станов¬
ление в некоторых группах Западной Евразии имен существительных
как вполне самостоятельного грамматического класса...»3.
Указаний на связь Выготского с современной лингвистикой
у Иванова, конечно, много. Но почему-то Иванову ближе всего мысль
о Выготском как прародителе науки кибернетики. «Подобные идеи
о роли знаков в управлении поведением, — пишет он, — на несколько
1	Выготский А. С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 337.
2	Там же. С. 338.
3	Там же.

224 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
десятилетий опережали современную ему науку, делая его предшест¬
венником современной кибернетики — науки об управлении, связи,
информации — и семиотики — науки о знаках»1.
И еще: «Эти идеи, хотя они изложены в работах Выготского в тер¬
минах, отличных от использованной выше кибернетической терми¬
нологии, имеют самое прямое отношение к важнейшим обсуждае¬
мым в кибернетической литературе последних лет проблемам обуче¬
ния и — шире — сравнения машины и мозга»1 2.
Если мозг — «машина», то человек уж точно не «машина». Все это
началось уже у Ж. Ламетри с его работой «Человек — машина». И про¬
тив такого механистического подхода к человеку протестовал сам Вы¬
готский, у которого высшие психические функции человека несводи¬
мы не только к функциям механизма, но и к психике животного. Но
эта сторона учения Выготского комментатора не интересует. Зато
значимость работы Выготского «Развитие высших психических
функций» он связывает с тем, что ее понятия близки «основной кон¬
цепции, разработанной лауреатом Нобелевской премии Р. Сперри
при исследовании сознания на «расщепленном мозге»3. С кем только
не сравнивает Выготского Иванов! Выводы Выготского, по его мне¬
нию, имеют большое значение для современной нейропсихологии,
нейролингвистики и нейросемиотики4. А еще Выготский был праро¬
дителем науки зоосемиотики5.
Эти примеры можно множить. Но закономерен вопрос о том, что
если Выготского надо оправдывать при помощи современной кибер¬
нетики, лингвистики и зоосемиотики, то сам по себе он ничего не
стоит. Метод классической диалектики, которого придерживался
и сам Выготский и которого даже не упоминает Иванов, состоит
в том, чтобы понимать особенное в его особенности. Но Иванов лишь
мельком упоминает то, что у Выготского была «культурно-историче¬
ская концепция».
И остается еще один, если не главный вопрос: какое отношение
к этим сомнительным восторгам по поводу современного естество¬
знания имеет работа Выготского «Психология искусства»?
1	Выготский Л. С. Психология искусства: Анализ эстетической реакции. С. 356.
2	Там же. С. 359.
3	См. там же. С. 356.
4	См. там же. С. 360.
5	См. там же.

Заключение.
«Моцарты» и «Сальери»
0	Выготском, как пишет Игорь Рейф, существует уже «целая
библиотека»1. Но если судить по библиографии на русском языке, то
она у нас не слишком уж обширная, учитывая истинные масштабы
этой личности и его учения. Из книг в списке литературы у самого
Рейфа указана только известная работа Г.Л. Выгодской и Т.М. Лифа¬
новой1 2. Понятно, что существует массив исследований биографиче¬
ского плана. Мы не говорим о работах последователей Выготского,
которые были написаны в советское время.
Тем не менее хочется обратить внимание на определенную тен¬
денцию в работах последних лет, в которых пытаются аккуратно и веж¬
ливо «опустить» Выготского. Один заявляет, что он вовсе не создал
«теорию деятельности», а ее создал только А.Н. Леонтьев. Другой —
что он не был автором «культурно-исторической теории». Третий —
что он скептически относился к марксистской социальной филосо¬
фии. Четвертый — что он всего лишь «лингвист». Как раз в противо¬
вес всему этому, в предлагаемой книге идет речь об удивительном
единстве того, о чем писал Выготский. Это ъюлнстъо метода, в основе
которого диалектика и конкретный историзм, которые противостоят
всякому натурализму и биологизму, в том числе фрейдизму и павлов¬
ской рефлексологии.
Фрейдизм и учение И.П. Павлова, как и учение Выготского, так¬
же отличает единство метода. Тем они замечательны. Если Фрейд все
человеческие качества выводит из «основного инстинкта», то Пав¬
лов — из рефлекса. Тем не менее в объяснении культуры оба заходят
в биологизаторский тупик. С этой точки зрения, в силу биологизатор-
ства обоих, Фрейд не смог вразумительно опровергнуть идеологию
нацизма. А когда Павлов объяснял человеческие душевные качества
особыми рефлексами, то это тут же обнаруживает свою тупиковость.
Ведь неясно, почему мы одни из них одобряем, а другие порицаем.
Почему мы, к примеру, осуждаем «рефлекс» предательства. Ведь мы
1	См.: Рейф И. Мысль и судьба психолога Выготского. М.: Генезис, 2011. С. 3.
2	См.: Выгодская Г. А., Лифанова Т.М. Лев Семенович Выготский. Жизнь. Деятель¬
ность. Штрихи к портрету. М.: Смысл, 1996.

226 | C.H. Мареев. Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
не осуждаем всерьез собак i то, что она предательски съела хозяй¬
скую котлету. В этой ситуации Выготский все переворачивает с голо¬
вы на ноги, доказывая, что не культура есть продукт «основного ин¬
стинкта», а наоборот — культура направляет «основной инстинкт»
и «тормозит» всякий рефлекс.
Лучшего названия, чем культурно-историческая теория, для уче¬
ния Выготского не придумаешь. И единство метода представлено
у него везде, в том числе в такой области, как искусство, куда ни Пав¬
лов со своей рефлексологией, ни Фрейд со своим «основным инстинк¬
том» даже не пытались вторгаться. Эта сторона творчества Выготско¬
го по большому счету остается terra incognita. Вот почему для нас было
важно понять, как метод Выготского «работает» в этой области.

Содержание
Предисловие	5
Философия	8
1.	Проблема метода у Л. С. Выготского	8
2.	Историзм метода: Гегель против Геккеля	30
3.	Соотношение мышления и речи в культурно-исторической
теории Л.С. Выготского	37
4.	Труд, интеллект, речь	45
5.	Герменевтика Г. Гадамера и проблема интерпретации	70
6.	Л.С. Выготский о внутренней речи и мышлении
(Критика г-на Д. Бэкхёрста)	78
7.	Дуализм и монизм в понимании сознания	96
Психология и педагогика	114
1.	Диалектика обучения и развития в педагогике
Л.С. Выготского'	114
2.	Л.С. Выготский и дефектология	129
3.	Зачем человеку личность?	137
Искусство	156
1.	Парадокс об актере и общественная природа искусства .... 159
2.	Проблема идеальности человеческих чувств	169
3.	Преодоление материи формой в искусстве	189
4.	Основное противоречие художественного произведения... 198
Заключение. «Моцарты» и «Сальери»
225

Научное издание
Мареев Сергей Николаевич
Л.С. Выготский: философия, психология, искусство
Корректор: Коновалова Т.Ю.,
группа допечатной подготовки изданий:
Зеленцов П.О.,
Исакова Т. В.,
Крылов К.А.,
Пияева М.В.
Подписано в печать 07.10.2016. Формат 60 х 90/16.
Бумага офсетная. Печать офсетная.
Уел. печ. л. 14,25. Тираж 1000 экз. Заказ № 12853
Издательство «Академический проект»
(общество с ограниченной ответственностью),
адрес: 111399, г. Москва, ул. Мартеновская, 3;
сертификат соответствия
№ РОСС RU. АЕ51. Н 16070 от 13.03.2012;
орган по сертификации РОСС RU.0001.11AE51
ООО «Профи-сертификат».
Отпечатано в типографии ООО «Паблит»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1
Тел.: (495) 230-20-52
По вопросам приобретения книги
просим обращаться в издательство:
телефоны: +7 495 305 3702, +7 495 305 6092,
факс: +7 495 305 6088,
e-mail: info@aprogect.ru, zakaz@aprogect.ru,
интернет-магазин: www.academ-pro.ru.

Сергей
Николаевич
Мареев
Доктор философских наук,
профессор. Автор около
300 публикаций, в том числе
14 монографий.
Область исследований — история философии, методоло¬
гия науки, диалектическая логика. Член правления обще¬
ства «Диалектика и культура», которое более 20 лет про¬
водит международные «Ильенковские чтения».
Монография С.Н. Мареева подготовлена к 120-ле¬
тию выдающегося советского ученого Л.С. Выгот¬
ского. Автор убежден, что творчество Выготского
не ограничивается психологической и педагоги¬
ческой проблематикой. В монографии последова¬
тельно анализируются философские, психолого¬
педагогические и эстетические идеи Выготского.
Их органическое единство задается культурно¬
исторической теорией, которую вслед за Выгот¬
ским развивали А.Н. Леонтьев и Э.В. Ильенков.
ISBN: 978-5-8291-1956-0
9 785829 119560
АКАДЕМИЧЕСКИЙ
ПРОЕКТ