Михаил Чванов
15 кои.
Михаил Чванов
НЕ
УНЕСУ Я РАДОСТИ
ЗЕМНОЙ...
Башкирское
книжпое издательство
Уфа - 1978
Р2(С17)
ч-зз
Чванов М. А.
Ч 33 Не унесу я радости зем-
ной... Оформление А. Холопо-
ва. Уфа, Башкирское книжное
издательство, 1978.
208 с.
Новую книгу писателя Михаила Чва-
нова составили художественно-краеведче-
ские очерки, публиковавшиеся в разное
время в периодической печати и допол-
ненные автором для настоящего издания.
Трудным и волнующим путем литера-
турного поиска читатель познакомится
с малоизвестными страницами жизни
Г. Р. Державина, выдающегося поляр-
ного исследователя В. И. Альбанова, поэ-
та В. Ф. Наседкина, геолога Г. Ф. Лун-
герсгаузена...
70302—84
4 М-121 (03)-78 191-78	₽2<С17>
©Башкирское книжное издательство, 1978 г.
„Здесь бегал босиком... “
Не все города и села лежат
у железных дорог или у боль-
ших рек. Но все равно у каждо-
го из них, даже у самой малень-
кой деревеньки, есть своя же-
лезнодорожная станция или
хотя бы крошечный причал —
своеобразный порт в большой
мир. Отсюда с замиранием серд-
ца уходишь в первое самостоя-
тельное плавание.
У моей страны детства, Са-
лаватского района Башкирии,
такой порт — станция Кропаче-
во, хотя и находится она уже
в Челябинской области.
Кропачево — и мой порт, в
который я уже не вернулся.
Перебираю в памяти имена
3
моих сверстников — они тоже почти все ушли
по другим портам. На то были, видимо, какие-то
объективные причины. Но однажды я пришел
к странному выводу, что всему виной были
наши необыкновенные рассветы. Иначе почему
многие стали «бродягами»: геолог-нефтяник в
Мангышлакской пустыне, инженер-мотострои-
тель, офицер-пограничник на Камчатке, воен-
ный летчик... Таких рассветов я больше не ви-
дел нигде. Такой мягкой синевы. Солнца еще
нет, но вся долина уже залита студеным и зо-
лотистым ликующим светом. На душе томитель-
но и неспокойно. Так и хочется побежать и уз-
нать, что за страна лежит по ту сторону свер-
кающих зубьев невысоких розовых гор.
И вот через много лет дорога ненадолго при-
вела меня в порт детства. Поезд в Кропачево
пришел в полдень. Посреди привокзальной пло-
щади, дожидаясь пассажиров, подремывал на
солнышке маленький жучок-автобус — большие
пока не могут пробиться из-за весенней распу-
тицы.
Таяло по-настоящему только второй день.
Дымные поля пестрели большими лоскутами
снега, а северные склоны холмов были еще
совсем белыми. Но жаворонки уже ликовали
над умирающими снегами, и звон их перекли-
кался со звоном торжествующих ручьев.
Слева мелькнул дорожный указатель: «Де-
ревня Алькино». Самая что ни на есть обыкно-
венная деревня. Но за ней на взгорье в березо-
вых перелесках, где рассветы особенно томи-
тельны и светлы, лежит еще одна маленькая
деревенька — Юлаево. Рядом с ней некогда
была деревня Тикеево, в которой родился на-
4
циональный герой башкирского народа, воин и
поэт Салават.
Забегая вперед, скажу, что через несколько
зим после этой поездки я снова приеду сюда, —
специально, чтобы не только повторить тропы
своего детства, но и детские тропы Салавата...
Восемнадцатый век был, пожалуй, одним из
самых кровавых в истории Башкирии. Еще за-
долго до Пугачевщины башкирские восстания
вспыхивали одно за другим — в 1705—1711 го-
дах, в 1735—1740-х, в 1755 году.
Как правило, все они заканчивались жесто-
чайшими поражениями, у карателей тогда было
в моде жечь дотла селения мятежников, шай-
тан-кудейские башкиры же были непременными
участниками всех вышеперечисленных восста-
ний. К тому же тогда они еще были полукочев-
никами, а кочевника не заставишь селиться на
пепелище, поэтому теперь, наверно, уже невоз-
можно точно найти то место, где была деревня,
на джяйляу которой 16 июня 1752 года родился
Салават.
Где-то вот здесь, в этих березовых перелес-
ках, в окрестностях нынешней деревни Юлаево,
но где точно? Настоянный на травах ветер слабо
ворошил листву и только подчеркивал тишину
и светлую задумчивость здешних мест. В выши-
не бесшумно чертил белую линию сверхзвуко-
вой самолет, напоминал, что сегодня XX век.
Со старожилами деревни Юлаево и с нашим
вдохновенным проводником, парторгом колхоза
имени Салавата, на территории которого нахо-
дится Юлаево, Тарханом Сагитовичем Загидул-
линым мы стояли на поросшем молодым липня-
ком бугре над деревней Муратовкой и слушали
□
рассказ о том, что где-то вот здесь, по преданию,
жили далекие предки Салавата.
Салават родился на джяйляу деревни Тике-
ево, но свои младенческие годы он провел, скорее
всего, в отцовском ауле Азналы, впоследствии,
видимо, тоже сожженном, а нынешняя деревня
Юлаево, переименованная так в честь 200-летия
со дня рождения Салавата, жившего в ней уже
в годы отрочества, в старину называлась Шига-
наево — по имени ее основателя, деда отца Са-
лавата.
Несомненно, что отец Салавата, Юлай Азна-
лин, был для своего времени личностью незау-
рядной. Об этом свидетельствует и его сложный
жизненный путь. Есть некоторые данные для
предположений, что задолго до Пугачевщины он
участвовал в ряде башкирских восстаний, по
крайней мере в восстании 1755 года. Видимо, не
без оснований Александр Сергеевич Пушкин в
«Истории Пугачева» назвал Юлая «старым мя-
тежником».
Теперь остается только гадать, сумел ли
Юлай скрыть свою причастность к прежним
восстаниям, то ли по ходатайству администра-
ции края, несомненно, стремящейся привлечь
родовую верхушку башкир на свою сторону,
был прощен правительством. Военная админи-
страция края, видимо, высоко ценила способ-
ности Юлая. Есть сведения, что он принимал
участие в Семилетней войне России с Пруссией
1756—1763 годов, командуя кавалерийским от-
рядом иудейских башкир. Еще тогда прусские
солдафоны впервые познакомились со стреми-
тельными атаками башкирской конницы.
Любопытно, что в прусском походе в составе
команды донских казаков под начальством пол-
6
ковника Денисова принимал участие и буду-
щий «амператор всея Руси» Емельян Иванович
Пугачев. Он тоже участвовал во многих сраже-
ниях и, как свидетельствуют документы, про-
явил в них «отличную проворность». Интересно
было бы проследить военные пути-дороги Юлая
Азналина и Емельяна Пугачева. Может быть,
еще тогда они каким-нибудь образом пересека-
лись?
Ав 1768 году Юлай участвовал в подавлении
восстания польской шляхты — так называемых
польских конфедератов. Он командовал отрядом
в триста человек и за отвагу был награжден
медалью. По возвращении из похода, в этом же
году, он был избран старшиной родного Шай-
тан-Кудейского юрта (волости) Сибирской до-
роги, а оренбургский губернатор, князь Путя-
тин, назначил его старшиной всей Башкирской
команды.
Но ни воинские награды, ни старшинство,
видимо, не вскружили голову Юлаю. В душе он
оставался все тем же «старым мятежником»:
на его глазах пылали башкирские селения, ра-
зорялся край.
Любопытно, что Юлай был знаком с некото-
рыми представителями передовой русской ин-
теллигенции того времени, в том числе с некото-
рыми крупными учеными. Так, например, он
был знаком с известным исследователем Урала,
автором «Топографии Оренбургской губернии»
П. И. Рычковым, который впоследствии по реко-
мендации самого Ломоносова был избран акаде-
миком.
В семидесятые годы XVIII века в Башкирии
работала экспедиция другого известного учено-
го-естествоиспытателя П. С. Палласа. В сопро-
7
вождении одного из сыновей П. И. Рычкова,
бывшего вместе с Юлаем в военном походе, Пал-
лас посетил Юлая, записал от него легенду о
Шайтан-Кудейском роде. Очевидно, вместе с
Юлаем, а возможно, и с одним из его сыновей,
он побывал на горе Янган-Тау, которая в те вре-
мена была еще так горяча, что стоило бросить
на землю бересту, как она сразу же воспламе-
нялась.
Конечно же, личность отца сыграла исклю-
чительную роль в воспитании Салавата. В три
года, как требовал того обычай, он был посажен
отцом в седло, а в пять лет без помощи взрос-
лых мог вскарабкаться на коня сам. Большое
значение в его воспитании сыграли скачки на
неоседланных лошадях, национальная борьба,
стрельба из лука, травля лисиц.
Многим Салават обязан и матери. Она была
для своего времени грамотной: читала и писала
по-татарски и научила грамоте сына. Она поз-
накомила его с устным народным творчеством.
Рассказы и песни ее глубоко запали ему в ду-
шу. Если от отца он воспринял мятежную душу
воина, то от матери — поэтический дар.
Впечатлительный и нежный, Салават тем не
менее с раннего детства отличался физической
силой и мужеством. Например, известно, что в
четырнадцать лет, вооруженный одним лишь
кинжалом, он не побоялся вступить в единобор-
ство с медведем.
С холма, где жили далекие предки Салава-
та, мы возвращались на «газике» в Юлаево, и
неутомимая наша проводница старушка Наси-
ба-эбей Газизова рассказывала:
У Юлая было три сына: Ракай, Сулейман и
Салават. Однажды Юлай приказал среднему,
8
Сулейману, собрать народ на сабантуй. Но Са-
лават опередил Сулеймана. Тогда Юлай прика-
зал Сулейману надрать Салавату уши за такое
самовольство. Но Салават не поддался, надавал
тумаков самому Сулейману. Юлай рассердился
и отшлепал сына. Салават обиделся, вскочил на
первого попавшегося в табуне коня и ускакал
в лес.
— Вон туда, — показывала Газизова за по-
логие березовые увалы, — в урочище Татырсаз.
Там привязал коня за ногу и уснул. Проснулся
оттого, что заржала, заметалась лошадь. Смот-
рит, медведь. Салават вытащил нож и стал
ждать. Убил медведя. Около Юрюзани встретил
курайсы (кураиста), ехавшего на сабантуй.
«Почему ты весь в крови?» — спросил тот. «Я
убил медведя». «Где же медведь?» «Там он ле-
жит, помоги мне, я еще не умею снимать шку-
ру». Салават привез шкуру в аул и попросил
курайсы от его имени преподнести ее отцу.
А вот как об этом поется в народной баш-
кирской песне:
Сколько» лет Салавату?
Зеленая шапка на его голове.
Если спрашивать о летах Салавата —
Четырнадцати лет он стал батыром.
Физическая сила и ум, видимо, выделяли
Салавата не только из среды его сверстников.
Об этом красноречиво говорит тот факт, что,
отправляясь в 1772 году в поход против поль-
ских конфедератов, Юлай оставил вместо себя
волостным старшиной не кого-нибудь из самых
уважаемых в ауле аксакалов, не взрослого, уже
давно женатого сына Ракая, не среднего — Су-
леймана, а двадцатилетнего Салавата.
Пройдет лишь год, и Салават, посланный от-
9
цом во главе отряда в восемьдесят всадников,
сформированного для подавления только что на-
чавшегося пугачевского восстания, вернется в
родные места повстанческим полковником, и
имя его полетит по лесистым хребтам родно-
го Урала как песня, как карающий меч, как
плач...
Я забыл сказать, что со Старо-Шиганаевско-
го бугра нас прогнала гроза. Сидя на заднем си-
денье «газика», я держал в руках букет цветов
с первыми искрами дождя, заботливо собран-
ный на бугре предков Салавата и подаренный
мне Насибой-эбей Газизовой. Она перечисляла
названия ручьев* логов, взгорков, которые мы
проезжали, а я тайком наблюдал за своим сосе-
дом, немногословным и суровым. Его лицо было
темно от горных ветров и прожитых лет. Оно
было по-мужски красиво и несло на себе при-
знаки сильного и жесткого характера. Я искал
в Миндияре-агае черты Салавата, ведь он был,
правда, уже далеким, родственником Салавата,
и мне казалось, находил. Когда сегодня утром
в Юлаеве я поинтересовался нынешними родст-
венниками Салавата, все старики и старухи,
словно сговорившись, советовали мне:
— Иди к Насибе Газизовой. Она лучше дру-
гих знает. Могут и другие рассказать, но тебе
нужно правду. А теперь все хотят быть род-
ственниками Салавата. А правду расскажет
только она.
Волнуясь, я пошел к дому Насибы-эбей. Она
оказалась очень подвижной и доброй старуш-
кой с нетипичными для башкирки русыми воло-
сами. Она достала из старинного, окованного
железом сундука простую ученическую тет-
радь,
10
— Детей Салавата, как ты знаешь, увезли
в Уфу. Говорят, их усыновили там, не знаю.
А которого тут спрятали от царских начальни-
ков, тоже не знаю. Никто не знает. Куда ушел,
какое имя взял. А вот у Сулеймана, брата Сала-
вата, было два сына: Кильдияр, Аллаяр и дочь—
Киньябика. У Аллаяра—Исмагил, Салах, Фатхи-
нур, Гульямал. У Салаха — Шарафутдин, Сай-
футдин, Фатиха, Фатхия, ее ты увидишь, она
здесь в Юлаево живет, Фахретдин, Ямиля, она
живет в Юнусове, и Тариф там живет. У брата
Салаха, Исмагила, — Хайрулла, Миннихан, оба
погибли на фронте, Миндияр, к нему мы сейчас
зайдем и вместе поедем на Шиганай-бугор.
У него только что младший, Альберт, из армии
вернулся, старший — пастухом в нашем колхо-
зе, а Ревалют, электрик, живет в городе Сала-
вате...
И теперь вот в «газике» я тайком разгляды-
вал Миндияра-агая.
По пути в деревню мы заехали на кумысную
ферму. Заведует ею Ситдик-бабай. Он давно
уже вышел на пенсию, но, боясь, что унесет
в могилу свой особый секрет кумысоделия, при-
шел в правление колхоза и теперь вдохновенно
передает тайны своего мастерства молодежи.
Ситдик-бабай окружен ребятишками. Минут
через двадцать они с гиканьем проскакали мимо
нас на неоседланных лошадях — на водопой.
За ними, хищно выгибая спины, потянулись
псы, с по-волчьи опущенными хвостами, мол-
чаливые, с грозно поднимающимися загривка-
ми — в них явно чувствовалась волчья кровь.
А сами волки, с которыми они, несмотря на
недалекое родство, а может, как раз поэтому,
ведут борьбу не на жизнь, а на смерть, и по сей
11
день не редки в здешних лесах. Ребятишки тро-
гательно ухаживают за жеребенком со страш-
ной раной в паху. На кумысный косяк недавно
напал волк. Потом ребятишки с гордостью по-
казывали мне жеребца, вожака косяка, который
отбил жеребенка у волка. Жеребец подозритель-
но покосился на меня, захрапел—приземистый,
мохноногий, огромная спутанная грива, змеи-
ная шея, — и погнал кобылиц в сторону ближ-
него березняка.
— Лет пятнадцать назад он вел бой с двумя
волками, — пояснил Тархан Сагитович. — Од-
ного убил, второй, сильно пораненный, выужден
был спасаться бегством.
...Я до сих пор помню вкус этого кумыса —
из рук Ситдика-бабая. Косы берез ласково тре-
пал теплый ветер,в небе бесшумно чертил сверх-
звуковой самолет, рядом среди берев похра-
пывал, чутко стерег кобылиц полудикий косяч-
ный, а мы на ковыльном пригорке из деревян-
ных чашек пили пенящийся, наполняющий тело
странной медленной силой напиток. И я вспом-
нил в общем-то банальное, но точное изречение,
брошенное не столь давно одним из моих слу-
чайных спутников за тысячи километров отсю-
да в экспедиционном бараке на берегу Тихого
океана, каждый из нас только что окончил
трудную дорогу:
— За свою жизнь я выпил много вина.
И очень хорошего, и — так себе, и очень пло-
хого. Но, скажу я вам, самое хорошее вино мо-
жет быть плохим, и самое плохое — хорошим.
Потому что качество, истинное качество вина,
скажу я вам, зависит от того, с каким человеком
пьешь и по какому поводу.
12
И только тут, за чашкой священного кумыса,
я на очень плохом башкирском спросил Насибу-
эбей, о чем давно хотел спросить:
— А как ваше имя-отчество полностью?
— Анастасия Исаевна Газизова, — ласково
сказала Насиба-эбей.
— Как Анастасия Исаевна? — не понял я.
— А так, — смеясь, сказала она уже по-рус-
ски. — Жила я у родителей в деревне под Уфой.
Уже жених у меня был. А тут прикатил на яр-
марку шайтан-кудейский башкир, моргнул мне,
и пошла я за ним. И вот уж пятьдесят лет живу
здесь.
А я все еще стоял с разинутым ртом, все еще
не мог прийти в себя. Я с самого утра пытался
говорить с ней по-башкирски, а ведь меня так
просто не проведешь, я сам провел детство в
башкирской деревне. Впрочем, меня удивило
совсем не то, что эта пожилая башкирка оказа-
лась русской. Меня поразило другое — уваже-
ние, с каким говорили о ней все юлаевские ста-
рики и старушки:
— О Салавате больше ее никто не знает, она
ведет родословную его до наших дней. Когда
умирала жена Шарафутдина, правнука Сулей-
мана, ей 83 года было, сказала: «Позовите ко
мне Насибу Газизову, только ей все расскажу.
Она теперь за меня останется — помнить нашу
великую старину». Она знает самые старые
башкирские песни...
Но эта поездка была потом, через несколько
лет, — а сейчас дорога выскочила на пригорок—
и впереди, внизу открылся Малояз. Стояли ког-
да-то на берегу Юрюзани недалеко друг от
13
друга два села: башкирское — Старо-Каратав-
лы — и русское —- Старо-Михайловка. В сторо-
не от них, в двух километрах от Юрюзани, было
еще татарское село — Малояз. В конце тридца-
тых годов Малояз почти полностью сгорел от
большого пожара. Погорельцы поселились меж-
ду Старыми Каратавлами и Старой Михайлов-
кой. Со временем все три села срослись в одно.
Так возник нынешний районный центр Салават-
ского района — Малояз. Сгоревший же Малояз
потом отстроился заново и стал центром сельсо-
вета и крупного колхоза.
Центральную улицу Малояза рядом с мостом
через маленькую речку Шердяйку пересекал
шумный поток. Подпруженный, словно плоти-
ной, шоссейной дорогой, он каскадом сваливал-
ся с нее и тихим веером разливался по улицам.
Небольшой ручей перебирался через дорогу и
по другую сторону моста, а сам мост стоял посе-
редине, и было под ним совсем сухо. Видеть это
было очень странно, хотя объяснение самое
простое: в эту необыкновенно суровую зиму
речки не только промерзли до дна, но и покры-
лись сверху толстыми горбами льда — вот та-
лые воды и бросились в Юрюзань мимо русел,
как попало.
Через поток с трудом перебирались даже ма-
шины, и под мостом под руководством сурового
сержанта милиции колдовали добровольцы с за-
топляемых улиц. Они пытались загнать расша-
лившуюся речку под мост, но пока у них ничего
не получалось.
Сверху наплывали небольшие льдины. Осто-
рожно перебирались через дорогу и терлись о
заборы и бревенчатые бока домов. На больших
реках нет таких льдин. Тонкие, игольчатые,
14
изъеденные водой, они похожи на сказочные
города. Их можно рассматривать без конца:
хрустальные готические замки, маленькие свет-
лые площади, прозрачные арки, невесомость
северных церквушек без бога — какое-то неве-
роятное сочетание всех существующих на земле
архитектурных стилей. И еще какая-то архитек-
тура непостижимого совершенства: предельно
простая и строгая, легкая, полная света. Архи-
тектура, которой нет названия, потому что ее
еще нет у людей. Может быть, такими будут го-
рода будущего.
Одна из главных достопримечательностей
Малояза — гора Сосновка на противоположном
берегу Юрюзани. Само название говорит о том,
что покрыта она светлым бором. Рябинники на
полянах, тетеревиные тока, веселые пестрые
дятлы, мшистые студеные родники, а над всем
этим — гортанный клекот северных орлов-бер-
кутов. Из ржавых скальных разломов, как и на
горячей горе Янган-тау, лежащей отсюда напря-
мик километрах в пятнадцати, струится теплый
пар. В детстве, налазившись по лесу на лыжах,
мы приходили сюда греть руки. Уже в самом
начале апреля выползают из теплых щелей ле-
нивые гадюки.
Снег умирает прямо на глазах. Буквально за
день побурела вчера еще совсем белая большая
кочковатая луговина за Малоязом перед Соснов-
кой. Скоро сойдет с нее вода, но еще долго,
словно глаза, полные слез, будут смотреть в не-
бо солдатские могилы.
Тихо-звонкая река Юрюзань. Мало кто зна-
ет, что с ней связаны имена таких выдающихся
военачальников гражданской войны как Туха-
чевский, Эйхе, Путна, Гайлит... Что на ее бере-
15
гах в трудном 1919 году решалась судьба рево-
люции.
Я не могу здесь не привести хотя бы отрывка
из статьи командующего (после М. Н. Тухачев-
ского) легендарной дважды Краснознаменной
Пятой армией Генриха Фридриховича Эйхе, сы-
гравшей чрезвычайную роль в освобождении
Урала от колчаковщины. Генрих Фридрихович
был известен и как военный историк. Им напи-
саны такие книги, как «Форсирование реки Бе-
лой частями 5-й армии в июне 1919 года»,
«Уфимская авантюра Колчака», «Опрокинутый
тыл» и другие. Статья эта под названием «Да-
ешь Урал!», не известная широкому читателю,
сохранилась у фронтового товарища Генриха
Христофоровича — уфимца Александра Фоке-
евича Хоменко:
«Если мы до зимы не завоюем Урала, то я
считаю гибель революции неизбежной; напряги-
те все силы», — так писал В. И. Ленин 25 мая
1919 года в своей телеграмме Реввоенсовету
Восточного фронта.
Начатое Красной Армией в конце апреля
1919 года большое контрнаступление от Волги
к Уралу не дало всех ожидаемых результатов.
Из пяти армий Восточного фронта ко второй де-
каде июня к подножью западных склонов Урала
подошли только две полевые армии: малочислен-
ная и растянутая от Илецкого городка через
Оренбург до Стерлитамака 1-я армия под коман-
дованием Г. В. Зиновьева и занимавшая фронт
от Стерлитамака до Старо-Сибирского тракта
5-я армия под командованием М. Н. Тухачев-
ского.
На правом фланге 4-я армия вела тяжелые
бои с белоказаками в районе Уральска и Нико-
16
лаевска. Прямого участия в освобождении Ура-
ла принять не могла. Левое крыло Восточного
фронта сильно отстало: 2-я армия под командо-
ванием В. И. Шорина и 3-я армия под командо-
ванием С. А. Меженинова все еще находились
на западном берегу Камы.
Я был в то время начальником 26-й стрелко-
вой дивизии 5-й армии. Во второй половине ию-
ня ко мне в штаб совершенно неожиданно яви-
лись командарм М. Н. Тухачевский и член Рев-
военсовета И. Н; Смирнов и под большим секре-
том сообщили мне и военкому дивизии
Н. К. Гончарову, что Реввоенсовет фронта пору-
чил задачу освобождения Урала нашей армии,
а главная роль в предстоящей операции отво-
дится 26-й дивизии.
В штабе дивизии состоялся обмен мнениями
и был принят следующий план действий: 3-я
бригада моей дивизии продолжает энергично
наступать в лоб на Ашу-Балашово, а две другие
бригады форсированным маршем выходят на
Уфимское плоскогорье, чтобы оттуда ударить на
станцию Кропачево в тыл группе Каппеля.
Дивизия занимала по фронту участок от
станции Тавтиманово до деревни Айдос на реке
Уфе свыше 120 километров, и на всем этом про-
странстве ни одной дороги, ведущей на перева-
лы. Единственная возможность — совершить
марш-маневр главными силами дивизии вдоль
горной реки Юрюзань.
Ни до этого, ни после этого не было на всем
Восточном фронте случая, чтобы главные силы
стрелковой дивизии действовали таким образом:
шесть ее полков, сосредоточенные в одной де-
ревне, выстроившись в одну колонну, начали
17
двигаться вдоль реки без дороги, без связи с ты-
лом, без связи с соседями по фронту.
Надо было в кратчайший срок пройти самый
опасный участок и поскорее выбраться на пло-
скогорье.
Можно было бы заполнить много страниц
описанием тех трудностей, которые дивизия
встречала на своем пути. До этого лишь дикие
звери да одинокие охотники ходили здесь, а сей-
час в самое сердце дремлющего миллионы лет
Урала вторглось целое войско!
Не раз бывало так, что тропинка, по которой
мы шли вдоль самой кромки воды по сырому
песку или щебню, вдруг обрывалась, исчезала.
Впереди — то теснина, в которой река кипела,
как в адском котле, то тишь да гладь, но под
зеркалом воды — безданные ямы, которых мы
боялись больше всего.
Беспокойство вызывали у меня и военкома
Николая Кузьмича не только трудности движе-
ния. Мало того, что весь день, а затем всю ночг
идут бойцы без дороги. Страшнее другое. Кру-
гом все одно и то же: лес и лес, горы и горы —
и так без конца и края.
Мне доводилось в жизни неоднократно вое-
вать в горах: и в первую мировую войну, и
дважды в Уральских горах, потом в отрогах
Саян, потом на Яблоневом хребте, в отрогах
Гималаев, на границе с Афганистаном. Везде
были свои трудности, везде неожиданные пре-
пятствия. Но Юрюзанский поход запомнился
ярче всего и не может идти в сравнение с по-
следующими военными действиями в горах...»
Начинало вызывать тревогу настроение бой-
цов да и некоторых командиров. Что будет с
этими хрупкими висячими мостами, если вдруг
18
придется повернуть назад? Как будут подвозить
боеприпасы и продовольствие, и разве можно по
такой дороге увозить в тыл раненых и больных?
Чем глубже полки вторгались в дебри Ура-
ла, тем острее вставали эти вопросы, тем труд-
нее становилось на них отвечать. И командир
дивизии, и комиссар видели теперь свою глав-
ную задачу в том, чтобы поддержать моральный
дух бойцов. Измотанного тяжелыми переходами
солдата общими словами не возьмешь. Поэтому
была раскрыта тайна. Бойцы наконец узнали,
куда и зачем они идут. Узнали, что их задача
и спасение — нагрянуть на противника неожи-
данно, а для этого нужно идти еще быстрее, что-
бы как можно скорее выбраться из проклятых
ущелий, выйти на плоскогорье. И солдаты снова
шли.
Наступление авангардного Карельского пол-
ка, которым командовал В. К. Путна, было на-
столько стремительным, а появление 26-й диви-
зии на Уфимском плоскогорье настолько неожи-
данным для врага, что он растерялся, это и ре-
шило весь исход операции.
В деревне Ахуново стоял белогвардейский
полк из резервного корпуса генерала Войцехов-
ского. Полк с полным основанием считал, что
находится в глубоком тылу. Оба возможных пу-
ти наступления красных на Урал надежно за-
крыты, и выйти в район Ахуново красные смог-
ли бы, только опрокинув части армии Ханжина
на Старо-Сибирском тракте. В тот момент, когда
Карельский полк выходил к Ахуново из Юрю-
занского ущелья, белогвардейский полк восточ-
нее деревни занимался строевой подготовкой.
Головные дозоры Карельского полка сразу
заметили белых. Их было около семисот-восьми-
19
сот. В узком речном ущелье Карельский полк
не смог бы развернуться для успешного боя, он
оказывался как бы в ловушке. И Путна решил-
ся. Отдав строжайшее распоряжение не стре-
лять, он приказал полку таким же форсирован-
ным маршем идти в сомкнутой колонне прямо
на деревню. Приняв карельцев за своих, за час-
ти какого-то из соседних полков, возвращающих-
ся с полевых учений, белые спокойно продол-
жали строевые занятия. Подойдя к самой ок-
раине деревни, Карельский полк без единого
выстрела, без криков «ура», молча бросился в
штыки...
К этому времени голова колонны 26-й диви-
зии уже выходила из ущелья. Эйхе приказал
Путне на плечах торопливо отходящих белых
ворваться в ближайшую деревню Мусатово.
Следующий удар был на деревню Насибаш,
через хутор Остроумовку. Но белое командова-
ние уже успело прийти в себя. Под Насибашем
карельцы встретили крупные силы врага. При-
шлось бросить на помощь еще два головных
полка и несколько батарей. Попытка белых за-
держать дивизию Эйхе под Насибашем кончи-
лась неудачей. Наступившая темнота положила
конец преследованию белых.
Получив донесение о разгроме двух полков
12-ой. пехотной дивизии резервного корпуса
Войцеховского неизвестными частями Красной
Армии в глубоком тылу, Колчак экстренным по-
ездом прибыл 1 июля 1919 года на станцию
Бердяуш, в штаб Западной армии генерала Хан-
жина. Здесь, как потом выяснилось из захвачен-
ных документов, решались два вопроса: пер-
вый — во что бы то ни стало удержать Урал;
и второй — срочно уничтожить две красные
20
бригады, которые каким-то пока неустановлен-
ным путем вышли в тыл. Правда, теперь они
уже попали в железные клещи корпуса Войце-
ховского.
Положение передовых полков 26-й дивизии
было, действительно, незавидным. К вечеру они
были в полном окружении — даже связь с Юрю-
занским ущельем была прервана. Продолжать
движение на Кропачево в окружении двух пе-
хотных дивизий и казачьей бригады было не-
возможно. Стоять на месте — верный разгром.
В этой безвыходной обстановке родилась
мысль: нанести удар не на отдаленное Кропа-
чево, а на более близкую станцию — Яхино, до
которой всего около сорока километров, почти
вдвое ближе, чем до Кропачево, притом правый
фланг будет постоянно прикрываться горными
кряжами, а левый, восточный, — Юрюзанью.
Тяжелые бои третьего июля ни одной сторо-
не не принесли какого-нибудь заметного успе-
ха. Правда, в одной из штыковых атак в поле-
вой сумке убитого командира одного из белых
полков был найден приказ по 12-й дивизии, из
которого стали ясны замыслы врага. Наступил
решающий день четвертого июля. Неожиданный
удар бригады Гайлита дал некоторый выигрыш
во времени и расширении плацдарма. Началось
успешное наступление на станцию. Но когда
бригада, выполнив свою задачу, стала отходить,
белые перешли в сильное контрнаступление.
Особенно трудно стало, когда цепи полков ста-
ли свертываться в походные колонны, готовясь
к отходу. Нужно было как-то оторваться от
врага.
Тогда отход бригады остались прикрывать
команды тяжелых пулеметов. Они шли перека-
21
тами и задерживали противника, пока пехота и
артиллерия переправлялись через Юрюзань.
Одиннадцать пулеметчиков Карельского полка:
Василий Костюнин, Михаил Рачев, Федор Уша-
ков, Игнатий Андрюшкин, Василий Яшин, Осип
Сумашпц, Иван Володин, Михаил Самодуров,
Митрофан Самодуров, Августин Долшно и Ар-
сений Наузин — своим огнем обеспечили благо-
получный отход бригады Гайлита за Юрюзань,
за что впоследствии, — кажется, единственный
случай в истории гражданской войны — такой
большой группой, — были награждены ордена-
ми Красного Знамени.
Сорванными оказались планы подготовки
корпуса Войцеховского к наступлению на Уфу.
Появление на Уфимском плоскогорье главных
сил 26-й дивизии спутало все стратегические
планы Колчака. Удар на станцию Яхино выну-
дил генерала Каппеля начать отход с Аша-Ба-
лашовских высот, а потрепанные части корпуса
Войцеховского уже не могли быть использованы
в качестве фронтового резерва».
А 26-я дивизия неделей позже уже вела бои
за переправы через Ай. 13 июля был взят Зла-
тоуст. В ознаменование особых заслуг® освобож-
дении Урала 26-й дивизии было присвоено наи-
менование Златоустовской...
Утром — густой туман. По детству знаю: это
верный признак, что сегодня пойдет лед. Вися-
чий, раскачивающийся под ногами мост через
Юрюзань. Лед уже поднялся, лопнул, чуть
сдвинулся и даже нагромоздил в узких прото-
ках перед островом голубоватые заторы. Под-
пруженная вода стала затоплять окраинные
22
улицы Малояза, и у лесопилки застучали топо-
ры: через потоки навешивали мостики, ребя-
тишкам как-то нужно было возвращаться из
школы.
Висячий мост связывает Малояз с деревней
Калмакларово. Из этой деревни, говорят, была
жена Салавата Амина. Помню, в детстве дед од-
ного из моих школьных калмакларовских това-
рищей рассказывал, что здесь в четырнадцать
лет объявился сын Салавата, спрятанный еще
совсем маленьким у верных людей на далеком
лесном кочевье незадолго до того, как отца его
схватили каратели. И снова исчез неведомо
куда, как только стало известно, что ему тоже
может грозить опасность быть арестованным.
В четырех километрах отсюда, вниз по Юрю-
зани, лежит маленькая деревенька Казырбак.
В ней сохранилось седло, которое, по преданию,
принадлежало Салавату. Старик, подаривший
эту реликвию республиканскому краеведческо-
му музею, примерно так поведал историю седла:
— Еще к прадеду моему прискакал всадник.
«Спрячь и храни это седло, — сказал он.— Уми-
рать будешь, сыну строго накажи, чтобы хра-
нил. Тот — своему сыну. Придет такое время,
придет к нему человек и спросит про это седло,
что нужно показать его людям. Вот тогда и от-
дайте. А человек такой рано или поздно при-
дет».
За Калмакларово на пологой лесистой горе,
прямо рядом с дорогой, зияет темнотой пещера-
провал. Около провала — памятник, заботливо
ухоженный школьниками села Насибаш: в пе-
щере, по преданию, скрывался от преследова-
телей Салават. Гора эта через несколько кило-
метров березовых перелесков красной скалой
23
обрывается в Юрюзань. Под скалой в ущелье
ревет водопадом речушка Нися. Нися в этом
месте и Юрюзань выше ее впадения — своеоб-
разная граница, по другую сторону их теперь —
Челябинская область.
Стройные свечи берез по берегам. Зеленые
дорожки в еще глубоком снегу по распадкам —
их проложили по прошлогодней траве тихие
светлые ручьи. Вкрапленные в снег листья бе-
рез: снег выпал до листопада. Не зря говорят
в народе: «Поздно падает с березы лист — к су-
ровой и долгой зиме». Где-то в этом ущелье
поздней осенью 1774 года солдаты из специаль-
ного отряда поручика Лесковского настигли
обессилевшего в глубоких снегах лыжника.
Этим лыжником был Салават...
Салават остался верен Пугачеву и в самую
трагическую для того пору — в период подав-
ления восстания, когда, почуяв конец, один за
другим его стали предавать яицкие казаки,
когда башкирские старшины, искавшие в вос-
стании собственных выгод, начали чуть ли не
толпами являться к карателям с повинной.
С помощью Салавата пробившись у Верхних
Кигов сквозь заслоны карательных отрядов Ми-
хельсона, Пугачев, поставив перед Салаватом
новую задачу: прикрывать его со стороны Уфы,
устремился на север, где ему уже прокладывал
дорогу «фельдмаршал» Белобородов, кстати,
в прусском походе служивший в отряде Михель-
сона. Вот что об этом бое писал известный дво-
рянский исследователь Пугачевского восстания
Н. Ф. Дубровин:
«Имея при себе значительный обоз с ране-
ными, больными и артиллерию, Михельсон со-
24
знавал, что угнаться за мятежниками ему не-
возможно... Двигаясь прямым путем через Сим-
ский завод на село Богородское и далее на город
Уфу, Михельсон надеялся в последнем пункте
укомплектоваться лошадьми и боевыми припа-
сами, в которых ощущал великий недостаток».
Салават же, помимо того, что прикрывать
Пугачева со стороны Уфы, должен был всячески
поддерживать слухи, — чтобы сбить с толку ка-
рателей,— что Пугачев со всеми войсками вмес-
те с ним идет на Уфу. Этому поверил даже муд-
рый Михельсон и предпринял некоторые меры
по обороне города. Благодаря этим слухам кара-
тели на некоторое время потеряли Пугачева из
поля зрения. Белобородов стремительным уда-
ром занял Красноуфимск, что открывало Пуга-
чеву беспрепятственный путь на Осу.
Салават тем временем боем взял Бирск. Но
в Бирске он долго не задержался. Дезориенти-
ровав противника, он торопился к Осе, куда вот-
вот должен был подойти Пугачев. Тот подошел
к Осе 18 июня и сразу же начался штурм кре-
пости.
Первый приступ был неудачен. Во время
второго применили предложенный Салаватом
метод: обложили стены соломой и подожгли.
Так Салават брал Бирск.
Двадцать второго июня Оса пала. В этом
бою Салават снова был ранен — в ногу. Но путь
на Казань был открыт, и Пугачев устремился в
свой отчаянный поход на правобережье Волги,
чтобы затем идти на Москву. А Салават, как он
позднее сам говорил на допросе, был отпущен
домой «для излечения». На самом же деле он
был оставлен Пугачевым в Башкирии для того,
25
чтобы сковывать действия карателей, основные
силы которых в это время находились еще там.
Поэтому с уходом Пугачева из Башкирии
восстание в ней не прекратилось, на что надея-
лись каратели. Повстанцы даже попытались
взять Уфу, как только из нее, поняв уловку Са-
лавата, в погоню за Пугачевым ушел Михель-
сон. Командование карательными силами вы-
нуждено было отправить в Уфу войска, во главе
которых был поставлен князь Голицын.
В начале августа Юлай разогнал башкир-
ских старшин Сибирской дороги, собравшихся
«для принесения подданнического повинове-
ния». Многие из башкирских старшин, прежде
участвовавших в восстании, теперь стремились
загладить свою вину перед правительством по-
имкой Салавата. Например, полковник Кожин
в конце августа сообщал уфимскому воеводе,
что старшина Алибай Мурзагулов, «теперь об-
ратившись в прежнее повиновение, с наряжен-
ными им башкирцами до двухсот человек наме-
рение имеет итти для поимки известного зло-
дейского начальника Салавата».
Салават обосновался в родных местах —
в деревне Ерал недалеко от Симского завода.
Он снова попытался взять штурмом Катавский
завод, теперь уже хорошо укрепленный и имею-
щий гарнизон. Салават стремился взять его без
кровопролития. Он мог бы, как он это сделал
под Бирском и Осой, поджечь заводские стены
соломой и ворваться вовнутрь, но он осадил за-
вод и стал выжидать, надеясь на мирный исход.
Особый интерес представляет обращение Са-
лавата и Юлая в Катавский завод, отправленное
10 сентября 1774 года:
26
«Если к нам в плен попадает ваш человек,
мы его не убиваем и не причиняем ему увечья.
Если же наш человек попадает к, вам в плен, вы
его арестовываете, а некоторых убиваете. Если
бы в наших сердцах была злоба против вас, мы
могли бы при желании захватывать в плен и
убивать большее число ваших людей, чем вы.
Но, поскольку в наших сердцах отсутствует зло-
ба к вам, мы их не трогаем. Нам с вами, башки-
рам и русским, нельзя жить в несогласии и ра-
зорять друг друга...»
Карателей больше всего поражало то, что
Салават не прекратил борьбы даже тогда, когда
Пугачев был схвачен. Например, один из «вер-
ных» старшин Кулей Балтачев впоследствии
показывал:
«Когда уже злодей Пугач был пойман и на-
ходился под караулом, а потом и все тамошние
селения пришли уже в должное повиновение,
то и тогда юный Салават от произведения свое-
го злодейства не отказался, а чинил... разоре-
ния столь громкие, что имя его, Салавата,
в тамошних местах везде слышно было, а
посему для поимки его и посланы были воен-
ные команды, с которыми он неоднократно сра-
жался».
А вот что писал по этому поводу Н. Ф. Дуб-
ровин:
«С поимкой Пугачева мятеж сразу настоль-
ко утих, что большинство считало спокойствие
в краю восстановленным окончательно. Надеж-
ды эти однако ж оправдались лишь частично.
Салават и его отец Юлай не покорялись...»
Салават действовал не только в районе Катав-
ского завода. Он появлялся и на Осинской до-
роге. Например, в середине сентября его трех-
27
тысячный отряд сосредоточился в междуречье
Таныпа и Бири. Салават, видимо, намеревался
пойти на Ачитскую крепость и на Кунгур.
Поэтому в район его действия срочно был
направлен карательный отряд под командова-
нием подполковника Рылеева. Салават, который
в это время находился в Ельдяцкой крепости,
немедленно же вышел ему навстречу. 18 сентя-
бря около деревни Тимошкиной (в двенадцати
километрах от села Бураево) произошел первый
бой.
Разработанный Салаватом план нападения
удивил Рылеева. Он писал в Уфимскую провин-
циальную канцелярию:
«Дерзкий их прожект столь был зделан с их
злодейскими мыслями против вверенных мне
войск вреден, которых я от такого вероломного
народа никак не воображал, однако ныне видел
в настоящем деле».
Второе сражение произошло 22 сентября в
междуречье Бири и Таныпа. Сражение было
жестоким. Рылееву удалось прорваться в Ель-
дяцкую крепость, но там он оказался отрезан-
ным от Уфы.
Салават же, держа в окружении Ельдяцкую
крепость, сурово расправился с башкирскими
старшинами, которые сотрудничали с карателя-
ми. Но в октябре его положение стало очень тя-
желым. Поимка Пугачева развязала руки кара-
телям.
Но Салават, несмотря ни на что, был полон
решимости продолжать борьбу. Как впоследст-
вии показывал в Уфимской провинциальной
канцелярии башкир Таир Юрляков, Салават дал
слово «до самой погибели находиться в беспо-
койствие и не покоряться».
28
Главнокомандующий карательными силами
граф Панин 18 октября послал к башкирам спе-
циальное увещание, в котором содержалось тре-
бование, чтобы «главного между башкирским
народом теперь возмутителя Салаватку с сы-
ном, поймав, отдали ближайшему из подчинен-
ных мне войск военачальнику».
Выдержка из этого увещания любопытна
тем, что в сознании высоких царских чиновни-
ков никак не вязалось, что Салавату всего
22 года. И Панин невольно поменял Салавата
местами с отцом: то есть он считал Салавата
умудренным опытом чуть ли не старцем, а
Юлая — его сыном.
Но надежд на поимку Салавата было мало.
Поэтому глава секретной комиссии, которая ве-
ла следствие о Крестьянской войне, временщик
Екатерины граф Потемкин 29 октября вынуж-
ден был обратиться с письмом к самому... Сала-
вату. Вот текст его:
«Башкирскому старшине Салавату Юлаеву.
С крайним прискорбием извещаю я, что ты до
сего времени в злобе и ослеплении погружаешь-
ся, будучи увлеченным прельщением известного
всем злодея, изменника и самозванца Пугачева,
который ныне со всеми главными его сообщни-
ками пойман и содержится в тяжелых оковах
и примет скоро мучительную за все злодейства
казнь. И для этого, истинным сожалением по-
буждая^ зделать тебе в последний раз сие уве-
щание: покайся, познай вину свою и приди с по-
виновением. Я, будучи уполномочен всемило-
стивейшего ее величества доверенностью уве-
ряю тебя, что получишь тотчас прощение. Но
если укоснешь еще за сим увещанием, то ника-
кой пощады не ожидай».
29
Разумеется, что Салават не явился с повин-
ной. Он продолжал осаду Катавского завода,
пока в конце октября ее не сняли войска под ко-
мандованием подполковника Аршеневского.
Отряд Салавата быстро распадался. Кольцо
карателей сжималось все плотнее. Подходила
зима. Многие крестьяне не сеяли хлеба, не ко-
сили, поэтому очень трудно стало с продоволь-
ствием. Многие стали являться с повинной. Да-
же отец Салавата стал подумывать о сдаче пра-
вительственным войскам и вступил в осторож-
ные переговоры, что кончилось выдачей его
«верными» старшинами командиру одного из
карательных отрядов коллежскому советнику
Тимашеву.
Салават с верными друзьями скрывался в
окрестностях родной деревни — по преданию,
в пещере на берегу Юрюзани около деревни
Идрисово и в пещере-провале около Калмакларо-
во. Он намеревался, «не имея уже другого сред-
ства к избавлению, с тем, что как скоро услы-
шит о приближении войска, уйти прямо лесами
и горами в киргисцы, чему все его товарищи
согласны были».
По преданию, была попытка схватить его,
когда он однажды ночью приходил к семье. Са-
лават смог отбиться. Его теснили как раз вот
к этой самой красной скале, на которой мы сей-
час стояли. Тогда он прыгнул с нее в холодную
Юрюзань...
Километрах в пяти отсюда, где Нися — еще
совсем небольшой ручей, стоит татарское село
Насибаш. В окрестностях Насибаша и другого
татарского села Лаклы, которое стоит уже на бе-
зо
регу Ая, где когда-то произошел один из самых
ожесточенных боев Пугачева и Салавата с Ми-
хельсоном, — самые соловьиные места. Один из
долов так и называется: Соловьиное горло. Кому
не знакомы горькие и суровые стихи фронтового
поэта Михаила Львова.
В юности, перелистывая один из сборников
Львова, я наткнулся на такие строки:
Жил я в детстве когда-то
На земле Салавата —
Соловьиного края,
В переливах курая,
За Лаклами, у Ая,
Там, где реки сливались,
Где луга заливались,
Где вовсю заливались
Соловьи Салавата.
Там Уральские горы.
Там такое есть место —
«Соловьиное горло».
Соловьям там аж тесно,
В «Горле» — детские горны.
Оказалось, что Михаил Львов — литератур-
ный псевдоним Рафката Давлетовича Малико-
ва, родившегося в Насибаше в 1917 году. Остав-
шись круглым сиротой, он рано покинул родную
деревню. Окончил в Златоусте семилетнюю
школу, в Миассе — педагогический техникум.
В 1941 году с Уральским добровольческим тан-
ковым корпусом ушел на фронт. Дорога в Ли-
тературный институт имени Горького, в боль-
шую поэзию лежала через раскаленные люки
горящих танков, через поверженный Берлин.
Солдат Рафкат Маликов тоже не вернулся
в родной порт. И причиной тому, наверное, бы-
31
ли не только наши необыкновенные рассветы.
Но есть у поэта такие строки:
Это мной не забыто.
О, крестьянские мамы,
От болезней и бедствий
Ваши древние средства
Нас спасли.
Как я мало
Спел вам песен — за детство.
Благодарного слова
Не сказал вам покамест.
Я приеду к вам снова,
Я еще не на пенсии,
Это мне рановато.
Поучусь у вас песне,
Соловьи Салавата.
...Вдруг какой-то приглушенный звук, похо-
жий на далекий пушечный выстрел. Удивленно
прислушиваюсь.
Еще...
Может быть, это водопад на Нисе? Вроде бы
нет.
Наконец догадываюсь: тронулся лед. По
ржавому каменистому склону скорее поднима-
юсь на скалу: внизу стремительно и бесшумно
проносились льдины, иногда налетали друг на
друга, на торчащие из воды каменные глыбы,
когда-то отвалившиеся от скалы, и с большим
опозданием долетал до меня странный звук, по-
хожий на приглушенный вздох.
Незаметно подкрались блеклые сумерки.
Желтые костры краснотала в осевшем снегу.
Бреду назад затопленными лугами, расплески-
вая тяжелыми болотными сапогами разбухшие
прошлогодние листья цвета старой жести. Боль-
шое и красное солнце в холодной воде. В цер-
32
ных полях — бесшумные пожары, от них, цеп-
ляясь за метлы полыни на межах, тянется по
низинам сладковатый синий дым. Это перед
севом жгут остожья.
Ночью, оглохнув от тишины, выйдешь из
крошечной деревянной гостиницы в низкие,
словно шуршащие звезды, — и шепчут что-то, и
бормочут, и плачут, и смеются ручьи. И даже
во сне до самого утра шумят потоки воды.
..Правительствующему
Сенату предлагаю...“
Сейчас, наверно, уже мало
кто, кроме литературоведов,
знает, что выдающийся русский
поэт Гавриил Романович Дер-
жавин в последние годы своей
жизни написал либретто оперы,
которую назвал «Рудокопы».
Местом действия оперы Держа-
вин избрал... Впрочем, предо-
ставим слово самому поэту:
«Театр представляет Рифейский
хребет, или Уральские горы, во
всем природном их ужасном ве-
ликолепии...». А со временем
Гавриил Романович даже соби-
рался поставить на эту тему ба-
лет: «После оперы, если рассу-
диться, может быть, следующий
приличный балет».
34
Но сцены опера не увидела — в силу своей
художественной слабости, чем, впрочем, греши-
ли и другие драматические произведения Дер-
жавина последних лет его жизни. Либретто опе-
ры было опубликовано в девятитомном собра-
нии сочинений прошлого века и больше не из-
давалось.
В четвертом номере журнала «Уральский
следопыт» за 1972 год была опубликована статья
«Пермские подземелья и опера «Рудокопы».
Автор ее, А. Никитин, утверждал, что либретто
оперы «Рудокопы» написано «на основе города
Перми», ее медных рудников. Основанием для
такого утверждения ему послужила вот эта
строчка из либретто Державина: «Действие про-
исходит частично на заводе, частично в руднике
Златогоровом, в Перми», хотя, если посмотреть
на карту XVIII и даже XIX веков — Пермью
в те времена называли целую географическую
страну без определенных границ — чуть ли не
весь Урал, в том числе и Башкирию, и даже
дальше на восток.
Впрочем, это отметил в комментарии к
статье А. Никитина и свердловский ученый
кандидат исторических наук А. Г. Козлов: «То,
что, по словам автора либретто, «действие про-
исходит в Перми», еще не дает оснований гово-
рить о городе с этим именем. Надо помнить, что
в городе Перми в те годы находился центр гор-
ного управления края, а территориальное поня-
тие «Урал» еще не было в широком употребле-
нии. В данном случае слово «в Перми» можно
понимать и как «в Пермском крае», «на Урале».
В документах тех лет такое встречается часто».
Что касается пермских рудников, на мате-
риале которых, по мнению А. Никитина, Держа-
35
вин написал либретто к опере, А. Г. Козлов
уточняет: «К началу XIX века в Перми был
лишь оставленный казенный Егошинский завод
и не было действующих рудников», А дальше
замечает, что «Г. Р. Державин хотя на Урале и
не бывал, но знал его не только по рассказам.
Державину приходилось дважды официально
разбирать семейные конфликты уральских гор-
нозаводчиков. В конце XVIII века он как се-
натор занимался «затяжным делом» В. А. Все-
волжского, владельца Пожевских заводов, а в
1800—1804 годах, в качестве опекуна Н. А. Ко-
товской, расследовал сложный конфликт совла-
дельцев Сысертских заводов... Располагая этими
данными, поэт мог использовать их в определен-
ной мере и при создании либретто «Рудокопы».
Но только ли по материалам этих заводов
имел Державин представление о горнозавод-
ском деле Урала?
Однажды, перелистывая один из выпусков
«Трудов Оренбургской ученой архивной комис-
сии», я наткнулся на оглавление пятого выпус-
ка за 1899 год. Под пунктом шестым читаю:
«Из неизданных произведений Державина».
В фондах Республиканской библиотеки вы-
шеупомянутого выпуска сборника не оказалось.
Пришлось прибегнуть к услугам сотрудников
межбиблиотечного абонемента.
— Пошлем заказ в Москву, в Историческую
библиотеку, — успокоили они меня.
Через две недели звонят: «Для вас пришла
книга. Приходите. Дать домой не сможем —
единственный экземпляр».
Поспешно листаю пожелтевшие от времени
страницы. Наконец нахожу: «Из неизданных
произведений Г. Р. Державина».
36
Примечание издателя: «В архиве Оренбург*
ской ученой архивной комиссии хранится дело
1797 года под следующим заглавием: «По ра-
порту Оренбургской казенной палаты о рассмот-
рении бергколлегией состояния казенного Возне-
сенского медеплавильного завода». В этом деле
есть предложение Правительствующему Сенату
за собственноручною подписью Державина».
Выходит, что Гавриил Романович Державин
был знаком с уральским горнозаводским делом
не только по материалам Пожевских и Сысерт-
ских заводов, но и по материалам бывшего Воз-
несенского медеплавильного завода. А находил-
ся этот завод в горной Башкирии, на территории
нынешнего Бурзянского района, на месте впа-
дения речки Иргизлы в Белую. В этом удиви-
тельно живописном месте примерно в девяти
километрах от широко известной Каповой пеще-
ры лежит теперь село Иргизлы, в котором наря-
ду с другими организациями обосновалась кон-
тора Прибельского филиала Башкирского госу-
дарственного заповедника.
Какое же отношение мог иметь к Вознесен-
скому медеплавильному заводу, затерянному
в далеких и глухих бурзянских лесах, сенатор
Г. Р. Державин? А если мог, то чем вызвано
появление его «Предложения», иначе говоря,
почему «действительный тайный советник и ка-
валер Гавриил Романович Державин объявил,
что он на продажу помянутого завода не согла-
сен и о том подаст свое мнение?»
История Вознесенского медеплавильного за-
вода начинается с 1753 года: «Действительный
камергер и кавалер граф Сиверс в бергколлегии
просил позволения о построении в Уфимском
уезде, на речке Елане да на речке Кузя, меде-
37
плавильных заводов, что ему коллегия и позво-
лила, предписав Оренбургской губернской кан-
целярии отвесть под заводы места и лесов на
60 лет, в платеже же за оные и на земли иметь
ему со владельцами договор».
Граф Сиверс обещал выплавлять по пять ты-
сяч пудов меди в год, но леса уральские в те
времена были малолюдны. И потому он «за неи-
мением вольных людей, просил, чтобы припи-
сать к оному заводу крестьян из Казанской гу-
бернии, каковых по указу Сената на представ-
ление коллегии последовавшему, и приписано
годных к работе 1000 душ, да в тех же селениях
за сею припискою осталось негодных 1319 душ».
Обратите внимание, как в тогдашние времена—
если выразиться современным языком — было
просто с организованным набором рабочих на
новостройки: взяли да приписали 2319 душ, не
спросив ни одну из них на это согласия, к на-
ходившемуся где-то у черта на рогах заводу.
А находились эти села от него ни мало ни много
на расстоянии от 539 до 588 верст. И не было
тогда еще не только поездов, но даже прилич-
ных дорог, и потянулись переселенцы в далекий
путь на скрипучих телегах.
Но в 1755 году поверенный графа Сиверса
оренбургский купец Гордиевский доносил кол-
легии, что на вышеуказанных местах «за возму-
щением башкирцев заводов строить неудобно»
(в этом году в Башкирии вспыхнуло восстание,
вошедшее в историю как восстание под руковод-
ством Батырши), а потому просил разрешения
о построении завода на вновь приисканном мес-
те на речке Иргизле.
В действие завод был пущен в 1756 году.
Сколько меди выплавлялось на нем в первые го-
38
ды — неизвестно. Ведомость выплавки металла
сохранилась лишь с 1760 года, из которой вид-
но, что в 1760 году было выплавлено 5091 пуд
и 16 фунтов меди, в 1761—5503 пуда, то есть
граф Сиверс успешно справлялся со своим обя-
зательством. Но в 1762 году выплавка металла
почему-то резко сократилась, может быть, в свя-
зи с одним из новых башкирских волнений —
в этот год было выплавлено всего 2985 пудов
меди. Но в следующие годы снова наблюдается
рост: в 1763—3990, в 1764—4800 пудов меди.
В 1765 году подзалетевший в крупные дол-
ги граф Сиверс — кстати, так ни разу и не по-
бывавший на заводе,— вынужден был сдать его
в казну за имеющиеся за ним долги в сумме
111261 рубль 70 копеек. Так Вознесенский ме-
деплавильный стал единственным на Южном
Урале заводом, принадлежащим казне. Надо
сказать, что сделал Сиверс это вовремя. Собы-
тия надвигались очень неспокойные. Стоило
1 ноября 1773 года появиться в окрестностях
Иргизлов отряду повстанцев «работного чело-
века» соседнего Кана-Никольского завода Ива-
на Лаврентьева, как приписные крестьяне и ка-
зенные мастеровые Вознесенского медеплавиль-
ного завода присоединились к восстанию. У за-
водской конторы Иван Лаврентьев «закричал
вслух: слушайте, народ, государь Петр Федоро-
вич, приняв царство, жалует вас вольностью и
освобождает ото всех работ». «А как оне кресть-
яне оною работою были недовольны, потому-то
Лаврентьев со товарищами своими выбрали год-
ных в службу Пугачева множество», — показы-
вал потом один из работных в следственной
комиссии. Впрочем, волнения на заводе нача-
лись значительно раньше, еще в сентябре, при
39
первых известиях о вспыхнувшем на Яике вос-
стании — еще в те дни на мятежную реку с за-
вода бежала группа крестьян.
Яик! Река, давшая России столько великих
бунтарей. Она теперь зовется Уралом. Так пос-
ле подавления Пугачевского восстания прика-
зала переименовать ее Екатерина II, чтобы ни-
что больше не напоминало ей о страшном вре-
мени.
Так, может, стоит вернуть реке ее истинное,
исторически сложившееся имя? Ведь в народе
ее так и продолжают звать — Яик!
Восставшие захватили пушку и весь порох.
Сто семьдесят человек отправились в главную
армию Пугачева под Оренбургом. Тридцать че-
ловек из них были выделены в отряд атамана
Давыдова, действовавший в районе Бугульмы,
а вольнонаемный работник завода Яков Калу-
гин стал секретарем его штаба. Присоединился
к восстанию даже горный чиновник «берг-геш-
ворен» Соколов, замещавший управляющего за-
водом Гальбрехта. Впрочем «присоединился к
восстанию» — не совсем точно, берг-гешворен
Соколов фактически руководил восстанием на
заводе. Он сжег все конторскпе книги и уверял,
что Пугачев «истинный государь», он агитиро-
вал заводских крестьян добровольно записы-
ваться в войско «государя», по его инициативе
был закован и отправлен в Берду пытавшийся
разубедить крестьян начальник охраны завода
поручик Савва Орлов, а «тутошний заводской
поп» Петр Ильин привел крестьян к присяге.
Позже, в Берде, Соколов получил чин есаула,
его избрали начальником завода, и он вернулся
на него для охраны от правительственных
войск.
40
Вознесенцы активно поддерживали армию
Пугачева и в очень тяжелую для него весну
1774 года. Завод был для него, по сути дела, од-
ной из надежных опорных тыловых баз. Но в
конце мая этого года завод был сожжен внезапно
налетевшим башкирским повстанческим отря-
дом. Башкиры и раньше смотрели на уральские
заводы как на зло, с искоренением которого па-
дет и все другое зло: заводы бесцеремонно
строились на исконной башкирской земле, они
были опорными пунктами царской администра-
ции, — но Пугачев, который даровал им вели-
чайшие свободы, строжайше запретил жечь
заводы.
Теперь же, когда Пугачев терпел одно пора-
жение за другим и уходил все дальше от баш-
кирских земель, снова стали проявляться анти-
заводские тенденции. Тем не менее Вознесен-
ский завод, как и некоторые другие заводы
Южного Урала, был сожжен по прямому указу
Пугачева, который немногим ранее сам сжег Бе-
лорецкий завод. Приказ этот был обусловлен
тем, что теперь заводы, попадая в руки кара-
тельных войск, становились их опорными ба-
зами...
После подавления восстания встал вопрос о
судьбе сожженного завода. Рассмотрев этот воп-
рос, бергколлегия, ведавшая тогда всем завод-
ским делом России, как теперь говорят, вошла
с предложением в Правительствующий Сенат
о продаже завода частным лицам, так как от
восстановления его казна понесет большие
убытки. Никто вроде бы не сомневался в исхо-
де дела, но неожиданно оно зашло в тупик,
Почему?
41
А потому, что «при подписании протокола
о продаже частным лицам состоящего в пусте
Оренбургской губернии Вознесенского медепла-
вильного завода действительный тайный совет-
ник и кавалер Гавриил Романович Державин
объявил, что он на продажу помянутого завода
не согласен и о том подаст свое мнение». Такая
запись была сделана 2 сентября 1802 года в
журнале Правительствующего Сената по пер-
вому департаменту.
Так вот это «Мнение», одна только вытяж-
ка из которого составила у меня почти пятнад-
цать страниц машинописного текста, и есть вы-
шеназванное неизданное произведение Держа-
вина.
В чем же суть этого «Мнения»?
Что смутило тайного советника и кавалера
Гавриила Романовича Державина в решении
бергколлегии о продаже завода?
Его смутил, во-первых, тот факт, что «завод
сей лежит в Оренбургской губернии на том же
самом кряже Уральских гор, где заведены и
действуют с великим прибытком 130 казенных
и частных металлических заводов; пространное
местоположение оного, заключающее в себе зем-
ли и лесов в 2122 квадратных версты, окружа-
ется в недалеком расстоянии заводами Авзяно-
Петровскими Губина, Воскресенским Пашкова
и Преображенским Гусятникова, столь по свое-
му изобилию и богатству в рудах и в других по-
требностях знаменитыми».
Но еще больше его смутило другое. То, что
когда встал вопрос о продаже завода — потому
что возобновление его, якобы, вызовет большие
убытки, — «первая к торгу явилась ближняя
тем рудникам и заводу заводчица Пашкова, воз-
42
водя -оному цену с 89-ю отысканными рудника-
ми и с ненайденными 448-ю до 16600 рублей, а
после о том также через Сенат вошла в торг
ближняя Пашковой заводчица Казицкая и над-
дала сверх первой 3400 рублей. При том пове-
ренный Пашковой и еще объявил желание тор-
говаться». Скоро цена возросла до 35200 рублей.
Гавриил Романович Державин был не только
первым поэтом своего времени, но и, как мы
увидим из его «Мнения», дотошным и принци-
пиальным чиновником. Впрочем, он всегда со
свойственной ему прямотой и резкостью боролся
со взяточничеством и лихоимством. Это не всег-
да нравилось его непосредственным начальни-
кам, как не нравилась им и его независимость
по отношению к вышестоящим. Как известно, его
губернаторство в Тамбове закончилось отстав-
кой и преданием суду, недолго удержался он и
в должности секретаря Екатерины II, утверж-
давшей впоследствии, что Державин «не только
грубил при докладах, но и бранился». Павел I
подверг его опале «за непристойный ответ».
Гавриил Романович Державин усмотрел в
представлении бергколлегии хитрость, или, как
он осторожно выразился, «обнаруживается одна
умозрительность в расчетах бергколлегии». Но
для того, чтобы доказать это, он вынужден был
вникнуть в мельчайшие подробности деда, или,
как он сам писал, «то за нужное я почел войти
во всю подробность сего небезважного дела и
изобразить Правительствующему Сенату вкрат-
це на благорассмотрение».
Державин рассмотрел вопрос в четырех ас-
пектах: «ПЕРВОЕ, историческое сего завода
происхождение, ВТОРОЕ, разноречие для
осмотру его посланных чиновников и чиновни-
43
ков самых мест, управляющих сею частью, а из
того ТРЕТЬЕ, замечания мои о невыгодности
продать оный в частные руки, и, наконец, ЧЕТ-
ВЕРТОЕ, способы восстановить для пользы
казенной».
Что же удалось выяснить Державину?
Как я уже говорил, в 1777 году Вознесенский
завод был сожжен восставшими, и в 1777 году
Сенат приказал бергколлегии «освидетельство-
вать наперед заводское место, леса, рудники и
качество руды, и ежели будет прибыток, сделав
смету, во что возобновление встанет и в какое
время издержки окупятся, представить мне-
ние».
Бергколлегия поручила это сделать сущест-
вовавшей тогда Канцелярии Главного заводско-
го правления, а та в свою очередь послала на
далекий таежный завод обер-штен-фелвалтера
Аистова. Долго ли, коротко ли был на заводе
Аистов, неизвестно, но бергколлегия получила
от него такое донесение: «Строение сгнило, леса
невыгодны, воды недостаточно, выплавка меди
станет дороже продажной цены. И вообще от
возобновления того завода пользы никакой не
будет». И Аистов предлагал как можно скорее
избавиться от него. Как? Да продать его в част-
ные руки.
Но неужели такие уж дураки частные заво-
довладельцы, если наперегонки стремятся запо-
лучить, и за немалые деньги, заведомо убыточ-
ный завод? Державин справедливо заметил тут
неувязку. Скорее всего уральские заводчики
крупно сунули Аистову в лапу.
Но так как в это время завод поступил в уп-
равление Уфимской казенной палаты, то берг-
коллегия поручила рассмотреть это дело ей.
44
Палата «через своего советника горных дел
Ушакова, а потом и асессора Вонявина начала
чинить осмотры и отыскивания вознесенских
рудников».
Долго ли, коротко ли чинили они осмотры,
опять-таки неизвестно, но надо полагать, что
Ушаков и Вонявин тоже получили в лапу, пото-
му что докладывали: «Хотя лесов и достаточно,
но возка угля так затруднительна, места завод-
ские на таких горах, косогорах и стремнинах,
что наверх не только с возом, но и пешком с
немалым трудом всходить должно». Державина
не могло не возмутить такое наглое утвержде-
ние, и он пишет: «И это, невзирая на то, что сей
завод углем действовал во время Сиверса 5, а
во время казенное — 8, а всего 13 лет, и те же
приписные крестьяне его свободно возили, по-
чему и оказывается из того скользкое его Уша-
кова наблюдение».
Что же было дальше?
В то время, как посылаемые на завод чинов-
ники один за другим докладывали о невыгод-
ности восстановления завода, частные предпри-
ниматели грызлись между собой из-за него в
цене. А тут еще поступила просьба о непродаже
завода от бывшего поверенного графа Сиверса
купца Гордиевского. Он брал на себя обязатель-
ство за небольшую ссуду из казны восстановить
завод и утверждал, что он будет прибыточным.
Тогда Сенат в 1787 году предписал разобраться
в этом деле оренбургскому генерал-губернатору
барону Игельстрому. Но, как пишет Державин,
«означенный генерал-губернатор, не приступая
к какому-либо оснавательному исследованию о
том заводе, потребовал от той же Уфимской ка-
45
зенной палаты сведений, которая ему ответство-
вала то же, что от продажи не отступает».
«Бедный» Сенат уже не знал, что делать.
Никому нельзя было верить. Ни на кого нельзя
было положиться. В это время в Екатеринбурге
(ныне Свердловск) была вновь организована
так называемая Канцелярия Главного заводов
правления. Может быть, в ней чиновники еще
не успели развратиться? И Сенат предписал
канцелярии, «дабы она через надежного обер-
офицера опытами удостоверилась как о числе,
так и о благонадежности всех рудников, этому
заводу принадлежавших, равно о лесах и зем-
лях, о состоянии заводского строения, чего во-
зобновление его стоить будет, от меди будет ли
прибыль и прочее».
Канцелярия Главного заводов правления от-
правила в бурзянские леса толкового горного
специалиста Полозова. И через некоторое время
с его слов в Сенат было доложено, что «Возне-
сенский завод в 1797 году осматривая и оказа-
лось, строения хотя в великой ветхости, но ле-
сов однако ж довольное количество, и руды,
взятые с семи рудников, достаточного содержа-
ния».
Первого июня 1801 года после «точнейшего
тех рудников расследования» он добавлял, «что
из числа рудников, считавшихся принадлежав-
шими Вознесенскому заводу, Синзянский не
есть выработан, как Уфимская палата выше пи-
сала, но еще он оказывает и большее изобилие
руды, нежели в нем было. По сему и можно су-
дить, не подработался ли кто из заводчиков под
оный его отвод для вынутья руд в течение про-
должительной его запустелости. А с прочих же
46
рудников, хотя не со всех, но со многих употреб-
ленные расходы с прибылью вознаградятся».
Заключение Полозова дало Гавриилу Рома-
новичу Державину возможность сделать оконча-
тельный вывод:
«Представленный бергколлегией расчет о
выгодах по продаже сего завода от частного со-
держания едва ли может быть признан за осно-
вательный, как скоро справедливо и неоспоримо
то, что ни один покупщик, когда особливо дело
идет о столь знатном капитале, не захочет ника-
кого приобретения с видимым себе убытком. Но
в сем случае, если и согласиться на продажу
онаго завода за даваемую ныне цену, и, как
бергколлегия полагает, самую большую выплав-
ку допустить только 550 пудов, то, основываясь
на том же самом бергколлежском расчете, по-
купщик вместо прибыли должен ежегодно нести
знатный убыток — по 7953 рубля... Итак, на
точном соображении всего вышеизъясненного
заключаю, чтоб присуждаемую ныне продажу
Вознесенского завода остановить... Правитель-
ствующему Сенату предлагаю, не благоугодно
ли будет поручить кому следует, чтоб избран
был надежный и сведущий в горных делах чи-
новник, который бы с приданым ему нужным
числом помощников, исследовал бы все выше-
прописанные до сего завода относящиеся об-
стоятельства, представил прямо Сенату вместе
с планом и расчетами о выгодах казенных от
возобновления оного быть могущих.
Гавриил Державин.
Ноября 30 дня 1802 года».
По этому предложению Сенатом постановле-
но: «Данную 18 числа августа сего года резолю-
цию Всеподданнейшему Государю Императору
47
доклада с испрашиванием Высочайшего повеле-
ния о продаже того завода оставить без испол-
нения».
Как видите, Гавриил Романович Державин
сыграл исключительную роль в судьбе бывшего
Вознесенского медеплавильного завода, затерян-
ного в далеких и глухих бурзянских лесах.
К тому же теперь мы имеем право говорить, что
при написании либретто оперы «Рудокопы»
Державин мог использовать и материалы этого
южноуральского завода.
И еще одна любопытная деталь. В своем
«Мнении», говоря о выгодах восстановления
Вознесенского завода, Державин предусмотрел
даже такой вопрос, как перспективы трудо-
устройства коренного населения края. Он пи-
сал:
«Что же касается до укрепления работ на
Синзянском руднике и ему соседственных, то
леса дубовые и березовые получать можно из
дач башкирских, сии рудокопи окружающих,
сходными ценами... Из чего заключить можно,
что самые окружающие те места башкирцы
охотно зимой к перевозке руд приступят, следо-
вательно, и для них Вознесенский завод может
быть великою выгодою, по елику хлебопашества
они еще не имеют».
...В 1832 году завод, так и не восстановлен-
ный, был передан вместе с принадлежавшими
ему лесами из ведения Уфимской казенной
палаты во вновь учрежденное Министерство
государственных имуществ. Местность стала
называться казенной лесной дачей «Вознесен-
ский бор». Границы «Вознесенского бора» про-
стирались между реками Белой и Малым Иком
48
от деревни Суюшево до нынешнего города
Мелеуза.
Сейчас о Вознесенском заводе напоминают
лишь остатки заводской плотины, разноцветные
куски шлака в светлых струях речки Иргизлы
да небольшая экспозиция в школьном краевед-
ческом музее.
Человек, помоги себе сам!
Судьба, оставшаяся загадкой
Уже давно меня волнует
прекрасная и трагическая судь-
ба этого человека, во многом так
и оставшаяся для нас загадкой.
Как в какой-то степени осталась
загадкой и его душа — мятеж-
ная и несгибаемая. Несомненно,
основные вехи ее мы можем
проставить, они суровы и муже-
ственны. Но если мы будем ве-
рить только им, то не будем
знать всей правды, вехи могут
обмануть нас: кто знаком с рабо-
той геодезистов в трудных го-
рах, тот знает, каков истинный
путь между двумя триангуляци-
онными вехами-знаками на со-
седних вершинах. А в челове-
50
ческой судьбе и душе еще сложнее и горше:
между двух возвышенных и прекрасных по ду-
ховному накалу вех-взлетов кроме времени и
тяжелой работы лежат усталость, отчаяние, ра-
зочарование, болезни, потери близких людей,
мужество — и снова отчаяние, и снова соленая
работа...
Но почему же так получилось, что его судь-
ба, оставившая заметный след в истории освое-
ния Арктики, сама во многом осталась загадкой,
несмотря на то, что продолжает волновать сотни
и тысячи людей, несмотря на то, что время от
времени снова и снова появляются публикации
о нем, но все они опять-таки проставляют толь-
ко главные вехи судьбы, они не открывают нам
движения его души — слишком скудны биогра-
фические данные, оставшиеся нам.
А случилось так потому, что в 1912 году,
когда три русские экспедиции, полные самых
светлых надежд, уходили в свое трагическое
плавание, внимание было приковано в основном
к их начальникам: Седову, Русанову и Бруси-
лову, — а Валериан Иванович Альбанов был
всего первым помощником и штурманом на суд-
не Брусилова, а когда, пройдя через белую
смерть, он наконец вернулся на теплую землю,
по ней вовсю шастала с косой первая мировая
война, и если в другое время он мог бы расчи-
тывать на пышную встречу, то теперь ему в
первые дни даже не на что было купить кусок
хлеба. И если в это время было какое-то внима-
ние со стороны общественности к судьбе трех
полярных экспедиций, то опять-таки в основ-
ном к судьбе канувших в неизвестность осталь-
ных членов экспедиции Брусилова, к судьбе без
вести пропавшей экспедиции Русанова, и это,
51
разумеется, было справедливо. А потом над
Россией закружилась великая круговерть —
революция, гражданская война, и до него ли в
них было, когда решалась судьба самой страны.
Во время этой великой круговерти, не раз пре-
зревший смерть, он так нелепо погиб, унеся
тайну с собой.
Но ведь остались же в живых люди, знавшие
каждый в отдельности хотя бы кусочки этой
тайны? Несомненно. С каждым годом их стано-
вилось все меньше. Но где-то еще живет кто-то,
кто может приоткрыть завесу над этой тайной!
Но где? Кого спросить? Наверно, единицы из
них дожили до седин и умерли своей смертью:
смерч революции разрубил их, вчерашних уфим-
ских гимназистов, друзей юности, родственни-
ков, сослуживцев, хотели они этого или не хо-
тели, на два непримиримых лагеря, они сгорали
один за другим в огне гражданской войны, по-
том тоже были нелегкие годы — редко кто до-
жил до седин. Правда, оставался в живых и еще
по-прежнему плавал в северных морях его вер-
ный друг — матрос Конрад, который знал боль-
ше, чем кто-либо, но и после великой круговерти
долгое время было не до трагических полярных
экспедиций дореволюционных лет, а все мы
смертны: Конрад умер в 1940 году, унеся с со-
бой в могилу все, что знал.
Но тем не менее где-то еще живут люди,
лично знавшие Валериана Ивановича Альбано-
ва или хотя бы знающие о нем что-то, чего не
знаем мы? Но где они? Кто подскажет?
Несколько раз я пытался браться за перо,—
не столько в надежде размотать этот загодочный
узел, сколько просто поделиться с другими
своим волнением, мыслями, но каждый раз чув-
52
ствовал: мне еще многого не хватает, если не
самого главного, без чего я не могу увидеть его
живым человеком. Не так давно я писал о геоло-
ге и поэте Генрихе Фридриховиче Лунгерсгаузо-
не. Его я тоже никогда не видел, хотя, как и
с Альбановым, ходил по одним улицам, тем не
менее не только ясно представлял, каким он
был в жизни (кстати, на фотографиях он ока-
зался именно таким, каким я его представлял),
но и слышал его голос, но и знал, как он посту-
пит в каждом конкретном случае, словно не
одну ночь коротал с ним у дымных таежных
костров, словно не один раз катался по земле
от его веселого и едкого юмора и бледнел от его
сведенных в (бешенстве глаз, когда он, очень доб-
рый от природы, но вспыльчивый, приходил в
ярость от чьей-нибудь нерадивости или лени.
А тут этого не было.
И я снова, урывками между дорог, копался
в старых книгах, журналах, архивах, встречал-
ся с краеведами, были редкие и счастливые
находки, о которых я обязательно расскажу, но
главной нити так и не мог нащупать. И я опять
откладывал до лучших времен.
Особенно много я думал о Валериане Ивано-
виче Альбанове в дни и недели вынужденного
безделья в охотской тайге осенью 1975 года,
когда вертолет, забросивший меня в верховья
реки Охоты, на обратном пути, попав в заряд
пурги, врезался в скалы в горном узле Сунтар-
Хаята у перевала Рыжего, и я почти месяц ко-
чевал с семьей эвенов-оленеводов в каких-то
трехстах километрах от Оймякона, известного
как второй полюс холода на нашей планете.
Ночью я просыпался от стужи, выбирался из
рваной палатки наружу, в густо-черном небе
53
низко стыли необыкновенно яркие, крупные и
студеные звезды, напряженно мерцали, что ста-
новилось не по себе, словно они пытались ска-
зать тебе что-то, — и, забравшись в палатку, я
снова думал о нем, о том страшном пути, кото-
рый он оставил позади, вернувшись на теплую
землю, старался представить его в общении со
своими спутниками, каким он был в детстве, ка-
кими мечтами и мыслями жил перед своей неле-
пой смертью.
Я много думал о нем и летом прошлого года,
когда на вертолете спецприменения полмесяца
летал с геодезистами над Корякским нагорьем
и Чукоткой: каждое утро, когда мы поднима-
лись в воздух, внизу под шумом винтов лежал
путь, — он и в наши дни невероятно труден:
сплошные болота, комарье, гнус, бесчисленные
переброды студеных рек и речушек, туман,
дождь, снег, — по которому после катастрофы
в Великом океане шел к Анадырю — десять не-
дель! — великий землепроходец Семен Дежнев.
Позднее он писал в челобитной:
«...и того Федота со мною, Семейкою, на море
разнесло без вести, и носило меня, Семейку, по
морю после покрова Богородицы всюду неволею,
и выбросило на берег в передний конец за Ана-
дыр реку. А было нас на коче всех двадцать пять
человек, и пошли мы все в гору, сами пути себе
не знаем, холодны и голодны, наги и босы. А шел
я, бедной Семейка, с товарищи до Анадыры
реки равно десять недель и пали на Анадыр
реку вниз блиско моря, и рыбы добыть не могли,
лесу нет, и с голоду мы бедные врознь разбре-
лись. И вверх по Анадыре пошло двенадцать
человек, и ходили двадцать ден, людей и аргиш-
ниц, дорог иноземских, не видали и воротились
54
назад, и, не дошед за три днища до стану, обна-
чевались, почали в снегу ямы копать...» Я пов-
торял про себя эти горькие строки и вспоминал
об Альбанове, ведь он был с ними одного беспо-
койного племени.
И я очень жалел, когда неожиданный туман,
а потом зарядивший на несколько дней дождь
помешали нам долететь до поселка Уэлен на
Чукотке на мысе Дежнева, недалеко от которого
Г. Л. Брусилов, в бытность свою офицером Ги-
дрографической экспедиции Северного Ледови-
того океана, летом 1910 года возводил мореход-
ный знак, который впоследствии на морских
картах так и стал называться: «знак Брусило-
ва». Сохранился ли он? Ничто так много не дает
сердцу, может быть, чисто интуитивно, — ни
строка архива, ни старые книги, — как самому
притронуться к вещам, которые когда-то были
освещены и освящены теплом человека, душу
которого ты пытаешься понять.
Возвращался я с Чукотки через Петропав-
ловск-Камчатский и Владивосток — по транс-
сибирской железнодорожной магистрали — и
ждал город Ачинск недалеко от Красноярска, а
потом с сожаленьем узнал, что Ачинск будем
проезжать глубокой ночью. Но ночью неожидан-
но проснулся, когда поезд встал, хотя поезд за
эту ночь вставал уже с десяток раз, — и в глаза
молча уперлась большая зеленая неоновая вы-
веска «Ачинск». И я подумал, что, может быть,
здесь его —• Валериана Ивановича Альбанова —
могила. Ведь по некоторым сведениям, он погиб
именно здесь.
Завернувшись в одеяло, я прижался лбом к
холодному стеклу. Может быть, вот так же сту-
деной ночью он смотрел в вагонное окно, не мог
55
уснуть, куда-то торопился, а рядом взорвался
эшелон с боеприпасами...
Мимо поплыли темные деревья, овраги, по
мыслям больно стукнул гулко и коротко проле-
тевший внизу мост, и я сказал себе: отклады-
вать больше нельзя, как только приеду, сразу же
за работу. Не то чтобы я теперь надеялся легко
распутать этот сложный человеческий узел.
Нет! Я торопился — жизнь такая штука, что
всякое может случиться — поделиться с кем-
нибудь своим волнением, чтобы кто-то разделил
со мной сопричастность с теми, кто давно ушел
в небытие и в то же время своим возвышенным
духом постоянно живет рядом с нами.
Неожиданная встреча
В Уфе каждый год, чуть пройдет лед, на Бе-
лой начинается веселый мальчишеский празд-
ник. Сотни лодок — весельных и моторных, де-
ревянных и дюралевых — вдоль и поперек на-
чинают бороздить ее воды. Кто положил начало
этому празднику — трудно сказать.
Сколько мальчишек бороздило ее воды до
нас? Как сложилась судьба каждого из них?
На эти вопросы, видимо, уже не ответить. Ну
кто, например, помнит, что в конце прошлого
века в уфимской гимназии учился мальчишка
Валериан Альбанов, после смерти отца воспи-
тывавшийся у дяди. Кто помнит, что он, как,
впрочем, и тысячи других мальчишек, мечтал о
дальних морских путешествиях. Кто помнит,
что однажды, предварительно запасшись про-
виантом и раздобыв лодку, вместе с товарищем
он отправился в кругосветное путешествие —
вниз по Белой.
56
Товарищу порка пошла впрок, он и помыш-
лять больше не смел о морских путешествиях.
Валериан Альбанов же не собирался расставать-
ся со своей мечтой. Дядя хотел сделать из пле-
мянника «порядочного человека» и настаивал,
чтобы он стал инженером. Но неблагодарный
племянник по окончании гимназии заявил, что
поступит в мореходные классы и никуда боль-
ше. Тогда дядя, будучи инспектором народных
училищ и потому справедливо считавший себя
искушенным педагогом, прибегнул к последне-
му и несомненно действенному, по его мнению,
педагогическому средству — отказал племян-
нику в средствах на обучение. Но племянника и
это не остановило. В одну из ночей он скрылся
из дома, поезд медленно простучал по мосту,
внизу, в тусклом свете фонарей, прощально
проплыла Белая, по которой несколько лет на-
зад он столь неудачно попытался совершить
кругосветное плавание, и поезд нырнул в ночь,
в жутковатую неизвестность. Беглецу было
шестнадцать лет.
— Вернется! —- успокаивал домочадцев взбе-
шенный дядя. — Куда денется, пошляется, пош-
ляется без копейки в кармане и вернется.
Дни бежали за днями. Но племянник так и
не вернулся.
Может быть, где-то в нюансах я погрешил.
Как это было в деталях, теперь уж, видимо, не
узнать, но все было именно так: дядя отказал
Валериану Альбанову в средствах на существо-
вание, узнав, что тот, вопреки его воле, все-таки
поступил в мореходные классы...
В 1917 году, уже перед самой революцией,
дяде, если он еще был жив, может быть, пока-
57
зали изданную в приложении к «Запискам по
гидрографии» книгу-дневник с несколько нео-
бычным названием: «На юг, к Земле Франца-
Иосифа». Несмотря на горячее время, она выз-
вала у общественности огромный интерес. В по-
следующие годы под разными названиями она
была переиздана еще несколько раз. Вскоре
книга была издана и за рубежом — на немецком
и французском языках. Известный советский
полярный исследователь член-корреспондент
Академии Наук СССР профессор Владимир
Юльевич Визе, участник экспедиций Георгия
Яковлевича Седова к полюсу, писал о ней:
«Эта книга по своему захватывающему дра-
матизму и удивительной простоте и искренности
принадлежит к числу выдающихся в русской
литературе об Арктике. Однако не только этим
произведением автор прославил свое имя. Ему
мы обязаны сохранением научных результатов
экспедиции Г. Л. Брусилова в виде судового
журнала и таблиц метеорологических наблюде-
ний и морских глубин. Несмотря на скромный
объем этих материалов, значение их для позна-
ния гидрометеорологического режима высоких
шпрот, в особенности, дрейфа льдов, оказались
очень большими. В частности, можно упомя-
нуть, что на основании спасенного автором книги
судового журнала было предсказано существо-
вание островов в северной части Карского
моря».
Автора книги звали — Валериан Альбанов.
Да, дядя, не зря от удивления и волнения
вздрогнули ваши руки: это был ваш племянник,
бывший уфимский гимназист Валериан Альба-
нов, пытавшийся в свое время отправиться в кру-
госветное путешествие, начав его с Уфы, —
58
вниз по Белой. Он все-таки добился своего, уп-
рямый мальчишка, доставивший вам столько
хлопот!..
В 1912 году три русские экспедиции ушли
в Арктику: выдающегося полярного исследова-
теля и революционера геолога Владимира Алек-
сандровича Русанова на шхуне «Геркулес» во-
круг северной оконечности Новой Земли в Кар-
ское море, с тайной мечтой пробиться потом,
если все будет благополучно, в Тихий океан, но
не «дорогой Норденшельда» — вдоль берегов
Сибири, а гораздо севернее. Он считал, что там,
в океане, вдали от студеных сибирских берегов,
меньше льдов; старшего лейтенанта Георгия
Яковлевича Седова — на шхуне «Святой вели-
комученик Фока» к Северному полюсу и лейте-
нанта Георгия Львовича Брусилова — как и Ру-
санова, тоже в Тихий океан, но только уже про-
торенным Норденшельдом путем вдоль север-
ных берегов России.
Экспедиция Русанова —- капитаном «Герку-
леса» был отличный полярный мореход участ-
ник похода Руала Амундсена к Южному полюсу
и давний друг Русанова двадцатипятилетний
Александр Степанович Кучин, а в качестве вра-
ча на судне была невеста Русанова францужен-
ка Жюльетта Жан — пропала без вести. Первые
следы ее — столб с надписью «Геркулес» — бы-
ли обнаружены топографом А. И. Гусевым толь-
ко в 1934 году на маленьком острове в архипе-
лаге Мона. Около столба были сложены старые
нарты и цинковая крышка от патронного ящи-
ка. Теперь этот остров носит имя Геркулес.
В том же году топограф М. И. Цыгашок на дру-
59
гом острове нашел фотоаппарат, около сотни
патронов, компас, буссоль, обрывки одежды,
мореходную книжку матроса с «Геркулеса»
А. С. Чухнина, серебряные именные часы дру-
гого матроса В. Г. Попова и справку на его имя.
Эти вещи, в отличие от находки А. И. Гусева,
уже свидетельствовали о трагедии.
Занавес неизвестности в какой-то степени
приоткрылся лишь спустя еще сорок лет — уче-
ными, сотрудниками отдела оружия Государст-
венного исторического музея, сравнившими пат-
роны Русанова, найденные в 1934 году, с пат-
ронами, обнаруженными сравнительно недавно
на полуострове Михайлова (Таймыр) и до сих пор
считавшимися принадлежавшими трагически
погибшим матросам из экспедиции Руала Амунд-
сена, шедшим с почтой в далекий Диксон. Судь-
ба была жестока к ним, как ни к кому другому.
Кнудсен не дошел до Диксона всего каких-то
два с половиной километра, оставив позади око-
ло девятисот жесточайших верст, он, наверное,
видел огни Диксона, но сил уже не было. По
идентичности патронов ученые подтвердили ве-
роятность стоянки русановцев на Таймыре на
узкой высокой стрелке западнее крюкообразного
полуострова Михайлова.
Вот уже несколько лет следы экспедиции
Владимира Александровича Русанова ищет на-
учно-спортивная экспедиция «Комсомольской
правды».
Более счастливая судьба была у «Святого
Фоки». Потеряв при неудачном походе к полюсу
своего командира и часть экипажа, он медленно
полз вдоль безлюдных берегов Земли Франца-
Иосифа. В топках давно сгорели последние ки-
лограммы угля, теперь жгли судовые перебор-
60
ки, а когда везло с охотой — медвежьи и мор-
жовьи туши. «Фока» пробивался к острову
Нордбрук, чтобы там, на мысе Флора, разобрать
на топливо оставленный двадцать лет назад дом
английского полярного исследователя Джек-
сона.
Вдруг на пустынном берегу увидели челове-
ка. Несказанно обрадовались: «За нами пришел
пароход с углем!»
Вот как описывает эту встречу участник се-
довской экспедиции художник Н. В. Пинегин:
«Неожиданно среди камней на берегу я уви-
дел нечто похожее на человека. В первую мину-
ту решил, что мне почудилось. Невольным дви-
жением я отнял от глаз бинокль, чтобы, проте-
рев стекла, посмотреть снова. В это мгновение
на палубе кто-то крикнул: «Человек на берегу!»
Да, человек. Он движется. Кто это? Вся ко-
манда «Фоки» закричала «ура». Кто-то выска-
зал догадку: «Это, наверно, судно за нами приш-
ло». Рулевой, держа одну руку на руле, выра-
зительно поводил другой под носом и заметил:
«Ну, вот теперь-то мы закурим».
Я продолжал смотреть в бинокль. Стоявший
на берегу не похож был на человека, недавно
явившегося из культурных стран. Скомандовав
отдать якорь, я еще раз внимательно вгляделся
в фигуру человека и запоздало ответил рулево-
му: «Подожди еще, сдается мне, что тут хотят
от нас табачком попользоваться».
Человек что-то делал у камней. Минуту пос-
ле того, как мы отдали якорь, неизвестный стол-
кнул на воду каяк, ловко сел и поплыл к «Фо-
ке», широко взмахивая веслом. Каяк подошел
к борту. Незнакомец что-то крикнул нам не-
сильным и слегка сиплым голосом. Мы не рас-
61
слышали этого возгласа, тем более, что в этот же
момент к самому каяку подплыл морж, которого
мы отогнали выстрелом.
Спустили с борта шторм-трап. Человек под-
нялся по нему. Он был среднего роста, плотен.
Бледное, усталое и слегка одутловатое лицо
сильно заросло русой бородой. Одет в изрядно
поношенный и выцветший морской китель.
— Альбанов, штурман парохода «Святая Ан-
на» экспедиции Брусилова, были первые сло-
ва незнакомца на борту «Фоки». — Я прошу
у вас помощи, у меня осталось четыре человека
на мысе Гранта...
Такова была наша встреча с Альбановым —
одна из замечательнейших и неожиданных
встреч за Полярным кругом. Кто мог предпола-
гать, что члены экспедиции Брусилова, отпра-
вившиеся во Владивосток, могут встретиться на
Земле Франца-Иосифа со своими земляками,
пошедшими к полюсу?»
Как это получилось? Каким образом штур-
ман «Святой Анны», отправившейся во Влади-
восток, оказался на Земле Франца-Иосифа?
Но начнем с того дня, когда он, вчерашний
гимназист, не простившись с мечтой о дальних
морских путешествиях, покинул Уфу. Он смог
добраться до Петербурга и поступил там в мо-
реходные классы. Деньги на существование за-
рабатывал уроками п изготовлением моделей
судов. После окончания классов в 1904 году
плавал на Балтике. В 1905 уже был помощни-
ком капитана — плавал на .пароходе «Обь» по
Енисею и Енисейскому заливу. В 1909—1911 го-
ды на пароходе «Кильдин» ходил из Архангель-
ска в порты Англии. В 1912 году лейтенант Бру-
силов предложил тридцатилетнему Альбанову,
62
как одному из лучших северных штурманов,
стать старшим помощником и штурманом на
его экспедиционном судне «Святая Анна». Он
с удовольствием принял это предложение.
Белые паруса надежды
Георгий Львович Брусилов был на три года
моложе Альбанова. Он был потомственным мо-
ряком: родился в Николаеве в семье морского
офицера 19 мая 1884 года. В самый разгар рус-
ско-японской войны кончил морской кадетский
корпус. Сразу же получил направление на
Дальний Восток. Принимал участие в военных
морских операциях, сначала на миноносце, за-
тем на крейсере «Богатырь». Позже на этом же
крейсере участвовал в большом заграничном
плавании. В 1906—1909 годах служил вахтен-
ным начальником в отряде миноносцев, осваи-
вающих трудное плавание в финляндских шхе-
рах. Военная служба его не удовлетворяла, он
рвался на Север. В 1910 году ему удалось пере-
вестись на службу в Гидрографическую экспе-
дицию Северного Ледовитого океана, в которой
плавал на ледокольном судне «Вайгач». По сви-
детельству бессменного врача экспедиции
(1910—1915 гг.) Леонида Михайловича Старо-
кадомского, именем которого назван один из
островов Северной Земли, Брусилов был жизне-
радостным, энергичным, смелым, предприимчи-
вым и хорошо знающим морское дело офице-
ром, но он не обладал значительным полярным
мореходным опытом.
Во время исследования побережья Чукотки,
куда ледокольные пароходы «Таймыр» и «Вай-
гач» пришли через Атлантический, Индийский
63
и Тихий океаны, у Брусилова, видимо, и укре-
пилась мысль — пройти на Чукотку, а потом во
Владивосток, не вокруг Европы и через Суэцкий
канал, а более коротким морским путем — Се-
верным. Плавания Семена Дежнева и других
отважных русских мореходов прошлого были
забыты, поэтому считалось, что первым Север-
ным морским путем в 1878—1879 годах прошел
шведский мореплаватель Норденшельд, частич-
но субсидированный русским торговопромыш-
ленником А. М. Сибиряковым, и Брусилов меч-
тал стать вторым.
Ему удалось заинтересовать своими планами
дядю, богатого московского землевладельца
(другим его дядей был А. А. Брусилов — вы-
дающийся военный деятель, командовавший
последовательно армией, фронтом и всеми во-
оруженными силами России, с именем которого
связаны важнейшие успехи русской армии в
1-й мировой войне, в том числе исключительное
по своему замыслу и построению наступление
Юго-Западного фронта в 1916 году, которое
вошло в историю под названием «брусиловского
прорыва». После революции свои знания и опыт
талантливого полководца А. А. Брусилов отдал
на службу своему народу, работая в должностях
Председателя Особого Совещания при Главно-
командующем и инспектора кавалерии РККА).
И, добившись двадцатидвухмесячного отпуска
на службе, —- в надежде осуществить за это вре-
мя свой план, — он покупает в Англии старую,
построенную в 1867 году, но еще прочную и на-
дежную шхуну водоизмещением в 231 тонну и
называет ее «Святой Анной».
28 июля (10 августа) 1912 года «Святая
Анна» вышла из Петербурга и, обогнув Сканди-
64
навию, зашла в Кольский залив, чтобы оконча-
тельно загрузиться углем, водой, продовольстви-
ем, снаряжением и забрать последних членов
экипажа. 28 августа (10 сентября) она покину-
ла Екатерининскую гавань и взяла курс на
Югорский Шар.-— своеобразные ворота в Кар-
ское море. Здесь, в ожидании, когда разойдутся
льды, стояли торговые и всевозможные экспеди-
ционные суда. Их экипажи и были последними,
кто видел «Святую Анну», смело ушедшую под
белыми парусами в Карское море навстречу
льдам.
Белые паруса «Святой Анны». Белые паруса
надежды.
Надо сказать, что в 1912 году состояние
льдов в Карском море было особенно тяжелым.
Судам гидрографической экспедиции, как и
всем другим, пытавшимся проникнуть в Кар-
ское море, до конца навигации так и не удалось
пройти дальше Югорского Шара. Впрочем, этот
год в ледовом отношении был тяжелым не толь-
ко для Карского моря. По данным Датского ме-
теорологического института, составляющего
ежегодные сводки ледовой обстановки, в 1912 го-
ду состояние льдов в Баренцевом море было
наиболее тяжелым за последние двадцать лет.
Ни одно из норвежских промысловых судов не
могло выйти для промысла в Карское море.
Но обо всем этом мы, к сожалению, знаем
только задним числом, а тогда три русские по-
лярные экспедиции, полные самых светлых на-
дежд, смело уходили на север. Впрочем, если
кто из участников их и догадывался об этом, раз-
ве возможно было остановиться, ведь если от-
срочивать экспедицию, то не меньше чем на
год, — а это после долгих-то лет подготовки,
65
волнения, тревог, недопонимания. Да и будет
ли ледовая обстановка в будущем году лучше
нынешней?
И три полярные экспедиции, недостаточно
оснащенные, на мало приспособленных для тя-
желых ледовых плаваний судах, — это потом
поставят им в вину (а возможно ли хорошо
оснастить серьезную полярную экспедицию на
частные пожертвования), назовут их поступки
необдуманными (в какой-то степени оно так
и было); конечно, зачем рисковать, пусть ради
будущего науки, пусть ради будущего страны,
когда можно спокойно сидеть дома на теплой
печи и небрежно судить о поступках людей, ко-
торые уже никогда не смогут тебе возразить,—
но зато состоящие из самых смелых, беспокой-
ных, честных и пламенных сердец, уходили от
теплых берегов в белую холодную неизвест-
ность.
Ради справедливости нужно сказать, что
«Святая Анна» была оснащена гораздо лучше
двух других экспедиций. На судне был полуто-
рагодовой запас продовольствия, хотя Брусилов
надеялся дойти до Владивостока всего за не-
сколько месяцев. Поэтому на корабле не вызвал
особенных тревог факт, что к октябрю 1912 года
«Святая Анна» с трудом пробилась лишь до
Ямала и там, в восьми милях от берега, была
зажата льдами, а вскоре и совсем вмерзла
в них.
Невдалеке виднелся берег, решили постро-
ить на нем избу для зимовки, уже начали соби-
рать плавник на топливо, но вскоре выяснилось,
что лед, в который вмерзла «Святая Анна», не
стоит неподвижно, а вдоль западных берегов
Ямала движется на север.
66
Поначалу этому опять-таки не придали
серьезного значения, по опыту пароходов «Вар-
на» (следовавшего в 1882 году на остров Дик-
сон с голландской экспедицией) и «Димфна»
(с датской экспедицией пробивавшегося на мыс
Челюскина; летом следующего года «Варна»
была раздавлена льдами, ее экипаж перепра-
вился по льду на Новую Землю, «Димфне» уда-
лось выбраться изо льдов самостоятельно) счи-
тали, что эти ледовые подвижки носят чисто
местный характер в связи с сезонными ве-
трами.
На судне царила спокойная добрая атмос-
фера. По вечерам собирались в уютной кают-
компании у камина за самоваром. «Хорошие
у нас у всех были отношения, бодро и весело
переносили мы наши неудачи, — писал позднее
об этом времени в своем дневнике Валериан
Иванович Альбанов. — Много хороших вечеров
провели мы в нашем чистеньком еще в то время
салоне, у топившегося камина, за самоваром,
за игрой в домино. Керосину тогда еще было
довольно, и наши лампы давали много света.
Оживление не оставляло нашу компанию, сы-
пались шутки, слышались неумолкаемые разго-
воры, высказывались догадки, предположения,
надежды. Лед южной части Карского моря не
принимает участия в движении полярного пака,
это общее мнение. Поносит нас немного взад-
вперед в продолжение зимы, а придет лето, ос-
вободит нас, и мы пойдем в Енисей. Георгий
Львович съездит в Красноярск, купит, что нам
надо, привезет почту, мы погрузим уголь, при-
ведем все в порядок и пойдем далее».
Душой этих вечеров и «хозяйкой» была един-
ственная женщина на корабле Ерминия Алек-
67
сандровна Жданко, по некоторым сведениям,
дальняя родственница Георгия Львовича Бру-
силова. Врач своевременно не прибыл в Екате-
рининскую гавань, где должны были взойти на
борт последние члены экспедиции, или специ-
ально опоздал, испугавшись опасного путешест-
вия, и она, незадолго до этого окончившая кур-
сы сестер милосердия, приехав проводить судно
в дальнее плавание, взошла на его борт в каче-
стве врача.
«Ни одной минуты она не раскаивалась, что
«увязалась», как мы говорили, с нами, — с боль-
шим уважением и теплотой писал позднее о ней
Альбанов. — Когда мы шутили на эту тему,
она сердилась не на шутку. При исполнении
своих служебных обязанностей «хозяйки» она
первое время страшно конфузилась. Стоило
кому-нибудь обратиться к ней с просьбой на-
лить чаю, как она моментально краснела до
корней волос, стесняясь, что не предложила
сама. Если чаю нужно было Георгию Львовичу,
то он предварительно некоторое время сидел
страшно «надувшись», стараясь покраснеть, и
когда его лицо и даже глаза наливались кровью,
тогда он очень застенчиво обращался: «Барыш-
ня, будьте добры, налейте мне стаканчик». Уви-
дев его «застенчивую» физиономию, Ерминия
Александровна сейчас же вспыхивала до слез,
все смеялись, кричали «пожар» и бежали за
водой».
У Георгия Львовича Брусилова даже роди-
лась мысль поставить спектакль. Эта идея зах-
ватила всех, с энтузиазмом принялись за репе-
тиции, готовили костюмы, гримерную устроили
в бане.
Но с каждым днем «Святую Анну» все даль-
68
ше уносило на север, экипаж все чаще стала
посещать тревога.
Движение на север продолжалось не только
в 1912, но и в 1913 году. Весной, когда все были
уверены в освобождении из ледового плена, —
судно оказалось уже далеко за пределами Кар-
ского моря — в Большом Полярном бассейне.
Зимовка была тяжелой. Каюты «Святой Ан-
ны» не были приспособлены к полярной зиме.
Вся команда переболела тяжелой болезнью, ско-
рее всего цингой. Особенно долго и тяжело —
больше полугода — болел начальник экспеди-
ции Георгий Львович Брусилов. Но это было
еще не самое страшное, весной все понемногу
поправились. Надо отдать должное, что это было
прежде всего результатом самоотверженного
и трогательного не столько лечения, сколько
ухода за больными со стороны Ерминии Алек-
сандровны Жданко. Страшное было в другом:
экипаж судна больше уже не составлял единого
целого. Тогда еще не было в обиходе такого на-
учного термина, как «психологическая несов-
местимость в условиях маленького коллектива,
ограниченного в небольшом пространстве не-
большого экспедиционного судна». Тогда еще
не было кандидатских и докторских диссерта-
ций на эту тему, и с этой проклятой несовмести-
мостью, наделавшей столько бед в различных
экспедициях, не знали как бороться. А она-то и
сделала свое черное дело: начались трения меж-
ду участниками экспедиции, а что еще хуже —
начались стычки между ее начальником и штур-
маном.
Летом 1913 года «Святая Анна» находилась
уже в широтах северной части пролива между
69
Новой Землей и Землей Франца-Иосифа. На-
правление дрейфа время от времени менялось
на северо-западное, а то и на западное, вокруг
виднелось много разводьев, снова появилась на-
дежда, снова вспомнили об австрийской экспе-
диции на судне «Тегеттгоф», открывшей в
1873 году в результате подобного дрейфа Землю
Франца-Иосифа. (За три года ранее это откры-
тие предсказал теоретически, на основании ана-
лиза дрейфа льдов в Полярном бассейне, выдаю-
щийся русский географ и революционер
П. А. Кропоткин). Но «Тегеттгоф», охваченный
льдами близ Панкратьевых островов, у северо-
западного берега Новой Земли, понесло к юж-
ным берегам Земли Франца-Иосифа, «Святая
Анна» же, затертая у западных берегов Ямала,
дрейфовала гораздо восточнее, а затем и север-
нее.
Может быть, летом 1913 года «Святая Анна»
все-таки и выбралась бы из плена, не будь ле-
довое поле, в которое она вмерзла, таким боль-
шим и прочным. Будь на корабле хоть какое-то
количество достаточно сильной взрывчатки, мо-
жет быть, и в этом случае освободились бы из
ледовой ловушки, но на «Святой Анне» был
только черный порох, а он как оказалось, был
непригоден для этих целей. Пытались прору-
бать канал до ближайшей полыньи, но расстоя-
ние до нее — около четырехсот метров — было
для небольшого экипажа слишком далеким.
В августе надежда снова потухла, разводья
стали затягиваться свежим льдом. Пришлось
готовиться к новой зимовке. И тут произошла
новая стычка между Брусиловым и Альбано-
вым, давно назревавшая, резкая и жестокая,
после которой они, кажется, больше уже ни разу
70
не разговаривали спокойно, не считая тех пос-
ледних дней, когда Альбанов собирался уходить
с судна. Теперь нам до конца уже не выяснить
причины этого тяжелого разлада, приведшего
к тому, что Альбанов попросил Брусилова осво-
бодить его от обязанностей штурмана.
Мы знаем причины разлада только по объ-
яснению Альбанова:
«По выздоровлении лейтенанта Брусилова
от его очень тяжкой и продолжительной болез-
ни на судне сложился такой уклад судовой жиз-
ни и взаимных отношений всего состава экспе-
диции, который, по моему мнению, не мог быть
ни на одном судне, а в особенности являлся опа-
сным на судне, находящемся в тяжелом поляр-
ном плавании. Так как во взглядах на этот воп-
рос мы разошлись с начальником экспедиции
лейтенантом Брусиловым, то я и просил его осво-
бодить меня от исполнения обязанностей штур-
мана, на что лейтенант Брусилов после некото-
рого размышления и согласился, за что я ему
очень благодарен».
Несколько месяцев Альбанов жил на «Свя-
той Анне», уединившись в своей каюте, в ка-
честве пассажира.
В начале января 1914 года он обратился к
Брусилову с просьбой дать ему материал для
постройки саней и каяка: ему тяжело оставать-
ся на судне ненужным пассажиром, и он уйдет
по плавучим льдам к ближайшей суше — к Зем-
ле Франца-Иосифа. Решился на этот шаг он,
видимо, после долгих раздумий, уйти в это вре-
мя со «Святой Анны», да еще одному, — это
ведь не сойти по трапу с прогулочной яхты в
очередном порту.
Брусилов, как он писал в «Выписке из судо-
71
вого журнала», доставленной Альбановым в
Главное гидрографическое управление, «пони-
мая его (Альбанова) тяжелое положение на
судне», разрешил ему покинуть корабль.
Экипаж «Святой Анны» переживал тяжелое
время: будущее было тревожным, стычки между
капитаном и штурманом, хотя оба и старались
избегать друг друга, продолжались, с каждым
днем все заметнее пустели кладовые и трюмы,
ближайшая земля все дальше уплывала на юго-
восток, а предстояла еще одна и более тяжелая
зимовка, а может, и не одна. Если в первую
зиму везло с охотой (47 медведей и около 40 тю-
леней), то во вторую зимовку ее вообще не бы-
ло, и особенно рассчитывать на нее не приходи-
лось. А даже в самом лучшем случае, — если
подобно «Жаннете» (судну американской по-
лярной экспедиции лейтенанта Джорджа де
Лонга, на опыт которого постоянно ссылался
Брусилов, пытаясь вселить в людей надежду),
которую в 1879 году раздавило льдами возле
острова Врангеля, а экипаж ее, по словам Бру-
силова, якобы, благополучно добрался до бере-
га на вельботах, или подобно «Фраму», который
после долгого дрейфа сам освободился изо
льдов, — «Святой Анне» предстояло дрейфовать
еще двадцать — двадцать два месяца. Это в луч-
шем случае — но и на этот срок продовольст-
вия было недостаточно. И все больше и больше
людей склоняются к варианту Альбанова: хотя
бы части экипажа нужно покидать судно, пока
еще сравнительно недалеко Земля Франца-Ио-
сифа, тогда оставшимся на судне хватит продо-
вольствия протянуть до октября 1915 года, то
есть до времени вероятного освобождения изо
льдов.
72
Брусилов, как он написал все в той же «Вы-
писке из судового журнала», снова «пробовал
разубедить их, говоря, что летом, если не будет
надежды освободиться, мы можем покинуть
судно на ботах, указывая на пример «Жанне-
ты», где им пришлось пройти гораздо большее
расстояние на вельботах, чем это придется нам,
и то они достигли земли благополучно».
Альбанов заявляет, что на последнее наде-
яться наивно, тем более, что экипаж «Жаннеты»
добрался до земли далеко не так благополучно,
как утверждает капитан, да и нельзя брать
себе в пример эту экспедицию, потому что она
дрейфовала совсем в другой части Северного
Ледовитого океана, подчиняясь совершенно
иным гидрометеорологическим законам,—и отно-
шения между штурманом и капитаном обостря-
ются еще больше, а Земля Франца-Иосифа тем
временем все дальше уплывает назад.
Уже вышел керосин, для освещения пользо-
вались жестяными баночками с тюленьим или
медвежьим жиром, которые больше коптили,
чем светили. С потолков текло, в каютах, темпе-
ратура в которых редко поднималась до плюс
четырех, всегда висел промозглый туман. Все
были невероятно грязны. Пробовали варить мы-
ло, но неудачно —«насилу удалось соскоблить с
физиономии эту «замазку».
И команда вновь просит прийти к ней капи-
тана, и когда он пришел, то снова обратилась
к нему с просьбой разрешить им тоже строить
каяки по примеру штурмана, потому что на
третью зиму не хватит провизии. Брусилов, по-
няв, что их не убедить, объявил, «что они могут
готовиться и отправляться хоть все».
73
И, действительно, сначала решают идти поч-
ти все, потом часть из них начинают одолевать
сомнения, и они решают остаться с Брусиловым,
потом почти все решают остаться, и снова реша-
ют идти...
В конце концов на судне, кроме Брусилова,
решают остаться сестра милосердия Жданко,
боцман Потапов, старший машинист Фрейберг,
гарпунеры Шленский и Денисов, два молодых
матроса Мельбарт и Параприц, стюарт Регальд
и повар Калмыков. С Альбановым уходят мат-
росы: два неразлучных друга Конрад и Шпа-
ковский, Нильсен, Пономарев, Шахнин, Луняев,
Архиереев, Баев, Смиренников, машинист Гу-
банов, старший рулевой Максимов, кочегар Ша-
батура.
Как относится к этому капитан?
Теперь он, кажется, уже рад, что все так
сложилось. Вот’что он записал в судовом жур-
нале 4 февраля: «На судне остаются, кроме
меня и Е. А. Жданко, оба гарпунера, боцман,
старший машинист, стюарт, повар, 2 молодых
матроса (один из которых ученик мореходных
классов). Это то количество, которое необходи-
мо для управления судном и которое я смогу
прокормить оставшейся провизией еще 1 год.
Уходящие люди не представляются нужными
на судне, так что теперь я очень рад, что обсто-
ятельства так сложились».
Начинается подготовка к походу. Работа не
прекращается и ночью, ведь с каждым днем до
спасительной земли все больше миль. Само-
дельные нарты и каяки ненадежны, но что де-
лать, никто не собирался попадать в эти широ-
ты. 15 апреля 1914 года Альбанов с тринад-
цатью спутниками начинает поход на юг. Вмес-
74
то старика Анисимова с ним уходит Регальд.
С собой Альбанов забирает копию судового
журнала, документы и письма оставшихся на
судне. Особенно много и долго пишут — «с утра
до вечера вот уже целую неделю» — Брусилов,
Жданко и Шленский, и Альбанов боялся, что
почта получится очень громоздкой, но, к его
удивлению, она оказалась невелика.
Восемьдесят два процента провианта состав-
ляют сухари. А сколько времени продлится этот
поход? Полгода? Год?
На юг, к теплой земле...
Вокруг идущих белая пустыня из плавучих
льдов, и уже на одиннадцатый день трое решают
возвратиться назад: матросы Пономарев, Шах-
нин и Шабатура. 5 мая — первая смерть. 17 ию-
ня, когда наконец увидели землю, двое (Альба-
нов специально не называет их фамилий) тай-
ком уходят, забрав лучшее из продовольствия,
одежды и... документы, уверенные в том, что
теперь-то уж, конечно, точно до земли дойдут
они, а не те, от кого они, обобрав, ушли.
Оставшиеся с Альбановым жаждут мести и
порываются организовать погоню. Альбанов ос-
танавливает их: нечего терять попусту драго-
ценные силы. Его мутит от бессмысленности
этого побега. Беглецов во льдах ждет неминуе-
мая смерть, ведь они не знают куда идти. И он
еще больше торопит своих спутников.
На что он надеялся? Отличный штурман,
знающий Север, он уверенно, несмотря на поч-
ти встречный дрейф льдов и отсутствие каких-
либо карт, не считая схематичного наброска
великого норвежца Нансена (на котором, кста-
75
ти, красовались, сбивая с толку, несуществую-
щие большие острова: Земля Петермана и Зем-
ля Короля Оскара), вел свой маленький отряд
к Земле Франца-Иосифа. Он снова и снова
вспоминал Нансена, книгу которого нес с собой,
которая была его путеводной звездой, и записы-
вал в своем дневнике:
«Прожить зиму в хижине, сложенной из
камней, без отопления, завешенной шкурой
медведя вместо двери и шкурой моржа вместо
крыши, могли такие здоровые и сильные духом
люди, как Нансен и Иогансен, но не мои не-
счастные и больные спутники».
На спасение судьбой был отпущен единст-
венный шанс, Альбанов не знал, из скольких:
из тысячи или из миллиона. В конце концов, это
неважно, важно только то, что единственный.
И он не собирался так просто выпускать его из
рук. Этот шанс — добраться до острова Норд-
брук, где на мысе Флора двадцать лет назад
осталась база английского полярника Джек-
сона.
Двадцать лет назад! Что осталось от базы
за это время? Но это единственный шанс, и ве-
рить в него надо.
— Соберем развалины, — успокаивал он
спутников, — починим каяки и нарты. А через
год можно подумать о Шпицбергене или Новой
Земле.
Вдумайтесь как следует в эти слова: «Через
год можно подумать о Шпицбергене или о Новой
Земле». Через год! А Шпицберген ц Новая
Земля тоже еще не спасение, в те времена это
столь же пустынные полярные острова.
28 июня случайно наткнулись на беглецов.
Те с плачем бросились в ноги. Альбанов про-
76
стил их, хотя до этого, сразу же после побега,
обещал своим спутникам собственноручно при-
стрелить их.
И они снова шли. А льды ползли им навстре-
чу и относили в сторону. «Если я благополучно
вернусь домой, — всматриваясь в бескрайнюю
ледяную пустыню, думал Альбанов, — поступ-
лю на службу куда-нибудь на Черное или Кас-
пийское море. Тепло там... В одной рубашке
можно ходить и даже босиком».
Наконец под ногами была твердая земля, но
для большинства из них она стала могилой.
Путь от острова к острову оказался еще более
трудным, чем путь по плавучим льдам.
В проливах на каяки нападали моржи, отряд все
больше смертельными тисками сдавливало от-
чаяние, с каждым днем Альбанову все труднее
становилось заставлять своих спутников идти.
Четверо налегке шли берегом, четверо с грузОхМ
в каяках — морем. Но однажды на условленное
для встррчи место береговой отряд не пришел.
А через день хоронили матроса Нильсена.
В один из межостровных переходов остано-
виться пришлось на айсберге. Ночью айсберг
перевернулся, и на соседнюю льдину выбрались
только двое: Альбанов и матрос Конрад. Оста-
лись без продовольствия, а главное — без ору-
жия. Но даже тут Альбанов не пал духом. Он
сумел спасти письма и документы. «Доберемся
до мыса Флора — сделаем лук», — успокаивал
он Конрада.
А вдруг на мысе Флора ничего нет? Чем
ближе двое были к заветной цели, тем больше
эта мысль точила мозг.
Но база Джексона сохранилась, и они нашли
на ней продовольствие и оружие.
77
Это была победа!
Но после последнего ледяного купания и
нервного перенапряжения Альбанов тяжело за-
болел, и Конрад, боясь остаться один, пошел на
каяке к мысу Гранта в надежде отыскать поте-
рявшийся береговой отряд. Эти дни одиночест-
ва были, наверно, самыми тяжелыми для Аль-
банова за все время похода. Его посещали кош-
мары, он то и дело слышал за дверью голоса.
А когда вернулся Конрад, у него не хватило сил
сказать ему и слова, а Конрад... Конрад не вы-
держал, заплакал.
Стали готовиться к зимовке, и эта неожидан-
ная встреча с седовцами. И горечь: «Пришлось
мне узнать при этом такую новость, которую не
мешало бы мне знать несколько ранее, когда
я был на острове Белль.
Оказывается, что на северо-западном берегу
острова, очень недалеко от того места, куда хо-
дили мы искать гнезда гаг и смотреть, что такое
представляет из себя «гавань Эйра», стоит и
сейчас дом, построенный лет сорок тому назад
Ли Смитом. Дом этот хорошо сохранился, годен
для жилья и там даже имеется небольшой склад
провизии. Недалеко от дома лежит хороший
бот, в полном порядке.
Когда мы ходили на северный берег острова,
то не дошли до этого домика, может быть, каких-
нибудь 200 или 300 шагов.
Тяжело сознавать, что сделай мы тогда эти
лишние 200 или 300 шагов и возможно, что
сейчас сидели бы на «Фоке» не вдвоем с Конра-
дом, а все четверо. Не спас бы, конечно, этот
домик Нильсена, который в то время слишком
уже был плох, но Луняев и Шпаковский, пожа-
луй, были еще живы. Уже одна находка домика
78
с провизией и ботом сильно подняла бы дух у
ослабевших людей».
Взяв на борт в качестве топлива разобран-
ный домик Джексона, «Святой Фока» по
просьбе Альбанова вернулся на мыс Гранта, но
на пароходные гудки никто не ответил, а подой-
ти к берегу не смогли из-за тесно сплоченных
льдов. Тогда «Святой Фока» развернулся и, сла-
бо коптя, тронулся на юг. Снова зажали льды,
сгорел в топке и домик Джексона, уже стали
поговаривать о пешем походе к Новой Земле,
но пришедший неожиданно ветер растолкал
льды, в топку полетели последние переборки
и мачты, и к концу августа 1914 года с «Фоки»
наконец увидели берег. Появился первый паро-
ход. Стали ему сигналить, но пароход торопли-
во развернулся и скрылся в тумане. Что такое?
На другой день встретились рыбаки. Сначала
осторожно маячили вдали, потом подошли:
в обтрепанном, без мачт, судне, они с трудом
узнали «Фоку».
Первый вопрос, который задали с него:
— Что, войны-то никакой нет?
— Как нет. Большая война идет: немцы,
австрийцы, французы, англичане, сербы, почи-
тай, что все воюют. Из-за Сербии-то и началось.
— Ну, а Россия-то воюет ли?
— А как же! Известно, и Россия воюет.
— Так это же Европейская война! — вырва-
лось у кого-то восклицание.
— Вот, вот. Так ее и называют: Европейская
война.
Но седовцы еще не знали, что самое горькое
было впереди. Прошло еще немало времени,
пока «Фока» медленно и устало подполз к дожд-
ливому и пустынному архангельскому причалу.
79
На телеграмму, посланную в Комитет по орга-
низации полярной экспедиции Седова, пришел
удручающий ответ: «Денег нет, обходитесь свои-
ми средствами». И целый месяц, убитые равно-
душием и даже неприязнью властей, седов-
цы жили на положении нищих на полуза-
топленном, без палубы и без кают, «Святом
Фоке».
Как сложилась дальнейшая судьба Альба-
нова? Ни на Черное, ни на» Каспийское море он
не поехал. Как писал В. Ю. Визе в коротком
сообщении в «Летописи Севера», с 1914 по
1918 год он плавал старшим помощником на ле-
дорезе «Канада» (потом «Литке»). Конрад был
с ним. В 1918 перебрался на реку своей юно-
сти — Енисей, плавал на пароходе «Север» в
составе Обь-Енисейского гидрографического от-
ряда. Снова не раз лицом к лицу встречался со
смертью, но, благодаря своему мужеству, каж-
дый раз выходил победителем. Смерть пришла
к нему нелепо, впрочем, смерть всегда приходит
нелепо: после окончания навигации 1919 года
Альбанов был вызван в Омск в гидрографиче-
ское управление, на обратном пути заболел
тифом, и в Красноярск поезд уже привез холод-
ное тело. По другим сведениям, на станции
Ачинск рядом с поездом, в котором он ехал,
взорвался эшелон с боеприпасами.
Прошло много лет, прежде чем Валериан
Иванович Альбанов вернулся к нам из забве-
ния: в 1932 году его именем был назван мыс на
острове Гукера Земли Франца-Иосифа, с
1962 года его имя стал носить остров в Карском
море около острова Диксон, а в 1972 году вошло
в строй гидрографическое судно «Валериан
Альбанов», оно бороздит моря Арктики и припи-
80
сано к Архангельску, порту, с которым у Вале-
риана Ивановича Альбанова было так много
связано.
Уфимский гимназист
Такой была короткая и мужественная жизнь
полярного штурмана Валериана Ивановича
Альбанова, прожившего девятнадцать лет в про-
шлом и девятнадцать лет в настоящем столетии.
Но все, что я сейчас о нем рассказал, это, так
сказать, внешняя сторона биографии. А что
стояло за ней? Что он был за человек?
Вы можете представить его перед своими
глазами живым — во всей сложности характе-
ра, во всей сложности его глубокой натуры?
Я — пока нет. Для меня он пока все еще — ско-
рее идея, чем плоть. Чем жил он, помимо Се-
вера? О чем мечтал?
Ничего этого, к сожалению, в силу бурных
событий начала века мы не знаем. «Несмотря
на то, что «Записки...» В. И. Альбанова выдер-
жали несколько изданий, ни в одном из них не
было биографических сведений об авторе», —
писал в 1953 году в предисловии к очередному
изданию «Записок...» знаток Севера известный
журналист Н. Я. Болотников. Все, что мы знаем
об Альбанове—только из «Записок...», в которых,
когда дело касалось его самого, он был предель-
но сдержан и сух; и, как я уже говорил, из ко-
роткого сообщения участника седовской экспе-
диции члена-корреспондента Академии наук
СССР В. Ю. Визе, опубликованного в 1949 году
в «Летописи Севера»: родился там-то, кончил
мореходные классы, плавал там-то, умер при
неизвестных обстоятельствах.
81
Разумеется, Владимир Юльевич знал о нем
больше, чем написал, ведь он знал Альбанова
лично, он мог бы подсказать, откуда почерпнуть
недостающие сведения, но, увы — у него уже
тоже нельзя спросить.
Наверное, много бы открыл дневник Альба-
рова, который он вел на «Святой Анне» с пер-
вого дня, как поднялся на ее борт, и до того
времени, когда покинул ее, но дневник погиб
у мыса Гранта, когда ночью перевернулся айс-
берг, на котором ночевали, и на соседнюю льди-
ну они выбрались лишь вдвоем с Конрадом. Как
ни жалко — было не до дневника, он спасал
банку с документами и письмами оставшихся
на «Святой Анне» — это было теперь самое цен-
ное, что он нес,, даже ценнее жизни. Нет, уходя
со «Святой Анны», он не убегал с нее — даже
сейчас, когда смерть так явственно смотрела
в глаза, он думал о них, оставшихся на корабле.
Чувствовал ответственность перед ними: он
должен во что бы то ни стало, если сам дойдет,
донести их письма. Иначе, может, и не стоит
идти.
Хотелось бы побольше узнать о его дет-
стве. Все, повторяя В. Ю. Визе, пишут, что Ва-
лериан Альбанов рано потерял отца и потому
воспитывался у дяди в Уфе. Но ничего не пи-
шут о матери. А кто она была? От кого у него
эта магическая тяга к дальним дорогам? Умерла
ли она еще раньше мужа? Или семья была мно-
годетной, после смерти мужа было не под силу
воспитывать всех, и Валериану, хотел он этого
или не хотел, пришлось уехать в Уфу? В какую
среду он попал в Уфе? Что за люди его окружа-
ли? Что за человек был его дядя? С кем он дру-
жил? Ведь все формируется в детстве.
82
Кого спросить? Как я уже говорил, наверно,
мало кто из его друзей детства дожил до седин
и умер своей смертью. Революция разрубила их,
вчерашних уфимских гимназистов, хотели они
этого или не хотели, на два непримиримых ла-
геря. Многие из них стали пламенными рево-
люционерами, другие — по воле течения, разма-
зывая слезы и тоску по дворянскому прошло-
му, — колчаковскими офицерами.
С надеждой я шел в уфимскую среднюю
школу № 11, бывшую Первую правительствен-
ную мужскую гимназию, сделавшую очень мно-
го в деле просвещения края, давшую стране
много честных и выдающихся умов. В ней учи-
лись великий русский художник Михаил Ва-
сильевич Нестеров и выдающийся геолог ака-
демик Александр Николаевич Заварицкий. Ско-
рее всего в ней учился и Альбанов.
В школе хороший краеведческий музей,
в нем собран интересный материал почти о всех
гимназистах и учащихся, впоследствии ставших
известными, но об Альбанове в нем впервые
слышали, и это даже настораживало, не напу-
тал ли Владимир Юльевич Визе. Не было фа-
милии Альбанова и в сохранившихся за те годы
списках выпускников гимназии, не было такой
фамилии и в картотеке уфимского краеведа
Георгия Федоровича Гудкова, а он-то уж не
пропустит мимо себя ни одну, хотя бы сколько-
нибудь интересную личность старой Уфы.
Тем не менее в Центральном государствен-
ном архиве Башкирии я первым делом запросил
так называемый «Алфавит» — указатель имен
Первой правительственной гимназии.
И сразу же — удача. Я еще не знаю ее раз-
меров, но удача: на первой же странице дет-
83
ским неровным почерком выведено: «Альбанов
Валериан», напротив номера фонда, описи и де-
ла, где я что-то могу узнать о нем.
Волнуюсь, жду. Наконец приносят.
Первая папка. Список учеников приготови-
тельного класса за 1891—1892 учебный год.
Первой в нем стоит фамилия Альбанова. Потом
идут Архангельский А., Гагин К., Блохин А., Ка-
банов А. ...Кем они стали, эти мальчишки, сидев-
шие в приготовительном классе за одной партой
с Валерианом Альбановым? Имели ли они на
него какое-нибудь влияние? ... Лабентович Л.,
Лисовский Р., Охримовский В. ...
Листаю списки гимназистов других классов
за этот же год. О-го! В первом «а» классе учил-
ся Кадомцев Эразм — в будущем легендарный
революционер, один из братьев Кадомцевых,
основателей и руководителей первых в России
боевых организаций народного вооружения,
ставших прообразом боевых дружин Пресни,
Октябрьской революции, а потом и регулярных
частей Красной Армии. Эразм Кадомцев — ор-
ганизатор известной Демской экспроприации
под Уфой денежных средств царизма, которые
пошли на нужды V (Лондонского) съезда пар-
тии, один из организаторов первой боевой кон-
ференции военных и боевых организаций
РСДРП в Таммерфорсе, начальник Уфимского
губернского штаба боевых организаций народ-
ного вооружения. Затем он возглавит разведку
Восточного фронта, позже, став заместителем
Дзержинского, примет командование всеми вой-
сками ГПУ страны. Еще позже будет заведовать
Госкино. Мало кто знает, что тема кинофильма
«Броненосец Потемкин» Сергею Эйзенштейну.
84
была подсказана Эразмом Самуиловичем Кадом-
цевым...
Конечно же, будучи гимназистами, они были
знакомы, как, наверное, знаком был Альбанов
и с Заварицким, помимо гимназии они могли
встречаться и в Петербурге, где учились один в
мореходных классах, другой в горном инсти-
туте.
А во втором «б» в это время учился Егор
Сазонов, чьим именем теперь названа одна из
улиц Уфы. Тот самый знаменитый Егор Сазо-
нов, который 15 июля 1904 года на Измайлов-
ском проспекте в Петербурге по постановлению
боевой организации партии эсеров бросил бомбу
в министра внутренних дел Плеве. Кстати, это
были ученики гимназии, почти все прецодава-
тели которой со времнем, поверив в так назы-
ваемую Уфимскую директорию, ушли с белыми.
А вот список гимназистов-первоклассников
за следующий 1892—1893 учебный год. Первым
в нем опять-таки Альбанов, а дальше ... а дальше
Кадомцев Эразм, который, оказывается, не более
ни менее как остался в первом классе на второй
год. А я еще гадал, знакомы ли они были! Мо-
жет, даже сидели за одной партой. Дружили ли
они?
В этой папке нахожу слегка пожелтевшую
по краям бумагу, из которой узнаю, что гимна-
зист Валериан Альбанов был освобожден от
оплаты за учебу. Все правильно: от оплаты ос-
вобождались сироты.
Смотрю списки гимназистов за 1893—1894
учебный год. Второй «а» класс. Второй «б»
класс: что? Фамилии Альбанова в них нет.
Куда же он мог деться?
85
Перебрасываю страницы назад. Заглядываю
в список первого «а» класса за этот же год. А!
Гимназист Валериан Альбанов — тоже второ-
годник. Поневоле поверишь в притчу, что все
выдающиеся люди — второгодники.
Тем временем мне приносят новую папку, и
снова удача — в ней среди личных дел других
гимназистов личное дело гимназиста Валериана
Альбанова. Все «Дело», правда, состоит из двух
листов; но все равно это удача:
«Свидетельство. Предъявитель сего сын чи-
новника Валериан Альбанов, православного ис-
поведания, родившийся 26 мая 1882 года (по
свидетельству В. Ю. Визе: 1883 года — М. Ч.),
поступил в приготовительный класс Уфимской
мужской гимназии 1 ноября 1891 года по свиде-
тельству Оренбургской гимназии и обучался
в ней по 3 января 1895 года, при хорошем пове-
дении (4) в преподаваемых во втором классе
предметах оказал следующие успехи (за 2-ю
четверть 1894/5 учебного года):
в законе божьем — удовлетворительно (3);
русском языке — посредственно (2); латинском
языке — удовлетворительно (3); математике —
удовлетворительно (3); географии — удовлет-
ворительно (3); немецком языке — посредст-
венно (2); рисовании — хорошо (4); чистопи-
санйи — удовлетворительно (3).
3 января выбыл из второго класса по проше-
нию дяди.
До поступления в> Уфимскую гимназию он,
Валериан Альбанов, обучался в приготовитель-
ном классе Оренбургской гимназии. В быт-
ность свою в Уфимской гимназии оставался на
два года в первом классе».
86
И вторая бумага, подтверждающая отчисле-
ние Валериана Альбанова из Первой Уфимской
гимназии:
«Его Превосходительству Господину Дирек-
тору Уфимской гимназии инспектора народных
училищ Бирского района А. Альбанова Проше-
ние.
По семейным обстоятельствам ученик 2 клас-
са Валериан Альбанов не может продолжать
образование в Уфимской гимназии, а потому
покорнейше прошу Ваше Превосходительство
уволить его из вверенной Вам гимназии и вы-
дать ему, Валериану Альбанову, хранящиеся
при фондах гимназии его документы под его
расписку.
Покорнейший проситель инспектор народ-
ных училищ Бирского района статский советник
Алексей Альбанов.
27 декабря 1894 года, г. Уфа».
Внизу приписка другим почерком:
«За учеником 2 класса В. Альбановым книг
по ученической библиотеке не числится».
Эти два документа многое открывали, и я
потирал руки от волнения, но в то же время
разочаровывали, они не вели к новым наход-
кам, а наоборот, в какой-то мере запутывали
поиск: по утверждению В. Ю. Визе Валериан
Альбанов поступил в мореходные классы после
Уфимской гимназии, а он отчислен из нее из
второго класса.
Но что же нового узнали мы из этих доку-
ментов? Что до Уфы после Воронежа какое-то
время он жил в Оренбурге, где начал ходить в
подготовительный класс. С кем он там жил?
С матерью? С другим дядей? Или этот дядя жил
тогда в Оренбурге?
87
Сейчас сентябрь. Я смотрю на сегодняшних
первоклашек на уфимских улицах, задумчиво
бредущих после занятий под желтыми кленами
с ранцами за плечами, стараюсь представить
приготовишку Альбанова и вижу его почему-то
тихим и замкнутым мальчиком, хотя вряд ли он
был таким. По поведению «четверка». Любо-
пытно: «посредственно» по русскому языку —
а позже несомненные литературные способно-
сти: «Записки...» полярника В. И. Альбанова
написаны упругим, образным, точным и емким
языком. «Тройка» по географии — скажи тогда,
наверное, учителю географии, что со временем
гимназист Альбанов станет одним из лучших
полярных штурманов, тот бы, наверное, в от-
чаянии замахал руками или снисходительно
улыбнулся: «Что вы!» И единственная «чет-
верка» — но рисованию.
Надеялся, но сколько ни искал, в архиве
гимназии я не нашел кондуитный журнал на
гимназиста Альбанова. А жаль, он многое мог
бы дать. Листаю кондуитные журналы других
гимназистов, в них записывалось абсолютно в<се:
поощрения и наказания, вызовы в гимназию ро-
дителей, такой-то гимназист тогда-то на уроке
божьем ударил линейкой соседа, а такой-то
гимназист тогда-то на улице на виду у всей
мужской гимназии поцеловал гимназистку Н.
Но все-таки — почему и куда он выбыл из
гимназии в середине учебного года? Был исклю-
чен за плохую успеваемость и плохое поведение,
и сделали мину, чтобы он имел возможность
поступить в другую гимназию? Ведь примерно
к этому году относится и его побег на лодке по
Белой в кругосветное путешествие. Или он ус-
пел натворить что-нибудь еще? «Тройка» по
88
географии не говорила о его равнодушии к гео-
графии, несмотря на нее, он уже тогда мечтал
о дальних морских дорогах. Скорее всего его
живая душа не воспринимала казенность, ака-
демичность гимназического преподавания.
Куда в Уфе могли его пристроить учиться
помимо Первой гимназии? За советом иду к из-
вестному уфимскому краеведу Николаю Нико-
лаевичу Барсову.
— Если только в частную гимназию. В Уфе
в то время была лишь одна правительственная
мужская гимназия. Но зачем Альбанову-дяде
было устраивать племянника в частную гимна-
зию, там нужно было платить за обучение и не-
малые деньги, а в государственной гимназии Ва-
лериан Альбанов, как сирота, имел право на
бесплатное обучение.
— Да, в Первой гимназии он был освобож-
ден от оплаты.
— Кто был его дядя?
— Инспектор народных училищ. Статский
советник.
— Статский советник. О-го! Штатский пол-
ковник. Для тогдашней Уфы это была заметная
фигура. Но почему же нет о нем ничего в кар-
тотеке Гудкова? Альбанов-дядя, несомненно,
был человеком состоятельным, но все-таки ма-
ловероятно, чтобы он мог определить племян-
ника в частную гимназию. Вы говорите, что Ва-
лериан Альбанов в подготовительном классе
учился в Оренбурге? Не мог дядя отправить его
туда обратно — на полное государственное пан-
сионное обеспечение? Или к родственникам?
Мог отправить и в Казань.
— Ав Бирске тогда не было гимназии? Дя-
дя в то время был инспектором народных учи-
89
лищ Бирского района. Не мог он в связи с этим
переехать в Бирск?
— Нет, в Бирске гимназии не было.
— Ав Уфимское реальное училище он мог
его определить?
— Пожалуй, мог. Реальное обучение было
ближе к жизни, а ведь, как вы говорите, дядя
хотел сделать из него инженера. Подождите, мо-
жет, потому он его и перевел в реальное учили-
ще, а? Программа его отличалась от программы
классической гимназии, но в начальных классах
это различие было незначительным. Из второго
класса он вполне без ущерба знаний мог перей-
ти в реальное. Но архивов реального училища,
как вы знаете, не сохранилось, как и архивов
частных гимназий. Но я не думаю, что Альба-
нов, учась в частной гимназии, мог получить
приличное образование. За редким исключени-
ем, там учились оболтусы из богатых семей...
А никаких других документов в личном деле
не сохранилось?
— В том-то и дело. Да они и не могли сохра-
ниться. Как свидетельствует приписка, все до-
кументы «выданы гимназисту Альбанову под
расписку».
Еще и еще раз перечитываю прошение дяди.
Что же за семейные обстоятельства это все-таки
могли быть, которые заставили его забрать пле-
мянника из гимназии? И не нахожу ответа.
На всякий случай запрашиваю в архиве
списки учителей и всех, могущих иметь отноше-
ние к просвещению в Бирском учебном районе.
Ни среди них, ни среди учеников фамилии Аль-
банова нет. Листаю «Вестник Оренбургского
учебного округа», всевозможные справочные
книжки Оренбургской губернии — никаких
90
Альбановых не нахожу. А что если забрали его
не Альбановы, а родственники по матери, де-
вичьей фамилии которой я не знаю?
После загадочного отчисления Валериана
Альбанова из гимназии личность дяди стала
для меня еще более загадочной. Какой он был,
дядя? Добрый, отзывчивый? Или наоборот?
Добрый, отзывчивый вряд ли бы отказал в
средствах на существование. Нужно каким-то
образом искать сведения о дяде. Теперь только
они могут дать ниточку для дальнейшего поиска.
Инспектор народных училищ. А что если
попробовать покопаться в архивных фондах ди-
ректора народных училищ?
И вот после долгих поисков у меня в руках
«Формулярный список о службе инспектора на-
родных училищ Уфимской губернии Белебеев-
ского района (уже Белебеевского!) статского
советника Алексея Петровича Альбанова»:
«Сын священника (прав был Гудков, утвер-
ждая, что Альбановы — фамилия, скорее всего,
священническая). Окончил Казанскую духов-
ную семинарию. Кандидат богословия. В 1877
году определен на работу в Уфимскую духов-
ную семинарию, одновременно с 1879 по
1881 год преподавал русский язык в Уфимской
женской гимназии.
Женат первым браком на дочери протоиерея
Добровидова Анне Алексеевне. Чада: Николай,
родился 12 ноября 1891 года и Петр — 16 июня
1894 года. Имеет дом в Уфе.
1883 год. Инспектор Киргизской школы Бу-
кеевской орды.
1889. Инспектор Оренбургской киргизской
учительской школы.
91
1891. Инспектор народных училищ Бирского
района.
1893. Заведование и школами Белебеевского
уезда.
1896. Назначен инспектором народных учи-
лищ Белебеевского уезда.
1902. Определен на пенсию за выслугу
25 лет. Оставлен на службе.
1904, 1 января. Уволен в отставку».
Значит, ни в 1894, ни в 1895 годах Алексей
Петрович Альбанов из Уфы не уезжал. Уезжал
раньше — в Оренбург, где вместе с ним, а не с
матерью, был и Валериан, поступивший там в
приготовительный класс. Не уезжал Алексей
Петрович из Уфы и до 1904 года. Тогда какие
же семейные обстоятельства заставили его за-
брать племянника из гимназии? Правда, в июне
1894 года (прошение об отчислении Валериана
Альбанова подписано декабрем) у него родился
второй сын. Неужели это событие каким-то об-
разом могло повлиять на судьбу Валериана Аль-
банова? Непоседа, он стал лишним в семье?
На все эти вопросы я пока не в силах отве-
тить. Но зато мы теперь в какой-то мере можем
представить атмосферу, в которой воспитывался
Валериан Альбанов: дед — священник, дядя —
кандидат богословия, его жена — дочь священ-
ника. Гости — священники... Он не раз, видимо,
заставлял краснеть это благочинное семейство—
уж хотя бы закон-то божий он мог знать лучше
чем на «тройку»!
В архиве директора народных училищ со-
хранились пространные отчеты, доклады ин-
спектора училищ Алексея Петровича Альбанова
о состоянии просвещения во вверенных ему
районах. Ради справедливости нужно сказать,
92
что в этой должности он сделал многое в деле
просвещения края. А в его ведении были шко-
лы в нынешних Бирском, Благовещенском,
Мишкинском, Белебеевском, Миякинском и дру-
гих районах Башкирии. Он много и часто ездил,
его отчеты отличаются заботой о деле, конкрет-
ностью, точностью, иногда они резки, когда он
обнаруживал, что какой-то сельский учитель
или священник плохо относится к своим обязан-
ностям или запил. Будем считать, что статский
советник, инспектор народных училищ Алексей
Петрович Альбанов внес свой достойный вклад
в дело просвещения края, хотя и не мог препят-
ствовать «дурному» и неправильному, по его
мнению, направлению ума своего племянника.
Эти отчеты заставили меня относиться к нему
с большим уважением, чем прежде, хотя какое-
то интуитивно предвзятое отношение к нему по-
чему-то осталось.
Но оставим дядю в покое. Тем более, что
интересует он нас постольку, поскольку у него
воспитывался выдающийся полярный штурман
Валериан Иванович Альбанов. Тем не менее
благодаря ему мы узнали, что отца Валериана
Альбанова звали Иван Петрович, это, может,
даст нить для дополнительного поиска. А может,
дядя поможет нам узнать, где жил в Уфе Вале-
риан Альбанов?
Перелистываю десятки всевозможных «Спра-
вочных книжек и адресных календарей», «Ка-
лендарей и справочных книжек» Уфимской гу-
бернии за разные годы. Бесполезно. Наконец
в «Списке имеющих, на основании Высочайше
утвержденного 11 июня 1892 года городового
положения, право участия в выборах городских
гласных по городу Уфе и кандидатов к ним на
93
четырехлетие 1901 — 1904 гг.» под номером
шесть нахожу:
«Фамилия, имя, отчество — Альбанов Алек-
сей Петрович, статский советник.
В какой части и улице города находится
недвижимое имущество: 2, Аксаковская.
Стоимость недвижимого имущества по город-
ской оценке: одного — 1000 рублей, всех —
1000 рублей».
Значит, жили Альбановы на Аксаковской
улице в небольшом по тем временам соб-
ственном доме. Но как найти этот дом, если он
сохранился? За последние годы Аксаковская
улица сильно изменилась. С начала этой улицы
хорошо видна Белая, дали за ней — синие, в
дымке.
Запрашиваю еще один список — «Список
лиц, имеющих право быть присяжными в 1901 го-
ду по Уфимскому уезду». Фамилия статского
советника Альбанова в нем есть, но дальше
меня ждало разочарование: напротив графы
«местожительство» стояло просто — г. Уфа.
И снова обращаюсь к «Адресам-календарям».
И надо же — до 1904 года в них не указывались
подробные адреса должностных лиц, потому что
до 1904 года в Уфе не было нумерации домов, а
в 1904 году, когда ее наконец ввели — в «Ад-
рес-календаре» вместо Альбанова в должности
инспектора народных училищ Белебеевского
района числится уже некий коллежский секре-
тарь С. А. Дворжецкий. А. П. Альбанов в этом
году подал в отставку.
Но это не страшно: в связи с введением ну-
мерации домов по решению городской думы
была издана книга «Список улиц и домов ладе-
94
пий г. Уфы». Она-то уж мне обязательно помо-
жет.
Странно, фамилии А. П. Альбанова в ней не
нахожу. Есть Альбанов, но другой — Михаил
Васильевич, чиновник, проживающий на углу
Маминской и Водопроводной.
В чем же дело? Что касается «Адреса-кален-
даря», то все понятно, туда включали только
должностных лиц, а Алексей Петрович ушел в
отставку. Но почему его фамилии нет в списке
домовладений? Статский советник, пусть даже
отставной, — заметная фигура в тогдашней Уфе.
Неужели, подав в отставку, он уехал из
Уфы? Скорее всего, ведь у него было два сына,
и ни одного из них ни в те годы, ни позже нет
в списках уфимской гимназии. Впрочем, Алек-
сей Петрович мог определить их в частные гим-
назии, в духовную семинарию или реальное
училище. Старший сын, Николай, родился в
1891 году, и не мог же он до 1904 года, то есть
до предполагаемого отъезда отца из Уфы, бол-
таться неучем.
Интересно, кем они стали, сыновья Алексея
Петровича? Вот они-то многое могли расска-
зать, они-то уж обязательно знали о судьбе
своего двоюродного брата. Священниками — по
семейной традиции? Или отец, как и племянни-
ка, хотел видеть их инженерами? Кем они стали
во время революции, в гражданскую войну?
В 1917 одному из них было двадцать шесть,
другому — двадцать три года.
В фондах Музея Арктики и Антарктики, от-
куда мне коротко сообщили, что «музей не рас-
полагает сведениями о личной жизни В. И. Аль-
банова», среди немногочисленных документов
В. И. Альбанова хранятся две особенно инте-
95
ресующие меня фотографии: «В. И. Альбанов
в возрасте восьми лет с сестрой», «Альбанов-
гимназист с сестрой». Значит, у него была сес-
тра. Но тогда где воспитывалась она? У других
родственников, или вместе с братом приехала в
Уфу? Была она старше брата или моложе? Мне,
к сожалению, пока не удалось побывать в Музее
Арктики и Антарктики, и я не видел этих фото-
графий.
Как попали они в музей, как, впрочем, и все
другие документы Альбанова: книжка для вне-
сения сведений о службе на морских судах в су-
доводительских званиях, книжка члена Всерос-
сийского союза моряков и речников торгового
флота, другие фотографии? Кто-то же передал
их туда. Но кто? Кто случайно оказался рядом
в день его смерти? Сослуживцы, родственники?
Александр Конрад?
Вот кто мог бы, наверное, рассказать о нем
больше чем кто-либо. Но Александр Конрад
умер в 1940 году. Говорят, что в Музей Арктики
и Антарктики как-то заходила его дочь; но мне
из музея так и не ответили: есть ли в нем ее
адрес.
Человек, помоги себе сам!
И снова он передо мной — смутный и уплы-
вающий образ: то гимназист, тихий, застенчи-
вый, хотя, скорее всего, он не был ни тихим, ни
застенчивым, то такой, каким видим его на фо-
тографии последних лет.
Стараюсь быть беспристрастным. И все ду-
маю о том, что было бы со «Святой Анной» и ее
экипажем, если бы он не ушел с нее. Имел ли он
моральное право уходить с нее? Не стал ли этот
96
уход для «Святой Анны» той трагической
гранью между жизнью и смертью, после которой
оставшиеся на ней пали духом, лишившись
единственного реального руководителя, способ-
ного вывести их из критического положения.
Может быть, «Святая Анна», подобно «Фраму»,
рано или поздно сама освободилась бы изо
льдов?
Нет.
Стараюсь быть беспристрастным. И опять
думаю об этом. И опять — все-таки нет. Альба-
нов из-за ссоры с Брусиловым уже давно не
имел на судне не только решающего, но даже
совещательного голоса, тем более что экспеди-
ция была финансирована дядей Брусилова, и
Альбанов служил в ней лишь по найму.
Да, может быть, все изменилось бы в даль-
нейшем, в какую-то критическую ситуацию, —
это не исключено, — экипаж полностью мог бы
встать на сторону Альбанова, но тогда все равно
было бы уже поздно. Единственный шанс на
спасение — единственная находящаяся в отно-
сительной близости суша — Земля Франца-Ио-
сифа к тому времени уже давно осталась бы
позади, а «Святой Анне» все равно никогда уже
не было 'суждено самостоятельно вырваться изо
льдов. Это Альбанов знал твердо, и, как показа-
ло время, он был прав. Ее, несомненно, рано иля
поздно раздавило бы льдами, ее корпус не был
специально сконструирован для полярных пу-
тешествий, расчитанных на встречную подвиж-
ку льдов, как, например, корпус того же «Фра-
ма». Это во-первых.
А во-вторых, если «Фрам» придрейфовал к
омывающему западные берега Шпицбергена и
проникающему дальше на север теплому тече-
97
нию в самое благоприятное время года— в июле,
то «Святой Анне», если бы ее миновала судьба
быть раздавленной, предстояло там быть только
в ноябре-декабре, когда кромка льдов находится
гораздо южнее. Возможность освобождения ее
ото льдов откладывалась бы до лета 1915 года
у берегов Гренландии, в местах, даже летом
далеко не благоприятных для судоходства.
Альбанов это знал, тем не менее не хотел
отбирать у верящих в такое спасение надежды
на счастливый случай и своим уходом с судна
увеличивал их шансы на этот случай. Кроме
того, что оставшимся хватало продовольствия
еще на полгода, у них появлялась дополнитель-
ная надежда, что ушедшие на землю рано или
поздно сообщат там о них, и к ним придет по-
мощь.
Сам же он, увеличивая их шансы на счаст-
ливую случайность, в отличие от Брусилова и
многих других, предпочитал жить не отвлечен-
ной надеждой, которая была, по его мнению, ни-
чем иным как трусостью, боязнью заглянуть з
будущее, а реальной возможностью. Л реальной
возможностью в их положении было лишь
одно — надеяться только на самого себя. Чело-
век, помоги себе сам — был его жестокий, без
иллюзий лозунг. Это в наши дни в Арктике, ког-
да всесильными стали радиосвязь, авиация и
ледокольный флот, почти всегда можно наде-
яться на помощь, а тогда?.. Тогда можно было
надеяться только на самого себя. Только на
себя — и больше ни на кого! «Спасение уто-
пающих — дело рук самих утопающих», —
горький юмор афоризма Ильфа и Петрова при-
менительно к этому случаю нужно читать без
иронической улыбки.
98
Но это не значит, что Альбанов вообще не
верил в людей и в человеческую взаимопомощь.
Он верил, и больше чем кто-либо на «Святой
Анне», но верил он опять-таки не в отвлеченную
счастливую случайность, а в конкретную по-
мощь людей, породненных суровой Арктикой.
А конкретной и единственной помощью была
тогда оставленная двадцать лет назад на Земле
Франца-Иосифа база английского полярного ис-
следователя Фридерика Джексона.
И эта вера подарила Альбанову победу! Тя-
желую, оплаченную жестокой ценой, но победу.
Это была не просто победа!
Это было торжество веры во взаимовыручку
людей, связавших свою судьбу с Арктикой. Не
мог же полярный исследователь Фридерик
Джексон, если он был настоящим полярником,
а он был таковым, покинуть Землю Франца-
Иосифа, не заложив на ней хотя бы продоволь-
ственного склада на случай других полярных
экспедиций, к которым вдруг нагрянет беда.
После тяжелых взаимоотношений на «Свя-
той Анне» это было вдвойне победой, она укре-
пила веру Альбанова в неразрывную связь лю-
дей. Помощь, пришедшая через двадцать лет!
Рука единомышленника, протянутая через льды
протяженностью в двадцать лет!
И вообще надо сказать, что у английского
полярного исследователя Фридерика Джексона
была счастливая судьба и легкая рука. Может
быть, он не очень многого достиг как ученый,
хотя заслуги его в исследовании Земли Франца-
Иосифа несомненны, но сам того, может, не по-
дозревая, он совершил в Арктике много других
больших дел: в 1894 году на мысе Флора он
встретил возвращавшегося от полюса Нансена
99
(еще неизвестно, чем бы кончилась эта дорога
для Нансена, если бы не эта встреча), и вот
через двадцать лет на этом же самом мысе он
спас Альбанова с Конрадом. И не только их, а
всех оставшихся в живых из экспедиции лейте-
нанта Седова, дав их кораблю топливо, а те, в
свою очередь, во второй раз спасли Альбанова
с Конрадом, забрав их на теплую землю. А до
этого похода по плавучим льдам, еще в самом
начале Альбанову помог Нансен — своим муже-
ственным примером, своей книгой «Среди льдов
и во мраке полярной ночи», картой-наброском
в этой книге, по которой шел Альбанов.
Взаимопомощь людей, связавших свою судь-
бу с Арктикой! Альбанов не вернулся бы на
теплую землю, если бы не помощь Нансена,
Джексона, Седова, — посланная ему в разные
годы. А Цансену в свое время помогла, подска-
зала решение трагическая судьба американской
полярной экспедиции Джорджа де Лонга: в
сентябре 1879 года судно этой экспедиции «Жан-
нета» было зажато льдами возле острова Вран-
геля и начало свой двадцатиодномесячный
дрейф в юго-западном направлении. Летом
1881 года «Жаннета» была раздавлена льдами.
Экипаж по плавучим льдам пошел к Новоси-
бирским островам, а затем на материк.
Многим, в том числе начальнику экспедиции,
эта дорога стоила жизни, остальных спасли
якуты. Через три года у берегов Гренландии
были обнаружены некоторые вещи, принадле-
жавшие экспедиции де Лонга. Эта находка на-
вела Нансена на мысль о существовании посто-
янного дрейфа льдов от берегов Сибири через
Северный Ледовитый океан в Гренландское
море. В результате он и предпринял свою экспе-
100
дицию — дрейф через Полярный бассейн — на
«Фраме».
Взаимопомощь людей, связавших свою судь-
бу с жестокой и все равно манящей Арктикой!
Погибали и через много лет протягивали руку
помощи другим, ступившим на их путь. Нет, ни
одна смерть в суровых льдах не была напрас-
ной. Нет! Это — как лестница, лестница челове-
ческого познания, где почти каждая ступенька
вверх оплачена жизнью. Но чем выше по этой
лестнице, тем меньше жертв, потому что ранее
погибшие своими открытиями, своими ошибка-
ми уже проторили тебе часть дороги и сегодня
помогают найти правильное решение. Лестница
человеческого познания, лестница освоения на-
шей маленькой, а когда-то кажущейся такой
огромной, планеты, а теперь и — космоса.
И гибель «Святой Анны» не была напрасной,
хотя ее капитан и не ставил перед экспедицией
больших, научных целей. Канув в белую неиз-
вестность, «Святая Анна» невольно открыла,
протянув за собой по карте два природных яв-
ления, названных в честь ее «течением Анны»
и «желобом Анны».
Волей трагических обстоятельств она попала
в полярные области доселе совершенно неведо-
мые человеку. В результате ее дрейф — от бере-
гов Ямала по направлению к полюсу — в корне
изменил представление о движении льдов в По-
лярном бассейне. Ее дрейф проходил как раз в
тех широтах, где на картах красовалась пред-
полагаемая «Земля Петермана», а чуть позже
Альбанов со своими спутниками прошел, не
обнаружив никаких признаков близкой земли,
через другой красовавшийся на тогдашних кар-
тах архипелаг — «Землю короля Оскара». Суще-
101
ствование этих полярных архипелагов, правда,
уже было поставлено под сомнение итальянской
экспедицией герцога Абруцкого и экспедицией
Фиала, снаряженной на средства американ-
ского капиталиста Циглера, но вконец разве-
ял эту легенду лишь ледовый поход Альба-
нова. Кроме того метеорологические наблюдения,
проводимые на «Святой Анне», дали некоторые
сведения о климатическом режиме по всему
ходу дрейфа, а промеры глубин — представле-
ние о характере рельефа морского дна северной
части Карского моря.
Но все это оказалось бы напрасным, кануло
бы в вечность. Подвиг Валериана Ивановича
Альбанова не только и не столько в том, что он,
презрев смерть, смог вернуться на теплую зем-
лю, хотя это, несомненно, выдающийся подвиг,
его подвиг и в том, что он принес к людям вах-
тенный журнал «Святой Анны» и записи метео-
рологических наблюдений за все время ее дрей-
фа вплоть до его ухода с корабля. Это не только
позволило полностью восстановить все обстоя-
тельства дрейфа «Святой Анны». В 1924 году
Владимир Юльевич Визе, тщательно про-
анализировав все наблюдения, сделанные эки-
пажем «Святой Анны», натолкнулся на любо-
пытную особенность ее дрейфа в Карском море
между 78-й и 80-й параллелями и между 72-м и
78-м мередианами. Здесь судно, дрейфовавшее
в общем на север, отклонялось от направления
ветра не вправо, как следовало из наблюдений
Нансена, а влево. Отсюда Визе пришел к выво-
ду, что эта особенность может быть объяснена
лишь тем, что в указанных координатах нахо-
дится суша. Владимир Юльевич нанес на кар-
ту ее предположительное местонахождение.
102
В 1930 году экспедиция на ледокольном парохо-
де «Г. Седов», в составе которой был и Владимир
Юльевич Визе, обнаружила предсказанную
сушу. Она по справедливости была названа ос-
тровом Визе.
Научное значение экспедиции Брусилова и
в самом дневнике Альбанова. «Дневник Альба-
нова — редкий и ценный человеческий доку-
мент, — писал позднее участник седовской эк-
спедиции Н. В. Пинегин. — В историю полярных
исследований занесено несколько случаев ги-
бели целых экспедиций с большим количеством
людей. Мы не знаем почти ничего об обстоя-
тельствах, вызывавших и сопровождавших та-
кие полярные трагедии. Альбанов своим расска-
зом приоткрывает завесу над причинами одной
из таких трагедий и вместе с тем дает право
сделать несколько обобщений и в вопросе о под-
чинении воле человека суровой, но богатой по-
лярной природы».
Стараясь быть беспристрастным, я снова и
снова думаю о взаимоотношениях Альбанова с
Брусиловым. Ведь мы знаем все, что случилось
между ними, лишь со слов одной стороны. Бру-
силов, канувший в неизвестность, ничего не
может сказать ни в свою защиту, ни о том, по-
чему он отказался покинуть «Святую Анну».
Несомненно, что Георгий Львович Бруси-
лов был человеком смелым, энергичным, реши-
тельным.
Но несомненно и другое. Он не всегда соиз-
мерял свои силы с возможным, был вспыльчив,
самолюбив. Да, он был очень смелым, но эта
смелость, непродуманная, не подкрепленная
опытом, при определенных обстоятельствах ста-
новилась пороком. Стараюсь быть беспристраст-
103
ним, но, видимо, нельзя не согласиться с фак-
том, что он — начальник экспедиции и коман-
дир корабля, и это в их положении самое страш-
ное, — оказался психологически не подготовлен-
ным к тяжким испытаниям, которые препод-
несла всем им судьба. При наличии на корабле
более сильной индивидуальности, а такой,
несомненно, был Альбанов, конфликт был неиз-
бежен.
На первых порах все эти далеко не лучшие
для тяжелого полярного путешествия черты не
бросались в глаза, может, даже не замечались,
но, обос1ренные тяжелой и продолжительной
болезнью, приобрели галлюцинирующие фор-
мы: твердость превратилась в упрямство, сме-
лость — в безрассудство, предприимчивость и
энергичность — в унизительную мелочность.
После болезни Георгшг Львович стал раздра-
жительным, мнительным и капризным, его ре-
шения стали входить в противоречие со здравым
смыслом, порой он, видимо, понимал это, но ни-
чего уже не мог с собой поделать, взрывался по
любому поводу, вместо того чтобы спокойно и
строго обдумать создавшееся положение или
дать возможность другим принять самостоятель-
ное решение.
Вспомните его спор с Альбановым по поводу
шлюпки, которую он предлагает, — впрочем, не
предлагает, приказывает — Альбанову взять с
собой в путь по торосистым льдам. Альбанов,
хорошо знающий Север, кстати, потому и приг-
лашенный Брусиловым стать старшим помощ-
ником и штурманом экспедиции, уверен, что
строить нужно легкие нарты и каяки по типу
эскимосских, которые можно бы легко перетас-
кивать по тяжелым торосам от одного разводья
104
к другому. Брусилов же, срываясь на крик, не
вдумываясь в реальность предлагаемого, скорее
всего только ради принципа, приказывает брать
тяжелую промысловую шлюпку, под которую,
если ее брать в путь, нужно строить чуть ли не
тракторные сани.
Или эпизод со снаряжением, которое Альба-
нов берет с собой в дорогу. Оно принадлежит
Брусилову, как и все на корабле, и Георгий
Львович мелочно и скрупулезно несколько раз
пересчитывает его, составляет подробный спи-
сок и просит Альбанова потом непременно вер-
нуть снаряжение, вплоть до каяков и нарт, по-
строенных Альбановым, которые за дорогу, разу-
меется, развалятся. Валериан Иванович еле
сдерживается, чтобы не взорваться: можно было
подумать, что они отправляются не в тяжелый
путь, который еще неизвестно чем кончится, а
на легкую прогулку.
Я привожу в качестве иллюстрации отрывок
из «Записок...», кажется, единственный, неосто-
рожно характеризующий Брусилова, потому что
до этого и позже Альбанов всячески старался
избегать давать оценки поступкам командира.
Этот отрывок ярко характеризует состояние это-
го в свое время добродушного, благородного и
смелого человека:
«Уже поздно вечером Георгий Львович в
третий раз позвал меня к себе в каюту и прочи-
тал список предметов, которые мы брали с со-
бой и которые, по возможности, мы должны
были вернуть ему. Вот этот список, помещен-
ный на копии Судовой Роли:
2 винтовки Ремингтон, 1 винтовка норвеж-
ская, 1 двуствольное дробовое ружье централь-
105
ного боя, 2 магазина шестизарядные, 1 механи-
ческий лаг, из которого был сделан одометр,
2 гарпуна, 2 топора, 1 пила, 2 компаса, 14 пар
лыж, 1 малица 1-го сорта, 12 малиц 2-го сорта,
1 совок, 1 хронометр, 1 секстан, 14 заспинных
сумок, 1 бинокль малого размера.
Георгий Львович спросил меня, не забыл ли
он что-нибудь записать. По правде сказать, при
чтении этого списка я уже начинал чувствовать
знакомое мне раздражение, и спазмы стали
подступать к моему горлу. Меня удивила эта
мелочность. Георгий Львович словно забыл, ка-
кой путь ожидает нас. Как будто у трапа будут
стоять лошади, которые и отвезут рассчитав-
шуюся команду на ближайшую железнодорож-
ную станцию или пристань. Неужели он забыл,
что мы идем в тяжелый путь, по дрейфующему
льду, к неведомой земле, при условиях худших,
чем когда-либо кто-нибудь шел? Неужели в
последний вечер у него не нашлось никакой за-
боты поважнее, чем забота о заспинных сумках,
топорах, поломанном лаге, пиле и гарпунах?
Мне казалось тогда, что другие заботы сделали
его в последний день несколько вдумчивее, серь-
езнее... Я сдержал себя и напомнил Георгию
Львовичу, что он забыл записать палатку, кая-
ки, нарты, кружки, чашки и ведро оцинкован-
ное. Палатка была записана сейчас же, а посуду
было решено не записывать. «Про каяки и нар-
ты я тоже не пишу, — сказал он, — по всей ве-
роятности, они к концу пути будут сильно по-
ломаны, да и доставка их со Шпицбергена будет
стоить дороже, чем они сами стоили в то время.
Но если бы вам удалось доставить их в Алек-
сандровск, то сдайте их на хранение исправни-
ку». Я согласился с ним.
106
Сильно возбужденный, ушел я из каюты
командира вниз».
Альбанов, невольно дав оценку поведению
Брусилова, старается быть до конца объектив-
ным и самокритичным, поэтому сразу же огова-
ривается:
«Сейчас, когда прошло уже много времени с
тех пор, когда я спокойно могу оглянуться на-
зад и беспристрастно анализировать наши отно-
шения, мне представляется, что в то время мы
оба были нервнобольными людьми. Неудачи с
самого начала экспедиции, повальные болезни
зимы 1912—1913 года, тяжелое настоящее по-
ложение и грозное неизвестное будущее с неиз-
бежным голодом впереди, все это, конечно, соз-
давало благоприятную почву для нервного за-
болевания. Из разных мелочей, неизбежных при
долгом совместном жилье в тяжелых условиях,
создавалась мало-помалу уже крупная прегра-
да между нами. Терпеливо разобрать эту пре-
граду путем объяснений, выяснить и устранить
недочеты нашей жизни у нас не хватало ни ре-
шимости, ни. хладнокровия, и недовольство все
накоплялось и накоплялось.
С болезненной раздражительностью мы не
могли бороться никакими силами, внезапно у
обоих появлялась сильная одышка, голос пре-
рывался, спазмы подступали к горлу, и мы
должны были прекращать наше объяснение, ни-
чего не выяснив, а часто даже позабыв о самой
причине, вызвавшей их. Я не могу припомнить
ни одного случая, чтобы после сентября 1913 го-
да мы хоть раз поговорили с Георгием Львови-
чем как следует, хладнокровно, не торопясь
скомкать объяснение и разойтись по своим уг-
лам. А между тем, я уверен теперь, объяснись
107
мы хоть раз до конца, пусть это объяснение
сначала было бы несколько шумным, пусть для
этого нам пришлрсь бы закрыть двери, но в
конце концов для нас обоих стало бы ясно, что
нет у нас причин для ссоры, а если и были, то
легко устранимые, и устранение этих причин
должно было только служить к всеобщему бла-
гополучию. Но, к сожалению, у нас такого ре-
шительного объяснения ни разу не состоялось,
и мы расставались, хотя и по добровольному
соглашению, но не друзьями».
И в такой вот обстановке нервозности, непо-
нимания и даже скрытой враждебности Альба-
нов уходит с судна. Все это мешало хотя бы
более или менее хорошо подготовиться к похо-
ду, а и без этого многого из снаряжения и продо-
вольствия не хватало. Да и поджимало время.
Давайте попытаемся представить Альбанова в
последние дни на «Святой Анне».
Решение твердое, но все-такц не может не
глодать сомнение: что ждет впереди? Сначала
он решил уходить один. Это ведь только потом,
видя его непреклонную решимость, к нему при-
соединятся другие. Любопытная, кое о чем го-
ворящая деталь: с судна с ним уходила самая
демократическая часть экипажа: матросы, ко-
чегары...
Решиться уходить одному с еще не терпя-
щего бедствие корабля, дрейфующего чуть ли
не у самого Северного полюса! На такой шаг,
несомненно, мог решиться или сумасшедший,
или человек невероятнейшего мужества. Никто в
истории освоения Арктики и Антарктики — ни
до него, ни после — не собирался и не предпри-
нимал подобное путешествие в одиночку.
108
Мало того, у него не было каких-нибудь мало-
мальски годных карт района, по которому пред-
стояло идти: «Мы тогда даже не были уверены
в том месте, где мы находимся и где мы должны
встретить землю. На судне у нас не было карты
Земли Франца-Иосифа. Для нанесения своего
дрейфа мы пользовались самодельной (геогра-
фической) сеткой, на которую я нанес увеличен-
ную карточку этой земли, приложенную к опи-
санию путешествия Нансена. Про эту предва-
рительную карточку сам Нансен говорит, что не
придает ей серьезного значения, а помещает
ее только для того, чтобы дать понятие об архи-
пелаге Земли Франца-Иосифа. Мыс Флигели на
нашей карте находился на широте 82 градуса
12 минут. К северу от этого мыса у нас была
нанесена большая Земля Петермана, а на севе-
ро-запад — Земля короля Оскара. Каково же
было наше недоумение, когда астрономические
определения марта и первых чисел апреля да-
вали наши места как раз на этих сушах и в то
же время только бесконечные ледяные поля по-
старому окружали нас».
На что же он все-таки надеялся?
Только на самого себя. Вы прочитали его
«Записки...» взахлеб, торопясь — что же будет
дальше?
Прочтите их еще раз —г не торопясь, вдум-
чиво. Проследите за его спокойными и, может
быть, даже, с первого взгляда, холодными мысля-
ми. Его ничто не может заставить хоть на
мгновенье потерять самообладание. Его муже-
ству можно удивляться снова и снова. Откуда
это — непоколебимое, что бы ни случилось, —
спокойствие духа?
109
Его «Записки...» потрясают прежде всего
простотой, чувством меры, которого порой не
хватает и маститым литераторам, в них нет и
тени трагического нагнетания. Но литературный
талант — талантом, он несомненен (вспомните
его «тройку» по русскому языку), главное в
другом — их мог написать только человек очень
мужественный, и не просто мужественный, а
даже не подозревающий в себе этого качества,
точнее, считающий его само собой разумеющей-
ся чертой каждого, берущего на себя право на-
зываться мужчиной.
Нельзя без содрогания читать строки из
дневника Альбанова о смерти Нильсена. Они
потрясают прежде всего опять-таки своей му-
жественной простотой:
«К этой могиле был подвезен Нильсен на
нарте, и в ней его похоронили, наложив сверху
холм из камней. Никто из нас не поплакал над
этой одинокой, далекой могилой, мы как-то
отупели, зачерствели. Смерть этого человека не
очень поразила нас, как будто произошло самое
обычное дело. Только как-то странно было: вот
человек шел вместе с нами три месяца, терпел,
выбивался из сил, и вот, он ушел уже... ему
больше никуда не надо... вся работа, все труды
и лишения пошли насмарку. А нам еще надо
добраться вон до того острова, до которого це-
лых 12 миль. И казалось, что эти 12 миль такое
большое расстояние, так труден путь до этого
острова, что Нильсен просто не захотел идти
дальше и выбрал более легкое. Но эти мысли
только промелькнули как-то в голове, повторяю,
что смерть нашего товарища не поразила нас.
Конечно, это не было черствостью, бессердечи-
ем. Это было ненормальное отупение перед
НО
лицом смерти, которая у всех нас стояла за пле-
чами. Как будто и враждебно поглядывали те-
перь мы на следующего «кандидата», на Шпа-
ковского, мысленно гадая, «дойдет он, или уйдет
ранее». Один из спутников даже как бы со злос-
ти прикрикнул на него: «Ну, чего ты сидишь,
мокрая курица! За Нильсеном, что ли, захотел!
Иди, ищи плавник, шевелись!» Когда Шпаков-
ский покорно пошел, по временам запинаясь, то
ему еще вдогонку закричал: «Позапинайся ты у
меня, позапинайся!» Это не было враждеб-
ностью к Шпаковскому, который никому ничего
плохого не сделал. Не важен был теперь и плав-
ник. Это было озлобление более здорового чело-
века против болезни, забирающей товарища,
призыв бороться со смертью до конца».
Тысячи и тысячи людей болели и гибли от
страшной и до конца еще не разгаданной болез-
ни полярных стран — цинги. У человека начи-
нают заплетаться ноги, выпадать зубы, на него
наваливается апатия, слабеет воля. И врачи за-
частую бессильны были против нее. Не избежал
этой печальной участи и экипаж «Святой Ан-
ны», хотя на судне была доброкачественная ви-
таминизированная пища и, казалось, не было
никаких предпосылок к цинге.
Почти все переболели этой страшной бо-
лезнью. Среди нескольких минувших ее был
Альбанов, признаки цинги были и у него, но
он перенес ее на ногах. Он объясняет это тем,
что занимался самолечением, а самолечение его
заключалось в одном: держать себя в руках, не
поддаваться унынию, которое сопровождает
обычно начальную стадию цинги, а потому —
двигаться, двигаться, двигаться. Он был беспо-
щаден к себе, он был беспощаден к другим —
111
ради их же блага. Впрочем, что я говорю: како-
го блага — он надеялся довести их до земли,
к родным — к жизни, а пока они были между
жизнью и смертью:
«Цинготных» у меня теперь двое: Губанов
тоже заболел, и десны у него кровоточат и при-
пухли.
Все лечение мое ограничивается тем, что
посылаю их на лыжах искать дорогу, на раз-
ведку, даю на сон облатку хины, а Луняеву,
кроме того, к чаю выдаю сушеной вишни или
черники. Мне кажется, что цинга в этом на-
чальном периоде выражается, главным образом,
в нежелании больного двигаться. Не так страш-
на сама боль в ногах, как больной преувеличи-
вает ее, не желая лишний раз пошевелиться и
тем невольно становясь союзником начинаю-
щейся болезни.
Не знаю, конечно, может быть, я ошибаюсь,
но это мне так представляется, и этот способ
лечения, т. е. не давать залеживаться, единст-
венный, которым я могу пользоваться, если не
считать хину. Мне не раз приходилось слы-
шать, что русские колонисты на Крайнем Севе-
ре с заболевшим своим товарищем поступают
так: когда он уже отказывается двигаться, хотя
особенной слабости по виду еще незаметно, то его
берут насильно под руки и водят взад-вперед до
тех пор, пока «доктора» сами не выбьются из сил.
Может быть, это жестокий способ лечения,
но не надо забывать, что я говорю только про
начальный период болезни, когда человек еще
не утратил физической силы, но у него ослабе-
вает энергия, нет нравственной силы».
Человек безграничного мужества, Альбанов
не уважает, нет — презирает людей, которые не
112
могут, нет — не хотят бороться за свою жизнь.
Он считает, он уверен в этом, что нет безвыход-
ных положений. И он не может понять своих
спутников, которые мечтают лишь об одном: как
бы при первом удобном случае поспать, увиль-
нуть от работы. И в его дневнике появляются
горькие строки:
«Я не берусь объяснять психологию этих
людей, но одно могу сказать по личному опыту:
тяжело, очень тяжело, даже страшно очутиться
с такими людьми в тяжелом положении. Хуже,
чем одиноко, чувствуешь себя. Когда ты один,
то ты свободен. Если хочешь жить, то борись за
эту жизнь, пока имеешь силы и желание. Если
никто и не поддержит тебя в трудную минуту,
зато никто не будет тебя за руки хватать и тя-
нуть ко дну тогда, когда ты еще можешь дер-
жаться на воде. Не следует упускать из виду,
что в данном случае «хватают за руки» не пото-
му, что сами не могут «плыть», а потому, что
не желают, потому что легче «плыть» держась
за другого, чем самому бороться».
Отправляясь в трудный путь, Альбанов не вы-
бирал себе спутников. С ним уходили все, кто
желал, и он никому не мог отказать, каждый
имел право на выбор, на жизнь, но когда путь
стал особенно тяжелым, нашлись люди, которые
были не прочь выжить за счет других, и Альба-
нов вынужден был стать жестоким:
«Но если я кого-нибудь поймаю на месте
преступления, то собственноручно застрелю не-
годяя, решившего воровать у своих товарищей,
находящихся и без этого в тяжелом положе-
нии. Как ни горько, но должен сознаться, что
есть у меня в партии три или четыре человека,
113
с которыми мне ничего не хотелось бы иметь
общего».
В другой раз он взрывается, когда утопили
предпоследнюю винтовку: «Это разгильдяйство,
нерасторопность возмутили меня. К стыду свое-
му, должен признаться, что не смог сдержать
себя, и на этот раз кой-кому попало порядочно.
Кто войдет в мое положение, тот не осудит меня.
Это уже второе ружье, утопленное моими раз-
гильдяями за время нашего пути по льду. Оста-
лась только одна винтовка такая же... Остаться
же в нашем положении без винтовки вряд ли
захотел бы здравомыслящий человек».
Но был ли он на самом деле жестоким? Нет.
Когда двое, почуяв землю, сбежали, забрав луч-
шее из одежды и продовольствия, забрав даже до-
кументы, уверенные, что оставшиеся непременно
погибнут, все порывались сейчас же догнать их.
Беглецы несомненно были бы убиты, но Альба-
нов остановил своих спутников. «Остановил не
потому, что жалел ушедших, а потому, что по-
гоня была бесполезна», — написал он в своем
дневнике. Но все-таки это было не совсем так.
Он не то чтобы жалел их, он не хотел расправы
над ними, а сделать это прежде всего должен
был он, если он человек слова. А может, и жа-
лел. Потому что уже через день он заметил в
бинокль беглецов, маячивших впереди, но не
сказал об этом своим спутникам. А когда бегле-
цов все-таки случайно настигли, он простил их.
Как я уже говорил, Альбанов в своих «За-
писках...» специально не называет фамилий
беглецов. Но однажды я неожиданно подумал,
не Конрад ли это был? Ведь ои был самым дея-
тельным из спутников Альбанова, другим было
на все наплевать. И ведь именно он со Шпаков-
114
ским все соблазнял Альбанова бросить каяки и
нарты, чтобы добраться до Земли Франца-Иосифа
налегке на лыжах. Он по нескольку раз в день
заводил этот разговор, но Альбанов был непрек-
лонен: конечно, легче всего до ближайшей суши
добежать на лыжах, но он знал, что каяки и
нарты будут нужны в дальнейшем, без них они
просто-напросто пропадут.
Если это так, то Конрад вдвойне обязан Аль-
банову. Может быть, именно в этом и кроется
его дальнейшая трогательная привязанность к
Валериану Ивановичу: он переходит с ним с
судна на судно, где бы Альбанов ни служил.
Тогда Альбанов не только спас его от смерти,
забрав со «Святой Анны», не только простил
подлость, когда тот бежал, но и, поверив в него,
заставил его внутренне переродиться.
Нет, это все-таки был не Конрад. И не Шпа-
ковский. Иначе бы Альбанов позднее не мог
написать о Шпаковском, когда того вконец ста-
ла скручивать цинга: «Это не было враждеб-
ностью к Шпаковскому, который никому ничего
плохого не сделал».
...Но все же — на что Альбанов надеялся?
Да — мужество, и не просто мужество, а грани-
чащее с невероятным. Но всему есть пределы.
Ну хорошо, дойдут они до Земли Франца-Иоси-
фа, несмотря на свою никудышную карту! Ну
если даже найдут базу Джексона! Но это ведь
еще далеко не спасение! Видимо, он верил еще
во что-то. Ведь этого мало, чтобы верить только
в базу Джексона.
Да, верит. «Перезимуем на мысе Флора, —
успокаивает он своих несчастных спутников,—
а там можно будет подумать о Шпицбергене или
о Новой Земле».
115
Он не теряет веры в спасение даже тогда,
когда они остаются только вдвоем с Конрадом
и в самом бедственном положении: мокрые, без
одежды, без продовольствия, вместе с Луняевым
и Шпаковским пропала их последняя винтовка.
Он спокойно записывает в своем дневнике: «...по
прибытии на мыс Флоры нам предстояло поза-
ботиться об устройстве лука, стрел и различных
капканов и силков. Мне приходилось читать
в одном специальном официальном издании, что
много лет тому назад партия русских промыш-
ленников, потерпевших крушение, высадилась
на один из многочисленных островов архипела-
га Шпицберген, не имея никакого оружия. Эти
робинзоны сравнительно благополучно прожили
на острове в течение семи лет, добывая себе
пропитание и одежду только охотой, для чего
пользовались исключительно луками, стрелами
и капканами. Впоследствии они были взяты
с этого острова случайно попавшим туда суд-
ном. Этот случай заслуживает внимания».
Вот еще один пример взаимовыручки людей,
связавших свою судьбу с суровым Севером.
Русские поморы-мезенцы Инковы (в некоторых
изданиях их фамилии искажены на Химковых),
Шарапов и Веригин, мужественно встретившие
беду в 1743 году, спасали и спасли не только
свою жизнь. Своим мужественным примером
они помогли полтора века спустя укрепить веру
в спасение другому полярному мореходу, Вале-
риану Ивановичу Альбанову, который, несмотря
ни на что, тоже верил в возвращение на теплую
землю.
Он выжил совсем не потому, что физически
был сильнее своих спутников или ему везло
больше других. Да, несомненно, в очередности,
116
с которой смерть одного за другим, а то и по не-
скольку сразу, забирала его спутников, был и
элемент случайности, но Альбанов выжил пото-
му, что был сильнее их духовно, потому что
хотел выжить, они робко мечтали об этом, а он
хотел.
Человек! Все-таки странно и велико он уст-
роен! Даже глупо — если подойти к этому воп-
росу с точки зрения обывательской, да почему
обязательно обывательской — простой челове-
ческой логики.
Шел человек много дней, недель и даже ме-
сяцев — два года! — к теплой земле, к жизни,
не раз давал себе слово: «Ну, только бы выб-
раться! Только бы выбраться! Больше меня сю-
да не заманить никакими благами!»
Шел человек к жизни, к людям, ему это уда-
лось — в числе двоих из двадцати трех. Шел и
мечтал о теплых морях: «Если я благополучно
вернусь домой, поступлю на службу куда-нибудь
на Черное или Каспийское море. Тепло там...
В одной рубашке можно ходить и даже боси-
ком».
Пришел и, вопреки всякой человеческой ло-
гике, опять уходит работать на Север.
Ну разве это не глупо?! Ну, скажите, зачем,
зачем ему снова был нужен Север?! Ну что бы—
уже после всего этого-то — не остановиться: по-
ехал бы на южное море, после опубликования
«Записок...» он стал известным, дожил бы до
внуков. Но ничто не могло его остановить: ни
порка в детстве (а почему бы ему не стать ин-
женером, в то время эта профессия была редка
и почетна), ни отказ дяди в средствах на суще-
ствование, когда он собирался поступать в мо-
реходные классы, ни сам батюшка Север, суро-
117
вый и даже жестокий. Альбанов опять вернулся
к нему. Уже в 1914 году он снова в Арктике —
плавает на ледорезе «Канада». Вместе с ним
Конрад.
Впрочем, я не прав, бурный век вряд ли бы
дал дожить ему до внуков.
Сестра милосердия
И еще одно, что меня глубоко волнует. Лю-
бил ли он? Был ли любим? Была ли у него семья?
В книге Н. Северина и М. Чачко «Дальние
горизонты» я вычитал такую романтическую
версию: Ерминия Александровна Жданко от-
дает уходящему со «Святой Анны» Альбанову
пакет с просьбой отправить его, когда Альбанов
доберется до земли, самому дорогому ей челове-
ку: адрес указан на внутреннем конверте. В Ар-
хангельске Альбанов разрывает внешний пакет
и обнаруживает, что письмо адресовано ему.
Конечно, все это очень заманчиво для ро-
мантического литературного сюжета, но ника-
кими документальными данными или воспоми-
наниями эта версия, мне кажется, не подкреп-
лена, хотя и вполне вероятна: если кто на «Свя-
той Анне» и был достоин любви этой нежной и
мужественной девушки, то прежде всего, конеч-
но, Альбанов.
Может быть, это и было так. Не знаю.
Знаю твердо только одно, что сестра мило-
сердия Ерминия Александровна Жданко была
едва ли не самым мужественным человеком на
«Святой Анне», хотя и совершенно случайно
оказалась на ее борту. Приехала в порт прово-
дить судно в дальнее плавание, не прибыл врач,
118
уходило время, экспедиция была на грани сры-
ва, и она решилась в эту в общем-то чуждую
для нее дорогу.
Она, бесспорно, была едва ли не самым му-
жественным человеком на «Святой Анне». Ког-
да на судне один за другим тяжело заболевали
неизвестной болезнью, становились беспомощ-
ными и даже капризными, как дети, доселе силь-
ные и благородные мужчины, она мужественно,
несмотря на собственное недомогание, выхажи-
вала их одного за другим, заставляла верить в
выздоровление, стесняться своей немощи и ду-
ховной слабости. Особенно много хлопот прино-
сил ей никто иной, как сам начальник экспеди-
ции, до болезни изысканно вежливый и дели-
катный: «От капризов и раздражительности его
страдала главным образом «наша барышня»,
Ерминия Александровна, неутомимая сиделка
у кровати больного. Трудно ей приходилось в
это время; Георгий Львович здоровый — обык-
новенно изысканно вежливый, деликатный, бу-
дучи больным, становился грубым до крайности.
Частенько в сиделку летели и чашки и тарелки,
когда она слишком настойчиво уговаривала
больного покушать бульона или каши. При этом
слышалась такая отборная ругань, которую Ге-
оргий Львович только слышал, но вряд ли
когда-нибудь употреблял будучи здоровым. Но
Ерминия Александровна все терпеливо перено-
сила и очень трудно ее было каждый раз уго-
ворить идти отдохнуть, так как в противном
случае она сама сляжет».
И добилась своего: благодаря ей, на судне не
только никто не умер, все встали на ноги.
Несмотря на все невзгоды и лишения, кото-
рые выпали на ее долю, — а она была скорее
119
всего самой молодой на судне, не считая, мо-
жет, двух учеников мореходных классов, — в
отличие от многих других членов экипажа, она
ни разу не пожалела о том, что связала свою
судьбу с этой трагической экспедицией. Несом-
ненно, она тяжело переживала разлад между
Брусиловым и Альбановым.
«На судне остаются, кроме меня и
Е. А. Жданко, оба гарпунера, боцман, ст. маши-
нист, стюарт, повар, 2 молодых матроса...»,—
занес Брусилов в «Выписку из судового жур-
нала», которую Альбанов понес на теплую зем-
лю. Хотел Георгий Львович или случайно, но он
подчеркнул этой записью свои особые отноше-
ния с Жданко. Может быть, она любила все-
таки его, а не Валериана Ивановича и потому
осталась на судне, решительно отказавшись
уходить с Альбановым? Может быть, только
потому она и вообще отправилась в плавание,
ведь она приехала провожать, скорее всего,
именно Брусилова?
Или Георгий Львович имел в виду просто их
далекое родство?
Не знаю.
Если же все-таки Ерминия Александровна
любила Альбанова, то тогда ее подвиг еще вы-
ше., Это был по-настоящему святой человек на
«Святой Анне». Если она все-таки любила Ва-
лериана Ивановича! И, несмотря на это, оста-
лась, зная, что нужна здесь, на судне. Кто-то
же, по ее мнению, сильный, должен остаться на
нем. Другой сильный — Валериан Иванович
Альбанов — уходил, значит, должна остаться
она.
После ухода Альбанова она, несомненно, ос-
тавалась на «Святой Анне» самым мужествен-
120
ным человеком. Правда, на судне оставался еще
один сильный человек — добрый, отзывчивый,
мужественный, но, к сожалению, не имеющий
реальной власти. Это гарпунер Денисов. Как он
старался примирить Брусилова и Альбанова!
Как трогательно провожал уходящих в далекий
и тяжелый путь: даже через несколько дней
после их ухода три раза догонял с горячей пи-
щей. Он неугомонен и неутомим, он способен
ежедневно делать на лыжах верст по пятьдесят-
шестьдесят. Он бы и еще несколько раз принес
уходящим горячей пищи, но боялся потерять
свои следы при передвижке льдов. В своих «За-
писках...» Валериан Иванович Альбанов неиз-
менно вспоминает о нем с теплотой и отзывает-
ся как о самом деятельном и предприимчивом
из всех оставшихся на судне.
Интересна его судьба, чем-то похожая на
судьбу самого Альбанова. «Мальчишкой лет
тринадцати удрал он из дома, откуда-то из Ма-
лороссии, не поладив с родными. Пробрался за
границу в трюме парохода, много плавал на
парусных и паровых заграничных судах и в кон-
це концов попал на китобойные промыслы около
Южной Георгии. Здесь он окончательно сделал-
ся норвежцем китобоем-гарпунером, по време-
нам наезжая в Норвегию. Там он женился на
норвеженке и находил, что в Норвегии жить
можно нисколько не хуже, чем в России. Про-
слышав случайно, что Брусилов купил шхуну и
собирается заняться китобойным промыслом на
Востоке, он явился к нему, предлагая свои ус-
луги, и поступил на службу на условиях гораз-
до худших, чем работал в Норвегии. Утешался
он только тем, что наконец-то попал на русского
китобоя. Несмотря на то, что Денисов устроился
121
в Норвегии как дома, Россию он любил страст-
но, и попасть на русского китобоя было всегда
его заветною мечтою. К сожалению, только их
нет в России».
Но если она любила Альбанова, почему же
не сказала ему о своей любви даже в такую ми-
нуту, когда знала, что вряд ли больше увидит
его? Ничего не сказала, а написала письмо, если
верить версии Северина и Чачко, которое он
должен был вскрыть на теплой земле. Обыграла
все безобидным обманом — чтобы он ничего не
заподозрил:
— Валериан Иванович. Это письмо моему
самому близкому человеку. Его адрес во внут-
реннем конверте. А этот, внешний, на случай,
если пакет попадет в воду. Когда доберетесь до
ближайшей почты, разорвите его, а внутренний
отправьте, пожалуйста, по указанному адресу.
Почему же она так поступила, если все на
самом деле было так?
Я долго ломал над этим голову, пока меня
неожиданно не озарило: «Боже мой, до чего же
все просто! Если бы она сказала, он бы не по-
шел к теплой земле, без нее бы не пошел, а она
не могла пойти, потому что была нужна здесь—
в белом безмолвии. Ведь она сестра милосер-
дия!»
Какое точное и красивое имя носила прежде
эта профессия: сестра милосердия!..
Когда «Святой Фока» с Альбановым наконец
приполз к большой земле, две поисковые экс-
педиции на «Герте» и «Эклипсе» уже были в
Северном Ледовитом океане. «Святую Анну»
искали в Карском море. Альбанов, уже прочи-
тавший письмо, если оно, конечно, было, при
всем желании не мог попасть на них. Но было
122
ли письмо и стремился ли он попасть в состав
спасательных экспедиций? Ведь его опыт им
был нужен, как ничей иной, но, как известно,
его не было в числе экипажей «Герты» и «Ан-
дромеды», посланных Главным гидрографиче-
ским управлением в 1915 году на поиски «Свя-
той Анны».
Ерминия Александровна Жданко, разделив-
шая до конца участь экспедиции на «Святой
Анне»! Я стараюсь ее представить на уходящем
в святую вечность корабле среди бесконечных
льдов, холода, голода, среди двенадцати физи-
чески и душевно больных мужчин. Сырая про-
мозглая каюта, свет коптилки...
«При входе в помещение вы видите неболь-
шое красноватое пятно вокруг маленького, сла-
бого, дрожащего огонька, а к этому огоньку
жмутся со своей работой какие-то силуэты. Луч-
ше пусть остаются они «силуэтами», не рассмат-
ривайте их... Они очень грязны, сильно закоп-
тели... Бедная «наша барышня», теперь, если
вы покраснеете, то этого не будет видно под ко-
потью, покрывающей ваше лицо!»
Но эти строки из «Записок...» Альбанова от-
носятся к тому времени, когда Альбанов еще
был на судне, когда все еще были увлечены ра-
ботой, когда еще были дрова и продовольствие,
когда еще не потухла надежда на спасение.
А что было потом?
Об этом можно только догадываться. Эта
мысль постоянно точила и Альбанова, и он пи-
сал в своих «Записках...»: «Как в белом одея-
нии, лежит и спит красавица «Св. Анна», уб-
ранная прихотливой рукой мороза и по самый
планширь засыпанная снегом. Временами гир-
123
лянды инея срываются с такелажа и с тихим
шуршанием, как цветы, осыпаются вниз на спя-
щую. С высоты судно кажется гораздо уже и
длиннее. Стройный, высокий, правильный ран-
гоут его кажется еще выше, еще тоньше. Как
светящиеся лучи, бежит далеко вниз заиндевев-
ший стальной такелаж, словно освещая заснув-
шую «Св. Анну». Полтора года уже спокойно
спит она на своем ледяном ложе. Суждено ли
тебе и дальше спокойно проспать тяжелое время,
чтобы в одно прекрасное утро, незаметно вместе
с ложем твоим, на котором ты почила далеко в
Карском море у берегов Ямала, очутиться где-
нибудь между Шпицбергеном и Гренландией?
Проснешься ли ты тогда, спокойно сойдешь со
своего ложа, ковра-самолета, на родную тебе
стихию — воду, расправишь широкие белые
крылья свои и радостно полетишь по голубому
морю на далекий теплый юг из царства смерти
к жизни, где залечат твои раны, и все пережи-
тое тобою на далеком севере будет казаться
только тяжелым сном?
Или в холодную, бурную, полярную ночь,
когда кругом завывает метель, когда не видно
ни луны, ни звезд, ни северного сияния, ты вне-
запно будешь грубо пробуждена от своего сна
ужасным треском, злобным визгом, шипением и
содроганием твоего спокойного до сего времени
ложа; с грохотом полетят вниз твои мачты,
стеньги и реи, ломаясь сами и ломая все на па-
лубе?
В предсмертных конвульсиях затрепещет
твой корпус, затрещат, ломаясь, все суставы
твои, и через некоторое время лишь кучи бес-
форменных обломков да лишний свежий ледя-
ной холм укажут твою могилу. Вьюга будет петь
124
над тобой погребальную песню и скоро запоро-
шит свежим снегом место катастрофы. А у бли-
жайших ропаков кучка людей в темноте будет
в отчаянии спасать что можно из своего имуще-
ства, все еще хватаясь за жизнь, все еще не те-
ряя надежды...»
Владимир Юльевич Визе, впоследствии де-
тально рассчитавший дрейф «Святой Анны»,
был уверен, что все произошло, скорее всего,
именно так, как это описал Валериан Иванович
Альбанов. «Святая Анна» канула в белую неиз-
вестность вместе со святой Ерминией Алексан-
дровной Жданко, как вечный памятник мужест-
ва, любви, женской жертвенности и граждан-
ского долга, как канул в вечность «Геркулес»
Русанова, на борту которого врачом была тоже
юная и прекрасная, горячо любящая женщина.
Трагический 1912 год, когда неведомые нам
явления, происходившие где-то в глубинах кос-
моса, сдвигали на нашей, тогда еще совсем мало
изученной, планете полярные льды на теплую
землю, ломали отважные человеческие судьбы,
мечты и надежды.
1912 год. Год, когда над Арктикой витал, по-
гибая и обретая вечность, дух мужества и жерт-
венной любви.
Несостоявшаяся встреча
И в заключение мне хочется рассказать еще
о некоторых интересных фактах, связанных с
трагической эпопеей «Святой Анны», а именно:
о первых в мировой практике и малоизвестных
полетах на самолете над Арктикой.
Вспомним: в 1912 году в Арктику ушли три
русские экспедиции. Они были организованы
125
на частные средства, и снаряжение их ни в коей
мере не соответствовало тем большим задачам,
которые эти экспедиции перед собой ставили.
Все три экспедиции словно растворились в сту-
деных туманах Северного Ледовитого океана.
И только весной 1914 года организуются поис-
ки, но крайне нерасторопно и как бы нехотя.
Впрочем, теперь легко говорить, что тогда
нужно было делать и чего нельзя. Тогда же ни-
кому толком не было известно, где их искать,
на пропавших судах не было радио, тогда еще
не было настоящего ледокольного флота, и по-
иски велись вслепую. К тому же, — как это
всегда бывает в таких случаях, — начальником
экспедиции назначается не тот, кто действитель-
но рвется спасать, а равнодушный служака, ко-
торый никуда не торопится, который знает, что
ему не прибавится орденов от того, спасет он
или не спасет этих людей.
А их еще можно было спасти. Еще наверня-
ка кто-то был жив из экипажа «Геркулеса»,
еще не все палубные надстройки и каюты были
сожжены на «Святом Фоке», еще шестеро из
четырнадцати — а не двое — было в отряде
Альбанова, еще не канула в неизвестность «Свя-
тая Анна». Но начальник экспедиции капитан
Ислямов долго не соглашается грузить на паро-
ход гидросамолет лейтенанта (еще одного лей-
тенанта!) Яна Нагурского, решившегося совер-
шить поисковые полеты над Арктикой:
— Напрасная затея, только место занимает
ваша игрушка. Там, на Севере, на собаках не
пройти, а вы летать вздумали, чепуха все это.
Впрочем, сначала летчиков было трое, но
один из них, увидев Север, даже не стал соби-
рать свою машину. Подполковник Александров
126
разбил свой «фарман» при первой же попытке
подняться в воздух, и Нагурский остался
один.
Любопытно, что судьба Нагурского тесно
связана с судьбой великого русского летчика
Петра Николаевича Нестерова. Не предполагая,
что судьба сведет их вместе, пехотный поручик
Нагурский служит в Хабаровске, а артиллерий-
ский поручик Нестеров во Владивостоке. Оба
в один год уезжают с Дальнего Востока, каж-
дый мечтает о небе. В аэроклубе в Петербурге
Нагурский п Нестеров знакомятся. Нагурский
уже допущен к полетам, Нестеров же пока вы-
нужден заниматься теорией полета. Он говорит
о необходимости крена самолета при развороте,
что тогдашним летчикам казалось невероятным.
Через год они вместе поступают в авиационный
отдел офицерской воздухоплавательной школы,
но в группе авиаторов Нестерову не хватает
места, помимо его желания его зачисляют в
аэростатическую группу. Нагурский делится с
ним своими впечатлениями о полетах и первым
в мире выполняет разворот «по-нестеровски» —
с креном крыла.
...И вот наконец корабли спасательной экс-
педиции идут на север. Они ищут пропавших в
Карском море, Нагурский же собирается начать
свои первые в мире полеты над Арктикой с Пан-
кратьевых островов на северо-запад. Он знаег,
куда полетит — к Земле Франца-Иосифа. Ин-
туитивно он чувствует, что лететь нужно имен-
но туда, словно знает, что сейчас по этим обле-
денелым островам идут, падают и ползут остав-
шиеся из отряда Альбанова, а чуть севернее
дрейфует «Святая Анна». Но пароход зафрах-
тован только до Новой Земли, и капитан дальше
127
идти отказался, и, скрепи сердце, Нагурский
опускает самолет на воду здесь, а драгоценное
время уходит.
22 июля он поднял свой самолет в воздух, но
заболел механик Кузнецов. 21 августа Нагурский
наконец вылетает в сторону Земли Франца-Ио-
сифа, но из-за непогоды вынужден сесть у Пан-
кратьевых островов. При посадке получает про-
боину в поплавке. Ожидание парохода — у дым-
ных холодных костров из плавника. Нагурский
смотрит желтую, задумчивую игру огня и не
подозревает, что всего в двухстах километрах от
него на траверсе мыса Адмиралтейства тащит-
ся к жизни «Святой Фока» с седовцами и Аль-
бановым.
Нагурский смотрит в задумчивое пламя ко-
стра и не подозревает, что сегодня, двадцать
шестого августа, погиб в бою, совершив воздуш-
ный таран, Нестеров. В норвежской избушке
на Панкратьевых островах найдена записка уже
давно ушедшего в мир иной Седова, что на пути
к полюсу он сделает остановку на Земле Фран-
ца-Иосифа, на мысе Флора, и Нагурский просит
капитана пришедшего за ним парохода подбро-
сить его к этому архипелагу, чтобы оттуда ор-
ганизовать полеты дальше на север. Теперь мы
знаем, что эти полеты могли бы спасти «Святую
Анну», а может, и экспедицию Русанова, но —
старая история: пароход зафрахтован только до
Панкратьевых островов, и, отчаявшись, Нагур-
ский поднимает в воздух свой самолет отсюда,
мало веря в успех, в сторону Земли Франца-
Иосифа. Он ушел от земли на немыслимое в то
время расстояние — на сто километров: внизу
плывут обледенелые острова Земли Франца-Ио-
сифа, где-то чуть севернее гибнет «Святая Ан-
128
на», но нужно возвращаться назад, горючее на
исходе.
Мир уже опутан войной, и поиски пришлось
прекратить — Нагурского отзывают на фронт.
Вернувшись с Севера, он представил мор-
скому ведомству рапорт, в котором есть такие
строки: «Прошлые экспедиции, стремящиеся
пройти Северный полюс, все неудачны, ибо пло-
хо учитывались силы и энергия человека с ты-
сячеверстным расстоянием, которое нужно пре-
одолеть, — полное преград и самых тяжелых ус-
ловий. Авиация, как колоссально быстрый спо-
соб передвижения, есть единственный способ
для разрешения этой задачи».
Нагурский сам мечтает о полюсе, но война
есть война. В памяти летчиков еще жива мерт-
вая петля Нестерова, но о ней больше говорят
как о красивом трюке, который вряд ли кто пов-
торит, тем более на самолетах других типов.
Но Нагурский считает иначе. В перерыве
между боев он собирает своих друзей и садится
в самолет. И над изумленными однополчанами
17 сентября 1916 года впервые в мире делает
мертвую петлю на гидросамолете.
Друзья бегут поздравлять его, но он оста-
навливает их:
— Я только исполнил то, что давно доказа-
но Нестеровым, и горжусь тем, что имел счастье
лично знать этого замечательного летчика и чу-
десного человека.
Таким был первый в мире поднявшийся на
самолете над Арктикой, первый из летчиков,
дерзнувший оторваться от суши и уйти далеко
в Полярный бассейн.
Вторым был известный советский летчик
Борис Григорьевич Чухновский. Вот что он пи-
129
сал о своем предшественнике: «Полеты Нагур-
ского — свидетельство большого мастерства и
необычайной смелости. В наши дни, когда авиа-
ция достигла невиданных вершин техники, ка-
жутся невероятными полеты над льдами Аркти-
ки, по существу на авиетке (самолет Нагур-
ского весил 450 килограммов, мощность двига-
теля 70 лошадиных сил, скорость 90 километров
в час) без знания метеообстановки на трассе,
без радиосвязи, с ненадежным мотором, без на-
земного обслуживания и, что, пожалуй, самое
существенное, — без приборов слепого полета,
отсутствие которых грозит любому самолету
срывом в штопор или падением после вхожде-
ния в туман или облачность, то есть во всех
случаях потери летчиком видимого гори-
зонта».
Как сложилась дальнейшая судьба Яна Ио-
сифовича Нагурского? В 1917 году он был сбит
над Балтийским морем. Это подтверждает Боль-
шая Советская Энциклопедия, где, правда, иска-
жено имя летчика: «Нагурский Иван Иосифо-
вич (1883-1917)».
Но утверждение: не верь глазам своим, —
к счастью, иногда бывает справедливым. Писа-
тель Ю. Гальперин несколько лет назад встре-
тился с Яном Иосифовичем Нагурским в
Варшаве. Оказывается, что тогда около сбитого
самолета его подобрала русская подводная лод-
ка. После революции Нагурский решил съездить
на родину — в Польшу, но тут началась граж-
данская война. Вернуться в Россию было невоз-
можно. В различных анкетах и документах тог-
дашнего времени в графе «воинское звание»
Нагурский неизменно писал: «нижний чин»,
иначе как кадрового офицера бывшей царской
130
армии его бы непременно заставили воевать
против Советской России...
Я смотрю на карту Северного Ледовитого
океана и думаю о несостоявшейся встрече Аль-
банова и Нагурского. О чем бы они говорили?
Их встреча так и не состоялась, хотя и се-
годня они совсем рядом: на острове Гукера
Земли Франца-Иосифа один из мысов носит имя
Альбанова, а на острове Александры — Нагур-
ского. Впрочем, рядом и мыс Ерминии Алексан-
дровны Жданко, и Конрада, и ледовый купол
Брусилова. Все они там — некогда ушедшие со
«Святой Анны» на теплую землю, со временем
снова вернулись в страну белого безмолвия,
чтобы разделить с товарищами по славным под-
вигам и несчастью вечность и память потомков.
Потом я смотрю в окно. Прошел дождь. Пол-
день. Под желтыми кленами, вороша палые
листья, задумчиво бредет мальчишка с ранцем
за спиной. Кем он станет? И я снова невольно
думаю о Валериане Ивановиче Альбанове, душа
которого для меня по-прежнему осталась загад-
кой. Помогите мне: если кто-нибудь из вас зна-
ет о нем, о его спутниках, родственниках боль-
ше, чем я, напишите мне, пожалуйста! Я буду
вам очень благодарен.
* * *
Когда очерк уже был подготовлен к печати,
пришло письмо из Астрахани от дочери Алек-
сандра Эдуардовича Конрада Тамары Алексан-
дровны Колесник. Мне помогли отыскать ее
сотрудники Астраханского областного адресно-
го бюро. С волнением я вскрыл конверт. Тама-
ра Александровна писала:
131
«Боюсь, что мало чем смогу вам помочь. Про
Валериана Ивановича Альбанова я знаю только
по рассказам отца, я родилась в 1923 году. По
его словам, это был человек огромной силы во-
ли, чуткий к своим друзьям, энергичный, сме-
лый, с обостренным чувством справедливости.
Папа говорил, что таких людей он больше не
встречал в своей жизни, что равных ему нет и
вряд ли будут.
Валериан Иванович бывал у нас дома, они
с папой были очень большими друзьями. Папа
родился в 1890 году в Риге, он хорошо знал не-
мецкий и английский языки, страшно любил
море. Он не представлял жизни без моря. Это
прежде всего их, видимо, и сдружило, а потом
и та ужасная дорога. Они потому и выжили,
что сильнее других были духом. Папа плавал
всю свою жизнь, более тридцати лет, в советское
время — механиком на судах Совторгфлота. Он
был очень уважаемый человек, и его портрет
всегда был на доске Почета.
В 1940 году летом папа заболел плевритом
и, проболев полтора месяца, умер. Хоронил его
весь Совторгфлот. За два-три дня до смерти его
к нам пришли из Музея Арктики и Антарктики
и просили подробно рассказать об Альбанове,
но папа уже не мог говорить и часто терял со-
знание. Тогда они попросили, чтобы мы отдали
его вещи в музей. Мама отдала дневник, кото-
рый папа вел, и все фотографии Альбанова, ко-
торые у нас были.
Когда я бываю в Ленинграде, то обязательно
захожу в музей и вижу портрет Альбанова, а
рядом — портрет папы, а под стеклом его днев-
ник.
132
Если будут какие-нибудь вопросы, пишите.
Постараюсь ответить».
Я тут же, авиапочтой, среди других вопросов
задал Тамаре Александровне не дававший мне
покоя вопрос: «Была ли семья у Альбанова?
Был ли женат во время той трагической экспе-
диции Александр Эдуардович?» Это было для
меня очень важно. Это многое говорило об их
характерах. Какими они уходили в ту жестокую
дорогу?
Тамара Александровна тут же ответила:
«Альбанов был женат, но детей, насколько я
знаю, у них не было. Отец женился в 1910, мой
брат родился в октябре 1912 года (он погиб
в 1942 году в Великую Отечественную войну,
мама умерла в блокадном Ленинграде)».
Теперь становится еще более очевидной зыб-
кость версии Северина и Чачко. Впрочем, то,
что Альбанов был женат, нисколько не мешало
Ерминии Александровне Жданко полюбить его.
Если это все-таки так, тогда даже понятнее ста-
новится, почему она не сказала ему о своем
чувстве, а только при прощании отдала письмо.
А Конрад! Можно представить, как он лю-
бил море, если уходил в такое плавание, ожидая
своего первенца. Он увидел его, когда тому ис-
полнилось уже два года...
А недавно я получил письмо из Государст-
венного архива Красноярского края:
«В документальных материалах архивного
фонда Красноярского Совета имеется письмо
губернского исполкома в военный отдел от 18
мая 1918 года следующего содержания: «Испол-
нительный комитет предлагает Вам предъявите-
лю сего Альбанову В. И., моряку военного флота,
для нужд Гидрографической экспедиции выдать
133
паровой котел и машину во временное пользо-
вание».
Других сведений о полярном исследователе
В. И. Альбанове не обнаружено. Обнаружены
сведения о его сестре, Альбановой Варваре Ива-
новне, которая работала старшей воспитатель-
ницей в доме матери и ребенка г. Краснояр-
ска».
Как много важных сведений в этом коротком
с виду письме! Во-первых, оно развеивает сом-
нения некоторых об участии Валериана Ивано-
вича Альбанова в гражданской войне, точнее,
на чьей стороне он в ней участвовал. Во-вторых,
становится известно, что в Красноярск он пере-
ехал не один, а с семьей, забрал с собой и сест-
ру, которая, очевидно, была моложе его. Будучи
сиротой, она посвятила свою жизнь другим си-
ротам.
Жива ли она? Живы ли ее родственники?
Что стало с женой Валериана Ивановича Альба-
нова? К сожалению, письмо из Красноярского
архива на эти вопросы не давало ответа. Нужно
опять ждать. Надо же, в Красноярске я был
несколько раз, если бы знать раньше!
К письму из архива была приписка: «Одно-
временно рекомендуем обратиться в Иркутск
к Яцковскому Алексею Иосифовичу, который
занимается изучением жизни и деятельности
Альбанова».
Алексей Иосифович Яцковский? Почему-то
мне знакома эта фамилия. Откуда она мне зна-
кома? Я долго ломал над этим голову, но так и
не мог вспомнить. Недавно, возвращаясь в оче-
редной раз с Камчатки, при посадке в Иркутске
я пытался дозвониться до Алексея Иосифовича,
но выяснилось, что он в отъезде: то ли в Москве,
134
то ли в Ленинграде, будет дома только глубокой
осенью, и опять я думал: откуда так знакома
мне эта фамилия?
А потом неожиданно, как это всегда бывает,
вспомнил: да наши пути ведь уже пересекались,
ведь это он в свое время с группой альпинистов
смог покорить на Камчатке до тех пор неприс-
тупную, забитую льдом вершину Корякской
сопки!
И я с нетерпением ждал письма от Алексея
Иосифовича. Я был уверен, что он знает о Ва-
лериане Ивановиче Альбанове то, чего не
знаю я.
Но, увы — его ответ (Алексей Иосифович
в последние годы работал старшим инженером
лаборатории ионосферных исследований Сибир-
ского института земного магнетизма, ионосферы
и распределения радиоволн АН СССР, сейчас—
пенсионер) был неутешительным:
«Да, Варвара Ивановна Альбанова в тече-
ние пятидесяти лет безвыездно жила в Красно-
ярске — жила очень скромно, даже чрезмерно
скромно, довольствуясь малоденежной работой
по линии детских учреждений. Умерла в
1969 году. (Надо же — я был в Красноярске ле-
том 1968 года! В промежутке между самолетами
целые сутки бесцельно болтался по городу!).
Я видел дом, в одной из комнаток которого оди-
ноко, не будучи замужем, она жила. Я видел кое-
что из ее вещей, которые «расползлись» по со-
седским рукам. В частности, видел небольшой
сундучок, который, как мне рассказывали сослу-
живицы Альбановой, был привезен Валерианом
Ивановичем еще из Петрограда, когда он при-
вез на Енисей свою мать и двух сестер. По рас-
сказам, вторая сестра умерла в 1919 году от
135
тифа, мать — в начале 30-х годов (имена неиз-
вестны) . Содержимое того сундучка — как
хлам — выбросили или сожгли. Есть предполо-
жение, что среди бумаг, которые находились в
заветном сундучке Варвары Ивановны, было
кое-что и весьма интересное, возможно, неко-
торые бумаги или даже дневники Валериана
Ивановича. Впрочем, тут нужна оговорка: по
рассказам сослуживицы Варвары Ивановны, ко-
торая с ней была особенно дружна, кто-то когда-
то взял у Варвары Ивановны какие-то ценные
бумаги, что-то пообещал, — она не помнит, кто,
когда, что, — но так и не выполнил своего обе-
щания...»
На днях, уже читая корректуру этой книж-
ки, я получил новое письмо от Алексея Иосифо-
вича: «Найти место, где похоронен В. И. Альба-
нов (если он был «нормально» похоронен),—
дело почти безнадежное. Вот что ответил на мой
запрос краевед из Ачинска М. И. Павленко:
«...в 1919 году на станции Ачинск-1 взрывы бы-
ли, снимали с поездов и больных тифом, умер-
ших или замерзших. Недалеко от станции на
пустыре был устроен тифозный барак, а около
него — яма, куда хоронили умерших или по-
гибших при взрывах. Лет десять назад, при
строительстве железнодорожной больницы, это
«кладбище» было обнаружено. Старожилы под-
твердили, что в эту яму хоронили собранные
трупы погибших при взрывах и умерших от
тифа. Я побывал в ЗАГСе. Книги похороненных
за 1919 год не нашли...»
История, случившаяся
с „ Гнедыми стихами“
Я не слыхал роднее клича
С детских лет, когда вдали
По заре степной, курлыча,
Пролетали журавли.
Вот вчера, в час вешней лени
Вдруг на небе, как штрихи,
И от них такое пенье...
Будто вновь Сергей Есенин
Мне читал свои стихи.
В. Наседкин
«Почти у каждого из нас
есть заветная сторона, вторая
родина — где ты, может быть,
никогда не был, но, как и на ро-
дине, знаешь каждую тропин-
ку, каждый ручеек, спрятав-
шийся в тени кустов. У одних
это Михайловское, у других —
Таруса, у третьих — Кинешма..,
137
Я бы везде хотел быть, но больше всего я
люблю Рязанщину. Я никогда ее не видел, но
эта грустная и звонкая сторона стала для меня
второй родиной. Своей любовью к ней я обязан
Есенину. Он, а потом Паустовский, помогли мне
увидеть и по-настоящему полюбить красоту
средней полосы России. Экзотика поражает, но
скоро приедается. Все великое просто, зачастую
неприметно.
Я тоскую по Рязани и часто вижу ее во сне.
Каждый год я собираюсь туда поехать — и обя-
зательно в сентябре. Я даже знаю, как это бу-
дет: я сойду на каком-нибудь тихом полустан-
ке, заброшу за спину тощий рюкзак и пойду
березовыми лесами, вслушиваясь в шорох жух-
лой травы. Буду всматриваться в холодную
воду стариц, пахнущую тиной, и спать в воро-
хах листьев или в стогах сена.
Но каждый раз мне что-нибудь да мешает
поехать в Рязань...»
Эти строки я написал несколько лет назад
после поездки на северо-восток Башкирии, в
Мечетлинский район. Была лучшая в году по-
ра — бабье лето, и, очарованный тихим и жел-
тым от тишины краем, я писал: «...мне каза-
лось, что никакой Рязани и не существует, и пи-
сал Есенин совсем не о ней, а об этих вот мечет-
линских перелесках, о здешних кобылах, ржу-
щих в синюю стынь, о разбойничьем посвисте
башкирских ветров, о золоте здешних полей».
Признаюсь: тогда за этими строчками ничего
не стояло, ну, может быть, более или менее
удачный художественный образ. Тогда я даже
не подозревал, что в них была большая доля
правды,
138
Если я скажу, что прообразами великим есе-
нинским «Письмам»—к матери («Ты жива
еще, моя старушка...»), от матери, к деду —
послужили не только мать самого Есенина и
рязанское село Константиново, но и в какой-то
степени мать-крестьянка из башкирских степей
и деревня Веровка, затерявшаяся в этих сте-
пях, — несомненно, кое-кто назовет меня сумас-
шедшим. Но прошу вас: не торопитесь с выво-
дами.
Один из друзей подарил мне в день рожде-
ния сборник стихов, вышедший несколько лет
назад в издательстве «Советская Россия». Назы-
вался сборник «Ветер с поля». Имя автора —
В. Наседкин — мне было незнакомо. Я положил
книгу на полку и на время забыл о ней. Но как-
то, собираясь в командировку, вспомнил и взял
с собой.
В вагоне раскрыл книгу:
Вражду и дружбу обойдя,
Спокойно провожая лето,
Я песню древнюю дождя
Сегодня слушал до рассвета.
С рассветом дождь ушел в зарю,
И где-то тонко пела просинь...
Стихи были несколько грустные, но в то же
время какие-то очень безыскусные, чистые, соч-
ные:
И мирный свет, и шорох древней воли.
В ногах — земля, и месяц — под рукой.
Глухой костер в туманно-синем поле
И долгих песен эхо над рекой.
Взгляд грустного смущения и боли
И горького раздумья над строкой.
Горит костер в туманно-синем поле,
Сжигая эхо песни над рекой.
139
Или вот еще одно, совсем короткое, но уди-
вительно большое по мысли:
Ребенок я — и степь как бубенец.
Я — юноша. Минута и — отец.
И вот теперь я под руку с бедой
Пред целым миром голый и седой.
Но вдруг в стихах начинала звенеть тор-
жественная и немного тревожная медь:
Я посмотрел на запад. Там
В батальных, но высоких красках
Стояло небо. Словно где-то
Горели яро хутора
И в дым пылающих построек
Ржал ветер и бросал их пламя
В седую высь. А между тем
Все было очень сонно, глухо,
Как в старой сказке иль в краю,
Далеком и забытом всеми.
Закат блистал. Кровавым светом
Он пробуждал тревогу, ту,
Знакомую, с которой жили
Когда-то мы не день... И вот
Услышал я: восток и юг
Вдруг превратились в гулкий топот,
Безмерно частый. И оттуда
На запад, пенясь и хрипя,
Спешили концые полки,
Знамена смерти развевая.
А вот эти, космические стихи, написаны
в 1924 году. Почти 9 лет по России металась
война, в стране разруха, и мозги миллионов го-
лодных людей сверлила мысль о хлебе насущ-
ном:
Дорогой неотмеченной, разбитой,
Плывет земля, как миллионы лет,
А с ней и мы по вогнутой орбите,
Напоминая скопища планет,
Смешных планет, как птицы у застрехи,
140
И слепо пропускающих во тьму
Вселенские сторожевые вехи.
Не это ль горько сердцу моему,
Что на пути великом и безмерном,
Ведем себя, как у двери пещерной?
Потом было еще одно стихотворение — о про-
стом и великом обычае: демобилизующимся
фронтовикам-красноармейцам перед торжест-
венно выстроившимся полком взамен винтовки
вручают косу.
Поэт заинтересовал меня, но была досада,
что я ничего не знал о нем раньше. Заглянул в
предисловие, оказалось, вина моя не столь вели-
ка: первый его посмертный сборник вышел
в свет только в 1960 году. И еще в предисловии,
написанном поэтом Николаем Рыленковым, я
прочел: «Сын хлебороба из воспетой Аксаковым
Уфимской губернии».
«Сын хлебороба из воспетой Аксаковым
Уфимской губернии?» Это уже интересно. Вер-
нувшись в Уфу, нашел в библиотеке сборник
поэта, вышедший в свет в 1960 году. В предис-
ловии, написанном П. И. Чагиным, который,
как известно, был одним из лучших друзей Сер-
гея Александровича Есенина, читаю:
«В двадцатых и в начале тридцатых годов
довольно часто можно было встретить на стра-
ницах наших литературных журналов стихи
за подписью: В. Наседкин. Они привлекали вни-
мание теплом, душевным лиризмом, высоким
пафосом любви к родной природе, к ее степным
и лесным просторам, к сини ее неба и рек, к ее
ветрам, к красоте ее утренних рассветов и за-
катов... Любимым пейзажам вторили в его сти-
хах воспоминания о детстве, проведенном в де-
141
ревне... Наседкин считался в начале двадцатых
годов одним их лучших, способнейших учеников
в Литературном институте, которым руководил
Валерий Брюсов. Это отмечал и сам В. Брюсов,
внимательно следивший за творческим ростом
молодого поэта, и С. Есенин, его старший собрат
ив то же время, можно сказать, крестный отец».
А еще в предисловии я прочел:
«Родился Василий Федорович Наседкин в
1894 году в деревне Веровка бывшей Уфимской
губернии. После сельской школы учился в Стер-
литамаке в четырехгодичной учительской семи-
нарии».
Снова, только уже другими глазами — гла-
зами земляка — вчитываюсь в стихи. Почти
в каждом узнаю Башкирию. Но одно стихотво-
рение — «Гнедые стихи» — вызвало странное
чувство. Темой, душевным настроем оно очень
уж напоминало знаменитый есенинский цикл
«Писем» в деревню и из деревни.
Вот это стихотворение:
Написал мне отец недавно:
«Повидаться бы надо, сынок.
А у нас родился очень славный
В мясоед белоногий телок.
А Чубарка объягнилась двойней,
Вот и шерстка тебе на чулки.
Поживаем, в час молвить, спокойно,
Как и прочие мужики.
А еще поздравляем с поэтом.
Побасенщик, должно, в отца.
Пропиши, сколько платят за это,
Поденно аль по месяцам?
И если рукомесло* не плоше,
Чем, скажем, сапожник аль портной,
То обязательно присылай на лошадь,
Чтоб обсемениться весной.
Да пора бы, ты наш хороший,
Посмотреть на патрет снохи,
142
А главное — лошадь, лошадь!
Как можно чаще пиши стихи».
Вам смешно вот, а мне — беда:
Лошадьми за стихи не платят.
Да и много ли могут дать,
Если брюки и те в заплатах.
Но не в этом несчастье, нет, —
В бедноте я не падаю духом, —
А мерещится в каждый след
Мне родная моя гнедуха.
И куда б ни пошел — везде
Ржет мне в уши моя куплянка,
И минуты нельзя просидеть —
То в телеге она, то в рыдванке.
И, конечно, стихи — никак.
Я к бумаге, она — за ржанье.
То зачешется вдруг о косяк.
Настоящее наказанье!
А теперь вот, когда написал,
Стало скучно: молчит гнедуха,
Словно всыпал ей мерку овса
Иль поднес аржаную краюху.
Но в написанном ряде строк
Замечаю все те же следы я:
Будто рифмы, — копыта ног,
А стихи на подбор — гнедые.
Снова перечитываю те и другие стихи. Сход-
ство между ними несомненно. К тому же оба на-
писаны в одно время — в 1924 году. Что это?
Слепое подражание Есенину?
Начинаю перечитывать все написанное о
Есенине: воспоминания, письма его друзей,
критические статьи, письма самого Есенина.
Безуспешно. Фамилия Наседкина иногда встре-
чалась, но просто в перечислении других фами-
лий. Много раз мне попадала на глаза извест-
ная фотография 1925 года: «Слева направо:
В. Наседкин, Е. Есенина, А. Есенина, А. Саха-
ров, С. Есенин, С. Толстая». Но и она не давала
ответа на возникший вопрос, хотя надежду по-
143
догревала: фотография-то семейная, значит,
Есенина и Наседкина связывали более крепкие
узы, чем просто знакомство? Снова, еще более
внимательно, перечитываю воспоминания лю-
дей, сфотографировавшихся вместе с Есениным.
И вот у сестры его, Екатерины Александровны,
нахожу:
«В начале 1924 года в журнале «Красная
новь» Наседкин встретился с Есениным и тут
же был приглашен к нему на обед. Я сестра
С. А. Есенина, меня не удивило новое лицо за
нашим обедом, но удивило другое: этот поэт,
товарищ Сергея по университету Шанявского и
ровесник его, явно стеснялся Есенина, когда
читал ему свои стихи. Лицо его покрылось кра-
сными пятнами. Сергей сидел, опустив низко
голову, чтобы не смущать товарища, и хвалил
стихи Наседкина, особенно стихотворение «Гне-
дые стихи»... Есенин почти три года не был в
своей деревне. «Я последний поэт деревни» —
было его прощальное стихотворение. Но, черт
возьми, деревня-то жива! Встреча с Наседки-
ным очень обрадовала Есенина, и одна из пер-
вых работ его после встречи с Наседкиным на-
зывалась «Письмо к матери»: «Ты жива еще,
моя старушка...». Форма писем в стихах Есени-
на навеяна Наседкиным».
А вот еще несколько строк из ее воспомина-
ний, которые еще сильнее заставили биться мое
сердце:
«Наседкин был самым близким другом для
Есенина. Встречи и разговоры с ним давали
возможность лучше и острее чувствовать про-
шедшие годы революции и все события тех
лет».
144
Талантливый советский поэт, близкий друг
Есенина, к тому же еще человек, которому мы
все в какой-то степени обязаны тем, что был на-
писан целый цикл стихов великого поэта, —
наш земляк?
Немедленно же найти эту деревню, в кото-
рой Есенин никогда не был, но может, только
благодаря которой и появились его удивитель-
ные стихи. С линейкой — сантиметр за санти-
метром — изучаю карту Башкирии: ни в одном
районе республики деревни Веровки нет. Де-
сятки Александровой, Михайловой, Ивановок —
и ни одной Веровки. «Учился в Стерлитама-
ке» — значит, скорее всего, нужно искать где-то
недалеко от этого города. К тому же вокруг
Стерлитамака, особенно южнее его, больше все-
го деревень с подобными названиями: Варвари-
но, Дарьино, Татьяновка, Ульяновка... Звоню в
Стерлитамак, Мелеуз, Ишимбай, Федоровку,
в другие районные центры — нет такой дерев-
ни.
Остается одна надежда — искать на старых
картах. Может быть, в последние годы деревни
не стало, и все забыли о ней. Так и есть: на ста-
рой карте Башкирии мелким шрифтом на тер-
ритории Федоровского района, почти на границе
с Мелеузовским, на речке Сухайле — Веровка.
Снова звоню в Федоровку:
— На старой карте в вашем районе нашел
деревню Веровку.
— Правда?.. Тогда подождите, выясним. Че-
рез час позвоним.
И вот долгожданный звонок:
— Да, оказывается, есть. По крайней мере
пять лет назад была, а потом все разъехались.
145
Но говорят, что вроде бы несколько семей там
еще живут...
В оставшиеся перед отъездом в Веровку ве-
чера сижу в республиканской библиотеке — пе-
релистываю десятки книг, старых журналов и
газет, в которых надеюсь что-нибудь найти о
Наседкине. За темным окном то ветер, то льет
дождь. Я собираю по крупицам страницы слу-
чайно рассыпанной человеческой жизни. То
ветер, то дождь. Все мы тысячи раз в своей жиз-
ни видим дождь, но только один человек из
тысяч смог увидеть его вот таким:
Где-то далеко сети
Дождь распустил (как снится!).
Это танцуют дети,
Те, что должны родиться.
И уже только за это мы должны ему быть
благодарны. Отдельные крупицы, скупые и от-
рывочные, чаще всего случайные, разорванные
цустотой сведения, которые мне удалось узнать
от людей, лично знавших Василия Наседкина,
найти в воспоминаниях о Есенине, в письмах
его современников, в книге самого Наседкина
«Последний год Есенина», изданной в 1927 году
и ставшей теперь библиографической ред-
костью, — нанизываю на спицу давно улетевше-
го времени.
Василий Федорович Наседкин родился, как
и Есенин, в 1895 году 13 января. (П. И. Чагин,
указывая 1894 год, имел в виду старый стиль).
И тоже в крестьянской семье. Дружил с баш-
кирскими ребятишками, потому свободно гово-
рил по-башкирски. Очень хотел учиться, но в
семье он был самый младший и единственный
сын (кроме него были четыре сестры), и отец не
хотел его отпускать от себя. Тайком-бегал в при-
146
ходокую школу, с завистью смотрел на своих
счастливых сверстников. Видя это, сельский
учитель пришел к отцу: «Раз не пускаешь в
школу, пусть приходит заниматься ко мне до-
мой, он у тебя очень способный». Поломался
отец, поломался, в конце концов согласился. Так
Василий Наседкин окончил приходскую школу.
Ему хотелось учиться дальше, но отец отка-
зал в средствах на обучение. Тогда Василий
ушел из дому. Как говорят в народе, «пошел по
людям». Получил прозвище — Василий-Куль-
мяк (по-башкирски кульдяк — рубаха), потому
что кроме длинной рубахи, сшитой из грубой
мешковины, ничего у него не было.
Жил впроголодь. Тем не менее, окончил в
Стерлитамаке учительскую семинарию. В 1913
году едет в Москву и поступает на физико-ма-
тематический факультет Московского универси-
тета, подрабатывает репетиторством.
В это время среди студентов Московского
университета все большее распространение по-
лучают идеи большевиков, и Наседкин скоро
становится членом РСДРП. Неудовлетворенный
учебой в Московском университете, он перехо-
дит в университет имени Шанявского, который
в то время был одним из лучших и демократи-
ческих учебных заведений страны. Как поэт
Наседкин уже известен среди однокурсников,
к этому времени относится и его знакомство
с Сергеем Есениным. Вот несколько строчек из
воспоминаний о Есенине однокурсника Есенина
и Наседкина по университету Шанявского
Б. А. Сорокина:
«В скверике я жду Васю Наседкина, чтобы
пойти в большую аудиторию на лекцию про-
фессора Айхенвальда. С Васей мы живем в ком-
147
натушке неказистого домишки в одном из пе-
реулков около Миусской площади. Он приехал
из Башкирии. Пишет стихи. В них много солн-
ца, ветра, тихой грусти к людям бедных дере-
вень, разбросанных в неоглядных просторах
пахучих степей. Спим мы на одной кровати,
и иногда по ночам он будит меня и читает свои
стихи.
— А, вот ты где? — подходя, еще издали
громко говорит Наседкин. С ним стройный, в се-
ром пиджаке паренек. — Познакомься, это Сер-
гей Есенин, наш шаняевец, первокурсник. Пи-
шет стихи. Из Рязани».
Ровесники, выходцы из патриархальных
крестьянских семей, — один из Рязани, другой
из Башкирии, — без средств на существование
отправившиеся в столицу ловить поэтическую
«жар-птицу», Есенин и Наседкин крепко подру-
жились. В свободное время они вместе бродят
по старинным улицам Москвы, смотрят с галер-
ки «Вишневый сад» Чехова, читают друг другу
свои стихи. Жил в то время Есенин далеко от
университета, в Замоскворечье, и поэтому после
занятий, особенно в ненастную погоду, часто
заходил к жившим недалеко от университета
Наседкину и Сорокину. Вот еще несколько строк
из воспоминаний Сорокина:
«За окном сыро, а у нас на столе кипит са-
мовар, и мы втроем — Наседкин, я и Есенин —
пьем чай... Отхлебывая маленькими глотками
чай, Сергей, повернув голову к окну, насторо-
женно слушает стихи Наседкина. Они певучи
и солнечны, и кажется, что в комнату входит
веселый летний день.
— Хорошо, Василий, — говорит он. Твои
стихи близки мне, но у тебя степи, а у меня
148
приокский край, мещерская глухомань, березы
и рябины. У вас в Башкирии и ветел-то, долж-
но, нет? А у нас без ветел не обходится ни одно
село...»
В 1915 году по совету большевиков Наседкин
оставляет университет Шанявского и уходит доб-
ровольцем в армию. Примерно в это же время
уходит из университета и Есенин, как позже
сам он писал — «по материальным обстоятель-
ствам».
Но в армии Наседкин прослужил недолго.
Его направляют учиться в юнкерское училище.
И здесь по заданию большевиков он продол-
жает пропагандистскую работу. В 1936 году под
впечатлением встречи со старым боевым другом
М. А. Розенштейном, который в последний год
перед революцией был партийным организато-
ром в Благуше-Лефортовском районе Москвы,
Наседкин написал стихотворение «Встреча» с
посвящением: «Красногвардейцу М. А. Розен-
штейну». М. А. Розенштейну принадлежат вот
эти строки:
«В нашем районе находились части теле-
графно-прожекторного полка, три роты и учеб-
ная команда, имевшие довольно хорошую парт-
организацию, руководимую солдатами, окончив-
шими полковую учебную команду, во время про-
хождения которой среди них велась усиленная
партийная работа тов. Наседкиным. Идеи нашей
партии были разнесены ими по всем ротам пол-
ка... Партийная работа в воинских частях оп-
равдала себя в октябрьско-ноябрьские дни, — и
эти воинские части сыграли значительную роль
в решительный момент».
В дни революции Наседкин руководит юнке-
рами, перешедшими на сторону Советов, и сов-
149
местно с солдатами телеграфно-прожекторного
полка участвует в захвате телеграфа, почты,
телефонной станции и Кремля. Он — член пол-
кового комитета, потом его назначают комис-
саром полка. С 1918 по 1920 год Наседкин — в
действующей армии. В 1920 году послан в Тур-
кестан на борьбу с басмачами. Так, в отличие
от Есенина, у него началось знакомство с Вос-
током:
Травы реже.
Дымились барханы кой-где.
Поезд громко кому-то кричал о свиданье,
И шипели пески, будто в черной беде,
Уползая с крыльца станционного зданья.
Читая стихи Наседкина этого времени, нель-
зя не заметить и другие удивительные строки:
Бредет устало караван мой.
Спокойны думы о костях...
Блажен, кто был в краю коранном
На вековых его путях.
Во время тяжелых пустынных переходов, на
коротких стоянках между боями родился цикл
стихов «Согдиана. Стихи о Туркестане». В сти-
хах была уверенность, что и в этот древний край
придет новая жизнь.
Возвращается Наседкин из Туркестана толь-
ко в 1923 году. Демобилизовавшись из армии,
поступает в Литературный институт, одновре-
менно работает редактором в журнале «Город и
деревня». В 1924 году вновь встречается с Есе-
ниным. Вот как описывает он сам эту встречу:
«Как-то в конце лета я встретился в «Крас-
ной нови» с одним из своих знакомых, и по дав-
ней привычке запели народные песни. Во время
пения в редакцию вошел Есенин. Пели с полча-
150
са, выбирая наиболее интересные и многим
совсем неизвестные старинные песни. Имея
слушателем такого любителя песен, как Есении,
мы старались вовсю.
Есенин слушал с большим вниманием. Пос-
ледняя песня «День тоскую, ночь горюю» ему
понравилась больше первых, а слова
В небе чисто, в небе ясно,
В небе звездочки горят.
Ты гори, мое колечко,
Мое золотое...
вызвали улыбку восхищения.
Позже Есенин читал:
Гори, звезда моя, не падай,
Роняй холодные лучи».
В этот вечер Наседкин был приглашен к
Есенину домой, где он и прочел ему свои «Гне-
дые стихи». Старый университетский товарищ,
Наседкин скоро становится своим человеком в
семье Есениных. И теперь вечерами Есенин и
Наседкин пели вместе, и время от времени Сер-
гей просил друга исполнить полюбившуюся ему
песню оренбургских казаков «День тоскую, ночь
горюю».
Я снова обращаюсь к воспоминаниям. На
этот раз слово младшей сестре Есенина, Алек-
сандре Александровне:
«Знатоки и любители народной песни нахо-
дились и среди наших гостей. Среди них выде-
лялся своим глуховатым тенором Василий На-
седкин. Как сейчас вижу его, подперевшего
щеку рукой, полузакрывшего глаза. И как сей-
час слышу негромкую, полную тревожной пе-
чали, протяжную песню оренбургских казаков
«День тоскую, ночь горюю».
151
Есенина и Наседкина сближали и возраст, и
некоторая общность поэтических судеб, а глав-
ное — думы о будущем родной деревни. Мучи-
мого душевными разногласиями Есенина тянуло
к Наседкину, который тоже с грустью простился
с патриархальной деревней, но, в отличие от
Есенина, сразу без всяких колебаний и оговорок
принял новую, и не только принял, но и утверж-
дал ее в течение семи лет с винтовкой в руках:
О родное, любимое поле!
В далях снова твой древний лик
И расплесканный по раздолью
Лебединый зовущий крик.
Выткал сердцем твои узоры,
Чтобы можно любить и петь,
Но беда ли, что каменный город
Будет тракторами гудеть.
Пусть приходит. Смешон же, право,
Этот детский ненужный страх.
Все равно ведь весенние травы
Не замолкнут в степных краях.
Наседкин одним из первых, не в пример мно-
гочисленным мнимым друзьям поэта, понял
истинное значение поэзии Есенина. В книге
«Последний год Есенина» он писал:
«С той поры, как я приобрел тонкую тетра-
дочную книжку стихов «Исповедь хулигана», я
полюбил Есенина как величайшего лирика на-
ших дней. Новая встреча с ним после годичной
разлуки мне показалась счастьем. Но почти
этого же я испугался. Мне тогда часто думалось,
что рядом с Есениным все поэты «крестьян-
ствующего» толка, значит, и я, не имели никако-
го права на литературное существование».
Но в этом была и своя обратная сторона. Я
немного отвлекусь. 27 ноября 1872 года гран-
152
диозный пожар почти полностью уничтожил
город Чикаго. Долгое время виновницей случив-
шегося считали корову, якобы опрокинувшую
в стойле керосиновую лампу. Но очевидцы по-
жара рассказывали невероятные вещи, в кото-
рые было трудно поверить. День был совершен-
но безветренный, но дома, стоявшие далеко
друг от друга, вспыхивали, как спички. Горел
даже мрамор; металлический стапель, стоявший
в стороне от построек на берегу реки, сплавил-
ся в один кусок. Необычайно выглядели и жерт-
вы пожара. Сотни трупов людей, пытавшихся
спастись от пожара бегством из города, были
найдены в окрестностях Чикаго без видимых сле-
дов ожогов. Время все уносит с собой в бесшум-
ную Лету, постепенно забылась бы и эта, так и
неразгаданная человеческая трагедия, если бы
ею в свое время не заинтересовался молодой
американский ученый Чемберлен. Он столкнул-
ся с любопытным фактом. Оказывается, одно-
временно с Чикаго многочисленные пожары
прошли широкой полосой через весь северо-
американский континент. В одной из старых
газет Чемберлен нашел описание пожара со
слов очевидца: «Огонь падает дождем, огненные
камни падали подобно летящим из пожара го-
ловням». В специальной литературе Чемберлен
нашел сообщение, что в этот же день, 27 нояб-
ря 1872 года, в различных районах мира, в том
числе и в Северной Америке, прошел метеорит-
ный дождь. Точка на небосводе, из которой он
шел, совпадает с той, где в этот день ожидалось
появление открытой несколько десятков лет
назад кометы, которая через каждые 6 лет и
9 месяцев проносилась через солнечную систе-
му. Больше эту комету не видели, метеоритный
153
дождь 27 ноября 1872 года, спаливший Чикаго,
был ничем иным, как ворвавшимися в атмосферу
Земли ее раскаленными остатками.
Если в 1915 году Наседкин и Есенин расста-
лись подающими надежду крестьянскими юно-
шами, то теперь перед Наседкиным был вели-
кий поэт. И ослепленный неожиданно ворвав-
шимся в литературу каменного языка и вспых-
нувшим в ней необычайно ярким, трагическим
светилом, Наседкин, сам того не сознавая,
на какое-то время оказался в хвосте этой стре-
мительно несущейся к вершинам поэзии, но
одновременно и приближающейся к земле, а
потому еще более стремительно и ярко сгораю-
щей кометы. И еще долгое время его стихи бу-
дут светиться благородным, но все-таки чужим
отраженным светом, и по-есенински будут гово-
рить с небом, с ветром башкирские степи.
Этого не мог не заметить и сам Есенин. Вот
что вспоминает по этому поводу П. И. Чагин:
«Почувствовав в стихах Наседкина слишком уж
сильное свое влияние, С. Есенин, как помнит-
ся, предостерегал его против непродуманно!!
подражательности, нашедшей выражение в не-
которых тогдашних стихах В. Наседкина». Но,
как пишет другой человек, хорошо знавший
Наседкина, поэт Николай Рыленков, «даже в
пору наиболее сильного воздействия на него
поэзии Есенина Наседкин воспринимал в ней
далеко не все, а только то, что ему было близко,
а прежде всего те ее мотивы, которые порожде-
ны осмыслением жизни пореволюционной де-
ревни».
Вместе с Есениным и Всеволодом Ивановым
Наседкин мечтает о создании нового альма-
154
наха, который они собираются назвать «Поля-
не». В марте 1925 года перед первой поездкой
на Кавказ Есенин писал в Госиздат Н. Нако-
рякову:
«...для ведения редакционных дел альманаха
необходимо закрепить одного человека с соот-
ветствующей оплатой по должности заведую-
щего редакцией и секретаря альманаха.
На эту работу редакционной коллегией пре-
доставляется тов. Наседкин, с которым я буду
поддерживать связь с Кавказа».
А за 20 дней до этого Есенин сообщал писа-
телю Н. К. Вержбицкому: «Он (Ионов — М. Ч.)
предлагает мне журнал издавать у него (в Ле-
нинграде — М. Ч.), но я решил здесь, все равно
возиться буду не я, а Наседкин. Я ему верю и
могу подписывать свое имя, не присутствуя».
В июне 1925 года Василий Федорович На-
седкин ненадолго уехал из Москвы в Башки-
рию, в родную Веровку.
Не так давно в архиве С. А. Толстой, летом
1925 года ставшей женой Сергея Александрови-
ча Есенина, литературовед Виталий Вдовин
обнаружил телеграмму следующего содержа-
ния:
«Москву Остоженка Троицкий пер. 3 квр. 8,
Ясениным.
Привет любов в деревне с субботы скука как
развод из дание отъезд планы Катя милые пи-
шите адрес Берлин Изгнанник».
Долгое время не удавалось раскрыть содер-
жание телеграммы, посланной 29 июня из Ме-
леуза, и кем она послана.
Сергеем Александровичем Есениным?
Но дата отправления телеграммы исключает
такое предположение: достоверно известно, что
155
в этот день Сергей Александрович был в Мос-
кве.
Отправителем телеграммы мог быть только
Василий Федорович Наседкин.
«Необычную подпись «изгнанник», — пишет
Виталий Вдовин,— легко объяснить, если вспом-
нить, что В. Ф. Наседкин был в то время влюб-
лен в Е. А. Есенину, но поначалу не пользо-
вался взаимностью. «Он (В. Ф. Наседкин —
В. В.) что-то прихлестывает за Катькой, и не
прочь сделаться зятем, но сестру трудно уло-
мать», — писал Есенин Н. Вержбицкому 6 мар-
та 1925 года. Теперь становится понятным, по-
чему в телеграмме, адресованной Есениным,
упоминается имя только одной Екатерины
Александровны Есениной — «Катя».
Уехав из Москвы, вдали от любимой В. Ф. На-
седкин затосковал — «скука» — и чувствовал
.себя «изгнанником».
Текст телеграммы во многом будет ясен,
если вспомнить, что во второй половине июня,
когда Василий Федорович был еще в Москве,
Софья Андреевна Толстая подала заявление в
суд о разводе со своим прежним мужем Сухо-
тиным, чтобы вступить в брак с Сергеем Алек-
сандровичем Есениным. Зная об этом и будучи
одним из самых близких друзей семьи Есени-
ных, Наседкин в телеграмме и спрашивает об
этом — «как развод».
Упоминаемое в телеграмме и не совсем по-
нятное «из дание»?
17 июня Сергей Александрович в присутст-
вии Наседкина написал заявление в Госиздат с
просьбой издать «собрание стихотворений и
поэм», и в телеграмме Наседкин интересовался
судьбой издания.
156
Еще больше смущала последняя часть теле-
граммы: «пишите адрес Берлин».
Наседкин собирался в Берлин и просил пи-
сать ему туда? Или в Берлин собирался Есенин,
и Наседкин спрашивал его будущий берлинский
адрес?
Виталию Вдовину удалось распутать и этот
узел.
В марте 1925 года Сергей Александрович
уехал на Кавказ. В Батуми, после того как его
ограбили бандиты и он остался без пальто, он
сильно простудился, о чем восьмого апреля
писал Г. А. Бениславской:
«Когда я очутился без пальто, я очень и
очень простудился. Сейчас у меня вроде воспа-
ления надкостницы. Боль ужасная. Вчера хо-
дил к лучшему врачу здесь, но он, осмотрев
меня, сказал, что легкие в порядке, но горло с
жабой и нужно идти к другому врачу, этажом
выше».
Но все оказалось гораздо сложнее, тем более,
что сам он не очень-то заботился о своем здо-
ровье. И в следующем письме Бениславской —
одиннадцатого мая — вынужден был писать:
«Лежу в больнице. Верней, отдыхаю. Не так
страшен черт, как его малютки. Только катар
правого легкого. Через 5 дней выйду здоровым.
Это результат батумской простуды, а потом я
по дурости искупался в средине апреля в море
при сильном ветре. Вот и получилось. Доктора
пели на разный лад. Вплоть до скоротечной ча-
хотки».
Но одиннадцатого письмо он не отправил и
двенадцатого сделал к нему приписку:
«Письмо написал я Вам вчера, когда не было
еще консилиума... С легкими действительно
157
что-то неладно. Предписано ехать в Абас-Ту-
ман.
Соберите немного денег и пришлите. Я дол-
жен скоро ехать туда.»
Но в Абас-Туман он не поехал, и уже 12
июня писал сестре из Москвы:
«Дорогая Екатерина!
Случилось очень многое, что переменило и
больше всего переменяет мою жизнь. Я женюсь
на Толстой и уезжаю с ней в Крым».
Но было и другое намерение — поехать с
женой на лечение в Башкирию, к Василию
Федоровичу — на кумыс.
«Об этих планах Есенина В. Ф. Наседкин и
спрашивает в телеграмме, — считает Виталий
Вдовин, — «отъезд планы». На первый взгляд
несколько неожиданными, откровенно чужерод-
ными выглядят заключительные слова теле-
граммы — адрес, по которому В. Ф. Наседкин
просит ему писать: «Катя милые пишите адрес
Берлин». Нелепо даже предположение, чтобы
Наседкин намеревался ехать из Башкирии в
столицу Германии. Такой адрес можно бы, по-
жалуй, воспринять как розыгрыш со стороны
Наседкина. Но текст телеграммы заставляет
усомниться и в таком предположении. Изучение
вопроса убедило меня в том, что Наседкин со-
общил в телеграмме реальный адрес.
На территории Башкирии близ Уфы уже в
то время действовал кумысолечебный курорт
«Шафраново», ведущим специалистом в кото-
ром был врач П. Ю. Берлин. Намереваясь по-
ехать из деревни на этот курорт, чтобы отдохнуть
и поправить свое здоровье, В. Ф. Наседкин и
сообщает Есениным условно сокращенно: «ад-
рес Берлин» (то есть курорт Шафраново). Не-
158
обычный для постороннего человека, такой ад-
рес был хорошо понятен Есенину, его родным и
близким, интересовавшимся в то время Берли-
ном как крупным специалистом кумысолече-
ния.»
В это время с Кавказа по служебным делам
в Москву приехал П. И. Чагин, зашел к Есени-
ным в гости и, узнав о здоровье Сергея Алек-
сандровича, пригласил его на Кавказ, там он
обещал создать самые лучшие условия для ле-
чения. Предполагавшаяся поездка в Башкирию
была отложена, тем более, что состояние здо-
ровья Сергея Александровича несколько улуч-
шилось, и 25 июля с Софьей Андреевной Тол-
стой он выехал в Баку.
Но надежды на счастливую поездку на Кав-
каз не осуществились, впрочем, Есенин знал
об этом и до поездки, о чем писал Н. Вержбиц-
кому: «Все, на что надеялся, о чем мечтал, идет
прахом. Видно, в Москве мне не остепениться.
Семейная жизнь не клеится, хочу бежать. Ку-
да?». Но остановить себя он уже не мог. Вот
несколько хронологически последовательных
выдержек из воспоминаний Александры Алек-
сандровны Есениной:
«...он вернулся (Есенин с Кавказа — М. Ч.)
усталым, нервным. Дома же было как-то тихо и
чуждо. Вечера мы теперь проводили одни, без
посторонних людей, только свои: Сергей, Соня,
Катя, я и Илья. Чаще других знакомых к нам
заходил Наседкин и коротал с нами вечера...
К нему хорошо относился Сергей, и Наседкин
у нас был своим человеком. Даже 18 сентября,
в день регистрации брака Сони и Сергея, у нас
не было никого посторонних. Были все те же
Илья и Василий Федорович.
159
19 декабря Катя и Наседкин зарегистриро-
вали свой брак в загсе и сразу же сообщили
об этом Сергею. Сергей был очень доволен этим
сообщением, он уважал Василия Федоровича
и сам всегда советовал сестре выйти за него
замуж.
И тогда ими всеми вместе было принято
решение, что и Наседкин поедет в Ленинград я
будет жить вместе с ними».
И вот последний, трагический день:
«На улице еще бушевала метель. Часов в
одиннадцать нарочный с почты принес нам пер-
вую настораживающую телеграмму: «Сергей
болен еду Ленинград Наседкин».
Сергей болен. Что могло случиться за 5 дней,
в течение которых мы не видели его? Стало тре-
вожно, но успокаивало то, что рядом с ним Ва-
силий Федорович, свой человек».
Давая эту телеграмму, Наседкин уже знал
о смерти друга, но сразу не решился сообщить
об этом родным.
«Часа через три к нам снова пришел нароч-
ный с почты и на этот раз нам принес еще две
телеграммы — одну из Москвы от друга Сергея
Анны Берзинь, которая писала: «Случилось не-
счастье приезжайте ко мне», — и вторую от
Василия Федоровича из Ленинграда с сообще-
нием о смерти Сергея».
А эти строки принадлежат Екатерине Алек-
сандровне Есениной:
«Смерть Есенина была тяжелой утратой для
Наседкина. Он всегда верил, что поэзия Есенина
будет жить долго. Он тщательно собирает мате-
риалы к биографии Есенина, пишет воспомина-
ния о нем. Собранные им материалы, письма
Есенина к Панфилову, ранние стихи, все доку-
160
менты о его образовании и написанные им
лично материалы в настоящее время служат ос-
новным источником к биографии Есенина».
В 1927 году выходит в свет первая книга
стихов Наседкина, которую он назвал «Теплый
говор». В стихах был теплый говор спелой ржи
и предчувствие счастья. Вторая книга его сти-
хов — «Ветер с поля» — появилась в 1931 году.
В это время Наседкин работает в журнале «Кол-
хозник», который был организован по инициа-
тиве А. М. Горького. В 1933 году был напечатан
последний сборник стихов поэта...
И вот я еду в Веровку. Туда, где
...за сизым крутым небосклоном,
Под ногой чуть заметно пыля,
Оглашаемы свистом и звоном,
Без конца пробегают поля.
В Мелеузе узнал, что деревни уже нет, ее
жители переехали в соседние деревни при ук-
рупнении колхозов. Есть Наседкины в Иванов-
ке, это в четырех километрах от бывшей Веров-
ки. Едем в Ивановку с заведующим орготделом
Мелеузовского райкома комсомола Анатолием
Прокудиным. Он хорошо знает эти места.
Крайний дом.
— Если не ошибаюсь, вот тут и живут На-
седкины.
С замиранием сердца стучу в дверь.
Вышла пожилая женщина.
— Наседкин Федор из Веровки?.. — Жен-
щина окинула нас долгим внимательным взгля-
дом. — А вы что, сродственниками ему будете?
Я долго и путанно стал объяснять, что к
чему.
— Как не знать. Ведь сродственница я им
по мужу-то. Так-то я Гребнева. Они жили в Ве-
161
ровке, а мы на хуторе рядом, Шарлыцким назы-
вался. А потом хутор соединился с деревней.
Когда образовался колхоз, назвали его Пуга-
чевским. Потом и деревню по колхозу стали на-
зывать Пугачи. И сына ихцего, Василия, помню.
Правда уж, не так хорошо. Времени-то сколько
утекло. В Москве он жил. Приезжал он редко:
то учился, то воевал. Помню, приехал как-то, в
году 23, кажется. Ходит вокруг деревни по по-
лям, тихий такой. Все рожь руками трогает,
гладит колосья.
— Что с тобой, Василий? — спрашивает му-
жик-то мой, покойник.
— А я три года травинки не видел, не то что
поле. Пески одни.
А потом как-то с женой приезжал. Тоненькая
такая, как девчонка. Катей звали. Золотые руки
у нее были. Полдеревни она у нас вылечила.
Время было тяжелое, врачей не было, она и взя-
лась. И сестру его, Тоню, на ноги поставила, а
ведь умирала совсем. Долго потом о ней добром
вспоминали, письма писали, чтобы помогла со-
ветом. Жива ли?.. Родители? Нет уж их, милый,
давно. Помню, вывели их беляки на улицу, как
родителей красного комиссара, и хлеб их весь
подожгли: «смотрите, мол»... А Веровка-то вон,
за пригорком. Тихо там теперь. И поля кругом.
(Летом 1975 года, узнав, что Екатерина
Александровна Есенина-Наседкина немного
приболела, я завез ей в память о тех далеких
днях баночку знаменитого башкирского меда:
«Выздоравливайте поскорей!»
— Как же, помню, — улыбнулась она. —
Всех помню. У нас еще там сын тяжело заболел.
Других-то лечила, а его не уберегла. Климат не
пришелся ему, потому мы вскоре и уехали от-
162
туда. И деревни все окрестные хорошо помню:
Шарлыцкий хутор, Юрматы, Сыскан. И Мелеуз
хорошо помню... Сергей все собирался в Баш-
кирию поехать, Василий Федорович-то его по-
стоянно звал. Да и так он Башкирией давно
интересовался. Еще когда собирал материал к
поэме «Пугачев»... Теперь вот дочь собирается
поехать, посмотреть на родственников, на мес-
та, где родился отец...)
На пригорке мы оставили мотоцикл. До го-
ризонта во все стороны с легким шорохом кати-
лись волнами зреющие хлеба, тепло говорили, —
и ветер посвистывал в решетке ограды на брат-
ской могиле. В ней лежали солдаты, гражданской
войны — одногодки и, может, даже школьные
товарищи поэта и красного комиссара Василия
Наседкина.
А внизу под пригорком — под знойным
степным небом без единого облачка — лежала
заброшенная деревня, в которой он родился.
В память о которой даже в раскаленных пусты-
нях Средней Азии ему казались «тучи соломой,
дали — покатым плетнем».
Под пригорком грелась на солнце заброшен-
ная деревня, в которой жила когда-то похожая
на сотни и тысячи других крестьянок старуш-
ка мать. Она давным-давно сошла в могилу, ко-
нечно же совсем не подозревая о том, что ее
полное материнской тревоги письмо к далекому
сыну было последним обостренным толчком,
заставившим обнажиться сердце и память дру-
гого поэта, тоже крестьянского сына, — и роди-
лись стихи, ставшие великим памятником всем
матерям России.
Мы спустились к деревне. Два ряда зарос-
ших полынью и татарником фундаментов.
163
Ветлы с орущими грачами. Камышовая речка
Сухайла. Мосток через нее. Пророческими ока-
зались строки поэта:
Ветер тише — темный, дальний, древний.
Я иду обратно. Мне приветно
Машут ветлы над глухой деревней,
Очень низкой и едва заметной,
Словно вся она объята дремой
Под истлевшей, выцветшей соломой.
Я смотрю и чувствую — унижен
Этим видом азиатских хижин,
Где судьбы безрадостной немилость
Чересчур уж долго загостилась.
Пусть уходит — к смерти наготове!
Шире дверь для буйной крепкой нови,
Чтоб переиначить навсегда
Это царство нищего труда!
Жизнь переиначена. И в этой новой жизни
оказалась ненужной «низкая деревня» Веровка.
Остались лишь ветлы. Те самые:
На краю деревни, на поляне.
Под ветлой крестьянское собранье.
Чей-то голос, хриплый и метельный,
Говорил о жизни об артельной.
Тогда мужики и не догадывались, что это
собрание и решило судьбу их деревни: при «ар-
тельной жизни» станут обузой десятки беспоря-
дочно разбросанных по степи маленьких дере-
вень и хуторов — они сольются в большие села
без соломенных крыш.
Мы стояли на заброшенной улице заброшен-
ной деревни. И странно — не было у этой де-
ревни и тени печали. Со всех сторон ее обсту-
пили богатые поля, и она грелась на солнце с
достоинством много потрудившегося за свой век
человека. Она словно смотрела на эти поля и с
гордостью говорила:
164
— Смотрите, это вырастили мои внуки, сы-
новья тех, что лежат в братской могиле на при-
горке. А недавно из соседней деревни приходи-
ли ребятишки в красных галстуках, я уж не
смогла узнать, чьи они, и положили к могиле
цветы. А сегодня вот приехал какой-то чудак и
читает вслух стихи моего сына, да еще утверж-
дает, что обо мне написал стихи другой поэт —
Сергей Есенин.
А мне слышались стихи:
Не унесу я радости земной
И золотых снопов зари вечерней.
Почувствовать оставшихся за мной
Мне не дано по-детски суеверно.
И ничего с собой я не возьму
В закатный час последнего прощанья.
Накинет на глаза покой и тьму
Холодное, высокое молчанье.
Что до земли и дома моего,
Когда померкнет звездный сад ночами,
О, если бы полдневной синевой
Мне захлебнуться жадными очами
И расплескаться в дымной синеве,
Н разрыдаться ветром в час осенний,
Но только б стать родным земной листве, —
Как прежде, видеть солнечные звенья.
Стороной пропылил мотоцикл. Откуда-то из
камышей потянул ветер, тронул ветлы, густо
зашумела рожь. И я подумал, что десять, двад-
цать раз прав Николай Рыленков, написав вот
это:
«Нет, то, что соединяет людей, не размывает
время. Не может размыть. И все, что есть жи-
вого в стихах несправедливо забытого поэта,
не только вернется к старым друзьям, но и бу-
дет находить все новых и новых друзей».
„Пока не сложим головы.
«Генрих Фридрихович Лунгер-
сгаузен был выдающимся ученым с
широкими разнообразными интереса-
ми. Палеонтологи, стратиграфы, тек-
тонисты, геоморфологи и геологи-чет-
вертичники в равной степени правы,
когда считают его крупным специа-
листом в соответствующих областях
геологических знаний. Во всех случаях
его исследования приносили свежий,
нередко весьма оригинальный, факти-
ческий материал, на котором строились
глубокие, далеко идущие выводы и
заключения.
Сейчас трудно сказать, в какой
из областей геологической науки тру-
ды Г. Ф. Лунгерсгаузена имели наи-
большее значение. Среди них много
фундаментальных, основополагающих
166
работ. Так, например, современная стратиграфия мезо-
зоя Донбасса в значительной степени базируется на его
исследованиях. Особенно важны работы Г. Ф. Лунгер-
сгаузена по стратиграфии древних немых толщ При-
уралья, Чрезвычайно яркими были его статьи о древней-
ших ледниковых отложениях Урала и Сибири. Он первый
наметил крупные зоны разломов, секущие Сибирскую
платформу. Широкое признание получили работы
Г. Ф. Лунгерсгаузена по вопросам цикличности развития
земли, как небесного тела, зависящего в своей эволюции
от общих закономерностей развития Вселенной» *.
(Доклады Академии наук СССР)
Три встречи
Я никогда не видел его, хотя, может, не раз,
как, впрочем, и вы, встречал на улицах Уфы,
ведь каждую осень, после окончания очередного
экспедиционного сезона, когда суровые сибир-
ские или даже полярные снега вынуждали его
возвращаться в Москву, — каждую осень, хоть
ненадолго, он заезжал в наш город. К сестре, к
друзьям — в город, который оставил в его судь-
бе благодарный и глубокий след, как он и сам
оставил глубокий след в благодарной памяти
наших земляков.
* Палеонтология — наука о вымерших орга-
низмах и о развитии органического мира в течение
всего геологического прошлого Земли. Стратигра-
фия, тектоника — разделы геологии, изучающие,
соответственно: первый — последовательность йаплас-
тования горных пород, их пространственные взаимо-
отношения и геологический возраст; второй — струк-
туру, движения, деформации и развитие земной коры.
Геоморфология — наука о рельефе земной по-
верхности, его внешних признаках, происхождении и
закономерностях развития. Четвертичная гео-
лог и я — геологическая дисциплина, изучающая по-
следний, четвертичный период в развитии Земли.
167
Я не только никогда его не видел, до послед-
него времени я даже не видел его фотографий,
но иногда мне казалось, что я знаю его хорошо,
кстати, на фотографии он оказался именно та-
ким, каким я его представлял. Иногда я даже
слышу его голос, словно не один раз катался по
земле от его веселого и едкого юмора и бледнел
от его сведенных в бешенстве глаз, когда он,
очень добрый от природы, но вспыльчивый, при-
ходил в ярость от чьей-нибудь нерадивости или
лени.
Как это ни горько, говорить о нем приходит-
ся в прошедшем времени: чрезвычайно скром-
ный и чрезвычайно талантливый и разносто-
ронний ученый, — он погиб в расцвете сил, не
приведя в систему свои многочисленные от-
крытия, научные идеи, догадки, предположения,
которые, соединенные воедино, несомненно,
принесли бы ему мировую славу. Даже сейчас,
когда со дня его смерти прошло восемь лет, в
нее трудно поверить. Я понимаю, как трудно
бьцю в нее поверить тогда. Я понимаю его дру-
зей по экспедиции, которые, вопреки разуму, в
порыве отчаяния заставили врачей снова
вскрыть его тело, подозревая хирургическую
ошибку.
Кстати, погиб он тоже по причине своей
чрезвычайной скромности. Начальник геологи-
ческой партии, в которой его скрутила беда,
узнав, что его гостя и начальника Генриха Фри-
дриховича Лунгерсгаузена мучают болп в обла-
сти живота, срочно вызвал по рации вертолет,
но Генрих Фридрихович, случайно услышав об
этом, отменил радиограмму:
— Не стоит из-за этой мелочи гонять маши-
ну. Пройдет.
168
Начальник партии побоялся ослушаться,
боли не проходили, гость скрывал это, продол-
жал работать, на ночь прикладывал к животу
фляжку с горячей водой, а утром опять уходил
в маршрут. Со временем боли вроде бы утихли,
а это, как потом оказалось, лопнул воспаленный
аппендикс, а он продолжал работать, ощущая
слабость, жар во всем теле и странное чувство,
что кровь с каждой минутой густеет и с трудом
пробивается по сосудам. И когда в конце концов
страшная болезнь свалила его — до самого пос-
леднего дня чистое небо было плотно затянуто
гнилыми дождями. Он был главным геологом
Всесоюзного аэрогеологичёского треста, в его
подчинении были десятки экспедиций, в каждой
пз которых были десятки самолетов и вертоле-
тов, но из-за непогоды ни один из них не мог
подняться в воздух...
Впервые о Генрихе Фридриховиче Лунгер-
сгаузене я услышал весной 1968 года. В редак-
цию Башкирской республиканской молодежной
газеты, в которой я тогда работал, пришла по-
жилая женщина, принесла папку со стихами:
— Стихи брата. Долго работал у нас в Баш-
кирии. Умер в экспедиции в Эвенкии.
Стихи были лиричны, неподражательны, фи-
лософичны, мужественно добры. Удивило то,
что автор, человек, несомненно, одаренный, ни-
когда не пытался их публиковать, мало того, до
самой его смерти, кроме самых близких людей,
никто не знал, что он пишет стихи.
Подборку стихов опубликовали, сопроводив
соответствующим предисловием, в номере газе-
ты, посвященном Дню геолога, а буквально че-
рез несколько дней в одной из центральных
газет я наткнулся на корреспонденцию под на-
169
званием «Мертвые пещеры об истории Земли».
Автор ее, Михаил Карев, писал:
«Недавно во время геологических исследо-
ваний на Южноде Урале и в Башкирском При-
уралье советский ученый Генрих Лунгерсгаузеи
был поражен своеобразием отложений подзем-
ных полостей, связанных с явлением карста *.
Ни по внешнему облику, ни по генетической
природе эти отложения нельзя отождествлять
пи с одним из существующих типов материко-
вых образований. Ближе к стенкам бывших пе-
щер концентрируется крупнообломочный мате-
риал, образовавшийся при обвалах и осыпях.
Ближе к центру — слой из мелких обломков.
Наконец, в осевой части пещеры развит тонко-
слойный озерный осадок водоемов, которые
были когда-то в пещерах. В нем прослеживают-
ся светлые слои органического происхождения,
чередующиеся с отложением глин и других
минералов. Слои различаются по мощности. Эти
колебания соответствуют приливам и отливам
«волн жизни» в древних водоемах, причем рит-
мы этих волн близки к общеизвестным клима-
тическим циклам: 3—5 лет, 11 лет, 20—22 го-
да — и так далее: в мертвых пещерах, в вечном
мраке земных глубин обнаружились следы сол-
нечных циклов. Солнечные циклы отражались
на интенсивности развития множества водных
беспозвоночных животных в открытых водое-
* Карстовые явления — явления, возникаю-
щие в растворенных водой горных породах (известняки,
доломиты, мел, гипс, каменная соль) и связанные с
химическим процессом их растворения. Выражаются
в комплексе поверхностных (воронки, котловины) и
глубинных форм (различные подземные ходы, поло-
сти, пещеры), своеобразии подземных вод.
170
мах, от этого несколько менялся состав раство-
ренных в воде веществ».
Третья встреча с Генрихом Фридриховичем
Лунгерсгаузеном произошла летом того же года
на Камчатке. Много дней мы шли без троп по
малоисследованной части полуострова — через
вулканическую пустыню, через тундру, через
болота, и вот наконец перевалили через покры-
тый снежниками Толбачинский перевал в до-
лину реки Левой Щапины. До первого челове-
ческого жилья было еще очень далеко, но не-
ожиданно на звериной тропе наткнулись на
следы кирзовых сапог. Свежие следы!
Заторопились. И — чудо: на пригорке меж-
ду двух бирюзовых озер в голубичнике сидел
на бревне широченный мужчина с огромной се-
дой бородой. Рядом две девушки лотками соби-
рали голубику.
— Охраняю от медведей, — улыбнулся он
сквозь бороду. — Одни боятся. Радист. Из отря-
да экспедиции Всесоюзного аэрогеологического
треста.
— Всесоюзного аэрогеологического треста?
- Да.
— У вас главным геологом был Лунгерсгау-
зен?
— Да. А откуда вы его знаете?
— Он у нас в Башкирии долгое время ра-
ботал.
— Он умер, — сказал мужчина, улыбка
сошла с его лица.
— Я знаю. Недавно в своей молодежной га-
зете мы его стихи опубликовали.
— Какие стихи?
— Сестра принесла к нам в редакцию. Она
в Уфе живет.
171
— Его стихи?.. Мы с ним много лет вместе
работали. На Ангаре, в Заполярье, а вот что он
стихи писал, не знал. Да и никто, наверное, не
знал... Стихи... Впрочем, в этом нет ничего уди-
вительного. Такой уж он был человек. Во всем
талантливый... Я знаю, как он умирал. Все по-
лучилось очень нелепо. Никого из друзей рядом
не было, и погода была нелетная. Да и сам он
виноват. Все молчал, запустил. Повезли на оле-
нях, потом на тягаче. Сопровождала его какая-
то девушка, кажется, приехала в экспедицию
после института в первый свой полевой сезон.
Толком не знаю. Потом вездеходчик, в каком-то
аэропорту мы случайно встретились, рассказы-
вал: «Она плачет, а он ее успокаивает: «Ну,
что ж ты, милая, к каждому это рано или поздно
приходит». Он знал, что умирает. «Я хорошо
прожил жизнь. Мало, конечно, но что делать?
Мне не страшно. Правда, нет у меня никого,
ни жены, ни детей. Никого после меня не оста-
нется. Всю жизнь свою вложил в геологиче-
скую карту. Жаль только, что не все успел сде-
лать. А ты не плачь, милая. У тебя все впереди.
Не плачь, а то морщины появятся. Улыбнись...»
А вот что он стихи писал, не знал...
Поиски
После возвращения с Камчатки я зашел в
Башкирское геологоуправление к своему дав-
нему знакомому, впрочем, к всеобщему знако-
мому людей странствующих, — Феодосию Фео-
досьевичу Чебаевскому. Не помню, коим обра-
зом наш разговор коснулся карандашного ри-
сунка на стене: «Гора Иремель».
172
— Рисунок Лунза. Мы с ним как-то вместе
на Иремеле были, вот перед отъездом из Уфы
он и подарил мне на память... Генриха Лунгер-
сгаузена, — видя, что я ничего не понимаю, по-
яснил он. — В своем кругу мы его Лунзом зва-
ли. Слышали о таком? Работал у нас в Башки-
рии, в войну.
Меня уже давно заинтересовала личность
этого необыкновенного человека. А после встре-
чи с Чебаевским я твердо решил: как только не-
много разгребусь с делами, найду его сестру
Ирину Фридриховну, ведь она живет в Уфе.
Но все откладывал: то отрывали дела, то болез-
ни. Шли месяцы, даже годы — и когда наконец
собрался, оказалось, что Ирина Фридриховна
умерла, и никто не помнил ни ее адреса, ни хотя
бы фамилии по мужу.
Я снова пошел к Чебаевскому, но он тоже
не помнил, зато дал адрес уфимского геолога
Афанасия Ивановича Демчука, одного из перво-
открывателей знаменитых учалинских медно-
рудных месторождений, организатора и перво-
го начальника созданного в 1948 году Южно-
уральского горного округа:
— Когда Лунгерсгаузен жил в Уфе, они
были с ним очень дружны. А потом какое-то
время вместе работали в Сибири.
Меня встретил человек на костылях:
— Ирина Фридриховна? Адреса не помню.
Вот если бы пойти по улице Карла Маркса от
вокзала вверх на гору, сразу бы нашел этот дом,
да вот ногу сломал... Ну, что я могу о нем рас-
сказать, давно ведь мы с ним расстались. Да,
работали вместе. Трудная была работа, очень
трудная. Редкой души был человек. Очень до-
брый, но как начальник очень строгий. Я как-то
173
писал рецензию на одну из его работ. Это была
моя лучшая в жизни рецензия. Не потому, что
я семи пядей во лбу, а потому, что была блестя-
щей работа, которую я рецензировал. Больше
таких работ рецензировать мне не приходилось.
Если можно так сказать, он был поэтом в геоло-
гии. А вот что он на самом деле стихи писал...
Я был близким ему человеком, но об этом даже
не догадывался... О его гибели узнал только ме-
сяца через три. Потому что тоже в поле был.
Так это было неожиданно.
Передо мной сидел человек, много повидав-
ший на своем веку. За его плечами были труд-
ные дороги: Север, Сибирь, годы Средней Азии,
война, человеческая несправедливость, болез-
ни, потери товарищей. Он говорил медленно и
скупо, он знал цену словам, он привык говорить
фактами, он считал, что сказал мне очень мно-
го, а мне нужны были нюансы, детали. И, чув-
ствуя это, Афанасий Иванович сказал на про-
щанье:
— Вот подождите, встану на ноги, и мы най-
дем этот дом.
Я не стал дожидаться выздоровления Афа-
насия Ивановича, как-то вечером пошел по
улице Карла Маркса с единственной целью:
попытаться найти дом, в Котаром жила сестра
Лунгерсгаузена, в котором часто бывал он сам и
в котором еще могли жить люди, близко знав-
шие его. Я знал, что моя затея наивна, но под
предлогом вечерней прогулки все-таки пошел.
Медленно поднимался от вокзала вверх на гору,
внимательно всматривался в каждый дом — и
вдруг по какому-то наитию на углу улиц Карла
Маркса и бульвара Ибрагимова сказал себе:
174
«Вот этот дом!» И, самое странное, как потом
оказалось, я не ошибся.
И вот однажды, в ветреный и сырой мартов-
ский вечер, я постучался в квартиру номер че-
тыре этого дома, в которой живут дочь Ирины
Фридриховны Елена Павловна и ее муж Илья
Петрович Горбуновы. Еще с порога увидел на
стене мужской портрет. Сразу догадался — его.
Рядом — видавшая виды полевая сумка. А по-
том передо мной разложили его письма, доку-
менты, стихи, альбомы экспедиционных фото-
графий. Я понял: память о нем здесь свята.
Л ев-Г енрих Фридрихович Лунгерсгаузен
родился 20 августа 1910 года в городе Данкове
(ныне в Рязанской области), в семье профес-
сора геологии Ф. В. Лунгерсгаузена. Когда Лун-
герсгаузены попали в Россию, сейчас судить
трудно. По крайней мере еще прадед Генриха
Фридриховича родился уже в России.
Генриху Лунгерсгаузену не было еще и пят-
надцати лет, когда он под, руководством отца,
который в то время работал в Белорусской
сельскохозяйственной академии, начал вести
геологические исследования. Первая его серьез-
ная научная работа «К вопросу о простирании
северно-белорусских конечных морен и о воз-
расте белорусского леса», написанная в двад-
цать один год, была опубликована в сборнике
Академии наук Украинской ССР. Этой работой
студент Киевского горно-геологического инсти-
тута, который, кстати, он закончил всего за
полтора года, заявил о себе как о талантливом
ученом-исследователе. Не случайно, что следую-
щая его работа через год была опубликована в
«Трудах комиссии по изучению четвертичного
периода» Академии наук СССР.
175
До 1941 года Генрих Лунгерсгаузен работал
в Белоруссии, на Украине, в Молдавии, проводя
геологическую съемку, геоморфологические и
палеогеоморфологические исследования. В 1939
году одна из его работ, посвященных геологии
Подолии, была отмечена первой премией на
конкурсе молодых ученых Украины. В то же
время им была написана кандидатская диссер-
тация по строению древних толщ Донбасса, ко-
торую, не по его вине, он смог защитить только
в 1946 году и о которой тридцать Лет спустя
напишут: «Высказанные им идеи о тектониче-
ском строении Украины и Большого Донбасса
после продолжительной проверки временем по-
ложены в основу современных тектонических
построений».
В этом же 1939 году Лунгерсгаузена пригла-
сили на работу в Академию наук Украины. Об
авторитете молодого ученого говорит тот факт,
что том «Геология Украины» в многотомном
издании «Советской геологии» более чем напо-
ловину был написан им. В 1941 году — еще
более солидное приглашение: в советскую сек-
цию Международной ассоциации по изучению
четвертичного периода, которая находилась тог-
да при Всесоюзном геологическом институте в
Ленинграде.
Но проработал Лунгерсгаузен в Ленинграде
недолго. К нему даже не успела переехать из
Киева жена, как началась война...
Годы в Уфе
Война поставила перед геологами неотлож-
ные задачи по расширению минерально-сырье-
вой базы в глуби страны, и уже в октябре 1941
176
года Лунгерсгаузен направлен на большую про-
изводственную работу на Урал, в Башкирское
территориальное геологическое управление.
Я снова в гостях у Афанасия Ивановича
Демчука.
— Мы ведь еще в Ленинграде с ним вместе
работали, — вспоминает он. — Войну он пере-
живал очень тяжело. Сначала никак не верил в
зверства немцев на оккупированной территории.
Хотя он и был немцем, но имел очень относи-
тельное представление о тогдашней Германии.
Для него Германия была страной Гете, Гейне,
любимыми его композиторами были Бах, Бет-
ховен, а тут вдруг... А потом из Киева пришло
известие о смерти жены, погибла во время бом-
бежки. Больше, как вы знаете, он так и не же-
нился. И предпочитал не говорить на эту тему,
хотя был любим — и не одной женщиной. Было
что-то в нем, что они привязывались к нему раз
и навсегда. В Уфу он приехал худущий, с про-
валившимися глазами, ведь в Ленинграде к тому
времени уже знали, что такое бомбежки, артил-
лерийские обстрелы, смерть, голод.
Война ширилась. Нечего скрывать, в то вре-
мя нелегко было носить имя немца, но Лунгер-
сгаузен никогда не скрывал своей националь-
ной принадлежности. Страшная война шири-
лась, и надо было делать все возможное, чтобы
остановить ее, а это значит, работать и верить
в будущее как своей родины — России, которую
он очень любил, так и родины предков — Герма-
нии. И он весь ушел в работу, охватив исследо-
ваниями огромную территорию Башкирского
Урала и Приуралья.
Уфимцы зимой, когда он после напряжен-
ных экспедиций возвращался в город, на улицах
177
оглядывались на него: высокий, в любую погоду
без шапки, темные курчавые волосы, упрямое
открытое лицо.
Вспоминает геолог Феодосий Феодосьевич
Чебаевский:
— Тогда я только что с фронта вернулся.
Раненый. Смотрю, по улице — розвальни. Ко-
ренником в упряжке вместо лошади молодой
высокий мужчина без шапки. По бокам еще
двое, помельче — тройка, одним словом. Пришел
в геологоуправление, а он там. Познакомили —
Лунгерсгаузен. Оказывается, лед на Белой еще
не встал, и он с рабочими тащил от переправы
экспедиционный скарб.
Лунгерсгаузен буквально исколесил всю
Башкирию. Много внимания он уделял вопро-
сам геоморфологии и палеогеоморфологии древ-
них свит Южного Урала. В минералогическом
музее геологоуправления можно встретить образ-
цы пород из разных районов республики с по-
меткой «Из коллекции Г. Ф. Лунгерсгаузена».
Он подтвердил и детализировал предположение
уфимского геолога Вахрушева о том, что древ-
няя Уфимка, условно назовем ее Палео-Уфой,
была не притоком древней Белой, а наоборот:
Палео-Белая впадала в Палео-Уфу. И текли они
не на северо-запад, в Палео-Каму, а на юг — в
Палео-Урал, пока не произошло поднятие зем-
ной коры в районе нынешних сел Мраково, Иры
и города Кумертау.
Кстати, о Кумертау. Этот город (в переводе
с башкирского — угольная гора) появился на
карте Башкирии совсем недавно — в 1953 году.
На сегодняшний день в нем проживает уже
шестьдесят тысяч человек. Как-то в одной из
178
командировок я прошел по всем его улицам, вни-
мательно перечитывая их названия, зашел в шко-
лу, в управление комбината «Башкируголь» —
нигде ничто не напоминало о Генрихе Фридри-
ховиче Лунгерсгаузене. И мне стало немного
грустно: неужели во всем городе никто не знает,
что у его истоков стоит имя и этого неутомимого
исследователя? Ведь именно его работы по так
называемым третичным немым толщам Баш-
кирского Приуралья и послужили толчком для
открытия ценных месторождений бурого угля в
этом районе, а впоследствии — и рождения го-
рода Кумертау.
И я видел его с геологическим молотком и
полевым днецником на пустынных еще холмах,
видел сидящим у дымных костров, на которые
выходили пастухи: «Что это за незнакомец в
столь тревожную годину появился в наших
краях, что он ищет в земле?» Уже совсем неда-
леко, за Волгой, гремели бои, и он в то время
знал, но не мог рассказать им, что через какой-
то десяток лет здесь будет шуметь город.
Жил Лунгерсгаузен в Уфе прямо в гео лого-
управлении, если можно сказать «жил», потому
что большую часть времени он проводил «в
поле». Изучая маршруты его походов, я обна-
ружил, что он не однажды бывал в окрестностях
деревни Веровки, которая еще совсем недавно
была в Федоровском районе (недалеко от Ку-
мертау) . Может быть, он не раз ночевал в этой
деревне и не подозревал, что в ней родился один
из самых близких друзей его любимого поэта
Сергея Есенина — поэт и красный комиссар
Василий Наседкин, мало того, пожилая женщи-
на, у которой, может быть, после холодных степ-
ных буранов отогревался Лунгерсгаузен, в ка-
179
койнто степени послужила прообразом знаме-
нитого есенинского цикла «Писем».
Генрих Фридрихович Лунгерсгаузен очень
тонко чувствовал музыку, живопись, об этом
свидетельствуют его стихи, дневниковые запи-
си, сделанные в Третьяковке, в Эрмитаже, в
Русском музее и случайно обнаруженные мной
среди бумаг, сохранившихся в Уфе у Елены
Павловны Горбуновой. Большой концертный
зал имени Чайковского, Русский музей, Третья-
ковская галерея, Государственный музей изо-
бразительных искусств имени Пушкина были
его вторым домом, если за первый справедливо
считать экспедиционную палатку, и, если не
нужно было бы сбрасывать с плеч пропахший
дымом брезент, он широко шагал бы туда прямо
с самолета —благо, нигде никто его не ждал,—
чтобы подолгу стоять у любимых картин, разго-
варивать с ними, делиться своими мыслями,
внезапно вспыхнувшими ассоциациями с запис-
ной книжкой. Он был близко знаком с худож-
ником Юоном, часто бывал у него в мастерской,
дома. Константин Федорович одному из первых
показывал ему свои новые работы.
Но я увлекся. Вернемся в Уфу военных лет.
Уфимские геологи вспоминают такой факт. То
ли в 1943, то ли в 1944 году в Башкирское тер-
риториальное геологическое управление при-
ехал тогдашний министр геологии И. И. Малы-
шев. Сказали ему о Лунгерсгаузене: «Есть у нас
такой молодой, но очень талантливый геолог».
Малышев усмехнулся: «Я давно знаю Лунгер-
сгаузена, я внимательно следил за его исследо-
ваниями еще на Украине».
И через некоторое время ученый совет Баш-
кирского геологоуправления вновь возбуждал
180
ходатайство перед Москвой о присуждении Лун-
герсгаузену без защиты диссертации ученой сте-
пени кандидата геолого-минералогических наук.
В характеристике подчеркивалось, что «он поль-
зуется репутацией не ниже видных докторов
геологии».
Но не в степенях дело. Теперь, по прошест-
вии времени, можно сказать без оговорок, что
Генрих Фридрихович Лунгерсгаузен оставил
после себя много основополагающих работ по
геологии Южного Урала, в частности, Башки-
рии. Большинство из них опубликовано в раз-
личных научных изданиях. К примеру, можно
назвать хотя бы одну, несомненно явившуюся
важной вехой в изучении недр республики: «О
некоторых особенностях древних свит западного
склона Южного Урала». По личному представи-
тельству академика В. А. Обручева эта работа
была опубликована в «Докладах Академии наук
СССР». Четырнадцать крупных неопубликован-
ных его работ по геологии Башкирского При-
уралья хранится в Уфе, в фондах геологическо-
го управления. Кстати, они не лежат там мерт-
вым грузом. Геологи Башкирии, как ученые, так
и производственники, постоянно обращаются к
ним.
Генрих Фридрихович Лунгерсгаузен прожил
в Башкирии всего пять лет, но сделал за это
время чрезвычайно много. Впоследствии о его
уфимском периоде жизни напишут:
«Им внесен существенный вклад в изучение
древних немых толщ Предуралья и Башкирско-
го бассейна... Особенно важны его работы по
стратиграфии древних немых толщ Приуралья.
Чрезвычайно яркими были его статьи о древ-
нейших ледниковых отложениях Урала».
181
А вот цитата из другой статьи:
«По существу впервые им была определена
роль ледниковых образований в формировании
древних толщ Урала. К этой проблеме Лунгерс-
гаузен неоднократно возвращался и в последую-
щем опубликовал мастерски выполненный син-
тез ледниковых эпох в истории Земли».
Постарайтесь запомнить эту цитату, так как
к ней мы еще вернемся...
Кончилась война. Не прошло и года, как
Лунгерсгаузена отозвали в Москву. Министр
геологии помнил о талантливом ученом. Но на
этом связь Генриха Фридриховича с Башкирией
не прервалась. В своих работах он постоянно
возвращался к ней. Например, в 1960 году на
Международном геологическом конгрессе он вы-
ступил с докладом о древних оледенениях на
Южном Урале. Доклад этот, кстати, как один
из самых интересных в переводе был издан в
Кельне.
Лунгерсгаузен много сделал для Башкирии,,
но и она в свою очередь много дала ему. Вспом-
ните строчки, которые я просил вас запомнить:
«По существу впервые им была определена роль
ледниковых образований в формировании древ-
них свит Южного Урала. К этой проблеме Лун-
герсгаузен возвращался неоднократно и в по-
следующем опубликовал мастерски выполнен-
ный синтез ледниковых эпох в истории Земли».
То есть не изучай древние немые свиты Южно-
го Урала, он, может, никогда не пришел бы к
обобщениям общепланетарного, общекосмиче-
ского характера. Астрономы до сих пор ссылают-
ся на его блестящий и необыкновенно смелый
доклад «Периодические изменения климата и
великие оледенения Земли», прочитанный в Ле-
182
нинграде на астрогеологической конференции
по проблемам теории Земли, как и на статьи,
опубликованные в сборниках «Проблемы плане-
тарной геологии» и «Земля во Вселенной».
У карты страны
Как я уже говорил, не прошло и года после
окончания войны, как Лунгерсгаузена из Баш-
кирии отозвали в Москву. Перед советскими
геологами в то время встала проблема составле-
ния комплексной геологической карты в масш-
табах страны. Обычными методами с этой гран-
диозной задачей справиться было уже невоз-
можно, поэтому в 1946 году был создан Всесоюз-
ный аэрогеологический трест. Перечисляя орга-
низаторов этого треста, в числе первых придет-
ся назвать опять-таки Генриха Фридриховича
Лунгерсгаузена. Обладая большим научным
предвидением, он со всей страстностью и пре-
данностью науке внедрял в геологию новые, про-
грессивные — с применением аэрофотосъемки—
методы геологического картирования и поисков
полезных ископаемых.
В том же 1946 году при непосредственном
участии Генриха Фридриховича была создана
Эвенкийская аэрогеологическая экспедиция, он
стал ее научно-техническим руководителем.
Скуп и несправедлив язык науки. Многолетняя
тяжелая работа в условиях глухой тайги, тун-
дры, абсолютного безлюдья—весь этот непомер-
ный труд потом уместится в несколько строчек
отчета:
«Напряженная работа в этом, доселе почти
не изученном в геологическом смысле регионе,
позволила уже к 1954 году подготовить Госу-
183
дарственную геологическую карту на террито-
рии более 700 тысяч квадратных километров».
Что это была за работа? У нашей землячки,
племянницы Лунгерсгаузена Елены Павловны
Горбуновой, каким-то чудом сохранились две
экспедиционные радиограммы тех лет. Только
две из многих тысяч. Но они говорят о многом:
«Лунгерсгаузену. Вчера вечером на Галаба-
ла напал медведь. Положение пострадавшего тя-
желое, потерял много крови. Медведь покусал
Галабала обе руки, с головы снял часть кожи.
Ночью немного спал. Организовано круглосу-
точное дежурство».
Вторая, написанная рукой Лунгерсгаузена:
«Люди с риском для здоровья, даже жизни,
перешли вброд протоку Лены, добрались до Ти-
тары, в надежде, что вы добились распоряжения
Якутска местным властям оказать помощь.
К крайнему удивлению и огорчению, ничего не
сделано. Четыре дня находимся в безвыходном
положении, без продуктов. Вторично категори-
чески прошу...»
Руководил он геологической съемкой и в
Южной Сибири, и в Забайкалье, в тех самых
местах, где сейчас строится БАМ. Старик отец,
заброшенный судьбой из Белоруссии в неболь-
шой сибирский городок Бийск, писал ему в од-
ном из писем — с гордостью за сына и в то же
время с некоторой грустью: «Воображаю, каки-
ми жалкими и обывательскими должны пред-
ставляться мои письма. Твой кругозор — Мо-
сква, затем Лена, Заполярье, Ледовитый океан,
Забайкалье...»
Однажды в самом длинном поезде планеты—
«Москва—Владивосток»—я услышал от студен-
та, возвращавшегося с трудового семестра, сти-
184
хи. Он речитативом напевал их под аккомпане-
мент гитары:
Мы летели
Над забайкальской тайгой.
Был синий день, —
Такой,
Как иногда бывает
В начале осени.
На севере,
Куда летели мы,
На грани
Земли и неба
Вставали аметистовые дали, —
Зубчатый гребень
Удоканских
И Кодарских гор.
Свободный
Звонкий воздух
Наполнял весь мир
До края горизонта
И нес
Сверкающие плоскости машины.
Как этот день,
Как воздух,
Бездушны были мы
И веселы.
Навстречу самолету, —
Совсем одно,
Беспомощное и трогательное,
Как заблудившийся мальчишка,
Попалось облако.
Было оно
Так мало,
Что, казалось,
Его можно было
Взять руками
И заложить
Между страницами тетради,
Чтоб сохранить
На память об этом дне.
Я рассмеялся
И снял берет,
Приветствуя
Беспутного скитальца.
185
Белое крыло
Задело краем облако.
На мгновенье
Оно остановилось,
Качнулось,
Изменило форму,
Потом внезапно
Распалось
Лиловыми и пепельными перьями,
Упало вниз
И стало таять,
Как след воспоминаний,
Которые нельзя собрать...
Я рассмеялся снова.
В театральном жесте
Я скрыл
Смущенье,
Неловкость
И боль.
Я крикнул:
— Прощай!
Прощай, и не печалься,
Как не печалюсь я.
Еще совсем немного,
И, может, я растаю,
Как ты,
И там,
В бездонной сини,
Мы станцуем с тобой
Вечернюю зарю.
— Немного позже,
Но не сегодня,
Ты слышишь,
Не сегодня!
А сегодня —
Сегодня небо ясно,
И горы
Открыты,
Как губы женщины.
Зачем же
Печалиться сегодня.
— А кто их написал? — спросил я парня.
— Не знаю. Я переписал их из полевого
дневника знакомого геодезиста. Говорят, какой-
186
то геолог. Якобы, он одним из первых работал
в горах Кадыра и Удокана.
Это были стихи Генриха Фридриховича Лун-
герсгаузена...
Я снова обращаюсь к памяти нашего земля-
ка, геолога Афанасия Ивановича Демчука:
— В 1947 году мы вместе работали на Ан-
гаре. Я был в его экспедиции консультантом по
редким металлам. Бесконечные наземные мар-
шруты. Если что-нибудь проявлялось, садились
в самолет, облетали район сверху. Был однажды
такой случай. Накануне летали весь день, на
базу вернулись лишь к вечеру. Утром слышу:
затарахтел мотор. Выглянул из спальника:
говорят, Лунгерсгаузен уже отправился на об-
леты. Вдруг минут через пятнадцать самолет
возвращается — чуть тянет над деревьями, мо-
тор молчит. Кое-как дотянули. Вылезли они из
машины, сели в траву и молча улыбаются.
Оказывается, мотор в воздухе рассыпался,
а кругом ни единой полянки — горы, тайга;
сесть некуда. Тогда Генрих говорит оператору
(самолет-то специальный, начинен разной по-
исковой и записывающей аппаратурой): «Вклю-
чи магнитофон!». Стал диктовать указания экс-
педиции, родным —на случай, если не дотянут.
Потом мы с Генрихом, прежде чем выбросить,
прослушали эту пленку. Как сейчас помню:
голос спокойный, как будто на очередной пла-
нерке... А на Волге он однажды прямо в воду
сел.
В 1950 году работы у Генриха Фридриховича
прибавилось. Помимо Эвенкийской, он стано-
вится главным геологом Обской аэрогеологиче-
ской экспедиции, ведущей работы в пределах
Западно-Сибирской низменности. В те годы им
187
совместно с другими геологами была дана высо-
кая оценка перспективности этого района в ча-
сти нефтегазоносности, что в дальнейшем бле-
стяще оправдалось.
А с 1952 года и до последних дней жизни
Генрих Фридрихович Лунгерсгаузен — главный
геолог Всесоюзного аэрогеологического треста.
Он руководит огромным коллективом геологов,
работавших во всех уголках нашей страны и за
рубежом. Как потом напишут в одной из произ-
водственных характеристик, «он был инициато-
ром и руководителем комплексных геолого-съе-
мочных работ в труднодоступных и малоиссле-
дованных областях Сибири. С его именем связа-
ны успешно выполненные, грандиозные по сво-
ему размаху и значению региональные съемки
Нижнего Поволжья, Алтая, Тунгусского бас-
сейна, Енисейского кряжа, побережья моря
Лаптевых. Так или иначе в сфере его внимания
находились региональные съемки Печорского
края, Центральной и Восточной Сибири, Кам-
чатки, Тувы, многих других областей СССР,
а также Сирии и ряда территорий Африки».
Дождливым вечером я снова сижу у Горбу-
новых, разбираю бумаги, перелистываю аль-
бомы.
Сотни фотографий: около самолета в авиаци-
онном шлеме — на каком-то таежном аэродро-
ме, у костра, на плоту, на катере, на оленях...
В тундре, в тайге, в горах, во льдах... Опухший
от комаров, от недоедания... Веселый, печаль-
ный... И почти на всех фотографиях — со свои-
ми верными друзьями: то это умнейший пес
Айнос — суровая полярная лайка, то медвежо-
нок Ушатка, с которым он путешествовал по
дельте Лены, то олени... Рассказывают о коне,
188
который ходил за ним по пятам. Очень одино-
кий в жизни, Генрих Фридрихович любил жи-
вотных, и они отвечали ему тем же.
И фотографии, которые вызывали мой повы-
шенный интерес, очень редкие в общем количе-
стве: Генрих Фридрихович в цивильном костю-
ме — на ученом совете, на международном кон-
грессе, в холле фешенебельной гостиницы.
Стройный, элегантный, но в то же время посто-
янное ощущение, что хотя ему и приятно на
время сбросить с плеч пропахший походным ды-
мом брезент, но все-таки он чувствует себя
немного неловко в этом тщательно отутюженном
городском костюме.
И еще одна фотография: рядом с Генрихом
Фридриховичем — парнишка. Открытое лицо,
широко поставленные смелые глаза. Елена Пав-
ловна никак не может вспомнить его имени.
Долго искала его письма, но не нашла.
— Ехал он как-то в поезде в экспедицию,
в Сибирь. По дороге его беспризорник обворо-
вал. Поймал он его, но в милицию не потащил,
а забрал с собой, своим коллектором сделал.
Учиться заставил. Потом в институт его устро-
ил. Деньги ему регулярно посылал. Сейчас ра-
ботает чуть ли не начальником экспедиции то
ли в Сибири, то ли в Африке.
В погоне за временем
Под научно-методическим руководством Лун-
герсгаузена Всесоюзный аэрогеологический
трест ГГК СССР превратился в ведущее в стра-
не учреждение комплексного геологического
картирования.
Но, несмотря на чрезвычайную занятость
189
производственными заданиями, Генрих Фридри-
хович вел постоянную и напряженную исследо-
вательскую работу, о чем говорит хотя бы спи-
сок его научных работ, включающий в себя бо-
лее ста тридцати названий, среди которых ряд
капитальных монографий и сводных трудов.
Читая его переписку с отцом, я вдруг обна-
ружил, что все эти годы он был тяжело болен.
Напряжение, с каким он работал, не могло не
сказаться на его здоровье:
«Дорогой мой сынок! Все эти отписки: «мне
лучше, много лучше», когда спрашиваешь о тво-
ем здоровье, — меня не успокаивают. Мне сооб-
щили о ряде сердечных приступов с тобой. А ког-
да в день своего рождения я не получил от тебя
ни письма, ни просто телеграммы, я стал стро-
ить самые ужасные предположения. Уж если
не можешь без полетов и не врешь, что они тебе
разрешены врацами, ну, черт с ними, но тебе
нужно — пока еще не поздно — ограничить
свою работу и переменить службу на более спо-
койную. Об этом я бесполезно говорил уже не-
сколько раз. Помни, от переутомления после
нервов и сердца может забастовать и мозг —
что ты тогда будешь делать?».
Редко кто не только в сорок пять лет, но и
вообще в жизни может похвалиться таким объе-
мом сделанного — Генриха Фридриховича же
постоянно мучает чувство неудовлетворенности
собой, что почти еще ничего не сделано. А в
больничной постели, когда диагноз: атероскле-
роз коронарных сосудов с приступами стенокар-
дии — эти мысли стучат наиболее обостренно,
волей-неволей приходится подводить итог про-
житому. И 14 января 1956 года (за год до вы-
движения его в числе других геологов на соиска-
190
ние Ленинской премии за создание «Геологиче-
ской карты СССР масштаба 1 : 250000») он пи-
шет отцу:
«Еще одно маленькое, чисто интимное, о чем
я хотел побеседовать с тобой. В ноябре испол-
нилось двадцать пять лет моей научной деятель-
ности.., Никто, ни один человек не знает этого
и не вспомнил об этом. На первой напечатанной
моей работе стоит: «Ноябрь 1930». В жизни че-
ловека дата достаточно знаменательная, почти
у всех отмечающаяся как-то и чем-то. Я старал-
ся не думать об этой дате. Ничего, кроме обма-
нутых надежд, горечи, утраченных иллюзий. Но
статистика в некоторых случаях все-таки любо-
пытна. Под моим непосредственным руководст-
вом и с непосредственным участием заснято в
миллионном масштабе в самых глухих и мало-
доступных районах страны около миллиона че-
тырехсот тысяч квадратных километров геоло-
гической карты, в двухсоттысячном масштабе —
не менее ста двадцати тысяч квадратных кило-
метров (лично мною около тридцати тысяч)
и т. д. Вообще, кажется, не было лица за все вре-
мя, деятельность которого была бы связана с та-
кими цифрами. И ничего почти для себя не сде-
лано при этом, кроме карт, собственно и являю-
щихся моим истинным детищем. Но все это
лирические отступления...»
В этом же письме есть другие строки:
«На днях я думал послать тебе свою руко-
пись — лист астрономо-геологической статьи.
Но я не решаюсь тебя затруднять. Этой статье
я придаю особое значение. Мне трудно это пере-
дать тебе. Она писалась в часы и минуты, когда
я думал, что уже не буду жить, писалась при
запрете врачей; но это было нечто вроде «лебе-
191
диной песни» (так казалось), причем, я вовсе
не был уверен, что эту песню кончу...»
На статье, о которой в письме идет речь,
стоит остановиться особо. Впей сконцентрирова-
лись, выплеснулись наружу мысли, что годами
копились в далеких маршрутах, у походных кост-
ров. Статья эта, опубликованная в 1956 году в
«Докладах Академии наук СССР», называется
«Периодичность в изменении климата прошлых
геологических эпох и некоторые проблемы гео-
хронологии». В ней геолог Лунгерсгаузен дошел
до обобщений общепланетарных, общекосмиче-
ских. Не секрет, что многие геологи рассматри-
вали геологические процессы на Земле вне за-
конов Вселенной, Лунгерсгаузен же постоянно
подчеркивал, что невозможно рассматривать
геологические и климатические процессы, про-
исходящие на нашей планете, вне зависимости
от внешних космических факторов.
В этой короткой статье, написанной в форме
тезисов, изложено много основополагающих мы-
слей. Например, многие астрономы, геологи,
климатологи и географы из разных стран ло-
мали головы над причиной великих оледенений
в истории Земли. Часто доходили до абсурда.
Замечалось в какой-нибудь стране некоторое
продвижение полярных льдов на юг — начинали
говорить о наступлении нового ледникового пе-
риода. На другом материке в это время, наобо-
рот, замечалось некоторое потепление — там
били тревогу чуть ли не о предстоящей угрозе
таяния льдов Арктики и Антарктики. Генрих
Фридрихович Лунгерсгаузен еще на Южном
Урале, изучая годичные изменения климата
прошлых эпох, обнаружил следы климатических
периодов в 3—3,5 года, 5—6,11, 30—35 лет, ана-
192
логичные современным. Сравнение многих ты-
сяч наблюдений в разных частях земного шара
дало ему возможность сделать вывод, что эта за-
кономерность характерна для всей планеты и
что наиболее универсальные значения имеют
колебания климата в 3, 11, 25—30 лет, причем
трехлетний цикл (как и тридцатипятилетний)
отвечает моментам климатического потепления,
в то время как одиннадцатилетний обычно свя-
зан с ухудшением климатических условий.
Но на этом Лунгерсгаузен не остановился.
Впрочем, эти мысли высказывались и до него.
Его заслуга в другом. Выявляя климатические
колебания все более высоких порядков, кото-
рые до него были совершенно не изучены, и ис-
следуя следы древних оледенений, он приходит
к потрясающему выводу: периодичность вели-
ких оледенений Земли совпадает с периодом
полного обращения солнечной системы вокруг
центра галактики.
И Лунгерсгаузен вводит в науку понятие
«космического года». По его мнению, отрезок
орбиты Солнца, проходящий в наиболее удален-
ных от центра галактики зонах с минимальной
звездной плотностью, характеризуется установ-
лением на Земле обстановки великих оледене-
ний («космических зим»). И наоборот.
Исходя из этого, Генрих Фридрихович уста-
навливает возраст покрова Земли в пятнадцать-
шестнадцать «космических зим», то есть такое
же количество раз во время «космических зим»
Земля подвергалась оледенениям планетарного
типа. И дальше он делает такое заключение:
«Сопоставление данных, касающихся послед-
него ледникового периода и великих оледенений
прошлого, заставляет сделать наиболее вероят-
193
ный вывод, что Земля еще не вышла из фазы оче-
редной «космической зимы» (ледникового пе-
риода). Этот вывод не расходится с представ-
лениями астрономов, которые склонны предпо-
лагать, что солнечная система в настоящее вре-
мя находится во внешней, более разряженной
части галактики».
Все эти выводы были очень смелыми, непри-
вычными, они ниспровергали созданную целыми
поколениями ученых хронологическую систему
геологических эпох прошлого Земли и давали ис-
ходные данные для составления новой схемы,
единой для астрономов, геологов, палеонтологов,
палеоботаников — и, разумеется, далеко не все
это новое сразу поняли.
Вот выдержка из письма Генриху Фридри-
ховичу его отца, в свое время тоже известного
геолога:
«Рад, что печатаются твои мысли о «косми-
ческом годе» и что твоя краткая статья одобрена
некоторыми астрономами. Я говорил тебе: аст-
рономы поворчат немного, но твои мысли примут,
а геологи, понимающие в астрономии ровно
столько же, сколько я в халдейских письменах,
ни черта не разберут и будут ругаться».
Отец был прав, прошло время, и с мыслями
Генриха Фридриховича Лунгерсгаузена вынуж-
дены были согласиться. Его блестящие доклады
по проблемам цикличности развития Земли как
небесного тела, зависящего в своей эволюции
от общих закономерностей Вселенной, будут
встречаться бурными аплодисментами на астро-
геологических конференциях по проблемам тео-
рии Земли, а впоследствии напишут: «Разраба-
тывая проблему цикличности, Г. Ф. Лунгерсгау-
зен сделал ряд обобщений и открытий, важных
194
как для общей теории строения и развития Зем-
ли, так и для отдельных наук...». Широкие от-
клики получили его работы и в зарубежной ли-
тературе.
Пока не сложим головы
И снова земные заботы: несмотря на тяже-
лую болезнь, экспедиции, экспедиции, экспеди-
ции — в самые отдаленные и малодоступные
уголки страны. Или, как он писал в своих сти-
хах:
И будем., как прежде, жить,
На все рукой махнув,
Пока не сложим головы
В каком-нибудь краю.
Уже летом 1956 года, чуть оправившись от
болезни, — он в далеком Заполярье, в дельте
Лены, где им были изучены четвертичные отло-
жения, геоморфология и неотектоника района.
Потом — Якутия, где он высказал оригиналь-
ные мысли о возможных закономерностях зале-
гания алмазоносных образований восточной ча-
сти Сибирской платформы и разработал схему
стратиграфии района, явившуюся опорной для
всей Западной Якутии, впоследствии она была
узаконена как унифицированная. Затем — Ви-
тимо-Патомское нагорье, где он выявил основ-
ные этапы геологического развития района. Им
же были изучены и трактованы оледенения Вер-
хоянского хребта...
В то же время он — член Комиссии по иссле-
дованию Солнца. Сохранилось письмо, адресо-
ванное ему из Института океанологии Академии
наук СССР:
195
«Институт океанологии АН СССР, работая
над проблемой будущих уровней Каспийского
моря, имеющей исключительно большое народ-
нохозяйственное значение, считает необходи-
мым провести совещание по проблеме сверхдол-
госрочных прогнозов уровня Каспийского моря.
Учитывая Ваш интерес к этому вопросу,
институт просит Вас принять участие в совеща-
нии, а также выступить с докладом».
Несмотря на чрезвычайную занятость и бо-
лезни, он — член Стратиграфического комитета,
заместитель председателя Геоморфологической
комиссии Отделения наук о Земле Академии
наук СССР, член советской секции Международ-
ной ассоциации по изучению четвертичного пе-
риода, член научно-технических и ученых сове-
тов Министерства геологии СССР, Всесоюзного
геологического института, геологического фа-
культета МГУ, член ряда научных обществ:
Палеонтологического, Астрономо-геофизическо-
го и других.
Уже несколько раз ставился вопрос о при-
суждении ему без защиты диссертации ученой
степени доктора геолого-минералогических
наук. В связи с этим крупные ученые пишут
отзывы о его научно-производственной деятель-
ности. Вот, например, несколько строк из отзы-
ва члена-корреспондента Академии наук СССР,
профессора А. Г. Вологдина: «Г. Ф. Лунгерсгау-
зен является крупным деятелем в области мно-
гих разделов геологической теории и практики,
внесшим большой и разносторонний вклад в по-
знание геологии СССР. Разносторонность его
исследовательских работ, выполняющихся всег-
да на самом высоком уровне, с полным учетом
данных мировой литературы, при глубине раз-
196
работки тем, составляет особую ценность. Ком-
плексируя данные разных разделов геологиче-
ской науки, можно сказать, что он давно уже
является одним из выдающихся деятелей в на-
шей стране как геолог и как руководи-
т ель».
В этом же отзыве я столкнулся с еще одной
любопытной деталью, свидетельствующей о чре-
звычайно широком диапазоне научных интере-
сов Генриха Фридриховича Лунгерсгаузена:
«Г. Ф. Лунгерсгаузен выполнил целый ряд
важных палеонтологических исследований, яв-
ляющихся вкладом в отечественную и мировую
науку. Он оказался одним из немногих специа-
листов в СССР в области пресноводных моллюс-
ков. Особое значение имеют его исследования
пресноводных моллюсков различных районов
СССР и Сирии».
Для защиты диссертации от Генриха Фрид-
риховича требуют лишь краткий реферат и спи-
сок научных работ, но даже на это у него не
хватает времени.
И мало кто догадывался, что в нем жил еще
поэт, очень тонко чувствующий природу и тон-
чайшие движения человеческой души, иногда
печальный, иногда насмешливый. Стихи, напи-
санные в полевой геологической тетради. Стихи,
адреса которых: «Дельта Лены. Катер «Буг»,
«Сагиз, землянка», «Степь к западу от Ак-Жа-
ра», «Северное Приаралье. Степь. Автомашина.
Ночь», «Забайкалье. Перекат «Никола»... Сти-
хи, о существовании которых никто не знал.
Их собрала вместе после его смерти сестра,
Ирина Фридриховна.
Передо мной одно из стихотворений — слу-
чайно сохранившийся лист бумаги, — и я слов-
197
но вижу перед собой их автора:
Венеция. Соленый запах моря.
Томительный рассвет. Цветные паруса.
Казненного фальери призрак черный
На мраморной стене дворца.
Под вечер — золотая пыль. Огни Святого Марка.
Крылатый лев, держащий щит.
Шум голубиных крыльев. Сумрачные арки.
И гулкие шаги на древних мостовых.
Забава и печаль. И грусть веселых масок.
И карнавальный блеск. И плачущий паяц,
И пышный Тициан. И вкус восточной сказки
В оправе тусклой буднишнего дня.
В капризном лабиринте улиц —
Печать веков.
И жизнь, и сон —
Все вместе сплетено в слепящий синий узел...
С залива ветер. Смутный шелест волн.
Усмешка на губах. Старуха над гаданьем.
И обещанье ждать.
И все — обман и бред...
Скользят, как тени, быстрые желанья,
Стократно отраженные в воде.
О бог Венеции, даруй мне ночь!
Бросаю перстень в темный малахит канала,
Как в терпкое, как в пьяное вино
В сверкающем в стекле в венецианском.
Благословенна будь, ночь случая и лжи!
Я обручаюсь с ней утерянным кольцом.
Быть может, на заре свой круг закончит жизнь —
Я не обещаю не тужить о том.
Вот и рука. И рядом — жадный рот,
Излом бровей Пьеро и губы Коломбины.
Ну что ж, пусть Коломбина, пусть Пьеро,
На все я соглашусь в греховной викторине.
Скорей идем! Ведь ночь не ждет.
И я не в силах ждать, и жизнь летит, как песня.
Так сбрось же маску и лицо открой,
Лукавый арлекин, безумной ночи вестник.
...Толчок. Холодный дождь. Почти пустой автобус.
За стеклами унылые дома.
Чужой — насмешливый, усталый голос:
«Вставай, приятель, выходить пора!»
19 декабря 1964 года.
198
Целые циклы стихов: «Север», «Восточные
рисунки», «Весна», «Песни о Маугли»... Маугли.
Этот образ был ему особенно дорог. Он сопут-
ствовал ему всю жизнь. Мне удалось найти на-
броски его еще детской поэмы о Маугли. Мысли
о Маугли, стихи, посвященные ему, можно
встретить в записных книжках Генриха Фрид-
риховича последних лет его жизни...
Во время одной из наших встреч Афанасий
Иванович Демчук говорил:
— Я считал, что он никогда не был в Сред-
ней Азии, разве что проездом. Сам-то я ее от-
лично знаю. Дам начинал работать. Но когда
прочел цикл его стихов о Самарканде... Такое
знание Востока, его истории, обычаев, приро-
ды. Словно он там и родился.
Сам же Генрих Фридрихович так определял
свое поэтическое творчество:
«Мне поздно подражать кому-нибудь. Ведь
вечер рядом.
И все мои слова — хоть бедны, но мои».
Мы уже привыкли к тому, что «Г. Ф. Лун-
герсгаузен известен своими исследованиями в
самых разных областях геологии. В каждую из
геологических отраслей он внес значительный
вклад, во многом содействовал их развитию».
Но все же особое внимание Генрих Фридрихо-
вич Лунгерсгаузен уделял вопросам геоморфо-
логии (науке об образовании и развитии совре-
менного рельефа Земли) и палеогеоморфологии
(науке, изучающей рельеф земной поверхности
минувших геологических эпох). В геоморфоло-
гии и палеогеоморфологии он видел не только
сегодняшний, но и завтрашний день теологиче-
ской науки.
199
Вопросам геоморфологии и палеогеоморфоло-
гии были посвящены еще его первые работы —
в 1930—1933 годах. Особенно же много он уде-
лял внимания этим наукам о Земле, работая
на Южном Урале, в Башкирии. Только в Уфе,
в фондах геологоуправления, хранятся несколь-
ко его фундаментальных работ по этим вопро-
сам, таких, как «Геоморфология Башкирского
Приуралья», «Материалы по палеогеографии за-
падного склона Южного Урала», «Краткий гео-
морфологический очерк западного склона Юж-
ного Урала» и многие другие. Он — один из ав-
торов-составителей геоморфологической карты
Урала.
И совсем не случайно, что I Всесоюзное гео-
морфологическое совещание, одним из инициа-
торов которого как заместитель председателя
Геоморфологической} комиссии Отделения наук
о Земле Академии наук СССР он был (председа-
тель — академик И. П. Герасимов), состоялось
в Уфе — зимой 1967 года. Как свидетельствуют
документы, совещание «продемонстрировало
важное научно-теоретическое и практическое
значение палеогеоморфологических исследова-
ний, ведущихся в нашей стране, их большой
рост и правомерность выделения палеогеомор-
фологии в качестве самостоятельной
науки среди комплекса наук о Земле. Уфим-
ское совещание по существу констатировало
оформление этой науки и наметило копкретные
меры по дальнейшему развитию палеогеомор-
фологических исследований в СССР».
И немалая заслуга Генриха Фридриховича
как одного из пионеров палеогеоморфологиче-
ских исследований на Южном Урале, что в Баш-
кирии в послевоенные годы вырос целый отряд
200
ученых-палеогеоморфологов. Это отметило и со-
вещание:
«Учитывая наличие квалифицированной
группы специалистов и большую перспективу
палеогеоморфологических исследований на Юж-
ном Урале — Первое Всесоюзное совещание
просит Министерство геологии СССР одной из
основных задач (специализаций) Института
геологии в Уфе считать палеогеоморфологию.
Просить Министерство геологии СССР создать
в этом институте специальный отдел палеогео-
морфологии для исследований в области поис-
ков нефти, газа и россыпей».
Но Генриха Фридриховича не было на этом
совещании. Более пятисот геологов, приехавших
в Уфу, вставанием почтили его память. Еще в
ик)ле 1966 года в Москве, за месяц до своей тра-
гической гибели, он писал доклад для этого
совещания. Он волновался— это была не просто
очередная встреча с Уфой, где жил единствен-
ный теперь его родственник — сестра (брат по-
гиб еще в 1941 — в ополчении под Москвой),
а встреча с молодостью.
Смерть подкараулила его в глухой тайге в
далекой Эвенкии. Лопнул воспаленный аппен-
дикс, и ни один вертолет, из-за непогоды, не мог
подняться в воздух. Он был главным геологом
Всесоюзного аэрогеологического треста, в его
подчинении были десятки геологических пар-
тий в самых разных уголках планеты, в каждой
из которых были самолеты и вертолеты, а он,
беспомощный, умирал в тайге.
Говорят, что незадолго до этого он полю-
бил —- горячо, как мальчишка, и печально. Свет-
ло и мучительно: она была вдвое моложе его.
Не знаю, в какой степени все это правда, но
201
я нашел стихи, написанные Генрихом Фридри-
ховичем 8 августа 1966 года, то есть всего за две
недели до его смерти:
Петляет след оленя
По мокрому песку,
Петляет след оленя,
И я за ним иду.
Идет за мной собака
По следу, как и я,
Идет за мной собака,
Чтоб сторожить меня.
Замечу я, возможно,
Крутой олений рог,
Но с плеч ружья не сброшу,
Чтоб выстрелить в него.
Поймет меня собака,
Не спросит: почему? —
Поймет, как друг, собака
И промолчит, как друг.
Подумает: хозяин
Тоскует двадцать дней,
Подумает: я знаю
Хоть он молчит при ней.
Но только ведь оленей
Не бьет напрасно он,
Напрасно гнет колени
Перед чужим костром.
Напрасно в ночь глухую
На черной шивере
Он плачет и целует
Чужой, чужой портрет.
Недобро, ох, недобро,
Любимое лицо,
Упрямой складкой собран
Капризный юный рот...
Не скажет все собака,
Хоть все могла б сказать,
Опустит хвост собака
И отведет глаза.
И, может, только ночью
Она придет к костру,
Полярной белой ночью
Моих коснется рук...
Петляет след оленя,
202
Петляет на песке,
Петляет след оленя —
Пустой, забытый след.
Постойте: а может, та плачущая девушка
в грохочущем по заболоченной тайге вездеходе,
держащая его воспаленную голову на своих ко-
ленях, а потом горько рыдающая под окнами
поселковой больницы, — и была его светлая и
печальная песня?
Операцию делали в поселке Тура Эвенкий-
ского национального округа. Но было уже позд-
но, весь организм уже давно был отравлен. Но
Генрих Фридрихович прожил после операции
еще шесть суток.
Странная штука: как вы помните, он родил-
ся в 1910 году 20 августа. То ли это рок, то ли
горькая усмешка судьбы, только умер он тоже
20 августа — 20 августа 1966 года.
Потом говорили, что он предчувствовал свою
смерть. Может быть, не знаю. Только в стихот-
ворении «Завет себе», написанном весной
1966 года, я неожиданно нашел такие строчки:
«Пляши! Ведь жить еще тебе,
Быть может, целый год —
Три сотни с лишним полных дней,
Одетых в жар и в лед».
В его полевой сумке нашли конверт, склеен-
ный из куска контурной карты СССР с помет-
кой «Вскрыть после моей смерти». В завещании
была такая строка: «Хочу, чтобы на моей моги-
ле лежал геологический молоток».
Просьбу его исполнили. На глыбе дикого
камня, что лежит на его могиле, выбит верный
спутник всей его жизни — геологический моло-
ток.
203
Жизнь и смерть человека, их границы. Мо-
жет, этим и определяется сущность человека:
живет или не живет он после своей смерти?
Прошло двенадцать лет со дня гибели Ген-
риха Фридриховича Лунгерсгаузена. Но он жив.
С его полевой сумкой в Уфе бегает в школу сын
Елены Павловны Горбуновой. Придет время, и
он всерьез задумается над портретом над своей
кроватью. На днях Феодосий Феодосьевич Че-
баевский показал мне новые, разысканные им
рисунки Генриха Фридриховича. По его книгам
и пособиям ведут геологическое и геоморфоло-
гическое картирование—с применением аэрофо-
тосъемки — во многих уголках планеты. А в по-
следние годы для нужд геологии и геоморфоло-
гии, о чем он очень мечтал, ведутся съемки из
космоса: лицом к лицу лица планеты, а тем бо-
лее гигантских планетарных разломов, в законо-
мерности с которыми прячутся месторождения
природных ископаемых, не увидать.
В позапрошлом году на Чукотке мне и пар-
ням из Девятой аэрогеологической экспедиции,
случайно встретившимся в полярной тундре,
было достаточно почувствовать себя очень близ-
кими, вспомни кто-то из нас его имя у нежар-
кого тундрового костра, и он словно вместе с
нами грел руки у тихого пламени.
А годом раньше он спас меня в охотской
тайге. Вертолет, забросивший меня на кочевье
эвенов-оленеводов в верховья реки Охоты и обе-
щавший забрать через неделю, на обратном пу-
ти, попав в заряд пурги, врезался в гору у пере-
вала Рыжего. В ожидании его высмотрев в небо
все глаза, я случайно услышал об этом по тран-
зистору оленеводов, настроив его на диспетчер-
204
скую ближайшего к нам (триста пятьдесят ки-
лометров) Охотского аэропорта. Прошло уже
больше полмесяца, как мой спутник ушел вниз
по замерзающей Охоте, — надеяться на верто-
лет после той печальной вести было бессмыслен-
но, я не мог с ним пойти из-за больной ноги,
входила в силу суровая якутская зима, у меня
не было зимней одежды, а оленеводы сами пока
перебивались в резиновых броднях: неделю на-
зад, когда стукнули первые морозы, мы обна-
ружили, что медведь раскатал зимний лабаз с
одеждой, к тому же потеряйся вышедший еще
полмесяца назад с таежной базы Черпулай ка-
раван с продовольствием. Больше всего меня
волновало, что обо мне ничего не знают дома.
Уже начались вертолетные галлюцинации, я
слышал гул вертолета даже по ночам. А причи-
ной тому была скромная и единственная на-
дежда: в свое время один из оленеводов сказал,
что за снежным и непроходимым сейчас пере-
валом, на реке Делькю-Охотской, якобы, стоят
геологи, которые «делают карту с воздуха». По
крайней мере, летом стояли.
Геологи, которые «делают карту с воздуха»?
Это может быть одна из партий. Там, конечно
же, помнят Генриха Фридриховича. И я отпра-
вил со своим уходящим вниз по Охоте спутни-
ком записку, чтобы он, когда рано или поздно
будет в Охотске, передал ее по рации на базу,
если она существует, этой партии на Делькю-
Охотской.
Подходила середина октября, я уже потерял
всякую надежду на то, что скоро выберусь от-
туда, если и были геологи на Делькю-Охотской,
то они уже, скорее всего, кончили полевой се-
зон: существует приказ министра геологии о
205
крайнем сроке окончания полевых работ — 15
октября, как вдруг 12 октября над нашей доли-
ной появился вертолет.
Взметая снежную пыль, он сел на бичевник
недалеко от моей палатки. Не веря своим гла-
зам, спотыкаясь и падая, я бежал к нему.
— Возьмите меня, а!? Ребята! — умолял я.
Они — трое — стояли и улыбались.
— Ребята, возьмите меня!
А они молчали и улыбались.
— Да что вы смеетесь... — обиделся я. —
Черт с вами!
— Не обижайся, — наконец сказал коман-
дир. — Не обижайся, парень. Работа у нас та-
кая. Неделю назад мы подбирали геологов на
Куйдусуне, так они плакали.
— Откуда вы?
Из Второй экспедиции Всесоюзного аэро-
геологического треста. Получили по рации ва-
шу записку и последним рейсом — до весны
уходим из этого района, — поставив дополни-
тельные баки с горючим, пошли искать вас.
И говоря слова благодарности начальнику
Четвертой партии Второй экспедиции Всесоюз-
ного аэрогеологического треста Сергею Ивано-
вичу Горохову, главному геологу Александру
Митрофановичу Зеленину, радисту Славе Кура-
гину, замечательным пилотам, ставшим моими
большими друзьями: Александру Андреевичу
Грибенику, Славе Суетину, Саше Маслалеву,
я в первую очередь низко кланяюсь Генриху
Фридриховичу Лунгерсгаузену. Они делали все
это ради его светлой памяти.
Содержание
«Здесь бегал босиком...»............  .	.	3
«Правительствующему Сенату предлагаю...» . .	34
Человек, помоги себе сам!................. 50
История, случившаяся с «Гнедыми стихами» . .	137
«Пока не сложим головы...»............... 166
Михаил Андреевич Чванов
Не унесу я радости земной...
Редактор
Г. Зайцев
Художественный редактор
В. Ковалев
Технический редактор
Г. Зигангирова
Корректоры
Л. Семенова.
И. Кудрявцева
И Б № 732
Сдано в набор 4| IV 1978 г. Подписано к пе*
чати 13|VI1 1978 г. Формат бумаги 70Х90Чзг.
Бумага тип. № 3. Условн. печ. л. 7,6. Учет,
ивд. л. 7,6. Тираж 15000. П00149. Заказ № 134.
Цена 45 коп.
Башкирское книжное издательство,
Уфа-25, ул. Советская, 18.
Уфимский полиграфкомбинат Управления
по делам издательств, полиграфии и
книжной торговли Совета Министров
Б АССР. Уфа-1, проспект Октября, 2.