Текст
ГРИГОРИЙ ВОЛОДИН
человеку
НУЖЕН ЛЕКЕДЬ
40 коп.
ГРИГОРИЙ ВОЛОДИН
Ченсвеку
цпка лебедь
РАССКАЗЫ, ПОВЕСТЬ
СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ МОСКВА 1974
Р2
В 68
Живущий и работающий в Донецке писатель
Григорий Володин — автор книг «Синий луч»,
«Тревога», «По следам истории», «Дикое поле».
Повесть «Синий луч» была премирована на укра-
инском республиканском конкурсе.
В книгу «Человеку нужен лебедь» вошли по-
весть и рассказы, в которых писатель с прису-
щим ему лиризмом показывает заповедные
места Каспия, Донбасса, людей, которые уме-
ют ценить и беречь красоту родной природы.
70302-201
В 083(02)-74 71"74
I
I
I. НА ВЗМОРЬЕ КАСПИЙСКОМ
СЕНТЯБРЬСКИЙ РАССВЕТ
От широкой, величаво спокойной Волги до верткого и
бурливого Терека, от седого Каспия до неоглядных просто-
ров Ставрополья раскинулись Ногайские степи.
В середине сентября в шумной Астрахани — листопад,
осень, в тихом провинциальном Кизляре — еще яркие цве-
ты, лето, а в Каспийском районе лето уже кончилось, а
осень еще не наступила. Здесь над порыжевшей степью
густо плывут серебряные нити паутины, а сады и примор-
ские заросли камыша и осоки стоят зеленые, лишь пуши-
стые махалки пожелтели да стали коричневыми острые
кончики чаканинок. Дни жаркие, всю ночь до самой зари
в степи тепло, и еще редко в предрассветье падают холод-
ные росы.
Из далекой тундры уже подвалили на взморье по-осен-
нему молчаливые утки-шилохвости; на ильменях появи-
лись желтые выпи; около степных протоков тревожно сви-
стят одиночки кроншнепы, почему-то отставшие от стай,
улетевших на юг; у зарослей кого-то спрашивают беспо-
койно белогрудые с хохолками чибисы: «Чьи вы? Чьи
вы?» Собираясь в отлет, покинули поселки, степные коша-
ры и фермы веселые скворцы, тысячными стаями носятся
они над убранными сенокосами.
Но рассветы наступают все еще по-летнему. Погода
стоит почти безветренная; звезды не сверкают, как в захо-
лодившую ночь, а теплятся мягко в синеве высокого чи-
стого неба; месяц улыбчиво яркий, и временами кажется,
7
что он не только светит, но и греет. На многочисленных
протоках, жируя, прыгает и хлобыщет золотистый сазан,
шумно бьет рыбью мелочь полосатый красноперый окунь:
в зарослях всю ночь горлопанят горластые лягушки; на
длинных косах и просторных меляках шумят птичьи база-
ры, резко вскрикивают и хохочут чайки.
Глубокая тишина наступает только перед рассветом.
Сперва далеко-далеко на востоке по черному горизонту
веселым ручейком потечет узенькая полоска света; ласко-
во дотрагиваясь до близких звезд, она погасит их, потом
светлый ручеек разольется по горизонту и на юг, и на се-
вер и где-то далеко от своего зарождения словно остано-
вится у невидимых плотин и начнет разливаться вширь, и
вскоре, как Волга в половодье, река света охватит небо-
свод и затопит все дальние звезды. На ней, будто острова,
прорисуются облака, под нею темное море начнет синеть.
Заросли еще смутно, но засверкают и заискрятся каплями
росы. В дальних просторах моря угадается силуэт буксир-
ного парохода, а между ним и берегом увидится белый-бе-
лый остров.
Тихо. Слышно, как падают росинки. Безмолвно засты-
ли вечно мятущиеся камышовые метелки, не шепчутся су-
хие стрелки осоки, и даже всегда говорливая морская вол-
на набегает на песок притихшая, немая. Никто — ни пти-
цы на ильменях и заводях, ни верткие и крикливые чайки
в море, ни дикий вепрь и енот, ни малая камышовка в за-
рослях не нарушают предрассветной тишины.
И вот там, где впервые забрезжил свет, облако вдруг
вспыхивает красным пламенем. Пламя недолго подрожит
и начнет притухать, и из него покажется яркое красное и
огромное солнце. Из-за горизонта оно выходит быстро-бы-
стро, потом, словно выброшенное, вылетит вверх, мгновен-
но отделится от горизонта и медленно поплывет вверх,
8
уменьшаясь и желтея, станет обычным. От солнечного
изобилия небо поголубеет, облака станут темными, серы-
ми, белыми, резко очерченными, каждое на свое лицо; си-
нева Каспия будто выгорит, побледнеет. Чуть воспарят
туманы. Но тут же с востока повеет ветерок и разгонит
легкую, вуально прозрачную ткань тумана, волна, набегая
на песок, зашумит и запенится. Вдали станет виден мощ-
ный буксир, остров еще более побелеет.
Тотчас на ильменях грянет разноголосый крик пере-
летных, в зарослях под ногами осторожного кабана хруст-
нет камышинка, и вестница зари в прикаспийских кре-
пях, камышовка, пискнет, перепрыгнет бойко и весело с
места на место. По росяным зарослям вспыхнут яркие ра-
дуги. Белый остров на море вдруг весь взмоет вверх и в
небе рассыпется белыми чайками. На протоках переста-
нут буйствовать сазаны, уйдут в темную глубину вод;
окунь притихнет, хор лягушек смолкнет.
От усилившегося ветра море заморщинится, покроется
белыми барашками, и Каспий из края в край станет се-
дым-седым.
В дальнем охотничьем заповеднике егерь встретит рас-
свет на побережье. Здесь всегда безлюдно —- на десятки
километров ушли в море песчаные меляки, ни одна ры-
бачья посудина не подойдет к берегу. А по ним раскину-
лись на десятки тысяч гектаров култуки и ильмени с за-
рослями куги, просянки, осоки и камышей.
Джильгитинское раздолье! Становище уток, сборный
гусиный пункт, обязательный водопой казары и кронш-
непов, непременное жилище до самых заморозков, до ле-
достава, выпей и журавлей, цапель и квакв; места дли-
тельной остановки лебединых семей!
Сколько здесь пролетной!
От гогота гусей стон стоит, крики казарок резки; сви-
9
стят, щелкают, крякают разнопородные утки, мяукают
хорхали, бухают выпи, квакают кваквы, журчат, курлыка-
ют журавли, — и над всем этим разноголосым и великим
хором звучит лебединая песня, как перезвон колоколов,
гулкая песня гордых и умных птиц!
Здесь, в глухих-глухих местах, куда не отчаиваются за-
бираться даже опытнейшие местные охотники, выцеливает
фотоаппаратом или кинокамерой натуралист стаи редчай-
ших и красивейших птиц — красных фламинго.
НА МОРСКИХ ОСТРОВАХ
Ивана Степановича Филиппова у нас каждый мальчон-
ка знает.
Да и как не знать? В наших степях и приморских за-
рослях зверья много: волки, лисицы, еноты, зайцы. Да
что зайцы? Дикие вепри стадами бродят по камышовым
крепям. Птицы на взморье — чудо сколько. Легче ска-
зать, кого здесь нет, чем перечислить хотя бы все виды
одних только уток. Много у нас и любителей побродить с
ружьем, немало в колхозах промысловиков, а нет охотника
лучше Ивана Степановича.
Был когда-то Филиппов знатным кочегаром на Каспии,
теперь на пенсии, но от конторы «Заготживсырье» план
на добычу пушнины имеет. Смелости ему не занимать.
Однажды раненый кабан бросился на него, он дождался,
пока зверь отвел голову, чтобы ударить клыком, подста-
вил шею под пулю, тогда только и выстрелил. Вепрь сва-
лился ему под ноги, а были они один на один. Охотничьи
угодья как он знает! Иной охотник договорится с рыболо-
вецким кооперативом о приеме дичи, выедет на взморье,
неделю просидит в засидках и еле-еле себе «на котел» ча-
пуру раздобудет. А за это же время Филиппов нагрузит бу-
дарку дичью, подвалит к леднику столовой и полдня тас-
кает кряковых, казарок и гусей. Цаплю, по-нашему, при-
каспийскому, чапуру, Филиппов не добывает.
— Разве это дичь? Недоразумение какое-то, а не пти-
ца! — так о ней говорит Иван Степанович. — Шея полмет-
41
ра, ноги еще длиннее. Несуразица, да и только. Поднима-
ется, вроде три сажени мяса взлетает, а на поверку мень-
ше кряковой.
Сказать, что Филлипов из себя видный, представитель-
ный, — нельзя. Роста небольшого, в плечах не узкий и не
широкий, сутуловатый и кривоногий, вроде от этого и при-
волакивает ноги при ходьбе. На лобастой голове виски се-
диной подернуло, будто снегом припорошило их, а черные
кустистые брови козырьком над глазами, прикрывают,
прячут хитринку в серых добрых глазах. Но самое приме-
чательное у него — усы! Длинные, густые, без единой
седой волосинки, цвета спелой пшеницы. Хорошее настро-
ение у старика — усы книзу висят, как у заправского запо-
рожца; рассердится Иван Степанович — усы встопорщат-
ся, как щетина на загривке разгневанного вепря. В ходьбе
он не знает устали: шестьдесят километров с охотничьим
снаряжением отшагает — и хоть бы что; в камышовых
крепях ориентируется лучше, чем на собственном по-
дворье, где кабан пройдет — там и он проберется. С пару-
сом управляется как каспийский рыбак. Охотничье снаря-
жение у него такое, какого ни у кого нет, все по сезону, все
по погоде, все по местности. Вот и промышляет он помно-
гу, зимой — зайцев и лис, весной — отыскивает волчьи ло-
гова, ранней осенью — пролетных.
А в октябре, когда на Каспии дичи видимо-невидимо,
старик снаряжает лодку и надолго исчезает из поселка.
В такое время он разборчив на охотничьего спутника, с
кем попало не поедет.
Долго я ходил около него, и так и эдак захаживался,
чтобы поехать с ним. Не знаю причин, но одной осенью
вдруг передал он мне через внука, чтобы собирался я с
ним на Морские острова. Мне что готовиться? Отпуск ого-
ворен заранее, всегда в это время беру. Взять ружье, пат-
12
роны, хлеба дней на семь — вот и все сборы. Прихожу К
Филиппову. Посреди двора стоит маленькая легонькая ар-
бичка на двух колесах, гляжу, а на ней — чего только нет!
Само собой разумеется: мачта, реек, парус, два шеста, бе-
чева для лямки, якорь трехлапый — все это в море нужно.
Но на арбе и примус, и жарник — в нем прямо на лодке
можно развести Костерок, сварить чего-нибудь или чайку
скипятить, чугунный котелок, фонарь «летучая мышь»;
во вместительном мешочке крупная соль, говорят, она со-
лонее мелкой; в ведерке помидоры, картошка; одежин по-
рядочно, а поверх них накатом полосатые и белые арбу-
зы — быковские и чапурниковская мурашка. А двери ка-
мышовой землянки — так у нас избы с плоскими крышами
называют, а если крыша на стропилах и потолок имеет-
ся — то камышанками, — все хлоп да хлоп: старуха выно-
сила что-то в сумочках и банках, и все это тоже на ар-
бичку.
Замечательная у Ивана Степановича старушка. Ху-
денькая, шустрая и все хлопочет, всегда делом занята. До-
машнее хозяйство ведет, патроны заряжать помогает, за
сеном ездит, может так возок свершить — куда там ны-
нешним молодым мужикам; косит камыш хоть косой, хоть
ураком — это кусок косы на короткой ручке. Зимой кап-
каны на зверя ставит. Зайца или лису обелует, снимет
шкуру, как заправский охотник. Хороший помощник она
Филиппову.
— Кажется, все положили, мать, — наконец-то сказал
Иван Степанович, принимая из рук хозяйки компас и
ружье.
Мы покатили арбичку к протоку. Даже среди много-
численных рыбачьих и охотничьих посудин на берегу я
легко отыскал взглядом лодку Ивана Степановича. Много
у него было хлопот при постройке куласа, но сделал он
13
его на свой вкус. Нос лодки приподнял, чтобы встречная
волна не заплескивалась внутрь, корма четверти на две
выше бортов, — когда по ветру идешь под парусом, волна
догонит, но через корму не перемахнет. Отсеки — кормо-
вой и носовой — опалублены, это сухие хранилища всякой
снасти и припасов, никакой дождь не страшен. По бортам
широкие отливины-доски — лодку скособочит во время хо-
да, а вода не заплеснется через них, в них же отверстия
для стоек палатки, которую он разбивает, становясь на
якорь. Отличный кулас у Ивана Степановича — вмести-
тельный, на ходу легкий, мелководный, руля слушается, а
когда лямкой вытягиваешься на взморье — не тяжел. Са-
мый, что называется, охотничий!
Нам повезло, в море шел баркас — мы кинули на него
буксир, и он быстро вытащил нас из протока, где парусом
навстречу моряне не пойдешь, надо тянуть бечевой, по-
бурлацки, или толкаться шестами. Когда мы оказались в
море, Иван Степанович загоревшимся взглядом окинул
его, как-то торжественно приказал:
— Шкот!
Подал ему веревку, привязанную за нижний подбор
паруса. Он распушил усы, улыбнулся, махнул рукой
вверх: давай, мол! Я непрерывными рывками поднимаю
длинный и тяжелый реек с принайтованным к нему про-
сторным парусом. Скрипит от тяжести блок, ветер рвет в
разные стороны полотнище, оно громко хлобыщется. Ивап
Степанович внимательно следит за всем, удерживая ше-
стом лодку носом в ветер, навстречу набегающим волнам.
Как только я закрепил парус, он заталкивает корму, п
ветер — свежий, по-осеннему плотный —врывается в косое
полотно паруса, вскидывает его белым крылом над лодкой,
кренит ее на один борт. Набирая скорость, мы устремля-
емся в море.
14
Куда ни посмотришь — волны, одна за другой, похожие
друг на друга, бегут и бегут из глубины моря, и нет им
конца. Морские просторы так велики, что среди них сей-
нера кажутся игрушечными корабликами, а огромные ры-
боприемные шаланды, двухэтажные, видятся маленькими
домиками. Оттуда, с сейнеров и шаланд, наш куласик, на-
верное, кажется большой белой чайкой.
Каждый раз при встрече с морем меня охватывает ка-
кое-то необъяснимое чувство восторга и уважения к этому
уймищу воды, бездонному и голубому небу над ним, бес-
прерывному говору волн, будто пытающихся о чем-то рас-
сказать, поведать, скорее всего о прошлом, и, видимо, толь-
ко поэтому я люблю помолчать. Приметил я перемену и
в Иване Степановиче. Пока мы выбирались из протока,
старик шутил, смеялся, а перед лицом моря смолк, не по-
суровел, а как-то весь собрался, весь вид его говорил, что
тут шутки не у места, к Каспию надо относиться серьезно
и уважительно. Он молча кидал взгляды на остающийся
вдали берег, провожая просветленным взором встречные
стаи серых, как и гребни волн, гусей, летящих низко над
водой, и станицы шумной казары высоко в небе. Задумчиво
понаблюдал, как большая стая белолобых лысух отбива-
лась от коршуна. Хищник, падая вниз, сложил крылья,
стал похож на стрелу, мощно запущенную из лука. Но ему
не удалось застать врасплох черных птиц — они сплылись
в плотную кучу и все разом ударили крыльями по воде,
вздыбили ее вверх, прикрылись непроницаемой водяной
завесой. Попасть в нее коршуну — гибель, крылья у него
намокают, и он взмывает снова в небо, удаляется к дале-
кому берегу, где начнет шарить по камышам подранков.
Нас все время сопровождают чайки. Путая нас с рыба-
ками и надеясь рядом с нами покормиться выброшенной
рыбой или рыбьими потрохами, они, издали заметив па-
15
рус, мчатся к нам, рядом кричат, кружатся. Ничего не най-
дя, улетают одни, прилетают другие.
Одинокая гагара — поверх воды голова да шея — долго
ныряет впереди, не догадываясь отнырнуть в сторону.
Большие и малые стаи птиц низко и высоко летят над
морем, иные садятся прямо в волны, другие взлетают. То
и дело слышится кряканье, гогот гусей, кигиканье каза-
рок, свист куликов, треск чирков, мяуканье хорхалей.
В глуби моря начали встречаться семьи лебедей. Горде-
ливо изогнув высокие шеи, снежной белизны старые лебе-
ди настороженно уводят с нашего пути выводок серых ле-
бедят. Когда видят, что не успевают уплыть, кто-то из
взрослых гулко вскрикивает. И все разом чуть раскидыва-
ют большие крылья, чуть машут ими, приподнимаются
над водой и, хлопая по ней большими и черными лапами,
долго бегут, отрываясь от моря. Бегут в ветер — только
так они могут взлететь, попутный ветер их завалит через
голову.
Удаляясь от берега, мы долго обходили многокиломет-
ровые меляки Верхней косы. Когда, наконец, они остались
позади, Иван Степанович резко повернул, пошел парал-
лельно далеким камышам. Иногда поглядывая в их сторо-
ну,—пожалуй, больше для себя, ему было это приятно
вспомнить, — говорил:
— Вот кулига каржатника. Около нее у нас весной стан
был. Хорошо охотились... А впереди култук, в сильную мо-
ряну в нем дичи много!.. Глянь-ка, новый бакан приплыл.
Надо запомнить, где он тут застрял.
И я понял, что вернется с этой охоты Филиппов и со-
общит в управление «Волготанкера» о сорванном штор-
мом плавучем маяке, который застрял на наших меляках.
В большую моряну придет сюда мощный буксир и уволо-
кет бакан к Главному морскому рейду, установят там его
16
на якорях, и он снова будет служить людям, показывать им
безопасный путь.
Морские острова завиделись вдали, когда солнце уже
коснулось верхушек камышовых крепей. Иван Степанович
засек по компасу путь к островам и до полуночи правил
только по нему.
...Утром мы затемно покинули лодку. Ветер, как всег-
да к заре, притих. Шурша крыльями, вверху пролетали
кряковые, где-то в глубине острова бухала выпь, на косе
гоготали гуси, звенели казарки, вскрикивали чайки, иног-
да слышались гулкие голоса лебедей. Выбрав густой куст
осоки, я оборудовал его под скрадок и стал ожидать рас-
света.
Почти рассвело, когда недалеко от меня в тень от бере-
говых зарослей на воду с шумом плюхнулась большая пти-
ца. По довольному покрякиванию я узнал селезня-кряка-
ша. Шумно повозившись на одном месте, он выплыл на
уже освещенную зарей воду. Поворачивая голову то в од-
ну, то в другую сторону, селезень спокойно подплыл почти
вплотную к моей засидке. Я невольно залюбовался им.
Продолговатая голова селезня и половина шеи были
блестяще-зелеными, словно покрыты косынкой из зеленой
парчи, а за краем этой косынки вокруг шеи повязан ров-
ный беленький шарфик ослепительной чистоты. Ниже бе-
лоснежного шарфика грудь щеголя покрывала коричневая
манишка, на ней каждое перышко заканчивалось малень-
кой белой полоской, и они взблескивали на груди, словно
серебряные искры. На красавце была белая рубашка, но с
маленькими, как песчинки чернозема, темными пятныш-
ками, и от этого она казалась не белой, а пепельно-серой.
Из-за темно-зеленого кончика хвоста выступили снежно-
белые перья, и сверху над ними кудри завились буйными
кольцами: одно, второе, третье...
17
Щедро наделила его природа красотой, и он, будто
зная, что я любуюсь им, поворачивался около меня то од-
ним, то другим боком, красовался грудью, изгибал шею,
приподнимал крылья. Вдруг он застыл на месте. Я увидел
нижние веки, словно нарисованные белилами,— они ярко
выделялись на зеленой окраске головы, а в его черных гла-
зах полыхнул испуг. Не сводя с меня взгляда, селезень
вытянул шею, раскинул крылья с белыми нахами, взмыл
вверх и сперва тревожно, а потом радостно закрякал на
всю округу...
Мне стало даже как-то неловко оттого, что он испугал-
ся, странно, но я не собирался стрелять в него, мысли у ме-
ня такой не было, а почему ее не было — не знаю.
Выстрелы Филиппова на дальней косе острова раска-
тились по морю, потолкались по зарослям перекатистыми
волнами эха, спугнули с кормежных мест птиц, и они на-
чали перелетать с места на место. Утки натягивали на мой
скрадок часто, удобно для выстрела — и я принялся охо-
титься.
Когда солнце начало припекать и птицы уселись по
мелякам на отдых, я увязал добычу и отправился к Ивану
Степановичу. Он, довольный утрянкой, улыбался. Много-
значительно теранув рукой висящие книзу усы, загово-
рил:
— Все утро посматриваю на тот остров, раз пять из-за
этого промазал. Не поехать ли нам туда, как ты на это
смотришь?
«Советуется»,— усмехнулся я. Будешь усмехаться, ес-
ли знаешь, что от твоего ответа ничего не зависит. Я про-
молчал.
— Дай-ка бинокль,—попросил он.—Так я и думал. На-
ка ты взгляни, у тебя глаза помоложе. Да не туда смот-
ришь, на том острове гуси, но их пока взять нельзя — воды
18
много наперла моряна. Смотри вот сюда,—он показал ру-
кой.
Я не разглядел острова — птичьи стаи сплошной тучей
закрывали его. Мне доводилось видеть огромное скопление
птиц, особенно в начале тридцатых годов на острове Сыл-
бурта, но столько — не видел!
— Одиночки летают? — небрежно уточнил Филиппов.
— Очень много и одиночек! — восхитился я.
— Ясно, едем!
Я удивленно посмотрел на него. Около острова, куда он
собирался забраться, на многие километры стелились та-
кие меляки, что если на них обсохнешь, не успеешь уйти
от норд-веста, то придется ждать не одну неделю, чтобы
выбраться оттуда. Я напомнил об этом Филиппову. Он так
взглянул в ответ, что я пожалел о своем напоминании.
— Вот поэтому туда и не ездят «охотнички»,— бурк-
нул он и добавил:—На охоте быть, не разиня рот ходить.
Быстро выпотрошив и прибрав в носовой отсек утрен-
нюю добычу, мы вздернули на мачту парус и побежали к
новому острову. Вскоре за кормой стал оставаться мутный
след — это наше движение взбаламучивало на близком
дне легкий ил и мелкие водоросли. Потом руль при каж-
дом сходе лодки с волны застучал о дно. Иван Степанович
снял его и принялся править шестом. Остров быстро при-
ближался, уже простым глазом было видно, как много око-
ло него птиц. На необозримых отмелях и длинных косах
расположились тысячи уток, гусей, казарок — они почти
все подняли головы и настороженно наблюдали за нашей
лодкой.
Кулас всем плоским дном вполз на меляк, заскрежетал
по песку и резко остановился. Парус навалился на мачту,
она жалобно заскрипела. Я быстро «поронил» парус, за-
кручивая полотно вокруг рейка. От нашей работы, наших
19
движений с невероятным криком и гамом взлетели неис-
числимые птицы, потянули от острова в море.
«Все уйдут,— подумал я.-—Уж очень бесцеремонно
вторгаемся мы в их владения. Днем, да еще на лодке...» И
еще показалось, что Филиппов решил пофасонить передо
мной, показать обилие дичи — он знал, что я ни разу не
охотился около Морских островов, в обычные дни добрать-
ся до них не хватало времени, а в отпуск предпочитал
охоту на меляках Нижней косы, где знал каждый кустик.
Птицы, перелетев не очень далеко, уселись и перестали
обращать на нас внимание. Мне стало ясно все: дичь здесь
непуганая, как говорят охотники, «места необстрелянные».
Оставив кулас, мы долго брели по воде до зарослей.
Скрадки не устраивали, просто встали в густые кусты на-
кана, недалеко друг от друга.
Мастерски же стрелял Иван Степанович! Выбирал пти-
цу в самом неудобном для поражения полете, бил дупле-
тами,— и где бы и как бы ни летели утки, падали две! Ста-
рик хорошо знал, что мне редко удается дуплет, и, видимо,
только поэтому сам бил только ими, и лишь из-за этого я
мало стрелял, любуясь его ловкими и точными выстрела-
ми, стрельбой без подранков.
Вдруг я увидел тянущих к острову гусей. Проследив
за полетом большого стада серых красавцев, пожалел, что
они не натянут на нас. Заметив их, Филиппов махнул
мне рукою, чтобы я затаился и приготовился к стрельбе
по гусям. Я присел и неожиданно услышал, как Иван
Степанович закричал по-гусиному.
И стая повернула на его зов. Погогатывая в небе, гуси
приближались, все время снижаясь. Они тычком навали-
лись бы на Филиппова, но он замолчал, и стая, беспокойно
гогоча, словно спрашивая того, кто их звал: где он? — шла
на меня. Подпустив на ближний выстрел, а он тогда, когда
20
уже различаешь, что лапки красные, я спокойно выцелил,
плавно нажал на спуск. После выстрела гусь сложил
крылья, тяжелым серым булыжником понесся к земле.
Я вскочил, чтобы быстро подобрать гуся.
— Бей! Бей вторым! — разъяренно закричал Филип-
пов.— Бей!
Я невольно подчинился, вскинул ружье и выстрелил
в угон уходящей стае. У одной птицы подломилось крыло,
она упала.
— Разиня! — сердито закричал Иван Степанович.
Только что захваченный радостью от первого удачного
дуплета по гусям, я удивленно оглянулся и с обидой по-
смотрел на старика.
— Не ты, я разиня! Ты молодец, вот так всегда — на
спеши первого взять, бей вторым. А мне надо бы тоже
парочку снять — они-то надо мной повисли после твоего
выстрела.
Да, вот это охотник настоящий: ему так хотелось вы-
учить меня меткому дуплету по гусям, что он забыл о себе,
а по всем правилам — писаным и неписаным — первые
выстрелы должны быть его, он подозвал гусей. И я еще
больше проникся уважением к Филиппову: честно говоря,
я слышал, что он подзывает гусей, но не верил в это. Мно-
гие пробовали делать это, я тоже не исключение, но гуси
никогда не подлетали, а больше настораживались, уходи-
ли в сторону или забирались еще выше. Все мы относили
рассказы об умении Филиппова подзывать гусей к леген-
дам начинающих охотников, а те многое кое-чего выдумы-
вают.
На ночь мы отступили от острова; хотя моряна и но
притихала, но Иван Степанович слышал крик куличка,
предвестника норд-веста. В холодной темноте звезды поя-
вились крупными и яркими. Под ними начали скрипеть цап-
21
ли и попискивать лысухи, улетающие на юг. По опушкам
островных зарослей заканчивалась вечерняя тяга квакв:
бесшумно кружаясь, они часто перекликались: «Квак!
Квак!» Еноты, покидая камышовые крепи, выходили на
меляки отыскивать подранков, негромко, почти как люди,
тянули:
— Э-э-э-эй!
Кто ни разу не слышал енотов, может подумать, что в
зарослях заплутались охотники и, выбившись из сил, еле
окликают друг друга, собираясь в одно место.
Вскоре на ночные пастбища потянули стаи уток, стада
гусей и казарок. Звуки их полета непрерывно слышались
над нами. Я радовался: завтрашняя утрянка будет удач-
ной. Филиппов, повертев и постучав пальцами по стеклу
барометра, недовольно нахмурился. Перед ужином тща-
тельно замерил глубину, на которой мы бросили якорь. По-
ужинав, вновь опустил шест за борт, воскликнул:
— Так я и чувствовал — вода пошла на скат. Надо нам
уходить на глубь, скоро сорвется норд-вест.
Мы отступили в море, принялись готовиться к приходу
норд-веста: закрепили реек, убрали птиц в отсеки, плотно
задраили их люки, усилили крепление палатки, бросили
второй якорь на длинной цепи. Только управились, как с
берега налетел ветер. Свирепо рванул кулас, ударил кру-
той волной, брызги от нее забарабанили по палатке.
— Сорвался, чумовой,—недовольно бросил Иван Сте-
панович.
Ветер с каждой минутой набирал силы, начали сви-
стеть натянутые баштуги, волны становились выше и бе-
лее. Иногда кулас подбрасывало вверх, он на долю секунды
повисал на гребне волны, а когда рушился вниз в между-
волнье, громко звенел якорной цепью.
Норд-вест бушевал всю ночь, все усиливаясь. Иван Сте-
22
панович часто просыпался, вылезал из-под теплых одежин,
опускал шест за борт. Проверял: не обсыхаем ли? Не ото-
рвало ли от якоря? Не несет ли уже нас в море? Все это
было опасным для нас. Обсохнешь — дичь пропадет, все
труды наши пойдут прахом. Оказаться на куласе в море,
да еще штормовом,— будут по нас справлять поминки, с
Каспием шутить нельзя.
Серым, сумрачным утром, ежась от холода, мы умень-
шили площадь паруса, как говорят рыбаки — «цодшили па-
рус», и побежали домой. Норд-вест гнал из степи полчища
дымчато-черных туч, вздымал волны, рвал с них серые
гребни. Каспий глухо и недовольно шумел.
Стаи пролетных спешили на юг без единого крика, ни-
где не присаживаясь.
Иван Степанович всю дорогу настороженно следил за
работающим парусом —шли мы крутым реем, круче чем
вполветра, и при малейшей оплошности в управлении пло-
скодонным суденышком могли опрокинуться. Пристанывая
мачтой, кулас, легко и свободно то ныряя с гребня, то взби-
раясь на него, мчался вперед.
ПОКАРАЙ
Говорят, охотники любят приврать и мастера сочинять
небылицы. А что прикажете делать, когда идешь с охоты,
а у тебя в сумке даже куличка нет. Хотя кулик и невелик,
но все же птица!
Товарищ несет десяток отборных селезней, пяток серых
гусачков, у него в связке и красная утка-хорхаль, белый
колпик, перепелесая казарка, черная каравайка-ибис и да-
же бекас, на которого у нас и ружья не поднимают, слиш-
ком он увертлив и мал. И вы думаете, ваш попутчик за
тридевять земель ходил? Ничего подобного, рядом стоял!
Идешь с ним и помалкиваешь. Неудобно рассказывать не-
былицы — он все видел: как ты мазал по кряковым, как
проглядел стаю караваек, а потом всполошился и резанул
дробью в белый свет; как рот раскрыл и забыл про ружье,
когда чуть не снесли шапку с головы низкие гуси. Такому
спутнику не соврешь, он все сам видел!
Зато на другой день знакомым, но не охотникам, а та-
ким же, как сам, можно и порассказать. Выстрелил, мол, по
стае казарок, и самая большая, этакая самая жирная из
табуна пала, как камень, но... в такие чащобы, что там ее
самый распородистый спаниель не отыщет, не то что че-
ловек.
Потом с одного заряда попал в трех уток, а ни одной не
взял: одна уплыла, другая в воду канула, а послед-
няя — встряхнулась, аж дробь в разные стороны брызну-
ла, и была такова, поминай как звали! А когда налетел
24
гусь... вели-чи-на!.. больше лебедя!.. Ударил,— с гуся перо,
как из распоротой перины, а он почти голенький, а пома-
хал крылами дальше, аж жалко стало: как он теперь, бе-
долага, зимовать без пера будет?
Вот так и рассказываешь.
Но выучишься стрелять и маскироваться, как снайпер,
повадки птичьи узнаешь, угодья охотничьи изучишь, хотя
бы как свое подворье, по известным признакам и приметам
погоду предугадывать, станешь не жадным — короче го-
воря, станешь настоящим охотником и... вечерком поне-
сешь домой уточек, гусей, казарочек, может и редкую пти-
цу — колпика, в пути будешь устало отдуваться, часто
присаживаться отдыхать — и все это радостно будешь де-
лать. И на следующий день не надо рассказывать небылиц.
Зачем?
* * *
Нефед Буханько охотник с немалым стажем. Стрелял
неплохо, угодья знал хорошо, пожалуй, добычлив, но
опытные охотники считали его начинающим. И все из-за
пустяка, казалось бы. Пока в чем-то сам не убедится, ни-
кому не верит, даже обратное доказывает. Вот, например,
утверждает, что на охоте пойнтер или спаниель не самые
лучшие, горячится, даже кричит с насмешкой:
— Было бы желание, любую жучку можно выучить,
куда вашим прославленным!
— Нефед Артемыч, пойми, все собаки произошли от
одних прародителей,—пытались убеждать его многие.—
Человек много труда положил, пока приучил одну — двор
сторожить или овец охранять, других — зайцев гонять, а
иных — дичь искать и подавать. Все это природа закрепи-
ла в них, теперь у них это наследственность. Ну зачем все
сначала, переучивать дворнягу на охотничью? Какая в
25
этом нужда? Ну куда еще ни шло, улучшать породу — это
нужно.
Не сдавался Нефед. Как-то зимой принес щенка, слу-
чайную помесь дворняжки и одичавшей борзой. Первое,
что появилось у него охотничьего, было его имя — гордое,
звучное: Покарай!
Буханько терпеливо учил его, и тот радовал хозяина:
по приказанию полз, плотно прижимаясь к земле, лежал
на месте, пока не получал разрешения встать. Весной не-
уклюжий, высокий на ногах, лохматый и аспидно-черный,
без единой отметины другого цвета, Покарай уже таскал
из воды «поноску» — чучело утки, специально сшитое из
тряпок.
— Работник! — посмеивался Буханько над своими про-
тивниками.— Долго учить? Да умелому долотом можно ры-
бу ловить! Так-то вот.
Но радость была неполной: очень уж Покарай был ле-
нив. Он мог проспать от зари до зари и где угодно: на дро-
вах, на сене, посреди двора, на улице. Если же кто ненаро-
ком будил его, он брел к кухне, садился неподалеку от две-
ри, беспрерывно мел землю пушистым хвостом и терпели-
во ждал подачки. Наевшись, здесь же засыпал. Сытого его
можно было откатить в сторону, он и не просыпался.
Нефед с работы всегда спешил домой. Еще от калитки
звал:
— Покарай!
Тот открывал глаза, сонно смотрел вокруг, но тяжелые
веки, словно чугунные, опускались, и оп засыпал мгновен-
но, чуть взвизгивая и прискуливая.
— Ко мне! — требовал Нефед, рукой показывая ме-
сто.— К ноге!
Покарай вновь приоткрывал глаза и через узенькие
щелки наблюдал за хозяином.
26
— К но-ге! —уже гремел Нефед.
Медленно, неохотно вставал Покарай. Раскрывал широ-
ко пасть, зевал с громким визгом, выгибая дугой спину, по-
тягивался несколько раз и все это делал, все время осто-
рожно поглядывая на Нефеда, ожидая, что тот оставит его
в покое. Потом, помахивая пышным хвостом, закрученным
в бублик, тихо приближался, заплетаясь ногами и огляды-
ваясь назад. Чтобы проучить его за лень, Нефед приказы-
вал:
— Ползи!
Покарай приподнимал лохматые уши, опускал ниже
морду, чуть ли не касался носом земли и продолжал идти.
— Я кому сказал: пол-зи?! —грозно вопрошал Нефед.
И Покарай со всех ног валился на бок, с минуту бес-
помощно болтал в воздухе ногами, потом переворачивался
на брюхо, вытягивал вперед передние лапы, клал на них
голову, зажмуривал глаза и начинал мести землю хвостом,
вздымая клубы пыли. И если Нефед тотчас не повторял
приказа, спокойно засыпал. Но новый окрик следовал, и
Покарай начинал ползти.
Он еле тянул лапы, будто они у него были налиты свин-
цом. Полз медленнее черепахи. Добравшись до хозяина,
неохотно поднимался, открывая глаза, вздергивал верхнюю
губу, оскаливал зубы, как будто пытаясь довольно улыб-
нуться, и, мотая кренделем-хвостом, терпеливо ждал награ-
ды. За «тяжкий труд» Буханько награждал его кусочком
сахара.
Ранней осенью Покарай отыскивал запрятанную Нефе-
дом утку — ради учебы кобелька охотник раньше возвра-
щался с охоты, отказывал себе в удовольствии достоять до
конца вечерянку. Покарай лениво ходил по подворью, со-
вал нос в кухню. Оттуда его гнала хозяйка, и Нефед кри-
чал ей:
27
— Мать, не мешай ему. Он работает.
— Ищет место, где бы ты его не сыскал,— насмехалась
хозяйка.
Покарай забредал в сарай, поднимал морду вверх на
вешала с рыбой, но, видя, что хозяин наблюдает за ним и
ему не удастся поживиться рыбиной, тихо тащился к скир-
де. Вдруг настораживался, жадно втягивал воздух, бежал
к сену, раскапывал Нефедову ухоронку, доставал из нее
утку и важно нес ее хозяину.
— Вот тебе, пожалуйста, с доставкой в руки! — радо-
вался Нефед.— А что тихо ходит — не страшно. Тише
едешь — дальше будешь.
— От того места, куда едешь,— замечала хозяйка.
— И скажи на милость, как он точно ищет,— не замечая
насмешки хозяйки, уверял Нефед.— Теперь ни один под-
ранок не пропадет. Вот и сделал я его работником. А что,
у мастера и топор бреет.
...Темная октябрьская ночь. В землянке Буханько за-
светился огонек: луч света полосой упал на улицу. Во двор
вышел Нефед. Привыкая к темноте, постоял у притолоки
настежь открытых дверей сенцев; когда ясно различил
камышовый забор, куст малины около него и стог сена,
сильно свистнул. Под стогом послышался шорох, сладкий
зевок. Вскоре повизгивающий Покарай стоял около Не-
феда.
За околицей, когда привязчивым и трусливым ночью
дворняжкам надоело лаять на охотника, не обращавшего
на них никакого внимания, и они отстали, Нефед остано-
вился, прикрывая ладонями огонек спички, прикурил. Ему
в сапог ткнулся мордой Покарай.
— Ну, ну! —укорил его Буханько.— Удержу тебе нет,
торопишься на охоту, чуть с ног не сбил.
Придя на место, Нефед большим охотничьим ножом,
28
сделанным на фронте из клинка трофейной шашки, нако-
сил осоки. Связал ее в снопы и устлал ими песок в скрад-
ке. Покарай улегся на первый же сноп, свернулся калачи-
ком и уснул.
Жарко отрумянилась заря. Из-за большого моря появи-
лось солнце, и все вокруг ожило. С ильменей в море потя-
нули кормившиеся там ночью птицы, иные начали отлет
на юг.
Покарай, услышав шум крыльев, проснулся и резво
сел. Задрал морду к небу. Там пролетали птицы. Таких он
искал во дворе, приносил их хозяину и за это получал са-
хар. Вспомнив об этом, он хотел побежать и принести, но
птиц было много, и все они летели в разные стороны. Когда
над ним грянул гогот гусей, Покарай сперва присел, по-
том выскочил из зарослей с мыслью догнать кого-нибудь.
На сером песке черный Покарай высился страшным пу-
галом, пернатые видели его издалека и еще там, вдали,
поднимались высоко. Нефеду же казалось, что пролетные
видят его, и он еще плотнее прижимался к снопам, не ше-
велился. Но утки не дотягивали «на выстрел», испуганно
крякали и «свечой» взмывали в небеса. Даже низкая, не
видящая его утиная стая тревожно, вся разом, закрякала
и отвернула в сторону. Нефед плюнул с досады, привстал
на колени. Принялся закуривать, зорко посматривая во-
круг. Вдали показалось стадо гусей.
Гуси! Дикие серые красавцы, какое охотничье сердце
восхищенно не забьется при виде вас? Сколько надо тру-
дов, умения и осторожности, чтобы добыть вас, это извест-
но только охотникам!
— Налетят... сейчас налетят,— шептал Нефед, вдав-
ливая себя в снопы и сгибаясь в три погибели. От напря-
жения и неудобного положения кровь прилила к лицу, да-
вила и стучала в висках.— Вот...
29
— Га-га-га! — с тревогой загоготал вожак и чуть ли не
торчком взмыл вверх. За ним последовали остальные и то-
же с криком.
— Опять не дотянули! Да что же это такое, Покара-
юшка? — с обидой воскликнул Нефед и только теперь об-
ратил внимание, что в скрадке Покарая не было. Тихо по-
звал его. Подождав немного, громче повторил свой зов.
Поднявшись в рост, Нефед обмер. В десятке метров на
чистой поляне сидел Покарай, черным пугалом ворочался,
провожая взглядом каждую стаю. Нефед беззвучно поше-
велил губами и, стараясь подавить негодование, закрыл
глаза.
— Ки-ги! Ки-ги! — послышался клич казарок.
Нефед присел, но, вспомнив о собаке, высунул голову
из скрадка и ласково простонал:
— Пока-ра-юшка, иди-и-и сю-да-а.
Тот услышал зов, но, поворачиваясь на него, заметил
казарок и застыл, забыв обо всем, видя только птиц, несу-
щихся прямо к нему. У него отвалилась нижняя челюсть и
мелко задрожала, из пасти выпал красный язык, с него по-
текла обильная пена.
— Пока-р-р-рай! — рыкнул Нефед.
Пес судорожно дернулся, замотал хвостом, но не сдви-
нулся с места. Казарки увидели его, беспорядочно заки-
гикали, повернули в море. Разъяренный Нефед вскочил, но
в это время на него вынесся кряковой селезень. Выстрелив
навскидку, охотник свалил его. Хотел сам пойти за ним,
потом приказал:
— Ищи, Покарай!
Взвизгнув, тот сорвался с места, прыжками достиг
скрадка. Поднял морду, шумно потянул воздух и весело
полез в заросли. Возвратился быстро, важно неся в зубах
большого селезня.
30
— Ну вот, так бы давно! — обрадовался Буханько.—А
то расселся, как ворона на снегу. Рот раззявил.— Нефед
отобрал селезня, сунул в пасть кусочек сахару.— Вот, по-
жалуйста, ты мне птицу, я тебе сахару...
Сглотнув награду, Покарай завилял хвостом и громко
гавкнул.
— Чего гавкать-то?! — осадил его Нефед.— Ты же не
дворняга, а — Покарай! Охотник — вот ты кто. Ну, при-
выкнешь, с непривычки всегда что-нибудь не так сделаешь.
Мы еще с тобой покажем класс работы.
Но утрянка уже кончилась, птицы уселись в море на
дневной отдых. Нефед добавил снопов, улегся отдохнуть.
Рядом с ним повалился Покарай. Вскоре они крепко спали.
Когда солнце скатилось к западу, побережье вновь
ожило. С севера потянули большие стаи куличков и чир-
ков. Они обгоняли медлительных в полете белых цапель,
станицы гусей и табуны казарок; увидя на своем пути па-
рящего орлана-белохвоста, сбивались в плотные кучи, а
миновав его, вновь рассыпались и казались стремительно
несущимися по небу облачками.
Гогот близких гусей подбросил Буханько. Покарай то-
же вскочил и скакнул из скрадка. Нефед ринулся за ним,
успел ухватить его за пушистый хвост.
— Эх, псина ты непонятливая.— Нефед затащил его,
сердито рычащего, на снопы, зажал между ног, прикрик-
нул:— Стоять!
Гуси летели, спокойно погогатывад. От каждого их кри-
ка Нефед присаживался все ниже и ниже. Покарай, почув-
ствовав, что он свободен, рванулся из засидки. Гуси тотчас
увидели его и все испуганно заорали и ринулись кверху.
Покарай жадными глазами провожал их, мелко и громко
стуча челюстями.
31
— Ну, горяч ты больно, оказывается,—протянул Не-
фед.— Придется остудить тебя...
Привязав Покарая за сноп, Нефед отошел подальше и
замаскировался. Выбив из стаи гуся, подбежал к нему, по-
тащил его в скрадок. Гусак сердито шипел и норовил боль-
но ущипнуть за руку. Вдруг, озаренный догадкой, Бухань-
ко остановился. Вспомнил, что Филиппов подзывает гу-
саков, но он кричит сам, а что, если... Пошарив по карма-
нам, вытащил кусок веревки. Накинув петлю-удавку на
красную лапу, привязал гуся к воткнутому в песок ножу.
Довольный своею хитростью, вернулся в засидку. Когда
вверху послышались крики гусей, раненый встрепенулся,
поднял голову, хотел разбежаться, чтобы взлететь, но не
поднял разбитое крыло, а веревка подкосила его. Он громко
закричал.
— Вот так-то,—довольно протянул Нефед.—Зови-ка
их сюда. На подсад они должны пойти, как мухи на мед.
Утру я нос Филиппову!
Подсадной кричал непрерывно, но стаи не снижались,
а забирались еще выше. Нефед забеспокоился. Вниматель-
но вслушался в гогот своего гуся, наблюдая за пролетав-
шими. И наконец-то поверил, что каждый крик птицы от-
личен от другого, что каждый — это условный сигнал, что
давно утверждал старик Филиппов.
— Да-а, предупреждает об опасности. Вот ведь как оно
все в природе устроено, а? — рассуждал Нефед, убирая с
поляны подсадного.
Через некоторое время стаи вновь потянули низко. Не-
фед дуплетом добыл двух, потом первым промазал, а ле-
вым зарядом достал гусака, когда тот был уже метрах в
пятидесяти.
«Добычное место выбрал!» — обрадовался Буханько. Но
вдруг гуси опять стали вдали от него лезть в небо.
32
— Что за напасть? — забеспокоился Нефед. Высунулся
из осоки, огляделся.
Позади, недалеко от его засидки, сидел Покарай. На
шее у него болтался огрызок веревки. Не помня себя от
злости, Нефед накинулся на Покарая. Тот, визжа и' скуля
от боли и страха, ошалело метнулся в заросли. Нефед хо-
тел броситься за ним, но из-за высоких камышей появи-
лись казарки, не видя охотника, натянули на него. Нефед
вскинул двустволку, заторопился, все еще возбужденный
гневом, и промазал. Оттого, что не попал в такую близкую
птицу, еще больше разволновался и, не целясь,, выстрелил
в угон улетающей стае. Заряд случайно угодил в подкры-
лок казарке, перебил его, она, кособочась, с трудом потя-
нула в море. Метрах в пятистах упала. Если бы казарка
села на меляке, Буханько не пошел бы за нею: такая не
подпускает на выстрел, догнать ее невозможно — уйдет на
гГодхлопах, такая — добыча орлана-белохвоста. А коль упа-
ла, то подбита серьезно, бросать ее грех. Нефед был на пол-
пути, когда мимо него быстро проскакал Покарай. Мигом
домчавшись до сидящей птицы, он резко остановился.
Белолобая казарка приподнялась, раскинула крылья,
готовясь обороняться. Покарай попятился, принялся обе-
гать птицу, чтобы напасть сзади. Она, поворачиваясь, упа-
ла. Покарай кинулся к ней. Казарка, собрав последние си-
лы, встала на ноги, клювом, как тараном, ударила собаку
в нос и вновь упала. Покарай истошно завизжал, отпрянул
прочь, запутался ногами и опрокинулся на спину. Испу-
ганно вскочив, отбежал подальше и, припадая на передние
лапы, стал удивленно лаять. Но казарка уже не шевели-
лась. Покарай, поджав под мокрое брюхо хвост, осторожно
двинулся к ней, изредка гавкая. Подойдя, схватил ее и ки-
нулся к зарослям.
— Ты смотри-ка, несет! засмеялся Нефед.
33
Косо поглядывая на хозяина, Покарай стремился явно
миновать его. Он направился наперерез, ласково маня По-
каран и даже показывая ему кусочек сахара. Пес промчал-
ся мимо. Нефед строго крикнул вслед:
— Назад! Покарай, назад! — и пустился вдогонку.
Покарай оглянулся и наддал рыси.
Пока Нефед отыскивал его в зарослях, Покарай успел
сожрать половину казарки. Увидя хозяина, ринулся бе-
жать, запутался в осоке, упал. Понимая свое безвыходное
положение, перевернулся на спину, задрал кверху лапы
и застыл, скованный страхом.
Оскорбленный Буханько швырнул ногой к морде Пока-
ран растерзанную казарку:
— Бери, дожирай! Какой ты Покарай... ты бродячий
Барбос!
Получив разрешение, пес жадно управился с остатка-
ми. Встал, облизнулся, сыто зевнул, довольно потянулся и
весело замахал хвостом. Это вновь взъярило Нефеда. Он
ухватил Покарая за лохматую шкуру, поднял его и пово-
лок в скрадок. Торопливо развязав вещмешок, сунул в него
пса, накрепко затянул веревку и облегченно вздохнул.
— Теперь не убежишь.
Покарай жалобно заскулил. Потом взвыл, бешено во-
рочаясь в вещмешке. Притих на секунду и разразился су-
масшедшим лаем.
Нефед махнул рукой на вечерянку, вытряхнул наружу
пса и, боясь с кем-либо встретиться, малохожеными тро-
пами ушел в поселок.
Утром на работу Нефед Буханько пришел с Покараем.
Любители послушать его рассказы о новых достоинствах
Покарая собрались вокруг. Нефед молчал, раскладывая
слесарный инструмент.
34
— Ну как, Нефед Артемыч, брал Покаран на охоту? —
не скрывая насмешки, поинтересовался один из охот-
ников.
— Вчера были с ним на утрянке. Работает хорошо... да
больно уж черный,— Нефед кивнул на уснувшего под вер-
стаком Покарая.— Нигде его не спрячешь. Придется маск-
халат для него шить. Вот ведь как природа покарала со-
баку. Ум есть, учится хорошо, а черноту не спрячешь,—
п Нефед Буханько с сожалением развел руками.
ВО ЛЬДАХ
Каждый день я с неослабной тревогой слежу за любой
тучкой с норд-веста, слушаю все сводки погоды из Моск-
вы и Астрахани, звоню на метеостанцию, узнаю ближние
и дальние прогнозы. Вечерами хожу к старику Желез-
нову.
На вид ему не больше сорока лет, а я помню, еще до
войны, году в тридцать седьмом, празднично отмечали пя-
тидесятилетие Григория Антоновича Железнова. Общее со-
брание собирали, подарки вручали, поздравление от нар-
кома зачитывали. Железнов крепок здоровьем, вынослив.
Зимой прошлого года привезли на рыбокомбинат компрес-
сор, при разгрузке грузчики уронили в полынью поршень.
Пытались зацепить его баграми, опускали крючья, якоря—
ничего не получилось. Лезть в воду никто не решался: хо-
лодно, мороз трескучий.
О беде узнал Григорий Антонович, пришел, молча раз-
делся и полез с тросом в полынью. Деталь вытащили...
Сейчас старик переживает, думает и он о будущей по-
годе, а поди-ка определи это, если он спокойно улыбается,
спокойно интересуется:
— Где мороз, куда он дошел?
— В Саратове.
— Хорошо; значит, придет к нам в самый раз. Так что
не тревожься.
36
А как не тревожиться?
Зима в Прикаспии наступает по-настоящему в середине
декабря. После ноябрьских туманов, таких густых, что за
метр от себя не различаешь строений, выпадают обильные
дожди, после них из степей начинают дуть северо-запад-
ные ветры. И с каждым днем норд-вест все холоднее и хо-
лоднее, по утрам начинает подмораживать. На степных
буграх осенние зеленя, тронутые утренниками, становят-
ся хрупкими, как тонкое стекло, на протоках застывает
такой же хрупкий ледок у берегов.
На взморье собираются в неисчислимые стаи перелет-
ные, с ильменей улетают сизые цапли и журавли; выпи пе-
рестают бухать на болотах, хотя их еще много, очень
много.
От устья Волги до Терека в камышовых крепях гото-
вится к зимней спячке уже лохматый енот.
Зайца еще надо искать в степи, да и лисьи выводки
бродят еще далеко от поселков и ферм, наводя страх на
жирующих посреди обильных зеленей дроф.
В садах появляются стайки куропаток. Любители крас-
ной дичи видят деревья, обронившие багровые и золотые
листья, и с грустью вспоминают вечерние тяги вальдшне-
пов.
С больших и малых огородов давно все убрано и све-
зено в хранилища, затихли до весны поливные двигатели,
перестали махать крыльями ветряные мельницы-насосы.
На совхозных полях смолкли тракторы. Скирды сена почти
все перекочевали к фермам и кошарам. Рачительный пред-
седатель колхоза проверил прикопку винограда, ладится
начать работу в теплицах. Рыбаки приготовились к подлед-
ному лову.
Степь холодает с каждым днем, с каждым часом. И вот
37
утром нахмурится небо, опустится, но редко когда снег
выпадет днем. Обычно с вечера вдруг засверкают особенно
ярко звезды, и в полночь еще светится белой дорогой Млеч-
ный Путь, а к утру уже у камышовых заборов и саманных
завалинок небольшие сугробы и по улицам метет колкая
поземка.
Первый мороз жесткий, скует льдом взморье. Под лед
устремятся рыбьи косяки, а за ними — тюлени! В этот день
самая лучшая охота на них: зверь нестреляный, непуга-
ный — подпускает близко. В году такой один день, другого
через год дождешься, вот и беспокоимся мы с Григорием
Антоновичем, придется ли он на воскресенье?..
Нет, как ни говорите, а нам все-таки везет. В субботу
заволокло небо серо-черными тучами, стал срываться сне-
жок, потянуло с севера стужей, и в ночь ударил мороз. Ут-
ро выдалось тихое, чего еще лучше? Нас трое; кроме Же-
лезнова еще Семен Карпов — самый лучший охотник на
тюленей. Старик просит его:
— Ты не гони, успеем.
Семен плечист, небольшого роста, движения быстрые,
ловок и вынослив. Нет ему равных, когда он едет на сап-
ках-чунках. Со стороны смотреть — никакой силы не вкла-
дывает, когда громами упирается в лед, а мчится так, что
не на всякой лошади его догонишь. Железнов тоже ездит
хорошо, а я только недавно научился. До войны первая зи-
ма была с ледоставом, во вторую льда почти не было — на
чунках ездить некуда было, все под рукой было: и взморье
и протоки. Каспий начал отступать —ни одной зимы не
довелось провести на Каспии, вот и пришлось учиться уже
после войны. И казалось все проще простого. Становись
на колени на санки и отталкивайся громами ото льда, как
палками на лыжах. Сделаешь так, а чунки на скользком
льду то в одну, то в другую сторону виляют,— значит, си-
38
лу не равную прикладываешь с каждой стороны. Вот так и
виляешь то туда, то сюда, без практики километр в час
проедешь и из сил выбьешься, уж лучше лямкой тащить
санки. Так и приходилось, впряжешься и везешь, вместо
того чтобы груз везти и самому ехать.
Семен вихрем рванулся с места, растаял в темноте и
оттуда крикнул:
— Не буду вам мешать! Домой вместе, подъеду к вам!
Держусь в десятке метров от старика — лед еще не ок-
реп, иногда предательски трещит. Стараюсь изо всех сил,
сбросил с себя полушубок, остался в одной рубашке, пот
градом льет со лба, а отстаю. Наконец-то позади прибреж-
ные камыши. На косах под солнцем переливаются радуга-
ми бугры льда, навороченные моряной. Часто попадаются
полыньи, вода в них черная, она резко выделяется на си-
неве льда. От внимательного взгляда Железнова не усколь-
зает ни вставшая торчком на меляке льдинка, ни пучок
камыша у полыньи.
— Вон, во-о-он тюлени,—вдруг показывает он вдаль.—
В майне смотри! Вон вода всплеснулась!
Долго присматриваюсь к ледяным просторам, на глаза
набегают слезы — и все же никого не вижу.
Неожиданно в недалекой майне показывается усатая
морда. Тюлень не видит нас и спокойно плывет к кромке.
Рядом с ним высовывается из черной воды другой. Опп
начинают выбираться на лед, но вдруг видят нас и шумно
скрываются в воде.
— Останавливаемся,— тихо приказывает Железнов.—
Сядешь здесь, а я чуть отъеду. Хорошие места, тут обычно
косяки рыбы собираются.
Отъехав недалеко, выкалываем пешнями ледяные кры-
ги, подвозим их на чунках к майнам, устраиваем из них
скрадки. Одеваемся в белые халаты, они до самых пят,
39
чтобы ни брюк, ни валенок не видать было, шапки обора-
чиваем белыми платками.
Долго сижу неподвижно, майна моя пуста, меня начи-
нает клонить в сон. Чтобы рассеяться, оглядываюсь на Же-
лезнова. И надо же такому — в полынье резкий всплеск!
Мигом оборачиваюсь, вижу кошачьи глаза и редкие усы
на тупом рыльце... Тюлень! Вскинуть ружья не успеваю—
зверь мгновенно исчезает. С досады, что проворонил тюле-
ня, лезу в карман за папиросами. А передо мной вновь
усатая морда! Показалось, что в прищуренных глазах тю-
леня блеснула насмешка, и хвостом он вильнул как-то уж
очень насмешливо. «Ну, теперь кочерыжкой замерзну,
а ничем не отвлекусь,— подумал.— Теперь не прове-
дешь!»
Слышу — выстрелил Семен. Не вытерпел — посмотрел
на него: он выволакивал на лед тюленя. Взглянул на Же-
лезнова. Старик словно застыл,— кажется, не человек в бе-
лом халате, а глыба льда, припорошенная снегом. Перед
ним высовывается тюлень, но старик даже не пошеве-
лился.
«Заснул!» —испуганно думаю я и хочу, как при охоте
на птицу, предупредить его коротким возгласом: «У!»
Зверь исчезает раньше, чем я успеваю крикнуть. И тотчас
Железнов вскидывает к плечу ружье.
— Эх, опоздал Григорий Антонович,—сокрушаюсь я.
Но он не опускает двустволки. Проходит несколько се-
кунд, и там же, где и раньше, опять появляется тюлень.
Выстрел старика — и раненый зверь бьет ластами, вода
фонтанами взлетает вверх. Я вылезаю из засидки, иду к
старику. Он широко размахивается, бросает якорек на кре-
пкой и тонкой бечевке. Меткая рука у Железнова: якорек
впивается в тюленя. Шнур натягивается — зверь тяжел.
Мех у него короткий, серебристый, сам он весь словно ко-
40
жаный мешок, налитый жиром,— наверное, недаром гово-
рят: жирный, как тюлень.
Покурив, мы расходимся. Теперь я все проделываю, как
старый охотник, и мне повезло, добыл тюленя.
...Короток зимний день, вроде только наступил, а уже
из глуби ледяных просторов бредут сумерки. Возвращаем-
ся засветло, ночью можно влететь в полынью, да и мороз
покрепчал — майны начало затягивать льдом. Лебеди из
них перелетают на глубь, там вода теплее, не застывает,
как на меляках. Завидя нас, белые птицы тревожно кри-
чат: «Гул, гул, гул» — и набирают высоту.
Недолго держится у нашего побережья тюлень. Морозы
заковывают в ледяной панцирь майны — негде зверю вы-
лезти из воды, подставить бок или спину под солнце и за-
пастись воздухом. Уходит он к дальней морской кромке
льда, а туда уже на чунках добраться-то можно, но за ко-
роткий день назад не успеешь, а ночевать в море нельзя!
Подует ураганный норд-вест, погонит от берегов воду, а
она потянет за собой льды и на глуби искрошит их...
лисьи гоны
Вы думаете, охотником стать просто: взял ружье, под-
поясал патронташ, оделся и пошел дичь добывать или зве-
ря промышлять. Так можно думать, если не бывал нигде,
кроме своего подворья! Придет весна— на взморье за зиму
морозы все заросли выжелтили,— одежду цвета спелой
соломы подбирай, а если в ледяных буграх собираешься
охотиться — бери белый халат. Ранней же осенью, когда
осока, куга и даже камыши еще темно-зеленые, в засидку
надо сесть в зеленом.
И про шапку нельзя забывать! Шапка под цвет зарос-
лей — птица не шарахнется в сторону. А вот сапоги на ве-
черянке ни при чем — их не видать.
Зато на лисьих гонах шапку хоть черного каракуля на-
день, а в черные сапоги и брюки ни в коем случае не вы-
рядись. Лиса поверху не смотрит, шапка для нее, что небо
для свиньи, а сапоги сразу увидит. Заметит — и была та-
крва! Только следы на снегу расскажут, что стояла опа
рядом, рассмотрела, повернулась и пошла хвостом след
заметать.
Ох и мастерица же обманывать, рыжая плутовка! Осо-
бенно молодых собак, чуть недоглядел — всех погубит.
Собирались мы со сворой на лисиц, а охотник Василий
Иванович сказал мне:
— Да что ты волнуешься, подумаешь, охота какая: со-
баки бегают, гавкают, а ты стоишь на троне и ищешь, ког-
да к тебе подгонят.
42
Надо признаться, Василий среди опытных охотников
авторитетом не пользовался. Заслужить его у нас трудно.
Охотников много, среди них — замечательные стрелки и
знатоки птичьих и звериных повадок. Уважали его только
начинающие. Смотришь, человек в жизни и головы не под-
нимал на летящих гусей, а теперь весь в черном стоит,
гнется в желтом чакане и ружье птице показывает. Со
стороны поглядишь, будто он кому-то на птицу указывает,
а он расстояние определить не может, примеривается и не
бьет. Так-то вот все просто, если без дичи домой хочешь
идти. Для такого Василий — большой авторитет.
А я волновался. Лисиц доводилось добывать на ночных
засидках, несколько раз при случайных встречах, когда
охотился на зайцев в тамарисковых зарослях, а о лисьих
гонах с собаками много лишь слышал, назавтра первый
раз собирался сам и все как-то беспокоился. Ведь с кем
идти? Филиппов, Соловьев, Осетров, Кравченко. Эти не то
что вместе охотиться, близко на утрянке не подпускают.
Не уважают они охотников, которые только дичь пугают.
Утро пришло ясное. Солнце взошло в красном ободе —
мороз крепкий, снег аж визжит под ногами. Собаки рвут
поводки из рук, чуют: набродили ночью звери. Остановится
Каро, оглянется на хозяина, скажет глазами: «Лисица про-
шла, видишь?»
Повизгивает молодняк — Гомба, Пират, Верный, Гудок,
поглядывая на сплошные заросли чакана.
Филиппов разговаривает шепотом, на неосторожный
шаг недовольно оглядывается и все присматривается, при-
сматривается.
Заячьи петли по снегу гарусным узором лежат. Пры-
гал зайчишка около куста, покопался, пошел дальше. А
рядом лисьи лапки. Косой шарахнулся от нее и поскакал
в поле, там за ним никто не угонится.
43
— Зайчатинки захотелось,— шепчет Филиппов,— а не
удалось.
Он помахал нам рукой, чтобы мы остановились, сам
полез в чакан. Долго лазил там, нагибался, что-то смот-
рел, вылез довольный.
— Здесь. Пускай собак.
Разослал всех по местам, а мне особо шепнул:
— Беги по ерику до поворота, а когда Каро подаст го-
лос, заветривай лису.
Я недовольный заспешил к повороту: «Ишь, не доверя-
ет тропу, а только заветривать».
На полпути меня остановил голос Каро: «Ах! Лх!» Он
был где-то сбоку и сзади. Гон шел на меня. К грубому
голосу Каро прибавились голоса молодых. Лаяла Гомба —
тонко и часто. Пират — редко, басом. Верный взвизгивал.
Гудка не слышно. Ближе, ближе. Высунув язык, мимо ме-
ня промчался Каро, за ним остальные, все снова нырнули
в заросли, затихли.
«Просмотрел»,— подумал я с тревогой. Но вот собаки
погнали снова. Лисица уходила под ветер. Я стал просмат-
ривать следы. Вот где выскочили собаки, а чуть в сторо-
не... лисица высунула носик из чакана, увидела меня, по-
вернулась и ушла. Со стыдом вспомнил, что Филиппов как-
то рассказывал мне осенью:
— Хорошая собака по следу не гонит, запах слишком
резкий. Она на метр от следа под ветром идет.
А я ждал по гону. Обида меня взяла, стою и ругаю се-
бя, а гон идет снова ко мне, только чуть перебежать. По-
бежал, запутался, упал — заросли в рост человека, все
переплелись — не пролезешь, не продерешься. Кое-как
выдрался к тропе и увидел промелькнувшего Гудка. В гоне
он шел последним—вихловатый щенок с невеселым ред-
ким голосом.
44
«Опоздал»,— мелькнуло в голове. Гон удалялся. Мимо
пробежал Филиппов. На усах его висели сосульки льда,
шапка сдвинулась на затылок. Погрозил мне кулаком:
— Прошляпил!..
Наперерез гону бежали Кравченко и Осетров. Гон за-
ворачивал от них и приближался к Филиппову. Прогремел
его выстрел. Послышалось сердитое рычание собак, шум
свалки.
— Хватит... хва-тит! — успокаивал собак Филиппов.
— Иван Степанович, ловко вы...— заговорил я, подбе-
жав к нему.
— Прошляпил лису,— сердито перебил он меня.— И че-
го ты по ерику топтался, как заяц на жировке? Наветри-
вать надо было, а ты? — с огорчением махнул рукой и по-
лез в карман за кисетом.
Подошли Осетров и Кравченко, продрался через заро-
сли Соловьев. Ругаться они не ругались, по и добрых слов
не было. Сложив в общую кучу домашние припасы, мы
перекусили, покормили собак. И снова Филиппов пошел
вперед.
Два раза начинался гон. Мы, перебегая с места на ме-
сто, старались перехватить его, лезли в крепь. Собаки вы-
бивались из сил, теряли лисиц в чаще. Забрались мы в
такие крепи, что пришлось поймать собак и пробивать тро-
пы. Станешь на колени, загребешь руками чакан и нава-
лишься на него грудью, придавишь к земле. Троп пять про-
били, умаялись — пар от нас клубами начал валить. Но
солнце уже склонилось к горизонту, в поселке над каждым
домом стал столбом дымок: хозяйки ужин готовили. Пора
возвращаться,— а Филиппов и слышать об этом не желает.
— Такой оравой и возвращаться с одной лисой? Да вы
что?!
Усы у старика сердито топорщатся.
45
Каро глаза побил,— бросил Осетров.
От долгой беготни по зарослям у старого кобеля Каро
распухли брови, почти закрыли ему глаза.
— Увидит лису не хуже, чем ты! — отрезал Иван Сте-
панович.
Снова пустили свору. Начался гон. Гоняли не меньше
часа и почхи на одном месте. Ходила лисица между троп.
Собаки до того разъярились, что, столкнувшись, друг с дру-
гом, начали огрызаться. Не выдержал Соловьев и полез в
крепь, лисица поубавила круг, но на тропы не вышла. За-
лезли Осетров и Кравченко, снова круг уменьшился, по
лисица — вне выстрела. Собаки, хватая на бегу снег, еле
подают голос. У Филиппова лопнуло терпение; сердито
пыхтя и что-то бурча, ринулся он наперерез гону и начал
подлаивать:
— Гав, гав, гав!
Свора оживилась, нажала, а к ее голосам добавились
голоса всех остальных охотников. Круг начал быстро сжи-
маться.
Я выскочил на край чакана возле степи.
Рыжая крупная лисица, вытянувшись в беге, метнулась
из чащи. Растягиваясь в цепочку, пластались за нею со-
баки. Впереди всех Пират, за ним Верный и Гомба.
— Эх, она не берет! — Кравченко сорвал с головы шап-
ку, бросил ее на землю.
Филиппов опустил ружье, захватил ртом пышный ус,
наклонился вперед, готовый бежать за сворой. Соловьев,
указывая наперерез бегущей лисице, еле слышно шепчет:
— Каро, милый, сюда... сюда...
Между лисицей и Гомбой расстояние резко уменьши-
лось. Метр... Полметра!..
— Возь-ми-и! — не своим голосом кричит Кравченко.
Лисица бросилась вбок. Гомба, притормаживая бег, се-
ла на задние ноги. На нее наскочил Пират и полетел ку-
барем, через него покатился кувырком Верный. Лисица
уходила к бугру, оставляя собак далеко позади.
Наперерез ей бросился Каро, она не видела его. Вот-
вот они должны столкнуться. Но лисица заметила и его,
резко остановилась, и Каро пронесся мимо. Громко взвиз-
гивая, к зверю приближалась Гомба. И лисица бросилась
со всех ног к вершине бугра.
— Дер-жи-и! Собак дер-жи-и! — сорвался с места и
побежал Филиппов.— Пи-ра-ат! — на бегу Иван Степано-
вич резко засвистал.
Каро тотчас остановился, оглянулся, но снова пошел
за сворой, только уже легкой трусцой. Молодые не слыша-
ли свиста-ириказа.
Мы все что было сил побежали к бугру, сзывая собак.
Там круча, туда шла лисица, а за нею собаки. Гомба
наседала сзади, чуть ли не вися на хвосте зверя. Пират
шел сверху лисицы по самому обрезу кручи, Верный шел с
другого бока лисицы.
«Вилка! Молодцы»,—подумал я, глядя, как обложи-
ла свора зверя.
И вдруг все исчезло: ни лисицы, ни Пирата, ни Гомбы,
ни Верного. Лишь Каро и Гудок бежали к бугру.
—г Побили собак, побили! Эх, да как же это мы! — чуть
не плача, закричал Филиппов.
Вот и котлован. Внизу задушенная лиса, около нее Ка-
ро, чуть в стороне, зализывая раны, повизгивал Пират.
Волоча переломанную ногу, крутился Верный.
На большом остром камне неподвижно лежала рыжая
Гомба.
...А вы говорите, охотником быть проще некуда —
взял ружье, подпоясал патронташ, оделся и пошел за бо-
гатой добычей.
47
ВЫШКИНСКИЕ КРЕПИ
I
о
На крутом берегу Каспия рыбачье село Вышка раски-
нулось сотней дворов. Деревянные, рубленные из толстых
пластин, дома разукрашены затейливой резьбой. Карнизы
тесовых крыш, наличники больших окон, широкие ворота
и высокие калитки в замысловатых узорах, на каждом
коньке крыши флюгера, сторожа ветров, чуткие и каждый
па свой лад: один парусником высится, другой — копия бе-
луги или осетра, у иных острое копье нацелено на север.
Каждый дом имеет свой наряд, свои приметы — по убран-
ству свободно разыщешь.
На южной околице, чуть в стороне, на высоком красно-
глинном бугре строения маяка. Кирпичная башня — внизу
широкая, массивная, вверху узкая, легкая — венчается
светлой стеклянной будкой. Еще в начале тридцатых годов
маяк работал, светлым мощным лучом указывал в ночи
путь судам, сейчас море отступило от берегов, обмелело, и
маяк потушили.
С Вышкинского маяка взгляду открываются такие про-
сторы, что замирает сердце от их величины, неоглядности.
Море в тихую погоду синее-синее, в шторм — седое; на се-
вере — путаная сеть голубых рукавов Волги; на северо-
западе и западе неохватная взглядом бугристая степь с
редкими селами; на юге — десятки, сотни тысяч гектаров
чаканных и камышовых крепей.
Велики просторы, богатейшие места — есть где раз-
вернуться душе: поработать и отдохнуть. Можно и поте-
48
шить себя гоном вепря горячей сворой. Непролазны при-
брежные заросли, укрываются там дикие свиньи: одиноч-
ки-секачи, злые бродяги-старики с застрявшими в шкуре-
броне чужими клыками и пугливые матки с поросятами.
Не перевелись еще и добрые своры у охотников. Осо-
бенно славится свора полевода Тыщенко. Его Будим —
черный, с большими рыжими подпалинами — на улицах
села полный хозяин: сила у него страшенная, хватка
волчья, сам никого не трогает, но если кто дорогу не усту-
пит — трепку запомнит на всю жизнь. Трезор — вислоухий
кобель — зайцев гонять не может, но для лисьих и кабань-
их гонов лучшего не сыскать, если взял лису —не сколет-
ся, не потеряет зверя, как бы он ни хитрил и ни путал
следы. И подросший молодняк знатен. Барс — весь чер-
ный, словно высмоленный, лохматый, — может, немного
для такой породы и длинноват, но пошел по кабану с го-
лосом с первого раза и по всем правилам: зло, настойчиво.
Рыжий Звонок не подвел еще на первой охоте, сумел так
вцепиться в гачи вепрю, что тот сразу сел, на месте стал
обороняться, а это-то охотникам и надо.
Хозяин славной своры Владимир Иванович Тыщенко —
человек удивительный. Не пригласят его на гон — не пой-
дет, а собак отдаст. Выведет с подворья, передаст поводки
из рук в руки, назовет каждую собачку по кличке и при-
кажет идти. Будиму — грозно, да еще и пальцем помашет.
Барса погладит, за длинные уши потреплет и кивком го-
ловы пошлет вперед. Звонка приподнимет за порванное
кабаном ухо, в глаза взглянет ему и ласково отсунет в
сторону. Трезора попросит:
— Трезор, иди, а? Надо идти, Трезор.
Но лучше, когда Тыщенко идет сам. Тогда собаки до
самых камышей свободны. Мечутся недалеко от дороги,
суют носы в каждую норку, обнюхивают каждый след и
49
сломя голову несутся к хозяину приласкаться, а может, до*
дожить, что отыскали и узнали. Владимир Иванович с ни*
ми разговаривает: пристыдит — и опустят виновато мор-
ды, отстанут; похвалит — начнут кидаться на грудь, но-
ровя лизнуть руки.
У самых зарослей Владимир Иванович берет всех на
поводки, распределяет их по охотникам. Сам вдруг из под-
вижного, все знающего превращается в тугодума. К звери-
ному следу не идет, а еле крадется, около рытвины, свино-
роя, подолгу раздумывает, у тропы — целое исследование:
кто, когда прошел, откуда появился и куда ушел? И все
это медленно и как будто растерянно.
Не зная Владимира Ивановича, можно пожалеть, что
пошел с ним на кабана. Вепря гнать и брать — нелегкое
дело. Собак пускают после того, как нападут на свежие
следы и его рытье, а зимой день маленький, и надо спе-
шить. Зато с Тыщенко долго искать не приходится, места
он знает, приведет сразу куда надо, скомандует:
— Пускай собачек.
Трезор поднимет голову, потянет носом воздух и, мед-
ленно шагая, побредет в камыши. Будим почешет лапой
шею, освобожденную от ошейника, настороженно застынет
на минуту, прислушиваясь ко всем шорохам в зарослях,
выбирая тот, единственный, который ему нужен, чтобы
идти на него. Барс уставится на хозяина, завиляет хво-
стом, ожидая приказания, а Звонок, тонко повизгивая от
радости, что сейчас побежит искать зверя, теранется о но-
гу хозяина и рванется от него.
Ждать охотникам долго не приходится — десять-пят-
надцать минут. Но ожидает каждый по-своему.
Председатель колхоза Орешин —• толстый, низенький,
с неяркими серыми глазами и большим носом — напря-
женно сжимает ружье и вздрагивает при каждом громком
50
треске в крепи. Кивает на него и насмешливо улыбается
Осетров, озорной огонек вспыхивает в его карих глазах,
ему хочется подначить председателя, недолюбливает бри-
гадир рыбачьей тони председателя и за шумоватый ха-
рактер, и охотника в нем не уважает. Тыщенко сосредото-
чен, весь превратился в слух, даже шею вытянул и глаза
зажмурил. Недалеко раздается глухой голос Трезора. Отку-
да-то со стороны к нему устремляются, редко лая, Будим
и Барс. Звонок, часто и звонко гавкая, выскакивает из за-
рослей, прижимается к ногам Владимира Ивановича. Ты-
щенко еще больше вытягивает шею, широко раскрывает
глаза, сердито отшвыривает Звонка, тихонько шагает впе-
ред. Осетров кидается в чашу. Орешип нерешительно пе-
реступает с ноги на ногу, настороженно слушает.
Вся свора уже лает на одном месте, потом голоса на-
чинают быстро удаляться и вскоре затихают недалеко.
Возвращается разгоряченный Осетров, виновато смотрит
на Тыщенко. Тот, качнув толовой, с сожалением чмокает
губами, вздыхает:
— Мат-ка!
Дикая свинья никогда не обороняется. Поднятая с леж-
ки, не имея клыков, она спасается бегством, быстро уходит
от своры.
— Говорил, надо идти дальше, — недовольно ворчит
Орешин, хотя раньше ничего подобного не говорил, и
сдвигает на затылок шапку. На лоб падают черные жест-
кие волосы. — Говорил же, знал же!
— Ферапонт Сазоныч, по-моему, ты все время мол-
чал, — усмехается Осетров.
— Вчера говорил! — язвительно отвечает Орешин, по-
правляя на поясе большой охотничий нож, придающий
охотнику устрашающий вид. — Теперь, пока дождешься
собак, глаза на лоб повылазят.
51
— Это же не твои дворняги, — бросает Осетров.
— У тебя не лучше!
Тыщенко осуждающе смотрит на них: разве можно на
охоте спорить? Он поджимает нижнюю губу и пронзитель-
но свистит. Через несколько минут начинает приближать-
ся треск в камышах. Первым выскакивает Звонок, потом
Будим. Высунув голову из зарослей, смотрит на охотников
Барс. Трезора не слышно.
И неожиданно почти совсем рядом частый, злой лай
Трезора. Свора бросается к нему, начинает метаться на
месте, радостно лая.
— Ка-бан! — рявкает Тыщенко и бежит в чащу.
Осетров первым выскакивает на полянку. Посреди нее
на высокой из накошенного камыша лёжке сидит кабан.
Резко водя из стороны в сторону длиннорылой мордой, он
не спускает злых-глаз с Барса, сердито и угрожающе кла-
цает челюстями. Взблескивают большие белые клыки.
Звонок с разбегу влетает в лёжку позади зверя. Тот
резко вскакивает. Звонок прыгает от него, в воздухе пе-
реворачивается через голову, шмякается о землю, вскаки-
вает на ноги и еще азартнее облаивает кабана.
Осетров вскидывает ружье, но зверь стоит к нему го-
ловой, стрелять почти бесполезно — лобовая кость кабана
очень толстая, пуля может срикошетить.
Зверь увидел охотника, прыгнул из лёжки. В два
прыжка пересек полянку и скрылся в зарослях. Свора
азартно метнулась за ним.
На обширной поляне Будим догоняет кабана, сзади
хватает его волчьей пастью за ляжки. Зверь крутнулся,
сел, защищая уязвимое место. Быстрый Звонок, разгоря-
ченный погоней, увидя кабана, падает на зад, стопоря ход.
Кабан кидается на него. Звонок прыгает в сторону, увер-
тывается от сверкнувшего вблизи клыка. Но сзади зверю
52
вгрызаются в гачи Барс и Будим. Оставив убегающего
Звонка, кабан бросается за Барсом. Тот на мгновенье огля-
дывается, чтобы сориентироваться, запутывается в подмя-
тых камышинках, спотыкается и в ту же секунду, страш-
ным ударом клыка распоротый чуть ли не пополам, взле-
тает в воздух. Зверь, свирепо сопя и клацая мощными че-
люстями, застыл на месте, поводя налитыми дикой злобой
глазами, ждет нового нападения. Свора окружила его со
всех сторон, бросается на него.
На поляну выбежал Тыщенко. Вскинув ружье, стреля-
ет. Раненый кабан прыгает вперед, подминает под себя
замешкавшегося Звонка, тот жалобно визжит под огром-
ной тушей, раздавленный. Зверь вскакивает на ноги, раз-
ворачивается волчком, стараясь сбросить вцепившегося в
него Будима. Разъяренный, тот не отрывается, и кабан
вновь плюхается на зад. Трезор наскакивает на него, цап-
нув за ухо, мчится к показавшемуся на поляне Орешину»
увлекая на него зверя. И кабан кидается вдогонку.
Орешин, видя только разъяренного зверя, не целясь
бьет в него. Пуля перебивает заднюю ногу кабану, но и
на трех ногах он стремительно приближается. Забыв о
втором заряде, Орешин, убегая, кричит что есть мочи:
— Стре-ляй! Стре-ля-ляй!
Ни Тыщенко, ни Осетрову нельзя стрелять — за каба-
ном охотник. Орешина почти настигает кабан, но на него
наваливаются собаки, терзают его сзади. От нестерпимой
боли он садится, разворачивается и, видя убегающего Тре-
зора, вновь кидается за ним. Тот ведет зверя на Тыщенко.
Владимир Иванович приготовился к выстрелу: чуть по-
дался вперед, поднял ружье к плечу, настороженно держит
зверя на мушке. Напряженно ждет. Остается десять, во-
семь... пять метров! Гремит выстрел... кабан прыгает!
У Тыщенко белеет лицо, но он не теряет самооблада-
53
ния. Зверь до него не достигает, приземляясь, падает на
зад, одна нога у него перебита. Владимир Иванович ждет,
когда кабан мотнет головой в сторону, чтобы ударить в
шею.
Осетров, думая, что Тыщенко грозит опасность и что
ему уже нечем добить зверя, в два прыжка приближается
к кабану, стреляет в упор. Зверь бросается в сторону, сби-
вает с ног Осетрова, он отлетает, роняя ружье.
Владимир Иванович внимательно следит за всем, не
двигаясь. Кабан вновь встает и надвигается на распла-
станного недалеко Осетрова, наконец-то подставляя шею
под выстрел. Тыщенко бьет, зверь падает. Трезор и Будим
остервенело рвут его.
Зябко поеживаясь и пряча глаза, Орешин подходит к
поднявшемуся Осетрову. Он, поохивая от боли, растирает
зашибленную кабаном ногу. Тыщенко оттаскивает от зве-
ря Будима, зажимает его между колен. Достает из шапки
длинную толстую иглу с суровой ниткой и начинает за-
шивать рану, что-то говоря Будиму. Тот, повизгивая от
боли, все же ласково машет хвостом. Оправившись от
испуга, Орешин обращается к Осетрову:
— Я напишу записку своему заму... он даст лошадь.—
И кивает на добытого кабана и раненого Будима: — Доста-
вить надо... Сходи, ты помоложе всех.
— Сходить, конечно, придется, — посмеиваясь, отвеча-
ет Осетров. Потом смотрит на Орешина, на поверженного
вепря, с сожалением замечает: — Когда уж ты запом-
нишь, что от кабана в зарослях никто не убежит. Прыгай
в сторону — бей вторым зарядом.
— Бросай ты эту охоту, Сазоныч, — отзывается Ты-
щенко. — Доведет она тебя до беды.
Кровно обиделся на охотников Орешин, но вепря боль-
ше не гонял, промышлял зайчишку да утчонку.
КОНДРАТ ХРУЩ
Обнаружив на небольшой косе, выдававшейся узкой
полоской в море, кем-то искусно сооруженный скрадок, я
устроился в нем ожидать рассвета. Казалось, никого ря-
дом не было. Но вдруг совсем недалеко, будто на воде,
вспыхнул огонек. Яркий язычок пламени выметнулся
кверху, на секунду осветил корму маленького куласа, на
ней человека, а когда отразился в воде, в море засветились
и запрыгали два факелка.
«Охотник, надо уходить. Двоим здесь делать нечего,—
подумал я, а потом решил:—Я первый занял скрадок,
пусть он ищет себе новое место».
На лодке послышался стук, потом громко звякнула
крышка о чайник, и все затихло. Вскоре погас и огонек.
Прошел добрый час, я успел забыть о своем сопернике,
как вдруг в полумгле зари разглядел приближающегося
человека. Он быстро шел, иногда, разводя руками, присе-
дал — видимо, что-то отыскивал. Я расслышал слова весе-
лой песенки:
А я сам, а я сам,
Я не верю чудесам...
Вскоре он заметил меня и закричал:
— Эй, голова, чать, неудобно занимать чужой скра-
док!— Говорил он, явно налегая на букву «о». —Я не
успел чайкю напиться, а ты тут как тут!
Я узнал его. Это был парикмахер Кондрат Хрущ, один
55
из тех первых, кто почти лет за десять до войны приехал
с верховьев Волги на Каспий строить рыбоконсервный
комбинат в поселке Лагань. Человек неглупый, работяга,
никогда не унывающий, а последнее редко встречается в
наш торопливый и обремененный заботами век. Любитель
поесть и почаевничать, он сам закупал на базаре и в ма-
газинах продукты, помогал дома готовить обеды и ужины.
В свободное время Кондрат нянчил многочисленных маль-
чишек, штопал одежду, стирал белье, мыл полы, да и что
только не делал он в домашнем хозяйстве на подворье, а
оно было хлопотливым, большим — ведь заработки парик-
махера были не очень-то солидными. Передвигался он все-
гда шумно, взгляд у него быстрый, и не любил он подолгу
что-либо рассматривать. В общем, Хрущ был человеком
интересным.
— Эй, голова! — продолжал он, как всегда не изменяя
своей привычке обращаться к человеку — знакомому или
незнакомцу, все равно,—обязательно говоря: «Голова».—
Мастерил скрадок я, придется тебе освободить его! — Он
подошел и, не глядя на меня, подал кисет: — Закури-ка,
голова, самосадику. Ох крепок, от раза в жар бросает и в
глазах прояснение наступает.
Принимая кисет, я приподнялся.
— Ты, Михаил Григория? Да как ты, голова, сюда по-
пал? На лодке, пешки? — И, не дожидаясь ответа, ска-
зал:— Потеснись, вместе будем охотиться.
Он долго умащивался в засидке, стараясь усесться по-
удобнее. Когда вдали показалась первая стая уток, преду-
предил:
— Скрадок мой,— значит, выстрел первый мой.
Кряковые хорошо натянули на нас. Кондрат резво вско-
чил, выстрелил, удивленно крякнул, покрутил головой и
еще раз нажал на спуск. Утка спокойно полетела.
56
— Ты гляди, голова, утка-то полетела! А? — восклик-
нул Кондрат.—Смотри-ка, а? Не может быть!.. Что-то с
ружьем случилось, не иначе! — Он посмотрел в один и дру-
гой ствол, отвел курки, потрогал мушку и вдруг стал раз-
бирать ружье.
— Утки летят,— предупредил я.
— Хорошо, голова, хорошо,— проговорил Кондрат.—
Ты бьешь по второй, а я — по первой. Не забудь, пожалуй-
ста, твоя вторая!
Наши выстрелы прогремели разом. От моего заряда
утка свалилась, а Кондратова лишь быстрее замахала
крыльями.
— Вот так надо стрелять! — закричал Кондрат Хрущ и,
вскочив, побежал к упавшей утке. Подняв ее, осмотрел
Шею и вновь закричал:— Точно попал! Куда метил, туда и
влепил! — И, не подходя ко мне, пошёл к своему куласику.
Через несколько шагов обернулся:—Не буду тебе мешать,
пойду чайкю попью! День большой, успею еще добыть!
Я посмотрел ему вслед и рассмеялся. Не раз мне при-
ходилось бывать в парикмахерской — и до войны и пос-
ле,— лучше Кондрата Хруща мастера не было и нет: серь-
езный, степенный, по любой моде подстрижет, а побреет —
не услышишь, а вот сейчас...
Да не буду навязывать вам своего мнения о Кондрате
Михайловиче Хруще, лучше расскажу о нескольких встре-
чах с ним.
1
В сентябре, возвращаясь с вечерней зари, я еще изда-
ли заметил около своей лодки два куласа и решил, что но-
чевать придется не одному. Подойдя, разглядел и охотни-
ков. На одном — молодой парень в котле на жарнике кипя-
57
тил чай, на втором Кондрат Хрущ, сложив калачиком ноги,
сидел на корме и заряжал патроны. Пред ним на широкой
доске стояла большая чашка с порохом. У Кондрата шапка
чудом держалась на затылке, ветер весело трепал рыжие
кудри. Он громко насвистывал песенку «А я сам, а я
сам...».
Он ловко подхватывал левой рукой гильзу, а правой —
зачерпывал меркой порох. Разом приподнимал и гильзу и
мерку на уровень глаз, ссыпал порох в патрон. Заглянув
в него, ставил рядом с чашкой. Я залюбовался красивыми
и точными движениями Кондрата.
Вдруг он, положив на доску мерку, полез в карман жел-
той куртки, достал папиросу и сунул ее в рот. Отвернув-
шись от чашки, чиркнул зажигалкой, прикурил. Держа па-
пироску во рту, сквозь зубы замурлыкал:
Сам колю, сам пою,
Сам и кашу я сварю...
Схватив мерку, он зачерпнул пороха, продолжая напе-
вать:
Говорят, соседу Пете
Помогают все соседи,
А я сам, а я сам...
Видимо, плохая попалась папироска Кондрату, и она за-
чадила. Едкий дым полез в глаза. Чтобы избавиться от не-
приятной рези, он выхватил правой рукой горящую папи-
росу изо рта и, наверное тотчас забыв о ней, сунул мерку
п папироску в порох. В чашке грозно зашипело.
Никогда не унывающие, веселые глаза Кондрата округ-
лились от испуга. Он откачнулся назад, растопырил руки,
загораживаясь от готовой взорваться кучи пороха.
Она рванула, пламя бросилось к Кондрату. Он подпры-
58
гнул, потерял равновесие и, перевернувшись через голову,
рухнул в воду.
Мы замерли от удивления.
В следующую минуту из воды показалось страшно удив-
ленное лицо Кондрата, и мы ясно расслышали:
А я сам..
Он ухватился за борт куласа и весело закричал:
— Вот это, голова, рвануло! Как атомная бомба!
Незадолго до наступления весны Кондрат Хрущ появил-
ся на улице поселка с собакой, резко отличавшейся от всех
своих собратьев. У нее были короткие острые уши, хитрая-
прехитрая мордочка и низкое длинное туловище, покрытое
пушистой светло-рыжей шерстью. Походила она на лису
удивительно, но кто-то коротко обрубил ей хвост, и стоя-
щий торчком ошкамелок безобразил собаку. О своем при-
обретении Кондрат рассказывал с увлечением всем жела-
ющим его слушать.
— Чать, голова, Балетка хороших кровей. Ты как сле-
дует присмотрись, это же не собачка, а чистая лиса! Как
похож, как он, стервец, похож! — Указывая на стоящего
здесь же плутоватого кобеля, Кондрат понижал голос и за-
канчивал таинственно:—Если хочешь знать, Балетку из-
за схожести с лисой бояться лисы не будут. Для них Ба-
летка — лисья смерть. Быть ему медалистом. Золотым ме-
далистом за классную работу!
Не зная па деле доблестных способностей собаки, ни-
кто не возражал. И только какой-то шутник не преминул
тотчас перекрестить Валета в «Лисью смерть». Хозяин не
59
знал об этом, да если бы и услышал, не обиделся, характер
у него покладистый и мирный.
В первую порошу Кондрат отправился с Валетом в за-
росли. А вечером гордо прошествовал по поселку с двумя
лисами за плечами. Успех был исключительный, и Кондрат
Хрущ с тонкими подробностями рассказывал о работе Ба-
летки, рассказывал так, что в парикмахерской, никогда не
пустовавшей, еще гуще толпился народ.
— Голос тенористый, заливистый, не лает, а поет! За-
слушаешься! — хвалился Кондрат, намыливая щеки кли-
енту.—Лису пригнал вплотную и... стал. Смотрю —две
лисы! Стоят почти рядом — ни в жизнь не разобрать, в ка-
кую стрелять. Спасибо Балетке — шевельнулся он, этак
бочком встал и коротким хвостиком машет мне! Вот для
чего, голова, ему и хвостик поубавили, а не для позора, как
кое-кто себе мыслит... Да, если хотите знать, я теперь пуш-
нины сдам за два года вперед. У кого неудача — приходи,
помогу! — Кондрат Хрущ откладывал бритву и, забыв о
клиенте, доставал кусочек сахару, подзывал собачку и, по-
глаживая ласково, угощал.
В следующее воскресенье, стараясь перехватить гон в
зарослях, я столкнулся с Хрущом.
— Как охота, голова? — спросил он, натягивая пово-
док, на котором держал Валета.
— Ничего не добыл, уходят от собак лисы,— пожало-
вался я.
— Вступаю в пай, голова. Что добудем, все пополам! —
И, не дожидаясь моего согласия, расстегнул пряжку ошей-
ника и подтолкнул Балетку по направлению к удалявшим-
ся голосам моих собак. Обнадежил:— Сейчас с первой лис-
кой будем, пять минут дела!
Балетка скрылся в осоке. Вскоре гон стал приближать-
ся. Я отчетливо слышал заливистый голос Валета, действи-
60
тельно веселый, звонкий, с переливами. Вдруг мои собаки
скололись, затихли, и только Валет продолжал радостный
гон. Кондрат восхищенно подмигнул мне, крадучись отбе-
жал в сторону и замер. В зарослях смолк Валет. Кондрат
вскинул ружье, положил палец на спуск. Из густой осоко-
вой кулиги высунулась плутоватая мордочка лисы, как раз
напротив Хруща. Он повел ружье к ней, а я вдруг отчет-
ливо разглядел короткий ошкамелок хвоста, стоящий торч-
ком. Крикнул:
— Не стреляй!
Мои слова заглушил выстрел.
— Пять минут — первая лиса готова! — похвалился
Кондрат Хрущ, сияя счастливейшей улыбкой и не слыша
поскуливания Валета в осоке.— Вот это собачка, а то раз-
вели... псов!
Из кулиги выскочил Валет. Громко скуля и пугливо ог-
лядываясь, он пулей пролетел мимо Кондрата.
— Эге, Балетка чистых кровей, он сейчас еще одну лис-
ку пригонит! Сейчас жди! — прокричал Кондрат, идя к за-
рослям.—-Ишь какую шубу Патрикеевна имеет, где-то ря-
дом свалилась, а не видать,— ворчал он, лазая по осоке.
— Кондрат Михайлович, ты в Валета стрелял,— нако-
нец опомнился я.
— Что?! Я бил не лису? Как смеешь, голова, насме-
хаться! — прикрикнул на меня Кондрат.— Рядом я видел
Балетку, а бил в лису!
— Один Валет был,— настаивал я.
— Так, значит, я по Балетке ударил?!—распаляясь,
закричал Хрущ и, повернувшись ко мне, растягивая слова,
сказал:— Если так, можешь охотиться сам... со своими пса-
ми бездарными! — И снова принялся искать лису в заро-
слях.
...Валет обнаружился в поселке. Завидя охотника, он
61
начинал громко скулить, визжать и старался скрыться где-
нибудь. При встрече с Кондратом Хрущом Валет лаял зло,
громко. Кондрат виновато пожимал плечами, разводил ру-
ками и невесело вздыхал. Потом перестал ходить по улице,
где у нового хозяина жил на цепи Балетка.
3
При выходе из протока стоит на нескольких больших
якорях бывшая рыбница, сейчас жилье маячника. Каждый
вечер отправляется он на лодке зажигать на вешках кар-
бидные лампы, обозначать огнями Каспийский банок, про-
рытый землесосами через меляки.
Жилье маячника у нас называют огневкой, а его само-
го — огневщпком. Летом ему скучно, людей видит только,
которые плывут мимо на реюшках, рыбницах, баркасах и
мотолодках. А осенью около огневки, обычно к ночи, со-
бираются лодки и куласы с ближних кос и култуков, съез-
жаются охотники, чтобы веселее скоротать длинный вечер.
Народ общительный и затевает общий котел. Ужин го-
товят на жарнике огневщика, усталые, с нетерпением ждут,
когда можно разливать суп по чашкам.
Но встречаются и среди охотников прижимистые: в пай
кладут что-нибудь поменьше да поплоше — куличка-трав-
ничка или утку-нырка, а к котлу подсаживаются первыми,
чтобы зачерпнуть погуще со дна и сверху жирок собрать.
Кондрат Хрущ всегда этим возмущался, при нем так не
поступали даже самые жадные. А один раз случилось. За-
былся один парень, за которым раньше и жадности не за-
мечали, отвалил от каравая хлеба большую горбушку и
опустил ее в котел, приговаривая:
— Пусть размокнет, а то поприсох хлебушко.
Все промолчали: кое-кто отвернулся — неудобно, что
62
так человек поступает; другие лишь на заметку взяли —
жадничать парень начал, в следующий раз в пай не брать.
Кондрату Хрущу всегда доверяли разливать — очень
искусно делил, как хороший старшина в роте махорку на
передовой, крохи не убавит, не прибавит. Увидел Кондрат
кусище хлеба, впитавший в себя почти весь жир, строго
спросил:
— Голова, это еще что такое?
— Пусть поплавает, помягчает,— отозвался парень.
— Мяконького, голова, захотел? — с насмешкой уточ-
нил Кондрат, удивленно качнув головой и громко хмыкнув.
Потом поддел половником горбушку, осторожно опустил
ее в море.— Водицы тут, голова, поболее, скорее помяг-
чает.
На огневке грянул хохот.
Оплошавшего парня сейчас просят разливать из обще-
го котла, как и Кондрата Хруща, делит как в аптеке.
4
Отстояв утрянку на побережье, я шел по тропе через
густые камыши. В одном месте мне бросилось в глаза оби-
лие волчьих следов. Приглядевшись, я определил, что сов-
сем недавно сюда вышла небольшая стая хищников и вдруг
кинулась врассыпную, наткнувшись на человека. Тот вы-
стрелил, один из зверей свалился замертво. Охотник под-
бежал, зачем-то проволок волка метров пять, потом, видимо
подняв его на плечи, заспешил в поселок. Прибавив шаг,
я выбрался из камышей и увидел отдыхающего на куче
наста Кондрата Хруща.
— Вот, голова, повезло-то мне! — воскликнул он, тол-
кая убитого волка, лежащего рядом.— Шкура — раз! Три-
ста рубликов премии — два! Барана от колхоза получу —
63
три! У меня козочки есть, теперь овечек разведу, буду с
мясцом и шерсткой.—- Кондрат Хрущ от души был рад слу-
чаю, поправлявшему его домашние дела, всегда хромавшие,
несмотря на его великую трудоспособность.—У председа-
теля попрошу овечку! Дадут, как ты думаешь? Попрошу—
дадут, я же волка изничтожил!
— Ты бы шкуру снял,— посоветовал я, указывая на
волчонка.— Зачем всю тушу тащишь?
— Очень уж он, голова, на кутенка похож, могут не
поверить,— усомнился Кондрат.
Я рассмеялся, он тоже улыбнулся и признался:
— Чать, голова, и детишкам хочу показать. Никогда
не видели, а он как живой.
— Скотину дома перепугаешь,— заметил я.
— Козам я его нарочно покажу, чтобы волков не боя-
лись,— пошутил Кондрат.
— Смотри, Кондрат Михайлович, волчонка убил, как
бы волчица не пожаловала во двор,— предупредил я, про-
щаясь с сияющим Кондратом.
— Мне-то ее, голова, и не хватает. Пусть жалует, ми-
лости прошу,— Кондрат потрогал ружье.
...Утром весь поселок был взбудоражен новостью. У
Кондрата Хруща на базу волчица порезала всех коз. Я по-
спешил к нему. Он стоял посреди двора и рассказывал:
— До трех часов караулил вот здесь,— указал на ма-
ленький прикладок сена, рядом с козьим базом.— Сморил
сон, ушел в землянку.
— Да ты не тужи, Кондрат Михайлович,— отозвался
сердобольный слушатель.— За премию — коз вдвое ку-
пишь.
Кондрат Хрущ причмокнул губами, потоптался на ме-
сте, почесал затылок, махнул рукой и сказал:
— Волчью шкуру-то, голова, собаки утащили...
ЗАПАСНАЯ ШАПКА
Таких весен, как в Прикаспии, я не видел.
Под Курском или Орлом, например, весна, как ей и по-
ложено быть. Еще лежат глубокие снега, но весеннее солн-
це начинает ходить выше, греть и светить ярче, и на кар-
низах крыш появляются ледяные сосульки. Они с каждым
днем становятся длиннее, и вот уже полднями под снегами
несмело начинают пробираться говорливые ручьи, хотя ве-
черами они замерзают и умолкают. Лишь через неделю-
полторы крыши очистятся от снега и почернеют, ручьи
прорежут снега и бурно заговорят, ринутся потоками.
На солнцегреве зазеленеют полянки пестротравья, хотя в
глубоких оврагах и глухих лесах все еще лежат серые
сугробы.
А в прикаспийских степях и приморье?
Иногда еще и в марте гуляют крепчайшие морозы, рвут
на протоках, ильменях и в море льды, грохот как от ору-
дийных залпов. Еще и норд-вест зол, подбрасывает снежку,
наметает сугробы у завалинок, а иногда такой ураганище
обрушит — из поселка не выберешься, с ног сбивает, кру-
пой сечет снежной.
Безлюдна замерзшая степь. Голодные стаи волков
ночью шляются на задворках, нападая на дворняг. Даже
ко всему привычные воробьи озябают, забиваются в теп-
лые сенники и коровники. Солнце долго не покидает сты-
лое небо, но ведет себя не по-весеннему — светит, а почти
не греет.
65
Но вот как-то совсем незаметно потянет ветер с юга,
моряна. Она теплая, и вдруг солнце заливает все теплом, а
в затишке даже припекает. И к полудню посереют сугробы,
а вечером снег найдешь только в погребах запасливых хо-
зяев. На взморье моряна разорвет ледяные покровы, просо-
сет полыньи и большие майны. Ночь придет уже теплой.
Утром все побережье оживает.
Над морем плывут в небе белые лебеди, словно белые
глыбы льда в синем море; станицы гусей треугольниками
нацелились на север; стаями и партиями торопятся кряквы,
шилохвости, широконоски; караванами — цапли белые,
сизые, желтые; извиваясь змеями, тянутся вереницами
черные бакланы, огромными табунами несутся чирки и ку-
лички, а между ними нырки, гоголи, повсюду стаи чаек.
Спешат, шумят перелетные, радуясь встрече с родиной!
Еще вчера безмолвная, безжизненная, степь сегодня
полна птицами... Высоко в небе парят, словно планеры,
огромные орланы-белохвосты; стрелами проносятся копье-
образные соколы-сапсаны; падают на добычу из поднебесья
зоркие широкогрудые коршуны. На зеленя прцгретых буг-
ров выбредают стада быстроногих сайгаков. Озираясь, про-
бираются по зарослям балок волки с зимней, висящей лох-
мотьями бурой шерстью; на солнцегреве, свернувшись ка-
лачиком, чутко дремлет лиса после ночной охоты. В гуще
тамариска по-весеннему призывно кричат куропатки, бес-
покоятся фазаны, а по опушкам буйно бьются серые стре-
петы. Подальше от зарослей, на голых полянах пасутся
дрофы, большие степные птицы, называют их в Прикаспии
дудаками.
Местные охотники по давнишним приметам чуют пере-
лом погоды, в самое время выезжают на дудачиные гоны.
Организуются артелями, выпрашивают в колхозе подводу
и отправляются в степь. Задолго до этого попросился Мак-
66
сим Бобров в компанию к Сергею Промыслову и Федору
Кравченко. Быстро согласился Сергеи, а Кравченко дотя-
нул почти до выезда, все отговаривался:
— Согласиться надо, Максим брал Берлин. А вот оп...
на дудаков охотился? Нет. Плохо получится: я каждым вы-
стрелом свалю дудака, а Максим мазать будет. Мало того,
что загон может прахом пойти, если на него одного стадо
налетит, а ежели все стрелять будем, он же... мимо вле-
пит, а пай ему отдай! Не очень умно-то, а?
Максим не знал об этом — Сергей вел переговоры, а
когда узнал, вспыхнул, предложил:
— Не попаду — можете пай не выделять!
— Нет, такое не положено. Охота сложная, на ней лю-
бой может мазануть,— Сергей еще что-то хотел добавить,
но лишь усмехнулся.
Поселок покинули светлым вечером. Подводой правил
Сергей. Привалившись к грядуше телеги, он полулежал па
охапке сена. Федор — худой, нескладный, лет за сорок, с
лицом, тронутым оспой, свесив ноги, курил толстую само-
крутку. Поглядывая в степь, Кравченко, будто вспоминая
былое, поучал Максима:
— Однажды Шикунов подпустил дудаков близ-ко-о...
вдарил! Он оттуда как шарахнет его по спине! Весу-то —
пуд, ну и памороки отбил Шикунову, недели две еле воро-
чался... А то было такое. Поехал загонщик загонять. По-
палась стая — он заехал бы за нее, а недалеко другая. Ну,
думает, прихвачу и эту. А там дальше — третья. Поехал за
нее. Лежим в цепи, а попадали кто на снег, кто на мокрую
землю. Замерзли, зуб на зуб не попадает, а не пошевелись!
Думали, вот сейчас погонит, а его нет час, другой... Не вы-
терпели, а только встали разогреться — вот они, дудаки!
Промазали все. Ну, тут уж подставляй...
— Федор Захарыч, дай-ка докурить,— быстро попросил
67
Сергей, явно не давая возможности чего-то досказать Федо-
ру. Когда тот передал большой окурок, Сергей серьезно по-
интересовался:—Ружье-то пристрелял, Федор Захарыч?
Максим удивленно посмотрел на Сергея. В поселке все
знают: Кравченко перед каждой охотдй пристреливает
ружье, больше того, на пристрелки* тратит патронов не
меньше, чем на дичь. И любит Федор похвалить ружье. Вот
и удивился Максим вопросу Сергея, что-то в этом было не-
понятным.
— У-у, подобрал какой заряд! — воскликнул Федор.—
Ружье у меня прелесть, любой заряд принимает и дай бог
как бьет. Но сегодня подобрал — мечта! Газету развернул
и врезал. Кусочка не найдешь на цигарку, вся изреше-
чена!
— Под дудака это плохо,— пожалел Сергей.
— Да обожди ты, что ты не дашь досказать? — возму-
тился Федор, недовольно морщась.— Заряд лег кучами,
гнездами, понимаешь?!
— A-а, тогда другое дело. Глянь-ка, Саенко нас вышел
встречать,— Сергей указал кнутовищем в сторону пока-
завшейся фермы.
На вершине высокого красноглинного бугра, в окруже-
нии больших белых овчарок, стоял Саенко, оглядывая
степь. Дорога сбежала в пологий сухой ерик, весь изрытый
колодцами-худуками. Сергей обвел их взглядом, восхищен-
но пояснил Максиму:
— Работа Макара Андреича, пресную воду искал. Два
года рыл, кто только не советовал ему бросить. Соленой
сколько хочешь отыскал, а на пресную наткнулся лишь в
этом году.
— На дудаков хорошо охотиться, если чуть запур-
жит,— вновь поучая, заговорил Федор.— Подниматься им
не хочется, подпускают близко, цепь можно положить поч-
68
ти рядом с ними, и загонщику далеко заезжать не надо. Вот
тут если промажешь, то...
— Вот тот худук видишь, Максим? — перебил Федора
опять Сергей.— Тот, что с деревянным срубом. Кругом не-
го соленая вода, а в нем пресная, аж сладкая! И воды дает
много, хватает Саенковой отаре за глаза, с других ферм ез-
дят сюда.
Из ерика выбрались уже за бугром, сразу увиделась
ферма. Большим квадратом добротных построек спрята-
лась она от холодных северных ветров в низине, чуть в
стороне от нее стоял дом чабана. От него навстречу под-
воде кинулись овчарки, со злобным лаем окружили еду-
щих. Федор поднял ноги в телегу, посоветовал Максиму:
— Будешь охотиться около отары, кинутся вот такие—
не бойся. Встань, замри! Обнюхают, увидят, что ты им но
угрожаешь, на отару нападать не собираешься, и отойдут.
После можешь идти куда хочешь. Побежишь — пропал,
разорвут.
Саенко взмахом отогнал овчарок, подал всем руку, по-
шутил:
— Нюх у тебя, Сергей, получше лисьего. Вчера дудаки
появились, сегодня ты тут как тут. Кто-нибудь передал из
степи?
— Сорока на хвосте принесла,— засмеялся Сергей.
После шумного и долгого ужина улеглись спать. Макар
Андреевич остался бодрствовать до полуночи, потом его
сменит супруга Софья Николаевна, она же утром отправит-
ся с подпаском, второй рукой чабана, пасти отару. А Ма-
кар Андреевич поедет загонять дудаков. Саенко знатный
чабан, отличный стрелок по зайцам. Правда, по пролет-
ной он... мазила, но об этом ему сказать ни-ни, ни слова!
Зато лучшего загонщика дроф от Кизляра и до Астрахани
даже не пытайтесь искать, славится этим он.
69
...Охотники к восходу солнца были около Цумука, ки-
лометров двадцать от фермы. Погода была что надо: зем-
ля подмерзла — легко идти и ехать, чуть сумеречно — ви-
димость хорошая и солнце не будет слепить при выстреле.
Вскоре Саенко увидел дроф. Они паслись в большой с соч-
ными зеленями низине. Сергей принялся считать их,, до-
шел до тридцати и сбился. Кравченко долго всматривался,
близоруко щуря маленькие серые глаза, наконец-то под-
твердил:
— Они. И не пуганые.— Начал советовать, где поло-
жить цепь, как заезжать. Сергей незаметно наступил ему
на ногу, Федор торопливо извинился:— Ну, это дело Мака-
ра Андреича.
Максим внимательно наблюдал за дрофами. Они кор-
мились тесной стаей. Большой дрофич, видимо вожак, под-
няв высоко маленькую голову, зорко следил за подводой,
которая как будто двигалась стороной.
Еще до войны дрофы почти не боялись человека, часто
паслись рядом с отарами, недалеко от ферм и дорог. С уве-
личением населения в Прикаспии, появлением машин ц
мотоциклов, небывалым ростом числа людей с ружьями дро-
фы стали намного осторожнее. Даже одинокого путника
близко не подпускают, взлетают, освобождая ему дорогу.
Раньше охотились и на пролете, теперь только загонами.
Едет один на подводе, три-четыре человека за нею прячут-
ся, по команде загонщика падают на землю за куст, в ма-
лую промоину, за небольшой бугорок.
Саенко положил цепь стрелков, направился по отлого-
му положью за бугор, перевалил через него и скрылся.
Максиму хотелось посмотреть на дроф, понаблюдать за ни-
ми, но перед тем, как приказать лечь Максиму, его строго
предупредил Саенко:
— Не шевелись, пока не услышишь мой голос.
70
Сквозь легкую одежду начал проникать холод неоттаяв-
шей земли, а фуфайка на локтях уже промокла и руки по-
крылись гусиной кожей. От неудобного положения заныла
шея, онемели руки.
Наконец-то далеко за стаей появился на подводе Саен-
ко. Ехал он медленно, как обычно в степи ездят чабаны или
пастухи. Дрофы временами оглядывались на него, сперва
оставались на месте, потом, продолжая пастись, потихонь-
ку пошли, стараясь уйти с дороги Саенко. Он умело пра-
вил лошадьми, направляя дроф на охотников. Видя, что
их преследуют, птицы забеспокоились, остановились, уже
все подняли головы, рассматривая подводу. Вдруг раздал-
ся у них резкий крик, и вся стая торопливо зашагала за
вожаком. Саенко вскочил на телеге в полный рост, ударил
по лошадям. Они понеслись вскачь.
— Э-э-э-эй-эй!.. Смо-о-три-и-и!
Максим чуть приподнял голову, подтянул руки под
грудь, оперся ими, готовясь в нужный момент вскочить п
стрелять.
Прямо на него летел огромный самец, он казался вот
уже рядом. С трудом удержался, чтобы подпустить дрофп-
ча на выстрел. Вскочил, тотчас понял, что допустил слиш-
ком близко, надо теперь бить в угон, когда пролетит через
голову. Но в азарте все же вскинул ружье, выстрелил, по-
нимая, что дал малое упреждение.
Несмотря на огромные размеры, дрофич летел не тише
чирка. Сердце у Максима оборвалось, заколотилось испу-
ганно — промазал! Как перед рукопашной, собрал все си-
лы, сосредоточился, тщательно прицелился в уходящего
дрофича, дал вынос и выстрелил. Птица тяжело рухнула
наземь.
Только теперь понял, что по стае стреляли и другие.
Идя к добыче, огляделся. Сергей держал в руках двух ду-
71
даков. Федор, почему-то без шапки, смотрел вслед улетаю-
щей стае и громко повторял:
— Упадет!.. Сейчас упадет!.. Па-дает!..
Дрофы скрылись за бугром.
На рысях подскакал Саенко, он еще издали разглядел
результаты загона. Осадив лошадей, спрыгнул с зажатым
в руках ременным кнутом, направился к Федору. Тот, про-
должая смотреть в сторону скрывшейся стаи, нагнулся. Са-
енко подошел к нему, высоко занес кнут — и хлесткий удар
обрушился на спину Федора. Когда кнут вновь взвился
вверх, Максим кинулся к Саенко. На полпути его пере-
хватил Сергей, облапил и, добродушно улыбаясь, зашеп-
тал:
— Не мешай, это охотничий закон. Промазал — полу-
чай кнута,— засмеялся.— Вот этим тебя и стращал Федор
всю дорогу, — правда, я ему не дал досказать.
Макар Андреевич обернулся к Максиму, увидел на его
лице осуждение только что происшедшему. Но десятками
лет в Прикаспии охотники развлекались на дудачьих за-
гонах, предоставляя право загонщику бить мазил, и Саен-
ко шагнул к Максиму. У того на лбу надулись жилы, на
щеках задвигались желваки.
Сергей растерянно махнул Макару Андреевичу: не на-
до, мол. Но тот, потрясая кнутом, словно готовясь к уда-
ру, приближался. Федор осуждающе покачивал головой,
глядя на Максима.
— За мазок положено бить стрелка,— сказал Саенко.—
Но... победителей не бьют, да? — Макар Андреевич обвел
всех взглядом. Сергей радостно, а Федор согласно кивнул.
Саенко подчеркнул:— Да, того, кто был в Берлине, бить не-
удобно,— и строго закончил:— Но победителям не положе-
но и мазать! Так я говорю, верно понимаю?
— Верно, Макар Андреич,— и Максим нагнулся.
72
...До позднего вечера тешились загонками охотники.
Ложился в цепь и Макар Андреевич вместо Кравченко.
Как я вам и говорил, по дичи Саенко не мастак — прома-
зал. Федор с удовольствием врезал ему кнутом.
Последним гоном Саенко поднял дудаков далеко от
стрелков, и дрофы налетели только на одного Федора. По-
сле неудачного дуплета он сорвал шапку и закинул в
бурьян. Сергей, подойдя к нему, вытащил из своего кар-
мана еще дома приготовленную запасную шапку, накрыл
голову Федора, укорил:
— Когда уж ты сам будешь брать запасную шапку?
Это до слез обидело Федора, он ни слова не промолвил
за весь дальний путь до фермы. Приотстав и поманив к
себе Максима, Сергей рассказал о давней привычке Федора
Захаровича Кравченко. Промажет по птице или по зверю
и, где бы он ни был —- в море или в степи, — сорвет шапку
и швырнет наотмашь. Много уплыло Федоровых шапок, не-
мало потерял он их в бурьянах и зарослях. Лишь послед-
нее время он стал привязывать ее шнурком к поясу. А то
ведь двойной убыток: добычу не взял, а шапки лишился.
ДЕД ЛАРИОН
В весенний день, когда клен уже выкинул сережки цве-
тов и шумит яркой листвой, а на акациях только еще лоп-
нули почки, когда травы — зеленые и сочные,, а их цветы
еще не выгорели от солнца и без полутонов, когда по сте-
пям ветер еще не вихрит маленькими смерчами придорож-
ную пыль,— мы с дедом Лари он ом сидели около костра на
опушке молодой лесной полосы. Теплый ветерок еле-еле
колебал дым, а у деревьев совсем замирал и даже не шеве-
лил листьев.
Ларион — старик низкорослый, щуплый. Брови у него
редкие, с волосинками длинными и рыжими, глаза малень-
кие и быстрые, дед курнос, бороду бреет, усов не терпит
даже у друзей. На здоровье не жалуется, в охотничьих
походах изобретателен и удачлив. На селе, что протяну-
лось одной улицей вдоль протока Мечетного, известен
сызмальства как заядлый спорщик, за что, по рассказам
односельчан, когда-то Лариону попадало часто и помногу.
Влетало и от рассердившегося соседа, и даже от ласковой
и доброй жены. Никто не утверждает, что он каким родил-
ся, таким и остался, доживая семьдесят седьмой год. Са-
мостоятельную жизнь Ларион начал лет с семи подпаском.
Знавал нужду, за горем и бедой к чужим не ходил — своей
по маковку хватало. Попробовал солдатской доли на соп-
ках Маньчжурии, Георгия имел. Не последним вступил в
колхоз, хотя за споры чуть не попал под выселение. Сейчас
заведует конефермой, рысаков выводит таких, что загля-
74
дашься, даже лихие конники себе места не находят от во-
сторга. Судит Ларион о людях и вещах здраво, любитель
подшутить над доверчивым слушателем, но не обидно. А
вот в споре зарывается, может наговорить такого, о кото-
ром ему завтра и не напоминай.
Спор у нас затеялся из-за пустяка, возражал я небреж-
но, и поэтому дед Ларион еще сильнее горячился.
— Ты что думаешь, я меньше твоего в природе пони-
маю? — тряс он кулаком перед собой.— Ты еще первый раз
голоса на свете не подал, а я многое повидал! Вот возьми
о волках! Мне о них добрые люди сказывали,—дед при-
вскочил и так сердито тряхнул головой, что седой густой
волос заметался, не зная, куда деться.—Ты знаешь, кто
это был? Это... это,— Ларион раза два беззвучно зевнул
широко открытым ртом, блестя крепкими белыми зуба-
ми,— это был... про-фес-сор! Ясно?.. Борода — во! — ста-
рик провел рукою по поясу.— Ширинища — куда тебе ло-
пата, в целых три лопаты! Очки!.. А, что говорить, одним
словом, все ясно, профессор!
— Профессор с тобой, пастухом, разговаривал? — недо-
верчиво улыбнулся я.
— Не веришь? — протянул Ларион.— Да мы с ним си-
дели рядом, как сейчас вот с тобой. А в то время за такое
сиденье его... могли и в каталажку упечь.— Ларион вконец
рассерчал и, забыв обо всем, понес.— Он мне говорил, если
бы не волки — в степях всякая дрянь скотиняка ходила
бы... заразу разносила бы. Волк это... это... он больных
уничтожает, породу улучшает! Ясно тебе?
— Рысаков на ферме помогает выводить,— усмехнул-
ся я.
— Что?! — опешил дед.— Ты еще и смеяться? Что ты
видел, что ты знаешь о природе? Я тебе говорю, рысаков
75
не трогает! Понимаешь почему? Рысак — сильное живот-
ное! — кричал Ларион, размахивая кулаком.
— На ферме волки порезали пятьдесят овец — больных
выбирали? — напомнил я о недавнем случае.
— Сравнял грушу с кукишем! Это они в запале, разъ-
ярились и про все на свете забыли. А из отары волк уно-
сит самую слабую животину!
Чтобы прекратить, на мой взгляд, ненужный спор, я
решил не возражать и, зная, что Ларион любит рассказы-
вать, спросил:
— Ларион Сергеич, а как волки коней в степи рвут?
— Больных моментом берут,— все еще сердясь, загово-
рил он.— Приболевшую худобу в табун не пускай, — Он по-
смотрел в степь, указал вдаль:— Сейчас тут в любую сто-
рону скачи, а тогда были глубокие протоки, шест не мая-
чил, а между ними большой остров. Пестротравье на нем —
в рост, не пролезешь. Пас я на нем хозяйских коней. Ну вот
и пригоняют как-то ко мне больного конька. Понятно, я
на дыбки — воспротивился. Случилось это при хозяине, он
как рявкнет: «Молчать, такой-разэдакий! Твое дело —
пасти, а указывать я буду, туды твою растуды!» Самоду-
ристый был, с куражом... Почти всю ночь я не смыкал
глаз — волков тогда было очень много. К свету, вернее, уже
хорошо зориться начало, сморило меня. И снится мне, что
волки на табун напали, отбили жеребца и гоняют его по
острову. А он птицей летит — куда за ним зверью, отста-
ют. Радостно мне стало, я аж прокинулся. А как взглянул
вокруг, так во мне все и похолодало. Табун в кучу сбился,
табунный жеребец вокруг него носится, зубы оскалил, но-
гами взбрыкивает, не подпускает волков к маткам и жере-
бятам. Два матерых волчища похаживают чуть в сторо-
не от табуна, вид делают, что собираются нападать. Это
они, чтобы жеребец не бросился на выручку отбитому
76
коньку... А того волчья стая гоняет. По бокам по волчару,
да бегут так, чтобы конишка видел их и пугался еще боль-
ше. Штук пять волков сзади. Запалили конька, он уже и
ногами перестал отбрыкиваться.
Тут-то и пришла его беда. Прыгнул волк, вцепился в его
хвост. Повис на нем, волочится всеми лапами по земле и
тормозит коньку бег. Тот старается вырваться, напрягся,
а волк—как отцепится! Конь с разбегу бах на колени, беспо-
мощен. Ну те, что бежали по сторонам, сразу чирк его по
горлянке...—Ларион помолчал, сердито закончил:—Боль-
ную худобу моментом жизни решат.
Мы еще недолго посидели у костра и разошлись каж-
дый своей охотничьей тропой.
Поздно вечером я возвращался домой мимо конефермы.
Около нее расслышал резкий, гневный голос деда Ларио-
на, незаметно подошел.
— Я приказывал охранять! — кричал дед, размахивая
кулаком и наступая на бородатого, с большими усами пас-
туха, своего одногодка.— Кто тебе сказал, что волки для
нас полезны?! Я тебе, бородатому, сколько раз толковал,
что зверь в природе полезен, а в коневодстве он ничего не
смыслит! А сейчас он еще и голоден! Сам не жрал, и вы-
водок кормить надо! Тебя не кормить, ребятишек не кор-
мить... и ты нападешь!..
Я тихонько и незаметно отошел.
ГЛУБОКОЕ РУСЛО
Июльскими зорями небо безоблачно, и уже ранними
утрами открытая солнцу земля накаляется, воздух стано-
вится сухим и горячим.
В полдень, когда солнце в зените, в прибрежном песке
можно испечь яйцо; в траве перестают прыгать беспокой-
ные кузнечики; черные грачи, разомлев от жары и духоты,
вразвалку бредут к протоку; и даже кряковая утка уводит
в заросли осоки быстрых, как солнечный зайчик, желтых
утят.
На отмели ериков из всей степи собираются первые
вестники осеннего перелета — серые, как булыжник, крон^
шнепы. Местные жители называют кроншнепа степным
куликом, хотя им, как и всем, давно известно, что кулик —
болотная птица. Ведь недаром меткое слово молвит: «Всяк
кулик свое болото хвалит».
И все же каспийцы не ошибаются. Редкая перелетная в
долгом пути на зимовку не меняет своих привычек. Уче-
ные знают дикого гуся-гуменника. Кормился когда-то в
Центральной Руси этот гусь по крестьянским гумнам; ви-
димо, отсюда и появился в России не просто гусь, а гусь-
гуменник! В Прикаспии ему зерно кучей насыпь на по-
ле — не прилетит. Да и зачем: на море безопасней и корм
богаче. Так какой же он у нас гуменник, он гусь-морян-
ник!
Или красная утка-хорхаль? Вы уже представляете себе
болото, камыши, осоку и там утку? Глубоко ошибаетесь!
Птица действительно красноперая и из породы утиных, а
78
кричит, как кошка мяукает, и птенцов выводит... в степи, в
заброшенных лисьих норах.
У нас кроншнеп — степная птица. А почему, разве бо-
лот нет? Есть. Таких, как у нас, ильменей, култуков и за-
манух трудно где еще сыскать. Но зачем кулику ходить по
болоту, когда у него перо в воде намокает — взлететь не
может. Ходи мокни, а рядом корма полным-полно, бери —
но ленись: десятки тысяч кузнечиков в степной траве пры-
гают. Покинул кулик болота, переселился в степь. Кор-
мится в полной безопасности: к нему не подойдешь, не
подъедешь, не подползешь. От зверья крылья спасают, а
охотник в степи виден за несколько километров.
Кроншнепы появляются в конце июня. К началу ав-
густа улетают почти все, и недаром торопятся: велик путь
до Африки.
Всем известна охота на кулика с собакой. Птица уви-
дит пса и обязательно поднимет крик, как сорока в лесу
при виде зверя. Кроншнеп не ради любопытства подлетает
к собаке, а хочется ему увести ее от близкого гнездовья,
спасти свое потомство. А на жировке, на пролете, сто со-
бак возьми, хоть от рыла до хвоста увешанных золотыми
медалями,-— ни одного кулика не приманишь!
Новичок в наших степях вряд ли добудет кулика. Я же
не сомневался в успехе и отправился добывать кроншне-
пов.
Жара доходила градусов до сорока. Всю дорогу безжа-
лостно палило солнце. Соленый пот промочил насквозь ру-
башку, она, как приклеенная, прилипла к телу. Перелива-
ясь волнами, марево зноя до боли резало глаза. И все же,
оглядывая степные просторы, я радовался: нигде не было
кроншнепов,— значит, все они у протоков. С трудом взоб-
равшись на бугор, я с облегчением вздохнул, увидев зарос-
шие осокой берега протока Глубокое русло. Зеленой лентой
79
вплетался он в желтую бескрайнюю степь и притягивал к
себе желаемой прохладой и возможностью утолить нестер-
пимую жажду.
С трудом я добрел до воды. Залитая солнцем, она свер-
кала, словно расплавленное серебро, а вымытый волнами
прибрежный песок был прокален солнцем добела. Мне так
надоели пот и жара, что я, не обращая внимания на крон-
шнепов, густо сидящих на берегу, побежал к воде. Сотни
птиц взмыли в воздух, иные проносились прямо над голо-
вой, но я торопливо стащил засолоневшую одежду, бросил-
ся в проток и... обмер! Мне показалось, что я с размаху
угодил в котел с кипятком: так горяча была вода в ерике.
С опаской оглядев себя: не обварился ли? — вылез и по-
плелся в тень большого куста тамариска. И неожиданно
для себя только сейчас увидел совсем недалеко двигавшу-
юся по протоку лодку, груженную неводом, а чуть дальше
у берега, по пояс в воде, стоял человек и держал крыло не-
вода. Напротив него под большим кустом горел костер, над
ним висел небольшой котел.
Каспийские рыбаки — общительные люди, и я напра-
вился к стану. Усевшись в тень, падающую от развешанно-
го на кусте паруса, стал наблюдать за ловцами.
Молодой парень, то наклоняясь вперед, то рывком от-
кидываясь назад, греб. На его темных от загара руках, под
рукавами белой рубахи, закатанными до локтя, надува-
лись и перекатывались буграми мускулы. После двух-трех
взмахов, он загребал одним и тормозил другим веслом —
заворачивал лодку и вновь налегал на весла.
Старик, в котором я узнал Карбулаева, быстро нагиба-
ясь, брал верхний подбор невода с поплавками-балберами
и выбрасывал его за борт, время от времени коротким взма-
хом руки указывая поворот гребцу. Безбородое и безусое,
с узкими прорезями глаз и прямым тонким носом лицо ста-
80
рика было сосредоточенно и серьезно. Вот он в последний
раз нагнулся, поднял и кинул за борт клячу. Парень стал
чаще и чаще опускать весла, лицо его покраснело от на-
пряжения, и лодка, зарываясь носом в воду, полетела впе-
ред. У самого берега, ухватив веревку, Карбулаев прыгнул
в воду и потянул невод, громко крича:
— Ай, вай, вай!
Из лодки выпрыгнул и парень, подбежал к старику, и
они вдвоем стали тянуть невод.
Рыбак, стоявший по пояс в воде, двинулся к берегу.
Он согнулся и шел медленно, чуть пошатываясь из сторо-
ны в сторону от тяжести длинной сети.
— Чего расселся?! — закричал на меня Карбулаев.—
Помогай!
Я вскочил и побежал на помощь.
Сводя к центру крылья невода, к берегу шли казах
Карбулаев с парнем, в котором я узнал бухгалтера колхо-
за «Красный маяк» Круглова. Вместительная мотня невода
тихо приближалась. Карбулаев окинул взглядом на ней
полукруг балбер и заторопил нас:
— Живей, живей! — И закричал на меня: — Подбор да-
ви к земле! Почему сам не видишь! Из Ставрополья при-
ехал, что ли?!
Я опустил руки по самые плечи в воду и начал придав-
ливать нижний подбор невода к илистому дну.
В мотне заметались судаки, щуки, окуни. Вода забеле-
лась от ворочающихся в плотной куче рыб.
— Взяли! — скомандовал Карбулаев.
Мы дружно выволокли невод на берег. На песке за-
бились и запрыгали красноперые полосатые окуни, серая
щука свернулась в дугу, стремительно распрямилась, и от
ее удара разлетелась в стороны рыбья мелочь, жерех взвил-
ся вверх, громко шлепнулся в кучу.
81
Старик, отобрав мелкую рыбу, выпустил ее в проток.
Обернулся ко мне:
— Хорошо, Михал Григория,— и улыбнулся. Глаза его
еще более сузились, светились радостью.— Ух, как хорошо
рыбачить!
—- Каков Карбулаев? — кивая головой на него, весело
спросил Круглов.— У него кто рыбачьего промысла не по-
нимает, тот и цены не имеет. Как он покрикивал, а?
— Вай, вай, извиняй, пожалуйста, Михал Григория,—
смущенно заговорил старик.— Я хотел... я думал...—И, по-
няв, что я не помню его окриков или считаю их вполне за-
конными, спокойно пояснил:—В работе забываешься, а
как же? —Тронул меня за руку, пригласил:—Пойдем с
нами, у нас ушица из окуней доходит на костерке. Ух,
вкусная!
Мы пообедали. Рыбаки, развесив сушить на вешалах
невод, погрузили рыбу на арбу, уехали к косарям. Я же,
решив переждать зной, направился было к зарослям тама-
риска, как вдруг увидел, что к противоположному берегу
кто-то спешит. Вглядевшись, узнал Егора Ивановича Те-
пишева.
Егора Ивановича в его родном селе прозвали «Башлы-
ком». А он отродясь никогда не носил башлыка, не соби-
рался его иметь, вообще терпеть не мог повязанной шеи и
даже никогда не застегивал верхней пуговицы косоворот-
ки, а вот все же прозвали за что-то «Башлыком». Правда,
имел он привычку не расставаться с большой, наверное из
целой овчины, шапкой, даже в невыносимую жару она бы-
ла всегда на нем. Сам Егор Иванович маленький, а шапка
с оберемок сена, и иной раз смешно — не то человек в шап-
ке идет, не то шапка человека несет.
Мелкие черты, небольшое лицо, длинные волосы, сви-
сающие на лоб и закрывающие хитроватые глаза,— все в
82
Егоре Ивановиче было непривлекательно. И лишь когда он
откидывал волосы со лба, широкого, чистого, лицо как-то
сразу становилось внушительным и красивым. К незнако-
мому собеседнику он всегда приглядывался исподлобья,
будто прикидывая, на что тот способен. Семью он имел
примечательную: семь дочерей — и, говорят, Егор Ивано-
вич опять радуется — ждет восьмую дочь.
На колхозных собраниях он молчалив. Егор Иванович
для себя должностей не просил, выбирать его не догадыва-
лись, может еще и потому, что в селе он был редким го-
стем. Он в поле или в ночном; он сено косит или овец в
креозоте купает; он птичник, пастух, чабан, ловец... Кем
только он не был, даже охотником.
Рассказов про него по селу столько ходило, что не пой-
мешь, где быль, а где небылица.
Однажды бык его рогами поддел. Дело было на кол-
хозной ферме в трех километрах от села. Зажав рукой ра-
ну, прибежал в больницу — доктора диву дались: с такой
раной прибежать?.. Около отары бешеного волка гарлыгой
убил, а увидел в камышах дикого кабана — сбежал, да еще
и ружье потерял, убегая... Скотину Егор Иванович лечил
сам — знал дедовские методы и редко когда не выхаживал
животное, ветеринары отступятся — зовут Егора Ивано-
вича.
Мне он нравился. Уж очень нужный человек в колхо-
зе: все мог, все умел, ни от чего не отказывался; По делу
встречался и я с ним. Строили в колхозе новый телятник.
Плотники поспешили, небрежно накрыли камышом крышу.
Взобрался Егор Иванович наверх, раскидал камыш, по-
том, покрикивая на всех, так мастерски сделал кровлю,
что мастера позавидовали. А у него на правой руке целых
только два пальца — еще до войны руку ему покалечила
разорвавшаяся старая берданка.
83
Зашел он как-то вечером ко мне — я только что вер-
нулся с вечеринки,— поздоровался, шапку под мышку су-
нул, этак официально заговорил:
— Товарищ инженер Сельстроя, извините меня, мо-
жет, я помешал, то я и уйти могу.
— Ну что вы, Егор Иваныч. Садитесь, говорите, с чем
пришли.
— Вы сами видите... дичи много около Вышки,— повел
рукой бахчевод (в это время Егор Иванович впервые в кол-
хозе выхаживал арбузы и дыни).— А у меня пороха нет,
нет дроби. Надо дать.— Говорил спокойно — не просил и
не требовал, а будто напоминал о долге.
Трудно выполнять такую просьбу, находясь километ-
ров за тридцать от своих запасов. Не жаль дроби и поро-
ха, жалко — потеряешь возможность поохотиться лишний
раз и добыть себе дичи на обед и ужин, когда находишься
в командировке. Скрывая тревогу, я спросил:
— Сколько?
— Пять зарядов.
Вынул из патронташа пять патронов и подал ему.
— Мне заряды нужны, гильзы у меня есть.
— Возьмите, Егор Иваныч,— уже попросил я.
Он наотрез отказался. Я разрядил патроны и отдал ему
порох и дробь. Егор Иванович поблагодарил и ушел. По-
том оказалось, что на бахчу повадилось стадо диких сви-
ней — они любят полакомиться арбузами и дынями. Отпу-
гивая их, Егор Иванович расстрелял все свои заряды, в
колхозе пороху и дроби в ту пору не случилось,— вот он и
пришел ко мне, а просил будто бы для охоты на уток.
Долго я ничего нового не слышал о Егоре Ивановиче,
но вот дня три назад узнал, что назначили его животново-
дом в колхозе.
Не поверил, подумал: опять молва что-то перепутала.
84
Теперь все выяснится: Егор Иванович стоял на противо-
положном берегу и махал мне лохматой шапкой:
— Эй, охотник, подай кулас!
Я сел в лодку и начал грести.
— Шевелись, шевелись! — то и дело покрикивал Егор
Иванович.
Не допустив меня до берега, он прыгнул в кулас, при-
казал:
— Поехали! — и, шумно вздохнув, продолжал: — Ну и
жара... Здравствуйте.
Отвечая, я назвал Ого. Он взглянул на меня, тотчас уз-
нал.
— Вот хорошо, что вы попались. Тогда я не пойду в
район. Вертайте назад, Михаил Григорьевич.
— В чем дело, Егор Иваныч? — обеспокоенно спросил
я, подумав, что в колхозе что-нибудь не ладится в строи-
тельной бригаде.
— Да разве так можно? Разве это по-хозяйски? Выгнал
я скот на летние выпаса, ферму, как плановали, надо ре-
монтировать, а он лес не везет! — Егор Иванович сердито
нахмурился.— Место для телятника своевольно выбрал в
низине. Там же в половодье вода подходит, это же сы-
рость сплошная, телята болеть будут. Я ему об этом тол-
кую, а он заладил: «Я председатель, выбрал — так подчи-
няйся!»— Он помолчал, мимоходом заметил: — Я-то его
не выбирал, голосовал против, но все же он, конечно, пред-
седатель, и мне его не осилить. Вот и пошел я к председа-
телю райисполкома.
— Л куда же правленцы смотрят? — удивился я.
— В том-то и дело, что правленцев никого нет. Кто
на лову в море, иные в Астрахани по колхозным делам,
вот Орешин и командует.
85
Лодка ткнулась носом в берег, остановилась, волна на-
бежала, лизнула белый песок и отступила. Егор Иванович
выпрыгнул из куласа, сказал:
— Расскажите председателю райисполкома о наших
делах, а я пойду, время золотое: сенокос, овец купать надо,
за ремонтом присмотреть. Всего хорошего, Михаил Григорь-
евич.— Егор Иванович пошел, махая лохматой шапкой, все
еще зажатой в руке. Через несколько шагов обернулся: —
Нарочного пришлите, телефон не работает — обрыв на ли-
нии. Столбов десять моряна подмыла, свалились наземь.
Егор Иванович прикрыл голову шапкой, быстро скрыл-
ся за бугром.
Дождавшись предвечерья, я пошел добывать кроншне-
пов. Спугнутые мною птицы, покружившись недалеко,
вновь потянули к воде. Сделав круг над протоком, распла-
став крылья, они планировали на песок. Опустившись, бе-
жали в ерик. Когда мелкая зыбь, поднятая их пробежкой,
касалась пера на их округлом брюшке, они, вскрикнув
как-то радостно и довольно, погружали длинные, загнутые
книзу носы в воду.
Напившись, одни выходили на песок, другие, закрыв
глаза, застывали неподвижно в протоке.
Прошло совсем немного времени, и передо мной собра-
лась большая стая. К ней беспрерывно подлетали новые
птицы. Шум крыльев, крики, посвисты волновали меня, но
я не торопился с выстрелами, наблюдая за кроншнепами.
Наконец жара спала, и птицы начали улетать в степь
на кормежку. Я поднял ружье. Вся огромная стая около
скрадка мигом встрепенулась. Те, что отдыхали на песке,
с криком взлетели, а стоявшие в воде, раскинув крылья и
развернув веерами хвосты, торопливо побежали на берег,
оставив позади проток, тоже взмывали вверх.
Дуплетом я сбил двух куликов. По всему берегу подня-
86
лись побеспокоенные птицы, покружились над ериком и
потянули в степь. Я еще раз выстрелил дуплетом.
Подбирая добычу, услышал вдалеке топот коня и огля-
нулся. Выметнувшись из-за бугра, ко мне скакал всадник,
потрясая витым арапником. Около меня он на ходу спе-
шился. Кольнув взглядом черных глаз и сдерживая гнев,
недобро спросил:
— Браконьерничаете?
— Здесь охота разрешена по лицензиям,— спокойно от-
ветил я.
— Покажите номер ружья, охотничий билет и лицен-
зию.
Разрядив двустволку, я передал ее, билет и лицензию и
этим сразу внушил доверие к себе: браконьер ружья не
отдаст. Взяв «тулку», он записал ее номер, читая мою фа-
милию, улыбнулся. Лицо его подобрело, стало привлека-
тельным. Когда на лбу разгладилась суровая морщина, а
из-под настойчивых губ блеснули ровные зубы, он пока-
зался мне знакомым. Приглядевшись, я узнал его и пере-
стал злиться, что он помешал мне охотиться.
Впервые видел я его года два назад на совещании знат-
ных животноводов Астраханской области. На трибуну бы-
стро и уверенно взошел, как мне показалось, юноша-ча-
бан, но он рассказал чуть ли не о двадцатилетием опыте
работы, обстоятельно доложил о развитии животноводства
в колхозе, о работе друзей-чабанов. Когда он уходил в зал,
секретарь обкома партии спросил его:
— А вы, товарищ Сапсанов, чего добились сами в сво-
ей работе?
— Я? — чабан смутился.— Если бы не колхозники —
ничего. Один я — просто чабан, а в колхозе — животновод.
Мы сообща.
Второй раз видел совсем недавно. После собрания
87
охотников я вышел на улицу вместе с Михаилом Атановым.
От клуба в степь помчалось несколько автомашин, увозя
чабанов к отарам, пастухов — к фермам. К нам подошел
высокий, статный мужчина и пожурил Михаила, что он не
приезжал на дудачиные загоны весной. Пообещав при-
ехать осенью, Атанов проводил его до мотоцикла. Вернув-
шись, спросил меня: знаком ли я с Сапсановым?
— Слышал его выступление в Астрахани, здесь — что
он хороший чабан.
— Чабан отличный! — Атанов помолчал.— А природу
любит... охранитель! Там, где он пасет отару, браконьеры
не появляются.
Сейчас Сапсанов, посмотрев на улетающих от протока
куликов, передал мне ружье и документы, извинился, что
помешал. Легко вскочил в седло и поскакал в степь.
ОГОРОДНИК
Председатель вахромеевского колхоза «Моряк» сердил-
ся. Голубые глаза посерели, брови насуплены, губы плотно
сжаты — все говорило о его недовольстве мною. Высо-
кий, с привычкой широко расставлять ноги от долгого пре-
бывания на уходящей из-под ног во время морских штор-
мов палубе, в белой рубашке, резко оттеняющей черный
загар сильных рук, заключая разговор, крикнул мне:
— Думать больше ни о чем не могу! Убрать, немедлен-
но убрать!
— Нельзя, Николай Павлович,—снова предупредил я.
— Вам нельзя — сам уберу! — Анашкин круто повер-
нулся и вошел в здание правления колхоза.
«Вот и этот начинает самоуправствовать»,— недоволь-
но подумал я, глядя ему вслед.
Значит, опять не повезло колхозу «Моряк» с председа-
телем, ну хоть криком кричи. Недавно одного сняли за са-
моуправство. Колхозники со всех сторон обдумывали кан-
дидатуру руководителя артели, вспоминали, каким был,
каким стал, как работает, может ли руководить, умеет ли
советоваться с людьми, и к утру третьей ночи единогласно
проголосовали за Анашкина. Николай Павлович вырос в
Вахромееве, рыбачьем селе, у всех на глазах. До войны
долго был бригадиром на лову, большие уловы брал, места
89
впал и море любил — вот и шла к нему удача. Но, видимо,
успехи вскружили голову, захотел еще большей славы... И
однажды застала его охрана рыбнадзора в запретной зоне.
Сняли его с бригадиров, но звеньевым оставили.
Вскоре началась война.
Ушел на фронт звеньевой Анашкин. Побывал в Сталин-
граде, на Курской дуге, воевал в Белоруссии, дошел до
Берлина, не имея даже царапины.
Говорят, солдат за плечами в вещмешке смерть носит,
кроме жезла маршала. Нет, трус смерть носит за плечами
и о ней думает, а солдат о жизни мечтает, он о войне и
рассказывать не умеет. Попросишь фронтовика вспомнить
былые походы, он помолчит и вдруг расскажет, как в Ста-
линграде было трудно командам баркасов на переправе, а
сам десятки раз ходил в атаки в самом городе. Или о Поль-
ше: куда, мол, ни кинешь взглядом — зеленые, черные
лоскутные полоски и без конца межи, межи, ни взгляду
радости, ни трактор выпустить некуда; мелко все — про-
стора нет...
Собирался уже Николай Павлович домой прийти
целехоньким, да при штурме рейхстага пуля отыскала и
его.
С рукой на перевязи, с орденами и медалями приехал
в село. Встретили его шумно, радостно. Дня через три со-
брание созвали, попросили рассказать о военных походах.
А он... обрушился на председателя и бухгалтера — дис-
циплина, мол, в колхозе хуже стала, чем до войны, учет
в бухгалтерии никуда не годный.
Председатель неплохой человек, но не простил такого
выступления Анашкину и все держал его в звеньевых, по-
ка не ушел директором МРС. Без него хуже стало в арте-
ли — начали меняться председатели, то один, то другой, а
там уже и третьего выдвигают...
90
Пока знакомится — дело страдает. Познакомится, а
рыбаки-умельцы и без его руководства план выполняют,
вот ему, председателю, ни за что ни про что почет! Смот-
ришь — зазнался, начал самоуправствовать, забыл, что он
не хозяин, а уполномоченный колхозников.
Хорошо в соседнем селе — десять лет во главе артели
Борис Федорович. Он всех знает, на его глазах люди повы-
растали: пришел — парнишка босиком бегал, а сейчас —
уже завуч средней школы. У них в прошлом году клуб на
триста мест построили; на ферме скот породистый, удои
богатые; культреюшки в море рыбаков обслуживают; теп-
лицы, сад, большой огород. Что говорить —' хозяин! Райком
партии рекомендовал его в райисполком, колхозники при-
уныли, а он отказался. «Я и здесь расту. Пришел сюда,—
неграмотным не был, а сейчас рыбвтуз заочно заканчиваю».
Кое-кто ругает его — от повышения отказался, а по-мо-
ему, хорошо Борис Федорович поступил...
Так раздумывал я, стоя у порога, а из дверей правления
выскочил мальчишка, дежурный по правлению, и помчал-
ся в край села. Я проследил за ним и улыбнулся, разгадав
замысел Анашкина.
В кабинете я застал его за чтением газеты.
— Ишь, никакой оговорки... Ишь, запрещается, и все
тут! — Он сердито хмыкнул.— Ладно, без оговорок уберу!
— Опять акт, Николай Павлыч?
— Да вы все почему о колхозе не думаете?
— О колхозе, но и о государстве.
— Нет, ты не темни! — Анашкин встал и вразвалку за-
шагал по просторному и светлому кабинету.
В дверь постучали. Анашкин отозвался. Вошел молодой
красивый парень, счетовод колхоза. Николай Павлович
остановился около стола, спросил:
— О потраве на огороде и бахче знаешь?
91
— Слышал.
— Согласен отстрелять?
— Запрет, стрелять нельзя.
— Это черт знает что такое! — взорвался Анашкин.—
Он же колхоз разоряет... А если он нас захочет слопать —
тоже его не тронь?! Не хотите — не надо,— он шагнул к
двери.
— Подожди, Николай Павлович,— остановил я его, на-
конец догадавшись, как помочь ему.
По телефону связался с председателем районного охот-
общества, все рассказал ему. Тот пообещал помочь. Не-
много успокоившись, Анашкин принялся разбирать бума-
ги. За окном шумно прошли девчата. Моряна сердито сопела
в щели окон, трепала широкие листья тополя, и он что-
то непрерывно лопотал. Ветки раскидистого клена присло-
нились к стеклам, и тогда в кабинете на пол ложился сол-
нечный подвижный ковер. Когда зазвонил телефон, Анаш-
кин кивнул на него: по звонкам было слышно, что звонят
из района. Выслушав ответ из охотобщества, я весело
взглянул на Николая Павловича, сказал:
— Область разрешила отстрел, собирайся.
— Я ведь не охотник,— Николай Павлович смущенно
улыбнулся.— Помешаю еще.— И горячо попросил: — Иди
сегодня, Михаил Григория! Выручи, пожалуйста.
Я пообещал, хотя кабан, повадившийся на огород и бах-
чу колхоза, казался мне необычным: все в ильменях, в ка-
мышовых крепях, в травах островов, а этот почему-то на
огороде. А если необычный — как он будет вести себя? Во-
обще дикий кабан боится человека, но бывали случаи в за-
рослях: после выстрела зверь сшибал охотника с ног. И это
понятно. Стоит вепрь, прислушивается или самозабвенно
пасется, и вдруг — выстрел! Кидается прямо вперед, и бе-
да, если ты оказываешься на пути бегущего. Не шутка,
92
когда десяти-, а то и двадцатипудовая туша налетит. Хо-
рошо, если откинет в сторону, а то подомнет копытами в
грязь. Потом будешь рассказывать о нападении дикого
вепря.
Раненый зверь, когда иного выхода нет, нападает на
охотника; обычно же предпочитает спасаться бегством. На
собак смел, волка, даже небольшой стаи, не боится, а с че-
ловеком встречи избегает, особенно со смелым. Правда, сто-
ит сказать, что трусливые на него и не охотятся. Встреча-
ются среди начинающих, но они или быстро, излечивают-
ся от этого позорного недуга, или еще быстрее оставляют
такую охоту.
Знал я, что при ночных засидах на кабана нельзя ку-
рить, ходить в сапогах, смазанных дегтем, ружье насухо
от масла надо вытереть, чтобы путь зверя был в ветер. Мно-
гие повадки кабана знал, охотился на него со сворой со-
бак, но на засидках не добывал ни одного. Ну, а коль сам
чего-то не делал, то это не знание, а только подготовка к
знаниям. Поэтому я и отказывался, а когда Анашкин уго-
ворил, пошел на засиды с опаской и не уверенный в успехе.
Просидел до рассвета, комаров покормил, слышать слы-
шал кабана, но на меня он не вышел. Утром я осмотрел
огород и бахчу. Зверь перепахал немалый участок кукуру-
зы, погрыз десятка три тыкв и арбузов и спокойненько
ушел в камышовые крепи.
Сообщив в райохотобщество о своей неудаче и хитром
кабане, уехал в степь на строительство овчарни. Вечером,
возвращаясь в село, увидел идущего по дороге человека.
Одет он был легко, в поршнях, шел быстро, за плечами у
него было ружье. Нагнав, увидел Филиппова. Я потеснил-
ся, он сел в рессорку, поставил между ног двустволку,
спросил:
— Большой?
93
— По следам и свинороям пудов на пятнадцать. Пеш-
ком, Иван Степанович?
— Да, свое хозяйство смотрел. Зашел на Авляйкин бу-
гор — выводились лисы. У Мечетного протока волков ви-
дели, поспрашивал о них в Воскресеновке. За Буранным
хатоном зарос ерик — в морозы зайцев там будет полно.
Было так тихо, что паутинка, зацепившись за стволы
ружья, не шевелилась, неподвижно застыв в воздухе. Ма-
рево зноя как будто колыхало бугры. Они сказочными кур-
ганами высились над степью, а на них сторожевыми
всадниками былых времен отсиживались огромные берку-
ты, чуть приподняв крылья. Грачи бродили по травам, вре-
менами раскидывая крылья, бочком прыгали, ловили куз-
нечиков.
Филиппов посмотрел на небо, смочил слюною палец, от-
вел руку в сторону, заключил:
— К ночи ветер потянет, и не сильный. Это-то нахм и
надо.
На огороде и бахче Иван Степанович тщательно осмот-
рел все следы, пороины, входные и выходные тропы каба-
на. После восхищенно сказал:
— Какие красавцы арбузы! А ведь еще до войны здесь
даже не знали, как они растут. И картошку, Миша, из-под
Казани возили сюда. Из-под Ка-за-ни, легко сказать. Там
она полушка воз, да дорог перевоз! Пойдем к сторожу,
пусть-ка арбузиком угостит.
— А кабан?
— Кабан? — старик рассмеялся.-— Да он тоже новичок.
Лет десять назад в сильную моряну все наши погибли. За-
везли из Астраханского заповедника, под охрану взяли.
Много развелось. Ну а этот,— Филиппов показал рукой на
ближние рытвины в кукурузе,— наверное, на родине сво-
94
ей похаживал на бахчи и огороды. Но не хитрый, а вот от-
вадить его от бахчи не удастся, привык...
Солнце еще золотило махалки камыша, когда мы за-
маскировались у выходной тропы зверя из камышовой кре-
пи. Рядом — тихий шепот ветра в камышах, на протоке
оголтелый крик грачей, усаживающихся на ночлег в иво-
вых рощах; в степи, на огороде и бахче — неумолчный, зве-
нящий перелив сверчков, над головой — писк камышовок.
Они, маленькие, желтые, прыгают по длинному листу, по-
висают на качающемся стебле, зорко рассматривают нас и
тревожно попискивают. От бесчисленного обилия комаров
нет никакого спасения, их беспощадные жала проникают
даже сквозь брезент плаща и рукавиц. Лица у нас замо-
таны платками, но и это не спасает от укусов. Для комаров
раздолье — шевелиться нам почти нельзя, слух у кабана
чуткий.
Когда стемнело, на тропе показался кабан. Приближался
он бесшумно, почти сливаясь серой шерстью с камыша-
ми. Длинное, словно обрубленное рыло опущено низко к
земле, белые клыки полукругом загибались над верхней
губой. Шел медленно, временами останавливался, прислу-
шивался, глубоко втягивал воздух или глухо, угрожающе
сопел. Бока высокого и узкого тела, созданного природой
для бегания по камышовым крепям, периодически вздыма-
лись. Вскоре с тропы нанесло резким запахом свиньи.
В меня впились, наверное, несколько тысяч комаров, я
терял терпение от невыносимой боли и, чтобы удержать
желание согнать их, прикусил губу.
Вдруг кабан остановился. Мне показалось, что он раз-
глядывает нас. Глаза маленькие и свирепые, поза угрожа-
ющая. Он грозно сапнул, щелкнул челюстями. Наверное,
почуяв что-то неладное, начал тихо разворачиваться на
тропе, подставляя шею под выстрелы.
95
Филиппов кивнул, выстрелы наши раздались разом.
Зверь от испуга подпрыгнул. Я еще раз нажал на спуск.
— Сейчас упадет,— бросил мне Иван Степанович, ос-
тервенело давя комаров. Руки у него покрылись кровью.—
До чего же злы, стервецы,— старик принялся хлопать себя
по плечам.
Кабан пробежал по камышу с десяток шагов, свирепо
ревнул и затих, послышался треск камыша.
В селе, несмотря на позднее время, чуть ли не все со-
брались около «огородника и бахчевика», занявшего всю
арбу. Иван Степанович в сторонке расспрашивал чабанов
о волчьих выводках, интересовался, где скопились зай-
чишки, где бродят лисы. Анашкин, осмотрев кабана, подко-
вырнул:
— Михаил Григория, а ты говорил, что нельзя. Мож-
но, если надо, а как же иначе.
— Да, если только без самоуправства.
НА ПОБЫВКЕ
Последний день пятидневной побывки в сорок третьем
году мы с отцом провели на охоте. Чтобы не столкнуться со
сворой бешеной злобы псов из калмыцкого поселка — хато-
на, мы свернули с торной дороги и прямиком по целине
прошли к протоку Тропишка. Его берегом уже далеко за
хатоном вышли в степь. Она не была такой первозданной,
как в тридцать третьем, когда мы приехали в Лагань стро-
ить рыбоконсервный комбинат. За десять лет население
рыбачьего поселка значительно выросло, возросло коли-
чество скота, и нетронутые раньше угодья оказались паст-
бищами — травы поредели, исчезли аржанец и типчак,
больше стало полыни и чернобыла.
До окрайка приморских камышей оказалось намного
дальше, чем в тридцать девятом, когда я последний раз
был в Лагани. За четыре года Каспий обмелел, воды отсту-
пили, за ними последовали берега и заросли камышей.
Отыскав еле заметную тропу, отец углубился в заросли.
Легкий ветер лишь клонил уже почерневшие махалки и не
достигал дна тропы — сразу почувствовалась духота. Вме-
сте с нею навалился теплый духмяный и ни с чем не срав-
нимый запах разогретых камышовых крепей. С каждой
сотней метров высота и толщина стеблей росла и росла, а
когда пушистые султаны метелок начали качаться высоко
над головой, пряная теплота опахивала лицо, а опущенные
вниз руки уже ощущали прохладу повлажневшей земли.
Потом запах земли — тяжелый, с густым настоем гнию-
щих листьев — вытеснил все остальные с узкой тропы. Ста-
97
ло прохладнее. Вскоре под ногами зачавкала липкая грязь,
и тропа еще поужела, появилась вода, и высокие стены из
бесчисленных тростинок, уже толщиной в палец, оказались
почти вплотную друг к другу. Теперь камышины попадали
под руки, ремень ружья, лямки вещмешка, и если раньше
они свободно выскальзывали прочь или обрывались, то с
толстыми поделать было ничего невозможно. Приходилось
останавливаться и выпутываться из цепких захватов.
Отец шел впереди, руками разгребая в стороны трос-
тины. Когда я отставал, он оборачивался и улыбался, под-
бадривая, но не останавливался. Я помнил эту привычку —
одним махом преодолевать камышовые крепи перед
взморьем. Она нравилась мне, но сейчас я почувствовал,
что левая нога начинает сдавать, а рана на пояснице ныть
и зудеть. Я все чаще стал останавливаться и, делая вид, что
выпутываюсь из объятий захвативших меня камышей, от-
дыхал. Тропа вышла на вязкий грунт — ноги провалива-
лись глубоко в баткак, и выдирать их из липкой грязи ста-
ло неимоверно трудно. Пожалуй, остановился бы надолго,
но знал: за таким участком почти всегда ощутишь внизу
песок, твердую почву, а через некоторое время и крепь рез-
ко, обрубом, оборвется — и через невысокие, редкие кули-
ги чакана увидишь море!
И оно показалось — огромное, неохватное взору. Вбли-
зи блестящее, зеркальное, чуть дальше темное от неболь-
ших волн, а потом до самого невидимого горизонта седое
от солнца. Морской, влажный ветерок дохнул свежестью в
разгоряченное лицо, забрался под рубашку через распах-
нутый ворот, опахнул прохладой жаркое тело. Грудь за-
дышала свободно, просторно расширилась. Бодрость вли-
лась в каждую жилку в теле, усталость начала отступать,
отступать и наконец совсем покинула меня. Я раскинул ру-
ки и закричал взволнованный:
98
— Здравствуй, Каспий!
Голос мой раскатился во все стороны, устремился, то
нарастая, то затихая, в глубь моря. Я знал, что раскатис-
тость бывает перед близкой сменой ветров, но думал, что
это седой Каспий обрадовался моему приходу, подхватил
мое приветствие и понес его в стороны и в глубь моря, что-
бы порадовать все свои ближние и дальние воды, всех сво-
их обитателей и все стаи и станицы перелетных птиц, сооб-
щить им, что после двух лет тяжкой войны я жив-здоров.
Нет, мы не охотились в тот день, хотя пролетной было
много. Отец понял мое желание как можно больше увидеть
знакомых мест и, как щедрый волшебник, показывал мне
их. Он останавливался только там, где когда-то была моя
засидка, где добыл гуся или казарку, где в провесень на-
ткнулись на стаю-гульбище волков или разбивали охотни-
чий стан, где бывали на лодке, куда выходили по тропам.
И каждый раз тихо спрашивал:
— Помнишь?
Благодарный за его память обо мне, я не скрывал при-
знательности и любви к нему, хотя явно выражать это у
нас было не принято. Очень скупо он говорил о новых при-
метных местах, они были навязаны взморью войной, а ему
не хотелось, чтобы и здесь она тревожила меня. Но обой-
ти ее было нельзя.
— Упал и сгорел наш самолет. О летчике ничего не из-
вестно.
— Пропал без вести,— отозвался я.
— А мать не верила, что ты пропал. По аттестату пе-
рестали платить в конце октября сорок первого — все рав-
но не верила. Декабрь заканчивался — не верила. А что
ты ранен — поняла сразу по твоему письму. Прочел я его
ей, а она в слезы. Говорит: «Он ранен». Ты написал об
этом, когда выписался из госпиталя, а она начала нас ру-
99
гать: «Я же вам говорила, что он ранен. Как вы этого не
чувствовали!»
— Здесь вот задержишься на вечерянке, а через голову
они. Летали бомбить Морской рейд. Или затемно при-
дешь на утрянку — они возвращались через голову, низ-
ко. Это когда ВЫ были под Сталинградом. Говоришь, от не-
го ничего не осталось?
— Развалины в городе, а от Дар-Горы и Ельшанки —
одни груды от печей. Я даже места дома Нюры не нашел.
— А наш бывший дом на Новом поселке?
— Какого же наказания они достойны?
— Всех будем судить.
— Заправилы скроются.
И опять идем молча, и опять вокруг все как в прошлом.
Розовые цветы на трубчато-конусных стеблях куги, по-
желтевшие стрелы чаканинок. Следы стад диких свиней
и перепончатых лап гусей, строчки крестов-лапок куликов
па выглаженном и промытом морем песке. Набегают, лас-
тятся к берегу небольшие волны. Над зарослями, над го-
ловой, над морем летят пролетные: сбившиеся в стаи чир-
ки и кулички, пока еще парами кряковые, вереницами ши-
лохвости, станицами гуси и казарки. Радостно, легко.
Лишь временами мимо воли в душе мгновенно возни-
кает какая-то тупая боль, обида, что здесь все как прежде.
Неужели ничего не произошло за четыре года моего отсут-
ствия? Почему все неизменно? Оно что. останется таким
же, когда меня здесь не будет, что, всему окружающему
безразлично: был я, есть, буду я? Все живое существо мое
кричит, сжимается в сплошной больной комок от обиды:
нельзя же без меня, я же живу, что-то делаю, от меня что-
то зависит же?!
Понимаю, здесь и без меня все так же будет, и не согла-
100
шаюсь. Нет, с моею смертью умрет мир — мой мир! Един-
ственный, неповторимый. Второго такого нет и не будет!
Кто еще увидит так, как я, вот эту лупоглазую зеленую
стрекозу на острие чаканинки? Этот голубой шар перекати-
поля, переброшенный через камышовые крепи недавним
ураганом и отраженный в зеркале прозрачной воды в кол-
добине, которую выбил лебедь? Вот ту, блестящую на солнце
сеть-паутинку с отливающей малюсенькой радугой кап-
лей воды? И если никто не увидит, значит, всего этого нет.
А оно — вот оно! Значит, я необходим всему окружаю-
щему.
После этого обида на постоянство окружающего поки-
дает меня. Я вновь вижу перламутровую чистоту и отшли-
фованность ракушки-беззубки, трехгранные коричневые
гроздья кустов просянки; по невидимой паутинке, словно
по воздуху, побежавшего паучка; нежную розовость цве-
тущей куги. Снова любуюсь снежной белизной подкрыл-
ков большого мартына, с высоты своего полета с любо-
пытством рассматривающего меня. Меня радует спокой-
ная побежка куличка почти у самых моих ног.
А если закрою глаза, на секунду даже,— все исчезнет;
значит, мир все-таки мой! И любуюсь им я, я радуюсь ему,
а он радует меня. И где бы потом ни был я, этот мир бу-
дет всегда со мной. Он исчезнет, если не будет меня. Ра-
достно, легко... иметь свой мир!
Чем ближе подходили мы к судоходному протоку — бан-
ку, тем чаще мелькали знакомые места — осталось недале-
ко до поселка, а здесь чаще всего и охотились. Места без
памятных меток войны: берега защищены от моря песча-
ной Верхней косой, длинным полудужьем она вытянулась
на юго-восток и все, что несли волны после бомбежек на
Морском рейде, задерживала своею высокой отмелью.
Солнце собралось садиться, когда мы подошли к самому
101
протоку. Выбрав засидки, мы поохотились на кроншнепов,
густо тянувших на вечерний водопой.
Потом, прежде чем покинуть Каспий, как всегда в
прошлом, прилегли на сухой нанос из морской травы и
крошева старого камыша и чакана, сбитого морянами в
сплошную гряду вдоль обруба камышовых зарослей.
Ветер совсем затих, море успокоилось, выгладилось. По
зеркальным водам красное закатное солнце распластало
пожарищные полотна. Когда в них, отраженные водой; вле-
тали стаи уток, становилось тревожно — пламя сожжет им
крылья, и птицы погибнут. Они стремительно выносились
невредимыми — и это радовало. Над нами с мелодичными
посвистами пролетали и садились на песчаную отмель се-
рые, высокие на ногах длинноклювые кроншнепы. Из зе-
леных чаканных зарослей на приглубье выплывали шайки
черных, белолобых лысух; ныряя, они доставали морские
водоросли, кормились ими. На заросшее травой мелководье
выбежала аспидно-серая камышница, птица осторожная,
ее редко увидишь, но, встретившись с ней однажды вбли-
зи, навсегда запомнишь ярко-красный лоб и буровато-крас-
ные глаза. На вечернюю прогулку-разминку поднялись в
воздух кваквы.
— Недалеко от Верхней косы я чуть не погиб,— тихо
проговорил отец. Он показал на устье протока: — Почти
рядом от дома.— И начал рассказывать, как ходил менять
одежду на муку в волжское село Оля.
Это удивило. Все дни на мои вопросы, как они пережи-
ли трудную зиму сорок второго года, мать и отец отвечали
однозначно: «Ничего». За этим ответом я слышал другое:
было очень тяжело с питанием. Знал, зима наступила ра-
но, значит, рано прекратилась охота, и если мы на фронте
питались мерзлой картошкой и получали урезанные пай-
ки хлеба, то здесь, конечно же, часто и того не бывало.
102
Картошку тут не сажали, запасов не было, завозить сюда
не завозили, хлеб всегда был привозным, а железная доро-
га за сорок километров одноколейная и до отказа забитая
военными грузами. Рыбаки зимовали на Волге, там получа-
ли продукты и присылали в Лагань, иногда продавали,
но цены... вряд ли они были по карману моим старикам.
— Наменял я пуда два муки,— продолжал отец.— Род-
ственники немного добавили. Мне бы на следующее утро
выйти, а я не вытерпел, вышел в тот же день в полдень...
дома-то ждали хлеба. Шел по льду, на чунках мешок вез.
Мне доводилось бывать зимой в море. Безбрежный лед,
местами очень скользкий — идти невозможно, а кое-где
засыпанный песком,— не потащишь чунки с грузом; а то
непроходимые торосы, навороченные морянами на отме-
лях,— их обходить надо. Путь с Оля неблизкий — километ-
ров шестьдесят с гаком, если по прямой. Посреди этого мо-
гучего безмолвия, где ни одной живой души — ни птицы,
ни зверя, одному трудно, днем и то иногда наваливается
безотчетный страх. Хотелось бежать, чтобы скорее достичь
хотя бы камышей — они же шумят как живые. Но идти
вдоль них — это почти вдвое длиннее дорога, да часты и
песчаные перекаты — не перетащишь санки.
— К ночи добился я... как раз напротив маяка в Выш-
ке. Дальше шел по звездам, наверное, приплутал. Конеч-
но, то ледяные бугры обойдешь, то пески минуешь,— отец
пожал плечами.— Даже в самой дремучей крепи не плу-
тал, а тут случилось — на чистом. Выбился из сил. Прися-
ду передохнуть — тотчас засыпаю. Вез домой буханку хле-
ба, достал и сгрыз половину... мороженую. И внутри у ме-
ня словно все замерзло. Дрожь начала бить, зубы не могу
сцепить — щелкают. Да так громко, что аж самому страш-
но. И еще очень тихо было, будто все вокруг вымерзло...
Начала на меня наваливаться уверенность, что не найду
103
протока до утра, не выживу ночь. Такое состояние, как при
ураганном артогне, когда он длится часа четыре, а ты в ма-
леньком окопчике один. С каждым шагом все становилось
мне безразличным. Наткнулся на пески Верхней косы. Пе-
ретащиться бы через них, и вот он... банок. А я поплелся
в море. Вдруг застряли чунки. Туда-сюда, нет, не стащу.
Упал на мешок и потерял сознание,—отец замолчал.
Неожиданно совсем рядом — руку протяни и доста-
нешь — в глубокую промоину спланировал с веселым
криком кулик-травник. Раскинув крылья, резко присел.
Весь, кроме длинноклювой головы, погрузился в воду.
Вскидывая высоко брызги, подпрыгнул, затрепетал, от-
ряхиваясь. Свалился на бок, раскинутым крылом врезался
в воду, нырнул вглубь. Опять с шумом невысоко выпрыг-
нул, забил крыльями, веером раскидывая брызги. Мелодич-
но и громко засвистал и вновь ринулся в проточную глу-
бину.
Видя буйную радость счастливой жизни, я отчетливо
вспомнил такое же буйство травника на Актрыкской косе
ровно пять лет назад. И вдруг потерял ощущение времени:
вижу ли я сиюминутного травника или это тот, прошлый?
А он нырял, вспархивал и трепетал крыльями, перевора-
чивался в воздухе, свистел радостно и буйно.
— Ишь какой молодец! — тихо воскликнул отец.— Не
шевелись, пусть его...
Минут пять куличок наслаждался, купаясь. Перо его
намокло, из крапчатого он стал темным, и только красные
ноги ярко взблескивали, когда он подпрыгивал. Отбушевав,
он тяжело перелетел на сухую отмель. Приподняв крылья
для просушки, важно и спокойно пошагал по своим делам,
чуть переваливаясь с боку на бок.
— Ну и нам пора,— радостно сказал отец, приподни-
маясь.
104
В последний раз повел я взглядом по зарослям, по по-
темневшим без солнца водам Каспия, забирая их в свою
собственность и радуясь, что моими они останутся навсе-
гда, как травничок с Актрыкской косы. Мне захотелось
вслух перечислить свои сокровища, но я постеснялся
отца, хотя он и понял бы меня. Начал перечислять про себя:
камышовые крепи, заросли чакана, розовоцветную кугу, бе-
лолобых лысух, красавицу камышницу, всех пролетных!
Море, все море! И вот ту высокую кулигу камыша-каржат-
ника на Верхней косе! И вдруг почувствовал какую-то тре-
вогу. ЧтобЪг понять ее причины, почему-то закрыл глаза.
A-а, вон оно что! Темная ночь, человек во льдах... около
Верхней косы! Стало неудобно, стыдно: отец рассказывал
о минутах, которые могли стать его последними, а я радо-
вался буйству травника.
— Что дальше... на Верхней косе? — виновато спро^
сил я.
— А я тоже... забылся, очень уж он радостный,— ото-
звался отец. Он уже отошел несколько, давая мне возмож-
ность побыть одному.— Очнулся я от громкого лая. Сразу
ничего не понял, потом по мешку догадался, где я. Лаяла
на меня лисица. Наткнулась и проверяла: живой или уже
можно подойти? Заворочался — она сбежала. Сказал ей
спасибо, все она мне поведала. Далеко во льды она не мог-
ла забрести, не в ее характере. Шла вдоль окрайка камы-
шей, учуяла меня и подошла. Ну, а когда понял, что до до-
ма недалеко, откуда-то и силы взялись.
«Оказывается, нет мест, пе помеченных войной. Просто
для каждого они свои»,— подумал я.
Мы вышли на пробитую в камышах торную дорогу. Вы-
бирая более высокие места, она несколько раз вильнула
туда-сюда, выбралась на сухую гриву и вытянулась, наце-
лилась, как стрела, на дальние дома поселка.
ПОСЛЕДНИЙ
Лебедь — гордая и умная птица. Среди охотников
бытует легенда: самец, увидя смерть своей подруги, взвил-
ся высоко в небо, сложил крылья, бросился вниз и раз-
бился.
Живя в Прикаспии, приметил я, что настоящий охот-
ник не добывает лебедей. Весной при перелете они в за-
прете, охота на них не разрешается. Поздней осенью, когда
над всеми птичьими базарами трубный клекот гудит над
взморьем, легко взять кликуна. Но большинство местных
охотников только любуются гордой птицей.
Рассказав про лебедей много, Филиппов говорил мне
однажды:
— Убьешь молодого, а старики плачут.
Охотясь с Филипповым, я и подумать не мог о добыче
лебедя: мне не хотелось из-за этого терять дружбу с на-
стоящим охотником.
Но вот однажды мне привелось добыть лебедя. Первого
лебедя...
В ноябре, когда до конца моего отпуска оставалось не-
сколько дней, не поехал я на Морские острова, решил от-
дохнуть перед выходом на работу. Просидел день, а на
второй не вытерпел, пошел на взморье. Охотник это поймет.
Поговорите с ним после неудачной или очень тяжелой
охоты — он и ружье согласен продать, а на другой день
106
соберется и уйдет на утрянку. Не высидел и я. Иду, а сам
думаю: «Ну какая сегодня охота? Девятибалльный норд-
вест целые сутки свирепствует, воду угнал от камышей до
самого горизонта, вся дичь сидит на отмелях, километров
за пятнадцать от берегов».
Вышел на побережье. Нигде ни птицы, ни охотников.
Прошел на косу, стал в осоке. Долго стоял, все не хоте-
лось уйти без выстрела, ни с чем возвращаться. Замер-
зать стал.
И вдруг вижу: ко мне летят пять лебедей. Я забыл про
Филиппова и про все на свете. Спасаясь от ветра, лебеды
шли низко над землей. Впереди летели старики — белые,
за ними три серых — молодые. Стая плыла спокойно, не
видя меня.
И вот надо мной, совсем рядом, черный клюв, длинная
шея, полутораметровые крылья. Я торопливо беру на муш-
ку серого, молодого, и бью! Лебедь вздрагивает. Я перево-
жу ружье на другого, но вижу, первый не падает, и пере-
кидываю ружье на него. Гремит мой выстрел.
Птица резко теряет высоту, разворачивается к камы-
шу, но ветер так силен, что вся стая лебедей висит надо
мной.
Волнуясь, я поспешно разряжаю ружье, вытаскиваю
пустые патроны и вдруг вижу...
К раненому подлетает старый лебедь. Толчком мощно-
го крыла он подбрасывает молодого кверху, призывно кри-
чит, вылетает вперед, зовет его за собой. Молодой, теряя
высоту, жалобно отвечает, и старик вновь возвращается и
крылом поднимает молодого лебедя.
Ружье у меня в руках стало тяжелым и ненужным...
Птицы над головой. Раненый лебедь кричит, борется с
ветром, но его покидают силы. Он уже еле взмахивает кры-
льями, вот-вот должен упасть, но к нему на помощь вновь
107
приходит старый белый лебедь. Он подставляет крыло и
зовет, зовет вперед. Молодой летит — все дальше и дальше.
Метрах в ста от меня его покидают силы, и он опускается..
Тотчас рядом с ним садится старый лебедь. Гордо под-
нимают головы птицы, и кажется мне, что на меня они
смотрят с укором и презрением.
Я медленно бреду к ним.
Белый лебедь разбежится, чтобы взлететь, закричит,
но, видя, что за ним не поднимается молодой, возвращает-
ся и все повторяет сначала.
Я подошел совсем близко.
Лебеди поворачиваются ко мне, раскидывают крылья,
вытягивают шеи, грозно кричат, наступают на меня.
Вдруг раненый лебедь уронил гордую голову и упал.
Старик вскрикнул, взлетел и с жалобным стоном промчал-
ся надо мной. Шум его могучих крыльев и неповторимый
стон придавили меня.
Молча и долго смотрел я на улетающую белую птицу...
Так добыл я первого лебедя.
...Филиппов, конечно, узнал, что я убил лебедя, и пере-
стал со мной разговаривать. Много прошло времени, пока
старик смягчился. Но каждый раз, когда мы видели гор-
дых и умных птиц, он не забывал напомнить мне:
— Уважать надо гордость... и стариков!
...До сих пор мой первый лебедь остается последним.
29 ноября 1949 г.
108
II. НЕТРОНУТАЯ ТИШИНА
ИВАН СЕМЕНОВИЧ
Хороши охотничьи зори у Азовского моря. Осенью не-
далеко от села Ялта, на Белосарайских лиманах, немало
сизых кряковых селезней, серых шилохвостей, красноголо-
вых нырков, а в Седовке, на родине полярного исследовате-
ля Седова и прославленного Людникова, командира героев-
солдат, для которых за Волгой земли не было, любой маль-
чишка укажет на мелкие плесы, богатые широконосками,
лысухами и чирками — свистунками и трескунками. В
этих селах можно запросто найти бывалого следопыта-
старожила, с которым можно спокойно, не опасаясь заблу-
диться, побродить по густым, занимающим не одну сотню
гектаров камышовым зарослям, а потом, слушая охотничью
бывальщину, незаметно скоротать темную осеннюю ночь у
костра.
Но на такую охоту в донецких городах и в степных рай-
центрах не ищите спутника — здешние охотники не любят
водоплавающих.
Другое дело — перепел! Серо-желтая, маленькая пти-
ца с вечно тоскующим зовом: «Пить-пойдем! Пить-пой-
дем!» —и с трепетным взлетом,— как волнует она. В нача-
ле июля перепел еще худ и невзрачен в полете — старые
замучены родительскими заботами, молодые еще в росте,—
но вот начинается страда, и он не по дням, а по часам на-
чинает жиреть и в воздухе чем-то красиво запохаживается
на маленькую дрофу.
Ждановцы об этом времени говорят: «Перепел налива-
111
ется жиром и плотно сидит». А им можно поверить, они не
только прекрасные стендовые стрелки, но и собак для пе-
репелиных охот лучше, чем у них, ни у кого нет. В степ-
ном Володарске многие охотники дикого селезня-крякаша
вблизи не видели, а перепелов добывать мастера. Жданов-
цы любят охотиться только вдвоем и чтобы у каждого был
породистый сеттер или пойнтер; макеевцы выезжают в
степь коллективами по десять-двенадцать человек с дву-
мя чудесными на поиск собаками; а володарцы отыскива-
ют перепелов в одиночку и уж обязательно без помощи
четвероногих, они даже утверждают, что в их районе это
придает особую прелесть и красоту.
Мне, ни разу не добывшему перепелки — в прикаспий-
ских степях они не водятся и не бывают пролетом,— в каж-
дом донбасском районе рассказывали о самом чудесном
способе перепелиной охоты и все просили накрепко запом-
нить: как должна быть густа трава суданка, как осторожно
следует ходить при поиске в жару, потому что тогда пере-
пел сидит очень плотно и неохотно взлетает.
Наслушавшись о прелестях охоты на маленькую серую
птицу, я с нетерпением ожидал первого выезда. Мое нетер-
пение подогревалось еще и тем, что выехать я должен
был со страстным охотником и знатоком Донецкого края,
старшим егерем областного общества охотников Иваном
Семеновичем Орловым. А что он таков — мне спрашивать
не надо, совсем недавно мы с ним на мотоцикле за неде-
лю отмахали более восьмисот километров по югу обла-
сти,— где только не побывали: в заповедниках Каменные
могилы и Хомутовская степь, в Азовской даче, Федоров-
ском лесничестве, на Белосарайке и на косе Седова, на ре-
ках Крынке и Миусе. Поездка была прекрасной. Нет, при-
рода Донбасса не затмила прикаспийскую, она поразила
меня тем, что все ее прелести или были не тронуты чело-
112
веком, строго охранялись им, или были вновь созданы. И
это обрадовало, вселило в меня уверенность, что со време-
нем мы так же украсим Прикаспии, пока только беднею-
щий по воле человека. В новой поездке ожидал, что к при-
родным красотам прибавится охотничье «обильное поле»,
и конечно же заранее радовался ему.
Иван Семенович подъехал к моему дому, когда чуть за-
брезжил августовский рассвет. Я устроился на заднем си-
денье мотоцикла, повесил за плечи рюкзак и зачехленные
ружья. От быстрой езды по свободным городским улицам
теплое утро показалось мне холодным, осенним. За горо-
дом на раннем пустынном шоссе Иван Семенович еще при-
бавил скорость, любил он быструю езду, и мы стремитель-
но понеслись.
Я несколько минут смотрел на город, оставшийся сбо-
ку и позади. Огромный, каменный, вздыбив вверх сотни
труб, десятки огнедышащих домен и коксовых батарей, не-
счетное число курящихся синей дымкой терриконов, город
тяжело и трудно дышал в глубокой и обширной низине.
Черный дым клубился и ворочался около частокола труб.
Телевизионная мачта, пронзив сизое облако дымной пе-
лены над городом, высилась на фоне чистого неба, и мне
показалось, почудилось, что на верху антенны житель Мар-
са, выдуманный Уэллсом, восхищенный мощью человека-
землянина, застыл на месте, силясь рассмотреть, что со-
вершается в напряженно гудящей долине.
А впереди раскидывалась степь. Особая, донецкая. Та-
кая же непосильная взгляду, как и все наши русские степи,
она так же терялась в голубой дали, сливаясь с прохлад-
ным небом, но не была ровной, а колыхалась огромными
волнами, и шоссе, мокрое от обильной ночной росы, чер-
ной рекой то уносилось круто вниз, то рвалось на гребни
степных увалов, становясь все уже и уже, вытягивалось
113
кинжальным острием и вонзалось в горизонт. Задумчивые
степные курганы седыми великанами грузно шагали на-
встречу. Грустные, по-осеннему нарядные полосы леса ти-
хо застыли, выбравшись на возвышенности.
Куда ни кинь взглядом — ни домика, ни дымка. Без-
людье... Только обширные поля белесой лохматой кукуру-
зы, сумрачного коричневого подсолнечника, зеленой су-
данки, сизо-черной зяби да тяжелые скирды золотистой со-
ломы на неоглядных пожнивъях славят человека.
Но вот мы на новой вершине! И далеко внизу в долине
речки просторное село. Когда проносимся мимо него, на
улицах буйный хор красногребенных петухов; воздух на-
стоян теплым соломенным, пряным и горьким угольным
запахом, горькой полынью, запахом поздних яблок и су-
хого чабреца из стожков сена на каждом подворье. У дво-
ра МТС — звон в кузне, гул станков в мастерской, резко
пахнет мазутом и бензином.
И снова степь, и снова тишина.
Свернув на мягкую от пыли проселочную дорогу, убе-
гающую вдаль рядом с высокой густой лесополосой, Иван
Семенович сбавил скорость, и деревья не стали сливаться
в сплошную стену, а словно вышагивали каждое само по
себе, разодетое осенью в различные одежды: клен — сплошь
в желтые, акации — белесой зелени, будто выгоревшей, а
дубы — в пышные, с ярким багрянцем.
— Чумацкий шлях,— не оборачиваясь, сказал Иван Се-
менович.— Запорожцы рыбу и соль на Сечь возили из Та-
ганрога. Антон Павлович Чехов тут проезжал, помните его
«Степь»? Тогда здесь посадки не было, одна степь и степь...
Сажали в тридцать пятом.
Когда вдали забелели домики Старо-Бешева, Иван Се-
менович что-то заметил в стороне от проселка и остановил-
ся. Пригляделся, сказал:
114
— Дрофы. Видите?
Серыми большими валунами громоздились они на чер-
ной зяби. Иван Семенович пожалел, что нельзя попробовать
обмануть сторожких степных великанов, посостязаться с
ними в хитрости — охота на них запрещена. Но, не в си-
лах отказать себе в удовольствии понаблюдать размаши-
стый полет сильных птиц, он засвистел пронзительно и
сильно. Дрофы подняли головы, но не тронулись с места.
— Понимают, что мы их не достанем,— одобрил Иван
Семенович.— Раньше их здесь много гнездовалось, теперь
редко. Только на пролете и увидишь. Целину еще в три-
дцатом распахали тут.
И снова впереди чумацкий шлях, выпрямленный лесной
полосой. Когда наконец-то посадка круто обрывается — за
нею большая степь, вправо по балкам будто текут голубые
реки — это заросли терна заполнили овраги.
Иван Семенович свернул к голубым балкам. Я еще при-
кидывал, откуда начать охоту, а из-под колес мотоцикла
уже густо начали взлетать перепела. Они, поднимаясь не-
высоко вверх, отлетали недалеко в стороны и, опускаясь,
бесследно пропадали в высокой и золотой от солнца стерне.
Мне показалось, что птиц здесь бесчисленно много. Не в
силах дальше спокойно наблюдать это обилие перепелов,
я тихо попросил:
— Остановитесь...
— Любуйтесь,— обиженно отозвался Иван Семенович.
И снова взлетали крупные перепела, похожие на ма-
леньких дроф, и снова, тревожа полетом, бесследно исчеза-
ли. Я не вытерпел и спрыгнул с мотоцикла. Иван Семено-
вич оглянулся, недовольно покачал головой и медленно
поехал к терновой балке. Я торопливо собрал двустволку,
сунул патроны в казенники. Через несколько шагов увидел
перепела. Ожиревший от обильного корма, он не хотел
115
взлетать и быстро побежал от меня. Глядя на раскрытый
клюв птицы, я только теперь почувствовал, как нестерпи-
мо палит солнце, и понял, что перепел попытается убежать
в заросли. «Нужна бы собачка»,— пожалел я, но все же
вскрикнул:
— Пиль!
Перепел не выдержал, взлетел. Возбужденный немым
спором с Иваном Семеновичем, не пожелавшим остано-
виться и сейчас демонстративно отдыхающим в тени тер-
новника, а также боясь упустить птицу и промазать на гла-
зах спутника, я заторопился, и после моего дуплета перепел
спокойно продолжал полет. Я еще не успел перезарядить
ружье, а впереди взметнулась вверх маленькая серая пти-
ца. Красивая и трепетная в полете, она была рядом. Я за-
крыл глаза, стараясь успокоиться. Наконец взял себя в ру-
ки и тихо пошел по хрустящей золотой стерне. Первый же
перепел оказался на мушке и тяжело пал на землю. Со-
вершенно забыв об Иване Семеновиче, я видел только густо
взлетающих птиц и тешил свою охотничью душу. После
нескольких выстрелов вдруг услышал позади треск мото-
цикла.
Иван Семенович остановился рядом и, отводя взгляд в
сторону, глухо сказал:
— Поедемте к Волновахе... пить до смерти хочется.
— В фляге есть вода,— торопливо возразил я.
— Опрокинул я ее,— виновато опустив голову, отве-
тил Иван Семенович.— Нечаянно... совсем пустая.
— Да как же это вы? — обиделся я.— Охота-то какая,
а? Ни разу не доводилось, сами же обещали, а теперь...
— Жара... Не могу — во рту все пересохло. Поедемте,
тут недалеко речка Волноваха... попьем и вернемся.
Я недовольно кинул ружье за плечо, уселся позади Ива-
на Семеновича. Он, будто не желая тревожить меня взле-
116
тами перепелов, кратчайшим путем выехал из пожнивья
на проселочную, весело переключил скорость. Дорога изви-
валась вдоль балок. В голубых зарослях терна белые платки
женщин, собирающих ягоды, мелькнули, словно белые го-
луби в прозрачном синем небе. Завидя нас, женщины при-
ветливо замахали, показывая, что где-то рядом с ними мно-
го перепелов. Иван Семенович отвернулся. Я тронул его
за плечо.
— Не могу — пить хочется,— отказал он.
От однодворного Малеевского хутора мотоцикл тяжело
загудел: дорога начала взбираться на возвышенность. По-
зади как на ладони, просматриваясь все дальше и дальше,
вырисовывалась широкая зеленая долина с темной лентой
камышей по берегам узкой и причудливо извилистой ре-
чушки Камышевахи, так назвал ее Иван Семенович. Где-
то совсем далеко, белея на солнце, появился небольшой ху-
тор. Иван Семенович указал на него:
— Первомайский... А знаете, как он раньше назывался?
Хутор Ходоки! Отсюда к царице Екатерине Второй землю
просить ходоки ходили. В Петербург пешки... Грамот на
землю никаких не принесли.
Мотоцикл взревел и забуксовал. Мы слезли и пошли
рядом. Дорога чуть ли не отвесно карабкалась вверх. Упи-
раясь, мы помогли машине преодолеть подъем и оказа-
лись на плоской, будто кем-то тщательно выровненной пло-
щадке. Спуск с горы к Волновахе был головокружительно
крут, и я невольно отступил от края. Иван Семенович за-
глушил мотор, отер рукавом рубахи пот с лица и достал из
рюкзака флягу.
В фляге булькнуло.
«Вода? — удивленно отметил я.— Зачем же он пота-
щил меня сюда? Я должен спросить, почему он водит меня
за нос?»
117
— Миша, пойдем к речке,— вдруг переходя на «ты»,
предложил Иван Семенович, радостно улыбаясь.— Родни-
ки здесь по берегам студеные! А чисты — куда кавказско-
му нарзану! — Сияющими от счастья глазами он поглядел
на другой берег Волновахи и тихо сказал: — Перебредем
на ту сторону, там в тени прохладно, и всегда ветерок тя-
нет. Вон под тем замком расположимся. Правда, он похож
на старинный замок?
— Можно бы и после охоты,— еще сердясь, бросил я.
— Освещение будет не то.— Иван Семенович молча
шагнул с площадки на крутой откос.
У него из-под ног с негромким перестуком сорвались
и покатились вниз маленькие камушки. Задевая такие же,
в изобилии рассыпанные на пути, они увлекли их, и вскоре
с горы потек шумный каменный ручей, потом маленькая
лавина. Наваливаясь на небольшие валуны, она сбивала
их с места и волокла к берегу реки, сплошь заваленному
глыбами и большими валунами, до яркого блеска отшли-
фованными весенними большими водами и степными вет-
рами. За ними река разлилась спокойным широким озером,
а за ним на другом берегу высилась скала, ярко освещен-
ная солнцем.
Видимо, бурные половодья, встречая на своем пути ска-
лу, создали возвышающиеся друг над другом ровные тер-
расы, а буйные ветры, проносясь через эти каменные воро-
та, округлили над террасами скалы, и они стали похожи на
башни. Самая низкая — круглая и массивная, нависая над
водой, выдвинулась вперед, прикрывая собою три неболь-
ших башенки с остроконечными шпилями. Мне показалось,
что где-то в глубине этого древнего замка взметнулась в
небо двадцатиметровая сторожевая башня. Она гордо воз-
вышалась над всеми каменными кручами, будто строго на-
блюдая за всеми подходами к замку.
118
— Очень похоже на древнюю крепость,— проговорил
я и еще более заинтересованно огляделся.
Подо мной шумела внизу Волноваха. Когда-то высокие
каменные горы встали у реки на пути. Она смело и стреми*
тельно двинулась на них, долго и упорно старалась про-
биться сквозь каменную толщу. Круто подмыла ее, но не
осилила. Отчаявшись прорваться к морю напрямик, река
отступила назад и резко повернула на восток, потом свер-
нула на запад и, наконец отыскав слабое место, прорвалась
через каменную громаду и рванулась на юг. Но на ее пути
опять встала скала, и снова упрямая река вступила в борь-
бу — долгую и тяжкую. Она разлилась огромным озером и,
словно накопив силы в нем, перемахнула через скалу и с
двадцатиметровой высоты обрушилась вниз, дробя под-
ножье горы. Разрушив его, пробилась вперед. По громад-
ным морщинам горы было видно, что река боролась здесь
не одну сотню лет и победила!
В душе я горячо поблагодарил Ивана Семеновича —
здесь мне довелось побывать впервые, хотя я уже непло-
хо знал степную речушку Волноваху. Она мелка, летом
местами совсем пересыхает, и только здесь, прорываясь
через каменную гряду, передо мной шумела, как в стари-
ну, сильная Волноваха.
Надвигался вечер. Тени от башен дотянулись до моих
ног. Солнце прислонилось к далекому гребню степного ува-
ла. Залитая закатным светом, лесная полоса у чумацкого
шляха полыхала огромным, через всю необъятную степь,
желтым пожарищем, огненной полосой.
Я поглядел на примостившегося у самой воды, у го-
ворливого родничка, Ивана Семеновича и вдруг понял, что
он и в этот раз брал меня не только на богатую перепели-
ную охоту, а и для того, чтобы показать еще один прекрас-
ный уголок Донецкого края.
119
...Мне больше не довелось поездить с Иваном Семенови-
чем Орловым.
Поздней осенью он возвращался с контрольного объез-
да Белосарайских лиманов на мотоцикле с коляской. Сто-
ронясь шофера-лихача грузовой машины, Иван Семено-
вич подался на середину шоссе и стал притормаживать.
В это время из-за крутого поворота, прикрытого лесной
полосой, показался рейсовый красный автобус, перепол-
ненный людьми.
Столкновение было неизбежным. Иван Семенович яс-
но понял, что автобус подомнет мотоцикл под колеса, не
удержится на крутом вираже и свалится под глубокий
крупнокаменистый откос.
II многие увидели, как, освобождая дорогу автобусу с
пассажирами, охотник резко направил свою машину под
откос.
Белый как полотно выскочил шофер автобуса. В не-
сколько прыжков достиг он неподвижного Ивана Семено-
вича, с надеждой склонился над ним.
Сурово сжав губы, выпрямился. Содрал с опущенной
головы фуражку.
На шоссе слышались голоса детей. Молча стояли взрос-
лые.
НА КАЛЬМИУСЕ
Майское предрассветье. На небе кумачовые облака, но
не от зари, а от мартеновских плавок, еще почти без пасса-
жиров трамваи, еще не ползут на вершины громоздких
террикоников вагонетки с породой — в третьей смене шах-
той владеют ремонтники,— а по берегу Кальмиуса, широ-
ко раскинувшегося в центре города перед плотиной, уже
маячат рыболовы. Настороженные, торопливо передвига-
ющиеся фигуры смутно отражаются в темной воде. Тонкие
и упругие удилища нацеливаются на водную гладь став-
ка; устанавливаются сторожки, подвешиваются заливистые
колокольчики: чутко слушать, что будет твориться в глуби-
не, около крючков закидных лесок.
Молодой шахтер Василий Чуб торопится — на востоке
вот-нот займется заря. Из ночных теней уже выплывают
белые от цветов сады; нарастает гул пробуждающегося го-
рода. Светлеет водное зеркало.
И вдруг! Посреди пруда с шумом вымахивает вверх в
фонтане воды огромная золотисто-желтая рыбина! Блес-
нув в воздухе, она с плеском ухает вниз, и к берегу бегут,
торопятся маленькие волны.
Все на берегу видят это весеннее буйство сазана. Васи-
лий Чуб поворачивается к проходчику Карамазову и вос-
хищенно шепчет:
— Видал? — Смотрит на крепильщика Никитина,
вздыхая, кивает на середину пруда: — Видал каков, а?
Вот такого бы на-гора выдать, а?
Вздох проносится по берегу. Все несколько минут смот-
121
рят на то место, где только что вымахивал сазан, все за-
были о своих поплавках.
А над водой опять взвивается золотая рыбина. Потом
еще. Еще! И вот нет уже водного зеркала, множество фон-
танов вырывается вверх, а от них разбегаются во все сто-
роны волны. Они сшибаются друг с другом, иные достига-
ют берега, вздымают легкие поплавки, покачивают закид-
ные лески, и колокольчики мелодично звякают.
Завороженно смотрят на веселое буйство рыболовы. А
у Никитина уже дрогнул поплавок и опять застыл. Это по-
лосатый красноплавниковый окунь подошел к крючку, тро-
нул наживку и замер рядом, выжидая, что будет дальше.
Все спокойно, окунь глотает червяка и продолжает свой
путь. Поплавок медленно уходит вертикально вниз, скры-
вается под водой. Начинает покачиваться упругое удили-
ще, то склоняясь, то выпрямляясь. Окунь, почувствовав
неладное, тянет изо всех сил — леска натягивается струной,
не отпускает рыбу. Она, испугавшись, кидается в сторону,
налетает на нитку закидной лески. Колокольчик зябко
вздрагивает, тихий звон в ушах рыболова гремит раскатом
грома. Никитин вскакивает, хватает первое попавшееся
под руку удилище и тянет к себе. Но на крючке ничего
нет. Рыболов оторопело оглядывает нетронутого червяка
на удочке, зачем-то начинает менять его, но в это время
почти рядом выбрасывается золотистая туша сазана, и
опять громко звякает колокольчик. Никитин протягивает
руку к другому удилищу, а сам застыл, не сводит глаз с
места, где секунду назад сияла рыбина.
— Эх, вот это-о ле-ший! — шепчет он, удерживая себя
от желания кинуться в пруд, чтобы подсачить буйствую-
щих сазанов.— Ну и леший!
Всходит большое красное солнце, и начинают редеть
фонтаны, стихают волны — прекращается весеннее буйст-
122
во золотых рыбин. Рыболовы вытаскивают попавших на
крючки окуней, заменяют съеденных червяков, усажи-
ваются поудобнее на раскладных стульчиках и терпеливо
следят за чуткими поплавками.
Теперь не успеет дрогнуть леска, как Никитин, не гля-
дя, безошибочно хватает нужное удилище, резко и ловко
подсекает и тащит наружу оплошавшего окуня.
Василий Чуб сидит на собственноручно сделанном
стульчике, он у него аккуратен, легок, разборный, почти
не занимает места в рюкзаке. Василий красив^ лицо у него
темно от загара, волосы, несмотря на раннюю весну, уже
успели выгореть от солнца, а концы их даже побелели на
частых рыбалках. Рядом неторопливо закуривает Ники-
тин, этот тяжел в плечах, обычно молчалив, случается, за
день слова не услышишь, любит объясняться жестами.
Слева от Василия на большом камне, полусогнувшись,
склонился к удилищам Карамазов; он только так сидит и
обязательно ни на кого не смотрит, иначе не может удер-
жаться от советов: как насадить ловчее червяка, как удач-
нее забросить леску. Теперь каждый занят своим любимым
делом, чуток и терпелив.
Вдруг колокольчик Чуба дрогнул, звякнул громко и
отрывисто. Василий подхватил леску, подсек и, перебирая
руками, потянул.
— Идет, идет,—зашептал Василий и приподнялся со
стульчика. Движения его рук плавны и ласковы, но вот
он настороженно остановился.— Ишь, боком стал, упер-
ся.— Чуб покачал головой.— Ну, а мы приотпустим,
приотпустим.— Он быстро поослабил леску и ласково
проговорил: — Ну, а теперь иди, снова иди... Чего же ты
заартачился? Я же пе рву, не тяну, как малолетка-ры-
бачишка.
Соседи, забыв о своих поплавках, все с тревогой смот-
123
рят на воюющего с сазаном Чуба. Его леска, разрезая
воду, звенит, потом покойно обвисает.
— Иди, иди,—просит Василий и снова начинает вы-
бирать леску.—Ну вот, опять ты боком встал,—обижает-
ся он, продолжая тихонько тянуть.
— Дай слабины,—широко раскрыв глаза и заикаясь
от волнения, просит и приказывает Никитин. Свистящим
шепотом продолжает:—Он может...— взмахивая рукой
вверх, будто что-то перерубывая, быстро опускает ее
вниз.— Он может рубануть хвостом... по леске! А теперь
тише, ласковее,— просит он и вдруг, озлясь, кричит: —
Ласковее!
Карамазов впился глазами в леску Василия, молчит,
забыл о привычке давать советы.
У Василия Чуба проступает на лбу пот, ему жарко. Он
пальцами чувствует, как где-то на конце длинной закид-
ной лески ворочается и борется большая рыбина. Она то
быстро идет к берегу, и тогда кажется, что на крючке ни-
кого нет — так свободно выбирается леса, то стремитель-
но бросается вглубь, и тогда нитка моментально натяги-
вается, впивается в руки, готовая вот-вот лопнуть. Все
видят противоборство Василия с ловкой рыбиной, зати-
хают.
Никитин бросил самокрутку, вскочил, крадучись шаг-
нул к Василию. Остановился рядом, вытянул вперед руки,
заговорил горячо:
— Сейчас ударит и... поминай его добрым словом. Он
ведь, леший, хитер! О-о...— Никитин от охватившего его
восторга закрывает глаза и восхищенно выговаривает: —
Его, лешего, умеючи надо брать!
Василий вновь попускает леску. Она долго бежит из
его рук. У Карамазова исчезают один за другим поплав-
ки, он не видит. Приподнявшись с камня, оперся ладоня-
124
ми о колени, полусогнулся и не мигая смотрит на убегаю-
щую в воду напряженную до предела леску Василия. По-
том схватывает свою запасную лесу, подбегает к Чубу.
— На, надвяжи!
Но леса остановилась Карамазов облегченно взды-
хает.
— Ага, встал!—шепчет Карамазов.— Веди его, Вася,
ласковее...
Василий, еле перебирая, тянет. Вот уже сквозь воду
почти у самого берега просматривается полуметровый са-
зан. Круглая голова рыбины кажется огромной, глаза
большие, навыкате, а около небольшого белогубого рта
будто сердито шевелятся белые усы. Сазан покорно идет
на поводу.
— Каков леший, а? — шепчет Никитин, приготовив-
шись поддеть сазана сачком.
Василий весь напружинился, готовясь к последнему
рывку, но в это время сазан резко разворачивается, и всем
видно, что он сейчас ударит сильным хвостом по туго на-
тянутой леске.
— Пусти-и-и! — разом выдыхают все.
Сазан бешено мчится от берега. Он наполовину снару-
жи. Черная спина с высоко поднятым плавником режет
воду, позади разбегаются крутые волны. Вот он на долю
секунды остановился, разворачиваясь, хлестнул широким
хвостом по воде, кинулся в сторону, опять крутнулся,
вновь ударил хвостом, еще резче повернулся и камнем по-
шел ко дну.
Леска зазвенела тонко и жалобно.
— Ушел! — испуганно ахнул мальчишка-рыболов, дав-
но позабывший о своих удочках.
Карамазов сердито смотрит на него, горячится:
125
— Я тебе уйду, я тебе...—и, не в силах дольше не ви-
деть, что делается с лесой Чуба, отворачивается от
мальца.
Василии снова тянет. Уставшая от долгой борьбы ры-
бина идет спокойно.
— Устал, леший,—облегченно вздыхает Никитин и
подходит к самой воде, пряча за спиной просторный са-
чок, собираясь подцепить сазана.
— Тише,— шикает на него Карамазов.— Испугаешь,
С лица Василия пот уже катится градом, заливает гла-
за. Он крутит головой.
Солнце припекает, пруд серебрится от ярких блесток.
На берегу все рыболовы стоят и смотрят в сторону, где к
берегу подводят большую рыбину. Многие поплавки дав-
но скрылись под водой, некоторые беспокойно ныряют,
кое-где позвякивают случайно задетые колокольчики.
С горы из города доносятся трели переполненных людьми
трамваев, шум автомашин. На высокий терриконик бу-
кашкой ползет вагонетка с породой.
Никитин осторожно входит в воду, заливая ботинки,
вытягивает далеко вперед руку с накрепко зажатым в ней
сачком и целится. Василий наматывает леску на руку, за-
таив дыхание и падая всем корпусом назад, тянет. Сазан
быстро ползет по дну к берегу. Никитин сует под него са-
чок, резким движением подсекает и выскакивает с саза-
ном на берег. Большая рыбина бьется, с нее срываются
крупные чешуи и катятся к воде, вспыхивая на солнце,
как маленькие серебряные монеты.
Василий устало опускается прямо на землю, вытирает
мокрый лоб, щеки, подбородок, улыбаясь вздыхает счаст-
ливо:
— Уморил, руки, ноги отнялись.—Он достает короб-
126
ку папирос, щедро угощает всех.—Это надо же, как
он... а!
— Велик! — взвешивая на ладонях рыбину, говорит
Никитин.—Пожалуй, килограммов на шесть потянет? Эх,
уха будет — чудо!
— Насчет веса —бери выше,—смеется Карамазов.—
А вот если его с постным маслом зажарить да чуточку му-
кой при этом присыпать — от сковородки за уши не оття-
нешь! Д-да... Такого у нас поймать — умение надо, тут,
брат рыболов,— он ласково треплет за вихор мальчиш-
ку,—один не справишься, тут друзья-товарищи нужны.
А ты еще говорил: «Ушел, ушел!» Эх, шахтарчук, маху
дал.
— Если бы вы не помогли, не взять мне его на-гора,—
добродушно возражает Василий.— Без друзей, как гово-
рят, и у каши скучно.— Он вдруг замолкает, решительно
машет рукой: — Пойдемте ко мне! Зажарим, уху сообра-
зим! У меня свежий лучок для ушицы найдется! По-
шли, а?
— Неплохо! — восхищается Карамазов.
— Его, лешего, надо на сливках зажарить,— добав-
ляет Никитин.
— Чуть-чуть соусом залить,— радуется Василий.
— Нагулял жиру,— Никитин хлопает сазана рукой по
брюху около хвоста. Потом вдруг подносит ладонь близко
к глазам и начинает что-то внимательно разглядывать.
— Так что, собираемся? — уточняет Василий.
По лицу Никитина бродит растерянная, виноватая
улыбка. Он осторожно подносит рыбину к воде, сует ее
головой в пруд — она ворочается и бьет хвостом.
— Упустишь,— смеется Василий.
127
— Она.., она с икрой,— тихо отзывается Никитин.—*
Сазаниха.
Карамазов смотрит на него, потом на Чуба, медленно
отходит и принимается разбирать свои спутавшиеся ле-
ски, собираясь продолжать лов.
Василий приподнимается, подходит к Никитину, шеп-
чет:
— Пускай... пускай плавает. Года через три от нее...
ого!., сколько сазанов будет.
Никитин опускает руки в воду, разжимает их. Рыбина
как будто недоуменно несколько раз поворачивается у бе-
рега, потом, шевеля золотыми плавниками и предхвостьем,
скрывается в глубине ставка.
Мальчишка восхищенно смотрит на взрослых рыболо-
вов.
БЕЗ НЕГО НЕЛЬЗЯ
Из Амвросиевки мы выехали ранним мартовским
утром на лисью облаву. Местные охотники знают свои
угодья, и, когда остановились, чтобы разойтись полевать,
я залюбовался окрестностями.
Вокруг раскинулись поля. Яркой зелени озимки и с
перевернутыми глыбами жирного чернозема пары и зябь
искрились, чуть припорошенные молодым рассветным
снегом. Куда ни повернись — поля, поля, до самого гори-
зонта, где серое низкое небо слилось с темной землей.
В этих огромных просторах лесные полосы кажутся каки-
ми-то незаметными, низкорослыми кустарниковыми по-
тяжинами, а мачты высоковольтных электролиний, словно
заблудшие путники, где попало застыли, с тревогой груст-
но ожидая, когда их кто-то выведет к дому. И нигде,
сколько бы ни смотрел, нет сел, люди в Донецком крае се-
лились в глубоких низинах у речек, в ухоронке от неисто-
вых зимних шурганов. Нет машин — им нечего делать зи-
мой в полях, а если какая и появится, спешит она малой
букашкой, а перед нею такие дали, что невольно и пожа-
леешь: зачем она сюда забралась и выберется ли невреди-
мой? Не надо большой фантазии, чтобы представить, что
вдруг оказался среди первозданной природы.
Полностью ощутишь это, если стоишь на высокой кру-
че. Пойма Крынки широка, заросла ивами, осинами, топо-
лями и осокорями, густ кустарник в подлеске, на неболь-
ших полянах целинные травы в пояс, на взгорьях поло-
129
гих — боярышник сплошь унизан красными ягодами и
терны с синими плодами, будто под синими покрывалами;
на крутоярье — темно-зеленые сосны, дубы с золотыми
кронами, колючие акации, на небольших плесах — тальни-
ки. Глубоко внизу речка: узкая, неглубокая, почти можно
перешагнуть через нее, а перепрыгнуть уж запросто, мел-
кие броды через каждый десяток метров. Только широкое
каменное ложе между косогорьями напоминает о недавней
еще на памяти стариков мощи Крынки.
С тревожным ожиданием охотничьей радости от встре-
чи с лисой Степанов углубился в увальное редколесье,
продрался по тропке через колючий терновник, перепрыг-
нул через Крынку. Оскользаясь и руша вниз маленькие
каменные лавины, взобрался на противоположную кручу.
Снова увидел необозримые поля и, видя соседей справа и
слева, весело пошел мерять километры.
Их оставалось все больше позади, а Степанов не встре-
чал следов зверья. Вдруг вспомнил, что их не было и в
пойме Крынки, даже не слышал ни одного птичьего голоса.
А совсем еще недавно в таких местах густо стрекотали со-
роки, сидели и перелетали с дерева в густые травы и
обратно снегири, свистели зеленухи, цвинькали синицы,
стучали дятлы; спугнутые, бесшумно взлетали сычики и
совы. Сейчас никого, и это у амвросиевцев, славящихся в
области самой строгой охраной охотничьих угодий! И ви-
новны в этом не только неисчислимая рать людей с
ружьями, а не всегда разумное пользование химией, и
скоропалительные, непродуманные вмешательства в при-
роду. Показалось кому-то, что грачи выклевывают зерна
кукурузы после посева ее квадратно-гнездовым способом,
объявили птицам войну беспощадную, развели червя-про-
волочника; сороку обвинили в разоре птичьих гнезд, и не-
кому стало предупреждать об опасности птичье население
130
леса. Красного зверя, лису, решили извести, будто она
вконец разграбила колхозные птицефермы...
Степанов внимательно оглядывал снежное покрывало
земли. Кроме мышиных троп, частых и торных, да закупо-
ренных на зиму суслиных нор, и ничего, будто бы, кроме
мышей и сусликов, никто не мог прокормиться на этих
просторах.
Растянувшись вогнутой вглубь цепочкой километров
на десять, мы прочесывали степь, балки, пары и зябь, гу-
стые озими. И никто не побежал, никто не взлетел!
Похожий на зимний мартовский день склонился к ве-
черу, вдали стали сгущаться сумерки, и горизонт начал
приближаться. Позади осталось километров тридцать, а
еще ни разу не заголосили радостно и призывно:
Э-эй! Смот-три-и!
С замершим от восторга сердцем не полюбовались
вставшим будто верстовым столбиком зайчишкой, его стре-
мительным бегом по густой озими, когда после него оста-
ется темная дорожка, его скачками через дождевые про-
моины, исчезновением, казалось бы, на ровном и чистом
месте.
Разочарованные полной неудачей, от этого еще более
усталые, мы вышли на просторный увал, зажатый двумя
лесными полосами. И наконец-то справа, в конце нашей
длинной цепи, весело запели:
— Пош-ла-а-а! Смотри-и-и! Доглядай!
Все попадали, в белых маскхалатах слились с окружаю-
щим.
Впереди на белоснежье поля вынесся красно-рыжий
зверь. На самой вершине увала он, один, стал так хорошо
виден всем. Не знаю, но, наверное, оттого, что на него
устремилось три десятка глаз охотников, зверь остановил-
ся. Оглянулся назад, на только что покинутую лесопосад-
131
ку, помедлил и, что-то сообразив, ринулся к противопо-
ложной лесной полосе.
Но там поднялся охотник: черный от брюк и сапог,
видный на белом поле бог весть откуда.
Зверь с разгону застопорил бег, взметнул облако сне-
га. Круто развернулся. Помчался в середину нашей цепи.
Все замерли, затаили даже дыхание.
Красивый, рослый зверь огненно-рыжей окраски, отки-
нув длинный хвост прямым поленом, неумолимо прибли-
жался. Я повел головой по сторонам, увидел напряженно
таившихся стрелков, готовых в любую секунду ловко вско-
чить, без промаха выстрелить.
Красавец лисовин выходил на Степанова. И он вдруг...
пошевелился. Дмитрий Петрович — опытнейший охотник,
постоянный распорядитель на всех наших вылазках, ука-
зания которого всегда и неукоснительно выполнялись, с
кем никогда не оставались без добычи, пошевелился, ко-
гда было нельзя даже перевести дыхание. Потом он... при-
встал на долю секунды и лег.
Лисовин замедлил бег, но не изменил направления.
И тогда Степанов снял с головы шапку в белом колпаке,
повернул ее черным дном к лисовину и махнул.
Зверь как-то в прыжке в воздухе крутнулся и понесся
прочь на вершину увала.
По цепи прошел недовольный ропот.
— Кто шевелился?! — возмущенно закричал мой сосед
Борис Петрович,— Терпения нет — сиди дома!
— Сам, поди, не вытерпел,—проговорил Степанов, за-
смеялся.— Пусть живет, мех у него мартовский, негодный.
— Да что мы, из-за меха? Лиса —хищник! »Недаром
же мы облавой!
— Теперь недаром выезжали,— многозначительно
проговорил Степанов, поглядывая на меня.
132
Когда оставалось недалеко до машины, я задержал его,
спросил:
— Дмитрий Петрович, почему вы отпугнули лисо-
вина?
— Сколько мы сегодня прочесали, а? — в свою оче-
редь спросил он.—Огромнейшую площадь — и... один!
Я уже не говорю о пользе, которую приносят лисы, ведь
они всю зиму, да и осень и весну мышкуют в полях. Само
слово говорит о пользе: мышкуют! Молчу и о том, сколько
они уничтожают сусликов, когда растят выводки зверят.
Давно начал думать, что охота на лис круглый год — ка-
кая-то, ну... не к лицу охотнику, что полное уничтожение
лис Нарушит баланс в природе. Так оно и получилось,
сегодня я это увидел. Оправдался я перед Борисом, что
мех у лисовина негодный, а ведь дело не только в этом,—
Дмитрий Петрович горько вздохнул.— Вдруг представил я
себе вот все это,—он широко распахнул руки, обвел
влюбленным взглядом просторы степные, далекую пойму
Крынки,—представил их без красного зверя!.. Не-ет! Без
пего жить нельзя! Красоту человек разучится понимать!
В себе что-то неизбывно дорогое потеряет...
СОБСТВЕННИКИ
О
Неодолимо преследовал запах земли, тучной, неотврат-
но зовущей.
Черная, вся радостная от мук весеннего пробуждения,
она покорно ласкалась росными зеленями, набухшими ма-
теринством почками и невесть откуда попавшими в город-
ской парк солнечно-желтыми подснежниками. Под лопа-
тами чернозем трепетно вздрагивал, тревожно пришепты-
вал, а потом сочными комьями умиротворенно лежал на
солнцегреве, и легкое марево, дыхание земли, пьянило лю-
дей теплом, весной и радостями грядущего изобилия лета.
Хмельным хороводом солнца, синего неба, тяжелой
земли и несказанно легкого труда — копки — запомнился
нам этот воскресный день. Воспоминания о нем беззаботно
и бесцеремонно вторгались во все тревоги наших рабочих
дней. Шелест бумаги напоминал шорох тополиного широ-
кого пожухлого листа, насквозь проткнутого зелеными
иглами новых трав. Холодок стекла на столе казался
атласной изморозью белоствольной, бунтующей соками
березы. Нам часто виделся кряжистый дубок, отстоявший
от белых метелей зимы осенний наряд и теперь, весной,
щедро раздаривающий лапчатые бронзовые листья парно-
му чернозему. В деловые наши разговоры мимо воли вры-
вались воспоминания о босоногом детстве с пряными лу-
ковицами подснежников и пуховыми шариками вербы, с
вяжущими во рту яблоками-падалицами в чужих садах;
о пустых щах с крапивой, которую когда-то собирали на
задворках захудалого родного подворья; о тяжких пахотах
134
поручь с бородатыми, с просветленными лицами, отцами;
о первых цветных покосах; о медвяном запахе ржаного
хлеба из новины.
Не сговариваясь, мы каждый вечер ходили в городской
парк к гибким и высоким рябинкам. И с трепетным вол-
нением наблюдали их каждодневное новое лицо. Сперва
они, обиженные, что их вывезли из тихой рощи у прозрач-
ного говорливого ручья и посадили рядом с грохочущей
городской улицей, беспокойно склоняли вершинки, будто
растерянно опускали головы. Потом вершинки приподня-
лись, словно с любопытством присматриваясь к окружаю-
щему, а гибкие провислые ветви выпрямились и начали,
как девушки перед зеркалом, охорашиваться. Почки нали-
лись туго, и мы уже знали, что летом рябинки прикроются
шапками-кронами, а осенью одарят людей красными
гроздьями ягод. И будут они до самой весны пылающими
факелами гореть на белых снегах зимы.
А мимо шли люди и не ведали, что мы стоим около
своих рябинок. У собственных рябинок в нашем городе,
которые отныне будут щедро раздаривать свои ласки
всем.
АЗОВСКАЯ ДАЧА
Как душно и уныло! Бричка бе-
жит, а Егорушка видит все одно и
то же — небо, равнину, холмы...
А вот на холме показывается оди-
нокий тополь; кто его посадил и за-
чем он здесь — бог его знает.
А. П. Чехов. «Степь»
Неделю назад подул «астраханец». А сегодня в пол-
день в тени жара достигала сорока; земля накалилась до
семидесяти, с тоскливым шорохом начала трескаться й
хрустеть под ногами, как соль. То здесь, то там поднялись
до самого неба черные смерчи.
Небо выгорело, поблекло. Ни облачка. А когда у седо-
го от марева горизонта несмело появлялась одинокая туч-
ка, свирепое солнце так ожесточенно набрасывалось со
всех сторон на нее, что она начинала плавиться и через
несколько минут, растаяв, бесследно исчезала. И снова не-
бо голое, раскаленное.
В воздухе бесптичье.
Серый жаворонок, неумолчный певец полей, не в си-
лах сдержать себя, взлетел над хлебами и, хрипло выда-
вив несколько звуков, камнем упал вниз, скрываясь в те-
ни. Пересохшими от духоты голосами беспрерывно и тре-
вожно кричали перепела: «Пить-пить-пить!» Скворцы не
отваживались на дальние полеты; галки с широко откры-
136
тыми клювами, бессильно раскинув крылья, замирали у
прудов.
Еще недавно тучные озимые, одинаково зеленые на
холмах и возвышенностях, сухо пожелтели и скорбно
склонили седые колосья.
И все же «астраханец» не только не набирал сил, а с
каждым днем слабел,— на его пути стояли лесные полосы.
Налетая на них, он жег деревья с востока, сминал подле-
сок и, упрямо пытаясь пробиться сквозь зеленую толщу,
так слабел, что на несколько минут залегал у подножья
лесных полос. Потом, будто отдохнув, с еще большей
яростью бросался на новый штурм. Он гнул и трепал мо-
лодые вершины, хлестал ветви одну о другую, рвал обож-
женные листья, бился о горячие стволы и, словно боясь
вконец обессилеть, вдруг круто взмывал вверх и долго
несся где-то высоко над неподвижными хлебами. Потом
снова падал на землю, рвал и жег хлеба и опять терял
силы в борьбе с лесной посадкой. Наконец он, истратив
ярость, добирался до леса и где-то в середине его надолго
замирал. Только страшные порывы преодолевали лес...
Много лет назад, недалеко от казачьей станицы, ныне
степного райцентра Володарска, люди посадили несколько
десятин леса. Слабым заслоном встала Азовская дача про-
тив огнедышащих восточных ветров... Одно поколение
сменяло другое, покидали землю деды, а внуки продол-
жали их дело, и сейчас вместо одинокого, затерявшегося в
необъятной степи зеленого островка раскинулись две
тысячи гектаров настоящих лесов: тенистых, подчас глу-
хих, с неумолчным пением многочисленных птиц.
В июне, когда суховей налетит на степь, она на глазах
меняется. Круто и споро зацветает белый поповник, а
метлика и житняк становятся коричневыми и такими же-
сткими, что коса звенит, будто под ее лезвие попадают же-
137
лезные осколки. Но в лесу, даже когда солнце в зените,
прохладно; местами на травах лежит роса, пряно пахнет
подсохшей мятой, цветущим в тени шиповником, и на лес-
ных дорогах — луговым горошком и шалфеем.
Утром в лесу свежо. Июньский рассвет... Он наступает
не с первой полоской света на востоке, нет, он приходит
раньше.
Еще темно, еще ярки на небе перевернутая Большая
Медведица и недавно появившиеся Стожары, еще не закон-
чили свои бесшумные полеты яркоглазые совы, а соловьи
уже начинают буйствовать. С непривычки здесь не
выспишься.
Если ты заночевал в крепко пахнущем стожку сена на
небольшой полянке, что недалеко от колодца, то прямо над
тобою в густой кроне татарского клена в три часа утра
ударит первый соловей:
— Тех! Тех! Фига-ло, фига-ло, тью, тью! Тек-тек!
Ему тотчас отзовутся:
— Тель-гель! Те-тр-р-р! Те-те-те, фига-ло! Тель-тель! —
И еще что-то звонкое, ручьевое заструится по лесу.
И пошло! Вокруг — сплошная ярость песни. Видимо,
соловьи так увлекаются, что для них больше ничего не
существует, кроме желания перепеть друг друга. До пол-
ной зари, сколько ни броди по травянистым лесным доро-
гам, трудно выделить одного певца — это сплошной кон-
церт, и кажется, что это сам лес, прохладный и звонкий,
поет; поет вот эта белая в цвету крушина; вот этот розовый
шиповник, выбежавший на опушку; поет молодой разно-
листный дубок, а багряные сережки татарского клена
мелодично вызванивают, а столетние дубы где-то в подне-
бесье гудят, гудят.
Над полями и дорогами рассветает, над лесом тухнут
138
звезды, и на самых вершинах деревьев слышатся голоса
синиц:
— Цвинь-цвинь!
Они будто смущаются своих простеньких песен, а мо-
жет, слишком рано разбудили их соловьи? А те, в глубине
лесных квадратов, где еще густа темнота, где еще не пах-
нет облитая росой мята,— неумолчны. Вслушаешься, и
кажется, где-то приглушенно крякает весенний сивоголо-
вый нарядный селезень, привлекая к себе серую утицу:
«Кря-як, кряк». Или так рано запела овсянка?
Нет, это лесной певец безбоязненно забрал ее песнь.
— Динь-динь-динь! — звонит и звонит, а лес отзывает-
ся ему золотыми переливами.
Солнце касается вершины леса, и хор становится разно-
образнее. Как ни велико обаяние соловья, но ни с кем не
спутаешь голоса коричневогрудого зяблика: он громок и
приметен.
— Фью-ди-ди, ви-чиу! — А потом среди нарастающей
песни послышится и его «оттолочка», короткая, мелодич-
ная: — Кик! Ки-и-ик!
Лучами пронзается лес, и закуковали кукушки: гулко,
настойчиво, словно даже с тоской, что снова они одни, без
семьи. Где-то забеспокоился удод:
— У-ду! И-ду!
Доносится неясное воркование горлинки. Ей отозвались
другие, и лес полнится хорошей, мелодичной песней: не-
громкой, задумчивой и грустной. Синичьи подлетки, ста-
раясь вытянуть за родителями, часто срываются и громко
пищат, заглушая пищух. Ослепительно желтым языком
пламени на сухой ветке вспыхивает плачущая иволга.
Кланяясь солнцу, трепетно, чуть раскидывая крылья, она
поет, словно играет на флейте:
139
— Тюлифю, фю-лю-лю-лю...
Удивительно красива эта птица в наших неярких на
краски лесах. Кричащим нарядом она выделяется из всех,
разве только удод может сравниться с нею обилием красок
в своей одежде, но он пестр и поэтому не так ярок, а самец
иволги ослепительно, до рези в глазах, желт. Голова, шея,
грудь, подбрюшье, подкрылья и подхвостье — маслянисто-
блестяще желты, даже спина — сверкающе солнечна. Так
же удивительно черны, до блеска черны клюв, крылья,
хвост. Два ярких цвета выделила природа этой птице, и в
зеленых лесах ее черный цвет сливается с зеленью, он не
заметен, и поэтому всегда видишь желтую иволгу, и каж-
дый раз она поражает своей необычностью. Избранность ее
будто подчеркивается и величиной —- она с небольшого
голубя, и ее никак не спутаешь с пурпурово-розовым щего-
лем снегирем или изумрудно-зеленым дятлом. Трудно
увлечься песней иволги, особенно если рядом усядется
бледно-дымчатая самка, которая время от времени кричит,
словно мяукает раздраженная кошка, но засмотреться на
самца не диво.
И, будто боясь, что все птицы увлекутся этой Нарядной
до безумства птицей, серый, невзрачный на вид певец
соловушка, отбросив мысли об опасном коршуне, стреми-
тельно вылетает из густых кустов вверх на сухую голую
ветку. Он весь на виду, подставляет неяркую грудь солнцу,
и что-то невообразимо красивое чарует лес, кажется, что
все замирает, а соловей ударился во все тяжкие: колено,
одно, другое... еще и еще колено! Звонче песня, сильнее,—
и смотришь: будто уже нет рядом с ним яркой иволги, есть
только песня — чарующая, захватывающая...
Солнце высоко — утихают птицы, а квадраты леса ста-
новятся поразительно контрастными: засаженные дуба-
ми — сухи и прозрачны насквозь, а там, где акация пере-
140
плелась с кленами, в непролазном подлеске еще прячутся
сумрачно-прохладные тени.
Солнце над лесом встало окутанное раскаленной пылью,
и тотчас все сильнее и сильнее потянул «астраханец». Лес
загудел двойным шумом: вверху, от ветра,— сплошным,
ровным, от сильных порывов резко нарастающим до рокота
моря и потом медленно стихающим до шелеста трав; внизу,
от Обилия ос и пчел,— звенящим, как будто кто-то осторож-
но, но беспрерывно трогает тонкую струну, а когда вдруг
рядом появится большой шмель и гулко загудит, выбирая
цветок, кажется, что тот же невидимый музыкант неосто-
рожно, рывком задел басовую струну — и она гудит, гудит.
На открытых солнцу полянках такое обилие цветов, так
пахнет сенокосом, летом, таким летом, о котором мечтаешь
в январскую стужу среди метельных снегов, так хочется
пробыть здесь весь день, что каждый твой шаг отсюда на-
чинает казаться кощунством...
По лесным дорогам, рассекающим лес с востока на за-
пад, потекли горячие реки степного воздуха, и сразу захо-
телось пить, и тем сильнее оттого, что жаркий ветер принес
тягучий стон перепелов: «Пи-и-ить! Пи-и-ть!» От зноя и
неуемных жалоб серых птиц на секунду чудится, что ты в
открытой степи, под знойным небом... Но стоит ступнуть
на поперечную дорогу, и сразу остается позади жар ветра,
из темных глубин непроходимого подлеска тянет прохла-
дой, и оттуда песня неотбушевавшегося соловья хлещет и
бьется, как горный ручей. В сочной, густой тени — розовые
соцветия лугового горошка, мальвы сверху донизу усыпаны
белыми розами, высоки и сочны синяя ястребинка и фиоле-
товый шалфей, от тяжести цветов изогнулась красно-лило-
вая хохлатка, головки клевера проглядывают, как маковые.
И бредут по пояс в изумрудно-зеленой траве желтые оду-
ванчики. Снуют и порхают бабочки, белые, желтые, пестрые.
141
Красавец махаон парит над розовым шиповником. Здесь
нет режущих глаз тонов, все поразительно нежно, окраше-
но полутонами, цвет переходит из одного в другой нераз-
личимо,— все это выросло под защитой леса, здесь не раз-
гуливал суховей, целыми днями не палило солнце...
Так в прохладной тени можно идти час, два, только
временами перебредая знойные воздушные реки, текущие
по дорогам с востока на запад. И везде будет видна рука
человека. Обязательно в южном углу квадрата на неболь-
шом курганчике высится столбик — это родословная де-
ревьев, растущих здесь. Присмотревшись, прочтешь, когда
посажен этот квадрат или когда здесь производилась сани-
тарная порубка.
Мелькают года. 1927... Невольно вспоминаешь свою
жизнь, в этот день ты переправлялся через широкую Вол-
гу и, затерявшись в лесах, воображал, что ты первооткры-
ватель новых, еще никем не исследованных земель и от
дальнейших твоих шагов зависит не только твоя судьба, но
и судьба страны, континента, планеты. В юности мечтает-
ся сильно, и каждый день перед тобой открывает что-то
новое, неизведанное и прекрасное...
Год 1933... Стройки по всей стране, где-то на берегах
седого Каспия и твоими руками возводился завод...
И вдруг какая-то неосознанная тревога захватывает
тебя, а потом ты понимаешь, почему так больно сердцу,— в
этой очень краткой истории леса и твоей истории не встре-
чаются некоторые годы, они отсутствуют, как в книге
вырванные страницы. Да, их нет, суровых и грозных для
этих лесов лет. Здесь должны быть они — 1942—1943 годы!
Ты невольно и сурово оглядываешься, будто стараясь раз-
глядеть следы немецкого солдата,— ведь он был здесь,
топтал эти дороги. В такие минуты кажется, что татарский
клен не развесил ярко-багряные сережки, а умирает оп в
142
жарком смерче огня, как умирали клены на улицах Ста-
линграда, и красные головки клевера средь белой поляны
поповника — не цветы на лесной опушке, а капли крови
русского солдата на синих льдах Одера... И кажется, что
лес понял твои мысли и притих, и трудно, очень трудно
совладать с болью, заполнившей сердце: от Волги до Эльбы
много полегло твоих друзей и близких...
Потом увидишь, что здесь, в Азовской даче, человек-
творец начал вновь сажать леса, когда еще на западе шли
тяжелые бои. И вот они поднялись плотными рядами,
отстаивая поля от набегов суховея так же самоотверженно,
как их отстаивал от фашистов советский солдат...
Строгими, прямыми дорогами разделен массив на квад-
раты. Надо ходить не один день, чтобы прочитать историю
Азовской дачи, чтобы увидеть великий человеческий труд.
Семьдесят два квадрата раскинулись на двух тысячах гек-
таров! Разные площади занимают они: иные совсем неболь-
шие, другие размахиваются на сорок гектаров, но в каж-
дом из них что-то творит человек. То высятся одни дубки,
то акация вперемешку с кленами — человеку надо знать,
что вырастет скорее, что лучше выдержит зной приазов-
ских степей, чему в будущем суждено встать в лесных по-
лосах навечно или на смену ясеню, погибающему от засухи
и древесницы-въедливой...
Обычно на даче безлюдно. Три лесника-объездчика и
лесничий на центральной усадьбе да две семьи постоянных
рабочих в доме у колодца. Лишь в воскресные дни лес
оглашается голосами отдыхающих. Володарцы выезжают
сюда с ночевками, утром приезжают ждановцы — теперь и
им недалеко, от Жданова до Володарска недавно пролегло
широкое асфальтированное шоссе.
При встрече многое может рассказать и лесничий. Боже
мой, чего не поведает человек, влюбленный в свое дело.
143
Будет говорить долго, восторженно и... тревожно следить:
полюбил ли ты лес, проникся ли уважением к лучшему его
другу? А если заметит, что перед ним сухой рационалист
и такому подавай не красоту родной земли, а немедленную,
исчисленную в рублях и копейках выгоду, и ему нет дела
до того, что здесь когда-то будут заготавливать не только
дрова, а и деловую древесину, и что такой скептически
относится к утверждениям, будто зеленые полосы и леса
повышают урожай,— если это заметит лесничий, то сердито
зашагает к большой, многогектарной поляне. Молча подве-
дет рационалиста к полю озимой пшеницы...
Такую пшеницу трудно сыскать в окружающих Азов-
скую дачу черноземных полях, а они родят славную кубан-
ку. Высока на даче пшеница — человеку в ней затеряться
проще простого; а где еще увидишь такой колос: длинный,
тучный. Поле не колышется — сухой, жаркий ветер негром-
ко гудит где-то вверху: для этих хлебов нет «астраханца».
А лесничий все так же молча увлечет скептика на запад-
ные опушки. Не близки они, но вот перед взором расстила-
ются необозримые поля, и хотя уже целую неделю дуют
огневые восточные ветры, хлеба до самого горизонта
зеленые, без белых плешин седых колосьев. И надо уйти
далеко-далеко в степь, чтобы почувствовать слабое дыха-
ние суховея, обессилевшего в борьбе с лесами.
А в вечернем лесу уже снова слышны соловьи. Теперь
они властвуют безраздельно: молчат синицы и зяблики, не
кукуют кукушки, не плачут иволги и горлинки, только
соловьи! И они будто понимают это,— отчетливо слышна
песня каждого. Он выговорит колено и смолкнет, славно
слушает соседа, а тот не торопится, не буйствует, а ведет
спокойно и громко звонкие переливы.
В сумеречном лесу похолодало; в густом подлеске влаж-
неют от росы травы; на просторных полянах на всю ночь
144
раскрылись и приятно запахли белые цветы хлопушки и
дремы, а бледно-розовые граммофончики вьюнка на ночь
закрылись. Замелькали ночные бабочки: крупные — вьюн-
ковые бражники и ленточницы, мелкие — многочисленные
совки.
Козодой-полуночник несколько минут, не прерываясь,
тянет несложную трель: «Тр-тр-уэр-р-р». Потом взлетает,
резко хлопает крыльями и заканчивает свою песнь пронзи-
тельным криком: «Уик! Уик!»
Чем больше козодоев в лесу, тем здоровее деревья:
многих вредных насекомых уничтожают эти некрасиво
поющие ночные птицы.
Сгустились сумерки, и отправились в бесшумные
полеты совы: большая ушастая и маленькая сплюшка, что
кричит: «Сплю! Сплю!» — будто всем рассказывает, что она
спит, а сама в полете; мелькает на дорогах огромный пуче-
глазый филин. Лес оглашается то жалобными стонами, то
пискливым криком или хохотом, то словно десятки кошек
замяукают в разных концах. Совы как будто запугивают
всех жителей лесных, требуют тишины, так необходимой
им, ведь они ищут добычу по звукам. И когда раздается
этот дикий концерт, все затихает.
И соловьи стихают, стихают до утра...
Ночь. Изредка беспокойно трещит сорока. Трещит ко-
роче, глуше, чем днем, и на одном месте,— видимо, под ее
гнездом кто-то хрустнул валежником.
Небо заволакивает тучками.
Обессилев в борьбе с тысячами лесных полос, вставших
на его пути от Урала до Днепра, суховей сегодня умер над
лесом.
Степи облегченно вздыхают, и будто слышится разговор
хлебов — это шелестят колосья.
БЕЛОКРЫЛЫЙ
В тесном воробьином гнезде на чердаке четырехэтажно-
го дома рядом с орущими, как и он сам, братьями и сестра-
ми Белокрылый не чувствовал своей исключительности.
Когда подлетали родители, он как можно шире раскрывал
клюв и получал равные со всеми доли корма. Был он не
меньше и не больше остальных, почти одинаковой окраски.
Наравне со всеми летом ему предстояла не очень труд-
ная жизнь в многолюдном городе. Если не очень рассижи-
ваться на зеленых ветках, а почаще наведываться к хлеб-
ным магазинам и столовым, можно легко прокормиться.
Не угрожали и большие опасности: над городскими улица-
ми не патрулировали хищные птицы, при которых, чуть
зазевавшись, запросто очутиться у них в острых и беспо-
щадных когтях; редкие кошки, обленившиеся от без-
делья — химия вывела мышей, ожиревшие от постоянной
и чрезмерной сытости, нерасторопные и тяжелые на
подъем, предпочитали дремать в холодке кустов, а не охо-
титься за юркими и ловкими птицами.
О морозах, метелях и снегах Белокрылый ничего не
знал, ему предстояло первый год жить на земле, и он не
беспокоился о зиме — временах голодных и холодных.
Выглядывая из высокого гнезда, Белокрылый видел
огромный солнечный и интересный мир, который манил его
к себе, обещал счастливую жизнь. Недоуменно следил он
лишь за стремительными полетами стрижей и ласточек,
чувствуя свою тяжелую неподвижность.
146
Когда один из старших братьев, будто неосторожно по-
вернувшись, вывалился из гнезда, от страха за его судьбу
Белокрылый испуганно запищал. Но выпавший раскинул
крылья и не упал на черный асфальт, а неловко дотянул
до зеленой ветки, ткнулся в нее, вьщустил лапки, зацепил-
ся коготками и обрадованно закричал на весь большой мир.
А около него тотчас появились родители, одобрительно
зачирикали и оба отдали ему корм. Потом они опять подле-
тели к нему с кормом.
Пришло и время Белокрылого, когда он выкарабкался
на край гнезда и скакнул вниз. Сердце у него испуганно
замерло, заколотилось в груди, словно вырываясь наружу,
в глазах потемнело. Но он взмахнул крыльями и вдруг
ощутил в них силу, а в гнезде они были беспомощны, тут
же понял, что падение его прекратилось, понял, что. ему
суждено летать, как его родителям, как стрижам и ласточ-
кам, и от этого весело зачирикал еще в полете.
Маленькой дружной стайкой под бдительной и ласковой
охраной родителей они счастливо жили на большом, с гу-
стыми листьями тополе. Белокрылый был веселым и сме-
лым воробьенком, чаще всех перелетал с ветки на ветку,
сам старался отыскивать корм, любил воевать с гусеница-
ми. А когда не мог осилить их, начинал громко кричать,
сзывая всю семью — и малых и старых — на помощь. Звон-
че всех пел, когда наступал новый день, когда еле-еле
начинало рассветать, и все птицы в это время пели, при-
ветствуя наступающий счастливый день. Потом семья по-
кинула дерево и начала путешествовать по большому двору
между высокими домами. Здесь родители терпеливо и до-
тошно учили малышей искать корм, отличать съедобные
зерна от негодных, различать друзей от врагов, определять
безопасное расстояние, ближе которого никого нельзя к
себе подпускать. Здесь же он впервые увидел большую
147
остроухую собаку, которая сперва хотела пройти мимо, а
потом вдруг рявкнула на него таким басом, что он чуть
было не забыл, взлететь, но мать так ободряюще запищала,
что он осилил страх и был таков. С дерева он как-то долго
разглядывал серую жирную кошку, она лежала с закрыты-
ми глазами и не шевелилась, хотя он шумно возился на
ветке. Он привык к людям, почти не боялся их, когда они
проходили мимо, чуть отскакивал в сторону, чтобы ненаро-
ком не наступили на него. И он стал знать — там, где соби-
раются люди, почти всегда есть корм: хлебные крошки,
ягоды, какая-нибудь крупа и даже что-то сладкое. Это было
радостное и прекрасное время в жизни Белокрылого.
Потом он вырос, и его большие крылья вдруг выделили
его из всех сородичей своею белизной. Начались несчастья.
Увидев его, люди — и большие и маленькие —- кричали:
— Белый воробей! Бело-кры-лый!
И все, только из-за любопытства, пытались подойти к
нему, разглядеть его, необычного, выделяющегося из всех
привычных.
Он вспархивал на ветку, и большие люди оставляли его
в покое, а маленькие — спугивали его криками, с гиком
неотступно носились за ним, когда он перелетал, ища укры-
1ия. Не найдя ухоронки во дворе, Белокрылый нырял на
чердак высокого дома, затаивался в темном углу. Но вскоре
его преследователи начали появляться и на чердаке, шари-
ли по всем закоулкам. Боясь попасться им в руки, Бело-
крылый вылетал наружу, забивался в самую гущу низких
кустов, часто забывая, что это убежище кошки. Заслышав
его шорох в листьях, она просыпалась, лениво поднималась
и начинала лазать по кустам, чтобы прогнать мешавшего
ей спокойно спать...
Появились дни, когда у Белокрылого не было крошки
во рту.
148
Потом он приметил, что рано утром улица пуста. И вме-
сто того, чтобы петь вместе со всеми, славя новый день,
Белокрылый торопливо перелетал с места на место, оты-
скивая корм. А как только оживлялась улица — забивался
в самый темный угол чердака с маленькой щелкой, через
которую можно было видеть счастливый для других мир.
Видя, как беззаботно и спокойно кормятся его сородичи,
Белокрылый иногда забывал о своих преследователях и
несся к ближней стае. Он еще не успевал опуститься, как
его уже замечали и бежали за ним. Стая вспархивала и рас-
саживалась на близком дереве. Белокрылый присоединялся
к ней, но его отыскивали и вновь кричали, чтобы он взле-
тел, чтобы увидеть его белые крылья. Испуганная стая
рассеивалась, всех его сородичей оставляли в покое и толь-
ко продолжали погоню за ним, Белокрылым. Вскоре и стаи,
заметив, что он хочет присоединиться к ним, разлетались,
боясь быть вместе с ним.
Он не понимал, за что так к нему относятся? В чем он
провинился? Почему не гоняют остальных птиц? Ему было
голодно, тоскливо и страшно от одиночества. Но он еще мог
жить, питаясь на рассвете и прячась днем.
Но однажды, когда он, тревожно оглядываясь по сторо-
нам, торопливо клевал с трудом отысканную хлебную жест-
кую корку, мимо него просвистел камень. Он испуганно
прижался к земле, потом, метнувшись на самую вершину
высокого тополя, затаился, надеясь, что его там не увидят
и оставят в покое. Но рядом с ним другой камень сбил
листья.
С этого дня стало и каждое утро опасным для Бело-
крылого. От постоянного голода он истощал, с трудом стал
перелетать. А одна попытка покормиться днем чуть не
окончилась для него плачевно. Его так упорно и долго
гоняли по двору, что он потерял силы и свалился с дерева
149
на землю, К нему кинулись маленькие человечки, но не
добежали, вдруг бросились в разные стороны. Белокрылого
поднял большой человеку положив на ладонь, отнес к ку-
стам и посадил в самую гущу, выгнав оттуда дремавшую
кошку.
Улететь бы Белокрылому в пустынные леса, да воробьи
всегда живут рядом с людьми, деля с ними и радости и го-
ре, живут на одном месте.
Через несколько недель одинокий и загнанный Бело-
крылый умирал, с тоской и горечью смотря на огромный и
солнечный мир, расстилающийся вокруг него, созданный
природой и для него.
Он не знал, что был Белокрылым.
В ЛЕСУ
Как ни старался на рассвете Астайков не шуметь, все
же разбудил друзей. Посмотрел на еле светлевший восток,
посоветовал:
— Спите, еще рано.
— Есть хочется,— протянул Игорь.
В соседней палатке прыснула от смеха Наташа, потом
басом, колируя своего отца, упрекнула:
— Не успел глаза открыть, а уже большую ложку
ищешь!
— Не возись, Наталка,— ласково попросила Саша.
После густых, смачных зевков в палатках затихли.
Астайков отошел подальше от стана, спустился к реке.
Донец еле заметно парил. Туман густо тек по середине
реки и лишь на крутом изгибе наплывая на левый берег и
таял, каплями расцвечивая травы, кустарник и желтую
отмель. На высоких вершинах деревьев заворковали гор-
линки. Сизоворонка, опускаясь на песок, сверкнула сине-
окой радугой. Синица завозилась в ветвях, цвиринькнула.
Сверху сорвался широкий лапчатый и резной листок.
Раскачиваясь, падал до середины высоты дерева, потом
выровнялся и медленно, не шелохнувшись в стороны, по-
плыл вниз. Коснулся туго натянутой паутины, стряхнул с
нее белую изморозь росы, сделал нити невидимыми. Около
Земли листок подхватили легчайшие потоки воздуха, он
заколебался и вдруг около кем-то брошенной ветки сосны
резко упал. Острые углы хвои насквозь прошили его.
151
Астайкову показалось, что листок вздрогнул и даже издал
стон.
Тишину утренней рани никто, кроме птиц, не нарушал.
Пчелы, пестрые осы, цветные бабочки, синие, зеленые ко-
ромысла п стрекозы не отправлялись в путь, нельзя — на-
мочишь росой нежные крылья и упадешь беспомощной,
станешь добычей малька и муравья. Рассветный настой
воздуха отличен от дневного — неразличим по запахам
реки, отдельных трав и деревьев, он настоян всеми пряно-
стями окружающего. Резко чувствуется теплое дыхание
реки и свежее, прохладное дыхание леса. Редкие случай-
нее звуки приглушеннее, роса приземляет, топит и раство-
ряет их.
Когда вершины высоких осокорей на круче осветило
солнце, Астайков поднялся и пошел в лес. Сейчас быстро
прогреются кроны деревьев, а внизу еще будет прохладно
и... потекут по подлеску воздушные реки. Чуткие листья
березок и осинок заколышутся, оживут; высокие стебли
гибких трав качнутся, сбросят капли росы, а открытые
солнцу низины и возвышенности станут еще более разнить-
ся между собою. Луговины заискрятся в росяной купели,
а пригорки на миг запарят кисеей тумана и тотчас про-
сохнут. Умытое туманами солнце видится молодым, ру-
мяным, щедрым на лучи. Росные круги паутин покажутся
на зеленых лугах оброненными сизыми шалями, а на зе-
леных соснах — шерстяными косынками, забытыми на
ветвях.
По лесу Астайков шел тихо. Кругом виднелись тяжкие
рубцы войны. Животворящая земля двадцать лет борется
с ними, но они заметны, хотя и оплыли, с трудом узнается,
где рвались бомбы, где шли траншеи, стояли на позициях
орудия, зарывали вглубь блиндажи, склады боеприпасов.
Травы в окопах и на осевших брустверах густые, высо-
152
кие. Сочнее, чем окрест, их питает земля, обильно политая
солдатским соленым потом и горячей человеческой кровью.
Пожилые деревья обросли новыми вершинами, на стволах
затянулись рваные косые расщелины. Раны не кровоточат,
как в дни войны, когда деревья теряли соки, как раненые
солдаты не лишнюю кровь.
Астайков остановился на песчаном взгорке, заросшем
недавно посаженными сосенками. Внизу под косыми луча-
ми солнца, в небольшой круглой чаше низины, густые зе-
леня отливали синевой. Посреди нее важно расхаживал
черный дрозд, стряхивая капли с трав, оставляя позади
себя на лугу темную тропку. Увидев человека, дрозд взле-
тел, рассыпал вокруг себя синие бусы-капли, вспыхнувшие
изумрудами на солнце. Крылья под ярким лучом блеснули
чернью, потом иссиня-сизым. Дрозд шустро нырнул под
темную крону сосны, слился с нею, будто истаял.
А там, где только что он взлетел, неожиданно припод-
нялся столбиком серый заяц. Огляделся, лениво опустился
и тяжело побежал, оставляя в зеленях широкую темную
тропу. Перед подлеском пренебрежительно остановился,
бглянулся и неохотно втиснулся в мокрые заросли.
Увидев среди высоких сосен березку, Астайков подошел
к ней. Белая, с легкой трепетной вершинкой, она была
похожа на девушку среди мужчин-бородачей. Прикрытая
от жаркого солнца гущиной шатра старых сосен, березка
буйно тянулась вверх.
Стало жаль ее — одинокую и беспечную: разве опа
одна пробьется навстречу солнцу? Астайков ласково при-
коснулся к атласному, прохладному стволу, заглянул
вверх. Вон оно что! Березка видела небо. Прямо против
нее шапки сосен раздвинулись в стороны, и голубой про-
стор поднебесья манил березку. И она, оказывается, была
153
не одпа. Вокруг задорно тянулись кверху с десяток тоню-
сеньких зеленолистых прутиков.
Но почему у них черные стволы? Они даже шевелятся?..
Тысячи больших, крепких муравьев сновали по ним вверх
и вниз, столпились так на вершинах, что те прогнулись.
Густые рыжие ряды муравьев двигались по видимым толь-
ко им тропам, издалека пробитым сюда. Нашествие, беда?..
Нет! Это рабочий люд леса, муравьи поедали тлю, которая
хотела уничтожить березки.
— Как хорошо бы на земле оставить только такие на-
шествия,— проговорил Астайков, любуясь работой му-
равьев.— Чтобы лишь так торопились густые цепи напа-
дающих, чтобы только от такой тяжести гнулись подверг-
шиеся нападению.
Солнце еще приподнялось. Пахнуло прогретой хвоей.
Лес потерял внизу причудливые вытянутые тени, деревья
стали отчетливо видимыми, разными, неповторимыми.
Листья на березах и осинах успокоились, замерли, как в
полуденную жару. Безросые паутины превратились в неви-
димые, опасные. Облетая их, загудели мухи, осы и пчелы,
замелькали нарядные бабочки, из-под ног Астайкова
запрыгали кузнечики: краснокрылые, синекрылые и жел-
тые. Началось кочевье к югу звонких стаек синиц. В осин-
нике молодые щеглята забавно, с «петухами», повторяли
четкие колена песни старого щегла. Около большой прога-
лины с сосны на землю сбежала белка. Осмотрелась.
Рыжая, заметная на черной земле, осторожно, неумело
двинулась через голый просвет полянки. Обходила густые
травы, ступала, где посуше, по-кошачьи высоко поднимала
и отряхивала лапки. Пушистый длинный хвост — на отлет,
острые ушки насторожены. Чего-то испугалась, рванулась
вперед, забыв о травах и росе. Стремительно пронеслась по
прогалинке. Яркая в полете, кинулась в воздух, мягко при-
154
липла к стволу сосны и слилась с бронзой коры, словно
исчезла. Лишь повороты головы да блеск черных бусинок
глаз выдавали ее. Помчалась вверх, пробежала по толстой
ветке, а когда влетела в зелень хвои — ярко вспыхнула
рыжей красниной. И пошла мелькать среди мохнатых лап
хвои цветным живым пламенем. На краю сосны закачалась
на тонкой ветке, прянула вперед, на миг распласталась
в воздухе летящей и вновь блеснула огоньком уже на со-
седнем дереве. Огляделась и, радуясь своей ловкости,
опять пронеслась по деревьям рыжая и веселая лесная
краса.
Астайков вышел на машинную дорогу, пошел навстре-
чу солнцу. Оно било в глаза, слепило, ласкало теплом.
Дорога долго была прямой, делила лес на хвойный и лист-
венный. На вязах, осокорях и ольха шумно возились синич-
ки-гаечки, скрипели сизоворонки и самки-иволги, в соснах
вспархивали пестрые и черные дятлы, на пружинный наст
падали шишки, как переспелые яблоки в саду, отскакивали
вверх, потом с шорохом катились по коричневому колюче-
му насту. В резнолистном боярышнике краснели, как рас-
сыпанные бусы, круглые ягоды. Среди темного подлеска
красными глазами светились шарики дикой малины. На
солнцепеке с гибких, колючих ветвей шиповника свисали
розовые продолговатые капли-ягоды.
До самого дубняка дорога разделяла лес: на тучном от
половодья черноземе низин — лиственный, на песчаных
возвышенностях, недоступных большой воде,— хвойный.
Недалеко от Донца дорога, поплутав, забрела в ольховник,
потом в сосняк, наконец-то выпуталась и ровной устреми-
лась на север. Вдали, подмяв густой подлесок, исчезла в
длинном лесном туннеле.
Поляны в дубняке полнились веселым разноголосьем.
Шумели дети, перекликались взрослые. Замедлив шаг,
155
Астайков понаблюдал, как около обильного золою костерка
самозабвенно трудилось несколько пожилых мужчин и
женщин, пытаясь испечь картошку. Им было весело и
приятно.
Астайков подумал, что убыстрение темпа жизни, все
увеличивающаяся умственная нагрузка и чрезмерное оби-
лие техники со временем заставят человека искать отдыха
в первобытных условиях бытия. И если сейчас, борясь с
природой, мы радостно отвоевываем у нее места для горо-
дов, заводов и полей, то в будущем человечество будет
вынуждено за счет городов, парков и даже хлебородных
полей создавать уголки первозданной природы. По описа-
нию предков восстанавливать дикие уголки. Побывать в
них будет большим счастьем, чем сейчас в бархатный сезон
на берегах Южного Крыма и Кавказа. В них будут веточ-
ные шалаши, сквозь которые ночью блестят звезды, в гро-
зу врывается блеск молний, в дождь капает вода, а во-
круг много ягод, грибов, в дуплах пчелы, в реках рыба,
в лесу дичь. И все это явится самой высокой наградой
отдыхающим. При входе в эти райские уголки земли все,
что относится к цивилизации,— приемники, телевизоры,
кофеварки и скороварки — люди охотно оставят в своих
каменных жилищах, высотою уходящих куда-то за об-
лака.
Уже сейчас одни по наитию, другие сознательно убега-
ют из громких городов в леса, на реки, в камышовые крепи,
даже в пустыни. Ищут тишину. Костерком заменяют газ
и электричество. Изысканные блюда меняют на печенную
в золе картошку. Спят не на пуховых и пластмассовых
постелях, а на оберемке травы, сене, просто на теплой зем-
ле. И лишь невозможность питаться за счет природы,
оскудевшей не без вмешательства человека, заставляет
людей поедать концентраты, хлеб и мясо из магазинов,
156
рыбу соленую и вяленую. Но и пользуясь ими, люди само-
забвенно верят, что все это только что добыто в лесу, в
реке, в поле, где они расположились станом.
— Пе-тя! — призывно прокатилось по дубняку.—
Пе-тя!
Астайков узнал голос Наташи и повернул на ее зов.
Увидев его, Наташа стремглав понеслась навстречу. Будто
летучая, она легко перепрыгивала через широкие дожде-
вые промоины, небольшие кусты, проносилась мимо низких
ветвей, не шелохнув их, ловко лавировала меж людьми.
С разлету остановилась рядом, упрекнула:
— Жадный! Не мог сказать, я бы пошла.— Она протя-
нула руку, разжала ее. На смуглой ладони забилась не-
большая длинная, как говорят рыбаки, прогонистая рыбка,
похожая на малька-судачка, но с головой язя. Наташа
придерживала ее пальцем.—Она называется цикля! Ох,
больно кусается!
— Это щиповка,— поправил Астайков. Взял рыбку дву-
мя пальцами за спину. Она изогнулась полукольцом,
мгновенно распрямилась и ударила боком головы по паль-
цам.— Видишь, как она «кусается»? У нее впереди каждого
глаза по два острых, загнутых назад рожка. Ими она бьет.
А рот у нее маленький, таким даже не ущипнешь.
— Ишь ты? —Наташа покачала головой.—Мы ее с
Игорем поймали. Я наступила ногой, а Игорь достал.
— На щиповку хорошо берется окунь, налим и судак.
Она очень живуча, даже на крючке.
— Побегу расскажу Игорю.
— Беги, Наташа, беги,— улыбнулся Астайков.
Около палаток Наташа, смеясь, протягивала Игорю
рыбку и стыдила, что он ничего-ничего не знает ни в лесу,
ни в реке.
157
По Донцу пронеслась моторка. На корме, в обнимку,
сидели парень и девушка. Пеня высокие гребни, волны гул-
кими раскатами ударили под кручу. Она загудела — низко,
басовито. Лес отозвался раскатистым эхом. Где-то на пол-
ную мощность включили транзистор или магнитофон, в его
звуках исчез лепет листьев, цвирканье синиц и неумелые
голоса, с «петухами», веселых щеглят.
ЛИРА
Посреди травянистой поляны извилистая, с бликами
находящего солнца тропа огибала три тополя. Они росли из
одного ствола — внизу неохватного и мощного. Родившись
та!^ братья, словно рассорившись, недалеко от земли по-
тянулись каждый в свою сторону. Поднимаясь вверх, отда-
лялись все дальше и дальше, все больше и ниже склоняя
густеющие вершины. Вымахав на десяток саженей, отяже-
лев кронами, они как будто испугались высокого одиноче-
ства и протянули навстречу друг к другу ветви. После
долгой разлуки обнялись накрепко, вновь стали нерастор-
жимыми, как питающий их ствол, и только поэтому
выстояли на высокой круче у Донца, открытые всем вет-
рам и ураганам.
За рекой золотилась песчаная отмель: неширокая и
короткая, в зеленой оправе густого гибкого ивняка. Отра-
жаясь в реке, отмель запохаживала воды Донца на текучие
реки расплавленного металла. Алексей Баратов устало
прилег на спину, положил руки под голову. Понаблюдал
за далеким, еле присиненным небом с редкими стоячими
облаками, потом за разноголосой стайкой синиц, хлопотли-
во осматривающих ветки братьев-осокорей в поисках пищи.
Услышал голос сизоворонки, приподнялся, чтобы разгля-
деть ярко-красную ракшу, и только теперь увидел чудо, на
которое так щедра природа для людей, знающих и любя-
щих ее.
Все видят лес. Иные даже отличают хвойный от лист-
159
венного. Алексей Баратов в лесу видел каждое дерево
Неповторимым, знал его весеннюю красу, летний наряд,
плодородным осенью, спящим среди белых снегов. Помнил
разговор леса в легкий ветер, в грозу и бурю; шум в тиши-
не — в сосновом, когда падают шишки, спелые и ядреные;
в дубняке, когда срываются с вершин тускло-бронзовые
желуди. Помнил и песни. На каждом дереве своя, с собст-
венной птицей, по-своему нарядной, весной красочной,
зовущей к рождению новой жизни, осенью в спокойном
разноцветье, будто вся яркость выгорела и слиняла в лет-
нем тяжком труде, в заботах о потомстве. Алексей знал,
весной запела иволга,— значит, нигде нет ни одного неоде-
того куста: солнечно-ослепительная птица не прилетает на
голые ветви. Появились ласточки и стрижи — в воздухе
много комаров и мошкары. Смолкли соловьиные раздолья-
трели — на подходе вершина лета, июль, беда рыболовов,
когда даже пескарь не клюет. Лягут на колючую стерню
продуваемые ветром валки тяжелой пшеницы, и «подавит-
ся кукушка»; в лесу не услышишь задумчивого грустного
счета своих лет, сколько осталось мечтать и любить жизнь.
Исчезнут рыжие белки из леса — тревога, неурожай на
шишки в сосняке; и, жалея белок, уже не жди в этот год
малиновых клестов по белым снегам. Если весной падал
мороз на цветущую рябинку — зимой не услышишь сви-
ристелей, хохлатых, как жаворонки, их ручьистого пения,
похожего на разговор поспешных весенних ручьев, так
похожего, что среди трескучих морозов невольно оглядишь-
ся вокруг: не просмотрел ли ненароком неодетую весну?
Падет пороша — и ходи читай лесную быль и небыль, улы-
байся скидкам и заметам зайчишки; гляди, сколько срабо-
тал работяга дятел, зажимая шишки в расщелину ветки
или добывая короеда из дерева; а вот там белка перебира-
лась через поляну к своим зимним складам,— запасливо
160
развешанным летом на ветках грибам, дуплам с шишками;
а это огневка-лиса не спеша выслеживала-тропила полевку-
мышь, вдруг испуганно присела, вдавилась в снег, — навер-
ное, зоркая озорунья сорока, оповеститель беды, застреко-
тала на все лесное царство.
Для многих целинная степь однообразна, безжизненна
и скучна. Алексею Баратову она нравилась. Ранней весной
ночью земля стучит, клеклая от мороза, а в полдень, при-
гретая большим степным солнцем, запарит, и с поднебесья
грянут песни, гимн весне, небу, земным просторам. Это
вещевременники, вещуны времени хлебороба — жаворон-
ки. Запоют они, и разбуженная ими земля заглазеет на мир
подснежниками-солнцами, красными зрачками — тюльпа-
нами. Потом в одночасье, не заметишь как, полыхнут жел-
тыми пожарищами травостои сурепки, а перекати-поле
зальют голубым половодьем низины. После них пойдут гу-
лять по степи радуги и запахи цветущих трав. В развал
лета настой из донника, чабреца и желтой ромашки с гор-
чинкой от полыни и чернобыла на сенокосах. Останутся
эти земные пряности на всю долгую зиму в скирдах, стогах
и прикладках во дворах, у ферм, в завьюженной степи.
Весной черными строчками прошивают голубое небо сквор-
цы-пересмешники, чего только не умеют: петь, как зяблик,
звать по-перепелиному, кричать галкой, свистеть куликом,
вдруг закудахтать курицей, зашипеть, как самка-иволга.
Осенью, с августа и до белых мух, над равнинами сизыми
тучами носятся станицы и караваны перелетных, разного-
лосьем будоража тихое небо и безмолвную землю. Летом в
дремучих травах охраняют птенцов сильные дрофички-ма-
мы, в редких зарослях тамариска стерегут гнезда стрепета
и куропатки, в мелкотравье сзывают перепелицы своих
подлетков. До сенокоса зайцы бродят по травам, после
уходят в кустарники, где еще по-щенячьи тявкают лисята.
161
И всегда над степью величаво царят просторнокрылые
древние орлы. Разнолика целина — рассветы горят над нею
непохожие друг на друга, закаты потухают по-разному,
даже луна каждую ночь новая, невиданная раньше и та-
кая,какой больше никогда не будет.
Алексей Баратов смотрел на одно из чудес природы.
Косые низкие лучи заходящего солнца, пробиваясь
сквозь вершины сосен, густыми потоками и ручьями текли
к земле, расцвечивая все на своем пути. Зеленые иголки
лохматых веток хвои то светились желтым пламенем, то
блестели сизой воронью. Прямые стволы отливали бронзой
с прозеленью, а по пышному рыжему насту то там, то здесь
вспыхивали сине-радужные блики. Светлые потоки ручья
протекали сквозь вершины то в одном, то в другом месте,
и сосновый островок менял, будто за маревом, очертания.
— Смотри, смотри, сейчас,— взволнованно прошептал
себе Баратов.
Вверху поток воздуха поколебал тонкоствольную со-
сенку, она отклонила легкую вершинку, и целая река света
полилась в затененный до сих пор уголок. У самой земли
она щедро затопила две близко и строго параллельно расту-
щие сосенки, замедлила течение.
Когда густая тень растаяла, среди прямых стволов
увиделась... «лира»! Проклюнув землю, сосны рядом появи-
лись на свет. Прижавшись, потянулись к солнцу, но неве-
домые силы природы заставили их круто отклониться в
противоположные стороны, описать строгие полудуги,
вновь сойтись вместе и тянуться вверх, тесно прижавшись.
Заполненная солнечными лучами, как тончайшими струна-
ми, «лира» словно запела. Показалось, что по лесу зазву-
чали волнующие тихие аккорды кобзаря, от которых на
душе становится покойно и светло, печально и радостно.
НЕТРОНУТАЯ ТИШИНА
Старожилу Донецкого края есть чем гордиться перед
настоящим знатоком природы. В Славянске — знаменитые
лечебные грязи и отчаянно соленое озеро Рапное; недалеко
от Буденновки-Азовской с весны до осени беспрерывно в
цвету никогда не паханная типчаково-ковыльная Хомутов-
ская степь; в Святогорске высятся на меловых кручах Се-
верского Донца стройные тридцатиметровые сосны, сохра-
нившиеся здесь еще с мелового периода жизни Земли;
в окрестностях Артемовска — в соляных пластах толщиной
в шестьдесят метров — огромные пещеры; в Володарском
районе — заповедник Каменные могилы.
Каменные могилы... В расщелинах скал папоротники
и... розовые скворцы. Горы в степи. Горы, которые стоят
вот уже миллионы лет! Они старше Кавказа, Карпат и ев-
ропейских Альп.
Каменные могилы... Километров за двадцать, а в ясный
день и за все сорок, в знойном мареве вылинявшего от
степного солнца горизонта видятся их очертания. Красиво
и тревожно это сочетание: степь ровная и от этого неогляд-
ная взору — и вдруг одиноким островом массивные горы с
островерхими вершинами. Из далекой дали они напомина-
ют курганы...
В приазовских и донецких степях вообще немало курга-
нов. Иные еще в дикой, первозданной красоте: заросли
никогда не кошенными травами, на них полынь, словно
седина старца, не редкость на их вершинах ковыль, а на
склонах — густ и могуч чернобыл, в пояс желтый донник и
непролазен типчак. Особенно стары курганы, на которых,
163
будто широко расставив ноги, утвердились мачты высоко-
вольтных электролиний или выбежали на них ажурные
тригонометрические вышки. Стоят они, курганы, дикостью
своей напоминая о чеховской степи, о Запорожской Сечи
и землях скифов. Когда-то, это еще помнят старики, на них
высились суровые каменные «бабы» — сейчас в степи их
не встретишь, и лишь обильны z они в греческих селах в
районе Малого Янисоля, где они стоят будто сторожами у
калиток и приспособлены вместо лавочек для вечерних по-
сиделок.
Но большинство курганов исчезает: то, что было не под
силу крестьянину даже с доброй парой волов в плуге, не-
трудно трактору,— каждый год они запахиваются и стано-
вятся все меньше и ниже, разрушаются ветрами, весенними
и ливневыми водами. Многие уже истаяли совсем, и там,
где можно было когда-то насчитать десятки курганов, сей-
час ровное поле пшеницы; оказавшись рядом с лесными
полосами, перестали выделяться, а иные скрылись в лесах,
посаженных человеком.
Человек продолжает менять лик степей. Он посадил
леса, и появились новые птицы и новые родники; запрудил
балки, и разлились водохранилища — большие, глубокие.
Бывало, едешь, едешь по бескрайней степи, и ни глотка
воды, а сейчас редкое село не имеет пруда, и все строят и
строят плотины, и все чаще привольно размахивают свои
воды сизые от солнца озера.
И все-таки без Каменных могил нельзя познать красоту
степей донецких.
Счастливое стечение обстоятельств сохранило этот кусо-
чек нашей планеты в нетронутом виде: до революции не
было сил и техники, чтобы его разрушить, а после Октяб-
ря — его стал охранять закон.
Здесь никогда не был плуг земледельца, не звенела коса
164
косарей, здесь все так, как создает природа. Травы отмира-
ют сами — они в колено, в пояс, в рост, но это заметишь,
если пройдешься пешком. Если же ехать машиной, то бро-
сится в глаза другое — совсем необычная для взгляда степь:
какая-то седая, нетронутая, и почему-то невольно на
память приходит степь Гоголя. Степь, когда Тарас Бульба
едет со своими сынами в Запорожскую Сечь. Невольно
вглядываешься вперед, будто сейчас, за следующим поворо-
том утонувшей в травах дороги, пробирающейся по ним
осторожно и неторопливо, замаячит богатырь земли рус-
ской Тарас со стройным и жидким в талии Андреем и груз-
ным, вислоусым Остапом. Тарас спокоен и мудр, из-под
мощной руки, приложенной козырьком к зорким глазам,
осматривает горные кряжи Каменных могил: не появится
ли неожиданно из-за них юркий татарин, не засвистит ли
стремительная стрела, не кинется ли разъезд степных ко-
чевников на казачий отряд.
Вокруг степь — некошеная веками, никогда не пахан-
ная, с буйной зеленью этого года, цветущая дико и разно-
цветно, как будто принижает гранитные нагромождения,
тянущиеся с севера на юг двумя кряжами. Кряжи высоки
и мощны какой-то необузданной силой и беспорядочностью,
чем-то похожи на степные курганы, которые, по предани-
ям, были насыпаны над могилами воинов, но только опять
невольно вспоминаешь, что там трудились люди, а здесь —
обязательно великаны. Это возникает оттого, что степные
курганы и разрушаются людьми; пройдет несколько деся-
тилетий, и они исчезнут с лица земли, как исчезла чехов-
ская степь под напором техники; а эти... не под силу чело-
веку: громадные валуны, скальные камни неподъемной
тяжести, набросанные огромными и островерхими кургана-
ми, не разрушены за века. И разве может уничтожить их
человек за десятилетия?.. Миллионы лет стоят они такими!
165
Здесь царит тишина.
Бывает, вдруг очутишься в степи далеко от поселков и
жилья, далеко от шоссе, или, как говорят в Донбассе,
«от асфальта»,— и поймешь тишину полей: неясный, едва
различимый шелест пшеничных хлебов и звонкая дрожь
невидимого, одинокого в небе жаворонка — вот и все!
Кажется — тихо-тихо... Но вокруг все создано человеком, и
невольно ты слышишь гул тракторов, которым полошились
степи весной, сигналы комбайнов и автомашин прошлыми
жатвами и голоса людей,— и как будто тишины нет, она
неполная.
Здесь, особенно когда остановишься в котловине между
восточным и западным кряжами, утопая по пояс в траве,
не тронутой человеком, когда шага нельзя сделать, не
продираясь сквозь обилие цветов, когда вокруг носятся
тысячи пчел, ос, сотни гулких и тучных шмелей, а где-то
в мрачных расщелинах скал тоскливо кукуют кукушки:
одна, другая, третья, а в зарослях терна плачет и плачет
горлинка и с поднебесья стремительно падает ястреб на
свою жертву и, промазав, потом летит плавно, словно не
выискивая, а выслушивая добычу; когда редкий крик воро-
на дик и от него веет глухой стариной: он гортанный,
обрывистый и будто накликающий или пророчащий беду —
и когда ты знаешь, что здесь никогда не властвовал чело-
век, что здесь миллионы лет так же куковала, с берущей
за душу тоской, кукушка, плакала неутешно горлинка, а
ночью надрывно кричали сычи и выли волки, здесь мил-
лионы лет ястреб, выслушав добычу, насмерть бил свою
жертву, а ворон пророчил беду,— тишина поражает, сми-
нает душу.
Кажется, что ты присутствуешь при каком-то таинстве
природы — вечной, вечной. Ведь тебе всего сорок лет, и ты
еще не родился, и деда твоего еще не было, еще не жил
166
Пушкин, Петр I, Иван Грозный, в поход не ходил Дмитрий
Донской, еще не было на карте Земли Русской,—а здесь
все было так же, как сейчас, все такая же тишина: седая,
дикая, не подвластная человеку.
Нетронутая тишина.
И если в необозримых хлебных полях песнь жаворонка
и звонка и мелодична и радует, то здесь многозвонье их
незаметно, и, видимо, не звонки они потому, что огромное
количество кузнечиков, сверчков и цикад оглашает окрест-
ности таким разнообразием звуков, что песнь «соловья хле-
бов» неясна и сливается со звоном и шелестом непроходи-
мых трав.
Долго выдержать такую тишину нельзя — на душе
становится смутно, будто ты ненароком забрел куда-то на
тысячу лет назад и остановился растерянно посреди прош-
лого тысячелетия, не зная, что предпринять. Тревога охва-
тывает тебя, ты оглядываешься вокруг.
Молча высятся громады каменных курганов. Миллионы
лет солнце, грозы, ливни, суховеи и метели налетали на
Каменные могилы, а кажется, что только сейчас они воз-
никли перед взглядом, кажется, что они еще громоздятся
и растут — так невообразимо хаотично нагромождены друг
на друга камни, так нависают скалы, так напирают валун
на валун, и ты будто начинаешь слышать скрежет ползу-
щих один на другой камней, крошащихся скал...
Чтобы избавиться от этого ощущения, надо взойти на
одну из вершин. Лучше всего на самую северную западного
кряжа. Лучше потому, что на самой вершине, отдохнув от
первой встречи с прошлым, сбросив с плеч груз миллионов
лет, снова захочется продолжить осмотр заповедника.
Во время подъема трудно заметить никогда не видан-
ные растения: ты полностью захвачен и придавлен первой
167
встречей с землей, которая столько лет неизменна. Ум от-
казывается понимать, что она как-то менялась, ты помнишь
одно: она возникла вот такая, именно такая, потому что с
тех пор человек не прикасался к ней, ничего не создал на
ней, ничего не разрушил здесь и даже сейчас — в век атом-
ной энергии и спутника Земли — эта земля неизменна.
Ты поднимаешься все выше и выше, и как-то странно,
непонятно перед тобой открывается другая степь. Странно,
ты видишь строения Назаровки и Ново-Украинки, сплош-
ные поля пшеницы, густые лесные полосы, твой взгляд
замечает зеленую долину реки Каратыша, ты отчетливо
различаешь строения станции Розовки, но ты никак не мо-
жешь вернуться из прошлых тысячелетий. Кажутся совсем
необычными маленькие и какие-то слишком беспокойные,
юркие, куда-то спешащие, будто обгоняющие время маши-
ны. Ты на каком-то рубеже, тебе хочется понять, что ты
видишь, и ты еще не можешь этого понять: упрямо и же-
стоко держит громадье лет твое сознание. Ты усаживаешь-
ся на самой вершине. Камни раскалены солнцем. Они не
остры, без режущих граней: тысячи лет округлили их,
сгладили. Это ты думаешь невольно и опять невольно чув-
ствуешь себя затерявшимся в веках человеком.
Но такое ощущение ненадолго. Когда находишься на
высоте доброй сотни метров над степью, когда вокруг до
самого горизонта только равнины, тебя захватывает огром-
ное чувство радости и еще чего-то такого, чему нет ясного
определения, но оно знакомо человеку. Это — волнение,
грусть, боль, сожаление, что вот эти места ты пробегал
мальцом, босые ноги припекались песком, вот именно тем
песком, а вот здесь, на этой улице, или вот в той лесной
полосе у тебя была какая-то неизбывная радость, а на той
дороге — горькое горе. От этих воспоминаний станет и
радостно и грустно. Радостно, что это было с тобой, и гру-
168
стпо, что это не вернется, что это уже прожито. Грустно
от мысли, что можно все сделать: уехать из этих мест,
подняться в воздух, за час пролететь тысячи километров,
опуститься на дно океана или глубоко в землю, а вот то-
го, что прошло, не вернешь... Можно повторить все, что
прожил, но оно будет не таким — прошлое невозвра-
тимо. Такое всегда чувствуешь при встрече с родными
местами, где ты вырос, или с родной страной после дол-
гой и трудной разлуки. Это же чувство захватывает те-
бя, когда ты видишь вокруг необъятные взглядом про-
сторы.
И радостно, что ты увидел так далеко-далеко, и грустно,
что ты не можешь быть сразу везде; радостно, что ты отсю-
да будто заглядываешь в свое будущее, в то, что лежит у
тебя впереди, и грустно, что ты не знаешь его, не преду-
гадаешь...
По когда видишь такую даль, как-то всегда бывает, что
грусть притухает и остается только радость. Сперва неясно,
почему это случилось, но потом поймешь: ведь перед тобой
раскинулись просторы, созданные человеком, тобой. Радо-
стно от безбрежного моря пшеничных полей, от строгих
линий зеленых полос, от стальных лент железной дороги,
от упрямого шоссе, от мощных труб заводов — и тогда не
вспоминается седая старина, она отступает перед содеян-
ным человеком. С высоких для приазовских степей Камен-
ных могил видишь труд человеческий — большой, могу-
чий,— и грусть отступает, и лежащая у ног седая старина
стушевывается, и тем сильнее, что не тронутой человеком
земли по сравнению с возделанными полями очень и очень
мало. Вот так, посидев на вершине, освободишься от непо-
нятного давления прошлого, непосильного груза миллионов
лет и почувствуешь себя творцом: человеком...
После этого спускаешься в долину между кряжами,
169
увидишь другую красоту: сегодняшнюю, живую и цвету-
щую.
Почти на самых вершинах в скальных трещинах, куда
ветры занесли землю, тянется к солнцу хохлатка-ветви-
стая, не только не встречающаяся у нас, но и очень редкая
в Крыму. Любитель леса увидит и своих старых знако-
мых — тюльпаны,— они многочисленны, и хотя к концу
мая уже отцвели, но заметить их не трудно по большим
чашкам с семенами на тонких и упругих стеблях. Розовая
ясколка раскидывается полянками, метлика, открытая вет-
рам и солнцу, уже выгорела и стала коричневой. Чем даль-
ше спускаешься вниз, тем больше и больше неожиданных
открытий дарит нетронутая природа.
Посреди замшелой и от этого черно-зеленой скалы
вдруг... озеро. Настоящее озеро! В нем, как в зеркале, отра-
жается небо, облака торопятся из края в край, оно блестит
п сверкает от солнца, и даже птицы на его берегах —
пепельно-серая чекан-каменка пьет здесь воду, а озеро
отражает ее желтую грудку с черным пятном на шейке.
Несложная песнь каменки похожа на синичью, но если дол-
го вслушиваться, то будто поймешь ее зов: «Низ-низ,
пошли!» Кажется, они сидят на скалах, и хочется им вниз,
п, видимо, страшно ястреба — на равнине не юркнешь в
трещину,— и вот они приглашают друг друга, чтобы
рассеять страх. Увидеть и услышать каменку не сложно, в
заповеднике они подпускают к себе человека близко, но
озеро встретить не так просто, это посчастливится только
тем, кто побывает здесь после вчерашнего дождя. Вода
собралась в чаше скалы и блестит озером. Весь следующий
день красуется оно, а к вечеру южное солнце высушит его,
п только зеленый мох, сочный, красочный, подскажет, где
была эта чудесная встреча с высокогорным озером, отра-
женными облаками и поющей желтогрудой каменкой.
ПО
Удивительно красивы и разнообразны одуванчики. Они
то ростом с мизинец, если летучее зерно их произросло на
открытой площадке, и так желты, что кажутся не одуван-
чиками, а маленькими, упавшими на землю солнышками;
а то вдруг точно лесные — на длинных стеблях жадно
тянутся к свету, чтобы набрать яркости и желтизны, но
велика тень от скалы, под которой они примостились, и, не
достигнув солнца, зацветают, и тогда от тяжести цветка
стебель гнется до самой земли, и одуванчик цветет почти
на скале: бледный, чуть желтоватый, почти белый.
Чем ближе к долине, тем гуще разноцветье. Темно-
фиолетовые шарики чеснока высятся над зеленым типча-
ком и желтой метликой; синие свечи шалфея светятся над
белыми полянами люцерны; голубой синяк забрел на розо-
вую лужайку эспарцета и словно растерялся от обилия
цветов, пчел и шмелей; ярко-желтый, высокий зверобой
вспыхивает то там, то здесь: у него даже бутоны ярко-жел-
тые, маслянистые, будто около них только что трудился
маляр и они еще не успели высохнуть; блестяще бел тыся-
челистник с седыми листьями и запахом полыни; куст
чабреца весь усеян бледно-голубыми цветами и пахнет
резко, особенно, запоминающе. Вся долина от западного
до восточного кряжа в цвету, и кругом травы в колено, и
над ними, словно оброненные великанами шапки, густые
кроны шиповника — розового, белого. Если приглядишься
к кустам шиповника, то почему-то кажется, что все они
торопятся к подножью восточного кряжа, словно сбегаются
в заросли под тень скал, а потом по одному карабкаются
на кручи, проникают в расщелины, одиноко стоят на отро-
гах и обрывах и цветут, цветут неудержимо, прикрыв зеле-
ные резные листья розовым или белым покрывалом.
В долине жаркая тишина, и хочется отозваться на бес-
прерывный призыв перепела: «Пить-пойдем! Пить-пойдем!»
171
На голом валуне яркий и нарядный удод, кланяясь, отвеча-
ет маленькой степной серой птице: «Иду, иду». Всю доро-
гу к перевалу через восточный кряж сопровождают тебя эти
голоса: только позади приглушеннее становится зов пере-
пела, и кажется, что он уже ушел пить и все ближе и бли-
же удод — голос его громче, и от этого думается, что яркая,
нарядная птица догоняет перепела, чтобы идти вместе с
ним к реке.
С перевала открывается взгляду цветущая котловина.
С трех сторон высятся огромные скальные нагромождения,
защищая круто опускающийся склон от ветров, и даже с
востока невысокая каменная гряда прикрывает котловину
от суховея, от «астраханца», а неширокая балка, что побе-
жала от родника вниз,— под тенью зарослей терна и шел-
ковицы. Природа сделала все, чтобы оградить от пагубных
ветров травы, и они буйны в цветении и ярки в красках.
Словно террасами расположены цветы. У самого перевала
распластались голубые поляны горного клевера и желтого
тысячелистника, встречающегося только на Каменных мо-
гилах; свечи шалфея многочисленны и мощны, голубой
синяк ярок и велик, а солнечно-желтый зверобой захватил
большие площади, и рядом с ним белый тысячелистник
бледен и невзрачен, а у самого родника цветы конского
щавеля грузно возносятся над разноцветьем, словно высо-
кие церкви над одноэтажным городком.
Солнце еще высоко, но на котловину уже пали длинные
тени, и сразу похолодало. Затих непрерывный гул пчел и
шмелей.
В скалах тоскливо заныли сычи, а перепела стали гру-
стно просить: «Пить-попить», наверное не знали, как вый-
ти в темноте к реке... Бесшумно замелькали многочислен-
ные летучие мыши.
172
Вокруг высоко и грозно громоздятся горы. Тишина чут-
кая и звонкая, лишь тоскливо и беспрерывно ноют сычи.
Каменные могилы... Остров прошлого, сохраненный на
века человеком...
С темнотой снова одолевают мысли о том, что эти скалы
стоят миллионы лет. Но теперь ты знаешь этот уголок,
представляешь его размеры и видишь вокруг необозримые
пшеничные поля, строгие линии лесных посадок, упрямое
шоссе, стремительность стальных путей,— и гордость за
человека-творца окончательно побеждает неясный страх,
возникший при первой встрече с этим уголком, вечно при-
надлежащим природе.
Тихо. Пахнет луговой мятой, шалфеем и чабрецом,—
будто на сенокосе. Кажется, сейчас к твоему маленькому
костерку подойдут косари.
Тишина. Скрылись во тьме горы. Замолкли сычи. Даже
звезды не мерцают в небе, видимо боясь спугнуть тишину.
И только через равные промежутки времени с востока на-
плывают синие и красные звезды — огни на крыльях пас-
сажирских самолетов... Вокруг нетронутая тишина.
БАЛОВНИЦА
Прямо от моего окна убегала круто вверх меловая гора,
заросшая дубом, ясенем, акацией, и такая она высокая,
что, как ни пригибайся в комнате, не видать ее вершины.
Сегодня ночью выпал снег, и она стала будто круче и вы-
ше, а стволы деревьев сразу почернели, словно их кто-то
вымазал сажей. И только один дубок, тот, который на зиму
листья не сбросил, еще ярче зажелтел на белом снегу, и
мне показалось, что это деревцо выковано из золота. Я да-
же сходил к нему послушать, не звенит ли оно золотым
звоном: около него было приятно постоять, как ранней
весной у ствола густолистой березы в голой акациевой
роще.
Другое окно моего жилища смотрело в Северский До-
нец, закованный льдом. За рекой — синяя осиновая роща,
а за нею — темный сосновый бор.
Летом, наверное, на горе поселяются дрозды: и черный,
и певчий; в осиннике — соловьи; на песчаных косах —
трясогузки. Зимой их не встретишь здесь. Зато когда снег
закроет поля, засыплет балки, а на опушках наметет сугро-
бы,— около жилья человека появляется много птиц. Сперва
они очень осторожны: чуть что — и вспорхнут врассып-
ную с шумом и криком. Если же выставить кормуш-
ки, они быстро привыкнут, и у вас появится много ин-
тересных пернатых друзей. Первой па заре прилетит си-
ница. Сядет на столик, где насыпано всякой всячины:
и конопли, и мурашек, семян подсолнечника и проса,—
сядет, быстро повернет головку в ту и другую сторо-
174
ны и, как сорока, только тише, словно разрешения спро-
сит:
— Чи, чи, чи?
— Можно,— скажешь ей.— И для тебя насыпал.
Потом синиц налетает много. Прыгают, скачут, клю-
ют на выбор — кто что хочет. За ними примчатся веселой
стайкой воробьи. Тогда надо немедленно пополнить запасы
на столике, добавить хлебных крошек, их они любят.
И, поев, они обязательно запоют, будто поблагодарят. Гля-
дя па них, и синицы подадут голос: легонько затренька-
ют. А случится здесь пурпурово-розовый, в черной атлас-
ной шапочке важный снегирь, то он обязательно удивлен-
но посмотрит на них, словно спросит: «Разве уважающие
себя птицы поют зимой?», и отойдет в сторонку, наверное
чтобы его не спутали с этими серыми чудаками воробьями
и слабохарактерными синицами.
Когда солнце перевалит за полдень и покатится к запа-
ду, прячась за сосновый бор, на столик прилетят красного-
ловые щеглы. Они среди птиц словно яркие, красные
огоньки и поют и поют! И тогда покажется зима не холод-
ной, не суровой, будто вокруг и сугробов нет.
Изредка кормушки посещают юрки.
— Тюрк-чи, чи-тюрк,— возвестят они о себе. В зимнем
оперении юрки чуточку больше, чем летом. Грудка у них
не так желта, по пей коричневый налет слабее, а песня —
коротенькая, несмелая, по сравнению даже с осенней.
Осенью издалека слышно громкое мелодичное турчание
юрков и колено песни у них длиннее.
Бывает на столике и серый хохлатый жаворонок.
Он молчалив, и ни за что не скажешь, что жаворонок умеет
петь. Молча бегает мелкими шажками, молча улетает, как
будто от холода потерял свой звонкий голос, и иногда ста-
175
нет страшновато — вдруг весной над широкими полями не
услышишь с рассветом его песни!
И все же ни снегирь, ни юрок, ни жаворонок не будут
вашим лучшим другом. Они редкие гости и очень осторож-
ные птицы. К человеку быстро привыкают синицы. Первое
время кажутся все одинаковыми: у всех черная головка,
белые пятна под глазами, черная лента от подклювья и
через всю желтоватую грудку до черненьких тоненьких ла-
пок, серые крылья с белыми полосками наискось и длин-
ный-предлинный для такой маленькой птицы хвост. В по-
лете он будто тянет синицу книзу, и она сперва взбирается
вверх, потом летит чуть вниз, потом опять вверх — Словно
ныряет в воздухе. Синицы не драчливы на воле, зимой
почти не поют. Все они такие...
А вот мне довелось встретиться с иной. Прилетела она
и сердито так закричала:
— Чи! Чи! — и скок к воробью. Тот посторонился.
А она к другому и тоже с криком. Тот отпрыгнул в сторону.
Вскоре около синицы никого не было.
Я удивился: грудка птицы ярко-желтая, как у чижа, а
полоска на груди и головка — иссиня-черные, блестящие,
как атлас. Двигалась она быстро и нападала на всех, даже
на своих сородичей-синиц. Одна не захотела уступить ей
место, так красавица ввязалась в драку и оттрепала не-
уступчивую.
«Эге, да ты баловница!»
Я хотел выйти и отпугнуть ее и вдруг передумал: очень
уж красив был наряд этой беспокойной птицы. Мне даже
показалось, что синица знала об этом и поэтому так вела
себя. И я решил приручить ее. Осторожно открыв форточ-
ку, я опустил на нитке кусочек сала на стол.
Баловница, наверное, подумала, что это еще какая-то
птица вздумала мешать ей, и кинулась к кусочку. Потом,
476
разглядев, что это лакомство, быстро клюнула и закри-
чала:
— Чи-чи-тррр! Чи-чи-тррр! — как в конце февраля,
когда солнце уже хорошо греет и весна, по всем приметам,
началась.
— Да ты еще и певунья,-— рассмеялся я.
Так мы и познакомились. С того дня мог я свободно
отличать Баловницу от всех. Она была смелой птицей.
Садилась на открытую форточку, заглядывала ко мне в
комнату и, несмотря на трескучие морозы, пела по-весен-
нему. Снегирь не выносил ее присутствия, щеглы не терпе-
ли ее за драчливый характер, а юрки замолкали при ней
совсем, будто смущаясь своей негромкой коротенькой пе-
сенки. Я старался кормить ее лакомствами: в лесу выковы-
ривал из коры разных мошек, мух и ос, и вскоре Баловни-
ца уже не боялась меня. Сперва она садилась там, где я
клал корм для нее, потом и на вытянутую руку. Иногда она
даже пела, сидя у меня на ладони.
Наступил февраль. И хотя еще трещали суровые моро-
зы и лежал подо льдом и снегом Донец, но я видел прибли-
жение весны, и мне жаль было расставаться с Баловницей.
Знал: пригреет солнце — и улетит она от меня за речку в
осинник, а потом и совсем на целое лето куда-нибудь в
подмосковные рощи.
А весна приближалась. Люди еще ходили в валенках, в
теплых шубах; от мороза брови и усы покрывались инеем,
как серебром. И солнце будто такое, как в январе, но на
левом берегу Донца под столетними осинами позавчера
осел снег и на белой снежной скатерти появилось пятно —
маленькое, серое. Вчера после полудня оно уже вытяну-
лось полоской, а сегодня там зачернели очертания пологого
песчаного берега. Это первая весенняя проталина. Завтра
177
будет мороз хватать за уши, обжигать щеки, а проталина
опять вырастет, удлинится. Идет весна!
Птицы реже появлялись у кормушек. Сперва исчез
важный щеголь снегирь, потом перестали прилетать щеглы
и юрки, убежал куда-то молчун жаворонок. Только Балов-
ница радовала меня. Она прилетала на заре, садилась на
столик и громко дзинькала, словно вызывала меня. Я вы-
ходил. Полакомившись моим лесным сбором, Баловница
вертелась на ладони, задорно пела, выводя весенние
колена.
«Может, прилетит сюда опять на зиму, а как ее
узнать?» — думал я, глядя на веселую синицу. И вдруг
решил. Сжав руку, я поймал Баловницу.
Несмывающейся краской выкрасил ей белые пятна под
глазами в красный цвет. Она перестала быть похожей на
синицу, о чем я тотчас же пожалел, но мне так хотелось с
ней еще повстречаться или хотя бы услышать, где она
будет проводить лето. Ведь о такой птице обязательно со-
общат.
Несколько морозных дней Баловница провела около
кормушек, но на руку уже не садилась. От нее разлета-
лись ее сородичи, видимо не узнавая в ней синицы.
Наступили теплые дни. Зима начала сдавать. Баловница
покинула меня. Я выставил скворечник, хотя до прилета
черных певцов было далеко. В преддверии весны хорошо
поют свиристели. Я перешел Донец и углубился в рощу.
Свиристели величиной и окраской, а особенно хохолком
на головках похожи на хохлатых жаворонков. Отличишь
их только по белым небольшим пятнам на крыльях. Стай-
кой усаживаются они на высокий дуб или вяз и нежно,
очень нежно журчат. Прислушаешься к их песне, и кажет-
ся, что где-то журчит весенний ручеек. Когда приближа-
ешься, птицы не улетают, а стремятся навстречу. Перепар-
178
хивают с дерева на дерево — ближе, ближе. Наконец они
недалеко от тебя усядутся на ветке и примутся рассматри-
вать. Ты не шелохнешься, и они успокоятся и запоют. Сра-
зу повеет весной.
Издалека заслышав стаю, я медленно пошел к ней. Где-
то на солнечных опушках трещали многочисленные
синицы.
Я уже видел свиристелей, когда у меня над головой
раздался тревожный крик синицы. Она громко извещала
всех в лесу о моем появлении. Предупрежденные беспокой-
ной певуньей, замолкли свиристели.
«Принесло же тебя,— недовольно подумал я о синице.—
С таким провожатым к стае не подойдешь».
И остановился. Синица, помолчав и, как мне показалось,
забыв обо мне, запела. Я сделал шаг, и тотчас над головой
закричала маленькая птица:
— Питы, читы! Чи-ты!
Мне послышалось, что синица предупреждала:
— Птицы, смотри! Смотри!
Я замер, и птица затихла. Долго стоял я неподвижно.
Свиристели вновь запрыгали. Мне нужно было шагнуть к
ним, чтобы онц полетели навстречу. Но если во время поле-
та свиристелей тревожно закричит синица, тогда все про-
пало: стая хохлатых птиц немедленно улетит, и отыскать
их вновь вряд ли скоро удастся. Не шевелясь, стоял я под
деревом. Наконец-то синица успокоилась и полетела, слов-
но ныряя в воздухе, к Донцу.
Глядя ей вслед, я шагнул к свиристелям. Они тотчас
полетели мне навстречу, сели недалеко на ветку. Сейчас
все произойдет так, как я это раньше предвидел. Но вдруг
синица повернула обратно.
— Пи-ты, чи-ты! — звонко и тревожно закричала она.
Свиристели испуганно взмыли вверх. С досады, пе
179
взглянув на виновницу своей неудачи, я быстро пошел к
реке.
Какой тревогой наполнила эта маленькая птичка лес!
Впереди меня разлетались птицы, сородичи синицы на
опушках прекратили песни, откуда-то примчалась сорока
и застрекотала так резко и громко, что даже стихли работя-
ги дятлы. Чтобы отвязаться от сороки, надо было просидеть
тихонько до тех пор, пока ее внимание не привлечет новое
лесное происшествие. Но тогда будет некогда искать свири-
стелей — весенний день отойдет. Недобрым словом помянув
синицу, я повернул к дому. И вновь надо мной раздалось
синичье:
— Птицы, смотри! Смотри!
Я поднял голову и удивился. На ветке сидела красавица
синица. Яркое оперение отличало ее, а вместо обычных бе-
лых пятен у нее под глазами ярко пылали красные!
Я залюбовался красавицей. А она, тревожно крича, пе-
репрыгнула с ветки на ветку, словно собираясь кинуться в
драку. Я узнал ее.
Это была моя смелая Баловница.
И еще раз пожалел, что, возможно, больше не встречусь
с нею.
ЧЕЛОВЕКУ НУЖЕН ЛЕБЕДЬ
ПОВЕСТЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Лучше не говорите, что вы никогда не видели лебедя.
Если человек умеет смотреть в сторону солнца, если он
может останавливаться в изумлении перед белоснежной
березкой, если он помнит тот белый платочек, которым мать
покрывала свою голову, то, значит, он, по крайней мере,
чувствует лебедя как добрый символ, понимает как добрую
легенду.
Да и полно, видит ли лебедя тот человек, который с
хладнокровием убийцы целится в него? Я знал таких, пы-
тался их понять. Одно приметил: такой не видит березку,
даже если подрубает ее под корень; такой не любит мать,
даже если дарит ей белоснежный платок; такой за горсть
лебединого пуха готов отдать последние крохи своей сове-
сти,— он не в состоянии подняться нравственно, на ту под-
небесную высоту, с которой можно посмотреть на землю
как па родной дом. А это очень важно — посмотреть на
землю как на бесконечно дорогой тебе дом...
Подняться бы, к примеру, над Волгой... Вот оно, устье
ее. А вот и лебеди. Удивительно красивые белые птицы.
183
Вы слышите звуки? Взмахнут метровые крылья вверх —*
и словно кто-то радостно вздохнет, большой, сильный и
добрый. Крылья вниз — и нежно зашелестят перья
подкрылков, а потом заговорят голосом флейт маховые
перья.
А вот и он — человек, егерь Борис Бочаров. Он идет по
следу волка. Но лебеди, которых он сначала услышал, а
потом увидел, остановили его. Не бойтесь, этот не вскинет
ружья. Этот человек любит лебедя... Все дальше улетают
лебеди, превращаясь в смутное видение, которое иногда
посещает человека во сне или глубокой мечте. А Бочаров
все еще провожает их едва приметной улыбкой. Не часто
можно видеть такую улыбку на его прокаленном солнцем и
ветрами, несколько замкнутом лице. Растаяла в небе лебе-
диная стая. Егерь сдержанно вздохнул. В темных с
грустинкой глазах его появилось то особое сосредоточен-
ное, пытливое выражение, которое бывает у следопытов.
Ориентируясь на орлиное гнездо, громоздившееся чер-
ной копной на вершине лоха, Борис Бочаров обогнул рощу
тамариска, пересек ближние дороги и тропы, идущие к
морю, пытаясь обрезать след волка. Все следы были стары-
ми. Лишь в одном месте показалось, что отпечаток свежий.
Борис остановился, внимательно осмотрел его. И заволно-
вался: волчица, уходя от рощи, глубже, чем обычно, про-
давила песок. Недалеко куст белого донника был примят,
будто на него волчица что-то клала, чтобы передохнуть.
Неужели переносила выводок? Борис всю ночь продежурил
у рощи и ничего не слышал. Может, ранним вечером, когда
ездил к чабанам? Нет, засветло она не рискнет перетаски-
вать волчат.
Он тщательно обследовал куст примятого донника.
Обнаружив волос, положил его на ладонь и улыбнулся.
У волчонка шерстинка разная: верх —черный, середи-
184
да *- серая, виз — белый. Этот с волчицы. Что же она нес-
ла?.. Борис посмотрел на утреннее солнце,— оно торопливо
избиралось вверх, дымкой плавя росу и споро подсушивая
песок. Надо и нельзя спешить. Поспешишь — упустишь
мелочь и потеряешь большее. Замедлишься — иссохнет ро-
са и исчезнут следы. Прикинув по отпечаткам лап и кусту
донника направление, Борис быстро прошел к островку
прошлогоднего камыша. Здесь волчица проходила ночью,
осторожно миновала хрусткий сухостой. При свете непре-
менно втиснулась бы в камыши и осмотрела степь. Даже
приподнялась бы на задних лапах, чтобы подальше загля-
нуть. Тогда бы сухой камыш жестко прищепил поваленны-
ми стеблями меховую шубу и сохранил на себе метку до
первого дождя или большого ветра. Борис огорченно по-
смотрел на низину, заросшую густым типчаком; на такой
не только волк, и всадник не оставит следов: густая трава
спружинит, выпрямится, словно нетронутая.
Солнце начинало пригревать. Стаи маленьких чаек, с
рассвета непрерывно тянувшиеся с Каспия, поредели.
С линявшего на глазах поднебесья убирались к прибреж-
ным зарослям коршуны; над степью перемежались орланы-
белохвосты, иные уже залегли перед норами сусликов вы-
жидать добычу. В кустах стихли голоса камышовок. Синие
росы таяли на травах, а легкое марево поднималось над
равнинами, скрывая дальние горизонты. Все вокруг готови-
лось замереть перед жарким полднем. Борис приподнял
бинокль и принялся осматривать типчаковую низину.
Неожиданно вблизи что-то блеснуло. Он вгляделся и, еще
не веря себе, пошел к блестящим кружкам. Подойдя, ра-
достно и испуганно удивился. Обрадовало, что волчица нес-
ла не волчонка, а сазана, это его крупная чешуя блестела
под солнцем рядом с когтистым следом; испугался — она
тащила рыбу не к роще, где, по его догадкам, должно было
185
находиться логово. Трое суток поисков — и все надо начи-
нать сначала.
Ничего больше не обнаружив, Борис побрел к мотоцик-
лу. Неодолимо захотелось спать. Упасть и уснуть. Стараясь
осилить охватывающее его безразличие к поиску, попытал-
ся разгадать: почему волчица с добычей шла к взморью?
Вчера ночные следы привели к тамарисковой роще, а сегод-
ня уходили от нее.
Солнце уже припекало, скоро исчезнет роса — надо то-
ропиться. Но спешка всегда приводила к неудачам. Три го-
да назад опытный волчатник Мильшин обрезал свежий
след почти у самого логова и, забыв обо всем, кинулся брать
волчат. В небольшом овраге оказалось с десяток нор, и
Мильшину все они показались жилыми. До вечера он пере-
бегал от одной к другой, начинал и бросал рыть. Ночью,
как при поспешном отступлении забытый часовой около
склада боеприпасов, бессменно проходил по оврагу, боясь,
чтобы волчица не перенесла выводок. И еще целый день
рыл и бегал. На другую ночь бессильно прилег на минутку.
До сих пор клянется, что проспал всего полчаса, а проснул-
ся — услышал визг в полураскопанной норе, кинулся туда
и взял... одного волчонка. Остальных забрал шофер, слу-
чайно увидавший волчицу недалеко от шумной дороги.
Он не поленился хорошо осмотреть два негустых куста и
в мелком лисьем отнорке нашел шесть волчат. На рассвете,
когда пала роса, Мильшин по следам волчицы пришел к
дороге, но «его волчата» были уже в мешке у шофера.
Бочаров неожиданно подумал, что надо взять след вол-
чицы от ильменя, где она могла добыть обсохшего сазана.
От такого простого и разумного решения стало даже не-
удобно: мог же раньше догадаться, да такому учил и Бог-
дан Савельич.
С трудом отыскал полузабытую дорогу. Остерегаясь
186
хлестких стеблей камыша, миновал сухостойную крепь,
проросшую лохматым молодняком. Вскоре в колдобинах и
кабаньих рытвинах показалась вода, в зарослях камыша —
островки чакана. К дороге потянулись тропы: большие —
кабаньи, малые — енотов. На песчаной поляне Борис оста-
новился. Обошел ее. Кроме спокойных строчек следов ено-
тов и камышового кота, ничего не было. За поляной начи-
нались заросли чакана, колея дороги — под водой.
Подминая колесами чакан на обочине дороги, Борис
поехал на взморье. Чаканные заросли постепенно поредели,
разбрелись по берегу большими и малыми кулигами впере-
межку с островками куги. Сбоку нанесло запах тухлой
рыбы. Борис повернул туда, слыша карканье ворон и стре-
котанье сорок. Поплутав между кулиг, выбрался к протоку.
С узкого песчаного берега с сердитым криком шарахну-
лось воронье. Покружившись в стороне, расселось на круп-
ном каржатнике1. Сороки, раскачиваясь, умостились на
чакане. На песке валялись останки сазанов с выклеванны-
ми глазами и обглоданными ребрами. Весь берег был исчер-
кан крестами-лапами птиц, усеян крупной блестящей че-
шуей. Вода в протоке чернела от взбаламученного ила, над
нею ежесекундно появлялись белогубые рты сазанчиков,
жадно хватающие воздух. Борис оглядел бочажину: ловить
сазанов приходили кабаны, еноты, осторожный камышовый
кот, цапли и большие выпи. Волков не было.
Нетерпеливые сороки, не дождавшись, пока уйдет чело-
век, поднялись и полетели в глубь зарослей. За ними потя-
нулись вороны. По кабаньей тропе Борис пошел по направ-
лению их полета.
1 Толстый высокий камыш. Назван так потому, что только он
выдерживает тяжесть вороны — по-местному карги. Весной кулиги
такого камыша сплошь черные от ворон и грачей, ночующих по-
среди камышовой крепи.
187
Широкая ямина была забита крупными сазанами. Обна-
женные мелководьем лобастые головы и широкие спины
рыбин угольно чернели под беспощадным солнцем. Сазаны
бессильно шевелили плавниками и судорожно приоткрыва-
ли зевластые рты. Иные, уже снулые, не могли перевер-
нуться на бок: надо было всплыть, а они — живые и мерт-
вые — стояли впритык друг к другу.
В зарослях, на песке и сухом илистом дне виднелись
кучи рыбьих костей: отбеленные солнцем — давнишние;
желтые — обглоданные утром.
И снова белыми кораблями проплыла в поднебесье
лебединая стая. Крылья вверх — и доносится вздох.
Крылья вниз — и звучит флейта. Бориса сейчас как-то
особенно тронул именно вздох. Здесь, где умирали в лужах
сильные рыбы, этот вздох показался ему безмерно тяжким.
Будто говорил человеку лебедь: да посмотри же на эту
картину! Обезглавленные рыбы, а у тех, у которых еще не
обнажился скелет, уже повыклеваны глаза. Вон они уми-
рают, раскрывая рты в безмолвном крике. Разве не слы-
шишь ты, человек, как они кричат? Разве не можешь по-
мочь им?
С трудом оторвав себя от невеселых дум, Борис осмот-
рел следы. Обнаженное илистое дно рассказывало о пого-
нях и схватках, а песок — о погибших в неравной борьбе
рыбах. Разжиревшие за несколько дней звери неторопливо
входили в воду, лениво выволакивали беспомощных саза-
нов на песок и, пресытившиеся, отъедали лишь головы.
И не оставались дневать в ближних зарослях: опасно —
сытым крепко спится,— убредали в крепь.
Борис долго шел битой волчьей тропой, пытаясь оты-
скать след волчицы. Если она шла здесь, то, отдыхая, по-
ложит сазана и оставит знак. Тропа миновала заросли ча-
кана, в камышах стала ветвиться, глохнуть, а вскоре ныр-
188
нула в такую крепь, что по ней можно было пробраться
только ползком. Борис повернул назад.
Выехал на окраек зарослей. Увидел плывущий в мареве
лох с орлиным гнездом, повернул к нему, но вдруг отчетли-
во услышал насмешливый голос Мильшина: «Что, взял?
Это тебе не кутят из конуры таскать!»
Борис зло крутанул руль. Тесно прижимаясь к окрайку,
принялся осматривать выходные тропы из крепи. Углуб-
лялся по ним в камыши, выезжал в степь: отыскивал песча-
ные поляны, где можно ясно увидеть следы. Одна за другой
тропы оставались позади. Перегретый мотор начал обжи-
гать колени, захлебываться от перегрузки. Дотянув до вы-
сокой кулиги камыша, Борис остановился в тени, чтобы
остудить мотор. Закурил. Вспомнил, что недалеко есть
дорога. Вчера в ее осмотре не было нужды — свежие следы
привели к роще со стороны моря, а дорога обходила заросли
степью. Выехал на нее, стал внимательно всматриваться в
колею. Вскоре на песчаных участках появились волчьи
следы.
Роща сперва оставалась в стороне, а потом уже и поза-
ди, а волчица все еще не покидала дорогу, словно шла в
глубь степи. Но вдруг она резко повернула к морю и, оги-
бая глубокую, затравеневшую низину, наискосок устре-
милась к маячившей вдали роще. Следы волчицы, все
время неторопкие и отчетливые, исчезли, впереди все
было закрыто сплошным покровом спорыша. Вокруг
ни кустов, ни промоин, пригодных для логова. Недалеко
на взгорье Борис увидел песчаную голызину, рванулся к
ней.
На песке следов не оказалось. Но тренированный взгляд,
усиленный биноклем, быстро выхватил из травостоя куст
с отломанным побегом, за ним другой, пригнутый, а еще
дальше — уже примятый. В сплошной желтизне сурепки
189
путь волчицы выделялся чуть приметной тусклостью по-
врежденных цветов, редкими сломами вершин.
Убедившись, что не ошибся, Борис закинул за плечи
саперную лопатку, взял ружье на изготовку и пошел рядом
с тропкой. Волчица стороной обминула песчаный бугорок
лисьего пороя, но тернулась боком о куст высокого жестко-
го синяка, и шерстинки повисли на нем. В густом черно-
былье мелькнула лежка самца: волчица отгоняет его от
логова, и он вынужден дневать далеко от коры. Принес
корм — уходи!
Вдруг волчица с ходу залегла. Отползла, волоча ры-
бу — на примятой сурепке блестела сазанья чешуя. Подня-
лась и вновь прилегла. Туго прижимаясь к земле, оставила
шерстяной след. Подползла под куст тамариска, забитый
шарами перекати-поля. Лежала долго — ни одна травинка
не выпрямилась.
«Выходит, на заре стрепета на крыло подняла волчица?
Его трескучего взлета испугалась куропатка и тоже взле-
тела,—отметил Борис.—Одновременная тревога птиц, да-
леких друг от друга, рассредоточила мое внимание. Если
бы я наблюдал за местом, где появился стрепет, наверное,
увидел бы волчицу. Нет! Она заметила меня раньше. Тер-
пеливо дождалась моего ухода из ночного скрада и осто-
рожно двинулась к логову».
Сдвинув предохранитель со спусков и бегло читая следы,
Борис добрался до забитой катуче^й травой опушки рощи.
Приподнявшись на носки, оглядел заросли. В них гусго
белели бугры нор и отнорков. Присел, чуть в стороне уви-
дел незаметный лаз под тугим валком травы, сбитой ветром.
Осторожно перешел через завал сушняка. Напротив лаза
увидел нору, края ее были до черноты зализаны боками
зверя. Припав к земле, прислушался. Ни звука... На песке
увидел зоревые следы волчицы — они миновали несколько
190
густых кустов с черными зевами нор и потянулись к не-
большому кусту тамариска посреди высокого аржанца.
Подойдя к нему, Борис раздвинул высокую траву и услы-
шал возню и повизгивание, приглушенные землей.
Если волчат брали бы бригадой, то по степи раскати-
лись бы два торжествующих дуплета, сигнал, что логово
найдено! И сотоварищи на самой большой скорости рину-
лись бы сюда. Сейчас стреляй не стреляй, никто не при-
едет, вокруг на десятки верст ни души. Сняв лопату, Борис
прикрыл лаз в затихшую нору, чтобы не разбежались
волчата, если они не сосунки. Обошел куст — нет ли отнор-
ка, через который может выскочить выводок. Попробуй-ка
тогда ловить его в этих зарослях. Однажды они с Богданом
Савельичем случайно наткнулись на волчат в кабаньей
лежке,— видимо, кто-то спугнул волчицу из степной норы,
и она перетащила выводок в крепь. Обычно она не щенится
в камышах, боится половодья морян. Кинулся Борис к
волчатам, а те врассыпную, как мыши от кошки. Двое су-
ток без сна высидели, пока переловили: иного по шороху,
другого — по щенячьему взвизгу. Взяли шесть штук, а
старик уверял, что в помете было восемь волчат...
Не обнаружив отнорка, Борис положил сбоку ружье и
принялся откапывать логово. Среди шороха осыпающейся
земли будто послышались сердитое рычание и злобное
поскуливание. Занятый тяжелой работой, он не обратил
внимания на необычное поведение волчат, забыл, что в но-
ре скулят лишь сосунки, а подросшие затаиваются наглухо.
Нора круто шла вниз. Стали попадаться крепкие, узло-
ватые корни тамариска. С трудом перерубал их лопатой,
тревожась, что они становятся все толще. Если логово за
основным корнем, то не обойтись без топора, корень будет
толщиной в руку. Трудно орудовать в узкой щели лопат-
кой. И все же Борис улыбнулся, представляя удивленное
191
лицо Мильшина. Придумывал едкий ответ на его насмеш-
ку: «Волчат брать — это не кутят доставать из конуры»,
Волчица крупная — выводок должен быть большим. Взять
штук восемь — получил бы четыре сотни рублей. А если
посидеть ночь в засаде около волчат — уложишь волчицу,
на скулеж выводка она придет. Самец не очень волнуется
за судьбу выводка, а волчица придет. Вот и еще полсотни
рублей. Можно новый мотоцикл купить. Мотор на лодку —
кричи надо. Казенных нет — свои необходимо иметь: без
хорошего мотоцикла и сильного мотора егерь пустое место,
браконьеры пешком и под парусами не ходят. Надо взять и
волчицу, тогда можно спросить с волчатников: почему они
одних щенят добывают, почему самок оставляют?
Нора начала резко расширяться. Борис рукавом отер
пот с лица. Скоро покажется выводок, не придется рубить
толстый корень. Он отступил назад и наклонился, загля-
дывая в подземелье.
Черную, запененную пасть, белые клыки, глаза, зали-
тые дикой злобой, и вздыбленный загривок волчицы Борис
увидел как-то не вдруг, первое мгновение не веря, что ма-
терый зверь здесь. Инстинкт охотника выбросил его из
узкой канавы на обочину.
Волчица с хриплым ревом прыгнула, промахнулась и,
ослепленная бешеной яростью, вгрызалась в толстый ше-
вельнувшийся под нею обрубок корня. Борис схватил
ружье, кинул его к плечу и выстрелил в распяленную
пасть вновь бросившегося на него хищника.
Кучный заряд картечи лишь приостановил бросок зве-
ря. Волчица лапами ударила Бориса в грудь и полумертвая
сползла вниз, раздирая когтями рубаху и тело. Борис
пошатнулся, еле успел отскочить от щелкнувшей у его ног
пасти. Глаза зверя были закрыты, вздыбленный загривок
оседал.
192
Пнув ногой мертвого хищника, осторожно заглянул в
логово. Там копошились сосунки-волчата. Почувствовал
саднящую боль на груди. Отыскал полевой вьюнок, выжал
из него влагу, примочил раны. Разорвал рубашку, забинто-
вался. И только теперь понял, что к логову пришел по сле-
дам волка. Волчица, ощенившись, еще не покидала норы,
волк приносил ей сазанов. Мгновенный озноб пробежал по
спине: быть бы несчастью, не загляни он в нору. Волчица
могла сбить его в канаве и загрызть.
Когда Борис снял шкуры с хищников и пошел к мото-
циклу, солнце уже склонилось к западу. Бессонная ночь,
многокилометровый поиск по целику с тряской на ухабах,
рытье норы и нервное напряжение короткой схватки вымо-
тали силы, он еле передвигал ноги. Приторочив к багажни-
ку мешок со шкурами, поехал в тень к лоху с неукротимым
желанием выспаться. Мгновениями веки слипались, и он
куда-то сладко проваливался. Мотоцикл подпрыгивал, пе-
реднее колесо выворачивалось в сторону, Борис инстинк-
тивно опускал ноги к земле, удерживая падающую набок
машину, и тут же просыпался. Миновав песчаные буруны,
прибавил скорость.
Вдруг впереди из-под большого куста поднялся волк.
Борис, подумав, что это ему показалось спросонья, протер
глаза. Рослый, с широкой грудью волк спокойной рысью
бежал к роще. Борис крутнул руль, пытаясь отрезать
зверя от зарослей.
Волк, вытянув полено, резво наддал. Тотчас заметил,
что он не опередит охотника, присел на голени, проволо-
чился на хвосте, замедляя бег. Вскочив, развернулся и сте-
лющимся бегом ударился наутек.
— Запалю,— прошептал Борис.—Лишь бы отжать от
зарослей.
Несколько раз безуспешно рванувшись к камышовым
193
островам и высоким травам в низинах, волк выметнулся на
типчаковый простор и пошел большими сильными махами.
Борис стал отставать. На спидометре стрелка билась около
цифры шестьдесят. «Если бы новый мотоцикл — в момент
достиг бы»,— подумал Борис и про себя отметил, что и на
такой скорости, если попадешь в канаву, от машины ничего
не останется, а самого, возможно, еще хирург Андрейчев
сошьет в кучу. Но азарт погони уже захватил его. Он при-
бавил газ, стрелка спидометра прыгнула к восьмидесяти.
Теперь машина пролетела выбоины и промоины, не
прыгала на кочках и бугорках слепышьих нор, неслась по
целику, как по асфальту. Сперва незаметно, потом быстрее
начал настигать зверя. Вскоре разглядел ходуном ходящие
бока хищника, вывалившийся из пасти длинный язык и
срывающиеся с него клубы серой пены.
Впереди лежала равнина. Борис довернул газ до преде-
ла и начал наваливаться на зверя. Управляя левой рукой,
потянул из-за плеча ружье.
Неожиданно волк высоко прыгнул. Далеко приземляясь,
провалился в канаву. Рывком выскочил. Остановился.
Поворачиваясь всем корпусом, оглянулся и вновь пошел
крупными махами.
Сбросив скорость, притормаживая, Борис повернул
параллельно канаве, различая ее по высокому белоголовни-
ку. Через нее было два переезда: ближний — в степи, дале-
кий — около окрайка крепи. Ехать к степному — волк дале-
ко не оторвется, но отожмешь его к камышам, где он тотчас
исчезнет бесследно. И Борис повернул к переезду около
камышей. Волк тотчас сбавил ход, полудугой заворачивая
в степь, нацелился в густые заросли ильменя. Когда Борис
проскочил переезд, зверь был уже далеко.
Под колеса вновь бешено запласталась типчаковая рав-
нина. Хищник шел трусцой, восстанавливая силы. Вскоре
194
он достиг одиночных кустов и начал скрываться за ними,
залегая на короткий отдых. Когда до него оставалось не
больше километра, Борис отчетливо понял, что приблизить-
ся на верный выстрел ему уже не удастся. Мотор несколь-
ко раз судорожно захлебнулся, стрелка суматошно замота-
лась по спидометру, от цилиндров повалил сизый дым.
Обозвав мотоцикл «старой клячей», Борис выключил газ и
на затухающем ходу вкатился в большой куст.
Волк добрался до опушки зарослей. Борис отвернулся,
чтобы не видеть безопасно уходящего хищника. В сердцах
пнул ногой по колесу мотоцикла.
Вдруг по ту сторону ильменя послышался собачий лай.
Вслушиваясь, Борис оглянулся. Приближаясь, нарастал
басовый лай степных овчарок. Волк, встав дыбки, огляды-
вал ильмень.
Левее его из густой травы белыми шарами выкатились
овчарки. Разбрасываясь цепью, они рванулись вдоль опуш-
ки. Зверь стоял, словно считая нападающих. Поняв их
сокрушительную силу, ходко пошел к большому камышово-
му острову. Борис толкнул заводную ручку мотоцикла,
устремился наперерез. Волк увидел его и, замедляя бег,
оглянулся на настигающих овчарок. Остановился, оскалил
пасть и с дикой злобой зарычал. Овчарки, гуще подревы-
вая, залаяли, накатываясь на зверя. Борис не решался
стрелять, опасаясь рикошетом побить собак. Волк тоскливо
взвыл и припал к земле.
Бежавшая первой овчарка, увидев волка, уперлась пе-
редними лапами, пытаясь погасить разбег. Зверь прыгнул,
подмял сббаку и, не ввязываясь в схватку, кинулся в
ильмень. Борис нажал на спуск. После выстрела хищник
со всего маху перевернулся через голову.
Овчарки злобно вгрызлись в него. Отлютовав, они
грозным полукругом улеглись рядом. Подходить было опас-
195
но: чужого, попытавшегося взять их добычу, овчарки
встретят не ласковее волка.
Из ильменя выехал всадник. Был он на поджаристом
невысоком коньке, ехал медленно, как привык ездить за
стадом. Положив крутолобые головы на вытянутые вперед
лапы, овчарки взглядами провожали хозяина, готовые вы-
полнить любое его приказание.
Старый пастух-калмык Джурук Бадмаев мельком по-
смотрел на волка — степные порядки не разрешают интере-
соваться добычей, пока не поприветствуешь охотника.
Довольный, что ему помогли собаки Бадмаева, Борис ре-
шил порадовать старика, сказать, что он взял и волчицу.
В прошлом году старик жаловался на Мильшина, когда тот
недалеко от кошары взял только волчат. Разъяренная
потерей помета волчица напала среди белого дня на ота-
ру. Собак заманил и увел за собою в степь волк. Джурук
Бадмаевич, как любой степняк, был хлебосольным хозя-
ином. Весной у него на кошаре всегда собирались бригады
волчатников, но с прошлого года он стал отказывать в ноч-
леге Мильшину.
— A-а, Бориска,— радостно удивился Бадмаев (и это в
обычае степняков: узнал издали, а обрадованно улыбнулся,
словно именно и ожидал этого человека).—Здравствуй,
здравствуй, Бориска.
На скифском раскосом лице старика появилась скупая
улыбка. Он выслушал ответ и не заговорил, ожидая отчета
Бориса о своих делах.
— Самого,— Борис кивнул в сторону волка,— твои со-
баки помогли добыть. За него половину премии тебе при-
везу.
Старик осуждающе покачал головой. Борис заторо-
пился:
— У логова волчицу взял.
196
— Волчицу взял? — Старик шустро соскочил с лошади,
неходко шагая не привыкшими к земле ногами — чуть ли
не полными сутками и многие годы на коне,— подошел
вплотную.— Покажи ее — может, я видел? Самого знаю:
седой, большой. Вот такой,— Бадмаев показал в сторону
убитого волка.— Волчица большая, но совсем черная.
— Она, Джурук Бадмаевич.
Рассмотрев шкуру, Бадмаев подтвердил, что он видел
эту волчицу, что она в прошлом году нападала на его
отару.
— Этой весной Богдану Савельичу я о ней говорил.
Обещал искать, а беда — приболел. Вакаренко говорил —
обещал бригаду прислать, не прислал,— старик усмехнул-
ся.— Мильшину не сказал. Волчиц не бьет — зачем гово-
рить?
— Джурук Бадмаевич, это не собака во дворе.
— Захотел ты — убил. Вот, хорошо. Кто плохо скажет?
Самого тоже надо бить. Такому всегда буду помогать.
Увидал, гонишь волка — пустил собак. Скажу председате-
лю — овечку в премию дадим.
Джурук Бадмаевич достал черную прокуренную труб-
ку. Не спеша набил ее махоркой. Прикурил. Попыхивая
дымком, задумался. Молча повернулся, ласково кликнул
коня. Легко вскинув сухопарое тело в седло, поклонился
па прощанье. Позвал овчарок. Словно слитый с конем, по-
ехал в окружении лохматых друзей в ильмень.
— Мильшин не заезжал? — спросил Борис.
— У Мальмукова чай пьет,—ответил Бадмаев.
Около фермы Мальмукова, приподняв жилистую руку,
Борису загородил дорогу Мильшин. Лицо длинное, благо-
образное. Глаза улыбчивые. А за улыбкой что-то такое, от
чего не хочется в ответ улыбаться. Здороваясь, ощупал
197
цепким, настороженным взглядом мешки на подножках и
багажнике, насмешливо сказал:
— Похвались.
— За хлебом еду, кончился.— Борис увидел довольную
улыбку Мильшина и, сразу забыв о своем намерении не
показывать добычи, сбросил с багажника мешок: — Таскай,
как кутят.
— Договаривай: как кутят из конуры,—поучительно
напомнил Мильшин. Он присел на корточки, выволок тя-
желую рваную шкуру самца. Спросил о собаках: — Чьи?
— Бадмаева.
— Отказался от премии?
- Да.
— Повезло.— Продолжая считать волчат, Мильшин
восхитился, не очень справляясь с завистью: — Восемь!
Она, стерва, плодючая! — Снизу вверх посмотрел на
Бочарова, вытягивая шкуру волчицы: — Ишь ты, и ее
взял? — Расправил переднюю левую ногу, разворошил
шерсть на лопатке.— Она. Позапрошлый год видел ее.
Рядом, как ты, стояла... Эту лысину рассмотрел. Помнишь,
говорил, ружье отказало. Повезло тебе, Борис.— Он акку-
ратно свернул шкуры, положил их в мешок, поднял на
багажник, приторочил. Вытер руки о траву, потом о брюки,
принялся закуривать.— Хороший куш отхватил. Пятьсот
рублей дома, а?
— Ты что-нибудь еще взял?
— Эту искал,— Мильшин выжидающе посмотрел на
Бориса.— Моя ленивая — двойню подарила.
— Молодая.
— Первый год щенится.
— Говорят, мог ты и ее взять,— напомнил Борис.
— Дал зевка. Копаю, ружье в стороне, а она носом мне
в спину — тыц! Пока я тор да ер, ее поминай как звали.
198
— Расскажи маленьким. Сберег для будущего года,
боишься без выводка остаться, без премии...
— И ты, выходит, напраслину возводишь. Говорю, дал
зевка.— В черных глазах Мильшина плеснулось недоволь-
ство.— Под старика Богдана стараешься? Старый Богдан
чудаком был, чудаком и останется. А ты на кой черт ее бил?
Всех переведем, где такой куш схватишь? За такой кусок
надо трубить да трубить на работе, а тут... тыц! И пятьсот
в кармане.
— Богдана Савельича ты не трожь, правильный ста-
рик,— сердито проговорил Борис.
— Из засады взял волчицу? — примирительно спросил
Мильшин.
— В норе была.
— Вон оно как.— Мильшин снял с головы шапку, вы-
тер рукавом потную лысину.— Бью или не бью волчиц —
все равно трепаться, Борис, будут. Людям почесать язык
всегда хочется. Молча посидеть — безделье, а потрепа-
лись — вроде делом занимались. Мне-то что? Все устрое-
ны-выучены, сам как-нибудь дотяну до пенсии. Тогда —
лежи, кури, плюй в потолок. Тебе трудно будет, твой кол-
хоз большой.
— Да, на егерских харчах не разгонишься, но бра-
коньеров всех прижму.
— Тебя на мякине не проведешь,— с явной не-
приязнью сказал Мильшин.— Вздохнули было — на пен-
сию старик Богдан ушел. Ох и въедливый был егерь!
Житья никому не давал. И как голова его до седин уце-
лела? И сейчас все еще свое гнет. Тебя на свой манер
выучил.
— Говорю тебе, не трожь Богдана Савельича,— снова
предупредил Борис.
199
— Старику сошло, а вот другому, глядишь, повезет
меньше,—вроде бы сочувственно, с товарищеской довери-
тельностью предупредил Мильшин.—Вот ты весной
инспектора рыбнадзора Бушменова пытался ловить с дро-
фами. Взъестся — останешься без рыбы, не даст даже
обсохших сазанов набрать. От охоты до охоты нечего же-
вать будет.
— Прижму Бушменова,— Бочаров упрямо склонил
голову. Русые, чуть влажные кудри упали до самых бро-
вей.
— Смотри. Бушменов — сила, не нам чета.
— По закону прижму,—сказал Борис тихо, но жестко.
Мильшин медленным, осторожным взглядом, чтоб это
не было похоже на демонстрацию неприязни, окинул под-
жарую фигуру егеря. Сильные ноги расставлены широко.
Не вдруг-то сшибешь такого наземь. Да и характер, как
говорят, дал бог человеку. Попробуй переубеди его. И все-
таки решил возразить:
— Законы, они, Борис, что паутина: муха завязнет, а
овод проскочит. Хочу посоветовать тебе: круто взял, как
егерем стал. А работаешь не чисто. Зря ты хирурга
Андрейчева не оштрафовал. Всем штраф, а ему нет,—
Мильшин засмеялся. — Так и Бушменов делает.
— Алексей Иванович случайно. Хотел посмотреть на
кабана, никогда не видел. Хороший врач. Какой он бра-
коньер?
— Не поверят, Борис, тебе. Андрейчев институт кон-
чал: понимает, что к чему. Кабанов смотрят в зоопарке,
придумай что-нибудь поумнее. Понимаю, вроде бы дружи-
те вы, ты и попустил. А если по закону, то всех па др:
друг, сват, брат. Так-то, Борис. Ты зря нос задираешь. Не
я один так думаю, многие говорят...
200
ГЛАВА ВТОРАЯ
— Балуешь ты его, Ольга. Ой, балуешь.— Богдан Са-
вельич, пригибаясь, шагнул в камышанку.— Ишь, выле-
живается до обеда,—старик стащил одеяло с Бориса.
Иссеченное, будто старый дуб, трещинами глубоких
морщин лицо бывшего егеря улыбается одними глазами.
А по-степному прищуренные глаза еще совсем молодые.
Все знают в поселке поразительную меткость и зоркость
этих глаз. Голова, стриженная под машинку, густо побита
изморозью уже давнишней седины.
— Пусть поспит, намаялся с волчатами,—полнолицая
Ольга просяще улыбалась, сдерживая желание прикрыть
мужа.— Сегодня перед рассветом приехал.
— Июль на дворе — какие волчата? Сейчас волчонок
барана на загривке упрет.
Богдан Савельич хотел что-то еще сказать, но она пе-
ребила:
— Восемь волчат, волка и волчицу добыл Боря. При-
дите попозже, дядя Богдан. Пусть Боря выспится.
— Проспит царство небесное.— Старик достал боль-
шую трубку, сунул в рот. С удовольствием почмокав, ла-
сково отмахнулся от Ольги: иди, мол, занимайся своими
делами. Потормошил Бориса за плечо: — Пора на
утрянку.
— А? — Борис открыл глаза, быстро сел. Увидел Бог-
дана Савельича и, еще не проснувшись как следует, заго-
ворил: — Сейчас, Савельич. Смотри, заспал?
— Боря!—огорченно протянула Ольга.— Вот же, не
дадут человеку поспать, что он, мальчишка, что ли...
Ее обижало, что в поселке не считались с Борисом,
уверяли, будто, кроме охоты, его ничто не интересует. Не-
малая доля вины в этом была Ольгина, она сама расска-
201
зывала о беспомощности мужа в хозяйственных делах.
Скрывать это от соседей было бесполезно. Они видели
Ольгу с топором и молотком на подворье, с косой и вила-
ми на покосе, с лопатой на огороде. Сама ругала мужа за
тяжелую бабью долю, но обижалась, когда подобное по-
зволял себе кто-нибудь другой, и в таких случаях начина-
ла так горячо расписывать достоинства Бориса, что лю-
бой невольно умолкал. «У него золотые руки, он все мо-
жет». В действительности же у Бочарова спорилось и ла-
дилось лишь то, что касалось охоты. Мог он скроить парус,
а сейчас, когда моторы почти вытеснили паруса, это и
старики подзабыли. Мог найти и устранить самую заковы-
ристую неисправность в ружье, в мотоцикле, в лодочном
моторе. Весной и осенью никто больше его не добывал
уток и гусей, зимой — зайцев и лис. Отлично знал охоты
на дроф, сайгаков и кабанов, а после поездок с Богданом
Савельичем выучился брать волчат.
Заметив, как недовольно нахмурилась Ольга, старик
смущенно потер лоб и сказал, как бы оправдываясь:
— Бушменов подлинь привез, надо брать стервеца за
грудки. Потому и разбудил.
— Черт с ним,— безразлично пробурчал Борис, пы-
таясь спрятать голову под одеяло.
— Ты же егерь!
Сбросив с себя одеяло, Бочаров до хруста потянулся и
вдруг сказал решительно:
— Пойдем! Я ему дам подлинь!
— Ишь какой прыткий. Куда пойдем? — Богдан Са-
вельич пососал пустую трубку. — Обыскивать мы не имеем
права. Надо захватить на месте.
— Попробуй! У меня тысячи гектаров.
— Можно. На рыбу запрет — море пустое. Кроме
Бушменова, в море никого. Подлинь вся на островах —
202
там он и промышляет. Там его и надо брать. Говорят, на
островах и другие балуются, с берега выходят. Поехал бы
я с тобой, да мне нездоровится.
— Оля!—крикнул Борис.—Собирай манатки! Еду
на острова.
Попрощавшись, Богдан Савельич до самого дома удив-
ленно покачивал седой головой. Борис — вылитый Петр
Иванович. В начале тридцатых годов случай занес старше-
го Бочарова в приморский поселок. Хорошему слесарю не
нашлось работы, рыбачить не понравилось, от нужды он
взялся за ружье. И пристрастился к охоте. Сперва добы-
вал много, а потом перестал привозить добычу. Где охо-
тился, там и отдавал ее за бесценок, лишь бы на хлеб-
соль да на припасы хватало. Дома он появлялся, когда для
зимней охоты на кабана требовалась свора собак. На его
захудавшем подворье не переводились своры из разнопо-
родных сеттеров, костромичей, борзых, спаниелей и собак
диковинных помесей — спаниеля с овчаркой, гончей с
дворнягой; от двадцатилетних знаменитых старцев — ко-
гда-то они преотлично гоняли лис, «висели на хвосте» —
до слепышей, способности которых определяли на табу-
ретке. Пятясь задом, упадет — дурак дураком, поймет
край, выползет на середину — будущая краса и гордость
района. Большинство «умниц» потом оказывалось хуже
бездомных дворняжек, но из-за этого слепыши на подворье
Бочарова не переводились. Забрав свору, хозяин отправ-
лялся в камыши. Через неделю собаки вновь собирались
во дворе — на горе супруге Петра Ивановича, а о нем опа
узнавала стороной: кабана продал рыбакам, что занима-
лись подледным ловом рыбы в море.
Иногда, словно чтобы блеснуть былым мастерством,
Петр Иванович собирал во всем поселке пришедшие в не-
годность ружья, часы-ходики и сепараторы. Сутками не
203
выходя из сараюшки, возвращал им жизнь. Сердился,
если кто-то пытался платить за работу. Супруга была ра-
да «слесарному запою» — заказчики несли деньги ей. Ко-
гда отец появлялся дома, Борис старался не попадаться
ему на глаза. Тот корил парнишку за ветхий баз, худой
сараишко, необученных собак-«умниц». Сокрушенно ка-
чал головой, если натыкался случайно на табель с отмет-
ками, спрашивал недоуменно: «Старшие в люди вышли, а
ты в кого такой?» Иногда брался за ремень, чтобы и Бори-
са вывести в люди, сам с нетерпением ожидая, когда мать
вступится за сына. Та сразу же заступалась, и Петр
Иванович для вида бушевал недолго, потом кричал:
«Анна, собирай манатки!» И, грозясь, что в следующий
раз наведет полный порядок в доме, исчезал на многие
месяцы.
Борис рос вольным казаком: рыбачил, бродил с чаба-
нами в степи, а когда в один из «слесарных запоев» отец
подарил ему одностволку — начал пропадать на охоте.
Перед окончанием Борисом десятилетки отец долго жил
дома: раненый кабан клыком распорол ему ногу. Борис
собирался поступить в пушно-меховой институт.
Но случилось несчастье: в одночасье умерла мать.
Петр Иванович попытался справиться с немудреным хо-
зяйством, свалившимся ему на голову, и не смог. На базу
орали невыдоенные козы, выла и зло грызлась неисчисли-
мая свора собак, в избенке сам черт мог сломать ногу. За-
хватив ружье, Петр Иванович исчез. Борис заколотил кре-
стами ставни худой камышанки и с рыбачьей бригадой
ушел в море. Однобригадница Ольга не упустила счастья.
К ледоставу они с Борисом вернулись законными супру-
гами. Ольга взвалила на себя хозяйство, этим стараясь
привязать к себе мужа. А Борис настолько пристрастился
к охоте, так близко принял к сердцу заботу о природе и
204
ее обитателях, что стал егерем. А ратовал за то, чтоб на-
значить его на эту должность, сам Богдан Савельич.
— Этот весь в отца,— выдал он ему характеристику
при своем начальстве.— И бессребреник, как Петр Ивано-
вич, и глазом острым и ухом чутким — весь в отца... Петр
Иванович погиб от браконьеров, спасая лебедей...
Егерь — должность трудная. Владения огромные, ты-
сячи гектаров взморья и степи, а охранные законы рас-
плывчатые. За одно и то же нарушение можно предупре-
дить, ограничиться штрафом или подвести под суд. Егерю
надо уметь отличить браконьера от нечаянного нарушите-
ля, собрать вокруг себя всех, кто любит зверей и птиц.
Богдан Савельич остановился около калитки, подумал,
что одному Борису не под силу браконьер Бушменов. До-
стал трубку, потянул, досадливо поморщился:
— Выдохлась. Надо кого-то попросить накурить.—
Вновь вспомнил о Бушменове.— Сообща надо его брать.
Степь и море от его компании стонут.
* * ♦
Июльский Каспий теплый. На меляках, а их от Волги
до Кизляра не счесть, вода как парное молоко. И тих Кас-
пий. Ляжет в штиль ровный — ни морщинки. Как зеркало,
все отражает — небо, облака, чаек, заросли. Захочешь —
гляди и брейся.
От Главного банка — судоходного канала из Волги на
Морской рейд — до западного прибрежья десятки кило-
метров, а там с июня по август ни рыбачьей посудины, ни
лодки охотника.
Тишина. Запрет — нельзя ловить рыбу. Капроновым
сеткам все равно стоять — не сгниют, как льняные, но ры-
205
ба в летней парной воде к утру вся мрет. Пока выберешь,
выпутаешь из сеток да доставишь ее на приемку — про-
тухла.
Тишина. Запрет — выстрелить не смей. Водоплаваю-
щей много, добыть можно, но она беспомощна — линька
идет. Выпали маховые перья, и птица стала пешеходом.
Набредешь на нее — такими грустными глазами смотрит,
что сердце зайдется от жали. Куличкам, чиркам и всякой
малой птахе легче: мечутся, ныряют под каждую травин-
ку, в каждую ямку, смотришь, удалось спрятаться. Ма-
леньким и самые чахлые зарослишки — глубокий тайник;
малым и кормом везде можно разжиться. Кряковым, ши-
лохвости и серым уткам нелегко: большие они, прожорли-
вые. Гусям трудно: великаны, заросли густые нужны, где
попало не затаишься и не прокормишься.
Лебедю — совсем тяжко. Камыши и чаканы зеленые,
а он белый. Ему надо полуметровую глубину, чтобы лопа-
стями-лапами нагнать течение под куст, подмыть его и
достать корень. На сухом он грузен, тихоход. Линный ле-
бедь, если не успеет спрятаться, ложится. Ляжет, длин-
ную шею вытянет, положит ее на землю и тоскливо надеет-
ся: может, это не злой человек, может, не тронет? Обойдет
человек стороной, а лебедь черноклювую голову чуть-чуть
приподнимет, проследит агатовыми глазами: миновала ли
беда? Пойдет человек к нему — встанет, словно лежачему
ему стыдно встречать опасность. Гордо приосанится, гроз-
но выкинет вперед шею и устрашающе зашипит. И лишь в
больших черных глазах тоска: понимает, что обречен, что
не отбиться. Но кричать, молить о пощаде, как делают
мелкота и утки, лебедю, наверно, гордость не позволяет.
И не опустит головы, как гусь, когда его браконьер наго-
няет. Отведет назад шею, напружит ее и ударит клювом.
Бился бы и могучими крыльями, да они бессильны. И он
206
понимает их бессилие — даже не приподнимает, не хло-
пает ими, как пугающе трепещут и хлопают облезлыми
крылышками чирок и утки. Стоит один на один в послед-
нем бою, понимая свою обреченность...
Линных лебедей браконьеры бьют палками. Целят в
голову, а перебивают шеи. Плачут лебеди. Долго, мучи-
тельно умирают лебеди. А браконьеру лишь бы свалить,
бежит к другим — лебеди не бывают в одиночку.
...Если вам когда-нибудь покажут браконьера, внима-
тельно всмотритесь в его лицо и спросите: «А ты убивал
лебедей?» И каким бы черствым человеком этот ни был,
ему все равно станет не по себе, и он опустит глаза, как
случается, быть может, с самым тяжким преступником.
Возможно, тот, кого покажут вам, убил не лебедя, а лес-
ного великана, сохатого. А вы все-таки спросите у него
именно про лебедя. Человек поймет, о чем вы спраши-
ваете.
...В июле на взморье пусто. Птичье население, чуя
свое бессилие, собралось на глухих островах, там, где Вол-
га выкатывает свои воды в Каспий. Острова новые, самым
давним чуть больше тридцати лет.
После заполнения московских и волжских морей Кас-
пий неуклонно мелел. Песчаные перекаты преграждали к
нему путь Волге. Прорываясь, она рассекала отмели про-
токами-ериками. Половодья расширяли и углубляли про-
токи, наносили ил на острова, они росли. На них появля-
лись заросли чакана и камыша, а потом на самых высо-
ких и вербные рощи. Чтобы отличать острова друг от дру-
га, люди начали давать им названия. Тот, где выросли
вербы, стал Вербным, увидели на протоке лебедей—-на-
звали его Лебединым. Приехали ученые из Астраханского
заповедника кольцевать утку-шилохвость — и в море
появился остров Окольцованный. Деды знали глубокий
207
Вшивый осередок \ Когда на его отмелях появились
острова, все они стали... Вшивыми: Морской и Степной.
Лет десять назад, под самый ледостав, на небольшом бе-
зымянном острове Мильшин набил полную лодку лебедей
на пролете1 2. Прихватил его мороз. Бросил все, пешком
ушел домой через степь. Моряна двинула льды и навали-
ла на лодку ледяной бугор. Рыбаки окрестили его Миль-
шинским, а весной и охотники уже называли безымянный
остров Милыпинским. Сперва тот злился: о промашке,
мол, напоминает,— потом гордился. Бывая на нем, пошум-
ливал на охотников: «А ну-ка, марш с моего острова!»
Совсем недавно Волга намыла два новых островка: не-
большие, без кустика куги или чакана, заметные лишь в
самый затяжной норд-вест. На одном из них нашли брон-
зовый мушкет, а на другом — чугунную пушку. Каспий в
прах истер деревянный приклад мушкета, а со стволом —
длинным, шестигранным, с курком-великаном — не спра-
вился. Добротного литья пушчонка почти игрушечная —
ствол полметра длиной. Много было толков: «Откуда муш-
кет? Чья пушка?» Ходили по этим местам караваны Пет-
ра Первого, завоевывать Дербент; плавали к Персии ка-
заки Степана Разина. Сейчас кто как называют островки,
одни — Петра Первого, другие — Разинскими.
...В островной край в штиль не пройдешь. В норд-вест
отмели так обнажаются, что с них пыль схватывается. Но
в заливах — заманухах, в култуках — озерах всегда воды
1 О с е р е д о к —широкое и глубокое ложе моря, зажатое с
двух сторон отмелями, обычно параллельными берегу. Прозван
Вшивым бог весть когда, за то, что в него не заходили косяки се-
ледки и воблы, и рыбаки в нем ничего не ловили.
2 К сожалению, на Каспии долго была разрешена охота на ле-
бедей при пролете. (Во время событий в повести запрещена только
весной.)
208
много. Места тут кормистые: мелкий чаканок, куга, про-
сянка, ракушки, в водорослях — малек. Из степи пробить-
ся в этот край почти невозможно — камышовая крепь без
дорог и троп, заплутаешься в два счета.
Сюда и перебираются птицы перед линькой. Но днем
заманухи, култуки и протоки пусты. Тихо и в зарослях.
Молчат все. А кто в беде кликать лихо будет? Закричи,
заплещи шумно — прибежит енот и лиса, а то прибредет и
кабан. Выплыви из зарослей — приманишь коршуна или
стаю воронья. Сторожко таись в зарослях, больно роняй
перья. Голодно, а замри, терпи до ночи.
Борису повезло. Подула короткая свежая моряна, и он
успел перевалить морские отмели. Выгрузился на Верб-
ном. На сухой, просторной поляне подстелил снопы мяг-
кого лохматого камыша, разбил цалатку. Вокруг окосил
траву. Вырыл яму, выстелил дно чаканом, сложил туда,
как в холодильник, продукты. Сверху завалил его чака-
ном: на острове жили еноты, а они, случалось, опорожня-
ли котелки даже в палатке.
Подпоясав патронташ, зарядил ружье дробью под во-
рону или коршуна, картечью — на случайного волка.
Вдоль протока по кабаньей тропе вышел на опушку леса.
Обширные меляки, еле прикрытые водой, переливались и
блестели под солнцем. Морское марево словно приподняло
в воздух заросли на дальних островах, и они плавали в
небе. За ними смутно виднелась башня маяка. В тридца-
тые годы стоял он у самого моря на Вышкинских буграх,
а теперь давно уже потушен за ненадобностью: маячная
вышка оказалась в глубокой степи, на подворье маяка раз-
водили кур. Кругом пустынно, лишь над протоками ви-
лись редкие чайки. Косо падая на крыло, резко вскрики-
вая, били малька, занежившегося в тепле мелководья.
Побольше воды — повсюду бы летали мартыны, охоти-
209
лись за крупными выростками воблы и леща. А в моряну,
когда на меляках воды по колено, здесь игрище сазанов,
осетров и белуг. Поставь один ахан 1 — и за ночь окажется
в нем с полсотни крупных рыбин. Густо их здесь, словно
знают, что зона для лова запретная, охраняет их покой
инспектор рыбнадзора.
Но случаются беды. После штормовой моряны шуганет
ураганный норд-вест с поворота, вода с гулом пойдет на
скат, устремится в море, и там, где недавно ходили двух-
метровые волны, станет сухо. Кинутся рыбины в море, а
оно уже гудит за перекатами. Станут отступать с меля-
ков, искать протоки. Воды все меньше, подбрюшье за пе-
сок цепляется, а спина остается снаружи — останавли-
ваются. Круто изгибаясь, ворочаются на одном месте —
бьют глубокие ямы. Заливает их остатками воды, и ложат-
ся рыбины на дно. Не ворочаются, не мутят воды — ды-
шать будет нечем. Дует норд-вест, выветривает влагу, и
начинает сухой песок пить воду из ямин. Припекает солн-
це — вода быстро испаряется. Остается снаружи спина,
чернеет от ветра и солнцегрева — лежат, тяжело двигая
жабрами.
Выживали бы до вздышки, но начинается разбой. Днем
воронье налетает, норовит глаза выкдевать, спину раздол-
бать; приходится отбиваться, и остатки воды расплески-
ваются, превращаются в тягучую грязь. Задыхаются ры-
бины. Ночью кабаны и еноты рвут. Но самое страшное
приходит, когда о рыбьей беде узнают браконьеры. Ринут-
ся за поживой. Бьют всех подряд: почти обсохшего и на
плаву, в глубокой ямине и посреди мелководья. Стреляют
в протоках, которые никогда не пересыхают. Нахватают
1 А х а и — сеть с крупной ячеей, примерно в четверть, для
ловли крупных сазанов, белорыбицы и осетров.
210
малых и увидят крупных: малых — воронью, крупных —
бьют. Нагребут — не унести, тянут бечевой до зарослей.
Отрубают башки и махалки, выбрасывают потроха и мо-
локи... Сядет солнце,— казалось бы, утихнуть должны.
Нет, ходят с фонариками, снова бьют, бьют!
Через сутки многочисленные ямы и протоки безжиз-
ненны, а меляки окровавлены. Черное воронье обжирает-
ся битой, брошенной рыбой.
Лишь моряна смоет следы браконьеров и воронья...
К палатке Борис вернулся поздним вечером. На западе
еще светлел закат, а на востоке уже проступали звезды и
собиралась чернота. Вскоре она двинется по небу, затем-
нит его, проявит все звездные россыпи. Дотечет до гори-
зонта и начнет опускаться на море и землю, станет и тут
темно. Но ненадолго, вскоре от звездного света начнет
светлеть, и вокруг установится полумрак. Так всегда бы-
вает при наступлении ночи.
Борис достал из лодки сеть и два колышка, вышел на
устьевый плес протока. Принялся ставить ее на ночных
гульбищах сазанов. Он еще не дотянул сеть до половины,
а позади уже забултыхались рыбины. По привычке охот-
ников и рыболовов разговаривать в одиночестве вслух,
громко сказал:
— Будет уха!
На Каспии утверждают: если хочешь ухи, клади рыбу
и всю приправу в холодную воду и на медленном огоньке
доведи до кипения. Закипит — вновь приправь лучком,
укропом, лавровым листиком и попарь закрытую. Попарь
на тлеющих угольках. Капля такой каспийской ушицы
пахнет на версту окрест! Но рыба... разварится, станет
жидкой, без единой жиринки. Ни один уважающий себя
каспиец не возьмется утверждать, что она достойна на-
стоящего рыбака. Чтобы полакомиться рыбкой, ее надо
211
разделать крупными кусками, их пошпаровать аккуратно
(ровными дольками надрезать тушку до костей хребта).
Крепко присолить и густо засыпать мелкими кусочками
лука, мятым укропом, потом завернуть, укутать в бре-
зент — потомить. И опускать ее в котелок, лишь когда в
нем забурлит крутой кипяток. Варить быстро на большом
огне! И гляди да гляди. Пробуй за плавник около башки.
Легко отделился — снимай котелок, рыбу немедленно вы-
таскивай. Потом собери жирок в чашку, высыпь туда доб-
рую горсть соли, разводи крепкий тузлучок. Заправь его
лучком, укропчиком — и макай в него рыбу. Вот это по-
каспийски рыба! Во рту тает. Конечно же тогда уха не-
далека по вкусу от морской воды, в ней ведь тоже рыба
плавает.
...Ночью енот загремел чашками, и Борису пришлось
кричать, пока тот, по-собачьи ворча, не убрался в заросли.
Вскоре рядом ухнул кабан, привыкший здесь бродить без
опаски. Потом недалеко долго тявкала лиса. Перед рас-
светом зашумели вербы, подул норд-вест.
К восходу солнца отгонный ветер засвежел. Подняв
парус, Борис быстро добрался попутным ветром до сосед-
него острова. Остановился в неглубоком, с мелкими и ши-
рокими плесами, протоке. Обошел остров — к нему никто
не подъезжал и не подходил ни с моря, ни с берега. На
взморье не видно лодок,— значит, в островном крае нико-
го нет. На протоках спокойно плавали стаи лысух: черные,
как грачи, с ярко-белыми пятнами на лбу. Иногда мелька-
ли кряковые и шилохвости. Вернулся на мелкий проток,
достал сетки, прихватил с собой круглую корзину, кры-
тую брезентом.
Огородив сетками большую кулигу чакана, легонько
посвистал коршуном, настораживая подлинь. Подражая
шуму крыльев падающего сверху орлана, несколько раз
212
прерывисто прошипел, потом громко покричал, как кор-
шун. По всплескам воды определил: линные птицы сплы-
лись в тесные стаи. Палкой ударил по густой стене чака-
на. Удар отзвуком выстрела затолкался по зарослям.
— Эй, эй, пошли! — закричал Борис, продираясь через
кулигу.
Впереди шумно заплескались птицы, послышались их
притаенные голоса. Шустрый чирок, выплывший первым
на плес, с писком побежал, звонко хлопая по воде кры-
лышками. Борис прибавил шагу. Подлинь зашумела, вы-
бираясь из зарослей. Вскоре она начала плескаться, кри-
чать и биться в сетках. Борис осторожно выпутал и по-
сажал птиц в корзину, собрал сетки.
На лодке достал из сумки журнал и кольца. Выуживая
из корзины птиц, окольцовывал им лапы. Отпущенные на
волю лысухи оторопело плавали рядом. Чирки молча
опрометью кидались в заросли. Кряковые с криком, оша-
лело бежали по протоку, натыкались на чакан и, мелькнув
белым подхвостьем, уныривали.
Коршун, паривший в стороне, услыхав крик уток, по-
летел к протоку, надеясь поживиться подлинью. Борис
приготовился. Когда коршун налетел, вскинул ружье.
Хищник метнулся вниз (почти все птицы в таких случаях
бросаются вверх). Срезанный дробью, упал рядом с лод-
кой. Выуживая его из-за борта, Борис выругался:
— Кто тебя сюда просил? Летал бы по степи — не тро-
нул. Там от тебя пользы больше, чем вреда.
Звук выстрела гулко откатился в море. Борис посмот-
рел на небо. Редкие тучи узкими полосами вытягивались
с востока. Края их были растрепаны пышными косами.
Раскаты выстрела и тучевые косы предвещали моряну.
Но с берега еще дул норд-вест. Налетая на заросли, он
то шумел в чакане, нещадно трепля его вершины, то рез-
213
ко залегал. Вскоре его порывы начали терять силу, и гра-
ница, где они обессиленно стихали, стала быстро прибли-
жаться к Борису. Когда она пролегла по протоку, Борис
увидел недвижные заросли с морской стороны, а с берего-
вой ветер еще осилил склонить тонкие вершины чакана.
Потом они застыли неподвижно. На острове наступила ти-
шина. Борис приподнялся и неожиданно ощутил, что два
ветра сошлись на его лице: левую щеку трепал сухой
норд-вест, правую — освежала влажная моряна. Дыхание
ветров было так легко, что рядом даже чуткие листья ча-
кана не шелохнулись. Борису случалось видеть встречу
ветров. На море — по бегущим друг к другу маленьким
волнам; в степи — по встречным поклонам трав; в камы-
шах — по склоненным махалкам. Но оказаться вот так, в
центре, довелось впервые. Им овладело какое-то радостное
чувство, которое бывает у человека, открывающего новое
таинство природы. Он весело оглянулся, ожидая моряны.
И она пришла. Тихая, неторопливая. Потянула ле-
гонько.
К закату по глубокой заманухе между большими
островами уже бежали волны, временами захлебываясь
пенными гребнями. Но, как часто бывает с моряной, после
ухода солнца она потеряла силу и, как говорят каспийцы,
чуть дышала. Толкнула море — вода пошла к берегам, а
сама, тихонько дуя, словно проверяла: не мало ли, может,
еще поработать?
Перед закатом Борис отыскал заросший вход в Лебе-
диный ерик на Степном острове. Перетащившись через
перекат, поплыл по течению, изредка сдерживая лодку
шестом. Постепенно расширяясь, проток врезался в зарос-
ли большими заливами и просторными плесами. На них
плавал пожелтевший чакан и привядшая куга, белые кор-
ни и белые лебединые перья. Глубокие ямы, вырытые ле-
214
бедями, чернели отвалами ила. В конце острова Борис
замаскировался в кулиге.
На проток лебеди выплыли, когда наступил полумрак.
Несколько семей белых птиц долго и самозабвенно купа-
лись, с короткими всплесками исчезая под водой и бес-
шумно появляясь вновь. Лебеди беззвучно взмахивали
линными крыльями. Размявшись после нудного дневного
затаивания, они величаво поплавали, вальяжно развора-
чиваясь на поворотах. Замерли, прислушались и отправи-
лись на широкие плесы кормиться.
Слабое течение, касаясь бортов, что-то йашептывало,
раскачивало чаканинки, и они еле слышно поскрипывали.
Уже сквозь дрему Борис подумал, что на острове одни ле-
беди и почему-то нет другой подлини.
Среди ночи его разбудила громкая побежка по воде.
Вдалеке, прихлопывая крыльями и пристанывая от боли
и испуга, лебеди убегали с плеса. На нем шумно отряхи-
вался енот или волк. Борис вытащил из-под паруса ружье.
Лебеди осторожно сплывали по течению. Впереди них
по меляку спешил волк, его шаги были отличимы от ено-
товых. Борис перезарядил ружье пулями. От звонких
щелчков взводимых курков лебеди остановились. Позади
них из зарослей бесшумно вышла волчья стая. В бинокль
Борис насчитал тринадцать силуэтов.
Стая хищников и лебеди, похоже, не раз схватывались
между собой. Лебеди знали, что они меньше уязвимы на
глубоком протоке, где можно отбиваться ударами клюва и
даже больными крыльями, где могли унырнуть, скрыться
под водой. Волчьи вожаки приводили сюда переярков и
прибылых, чтобы поучить их охоте загонами. Одному из
вожаков не удалось застать лебедей врасплох и погнать
их навстречу стае. Теперь он, опережая птиц, пытался
повернуть их назад.
215
Слыша его, птицы тревожно заговорили:
— Гул-гул-гул!
Борис выстрелил в сторону волчьей стаи. Лебеди испу-
ганно пригнулись, положили шеи на воду. Волчий вожак
с меляка шарахнулся в заросли. Стая шумно кинулась
врассыпную. Когда стих вдали шум, лебеди приподняли
головы. Поворачиваясь, долго оглядывались и прислуши-
вались. Наконец-то, успокоившись, поплыли на дальние
плесы.
...Борис в эту ночь долго не мог заснуть. Вспомнилась
одна из давних стычек с Мильшиным. В тот день, как го-
ворят охотники, «дичь хорошо моталась над зарослями».
Вечером со связками селезней и гусей они с Мильшиным
рано покинули засидки. Около тропы в крепь прилегли на
сухой наплыв отдохнуть и покурить. Борис опрокинулся
на спину и, прикрыв глаза, слушал Мильшина.
— Подкрался это я к ним впритык. Все слышу, а не
вижу, заросли — гущина страшенная. Ну, думаю, меня не
проведете, не на того напали. Путь вам один — к морю.
Затаился, как заяц в шурган. Они идут ко мне. Хрюкают,
визжат, а никто не ухает. Неужели, думаю, ушел ка-
бан? — Мильшин округлил глаза, развел руки. Подморг-
нул, беспокойно заворочался, подгребая под себя нанос.—
Глядь! Вы-хо-дит агро-мадный кабанище! Я его спокой-
ненько выцеливаю в лопатку,— Мильшин приподнял
ружье к плечу, приложился щекой к ложе, прикрыл левый
глаз. Качнулся вперед, выбросил правую руку по направ-
лению выстрела.— Тыц! Он — брык! И ногами не дрыгнул.
Вот так я их бью! — Он усмехнулся, помолчал.— Кинулся
к нему узнать — мужик или баба? Раскорячился над ним
и, значит, этаким манером рукой под хвост. Сам пони-
маешь, если мужик — удалить надо, а то мясо кобелиной
вонять будет. А он, стервец, ка-а-ак вскочит! — Мильшин
216
резко взмахнул руками вверх.—И врезал! А я-то на нем,
вершки! Ружье бросил, куда там, не до него. Вцепился в
загривок и лечу! Ишь как у меня, а?!
Борис дернул его за полу брезентовой куртки.
— Ну, что-о ты?! С ветерком пролетел... Метров две-
сти, не меньше.
— Потом слез и поблагодарил?
— Летит он, стервец, в камыш. Ну, думаю, Виктор
Викторович, пора слезать, а то камышом глаза выхлещет
начисто. Постучал это я его по клыкам: потише, мол, мне
сходить надо.
— Ты же говорил, что упал он, а ты носом запахал.
— Что-о ты, Борис, торопишься?! Постучал это я его
по клыкам, а он, черт бестолковый, подумал, поворачивать
надо. Верть назад! И опять как врезал. Долетел до ямины
и... брык! Я — в лужу, а баткак — сверху! Ни черта из-за
грязи не вижу, думаю, сейчас он ме-ня по мягкому месту
клыком резанет! Схватился на четвереньки и дунул от не-
го, аж гул по морю пошел. Вот как было дело, а ты...
Над крепью негромко запели крылья лебедей. Борис
вслушивался в приближающиеся флейтовые звуки: проле-
тят прямо над головой. Сегодня часто они натягивали на
засидки. Мильшин поднимал ружье, целился, потом озор-
но кричал: «Тыц!» — и не стрелял. Упреки и ругань Бог-
дана Савельича проняли и его — перестал бить лебедей.
Стая шла низко. Заметив отдыхающих охотников, тревож-
но загулготела. Мильшин вскинул ружье, положил палец
на спусковой крючок. Не зная почему, но Борис понял,
что сейчас грянет выстрел. И он закричал:
— Не стреляй!
И все-таки выстрел грянул. Белая грудь лебедя окра-
силась кровью. Он уронил плетью шею, перевернулся.
Прошумел и с треском врезался в крепь.
217
Губы у Бориса словно подернуло пеплом. Он отбросил
ружье, шагнул к Мильшину так, будто хотел вытряхнуть
из него душу. Тот невольно потянулся к ружью, потом
осторожно положил его на камыш, опасливо поглядывая
на Бочарова.
— Ты что, очумел? — оторопело заговорил он.— Сам
же виноват. Крикнул под руку, вот я и грохнул...
— Грохнуть бы тебя!..— Борис не договорил, пошел
тяжкой походкой к убитому лебедю, присел над ним. И так
долго сидел сгорбленный, неподвижный. Глянь со сторо-
ны, подумаешь, хоронит родного брата.
Мильшин ушел на стан один. Долго, почти с суевер-
ным страхом оглядывался на неподвижного Бочарова.
Убитый лебедь и ему самому не давал покоя. «А все из-
за этого чокнутого,—с неприязнью думал он.—Непонят-
ный какой-то. Даже, кажется, спит с полузакрытыми гла-
зами и все высматривает, не убил ли кто незаконно птицу.
При нем и вправду себя душегубом сочтешь».
Утром Мильшин встал рано. При свете костра выпот-
рошил дичь, уложил ее и прикрыл камышом от воронья.
Смазал патронники ружей. Приготовил еду на день, по-
ложил ее в сумки. Разогрел суп и лишь тогда разбудил Бо-
риса. За завтраком, ища примирения, выговорил:
— Ты, Борис, сам виноват, зачем под руку крикнул?
— Нет терпения — не поднимай ружья,— оборвал Бо-
рис.— Вот такие... тыц! тыц! — и ничего живого не оста-
нется.
— Знаешь, давно лебедей не трогаю.
— Не трогаешь, когда люди рядом. А один — валишь,
как волк овец.
Вздохнув, Мильшин заговорил вызывающе:
— Честным трудно быть. Ты все со двора согнал, ко-
218
гда покупал мотоцикл, а кое-кто его заработал на осетрах
и белугах.
— Ты на кабанах и сайгаках.
— Бил по лицензиям.
— Лицензия на одного, а пяток налево.
— Детям не одни штаны нужны, без мотоцикла мне
была бы труба. Твои подрастут — узнаешь.—- И неожи-
данно пожаловался: — Неужели не понимаешь, что чест-
ным легче жить? — Помолчал, подсовывая в костер ка-
мыш.—Вот разрешают сейчас ставить три сетки, себе ры-
бы поймать. Это хорошо, лучше, чем было. Тогда за одну
судили. Хорошо, но не совсем. Каждый день я не могу в
море ходить, время нету. А выберусь один раз за осень —*
тоже три сетки ставь? Каждый день лови тремя — огру-
зись рыбой, все по закону. Я десятью ничего не поймаю —
штраф. Обсохших сазанов насобираю, воблушек изо льда
вырублю 1 — штраф, если так захочет Бушмен. А пропа-
дет подо льдом — виноватого нет... Бревна-плавуны ва-
ляются по камышам, сгниют — ни с кого спроса нет. Я од-
но на горбу домой допру сарай подпереть — отберут и
оштрафуют. Осетра воронье лопает, отберу — штраф! Ко-
рову держу, а сенокосов не дают!
— Сеном не бедствуешь, — вставил Борис.
— Ничем не бедствую, но все незаконно. Пол-литру
в зубы леснику, Бушмену и еще черт знает кому, и все
становится по закону.
— А лебедей?
— Распрет на них, а я за всю осень ни одного не до-
был.—Мильшин закурил, опять примирительно сказал: —
1 Зимой при норд-весте вода быстро уходит из-подо льда. Слу-
чается, что рыба не успевает отойти из зарослей в море и вмерзает
в осевший на дно лед. Ее отыскивают и вырубают.
219
Ладно, попробую отворачиваться от лебедей. Вчера, Бо-
рис, нечаянно.
...С трудом прогнав неприятные воспоминания, Боча-
ров прислушался к тишине. Вдруг посреди зарослей за-
визжала свинья и сердито заухал кабан. Стал нарастать
шум напролом бегущего стада. Матка с поросятами вырва-
лась из зарослей на отмель. Понеслась по ней почти бес-
шумно.
Кабан далеко отстал, крутился на одном месте. Грозно
взревев, заклацал клыками. Кинулся к отмели, не добе-
жал, затаился. Свирепо заревел, бросился на кого-то.
Взвизгнул волк, как побитая собака. В стороне от него
злобно зарычала стая.
Шум схватки нарастал. Стая часто бросалась на каба-
на и с визгом разбегалась. Кабан пытался убегать, но тут
же садился, стараясь скрыть голени. Сидя, ревом и кла-
цаньем отгонял хищников. Они все плотнее окружали его,
рычали, взлаивали с подвывом, вновь бросались вперед —
ожесточенно, чуя кровь. Все смешалось в свалке. В гроз-
ном реве кабана начали прорываться стоны, а злобное ры-
чание стаи покрывало тоскливое поскуливание волка в
стороне от схватки.
Борис выжидал: если кабан отступит на ближний плес,
можно свалить пару хищников. Но кабан обессилел, обо-
ронялся на одном месте, и Борис пулей ударил по направ-
лению свалки. Тотчас стихла стая. После второго выстрела
она кинулась в глубь острова. Кабан притих.
Тишина была недолгой. Сперва взвизгнул волк. Потом,
протяжно застонав, поднялся кабан и медленно поплелся
к отмели. Он пристанывал, уходя от участившихся всхли-
пов волка.
Перед зарей затих волк. Кабан стонал на опушке, ред-
ко и тихо. Борис нетерпеливо дожидался рассвета: подхо-
220
дить к раненым было опасно. В зарослях затаившийся
волк может сильно погрызть; кабан — броситься, свалить,
и пропадешь от острых клыков.
Едва завиднелось, пошел на стоны. Кабан попытался
вскочить, но лишь медленно приподнялся на передние но-
ги и протяжно застонал. Голова и подбрюшье его были
окровавлены, песок под ним густо пропитался кровью. Бо-
рис выстрелил. Кабан повалился на бок, открывая изор-
ванный волчьими клыками живот и ободранные до костей
голени. По кровавому следу Борис прошел на поляну, где
ночью была схватка. На подмятом камыше лежал рослый
полуседой волк, изрезанный клыками кабана.
— Отвезть свинину в поселок — деньги бы,— прого-
ворил Борис. — Перекаты сухие, не выберешься в море.
Придется засолить в лодке и самому есть солонину. Черт
возьми, шкуру понесешь сдавать, скажут, в запрет сва-
лил. Выбросить?.. Жалко, добро пропадет. Солонину бу-
дешь есть — увидят и еще хуже заговорят. Да, чего я вы-
думываю? Шкуру сдам. По ней видать, что добивал. Как
говорил Богдан Савельич: умные поверят, а для дураков
и спутники не летают.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Моряна зашла «по порядку»: ветер потянул с норда,
постепенно свалился, отошел к востоку и начал крепчать.
Весь день моряна набирала силу. Уверенно передула за-
кат, а ночью «засопела» — стали слышны ее тугие потоки.
На рассвете по морским отмелям ходили запененные вол-
ны. Дальние острова затопило, по ним шла крупная зыбь,
беспокоя подлинь. Вода прибыла еще, и в полдень через
острова покатились крутые гребни. Они били птиц, и те не
221
выдержали, поплыли к береговым островкам и прибреж-
ным зарослям. Вечером моряна еще прибавила и начала
грозно гудеть, вода стремительно повышалась, море подка-
тилось к Вербному и зарокотало, захлебываясь белыми
волнами.
Полдня Борис кольцевал птиц на мелких протоках бе-
реговых островов, потом погрузил все со стана в лодку и
начал отходить к вершине Вербного. Ночь застала его на
самом бугре. Здесь было затишно, но и опасно: западет мо-
ряна — мгновенно обсохнешь, лодку стянешь лишь трак-
тором. А откуда ему тут быть?.. Часто просыпаясь, шестом
мерил глубину. В полночь моряна, как запаленный бегун,
задышала порывисто, и вода тотчас тронулась назад, «по-
шла на скат». Чтобы не заспать, вовремя отойти с бугра,
Борис принялся готовить на жарнике завтрак.
Пала обильная роса, и все вокруг стало мокрым, как
после дождя. Моряна затихла. Море у Вербного перестало
шуметь, отходило к дальним островам. Борис сплыл на по-
ляну, бросил якорь.
Моряна выгнала ночью волчью стаю в степь. Подлинь
спряталась в прибрежной крепи. Здесь она будет в безопас-
ности. Можно ехать домой — отвезти свинину и шкуры...
Но что, если моряна не затихнет, а прибавит? Это вполне
возможно: удержится до восхода солнца — подует сильнее.
Тогда вода из крепи разольется по степным луговинам,
подлинь выплывет туда, и ее будут бить палками.
Светало. На востоке стыли редкие облака. Значит, мо-
ряна не раздуется, кончилась. На северо-западе поднимал-
ся черный вал продольных иссиня-черных, с сизыми рва-
ными краями туч. К норд-весту. Из-под таких туч если
рванет, то ураганный. К полудню меляки отрежут острова
от моря — и с Вербного не выберешься. А такая «рваная
шапка», как прозвали норд-вест на Каспии, дует не день,
222
на всю неделю потянет. Надо ехать! Борис вытолкал с ост-
рова лодку, начал готовить парус.
Далекое море раскатывало крупную зыбь.
Норд-вест примчался из степи с гиком и свистом. Де-
ревья застонали от его удара, чаканные заросли на опушке
упали вершинами на воду. Вдали море мгновенно вздыби-
лось белыми гребнями.
Теперь уехать Борис не мог. Ни ураганный ветер, ни
морские отмели, которые через час обнажатся, не страши-
ли его. Все это не в новинку. Он знал, что к полудню ме-
ляки отрежут море от островов, а к ночи они залягут высо-
кими буграми среди песков обсохшего морского дна, и во-
да останется только в протоках. Сегодня в островной край
не придет беда,— скатываясь из береговой камышовой
крепи, вода будет наполнять ерики. Завтра во многих уже
не найдешь капли, и, покидая их, в поисках глубоких про-
токов подлинь пойдет пешком от острова к острову, по пе-
ску, видная всем, беспомощная. Налетай воронье, приходи
кабаны, еноты и волки — клюй, рви, грызи сколько хо-
чешь. Приходи браконьер — собирай птицу в мешки, бей
лебедей палками...
«Приедет сюда Бушменов или нет? Знает, что в остров-
ных ериках скопилось много рыбы — бери сазанов, стре-
ляй осетров. Но такое не только здесь будет, повсюду об-
сохнет рыба, а Бушменов один. Если ему известно, что я
здесь, то не приедет, южнее, у Джильгиты, «рваная шап-
ка» застигнет врасплох белуг, будут там лежать огромны-
ми черными тушами в бочажинах и култучинах. Весной
приходил, просил: в случае чего, охраняй рыбу, а я, мол,
за дичью буду присматривать. Во время пролета соста-
вил несколько актов на нарушителей, передал мне. Друж-
бы ищет, чтобы я ему спускал браконьерство».
223
Ветер приволок из степи пыль; от нее взморье порыже-
ло, потускнело солнце.
К полудню норд-вест перешел в ураган. Вокруг остро-
вов легли белые пески, изрезанные черными протоками.
Борис, прихватив с собой мешок, брезентовую куртку и ру-
кавицы, пошел по обнаженным отмелям. Местами они бы-
ли густо усыпаны мелкими ракушками, хрустящими под
ногами, как крупная соль на палубе рыбацкого судна. В не-
глубоких ложбинах и ямках с водой попадались синюхи и
подлещики, к ним медленно пятились клешнястые, мрач-
но-зеленые раки. На взгорьях белелась вобла. Обсохшая,
она не отливала литым серебром, как в сетке. Бока, брюш-
ко и места около хвоста, махалки уже были багряно-крас-
ными, словно окровавленными; черные зрачки глаз околь-
цовывались красным ярким ободком. Золотопузые сазан-
чики лежали с выклеванными глазами — это разбойнича-
ли отовсюду слетевшиеся сюда вороны, они, кроме глаз,
ничего не трогали, слишком много было поживы. Заметив
в промоине ворочавшуюся щуку, Борис вышвырнул ее на
песок. Желтая, пятнистая, она долго извивалась змеей,
хищно зевая зубастой пастью. В мелком заливе, отрезан-
ном от протока узким перекатом, шевелили темными плав-
никами полуобсохшие крупные сазаны. Борис перекидал
их в ерик. Они быстро скрылись в глубине. Двух щук, за-
тесавшихся в сазанье стадо, выбросил на сухое. Вскоре око-
ло них опустилась ворона. Надув горло, она каркнула
хрипло, зло, скакнула и принялась ожесточенно рвать
щучьи глаза.
В нешироком протоке, выбив яму, залег осетр. Он мог
бы плыть, но, видимо, коснувшись дна, испугался и остано-
вился. Поругивая его за глупость, Борис погнал осетра на
глубь. Тупорылая усатая рыбина стремительно понеслась
вперед, с разгону выметнулась на перекат и принялась из-
224
гибаться, пытаясь сползти назад. Борис надел рукавицы —
шипы бьющегося осетра опасны — и переволок его. Осетр
нырнул, скрылся.
К вечеру Борис не успел обойти и сотой доли морян-
ных игровых мест красной рыбы, а намаялся до упаду.
Сперва он перегонял осетров и перетаскивал сазанов в
протоки. Потом, когда осетры стали попадаться чаще, за-
нимался только ими, лишь запоминая, где обсыхают саза-
ны, чтобы выручить их, если будет время. Долго прово-
зился с трехпудовым осетрищем. Тот застрял в яме мелко-
го протока, и, если бы не опасение, что он станет добычей
жадного сборщика рыбы, осетра можно бы оставить — по-
стоянный приток волжской воды позволял ему продер-
жаться до вздышки, прихода морской воды. Вытащить его
не удалось. Сильная рыба сбивала с ног. Выгнать на пе-
рекат — тоже, осетру не хватало разбега. Борис отжал его
на меляк, навалился на него и придавил ко дну. Усевшись
верхом, зачалил веревкой под кулаки (передние плавни-
ки) и рывком выхватил его на сухое. Затянув еще одну
петлю у махалки, долго волок по протоку. По малой воде
осетр плыл послушно, но, как только попадал на глубь,
бросался в стороны, уныривал, пытаясь освободиться от
пут. Немилосердно трепал Бориса, веревка больно вреза-
лась ему в плечо. К концу пути вымотался сам. Когда Бо-
рис освободил его от пут и скатил в воду, долго стоял на
месте, тяжело приподнимая наджаберные щеки, еле-еле
шевеля плавниками. Отдохнув, повел махалкой, чуть про-
двинулся вперед, проверяя — свободен ли? Ударил сразу
всеми плавниками и мгновенно исчез в черной глу-
бине.
— Хоть бы спасибо сказал,— устало укорил Борис.
В длинной широкой яме Борис заметил белугу. Огром-
ная рыбина еще была, как говорят рыбаки, на плаву. Вы-
225
тягивая за собой белый бурун, как быстро идущий катер,
она проносилась из края в край, тыкалась лобастой баш-
кой в мель. Постояв, пятилась, медленно разворачивалась
и с белым буруном неслась назад.
Понаблюдав за рыбиной, Борис понял, что она дождется
моряны — яма большая, воды хватит не на одну неделю.
Неожиданно его захватило мальчишеское желание: сде-
лать такое, что никто никогда не делал. Положив на песок
ружье, бинокль и сигареты, он плотно застегнул брезенто-
вую куртку и крадучись пошел к белуге, отжимая ее к ме-
ляку. Рыбина медленно отступала. Все больше и больше
обнажалась серая спина, похожая на очень толстое зам-
шелое бревно. Когда до нее осталось несколько метров, Бо-
рис со всех ног бросился к ней. Вспрыгнул верхом, обхва-
тил ногами и весело заорал:
— Вперед!
Белуга повела сильным телом, пытаясь сбросить седо-
ка. Ей не удалось — мелко. Она попятилась, отплыла на
глубь и рванулась. Борис хотел вновь гаркнуть: «Впе-
ред!» -ине успел: жесткий удар воды сбил его с белуги.
Перевернувшись через спину, окунулся с головой. Выныр-
нув, не увидел белуги: она залегла на глуби.
Посмеиваясь, Борис вышел на песок. Отжал одежду,
закурил. Солнце село, пора возвращаться на стан. Дорогой
закуканил в далекой от протоков ямке десяток снулых са-
занов, одного осетренка для ухи, связкой поволок их по пе-
ску. Пожалел, что мало взял с собой соли: набрал бы об-
сохших сазанов, засолил в отсеке лодки, до самой осенней
охоты ел бы малосол. А может, не тратить соль на саза-
нов? Завтра, а уж послезавтра наверняка будут снулые
осетры. Если хорошенько поискать, то икряные. Икра и
балык получше малосола сазанины.
...На этот раз Борис проспал зарю: сказалась вчераш-
226
няя маета. Ветер не ослаб, и Борис отправился к Лебеди-
ному протоку.
На нем было много птиц. Вдруг в зарослях будто кто то
вскрикнул. Борис присел, пытаясь в прогалы между куста-
ми оглядеть плесы. На дальнюю чистину из зарослей вы-
дрались двое: высокий тучный мужчина и подросток. Па-
ренек увидел плавающих уток, пригнулся и кинулся до-
гонять. Они на подхлопах добежали до кустов, поныряли
в них, затаились. Мальчишка оторопело остановился. Муж-
чина что-то оказал ему, и они крадучись пошли к кулиге.
Подминая чакан, принялись вытаптывать уток. Борис за-
рослями направился к ловцам подлини. В мужчине при-
знал соседа Светлочерненко, а в парнишке — его сына
Кольку. У соседа из-под ног с надрывным криком выско-
чила куцекрылая кряковая. Мальчишка сломя голову мет-
нулся за ней, с разлету влетел в проток и скрылся с голо-
вой.
— Что, видит око, да зуб неймет? — разглядывая выле-
зающего на берег Кольку, насмешливо спросил Борис.
— Говорил тебе, батя, надо гнать в заросли. Там су-
хо! — не обращая внимания на Бориса, запальчиво про-
кричал Колька.
Светлочерненко смущенно потоптался посреди кулиги.
— Идите-ка сюда, птицеловы.
Выходя из куста, Светлочерненко сунул руку в карман,
вытащил мертвого чирка и бросил в заросли. Подошел, по-
здоровался.
— Значит, гони в заросли? На-ка, Колька, ружье,—
Борис, глядя на старшего Светлочерненко, потянул из-за
плеча ружье, словно собираясь отдать его мальчишке.—
Им сподручнее.
— С ружья запрет,— буркнул Светлочерненко.
— Смотри, знаешь,— Борис обернулся к подростку: —
227
Колька, отец в кусту чирка потерял, поди подбери. Зачем
добру пропадать! — Достал из сумки бланки актов, авто-
ручку.
— Слышь, Борис, не пиши. Мы за рыбой пришли.
Колька, чертенок, виноват. Диких уток не видел, захоте-
лось посмотреть: живые, а не летают.
— А чирок?
— Случайно задавили. Колька, отдай чирка. Не пиши,
Борис.
— Так и запишем: захотелось посмотреть, и задавили
чирка. Гонялись за кряквой. Штрафуют и за это.
— Ясно. На нашего брата вы герои. Ты бы лучше Буш-
менова поймал, он уток паленых в открытую продает.
А, что говорить! За сайгаков ты акт на Бушменова не сдал,
своя чашка-ложка. Выполняй план на нашем брате.
—- Акт на Бушменова мне вернули, приказали преду-
предить. Не знаешь — не трепись.
— Люди говорят.
— Вас отпущу — тоже будут говорить, пол-литрой под-
мазали.
Видя, что Борис мирно настроен, Светлочерненко уве-
рил:
— Не скажем, Борис. Штраф чепуховый, а неприятно.
— Ну, а ты, Колька, как думаешь?
— Я виноват. Батя отговаривал. Больше не буду, а
чирка — нечаянно.
— Ну, вот что. Акт я напишу. Поставлю, что добыли
десяток подлини. Обожди, не перебивай. Добыли десяток.
Акты оставлю у себя.— И уж строже добавил: — Но если
кому-нибудь скажете, что я отпустил вас, сразу отошлю
эти акты.
— Лучше на одного чирка акт пиши, а то, понима-
ешь? — Светлочерненко кивнул на Кольку.
228
— Как, Колька, ты никому не скажешь?
- Нет!
— Может, Борис, от греха подальше? Заплачу за чирка
трешницу, и чист. А то сболтну ненароком, а тебе непри-
ятности.
— Ладно,— Борис сунул акты в сумку.— Других пре-*
дупреждайте, нельзя подлинь трогать.
— Хорошо. Не видел сазанов?
— Тут я не ходил по мелякам. За Вербным много, по-
едемте, покажу.
— С Бушменовым встретишься — не отпустит и прав-
ды не напишет. Откажешься подписывать — все равно ему
поверят. Мы уж лучше тут посмотрим.
За Вербным раздались выстрелы, стаями поднялись во-
роны. Покружили и снова сели.
— Надо ехать,— заторопился Борис.
— Это не по птицам. Осетров добивают,— сказал Свет-
лочерненко.— Обсохли, все равно пропадут.
— Добивают на плаву, ты хорошо знаешь.
— К вечеру обсохнут, пропадут. Воронье расклюет.
А ты что, Борис, и за рыбу стал отвечать? Значит, ты, как
Бушменов, за дичь и за рыбу отвечаешь?
— Просил он, чтобы не давал в протоках добивать. Не
давать и ты имеешь право, мало, что ли, обсохших?
— Так-то оно так, да без законных прав пошлют тебя
к чертовой бабушке. И это еще хорошо, а то и по шее на-
костыляют — ружья-то у меня нет. Ты смотри, поосторож-
ней.
Борис рассмеялся и пошел к лодке.
Переправляясь к Вербному, он вспомнил вчерашнюю
маету с осетром, подумал, что надо бы иметь какие-то
спасательные команды, как пожарные. Попала рыба в бе-
229
ду — выручай... За островом вновь ударили дуплетом.
Доехав до зарослей, Борис бросил якорь и бегом обогнул
чакан. Увидел торопливые фигуры, бродящие по протокам.
Пошел к ним, отрезая путь в море. Помахал руками, при-
казывая остановиться.
Ближние остановились, дальние заторопились, уходя
на морские отмели. И у тех и у других Борис разглядел в
бинокль туго набитые заплечные сумки, куканы с рыбой.
Один из ближних присел. На него налетела ворона. Он
поднял ружье. Из ствола появился дым, ворона метнулась
вниз, потом вверх. Ветер подхватил ее, отнес в сторону от
стрелка. Оправившись, она полетела. Борис ударил дупле-
том, требуя идти к нему навстречу.
Собралось с десяток человек, двое — с бескурковыми
ружьями. Кое-кого Борис знал, его знали все: егерь в по-
селке один. Владельцы двустволок принялись жаловаться,
что вороны не налетают, а где же, если не здесь и не сей-
час, настрелять ворон и получить за каждую по два пат-
рона? Остальные, большинство подростки, насмешливо
ухмылялись. Борис спросил у ребят, что у них в сумках.
— Щуки, раки, дядя Борис,—и пожаловались, что нет
сазанов.— Мелких вороны дотла расклевали, а крупных
кто-то вчера забрал. Следов много, наверное, огрузился са-
занами.
Борис указал ребятам мелкие ямы, далекие от прото-
ков.
— Сазаны почти поснули, не оправятся. Забирайте.
Ребята отправились, Борис крикнул вдогонку:
— Попадутся сильные, оттащите в проток.
— Хорошо!
Оглядел «охотников», предложил:
— Снимайте цевья.
— Мы ворон стрелять пришли, Борис.
230
— В протоках? Пулями и картечью,— кивнул он на
патронташи.
— Ладно, Борис. Мы уйдем.
— А может, на острова пойдете? Лебедей бить?
— Что ты! Запрет. Честно говоря, снулых осетров со-
бирались добивать.
— Пошли, покажете. А цевья давайте сюда. Принесе-
те штраф за ношение оружия в запрет — верну.
— Возьми. А осетров не били. Не говори Бушменову —
прохода не даст.
— Заберите битых, пропадут, вы ведь стреляли.
— Да ну тебя, Борис. Не попали. Здоровый, пуда на
три. На глуби разве попадешь! Ну, мы пошли. Сазанов на-
берем.— Отойдя, невесело пошутили: — Возьми эти дран-
дулеты,— показали на ружья.— Такие зачем?
— Сами таскайте.— Борис оглядел отмели около Та-
тарки. Никого,— Пойду-ка туда, перекрою дорогу из по-
селков.
Ребята с хохотом отволокли несколько бьющихся саза-
нов в проток, положили по четыре штуки в мешки. «Знают
дело,— одобрил Борис.— Иные по жадности нахватают,
а потом на каждом километре выбрасывают по рыбине».
И вновь подумал, что надо бы привозить сюда побольше
людей. Пусть собирают. Сильную рыбу — в проток, а сну-
лых — себе. Вечером отвозить домой. И дело бы сделали,
и людям хорошо.
Около дороги Борис заломал камыш, положил его по-
стелью на землю, присел. «Охотников» не появлялось,—
видимо, бесцевьевщики предупреждали всех встречных с
ружьями. Сборщикам рыбы Борис показывал мелкие ямы,
просил выносить сильных сазанов на глубь, а себе брать
только ослабших. Все охотно соглашались. Не тратя вре-
мя на поиски, быстро возвращались и уходили домой.
231
Когда солнце глубоко скатилось с полдня — сборщики
перестали появляться. Борис поднялся со своего поста, со-
бираясь идти на стан. Услышав гул приближающейся ма-
шины, вышел на дорогу. Натужно взвыв, грузовик остано-
вился за ближним поворотом. Послышались голоса. Борис
узнал по ним Бушменова и Мильшина. Вскоре они пока-
зались из-за поворота.
— A-а, это ты, Бочаров,— небрежно протянул Бушме-
нов, отводя глаза: цепкие, нахальные, с трусливинкой в
глубине. Сунул длиннопалую тощую руку, сделал, как все-
гда, одолжение. Увидев недовольство Мильшина, одобри-
тельно сказал: — Спасибо тебе, Борис Петрович. Правиль-
но поступил. Начальству своему сообщу, благодарность те-
бе схлопочу.
— Много осетров обсохло? — крепко пожимая руку,
спросил Мильшин.
— Порядочно. Как-то надо спасать их. Людей бы при-
везти, перетаскать в протоки.
— Владимир Кузьмич, конечно, один ничего не сдела-
ет,— подчеркнул Мильшин, кивая на Бушменова.— А ты,
Борис, здорово придумал. Спасай сильных, а слабых бери
себе.
— Это хорошо,— Бушменов приподнял руку, нахмурил
остатки бровей — он почему-то лысел бровями. Поосте-
рег: — Начальству об этом писать нельзя. Разбазаривание
рыбы. Надо собирать снулых и на рыбзавод, а сильных,
пожалуй, через год разрешат носить в ерики,— покачал го-
ловой, давая понять, что он ни в грош не ставит свое на-
чальство.
— Совершенно верно,— охотно подхватил Мильшин.—
Владимир Кузьмич свое начальство знает, оно у него такое.
Вот когда он сам бывал в начальниках, сразу решал,— и
незаметно подмигнул Борису: ну, мол, хорош прохвост?
232
Придерживая Бориса за руку, Мильшин отстал от Буш-
менова, сказал:
— На «твоих сборщиков» акты он составил. Кочевря-
жился, выламывался, но отпустил без подписей,— и дове-
рительно добавил: — Зря ты, Борис, с ним схватываешься.
Тогда с сайгаками зацепил, сейчас, говорят, обещал здесь
цоймать с подлинью. Брось ты деда Богдана слушать, с
Бушменом надо ладить. Покобениться он любит, да черт
с ним, с рыбой будешь. А за ружья наши не ругайся, инс-
пектору без оружия сам знаешь каково. Сколько вашего
брата покалечили. Недавно, говорят, в соседнем районе
егеря подстрелили. А я сегодня навроде помощника инс-
пектора — тоже ружье положено.
— Есть вон у него «пушка» — и хватит,— Борис кив-
нул в сторону бушменовского револьвера.— Другим нель-
зя с ружьями,— значит, и вам не положено.
— Скажи, были крупные?
— Сазаны?
— Брось ты, Борис, об осетрах спрашиваю.
— И сейчас стоят. Показать?
— Мне зачем? Я за сазанами. Может, ему? Говори, пе-
редам.
— Возьмет?
— Снулых? Возьмем. Белуга не завалилась в проток?
Борис вспомнил свою поездку на белуге, подумал: все
равно увидят, она не очень далеко.
— Вот там белуга. Пудов на десять. Похоже, икряная.
— О той что говорить. Там она отстоится до вздышки.
Вот если бы снуленькую,— Мильшин подмигнул Бори-
су.— Может, уговорим Бушменова, врежем белугу, а?
— Спутать с Бушменовым хочешь? — зло сощурился
Борис.
233
Мильшин досадливо сплюнул, трусцой догнал Бушме-
нова.
На опушке Вербного Борис оглянулся. Бушменов и
Мильшин шли в море, забирая вправо от белуги. Иногда
Мильшин перетаскивал сазанов в протоки^ На стане Бо-
рис принялся варить уху.
Вдруг в море прогремели два дуплета. Стреляли на про-
токе, где плавала белуга. Бочаров выбежал на опушку,
вскинул бинокль.
Бушменов рубил топором белугу. На этот раз от выст-
релов пали не лебеди, погибла белуга. И погибла от руки
браконьера, которому властью даны права самому обезвре-
живать хищников. Если бы перед Борисом был простой
браконьер, знал бы, как поступить. А тут особый случай.
Бушменов умеет выходить сухим из воды. Умеет выста-
вить белое черным, а черное белым; делать виноватым
каждого, кто уличит его самого в преступлении.
Летят, летят высоко лебеди. Глядит Бочаров на них с
тоской. Такие глаза иногда бывают у человека перед смер-
тельной схваткой. А схватка непременно будет. Летят, ле-
тят лебеди. Крылья вверх — вздох. Крылья вниз — поет
флейта. Вздыхают лебеди. Что-то флейтой своей наказы-
вают. Будто от беды заговаривают.
Конечно, белуга не лебедь, и человек Бушменов по об-
личью не волк. А вот почему-то егерь думает именно о ле-
беде. И о волке тоже думает.
Чувствуя, как натужно колотится сердце, Бочаров глу-
боко передохнул, спрятал бинокль в чехол.
— Так, значит, за безглазую рыбешку строчишь акты,
а сам икряную белугу бьешь на плаву, стерва!
И уже совсем вывело из себя Бочарова то, что браконье-
ры хладнокровно продолжали свое грязное дело даже то-
гда, когда он оказался с ними рядом. Мильшин, тот хоть
234
кинул короткий опасливый взгляд, а Бушменов даже не
взглянул. Костлявый, нескладный, он продолжал разде-
лывать белугу окровавленными руками. Мильшин первый
не выдержал тишины.
— Приснула белужка,—- елейно запричитал он.— Жа-
лость-то какая. Пришлось добить... И что понатворилл с
нашей Волгой-матушкой, с Каспием нашим. А все эти гид-
ры, да плотины, да моря.
— Пришлось добить? — протянул Бочаров и, тяжко
вдавливая сапоги в песок, сделал несколько шагов, чтобы
заглянуть в потное лицо Бушменова,— Приснула на такой
глуби?
Бушменов наконец выпрямился, как-то по-бабьи при-
коснулся тыльной стороной ладони к пояснице, поморщил-
ся от боли.
— Ой, поясница разламывается,— сказал он таким то-
ном, будто мирно у себя во дворе рубил дрова. И вдруг вы-
зверился на егеря бесцветными холодными глазами. Едва
приметные, почти вылезшие брови его шевелились, морща
у надбровий шелушащуюся кожу.—Сказано, приснула!
Кому лучше знать: егерю или инспектору? — И опять вро-
де бы по-дружески посоветовал: — Занимайся-ка, Боренька,
птичками.— И уже совсем ехидно спросил: — Поди, запас-
ся мясцом? Ну, мы этого не видели и знать не хотим.
Понятно? Ну, чего стоишь как истукан? Ступай себе с
богом.
— Ты еще боженьку вспоминаешь?
— Борис, Владимир Кузьмич, перестаньте,— принял-
ся увещевать Мильшин. — Зачем вы так? Белуга приснула,
ну и концы в воду. Ты, Борис, захватил сумку? На, бери
белужатины, дадим икры. Мирно, ладно.
— Вы у меня сами икру помечете,— Борис достал
бланк акта и начал заполнять.
235
Бушменов подошел, чуть подтолкнул костлявым пле-
чом:
— Куда ты нос суешь? Прищемлю! Слышь, не марай
бумагу. Я ведь не подпишу. Мильшин тоже не подпишет.
А без подписей куда твой акт годится?.. Вон лучше послу-
шайся умного человека,— кивнул на Мильшина.— Пра-
вильно говорит Виктор. Остатки белужатины потом возь-
мешь себе. Продавать будешь — глаза закрою.
— А я вот открою на тебя глаза всем, открою! — дав
выход ярости, закричал Бочаров.— Ну, подписывай акт,
браконьерская морда! Подписывай, а то я из тебя душу вы-
трясу.
Бушменов отступил, заскорузлым, вздрагивающим
пальцем отстегнул кобуру револьвера. Бочаров взвел
курки.
— Что вы делаете, опомнитесь! — плаксиво закричал
Мильшин.— Люди-и, помоги-и-те!
От неожиданности противники оглянулись — нигде ни-
кого. Бушменов закрыл кобуру. Борис спустил курки, за-
кинул ружье за плечо и пригрозил:
— На этот раз боком тебе выйдет белужатина. Найду
способ доказать, кто ты такой!
— Доказывай,— насмешливо протянул Бушменов.—
Многие тянулись к горлу моему,— подергал клешневатыми
пальцами себя за кадык,— а я их за яблочко, за самое
яблочко!..
И когда Бушменов, желая подтвердить свои слова, по-
тянулся к горлу Бочарова, тот перехватил его руку, вце-
пился ему в загривок и сунул его лицом в развороченное
брюхо белуги. Перевернувшись через голову, Бушменов
растянулся на спине. Вскочив, отер от белужьей крови ли-
цо, потянулся к кобуре:
— Убью гада!
236
Мильшин кинулся к нему, обхватил его, умоляюще за-
причитал:
— Успокойся, Володя. Богом заклинаю, успокойся!
Борис повернулся и пошагал прочь, удерживая себя,
чтобы не обернуться: а ну, как взбешенный Бушменов сей-
час влепит пулю ему в спину.
— Опомнись, друг милый... Хороший ты мой,—доно-
сился плаксивый голос Мильшина.
— Не прощу... убью,— ревел Бушменов.
Борис подходил к острову, когда они, сгибаясь под тя-
желыми мешками с икрой и белужатиной, пошлц к маши-
не. Шли не напрямик, а брели полудугой к Вербному, вы-
бирая отмели повыше, пожестче. На стане Бочаров пообе-
дал и занялся сборами к отъезду. Заслышав шаги на тропе,
приподнялся.
Увидел Бушменова, присел на лавке. Положил рядом
ружье, закурил. Бушменов окинул взглядом стан и лодку,
заглянул в ее носовой отсек. Шевеля тонкими мокрыми гу-
бами, молча пересчитал малосольных сазанов, предложил:
— Брось, Борис, серчать. Поцапались — и квиты. Бе-
лужатина осталась, забери. Мильшин твою долю икры до-
ма отдаст. До охоты еще далеко, а у тебя семейка слава бо-
гу. Зарплата — все знают, егерская.— Бушменов улыбнул-
ся: — По рукам?
— Нет.
— Не хочешь? — Бушменов приподнял лысеющие бро-
ви. Подошел к котлу, внюхался, заглянул под крышку.—
Так я и знал, осетринка! Наверное, и на балычок засолил.
А, что? Можно... Договорились?
Борис качнул головой.
— Что ж, Бочаров, тогда составим акт. За сазанов не
хотел, может и обсохшие. А осетров что-то я не видел сну-
лых. Ружьишком промышлял,— Бушменов быстро запол-
237
нил акт. Шагнул к снопам чакана на ямке. Отодвинул их,
увидел свинину, обрадованно присвистнул: — Егерь назы-
вается! А шкурочка, наверное, во второй ямке?
— Две. Одна волчья. Волк затравил кабана, как ты бе-
лугу.
— Сказочки, егерь, рассказываешь! — издеваясь, уко-
рил Бушменов.-— Я тебя припру к стенке, будешь знать, с
кем связывался. — Он повернулся к тропе, увидел мешок
с сетками, засмеялся: — Совсем хорошо — ты и сеточка-
ми вооружен. Скажешь, птиц кольцевать? Теперь я тебя
окольцую и флажками, как волка, обложу. Ну ты, чистю-
ля, подписывай акт,— он ткнул исписанные бланки почти
в лицо Бочарова и тут же отвел их за спину. Неожиданно
его оттопыренные большие уши налились кровью, в гла-
зах исчез постоянный затаенный испуг. В голосе появи-
лась злая хрипотца.— Последний раз предлагаю, Бочаров.
Я их,— зажал в руке акты, сделал вид, что разрывает,— а
ты... молчишь. Баш на баш! Я выкручусь. Слыхал, «мы у
браконьеров отбили белужатину». Приеду, сдам, черт с то-
бой! Но чист. Тебя дождусь и моторкой притащу к милиции
с сазанами и кабаном. Штрафану на полную катушку и за
осетра. Полгода без зарплаты ходить будешь. Не забудь, что
сегодня ты раздавал рыбу. Ты — хозяин, имеешь право?
За это, если умно взяться, тюряги схватишь. Может, оду-
маешься, а? Может, квиты, горячая твоя башка? Ты не ви-
дел белуги, я не видел кабана, осетра и сеток...
— Нет, я все видел, — усмехнулся Бочаров.— Сделки не
выйдет.
— Засужу! — угрожающе крикнул Бушменов.
— Посмотрим, кто кого. Пусть приходят следователи,
пусть изучают шкуры кабана и волка, не боюсь! — Боча-
ров широко развел руками, как бы говоря: на, вот он я,
весь открытый до конца.— Но и тебя тоже пусть пощупа-
238
ют до каждого рубчика. Я заставлю, чтоб о тебе, о таких,
как ты, в самой Москве заговорили! Чтоб вам, сволочам
браконьерам, такую статью в судебном кодексе придума-
ли... Такую...
— Сам башку потеряешь без суда и следствия! Иногда
случается в наших Краях...
— Такую статью, чтобы у вас руки отсохли, прежде
чем ружье смогут поднять! — закончил свою мысль Боча-
ров.— Я все сделаю, чтоб сюда... народ, сам народ лрихо-
дил. Пусть люди берут снулую рыбу, а живую спасают.
— Как же, жди, так я сюда кого попало и пустил.
— Пустишь, пустишь, подлец! Народ — хозяин, а не
ты. Тебе одному, конечно, вольготнее. Грабь, убивай в свое
удовольствие! Покрывай таких, как сам, а честных —
штрафуй, шельмуй! Попомни }иеня, здесь будут хозяйни-
чать люди! Придут сотни добровольных команд. А если
подлец среди них заведется, не скроется!
— Такие, как ты, у нас долго не выживают,—угрюмо
напомнил Бушменов.
— А я выживу. И еще всех вас, подлецов, переживу!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Выслушайте рассказ каспийского охотника о начале
осеннего пролета — и вы приобретете настоящего друга.
На открытие охоты он, может быть, вас и не возьмет: очень
долго, трепетно ждал этого дня, а вы вдруг помешаете. Но
зато на второй выезд проситесь уверенно. И не пожалеете.
Добр и предупредителен будет ваш спутник, простит вам
все промахи. Даже если хвалились меткостью, а оказа-
лись мазилы, простит и подучит. «Поклонишься воро-
не» — не высмеет, подскажет, что взмах у вороны грубый,
а у кряковой частый, но плавный. Можете и по далеким
239
гусям сдуплетить. Что ж, понятно, впервые гусь,— он ве-
ликан по сравнению с куропаткой. Летит вне выстрела, а
кажется, что рядом машет большими крыльями. Многое
простит охотник, если разделите его мечты о грядущем
первом дне охоты.
К нему готовятся терпеливо и долго. Не сразу после ве-
сеннего пролета, нет. Две-три недели бушуют рассказы о
перелете, о ветрах, о море; гремят в охотничьих рассказах
отчаянно меткие выстрелы и дуплеты. Как за это винить
охотника? Он — человек, и ему не чуждо забывать огорче-
ния, а помнить лишь светлые минуты. И разве это не лихо,
когда утки, а то и гуси «задавят», а после дуплета упадут
лишь два пустых патрона в сумку? Нет, ежели помнить
все неудачи и промахи, истреплют они душу, надорвут
сердце. Спасибо умнице природе, что она, сотворив чело-
века, подарила ему умение забывать неприятное.
Отгремят вторично точные дуплеты в рассказах, и ве-
сенняя охота покажется сплошным праздником: красивы-
ми зорями, легким в походах. Тогда-то и начинаются сборы
к августовскому дню. Застучат молоточки, покатятся в
коробки круглые картонные и войлочные пыжи. На солн-
цепеке выстроятся золотые гильзы — прожариваться, су-
шиться. Высохнут, и каждая пройдет через руки — надо
запальные дырочки шильцем прочистить: при грязных
патронах жди осечки, а это великое горе. Куда еще ни шло,
если осечка, когда выделишь чирка, а ежели гуся? Много
еще гусей на Каспии, но они сторожкие, редко натянут па
выстрел. Сейчас их берут лишь с подсадными да с подкри-
ком, подзывом. Мало кто наловчился подзывать гусей, а
многие уже требуют подсадных и подкрик запретить. Вер-
но, надо запретить. В полете гуся от гусыни не отличишь:
даже весной, когда у остальных птиц самка от самца за
версту разнится. Уток охраняем, заботимся о потомстве, а
240
как гусынь сохранить? А пора! Гусиных станиц намного
меньше, чем десяток лет назад. Старик Богдан Савельич
утверждает — в сотни раз уменьшилось...
Рубка пыжей и чистка патронов идет неторопко: охота
далеко, а приготовления, скажу вам, вызывают охотничьи
ощущения. Сейчас сборы легкие, без огорчений. Дроби
в магазинах — сколько хочешь, а раньше ее сами лили —
труд не каждому по разумению. У иного не дробь, а одни
свистушки выходили, не круглая, а вся с хвостиками —
вот и свистела при выстреле. Свинец доставали. бог весть
где и черт знает как. В Грозном, даже в Баку. У спеку-
лянтов — ворованный и втридорога. А появилась в воль-
ницу дробь — самые жадные не льют: тяжко, невыгодно;
спекулянты перевелись — магазины их торг прихлопнули.
Когда все припасы в порядке, берутся за лодки. Вытас-
кивают их на берег, ставят заплаты, конопатят. Веселый
перестук у протока. Вот где можно наслушаться охотничь-
их былей. И как маленькая течь подвела под большую бе-
ду, и как руль вырвало на полном ходу и опрокинулись,
как мачту переломило — трещина была. Отремонтируют
каюки и бударки — закурятся костры под котлами и за-
пахнут сосной вороненные смолою приморские посудины.
Сохнут, а хозяева снова в заботах: ладят паруса, шкоты
проверяют, чинят. Владельцы моторок раздобывают запас-
ные части и горючее.
В конце июля у председателя охотобщества Вакарен-
ко, у Богдана Савельича и егеря Бориса Бочарова наро-
ду — не протолпишься. «Когда распрет? Где скопилась,
где прикормилась дичь? Какой прогноз погоды на распрет-
ное воскресенье: моряну ждать или «рваную шапку»?
Остается неделя до распрета, смотришь, побежала на
взморье моторка. Не надо останавливать охотников, они
без ружей. Вернутся, и пойдет от них: на островах, мол,
241
дичь прикормилась, за Нижней косой в заманухе гусек
срывается, перелетает. И все летние решения — кувырком.
С трудом сколоченные бригады врассыпную: один тянет
на острова, другой — в замануху. Споры, аж дым коро-
мыслом. Еще и в субботу увидишь: перетаскивают пожит-
ки с каюка на бударку или на моторку — не договорились.
По неписаным охотничьим законам в субботу можно
выходить на вечерянку. Ее полностью до заката солнца
отстоять, но добыть только одну-единственную птицу. Од-
ну, даже если на тебя тысячи налетали.
...Друзья после первой вечерянки вернулись на лодку
умиротворенные, наконец-то дождались великого отдыха,
возбужденные — все с добрым полем, и дичи много — завт-
ра жди хорошей охоты.
Шиклунов принялся колдовать над охотничьим супком.
Не каждый может приготовить его, как Александр Ивано-
вич. Все у него по-особому: и разделка тушки, и присолка,
и приправа. В компании он шумоват, любит посмеяться —
громко, закатисто, выдумщик забавных проделок. Но та-
кой он дома, а на охоте — любитель задумчивых разгово-
ров, да все о жизни, о судьбе, о призвании. Красив был
Саша Шиклунов в молодости, сейчас морщинист. Не сед, а
весь рыже-сивый, а когда-то был чуб как вороново крыло.
Готовит супок, а сам нет-нет да и взглянет на Вакаренко,
своего одногодка — всегда довольного собой человека. А
чем довольствуется? Приехал сюда парнишкой, начальни-
ком только что открывшегося метеорологического поста.
Так до сих пор им и заведует, а его друзья крупнейшие
службы ведут. А твои, Шиклунов? Директора заводов, на-
чальники совнархозов. Один даже в министрах ходит...
— Александр Иванович, не пора ли снимать супиш-
ко? — Вакаренко довольно потер руки.— Горячо — сыро
не бывает. Пойдет, когда по махонькой трахнем.
242
Вот и выпивкой на охоте Вакаренко доволен, а рань-
ше охотники спиртного с собой не брали. Чаек за все
отвечал. Иные так привыкали к нему, что на кабаньи гоны
брали котелки. Чуть передышка, они водички или снежку
в посудину — и йа костер. Заварят и чаевничают.
Однажды несколько охотников долго гоняли кабанов.
Вымотанные частыми загонами, злые от неудачи, вылезли
они из камышовой крепи и повалились в кулиге отдыхать.
Измученная свора полегла чуть в стороне, еле дышит. Был
среди гонщиков старик — за чай черту душу отдаст. Покол-
довал он над костром и приготовился разливать. Все заво-
роженно потянулись — кто с кружкой, кто с черным пласт-
массовым от немецкой фляги стаканчиком. После такой
беготни, что была, пить страшно хочется. И вдруг... рядом
кабан! Свора взбулгачилась. Кабан кинулся от собак, чуть
не подавил всех в кулиге, разлил чай — и был таков. Шик-
лунов, узнав о случившемся, разнес чаевникам лохматые
кабаньи хвосты, завернутые в записки: награда, мол, от
благодарных потомков кабана. Много дичи и зверя охотни-
ки прочаевничали на привалах, но если на охоте пьянеют
только от водки — у таких надо навечно отбирать оружие.
Никто не ложится спать в охотничьей компании Боча-
рова, хотя все знают, что завтра вставать в начале четвер-
того. Потянула моряна, и маленькие волны о чем-то за-
шептались. Из-за моря показалась большая луна, румяная,
как пристыженная девушка, что зазоревалась и теперь бо-
ится опоздать на работу.
Борис лег на узкой палубе носового отсека лодки, за-
курил. Хирург Андрейчев привалился к мачте, по шоро-
ху крыльев определяя летящих птиц.
Наверное, там летят и лебеди. Наверное, так. И забота
у охотников не только о том, как сбить на лету птицу. Охо-
243
та, как правило,— еще и думы, думы, думы. О чем думы?
А это уж — как у кого.
В компании Бочарова в основном как раз те охотники,
у которых думы поднимаются и на заветную символиче-
скую высоту лебединого полета. О Волге часто думают.
Какая она была, какой стала.
Каждый из них не один раз слышал и такие рассуж-
дения: вот, мол, была Волга-матушка могучей и прекрас-
ной. И рыбы много водилось в «ней, и птицы над ней летало
видимо-невидимо. Жалеют о якобы навсегда ушедшей мо-
гутности Волги, а сами бессмысленно, жадно, беспощадно
и рыбу изничтожают, и птиц не щадят. И все по-ханжески
причитают: ай, бедная Волга-матушка, поперегородили те-
бя плотинами, запрягли твои воды в турбины. И так по
рассуждениям этим выходит, что незачем было строить
плотины и моря совсем ни к чему. Однако Бочаров и дру-
зья его понимают: далеко можно укатиться при филосо-
фии такой, опять к лаптю прийти можно и сесть в него.
Нет, они хорошо понимают: нужны, очень нужны элект-
рические гиганты на Волге. Как не порадоваться, если во-
ды Волги-матушки, став электрической силой, потекли по
иным дополнительным фантастическим руслам на тысячи
и тысячи километров. И там, где не было и зеленой тра-
винки, где не то что лебедь, а и ворона не пролетала,—
возникла жизнь! Значит, Каспий обмелел потому, что ве-
ликодушная Волга отдала часть мощи своей не ему, а ту-
да, где ждали ее как спасение. Да, это надо видеть с той
самой символической высоты лебединого полета.
Но значит ли это, что Бочаров и друзья его будут не-
правы, если скажут они: так поднимись, человек, подни-
мись еще выше, найди в себе силы спасти многое из того,
что так великодушно принесла в жертву по твоему повеле-
нию Волга-матушка. Не медли, человек. Ты уже догады-
244
ваешься, что надо сделать, чтобы не мелел даже Каспий,
чтоб не кричала безмолвно рыба, задыхаясь на песчаных
отмелях, чтоб не разбивалась она, тщетно пытаясь про-
рваться к нерестилищам через возникшие плотины.
Летят лебеди, тревожат думы человека. Может, и не
надо строить еще одну электростанцию в волжском каска-
де, недалеко оу самого устья? Не потому, что берет верх
лапотная философия, нет. А просто по мудрому расчету: у
нас еще очень много рек, которые ждут своей очереди, чтоб
далеко разлиться всемогущей электрической силой. Пусть
будет электричество. И рыба бесценная пусть тоже будет.
Нам необходимо и то и другое. Как это сделать? Как при-
мирить технику и природу? Искать надо, жадно искать.
На Волге об этом думают. В Москве думают.
Что касается егеря Бочарова, то думы эти ему даже
снятся. И лучшим собеседником на эти темы он считает
своего учителя Богдана Савельича. У старика на этот
счет много своих соображений.
Летят где-то у самых звезд лебеди. Шиклунов смутно
угадывает их и говорит тихо, чтоб не нарушить течения
ночи:
— А я вот сейчас о Борисе думаю. Здорово с Бушменом
схватился. Весь район всполошил. Идет битва насмерть.
Принципиальная.
Молодец, говоришь? — переспросил хирург Андрей-
чев. — Как бы не пришлось мне заштопывать на нем ды-
ры. Ты слышишь, Борис? Биться — бейся, но голову, брат,
не теряй, остерегайся. Да не пугаю тебя, нет. В шутку пу-
гаю и по-товарищески предостерегаю, а себя стыжу...
— Стыдишь? За что? — подал голос метеоролог Вака-
ренко.
— И тебя, и Шиклунова стыжу,— упрямо и вроде бы
245
даже в сердцах повторил Андрейчев.— Почему все мы с
вами помалкиваем? Почему и пальцем из нас никто не по-
шевелил, чтоб помочь Борису прижать Бушмена к стенке.
Да и не одного Бушмена. Что это? Моя хата с краю? Рав-
нодушие, вот что это. Скажите, усталщ пусть помоложе с
такими схватываются... Лучше не оправдывайтесь, такие
мы и есть.
— Загинаешь,— осерчал Вакаренко.— Всю жизнь ра-
ботаю на посту, на общественных началах — председатель
охотобщества, акты отсылаю.
— Акты? За такие акты тебя бы штрафовать надо.
Мальчонка с отцовским ружьем вышел, весь сияет, на
седьмом небе, а ты его к ответу. Человек кролика от гуся
не отличит, а ты акт. А вот с Бушменовым ты жил мирно.
— Это слишком, Александр Иванович. После работы
все свободное время отдаю нагрузке, а ты такое несешь.
— Не шибко она тебе в груз, эта нагрузка,— съязвил
Андрейчев и вдруг замер.— Ти-ше, лебеди...
Вдали послышались посвисты лебединых крыл.
— Парус, парус прикройте,— умоляюще протянул
Шиклунов.— Навалят, на нас идут.
Звуки полета лебедей нарастали. Одновременные махи
метровых крыльев большой стаи рождали и гасили эти
звуки разом. Вздох — и потом звуки флейты. Опять
вздох — и снова флейта.
Песня росла, полнила взморье. Вот она зазвучала окрест,
коснулась лунных дорог, и на них словно дрогнуло се-
ребро монист и торжественно подзвонило флейтам. А они
пели и пели. И наверное, песня долетела-до звезд, потому
что и в небе начало что-то свершаться,— казалось, оно ти-
хо и звучно заколебалось.
Лебеди увидели лодку. Спокойно отворачивая, загово-
рили:
246
— Гул, гул, гул!
Словно загудели медные гулкие колокола. Загудели но
набатной тревогой, а благовестом покоя. Птицы выплыли
в небе на лунную просеку в срней ночи и увиделись — бе-
лыми, мощными, красивыми. Миновав лодку, успокоились.
И затихли перезвоны колоколов, и, казалось, обеднело мо-
ре и небо, и потускнела лунная дорога. А когда растаяли
вдали добрые шорохи, смолкли напевы флейты, всем не-
вольно стало грустно.
— Смотрел бы и слушал,— восторженно прошептал
Шиклунов и повернулся к Бочарову.— Ну вот что, Борис,
ты не робей, мы тебя Одного не оставим. Биться будем с
Бушменовым и мы. И с его компанией тоже. Голову боль-
ше прятать не будем.
— Спасибо,— скупо отозвался Борце. И после долгого
молчания добавил: — Чтоб хоть еще один раз в жизни
увидеть вот так лебединую стаю, я готов на все. И пусть
это помнит Бушменов. Ну, поспим перед зорькой, что ли...
...На море, все облитое солнцем, не взгляни — режет
глаза. Росная зелень чаканов и камышей стреляет иглами-
лучами. Пролетные птицы — белые от солнечного моря, от
солнечного неба, от солнечных зарослей.
Для настоящего охотника не в добыче прелесть. Разве
на подворье увидишь степные и морские зори? Послуша-
ешь лебединую ночь с колоколами и флейтами? А птицы?..
Сколько их. То в осеннем наряде, то в брачном, весеннем.
Когда многое знаешь о птице, угадываешь ее по силуэту,
полету или следу, каждое свидание с ней радостно.
Природа нема и однообразна лишь для того, кто саАм
глух к ее голосу. За кои годы такой выберется на взморье
посмотреть на пролет: говорят, очень уж нарядны селезни
в весеннем убранстве! Доплетется до куста, присядет, что-
247
бы рассмотреть селезня, а на него натянет ворона, да еще
и каркает с насмешкою. И станет такой утверждать, что
весной летят одни вороны, а селезней лисы поели, и за это
лис надо беспощадно уничтожать денно и нощно — исправ-
лять ошибки природы. Другой в августе надумает послу*
шать соловьев, а они в середине июля отпелись-отзвенели:
не услышит — и всю жизнь повсюду будет утверждать,
что при дедах соловьев было больше, а теперь совсем оску-
дела природа.
Сколько часов в классе и дома высидели мы, изучая
моря и реки, птиц и зверей, травы и деревья! Рядом были
леса, а нас учили отличать сосну от лиственницы по кар-
тинкам в книжечке. Вокруг перелетали, работали и пели
птицы, а многие ни тогда, ни сейчас не отличат воробья от
скворца, не говоря уже о кукушке и ястребе. Не зная трав,
мы оголяли цветущие поляны, собирая ненужные букеты;
осенью вырывали травы и грибы с корнями, а потом буб-
нили об оскудении земли. Не каждому возможно побывать
в заповедниках, чтобы увидеть вепря, сохатого или зубра,
но и о них мы слышали в четырех стенах, даже когда в
трех шагах от школы был зоопарк. В детстве неудовлетво-
ренное любопытство искало выхода, и сколько нас ходило
с рогатками, убивая птиц, чтобы рассмотреть их оперение,
разоряли гнезда, чтобы увидеть и гнездо и яйца! Мы унич-
тожали муравейники, избивали палками беззащитных жаб
и ужей, ловили сачками бабочек, стрекоз, пчел. — все, что
жило, летало, работало. Любопытство становилось привыч-
кой избивать все живое, у некоторых — порождало жесто-
кость.
И стали дети взрослыми. Ружья привычны, как каран-
даш в руках. Но ружье должно стрелять. И оно стреляет
без разбору, без жалости.
Так давайте же сызмальства учить детей любить лебо-
248
дя, имея в виду и березку, к ласточку, и белку, и крошечно-
го муравья, и огромного лося.
...Хирург Андрейчев обеспокоенно выпрямился в за-
сидке. Приложил руку козырьком, вгляделся в даль. Борис
досмотрел туда же и увидел лебедей. Белыми парусами
сказочных кораблей выплывал# они. Шиклунов, наглухо
затаиваясь в скрадке, крикнул:
— Садись!
Стая белых птиц летела безмятежно, крылья то подни-
мались вверх, то опускались вниз у всех одновременно. На-
растали звуки флейт, потом стали слышны подшептывания
подкрылков. Дотянув до малых островков чакана у кром-
ки воды, лебеди, медленно разворачиваясь, накрыли за-
сйдку Вакаренко. Тот неожиданно приподнялся. Птицы
набатно закричали. Заторопились подняться, сломав ров-
ные интервалы, сбились в кучу и замахали вразнобой тя-
желыми крыльями. Звуки все смешались. Уходя от опас-
ности, лебеди подались к зарослям. Проплыли над скра-
дком Шиклунова. Охотник не шевелился, и стая, успо-
каиваясь, начала выравнивать строй. Над Андрейчевым
они прошли с одновременными махами и могучей песней
лебединых крыл. Когда лебеди появились над Борисом, ему
показалось, что потоки воздуха закачали в его засидке
листья чакана. Любуясь лебедями и радуясь безопасному
полету их, Борис улыбался: старания Богдана Савельича
не пропадают даром — охотники даже в распрет переста-
ют бить лебедей. На них не поднимал ружья когда-то и
отец, а однажды затяжной весной натаскал полное под-
ворье ослабевших от голода птиц и кормил их, пока они
не поднялись на крыло.
И вдруг послышался голос Андрейчева:
— Стой! Сто-ой!
Бочаров приподнялся. Увидел под низкой стаей незпа-
249
комого охотника с дымящимся ружьем навскидку. Первый
лебедь, самый большой и самый белый, крикнул, осел на
звук только сейчас долетевшего до Бориса выстрела и за-
медлил полет. Стая, кучей облетая раненого, отваливала
к камышам. Ее гулкие крики катились по взморью. Ране-
ный, тяжело поднимая и опуская крылья, медленно раз-
вернулся и, с каждым взмахом набирая высоту, полетел
вперед. Он летел молча. Без единого звука, словно не же-
лая ни стоном, ни криком выдать своей слабости, а мед-
ленные крылья тоже молчали.
Вдалеке от раненого, будто прощаясь с ним, пристаны-
вала стая.
Лебедь, поднимаясь ввысь, уходил в море. Вдали от бе-
рега, когда уже стало казаться, что лебедь оправился от
раны, он вдруг не поднял крыл и белой глыбой понесся
вниз. Там, где он упал, море взметнуло вверх черный фон-
тан воды.
Борис, прижав ружье к груди, долго смотрел в ту сто-
рону, где упал убитый лебедь. Обветренные губы его что-
то беззвучно шептали. Почувствовав чью-то руку на плече,
вышел из забытья, повернулся. Перед ним стоял подавлен-
ный Андрейчев.
— Надо узнать, кто стрелял,— сказал он, враждебно
вглядываясь в охотника, который все еще маячил во весь
рост.
— Зачем? — отрешенно спросил Борис.— Сам знаешь.
Закон пока еще разрешает бить лебедей.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Дула свежая моряна, и небольшая бударка под косым
парусом шла ходко. В среднем отсеке полулежал Богдан
Савельич. Небольшой, ладный, седой. Поглядывая на да-
250
лекий берег, определял по черным кулигам камыша-кар-
жатника или по очертаниям заливов место, мимо которого
проходили. Коротко советовал Борису, сидевшему за ру-
лем, повернуть мористее или прижаться к берегу. Из по-
селка выехали затемно, и уже солнце свалилось с полудня,
а до присмотренной стариком охоты на кабана было еще
далеко. В таких долгих поездках Богдан Савельич обычно
любил обсудить последние мировые события, о которых
особенно настойчиво сообщало радио. Дотошно доискивал-
ся первопричин свершаемого, не скрывая своего недоволь-
ства, что ему неизвестны те истоки, по которым он сам по-
своему мог бы оценить деяния людей. Сегодня старик
всю дорогу с грустью вспоминал прошлое. Он знал, что
все им рассказываемое уже не новинка для Бориса. Но
Богдану Савельичу хотелось, чтобы пережитое и пере-
думанное им за долгие годы Борис запомнил бы и сохра-
нил в своей памяти, а может быть, и передал бы своим
детям.
Старик был одинок. Братья погибли в германскую, сест-
ры вымерли в голодный год, а сыновья пропали без вести
в начале Отечественной войны. Старуха ждала сынов, для
матери сыновья не пропадают без вести, и не дождалась.
Умирала она, когда начинались усиленные поиски неиз-
вестных героев, и последними словами старой матери бы-
ла просьба отыскать Ваню и Максима. Дескать, они живые
и теперь-то подадут о себе весть. Богдан Савельич знал, что
такое война, но не разубеждал старуху, чтобы только под-
держивать ее силы. После смерти жены, оставшись один,
поверил в невозвратность сынов. С тоской смотрел на дети-
шек: его внуки никогда не переступят порог камышанки,
не набедокурят в чужом саду, не спросят: был ли дедушка
Богдан молодым? Мальцам не верится, что старики когда-
то были маленькими.
251
Борис покладистым характером, любовью к природе
был очень похож на меньшого сына старика, Максима, и
Богдану Савельичу в семье Бочаровых иногда казалось,
что он ласкает своих внуков. Три сорванца с радостью
кидались к старику. Он на равных правах входил в их не-
замысловатые, но серьезные игры, вместе с ними «стрелял
из автоматов», «строил самолеты» и «запускал спутники»,
рассказывал, как воевал сам, как воевали дядя Ваня и дя-
дя Максим. И это было не тем, что иные оценивают пого-
воркой: «Что малый, что старый — одинаковы». Это было
непроходящей тоской по внукам, желанием человеческим
продлить свой век жизнью сынов и внуков.
Пожалуй, в поселке один Богдан Савельич одобрил же-
нитьбу Бориса, знал, что житейский опыт и доброта Ольги
помогут парню встать на ноги после свалившегося на него
несчастья — смерти матери. Некоторые любят судить да
рядить о чужом, без спроса сыпать советами, стращать бу-
дущими бедами. Много подобного обрушилось на Бориса
до свадьбы, и если бы не старик Савельич, не быть Ольге
хозяйкой в камышанке Бочаровых. Со временем Борис по-
нял это, оценил и привязался к старику. Многому научил-
ся, отыскивая с ним волчат, послушался старика — пошел
в егеря, не без его настояний схватился с Бушменовым —
сильнейшим человеком в поселке. Подчас от Бушменова
зависела судьба всей семьи: поставишь сетку поймать ры-
бы на прокорм, а тебя за браконьерство упекут в кутузку,
и осиротишь детвору, забедует семья.
Старику было известно, что произошло на Вербном меж-
ду Бушменовым и Борисом, но что сказал вчера следова-
тель Борису, не знал.
— За Вербный все штрафы сняли? — спросил он.
— Нет. За кабана и за сетки сняли, а за сазанов и осе-
тра оставили,—Борис смущенно отвел взгляд.—Не хотел
252
об этом при Ольге говорить тебе. Ей сказал, что за все
сняли.
— Продадим кабана — помогу.
— Если подвалим, сам отдам.
Западное солнце передвинуло тень от паруса за борт,
начало припекать. Старик расстегнул ворот рубашки. Те-
ло у него было молочно-белое, Савельич летом пропадал в
степи и па море, но никогда не загорал. Он достал пустую
трубку, сунул ее в рот. Он был доволен: у Бориса вдруг об-
наружилось немало сторонников; значит, есть честь у лю-
дей, надо только, чтобы всегда находился вот такой Борис,
который подал бы свой твердый голос. И уже не один
Бушменов оказывается под обстрелом. Возникает во всем
районе что-то такое, от чего браконьерам становится не но
себе. А это была заветная мечта Богдана Савельича. И хо-
телось ему, чтоб люди скорее пришли на помощь Борису.
Старик знал, что, если вовремя не поддержать честного
человека, от непомерной нагрузки может он и отступить,
потерять веру в возможность своей победы.
— Был я вчера у следователя,— сказал Богдан Савель-
ич.— Много накрутил против тебя Бушменов, но больше
всего напирает на то, как ты на него оружие поднял, а по-
том, значится, прямо мордой в белугу сунул. В показаниях
так и пишет: «Едва не удушил меня, путем заталкивания
моей головы в брюхо снулой белуги».
— Было такое,—подтвердил Борис, скупо улыбаясь.—
А за оружие он первый схватился.
— Отнес я следователю одну квитанцию. Завалялась в
старухиных бумажках, она неграмотная и все бумажки со-
храняла, вот и уцелела квитанция,— продолжал старик.—
Помнишь, вырубил я во льду сотню воблушек, за них меня
оштрафовал Бушменов. Следователь проверил ее. Знаешь,
253
такой серии номеров у Бушменова не было. Понимаешь по-
чему?
— Лишняя квитанционная книжка. Штраф брал, а
деньги в карман.
— Да. Вот такие квитанции должны быть у людей, в
книжке их штук сто, не меньше. Мне Шиклунов пообещал
поискать у себя. У тебя не валяются?
— С рыбой не попадался. Как-то нарвались на него с
обсохшими сазанами — Мильшин его отговорил от акта.
— Ругается Мильшин: живот сорвал, пока белужа-
тшту пер к машине, а пришлось всю сдать.
— Мне Мильшин как-то говорил, что он акты у Буш-
менова выкупал. Подпоит и выкупит, друзей выручал.
Что, если сказать об этом? — спросил Борис.
— Сказать, что? Найти их, тогда они вес будут иметь.
А наговорить можно что хочешь. Так можно и на тебя, и
на меня наговорить. Взять бы эти акты у Мильшина,—
старик покачал головой.-— Бушменова не сняли — не от*
даст акты Мильшин, а они целые у него. Он парень — ухо,
палец ему в рот не клади. Это он сейчас поутих, а бывало,
многих держал в руках. Того подмажет, тому пообещает,
иного на-горяченьком застукает. Бушменов его побаивает-
ся... А следователь ничего — парень умный, кажется, уже
раскусил Бущменова. Да и весь поселок за тебя горой, кро-
ме дружков да родственников Бушменова,— старик доволь-
но улыбнулся.
Впереди показалась стая лысух, черным полотнищем
она выделялась на покрытой бликами солнца воде. Борис
отвернул, обходя птиц. Богдан Савельич попросил править
к стае.
— На котел вечером утку добудем,— возразил Борис.
— Придется кашкалдака есть, об утке пока забудь.—
Богдан Савельич прилег с ружьем, прячась за парусом.—
254
На берегу стрелять нельзя —кабан бывал в переплетах,
сразу уйдет.
Лысухи, уплывая от лодки, сбились в тесную кучу. За-
хлопали крыльями, чуть приподнялись и побежали, шле-
пая по воде лапами. Долго не могли сорваться на крыло.
Выбрав двух кашкалдаков в стороне от стаи, старик уда-
рил дуплетом. Когда лодка проходила мимо убитых птиц,
выудил их из-за борта.
— Бестолковые,— осудил старик лысух.— Сбивается в
кучу, подпускает на выстрел. На моторках нагонят их,
дуплетом ахнут — и полсотни нет. Еще дуплет — и стаи
как и не бывало. Охоту с подъезда надо запрещать.— Он
указал на крупного мартына, покачивающегося на волне.
Покричал резко и протяжно: — Ха-а-а, ха-ха, ха-а-а!
Черноголовый мартын развернулся белой грудью к вет-
ру, раскинул дымчатые острые крылья, взлетел. Быстро
удалился.
— Бывало, мартыны увидят парус — и тотчас к нему.
Рыбаки резали рыбу, а потроха — за борт, за ними и торо-
пились мартыны. Веками их не трогали — не боялись лю-
дей,: а начали стрелять — подальше держатся. Молодцы.
А лысух всех повыбивают, бестолковые.— Старик пригля-
делся к берегу, увидел какую-то свою примету, приказал: —
Держи вкрутую, косу пора обходить. Забирай мористее,
она далеко выдвинулась.— Протянул Борису трубку, кисет
с махоркой:— Покури.
Богдан Савельич с удовольствием потянул из теплой
трубки несколько раз, облегченно улыбнулся, тихо заго-
ворил:
— Умный всегда выживет. Лет тридцать назад было:
только солнце присядет — утка пошла на вечерянку. Сей-
час летит, когда совсем темно.— Старик недовольно нахму-
рился:—Поумнеешь, если под каждым кустом с ружьем
255
сидят. Тогда охотников было, если считать, на руке паль-
цев хватит. Сколько в этом году зарегистрировал?
— Больше двухсот.
— Почти по два ружья на двор, а сколько еще не запи-
санных,—старик недовольно посопел, потягивая трубку.—
Целая артиллерия. С таким оружием в гражданскую мы
города у белых отбивали. Моторок, мотоциклов, а машин
сколько? Садись и катай хоть за сто верст. Раньше, чтобы
охотником стать, много надо было знать. Повадки птиц,
чем каждая кормится, где и как она летает. Все это застав-
ляло присматриваться, узнавать, думать, так и начинаешь
любить все живое. Оно как бы другом становится тебе. За-
кричал куличок на взморье — жди норд-веста. Подала го-
лос гагара — моряна будет. Пошел пролет — совсем тепло,
а гуська нет,— значит, еще ударит морозами отзимок. По
тому, как кто закричит, запищит или взлетит, можно мно-
гое понять. А сейчас кто это знает?
— Есть, конечно, которые знают. Да вот немало разве^
лось и таких, которым лишь бы пальнуть во что-нибудь
живое. Им хоть домашнего белого гуся в кустах привяжи,
только бы стрелять.
— Пешком ходили,— продолжал свое Савельич.— Тут
не только сила нужна была, а умение ночью найти место,
куда идешь. В камышах не заблудиться. Поменьше бить —
много на загорбке не упрешь. Припасов меньше было —
учились стрелять наверняка, а у кого с избытком пороха и
дроби, все равно не мог утащить четыреста патронов, что-
бы палить без разбора, на авось. Сейчас машиной в любом
месте через камыш пробиваются. Приехали, не угадали ме-
сто, дуют в другое, третье, пока не разыщут. Патронов у
каждого сотнями. Бьют все подряд и сколько удастся —
машина увезет,— старик сокрушенно махнул рукой.— Ес-
ли бы такое творилось только у нас... Выбьют всё! И вот,
256
помню, попадала дичь в беду — охотники не бьют ее. Рано
прилетит, кормов нет — сядет, бедолага, на льды и тер-
пит. Истощает, тепла дожидаясь, а ее не трогают.
— Сейчас мешками собирают,— угрюмо добавил Бо-
рис.—Уже не охота, а промысел какой-то. Задуматься на-
до, законы особые издать. А то вправду повыбьют такие
вот горе-охотники всё.
— Жалости к живому нет. В штормовые моряны, когда
бедует дичь, не принято было стрелять пролетную. Она от
урагана спасается, как же бить? Сейчас не понимают это-
го. Надо запретить охоту в ураган.
— Джурук Бадмаевич требует весной стрелять толь-
ко волков. «Зачем птица бить? Домой летит, семья делать
летит»,— точно копируя речь старика калмыка Бадмаева,
сказал Борис.
— Степной хозяин,—улыбнулся Богдан Савельич.—
Был недавно у него. Говорит, спасибо Бориске —волк не
ошает, не ест овечек. Приглашал в гости.
— Скоро поеду к нему. Попрошу помочь застукать
Бушменова — бьет тот сайгаков.
Старик потянулся к небольшому шесту. Опустил его
за борт. На ходу промеривая глубину, прощупал дно. По-
ложил шест, вскинул бинокль. Долго рассматривал бере-
говые заросли. Они еле виднелись узкой черной полосой.
— Поворачивай, Борис. Попробуем перейти косу, тут
она на исходе.
Ослабив шкот, Борис попустил парус. Лодка пошла
быстрее. Вскоре она зацепилась рулем за дно: позади по-
тянулся мутный след.
— Ничего, перевалим,— заверил старик.
Борис снял глубоко опущенный руль, принялся пра-
вить шестом. Шарпнув несколько раз по песку кормой,
бударка остановилась. Борис спрыгнул за борт. Облегчен-
257
ная корма приподнялась — лодка двинулась вперед. Бо-
рис, еле поспевая, шел сбоку, держась за борт и направляя
ход парусника.
— Садись, дальше приглубье,— сказал старик.
Бочаров навесил руль, уселся править.
Когда парус надулся от попутного ветра огромным
пузырем и лодка начала набирать скорость, Богдан Са-
вельич обвел взглядом взморье...
Невеселый взгляд у старика. С тоской и тревогой
взгляд. Да, что касается природы, послушайте стариков.
Может, иногда и заносит их, и бывают они уж слишком
пристрастны как к былому, так и к настоящему. Но их
боль и тревогу понять сыновьям и внукам необходимо.
— Послушай, Борис,— заговорил Богдан Савельич,—•
вот пригласили бы меня в самое главное место, где умней-
шие люди нашу Волгу-матушку в электрическое колесо
впрягают. Я бы вышел к ним, до земли поклонился и так
сказал: спасибо вам, что вы уже самой Америке на пятки
наступаете. Непременно догонять ту державу надо, чтоб
поубавила свою спесь и усмирила свой нрав разбой-
ный...— Старик попросил Бориса не перебивать его и про-
должал: — Только в одном ту Америку догонять не надо!
Слышал я не раз, что уже стонут там люди от той напа-
сти, что реки их заводскими отбросами поотравлены, ры-
бы задушены, птицы распуганы. Железо да бетон смели
леса и пашни, дым заводской застилает солнце. А дома та-
кие высоченные, что человек, как из пропасти, не может
даже клочка неба увидеть. Спросил бы я наших инжене-
ров: может, вы думаете, что я против заводов и электро-
станций? Против бетона и железа? Чтоб враги нас взяли
голыми руками за горло? Нет, не такой дурень Савельич.
Без заводов и, к примеру, волжского электричества нам
никак нельзя. Да они же помогают нам даже на Луну ле-
258
тать, на Марс, а надо — помогут лететь и на другие пла-
неты. А там человеку русскому непременно надо быть, хо-
тя там, может, только голые камни и дыхнуть нечем. На-
до — и все тут, такой уж он человек, ему до всего дело
есть. А может, оттуда такое человек увидит, что, опять
же, к примеру, и нашему Каспию поможет...
— Ишь ты, куда загнул,— не утерпел Борис.
— Не перебивай! Я с башковитыми инженерами да
учеными рассуждаю.—Старик строго помолчал.—Но пла-
неты планетами, а уж будьте добры, ученые наши да
инженеры, о земле не забывайте. Критикуйте Америку
и от поганой их буржуазной повадки пакостить, грабить,
разорять землю — начисто отрекайтесь! Мало крыть бур-
жуев на все лады, что живодеры они и хищники, надо еще
и делом своим показать всему белому свету, что только
мы, советские люди, бережем кормилицу нашу, дом наш
родной — ненаглядную землю нашу. Поступаем с ней
истинно по-человечески!
Богдан Савельич приподнял руку, требуя, чтобы Борис
не перебивал.
— А чтоб яснее было вам, от чего нашу матушку-зем-
лю спасать, я расскажу вам, друзья мои инженеры и уче-
ные, хотя бы, к примеру, только про Каспий. Запишите,
обязательно все запишите в свои бумаги,— может, в рас-
четах да планах все это вам сгодится. И знайте, не корить
вас пришел, не учить уму-разуму, а просто остеречь. А уж
ежели остережения мои в расчет не возьмете, через сто
лет опять к вам приду, и тогда пеняйте на себя, строго
взыщу с вас...
— Ого! — воскликнул Борис и даже шутливо по-
ежился.
Старик повел обеими руками перед собой, показывая
па море, и с тревогой продолжил:
259
— Представьте себе, товарищи ученые и инженеры,
что плывем мы с вами на лодке по Каспию у самого устья
Волги-матушки. Прикиньте-ка глубину... Метра два, не
больше. А лет тридцать назад здесь в такую погоду, как
сейчас, в три сажени глубь была. Рыбы водилось сколько!
Косяки воблы были такие, что на полном ходу врежешь-
ся — и стоп! Шест опустишь в косяк — стоит торчком! Са-
зана, судака — видимо-невидимо. От Оля до Кизляра, счи-
тай, сотня рыбозаводов стояла, а сейчас ни одного. Строи-
лись-то заводы на берегу, а теперь очутились в степи за
сорок километров от моря. А вы записывайте, записывай-
те, правду надо знать. Если запечалитесь, загорюнитесь,
одну ночь не поспите, сотую не доспите, да и такое приду-
маете, что вода через год-два или там пять лет снова очу-
тится в старых берегах. Для того и говорю, а совсем не за-
тем, чтоб разбередить себя до самых печенок. Так вот,
помнится, сухую воблу, тарань,— миллионами отправля-
ли. Осетров, белуг... Икры сколько отсюда везли. Золото.
Не что-нибудь, а валюта государственная! Да, обмелел
Каспий, метра на четыре, пожалуй, его посадили. Как
знать, может, и не совсем в том плотины на Волге винова-
ты. Известно, что на земле от времени целые моря исче-
зали или на другое место передвигались. Главное не в том,
главное — поскорее выход, выход найти!
— Верно говоришь, Богдан Савельич,— горячо одоб-
рил Борис.
— А как же, не раз об этом думал,—отозвался ста-
рик.— Вот, к примеру, берега у Каспия уж очень ровные.
На метр вода пала, а оголила тысячи гектаров. И это еще
бы полбеды — покрылись-то они травами, камышами, то-
же польза есть. Но самая главная беда — меляки отрезали
море от степных низин и ильменей. А ведь там нерестова-
ла рыба. Весной зайдет, выкинет икру, а сама в море. Ма-
260
лек в тепле да среди кормов растет. Любая моряна воды
в ильмени добавляла, в них никогда рыба не обсыхала.
Богдан Савельич приподнялся на коленях, чтобы луч-
ше разглядеть в бинокль берег.
— Чуть левей держи, Борис. Еще, еще. Вот так и пой-
дем до места.—Снова прилег и продолжал:—Что теперь
весной творится — уму, товарищи ученые, непостижимо.
Время рыбе икру метать, а на меляках лед метровый ле-
жит. Моряна нужна, чтобы сломать его. В марте она бы-
вает. Взломает льды, иногда осилит дать воду в камыши —
вот тебе опять беда. Выбросит рыба икру, а моряна затих-
ла, вода ушла, и икра на сухом месте оказалась. Вся про-
падает! — Старик достал трубку, долго сосал ее.—Не мо-
гу говорить об этом, товарищи ученые, сердце заходится.
Белуг сколько гибнет?! Она, голубушка, как всякое жи-
вое, о потомстве заботится, вот очертя голову и лезет к бе-
регу. Большая рыба, ей сажень глуби надо, а где столько
найти? Мечется около берега — икра ее мучает, а белугу-
то... из ружья, пулей. На меляке ее видать, ее на моторке
догнать — пара пустяков. Переведем белугу, как воблу.
Осетры под Самарой нерестовали — запрещен им нынче
путь. Осетр — он ведь только на четырнадцатый год пер-
вый раз икру мечет. Около Волгоградской плотины, гово-
рят, тысячи осетров стоят каждую весну, ждут, когда их
пустят на нерест. Запишите и это, инженеры да ученые,
придумать надо что-то, и как можно скорее придумать.
— Да, с этим торопиться надо,— отозвался Борис.
— Теперь о Нижне-Волжской гидроэлектростанции,
товарищи ученые. Говорят, что уже место для нее ищут.
А может, здесь как раз и не надо?! Пропадет Волго-Ахту-
бинская пойма — ее же зальют, а там золотое дно! Запи-
шите — триста тысяч гектаров! Земля, солнце, вода! При-
рода все создала для человека — на, бери, пользуйся, а мы
261
все это,., утопим! Каспию тоже еще хуже станет. Запиши-
те: метра два отнимут у него воды. Подсчитайте, берега
еще продвинутся километров на двадцать. А тут дно ров-
ное — ильменей не жди. Запишите и это, товарищи наши
ученые. Подумайте, может, и в этом надо Америку пере-
гонять, чтоб и рыбы больше было у нас, и природа рас-
цветала бы, а не умирала.
Летят, летят лебеди и, словно бы со стариком согла-
шаясь, вздыхают и как бы пришептывают, бесконечно его
одобряя...
...Сплошная стена зарослей, приближаясь, теряла тем-
ные очертания. На фоне светлой камышовой крепи про-
ступили коричневые тона чеканных кулиг и темно-зеле-
ные пятна кустов куги. Когда хорошо различились очер-
тания берега, Богдан Савельич бросил якорь, сказал:
— Ну вот, Борис, считай, к утру кабан вот здесь,—
легонько постукал рукой по дну лодки.—Налаживай ва-
рить. Поедим, начнем караулить.
Борис предложил подойти к берегу: далеко, мол, ка-
бана придется нести. Старик молча кивнул в море. Вдали
волны всплескивались над темной водой белыми гребеш-
ками. Моряна тянула свежая, и если к ночи затихнет, то
около лодки останется глубина не больше двух четвертей.
До первых кулиг куги брели долго. Миновав их, вышли
к густым чаканным зарослям. На окрайке начали попа-
даться кабаньи рытвины. Старые — с оплывшими серыми
краями и чистой, прозрачной водой в ямах; свежие —
с черными глыбами земли вокруг и мутной водой. При-
смотревшись к следам, Богдан Савельич отметил, что ка-
бан бродит в одиночку, без стада, так же как и несколько
дней назад, когда старик обнаружил кабана здесь. Это
сулило удачу.
Перед заходом солнца охотники разошлись и затаились
262
у кабаньих троп. Моряна стихла, установилась чуткая ти-
шина. Лишь легкое течение воздуха колебало сухие вер-
шины листьев чакана. Они терлись друг о друга, еле изда-
вая скрипучие звуки.
Еще не стемнело, когда в глухой крепи с лежек начали
вставать свиньи. Донеслось поохивание старых, потом
взвизгивание поросят и подсвинков, ввязывающихся в ко-
роткие потасовки. Вскоре у них под ногами захрустел ка-
мыш, примятый на тропах; когда они забредали в ямы с
водой, слышалось негромкое похлюпывание. На кормежку
выходило три стада. Одно, особенно многочисленное и
шумное, шло к Богдану Савельичу, устроившемуся метрах
в трехстах от Бориса. К нему брел кабан. Сипло и густо
поохивая, шел медленно, спокойно. Борис затаил дыхание,
приподнял ружье к плечу и навел его на тропу. Вдруг ка-
бан затаился — видимо, почуял что-то подозрительное.
Остальные стада уже покинули камыши и шли по чакану.
Одно из них прошло мимо старика, он не стрелял,— вид-
но, не было там кабана-одиночки. Бориса начало трево-
жить долгое затаивание зверя. Наконец кабан тихо вздох-
нул, потом, коротко зевнув, негромко клацнул челюстями.
Медленно двинулся по тропе. Борис положил палец на
спуск, ожидая выхода кабана на небольшую поляну, там
он обязательно остановится, чтобы осмотреться, прослу-
шать заросли и, втягивая воздух, определить, что ожидает
его впереди. Еще несколько шагов, и он окажется на муш-
ке. Для верного выстрела будет достаточно увидеть одну
голову: по ее размерам можно определить рост зверя, и
если он остановится, не выйдет на поляну, можно подать
ружье вправо к передней лопатке и бить. Вдруг кабан
раздраженно сапнул, громко втягивая воздух. Угро-
жающе ревнул и затих. Борис слышал его затаенное ды-
хание.
263
Вдали шумно задрались подсвинки. Когда визг пота-
совки затих, Борис услышал треньканье камышовки на
тропе в крепи. Потом еще одной. Опустил ружье: кабан
бесшумно уходил, испугавшись человека, других обитате-
лей камыша он не боялся. Борис осмотрел тропу, не на-
шел, что насторожило зверя. Вернулся в засидку и увидел
еле приметную стежку енота: она тянулась к кабаньей
тропе. Моряна давно затихла, но с прохладного моря воз-
дух медленно перемещался к разогретым днем камышам.
Ветер втянул запах скрадка на тропу енота, а по ней и на
кабанью.
Выругав себя, а заодно и енота, Борис громко покря-
кал уткой, вызывая Богдана Савельича. Тот, выслушав,
укорил: надо, мол, смотреть лучше —- это не на базу си-
деть. Зная, что кабан всю ночь будет бродить в стороне от
стад (поросята и подсвинки мешают ему нагуливать жир
на зиму), старик все же предложил:
— Придется попробовать около свиней,—может, слу-
чайно подойдет.
Всю ночь они подкрадывались то к одному, то к дру-
гому стаду. Затаивались рядом, подолгу сидели, прислу-
шиваясь: не бредет ли кабан? Несколько раз вблизи раз-
давались его грозные посапывания и сиплый короткий
рев,— видимо, он отгонял енота или лису. Рев насторажи-
вал стадо, и оно затихало. В тишине слышались шаги уда-
ляющегося кабана. Отойдя, он вновь принимался рыть
землю, выворачивать корни и вкусно чавкать, поедая их.
Тогда и стадо начинало кормиться. Старые свиньи подол-
гу рылись на одном месте, а поросята и подсвинки широко
разбредались, шумно перебегали, с визгом и сапом под-
давая друг друга в бока. Иногда они паслись в двух-трех
шагах. В темноте все — и малые и большие — были чер-
ными. Когда взошла луна, старые стали темными, щетп-
264
нистыми; подсвинки — рыжими, короткошерстными, а по-
росята — светлыми и словно голыми.
К рассвету все стада почти разом начали отходить в
крепь, изредка и накоротке останавливаясь на кормежку.
Шумно прошли по тропам в камышах. В глубине, после
короткой потасовки из-за места между поросятами, улег-
лись на лежки и затихли.
В море занималась заря. В провалах черных туч раз-
ливались голубые озера неба.
Богдан Савельич, усталый и полусонный, сказал, что
кабан тоже ушел на лежку и надо идти на лодку. Гото-
вить завтрак, потом хорошенько отоспаться и к вечеру
вернуться. Неожиданно вдалеке на большую поляну в ча-
кане вышел кабан. Был он огромен. Высокий спереди, с
мощной грудью и длинным рылом, созданный природой к
нелегкой жизни в камышовой крепи. Прислушиваясь,
остановился и приподнял голову. Борис посмотрел в би-
нокль. Недалеко от черного пятака рыла белели клыки.
Верхние — загнутые вверх, нижние — острые, разлети-
стые, длинные. На сильном загривке дыбилась высокая
щетина. Постояв, кабан начал легко выворачивать черные
глыбы земли. Короткий хвост с пушистой черной метелкой
кругообразно завертелся.
— Вертит хвостом,— сказал Борис.— Спокоен.
Старик жестом приказал замолчать. Кабан разрыл не-
глубокую просторную яму. Дождался, пока она до краев
зальется водой, и повалился в нее. Ворочаясь, он приста-
нывал и охал от удовольствия. Полежав, сел, как обычно
он садится, когда волки или собаки пытаются схватить его
за голени. Повел клыкастой головой в стороны и не спеша
вылез. Отряхнулся. Неторопливо пошел окрайком заро-
слей, то там, то здесь останавливаясь на кормежку.
— Борис, знаешь, он не пойдет в крепь,—довольно
265
отметил Богдан Савельич,— Теперь будет бродить весь
день. Подует ветер — можно его скрасть.
Посмотрев на небо, старик улыбнулся. Борис просле-
дил за его взглядом — высоко над морем хороводом кру-
жила стая пеликанов,—значит, жди моряны. Плотные ту-
чи на востоке вытягивались к западу длинными полоса-
ми — тоже к близкой моряне.
— Не дрейфь, Борис,— засмеялся Богдан Савельич.—
К вечеру будет кабан в лодке. Пошли спать.
Отыскав толстый нанос, намытый моряной, они намо-
стили ложе и прилегли. Богдан Савельич, пьянея, долго
сосал только что накуренную трубку, потом свернулся ка-
лачиком и заснул. Борису хотелось есть. Надо бы сходить
к лодке за харчами, но если попадешься на глаза каба-
ну — он уйдет в крепь. Выкурив еще одну сигарету, Борис
натянул на голову полу брезентовой куртки.
Бочаров проснулся от шороха шагов. К ним шел чело-
век. Шел быстро... по их утренним следам. Борис припод-
нялся, увидел в зарослях Мильшина. Тот обрадованно по-
махал фуражкой. Подойдя, обтер рукавом потный лоб, не-
громко поздоровался. Присел рядом и виновато попросил:
— Не ругайся, Борис. Выпытал у Ольги, куда вы
поехали. Понимаешь, не откажи, вот как надо,— Мильшин
провел рукой по горлу.— Сын приезжает, а у меня ни мя-
са, ни денег. Подбился под корень. Пытался деньжат пере-
хватить — нет ни у кого. Возьми в пай, Борис. Я бы мог
тайком кабана добыть, да тебя подведу.
Борис кивнул на старика.
— Твоя лицензия — ты хозяин,— и торопливо попра-
вился: — Уговорю старика, он поймет. Бегал я к Вакарен-
ко, говорит, все лицензии роздал. Заказал, пришлют.
Поедем и старика возьмем.
— Ты на чем?
266
— На мотоцикле. Вот ночью натрясло-о! Я было по-
шел к лодке, вижу ваши следы.— Тревожно спросил: —
Может, вы уже взяли?
— Нет.
— Фух,— облегченно вздохнул и тут же засмеялся: —
Обалдел совсем, люди зазря пропасли свиней, а я рад.
Завозился Богдан Савельич, посоветовал:
— Бери в пай, Борис. Раз такое дело — надо уважить.
— Спасибо, Богдан Савельич. Понимаешь, сын приез-
жает, а у меня хоть шаром покати. Никогда так не было.
Он не писал, что приедет, ну и моя старая растранжирила
деньги. Что-то купила! Запасов я сейчас не держу, вот...
Что, кабан не ушел на лежку?.. Тогда можно идти. Моря-
на уже пошумливает, самый раз подходить.
— Пожалуй, можно,— старик сел. Пожаловался: —
Бывало, чуть вздремнул — и беги. Борис, сколько мы при-
давили? Три часа? Ого, а тело гудит, кости ломят. Ста-
рость — не радость, пришибить некому.
Мильшин быстро развязал сумку, достал хлеба и варе-
ную утку. Разломил на части.
— Берите.
Перекусив, взялись за сигареты и трубку. Возбужде-
ние у Мильшина спало, и он подремывал.
Вскоре охотники услышали: кабан пасся в чакане. По-
пытки скрасть его не удались, зверь бывал в переплетах и
вел себя осторожно. Мильшин, хорошо зная эти места,
предложил взять зверя гоном: одному сесть у тропы, а
двоим гнать. Наметив, кто и что должен делать, разо-
шлись.
Борис отыскал в камышах три тропы, сходившиеся в
одпу. Выбрал место, удобное для стрельбы, и громко про-
кричал, как орлан. Так же ответив ему, старик и Миль-
шин пошли в загон.
267
Умело обойдя кабана, охотники осторожно и нетороп-
ливо отжимали зверя к камышам. Тот, временами про-
должая пастись, отходил. Когда он ступил на тропу, Миль-
шин сбросил сапоги и остался в одних шерстяных носках.
Приподнял на ружье фуражку, знаками пояснил старику:
куда пойдет сам и куда следует податься Богдану Са-
вельичу, чтобы точно нагнать кабана на Бориса. Тот
отсигналил, что все понял.
Стоя на тропе, Борис долгое время слышал лишь одно-
го кабана. Тот останавливался, коротко ковырялся, ино-
гда поохивал. То и дело пищал коршун — это загонщики
давали знать о себе друг другу. Вскоре Борис понял, что
зверь попадает на левую боковую тропу, и выдвинулся па
развилку. Кабан вошел в камыши, его шаги еле прослу-
шивались. Борису показалось, что Мильшин заходит па
правую тропу. Борис выдвинулся вперед.
Кабан затаился. Нигде никаких звуков, кроме шелеста
камышовых листьев. Вдруг Борис подумал, что он ошибся
тропами и там, где, по его расчетам, должен идти кабан,
крался Мильшин. Если бы стоял на прежнем месте, все
было бы хорошо. Откуда ни появись кабан, он показался
бы на главной тропе. Сейчас можно оказаться между ним
и Мильшиным, и если тот выстрелит, может срезать пулей.
Надо поскорее вернуться на старое место. А может, подать
сигнал? Цокнешь камышовкой — еще больше насторо-
жишь кабана, а пискнешь коршуном — остановишь ста-
рика. Борис осторожно раздвинул камыш.
Из глубины правой тропы грянул выстрел. Качнув-
шись от удара, Борис выронил ружье. Нестерпимо обож-
гло поясницу, подломились в коленях ноги. Раскинув ру-
ки, он ткнулся лицом вниз, подминая камыш.
Увидев Бочарова, улыбающийся Мильшин оторопело
отшатнулся, широко раскрыл глаза. Крепко зажмурил их
268
и вновь открыл. Мгновенно побелел, ухватился за голову.
Борис встал на колени, попытался зажать рану. Кровь за-
лила руку. Посмотрел на Мильшина, тоскливо спросил:
— Что ты наделал?
Мильшин отшвырнул ружье и дико, с подрывом за-
кричал:
Са-ве-лич! Сю-ю-да-а! — захлебнулся и, широко от-
крывая рот, что-то беззвучно зашептал.
— Перевяжи,— протянул Борис.
Мильшин опустился рядом. Бестолково тыкаясь тря-
сущимися руками, бередил рану. Богдан Савельич, увидев
и сразу поняв, что случилось, пошел с кулаками на Миль-
шина:
— На шорох ударил?!
Тот попятился, упал и, качая головой и руками, за-
косноязычил:
— Ка-а-ва-на в-ви-дел.
Старик замахнулся на него прикладом. Мильшин, без-
звучно открывая и закрывая рот, обреченно ожидал удара.
— Перевяжите! — закричал Борис.
Старик отбросил ружье, наклонился и осмотрел Бори-
са. Вместе с лоскутами одежды пуля вошла с одной сторо-
ны поясницы и вышла с другой. Вытащив тряпки из ра-
ны, Богдан Савельич разорвал нижнюю рубашку и при-
нялся бинтовать. Ему пытался помочь Мильшин, но паль-
цы у него не гнулись. Он отстранился и, не моргая, стал
смотреть на белое лицо Бориса.
— Куда же ты целил? — вдруг зло спросил старик.—
Высота — больше метра!
— В п-п-позвоно-чник, не-не п-по-бежит.— И, откло-
няясь назад, Мильшин замахал руками, закричал: — Нет,
нет! Что вы?! Нечаянно, что вы! Борис, ты же не тут дол-
жен был стоять!
269
Тот, обмякая, потерял сознание.
— Подымай, несем на лодку! — приказал старик.
От боли Борис пришел в себя, попросил:
— Помогите, сам пойду.— Закинул руки за плечи
Мильшина и старика, опираясь на них, попытался шаг-
нуть. Не смог. Посмотрел вниз и, будто не о себе, спокой-
но сказал: — Не идут ноги. Отбил ты их мне, Мильшин.
Тот присел. Старик навалил ему на спину Бориса, по-
мог взяться за плечи. Подхватив раненого под колени,
Мильшин торопливо пошел по тропе. Безразлично пере-
шагнул через свое* ружье. Старик поднял его, отер от гря-
зи, повесил рядом с разбитым ружьем Бориса.
Подогнав лодку к берегу, осторожно уложили Бочаро-
ва на одежду. Мильшин глухо сказал старику:
— Останешься тут.
— Ну, ну,— Богдан Савельич настороженно оглядел
Мильшина.
— Груз меньше — косы обойду ближе. Мотоцикл око-
ло Шиклуновской тропы. Сумеешь — поезжай домой, мо-
жет, моторку вышлешь.
Влез в лодку. Старик помог поставить парус, развер-
нуть лодку. Мильшин встал на корме и принялся работать
шестом. Оставшись один, Богдан Савельич заплакал.
Бочарову в лодке стало покойнее, рану но бередили
толчки. Он перестал стонать, забылся в полудремоте.
Шли быстро, свежая моряна хорошо тянула парусник,
его ход убыстрял Мильшин, часто и сильно толкаясь ше-
стом. Вскоре лодка зашуршала дном по песку. Борис
очнулся. Забыв о ране, резко приподнялся, чтобы посмот-
реть: где они находятся. Вскрикнул и осторожно прилег.
Слушая скрежет под днищем, сказал:
— Мористее бы надо.
270
— Пройдем.—Мильшин спрыгнул в воду, побежал за
облегченной лодкой.
Когда она остановилась на перекате, Мильшин заки-
нул за плечо якорную цепь и потащил бударку. Волок ее,
пока поскребывания не стали короче и реже. На глуби по-
шли быстрее. Мильшин подумал: в больницу они попадут
только к вечеру. Если бы задержался хирург! А то бежать
к нему домой далеко, а телефона нет. Показалось, что не-
опасно ранил Бориса, тот перестал стонать, спит. У Миль-
шина то и дело тоскливо ныло сердце: старик не верит,
что выстрел был нечаянный, а Борис не говорит, что само-
вольно перешел на развилку троп.
Неожиданно моряна резко усилилась. Тонкие растяж-
ки мачты начали посвистывать, за кормой громко забуль-
кала вода. Борис проснулся, посмотрел на тугой парус,
сказал:
— Если моторку не встретим, то сами к вечеру добе-
жим.
— Добежим, Борис,— заверил Мильшин, вглядываясь
в морской горизонт. Там поднимался туман,— значит, мо-
ряна вскоре затихнет. В тумане никакой моторки не уви-
дишь, а шестом дотолкаешься до поселка не раньше полу-
ночи.— Да, Борис, добежим к вечеру. Тебе легче?
— Да. Надо бы Савельича взять, помог бы.
От этого небольшого участия к себе Мильшин улыб-
нулся.
— Бударка легче, ближе к берегу идем. Километров
двадцать выиграем. Доедет на мотоцикле.
— Ночью не сумеет. Пешком пойдет, к утру дома бу-
дет.—Бочаров пошарил рукой по полке, где обычно клал
ружье. Не нашел, спросил: — Здорово ружье разбило?
— Не знаю. Да ты не беспокойся. Возьмешь мое, а
271
твое я отдам отремонтировать. Лишь бы ты... скорее по-
правился!
— Знаешь, ноги-то ворочаются. А то их как будто не
было.
Мильшину нестерпимо захотелось узнать, верит ли
Борис в нечаянный выстрел, но вспомнил его молчание в
камышах, когда спросил, почему он ушел с положенного
места. Подумал, что теперь не миновать тюрьмы. Пришли
на память хмельные похвальбы-угрозы Борису: круто,
мол, берешь, нечаянно могут проучить. Сердце сдавило:
вот так припас подарок сыну. Стало жалко себя. Жалко
как-то со стороны, будто родного человека, которому ни-
чем уже нельзя помочь. Так, как отца перед смертью,
сваленного жесточайшим раком. Представил сурового сле-
дователя: «На шорох бил?!» Если бы Бочаров сказал, что
перешел в другое место, наказали бы меньше. Вновь пере-
жил все, что произошло в камышах.
Отослав старика отжимать кабана левой боковой тро-
пой, Мильшин вышел на правую. Кабан от старика отсту-
пал медленно, и Мильшин успел далеко пройти вперед.
Остановился, видя главную тропу. Прислушиваясь к каба-
ну, вспомнил, что завтра приедет сын, что теперь-то мож-
но будет устроить хорошую встречу. Наготовить свинины,
позвать друзей сына, родных, знакомых. Показать, как на-
до встречать сына. И обязательно пригласить Бориса. Он
неплохой мужик.
Думая о встрече сына, Мильшин отвлекся от главной
тропы. Взглянув на нее, увидел что-то в камыше чернее.
Помня, что Борис стоит на центральной тропе, метрах в
пятнадцати от недавно появившейся черноты, Мильшип
принялся наблюдать, напрягая до боли глаза. Показалось,
увидел контуры кабана: поднятое рыло, грудь. Временами
между качающимися камышинками виделся высокий за-
272
гривок с жесткой щетиной. Мильшин, смежив веки, дал
отдых глазам. И вновь различил силуэт зверя. Он несколь-
ко раз выцеливал кабана в лопатку, потом приподнимал
ружье чуть выше, чтобы попасть в позвоночник. И не ре-
шался нажать на спуск — никогда не бил на темную и на
шорох, можно промазать. От напряжения у него начала
гудеть голова, заслезились глаза. Он хотел вытереть их,
но в это время увидел на тропе рыжее пятно. Подумал, чго
рыжее — это лоб кабана и, чтобы перебить позвоночник,
надо взять левее и чуть ниже. Передвинул ружье и опять
задержал палец на спуске, решив ударить, когда кабан
выйдет на тропу.
Но тот двинулся в глубь крепи, и Мильшин нажал на
крючок. Раздался стон, треск камыша. Мильшин вскочил
и побежал к упавшему, стараясь разглядеть — надо ли
добивать кабана.
В камыше лежал Борис...
Сейчас, работая шестом, Мильшин окликнул:
— Борис, ты перешел на другое место?
— Да. Чтобы удобнее.
— Разве так можно? Без сигнала, без крика.
Борис не ответил, глядя на обвисший парус. Посове-
товал:
— Посади. Парусит, мешает.
Мильшин опустил парус и положил мачту. Густой ту-
ман клубами накатился с моря. Лодка вновь начала при-
хватывать дно. Мильшин выпрыгнул за борт, потащил бу-
дарку через отмель. Когда он влез на корму, Борис тихо
спросил: где они? До поселка оставалось шесть-семь часов
ходу. Борис снова потерял сознание.
Натыкаясь на меляки, Мильшин отыскивал промоины,
потяжины, самые узкие места кос. Перетаскивался. Отсту-
пал. Брал мористее, прижимался к берегам. Борис подол-
273
гу не приходил в себя, а очнувшись, торопливо спрашивал
о времени. Вслух подсчитывал, когда приедут? В полу-
бреду говорил о сынишках, об Ольге. Кричал, что Миль-
шин давно грозился дать укорот ему, Борису. Что-то сле-
по искал руками вокруг себя, стонал. Пробиваясь к по-
селку, Мильшин испуганно думал, что не успеет довезти
Бочарова живым.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
На западном побережье не любят норд-веста. Бранят
его «рваной шапкой». Перестанет — не говорят: затих, а
скажут: сдох. Добром поминают его лишь те, кто хватанул
на меляках осетров или икряных белуг.
Другое дело — моряна. Начинается она всегда спокой-
но. День, другой тянет легко, ласково. Потихоньку при-
бавляет и в полную мощь набирает силу лишь к концу не-
дели. Не хочешь встречаться с нею лицом к лицу — всегда
успеешь уйти с моря в затишной проток. Приносит она
людям щедрые дары Каспия. О ней говорят уважительно,
как о любимой женщине: нетороплива, мол, сперва умоет-
ся, распустит, расчешет косы, спокойно рассмотрит все,—
и тогда уже и за дело.
Работы у моряны много. Зима закует море льдами.
Весной пора рыбачить, на нерест косякам к берегу идти,
перелетным птицам кормиться, но нет никому ходу — по-
всюду льды. Солнце день за днем без устали трудится, все
равно ледяным оковам износу нет. Случается, март исте-
кает, а в море даже ледоколы не пробьются. Моряна вздох-
нет могучей грудью, поднатужится и поднимет льды. По-
гонит их к берегам, вытащит на меляки и заросли. Поти-
хоньку оступит, чтобы остались льдищи в затишках да
274
на солнцегреве. Там они безвредные и исплачутся ка-
пелью.
После ледолома моряна отдыхает. А ее ждут, она нуж-
на. В камышах наст: опавшие гнилые листья, остатки от
косьбы, все вынести надо, чтобы новому легче расти. На
луговинах сенокосы поднимаются — полить пора. Степные
ильмени того и гляди высохнут, «свежака» ждут. Косяки
икряных рыб стоят у самых берегов, видят заросли, а вой-
ти по мелководью не могут. Где отнереститься?.. А вдруг
саранча отложила личинки в зарослях? Не залей их, и
отродятся черными тучами крылатые разбойники, все
сожрут.
И вот, наконец, моряна перед маем засвищет. Подведет
воды к берегам и пойдет на штурм непроходимых крепей.
Дней пять бьется. Не страшится, сил у нее много, отдох-
нула после ледолома. Осилит и пойдет хозяйкой расхажи-
вать по камышам крупной зыбью, по луговинам — силь-
ными течениями, в степи — врываться в ильмени. Любует-
ся разноцветьем трав, тешится брачными играми рыбьих
стад на полях и в чистых зарослях, слушает жаворонков,
камышовок и перепелов.
Довольная сработанным в начале мая, осторожно сти-
хает. Медленно забирает большие воды, остерегается, что-
бы не обсохли рыбьи косяки, заигравшиеся на меляках.
После нее все преображается. Стремительно рвутся
вверх и лохматятся листьями камыши, буйно пойдут в
рост травы, зазеленеют берега даже сухих ильменей.
Летом моряны редкие, тихие. Подкатят воды к заро-
слям, пошумят зеленой крепью и стихнут. Словно зна-
ют — на окрайках камышей и на луговинах покосы, сено
в валках и копешках. Лишь в разгар лета случается одна
моряна. Хорошим хозяевам она нужна — отава после нее
добро растет, а нерадивых учит. Не прибрался с сеноко-
275
сом, а моряна тут как тут. Озорно прорвется через камы-
ши, захватит незаскирдованные копешки, смешает их с
настом: было сено — стал мусор.
А когда повернет солнце на осень, моряны чаще.
И сильнее: ветер загустел, круче давит, быстрее гонит во-
ды. Из глубин моря на сильные течения, что все идут к
берегу, выплывают кбсяки воблы, судака, леща и стада
сазанов, а за ними белужьи и тюленьи стаи. В зарослях
половодье — перелетной птице раздолье; кормисты ка-
баньи пастбища.
И в начале ноября обязательно дует моряна: одним —
хорошая, другим — плохая. Силушкой она — как майская.
Но по зарослям с пожухлыми листьями перекатывает она
не крупную зыбь, а волны с белыми гребнями. По скошен-
ным луговинам течения — как в горных реках. Степь за-
хлестнет — лишь вершины песчаных бурунов виднеются.
Ильмени захлебываются, переполненные. Рады пастухи и
чабаны — на всю зиму заполнит степные водопои, земля
напьется вволю, и грянет весна тучными травами. Рыба-
ки ею недовольны — разметывает 'косяки, будешь до ледо-
става без толку цедить сетками море. Охотники горюют —
смоет с меляков птиц, поднимет на крыло перелетную, и
уйдет она на юг, отыскивая затишье. Уйдет и не вернет-
ся — скоро зима.
Раз в полстолетия рванет такая, что никто ей не рад.
В пятьдесят втором году как разбушевалась, разъярилась!
Ветер выл дико, море рычало и стонало, ухало и грохота-
ло. Словно тысячи взрывов сотрясали воздух, швыряли к
небу огромные волны. Ночная темень казалась пастью ка-
кого-то рассвирепевшего чудовища, а белые гребни взбе-
сившихся волн — его хищным оскалом. Утром ураганный
ветер нес над морем миллиарды капель, и повсюду полы-
хали рыжие радуги. Они взметывались вверх, опадали,
276
размахивались на десятки километров, сжимались, тыся-
чами пропадали и тысячами вспыхивали. От этого каза-
лось, что разъяренное море загорелось, заполыхало все-
ленским пожарищем. На рыбачьих судах рушились мач-
ты, сломанные, словно спички; якорные цепи лопались,
как гнилые нитки. Гигантские волны навсегда поглощали
подчалки, разбивали за несколько ударов рыбницы. На
Морском рейде разламывались пополам баржи, сносились
палубные надстройки буксиров, переворачивались земле-
черпалки и землесосы. Разорвав длинные цепи понтонов,
море и ветер обрушили их на пароходы и рыбницы, бар-
жи и подчалки, сокрушая и разнося все в щепы. Двух-
этажные плавзаводы, сорванные с якорей, неслись по воле
волн. Как языком слизало десятки приморских поселков.
Камышовые крепи исчезли, над ними ревело и бушевала
море. Двухметровым валом вода ринулась в степь, помча-
лась по равнинам, как в ураган степной пожар, топя ота-
ры и стада, круша в пух и прах базы, кошары, конюшни
и жилые дома. Там, откуда море отступило тридцать лет
назад, вода смела десятки километров железной дороги.
Мало кто уцелел в море и в степи. До сих пор многие
числятся без вести пропавшими. Стихия их не вернула да-
же мертвыми.
Кабаны и еноты, зайцы и лисы почти поголовно исчез-
ли в яростных водах. Измотанные ураганом перелетные
птицы гибли бесчисленно; тысячи осетров и белуг, заби-
тых насмерть течениями и ударами волн, выбросило на
бугры.
Море, словно мстя за свое тридцатилетнее бессилие, за-
няло свои прежние границы. И, победив, долго не отсту-
пало.
Такую никто из каспийцев не называет моряной. О ней
говорят; «стихия», а если захватила она в море — «побы-
277
вал в стихии». В наше столетие такие разъярились дваж-
ды. В десятом — о той помнят лишь глубокие старики.
В пятьдесят втором — эта у всех еще в памяти.
* * *
Узнав на метеостанции у Вакаренко, что обычная
ноябрьская моряна неожиданно должна перейти почти в
«стихию», Борис выехал на взморье, чтобы остеречь птиц
и зверье от браконьеров. Мотоцикл вел осторожно — каж-
дый толчок отдавался резкой болью в пояснице.
Все-таки сбылась мрачноватая шутка хирурга Андрей-
чева: пришлось повозиться ему на операционном столе,
спасая жизнь егерю. Искусство хирурга и молодой зака-
ленный организм Бориса сделали свое доброе дело. Через
месяц Бочаров снова был на работе. Злорадство Бушмено-
ва не вдоволь натешилось. Разъяренный тем, что его сня-
ли с поста инспектора рыбнадзора, он молил бога, чтоб
несчастье снова нагрянуло на егеря. Иногда подумывал: а
не расправиться ли со своим врагом собственноручно? Но,
чувствуя, как пристально приглядываются к нему следст-
венные органы, от которых он все еще отбивался, стремил-
ся побороть в себе искушение.
Ветер был сильный, но перелетная вела себя спокой-
но. Вода прибывала, как обычно, по пасмурному небу
плыли не черные, а серые тучи, не предвещавшие стихии.
Борис подумал, что синоптики опять перестраховались.
В пятьдесят втором году вовремя не предупредили о сти-
хии и после того, боясь новой ошибки, часто завышали
лы морян.
Поздно вечером Борис вернулся со взморья к мотоцик-
лу и выехал на опушку зарослей — здесь было затишней.
Настелив из чакана ложе, залез в спальный мешок.
278
Проснулся около полуночи. Море гудело. Камыши вре-
менами пристанывали от ударов ветра. Сплошная наво-
лочь крыла небо. В редких провалах черных туч изредка
сиротливо взблескивали звезды.
К рассвету ветер усилился. Вдали море гулкими нака-
тами редко било в стену зарослей, камыши низко гнулись,
замирали, бросались вверх, пытаясь выпрямиться, и сно-
ва падали. Тучи неслись низко — рваные, дымчатые. Под
ними стаями, парами и одиночками метались утки. Обес-
силенные, мчались по ветру, ныряли в заросли, в затишье
прокосов. Стаи гусей тянули спокойно —- сильные птицы
еще одолевали напор моряны.
Перед восходом солнца море заревело. За крепью тяж-
ко загрохотали частые волны, камыши протяжно засто-
нали. Бесчисленные стаи уток оглашенно кинулись в
степь. Поднявшись, солнце пробило в нескольких местах
черные тучи, потом словно принялось рвать их и сметать
с неба. Оставшись одно в блеклой вышине, потускнело и
порыжело, как в пыльную бурю. Гул моряны нарастал.
— Ого-о,— протянул Борис.— Похоже, синоптики не
ошиблись. Надо выбираться из камышей, пока не поздно.
Воды моряны одолели крепь и валом выкатились на лу-
говину. На разливы горохом сыпанули стаи чирков, кря-
ковых и шилохвостей, стали опускаться стада лебедей. Не-
бо быстро опустело.
В обычную ноябрьскую моряну хороши вот такие ми-
нуты. Вдали гул моря, что спешит с добрыми водами к се-
нокосам и степным ильменям — овечьим водопоям. За ка-
мышами на луговинках половодье — раздолье перелетной.
Моряна работает, гонит воду, разливает вширь, посылает
в степь. Бежит вода, а чуть впереди нее вспархивают жа-
воронки, бегут кулички, подбирая вымытые личинки на-
секомых. А когда текучие воды перегоняют куличков, опи
279
раскидывают острые крылышки и, недовольно вскрики-
вая, перелетают. И вновь бегут, по-хозяйски добротно очи-
щая сенокосы.
Сильные орланы, спасаясь от ветра, залегают под ку-
стами. Когда к кустам подступает вода, птица встает. Под-
прыгнув, размахнет саженные крылья. Ветер ударит в
них, далеко отбросит тяжелое тело. Ни разу не взмахнув,
орел выпустит когтистые лапы, приземлится на сухом и,
пока складывает крылья, неуклюже бежит. Неловко, под-
скоками, доберется до куста и опять заляжет в затишке.
В вихревом небе ни коршунов, ни ястребов: на полоях
перелетной птице спокойно.
Иногда на облитом островке приподнимется заяц. Ся-
дет, поставит торчком длиннющие уши и спокойно закру-
тит головой, решая: уходить или еще рано? Течения ше-
велят травы вокруг, с шорохом проносят листья, жадная
земля радостно пьет, громко булькая. Над захлебываю-
щимися норами и отнорками с треском лопаются воздуш-
ные пузыри. Страшно косому, а бежать по голому полю —
куда страшнее. Приляжет, вновь затаится. Почувствует,
что голени вода мочит, встанет. Наверное, вздохнет огор-
ченно: покидай сухое место, лезь — мокни. А вдруг волк?
Не убежишь. Вдруг орлан? С неба ему все видно, зашумит
сверху, когти выпустит, и снимай тогда шубу. Повезет —
выберешься на сухое, и опять не зевай — сломя голову не-
сись в первый куст. А если там лиса или волк? Они знают
большую моряну, сторожат раззяв и лежебок. Косому по
колено, утки от него шарахаются, а он все решает: бежать
или остаться? Когда плеснет под брюхо — сиганет в воду
и прыжками поскачет. На сухом встряхнется и задаст та-
кого стрекача, что пыль позади схватывается.
Лиса с разлива выбредает медленно. Боится, головой
испуганно крутит, но идет еле-еле. Бежать лисе заказано:
280
намочишь хвост — гирей повиснет сзади, погубит, стер-
вец. Попробуй-ка врежь во всю прыть от охотника или
беркута. Долго плетется, как немощная старушка с ого-
рода.
Случается, и волк выходит. Этот быстр, хвост ему не
беречь — палкой держать может, орла не боится, а для
остальных зверей и птиц он самодержец-владыка. Идет
решительно, гордо. Кусты дотошно осматривает: не лежит
ли енот, не затаился ли косой, не спрятался ли подранок?
Спесь с него слетает, лишь когда человека увидит. Припа-
дет, погрузится в воду, оставит один нос сверху. Лежит,
пережидает или ползет к кусту, так, кроме носа, ничего и
не высовывая.
Кабаны, пока моряна расплескивает силы на лугови-
нах, обосновываются на опушке камышей, на вершинах
сухих островков. Из наноса гребут временные высокие
лежки. Намостят и улягутся спать. В майскую и летние
моряны они редко покидают основные лежки. Обольет
их — лежат; зальет — сидят в них, вода теплая — терпеть
можно. Волна пойдет, начнет беспокоить — поплывут к бе-
регу. Попадется на пути бревно, кабан закинет на него
передние ноги, голову повыше задерет и отстаивается до
спада воды. Заплескивать в уши начнет — поплывет к ме-
ляку, пловец он замечательный. Кабаны боятся ноябрь-
ской моряны, она иногда грохает большой водой. Чуть во-
дица под лежки — бегут из крепи. На окрайке не жалеют
сил, мостятся как можно выше. Здесь упрямо держатся,
надеются — западет ветер, пойдет вода на скат. Бежать
через луговины до степных кустов опасно.
...В роще, вдали от гудящих камышей и близкого гро-
хота моря, Борису стало казаться, что моряна будет обыч-
ной. Он спокойно дожидался подхода воды. Пока она до-
катится до бугра, пролетная отдохнет, начнет срываться
281
на крыло и перелетывать, отыскивая коржистые моста.
Можно хорошо поохотиться. Смастерив на опушке засад-
ку, уселся в ней. Вода быстро приближалась. Недалеко на
сухом островке вскочил заяц. Вылетев на сухое, трахнул
мокрой шубой и, прижав уши, ринулся к Борису.
— Задавишь, чудило! — закричал он, приподнимаясь
из куста.
Заяц с ходу хотел остановиться и пошел кубарем через
голову. Вскочив, полоумно нырнул в куст и припал рядом
к земле. Все тело его трепетало от страха; шея вытянута,
уши вдавлены в туловище, глаза зажмурены. Борис не
шевелился. Косой задрожал заячьей рассеченной надвое
губой, принюхался. Натопорщив длинные усы, недовольно
сапнул и открыл один глаз. Увидел резиновые сапоги,
обнюхал их и попятился. Приподнимая уши, присел, от-
крыл второй глаз и увидел Бориса. Пытаясь отпрыгнуть
дальше, он взвился в воздух, ударил Бориса в живот го-
ловой, отлетел и шмякнулся за кустом. Мгновенно прыг-
нул и понесся, не замечая кустов, тропинок и густо-
травья. Борис засмеялся:
— А говорят, зайцы на человека не нападают.
Прополосканное ветром небо стало бесцветно. По луго-
вине покатились маленькие волны. Вода облила засидку,
кулички обежали ее и начали покрикивать в тамарисковой
роще.
В стороне раздался выстрел. Борис посмотрел в би-
нокль. Угнездившись в маленьком кусте посреди разлива,
кто-то начал охоту. Решиться на это мог только искусный
охотник: его скрадок был заметен издалека. Не шелохнув-
шись, охотник терпеливо дожидался стаи. Когда она была
далеко, стрелок поднялся и вырос на мелководье черным
пугалом. Утки бросились вверх, растопырив крылья. Ве-
тер ударил в остановившиеся крылья и натащил птиц на
282
скрадок. Охотник вскинул ружье. После дуплета у двух
селезней подломились крылья, они черными комками косо
полетели вниз. Охотник не побежал к ним,— значит, снял
намертво.
Вслушиваясь в выстрелы, Борис попытался узнать
охотника. Каждое ружье имеет свой голос. У Шиклунова
выстрел протяжный, словно удар с потягом по пустой боч-
ке; у Богдана Савельича — резкий, обрывистый, как сухой
щелчок близкого электрического разряда. Мильшин-
ский — раскатистый, будто удар далекого грома. У Вака-
реико ружье сперва ахнет, а потом — бабах! Только ружье
начинающего охотника без собственного голоса. Оно под-
ражает другим, как и сам хозяин: у него ведь не собствен-
ный заряд, а по чужим советам составленный.
Выстрел был незнаком. Видимо, приезжий, поселковых
хороших стрелков Борис знал всех. Вскоре над ним стали
протягивать стаи, и он, затаиваясь, стреляя и изредка бе-
гая за подранками, забыл о моряне. Временами ему каза-
лось, что она затихла, лишь отдельные порывы ветра бы-
ли прежней силы. Вдруг над камышами показались вере-
ницы лебедей, покинувших море. Борис внимательно при-
смотрелся ко всему.
На востоке поднимался тучевой вал: серый сверху, он
грозно чернел у подошвы. Сильное течение бурлило мимо
скрадка. По луговине ходили волны с белыми барашками.
Стаи уток потянули в степь.
Моряна не затихала, а раздувалась. Большая вода
вскоре вытеснит свиней с опушки камышей. Первыми не
вытерпят поросята и подсвинки, побегут и поплывут че-
рез луговины в степь, и браконьеры перехватят их на пла-
ву, на меляках — будут стрелять в упор, а в степи тра-
вить собаками, давить мотоциклами и машинами. Унич-
тожив малых, браконьеры двинутся на вездеходах и трак-
283
торах к опушке зарослей давить гусеницами окоченевших
свиней. Расстреливать на лежках кабанов, полузатоплен-
ных, беспомощных и смирных, у них глаза не злые, зали-
ты тоской и грустью, как у людей, обреченных на смерть.
Бежать им некуда, обороняться, когда обессилен и вокруг
на метр воды, невозможно — тушей не собьешь, клыком
не ударишь.
На машинах браконьеры вне опасности. Шумно, жадно
оценят добычу и спокойно, рассчитанно расстреливают бес-
помощных пулей в затылок.
Крутые волны больно ударят по стаям птиц, поднимут
их на крыло. Припадая к земле, замечутся они, отыскивая
мелководье и затишки посреди степи. Браконьеры дупле-
тами по стаям будут валить десятками уток и гусей. Сотни
подранков унырнут, уплывут, забьются по кустам, доста-
нутся лисам, волкам и воронью.
Такую беду одному не остановить. Борис выехал па
кратчайшую дорогу к дому и, морщась от боли в пояснице,
понесся в поселок. Увидел вездеход, попытался выехать
ему наперерез. Тот свернул в непролазную рощу тамари-
ска, свободно проломился через нее и на большой скоро-
сти ушел к разливам. С одной машины, которую Борис
хотел остановить, ему погрозили ружьем, с другой, когда
он стал ее настигать, сыпанули на дорогу мелких желез-
ных ежей.
Изношенные тормоза старого мотоцикла не успели по-
гасить разбег, и Борис влетел на ежей. Скаты зашипели
и сразу обмякли. В кузове убегавшего грузовика весело
заорали, замахали руками. Один тыкал кулаком в номер
машины, густо замазанный грязью.
Выбрав из покрышек ежей, Борис выкатил мотоцикл
на высокий бугор. Снял колеса, принялся ремонтировать
скаты.
284
Моряна свистела в кустах. Вырывая из рощи шары пе-
рекати-поля и курая, гнала их в степь, кувыркая и под-
брасывая. Уносясь вдаль, они становились похожими на
бегущих зверей. К дороге подступала вода, побежала по
колее ручьями. Борис спешил, пытаясь скорее заклеить
камеры, чтобы успеть проскочить балку, которую вот-во г
зальет моряна. Не успеет — придется делать крюк в два
десятка километров. Ругал себя, что не поверил синопти-
кам и не уехал в поселок утром. Сейчас был бы уже здесь
с охотинспекторами и ни одну машину не упустили бы.
Вода облила бугор. Стаи уток, сбитые волнами с раз-
ливов, понеслись над головой, садились в ближайшие ку-
сты, кучей сбивались за островком. Вымученные ураган-
ным ветром, птицы выходили на сухое и обессиленно при-
саживались. Там, куда умчались машины, загремели дуп-
леты. Их было так много, что звуки их почти сливались в
сплошной грохот.
Недалеко из тамарисковых зарослей выполз трактор с
облепленной людьми кабиной. Сокрушая гусеницами ма-
лые и большие кусты, он рвался вперед, как атакующий
танк. Борис выстрелил, требуя остановиться. Оттуда при-
ветливо помахали, давая понять, что ему не будут мешать,
идут, мол, дальше. Трактор влетел в воду и, не сбавляя
ходу, направился к большой кулиге камыша-каржатника,
где кабаны иногда пережидали моряны. Борис еле удер-
жался от желания влепить пулю в кабину.
Со стороны поселка показалась машина. Она неслась
по залитой колее, волоча по бокам высокие веера брызг.
Борис выбежал на дорогу. Знаками показал, что будет
стрелять, если шофер не остановится. Грузовик, не сбав-
ляя скорости, несся вперед. Борис поднял ружье и прице-
лился в ветровое стекло, чуть выше головы водителя. Тот,
поняв, что с ним не собираются шутить, начал тормозить.
285
На подножку вылез человек, угрожая оружием, потребо-
вал посторониться. Борис снизил стволы, отвел их в сторо-
ну от машины и выстрелил. Пуля понеслась с визгом. Ее
услышали в кузове, вскочили и затарабанили по кабине.
Человек с подножки нырнул внутрь к шоферу. Тот резко
затормозил. Машина пошла юзом, выскочила на обочину,
развернулась поперек дороги.
— Ты что, сбесился? — заорали из кузова.
Из кабины выскочил Бушменов и, сыпя матом, пошел
к Борису.
— Я тебе покажу, падло, как в людей стрелять!
Его нагнал Светлочерненко, оттащил в сторону.
— Кто дал ему право? — снова вырываясь вперед, за-
кричал Бушменов.— Кто, я спрашиваю?
— А, старый приятель,— усмехнулся Бочаров.
— Мало тебе, что ты из инспекторов турнул меня! —
уже задохнулся Бушменов до синюшности в лице.-—Со-
всем хочешь со свету сжить!
— Отойди,— попросил его Светлочерненко. Видя, что
Бушменов собирается выхватить ружье у Бориса, рявк-
нул: — Кому говорю, отойди! — ухватил Бушменова за ру-
ки, снова отвел в сторону.— Стой, не смей подходить.—
Вернулся к егерю.— Мы тебя не видели, Борис, а то бы
остановились.
— Он не имеет права, сейчас распрет!—крикнул
Бушменов.
— Зачем нас остановил, Борис? Мы не на кабанов, на
птицу. Слышишь, все стреляют.
— Ты же голосовал, чтобы в стихию птицу не бить.
Забыл?!
— В такие моряны всегда охотились.
— Нет такого закона, чтобы в распрет запрещать охо-
ту,— не унимался Бушменов.— Вы с Богданом придума-
286
ли! Дичь жалеют, а людям жить не дают! Праведники
нашлись!
— Бывай здоров, Борис,— Светлочерненко пошел к
машине.
— Ты же голосовал,—уже с ноткой отчаяния опять
напомнил Борис.
— Ваши голоса псу под хвост, пока такую же бумагу
сверху не спустят. Понимать надо! — Бушменов покру-
тил пальцем около виска и, изощренно сквернословя, по-
лез в кабину. Увидел разобранный мотоцикл, злорадно
крикнул: — Что, ежиков поймал? Смотри, как бы под ру-
башку таких не всыпали! Не добил тебя Мильшин, другую
пулю ищешь? Ну, ну, допрыгаешься.
— Трогай! — крикнули из кузова.
Борис отступил с дороги.
Долго стоял подавленный. Может, другой и плюнул бы
на все, уехал бы из этих мест как можно дальше, нашел
бы другую работу. А этот, пересилив отчаяние, снова скло-
нился к мотоциклу с неистребимым желанием победить
Бушменова и таких, как он, потому что видел в этой по-
беде нечто куда большее, чем справедливую кару браконье-
рам.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Понимая, что захватить Бушменова на ночной охоте
без помощи Мильшина не удастся, Борис вновь пришел к
нему. Мильшин заспешил навстречу, пригласил садиться.
— Некогда рассиживаться. Пора ехать брать Бушме-
нова.
— Я не знаю, где он,— Мильшин отвел взгляд. Осенью
он отпустил усы. Черные, чуть вислые, они изменили его
лицо. Стало оно круглее и потеряло схожесть с ликами
287
благообразных старцев с икон.— Не знаю, где Бушменов
гусей бьет.
— Ладно, поеду без тебя,— угрюмо сказал Борис.
— Один не смей. Бушменов свою безработицу тебе не
спустит. Злой! Ты здорово постарался, чтобы за него взя-
лись следователи, влепят ему за многое, за взятки от бра-
коньеров больше всего. Да-а, побрал он их.— Прищурив-
шись, посмотрел на Бориса: — Добить хочешь?
— Бушменова — нет. Браконьера — да.
— Денег он приходил просить,— признался Миль-
шин.— Похудел, сдал здорово. Деньги ему нужны,— ви-
дать, взяткой хочет отделаться.
— Я думал, снимут — поумнеет.
— Не первый раз снимают. С него как с гуся вода.
— Теперь в последний.
— Может быть. Да, у горбатого и постель горбатая.—
Мильшин положил руку на стол, разглядывая ладонь, за-
говорил:— Хочешь добить браконьера Бушменова? Нет,
не по нему бьешь, вижу. А как же зимой будем жить, а?
Я никогда мясцо не покупал, знаешь?
— Будут лицензии на кабанов и сайгаков.
— Кому выдавать?
— Кто нуждается.
— А кто решать будет?
— Ты, я, все.
— И Вакаренко?
— Если останется председателем — будет.
— Будешь за него голосовать?
— Нет. Какой он председатель? Припасы продает,
взносы получает, а остальное его не касается. Скажешь об
этом, сразу заякает: «Я пятнадцать лет руковожу, я орга-
низовал общество, я делегат, я член областного президиу-
ма, у меня — грамоты!» А все это за прошлое. Если бы не
288
Богдан Савельич, пальцем Вакаренко не пошевелил бы в
моряну. Сколько браконьеров ушло без наказания. Богдан
Савельич прав — надо снимать Вакаренко.
— Да-a, времена такие,—невесело рассмеялся Миль-
шин.— Знаешь, Борис, а мне жалко Бушменова.
— Тогда будь здоров!
— Обожди, не пори горячку. Проколотитесь ночь, а
его не возьмете. Выстрелы услышите, а тропы к морю не
найдете. Обожди,— Мильшин оперся подбородком на ру-
ку, задумался.
Вспоминая, что произошло после выстрела в Бориса,
думал Мильшин — помочь опять или наконец-то реши-
тельно отказать, дать понять, что Борис сам по себе, а он,
Мильшин, тоже может поступать как хочет.
Всю ночь, туманную и бесконечно долгую, когда про-
изошло несчастье, Мильшин ни на минуту не выпускал из
рук шеста, спешил довезти Бориса живым, надеясь, что
тот успеет рассказать правду о случившемся. Перед вхо-
дом в проток, что вел в поселок, услыхал стук моторки, за-
кричал, начал стрелять раз за разом. Его услышали, по-
дошли. Богдан Савельич и Андрейчев молча переложили
Бориса к себе на бударку и заторопились, так и не сказав
ему ни слова.
Бросив лодку и ружья без присмотра на берегу, Миль-
шин сидел в больничном коридоре рядом с мрачным ста-
риком Богданом и тоскливо ожидал появления Андрейчева
из операционной. Он вышел не скоро. Мильшин, босой, мо-
крый, шагнул навстречу, умоляя взглядом скорее сказать:
жив ли Борис? Врач подошел к Богдану Савельичу, ска-
зал:
— Есть надежда. Молодой, сильный, должен выкараб-
каться.
Мильшин протянул руки, скрюченные от работы шес-
289
том, благодарно прикоснулся к белому халату. Повернул-
ся и, волоча ноги, вышел.
Около подворья Бочаровых толпились люди. Стояла ок-
руженная притихшими ребятишками, черная от горя Оль-
га. Увидев Мильшина, рванулась к нему:
— Идешь?! Убил человека — и хоть бы что? — Ее за-
держали женщины. Она забилась в их руках, выкрики-
вая:— Ты грозил Бореньке! Ты убил, убил! В милицию его,
в милицию! — разрыдалась и обмерла.
На своем дворе увидел побитый мотоцикл: видимо, ста-
рик не раз свалился ночью, добираясь в поселок. На крыль-
це его встретила жена, почерневшая не менее Ольги. Сдер-
живая слезы, помогла переменить одежду. Постелила
постель. Лег, думая, что сразу же заснет. Но сна не было.
Весь день ходил от окна к окну, ожидая чьего-то при-
хода. Кого ждал — сам не знал. Но кто-то должен был
прийти и наказать за смерть Бочарова. Иногда в камышан-
ку заходила жена, отбирала у него дымящуюся папиросу,
открывала дверь, чтобы выпустить густые клубы дыма.
Грустно качала головой, давала понять, что Борису плохо,
вряд ли выживет.
К вечеру он решил, что, если умрет Бочаров, отдаст его
жене свое ружье, мотоцикл и, пожалуй, корову. А когда
отсидит положенный срок, будет помогать ребятам Бориса.
Позвал жену, сказал о принятом решении, приказал до-
стать пару белья, собрать харчи. Сложил все в сумку. По-
прощался и вышел на крыльцо. Окинул взглядом подворье,
и ему так стало жалко себя, что он расплакался. Жена уве-
ла его s комнату.
Сидел одетый, готовый идти в тюрьму при появлении
милиционера. До сих пор он не боялся ни милиции, ни
тюрьмы. А рисковал не раз. Облавливал запретные зоны,
ставил аханы на белорыбицу, осетров и белуг. Возил ба-
290
лыки и икру на базары Астрахани, давал взятки рыбой и
деньгами. Знал, попадись — сядешь. Но тогда он был уве-
рен, что рискует ради хорошей жизни. Из-за того, что Бо-
рис покинул положенное ему место, нести кару было до
слез обидно. А все молчат, что в случившемся половина
вины самого Бориса.
В полночь во дворе затявкала собака. Кто-то уверенно
открыл дверь в сенцах. Мильшин кивнул замершей жене,
пошел к выходу, волоча по полу сумку с бельем и харчами.
На пороге появился Богдан Савельич. Сняв фуражку, при-
сел к столу.
— Борис пришел в себя,— посмотрел на напряженно
улыбнувшегося Мильшина.— Крепко ты его срезал.— Ста-
рик помолчал.— Борис просил сказать тебе, что не будет
доводить дело до суда...
Пока Борис поправлялся, нелегкое время пережил
Мильшин. Дома он не бывал. Добыл кабана и привез на под-
ворье Бочаровых; уток и гусей чуть не всех отдавал Ольге.
Помогал ей по хозяйству. Не добыл лишь рыбы — сняли с
работы Бушменова, с тем все было просто: поллитровку в
зубы — и лови сколько хочешь.
В поселке некоторые не верили, что Бочаров не потянет
Мильшина в суд. Этого он, мол, не делает, пока в больни-
це, а его семью кормит Мильшин. Приходили, убеждали,
что зря горб гнет. Бочаров сам виноват, а другого запугал
насмерть, в батрака превратил. Старик Богдан, переселив-
шийся на время к Ольге, ни разу не сказал даже, что ви-
на Мильшина половинная, но в сильную моряну принудил
ехать на помощь к Борису. Пришлось ловить браконьеров,
отбирать кабана...
Мильшин взглянул на Бориса, подумал, что пора ска-
зать, что чужую волю он не привык исполнять, лучше по-
давай в суд: будь что будет.
291
— Я — не егерь и не хочу им быть,— сдержал желание
потребовать суда, чтобы навсегда развязать себе руки.
Борис поднялся, вышел.
Представив встречу Бориса с Бушменовым в камышах,
Мильшин усмехнулся. Нет, не разойдутся они на этот раз
на узкой тропе, кому-то из них погибать. И скорее все-
го — Борису. Этот будет по законам действовать, а тот уда-
рит из засады. Жалко Бориса — мужик он все-таки непло-
хой...
* * *
Обычно в конце ноября дни еще теплые. Но лишь зай-
де1 солнце, сразу становится прохладно, даже в нагретых
камышах. Зорями падают заморозки. Тогда травы и заро-
сли в белом инее; земля звучная, отзывчивая на шаги. А
кабаний порой и лебединые вымоины покрыты тонким
хрустким ледком. Пролетная начинает покидать Каспий.
Без куличков берега обеднеют, потеряв их пересвисты, а
охотники лишатся вестников норд-веста. Улетят цапли:
белые, рыжие, серые и чапура-нужда — опустеет взморье.
Всю осень цапли расхаживали на предлинных ногах, высо-
ко подняв остроклювые головы на длинных шеях, отыски-
вали и били зазевавшихся мальков и лягушек. Ходили —
издали схожие с геодезистом в степи: шагает с рейкой на
плече, что-то вымеряет, остановится, забьет колышек и сно-
ва в путь. Уплывут к Тереку черные стаи лысух, переме-
стятся к югу гагары; взморье без голосов куликов и бе-
реговых птиц станет пустынным, словно необжитая
степь.
Кряковые и шилохвости, сбившись в ноябре в большие
стаи, жадно кормятся даже ночью, нагуливают жирок пе-
ред несытой зимовкой. Гуси слетаются в стада на пастби-
292
щах. Сперва парочка или небольшая стайка, как разведчи-
ки, молча отыскивают кормистое место. Заметят и на боль-
шой высоте осмотрят его. Увидят в зарослях бревно-топ-
ляк или кусок доски, енота или кабана — встревоженно за-
гогочут и полетят дальше. Если ничего подозрительного
нет, присядут на поляне, сперва подальше от кулиг, осмо-
трятся, задирая головы, и пойдут к мелкому чакану. Ста-
нут пастись. К ним и начнут подсаживаться гусиные стаи.
Подлетят, легонько гоготнут, услышат ответ и все разом
спланируют вниз. Около земли выпустят ноги, как самоле-
ты шасси, пробегут, коротко взмахивая крыльями. Грузно,
вперевалку вышагивая, примутся кормиться. Стая за ста-
ей летит и садится.
Вечером никто не потревожит стадо — остается оно в
ночь. Гуси пасутся жадно — зимняя проголодь близко.
Лишь перед рассветом поснут птицы, положив головы на
спины. Вокруг спящих стоят сторожевые. Слушают. Чуть
шорох — грянет сигнал тревоги, и вся стая на ногах, ухнет
сотнями голосов и побежит, захлопает крыльями. Подни-
мется и улетит в море.
Непуганые гуси пасутся на одном месте долго. О та-
ком месте каспийцы говорят: «Там гусек прикормился».
Его ищут браконьеры, когда на небе полнолуние и тучи.
Ночью спугнут гусей. Посидят те в море — голодно, зима
скоро, и поднимутся, потянут к зарослям. Испокон века
ночью по ним не стреляли: летят низко, медленно, без вся-
кой опаски. Гогочут мирно, не понимая, что видать их. На
фоне туч они большие и черные. Бьют их торопливыми
дуплетами, спешат — минует стая тучу и словно растает в
лунном небе. Редко падают серые гуси убитыми наповал,
все валятся ранеными — выстрел неприцельный. Утром
кругом кровь — раненых, что уползли в кулиги, подбитых,
что убрели в море. От крови вода в ямках и рытвинах кра-
293
сная. Скрадок кровавый, не один десяток птиц истекал в
нем кровью. Вокруг все как после волчьей стаи в овчарне.
...Дуплеты Бушменова почти сливались в непрерыв-
ную очередь. Ругаясь, Бочаров торопил Мильшина. Тот
долго отыскивал тропку к морю. Наконец повел через
крепь по болотистой и еле заметной стежке, похожей на ка-
банью. То там, то здесь стонали гуси-подранки. Над головой
проносились птицы, захлебываясь тоскливым криком.
Борис снова поторопил Мильшина. Они побежали. На
выходе из камышей Мильшин не разглядел глубокой вы-
моины, ввалился в нее и залил сапоги.
— Подожди, переобуюсь.
— Догонишь. Садит непрерывно. — Борис, стараясь не
шуметь, быстро пошел к Бушменову.
Вокруг стонали подбитые гуси. Вдруг на небе переме-
жились тучи, и Бушменов перестал стрелять. В спешке
Борис не догадался остановиться, и Бушменов услышал
его осторожные шаги. Громко кашлянул, чего было доста-
точно, чтобы спугнуть кабана. И, не услышав кабаньей по-
бежки, пригрозил:
— Пошел назад!
Бочаров замер на поляне. Пошевелись — и получишь
заряд дроби. Рядом высилась густая кулига чакана. Надо
метнуться за нее, за ней безопасно. Пригнувшись, Борис
прыгнул за кулигу. В скрадке Бушменова полыхнуло пла-
мя, ухнул выстрел. Дробь резанула по воде в том месте, где
только что стоял Борис.
— Володька, что ты делаешь?! — издали заорал Миль-
шип.
Бушменов не отозвался. Мильшин побежал к нему, ча-
сто выкрикивая:
— Это я, Володя!
— Ты один, Виктор?
294
— Двое.
- Кто?
Мильшин назвал знакомого Бушмеиову пастуха.
— Дурак он! Какого черта крадется? Не влепил я ему
в морду?
На Бушменова натянули гуси, он ударил дуплетом.
Стая оглашенно закричала, кинулась вразброд. Гусь, хло-
пая отбитым подкрылком, понесся вниз. Другой заголосил,
заплакал, медленно утягивая в море.
— Падали бы рядом, заразы! — Бушменов выругал-
ся. — Все равно подохнете!
Как из-под земли вынырнул Бочаров, неожиданным
рывком выхватил ружье из рук Бушменова.
Какое-то время с откровенной ненавистью разглядыва-
ли друг друга.
— Ловко взяли,— наконец протянул Бушменов. Пере-
вел взгляд на Мильшина: — И ты, значит, с этим правед-
ником... Поди, и в свидетели пойдешь?
— Ты же в человека бил,— укорил Мильшин.
— Кабана отпугивал, подранков жрет. Бочаров смол-
чал, а я подумал, что кабан.
— Не заливай. Кабану не кричат: «Пошел назад!»—>
сказал Бочаров, забрасывая ружье браконьера за спи-
ну.— А ну-ка, вяжи гусей. Сам понесешь.
Бушменов потянулся к воротнику, рванул его.
— На, гад, души! Души до конца! Твоя взяла. Но ты за
это поплатишься. Я свой срок отсижу, вернусь, а тебе в сы-
рой земле век лежать придется!— Повернулся к Мильши-
ну, предложил: — Слышь, по старой дружбе сделай милость.
Бери -себе пятьдесят гусей, оставь мне пяток — и скажем,
что днем добыли. Двоим нам больше поверят, чем этому
праведнику... Не имеют права не поверить, нас двое, а он—
один.
295
Мильшин промолчал.
— Ну, вспомнишь и ты об этом, да поздно будет!— при-
грозил Бушменов молчавшему Мильшину.
Бочаров не спеша закуривал, наблюдая за бессильной
яростью Бушменова, и чувствовал, как легче становится
его сердцу. Даже передохнул глубоко, со всхлипом, совсем
по-детски. Подумал, что история с Бушменовым многих
заставит одуматься...
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Приближался весенний пролет, и Борис наседал на
Андрейчева, требуя помощи.
— Что ты мне голову морочишь?— с обидой укорял
Андрейчев.— Сказал — помогу, значит, помогу. Всех пре-
дупредили. В соседний район звонил. Обещали всех у себя
оповестить. Начнется пролет — соберем охотинспекторов,
поможем. Поезжай в камыши, устраивай стан и занимайся
своим делом.
— Учти, Алексей Иванович, теперь ты председатель
охотобщества. Давай действовать, а не разглагольствовать,
как при Вакаренко.
— Вот и действуй, начинай первый,— отшутился Анд-
рейчев.—Смотри, прохлопаешь пролет — пеняй на себя.
Будешь держать ответ перед правлением. От всех доста-
нется, а больше всего от Савельича.
— Это он умеет,— протянул Борис.— Ладно, хотя и хо-
лодно еще, но выеду. Поставлю кош в дальнем углу при-
писного, поближе к чабанам. Может, с ними заарканим лю-
бителей сагайчатины.
— Как же ты позавчера не рассмотрел номер машины?
— А то ты не знаешь,— с обидой отмахнулся Борис.—
296
За зиму свой мотоцикл вконец доездил. Пока по колее
гнался — почти настиг, но на заднем борту цифр не ви-
дать — брезентом закрыты. Выскочил на обочину — мотор
не тянет, сразу отстал. Слушай, шевели начальство, почти
год обещает новый мотоцикл, разве так можно?
— Сегодня еще раз написал об этом... Борис, а искать
волчат возьмешь меня?
— А кто «резать» будет в больнице? Ну, а складывает-
ся так, что можно бы и взять тебя в бригаду: Мильшин-то
отказался.
— Совсем поругались?
— После гусей бушменовских сторонится. Слышал, по-
ди, Бушменов запил, жалуется, что жестоко мы с тобой по-
ступили. Все отобрали: мотоцикл, ружье, боеприпасы. При
Вакаренко такого не случалось.
— Мало ли чего было при Вакаренко — теперь не бу-
дет. Постараемся, Борис, тебе помочь этой весной, одного
не оставим.
Охотника весной перед выездом на стан одно лишь за-
ботит: как добраться до камышей с тяжелым грузом —
двухнедельными запасами боеприпасов, круп и хлеба в
ящиках, свертками кошмы и брезента, с шубой и тулупом,
кошелкой с посудой, чайником и котлом, с косой и громоз-
дкой связкой кольев для палатки и шеста для треноги над
костром. Договорился о подвозе — все заботы с плеч, ос-
тальное проще простого. Спокойно дожидайся распрета
на охоту — грузись и правь к битой дороге, по которой в
море на подледный лов рыбы ловцы ездили, или к торной
и короткой до взморья кабаньей тропе. Располагайся на
большой выкошенной поляне — никакой случайный огнен-
ный пал не опасен, а к палатке никто без крайней нужды не
подойдет, ничего не тронет.
Егерю обосноваться кошем сложно. Подводу для бага-
297
жа одолжит почти любой чабан или пастух, не откажет и
председатель колхоза. А о месте стана приходится поду-
мать, и серьезно. Надо, чтобы от него к любому уголку при-
писного хозяйства вели удобные и недальние дороги и
тропы. Стать поближе к самым кормистым угодьям, где
пролетная охотно и густо будет осаживаться, куда чаще
всего и стремятся браконьеры.
Самые удобные места для стана вблизи от моря, но они
низки — малая моряна в первый же день подтопит. При-
ходится искать недалеко от степного окрайка зарослей, а
у егеря не только друзья, а и недруги обязательно есть.
Вот и не мостись на виду посреди скошенных камы-
шей — останешься без боеприпасов и одежды, пограбят. Не
забивайся и в крепь — будто случайным палом слизнет все
подчистую, после соберешь полурасплавленные гильзы, по-
кореженный чайник да железные пуговицы от шубы, а
случись на стане мотоцикл — от него и в металлолом не-
чего будет сдавать.
Давно присмотрел Борис Бочаров место для коша не-
далеко от южной границы приписного хозяйства, рядом
с тропой, зимой пробитой кабанами на взморье. По ней по
крепкому льду несколько раз он выезжал на мотоцикле к
угодьям, где весной птица будет кишмя кишеть. Из охот-
ников мало кто знал о тропе: из степи в нее нет входа, бра-
ла она начало в густых зарослях и все время тянулась поч-
ти прямой, лишь изгибалась однажды, когда после большой
и глубокой бочажины узкой щелью врубалась в камыш-
каржатник. Перед взморьем растекалась десятком тропи-
нок, исчезала — и с моря была незаметна.
Отыскав ее, Борис с ружьем и косой на плечах углубил-
ся в камыши. Дойдя до своего зимнего прокоса-метки в
наиболее высоком месте в зарослях, снял ружье и шубу.
В одной рубашке принялся выкашивать поляну для стана.
298
Сухой, без влаги — она окончательно вымерзла за зиму,—
камыш с хрустом валился широкой полосой на землю.
Временами останавливаясь поточить плоским наждач-
ным бруском притупившееся жало косы, Борис вгляды-
вался в небо над взморьем. Там изредка проносились на
север парочки кряковых и шилохвостей.
— К полудню отдаст мороз — пойдет больше развед-
чиков,— вслух отметил Борис.
Он, как и многие охотники, был убежден, что у птиц
есть разведчики. Они не только всегда первыми разведыва-
ют безопасные угодья для кормежки и ильмени для отды-
ха, но и весной, когда еще не сдают морозы, по утрам при-
летают в Прикаспий. Если кругом стылые льды — вечерами
возвращаются в устье Терека и на дагестанские лиманы.
Готовя из самых тонких камышинок свясла, Борис свя-
зал весь скошенный камыш в тугие снопы. Укладывая их
в ряду толстыми основаниями в разные стороны, а ряды
крест-накрест, выстелил посреди просторной поляны на
промерзшей земле высокую подушку. Поверх постелил
плотный брезент, потом разбил палатку. На ее днище
уложил толстую кошму, поверх бросил тулуп. На всякий
случай боеприпасы и мешок с едой отнес в заросли и за-
маскировал их там. Острым концом окосья, как граблями,
огреб весь покос, убирая оброненные камышины и прошло-
годние листья, чтобы пламя возможного пала по замусо-
ренной земле не добралось до палатки.
Оглядел все. Остался не совсем доволен. Стоило бы по-
дальше выкосить заросли с востока и северо-запада, отку-
да чаще всего дуют сильные ветры. При пале они добро-
сят пламя до палатки. Но пора уже ехать в «зимний запо-
ведник», а то скоро на нем никого не останется.
— Ладно, вечером откошу дальше. Пока непохоже,
чтобы подула сильная моряна или норд-вест,— вслух успо-
299
коил себя Борис.— Вот только стоит сейчас записать так:
«Над морем изредка пролетают пары кряковых и шило-
хвостей». Сколько в час — пока уточнять не будем.
Подумал, что обязательно стоит подробно написать в
отчете о «зимнем заповеднике».
Как-то в конце декабря целую неделю бушевала обиль-
ная снегами метель. В поселке распространились слухи,
что в степи погибло много сайгаков. Борис выехал на про-
верку. Гибель сайгаков не подтвердилась, лишь все чаба-
ны жаловались, что сайгаки пережидали буран около скирд
сена и от них остались лишь копешки.
Обдумывая, как сообщить о потраве, чтобы его сооб-
щение не отразилось на дальнейшей судьбе сайгаков, Бо-
рис случайно подъехал к сильно фонтанирующей артезиан-
ской скважине, вокруг которой густо парило широкое озе-
ро. Увидел свежие кабаньи следы, обрадовался: если взять
лицензию — здесь легко добыть кабана. Не мешало бы, по-
ловину добычи сдал — деньги, а вторую — на питание
семье. Он уже принялся прикидывать, где устроить скра-
док, как замаскироваться, как вдруг услышал... громкое
кваканье лягушек! Зимой? Не может быть! Шагнул к воде,
чтобы убедиться: квакают ли лягушки или кто-то неизве-
стный подражает им?
Он стал опускаться уже на корточки, когда почти из-
под самых ног метнулся к воде селезень. Испуганно кря-
кая, невысоко взлетел и тотчас же шлепнулся в воду. Как
обычно при близкой опасности, попытался нырнуть, там
проплыть несколько, зацепиться лапами за куст, высунуть
нос поверх воды, чтобы дышать, а самому остаться невиди-
мым. Но из воды выскочило крыло со свисающим переби-
тым подкрылком, и тут же весь селезень оказался навер-
ху. Пугливо оглядываясь, он во всю мочь захлопал крыль-
ями, помогая себе бежать. Вскочил в густой куст, затаил-
300
ся, замер, испуганно наблюдая тревожными глазами за
Борисом.
«Если его не пугать, быстро подживет подкрылок,— по-
думал Борис.— Корма здесь богатые, озеро не замерзает...
Э, среди зимы увидев такую легкую добычу, не только ка-
бан, а и пастух не удержится от соблазна съесть селезня.
А ведь интересно же понаблюдать: выживет он до весны
или погибнет? А он умница — нашел вот теплое озеро,—
Борис вздохнул.— Нет, стоит ему помочь... и узнать: мо-
гут ли птицы при нашей погоде зимовать у нас?»
На другой день Борис вместе с Андрейчевым побыва-
ли в школе у старшеклассников, которые с прошлой осени
уже не раз приходили на помощь охотобществу: помогали
столбить приписное хозяйство, вести учет зверей, участво-
вали при отлове зайцев для зоопарков, делали чучела. В
выходной день Борис приехал с ребятами на озеро. Вместе
они застолбили большой участок около артезиана, повеси-
ли на столбах объявления, что здесь проходит граница за-
поведника. Чтобы отпугнуть зверье, на кольях развесили
тряпье — от кабанов, гильзы с порохом — от волков, раз-
бросали куски железа в масле — от лис. Потом разослали
чабанам и пастухам письма, извещая их о заповеднике
около теплой скважины. Установили дневные дежурства, и
редко какой день кто-нибудь из ребят не бывал у озера.
Зная об охране заповедной зоны, браконьеры не риско-
вали появляться даже вблизи нее.
А на озеро вскоре, невесть откуда, прилетел шустрый
чирок-трескунок,— наверное, зажировался где-то на быст-
ром, незамерзающем протоке, опоздал вовремя убраться па
юг. Потом появилась утка-широконоска. Пришагала боль-
шая выпь. Она, освоившись, изредка даже бухала, как вес-
ной. Опустит клюв в воду и — бу-у-ух! Селезень-подранок
оправился, поднимался на крыло, свободно облетывал озе-
301
ро, но не покидал его, видимо баясь бесконечных снегов.
А когда в море от трескучих январских морозов заковало
льдами и большие майны, около скважины прожили не-
сколько дней лебеди.
Ребята с восхищением наблюдали за белыми красивыми
птицами. Но им — большим и могучим — оказалось тесно,
и они одной ночью улетели. Ребята утверждали, что без
лебедей все вокруг осиротело.
Но это было недолго. В первую февральскую оттепель
поторопившейся с юга стае белых цапель пришлось остать-
ся на озере, дожидаться настоящей весны.
Сегодня маленький заповедник был забит утками до
отказа. Они с шумом и гамом поднялись, услышав треск
мотоцикла. Борис объехал все столбы вокруг запретной зо-
ны, приклеил на железные листы бумажки с разрешением
охоты в заповеднике. Добром вспоминая ребят, своих по-
мощников, решил, что обязательно вывезет их на взморье
полюбоваться валовым пролетом дичи.
Последние недели все ладилось у Бориса, все радовало
его. Лишь одно тревожило: как добыть весной дичи, по-
править свои денежные дела? За долгую зиму совершенно
подбился с деньгами. Лисьи гоны оказались неудачными—
подвел Пират. Была надежда — растет хороший лисовик,
оказался дворняга дворнягой. Можно бы пристроиться в
бригаду к Богдану Савельичу, у него Дерзкий — молодчи-
на, да постоянно охотиться времени нет: браконьеры то
сайгаков в степи бьют, то без лицензий кабанов сворами
травят...
И опять подумал: верный совет дает Ольга. Надо вый-
ти из приписного хозяйства — охотиться и считать пролет-
ных. Добыть дичи можно. Но какой подсчет, когда охо-
тишься, разве до того: кто летит, сколько летит?
«Ладно, посижу дня два-три, пока основной пролет
302
пройдет, потом поохочусь,— успокаивал себя Борис, воз-
вращаясь на стан.— На волчатах заработаю. Распрет в
этом году всего на две недели — быстро освобожусь. Да и
Бадмаев обещал помочь, а от него в степи ничего не
ускользнет».
На стане Борис поставил мотоцикл на выкошенном. По
кабаньей тропе вышел к морю.
Редкие выстрелы погромыхивали далеко от границ при-
писного хозяйства. Потеплело, и птиц на север летело по-
рядочно. Все они пока шли над морскими льдами. Вдали
они угадывались черными облаками и вереницами; вбли-
зи различались стаями кряковых и шилохвостей.
Замаскировавшись, Борис, прикидывая количество про-
летных и посматривая на часы, делал записи. Вскоре стай
еще прибавилось в море, они появились и над камышами.
Иногда проносились над головой.
Неожиданно в близкой стае кряковых у селезня под-
ломились крылья, он комом упал на лед. К нему тотчас
кинулась пролетавшая ворона. Присев недалеко, вытяну-
лась, разглядывая добычу. Скакнула вплотную, приподня-
лась на лапах, надула горло и, от натуги горбясь, разрази-
лась гортанным, зловещим криком. На ее зов к ней метну-
лись еще две вороны. Борис вскинул ружье и выстрелил.
Ворона упала на лед.
Вверху раздалось громкое хорханье шилохвости. Длин-
нохвостый селезень летел невысоко. Начав токовать, он по-
вис на месте, в горячем возбуждении трепеща крыльями,
напружил грудь и угрожающе вздыбил хвост-шило. Никто
не вступил с ним в бой, и он, победно крикнув, обогнал
утицу и вновь затоковал.
Над морем проплыла первая стая лебедей и третья ста-
ница гусей.
Борис продолжал работать.
303
Вечером Борис издали разглядел на стане костер. По*
том около него увидел Джурука Бадмаевича. Оглядев Бо-
риса, старик улыбнулся:
— Хорошо, Борис. Она,— Джурук Бадмаевич повел ру-
кой, показывая в небо на пролетных,— она дня три ниче-
го не будет понимать. Весну слышит, весну видит. Все со-
всем забыла. Нельзя стрелять — весну стреляешь! — Он за-
черпнул кружкой из котла наваренный до черноты чай,
протянул Борису.— Весной не надо ее стрелять. Пускай
идет, пускай семьи водит.
Борис присел рядом. Поинтересовался, на чем при-
ехал старик: если на мотоцикле — по срочному делу, а в
седле — посидеть у костра.
— Мотоциклом. Хорошо, быстро, но трясет, как шай-
тан-арба. Старые кости жалко. Рассыпешься, как собирать?
В седле хорошо, как в кровати.— Бадмаев принялся расска-
зывать о новостях на кошаре, о домашних делах. Говорил
неторопливо, прерывая рассказ, подолгу занимался чаепи-
тием.
Борис слушал. Пастуха или чабана поторопить — зна-
чит обидеть.
Сумерки обступили костер. Голоса птиц затихли, слы-
шались лишь редкие шелесты крыльев. Камыши стояли
недвижны, молчаливы. Заметно теплело.
— Дудак подвижку начал, полетел на север,— сказал
Бадмаев, закончив с поселковыми новостями.— Приезжай.
Посмотреть надо, немного учесть надо,— Джурук Бадмае-
вич сдвинул с потного лба большую, из целой овчины, шап-
ку, отерся рукавом шубы.— Запрягем лошадей. В арбе по-
едем. Все увидишь, все разглядишь. Какой смотр на маши-
не? Мчишься как на пожар. Степи не видишь, неба не ви-
дишь, совсем дудака не видишь,—махнул рукой.— На ма-
шине всю степь объедешь — одну стаю увидишь.
304
Он прислушался к шороху в камышах, сказал:
— Лиса подранка берет.
Вскоре в зарослях отчаянно закричала кряковая и смол-
кла. Джурук Бадмаевич скребнул кружкой по дну котла,
как о чем-то обычном сказал:
— Волчицу видел,—и принялся пить чай не спеша,
смакуя каждый глоток.
Борис, чтобы не нарушить обычая и удержаться от ра-
достных расспросов, принялся закуривать.
— Нориться хочет. Видел, где нориться хочет. Моло-
дая,— Джурук Бадмаевич достал трубку, набил ее махор-
кой. Долго раскуривал. И наконец сказал то, ради чего
трясся на мотоцикле:
— На машине браконьеры дудака гоняли. В седле
был — не догнал их. Бинокля нет — номер не видел. К со-
седу ездил, узнавал мал-мал. Они из соседнего района.—
Помолчал, посасывая трубку, и сказал самое важное, как
всегда к концу разговора:—Бушменов привел. Он места
знает — дудака много убьют. Приезжай завтра. Соберу ча-
банов, будем ловить Бушменова.
Поблагодарив за чай, старик распрощался. Пошел че-
рез камыши к мотоциклу. Под его легкими шагами хруст-
кий наст молчал. Вскоре на окрайке затакал мотор. Уда-
ляясь, он затих в степи.
Вокруг начала настаиваться тишина. С моря клубами
наплывали туманы.
— Черт знает что! — выругался Борис.— Завтра надо
по закону дичь считать, а Бушменов без закона дудаков
полную машину наваляет. Откуда у него ружье? Опять
кто-то из сердобольных удружил.
Чтобы успокоить вспыхнувшее раздражение, принялся
косить недокошенное днем, чтобы полностью обезопасить
палатку. Утомился, казалось, избылся от злости, но, укла-
305
дываясь спать, представил, как завтра бушменовская ком*
пания набьет дудаков, и еще сильнее разозлился.
«Запрещать весной надо охоту на дроф. Бить их легко.
Клади цепь, заезжай с запада и поднимай птиц на крыло.
Стая потянет на восток — тихо, низко над землей,— сер-
дился Борис.— Не отвернут от стрелков, как осенью, к
гнездовьям спешат. Тьфу, черт возьми, придется ехать
завтра в степь».
Ночью Борису показалось, что он проснулся от стука
мотоциклетного мотора. Он долго прислушивался. В камы-
шах было тихо.
И еще раз проснулся он, когда около тропы громко ух-
нул кабан и, не разбирая дороги, шумно понесся по крепи.
— Будто от человека бросился,— проговорил Борис.—
Наверное, кто-то заблудился и припер в приписное хозяй-
ство.
Он вылез из палатки. Густые туманы окутали все во-
круг. Послышались будто осторожные, удаляющиеся к
степи шаги.
Покурив, Борис залез под тулуп и крепко уснул. Он
не слышал, как в стороне от стана, в камышах, глухо за-
такал мотор мотоцикла. Он быстро затих в степи.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Туманы к утру еще больше загустели.
Теплое дыхание моряны еле раскачивало черные метел-
ки камыша, шевелило редкие жухлые листья на стеблях,
свернутые трубками. Где-то совсем недалеко мелодично вы-
водила простенькие колена камышовка. Над крепью на-
растал шум сегодня рано начавших перелет уток. Вдали
послышался гогот гусей. Он приближался, стая тянула пря-
мо на стан. Увидев палатку, передние птицы отчаянно за-
306
гоготали, заорали. Пытаясь остановиться и отвернуть, не-
высоко зависли на месте. На опешивших напирали осталь-
ные. Стая завертелась над поляной. Задевая друг друга
крыльями, гуси сталкивались и еще громче орали.
Борис со злостью вспомнил о Бушменове и его компа-
нии: сорвут всю работу, начался уже и пролет гусей. На
взморье раздались выстрелы. Один дуплет показался сов-
сем близким.
— Ну, я тебе покажу,—пригрозил близкому стрелку
Борис, поспешно заканчивая завтрак.— Не знаешь троп—
не ходи ночью!
В степи послышался стук мотора мотоцикла.
— Вот и еще сюда прутся,— возмутился Борис.— Ко-
нечно, сегодня причина есть: туман, заплутались! — Он
прислушался, по звуку определил, что к стану спешит Ан-
дрейчев.— Сам бы в тумане не нашел меня,— значит, едет
с Савельичем.
Алексей Иванович нд полной скорости выкатил к па-
латке, озорно засигналил. За его спиной сидел Богдан Са-
вельич.
— Здорово, егерь! — Алексей Иванович соскочил с ма-
шины, весело потискал Бориса, возбужденно сказал: — Гусь
залом идет, а ты вылеживаешься, сурок несчастный! Про-
спишь царство небесное!
Богдан Савельич, морщась и покряхтывая, слез с седла.
Подошел к Борису, протянул с чем-то узелок:
— Ольга конфет передала.— Окинул взглядом стан, не
увидел вчера добытой птицы, но все же сказал:—Ольга
просила прислать дичь.
— Тех не едят, какие летят,— с досадой отмахнулся
Борис.
— Ну нет, Борис, мы не поверим.— Подмигнув стари-
ку, Алексей Иванович заглянул под снопы камыша, заго-
307
товленные Борисом для костра, потом полез в палатку, при-
говаривая:-—Мне, председателю охотобщества, положено
проверять и егеря.
— Не ищи, ничего нет. Сегодня с полдня собирался
охотиться, черта два придется! Браконьеры в степи бьют
дудаков, Бушменов за проводника.
— Да, понимает, что ты в приписном,— протянул Бог-
дан Савельич.— Туман чуть разойдется — набьют дуда-
ков.
— Чего не набить,— возмутился Борис.— Цепь клади
близко, заезжать недалеко: мокрые дудаки на подъем не-
охочие.
Андрейчев столкнул на затылок шапку, выжидающе по-
смотрел на Бориса. Понимал, что и ему, председателю
охотобщества, положено ехать ловить браконьеров, но хо-
телось, чтобы Борис сказал, что поедет он сам, один. Шут-
ка ли, еле выкроил единственный день поохотиться на
пролете — и вот тебе... лови браконьеров! Но Борис, угрю-
мо хмурясь, молчал, и Андрейчев сердито бросил:
— Едем, Борис, черт бы его взял, этого Бушменова,
когда мы его уж укротим до конца.
— Погоди ехать. Перед вами слышал я дуплет в при-
писном хозяйстве. Надо этого сперва выпроводить.
— Заплутался в тумане какой-то лопоухий,— заметил
Богдан Савельич. Он достал трубку, кисет, протянул их Бо-
рису:— Накури-ка трубку, а то с Алексеем Ивановичем бе-
да. Потянет разок, а полчаса кыхыкает.
— Табак-то крепчайший,— оправдался Андрейчев.
Борис набил трубку, раскурил ее. С удовольствием по-
глядывая на густые клубы дыма, Богдан Савельич вдруг
предложил:
— Поезжай, Борис, ты один в степь, там тебе помогут
чабаны. Мы с Алексеем Ивановичем вытурим лопоухого.
308
Сами выйдем из приписного и двое добудем три нормы. Од-
ну для тебя, Борис.
— У двоих три нормы — не хотелось бы,— поморщил-
ся Андрейчев.— Подойдет охотник — разговоров не обе-
решься.
— Неудобно,—раздраженно протянул Борис.—А без
этого я опять останусь с таком, клади зубы на полку.
— Никто не придет к границе приписного,—успокоил
Богдан Савельич.— Вдруг утку свалит, а егерь тут как тут*
Штраф не страшен, пяток уток продаст — и вся недолга.
Главное, права на охоту лишится, все знают, что времена
теперь не как при Вакаренко.
— Правильно, добывайте три пая,— поддержал Борис
и спокойно уточнил: — Алексей Иванович, ты на день или
с ночевкой ко мне?
— Вечером уеду,— пожалел Андрейчев.
— Зря.—Уже весело закончил:—По тропе ходит... аг-
ромадный кабан.
— Что ты?! — Алексей Иванович возбужденно потер
руки.— Рано встает с лежки?
— Слышал ночью. Значит, жирнющий; голодный вста-
ет до заката солнца.
— Останусь посмотреть.
— Не спеши, Алексей Иванович. У нас поживешь — не
раз увидишь.— И, лукаво улыбаясь, старик спросил: — Или
и ты уже манатки собираешь, лыжи востришь?
— Вообще-то Шиклунов зовет меня в Сибирь. Заман-
чиво! Да вот ввязались мы с Борисом в такую операцию,
что неудобно уезжать.
— Правильно,— одобрил Богдан Савельич.— Трогай,
Борис, а то вот-вот туманы начнут оседать.
Поглядев ему вслед, старик улыбнулся. Прошлой вес-
ной Борис не поехал бы в степь, когда на взморье валовой
309
пролет гусей, а ведь не появился у него лишний доход, не
прибавилась и егерская зарплата. А лишний десяток до-
бытых гусей не помешал бы, с деньгами в семье у него ту-
го. Изменился Борис, подобрел сердцем, акты не на всех
одинаковые. Злостному нарушителю — штраф под самую
завязку; кто ошибся — выговорит, да и все.
...Борис, вспомнив, что как будто слышал мотоцикли-
ста, решил на окрайке зарослей поискать его след. Вскоре
наткнулся на него. Выходило, что действительно кто-то
приезжал. Доехал по следу до ночной стоянки — машины
не было.
— Ночью приехал и уехал? — удивился Борис.
Он тщательно все осмотрел. Человек ушел в камыши
по направлению к тропе. Оттуда пришел перед самой за-
рей: на возвратных следах меньше влаги, чем вокруг на
зарослях... Уехал в степь.
Борису долго было по пути с ночным мотоциклистом.
Тот лишь на проселочной дороге повернул в поселок.
— Ночью приехал и уехал? — вновь удивился Борис.—
Зачем?
* * ♦
Указав Алексею Ивановичу самый кратчайший путь к
границе приписного, Богдан Савельич пообещал потом
прийти к нему взморьем. По кабаньей тропе шел медлен-
но, по привычке рассматривая следы, оставленные зверь-
ем ночью и размышляя о них вслух.
— Лисы из степи подвинулись в камыши, за подранка-
ми. Да, часто еще бьют по стаям: авось попаду!.. Учить
надо, чтобы стыдились неприцельного выстрела... Лисы —
в камыши, а енот — на взморье подался. Соседки не страш-
310
ные, да за ними ничего не захватишь... Гляди-ка, какой
Прошел кабанище!
Богдан Савельич даже остановился, восхищенно раз-
глядывая отпечатки раздвоенного крупного копыта.
— Боль-шу-щий, бродяга! Спокоен... А кого ему в кре-
пи бояться? Сильнее всех, кроме охотника. Так когда же
он прошел? След свежий, где-то около полуночи оставил,
Да, Борис его в это время и слышал.
Старик удивленно пожал плечами:
— А почему кабан рванул в крепь?
Пошел по тропе, на несколько минут отвлекшись от сле-
дов, наблюдая за пролетающей стаей гусей. Крупные, силь-
ные птицы шли невысоко, радостно погогатывая.
— Боже мой, красота-то какая! Как это без нее люди
обходятся, а?
Вновь вернулся к мысли: почему кабан сиганул в
крепь? Увидел впереди большую бочажину, удивился:
— Кабан не проходил через нее. Почему в ней вода
мутная? Ночью уток не было — опасно им тут, на море
спокойнее... Через нее брел Борис вечером,— значит, муть
должна осесть, вода быть чистой.
Старик внимательно огляделся: ничьих следов к боча-
жине не было. Приподнялся на носки. За бочажиной тропа
узкой щелью врубалась в камыш-каржатник.
— Выходит, из этой щели нанесло какой-то запах на
кабана,— протянул Богдан Савельич.— И зверь от запаха
бросился в крепь. Значит, здесь был человек, от него мог
только бежать кабан. Охотник шел со взморья? Зашел в
бочажину, а потом? Почему дальше не пошел по тропе?
Почему ушел назад?
Богдан Савельич достал трубку. Обожженный страшной
догадкой, тут же сунул трубку обратно. Проломился кре-
311
пыо к узкой щели и чуть в глубине ее увидел насторожен-
ное ружье.
— Вот подлец, а?! — возмутился старик.—На кабана
самострел поставил... Шли бы вместе с Алексеем Иванови-
чем — заговорились, зацепили в бочажине проволоку и —
заряды в животах... Ну и подлец!
Осторожно обезопасив самострел, взял закрепленное на
рогатках ружье.
— Двустволка Мильшина? Его! Не слыхал, чтобы он
ее продал. Да кому нужно такое старье?
Следы самострельщика привели Богдана Савельича к
ночной стоянке мотоцикла. Осмотревшись, увидел, что здесь
уже побывал Борис. Вдруг отчетливо представил идущего
по кабаньей тропе Бориса, идущего навстречу насторожен-
ной двустволке, и мелькнула мысль, что ружье было на-
сторожено... на Бориса.
Если бы на зверя — поставил бы раньше, до начала
пролета, когда в крепи нет людей и кабан спокойно ходил
по тропе. Прокипятил бы в настое трав ружье, чтобы от-
бить запах человека, которого боится кабан. Двустволка
насторожена ночью, чтобы Борис наткнулся на нее, воз-
вращаясь вечером на стан.
Убежденный, что готовилось покушение на Бориса,
Богдан Савельич попытался угадать преступника.
Ружье, конечно, Мильшина. Но какой дурак поставит
собственное оружие? Рассчитывал, что успеет забрать его?..
Можно, если быть где-то поблизости, а самострельщик уе-
хал... Значит, двустволка Мильшина, чтобы подозрение
пало на него.
Бушменов?.. Злобы у него много на Бориса. Похвали-
вался перед дружками, что жестоко поквитается с Бочаро-
вым. Бадмаев видел Бушменова в степи, да и нет у него
312
мотоцикла. Свой вряд ли кто даст даже на время. И все
же надо все проверить.
Богдан Савельич на мотоцикле Андрейчева выехал к
Бадмаеву. Тот рассказал, что бушменовская компания всю
ночь пьянствовала у одного из чабанов. Рано утром все
выехали загонять дроф, а Бушменов остался отсыпаться
на кошаре. Поднятый Богданом Савельичем с постели, не
проспавшийся с перепоя Бушменов пьяно разговорился:
— Радуйтесь с Бочаровым — вое сумели отобрать. Ку-
да дальше — на охоту без ружья езжу. Был Бушменов — в
глаза все заглядывали. Бочаров что? Слепой котенок, а
я?.. Бровью, бывало, поведу — сей момент водка и любой
закус. Второй бровью шевельну — свои деньги «нечаянно»
кладут в мой карман... Прижали вы — нет Бушменова. И
откуда вас столько взялось? Ведь не было же вас! Не бы-
ло.—Бушменов опустил голову, глухо попросил:—Подай
за-ради Христа на похмелку. Выпью за упокой души...
— Кого? — насторожился Богдан Савельич.
— Прошлого Бушменова. Дай, Савельич, на похмелку.
— На охоту денег не беру, штрафов мне не платить.
— Как в воду глядел. А Бочаров в приписном?
— Твоих дружков ловит.
— Поймает — они набитые дураки. Ну и черт с ними,
а то, подлюки, додумались меня... ночью посыльным за
водкой, а? Как недотепу какого, а?
— Ездил? — уточнил Богдан Савельич.
— Гоняли с шофером.— Бушменов потряс головой.—
Подлюки, всю забрали, не оставили даже похмелиться.
Богдан Савельич направился в поселок к Мильшину.
Уверенность старика в покушении на Бориса поколебалась.
Временами думалось, что самострел поставлен на зверя.
Но и такое преступно,— значит, надо искать винова-
того.
313
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Недолгую тропу указал Богдан Савельич, торопился
Андрейчев и все же дошел до границы приписного, когда
туманы уже полностью осели.
Увидел необозримые морские и небесные дали Алексей
Иванович, замер от восхищения.
В небе от самого смутно теряющегося вдали горизонта
до зарослей, над ними и за ними в степи летели птицы.
Вдали они виделись черными облаками и вереницами, мед-
ленно плывущими; ближе — летели стаями, и по их полету
можно было определить породу перелетных; когда проноси-
лись недалеко — сияли ярким весенним оперением. Над
головой Андрейчева перелетные были до того отчетливо на-
рядными, что ему показалось, что птицы преднамеренно
хотели показать всю неоцененную их красу и восторжен*
ность своего полета.
Перелет был могуч — долгие мартовские морозы скопи-
ли птиц в преддверии Прикаспия, и, почувствовав оконча-
тельную победу весны, ринулись они на север великими
тысячами.
Немного полюбовавшись, Алексей Иванович нарезал ко-
ричневого чакана, веревкой связал тугой сноп. Вышел с
ним к вершине острого клина зарослей, глубоко врезавших-
ся в море. Положил сноп на лед, присел и слился своей за-
щитной одеждой с окружающим его чаканом.
Пока он стоял, любуясь пролетом, шел на скосок и вы-
бирал здесь место, летящие птицы видели его издалека и
еще там круто набирали высоту или осторожно облетали
далекой стороной. Теперь они спокойно, плавно приближа-
лись вплотную, и лишь когда он вскидывал ружье, одни
стремительно кидались вверх, ярко белея подкрылками и
314
подбрюшьями, другие, отворачивая в стороны, резко кре-
нились, блестели чернью и зеленью крыльев и спин.
Захваченный азартом охотника, Андрейчев торопился,
небрежно целился, забывая давать упреждение, и непро-
стительно мазал. Промахи сердили его, еще более заставля-
ли спешить. Дождавшись очередной стаи, он резко вска-
кивал, вскидывал ружье, не зная, в какого селезня выстре-
лить,— все они были близки, доступны. Перепуганные его
неожиданным появлением, птицы суматошно бросались в
россыпь. Андрейчев, уже не целясь, жал на спуск и опять
мазал.
Наконец он опомнился. Приказал себе не стрелять на
авось. А чтобы успокоиться, опустил голову и даже при-
крыл глаза, чтобы не видеть пролетных. Через несколько
минут после его выстрела крупный селезень тяжело уда-
рился об лед.
Чувствуя ладонями еще не угасшее тепло крякового,
Андрейчев неожиданно для себя, словно впервые, увидел, с
какой трепетной торжественностью приготовился к весне
селезень. Красивая голова и точеная шея были изумрудно-
лазурны. Белый, узенький воротничок, что отделял лазурь
от темно-коричневой груди, был так свеж, что казалось,
снежной белизной холодил пальцы. На белом подбрюшье
птицы двумя огненными полосками горели красные пере-
пончатые ноги. Светло-коричневая спина у подхвостья
вспыхивала иссиня-черным, а синие кольца-кудри на хво-
сте вились, словно в каком-то неудержимом вихре, навер-
ное от буйства жизни.
Андрейчев вдруг почему-то с тревогой заглянул в от-
крытые глаза птицы и тотчас отвел взгляд: в черной глу-
бине зрачков селезня с тяжким трудом угасала радость
бытия. Подумалось, что несколько минут назад прервалась
прекрасная, нужная миру жизнь. И это как будто подтвер-
315
ждалось несущимся отовсюду колокольным стоном лебеди-
ных стай и плачем станиц казарок, тревогой гусиных ста-
ниц и скорбным шелестом летящих крыльев. И что-то про-
изошло в душе Алексея Ивановича. Он медленно возвра-
тился в скрадок. Отчужденно наглухо прикрыл остывшего
селезня чаканом. Присев на сноп, как-то по-новому огля-
делся.
В голубых просторах неба плыли стаи белых птиц. Ле-
беди! Большие, величавые, неторопливо и плавно взмахи-
вая просторными крыльями, они были строгими и торжест-
венными. Их гулкие голоса раскатывались в морских про-
сторах перезвоном колоколов. Казалось, любуясь их кра-
сой, все птицы им уступали путь в небесах.
Из степи наплывали гуси. Их острый клин будто раз-
двигал в стороны стаи чирков и куличков. Погогатывая, се-
рые птицы прошли над крепью высоко и покойно. А над
синими льдами моря одна из птиц вдруг скрепилась, резко
провалилась вниз, стремительно перевернулась на другое
крыло, снова провалилась и, непрерывно переворачиваясь,
ринулась вниз головой. Остальные в стае, словно удивлен-
ные озорным буйством, смолкли. Потом все разом начали
переворачиваться, проваливаться и пикировать. Двухсо-
тенный клин сломался, с вихревой крутовертью безголосо
падал вниз. Крепкие и сильные крылья свистели, шум па-
дающих тел нарастал. Казалось, что птицы сейчас одна за
другой врежутся в лед, но около него гуси поочередно вы-
реяли в горизонтальный полет п, выстроившись в колонну,
радостно загоготали и потянули в глубь моря.
Солнце с каждым часом пригревало сильнее. И неда-
леко от засидки Алексея Ивановича с шумным шорохом
осел зависший на чакане снег, внизу на льду появилась
трещина. Через нее тотчас устремилась вверх вода и раз-
лилась по небольшой впадине зеленоватым озерцом. Вмо-
316
ре тоже стали раскатисто грохотать ледяные бугры: с их
прогретых вершин сползали вниз ноздреватые льдины.
У подножья их, на солнцепеке, появлялись большие май-
ны. Отдыхать на них присаживались стаи уток.
А весенний пролет набирал силу. На север уже стреми-
лось несметное число огромных стай. Они почти сплошь за-
слонили небо над морем, над зарослями и степью. Летели
низко. Высоко. Очень высоко, еле различимые. Вблизи и
вдали. Проносились тысячные кучи чирков, тянули сотен-
ные стада гусей и казарок, торопились большие партии
кряковых, шилохвостей и свиязей. Развернутым по фрон-
ту строем спешили цапли — сизые, белые, большие и ма-
лые. Над зарослями, изредка зависая на месте и высмат-
ривая добычу, пролетали коршуны. Над морем появились
могучие беркуты и орланы-белохвосты. Стаи лебедей при-
саживались на майны, и они, черные, становились от ле-
бедей белыми.
И все они непрерывно гоготали и крякали, клохтали и
свистели, хорхали и звонили в колокола, все радовались,
безудержно восторгаясь свободой и весной.
А весна, словно возбужденная щедрой встречей, раз-
махнулась во всю мощь. Горячее солнце обрушилось на
ледяные торосы, и посыпались они с гулом, пробивая исто-
ченный лед и выплескивая наружу воду. К прогретым за-
рослям потянула моряна. Продрогшая за долгую дорогу
через ледяное море, она согревалась в жарких камышах и
теплой отправлялась в степь. Там отогревала и оттаивала
застуженную морозами землю. Пробуждаясь, земля дыша-
ла маревом.
Сильные воды моряны из всех проталин, прососов и
трещин выдавили из-подо льдов с громким фырканьем и
бульканьем фонтаны и зеленые ручьи.
На близкой просторной майне скопилось больше полу-
317
сотни лебедей. Сперва они все, горделиво выгнув краси*
вые длинные шеи, долго и осанисто проплывали то в одну,
то в другую сторону, словно шествуя в каком-то величавом
ритуальном хороводе. Потом, разделившись примерно на
равные стаи, подняли кличной перезвон. С каждой мину-
той он нарастал, становился громче, звонче, вскоре в нем
послышались доселе неслыханные ноты: как будто зазву-
чали трубные клики.
Вдруг несколько лебедей в каждой стае окунули в воду
головы, резко и высоко вскинули их, окатывая себя ши-
рокими веерами крупных брызг. Затем, вытянув горизон-
тально шеи, раскинули просторные крылья, мощно удари-
ли ими по воде и обрушили воду уже на стаи.
Словно по этому сигналу, лебеди противостоящих стай
все разом забили могучими крыльями, вздыбили в воздух
водяные облака.
Солнце пронизало облака, зажгло вокруг белых птиц
яркие радуги.
С трубными кликами радужные лебединые стаи устре-
мились навстречу друг другу. Сплылись, закружились,
ударили в звонкие колокола, сопровождая свой весенний
танец, танец белых лебедей.
От неизбывных чувств, переполнивших его, Алексей
Иванович вскочил, восторженно приподнял вверх руки и
закричал что-то буйное и радостное.
Его голос повсюду влился в разноголосье весны, побед-
но шествующей вокруг. И ему вдруг поверилось, что весь
пернатый мир понял причины его радости, принял ее как
провозвестницу своей свободы и покоя и ответил всеобщим
ликованием. Ликовали несметные птицы и огромное море,
камыши и солнце, голубое небо и маревые степи. Все ли-
ковало, будто признав человека своим творцом и богом.
Перед самым закатом солнца пролет резко иссяк: пти-
318
цы осели на отдых и на кормежку. Майны стали еще более
черными от обилия уток, легбеди среди них плавали белы-
ми глыбами. На редко уцелевших вершинах ледяных торо-
сов грозно замаячили орлы. Они были похожи на охотни-
ков, засевших в белых льдах и забывших замаскировать
черные одежды. Иногда то один, то другой свободно взмы-
вал в воздух, широкими кругами набирал высоту. Потом,
полусложив крылья, с шумом устремлялся вниз, к майне.
С криком, похожим на оглушительный стон сотен людей,
тысячи уток взлетали вверх и черным облаком кружились
на месте.
Орел, не долетев до воды, раскидывая сжатые крылья,
начинал по-хозяйски обследовать майну. Замечая плава-
ющих уток, резко снижался к ним. Если они тотчас взлета-
ли — оставлял их в покое. Обнаружив подранка, орел па-
дал на него, когтистыми лапами насмерть зажимал подран-
ка и уносил его на вершину ледяного тороса. Облако вы-
жидавших вверху птиц с шумом опускалось на свою май-
ну-
Алексей Иванович лишь после заката вспомнил о том,
что ему надо добыть три пая, и смущенно усмехнулся. Не-
доуменно пожал плечами, подумав: «Почему Савельич
не пришел ко мне, он же обещал?»
Сбив несколько селезней «на котел», заторопился на
стан.
Увидев старика спокойно готовящим ужин на костре,
Алексей Иванович торопливо поискал причины, почему
возвращается без добычи. Веских не нашел, решил сказать,
что такой пролет видел впервые и забыл про охоту. Но
старик даже не обратил внимания на отсутствие у него
добычи.
Когда он, освободившись от ружья и надев шубу, при-
сел около костра, Богдан Савельич неторопливо, с малей-
319
шими подробностями рассказал о настороженном на тро-
пе самостреле, о своих догадках, встрече с Бушменовым и
поездке в поселок.
— Мильшин прошлую ночь спал дома. Ружье у него
безнадзорно валялось в сарае, когда исчезло — не знает.—
Богдан Савельич уверенно отвел подозрения от Мильшина
и Бушменова, спросил:—На кого кинешь ты, Алексей
Иванович?
— Такое сказать потруднее, чем решиться на первую
самостоятельную операцию,— ответил Андрейчев. Задум-
чиво помолчал.— Известно, кое-кто собирался поквитаться
с Борисом. В прошлом году он частенько пересаливал со
штрафами, иные до сих пор еще не расплатились... А вот
убить грозился, кажется, один. Помнишь, Богдан Савельич,
передавали нам об этом из соседнего района.
— Шофер? На пять тысяч его оштрафовал Борис за
убой сайгаков. Жаль, я не вспомнил о нем, поинтересовал-
ся бы — не дома ли он? Если дома — то и он отпадает.
— Да, о его угрозе говорили. Но откуда ему известно,
что Борис на стане и именно здесь?
— Тайна, Алексей Иванович, небольшая. Борис не
скрывал, правленцы знали — могли друзьям сказать...—
Старик недолго помолчал.— А может, все-таки на кабана
насторожено? Придется нам, Алексей Иванович, побыть
ночь на коше, подкараулить негодяя. Если не приедет про-
верять, считай тогда, на Бориса поставлен самострел.
* * *
Борису с помощью еще двух молодых чабанов лишь к
вечеру удалось отыскать и задержать браконьеров, отстре-
ливающих дроф. Отобрав ружья и добычу, отправил их с
Бадмаевым в поселок. Сам уже затемно выехал с фермы.
320
В ночной темени увидел машину, направлявшуюся к
просторной низине, где на тучных зеленях всегда скапли-
вались сайгаки.
«А ведь это браконьеры,— решил Борис.— Фарами ры-
щут по сторонам»,— и направился к ним.
Отыскав сайгачий гурт, на грузовике погасили фары и
поверх кабины зажгли мощный прожектор.
Под его светом сайгаки забеспокоились, начали тре-
вожно сбиваться в плотную кучу. Потом, наклонив головы,
стремительно кинулись по освещенному коридору к маши-
не. С каждым метром светлый коридор сужался, черные
стены по его сторонам становились еще чернее и непреодо-
лимее, у животных оставался только один выход: добежать
туда, где кончается этот коридор, вырваться из него и сно-
ва очутиться в привычной обстановке ночи. И они мчались
вперед, сбиваясь еще плотнее.
На ходу сорвав из-за плеча ружье, Борис выстрелил
дуплетом в воздух, чтобы спугнуть браконьеров. Но они,
уже охваченные жадным азартом, ничего не слышали и не
видели, кроме нескольких сотен мчащихся к ним беззащит-
ных сайгаков. Когда до животных оставалось несколько
метров, из кузова залпом резанули выстрелы. В стаде упа-
ли убитые наповал, забились в судорогах раненые. Про-
жектор погас, все исчезло в ночной темноте.
Борис прибавил скорость, чтобы врасплох застать бра-
коньеров. Сейчас они, побросав в кузове ружья, кинулись
добивать ножами раненых. Надо на бешеной скорости до-
браться до них, добраться с выключенной фарой, не осве-
щая себе путь, полагаясь лишь на собственное счастье, что
не влетишь в яму или в ухаб. Только рядом с машиной
включить на минуту свет, чтобы увидеть номер грузовика,
после чего редко какой браконьер сопротивляется.
321
Мотоцикл кидало из стороны в сторону, кренило, под-
брасывало. Борис, боясь опоздать, выжимал все до преде-
ла из старого мотора.
Вдруг с противоположной стороны грузовика вспых-
нуло две мощных фары. Они уставились на браконьеров.
Борис обрадовался нежданной подмоге, тоже включил свет
и спокойно подъехал.
В вышедшем из газика мужчине узнал егеря из сосед-
него района. Пожав руку, тот сказал:
— Вторые сутки выслеживаю; если бы не твои, Борис,
выстрелы, опять упустил бы.— Громко крикнул тесной
кучке браконьеров:— Думали, заберетесь в угодья Бочаро-
ва — брошу вас? Ну-ка, быстро ружья в мою машину! Да-
вай, давай, поторапливайся!
К полудню в соседнем райцентре лишь все оформили.
Составили акт и назначили штраф. Передали мясо сайгаков
в столовую, а шкуры на пункт «Заготживсырья». Сдали ото*
бранные ружья и боеприпасы в милицию. В ее же дворе на
временное хранение поставили грузовик, до выяснения,
кто выписал путевку на поездку для осмотра мест будущих
заготовок камыша. Такая путевка давала право блуждать
по всей степи.
Одновременно позавтракав и пообедав, Борис выехал
из райцентра.
Степь была безлюдна, дороги пустынны. Окружающее
однообразие, двухдневные погони и ночь без сна клонили
Бориса в дремоту. Временами он невольно выезжал на ле-
вую сторону дороги. Когда вдали показался грузовик, Бо-
рис внимательно всмотрелся: не дремлет ли и в нем шо-
фер.
Машина спокойно бежала по своей стороне. Потом по
привычке отметил, что у встречного передний номер ав-
томашины густо заляпан грязью, как у браконьеров. Ус-
322
мехнулся — везде чудятся браконьеры, а шофер просто не-
давно перебирался через всегда грязный Соленый ерик.
Перед разминовкой поприветствовал встречного сигна-
лом. Шофер, будто отворачиваясь, басовито и длинно от-
сигналил, но почему-то прибавил скорость.
Борис уже вглядывался в дорогу позади грузовика, как
тот вдруг круто свернул на левую сторону и начал катаст-
рофически быстро приближаться.
Мгновенно оценил обстановку Борис. Его не собирался
шофер давить колесами. Вскоре он свернет опять вправо и
собьет Бориса кузовом. Если даже будет следствие — винов-
ным окажется он, Борис; мотоцикл — целый и невреди-
мый — останется лежать на правой стороне.
Оставалось единственное — резко свалиться в кювет.
И Борис крутнул руль. Перед самым радиатором грузо-
вика мотоцикл нырнул в канаву, ударился передним коле-
сом об откос. Борис вылетел из седла, грудью ударился о
землю, перевернулся через голову.
Вгорячах вскочил на ноги. Грузовик уносился на пре-
дельной скорости. Большие буквы и цифры на заднем бор-
ту были искалечены шматками грязи.
Почувствовав слабость, Борис присел. Тотчас завалил-
ся на бок и потерял сознание.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В апреле на Каспии случаются синие рассветы.
Могучее море — тихо и лазурно. Бездонна синь неба.
Прозрачный и по-весеннему молодой воздух — синий-си-
ний. Даже желтые камыши лазоревые.
И вокруг нетревожимая тишина.
Ни голоса, ни шелеста: большая моряна высокой водой
смыла с морских меляков зажировавших на тучных кормах
323
перелетных. Все убрались на Морские острова и на спо-
койное раздолье Астраханского заповедника.
Солнце, еще не показавшись из-за горизонта, обласки-
вает небеса, и они становятся розовыми на синем фоне. От-
ражая небо, розовеют воды, а крепи камышовые желтеют.
А когда покажется из-за моря солнце, от его взгляда
поднебесье не выгорит, не поблекнет сразу, как в жаркое
лето, а лишь поголубеет, и тотчас голубизной окрасятся
все морские воды.
Синим рассветом уезжал Борис Бочаров.
В доме попрощался с настороженными детьми и запла-
канной Ольгой. Во дворе пожал руки Джуруку Бадмаеви-
чу и Мильшину. Припадая на еще не зажившую ногу, вы-
шел на улицу к мотоциклу с коляской, где уже его ждали
Богдан Савельич и Андрейчев.
За поселком понеслись по степи. Предрассветная, си-
няя, облитая щедрой росой, нежилась она, радостно дожи-
даясь солнца.
На глухой полустанок приехали незадолго перед при-
бытием поезда. Последние минуты при проводах, как все-
гда, тяготили всех. Переговорено и наказано все, а для но-
вых длинных разговоров — мало осталось времени. И неза-
метно, чтобы не обидеть друг друга, каждый часто посмат-
ривал на часы.
Борис тоскливо оглядывал степь, а перед глазами сто-
яла Ольга, со слезами в который раз уже умоляющая его
отказаться от поездки на годичные курсы охотоведов.
Вспомнил мартовские события, подумал, что без него так
и не отыщут самострельщика и шофера, покалечившего
его, а для браконьеров вновь настанет вольготное житье.
Решительно повернулся к Богдану Савельичу.
— Ничего, Борис, ничего,— тревожно и торопливо от-
ветил старик, пряча грустные глаза. И вдруг засуетился,
324
подхватил чемодан Бориса, заспешил к перрону.— Давай-
те, давайте-ка за мной. Слышите — поезд подходит.
— Погоди, Богдан Савельич! — резко бросил Борис.
Будто не слыша, старик не остановился. Из-за поворо-
та показался пассажирский состав. Богдан Савельич припал
к Борису. Молчал, ласково поглаживая его по плечам. От-
странившись, любовно посмотрел в глаза, прижал к себе
и трижды расцеловал. Подтолкнул к Андрейчеву.
— Прощайтесь, Алексей Иванович, поезд стоит всего
одну минуту,— отвернулся, вытер слезы со щек.
— Ты вот что, Борис, не беспокойся. Здесь все будет
как при тебе,— обнимаясь и целуясь, заверил Андрейчев.—
И Ольгу с детьми не оставим, поможем.
— Стипендия большая — буду высылать Ольге,— бурк-
нул Борис.
— Ничего, и наша помощь не помешает.
Притормаживая, остановился поезд. Борис поднялся в
тамбур. Когда раздался свисток паровоза, до боли в серд-
це захотелось, как несколько минут назад, домой, в степь,
на взморье.
Спрыгнул бы Борис.
Но поезд тронулся, и некуда было прыгать — рядом,
держась за передний поручень, шел Богдан Савельич, за-
гораживая Борису путь для отступления. Отстал старик —
проводница замкнула дверь.
Борису захотелось заплакать. Еле сдержал себя. Про-
шел в вагон, остановился около окна.
Рядом открылось купе. Пожилой мужчина, явно толь-
ко для себя, удивленно заметил:
— Безлюдье, страх божий. Не знаю, как тут можно
жить?
Борис подумал, что мужчине стоит резко ответить. Но
325
поезд вдруг круто повернул, и вдали показался розово-си-
ний горизонт, а вблизи качались еще по-утреннему лазо-
ревые камыши.
— Сейчас будет Лебединый ильмень,— радостно про-
шептал Борис.
И появилась водная гладь — широкая, с лазурью. А на
ней при нетревожной тишине плавала большая стая лебе-
дей.
Стая удивительно красивых, белых птиц. Взмахнут они
метровыми крыльями вверх — и словно кто-то радостно
вздохнет, большой, сильный и добрый; пойдут их крылья
вниз — и нежно зашелестят перья подкрылков, а потом
заговорят голосом флейт маховые крылья...
Человеку очень нужен лебедь. Нужен, чтобы поднять-
ся нравственно на ту поднебесную высоту, с которой мож-i
но посмотреть на землю как на родной дом.
А это необходимо и важно —- посмотреть человеку на
землю как на бесконечно дорогой ему дом...
СОДЕРЖАНИЕ
I. НА ВЗМОРЬЕ КАСПИЙСКОМ
Сентябрьский рассвет................. 7
На морских островах................. 11
Покарай............................. 24
Во льдах............................ 36
Лисьи гоны ... ..................... 42
Вышкинские крепи.................... 48
Кондрат Хрущ........................ 55
Запасная шапка...................... 65
Дед Ларион.......................... 74
Глубокое русло ..................... 78
Огородник........................... 89
На побывке ......................... 97
Последний....................... . 106
II. НЕТРОНУТАЯ ТИШИНА
Иван Семенович *....................111
На Кальмиусе . , ..................121
Без него нельзя ................ . 129
327
Собственники.......................... 134
Азовская дача...........................136
Белокрылый..............................146
В лесу..................................151
Лира....................................159
Нетронутая тишина.......................163
Баловница...............................174
ЧЕЛОВЕКУ НУЖЕН ЛЕБЕДЬ (Повесть) . 181
Володин Григорий Григорьевич
ЧЕЛОВЕКУ НУЖЕН ЛЕБЕДЬ
М, «Советский писатель», 1974, 328 стр. План выпуска 1974 г. № 71. Ху-
дожник В. Д. Грызлов. Редактор В. А. Солоухин. Худож. редактор
Е. И, Балашева. Техн, редактор А. И. Мордовина. Корректор Ф. А. Рыв-
кина. Сдано в набор 13/11 1974 г. Подписано к печати 4/VI 1974 г.
А02283. Бумага 7ОХ1О8’/з2. № 2. Печ. л. Ю’Д (14,35). Уч. изд. л. 13,48. Ти-
раж 75 000 экз. Заказ 176. Цена 40 коп. Издательство «Советский писатель».
Москва К-9, Б. Гнездниковский пер 10, Тульская типография «Союзполи-
графпрома» при Государственном комитете Совета Министров СССР по
делам издательств, полиграфии и книжной торговли, г. Тула, проспект
им В. И. Ленина, 109.