Избранные произведения. Бордонов Жорж. Том 2. Копья Иерусалима; Реквием по Жилю де Рэ - Бордонов Ж.

Автор: Бордонов Ж.

Теги: художественная литература

ISBN: 5-7041-0092-9

Год: 1993

Похожие

Избранные произведения. Бордонов Жорж. Том 3. Кавалер дю Ландро; Огненный пес

Избранные произведения. Бордонов Жорж. Том 1. Атланты; Золотые кони; Вильгельм Завоеватель

Избранные произведения

Избранные произведения в 2-х томах. Том 2. Роман и рассказы

Текст

ЖОРЖ
БОРДОНОВ
Избранные
произведения

ЖОРЖ
БОРДОНОВ
2Копья
Иepусалима
Реквием
по
Жилю де Рэ
Москва — Санкт-Петербург
Акционерное общество «Прибой»

ББК 84.4
Б27
George Bordonove
Les Lances de Jerusalem
Requiem pour Gilles de Rais
Переводы с французского
„ 47030101000 - 22 , ,
Б - Д9ШР93- бе30бъЯВЛ-
ISBN 5-7041-0092-9
© АО «Прибой» — составл.,
1993 г.
© И. Алчеев, П. Траннуа,
Е. Елькова, А. Токарев —
переводы с французского.
1993 г.
© Н. Малиновская — худо¬
жественное оформление
серии

К читателю
Перед вами еще один том впервые переведенных на русский язык
исторических романов известного французского современного писателя
и ученого, лауреата многих престижных литературных премий и наград
Жоржа Бордонова.
«Прошлое не есть груда остывшего пепла, — говорит один из героев
его романа «Копья Иерусалима». — Это цветок, раскрывающийся от
нежного прикосновения. Это трепет сумрака в гуще леса, вздохи
надежд и разочарований».
Автор сметает с прошлого пепел забвения и находит в глубинах
восьмивековой давности, в эпохе Крестовых походов романтическую
и печальную историю монаха — тамплиера Гио, старого рыцаря
Анселена и его юной дочери Жанны.
В 1096 году по путям, проторенным паломниками из Европы в
Палестину, двинулись тысячи рыцарей с алыми крестами на белых
плащах. Они отвоевали у «неверных» Святую землю, Иерусалим, Гроб
Господен, построили там свои храмы и крепости, создали королевства
и воинственные братства монашествующих рацарских орденов госпи¬
тальеров (иоаннитов) и тамплиеров (храмовников).
Но не к этому победоносному периоду Крестовых походов прика¬
сается писатель. Его герои живут, когда под ударами мусульманского
властителя Саладина стало рушиться государство христиан-завоевате-
лей и пал Иерусалим. В эту гибельную пору раскрылся цветок любви
прекрасной Жанны и пораженного проказой юного и храброго короля
Бодуэна...
Совсем другую эпоху истории народа Франции открывает писатель
в романе «Реквием по Жилю де Рэ». Тлеющие под пеплом пяти веков
уголья высвечивают одну из самых страшных фигур столетней войны
(1338 — 1452гг.) между Францией и Англией. Современникам та
война казалась вечной. Герой романа Жиль де Рэ, родился на
шестьдесят восьмом году войны — бесконечной череды сражений,
междоусобиц, грабежей. Тогда Францией, «погрязшей в хаосе и грехе»,
правили безумный король Карл VI и королева-развратница Изабелла.
Был сожжен на костре Жиль де Рэ за двенадцать лет до завершения
этой самой продолжительной в истории человечества войны. Распад
страны, упадок нравов... Все самое порочное, что можно себе
представить в человеческой натуре, сконцентрировалось, как в фокусе,
в душе Жиля де Рэ. Лишь на короткое время он становится героем,
сподвижником Жанны д’Арк, победоносным маршалом Франции. Но
костер, на котором погибла Жанна, выжег тавро зверя на его сердце.
Жиль де Рэ стал нелюдем, кровавым растлителем малолетних, «синей
бородой» сказак, персонажем бесчисленных мемуаров, романов и
повестей. Жиль де Рэ за свои преступления был отлучен от церкви,
прах его был сожжен и развеян по ветру без поминальной молитвы.
Но Ж. Бордонов назвал свой роман «Реквием» («Вечный»), это первое
слово заупокойной мессы: «Вечный покой даруй им, Господи!» —
которую над прахом грешника никто не признес. Писатель стал не
судьей Жиля де Рэ, а исповедником. С запозданием на пять веков...

«Когда душу терзают огонь и тайное смятение,
ее уже ничем не удержать, в страстях она не ведает
пределов. Чем дальше, тем ярче разгорается этот
огонь, душу охватывает неутомимая жажда опасности,
покой претит ей безмерно; тронутое всепожирающим
пламенем человеческое сердце обречено трепетать до
тех пор, покуда смерть не остановит его».
были люди в летах — перебивал его:
— Гио, все это было так давно! Ты забываешь, что
время идет. Дни юности встают перед твоими глазами
как живые, когда ты рассказываешь о них. Однако жизнь
меняется, и мы вместе с ней...
И тогда брови Гио неизменно хмурились, глаза
темнели от гнева, и слышалось привычное:
— Времени не существует! Сколько можно вам пов¬
торять? Все это лишь дурные сны, что мучают слабые
души тех, кто живет самим собой!
— Милый брат, скажи нам, как время может быть
сном?
— Потому, что людские сердца и мысли, их пот и
кровь, их надежды и печали, уходят и возвращаются.
И героев, и святых на земле будет ровно столько, сколько
жило и раньше. Призвание их — будь они прославлены
или никому не известны — воодушевлять нас своим
примером. Единый дух самопожертвования ведет их; они
молятся о ниспослании его несравненной благодати; в
нем их счастье.
Когда он хмурил брови, и глаза его блестели, подобно
драгоценному сардониксу, а густая борода ниспадала,
сливаясь с прядями непослушных волос, мелкие
Байрон
1
ГИО — ОРУЖЕНОСЕЦ
ремя от времени, кто-
нибудь — чаще это
8

морщинки собирались на висках, и три глубокие борозды
пересекали лоб и щеки, опаленные солнцем и ветрами, —
он напоминал пророка Моисея, каким вытесывают его
из камня для церковных порталов. Столь же удивительно
широки были его плечи, мощно тело, заключавшее в
себе едва сдерживаемую неистовую силу; огромным
рукам его, казалось, более пристал меч, чем перо.
И тем не менее, в иерархии этой обители тамплиеров
он занимал нижайшее место скромного оруженосца. Он
упрямо отвергал белые одежды, рыцаря, не взирая ни
на свои заслуги, ни на благочестие, ни на возраст,
решительно не желая более возвращаться в мир. Ни
объяснения, ни даже сколько-нибудь правдоподобной
причины этого он не приводил. Но уважение, которое
оказывали ему, могло сравниться лишь с почестями
командора, а может быть, даже превосходило их.
Зимними вечерами или в короткие минуты отдыха
все слушали его с благоговейным почтением, и глухим
задумчивым голосом разматывал он нить своих повест¬
вований.
— Время, — повторял он часто, — не есть то, чем
кажется. Сумею ли я вам когда-нибудь это объяснить?
Если сравнить его с самым красивым деревом нашего
леса...
— С Деревом-Фо?
— Облитый лунным светом, дуб этот кажется нам
совсем иным, чем на самом деле. Каждая веточка
предстает как бы одетой инеем, и мы невольно дрожим,
поддавшись мимолетному впечатлению. А дерево-то
остается прежним, со своей красноватой древесиной,
покрытой корой, оно живет! Соки текут в нем подобно
крови...
В деревне, под сводами обители, в лесной чаще во
время дозоров поговаривали о том, что старый Гио был
некогда вхож во дворцы, что, бряцая на лютне, он
распевал там песни своего сочинения. А кое-кто из тех,
что льстили себе мыслью о близкой дружбе с ним или
же просто баловались чтением, так вот они утверж¬
дали — по дружбе, разумеется! — что это не кто иной,
как Гио Провенский, слагатель чудных «Поисков Святого
Грааля». Но когда его спрашивали об этом, он хмурился
и бормотал: «Куда мне!» И правда: никто ни разу не
застал его пишущим, разве лишь за перепиской орден¬
ского Устава. Но рассказывать он любил. Слова и образы
9

струились из его уст подобно источнику в расщелине
скалы.
— Как похожи на кровь древесные соки — в апреле
они разогреваются, и дерево, охваченное жаром юности,
зеленеет. Но лишь они замерзнут — оно теряет листву
и умирает. В них — его жизнь. Соки поднимаются от
сумрачных корней к стволу, по нему — к вершине, а
оттуда — по бесчисленным ветвям к небесному сиянью!
— Ты говоришь, Гио, что дерево для тебя — картина
времени, чем же тогда будут его соки?
— Если в моей притче есть смысл, то соки — это
кровь, передающаяся от отца к сыну, сила, которая нас
ведет и заставляет действовать. Это наша общая судьба,
но в то же время и судьба каждого — тот долгий
мучительный путь, что проходит любая тварь от тьмы
к свету.
— Кто тебе это сказал?
— Ночь. Ты удивлен? Я любил ее как женщину.
— Любая женщина коварна и опасна для спасения
души. Вспомни о нашем Уставе.
— Та, о ком я говорю, — самая чистая и нежная.
Сколько раз помогала она мне на этом пути.
— Как это?
— Она уносила меня от самого себя. В ее нежном
пении я парил ночной птицей, перелетая с ветки на
ветку; легко и радостно переходил я от прошлого к
настоящему. Люди, жившие давным-давно, становились
мне близкими.
— Но почему же, Гио?
— Потому что я забывал себя, и в этом забвении
мое существо множилось. Теряясь в неизвестных мирах,я
вновь обретал себя... Когда в моих родных местах
улыбается новорожденный младенец, женщины говорят,
что он вспомнил звезды. Так и ночь — будь благосло¬
венна ее тишина! — возвращает меня в это первородное
состояние. Она открыла мне, что эта бездонная пропасть,
где кипят миры, рождаются мерцающие звезды, эти
бушующие бездны, что мы носим в душе, — единое
мерило, зеркало для нас самих — все это звездное небо.
Ночь окрылила мою душу...
Он продолжал свою мысль:
— Прошлое не есть груда остывшего пепла. Это
цветок, раскрывающийся от нежного прикосновения. Это
трепет сумрака в гуще леса, вздохи надежд и разоча¬
рований. Все, что было, миновало — не умерло полно-
Ю

стью. Если мы любим тех, кто был до нас, то и они
платят нам тем же. Они входят в нашу плоть и кровь.
Они глядят на мир нашими глазами, радуются нашей
радостью. И одиночество поэтому — тот же обман, что
и время: порыв души сокрушает его. И прибавлял,
прикрыв темные, сморщенные, как у льва, веки, обрам¬
ленные прямыми ресницами:
— Я возлюбил все, что было и могло быть, все, что
я видел или мог видеть, и прежде всего моего брата,
человека: лишь в нем доступно лицезреть нам образ
Божий. Та же ночь внушила мне эту любовь...
Его слушали. Одетые в плащи тамплиеров с крестами
цвета крови на плечах, они были охвачены единым
духом, ясным и безмятежным, всецело преданные слу¬
жению Господу. Обитель укрывали темные своды де¬
ревьев, но старый седобородый кудесник раскрывал пред
ними двери в неведомые небесные миры. Тот, кто просил
для себя нижайшую должность брата привратника при
представлении командору! Тот, кто, оставив седло,
принуждал себя к самым тяжелым и грубым работам —
и в саду, и в кузнице, и в мастерских! Сперва все
решили, что он избрал эту обитель из девяти тысяч
подобных, рассыпанных по всему королевству, только
потому, что здесь его знали, и он мог бы пользоваться
известными правами. Оказалось же, что одна лишь
верность двигала его выбором. С изумлением все увидели
в нем смиренника тише воды ниже травы.
Именно своим смирением покорил он сердца братьев
храмовников. Исповеди же его ценились оттого не менее.
Эти рассказы врачевали души, измученные осенью жизни,
согревали опустошенные сердца, поддерживая в них
спасительный пламень веры. Ради захожего странника
или уступая просьбам новичка ему случалось повторяться,
что ничуть не мешало слушателям, разве лишь несколько
притупляло их любопытство. Старожилы выслушали эти
истории по двадцать и более раз — истории о бедном
славном короле и о местной девушке Жанне, которую
еще помнили в округе. Рассказы о ней никому не
надоедали — все знали, сколь дорога была она ему и что
в ней — его горе и радость, а в его беспечальном сердце
образ ее в который раз отзовется слезой и улыбкой. Все
знали, что, в конце концов, именно из-за Жанны — хоть
он и был тамплиером — постучался Гио в двери этой
обители...
и

2
В ЛАНДАХ
— В то утро, — обычно начинал Гио, — я поднялся
до зари и тронулся в дорогу. Не по своей воле! По пути
из Нанта на меня напали двое разбойников, переодетых
паломниками, — это были грабители из шайки Кокильи.
Они оглушили меня и обобрали дочиста, и все это было
бы не так уж и страшно, но они увели мою лошадь,
что ввергло меня в бездну отчаяния. Сколько еще лье
предстояло мне пройти!
Справившись с приступом горя и уныния — вполне
простительными в моем положении, — я смирился со
злой судьбой и вскоре нашел кров у виноградаря. Меня
утешил глоток доброго старого вина, а потом сладкий
сон в тепле сеновала. Так я и отправился ранним утром
тою дорогой, что указал мне виноградарь. Про запас у
Аеня имелась лишь горбушка хлеба да кусок сыра с
бутылью вина, которыми снабдил меня этот великодуш¬
ный человек.
На голове у меня была нахлобучена шапка, на
плечах — плащ из грубой шерсти, на боку — котомка.
Грабители оставили мне пояс и меч, хоть ножны были
из доброй кожи с медными заклепками; они забрали
только бирюзовый камень с наконечника, цвет которого
напоминал мне небо Иерусалима и радовал глаз.
За весь день пути я не встретил ни души! На этих
бесплодных землях, заросших чахлой травой и колючим
кустарником волчьих логовищ, хозяйничала лишь
тишина да проплывающие мимо облака. Эти облака,
бегущие по небу над выжженной землей и каменистыми
холмами, становились все темнее и мрачнее. Дождя не
было, но ветер хлестал меня по щекам своим ледяным
дыханием. Стаи ворон кружили тут и там над какой-
нибудь падалью, или подстерегая гибель раненого живот¬
ного, готовые тут же напасть и растерзать его. Я
торопился. Из побега орешника виноградарь вырезал мне
по росту гладкий и ровный посох. Я не привык к нему;
эта палка мне скорее мешала, чем помогала. Однако
избавиться от нее я не решался.
Около часа пополудни — так мне казалось, ибо блед¬
ное, будто бы обсыпанное мукой солнце проглянуло
лишь на мгновение, — я устроил себе привал, чтобы
съесть хлеб и сыр, запив их из бутыли. Опасаясь быстрого
12

наступлений ночи, снова пустился в путь. Я бы слишком
быстро заледенел на таком холоде, лишенный всякой
защиты, если не брать в расчет увядшую траву и плоские
камни.
Ноги мои горели от усталости: они же привыкли к
стременам, а не к булыжникам. Боль поднималась все
выше и выше и охватывала колени. Чтобы придать себе
духу и терпения, я вспоминал пилигримов, бредущих
из Сен-Мишель-о-Периль в Рокамадур, оттуда — в Сан-
тьяго-де-Компостелла, потом — испросить благословения
у папы римского, чтобы отплыть в Иерусалим. Днем и
ночью, весной и осенью, годами они напрягают все свои
силы, чтобы получить исцеление, возблагодарить Господа
Бога за явленную милость, или получить отпущение
грехов. И голод, и жажда, и страх, и эта боль в мышцах,
и мозоли на ногах, и эти тяжелые тучи, эта бескрайняя
равнина — все им знакомо, все изведано. Какими
счастливыми они себя чувствовали, если вечером уда¬
валось найти добрый кров, тепло душевной беседы,
сеновал для сна! Счастье вдвойне — уснуть среди до¬
машних животных, в тепле их дыханья!
Эти мысли ненадолго развлекли меня. Я был еще
молод и вспыльчив, досадовал на себя, что, обманувшись
видом странников, не успел даже выхватить меч для
самозащиты. Потом я стал упрекать себя за излишнюю
доверчивость к виноградарю. Повстречаю ли я всадника,
что возьмет меня на круп лошади, не догонит ли меня
телега, едущая в деревню, о которой говорил виногра¬
дарь? И где она на самом деле, та деревня?
Я все шел и шел, а за окружавшими меня пригорками
и кустарником открывались все такие же унылые холмы,
столь же голые и пустынные. Немного спустя стали
попадаться деревья, расщепленные молниями и выбе¬
ленные ливнями. Этих древесных скелетов становилось
все больше и больше. Трава стала выше и гуще, но
уже падали сумерки. Мне почудилось, что на вершине
холма я различаю неподвижную фигуру пастуха, за¬
стывшего среди стада. По обычаю этих нелюдимов голова
его была опущена вниз. Мне показалось, что лохматая
собака бегает вокруг, сгоняя в стадо отбившихся овец;
без сомнения, она встревожена моим появлением! Пастух
этот был всего лишь стоячим камнем среди кусков
гранита, отполированных ветром за многие столетия.
Я вспоминаю все эти пустяки, чтобы вы почувство¬
вали всю странность обстоятельств, чтобы поняли, как
13

против нашей воли и вне слабого сознания сплетаются
нити событий. Сейчас-то я знаю, во имя чего я должен
был подвергнуться нападению лжепилигримов, восполь¬
зоваться гостеприимством виноградаря, брести по долине;
тогда же я этого не знал. А между тем все имело
причину, тончайшее обоснование: и угнетавшая меня
усталость, и то мучительное чувство заброшенности...
Потом, когда боль сковала уже мои бедра, я воззвал
к моей лошади — и не про себя, а громко, во весь голос:
— Где же ты, мой дорогой товарищ? Что сделали с
тобой эти злодеи? Куда увели тебя? Как плохо мне без
тебя... Вот уже больше доброго десятка лет, как ездим
мы с тобой вдвоем, и ни разу я не пожалел об этом!
Когда я засыпал на земле, завернувшись в твою
полосатую попону, ты спал рядом, и если я медлил
открыть глаза при звуке трубы, ты касался моей щеки
влажным языком. Когда мы оказались в горах, вечно
покрытых снегом, хотя вокруг них простирается раска¬
ленная пустыня, я ложился между твоих ног и с
благодарностью ъ сердце принимал тепло твоего тела.
Какой бы огромной ни была опасность предприятия, я
ободрялся, сжимая ногами твои шелковистые бока.
Шерсть твоя лоснилась от пота. Я чувствовал под собой
жизнь большого, близкого существа. Я слышал свист
воздуха, входившего в твои легкие, гул крови в венах.
В дни печали, когда наши войска были сметены
эмирами — сворой алых тюрбанов, пестревших подобно
вишням в листве дерева, нежный блеск твоих глаз в
ночи возвращал мне надежду. Ты говорил мне: «Мы
живы!» Ты всегда благодарил меня за4 ведро свежей
воды и торбу овса. Если объявляли прибытие какого-
нибудь принца, или же иное празднество, я изо всех
сил начищал твою шерсть и заплетал хвост. Я был
бедным оруженосцем и не имел слуги для этого, но
когда посреди церемонии ты радостно ржал — это воз¬
награждало меня за труды. Ты был прекраснее всех!
Двадцать раз мне предлагали продать или обменять тебя.
Возможно ли это? Пригоршню золотых монет за твою
дружбу! Я не Иуда, я твой хозяин. И в тот вечер, когда
мавры застали врасплох и ранили меня, ты отбивался
зубами и копытами как настоящий воин, жертвуя
жизнью во спасение своего собрата по оружию. Когда
в твою грудь вонзилась стрела, я истратил все мои
сбережения на снадобье, сам лечил тебя, стараясь увидеть
в твоих глазах хотя бы проблеск жизни. Уже страшная
14

серая пелена заволакивала их, и, целуя тебя в лоб под
жесткими волосами гривы, я закричал, заклиная тебя
жить. Ты услышал. Твое сердце превозмогло холод
смерти, и ты выздоровел. О конь, друг мой, если верно,
что ваше племя обладает памятью, вспомни обо мне!
Найди меня! Ты достаточно силен, чтобы уйти от твоих
похитителей! Как можешь ты нести на себе этих
лжепаломников, стать сообщником их злодеяний — гор¬
дый боевой конь?! Может быть, ты думаешь, что я умер?
Увы, я в дороге и в горькой печали о тебе, о единственном
моем достоянии.
Тут я обернулся, — мне почудился его топот, поме¬
рещилось облако пыли под копытами: позади клубился
лишь вечерний туман, дыханье земли клонящегося к
концу дня...
И тогда, почувствовав себя лишенным последней
поддержки, я зашатался. Неверный отблеск освещал
вершины ближайших холмов, дальние едва синели в
полумгле. Вороны, упустив свою жертву, каркали над
моей головой. Поднялся пронзительный ветер, ножом
разрезавший воздух. Ночь еще не вступила в свои права,
и я продолжал идти, хромая все сильнее и сильнее. Я
осознал, наконец, пользу и необходимость дорожного
посоха. Скоро сухие камни сменила влажная глина, тут
же облепившая мою обувь. Мне показалось, что долина
не хочет выпускать меня, что сейчас я увязну в
какой-нибудь рытвине, я даже желал такого конца, с
условием, чтобы он наступил быстрее.
Между тем, среди сгущавшихся теней мои усталые
глаза заметили длинную темную полосу вашего леса,
ряд соломенных крыш над прудом, деревенскую церковь
и, на крутом склоне, белеющее пятно вашей обители.
Я опасался поддаться миражу, как это бывало в долинах
Святой Земли. Однако передо мной возвышался желез¬
ный крест с владельческим щитом, на нем был различим
лев с разинутой пастью и выпущенными когтями. А как
сказал мне виноградарь, деревня называлась Сенпьер-
Молеон! Был ли это тот самый лев, о котором он
говорил? Тропинка, начинаясь у подножия креста, пере¬
секала лес и поднималась к стенам укрепления. Ночной
сумрак охватывал окрестности, туманил мою голову.
Я остановился на перекрестке, не решаясь выбрать
дорогу. Отрешенно смотрел я на струйки дыма, поды¬
мавшиеся ввысь из труб, на туман, встававший над
водой и медленно заволакивавший дорогу и дома. Мне
15

показалось, что деревня уплывает от меня за горизонт.
Я побоялся заблудиться. Несмотря на поздний час, лесная
тропка выглядела короче и надежнее. Я отправился по
ней. Не успел я сделать и нескольких шагов, как
услышал голоса, которые, казалось, звали меня. Навер¬
ное, я испустил крик, потом все смешалось и потемнело;
я видел лишь вспыхивающие, мигающие, кружащие
вокруг меня горящие красным светом глаза...
Очнувшись от кошмара, я увидел сову, сидящую на
низкой ветке. Она кричала, не сводя с меня глаз. Ее
серое, в черную крапинку оперение странно врезалось
в мою память. С трудом поднявшись, я нащупал на
земле свою палку. Колени мои хрустели, как пучки
соломы, но, однако, еще слушались меня. Я почувствовал
себя лучше, бодрее. Луна мерцала сквозь сплетение
ветвей и отражалась в лужах тропинки, бегущей к
зубчатым стенам. Поблескивала кровля башенки. Я был
спасен!
3
СЕРЖАНТ ЮРПЕЛЬ
Это было небольшое укрепление с хорошо защищен¬
ной шестигранной башней. Двор окружала толстая стена
с бойницами и частокол из заточенных бревен. Деревья
вокруг на большом расстоянии были срублены. Вдруг
совсем рядом с моей шляпой просвистела стрела:
приближаясь, я не пытался укрыться, а напротив,
выбирал освещенные места. Из-за зубца показалась
голова в шлеме:
— Человек, кто ты? Отвечай!
— Пеший паломник, прошу пристанища и
пропитанья.
— Откуда ты?
— Из Нанта.
— Куда направляешься?
— В Иерусалим, морским путем. Сейчас я иду в
Марсель.
— Значит, ты идешь в Иерусалим?
— Я возвращаюсь туда.
— У тебя меч!
— Я отдам тебе его.
— Как знать.
16

— Хочешь, я брошу его тебе, перед тем как войду?
— Подожди.
Больше не было слышно ничего, кроме свиста ветра
в ветвях. Три сосны, стоявшие поблизости, качали
своими мохнатыми кронами, как черными плюмажами.
Вдали слышался протяжный вой. Вороны, как видно,
следовавшие за мной, с карканьем кружили над головой.
Обитатели дома — старик-хозяин, его дети, слуги и
солдаты ужинали, сидя за длинным столом. Они
припозднились из-за долгой охоты на оленя. Все молча
ели, когда Юрпель, сержант маленького гарнизона и
доверенное лицо хозяина, заглянул в дверь:
— Хозяин, человек у ворот просит приютить его.
— Кто он?
— При оружии, но в плаще и шляпе пилигрима.
— Куда он идет?
— В Иерусалим. Он обещает бросить меч, если его
впустят.
— Отец, — сказал Рено, —■ не будьте легковерны.
Вокруг полно этих негодников. Все они из одной банды,
и орудует она как раз в окрестностях Нанта.
— Я знаю. Но этот может оказаться настоящим
паломником, заблудившимся в Ландах. Мы не должны
оставлять его на съедение волкам. Впусти его, Юрпель.
Возьми его оружие и приведи сюда.
Этот диалог, переданный мне впоследствии во всех
подробностях, замкнул кольцо судьбы. Я повторяю вам,
что все было взвешено, отмерено, сказано во зло и во
благо! Быть может, знай я заранее, что за этим
последует, я предпочел бы остаться в лесу с волками.
Когда я уж потерял надежду на то, что мне откроют
дверь, и вознамерился влезть на какой-нибудь дуплистый
дуб, собрав для этого свои последние силы, створки
ворот вдруг тихо растворились.
— Бери мой меч, по уговору.
Двор был вымощен грубым булыжником. В каком-то
сарае лаяли собаки; кудахтали куры, разбуженные
шумом наших шагов. Этот дом был не из бедных! Десять
свечей горели в красивых кованых канделябрах в форме
лилии. В очаге пылал узловатый дубовый сук, отблески
пламени плясали по стенам. Слуги хлопотали. Мне
понравилось, что хозяин ужинал среди чад и домочадцев,
по обычаю стародавних времен. Здесь были земледельцы
и дровосеки, подстриженные в кружок; еще кто-то вроде
церковного служки с угловатым лицом, тонкими губами
17

и язвительным взглядом; солдаты в кольчугах на воло¬
сатой груди, с усами, вымоченными в вине и супе;
наконец сам старый хозяин с двумя детьми, Рено и
Жанной. У рыцаря Рено было шафранного цвета лицо,
серые глаза, молодая бородка, тщательно расчесанные
шелковистые волосы. У Жанны я мог разглядеть сперва
только лоб, брови и подобные морской воде глаза
изменчивого серо-зеленого цвета... Потом — улыб¬
нувшиеся мне пухлые алые губы; потом — невиданный,
удивительный ореол волос во всем их юном блеске.
Казалось, эти золотые нити сработаны ювелиром — их
хотелось потрогать рукой, чтобы узнать, из чего они
сделаны.
Место по правую руку от хозяина было свободно: по
традиции, оно отводилось нищему, незваному гостю,
пришельцу, принять которого здешние люди всегда были
рады, видя в нем образ Христа Спасителя. Именно туда
меня и усадили. У хозяина был совершенно лысый,
блестящий, как яйцо, череп, но на скулах и под носом
курчавилась растительность цвета беличьего меха;
мясистые щеки выдавали в нем бонвивана. У него были
светлые глаза с прожилками на белках. Под холеной
кожей рук вздувались синие вены. Во рту недоставало
двух зубов. Он спросил:
— Как твое имя?
— Гио, мой господин.
— Откуда ты?
— Сейчас — ниоткуда, если не считать Иерусалима,
Там моя земля.
— Я знаю.
— Король Бодуэн послал меня во Французское ко¬
ролевство, чтобы...
— Ты голоден. Подкрепись сперва, потом отдохни. У
нас есть время.
Служанка поставила передо мной миску ароматного
супа и наполнила вином точеный бокал самшитового
дерева. Она улыбалась и, как бы извиняясь, говорила:
— К вашим услугам, добрый странник. Благословите
меня!
Как голоден я был! Сидя спиной к очагу, я ощущал,
как блаженное тепло охватывает меня после всех
дорожных тягот и горестной пропажи коня! Жанна
смотрела, как я ем; она перестала улыбаться, лицо ее
потемнело: она поняла, она почувствовала мое отчаяние
и все тяготы целого дня пути. Рука ее, лежащая на
18

скатерти, чуть дрожала. Ногти ее длинных пальцев
напоминали тончайшие раковины, что попадаются в
песках Тира среди водорослей и вымытых обломков
древесины. Она не сводила с меня глаз. Рено же, видя
мой ненасытный голод, покачал головой и отпустил
ироничное замечание. Жанна встревожилась, а старый
хозяин, как бы извиняясь за молодость своего сына,
положил руку на мое плечо. Мне дали сало, и я
проглотил его с тою же прожорливостью. Свой кубок я
опорожнял так, будто умирал от жажды. Мое усердие
удивило эти простые души; солдаты не подавали виду,
но женщины были явно растроганы моим несчастьем,
одна из них даже перекрестилась. Мне было совестно
привлекать столько внимания к своей особе, обходитель¬
ность старого лысого сеньора меня смутила. Не решаясь
начать беседу, пока я не наемся, ни слова не говоря,
он наблюдал за мной так, как будто бы голод мой был
для него неким неизвестным мне предзнаменованием.
Рожок протрубил ночной обход, солдаты и слуги
поднялись и с сожалением откланялись, благословляя
хозяина, его детей и даже меня:
— Доброй ночи, господа. И тебе, странник!
Остались лишь две молоденькие и разбитные слу¬
жанки, пожиравшие глазами Рено. Хозяин сказал:
— Ну, чужестранец! Вот кресло, садись, грейся... Или
ты хочешь отдохнуть?
В моих жилах разливалось вино с перцем; я был
готов хоть сей же час снова отправиться в путь.
— Ты говоришь, что король Бодуэн доверил тебе
некое поручение?
— Да, мой господин, как и многим другим. Я должен
был доставить послание Людовику VIГ, королю Франции,
и просить его о том, чтобы он нашил крест на свою
мантию. Я видел также Бретонского герцога и ему
передал ту же просьбу.
— Принять на себя крест?
— Да, мой господин.
— Король Людовик Седьмой уже побывал в Святой
Земле, и с тех пор на Францию сыпятся неисчислимые
бедствия. Говорят, что лучшая часть королевства скоро
отойдет Англии. Мы же, живущие здесь, принадлежим
герцогу Бретонскому.
— Я знаю лишь одно, мой господин. Огромная угроза
* Король Франции, правивший страной с 1137 по 1180 г. (Здесь
и далее прим. перев.').
19

нависла над Святой Землей. Она не принадлежит ни
французам, ни англичанам, но — христианам, детям
Божьим. Все остальное не важно, все минует, промчится,
как птица в небе, облако в небесной лазури...
— Но мы-то останемся во Франции, чужеземец. Нам
нужно заниматься нашими провинциями, нашими
людьми.
— Пока неверные враждовали между собой, грабя
друг друга, Иерусалимское королевство могло еще как-то
существовать. Вся забота владетельных князей,
правивших после Годфруа Бульонского, состояла лишь
в разжигании распрей среди наших противников. Но вот
над Востоком взошла черная звезда Саладина*, великого
султана. Он окружил наше маленькое корблевство,
захватив власть в Египте и взяв Дамаск. В Иерусалиме
сейчас правит король Бодуэн Четвертый, шестнад¬
цатилетний юноша. Амори, его отец, слишком рано
умер. Лишь этот младенец охраняет сейчас от Саладина
и Гроб Господень, и Голгофу, место святых Страстей
Христовых... Все это, мой добрый господин, я должен
был объяснить королю Франции и Бретонскому герцогу
от имени моего короля Бодуэна, передавая его просьбу
о помощи в деньгах и в вооруженных воинах.
— Ты многого добился?
— Мне достались красивые слова да обещанья, едва
скрывавшие неприязнь. Дух крестовых походов угас...
— Не падайте духом, странник, — сказала Жанна. —
Бог возбудит этот дух, сотворит многие чудеса во
спасение королевства. Лучше расскажите нам о Иеру¬
салиме. Пожалуйста!
— Этот город раскинулся по холмам, подобно леж¬
ащему оленю. Я не видел на свете ничего более
прекрасного, чем это небо цвета драгоценного камня,
это множество богатейших церквей. Этого не забудешь,
как не забудешь ту самую оливковую рощу, где молился
Спаситель в последнюю ночь перед предательством...
Мы пили подогретое вино. Всю мою усталость как
рукой сняло. Рыцарь Рено перестал улыбаться, он
заметно оживился. Я продолжал:
— Они не понимают, что там ждет их несравненная
слава! Они лишь украшают перьями свои шлемы, золотят
щиты, наряжаются в пух и прах, чтобы сражаться на
* Саладин, или Салах-ад-Дин (1138 — 93 гт.) Основатель династии
Айюбидов. Был египетским султаном с 1171 г. Возглавлял борьбу
мусульман против крестоносцев.
20

турнирах! Это грех гордыни, самой низменной притом!
А там сражение идет во имя веры, это надежный способ
заслужить жизнь вечную и, кроме того, завоевать
плодородные земли во славу и к пользе Господа.
реседа затянулась далеко за полночь, Рено все
расспрашивал меня о возможностях поживиться; Жан¬
на — о красотах Иерусалима и о его шестнадцатилетнем
короле; старый хозяин — об ослаблении франкского ко¬
ролевства под натиском Саладина.
По какой-то странной причине, ни в ту ночь, ни
много позже, я ни словом не обмолвился о болезни
короля Бодуэна, о той единственной смертельной опас¬
ности для королевства, молчать о которой заставлял
стыд. Когда сон, наконец, охватил меня, старый хозяин
сам проводил меня на ночлег. О, это была удобная
кровать, а не куча соломы в хлеву.
4
ВАСАНСКИЙ КОНЬ
Ночь шла своим чередом. Луна плыла по про¬
яснившимся, усыпанным звездами небесам. Деревья,
схваченные морозом, чуть потрескивали. Зябкие птицы
сбились в кучу, чтобы сохранить то тепло, что еще у
них осталось, но мороз пробирался сквозь перья, впиваясь
в их нежную белую кожу. Белки устраивались поудобнее
в своих дуплах; они не боялись холода, запасшись
орешками, которых им хватит до весны, и выглядывали
наружу лишь для того, чтобы полюбоваться редким
солнечным лучиком. Барсуки спали парами в глубине
своих нор. Хорьки, куницы и ласки бродили с пустыми
животами в поисках добычи. Лисы, приветствуя друг
друга саркастическим смехом, спускались к деревне в
надежде добраться до курятника. Совы на своих бар¬
хатных крыльях перелетали поляны; их тени скользили
по мхам и обледенелым листьям.
Сколько же лет, увенчанная зубцами, возвышалась
эта башня в самом сердце густого леса, защищая покой
счастливого семейства? Под двускатной крышей дома
кто-то спал, а кто-то и бодрствовал. И это были не тодько
стражники, несшие караульную службу. Сквозь витражи
часовни проникал слабый желтоватый свет. Тонкий лучик
падал из трехлепестковой прорези ставня. Ночной сторож
21

с удивлением смотрел на это необычное освещение.
Пронзительный ветер дул из-за зубцов башни. Над
маленькой жаровней можно было погреть руки, потом
снова вернуться на свой пост. Что могло случиться такой
ночью? Кто отважится выйти в лес, кроме разве за¬
блудившегося странника? Вдали, насколько хватало глаз,
вставали стволы деревьев, растущих так тесно, что их
сухая листва сливалась в густой, темный, курчавый
войлок. Месяц опускал к горизонту свои острые рожки.
Человек отошел от амбразуры, заглянул во двор и снова
посмотрел на огни в часовне и за ставнями. Жаровня,
вспыхнув от налетевшего порыва ветра, осветила ярко-
красным светом складки пелерины, в которую он завер¬
нулся от холода, и капюшон, надвинутый на шлем.
Ступени винтовой лестницы заскрипели. Стражник на¬
сторожился, крепко сжав в руке лук. Было время обхода;
сержант Юрпель не жаловал сонливых. Он тоже обло¬
котился о зубец башни и проговорил:
— Хозяин молится Богу и девица жжет свечку.
Он глубоко вздохнул. Стражник отлично видел, что
тот не прочь поговорить, что слова так и вертятся у
него на языке, но, уж конечно, чесать-то им не след.
Но он все-таки отважился спросить:
— Занятный малый этот пилигрим, а?
Юрпель пожал плечами и переменил тему:
— Если холода продержатся, завтра выпадет снег.
— При таком ясном небе?
— Тучи находят с рассветом.
— Возможно. Мне снег слепит глаза. Через какой-
нибудь час я уж ничего не вижу. Моя стража в снег
— пустое дело!
— Да ты уж отдежуришь к тому времени!
— Э! Иногда он лежит всю неделю и даже дольше.
Дойдет и моя очередь.
— Дойдет!
— Вот бы узнать, почему хозяин все молится, он
ведь строг насчет порядка, да и вздремнуть любит —
возраст требует!
— А ты у него сам спроси.
— И именно сегодня! В часовне-то холодно, как на
улице!
— Протри глаза! Твоя смена пока не кончилась, а
я еще загляну к тебе!
Пока Юрпель спускался, воин ворчал себе под нос:
—- Загляну-загляну, а сам-то спать пошел, в тепло!
22

Ну, кончайся же, чертова ночь, нагляделись уже на
тебя! Чтоб ты сдохла!
Часовня вряд ли заслуживала своего наименования.
Она заключалась в выбеленных известкой стенах, перек¬
рытых размалеванным дощатым сводом. Украшением
служило единственное древнее распятие, которое мест¬
ный умелец грубо наметил в стволе дерева, сохранив
местами наплывы коры. Кроме него, была еще одна
деревянная статуя, исполненная с несколько большим
тщанием; она изображала крестоносца, обнимающего
жену. Он, в остром шлеме, и она, закутанная в свою
вуаль, — пара стариков, прижавшихся друг к другу в
порыве сдержанной, безгрешной нежности, трогала за
душу. Так было представлено возвращение из Иеру¬
салима: отец и мать господина Анселена, весьма обед¬
невшие, но несказанно богатые взаимной любовью, не
чаявшие ничего иного, кроме врат райской обители.
Алтарь был сложен из позеленевших камней и накрыт
плитой с вырезанным на ней крестом. Вот и все... Нет,
я забыл шлем, щит и меч старика отца, посвященных
им святой церкви. Истертые плиты каменного пола были
столь же влажны, как и камни снаружи. Еще там стояли
три скамьи и кресло с кожаной спинкой. Анселен зажег
свечу и сел в кресло. Подперев рукой подбородок, он
глубоко задумался...
Не удивляйтесь, милые братья, если я поведаю вам
мысли каждого, кто был там в ту достопамятную ночь.
Один за другим, не исключая и рыцаря Рено, все они
поделились ими со мной.
«Дни мои пролетели, как облака, — размышлял ста¬
рый хозяин, — минуты радости неслись на всех парусах,
а горе замирало в невыносимом безветрии. Я был молод
и полон задора, кровь переливалась в моих жилах,
смелые мысли... О, старый мой отец! Ты, обнявший
мать мою как невесту, только ты достиг истинного
счастья и отошел в иную жизнь с верой и умиротво¬
рением. Да, надо быть слепцом, чтобы не завидовать
тебе, не стремиться подражать во всем! Через месяц,
день в день, умерла и она, и какое ликование, какая
улыбка облегчения осветили ее измученное лицо! Я
упрекал тебя за то, что ты продал столько земельных
наделов, так ослабил наше былое могущество, и все для
того, чтобы снарядить воинов, отправиться воевать в
такую даль и вернуться, покрытым славой и святостью,
но почти разоренным. Я же пустил корни здесь, вместо
23

того, чтобы внять могучему голосу, неотступно взывав¬
шему ко мне. Я истратил лучшие годы жизни, чтобы
скопить золото и выкупить все, что ты продал. Как
скупец, я сократил дворню, отказался от лошадей и
собак, от нарядов и драгоценностей; я перестал выезжать
и был всеми забыт. Любовь могла еще спасти меня и
вернуть к жизни. Но рождение Рено и Жанны стоило
жизни их матери. Больше я не женился. Все шло
по-прежнему. Но иногда во мне просыпалась ваша кровь,
и старые рыцарские сны обступали меня, и тогда я
вскакивал в седло и мчался куда глаза глядят, чтобы
ветер скачки прогнал из моей головы эти образы.
Мало-помалу природа, снисходительная к нашему брату,
сделала свое дело, и я успокоился. Волосы мои поседели,
потом выпали. Но можно ли вообразить существование
более жалкое, чем мое? Я вызываю лишь сострадание,
и если вы спросите меня: «Анселен, что сделал ты в
жизни?», я отвечу, как на духу: «Ничего». А между
тем, это «ничего» именуют здравым смыслом. У меня
просят совета. Мне внимают, меня чтят. И все лишь
потому, что я убелен сединами и отвечаю не торопясь!
Еще говорят, что я никому не причинил зла. Что бы
это значило?.. И вот в этом уютном обжитом небытии,
на которое я сам себя обрек, что-то случилось, вы
слышите меня?.. Появился этот человек! Этот пилигрим!
Он, избежавший стольких опасностей, повидавший ко¬
роля Франции и нашего Бретонского герцога, по пути
из Иерусалима попадает именно в мой дом... Именно к
нашей двери привела его невидимая рука... Очень
странный человек... Усталый и измученный, он светился
внутренним огнем. Он окинул взглядом всю комнату и
стол, уставленный яствами, и людей, и пылавший камин.
Он был счастлив, но душа его кипела от нетерпения...
Вы слышите меня?.. Он принес с собой другой воздух,
другие мысли, другой образ жизни — и у меня перех¬
ватило дыхание! Этот счастливый вечер в его жизни —
мгновение, завтрашний день не застанет его здесь.
Внимая его речам, я все больше и больше проникался
симпатией к нему, и стыд за мое бездействие все сильнее
мучил меня. Я чувствовал, как прежняя, давно
оставившая меня лихорадка, таинственным образом воз¬
вращается ко мне... Он говорил о юном шестнадцатилет¬
нем короле, противостоящем султану Египетскому, о
нуждах нашей бесценной Святой Земли, о близкой
потере Гроба Господня, и слезы застилали мои глаза...
24

В одну секунду рухнула вся моя жизнь. Каждое его
слово пробивало брешь в той твердыне обмана, что я
возводил с таким старанием, пребывая под властью
иллюзий и обольщения. Когда он произнес: «Мне до¬
стались одни красивые слова да обещания, едва скры¬
вавшие неприязнь. Дух крестовых походов угас», я
принял его презрение на свой счет. Господи, Боже мой,
суди люди Твоя, вот я весь пред Тобой. Вера моя тепла,
а Ты отвергаешь таких.Тебе дороги ледяные иль пыла¬
ющие, а я не из таких — я всего лишь пресыщенный
старик, страдающий от несварения...»
Огромные всевидящие глаза Бога смотрели с распятия
на его лысую голову в венчике седых волос. Кожа ее
была розовой и такой гладкой, что блики от свечи весело
плясали на ней. А внутри, в этой костяной коробке,
как цыпленок в яйце, мучительно зарождалась всепог¬
лощающая мысль, дававшая этой жизни цель, смысл и
назначение.
Анселен преклонил колени, задрал бороду к резному
лику. Терновый венец, никогда прежде им не замеча¬
емый, поразил его: он был сплетен из настоящих черных
колючек.
— Господи, Боже мой, неужели они оставят Твой
Святой Гроб?.. Можно ли помыслить о таком позоре?..
Шестнадцатилетний король пред лицом неверных, пред
ненавистью Саладина... Тюрбаны алеют, как вишни в
листве!.. Места Твоих Страстей поруганы и осквернены!..
Знать бы, о, если еще не поздно...
Он начал молиться. Капли расплавленного воска
падали на его одежду; он не замечал этого. Но когда
холод сковал его ноги, он поспешил подняться и снова
на какое-то время сел в кресло; он был изнежен и
прихотлив.
Жанна все не гасила свечку. Волосы, рассыпавшись
по подушке, делали лицо ее совсем маленьким, и оно
казалось почти детским. Я говорю так потому, что много
позже часто видел ее спящей. Именно меня посылали
будить ее, когда она была нужна тому, кто стал ей
дороже всего на свете. Глаза ее были открыты — глаза,
изменчивый цвет которых я пытался определить так
долго: то они казались мне голубыми, то серо-зелеными,
то золотисто-коричневыми. Ее кровать с точеными
колонками и тяжелыми занавесями была покрыта кус¬
ками меха, сшитыми вместе наподобие шахматной доски.
25

На маленьком столике горела свеча, рядом лежал
Часослов, с которым она не расставалась...
В ее мечтаниях не было ни горького неистовства, ни
отчаяния мыслей ее отца. Ничем не омраченные, по-
весеннему свежие чувства и помыслы владели всем ее
стройным существом; пагуба не коснулась их. Восторг,
великодушие легко и естественно вспыхивали в ее сердце.
«Здешние девушки, — думала она, — не могут понять
слов и устремлений этого человека. Замуж они выходят
лишь для того, чтобы получать золотые безделушки,
платья-блио, расшитые цветами и птицами, пояс благо¬
родной дамы красной кожи с драгоценными камнями.
Неважно, что муж еле таскает свое брюхо на петушиных
ножках и нос его покрыт прыщами, лишь бы домен его
был из значительных и толпа восторженных вассалов
целовала бы вновь окольцованную руку! Что же касается
меня, то пусть мой супруг будет беден, только бы отвага
его вызывала зависть... Гордячка!.. Гордячка!.. С ума
сошла от гордости! Такой тебя погубит, говорила нянь¬
ка... Здешние думают, что лучше их мест нет и в
помине, а дома красивее всего, что когда-либо стро¬
илось... Но там, в том городе, что раскинулся по холмам
подобно лежащему оленю, в Иерусалиме... В ИЕРУСА¬
ЛИМЕ!.. Тамошние женщины не ждут, пока виконт или
герцог пригласит их на турнир, а потом на танец. Их
мужчины задают настоящие сражения. А женщины
молятся за них. Жизнь их — сплошное мучение, но они
чувствуют свою необходимость. Встречая, они любят и
утешают. В их объятиях мужчины вновь обретают
надежду. Там, у них, нет этого Людовика Седьмого,
короля, который из-за безрассудных выходок теряет
провинцию за провинцией, потому что не смог удержать
Альеонору на прямой дорожке. У них — шестнадцати¬
летний король, и с ним стремя в стремя они сражаются
с темными демонами. Это страна Христа Спасителя.
Там — пальмы и оливы, песчаные пустыни, где скачут
всадники на резвых конях... Они охотятся не на вепря.
У них нет времени для дрессировки охотничьих соколов!
Они мчатся в пыли, под палящим солнцем. Они возводят
белоснежные дворцы — нисколько не похожие на те
неуклюжие домищи, где сложены мешки с зерном, бочки
и соленые свиные окорока... Ах, Жанна, не верь, не
верь этому гостю! Ты склонна к фантазиям, и он
обольстил твое воображение. Иерусалимские женщины
такие же ничтожные бездельницы и обманщицы, как и
26

здешние! Те же трусы встречаются среди мужчин...
Иерусалимскому королю всего шестнадцать лет! Как
может его молодость противостоять алчности и умуд¬
ренности Саладина! Спаси его Господь! А что же ты,
Жанна? Что будешь делать ты, когда угаснет твоя
красота, о которой все говорят? Какой женщиной будешь
ты в замужестве? За тобой ухаживают. Многие стараются
сорвать твой поцелуй, заручиться обещанием. Ты не
богата; ты не спешишь с выбором; но еще чуть-чуть и
будет слишком поздно: расцветет красота других девушек
и к ним отойдет твое первенство... Я не знаю, чего я
хочу, но только не того невыносимого существования,
что влачат здешние женщины в подчинении у мужей,
которые лишь охотятся, пьют и бегают за служанками,
когда им надоедают жены! Невыносимо жить без цели
день за днем под этим серым небом: осень, зима, весна,
потом лето, и снова осень!.. Быть никчемной, ненужной,
потому что и мужу ничего от тебя не нужно, кроме
сына, чтобы увековечить его бесславное имя! Никогда
не совершить ничего из тех великих дел, что хранит
память многих поколений людей, что из жизни делают
житие! Из всех наших мужчин найдется ли хотя бы
один, кто отважился пойти дальше предела своих
желаний, кто хотя бы задумался об этом?..
Больше всех меня любит Ги де Реклоз, и мне он
наименее неприятен. Но он колеблется с предложением,
все высчитывает, каково будет мое приданое. Эта
нерешительность оскорбляет меня! Смогу ли я с такой
горечью на сердце разделять его ложе? Чтобы разузнать,
сколько за мной дадут, он расспрашивал наших людей;
со мной он ведет себя осторожно, но когда я слышу
скрип его тяжелых сапог, я презираю его... Если бы я
была религиозна, и вера моя была бы достаточно сильна,
а жизнь в миру — несчастна, то я ушла бы в монастырь
и служила бы лишь Богу. Увы, я не святая и не хочу
ею быть. Слишком горячая кровь течет в моих жилах.
Я была бы плохой послушницей... Во мне даже нет того
духа самопожертвования, который мог бы все исправить.
Я не смогла бы отказаться от надежды на неведомое.
Мне кажется, что жизнь может быть так прекрасна...»
В соседней комнате, лежа в темноте, брат ее также
предавался размышлениям:
«Мы слишком бедны, и он решил зря не тратиться, —
еще бы — три лошади и новое вооружение. Отец,
посвящая меня в рыцари, специально выбрал для
27

церемонии нашу часовню, а не деревенскую церковь.
Свидетелями моего посвящения были сержант Юрпель,
наши солдаты, да крестьяне. Ну и дела! Если бы я
получал доспехи у герцога, как Ги де Реклоз, меня бы
узнали; наше старинное имя вышло бы наконец из
забвения, в которое его погрузила бедность; герцог
заметил бы меня. Получив какой-нибудь фьеф\ или же
хорошую службу, я мог бы выгодно жениться. Отец же
не дал мне ничего, кроме меча, да и тот слишком стар,
непригоден. И что мне делать в Сен-Пьере — разве что
взимать аренду, управлять доменом, следить за поруб¬
ками леса да охотой добывать пропитание домашним?
У нас нет даже приличной посуды, чтобы с честью
принять друзей... Если этот сумасшедший не врет, и
если есть на свете справедливость, Господь Бог мог бы
и вернуть нам то, что было Ему отдано — добро,
пожертвованное во имя службы ему.
Этот бродяга утверждает, что, кроме славы, там
можно захватить и обширные плодородные земли. Юнцы,
младшие в семьях, без гроша за душой, оставшиеся там,
получили титулы князя Тивериадского, графов Триполи
или Эдессы, канцлеров и коннетаблей". Жалкие цер¬
ковные служки стали архиепископами и патриархами;
у себя они бы остались звонарями, а принцы дрожали
бы над своим клочком леса или над тремя арпанами*"
виноградника! Там же они живут во дворцах на берегу
моря, окруженные рыцарями и мавританскими рабами.
Здесь пора приключений прошла... Но это в том случае,
если Гио говорит правду. Но зачем ему врать? Иеру¬
салимскому королю шестнадцать лет. Мне — чуть
побольше. Мы бы смогли договориться...»
А я, утомившись, спал мертвым сном, без мыслей и
сновидений. Но, как я уже говорил, та ночь не могла
пройти без чудес. Перед самым рассветом на башне
протрубил рожок. Заскрежетали створки ворот, раздался
и быстро смолк смех, послышались голоса, цоканье копыт
по мостовой, ржанье, которое я тотчас же узнал. Я
* Ф ь е ф или феод — в средние века в Западной Европе
наследственное землевладение, пожалованное сеньором вассалу на
условии несения военной службы или выполнения других обязанностей,
а также уплаты установленных обычаем взносов.
ф* Коннетабль {фр. — connetable) — во Франции с XII в.
военный советник короля, начальник королевских рыцарей, а с
XIV в. — главнокомандующий армией.
*** А р п а н ( фр. — arpent) — устаревшая мера площади, варьи¬
ровавшаяся в разных районах Франции по-разному — от 35 до 50 акров.
28

вскочил и выбежал во двор в одной рубашке. Там, среди
солдат и слуг с фонарями в руках, стоял васанский
конь. Он нашел меня, пройдя тот же путь через лес.
Он бился со своими похитителями, чтобы освободиться.
Один из них выбил ему левый глаз. Кровь, стекая по
его морде, капала на землю.
5
ГУМНО В МОЛЕОНЕ
— Вот это меня убеждает! — воскликнул Анселен.
— Что же именно, господин мой?
— Человек, к которому ластятся собаки, а лошадь
верна и предана, может быть послан только Богом. Я
сомневался в тебе, и я прошу прощения. Но к делу!
Внезапно, без малейшего объяснения, он приказал
Рено, своему сыну, отправиться в обитель, а сержанту
Юрпелю — к самым зажиточным крестьянам домена:
— И пусть они приведут с собой лучших товарищей,
самых решительных и сильных... Ты, Рено, должен
предупредить и наших лесорубов — нужно разделить
поручения, ведь время идет. Чтобы все были здесь после
шестого часа; выпивки и закуски будет вволю.
Рено спросил:
— Мой досточтимый отец, какая муха вас укусила?
— Раскаленный железный прут. Вы отправитесь в
путь сразу после завтрака.
— Могу ли я осведомиться о ваших планах?
— Не охлаждай моей решимости, сын. Я сам еще
слишком слаб и неуверен. Лучше поставить себя перед
свершившимся фактом.
— Никак не уловлю смысла того, что вы задумали.
— Проклят будет тот, кто пойдет на попятную! Я
действую против своей воли; не суди меня слишком
строго; ты не раскаешься в этом, напротив: новости
обрадуют тебя.
Анселен задумался, стараясь казаться решительным,
на самом же деле — скрывая неуверенность. Потом он
обратился ко мне:
— Я иду с тобой, оруженосец Гио. Пойдем лечить
твоего коня.
Он долго изучал разбитую глазницу, полную черных
29

блестящих сгустков, откуда, из-под века, на черную с
белым шерсть капала алая кровь.
— Я не верну ему глаза, — сказал он, — но через
неделю все затянется. Я прикажу выточить для него
глазницу из меди, чтобы она защищала рану от пыли
и насекомых.
— Сможет ли он служить как и прежде, лишенный
половины зрения?
— Нужно только захотеть, и ты сам будешь смотреть
за него. Будь уверен, Гио, у меня есть необходимые
мази. Но можешь ли ты подождать с неделю?
— Могу ли я оставить его теперь? Он мне дороже,
чем брат.
Мы отвели коня в конюшню. Пораженные его
подвигом, конюхи не пожалели ни свежей соломы, ни
овса, ни воды. Когда он насытился, Анселен приступил
к лечению.
— Держи его, Гио. Самое мучительное — это промыть
рану... О! Смотри! Под гривой еще одна рана, но она
не опасна...
Я уже говорил, что это был настоящий боевой конь.
Он не пошевелился, не издал ни звука — стоял прямо,
лишь колени его слегка дрожали. Когда все было
кончено, Анселен вымыл руки в тазу, который принесла
служанка, и, помрачнев, проговорил:
— Эх, Гио, осталось самое трудное...
Решив, что он говорит о коне, я испугался.
— Нет, нет, — сказал он, — что касается его, то все
в порядке, я спокоен. Я беспокоюсь о моей дочери...
— Осмелюсь ли я спросить, мой господин?
Но он в порыве смущения уже отвернулся. Рожок с
донжона протрубил час первой трапезы. Подкованные
сапоги протопали по мощеному двору.
— Пойдем завтракать, Гио.
У входа в зал он дружески взял меня под руку:
— Чего я боюсь, так это своего возраста... И его
слабостей. Но, быть может, хватит и одного доброго
намерения, лишь бы оно было искренним?
— Вера движет горами, и вы это знаете!
— Но я знаю и то, что старость — это предательство.
— А я, например, знаю одного человека, изуродо¬
ванного страшным недугом, тело которого подчиняется
воле и разуму.
— Он из породы героев, но я, Гио, я всего лишь
30

старый барон, заплывший жиром. Жратва задавила мой
дух, да он и от роду был не из лучших.
— Вы клевещете на себя без всякого снисхождения.
— Нет. Я погряз в обжорстве; в нем-то и была вся
моя служба, но сейчас...
Тут он растворил дверь. Все присутствующие под¬
нялись, приветствуя его. Над большими блестящими
мисками с молоком, стоявшими на скатерти, поднимался
пар. Служанки намазывали хлеб маслом и медом.
— Садись, Гио. Начинайте без меня, я отлучусь
ненадолго.
Вздохнув, он взялся за перила и поднялся в комнаты.
Место Жанны за столом оставалось пустым.
— Молодая госпожа почивает, — проговорил один из
слуг, чтобы прервать молчание.
Всех насторожило странное поведение господина, его
осунувшееся после бессонной ночи лицо и тот взгляд,
исполненный беспокойства и нежности, которым он
окинул общество, обернувшись.
Надеясь хоть что-то выудить, Юрпель отважился
шепотом спросить:
— Вот бы узнать, что он задумал!
Он посмотрел на Рено, потом на меня, и не спеша
вытер скатертью свою бороду и усы. У него была
вытянутая мордочка и зубки грызуна, а маленькие серые
глаза глядели с невыносимой пронзительностью. За
долгие часы дозоров ветры так выдубили и отполировали
его кожу, что она стала похожа на кору. Клоки волос,
свисавшие с его губ и подбородка, напоминали скорее
обмерзшие, побелевшие стебли плюща. Брови того же
материала были похожи на опрокинутую борону. Шлем
оставил на его лбу глубокую красную и шершавую
вмятину, продавив нос посередине. На правой руке
недоставало трех пальцев, на запястьях он носил почер¬
невшие от пота кожаные наручни с позеленевшими
медными гвоздиками.
— Узнать бы, — повторил он, — зачем это он нас
посылает к деревенским и на хутора? Что мы должны
им сказать?
Рено пожал плечами:
— Спроси у чужестранца.
Мог ли я их успокоить? Я ответил:
— Я только вчера увидел сеньора Анселена, но я
могу вам сказать, что ваш господин — лучший из всех,
какие могут быть!
31

— Ты ловко выкрутился! И впрямь, мой отец из тех,
кто поделится последней рубашкой.
Вернулся Анселен. Он был сильно возбужден и
тщетно пытался скрыть крайнее волнение. Грузно сев,
он спросил:
— Что у нас сегодня на завтрак?
Служанки засуетились, его чашка наполнилась
жирным молоком.
— Нет, дай мне вина и вот этого свежего козьего
сыра!
Рено и Юрпель старательно угощались. Но он,
откусив пару раз, к вину и не притронулся, все оно
осталось в его стакане.
— Не заболела ли молодая госпожа? — забеспо¬
коилась самая пожилая служанка, старая кормилица
девушки. — Она же всегда приходит самой первой!..
Жанна дождалась, пока все выйдут из зала.
Бросившись к своему отцу, она опустилась на колени
и в знак покорности поцеловала его руку. Смутившись,
он поднял ее, грубыми ладонями осторожно прикоснулся
к ее нежным, покрытым пушком щекам, и вернул ей
поцелуй. Прижав ее лицо к своему, он почувствовал,
что веки девушки опухли, а на губах своих ощутил
соленую влагу ее слез.
— Я переоценила свои силы, — сказала она. — Огор¬
чение застало меня врасплох. Простите!.. Простите, если
я вас разочаровала...
Он сжал ее в своих объятиях. И она, такая хрупкая
и нежная, прижалась к его широкой груди, как ма¬
ленький птенчик прячется под крылом своего родителя.
И новые потоки слез потекли по ее щекам уже от
радости, от избытка чувств. Я любовался белым пушком
на ее затылке, прядями кос. О, нежный цветок, в
котором весна сливается с летом, сила — с грацией...
В этом месте повествования Гио всегда добавлял:
— Братья мои тамплиеры, я рассчитываю на ваше
снисхождение. Пусть суд ваш будет справедлив. То, что
Жанна была наипрекраснейшей из всех, я чувствовал
в тайниках своей души. Но я не подозревал, какая
пылкая, прекрасная душа соединилась с совершенным
лицом и телом, сколько высоких мыслей рождалось в
этой головке с ореолом волос цвета солнца, — все это
проявилось впоследствии и поистине лишило меня рас¬
судка... Ее волосы светились в темноте залов и коридоров!
32

Я не мог оторвать от них глаз! Это были волосы ангела.
Но, милые братья, я этого тогда не знал. А она тем
более не могла знать, потому что была ангелом в женском
образе. И даже ее слабости — досада, краткие приступы
гнева, обычное высокомерие благородной девицы, что
охватывало ее минутами, только увеличивали мою веру
в нее. Все это было как бы ножнами, в которых
скрывается блеск безупречного клинка...
И вот, чуть позже шестого часа, появилась толпа
жителей деревни, дровосеков, угольщиков, кузнецов;
многие пришли вместе с женами. Всех их собрали на
гумне. Это гумно сейчас разрушено, но было оно
необыкновенных размеров и свидетельствовало о былом
богатстве рода Молеон. Под его крышу, напоминавшую
опрокинутую колыбель, стекались рожь и овес с об¬
ширнейших полей. На равных расстояниях крышу
подпирали столбы, выточенные из тридцатилетних дубов,
поставленные на искусно вытесанные и сложенные ка¬
менные основания. Прорезанные узкими арочками стены
должны были опираться на контрфорсы, подобные хра¬
мовым, столь толсты и массивны они были. Пол был
вымощен теми же вытертыми валунами, что и двор
снаружи. В глубине был хлев, где стояли быки и рабочие
лошади; для верховых коней были еще отдельные стойла.
На столбах для освещения крепились факелы. Их дымный
свет выхватывал из темноты то чью-то заросшую рожу,
багровые щеки или лохматую гриву; то хищные челюсти,
то жидкие, то кустистые бороды; или же бритые черепа,
поднятые капюшоны и одежду цвета травы и крестьян¬
ского труда. Единственное красное пятно резко выделялось
среди этой блеклой нищеты. Это была юбка жены кузнеца,
который слыл негласным деревенским вожаком и сейчас
стоял, надменно вскинув голову с подстриженными
волосами цвета сажи.
Никто из них не догадывался о причинах сборища.
Многие опасались худшего. При всем уважении к старому
господину они были готовы сражаться за свою скромную
долю. Они мечтали лишь о том, чтобы жить в своей
хижине — отогревать у огня свои разбитые тяжелой
работой кости подле жены, посланной милостивым Богом
в бесконечной доброте своей, да любить ее. Вся радость
жизни заключалась для них в улыбках детишек и в
словах кюре под церковными сводами, когда тот читал
проповеди о райском блаженстве. Рай этот представлялся
2 Ж. Бордонов, т. 2
33

им апрельским лугом, усыпанным благоуханными цве¬
тами, рыбной речкой, лесом, полным дичи, откуда не
гонят браконьеров, обильно плодоносящим садом, где
каждый может угоститься вволю. Столы там уставлены
караваями белого хлеба и таким старым янтарным вином,
что оно загустело, как мед. Деревья зеленеют круглый
год. Дамы и девицы в белом, распевая во славу Господа,
ходят по лугу легкими шагами, не приминая травы. Под
облаками парят голубки, а не ястребы или каркающие
вороны. Леса звенят от пенья синиц и малиновок. Только
и дела, что купаться, да наслаждаться покоем вечного
света. Не будет ни ночи, ни смены времен года. Пребудет
вечная весна, и всем возвратится красота молодости и
прежнее незапятнанное и беспечальное сердце. Иной раз
их навестит Иисус Спаситель, во всем похожий на
старого хозяина, кроме приступов тоски, да жира,
сковывающего движения. Господу всегда будет тридцать
лет, и чело его будет подобно снежной вершине.
В этой вере они сменяли друг друга — сын шел за
отцом, как волны бесконечного моря бегут одна за
другой, чтобы разлиться наконец по песку. Они не
кляли свою судьбу. Нехитрые домашние радости и
представления о рае крепко сплелись в их душах в
одно целое.
Чего же хотел от них старый господин? Должно быть,
случилось что-то важное, раз он созвал их в неурочное
время — ведь он всегда уважал труд каждого! Удивленно
взирали они на господина, стоявшего между Жанной и
Рено. Заметили они и Юрпеля, как всегда мрачного, не
находящего себе места, а также мой шерстяной плащ и
шляпу пилигрима.
— Вот он, — шептали они, — человек на коне, что
прибыл сегодня ночью!
— Пешком, сосед. Вот странно-то! Пешком, я тебе
говорю! Коня-то он потерял. А смелая скотина его нашла,
бредя через Ланды, да еще и без глаза, выбитого
грабителями...
— А рана на шее? Из нее хлестала кровь.
— Слыханное ли дело?
— Конь постучал копытом в ворота сеньора. Солдаты
открыли.
— Это заколдованное животное!
— Балда, просто конь любит своего хозяина.
— Говорят, странник прибыл из Иерусалима.
— И что туда вернется.
34

— Храни его Господь от дурной встречи!
Они не умолкали, не принимая дела всерьез, до тех
пор, пока не вошел командор тамплиеров. Рас¬
ступившись, они пропустили его. Он шел солдатской
походкой, в своей белой мантии, наброшенной поверх
кольчуги, рассеянно отвечая на приветствия, немного
смущенный таким скоплением народа.
— Добро пожаловать, командор Эмери.
— Мэтр де Молеон, я внял вашему зову, хотя сын
ваш, Рено, не дал мне никаких объяснений. Что
заставило всех собраться?
— Вы скоро узнаете. Ваше присутствие мне необ¬
ходимо.
Старый господин сцепил ладони — они слегка дро¬
жали, и все это заметили — сосредоточился. Он опа¬
сался, что, запутавшись в словах, испортит свою речь,
тем более что выступать на людях он до смерти не
любил.
— Командор Эмери, дети мои Жанна и Рено, добрый
сержант Юрпель, и все вы — дровосеки, пахари, земле¬
дельцы моего Молеона, друзья и товарищи, доныне и
навеки...
Дыханье его пресеклось, хотя мысли теснились в
голове. Он испустил вздох и продолжил:
— Пилигрим, которого вы видите здесь, по имени
Гио, воин из Иерусалима, оруженосец короля Бодуэ¬
на IV. Сюда его привело Провидение, чтобы поведать
нам о несчастьях Святой Земли... Друзья мои, знайте
же, что иерусалимскому королю не более шестнадцати
лет. Защита Святого Гроба Господня возложена на
хрупкие плечи. Ему не хватает средств, а более всего —
воинов. И я решил возложить на себя крест, как сделал
это в свое время мой отец, и предложить свою службу
Бодуэну. Я отбуду, как только наш сеньор, виконт де
Мортань, введет во владение моего сына...
Послышались вздохи, восклицания. Тамплиер Эмери
заключил старого хозяина в объятия. Жанна высоко
держала голову, но слезы неудержимо катились из ее
глаз и губы дрожали.
Рыцарь Рено побледнел — никто не мог бы сказать,
от гнева или от волнения. Один из землепашцев, выйдя
из толпы, приблизился:
— Господин, — сказал он, — я потрясен и восхищен
вашей решимостью. Но, будучи вашим молочным
братом, я по себе знаю чем опасен ваш возраст. Вы
2*
35

умрете по дороге, и все мученья окажутся напрасными.
Путешествие по морю и поединки уже не для вас.
Даже если вы доберетесь до Иерусалима, то не сможете
предложить королю ничего, кроме подагры. Хорошень¬
кая услуга!
— Я все предусмотрел. И хочу сказать кое-что еще,
мой молочный брат. Ты перебил меня!
— Я, — сказал кузнец с тем природным достоинством,
что позволяло угадывать в нем побочного сына сеньо¬
ра, я тоже возражаю. Война занятие молодых.
— Господин, — воскликнула женщина, — узнаешь ли
ты меня? Я сборщица лекарственных трав и повитуха.
Я хорошо тебя знаю, потому что давно слежу за тобой.
Тело твое переполнено вредными парами. Оно не
выдержит ни долгих скачек, ни палящего солнца.
Испорченная кровь прильет к сердцу, и ты погибнешь
в одиночестве, вдали от нас. Хорошо ли это?
— Спокойствие, друзья мои. Я отправляюсь не один.
Король Бодуэн будет рад моим спутникам. Ведь речь
идет о том, чтобы охранять Гроб Господень, о котором
вечно болит наше сердце, чтобы спасти Иерусалимское
королевство, заключающее его в себя, как в раку. Разве
не дороги вам наши реликвии? И защитить надо
священнейшую из них — Гроб Господа Христа, ту самую
гору, где палачи воздвигли Крест Истинный, давший
нам жизнь вечную. Я одену, вооружу и посажу на
коней всех, кто отважится. Если они оставляют здесь
жен и матерей, то из любви ко мне о них позаботится
мой сын Рено, ваш новый господин. Кто чувствует в
себе решимость?
Мужчины разбились на группы, с жаром обсуждая
его слова. Женщины причитали. Голоса отдавались
гулким эхом под крышей гумна, как будто бы кто-то
растревожил осиный рой.
— Отец, — спросил Рено вне себя от волнения, —
почему ты не позвал приходского священника? Так
положено по обычаю.
— Я сам пойду к нему, босой, чтобы испросить посох
с набалдашником и суму пилигрима. Сегодня я не был
уверен в моей решимости.
— Вы предупредили мою сестру, но не меня!
— Ты бы разубедил меня.
Вперед вышли двенадцать человек, старшему из них
не было и тридцати лет: трое землепашцев, шестеро
мускулистых скотников и трое лесорубов, носы и руки
36

которых все еще были вымазаны в саже, а белые зубы
сверкали в улыбке. Женщины всхлипывали, сжимая в
мольбе руки, но в глубине их душ отчаяние боролось
с гордостью. Подошел подмастерье кузнеца. Щеки его
были еще по-детски розовы, но сквозь них уже
пробивался первый пушок. Старуха, у которой из-под
накрахмаленного чепца был виден один только нос,
закричала:
— Дурное число, господин. Не бери его! Молод еще.
— Не продаешь ли ты сама дюжину яиц с походом,
матушка? Он подрастет в дороге, твой молодец, и
вернется к тебе красавцем. ...Приблизьтесь, мои
спутники. Еще ближе! Чтобы я смог заключить вас в
свои объятия... Мы вместе пойдем в нашу церковь,
получим посох и сразу же тронемся в путь. Мы
договоримся. Устраивайте ваши дела, а я займусь
своими...
Один из них спросил:
— Может быть, мы переждем эту собачью непогоду?
— Ждать не могу. Гио — он перед вами — поведет
нас. Корабль ждет в Марселе. С радостным сердцем мы
погрузимся на него!
— С радостным сердцем, сеньор Анселен!
— Я закончил. А сейчас, дорогие друзья, ешьте, пейте
и не взыщите за беспокойство. Жанна и Рено, поза¬
ботьтесь о наших людях. Я же поговорю с моими
спутниками.
Мы остались в зале вместе с командором Эмери;
потом к нам присоединились еще трое внезапно
решившихся солдат.
Тамплиер проговорил:
— Я получил распоряжение Головной Обители
тамплиеров. В Иерусалим необходимо послать троих
наших рыцарей со свитой, всего десять человек. Вы
отправитесь вместе. С тамплиерами ваши ночевки будут
безопасны, господин Анселен.
— Тринадцать и два, и еще три, и десять — это же
будет двадцать восемь человек, считая и меня! Я думаю,
что придется доставать мой старинный стяг, раз пошли
такие дела! Знамя да меч — вот и все, с чем возвратился
мой отец из Святой Земли.
Он ликовал. Страхи, сомнения, мелкие слабости
внезапно оставили его. Как только объявил он свое
торжественное решение, все стало просто, но, увы,
далеко не так, как казалось тогда!
37

6
ГИ ДЕ РЕКЛОЗ
Этот самый Ги де Реклоз, которого старая кормилица
и вся челядь прочили Жанне в женихи, вскоре появился,
но без свидетелей. Он был при параде: сапоги кордовской
кожи со шпорами в руку толщиной вызолоченными в
два слоя, алая мантия с галунами, накидка с горноста¬
евым воротником и шляпа, опушенная тем же мехом.
Он был надушен, манерен и завит до неприличия. Сквозь
редкую бороденку просвечивал узкий подбородок, над
верхней губой пробивались молоденькие усики, по краям
заплетенные в смешные косички. Круги под глазами
свидетельствовали о том, что дни свои он проводит явно
не за молитвой. У него был тонкий голос, которому он
старался придать «мужественную» хрипотцу, и длинные
девичьи ресницы. Я еще раз прошу у вас, милые братья,
прощения за мою злость. Ги де Реклоз не угодил мне,
но так ли уж он отличен от других юношей?
— Сеньор Анселен, — сказал он, — поговаривают о
вашем скорейшем отбытии в крестовый поход. Только
и разговоров, что о сборище на вашем гумне; все в
тревоге.
— Я не заслужил такой чести, Ги.
— Уверяю вас, говорят лишь о вашем внезапном и
неожиданном для такого возраста решении.
— Не думаешь ли ты, что я не смогу удержаться в
седле и метнуть копье?
— Я далек от этих мыслей, господин. Ваши подвиги
всем известны.
— Интересно, кто же эти все. Я ведь не участвовал
ни в одном состязании и не появлялся на турнирах.
Ги де Реклоз мучительно покраснел, прокашлялся и
начал другим тоном:
— Господин Анселен, вы не ждали меня?
— Я думаю, тебя ждал кое-кто другой. Хочешь, я
ее позову.
— Минуту. Вам, конечно, известно, что Жанна очень
дорога мне?
— Дерзость тебе к лицу. Еще что?
— Мое чувство к ней растет и становится все
сильнее... Я не могу ни есть ни спать, как подумаю,
что она не станет моей супругой, желанной и почита¬
емой.
38

— Поистине лучше не скажешь! Но жениться, дорогой
мой господин Ги, лучше не под влиянием безумного
порыва или каприза, Жанне, как и тебе, еще кет
семнадцати.
— Но мне-то уже исполнилось!
— Совсем недавно! Подождите, подумайте. Жизнь
длинна.
— Сеньор Анселен, потеряв отца, я давно стал
испытывать к вам чувства преданнейшего сына. Будь
отец жив, он взял бы на себя эту вылазку, которая мне
так мало удалась, не правда ли?
— Без сомнения.
Слова застряли в горле этого петушка в пестром
оперенье. Он бы и запел, да забыл глотнуть воздуха.
Старый хозяин терпеливо ждал. Нетрудно было дога¬
даться о том, что последует за этим, наконец Ги
отважился:
— Господин Анселен, вы приняли решение об
отбытии, и все приветствуют его. Всем известно также,
что Рено вводится во владение фьефом, и это прекрасно.
— Благодарю тебя.
— Но... Подумали ли вы о вашей дочери?
— Что-то не понимаю.
— Вдруг, — я, конечно, молю и буду молить Бога,
да хранит Он вас в здравии и благополучии, — но вдруг
вы... вы... останетесь в Святой Земле...
— Ты хочешь сказать, что я не вернусь в Молеон?
— Да, сеньор, да! Что же тогда будет с Жанной?
— В Молеоне у нее и кров и дом. Рено великодушно
позаботится о ее содержании.
— А если она выйдет замуж?
— Она последует за супругом, как того требует закон.
Чей-то сапог, как петушиная шпора, поскреб по полу.
— Господин Анселен...
— Слушаю, слушаю!
— Как бы вы распорядились на ее счет, наделив ее
землей или деньгами, и сообщили ль бы ваше решение,
в случае, если я решусь полюбопытствовать?.. Три
фермы — Эссарте, Ревейра и Соле прилегают к моему
фьефу... Рено не обеднеет, если предположить, что они
отойдут к Жанне и это будет ее приданое...
— Эти фермы приносят наибольший доход.
— Мои земли — самые плодородные в нашем граф¬
стве.
— Ты хочешь сказать, что, выбирая Жанну, ты
39

оказываешь ей много чести? Но для этой роли есть
вдовицы и бесприданницы.
— Мне семнадцать лет, сеньор!
— О да, ты многого хочешь: и денег, и молодости,
и красоты... Скажи же мне, Ги, по собственному ли
почину ты пришел ко мне? Слыханное ли дело? В
семнадцать лет?
— Меня послала моя мать, господин Анселен; это
она.
Жанна спустилась по лестнице так тихо, что ее не
заметили. На последних ступеньках она прислушалась
и вдруг заговорила:
— С вашего позволения, досточтимый отец, я отвечу
Ги так, как будто бы я была его матерью. Милый
мальчик, Жанна не продается, тебя обманули. Она станет
твоей женой, когда ты докажешь, что ты мужчина.
— Жанна, что же я должен сделать?
— Ты должен заслужить меня, а не торговаться! И
ты последуешь за мной!
— Куда же ты едешь?
— Я вышью иерусалимский крест на своей пелерине
и ты также сделаешь это — таково мое условие.
— Жанна, но я же должен заботиться о наших
землях, управлять людьми! Может быть, потом....
— Именно сейчас, Ги де Реклоз, когда кровь наша
горяча от безумств молодости. Те мучения, что испы¬
тывает теперь мой дорогой отец, отказываясь от привы¬
чной жизни, для нас, еще не пустивших в ней цепкие
корни, обернутся радостью и счастьем, чудесным
приключением.
— Понимаешь ли ты, что говоришь?
— А ты, неужели ты считаешь, что я должна
просиживать за прялкой или за ткацким станком,
дожидаясь твоего возвращения? Если ты хочешь, мы
вместе отправимся на защиту Гроба Господня. Ты будешь
защищать его мечом, а я — тою нежностью, что дам тебе.
— Мне кажется, ты безрассудна.
— А мне кажется, что ты слишком рассудителен.
Знай же, что мужчина — это тот, кто выбирает труд¬
нейшее и идет во всем до конца. И мой супруг будет
именно таким, потому что я буду любить его любовью
полной и беспредельной, тою любовью, которою мо¬
нахиня любит Христа! А раз я буду достойной и
способной вынести за него все мучения, то и он должен
быть достоин моей любви. В ином случае, супружество
40

— это кощунство, и я отвергаю его. Ты молчишь, Ги
де Реклоз? Ты испугался? Ты мечтал о нежной, веселой,
понимающей подруге, которая, обладая приличным до¬
ходом, будет услаждать тебя пением, рожать тебе детей,
доставлять тебе все удовольствия, закрывая при этом
глаза на твои похождения?.. Я же хочу всего в обмен
на все, мне нужно быть прекрасной для тебя и гордиться
тобой... Ты все молчишь?
— Твои речи застали меня врасплох. Так долго ты
со мной еще никогда не говорила.
— Я бы говорила еще и еще. А ты подумай. Ведь
речь идет не о вступлении в брак, а о возложении
креста, о том, чтобы отправиться в путь за жейой, что
тебе дороже всех на свете, с которой, дорогой мой, ночи
твои стали бы коротки.
— Я подумаю, но до чего же неожиданно твое
предложение!
— Лучше уж тебе сразу узнать мой настоящий
характер.
— Да, это предпочтительнее, но мне надо все обду¬
мать.
— Но не медли с решением.
— Будет очень трудно убедить мою мать.
— Все-таки попытайся, ведь я не изменю своему
слову...
— Так ты решительно намерена следовать за отцом?
— Да, решительно. Прощай, Ги. А может быть — до
свидания: все зависит от тебя.
Жанна улыбалась, пока лошадь, стоившая куда
больше своего седока, уносила заморыша к темному
лесу; конечно, она вела себя так, не желая тревожить
отца. Глаза же ее блестели стеклянным блеском, и за
иронией я угадывал обиду. Потом, узнав ее лучше, я
понял, что любое проявление трусости или эгоизма
выводило ее из себя, оскорбляло ее достоинство. Мне
еще много придется говорить о ее характере, но сейчас
я скажу о том, что мне кажется самым важным: за все
время, что мы провели вместе, связанные взаимным
уважением и почти что родственными чувствами, она
горевала лишь о своем ближнем. Я ни разу не замечал,
чтобы она щадила или жалела себя. Она заботилась
только о других, все время радея о том, чтобы эти люди
были достойны ее представлений о них. Она восхищалась
женщинами куда менее красивыми, чем она сама, и
никогда не любовалась своей собственной красотой, хотя
41

имела точное о ней представление. Здесь я прервусь,
милые братья, дабы не возбуждать ваших подозрений.
Сеньор Анселен был тугодум. Из-за отсутствия
привычки быстро соображать, а может быть — из-за
лени, он начисто был лишен живости мысли. Наморщив
лоб и сложив руки на груди, он с недоумением смотрел
на дочь:
— Жанна, объясни-ка мне, что это за фокусы?
— Тут нечего объяснять. Я только жалею, что ничего
не сказала тогда, на гумне, когда вы призывали людей.
Наши землепашцы откликнулись бы дружнее.
— Выслушай меня, мое дорогое дитя, и не сердись,
пожалуйста. Я полностью разделяю твое мнение о Ги
де Реклозе. Хотя он и молод, но мать его слишком
навязчива, и подобная выходка окончательно уронила
его в моих глазах. Будь он во сто крат лучше, я и то
не стал бы принуждать тебя выйти за него, а предоставил
бы полную свободу действий.
— Неужели вы думаете, что дело тут только в Ги?
— Ты могла бы обойтись с ним помягче, и незачем
было объяснять все крестовым походом.
— Крестовый поход — не повод для отказа, до¬
сточтимый отец. Я решила последовать за вами.
— Нет!
— Вам потребуется мое присутствие, моя забота. Я
не затрудню вас, напротив, постараюсь быть полезной.
— Я сказал «нет»!
— Оруженосец Гио, вступитесь за меня; прошу вас,
постарайтесь его убедить.
— Крестовый поход — это мужское дело. Бывают
обстоятельства, в которых отец не может рисковать.
— Что вы имеете в виду?
— Наивное дитя, я могу умереть в пути или на море.
Кто заступится за тебя?
— Оруженосец Гио, люди из нашей свиты. Вы,
наверное, думаете, что я не способна сама за себя
постоять?
Тогда вмешался я:
— Госпожа, пожалуйста, оставьте нас вдвоем.
Она сразу поняла, что я решил взять старого хозяина
хитростью, а не идти напролом. Нужно было прекратить
сражение, удалиться на цыпочках, дать созреть этой
мысли в его большой лысой голове. Но, прежде чем я
открыл рот, он проговорил:
42

— Гио, вполне достаточно меня и волонтеров домена.
Сын и дочь останутся здесь, дома.
— Но, господин мой, если воля Жанны такова? Если
ее проснувшиеся разум и чувство повелевают ей
отправиться в путь?
— Еще раз и окончательно — нет! Это безумие, и я
запрещаю его своей властью.
— Никто не спорит, сеньор Анселен, вы имеете на
это полное право.
— Я подозреваю, что совесть и сердце Жанны про¬
будились с чьей-то помощью. Признайся, что ты тайно
переговорил с ней?
— Мы говорили только в вашем присутствии. Но не
удивляйтесь, и раньше у многих призвание к крестовым
походам пробуждалось именно так. Оно походило на
развитие болезни. Сестра увлекала брата, сосед — соседа,
один человек воспламенял целую деревню. Это было
как снежный ком. Огромные толпы двинулись на восток.
— Да там и остались!
— Однако же ваш родной отец умер в собственной
постели.
— Он был из другого теста — суров и могуч, а Жанна
такая хрупкая...
— Силы жизни сокрыты и неведомы, господин Ансе¬
лен. Случается, простая горячка в один день скрутит
здоровяка, а какой-нибудь заморыш выберется из худшей
переделки. Поверьте мне, ничто не может удержать душу,
охваченную страстным стремлением стать участником
крестового похода, даже родительская воля отца.
— Ты сам заявлял, что дух крестовых походов угас.
— Значит, я ошибался, он все же еще не угас
окончательно. Однако больше я ничего не скажу и не
стану уговаривать вас. И так я уже почти жалею, что
попал сюда и разрушил покой вашего дома.
— Напротив, я благодарю тебя и знаю, что ты доволен
сам. И все-таки Жанна и Рено останутся здесь. Они
обязаны позаботиться о Молеоне.
— Да, должны. Но лишь из послушания вам.
Здесь оруженосец Гио снова прерывал свой рассказ.
Он отпивал глоток вина, рассеянно помешивая угли в
жаровне. Иногда в такие моменты он просто замирал,
опустив веки, или же, обводя затуманенным взглядом
своих слушателей собирался с мыслями.
Снаружи завывал порывистый ветер, дождевые струи
43

хлестали по деревянным ставням. Клочья сажи падали
из трубы в камин и оседали черноватой пылью на
раскаленных угольях, рассыпаясь в языках пламени...
После полудня Жанна собралась на охоту со своим
братом. Все мы сидели за столом, когда она попросила
его об этом ровным голосом, хотя глаза ее уже блестели
от предвкушения удовольствия. Рено был удивлен, но
согласился. Было ясно, что она хочет воспользоваться
поводом, чтобы переговорить с юношей и сделать его
своим союзником. Погруженный в свои мысли, старик
не обратил на это внимания. Почему бы и нет, — думал
он, — она огорчена отказом, ей нужно встряхнуться и
развеяться. Между тем он знал, что она терпеть не
может эти соколиные забавы, находя их бессмысленными
и жестокими. Ему же самому был крайне необходим
покой. Душа его разрывалась на части: одна ее половина
стремилась хотя бы к внешнему умиротворению; другая
терзалась тайными упреками: «Вправе ли я запретить
ей следовать за мной, ей, всегда и во всем впадающей
в крайности? Остудить ее юный восторг? Разочаровать
ее, выдвигая пустые доводы, о -которых она вспомнит
потом отнюдь не с благодарностью? В ее возрасте
невозможно быть хладнокровной. А когда речь идет о
Иерусалиме!..»
Он еще делился со мной своими тревогами, а Жанна
уже садилась в седло с соколом на руке. Прекрасная
пестрая птица била крыльями. Бледный солнечный луч
осветил лес. Рыцарь Рено, забыв свою вчерашнюю обиду,
весело смеялся. Он помахал нам рукой и перегнулся
через седло, чтобы поцеловать сестру. Они проехали под
аркой ворот и пустили лошадей в галоп. Большие серые
собаки окружали их и лаяли во всю глотку.
— Разве можно быть такими красивыми! —
воскликнул старый сеньор. — И ты хочешь, чтобы они
растеряли свои сокровища в дороге?
— Боже сохрани, но неисповедима воля Его.
Он издал нечто вроде стона и сказал:
— Вот именно! «Богу угодно» — это был клич первого
крестового похода! Ему угоден отец. Ему угодна дочь.
Кто еще? Мой удел обезлюдит.
— Сеньор Анселен!
— Да, я увлекся. Но ее просьба отравила мою радость.
Я ехал с чистым сердцем человека, оборвавшего все
свои связи и отрекшегося от всего. Сейчас же та нить,
44

что связывает меня с Жанной, дрожит во мне и не дает
мне покоя. Я пытаюсь понять, кто из нас прав, дорогой
Гио, но мне это никак не удается.
Он трижды повторил:
— Тоска замучила меня!
Мне так хотелось сказать ему: «Самое трудное еще
впереди. Готовьтесь к новому нападению», — но, из
осторожности, да и пожалев старика, я воздержался. Он
еще не созрел для поворота в мыслях. По собственной
глупости я мог привести его в бешенство. Если бы я
начал говорить, он вскочил бы в седло, догнал детей и
не дал бы им столковаться обо всем.
О чем они говорили тогда, мне неизвестно. Я видел
лишь, что, отправившись на охоту веселыми, они
вернулись тихим шагом, в строгом молчании. Охотничих
птиц с ними не было. Гоня прочь беспокойство, старый
господин спросил:
— Вы потеряли их?
— Нет, отец.
— Юрпель рассвирепеет. Он так старался их вы¬
дрессировать, и именно для вас!
— Вот, — сказала Жанна, — их колпачки и околь-
цовка.
— Вы их сняли?
— Отныне соколы нам больше не нужны.
Пухлые губы Анселена задрожали. Предательская
влага заблестела в уголках его глаз.
— Отец, — воскликнул Рено, — я должен поговорить
с вами. Иди, Жанна. Оруженосец Гио, вы можете
остаться.
Вчетвером мы вошли в зал. Наступил решающий
момент. Нам помогала мысль о том, что потом мы бы
легче вздохнули, радость снова снизошла бы на нас.
— Отец, — начал Рено, — по счастью, виконт еще не
дал нам ответа по поводу фьефа.
Анселен попытался и на этот раз уйти от разговора,
в тщетной попытке оставить все как есть, ухватившись
за эту соломинку.
— Ты шутишь, Рено. Фьеф принадлежит тебе. Ответ
виконта нужен лишь для проформы. Я ввел тебя во
владение Молеоном на общем сборе, и все признали
тебя хозяином, — вот это важно.
— Я не шучу. Я не желаю этого. Кроме того, мы
потеряли соколов не по случайности и не из-за неумения:
мы сами выпустили их на свободу... Отец!
45

— Да, мой сын?
— Жанна и я, мы говорили сейчас с глазу на глаз,
как ни разу не говорили прежде, полностью открыв свои
сердца друг перед другом. Мы убедились в истинности
поговорки о том, что нельзя разделить близнецов, не
причинив им вреда, настолько сильна связь между ними.
Чего захочет один, того же хочется и другому, даже
если он сам этого не понимает; но бывает достаточно
одного взгляда, одного слова — и все становится ясно.
— Да, так говорят. Но ваши характеры совершенно
несхожи. Я не упрекаю тебя, Рено. Ты такой, какой
есть.
— Отец, не время сейчас сличать наши достоинства.
Я знаю, что Жанна лучше меня, я уверен в этом.
Предположим даже, что мой голос — лишь слабый отзвук
ее голоса...
— Напрасно ты так уничижаешь себя!
Разговор затихал; быть может, он так бы и иссяк,
подобно ручью в песках. У Рено ходили желваки на
скулах, взгляд тяжелел, однако причиной тому был
отнюдь не гнев.
— В любом случае, — заметил он, — даже если при¬
чины и разные, решение наше обоюдное и окончательное.
— Отвага Рено превосходит все мои качества, вместе
взятые, и намного, — сказала Жанна. — Я давно это
чувствовала, а сейчас я могу восхищаться ею без
оговорок. Он доказал ее мне.
Рено, смущенный похвалой сестры, решительно за¬
ключил:
— Мы почтительно просим вас согласиться на наш
отъезд.
— Слово согласия никогда не сорвется с моего языка!
— Наша нижайшая мольба тверда: не из мимолетной
прихоти мы просим вас об этом, но потому, что разделяем
ваше пылкое желание послужить Господу!
— Но он не требует этого! Он дает райское блажен
ство и тем, кто заслужит его у себя дома.
— Однако не этому учили вы нас, ставя в пример
жизнь нашего предка, вашего собственного отца, когда
повторяли, что наша относительная бедность почетнее
богатства других.
— Так плохим же учителем я был! Ну вот что, Рено:
пришел конец твоему нетерпению — ты теперь хозяин
в Молеоне и предел твоих желаний достигнут.
— Да что вы о них знаете?
46

— Ну зачем тебе ехать? Из страсти к самопожерт¬
вованию?
— Предположим, что к ней добавился изрядный
аппетит на славу и деньги! Земли, завоеванные у
неверных, — это Божий дар. Отказаться от него —
святотатство.
— Учел ли ты все подстерегающие вас опасности?
Дорога ненадежна, опасно и плавание. Положение ма¬
ленького королевства, окруженного несметными силами
Саладина, безнадежно. Вместо славы и завоеваний тебя,
может быть, ожидают поражение, отчаянное бегство,
позор...
Жанна вступила в разговор:
— Там славно и поражение. Но в чем же тогда ваша
собственная цель, если вы не верите в спасение Иеру¬
салима?
— Моя жизнь уже утратила свое значение.
— Отец, как дурны ваши слова. Никто сам себе не
судья. Никто не властен сам осудить свою жизнь или
распоряжаться ею по собственной прихоти.
— Вот потому-то я и не хочу, чтобы вы рисковали
жизнью, за которую я несу ответственность.
— Отец, — снова заговорил Рено, — могу ли я хоть
раз высказать вам начистоту все, что я о вас думаю?
— Да, можешь.
— Вы отправляетесь с Гио потому, что вы устали
убивать то самое время, которое медленно убивает нас.
Каждый проводит свои дни по-своему.
— Ты так считаешь?
— Я же хочу жить, а не существовать подобным
образом.
— Понимаю, я был безвольным, малодушным чело¬
веком...
— Но вы взглянули правде в глаза, — сказал я, —
и, осознав это, не замедлили принять решение. Ваша
решимость делает вам честь, мой господин.
Жанна преклонила колени перед старческой рукой
и коснулась ее губами:
— Отец, та истина, что открылась вам, всегда в вас
и пребывала! В ее духе вы воспитывали нас. И сейчас,
когда воспитание дало свои плоды, когда судьба дает
нам шанс стать достойными наших предков, — неужели
именно сейчас вы нас разочаруете? Неужели же, про¬
должая эти увертки, вы разрушите тот ваш образ, что
47

был для нас примером, восхищал наши сердца на глазах
всех людей Молеона?..
При всей жестокости этих слов и переполнявшей их
горечи уязвленного чувства, мучительно дрожащий голос
Жанны продолжал ласкать его душу:
— Отец мой, все трое, мы живем одними и теми
же надеждами, верим в грядущую радость, стремимся
стать чем-то большим, нежели мы есть! Зачем же вы
себе уготовили лучшую долю, оставляя нас — недоволь¬
ных, праздных, в тяжких думах о вас — одних в
Молеоне?
Страстный, дрожащий, неотразимо нежный ее голосок
журчал и обволакивал сердце, подобно мягкой, нежной
руке, заставляя его непроизвольно сжиматься:
— Сжальтесь над нами — не теми Рено и мной, что
мы есть, а во имя тех, кем мечтаем мы стать...
Старый отец тряс головой, грудь его тяжко вздыма¬
лась, воздуха не хватало. Но Жанна не щадила его:
— Мы мучим друг друга, а ведь все так просто! Или
же все мы возвратимся в Молеон, или все погибнем
вблизи могилы Спасителя, в местах Его крестной муки,
исполненные любви к Нему...
— О, замолчи! Замолчи, предательница, ты слишком
красива, слишком права! Пощади меня... Я настаиваю
на отказе. Оставь меня в покое! Дайте мне наконец
отдохнуть от вас!.. Я сказал «нет». Я повторяю: «нет».
За ужином царило недоброе молчание, подобное
затишью перед бурей, когда природа вслушивается
каждой веткой, каждой травинкой и листком во вздохи
готового вот-вот проснуться ветра, а черные тучи
наползают с гор.
7
СУМА И ПОСОХ
После ужина не засиживались. Жанна и Рено,
пожелав нам спокойной ночи, поднялись в свои комнаты.
Служанки, любившие обычно задержаться, сделав вид,
что убирают со стола или поддерживают огонь, на самом
же деле — чтобы перехватить пару-тройку господских
слов — в этот вечер спешно откланялись. По обычаю
пришел Юрпель с отчетом о прожитом дне; он отказался
от кресла и даже от глотка вина, что предложил ему
48

хозяин; более того, он и не заикнулся о соколах,
пропавших в лесу. Поприветствовав нас, он сказал:
— Ночь будет холодной и снежной. Сони, берегитесь,
я пройду дозором лишний раз!
— Холодной и снежной, — повторил хозяин и пог¬
рузился в свои размышления.
Мы остались одни, сидя друг против друга под
колпаком камина, жар которого достигал наших ног.
Редко я испытывал столь тягостное молчание, как тогда.
Хоть он меня и не просил о том, мне так нужно было
поговорить с Анселеном, и прежде всего о том, что в
некоторых ситуациях никак нельзя изменить ход со¬
бытий. Но мне казалось предпочтительнее, чтобы он сам
добрался до этой очевидной истины. Голова его под¬
рагивала, все та же буря противоречивых мыслей
бушевала в ней. Вздохи, обрывки слов вырывались из-под
растрепанной бороды. Он резко поднялся и своим
доверительным жестом дотронулся до моего плеча:
— Ах, Гио, невеселый я товарищ!
— Я разделяю ваши тяготы.
— Точь-в-точь как в пословице: «Маленькие дети
едят кашу, большие грызут сердца своих родителей».
Но они таковы, каковы они есть, а не какими их
хотелось бы видеть.
— Не будьте столь несправедливы, мой господин
Анселен. В них ягодки превзошли обещания цветочков.
— Что вы об этом знаете, Гио!
— Это ваша плоть тревожится об их плоти, затронуто
ваше родительское чувство. Оно заранее восстает против
физических мучений, что угрожают им. Ваше христиан¬
ское сердце возрадовалось. Искорка, что вы затеплили,
оберегали и поддерживали на протяжении многих лет,
внезапно засияла солнцем!
— Жанна — возможно, ну а Рено?
— В земных созданьях все перемешано. Его страсть
к завоеваниям перекрывает желание послужить Богу,
не менее живое и полезное. Это точно так же, как и
в вашей душе стремление к счастью омрачено опа¬
сениями. Все это вполне естественно. Такова наша
человеческая природа.
— Да, золотые слова. Но согласись, что сегодняшний
день был долог, и я нуждаюсь в отдыхе.
— Сегодня вы, мой господин, получили благословение
небес.
Я помог ему наладить огонь на ночь. Он задул свечи,
49

оставив одну себе, а другую протянув мне. На лестнице
он вдруг остановился. Перила заскрипели под его
сжавшимся кулаком. Воздух заклокотал в груди.
— Ничего, — пробормотал он... — ничего не будет,
просто усталость...
Только лишь он растянулся на кровати, дурнота снова
охватила его. Щеки стали мертвенно-бледны. С трудом
он развел сведенные челюсти; капли пота заблестели на
лбу.
— Вы хотите, чтобы я кого-нибудь позвал?.. Господин
Анселен, вы слышите меня?
Крупный череп качнулся слева направо по подушке.
Посиневшими пальцами он пытался сбросить с себя
беспощадно давившую тяжесть.
— Вы не хотите?.. Может быть, Жанну?
Он заморгал очень быстро и это было более чем
ясно.
В спешке я ворвался к ней без предупреждения.
Картина, что предстала тогда перед моими глазами,
навеки запечатлелась в памяти. Я опишу вам ее сейчас,
хоть и придется оставить Анселена одного в кровати,
пытающегося сладить со своим изношенным сердцем.
Де пушка еще не легла. Она проводила остаток вечера
в одиночестве. Казалось, она не чувствует ледяного
холода своей комнаты; не услышала она и грохота, с
которым я ворвался в дверь. Она сидела за столом перед
масляным светильником и, подперев голову рукой,
пребывала в глубокой задумчивости. Да что я говорю!
Казалось, она вся ушла в свои мысли. Наверное, готовясь
ко сну, она была охвачена ими внезапно, да так и
замерла, сидя в кресле. Ее распущенные волосы рассы¬
пались по обнаженным плечам. Язычок пламени таял в
кромешной темноте, выхватывая из нее обрез Часослова
и часть стола, а еще — шелковистую кожу плеча, оборку
расстегнувшейся рубашки, красный расшнурованный
корсет и нижнюю юбку. Обнаженные до колен ноги —
я приношу свои извинения, братья тамплиеры, — чуть
заметные в темноте, были освещены слабым лучиком
света до самых кончиков носков, лежавших на поду-»
шечке. Кожа руки, на которую она опиралась, была
столь тонкой и прозрачной, что свет лампы, казалось,
пронизывал ее насквозь. Лицо было повернуто ко мне
своим тонким профилем, золотившимся на фоне этой
давящей тьмы. Волосы же шевелились, дрожали — жили
50

своею собственной таинственной жизнью. Цвет их на¬
поминал краски осеннего луга...
Здесь я оканчиваю свое описание. Жанна подняла
наконец свои огромные блестящие глаза, без паники и
ложного стыда привела себя в порядок и последовала
за мной. Хозяин дома уже обрел ровное дыхание и
нормальный цвет лица. Жанна объяснила мне, что его
сердечные приступы всегда были таковы — мучительны,
но скоротечны. Она плеснула капель в оловянный кубок,
добавила в него воды из маленького кувшинчика и,
приподняв изголовье отца, помогла ему напиться. Я
пришел в восхищение, увидев, что за ее хрупкостью —
эти прозрачные руки — скрываются такая сила и лов¬
кость...
Весь большой дом — отныне уж более не счаст¬
ливый — снова отходил ко сну. На этот раз сон охватил
всех и каждого, даже скот на его соломенной подстилке,
даже охотничьих собак в тяжелом запахе псарни. Лишь
дежурный стражник бдел под крышей башни у одного
из зубцов. Он грел свои руки над угольями жаровни и
вглядывался в беспросветную мглу. Ни в комнате
Жанны, ни в часовне уже не светились огоньки, не
было даже луны над лесом, ни малейшего просвета на
небе. Юрпель стучал зубами, кутаясь в свое тонкое
одеяло. Вдруг он резко сорвал его с себя и отправился
в первый обход, надеясь размять заледеневшие ноги.
Бегом он поднялся по башенной лестнице. Из каждой
бойницы лицо его обдавало ледяным ветром.
Что до меня — я спал в это время по-кошачьи,
вполглаза, как и всегда, когда я не разбит усталостью.
Временное бездействие и хорошая кормежка полностью
восстановили мои силы. Я уже почти забыл мою дорогу
в Ландах. Под легкой вуалью сна что-то во мне с
нетерпением ждало утра, беспокойно вслушивалось в
малейший шорох, подкарауливало малейшее событие,
которое могло бы укрепить мои надежды.
Ночь же прошла тихо и мирно; радостный рожок
стражника уже приветствовал занимавшийся день, когда
я услышал шаги мэтра Анселена. Он был более оживлен¬
ным, чем накануне. Проходя мимо, постучал костяшками
пальцев в мою дверь. Петли коротко проскрипели.
Старик вошел в комнату дочери. Таким образом, нас
разделяла теперь лишь тонкая перегородка. Голоса
свободно проникали за нее. В Молеоне не заботились о
таких мелочах; здесь не было места тайным перешеп¬
51

тываниям: никто не имел секретов от остальных. Мое
вторжение лишь на один день ослабило дружеские узы
семейства, и день этот подходил к концу.
— Будь счастлива, — сказал старый господин. —
Зима — во всем своем великолепии: ночью выпал снег.
Все вокруг бело, ты это любишь. Когда ты была
маленькой, ты думала, что с неба падает голубиный
пух... Жанна, дитя мое, проснись!.. Жанна, весь Молеон
под снегом!..
Голос Жанны был слишком тих, чтобы дойти до
меня. Анселен же продолжал:
— О! Дорогое мое дитя, это еще нё все. Ведь
мартовский снег чреват оттепелью и скоро сойдет. Я же
пришел сказать то, что обрадует тебя гораздо больше.
Но мне, однако, нравится, что счастливый день этот
начался с чистейшего предзнаменования... Ты еще не
догадалась? После стольких мучений и споров между
нами и смятения в моей собственной душе я пришел
наконец к ответу. Это будет «да».
С той стороны перегородки послышался крик, испол¬
ненный ликования и любви, затем какие-то всхлипы.
— Ты увидишь Иерусалим, и все будет...
Я больше не слушал; набросив плащ, я выскочил
наружу. Старый хозяин неплотно прикрыл за собой
дверь. Он сидел на кровати.
— Отец, — говорила Жанна, — отец, любовь моя к
вам всегда пребудет в сердце, — сегодня благодаря вам
у Господа Иисуса закроется одна из ран. Вы выдернули
одну из черных колючек Его тернового венца.
— О, Жанна, откуда ты это взяла? Благослови тебя
Бог!
— Я стану вашей преданной служанкой на все время
пути. Отец, отец, вы — самый благородный из рыцарей!
— Скоро ты их узнаешь лучше!
— Возможно. Я рассчитываю на это. Но в моем
сердце ваше место было и навсегда останется первейшим.
Он гладил ее по щеке, нежно и долго, как будто
она была маленькой девочкой, и этой лаской он отгонял
от нее все страхи и печали. Отбросив любопытство, я
счел нужным войти и, преклонив колена перед рас¬
пятием, висевшим на побеленной стене у изголовья,
воскликнул:
— Слава Тебе, возлюбленный Господь, Ты, великой
мудростью Своей замыкающий круг и связывающий
судьбы детей Твоих! Слава Тебе, Христос Искупитель,
52

убедивший нашего доброго господина Анселена в том,
что предначертанное воплотится по воле Твоей, ибо
достоин он Света Твоего. И если сам я стал всего лишь
грубым и ничтожным орудием воли Твоей, слава Тебе.
Но если я окажусь достойным Твоей награды — я,
который только лишь слепо повиновался Тебе, посту¬
чавшись в дверь Молеона, — я нижайше молю о том,
чтобы счастье этого дня оказалось лишь бледным отбле¬
ском ослепительного солнечного сияния, что ждет их!
И чтобы я навеки остался незаметной тенью, повсюду
следующей по их стопам...
И случилось так, что господин Молеон, его близнецы,
а также вызвавшиеся добровольцами землепашцы и
дровосеки приняли посох и суму пилигримов. В главном
церковном нефе собрались все прихожане; были здесь
и соседние сеньоры, и тот, кто управлял тогда этой
обителью со всеми своими рыцарями и оруженосцами.
Трезвонили колокола. На паперти Ги де Реклоз кинулся
в ноги Жанны и обнял ее колени:
— Я умоляю тебя! О! Я умоляю тебя во имя спасения
души...
— Присоединяйся к нам, Ги.
— Ты мне дороже всех, а остальное неважно!
— Поедем с нами. Там — спасение.
— Моя мать не разрешила мне и дяди тоже. Это
безумная идея — отправиться в Иерусалим, да еще в
такое время года.
— Безумие из-за трусости отказаться от любви только
потому, что путь к ней далек и труден, потому что
мать и дяди против. Тем хуже для тебя!
— Я любил тебя и люблю!
— Любишь достаточно, чтобы мечтать ночами, но
слишком мало, чтобы отказаться от своей прекрасной
шляпы. Оставь меня.
— Жанна, Жанна моя, ты видишь мое унижение!
— Так спасай по крайней мере свое достоинство, раз
ты остаешься здесь. Перестань смешить людей.
Священник произнес замечательную проповедь о
Голгофе. Бедняга никогда в жизни не ступал по этой
горе страдания, не видел своими глазами ни геф-
симанских олив, ни небесной эмали Святого Града. Но
душа его была доброй. Для него город Спасителя походил
на Мортань, где был графский замок и где сам он
появился на свет; гора — на местные холмы, густо
поросшие замшелыми дубами. Я слушал вполуха — мне
53

хватало моей радости, она была для меня лучшей
проповедью, и я предавался ей без удержу. В первом
ряду, между Жанной и Рено, преклонил колена хозяин,
за ним — наши спутники и ваш покорный слуга. Вокруг
нас теснились остроконечные капюшоны, шерстяные
накидки прихожан и прихожанок. Тамплиеры поме¬
щались в хоре церкви, в своих негнущихся блестящих
кольчугах и белых плащах Ордена. Напротив них —
мелкие землевладельцы округи, и среди них —
припавший к столбу, рыдающий Ги де Реклоз, выстав¬
лявший напоказ свое горе, в надежде смягчить Жанну
таким приемом. Но та не замечала его: она молилась.
Старый кюре Сен-Пьера, хоть и был он простоват и
несколько неотесан, старался изо всех сил служить как
можно лучше, ибо понимал, что присутствует при самом
достопамятном событии, помимо, конечно, пресуществ¬
ления вина и хлеба в плоть и кровь Господа Христа.
Он бы затруднился объяснить вам, что это за событие,
а впрочем, кто бы смог тоща это сделать, кто бы
предсказал последствия? Маленький родничок может
положить начало огромной реке, но чаще всего —
ручейку; иногда же водяная струйка возвращается обрат¬
но в ту самую землю, что ее породила, оросив и освежив
зелень по берегам. Даже я, многое уже испытавший в
жизни, не мог ни о чем догадаться! Но во мне жил,
что-то суля и предзнаменуя, образ Жанны, сидящей за
столом перед масляным светильником. Кюре сделал знак.
Ему подали паломнические котомки и посохи. Я сразу
заметил, что они украшены султанами из перьев, как
у совы, трепещущими при каждом движении. Мне стало
смешно, но я сдержался из уважения к святости места.
Стараясь придать побольше торжественности своему
голосу, кюре произнес слова благословения и, вручая
каждому его суму и посох, провозгласил:
— Во имя Господа нашего Иисуса Христа получи эти
дары в помощь и ознаменование твоего паломничества,
да будешь достоин достичь в чистоте и целости пределов
Гроба Господнего в Иерусалиме, цели твоего обета, и да
вернешься ты жив и здоров по окончании твоего пути.
В этот момент Ги де Реклоз выступил вперед,
приблизился, простер руки, но вдруг, опустив голову,
вернулся и сел на место. Поднявшись на мгновение
над рабским состоянием, он чуть было не завоевал
свою Жанну и снова потерял ее, на этот раз уже
навсегда, низведя свое существование к мелким ежед¬
54

невным удовольствиям, отрекшись от той малой толики
добра, что была в нем. Как вам известно, на следующий
год он женился на графстве Мортань в лице тощего,
неуживчивого существа, единственной дочери виконта,
которая не дала ему потомства. Осенью его запорол
кабан. Стремясь ко всему, он не получил ничего. Но
оставим это.
В дверях церкви, когда колокола, окончив свой
перезвон, дали ему возможность заговорить, господин
Анселен сообщил во всеуслышание, что он предает своих
людей и владения под покровительство тамплиеров
Молеона, поскольку сын его Рено отбывает вместе с
ним в крестовый поход. Молодые деревенские женщины
протягивали ему младенцев для поцелуя, а закаленные
всеми напастями и горестями жизни старики набожно
касались полы его плаща.
На этом месте почти всегда Гио прерывал свое
повествование до следующего вечера и возобновлял его,
то удлиняя, то сокращая подробности, судя по своему
настроению и достоинствам захожего гостя. Если тот
уже странствовал по дорогам Франции и пересек
Средиземное море, то Гио только обозначал путь
следования сеньора Анселена, сообщая лишь особые его
подробности. В противном случае он, отдавшись сладким
воспоминаниям, с удовольствием воскрешал в памяти
день за днем, проведенные им среди маленького
воинства. На прощанье же он обычно говорил своим
слушателям:
— Не напоминает ли вам эта трогательная и
красивая церемония передачи посохов обряд посвящения
в рыцари? Не становится ли паломник, принявший
посох с просветленным сердцем, рыцарем нашего Ис¬
купителя, соратником Христа, который предпочел
одиноких страдальцев богатым счастливчикам? Не ста¬
нет ли паломнический посох настоящим мечом, пла¬
менно разящим злоумышленника? — И, улыбнувшись,
он добавлял:
— Правда, для нас он так и остался священным
символом, аллегорией! Мы увязывали его вместе с
вещами и постелью. Ведь наш хозяин, как и обещал,
наделил каждого хорошей лошадью со всем снаря¬
жением. Вдобавок для перевоза припасов у нас было
четыре мощных мула, взятых от сохи. На случай
неприятной встречи в пути имелись новые мечи и
55

хорошо окованные ясеневые копья... Но, милые братья,
я злоупотребляю вашим терпением. Уж время отдыхать.
Спите сном праведников.
8
КОНЬ ЗАРЖАЛ
— Вот так, слово за слово, нога за ногу, —- приступил
Гио к рассказу следующим вечером, — в начале апреля
мы тронулись в путь. Нужно было составить конный
отрад, не разоряя при этом домен. Юрпель негодовал:
— Кто же останется со мной, в конце концов? Хромые
и косолапые? Вы наносите мне урон, господин Анселен!
Бедняге куда больше хотелось последовать за нами,
чем оставаться сторожем молеонской башни, жить
приключениями, а не ходить в ночные обходы. Он
говорил:
— Это несправедливо, мой. господин. Я должен быть
там, куда бы вы ни направили ваши стопы, чтобы
защищать вас от всяческих козней, командовать нашими
людьми на суше и на море. Кому, как не мне, заботиться
о корме, о привалах, об исправности оружия и упряжи?
Раз за хозяйством будут следить тамплиеры, то почему
бы одному из их рыцарей со своими сержантами и
оруженосцами не поселиться здесь постоянно? Тогда
необходимость во мне отпадет.
— Я все понимаю, мой дорогой Юрпель, — терпеливо
отвечал Анселен. — Но я также знаю, что ты мое
единственное доверенное лицо здесь и что лишь при
твоем присутствии с нашими людьми ничего не случится.
— Но почему же вы в этом так уверены?
— Потому что все тебя знают и ты всех знаешь. Ты
ведь родился в этом доме. В случае опасности ты сможешь
найти убежище — никто лучше тебя не знает тайные
тропы в лесу и подземные ходы. Да, Юрпель, я прошу
у тебя тяжкой жертвы, но сам пойми...
— Я люблю вас и Господа в равной степени. Я
привязан к этому дому, но еще более — к моей райской
доле, если мне она назначена.
— Достаточно доброго намерения. Почтение, которое
ты питаешь ко мне, не позволяет тебе ослушаться. С
другой стороны, во всех моих приказаниях я дам отчет
перед Господом Богом и архангелом Михаилом, судией
56

душ человеческих. Ах, верный друг мой, не думай, что
с легким сердцем отказываюсь я от твоего общества...
Кузнец заострил наконечники наших копий, наточил
лезвия сабель, обил полосками металла наши мечи,
украшенные чеканными львами с оскаленными клыками
и выпущенными когтями. Деревенский шорник смазал
салом поводья и сбруи наших лошадей. Белошвейки
приготовили нам запас рубашек и перемену верхней
одежды. Скорняки сшили кожи, которые должны были
защитить нас от ночной свежести или на случай дождя.
Маленький подручный кузнеца й четверо пахарей не
были наездниками, и мы по очереди учили их держаться
в седле, ехать рысью и галопом, брать препятствия. Не
обошлось при этом без шишек с одной и хохота с другой
стороны! Жанна с подругами вышивали вымпелы на
копья и чинили старинный рыцарский стяг: весь в
дырках, с оборванной бахромой — ведь Анселен хотел
войти в Иерусалим «с высоко поднятой головой», по его
собственному выражению, а это означало, что
фамильные регалии должны были развеваться по ветру
и сверкать на солнце!
По приглашению виконта, в сопровождении Рено он
совершил по крайней мере пять вылазок в Мортань.
Сеньор не спешил с согласием. Его беспокоило, что
такое прекрасное владение, как Молеон, — хотя бы
временно — было доверено тамплиерам. Он рассыпался
в похвалах белым плащам, однако не доверял им.
Возможно, он предчувствовал, что в конце концов оно
так и останется в их руках, сам же, несомненно,
предпочитал — в том случае, если Жанна и Рено не
вернутся из Святой Земли, — передать надел одному из
своих прихлебателей. Он заставил также Анселена
поклясться на Евангелии в том, что он не брал на себя
долгов и не оставлял земель в залог Ордену. Возможно
также, что все эти осложнения исходили от Ги де
Реклоза, мать которого была в родстве с виконтессой.
— Я буду жаловаться нашему герцогу, — гремел ста¬
рый господин, сотрясая стол кулаками. — Виконт зло¬
употребляет своей властью!
Жанна посоветовала ему отправиться в сопровож¬
дении командора тамплиеров, прославленного монаха-
воина, поселившегося в этой сельской обители в надежде
на исцеление. На его плече никак не заживала ужасная
рана, края которой все время раскрывались, несмотря
на лечение разными мазями. Казалось, рана жила
57

собственной жизнью. Не всегда, правда, ибо временами
наступало улучшение. Ни малейшей жалобы не срыва¬
лось с уст командора. Он был столь силен и упорен,
что, не бледнея, все еще скакал верхом и простаивал
на коленях церковные службы... Вплоть до того дня,
как... Но вы сами знаете, что случилось с ним,
покоящимся теперь в нашей часовне... Упокой, Господи,
его чистую душу!
Лишь только он предстал перед виконтом — лице¬
мерным существом в золоте и соболях, с землистого
цвета лицом — как сражение было выиграно. Виконт не
вынес ясного взгляда голубых глаз командора; они
поразили его в самое сердце:
— Господин тамплиер, зачем же было вам беспо¬
коиться? Дело давно решенное! Разве я могу в чем-то
отказать сеньору Анселену, столь добропорядочному и
почтительному по отношению ко мне? Меж нами нет и
не было никогда и тени осложнений. Просто я был
слишком занят разными неприятными обязанностями,
которые накладывает на меня мой сан, и поэтому не
подписал вовремя рескрипт.
Тамплиер не произнес ни слова ни в похвалу, ни в
осуждение. С суровым лицом он наблюдал, как перо
яростно скребет по пергаменту, как застывает воск с
оттиском печати виконта. Он даже не снизошел до
благодарности. Льстец же не знал, как ему держать
себя. Его козьи глазки так бегали по лицам от одного
к другому. Внимательному зрителю эта молчаливая сцена
сказала бы о многом.
И вот наступил последний вечер в Молеоне, и все
собрались на последнюю трапезу за длинным столом.
Несмотря на то, что нам не терпелось пуститься в
дорогу, нас охватила тревога, действию которой мы
пытались сопротивляться. Жанна встала первой. Прог¬
лотив хлеб с маслом и кружку парного молока, она
обошла весь дом сверху донизу. Добравшись до самого
верха башни, она из-за зубцов долго глядела на мягкие
очертания родных черепичных крыш, большую
каминную трубу, из которой уже валил серый дым, на
полный народа двор, конюхов, навьючивавших мулов,
и взнуздывавших верховых лошадей, слуг, запасающих
воду на день из колодца, и на темный, бескрайний,
густой лес Молеона, встающий сразу за стеной и
частоколом ограды, спускающийся до самых деревенских
хижин и снова поднимающийся к подножию обители,
58

сливаясь с голубой линией холмов. Ощущая какое-то
смутное предчувствие недоброго, девушка кусала губы,
чтобы не расплакаться. Подбадривая ее, стражник
отважился сказать:
— Вы еще увидите все это, госпожа! Вернетесь, и
найдете все точь-в-точь таким же! Дом прочен, да и
мы на месте!
В знак благодарности она легко коснулась пальцами
стальных колец его панциря. Тут стражник, в свою
очередь, закусил губу и пробормотал:
— Нам будет не хватать вас, госпожа! Возвращайтесь
скорее!
После рукопожатий, объятий, поцелуев женщин, под
их причитания мы наконец тронулись. Последним взгро¬
моздили на коня хозяина: он настоял на том, чтобы
перецеловать всех пожилых женщин домена и служанок.
Потом он долго и пристально посмотрел на свой дом.
Никогда раньше он не казался ему столь прекрасным!
Будучи человеком простым и непритязательным он
никогда не замечал, что лес его источает чудесный
аромат, холмы напоминают морские волны, а на ветвях
деревьев живет множество певчих птиц!
Весь деревенский люд вышел к нам, чтобы проститься;
толпа окружала тамплиеров, отправлявшихся в путь по
приказу Великого Магистра Иерусалимского. Эти добрые
люди, сами того не желая, замедлили наше шествие.
Но можно ли было оказаться столь черствым, чтобы
обидеть их? То, о чем говорили сердца и уезжавших,
и остающихся, помимо слов, стоило полудневной за¬
держки! В окружении детей-певчих из церкви вышел
приходской священник с серебряным, усыпанным цвет¬
ными камнями крестом в руках. Он дал нам святой
воды. А когда перед ним преклонили стяг Анселена и
золотая бахрома коснулась травы, он щедро окропил
его. И вот, у конца пруда, процессия разделилась! Однако
некоторые, самые сильные и наиболее преданные, сле¬
довали с нами до самой границы владения, среди них
был и Юрпель. То место было отмечено железным
крестом, на котором висел герб рода Молеонов.
— Вот, — простонал Юрпель, — вот, мой господин, я
и возвращаюсь с тяжестью на сердце!
— Не переживай так! Если я, что очень вероятно,
осяду там, а Жанна и Рено вернутся восвояси, то я
вызову тебя. Обещаю тебе это и клянусь: остаток дней
мы проведем вместе.
59

— О, господин, спаси вас Бог! Я буду жить этой
надеждой.
— Ты можешь и должен так поступать.
И вскоре Юрпель, поворотив коня, пришпорил его
и исчез за кустарниками.
— Вот сейчас, — проговорил Анселен, — мы
действительно в пути.
И вдруг, не отъехав и лье от железного креста,
васанский мой конь заржал, да так странно, что я
забеспокоился. Бока его так и ходили подо мной.
— Он не до конца оправился от раны!
— Нет, — ответил тамплиер, скакавший рядом со
мной, — он чует падаль. Это свойство его породы, разве
вы не знаете?
Действительно, как же я мог забыть, что от природы
он обладал даром ясновидения? Я имел тому много
примеров, но, встревожившись до крайности, совсем
упустил это из виду. И чем дальше мы продвигались,
тем беспокойнее он становился, тем чаще вырывалось
у него это тревожное ржание, от которого прядали ушами
остальные лошади. Немного погодя впереди нас в небо
взвилась стая черных воронов. Они растаскивали останки
человека, по-видимому, убитого и почти съеденного
волками прошлой ночью. Среди обрывков одежды и
обглоданных костей один из нас заметил свинцовую
раковину и воскликнул:
— Это заблудившийся паломник! Помолимся за него!
Его пояс был цел, хотя и хранил следы волчьих
клыков; к нему был привязан кожаный кошель. Кто-то
открыл его и высыпал на ладонь содержимое: несколько
монет и камешек бирюзы — тот самый, что украшал мои
ножны. Так вот кого почуял мой васанский конь — то
был один из его похитителей, лжепилигрим, разбойник,
не по праву украсивший свою шляпу раковинами!
Услышав это, тамплиеры выстроились впереди нас, сжав
руками копья. Но до самого вечера нам не попалось ни
одного грабителя: должно быть, они побоялись нашего
сопровождения или же рассеялись по вспаханным виног¬
радникам. Однако это происшествие омрачило настроение
путников. Дорожные песенки, что мы было затянули так
весело, показались теперь неуместными. Мы перего¬
варивались между собой через головы наших лошадей,
однако голосов не повышали. Некоторые в этом в общем-то
обычном происшествии увидели дурной знак; они еще не
привыкли встречать человеческие останки вдоль дорог...
60

Мы подкрепились в Брессуире, в просторной риге, что
называлась постоялым двором паломников Сантьяго-да-
Компостелла и была в то время почти пуста. Жители
деревни принесли нам мяса и вина. Они сообщили, что
дорога на юг наводнена подозрительными шайками, а по
тем-то и тем-то лесам бродят стаи волков. Владелец
земли, сеньор де Бомон, вышел приветствовать нашего
старого господина. Он подтвердил слова своих людей и
радушно пригласил его провести ночь под крышей своего
имения. Однако Анселен отклонил его. И оказался прав,
ибо мы добрались до Партенэ без происшествий; там нас
принял такой же паломнический приют, где было тепло
и имелись хоть какие-то лежанки. Колбасник угостил
нас пирогом с кабаньим мясом, виноградарь принес
бочонок своего вина, узнав среди наших людей своего
двоюродного брата. Мы с аппетитом подкрепились, и нас
отвели на покой. Здесь в первый раз Жанне пришлось
раздеваться прилюдно. И я могу подтвердить, что,
несмотря на свою несравненную красоту, в этих грубых
людях она возбуждала не похоть, но величайшее ува¬
жение, что-то вроде трогательного преклонения.
Лежа рядом с Рено, я услышал ее шепот:
— Как ты, братец?
— У меня все хорошо.
— Ты жалеешь о Молеоне?
— Да, немного.
— Мечтай о Иерусалиме.
— Я только этим и занимаюсь.
— Если Гио говорит правду, то Иерусалим подобен
оленю, раскинувшемуся среди холмов. Как ты думаешь,
сможем ли мы тогда думать о чем-либо другом, вернемся
ли мы домой?
— Мы обо всем с тобой забудем...
— Наш отец говорит, что у Гио золотые уста, он
просто очарован им. Ах, Боже мой, вдруг он услышит!
— Успокойся, он спит.
— Как ты думаешь, Иерусалим такой и есть, как о
нем говорит Гио?
— Гораздо лучше, сестренка! Я уже узнал у Гйо
много интересного: названия улиц и частей города, его
дворцов и башен. Король живет во дворце Монт-Руаяль...
— Шестнадцатилетний король?
— Да. А тамплиеры живут в храме Соломона, под
куполом, крытым чистым золотом...
— Не может быть!
61

— Гио так сказал. А еще то, что в конюшне под
эспланадой храма можно поставить более тысячи лоша¬
дей. Он перечислил мне и деревья, которые там растут:
пальмы, оливы, и плоды, что они дают. Назвал реки и
озера — все это полезные сведения.
— Да, но говори потише...
Вокруг них храпели спящие, некоторые раскинулись,
обнажив всю нищету тленной плоти, раскрыв рот с
гнилыми остатками зубов. Лишь немногим сон возвращал
кротость детского облика. В углу комнаты тамплиеры
накинули на одеяла свои белые плащи — то ли для того,
чтобы защититься от искушения, то ли, чтобы ангелы
небесные, пролетая над ними с раскинутыми крыльями,
сразу же их заметили.
— Нет, нет, — возразила Жанна, как опытная
женщина. — Это для того, чтобы разгладить ткань. Всегда,
в любых условиях они должны быть прекрасны: Орден
наказывает грязнуль и неопрятных... Скажи, ты правда
думаешь, что мы увидим фонтаны в садах и внутри
домов?
— Да, я надеюсь.
— И что, у нас будет такой дом?
— Все зависит от моих успехов. Отец стар, но я буду
ему опорой.
— А правда ли, что у нас будут рабы мавры?
— Жанна, неужели ты не хочешь спать? Перестань,
завтра будет долгий день. Мы еще не скоро доберемся
до пристаней Марселя...
9
ЛЕГЕНДА О КРОВОТОЧАЩЕМ КОПЬЕ
— Гио, дорогой Гио, идите сюда!
— С удовольствием.
Васанский конь приблизился к изящной белой кобыле
Жанны. С утра наш небольшой отряд продвигался по
пустынной дороге через равнину. Ни одного деревца не
заслоняло горизонт, и, следовательно, впереди не было
никакой опасности. Соломенные крыши деревенских
домиков мелькали время от времени в перелогах полей.
Ни единой башни, ни какого-либо укрепления не
возникло на этих плоских землях: из-за отсутствия
удобных для обороны мест, источников для наполнения
62

оборонительных рвов, лесов для охоты, единственного
развлечения сельских сеньоров. А между тем это была
живописная и плодородная местность, если судить по
распаханным полям, похожим на шахматную доску.
Кое-где на лугах паслись стада, кобылы с жеребятами
дремали в тени орешника или же теснились вокруг
какой-нибудь лужи. Облака странствовали по небу
следом за нами. Они были светлее и выше, чем в
Молеоне, и между ними сквозило по-летнему голубое
небо. Солнце также припекало сильнее; лучи его,
чередуясь с полосами тени, скользили по равнине. Мы
двигались по дороге, покрытой щебнем и без малейшего
изгиба стрелой уходящей за горизонт. Колеса повозок
прорыли в ней две глубокие колеи, между которыми,
один за другим, мы двигались мелкой рысью.
В замшевом корсете и юбке, в зеленом плаще и в
кожаной обуви того же цвета, с обнаженной головой,
ловко устроившись в высоком седле, рядом весело
скакала Жанна. Замечая все на своем пути, она то
напевала, то умолкала, то улыбалась, то становилась
серьезной.
— Пожалуйста, Гио, расскажите мне о шестнад¬
цатилетнем короле...
Любопытство ее во всем, что касалось юного монарха,
было просто неутолимым. Мне казалось, что я рассказал
все, что можно, но она снова и снова расспрашивала
меня.
— Милый Гио, вы не говорили мне ни о его матери,
ни о дне его рождения...
Кто смог бы промолчать, когда она так просила?!
Однако я попытался охладить ее интерес к королю.
— Но, госпожа моя, его появление на свет было
совершенно обычным.
— Вы в этом уверены?
Влечение, что внушил наш юный король этой женской
душе на столь огромном расстоянии, развлекало и
забавляло меня, однако оно будило и опасения. Страшно
подумать, что произойдет, когда она увидит принца,
каким горьким разочарованием сменится теперешний ее
восторг! Куда мне деться тогда от ее справедливого
гнева?
-Я не был еще в Святой Земле, когда он появился
на свет, моя госпожа...
— Возможно, Гио. Но вы так внимательны и
участливы к ближним — вы, несомненно, справлялись о
63

нем у окружающих, были знакомы с очевидцами его
детских лет?...
Да, она была прирожденным дипломатом. Мое, за¬
частую нескромное любопытство, по ее словам, оказы¬
вается, было любовью к ближнему! Ну как не полюбить
ее хотя бы за эту чуткость, за которой угадывалась,
однако, недюжинная проницательность!
— Матерью Бодуэна была Агнесса де Куртенэ. Бароны
Святой Земли, патриарх и епископы противились этому
браку Амори, он ведь состоял со своей женой в
недозволенном родстве, а также и по другим причинам,
которых я не знаю. Когда Амори венчали Иерусалимской
короной, он расторг свой брак, несмотря на то, что имел
в нем двоих детей: Сибиллу и Бодуэна. От второй жены
у него родилась дочь Изабелла, а вскоре он скончался
от воспаления внутренностей. По церковному праву
Бодуэн, прижитый в незаконном браке и рассматрива¬
емый как незаконнорожденный, не может наследовать
отцу. Вы следите за моей мыслью?
— Этот закон слишком жесток.
— Между тем, будучи единственным сыном Амори и
зрелым не по годам, Бодуэн получил корону. Учителем
и наставником его был архиепископ Гиом Тирский,
замечательный человек. Вот и все, что я о том знаю.
— Не было ли его рождение отмечено каким-нибудь
необыкновенным предзнаменованием, как это часто слу¬
чается с принцами королевской крови?
— Венценосный младенец сам по себе явление нео¬
быкновенное. Если он становится славным полководцем,
все сразу вспоминают о маленькой сабельке, в которую
он играл.
— Ну а он?
— Мне рассказывали о столь странном происшествии,
что я не решаюсь говорить о нем.
— Я прошу вас об этом.
— Я предупреждаю, что это бабья болтовня.
— Все равно, говорите.
— Якобы в ночь его рождения в комнате появилось
копье, несомое невидимой рукой. Оно прошло через
закрытую на замок дверь, пересекло зал, обогнуло
колыбель наследника и исчезло. Из него сочилась кровь.
— Что?
— Капли крови выступали на острие и стекали по
флажку. «Но нигде, — утверждала кормилица, — ни на
занавесях колыбели, ни на мощеном полу или на
64

вытканных мавританскими рабами коврах не нашли ни
пятнышка, хотя кровь была алая и густая, на каплях
играли блики свечей. В тот самый момент Бодуэн открыл
глаза и испустил свой первый крик».
— Что за тайный смысл скрывает это знамение?
— Да это, может быть, всего лишь выдумки старой
кормилицы!
— Мне кажется, вы не открыли мне всех ваших
мыслей.
— Да, я часто, даже слишком часто задумывался над
загадкой этого видения кровоточащего копья у колы¬
бели...
— И что же?
— Даже если это выдумки служанки, или ее сон,
приснившийся у изголовья младенца — все равно здесь
кроется какая-то зловещая тайна. Но какая?
— По-моему, — произнесла она, вздернув свой ма¬
ленький твердый подбородок, — это похоже на предоп¬
ределение.
— Чего же?
— Страдания и славы, столь возвышенных, испол¬
ненных такого пыла и самоотречения, что в будущем
человека, которому судьба послала этот знак, причислят
к великим. Вот что я вижу в этом.
Так вот чего, сам того не сознавая, я и боялся,%
думая о короле! Страдание и слава, и никаких радостей
жизни. Знание тайны давило на меня тяжким грузом,
но почему-то мне казалось предательством открыться
кому-нибудь раньше времени.
В полдень мы подкрепились в городе Мель, гордо
возвышавшемся на неприступной скале, известном
своими искусными чеканщиками, отливающими такие
красивые серебряные денье. Господин Анселен выразил
желание запастись ими, но немедленно раздал нищим,
облепившим его толпой на пороге монетного двора. Один
из тамплиеров сказал:
— Господин Анселен, простите мне мою смелость, но
если вы будете столь щедро раздавать милостыню, то
уже в Марселе у вас ничего не останется. Вспомните,
сколько стоит дорога.
Хозяин поблагодарил за науку, но отдал последнюю
монетку хромому, цеплявшемуся за его стремена крюч¬
коватыми пальцами в красных пятнах.
В глубине ущелья у подножия городских укреплений
3 Ж. Бордонов, т. 2
65

возводилось приоратство. Один из каменщиков, которому
мы дали немного вина и мяса, посоветовал нам быть
осторожнее, миновав Ольне.
— Эта Ангулемская дорога крайне опасна. Она вдет
через заброшенный и заросший лес, хозяин которого вот
уже десять лет как умер, а братья его воюют за мсгрем.
А между тем дорога заросла и стала настоящим логовом
для лютых и алчных разбойников. С ними шутки плохи,
предупреждаю вас! Это грязное отродье ни перед чем
не остановится! Говорят, что это потомки мавров,
осевших поблизости после проигранного сражения. Мне
же кажется, что рожи их черны от грязи, или же они
специально мажутся сажей, чтобы люди их не признали.
— Так ты их видел?
— Они дерзают подходить к самому городу, чтобы
грабить и разбойничать здесь; кое-кто говорит, что это
шайка преступного сеньора, спустившегося с гор Оверни.
Тамплиеры тоже слышали об этой дороге страшные
вещи. Они полагали, что нам нужно ночевать в Ольне,
а не дальше, как предполагалось сперва. Это сокращало
дневной переход, но мы опасались идти на такую встречу
в сумерках. А если бы мы разбили палатки в чистом
поле, чтобы выиграть время, то непременно подверглись
бы ночному нападению... Жанна участвовала в общем
обсуждении и проявила больше осмотрительности, не¬
жели ее брат. Рыцарь Рено не боялся ничего на свете,
разве только того, что битвы Святой Земли прекратятся
до его прибытия. Он смеялся над нашим малодушием —
правда, в отсутствие тамплиеров! По дороге в Ольне
нас нагнал некий рыцарь. Он был на прекрасном коне
столь светлой масти, что своей окраской он напоминал
плод апельсина! Пурпурный, сплошь затканный цветами
плащ ниспадал с его плеч! На шляпе сверкал драгоцен¬
ный камень. Сзади нас послышались крики:
— Ги де Реклоз! Это Ги!
Однако это был не он. Но Жанна, удивленная
нахлынувшей надеждой, обернулась на крик. Мы
окликнули рыцаря, но он, вместо того, чтобы обменяться
общепринятыми приветствиями, лишь пришпорил своего
коня. Тот взвился на дыбы и унесся стрелой. Очень
быстро мы потеряли их из виду.
— Должно быть, это сам дьявол, принарядившийся
к празднику!
— Да нет, он просто спешит к своей подружке!
Последовали столь вольные шутки, что тамплиеры
6о

поспешили скорее опередить нас. Жанна же сохраняла
ровный тон и не мешала своим спутникам привычно
болтать и шутить.
Мы продвигались довольно быстро, и было еще светло,
когда над деревьями, покрытыми нежной зеленью, пока¬
зался шпиль Ольнейской колокольни. Вечернее солнце
золотило эту церковь, показавшуюся мне одной из самых
красивых в Бретани и Пуату. Многие превосходили ее
размерами, но не тонкостью резьбы и изяществом
очертаний. Она была как крепость души, как открытая
прекрасная книга. Портал ее напоминал заставку в
Часослове; великолепно изукрашенный, он настраивал
на строгую сосредоточенность. Церковь притягивала к
себе властно и неудержимо всякий взор, всякую душу —
в том числе, я думаю, и душу грешника. Куда бы тот
ни спешил — он не смог бы продолжить своего пути без
того, чтобы не зайти сюда. Он уступил бы любопытству,
а попав в этот храм, насладился бы мелодией живого
камня!
Ну а нам, за неимением приюта для паломников,
посчастливилось переночевать в нем. На закате, а затем
на восходе солнца, я растолковывал Жанне эту резную
каменную скрижаль. Арки портала вобрали в себя весь
бестиарий: львы, сирены, крылатые псы, змеи, орлы; но
также и двенадцать старцев — хранителей светильника,
Евангелисты, разумные девы, весьма отличные от дев
неразумных, Спаситель в окружении святого Павла и
святого Петра. Два ангела собирали кровь первосвя¬
щенника Христова, распятого вниз головой на перевер¬
нутом кресте. Изображенные персонажи были обрамлены
расписной листвой, лучистыми звездами, гранеными
алмазами. Никогда Жанне, привыкшей к грубо сложен¬
ным часовням и капеллам ее края, не доводилось видеть
такого пиршества искусства, читать такую каменную
повесть! Да и я, повидавший немало церквей в моих
странствиях, ни разу еще столь глубоко не прочувствовал
всех символов нашей религии. Более того, мне показа¬
лось, что я разгадал наконец загадку «Рыцаря Кон¬
стантина», что изображался обычно на фасадах святилищ
вдоль главных дорог паломнического пути. Это вовсе не
император, нет, это крестоносец, держащий путь на
Восток. Его рука в перчатке указует не что иное, как
направление, дорогу, что ведет туда. Это открытие
привело меня в прекрасное расположение духа.
Жанна ахнула при виде капители с резным изобра¬
зи
67

жением двух слонов под попонами с поднятыми хобо¬
тами. Она не подозревала о существовании этих живот¬
ных и спрашивала, достигают ли они размеров лошади.
Мы веселились как двое детей. Со всем вниманием она
рассматривала рельеф с изображением Далилы, обреза¬
ющей Самсону волосы. Она заметила:
— Если верно, что из эгоизма или неверности
женщина может отнять у мужчины всю силу, то должно
быть верным и то, что она может сделать его сильнее
и лучше, отдав ему всю свою нежность и постоянство?
— Конечно, это вполне возможно, но, должно быть,
встречается крайне редко.
— Хорошо, что хотя бы возможно...
После ужина, когда мы совершили вечернюю
молитву, Рено и Анселен удалились, она же осталась
рядом со мной на скамье перед алтарем:
— Дорогой Гио, этот день надо отметить белым
камешком.
— Почему, госпожа моя?
— У меня появился новый бесценный друг.
— Это так.
— Ведь между нами установилось нечто вроде
единения в сердцах и в мыслях. Разве это плохо?
— Если это странствие ведет нас в рай, то благодаря
вам я изведал его предместья.
Немного помедлив, она продолжала:
— Вы никогда не говорите о себе, это удивляет меня.
Были ли у вас отец и мать, семья?
— Я один на свете. Отца своего я помню лишь
смутно. Мать умерла. Больше никого нет.
— И из-за этого одиночества вы приняли на себя
крест, или же вас потянуло к приключениям?
— Признаться, скорее из отвращение к миру. Я долго
думал, что достаточно поступать правильно, чтобы
преуспеть в жизни. Как я ошибался! На собственном
опыте я убедился, что если ты беден, то все твои
таланты — излишни, если не предосудительны.
— Вы были бедны, милый Гио?
— Почти, во всяком случае настолько, что не мог
свободно бывать у тех, кого любил, как мне казалось.
— У знатных людей?
— Да, первейших в королевстве. В те времена моей
ревнивой женой была моя непомерная гордость.
— Вы из благородной семьи?
— Да, мне говорили так, но оттого лишь тяжелее
68

страдания, когда у тебя нет ни дома, ни домена, ни
богатой родни.
— И вы нашили крест, чтобы отказаться от мира?
— Я продал остатки своего наследства, чтобы справить
себе доспехи, и уехал.
— С горечью в сердце!
— С больной душой. Ничто не удерживало меня, я
никому не был нужен. Но как только предо мной
предстали Иерусалим, Голгофа, Гефсиманский сад — вся
моя горечь ушла, растворилась... Я стал свободен и со
всем пылом души полюбил все это. Успех, богатство —
все, чего я еще недавно так страстно желал, стало
ничтожным в сравнении с безмерной радостью скачки
по песку пустыни или в пыли Святых Мест...
— Я так и думала!
— Но, госпожа моя, здесь нет никакой заслуга! Я
не заслужил эту радость, я получил ее в дар.
— А теперь?
— Жизнь моя легка, ибо я люблю ее.
— Возвращались ли вы в родные места, когда ездили
с поручениями Бодуэна?
— У меня не было на то времени, да я и не хотел
этого.
— Значит, вы полностью исцелились, дорогой Гио.
Интересно, что же станет со мной, когда я увижу
Иерусалим...
Наши спутники храпели. Лишь маленький огонек на
алтаре бодрствовал вместе с нами. И именно там, под
сводами Ольне, и родилась наша незабвенная дружба.
10
ПРИЮТ В ПРАНЗАКЕ
Каменщик оказался прав. На этом отрезке Ангулем-
ской дороги, ведущей через Бракону, в густом заброшен¬
ном лесу, у нас была очень неприятная встреча. В то
время, как мы медленно продвигались с копьями напе¬
ревес, с обнаженными мечами и надвинутыми шлемами —
тамплиеры открывали и замыкали шествие, а боковая
стража пробивала себе путь в зарослях — внезапно до
нас донеслись крики и звон мечей. Дорога круто спуска¬
лась вниз к оврагу и становилась все темнее и опаснее
из-за низко нависающих ветвей деревьев и их выгнутых
к земле толстых стволов, зарослей травы и переплетенных
69

корней. Снизу поднималась пелена тумана. Нам не
оставалось ничего другого, как устремиться вперед всем
вместе, что мы и сделали. Рядом со мной смело обнажила
свой меч Жанна. Васанский конь, белая кобыла и другие
лошади воинственно ржали, оскалив зубы и
ощетинившись гривами. Мулы дрожали от страха, и один
из них упал, покатившись по камням, ломая ветки своей
тяжестью; к счастью, он вез лишь наши пожитки! Мы
вступили в полосу тумана и вскоре очутились у развилки
лесных дорог, посреди которой возвышался замшелый
крест. Вокруг него несколько пилигримов жестоко сра¬
жались с разбойниками. Узловатые палки ударялись о
щиты, мечи со свистом рассекали воздух. Едва завидев
нас, разбойники разбежались, как стая воробьев, и
исчезли в мшистых зарослях, спасаясь от нашего прес¬
ледования. Удалось поймать лишь двоих, которые тотчас
же были связаны и обысканы. В их карманах оказалось
немного золота и перстней. Как и говорил каменщик,
они вымазали себе лица углем, чтобы стать неузнавае¬
мыми. Пилигримы сгрудились вокруг нас, благодаря
Господа и вознося ему молитвы. Они умоляли позволить
им похоронить убитых: целая дюжина убитых паломников
лежала, распростершись на мшистой земле. Анселен
позволил им это, вопреки увещеваниям тамплиеров.
— Это неосторожно, господин Анселен. Разбойники
вернутся с подкреплением и застанут нас во время
похоронного шествия, — сказал я.
— Они не осмелятся на это.
— Вы даете им возможность собраться вместе.
— Оставить этих мертвых без погребения?
— Для пилигримов любая земля будет пухом!
— Бросим их на съедение воронам?
Как я уже говорил, Анселен был упрямей быка. Ни
в чем не отказывая, мягко, с обезоруживающей любез¬
ностью, он настаивал на своем решении или упорствовал
в своем желании. Так наши крестьяне вместе с пили¬
гримами принялись копать могилу новопреставленным.
— Милостивый сеньор, мы пропадем, если снова
окажемся одни. Проводите нас до Ангулема! Ах, благо¬
родные рыцари, правая рука нашего Господа Христа,
снизойдите к нашему несчастью...
Мы посадили раненых на крупы лошадей и тронулись,
пребывая в большой тревоге. Небо было ясно, солнце
почти в зените. Однако по мере того, как мы углублялись
в чащу этого проклятого леса, свет мерк, едва пробиваясь
70

сквозь густую листву, колючую кору стволов, молодую
поросль и переплетенные ветви деревьев. Плющ и
вьюнок, карабкаясь по стволам, свисали сверху длинной
бахромой. Огромные, не менее бочонка, пучки омелы
тянули соки из ветвистых дубов. За этим неподвижным
хаосом мерещились крадущиеся злодеи, подстерегающие
нас древние чудовища. А между тем наши пахари и
дровосеки — люди с прекрасным аппетитом, привыкшие
к тому же к частым и обильным трапезам — умирали
с голоду! Но было бы безумием спешиваться для того
только, чтобы попировать вволю. Все теснее и теснее
обступала нас эта древесная пустыня. Страх ожидания
сжимал горло. Слышался лишь стук подков, звон до¬
спехов да хриплые крики воронов. Они следили за нами
с надеждой, предчувствуя, что скоро мы доставим им
обильное пропитание: и они в этом не ошиблись. Своими
маленькими насмешливыми глазками они разглядывали
нас с нескрываемым превосходством. Их карканье все
время раздавалось впереди нас.
— Падальщики! — прорычал выведенный из себя кре¬
стьянин.
И бедняга начал вертеть своим мечом в воздухе.
Никто, даже маленький кузнец, и не подумал шутить и
смеяться. Но если эти гарпии, перелетая с дерева на
дерево, громко переговаривались и шумно оповещали друг
друга о наших намерениях, то они же и предупредили
нас об опасности. Мы обратили внимание на их стаю,
кружащую над той частью леса, что резко вдавалась в
дорогу...
Тамплиеры взяли копья наперевес. Резкий свист
послышался из дуплистого дуба. В нас полетели стрелы.
И вдруг, как туча саранчи, на нас накинулись раз¬
бойники. Многие из наших были опрокинуты неожидан¬
ным ударом. Я приблизился к Жанне. Она мне крикнула:
— Если они одолеют нас, убей меня, Гио!
Она не хотела живой попасть к ним в руки. Они бы
пощадили ее, чтобы превратить в животное для своих
развлечений. Силы небесные, в случае необходимости,
я, безусловно, сделал бы это! Но, к счастью, с нами были
рыцари обители со своими оруженосцами. Их ремеслом
была война, и они были столь же умелы, сколь и
бесстрашны. Среди них в первых рядах бился Рено;
раскроив чей-то череп, он разражался зычным смехом.
К Анселену вернулся пыл молодости; всем весом тела
налегал он на свою утыканную остриями палицу, подобно
71

тому, как лесоруб налегает на свой топор. Мозг брызгал
из-под разбитых шлемов, глаза врагов вылезали из орбит.
Я же пронзал самых дерзких, тех, кому удалось добраться
до Жанны, проскользнув между лошадиных ног, и тех,
кто пытался перерезать их сухожилия своим длинным
широким ножом. Бандиты были вооружены гораздо хуже
нашего; они несли потери, но все равно упорно наступали.
Перевес был слишком незначителен, исход неясен. Сень¬
ор, собравшийся в крестовый поход, — это обещало много
золота! Однако их ожесточение оказалось вынужденным.
Когда, обескураженные нашим сопротивлением, они
начали сдавать, огромный черный демон в разорванном
плаще, перепоясанный некогда красным, усеянным свер¬
кающими заклепками поясом, мечом гнал их вперед.
Этот человек кричал и выл как бешеный волк. По его
кольчужному нагруднику рассыпалась борода, столь же
черная, как и его лицо. В то время, как его люди получали
и раздавали удары, он равнодушно стоял в стороне.
Своими бесцветными глазами он сверлил Жанну, разве¬
вающуюся кипу ее волос, сверкающую на фоне зелени.
Вне всякого сомнения, он приказал взять ее живой и
доставить в его пользование! Поэтому бандиты старались
отделить нас от наших товарищей, не поразить, а
выманить нас подальше. Когда показалось, что наши
дрогнули, трое их смельчаков бросились к лошади Жанны,
пытаясь схватить ее за ноги и стащить с седла. Она сжала
пальцы. Но ее меч оказался зажат в перевязи шлема. Я
же был слишком занят своей собственной обороной, чтобы
прийти к ней на помощь. Спас ее маленький кузнец. Его
топор творил чудеса, раскраивая туловища, отрубая
конечности, сокрушая плечи. Но предательский клинок
пронзил ему спину. Другой — разбил лоб. Он упал на
колени, вытянулся, заливаясь потоками крови.
Внезапно разбойники отступили. Мы сочли это за
хитрую уловку. Но нет, они прервали сражение и
устремились к кустам и мшаникам врассыпную, спасаясь
от нашего возмездия. Многие были повержены, другие
добровольно сдались в плен.
— Чудо! Чудо! — твердили наши пилигримы.
Виновником этого «чуда» был один из рыцарей Храма.
Разгадав замысел черного человека, он устремился на
него с поднятым копьем и пригвоздил ко мху, да с
такой мощью, что древко копья переломилось возле
флажка. Смерти главаря было достаточно для того, чтобы
обескуражить негодяев. Мы повесили в назидание им
72

шестерых или семерых из их шайки на дубах, растущих
вдоль дороги...
Привязав своих мертвых и раненых к лошадям, мы
снова двинулись вперед. Но, выйдя из этого гибельного
леса, мы погрузились в глубокое уныние. Скольких
товарищей мы потеряли! Пятерых землепашцев, троих
дровосеков, двоих из слуг и солдат Анселена, одного
рыцаря и пятерых оруженосцев Храма. Что же до бедных
пилигримов, якобы спасенных нами, то среди них в
живых не осталось ни одного! У нас было много серьезно
раненых, в том числе и подручный кузнеца, другие
были задеты слегка. Из осторожности мы подкрепились
и выпили по глотку вина, не слезая с седел. Во второй
половине дня, проплутав среди равнины, мы заметили
деревню, именуемую Пранзак. Неподалеку от церкви
находился приют для пилигримов. Здесь мы попросились
на ночлег. Было решено, что мы остановимся здесь хотя
бы на несколько дней, отдых был для нас первейшей
н еобходимостью.
Этот приют в Пранзаке был укрепленным поселением,
содержавшимся братьями госпитальерами. Они сделали
все, что было в их силах, чтобы облегчить наше
состояние. Но ни свежеиспеченные пироги, ни кабаньи
окорока, ни вино из их подвалов не смогли вернуть нам
вчерашней безмятежности.
В капелле госпитальеров, при зажженных свечах, на
застеленных черным носилках наши погибшие спутники
готовились совсем к иному странствию! Они лежали
вокруг тамплиера в пробитой окровавленной кольчуге,
со скрещенными руками на рукояти зазубренного меча.
Неподвижные, как статуи, братья госпитальеры бдели и
молились над мертвыми вместо нас...
Для Жанны и меня ночь эта также была бессонной;
мы, вместе с лекарем приюта, пользовали раненых. Этот
монах был поражен, с каким умением Жанна промывала
раны, с какой ловкостью накладывала повязки. Но
удивлению его не было предела! Она умела также
вправлять сломанные кости, приготовлять лубки, как
это делают лекари в наших военных лагерях.
—* Госпожа, — спросил монах, — кто научил вас все¬
му этому?
— Двое людей, — ответила она, улыбнувшись, —
старший пастух домена и Юрпель, воин моего отца.
— Признаюсь откровенно, я плохо подумал о вас,
73

когда увидел среди мужчин. Теперь же прошу за это
прощения. В Святой Земле вы станете необходимой для
своих друзей.
— Она бесценна уже сейчас!
Его быстрые глазки, похожие на яблочные семечки,
бегло окинули меня. Он сделал это не из подозрения,
а для того, чтобы понять и оценить чувство, внушившее
мне такой ответ. Затем он загадочно улыбнулся. Мне
показалось тогда, что он разделяет мое восхищение
Жанной и радость прислуживать ей. Но теперь я не
могу сказать, что понял до конца, о чем он тогда
подумал.
— Сейчас, — сказал он, — мы займемся этой стрелой.
Дело трудное, и бедняга будет очень страдать. Хватит
ли у вас духа, госпожа? Никто не осудит вас, если вы
откажетесь сразу.
Но духу ей хватило, правда, при каждом стоне
терзаемого нами раненого она крепко стискивала зубы.
Нужно было извлечь застрявший наконечник сломанной
стрелы из его живота. Брат надрезал рану маленьким
серебряным ножичком и в несколько приемов захватил
острие щипцами. Вынимая его, он разорвал какую-то
вену, и кровь хлынула широким бурлящим потоком;
проклиная нас, человек испустил дух. Только тогда
Жанна согласилась присесть. Она была бела, как саван,
и лекарь протянул ей склянку, висевшую у него на
поясе. Один из братьев подозвал нас. Кузнечный под¬
мастерье внушал серьезные опасения.
— У него сломана черепная кость.
Однако он был еще жив, несмотря на два тяжелых
ранения — спины и головы. Жанна присела возле него,
взяла его руки в свои — она не могла помочь ему ничем
больше, кроме как молитвами своей безгрешной души:
— Господи, Боже мой, снизойдите к этому младенцу
в великой милости Своей. Во имя славы Вашей, горя
любовью к Вам, принял он на себя крест. Исцелите его
во имя любви к Вам, но введите его в Царствие Ваше,
если так угодно Вам.
Как только прозвучал колокол, сзывавший на пол¬
ночное бдение, маленький кузнец скорчился на своем
ложе и простонал:
— Я умираю за вас, госпожа моя!
И она поцеловала грубую руку, лежащую в ее ладонях,
она согрела ее теплом своих нежных губ! Умиротворенный
этим поцелуем и милостью Божьей он затих и погрузился
74

в вечный сон, устремив на нее оставшиеся открытыми
глаза. Мы отнесли его в капеллу и накрыли черным
покрывалом. Один из госпитальеров произнес:
— Счастливый юноша, он умер за святое дело. Отцу
своему небесному вручит он душу чистую, как голубица.
Я завидую ему. Он не успел нагрешить.
Тою же ночью среди спящих случился переполох. Нас
срочно вызвали. Господин Анселен был разбужен тем,
что кто-то вытаскивал у нега кошель со всем нашим
состоянием! Человек этот скрылся, но он не мог никуда
выйти из дома. Конечно же, он не был ни храмовником,
ни жителем Молеона. С горьким чувством, при свете
факела принялись мы за поиски. Кошель был обнаружен
у одного из пилигримов, спасенных нами с таким трудом.
Эта кража возмутила даже самых кротких. Они потре¬
бовали немедленного возмездия. Рыцарь Рено выхватил
меч:
— Этого ему мало! — прорычал он. — Прежде чем
его повесить, надо отрубить ему эту грязную клешню!
— Нужно, чтобы он сперва покаялся, — сказал ста¬
рый Анселен.
Провинившийся встал перед ним на колени:
— Добрый господин, молю вас о снисхождении, ведь
я — дурное семя, кающийся грешник, презренное от¬
родье... Искушение пробудило во мне дурные привычки.
Сто раз заслуживаю я смертной казни, ибо не смог
искупить грехи, несмотря на все мои усилия...
— Веревку! — кричали вокруг. — Это лжепилигрим!
Но тут вмешалась Жанна и добилась его помилованияг.
11
РОЗА В ПЛЕВЕЛАХ
Весна наступала вместе с нашим продвижением. Путь
из Ангулема в Суйак, а оттуда к Муассаку с его
прекрасным аббатством был не чем иным, как прогулкой
среди зеленеющих лугов и виноградников. Каким мир¬
ным и ясным было все вокруг! Разбуженные весенним
теплом расцветали цветы на лугах и на деревьях, и
насколько же они были ярче, богаче и разнообразнее,
цветов скудной земли Молеона! Леса были светлыми
рощицами, в которых приморская сосна росла бок о бок
75

с ивой и каштаном. Своими воздушными кронами они
осеняли прекрасные жилища с белыми стенами, неж¬
нейший ветерок играл их ветвями. Жалкие хижины с
темными стенами из гранита, крытые порыжелым от
осенних ливней камышом, сменились нарядными про¬
сторными домиками под круглой черепицей, уютными
и приветливыми, с гроздьями винограда над окошками
и цветущими полянками перед дверьми. Их свежевыбе-
ленные известкой стены и наличники радовали глаз.
Они сияли так же ярко, как и зеркало пруда, игравшего
отблесками отвесно падавших лучей. Все было залито
этим волшебным светом, преображавшим живые суще¬
ства и мертвую природу: кровли деревенских построек,
башни замка, возвышавшегося над излучиной реки,
зеленые кроны деревьев. Ворон здесь было гораздо
меньше, чем голубей. Тут и там собирались они стайками
и о чем-то ворковали между собой. В людях не было
никакой подозрительности, напротив, для каждого
встречного была у них в запасе приветливая бесхитро¬
стная улыбка, говорившая о великодушии, ироничности
и веселом нраве. Их мелодичную речь приятно было
слушать. Чувствовалось, что они любили людей и жизнь
вообще. Казалось, главная их забота состоит в том,
чтобы странник надолго запомнил их деревеньку. Все
дома в деревне были щедро изукрашены, но в этой
чрезмерности угадывались хвастовство и дух соперниче¬
ства: каждый стремился устроиться богаче, просторнее
своего соседа. Нельзя сказать, чтобы хромала их вера,
но эти ясные сумерки, жемчужные зори, благостные
небеса отнюдь не способствовали глубокому самопогру-
жению.
— Добрые люди, — говорили они в простоте сердеч¬
ной, — Господь Бог не хочет смерти грешника. Для того,
чтобы заслужить Его милость, надо только заботиться
о своей жене и о своем винограднике, воспитывать детей
в трудолюбии, добывать хлеб свой в поте лица, жить в
добрососедстве и добродушии, быть верным товарищем
в несчастии, помогать бедному да скончать дни свои в
мире и довольстве самим собой. Ведь если ангелы
пребывают в веселье, отчего же не радоваться и нам
всему тому, что мы имеем?
В этом и заключалась вся их философия. Если их
спрашивали:
— Что такое, по-вашему, рай?
— Добрая земля, дающая два урожая винограда в
76

год, без заморозков, с ласковым морем, полным рыбой,
с солнечными днями и долгими, безмятежными ночами.
Вот и все, друзья! Что может быть лучше? Чего еще
желать человеку?
При всем том они были красноречивы, чутки, сме¬
калисты; предприимчивы в делах, хоть и отрицали это;
хитры в торговле, хотя вполне вероятно, сами не
сознавали этого. Как бы хотел я иметь столь беззаботный
характер и провести свои дни в одном из этих беленьких
домиков! Но при моем темпераменте я не просидел бы
на месте и месяца.
— Разве вы торопитесь? Не остаться ли вам на
недельку? Говорят, что скоро прибудут еще паломники,
а вас теперь слишком мало, чтобы пускаться в дорогу!..
Доблестные воины, неужели вы не выпьете винца? Вам
надо подкрепиться и взять с собой запас...
Они были растроганы, когда прощались с нами. Однако
я уверен, что в глубине души они посмеивались над
нашей одержимостью: ведь Господу Богу угодна оседлая
жизнь человека, среди добрых соседей, в окружении жены
и детей, с запасами вина со своих виноградников, в этом
зеленеющем крае, в милом свежевыбеленном домике!
Немного не доходя Суйака мы нагнали процессию
пилигримов. Они направлялись в Сантьяго-да-Компо-
стелла. Это были уроженцы облачной Гаскони, искусные
певцы, охотно подыгрывающие себе на дудках:
Однажды тридцать человек
Отправились в Сантьяго.
Да скоро младшему из них
Вдруг денег недостало.
Его подняли, потрясли
Да бросили на дно реки...
Песня их повествовала о юном паломнике, добрав¬
шемся до берегов Эбро в Испании и оказавшемся без
денег, за что он и был утоплен сборщиками дорожной
пошлины. Но святой Иаков воскресил его и доставил
живым и здоровым в Компостеллу.
Эти веселые пилигримы попросили проводить их до
Тулузы. Когда мы согласились, они изъявили желание
идти через Рокамадур, церковь которого во имя Прес¬
вятой Девы гордо возвышается на отвесной скале.
Анселену о ней говорил один из его бретонских родст¬
венников. Он решил, вопреки нашей воле, отправиться
туда, чтобы вознести Господу славу за избавление наше
от разбойников. Что можно было возразить на это? Разве
77

не было известно, что смерть с наточенной косой ожидала
нас в той долине? Анселен говорил:
— Мы помолимся о душах наших погибших и о
здравии раненых, оставленных в Пранзаке.
Однако именно в Рокамадуре случился с ним приступ
его болезни, столь внезапный и жестокий, что мы боялись
потерять его. Стоя после плотного ужина на молитве
вместе с нами, он неожиданно лишился чувств. Мы
подхватили его; веки Анселена были опущены, глаза
под ними закатились, дыхание не слетало с губ. Жанна
схватила его за руку:
— Отец! Любимый! Не покидайте нас... Не сейчас...
Но Анселен, казалось, уже не мог услышать этого
восклицания, уловить легкое дыхание дочери у своего
виска.
— Мне кажется, он отошел, — проговорил задумчиво
один из тамплиеров.
Ко рту Анселена поднесли зеркальце полированной
стали.
— Нет, он не умер.
И действительно, лицо старого господина скоро поро¬
зовело, насколько мы могли заметить это в дрожащем
сиянии свечей. Подошел священник с гостией в руке,
Анселен вздрогнул, как бы пробуждаясь от глубокого
сна; он протер глаза и привстал. Мы не смогли помешать
ему встать на колени и причаститься святым тайнам;
Жанна и Рено поддерживали его. Как обычно после
приступов он сделался весел и доброречив; он выговорил
своей дочери за ее беспокойство по пустякам и просил
у нас прощения за то, что смутил наш покой. Тамплиер
оставался озабоченным. Он счел нужным мягко заметить
ему:
— Брат Анселен, видит Бог мое почтение к вам!
Ваша преданность Гробу Господню радует меня как
монаха, а ваша отвага в Бракокском лесу восхищает
как воина. Однако вы меня беспокоите.
— Что я вам, баба, что ли?
— Смелостью вы превосходите юношей в цвете сил,
однако...
— Разве Господь Бог запрещает умирать за него?
— Он послал вам это испытание вдобавок к обычным
трудностям дороги. Но мне кажется, что вам необходим
отдых.
— Разве вы не видели, как я сокрушал бандитов?
— Я видел это, но все же опасаюсь, как бы вас не
78

подкосила усталость, и нам бы не пришлось оставить
вас одного в каком-нибудь приюте среди больных и
увечных. Вы отлично понимаете, что мы не сможем
дожидаться вашего выздоровления.
— Так я и не задержу вас. Позаботьтесь привязать,
меня к седлу, и я доеду куда нужно. Известны случаи,
когда рыцари предпочитали умереть вот так, среди своих
спутников, чем мучиться и страдать на убогом ложе...
Даже если бы я сомневался в своих возможностях, я
все равно предпочел бы ехать. Вот я и поеду, даже
против вашей воли, брат мой! Бог даст мне в великой
милости своей увидеть Гроб Сына Своего Господа Иисуса
Христа... Вы слышите меня? Я хочу достичь Иерусалима
хотя бы мертвым.
Так и вышло! Ибо воля возносит человека над его
слабостями, силы небесные сокрушают дьявольские козни
и уловки. Лукавый поразил старческую плоть этой
смертной истомой, источником греха и отреченья, чтобы
тот повернул поводья и возвратился в Молеон в надежде
поправиться или же умереть среди своих. Невольно
тамплиер подверг Анселена самому подлому и опасному
искушению! Но осторожные советы не могли затушить
огонь, пылавший в его душе. Поймите правильно! Под
влиянием моего появления и рассказа о шестнадцатилет¬
нем короле, ведущем неравную борьбу с неверными,
Анселен вырвался из сумерек своей жизни, прибли¬
жавших смерть, и вновь пережил бури своей юности,
вернул то, чем более всего дорожит человек: самоува¬
жение. И поэтому для него было не столь уж важно,
что его сердце — маленький комочек внутри еще сильно¬
го тела — изношено и разрушается.
Остаток путешествия прошел без каких бы то ни
было происшествий и затруднений. Анселен часто уп¬
рекал нас за то, что, заботясь о его самочувствии, мы
сокращаем время переходов и продлеваем привалы. Он
делал вид, что не понимает:
— Вы так боитесь жары? Но что же с вами будет,
добрые мои спутники, когда мы очутимся в пустыне?
Вы потребуете соломенных шляп? Если вы приучитесь
спать в тени после каждой трапезы, сарацины защекотят
вас... своими копьями!
От Рокамадура до Тулузы, через Суйак, куда мы
должны были вернуться, путешествие прошло столь же
успешно. Нам попадались только пилигримы Святого
Иакова — веселый и любопытный народец:
79

— Откуда же вы идете таким манером? Вам далеко
не уйти! Вы, конечно, верхом, но Иерусалим, друзья,
это Иерусалим!.. Говорят, султан задумал прогнать
оттуда добрых христиан? Бог не допустит этого.
Никто из них не решился последовать с нами,
несмотря на наши приглашения и увещевания
тамплиеров. Они были согласны подвергаться опасностям
на дорогах Испании, преодолевать горные потоки и
перевалы в Пиренеях, пересекать Ланды, страдая от
голода и жажды, добрести до самого Рима, однако
отказывались пускаться по морю на кораблях:
— Говорят, что капитаны судов — вероотступники,
предавшиеся Магомету, что они продают паломников
работорговцам. Мне что-то не хочется вместо ослика
вертеть водяное колесо или мельницу для зерна.
Анселен покачал головой. Он отвел меня в сторону
и сказал:
— Дорогой Гио, я разделяю твою тревогу. Вполне
возможно, что дух крестовых походов действительно
угас. Тем важнее для меня отправиться в дорогу. Но
как это обидно! Как ты думаешь, наберется ли достаточно
народу, чтобы заполнить корабль в Марселе?
— Я не имел успеха в Париже и Нанте, но это не
означает, что ничего не удалось и моим сотоварищам.
Я уверен, что нас ждет приятная неожиданность. И на
худой конец, господин Анселен, вспомните, что Великий
Магистр призвал тамплиеров не только из Молеона.
— Их много, но кто из них отправится в путь? Лишь
бы они не обогнали нас, это было бы еще хуже.
— Марсель — это порт Святой Земли. Вы не пред¬
ставляете себе, какую торговлю он ведет.
В Тулузе, прекрасном городе, так и кишащем торо¬
пящимися людьми, носилками и всадниками, случай
свел нас с графом Раймоном Тулузским. Заметив наши
всклокоченные бороды, длинные шевелюры, пыльные
одежды с вышитыми на них крестами, он спешился,
раздвинул свою охрану и подошел поприветствовать нас.
Анселен, мелкий бретонский землевладелец, до того
смешался, что лишь что-то пробормотал в ответ. Он не
мог представить себе, что столь владетельная особа
снизойдет до беседы с ним, как если бы он был ему
ровней! Единственный раз в своей жизни он был принят
Бретонским герцогом, да и то лишь для го, чтобы
получить надменный взгляд и два-три сухих слова. Он
не ведал того, что граф Тулузский правит с огромным
80

трудом, что права его ограничены выборным капитулом,
и что за этой любезностью скрывается самое заурядное
притворство, ибо народное признание либо приходит
само собой, либо оплачивается слишком дорогой ценой!
Небрежно завязанная узлом золоченая лента — знак его
иллюзорного достоинства — венчала его лоб. Прохожие
окликали его со смущающей фамильярностью, на кото¬
рую он живо реагировал, и от которой, вероятно, жестоко
страдал. Как бы то ни было, он оказал нам великодуш¬
нейшее гостеприимство и, увидев наши колебания,
сказал:
— Милые друзья, окажите мне честь и примите
приглашение во имя уважения к родственнику, графу
Раймону Триполитанскому. А в благодарность, раз уж
вы направляетесь туда, попрошу вас доставить ему мое
собственноручное послание.
Мы узнали впоследствии, что Триполи заклинал его
принять крест для защиты бедствующего франкского
королевства. Мы поняли также, что все поведение его по
отношению к нам было всего только пустой любезностью:
он долго перечислял нам причины своего отказа. Все,
что увидели мы в его дворце, оскорбило нас. Мы
чувствовали себя за морем, в гостях у какого-нибудь
знатного иноверца, таковы были тамошние обычаи и
развлечения, невероятно роскошные шелковые занавеси
на стенах, изобилие ковров, устилавших пол. Здесь,
похоже, думали только о фонтанах, корзинах с цветами
да любовных утехах. Истинными хозяевами замка были
трубадуры, соперничавшие друг с другом в причудливых
странностях, захваленные сеньорами, обожаемые дамами.
Каждый вечер, если не весь день, танцевали до упаду.
Девицы выставляли свои прелести под прозрачными
покрывалами и стучали в бубны. Все и вся предавались
чувственным наслаждениям. В первый же день мы увидели
игравшего на гитаре епископа в сопровождении вер¬
тящихся и скачущих девиц! А в это время за стенами
дворца, на улицах города изможденные люди в черной
одежде провозглашали новую веру. Их именовали Со¬
вершенными Катарами. Те, кто более других предавался
земным радостям, были в первых рядах внимающих этим
Совершенным.
Тамплиеры испросили у графа позволения ожидать
нас в одной из обителей Тулузы, сославшись на требо¬
вание своего устава. Жанна умоляла отца ускорить
отъезд, сколь ни был бы он неучтивым. Рено же
81

напротив, быстро привык к этой беззаботной жизни,
девичьи взгляды и льстивые речи обманули его простоту.
Он участвовал в турнире и завоевал корону. Жанна же
пала духом. Нет, нельзя сказать, что бы ей совсем не
нравились ухаживания, но все юноши были заняты
главным образом только своими нарядами и укра¬
шениями; надушенные и напомаженные, некоторые даже
нарумяненные, они были больше похожи на женщин.
Любовь была для них делом всей жизни. Но не та
страсть, что наполняет и украшает собой каждый день;
это были лишь мелкие проделки, продиктованные пох¬
отью и ведущие прямиком в спальню. В одну секунду
многие из них объявили себя до смерти влюбленными
в Жанну. Они немедленно начали соперничать между
собой в бесполезных и дорогостоящих подарках, утомлять
виршами, заказанными у трубадуров:
Чуть раскрывшаяся роза,
Лилия белей снегов,
Я люблю вас без притворства,
Всю жизнь смотреть на вас готов.
А вот еще — она со смехом показывала мне их:
Розочка, цветок фиалки,
Нежность, кротость, Красота.
Я вас помню днем и ночью
И храню в душе любовь.
Недоверие, с которым она отнеслась ко всем этим
залогам любви, лишь усилило горячность их желаний,
но все это выглядело вот как:
— Госпожа моя, кому оставили вы свое сердце?
— Оно при мне, прекрасные сеньоры.
— Не хотелось ли вам его отдать кому-нибудь?
— Я отдам его тому, кто будет его достоин.
— Что же нужно для этого сделать? Спеть песню?
— Нет, следовать за мной.
— За тобой можно идти хоть на край света!
— Не так далеко, сеньоры. Достаточно будет, если
один из вас возьмет на себя крест.
Все без исключения грубо расхохотались, но когда
поняли, что это не шутка, то отвернулись от нее,
предпочтя объявить ее безумной, нежели признать, что
она презирает их. Узнав об этом, граф Раймон прозвал
ее «моя дикарка» и не на шутку заинтересовался ею.
Как и все его окружение, он был весьма женолюбив.
Тут, несмотря на все испытываемое им почтение к
графу, забеспокоился, наконец, и Анселен. Он хлопотал
82

о письмах к Триполи «из-за корабля в Марселе». Граф
Раймон настоял на предоставлении ему чести торжест¬
венно проводить нас до ворот города. Он даже снабдил
нас почетной стражей. В момент прощания он спросил:
— Не правда ли, господин Анселен, Тулуза не
сравнима ни с чем?
— Без сомнения, господин граф, это самый богатый
и благородный двор.
— Однако вы, кажется, чем-то опечалены? Позвольте
узнать, чем же?
— Тем, что никто из всей этой богатой публики не
захотел отбыть с нами за море.
Улыбка исчезла с лица графа.
— Тулуза послала многих своих уроженцев в Святую
Землю, разве вы не знаете этого? Мой предок помогал
Годфруа Бульонскому при завоевании Иерусалима; он
должен был стать королем. Теперь другим предстоит
обеспечивать смену.
Этот довод сбил Анселена с толку. Он не знал что
ответить.
— Но вы, — продолжал Раймон, — можете найти себе
подкрепление по дороге. Я знаю, что один из моих
виконтов спит и видит во сне Иерусалим. Это Жофре
де Минерв. Навестите его от моего имени. Скажите ему,
что я с удовольствием приму его фьеф под свое
покровительство, если он решится следовать за вами.
— Где эта его Минерва, государь мой?
— Люди стражи проводят вас туда.
12
АНСЕЛЕН СОКРУШАЕТСЯ
Без задержки, через Кастры, Лодев, Сент-Гилем-ле-
Дезер мы скоро достигли этой самой Минервы.
— Это бесполезно и нечестно, — говорили наши
тамплиеры, к которым присоединились многие из их
тулузских братьев. — Мы отклоняемся от Марселя из-за
пустяков, разве только для того, чтобы потакать вашим
причудам!
Анселен же настаивал на том, что убедит Жофре
Минервского:
— Дорогие братья, — отвечал он, — не лишайте меня
этой заслуги. Владелец Минервы слывет доблестным
воином с твердым характером. Если он сомневается,
83

дело наполовину выиграно... Лесное сражение обеск¬
ровило наш отряд. В каком виде предстанем мы перед
королем Бодуэном: «Ваше величество, вот люди Фран¬
ции!» — А сколько их?
— Анселен, вы боитесь, что нам не хватит кораблей
в гавани, и вы же сами задерживаете нас.
— Гио, я прав. Чем больше нас будет в Марселе,
тем легче мы погрузимся. Ради кучки наших людей не
снарядят целый корабль. С отрядом же Жофре де
Минерва — иное дело!..
Мы снова уступили ему. Наверное, эта благодатная
страна смягчила наши души. Какое воодушевление
охватывало нас под этим небом цвета ириса, пропитан¬
ного солнцем! Растянувшись цепочкой, мы двигались
мимо обсыпанных пыльцой олив, светлых утесов, под
нескончаемое стрекотание стрекоз. Холмы были густо¬
синего цвета, а земля, дороги, деревни были окрашены
в медовые тона, отдавали потемневшим золотом...
Укрепление Минервы было почти мавританским на
вид, со своим узким донжоном, вздымавшимся над
холмами. Два почти пересохших потока, протекавших
по дну головокружительных ущелий, огибали плоско¬
горье в форме сердца, служившее основанием постройке.
Обороне служили не только эти препятствия и сторо¬
жевые башни — каждый дом в округе представлял из
себя настоящую крепость. Внизу, на равнине возделы¬
вались поля и оливковые рощи. Среди кипарисов по
склонам холма поднимались ровные ряды виноградников.
Никакое другое место во Франции не напоминало столь
живо природу Иудеи. Даже церковь, беспримерной
древности, была похожа на одно из восточных святилищ.
Жофре де Минерв отнюдь не отличался оливковым
цветом лица и напомаженной прической герцога Тулуз¬
ского. Напротив, у него была светлая борода и голубые
глаза северянина. Это показалось нам обнадеживающим.
В своей одежде он не признавал украшений; походка
его была решительной, речь — как у воина. Жители
Минервы не были с ним запанибрата: они по-настоящему
любили его. Здесь не было ассамблей, ограничивавших
его власть; виконт был полновластным хозяином своей
земли, но не ее тираном. Когда Анселен передал ему
слова графа Тулузского, он не стал прибегать к уловкам:
— Да, это так, — отвечал он. — Я давно и искренне
мечтаю нашить крест на мои одежды. Увы! Это означало
бы предать мои земли на откуп и разграбление дорогим
84

соседям, Тренсавелям Каркассонским и баронам де
Ластур.
— Граф Раймонд взял бы их под свое покровитель¬
ство.
— Как раз этого я боюсь больше всего! Он восполь¬
зуется моим отсутствием и наложит на мои владения
свою лапу. Он, несомненно, превратит в свою собствен¬
ность земли, зависящие от него лишь формально. В
тяжелый час я готов служить Тулузе, но только
добровольно: я ненавижу двуличие ее двора.
— Господин виконт, — настаивал добрый Анселен,
ничего не смысливший в этих тонкостях. — Нет на свете
силы, способной противостоять церкви, ее проклятию,
рано или поздно настигающему виновного. Если кто-то —
будь то граф Раймон Тулузский или один из ваших
соседей — завладеет Минервой в ваше отсутствие, он
будет отлучен от церкви! Вы забываете, что над земными
владыками стоят епископы.
— Господин Анселен, вы незнакомы с церковью
наших краев. Наши епископы не проклинают тех, кто
дает им привилегии! Порча напала на здешний клир...
Поэтому, при всем желании ехать, я не могу себе этого
позволить... Вы, вероятно, сурово осуждаете меня?
— Мне вас жаль. Ваше прирожденное великодушие
разбилось о пустые хлопоты.
— А вы согласились бы потерять ваше состояние,
отречься от своего народа?
— Сеньор виконт, я — всего лишь мелкий дере¬
венский землевладелец; вокруг меня живут лишь зем¬
лепашцы и лесорубы.
— Минерва была пожалована моим предкам самим
Карлом Великим!
— Вы променяли любовь к Господу на клочок земли!
— Да, это так, господин Анселен. Но есть еще одна
причина. Говорили ли вы когда-нибудь с людьми,
именуемыми Совершенными, сектантами новой религии?
— Нет, конечно.
— Сделайте это, и вы увидите, какая угроза нависла
над нашим краем. Вы поймете тогда, что однажды здесь
вспыхнет война. Эти люди в черном найдут для нее
повод. Продажность епископов облегчает им задачу. На
самом деле они завидуют нашей роскоши, нашему
времяпрепровождению, нашим непомерным богатствам.
Все это будет разрушено! Увы, наши войска таковы,
что мы не можем надеяться на победу.
85

— В таком случае бросьте все.
— Я остаюсь. К своему сожалению и разочарованию.
Я заключил договор с народом Минервы... Если я приму
крест, кто пойдет за мной, кроме рыцарей и наемников?
Сердца также поражены болезнью... Посмотрите на
опустевшую церковь и на причт, живущий там украдкой,
несмотря на мою защиту, и вы поймете все, господин
Анселен...
Все было так, как он говорил. Мы были окружены
Совершенными. Они говорили с нами беззлобно, даже
с подчеркнутой мягкостью, и начали с того, что позд¬
равили нас с утратой имущества и с походом за море,
восхитились тем, что мы предпочли тяготы странствия
мирному существованию у своего очага:
— Чему же поклонитесь вы на Голгофе, разве что
пустой видимости? Что означает ваш Гроб Господень,
ведь Иисус не ведал телесной смерти, будучи божеством
и имевшим лишь телесную сущность? Узнайте нашу
веру...
Понадобился отряд стражников, дабы сопроводить нас
до городских ворот. Анселен повесил голову, слыша со
всех сторон свист и улюлюканье. Когда мы оказались
наконец за пределами Минервы, то услышали, как он
повторял:
— Бедный сеньор Минерв...
Но испытания еще не кончились. Довольно быстро,
через Дюнель и Арль мы добрались до Марселя, однако
не застали там ни одного оснащенного как следует
корабля. Я узнал, что минуло две недели, как мои
сотоварищи отбыли в Иерусалим. Мы было уже впали
в отчаяние, когда стало известно о прибытии большого
отряда тамплиеров. Они согласились взять нас с собой
за разумное вознаграждение. Но все равно мы были
вынуждены дожидаться более двух месяцев, пока подой¬
дет и будет загружен корабль Ордена. Наши дни текли
в праздности среди шумных людей, язык которых мы
понимали с трудом. Деньги таяли. Мы были вынуждены
сократить наши расходы, даже продать нескольких
лошадей. Жанна пожертвовала часть своих украшений.
Что же до ее отца, то он не переставал сокрушаться:
— Во всем виноват я один, — говорил он. — Без меня
вы были бы уже у короля Бодуэна. Мои слабости и
прихоти все испортили.
Ко всему этому он схватил перемежающуюся лихо¬
86

радку. Она охватывала его на день — на два, потом
отступала, чтобы внезапно вернуться снова. Напрасно
городской лекарь прописывал ему свои микстуры. Эта
странная лихорадка подтачивала его последние силы. Во
время приступов он лишь тихо стонал:
— Так я и не увижу Гроба Господнего... За что,
Боже мой, Господи? Почему я, один из всех?
Корабль тамплиеров все не приходил. Мы уже
задавались вопросом: не утонул ли он во время бури?
Но наконец сигнальщики гавани заметили его. Акселен,
в нетерпении ожидая погрузки, захотел встать. Мы не
могли и не хотели ему в этом препятствовать: это была
последняя надежда на его исцеление, если такая надежда
могла существовать вообще. Он заплакал от радости,
когда к нам приблизились высокие борта корабля,
украшенные цветами и крестом Храма, с палубными
надстройками на корме и на носу.
Ему не довелось узнать, что мы выдержали долгое
сражение по его поводу. Корабль не принадлежал
Ордену, он был им только нанят. Капитан корабля,
узнав что среди нас есть больной, отказался принять
его на борт, опасаясь распространения заразы. Он
осведомился о ходе болезни и заподозрил в ней худший
недуг, известный в городе Марселе. Тамплиеры вме¬
шались в переговоры, но безрезультатно. Рено же,
будучи более циничным, а может, просто трезвее нас
смотревший на жизнь, понял, в чем тут дело. За
маленькое возмещение ущерба капитан согласился взять
ответственность на себя, но это дало повод к новым
мучительным торгам. Наконец, мы отдали швартовы,
отчалили, и с легким западным бризом вышли в
открытое море.
Корабль был велик и вместителен, однако среди
наших лошадей, мулов, припасов, а также товаров,
перевозимых этим вероломным моряком, нам пришлось
ощутимо потесниться. Он не открыл нам своих планов,
которые мало сочетались с нашими, и мы поняли их
только тогда когда он взял курс на Геную, якобы для
того, чтобы «пополнить запас воды». В действительности
же он обменял там бочки провансальских вин на зерно
и оружие. Тамплиеры были возмущены, но он представил
им договор, составленный по всей форме, с печатью
великого магистра, поощряющий торговлю Марселя и
Сен-Жан-д’Акра.
Я не скажу ничего хорошего об этом ужасном
87

плавании. Свежий бриз быстро усилился. Тяжелое судно
переваливалось с волны на волну. Анселен тихо угасал.
Он таял с каждым днем. На корме ему предоставили
каюту с маленьким окошечком, застекленным витражом.
Жанна обосновалась там же. Она была единственной
женщиной на корабле, и некий командор, тамплиеров
дал ей понять, что, согласно уставу, ее частое
присутствие на палубе нежелательно. Но она никогда
— кроме как на ночь — не оставалась одна. Каждый из
нас по очереди составлял ей компанию, помогал уст¬
раивать ложе и приносить кушанья ее отцу. Анселен
же потерял последние волосы на висках, у него исчезли
брови и борода. Восковая кожа обтянула его скулы и
челюсти. Зрачки во впалых глазницах упрямо следили
за линией горизонта. Иногда его охватывала ярость:
— Эти моряки — пособники дьявола! Мы никогда не
достигнем Иерусалима!
Жанна вытирала ему лоб:
— Отец, не волнуйтесь так.
— Корабль стоит на месте не хуже столба среди поля.
Я вам говорю, что эти моряки — лжехристиане, про¬
давшиеся неверным, они выдадут нас Саладину. Но
знаешь, Гио, я не дамся им живым! И не буду вертеть
ни водяного колеса, ни зерновой мельницы! Я не
овернский осел, не пуатвинский мул... Я — Анселен...
И я лучше брошусь в море, чем стану служить
неверному.
Он делал вид, что хочет встать, и мы должны были
его сдерживать, осторожно укладывая обратно. Его бред
отступал.
— Если бы знать наверняка, — стонал он, — про¬
дались ли они Саладину. Королю Бодуэну так нужны
наши руки.
— Отец, — говорила Жанна, — на самом деле корабль
ведут не моряки, а ангелы.
— Больно ленивые ангелы, они могли бы и потор¬
опиться!
Иногда она ради его же пользы обманывала его:
— Не теряйте надежды. Один из тамплиеров, который
часто путешествует, сказал, что Святая Земля уже
недалеко. Он считает, что если ветер будет попутным,
мы причалим раньше, чем через неделю.
— Это утешает. Но пока в трюме есть хоть один
ящик, ветры ничего не значат. Нас преследует смерть;
88

ей нечего продавать, она не похожа на этого самозваного
капитана.
— Бог не покинет вас вблизи Иерусалима! Этот
тамплиер сказал также, что лихорадки вроде вашей
часты в Святой Земле, и они не опасны. Какое-то время
они заставляют сильно страдать, но не затрагивают
жизненных основ.
— Откуда он это знает?
— Он сам болел ею и выздоровел.
— О, моя девочка-надежда! Корабль потонет, а ты
все будешь надеяться...
Так и случилось, и виной тому была ошибка нашего
капитана. Он позволил буре застать нас в опасной
близости Кипрского побережья. В носу обнаружилась
течь. Я не знаю, каким образом и почему в эту черную
грозовую ночь с громом и молниями, под брызгами пены
и дождя, эта девочка-надежда появилась среди нас. При
вспышках сигнального фонаря, как при ясном дне, мы
увидели ее развевающиеся волосы. Она нам улыбалась,
улыбалась, улыбалась! Наша тревога улеглась, успо¬
коились и лошади в трюме, когда она туда спустилась.
О* чудо чистой души, свет исполненного любви сердца!
Все мы, с нашим грузом страстей и горестей за плечами,
нашими добрыми и безобразными поступками в прошлом,
нашими желаниями и утратами, молитвами и пока¬
янием — чем были мы перед ней, перед истиной,
которую она несла в себе, как не соломой или водяной
пылью! Тогда, в ту ночь, среди этого хаоса рвущихся
снастей, лошадиного ржания, на полузатопленном ко¬
рабле я припал к ее ногам, облобызал ее руку, край
ее платья.
— Ты, Гио? Скорее иди на помощь морякам, надо
заткнуть течь! Будь полезным!
Я не помню, как мы спаслись и почему над нами и
над спокойным морем воссияло утро... Жанна была возле
отца. Она говорила ему что-то своим чудесным голосом,
сравнимым, я повторяю это, лишь с журчанием
источника, струящеюся по камням в тени листвы. Я
же, по своей мужской грубости и простоте, внимал ей
и задавался вопросом, не во сне ли я ее вижу, существует
ли эта женщина в действительности...
Изуродованный бурей, лишенный части своей
оснастки, наш корабль смог наконец войти в Кипрскую
гавань. Необходимо было поправить его корпус и оснастку.
89

Одной печалью больше для Анселена. Однако, пропитан¬
ный ароматами воздух острова, его климат и пред¬
ставившийся нам отдых оказали на него благотворное
воздействие. Горячка оставила его. Он даже набрал
немного веса, краски вернулись на его лицо. Все мы
понимали, что жить ему оставалось недолго, и что это
было не более чем временной, преходящей отсрочкой.
Однако это обманчивое улучшение вернуло Анселену
решимость. На свой манер он совершил свое паломниче¬
ство и, сам того не ведая, раскрыл саму основу челове¬
ческого существа — душу младенца. Он умилялся всему:
цветку, морю в просвете красных скал, рыбам, побережью,
плодам на деревьях, пению птиц, ходу солнца, буйству
осени, напоминавшей здесь скорее вечное лето. Испыты¬
ваемая им радость была, может быть, сродни тому
восторгу, что охватит нас в день Воскресения: коща мы
восстанем от тяжелого сна, внезапно обретем яркий свет
в глазах, свежий соленый воздух в груди, гул крови в
жилах. Даже те из нас, кого жизнь изрядно покалечила
и огрубила душу, чувствовали всю необычность счастья
Анселена. И ни у кого не возникало желания посмеяться
над его детскими восклицаниями.
Но это не самое главное из того, что довелось мне
увидеть на Кипре...
Я видел, как Жанна помогала прокаженным менять
повязки, подносила питье, беседовала с ними с нежно¬
стью, без тени отвращения. То, что произошло в глубине
моей души, предостережения, запечатлевшиеся во мне
тогда, потрясли меня. Вы скоро узнаете, почему! Я
прошу вас все-таки верить, что Жанна была девушкой
из плоти и крови. Она хотела любить, рожать детей,
имена которым она приготовила заранее, спать в постели
с мужчиной, деля с ним ласки с тем же пылом и
благородством, которые оживляли каждое ее движение.
Как же долго пытался я понять, что именно хотело от
нее Провидение! До сих пор во мне шевелится какая-то
неудовлетворенность. Кто, в конце концов, победил в
этой жизни и кто в ней побежденный? И почему смерть
набрасывает свой темный молчаливый покров на то, что
было исполнено такой мощной жизненной силы? Я
чувствую, что сейчас Жанна жива, и даже живее, чем
тогда, там, на кипрском побережье, с теми прокажен¬
ными. Голос ее умолк, однако, мне известно место, где
покоится ее тело, ставшее прахом...
Дорогие мои братья, не обращайте внимания на эти
90

слова! Это изливается половина мооего существа, а не
моя вера; это говорит мое сердце в печали и сокрушении,
а не моя надежда вновь обрести ее среди наших
отошедших в лучший мир друзей...
Здесь Гио прерывался во второй раз. Все рас¬
ходились — кто по своим кельям, кто в общий покой,
задаваясь вопросом, исполнились ли молитвы Анселена,
достиг ли, узрел ли он Святой Гроб Господень в награду
за свои труды и мучения. Самые юные, прощаясь с
Гио, отваживались спросить об этом. Иногда тот
отвечал:
— По-твоему, Бог может быть неблагодарным?
13
МОНЖИЗАР
Ночь покрыла землю своим покрывалом, и тот же
колокол звучал вдалеке. Это звонили на колокольне
монастыря, построенного на окраине леса. Поздний звон
сзывал монахов на вечернюю молитву. Ночные звери
настороженно вслушивались в эти звуки. Лисы поводили
острыми ушками, совы — своими кисточками, кабаны —
волосатыми рылами. Это был час, когда Гио направлял
свои стопы к заросшей тропе. Месяц бледным светом
озарял мощеный двор. Дежурный стражник, согреваясь,
притаптывал ногами. С завистью поглядывал он на три
витражных окошка, за которыми сияли свечи, горел
камин, и Гио вел свой рассказ. Затем он окидывал
взглядом пустынную и молчаливую местность, громаду
деревьев и поля, подымавшиеся к холмам на горизонте.
Длинными светлыми полосами отсвечивали пруды, окай¬
мленные зарослями камышей под сенью раскидистых
ближайших деревьев...
— В Яффе, — продолжал Гио свое повествование, —
жители были повергнуты в тревогу. Мы были неприятно
удивлены при виде воинов, трудившихся над укреп¬
лением стен, повозок с продовольствием, торопливо
стекавшихся в город среди толпящихся беженцев.
— Все потеряно! — восклицали эти несчастные. —
Саладин у ворот Иерусалима. На севере сражается герцог
Фламандский! На юге — наш маленький король Бодуэн:
остановить ли ему войско Саладина со своей горсткой
91

людей? Неверные жгут, грабят, душат повсюду — и все
безнаказанно... Ах, крестоносцы из Франции, вы пришли
слишком поздно! Да вас и не много!
Напрасно конница Яффы пыталась сдержать общее
безумие, у нее у самой не хватало на то уверенности.
Нас ожидало еще одно разочарование. Иерусалимские
тамплиеры, обязанные сопроводить нас до Святого Града,
отказались брать с собой Анселена:
— Ведь он же не жилец! Он ни за что не сможет
пересечь пустыню. Он задержит нас! Пускай остается в
нашей яффской обители. Нам нужно отправляться сей
же час. У меня приказ Великого Магистра!
Анселен сжал свои исхудавшие руки и опустил голову.
Он не издал ни единой жалобы. Казалось, он смирился.
Трех дней на море было достаточно, чтобы лишить его
живости, сил и здорового вида, обретенных им на Кипре.
Потерянный, он стоял среди нас, ожидая окончательного
решения своей судьбы, не обнаруживая ни малейшего
протеста, как будто бы речь шла о ком-то другом. Он
только мелко дрожал от холода, или же от горького
отчаяния! К счастью, один из наших землепашцев
заметил своим рысьим взглядом в глубине улицы, среди
этой кишащей толпы, носилки, несомые двумя лошадьми.
Вместе с Рено он побежал за ними. Носилки остановились
прямо напротив корабля, в то время как их хозяин
торговался с сыном Анселена:
— Это превыше наших возможностей, говорю вам!
— Господин рыцарь, будьте благоразумны: я уже
скинул треть цены, я продаю себе в убыток...
— Коварный ростовщик! Саладин стучится в дверь,
а ты думаешь только о деньгах! Там человек, гибнущий
оттого, что захотел увидеть Иерусалим. Он стоит больше,
чем все носилки в мире, и ты с ними в придачу!
— Пусть он остается в Яффе и дождется исхода
сражения. Мы будем обращаться с ним почтительно и
вылечим его.
Глава сопровождения, тамплиер Мейнар, вынужден
был вмешаться, когда Рено, вне себя от ярости, выхватил
меч:
— Отдай твои носилки, торгаш! Они тебе больше не
понадобятся. Храм выдаст тебе плату. Исполняй, несча¬
стный!
Наконец мы смогли тронуться, без сожаления покидая
корабль, на котором по вине его капитана мы потеряли
столько недель и месяцев, добираясь сюда из Марселя.
92

Этот капитан имел наглость спросить у нас, довольны
ли мы его услугами, прибавив с хорошо знакомой нам
*желчной улыбкой:
— Прекрасные сеньоры, вы до сих пор пребываете в
живых только благодаря моему опыту морехода! Вам не
найти на всем побережье Яффы и даже в Марселе
другого такого капитана, что смог бы избежать рифов
Кипра! Рекомендуйте меня вашим товарищам. Бьюсь об
заклад, что я скоро понадоблюсь им, если дело и дальше
пойдет в том же духе.
Снова нам пришлось сдерживать Рено. Забыв всякий
стыд, капитан увязался за нами:
— Вспоминайте о моем корабле, любезные сеньоры,
и о нашей дружбе на море, и о кормежке! А вы,
благородные тамплиеры, не забудьте поприветствовать
от моего имени великолепного князя, монсеньора Велико¬
го Магистра. Я ему нижайший и усерднейший слуга.
Пусть вспоминают обо мне великие мира сего...
Наконец он избавил нас от своего невыносимого
присутствия и оставил в покое. Мы оказались почти
одни. Я говорю «почти», ибо нам постоянно попадались
спасающиеся крестьяне с осликами, сгибающимися под
тяжестью скарба и пропитания. Многие из них были
темнолицы, в полосатой шерстяной одежде неверных.
Они были поражены при виде нас, покидавших Яффу,
и шедших в противоположную сторону навстречу опас¬
ностям. Дорога змеилась через пустынные холмы и
каменистые осыпи, с редкими поселениями, затерянными
среди скудных полей и чахлых деревьев. Мы встречали
также длинноволосых остробородых пастухов, гнавших
перед собой стада коз и баранов. Они напоминали
библейских героев, по крайней мере таких, какими мы
их себе представляли. Но скоро впереди нас остались
только горы и темно-бурая земля — и это окаменелое
море, его мертвое молчание стеснили наши сердца.
Когда один из нас, Жанна или Рено, заговаривали
с Анселеном, он приоткрывал свои сомкнутые веки.
Сквозь золоченую бахрому занавеси носилок он казался
умершим. Его пожелтевшие руки были сложены на
груди. Он не спрашивал, близок ли Иерусалим, и что
это за люди, согнувшиеся под тяжестью груза, попада¬
ются нам навстречу, и почему мы двигаемся столь
поспешно, рискуя загнать наших лошадей. Он пребывал
в глубокой сосредоточенности. Улыбка бесконечного
блаженства оживляла уголки его губ и морщинистую
93

кожу висков. Он не отвечал более на наши вопросы.
Лишь набрякшие веки, приподнимаясь и опускаясь,
свидетельствовали о том, что он еще не покинул нас...
Я был близко знаком с тамплиером Мейнаром. Он
состоял при канцелярии Великого Магистра и в силу
этого часто появлялся в Монт-Руаяле. В свою очередь,
я также часто бывал в главной обители Ордена с
посланиями моего короля Бодуэна. Так день за днем,
зарождалась и крепла наша дружба. Это был человек
зрелых лет, коренастый, мощный телом, однако склон¬
ный к размышлениям:
— Ну и выбрал же ты время, мой Гио!
— Что делать!
— Ты мог бы с тем же успехом оставаться там, раз
уж так случилось.
— Скажи мне честно, что происходит?
— Неважно! Все преувеличено. Положение серьезно,
но не безнадежно. Помощь Запада поставит нас на ноги.
— Увы! Видел ли ты, скольких людей веду я к
королю Бодуэну? И две трети из них — тамплиеры.
— Остальные посланцы преуспели не более твоего!
Знаешь, сколько пришло кораблей в результате вашей
миссии? Четыре! Час еще не пробил.
— Он и не пробьет. Князья Запада утратили всякий
интерес. И не они одни, но и их вассалы вплоть до
мелких землевладельцев, которым и терять-то нечего,
а можно лишь приобрести. Бог оставил нас!
— Этого быть не может, Гио!
— Скажи мне, правда ли, что Саладин грозит Иеру¬
салиму?
— Мы боимся этого.
— Но в конце концов, что случилось с нашим
войском? Перед моим отъездом мы брали верх повсюду.
Мейнар понизил голос:
— Королю все хуже и хуже. И в этом наша главная
беда. И еще это его окружение бездарных честолюбцев,
наполовину предателей к тому же! Он понимает это, и
страдания души отягчают терзания плоти...
Отряд всадников на маленьких резвых лошадках с
боевыми копьями в руках спускался по склону. На
расстоянии, разделявшем нас, мы не могли определить,
из чьего они лагер?.
— Сержанты, прикрыть фланги! — скомандовал Мей¬
нар. — Оруженосцы — вперед, но будьте острожны!
94

Отряд вновь появился на вершине хребта и замер,
четко вырисовываясь на фоне неба. Наш пахарь сказал,
что различает полумесяцы на флажках. Отряд тем
временем повернул прочь и скрылся в облаке пыли,
поднятой копытами лошадей.
— Когда ты был во Франции, — продолжал Мей-
нар, — к нам было вернулась надежда. Филипп Эльзас¬
ский, граф Фландрии и близкий родственник Бодуэна,
высадился с большим войском крестоносцев. Мы
посчитали, что Бог послал его во спасение королевства.
Имея в виду собственную немощь, Бодуэн предложил
ему регентство, именуемое байли, но под крестовыми
одеждами графа Фландрского билось порочное сердце.
Он объявил, что прибыл в Святую Землю паломником,и
отказался от тяжкого груза наместничества.
— Что же за всем этим скрывается, мой тамплиер?
— Терпение. Ты помнишь, что византийский импе¬
ратор, Мануил Комнин, заключил с нами договор, чтобы
вместе пойти в Египет, походом против Саладина?
— Да. Чтобы поразить ислам в самое сердце.
— Но Бодуэн не мог оставить свое королевство и в
своей немощи возглавить это предприятие. Он хотел
доверить руководство Филиппу, но тот все тянул, запутал
все в обманчивых обещаниях, уловках и обстоятельствах.
Наши посланцы охрипли, убеждая его и стараясь смяг¬
чить негодование византийцев. Мануилу Комнину все
это надоело. Договор был отложен на будущее, иначе
говоря, до тех пор, когда рак на горе свистнет.
— И вы снесли такое предательство?
— Бодуэн не мог допустить мысли о том, что человек
его крови способен на такую низость. Он заупрямился,
надеясь на, Бог знает, какую перемену в его характере.
А все дело в том, дорогой мой Гио, что фламандцу
мало королевского наместничества. Считая нашего ко¬
роля совсем пропащим и ссылаясь на права, доставшиеся
ему от матери и от Фолка, бывшего Иерусалимского
короля, он метит не на что иное, как на корону. Но
остаются еще сестры Бодуэна, Сибилла и Изабелла.
Филипп рассчитывает выдать их замуж по своему
усмотрению...
— Этого не может быть!
— Это еще не все. Если бы сыновья Роберта Бетюн-
ского сочетались с нашими принцессами, богатейший
город Бетюн перешел бы к нему, Филиппу. Теперь ты
все понял?
95

— О, Мейнар, где же теперь Годфруа Бульонский,
добрый служитель Христов, отказавшийся венчаться
золотым венцом в местах, где Спаситель венчался
тернием? Где дух первых крестоносцев?
— Не причитай, и это еще не все. Боэмонд
Антиохийский и герцог Триполитанский, родственник
твоего графа Тулузского, усугубили нашу досаду,
отозвав Филиппа к границам. Для забавы, из често¬
любия, из пустого азарта турниров они принялись
осаждать маленькую крепость Хамы, и так случилось,
на наше несчастье, что они оттянули туда лучшие
силы Бодуэна.
— Чем и воспользовался Саладин?
— Чем он и воспользовался, черный демон! Он
двигается к Аскалону, сокрушая все на своем пути...
Бодуэн, героически обезоружив Иерусалим, набрал пять
сотен рыцарей, включая отряды храмовников и
госпитальеров, и устремился на помощь Аскалону... Вот,
Гио, говорят, что Саладин, пренебрегши маленьким
войском Бодуэна, повернул на Святой Град, оставленный
своими рыцарями, военачальниками и даже самим ко¬
ролем, неспособный ныне к обороне. Так было, -когда
магистр Храма послал нас в Яффу для встречи палом¬
ников, что мы и сделали...
Но ни мой рыцарь Мейнар, ни жители Иерусалима
и Яффы не ведали тогда о невероятной отваге нашего
шестнадцатилетнего короля. Увидев, что Саладин вне¬
запно отошел и с огромной армией двинулся в направ¬
лении Иерусалима, он вывел свое войско из Аскалона.
Но, вместо того, чтобы напасть на обозы Саладина, к
чему тот, без сомнения, был готов и, может быть,
даже того желал, он повел людей вдоль побережья на
север, затем свернул на юго-восток и описал таким
образом широкую дугу вокруг неприятеля. Египетский
султан продолжал свое победоносное шествие по
долинам Аскалона. Он был настолько уверен в себе и
столь презирал франкских рыцарей, что позволил своим
отрядам разбрестись по окрестным селениям, дабы
грабить и разорять их. И, в то время как ядро его
войска пересекало уэд* у Монжизара, на краю Требен-
тской долины, он увидел рыцарей Бодуэна, осененных
Истинным Крестом, коим потрясал епископ Обер Вифле¬
• У э д — сухое русло реки.
96

емский... Маленький король, сознавая всю слабость силы
и духа своих воинов, охваченный Божьим внушением,
внезапно спешился, распростерся ниц на песке и,
обливаясь слезами, воскликнул:
— Боже Всемогущий, я немощен и увечен, так во
имя Твоего Святого Креста, возьми же войско мое в
Твои руки!
Услышав это, все как один поклялись счесть преда¬
телем любого, кто повернет назад. Они выхватили мечи
и натянули луки. Плененные в этой битве арабы
рассказывали мне потом, что наши бросились на них «со
всей силы, ловкие как волки, лающие как собаки, буйные
как пламя».
Какое-то время люди Саладина пытались защищаться,
но священная ярость воодушевляла рыцарей Иерусалима.
Турки, арабы, курды, эмиры, военачальники, братья
Саладина, сам он — внезапно обратились в бегство.
Бросая шлемы и оружие, награбленное добро и свои
шатры, они во всю прыть бросились в пустыню в
направлении спасительного Египта. Бодуэн же безжало¬
стно их преследовал, собирая невиданную добычу и беря
пленных. Никто не видел подобной победы со времен
Годфруа Бульонского. И, может быть, это была лучшая
из побед, одержанных когда-либо франками.
Надо ли говорить о том, как дрожали руки Гио,
рассказывавшего нам о Монжизаре, и как менялось при
этом его лицо — не от ненависти, нет! — но как бы
озаренное вдруг внутренним сиянием. Этот божествен¬
ный жар передавался и слушателям. Те, кому довелось
побывать в Святых Местах, предавались воспоминаниям.
А те, кто лишь мечтал о них, молча слушали, не сводя
с говорившего завистливых глаз, и каждого по-своему
охватывало волнение. Он же напоминал тогда соловья,
повелителя леса, поющего вечерами в густой листве на
радость всем. А между тем говорил он, по его собст¬
венному мнению, самым обычным образом, от чистой
души и от всего сердца. Но не было ни одного слова,
которое он бы не взвесил и не прочувствовал, меряя
всей глубиной своего существа, а вовсе не искусством
рассказчика.
— Так, — продолжал он, — медленно продвигаясь в
окружении Белых Плащей, рядом с золочеными
4 Ж. Бордонов, т. 2
97

носилками Анселена, в полном неведении о Монжизаре,
в конце этого долгого и утомительного пути мы достигли,
наконец, предела наших желаний, Святую Святых:
Иерусалим!
14
ИЕРУСАЛИМ
В то утро, по страстной, настоятельной просьбе
Анселена, мы поднялись в Гефсиманский сад. Он хотел
увидеть город при восходящем солнце. Чтобы удовлет¬
ворить это благочестивое желание, а также потому, что
лекарь Храма, осмотрев его, сказал: «Дорогие братья,
вам не в чем отказывать ему!» — мы осторожно отнесли
его носилки на ту гору...
Уже накануне, перед тем, как войти в Святой Град
через Яффские ворота, внезапно обретя силу и голос, он
потребовал от нас остановиться на Голгофе, несмотря ни
на поздний час, ни на настойчивые призывы тамплиера
Мейнара поспешить под кров... И там ничто не помешало
ему сойти с носилок и приложить чело к тому месту,
где воздвигли палачи Иисусовы Его Крест.
— Святая, святая, святая пыль! — приговаривал он.
Когда, с бесконечными предосторожностями, Жанна и
Рено подняли его, все увидели, что он плачет. То были
слезы умиления перед Святыми Страданиями и благо¬
дарности за услышанную мольбу. Потом, одного за
другим, он осмотрел нас горячечным взглядом и сказал:
— Спутники мои, я благодарен вам...
Когда мы вошли в Яффские ворота, наступила
ночь, — так резко, как это бывает только в ноябре.
Тамплиеры отправились на поклон к Великому Магистру,
устроив нас в своей гостинице в ожидании, что мы
найдем более подходящее жилище хозяину Молеона и
его близким. Поскольку король Бодуэн был в отъезде,
я не торопился в Монт-Руаяль, будучи уверен, что найду
во дворце лишь негодяев и лицемеров! Мои друзья могли
сейчас находиться только в долине Аскалона, подле
короля, в то время как в залах и коридорах остались
лишь начинающие предатели и презренные царедворцы,
приуготовлявшие тревожный завтрашний день...
На мгновение Гио умолкал. Закрыв глаза, он
вспоминал свое возвращение, снова видел залитые ве¬
98

черним солнцем зубчатые стены и башни Иерусалима,
соборы, мелькавшие в густой зелени подобно апельсинам,
темную улицу Храма, с ее лавочками и пестрой толпой,
смешавшей все наречия мира: армянский и визан¬
тийский, еврейский и английский, немецкий и ис¬
панский, французский язык Лангедока и Лангедойля.
Затем он вспомнил Главную обитель храмовников,
разместившуюся в эспланаде Соломонова Храма. Его
огромный купол осенял собой весь город, на вершине
блестел золотой крест и знамя Васана, черное, как
смерть, белое, как Воскресенье, темное, как людские
грехи и их жестокость, светлое, как невинность и
ангельские крылья. Вокруг размещались покои Великого
Магистра и иерархов Ордена, трапезные рыцарей и
оруженосцев, их спальни и часовня во славу Богоматери,
воплощавшей честь и славу, начало и конец Ордена. В
других постройках трудились храмовые ремесленники,
именуемые Содружество Святого Долга: ткачи и порт¬
ные, шорники и дубильщики, столяры и плотники,
оружейники и кузнецы — и вновь Гио видел перед собой
снопы искр, падающих из-под молотков... Он видел
также и большую просторную гостиницу, разделенную
условной преградой на две части, ибо соблюдение устава
исключало женщин из мира этих монахов-воинов. Белые
плащи мелькали тут и там на своих маленьких лошадках,
отбитых у сарацин. Колокол сзывал на службу. О победе
короля Бодуэна и спасении посланных с ним братьев
молились те, кто не мог уже драться — израненные и
престарелые рыцари... После ужина Мейнар пришел
навестить нас в нашем новом жилище. Он взял с собой
Рено и Жанну, чтобы показать им конюшни Ордена
под эспланадой...
Гио бормотал:
— Две тысячи пять сотен лошадей, или же тысячу
пятьсот верблюдов могли они вместить! Промасленная
и начищенная до блеска сбруя, висевшая по стенам, лес
копий и ряды мечей, несущих крест... Эх, куда же все
это исчезло, как вчерашний день, как пыль под копы¬
тами? Все это чудесное могущество!
И всегда находился кто-нибудь, кто возвращал его
к прерванному рассказу:
— Дорогой Гио, но в то утро, ты не был в Соломоновых
конюшнях, ты был с Анселеном в Гефсиманском: саду.
Анселен хотел увидеть восход солнца на Святым Градом.
4*
99

— Простите мою рассеянность. Но я должен ещё
рассказать вам о нашей главной обители. Никто из вас
не видел ее. Обители в Аккре и Тире были всего лишь
простыми, укреплениями в сравнении с тем дворцом,
поруганным ныне сарацинами. Да, как могло свершиться
такое святотатство!.. Так вот, были мы в Гефсиманском
саду. Сеньор Анселен восхищался всем, но не по-детски,
как там, на Кипре, но строго и серьезно. Мы посадили
его под одним из этих тысячелетних деревьев, видавших,
по утверждениям, последнюю ночь Спасителя и укры¬
вавших неодолимый сон Апостолов. Небо, казавшееся
цветком персикового дерева в полдень, с каждой минутой
голубело и принимало тот цвет, ту прозрачность, что
восхищали многих и многих паломников, пришедших
из своих влажных лесов и грозовых гор. Вместо привы¬
чных северных облаков над головами их возвышалась
живая стихия, шелковый занавес, колеблемый малейшим
дуновением ветерка, трепещущий и полный солнечных
бликов. Эта синева проникала в душу и воспламеняла
ее своею радостью. Между тем красновато-белый город,
лежащий меж холмов, просыпался: изобильное, не¬
мыслимое нагромождение фасадов, соборов, террас, ко¬
локолен и звонниц вместе с линией зубчатых стен
уходили за горизонт! Анселен просил указать ему самые
главные места и известные постройки:
— Это те самые Золотые Ворота, мой Гио?
— Те самые, мой господин.
— А это мощная колокольня Храма Гроба Господня?
— Да, а там, южнее, церковь святой Анны.
— Эти четыре башни принадлежат маленькому ко¬
ролю?
— Да, это его дворец, Монт-Руаяль. Я отведу вас
туда завтра, если Бодуэн вернется к тому времени.
— Дай-то Бог! Небо так ясно, что, несмотря на
усталость, я различаю крест на знамени Васана.
Его пальцы с источенными костями погладили кору
дерева:
— Я думаю о том, что Господь Иисус, может быть,
молился под этим деревом. У тех скал апостолы уронили
головы на руки. Он остался один в свою последнюю
ночь... Но не одинок ли каждый в это время?
— Нет, с тех пор, как Он умер на кресте и до
скончания мира сего Он будет бдеть.
— Если Он простил апостолам их сон, я думаю, Он
простит и нас. Не ночь, а все наше существование
100

проспали мы, пока Он бодрствовал. Он страдает, а мы
спим. Он в вечной агонии, а мы смеемся и шутим,
тратя дни нашей жизни!
— Он привел вас к цели, мой господин, Он любит
вас.
— Конечно.
— Вы здесь, в саду Его Святых страстей...
— Как стало жарко вдруг! Сейчас конец ноября, а
солнце также горячо, как летом в Молеоне. Ты видишь
этот источник, Гио? Я хочу напиться из него.
Жанна сказала:
— Это может быть неразумно.
— Разум здесь ни при чем.
Долго смакуя, он скорее ел, чем пил эту воду.
— Конечно, Иисус испытывал жажду в ночь моления
о чаше. В Писании говорится, что от человеческого
страдания пот выступил на Его лбу. Этот источник был
рядом с Ним. Он набрал немного воды в пригоршню...
И тогда мы услышали вдруг ужасный шум. Он
исходил из южной части города. На укреплениях
заиграли трубы, медь которых сверкала меж зубцами
стен. Орифламмы* взвились над Монт-Руаялем. Над
окнами развернулись занавеси, пестревшие живыми и
яркими красками. Рады рыцарей выстраивались на
эспланаде Храма. Мы увидели, как они движутся к
городу. Мы увидели также толпы народа, бегущего вниз,
к югу; охваченные ликованием, они махали руками,
суетились, обнимались друг с другом. Наш зоркий
землепашец заметил тогда лес копий с белыми флаж¬
ками, отмеченными крестом, приближающийся по Аска-
лонской дороге.
— Это возвращается король, — воскликнул он.
— Ты уверен?
— Да, это он. И я вижу цепочку повозок по горам.
— Так значит, он победил! Слава Богу!
И этот простой человек в сердечной радости обнял
Анселена:
— О мой добрый господин, вы увидите его, и его
тоже! Вы увидите его собственными глазами!
— Я его увижу. В дорогу, дети мои, поспешим!
Рыцари выезжали из Сионских ворот и под разве¬
вающимися знаменами скакали навстречу приближав¬
шемуся войску...
• Орифламмы — штандарты короля.
101

Гио снова погружался в мечты, но ненадолго. Те,
кто слушал рассказ не впервые, ожидали этого момента,
того чувства, что отразится на его лице. Это было
чувство победной гордости, славы, но воспринятое с
благодарностью и полным смирением. Глаза его, под
дугами колючих бровей, сияли, как лампады перед
табернаклем’. Груз воспоминаний сдавливал его широкую
грудь. Пальцы сжимались на перилах кресла. Так и
казалось, что он воскликнет: «Я был там! Я изведал
счастье встречи! Я служил этому королю-герою в блеске
его победы! Монжизар увековечил величие франкского
рыцарства, он превзошел осаду Антиохии первыми
крестоносцами и даже взятие Иерусалима войском
Годфруа!» Но, из тайных побуждений, он умерял свой
сердечный порыв, преодолевая гордость.
— От Гефсимании до Сионских ворот, — спокойно
продолжал он, — дорога не длинна. Она идет по долине
Иосафата, вдоль укреплений и оград земельных участков,
засаженных плодовыми деревьями. Вдоль нее сохранились
могилы прежних королей. Славная пыль устилает ее:
миллионы ног прошли по ней в течение столетий.
Добрая половина населения города собралась перед
воротами. Остальные прибывали, заполняя уже улицы,
переулки, площади вокруг фонтанов. Ремесленники спеш¬
но покидали свои мастерские и бежали кто в чем был:
в своей рабочей одежде с распахнутым воротом, обна¬
женными руками, босиком. Торговцы бросали лавки.
Женщины с подвязанными по-сарацински младенцами
оставляли хозяйство. Они носили разноцветные покры¬
вала; у некоторых из них был тонкий профиль, за¬
думчивые глаза и строгая улыбка — такой наши живо¬
писцы изображают Деву Марию. Старики ковыляли на
своих слабых ногах, опасаясь не найти себе места. Хромые
на костылях, тут и там жалобно блеяли о снисхождении
к их увечьям. Богатые горожане надели праздничную
одежду, золотые цепочки на шею и прицепили сверка¬
ющие звезды к шляпам; их жены выступали в шелку и
бархате, разукрашенные, как девицы. В долинах и на
холмах гарцевали тучи всадников... Перекрывая шум,
одновременно зазвонили все колокола Иерусалима: у
Гроба Господня, в церкви святой Анны и святого Георгия,
в обителях госпитальеров, в Храме... Толпа расступилась,
* Табернакль — в католических храмах ниша для даров в
алтаре.
102

давая проход патриарху в сопровождении поющих еписко¬
пов, клириков и левитов со свечами в руках. За ними в
два тесных ряда валила толпа, но вокруг нас народу не
уменьшалось. Войско подходило все ближе. Когда король
стал различим и узнаваем, к звону колоколов добавились
звуки рожков.
— Осанна! Осанна! —кричал народ.
— Слава нашему маленькому королю!
— Долгих лет жизни!
— Ах, чудо из чудес!
Вытянувшись в седле, увенчанный золотой короной,
он скакал не первым, но следовал за Вцфлеемским
епископом с Истинным Крестом в руках. Епископ же
отличался от остальных латников лишь крестом, надетым
поверх плетеного панциря. Каким хрупким казался
маленький король среди этих суровых мужчин, воинов
с мощными торсами и квадратными плечами. Как был
он бледен по сравнению с их обветренными и обожжен¬
ными лицами! В своей кольчуге вороненой стали он
вытянулся во весь рост, чистый и тонкий, подобный
закаленному клинку, согнуть который невозможно! Усы¬
панная драгоценностями корона венчала острый шишак
его шлема, забрало скрывало часть щек и подбородка.
Медленно проехал он мимо нас, неподвижный, как
статуя, с поднятой на поводья рукой. И разве не лучшим
из рыцарей, живших на земле, был его образ — пример
и образец для нас всех?
— Осанна маленькому королю!
— Ты служитель Христов!
— Сильнее Годфруа!
— Победитель Саладина!
— Спаситель Иерусалима!
— Слава тебе, слава! Живи для нас!
— Ангелы послушны тебе!
— Ты наша плоть, наше драгоценное тело!
— Ты превзошел Фолка, твоего пращура!
— И твоего отца, короля Амори!
— Князь неба, равный святому Георгию!
— И ты поразил дракона!..
Он казался равнодушным к славословию и неистовым
возгласам этих мужчин и женщин, вырывавшимся у них
в возбуждении; это были южане с пылким воображением,
скорые на язык. Мы заметили, что он молится, и вот
что странно — как не увидеть здесь таинственной связи
между иными душами? — когда старый Анселен припод¬
103

нялся на носилках и подал ему знак рукой, лицо короля
осветилось краткой радостной улыбкой. Ногти Жанны
впились в мою ладонь. Несмотря на шум, я услышал
отчетливо:
— Дорогой Гио, это — настоящий мужчина!
Рено не удавалось скрыть разочарования, он с
завистью взирал на победивших рыцарей, щедро полу¬
чавших свою долю цветов и похвал, к стременам которых
набожно прикасались женщины и дети. Слишком поздно
приехали мы, и в том была горькая истина! Рено был
безутешен.
Сжатыми рядами прошли пешие воины, вооруженные
луками и ножами, им протягивали бутыли с вином. Они
шли легко, несмотря на усталость, и, чтобы подбодрить
себя, думали о бане и пиршествах, ожидавших их.
За ними потянулись нескончаемые повозки: они везли
добычу, награбленную людьми Саладина в богатых
имениях Аскалона, оружие, которое те же самые люди,
обратившиеся в беглецов, бросили, дабы спастись от
преследования франков, груды шлемов и щитов, сереб¬
ряные блюда, кувшины с чернью, связки копий, мешки
золотых монет... Затем, в четыре цепочки, охраняемые
стражниками, следовали толпы пленных, могуществен¬
ные эмиры и атабеги*, царьки, подвластные Саладину,
его военачальники, толпы всадников, еще вчера бес¬
страшные и надменные, а сегодня спешенные и связан¬
ные, подобно вьючным животным!
Госпитальеры и храмовники завершали шествие. Они
не искали бренной и мимолетной славы, они состояли
на тяжелой службе у Господа Бога. Их начальники
присутствовали, правда, в голове процессии, но это было
только во славу Ордена, а не для,собственной утехи.
Когда толпа наконец поредела и растворилась, Ансе¬
лен заговорил:
— Я хочу услышать молитву Те Deum, — сказал
он, — и, снова увидеть маленького короля.
Понадобилась вся нежная настойчивость его дочери,
чтобы разубедить его:
— Отец, вы слишком устали после этого долгого
путешествия, чтобы еще присутствовать на службе! К
тому же вы не сможете войти, а если бы и смогли, то
все равно были бы слишком далеко от короля, чтобы
хорошенько разглядеть его.
* А т а б е г (атабек) — титул главы феодального княжества в не¬
которых странах Ближнего Встока в XII — XIV веках.
104

Поскольку погода позволяла, мы согласились скромно
перекусить в тени, а потом все вместе отправились в
Монт-Руаяль.
— Ты думаешь, Гио, что он удостоит нас чести быть
принятыми?
— Но я — один из его оруженосцев.
15
ПРОЩАНИЕ С АНСЕЛЕНОМ
Маленький король "восседал на троне в глубине зала,
по обеим сторонам которого висели ковры с изо¬
бражениями сцен из легенд о Годфруа Бульонском,
первом крестовом походе. В исполнении своих обязан¬
ностей король проявлял редкое достоинство. С первого
взгляда его можно было узнать в толпе приближенных,
безошибочно угадав в нем принца этого замка и хозяина
королевства! Я говорил, что он был хрупкого телосло¬
жения. Но это не значит, что он выглядел хилым,
плечи его были широки, несмотря на тонкую, как у
юной девушки, талию. От Анжуйской династии он
унаследовал ту красоту, что так выделяла ее среди
остальных правящих домов Франции. Голова его гордо
и высоко держалась на высокой шее, четкие черты
лица, несмотря на его юность, были мужественны; в
них не было ни самодовольства, ни изнеженности.
Особенно выделялись глаза глубокого синего цвета. В
его поведении не было никакой заносчивости, ни капли
прихотливого высокомерия, лишь твердая убежденность
в том, что он — король Иерусалима и Святого коро¬
левства. Туника его была ярко-красного цвета, без
каких бы то ни было украшений. Такого же цвета
подшлемник закрывал лоб и щеки. Жанна подумала и
сказала, что это для того, чтобы лучше держалась
корона, казавшаяся слишком для него тяжелой. Никто
не осмелился разубеждать ее. Рядом с Бодуэном сидела
его мать, Агнесса де Куртенэ, вдовствующая королева
и графиня Эфесская, некогда отверженная супруга
короля Амори; были там и принцессы Сибилла и
Изабелла, архидиакон Иерусалимский рядом с коман¬
дорами Храма и Госпиталя. За троном стояли славные
полководцы и виднейшие воины короля. А впереди
105

проходили все. те, кто удостоился аудиенции, принося
Бодуэну знаки почтения и поздравления с победой:
— Благородный король, пред тобой — знаменосец куз¬
нечного братства. От его имени я свидетельствую о
нашей покорнейшей любви и нерушимом восхищении.
Все казалось проигранным. Сельские жители покидали
свои дома. Повсюду пылали пожары, зажженные Са¬
ладином. Но ты, в своей беспримерной отваге обрушился
на демона, играючи одолел его...
— Великолепный государь, сын приснопамятного
Амори, от имени торговцев с улицы Храма, пред¬
ставители которых перед вами, я объявляю вам, что вы
превзошли славнейших...
— Государь, король наш, цех плотников выбрал меня,
дабы я заверил вас и поклялся, что среди нашего
плотничьего братства нет ни одного, кто бы ни отдал
своей жизни за вас, буде вы того потребуете. Каждый
год мы доставляем десяток вооруженных конных и
столько же пеших воинов, и все это бесплатно и сверх
повинности...
Мы же стояли в глубине зала и благоговейно ожидали
своей очереди: по распоряжению Бодуэна, мы должны
были предстать перед ним последними, чтобы затем
остаться возле него.
— Король, наш господин, братство оружейников при¬
ветствует вас. Моим голосом оно возвещает вам, что
потомство назовет вас среди первых полководцев, памя¬
туя о Монжизаре и о всех ваших грядущих победах.
Вы станете тем, кто вытеснит, наконец, сарацин из
Палестины и заставит Саладина крутить мельничный
жернов. Для вас наше братство выкует непобедимый
меч, который станет прекраснейшим и благороднейшим
клинком из всех, бывших до сего дня...
— Король наш, Бодуэн Четвертый, говоря начистоту,
иерусалимское судейство всегда беспредельно любило
вас, но всех смущала порой ваша юность. А с этого дня
наше собрание признало в вас своего повелителя. Мы с
радостью преклоняем колена пред вами. Будьте уверены,
что мы никогда более не возмутимся росту военных
налогов: прибыль оправдывает вложенные средства! Весь
город в радостном волнении благодарит победителя
Саладина!
Мне предстоит теперь передать горький и странный
разговор. Он был услышан лишь непосредственным
окружением короля. Мне передал его дежурный оруже-
10.6

косец, имевший право быть около трона. Но прежде
прозвучал ответ короля на все эти бесконечные славос¬
ловия и похвалы:
— Выборные цехов, знаменосцы, и вы, городские
судьи, я благодарен вам за эти поздравления, но нахожу
их чрезмерными. Хвалу за Монжизар подобает воздать
нге вашему королю, но Господу Богу. Им одним сотворена
победа. Он вдохновил меня! Не слабая воля вашего
шестнадцатилетнего короля, но Его длань вела нас в
песках пустыни и обратила в бегство неверных,
презиравших наше войско. Он внушил нашим воинам
сверхъестественную отвагу, они скажут вам, как на их
глазах Истиный Крест, древо жизни и надежды, беско¬
нечно возрос и достиг небес. Пред ним, а не предо мной
должны вы преклонять колени.
Старшина франкской конницы выступил вперед и
заговорил:
— Знай, мой король, что в раннем детстве, я видел
Годфруа Бульонского. По словам моего отца, речи его
были столь же скромны, как и твои. Но я повторю тебе
ответ Иерусалимского патриарха Годфруа: «Раз ты стал
служителем Христовым в местах, видевших Рождество
и смерть Его, значит, ты избран им, и ты достоин того».
Именно здесь и начался тот разговор, когда вдовст¬
вующая королева, — тучная, но разодетая и разубранная
драгоценностями пышнее своих дочерей — с предатель¬
ской улыбкой сказала:
— Сын, государь мой, остановитесь! Этой скромно¬
стью вы разочаровываете ваших подданных. Народу
нужен принц, чтобы восхищаться и почитать его бес¬
предельно. Примите же эти знаки уважения: вы за¬
служили их. Это условия игры.
Она повернула к молодому архидиакону облепленные
помадой, обвисшие щеки и губы, алевшие ярче граната:
— Разве это не так, дорогой мой Ираклий?
— Именно так, госпожа, — отозвался этот человек,
бывший прелатом лишь по одежде. — Бог, государь мой,
в некотором роде всегда руководит нашими действиями.
Однако...
Бодуэн прервал его:
— И вашими также?
Ираклий сделал вид, что не понимает, и громко
заявил:
— Король Бодуэн, отрицать вашу роль заступника
*07

нашего — значило бы гневить Бога. В Монжизаре вы
были начальником Его войска. Это огромное дело!
Славословия возобновились; их завершило трогатель¬
ное выступление матрон города:
— Государь, мой король, вот перед тобой младенец.
Он рожден этим утром, в тот самый момент, когда ты
входил в Сионские врата. Прости мне мое простое
обращение, ведь я могла бы быть твоей бабушкой, и
был бы счастлива этим!
— Не имею ничего против.
— Молодая роженица припадает к стопам твоего
высочества, чтобы ты крестил ребенка и нарек его твоим
именем: Бодуэн. Даст Бог, он вырастет таким же, как
и ты, спасший наших сыновей от смерти, а дочерей от
позора! Матери иерусалимские благословляют тебя, го¬
сударь...
Она подошла и протянула ему младенца, спеленутого
в белоснежные свивальники. После минутного колебания
Бодуэн коснулся его, однако не рукой, а скипетром.
Знавшие, в чем дело, грустно поникли головами.
Когда подошел наш черед представиться, Анселен
отказался от помощи детей. Он вошел в круг, стараясь
держаться прямо, но все видели, что он спотыкается.
Жанна, Рено и ваш покорный слуга, охваченные
волнением, держались поодаль, среди наших пахарей
и дровосеков. С удивлением взглянул Бодуэн на этого
высокого исхудалого старика, на прекрасную женщину
в таком скромном одеянии, на этих простых светлог¬
лазых людей. Кто это, — спрашивал он себя, — чуже¬
странцы ли, а может быть, это нотабль Палестины,
изгнанный из своих земель? Его сестры, принцессы,
почти в открытую потешались над бедным блио Жанны,
над диадемой, коей служили ей волосы, заплетенные
в косы. Для всех них это мгновение было решающим,
но ни король, и никто другой из присутствующих об
этом не догадывался. Случилось то неуловимое нечто,
которое делает всю дальнейшую жизнь адом или раем.
Шедшая за Анселеном несла с собой одновременно и
счастье и горе, как, впрочем, смешиваются они в
любом живом существе. Король узнал меня и подозвал
к себе:
— Дорогой Гио, вот ты и вернулся!
— Да, монсеньор, я привел с собой этих людей из
Молеона, что в Бретани, на службу к вам; вот их
господин — Анселен, и его дети.
108

Рено расправил плечи, стараясь выглядеть
внушительнее, чтобы король, заметив его, не смог
позабыть в будущем. Бодуэн понял, что имеет дело со
своим ровесником, и удостоил его улыбки. С Жанной
они обменялись первыми взглядами, выдавшими сход¬
ство их душ — одинаково требовательных и ненасытных.
В одном из них читалось приятное удивление, в
другом — пылкое восхищение. Старый Анселен попы¬
тался преклонить колени: так, по крайней мере, мне
показалось, на самом же деле виной всему была
слабость, охватившая его.
— Сеньор Анселен, я прошу вас подняться.
Наконец он понял, что Анселен изнемогает.
— Принесите ему скамью!
Анселен сел; казалось, ему стало лучше. С поднятой
головой, глухим и хриплым, как бы замогильным
голосом, он начал:
— Король и государь мой, простите: я умираю. С
тех пор, как мы миновали Марсель, меня снедает
лихорадка, к тому же мой возраст... Я хотел сражаться
за вас, но я не могу... Бог снизошел ко мне... Я увидел
Иерусалим, я вижу вас... Ему передаю я свою грешную
душу, вам, государь, — моих детей...
Он тяжко вздохнул, потом зашатался и повалился,
но медленно и достойно, как падают в лесу мощные
дубы. Ни один из нас, никто вокруг не смел поше¬
велиться. Слышно было бы, как пролетит муха. Наконец
Жанна и Рено решились поднять его.
— Осторожно, — сказал Бодуэн. — Отнесите его в
комнату, которую вам укажет оруженосец Гио.
Анселен улыбался. Душа его отлетела, лишь только
он вытянулся на кровати, без жалобы, даже без
содрогания тела. Мы могли подумать, что он просто
заснул. Улыбку же, исполненную доброты, означавшую
избавление от мук и скрывавшую в уголках губ чуть
ироничную складку, лицо сохранило еще долго. Она
исчезла потом, при обстоятельствах, о которых я вам
расскажу. При сиянии свечей, которые нам принесли,
умерший действительно казался спящим и умиротво¬
ренным! Вздувшиеся синие вены на висках исчезли;
если бы не его лысый череп, Анселен казался бы совсем
молодым, во всяком случае — зрелым, мужчиной, но
не более того, ибо лицо его, изглоданное лихорадкой,
стало тонким, как у юноши. С редкой, как будто едва
пробившейся бородкой, он казался просто старшим
109

братом Рено. В неверном блеске свечей его руки,
скрещенные на рукояти меча, выглаженные и омоло¬
женные смертью, казались живыми, несмотря на полную
неподвижность. Щиток с гербом Молеона лежал на его
груди: тот самый лев с выпущенными когтями и
раздвоенным хвостом. Но не этот геральдический лев,
а деревянное распятие лучше выражало то, чем был
Анселен при жизни: человеком доброй воли. Эту
реликвию он унаследовал от отца, принесшего ее из
Святой Земли. Пути Провидения вернули ее обратно.
С приближением утра, когда воздух посвежел, мы
закрыли окно. Причиной было то, что внутренний двор,
куда оно выходило, огласился мелодиями флейт, гитар,
звоном бубнов и тамбуринов, пением и смехом. Они
проникали даже сквозь стекло, то ли доносимые ветром,
то ли набирая силу. Тогда голос Жанны стал громче.
Мы молились. Дровосеки и пахари домена пришли
разделить с нами бдение, вспоминая далекие дни
Молеона. Перебирая четки, вознося молитвы, они
уносились душой через море к своим покосам, темным
тропинкам и густым чащам их леса. Закрыв глаза, они
вновь видели своего хозяина, едущего через деревню
верхом, с соколом на перчатке, с бегущими следом
собаками: о^ он не был дурным человеком, не уважа¬
ющим труд своих людей, нет, он был внимателен к
каждому, доступен, беспокоился об урожае, о погоде,
о здоровье скота. А когда он усаживался за стол в
деревенских домах и целовал ребятишек! И у себя
дома, во время аренды хозяйств, да и в любое время,
когда нуждающийся просил его о помощи. На майских
и октябрьских праздниках, на свадьбах, на торжест¬
венных богослужениях по праздникам и воскресеньям,
наконец, на похоронах — всегда и всюду он умел
обрадовать любого или облегчить беду, хотя бы одним
своим присутствием. Он ободрял, поддерживал. Его
уважали, он вызывал симпатию. Никто в его владениях
не помнил за ним ни одного некрасивого поступка,
будь то даже по отношению к животным, но он не
терпел грубого неуважения к своему достоинству. За
это его и любили.
Эти добрые люди, спросив позволения у Рено,
преклонили колена перед мертвым Анселеном и оставили
нас. Я позаботился об их размещении и питании на
служебной половине дворца. К полуночи появился ко¬
роль, он избавился от своей короны, но, хотя не было
НО

холодно, его огромный подшлемник оставался на нем.
Красные пятна выступали из-под ткани. Кожа под
нижней губой и между бровями шелушилась. Он осенил
себя крестным знамением и сказал:
— Так вы — его дети. Не лейте слез. Вы видите, он
отдыхает.
Голос его пресекся, и он добавил:
— И какая благодать почиет на его ровном челе...
Ни Жанна, ни Рено не поняли его мысли.
— Я пришел сюда, — продолжал Бодуэн, — на мину¬
ту, подышать свежим воздухом, отдохнуть от этого
пиршества и музыки...
Поправившись, он уточнил:
— Как гласит Писание;, не спеши в дом радости, а
спеши в дом печали.
Потом он обратился к Рено:
— Вот вы и господин Молеона. Как вас именуют?
— Рено, государь, а это моя сестра, Жанна.
— Что такое этот Молеон?
— Маленькая деревня в лесистой местности, в низовь¬
ях Луары, на границе герцогства Бретонского.
— Недалеко от графства Анжу?
— Недалеко. В этом месте Анжу, Бретань и Пуату
сходятся в одной точке.
— Мы могли бы быть почти соседями, мои предки
из тех мест. Это удивительно, так вот обрести друг
друга, вдалеке от земель Франции. Я родился здесь, в
этих местах, и не знаю ничего другого.
Он говорил так, потому что ему было шестнадцать
лет, и ничто — ни королевское достоинство, ни власть
не изменили его. Но эта откровенность его не подвела,
напротив, она привлекла к нему Рено и Жанну. В
любом случае, в его словах не было расчета, он говорил
просто и ясно. После минутного молчания он про¬
должил:
— Вы прибыли издалека и сейчас остались одни в
этом городе. Мое сердце тронуто вашей печалью. Для
вас, вернее, для нас — раз уж я тут, этот прекрасный
день кончился смертью — но, хотя всякая вещь на земле
имеет тот же скорбный конец, уход вашего отца,
достигшего вечной обители, нельзя назвать печальным!
Если в моих силах облегчить ваше горе, или чем-то
помочь вам, скажите мне.,. Хотите ли вы остаться в
Иерусалиме, или, поклонившись святыням, отправиться
в обратный путь? Мой кузен из Фландрии скоро
ill

отплывает, увозя с собой часть наших надежд. Вам
предоставят место на корабле...
— Вы плохо о нас думаете, — сказала Жанна с
оттенком негодования. — Рено недостает опыта, но он
всей душой стремится служить вам и сожалеет лишь о
том, что его не было с вами при Монжизаре. Я же тоже
могу быть чем-нибудь полезна... Я умею лечить и знаю
секреты врачующих трав, мазей для утоления боли. Я
умею также вправлять и сращивать сломанные кости.
— Добрый государь, соизвольте зачислить меня в
ваше войско или в вашу стражу, — поддержал сестру
Рено. — Со мной мои люди, верность и послушание
которых неизмеримы. Они пойдут за мной туда, куда
прикажут идти мне! Мы прибыли сюда не просто на
поклонение Святым Местам, мы хотим сражаться и
вместе с вами одолеть неверных!
— Пусть будет по-вашему, Рено. Отныне вы и ваша
сестра принадлежат моему дому со всеми вашими
людьми, пока вы сами хотите этого. Гио позаботится о
вашем размещении.
Они поблагодарили его от всего сердца. На него же
внезапно нахлынули мрачные мысли:
— Мне так не хватает друзей... которые были бы
надежны... и рассказывали бы мне о Франции. Вы видели
меня в зените славы,, но вы не ведаете, как я одинок,
какие козни плетутся вокруг меня, как я боюсь, что я
не смогу, не сумею защитить мое королевство в будущем!
Тогда Жанна, потрясенная, устремилась к нему и
склонилась над его рукой, чтобы запечатлеть на ней
поцелуй преданности и полнейшего сочувствия. Но
Бодуэн отдернул руку, как будто ее прикосновение
обожгло его:
— Нет, сударыня! Это неуместно и невозможно.
— Разве вы не господин наш с этих пор?
— О! Сударыня, есть лишь один Господь для всех
нас, всевидящий и всемогущий. Знайте: король Иеру¬
салимский недостоин подобного поклонения. Он — лишь
коронованная тень. Зачем же вам унижаться перед ним?
На этом он простился с нами и удалился; он сделал
это столь же просто и поспешно, как и при своем
появлении. Жанна бросилась на грудь своего брата,
дрожа всем телом, и воскликнула, глядя на покоящегося
Анселена:
— Смотри, смотри! Наш отец перестал улыбаться:
112

его радость угасла с уходом короля. Что это значит,
Рено?
Я отвечал:
— Это лишь скрытая работа тлена. Не нужно видеть
в этом какой-то знак.
Она возразила:
— Но что означает поведение короля? Почему он
отказался от моего поцелуя? За минуту до того он
говорил о дружбе; слова шли от чистого сердца, и вдруг
это охлаждение...
— Я не знаю, — пробормотал Рено.
— Откуда этот свет в его глазах, утоливший мое
тяжкое горе, терзавшее сердце вопреки молитве, когда
он приоткрыл нам то райское блаженство, что вкушает
сейчас наш отец?
— Все дело в том, что он почтил нас своим визитом.
Кто бы мог подумать, что сам король придет поклониться
останкам хозяина Молеона!
— Нет, Рено, я не польщена, я потрясена его
появлением, его ни с чем не схожим голосом!
— Это король-победитель.
— Будь он побежденным, его величие не умень¬
шилось бы!
— Может быть.
— Но почему же отец наш перестал улыбаться, ведь
он же в раю?
Я отвечал:
— Душа его полностью покинула тело и не оставила
на нем следа. Наш господин Анселен нас видит, слышит
и радуется за нас. То, что простерто под свечами, —
теперь только его пустая оболочка.
— Пустая оболочка?
— Да, госпожа, не лучше изношенной кожи, которую,
перевоплощаясь, оставляют в траве некоторые насеко¬
мые.
Рено был поглощен более земными размышле¬
ниями:
— Вот мы и принадлежим Иерусалимскому дому; да
я и не ждал меньшего!
Ему было трудно сдерживать свое удовольствие.
Жанна же сказала:
— Как по-вашему, Рено, почему король боится, что
не сможет и не сумеет в будущем защитить свое
королевство? Странно слышать от него такие речи. А я
между тем уверена, что он еще совершит чудеса...
113

Так, этой ноябрьской ночью, в простой, строгой
комнате, у смертного ложа Анселена плелись нити
судьбы — нить черная, нить белая — одному одно, дру¬
гому другое...
16
ПОКА ЖИВУ...
Итак, Рено стал рыцарем короля и получил неболь¬
шую командную должность, и с ней взыграла в нем
безудержная гордость, он полагал, что это лишь скромное
начало его грядущих подвигов, был уверен, что война
поможет ему подняться до больших высот. Две партии
вырисовывались в окружении короля, скорее же — вновь
возвращались к прежним позициям, смешавшимся после
победы при Монжизаре. Одни настаивали на войне,
считая, что победа даст им возможность воспользоваться
ее плодами, другие клонили к тактике выжидания и
переговорам с Саладином. Конечно же, Рено не мог не
пасть в объятия воинствующей партии и предпочитал
компанию прожженных вояк, которые со сдержанным
достоинством приписывали себе заслуги Монжизара,
признавая, однако, и то, что в будущем Бодуэн станет
полководцем, достойным их доверия.
— К сожалению, — добавляли они, все же понижая
при этом голос, — болезнь доставляет ему немало не-
прятностей. Он никогда не станет таким статным, как
его отец Амори.
— Что это за болезнь?
— Да о ней мало чего известно. Она проявляется
лишь временами. На коже у него появляются красные
пятна, и тогда он обвязывает свое лицо полотенцами;
потом пятна исчезают. Считается, что все дело в
приливах крови и все пройдет с женитьбой. Злые языки
утверждают, что болезнь эта ужасна и он должен
скрывать ее ото всех...
— Но что именно?
— Не сердись, мой маленький рыцарь, это ни к чему.
Я ничего не могу добавить к этому, поскольку и сам
многого не знаю. Здешняя кровь, смешавшаяся с кровью
французских семей, не всегда давала сильных мужчин.
Я знаю многих наших малышей с тою же вялостью и
с теми же пятнами на коже. Лекари здесь бессильны..
Когда Р:ено находился при короле по долгу службы
114

или же король сам требовал его к себе, часто вместе
со мной, он, забыв о приличиях, в упор разглядывал
его. Ибо все чаще и чаще по вечерам, завершив дела,
Бодуэн призывал нас к себе. Очень скоро мы поняли,
что причиной тому — Жанна, которую он хотел видеть,
из любезности приглашая заодно ее брата и меня,
считавшегося их другом и наставником. Едва мы вхо¬
дили, он радостно оживлялся, глаза его блестели, губы
расходились в широкой искренней улыбке, и к нам
обращались изысканные речи. Мы усаживались. Он
требовал принести подносы с фруктами, апельсинами,
лимонами и мускатными орехами, дивно вкусные пирож¬
ные, варенья и полные вином рога. Сам он ни к чему
не притрагивался и всегда оставался на некотором
расстоянии от нас. Рено полагал, что, несмотря на всю
свою любезность, он старался показать свое превосход¬
ство над нами; я же не осмеливался его в этом
разубеждать. Жанна тоже придерживалась иного мнения.
Я знаю об этом, хотя она и не открывалась мне.
Неоднократно я замечал, как она пристально, с болез¬
ненным интересом всматривалась в пятна на щеках
короля, когда тот отворачивался от нее. Я замечал и
то, как дрожали ее пальцы, хотя она ни на миг не
переставала улыбаться, опасаясь выдать свое беспокой¬
ство и встревожить Бодуэна. Но она не ведала, что тот
не был столь прост. Это внимание, эти ухищрения
деликатности скорее, чем последовавшие потом беседы,
установили между ними что-то вроде сообщничества,
союза, который был принят ими с радостной покорно¬
стью. Мне кажется, Жанна уже все понимала и за¬
родившееся и с каждым днем растущее чувство было
связано именно с ЭТИМ. Она понимала, и — может
быть, сначала из милосердия, а потом в душевном порыве
быть достойной его — соглашалась на эту стыдливую
игру короля. Между тем Бодуэн, отказываясь признать
неумолимую реальность, в присутствии радующей его
молодой женщины вел себя как человек, стыдящийся
самого себя. В обществе Жанны самые тайные, проникну¬
тые страданием плоти струны его души испытывали
непонятное, но вполне ощутимое и длительное утеша¬
ющее прикосновение. При виде этой простодушной
красоты, при звуках голоса, в которых ухо искушенного
музыканта услыхало бы самые дивные мелодии на свете,
боль, подобно злобному зверю, мерзкому демону умол¬
кала, съеживалась и в ужасе отступала- К этому-то
115

источнику и припадал король с горячностью и волнением,
которые ему порой невозможно было скрыть. За не¬
сколько вечеров, а скорее — с самой первой встречи в
зале для аудиенций и возле ложа, на котором возлежал
Анселен, Жанна сделалась ему близкой, просто необ¬
ходимой! Между тем он еще старался сохранять цере¬
монный тон:
— Сударыня, расскажите мне еще о Франции. Если
бы вы знали, как мне не хватает сведений о ней. Я
родился в Святой Земле, и Бог даст мне умереть на
ней. Значит, я никогда не попаду туда...
— Как только Саладин будет побежден, государь, и
мир воссияет над вашим королевством, вы сможете туда
отправиться!
— Саладин ударил в грязь лицом, но он не из тех,
кто отказывается от своих замыслов. Он восстанет.
Покуда мы оба живы, мы будем воевать, а он еще в
расцвете своих лет. Запаситесь терпением, сеньор Рено,
схватка еще не окончена... Однако оставим эти печаль¬
ные разговоры. Сударыня, расскажите немного о том,
какие зимы у вас во Франции. Правда ли то, что иней
покрывает там землю в течение нескольких месяцев?
— Да, ваше величество, он набрасывает саван на
деревья и кусты. Когда выпадает снег, все вокруг бело
и чисто, как напрестольный покров.
— Почему «напрестольный»?
— Потому что из-за стоящих тут и там обледенелых
кустов он кажется вышитым и украшенным кружевами.
— Мне нравится такая картина.
— Крыши домов — будь они из соломы или из
круглой черепицы — той же белизны, а по утрам и
вечерам над ними вьется дымок. Черного цвета только
кора у дуба да крылья у воронов. Когда спустится ночь,
зажигаются свечи. А при лунном свете весь этот иней,
вся эта снежная пыль начинают искриться; на улице
становится светлей, чем в домах. И всем хорошо при
этом.
— Даже несмотря на холод, от которого трескается
кожа?
— Тогда все жмутся к камину. В студеные ночи ярче
пылают дрова. Наши камины столь велики, что в них
можно положить половину древесного ствола. Колени и
лицо пылают от каминного жара, а по спине пробегает
озноб, если кто-то откроет дверь и воздух ворвется со
пб

двора в комнату. Но люди привыкли и одеваются
соответственно: в добротные и теплые шубы.
— Из каких мехов?
— А это зависит от возможностей каждого. Из
горностая, куницы, соболя или же из лисы. Мехом
внутрь, к рубашке.
— Как бы мне хотелось узнать, что это такое! Я
видел снег лишь два раза в жизни, да и тот — на
вершинах наших гор; на другой день он тает. Для нас
зимы —- это короткие, но проливные дожди и ветры,
дующие из пустынь, чтобы высушить после них землю.
А правда ли, что у вас можно ходить по поверхности
прудов? Я слыхал об этом от рыцарей из Анжу. Здешние
же рыцари подняли их на смех, посчитав все это
солдатскими выдумками.
— Лед сковывает воду прудов и озер с такой силой
и на такую глубину, что иногда по нему может проехать
без риска и всадник на коне. Когда мы были детьми,
деревенский кузнец прибивал металлические полозья к
сундуку, и мы катались в нем быстрее ветра.
— А в реках и речках вода также затвердевает?
— Нет, государь, за исключением мест вдоль берегов,
потому что вода течет, а лед неподвижен, он не любит
движения.
— Мне рассказывали, что через графство моих пред¬
ков течет река, гораздо более широкая и глубокая, чем
Иордан. Приходилось ли вам ее видеть?
— Да, это та же самая река, что протекает возле
города .Нанта, в котором живет наш Бретонский герцог.
Она называется Луара, по ней плавают парусные суда.
— А похоже ли графство Анжу на вашу Бретань?
Жанна слегка улыбнулась, но то была не насмешка,
а улыбка учтивого достоинства.
— О, мой государь, это единое целое; все это милая
земля Франции с ее зимним снегом, весенним цветением,
осенней жатвой, осенней пахотой и сбором винограда.
Здесь — все больше пшеница, а там — виноград, даль¬
ше — пастбища, великолепные леса с поющими
птицами, потому что, мой господин, счастье везде дается
добрым людям.
— Рассказывайте дальше, я еще никогда не слышал
ни музыки, ни пения приятнее ваших речей. Я обретаю
в них свой путь к познанию.
— Там есть риги, где в плохую погоду хранят мешки
с пшеницей и сено. Это такая радость — держать у себя
117

на ладони горсть блестящих зерен, в которых скрывается
жизнь и откуда она выходит в виде хлебного каравая;
что на свете древнее и полезнее этого? Так, мой отец,
старый господин Анселен, почитал за честь бывать на
праздниках жатвы в своих хозяйствах, уважал он и
сельского пекаря. «Потому что, — говорил, он, — это
великое дело — суметь из хорошо замешанного теста
выпечь румяную корку и добрый мшш. В своей пекарне,
в окружении помощников, лекарь — суверенный влады¬
ка». Я родилась и Быросла, мой государь, среди этой
простоты, и я горжусь этим. Мне кажется, что там я
узнала смысл жизни. Когда по утрам я шла через деревню
и вдыхала этот теплый запах свеж'евьтеченного хлеба,
я видела в том некое свое преимущество. Еще одно —
вдыхать запах сена, в котором слились все ароматы,
испарения весны, потому что тут смешаны все луговые
цветы — ромашки и лютики переплелись зелеными сте¬
бельками с шалфеем и тмином. И я любовалась нашими
домашними кошками, что устраивали в сене норы и
отдыхали в нем, подстерегая мышку своим золотистым
прищуренным глазом. На гумне в Молеоне хранилось то,
что было создано трудом доброго десятка поколений.
Осталась лишь пыль, вдыхать которую тревожно и
приятно. Надо вам сказать, господин Бодуэн, что мы
были в дружбе с нашими людьми, и что с незапамятных
времен никто не ведал нищеты. У нас в Молеоне никогда
не бывало много денег, зато в изобилии — мяса и овощей,
леса и рыбы, дичи — и все от этой несолнечной, но столь
плодородной и богатой земли! Когда рождался жеребенок,
теленок или дитя, мой отец — воплощенная простота и
милая невинность — терял покой и ждал, чтобы его скорее
позвали. Он говорил: «Знайте, мои дорогие, что на свете
нет незначительных вещей, потому что этот жеребенок,
если Богу будет угодно, станет самым благородным боевым
конем; теленок — самым отборным быком во всей округе,
а дитя — воином, подобным Роланду Ронсевальскому».
Говорил он это совершенно серьезно, многое передумав,
узнав и повидав. Люди его любили, и я изведала счастье
наблюдать, как они приходят к нему за советом и
помощью, будто бы к своему старшему брату, а вовсе ве
к полновластному господину. Для него же ощущать себя
столь нужным и уважаемым было праздником души. В
то время, когда девушка становится женщиной, я, как и
остальные, просыпалась мрачной — он обнимал меня и
говорил: «Вставай веселей!». Брату Рено, занимавшемуся
118

выездкой с нашим конюшенным Юргхелем, он кричал:
«Веселей, сынок! Все одолеешь!» Все в Молеоне шло с
радостью и весельем. Я не думаю, чтобы в деревне были
несчастные, ибо жил такой человек — Анселен, мой отец,
с его проницательными глазами и открытой душой,
подсказывавшей ему слова, доходящие до сердца каждого.
Награда ему — столь низко и мало ценившему себя —
покоиться в земле Иерусалима. Так что и по смерти
своей он будет воодушевлять и направлять своих людей.
— Продолжай... продолжай, прошу тебя...
Только я один заметил это «ты». Сам он уже не
владел собой, Жанна была охвачена воодушевлением,
увлечена воспоминаниями, а Рено играл в шахматы с
неким Гио, который не слишком внимательно следил за
своими пешками.
Раз за разом она становилась все смелее и смелее,
забывая начинать свою речь со слова «государь», и сразу
переходила к делу. А он, в свою очередь, забывал
говорить «сударыня»,, и звал ее попросту, как и положено
в ее возрасте, по имени: Жанна. Рено ничего не смыслил
в этих тонкостях и видел лишь особую милость в этой
скромной непринужденности, глупейшим образом пола¬
гая в том свою собственную заслугу. Я вовсе не собираюсь
бросить в него камень; у каждого — свой конек, у него —
честолюбие; но повторяю: ему тогда было только сем¬
надцать лет, и всю жизнь он провел в подчинении —
весьма относительном, конечно! — которого требовал от
него Анселен.
— Скажите мне, Жанна, чему же посвящаете вы эти
вечера, когда вам совсем не холодно? — спрашивал
король.
— Вас удивляет такое времяпрепровождение?
— Конечно!
— Так вот, когда мы сидели в тепле и свете от горящих
поленьев, держа в руках стакан с вином или смакуя
медовый пряник, щелкая испеченные в золе каштаны и
откусывая кусочками цукаты, частичка нашей души
бродила в этой стуже, среди скованных инеем деревьев
и по замерзшим прудам, расчерченным полозьями саней.
Она отыскивала в дуплах зверушек, высматривала птиц,
присевших на ветки, и, в силу противоречивости чело¬
веческой природы, она смущалась их несчаетием, искрен¬
не их жалела и одновременно утешалась теплом под
крышей своего дома и кругом хороших друзей.
119

— Боже мой, теперь мне приоткрылось это счастье —
это мне-то, знавшему лишь палящее солнце, жгучие
пески, скачки по пустыне и ту единственную свежесть,
которую дает оазис... Но чем же вы занимались?
Господин Анселен играл с приятелем в шахматы, а
молодые люди и дамы в это время танцевали? Или же
какой-нибудь трубадур пел вам свои песни?
— Ни мой отец, ни его друзья никогда не были столь
знатными господами. Обычно он проводил время в кругу
наших людей и соседей; лучшим же его другом был
наш сержант Юрпель, который в это время обычно
поднимался на башню, чтобы застать врасплох
стражника. А тот в такую пору только и ждет, когда
его сменят, да греет свои окоченевшие пальцы возле
переносной жаровни, которую устанавливают наверху.
— Ну а там, внизу, о чем вы вели разговоры?
— Рассказывали об охоте и пели. Мы не вели светских
бесед; каждый говорил о своем, делясь нехитрыми
размышлениями, или же пел что-нибудь простенькое.
Но мы были счастливы в эти часы. Старые служанки,
руки которых не привыкли оставаться без дела, пряли
пряжу. И жизнь текла так быстро, что кажется сном,
от которого я просыпаюсь только сейчас.
— Иногда жалко просыпаться...
— Мне — никогда. Однажды в нашу дверь постучался
какой-то изможденный человек, дрожавший от холода.
Я принялась за ним ухаживать, и травяные отвары
остудили его горячку, а яичные желтки вернули здоровый
цвет лица, однако он продолжал кашлять кровью. Он
понял, что дом наш не из тех, где для бедных — лишь
пустые речи, и испросил моего отца позволить ему умереть
здесь. Он успел немного поучить меня музыке и завещал
мне свою лютню, сделанную из прекрасного волокнистого
дерева с фигуркой Мелюзины на конце грифа.
— Феи Мелюзины, покровительницы лузиньян?
— Да, она слывет волшебной строительницей их
мощных замков, но это лишь легенда, бабушкина сказка,
пыль в глаза, обман, что лишь дети примут за чистую
монету.
— А что, у вас совсем не любят лузиньян?
— Их считают напыщенными и самодовольными.
Услышав эти слова, Бодуэн лукаво улыбнулся, но
воздержался от каких-либо замечаний по поводу этих
слов.
120

— Вот здорово. А что же вы пели под эту лютню?
То, чему научил вас этот странник?
— Что вы, у него, бедняги, голос был уже совсем
слаб! Я пела наши народные песни, совсем глупенькие
и безыскусные, да слушатели мои были невзыскательны.
— Ради всего святого, можно ли мне услышать хоть
одну из них?
Но, поняв неуместность своей просьбы, он спох¬
ватился и стал извиняться:
— Жанна, я совершенно забыл, что вы в трауре.
Ответ ее ошеломил и озадачил Рено, равно как и
меня, но это было только начало. Да и сам ответ мало
чего стоил в сранении с тем блеском глаз, с тем бесценным
даром, что в первый раз в жизни достался ему:
— Поскольку я уверена, — проговорила она тихим
радостным голосом, — что отец мой вкушает сейчас
райское блаженство, почему бы не веселиться и нам?
Если вам, государь, доставит удовольствие мое пение...
Она попросила принести свою лютню, и то, что она
затем спела, на редкость соответствовало тому вечеру:
было ни грустно, ни весело, но просто и прекрасно:
В скорбной юдоли
Страданье и горе
Мне не страшны.
Живу любовью
Для лучшей доли
И цвета весны.
Из всех красавиц
Другом ему
Одна я буду
Пока живу.
Ни король, ни Рено, ни даже я, все время бывший
начеку, не поняли с первого раза тайного смысла и
цели этой песни. Лишь сама жизнь, лишь горько-сладкие
дни следующих месяцев объяснили нам все.
17
ПЕЧАЛЬНОЕ СЕРДЦЕ
Прошло немного времени. Мы, Рено и ваш покорный
слуга, были включены в состав посольства, которое
король направил к Саладину. Тот добрался до Каира
лишь к середине декабря, с горсткой мамелюков, через
пустыню Синая верхом на верблюде. Его считали
мертвым даже среди неверных, и сирийские эмиры
121

воспряли духом и вновь обратили взоры к иерусалимско¬
му королю, вероятному союзнику в их борьбе против
господства Египта. Монжизар равно поразил и их
воображение. Лишь один Бодуэн хорошо понимал цену
такой победе. Со свойственными ему ранней мудростью
и удивительной прозорливостью он говорил себе, что
солнце никогда не светит так ярко, как с приближением
сумерек. Мощь Саладина была подорвана — если не
произойдет политического убийства или какого-либо
дворцового переворота — лишь на короткое время. Бо¬
дуэн считал, что он не доживет до спокойной старости.
Вот его слова, тайный смысл которых я в то время не
понимал:
«Тьма и свет неразделимы. Ангел и демон сосуще¬
ствуют в каждом существе, пребывая в беспрестанном
бдении и противоборстве. Так и наши судьбы. Мы
связаны друг с другом. Ни одного моего дня не пройдет
без того, чтобы Саладин не доставил мне забот».
Итак, взяв курс на Каир, мы шли на быстрой, хорошо
вооруженной галере. Перед отплытием Бодуэн любезно
сказал Рено: «Вашей молодости неплохо будет узнать и
оценить, на какие козни может пойти неприятель.» И
это говорил шестнадцатилетний принц, который сам не
осознавал своих собственных побуждений, удалая на
несколько недель брата Жанны!
Что же до меня, то я испытывал живейшее любо¬
пытство, мне хотелось увидеть вблизи и услышать
султана, помимо развлечения, которое доставило само
путешествие, лишенное на этот раз каких-либо опасно¬
стей. На мачте реяли два знамени: иерусалимского
короля и Храма. Нашими гребцами были военнопленные
рабы-мавры. Конечно, мне было жалко их. Но сколько
же наших соотечественников находилось среди гребцов
эскадры Каира, закованных в кандалы, с кнутом над
плечами! Саладин принял нас с почетом. Тот, кто бы
мог сравнить роскошь султанского дворца с Монт-Руа-
ялем в Иерусалиме, мощь его оборонительных укреп¬
лений и дисциплину гарнизона с четырьмя нашими
башнями и нашей стражей из добровольцев, без сом¬
нения, одобрил бы осторожность Бодуэна. Очевидно
было, что поражение Монжизара не могло чувствительно
поколебать власть Саладина. Своей железной рукой он
живо восстановил порядок.
Мы продвигались вперед посреди тройной охраны
из мамелюков, одетых в цвета египетского владыки:
122

зеленый тюрбан и желтую парчовую тунику, надетую
поверх кольчуги. Сам повелитель, сидя на золотом троне,
одетый в такое же желтое одеяние, но в отличие от
остальных — в колпаке с ч<етырьмя загнутыми удлине¬
нными углами, глядел на нас, входивших в зал. После
многократных выразительных приветствий он любезно
предложил нам сесть. Его очень необычное лицо запе¬
чатлелось в моей памяти в мельчайших деталях. Мало
сказать, что это было лицо великого владыки! Величай¬
шая мудрость, отражавшаяся на нем, далеко превос¬
ходила ум простых смертных. Как у породистых коней,
в глубине его широких выпуклых зрачков пылал мрач¬
ный огонь. Временами эти огромные глаза сверкали
подобно темно-красным рубинам, и тогда в них невоз¬
можно было смотреть. Брови были такими же черными,
как и подстриженная клином борода, казавшаяся синей
и блестящей на фоне светлой парчи. Но не эта грозная
борода, не жесткие красные губы привлекали к себе
внимание. Его узкое, бронзового цвета морщинистое
лицо с глазами, запавшими от усталости, забот власти
и тревоги недавнего поражения, оживлялось лишь взо¬
ром. Нельзя сказать в точности, что он в себе таил:
великодушие, ненависть, презрение, грусть или же
всепожирающее честолюбие. Взгляд его буравил человека
насквозь — или стремился к тому, — но перехватить его
было невозможно. Голос был грубым и резким, как бы
охрипшим от воинских команд; в то же время он мог
принимать странную выразительность: так оазис осве¬
жает пустыню. Не зная мавританского языка, я мог
только догадываться, о чем идет речь...
Братья мои, вас удивляет отсутствие во мне ненависти
после всего того зла, которое причинил нам этот человек?
Но можно было только сожалеть, что родился он не в
нашей среде и не в нашей вере. Кресты знамен Годфруа
развевались бы над Иерусалимом до сих пор. Мы
завоевали бы всю землю на Востоке, вместе с Египтом
и рекой его Нилом. Вдобавок в его внешности было
несомненное прирожденное величие. Дальнейший ход
событий показал, что это было не только внешним
свойством, но что его сердцу и характеру не чужды
были и рыцарские качества. Им была присуща своеоб¬
разная душевная красота, которую мы называем галан¬
тностью. Узнав главу нашего посольства, Балиана д’Ибе-
лена, одного из героев Монжизара, назначенного на эту
123

должность специально, Саладин заметил без гнева, почти
дружелюбно:
— Ты тот, кто чуть было не убил меня! Я видел,
как ты несся на меня во весь опор с копьем, нацеленным
прямо мне в в грудь. Пришел бы конец Саладину, если
бы трое моих мамелюков не остановили твою стремитель¬
ную атаку и ты не покатился бы в пыль. Я думал, что
ты погиб. Мне приятно воздать тебе должное.
Но затем добавил с вызывающей усмешкой:
— Именно полководца нужно поразить в бою во что
бы то ни стало. Мамелюки умеют умирать только за
него.
Переводил толмач, переметнувшийся армянин. Это
отродье, отступники, равно как и лжеобращенные, были
нам очень полезны; в то же время они доставляли нам
и огромные огорчения. Если наш король имел своих
соглядатаев в окружении Саладина, то и султан также
располагал своими сеидами в Монт-Руаяле и Иерусалиме.
Эти вероломные обычаи, столь противоречащие законам
рыцарства, раздражали наших боевых ветеранов, при¬
бывших с Запада; тем не менее это было необходимо.
— Если молодой король, — сказал Саладин, — так
уверен в том, что победил меня, отчего же тогда он
задумал строить замок, местонахождение которого уже
определено у Брода Иакова? Почему его коннетабль
Онфруа де Торон мечтает там же построить крепость?
Зачем это, если не для защиты ваших южных границ?
Мне известно также, что власть имущие Иерусалима
собирают деньги на восстановление крепостной стены
вокруг столичного города. Когда есть уверенность в своей
силе, подобного строительства не ведут, относясь с
пренебрежением к соседству побежденных.
— Но, однако же, признайте, великий султан, что
после Монжизара перевес оказался на нашей стороне, —
возразил Балиан.
— Охотно соглашусь, сеньор д’Ибелен; но в таком
случае вместо того, чтобы направлять ко мне пред¬
ставительство и обсуждать условия перемирия, не пра¬
вильнее было бы прикончить раненого?
И коварно уточнил свою мысль:
— Вооружить флот и направить его сюда, в устье
Нила, зная, что Саладин не сможет защититься, пос¬
кольку он раздавлен.
Ему было известно, что мы не сможем решиться на
подобную операцию, поскольку она обернулась бы для
124

нас огромными потерями без надежды получить подк¬
репление и восстановить численность войска. Он знал
также и о том, что резкий, гнусный и неоправданный
отказ графа Фландрии надолго рассорил византийских
императоров с иерусалимскими королями. Такое разоб¬
щение христиан на Востоке вселяло в Саладина надежды.
И тем не менее, потерпев поражение при Монжизаре,
поколебавшее его авторитет, он согласился заключить
перемирие. Перед тем, как возобновить войну против
Бодуэна, ему необходимо было восстановить свою власть
над некоторыми из своих наместников и сирийскими
эмирами.
Тогда же от одного из эмиров, известного своим
вероломством, мы узнали, что Саладин с тревогой
вопрошал себя, не оставил ли его Аллах, не стал ли он
с неясным умыслом покровительствовать юному франк¬
скому королю? Поскольку — и это была не худшая черта
в его характере — политическое здравомыслие и во¬
инственная жестокость естественно сочетались в нем с
пылкой верой. Саладин был более чем набожен; его
фанатизм не ведал границ. Наш юный король убеждал
себя, что исполняет великую и священную миссию
местоблюстителя Христа в Иерусалиме. А Саладин рас¬
сматривал себя правой рукой и наместником Аллаха.
Поэтому борьба разворачивалась между ними беспощад¬
ная. Увы! Саладин был мощного телосложения, и ничто
не смущало его упований, в то время как Бодуэн...
Бодуэн же, находясь в Иерусалиме, вкушал от первых
плодов своего мученичества, и виной тому была его мать.
Но узнали мы о том лишь по возвращении, после того,
как Жанна в мельчайших подробностях рассказала нам
о случившемся. При дворе в Монт-Руаяле она не имела
никакой определенной должности. Все места при вдовст¬
вующей королеве и принцессах Изабелле и Сибилле были
уже заняты. Она была свободна в выборе своего времяп¬
репровождения и вела образ жизни сестер и жен
франкских сеньоров, состоявший главным образом в
ожидании: опасностей было столько, что их мужья
проводили в дозорах и войнах добрую половину года.
Король посылал за Жанной, когда хотел отвлечься от
дел. Она рассказывала ему о Франции, пела, несмотря
на траур, так понравившиеся ему народные песни. Вскоре
они стали видеться каждый вечер. Их юность и чувстви¬
тельность сочетались самым лучшим образом. В душной
125

атмосфере дворца, среди докучливых и лицемерных
разговоров с приходом Жанны на него нисходила какая-то
ясная благодать. Его день завершался новой зарей. Когда,
сидя перед ним, она склонялась над струнами лютни, он
жадно смотрел на эту изящную шею, золотившуюся под
нежным ореолом волос, которые затем собирались в косу
и олицетворяли для него, казалось, все очарование
окружавшего мира. А сердце Жанны уже начинало биться
для него, наконец она ощущала себя нужной и даже
необходимой. Человек, прибегавший к ее услугам, был
достоин ее совершенного восхищения, кроме всего про¬
чего, еще из-за того, что сам он скрывал с такою
тщательностью. Не. было ни одного слова, ни одного жеста
или поступка с его стороны, которые разочаровали бы
ее. Тем не менее, обладая здравым рассудком, она
пыталась обнаружить в нем какой-нибудь изъян, чтобы
вырваться из-под власти этого странного обаяния. Пос¬
кольку в его присутствии она была счастлива не менее,
чем он в ее, это вселяло беспокойство. Она говорила
себе, что он — принц, а она — почти никто, дочь мелкого
захолустного землевладельца; что то чувство, которое
неуклонно влекло ее к нему — не что иное, как безумство,
опасный мираж, пустые мечты. Но что может поделать
разум, когда говорят чувства? Отдаваясь им, она убеждала
себя в том, что во время их свиданий нет ни короля
Бодуэна, ни сестры скромного крестоносца его свиты, а
встречаются просто мужчина и женщина. Эта мысль
устраняла все препятствия и недомолвки в их отношениях.
Более того: манера их разговоров друг с другом не
изменилась с первого дня их знакомства, в ней не
прибавилось вольности. Но то, что происходило в глубине
души каждого из них, было больше слов и внешних
проявлений. Они были- далеки от того, чтобы осознавать
это, еще дальше от того, чтобы признаться в том друг
другу; но при каких же трагических обстоятельствах это
произошло наконец! А между тем с большим нетерпением
дожидались они вечера, и после ужина — минуты оче¬
редной встречи.
Но однажды вечером, когда они беседовали со столь
невинными помыслами, что даже не закрывали дверей
и оставляли полог открытым, появилась королева Агнес¬
са. Они услышали позвякивание ее .украшений, пошар¬
кивание туфель из золоченой кожи. Ойа прикоснулась
своей дряблой накрашенной щекой к головной повязке
сына, однако не поцеловала его* а наоборот, отступила
126

и лишь затем села в кресло. Она поднесла свои толстые
пальцы в тяжелых перстнях к своему ожерелью, столь
же массивному, грубому и причудливому, как и она
сама, и перевела дыхание. Полуприкрытые подведен¬
ными синим цветом и блестящими от мазей веками
глаза ее жестко буравили Жанну.
— Сын мой, государь, я поспешила сюда, чтобы...
Вы видите, как я взволнована, потому что я только что
узнала...
Бодуэн потемнел лицом. Жесткая ироничная складка
скривила его губы. Взгляд, пробивавшийся из-под его
полуопущенных век, стал чем-то напоминать кошачий.
— Может быть, — решилась королева, — лучше было
бы отослать на время это прелестное дитя?
— Нет, не лучше, — повысил он голос в ответ. —
Жанна не служанка.
— Я знаю это, сын мой. Равно как и то, насколько
приятно вам ее общество... вы даже забыли о своих
близких, которые между тем так любят вас.
— Между чем?
— Ради Бога, оставьте этот тон! С вами говорит ваша
мать.
— Я слушаю вас!
— Я просто хотела бы предложить, чтобы Жанна не
слышала того, что я пришла сказать, поскольку это
тягостно...
Все было фальшью в этой боровшейся со своими
годами матроне: тонкий голос и усмешки, жеманство и
противоречащий им пронзительный взгляд.
— Так в чем же дело?
— Мой дорогой сын, соберите ваше мужество; оно
вам понадобится, и я предупреждаю вас об этом. Мое
материнское сердце разрывается от того, что я должна
сказать, и сжимается, чувствуя вашу чрезвычайную
тревогу.
Она наслаждалась тем ужасом, который посеяла в
душе Бодуэна. Теперь он уже и сам бы желал, чтобы
Жанна оказалась далеко от этого зала и не слышала
того, о чем пришла сообщить королева. Он собрался
отослать ее, но было уже поздно. Его мать, великолепно
читавшая все, что происходило в его душе, опередила
его:
— Мой государь, врачи высказались безапелляционно.
Двое из ваших слуг-мавров оказались заражены. У них
появились пятна, которые не оставляют никаких сом¬
157

нений, никаких надежд. Это те, которые занимались
вашим...
— Я прошу вас, уйдите отсюда!
— Смотрите, вы рискуете заразиться, — прибавила
она, обращаясь к Жанне. — Счастье, что это были всего
лишь мавританские рабы.
— Уйдите отсюда, мадам, иначе я прикажу прогнать
вас!
Это был уже скорее лай взбешенной собаки, нежели
человеческий крик. От него Жанна содрогнулась с головы
до ног.
— Перестаньте вмешиваться в мои дела и при¬
страстия!
Однако это не подействовало на жуткую женщину;
ее не мог смутить даже такой натиск.
— Кому же еще заниматься ими, как не вашей
матери? — спросила она слащавым голосом.
— Мать, которая находится в союзе с моими врагами,
с тем, кто якобы для моей выгоды убил Милона де
Пленси, друга моего отца и моего сенешаля, в ту пору,
когда я был еще ребенком! Вы оказались среди тех, кто
удалил Раймона Триполитанского; он был единственным,
кто мог помочь мне своими советами и своим опытом,
а вам помешал бы приносить вред! Но свергнуть меня
значило бы нанести ущерб и городу, и Иерусалимскому
королевству!
Между тем не проходит и дня без того, чтобы вы
не сделали чего-либо против меня, вопреки вашим же
собственным интересам, держащимся единственно моею
властью. Ваша злоба сравнима только с вашей же
глупостью!
— Бодуэн!
— Уходите, мадам. Один ваш вид оскорбляет меня.
Ваше лицемерие недостойно той, кем вы себя мните:
жены и матери королей. Вы попросили у меня удалить
демуазель де Молеон нарочно, для того, чтобы я
удержал ее.
— На что вы намекаете?
— Вы хотели, чтобы она слышала то, что вы скажете,
и в ужасе отшатнулась бы от меня, узнав из ваших уст
правду о моем несчастье! Чтобы она устрашилась заразы
и покинула бы меня навсегда! Ложью, убийством или
ядом вы неизменно удаляете от меня всех, кто ко мне
привязан и готов прийти на помощь. Это чудовищно, и
вы не заслуживаете доброго имени матери...
128

— Вы отрицаете, что эти рабы-мавры заболели про¬
казой из-за того, что прикасались к вашим повязкам?
Сегодняшняя ночь будет последней, которую они про¬
ведут по-человечески. Завтра их отведут за городские
стены, в трущобы квартала для прокаженных!
— Уйдите хотя бы теперь, когда вы уже произнесли
это слово — проказа, которое вы обсасываете, как вкус¬
ную конфету, прежде чем плюнуть им вместе с вашей
мерзкой слюной в лицо Жанне. Вы победили, мадам!
Упивайтесь теперь своим позором, но помните, что
Господь вам судья!
— Он и вам судья, бедняжка! Но я прощаю вам этот
гнев. Тем не менее я вас прошу: коль скоро вы принц
и вашу репутацию везде считают образцовой, не под¬
вергайте ваших знакомых опасности заражения.
После этой колкости она удалилась. Бодуэн остался
с Жанной один на один.
— Жанна, — сказал он, помедлив, — вам тоже нужно
уйти отсюда.
— Почему?
— Потому что теперь вам известно, что я болен
проказой...
— Неправда, сеньор!
— Вы слышали? Эти рабы-мавры погибнут из-за меня.
Мои бинты заражены. Выдыхаемый мною воздух отрав¬
лен. Я настоящий источник тлена... Жанна, опомнитесь,
я несу смерть.
— Пощадите меня!
— Мы говорим народу, что у меня обычное кожное
заболевание, ссылаясь на нездоровую кровь, для того,
чтобы успокоить его, но особенно для разубеждения
неверных, чутких к нашим слабостям. Но по закону я
должен быть заживо погребен в наших трущобах для
прокаженных.
— Смилуйтесь надо мной, государь!
— Этот государь имеет несчастье быть прокаженным;
этому прокаженному выпала удача быть королем.
Видите, какая дилемма?.. Но было бы нечестно подвер¬
гать вас опасности ради моего развлечения. Я согласен
с матерью, предостерегшей вас. я осуждаю ее за то, что
она лишила меня дорогого мне существа. Вот и все, я
закончил... На этом закончены и наши вечера, и наши
разговоры... Возвращайтесь к себе в комнаты!
— Вы меня больше не позовете?
— Я не знаю.
5 Ж. Бордонов. т. 2
129

— А если я вас об этом попрошу?
— Что-то сломалось, и починить уже невозможно!
Теперь я не смогу посмотреть вам в глаза, потому что
поведением моим по отношению к вам станет подлость.
— Доблесть, мой государь. Вы боретесь с болезнью,
и даже с самой мыслью об этой болезни.
— Нет, мои пальцы заражены; заразно мое дыхание;
мое белье, моя одежда пропитаны этой заразой... Но
существовали вы, моя надежда, и я держался за нее.
При вас мне казалось, что я нормальный человек. Во
мне пробуждалось упование. Этого больше уже не будет!
— Это будет всегда!
— Со страхом подхватить проказу? Вы стали бы такой
же, как моя мать и сестры, как и все те, кто,
приблизившись ко мне в силу обязанности или лести,
потом в течение длительного срока внимательно иссле¬
дуют свою кожу, страшась обнаружить на ней пятно...
Уходите немедленно. Я вам приказываю!
— До завтра, дорогой сеньор.
— Прощайте навсегда, говорю я вам, и соблаговолите
простить мне мой обман.
Она послушалась, но внутри нее как будто все
омертвело, она побледнела и зашаталась так сильно,
что он чуть было не встал и не вернул ее назад. Зачем
он не сделал этого! Их счастье было таким коротким!
18
ВОЗВЫШЕННЫЙ ПОЦЕЛУЙ
С того дня прошло около месяца; Жанна видела
Бодуэна лишь во время публичных церемоний. Сидя
уединенно на почетном месте под балдахином, он воз¬
главлял обременительные для него празднества и давал
аудиенции послам. В числе приглашенных была и Жанна,
хотя и она проявляла к этому мало интереса и охоты.
Но так было заведено, что женщины должны были
присутствовать на подобного рода сборищах; они оказы¬
вались там рядом с мужчинами, будь то даже знатные
мавританские сеньоры. Жанна предполагала, что король
тайно желает, чтобы она влюбилась в одного из его
богатых вассалов. Это было бы слабой, но единственной
защитой от не оставлявшей его любви. Он говорил себе —
и сказал об этом мне! — что если бы она полюбила кого-то
130

другого, он смог бы и должен был бы оставить свою
любовь к ней.
— Ах, Гио, не правда ли, в этом худшее из мучений
влюбленного сердца? Ты понимаешь меня?
— Понимаю, мой государь.
— Нет, ты меня никогда не сможешь понять. Ты не
страдаешь от проказы, которая уничтожает меня. К чему
бы я ни притронулся, все тотчас же становится заразным.
Желанная, любимая мною женщина начала бы гнить от
моих объятий и в течение каких-то лет или месяцев
потеряла бы ту красоту, что взволновала меня... Понима¬
ешь ли ты всю трагичность моего положения? Благодать
разделенной любви входит в жизнь, не чаявшую ничего
подобного. Горестное Провидение осыпает меня своими
дарами. Посылаемое им счастье, в котором я пропал бы
и возродился вновь, само заставляет меня отречься от
него и смириться с потерей... Вскоре мне суждено стать
омерзительным для всех и для самого себя, наблюдать,
как отмирают мои руки и ноги, подобно опадающим
сухим веткам дерева, смотреть, как искажается и ста¬
новится чудовищным мое лицо... Однако я думаю, Гио:
а не боишься ли ты оставаться здесь, возле меня, уже
более часа? Скажи, не передал ли я тебе свою проказу?
— Нет, мой любезный король, у меня нет такого
страха.
— Значит, ты крепок и здоров!
— Я охотно взял бы вашу болезнь на себя, если бы
вы смогли от нее избавиться таким путем.
— Что ты такое говоришь!
— Я говорю, что ничего страшного не было бы в
том, если бы проказа перешла на меня: ведь я же не
несу бремя царствования, но забочусь только о своем
месте в раю, тогда как государь должен спасать и
королевство, и душу свою.
— Но к счастью, дорогой Гио, это мое королевство;
хорошо даже то, что ему угрожает Саладин!
— В определенном смысле это так. Саладин против
своей воли оказывает нам великолепную услугу: он
заставляет вас постоянно находиться в седле и вынуждает
забывать о ваших печалях.
— Ты единственный, кто так думает.
— Нет, повелитель, я знаю еще одного человека,
который думает так же и который, несомненно,
неизхмеримо достойнее меня..
Чтобы не услышать имени Жанны и не растрогаться,
5*
131

Бодуэн неожиданно распрощался со мной под каким-то
никчемным предлогом...
Бодуэн вовсе перестал появляться на людях,
уединившись в собственных покоях. Королева и ее
окружение, нарумяненные принцессы, сенешаль Жоселен
де Куртенэ, другая дворцовая знать распространяли
новость, что Бодуэн болен и что, хотя его болезнь не
более опасна, чем обычно, тем не менее она не позволяет
ему появляться публично. По загадочным причинам я
был освобожден от дежурств, король меня больше не
вызывал. Что касается Рено, то его отправили на
некоторое время на Брод Иакова. Но среди стражи у
меня были знакомые, от которых я узнал, что королева
написала Саладину. Она просила его помочь и прислать
врача, пользовавшегося большой известностью среди
неверных. Это было роковой ошибкой, ведь прилагались
постоянные усилия, дабы скрыть болезнь Бодуэна. Но
это былд и признаком того, что положение больного
чрезвычайно опасно. Жанна была в отчаянии и все
твердила:
— Гио, ты не говоришь мне всей правды! Вокруг
бедного короля затянут гнусный узел! Я знаю, я
чувствую это. Его тело умирает, но душа остается
непреклонной. Пока он сможет бороться за жизнь, он
пребудет повелителем. Эта его воля ужасна королеве-
матери, его сестрам, его хищному окружению; она
мешает их шашням и амбициям. Они не дождутся, когда
у короля помутится разум, чтобы полностью обобрать
его. И чтобы скорей достичь своих целей, они восполь¬
зовались проказой как предлогом и лишили его всего
того, что способно его укрепить и подбодрить: верных
ему друзей, всего любимого и желаемого им! С тем,
чтобы он остался наедине со своим ужасом!...
Мне надо было разубедить, опровергнуть, успокоить
ее. Но она уже вынесла приговор королеве и Сибилле и,
презирая, возненавидела весь этот королевский двор, где
множество проходимцев и выродков окружало людей
доброй воли, заведомо сводя к нулю все их дела и усилия.
Я даже не пытался отвлечь ее от этих нараставших
чувств, охвативших ее подобно тому, как проказа
охватывала Бодуэна. Эти чувства овладели ею настолько,
что даже, если бы король оказался несправедливым,
вероломным и жестоким человеком, она без оговорок
восприняла бы его и таким, найдя оправдание любой
132

жестокости. Она стала походить на тех волчиц, которые
зубами и когтями защищают своего раненого волченка
и способны с честью отдать за него жизнь. Все, чего я
смог от нее добиться, так это отложить свой безумный
и опасный план. Но эта отсрочка — и я хорошо это
знал — была не более чем обманом! Чем больше я
размышлял над причинами безрассудства этого сердца,
тем больше убеждался, что отныне никто и ничто не в
состоянии охладить эту страсть, наполнившую и про¬
питавшую всю ее, страсть, изменившую саму ткань ее
существа. Я говорил себе, что лишь в этой страсти сердце
ее могло утолить свою жажду; что единственным сораз¬
мерным ему счастьем было именно это, и в сравнении с
ним любая другая доля показалась бы ей низшей; что,
совершив этот необычайный выбор — если только сама
судьба не выбрала за нее, — она по-своему осуществила
«Паломничество Анселена», начавшееся столь поздно, но
проведенное • с таким возвышенным неистовством; что
пытаться разубедить ее значило бы сыграть на руку
королеве и ее окружению, принести вред королевству,
лишив Бодуэна того главного,что побуждает мужчину
продолжать борьбу; наконец, не дать Жанне увидеть
пределы того огромного мира, коим была она сама.
Однажды вечером я разом осознал все это, и пот
выступил у меня на лбу... Потому что, как вы уже,
наверное, поняли, я любил ее, как мужчина может любить
женщину, а не так, как может любить мистический дух
в своем желании соединиться с другой душой и разделить
с ней вечное счастье!.. Я наконец убедился — ценой
огромных усилий и тайных мук, — что Жанна не создана
для стонов в постели сладострастника, весельчака, вер¬
тевшего бы ею для своего собственного наслаждения.
Погружаясь в себя все глубже, я ясно увидел, что с того
момента, как я постучал в дверь Молеона, миссия моя
заключалась только в том, чтобы взять, вести и оставить
ее на пути прокаженного короля. Чувства, в которых я
запутался, были сродни предательству; они могли стать
им; долг мой состоял в том, чтобы не брать их в раечет,
коль скоро я не мог отречься от них вовсе...
Милые братья, друзья мои, не смущайтесь, этими
слишком светскими для вас речами. Если искушение
обошло вас стороной, знайте, что великая благодать дана
была вам; низко преклоняюсь я перед вашей невинностью.
Но знайте и то, что нет за вами заслуги в преодолении
искушения... Признаюсь, что нелегко досталось мне
133

решение не удерживать Жанну из своих собственных
корыстных побуждений. После короля она любила больше
всех меня. Скрепя сердце в его крестной муке, Бодуэн
обвенчал бы нас и благоустроил, поручив мне какую-
нибудь службу и наделив фьефом для насущных нужд.
Жанна могла бы стать мне доброй и верной женой, но
в одиночестве она не смогла бы не вспоминать о молодом
короле. Это его мученическое тело сжимала бы она в
объятиях сквозь мое в те минуты, когда я считал бы ее
полностью своей. В надежде лелеять ее я погубил бы
Жанну безвозвратно. С каждой ночью росло бы ее
омертвение, не заметное глазу, но столь же мучительное
и жестокое, как и пятна, выступавшие на коже прока¬
женного. Вдруг какой-то голос начинал убеждать меня,
что король долго не проживет, что даже самое мучитель¬
ное воспоминание наконец померкнет и сотрется. Затем
приходила новая мысль, которая противоречила преды¬
дущей; а шедшая вслед за ней немедленно прогоняла
свою предшественницу. С этой занозой в сердце мне
пришлось совершить объезд иерусалимских холмов. Не¬
ожиданно, глядя на эти белые камни, на эти дали под
таким божественным, ни с чем не сравнимым солнцем,
мне показалось, что весь мой внутренний хаос — всего
лишь жалкий пустяк, заурядность, присущая" любому
Божьему созданью! Что прибыл я в эти края, чтобы
сражаться и проливать кровь на службе Господа, а вовсе
не для того, чтобы услаждаться прелестью Жанны,
совращая ее с истинного пути. Тогда я и принял
окончательное решение: посоветовать Жанне осуществить
свое намерение...
Но когда, испытывая большую гордость за жалкую
победу своего великодушия, я добрался до наших покоев,
Жанны там не оказалось.
Она взяла приступом дверь Бодуэна. Стража, дежур¬
ный оруженосец, в нарушение полученных приказов, не
осмелились остановить ее. У короля не было времени ни
для того, чтобы надеть на голову свою повязку, ни для
того, чтобы прикрепить воротник к рубашке. Слуга-мавр
со страхом и отвращением прикладывал бинты к его
язвам. В глазах принца под набрякшими и покрасневшими
веками уже не было той величественной нежности, того
блеска ума, которые Жанна любила более всего. Сквозь
них, как у кошки, пробивались зеленоватые огоньки. Он
засмеялся душераздирающим смехом. Затем непривы¬
134

чным ей, скрипучим, хриплым голосом заговорил с ней
резким тоном:
— Попались, барышня де Молеон! Ваше любопытство
наказано... Ближе, ближе подойдите, дабы ничего не
упустить из виду... Ближе!.. Совсем близко!.. Вы храбрая,
но побледнели!.. Действительность оказалась хуже, чем
в ваших самых горьких снах, верно?
На его смуглых, натянутых щеках, как бы покрытых
слизью, выступили белые бляшки. Они видны были также
под висками, на челюстях и подбородке, шее и груди.
Железы проступили под бесформенно распухшими ушами.
Посреди груди трепетали и сочились края огромной раны.
Проступавший гной вытирал губкой мавр. Перепачканное
белье громоздилось на столе среди золотых кувшинов для
воды и рогов из горного хрусталя. Жанна описывала мне
это страдание, гной, сукровицу; при этом глаза ее
блуждали, а в голосе ощущался неизъяснимый трепет...
Но вместо того, чтобы в ужасе убежать, Жанна
склонилась над ним. Жестом отстранила она мавра,
затем протянула сперва один палец, второй, затем всю
руку, ощупывая бляшки, железы, отвердевшую кожу,
потерявшие чувствительность края раны. Он же, при¬
близив губы к ее волосам, прошептал содрогаясь:
— Прости! О, прости меня!.. Жанна, отойди же...
— Разве я причиняю вам боль?
— Нет! Меня можно пронзить насквозь, всего искром¬
сать — я ничего не почувствую... Каким же омерзитель¬
ным я стал!
Глаза кошки, ужасные глаза испытующе смотрели в
прекрасное лицо с невольной яростью и с нечеловеческим
страданием. На ее же лице вдруг появилось задорное,
почти шаловливое выражение, и она, неожиданно за¬
смеявшись нежным серебристым смехом, сказала:
— Государь, ваши лекари странные люди. У них
знаний меньше, нежели претензий, и это к счастью!
— В чем они неправы?
— У вашей болезни признаки проказы, но это не та
болезнь!
— Тогда что же, по-твоему, у меня?
— Кожное заболевание, широко распространенное в
наших дождливых краях; болезнь довольно тяжелая, но
излечимая., при наличии терпения, ухода и воли к
выздоровлению...
— Так, значит, меня обманывали? С десятилетнего
возраста меня объявили прокаженным!
135

— Кто же это сделал?
— Ох, Жанна, святой епископ Тирский, мой на¬
ставник. Во время моих игр с детьми баронов он удивился
моей нечувствительности; посчитав, что мне как сыну
короля неудобно было жаловаться, и, несмотря на мое
нежелание, он показал меня врачам. С тех пор, с десяти
лет, я знал, что у меня проказа, что она будет пожирать
меня, пока я не умру.
— А я считаю, что это не так.
— Но откуда ты знаешь? Меня смотрели лучшие
целители, знахари, даже некроманты.
— Разве я не говорила вам, когда вы принимали меня
на службу, что я знаю бальзамы и лекарственные травы?
— Да, теперь вспоминаю. Но ведь твои средства
предназначены для обычных ран, а не для этого
всепожирающего пламени.
— Как вы думаете, осмелилась бы я дотронуться до
вас, как я это сделала, будучи' всего лишь слабой
женщиной, если бы я точно не знала природу вашей
болезни?
— Они всегда говорили, и этот последний врач-мавр
тоже, что одного моего дыхания достаточно, чтобы
наградить человека проказой.
— Вот как?
Тут эта безумная красавица как бы случайно прикос¬
нулась губами к губам короля и замерла так.
— Да кто же ты? Кто ты? Боже, кого Ты мне послал?
— Отныне я буду менять ваши повязки и ухаживать
за вами, с вашего позволения, конечно.
— О, Боже, Боже, — повторял он. — За что мне этот
дар, я не достоин его!
Это были не пустые слова, рожденные в ней минутным
восторгом или нечаянной опрометчивостью. Презирая
наветы, Жанна поселилась в ближайшей к королевским
покоям комнате и больше не расставалась с ним, за
исключением времени, которое он проводил на войне.
19
«ПОДРУГА КОРОЛЯ»
Надежда вернулась в Монт-Руаяль, но не во все
сердца, конечно же! Под благотворным влиянием Жанны,
окруженный ее заботой, в ее обществе, король вновь
обрел свою смелость и силу. Приготовленные ею баль¬
136

замы затянули самую страшную рану. Верхушки бляшек
отвалились. Трава, собранная ею в Гефсиманском саду
на заре, в особые фазы луны, зарубцевала язвы. Они
покрылись струпьями, которые стали подсыхать и скоро
отпали. Наконец однажды Бодуэн смог показаться перед
людьми без единой повязки. И как же он был горд за
эту вновь ожившую от снадобий кожу, за снова обре¬
тенную тонкость черт лица, за волосы, еще вчера сухие
и жесткие, а теперь опять приобретшие юношеский
здоровый блеск! Болезнь отступила настолько, что голос
его уже не скрипел, хрипота появлялась в нем лишь от
усталости.
Не знаю, действительно ли Бодуэн, в приливе
радости, вполне оправданной для столь юного человека,
был убежден в своем полном выздоровлении, или же
посчитал, что речь идет всего лишь о временном
отступлении болезни. Странно, но его осторожность была
многозначительной! Он продолжал держаться на рассто¬
янии от своих гостей, исключая Жанну, он не прикасался
ни к общим блюдам, ни к фруктам, ни к кувшинам
для воды, ни к круговым кубкам. Но его радость, как
бы он ее ни приглушал, проявлялась постоянно: в его
словах, в бодрой походке, в манере поведения, в усердии,
с каким он председательствовал на Советах, пирах и
иных развлечениях, а также в столь необходимой нам
ясности его рассудка. Забываясь, он смеялся и даже
напевал. Такое чудесное настроение передавалось и нам.
От всего сердца радовались и старые воины, в которых
хитрости было не больше, чем у их лошадей. Благодаря
своему простодушию, лишенные алчности к деньгам,
они полагали, что никогда прежде принц не подходил
так своему королевству, как теперь, считая Бодуэна IV
душой и сердцем Иерусалима! Эти грубоватые люди,
столь отличавшиеся от щеголей и придворных, начали
смотреть на Жанну как на волшебницу и почитать ее
с некоторой робостью. Никому из них не приходило в
голову, что она, днюя и почти что ночуя возле короля,
могла сделать что-то предосудительное, хотя красота ее
превосходила красоту других женщин дворца. Однако
придворные и высшие сановники, а особенно их жены,
с напускной наивностью поражались, что «подруга ко¬
роля» носит только скромные платья, что на ней не
видно драгоценностей, что она не пользуется дорогосто¬
ящими притираниями, которые в то время обычно
дарились знатным дамам. Жанна появлялась без румян
137

и белил, как создала ее природа. Ее волосы не страдали
от отсутствия благовонных масел. Губы и щеки были
так свежи, что походили на лепестки и обходились без
помады. Глаза цвета моря не нуждались в синей или
черной краске. Ее гибкому и тонкому телу не надобно
было экстравагантных блио, облегавших уродливые те¬
леса королевы. Она не бросала победоносных взглядов
на мужчин, как это делала Сибилла, и не глядела на
них похотливо, как Изабелла, желавшая ловить и быть
пойманной в любовные сети; но она никого и не
отталкивала: она все время оставалась сама собой,
неуязвляющая и неуязвимая, закованная, как в броню,
в свою исключительную страсть к королю, счастливая
от того, что может сказать с легкой задумчивостью:
— Гио, что ты об этом думаешь? Мне кажется, он
счастлив...
Кислые лица королевы-матери и ее приближенных
слегка умеряли ее радость, но только внешне, и не
вызывали с ее стороны иронии или злости. Она с горечью
отмечала, что именно те, кто должен был от всей души
радоваться выздоровлению короля, были опечалены этим
обстоятельством. Она не могла понять, несмотря на мои
разъяснения, что помешала их планам, что они пред¬
почли бы вздыхать о несчастье Бодуэна и дальше
объявлять его болезнь «обычным заболеванием кожи»,
лишь бы только он не поправился. Теперь они перешли
в наступление, однако делали это тонко и коварно.
Сначала они стали намекать, что в этом выздоровлении
не обошлось без колдовства, и — какая набожность! —
всполошились о спасении души Бодуэна. Иерусалимский
патриарх и Тирский епископ Гийом получили задание
изучить произошедшее, но сделать это тайно.Однако,
когда они увидели Жанну и поговорили с ней, то
благословили ее труды. Тогда лагерь Агнессы избрал
другое оружие. Оки подослали к ней теперь уже не
церковников, но одного из красавчиков, которыми изоби¬
ловала Святая Земля. Ему была поручена миссия
соблазнить Жанну или, по крайней мере, скомпро¬
метировать ее. С каким похотливым удовольствием они
представили бы королю доказательства ее безнравствен¬
ности, ее неверности! Но действовали они в соответствии
со своими, а не ее, правилами: это им были свойственны
непостоянство- и сладострастие. Знаки любви и маленькие
подарки от этого человечка она отвергла без малейших
объяснений. Тогда он пошел напролом. Однажды вече¬
138

ром, когда она, вернувшись от Бодуэна, спокойно
раздевалась перед сном, он появился из-за портьеры в
более чем облегченном одеянии. Жанна оглядела его
губастый рот, выпученные глаза, женоподобное тело.
Затем не спеша взяла в руки железный подсвечник и
подняла его. Он был столь труслив, так низок, что,
закрыв свою голову, с криками о пощаде, подобно
бродячему псу, стремглав бросился вон.
Этот фат происходил из столь знатного рода, состоял
в таком близком родстве с королевой Агнессой и ее
братом Жосленом де Куртенэ, сенешалем королевства,
что даже столь щепетильный в вопросах чести Рено
воздержался казнить его! Эта снисходительность обес¬
покоила меня больше, чем двуличие Куртенэ и их
союзников. Я не осмелился раскрыть это Жанне, пос¬
кольку мне было бы омерзительно оговаривать Рено.
Теперь я едва.ли любил его. Но я не хотел, чтобы моя
пристрастность разобщала брата и сестру.
Но не торопитесь с выводами, друзья мои! Я говорю
так вовсе не для того, чтобы преуменьшить заслуги
этого человека, способного не только на отчаянную
храбрость, но и на живейшее, усердное раскаяние, столь
жестоко осудившего свои ошибки и бывшего столь
великодушным к нашему Ордену. Я хочу лишь объяснить
то, чем он был и чем казался; как, вступив на одну
дорогу с нами, он отошел от нее, и как, проплутав, он
все-таки достиг нашей общей цели. По крайней мере,
я надеюсь, что все обстояло с ним именно так.
В то время, о котором я рассказываю, он был еще
свободен в своем выборе. Партия королевы еще не успела
тогда привлечь его на свою сторону. Сердце Рено было
еще способно на бескорыстные порывы, хотя често¬
любивые помыслы уже несколько лет мучили его. Но
пропитанный ядом воздух двора, случайно услышанные
разговоры, слащавые взаимоотношения, глухие угрозы,
составлявшие привычный ход дворцовой жизни, неза¬
метно воздействовали на него и сделали свое дело.
— Что ж, — говорил Рено Жанне, — он теперь
счастлив, но ты? Чем все это закончится?
— Меня это мало беспокоит.
— Его считают выздоровевшим или выздоравлива¬
ющим; но ты, знакомая с секретами Юрпеля и пастуха,
ты сама, действительно, в это веришь?
— Я уже сказала тебе: меня это мало беспокоит!
— А меня это беспокоит чрезвычайно. Потому что,
139

ежели он подхватил проказу, как до сих пор утверждают
некоторые, он не выздоровеет никогда. Болезнь вернется
к нему с новой силой и задушит его не спросясь...
— Но что это меняет?
— Ты утратила разум?
— Сделай милость, поверь, что я все взвесила и
решила совершенно сознательно.
— Тогда я вновь тебя спрашиваю: к чему все это
приведет?
— Это мое дело.
— Но это ни на что не похоже! Ты, благородная,
привлекательная, чистая девушка, моя ясноликая Жан¬
на, совершенно бессмысленно подвергаешь себя опасности
заражения, ибо в любом случае король умрет.
— Даже допуская, что он заразен, опасность все
равно меньше, чем та, какой подвергаешь ты свою жизнь
в сражении.
— Но ты ведь женщина!
— Разве это причина для малодушия?
— Чего ты ждешь? Что он женится на тебе? Иеру¬
салимский король никогда не возьмет в жены дочь
мелкого сеньора, господина Анселена, насилу ставшего
всего лишь баннере. Короли женятся на королевах.
— Разве я об этом помышляю?
— Ты поступаешь неблагоразумно. Тебя считают
подругой короля. А знаешь, что это означает? Что ты
его любовница, что из честолюбия или из-за помутнения
разума ты бросилась в объятия прокаженного.
— Кто меня осуждает?
— Это всеобщая молва, об этом говорит весь двор
Но я-то, сестричка, я тебя знаю и руку отдам на
отсеченье, что ты невинна.
— Это чудовищно!
— Став теперь старшим в семье, я должен принять
все меры, чтобы уберечь тебя от сплетен и ...от твоей
собственной неосторожности и излишнего велико¬
душия...
С кисло-сладкой улыбочкой он стал подтрунивать
над нею:
— Разве не чудовищно и то, что король так мало
ценит твои услуги? Подумай о рабах, которые за¬
разились! Да, действительно, это странно, что он не
находит способа щедро отблагодарить тебя, уважая твою
щепетильность и общественное мнение.
— Что ты имеешь в виду?
140

— Коль скоро ты ничего не хочешь для себя, то он
мог бы мне дать гораздо лучшую должность. Не сердись.
Это всего лишь мое предположение. Но позволь мне
упрекнуть тебя в том, что ты стала понемногу забывать
меня с тех пор, как стала ухаживать за ним и вся ушла
в свои чувства...
В тот день Жанна плакала.
— Он согласен на то, — рассказывала мне она, —
чтобы я заболела проказой и потеряла честь, лишь бы
от того выиграл он сам. О, Гио, ты теперь единственный,
кому я могу поверить свои горести.
Вскоре Рено получил денежное вознаграждение, но¬
вые доспехи и был повышен по службе. У него хватило
цинизма сказать мне:
— Наконец-то она стала понятливой!
Однако когда он стал благодарить Бодуэна, последний
разуверил его: Жанна за него не хлопотала.
— До меня дошли слухи, — сказал король, — что вы
изучаете арабский язык. Это говорит мне о многом.
— О чем же, государь?
— О том, что по завершении срока вашей службы
крестоносцем вы не собираетесь возвращаться домой в
Молеон, а намереваетесь задержаться и, возможно,
пустить тут свои корни, если на то будет воля Божья.
Такие планы можно только приветствовать. Сколько
наших друзей ныне спят и видят свое возвращение
отсюда, как, например, мой кузен из Фландрии и его
вассалы. Они считают, что, совершив паломничество и
обменявшись более или менее удачными ударами меча
с противником, они выполнили свой долг.
— Вы правы, государь, именно таковы мои намерения,
если только мне хватит средств осуществить их.
— Для этого очень скоро — как только вы получше
узнаете наш край — я передам под ваше начало отряд
туркополов. Это отборное войско, подобное коннице
Саладина, легкое и подвижное.
— Скакать во главе туркополов столь же почетно,
как и выступать с закрытым забралом в сжатых рядах
латников. Но если ваши планы на меня таковы, то все
будет в порядке.
— Мы скоро вновь перейдем к сражениям. Саладин
все больше беспокоит меня своей деятельностью.Он
готовит войну, не знаю только, куда он нанесет удар.
141

— С вами мы одолеем его, как это уже было при
Монжизаре!
— Посмотрим. Я надеюсь, в этих грядущих сражениях
вы проявите свою доблесть, в которой лично я не
сомневаюсь, но это нужно вам самому, чтобы не бояться
зависти других.
— Я вас не разочарую!
— Если вы будете исправно нести вашу службу,* ничто
не помешает мне женить вас на какой-нибудь богатой
молодой вдове или дочери богатого сеньора: их столько
гибнет! И я, будучи в вас уверен, с великой радостью
пожалую вам земельное владение.
Рено, который уже видел себя графом Яффы или
Аскалона, рассыпался в неудержимых благодарностях и
заверениях в преданности. Бодуэну пришлось прервать
его:
— Особенно опасайтесь теперь льстецов; они мастера
в искусстве возмущать сердце и дух, омрачать искрен¬
нюю привязаность людей ко мне и порочить их предан¬
ность. Они служат не мне, а самим себе. Им в высшей
степени неприятно, когда возле меня находятся предан¬
ные люди, те, к кому я питаю особое расположение,
мои близкие советники...
Затем он добавил с неожиданной резкостью:
— Они опасаются, как бы их злые поступки не вывели
меня из терпения и я не оказался достаточно сильным,
чтобы их покарать!.. Не обольщайтесь тем, что я не
отвечаю на их выходки, это временно. Я им воздам за
них, и очень скоро! Они считают, что у них нет никаких
обязанностей, а лишь одна сиюминутная и сомнительная
выгода.
И снова:
— Еще недавно это меня печалило, приводило в
отчаяние — раньше, но не теперь.
На лице его блуждала улыбка Плантагенетов, столь
известная среди западных принцев.
— Право, довольно! И даже сами их происки забав¬
ляют меня, как шахматная игра. Но они очень плохие
партнеры, они слишком торопятся...
Любой другой на месте Рено смутился бы этими
последними словами. Однако заключавшееся в них
подозрение и скрытое предупреждение не дошли до него.
Будучи несколько ограниченным, он не мог себе пред¬
ставить, что есть гораздо более богатые натуры, чем он
сам; что в личности короля сочетались умелый распо-
142

родитель и государственный муж, ловкий политик и
мудрый, целеустремленный военачальник. Вопреки над¬
менности и амбициям, в большом теле Рено жил пока
еще подросток; но он не замедлил стать взрослым...
20
ГРОТ ПАНА
Как раз в этот год в окрестностях Дамаска свиреп¬
ствовала засуха. Предполагалось, что в ближайшие годы
она должна была усилится и оказать нам большую
помощь. Дамасские пастухи уводили стада в Панейские
леса, вернее, в те поросшие ивами и тополями долины,
где берет истоки Иордан,и где находится грот Пана. В
то время, когда совершался этот перегон скота, Саладин
вместе со своим войском находился в Дамаске. Бодуэн
направился к Панейским лесам вместе со своим конне¬
таблем Онфруа де Тороном. Казалось, что стада плохо
охраняются и что, в наказание неверных за их грабежи
и разбои, их легко можно было угнать.
Король совершил ошибку: он послушался своего
коннетабля и разделил войско на несколько колонн, с
тем, чтобы удобнее напасть на животных и их пастухов.
А между тем Саладин, предупрежденный о нашем
приближении, послал в разведку своего племянника,
Фаррух-Шаха. В случае, если бы наше появление
подтвердилось, он должен был подать сигнал тревоги, и
тогда подошел бы Саладин со своей армией. Одним
словом, и мы и они действовали вслепую. Нами руко¬
водил злой рок: перед двумя нашими колоннами, зажа¬
тыми в глубокой теснине, неожиданно возник отряд
Фарруха. Наш же отряд был всего лишь королевской
стражей; основные силы были на равнине, где запасали
корма лошадям. Предстояла беспощадная схватка.
— Спасайтесь, государь, нас слишком мало!
В этой ранней апрельской жаре, в пыли завязалась
яростная битва, унесшая жизни многих, так и не
увидавших в лицо своих убийц. Я даже думаю, что
среди шарахающихся в сторону, встающих на дыбы
лошадей немало наших ударов пришлось по своим же
братьям... Так или иначе, из-за оплошности или по
какой другой причине, я получил удар, который разбил
мою кольчугу и глубоко ранил меня в спину. Каждый
проклинал Онфруа, затянувшего короля в эту авантюру,
143

несмотря на его колебания. Но тогда нам было не до
взвешивания доводов коннетабля: нужно было как можно
скорее выбраться оттуда, если только это было еще
возможно. Яркий блеск шлемов и скрещивающихся
клинков спорил с сиянием солнечного света и слепил
глаза. Наши кони издавали ржание, подобное лаю собак;
они кусали друг друга и свирепо топтали трупы павших
воинов. Крики раненых, команды, кличи, возгласы
слились с ударами оружия. Я старался не слишком
удаляться от короля; его легко было узнать по золотой
короне, надетой на шлем. Он не захотел покинуть своих
воинов на поле брани, дорого платил за себя и сражался
с большим умением. Однако неверные превосходили нас
числом.
— Спасайте короля! — проревел Торон. — Он не дол¬
жен попасть в плен!
Чтобы сдержать напор нападавших, преградить, им
путь и позволить королю выбраться, несколько рыцарей
пожертвовали собой. Град посыпавшихся на них ударов
выбил их из седел, но мы успели воссоединиться.
— Король! — кричал один из мавров, — сдавайся! Ко¬
роль короля не убивает! Твоя жизнь будет спасена!
— Нет! Торон, Гио, ко мне!
Торон отчаянно бросился вперед. На какие-то мгно¬
вения он отвлек мавров на себя. Абрахам из Назарета,
Годфруа де Торол и другие следовали его примеру.
Некоторые не выдержали напора. Коннетабль оставался
еще в седле и мог отступать вместе с нами; он был весь
в крови и выглядел удрученно. Наконец шум битвы
встревожил наши отряды, занимавшиеся грабежом в
долине. Подмога шла. Коница Фарруха прервала сра¬
жение...
Мы же спасли самое главное: государь наш, король,
не попал в руки Саладину, что было бы худшей из
катастроф! Но сколько наших отважных товарищей
сложило при этом свои головы! Король отправил гонцов
в Иерусалим, чтобы «успокоить» сторонников королевы
и разгласить на улицах новость о том, что не было
никакого сражения, а произошла всего лишь стычка
передовых отрядов. Если бы в городе распространился
слух о том, что король попал в плен, как случилось
в лагере, что предприняла бы тогда королева? Она
вполне могла бы объявить себя правительницей или
вызвать народные волнения под знаменем спасения
королевства.
144

Тою же ночью когда мы наслаждались в лагере своей
безопасностью и заслуженным отдыхом, король отпра¬
вился проведать своего коннетабля. В бою одна из стрел
пробила Онфруа де Торону нос, другая попала в колено,
еще одна — в ступню; его бока также были исколоты,
несколько сабельных ударов сломали ему два ребра, а
на животе видны были три открытые раны. Он лежал
распростершись на своей походной кровати в велико¬
лепной алой палатке, известной даже среди неверных.
Не привыкший к жалобам или стонам, он нашел в себе
силы приподняться на локтях и учтиво приветствовать
короля. Тот хотел его утешить.
— О, нет, мой сеньор Бодуэн, — произнес тот в
ответ. — Нет, я знаю, что со мной все кончено. Будь
я моложе, я бы встал на ноги. Но годы, годы... и
сознание своей ошибки... Ежели прежде я и служил вам
верой и правдой, то теперь из пустой самоуверенности
я утратил все прежние заслуги.
— Милый мой друг Онфруа, вы дважды неправы: это
была всего лишь стычка боевых дозоров, и мы были в
меньшинстве.
— Я почти смеялся над вашей прозорливостью. По
необъяснимой глупости, слепо отвергая доводы, конне¬
табль подверг жизнь своего короля опасности!.. Он,
обязанный неустанно следить за ним... Недостойный
оставаться коннетаблем, я не могу жить дальше...
— Это безумие! Покидая меня от стыда, вы усугуб¬
ляете вашу ошибку; ошибка же эта простительна, ибо
нам удалось спастись.
— Кто поручится, что подобное затмение не приведет
меня к более тяжким проступкам?
— Онфруа, вы потеряли слишком много крови и
сейчас не можете здраво рассуждать. Прошу вас,
возьмите себя в руки; ваши речи напоминают рыцарей
на турнире, попусту разящих друг друга для забавы.
А Саладин в Дамаске; он нас в покое не оставит,
запомните это. И вы мне нужны. Остальное — пустые
рассуждения.
— Господин мой король, вновь говорю я вам, что
позор и потеря крови не позволят мне остаться с вами!
— Онфруа, заклинаю вас, исцелитесь!
— Желал бы я того, из послушания вам, но пронизы¬
вающий меня холод не оставляет надежды.
— Наши лекари поставят вас на ноги.
— Я лишь желаю быть прощенным вами.
145

— Никто не вынуждал меня следовать вашим советам.
Так что вина лежит на нас обоих. Однако я охотно
прощаю вас.
— Вот вы и превзошли старого Онфруа в военном
искусстве. Радуюсь этому всем сердцем... Извольте
распорядиться, чтобы меня перевезли в мой замок Хунен.
Там я буду дожидаться воли Божьей... И прошу вас,
государь, помните только о наших светлых днях, а не
о нынешних...
Поскольку моя рана была несерьезной, я сопровож¬
дал короля в этом его посещении. По возвращении он
сказал:
— Эта потеря невосполнима, Гио. Нет никого, кто
мог бы заменить нашего старого друга. Он умирает за
меня. Но смерть его бессмысленна.
Он захотел, чтобы я остался у него на время.
Жара угнетала, хотя навес был поднят. Я почувст¬
вовал тошнотворный запах, исходивший от короля.
Конечно, и в лагере не пахло розами. Я сказал себе,
что после этой скачки и мое собственное тело пахнет
не лучше. Тем не менее запах, проникавший в мои
ноздри и вызывавший отвращение, был необычным.
Принц хранил странное молчание. Он был бледен, и
бледность эта выделялась на голубом фоне ткани.
Свет фонарей только усугублял синеву его щек. Я
отважился сказать:
— Вам нужно отдохнуть. Завтра предстоит тяжелый
день.
— Завтрашний день будет пустым и праздным. Па¬
мятным событием станет лишь отъезд Онфруа.
Он поднял уставшие глаза к звездам, затем задумчиво
стал смотреть на палисады и связки копий.
— Я говорю себе, — вновь заговорил он, — что эта
встреча не была случайной... что этот перегон скота —
западня, приготовленная Саладином... Я должен отпла¬
тить ему тем же. У него нет коннетабля, который бы
вырвал его из моих когтей.
В другой палатке Жослен де Куртенэ вел раз¬
говор с Рено. Он воспользовался обстоятельствами,
чтобы зазвать и пожурить его, но не из лучших
побуждений.
— Дорогой господин Рено, вас не было в деле; это
вам зачтется.
— Каким образом?
— Это не может понравиться нашему королю!
146

— Однако, сенешаль, старик Онфруа дал мне точное
приказание. Я нес дозор на равнине, когда там собирали
коа, быков и лошадей. К моему большому огорчению,
я не мог остаться в свите.
— Я тоже, сын мой, хотя моя репутация давно
сложилась.
— Вы считаете, что король на меня за это рас¬
сердится?
— Это мстительный человек, к тому же одаренный
необычайной памятью. Бьюсь об заклад, что он запомнил
имена рыцарей, которые защищали его в этой теснине,
равно как и поведение каждого.
— Но ведь, в конце концов, я же получил приказ!
— Не сердитесь по пустякам, мой благородный дру¬
жок. Это всего лишь мое мнение. Однако же вам ведома
болезнь Бодуэна, странная и возобновляющаяся, опре¬
деляющая его настроение и суждения. Иные из нас, не
понравившись королю, за незначительные проступки
были высланы далеко от Иерусалима... Рено, друг мой,
не будьте слишком искренни, это может обернуться
против вас.
— Я верю вам, сенешаль, но лишь наполовину.
— Король любит одних только льстецов.
— Быть этого не может.
— Вы чувствуете себя уверенно, поскольку в этой
игре участвует ваша сестра. Не думайте об этом плохо.
Кто осмелится обидеть ее: это святая, героиня! Но не
доверяйте увлечениям Бодуэна. Кажется, что он молод,
однако на самом деле у него нет возраста. В шестнад¬
цать лет он кажется старше, чем Онфруа де Торон.
Он сначала пользуется тем, кто ему мил, а затем
отшвыривает в сторону, ибо таков склад ума у всех
принцев.
— Жослен, я готов внимать вашим наставлениям.
— Постарайся выделиться при каждом удобном слу¬
чае, не поддавайся на лживые обещания, но и не отвергай
их. Ты меня понял?
— Не вполне.
— Его выздоровление — не более чем пыль в глаза.
— Но все же...
— Лекари отнюдь не глупы. Я осторожно и терпеливо
расспрашивал их об этом. Проказа — это костер, пожи¬
рающий плоть; даже вода, попав на кожу, испаряется,
не увлажнив ее. В скрытом виде она не менее опасна,
147

чем в то время, когда она видна, ибо именно тогда
подсекаются корни жизни.
— Так по-вашему выходит, что заботы Жанны гу¬
бительны для него?
— Получается так, дорогой Рено. Тем не менее мы
благодарны ей, поскольку врачи полагают, что в резуль¬
тате болезнь может затаиться на многие годы. Впрочем,
в нынешней обстановке было бы лучше считать принца
исцеленным. Во всяком случае, мы будем победителями
в игре.
— К чему же она вас приведет, эта игра?
— Если бы не твой нежный, доверчивый возраст, я
бы прервал наш разговор. Но моя симпатия к тебе берет
верх над осторожностью.
— Я вас понимаю все меньше и меньше.
— Ты хвастался посулами короля, не подвергая их
проверке. Подумал ли ты о том, что пройдет немного
лет, и, без сомнения, король умрет или будет просто
не в состоянии управлять государством? Ты думаешь,
что его преемник вознаградит твою преданность и
сдержит обещания?
— Не знаю.
— Не знаешь? Хорошенький ответ! Скажи-ка мне
тогда, что останется от этого брака с богатой наследницей
или подходящей вдовой?
— Скажите мне лучше, что я должен делать.
— Не пренебрегай друзьями королевы Агнессы, ко¬
торая более деятельна и дальновидна, чем тебе кажется.
Еще меньше пренебрегай Сибиллой, поскольку за ней
будущее. Ты не промахнешся, если проявишь по отно¬
шению к ней немного учтивости — ты молод и красив,
а принцесса питает к таким особую! слабость.
— И что же, я должен бросить короля ради этих
женщин?
— Тебя не просят перейти на сторону Агнессы, но
только лишь, по невежеству твоему, не гнушаться ею
и доверится тем, кто желает тебе добра и кто поможет
тебе обрести удачу, если только ты согласишься.
— Могу ли я узнать, кто наследует Бодуэну?
— Супруг Сибиллы.
— Но я не могу им стать! Что вы тут мне расска¬
зываете?
— Конечно, нет, но разве дело только в этом?
На какое то время Куртенэ замолк и дал ему
возможность переварить услышанное. Затем продолжил:
148

— Гио, оруженосец, пользуется доверием короля, это
очевидно. Но говорят, что он бастард. Он не может
командовать охраной Бодуэна.
— В самом деле, Гио никогда не говорит о своей
родне.
— Возможно, он принадлежит к знатному роду и
хочет это скрыть... Возможно также — это может весьма
пригодиться в будущем — командование охраной будет
передано в руки Рено де Молеона. В этом случае
соглашайся немедленно, а в остальном положись на
меня, я имею в виду то, что касается мужа Сибиллы,
будущего Иерусалимского короля. Если ты проворен,
мне легко будет заполучить для тебя какое-нибудь
графство, а возможно, и больше... Я ценю тебя, дорогой
Рено, и у всех нас нет иной цели, кроме как сохранить
королевство...
Этот простак поспешил передать мне предложения
сенешаля и свои собственные речи:
— Так что же я должен думать, Гио?
От охвативших меня гнева и отвращения я чуть было
не крикнул: «Повинуйся своему жалкому сердцу! И
вообще, пропади ты пропадом!» Однако я смог спокойно
ему ответить:
— Тяжело служить двум господам. Вполне может
оказаться, что сенешалю выгодно сбить вас с пути.
Он балансировал на краю бездны, его охватил страх:
— Гио, куда все это приведет?
Ах, если бы он знал, куда! Но знал ли я это сам?
Я ответил неловко:
— Сенешаль — жалкий воитель, более опасный своим
языком, нежели мечом.
— Вот как? Но кто вы такой, чтобы судить его?
Каково ваше происхождение? И каковы ваши заслуги?
— Куртенэ — алчный авантюрист, для которого Свя¬
тая Земля — всего лишь лепешка, от которой отщипыва¬
ются куски. Для нас же, для Бодуэна, она — колыбель
Христа. Вот в чем разница.
— Значит, вы меня осуждаете?
— Нет, Рено, конечно же, нет. Для каждого существа,
даже для Царя Мира, приходит момент искушения.
— И теперь он настал для меня?
— Возможно. Дьявол любит притворяться. Он может
предстать в образе женщины или даже рыжеватой бороды
149

Куртенэ. Но, если пробил ваш час, мой господин,
вспомните о жителях Молеона, вспомните о своем отце,
который умер лишь после того, как увидел Иерусалим.
21
ПРИЮТ ПРОКАЖЕННЫХ
А между тем, воспользовавшись нашим отсутствием,
королева Агнесса неожиданно окружила Жанну
вниманием. Она, в чьих жилах текла княжеская кровь,
считала, что быстро обведет вокруг пальца эту деревен¬
скую дворяночку. Воспитанная обычаями двора, эта
искушенная женщина приступила к делу издалека, чтобы
не напугать эту неподдельную в своей бесхитростности
натуру, существо неопытное. Она начала с восхвалений
своего сына Бодуэна: расписывая его исключительные
достоинства, она утверждала, что с самого раннего
детства он доставлял ей только гордость и удовлетво¬
рение, и сокрушалась по поводу его болезни, омрачавшей
подчас его ласковый нрав. Приложив руку к сердцу,
она вслух сожалела о своей попытке отвратить от него
Жанну, попытку, не имевшую другого основания, кроме
как материнская ревность; и радовалась тому, что у нее
ничего не вышло, ибо влияние Жанны оказалось бла¬
готворным. Наивная и великодушная, Жанна поддалась
обольщению, хотя и была предупреждена о коварстве
старой колдуньи. Та же, осмелев от успеха, пустила в
ход все свои чары. Она крепко оплела девушку своими
приторными елейными речами, утопила в комплиментах
и похвалах, подкрепляя свои слова маленькими подар¬
ками вроде золоченых застежек, шпилек для волос и
пряжек на пояс. Больше того, догадавшись о предмете
гордости Жанны, она попросила ее спеть:
— Те песни, что так радуют моего сына...
Подготовив таким образом почву, она сбросила ма¬
ску — но не совсем, однако, ибо самостоятельный ха¬
рактер Жанны все еще смущал ее:
— Будучи матерью короля, настигнутого этим неду¬
гом, вы поймете меня, милое мое дитя, что я забочусь
о прокажейных нашего города. Они ютятся в маленьких
хижинах за городской стеной. Не согласитесь ли вы
сопровождать меня туда? Но предупреждаю вас, что это
150

зрелище не из приятных. Хотя, впрочем, я забыла, что
эти больные не вызывают у вас отвращения.
— Да, мадам, это так. Господь милостивый особо
благословил их. Ниспосланная Им болезнь — залог, обе¬
щание райского блаженства. Я чту их за это.
— Я так и думала. Но вы согласитесь все же, что
для материнского сердца слишком тяжко благодарить
Небо за такую милость к собственному сыну.
— Господь Бог отдал нам Своего единородного Сына.
— Милое мое дитя, я восхищена: для вас все так
просто и ясно, как в Часослове с миниатюрами!
Действительно, Бог дал нам Своего Сына; мы же должны
отдать Ему нашего и возблагодарить за то. Но когда
ваша плоть породит другую и вы полюбите ее больше
самой себя, что скажете вы тогда?
Приют прокаженных возвышался в долине Иосафата,
вдали от тропинок и дорог, среди старинных гробниц
иудейских царей. Маленькие дощатые хижины окружали
весьма просторный дом, в котором жили надзиратель и
его подручные. Высокий забор огораживал эту юдоль
страданий, и ряд кипарисов указывал на нее путешест¬
венникам. Прокаженные не имели права покидать этих
стен, за исключением тех дней, когда они просили
милостыню у ворот Иерусалима. Они жили на частные
и общественные подаяния.
Королева предложила Жанне место в своих носилках
с шелковыми занавесями, которые несли два маври¬
танских раба. Вооруженные слуги и груженные кор¬
зинами ослики неспешно двигались следом. В ногах
старухи стояла чаша, наполненная монетками.
— Раз в год, — Проговорила она, — я имею обыкновение
благодетельствовать этим бедным калекам. Я сама отбираю
фрукты, мясо и сладости для них, а еще и соленую рыбу:
вы подумали, что будет, если они захотят растянуть
удовольствие! Что останется им, кроме лакомства!
Она подмигнула и коротко рассмеялась своим грубым
смехом:
— А затем немножко недозволенных удовольствий,
на которые мы закрываем глаза. Вы представляете, кого
произведет на свет прокаженная? Ну да! Конечно, это
отвратительные существа... Мне непонятно, как могут
они вызывать желание у мужчин. Надо думать, что
жалость, испытываемая ими друг к другу, немного
напоминает любовь...
151

Милостыня ее была показной, и при том раздавалась
очень и очень осторожно! В дверной колокол позвонил один
из солдат ее стражи, надев для этого перчатку. Тотчас
вышел надзиратель приюта в сопровождении прокаженных.
В мгновение ока около сотни их собралось у черно-белой
изгороди. Обезображенные их тела и лица являли собой
странное и бесконечно трагичное зрелище на фоне цветущих
деревьев и голубого неба. Королева спряталась глубже за
заназеску и крикнула, прикрыв рот вуалью:
— Эй, вы, раздавайте!
Жанна сделала вид, что приняла приказание на свой
счет, взяла вазу с монетками, сошла с носилок и
отважилась подойти поближе к забору. К ней протя¬
нулись крючковатые и беспалые руки, хитрые зелено¬
ватые глаза под одутловатыми веками пожирали ее
нетронутую свежесть и молодость. Бесформенные мокрые
губы обнажили беззубые десны, бормоча давно забытые
слова благодарности, ласки и желания. Один из них
неожиданно схватил золотистую прядь ее волос и
поцеловал ее. Надзиратель взмахнул палкой. Но человек
лишь смеялся под ударами.
— Отпусти меня, — сказала она. — Твои братья ждут.
Я прошу тебя.
Сколько же потребовалось ей мужества, чтобы вы¬
нести ужасное зловоние, испускаемое гниющими телами,
созерцать покрытые пылью струпья, прыщавые уши,
кишащие насекомыми лохмотья и встречать яростные
взгляды. А к Жанне все тянулись почерневшие культи,
бесформенные обрубки, торчащие из оборванных рука¬
вов! А по прекрасной цветущей аллее с птицами на
ветках спешили все новые и новые калеки, громыхая
своими трещотками! Они ковыляли на своих трясущихся
ногах, обмотанных жутким тряпьем. И вдруг ограда
треснула, и Жанна оказалась среди них. Каждый хотел
дотронуться до этих медовых волос и испускал при том
нечленораздельные вопли. Один закричал:
— Ты фея! Ты наша фея!
— Откуда ты?
—■ Из далекого леса в Лотарингии.
— Фея, фея! — шамкали остальные, а некоторые
плясали и подпрыгивали, , судорожно хохоча.
Когда она возвратилась к носилкам, королева оп¬
устила занавеску:
— Нет, останьтесь на земле! Бедное дитя, вас ка¬
сались эти культяпки! И как же вас не вырвало? Я
152

была вынуждена отвернуться, я не смогла вынести это
зрелище... Идите радом со мной.
Покачиваясь, носилки спустились к дороге и оста¬
новились у Авессаломовой гробницы, которую Жанна
пожелала осмотреть.
— Что здесь интересного? — спросила королева. —
Пустая и вонючая клетушка. Грабители давным-давно
растащили сокровища. Погонщики караванов заходят
.сюда по нужде.
Тронулись дальше. Королева ела цукаты. Вдруг она
сказала:
— Не забудьте вымыть волосы и сжечь одежду, я
приказываю вам сделать это.
Жанне захотелось крикнуть, что прокаженные приюта
ничуть не заразнее короля, но она сдержалась.
— Жанна, — снова заговорила та, — я недовольна
вашей опасной и бесполезной отвагой. Радость, что
доставили вы тем несчастным, только разбередит их
тоску, обострит отчаяние. Тот убогий, что назвал вас
феей, из-за вас теперь станет оплакивать свою бедную
Лотарингию, а ведь он почти забыл ее...
Отпустив эту шпильку, она не сводила с Жанны
глаз, но могла видеть только ее профиль.
— Мой отец Анселен, — отвечала та, — говорил, что
жизнь ценна лишь несколькими счастливыми мгно¬
вениями. Они дают силу и решимость жить дальше.
— Невинная, ваше благочестие может привлекать, я
допускаю это. Однако вам всего лишь шестнадцать лег.
Это возраст бурь и страстей. В это время по велению
сердца люди бросаются в крайности и совершают не¬
поправимые ошибки... Вы знаете, что в Монт-Руаяле
только и разговоров, что о вас? Но придворный успех —
это легкий ветерок, за ним следует болезненное падение.
— Мадам, со всем должным уважением к вам я
должна сказать, что падение это для меня мало что
значит.
— Дитя, дитя, ведь те самые люди, кто вас сейчас
нахваливает, первыми забьют тревогу и потребуют
вашего освидетельствования матронами и лекарями, как
только хотя бы малейшее пятнышко появится на этом
слишком милом личике.
— Я подчинюсь. Но кто займет мое место подле
вашего сына?
— А если он умрет или же отречется от престола,
подумайте? Тогда ни ваши достоинства, ни ваши заслуги
153

не зачтутся вам. Нужно знать, что может случиться.
Вы будете отрезаны от мира живущих. Ваши волосы
посыплют прахом. Споют над вами. Вы получите одежду
и колотушку прокаженного. Потом вас отведут в приют,
где остатки вашей былой красоты, прежде чем увянуть
окончательно, возбудят похоть у окружающих.
— Если Богу будет угодно, мадам!
— Я предупреждаю заранее.
— Если меня отведут в эти хижины, значит, я
заражусь от короля. Мне кажется, что вы забываете
это.
— Именно поэтому с вами и говорит его мать. Мне
очень жаль вашей молодости. Я не смогу отблагодарить
вас лучше, чем поговорив о том заранее.
— Во вред вашему сыну! Лучшей благодарностью,
единственной, которую я смогу принять от вас, — было
бы оставить меня в покое, забыть обо мне.
— Разве сейчас вы лишены покоя? Разве вы все еще
обдумываете свою судьбу, страшась того будущего, что
ожидает вас на этом пути?
— Суди Бог тех, кто искушает меня.
— Завтра в шестом часу, в церкви святой Анны,
благородная, прекрасная, как и вы, девица, заболевшая
проказой и выданная своими слугами, примет отречение
от мира. Я требую, чтобы вы присутствовали на службе.
— Требовать может только король, но не вы!
— Представьте себе, что моим голосом вас заклинает
ваша мать, заплатившая жизнью за ваше рождение.
— Ради нее я послушаюсь вас... и докажу вам, что
все бесполезно.
— Я же тогда позволю вам поступать как вздумается,
исполнив все по совести, будь то даже в ущерб моему
собственному сыну.
Жанна сдержала обещание. Она даже встала в первых
рядах, чтобы получше разглядеть лицо прокаженной,
стоявшей в подвенечном наряде в окружении своих
родных и слуг. Она услышала бородатого архиепископа
с убеленной сединами головой, произносившего
убийственные слова, отторгавшие ту от человеческой
жизни:
— Я запрещаю тебе входить в храмы, на рынки, на
мельницы, в пекарни и в другие места скопления народа.
Я запрещаю тебе мыть руки и все предметы, что
понадобятся тебе, в источниках и фонтанах, а если ты
154

захочешь пить, то должна черпать воду особым сосудом.
Я запрещаю тебе носить иную одежду, кроме той, что
положена прокаженным. Я запрещаю тебе касаться
приобретаемых тобою вещей, кроме как чистой палочкой.
Я запрещаю тебе входить в дома, кроме того, в котором
ты будешь жить, а если ты захочешь мяса и вина, то
пусть их принесут к твоему порогу. Я приказываю тебе
стоять против ветра, если кто-либо обратится к тебе
или ты захочешь что-то кому-либо сообщить. Тебе нельзя
следовать узкой дорогой, где ты не разойдешься со
встречными. Я позволяю тебе вкушать пищу только в
обществе таких же, как и ты, прокаженных. Знай, что,
когда ты умрешь и душа твоя простится с телом, ты
будешь погребена в твоей хижине, если прелат Иеру¬
салима или его викарии не окажут тебе особой милости.
Жанна смотрела, как рука пастыря окропила святой
водой, а затем прсыпала землей белую фату. Она
услышала крики матери, вздохи отца и не смогла
сдержать слез. А в это время священник говорил, собрав
в своем сердце все милосердие, на которое был способен:
— Помни о том, что ты умерла для мира, но
воскреснешь во Господе. Будь терпелива! Эта болезнь
искушает твои ошибки, она отпускает грехи и твоим
родителям в их испытаниях. Спасая тебя, она спасает
и их. Бог дал тебе родиться в богатстве; Он низвел тебя
до последнего ничтожества, ибо любит тебя и сберегает
для Царствия Своего. Мир всего лишь юдоль печали,
но жизнь коротка. Если боль терзает тело — молись!
Если душа восстает — молись! Ибо избавление близко...
Жанна представила себя перед алтарем. Это ее саму
священник окроплял святой водой, это ее собственную
склоненную голову посыпал он пеплом. Но ни ее отца
Анселена, ни безвременно скончавшейся матери не было
бы рядом с ней на этой службе. Рено же остался бы
равнодушен, занятый исключительно своей молодой
женой и новым земельным владением... Ей показалось,
что так было бы даже лучше, ибо ее унижение не
ранило бы никого, и с легкой душой она могла бы
целиком принести эту жертву Бодуэну, живому или
мертвому. Даже одиночество не пугало ее, а, напротив,
лишь приближало к ее королю, тесно сковывало их
одной цепью.
Вернувшись, она сказала королеве Агнессе:
— Тысяча благодарностей, мадам! Благодаря вам мне
больше не о чем размышлять; я решилась.
155

И с некоторым вызовом она прибавила:
— Этот обряд не столь уж и страшен.
Снисходительная к людям по натуре, Жанна хотела
верить, что старая королева прослезилась: липкая жид¬
кость действительно пробила себе бороздку сквозь слой
помад и притираний на ее щеке, но то были крокодиловы
слезы.
22
ГИ ДЕ ЛУЗИНЬЯН
Болезнь Бодуэна снова дала о себе знать. Всего в
несколько дней его уши и брови загрубели, волосы
сбились в клочья, похожие на волчью шерсть, кожа
покрылась язвами, голос осип и вновь стал напоминать
нечто вроде собачьего лая, столь мучительного на слух,
взгляд опять сделался коварным. Приступ был столь
пугающим и внезапным, что даже против собственной
воли, невзирая на крайнюю опасность, которая угрожала
тогда королевству, Бодуэн был вынужден оставить седло.
И часу не мог продержаться он на коне, а тем более
выносить трение о кожу звеньев плетеной кольчуги.
Боль лишала его последних сил во время наших
переходов, а они становились все продолжительнее и
тяжелей. Он слег.
К несчастью, слабеющие руки прокаженного упустили
инициативу в военных делах, и Саладин с его железной
хваткой не преминул этим воспользоваться. Это долгая
и путаная история, но вам нужно знать ее, чтобы лучше
разобраться в последовавших за ней событиях.
Со времени апрельской победы Фаррух-Шаха Са¬
ладин стоял у наших границ. Его местопребыванием
были Панейские высоты, господствовавшие над равниной
и долинами. Оттуда он посылал во Франкскую землю
заготовителей продовольствия, которые разоряли посевы,
угоняли стада и жгли все, что не могли унести с собой,
он надумал предпринять крупную вылазку к Тиру и
Бейруту, дабы окончательно разорить галилейские посе¬
ления, и для этого послал туда своего племянника, все
того же Фарру ха. Тогда Бодуэн, очевидное бездействие
которого поощряло грабителей, решился наконец вме¬
шаться. В спешке он собрал, сколько мог, всадников и
пеших воинов и углубился в Панейские леса, допустив
серьезную ошибку: он не стал дожидаться прибытия
156

ополчения. За ним следовали граф Триполитанский и
Великий Магистр Храма Эвд де Сент-Аман. Истинный
Крест возвышался впереди войска. Через Тивериаду,
Сефу и Торон мы достигли Панея. Там, среди опусто¬
шенных земель и дымящихся повсюду пожарищ, сос¬
тоялся военный совет. И вправду, нам очень не хватало
Онфруа. Он мирно скончался в своем донжоне в Хунене,
в день святого Георгия, покровителя рыцарей. Помимо
короля, речь держали лишь Триполи и Сент-Аман.
Близость лагеря Саладина тревожила Бодуэна, но двое
безумцев уверили его в необходимости и выгоде вне¬
запного нападения. После этого, дескать, подойдет под¬
крепление, и Саладин будет сокрушен. Королю показа¬
лось возможным повторить подвиг у Монжизара. Отчасти
на его решение повлияло и желание отомстить, а также
и воспоминание о Теревинфской долине. Почему бы
точно так же, как тогда, не напасть на заготовителей
с их груженными добычей верблюдами и лошадьми,
сгибающимися под тяжестью вьюков и сундуков. Не¬
ожиданность вызовет панику, отступление превратится
в неудержимое и беспорядочное бегство. И тогда после¬
дует триумфальный въезд в Иерусалим, подобный тому,
что был после Монжизара. Он распалял свое воображение
картинами нового триумфа, а взгляд его был прикован
к шатрам Саладина, белевшим вдали на холмах. И тогда
же наши дозорные сообщили весть о том, что по долине
движется огромный мавританский отряд с добычей и
пленными. Не только Триполи и Сент-Аман, многие на
этот раз не смогли устоять. В неописуемой неразберихе
все устремились к лошадям, вскочили в седла; атака
получилась такой внезапной, что отряд был разбит,
опрокинут и оставил сопротивление быстрее, чем я о
том рассказываю. Напрасно эмир Фаррух пытался соб¬
рать свою стражу. Он сумел спасти только свою честь,
да и тем был обязан исключительно резвости своей
лошади. Наши же кони, разогнавшись на покатом склоне,
неслись вперед и увлекали нас в погоню за маврами,
мчавшимися среди бегущих стад в направлении лагеря
Саладина. Король осознал опасность положения и прика¬
зал трубить отбой, но Триполи и Сент-Аман в упоении
резни не желали ничего слышать и продолжали прес¬
ледование, приведшее их прямо к Саладину. Султан
позволил нашей коннице достаточно углубиться на свою
территорию и рассеяться по ней, и вот тогда уже обрушил
на нее всю мощь своих сил, смел ее и, несмотря на
157

героические действия многих наших воинов, обратил эту
быструю победу в сокрушительное поражение, настоя¬
щую катастрофу. Пешее войско не могло поддержать
нас, оно оставалось на холмах и, уж конечно, было не
способно состязаться в скорости с нашими скакунами.
Мучительно, с большим уроном мы отбили короля и
вернулись к нашей бесполезной пехоте. С разных сторон
появлялись уцелевшие наши товарищи, вырвавшись из
этой бойни, они чувствовали себя счастливчиками, но
сколько же мертвых оставили мы в этой чудовищной
долине, начиная с Эвда де Сент-Амана и его рыцарей!
Сколько пленников предстало перед Саладином — зять
графа Триполи, прославленный Бодуэн Рамский, о
котором я еще расскажу вам! Ничто не могло восполнить
пустоты, оставшейся после них, разве только новый
крестовый поход, что тогда было маловероятно. В
отличие от Саладина король долго еще не мог собрать
свое разбитое войско.
Мне кажется, что Бодуэну снова стало хуже более
всего от горечи этого злосчастного дня, да еще из-за
собственной беспомощности, не дававшей ему прогнать
Саладина от своих границ. Как ни странно, султан
воспользовался плодами своей победы самым скромным
образом, в то время как мог позволить себе гораздо
большее. Быть может, он обольщался на предмет здо¬
ровья Бодуэна. Возможно также, что его соглядатаи
приписали нам большие людские ресурсы, нежели те,
чем мы располагали на самом деле. Он удовлетворился
тем, что осадил Брод Иакова, ту самую воздвигнутую
посте Монжизара крепость, что охраняла Дамасскую
дорогу. Несмотря на встретившее его упорное
сопротивление, он овладел крепостью быстрее, чем мы
предполагали. Чудовищно расправился он с тамплиерами
и туркополами, несшими ее оборону. В то время болезнь
уже так скрутила Бодуэна, что он не смог возглавить
войско. С другой стороны, он не желал доверять
командование кому бы то ни было с тех пор, как умер
коннетабль, и потерял время, надеясь на скорое облег¬
чение своих страданий. И тут со стороны Тивериады
поднялось в небо огромное облако дыма, и мы узнали,
что Саладин разрушил Брод до основания.
— Он стер его с лица земли, стер, как письмена с
пергаментного листа! — говорили гонцы.
Как только слух о том дошел до Иерусалима, король
158

слег в такой жестокой лихорадке, что кончина его
казалась неизбежной. Архиепископ совершил над ним
миропомазание. Старая Агнесса проканючила сквозь свои
вуали:
— Прекрасный государь, теперь пришло время сос¬
тавить ваше завещание. Эта предосторожность не сок¬
ратит ваши дни, но донесет до всех вашу волю, и мы
покоримся ей.
Он же отослал ее, а также Сибиллу и тощую Изабеллу
с глазами василиска, да и всю остальную родню, и
оставил подле себя одну Жанну. На заре он все еще
был жив, к вящему неудовольствию придворных. Затем
недуг ослабил свою хватку. Но в этом сражении с
болезнью король лишился двух пальцев, которые отпали
от ладони однажды утром, как сухие ветки. Долгие
недели предстояло ему провести в мучениях до того
дня, когда он смог встать на ноги.
А между тем эти подколодные змеи, эти зловещие
тени, что вились вокруг него, не оставляли своей скрытой
возни. Занимали их отнюдь не опасности, грозившие
королевству, но возобновление проказы Бодуэна и его
увечность. Стержнем для их интриг вновь стала Сибилла,
наследница престола. Вдовая первым браком с Гилъомом
Монферратским, оставившим ей родившегося по его
смерти сына Бодуине, она до сих пор так и не вступила
в новый брак. В этих целях велись длительные перего¬
воры с королем, но они ни к чему не привели; было
решено срочно возобновить их. Задачу убедить в том
полумертвого взял на себя Жослен де Куртенэ. И он
явился нашептать ему:
— Прекрасный государь, король и племянник, разве
разумно то, что вы, лежа на одре страданий, не имеете
никого, кто стал бы вашим преемником?
— Моим?
— Разве разумно то, что вас вынуждают читать
донесения, диктовать приказы, ставить вашу подпись и
печать? Что вы занимаетесь государственными делами,
будто бы вполне здоровы? На мой взгляд, необходимые
для этого усилия лишают вас последних надежд на
выздоровлете!
— Я — король, и останусь им и впредь!
— Но кто же хочет иного? Только, дорогой мой
Бодуэн...
159

— Я ваш король, а не сын вашей сестры, отверженной
супруги и королевы!
Сколь бы скользок ни был Куртенэ по своей природе,
он не смог подавить поднимавшуюся в нем ненависть.
Однако она вылилась вовсе не в упреки. Его ярость
обернулась ядовитой усмешкой:
— Вы мните себя бессмертным? О, сколько же чванны
все те, кому курит фимиам народная молва; они безумцы
опаснее прочих! Представьте себе, что в эту же ночь
болезнь задавит вас; что душа ваша, государь мой,
внезапно оставит тело, как это случается обычно с
вашим братом прокаженным; что же будет тогда? Что
станется с этим королевством, которому вы столько
отдали? Тогда станут бессмысленными все жертвы, что
принесли вы, защищая его, ибо князья передерутся при
дележке... Разве не решили вы некогда найти нового
мужа для Сибиллы, чтобы было кому взяться за поводья,
буде случится в том нужда?
— Это правда.
— Я допускаю то, что мысль о вашем наследнике
вам неприятна... Признайтесь, что переговоры об этом
браке велись без усердия и настойчивости с вашей
стороны. Вплоть до того, что полностью провалились к
вашему удовольствию!
— Гуго Бургундский был согласен. Мы долго ожидали
его приезда.
— Вы отлично знаете, что он не приедет.
— Западные принцы пренебрегают моим наследием
с тех пор, как его надо защищать пядь за пядью.
— Но, государь, принцы бывают не только на Запа¬
де...
— Я не хочу византийца! Я отвергаю его заранее!
— Вы считаете, что у нас в Святой Земле нет ни
одного высокородного и достойного сеньора, живущего
здесь или остановившегося проездом? Выдать Сибиллу
за него отнюдь не означало бы поступить опрометчиво...
Вот что встает перед моими глазами. Рено, легко
раненный в Панеях, нес караульную службу на севере
со своими туркополами. Поговаривали о том, что вскоре
он будет назначен командовать королевской охраной. В
виде исключения, будучи простым оруженосцем, я
временно замещал его. Так мы с Жанной оказались
немыми свидетелями этого разговора, столь много пов¬
лекшего за собой...
160

Пусть и ваши глаза увидят то, что видели когда-то
мои: это тело в бинтах и повязках, вытянувшееся между
колонок кровати; это посеревшее лицо, усыпанное тем¬
ными точками; бороду, торчащую жалкими хохолками;
кисть левой руки, скрытую под одеялом; горячечный
взор, устремленный к небесной синеве и белоснежным
горам среди оливковых рощ в проеме окна; тяжелый
сладковатый запах, пропитавший ковры и пурпурные
занавеси. Откуда-то слышны шаги. Древки копий уда¬
ряют об пол.
— Это они! — скрежещет голос короля.
Он вздыхает и отворачивается к стене. Сибилла
разубрана в белые шелка и муслины. Но эта набожная
смиренница обладает телом дьяволицы, умащенном аро¬
матами и изнеженным удовольствиями. Она ведет за
руку избранника своего сердца. Красавчик хорош собой
и силен, улыбчив и кудряв, одет в голубое блио, вышитое
серебром, — в свои цвета. Поддерживая друг друга в
своем наступлении на короля, они обмениваются нежным
взглядом, как заговорщики. Он же не может понять
волнения их плоти, передающуюся от одного к другому
дрожь возбуждения, предвкушение греховных удоволь¬
ствий, что последуют за тем. Мученик остается на своем
кресте.
— Прекрасный государь, мой брат, — начала Сибил¬
ла, поморгав ресницами, — я благодарю вас за то, что
вы соблаговолили принять нас. Вот уже несколько недель,
как я дожидаюсь этой милости. Вот Ги, тот, за кого я
пойду замуж с вашего разрешения.
— Я ничего не обещал вам и ничего не решал.
Маленькое раскрашенное личико окаменело. Но за¬
говорил Ги:
— Государь, я прибыл в Святую Землю с единствен¬
ной целью — служить вам. Случай, сведший меня с
принцессой и заставивший ее обратить на меня вни¬
мание, произошел помимо моей воли.
— Я не хотел обидеть вас, Лузиньян. Как человек
я желаю вам только добра, но вопрос в том, женитесь
ли вы на Сибилле?
— Так вы согласны? Наконец-то вы согласились!
— Отнюдь нет.
— Вас угнетает лихорадка или же вам доставляет
удовольствие мучить меня, говоря то да, то нет? Вам,
идеальному королю!
— Довольно, сестра! Красноречие излишне. Лузиньян,
6 Ж. Бордонов, т. 2
161

я обращаюсь только к вам. Известно ли вам, какая
ноша ожидает вас, если вы возьмете в жены Сибиллу?
Подумали ль вы об этом? Измерили все тяготы?
— Мне кажется, да.
— Вам кажется, но вы не уверены! Рано или поздно
болезнь окончательно прикует меня к одру, отнимет у
меня возможности, а, может быть, и желание править
королевством! Рано или поздно она унесет меня! Тогда,
от лица вашей жены, вам придется защищать королев¬
ство от Саладина. Вы будете непрерывно вести тяжелые
бои и переходы. Чувствуете ли вы себя способным
взвалить на свои плечи груз этой давящей ответствен¬
ности? Способны ответить перед Историей за гибель
королевства, если не выдержите? Сможете ли вы тогда
оправдаться любовью, что питает к вам Сибилла?
— Клянусь Небом, я готов! Иначе, во благо коро¬
левства, я давно бы отбыл на Запад, убежав от чувства,
в котором вы меня упрекаете.
— Я не упрекаю, я оплакиваю его. Народ осудит
вас. Он скажет, что вашим возвышением вы обязаны
бабьей прихоти, а не своим заслугам.
— Я заставлю замолчать клеветников.
— Ну а баронов, Ги де Лузиньян? Мне кажется, что
вы топите правду в словах, чтобы не смотреть ей в
глаза. Может быть, Сибилла, забыв свой титул и
интересы государства, не желая слушать ничего, кроме
своего возлюбленного сердца, внушила вам мысль о
ваших непревзойденных талантах? Они все вымышлены,
на мой взгляд!
Сибилла воскликнула резко и злобно:
— Что мне мой титул, мое наследство и государст¬
венные интересы, если их некому защищать?
— Но, дорогая Сибилла, я еще не умер. До сих пор
мне удавалось защитить то, что вам так дорого, а также
сдерживать натиск неверных, нравится вам это или нет.
— Да, изматывая себя и сокращая дни своей жизни!
— И не стыдно вам говорить такие вещи?
— Никогда еще ваше здоровье не было для меня
столь драгоценно, как теперь.
— Да кто поверит этому?
— Ну, в конце концов, что предлагаю я в лице Ги
де Лузиньяна? Необходимую поддержку! Не узурпатора,
а верного наместника, желающего короне только блага,
а вам — облегчения.
— Который с этого самого дня, — вступил Лузиньян,
162

клянется вам в полной и вечной покорности... клянется
своей рыцарской честью!
— А! Ну, хорошо, сестра! Выходите за него, и пусть
он сдержит свое слово, если сможет, по крайней мере.
— Что вы хотите этим сказать?
— Только то, как бы он не нарушил свою клятву
под вашим влиянием.
— Любезный брат, как я хотела бы поцеловать вас
в щеку, как делала я в нашем счастливом детстве...
— Не валяйте дурочку, у вас это плохо получается.
Что у вас еще?
— Мой муж станет зятем короля. Он беден. Как
поддержать ему это достоинство, как внушить уважение
баронам, как содержать вооруженных людей?
— Вот-вот! Как купит он вам притирания, чтобы
вымазывать вашу хитрую мордочку, эту мишуру и
лохмотья, в которые вы рядитесь, забыв, что вы дочь
и сестра короля, принцесса Иерусалима! Боже мой, кто
освободит меня от этого двора, от этих вредных и
блудливых тварей?!
— Государь...
— Оставьте меня! Оставьте меня, говорю вам! Вы же
слышите? Вы добились моего согласия, так убирайтесь!
Вы слишком ничтожны для меня. ...Подите, займитесь
вашими ласками и любовными излияниями! Жало страс¬
ти уже подталкивает вас друг к другу. Ничего иного
вам и не надо... О, Боже, Боже! Я жажду покоя и
одиночества! И зачем мне жить: я сделаю — другие
переделают... суета кругом...
23
САЛАДИН
Страшные предчувствия угнетали его. Лихорадка
возобновилась с новой силой, но стала перемежающейся.
Мать его, старая кукла, воспользовалась этим, чтобы
вырвать новые уступки для себя и завершить дело,
успешно начатое ее дочерью. Она явилась в час, когда
падали сумерки и умирающий вновь обретал покой, ибо
страдания отступали.
— Сын мой, ваше благословение брака Сибиллы
делает вам честь.
— Не знаю, но хочу сказать одно: оставьте меня.
6*
163

— Оно делает вам честь, говорю я вам, и свидетель¬
ствует о вашем уме, ибо скоро принесет свои плоды.
— Надеюсь, что плоды эти не будут гнилы.
— Ну зачем этот мрачный тон, государь, зачем в
вашем ответе звучат презрение и угроза? Ги де Лузиньян
хорошего рода, известного прославленными рыцарями,
по крайней мере во Французском королевстве. Ум его
не слишком изощрен, но мы заменим ему его.
— Чего я и боюсь больше всего!
— То есть вы считаете вашу сестру неспособной
управлять делами?
— В обычных условиях она могла бы быть королевой
и с улыбочкой заправлять простаком, взятым ею себе
в мужья. Но не забывайте, что Саладин ждет часа, что
Запад пренебрежет своими обязательствами по отно¬
шению к нам, что предательство, беззаботность и
беспорядок угрожают нам изнутри. Нужен сильный
король, каким был мой отец Амори, а не разрушенный
проказой принц вроде меня.
— Вы всех обвиняете, не замечая кругом ничего,
кроме зла!
— Я обвиняю князей этого маленького разваливаю¬
щегося королевства, его беспредельно хищных женщин,
которые хотят управлять им через головы больных и
глупцов... Господи, Господи Боже мой, где же Ты? Когда
кончатся эти испытания?
— Не волнуйтесь так. Вы усилите вашу лихорадку...
На все ваши обиды и подозрения я отвечу лишь
нежностью, хоть вы и не любите меня больше... Я
повторяю, Бодуэн, если бы мы были теми, кем вы нас
считаете, мы собрали бы народ Иерусалима и объявили
бы ему о вашем недуге. Церковь совершила бы над
вами то, что требует ее безжалостный закон, и сейчас
вы лежали бы не на королевском ложе, а в хижине
заживо погребенного.
— А я повторяю вам, что народ любит меня больше,
чем всех вас вместе взятых, невзирая на мое уродство
и бинты прокаженного.
— Это доказывает то, что мы ничего не предпринима¬
ем против вашей власти.
— Потому что вы ничего и не можете предпринять!
— Сын мой, я не сержусь на вас за эти слова. Это
слова больного. Я заметила, что все ваши затмения и
приступы гнева совпадают по времени с обострениями
болезни. Эти прыщи разжигают в вас огонь ненависти.
164

— Замолчите!
— Огонь, пожирающий вашу плоть, опаляет также
вашу душу и разум.
— Ложь!
— Уместна ли эта ссора между сыном и матерью в
вашем положении, ответьте мне! Вы даже не дали мне
сказать, зачем я пришла к вам.
— Хорошо, говорите!
— Все дело в Лузиньяне. Я не одобряю вашей позиции
по отношению к нему. Несправедливо и неудобно лишать
его возможности преуспеть и добиться уважения к себе.
— Достаточно с него и женитьбы!
— Вы должны испытать его.
— Отдав ему какие-то фьефы?
— Да, сын мой, дабы он жил в почете и имел
возможность проявить себя, а мы могли бы понять, на
что он способен.
— Я уже слышал эти благие рассуждения! Вы сго¬
ворились, чтобы донимать меня по отдельности. Но я
не уступаю, матушка. Лузиньян останется всего лишь
мужем Сибиллы, а та — женой Лузиньяна, до тех пор,
пока я не умру!
— И так-то они должны готовиться царствовать?
Но под длительным напором он сдался. Лузиньян
был введен во владение графствами Яффы и Аскалоне.
Таким образом, без какого-либо труда и усилий, одной
лишь обольстительностью Лузиньян добился того, что
стал одним из владетельнейших князей королевства. И
была наконец сыграна свадьба, столь нетерпеливо ожида¬
емая принцессой Сибиллой.
Бодуэн присутствовал лишь при начале церемонии,
удалившись и с пира, и с праздника, великолепие
которых было вызвано отнюдь не намерением бросить
вызов Саладину, но единственно неосторожной безза¬
ботностью. Сам я не присутствовал там, и передаю вам
то, что узнал понаслышке, потому что в это время
охрана короля была удвоена, и я строго проверял ее.
Несколькими неделями раньше уже были задержаны
трое подозрительных вооруженных лиц, бродивших по
коридорам дворца. Они погибли прежде, нежели успели
заговорить, отравленные или задушенные теми, кто их
подослал. Рено, завоевавший расположение Лузиньяна,
восседал за главным столом рядом с сенешалем де
Куртенэ и принцессой Изабеллой. Не встал ли он на
165

сторону молодого супруга, будущего Иерусалимского
короля? Жанна же отказалась от прекрасных одежд и
украшений, которые преподнес ей король:
— Ну разве плохо повеселиться, сударыня, хотя бы
один раз? Я не вижу в этом ничего дурного!
— А как же вы, мой государь?
— Я не хочу омрачать их праздник...
И он прибавил высокомерным тоном:
— А также подвергать себя новым приступам беспо¬
лезной ярости.
— Я отправлюсь вместе с вами, с вашего позволения.
— А если я предпочитаю остаться в одиночестве?
— Не нужно этого.
Однако вдруг она появилась со своей лютней, на ней
было белое блио. Король читал, сидя в кресле, а вернее,
судорожно листал книгу. Снаружи доносились голоса,
взрывы смеха, музыка, беготня слуг, рокот толпы, икота
и разглагольствования пьяниц, нашедших себе при¬
станище в саду.
— Закройте окно, я не могу больше этого слышать.
Он посмотрел на нее с удивлением:
— Это как будто бы блио невесты!
— Почти, — ответила она со своим нежным смехом,
смягчавшим некогда Анселена и даже Юрпеля, человека
весьма брюзгливого нрава.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я выкроила и сшила его сама.
— Так, значит, в конце концов, вы идете на праздник?
— Нет, государь, это просто мечты, и ничего более.
Вы все время видите меня одетой одинаково. Разве
нельзя и мне немного пококетничать?
— Ах, Жанна, что бы вы ни сделали, мне все будет
приятно... Так одеваются невесты в ваших краях?
— Почти так.
— Этот гам оглушает меня!
Жанна задернула штору, зажгла свечи в канделябрах,
наполнила хрустальный рог и подала его королю:
— Выпейте, мой государь.
— Что ты насыпала в вино?
— Вы не доверяете мне?
— Нет, я просто хочу знать!
— Успокоительный порошок, он вам необходим.
— Ты всегда знаешь, что мне нужно, а что —
запрещено.
Она улыбнулась, потому что больше всего любила,
166

когда он забывался и звал ее на «ты», как будто бы
она была ему подругой жизни.
— Садись, моя Жанна.
Он задумался на мгновение. Она всегда сохраняла
молчание в эти минуты, зная, что за ними стоят глубокие
размышления. Он заговорил:
— Не страшно ли и не чудесно ли, что рядом с вами
я ощущаю такое облегчение? Когда я смотрю, как вы
ходите рядом, когда слышу ваше пение, тьма внутри
меня рассеивается. Мне кажется, я становлюсь другим
человеком...
— Хотите, я спою вам?
— Я хочу, чтобы ты пела и говорила одновременно...
Расскажи мне, как готовятся к свадьбам у вас, как
вообще все это происходит. Бывает ли маскарад, как
здесь?
— Ах, конечно, нет, все гораздо проще, если не брать
в расчет богачей; у нас же, скромных сельских дворян,
все происходит очень просто. Свадьба — это все же нечто
чуть побольше обыкновенного семейного праздника.
— Расскажите мне об этом, и поподробнее.
Она поняла, что он стремится забыть этот день, не
желает слышать смех и музыку вокруг, хочет сосредо¬
точиться на какой-нибудь простой и правдивой истории.
— На заре, — начала она, — невеста причесывается
с помощью своей служанки, подающей ей ленты и
шелковые повязки. Девушки у нас носят волосы
распущенными по плечам. После замужества они дол¬
жны заплетать их в косы. Невеста разбирает их своим
гребешком из слоновой кости на две пряди и заплетает
две толстые косы, перевязывая их лентами и об¬
шивками из конского волоса, а потом перекидывает
через плечи или же оборачивает вокруг головы напо¬
добие диадемы.
— Так же, как и ты?
— Чтобы быть похожей на здешних девушек, а кроме
того, из-за жары.
— Я шучу, Жанна, не сердись. Продолжай... Скажи,
свой наряд она надевает потом?
— Нет, прекрасный государь, нет, она уже одета в
свою самую тонкую рубашку из присобранной льняной
ткан#, белее полевых цветов и лишь слегка подкрашен¬
ную шафраном. В наших местах не слишком жарко,
даже на Пасху, даже летом, и все из-за дождей, которые
приносит ветер, именуемый галерн. Служанка помогает
167

ей облачиться в блио, покрой и украшения которого
зависят от состояния и тщеславия каждой. Невеста
надевает горностаевую накидку, подбитую куньим мехом.
Остается только застегнуть накидку пряжкой, принятым
у нас знаком благородного происхождения. У некоторых
есть пояса, украшенные сапфирами и изумрудами; мы
же обычно украшали их «камнем епископа», аметистом,
который можно купить в горах Оверни, где маленькие
пастушки часто находят их в траве. Когда невеста обует
свои кожаные остроносые туфельки с позолотой, — она
готова.
— А он?
— И он, со своей стороны, приводит себя в порядок,
надевает рубашку, блио и застегивает свою мантию. Но
часто его блио вышито, а мантия усыпана каскадом
ограненных камней.
— Наверное, он так же красив, как и она?
— А разве животные, когда и для них наступает пора
любви, ведут себя иначе?
— У тебя на все готов ответ! Ну, говори же, говори!
— Обычно церковь находится невдалеке от поместья.
Туда отправляются все вместе длинной процессией, во
главе которой выступают славословящие жонглеры с
флейтами, лютнями и волынками. Он восседает на гордом
скакуне, в седле, разубранном клевером и голубыми
цветочками. Она — на муле, поводья которого поз¬
вякивают бубенчиками. В тот момент, когда они проходят
по мосту или входят во врата, жонглер затягивает песню
невесты...
— Это какую?
Нежность сердца и воспоминаний
Влекут меня воспеть прекрасную любовь;
Так пропою я, и Господь в Споем величьи
Вдохнет в меня напевы и слова,
И пусть злоречье не поймет их,
Пусть улыбнется госпожа моя.
Которой сердцем я служил всегда,
Которую, увидев, позабыть не мог.
— Ах, Жанна, как трогательна эта простота!
— А другой жонглер отвечает песней жениха:
Песенка, лети скорей
Соловьем моих лесов
Лишь я только поклонюсь
Ясноликой, светлокосой,
Той, что я люблю душой,
Но назвать не соглашусь.
168

— Сыграй еще, спой снова! Мне кажется, что я сам
еду в кортеже, и гордо гарцует моя разукрашенная
лошадь. Голубки вылетают из своих клеток...
—. Да, государь, им возвращают свободу в честь
праздника, но они часто возвращаются назад... Ваш
кортеж поднимается по пригорку к церкви, а вдоль
дороги стоят земледельцы и дровосеки. Сама дорога
усыпана благоухающими цветами, садовыми и полевыми.
Священник ждет в дверях храма. Там он примет у них
торжественную обоюдную клятву.
— На пороге церкви?
— На пороге. Именно здесь будет прочитан и
подписан контракт, здесь они обменяются обручальными
кольцами, над которыми священник прочтет прекрасную
молитву из литургии: «Да благословит Господь эти
кольца, Он, Творец и Держитель рода человеческого,
Источник милосердия и вечного спасения...» Тогда
супруг поочередно наденет его на три пальца правой
руки своей супруги, проговаривая: «Во имя Отца»,
затем «Сына», наконец «Святого Духа». Он наденет
его на левую руку, где ему и место, и скажет: «Я
обручаюсь с вами этим кольцом; телом своим я почитаю
вас; достоянием своим я облекаю вас». Потом он даст
ей монетки — су и денье, по нашему незапамятному
обычаю. После чего, набожно и радостно, они выслу¬
шают мессу. Во время пения Agnus Dei* супруг получит
целование священника в знак мира и передаст его
своей молодой супруге. И все отправятся восвояси, мило
смеясь, распевая и разговаривая...
— Боже мой, ведь существует же на свете счастье!
Есть, значит, существа, которые получат его на всю
жизнь!
— Что с вами, мой король? Вы бледны!
— Все это так сладко слушать!
— Я причинила вам боль своими рассказами?
— Скорее радость, чем боль.
— Ах, как я глупа и неосторожна! Надеясь развлечь,
я только измучила вас.
— Возможно.
— Да, все это хорошо обсуждать вдвоем. Когда же
вы останетесь одни, вам станет от того еще хуже.
— Потому что мы не можем надеяться ни на что,
кроме горя и смерти, не правда ли?
* Agnus Dei {лат) —«Агнец Божий», первые слова из като¬
лической литургии, обращенной к Иисусу Христу.
169

— Государь!..
— Я не могу рассчитывать даже на воображаемую
нежность?
— Вы отлично знаете, что и я разделяю с вами эту
воображаемую нежность, что она стала смыслом моей
жизни, что, как и вы, я не смогу обойтись без нее.
— Не обманывай меня. Это только уловка, ты
делаешь это из христианского милосердия, из жалости
ко мне.
— Какая же уловка, если я почти не живу, когда вы
вдали от меня. Как невеста, как верная супруга я жду
вас с войны, с замирающим сердцем слежу за вами,
подкарауливаю гонцов, мысленно пробегаю по всем вашим
путям и дорогам, молюсь за вас, забываю ради вас все
свои горести, жалею, что я всего лишь женщина, а не
латник, способный заслонить телом вашу корону и
жизнь...
— Замолчи!
— Как невеста, возлюбленный мой государь, которая
дала свое слово раз и навсегда...
— Невеста на небесах?
— И на земле также, в скорбной нашей жизни...
Простите меня.
— Простить тебя?
— Я хотела сохранить в тайне то, что разливается
в моих венах, лишает меня сна. Но я не смогла.
— А я захлебнулся в той радости, что ты дала мне.
Подойди. Слушай... Иногда меня охватывает безумие
молодости. Оно стремится, проникает во все уголки моего
существа, и, любя тебя, глядя на тебя, такую красивую,
нежную, оживленную и улыбчивую, я вновь обретаю
надежду. Странные голоса нашептывают мне на ухо
речи об исцелении, любви, победе! Закрывая глаза, я
вновь вижу себя таким, каким бывал прежде, до
наступления проказы. Я веду тебя ко Гробу Господню.
Я надеваю на твое чело корону иерусалимских королев,
моих прабабушек...
— Такой вес слишком тяжел для меня. Мне доста¬
точно быть некоронованной супругой моего короля...
— Увы, это невозможно!
— И далее тайной супругой, обвенчанной каким-
нибудь старым священником, незнакомым с сильными
мира сего?..
— В чем я виноват!.. В чем повинен я пред Тобой,
Судия Небесный? ...О чем мы говорим? Я не вправе
170

жениться, я не должен иметь детей! Счастье, доступное
каждому мужчине, не дозволено мне, прокаженному
королю!
— Вы сами отказываетесь от него. Никто не объявил
вас прокаженным, вам не посыпали голову пеплом.
— Любимая моя, ты безумна! Если я дотронусь
до женщины, если она станет моей, ей передастся
моя проказа, и ты знаешь это, потому что ты знаешь
все.
— Бог всемогущ.
— Дети, которые родятся от нашей любви, будут
маленькими прокаженными с огромными ушами и про¬
валившимися носами, с бесформенными и ущербными
конечностями...
— Нет, нет! Все будет так, как Богу угодно!
— Ты хочешь обмануть меня, обманываясь сама,
потому что ты любишь, а я люблю тебя так, что всякий
пустяк лишает меня разума.
— Даже если мне грозит проказа, я все равно не
побоюсь стать вашей женой.
— И делить ложе с телом, которое станет скоро
гнилым и зловонным?
— Я хочу быть вашей настоящей, а не названной
женой, если это угодно Богу.
Они замолчали. Из сада доносилась музыка, заглу¬
шаемая время от времени веселым смехом, говором,
пеньем и икотой.
— Нет, — мучительно произнес Бодуэн. — Нет, я не
имею на это права! Даже тайный, брак наш будет все
равно незаконным. Прокаженный не может жениться.
Еще живой, он уже покинул землю.
— Но вы — король и господин!
— Меня только терпят. Ты еще увидишь, что сделают
они со мной, когда руки и ноги мои отвалятся от
туловища!
— Тогда счастье, что несу я вам всем моим сущест¬
вом, душой и телом, превратится в мучительный груз!
— Возлюбленная, возлюбленная моя, знай, что на
мне лежит тяжкий рок. Я должен только страдать и
сражаться. Мирские радости не для меня. Ты слышишь?
Проказа, пожирающая мое тело, — это Божье наказание.
В моем лице Он карает грехи этого двора, грехи моих
отцов, мрачных хищников, вроде Фолка Нерры, первого
графа Анжуйского, основателя нашего рода. Все иску¬
171

пается со временем. Мне остается лишь молча терпеть.
Это моя доля, по крайней мере, на этом свете.
— Только потому, что вы того хотите сами!
— Но рядом — ты, твоя нежность, твой свет, все то,
что ты несешь в своей открытой душе.
— Которая любит вас одного!
— И я не могу любить другую. За неимением
лучшего, из-за этой проказы и ее последствий, если ты
хочешь, мы так и останемся теми, кто мы есть: сужеными
на небесах...
— И на земле!
— И на земле, раз ты так хочешь.
— Да, я клянусь вам не покидать вас никогда!
— Даже тогда, когда я стану увечным и отвратитель¬
ным?
— Даже тогда.
— Когда другие воспользуются властью и прогонят
меня из дворца?
— Я уйду с вами.
— И если меня уведут в Долину Прокаженных, и
последним моим пристанищем станет убогая хижина, ты
тоже пойдешь со мной?
— Пойду.
— А когда я умру и тебя огласят прокаженной,
изгонят отовсюду, никто не согласится взять тебя в
жены, как ты поступишь тогда?
— Я затворюсь в каком-нибудь уединенном месте,
или же в монастыре, если меня туда примут, и проведу
там остаток своих дней. Я буду спокойна. Нам недолго
быть в разлуке, государь, мой король.
— О, моя любимая! Ты лучше всех на свете! Ты —
возлюбленная моя. Я дам тебе тайно освященное кольцо.
— Ия буду носить его на глазах у всех, но никто
ничего не узнает.
И тогда всем тем, что оставалось в нем мужского и
плотского, он привлек ее к себе за талию и обнял.
Жанна склонила к нему на грудь свою голову, прикос¬
нулась к ней виском и своими звездно-золотистыми
волосами. Она больше не ощущала исходившего от него
запаха. Она не слышала и музыки, а только глухие и
медленные удары сердца, бившегося с той минуты ради
нее одной. Скоро король сказал:
— Ты не устала? Может быть, ты хочешь спать?
Она отвечала:
— Раз я ваша жена и вы того хотите...
172

В тот же день, в тот же самый ночной час, выслушав
донесение соглядатая о свадьбе Сибиллы, Саладин прика¬
зал привести к нему Рено Шатильонского, одного из
своих узников, и сказал ему:
— Я освобождаю тебя, сеньор Рено.
Он говорил на своем языке, но Рено научился понимать
его с тех пор, как мавры захватили его в плен.
— Не благодари меня. Я даю тебе свободу, потому
что мне надоело смотреть на тебя, старый разбойник.
С места поднялся один из эмиров, в гневе желая
отчитать своего султана:
— Великий султан, ты возвращаешь этого человека,
худшею из наших врагов, маленькому прокаженному?
— С легким сердцем!
— Народ уже недоволен тобой; он сомневается в
твоей звезде, он считает, что ты давно мог бы захватить
Иерусалим, но упорно не делаешь этого. Разумеется,
люди не правы, и все мы согласны с твоими доводами.
Однако когда и куда бы мы ни направились, повсюду
нас встречает этот проклятый прокаженный со своей
волчьей стаей! И вот ты сам прибавляешь к ней самого
жадного и свирепого волка?
— Уважай прокаженного, это моя воля. Если бы он
был здоров и не носил бы креста, я взял бы его себе
в сыновья.
— Разве ты не знаешь, что мы вновь отступим, если
демоны и колдуны вдохнут в него здоровье?
— Во имя Аллаха, будь терпелив и проницателен.
Муки прокаженного скоро прекратятся. Тогда королев¬
ство канет в пучину беспорядка, и мы сотрем его с
лица земли. Так назначено судьбой.
— Государь, эта грязная собака слышит нас!
— Какая разница! Ведь говорится всего лишь об
Иерусалимском королевстве! Ты считаешь, что мне
дорога эта легкая добыча? Тебе, кто подозревает меня
в маловерии, я поведаю свои намерения. Когда последний
христианин с Запада будет обращен в рабство, я,
Саладин, пересеку море; я пойду на Запад и понесу
туда огонь и смерть. Я отвоюю Испанию. Я продвинусь
во Французское королевство, о котором говорят, что
тень его деревьев сладостна, а земли плодородны, как
нигде. Я верну Пророку не только это скромное владение,
Иерусалим, я положу к его ногам весь мир... Поверь
мне, совершенно не важно, что прокаженный отчаянно
сопротивляется мне, что проживет он еще год или
173

несколько лет, и что вот этот вернется к нему, чтобы
поддержать или ускорить его падение! Ничто не оста¬
новит натиск Саладина, кроме всемогущего Аллаха!
Рено радовался, что понимает мавританское наречие.
Он извлечет большую выгоду из того, что услышал, —
так он размышлял про себя. Ярость переполняла его,
заставляла сверкать глаза и раздувала ноздри. Саладин
же, поглядывая на него искоса и усмехаясь в бороду,
разочаровывал своего змира в его лучших чувствах.
24
ПАТРИАРХЕССА
Действительно, временами проказа заметно ухудша¬
ла характер Бодуэна, меняла его природу и в своем
наступлении подбиралась порой даже к его воле, бывшей
до сих пор твердой и непреклонной. Этими приступами,
случающимися все чаще и чаще, не могло не восполь¬
зоваться его окружение, в особенности же — ненасыт¬
ная, способная только ко злу королева, собравшая
вокруг себя самых бездарных, самых пустых людишек
из всех подданных своего королевства. То, что случилось
в этот год, пагубно сказалось на всех нас, ибо болезнь
вновь полностью овладела телом короля, погрузила его
разум в потемки, прибавила к мучениям плоти еще и
навязчивые страхи, частью вымышленные, частью —
вполне оправданные. Самой страшной, самой неотступ¬
ной идеей фикс, преследовавшей его, был страх ли¬
шиться короны и власти. Стремление царствовать в
полной мере, обостренное присутствием Жанны, суще¬
ственно поддерживало его среди мрака и ужаса, пог¬
лотивших все его существо... О, сколько дней и ночей
это д ил ось! Подобно пловцу, тонущему в открытом
море, оглушенному и ослепленному волной, сражаясь
за жизнь, он собирал остаток сил, чтобы уцепиться за
какой-нибудь обломок. Руками, терявшими один за
другим пальцы, он обнимал Жанну! Ураган страсти и
нежности уносил их обоих. Болезнь безжалостно терзала
короля, однако он все еще жил. Это благодаря чуду
любви. Эта любовь не походила ни на какую другую,
и причиной тому был сам Бодуэн, желавший этого. Он
слишком любил Жанну, и потому вполне трезво думал
о том, какое, в сущности, отвращение должны были
174

бы внушать ей их объятия, близость его тела, изрытого
язвами и гнойными ранами! Обрекая ее на томительное
вожделение, он без всякого расчета вернее обольстить
ее, все сильнее разжигал в ней пламя страсти, бывшее
единственной его отрадой. Как ни странно, но он
обладал ею даже полнее, чем если бы Жанна принад¬
лежала ему телом. Они были столь крепко связаны
духовными узами, так тесно соприкасались всеми
своими мыслями и чувствами, что в конце концов и
она согласилась с его настойчивым отпором всем ее
нежным домогательствам. Она стала даже радоваться
тому, что их нежность, сдерживаемая барьером его
болезни, не переходила в другое чувство, потому что
видела, как необходима ему эта нежность. Иногда она
с трудом, но подавляла в себе желание целовать это
искаженное лицо, знала, что королевское и мужское
благородство, присущее ему в равной степени, заставило
бы его решительно и мягко отстранить ее. И, чтобы
избавить его от этого мучительного жеста, она лишала
себя своего единственного удовольствия: прикосновения
к коже прокаженного.
Я могу поведать все о двух этих душах и об их
любви, потому что по утрам и вечерам, когда солнце
золотило стены Иерусалима, в саду, предназначенном
для райских наслаждений, я вел долгие разговоры с
Жанной, когда она возвращалась от короля, или же
ожидая, что он, желавший побыть один, вновь позовет
ее. Эта любовь научила меня мечтать; меня, который
до того принимал за женственность лишь обезьяньи
ужимки придворных дам, презиравших мое ничтожество;
меня, который сам из чванства пренебрегал теми про¬
стыми и безыскусными радостями, что могли бы мне
предложить деревенские девушки. Жанна и король, не
прибегая к уловкам любовной игры, понимали друг друга
с полуслова, разделяли все чувства друг друга, одинаково
судили о том-то и о том-то, имели одинаковый взгляд
на многие вещи. Я думал раньше, что такое возможно
лишь в минутном приливе страсти, в миг обжигающей
близости; считал, что это приходит только со временем.
Но их тела не ведали тех ночей, что утоляют дни, что
освещают весь остаток жизни; в своей непорочности они
были друг другу ближе, чем супруги или любовники. Я
говорил себе, я повторял, что именно в этой непорочности
их любовь черпает новые силы. Из-за нее тайна любящих
заключает в себе нечто беспримерное; небесного в ней
175

столько же, сколько и земного, и даже больше! И я,
как бы там ни было, уважал их чувства, я защищал
их от злословия — верной рукой и праведным мечом —
и двусмысленности о них не произносились в моем
присутствии. Я стал оруженосцем этой любви, подобно
тому, как был оруженосцем короля, и я гордился этим.
Мне казалось, что меня посвятили в некое таинство
неизъяснимых обещаний и важных последствий, незримо
направляемое ангелами. Внимайте мне без иронии,
друзья мои! Не знаю, за что мне была дана эта благодать,
осенившая меня, но, созерцая эту любовь, я полнее
дышал и воспарял духом. Как сторожевая собака,
осознавшая вдруг, что понимает человеческую речь, так
и я внезапно, со всей очевидностью стал понимать язык
взглядов, движений рук, дыхания. Верно и то, что я
был именно сторожевым псом короля, рыскавшим в
покоях и переходах, насторожив уши, навострив глаза,
довольный тем немногим, что имею. Королю было
известно о моем чувстве к Жанне. Но оно не беспокоило
его. Он любил меня и знал, что я не посягну ни на
что, если это направлено против него, смолчу о моих
мужских желаниях. Однажды он сказал мне:
— Терпение, мой дорогой Гио. Все кончится для нас;
жизнь всего лишь сон. Все мы соберемся в едином месте,
где не будет ни королей, ни оруженосцев, ни короны,
ни службы, но лишь всеобщее и полное поклонение. И
тогда мы с улыбкой вспомним все наши нынешние муки
и страдания. То, что гнетет тебя, гнетет меня — все
будет разрешено тогда, о вернейший мой друг!
Слушая этот почти потусторонний голос, прони¬
кавший ко мне из-под повязок и бинтов, я испытывал
странное удовольствие. Меня словно уже согревала та
радость, которую предвещал мне он... Повторяю вам, я
был тогда не кем иным, как собакой, привязанной к
своему хозяину, и как собака испытывал чувства низмен¬
ные, но горячие! Каждому свое! Я не был рожден для
великих свершений!.. И поэтому я не стыжусь того, что
вел себя как собака, напротив, я горд этим. Жанна,
легко и ясно читавшая в моей душе, поняла обуревавшее
меня смятение чувств и стала внимательна ко мне. Она
пеклась обо мне, как сестра, впрочем, гораздо больше,
чем о своем брате Рено. Ее беспокоил цвет моего лица,
она следила за тем, чтобы я не уставал и высыпался,
починяла мое белье, следила за тем, чтобы вид мой был
достоин моего короля: в мои обязанности входило
176

сопровождать и представлять послов, принимать посе¬
щения сеньоров, будь они франки или мавры, присут¬
ствовать на публичных аудиенциях и на негласных
переговорах. Иногда она делала мне небольшие подарки.
Вечерами, когда меня охватывала омертвляющая душу
смутная ностальгия, она рассказывала мне о милой
Франции или о рае: для нее это было одно и то же.
Мы больше не виделись с Рено. Он лишь изредка
мелькал, оскорбляя нас своими насмешками. Он усердно
посещал сенешаля де Куртенэ и Ги де Лузиньяна; лишь
номинально управляя Монт-Руаялем, он переложил все
заботы на мои плечи, слишком занятый устройством
своего будущего, своими прекрасными подружками, пир¬
шествами, балами...
Балы не прекращались, чередуясь, то во дворце, то
в богатых городских домах, то в окрестных замках.
Принцесса Сибилла соперничала с матерью, и сенешаль
добивался ее победы над патриархом Ираклием — можно
было подумать, что королевство находится на вершине
своего процветания, и что Саладина уже вообще нет в
природе. Ни обо всем этом, ни о Рено я не хочу больше
говорить: во мне подымается волна гнева, а это напрасно.
Однако я остановлюсь на Ираклии — он один наилучшим
образом даст картину всего общества. Этот странный
пастырь знал женщин гораздо лучше, чем Священное
Писание. Будучи церковным служкой в Жеводане, он
отправился в Иерусалим, имея в запасе лишь свою
мужскую привлекательность, приукрашенную одеянием
духовного лица. Королева Агнесса скоро его заприметила.
Полюбив его, она доставила ему посвящение епископом
Цезарем, а когда умер престарелый де Несль, в обход
Гильома Тирского утвердила его выбор в патриархи.
У этого Ираклия была подружка по имени Пакеретта
из Ривери, жена торговца. Чтобы купить ее мужа, он
озолотил и отослал его, когда тот стал его стеснять.
Став патриархом, он вызвал эту Пакеретту в Иерусалим
и устроил в прекрасном жилище. Презрев приличия, он
отправлялся туда каждую ночь. Она также появлялась
у него — в носилках, среди толпы слуг, усыпанная
жемчугами и драгоценностями. Толпа кричала:
«Смотрите, патриархесса!» Было еще и похлеще. Однаж¬
ды во время королевского совета вошел какой-то жонглер
и произнес: «Великий патриарх, я принес вам хорошие
вести! Если вы отблагодарите меня, я сообщу их вам!»
Патриарх, король и бароны подумали, что речь идет о
177

благоприятных для христиан событиях. Ираклий сказал:
«Ну, хорошо! Говори!» А жонглер возьми да и ответь:
«Дама Пако де Ривери, ваша супруга, разрешилась
прелестной маленькой девочкой!» Патриарх же: «За¬
молчи, ни слова больше!» Но, несмотря на всю свою
порочность, будучи господином всего клира Святой
Земли и благодаря своей связи с королевой Агнессой,
он сосредоточил в своих руках огромную власть, и это
обстоятельство сыграло роль злого рока для государства,
о чем свидетельствуют последовавшие события.
Во время обострения своей болезни Бодуэн капи¬
тулировал перед Ираклием; так же получилось с Сибиллой
и Лузиньяном, так же — с замужеством второй его сестры,
Изабеллы, с Онфруа IV Торонским, печальным отпрыском
коннетабля, вялым сластолюбцем, единственным оправ¬
данием которому служила его преждевременно испорчен¬
ная кровь. Так, раз за разом, от приступа к приступу,
подобно стае стервятников, терзающих павшую лошадь,
королева-мать и ее дочери, сенешаль де Куртенэ,
патриарх и их приспешники вырывали у него все новые
и новые милости и привилегии. Не его ли живую плоть
кромсали они, вырывая у него обрывки королевской
власти? Но, с вхождением в каждую новую должность,
они заручались все большим числом приверженцев, и
скоро король очутился в окружении своих врагов. Более
того, играя на его черной меланхолии, опи искусно
обостряли его подозрительность, запугивали вымышлен¬
ными заговорами и тем самым устраняли его последних
друзей. Когда Раймон Триполитанский с блестящим
сопровождением прибыл на поклонение Гробу Господню,
они убедили короля, что тот предпримет попытку его
свержения. Бодуэн приказал немедленно изгнать его из
города. Раймон понял, кто подстроил ему эту ловушку,
и, оскорбленный, удалился в свое Триполитанекое граф¬
ство. А между тем это был на редкость благоразумный
человек, достойная опора для престола — вот и еще повод,
чтобы устранить его поскорей!
Но этому загнивающему двору не хватало знаменос¬
ца, яркой и цельной личности, горластого и полнокров¬
ного животного, которое смогло бы небрежно, с громким
хохотом опрокинуть все это здание лицемерия и наигран¬
ного почтения, волей-неволей воздаваемого еще Бодуэну.
И такой человек, увы, нашелся. Им стал Рено де
Шатильон, Заиорданский государь: именно ему выпала
такая роль в нашей трагедии. Как долго держал его
178

Саладин про запас, каким подвергал унижениям, какой
яростью и желчью пропитал все его поры! И лишь когда
тот полностью созрел — иначе говоря, налился жаждой
мщения до возможного предела, — он отпустил его. И
вот, освободившись из рабства, он прибыл к нам. Я его
видел. Некоторые уже понимали, что, воскреснув из
небытия и забвения, он принес нам нашу погибель.
Человеческой в нем оставалась одна лишь речь. Осталь¬
ное же — лицо, взгляд, настроение и поза — создавало
воплощенный в оболочке человека образ сгорбленного
хищника с длинными конечностями, с сухими и круг¬
лыми глазами. Ненависть так и сочилась из него. Не
прошло и дня, как он уже столковался с лагерем
королевы Агнессы, оценил характер Лузиньянов, торже¬
ственно объявил себя их человеком и высмеял осторож¬
ность короля. Он объявил во всеуслышание, что вырван¬
ное у Саладина перемирие — всего лишь ловушка, что
султан мечтает лишь о сокрушении королевства, чтобы
после этого перенести войну на Запад. На королевском
приеме он осмелился заявить:
— Вы не хотите мне поверить, государь, потому что
ваша немощь не дает вам действовать и затмевает ваше
сознание! Почему вы не хотите довериться вашим
истинным друзьям? Время работает против нас!
Ответом короля был приказ о немедленном изгнании.
Обескураженный столь резким отпором, бахвал рети¬
ровался, бормоча под нос неясные угрозы. К несчастью,
он был женат на вдове Трансиорданского государя. От
нее он получил всем известный Моавитянский Крак,
крепость на пути египетских и дамасских караванов.
Невзирая ни на перемирие, ни на мольбы своих вассалов,
старый дикарь напал на один из них, направлявшийся
в Мекку, разграбил его, получив огромную добычу, и
вознамерился продать правоверных в рабство. Это озна¬
чало оскорбить противника в его лучших чувствах, задеть
его религиозные убеждения. Никогда, даже в пору своего
наивысшего могущества, ни иерусалимские короли, ни
их бароны не посягали на то. Обретя наконец повод
для окончательного уничтожения Иерусалима, Саладин
в безумной ярости потребовал немедленной выдачи
пленников и восполнения урона. Бодуэн призвал Рено
Шатильонского к себе, но тот отказался прибыть в
Иерусалим. Король направил к нему посланника:
— Трансиорданский государь, вы напали на безоруж¬
179

ных, доверившихся благородству наших князей, это
недостойно! — заявил посланник.
— Что делать, подвернулся удобный случай! Было
бы глупо и смешно пропустить это стадо безбожников,
нагруженных к тому же несметными богатствами.
— За нарушение перемирия наш король несет ответ¬
ственность перед Богом.
— Моя вера крепче, чем у него. Клятва перед
неверными ничего не значит.
— Подобные действия приведут к войне. Король
говорит, что он не уверен в нашей способности выстоять
в ней. Подчиняйтесь, дабы избежать такого несчастья!
— Нет! Саладин держал меня в своих тюрьмах,
подвергая такому унижению, что вы и представить себе
не можете, он пропитал и удушил меня позором. У
меня свои счеты с этим отродьем. Где бы я ни встречал
его, с оружием или за молитвой, в отряде или поодиноч¬
ке, я буду бить их!
— Это обычаи прежних лет. Сейчас король намерен
терпеть соседство неверных, лишь бы христианство
Запада получило доступ к Святым Местам.
— Не в состоянии тягаться со мною в своем убоже¬
стве, он осуждает мою мощь!
— Государь Трансиорданский, несмотря на свое убо¬
жество, о котором вы толкуете, наш король одолел
Саладина. Вы забываете о том, что замок ваш, Крак
Моавитянский, не завоеван вами, что он держит вас
здесь в вассальной зависимости и в любую минуту может
отозвать отсюда.
— Пусть только попробует!
— Подчинитесь королю ради вашего же блага, о
котором он заботится. Верните пленных и их достояние.
— Я бы с удовольствием подчинился этому приказу,
не заговори сам Саладин устами короля, равно как и
вашими. Но что мне его требования?!
— Вы не умалите тем вашего достоинства, а только
послужите общему делу.
— Нет! Я не воодушевлю неверного. Возвратить все —
значит признаться в нашей слабости. Тогда дерзость
султана не будет знать границ!
— Король приказывает вам это.
— Во имя чего? Не той ли короны, что придерживают
на его паршивом лбу в нарушение наших законов? Я
восхищен его отвагой; я воздаю ему должное. Но я
утверждаю и то, что болезнь сломила в нем воинственный
180

дух. Тот, кто думает только об обороне, вынужден
отступать, лишь наступление всегда и всюду ведет к
победе. Саладин поступает именно так.
-г В последний раз говорю вам: подчинитесь. Ваша
покорность остудит гнев султана; главное же в том, что
и прикованный к своему одру Бодуэн — наш король и
властен еще над могущественнейшими сеньорами нашего
королевства, способен вести переговоры.
— Да мне-то что из того?
— Берегитесь. Если вы не исполните того, к чему
призываю я вас от имени короля, вы лишитесь всего...
Наши лазутчики в Каире уже известили нас с
помощью почтовых голубей, а также и другими спосо¬
бами о том, что султан собирает свою армию для
нападения на Крак Моавитянский. Тогда-то старый князь
спохватился, вскочил на коня и одним махом примчался
в Иерусалим. Грубиян отнюдь не был так силен духом,
как представлялся, и поняв, что перебрал лишку, как
ни в чем не бывало припал к стопам короля. Королева
и друзья ее остолбенели при виде этою хвастуна и
бретера, с омытым слезами лицом припадающим к туфле
Бодуэна для поцелуя:
— Мой государь, король, я молю о прощении. Я
заклинаю вас забыть мои оскорбления и отложить
излияния вашею праведною гнева. Пробил час всеобщего
воссоединения, отметающего все частные ссоры и споры.
— Все должны сплотиться только потому, что вам
угрожает опасность?
— Признаю, признаю, что я кругом неправ, моя
мерзость чудовищна, но глубоки и мучительны моя
горечь, мой гнев на самого себя!
— На самого себя?
— Я выставлял на смех и открыто потешался над
лучшим из королей. Я сомневался в нем и сеял сомнения
в умах других людей, столь же шатких и ненадежных,
как и я сам. Но вы зрите мое раскаяние: дикарь у
ваших ног.
— Не жонглер ли вы, Трансиорданский государь,
чтобы устраивать такое представление?
— Сеньор, тот, кто проповедовал непокорность,
смиренно молит о вашем покровительстве; я торжест¬
венно возобновляю свои вассальные обещания...
— По причине того, что в своем справедливом гневе
Саладин собирается разрушить ваш замок и самого вас
лишить достояния! Вы признаете теперь, что, совершив
181

ошибку, вам надо было принести свои любезные изви¬
нения, но не дерзости?
— Я возглашаю для всех, здесь присутствующих, что
Трансиорданский государь предан вам отныне и навеки!
— Только потому, что суверен обязан защитить
вассала, а уж, конечно, не по причине внезапного
прилива теплых чувств ко мне...
— Государь, гневайтесь вволю, но спасите Крак,
заклинаю вас!
— Я сделаю это, но отнюдь не для того, чтобы
уберечь такого разбойника, как вы, а во спасение
королевства и в восстановление того сюзеренитета, в
коем ваша заносчивость пробила брешь. Сеньор
Трансиорданский, на этот раз вы почувствовали руку
своего господина, не так ли?
— Государь, вы могущественнее и великодушнее, чем
слывете: на оскорбление вы ответили благодеянием.
— Берегитесь, я не смогу поступать так всегда.
И вот Бодуэн созвал свою армию и бесстрашно
выступил на Моав.
Напоследок не обошлось без происков королевы
Агнессы, преследовавшей свои цели. Когда отряды при¬
бывали в Иерусалим и день выступления уже был
назначен, она обрушила на короля свои причитания:
— Нежнейший государь, с восхищением преклоняюсь
я перед вашей героической страстью к сражениям! Но
позвольте матери сказать вам: в вашем состоянии вы,
мой сын и король, и двух дней не продержитесь на
лошади в такой жаре и влажности! Я знаю, что в
последнее время почти каждый вечер вас мучает горячка.
Вы не любите меня больше, и, может быть, в том ваше
право. Но согласитесь с тем, что мое материнское сердце
тоже имеет право страдать о вас.
— Все ваши воззвания и предостережения направлены
к известной цели, и я догадываюсь, к какой! Они
совершенно бесполезны, и вы зря хлопочете, матушка.
— Сын мой, направляясь в тронную залу, вы спот¬
кнулись два раза.
— Если бы я споткнулся и тридцать раз, это не
изменило бы моих замыслов. Я выступлю впереди войска,
на моем законном месте.
Сибилла посчитала уместным вставить:
— Я знаю из достоверных источников, что вы жало¬
182

вались на ваше слабеющее зрение. Как же вы сможете
руководить сражением, если не различите противника?
— И тогда, раз уж я сгораю в лихорадке, шатаюсь
на ходу и едва вижу, почему бы мне не поручить
командование твоему супругу, да?
Лузиньян, державшийся неподалеку, тут же возразил,
но, по своему обыкновению, скромненько и глуповато:
— Брат мой, государь, вы сомневаетесь в моем
военном искусстве? У нас в Пуату рано приучают к
войне, не то что здесь, в этих изнеженных странах.
— Бедный мой Ги, неловкость выдает вас с головой.
Что подумали бы наши бароны, услышь они ваши слова?
Итак, они смотрят на вас как на чужестранца в своих
рядах, если не хуже. Нет, вы останетесь в Иерусалиме
присматривать за женщинами!
— Вы даже не хотите испытать меня?
— Попозже, Ги. Вы здесь только брызжете слюной,
я же теряю драгоценное время. Со своими людьми и с
Истинным Крестом я буду везде, где понадобится.
И все вышло по его желанию, все, кроме одного, но
столь удивительного, приятного и уместного! Но по
порядку. Рискованно, но точно все рассчитав, Бодуэн
вновь обнажил Палестину и во главе всего своего войска
понесся в Моав, одним своим появлением разрушив
намерения Саладина. Султан не решился встать лагерем
вокруг крепости Рено де Шатильона, опасаясь, несмотря
на свой численный перевес, подвергнуться атаке изнутри
и снаружи, одновременно проведенной Бодуэном и
осажденными. Он сделал вид, что отступает к Дамаску,
но внезапно и резко обрушился на Галилею, где, помимо
прочих, атаковал донжон Бельвуар. Тогда Бодуэн поки¬
нул Моав и вышел навстречу ему в те места. Атака его
была столь стремительной и красивой, что отбросила
султана за Иордан и вынудила его вернуться восвояси.
Однако Саладин был не из тех, кто легко отступает от
своих намерений. Недавнее поражение не принесло ему
реальных потерь. Вдоль наших границ он прошел на
север. Осведомленный о ссоре нашего короля с графом
Триполитанским, с хитростью, сравнимой разве что с
военными уловками Бодуэна, он предпринял попытку
расчленить надвое его королевство. Сокрушая все на
своем пути, наводя ужас на мирных жителей и на
возможных наших союзников, он поскакал к Бейруту и
устроил там засаду. Попавшись в нее, граф Трипо-
183

литанский оказался бы отрезанным от остального коро¬
левства, и пробил бы час нашей гибели. Однако король,
проникнув во все эти тонкости, во весь опор помчался
туда же, на север. Саладин не ожидал нашего появления
и упустил добычу. Сжигая, грабя и разоряя, он отступил,
но ярость его была бессильна: удар не попал в цель!
Бейрут был спасен, но спасено было и королевство...
Саладин, власть которого казалась несокрушимой, —
хотя и сама была результатом убийств, интриг и
узурпации, —• оказался беспомощным против нашего
скорбного маленького короля и его латников. Он решил
хотя бы возместить затраты этой дорогостоящей и
безрезультатной вылазки. До сих пор, с помощью и
поддержкой Иерусалимских королей, атабеги Алеппо и
Мосула все еще сохраняли свою независимость. Он
решился покорить их, с тем, чтобы весь исламский
Восток оказался под его властью. Но Бодуэн обманным
маневром снова опрокинул его планы. Победоносно
прошел он через эти земли, продвинувшись вплоть до
предместий Дамаска — то, чего Саладин не смог сделать
по отношению к Иерусалиму. Ах, почему же не было
у нас ни людей, ни запасов, чтобы победоносно
завершить это предприятие! И на этот раз прокаженный
вырвал добычу из когтей султана! Так, в результате
этого мучительного похода — он длился около пяти
месяцев! — Иерусалимское, королевство снова было спа¬
сено, а мощь Саладина, лишившегося северной Сирии,
поколеблена.
Свершив сей труд, наш король отправился в Тир,
чтобы встретить там Рождество в обществе своего друга
и наставника, архиепископа Гильома. Когда он входил
в триумфально встречавший его город, среди его свиты,
стремя в стремя с вашим покорным слугой скакал
некий оруженосец с юношескими чертами лица и
хрупкой фигурой. Можно было подумать, что это сын
одного из сеньоров, по обычаю занимающий место подле
короля. Но истина была в другом. Немногие догады¬
вались о ней.
Она состояла в том, что, когда мы готовились к
захвату земель Дамаска, в лагере появился некий
посланец. Он объявил, что прибыл из Иерусалима и
должен переговорить с королем. Его отвели в шатер
Бодуэна. На нем были мужская обувь и одежда, но я
сразу узнал знакомый замшевый корсет.
184

— Немыслимая неосторожность! — воскликнул ко¬
роль. — Одна, по этим дорогам!
Но, забыв о моем присутствии, о лагере,
ощетинившемся копьями и пиками, забыв о своей
собственной проказе, недолго думая, он раскрыл на¬
встречу ей свои объятия.
— Сеньор, я умирала от тревоги за вас...
— Сними каску... О, Жанна, где твои чудесные
волосы? Что ты с ними сделала?
— Я их отрезала. Они быстро отрастут. Иначе я,
может быть, не смогла бы добраться до вас. Не надо
дразнить дьяволов, их же так много сейчас по дорогам!
— Безумная, безумная от любви! Тебя могли за¬
хватить мавры — настоящие или переодетые, выбить тебя
из седла, переломать руки и ноги!
— Я верная оруженосица! А если бы я не приехала,
кто бы стал ухаживать за вами?
Она вгляделась в лицо короля и сказала:
— Гио, посвети мне... Ах, я вовремя прибыла!
До Дамаска она продвигалась вместе с нами. Я не
знал, кто из них двоих вызывает во мне большее
восхищение: эта пожертвовавшая своими волосами ору¬
женосица, презревшая опасности, не позволявшая себе
ни единой жалобы, составлявшая бальзамы и менявшая
повязки в то время, как мы отдыхали, обессилев от
усталости перехода, или же этот король, струпья и
воспаления которого были скрыты под железным забра¬
лом. Этим знойным летом и мы-то с трудом вы¬
держивали ветры пустынь, дышавших в лицо раскален¬
ным огнем и песком. Нашу усталость усугубляла
ежесекундная возможность увидеть вдали отряды Сала¬
дина, быть атакованными с тыла или с фланга, где
охрана была недостаточна, погибнуть от отравленной
воды пустынных колодцев. Но при виде нашего му-
ченика-короля, прямо восседавшего на своем белом коне
под знаменем с пятью золотыми крестами, с короной
на голове, с глазами, устремленными к Истинному
Кресту, мы снова обретали утраченную было храбрость,
и на устах наших воинов замирали привычные жалобы
о том, что добыча несоразмерна затраченным усилиям,
что обещанная победа заставляет себя ждать. Во время
сражения хрипота прокаженного исчезала: его голос
вновь становился звонок и высок. И самые толстокожие
из нас понимали, что, следуя за этим человеком, они
участвуют в некоем историческом действе, оставляющем
185

по себе память в веках. А еще и то, что они непременно
заслужат свою райскую долю, сражаясь в рядах этого
уязвленного жуткой хворью архангела. Великодушные
безумцы — соль соли земли! — говорили, что по срав¬
нению со столь мужественно переносимыми страданиями
смерть — не более чем дым, мимолетное неудовольствие.
И все, даже старые хищники, вылезшие из своих
феодальных берлог, грустные товарищи крепостных
амбразур и катапульт, преклонялись перед силой души,
поддерживавшей нашего короля в седле, вздымавшей
его тяжкий меч, помогавшей ему схватывать на лету
и тут же исполнить задуманное. Все это превосходило
наше разумение! Он, пластом лежавший на кровати,
шатавшийся на ходу от внезапной истомы, как мог он
в момент атаки выхватывать меч, потрясать копьем, а
затем мчаться верхом часами напролет. Иногда мы
опасались за его жизнь, ибо он, несмотря на палящий
зной, вдруг закутывался в свою белую мантию. И
лучше, чем другим, мне было известно, что под ней,
под железом кольчуги он дрожит как осенний лист.
Жанна приготовила для него медный флакон в соло¬
менной оплетке и приторочила его к седлу; из него
он пил, чтобы восстановить свои силы. Это питье
умеряло его лихорадку. Так мы и добрались до
предместий Дамаска, а затем вступили в Тир, зво¬
нивший во все свои колокола.
25
БАЙЛИ
Колокола весело отзванивали приход Мессии в этот
мир, но они приветствовали и наше победоносное
вступление в город. Сеньоры и эдилы, горожане и
ремесленники, весь этот мелкий люд, мужчины и
женщины, старые и молодые встречали Бодуэна так,
будто бы он был самим воскресшим Спасителем. Но,
хотя бы в какой-то мере, разве он не был им?
Потемневшее от проказы бугристое лицо его уже никому
не внушало отвращения, но вызывало потоки благодар¬
ных слез, сеяло в этих приземленных сердцах семена
торжествующего бессмертия, и это человеческое тесто
всходило на дрожжах веры. Проказа короля не была
более его тайным стыдом, но залогом райского блажен¬
186

ства и неоспоримым свидетельством того, что Господь
хранит корону Иерусалима. Говорю вам, что тот, кто
имел счастье видеть, как с поднятыми горе глазами,
прямо и неподвижно восседая на своем белоснежном
коне, он въезжал в Тирские ворота, кто целовал полы
его мантии, прикасался к стременам — тот не забудет
этого никогда! И среди этого счастливого перезвона
колоколов, возбужденной радостью толпы, в блеске
круглых шлемов, значков и знамен, на паперти своей
церкви старый архиепископ, учеником и воспитанником
которого он некогда был, воздавал благодарение Богу
за то, что с Его помощью внушил королю на уроках
прямоту и набожность, моральную стойкость и самоот¬
верженность. И вот несчастный, пораженный проказой
ребенок возвращается к нему в ореоле славы. Вовеки
никто не сотрет память об этом рождественском посе¬
щении Тира, завершившем столько героических усилий!
И Саладин мог сколько угодно оплакивать свои пора¬
жения, глядя на то, чей Бог истинный — его или
Франкского короля. Из всех чудес, случившихся на этой
земле, одно заключалось в великих деяниях, совершен¬
ных этим полуразрушенным телом! Но и то, с каким
набожным послушанием и с каким самоотречением
покорялся Бодуэн воле Господа! И старый Гильом лил
слезы, он, столько боровшийся за своего короля, столько
выстрадавший от вырождения сильных мира сего — от
выборов Ираклия и от всего прочего: падения нравов,
развращения молодежи, бесконечных праздников, бессо¬
вестных и бесцельных отречений... Ему казалось — ибо
он жил надеждой! — что, несмотря на ошибки и грехи
этого народа, его предательства и крайности; бесстыдство
и компромиссы, Господь Бог не отвратит от него Своих
взоров, потому что Промысел Его виден в часы опас¬
ности.
На Рождественском богослужении я был рядом с
Жанной, вновь облачившейся в свою женскую одежду
и спрятавшей под вуалью коротко остриженные волосы.
Король сидел впереди нас. В минуту, когда восславили
Рождество Иисусово, он шептал рыцарскую молитву:
Отче наш на небесах,
Спасти желающий нас всех,
Имя благое Твое да святится,
Дай нам мольбою к Тебе возноситься,
В царство Твое укажи Ты нам путь,
Чтобы с него не смогли мы свернуть.
Воля Твоя да царит на земле,
187

Как и на небе. Дорогу к Тебе
Ты укажи нам, да были бы мы
С сонмами ангелов счастьем равны.
Хлеба пошли нам на каждый наш день,
Чтоб не коснулась нас голода тень.
Душе — Святое Причащенье,
А телу — силы укрепленье.
Равно прости Ты нам наши грехи
И отпусти все земные долги,
Яко оставим мы нашим врагам,
Злым кознодеям и должникам.
Спаси нас и от искушенья,
И от дурного помышленья.
Господь, веди нас ко спасенью,
От всех невзгод подай нам избавленье.
Аминь речем, да примет Бог его,
Он, Всеблагой, начало и конец всего.
Жанна проговорила эту молитву вместе с ним. И в
сочетании двух голосов они достигли высшей точки
своего земного существования, и многие тогда поняли,
чем были они друг для друга: властный голос Бодуэна,
одушевленный пылкой и необоримой верой, и эта музыка
листвы и струящейся воды в голосе, присущая ей одной,
заключавшая в себе всю человеческую нежность. Потом
Жанна произнесла:
— Да снизойдет на меня Божья благодать, води¬
тельница и защитница пяти моих чувств, помощница в
пяти делах милосердия, да укрепится дух мой в две¬
надцати символах веры, да не преступлю я через десять
заповедей, да не совершу семи смертных грехов до
последнего дня моей жизни.
И тут же голос Бодуэна влился в ее голос и поддержал
это моление. Когда Архиепископ вознес Святую Гостию*,
детям показалось, что они видят трепетание светоносных
крыл под сводами и вокруг алтаря. Мои глаза этого не
увидели. Наверное, то были сверкающие отблески бес¬
численных свечей, но разве это важно?
Да, разве это важно? Уверен я лишь в том, что
демон, как всегда, подкарауливает у дверей! Но ни он,
ни Саладин не могут ничего поделать со святым телом
короля. Но, сколь ни был он безбожен, Саладин все-таки
чем-то напоминал рыцаря. Величие его преклонилось
перед прокаженным. Он не мог себе запретить вос¬
хищаться нашим королем, хотя это вынужденное вос¬
хищение еще больше разжигало в нем жажду действо¬
* Святая Гостия — «Священная Жертва», здесь — молитва, но так¬
же и просвира.
188

вать. Демон не ведал столь тонких чувств. Он видел
перед собой только препятствие, о которое разбивались
все его происки.
Мы вернулись в Иерусалим. Весна еще не кончилась,
как из страха и глупости эмиры Алеппо и Моссула
переметнулись к Саладину. Отныне он стал хозяином
всей Сирии, и мы не могли теперь ждать от них хотя
бы нейтралитета: изоляция наша стала полной. Мы
узнали, что Саладин находится в Дамаске и подго¬
тавливает там вторжение в Палестину. Бодуэн созвал
свои отряды у источников Сефы и отправился туда сам
в сопровождении воинов Иерусалима, а также рыцарей
Храма и Госпиталя. Именно там совершенно внезапно
его опять скрутила проказа. За несколько дней она
лишила его возможности управлять руками и ногами,
потерявшими многие пальцы, ослабила его настолько,
что он больше походил на труп, чем на живого человека,
снова сковала его голос и почти разрушила зрение. По
его распоряжению мы доставили его в Назарет. Готовясь
к смерти, он хотел, чтобы она произошла в деревне,
давшей свое имя Христу. Но было сказано, что он не
изведает ни часа покоя. В то время как бароны и их
воины готовились дать отпор Саладину, тревожились об
отсутствии и новом недомогании короля и задавались
вопросом, кто возьмет на себя командование в случае
нападения, иные бросились в Назарет со своими гряз¬
ными замыслами. Это были королева Агнесса, ее дочь
Сибилла, зять Лузиньян и патриарх Ираклий. Они не
промедлили и дня! Мы прибыли почти одновременно с
ними. Но кто же предупредил их? Некоторые обвиняли
в том сенешаля де Куртенэ, другие — Рено де Молеона,
заметив, как в одиночку он удалялся из лагеря на
быстром скакуне. Но так удалялись и возвращались
многие, и утверждать наверное было невозможно; неос¬
поримым было лишь то, что Рено давно уже не расстается
со своим другом сенешалем. Что же до меня, то из-за
Жанны я не стремился докопаться до истины. Она
удивлялась:
— Рено командует отборными войсками; он должен
быть среди нас.
— Он командует также туркополами и более полезен
в Сефе.
Я скрывал от нее и то, что ее брат проявляет ко
мне все более явное презрение и использует только для
мелких поручений. Это вполне устраивало меня, я не
189

желал другой доли, кроме той, что выбрал себе сам:
следовать тенью за моим государем, всегда, в любых
условиях быть у него под рукой...
Все они думали, что час их торжества пробил, и
набросились на объедки всей своей лающей сворой! И
прежде всего — старая развенчанная королева, смердя¬
щая всеми благовониями, вылитыми ею на свое тучное
тело из боязни заражения! Злоупотребляя своим поло¬
жением матери, именно она повела дело, из недостатка
чувств, связывавших ее с собственным сыном, всегда
прибегая к одной и той же тактике лицемерия, к тем
же приевшимся доводам:
— Нежнейший сын мой, в какой печали вижу я
вас! Быть может, на этот раз вы прислушаетесь к моим
словам? Неужели я была не права, удерживая вас? В
заботах о благе королевства вы запустили вашу болезнь.
Вы видите теперь, куда завело вас ваше упрямство!
Не согласитесь ли вы наконец доставить себе хотя бы
несколько месяцев покоя, чтобы поправить свое здо¬
ровье?
— Я не могу, Саладин — в Дамаске.
— Саладин в Дамаске, вы на этом одре в Назарете,
а .войско ждет своего полководца!
— Как только смогу, я отбуду туда.
— Ну конечно, убейте себя и оставьте без управ¬
ления это несчастное королевство, раз уж вам так того
хочется.
— Что вам угодно?
— Сердце мое разрывается от жестокости слов, что
я обязана сказать вам!
— Говорите, ведь вы же для этого и приехали.
— Сын мой, смерть может застать вас врасплох...
— А преемник еще не назначен?
Тут снова вмешалась Сибилла, более решительная и
целеустремленная, хотя также разыгрывающая огор¬
чение:
— По праву вашей наследницей являюсь я, оспа¬
ривать это невозможно! Однако, Бодуэн, было бы гораздо
лучше, если бы вы провозгласили это сами. Ваш выбор
заставит замолчать честолюбцев.
— И особенно князя Триполи, своим происхождением
столь близкого трону, что, мог бы и претендовать на
него?
— Согласна, его особенно.
190

— И кто же станет править в действительности? Ваш
супруг!
— Вы необоснованно презираете его. Именем Господа
говорю вам, что за ваше пренебрежение он платит только
любовью, на все ваши грубости отвечает лишь почтитель¬
ными словами и мыслями.
— Ги де Лузиньян и Раймон Триполитанский одина¬
ково пламенеют жаждой власти. Но один из них —
осторожен, другой же — нет.
— Вы хотите обездолить вашу кровь?
— Я не решил пока, что мне делать с алчными
родственниками.
Вошел патриарх, настолько привыкший к своему
позору, что уже более как бы и не замечал его, и иногда
случайно, по обстоятельствам или по необходимости, даже
похвалялся своим скандальным священством.
— Государь, прислушаетесь ли вы к словам патриарха
священного королевства?
— Как и к любому другому.
— Мне ведом ваш мучительный выбор: Триполи или
Лузиньян? И я скажу вам, что вы уже опоздали... Вы
упорствуете напрасно, и даже, осмелюсь добавить, чрез¬
вычайно неосторожно. Одно дело — заботы королевства,
и совсем другое — ваша душа. В тяготах власти, в суете
размышлений и хлопот, что доставляет вам эта неот¬
вязная война, задумывались ли вы о собственном спа¬
сении? Не возжелали ль вы наконец спасительного покоя,
дабы вознести свои молитвы ко Господу, не жаждете
ли вы сосредоточенности, не мешают ли вам ваши
беспрестанные труды?
— Бог зрит и судит меня.
— Возможно. Но как было бы восхитительно, если
в итоге стольких усилий и победоносных сражений вы
достойно сложили бы с себя это бремя и встретили бы
смертный час обычным человеком...
— Это все?
— Простите мне, пастырю и поводырю душ... но,
государь, вам нехорошо... вы пали... низко пали...
задумайтесь о спасении!
И Ги де Лузиньяну удалось вставить словечко о том,
что королю неплохо бы посторониться и пожить себе
на те средства, что он сам ему пожалует: с умирающими
не церемонятся!
Сколько же нападений такого рода пришлось вынести
ему, прежде чем он сдался, как загнанный олень
191

позволяет пленить себя на исходе битвы, но держит
свору на расстоянии! Ах, как горько сожалел я тогда о
своем ничтожестве и бедности! Я должен был молчать,
если хотел оставаться подле Бодуэна. Народ же, в своей
простоте и по доброте душевной, ничего этого не ведал.
Короля заставляли молиться о своем исцелении. Сам
патриарх служил мессы, на которых неизменно появля¬
лась его Пакеретта из Ривери. Но сколь ни был обобран
Бодуэн, ему удалось все-таки спасти главное. Ги де
Лузиньян стал только байли королевства, его временным
наместником, главой войска, но лишь на срок и не
окончательно. Не успел он подписать указ, как вся свора
унеслась в Иерусалим. Рядом остались только я и Жанна
и наши люди, немногочисленные, но верные и преданные.
— Я большое не интересен им, они оставят меня
теперь в покое. Я изучал их во время наших споров,
хоть и вижу сейчас с трудом. О! На этот раз они не
боялись заразы!..
Из скромности я вышел из комнаты. Но некая сила
удержала меня на месте, и я присел тут же, у стены,
на небольшую скамейку в коридоре. Судите, как хотите,
но мне необходимо было все знать, даже против
собственной воли.
— Жанна, ты молчишь? Но я все равно остался самим
собой!.. Я — Бодуэн, король, король без власти!
— Не мучайте себя так.
— Вот я и остался один! О, я еще не так почувствую
ее, эту тяжесть одиночества! До боли, до крика я скоро
пойму, что единственная моя спутница — проказа.
— Проказа?
— Да, как поспешно они покинули Назарет! Пат¬
риарх, озабоченный мыслями о моей душе, мать — моим
разрушением, а Сибилла уж и не знаю чем! Но скоро
они объявятся снова. Знаешь ли, чем они занимаются
сейчас, вырвав у меня победу? Они рассматривают свою
белоснежную кожу, и я представляю их ужас и тоску,
если им попадется хоть один прыщ! И все потому, что
они битые часы проводили у моего изголовья, чтобы
заручиться моим согласием... О, Жанна, как я только
подумаю, что этот вертопрах Лузиньян идет впереди
моего войска, хранит печать, воспользовавшись моей
королевской слабостью... Но почему ты мне не отвеча¬
ешь? Я вижу тебя как сквозь туман, но я различаю
твое неодобрение.
192

— Мое неодобрение? Вы правильно рассудили обо
всем.
— Ты считаешь, что я был не прав?
— Бог вам судья.
— Когда мы вернемся в Иерусалим, будет еще хуже.
Ты увидишь, как разбегутся слуги, льстецы окружат
Лузиньяна и расцветет Сибилла.
— Но я останусь с вами, и между нами все сказано.
Я прошу вас лишь об одном: живите.
— Теперь-то зачем?
— Что будет со мною без вас?
— Да как можешь ты смотреть на меня теперь, холить
это отталкивающее безобразие, терпеть эту заразную
вонь, что я издаю? Ангел и тот отвернулся бы в тоске!
— Он припал бы к вашим рукам и стопам.
— К моим беспалым рукам и стопам. Что ты
делаешь!?
— Я целую вас.
— Я запретил тебе это.. Ты целуешь мои раны? Ради
Бога, прекрати!
— Нет!
— Я не позволю тебе!
— Это уже не важно.
— Как?!
— Руки мои, дорогой мой сеньор, уже потеряли
чувствительность и появились первые пятна. Мне больше
нечего опасаться. Мы равны, и в этом есть высокая
справедливость.
Он испустил крик раненого животного, зверя, попав¬
шего в петлю ловушки. Потом прохрипел:
— Проказа! Все, что моя любовь дала тебе.
— То, чего я и хотела.
— МОЮ ПРОКАЗУ?
— Главное, что твоя любовь дает мне, так это гордость
быть похожей на тебя. Не отталкивай меня. Я все еще
красива. Никто не догадывается, что я поражена, но я
это знаю.
— Что же это за любовь, если она так мучительна?
— Это наша любовь, господин моей жизни.
— Почему же мне так больно и радостно?
— Потому что любовь наша не окончится на земле,
но, очищенная, продлится на небесах.
— И ты будешь моей единственной радостью?
— Источником в пустыне, и ничего другого мне не
надо.
7 Ж. Бордонов, т. 2
193

А я оставался сидеть на той же скамье в коридоре,
неподвижный, раздавленный, оглушенный. Позже, много
позже она вышла из дверей, и я спросил ее:
— Жанна, это правда?
— Нет, — ответила она, улыбнувшись. — Нет еще...
Это было ее вымыслом, уловкой, чтобы смягчить
отчаяние короля, чтобы преобразить его уныние и
радость.
26
ИСТОЧНИКИ СЕФЫ
Ошибки Ги де Лузиньяна множились с каждым днем.
Своим неразумением и капризами он вызвал единодуш¬
ное осуждение баронов, разжег ненависть к себе доселе
равнодушных, разочаровал даже своих былых сто¬
ронников. Он сошелся опасной дружбой с магистром
Храма, о котором шла молва хуже некуда, и предпочел
его своим прежним товарищам — сенешалю де Куртенэ
и князю Трансиорданскому. А Рено де Молеону оста¬
валось лишь издали, осторожно наблюдать за этими
приливами и отливами, подобно тому, как это делал
его господин и советчик Жослен, имевший лазейки в
оба лагеря. Лузиньян же, облеченный должностью байли,
уже мнил себя королем. Пропитанный насквозь чванст¬
вом и самодовольством, он был наделен столь скудным
разумом, что даже и не задумывался о надвигавшейся
опасности. Вместо того, чтобы предвидеть и предупредить
сарацинское нашествие, он предпочитал устраивать праз¬
днества, раздавать милости, посвящать любовные стишки
своей жене Сибилле и принимать почести от баронов.
Конечно, Саладин был извещен о таком странном
характере и поведении этого принца, более увлеченного
дорогими тканями, помадами и вышивками, нежели
военным ремеслом. Он не торопился, усыпляя бдитель¬
ность этого замечательного байли ложной безопасностью,
обманывая его осведомителей и внушая им мысль о том,
что он занят своими осложнениями с северными эмирами
и не скоро еще отправится походом на Галилею. Через
них же он передал, что гораздо более опасается благо¬
родного сеньора де Лузиньяна, чем этого увечного короля
Бодуэна, в связи с чем удваивает свои предосторожности.
194

Безнаказанно и вполне свободно эти темные людишки
выкладывали ему эту ложь, а безумец вопрошал их:
— Как же может опасаться меня Саладин, он же не
видел меня в деле?
— Господин байли, великий султан наслышан о твоем
происхождении, о твоих славных корнях, о благородных
воинах твоего рода. Его неистовое сердце холодеет от
ужаса. Он вопрошает Аллаха, зачем тот поставил тебя
на это место?
Ги упивался этими речами, наслаждался ими, сма¬
ковал их, как медовые пряники, и язык его еще долго
ощущал их привкус. Напрасно Раймон Триполитанский,
отбросив свою неприязнь, в крайней тревоге пытался
вывести красавчика из его бездействия:
— Господин Ги, давайте поскорее отведем войска от
источников Сефы и найдем для них менее заметное
место. Так мы сможем перехватить Саладина и не
дожидаться его сложа руки.
— О чем вы там толкуете, господин Раймон? Вы не
располагаете сведениями! Саладин не отважится и пока¬
заться нам на глаза.
Но, как вы понимаете, Саладин, конечно, отважился!
Как только были обнаружены его лазутчики, это не¬
медленно стало известно Ги, но он только разразился
хохотом, успокоил свое общество, заверил опасливых
стариков, а в ответ на упреки графа Триполитанского
только пожал плечами. Магистр Храма Торрож высказал
свое мнение, которое тотчас же было подхвачено и
разнесено повсюду:
— Трубите общий сбор, мой господин. Одной атакой
мы опрокинем безбожников. Сегодня же Саладин будет
молить вас о пощаде!
Триполи пришел в ярость:
— Если вы сделаете это, Ги, то у вас не будет не
только королевства, сана байли и свободы, у вас не
будет и сегодняшнего вечера! Именно вам придется
взывать о пощаде к Саладину!
— Что же предлагаете вы?
— Составим небольшой усиленный отряд, железный
кулак, способный отразить любой натиск. Устав от
ударов, неверные отступят. В этом наше единственное
спасение, клянусь Богом.
— Без борьбы? — возмутился этот помешанный.
— Если мы будем наступать, то окажемся сброшен¬
ными в море, и вы знаете это.
7*
195

— Ну-ну, господин Раймонд, всегда вы все усложня¬
ете!
— Раскройте глаза! Посмотрите отсюда, сколько их,
текущих по долине! Столько же, сколько колосьев в
поле!
— Мы считаем, что вдесятеро больше нас.
— Их будет сотня на одного!
— Господин байли, — вмешался Торрож, — не слу¬
шайте этого лицемера. Он хочет лишить вас верной
победы.
Ги вертел головой от одного к другому, пытаясь
сообразить, кто из них более дальновиден, кто желает
ему добра, а кто — смерти. Но, поддержанный баронами,
Триполи взял верх. Мы заняли указанную им возвы¬
шенность, а Лузиньян все продолжал бормотать:
— Вы ответите за этот позор, господин Раймонд. Я
обещаю вам это. Ваша болтовня задержала нас, а то
мы бы уже давно отделали безбожников...
Триполи не возражал. Прибыв накануне, я стоял
неподалеку, среди этого железного воинства. Король
доверил мне послание к Лузиньяну, а другое, более
важное, к графу Триполитанскому. Господин Раймон
относился ко мне с уважением. Он принял меня в своей
палатке. Мне было поручено также пронаблюдать за
всеми и выяснить намерения каждого. В случае, если
бы Лузиньян вознамерился совершить непоправимое,
Триполи немедленно должен был взять руководство в
свои руки: именно этот приказ заключал в себе второе
послание.
В двух словах можно сказать о том, какова была та
битва. Легкая конница Саладина разбилась о стену
наших латников. Стрелы лучников, стрелявших с
колена под ногами наших лошадей, причинили им
заметный урон. Вскоре вокруг взгромоздилась обезо¬
пасившая нас гора трупов. Саладин пробил отбой. Мы
победили, ибо остались хозяевами территории. Ги де
Лузиньян приписал все заслуги себе, бароны же поте¬
шались над ним, а Триполи — презирал. А Жослен де
Куртенэ, сообразив, что не сможет более вертеть кра¬
савчиком направо и налево, оставил лагерь в Сефе, не
попрощавшись с байли, и быстро поскакал в Назарет.
Он передал Бодуэну заносчивые речи Ги, достойные
почести, возданные ему баронами, рассказал о его
неспособности принять решение перед битвой и о его
претензиях на королевство, вытекавших из присвоенной
196

им победы над Саладином. Бодуэн пришел в ярость,
вызвал Ги, потребовал у него отчета и, в ответ на его
дерзость, лишил его звания байли королевства.
Так произошла ссора между двумя родственниками.
Вскоре, к отчаянию всех христиан, она переросла в
открытое столкновение, ибо друзьям не составило ника¬
кого труда убедить Ги в том, что он стал жертвой
зависти короля и что тот уязвлен его успехом при Сефе
и отступлением Саладина...
Сенешаль ликовал. Наивные не могли понять, что
одним ударом он убил двух зайцев. На будущее ему
удалось сбить спесь с супруга Сибиллы, проде¬
монстрировав ему, что с ним надо считаться, и, уж
конечно, щедро оплачивать его будущую поддержку. А
на сегодня он восстановил свои позиции у короля, вернул
его доверие, в то время как Триполи оставалось только
примириться с этим кульбитом и ожидать неизвестно
чего. Но гибнущий блаженный король сквозь боль, сквозь
слепоту, различая лишь белые пятна вместо скло¬
нявшихся к нему лиц, будучи человеком проницатель¬
ным, все-таки смог раскусить это коварство! Он понял,
что дележ его наследства повлек за собой междоусобицу,
в коей погибнет его королевство. С каким бессовестным
удовольствием сенешаль и его клика натравят Лузиньяна
на Триполи в самый день его смерти! Насмотревшись
на смешное и чреватое опасностью правление Ги, но не
имея возможности полностью устранить Сибиллу, муд¬
рым решением он возвел на престол маленького Бодуине,
сына Гийома Монферратского. Этот ребенок был помазан
на царствование и посвящен по обряду Иерусалимских
королей под именем Бодуэна V. Итак, на короткое время
Иерусалим противопоставил Саладину с его эмирами
этого младенца и прокаженного героя.
Возведя на трон Бодуэна V, король поручил реген¬
тство графу Триполитанскому. Рено де Шатильон, под¬
державший вылазку Куртенэ, горячо одобривший
изъятие должности бейли у Лузиньяна, немедленно
перешел в лагерь недовольных. Известная осторожность
Триполи мешала его личным планам; он явно предпочел
бы бессильного Ги. Себе в утешение он занялся пост¬
ройкой небольшой флотилии, которую и перевез —
тайно, в разобранном виде — на верблюдах к Акабскому
заливу Красного моря. Этот флот захватывал и разрушал
мирно плывущие мусульманские суда, грабил и сжигал
197

гавани. Так, эта старая скотина похвалялась тем, что
пресекла ислам в его корне, наложив запрет на всякое
хождение в Мекку — и по суше, и по морю. Мне
довелось слышать арабскую поэму о Краке Моавитан-
ском, зловещем логове этого зверя. Для правоверных
Крак этот слыл «тоской, сжимающей горло, встающей
преградой, волком, засевшим в долине». «Пришел, видно,
час Страшного суда, и земля скоро погрузится в бездну
небытия!» — так сказано в этой поэме. Саладин не
обладал поэтическим воображением. Но он просто вос¬
пользовался возмущением среди своих и отправил на
Красное море большую эскадру, которая не замедлила
истребить разбойничьи корабли Рено. А вскоре и сам
султан объявился во главе мощного войска, чтобы свести
счеты с князем Трансиорданским. Яростный обстрел из
баллист и камнеметных машин быстро поколебал стены
и башни. Защитники уже теряли последние надежды
продержаться еще, как яркий сигнальный огонь, зажжен¬
ный в Иерусалиме и вспыхивавший от донжона к
донжону, возвестил им о приближении короля.
Покрытый струпьями, изрытый язвами, уже полно¬
стью ослепший, не способный даже стоять на ногах,
великодушный смертник в последний раз пришел на
помощь одному из своих вассалов, да какому — преда¬
телю королевства и предателю своего короля! Он передал
командование войском Триполи и приказал подать
носилки. Каждое мгновение в дороге могло оказаться
для него последним! Но он был уверен, что живым или
мертвым, он возбудит отвагу, удвоит рвение, нашлет
священный трепет на сарацинов. Сражения не было.
Саладин снял осаду и неспешно, без обмана, отступил.
И здесь ему надо воздать воинские почести, ибо я лично
уверен, что он поступил так добровольно, по благород¬
ству сердца и величию души, оставив за прокаженным
королем обманчивую радость его последней победы.
Сколько рыцарства проявил он, не став оспаривать этого
разбойничьего гнезда у умирающего, но преклонившись
пред этими носилками, ставшими тому последним тро¬
ном! И чем же был бы наш мир, спрашиваю я себя,
если бы люди такой закалки объединились бы в своей
доброй воле и восторжествовали бы над всеми подлецами,
интриганами и эгоистами. Но все это не более чем мечта
о недоступной Земле Обетованной...
Конечно же, гарнизон Крака встретил нашего короля
как своего избавителя. Старый Шатильон рвал на себе
198

волосы и посыпал голову пеплом, проливая обильные
слезы раскаяния, целуя королевскую мантию. Он клялся
и божился, что эта ошибка будет последней. Бодуэн
был обеспокоен состоянием стен, разрушенных военными
приспособлениями Саладина. Он не пожелал воз¬
вратиться в Иерусалим до тех пор, пока они не были
восстановлены.
Ему оставалось прожить лишь какие-то месяцы, если
можно назвать жизнью это осознанное гниение заживо.
Он сохранил еще способность владеть языком; сердце
его по-прежнему билось и страдало, разум жил и мыслил.
Скоро он потерял стопу, затем — целиком всю руку,
позже — ухо. Жанна вновь нарядилась в свой мужской
костюм, чтобы сопровождать его в Крак Моавитянский.
Она больше не покидала его, устроив себе походную
кровать в его комнате. Она сбивалась с ног, чтобы
облегчить его боли; прекрасно понимая, что любые слова
утешения были бы напрасны, так как едва ли он отдавал
себе отчет о своем состоянии, она развлекала его пением
и рассказами, вторя себе игрой на лютне. Как и прежде,
больше всего он ценил деревенские песенки за их
простую и красноречивую веселость, живой мотив, за
те мирные картины, что вставали в его воображении,
за ясные безмятежные чувства, что они пробуждали.
Все так же старательно она скрывала свое отчаяние и
безутешное горе, прикрываясь неведением для пущей
бодрости. Но однажды ночью, когда он наконец задремал,
я застал ее плачущей. Она сидела за столом в своей
излюбленной позе — позе задумчивости перед Часосло¬
вом. Сияние свечи золотило кончики ее тонких пальцев.
Распущенные волосы рассыпались по плечам, но они
еще не были столь длинны, как в те давние дни в
Молеоне. Молчаливые слезы катились по щекам. Быст¬
рым шагом я приблизился к ней, стараясь ступать по
коврам и шкурам, чтобы не потревожить сон короля.
Она не замечала меня или не хотела замечать. Я опустил
руки на ее плечи и прошептал:
— Друг мой, отдохните!
Она покачала головой. Меня поразила бледность и
вялость ее лица, а особенно — тусклый и запущенный
вид волос. Я подумал: «Ей больше некогда причесывать¬
ся», объяснил грустью и усталостью ее блеклый и дурной
вид. Назавтра, приглядевшись к ней повнимательнее, я
настоял на том, чтобы она лучше питалась, больше
199

отдыхала и хотя бы на время оставляла эту зловонную
комнату. Она сказала:
— Тебе теперь не с кем разговаривать!
Она вспомнила наши вечера в саду Монт-Руаяля,
среди гвоздик и розовых кустов. Сравнение было
слишком жестоким, и я не подхватил ее намека, сказав
себе, что он неволен, и поэтому простителен. Я
отважился настаивать:
— Как вы устали!
— Скоро я устану еще сильнее.
— Нужно надеяться. Бог всемогущ.
— Да, Он может сократить его крестные муки, ибо
это именно они...
Глаза мои с тоской остановились на ее спутанных и
сбившихся в клочья волосах, прорезанных бороздами,
как волчья шерсть, потерявших прежнее сияние, блеск
спелой ржи. Она засмеялась, но, против обыкновения,
ямочки не появились на ее щеках. Смех ее как бы
захлебнулся, однако своим прежним ровным голосом она
сказала:
— Милый мой Гио, не надо сожалеть о моей
утраченной красоте. Она уже бесполезна. Он не может
видеть ее.
Увы, Богу не было угодно, чтобы король внял нам
и позаботился бы обустроить дела королевства; тогда
ему легче было бы предстать пред Ним с ясностью и
умиротворением. Его ожесточившееся против смерти
сердце не смущалось бы мучительными думами, и на
время этой затянувшейся агонии он был бы избавлен
от волнений. Но к внешним тревогам — кто мог пор¬
учиться в том, что ему известно, что замышляет
Саладин! — добавилась и внутренняя неблагонадежность.
Казалось, все решено и согласовано по поводу коронации
Бодуине, равно как и относительно назначения Раймонда
Триполитанского правителем и военачальником. Но на
поверку все было не так! Повсюду бродили самые разные
слухи и добирались даже до Монт-Руаяля. Подозритель¬
ная деятельность первых лиц государства и, в частности,
патриарха Ираклия, а также разговоры Ги де Лузиньяна
были немедленно переданы прокаженному, может быть,
в точности, а, может, и с преувеличениями. Они исторгли
из этого полумертвого тела яростные вопли и вызвали
новые приступы горячки. Триполи в это время нес дозор
200

на границах, беспрестанно пребывая в седле. Его пре¬
данность несколько облегчала страдания короля:
— По крайней мере этот тверд и верен. Храните его,
как можете. Пока он будет жить, продержится и
королевство.
Некоторым показалось, что он бредит и конец его
близок.
27
АВЕССАЛОМОВА МОГИЛА
Слова Ги де Лузиньяна отличались крайней серьез¬
ностью. Каждому, кто хотел его слушать, он заявлял:
— Триполи причинит нам страшные несчастья. Как
только умрет прокаженный, королевство охватит анар¬
хия, ибо мои сторонники не подчинятся этому самозва¬
ному регенту. Граф Раймон лишится большей и лучшей
части баронов, тех, кто искренне желает блага королев¬
ству и не хочет предательски сговариваться с Саладином.
Мне кажется, пристрастия графа Раймона общеизвестны!
Они обмениваются подарками и наилучшими поже¬
ланиями! У Триполи нет иных намерений, кроме как
быть угодным Саладину, мы же должны готовиться к
его полному уничтожению, с тем, чтобы покорить весь
Восток и водрузить там кресты. Я призываю скорее
предать, чем унизиться до чисто оборонительных дей¬
ствий, рассеивающих наш воинственный дух.
Очень сомнительно, что он вспомнил все эти слова
в одиночку. Добрые учителя вложили их в его уста, и
он, как обученный попугай, повторял, ничего не изменяя
и не прибавляя от себя. И еще:
— Прокаженный потерял последнее разумение. Ба¬
роны не осмеливаются бунтовать по причине его болезни,
которой сам он явно злоупотребляет. Он не наделен ни
правом, ни властью отказать в наследовании моей жене,
принцессе Сибилле. Коронация Бодуине неправомерна
и ничего не значит; все это поймут, когда его дядя
перейдет в мир иной, что довольно скоро может свер¬
шиться. Бог примет его душу, хоть он грешил и
ошибался; ибо, поверьте мне, так долго жившему в
тесноте дворцовых покоев и посвященному в секреты
семьи, он отнюдь не безупречен, это далеко не святой
201

король, коим представляют его народу. Но я воздержусь
от дальнейших речей, все-таки он мой шурин...
Ненависть между ними росла день ото дня, и, чтобы
покончить с этим и вырвать Сибиллу из рук такого
человека — хоть и не многое их связывало, но она
оставалась его сестрой, — Бодуэн решил расторгнуть этот
брак. Открыто он объявил его «ни добрым, ни честным»
и посвятил в этот план патриарха Ираклия. Ги де
Лузиньян был поставлен в известность. Не знаю, любил
ли он бескорыстно свою жену, но потерять ее для него
значило потерять все! Не спросив необходимого разре¬
шения у Триполи, он бросил армию, спешно прибыл в
Иерусалим и тайно перевез Сибиллу в свой замок в
Аскалоне, где и затворился. Король приказал ему
прибыть во дворец. Лузиньян отговорился болезнью. Раз
за разом гонец мчался в Аскалон все с тем же
приказанием и, получив тот же ответ, возвращался
обратно. Бодуэну была нестерпима непокорность вообще,
но такого человека в особенности! Это могло бы стать
подстрекательством к неповиновению сильных, приз¬
нанием в тэм, что с этих пор он король лишь номинально
и не способен принудить к послушанию своих баронов,
будь то даже его близкие родственники, как в данном
случае, и, наконец, это показало бы Саладину падение
авторитета королевской власти и неблагополучие всего
королевства. И вот даже такой великодушный сеньор и
славный полководец, коим оставался Бодуэн, несмотря
на проказу, не снес наглого оскорбления от этой
заносчивой и бесстыдной твари, полностью зависящей
от воли женщин. Он известил его, что, раз болезнь не
позволяет ему добраться до Иерусалима, то он сам
отправляется к нему навстречу. Ни с кем не посовето¬
вавшись, кроме, разумеется, Жанны, которая ничего
мне о том не сказала, он решился лишить Лузиньяна
имущественных прав и таким образом полностью раз¬
рушить его надежду примерить иерусалимскую корону.
Это был единственный способ упрочить за маленьким
Бодуине его незыблемые права. Но для того, чтобы
возмездие воплотилось во всей полноте, ему было
необходимо лично, невзирая на разложение тела,
исполнить это мучительнейшее из всех заданий: речь
шла о том, чтобы отсечь от себя всю свою фамилию в
Монт-Руаяле и затем отречься от собственной крови!
Если бы он доверил эту миссию Триполи, того обвинили
бы в ревности. Клевета могла найти здесь себе пищу и
202

разгласить, что и после смерти короля Раймон поведет
себя так же и воспользуется состоянием своих вассалов,
дабы удовлетворить ненасытную жажду земельных
приобретений. Проведенная же Бодуэном кампания мог¬
ла быть только карательной, бесспорной, вполне заслу¬
женной, и дурным языкам оставалось бы только молчать.
Наперекор мольбам лекарей, уверявших его в том, что
он не сможет довести предприятие до конца, и слез,
что не смогла сдержать на этот раз Жанна, он поднялся
на носилки и отбыл. Как ни странно, все обошлось без
обычных причитаний королевы-матери. Но эта покор¬
ность никого не обманула.
Жанна в мужском костюме последовала за нами.
Бледность и молчаливая апатия настолько разнились с
ее обычной живостью и всем пышущим здоровьем
обликом, что даже старые бароны, при всей их суровости,
были встревожены. Во время дороги с ней несколько
раз повторялись те приступы слабости, что обычно
охватывали короля, и я должен был поддерживать ее,
чтобы она не выпала из седла.
— Ох уж эти мне женщины со своими месячными! —
брякнул все же один из них, вызвав кое у кого смех.
Взглядом я заставил их замолчать. Когда мы отъехали
в сторону, я обратился к ней:
— Друг мой, что с вами?
— Со мной то, что он умирает. Я не могу даже
причесать его: волосы отпадают с кусками кожи, питав¬
шей их. Этот признак последней стадии болезни говорит
мне о том, что дни его на исходе, но я не могу поверить,
что скоро останусь одна.
— У вас останется по крайней мере один верный
друг. О! Я не попрошу вас о дурном. Я даже не стану
пытаться изгладить воспоминание о короле из вашей
памяти. Мне достаточно одной дружбы.
— Дорогой Гио, прости меня, но я могу любить
только его.
— Короля не станет, и я оставлю свою должность
оруженосца. Если вы захотите, мы вернемся во Францию,
в Молеон. Я стану воином из охраны поместья и буду
желать только одного: служить вам и быть радом с вами.
А если вы предпочтете остаться в Святых Местах, и я
останусь подле вас. Куда бы вы ни направились, я
последую за вами из любви к королю.
— Пойдешь ли ты туда, где я скоро окажусь?
— Вы должны жить!
203

— А кто говорит о смерти?
— Церковь запрещает пресекать свою жизнь.
— О, разуверься, я слишком тороплюсь в рай, где
он будет ждать меня, чтобы подвергаться проклятию.
Ибо единственное мое упование — воссоединиться с
ним... Гио, я устала, это правда. Я жажду покоя.
По обычаю Бодуэн три раза ударил во врата Аскалоне
перчаткой, надетой на беспалую руку. Они оставались
закрытыми. Горожане высыпали на стены, превозмогая
в себе желание открыть ворота, противоречащее их
клятве перед графом Ги. Лузиньян не отвечал на
призывы, но насмерть перетрусивший из-за своей же
непокорности, не осмеливался показаться на глаза.
Покориться же ему не позволяла предательница Си¬
билла. Никто не знал, о чем толковали между собой
супруги в этих обстоятельствах, в какой грязи был
вывалян несчастный Лузиньян, какими издевательскими
и злобными речами они обменялись. Так или иначе,
город со своими окаменевшими жителями по стенам, со
своими неуверенными, не знавшими, что делать, солда¬
тами оставался закрытым. Король, пощадив его и избавив
от позора осады, протрубил отход к Яффе, другому
фьефу Лузиньяна. Здесь же город не просто сдался нам,
но его войско и жители вышли навстречу торжественной
процессией и с почестями передали его ключи. Так
Яффа перешла во владение Бодуэну, и он назначил там
королевского наместника. Лишенный главного своего
владения, отрезанный от мира в Аскалоне, среди враж¬
дебного народа и ненадежных вассалов, Лузиньян с этих
пор не мог нанести ощутимого вреда, И все-таки король
решил покончить с ним. В Сен-Жан-д’Акре он созвал
парламент, чтобы возвестить на нем о низложении Ги
и подтвердить правление Триполи. Патриарх Ираклий,
командор тамплиеров Арно де Торрож, а также и Роже
де Мулен, Великий Магистр госпитальеров, высказались
в поддержку Ги. Они припали к стопам короля и умоляли
его позволить Ги возместить причиненный ущерб. Он
отказал. Рассерженные ходатаи оставили парламент. А
между тем Бодуэн решил послать их на Запад, чтобы
снова просить о немедленной помощи короля Франции
Филиппа Августа, английского монарха Генриха План-
тагенета, императора Фридриха Барбароссу и папу
Луция III. Только этот грандиозный крестовый поход
величайших монархов мира мог бы сокрушить Саладина
и обеспечить выживание королевства. Он мог бы стать
204

и поводом для примирения этих могущественных вен¬
ценосных соперников. Покинув зал, согласившиеся на
эту срочную миссию Ираклий, Торрож и де Мулен
отложили ее тем самым на неопределенное время, чтобы
досадить и помешать королю.
Немного погодя, осознав, что ни мольбой, ни
молитвой он не добьется снисхождения от прокаженного,
граф Яффский решил отомстить ему. И он это сделал
по-своему, то есть подло и низко, может быть, по
наущению Сибиллы. Зная, сколь дорог королю мир с
Саладином, они попытались уязвить его именно с этой
стороны. С согласия короля, получавшего известную
дорожную пошлину, аравийские бедуины пасли свои
стада вблизи замка Дарун. Будучи уверенными в своей
безопасности, они не предпринимали никаких мер пре¬
досторожности. Арабы всегда верили в честность и
прямоту Бодуэна. Лузиньян напал на них со своими
рыцарями, которые убили многих пастухов и забрали
все, что только могли найти.
Это ужасающее преступление, эта роковая ошибка —
в том затруднительном положении, в коем мы пребы¬
вали, — удвоила гнев короля и окончательно упрочила
статус графа Триполитанского. Бодуэн же лишился
последних телесных сил; конец его был омрачен:
— Увы, — говорил он, — это был не просто нелепый
хвастун, которому прощают все из-за его глупости! Он —
враг пострашнее Саладина, ибо не признает никаких
доводов, даже во имя тревоги о собственном будущем.
По вине патриарха и командоров парламент Сен-
Жан-д’Акра не завершил своих дел. Король же впал в
медленную агонию, с каждым днем разлагаясь все больше
и больше, но сохраняя при том полное сознание и
любовь к Святой Земле. Он созвал своих баронов на
последний совет, прошедший у изголовья его одра. Над
его изменившимся уже до неузнаваемости лицом и
мертвыми глазами сверкала корона Иерусалима, которую
он пожелал надеть, чтобы придать возможно большую
торжественность собранию. Терзаясь, он поведал об
ошибках и преступлениях Лузиньяна и сказал, что не
может оставить после себя ни капли власти, ни даже
слабой на нее надежды этому разорителю королевства.
Сказал он также, что настало время отвести маленького
Бодуине, его племянника, ко Гробу Господню и там
короновать его, чтобы впредь никто не зарился на корону
205

и не оспаривал бы его суверенных прав. Все одобрили
это; он же продолжал:
— Как тяжко лишать прав своих ближайших родст¬
венников, разглашать их бесчестье! Я требую вашей
клятвы в полном послушании Раймону Триполитанскому
на время малолетства Бодуине.
Единодушно, в один голос, они поклялись в том. Кто
посмел бы возражать, чье сердце не сжалось бы от
жалости и не забилось бы от восторга при виде этого
расстающегося с жизнью венценосца? Один из них —
родственник Ибеленов, старый сеньор со страшным
Шрамом, рассекавшим лицо его пополам, — осмелился
попросить:
— Прекрасный государь, досточтимый и уважаемый
король наш, позвольте вашему старейшему вассалу
сказать то, о чем думаем все мы здесь.
— Говорите смело, прошу вас.
— Если Бодуине перейдет в мир иной преждевремен¬
но, не дожив до совершеннолетия, кто будет править
нами?
— Вот мудрое предвидение и вопрос, отнюдь не
преждевременный и достойный спрашивающего. Однако
я содрогаюсь при мысли о том, против чего придется
тогда воевать и на что решаться, сеньоры!
— На устранение вашей сестры Сибиллы, из-за Ги! —
воскликнуло несколько голосов.
Было решено, что в случае смерти ребенка в течение
десяти лет регент Триполитанский сохраняет свои пол¬
номочия, вплоть до того, как папа, германский импе¬
ратор, короли Англии и Франции сообща не назначат
наследника Иерусалима. Тогда Триполи сказал:
— В таком случае я не могу взять на себя охрану
Бодуине, ведь если он умрет, меня обвиняет в содействии
тому ради продления собственной власти.
Но король уже изнемог от этих переговоров. Спешно
сговорились доверить ребенка Жослену де Куртенэ,
сенешалю, дабы оградить от подозрений Триполи. И
никто, даже некогда столь проницательный прокаженный
король с внезапно померкшим рассудком, не предчув¬
ствовал тогда, к чему это приведет очень скоро, через
каких-нибудь несколько месяцев.
Однако король превозмог слабость и утвердил распо¬
ряжения по поводу коронации Бодуине. Он озаботился
маленьким ростом принца и сказал:
— Негоже, чтобы бароны заслоняли собой нового
206

короля. Балиан д’Ибелен, с вашим прекрасным ростом,
именно вы понесете мальчика на руках, чтобы соб¬
равшийся народ хорошенько рассмотрел его.
И в точности так, на руках Балиана, маленький
Бодуэн V был внесен в храм Гроба Господня среди
волнующейся толпы, умилявшейся этому королю-мла-
денцу и воздававшей почести Раймону Триполитанскому.
Прокаженный потребовал, чтобы его помазали и при¬
частили, потом передал свою корону Господу, а затем
возглавил традиционное пиршество баронов. Следуя тому
же обычаю, знатнейшие из горожан должны были
прислуживать новому королю за столом. Все выполнялось
по его воле, и важно было придать законность церемонии.
После еды бароны снова приветствовали Бодуэна IV. Сам
он отказался от посещения Бодуэна V из-за боязни
заразить его. Услышав всхлипывания среди присутству¬
ющих, он сказал:
Не нужно причитаний, братья мои по оружию и
товарищи; радуйтесь тому, что избавление близко... Я
сделал все, что мог. Триполи и остальные сделают
лучше... Великие короли Запада возьмут на себя крест,
я это чувствую и обещаю вам! Мужайтесь и любите
друг друга... Честь превыше жизни, мои бароны. Я
прошу вспоминать об этом в часы унынья и сомнений...
Прощайте... Окажите мне милость и дайте мне отдохнуть.
Идите в залы и в сад; это ненадолго. Благодарю вас за
ваши услуги, за ваше присутствие.
Он оставил подле себя только Триполи, да и того
вскоре отпустил. Рука Жанны сжала мое плечо, она
прошептала:
— Ты слышишь, как ясен его голос?
— Это чудо!
— Бедный Гио, это чудо конца!
Он говорил:
— Триполи, будьте бдительны! Не обманитесь пере¬
менчивостью поведения моей сестры, не попадитесь в
ее ловушки. Она лжива и скрытна, она ненавидит меня.
Постарайтесь, чтобы королевство не оказалось втянуто
в бесполезные войны.
— Мне дорог мир, так же, как и вам.
— Я знаю это, но для воинственного рыцаря иску¬
шение слишком велико; именно им смущает нас демон...
Сделайте так, чтобы к совершеннолетию Бодуине по¬
лучил свое наследство полностью. Вы отвечаете за это
перед Богом!
207

— Я отвечаю за это, мой государь.
— Тогда приступайте к вашим обязанностям, граф
Раймон. Недостатка в работе у вас не будет. Возьмите
печать королевства... Возьмите также этот ключ от
шкатулки, где хранятся мои договоры, а также официаль¬
ная и секретная переписка с западными и аравийскими
князьями. Через нее вы поймете мои намерения и способ
правления.
— Я не отступлю от него!
— Дай-то Бог.
После ухода Триполи он расстроился и заволновался.
— Патриарх Ираклий отсыпается после вчерашних
возлияний, моя мать делает вид, что не замечает моей
агонии. Она затаилась где-то и придет рыдать и
причитать только над моими останками... чтобы наказать
меня. Изабелла здесь, во дворце, но тоже не желает
прийти... Какое одиночество, разве я хотел и заслужил
его?..
Жанна ответила:
— Мой король, вы не один. Как всегда, мы с вами.
— Кто еще с тобой?
— Оруженосец Гио.
Король повернул голову и протянул ко мне обрубок
руки:
— Мой верный друг, Гио, вместо благодарности я
попрошу у тебя еще сйб одной услуге. Но я уверен, что
твое великодушие неисчерпаемое.
— Говорите, государь. Я согласен на все заранее.
— Проследи за тем, чтобы Жанна ни в чем не
нуждалась. Следи за ней, ибо что с нею станется без
меня? Те, кто оставил меня в такой час, унизят, сожрут
ее. Я не хочу, чтобы она попала... чтобы ее отвели...
Жанна, надо ли говорить это Гио?
— Надо, мой король.
— Ухаживая за мной, она заразилась от меня про¬
казой. Она считает так, по крайней мере. Но я не видел
ни единого следа ее болезни. Да, я уже давно ослеп!
Я не хочу, чтобы ее отвели в дом прокаженных, ей
надо доставить мирное убежище с садом, где бы она
гуляла и молилась совсем одна. Ты, Гио, будешь относить
туда пищу, навещать ее и говорить с ней. Возьми это
золото на расходы. Я знаю их, они не оставят ей ничего.
— Я так и сделаю, государь. Все будет, как вы хотите.
Стон вырвался из его груди. Его тело мученика
несколько раз содрогнулось. Жанна осторожно стирала
208

пот с этого лица, напоминавшего теперь погасшие угли,
подернутые пеплом. Чувствуя прикосновение ее пальцев,
умирающий затих. Что-то напоминающее улыбку
скривило его распухшие губы. Он проговорил еще:
— Мне жаль покидать тебя. Это единственная моя
боль.
— Не стоит того, мой государь.
— Дашь ли ты мне еще услышать в твоих устах
сладкое имя супруга, назовешь ли ты меня снова своим
мужем? Пусть это будут последние слова, что услышу
я на этом свете!
— Бодуэн, мой нежный супруг, сегодня же ты
пребудешь у Отца твоего предвечного. Власть твоя
превзойдет наше земное разумение.
— О, Жанна, нежнейшая моя жена, говори, говори
еще!
— Когда ты позовешь меня, всем сердцем, что любит
тебя, и всем существом, что тебе обещано, я устремлюсь
к тебе. И тогда, рука об руку, мы сможем возблагодарить
Господа Бога за милость, оказанную нам.
— Какую же, моя возлюбленная?
— За то, что Он дал нам возможность любить друг
друга вечно, вне всякой плоти!
— О, нежная, нежнейшая подруга моя навеки...
И пока произносил он эти слова, душа его рассталась
с телом. Подобно веселому жаворонку, трепеща кры¬
лышками взмывающему поутру навстречу солнцу, она
отлетела от нас...
В этом месте Гио всегда не хватало дыхания.
Чувства и воспоминания одолевали его. Слезы поб¬
лескивали у него на ресницах и стекали по щекам.
Он складывал руки. Отзвук немой молитвы замирал
на его беззвучно шевелящихся губах. Он погружался
в молчание, и никто не осмеливался прерывать его;
каждый оставался наедине со своими мыслями и
размышлениями, не сводя глаз со странного человека,
столь глубоко погруженного в воспоминания, что,
казалось здесь, в глубоком кресле молеонской обители,
присутствует лишь его земная плоть, ибо душа его
была далеко: в песках, под масличными деревьями
Иерусалима. За его спиной языки пламени лизали
поленья, их отблески плясали по сводам и белым
плащам рыцарей. В его же глазах отражался иной
огонь, иное тепло согревало его сердце...
209

То, что осталось рассказать, терзает мою душу. Тем
не менее я должен поведать вам это, чего бы мне то
ни стоило, не обрывая рассказа со смертью короля. Но
где кончается трагедия? Мы проводили прокаженного в
его последний путь при многоголосом церковном пении,
при факелах. Его похоронили в склепе иерусалимских
королей — Годфруа Бульонского, Фолка, Амори и дру¬
гих, — расположенном между Голгофой и Гробом Гос¬
подним. Здесь, в ожидании воскресения плоти, упо¬
коилось его тело, в тех самых местах, где Муж Скорби
принял свои крестные мучения и был положен во гроб.
Жанна, омертвелая более самого мертвеца, цеплялась
за мою руку. В момент, когда Бодуэна, одетого в ею
королевскую мантию, опустили в могилу, когда плита
накрыла то, что было некогда славнейшим и достой¬
нейшим из наших князей, за исключением Иисуса,
Жанна уронила голову на мое плечо, и я испугался,
что она умрет здесь же. При этом она не издала ни
единой жалобы, не испустила ни одного демонстративно¬
го стона, в противоположность королеве Агнессе, испу¬
скавшей ястребиные крики, в то время как потоки слез
набегали на ее веки. Затем имел место королевский
прием, на котором регент, Раймон Триполитанский, и
бароны принесли присягу Бодуине. К шестому часу,
когда мы остались вдвоем в опустевшей комнате Бодуэна,
в сопровождении вооруженных людей сенешаля к нам
вошли лекари. Они имели приказ осмотреть нас,
вследствие нашего долгого пребывания рядом с королем.
Меня посчитали незатронутым никаким недугом. Но
Жанну, обнаженное тело которой открыло взору скрытые
омертвения и раны, признали прокаженной. Я помчался
к графу Триполитанскому и передал распоряжения
Бодуэна о ее обустройстве. Он одобрил то, что я просил
для нее. Он сделал это из почтения к покойному королю,
а не под влиянием моего красноречия. После того, как
пропели молитву у Гроба Господня и посыпали ее голову
пеплом, она была уведена, но не в приют прокаженных
на Иерусалимских холмах, а на любимую ею Авесса¬
ломов у могилу, где остановилась она когда-то в давние
дни. Как и хотел того король Бодуэн, вблизи того
памятника был светлый сад, обсаженный кипарисами и
масличными деревьями. Она могла там гулять, молиться
и думать в тишине.
210

28
ПРЕДАТЕЛЬСТВО РЕНО
Дальнейшее крестом давит на мои плечи, и ничто
не облегчает этой ноши — ни отдаление самих событий
во времени, ни то возвращение в детство, в которое,
по слухам, впадают люди моего возраста и которое, как
мне кажется, действительно посещает меня временами.
Ибо, повторяю я вам, в этом действе, что разворачива¬
лось при моем живейшем участии, добро и зло столк¬
нулись друг с другом, с тем, чтобы в конце концов
кануть в вечности.
Так вот, я был принят на службу к графу Три-
политанскому, но с условием не удаляться более чем
на два дня из Иерусалима, ибо на мне лежали заботы
о Жанне. Почти каждое утро я покидал город и через
Сионские врата, через долину Иосафата я направлялся
к Авессаломовой могиле, ставшей прибежищем Жанне.
Из-за высокой крыши, напоминавшей шлем с шишаком,
ее было видно издалека. Здесь, среди зеленеющих,
цветущих холмов возвышался ряд прекрасных кипарисов,
и покрытые пыльцой масличные деревья давали свою
тень. Совсем рядом был сад Жанны. Чтобы попасть
туда, ей нужно было только перейти дорогу, гремя своей
колотушкой. Часто она уходила туда до зари — ради
того, чтобы никого не встречать на своем пути, а
особенно чтобы избежать зрелища испуганных детей,
разбегавшихся при виде ее капюшона и знака прока¬
женной. В саду она выращивала цветы и целебные
травы. Там была каменная скамья, на которой она
любила сидеть в задумчивости. Именно там я навещал
ее. Пока мы говорили, я опускал глаза, чтобы не видеть
наступления ее недуга, не замечать ни бугров на висках,
ни зеленоватого оттенка и загрубения щек, ни самого
этого темного лика, некогда цветущего и сияющего, ни
настораживающей судороги одной из ее рук. Я отважился
спросить:
— Жанна, может быть, я позову к вам лекаря? Я
заплачу ему из денег короля.
— Я знаю, как о себе заботиться. Мне ничего не
нужно.
— Не понадобится ли вам моя помощь в этом?
— Нет, дорогой Гио.
Мне показалось, что ее проказа протекала иначе,
211

чем у короля, что накопившаяся усталость и горе
обострили ее, и я испугался. В свой черед, я не смог
избавиться от мысли, что мы скоро расстанемся; эта
тоска мучила меня, как рыдание, застрявшее в горле.
Будь моя воля, я провел бы с ней весь остаток дней,
полагая каждый из них слишком ценным, чтобы тратить
его на что-то еще. Но Жанна — увы! — всегда мягко
выпроваживала меня:
— Гио, любезный друг, граф Триполитанский будет
недоволен твоим отсутствием.
— Отнюдь нет. Он любит и уважает вас.
— Оставаться рядом со мной — значит вдыхать дур¬
ной воздух. Если недуг охватит тебя, кто охранит
Жанну? Ты помнишь о своем обещании королю?
Но, как это было и с Бодуэном, когда проказа
особенно допекала ее, характер Жанны становился
мрачным, и она погружалась в печальные мысли:
— Рено, пребывая на вершине своей славы, был у
меня всего лишь раз. Он меня стыдится, я пугаю его.
Ты знаешь, когда мы с ним говорили, он напомнил мне
свои предостережения и упрекнул в неосторожности. Он
держался от меня в трех шагах и прикрывал рот платком.
Наши пахари и дровосеки тоже навестили меня лишь
однажды: моя короста быстро остудила их привязанность.
Но я упрекаю их в том меньше, чем брата...
Так прошло лето, затем осень и зима. Начался новый
год. Теплые, позолоченные закатным солнцем вечера
сменились ледяными ветрами, дующими из пустынь,
несущими песок, от которого горит и сжимается горло.
Я все носил мясо, бутыли с вином и водой, мягкий
хлеб, хранящий еще аромат пекарни, фрукты, а по
погоде — и древесные уголья. Регент Триполи, одобряя
мою верность, — впрочем, вполне естественную, — и же¬
лая поощрить меня, передал мне сперва Часослов
покойного короля, затем — его перстень, который тот
не снимал с руки: он был украшен опалом, желтый
цвет которого вдруг вспыхивал той пронзительной го¬
лубизной, что сияет на небе, когда грозовые тучи отходят
к дальним холмам, а травы зеленеют, листва расправ¬
ляется, птицы принимаются петь. Я надел это кольцо
ей на палец, и мне показалось, что сам я стал
прокаженным королем. Что же до книги, то она
приложилась к ней губами, будто бы то была священная
реликвия; да и вправду, она была ею. Она принялась
ее листать. Во многих местах на пергаменте виднелись
212

пятна. Она знала и помнила о том, когда и как появилось
каждое из них. Когда же она наткнулась на строку,
подчеркнутую его рукой, то не смогла удержать слез.
Но мне показалось, однако, что это были слезы радости.
— Это его девиз, — проговорила она, успокоив¬
шись. — Он говорил, что эти слова у казу ют ему его
долг ему, ведавшему лишь труды и мучения. Он никогда
не думал, что сделанного уже достаточно...
Пока она говорила, рядом по ветке прыгала полевая
птичка. Она опустилась к подножию кипариса и стала
склевывать с земли зернышки и червячков, она совсем
нас не боялась, просто жила своей птичьей жизнью,
беззаботное дитя заоблачных высот. Нам же, лишенным
крыльев человеческим созданиям, оставалось лишь лю¬
боваться ею и пребывать в нашей земной безысходности.
Часто, слишком часто Жанна спрашивала меня:
— Как ты думаешь, сдержат ли бароны свою клятву
королю? Как ведет себя королева Агнесса? Что делают
Лузиньян и его супруга Сибилла? И где мой брат Рено?
Слишком замешана была она, поверенная Бодуэна,
в политические события, чтобы вдруг потерять к ним
всякий интерес. Она имела достаточно оснований для
беспокойства о поведении брата, неразборчивость в
связях и средствах которого оскорбляла ее. Она считала
себя ответственной за него перед Анселеном, справедливо
видя в нем ребенка, все еще не вполне расставшегося
со своим детством.
— Как идут его дела, доволен ли он ими?
— Регент оценил его достоинства и расширил пол¬
номочия. Рено стал завсегдатаем у сенешаля де Куртене,
на дочери которого он собирается жениться, когда та
войдет в должный возраст.
Но было сказано, что героические усилия, терпение
и жертвы не приведут ни к чему, и все то, что
предусмотрел, подготовил, решил и завещал король,
разлетится в прах. В конце лета в Сен-Жан-д’Акре умер
Бодуине. Ребенок слыл болезненным, и Жослена де
Куртенэ нельзя было обвинить по форме в этой смерти.
Однако событие застало врасплох только Раймона
Триполитанского, поглощенного заботами своего прав¬
ления. Лишив наследственных прав свою сестру Сибиллу
из-за ее Лузиньяна, прокаженный склонялся к тому,
чтобы назначить графа преемником младенцу-королю,
в ожидании приговора четверки западных владык. Путем
213

интриг и перевертышей Жослен добился дружбы регента.
Он предложил взять на себя сопровождение останков
Бодуине в Иерусалим, с тем, чтобы Триполи собрал
свои войска в Тивериаде и вошел с ними в Святой Град,
а устрашив этой демонстрацией силы своего соперника
Лузиньяна, взял и укрепил бы свою королевскую власть.
Триполи был слишком честен, чтобы почувствовать тут
подвох. Он сделал так, как советовал ему сенешаль, и
позволил тому отбыть в Иерусалим с маленьким
гробиком. Де Куртенэ же одновременно спешно выслал
своего верного друга, преданного ему лично, к Сибилле
и Лузиньяну. Он предупреждал их, чтобы они потор¬
опились в Иерусалим и, воспользовавшись похоронами
Бодуине, захватили бы власть. Все и вся было уже
готово принять их и ускорить коронацию: патриарх
Ираклий, престарелый Рено Шатильонский и Жерар де
Ридфор, новый магистр тамплиеров. Из предосторож¬
ности ворота города были закрыты. Правда, возникло и
непредвиденное затруднение: командор ордена госпиталь¬
еров, хранивший ключи от королевской сокровищницы,
где находилась, в частности, и Большая корона иеру¬
салимских королей, решительно отказался быть соу¬
частником того, в чем он видел грубое и беззаконное
попрание заветов Бодуэна IV. С ним долго велись
переговоры; в конце концов госпитальер бросил ключи
на пол и заявил, что отказывается участвовать в этой
шутовской коронации. Но сторонникам Сибиллы иного
и не было нужно. Ираклий мог теперь короновать ее.
Затем она вызвала Ги де Лузиньяна и заявила:
— Сеньор, идите и получите эту корону, ибо я не
знаю никого более достойного ее.
Красавчик воздал любезностью за любезность и,
подобно тому, как изображаются такие сцены на
миниатюрах пергаментов, преклонил пред своей Дамой
колена и получил из ее белых ручек корону Годфруа
Бульонского! В то время как магистр Храма — да простит
ему Бог, если это возможно! — изрек:
— Эта корона стоит наследства Бутрона!
И именно на это ссылаются с тех пор судьи, вынося
ему приговор перед Историей. Ибо, прибыв в Святую
Землю, Жерар де Ридфор стал служить графу Трипо-
литанскому. Тот, без задней мысли, обещал женить его
на наследнице сеньора Бутронского, но вдруг предпочел
отдать ее в жены некоему пизанцу, сторговавшему
невесту за огромную сумму, как толковали некоторые —
214

на вес золота. Уязвленный, заболевший от ярости Жерар
стал тамплиером и вскоре за свое рвение был избран
Великим Магистром, на место погибшего в сражении
Торрожа. В общем, коронацией Ги он отомстил регенту.
Вырвавшиеся у него слова свидетельствуют о его участии
в заговоре и о том, что удар был подготовлен заранее.
А отсюда вытекает, что в смерти Бодуине повинны все
они, и прежде всего попечитель его сенешаль.
Когда новость эта распространилась, когда Триполи
понял, что Куртенэ надул его, в Наблусе был созван
совет. Именно на нем прозвучали слова барона Рамла,
столь же отважного, сколь и прозорливого:
— Он не процарствует и года! Королевство погибло!
Триполи хотел избежать междоусобицы. Несмотря на
то, что он имел право сам наследовать иерусалимский
трон по материнской линии, он предложил избрать
королем Онфруа де Торона, мужа Изабеллы и внука
прославленного коннетабля! Так была бы соблюдена воля
прокаженного — любой ценой отстранить Лузиньяна, в
то время как династия продолжилась через мужа Иза¬
беллы. Бароны одобрили это предложение. Но той же
ночью, заранее напуганный предстоящим избранием,
Торон бежал из Наблуса в Иерусалим. Почесывая за
ухом, как провинившийся школьник, он предстал перед
новоиспеченной королевой Сибиллой:
— Мадам, я не виноват! Они хотели принудить меня
стать королем!
И Сибилла, слишком тонкая штучка, чтобы упустить
такую возможность, захмурилась, но великодушно
сменила гнев на милость:
— Хорошо, мой прекрасный сеньор Онфруа, на этот
раз я вас прощаю. А сейчас представьтесь королю.
Сломленный этим предательством, Триполи удалился
в свои владения, оставив все дела и обязанности, и,
чтобы обеспечить свое будущее, завел самостоятельные
переговоры с Саладином. Так я потерял своего последнего
господина, ибо пойти за ним не смог, даже если бы
захотел...
Я не имел права поступить так из-за Жанны. Она
угасала. С тех пор, как красота ее стала меркнуть, я
полюбил ее еще нежнее. Может быть, поэтому я старался
не замечать, что жить ей оставалось недолго. На
следующий день после коронации Сибиллы и Лузиньяна
я нашел ее лежащей на скамейке подобно мертвой.
215

Голос ее стал слабым и хриплым. Я заметил, что и
правая ее рука, свесившаяся на песок, скрючилась в
паучью лапку, как и левая. Ухо ее кровоточило, на
шее и на плечах высыпали прыщи.
— Рено может быть сейчас только в Иерусалиме, —
сказала она, — хотя бы потому, что они переманили его
на свою сторону. Он не остался бы в Наблусе с
проигравшими. Гио, передай ему, что я хочу поговорить
с ним и требую, чтобы он пришел сюда, в сад. Уже
давно пора! Я должна узнать! Если он будет раздумывать,
скажи, что я прошу его в память о нашем общем
детстве... Скажи ему...
Рено не поторопился с приходом. Я был вынужден
неоднократно напоминать ему о том и почти каждый
раз натыкался на грубый отпор. За это время он
преуспел. Благорасположение Сибиллы и Лузиньяна к
нему росло. Ему было обещано уж не знаю какое большое
владение в Галилее. Просьбы прокаженной сестры только
омрачали его новое счастье. Однако он уступил моему
упорству и едва сдерживаемым упрекам. Он вновь
появился в саду, и казалось, что песок и камни обжигают
ему ноги. Со страхом и возмущением взглянула на него
Жанна своими слезящимися, заплывшими глазами под
воспаленными веками.
— Ты носишь знаки Лузиньянов? Ты отказался от
нашего фамильного льва?
— Вовсе нет. Но я принадлежу королевскому дому,
и этого требует король.
— Ты носишь его ливрею, как лакей?
— Я действую сообразно своей пользе.
— Ах, Рено, счастлив же наш отец Анселен! Он не
увидит тебя!
— Но разве я ошибся в выборе?
— Ты даже не понимаешь меня теперь. Мы говорим
на разных языках...
— Да как же ты, бедная моя сестрица, проводящая
свои дни в этой могиле, среди деревьев, вдали от
людей — как можешь ты понимать, как можешь судить
о том, что хорошо, а что плохо?
— Я знаю, что думал о Ги прокаженный король,
называвший его разорителем королевства. Ты знал это
не хуже меня, однако именно этому ничтожеству ты
служил и служишь, слепо бредя навстречу собственной
гибели, сговариваясь с худшими врагами нашей земли —
с королевой Агнессой и ее дочерьми, с Ираклием и
216

Куртенэ, с Шатильоном и тамплиером Ридфором... Ты
не отвечаешь мне?
— Болезнь помрачила твой разум, но я не сержусь
на тебя, ведь я тебя любил и мучился, глядя на то,
как ты губишь свою жизнь и отказываешься от возмож¬
ности выйти в люди.
— Да, мы больше не понимаем друг друга. Однако,
прежде чем уйти, выслушай меня... Когда умер младе¬
нец-король, один из рыцарей сенешаля предупредил
Сибиллу и Лузиньяна. Это был ты?
— Да, сестра. Пока сенешаль сопровождал маленький
грйбик, я отправился к Сибилле и Лузиньяну. Я
поторопил их в Иерусалим для воссоединения всего
нашего лагеря. Принцесса, наша нынешняя королева, в
один голос со мной убеждала своего супруга. А он только
твердил: «На молоке ожегшись, и на воду будешь дуть».
Именно я обещал ему корону от лица своих друзей:
патриарха Ираклия, Ридфора-тамплиера и Жослена де
Куртенэ, сенешаля. Видя, что он колеблется, я обещал
ему вдобавок отставку и удаление его соперника, Рай¬
монда Триполитанского. И только тогда, из ненависти,
он уступил моим доводам, чем я и горжусь, не во гнев
тебе будет сказано!
— Ах, замолчи, Рено, ради Бога!
— ...И таким образом, новый иерусалимский король,
по закону и обычаю коронованный над Гробом Гос¬
подним, — мой должник.
-И ты это сделал?
— Жослен стареет. Дочь его пойдет за меня; сейчас
ей только двенадцать лет, но она обещана мне, и на
то есть письмо с печатью. И трех лет не пройдет, как
я стану графом и сенешалем.
— Ты сделал это?
Голос Жанны хрипел и прерывался, подобно голосу
короля Бодуэна.
— Каждый идет своим путем. Мой путь не из тех,
что ведут к благородным, но напрасным жертвам. Когда
здесь присутствующий Гио звал нас за собой в Святую
Землю, не в мой ли адрес сообщил он о том, что тут
можно и должно обзавестись богатым владением на
службе Господу, это помимо райской участи? Я затвердил
урок.
— И ты предал то, что было у нас самого дорогого,
нашего несчастного и великого, нашего славного короля?
— Ты хочешь сказать, твоего прокаженного короля?
217

— Победителя при Монжизаре, спасителя королевст¬
ва, единственной заботой которого было отстранение
Лузиньяна от власти.
— Может быть, и так, но, выбирая между живым и
мертвым, безумие предпочесть последнего и пойти к
нему на службу.
— К каким же несчастьям приведет твой поступок!
— Бедная моя сестра, действительно, прокаженный
щедро наградил тебя — и тело, и душу. Перестань
наконец пророчествовать.
— Ну а ты, с твоим предательским сердцем, убирайся
вон, раз и навсегда!
Он повернулся к ней спиной и зашагал прочь, с
видом человека, сбросившего с плеч тяжелую ношу.
Из-за невысокой стенки мы видели, как он вскочил в
седло и помчался к Сионским вратам.
— Он больше не вернется, — сказала она. — Так
лучше... Я отрекаюсь от него... Он обесчестил себя. Этот
его поступок еще отольется ему кровавыми слезами...
Он умрет, проклиная себя и Господа, задавленный своей
ошибкой... Я говорю тебе это, Гио... Это гнетет и терзает
меня... Он погибнет, и ничего из его бессмысленных
мечтаний не сбудется...
Она погрузилась в свое горе и замкнулась в нем.
Потом сказала:
— О, мой король, что сделали они с тобой! Где же
ты теперь?
Ее охватила конвульсивная дрожь, становившаяся все
сильней и сильней. Ноги ее подогнулись. Руки цеплялись
за ствол масличного дерева. Она воскликнула:
— О, мой возлюбленный король!
Я помог ей прилечь на скамью. Но она была уже
без памяти, дышала слишком часто, веки ее сомкнулись.
Скоро сложенные на груди руки упали и свесились,
потускневшие ногти заскребли песок тропинки. А грудь
ее задыхалась и хрипела все сильнее и сильнее! В
отчаянном и безумном порыве я прикоснулся к этой
истерзанной плоти:
— Друг мой, где ты? Ответь, ответь!
Я приподнял веки и увидел побелевшие глазницы.
Я приложил — в первый раз в жизни — свою голову к
ее груди: сердце еще билось. Я бросился к моему
вассанскому коню, пасшемуся в тени, и поскакал к
Иерусалиму. Мне было необходимо найти врача,
посадить его на круп лошади и доставить его в этот
218

сад! Не настолько же продвинулась эта проказа, чтобы
Жанна умерла так быстро! Ее просто сразила боль, что
причинило ей предательство Рено. Она не умерла, она
только лишилась чувств! Моих забот будет достаточно,
чтобы она поправилась! Я не покину ее больше, даже
если из-за этого недуг поразит и меня! Я обещал это...
Мне посчастливилось встретить одного из старых
лекарей покойного короля. Он стал раздумывать, но мой
сокрушенный вид и мои слова убедили его. Когда один
за другим мы проникли в сад, в нем оказалось только
мертвое тело. Жанна покинула этот мир в полном
одиночестве, не дождавшись моего возвращения. Стран¬
ное выражение счастья застыло на ее лице. Я запечатлел
на нем свой первый и единственный поцелуй. А затем
у подножия кипариса я вырыл могилу, столь глубокую,
как только мог, ибо она, прокаженная, не имела права
покоиться в освященной земле кладбища. Я положил ее
туда. Во все время, что я трудился, на ветке рядом
заливался соловей. Вот так, совсем просто, покинула
Жанна эту землю.
Словами невозможно передать то, что выражал в эти
минуты взгляд Гио. Капельки пота выступали у корней
волос, в углублениях морщинок, в густых и косматых
бровях. Вздохи вырывались из-под бороды. Иногда он
прерывал свой рассказ на этом месте, не имея ни
желания, ни возможности чего-либо добавить; единствен¬
ным его стремлением было уединиться на своем солдат¬
ском лежаке с полосатым одеялом в общей спальне
обители, освещенной единственной лампадой — лампа¬
дой Святого Духа, охранявшей сны рыцарей. Но иногда,
глянув на внимательные лица вокруг, он продолжал.
Прикрывая ладонями свои усталые глаза, перед кото¬
рыми теснились мучительные образы; затем, опустив
руки на колени, говорил:
— Нужно было, чтобы переполнилась чаша терпения!
Ничто не в силах помешать ходу событий! Старый Рено
де Шатильон ограбил богатейший караван, шедший из
Каира в Дамаск. Саладин потребовал от него возместить
ущерб. Шатильон отказался. Это была война, но без
почившего прокаженного короля, без отстраненного
Триполи. Кто мог защитить нас? Наши ошибки
множились. По глупости Ридфора тамплиеры были сок¬
рушены у Крессонского источника, и головы их поднялись
на концах пик Саладина. Тивериада пала в одночасье,
219

и графиня Эшива, супруга Раймона Триполитанского,
затворилась на самой верхушке донжона. Король Ги де
Лузиньян, примирившийся с бывшим правителем, хотел
пойти на помощь Тивериаде, но граф Раймон возразил:
— Государь, я дал бы вам совет, но я уверен заранее,
что вы не послушаете его.
— Все равно, говорите.
— Хорошо, я советую вам сдать Тивериаду. Тивериада
моя. Госпожа ее — моя жена. Она там, вместе с моими
детьми и моей сокровищницей. Значит, никто более
меня не заинтересован в том, и никто не пострадает
более меня. Но я знаю, что если мусульмане захватят
ее, то не сумеют сохранить. Они сроют укрепления —
я снова возведу их. Если они захватят мою жену и
моих детей — я отомщу им. Я предпочитаю видеть жену
мою пленницей и город мой в руинах, нежели погибель
всей Святой Земли! Ибо, если сейчас вы выступите на
Тивериаду — вы пропали. Местность мне известна. По
пути нет ни малейшего источника воды. Ваши люди и
лошади умрут от жажды прежде, чем их окружат
мусульманские полчища!
— Предательство! — воскликнул Жерар де Ридфор. —
Предательство! Драгоценный государь, разве не видны
здесь волчьи клыки? Триполи продался Саладину; он
вел с ним переговоры.
Однако слабохарактерный Лузиньян, несмотря на
наветы магистра тамплиеров, склонялся, по всей види¬
мости, к доводам Триполи. На этом и расстались,
полагая, что мудрость восторжествовала. Но очень скоро
келейно, в одиночку, Ридфор возобновил свою атаку:
— Мой государь, не слушайте графа. Он — предатель,
и его советы имеют целью обесчестить вас, удержать в
трусливом бездействии.
Для Лузиньяна вернее всего было то, что последним
легло на душу! Среди ночи, при общем недовольстве и
смущении были свернуты палатки и взято направление
на Тивериаду. Как и утверждал Триполи, весь день мы
продвигались под палящим солнцем — было начало
июля, — не встречая на своем пути воды, чтобы утолить
жажду и напоить наших лошадей. Изможденные, к
вечеру мы подошли к горе Хаттин и остановились.
Войско же Саладина располагалось в прохладе по берегам
Тивериадского озера. Всю ночь мы промучились жаждой.
Кони наши тревожно ржали. На заре, воспользовавшись
удачным направлением ветра, Саладин поджег траву и
220

усугубил наши мучения палящим жаром и дымом. Чтобы
добраться до сверкающей глади воды, мы предприняли
атаку. Но войско Саладина было подобно океану. Оно
нас захлестнуло, опрокинуло натиском неудержимых
клинков. Тех, кто не погиб в этот день Хаттина, привели
пленными к Саладину. Триполи спасся чудом, а с ним
и мы. Мы — это ваш покорный слуга, снова ставший к
тому времени оруженосцем, и двое крестьян из Молеона,
поддерживающих своего серьезно раненного хозяина.
Остальные же, последовавшие за Рено, были мертвы
или попали в плен. Меня же спас от этой страшной
участи мой быстрый и выносливый васанский конь. Мы
скакали, сколько могли, в направлении Триполи, и там,
изнуренный этой бешеной скачкой, умер мой конь, а
также один из крестьян, о которых я говорил. Послушный
закону, он следовал за своим господином Рено, насле¬
довавшим Анселену, и охранял его; но что-то не
попадался он мне в покоях Монт-Руаяля. Я сделал для
моего коня то же самое, что и для Жанны: своими
руками вырыл могилу и нежно и благоговейно, со
слезами и вздохами, похоронил его. В это самое время
Саладин захватил Сен-Жан-д’Акр, Яффу и Бейрут,
затем Аскалон. Он шел на Иерусалим. Что могло спасти
его? Почти вся франкская конница погибла при Хаттине.
Святой Град пал. Большой золотой крест, знаменовавший
наше могущество, был свержен. Граф Раймон умер от
отчаяния. От королевства остался только город Триполи,
а еще Тир, Антиохия и неприступный Крак рыцарей-
госпитальеров...
Очень скоро император Фридрих Барбаросса, короли
Англии и Франции выступили к нам на помощь, но мы
не ведали того, считая себя обреченными погибнуть от
сабель Саладина. Но это, впрочем, уже совсем другая
история.
Рено получил удар копьем в плечо, кости его были
сломаны, сосуды разорваны. По его просьбе его отнесли
в лечебницу тамплиеров. Он позвал меня туда через
одного из рыцарей, который, заметив мою уклончивость,
сказал:
— Мы сделали все, что было возможно, но рана
засорилась; он при смерти. Идите, не медля, милый
брат Гио; надо быть милосердным.
В его комнате находились лишь пожилые рыцари и
новички, те, кто не погиб при Хаттине, а также капеллан
221

обители. Слабым голосом Рено попросил, чтобы нас
оставили на время одних. На что он надеялся?
— Дорогой брат Гио, мой оруженосец, вот и ты,
наконец! Значит, ты не настолько презираешь меня, что
согласился выслушать?
— Я помню только наши дни в Молеоне.
— В последний раз, когда я видел Жанну, она сказал
мне все! Почему же я не послушал ее?.. Что же это
было, по-твоему, а? Жанна — это ангел, ведь правда?
— Я не знаю, рыцарь Рено.
— Она была никак не меньше, чем ангел. Но тогда
я не мог понять этого, черная кольчуга гордыни облекала
меня всего. Ты помнишь? Она предсказала все несчастья,
проистекшие из моего поступка. И первое из них это
то, что она скончалась от горя, которое я причинил ей.
Ибо правда в том, Гио, что я обесчещен, не достоин
ни жалости, ни снисхождения.
— Ваша крайняя юность вступиться за вас перед
Господом. Вас завлекли и обманули старые криводушные
люди своими сладкими речами. Они и ответят за ваш
проступок.
— Не жалей меня, прошу тебя. Пусть тяжкая ошибка
сокрушает грудь, пронзенную сарацинским копьем...
На его ложе был раскинут белый плащ храмовника
с кроваво-красным крестом посередине. Сверху на ране¬
ного были устремлены незрячие глаза распятия, столь
древнего, так источенного червем, что древесина
шелушилась и коробилась местами.
— Да, — проговорил Рено, — он смотрит на меня, и
знаешь, временами, когда меня охватывает лихорадка,
он кажется мне слепым прокаженным королем, и уже
несколько раз в моей болезненной слабости я вскрикиваю
от ужаса, тревожа сон братии: они думают, что я умираю.
А в прошлый раз рана моя снова стала кровоточить.
— Успокойтесь, милый брат Рено. Я ведь не ошиба¬
юсь, вы теперь рыцарь Храма?
— Да, они позволили мне стать им. Они собрались
в этой комнате вместе со своим новым командором. В
их присутствии я обвинил себя в предательстве Бодуэ¬
на IV. Капитул простил меня, решив, что я действовал
по приказу де Куртенэ. Я возражал, ибо вызвался сам
и предложил свои услуги Сибилле и Лузиньяну, что
решило все и повлекло за собой гибель королевства.
Старейшина Ордена встал на мою защиту и сказал, что
никогда не. знаешь, что воспоследует даже из самых
222

пустячных речей. А затем, видя приближение моего
смертного часа, из братской любви пойдя навстречу
моему горячему желанию, они вручили мне белый плащ.
— Вы до сих пор испытываете это желание?
— Плащ этот соткан из такой белоснежной шерсти,
что напоминает мне снега Молеона, но изнутри земля
таинственна и темна, полна обманов и злобных, копо¬
шащихся в ней чудовищ. На нем алеет крест, как
раненая птица пятнает снег, на который упала. Но птица
умрет, кровь перестанет течь, а крест этот будет
кровоточить вечно о поруганной непорочности, о на¬
прасной жертве, о наших грехах и предательствах.
— Не вы один, Рено! Кто так или иначе в своем
земном существовании не предавал Христа словом или
делом?
— Один я предал прокаженного короля! Без меня
Куртенэ ничего бы не смог...
— Тамплиеры исцелят вас. У них прекрасные сред¬
ства, и они любят вас. А потом вы искупите вашу вину.
Быть может, это и был ваш жребий, приведший вас
сюда — совершить ошибку и раскаяться в ней здесь?
— Нет, Гио! Я не выздоровлю. Я не хочу этого. Я
сомневаюсь в себе. Я предал короля, я могу предать и
этот великолепный Орден, принизить его своим през¬
ренным примером. Так уж пусть я исчезну.
— И все же надо выздороветь и смириться. В вас
говорит гордыня, и она же сокрушает вас отчаянием.
— Я думал, что белый плащ принесет мне душевный
покой и забвение. Но мне будет стыдно надеть его,
прикрыть его чистотой свою мерзость. Ты понимаешь
это?
— Вы не будете больше распоряжаться самим собой.
Ваш новый господин — не подлец вроде Куртенэ. Он не
будет льстить вам, чтобы подцепить вас на крючок.
— Я повторяю тебе, что не рана гнетет меня; это
душа моя расстается с телом. Я исповедался капеллану,
но я не обрел успокоения! Потом я позвал законников
и по завещанию отписал молеонской обители все наше
достояние. Тамплиеры этого дома станут хозяевами моего
леса, моих доменов, моего дома! Но я не обрел покоя.
Мне осталось лишь избавиться от этой жизни, ставшей
невыносимой, ибо я ненавижу себя...
Немного погодя он добавил:
— Гио, я боюсь, как бы виконт де Мортань не
помешал чем-либо этой передаче, не опротестовал бы
223

ее. Я хочу, чтобы ты вернулся в Молеон и отнес бы
туда твое свидетельство о моей последней воле и
проследил бы за ее исполнением.
— Хорошо, сеньор Рено, я возьмусь за это.
— Веришь ли ты, как и я, что этот дар избавит меня
от вечного проклятия?
— Я верю в это, ибо он свидетельствует о вашем
раскаянии.
— Ты отвезешь обратно всех наших людей, что
остались в живых.
— Остался единственный лесоруб. Все остальные
погибли в скалах Хаттина.
— Да узрят они Бога! Расскажешь ли ты там, как
я предал прокаженного?
— Я скажу все, как было, Рено, а именно, что из
живого и мертвого королей вы выбрали первого. Многие
поступили бы так же, как и вы, не имея в свое
оправдание даже ваших юных лет.
— И ты, ты тоже прощаешь меня?
— Я не вправе делать этого.
— Но ты стараешься утешить меня?
— Я не хочу делать этого.
— Но что же тогда?
— Нет на свете ни существа, ни преступления столь
низких, что не смогли бы заслужить прощения. Доста¬
точно одного желания. Мы — вечные блудные сыны
Господа Бога.
— Огонь, пожирающий меня, — это уже само адское
пламя!
— Это от вашей раны, а не от вашего греха. Раз вы
пылаете огнем сейчас, значит, потом он пощадит вас,
в знак того, что вы очистились от бесчестия...
Я не видел его с неделю или около того. Командор
послал за мной. Я не знал его имени. После Хаттина
в спешке было назначено новое командование. Коман¬
дором же оказался мой тамплиер Мейнар, которого я
считал погибшим в битве.
— Нет, — ответил он. — Меня отделали, как
отбивную, но раны были не глубоки. И вот я на ногах.
На миг мы вновь обрели легкий тон наших прежних
разговоров. Мейнар был самым веселым из тамплиеров.
Но вскоре эта мимолетная радость улетучилась. Мейнар
сказал:
— Наш младший из братьев Рено де Молеон, отошел
сегодня днем и мучился до своего последнего часа, ты
224

знаешь почему... Гио, ты должен неотложно отправиться
в Молеон и уладить тамошние дела.
— Он просил меня о том.
— А я заранее приказываю тебе это, зная, что теперь
ничто не мешает тебе присоединиться к нам, что ты и
сделаешь.
— Как же я отправлюсь? Земля и море кишат
неверными.
— Не будем отчаиваться. Помощь идет. В ожидании
королей Запада Орден послал свое подкрепление. Ты и
лесоруб, вы отправитесь с ближайшей галерой Храма.
29
ГИО ЗАКАНЧИВАЕТ СВОЙ РАССКАЗ
И все произошло точь-в-точь так, как и хотел того
Мейнар. Галера шла быстро и оказалась в Марселе даже
раньше, чем мы рассчитывали. Путешествие прошло без
затруднений, потому что мы меняли лошадей в обителях
Храма, а в опасных местах нас сопровождали рыцари.
Так я доставил лесоруба в его лесную хижину и вновь
увидел жилище Анселена, а также и сержанта Юрпеля,
который зарыдал, услышав из моих уст о кгнчине своих
хозяев. Я побывал в домиках деревни, чтоби рассказать
о том, как свято мужья и сыновья приняли смерть вместе
со своим хозяином Рено. Я пришел в эту обитель, и мы
посетили виконта де Мортакя, который утвердил дарст¬
венную на имение, ограничившись некоторыми гаран¬
тиями, что предоставил ему Храм. Это было летом. Все
твердило мне о Жанне. Она мерещилась мне повсюду;
ее взгляд — в голубизне небес и в дымке холмов,
громоздившихся на горизонте; ее волосы — в кованом
золоте спелой ржи, разлившемся по долине и у подножия
косогоров; ее голос — в шорохе зеленых листьев на
восходе солнца и когда оно клонится к морю до
следующего утра; ее пение — в щебетанье птиц, облепив¬
ших нижние ветки и кроны дубов, опьяненных светом и
благостью дня; ее душу — под сводами часовни и под
черепицей башни Молеона, но также и в том источнике,
что струится из скалистой расщелины, пенится, быстро
и нежно омывает мхи и полные насекомых папоротники,
и теряется, наконец, в этом пруду с недвижными водами,
мерцающими несказанными красками, лишь только на¬
ступает вечер.
8 Ж. Бордонов, т. 2
225

Когда черно-белый флажок Храма взмыл над башней
Молеона, я снова отправился на юг и один погрузился
на корабль. Мне нужно было действовать, чтобы печаль
и меланхолия не захлестнули бы меня. Я еще не достиг
возраста воспоминаний. В качестве оруженосца Храма
я провел в Святой Земле еще десять лет. На моих
глазах Иерусалим уже почти был освобожден. Из
авангарда нашего войска, куда я был поставлен, можно
было даже различить Авессаломову могилу, кипарисы,
у подножия которых покоилась Жанна в ожидании
Воскресения. Но все было напрасно, и Иерусалим остался
в руках неверных. И тогда израненный, постаревший,
неспособный к несению службы из-за перелома бедра,
будучи на попечении у Тирских тамплиеров, я был
освобожден вчистую, с возможностью выбрать для себя
обитель на Западе и обучать там новых рыцарей и
оруженосцев. Я же знал лишь одну обитель: вот эту
самую, вашу, милые мои братья. Случай повелел, чтобы
в ту ночь, когда я постучался в вашу дверь, снова шел
снег. Вокруг Молеонского леса все было бело и мертво...
После того, как Гио доходил до своего возвращения
в обитель ц приема, что ему оказали, всегда воцарялось
молчание. Слушателям было необходимо какое-то время,
чтобы стряг 1уть с себя мечты и образы и перейти снова
к действительности. Тоща обязательно находился кто-
нибудь, кто спрашивал:
— Милый брат Гио, ты не сказал нам, что прока¬
женный король подчеркнул своей рукой в Часослове,
который ты передал Жанне и закопал с нею под
кипарисами?
— Он подчеркнул: «Non nobris, Domine, non nobris,
sed tuo Nomini da Gloriam!» — «Не нам, не нам, но
Имени Твоему».
— Но это же девиз Ордена!
— Ибо он мечтал о Храме и восхищался нами в
сердце своем. Не некоторыми, может быть, предводите¬
лями вроде Торрожа или Ридфора, упоенными своим
мнимым величием, но простыми рыцарями, из¬
бавившимися от обузы собственности, отрекшимися от
личности, от родства, включая матерей и сестер, дабы
быть слугами единого Господа. Говорю вас, он мечтал
о нашей клятве никогда не сдаваться, никогда не мстить,
идти на бой одному против троих, идти за нашим
знаменем хоть через палящий огонь! Он мечтал об этом
226

всей своей несгибаемой душой и страдающим телом, и
лучше, чем кому-либо другому, мне известно, что он
хотел умереть под белым плащом. Он был нашим
королем — королем тамплиеров, он был достоин быть
им, не желая иной славы, кроме славы Господа...
•— Да, — повторял Гио уже умиротворенным голо¬
сом, — я видел и пережил все это. Но я вовсе не
несчастен... У меня есть этот огонь, чтобы погреть у
него мои старые кости, эти белые стены, на которых
всплывают, словно в снах, дорогие мне лица, этот лес,
в котором я гуляю и любуюсь его живностью, наконец,
у меня есть участие ваших дружеских глаз. Вниманием
я не обойден, радостями исполнен. Иногда утреннее небо
окрашивается в цвета львиной шкуры, и солнце кровавит
его бок; не важно, о чем я тогда думаю: это похоже
на то, как ноют старые раны, когда дело идет к дождю.
Благодаря вам все хорошо у старого Гио. Думая о Жанне
и о ее прокаженном короле, он лишь молит Господа,
позволившего себя истязать, увенчать терниями и приг¬
воздить ко кресту, о том, чтобы если они и согрешили,
их общая проказа очистила бы их от греха. И о том,
чтобы вместе вкушали бы они дни своего бессмертия...
А я же хочу быть снова с ними. И ничего более. Аминь!
Голос Гио умолк. Братья покинули зал, поблагодарив
рассказчика и простившись с ним. Он ушел последним,
не торопясь отходить ко сну. И теперь было слышно
лишь шипенье горячей древесины, изборожденной жуч¬
ком под корой. А снаружи, вокруг погрузившейся в сон
обители, вставал лес, огромный, дремучий и темный,
как в первый день творенья, со всеми своими опушками,
дикими зверями и ночными птицами. Над кронами
деревьев плыла луна, уносимая мощным потоком мироз¬
дания.

ХРОНОЛОГИЯ
1176 Во Франции правит король Людовик VII (Луи). В Иерусалиме —
король Бодуэн IV. Иерусалимское королевство, возникшее в
1099 г. на территории, завоеванной в ходе Первого Крестового
похода под командованием Годфруа де Бульона, это узкая
полоска земли, вытянувшаяся вдоль Средиземного моря и
ограниченная горами Ливана и пустыней Синая. Стремясь
объединить земли под знаменем ислама, Саладин установил
военную диктатуру над Египтом и частью Сирии.
1177 Бодуэн IV одерживает победу над Саладином у Монжизара.
1179 Смерть Онфруа де Торона, коннетабля Бодуэна IV.
Саладин одерживает победу на Панейской равнине.
1181 Рено де Шатильон, правитель земель за р. Иордан, освобож¬
денный из застенков Саладина, нарушает предложенное Са¬
ладином перемирие.
1182 Саладин подвергает осаде замок Рено де Шатильона, Крак де
Моав; спасает осажденных лишь вмешательство Бодуэна IV.
Саладин пытается взять Бейрут, чтобы расчленить на две части
Иерусалимское королевство. Новое победоносное наступление
Бодуэна IV, Саладин пытается овладеть Алеппо и Моссу лом и
завершить объединение исламских земель. Бодуэн вторгается на
эти территории, доходит до окраин Дамаска и вынуждает
Саладина отказаться от своих военных планов.
Одержав несколько побед, Бодуэн IV прибывает в Тир на
Рождественские праздники.
1183 Обострение болезни Бодуэна IV. Он вверяет управление коро¬
левством своему шурину, Ги де Лузиньяну. Саладин захватывает
Алеппо и готовит вторжение в Галилею. Раймон Триполитанекий
у Сефорийских ключей спасает франкскую армию. Бодуэн ГУ
отстраняет Ги де Лузиньяна от регентства. Бодуэн вновь приходит
на помощь Рено де Шатильону и спасает Крак Моавский.
1184 В результате конфликта между Бодуэном и Ги де Лузиньяном
Бодуэн лишает свою сестру и Ги де Лузиньяна прав на
иерусалимскую корону.
1185 Бодуэн IV коронует малолетнего сына своей сестры Сибиллы
от первого брака под именем Бодуэн V Он назначет Рено
Триполитанского регентом королевства.
16 марта. Смерть Бодуэна IV.
1186 Преждевременная смерть престолонаследника Бодуэна V Ги де
Лузиньян и его супруга Сибилла добиваются короны обманным
путем.
228

1187 Поражение Лузиньяна при Корн де Аттен. Саладин захватывает
Иерусалим.
1189 Начало Третьего Крестового похода.
1193 Смерть Саладина.
Иерусалимское, королевство (за исключением Иерусалима) про¬
существует еще век: до падения Сен-Жан-д’Акр в 1291 г. В
руках тамплиеров вплоть до 1808 г. будет оставаться небольшой
островок Руад.
* Сан-.Жан-д ’ Акр, ныне город Акко (Акка), расположен
на средиземноморском побережье, на севере Израиля.

Вот по ветхим ступеням вновь он восходит,
И в шагах его поступь безмолвия слышна...
Пеги.
«ШЕКСПИРОВСКИЙ» ГЕРОЙ
н жил, как чудовище,
а умер, как святой;
натура его была непостижимой — и в память простых
людей, подверженных страхам, благоговеющих перед
всем таинственным, он вошел под именем Синей Бороды.
Образ этого противоречивого человека, познавшего на
своем веку все: роскошь и разорение, взлеты и падения,
торжество гордыни и горькое раскаяние, неверие и
благочестие, — казалось, вышел из-под пера Шекспира,
и ныне, спустя столетия, жизнь его видится скорбной
трагедией. Он жил, презрев законы человеческой морали
и даже обыкновенный здравый смысл, не говоря уже о
доводах разума, все его чувства и деяния отмечены
печатью двуличия и жестокости; в подобных трагедиях
развязка, как правило, почти всегда сопровождается
скорбным звучанием реквиема. Жиль — герой своего
времени, эпохи Столетней войны* и процветания герцога
Беррийского”; больше того, он даже опередил свое время.
Воин и меценат, сластолюбец и праведник, беспечный
и истовый до безрассудства, бесстрашный и всемогущий
сподвижник Жанны"*, порочный и невинный, как мла¬
денец, искавший смерти и жадно любивший жизнь,
* Столетняя война (1337-1453) —война между Англией и
Францией за Гиень (с XII в. английское владение), Нормандию, Анжу
(утраченные англичанами в XIII в.) и Фландрию (здесь и далее прим.
пере в.).
** Герцог Беррийский, или Иоанн Французский
(1340-1416) —сын французского короля Иоанна Доброго и брат
Карла V; вошел в историю как щедрый покровитель изящных искусств.
*** Имеется в виду Жанна д’Арк (1412-1431), национальная героиня
Франции, вошедшая в историю под именем Орлеанской девы.
232

жаждавший упоения и терзавшийся всеми муками со¬
вести, метавшийся из крайности в крайность и пре¬
зиравший покой, он предстает перед нами то в облике
героя древних миниатюр, в камзоле и шляпе, расшитых
сверкающими каменьями, то в обличье дикого ревущего
зверя с пастью, обагренной кровью.
2
25 ОКТЯБРЯ 1440 ГОДА
Мысль написать эту книгу пришла мне в один из
осенних вечеров, когда я бродил по холмам,, раски¬
нувшимся вокруг развалин Тиффожского замка.
Но прежде произошло два, на первый взгляд,
малозначительных случая. Однажды мой любимый пес,
вдруг ни с того ни с сего ошалев, кинулся в ров под
главной башней замка и тотчас выскочил оттуда — на
шее у него виднелся след от укуса гадюки. На другой
день местный экскурсовод показывал мне человеческие
кости с довольно характерными следами переломов,
которые он извлек из-под обвала во время рестав¬
рационных работ. Мы разговорились. И тут сзади
раздался отчаянный, душераздирающий вопль, похожий
на крик страдания и стон поруганного бессилия;
мало-помалу, подобно ветру, затихающему в кронах
деревьев, он перешел в жалобный плач и смолк. Я
обернулся и увидел маленький, сморщенный лик,
дрожащие губы, скрюченные от подагры руки, сложен¬
ные вместе и воздетые к небу, остроконечный колпак
и грубое черное шерстяное платье, какое давным-давно
носили предки местных жителей. Из этих уст вырвался
страшный крик и долетел до нас через века. Они
стенали так и рыдали всякий раз, когда в здешних
краях объявлялся Жиль или его приспешники, после
чего бесследно исчезали смеющиеся дети, хорошенькие
юноши, простодушные пастушки. В этом крике звучали
скорбь бесконечно униженного народа, тайное отчаяние,
безутешное горе, страх и гнев. И тогда легенда о
гордыне и неистовстве, главным героем которой был
Минотавр во плоти и крови средневекового сеньора,
воскресла в памяти моей не в виде древних миниатюр
или испещренных буквицами пергаментных листов, а
как бы на фоне жизни народа, согбенного в страданиях
233

и мольбе, — иным словом, как истинная трагедия! И
очнулись от векового сна холмы, помнившие его. И
разверзлись мрачные, дремучие чащи, где вызывал он
злых духов. И кровли, угнездившиеся на косогорах и
притаившиеся в долине реки Севр, беззвучно поведали
мне о несказанных муках и диких ужасах, что крылись
за их стенами. Мне вдруг почудилось, будто обагренные
кровью стены громадного замка встали из руин, оделись
в черепицу и мало-помалу обрели былое великолепие.
Я понял, что рассказ об одной только внешней стороне
жизни Жиля, ограниченный перечислением дат и
событий, был бы далеко не полным. Надо было
заглянуть в самую глубину его сущности, в эту
бездонную мрачную бездну, и высветить ее «изнутри».
Надо было оживить не только его голос, но и голоса
безвестных и знаменитых людей, что окружали его в
разное время. Голоса тех, кто по его безумной прихоти
лишился своих чад, кто любил его и ненавидел,
восхищался, презирал и завидовал ему и кто по доброй
или злой воле был свидетелем его короткой жизни.
Сквозь тонкую решетку переплетенных ветвей ореш¬
ника было видно, как солнце клонится к закату.
Безмятежное, словно мертвое небо, выкрашенное в
золото и багрянец, простиралось над побуревшими вол¬
нами холмов, пустынных лесов и бледной лентой реки.
Слабый ветерок чуть заметно колыхал верхушки трав
и легкую листву ив. Не было слышно ни птиц, ни
людей, ни зверей — все живое точно растворилось в
бескрайних просторах полей. Все как будто застыло*
превратившись в вышитую на полотне картину, и лишь
медленное угасание дня напоминало, что время идет
своим извечным чередом.
Вечер 25 октября 1440 года, накануне его казни, я
представил себе так: торжественное ожидание, величе¬
ственное безмолвие природы, тысячи исполненных
страсти голосов вдруг разом стихли, и в воцарившейся
тишине было слышно только их отдаленное эхо. Мыс¬
ленно я увидел мастера Фому, Гийометту Суконщицу,
Екатерину Туарскую и остальных — всех.
Гийометта, сидя у очага, вспоминает детство Жиля.
Фома — юность его и первые шаги к славе. Сир де
Мартинье — его первые подвиги. Екатерина, сокрывшись
в покоях Ласузского замка в Нанте, оплакивает свою
несчастную любовь. А Перонна Лоэссар — похищенного
сына, про которого Жиль цинично сказал, что «он
234

прекрасен, как ангел, и нравится ему несказанно». Видел
я и сообщников его: под низкими сводами казематов
они перебирают в памяти былое, которое ушло безвоз¬
вратно, — нескончаемое веселье, дикие ёргии, леденящие
кровь зрелища. Я представил себе и тех из них, кому
посчастливилось избежать кары: сменив личину и за¬
таившись где-нибудь в глухих поместьях, они, должно
быть, каются и трепещут от страха, вспоминая прошлое.
В тот вечер, 25 числа, все думали только о Жиле, да
и можно было разве тогда думать о ком-то другом?
Люди рассказывали друзьям и близким все, что узнали
про него, дабы скорее забыть его. Те же, у кого не
было ни друзей, ни родни, выговаривались самим себе.
Пополудни, после того как были заслушаны признания
Жиля, от которых мороз шел по коже, суд приговорил
его к повешению и сожжению на костре. Процесс этот
наделал столько шуму, что в Нант съехались толпы
народа — и простой люд, и знатные сеньоры. Одни —
чтобы дать свидетельские показания, другие — из чистого
любопытства или из-за неутолимой жажды справедливого
возмездия, а иные — даже из чувства сострадания. Чтобы
лицезреть его, бесчисленные толпы ломали кусты ореш¬
ника, топтали пожухнувшие травы и землю, устланную
ковром из опавших листьев. Но народ никак не мог
увидеть его. Сейчас он находился в роскошно убранном
каземате — в полном одиночестве. И вот, оставшись один
на один с прошлым, он лоскут за лоскутом сдирал с
себя обличье Зверя, чтобы наконец стать самим собой
и избавиться от непосильного бремени черных вос¬
поминаний и дикой, неистовой злобы.
Приближается его последняя ночь. Он отворяет окно
и там, на другом берегу Луары, видит плотников — они
вбивают в землю три виселицы, работа близится к
концу, — и палача — он стоит, сложа руки, и следит,
как его помощники разгружают воз с вязанками хвороста
и аккуратно складывают их на эшафоте.
Появляется какой-то всадник. Он останавливается и
спрашивает:
— Для кого стараешься, палач?
— Для маршала Франции монсеньора Жиля де Рэ,
колдуна, извращенца и детоубийцы. Он умрет от моей
руки. Приходи посмотреть.
Неизвестный благодарит его и направляет коня к
мосту.
235

— Эй! — окликает его палач. — Гляди не опоздай!
Будет тьма народа. Постоялые дворы в Нанте забиты
битком.
Жиль прислушивается к отдаленному гулу, что
доносится из богатых домов, таверн, дворцовых залов и
убогих крестьянских хижин и лачуг, разбросанных по
всей округе. На Луару медленно опускается ночь. И в
ночной мгле неисчислимые голоса и мысли вспыхивают,
подобно тысячам слабых огоньков, мириадам звезд, что
мерцают вокруг уже погасшего и задернутого сиреневой
дымкой светила. Голоса и мысли будут с ним всю ночь,
они озарят каждый час, день его жизни. А потом погаснут
вместе с ним — на рассвете.
3
СИНИЙ КАПЮШОН
Вокруг его головы переливаются синим и голубым
светом изразцы в окованной свинцом раме. Ночи нынче
стоят холодные, с реки тянет сыростью — и улицы
пустеют довольно рано. Люди спешат к теплу домашних
очагов — вкусить сладкого сидра и горячего вина. С
раскрасневшимися от жара каминов лицами они с
наслаждением слушают тонкое, протяжно-унылое завы¬
вание внезапно поднявшегося ветра. Одни, неуклюже
облапив своих жен, осыпают их страстными лобзаниями,
другие любят не столь пылко. Под столами резвятся
малые детишки, а те, что постарше, гоняются друг за
дружкой по темным лестницам и играют в страшные
игры: ведь завтра, как поговаривают взрослые, Синяя
Борода умрет! То тут, то там под остроконечными
кровлями вспыхивают красноватыми отблесками окна,
пересеченные крест-накрест деревянными поперечинами
рам. Под днищами кораблей медленно течет белая, как
снег, Луара — от ночного ветра ее гладь подернута
легкой зыбью; там, впереди, лежит широкое русло реки,
завешанное серой дымкой, за которой все смешалось —
лесистые берега и студеные воды.. Кажется, будто
приливная волна гонит к берегу хлипкие мрачные
облака; она то собирает их вместе, то разрывает в
мелкие клочья, словно тонкую паутину. Умирающее
солнце высвечивает кровавыми бликами далекий го¬
ризонт. Вокруг колоколен кружат неугомонные чайки и
236

воронье, и скрип корабельных блоков сливается с
насмешливыми криками птиц. На внешних галереях
башен поблескивают шлемы и копья солдат, обходящих
крепость дозором.
Жиль вздрагивает — но не от страха, а от холода:
ледяной ветер мертвой хваткой держит его за горло.
Жиля уже ничто не страшит. Он стоит точно вкопанный.
Слышно, как за дверью смеются стражники. Видно,
совсем недавно произошла смена караула — после того,
как суд вынес приговор, монсеньор герцог Бретонский
усилил стражу. Снизу, где выставлены передовые посты,
доносится стук кованых сапог о каменные плиты и лязг
оружия. Жиль просовывает голову через решетку. На
улице появляется всадник. Из-под синего капюшона
видна отливающая серебром борода. На нем длинный
широкий плащ, полы которого целиком закрывают круп
лошади. Всадник бережно прижимает к груди мальчу¬
гана — тот вскидывает курчавую головку. В отблесках
факелов Жиль видит добрый, безмерно нежный лик
старика и счастливую улыбку внука. Лошадь размерен¬
ным аллюром цокает по брусчатой мостовой. А следом
за нею, то и дело путаясь между ног, шаря носом по
мостовой, семенит плюгавая собачонка с крючковатым
хвостом. Жиль снова вздрагивает — правда, на сей раз
не от холода. Пальцы его сжимают крепкие прутья
решетки. Быть может, мимолетное видение безмятежного
счастья, нежной близости между старцем и мальчиком
пробудило в нем тягостные воспоминания? Видение
растворяется в ночи. И тут из-за стен доносится голос.
Жиль содрогается.
Что остается славному дофину?
Орлеан да Божанси,
Нотр-Дам де Клери,
Вандом, Вандом...
Старая песнь надежды, та самая, что когда-то пред¬
вещала пришествие Жанны и начало великих дел, песнь
блистательной юности и громкой славы Жиля!
...Орлеан да Божанси,
Нотр-Дам де Клери,
Вандом, Вандом...
Названия городов, точно плети, больно хлещут его
по всему телу — оно так и горит. Жилю становится
невмоготу, он затворяет окно и вдруг начинает ощущать,
как на него давят стены, низкий потолок, массивная
дверь с глазком посередине. В подсвечнике с зубчатыми
237

чашечками потрескивают две свечи. Их зыбкий свет
выхватывает из темноты ковры, развешенные над оби¬
тыми чеканной медью сундуками, и огромный, укра¬
шенный деревянными фигурками комод. Да, Жиль
прибыл из Машкуля не с пустыми руками. Ему поз¬
волили привезти кое-что из домашнего убранства, и он
захватил с собой золотые и серебряные украшения,
которые теперь тускло поблескивают в мрачных углах
каземата, и несколько панно с изображением галантных
сеньоров и прелестных дам, предающихся любовным
утехам в садах наслаждений, — последние остатки былой
роскоши. На столе — маленький походный орган, в
сложенном виде он напоминает древний фолиант в
деревянном, расписанном позолотой переплете. Все, что
Жиль отобрал и оставил при себе, отмечено печатью
редкостной красоты и изысканности.
Жиль тяжело опускается в единственное кресло и
обращает взор на икону, что передал ему брат Жан
Жувенель из Ордена Мон-Кармельской Богоматери,
исповедник, назначенный ему судом. Он разглядывает
ее уже в десятый, а то и в сотый раз, и опять по телу
его пробегает дрожь. На ней изображена сцена борьбы
Иакова с Ангелом*. Передавая ему икону, брат Жувенель
сказал: «Поразмыслите над нею, монсеньор де Рэ, и
попытайтесь извлечь из размышлений полезнее для себя.
Сие есть аллегорическое отображение нас, земных людей,
и, в общем и целом, человеческого бытия. С самого
рождения мы изрыгаем в ангела хулу и боремся с ним
до самой смерти. Надеюсь, вы понимаете меня? С первого
и до последнего дня внутри нас происходит лютая борьба:
Зло сражается с Добром и силится его одолеть. В этом-то
вся наша беда». Златокрылый ангел весь так и сияет;
взгляд уверенный — как у истого борца. Иаков же,
напротив, сжался в комок и от напряжения аж почернел;
разметавшиеся вихры волос облепили лицо, глаза свер¬
кают неистовым отчаянием; он как будто исполнен
коварства и вместе с тем печали. Жиль со вздохом
ставит икону обратно. Голова его склоняется на спинку
кресла. Взгляд делается мрачнее тучи. Углы губ иск¬
* Иаков, Израиль — в Ветхозаветном предании патриарх,
сын Исаака и Ревекки, внук Авраама, легендарный родоначальник
«двенадцати колен Израиля»; сцена борьбы Иакова с Ангелом описана
в гл. 32 Книги Бытия: Ангел, не будучи в силах одолеть Иакова, и
признав себя побежденным, дает ему новое имя — Израиль и благо¬
словляет его как первородного сына.
238

ривляются книзу, увлекая за собой кончики усов, и те
вдруг становятся похожи на два коричневатых клыка.
От усталости и муки черты заострились, на лице
прорезались преждевременные морщины, под глазами
обозначились круги, подчеркивающие нездоровую блед¬
ность. Рот — точно рана. Густая борода, разделенная
внизу надвое и напоминающая ласточкин хвост, трясется,
как у старика или паралитика: седина не тронула ее,
она осталась какой и была — иссиня-черной. Нековда
прекрасное его лицо превратилось в неприглядное желтое
пятно, испещренное глубокими бороздами, посеревшими
от мутной воды, их окропившей, — слез, что впитали
усы и борода. Широкая грудь тяжело вздымается. Что
происходит в ней, какие извилистые стежки таятся под
слоем плоти — Жилю то неведомо. Но под выпуклым
лбом рождается, крепнет и бьет ключом мысль: «Когда-то
я тоже был ангелом! Когда-то и я, как тот отрок, сидел
верхом на коне, крепко прижавшись к груди старца в
синем -капюшоне. В ту пору бесы не терзали меня — я
был еще ангелом! О Боже, я был еще ангелом!..»
Жиль вскакивает, кидается к двери и колотит в нее
дрожащими кулаками. Глазок открывается — в прорези
возникает лицо.
— Ступай за братом Жувенелем. Сей же миг! Я жду!
Но тут он вдруг спохватывается и, заставив себя
отказаться от властного тона, униженно молит
стражника:
— Попроси брата спуститься ко мне. Передай, что
мне надобно срочно свидеться с ним.
С винтовой лестницы слышится хохот — смеются
стражники. Один из них сидит на ступеньке,
придерживая копье между колен, и напевает:
Нотр-Дам де Валери,
Вандом, Вандом...
Глазок с резким треском закрывается.
Брат Жувенель погружен в молитвы. Он отрывает
тонкие холеные пальцы от скамьи и подносит ко лбу.
Сейчас, когда царит ночь, здесь, среди витражей, он
вдруг ощущает, как душу его, точно напуганное дитя,
охватывает тревожный трепет. Удел брата — снимать
грехи везде и всюду, нести озарение в помрачившиеся
умы, окроплять живительным бальзамом утешения го¬
рящие душевные раны, которым никак не дают зажить
сладостно-горькие воспоминания о прошлом — эти про¬
239

дувные дщери дьявола. Священный суд всегда определяет
его к осужденным на смерть, дабы облегчить им
жесточайшие муки, перед тем как они уйдут из жизни.
Он славен своим умением врачевать души. Это его
ремесло. А сколько раз провожал он безвинных на
колесо, убийц — на виселицу, а колдунов и ведьм — на
костер. Ему не единожды случалось спускаться в бездну
человеческой скорби и крови, и его стариковское сердце
успело затвердеть, как камень. Брату Жувенелю встре¬
чались и те, кого, казалось, уже ничто не могло утешить,
но он всегда находил слова, которые в страшные
мгновения озаряли грешников светом добра, возвращали
им мужество и давали надежду, в которой они так
нуждались.
Сейчас, однако, он предпочел бы, чтобы вместо него
назначили другого. Он желает и одновременно страшится
того, что его ждет: ибо ему слишком хорошо известно,
что иной душевный недуг передается куда легче, нежели
болезнь плотская — коварная лихорадка или чума. Он
подозревает, что отчаяние, продемонстрированное
Жил ем на людях, слезы, корчи — все это было притвор¬
ство. Ему кажется, что Жилю, погрязшему в распутстве,
хотелось очернить грехом судей, ошеломить их и, на
худой конец, произвести впечатление злодея, каких еще
не видывал свет. Но монаха, кроме того, влечет к нему
любопытство — оно потихоньку укрепляет его. Он любит
читать человеческие души, какими бы ни были они. А
вот душу Жиля, несмотря на его признания «до и во
время процесса», брату Жувенелю прочесть так и не
удалось. Ему предстоит проникнуть в самую глубину
его темной сущности. Судьи не сумели постичь тайну
его дьявольских, чудовищных злодеяний, ибо они пришли
в ужас от того, что услышали! Вместе с тем, однако,
святой брат спрашивает себя: а что, если злодей
попробует переложить бремя своих грехов на его плечи,
что, если признания, которые он вырвет у него с
помощью сочувствия, уловок или угроз, вживутся в его
слабую человеческую плоть? Но при всем том он
ощущает сквозь толщу стен, как жестоко терзается
узник, и от этого приходит в волнение. Прежде, сколь
бы ни был опасен грешник, он никогда не позволял себе
оставить его душу блуждать в потемках.
На каменный пол падают пляшущие отблески света —
подходит коренастый стражник в кожаных нагрудных
латах, в руке у него лампа.
240

— Отец мой, он требует вас. Думаю, настал ваш час!
Он стонет все громче, спасу нет. И рыдает.
Брат Жувенель поднимается с колен. Он довольно
высок и сухопар. На нем длиннополая ряса в продольных,
немнущихся складках. Изможденное лицо сродни ликам
скульптур, что украшают храмы или надгробия и склепы.
Из-под полузакрытых, лишенных ресниц век смотрят
необыкновенно светлые глаза — кажется, будто в них
вообще отсутствует какое-либо выражение. Стражник с
поднятой вверх лампой идет чуть боком впереди, освещая
ступени. Когда они подходят к двери в каземат Жиля,
другие стражники, прекратив безудержный смех, под¬
нимаются им навстречу. И вот огромный ключ скрежещет
в замке.
— Может, и мне войти? — спрашивает стражник.
— Нет, оставь нас одних.
— Кликните, ежели что. Мы тут, рядом.
Жиль сидит, все так же облокотившись на стол,
перед двумя свечами, вид у него прежалкий. Монах
долго рассматривает узника.
Мало-помалу тяжелый взгляд Жиля просветляется,
глаза загораются синим огнем, так волновавшим его
современников, с губ исчезает гримаса скорби.
— Отец мой, я больше не могу. Опять эти призраки.
Опять бесы терзают меня.
— Нет, это они покидают вас. Если вы осознаете
тяжесть своих грехов, значит, душа ваша открывается,
дабы впустить в себя свет истины. Вы чувствуете, как
она постепенно оживает. А известно ли вам, что такое
душа? Это — украшение из чистого, первозданного зо¬
лота, сокрытое под слоем грязи.
— Какая жалость!
— Не стоит сожалеть. Вам надо, презрев страх,
откликнуться на зов души, разгрести нечистоты и
извлечь на свет Божий дивную частицу, что таится во
глубине вашей плоти. Тогда появится надежда! Поймите,
обретя себя, вы обретете и Господа... Ведь вы не все
сказали судьям?
— Признаний моих хватит с лихвой, чтоб осудить
на смерть не одну тысячу грешников.
— Вы взяли и швырнули их судьям в лицо без всяких
объяснений. Когда Пьер де Лопиталь спросил, почему
вы совершали злодеяния, что вас к тому побуждало или
позывало, вы уклонились от ответа.
241

— Я не мог найти оправданий.
— Просто вам не хотелось заглянуть к себе в душу.
— Да начни я каяться начистоту, вы тотчас же упали
бы в бесчувствии или бросились бы прочь. И все же
только вам одному под силу избавить меня от бесов!
— Я сделаю все, что в моих силах. Но и вы должны
мне помочь.
— Нет, я знаю: вы броситесь прочь! Вы же ангел
небесный — как тот, с иконы, что борется с черным
человеком.
— Заблуждаетесь, монсеньор де Рэ. Я вовсе не ангел.
Быть может, когда-то я и был им, но только не теперь.
Ибо теперь я такой же грешник, как и вы, как все мы,
так-то вот! Я борюсь за других, ну и, конечно, за себя.
Людей восхищают моя убежденность и уверенность, но
разве ведомы им мои слабости и сомнения?
— Да нет же, нет, — упорствует узник, — вы ангел,
сущий ангел в ослепительном ореоле...
Брат Жувенель пристально всматривается в осунув¬
шееся, изнуренное нескончаемыми оргиями лицо Жиля;
в его взгляде, еще недавно исполненном неуемной
похоти, он читает раскаяние и смятение; он видит, как
судорожно подергиваются его скулы и подбородок. И
тут у монаха заговаривает сердце. Теперь ему неважно,
что когда-то стоящий перед ним злодей носил роскош¬
ную, расшитую дивными золотыми звездами белую
мантию, отделанную горностаем, великолепный, из пур¬
пурного бархата пояс и кинжал в сафьяновых ножнах
цвета крови. Сейчас это несчастнейший из людей,
обращенный лицом к вечности. И мутные капли, оро¬
сившие его густую, как шерсть зверя, бороду и дорогие,
как и положено сеньору, оковы, — это слезы. Челове¬
ческие слезы!
— Когда-то я тоже, — горестно восклицает Жиль, —
тоже был ангелом! Как же давно это было...
4
ГИЙОМЕТТА СУКОНЩИЦА
— Нет, — говорит Гийометта, — он никогда не был
ангелом. Бедный Жиль! Но он этого не знает. Такое
вообще никому не суждено знать. Зато я, добрые люди...
Гийометта — одна из тех дородных кумушек, что в
юности бывают сродни пышно цветущим деревьям, а
242

потом, ближе к старости, становятся похожи на бесфор¬
менные тумбы. Живот у нее не в обхват, ростом она в
косую сажень, а плечи — что у погонщика мулов. Руки
огромные, запястья пухлые, пальцы мясистые и с
короткими ногтями. Ноги, в просторных башмаках с
тупыми носками, кажутся безразмерными. Над
широкими лоснящимися скулами сверкают маленькие
зеленые глазки. Золотистые волосы чуть припорошены
сединой. Мочки ушей красные-красные, словно налитые
кровью. Щеки подернуты светлым бархатистым пушком,
точно два розовых персика. Гийометта стоит, прислонясь
к стойке камина. Языки пламени едва ли не лижут ее
траурные одежды и отбрасывают пляшущие блики на
юбку. На скамье, прямо напротив, сидят три старушки,
их взгляд устремлен на Гийометту, они ловят каждое
ее слово. Одна поглаживает серого кота; глаза зверька
посверкивают, точно две золотые монеты. Другая вос¬
седает, сложив маленькие увядшие руки на круглом
животе. Третья сидит, согнувшись под тяжестью высокого
колпака с длинными накрахмаленными краями, дохо¬
дящими до плеч.
— Когда монсеньор епископ прислал в наши края
комиссаров , — продолжает Гийометта, — те перво-на¬
перво кинулись по мою душу. Просыпаюсь я раз утром,
гляжу — подъезжают к дому трое всадников, спешива¬
ются себе и привязывают поводья к кольцам подле ворот.
До самого обеда пытали меня про Жиля — епископ, мол,
повелел. Когда я прознала, что Жиля бросили в темницу
и вот-вот должны судить, я решила собираться в
путь-дорогу. Думала — надо и мне быть на суде. Я ведь
много чего могла порассказать. Однако ж судьи даже
не соблаговолили меня выслушать.
— Знать, ты была им без надобности.
— Выходит, так.
— Им, небось, и без тебя хватило свидетелей. Да и
потом, разве ты могла что-то изменить? К тому же
Жиль во всем повинился. Так в чем же дело?
Гийометта шмыгает носом. И вытирает глаза, хотя
они по-прежнему сухи.
— Зато я, я знаю. Я же вскормила его своей грудью —
когда была еще совсем молода! Я же купала его, обмывала
благовониями, одевала, лелеяла, пестовала. Он мне все
* Комиссары —в средние века должностные лица, состоящие
при прокуроре и выполняющие его поручения.
243

равно как родной. Слышите, кумушки? Я приняла его с
самых пеленок и нянчила целых десять лет.
— Он крепко тебя любил. И тебе не за что на него
жаловаться. Он дал тебе все: и этот дом, и десять
арпанов* земли, и дивный сад впридачу!
— И сотню экю золотом! Да, Жиль очень любил
меня. Платил одной только благодарностью. Он во мне
души не чаял и когда уже возмужал. Все, бывало,
говорил: «Добрая моя Гийометта».
— И ты хотела рассказать об этом на суде, голова
мякинная?
— Да, хотела. Со слезами на глазах. Ведь он такой
важный сеньор — маршал Франции!
— А скольких ближних своих он обмишурил!
— Жиль сызмальства -был не такой, как все: черная
сила вселилась в его маленькое тельце! Кому это знать,
как не мне? Хотя уродился он чистый и невинный —
точно вам говорю! А прожорлив был — спасу нет, не
то, что иные, которых хоть через силу корми. Ручонки
розовенькие такие, а на тельце ни единого родимого
пятнышка. Славный был малыш, здоровенький. Но вот
как-то раз отнимаю его от груди, а он как осерчает!
Не то, чтобы сразу в плач или там в крик — а ну
кусаться и царапаться крохотными ноготочками, хоть
воем вой. Тут я принялась шлепать его — да сильно
так! — а он все не унимается.
— Отчего ж ты не пожаловалась?
— На кого — на малютку?.. Впрочем, недели через
две у него это прошло. Потом, правда, он опять взялся
за старое. Соски кусал прямо в кровь, чуть ли не рвал
ногтями, а после вдруг впадал в сон, точно в забытье.
Теперь слушайте хорошенько, кумушки. Так вот,
когда малыш мой только-только залепетал — а случилось
это до времени, уж вы поверьте, — он все выспрашивал,
кто терзал меня да отчего, мол, на груди у меня жуткие
незаживающие ссадины. Когда же раны кровоточили, он
вдруг начинал всхлипывать и ну ластиться ко мне,
словно ягненок, а глазки-то что у бесенка, так и
сверкают, точно светлячки, — никогда не видала, чтоб
у младенца, да такие глазенки. А я все ему прощала —
по глупости, конечно, каюсь. После я так и осталась с
ним — была, в общем, при деле. То кроватку покачаю,
* А р п а н — старинная французская земельная мера, равная пло¬
щади 2000-5000 кв. м.
244

то одеяльце поправлю, сказку, бывало, расскажу, а то
и колыбельную, случалось, спою — без меня нипочем
не мог заснуть. Матушке его, госпоже де Краон, жить
оставалось недолго, угасала она год от года, а о здоровье
своем не думала — так всю жизнь и промоталась,
болезная, то по лекарям, то по дому, ублажая гостей
отца своего да супруга. А гостей собиралось у нас в
Шантосе видимо-невидимо! И спасу от них не было
никакого! Короче говоря, так среди них она жизни и
решилась. Даже Ги де Лаваль, супруг ее, не заметил,
как оно произошло. Не щадил он жены своей: каждый
божий день ни свет ни заря мчался на охоту, а под
вечер возвращался в замок — покутить да повеселиться.
Так что только я и была при Жиле.
— А он знай себе глумился над тобой!
— То-то и оно, матушки мои. И зачастую просто
так, за здорово живешь. То ли от луны у него это было,
то ли от погоды, а может, кормежка была не та...
— А может, просто блажь находила.
— Нет, не блажь, точно говорю, тут что-то другое
было. Потом я уже почувствовала все загодя — какая-то
черная сила исходила из глазенок его. Не успею, бывало,
оглянуться, а он уж тут как тут — как бросится, и ну
давай царапать да кусать все что ни попадя, а после
заведет глаза — ив сон, значит. А сколько раз боялась
я за его жизнь: лежит себе, как будто из него уж и
дух вон, бледный такой, точно воск, и как бы не дышит.
А проснется, так непременно спросит, отчего это я в
крови и кто меня эдак поранил. Видать, во сне память
у него отшибало напрочь. И фортеля его я сносила
очень долго. А раз он как вскинулся да как впился мне
в щеку — всю в кровь так и разодрал... Вот и посейчас
следы остались. Было это вечером, ветрище завывал
вовсю — Жиль все метался, никак не мог найти себе
места...
Гийометта вспоминает, как она тогда закрыла ставни.
Небо, однако, оставалось ясным, и сквозь оконные
витражи хорошо было видно, как далеко-далеко над
холмами зависли стаи тяжелых облаков. Жиль разбил
двух игрушечных рыцарей, они были как живые — в
медных, покрытых глазурью латах, на конях, с копьями
и щитами. А потом принялся топтать их и пинать
по-всякому. Гийометта силилась унять его и все приго¬
варивала:
— Вихрь-то какой, никак буря будет...
245

И тут случилось нечто удивительное, невероятное:
одним прыжком, точно кошка, малютка Жиль оказался
у нее на плечах, вцепился ручонками в голову, а зубами
впился в розовую щеку; глазенки его сверкали жутким,
дьявольским огнем и пожирали образовавшуюся рану.
Гийометта схватила малыша в охапку. Жиль не
сопротивлялся — весь вдруг обмяк, жалобно заскулил и
рухнул подле кроватки, точно тючок с тряпьем...
— Но хоть на сей-то раз ты пожаловалась?
— Они сами меня спросили. Сначала госпожа, потом
ее муж, сир Ги, а после и старый сир Жан де Краон,
но слова мои его почему-то здорово рассмешили. Жиля
возили к двум знахарям, что жили неподалеку. Те
пощупали его, повертели то так, то эдак и в один голос
заявили, что это-де в нем говорит голос крови. Старик
Жан хлопал себя по коленям да приговаривал: «По¬
родистого пса не надо учить!» Глазенки у Жиля сверкали
всегда, но царапал он отчего-то только меня одну.
— А потом ничего не помнил?
— Ничего. Я даже думала, уж не вселился ли в него
злой дух, не скрутила ли падучая. Так что, ежели б
судьи соблаговолили меня послушать, я бы непременно
рассказала про это.
— По-твоему, выходит, он загубил сотни детских
душ, сам себя не помня?
— С возрастом, правда, припадки случались с ним
все реже, однако ж если случались, то тогда хоть святых
выноси. Когда Жиль чувствовал, что это подходит, он
вскакивал на коня и мчался куда глаза глядят — не
знаю уж, как и на ком вымешал он свою лютую злобу.
Недуг его был ужасный — последствия такие, что не
приведи Господь. И тут я, право слово, никак не пойму
судей! Уж коль сам дьявол обращал его в зверя, неужели
один только Жиль и повинен в злодействе? Уж коль
был он одержим злым духом и тот глумился над ним...
Хотя чего об этом говорить? Они уже осудили его. Для
них все ясно, как Божий день: ведь Жиль сам во всем
повинился. А я вот сомневаюсь. Пусть я простая и
грамоте не ученая, но я же не слепая и вижу — жила
в нем какая-то страшная тайна, и от этой догадки
жалость щемит мне сердце. Нет, что ни говори, а он
все ж таки чудный был малыш. Да, да...
Голос старухи заглушает разгулявшийся снаружи
ветер. Слышно, как на крышах скрипят флюгер>а, а
может, и не флюгера, а вывески на лавках, что стоят
246

по соседству. Из очага на пол выдувает кучку пепла.
Пламя разгорается с новой силой — языки его окрашива¬
ются в небесно-голубой цвет. Глаза кота сужаются и
становятся похожи на два полумесяца. В чугунке мерно
побулькивает варево.
— Но в таком случае, — продолжает Гийометта, —
раз сам он собою не владел, стало быть, им владел
кто-то другой! Его-то и следовало покарать! Покойный
мой супруг, суконщик, верил — дьявол вполне может
влезть в шкуру человека, и тоща тот делает и говорит
все, что велит ему дьявол. Вон оно как! И вот когда
бедняга, одержимый дьяволом, испускает дух, из него
выходит и бес — то в обличье крылатого змея, то ворона.
Снаружи доносится шум шагов. Чья-то рука задевает
ставни. Старухи, все втроем, вздрагивают. Одна говорит:
— Никак наш соседушка — снова, видно, залил глаза.
Бражничает, окаянный, без просыпу. Знать, нынче ночью
опять быть его бабе битой.
А Гийометта думает о своем. И, словно обращаясь
к самой себе, она говорит:
— Надобно было оставить Жиля на суд Всевышнего,
послать в Святую землю, нарядив в платье с дорогими
реликвиями, — уж на них-то средства бы нашлись! —
дабы укрепился он в вере своей и мало-помалу вытравил
того, кто завладел душой его и телом. Но кто мог порадеть
за него, кроме меня? Породистого пса не надо учить! А
что, ежели в породе этого самого пса случился изъян?..
Кому он был нужен, бедный Жиль? Никому. Ни матери
(ведь она слабела день ото дня), ни отцу (у того на уме
была одна охота — вот она и вышла ему боком, упокой,
Господь, его душу!), ни шалопутному старику Жаку де
Краону. Им надо было горевать, а не веселиться. А то
старый хрыч только и знал, что гоготать, будто горький
пропойца. Только я и боялась за Жиля и все плакала...
5
КАБАН
Жиль подставил кресло брату Жувенелю, а сам
смиренно опустился на скамеечку. Брат слушает его.
Воск свечи, переполнив чашечку подсвечника, падает
тяжелыми мутными слезами на парчу, постеленную
поверх стола.
247

Жиль:
— Детство у меня было самое обыкновенное. Я ничем
не отличался от прочих детей: в ту пору все мне было
в диковину, все напоминало вишневый сад в цвету. Не
было дня, чтоб мне не открывалось что-то нрвое, и я
радовался всякому свежему, живому впечатлению. А как
любил я родителей: Марию де Краон, матушку мою,
она казалась мне самой нежной, самой прекрасной из
женщин, и отца, особенно когда он возвращался с охоты
и показывал затравленную дичь. Мне нравилось гладить
шерстку бездыханных ланей, оперение глухарей, серый
животик лисиц. Любил я и старого Жана де Краона,
деда моего. Тот баловал меня по-всякому, покупал кегли
слоновой кости, игрушечных конников, лучников — их
было целое войско, — потешное оружие и прочие без¬
делицы — все, что только душе моей было угодно. Все,
что могли предложить торговцы. При этом он знал цену
каждому экю. Однако ж благодаря ему я облачался в
расшитые золотом бархатные плащи на плотном подбое
и алого сафьяна сапоги. Хотя зачем это вспоминать —
все это лишнее, никчемное!
— Что верно, то верно, монсеньор, ибо нынче вам
должно сожалеть не о детских забавах, а об утраченной
непорочности, присущей душе всякого чада. Любили ли
вы столь же самозабвенно Святую троицу? Молились
ли Господу от всего сердца или только по принуждению
и против воли?
— Конечно же, любил.
— А кто приобщал вас к вере нашей и Святому
писанию?
— Наставники — их подыскал отец: Мишель де Фон-
тене и Жорж де Лабоссак, оба духовного звания. Они
научили меня читать божественные молитвы, писать
буквы и почитать Господа и чад его. Еще раз говорю,
святой брат, я любил все и вся одинаковой любовью:
богослужения и мирские забавы, зверей и людей,
родителей моих и челядь... Но вот настал 1415 год, и
райское житие для меня закончилось. В тот год страшные
удары обрушились на род наш. Весною скончалась Мария
де Краон, моя матушка. А 28 сентября в Шантосейском
лесу кабан распорол клыками чрево отцу моему Ги де
Лавалю... Ах, брат Жувенель, воистину так оно и
случается: покуда счастье дремлет, беда на крыльях
поспешает... Странно, однако, но я и сейчас еще слышу
тот душераздирающий вой сигнальной трубы. Я был
248

тогда во дворе вместе с учителем фехтования. Был с
нами и старый сир, мой дед. Через мгновение я понял:
рог трубит о беде. Я кинулся к воротам — мост толь¬
ко-только опустили. Первым в замок въехал конь моего
отца, в седле был его оруженосец. Следом показались
загонщики, они несли носилки, наспех связанные из
ветвей прямо в лесу. Потом подоспели друзья отца —
головы опущены, на лицах печаль, поступь исполнена
скорби. Меня они даже не заметили. Их взоры были
устремлены на старого сира. Никто не осмеливался
заговорить первым. Я дрожал, точно лист на ветру...
Святой брат наклоняется к Жилю: ибо тот как бы
заново переживает случившуюся с ним трагедию, и все
в нем трепещет — и уста, и руки. Вспоминая былое
потрясение, он силится отделить правду от фальши. Но
брат Жувенель держится бесстрастно и хранит молчание.
А Жиль между тем продолжает:
— Кабан оказался старый, шерсть вся седая; псы
здорово подрали его, хотя четырем из них досталось
крепко; их тоже привезли, они лежали в последней
повозке и жалобно скулили. Вы, наверное, не знаете,
но раненые собаки тоже страдают и плачут — совсем,
как люди.
— Да, я этого не знаю. Ибо у меня не было вашего
опыта'
— Скажите лучше, что это ввергает вас в ужас! А
коли так, чего же вы ждете, отец мой, бегите прочь от
зверя, раз он вас страшит!.. Но в ту пору душа моя
была чиста и непорочна.
— И вы уже знали, что такое слезы и страдание.
— Нет, святой отец, конечно же, нет!
— Сколько лет было вам тогда?
— Одиннадцать.
— Что же было потом?
— А потом пришла смерть. Отец хворал чахоткой —
в нем уже не было прежней силы. Но он сам хотел
загнать кабана. Однако тот оказался норовистый и хитрый
— прикинулся обессиленным, зашатался, головой замо¬
тал. Подпустил отца поближе и вдруг как кинется —
завалил и давай кромсать клычищами. Он убил бы его
прямо на месте, если б не загонщики — те в мгновение
ока проткнули зверя копьями, да оруженосец — он
ловким ударом вонзил ему меч в самое сердце... А вечером,
когда знахари смазали и перевязали его раны, отец послал
за мной. Он знал — конец его близок. И все же он
249

силился улыбнуться, попробовал даже приподняться, чтоб
обнять меня, но тут же повалился на простыни, точно
сноп — лицо его было искажено от боли, на лбу прос¬
тупили капли пота. Отец сказал тогда: «Бедный Жиль,
погубила меня чертова бестия. Скоро вот встречусь с
твоею матерью — дай Бог, чтоб на небесах! Так что
остаешься ты за нас, и на руках у тебя брат. Мне так
хотелось бы жить для вас обоих, но, знать, не судьба...
Никогда не слушай льстецов, сынок, кто бы ни были они
— близкие ли родственники или закадычные друзья-то-
варищи. Станешь ты богатым — они будут желать тебе
разорения. А возвысишься — постараются низвергнуть...
О Жиль, нет высшего блага, чем честь. Помни это.
Никогда не применяй силу во зло. Прощай, сынок. Во
имя любви к Господу и ко мне остерегайся всех и вся.
Заклинаю тебя...»
Гийометта:
— На человека, — говорит она, — перед самой смер¬
тью на какой-то миг снисходит озаренное. И к словам
его надобно прислушиваться. На другой день вечером,
когда от него ушли нотариусы и каноник, сир Ги велел
кликнуть меня. Дыхание в нем чуть теплилось — чтобы
расслышать, что он говорит, пришлось склониться к
самым его устам. Лекари уверяли — он, мол, выкараб¬
кается, но я, однако, сильно в этом сомневалась. Глаза
его уже закатились, пальцы судорожно сжимали про¬
стыню. И тут я слышу: «Гийометта, оставляю на тебя
сыновей моих. Младший еще совсем дитя, а Жиль уже
большой... Боюсь я за него... Боюсь, беда грозит ему
страшная... От тестя моего Жана де Краона... Насчет
него я уже распорядился... Но, что бы ни случилось,
оставайся с Жилем. Будь ему доброй матерью, а коли
заслужит — карай нещадно. Гляди, чтоб не свернул он
с пути праведного... Обещай быть с ним всегда, Гийомет¬
та...» Я обещала и даже поклялась на Евангелии. Сир
Ги умиротворился и словно впал в забытье. А среди
ночи меня поднял старик Краон: «Собирайся, — говорит,
— добрая моя Гийометта, надобно тебе исполнить свой
последний долг. Он скончался». Я знала, как омывают
и одевают покойников — матушка моя, слава Богу,
научила. Но тут случай был особый, так что стараться
пришлось вовсю. И вот мы с прислужницами омыли
тело сира Ги благовонной водой с ног до головы, а после
постригли бороду и волосы на голове, дабы он отправился
250

в свой последний путь и предстал перед Господом в
благолепном виде. Какая жалость держать в руках
некогда крепкое тело, из которого только-только выпор¬
хнула жизнь, — оно весит не больше пушинки! Согласно
его собственной воле, сира Ги облачили в чистую
льняную рубаху и рыцарские доспехи. Кабан распорол
тело его сверху донизу, и рана оказалась до того широкая
и глубокая, что были видны все внутренности — слу¬
жанки не смогли вынести этого зрелища и отвели глаза.
А старик Краон — он сидел в сторонке да поглядывал,
как мы управляемся — даже бровью не повел: за долгую
жизнь сердце его превратилось в камень, а душа
сделалась черствой, точно кора дерева. Одним словом,
покрыли мы дорогого нашего покойника расшитой зо¬
лотом парчой, положили рядом с телом оружие, зажгли
светильники и позвали рыцарей с богомольцами —
приглядеть за телом. А бедный сир Ги все не мог
успокоиться. Я собственными глазами видела, как из-под
век у него выступили две слезы и скатились к подбо¬
роднику шлема!.. Жиль в это время спал рядом со своим
младшим братишкой Рене де Ласузом...
Мастер Фома:
Ему бы на чело украшенный цветами венец, и был
бы он вылитый император Карл Великий. Борода посе¬
ребренными волнами ниспадает на темный ворот плаща.
Тонкие холеные пальцы теребят гусиное перо. Из-под
изогнутых дугой бархатистых ресниц глядят глаза,
похожие на два крупных василька. Сидит он в кресле
с высокой спинкой. Ноги в башмаках с острыми,
загнутыми кверху носками, покоятся на пoдvшкe. Он
говорит:
— Как раз в 1415 году поступил я на службу к
Краонам; тогда-то я и узнал Жиля.
Подмастерье шурует поленья в очаге и раздувает
покрепче огонь. Зовут его Рауле. Ему от силы лет
двадцать. Юный лик его обрамляют пряди цвета воронова
крыла; на голове — красная фетровая шапочка. Платье
на нем такое же, как и на мастере: плащ в сборку,
остроносые, с загнутыми кверху носками башмаки. Рауле
подливает в лампу масла и, безмолвно улыбаясь, под¬
саживается к Фоме. Его миндалевидные, как у оленя,
глаза сверкают огнем. Фома на мгновение задумывает¬
ся — что сталось бы с этим юношей, если бы присные
Жиля... И потом продолжает:
251

— Сир де Краон задумал перестроить замок по
тогдашней моде. Для этого ему был нужен архитектор.
Вот монсеньор герцог Анжуйский и послал меня в
Шантосе. Сир де Краон оказал мне самый радушный
прием. Удача и на сей раз заприметила меня. Вообрази
себе — меня, который даже не знал, кто были его
родители. Как видно, зачат я был случайно, и вскорости
после рождения родители, то ли из-за нужды, то ли от
стыда, оставили меня на паперти церкви, которую только
начали строить. На другое утро меня, полунагого,
подобрали каменщики — от холода я аж криком извел¬
ся — и отнесли к своему мастеру. На мне не оказалось
ни единого опознавательного знака — ни меченого ре¬
мешка, ни именного медальона. Время шло, а за мной
никто не приходил. И я так и не узнал, кто же произвел
меня на свет — дочь знатного рода или жалкая блудница;
и кто был мой родитель — то ли юный благородный
повеса, то ли сирый и убогий голодранец. А мастер этот
жил один, как перст. Он приютил меня, нарек Фохмой
и обучил своему мастерству. Но вот, когда мне стукнуло
двадцать, случилась беда: благодетель мой упал с лесов
и разбился насмерть...
Стеллажи сплошь заставлены красочными
рукописными фолиантами в толстых переплетах, пок¬
рытых тончайшей вязью. На конторке лежит большой
лист пергамента, испещренный красными буквицами. А
рядом — длинные кисти из собольего волоса и свиной
щетины и разные перья. Ближе к старости мастер Фома
занялся перепиской книг.
— В Шантосе я прибыл с крохотным сундучком. В
нем было все мое богатство: три сорочки, три камзола,
десяток звонких монет да свиток из двадцати пергамен¬
тных листков, на которых мой приемный родитель
изложил секреты ремесла зодчего, а сам он почерпнул
их из записей некоего Вилара де Гонкура — будучи
юношей, он знавал его лично и почитал как своего
учителя. В записях Вилара были планы церквей и
замков, которые он либо строил сам, либо посещал в
качестве гостя, чертежи всевозможных строительных
машин и механизмов, а также отдельные наблюдения,
что делал он во время своих долгих странствий; помимо
того, Вилар зарисовывал, причем до мельчайших под¬
робностей, все, что только попадалось ему на глаза:
архитектурные орнаменты, насекомых, скульптуры, лица
людей, девичьи фигуры, птиц, собак, рыцарей, мчащихся
252

на боевых конях. Все пробуждало в нем интерес, во
всем находил он пищу для своего ненасытного любо¬
пытства... Однако я что-то увлекся. А знаешь ли ты,
юноша, что такое Шантосе? Это самый укрепленный
замок на границе Бретани и герцогства Анжуйского. Со
своими одиннадцатью башнями он возвышается не¬
приступной скалой над черепичными кровлями домишек
близлежащей деревни и над лесом, обступающим стеной
Ларонское озерцо. Одиннадцать башен, они стоят прямо
и непоколебимо, точно грозные стражи, а за ними
стелются зеленые холмы, увенчанные шапками облаков...
Привязал я коня к иссохшему дереву и принялся
рисовать, потому как в подобных обстоятельствах, ви¬
дишь ли, главное — уловить первое впечатление. И вот
рисую я и думаю: как бы превратить эту древнюю
крепость в поистине отрадную обитель, как того хотелось
моему будущему сеньору. Забот у него оказалось и
впрямь предостаточно, и заниматься благоустройством
замка ему было некогда. Так вот, не успел я предстать
перед ним, как он мне и говорит: «Добро пожаловать,
Фома. Монсеньор герцог Анжуйский расхваливал тебя
по-всякому, уверял, будто ты мастер на все руки. Весьма
сожалею, что прибыл ты в день скорби, но все же я
рад тебе. Ты будешь мне весьма полезен». Порасспросив
меня кое о чем для порядка, он велел мне подобрать
рясы с капюшонами для восьми плакальщиков, изго¬
товить нашивки и петлицы к траурным платьям — иным
словом, проследить за подготовкой к «церемонии». Так
что первое, чем я занялся по прибытии в Шантосе, —
это приготовлениями к погребальному обряду. Старый
сир де Краон хотел похоронить зятя своего с пышностью,
хотя в душе и недолюбливал его. Сейчас скажу почему...
У Жана де Краона была дочь Мария, и баронесса Жанна
Мудрая, последняя из рода де Рэ, назначила ее своею
наследницей. Однако еще раньше она отписала свое
состояние Ги де Лавалю, который доводился ей бли¬
жайшим родственником — он происходил из знатного
дома Лавалей-Монморанси, — но только при одном ус¬
ловии — если тот поменяет свой родовой герб на герб
баронов де Рэ. И вот между Краонами и Лавалями
завязалась тяжба за наследство, она переросла в целый
судебный процесс; сначала суд проходил в Бретани,
потом в Париже — казалось, ему не будет конца. Но
тут объявился какой-то шельмец и ничтоже сумняшеся
поженил Ги де Лаваля и Марию де Краон. Сказывали,
253

будто это был сам старый сир де Краон, именно он все
устроил — через подставных лиц. Теперь ты, надеюсь,
понимаешь, почему он не жаловал зятя: как ни крути,
а наследство баронессы де Рэ пришлось делить поровну.
Но тут попался этот кабан — он-то и помог старику де
Краону свести счеты с сиром Ги.
— Ну, а Жиль?
— Вот-вот, теперь дошел черед и до него. Жиля я
увидел только tfa другой день — когда состоялось пог¬
ребение. Было ему тогда одиннадцать лет, а выглядел
он на все тринадцать. Глаза синие-синие и застывшие,
точно из камня вытесанные, взор хмурый, неподвижный
и вместе с тем пылающий, завораживающий — загадоч¬
ный какой-то. Жиль в бархатном плаще шел рядом со
стариком Краоном, а тот ковылял, опершись на плечо
сына своего Амори, и прикидывался сраженным безу¬
тешным горем. Прическа у него была та же, что и
теперь — да ты и сам видал: иссиня-черные волосы, на
лбу — челка. А на шее — цепочка то ли с печаткой, то
ли с медальоном.
Восемь плакальщиков в черных, как ночь, ризах с
опущенными капюшонами несли гроб с телом Ги де
Лаваля, облаченного в латы и шлем с открытым
забралом; по бокам — оружие, а в руках — богатое
распятие с орлиными фигурками по краям. Впереди
гроба шествовал каноник с коадъюторами — они хором
распевали гимны. А позади чинно выступали родст¬
венники покойного, за родней — сеньоры, за знатью —
купцы с лавочниками, а за ними уже — мужики да
бабы; Жиль шел в первых рядах. Все восхишались его
ладной, горделивой статью. Удивлялись, как мог он в
столь юные годы не давать волю слезам. Однако в
церкви, когда зазвучал реквием, все увидели, как он
вдруг обхватил голову руками и горько разрыдался. И
многие тогда, не знаю почему, ощутили облегчение,
кроме разве только старого сира де Краона; тот вмиг
насупился и грубо ткнул Жиля пальцем в плечо.
— Знать, церковные гимны проняли его куда глубже,
нежели кончина родного отца, — прервал учителя под¬
мастерье Рауле.
— А ты, никак, умеешь читать в человеческих душах?
Или. может, ты — сам Верховный судия?
— Да он же сам в том признался!
— Как бы то ни было, а когда тело сира де Лаваля
предали земле, а поверх могилы возложили надгробную
254

плиту, Жан де Краон похвалил меня и велел казначею
расплатиться со мною звонкой монетой. Так уж устроен
мир!
6
АЗЕНКУР
Жиль:
— Усмотрев в душе моей склонность к пороку — то
ли оттого, что я предавался жестоким забавам и говорил
злые речи, то ли потому, что учили меня не так, как
ему бы хотелось, а, может, опасаясь дурного влияния
сира де Краона или еще чего хуже, — отец перед самой
смертью назначил нам в опекуны, мне и брату, своего
«дражайшего кузена» Жана Турнемина де Лагуноде.
Когда огласили духовную отца в моем присутствии,
старик разъярился, точно лютый зверь. И как закричит:
«Кабан, видать, не только выпотрошил чрево отцу
вашему, но и вышиб остатки мозгов. Чтоб я отдал вас
этому Турнемину, благочестивцу поганому, да ни за
что! У него ж не сердце — кусок льда, а сам он —
падаль остылая! Да и потом, это против наших бре¬
тонских обычаев, к тому ж отныне, мессир де Рэ, вы
в ответе за дарованные вам блага и титулы как перед
судом нашим, так и перед герцогом Бретонским, а не
Анжуйским. Решив отнять вас у меня, вашего родного
деда, покойный Ги де Лаваль нанес мне обиду великую —
просто взял и плюнул в душу. Надо же, какая черная
неблагодарность, а еще зять! Кем был бы он, не сосватай
я за него свою родную дочь? Что сталось бы с вами
обоими? И лично с тобою, Жиль, не будь у тебя
баронского титула? Ну да, конечно, ты был бы Лаваль-
Монморанси. А дальше что? Запомни раз и навсегда:
только богатым, у кого обширные владения да сундуки,
полные золота и серебра, по силам великие дела — и
так было испокон веков! Вот она, награда мне и
благодарность! При жизни Ги де Лаваль и пикнуть
против меня не смел. А теперь с того света вздумал
уязвить меня, в грязь втоптать. Меня, благодетеля: ведь
я был ему как отец родной! Нет, не быть по его воле!
Вот возьму и потребую аннулировать духовную! Не по
закону это, да и стыд-то какой. Даже если судьи
воспротивятся, никому вас не отдам — останетесь здесь,
255

в Шантосе, назло отцу вашему, покойнику, дражайшей
его родне и всем чертям в преисподней!»
Да, хлюст он был и склочник, каких поискать! И
уж ежели брался за что, то не с горячностью, а скорее
С лукавством. Заметив на глазах у меня слезы, дед как
ни в чем не бывало заговорил уже совсем по-иному:
«Гнев слепит мне глаза и мутит рассудок. Сказать по
правде, родитель твой никогда не ведал, что творил, —
видно, злые языки науськивали его. А после горько
каялся! Ну а я, ничего не попишешь, всегда прощал.
Но пойми, я так нежно люблю тебя, что стоит мне
только представить, будто ты покидаешь родные края,
как на душе у меня начинают кошки скрести. Пусть
мессир Турнемин катится ко всем чертям, а уж я
постараюсь исполнить волю отца вашего слово в слово.
Что до наставников твоих, пусть себе остаются, хотя
проку от них никакого — и на кой ляд сдалась тебе эта
растреклятая латынь, тебя, барона, от нее же с души
воротит...»
Тут Жиль умолкает. Перед его взором предстает
образ старого сира де Краона: вот он — сидит в кресле
под балдахином, широкий насупленный лоб сплошь в
складках и морщинах, уголки рта, которые он любил
почесывать, скрыты под обвислыми усами, на руках
дряблая посиневшая кожа, похожая больше на шкурку
пожухшего плода. И на Жиля волнами накатывают
былые, уже подзабытые противоречивые чувства: когда-
то, давным-давно, он боготворил и ненавидел деда,
завидовал ему, этому старику с головой, как у дряхлой
хищной птицы.
Брат Жувенель выводит его из раздумий:
— Так, стало быть, в 1415 году вы потеряли отца с
матерью и опекунство над вами прибрал к рукам дед
ваш Жан де Краон?
— Ежели б то было угодно Господу, он исполнил бы
последнюю волю отца и отдал нас с братом Турнемину,
однако все вышло по-иному!
— Вы говорите об этом с сожалением — отчего? Не
оттого ли, что учил он вас не так, как хотелось бы
отцу вашему?
— Да вроде нет. Учителей моих дед оставил. Но
строго-настрого запретил им бить меня. Мне же он сказал
такие слова: «Отныне ты больше не Жиль де Лаваль, а
сир и барон де Рэ — согласно договору, объединившему
256

роды наши. И схоластам паршивым не пристало поднимать
руку на тебя ни именем Виргилия, ни кого другого из
этих позабытых горе-пророков. Все, будет! Бери из речей
их лживых лишь самое полезное, все же остальное
выбрасывай как шелуху. Щади глаза — они еще приго¬
дятся тебе. Грызи не науку, а мясо, да побольше. Живее
двигайся. Укрепляй тело. Купил вот я тебе жеребенка
белее снега — не конь, а огонь...» Поучая меня, дед для
вящей убедительности показывал портреты предков на¬
ших, самых именитых, — Бертрана дю Геслена*, Оливье
де Клиссона", Ришмона. И рассказывал об их ратных
подвигах. При этом он всякий раз повторял: «Будь достоин
их. Стань лучше их, да не тяни время. То были великие
воины, а не жалкие бумагомаратели. Слышишь меня? В
роду нашем немало достославных предков. А тебе должно
превзойти их, но не для того, чтобы потом мурлыкать
про подвиги свои в дамских покоях. Оставь занятие это
нищим рыцарям — пусть себе тренькают на лютнях, коли
не могут добыть хлеб насущный по-другому. У сира де
Рэ предназначение иное. Я желаю видеть тебя только с
копьем в руке и в шлеме. Бери пример с сына моего
Амори. Я вырастил его сам и уготовил ему славное
будущее...» Дед как в воду глядел! Сын его, а следом за
ним и я пошли навстречу судьбе по пути, какой он нам
указал! И род его воистину оставил память о себе, но
совсем не ту, о которой он мечтал!..
Мастер Фома:
— А в конце того года стряслась еще одна беда —
старый сир де Краон пережил ее куда тяжелее, нежели
потерю дочери и смерть зятя. В 1415 году произошла
битва при Азенкуре, стрелы англичан скосили тоща
многих доблестных рыцарей из именитых родов. Старик
де Краон снарядил в поход сына своего Амори, щедро
снабдив его всем необходимым, — дабы тот не ударил
в грязь лицом и не посрамил древний род де Краонов.
Битва произошла 25 октября, но в Шантосе об этом
узнали только в начале ноября. Жан де Краон, несмотря
ни на что, твердо верил в нашу победу, однако ж
отсутствие вестей с поля брани тревожило его. И вот
* Де Геслен, Бертран (1320 — 1380) — видный бретонский
военачальник, участник Столетней войны; вошел в народный эпос как
герой-освободитель, рыцарь без страха и упрека.
** Де Клиссон, Оливье (1336 — 1407) — французский вое¬
начальник, коннетабль Карла VI.
9 Ж. Бордонов, т. 2
257

он решил послать людей своих на северные равнины и
дал им столько денег, сколько было надобно. Но в тот
самый день, когда посланники его оседлали быстрых
скакунов, в Шантосе примчался оруженосец сира Амори.
Прибыл он прямо из-под Азенкура, едва-едва живой.
Старик де Краон как раз сидел за вечерней трапезой;
он, извечный враг изящных искусств, позвал музыкантов
с арфами да виолами в угоду Жилю и в удовольствие
гостям, дабы поднять их дух. А я в это время корпел
над планами новых жилых построек замка. Старик
послал за мной — ему хотелось взглянуть на чертежи.
И этот оруженосец — прямо как гром среди ясного неба!
Ведь грязный, вымокший до нитки, голова перевязана,
латы в крови. Вскинул он руку для приветствия — она
у него даже не сгибалась — и, превозмогая боль, вы¬
палил: «Досточтимейший сир, Амори де Краон пал под
Азенкуром смертью храбрых. Пронзенный тремя стре¬
лами. Я сам видел тело его». Услышав это, Жан де
Краон покачнулся. Он хотел было вымолвить что-то.
Но не смог — так и замер с открытым ртом. Старик
еще долго не мог произнести ни слова. И мы уже
подумали — его вот-вот хватит удар. Но он медленно
поднялся — ноги ватные — и, ничего не сказав,
удалился, забрав Жиля. Мы тут же усадили раненого
за стол и угостили его на славу. Насытившись, он начал
говорить. Рассказ оруженосца был на диво живой — и
потому я запомнил его слово в слово. Несчастный поведал
нам, что Амори пал вовсе не геройской смертью — никто
и не заметил, как это с ним случилось. Но, что правда,
то правда, в тот день погибли семеро принцев крови, а
как — никто не знает. Одним словом, жар очага и вина
развязал язык нашему герою! По его словам, чтобы
прогнать с французской земли английского короля
Генриха V, коннетабль д’Альбрэ собрал великое вой¬
ско — рыцарей, лучников, ополченцев. Рассказал он и
про то, как сначала гнали англичан от Гарфлера до
Азенкура, как Генрих пустился в Кале, решив было
уйти от преследователей морем, и как коннетабль
бросился ему наперерез, чтобы разгромить его в пух и
прах...
Мастер умолкает — вдруг — и смыкает глаза. Подма¬
стерье Рауле приходит в волнение, ибо Фома довольно
часто замирает вот так, надолго. И юношу всякий раз
258

охватывает беспокойство: здоров ли его благодетель, а
может, он просто задремал? И он робко спрашивает:
— Вы, наверное, утомились, мастер? Может, после
все доскажете?
Фома лукаво улыбается, и от улыбки лик его как
будто молодеет, хотя у глаз, ближе к вискам, обозна¬
чаются «гусиные лапки».
— Да нет, — отвечает Фома. — Нынче ночью, похо¬
же, мне опять не уснуть... Однако ж с этой битвой при
Азенкуре я отвлекся от главного — истории Жиля...
Знаешь, иной раз я подумываю: а что, если нам с тобою
сделать его полное жизнеописание, благо зимой вечера
и ночи долгие, да и свободного времени будет хоть
отбавляй?.. Возьмем пятьдесят листов да изобразим Жиля
и замки его в миниатюрах. Я вижу все так ясно, что
могу воспроизвести до мельчайших черточек и образ
его, и манеры, и платье.
— Это было бы чудесно, мастер. И я охотно вам
помогу. А битву при Азенкуре тоже будем описывать?
— Разумеется. Ах, Рауле, какое счастье, что ты у
меня такой пытливый, ну совсем как я в юности!
Поэтому из всех прочих я взял в ученики одного тебя —
чтоб было кому продолжить мое дело. Ах, если б в свои
тридцать лет я не предпочел праздной суете жизнь
смиренную, уединенную, у меня мог бы быть сын, плоть
моя и кровь. Но Провидение распорядилось по-другому,
предоставив мне выбрать в сыновья того, кто сродни
мне по душу. А стало быть, не о чем и горевать.
— Да, учитель! Кем был бы я без вас? Смертником?
Солдатом удачи?.. Ну так как же быть с битвой при
Азенкуре? Может, я сначала запишу рассказ ваш на
бумагу?
— Нет, сынок, лучше представь себе большой зал в
Шантосе, сплошь увешанный коврами, на стенах —
кованые светильники, а у очага сидят кружком обитатели
замка и, затаив дыхание, слушают раненого оруженосца.
Тот уже забыл про усталость. Внезапный уход старика
Краона ободрил его: уж больно боялся он, что его плохо
примут или накажут, а то и вовсе не пустят на порог —
кому охота остаться ночью да еще в собачий холод за
воротами! Но при всем том, надобно заметить, гостя
нашего премного удивило хладнокровие старика. Что же
до нас, то чего мы только не делали, чтобы разговорить
беднягу. Вопросы сыпались на него со всех сторон.
Слугам тоже не терпелось послушать смельчака — они
9*
259

то и дело наполняли кубок его до краев коварным
луарским вином, сдобренным пряностями. Как ни стран¬
но, а слова оруженосца навсегда врезались мне в
память — наверно, потому, что рассказывал он здорово,
хотя солдаты вообще-то не мастаки расписывать историю.
«Еще засветло, — начал наш герой, — коннетабл£ по¬
строил нас в боевой порядок, что было крайне опро¬
метчиво, потому как с левого и правого флангов, со
стороны Арокура и Азенкура, мы оказались «ажатыми
лесами, а с тыла, со стороны Рюиссовиля, холмами.
Англичане же заняли возвышенности прямо напротив;
их убогий лагерь поглотили первые сумерки, поскольку
то ли по приказу, то ли из-за того, что местность там
была совершенно голая, они даже не развели костры.
А мы передвигались, не таясь. Слуги шли следом за
нами в обозе и разводили костры везде, где только было
можно. Нам же, воинам, это было несподручно: мы
ощущали себя точно сельди в бочке — многие даже не
могли спешиться и целую ночь так и провели в седле,
в жуткой тесноте да еще в тяжеленных доспехах. Правда,
спустя время мы вышли на местность, где было чуть
просторнее, и стали биваком; некоторые тут же пова¬
лились на солому, а иные, презрев усталость, принялись
пировать и веселиться. Самые благочестивые начали
исповедоваться, а самые умные погрузились в раздумье.
Дождь, подгоняемый ветром, все время лил как из
ведра, он-то и принес беду на наши головы: на размокшей
земле ноги у лошадей разъезжались, точно на льду, так
что на другой день нам пришлось ох как несладко.
Мрачная, промозглая погода на многих наводила тоску.
Другие же продолжали кутить без всякой меры и знай
себе гоготали, правда, на сей раз как-то странно, дико,
совсем не так, как прежде, — словно уже чуяли ледяное
дыхание смерти, а она, тварь безносая, блуждала
повсюду и все примечала себе жертвы — то юного,
обуянного гордыней, сеньора коснется своею косой, то
исполненного сладостных грез волокиты, то убеленного
сединой, видавшего виды ветерана. Иные безумцы даже
заключали пари, делили шкуру неубитого медведя и
прикидывали, какой-де выкуп можно урвать с будущих
пленников, богатых английскйх сеньоров.
Хотя ветер и ливень бушевали во всю силу, пламя
костров, благодаря усердию слуг, полыхало довольно
ярко, и в отблесках его были хорошо видны шлемы и
доспехи, разложенные в ряды, и кони, бьющие копытами
260

в наспех сколоченных загонах; в отблесках его пос¬
веркивали расшитые золотом штандарты и флаги, отде¬
ланные узорами оружие и кольчуги! Я внимательно
следил за происходящим, да и что еще оставалось делать?
— мне отчего-то не спалось. В стане бретонских рыцарей
я заметил монсеньора Амори — он сидел, сонно
покачивая головой. А ночь, озаряемая огнями костров,
тянулась бесконечно долго, и с каждым часом тяжесть
доспехов ощущалась все больше. У англичан не было
видно ни малейшего движения — они как будто все
вымерли, и лишь изредка за изгородью, которой они
обнесли свой лагерь, то тут, то там вспыхивал далекий-
далекий огонек.
Но вот стало светать — рассвет подкрался медленно
и незаметно, как оно всегда бывает в конце года.
Затянутая густою пеленой луна растворилась в первых
проблесках дня, и наступило утро. То была пятница
двадцать пятого октября — день, казалось бы, не обе¬
щавший врагам нашим ничего хорошего! У англичан
было по-прежнему тихо. А наш стан мало-помалу пришел
в движение, и вскоре все уже были на ногах, за
исключением тех, кому пришлось всю ночь провести в
седле — они здорово сникли, и кони их даже не думали
ржать (а боевой скакун, когда чувствует приближение
боя, всегда дрожит и рвется вперед).
Спустя время я увидел, что годоны* очнулись и
развернулись в боевой порядок, разделившись на три
колонны; видел я и их короля Генриха V с короной на
челе — он объехал строй своих воинов и стал прямо
перед ними, во главе боевого порядка. Я слышал, как
англичане хохотали и подбадривали друг друга лихими
возгласами.
По команде коннетабля выровнялись наши ряды. Мы,
воины из Шантосе, стояли в самом первом ряду, нас
было шесть тысяч человек: две тысячи конных, а
остальные пешие — арбалетчики и лучники; нам, всад¬
никам, надлежало вклиниться в строй англичан —
пробить в нем бреши. Коннетабль перед этим велел дать
всем мяса и вина, и мы поглотили и то и другое с
большим аппетитом. Однако некоторые, то ли в мрачном
предчувствии, то ли от непомерной усталости, развол¬
новались не на шутку. Не пожелав разделить нашего
ликования, они обступили капелланов и стали каяться
* Год он ы —презрительное прозвище англичан во Франции.
261

в ошибках да прегрешениях. Я видел, как обнимались
друг с другом даже самые заклятые враги — арманьяки
и бургиньонцы.
Потом к нам явились английские парламентеры, они
о чем-то беседовали с коннетаблем. И мы уже было
подумали, что король Генрих решил сдаться без боя:
ведь сил у него оказалось куда меньше, нежели у нас.
Ан нет, не тут-то было: вскоре пики англичан, увен¬
чанные флажками, склонились, нацелившись прямо на
нас, и неприятельские ряды сотряслись от громоподобного
воинственного клича. И вперед двинулись английские
лучники в кожаных шлемах, больше походивших на
колпаки мастеровых или ремесленников! А за ними —
пехотинцы с длинными колами, вроде копий, наперевес.
В то же мгновение из-за туч показалось солнце, и лучи
его больно ударили нам в глаза. Вслед за тем прогремели
наши трубы. Мы крепче стиснули копья, прикрылись
щитами и дали шпоры коням... И тут — на тебе — ну,
прямо наваждение! Огромные лошади с истерзанными в
кровь боками так и не сдвинулись с места. Они увязли
копытами в грязи, точно мухи в меде. Казалось, какая-то
злая сила околдовала их и всадников, которые походили
на живых мертвецов под бронею доспехов... Английские
лучники подошли совсем близко, они вскинули луки и
принялись расстреливать нас чуть ли не в упор; с такого
расстояния стрелы с легкостью пробивали железные латы
и глубоко вонзались в плоть. А нашим доблестным
рыцарям только и оставалось, что уворачиваться, чтобы
вражьи стрелы случаем не угодили в щели их забрал.
Скоро, однако, сотне всадников удалось-таки высво¬
бодиться из этой вязкой ловушки и пустить коней вперед,
но атаки уже не получилось! Англичане, мгновенно
собравшись в кулак, вклинились в наши ряды и давай
кромсать нас налево и направо огромными топорами,
рогатинами и палицами со свинцовыми набалдашниками,
которые обрушивались на наши шлемы, как молоты на
наковальни. В образовавшейся давке многие из нас даже
не смогли извлечь мечи из ножен — их просто забивали,
почти не встречая сопротивления, точно скот на бойне...
И вдруг, Бог весть каким чудом, монсеньору герцогу
Алансонскому удалось сплотить часть наших рядов, и
мы тотчас устремились в контратаку, да так лихо, что
годоны дрогнули и уж было попятились. Мы бы одолели
неприятеля, если бы не ополченцы: они, неизвестно
почему, кинулись бежать и увлекли за собою всех
262

остальных... В этой сумятице, когда мы то шли вперед,
то отступали, я невольно потерял сира Амори из виду.
Кто-то из присутствующих спросил:
«Откуда ж ты узнал, что он погиб, пронзенный тремя
стрелами?»
Оруженосец на миг умолк, словно собираясь с мыс¬
лями, а потом продолжил:
«Его стяг внезапно куда-то пропал. И я решил, что
с сиром Амори все кончено... На другой день, когда
англичане убрались к чертовой матери, я прокрался на
поле брани... Да, друзья мои, как ни печально, трусов
среди нас оказалось немало, и поток их шальной увлек
и меня! Все это скопище беглецов, подобно взбесившейся
реке, ринулось в теснину меж двух лесов, гонимое
смертельным ужасом, стрелами и дикими воплями прес¬
ледователей...
Так вот, стало быть, на другой день я наконец
отыскал сира Амори — мне еще здорово повезло, потому
как в иных местах тела убитых просто валялись кучами
высотою футов в шесть. Сир Амори лежал на лесной
опушке неподалеку от бывшего английского лагеря, он
был в чем мать родила, а из груди его торчали три
обрубленные стрелы. Презренный король годонов пове¬
лел изуродовать лица убиенных французов до неузна¬
ваемости. И на стервятников его навалилось столько
работы, что справиться с нею до конца им оказалось
не под силу. Лицо сира Амори было обезображено лишь
наполовину — его, в общем, можно было узнать. Едва
успел я подобрать пояс его и герб с рогом из слоновой
кости и тихонько убраться восвояси, как на поле
налетели мародеры, а следом за ними — хищные звери
и птицы...»
Оруженосец наш вдруг обмяк. Он ощупал рукой свой
затылок — рана опять закровоточила. Мы тут же уло¬
жили его и послали в деревню за знахарем...
Когда я снова увидел сира Жана, он уже держался,
как обычно, холодно и величественно, что тебе епископ.
Ничто не выдавало в нем глубокой скорби от постигшей
его утраты. Потом мы узнали, что он отправил этого
оруженосца с небольшим отрядом на север — за телом
Алюри. Однако, прибыв под Азенкур, они не обнаружили
ни одного тела ни на поле, ни в лесу — благодаря заботам
судебного головы из Эра и настоятеля Рюиссовильского
аббатства убиенные французские ратники нашли вечный
покой в огромной братской могиле.
263

Вот и все, что я хотел рассказать о битве при
Азенкуре. Наше бесславное поражение обескровило ко¬
ролевство и повлекло за собой великую смуту. Когда
же французские рыцари, те, кто уцелел, но оказался
во вражеском плену, предложили за себя золота столько,
сколько весит каждый, король англичан надменно ответ¬
ствовал: «Я знаю — сам Господь милостиво даровал мне
победу. Но не потому, что я заслужил ее — молва гласит,
что Франция погрязла в хаосе и грехе, и ныне там
правят необузданная гордыня, сладострастие и прочие
богопротивные пороки».
И снова умолкает мастер Фома, погружаясь в раз¬
думье. А потом вдруг прибавляет:
— Как думаешь, Рауле, может, это безрассудное
веселье юности, блеск эмали и золота, мощь и сила,
увязшие в азенкурских хлябях, уже тогда предрешили
участь Жиля? Для него тоже настали тяжкие времена —
кромешная ночь без всякой надежды на просвет...
7
ЗАКОЛОТЫЙ КОНЬ
— Монсеньор, де Рэ, — вымолвил брат Жувенель, —
во время процесса, на одном из заседаний, вы при всем
честном народе как бы невзначай признались, будто не
раз совершали святотатство по отношению к Спасителю
нашему и будто виной тому — дурное воспитание, что
получили вы в детстве: ибо в вас уже с юных лет жила
безудержная тяга к греху и страсть причинять зло
другим. И вы же увещевали родителей, дабы те обучали
чад своих на добрых примерах и с самого раннего
возраста воспитывали в них стремление к добродетели.
— Мне, — отвечает Жиль, — хотелось уверить их в
том, чтобы они смело карали сыновей своих, ибо всякое
наказание несет в себе пользу: в дальнейшем оно
способно уберечь юношей от падения в ту черную
пропасть, в которую я сам себя низверг.
— Понимаю, мессир. Однако вы выказывали привя¬
занность и даже были благодарны Жану де Краону,
хотя при этом сокрушались об умерших до времени отце
с матерью. Отчего так? Вы говорили о дурном вос¬
питании — кто же вам дал его? В чем оно заключалось?
На суде вы не обмолвились об этом ни словом, так и
остались с тяжелым камнем на душе.
264

— Мир праху усопших, брат мой. Старый сир де
Краон взирал на жизнь со своей колокольни. Он и не
догадывался, что творит зло.
О, это уже нешуточное обвинение!
— Дед принадлежал к иному поколению — более
жестокосердному и суровому. Всякая сентиментальность
претила ему. А у меня, странное дело, глаза были на
мокром месте: чуть что — сразу в слезы. И дед часто
корил меня за это. «Вы кто, мессир де Рэ, — вопрошал
он, — девица глупая или барон? Что подумают люди
ваши, вассалы, коли вы, восседая в баронском кресле,
ненароком разрыдаетесь от переизбытка чувств?» Сам
же он сроду не давал волю чувствам. И мягкотелость
моя удивляла его и бесила.
— Я все никак не возьму в толк, монсеньор, к чему
вы клоните. Чрезмерная чувствительность никогда не
была признаком добросердечия. Мне не раз случалось
видеть, как проливали слезы умиления самые коварные
льстецы, но плакали они из жалости к самим себе.
Между тем встречал я и бессердечных злодеев, однако
ж и они были не прочь пустить слезу. Так что слезы
и жестокость зачастую идут рука об руку. А что до
деда вашего, то в поступках его я покамест не вижу
ничего, достойного порицания.
— Но он и правда был жесток: когда мы узнали о
гибели дяди моего Амори — дед учинил допрос оруже¬
носцу его, прибывшему из-под Азенкура, прямо при
мне, хоть это было совсем ни к чему, — я вдруг ощутил,
что теряю рассудок. Три смерти кряду, и всего за
несколько месяцев, какое страшное горе — мне казалось,
я его просто не переживу! Я лил слезы денно и нощно,
а дед, похоже, нисколько не переживал.
И вот однажды, вместо того чтобы утешить внука
добрым словом, он велел Гийометте Суконщице, кор¬
милице моей и няне, собрать меня в дорогу. Гийометта,
видно, вспомнив последнюю волю отца, было восп¬
ротивилась, но тщетно: старик упорствовал. У него был
широкий плащ из синей шерсти с такого же цвета
огромным капюшоном — он скрывал половину его лица;
в этом плаще дед походил на громадную птицу. Так
вот, оседлал он кобылу, которая славилась своим пок¬
ладистым норовом. Посадил меня впереди, укутал полой
плаща, и мы тронулись в путь вдвоем. Ехали мы долго,
и за все время дед не проронил ни слова — будто воды
в рот набрал. Я не догадывался, куда он меня везет.
265

Но я ощущал за собой его крепкую грудь, и мне было
покойно и хорошо — как у Христа за пазухой. На шее
у деда висела фамильная ромбовидная печать, и я то
и дело чувствовал виском ее холодное прикосновение.
Мимо нас медленно-медленно, точно во сне, проплывали
безлистые деревья, залитые осенними дождями пашни
и луга, откуда доносилось мычание быков, и кровли,
увенчанные мерно попыхивающими трубами. Встрево¬
женные лисицы при нашем приближении торопливо
прятались в густых зарослях папоротника. Вороны не¬
престанно кружили над нашими головами. Облака нес¬
лись в сторону холмов. А старик все молчал. Наконец
мы въехали в лес и вскоре выбрались на поляну...
Святой брат нервно теребит край парчовой сутаны.
Выслушивая все эти подробности, он подвергает свое
долготерпение нелегкому испытанию. Ему не терпится
скорей узнать суть, однако он не перебивает Жиля, ибо
понимает, что только не мешая сможет постичь его
черную душу, — пройдя все излучины его далеких
воспоминаний, похожих на сновидения, как знать, а
что, если тот просто лукавит!
— Поляна была расположена на высоком холме, его
опоясывали рвы древней крепости, сплошь поросшие
мхом. С вершины холма был виден весь наш край. Леса
и поля, деревни и деревушки простирались на многие
лье — до самого горизонта, а там, за горизонтом, начи¬
нались уже другие леса, поля и деревни; еще дальше
несла свои воды полноводная Луара.
«Куда ни кинь взгляд, — вдруг заговорил дед, — ты
везде у себя дома. Тебе принадлежит все: и земля, и
леса, и реки, и замки. Отныне все это — твое. И здесь
вряд ли где сыщется такая гора, откуда можно было бы
охватить взором твои владения. Да уж, это не под силу
глазам!» Потом он наклонился ко мне, покусывая длинный
ус, и взгляд его подернулся печалью. О Боже, как же
любил я его в то мгновение, как был он близок мне —
тогда я ничуть не боялся его! Но близость наша длилась
недолго. Внезапно в глазах старика вспыхнул огонь —
этот блеск еще не был мне знаком. «А ты, — воскликнул
он, — все слезы льешь, вместо того, чтобы, исполнившись
достоинства, радоваться с утра до ночи. Господь благо¬
волит к тебе и делает все, чтобы ты был счастлив. Вними
воле его — и он тут же поставит тебя первым среди всех.
Пораскинь-ка мозгами! По смерти бедняги Амори ты
266

сделался одним из самых богатых наследников во
Франции. А коли женишься удачно — быть тебе равным
среди принцев крови. Тебе всего только одиннадцать, а
кто я теперь перед тобой, я, твой дед? Кем суждено быть
мне потом, когда ты станешь человеком, а я уже буду
дышать на ладан? Амори больше нет, — упокой Господь
душу его, ибо умер он славной смертью! — и отныне
ты — мой единственный наследник, равно как и родите¬
лей своих, царство им небесное!..»
А по дороге домой дед с гордостью перечислял и
замки мои, и владения нынешние и будущие, и титулы,
и права: Машкуль, Сент-Этьенн-де-Мэр-Морт, Принсай,
Порник, остров Буэн, Вир, баронство Рэ, Блезон и
Шемийе...
Пальцы святого брата царапают парчовую сута¬
ну. Однако он знает — на смену сладостному сно¬
видению неизбежно приходит горькое пробуждение. А
между тем собеседник его продолжает перебирать в
памяти, точно четки, все, что составляло предмет его
тщеславия:
— ...Фонтэн-Милон, Мотт-Ашар, Амбриер, Лувэн,
Морьер, Ласузский замок в Нанте, потом — владения
Краонэ, Лазульт, Энгранд, Сенеше, прочие замки,
мелкие, но весьма доходные поместья, ибо стояли они
на плодородных землях, как, к примеру, дивный
Шантосе.
И еще говорил дед: «Пока ты только вассал бре¬
тонских герцогов, зато в Анжу быть тебе самым богатым
и могущественным после французских принцев!..» О,
брат Жувенель, ведь мне в ту пору было только
одиннадцать. А льстивые речи способны повлиять и на
любого зрелого человека.
— Может быть.
— Почуяв, что слова его на меня подействовали, дед,
однако, не остановился на этом. Он вдруг начал
сокрушаться о том, что я-де все время один да один и
то и дело хоронюсь за юбку Гийометты. И тогда он
сказал, что отныне у меня должен быть «свой замок с
вассалами», как у настоящего сира и барона. В тот же
вечер он велел отписать вассалам своим, у которых
были сыновья, мои одногодки... И вот в назначенный
день те явились вместе с чадами в Шантосе, несколько
обрадованные столь нежданному счастью и гордые тем,
что им было выказано такое высокое благоволение. Мне
же было велено отобрать из всех мальчиков товарищей,
267

чтобы мы могли вместе играть. Расставание с сыновьями
многих матерей ввергло в слезы. Но, странное дело,
материнские слезы отчего-то совсем не потрясли меня,
а напротив, пробудили непонятное сладостное волнение.
— Не корите себя за это. Волнение ваше было
невинным.
— Нет, святой отец!.. Но вот матери выплакали свое,
волнующее чувство меня покинуло, и я выбрал себе
троих товарищей. Но один мальчик, не считаясь с моей
волей, не слушая моих слов про платья и подарки, что
я ему обещал, разрыдался особенно горько. Я до того
смутился и растерялся, что в недоумении застыл на
месте, а дед решил, будто я таким образом выражаю
свое недовольство...
Прошло время. Жизнь моя стала веселой. Дворы и
закоулки Шантосейского замка наполнились радостными,
задорными криками и песнями. Мы играли или просто
гуляли, упражнялись на мечах или мчались на охоту,
и так каждый Божий день. Я ни в чем не знал отказа:
стоило мне только чего-нибудь пожелать, как желание
мое сей же миг удовлетворялось; что бы ни говорил я,
слова мои тотчас встречали всеобщее одобрение. Все,
что радовало меня, доставляло радость и сиру Жану.
Он был доволен мной: ведь мало-помалу я становился
таким, каким ему хотелось. Стоило наставникам бросить
мне упрек, пускай даже самый невинный, или намекнуть,
что я что-то сделал не так, дед гнал их прочь, осыпая
вслед насмешками и угрозами. Одним словом, я ощущал
себя вольным, как ветер, и пользовался полной безна¬
казанностью...
Жиль умолкает. Взгляд его становится отсутству¬
ющим, устремляется в пространство. Брат Жувенель
внимательно наблюдает за узником. Он не перестает
удивляться ему и силится угадать, что же происходит
в темной, непостижимой душе Жиля, отчего то и дело
меняются выражение его лица, голос и поведение.
Мало-помалу монах проникает в бездонную глубину его
сложной, двойственной натуры — ему удалось влезть в
кожу Жиля, ту самую, что была на нем в пору его
юности, а вжиться в чужое обличие, разумеется, по
силам далеко не всякому. Он уже не страшится Жиля,
хотя прекрасно понимает: то, что ему предстоит еще
услышать, лежит за всеми мыслимыми пределами здра¬
вого смысла и даже больше того — жестокости. Вместе
268

с тем, однако, святой отец чувствует, как по телу его
разливается благодатное тепло братского сострадания.
«О, нет, — думает он, — коли человек, каким бы ковар¬
ным злодеем он ни был, начинает вспоминать пере¬
живания детства, значит, он еще не потерян. Стало
быть, в нем еще теплится искорка добродетели!» И при
этой мысли радость наполняет сердце монаха, озаряя
лик его надеждой.
— А сейчас я собираюсь поведать о вещах постыд¬
ных, — заявляет Жиль, понизив голос. — Однажды мой
любимый паж я не стану называть его имени, ибо
ныне оно пользуется всеобщим уважением — читал мне
книгу про рыцарей. Внезапно его красота, дышавшее
свежестью лицо, длинные ресницы, алые уста очаровали
меня, поразили до глубины души. Я сделал ему пода¬
рок — за доставленное удовольствие. Мальчик обнял
меня. И, когда уста наши слились в поцелуе, я вдруг
ощутил некое трепетное чувство — оно показалось мне
совершенно естественным...
Гийометта:
— Жилю не было еще и четырнадцати, когда он едва
не пропал, и все из-за меня. Был у него паж, любимец,
и я не раз замечала, что они бросали игры, сотоварищей
своих и куда-то исчезали вдвоем. Я не раз видела пажа
этого в покоях Жиля и все думала — наболтались,
небось, за ночь-то, да так и заснули в обнимку, как
невинные агнцы. Однако ж поутру глаза у них обоих
были припухшие, воспаленные, да и вели они себя
как-то чудно, тогда я и поняла — что-то тут не то. И
вот я принялась подсматривать за ними, следить за
каждым шагом: считала — таков мой долг, потому как
я выполняю волю покойного сира Ги де Лаваля.
Ждать пришлось недолго. В башне, что стояла ближе
всех к Ларонскому озерцу, в самом подвале, были две
крохотные каморки. Там-то я их и застала, Жиля вместе
с пажом, — ну как тут было не осерчать: они были чуть
ли не в чем мать родила. Я отвесила им обоим по
оплеухе, подобрала юбки — и прямиком к старику
Краону. Тот все выслушал да как расхохочется — мне
ничего не оставалось, как убраться восвояси.
Но вот один раз прибегает ко мне сержант, из
стражников, и бряк — сир Жиль, мол, оседлал своего
конька и сломя голову помчался в лес; а после —
каковы-де будут приказания. Узнав про такое, старик
269

Краон сделался белее савана. Хвать меня за горло да
как заорет: «Натешилась, блудница поганая, поди, до
смерти застращала мальца! Ежели с ним что случится,
не миновать шее твоей веревки!» Потом он отпустил
меня, а сам, точно ком, скатился по лестнице и кликнул
людей, чтоб те коней седлали. А меня в награду за
старания велел бросить в подземелье... Ах, за жизнь
свою я тогда не дала бы и ломаного гроша! Еще раз
говорю вам, кумушки, старик — вот кто стал причиной
всех бед, он-то и испортил невинного мальчонку своими
греховными речами: ведь он баловал его по-всякому,
учил ненавидеть всех и вся, без разбору, — и дере¬
венских мужиков, и челядь...
До восхода луны Краоновы люди собрали целую
свору — лучших охотничьих псов да ищеек. Потом
кинулись будить доезжачего — еле-еле добудились: он,
видать, набрался в стельку и валялся бесчувственный,
как чурбан. Вся эта орава возвратилась чуть свет — без
Жиля. Кто-то из солдат тихонько спустился ко мне в
подземелье и предупредил: «Готовься, бедная Гийометта.
.Старик уже послал за тобой. Он зол как тысяча чертей!»
Поутру меня привели к сиру де Краону, и тут на тебе,
затрубил рог — на откидном мосту объявился Жиль. Шел
он медленно-медленно и прямиком ко мне — просить
прощения. Я и простила его.
— Похоже на правду, — молвит одна из старушек. —
Ты же была им все равно что родня и могла говорить
все, что угодно!
Старушка задумчиво поглаживает кота. Ветер поутих.
Снаружи затянули песню. На крыше что-то скрипнуло.
В очаге треснуло полено, подняв сноп искр; потом пламя
снова сделалось ровным.
— Жиль прибыл пешком, матушки мои. А его удалого
конька нашли на дне оврага — в груди у него, прямо
из сердца, торчал кинжал, виднелась только рукоятка.
Как погиб он и почему, никто толком не узнал. Что
до меня, то я, знамо дело, не осмеливалась рассп¬
рашивать Жиля, хоть язык у меня прямо так и чесался...
Жиль:
— Когда эта самая Гийометта — я только что про
нее говорил — прознала про мои тайные утехи с пажом,
я бросился прочь, куда глаза глядели, и жизнь мне
стала не мила.
270

— Отчего так? — вопрошает брат Жувенель. — Или
вы решили, что вас накажут?
— Не знаю! Мне вдруг стало совестно — наверное,
поэтому. Я понял, какой страшный грех совершил и
какое ужасное будущее меня ждет. Да, совесть заго¬
ворила во мне совершенно внезапно — это было похоже
на вспышку молнии, она на мгновение разорвала тьму,
и я испугался — но не за настоящее, а за будущее. Я
хотел лишить себя жизни... В одной древней бретонской
балладе я как-то читал, что рыцари убивали своих
коней, только бы те не достались чужим. И я вонзил
кинжал коню в то самое место, где под шерстью, как
я чувствовал, билось его сердце.
— Но неужели всуе вы забыли прежде перерезать
ему горло и ноги, чтобы облегчить страдания?
— Не помню, святой отец. Помню только, как я
вонзил клинок, вошел он, как в масло — животное
повалилось наземь и тотчас испустило дух.
— И что потом?
— О, не знаю. Помню только огромное дерево — даже
десять человек не смогли бы обхватить его руками. А
еще — луну. Чудно, однако, но все, что днем кажется
черным, при лунном свете видится белым. Длинные
ветви, переплетшиеся вокруг ствола, изгибались, точно
змеи, сотворенные из скользкой бледно-розовой плоти.
Была зима, но мне почудилось, будто дерево жило:
страшная сила, идущая из-под земли, проникала в корни
его и поднималась по стволу к ветвям, устремившимся
к небу то ли с угрозой, то ли с мольбой. Дерево это
было самое большое во всем лесу. То был королевский
дуб, из него доносились приглушенные голоса. Да-да,
дерево говорило со мной, оно словно убаюкивало меня...
Проснулся я под утро. Поцеловал дуб и направился
назад в Шантосе, навстречу возмездию — во всяком
случае, мне так казалось. А дед встретил меня с
распростертыми объятиями...
8
ЛЕСНЫЕ ДУХИ
Жиль с умыслом, а может, сам того не желая,
мечется, будто одичалый конь, — то покорно дается в
руки, то внезапно шарахается в сторону. Но брат
Жувенель хорошо знает такую породу людей. И он
271

благосклонно позволяет ему плутать по запутанным
тропам памяти, а потом — вдруг — возвращает на глав¬
ную стезю. И вот, когда узник снова заводит разговор
о дубе-великане, святой брат неожиданно обрывает его:
— На процессе вы сознались во многих чудовищных
злодеяниях и кощунстве по отношению к Господу и
заповеди его и сказали, будто начали богохульствовать
с юных лет. В чем это выражалось, монсеньор? Ведь,
если я верно вас понял, в отрочестве вы, собственно,
согрешили лишь единожды — когда закололи коня?
— Да-да, только один раз.
— Пытались ли вы одолеть свою похоть после того,
как Гийометта застала вас за греховным занятием?
— Еще раз говорю, дед избавил меня от ее упреков;
когда старик обнимал меня, от великой радости у него
едва дух не зашелся: ведь он думал, будто меня уж нет
в живых, но я вернулся цел и невредим — и на душе
у него сделалось отрадно.
Тот день, наверно, был самым черным в моей жизни.
Ибо я наконец уразумел, что старик нежно любил меня,
и в том была его слабость. Тоща-то я понял, какая
страшная сила заключена в клинке и что с его помощью
можно удовлетворить любую прихоть. Да, святой брат,
в тот день душа моя была замарана больше, чем все
остальное. И с той поры я зажил, ни в чем не ведая
удержу, потому как знал: стоит исчезнуть с глаз — мне
все простится, все забудется. Но было со мной и нечто
похуже... О Боже! Вы принуждаете меня говорить о
постыдных грехах, вспоминать время, когда мой мятеж¬
ный дух вырвался из плоти и расправил крылья!
— Просто я желаю постичь суть злодеяний, в коих
вас обвиняют.
— Однажды кто-то из угодников подарил мне сторо¬
жевых псов. Их было десять, свирепые твари, они
нещадно кусали псарей и даже были готовы разорвать
друг дружку, особенно когда им швыряли мясо. Слу¬
шались они только плетей со свинцовыми наконечниками
да острых железных пик.
И вот как-то раз мне пришло в голову подержать
их пару деньков без кормежки, а после облачить в
потешные кожаные доспехи и спустить с цепей. Когда
я повел их в поле, неподалеку от Шантосе, они лаяли,
как бешеные. У самой кромки поля под сенью дерев
паслись барашки, а пастух играл на свирели. Там-то я
и спустил своих бесов. Они кинулись в самую гущу
*272

стада и принялись драть скотину без всякой жалости,
хватая животных за ноги, впиваясь клыками в их
косматые холки. Бежать им было некуда — пастбище
было обнесено изгородью. Тогда огромный баран, вожак,
попытался было защитить стадо — ошалевшие псы разор¬
вали его в мгновение ока. Что же до пастуха, он оказался
чертовски прытким — такого задал стрекача, пятки толь¬
ко и сверкали. А я стоял, смотрел, как страшные клыки
терзали плоть беззащитных баранов, слушал, как те
жалобно и отчаянно блеяли, захлебываясь в собственной
крови, и дрожал, охваченный дикой, исступленной
радостью. Многие животные были сожраны прямо
заживо. А псы кувыркались в кровавом месиве и рычали
от удовольствия. От этого зрелища у меня бешено
колотилось сердце. По всему телу разливалось сладостное
тепло.
Пастух не посмел пожаловаться на меня. Еще бы:
ведь я отдал ему свой толстый кошель, так что бедолага
смог купить взамен аж целых два стада.
— Стало быть, у вас водились деньги?
— Старый сир де Краон хотел, чтобы я привык к
запаху денег, и сундуки его всегда были открыты для
меня. Дедовы казначеи часто спускались в подвалы,
чтобы пересчитать содержимое сундуков, ибо они на¬
полнялись прямо на глазах, словно фонтаны с непре¬
рывно бьющими струями. Подати и прочие повинности
сыпались туда, точно из рога изобилия, круглый год!
Когда я впервые увидал эдакую кучу денег (дед сказал
тогда: «На, бери. Все это принадлежит тебе. Это твое
золото!»), я был ослеплен и голова у меня пошла кругом.
Засучил обшлага и запустил руки в эту груду металла.
Я наслаждался холодным прикосновением глухо поб¬
рякивающих кругляшек и ощущал себя на седьмом небе.
Я растопыривал пальцы, и золото лилось вокруг меня
звонкими ручьями.
Брат Жувенель мало-помалу меняет свое мнение о
Жане де Краоне. «Необыкновенный был старик, —
думает он. — Но, каким бы ни был он, под его
тлетворным влиянием мог оказаться лишь тот, кому
собственная непорочность была в тягость, сиречь тот,
кто уже нес на себе печать порока».
— Я понял, — продолжает Жиль, — что могу иску¬
пать зло, которое причиняю другим. Я понял — от любых
слез можно откупиться дарами: прекрасными лошадьми,
богатыми тканями и украшениями. И я не лишал себя
273

забав, доставлявших мне удовольствие, хотя иному они
могли показаться весьма странными. Я палил скирды,
а потом возмещал их владельцам убытки. Однажды я
мчался на коне и сбил насмерть случайно подвернув¬
шуюся старушку — убитые горем родственники старухи
получили от меня столько монет, сколько отродясь не
видывали. Я крушил и уничтожал все без разбору и
повсюду сеял ужас — просто так, из прихоти, а после
швырял пригоршнями золото направо и налево. Стоило
мне со сворой жутких псов появиться на откидном мосту,
как добрые люди, завидев меня, опрометью разбегались
по домам и запирались на все засовы. Я любил пугать
людей. Иной раз, правда, мои жестокие проделки, слепая
звериная жестокость глубоко удручали меня, и в такие
мгновения даже мне самому становилось страшно. Тоща
я велел, чтобы меня оставляли в покое, садился на коня
и с громкими криками мчался в лес, на ходу сбивая
плетью ветки и листву; я забирался в самые глухие,
дикие чащи, изматывая и себя, и коня — так я загнал
трех лошадей, — а потом возвращался в Шантосе, обор¬
ванный, изможденный, весь в ссадинах, но душа моя
успокаивалась и жаждала покаяния — во всяком случае,
мне так казалось.
Иногда я мчался к дубу-великану и засыпал прямо
под ним, точно лесной зверь; ложем мне служил ковер
из мхов, одеялом — густая листва вереска, а кровлей —
раскидистая, сплетенная из кривых ветвей крона огром¬
ного дерева. Порой во мне пробуждалось мерзкое же¬
лание снова чинить зло и разглядывать обнаженные тела
пажей... И тогда моя умиротворившаяся было душа
напоминала тихий омут, где под безмятежной гладью
прятались неукротимые бесы. Это лесные духи будо¬
ражили меня — и все начиналось сызнова.
— Лесные духи?
— А еще — одна книга, в которой таился дьявол. На
ее страницах нашли отображение все грехи и пороки
древних. В ту пору уже никто не следил за тем, что я
читаю. Из этой-то страшной книги я и черпал вдохно¬
вение. Я давал ее читать пажам. В ту пору я и сверстники
мои стояли на пороге того возраста, когда зло с легкостью
находит дорогу к юным, невинным душам. Вскоре я
стал замечать во взглядах товарищей моих смущение.
И в висках у меня стучала кровь. Пажи не противились
моим прихотям, а ежели сопротивлялись, то совсем
недолго! Все они стали моими жертвами, это я ввел их
274

в искушение и растлил — зрелищем обнаженного тела,
притворной обходительностью... за исключением одного
мальчика — пришлось напоить его, а когда он захмелел,
я надругался над ним при всех... — в дальнейшем он
оказался самым жестоким... Вот какие грехи совершал
я, когда мне было всего только тринадцать-шестнадцать
лет от роду. Я знал, что творю зло! Знал, однако, когда
мне хотелось очаровать упрямого, несговорчивого
мальчика, я всякий раз обращался за помощью к дьяволу,
а после, получив то, что хотел, я бегом бежал в церковь
и, обливаясь слезами, читал одну молитву за другой,
дабы вымолить у Господа прощение...
Мастер Фома:
— И вот однажды сир Жан надумал женить Жиля
и принялся рассылать послания разным именитым сень¬
орам. А я состоял при нем писарем, потому как умел
красиво выводить буквы; к тому же старику хотелось,
чтоб намерения его остались в тайне, а мне он доверял
как никому другому. Сначала он помолвил Жиля с
Жанной Пейнель, дочерью некоего Фулька, сеньора
Гамбийского и Брикбекского, одной из самых богатых
наследниц в Нормандии. К тому времени девица осироте¬
ла, так что из родни у нее остался лишь дед, барон де
Шатобриан, убеленный сединами корыстолюбец, каких
поискать. Бедняжку непременно отдали бы за Жиля в
обмен на уплату долгов ее деда и если б Верховный
суд большинством порешил, что так тому и быть. Но
сделка не состоялась! Старик де Краон, вне себя от
гнева, ревел: «Парня надобно женить во что бы то ни
стало, и чем скорее, тем лучше!» Злобствовал-то он
злобствовал, а вот к чему эдакая поспешность — не
объяснил.
При мне старик никогда не отчитывал внука, что
бы тот ни отчебучил. И многие из нас, как ни странно,
и понятия не имели об утехах Жиля. Я решил — старик
торопится оттого, что знает о причудах, жестоких
проделках и таинственных исчезновениях юного сира,
и я высказал на сей счет все, что думаю. Сир де Краон,
однако, не внял мне и продолжал упрямо стоять на
своем. Он написал монсеньору герцогу Бретонскому: на
сей раз он положил глаз на Беатрису Роанскую,
племянницу герцога. Брачный договор был скреплен
подписями в Ванне при свидетелях — как положено. Но
сделка опять не выгорела — старик нежданно-негаданно
275

отверг и эту партию. А Жиль смотрел на деда, которого
кидало из одной крайности в другую, и потешался. Ему
было безразлично, кто станет его женой. Однажды я,
набравшись храбрости, осторожно, с оговорками — уж
можешь мне поверить — полюбопытствовал: какая из
девиц, мол, ему милее всех, а он только расхохотался
и воскликнул: «Та или другая — какая разница, дядюшка
Фома? Все они одним миром мазаны — балаболки,
неряхи и нюни. А я привык к жизни вольной — да
здравствует свобода!»
Для отвода глаз, а может, и по наущению старого
сира де Краона Жиль появлялся на людях с какой-то
беспутной девкой, смуглой, зеленоглазой, длинноволо¬
сой, — она как будто явилась из чрева дьяволицы или
цыганки, но красоты была ослепительной, редкостной —
высока, стройна, тонка в талии, иными словами, глаз
не отвести. Во время пиршеств Жиль теребил ее за
пальцы, правда, слегка, и нежно оглаживал по бедрам,
что старику Краону доставляло несказанную радость. А
распутница надувала губы и обжигала всех холодным,
точно у змеи, взглядом. Она так и осталась в Шантосе.
Еще бы, поди, жилось ей неплохо — и наряды тебе
всякие, и кольца с браслетами, и застолья пышные! Не
исключено, впрочем, что Жиль обхаживал ее да ласкал
без притворства — утехи с нею, как видно, и впрямь
были ему в удовольствие... Однако с ним в любое время
могло случиться все что угодно. В нем жили две
враждебные сущности. И время от времени одна затме¬
вала другую, а иной раз они вдруг проявлялись однов¬
ременно, и тогда он оказывался как бы меж двух огней...
Но тем, кто был дорог ему, Жиль не причинял ни
малейшего зла. Он никому не навязывал дружбу и
никогда не торговал ею — это чувство было для него
священным, независимо от происхождения того, с кем
дружил он, и состояния, каким тот обладал. Иных слуг
Жиль нещадно тиранил, а других осыпал милостями и
дарами. И все думали о нем по-разному. Утром он вел
себя так, а вечером — уже совсем иначе. Его правая
рука не ведала, что творила левая. А жизнь била из
него прямо ключом. Ни один замок не славился таким
гостеприимством по отношению к обездоленным, как
Шантосе; ни один сеньор не был столь щедрым, как
Жиль. Но ежели бродяги случайно попадались ему на
проселочных дорогах или деревенских улочках и не
успевали вовремя перемахнуть через изгородь или при¬
276

жаться к стене дома, Жиль сбивал их с ног и давил,
как червей...
— А как он относился к вам, мастер?
— Чудесно! Я жил во втором этаже башни. Окно
мое выходило на Ларонское озерцо. В каморке у меня
было все необходимое: станки для рисования, конторка,
картоны, тетради и прочие записи. Заниматься
приходилось всем подряд — с зодчими такое бывает
нередко. Сказать по правде, Жан де Краон всегда
находил достойное применение моим скромным талантам:
я управлял строительными работами, служил письмо¬
водителем, приводил в божеский вид побитые статуи и
ваял новые; я заправлял пиршествами и разными
церемониями, а под старость взялся вот переписывать
книги — они достались сиру де Краону от монахов из
соседних аббатств и от вассалов его.
Жиль любил заглядывать ко мне. Приходил всегда
надменный такой, важный. И вдруг — спеси как не
бывало: взгляд делался мягким, почти нежным. Он
бережно листал рукописи и перебирал стопки с рисун¬
ками. В такие мгновения Жиль будто уходил в некий
загадочный мир. Если он чем восхищался, то всегда
искренне, хотя при этом вид у него был престранный:
во взоре — то глубокомыслие, то чисто детская
наивность. Иной раз взгляд его проникал в образ так
глубоко, что впору было диву даться. Жиль смотрел
на все новыми глазами, и вместе с тем — как человек,
умудренный огромным, веками накопленным опытом.
Им руководило некое врожденное чутье, и с его
помощью он легко распознавал, где у меня вышла
промашка, где я дал слабину. Словом, Жиль не раз
приходил мне на выручку — и все мои сомнения
разрешались в одночасье. У многих в жизни бывает
так, что они вспыхнут на короткий миг, подобно искре,
и погаснут — особенно часто это случается в юности,
когда тебе стукнуло двадцать и тебя сжигает пламя
первой любви: тогда плоть твоя и душа распускаются,
словно дивные цветы. С Жилем эта перемена произошла
лет в шестнадцать, но таков он остался и сейчас!
Тонкий, изысканный вкус и страстное влечение к
прекрасному я наблюдал у него все то время, что
состоял при нем. Стоило ему увидеть какую-нибудь
милую, удавшуюся вещицу, лицо его озарялось и глаза
лучились радостью. Он обожал красоту во всем: в
миниатюрах и вышивках, в ваянии и зодчестве, в
277

ткацком ремесле и музыке, во всем искал совершенство
и всегда призывал меня в советчики, да и не только
меня — свое внутреннее чутье, источник ликования, а
когда он ликовал, то был сам на себя непохож!
Рауле качает головой:
— О, мастер, так вы любили его!
— Мне нравилось доставлять ему радость. Мне было
приятно, когда он ощущал удовлетворение, горячо рас¬
хваливал то, что творили мои руки, и с нетерпением
ожидал, когда я наконец закончу начатое, из чего мог
получиться либо подлинный шедевр, либо жалкая подел¬
ка. Я любил, когда он разгадывал мои задумки, самые
сокровенные планы и разделял со мной безудержный
восторг, который снисходит на создателя, подобно ко¬
роткому озарению — раз, и нету!
— А много ли он вас расспрашивал, когда вы
трудились?
— Жилю хотелось знать все: как называется тот
или иной инструмент и как им пользоваться (он сам
брал его в руки и повторял мои движения). Я научил
его рисовать. Он растирал краски под моим присмотром,
перегонял васильковый сок, клал позолоту и наносил
на нее узоры. «Ах, — бывало говаривал он, — какое
чудесное время. Вы сущий кудесник, мастер Фома. А
каморка ваша — обиталище сказочного волшебства...»
А по вечерам большой зал замка снова и снова
содрогался от безумных воплей, и вино лилось из бочек
рекой. Что ни день, удалые друзья Жиля приводили в
Шантосе нового пажа, прекрасного, как утренняя заря,
с кожей белой, как молоко. В Шантосе еще никогда не
собиралось столько красивых отроков, как в те времена.
А старик Краон, глядя на все это, скрипел зубами, хотя
и силился не подавать виду...
Гийометта:
— Да, ему как раз стукнуло шестнадцать — было это
в 1420 году. Я ушла со службы — она стала мне поперек
горла. Не то, чтобы Жиль сам прогнал меня, нет. Уж
слишком он был привязан ко мне — любовь его и впрямь
не знала границ! Но своими упреками и нравоучениями
я, видать, страсть как ему надоела. Жиль уже был
настоящий мужчина и по стати, и по манерам. Со
временем он стал такой же большой, как и старый сир
де Краон, — высок ростом и широк в плечах. Бороду
вот отпустил. Да и потом, мне уже было страшновато
278

с ним. Маломальское возражение — и взгляд его делался
неподвижным, а глаза сверкали злобой. Я еще помнила
последние слова Ги де Лаваля, но что было толку —
Жиль и слышать ничего не желал. Так что зачем было
тянуть лямку? В то утро, перед расставанием, он обнимал
меня и лил слезы. Муж мой, суконщик, приличия ради
зашмыгал носом — ему сам черт был не брат.
Выбрались мы, стало быть, из этого дьявольского
логова — и прямиком домой, а дом наш был самый
красивый в округе, да еще с садом; денег у нас скопилась
прорва, и мы думали зажить припеваючи. Жиль дал
нам все. И щедрость его показалась мне добрым знаком.
Я думала: «Он непременно исправится. Пока в нем
говорит дурная кровь. Но скоро это пройдет — я знаю.
По весне человек словно шалеет, летом — делается
мудрее, а зимой — вспоминает былое». Но Жиль был
не такой, как все...
Потом я видела его лишь издали, правда, раз или
два он заглядывал к нам — так, поболтать о том да о
сем, а может — просто вспомнить счастливую юность.
9
ЕКАТЕРИНА ТУАРСКАЯ
Жиль:
— Я уж было собрался жениться на Беатрисе Роан-
ской. Приготовления к свадьбе шли полным ходом;
портные в Шантосе старались вовсю. Но в это самое
время герцог Иоанн V угодил в западню в Пантьевре*,
и тамошний граф заточил его вместе с братом в
подземелье. Шантосейские рыцари отправились герцогу
на выручку... — однако я опять отвлекаюсь, ну да
ладно, — а меня с собой не взяли: я был еще слишком
молод.
Здесь Жиль прерывается. Пламя одной из свеч ярко
вспыхивает и тут же гаснет. От фитиля тянется вверх
тонкая зыбкая струйка дыма. Узник спрашивает:
— Может, кликнуть, чтоб принесли еще свечей?
— Вы боитесь темноты?
— ...Старый сир де Краон послал за мной. Старик
* Пантьевр — старинное графство в Бретани, расположенное
на территории нынешнего департамента Кот-дю-Нор.
279

весь лучился радостью, он взял меня за плечо — как
всегда, когда разговор заходил о чем-то важном. И я
услышал такие вот слова: «Какое счастье, что герцог
Иоанн угодил в каменный мешок — свадьбе твоей отныне
не бывать! Я все продумал и решил: Беатриса тебе не
пара, и надеяться тут особенно не на что. Своим
освобождением герцог будет обязан нам пс гроб жизни,
так что можешь не бояться немилости его после разрыва
с Беатрисой. Когда-то графы Пантьеврские прошлись
ураганом по нашим землям, и Иоанн великодушно
возместил нам весь ущерб, так что, взяв в жены
племянницу его, ты вряд ли сможешь рассчитывать на
богатое приданое. Что молчишь? Или Беатриса так уж
полюбилась тебе?..»
Нет, не любил я Беатрису, и дед прекрасно это знал.
Но, когда речь заходила о браке, ему очень хотелось
знать и мое мнение. Не услышав от меня ни слова в
ответ, старик продолжал: «Сказать по чести, любезный
мой внук де Рэ, зачем размениваться на мелкую монету,
хоть она и лежит у нас под ногами, — уж лучше поискать
что-нибудь стоящее, пусть и подальше. Возьмем, к
примеру, кузину твою Екатерину Туарскую: она много
богаче племянницы Иоанна. За нею всего вдосталь, как
и за тобой, — стало быть, твое состояние увеличится
вдвое и земли твои соединятся с моими. Ты будешь
править тремя провинциями, владения твои будут
простираться от берегов Луары до самого моря, ты
станешь их полновластным владыкой — первым после
Господа! Ты будешь несказанно богат — не чета другим.
Вот так удача! Подумай хорошенько. Лишний доход еще
никому не мешал!»
Старик так упорствовал, что мне ничего не остава¬
лось, как очертя голову кинуться в омут, к которому
он меня подвел. Но тут возникла загвоздка, черт бы ее
побрал, — из-за нее едва не рухнули все наши надежды:
по закону я не мог взять в жены Екатерину, потому
как она доводилась мне близкой родственницей...
Екатерина была девицей премилой и добросердечной.
Женитьба на ней и впрямь сулила немалые выгоды:
виконты Туарские происходили из королевского рода и
считались принцами крови. Миле Туарский, отец Ека¬
терины, умер от сильной горячки в Мо, и матери ее,
Беатрисе де Монжан, по наследству от мужа достались
два замка с поместьями — в Пузоже и Тиффоже. Что
же до матушки ее, она показалась мне женщиной
280

простодушной и нерешительной. Поначалу она сомне¬
валась в искренности моих чувств, однако я пленил ее
галантным обхождением и медоточивыми речами, и она,
в конце концов, поверила мне. Одним словом, я взял
и увел Екатерину с собой, и никто не стал чинить мне
препятствий; старик де Краон отыскал где-то монаха,
и тот, то ли по простоте души, то ли за мзду, согласился
нас тайно повенчать...
— Оставьте этот глумливый, богомерзкий тон — он
говорит отнюдь не в вашу пользу. Вам, я вижу, до сих
пор доставляет радость вспоминать, как вы обманули
доверие графини Туарской?
— Не я придумал похитить ее. То была еще одна
хитрость сира де Краона — он все продумал до тонкостей.
А я лишь исполнил его волю.
— И с большой охотой. Вы хоть сожалеете о соде¬
янном?
— Конечно, мне жаль Екатерину. Она была сама
невинность и доброта. Я не слышал от нее ни слов
раскаяния, ни жалоб. Но, даже если б она и начала
сетовать на свою жалкую участь, я все равно не смог
бы внять ни укорам ее, ни мольбам.
— Но почему, женившись на Екатерине, вы не
образумились и не перестали предаваться греховным
усладам?
— Я пытался, но ничего не получалось: греховная
страсть оказалась сильнее меня. О моих постыдных
влечениях знало слишком много друзей — они непре¬
станно укрегщяли меня во грехе и что ни день приводили
в Шантосе новых отроков.
— Неужели, однако, супруга не старалась вас удер¬
жать?
— Разумеется, старалась. И порой при мысли о том,
что я обхожусь с Екатериной жестоко и гублю ее
молодость, жалость щемила мне сердце. Тогда я, силясь
побороть отвращение, шел к ней, чтобы выполнить свой
супружеский долг, однако всякий раз мне хотелось
поскорее отделаться от нее и вновь оказаться среди
друзей.
— Ну, а сир де Краон, неужто он не пробовал
остепенить вас?
— У него и без меня забот хватало: по закону он
должен был управлять всеми моими землями, покуда я
не стану совершеннолетним. Ведь после женитьбы ко
мне перешло несколько замков — Пузожский,
281

Тиффожский, Конфоланский и Кабанэйский. Возомнив
себя полновластным хозяином столь обширных владений,
старик едва не ошалел от радости. Он правил так, как
ему хотелось: став некоронованным королем этого ма¬
ленького королевства, старый плут мог жестоко унизить
одного вассала и несказанно возвысить другого. Женитьба
моя была для него свершившимся фактом — делом
прошлым. Несмотря на преклонные годы, он оставался
в здравом уме и продолжал строить новые планы.
К Екатерине старик относился с почтением, однако
ее горе ничуть его не трогало. На своем веку он столько
повидал бед! Да и вообще дед взирал на женщин свысока!
Они были для него не более чем жалкими игрушками,
помогающими скрасить жизнь. Он относился к ним с
презрением и всегда осыпал насмешками. Хотя обойтись
без слабого пола не мог: побыв вдовцом не больше
двух-трех недель, он женился вновь — на бабке Жиля
де Сийе...
Екатерина Туарская:
Превозмогши обиды и оскорбления, что нанес ей
Жиль, она тоже посчитала своим долгом прибыть в
Нант, чтобы увидеть, как умрет ее супруг. Екатерина
остановилась у Рене де Ласуза, брата Жиля. Тот
предоставил ей покои в верхнем этаже Ласузского замка,
лучших и не пожелаешь. Униженная, убитая горем
женщина уединяется там сразу же по приезде в замок:
она ищет одиночества, потому как боится, что на нее
станут показывать пальцем и насмехаться. Это убежище
служит ей и трапезной, и спальней. Она молилась с
самого первого дня процесса, бесперечь и самозабвенно,
надеясь, что вина Жиля не столь уж безмерна, как
говорят, и трепетала, страшась, что и ее, не приведи
Господь, вызовут в суд. Однако судьи из уважения к
ней оставили ее в покое. Точно так же отказались они
слушать и Рене де Ласуза. Сколько раз Екатерина
порывалась отправиться к монсеньору герцогу Бретон¬
скому и броситься ему в ноги. Но деверь решительно
отговаривал ее.
Екатерина была женщина высокая, худощавая, кра¬
сота ее уже поблекла. На тонкой шее, обтянутой
полупрозрачной кожей, сквозь которую видно, как
пульсирует гортанная артерия, голова ее казалась совсем
маленькой, почти крохотной. Однако, невзирая на одино¬
чество, душевную боль и крайнее отчаяние, она сох¬
282

ранила былую грациозность. Ей бы хоть самую малость
ласки — и стан ее обрел бы прежнюю легкость, до срока
потускневший лик вновь расцвел бы яркой краской, а
исполненные глубокой печали глаза снова озарились бы
радостью. На Екатерине черное вдовье платье, но на
голове, несмотря на траур, — прошитый золотой нитью
высокий остроконечный колпак. Ее тонкие пальцы
сжимают молитвенник. Рядом в маленькой кроватке спит
Мария де Рэ. Она — плод коротких мгновений любви,
которыми скупо одаривал Екатерину Жиль; у нее тот
же . лоб, что и у Жиля, тот же рот и те же черные,
как смоль, волосы.
Екатерина больше не в силах читать. Вечером Рене
де Ласуз принес ужасную весть: «Жиль осужден на
смерть. Завтра его повесят, а после сожгут на костре».
Рене пожелал остаться с нею, но Екатерина попросила
его уйти. К чему теперь пустые разговоры! Ей надобно
молиться за Жиля. Перед сном маленькая Мария спро¬
сила ее: «Мама, а кого завтра будут вешать?.. Ты ведь
знаешь, раз плачешь!»
После того как служанка подбросила поленьев в
камин, Екатерина закрыла книгу и задула свечи. Взошла
луна, она освещает ее маленький, почти детский профиль
и кончики пальцев, увенчанные длинными полирован¬
ными ногтями. Екатерина размышляет: «Думал ли он
хоть раз о Марии и обо мне? Он даже не просил
позволения свидеться! Значит, ему незачем наше про¬
щение. Еще недавно он не был таким жестокосердным,
его тянуло к нам...»
И тут на нее медленно и невольно, подобно при¬
ливным волнам, накатывают воспоминания...
Екатерина вспоминает тот день, когда Жиль впервые
объявился в Туаре... Он был один. Сказал, что гнался
за волком и заплутал. И попросил ночлега у «своих
дражайших кузин». Приняли его очень радушно! Жиль
был красив, в изысканном платье, и вид у него был
какой-то таинственный. От нежданного гостя исходило
неповторимое обаяние, присущее только отроку, когда
тот мужает и становится юношей. За ужином Жиль
говорил прекрасные, удивительные речи. С самого начала
поразил его пристальный взгляд — он действовал на всех
завораживающе:
«Этот взгляд и вскружил мне голову. Он пронзил
меня и словно околдовал — я даже не слышала, что
говорил Жиль, хотя слушала его с большим вниманием.
283

А под конец ужина мне уже казалось, что еще никогда
в жизни я не встречала такого прекрасного и красно¬
речивого человека, как Жиль, и что мне благосклонно
ниспослало его само небо. Мне тогда было пятнадцать
лет! А ему — шестнадцать. Однако выглядел он много
старше меня — наверное, из-за своего гордого и даже
надменного вида. Мне вдруг захотелось понравиться ему
и не колеблясь открыть всю душу. Но Жиль уехал. А
на прощание он обратился ко мне как бы с немой
мольбой и строгим наказом. Я сама не помню, как
бросилась ему на шею, а после убежала в свои покои,
не находя себе места от печали...»
Красивые пальцы женщины прикасаются к воспален¬
ным векам, а потом — к устам, из которых вот-вот
вырвется стон.
«Но не прошло и недели, как Жиль прибыл снова,
он привез подарки матушке моей и мне и еще раз
поблагодарил нас за радушие. То были миниатюрные
украшения, миндаль и фрукты, засахаренные в меде, и
вот этот молитвенник. На первой странице он начертал
мое имя и, как признался сам, нарисовал наш фамильный
герб. Жиль гостил у нас чуть дольше, нежели в первый
раз, и был уже не такой скрытный, как прежде. Я была
без ума от счастья. И все ждала, когда он наконец
заговорит. Задала ему тысячу немых вопросов, а он
отвечал мне своим пристальным пылающим взглядом.
Я чувствовала — он хочет, чтобы я стала его женой и
подругой — мне и самой этого хотелось, — но сказать
никак не решается. Мгновения тянулись, точно столетия.
Робкие вопрошающие взгляды, призрачная надежда на
любовь — для меня это самые дорогие воспоминания. У
него были такие горячие уста, такие нежные руки, а
низкий голос звучал так мягко, так сладко. Его речи и
ласки вскружили мне голову. И Жиль, поняв, что пленил
и околдовал меня, сказал: «Ты моя самая желанная.
Будь мне женой. Но мил ли я тебе?» И еще сказал,
что мы с ним очень близкие родственники и что надобно
ждать разрешения из Рима, ибо повенчаться мы сможем
лишь с высочайшего позволения папы: «Ждать придется
годы, Екатерина! Долгие-долгие годы! Для нас обоих
они превратятся в боль и муку — в сущую пытку, ибо
желание страшнее самой жестокой жажды! Доверься
мне. Я хочу счастья нам обоим. Мы должны быть
вместе — вот как сейчас, когда руки наши сплелись в
радостном порыве». И я, несказанно обрадовавшись,
284

согласилась с ним во всем и уступила. Больше того:
срок, что он испросил, чтобы как следует все устроить,
прежде чем меня увезти, показался мне нескончаемо
долгим, и я принялась умолять его не мешкать, и Жиль,
в конце концов, согласился, хотя и заявил, что это-де
отнюдь не безопасно...
Я сделала все, как он велел. И в назначенный день
пошла в лес, к берегу речки Туэ. Из заброшенной
хижины, стоявшей неподалеку, выскочили трое, связали
меня по рукам и ногам, отнесли в лодку и налегли на
весла. Жиль с лошадьми ждал на другом берегу, с ним
были еще какие-то люди. Он быстро развязал меня. А
между тем в Туаре поднялась тревога — из замка уже
мчались солдаты... но было слишком поздно. И все же
мы страшно боялись, что нас поймают...»
На шпалерах, что прямо напротив, Екатерина видит
тех всадников — ей чудится, будто все это было не так
уж давно. Она слышит звонкий топот копыт, тяжелое
дыхание лошадей. И различает совсем юную, пятнад¬
цатилетнюю девочку с распущенными, развевающимися
на ветру волосами. Белые, оскаленные зубы Жиля, его
только-только пробившиеся усы и бороду, высокие сапоги
и красные перчатки. Ах, какими же зелеными казались
тогда поля и леса и как остро пахло жизнью!
«А ночью, на привале, я думала, он захочет сделать
меня женщиной. И я была согласна уже загодя. Однако
он не покусился на мою честь. Я была ему признательна
за это, тем более, что чувствовала, как его сжигала
необоримая страсть. Но Жиль, поборов ее, с тяжким
вздохом вырвался из моих объятий. На рассвете мы
тронулись дальше. В назначенном месте нас уже
поджидал старый сир де Краон с каким-то монахом и
двумя или тремя сеньорами из местных. Там-то нас
спешно и повенчали...»
Крохотная часовенка с сырым низким сводом, убогий
алтарь с древними незамысловатыми фигурками, а на
стенах росписи, изображающие распятого Христа, Бого¬
родицу с огромными зелеными глазами и изумленно
глядящего Иоанна Крестителя с курчавой головой. И
Жиль, преклонивший колени среди надгробий на могилах
безвестных рыцарей, рядом со своею юной супругой. И
жирный монах, заунывно читающий благословение и
опасливо поглядывающий на входную дверь, которую
охраняют вооруженные люди во главе со стариком
285

Краоном, опирающимся на длинный меч. Екатерина не
в силах сдержать рыдания.
«Наша первая ночь была странная, мучительная,
просто отвратительная, как, впрочем, и все последующие
ночи в нашей безрадостной жизни. Но я и помыслить
тогда не могла, что вместе с нею придет конец моему
счастью. Мне казалось — любовь между мужчиной и
женщиной и впрямь похожа на то, к чему склонял меня
Жиль. И я корила себя за то, что всему изумляюсь и
силюсь от него увернуться. Я надеялась, что со временем
стану более покладистой — когда одолею стыдливость.
Как бы то ни было, а поутру Жиль проснулся совершенно
другим человеком».
10
КОЖАНЫЙ МЕШОК
Жиль:
— Дед непрестанно бахвалился своими предками и
то и дело приводил их в пример, причем без всякого
смущения и зазрения совести. А наставники мои пота¬
кали ему. Шантосе всегда был предметом гордости
Лавалей и Краонов. Правда, нынче я стал сомневаться
в превосходстве и достоинствах рыцарского сословия!
— Не судите о нем по себе!
— Ни в коей мере: ведь я чудовище, и в этом
признаюсь. Однако уже с ранней юности я начал
замечать, что все эти славные рыцари не более чем
груда сверкающих доспехов. Они забыли свои корни и
в особенности главное свое предназначение — защищать
слабых, а не угнетать их. Но я знавал и тех, кто остался
верен святым заветам рыцарей: они терпели нужду и
лишения и умирали в безвестности, осмеянные собрать¬
ями по оружию. Иное дело знатные сеньоры! Они
использовали в своих корыстных интересах все: просто¬
душие одних и слабость других, величие предков,
осенившую их мимолетную славу и благорасположение
принцев крови. Они покупали чужие души и продавали
свои собственные, лишь бы хапнуть побольше и под¬
няться еще выше. Они женились по расчету, изменяли
данному слову, а если не отрекались от Господа, сохранив
ничтожные остатки веры, то всячески поносили его,
богохульствуя едва ли не каждый день, постоянно
286

стяжательствуя и предавая. Корысть и двурушничество
возобладали в них над благородством, пусть и безрас¬
судным, благочестивостью и бескорыстием предков: ведь,
отправляясь в крестовые походы, те нередко жертвовали
всем своим состоянием!..
Я видел, как умерла извечная мечта о беззаветной
любви и дружбе. Да, святой брат, я видел, как ушло
в небытие то, что издревле ценилось превыше всего на
свете, — честь, и как ей на замену пришли корысто¬
любие, спесь и алчность!
Однако не вся моя жизнь прошла в распутстве и
безудержных возлияниях. Было время, когда я преда¬
вался раздумьям. Вырождение дорогих моему сердцу
понятий — не знаю почему! — угнетало меня безмерно.
Иной раз, дабы спастись от хандры, я упивался мыслью
о своем богатстве, видя в нем истинное счастье, но
вскоре счастье это казалось мне призрачным, скоротеч¬
ным и презренным, и я начинал завидовать обездолен¬
ным. Но моя порочная натура всегда одерживала верх.
Когда короткие мгновения сомнений заканчивались, меня
вновь охватывала исступленная злоба и неистовая жес¬
токость. И я все ниже и ниже опускался в черную
смрадную бездну порока! Однако я слишком опережаю
события...
— Нет-нет, продолжайте. Выходит, если я верно вас
понял, люди, окружавшие вас, приносили вам одно лишь
разочарование. И главным образом — сир де Краон,
поскольку слова у него всегда расходились с делами. Не
так ли?
— Истинно так. Или, может, вы думаете, я вам лгу?
— Если вы лжете, то только самому себе.
— Все, кого я знал, были одним миром мазаны. За
исключением одного-единственного человека! Божествен¬
ного существа, которому я служил и плотью, и кровью,
и душой, вот только жаль, что совсем недолго!
— Стенания ваши никчемны. Они искажают истину.
— Я не в силах рассуждать спокойно.
— О да, монсеньор! Как, впрочем, и здраво, и тому
есть подтверждение.
— Какое?
— С самого начала беседы вы взваливаете все свои
грехи на сира де Краона.
— Но вы сами посудите: ведь это же старик надоумил
меня наложить руку на состояние Екатерины, не дожида¬
ясь, покуда из Рима придет разрешение на наш брак.
287

А в другой раз, опять-таки по его гнусному наущению,
я завладел состоянием, которое досталось Беатрисе де
Монжан, матери Екатерины, от покойного мужа, —
Тиффожским и Пузожским замками. Скажу больше:
теща моя снова вышла замуж — видно, думала сберечь
хотя бы таким образом то, что ей отписал покойник.
Но что был по сравнению с нами ее новый, молодой
муж, этот Мешен де Ларош-Эйро? К тому же вскорости
мы взяли и похитили его жену — в точности, как
Екатерину. Говоря по чести, к тому времени старый сир
де Краон совсем стал плох, ничего не соображал, и
всеми делами мало-помалу начал заправлять я. Он
только придумывал планы, а осуществлял их я... Святой
отец, зачем мне теперь это скрывать? Прошу вас, верьте
мне... Так вот, в ту пору ничего подобного мне и в
голову не могло прийти. Но, если честно, осуществляя
свои коварные планы, я всякий раз жутко радоваться —
едва созревал какой-нибудь нечистый замысел, я брался
исполнить его с великой охотой...
Так, стало быть, тещу по нашему наущению похитил
Жан де Лабэ, капитан из Тиффожа. Ее доставили
прямиком в Шантосе, и мы с дедом, не вняв мольбам
Екатерины, стали решать, что с нею делать дальше.
«Отдайте замки в Пузоже и Тиффоже, — уговаривал
Беатрису старик де Краон, — в обмен на поместье в
Лимузене — оно ничуть не хуже — да ступайте себе с
миром к своему молокососу Мешену, и счастья вам
обоим на долгие лета. А нет, велю зашить вас в кожаный
мешок и тайком сбросить в Луару».
Когда Беатрису зашивали в мешок, она даже не
отбивалась. Не сопротивлялась и тогда, когда несли ее
к реке, и только кляла нас на чем свет стоит и
призывала на наши головы кары небесные. Мешен
послал в Шантосе трех посланников — требовал вернуть
жену. Но все трое сгинули в сырых подземельях
Ларонской башни...
И все же вскоре мы отпустили несчастную Беатрису
восвояси — в обмен на выкуп и отказ от мужниного
наследства. Однако об этом злодеянии прознал Париж¬
ский верховный суд — как раз в то время он заседал в
Пуатье. Верховный судья лично отправился в Шантосе
или, может, только собирался. Но по дороге его пере¬
хватили наши люди и заставили повернуть обратно...
Вот так мы и жили. После бесславного поражения под
Азенкуром с королем уже никто не считался — мы
288

потешались над его трусостью, вели такую жизнь, какая
была нам по душе, и еще пуще погрязали в грехе. Да
и не только мы одни! Свобода и самоволие способны
опьянить и лишить разума кого угодно. В те времена
всякий рыцарь мнил себя графом, граф — принцем, а
принц только и помышлял, как бы обскакать самого
короля. Именитейшие из именитых, и те уподобились
хищникам и кинулись рвать королевство на части, силясь
отхватить кусок побольше да посмачнее. Я вырос в мире
бесчестья, вражды, ненависти и зависти. Какая жалость,
что я не родился в другое время! Вот я и прожил жизнь,
сообразуясь лишь со своею порочной натурой, — в угаре
злого веселья и самого страшного распутства. Ах, отчего
я не умер вместе с «нею»? Сколько раз искал я смерти —
и все напрасно! Судьба моя должна была сложиться
совсем иначе.
«Рядом с нею...» — Брат Жувенель догадывается, кого
имел в виду Жиль, и его охватывает волнение. Святого
отца не оставляет равнодушным и чистосердечный воз¬
глас Жиля. «Да уж, — рассуждает он про себя, —
доведись тебе родиться раньше, когда рыцарские ордена
процветали, увенчанные ореолом славы, ты и впрямь
был бы совсем другим человеком. Чувствую — в тебе
еще не угасла искра благородства, равно как и жажда
любить и быть любимым...»
— Между тем, — возражает он узнику, — вы паль¬
цем о палец не ударили, чтобы искупить свои грехи.
Вы во всем потакали жадному, корыстолюбивому старцу
и ради него пожертвовали даже своею любовью. Но
супруга ваша также виновата — вина ее в том, что
она отрешенно и безропотно повиновалась вам во всем.
И смиренность ее лишний раз говорит о том, как
сильно она вас любила. А вы пренебрегли ее любовью
и разорвали священные семейные узы. Зачем, позвольте
вас спросить?
Жиль качает головой то вправо, то влево, как будто
каждое услышанное слово хлещет его, точно пощечина,
и ничего не может вымолвить в ответ. Но брат Жувенель
продолжает допрос, и в каждом его вопросе звучит
жестокий укор:
— Вы не только отвергли любовь Екатерины, вы
избавились от нее, услав в Пузожский замок. Почему?
Она была вам в тягость? Хуже того: вы ни разу не
выказали внимания своей дочери Марии. Вы пренебрегли
ею так же, как и Екатериной. И отдалились от нее. Но
10 Ж. Бордонов, т. 2
289

ведь это же ребенок, неужто и он оказался вам в тягость?
Почему вы отрешились от того, что составляет истинное
счастье всякого человека? Почему все дальше и дальше
уходили от тех, кто одним лишь своим присутствием
мог умиротворить вашу мятущуюся душу?
— Упреки ваши ужасны!
— В чем Екатерина провинилась перед вами?
И тут с уст Жиля срывается отчаянный крик:
— Ни в чем! Ни в чем, святой отец! Всему виной —
моя натура!
— Вы опять лжете и сами себе противоречите.
— Нет-нет, это из-за нее и только из-за нее!
— Вы сожалеете о том времени, когда совершали
добродетельные поступки, однако при этом вы решитель¬
но отвергали добро, которое вам предлагали другие...
Екатерина Туарская:
«Жиль был то мягок, то презрительно суров — в
зависимости от настроения. И я ума не приложу — а
вернее, просто не хочу знать, — какие чувства вско¬
лыхнулись в нем, когда он прознал, что матушка моя
глубоко возмутилась тем, как он обошелся со мной,
завладев мною без ее благословения, что она искала
защиты у отцов церкви, дабы те признали наш брак
незаконным, и добилась, чтобы нас сначала разлучили,
а уж после соединили вновь, только на сей раз уже
по-христиански. Но с той самой поры, судя по всему,
я вдруг сделалась ему в тягость, и он этого нисколько
не скрывал: застолья его заканчивались под утро, и
доступ туда мне был строго-настрого заказан — Жиль
под любым предлогом отсылал меня в покои, а сам не
показывался целыми днями, говорил со мной с неизмен¬
ной тоской в голосе, являлся только на заре и тотчас
засыпал как убитый; он скрывал от меня и деяния
свои, и чувства, однако при этом заставлял любезничать
со всякими проходимцами и льстецами, которыми себя
окружил...»
Екатерина вспоминает, как сокрушался Жиль, когда
узнал о решении Святейшего суда, и как в нем вдруг
проснулась былая любовь: он обвил огромными сильными
руками хрупкий стан супруги, даря ей несказанную
радость и надежду, склонился над ее головой и принялся
горячо шептать нежные слова — те самые, что когда-то
сблизили их. Жиль оставил общество неугомонных кутил
и не покидал Екатерину до самого ее отъезда. Он не
290

мог разжать своих объятий, даже когда пробил час
расставания, — несмотря на добрые увещевания судеб¬
ных исполнителей и старого сира де Краона.
«А потом он тайно навещал меня в моем убежище,
привозил подарки, клялся в верности и божился, что
горит желанием обрести меня снова, — как видно, страх
навсегда потерять меня всколыхнул в его душе угасшую
страсть. Встречи наши были недолгими, но надежда
свидеться с ним снова скрашивала мое одиночество. Едва
Жиль покидал меня, как я желала его скорейшего
возвращения. И если он задерживался, то непременно
просил прощения, и всегда таким нежным-нежным
голосом. Он прилетал словно на крыльях — овеянный
холодными ветрами и сжигаемый любовной страстью.
Не знаю, что тут можно прибавить, однако во время
наших свиданий Жиль напрочь забывал свои странные
причуды и вел себя как настоящий муж... Но то, что
случилось потом, открыло мне истинную сущность его
натуры.
Когда же нас наконец соединили узами, как велит
церковь и христианский обычай, Жиля словно под¬
менили: прежней любви ко мне как не бывало, он снова
взялся за старое и все ночи напролет пировал и
предавался богомерзким усладам. И лишь изредка,
очень-очень редко, он пытался взять себя в руки — то
ли из ненависти к самому себе, то ли из жалости ко
мне. А я терпеливо его ждала. Чего только не делала,
чтобы его удержать, — все, на что способна всякая
женщина, не желающая упустить любимого мужчину:
он не слышал от меня ни единого упрека, а когда
приходил, томимый тоской, я встречала его радостной
улыбкой, я румянила лицо, облачалась в лучшие свои
наряды, делала изысканные прически, надевала богатые
украшения, выбирала лишь те цвета и ткани, которые
были ему по вкусу. Однако старания мои оказались
напрасны! Очень скоро я поняла — Жиль приходил ко
мне только тогда, когда ему что-то от меня было нужно.
Однажды он вдруг снова воспылал ко мне любовью —
было это после того, как похитили мою матушку и
заточили в Шантосе. На какие только ухищрения он
ни шел, чтобы меня умолить, сколько елейности было
в его коварных речах, к каким только ласкам ни
прибегал, и при этом все приговаривал: «Екатерина,
уговорите свою мать. Надо, чтобы она уступила нам
замки в Тиффоже и Пузоже, и чем скорее, тем лучше,
ю*
291

тем более, что они ей без всякой надобности и взамен
она получит немалое поместье в Лимузене, дабы все
было честь по чести. Вы единственная, кто может убедить
ее в том, что мы желаем ей только добра и слов своих
на ветер не бросаем. Скажите ей, Екатерина, милая,
что...»
Так, пусто и никчемно, промчались лучшие годы
нашей жизни. Не ведая меры в греховных утехах, Жиль
истощил и дух свой, и плоть, а я, покуда он тешил
себя весельем да застольями, горевала и все силилась
его понять, чтобы помочь выбраться из этого кромешного
ада. Я была готова все забыть и простить, лишь бы он
взялся за ум и стал таким, как прежде. Но Жиль так
и не переменился, а время шло и шло — о, как же
быстро оно летело!..»
11
В ТЕ ГОДЫ...
Вильгельм де Лажюмельер, сир де Мартинье:
«В те годы, — пишет Вильгельм де Лажюмельер, сир
де Мартинье, — на Французское королевство опустилась
ночь. И правил там не король Карл VI Безумный, а
ненасытная спесивая смерть...»
Вильгельму лет пятьдесят, а то и больше, он лыс,
как колено, но строен и сухопар, как юноша. В дальних
походах от ветров и жаркого солнца кожа его загрубела,
а душа сделалась твердой, как камень. Левую щеку от
виска до подбородка пересекает белый шрам. Вильгельм,
по своему обыкновению, корпит над семейной хроникой,
где просто, но в строгой последовательности отмечено
каждое мало-мальски значительное событие: похороны
и крестины, погашения задолженностей и личные вос¬
поминания — все это поделено на разделы и писано
разными чернилами, для вящей ясности. Мессир де
Мартинье (под этим именем он значится почти во всех
официальных бумагах) человек редкой аккуратности и
прилежания. Пишет он за длинным дубовым столом,
поверхность которого сверкает, точно зеркало, отражая
яркое пламя свечей. Над массивным шкафом, застав¬
ленным всевозможной кухонной утварью, висит ма¬
ленький щит с кроваво-красным рубином посередине и
пара скрещенных мечей. На каменном полу, подле очага,
292

дремлют два пса. Снаружи октябрьский ветер терзает
кроны деревьев: слышно, как трещат ветви и скрипят
мощные стволы. Тонко зачиненное перо скользит по
грубой, испещренной мелкими прожилками бумаге:
«Еще никогда бездна, разверзшаяся между бедным
и богатым, слабым и всемогущим, не казалась столь
широкой. Жизнь в городах сделалась до того дорогой,
что простолюдины просто умирали с голоду. Обессилев,
несчастные падали прямо на улице, и никому до них
не было дела — живы ли они или мертвы. Те, у кого
водились хоть какие-то деньжата, осаждали хлебные и
мясные лавки. Люди поедали собак, а вскорости в
городах объявились волки, голодные не меньше чело¬
века; они пожирали всякого беззащитного, разрывали
свежие могилы и раздирали на куски тела недавно
усопших.
В ту пору во Франции хозяйничали англичане, а
французы, вместо того чтобы сплотиться и отбросить
захватчиков к нормандским берегам, а после утопить в
море, убивали друг друга в кровавых междоусобицах.
То, до чего не успевали добраться загребущие лапы
годонов, разворовывали или сжигали бургиньонцы и
арманьяки. Крестьяне покидали деревни, бежали в
лесные чащобы, забрав с собой жен с детьми и уцелев¬
шую скотину, и жили там, точно затравленные звери,
боясь показаться на свет Божий. Рыцари, кто бы и
откуда они ни были, грабили и обирали народ нещадно:
рыская в поисках тайников с золотом, они пытали
безвинных огнем, вырывали ногти и зубы, резали глотки,
насиловали, а потом, предав огню убогие жилища жертв,
спешно убирались прочь. Монахи и церковники также
не чувствовали себя в безопасности — пытаясь сберечь
от разбойников святые реликвии и сокровища, принад¬
лежащие церкви, они зарывали их поглубже в землю.
А тем временем король Карл пребывал в безумии;
королева Изабо изменяла полоумному супругу с кем
попало; а высокородные сеньоры заботились лишь о
том, чтобы набить потуже мошну, да пировали в
родовых замках; высокородные дамы, равнодушные к
бедноте, грели свои белые ручки у роскошных ка¬
минов, спорили о том, у кого красивее колпак на
голове, изящнее кружевная отделка на перчатках,
тоньше запах благовоний, болтали о том, о сем,
читали вслух нудные поэмы и тосковали по любви,
которой не было.
293

Между тем англичане продвигались все дальше на
запад и во все концы рассылали посланцев. Обескров¬
ленный народ внимал им с полным безразличием* Многие
тогда поговаривали: «Какая разница, кому служить,
Валуа* или Плантагенетам", лишь бы жить без опаски,
есть вдосталь, да тихо-мирно растить хлеб. Кто избавит
нас от ненавистных разбойничьих полчищ, тому и
кинемся в ноги, того и будем почитать!» Многие так
считали, но, к счастью, не все! Один за другим
вспыхивали очага сопротивления иноземным захват¬
чикам; посреди кромешного мрака вдруг забрезжил
слабый свет; злодеяния врага нежданно-негаданно не
убили, а закалили любовь и надежду; на смену страху
пришла отвага. И даже после того как в Труа подписали
позорный договор, жалкий безумец отдал свою корону
английскому королю! За ежемесячное содержание в две
тысячи франков королева Изабо отреклась от дофина,
«зачатого во внебрачной кровосмесительной связи»! Од¬
нако дофин сохранил за собой земли к югу от Луары
и правил там, ожидая, когда придет его час. Благо¬
честивые гимны укрепляли веру, побуждая народ к
действию. Богатые сеньоры презрели вассалов своих, а
народ, напротив, поверил им. Но еще пуще уверовал
он в пророчество, которое гласило: «Избавление принесет
нам дева. Она уже в пути. Сам Господь хранит и
направляет ее». После поражения под Азенкуром фран¬
цузы возненавидели своих господ — чего хорошего можно
было ждать от нескончаемых междоусобиц!
И некоторые из нас твердо решили встать на защиту
правого дела. Другие томились в сомнениях. Иные же,
в конце концов, были вынуждены смириться с неизбеж¬
ностью. Так было и с нами, сеньорами графства Краон-
ского, вассалами господина нашего Жана де Краона.
Иоланда Арагонская, королева Сицилии, супруга герцога
Анжуйского и теща дофина, желала видеть зятя своего
королем Парижа, а не Буржа***. И вот тайно, осторожно
она начала борьбу против англичац. Для начала она
женила сына своего Людовика III Анжуйского на дочери
* Валуа — династия французских королей, правившая с 1328 по
1589 год.
** Плантагенеты —королевская (Анжуйская) династия
Англии, находившаяся у власти с 1154 по 1399 год.
*** Бурж — город в нынешнем департаменте Шер, ставший
резиденцией Карла VII, которого в народе так и прозвали — «король
Буржа».
294

герцога Бретонского, дабы Бретань стала частью владений
дофина. К составлению брачного договора приложил руку
и хитрый Жан де Краон — он оказался более ловким,
нежели можно было подумать, и довольно быстро уломал
герцога Бретонского, который все никак не мог выбрать,
кому служить — то ли Франции, то ли Англии. Потом
Иоланда назначила брата герцога Бретонского Артюра де
Ришмона коннетаблем Франции. Однако после поражения
под Сен-Джеймсом* Ришмон лишился благорасположения
дофина — Карл предпочел ему Жоржа де Латремуая,
редкостного краснобая и интригана. Латремуай доводился
двоюродным братом Жану де Краону, и того очень скоро
назначили королевским наместником в Анжу.
Когда англичане повернули на юг, на пути у них
встал Краон, которого поддержал Латремуай. Так мы
вступили в войну. Будучи в преклонных годах, Жан де
Краон поручил командование войсками своему внуку
Жилю де Рэ, а меня определил к нему наставником и
советником.
В ту пору я знал Жиля лишь с плохой стороны. Мне
казалось, что он не может обходиться без роскоши и
разврата, но никак не без ратного дела. В наше время
редко-редко встретишь греховодника, который не дрогнет
перед лицом опасности! Однако насчет Жиля я глубоко
ошибся. Конечно, он был весьма придирчив к лошадям,
каретам и платью, любил красиво пожить, но при всем
том решительности и отваги ему было не занимать.
Сколько раз, памятуя слова сира де Краона, я пытался
укротить его горячность! Пустое дело! На поле брани,
как, впрочем, и всюду, ему хотелось быть только
первым — праздные застолья не погасили в нем воинскую
доблесть. Как только Жиль облачался в доспехи, он
становился неукротимым, суровым и даже жестоким, под
стать своим предкам. Больше того, врагу он всегда платил
той же монетой: денег у него куры не клевали, и он
щедро вознаграждал лазутчиков, коих у него было не
счесть, потому как, прельщенные блеском золота, они
шли к нему в услужение с большой охотой, и зачастую
их сведения оказывались весьма полезны. Честно приз¬
наться, я уже тогда предсказывал великую будущность
этому неутомимому юноше, ибо он обладал не только
* Сен ^Джеймс — небольшой городок в провинции Манш, не
северо-западе Франции.
295

рыцарской доблестью и отвагой, но и редкостным чутьем.
Ему бы малость упорства да опыта в ратном деле, —
думал я, — и из него непременно вышел бы видный
военачальник.
Довольно скоро мы захватили крепости Рэнфор,
Сен-Лоран-де-Мортен, а следом за ними — Люд и Мали-
корн. Жиль и тут был первым: трижды сбрасывали его
со штурмовой лестницы, и все три раза он упорно
взбирался все выше и выше, и в конце концов меч его
сразил английского капитана, к которому он давно
подбирался. После штурма Жиль прославился как никог¬
да. И я был доволен своим воспитанником. Однако иной
раз жестокость его меня просто поражала: ему нравилось
смотреть, как вешают пленных...»
Жиль:
— Стало быть, вам было двадцать три, — продолжает
брат Жувенель, — когда вы начали сражаться против
англичан, одержали первые победы и обрели славу и
титул «доблестного рыцаря». Выходит, вассалы и воена¬
чальники, бывшие у вас в подчинении, чьи показания
мы слышали, говорили истинную правду, когда едино¬
душно признали ваши заслуги. В таком случае мне
хотелось бы знать, чему вы были обязаны столь бе¬
спримерной отвагой — своей ли натуре или, может,
ненависти к захватчикам? А может, вы воспринимали
войну просто как одну из жестоких забав, в коих вы
уже изрядно поднаторели? Не спешите и хорошенько
подумайте, прежде чем отвечать.
— Мне нравилось воевать, но не ради высоких целей,
а в сущности... Понимаете? Война — нечто совершенно
необычное, на войне все совершается стремительно,
неожиданно, и в этом состоит ее непостижимая прелесть.
Я любил разъезжать в конном строю по городам и весям,
мне нравилось, как пахли взмыленные кони и люди. И
раскаленное железо — от него исходит такой же запах,
как и от воздуха в грозу. Неужто вы никогда не ощущали?
Я любил эти ночи, когда лежишь в шатре и сквозь
входной проем видишь усыпанное тысячами звезд черное
небо, когда чувствуешь, что где-то рядом жарятся целые
бараньи туши и звучат голоса неутомимых спорщиков,
в то время как кто-то, схоронившись в зарослях кус¬
тарников, несет дозор. И эти вечера, когда того и гляди
нарвешься на засаду, когда вздрагиваешь от малейшего
296

шума — журчания ручейка или шелеста листвы. И славу,
ибо она была венцом всего этого.
— И только? Заклинаю вас, загляните к себе в душу!
— ...А еще я вдруг понял, что мне доставляет дикую
радость убивать.
— И что же? Признание все равно сорвется с ваших
уст, как бы вы ни старались его утаить.
— Мне нравилось смотреть, как умирают люди. Когда
среди англичан — а они сдавались целыми гарнизонами —
попадались предатели из наших, я был просто на седьмом
небе. Изменникам я никогда не давал пощады!
— Очевидно, потому, что вы уже загодя предвкушали
наслаждение, которое получите, глядя, как они будут
умирать?
— Как их будут вешать! Когда изменников вели на
смерть, меня всякий раз охватывала жуть — сколько
скорби было в их глазах! А эти душераздирающие крики,
мольбы, стенания и клятвы! Когда несчастные уже
болтались в воздухе с высунутыми синими языками,
силясь ухватиться за веревку, я испытывал ни с чем
не сравнимое наслаждение...
— Замолчите!
— На войне я впервые вкусил странную, всепогло¬
щающую радость, глядя на страдания и муки людей,
на их покрытые потом мертвенно-бледные лица и тела,
бьющиеся в предсмертных судорогах. Война была для
меня забавой, не запрещенной законом, где жестокость
и слава сплетались в нерушимом единстве, наполняя
душу тайным блаженством...
12
ЖАННА
Мастер Фома:
— Монсеньор де Рэ не раздумывая встал на сторону
дофина. По настоянию сира де Латремуая — тот состоял
при Жиле кем-то вроде канцлера или первого со¬
ветника — мы отправились в Шинон на Луаре, где
находился Карл VII со своим двором. В ту пору бедный
дофин едва сводил концы с концами: поговаривали,
будто в казне у него оставались жалкие гроши, а сам
он жил, точно черноризник в захудалом монастыре. А
еще говорили, будто придворный сапожник отказывался
даром шить ему сапоги. Но Карл, ощущая поддержку
297

королевы Иоланды, не впадал в отчаяние, к тому же
Иоланда убедила его, что только он один имеет законное
право на французский престол. А народ в нем просто
души не чаял. Сколько раз, гуляя по городским улочкам,
отдыхая в тени под стенами замка или сидя в таверне
за кувшином доброго вина, слышал я старую, всеми
любимую песню!..
Тут мастер собирается с духом и запевает:
Что остается славному дофину?
Орлеан да Божанси,
Нотр-Дам де Клери,
Вандом, Вандом...
— ...Да, наш брат, те, кто состоял при сеньоре де
Рэ, жили припеваючи — платье носили с иголочки,
жалованье, причем немалое, получали всегда в срок.
Сеньор Жиль никогда не скряжничал и благодаря своей
щедрости пользовался большим уважением короля, ли¬
шенного верных друзей и надежной поддержки.
— Мастер, значит, вы пошли за ним в Шинон? —
спрашивает Рауле.
— Да, пошел — отчасти потому, что так повелел Жиль
(он грезил о великих подвигах и считал, что рядом с
ним непременно должен быть летописец), а кроме того,
я тогда был молод и горяч. Постарайся понять: мне было
мало складывать из камней величественные своды, пер¬
еписывать книги и рисовать благолепные лики, я хотел
служить по-настоящему и даже представить себе не мог,
что англичан погонят из Франции без меня. Да и потом,
говоря по чести, я думал узнать много нового. Я
непрестанно вспоминал рассказ оруженосца про ту ночь
накануне битвы при Азенкуре, и мне хотелось собствен¬
ными глазами увидеть стройные ряды рыцарей в латах
и шлемах, боевых коней, расшитые золотом штандарты
и флаги, пламя бивачных костров. Но самое главное —
мне хотелось укрепиться и телом, и духом.
Англичане чувствовали себя хозяевами и повсюду
насаждали свои порядки — народ возненавидел захват¬
чиков, а ненависть породила сопротивление. Чинимые
ими беззакония, грабежи привели к тому, что французы
потянулись к Карлу VII, и ряды его верноподданных
пополнялись с каждым днем. В это же самое время глас
Господен повелел Жанне явиться Франции, он призывал
ее с такой настойчивостью, что она уже не «могла сидеть
сложа руки. Ах, мой мальчик, если б ты знал, какое
счастье было видеть, как в один прекрасный день по
298

мановению Божьей десницы обескровленная страна под¬
нялась из кромешного мрака! Какую радость нес этот
дивный свет и животворный воздух, которым хотелось
дышать полной грудью! Французы вдруг стали друг другу
братьями — их объединила одна надежда, одна воля к
победе! Жанна прибыла в Вокулер и предстала перед
Робером де Бодрикуром\ Облачившись в мужское платье,
в сопровождении оруженосца и четверых верных слуг,
дева смиренно двинулась дальше через все королевство,
кишевшее врагами — англичанами и бургиньонцами. В
Сент-Урбене она переправилась через Марну и заночевала
в тамошней святой обители; потом — через Об, что было
истинным чудом, потому как вода в реке стояла очень
высоко, и остановилась в Бар-сюр-Обе. В Окзерре она
участвовала в богослужении в местном кафедральном
соборе. Куда бы ни ступала ее нога, повсюду вещуны и
ворожеи предсказывали ей великую славу. А я не верил
тогда слухам — считал, что все это вздор, сущая"нелепица.
Когда мне передали слова знаменитой Авиньонской
прорицательницы, я подумал — она просто смеется. Но
коща Жанна написала королю из Сент-Катрин-де-Фьер-
буа, я стал относиться к ней уже совсем по-другому, мне
не терпелось взглянуть на эту пастушку, новоявленную
спасительницу.
— И вы видели ее, мастер?
— Своими собственными глазами, Рауле. Было это в
Шиноне, я стоял в толпе зевак, облепивших лавки по
обе стороны улицы. Жанна ехала верхом с гордо поднятой
головой впереди небольшого эскорта. На ней, как и
сказывали, было просторное мужское платье, латные
рукавицы, штаны, заправленные в сапоги со шпорами,
а на поясе — меч. Волосы были острижены чуть ниже
затылка, и она больше походила на юношу, нежели на
девицу. Однако взгляд у нее был не мужской и не
женский. А какой-то отрешенный — исполненный веры,
доброты и отваги. Он призывал оставить никчемные
заботы и манил куда-то далеко-далеко. Из наших глоток
невольно вырвались радостные возгласы. Нами вдруг
овладела пламенная, необъяснимая любовь. Не плотская,
а совершенно чистая, даже трепетная. Я тут же бросился
в замок, чтобы поведать обо всем монсеньору Жилю,
веря, что он охотно разделит мой восторг. Жиль выслушал
* Робер де Бодрикур — королевский наместник в Вокулере,
Лотарингия; 14 мая 1428 года к нему прибыла Жанна д’Арк и
попросила препроводить ее в Шинон к Карлу VII.
299

меня очень внимательно и, согласно кивнув, сказал —
это, мол, и впрямь настоящее чудо, что какая-то там
девица, да еще с такой маленькой свитой, умудрилась
меньше чем за две недели пересечь все королевство и
при этом не утонула в реке и не угодила в засаду. И
ему захотелось увидеться с Жанной немедленно. Потом,
как я думаю, он ходатайствовал о ней перед королем.
Однако Карл отказался принять ее, потому как не знал,
кто она такая на самом деле — святая или вещунья, коих
во Франции в ту пору развелось хоть пруд пруди. Что
до меня, то я, даже не зная ответ короля, твердо решил
идти за Жанной, куда бы она нас ни повела...
Жиль:
— Люди хвалили вашу преданность Жанне: ведь вы
были одним из достойнейших ее сподвижников, как
называл вас сам король. Многие свидетели утверждали,
будто, оказавшись рядом с нею, во власти ее чар, вы
изменились до неузнаваемости как в речах, так и в
поступках. А посему было бы неплохо, если бы вы сами
рассказали мне, что это с вами вдруг тогда сталось.
Брат Жувенель сказал это с умыслом. Ему не хочется
обвинять Жиля, он старается разжечь в нем слабую
искру добродетели и надеется, что воспоминание о Жанне
ему в этом поможет. Ведь он исповедник и, стало быть,
друг всех осужденных, а не судья...
И тут Жиль преображается — теперь он напоминает
жаворонка, который расправляет крылья и рвется ввысь,
к солнцу! Он вдруг ощущает себя снова молодым.
Благодаря этому живому воспоминанию в душе его
вспыхивает пламя, лик, как когда-то давно, озаряется
улыбкой, а голос обретает былую страсть и звучит
почтительно.
— Я был там, — начинает он свой рассказ, — когда
король принимал ее в Шиноне. Произошло это двадцать
пятого марта в большом зале замка. Сначала Карл по
наущению своей тещи Иоланды Арагонской велел, чтобы
Жанну осмотрели придворные повитухи и священники:
бабки должны были удостовериться, что она и вправду
дева, а святым отцам надлежало убедиться, насколько
крепка ее вера. Однако королю и этого оказалось
недостаточно. Перед тем как Жанна появилась в зале,
он велел сеньорам встать впереди него, дабы сбить ее
с толку, а заодно проверить, действительно ли она
посланница Господа. Но Жанна протиснулась сквозь
зоо

ряды придворных и, безошибочно узнав короля, на¬
правилась прямиком к нему. То было поистине невидан¬
ное зрелище: кроткая с виду пастушка преклонила
колени перед величайшим из принцев и громко и четко
проговорила: «Достославный дофин, меня зовут Дева
Жанна, и я по велению Царя небесного предрекаю: быть
вам коронованным в Реймсе, а потом — наместником
Царя небесного на французской земле, ибо Он —
истинный король Франции».
Карл принялся расспрашивать ее. И она отвечала
ему прямо и без всякого бахвальства. И вдруг, узрев в
глазах короля сомнение, она как воскликнет: «Еще раз
говорю от имени Отца небесного — ты есть королевский
сын, истинный наследник престола; и Он послал меня,
дабы я повела тебя в Реймс — там будешь ты коронован
и благословен, ибо ты сам того хочешь». Однако Карл
и на сей раз не внял пророчеству Жанны — тогда она
взяла его под руку и отвела подальше от нас, к оконному
проему. И они долго о чем-то говорили. Мало-помалу
взгляд короля просветлел. Когда Карл подошел к нам
и встал посреди зала, на лице у него, всегда таком
печальном, сияла счастливая улыбка... Мы узнали, что
Жанна поведала ему некую тайну, известную одному
лишь Богу. И тут мой родственник Латремуай сказал,
что она наверняка знала про молитву, которую король
воздал Господу в Лошской часовне вечером 1 ноября
1428 года, в День всех святых. Все присутствующие
были поражены до глубины души. Однако, когда мы
оправились от первого потрясения, никто из нас, в том
числе и сам сир Карл, в это не поверил. Не мудрствуя
лукаво, он отправил Жанну в Пуатье, к тамошним
богословам, ибо у него вдруг возникли подозрения, что
она еретичка и колдунья, а меня назначил к ней в
сопровождающие.
В то время я еще плохо знал Жанну и порой даже
посмеивался над нею исподтишка вместе с ее хулите¬
лями. Когда же я оказался рядом с Девой, душа моя
вдруг обрела покой, я ощутил себя на верху блаженства
и стал молиться, чтобы ей всегда сопутствовала удача.
Я был на допросе в Пуатье. Декан богословского
факультета Сеген, прибывший из Парижа отец Ломбар,
каноник Лемэтр, брат Туремур, мэтр Маделон и многие
другие священники, чьи имена я уже позабыл, долго
расспрашивали Жанну, да все с подвохами, пытаясь
сбить с толку. А лотарингская пастушка ответствовала
301

им с достоинством, терпеливо и убедительно! Она
говорила, точно Ангел небесный, и неустанно повторяла
старцам в рясах: «Господь сжалился над французами и
послал меня». А те возражали ей: «Коли Господь
возжелал избавить народ наш от неисчислимых бед,
зачем ему воины?» Но Жанна стояла на своем: «Воины
будут сражаться от имени Господа, и Он дарует им
победу». Когда председательствующий Сеген спросил:
«Веришь ли ты в Бога?», Жанна сказала: «Больше, чем
вы сами». Когда он пожелал узнать, на каком языке
говорят «ее голоса», она ответила: «На правильном, не
то, что вы». Ведь председательствующий говорил с
сильным лимузенским акцентом!
Потом Жанна предрекла четыре события, которые
должны были свершиться одно за другим: освобождение
Орлеана, коронование Карла в Реймсе, сдача Парижа
королю и избавление герцога Орлеанского из английского
плена... Меня поразили ее ум, уверенность и решитель¬
ность. Я вдруг поверил в высокое предназначение Жанны
и стал смотреть на нее и впрямь как на Деву, ниспос¬
ланную нам самим небом. А меня назначили сопровождать
ее и охранять — ну как тут было...
— Не возгордиться — ведь так, монсеньор?
— Нет, святой брат, — не почувствовать себя счаст¬
ливым. Мне захотелось завоевать дружбу Девы, служить
ей и, любя ее, возвыситься. Я поверил в Жанну —
смиренно и беззаветно...
По возвращении в Шинон был созван королевский
совет. Я выступил в защиту Жанны, и меня поддержала
королева Иоланда. В конце концов,учитывая бедственное
положение страны и, в частности, Орлеана, король решил
прибегнуть к помощи, которую предлагала Жанна. А
тем временем, покуда мастер Жемон Рагье ковал для
Девы доспехи, я отправился по городам и весям собирать
войско. А тем временем Жанна готовилась к походу —
училась владеть копьем и мечом. Мало-помалу ее
горячность передалась рыцарям и их вассалам. И вот
28 апреля, развернув штандарты и грянув «Veni
Creator...»*, мы выступили в поход...
Мастер Фома:
— Монсеньор Жиль возвеличился уже с первых дней
* «Veni, creator spiritus...» {лат.)—«Приди, дух тво¬
рящий», начальные слова старинного католического гимна, приписы¬
ваемого Храбану Мавру.
302

войны. По сути, на нем лежало командование всеми
королевскими войсками. Однако своим высоким поло¬
жением он был обязан не столько личным талантам —
они еще не успели проявиться, — сколько благораспо¬
ложению, коим пользовался при дворе его родственник
Жорж де Латремуай. Но об этом, кроме меня, мало
кто знает. Жиль тайно обещал служить Латремуаю и
поддерживать его своею властью и состоянием: «Не на
живот, а на смерть за всех и против всех во имя
милости и любви короля». По повелению Жиля я
написал копию сего договора и дал клятву никому не
открывать его содержание. Но нынче я уже могу
нарушить эту клятву.
13
ОРЛЕАН
Вильгельм де Лажюмельер:
Лажюмельер на мгновение задумывается — перо по¬
висает в воздухе. Один из огромных псов подходит,
садится рядом и кладет морду Вильгельму на колено. В
глазах животного проступает нечто человеческое. Собака
чувствует — в душе хозяина что-то происходит, хотя не
понимает, что именно, и чуть слышно скулит. Это
породистый «сен-луисский» пес ровного серого окраса, с
короткими ушами. Лажюмельер окунает перо в чер¬
нильницу. И пишет:
«Могу засвидетельствовать, что Жиль служил Жанне
верой и правдой, хотя бродили слухи, будто он состоял
в тайном сговоре с Латремуаем, на пастушку взирал
свысока и был повинен в Кампьеньской измене*. На
самом же деле, когда мы, бывало, о чем-то спорили,
он стоял за Жанну горой. Эта потом Жиль погряз в
распутстве и безудержном бесчинстве, а на службе у
Девы, он, не скупясь, тратился на содержание и
довольствие многочисленного войска, которое пополня¬
лось с каждым днем. Я не лез к нему в душу, однако
могу подтвердить со всей ответственностью, что рядом
с нею он жил так, как ему велело сердце, — из связывало
настоящее товарищество по оружию. Многие командиры,
* Имеется в виду 1430 год, когда в Кампьене, нынешний
департамент Уаза, англичане захватили в плен Жанну д’Арк.
303

особенно знатного происхождения, были настроены по
отношению к Жанне весьма холодно, если не сказать
враждебно. А Жиль, когда того требовали обстоятельства,
с готовностью выполнял все ее приказы и советы.
Едва прибыв в Блуа, мы начали спорить о том, как
быстрее помочь Орлеацу. Жанне надоели в конце
концов наши пустые препирательства, и она отправилась
туда с обозом продовольствия под небольшой охраной.
Жиль поспешил за ней. Оценив положение в городе,
Жанна поняла, что надо делать, и отправила Жиля
вместе с Лаиром в Блуа с поручением стянуть к
Орлеану главные наши силы. Поручение показалось
нам не из легких: споры наши все не утихали, и
каждый командир настаивал на том, что действовать
надо непременно и только по его плану, учитывая
прежде всего его доводы. Но сказал свое слово Жиль —
и споры тут же утихли.
Вскоре, помнится, случилось одно невероятное со¬
бытие — оно доказало, что Жанна и впрямь обладала
даром творить чудеса, и дар сей был, несомненно, от
Бога. Когда наши передовые части попытались было
переправиться через Луару, оказалось, что вода в реке
стоит очень низко, и лодкам по ней не пройти. И
вдруг, после того как Жанна воздала Небу молитвы,
вода поднялась; паруса наполнились ветром, и мы
благополучно переправились на другой берег, и даже
быстрее, чем ожидали. Услыхав про это, воины,
ожидавшие в Блуа приказа о выдвижении, в один голос
воскликнули: «Да здравствует чудо!» — и тронулись
следом за нами.
Потом были и другие чудеса. С прибытием Жанны
жители Орлеана воспряли духом: ибо за долгие месяцы
осады, во время которой англичане обложили город,
возведя вокруг него шестнадцать фортов, они совсем
отчаялись. И вот теперь, узнав о появлении Жанны,
орлеанцы уверовали в свою победу, потому как Жанна
была для них не простой смертной, а ангелом, ниспос¬
ланным самим Господом, девой-спасительницей, чье
пришествие предсказывали многие прорицатели! Святая
вера придала им храбрости — пока англичане, Бог весть
почему, ждали у моря погоды, горожане решили —
хватит сидеть сложа руки, и сами перешли в наступ¬
ление. Годоны и опомниться не успели, как французские
войска вошли в Орлеан. Я часто спрашивал себя, как
получилось, что неприятель позволил нам беспрепятст¬
304

венно овладеть городом, однако логичного ответа так
и не нашел — либо старый Тэльбот*, уже загодя
знавший о нашем приближении, намеренно не стал
чинить нам препятствий, чтобы затем покончить одним
махом с орлеанским гарнизоном и армией Карла VII,
либо Господь попросту лишил его разума.
4 мая мы штурмовали крепость Сен-Лу. Помню, как
Жанна не находила себе места, оттого что запаздывало
подкрепление, и то и дело восклицала: «Кровь французов
льется на землю!» Она сама повела войска на штурм
— уверенно и отважно, как истинный, видавший виды
полководец. Однако, покуда мы продвигались к форту,
в ней вдруг пробудилась ранимая женская натура: при
виде убиенных, чьими телами была завалена земля, и
раненых, бьющихся в пыли, на глазах у нее выступили
слезы жалости. Жиль был все время рядом с Жанной
и, как мог, утешал ее. В бою он не раз прикрывал ее
и щитом, и мечом, и вместе с нею призывал воинов к
отваге, нещадно хлестал трусов плетью и высмеивал
англичан. Тот день принес нам первую победу, и многие
командиры, окрыленные удачей, захотели уже на другой
день идти на приступ следующей крепости. Но Жанна
сказала: «Завтра день Вознесения Господа нашего. Из
почтения к Нему я не стану воевать, сложу на время
оружие и лучше приму Святое причастие». Жиль
поддержал Жанну и первый последовал ее благому
примеру.
В тот же день в моем присутствии она написала
послание в неприятельские крепости: «Англичане, у вас
нет никаких прав на Французское королевство, а посему
Царь небесный повелевает вам через меня, Деву Жанну,
покинуть крепости и убираться восвояси, а нет, не
миновать вам беды, д$ такой, что память о ней останется
в веках. Предупреждаю вас в третий и последний раз —
более писать не стану. Жанна». Послание прикрепили
к стреле, и лучник, выпустив ее, воскликнул: «Получите-
ка добрую весточку!» На что англичане ответили: «Знать,
арманьякская блудница и впрямь все никак не уймется!»
В пятницу мы захватили Августинскую крепость. И
многие посчитали, что наступление надо приостановить,
пока не подойдет помощь от короля. Но Жанна ответила
им: «Вы считаете так, а я совсем иначе, и поверьте,
* Тэльбот, Джон, 1-й граф Шрусбери (1373 — 1453) —
английский военачальник времен Столетней войны.
305

все, что указал мне Господь, будет исполнено в точ¬
ности». А еще она предсказала, что быть ей раненой.
И слова ее исполнились точь-в-точь: в субботу во время
штурма Турнельской крепости ей в плечо угодила
вражеская стрела. Однако после того, как армейские
лекари обработали рану оливковым маслом и смазали
салом, Жанна, точно одержимая, снова ринулась в бой
с криком: «Класдас! Класдас! Сдавайся на милость Царя
небесного! Ты назвал меня блудницей. И мне жаль тебя
и тех, кто с тобой...» И крепость пала. Защитники ее
погибли, а Класдас, в тяжелых доспехах, кинулся в
Луару — и сразу же камнем пошел ко дну.
В воскресенье англичане спустили флаги, покинули
форты и убрались к дьяволу. За Жанной шествовал весь
Орлеан. Орлеанцы восхваляли также и Жиля — о его
заслугах, храбрости и беззаветной преданности Жанне
говорили все. Всех удивило то, что во время осады
Турнеля, длившейся с утра и до самого вечера, Жиль
неотступно следовал за Жанной — куда она, туда и он.
Довольно странно, однако, что такой человек, как
Жиль, самовлюбленный и избалованный славой, ничуть
не завидовал лаврам Жанны. Напротив, ему даже в
радость было глядеть, как люди, обступив со всех сторон
Жанну, восседавшую на коне, благоговейно припадали
к ногам ее, силясь непременно коснуться устами шпор,
сапог или руки. Во время процессии я был рядом с
Жилем и могу сказать со всей уверенностью — в душе
он торжествовал. Лик его преобразился — привычного
сурового надменного выражения как не бывало. Вот вам
тайна, которую мне так никогда и не удалось постичь...»
Жиль:
— Вы заявили, — продолжает брат Жувенель, — буд¬
то рядом с Жанной наконец «обрели счастье» и стали
совершенно другим человеком — ив мыслях, и в де¬
яниях. Почему?
— Еще раз говорю, Жанна была посланницей
Божьей — я это понял задолго до того, как она осво¬
бодила Орлеан и одержала другие победы. То был ангел
во плоти.
— Отчего вы так решили? Может, причина тому —
ее пророчества?
— Не только — скорее та непостижимая сила, что
таилась в ней, и благодаря этой силе она могла без
труда обращать кровожадных волков в кротких агнцев.
306

Ксентрай, Лаир и другие, а иже с ними и ваш покорный
слуга, — все мы были сродни волкам: греховная, бес¬
путная жизнь, постоянное ожидание опасности, нескон¬
чаемые оргии, грабежи и мелкие злодеяния — вот и
все, что готовила нам судьба, но Жанна оказалась
сильнее даже судьбы.
В наш стан толпой повалили греховодники. Но я
выбрал себе достойных спутников. Когда явилась Жанна,
я без сожаления отправил восвояси всех моих пажей.
Что до маркитанток и прочих потаскух, она живо
выставила их из лагеря, а тем, кто попробовал восп¬
ротивиться, пригрозила мечом, чего от нее никак не
ожидали, поскольку все уже успели привыкнуть к
мягкости ее обращения! Военачальники были большей
частью народ грубый и все как один безбожники —
сквернословили на каждом шагу похлеще язычников.
Под стать командирам были и подчиненные. Жанна
повелела всем раз и навсегда забыть брань и принять
Причастие. И все безропотно повиновались. Ах, святой
брат, человеку, в каких бы дьявольских переплетах он
ни побывал, порой достаточно одного доброго слова,
чтобы обратиться в праведника.
— Говорят, вы были неразлучны с Жанной. Она что,
прониклась к вам особым расположением?
— Жанна призывала меня всякий раз, когда возника¬
ла смертельная опасность либо какие-то непредвиденные
обстоятельства.
— Значит, она отдавала должное вашему полковод¬
ческому таланту. Но неужто она не разглядела вас до
конца? Неужели не узрела чудовище, что затаилось
внутри вас?
— Жанна судила обо мне по моим тогдашним деяниям
и относилась как к рыцарю, а прошлое ее не интере¬
совало, не говоря уже о будущем. Она была не просто
кудесница, а посланница Господа, которой Он вверил
меч свой! Правда, однажды Жанна сказала, но без
всякого упрека или порицания, что я несправедлив к
жене моей Екатерине, что мне надобно сблизиться с
нею и жить так, как живут все супруги, чей союз
благословлен Господом. Именно благодаря ее участливо¬
му совету у нас с Екатериной родилась дочь Мария.
— А вам никогда не приходило в голову, что
безотчетно, быть может, вы испытывали к Жанне сильное
чувство или даже пламенную страсть? И на самом деле
любили в ней женщину — или по-другому: телесную
307

оболочку той души, что воздействовала на вас столь
благотворно? Словом, волновала ли вас ее плоть, вопреки
вашим противоестественным склонностям?
— Я не раз видел, как ее одевали слуги, а холодными
ночами нам часто случалось делить одно общее ложе —
чтобы не замерзнуть, мы все спали, тесно прижавшись
друг к другу. Видел я и ее красивую упругую грудь, и
округлые бедра. О Боже, как же она была прекрасна!
О, этот стан, стройный и гибкий, не то, что у
большинства женщин, рано обрюзгших и непривлека¬
тельных, эти волосы — черные, как смоль, жесты —
энергичные и выразительные, словом, кровь в ней так
и кипела, а сама она была крепкой и выносливой —
любой мужчина мог бы позавидовать! Но ни у меня и
ни у кого другого и в мыслях не было как-либо обидеть
ее или причинить какое-нибудь другое зло. Не знаю,
но существовало что-то, определенно хранившее ее,
оберегавшее от нечестивых помыслов людей. Когда
Жанна спала... О, однажды ночью, святой брат, я, сгорая
от страсти, наблюдал за нею, спящей, целый час. Костры
были потушены. И лишь слабое мерцание далеких звезд,
сокрытых легкой пеленой тумана, да зыбкое сияние
месяца, время от времени выглядывавшего из-за крон
деревьев, пробивалось сквозь кромешную мглу. На лице
у Жанны играли мягкие, едва уловимые блики; оно
лучилось невинной улыбкой. Одна прядь ее волос
колыхнулась и ниспала на шею. Я пожалел, что рядом
никого не оказалось и меня некому было прибить колом
к земле. Я возжелал Жанну всей душой, всем моим
порочным существом. И тут же принялся молить Небо
о смерти — за то, что предался нечистым помыслам...
Я схватился за рукоять меча — меч лязгнул — Жанна
тотчас открыла глаза и застала меня в смятении.. Я
поймал ее взгляд, и мне захотелось поглотить его
целиком... А после — умереть...
Жиля душат рыдания.
— Успокойтесь, монсеньор. Торопиться нам некуда.
Ночь впереди долгая.
— Почему Господь не внял мольбам моим? Зачем я
остался на земле, а не ушел: ведь я же был готов?
Зачем вообще живут такие, как я? Разве они могут
жить? Ответьте, святой брат!
— На все Божья воля. И, чтобы умереть, одного
желания мало. Но почему вы молили Небо о смерти?
308

Ведь не ради того, чтобы просто исчезнуть? Вам, верно,
хотелось увековечить свою славу.
— О, нет! Я жаждал очищения, ибо чувствовал, что
ГОТОВ' для этого.
— Не лукавьте, монсеньор, то было отнюдь не
самоотречение. К тому времени вы уже настолько
уверовали в свою «безгрешность», что хотели оставить
о себе достойную память — дабы впредь не впадать в
мерзкое искушение, остаться навеки молодым и никогда
больше не переживать мгновения, когда хочется молить
Небо о смерти.
— Потому что я уже не верил самому себе.
— Потому что вы продолжали любоваться и вос¬
хищаться собой, подобно Нарциссу, однажды узревшему
себя в незамутненном источнике. Господь же принимает
в лоно свое только смиренных — тех, кто уже себе не
принадлежит. А ваши мольбы — не что иное, как
постыдный кураж, чистой воды богохульство, а никакое
не самоотречение.
— Опять вы мне не верите!
— Отчего же, верю: сейчас вы гораздо ближе к
Господу, нежели к Жанне в ту самую ночь. Поймите
меня правильно...
Вильгельм де Лажюмельер:
Он задумчиво чинит перо. Не то, чтобы у него не
выходит писать, просто события, о которых ему хочется
поведать, развивались с такой быстротой, что в голове
его все перемешалось. Эту рукопись Вильгельм решил
посвятить своим сыновьям — те пошли по его стопам и
тоже стали воинами. Работа над рукописью помогает
ему отвлечься от грустных воспоминаний, какие гложут
всякого рыцаря, вынужденного отойти на покой либо
из-за преклонных лет, либо из-за старых ран. Он неплохо
знает жизнь и не боится допустить ошибку, повествуя
о былом, излучающем приятный, теплый сумеречный
свет. Вильгельму хочется, чтобы сыновья восхищались
не столько его слогом, сколько жизненной мудростью,
могущей, бесспорно, пойти им на пользу. Трижды
окунает он перо в чернильницу, и всякий раз оно
замирает в воздухе, а с его кончика свисает чернильная
капля, похожая на крохотную черную жемчужину.
Наконец он собирается с мыслями и пишет:
«Весть об освобождений Орлеана потрясла все коро¬
левство. Она долетела до Италии, Кастилии и германских
309

государств, и все народы встречали ее с песнями, дружно
радуясь величайшей из побед. Нам же она помогла еще
крепче сплотить свои ряды. Воодушевленные победой,
некоторые военачальники, причем наиболее толковые,
предлагали сначала освободить Нормандию. Но Жанна
решила по-иному. Ей хотелось как можно скорее преп¬
роводить дофина в Реймс, чтобы его короновали там на
французский престол. Однако бывалые рыцари считали
безумием срывать дофина с надежного, безопасного места
и везти в такую-то даль по дорогам, где полно вражеских
засад и ловушек. Несмотря на врожденное простодушие,
Жанна довольно ясно представляла себе все возможные
опасности, но Голоса велели ей идти в Реймс. Вняв им,
она покинула Нормандию, чтобы проложить королю
дорогу, предначертанную судьбой...
Вскоре крепости, еще удерживаемые англичанами,
пали одна за другой, а спустя время, 18 июня, мы
одержали блистательную победу при ГТатэ и захватили
в плен старого Тэльбота, главного и самого беспощадного
врага всех французов.
Во всех сражениях Жанна выказывала удивительный
и редкий полководческий талант. Зато в мирной жизни,
освободившись от ратных доспехов, она держалась скром¬
но и неприметно, словно темная, забитая простолюдинка.
Жанна говорила, что не знает грамоты, однако при
необходимости она могла дать достойный ответ любому
краснобаю. Помню, как-то раз один грамотей все удив¬
лялся, что еще ни в одной книге, мол, не встречал
ничего, подобного подвигам, совершенным Жанной. На
что она ответила: «Коли монсеньор не читал ни одной
такой книги, стало быть, в знаниях его имеется большой
пробел». Она любила шутить, ибо знала, какую пользу
иной раз приносит веселое слово, к месту и ко времени
сказанное, когда общаешься с суровыми мужчинами. В
Патэ, когда мы завидели войско Тзльбота, которое
оказалось много больше нашего, Жанна весело воск¬
ликнула: «Смажьте как следует пятки, монсеньоры!»
Герцог Алансонский хмуро спросил: «Жанна, да что
такое вы говорите? Или вы думаете, мы зададим деру?»
А она только рассмеялась в ответ: «Да нет, — говорит, —
это им придется давать стрекача. А пятки нам надобно
смазать для того, чтобы за ними угнаться!»
В то же время Жанна хорошо понимала — то ли
Голоса ее надоумили, то ли еще кто-нибудь, что удача —
штука коварная и ненадежная, особенно на войне.
310

Поэтому она и торопила короля с отбытием в Реймс.
«Достославный дофин, — говорила она, — я пришла, что¬
бы проводить тебя в Реймс, где на голову твою возложат
королевскую корону!» Или вот еще: «Жить мне осталось
недолго — от силы год...»
А Жиль все еще никак не мог поверить в то, что
она обыкновенная смертная и что, в конце концов, ее
схватят англичане. Он следовал за нею, точно тень.
Одного взгляда Жанны было достаточно, чтобы он,
презрев собственный страх, ринулся вперед, навстречу
опасности; этот же взгляд служил ему наградой куда
большей, нежели богатые посулы — земли и графства.
Хотя я и не питаю к Жилю уважения, однако считаю,
что если уж писать о нем, то надо показать его всяким,
потому что он таким и был — вовсе не для того, чтобы
обелить его, а чтобы сделать его портрет правдивым.
Ведь человек, как гласит одна мудрая истина, есть
существо непостижимое, и все таинственное и противо¬
речивое таится в нем самом...»
14
КОРОНАЦИЯ
Мастер Фома:
Мастер Фома открывает отделанные резной вязыо
стрельчатые створки шкафа, на которых с великолепным
мастерством воспроизведены сцены Страстей*, достает
огромную, в кожаном переплете тетрадь для эскизов и
показывает Рауле красочный рисунок во весь первый
лист. Потом он кладет тетрадь на конторку и пододвигает
к себе светильник. Зыбкое сияние падает на пожелтевший
от времени лист, на котором изображено величественное
шествие.
— В жизни каждого человека, — начинает он, —
бывает какой-то один, самый важный, самый знамена¬
тельный день. У бедняков это чаще всего день свадьбы:
жених и невеста, взявшись под руки, идут следом за
волынщиком, точно король с королевой; но праздник
кончается, и они снова с головой окунаются в нищету
и продолжают тянуть лямку унылого и безрадостного
* Имеется в виду путь Христа на Голгофу, муки и смерть его на
кресте.
311

существования. Ничего не поделаешь, так уж устроен
мир.
В жизни Жиля тоже был знаменательный день, в
этот день, отведав дьявольский мед греха, он уже никогда
не смог забыть его и хотел, чтобы день этот длился
вечность. Вкусив однажды из чаши искушения, а засим
осушив ее до дна жадными глотками, он уже не мог
остановиться, сказать себе: «Довольно, хватит». Он
просто не властен был над самим собой. Отсюда, сдается
мне, все его беды, необоримая спесь и химеры, коими
он тешился, простодушно полагая, будто они помогут
ему вновь ощутить чарующий вкус искушения... На вот,
взгляни на портрет, Рауле. Я писал его с натуры, как
и хотелось Жилю, изобразил таким, каким был он в то
утро перед коронацией Карла, когда отправился в
Сен-Ремийское аббатство за. Священной чашей* Пос¬
мотри, вот он восседает на знаменитом Щелкунчике, в
отороченном горностаевым мехом фиолетовом бархатном
плаще. Рядом с ним — Людовик Куланский, адмирал
Франции. А вот — Бруссак. А это — Гравиль, главноко¬
мандующий арбалетчиков. А вот все они с хоругвями в
руках обступили настоятеля Сен-Ремийской обители,
держащего чеканное блюдо со Священной чашей, она
находится во чреве Золотой голубки с коралловым
клювом. Говорят, чашу сию принесла в Сен-Реми живая
голубка — было это в день крещения Хлодвига"...
По пути до самого собора все дома были расцвечены
флагами, штандартами и вышитыми полотнами. На
улицы высыпали толпы людей. Время тогда было голо¬
дное, однако в тот знаменательный день лавки ломились
от изобилия всякой снеди. В конце дня ожидалось
грандиозное пиршество, и везде, где только было можно,
ставили столы, жарили дичь, коптили колбасы, пекли
лепешки, открывали бочки с вином. А накануне десять
дюжих молодцов приволокли во двор епископского замка
отлитого из бронзы оленя, по обычаю полость его
заполнили шампанским вином, и всякий желающий мог
подходить и пить вволю, причем на дармовщинку. Все
происходило 17 июля 1429 года, а дни стояли жаркие.
* Священная чаша —сосуд с освященным маслом (миром),
служивший для проведения обряда помазания (смазывания лба)
монарха, вступающего на французский престол.
** Речь идет о Хлодвиге I (466 — 511), франкском короле из
династии Меровингов, который в 496 году под влиянием своей супруги
Клотильды обратился в католическую веру.
312

Было только девять часов утра, а солнце уже пекло
нещадно... Представь себе, Рауле, несметное скопище
разгоряченных, ликующих людей, Золотую голубку на
огромном чеканном блюде и великолепных всадников,
чьи имена и подвиги наперебой перечисляли зеваки. А
еще — паперть собора, куда направлялось шествие, с
прямыми высоченными колоннами, нишами, внутри
которых стоят громадные статуи, и переливающимися
на солнце гигантскими круглыми витражами. Попробуй
услышать серебристый перезвон колоколов, которым
вторит благовест большого колокола, молчавшего столько
лет! Да-да, сынок, вижу — сердце твое радуется! А глаза
пылают огнем! Однако наберись терпения, потому как
главное — впереди! А пока попробуй представить себе
стелющуюся по серым камням просторную мантию
архиепископа Реньо Шартрского, отливающую пурпуром
поверх белоснежного стихаря. Он-то и принял Священ¬
ную чашу из рук настоятеля аббатства. Вообрази себе,
Рауле! По обычаю четверо всадников верхом сопровож¬
дают реликвию прямо до самого алтаря. Вот кони
поднимаются по ступеням соборной лестницы и направ¬
ляются в главный проход. Да-да, не удивляйся, я знаю,
что говорю: сеньор Жиль снабдил меня охранной гра¬
мотой и предоставил место на зрительской трибуне.
Собор, как и мы, люди, ремийцы и пришлые,
казалось, принарядился. Он был убран синими полот¬
нищами, украшенными цветками лилий, голубыми хо¬
ругвями и расписными коврами. На алтаре ярко полы¬
хали расставленные в несколько рядов свечи.
Но вот всадники спешились, и король, в расшитой
золотом небесно-голубой мантии, поднялся с трона. И
преклонил колени перед архиепископом. Их обступили
двенадцать пэров Франции — вернее, представители
оных, от мирян и духовенства. Жанна, в сверкающих
доспехах, с обнаженной головой и со штандартом в руке,
встала рядом с Карлом. За нею разместились певчие.
За певчими в две-три шеренги выстроились рыцари в
латах. За рыцарями толпились торговцы и простолюдины.
А высокородные дамы, богатые горожане, члены Рейм-
ского магистрата и прочие привилегированные особы
заняли места на трибунах...
После того, как король с искренним благоговением
выслушал мессу, герцог Алансонский посвятил его в
рыцари. Мне было хорошо видно, как он прикрепил к
сапогам Карла позолоченные шпоры, потом извлек из
313

ножен украшенный гирляндой из лилий меч, сим¬
волически коснулся им королевского плеча и попросил
короля «следить, чтобы за епископами и соборами
сохранялись прежние привилегии, и, как подобает,
блюсти закон и справедливость». Король дал торжест¬
венную клятву. После чего архиепископ поднял сверка¬
ющую в пламени свечей корону и возложил ее на
августейшую голову Карла. Й тут, милый мой Рауле,
под сводами собора прогремел громогласный клич: «Да
здравствует король!» — ему тотчас начали вторить трубы
и хоры. Прогремел — и вмиг стих: Жанна, бледная, под
стать Карлу, приблизилась к королю и упала к ногам
его. Вечером Жиль передал мне все, что она ему сказала.
Я же видел только, как она целовала Карлу колени.
«Достославный король, — обратилась к нему Жанна, —
Господь возжелал, чтобы вы были коронованы в Реймсе,
ибо вы один есть истинный помазанник Божий, коему
должно принадлежать Французское королевство, и вот
наконец воля Его исполнилась».
Жиль:
— Монсеньор, — спрашивает брат Жувенель, — прав¬
да ли, что, как утверждают некоторые, в конце цере¬
монии вы дали волю слезам?
— Я был взволнован не меньше всех. После того как
Карла помазали и возложили на голову корону, Жанна
расплакалась от счастья. А следом за нею — и все, кто
был рядом, В тот торжественный миг каждый ощутил
на своем челе печать величия. Всесильный Господь дал
знать, что он здесь, с нами, он вернул нам былую
гордость. Я уже не принадлежал Карлу VII, отныне я
считал себя слугой Царя небесного и посланницы Его
в сверкающих доспехах. И облик Жанны, гордой, хотя
и рыдающей, даже и в слезах не терявшей достоинства,
тронул меня до глубины души: она первая бросилась к
стопам того, кого, можно сказать, сотворила своими
собственными руками, и благословила! О, святой брат,
я был так близко к ней во время церемонии, я видел
Жанну лучше, чем кто бы то ни было: взор ее был
устремлен куда-то поверх голов людей, да и сама она
была уже не на земле! В тот достопамятный час я
почувствовал, что ока сердцем принимает то, что от
нее требует Всевышний, и вверяет Ему...
Перехватив пламенный взгляд Жиля, брат Жувенель
ощущает волнение. Он чувствует, как вдруг задрожали
314

его пальцы, подбородок. Голос Жиля звучит неестест¬
венно низко. «Либо он бесподобный лицедей, — рассуж¬
дает брат Жувенель, — и попросту прикидывается, либо
я начинаю проникать в его истинную сущность, в его
тайну». И он внезапно спрашивает:
— Что видишь ты сейчас?
Он впервые обращается к узнику на «ты». Но Жиль
даже не встрепенулся. Он погружен в свои думы. Однако
он расслышал вопрос монаха. И отвечает:
— ...Величественный храм из камня, с колокольнями,
украшенный благолепными статуями и витражами, — он
опускается на город... Подобно Небесному Иерусалиму —
в точности, как в Апокалипсисе короля Рене*... Храм,
наполненный голосами, музыкой, страстными возгла¬
сами: «Да здравствует король! Да здравствует король!..»
И короля в пышной, расшитой лилиями мантии... Жанну
Лотарингскую со штандартом в руке, на коем запечатлен
образ Спасителя нашего, царственно восседающего на
облаке, и ангела, держащего в руках цветок лилии, и
вышитую надпись: «Иисус-Мария»... И неподвижные
лики святых, взирающих с паперти на ликующую
толпу... Ах, брат, есть ли зрелище более прекрасное,
чем народ, охваченный единым порывом любви!.. Воз¬
родились старые узы, исполнился новой, могучей силы
давний союз... И был там живой Господь... В Реймсе и
в сердцах наших!..
Жиль хватается за голову. Потом рука его падает
на колено ладонью вверх; взгляд тускнеет:
— Так что я сказал?
— Вы вспомнили трепетное чувство, что владело вами
на коронации, и это достойно самых высоких похвал.
А гордыня?
— Я не ощущал ее.
— Но ведь его величество доверил вам важное
поручение. Не кому-нибудь, а вам лично! Тем самым
король выразил вам и признание, и уважение.
— Не я один сопровождал Священную чашу. Со мной
отправились еще трое — они были куда достойнее меня.
— И вас это опечалило?
— Разве что самую малость. Но стоило мне увидеть
* Речь идет о неаполитанском короле Рене I Добром, герцоге
Барском, Лотарингском, Анжуйском, и графе Провансальском (1409-
1480), именитом мастере живописи, ваяния и зодчества, который,
будучи, кроме того, великим политиком, оказал поддержку Карлу VII
во время Столетней войны.
315

Золотую голубку, как на душе у меня стало светло и
радостно. Я подумал — это сам Господь, а не Карл
одарил меня своей милостью, назначив в сопровождение
Святой реликвии.
— Однако неужели вам не хотелось, чтобы народ
вами восхищался? Неужто не мечтали затмить на этот
раз давних соперников своим великолепием? Известно —
свита ваша была в несравненных по красоте нарядах,
лошади — одна к одной, в роскошных попонах, а сами
вы — весь в золоте и драгоценных каменьях.
— Я облачился в парадное платье сообразно моему
положению. А золото, которым вы меня только что
попрекнули, в ту пору имело свое практическое назна¬
чение: простой люд надобно было пленить! И разве это
не удалось: в тот самый день люди наконец уразумели,
что Карл VII уже не «бедный король Буржа»! Народ
повинуется тому, от кого исходит ослепительное сияние
богатства, досточтимый брат мой, а не тому, кто
униженно держится в тени.
— Но вы же не станете отрицать, что лично прос¬
ледили за тем, чтобы ваших людей облачили в самое
изысканное платье?
— В то время у меня служил чудный мастер — Фома.
Он сам сделал эскизы, и я велел пошить наряды по
ним. Верно, однако, и то, что я всегда питал слабость
к пышным торжествам. И в тот день я, может, даже
превзошел самого себя — но только из глубочайшего
почтения к королю.
И снова Фома:
— Тот день принес сеньору Жилю великую славу.
Король наконец произвел его в маршалы Франции.
Жилю было двадцать пять лет! Этим титулом Карл
награждал его уже не раз, но лишь на словах. А потом,
в знак особой милости, он повелел, чтобы фамильный
герб баронов де Рэ расшили лилиями. Сия честь
польстила Жилю куда больше, нежели титул маршала.
Жиль велел мне исправить декор на его щитах и
изготовить новую печать, что я и сделал.
— Прямо на войне? — удивляется Рауле.
— Вот-вот. Дело в том, что после освобождения
Орлеана Жиль произвел меня в щитоносцы и даже
выделил небольшую свиту подручных.
— Стало быть, вы воевали? И не боялись умереть?
— Как не боялся? Боялся, да еще как! Но всех нас
316

звало вперед знамя Жанны. Однако как-то раз вечером,
когда я бродил среди убитых, подмечая положение, в
каком их настигла смерть, война вдруг предстала передо
мной во всем своем безобразии — и я затосковал по
мирным анжуйским просторам...
— А ще это было, уважаемый мастер?
— В Париже, в тот самый вечер, когда мы шли на
приступ ворот Сент-Оноре. Но уже тогда в воздухе
ощущался запах измены, над нашими головами черными
птицами кружили сомнения — дивный аромат былого
очарования, похоже, улетучился безвозвратно.
15
ЖАННА НА КОСТРЕ
Лажюмельер пишет:
«Жанна поступила мудро, отказавшись воевать за
возвращение Нормандии и решив, что прежде надобно
короновать Карла. И, когда Карл возвращался из Реймса,
жители многих городов восторженно приветствовали его,
признав своим королем, а магистраты спешили ему
навстречу, чтобы вручить ключи от города и оказать
достойный прием. И ежели в иных местах владетели
замков и крепостей еще поклонялись королю англичан,
сердца простого люда принадлежали королю французов,
чему во многом способствовало его победоносное шествие
по стране.
Но спустя время попритихшие было христопродавцы
и склочники вновь подняли головы. Прекрасно понимая
величие деяния, совершенного юной Жанной, и страшась
ее растущего могущества, они решили действовать не
мешкая. А король Карл колебался. Он то верил в свою
победу, то сомневался, то соглашался с Жанной, то
внимал коварным сплетням, что распускали Латремуай
и присные его. Впрочем, не исключено и то, что Карл,
как оно зачастую случается с теми, кто долго терпел
беду и лишения, просто не мог поверить, что ему наконец
улыбнулась удача и именно он, а не кто-то другой
унаследовал корону своих отцов. А может, как пого¬
варивали рыцари, Карлу попросту наскучила нелегкая,
полная опасностей походная жизнь, необходимость быть
всегда начеку, готовым к новому сражению, и он
предпочел ей счастливое, безмятежное существование
317

при дворе в окружении жалких льстецов и интриганов,
чей удел — злословие и игра на слабостях и промахах
себе подобных.
Покуда мы продвигались к Парижу, посланцы Карла
тайно встречались с людьми герцога Бургундского. Было
бы излишне описывать здесь хитросплетенный ход тог¬
дашних событий, ибо в двух-трех словах об. этом не
расскажешь. К тому же человек я был маленький, и в
тайны придворных козней меня не посвящали. Как,
впрочем, и монсеньора де Рэ — Латремуай старался
отстранить его от обсуждения государственных дел. И
теперь он, наверное, сожалел о том, что некогда
заключил с ним сделку. Отныне Жиль пренебрегал
любым его распоряжением и слушал только Жанну.
Положение, в коем все мы тогда пребывали, лучше
всяких домыслов поможет понять одна история. Когда
Жанну ранили и нам не удалось взять приступом ворота
Сент-Оноре и пришлось отступить на другой берег Сены,
король повелел герцогу Алансонскому тайком разобрать
мост, который мы сложили из лодок, готовясь к за¬
втрашнему штурму. Подойдя поутру к реке, мы обна¬
ружили, что переправы как не бывало. И нам приказали
отступить к Луаре. Маршал де Рэ клял все и вся на
чем свет стоит — слушать его было просто невозможно,
Жанна была разгневана не меньше Жиля, воины тоже
начали роптать. Вскоре после этого, однако, король
пожаловал Деве высокий титул, но милость эта была
Жанне не в радость.
Я видел Жанну в Бурже, когда она шла на богослу¬
жение вместе со своей неразлучной спутницей Мар¬
гаритой Латурнульд, вдовой покойного мэтра Рене де
Булиньи. Жанна сильно изменилась. Она понимала —
жить ей осталось недолго. Ее скорбный вид опечалил
меня до глубины души. Полководцу горько сознавать,
что сильные мира сего, те, кто ставит свои личные
интересы превыше государственных, делают все, чтобы
его сокрушить, и наблюдать, как на его глазах рушатся
и обращаются в тлен великие надежды — плоды одер¬
жанных им побед. И все же она продолжала писать
гордые послания жителям Рьома, готовясь к весенней
кампании. Хотя сердцем уже чувствовала беду. Казалось,
Жанна делала только то, что велели ей Голоса, полагая,
что в этом ее земное предназначение. Когда «свыше»
ей было открыто, что, в конце концов, ее схватят, она,
вместо того чтобы отступить, решила действовать. Одна¬
318

ко, несмотря на невзгоды, душа ее оставалась чистой и
непорочной: она с любовью вспоминала родную деревню
Домреми, отчий дом и даже скотину, которую гоняла
на пастбище, когда наступал ее черед.
А потом Жанну захватили в плен под Компьенем —
это проявила себя роковая неизбежность по прихоти той
самой судьбы, что когда-то привела ее в Реймс. Жиль
не находил себе места от отчаяния — тогда-то, по моему
твердому убеждению, в его метущейся душе и было
посеяно ядовитое зерно сомнения, вытравившее веру в
святые идеалы.
Сказать по чести, я не думаю, чтобы Жанну предали,
как полагают иные. По моему разумению, сам Господь
уготовил ей казематы, допросы и, в конце концов, костер,
дабы судьба ее была поистине великой. Однако некоторые
церковники считали, будто горькая участь постигла
Жанну в наказание за необузданную гордыню. А Реньо
Шартрский, который был обязан Деве епископским
троном — он ожидал его целых пятнадцать лет! — посмел
написать жителям Реймса следующее: «...Она не желала
слушать ничьих советов и всегда поступала только в
угоду себе. И ежели ее схватили, то только потому, что
такова была воля Господа, ибо он не мог видеть, как
возгордилась она, облачась в богатые платья, и, презрев
Его, начала действовать по-своему». Что до гордости, то
Жанна исполнялась ею лишь тогда, когда выполняла
волю Царя небесного. Ничто не ущемляет низкую и
жалкую душу так, как непостижимое для нее благородство
ближнего. Так что Жанну обрек на смерть не только
епископ Кошон*, но и Реньо Шартрский, отступившийся
от нее с поразительным хладнокровием...»
Жиль:
— Когда Жанну схватили, я снова стал вести жизнь
грешника. Правда, не сразу. Со свойственным многим
простодушием я сначала понадеялся на порядочность
англичан. Думал — они отдадут Жанну за выкуп, честь
по чести, а тут Иоанн Люксембургский" возьми да и
* Кошон, Пьер (1371-1442) — французский прелат, епископ
Бовэйский; став на сторону бургиньонцев и англичан, он председа¬
тельствовал на Священном суде, который приговорил Жанну д’Арк к
сожжению на костре.
** Речь идет об Иоанне Люксембургском-Линьи, графе де Сен-Поле
(1391 — 1441), английском наместнике в Париже, который в 1430
году захватил Жанну д’Арк и продал англичанам.
319

продай ее за десять тысяч золотых. Тогда я, барон де
Рэ, помчался к королю и кинулся ему в ноги, нарушив
волю Латремуая, и королева Иоланда поддержала меня.
Прознав, что Жанну перевезли в Руан, в Боревуарский
замок, и отдали на милость Бэдфорда и этого христоп¬
родавца Кошона, я собрал войско и пошел с ним в
Нормандию. Но нас оказалось слишком мало.
— Разве вы не могли собрать больше воинов?
— За год до этого я уже продал родовой замок в
Блезоне, чтобы расплатиться с наемниками. Так что мое
тогдашнее положение было не из завидных. Латремуай
и король отказали мне в помощи. Я сделал все, что
мог. Жанну сожгли как колдунью и еретичку. И пламя,
поглотившее ее, обожгло мне сердце.
— Что вы хотите этим сказать?
— То, что уже сказал. Пока оставалась надежда спасти
Жанну, я еще держался. А если и срывался, то сразу же
брал себя в руки и всякий раз думал — нет, Жанна не
оставит меня, она наблюдает за мной из-за стен темницы
и молится о спасении души своего верного спутника.
Когда же ее не стало, бесы накинулись на меня всем
скопом. Я не находил себе места от злобы, меня
неотступно преследовала одна и та же мысль: «Жанна
умерла, покинутая всеми. Ее судили и сожгли, как
какую-нибудь еретичку, хотя на самом деле она была
дщерью Господней. К чему тогда благородные порывы
души, если справедливости просто не существует, если
на земле развелась одна лишь скверна. За что Жанна
отдала молодость свою и жизнь — за то, чтобы востор¬
жествовало вероломство? Она же могла жить без особых
забот и хлопот в родной деревушке Домреми. Но нет,
Жанна пожертвовала своим счастьем ради тех, кто
осквернил ее дело, присвоил себе ее великие заслуги и
теперь делает все, чтобы ее славное имя было навсегда
предано забвению. И значит, коварство неминуемо
побеждает честность, а праведность бессмысленна, бес¬
полезна и даже более того — наказуема.
И вот бесы вновь затрубили в трубы и насели на меня
со своими внушениями: «Ну, бедолага Жиль, неужто все
это не послужит тебе уроком? Живи так, как хочется.
Прими радость, которую ты столь опрометчиво отринул.
Воздай королю своему по заслугам: возлюби себя, как
он, умиротворись и будь похитрее. Карл совсем потерял
голову в объятиях своей любовницы и напрочь забыл
Жанну Лотарингскую, хотя ей обязан он своим престолом.
320

Оставь несбыточные мечты, как он, как все они, и ступай
в их мир, где все зиждется на крови, а ежели кто посмеет
стать на твоем пути, уничтожь того без всякой жалости.
Куда ни кинь взор, везде одно и то же. Повсюду тлен,
люди сгнивают заживо, с той лишь разницей, что кто-то
подыхает старым, а кто-то молодым, кто-то богатым, а
кто-то нищим, один при этом радостно хохочет, а другой
жалобно скулит. Сгреби руками сей тлен, расшевели его.
Забудься в нем! И смейся! Смейся над всеми! А придет
твой срок, сгинешь так же, как твоя Жанна, и пепел
твой развеют по ветру. Раз так, что тебе за печаль до
остальных? Ежели вздумаешь бороться и дальше, однажды
какой-нибудь ловкач из королевских прихвостней возьмет
и проткнет тебя мечом, а твой король о тебе и не
вспомнит. Уж лучше жить себе в удовольствие, нежели
вечно стоять истуканом в церкви со щитом на чреслах
и с поднятым забралом. Жизнь прекрасна. Она — как
дикое дитя, которое надо приручить. А для этого изловчись
и подмани его, да поласковее. Когда же оно станет
кротким и будет взирать на тебя с благоговением, бери
его и владей им. Упивайся жизнью досыта и гони прочь
невзгоды, а не то снова станешь человеком!» И я поддался
бесовскому искушению, но не вдруг, а мало-помалу:
твердыня души моей разрушилась, точно прохудившаяся
запруда, — сперва один камень, за ним другой... и в
образовавшуюся пробоину хлынул шальной поток.
— И все же в Ланьи вы увенчали себя славой. Когда
Жанна была уже мертва.
— Ланьи — последний славный этап в моей жизни.
Небо всегда кажется особенно ясным перед наступлением
сумерек, предвестников ночи. Еще до Ланьи я призвал
к себе моих молодцов. А им было больше по душе
слышать шелест мягких шелковых тканей, нежели звон
острых мечей. Они торопили меня домой — «на
праздничное веселье». Ко всему прочему, я взялся за
разбой, пойдя по стопам бывших моих соратников. Пламя
костра, испепелившее Жанну, опалило наши души,
исполненные пылких, благородных устремлений. Семей¬
ная вражда, борьба за место по рангу разразилась с
новой устрашающей силой. Бретонцы сбросили иго
захватчиков, и земля наша стала свободной. Латремуай
вел борьбу с королевой Иоландой. А я, маршал Франции,
повел себя с нею, как сущее ничтожество: когда Иоланда
со своей маленькой свитой проезжала мимо Шантосе, я
обобрал ее до нитки.
11 Ж. Бордонов, т. 2
321

— Наверно, это сир де Краон вас надоумил: ведь
сами вы ни за что не решились бы на такое?
В вопросе монаха Жиль уловил издевку.
— Нет, святой брат. Старик к тому времени уже
дышал на ладан. Впрочем, он бы в любом случае по
головке меня не погладил; от того, что я содеял, был
один только вред — я лишился всех милостей и пок¬
ровительства короля. И теперь дед глубоко раскаивался,
что всю жизнь учил меня чинить зло. То было начало
моего разорения и грехопадения, и он наблюдал за мной
с безутешной тоской в глазах. Старик корил меня за
расточительство, за то, что я швырял деньгами налево
и направо, привечая людей случайных. Слабеющим
голосом он умолял меня прогнать всех, от кого не было
никакого проку. Но удел старых волков незавиден:
приходит срок, волчата матереют и изгоняют его из
стаи. И я удалил деда в его покои — обошелся с ним
так сурово, что он даже боялся показаться мне на глаза.
А вскорости он и вовсе слег, то ли от злобы, то ли от
горя. Нотариусам и судейским писарям я строго-настрого
заказал регулярно наведываться к нему — боялся, как
бы он чего-нибудь не выкинул по слабости-то рассудка...
— Стало быть, вы боялись, что он лишит вас
наследства — права на владение имением в Краноэ?
— Да. И я приставил к старику мою верную Гийомет-
ту, ей приходилось блюсти его денно и нощно и
докладывать мне обо всем. К дверям в дедовы покои я
тоже поставил стражу, так что к нему и мышь бы не
проскочила, не говоря уже о братце моем Рене де Ласузе,
хотя я и не думал ему ничего сообщать...
Гийометта Суконщица:
— Старик умер, всеми покинутый, — говорит она. —
Не по-людски как-то вышло. Я не любила его. Но разве
по-божески оставлять человека, когда он одной ногой
на том свете? В такие часы разве можно думать о нем
плохо? Как говорится, все там будем. Ах, несчастные
мы разнесчастные!.. Да и потом, сам Жиль попросил
меня в память о прошлом. Собрала я, значит, пожитки-
то, а муж мне и говорит: «Хоть бы уж старик скорее
того!.. А то мне без тебя, матушка, жизнь не в жизнь!»
Жиль сказал правду: старик угасал прямо на глазах.
Иные отходят тихо-мирно, как бы засыпают — забыва¬
ются сном праведников. А сир де Краон все метался в
предсмертных муках да царапал деревянную кровать.
322

Его уж причастили — как говорится, подготовили в
последний путь, а он все никак не уймется — видать,
и впрямь на душе у него кошки скребли.
Так вот, вошла я, стало быть, к нему в покои, а он
мне и говорит: «А, это ты? Пришла, значит, утешить?»
И я утешала его, как могла, как и подобает в таких
случаях. Поправила одеяла и подушки. Омыла лицо и
лоб его любимой душистой водой. А он знай себе охал
да ахал, у меня аж сердце разрывалось: «Оставь, полно
тебе, матушка, — говорит. — Потом, потом. Все равно
ко мне уж больше никто не придет. И подохну я, как
зверь в норе». Потом старик вроде впал в забытье, и я
оставила его в покое, как он и просил. Но любопытство
меня так и разбирало: нет, думаю, здесь что-то нечисто.
А он очнулся и говорит: «А Жиль вот не пришел —
видно, решил, что много чести для меня. Да он и не
придет. Нет у него сердца. Если б он пришел, глядишь,
мне стало бы полегче... Вот к чему приводят забота,
любовь да поблажки всякие... Ах, Гийометта, если б ты
знала, как тяжело расставаться с жизнью! Боюсь, не
будет душе моей спасения. Боюсь я и за род мой. Ради
богатства и славы я чинил много всякого зла. Теперь
же нажитые блага превратятся в прах — в своем безум¬
стве он скоро пустит все на ветер...»
Я было вступилась за Жиля. А старик все о своем:
«Нет, нет, — говорит. — Он же сущее чудовище. Жес¬
токость его не знает пределов. Он ни во что не верит,
не чтит закон, всех презирает. Кроме облика, ничего
человеческого в нем не осталось... из внуков только
Рене мил моему сердцу. Ему завещал я шлем свой и
меч... Не Жилю... а Рене...» И очень скоро после этих
слов сир де Краон отошел в мир иной.
Ежели б я передала слова его Жилю, живой мне
нипочем бы не уйти из Шантосе. Да и потом, не очень-то
я и поверила старику. Чего хорошего, думала я, можно
услышать от умирающего, который при жизни творил
одно только зло. С того самого дня ноги моей больше
не было в замке. А случилось это 15 ноября 1432 года.
Жилы
— ...Смерть деда огорчила меня. Но, с другой стороны,
жить с ним стало совсем невмоготу. У меня к старику
всегда было двоякое отношение. Я и любил и ненавидел
его, то так, то эдак, но чаще всего — эти чувства во
мне переплетались. Я благоговел перед ним и завидовал
11*
323

ему. Да он и сам был такой. Ведь это не кто иной, как
дед сделал из меня грешника — подвел к краю бездны.
Он лгал на каждом шагу, грешил, злодействовал и при
этом хотел, чтобы я был достоин имени своего и титула.
Хотя со мной дед, наверное, всегда был чистосердечен —
похоже, он всю жизнь сам себя обманывал! Старик
молил Небо помочь ему в дурных делах и всякий раз
делал Господу богатые подношения. Он нежно любил
меня и вместе с тем вводил в искушение. Делал все,
чтобы погубить меня и в то же время возвеличить. Он
был моим наставником и сообщником. Однако дед
напрасно думал, будто я похож на него как две капли
воды. Он умел обратить содеянное им зло себе во благо
и всегда выходил сухим из воды. И убивал он лишь в
случае крайней надобности. А мне претил всякий
расчет — я убивал ради удовольствия...
— Уже в то время?
— Да. Старик это знал и корил меня нещадно.
— Значит, он поймал вас с поличным?
— Да. Когда я зарезал одного отрока — его привели,
ко мне накануне. Убийство ввергло деда в ужас.
— Вы сказали — он слег оттого, что вы обошлись с
ним сурово, когда он бранил вас за расточительство.
— Да, все так и было. Перед самой его смертью.
— Вас мучила совесть?
— Я был просто в бешенстве. Дед вошел и остолбе¬
нел — он был не в силах оторвать взгляд от тела,
бившегося в предсмертных судорогах.
— Но, прежде чем убить, вы ведь еще и надругались
над тем отроком?
— Да, с диким наслаждением. Старик сделался белее
савана и весь задрожал. Такого он не ожидал увидеть
никогда: перед ним разверзлась бездонная черная про¬
пасть, в которую я катился все быстрее и быстрее. Дед
грохнулся в обморок. Мы перенесли его в постель. И
больше он с нее не поднялся.
— Стало быть, поэтому вы и обрекли его на полное
одиночество?
— Да. И я не смел видеть его, хотя он угасал с
каждым днем. Я ждал, когда он наконец умрет, и боялся,
что это вот-вот случится. Боялся и ругал себя. Увы,
смерть деда освободила меня от последних оков! Осво¬
бодила от невыносимого старческого взгляда. Горе мое
заглушала смутная, зловещая радость. Вот как все было,
к моему прискорбию!
324

— Тот отрок был вашей первой жертвой?
— Да. Но убивать и наслаждаться смертью мне
хотелось давно! Жанна умерла, не стало и старого сира
де Краона — отныне меня некому было удержать, чтобы
вернуть на праведную стезю. Я -был одержим бесами.
А еще — ненавистью к самому себе. И ненависть эта
росла с каждым днем, по мере того, как я сам приближал
свою погибель, стараясь обрести в пороке то, что не
мог получить от добродетели, — исступленное наслаж¬
дение, без которого жизнь есть ничто.
16
ПУАТВИНЕЦ
Вильгельм де Лажюмельер:
— После смерти сира де Краона Жиль, вступив в
наследство, стал, пожалуй, одним из самых богатых и
могущественных сеньоров в королевстве. С той поры он
здорово изменился, прямо на глазах. Замок его утопал
в роскоши, как будто там проживал не иначе, как принц
крови. Жиль считал, что пышность вполне соответствует
его маршальскому титулу, равно как и многочисленная
свита, которая сопровождала его везде и всюду. В нее
входили две сотни рыцарей, оруженосцы и слуги. То
было настоящее войско, откормленное, хорошо воору¬
женное, одетое с иголочки: еще бы, ведь платье и прочее
снаряжение воины меняли трижды в году. Жиль почитал
это расточительство за доблесть, недоступную другим.
А мы с радостью пользовались его щедротами — кому
не хочется иметь доброе вооружение и самых лучших
коней! К тому же и на врага наше снаряжение свое
действие оказывало.
Однажды в Сийе-ле-Гийоме мы повстречались с
англичанами, однако схлестнуться с ними нам так и не
случилось — смерив друг друга полными ненависти
взглядами, мы разъехались в разные стороны. Жиль был
доволен и необычайно горд. Что правда, то правда,, мы
превосходили неприятеля во всем.
В какие бы города и деревни мы ни заходили, народ
повсюду восторженно приветствовал нас. А командиры
местных гарнизонов откровенно завидовали нам. Жиль
был счастлив и щедро одаривал нас своими милостями,
будто мы и впрямь были героями-победителями.
325

Но это еще не все. Очень скоро Жиль взял на службу
четверых трубачей и герольда, которого мы прозвали
Герольдом-Рэ. Он был так великолепен и держался до
того надменно, что непосвященные частенько принимали
его за самого маршала и падали перед ним ниц.
В ту пору я был еще совсем юн и слишком тщеславен.
Однако вся эта показная праздность наводила меня на
горестные размышления. Но, как бы там ни было,
наблюдая за стремительным восхождением Жиля, ощу¬
щая его силу и доброе отношение к ближним, я решил
служить ему и дальше. К тому же, думал я, то был
только первый этап в его жизни, и маршал де Рэ ни
за что не остановится на достигнутом. «Слава порождает
славу, — рассуждал я про себя. — Она сродни божест¬
венному нектару, аромат которого не забывается никог¬
да».
Отправив Жанну на костер, англичане тем самым
предопределили свою участь. Народ помнил Деву и в
память о ней был готов на любые жертвы. Но правители
наши отчего-то медлили. Наступило безвременье, и
многие, в том числе и сеньор Жиль, тайно зарюптали.
Я клоню к тому, что нерадивость короля и тупость его
советников, предавших забвению Лотарингскую деву,
послужили причиной того, что Жиль потерял не только
веру в священные идеалы, но и в самого себя и напрочь
лишился воли.
Жиль:
— 10 июля 1434 года заговорщики, подкупленные
королевой Иоландой, схватили Латремуая. Это были
Иоанн де Бюэй*, достоуважаемый летописец, Пьер де
Брезе и Прежан де Кетиви. Они пригрозили Латремуаю
смертью, а после взяли с него выкуп и обещание навеки
покинуть двор. Сторонники королевы Иоланды одержали
верх. И во главе армии встал Ришмон. А про меня
король забыл, так же, как и про Жанну. Хоть он и
сохранил за мной все титуды, однако ж на совет больше
не звал, потому как уже ни во что не ставил мое слово.
Карл унизил меня так же, как некогда возвысил: только
* Бюэй, Иоанн V, граф де Сансэр (1405— 1480) —
видный французский военачальник, прозванный «грозой англичан»,
соратник Жанны д’Арк; став в 1450 г. адмиралом Франции, участвовал
в освобождении Нормандии, а в 1453 г. — Гиени; написал ав¬
тобиографическую летопись «Юность».
326

я один вступился за Латремуая, памятуя о нашей былой
дружбе, и мне это припомнили.
— И вот вы вернулись домой, негодуя, словно ка¬
кой-нибудь взбалмошный юнец?
— В общем, да. И тут же пустился в безудержный
разгул, не жалея на него ни сил, ни средств.
— Вами двигало отчаяние?
— Просто мне хотелось поскорее забыть все горести
и вновь обрести мечты, которые так скоро рассеялись.
— Однако, впав в немилость, вы не распустили
войско. Почему?
— Да все потому же — из-за проклятых химер.
Я хотел остаться таким же могущественным, как
прежде. В глубине души я надеялся, что король меня
простит.
— Излишняя роскошь служила вам ширмой, монсень¬
ор. Но что крылось за нею? Вы использовали ее как
уловку — для отвода глаз.
— Не понимаю вас.
— Эта ширма была вам нужна, чтобы сокрыть
чудовищные злодеяния. Кому могло прийти в голову,
что великолепный маршал де Рэ на самом деле грязный
детоубийца?
— Нет, не грязный. Кровожадный — да, но только
не грязный!
— И вот поблизости от ваших замков: в Шантосе,
Машкуле, Тиффоже и даже в Нанте и Ласузе — вдруг
стали исчезать дети. Но тогда еще никто и помыслить-то
не мог, что это ваших рук дело. А вы преспокойно
жили посреди всей этой роскоши и хладнокровно глу¬
мились над своими жертвами. Вы делали щедрые пожер¬
твования церквям, не скупясь, подавали христарадникам.
И считали, что золото отведет от вас любые подозрения,
ослепит зорких и усыпит бдительных. Вы утверждаете,
будто вам претил всякий расчет, однако на самом деле
вы прекрасно все рассчитали!
— Все было так, как вы говорите, и вместе с тем
по-другому. Я действовал, точно слепой, по какому-то
наваждению.
— А может, вы просто-напросто не знали, что пов¬
сюду, вде бы вы ни объявлялись, дети исчезали без
всякого следа?
— Я взял на службу двух моих родственников —
Жиля де Сийе и Роже де Бриквиля. Это они разъезжали
по деревням и подыскивали отроков...
327

— Вы забыли назвать еще одного сообщника, Этьенна
Корилло, херувимчика по прозвищу Пуатвинец.
— Пуатвинец был слишком юн. И мы не посвящали
его в наши тайны... Но зачем об этом вспоминать? На
суде я все рассказал, честно во всем признался. И
получил то, что мне причиталось. Оставьте же меня
теперь в покое!..
— Вы упорно выгораживаете Пуатвинца. Но разве
он стоит того? Ведь он предал вас, продал за милую
душу, даже глазом не моргнув...
— Я хочу покоя! Только покоя!
— Не кричите так, а то стражники сбегутся. Еще
раз говорю, монсеньор, к чему напрасно негодовать и
волноваться? Вы же прекрасно знаете, чего мне от вас
надобно: я хочу, чтобы вы обрели душу. И я оставлю
вас в покое лишь после того, как мы вместе отыщем
ее и очистим от скверны. Смиритесь с этим. Я вовсе
не желаю вас оскорбить или унизить, мне хочется дать
вам утешение и помочь советом, чтобы вы поняли, что
творится у вас внутри.
Жиль горестно качает головой, из груди его выры¬
вается стон. Святой брат не мешает ему. Веки монаха,
на которых совсем не осталось ресниц, закрываются.
Губы начинают шевелиться. Он снова ощущает на себе
этот безумный взгляд. И слышит глубокий, протяжный
вздох. Жиль стучит пальцами по деревянной крышке
стола. Но не потому, что ему не терпится прервать
молитву монаха, просто он не в силах унять охватившую
его дрожь.
Этьенн Корилло по прозвищу Пуатвинец:
Ему уже никто не поможет. Он лежит один в
холодном каземате, пятью этажами ниже монсеньора де
Рэ. Кисти рук и лодыжки схвачены железными кольцами.
А грудь накрепко перетянута цепью. Так что он не в
силах даже пошевелиться. Но это только начало мучений.
Тусклая лампада освещает Пуатвинца, но вовсе не для
того, чтобы скрасить его одиночество, просто за ним так
удобнее наблюдать. Со скрипом отворяется смотровое
окошечко в двери. За прутьями крохотной решетки
показываются глаза. Нет, Пуатвинцу не уйти от руки
палача! Интересно, как встретит он свой последний час?
Его словно пригвоздили к дубовой колоде. Оковы давят
на него непосильной тяжестью. Бесконечные допросы
изнурили его вконец.
328

Этьенну Корилло только двадцать три года. Странно,
но кровавые злодеяния, безумные оргии пощадили его
редкую красоту, не оставили на ней следов порока. Кожа
его по-прежнему свежа и гладка, как у всякого дере¬
венского жителя. Лицом Пуатвинец напоминает немного
томного, уставшего от нескончаемого веселья ангела. Он
слишком быстро во всем сознался. И теперь его ждет
смерть! Изнеженному и вместе с тем жестокому Этьенну
прежде не раз случалось видеть предсмертные муки
других, и сейчас, ожидая своей участи, он сжался в
комок и дрожит от страха. Он пробует молиться, но не
может — незримая смерть уже склонилась над ним,
обожгла своим ледяным дыханием его лицо и что-то
шепчет ему на ухо. Завтрашнюю казнь он видит в
мельчайших подробностях, от которых его охватывает
парализующий и тело и разум ужас... Он чувствует,
как грубая веревка намертво стягивает его шею, как
языки пламени лижут одеревеневшие ноги. По щекам
Этьенна текут слезы — он оплакивает себя, а отнюдь
не свои грехи.
Но вот на какой-то миг ему удается избавиться от
леденящего кровь наваждения. Всей силой скованного
ужасом разума он пытается вернуться в прошлое. Ибо
там, в прошлом, начало всех его грехов, а посему у
прошлого и надо просить заступничества и прощения!
Перед встречей с Высшим судией довольно вспомнить
день, когда он, впервые вкусив из запретной чаши,
пропал, можно сказать, безвозвратно!.. А дальше было
то, что было. Конечно, объяснение всему — в прошлом;
там же, в прошлом, и спасение. «Надобно все пережить
заново, — лихорадочно рассуждает Пуатвинец, — каж¬
дый день и час, чтобы завтра ничего не забыть и
рассказать все... Все!»
Этьенн вспоминает зеленые луга на берегу Луары и
высящийся на холме Шантосейский замок с одиннад¬
цатью башнями, расцвеченными флагами. Потом, чуть
поодаль от берега, он видит три огромных помоста,
украшенных богатыми тканями. Знатные дамы, в
праздничных чепцах и платьях, пестреющих на фоне
пурпурных полотнищ, уже заняли места на зрительской
трибуне. За барьерами, ограждающими ристалище, тол¬
кутся простолюдины и солдаты. У павильона с напитками
и яствами тоже собралась толпа — откушать за счет
сира де Рэ. Простые женщины, ослепленные буйством
красок, с изумлением глядят, как колышется безбрежное
329

море шелковых тканей, расшитых дивными кипрскими
нитями, и, перекрикивая друг дружку, спорят, у кого
краше колпак, а у кого — капюшон. А дети не сводят
глаз с рыцарей. И среди ребятишек — маленький Этьенн
Корилло, ему всего лишь десять лет. Когда рыцари
выезжают на ристалище, он вместе со всеми кричит:
«Ху-у!»...
Сквозь щели между камнями сочится вода. За
крепостной стеной течет Луара, широкая и холодная;
лунный свет, отражаясь от водной глади, проникает
через узкую амбразуру в каземат, играя тусклыми
бликами на сводчатом известняковом потолке. В это же
крохотное отверстие в стене врывается суровый северный
ветер и колышет слабое пламя лампады. Но Пуатвинцу
уже совсем не холодно. Безносая, похоже, потеряла к
нему всякий интерес и теперь тихонько дремлет в темном
углу, похожая на громадного белого паука...
Этьенн стоит в лучах нежаркого осеннего солнца и
как завороженный смотрит на рыцарей. Те вновь
бросают громогласный клич: «Ху-у!» — как велит обы¬
чай. Он видит, как они вскидывают правую руку, ту,
в которой меч. И любуется конскими доспехами и
попонами, расшитыми узорами в форме покрытых
эмалью четырех- и треугольных щитов, увитых пест¬
рыми лентами кольчуг, украшенных драгоценными
камнями корон, венчающих шлемы с забралами в виде
решеток и трилистников, а также крепостными башен¬
ками, источенными множеством амбразур. На груди у
мощных коней — набитые соломой щитки, чтобы
смягчить силу удара при столкновении. А вот и
оруженосцы со штандартами сеньоров...
Все взгляды прикованы к маршалу де Рэ. Он восседает
на любимом Щелкунчике. Во всем своем великолепии.
Его плащ, как и попона Щелкунчика, шит из синего
бархата; плащ украшен точечным изображением креста
на золотом гербе в обрамлении лилий. Отливающий
серебром шлем увенчан фигуркой дракона.
Пуатвинец вновь слышит громкую, отчетливую ко¬
манду главного зачинщика турнира: «Руби канаты!
Съезжайся!» Раздаются подбадривающие крики баронов
и вассалов. Им вторит ржание пришпоренных коней. И
вскоре воздух сотрясается от топота копыт, лязга мечей
и щитов. Пуатвинец снова видит эту шальную ораву,
снопы искр, разметанные гривы коней, серые, пурпур¬
ные, зеленые, небесно-голубые плащи рыцарей в свер¬
330

кающих латах и смешавшиеся в кучу, расшитые серебром
и золотом штандарты, которые в мгновение ока заво¬
лакивают клубы пыли...
А чуть позже, после ристалища, он уже видит, как
к группе мальчиков, в которой стоит и он, подходит
юноша в пышном наряде. Своей белой рукой он нежно
треплет каждого мальчика за щеку. И вдруг его рука
повисает в воздухе. Пуатвинец вспоминает, как ласковый
голос говорит ему: «Пойдем, малыш. Пойдем. Я покажу
тебе дивные доспехи наших рыцарей и кое-что еще. Ну
а потом, если пожелаешь, я сделаю тебе подарок, какого
ты отродясь не получал». И десятилетний Этьенн,
зардевшись от счастья, покорно следует за благородным
рыцарем. Ему не терпится увидеть обещанные чудеса.
Он с усмешкой глядит на своих товарищей: ведь
монсеньор де Сийе на них даже не обратил внимания.
Рыцарь держит Этьенна за руку, и мальчик с упоением
внимает его ласковым, чарующим речам. Так, взявшись
за руки, они и поднимаются к замку, переходят откидной
мост...
«...Он завел меня в комнату. Слуги помыли меня,
надушили благовониями и одели во все новое. Потом
дали примерить два плаща, и один, зеленый, со шнурами
и серебряными пряжками, пришелся мне как раз впору;
он был такой красивый, что от радости я даже распла¬
кался. Вслед за тем Сийе оставил меня, велев наесться
досыта. Он явился за мной, когда я уже наелся. И повел
представлять дамам — они развлекались с кавалерами,
с которыми перед тем лобызались, скрывшись за колон¬
нами — и музыкантами, восседавшими на подмостках.
Немного погодя Сийе дал мне коробку с вишнями,
сваренными в сладком-сладком меду. А еще он дал мне
дважды пригубить терпкого вина... Что произошло потом,
я не помню. Я был счастлив. Танцоры и музыканты,
шпалеры и колонны — все смешалось у меня в глазах,
как давеча рыцари, кони и знамена... Затем я очутился
в зале, ще все стены были убраны золотыми тканями.
В огромном камине полыхал огонь. Пламя светильников
слепило нещадно. В зале было много людей, и среди
них я узнал монсеньора Жиля де Рэ. Он долго и нежно
гладил меня по щеке. А после вдруг поцеловал — прямо
в губы. Меня тут же раздели. Монсеньор тоже снял
платье. Он сопел, точно зверь в пору случки. Когда же
он накинулся на меня, я закричал от ужаса. Ласки его
оказались хуже укусов собаки. А остальные сеньоры
331

только посмеивались, в том числе и презренный Сийе,
так подло обольстивший меня. Потом я увидел, как
сеньор де Рэ схватил длинный острый кинжал и занес
надо мной. Но Сийе удержал его за руку и сказал:
«Нет, Жиль, оставь его. Он сущий ангел. Лучше возьми
его в пажи». Приставив к моей шее кинжал, они оба
потребовали, чтобы я поклялся на Евангелии никогда и
никому не рассказывать про то, что со мною случилось;
еще я поклялся исполнять любые желания сеньора Жиля
и служить ему телом и душой... Поэтому теперь я
здесь... И завтра меня повесят и сожгут...»
17
ПОСЛЕ СЕНТ-ИЛЕРА
Жиль:
— Опала Латремуая, — продолжает брат Жуве¬
нель, — вовсе не означала, что вас ждала та же участь.
Поначалу было похоже, что все вот-вот образуется. У
Латремуая при дворе оставались верные люди. Да и сам
король покуда еще не порвал с ним дружбу. Возможно,
Карл даже сожалел, что лишился его драгоценного
общества...
Жиль ничего не отвечает. Он думает о своем,
замкнувшись в собственных мыслях, точно в темнице,
словно ему мало было той, в которой теперь находится.
Брат Жувенель пробует вернуть узника к главному,
осторожно скалывая с него скорлупу, которая, как он
уже убедился, оказалась не такая уж толстая. Однако,
прежде чем коснуться самого главного, он решает пойти
обходным путем, прибегнуть к помощи фактов — что
может быть красноречивее их! Хотя особой важности они
для него не представляют — это всего лишь контуры,
помогающие очертить мысль. Тут скорее важна не форма,
а содержание, и даже больше того — умысел, являющий
собой его суть, толкование, позволяющий выявить при¬
чину и следствие. И чем глубже проникает монах под
эту скорлупу, тем больше страшится он жестокого дитя,
затаившегося под нею. Он разговаривает с Жил ем, как
с мальчиком, испорченным до мозга костей и в то время
ранимым и незащищенным, как хрупкий стебелек. Все,
что святой брат услышал здесь, в богато убранном
каземате, кажется ему естественным и напоминает реку,
332

которая течет, не ведая откуда и куда; она течет меж
живописных берегов, то стремительно, уступами, то
неторопливо, змеясь бесконечными перекатами, возвра¬
щаясь на круги своя, петляя, а потом вновь устремляется
к морю, где сливается с солеными валами.
— Весной 1434 года, — говорит брат Жувенель, — вы
снова дали о себе знать. Латремуай попросил вас
освободить Грансей, осажденный бургиньонцами; город
принадлежал герцогу Бурбону, состоявшему в дружбе с
Латремуаем. И Латремуай пожертвовал вам десять тысяч
реалов на войско.
— А в мое отсутствие, святой брат, он обещал
позаботиться о Шантосе и сказал, что в случае чего
Карл возместит любой ущерб.
— Значит, выступить в поход вам повелел Карл!
— Его бы от этого не убыло. Одолей я бургиньонцев,
Латремуай снова был бы в чести у короля.
— И вы тоже! На сей раз вам были все карты в
руки. Никто не мог лишить вас славы. А вы как
поступили? Взяли и передали командование войском
брату своему Рене де Ласузу. Что весьма странно и с
трудом поддается объяснению... Вы молчите?.. Где вы
были, когда Грансей сдался? В Пуатье. Вас принимали
как настоятеля Сент-Илерской церкви...
— Как единственного из мирян после герцогов Акви¬
танских, выходцев из древнейшего рода!
— Стало быть, вы предпочли эту церемонию неот¬
ложной миссии, порученной вам свыше. Но вы все же
собрали войско на дядюшкины деньги. А что было потом?
— Если я вам расскажу, вы все равно не поверите!
— А вы попробуйте.
— Воевать мне было уже в тягость — сплошь одно и
то же, и муторно донельзя. И я никак не мог себя
превозмочь.
— Суть в том, что война лишила бы вас привычных
удовольствий, на которые вас- тянуло, точно пса на
собственное дерьмо.
— Да нет, не в этом, а в том, что мне вдруг стало
страшно за себя. На войне смерть настигает случайно
и рядом нет исповедника — некому снять с души грехи...
— На вас это совсем непохоже, монсеньор де Рэ! Вы
обманываете меня. Сколько раз можно повторять — я
не судья, а друг и хочу вам помочь в последний раз в
вашей земной жизни. Завтра вы предстанете перед
ззз

Всевышним. Он сам определит тяжесть грехов ваших и
оценит добродетели. Неужто и с Ним вы будете ловчить?
— Уж Господь-то меня, наверное, поймет. Он не то,
что вы, бедный плоэрмельский черноризник, малодуш¬
ный человеколюбец.
— Так постарайтесь, чтоб и я понял вас, ежели сие
возможно.
— Я вам уже все объяснил, но вы то ли не придали
этому значения, то ли запамятовали.
— Попробуйте еще раз. Похоже, это ваши сатрапы,
Сийе и Бриквиль, удерживали вас? Еще бы: ведь им
было куда лучше обирать вас, тратить без счета деньги
на богатые одежды и пировать за ваш же счет с утра
до ночи, нежели рисковать жизнью на поле брани!
— Они тоже боялись за меня!
— Да уж! А как бы опечалились они, если б вас
привезли в Тиффож или Шантосе в зашитом кожаном
мешке! Тогда прощай навеки сладостные грезы! Им
пришлось бы убраться восвояси и влачить жалкое
существование в каком-нибудь захолустье. Разве о такой
жизни они мечтали!.. Они предпочли самым постыдным
образом использовать все свое влияние — и свернули-
таки вас с праведного пути. Чем только они вас ни
прельщали, как только ни обольщали, стараясь сломить
ваш воинственный дух!
— Да, все было так, как вы говорите, и даже хуже.
Они так усердствовали мне в угоду, что я думал, будто
отроки вырастали прямо из-под земли. Все мальчики
были как на подбор — миловидные, необычайно трога¬
тельные и изящные! И где они их только отыскивали!..
Иной раз Сийе сам вызывался их убивать, дабы избавить
меня от неприятных хлопот, покуда я вкушал бесовское
удовольствие. Когда же от вида крови меня уже воротило
с души, они спаивали мне какое-то дьявольское вино,
от которого я вовсе терял рассудок.
— Вы пили его полными кубками, и с превеликой
охотой. Да и к помощи своих услужливых искусителей
вы прибегали не столь уж часто. Вы сами выбирали
себе жертвы L— так показал Соловей, которого вы пригля¬
дели еще в Пуатье, а после забрали у отца с матерью,
обещав им Бог весть чего...
— Я уплатил им две сотни золотых, досточтимый
брат, а мальчику отписал Ларивьерскую землю.
— Верно. А после вы увезли его с собой и дома
334

принимали по-королевски, до того он вам полюбился и
стал желанным!
Жиль горестно ухмыльнулся, в глазах его на мгно¬
вение вспыхнули искры:
— Более всего мне полюбился его голос. Я желал
слушать его денно и нощно.
— И только-то?
— Этот голос дарил мне неземное наслаждение. С
его помощью я легко сбрасывал с себя дьявольское
обличье человека, погрязшего в страшных пороках. Он
звал меня далеко-далеко, как это когда-то делала
Жанна...
Мастер Фома:
— Жиль ударился в религию — точно так же он
некогда пустился в Орлеанскую авантюру. Хотя я не
могу сказать, что знал его очень хорошо, однако, как
мне казалось, ему не хватало веры в нечто вечное,
незыблемое. В душе его зияла пустота, и он лихорадочно
стремился ее заполнить. Чревоугодие портит кровь, если
тело не истрачивает лишнюю силу, что дают ему
обильные яства; в теле тогда поселяется недуг. То же
самое происходит и с богатой душой, если она не знает,
куда излить переполняющую ее силу. Вскоре я понял,
отчего Жиль ощущал неудовлетворенность и желал
получить все, чтобы затем не иметь ничего. Земля не
могла дать ему того, чего он вожделел; она не могла
загасить огонь, что полыхал у него в крови, испепелял
сердце и сжигал рассудок, обрекая его на горячечное
безумие. И сейчас я могу сказать с уверенностью: если
бы Жилю довелось родиться в нищете или в иное, более
спокойное время, из него вышел бы истинный праведник.
Тебя это удивляет, милый Рауле?
— Я пытаюсь вас понять и не могу.
— Говорю тебе, Жиль был рожден для славы, а не
для прозябания где-то на отшибе, хотя на бедность ему
грех было жаловаться. Мир вокруг него менялся. Однако
натуры, подобные Жилю, не могут приспосабливаться,
перед кем-то пасовать или в чем-то ограничивать себя.
Они мечутся то туда, то сюда, гонимые тревогой, некой
таинственной силой, обиженные, оскорбленные, и очень
напоминают птиц, загнанных в ловушку, которые бьются
головой и крыльями о потолок и стены, теряя оперение
и истекая кровью. Жиль, казалось, возник из времен
древних зодчих, что ставили первые христианские со¬
335

боры. Он был одним из тех, кто с одинаковым вооду¬
шевлением грешил и каялся, а потом за прегрешения
свои, исполнившись любви и добродетели, возводил на
погруженной во мрак земле белые храмы и звал за
собой народы — и умирал, прощенный за то, что при
жизни не знал покоя и был неистов во всем: ибо Господь
не прощает только равнодушных. Однако в пору его
юности уже строили одни часовни; человек свыкся и с
добром, и со злом. Высокие порывы иссякли в душах.
Жизнь будто остановилась — все успокоилось и стало
обыденным. А Жилю, поверь, такая жизнь претила, он
злился на себя, потому что знал, что и сам повинен в
этом, хотя, может, и не знал.
— Уважаемый мастер, быть вам на небесах не
художником, но заступником. И все же, сдается мне,
вы слишком снисходительны к нему.
— Жаль, не был ты в Сент-Илере, под Пуатье, когда
Жиля, облаченного в священническую мантию поверх
рыцарских доспехов, встречали как святого и величай¬
шего из мирян. В тот день, как мне почудилось, я
проник в самую суть его таинственной души. В Сент-
Илерском соборе хор пел мессу Гийома Дюфе*. А одним
из запевал был тот самый Соловей, чье имя не сходило
с уст пуатвинцев. Когда его голос, звонкий и чистый,
как горный ручей, вознесся под церковные своды, сеньор
Жиль сделался сам не свой. Он сложил руки и с такой
силой стиснул пальцы, что аж ногти на них покраснели.
Дыхание у него было частое-частое, губы дрожали —
казалось, он вот-вот задохнется. А глаза будто вобрали
в себя всю бездонную синеву витражей. Я заметил, как
по щекам его струились слезы... И что бы он потом ни
содеял с этим мальчиком — ежели все, что говорят,
правда! — в памяти моей образ Жиля запечатлелся
таким, каким он был в то мгновение. Счастливый человек
вполне смог бы совладать с таким сильным волнением.
А Жиль с отрешенностью отчаянного ушел в божест¬
венную музыку с головой — точно в омут. Но не оттого,
что его вдруг охватило раскаяние, просто он стремился
унестись далеко-далеко, в давно забытое прошлое — во
всяком случае, мне так показалось. Поэтому я и говорю,
что он будто явился из другого времени, совершенно не
похожего на наше.
* Дюфе, Гийом (1400 — 1474) — франко-фламандский ком¬
позитор; был кантором в Папской часовне в Риме, потом пел во
Флоренции и Болонье; с 1436 г. служил каноником в Камбрэ.
336

Жил ем всегда руководила непостижимая сила, за¬
ключенная в потаенных глубинах его сознания.
Слышишь, Рауле? И уж коли мы с тобой возьмемся
писать историю его жизни, это надо будет отметить
особо. Время от времени Жиля озаряло яркое сияние,
оно вспыхивало лишь на миг, точно молния, ослепляло
его и так же внезапно гасло. И потом он, не жалея ни
сил, ни средств, старался воссоздать этот дивный блеск
искусственно. Так, после торжества в Сент-Илере он
окружил себя пышной духовной свитой, и она стала
неотъемлемой частью рыцарского отряда, который он
собрал, когда Латремуай впал в немилость.
Для меня настали горячие времена. Надобно было
спешить с отделкой часовен в Тиффоже и Машкуле,
отвезти туда всевозможное убранство: декоративные
полотна и церковную утварь — массивные золотые под¬
свечники, дискосы, украшенные драгоценными камнями
дароносицы, сказочной красоты ковчеги для святых мощей
и потиры. Помимо того, надо было сделать эскизы и
изготовить скамьи, резные стулья и статуи в натуральную
величину; купить епитрахили и расшитые золотом ризы.
Жиль и сам трудился, не покладая рук. Он хотел
заполучить самых лучших певчих, причем готов был не
постоять за ценой! Мы с ним даже ездили в Анжер —
слушать самые изумительные хоры во всем королевстве.
В Анжере, как ни в одном другом краю, спокон веку
слагались дивные баллады и гимны. Богослужения всегда
очаровывали Жиля, приводили в неописуемый восторг.
И тут ему взбрело в голову превзойти самих анжерцев.
Ничтоже сумняшеся он учредил духовную коллегию,
человек пятьдесят, во главе с деканом, коего тотчас возвел
в сан епископа; туда также вошли архидиаконы, викарии,
канторы и музыканты. Даже тем, кто был ниже всех по
рангу, он платил не меньше трехсот экю. Он облачил
всех в длинные пурпурные мантии, отороченные беличьим
и куньим мехом. В часовне каждый должен был надевать
богатый парчовый стихарь и беличью шапочку. А для
дороги были специально сшиты короткие платья и шапки,
чтобы было удобно ездить верхом. Мне также пришлось
смастерить органы — для церквей большие и один для
поездок, значительно меньших размеров. И куда бы ни
отправлялся Жиль, его непременно сопровождали две
свиты — рыцари и духовенство; помимо того, с ним
всегда путешествовал орган. Все это составляло длинную
процессию. Но Жиль не скупясь оплачивал все расходы:
337

за платья, застолья и ночлеги на постоялых дворах; а
кроме того, исправно платил жалованье...
А я на досуге переписывал самые известные литургии,
и среди прочего — мессу Гийома де Машо* и «Alma
Redemptoris Mater»**, которая больше всего нравилась
Жилю...
Жиль:
— В докладной грамоте королю, — говорит брат Жу¬
венель, — ваши правопреемники перечислили все до
единой драгоценности из принадлежавшей вам церковной
утвари и показали, что те, кто состоял в вашем
капитуле***, купались в роскоши. Кроме того, они утвер¬
ждали, будто богатства и роскошь были нужны вам для
того, чтобы славить не Господа, а самого себя. Это правда?
— Что вам сказать? Мне нравились пышные богослу¬
жения. Я всегда с упоением слушал церковные песно¬
пения...
— Стало быть, вы услаждали себя, а не Господа?
— Что вам сказать? Блеск, музыка, богатые ткани,
колыхавшиеся, подобно цветам в лучах солнца, — все
это помогало мне защититься от самого себя; все это
сплеталось в волшебную вуаль, за которой я скрывался
от внешнего мира.
— Кем же вы ощущали себя — очарованным зрителем
или кающимся грешником? Может, вы старались ради
спасения своей души? Ради искупления грехов? Или вы
просто уподобились тем художникам, которые, возомнив
себя богами, пренебрегают любовью ко Всевышнему?
— Когда я слушал «Alma Redemptoris Mater» или
нечто подобное, я видел свою душу, хотя, может, мне
это просто чудилось, — во всяком случае, я очень хотел
заглянуть в себя. Я чувствовал, что возрождаюсь, в то
время как плоть моя была как бы мертва.,
— И вы, конечно, гордились своими певчими? Гово¬
рят, вам даже завидовали сами монсеньоры герцоги
Бретонский и Анжуйский.
— Я посылал к ним певчих на время.
— Не без гордости, конечно?
— Возможно.
* Де Машо, Гийом (1300-1377) — французский музыкант и
поэт; служил каноником в Реймсе.
** Благодетельная мать-искупительница (лат.).
*** Капитул —в католических духовно-рыцарских орденах кол¬
легия руководящих лиц.
338

— Как вы их отбирали — по красоте голоса или
облика?
— ...Я не убил ни одного из них!
— Зато над многими надругались?
— Да. Они были чисты и невинны, и мне хотелось
вобрать в себя эту чистоту и невинность через их уста.
Они были нежны, как младенцы. И никому из них и
в голову не приходило бежать от меня. А некоторых я
даже определил в пажи. Они подавали мясо, наполняли
кубки и сами ждали ласк...
Жиль вспоминает Соловья и Анрие Гриара, их
лучащиеся радостью глаза и постоянно растянутые в
улыбке пухлые губы. Он как бы вновь ощущает прикос¬
новения их теплых, гладких, белоснежных рук и этот
запах, который может исходить только от отроков,
заглушая даже самые стойкие благовония. Ему слышатся
их томные вздохи...
Однажды вечером Соловей и Анрие вдвоем сидели у
него на коленях. Он поил их вином и пил сам. И они,
счастливые, уснули прямо у него на груди. Жиль как
бы снова чувствует, что они льнут к нему своими
милыми, обворожительными личиками. Но тут же гонит
прочь коварное наваждение. Из груди его вырывается
мучительный крик:
— Я поднимался с земли в поднебесье, из ада в рай,
забыв про покой! Я то взмывал ввысь на легких крыльях
музыки, которая очищала меня, омывая волшебным
лазурным сиянием, то низвергался на грешную землю.
Мне казалось, что я чем-то похож на храм, шпиль
которого вздымается в небесную синеву, а подножие
намертво вросло в земную твердь!.. И так всегда!.. И
чем выше взлетала моя душа, чем больше она преоб¬
ражалась, тем ненасытнее и похотливее становилась
плоть, — она искала спасения во мраке и приглядывала
себе все новые и новые жертвы...
18
ЧАСОВНЯ НЕВИННО УБИЕННЫХ МЛАДЕНЦЕВ
Мастер Фома:
Он листает объемистую тетрадь в кожаном переплете,
а Рауле тем временем читает бумагу, наполовину
обрамленную геральдической вязью. Это — грамота, под¬
339

тверждающая решение Жиля возвести в Машкуле ча¬
совню Невинно Убиенных Младенцев:
«Поскольку благородный сеньор, монсеньор Жиль,
сеньор де Рэ, граф Бриеннский, владетель Шантосе и
Пузожа, маршал Франции, отныне и вовеки, во благо
и спасение своей души и во славу Господа нашего
Иисуса Христа, в память о себе и об усопших родителях
и праотцов, друзей и благодетелей и невинно убиенных
младенцев, повелевает поставить на свои средства
часовню в Машкуль-ан-Рэ, графстве Бретань; и пос¬
кольку для означенной часовни он учредил должности
викария, декана, архидиакона, казначея, каноников,
капитула и приходского старосту, и поскольку он
назначил для оных ежегодную ренту, поставил на
довольствие и передал им в пользование часть личной
собственности, чтобы отныне в вышеозначенном месте,
сиречь Машкуле, богослужения совершались исправно
и регулярно, и чтобы по желанию вышеупомянутого
сеньора, после его смерти, означенные викарий, декан,
капитул и иже с ними могли мирно справлять службы,
не испытывать ни в чем нужды, равно как и притес¬
нений с чьей-либо стороны, сей сеньор передает в дар
королю Сицилии и герцогу Анжуйскому замок Шантосе
и прилегающие к нему земли в обмен на обязательство
не облагать место, где будет расположена означенная
часовня, ни одним из видов пошлин и налогов; он
также передает во владение герцогу Бретонскому поло¬
вину всех своих поместий, баронство и земли Рэ с
условием, что, если Екатерина Туарская, супруга
вышеупомянутого монсеньора де Рэ, или дочь его Мария
де Рэ, или кто-то из его родственников, друзей и
правопреемников, пользуясь своим титулом или каким-
либо иным образом, попытаются закрыть вышеозначен¬
ную часовню или воспрепятствовать проведению бого¬
служения, упомянутые король Сицилии и герцоги
Анжуйский и Бретонский окажут ей всяческую помощь,
поддержку и высочайшее покровительство...»
— Ну, — спрашивает Фома, — что ты на это ска¬
жешь? Сию грамоту сеньор Жиль продиктовал в моем
присутствии двум стряпчим. Помимо того, он велел
мне на всякий случай сделать с нее копию. То был
злополучный день — мое мнение о Жиле изменилось.
С чего это вдруг он решил осыпать дарами герцогов
Бретонского и Анжуйского, выказав явное недоверие и
презрение Екатерине, милейшей из женщин, и крошке
340

Марии, коей в ту пору и было всего-то шесть лет от
роду?
— Знать, его больше заботило спасение собственной
души, да оно и понятно! Уважаемый мастер, но разве
можно было на основании только этой грамоты подоз¬
ревать Жиля в некоем злом умысле?
— Эта странная бумага вдруг насторожила меня.
Она укрепила мои смутные подозрения. Видишь ли,
нас уже не любили так, как прежде, люди перестали
заискивать перед нами. Когда мы объявлялись в
Машкуле, или Тиффоже, или в иных местах, нас
повсюду встречали суровые, хмурые лица, не то, что
раньше, когда народ радовался и ликовал при нашем
приближении. Однако Жиль по-прежнему сохранял свое
могущество и тратил золото без счета, так что
пожаловаться на него никто не мог. Его высочайшее
право повелевать жизнью своих подданных, в общем-то,
ничем не отличалось от прав, какими пользовались
другие сеньоры. И все же с Жилем была связана
непостижимая, зловещая тайна. Но какая? Что до меня,
то я жил своей обычной жизнью, трудился с утра до
ночи, так что откуда мне было знать. Единственное,
пожалуй, что казалось мне странным, так это что
сеньор Жиль со своим окружением часто меняют пажей,
хотя некоторые мальчики по-прежнему оставались у
них в услужении.
Иной раз, когда я заканчивал какую-нибудь особенно
трудную работу, Жиль приглашал меня отобедать с
ним наедине; я усажился напротив него, и он заводил
со мной задушевный разговор. А вот на вечерние
трапезы он никогда меня не звал. В каком бы из
замков он ни останавливался, ужин везде проходил в
тайне, причем не в столовой зале, а где-то в другом
месте. Как бы то ни было, особого любопытства по
сему поводу я тогда не проявлял — думал, Жилю просто
нравится уединяться и ужинать у себя в покоях,
подальше от помпезной обстановки трапезных и в
окружении своих пажей.
— А вы их знали?
— Я уже сказал: меня настораживало, что они то и
дело менялись. Иногда я задумывался, почему Жиль
выбрал именно их, с чего это вдруг они стали так дороги
его сердцу. Но подобные мысли приходили мне нечасто!
У меня было столько всяких забот, что думать обо всем
341

сразу просто не хватало времени. Я жил, как тот монах
из Романсеро*.
— А кто это, уважаемый мастер?
— Один монах, который однажды, услышав пение
волшебной птицы, заснул и проспал целую сотню лет.
А когда проснулся, увидел, что все вокруг переменилось
и люди стали совершенно другими. Монах никого не
узнал, впрочем, и его никто не признал. Эту историю
Гийом де Машо переложил на музыку. Так-то вот.
— А какую птицу услышали вы?
— Самую изумительную из всех, милый Рауле, самую
волшебную, имя ей — Искусство. Это жар-птица, феникс
из старинных легенд. Кто услышит ее, заснет надолго,
а то и навек. Нет на свете песен краше тех, что поет
она. В них звучит радость и мольба. И сон, что навевает
она, спасает от греха, потому как, проснувшись, человек
не знает никаких других желаний и соблазнов, кроме
одного — делать добро.
Однако мой сон был не такой уж глубокий, чтоб я
не замечал и не слышал, что совсем рядом происходит
нечто таинственное, непонятное. Сколько раз униженные
крестьяне или их жены, видя во мне человека доброго и
порядочного, спрашивали меня, как, мол, поживают их
ненаглядные чада, которых «монсеньор де Рэ взял к себе
в пажи», потому как с тех самых пор о них не было ни
слуху, ни духу. Бриквиль с Сийе заявляли, будто их
сыновья уже давно не служат Жилю, а, бывало, они
даже не удостаивали несчастных родителей ответом. И
те, не смея выразить не только протест, но даже тревогу,
умоляли только ничего не сообщать монсеньору...
К тому времени я закончил большое панно для часовни
Невинно убиенных младенцев. На нем была изображе¬
на — по чистому совпадению! — рыночная площадь в
Машкуле, заполненная вооруженными всадниками. Пов¬
сюду снуют солдаты — они вышибают в домах двери,
отнимают у бедных крестьян детишек и убивают их прямо
на месте. Окровавленные тела младенцев лежат у ног
лошадей. Матери стоят на коленях и прижимают к груди
своих дорогих чад. Другие со слезами на глазах молят о
пощаде. Крестьяне со сжатыми кулаками вступаются за
своих жен и детей и яростно отталкивают солдат. А
всадники с копьями наперевес наблюдают это кровавое
зрелище. За спинами рыцарей, восседающих верхом с
* Романсеро — испанские эпические песни.
342

поднятыми забралами, можно было легко узнать дере¬
венские хижины и бескрайние, окутанные сизой дымкой
машкульские просторы.
Когда Жиль увидел панно, у него отвисла нижняя
челюсть. Глаза почернели от гнева и впились в меня,
точно буравчики. Жиль спросил: «Что вдохновило вас,
мастер Фома?» А я ему в ответ: «Одна картина, я видел
ее в замке короля Рене. Фламандцы обыкновенно не
стремятся воссоздать подлинную обстановку и пишут
все, что их окружает; это усиливает впечатление, которое
они желают произвести, а их символические образы
становятся более понятными. Вот я и подумал, монсень¬
ор, почему бы и мне не попробовать писать в их манере
и перенести библейскую сцену Избиения младенцев в
Машкуль». И Жиль как-то чудно повторил следом за
мной: «Да-да, Избиение младенцев...»
В одном из углов панно, на фоне желтоватой земли,
прямо над моей подписью, был изображен колючий куст,
а на нем висит разорванная окровавленная рубашечка.
«Замажьте это, — сказал Жиль. — Христа ради! Эта
деталь никчемна. Она лишь ввергает в ужас! Боже мой,
надо ж до такого додуматься — окровавленная разодран¬
ная рубаха!..»
Картину так и не повесили в часовне. Жиль спрятал
ее у себя в покоях. «Уж больно она хороша! — сказал
он. — Я должен насладиться ею вполне. Воистину она
тронула мне душу, как ничто другое!» Лучшей похвалы
я вряд ли мог услышать. Слова Жиля наполнили сердце
мое гордостью, и мне было совершенно все равно, зачем
она ему понадобилась на самом деле. А Жиль велел
оправить картину в позолоченную раму и повесить на
самое видное место — напротив кресла, в котором он
любил отдыхать. Потом Жиль заказал к ней еще два
панно, чтобы получился триптих: на одном я должен
был изобразить его самого, в рыцарских доспехах, а на
другом — архангела Михаила. Но выполнить заказ мне
так и не случилось.
— Уважаемый мастер, а где сейчас эта картина?
— Я не знаю. Может, Жиль продал ее, а может,
кому подарил...
Жиль:
— Стало быть, — продолжает брат Жувенель, — вы
заполучили самых лучших певчих и услаждались боже¬
ственными песнопениями, ища в них спасения от самого
343

себя. Допустим. Однако недавно вы признались, будто,
забыв покой, то возносились до небес, то падали на
землю, то исступленно ликовали, то неистово жаждали
крови.
— Я и сейчас могу это подтвердить.
— Вы собирали чистые голоса, точно цветы в поле.
Вам надобно было ощущать их аромат и перебирать
хрупкие свежие лепестки. Ведь у вас слишком обост¬
ренная чувствительность. В ту пору вы были обыкно¬
венным человеком, и вместе с тем вы пичкали себя
всякими химерами, ибо в них искала себе утешение
ваша истинная натура. Я очень хочу вам верить. Но
вот вы основали в Машкуле капитул и вышли за пределы
не только обыденного, но и дозволенного... И мало-пома¬
лу приняли обличье чудовища.
— Я и сам не заметил, как это случилось!
— Да что вы говорите? Вы не только заманивали в
свои сети детей и отроков, глумились над ними самым
постыдным образом, а после убивали, вы еще кощунст¬
вовали, заставляя юных канторов воспевать трагическое
избиение младенцев! Ирод, повелевший изничтожить их,
боялся за род свой. А вы? Вы же изощрялись в низменных
удовольствиях. Больше того: ради греховных наслаж¬
дений вы и создали свой сатанинский капитул, дабы
издеваться над уже загубленными душами ни в чем не
повинных детей.
— Что правда, то правда: получалось, что певчие
прославляли мои злодеяния. Это терзало мне душу и
не давало покоя ни днем, ни ночью.
— Нет, монсеньор, душа ваша терзалась от другого!
До вас уже дошел тревожный слух. И вам надо было
спешно отвести от себя подозрения, которые множились
с каждым днем.
— Я ничего не скрывал! Жил по своим законам. А
часовню велел поставить для успокоения собственной
души. Во время молитв — а молился я самозабвенно,
могу поклясться! — я боготворил младенцев, загублен¬
ных Иродом, и тех, которых убил сам. «И те, и другие, —
утешал я себя, — жестоко растерзаны, зато теперь они
на небесах — сидят по правую руку Отца нашего».
— Что вы такое говорите?
Брат Жувенель закрывает рукой медное распятие —
ему не хочется, чтобы Иисус слышал кощунственные
речи Жиля и лицезрел его дьявольское обличье. Пусть
слова его канут в пустоте, рассыплются в прах или
344

растворятся во мраке, точно хищные птицы, гонимые
ночным ветром! Ибо они очерняют вечную, незыблемую
Чистоту. Жиль уловил предупредительный жест монаха.
И, повернувшись в мрачный угол каземата, резким
голосом произнес:
— Да, боготворил! Мне было жаль, что смерть
настигла их так рано. Когда меня начинали терзать
угрызения совести, я всякий раз обращался к их душам,
моля о заступничестве... Угодно ли вам послушать, какие
слова я тогда произносил? Слушайте же:
«Милые мои чада, отныне вы все стали ангелами.
Так не оставляйте ж меня в час скорби! Царь Ирод
убил ваших братьев. А я лишил вас жизни ради того,
чтоб вы вознеслись на небеса, в Вечность...» Иной раз
мне думалось — не будь я страшным грешником, не убей
я их, они остались бы живы, повзрослели и жизнь
неминуемо обратила бы их в таких же пропащих, как
я сам. Я взывал к ним в безмолвной мольбе: «Малютки
мои, теперь вы на небесах. Так возблагодарите же меня
за это! Я принес вас в жертву, спас от жизни. Ведь
жизнь — это кошмар. А я вернул вас к Свету...»
— Замолчите!
— Я был чудовищем, но во мне жила любовь!
Чудовищная любовь! Я любил эти души, чистые, как
первый снег...
— Замолчите! Вы одержимы дьяволом — он вселился
и в плоть вашу, и в душу!
— Нет!
— Ваше покаяние не от сердца. А от лукавого. И
слова эти не ваши, а его: ибо от них веет зловещим
мраком и ужасом, они помечены клеймом нечистого!
Зная вашу слабость, плотские желания и духовные
устремления, он облек ваши сластолюбивые помыслы
мистической тайной. Эти богомерзкие службы и песно¬
пения несли вашему сердцу отраду. С их помощью
сатана убивал ваши самые благородные чувства, самые
разумные мысли, самые возвышенные порывы.
— А что, если я был искренен в своем безумстве?
— Не надо искать отговорки и ложные оправдания.
— Что, если ваш дьявол опять науськивает меня на
коварную ложь, которая ввергает вас в такой ужас?
Роже де Бриквиль:
«Жалкий безумец надеялся искупить грехи молитвами
345

и спасти свою поганую душу. А с этими певчими он
едва по миру не пошел...»
Бриквиль снимает шлем. Ночной ветер освежает его
наголо остриженную голову. А луна высвечивает острый
нос, тяжелый подбородок, длинные оттопыренные уши...
Он уже два месяца как расстался с богатым платьем и
теперь вот подрядился в ночные стражи — днем он
отсыпается. Бриквиль сбежал из Машкуля незадолго до
того, как Жиля арестовали. Он сбрил бороду и светлую
шевелюру, а лицо и руки натер коричневой краской.
Нанимаясь охранять этот замок, затерявшийся посреди
лесных чащоб, вдали от бретонских городов, он выдавал
себя за ландскнехта, пришедшего со стороны Пиренеев.
Так что ныне ему приходится прикидываться голодран¬
цем, он должен затаиться на время и блюсти себя в
трезвости, чтобы случаем не сболтнуть чего лишнего.
Деньги свои он оставил в надежных руках и теперь
ждет лучших времен, когда все поутихнет, и ему снова
можно будет выползти на свет божий.
Несмотря на то, что замок стоит в лесной глуши,
Бриквиль все же прознал о беде, постигшей Жиля.
Однако он вспоминает о нем со злорадством, ибо в душе
люто ненавидит его.
Бриквиль полон сил, он крепко сложен и высок
ростом — сверкающие латы скрывают его тело, сплош¬
ную груду мышц. Он вспоминает тепло и уют Тиффож-
ского замка, изысканные кушанья, пьянящие вина и
жестокие утехи, без которых не обходилось ни одно
застолье. Как ни досадно, а былого уже не вернуть!
Бриквиль с рождения был жестоким, хуже зверя.
«Жиль огорчил меня, — размышляет он. — Я-то ду¬
мал — он сильный, сущий дьявол, а на поверку вышло —
так себе, дерьмо собачье. Настоящих мужчин — раз-два
и обчелся. И уж они-то не строят часовни. Ежели честно,
его сгубила совесть. Чтобы вывести его на чистую воду,
понадобилось привлечь к дознанию с полсотни судейских!
Жиль совсем рехнулся. От крови, роскоши и веры в
своего бога! Будь он похитрее, может, еще и пожил бы,
ох как долго пожил. Ан нет, скука смертная, видите
ли, его заела. И тут он, конечно, принялся чудить как
безумный; ему всегда нужно было много золота, ну
прямо вынь да положь — чтобы потом * расшвыривать
его полными пригоршнями. Целые груды золота. А зачем,
скажите на милость? Да чтобы потом раздавать его
первым встречным. Одно слово — чокнутый! А всякие
346

там торгаши грели на нем руки — надо же, какой глупец,
а тщеславный, спасу нет. Заезжие купчишки совали ему
под нос ткани, безделушки всякие и прочий хлам! И
он хапал все подряд, даже не торгуясь, — ну разве это
достойно благородного сеньора! Когда же сундуки его
опустели, он пустился продавать все, что попадалось
под руку: книги, серебряную утварь, златотканые ковры.
А деньги брал под залог будущих доходов с земель.
Брал в основном у ростовщиков. Земли и владения
разбазаривал направо и налево, только бы поскорей
выручить деньги и тут же пропить и прогулять все.
Свое состояние готов был пустить на ветер..,.
Смекнув тогда, что всякий, кому не лень, может
урвать кусок пожирнее, я сказал Жилю, что сам, мол,
займусь продажей барахла, чтобы освободить его от
лишних хлопот. И вот однажды вечером во время буйного
застолья — и на какие только средства: ведь сундуки
уж давно опустели, а из-за крепостных стен что ни
день, тявкали кредиторы! — я добился-таки того, чего
хотел, все честь по чести. Жиль разрешил мне продавать
все, что заблагорассудится — не иначе окончательно
тронулся! Больше того: он даже решил было выдать за
меня свою дочь Марию, а вернее, предложил купить —
а впрочем, он продал бы ее любому, кто больше бы
дал. Но я не посмел: ведь ей было только шесть лет...
А вот золотишком я снабжал его исправно! Если бы
погрузить все эти мешки с золотом на повозки, по¬
лучился бы целый обоз! Вот так, точно масло на солнце,
таяло состояние едва ли не самого богатого сеньора во
Франции! А мы только веселились. Да набивали кар¬
маны — на черный день. А теперь — конец».
Над сторожевой будкой кружат вороны. Стоит глу¬
бокая ночь, в небе зависла полная луна. Она выхватывает
из тьмы покрытые снегом широкие холмы и одетые в
хрустальный иней деревья. Лунный свет падает пля¬
шущими бликами на поверхность воды в крепостном
рве. А на глади близлежащего озера серебрится, тая
вдали, лунная дорожка. Время от времени на дороге,
ведущей в замок, мелькает тень — слышится хруст
мерзлого валежника: это, должно быть, кабан или лиса,
а может, олень.
Бриквиль вспоминает расшитые золотом гардины,
развешанные в залах Тиффожского замка, массивные,
украшенные гербами серванты, зажаренных фазанов,
347

выставленных в ряд на застланном роскошной скатертью
столе.
«Нет-нет, — думает он, — это еще не конец! Я возьму
себе другое имя — Бриквиля больше нет. И прикуплю
доброй землицы где-нибудь на юге. Мы еще поживем.
А вот другие — как знать!»
Екатерина Туарская:
«Жиль спускал все без разбору, точно безумный.
Казалось, будто богатства предков, нажитые с таким
трудом, давили на него тяжким бременем. Дай ему
волю, он разбазарил бы и мои земли, и даже наследство
родной дочери. Он опять стал обхаживать меня, как
обычно, когда ему что-то было нужно, но я уже была
не та простушка, что прежде, и пропускала его медо¬
точивые речи мимо ушей. Тогда он услал нас с Марией
в Пузож, возрадовавшись, что наконец-то обрел свободу.
С той поры я видела его лишь издали, и с каждым
днем, как это ни прискорбно, он становился от меня
все дальше. Так печально закончилась наша любовь,
которая так хорошо началась. Да простит его Господь!»
19
ОРЛЕАНСКАЯ МИСТЕРИЯ
Жиль:
— Спустя время, однако, — продолжает брат Жуве¬
нель, — вы охладели к церковной музыке. Неужто вам
так быстро наскучили дивные голоса певчих и величес¬
твенные раскаты органа? По словам очевидцев, вы в то
время разъезжали по городам и весям со своей рыцарской
и духовной свитой и обозом; где вас только не видели,
вы занимали все постоялые дворы, поглощали все запасы
продовольствия и разыгрывали представления — мис¬
терии, соти*, морески**, моралите"* Выходит, прощайте
канторы — здравствуйте, шуты, так, что ли?
— Я никого не гнал.
* С о т и — средневековые сатирические пьесы.
** Морески — музыкально-танцевальные сцены, символически
воспроизводившие борьбу христиан и мавров (IX — XV вв.).
*** Моралите —назидательные, аллегорические драмы, персо¬
нажи которых олицетворяли различные пороки и добродетели: Ску¬
пость, Лесть, Любовь, Дружбу и другие.
348

— Ясное дело, монсеньор. Конечно, вы не смели
никого прогнать, потому как от излишеств и бесчинств
вообще перестали что-либо соображать.
— Просто мне нравилось доставлять людям удо¬
вольствие! Приносить радость!
— Устраивая пышные празднества, вы хотели
поразить всех своей щедростью и великодушием и
надеялись, что люди будут преклоняться перед вами
еще пуще. И мне кажется, истина тут вот в чем: когда
у вас были певчие, те немногие, кто слышал их, больше
восхищались ими, а не вами. То было немое упоение.
А вы жаждали всеобщего, бурного восторга, хотя и не
заслуживали этого. Вот почему вы ударились в теат¬
рализованные представления — они непременно должны
были сопровождаться оглушительными, исступленными
рукоплесканиями и безудержным ликованием. Так
возникла Орлеанская мистерия — она-то и поглотила все
ваше состояние.
— Веселье, царившее вокруг, и мне доставляло не¬
сказанную радость. И я от всей души ликовал вместе
с толпой. И в радости искал забвения. Я любил
громадные подмостки: обыкновенно там трудилась добрая
сотня мастеровых, а то и больше; они обсаживали сцену
деревьями, но не искусственными, а настоящими, воз¬
водили всевозможные декорации, изображавшие горные
пейзажи, дворцы и замки.
— Какое неслыханное ребячество! И это я слышу от
вас, полководца, под началом которого была целая армия.
— Из года в год 8 мая орлеанцы устраивали празд¬
ничные шествия в благодарность Всевышнему, даровав¬
шему им свободу. То был воистину великий день...
— А вы играли в щедрого мецената, у которого
богатств что у принца крови, а то и больше? Вы снова
принялись тешить себя химерами!
— Орлеанцы не забыли Жанну. И соратников ее,
чьи имена везде уже давно были преданы забвению, —
Лаира и де Рэ. А мне хотелось, чтобы память о нас
осталась в сердце народа на века — вот я и заказал
одному сочинителю, искусному стихотворцу эту
мистерию...
— И попросили его, чтобы он вывел вас главным
героем!
— Нет, достоуважаемый брат, вторым после Жанны...
Зачем вы придираетесь к каждому моему слову! Да,
349

мне нравились пышные зрелища! Как вы не поймете:
в них было мое спасение.
— От чего?
— От кошмарных наваждений, от бесов, которые
неотступно преследовали меня! А яркие зрелища помо¬
гали мне избавиться от этих ужасов. Пока они шли, я
удерживался на краю мрачной бездны. Благодаря им я
становился таким, каким видел себя в своем вообра¬
жении...
— Таким образом, вы обманывали сами себя. Да и
не только себя, но и тех, кто по простоте души
восхищался вами и молился на вас, как на Бога.
— Я верил, что я и правда такой, каким хочу
казаться. К тому же Орлеанская мистерия была действом
совершенно необыкновенным: я снова видел Жанну, мы
как бы заново переживали нашу молодость и дружбу.
Лично для меня подобные воспоминания были
величайшими из чудес...
Мастер Фома:
— Реймс был самым великим днем в жизни Жиля,
а Орлеан — его лебединой песней.
— Песней черного лебедя, принявшего обличье стер¬
вятника, — добавил Рауле.
— Позволь сначала мне сказать, а уж после думай,
как знаешь. Итак, Орлеан был вершиной его славы и
великолепия, однако ж подобное счастье стоило Жилю
не дешево. Многие считали его чуть ли не самим
Господом Богом. Иным же он напоминал солнце, кло¬
нящееся к закату. А кое-кто держал его не иначе, как
за сумасшедшего...
В путь мы отправлялись все: рыцари, священники,
основная прислуга, носильщики, коим надлежало нести
органы, златокузнец, нанятый Жилем, и я, мастер по
декорациям. Жиль брал с собой и Рене де Ласуза — в
виде исключения.
Орлеан — огромный город. И постоялых дворов там
не счесть; хозяева содержат их в чистоте, и они выглядят
довольно уютными; кроме того, они издревле славятся
своим радушием, гостеприимством и изысканной кухней.
Мы занимали все постоялые дворы, а иной раз случалось,
что нам даже не хватало места! Жиль с ближайшим
окружением и слугами останавливался в «Золотом кре¬
сте». А Рене де Ласуз — в «Маленьком лососе», у Реньяра
Прево. Рыцари и Лажюмельер — в «Хохлатке». Жан де
350

Рэн и Болей — в «Святой Магдалине». Герольд-Рэ и его
трубачи — в «Черной голове». А я — у Маргариты в
«Боге любви»... Конечно, ни один кров не мог вместить
столько народу! Вместе с тем я заметил, — да и не
только я один, потому как крепкое вино многим
развязывало язык! — что нас размещали так не случайно
и что Жиль, как всегда, старался держаться подальше
от всех остальных. Теперь-то я знаю — это делалось с
умыслом. Но разве орлеанцы могли заподозрить нелад¬
ное? Они любили Жиля и почитали больше, чем жители
других мест. Для них он был живым героем,
сподвижником Святой Жанны. Этими наездами он
оказывал высокую честь орлеанцам, будил в их сердцах
дорогие воспоминания. А булочники, мясники, торговцы
рыбой, кабатчики да маркитанты всех мастей, так те
были просто на седьмом небе и радостно потирали руки:
накормить и напоить добрую тысячу человек, вот так
удача — прямо как снег на голову; куш им и впрямь
светил изрядный, тем более, что монсеньор Жиль никогда
не скряжничал. Понимаешь, что я хочу сказать, Рауле?
В иных местах Жиля боялись как огня: завидев его еще
издали, люди в ужасе бежали кто куда, плюнув на
щедрые посулы. А здесь, в Орлеане, его почитали, как
самого короля. Ощущал ли он эту любовь, что было у
него на уме — сказать не могу. Я же не духовник, чтобы
выслушивать его откровения, или казначей, чтобы
считать его деньги, — у меня роль была совсем другая:
надо было рисовать эскизы подмостков и костюмов на
полторы сотни лицедеев, одним словом, готовить пред¬
ставление, в чем мне усердно помогали сами комедианты,
нанятые Жил ем, — их было сотни полторы, если не
больше! Представляешь, какое это было восхитительное
зрелище: подмостки занимали по ширине всю улицу и
возвышались на несколько этажей. Костюмы были
пошиты не из какого-нибудь тряпья, а из настоящей
парчи, крепкого бархата, золотых и серебряных тканей
— и все это только на один день! Таково было решение
сеньора Жиля! О, будь уверен, мы еще долго не увидим
ничего подобного, даже в Орлеане!
Город так и кишел народом, уж можешь мне поверить.
Крестьяне из соседних деревень, польстившись на разные
угощенья, прямо валом валили. На зрительских трибунах
сидели почтенные сеньоры, епископы и городские власти,
а также знатные дамы и девицы — их набивалось
столько, что яблоку негде было упасть. А Жиль восседал
351

на троне под пурпурным балдахином, в окружении своих
ближних...
Мистерия воссоздавала события, связанные с разгро¬
мом англичан, явлением Жанны в Орлеан, штурмом
Турнеля и хождением в Реймс. Монсеньор Жиль играл
тут далеко не последнюю роль. Был там и дофин Карл —
это он вверил Деву заботам Жиля. Карл произносил
такие вот слова:
К вам в полководцы
Я назначаю маршала де Рэ,
В сопровождены* благородного сеньора,
Доблестного Амбруаза де Лоре...
Так Жиль стал служить Жанне. Представ перед
Девой, он учтиво спрашивал ее:
Сударыня, каков же будет наш расклад?
Ведь мы стоим у самых врат Блуа.
Быть может, отойдем пока назад
И переждем три дня.
Узнаем, между тем, где затаился враг,
И воинам дадим немного отдохнуть.
Но коли вам угодно будет так,
Мы двинем прямо в Орлеан —
Туда лежит наш славный путь.
Маршал был Жанне верным другом в любых обсто¬
ятельствах. Им обоим повсюду сопутствовала удача, она
же привела их в Реймс, где короновали Карла.
Жанна, облаченная в ратные доспехи, держалась
рядом с маршалом, тот восседал на великолепном
Щелкунчике, а за ними неотступно следовал Герольд-Рэ
в несравненном по красоте камзоле. Звонкие переливы
церковных колоколов вторили гулкому благовесту боль¬
шого соборного колокола. Мы все как бы вновь оказы¬
вались в Реймсе. Этот день и вправду был святым. Для
Жиля. Воздух сотрясался от громогласных криков «Ура!».
Жиля приветствовали даже более горячо, чем Деву...
А потом был пир, грандиозный, невероятный, не чета
королевскому. Площади и улицы были заставлены сто¬
лами с самыми изысканными яствами. Вино текло рекой!
Следом за тем народ, сытый и захмелевший, пускался
в пляс. Однако в самый разгар торжества, когда на небе
вспыхивали первые звезды, Жиль куда-то удалялся...
Жиль:
— Но и тут я не добился того, чего хотел.
— Наконец-то вы признались!
— Ни игра актеров, ни воодушевление толпы — ничто
352

не приносило мне желаемого удовлетворения. Все мои
старания вновь обрести блаженство, что я испытывал,
когда находился рядом с Жанной, были тщетными. Хоть
эти зрелища удавались на славу, лично меня они вдруг
стали разочаровывать. «Лотарингская дева» была набитой
дурочкой — она боялась Щелкунчика, как черт ладана,
лязг оружия и зов труб тоже приводили ее в ужас.
«Маршал», со своими смешными ужимками, явно переги¬
бал палку, он был самым жалким моим подобием. Так
величественное зрелище мало-помалу превратилось в
маскарад, а святая истина была просто-напросто осмеяна.
Но простодушные зеваки, ничего этого не замечая,
неистово хлопали в ладоши и орали: «Слава Жанне!
Слава монсеньору де Рэ!» В то время как монсеньор де
Рэ с окаменевшим от скорби сердцем возвращался в
«Золотой крест» в компании друзей, разгоряченных
зрелищем и вином. Пресытившись самим самим собой,
он молчал...
В «Золотом кресте» нас ждал ужин. Хозяин постарался
на славу. Я пил и ел, не зная меры. Из товарищей
моих кто пел, а кто играл в кости или карты. На
рассвете Сийе привел мне нового пажа, в серебряном
сюркоте*, надушенного благовониями, искусно подстри¬
женного, — в общем, довольно премилого. А я даже не
удосужился узнать, кто он, откуда и кто его родители.
В ярости я взял и перерезал ему горло. Жизнь выплес¬
нулась из векы у него на шее так же, как вино из
опрокинутого кувшина... Потом я забылся тревожным
сном, напоминавшим скорее кошмар. А между тем мои
верные друзья засунули тело мальчика в мешок и
бросили за стенами города. Его так никто и не хватился...
Мастер Фома:
— С Маргаритой, моею хозяйкой, мы стали добрыми
друзьями. Послушай я ее тогда, быть бы мне теперь
орлеанцем — жил бы себе поживал в «Боге любви» и
продавал жаркое! Маргарита была сущей провидицей. В
ночь, когда состоялась мистерия, она то ли во хмелю,
то ли под впечатлением увиденного, поцеловала меня,
взяла за руку и говорит: «Вижу, как на твоем небосклоне
надвигается гроза. Ты не умрешь, но некоторое время
будешь жить, точно в кошмаре, сердце мое. Хозяин твой
не тот, что ты думаешь. Он — посланник тьмы. Коли
* Сюркот— род средневековой верхней одежды.
12 Ж. Бордонов, т. 2
353

хочешь избежать беды, оставайся здесь, а нет — держись
от него подальше».
Маргарита напоминала мне прорицательницу, что
некогда сидела подле Жиля за столом в Шантосе. Она
была такая же высокая, белолицая, черноволосая, с
горячими устами и пылающим взором. А еще она
походила на одну из монахинь, прислуживающих в
Страсбургском соборе.
Но я не внял ее словам. И теперь, вспоминая ее
мягкое тело, пышную копну волос, которые она распу¬
скала, чтобы порадовать меня, сердце мое наполняется
трепетной грустью, а по телу разливается приятное
тепло.
20
КОРОЛЕВСКОЕ ВЕТО
Рене де Ласуз:
Он находился в компании хитрого вида человечка,
неопределенного возраста, без конца потирающего свои
короткие розовые ручки. Его скошенный голый подбо¬
родок и губы переходят к носу наподобие куньей
мордочки. Гладкие веки, увенчанные длинными беле¬
сыми ресницами, наполовину прикрывают черные, же¬
стокие зрачки. Волосы, отливающие шелковистым бле¬
ском, аккуратно подстрижены и свободно ложатся на
плечи. На выпуклом лбу ни одной морщинки.
— Еще раз говорю вам, монсеньор Рене, напрасно
вы упорствуете. Наоборот, вам следует собрать как
можно больше доказательств и изложить их в новом
прошении, которое мы собираемся представить его
величеству. Только в этом ваше спасение. Еще раз
взвесьте все. Герцог, кроме телесного наказания, приго¬
ворил вашего брата к выплате пятидесяти тысяч золотых
экю, если выразиться точно: «изъять их из собственности
указанного сира по закону и справедливости», тем самым
он вполне определенно выразил свое намерение.
— Окончательно завладеть Шантосе?
— Этот замок защищает герцогство Бретань со сто¬
роны Анжу. Одиннадцать башен — прекрасное укреп¬
ление. Долгие годы герцог подбирается к нему: сначала
он воздействовал на монсеньора Жиля уговорами и
лестью, затем сделал его своим должником и перешел
354

к угрозам. Если вы не поспешите принять наши условия,
замок перейдет к нему. Вам выпала честь представить
прошение королю от имени Екатерины Туарской и
мадемуазель Марии, ее дочери, а также от своего имени
как брата и наследника. Все семейство поддержит этот
шаг, сам граф де Лаваль заинтересован в вашем
содействии.
— Это не терпит отлагательства?
— Ни дня, монсеньор. Герцог привык действовать без
промедления. Берегитесь его!
— Что же мы напишем в этом прошении? Мне не
приходит в голову ни одного удобного предлога.
— Мы представим вашего брата безумным расточите¬
лем, не способным отвечать за свои действия. Мы убедим
его величество в том, что его письма, накладывающие
вето на продажу земель, остались без внимания, и
значит, все приобретения, сделанные после этого, не
имеют силы, и что конфискация Шантосе незаконна.
Где купчии, дарственные, закладные, подписанные
вашим братом?
— Рассеяны, затеряны среди доверенных людей
Жиля, проходимцев и мошенников, которые разжирели
на его подачках, а теперь разбежались: Бриквиль, Сийе,
Хике Бремонтский...
— Жаль! Но не припомните ли вы сами, как
совершались эти сделки? Напрягите вашу память, мой
милый. Следствие докажет обоснованность вашей жа¬
лобы. Для начала необходимо просто перечислить
сделки, уточнить, что было продано. Король должен
знать обо всех безрассудствах вашего брата, совершен¬
ных до и после его писем, иначе наши доводы не
будут убедительными. От этого зависит ваше будущее,
не забывайте...
Каждая фраза человечка завершается улыбками,
которые можно было бы счесть за проявление любез¬
ности, если бы в них не было столько откровенной
лести. Хмурый Рене задается вопросом, что скрывается
за его учтивостью, не слишком уместной сейчас: он
служит нам или выполняет тайное поручение герцога?
И произносит:
— Мой брат был нетерпим к любому вмешательству
в его дела. Он предпочитал вести их один и ни перед
кем не отчитывался. Это одна из причин, по которым
он отделался от Екатерины Туарской и сослал ее в
12*
355

Пузож. Екатерина переусердствовала в защите наших
интересов.
Рене уже не тот, каковым мечтал его видеть сир де
Краон в день своей смерти, когда, предпочтя его внезапно
Жилю, он пожаловал ему свои шлем и меч. Теперь это
человек, лишенный власти, всех своих привилегий. Его
черты, его голос несут отпечаток подавленности. Всем
известно, что в отличие от Жиля, он никогда не зайдет
слишком далеко в проявлениях жестокости и притя¬
заниях на власть, ему не хватит на это ни характера,
ни воображения. Это типичный несамостоятельный, веч¬
ный младший брат, с которым привыкли не считаться.
Существо, с самого начала смирившееся с собственной
второстепенностью, приговоренное навечно оставаться в
тени подле старшего брата. К большему его не готовили.
Выражение его мертвенно-бледного лица одновременно
мягко и глуповато, движения неуверенны. Этот бе¬
зобидный человек легко попадается в сети мошенников,
на него несложно воздействовать, и нотариус, нахо¬
дящийся на службе у могущественного Лаваля, знает
это.
— Монсеньор, не имеет смысла терзаться по поводу
судьбы вашего брата. Епископ не осмелился его приго¬
ворить, Жиль был слишком высокопоставленным лицом,
и против него стояли слишком незначительные люди.
Но на мой взгляд, оказавшись в слохкной ситуации, он
позволил себе незаконные действия против вас. Таким
образом, монсеньор, и вам не стоит быть слишком
щепетильным по отношению к нему.
— Я наслышан о его орлеанских похождениях, —
начинает Рене.
В ею слабом голосе сквозит угодничество. Будь он
одет в грубое холщовое платье, а не в расшитый камзол,
его можно было бы принять за скромного, глуповатого
лавочника. Взгляд его порой затуманивается:
— Я нахожу полезным познакомить вас с некоторыми
вещами. Они напрямую касаются вашего дела.
Он достает из пачки бумаг сложенный вдвое лист,
разворачивает его и подает нотариусу. Но тот мягко
отстраняет:
— Прочтите его сами, монсеньор...
Рене с трудом разбирает написанное, но читать он
все же умеет, хотя пишет с великим трудом:
— Орлеан, август 1435: Жиль отдает в заклад на¬
чальнику Шеваль-Блан за двести золотых «Божий Ос¬
356

тров» святого Августина, на латыни и французском.
Жану Буало, хозяину постоялого двора, он закладывает
«Метаморфозы» Овидия в кожаном переплете с застеж¬
кой из золоченого серебра..,
— В 1434 году он устроил в Орлеане большой
праздник, не так ли?
— Да. И когда он покинул город, ему нечем было
расплатиться даже за постой. Ему пришлось заложить
пару массивных золотых подсвечников... жертвенник и
ризу... Он заложил все свои кареты и часть багажа...
Он заложил и лошадей, среди которых был Щелкунчик,
его лучший боевой конь...
— Превосходно! Продолжайте, монсеньор. Я не могу
не оценить вашу точность и деловую хватку.
Рене де Ласуз приосанивается: ему редко приходилось
слышать комплименты.
— Список довольно длинен и скучен, — говорит он. —
Но я записал все детали. В целом выходит, что мой
брат истратил на орлеанские торжества от восьмидесяти
до ста тысяч золотых экю. Вот к чему это привело: он
продал Конфоленское имение Готье де Бриссаку, Фон-
тен-Милон — Жану де Марсиллю за четыре тысячи экю;
Блэзон и Шемилль — Вильгельму де Лажюмельеру за
пять тысяч экю, из которых получил всего три тысячи!
Земли Гратекуисса были отданы епископу Анжерскому
за двенадцать сотен экю; ренту за Бресилийский лес и
весь Савенейский округ забрал Жан де Малетруа,
епископ Нантский; замок Мот-Ашар достался Ги де
Ларош-Гийону; Жану де Монтеклерку проданы владения
Вута и Шенеси; герцогу Бретонскому — Принсейский
лес и замок Бурнеф-ан-Рэ... Одним словом, после
Орлеана пуатвинские земли перестали принадлежать
моему брату, за исключением Пузожа и Тиффожа,
которые принадлежали его жене. Ангвенские и бре¬
тонские владения были большей частью заложены...
— Ну и вы сами, — осторожно прибавляет нотариус
(по-прежнему ласково улыбаясь), — оказались после это¬
го собственником Тарвуа, Сен-Этьенн-де-Мэр-Морта и
Лору-Боттеро...
— Но разве не по праву?
— Разумеется, ваша светлость, — торопливо говорит
нотариус. — Я одобряю ваши действия и сожалею лишь
о том, что вам не удалось завладеть большим.
— Добавлю, что впоследствии я вернул Жилю Сен-
Этьенн. Но это не принесло ему счастья...
357

Вильгельм де Лажюмельер:
Перед ним возникает служанка с полотенцем,
перекинутым через руку. Она принесла кубок горячего
вина, подслащенного медом. Он выпивает его ма¬
ленькими глотками. После ухода девушки он снова
берется за перо и, пару раз зевнув, продолжает запись:
«После безрассудных гуляний в Орлеане вся семья
объединилась против Жиля и не придумала ничего
лучше, как пожаловаться на него королю. Его величество
Карл VII уже не питал к опальному маршалу ни
малейшей симпатии. Через шпионов или еще как-нибудь
он то и дело узнавал, что Жиль находится целиком во
власти наслаждений. Правда, Жиль не был лишен
званий: еще свежи были в памяти его подвиги во времена
Жанны. Но больше никто не звал его на службу. Можно
было подумать, что он уже ушел из жизни или что его
навсегда приковала к постели болезнь. Семье без труда
удалось убедить короля лишить его маршальского титула.
Интердиктовые письма были немедленно размножены и
разосланы не только по всем владениям Жиля, но и по
городам, где он имел обыкновение появляться: в Тур,
Анжер и даже в Орлеан, где он все еще находился и
где его долги росли с каждым днем. Королевские письма
лишили его права продавать свои владения, они заранее
накладывали запрет на все операции подобного рода,
под которыми он ставил свою подпись. Отныне стало
ясно, что у него не осталось возможности поправить
свое положение. Несмотря на немилость к нему короля,
я продолжал оставаться при нем, но колебался, стоит
ли мне и дальше это делать. Надо сказать, жизнь его
была окутана особенными слухами. Поговаривали о
похищениях, о тайных убийствах. Это и повлияло в
конце концов на мое решение. Жиль выслушал меня
без гнева, скорее со смирением, слегка окрашенным
иронией. Он напомнил о былых временах, проведенных
вместе, а затем сказал: «Вы считаете меня погибшим,
монсеньор Мартинийский? Но это всего лишь временные
неудачи. Я верну свое былое положение и даже добьюсь
новых успехов».
Так закончилась наша дружба, в этой самой комнате,
когда-то убранной дорогими коврами, а сейчас голой —
где я сейчас дописываю последние страницы его истории».
Жиль:
— После Орлеана, разорившись, потеряв репутацию,
358

я вынужден был прятаться в своих замках. Мне не на
что было больше надеяться, кроме потусторонних сил.
Многие мои приближенные, предвидя мой скорый крах,
поспешили найти себе нового покровителя. Но истинные
друзья остались со мной: Сийе, Бриквиль, старина
Пуатвинец, Анрие, веселое дитя Парижа, а также
большая часть моих слуг и ремесленников, золотых дел
мастеров, оружейников. В своих замках я мог жить в
полном довольстве. Владения моей жены остались не¬
тронутыми. Мое имение Рэ уцелело почти полностью,
не пострадал и Шантосе... Но моего терпения хватило
ненадолго... Трудно не поддаться волшебному очаро¬
ванию золота... Я задыхался под каменными сводами,
среди унылых холмов. Исступленно смотрел я на воды
Луары, на бесконечные ливни... Жуткий край: на
сумрачном небе постоянные караваны облаков, холодные
серые рассветы, безмолвные холмы, плоские домишки,
дороги, по которым можно блуждать по нескольку дней,
не встретив ни одного строения... Для меня все это было
невыносимо! Я надолго покидал замок и бродил по
косогорам Шантосе и Тиффожа, а иногда, без какого-
либо повода углублялся в дали равнин моего Рэ,
рассеченные речушками, оживленные прудами... Часто
выезжал я и к морю. Приближаясь к нему, я уже издали
чувствовал, как все мое существо охватывает глухая,
необъяснимая тоска... Часами я стоял перед ревущей
стихией, всматриваясь в серый горизонт, над которым
зарождались тяжелые облака, провожая глазами редкий
корабль, исчезающий за гребнями пены. Я говорил себе,
что моя жизнь была в точности как эти корабли и
облака, бесследно уносящиеся в разверстые дали... Иног¬
да я встречал на берегу повешенного. Солдаты, найдя
мертвого бедняка, для забавы или по необходимости
подвешивали его на суку одинокого дерева. Эта картина
всякий раз снова и снова завораживала меня: выбеленное
морской солью дерево с наполовину оголенными корнями,
покачивающийся труп, а вокруг стаи ворон, среди
которых мелькает несколько чаек...
— Вам не приходила в голову мысль о самоубийстве?
— Приходила. Повешенный был для меня как брат.
Я видел себя на его месте, я напрочь забывал о своем
отвращении к жизни и мятеже своего духа. Я говорил
себе: больше не надо ни от кого прятаться, творить зло,
трудиться. Не нужно никого бояться. Теперь я свободен,
свободен от самого себя!
359

— Но ваши друзья беспокоились, ошг искали вас
повсюду. И наконец нашли возле такого дерева и
встретили криками радости. Крича наперебой, они за¬
брали вас с собой. И уж конечно, у них был приготовлен
для вас какой-нибудь необыкновенно привлекательный
подросток, не так ли?
— Откуда вы знаете?
— Я предположил это. Не такое уж у дьявола богатое
воображение.
— Возможно.
— И все пошло, как прежде?
— Да. Я не в силах был бороться сам с собой, я
снова побежал от себя.
Жиль де Сийе:
«Ночью, после ласк он осквернил и расчленил
двенадцатилетних близнецов. Он не вскрыл им артерию
на шее, как делал это раньше, и не проткнул сердце
ударом кинжала. Одному он отрезал руку, другому
вспорол живот, выпустил кишки и вымазал ими его
лицо с ворчанием исступленного зверя. Потом улегся
между ними, слушая стоны умирающего. Когда они
смолкли, стал кромсать тела острием кинжала, протыкать
внутренности, заставляя маленькие тела вздрагивать и
испускать предсмертные хрипы. Он все ниже склонялся
над ними, уставившись выпученными глазами в позе¬
леневшие лица. Наконец отсек им головы и бросил их
передо мной. Он спросил: «Сийе, мой верный друг,
скажи, кто из них более красив?» Того, на которого я
указал, он поцеловал в губы, а Бриквиль отведал его
крови, добавив ее в свое вино из злых трав».
Память Жиля де Сийе устремляется далеко в прош¬
лое. Перед его взором оживают его патрон и их
сообщники. Бриквиля, подстерегающего лесцого зверя у
бойниц охотничьего домика. Сийе в той комнате на
постоялом дворе в Ванне. На нем одежда торговца, на
поясе толстый кожаный кошелек. Он выдает себя за
торговца сукном. Его слуга спит на соломе поперек
входа, предвидя возможность вторжения. Они выбрали
комнату, окна которой выходят в сад. Если люди герцога
появятся среди ночи, у него еще останется шанс... Как
и его кум Бриквиль, он надеется выиграть время. В
Бретани у него имеются высокие покровители. Они
связаны кое-чем с ним, он их скомпрометировал в былые
времена и теперь сможет шантажировать. Но пока он
360

доберется до них, нужно обуздывать себя. Ведь у него
было мимолетное желание вернуться туда, где он
совершил свои преступления, спрятаться в Нанте, чтобы
всего лишь раз посмотреть на великого маршала де Рэ
в минуту падения! Но инстинкт самосохранения оказался
сильнее. Его, как и Бриквиля, больше ничто не связывает
с его кузеном. Они оба нажились за его счет, но ценой
проклятия.
«Жизнь забавляется с нами, как ей заблагорас¬
судится, — размышляет он. — У нас была одна забота:
снабжать нашего господина свежими мальчиками. Не
всегда это было так уж легко, хотя он и менял ради
этого места своего проживания. В последнее время при
нашем появлении люди бежали в поля и прятали
пастушков, нас стали узнавать, несмотря на принимае¬
мые нами меры предосторожности и всякие хитрости.
Но мы не отступали, мы прочесывали деревни и в дождь,
и в снег, и в мороз в надежде на щедрое вознаграждение.
Когда Жиль бывал доволен нами, он снимал с себя
последнюю рубаху...»
Лишь о Бриквиле он мог бы сожалеть. Он бросил
его в середине его трудного пути. Но не угрызения
совести заставляют вздрогнуть Жиля де Сийе, а холод,
идущий от стен глинобитного дома. Он тихо приотворяет
окно. Луна сделала белыми стволы яблонь, змееподобные
лозы винограда, стены сада. От пристани поднимается
запах тины, смешиваясь с затхлыми кухонными запа¬
хами.
Сийе с минуту смотрит в ночь. Его худое лицо в
профиль похоже на лезвие ножа.
21
СУНДУКИ ШАНТОСЕ
Жиль:
— Мои злые демоны были похожи на того зверя,
которого я убил в гавани в Бургнефе как-то летним
вечером. Я ехал верхом вдоль берега в час отлива. Вдруг
до меня долетели крики о помощи. Я погнал коня и
вскоре заметил рыбака, который барахтался в воде. Все
его тело было точно змеями облеплено, одна из них
сжимала несчастному горло, угрожая задушить. Я на¬
правил Щелкунчика прямо в воду, рискуя потерять его.
361

Человек в отчаянии молотил по воде руками и ногами,
вот-вот он должен был скрыться в пучине. Его красное
лицо было повернуто ко мне, рот жадно хватал воздух.
Шпорами я разодрал Щелкунчику все брюхо, но мы
подоспели вовремя: голова рыбака уже пропадала с
поверхности. Я спрыгнул в воду. В этот миг появившееся
из воды щупальце стегнуло меня по латам, точно
тяжелый бич. Я отсек его одним взмахом шпаги. Мне
удалось поймать одежду человека, другой рукой я стал
кромсать вцепившееся в него чудовище. Оно атаковало
меня своими страшными щупальцами, покрытыми бе¬
лыми узелками. Я отрубил их по крайней мере четыре,
но на месте отрубленных появлялись новые. Наконец
мой враг показался целиком: разъяренное, точно
пожирающее нас своими почти человечьими глазами
чудовище, его хищный клюв был нацелен на меня. Я
погрузил клинок в эту мерзкую рожу, но так и не убил
чудовище, оно уплыло, оставляя за собой чернильный
след. Я думал, что мы дрались с гидрой, но рыбак
объяснил мне, что это спрут, он часто появляется в это
время года...
— Вероятнее всего, не человеколюбие, а что-то другое
заставило вас спасти этого бедного рыбака? Тем не
менее, это доброе дело зачтется вам, монсеньор.
— Вы правы, брат! Не спасать рыбака устремился я,
но сразиться с чудовищем со змеиными руками, с
человечьими глазами... Этот клюв, этот дикий взгляд —
они так напомнили мне моих злых демонов! Дьявола,
который сидит во мне и беседует со мной в часы сна!..
Брат Жувенель остерегается прервать его. Кажется,
еще немного, и это изъеденное страданиями сердце не
выдержит.
Жиль продолжает:
— Ступенька за ступенькой я опускался все ниже и
ниже во тьму и хорошо сознавал это. И каждый раз,
когда я пытался спастись, меня засасывало еще глубже,
на самое дно греха. Мои преступные наслаждения
становились все изощреннее. Мне уже мало было осквер¬
нять детей и умерщвлять их, наслаждаясь агонией. Я
стал изобретать мучительные казни. Я выдумал цх
бесконечное множество. О, брат, не достаточно ли я
уже поведал об этом трибуналу?
— Пусть гной выйдет до конца.
— ...Во дни Милости перед моими замками в Тиффо-
же и Машкуле собирались толпы несчастных. Оборванцы,
362

калеки, прокаженные, изъеденные язвами, прыщавые —
они ждали меня, сидя на траве или опираясь о палки.
Когда появлялись мы с управляющим, они завывали в
один голос, чтобы разжалобить, распахивали свои одеж¬
ды, выставляя напоказ шрамы и болячки. Тот был
когда-то солдатом Жанны, этого из города выгнала война,
того недавно выпустили из тюрьмы. А среди них часто
попадались и дети, подосланные ко мне алчными или
разоренными родителями. Мне доставляло удовольствие
выискивать взглядом их юные фигурки среди сборищ
калек...
Жиль дышит через силу, прижал руку к сердцу, но
тревожным взором следит за лицом брата:
— Я слыл щедрым на милость. Она влекла ко мне
нищих и разоренных. А я пользовался верой этих
невинных. Они надеялись на мою доброту, верили, что
счастье снизойдет к ним, а Бог сжалится над ними и
вырвет из пут нищеты. О, брат, как жалка была их
вера! Эти сияющие взгляды, эти слезы признательности
лишь делали мое наслаждение еще более острым. Но я
жаждал большего. Я придумывал способы, как запугать
их, чтобы затем предстать перед ними спасителем...
Сийе или Бриквиль подвешивали их на мясницкие
крючья, затягивали шеи веревками. Я ждал в соседней
комнате и появлялся для их «спасения». Я брал их на
руки, обругивая при этом Сийе и его «сподручных». Я
прижимал этих крошек к себе и говорил им ласковые
слова, я гладил их и целовал их в щеки. Они доверчиво
прижимались ко мне, испуганно поглядывая на своих
палачей. Я говорил, что им больше ничто не угрожает,
и они в ответ целовали меня. Эти трепещущие тельца,
вздрагивания и поцелуи разжигали меня. Я насиловал
их. Я выпускал им кишки и отрезал головы, неторопливо
и хладнокровно, их крики сладостно терзали меня...
Иногда я пользовал их вторично, пока тепло жизни еще
мерцало в них. Затем меня охватывали усталость и
ужас. Я бежал куда глаза глядят из проклятой комнаты.
Мои люди смывали с пола кровь, сжигали в камине
тела. В черной ночи над моими замками возносился
белый дым, рассеивая следы злодеяний... Брат Жувенель,
чем мне искупить эти грехи? Скажите, что я должен
сделать! Пойти босым на казнь? Ползти на коленях?
Умолять, чтобы меня сожгли живьем? Спасите меня,
брат!.. Когда я думаю о Жанне, я верю... Брат, можно
ли мне верить?
363

— Нет такого преступления, которое не заслужит
прощения, если на него уповают с открытым сердцем,
если всей душой жаждут избежать проклятия.
— Разве мои слезы не говорят об открытости моего
сердца?
— Не удерживайте их, они любы Богу. А теперь я
хочу задать вам вопрос: почему вы совершали все эти
гнусные преступления?
— Я не знаю.
— До сего момента мне удавалось следить за ходом
ваших объяснений, и я понял причину вашего падения.
Мечтам, которые поселились в вас в юности, не суждено
было сбыться. Чем более страстно вы добивались их
воплощения, тем дальше они оказывались. Ваши метания
были обречены на неудачу, потому что вы хотели
слишком многого и слишком быстро. Вы искали счастья,
которого и не существует на свете, кроме как в
исковерканном виде. Вы грешили против природы, пото¬
му что она разочаровала вас. Но что толкнуло вас на
преступления?
— Я уже говорил вам. Казни, пытки, предсмертные
крики наполняли меня сладострастием, доводили до
безумства!
— Откуда в вас появилась эта тяга к изощренным
преступлениям, как вы сами думаете?
— Я не знаю.
— Но вас будут судить именно за это, несчастный!
Только от этого зависит, будете ли вы прокляты или
прощены!
— Епископ Нантский и вице-инквизитор уже прос¬
тили меня. Они сняли с меня приговор об отлучении
от церкви. Они примирили меня с церковью...
— Да, они же поручили мне тайно допросить вас и
отпустить вам ваши грехи, если вы снимете покров с
самых глубин своей души. Но вы кажетесь мне самым
презренным из живших когда-либо на Земле людей. Мне
трудно понять вас до конца.
— Я вывернул наизнанку свою душу, чтобы ответить
вам.
— Что же вы сами там увидели?
— Ничего, кроме тьмы.
—- Но откуда в вас взялась эта циничная жестокость,
с чего она началась? Лживое милосердие, убийства,
идущие вслед за коварным утешением? Вы продались
дьяволу?.. Кто-то направлял вашу руку?
364

— Нет, я один в ответе за все, я сам выдумывал и
исполнял все свои злодеяния. Сообщники помогали мне
по дружбе или из боязни потерять место.
— Вы общались с дьяволом?
-Нет!
— У вас был какой-то физический изъян?
— Я родился под созвездием, которое не позволяло
мне быть другим. И никто не в силах постичь, что
мною двигало, и то, что я совершал. Меня охватывала
какая-то лихорадка, рассудок мутился, я был точно в
объятиях гидры... Только Жанна могла избавить меня
от этих приступов. Но она умерла, и эти приступы
возобновились, они усиливались по мере моего старения...
— Что их вызывало?
— Просто облик невинного существа, юные тела,
свежие личики. Ярость закипала во мне.
— И вы приказывали вашим слугам везти к вам
юных мальчиков! Вы сами пытали сидящее в вас зло!
— Я кончил тем, что полюбил это зло.
— Но при этом вы соблюдали необходимые предо¬
сторожности...
— Какая-то часть меня хотела избежать наказания.
— Она толкала вас на уловки, достойные Жана де
Краона!
Брат Жувенель не в силах больше продолжать
разговор. Он открывает окно. Заостренные крыши поб¬
лескивают в свете луны. Из-за ставен пробивается свет.
По улице шествуют патрульные, пики лежат на плечах.
Вода слабо плещется, серебрится между бортами ладей
и баркасов. Над ними густо сверкают звезды, они мигают,
точно крохотные нежные сердца. Среди этого огромного
живого пространства плывет одинокое облако, его шлейф
задевает луну и звезды. Брат Жувенель с силой, до
боли в груди, прижимает к ней медное распятие.
Благословенная боль! Священно умиротворение невин¬
ных звезд, этого прекрасного облака!
Жиль де Сийе:
Он лежит одетый, рука сжимает рукоять кинжала.
Мрак в углах, полосы лунного света на полу вызывают
в нем чувство тревоги. Ему чудятся чьи-то шаги — нет,
это потрескивают рассохшиеся половицы. Ветер задувает
в неплотно закрытое окно, напоминая чье-то дыхание.
И при каждом дуновении сердце его вздрагивает и
365

успокаивается медленно, с трудом... Жиль де Сийе боится
заснуть, он размышляет...
«Его первой ошибкой была продажа Шантосе за долги
этой собаке герцогу. Рене де Ласуз и граф де Лаваль
неожиданно овладели замком. Жиль испугался. Он сказал
себе, что граф и красавчик Рене скоро захватят Машкуль.
Он приказал нам немедленно забрать из башни, ближай¬
шей к малому залу, останки сорока детей, сжечь их и
высыпать пепел в водяной ров, что мы и сделали. Но
Бриквиль по глупости, а может, из мести позволил жене
Жарвиля и Томасу д’Аврагину подсматривать в щель.
Вторая оплошность! Затем пошло еще хуже. Жиль продал
Шантосе герцогу за сто тысяч золотых экю. Но прежде
чем передать замок герцогу, мы также должны были
вытащить из ямы скелеты, уложить их в три сундука,
отвезти в Машкуль и там сжечь...»
Сийе видит себя в компании с Хике де Бремоном,
они несут дозор. Средней величины лампа освещает
зияющее отверстие колодца, с которого сковырнули плиту.
В глубине этой черной зловонной дыры возятся Анрие и
Пуатвинец. Третий принимает мешки, которые они
посылают наверх, кряхтя, точно заправские мясники. Он
видит, как Хике приоткрыл один из мешков: в нем
зеленые косточки и сморщенные, безобразные лица.
Пуатвинец говорит: «Сорок шесть. Много там еще,
Анрие?» Затем содержимое переваливают в сундуки,
придавливают крышками, запирают массивными клю¬
чами... Корабль ждет их, спрятавшись под ветвями ив...
Спуск к Луаре... И наконец сожжение останков в камине
Машкуля...
«Лентяи! Трусы! Торопились побыстрее выбраться из
ямы и оставили на дне еще несколько тел. Именем герцога
епископ Малетруа принял в собственность Шантосе. Эти
бретонцы все нашли и пустили слухи. Третья ошибка!»
22
ПЕРОННА ЛОЭССАР
Несмотря на поздний час, большой зал гостиницы
«Голубой месяц» полон народу. Хозяин бегает от стола
к столу, подгоняет служанок, которые шуршат красными
юбками между ужинающими людьми и игроками в кости.
В одном из углов, освещенном ярче, чем другие,
собрались зрители. Они столпились вокруг четверых
366

игроков в карты: эта доныне неизвестная игра привлекла
сюда благородных господ, она и составила репутацию
«Голубому месяцу». Каждая карта изысканно расписана
и позолочена. Пока это игра избранных, народ не играет
в нее. Зеваки восхищенно разглядывают картинки,
таинственные фигурки интригуют, но смысл их почти
никто не понимает. Вот старик отходит от группы с
ворчанием: «Дьявольщина, вот что это такое!» Один из
игроков потряс картой и спрашивает: «Друзья, узнаете
ли вы ее? Это же Ля Хира, зловещая компаньонка
Жанны! А это — Давид — наш король Карл VII. Это —
королева Мария Анжуйская, а вот Агнесса Сорель, Изабо
де Вавьер... Трефы похожи на гарду шпаги, друзья,
пики вы узнаете по их названию, как и квадрат, сердце
напоминает наконечник стрелы...» Под лестницей
устроилась косматая юродивая, она тянет непрерывный
унылый куплет:
Вон туда под ветви олив
Я поведу свою милую.
Оттуда виден Фонтенеля разлив,
А за ним поля равнинные.
Перед камином расположилась другая группа. Они
мешают служанкам, но никто не смеет прогнать их с
этого места, хотя заказывают они больше рыбу, а не
вино. В центре сидит старик, лицо которого исказили
морщины то ли гнева, то ли печали. По обе стороны от
него сидят две женщины. Остальные оседлали две
каменные лавки, прислонились к камину, локтями упи¬
раются в стол. Перед ними стоят опустошенные кружки,
но никто не требует больше вина. Хозяин не трогает их.
Это свидетели по процессу над Жилем, родители жертв,
приглашенные монсеньором Жаном де Малетруа, еписко-
пом-канцлером Бретонским. Они прибыли сюда из да¬
леких городков и деревушек, чтобы рассказать суду все,
что им известно. Это приглашение вырвало их внезапно
из привычной рутины жцзни и всколыхнуло забытое уже
было горе. Показания этих людей, переживших страшные
трагедии, произвели сильное впечатление на судей, в
народе же вызвали гнев. Их поселили в «Голубом месяце»,
чтобы всегда иметь под рукой, но не только — и для
того, чтобы люди почувствовали свою значимость, обрели
уверенность. Это были простые люди: бедные и робкие,
ремесленники и крестьяне. Большой город пугал их.
Хозяин «Голубого месяца» получил распоряжение ни в
чем не отказывать этим постояльцам. Герцог лично берет
367

на себя все расходы за их постой. Хозяину на руку то,
что гости мало едят: растет его счет!
— Мы ждали этого восемь лет, мы, жители Машку-
ля...
Это слова грузного человека с зычным голосом и
толстыми мокрыми губами, кондитера по имени Барбье.
— Может быть, не восемь лет, а семь. Когда это
началось, точно сказать трудно. Шла война, люди
уходили, кто возвращался, а кто и нет. Жилось и
умиралось легко, как птицам. Мы и не заметили, когда
исчез первый ребенок. Одни говорили: это цыгане, они
крадут наших детей, уродуют их, делают дураками из
мести нашему народу да заодно и чтобы нагреть руки.
Другие считали, что их похищают английские наемники,
высадившиеся в Нормандии. Третьи утверждали, что
детей убивают злые колдуны, чтобы умилостивить дья¬
вола...
Произнося эти слова, Барбье перекрестился и помахал
рукой с поднятыми двумя пальцами, чтобы защитить
себя от злых сил.
— Мои соседи, — взял слово старец, — говаривали,
что англичане, оставшись без мяса, отлавливали наших
детей на засол по приказу своего короля. Мы всему
верили. Кого интересовали наши беды, кому было дело
до лесной глуши? Когда исчезал пастушок, могли
сказать, что он утонул в болоте или пруду, что его
растерзали волки. Мы уходили на работу, а дети
оставались в хижинах. По возвращении мы недосчиты¬
вались одного или двух, а заплаканные братья и сестры
рассказывали, что ребенок ушел за дамой, одетой в
красивое серое платье.
— Это была Ламефрай! О Боже!
— Или они говорили: его увел господин, очень
любезный, он дал нам несколько су, печенье и картинки,
вот они...
— Проклятье лежало на нас!
— В другой раз это был злой незнакомец, силой
принуждавший ребенка идти за собой, пугая своими
волчьими зубами.
— Это был Роже де Бриквиль!
— Наконец мы поняли, что к чему, — снова заговорил
кондитер. — Когда монсеньор де Рэ проживал в других
местах, исчезновения детей прекращались. Как только
он возвращался в наши края, все начиналось вновь.
Стоило нам увидеть ребенка, разговаривающего со
368

слугами Жиля, Анрие и Пуатвинцем, как ребенок
исчезал. Кто-то лишился сыновей, отправляя их собирать
милостыню: однажды они не возвращались...
Маленькая старушка вскрикивает от боли и вытирает
глаза, но спина ее еще долго вздрагивает.
— Они крали самых красивых наших детей, самых
миловидных подростков. Они уходили от нас кто пешком,
кто на красивых лошадках. Иногда прислужники Жиля
заходили в дома и начинали торговаться с родителями.
Те верили щедрым обещаниям, которые никогда не
выполнялись. Они желали счастья своим детям и больше
ничего не хотели знать. Особенно ловко одурачивать
родителей удавалось Сийе, он был самым ловким из
всей банды и самым бессовестным. И научил этому
также своего брата...
— Ты все верно говоришь, кондитер, — произносит
другой старик, при этом его жесткие волосы, прикры¬
вающие уши, шевелятся. — Я слышал эти россказни:
Жиль всем рассказывал, что у монсеньора де Сийе брат
попал в плен к англичанам, и те потребовали за его
освобождение двадцать мальчиков от тринадцати до
пятнадцати лет, но отпустят их тотчас после заключения
мира...
Из-под лестницы непрерывно доносится грустный
напев дурочки:
Вон туда под ветви олив
Я поведу свою милую.
Оттуда виден Фонтенеля разлив,
Он течет в Шароле...
— А моего, — начинает рассказ Жан Убер, грубой
внешности человек (он приехал сюда, сопровождая
Перонну Лоэссар, свою кузину, как принято говорить
на английский манер, она убедила его остаться вместе
с женой, Николь Убер, в «Голубом месяце»), — моего
звали Жан, как и меня самого. Он так хорошо учился,
что мы собирались сделать из него клерка. К несчастью,
школьный учитель неожиданно умер, кровь ударила
ему в голову, как раз в день прибытия сира де Рэ в
Нант. Жан стал праздно шататься по улицам и
площадям,* невзирая на наши предостережения, он был
такой любопытный... 17 июня он повстречал Принсе,
которого еще звали Рэ-Глашатай. Он предложил нам
отдать мальчика ему в пажи, рассказывал, сколько
выгоды мы извлечем из его нового назначения. Прошло
восемь дней. Принсе объявил нам, что ребенок не
13 Ж. Бордонов, т. 2
369

подошел ему, но он хочет позаботиться о нем. Я к
тому времени уже записал Жана к другому учителю,
мне хотелось, чтобы он продолжил учение. Слишком
поздно! Принсе уже пристроил его к лакею Жиля,
Анрие Гриару, а тот отдал его своему приближенному
дворянину, шотландцу Спадину. Ребенок жил уже в
доме Ласузов, он был волен вернуться домой, и,
казалось, ему нравилось его новое положение. Он
говорил, что Жиль — добрый хозяин и скоро он отпра¬
вится в далекое путешествие, а его возьмет с собой.
Вскоре нас посетил Анрие и предложил отдать Жана
в лакеи к другу его хозяина Пуатвинцу. Он был так
красноречив, что мы согласились...
— Могли ли вы отказаться?
— Мы все могли бы отказаться!
Николь не может больше сдерживать стонов.
— Еще неделя прошла благополучно. Жиль взял его
в слуги, поручив уборку своей комнаты. Он относился
к Жану дружелюбно, а нам прислал буханку белого
хлеба из тончайшей муки. Жан сказал нам: «В конце
концов моим хозяином, как мне кажется, будет Спадин.
Он просил меня жить с ним в одном доме».
— А я ободрила его тогда, я, его мать! Я сказала
ему, что все будет хорошо, чтобы он соглашался. В тот
день мы видели его в последний раз. И он три раза
возвращался поцеловать нас...
— Потом, — мрачно продолжает Убер, — я нашел
Спадина и спросил его, где мой сын. Он и слушать
меня не хотел. С кем бы из слуг Жиля я ни разговаривал,
они все валили на Спадина... Теперь я знаю, что на
самом деле сделали с Жаном. Его использовали, как и
остальных. Мерзавцы наслаждались его телом, а потом
убили, разрезали на куски. Когда мы расспрашивали
Анрие и Пуатвинца, наш мальчик уже гнил в земле.
Это был самый красивый паренек из квартала Сен-Ле-
онар. Сколько мы пролили слез...
— Моего сына украл Пуатвинец, — включается Пе-
ронна Лоэссар. — Ему было всего десять лет. Он тоже
был самым красивым ребенком Рош-Бернара и учился
так же хорошо, как и ваш, Жан Убер. Теперь они
вместе в раю...
Лицо Перонны желто, высушено горем, на голове ее
черный капюшон. Говоря, она сжимает ладони, ее
натруженные руки изборождены выступающими венами,
похожими на корни старого дерева. Слова слетают с
370

бескровных губ, слезы ползут по исхудавшим щекам,
некогда полным и румяным. С потерей сына жизнь ее
потеряла всякий смысл.
— Монсеньор де Рэ прибыл из Ванн, где наш герцог
держит свой двор. Он остановился в Рош-Бернаре у
трактирщика Жана Колина. Пуатвинец высмотрел моего
мальчика и стал упрашивать меня отдать его в пажи.
Он убеждал меня, что сын продолжит ученье и «его
ждет много благ». Я была бедной, а он обещал мне
купить платье за сто су. Правда, вместо пяти обещанных
ливров я получила всего четыре. На следующий день я
увидела своего сына сидящим верхом на лошади между
монсеньором и Пуату, у него был очень серьезный вид.
Тогда меня охватило странное предчувствие. Я при¬
близилась к монсеньору Жилю. Сказала ему, что я —
вдова и что они забирают моего единственного ребенка,
мое утешение, мое будущее. Я умоляла его беречь моего
мальчика, хорошо с ним обращаться, чтобы он вернулся
ко мне крепким мужчиной. Он не соблаговолил мне
ответить. Вместо этого он повернулся к своему товарищу,
этому негодяю Пуатвинцу, и тихо сказал: «Ребенок
действительно прекрасен, как ангел. Хороший выбор».
И больше я не имела известий о нем. Я боялась думать
о том, что с ним могло произойти...
— А моего сына звали Гийомом, — сказал Лебар-
бье. — Он любил пирожные и ел их не в меру много.
Из-за этого ему трудно давалось ремесло кондитера, и
я отдал его в ученичество к портному мадам де Рэ и
других домашних монсеньора. Он жил прямо напротив
замка Машкуль. Когда работы было много, они часто
оставались работать прямо в замке. Однажды портной
вернулся без Гийома. Он сказал, что мой сын отказался
от портняжничества и согласился на место лакея. С того
дня он больше не появлялся. Это было в Сен-Барнабэ
в этом году...
— В сентябре было два года, как исчез мой мальчик,-
говорит Перонна.
— А когда начинались расспросы, нам всегда отве¬
чали, что ребенок где-то в других краях: в Тиффоже,
Машкуле, Сент-Этьенне, в зависимости от случая.
— Или что он упал с моста в Луару.
— Или что он сбежал после мелкого воровства из
страха быть наказанным.
— Эти злодеи были на службе у дьявола.
— Особенно Жиль, особенно он!
13*
371

— Что мы должны думать о его слезах на процессе?
— Что он просит у нас прощения?
— Эх, женщины, — проворчал старец с бородой мага,
который до сего момента не проронил ни звука. — Для
меня правосудие уже свершилось. Когда дьявол выходит
из человека, тот остается лицом к лицу со своими
преступлениями. Мужество покидает его, вес содеянного
прижимает к земле, а душу раздирают угрызения
совести. Человек ползает на коленях и льет слезы, в
точности как Жиль.
— Неужели ты думаешь, что мы сможем простить
его? Жалел ли он когда-нибудь нас?
— Если вы сжалитесь над ним, Бог вспомнит об этом
в минуту вашей смерти. Уж это я знаю наверняка,
собратья: если мы придем на процесс с мягким сердцем,
мы много выиграем в Его глазах.
— Тебе легко быть добреньким, у тебя ведь никого
не украли.
— Я потерял внука, свою радость и надежду, так
же, как и вы.
— Будешь ли ты молиться за это чудовище?
— Буду, потому что он более, чем мы, несчастен.
— А нам бы только поскорее увидеть, как он будет
дергаться на конце веревки. А потом его изжарят!
— Он заставил нас страдать. Слезы затопили наши
дома. Его сообщники обманывали нас. Но ковда мы
предстанем перед Иисусом, покажем ему свои мо¬
золистые руки, свои морщинистые лица, он отпустит к
нам прекрасных ангелочков, в которых превратились
наши дети. А что будет с Жилем, когда он увидит их?
— Старик, в твоем сердце не осталось ненависти. Ты
чище нас...
Мастер Фома:
Он остановился на мгновение перед окном. Окинул
взглядом ручей из звезд, протянувшийся над крышами,
луну, положившую на фасады домов длинные тени,
мостовую, серебрящуюся, точно водяная гладь. Он видел
кошку, осторожно скользнувшую по улице, и одинокое
облако, которое тихо плыло в неведомые миры.
— Что ж, — говорит он. — Завтра надо ждать хоро¬
шей погоды.
Он поворачивается к Рауле и встречает его улыбку.
— Я отгадал твои мысли, насмешник! В одном ты
прав. Художник во мне, вопреки всей этой трагедии,
372

радуется случаю поприсутствовать на небывалом спек¬
такле...
— Простите мою иронию, мэтр. Она вызвана не чем
иным, как искренним сочувствием. А также мою на¬
стойчивость: если вы хотите быть завтра свежим и
бодрым, отправьте себя в постель.
— Я должен докончить рассказ. Мне так мало оста¬
лось сказать! Мне хочется, чтобы до казни ты узнал о
Жиле еще кое-что... Ты поймешь лучше, я уверен, его
подноготную. Так вот, я все чаще слышал нехорошие
сплетни о нем, пока не встревожился всерьез. Мне много
приходилось путешествовать, и либо мое скромное поло¬
жение, либо открытый нрав располагали крестьян, хо¬
зяек, словом, бедноту к тому, чтобы обращаться ко мне
за сочувствием... Потом я встречался с Жил ем —
несмотря на свое бедственное положение, он продолжал
рождать огромное количество идей! — и всякий раз
невольно упоминал про жалобы крестьян. Он хмурился
и отвечал: «Не впутывайтесь в эти дела, мастер Фома.
Это все пустяки. Мои друзья и вправду вербуют себе
много пажей, но разве они не имеют права быть
придирчивыми? Много ли беды в том, что мы отрываем
крестьянских парней от коровьего вымени? Потом они
уходят от нас на все четыре стороны...» Я хотел верить,
что слухи сильно преувеличены. Но однажды в Машкуле,
где я завершал работу, с которой меня очень торопил
Жиль, меня потянуло заглянуть в комнату, к которой
запрещено было подходить. Хике де Бремон валялся
перед ней, пьяный до потери сознания. Я постучал. Они
подумали, что это Хике, и Сийе отпер дверь. Передо
мной мелькнула страшная картина: Жиль с перекошен¬
ным лицом, штаны его были спущены, Анрие и Пу¬
атвинец, голые ягодицы подростка, воющего от боли,
разбрызганная на плитках пола кровь... В тот же момент
кинжал вонзился мне в грудь. Жиль закричал: «Не смей,
Сийе! Оставь его!» Он бросился ко мне и склонился,
как был, надо мной. Затем меня перенесли в другую
комнату и перевязали. Когда я стал поправляться, он
пришел ко мне и встал у изголовья. У него был вид
виноватого ребенка. Он долго стоял так, не смея
заговорить, глаза его постепенно наполнились слезами.
Он взял мою руку, влажную от лихорадки, и поцеловал
ее. Затем сказал: «Я прошу вашего прощения, мастер
Фома... Да, я таков. Я ужасен... Почти каждый вечер
я совершаю то, чему вы были свидетелем. Это черная
373

сторона моей натуры... Вы такой чистый, Фома, вы
созданы для того, чтобы доставлять радость другим. Те
картины, которые вы написали для меня, заслуживают
большой награды. Ведь вы создавали их... из любви ко
мне?» Я ответил: «Да, я любил вас всем сердцем! Но
теперь... Теперь я не знаю, что думать о вас. Я хочу
поскорее уйти отсюда...» Он не пытался удержать меня.
Он щедро расплатился со мной и заставил поклясться,
что никто не узнает о том, в чем я его уличил.
-И вы его не разоблачили! Мэтр, я не узнаю вас.
Ваша клятва не имела значения, ведь ее вырвали у вас
силой.
— Каждый раз, когда я открывал рот, чтобы расска¬
зать обо всем, язык переставал меня слушаться.
— Из страха?
— Он спас мне жизнь, мог ли я после этого предать
его? Вскоре я купил в Нанте лавку и стал продавцом
миниатюр. Он ни разу не навестил меня.
— Но дети продолжали исчезать и умирать осквер¬
ненными!
— Подумай, Рауле, разве поверил бы мне монсеньор
герцог, если бы я рассказал ему подобную историю? И
потом, между мной и Жил ем было так много хорошего;
общей радости, долгих бесед. Он сделал для меня много
доброго... Признаю, я проявил слабость. Но скажи, если
бы я совершил преступление, ты разоблачил бы меня?
У тебя хватило бы духу на это?
— Это нельзя себе представить, мэтр. Жиль верно
сказал: вы созданы для того, чтобы дарить другим
радость...
23
МЭТР ФРАНЧЕСКО
Жиль:
— Затем, — говорит брат Жувенель, — вам пришло
в голову заняться алхимией?
— Да. Чтобы выкупить свои земли, особенно Шан¬
тосе, где, по слухам, несмотря на все наши предосто¬
рожности, были найдены следы моих преступлений.
Чтобы снова зажить по-прежнему, делать подарки друзь¬
ям, вернуть заложенные драгоценности и предметы
искусства, расплатиться с долгами. Чтобы жить еще
374

богаче, чтобы силой денег завоевать расположение короля
и уважение принцев, пренебрежительно обращающихся
со мной.
— Кто навел вас на эту мысль?
— Тот же, кто вел меня к падению с самой моей
юности.
— Точнее!
— Дьявол! Он превратился в солдата и дожидался
меня в тюрьме замка Анжер. Я услышал о нем в
«Серебряном льве», на постоялом дворе, когда оста¬
новился в этом городке. Этого трубача по имени Дюмнил
приговорили как еретика. Я узнал, что у него есть книга
о магии, и решил не упускать случая. Я навестил его
в тюрьме и пообещал, что похлопочу за него. Он
согласился, блаженно улыбаясь, показать свою книгу,
откуда я и переписал наспех самые важные страницы.
Книга была руководством по алхимии и воскрешению
духов. Тогда-то гибельный росток и взошел в моей душе.
Однако я не собирался идти на поводу у дьявола,
которого всегда боялся. Мне достаточно было преуспеть
в превращении металлов. Я видел в этом единственный
способ вернуть потерянное и повергнуть в прах своих
противников. Я тешил себя мечтами о грудах золота, о
подвалах, заваленных слитками...
— Как всегда, вы торопились, как всегда, были
слишком нетерпеливы! Алхимики посвящали целые
жизни тому, что вы желали получить за один день, веря,
что это возможно только по вашему страстному желанию.
— У меня не было выбора, брат. Как и времени на
раскачку. Мне виделась нищая старость в моем последнем
замке, без мебели и слуг, в поношенном тряпье...
— Не отвлекайтесь, монсеньор, расскажите-ка мне
лучше о книге этого солдата.
— В ней говорилось, что золото есть не что иное,
как смесь серы и ртути, и что его можно получить,
смешивая два этих вещества.
— Разве вы не знали, что магия запрещена папой и
королем?
— Я думал лишь о золоте, не задаваясь другими
вопросами.
— Продолжайте...
— Все в то же «Серебряном льве» я услышал об
ангвенском золотых дел мастере, известном также своими
работами по превращениям. Я немедленно вызвал его к
себе, дал ему кусок серебра и велел превратить его в
375

золото. Он попросил разрешения провести весь процесс
в одиночку. Я запер его в комнате, а сам остался возле
двери. Но я не учел, что в комнате была и вторая
дверь, выходящая на улицу. Через час я потерял
терпение и постучал. Мне пришлось вышибить дверь:
мастер выменял мое серебро на кувшин вина и крепко
спал.
— Обман не отвадил вас от ваших намерений?
— Если один мастер оказался пьяницей, — возражает
Жиль с неожиданным рвением, — то это еще не значит,
что он скомпрометировал все великое учение! Нет, тот
случай не мог остановить меня. Я твердо верил, что
смогу наконец найти искусных умельцев, которые до¬
будут мне золото. Поймите: я полюбил эти тайные
символы, волшебные формулы. Я нашел в них целый
мир...
— Ваше увлечение алхимией сменило все преды¬
дущие!
— Я разослал своих детей по всему королевству и
за его пределы на поиски настоящих волшебников. И
они находились, но не всех их удалось препроводить в
Тиффож: кто-то утонул по дороге или погиб еще какой-то
нелепой смертью...
— Бог пытался остановить вас.
— Скоро я собрал вокруг себя настоящее войско
магов. Я считал, что если они объединят свои усилия,
то достигнут большего, чем если будут работать по¬
одиночке.
— Как военный, вы решили, что вооруженные люди,
собранные в войско, скорее добьются победы, так?
— Да, брат. Но все было напрасно: мы не могли
избавиться от ртути и задыхались в парах серы.
Мэтр Франческо Прелати:
Как и Анрие, и Пуатвинец, он заперт в келье
Нантского замка, но на нем нет ни тяжелых ядер, ни
цепей. Ему двадцать три года. Его не казнят завтра: он
приговорен к пожизненному заключению. Но ловкий
итальянец надеется на золотые экю, которые он пре¬
дусмотрительно припрятал, и на поддержку некоторых
своих друзей.
Вспоминая свой приезд в Тиффож, он не может
сдержать волчьей ухмылки...
Безумный Жиль ужинал, когда ему представили
мэтра Франческо. Он встал из-за стола, чтобы встретить
376

его, потом усадил против себя, угостил вином и отличным
птичьим паштетом.
— Мэтр Франческо, что вы изучали?
— Поэзию, монсеньор, искусство пророчества и осо¬
бенно алхимию.
Они разговаривали на латыни, и хотя Жиль знал,
что никто их не понимает, тем не менее он знаком
велел своим сотрапезникам удалиться.
— Кто же обучал вас в этой области?
— Жан де Фонтенель, флорентийский врач, хорошо
известный среди магов.
— Это он научил вас превращать металлы?
— Разумеется, монсеньор. Однако как бы ни были
велики твои знания, алхимия — это трудное и риско¬
ванное занятие, где никто никогда не сможет поручиться
за результат.
— Мне это, увы, хорошо известно! Кто, по-вашему,
мог бы преуспеть в этом деле?
— Тот, кого вы еще никогда не видели.
— А вы?
— Видел, благодаря Жану де Фонтенелю. Это был
демон по имени Баррон, знаменитый, я думаю, в царстве
теней.
— Вы покажете мне его?
— Если он согласится, монсеньор. Сначала нужно
послать ему голубя, петуха и горлицу.
— Вам приходилось разговаривать с ним?
— Да. Он разговаривает бесцветным голосом и очень
протяжно.
— Вы думаете, он поможет осуществлению нашего
замысла?
— Если нам удастся задобрить его.
— Ах, мэтр Франческо! Само провидение послало
мне вас!
«Провидение!» — усмехается Прелати.
24
БАРРОН-ДЬЯВОЛ
Жиль:
— Его отношение к делу подтвердило мое первое
впечатление. Франческо показал себя самым лучшим
помощником из всех. Часто алхимики бывают надменны,
скучны и несут такую заумь, что долго слушать их
377

невозможно. Он же был совсем не таким. Он поражал
меня тонкостью своих суждений и легкой ироничностью.
— Иначе говоря, он вас забавлял?
— Не только, святой брат. Он умел завладеть моим
вниманием. Кроме того, он выгодно отличался от других
алхимиков тем, что не старался меня обворовать. Он
хотел прежде всего быть мне полезным.
— Если я вас правильно понял, едва обосновавшись
в Тиффоже, он сразу принялся за работу?
— Да, в этом ему надо отдать должное. Его усердие
меня восхищало. Каждый день увеличивал наши надежды
на успех. Он был невысокого мнения об орудиях труда
своих коллег. Помещение, в котором они работали, ему
тоже не понравилось. Я понял, что ему неприятно их
соседство и он хочет работать один, без свидетелей. В
этом я мог только поддержать его. Мы перенесли лучшие
книги и реторты в дом, расположенный недалеко от
замка, около церкви святого Николая, принадлежавший
некой Перетте. Она ни в чем не могла мне отказать и
предоставила комнату в распоряжение Прелати. И я
тоже часто туда приходил. Прелати вообще никогда не
отдыхал. Тем не менее Баррон больше не отвечал на
его призывы. «Должно быть, его стесняет воздух Пу-
ати, — говорил Франческо. — Он слишком насыщен ла¬
даном и молитвами. Тиффож — неподходящее место для
демона с таким острым умом».
— Говорил ли он вам, что, несмотря на все его
сопротивление, вам в конце концов удастся его завлечь?
— Да, именно так он и говорил. Он подружился с
одним врачом, жившим в пригороде Тиффожа в доме
у некоего Лэконта, жена которого страдала болезнью
глаз. Этот врач дал ему очень ценную старинную
книгу, написанную неизвестным алхимиком, полную
таинственных указаний и аллегорий. Мы ее внимательно
прочитали вместе и решили провести опыт. Комната
Перетты оказалась слишком маленькой для него. Мы
решили перенести опыт в одну из комнат замка, четыре
окна которой как бы образовывали крест — вещь нео¬
ценимая при заговорах. Мы пришли туда в полночь,
босиком, одетые в белое: мэтр Франческо, я, священник
Эсташ Бланше, мои верные Анрие и Пуатвинец. Жиль
де Сийе участвовать в этом побоялся. Анрие и Пу¬
атвинец несли горшки с углем, сосуды, наполненные
ароматами, ладаном, миррой и алоэ. Принесли черную
книгу.
378

Когда все приготовления были закончены, Франческо
концом своей шпаги начертил несколько кругов. Внутри
каждого он нарисовал кресты разных размеров, а также
знаки и буквы, смысл которых я расшифровать не мог.
Потом он отослал священника и слуг.
Мы остались вдвоем. Каждый из нас взял по белой
свече. И, то ползая на коленях, то читая выдержки из
книги, то произнося по памяти молитвы, мы умоляли
Баррона появиться.
Но он не появлялся.
Под диктовку Франческо я кровью писал заклинания.
Примерно через два часа мы все снова объединились.
Я уже был истощен до предела и хотел уже все
прекратить. Франческо меня успокаивал: «Терпение,
монсеньор! Я чувствую, что он бродит где-то рядом.
Разве вы не слышали крики ворона и совы, более
пронзительные и громкие, чем обычно? Это значит, что
птицы его заметили и приветствуют на своем языке.
Наши глаза не такие зоркие, как у птиц. Наши чувства
притупил страх. Если вы ничего не почувствовали,
значит, ваш дух распыляется, не может сосредоточиться.
Признайте, монсеньор, что, когда ваша рука лежит на
заклинании, ваше сильно бьющееся сердце жаждет
поддержки других сил. Демоны чувствительны к таким
противоречиям...»
— Что же вы написали кровью? Вы помните текст?
— «Призываю тебя прийти силою моей воли, и я
тебе дам все, что ты захочешь, кроме моей души и
моей жизни».
— Все, что он захочет? Не значит ли это, что вы
готовы были отдать ему жизни других людей и их души,
но только не жизнь монсеньора Рэ, слишком редкую и
ценную? Но как раз эта душа и была той единственной,
что привлекла бы Баррона?
— Увы, это так.
— Короче говоря, Прелати вас одурачил и тем
заслужил ваше уважение.
— На другой день он предложил мне отправиться в
долину, расположенную довольно далеко от замка,
называемую Долиной Надежды. Она находилась на пути
в Монтегю. Франческо уверял, что это место понравится
Баррону, потому что там, в развалинах, прячутся змеи
и обитают совы. Я сопровождал его вместе с Пуатвинцем,
который нес ладан, книгу и магнит.
Мэтр Франческо повторил ту же церемонию, что и
379

накануне. С помощью ножа он очертил на траве круги.
В самый большой круг вошел он сам вместе с Пу-
атвинцем. Тот слышал, как Франческо много раз звал:
«Баррон! Баррон!» Ответом был лишь ливень и непрог¬
лядная тьма. В ледяной ночи они блуждали вдвоем.
Франческо без конца повторял слова заклятия, отверг¬
нутые дьяволом. Он никак не хотел признать свое
поражение.
— Какие слова он произносил?
— Всегда одни и те же: «Я заклинаю вас, Баррон,
Сатана, Вельзевул, именем Бога Отца, Сына и Святого
Духа, именем Девы Марии появиться здесь, говорить с
нами и исполнить нашу волю». И Франческо продолжал
уверять, что он уже ощущал присутствие Баррона, что
скоро и я это почувствую, если только побольше усилий
приложу...
— И вы верили всем этим бредням?
— Баррон показал ему комнату, наполненную золо¬
тыми слитками, обещал богатство и могущество. Фран¬
ческо повел меня в эту комнату. Едва он в нее вошел,
как закричал: «Монсеньор, спасайтесь! Умоляю вас,
спасайтесь! Сокровища охраняет змея!» Я побежал в
свою комнату и взял крест. Потом снова присоединился
к Франческо. Он увидел реликвию и сказал, что я в
этом раскаюсь, потому что крест обидит Баррона. Я
вошел в комнату. Крылатая змея вылетела в окно. Я
потрогал слитки. Под моей рукой они превратились в
пыль, которая вскоре покрыла пол...
— Скажите, а перед этой историей со слитками не
заставил ли он вас выпить что-нибудь необычное?
— Не помню. В мое отсутствие Баррон посещал мэтра
Франческо в сопровождении прекрасного юноши в го¬
лубом одеянии. Он слушал Франческо весьма доброже¬
лательно и выражал ему самое искреннее расположение.
Понемногу он смягчился и по отношению ко мне.
— То есть так утверждал Прелати?
— Да. И он предоставил мне бесспорное доказатель¬
ство этого. Когда я жил в Бурже, он передал мне с
одним из посыльных маленькую коробочку, содержащую
черный порошок, якобы данный ему Барроном. Он
написал мне, что этот пепел — бесценная вещь, которая
отвратит от меня любые несчастья и в то же время
создаст вечную связь с Барроном.
По моей просьбе ювелир проделал отверстие в задней
стенке моего медальона, и я положил в него бесценный
380

пепел. С тех пор я всегда носил его на шее и никогда
не расставался с ним.
— И тем не менее вы заявили, что отдали его мэтру
Франческо, когда он вернулся. Почему?
— Потому что амулет больше не действовал. Он
утратил свою силу и даже вредил моему здоровью. Я
потерял сон и начал разуверяться в гении Франческо,
в могуществе его демона. Грустные мысли одолевали
меня. Много раз я возобновлял опыты, но всегда
безуспешно. Однако в момент, когда я уже готов был
уволить всех своих алхимиков, вдруг Баррон проявил
себя. И это было страшно...
Жиль замолчал. Глаза его расширились. Лоб покрылся
крупными каплями пота. Вены на шее напряглись до
предела. Он хрипел. Он пальцем рисовал в воздухе
крест, другой рукой сжимая распятие из кожи, висевшее
на его узкой груди.
— Франческо заперся в комнате, соседствующей с
моей. Вдруг оттуда послышался страшный шум, крики,
глухие удары, душераздирающие стоны. Я не осмеливал¬
ся туда войти и позвал на помощь священника Бланше,
чтобы он попытался отпугнуть злые силы. Тот отказался
мне подчиниться.
За дверью был зверь. Жалобные крики Франческо
раздирали мне сердце. Я хотел помочь ему, но когти
зверя скреблись в стену. Бланше звал: «Франческо, мэтр
Франческо, где вы? Кто там с вами?»
До нас доносилось свирепое дыхание зверя и стоны
несчастного. Неужели я потерял своего лучшего,
единственного друга? Мне было стыдно за свою трусость.
Слезы душили меня. Наконец Франческо открыл дверь.
Он был бледен, едва держался на ногах. Все лицо его
было в синяках и ссадинах, руки и шея расцарапаны в
кровь. Он сказал нам тихо: «Ко мне приходил Баррон.
Он согласился говорить со мной. Я посмеялся над ним,
упрекнул его в том, что он подложил нам фальшивые
слитки, что по его вине все наши опыты оказались
безрезультатными. В ярости он осыпал меня ударами,
кусал и царапал».
После этого Франческо серьезно заболел. Я уложил
его в свою постель, сам его лечил и ухаживал за ним.
Он поправлялся с трудом.
Франческо Прелати:
Он задул лампу, но не мог так рано заснуть. Пробили
381

часы в замке. По Луаре скользит барка. Слышен свисток
стражника. Барка медленно причаливает к берегу. Это
рыбаки. Они показывают страже сети, называют свои
имена. Говорят, что хотели воспользоваться приливом...
В соседней камере слышен звон цепей, крики и
проклятия.
— Опять этот «Перпетуум мобиле», — ворчит страж¬
ник. — Изображает из себя сумасшедшего. Если не
перестанет, придется его избить. И так уж перевели его
на хлеб и воду, чтобы ему немножко прочистить кровь.
Да, видно, этого мало...
Франческо натягивает одеяло до подбородка. Он хочет
поправиться. Луна переместилась. От реки веет свеже¬
стью.
Франческо думает о Жиле. Он сожалеет о том, что
встретил его слишком поздно.
«Я не любил его по-настоящему, — говорит он себе. —
Я любил его, как Сатана, который то любит, а то
презирает людей, забавляясь их глупостью и просто¬
душием, их радостью и надеждами. Доверчивость Жиля
была безгранична. И ребенок бы понял, что это были
ловушки. Но он попадался в них неизменно. И еще при
этом всегда восторгался моими уловками! Я подчинил
его себе полностью. При одном звуке моего голоса его
гнев улетучивался, на губах появлялась улыбка. И уже
через мгновение он беззаботно смеялся и радовался
жизни. Все, что я делал, было основано на лжи и хитрых
уловках. Но кто верит в таинственное, сверхъестествен¬
ное, готов видеть и находить его во всем. Я ему внушал,
что воздух Тиффожа раздражает Баррона, — и он мне
верил. Дескать, я чувствовал, что демон бродит где-то
рядом, — и он оглядывался вокруг, как ребенок, опасливо
и осторожно. Ливень, который промочил нас до костей
в Долине Надежды, совершенно ошеломил его. «Вот он,
знак, что Баррон приближается к нам», — восклицал
Жиль. Он так и не узнал никогда, что даже само имя
Баррон никакой демон никогда не носил. Я изобрел его
по аналогии с титулом Жиля. Он находил совершенно
естественным, что барон Рэ имеет в своем услужении
дьявола по имени Баррон! И он постоянно якобы ощущал
его присутствие в атмосфере и в своем окружении, как
если бы этот демон действительно существовал и уча¬
ствовал во всех его делах. Если кто-то удачно вводил
понятие сверхъестественного в слова или поступки, он
382

всегда мог убедить Жиля в своей правоте. Он любил
Жанну, потому что верил в ее сверхъестественность.
Та же иллюзорность привлекала его и в театре. Его
очаровывали необычные, странные голоса. А действитель¬
ность отталкивала. Ему казалось, что он на самом деле
видел зеленую змею, охранявшую слитки Баррона. «Это
огромная зеленая змея, — говорил он, — огнедышащая,
с крыльями, покрытыми желтыми пятнами».
То же самое и со слитками. Он увидел, как они на
его глазах превращаются из золота в прах и падают
пылью на пол. На самом деле это были медные опилки,
которые я предварительно растопил. Или та история,
когда я был якобы «избит» Барроном. Он даже не
заметил, что я играл две роли: и зверя, и его жертвы.
Он не подозревал, что я ножом поранил себе кончик
пальца и размазал кровь по лицу, что я головой бился
о стол, чтобы получились правдоподобные синяки и
ссадины. Плача навзрыд, он вместе с этим ненормальным
Эсташем втащил меня в свою комнату. Правда и то,
что я подмешивал наркотики в его вино, что делало его
покладистым, притупляло волю. Но вот заболел я на
самом деле. А произошло это всего лишь оттого, что,
когда Баррон меня «дубасил», я проглотил варево из
трав, вызывающих определенные симптомы. Жиль был
в отчаянии. Он благодарил небо за мое спасение. Это
был нежный друг, даже слишком нежный и любящий.
Временами мысль, что кто-то любит меня столь искренне,
вызывала у меня чувство стыда...»
25
ЧЕРНАЯ МЕССА
Жиль:
— Вскоре после выздоровления Франческо к нему
опять приходил Баррон-дьявол. Он вознаградил его
добрыми, поощряющими словами, которые были мне
переданы в точности...
— Вашим другом Франческо. Что же это были за
слова?
— Что отныне между нами царит мир.
— Это вас вполне устраивало. А что еще передал
демон?
— Баррон велел мне принести ему в качестве жер¬
383

твоприношения трех бедняков во время одного из трех
самых больших праздников года.
— И вы подчинились?
— Один раз.
— Несчастный! Ведь он убивал в вас все порывы
милосердия. Они были вам присущи, несмотря на все
наши преступления. Вы были способны прийти на
помощь несчастному. Дьявол старался вытравить из вас
эти редкие, чистые движения души, потому что мило¬
сердие еще в большей степени, чем молитва, имеет
божественную сущность.
Жиль застонал, забился в отчаянии при мысли, что
он навсегда упустил предоставлявшуюся ему слабую
возможность искупления. Он повторял:
— Да, брат мой, один раз... Один! Прелати меня
упрекал. Он говорил: «Вы ищете дружбы с всесильным
Барроном, а сами отказываете ему в этом ничтожном
вознаграждении! Если вы будете упорствовать в своем
отказе, то лучше уж я вернусь в Тоскану и найду там
себе другого покровителя. Ах, монсеньор, какая у вас
странная натура! Вы привечаете своих врагов и в то же
время разочаровываете тех, кто больше всех помогает
вам».
— Он вас обманывал. Он сам был посланцем Сатаны,
если так говорил вам.
— Я уверен, что он никогда не осуществил бы свою
угрозу. Он доказывал мне свою привязанность, оставаясь
в Машкуле до моего ареста. Он же мог уехать, исчезнуть
совсем. Но он хотел, чтобы я был счастлив.
— Прошу вас, монсеньор, перестаньте! Какое заблуж¬
дение!
Жиль не возражал. Он пытался понять меня, про¬
должая ворошить свои грустные воспоминания.
— Тогда, — заговорил он вновь, — я почувствовал,
что мне приходит конец. Меня одолевали приступы
отчаяния. То жестокие припадки падучей валили меня
с ног: весь в пене, я дрожал с головы до ног. То вдруг
при свете свечей меня обступали призраки. Я чувствовал
их ледяные прикосновения к моему лбу, лицу, рукам.
Они стонали у меня под ухом. Я ощущал в полной
мере всю мерзость совершенных мною преступлений. Я
решил, что должен все бросить и, нищий и босой,
отправиться в Сен-Сепюлер, чтобы искупить свои грехи,
заслужить как можно скорее прощение Христа... Я хотел
384

увидеть Иерусалим, умереть там в горячих песках... И
хотел...
Франческо Прелати:
— Каждый день я продвигался все дальше в разру¬
шении и разложении его души. Я будил в нем гнев,
черную тоску, вызывал старческую апатию. Он чувст¬
вовал себя все хуже. Чересчур много пил. Винные пары
бросались ему в голову, туманили разум. Он часто бывал
рассеян, речь его тогда становилась бессвязной. То он
жалел бедняков, которых обидел. То собирался уйти в
монастырь и заказывал себе черные одежды послушника,
которые потом перебирал, тяжело вздыхая. Его поведение
меня пугало. Я понял, что он способен на все. Мои
слова больше не успокаивали его. Не то чтобы он совсем
разуверился во мне и моей науке, но он стал колебаться,
видя, что все опыты кончались неудачей. Надо было
срочно как-то убедить его в моей состоятельности. Если
он уйдет куда глаза глядят, то что будет со мной?
Делить с ним холод и голод, ввязываться в непредска¬
зуемые авантюры мне совсем не хотелось. То, что я
долго искал, невольно подсказал мне Эсташ Бланше.
Как-то он тихо сказал, что Жиль мог бы предложить
Баррону в качестве жертвоприношения части тела юно¬
шей, которых он убивал в порыве сладострастия. Жиль
сначала резко отклонил эту идею. Сама перспектива
совершить человеческое жертвоприношение вызывала у
него неприятие. И тем не менее эта идея уже засела в
его голове, сжигая ее изнутри огнем безумия. Я мог это
заметить по блеску его глаз. Боясь быть наказанным,
он в то же время уже не был чужд идее соединить
приятное с полезным. Я всячески подталкивал его к
ней, говоря: «Монсеньор, вас смущает только сама
церемония, но вы ведь в душе уже готовы отдать этих
красивых мальчиков близкому вам существу. Смерть
имеет значение только тогда, когда она чему-то служит.
Баррону уже приелись заколотые петухи и горлицы. Вот
если это будет красивый ребенок...»
«Нет, нет, — говорил он, — это невозможно!» Я на¬
стаивал, не зная в точности, что заставляло меня это
делать и почему я придавал этому ритуалу такое большое
значение.
Он все еще сомневался. «А если я не смогу, брат
Франческо, какое наказание я тогда заслужу? Нет, нет,
это слишком ужасно...»
385

Жиль:
— Однажды декабрьским зимним вечером (к счастью,
выпал снег) в Тиффож прибыл дофин Людовик*. Страж¬
ники узнали его издали по большому эскорту и знаменам,
украшенным геральдическими лилиями, и поспешили
меня предупредить. По странному стечению обстоя¬
тельств я находился в тот момент в лаборатории в
обществе мэтра Франческо и других алхимиков. Так
долго ожидаемое красное яйцо, философский камень,
золотое семя начинало освобождаться от ртути. Раска¬
ленный докрасна металл освещал своды. Я дрожал от
нетерпения, от радостного предвкушения долгожданной
победы. Находившийся около меня Прелати шептал
заклинания.
Всадники въехали в замок. Я узнал дофина. В спешке
я велел уничтожить и разбить вдребезги все реторты,
выбросить то, что нельзя уничтожить, в том числе и
флакон со ртутью. Все было выполнено быстро. Я принял
дофина Людовика с бешенством в сердце и с улыбкой
на устах.
Он приехал, сообщил мне дофин с притворно-добро¬
душным видом, чтобы навести порядок на дорогах. Это
поручение его величества короля Франции. Лично мне
он не хотел бы причинить никакого вреда, но, по правде
говоря, его удивляет мое снисходительное потворство
дорожным грабежам, которые опустошают эту красивую
страну Пуату. Чтобы «помочь» мне в этой задаче, он
арестовал Жана де Сикенвиля, капитана моих солдат,
и отвез его в Монтегю. Таким образом, в один и тот
же день я лишился надежды получить золото и узнал,
что потерял всякий кредит... Король, которому я служил,
считал меня вульгарным главарем банды разбойников.
Он наказал меня и унизил, арестовав Сикенвиля. Отныне
мне не на что было надеяться. Разорение и унижение —
вот что меня ожидало...
И тогда я решился уступить настойчивым просьбам
Франческо. Я согласился совершить человеческое жерт¬
воприношение дьяволу Баррону... Ночью...
Пот струится по его лбу, две слипшиеся пряди
напоминают впившиеся в него когти хищной птицы. Он
тянет себя за ворот, открывая шею, его руки дрожат...
Священник не задает ему никаких вопросов. Он ждет
окончательного, самого важного признания. Когда Жиль
* Будущий король Людовик XI.
386

начинает говорить, он сжимает распятие, закрывает его
ладонью.
— Я это сделал. Убил ребенка. Принес невинное тело
его в жертву дьяволу, произнеся ритуальное заклинание
из книги Франческо. Я его кромсал, резал на части...
Его губы сомкнуты. Можно подумать, что он больше
не дышит. Этого признания он ждал с того момента,
как вошел в камеру. И вот оно сделано. Голос Жиля
звучит в нем глубоко, мучительно:
— Я собрал его кровь в стеклянный флакон, вырвал
у него сердце и глаза. Вы слышите, брат Жувенель? Я
сделал это. Проклятый флакон я поставил на камин
рядом с сердцем, завернутым в салфетку. Потом я позвал
слуг. Они больше не смеялись. При общем гробовом
молчании они развели огонь в камине и сожгли в нем
одежды ребенка и его еще теплое тело. Вытирая на полу
пятна крови, они избегали смотреть на меня... Я вымылся
и переоделся. Взяв салфетку и флакон, я пошел к
Франческо. Он уже приготовил благовония, книгу и
свечи. Итак, я отдал дьяволу эти кровавые останки,
умоляя его помочь мне... Тщетно... Тщетно...
Франческо Прелати:
«...Огонь вожделения сверкал в глубине его зрачков.
Искушение все больше овладевало им. Я торопил его
совершить это новое преступление. По правде говоря, я
не надеялся, что он уступит. Я просто тянул время.
Когда он попросил меня подготовить комнату для
совершения ритуала, я все еще не верил. Но когда я
увидел, как он извлек из-под своих длинных манжет
салфетку и флакон, я испугался за него и за себя. Я
понял, что этот человек погибнет и увлечет за собой
меня.
Баррон не появлялся, и он катался по полу, рвал
на себе одежду, рычал, как зверь, пойманный в ловушку.
Потом побежал в часовню, оставив мне останки плоти
убитого. Я со страхом взял их и той же ночью закопал
в святую землю у церкви Сен-Винсан».
Жиль:
— Вы возобновили жертвоприношения? — спросил
священник.
— Да, но без результата.
— В Тиффоже?
— Да, в комнате, в присутствии Франческо и слуг...
387

— Вы прекратили их случайно или потому, что не
верили больше в помощь дьявола?
— Потому что это был ад. Маленькие призраки
больше не покидали меня. Они выходили из стены и
опускались на мою постель, преследовали меня повсюду.
Я обретал покой только в часовне.
— Вы прекратили заниматься содомией и убивать?
— Нет. Ко мне продолжали приводить красивых,
нарядных мальчиков. Я забывал о своих слезах в их
крови...
26
СЕНТ-ЭТЬЕН-ДЕ-МЭР-МОРТ
Жиль:
— Арест Сикенвиля (который был приговорен к
повешению, но совершил побег из тюрьмы Монтегю),
подчеркнутая предупредительность дофина, сопровожда¬
емая комплиментами с двойным смыслом, вопросы,
которые он задавал моим слугам и жителям Тиффожа,
его манера смотреть вокруг, чуть склонив голову на
плечо, эти медали на шляпе и особенно эти четки,
которые он без конца перебирал, — все это беспокоило
меня...
— Что же больше беспокоило: набожность дофина
или его наблюдения за вами? Надеюсь, он не обнаружил
следов ваших опытов?
— Нет. Он восторгался комнатами, которые я пре¬
доставил в его распоряжение, мебелью, убранством зала.
Но отказался сесть в мое кресло. «Нет, нет, господин
маршал, — сказал он, смеясь. — Прошу вас, не надо. Я
ведь только случайный гость. Вы и так принимаете меня
с большими почестями. Не надо ради меня изменять
своим привычкам».
Сказав это, он начал рассматривать мое окружение:
Бриквиля, Сийе, священника Бланше, двух слуг и мэтра
Франческо.
Я хотел устроить пир и пригласить на него сеньоров
из окрестных замков.
«Нет, нет, — сказал он, — мы здесь не для того,
чтобы праздновать, а чтобы действовать в ваших и
наших интересах. Время войн закончилось. Сегодня все
хотят мира. Значит, надо положить конец разбоям на
388

дорогах. Отныне мой отец, король, больше не потерпит
присутствия бандитов, которые грабят, убивают и
поджигают. Вот ради этого, прекрасный сеньор Рэ, мы
и остановились на несколько дней в вашем замке. Мы
этого никогда не забудем. Король хранит добрые вос¬
поминания о вас».
О да, самые добрые! Унизив меня, арестовав моего
главного капитана и даже не посоветовавшись со мной!
— Вы мне это уже говорили.
— Я на этом настаиваю, святой брат Жувенель,
поскольку вы спрашиваете о причинах моего поспешного
отъезда. Если дофин и не просил показать печи, он все
равно со своими людьми совал нос во все углы, открывал
двери во все залы, восхищался крепостью стен и
потолков, хорошей приспособленностью замка к обороне,
коврами и коллекцией фресок.
«Мессир Жиль, — говорил он приторным тоном, —
ваш замок — настоящая жемчужина Пуату. Какие бо¬
гатства здесь собраны! Не менее, чем на сто тысяч экю!
Вы просто счастливец. Право, эти сокровища превосходят
все, что имеет король Франции вместе с бедным
дофином!»
При этом его барсучий нос хищно втягивал воздух,
а взгляд избегал встречаться с моим. Обволакивая меня
ласковыми словами, он хотел слышать, как я молюсь.
Мы стояли рядом в церкви. Нежно взяв меня за руку,
он просил меня присесть рядом с ним. Стал расхваливать
убранство алтаря. Любовался скульптурами ангелов,
установленных в нишах. И так без конца, в течение
нескольких дней. Я должен был терпеть все это, скрывая
свое бешенство.
Наконец он уехал. Мы обменялись богатыми подар¬
ками. Он обещал «вскоре» навестить меня вновь, уверял
в своей преданной дружбе. Он так запугал меня, что я
решил, чтобы избежать королевского правосудия,
покинуть Тиффож и просить покровительства герцога
Бретонского. Это означало не только отказ от возмож¬
ности получить золото, но и жизнь под постоянной
угрозой, не ясной, но от этого только еще более
зловещей. Вот почему я уехал в Машкуль, забрав с
собой тех, кто был мне дорог...
— Среди них был Франческо Прелати? А остальных
вы бросили на съедение королевским офицерам дофина,
который мог в любой момент вернуться в Тиффож?
389

— Они не многим рисковали. Для короля они пред¬
ставляли слишком мелкую добычу.
— За исключением Эсташа Бланше.
— По отношению к нему я действительно поступил
неосмотрительно. Но он сказал, что переутомился, почти
заболел, и я не настаивал.
— Вы доверяли ему?
— Отчасти. Но он не знал все же всех наших секретов.
— И потому его часы были сочтены.
— Возможно. Во всяком случае, его исчезновение не
было для меня неожиданностью, меня сразу предуп¬
редили по прибытии в Машкуль. Франческо необычайно
разволновался, он твердил мне, что Бланше ничего не
стоит продаться дофину.
— Вы же сказали, что он не знал самых важных
секретов?
— Он знал достаточно для того, чтобы утопить меня.
Это он привел ко мне Франческо Тосканского. А тот
мне несколько раз говорил: «Берегитесь его, это двуликая
душа и безжалостный язык! Он толкает людей на грех,
хотя сам остается в стороне».
Франческо Прелати:
«Петля затягивалась вокруг него. Каким бы безумным
он ни казался, он все же отдавал себе в этом отчет.
Человек не сразу поддается безумию порочных страстей.
У него бывают и минуты мучительного раскаяния.
Пьянство, запретные наслаждения, запах крови, вкус
казни никогда не затмевают сознание целиком. Но
пустоты, которые они оставляют, ужасны. Так было и
с Жилем: временами он приходил в себя, понимал, что
он на самом деле из себя представляет, и цриходил в
ужас от своей грязной морали, глубины своего падения.
Он продал последнюю опору своего благосостояния —
прекрасное имение Сент-Этьен-де-Мэр-Морт — и оказал¬
ся полностью разорен. Он хорошо послужил дьяволу,
но тот и не думал помогать ему. Похищенная им когда-то
его жена Екатерина Туарская отказала ему в помощи,
поддержанная Рене де Ласузом и Лавалем. Он уступил
требованиям герцога Бретонского, и тот, довольный
приобретениями, просто пренебрегал им. Ему не оставили
ни одного шанса. Это был герой прошлого, маршал без
войска, над которым часто потешались, но еще чаще
ненавидели, время его истекало. Днями напролет он
снова и снова пережевывал свои неудачи. От этого он
390

приходил в бешенство, готовый обвинить кого угодно.
Или начинал разглагольствовать о паломничестве в
Сент-Сепулькр, бредил Иерусалимом. Пиршества
блекли, подарки больше не раздаривались. Многие
шевалье его окружения, слуги второго порядка, теперь
искали предлоги, чтобы покинуть его. Он с горечью
говорил: «Крысы бегут с тонущего корабля. Желаю им
худших бед. Пусть повесятся подальше отсюда!» Он стал
совершенно невыносимым, словно капризный, больной,
жестокий ребенок. Но ребенок всего лишь отрывает
лапки у мух и прокалывает бабочек. У Жиля были
другие жертвы. Одно лишь могло теперь вывести его из
апатии: появление нового пажа. Похотливый зверь
просыпался в нем. И прогонял черные мысли, страхи,
угрызения совести. Потом зверь снова засыпал, пресытясь
ужасом, безысходность опять брала верх в его душе,
порождая кошмары... Мы жили под постоянным страхом,
что этого человека вот-вот постигнет кара господня, а
нас завалит обломками ее. Он продолжал удовлетворять
свою страсть нашими юными слугами, будучи уверен,
что мы не выдадим его. Он убил моего пятнадцатилетнего
пажа, ученика нашего портного, да и многих других
слуг своей свиты. Несчастным удавалось прожить с нами
неделю, не дольше. Потом мы отводили их в комнату
Жиля, часто предварительно напоив... Сийе ворчал.
Бриквиль строил планы бегства. Над замком нависла
грозовая атмосфера. Сам я не решался уезжать. Что за
странный каприз судьбы привел меня к этому чудовищу?
Почему я так сильно сблизился с ним? Что за сила не
давала мне покинуть его до того, как ему придет конец
в этом логове зверя? Я не знал этого...' Могу сказать
лишь, что по природе я отнюдь не из доброжелательных
людей. Мне доставляло удовольствие наблюдать агонию
этого знатного сеньора, ускорять ее гибельным для него
внушением. Я, бедный тосканский священник, играл с
Жилем, как кошка с мышью: я то прятал когти, то
выпускал их. Представление, в котором Жилю отво¬
дилась роль покорной жертвы, агония обуянного горды¬
ней сеньора вполне стоили риска. В момент крена он
предпочитал хвататься именно за мою руку. Мои слова
усыпляли его, как арфа Давида очаровывала безумца
Саула. Хотя кем я был для него? Да никем, просто
одним из слуг, разве что получше одетым. Свой хлеб
я зарабатывал лестью и ложью. Без сомнения, пытаясь
столько раз вызвать дьявола, я попал в его ученики.
391

Временами я терял голову в азарте и не мог остановиться
даже тогда, когда на карту была поставлена моя жизнь.
Даже тогда я был во власти злых, отвратительных
мыслей. Но близился момент развязки...»
Жиль:
— Обложенный псами, олень предстает в самом
несчастном своем виде: бока его вздымаются, ноги дрожат
и едва могут держать его. Собаки постепенно перестают
опасаться его, они смелеют и сужают круг, затем самая
храбрая из них приближается. Вторая, третья... Стая
снова гонит оленя. В исступлении он забегает прямо в
реку или пруд, навстречу верной смерти. Ледяная вода
сковывает тело, делает его подобным деревянной статуе.
Скоро он умрет: сначала его искусает торжествующая
свора, затем пронзит острый кинжал. ...Вот каким я
был тогда, брат Жувенель. Вот каким стал бедный
маршал де Рэ... В юности я участвовал в гоне оленей
в лесах Шантосе, я видел затравленного оленя. Никогда
не забуду их глаза перед смертью. Когда она была уже
совсем близко, две чудесные крупные слезы выпали из
них. Это была благородная и мучительная смерть. Тогда
я не знал, какой смертью придется умереть мне...
— Вам?
— Неожиданно я остановился и повернулся лицом к
преследователям, как тот олень. Я устал скрываться,
хитрить, следовать советам своих приближенных, таких
же негодяев, как и я сам. От грабежей и обманов
герцога, монсеньора Бретонского! Да, брат, я вдруг
понял, что многие годы с терпением ростовщика герцог
подкрадывался к моим владениям. О, я сам помогал ему
в этом! Я решил вернуть свою собственность, начав с
Сент-Этьен-де-Мэр-Морта.
— Силой оружия?
— Это имение купил у меня Годфруа Леферрон,
личный казначей герцога. Он заплатил не всю сумму,
я не требовал с него ее вторую часть. Я почти никогда
не напоминал своим должникам об их задолженностях,
считая это недостойным и полагаясь на честность
покупателей. Но на этот раз у меня не хватило терпения.
Было ясно, что в скором времени Сент-Этьен перейдет
к герцогу, несмотря на все его обещания. Поддавшись
вспышке гнева — а может, ясновидения! — я поднял свое
войско. Мы выступили ночью, чтобы напасть на про¬
тивника неожиданно. Мы заняли лес вокруг Сент-Этьен-
392

ской церкви. Вскоре новый владелец замка вышел из
крепости вместе со своей свитой. Они направлялись на
мессу.
—Вы знали, что братом этого казначея был Жан
Леферрон, клерк, посвященный в духовный сан?
— Да. Сийе пытался удержать меня, он твердил, что
я противопоставлю себя церкви. Такого же мнения был
один из старинных моих собратьев по оружию. Им не
удалось поколебать меня. Когда месса подошла к концу,
мы с Сийе и Ленано врезались в толпу, я занес топор
над Леферроном и завопил: «Попался, развратник! Ты
обижал моих людей, ты их грабил! Выйди из церкви,
или я убью тебя!» Я протащил его по паперти и выгнал
наружу. Перед замком я заставил его встать на колени
и велел его людям опустить мост. Моим воинам оста¬
валось лишь выйти из леса и завладеть замком.
— Этим вы решили свою судьбу.
— Этого я и хотел!
— Свидетели рассказывали, что вами двигала не
столько ярость, сколько обыкновенное ребячество.
— Я действовал в здравом рассудке.
— Если монсеньор Бретонский и хотел вашей гибели,
то надо признать, что вы сами предоставили ему
отличный повод, чтобы уничтожить вас.
— Но я устал даже от самого себя. Я совершенно
искренне желал своей смерти!
— Всем сердцем? — спрашивает монах.
Он поворачивается к окну и снова открывает его,
чтобы поглубже вдохнуть прохладный воздух, остудить
глаза, воспаленные бессонницей и яркими свечами.
Звезды кажутся теперь далекими-далекими, луна пере¬
местилась, тени поменяли свое расположение. Только
одно окно светится на фасаде: видно, там заболтались...
Над речной гладью и близлежащими домами носятся
чайки, их крылья иногда задевают остроконечные крыши.
Причаливает баркас с черным парусом, кто-то вы¬
прыгивает из него. Это самый тяжкий для дозорных
час, сон одолевает их страшно... Еле сдерживая зевоту,
они прохаживаются взад-вперед, приставив пики к
бойницам. Со стороны деревни раздается приглушенный
шум: появляются повозки тех, кто хочет первым занять
самые удобные места возле трех виселиц. Святому брату
хорошо известен этот странный вид человеческого лю¬
бопытства... Его голос нарушает тишину:
— Нет, монсеньор, вы вовсе не хотели умирать. Вы
393

же сохранили Леферрона заложником, заточив его
вначале в Машкуле, затем в Тиффоже, подальше от
Бретани.
— Я собирался убить его. Мне глубоко претила его
трусость. Только благодаря Сийе я не сделал этого...
Понимал ли я, что творилось в моем сердце? Я
подчинялся его порывам, а потом другие урезонивали
меня... Я устал от этого, брат Жувенель.
27
АРЕСТ
Жиль:
— Святой отец, я вовсе не рассчитывал на то, что
мои преступления останутся безнаказанными. И именно
поэтому предпринял последнюю попытку спастись само¬
му и спасти одновременно тех, кого я увлек за собой
в грех.
— Это было вашим последним шагом.
— Я смиренно молил (впервые за всю жизнь) мон¬
сеньора герцога дать мне аудиенцию. Он ответил, что
охотно выслушает меня. Я должен прибыть в Жосселен,
где он в то время находился вместе со своим двором.
Сийе и Бриквиль почуяли западню, они упрашивали
меня не ехать, говорили: «Герцог усыпит вашу насто¬
роженность ласковыми словами, но не сдержит своих
обещаний. Он схватит вас за пределами крепости, на
дороге или на постоялом дворе. Пока вы держите у себя
Леферрона, с вашей головы не упадет ни один волосок,
вот в чем ваше спасение».
— Но герцог уже приговорил вас к штрафу в
пятьдесят тысяч экю.
— Он знал, что я не мог уплатить их. Но я
рассчитывал на его снисходительность. Он всегда под¬
держивал меня. Когда были опубликованы письма,
содержащие королевское вето на продажу земли, он
оспаривал их законность, их распространение на мои
бретонские владения. Помимо всего, он назначил меня
главным военачальником своего герцогства. Я был одним
из Лавалей и кузеном Монфора, то есть состоял в родстве
с ним. Я думал так: «Он разбогател на моих несчастьях,
но ему совсем не нужно, чтобы меня вдруг не стало на
свете. Я его друг, человек его ордена, его рыцарь». Но
394

бывали минуты, когда я опасался предательства с его
стороны. Я говорил себе: «Он не принял королевских
писем с вето на территорию герцогства, чтобы не
потерять отнятых у меня поместий!» Даже получив
разрешение на встречу в Жосселене, я опасался ехать
туда, так велик казался мне риск. Мне думается, без
наставлений Прелати я так и не двинулся бы с места.
— Он советовал вам противостоять герцогу?
— Я умолял его вызвать Баррона и спросить у него,
нужно ли мне отправляться в это путешествие, есть ли
у меня шанс вернуться в Машкуль.
— Что он ответил?
— Что я могу отправляться в путь безбоязненно:
герцог не схватит меня. Когда мы прибыли в Жосселен,
я велел Франческо снова вызвать Баррона, и тот
подтвердил, что я поступил правильно. Герцог принял
меня, выслушал, не прерывая, но сам при этом глядел
в сторону. Я попытался защитить себя и объяснить всю
нелепость своего нынешнего положения. Напомнил ему
о нашей многолетней и плодотворной дружбе, о своей
преданности, которую я подтверждал много раз, упомя¬
нул заслуги моего семейства, наше рыцарское братство,
наше родство. Он согласно кивал головой. Я сказал ему,
что его герцогство стало сильнее благодаря именно мне.
Что крепость Шантосе и другие подвластные прежде
мне территории стоили большего, чем те суммы, которые
он отдал мне за них. Он ответил с грустью в голосе:
«Мой бедный Жиль, доводы, которые вы сейчас привели,
совершенно верны. Я их не оспаривал. Однако я хочу,
чтобы вы приняли во внимание, что я всегда высоко
ценил вашу службу и долгое время именно поэтому
защищал вас от нападения короля. Но наши отношения
вассалитета были нарушены вами: вы подняли войско
без моего приказа, чтобы совершить покушение на моего
казначея! Что же мне оставалось делать, дорогой кузен?
Оставь я вашу выходку без ответа, я прослыл бы
малодушным, потерял бы свое реноме. Мало того,
епископ заподозрил бы меня в потворстве вашим темным
делам. Согласитесь, что наложенный штраф — довольно
мягкое наказание, я мог бы проявить больше суровости...
Я наслышан о ваших денежных затруднениях. Но я не
собираюсь вас разорять, дорогой Жиль». Я попросил
уменьшить сумму, не лишать меня последнего в случае,
если я не смогу заплатить. Я уговаривал его простить
меня на этот раз, сказал, что захват в Сент-Этьене не
395

имел целью прогневать церковь, но отплатить Годфруа
Леферрону, не вернувшему долг. Герцог упрямился:
«Факты таковы, дорогой кузен». По поводу штрафа мне
не удалось выжать из него ничего, кроме покачиваний
головы и расплывчатого обещания «не разорять». На¬
прасно я пытался нащупать чувствительное место: «Что
у меня останется после того, как я заплачу этот штраф?»
Он прошептал: «Тиффож и Пузож». Я вскрикнул:
«Возможно ли маршалу Франции, главному воена¬
чальнику Бретани просить денежной помощи у своей
жены?» Но все было решено, продумано этим хитрецом
заранее. Кроме того, он заставил меня думать, что
наказание ограничится этим огромным штрафом. Я
уезжал из Жосселена с этой обманчивой надеждой.
— Вы не знали, что епископ Нантский уже действовал
против вас?
— Меня известили, что епископ предпринял пас¬
торский объезд и что в каждой области он тайно
опрашивает жителей на мой счет. Его посланцы были
замечены во владениях Рэ, вокруг моих замков, и
повсюду они расспрашивали обо мне. Зная характер
герцога или полагая, что знаю его, я считал, что опасение
скандала остановит его.
Франческо Прелати:
— После поездки в Жосселен мы были подавлены.
Все мы, сколько нас оставалось, отныне чувствовали
себя побежденными. Один Жиль не унывал. Возможно,
утешая нас, он и сам пытался утешиться, беспрестанно
повторяя слова о дружбе с герцогом, о том, что тот еще
должен ему большую сумму за Шантосе. Хотел ли он
доказать нам возможность скорого обогащения? Мне
никогда не удавалось отделить в этом человеке безумство
от хитрости, это был непостижимый характер, со¬
единивший в себе, по крайней мере, три ипостаси этого
человека. В глубине души я уверен, он предчувствовал
наше бегство, нашу возможную измену, он делал все,
чтобы удержать нас в Машкуле. В нем сквозила горькая
ирония старого Краона — которого он часто вспоминал
с ностальгическим восхищением... 29 июля, по завер¬
шении своего расследования, епископ обнародовал пись¬
ма, в которых Жиль обвинялся в еретичестве и содомии.
Шпионы доставили нам копии этих писем.
Однако мрак, в котором он забывался, все чаще стал
прерываться приступами раскаяния. Я обратил на это
396

внимание еще до вторжения в Сент-Этьен. Исповедуясь
в Машкульской церкви, он устремился к алтарю, перед
которым собралась большая толпа. Крестьяне рассту¬
пились при виде его, те, кто стоял на коленях, поспешно
вскочили. Но он кротко объяснил, что он — обыкновен¬
ный грешник, равный им перед Богом. Он встал в
очередь за крестьянами и ремесленниками деревни.
Никогда в дни могущества с ним такого не случалось.
Если бы кто-то другой поступил так, можно было бы
предположить, что он хочет завоевать симпатии народа.
В тот день я понял, что настоящая его натура оконча¬
тельно распалась, превратилась в ничто, и теперь он
обречен. С тех пор я начал ненавидеть его. Кто
отворачивается от дьявола, начинает страстно желать
покаяния перед Богом, это общеизвестно. Мои речи
больше не влияли на него, басни не веселили. Все чаще
запирался он в своей комнате и, рыдая навзрыд, жестоко
клял самого себя. Потом выходил к нам, бледный, с
опухшими глазами и перекошенным лицом. Кто-то из
нас решил снова привести ему пажа. Он встретил его
с радостью, потрепал ребенка по щеке. Казалось, он
воодушевлен. По своему обыкновению, Жиль наполнил
кубок вином и дал его ребенку, затем спросил, откуда
тот родом, кто его родители. Он и сам взял наполненный
наполовину кубок, но пролил его, уронив руки на колени.
И вдруг как закричит: «Прошу, уведите его! Хватит!»
Когда мальчика увели, он убежал в свою комнату и
заперся в ней. Мы слышали доносящиеся из нее стоны
и крики. Бриквиль осмелился сказать: «Такова правда,
собратья: хозяин совсем плох, сами видите. Дерзкий
нарушитель божеских и людских законов превратился
в нытика, затравленного угрызениями совести. Оставим
его замаливать грехи и убежим! Сейчас самое время!»
Сийе поддержал его. Но другие слуги заговорили напе¬
ребой: «Куда нам бежать? Все пути перекрыты. Сегодня
утром людей епископа видели после мессы в таверне.
Они повсюду. Народ поддерживает их...» Народ и вправду
был против нас! Его гнев вскипел, как прокисший
виноград в бочке. Еще во время нашего возвращения,
между Ванном и Нантом, нас закидали камнями. Ка¬
кая-то старуха обнаглела настолько, что опорожнила
ведро с нечистотами прямо перед лошадью Жиля. Только
когда мы въехали в лес, стихли крики с угрозами. Жиль
опустил голову...
397

Жиль:
— В Жосселене герцог говорил со мной неискренне.
Возможно, он боялся меня или счел преждевременным
раскрывать свои намерения. Не знаю... В августе его
войска захватили Тиффож. Хитрость заключалась в том,
что войсками командовал его брат, коннетабль Карла VII
Артюр де Ришмон. Но осаждая Тиффож, Ришмон говорил
всем, что действует от имени короля, а герцог ничего
об этом не знает. Падение Тиффожа лишило меня
Леферрона, нашего заложника. Это означало полный
конец. Сразу после печального известия меня оставили
Сийе и Бриквиль. Я не знаю, что с ними стало.
— А у вас не появлялось мысли о том, что можно
бежать? Вы ведь могли еще это сделать.
— Конечно.
— Но вы понимали, — спрашивает брат Жувенель, —
что отныне у вас не оставалось ни малейшей надежды
на спасение, что речь шла всего лишь об отсрочке в
несколько дней?
— Да. Я понимал это.
— То есть вы продолжали надеяться, что герцог,
получив назад своего казначея, не допустит раздувания
этой истории?
— Епископ уже приезжал, чтобы бросить мне в лицо
обвинения с одобрения светской власти.
— Значит, вам трудно было прийти к определенному
решению? Или вы смирились со своей участью?
— Я смирился!
— Чем вы занимались в последние дни?
— Пытаясь скрыться от своих невидимых преследо¬
вателей, моих злых демонов, я отправлялся в леса и
поля, один, без свиты, втайне надеясь, что жизнь мою
оборвет стрела правосудия, выпущенная из чащи или
из-за ограды жилища. Иногда я останавливался, чтобы
понаблюдать за работой крестьянина, направляющего
плуг, виноградаря, собирающего урожай. Я дивился их
мирному труду. Я глазел издали на пекаря, поджидаю¬
щего у печи хлеба, окруженного помощниками в белых
фартуках; кузнеца, бьющего по наковальне или подко¬
вывающего коня; столяра, из-под инструмента которого
вылетают белые стружки, так похожие на кудри ребенка.
Я открыл неведомую для себя, мирную, полную тепла
и нежности жизнь. Дети играли в догонялки, кидались
мячами и смеялись во все горло под августовским
солнцем. Но родители, едва завидев меня, тут же
398

выскакивали из домов, загоняли всю ватагу и запирали
дверь на засов. Эх, брат, они не знали, что в этом не
было больше нужды! Я больше не ощущал вкуса молодых
тел. И уезжал, раскачиваясь на медленно плетущемся,
постаревшем Щелкунчике. Мордой он почти касался
земли...
Нарисованная картина почти не трогает брата Жу-
венеля. Во сне зверь видит сны. Но то, что ему снится,
не меняет его хищной природы. Жиль продолжает:
— О, как я желал бы получить хоть частицу такого
же безмятежного счастья! В ясные вечера я доводил
себя до слез... Помню, однажды, возвращаясь ночью в
Машкуль, я видел в окне одного из домов идеальный
образ этого безмятежного счастья: мужчина сидел за
столом, а его жена возле печи помешивала варево; они
улыбались друг другу тепло и сердечно; они состарились
вместе, не переставая любить друг друга. Почему жизнь,
судьба не дали мне этого? Ведь была же и у меня жена.
Но нас разделяла пропасть...
— Вы пытались увидеться с Екатериной?
— Она презирала меня. Я не осмеливался появиться
перед ней. Было слишком поздно...
Голос его внезапно вздрагивает, глаза увлажняются:
— Наконец солнце взошло 24 сентября... Над баш¬
нями Машкуля раздалось гудение рога, сержант прибе¬
жал предупредить меня, что к замку движется войско:
«Монсеньор, это солдаты герцога, я узнал стяг бретонцев.
Их много, они хорошо вооружены, за ними катят
машины». Я вышел к воротам. Я узнал Жана Лабэ,
старого капитана, известного своей храбростью и пре¬
данностью герцогу. Рядом с ним остановился нотариусм.
Он развернул свиток и начал читать: «Мы, Жан,
милостью Божьей и папским престолом, епископ Нантс¬
кий, всем...» Епископ Малетруа велел мне предстать
перед его трибуналом в день Воздвижения. Было ясно,
что герцог позволил ему меня арестовать! Прелати,
Анрие и другие столпились вокруг меня, призывая:
«Монсеньор, надо защищаться! Замок сможет выдержать
длительную осаду. Мы вместе с гарнизоном будет
защищать вас...» Я приказал опустить мост и один вышел
к Жану Лабэ. Он же приказал схватить меня и связать,
а его солдаты вторглись в крепость. Анрие, Пуатвинец
и Франческо чуть было не удрали, но их схватили и
присоединили ко мне. Бретонцы перерыли все подвалы,
помойные и отхожие ямы, надеясь отыскать там чело¬
399

веческие останки. Я добился позволения ехать на
Щелкунчике и захватить с собой кое-какой багаж. И
мы отправились в путь. Люди высыпали на обочины
дороги, на нас смотрели из всех окон, встречали на
перекрестках. Отовсюду неслись крики с проклятьями и
пожеланиями смерти. Так же встретили нас и в Нанте.
Мне приходилось испытывать благодарность народа,
теперь я прознал его ненависть. Меня заперли в этой
крепости. Следом поймали Лапелисонна и Эсташа Блан¬
ше... Остальное вам известно, брат Жувенель, так же
хорошо, как и мне.
— Почему вы сдались без боя? Вы надеялись, что
вас оправдают? А может, собирались запугать судей? На
что вы рассчитывали?
— Мне только хотелось вкусить безмятежное сча¬
стье... Бесконечное...
28
КОМИССАР ЭЛЬВЕН
Эльвен:
Это тайный агент Карла VII, один из бывших солдат
его гвардии. Он устроился в Нанте, в квартале Сент-
Леоиар, под видом лавочника-меховщика. Его задача
(как человека, преданного королю) состоит в наблюдении
за шагами монсеньора герцога Бретонского и его окру¬
жения. Герцог — его основной противник, хитрый и
недоверчивый как в том, что касается его лично, так
и в государственных делах.
Эльвен — знаток скорня хьего дела: он безошибочно
распознает подделку, легко отыскивает следы починки
и никогда не обманывает покупателей. Его частенько
зовут ко двору. Он умеет ладить с дамами, может
возбуждать в их легкомысленных головках зародыш
желания обладать вещью, у него достает терпения, чтобы
суметь дождаться, когда он разовьется в потребность
купить. Высокие персоны не обрывают при нем свои
разговоры: он ведь кажется им незначительным, зауряд¬
ным лавочником! Городские стражники хорошо знают
его и не требуют охранного свидетельства. Кому придет
в голову заподозрить в нем старого помощника Жанны,
офицера свиты его величества и его личного агента в
Бретани. Он имеет своих агентов в каждом графстве и
400

знает их имена, но они не знают его имени. Они
общаются через его лейтенанта, который под видом
закупщика разъезжает днями по округе и собирает
сведения. Под шкурой убитого животного легко спрятать
письмо. Никому и в голову не приходило заподозрить
его. Завтра, сразу после казни Жиля, лейтенант, вос¬
пользовавшись наплывом людей, ускользнет из города.
В тавернах ему предоставят перекладных лошадей. Он
поедет прямиком в Лошэ, где отдаст рапорт Эльвена
прямо в руки его величеству.
Эльвен собрал все сведения, какие только мог, по
процессу Жиля де Рэ, достаточно высокопоставленного
сеньора, чтобы короля интересовала его судьба. Тридцать
мелко исписанных листков разложены перед ним. Сейчас
он классифицирует их, дополняет, снабжает личным
комментарием.
Эльвен высок и очень опрятен. Щеки у него цвета
молока, почти перламутровые, совершенно седые волосы
аккуратно подстрижены, глаза серые, цвета северного
моря, откуда, несомненно, происходили его далекие
предки. От них он и унаследовал вкус к приключениям:
кто служит королю, имеет их больше, чем простые
смертные! Руки его крупны, ногти отполированы по-
женски. Камзол из черного сукна оторочен воротничком
из меха хорька и стянут кожаным поясом.
— Эльвен, — зовет его жена. — Пойдем спать.
Она заходит в комнату в длинной рубашке. Ее
золотистые кудри спадают на голые плечи, под легкой
тканью угадывается тугая грудь. Она наклоняется к
нему, касаясь волосами щеки, целует в висок.
— Ты идешь?
— Нет. Сожалею. Ложись без меня, постараюсь не
разбудить тебя.
— Ты опять скользнешь, как волк, так что я не
проснусь...
У двери она спрашивает:
— Завтра мы пойдем смотреть на казнь?
Но он остается наедине со своими записями. Улыба¬
ется, пробуя перо. Свеча, висящая на стене в оловянном
подсвечнике, освещает разложенные листы бумаги. Став¬
ни закрыты. Эльвен взял за правило завешивать их
покрывалом: пусть соседи думают, что он спит в обнимку
с красивой женой. Он перечитывает последнюю страницу
своего донесения и продолжает:
«Я свидетельствую, что герцог Бретонский пред¬
14 Ж. Бордонов, т. 2
401

принял все мыслимые предосторожности, учитывая как
его особые качества, так и знатное положение маршала
Франции. Процессом были заняты два трибунала, каж¬
дый должен был рассмотреть те его преступления,
которые входили в его компетенцию. Экклезиастический
трибунал возглавлял монсеньор Жан де Малетруа, епис¬
коп Нантский (и герцогский канцлер!), при помощи
брата Жана Блуэна, вице-инквизитора епархии и члена
ордена братьев проповедников, а также епископа Май¬
ского, монсеньора Гийома де Малетруа, монсеньора Жана
Прежена, епископа Сен-Бриокского, монсеньоров Дени
де Лалоэри, епископа из Сен-Ло, Жака де Пенкойдика,
соборного офицера, и множества секретарей и нотариусов
из нантской среды, достаточно влиятельных. Мирской
трибунал представлял главный судья Бретани Пьер де
Лопиталь, его помощник де Лалоэри, доктор права,
шевалье Робер де Леспиней, Жан де Шатогирон, Оливье
де Буврон, Жан Жиоле, Вильгельм и Оливье Гримо,
адвокаты, секретари и нотариусы суда.
Вильгельм Шапейон, судья из Сен-Николя, был
обвинителем. Жан де Тушерон, Жан Копегорж и Мишель
Этрияр были назначены герцогом вести расследование.
Этот необычный состав магистрата и судей свиде¬
тельствовал о серьезных опасениях герцога. Судьи явно
имели поручение пресечь возможность использования
Жилем его личных связей. Кроме того, они боялись,
что его будут защищать неведомые дьявольские силы.
Возможно, многие получили особые наставления герцога,
хорошо знающего характер Жиля. Разумеется, он заар¬
тачился, когда на него стали нападать в лоб. Поэтому
судьи предпочли постепенно запутывать его в ходе
следствия, как поступили бы со вспыльчивым подрост-
ком-преступником.
15 сентября Жиль предстал перед мирским судом.
Его обвинили только в нападении на Сент-Этьен-де-
Мэр-Морт, в захвате Леферрона и его заточении. На
другие преступления не было сделано и намека.
В последующие четыре дня его не беспокоили ни
светские, ни церковные судьи. Необыкновенно наивный,
он предположил, что процесс будет коротким и судьи
уклонятся от вынесения приговора, а епископ оборвет
процесс, не имея убедительных доказательств. За это
время Жану де Тушерону удалось опросить отцов и
матерей жертв. У меня не было возможности присутст¬
вовать при этом, так как заседание проходило при
402

закрытых дверях. Но, гуляя по городу, я узнал, что эти
несчастные поселились в «Голубом месяце», куда я и
направился. Мне удалось расспросить их без всякого для
себя риска, они повторили свои разоблачения. В тот же
день ко мне в лавку зашли трое сеньоров, у которых
я спросил, что они думают о процессе. Один промолчал,
но два других сказали, что, по их мнению, обвинения,
выдвинутые против Жиля, чрезмерны, что ему, без
сомнения, удастся легко оправдаться и что дело близится
к концу. Расспрашивать их далее я счел неосторожным.
Мне показалось, что эти люди знали больше, но молчали
из кастовой солидарности. Я думаю, Жиль твердо верил,
что ему удастся оправдаться, уверенный, что против
него не соберут каких-либо веских, доказательств. Ни
жена его, Екатерина Туарская, ни брат, Рене де Ласуз,
ни его друзья и слуги не предали его. Жалобы бедноты,
у которых он отнимал детей, мало весили, так как все
кости увозились и сжигались в Машкуле. Его обвиняли
во множестве преступлений, но не могли найти ни одного
следа.
Судьи церкви пошли дальше светских. Приступив к
делу 19 сентября, обвинитель заявил, что Жиль обвиня¬
ется в ереси, и велел ему предстать 28 сентября перед
братом Блуэном, вице-инквизитором. Жиль все еще
заблуждался по поводу своей участи. Более осмотритель¬
ный человек на его месте встревожился бы из-за
недомолвок и отсрочек, разузнал бы о ходе расследо¬
вания. У него еще оставались влиятельные друзья,
деньги. Он мог бы узнать, как я, что епископ и
вице-инквизитор опросили в епископском замке десять
свидетелей; что Жан де Тушерон продолжает расследо¬
вание и собрал целую книгу свидетельств, о чем уже
начали шептаться в городе. Уже были известны имена
жертв и подробности его преступлений. Их было столько,
что слушание перенесли на 8 октября.
В тот день открылось слушание. Обвинитель во
всеуслышание провозгласил свои заключения. Жиль
оборвал его, заявив, что он подает апелляцию. Епископ
и инквизитор сочли это неуместным и приступили к
слушанию. Жиль отрицал весь перечень преступлений,
в которых его обвиняли, но отказался поклясться в своей
невиновности на Евангелии, хотя епископ призывал его
к этому.
13 октября он предстал перед церковным трибуналом:
слушание дела происходило под председательством Пьера
14*
403

де Лопиталя, в переполненном главном зале замка
Тур-Нев. Стража теснила людей, присутствующих на
процессе. Жиль вошел с видом человека, отнюдь не
испытывающего потребности в раскаянии. На нем были
горностаевые меха, как положено знатным бретонским
вассалам, рыцарские ордена и знаки отличия. Его облик,
как ни странно, вызвал восхищение, пришедшие сюда
с ненавистью в душе бедные люди испытали невольную
симпатию к обвиняемому. Казалось невероятным, чтобы
этот красивый человек, столь благородной наружности,
так гордо несущий голову, мог быть ужасным палачом,
о котором ходило столько кошмарных слухов. Монсеньор
де Рэ не замедлил воспользоваться произведенным эф¬
фектом: твердым шагом он подошел к трибуналу. У него
был такой надменный вид, что стража, казалось, сейчас
двинется вслед за ним. Он не ответил на приветствия
судей. Все сели, и обвинитель начал чтение обвинитель¬
ного акта. К сожалению, мне не удалось достать его
копию. Он содержал сорок девять статей, из которых
следовало, что Жиль обвиняется по трем пунктам:
— удушение, уродование и насилие над детьми;
— занятие алхимией, магией и воскрешением демо¬
нов;
— вторжение в церковь Сент-Этьен-де-Мэр-Морт.
Относительно умерщвления детей обвинитель назвал
явно завышенную цифру: сто сорок. Он уточнил, что
Жиль убивал детей в течение четырнадцати лет (но тот
опротестовал даты и сами факты убийств).
По воскрешению демонов, отягощенных жертвоприно¬
шениями, он назвал места: Машкуль, Бургнеф-ан-Рэ,
Тиффож...
Касаясь вторжения в Сент-Этьен, он подчеркнул
«яростные и решительные» действия Жиля в отношении
своей жертвы.
В заключении обвинитель ходатайствовал об отлу¬
чении от церкви и призывал судей наказать виновного
в соответствии с законами.
Вильгельм Шапейон обличал Жиля гневно и страстно,
и гнев его передавался залу. Однако многие все же
по-прежнему сочувствовали Жилю, на них оказывал
действие его безмятежный, почти равнодушный вид.
Затем обвинитель поклялся на Евангелии, что он говорил
с Божьей помощью без сочувствия или ненависти к
обвиняемому. Действительно, во время обвинительной
404

речи он упомянул о приступах раскаяния Жиля, о его
намерении совершить паломничество в Сен-Сепулькр.
Под вопросами епископа Жиль снова прибегнул к
запирательству. Но опять отказался присягнуть перед
Богом в своей невиновности. Епископ требовал ответа
под страхом отлучения от церкви. Жиль кричал: «Я
протестую! Вы не судьи надо мной!» Инквизитор и
епископ призвали его соблюдать приличия. Он побледнел
от ярости и завопил: «Епископ и инквизитор, и все вы
здесь — развратники и лжецы! Я вас обвиняю как судья!
Лучше я буду болтаться на веревке, чем отвечу вам!»
Все так растерялись, что не знали, что возразить. Но
тут сказали свое слово нантские власти. Судья еще раз
прошел по некоторым статьям и посоветовал Жилю
подчиниться трибуналу. Пыл, с каким Жиль упорство¬
вал, его отчаянные выкрики произвели свое действие на
публику, которая заметила замешательство судей.
Обвинитель взял себя в руки, но ему не оставалось
ничего другого, как рекомендовать епископу и вице¬
инквизитору уговорить обвиняемого повиноваться. Че¬
тыре раза они пытались сломить Жиля.
Он отнюдь не казался побежденным. Наоборот, он
опротестовал приговор, называя его противозаконным.
Но в пятницу 15 октября в том же главном зале
замка Тур-Нев Жиль по неизвестной мне причине
появился с видом кающегося грешника. Он предстал
перед судьями в том же одеянии, но без орденов. Он
торжественно приветствовал их. Когда епископ и вице¬
инквизитор призвали его к повиновению, он сказал, что
их призыв излишен; так как он признает их своими
судьями. Следом он неожиданно признался во всех
преступлениях, в которых его обвиняли. Внезапно упав
на колени, он стал вдруг умолять трибунал простить
нанесенные им оскорбления. Суд «из любви к Богу»
простил его. После чего обвинитель Шапейон...»
29
ОТЛУЧЕНИЕ ОТ ЦЕРКВИ
Жиль и брат Жувенель:
Последний говорит:
— Монсеньор, у нас осталось мало времени, но я не
могу отпустить вам грех, потому что остались кое-какие
неясные моменты. Некоторые части вашего признания,
405

которые могут показаться второстепенными, в глазах
Бога имеют решающее значение.
— Вашу строгость ничем не смягчить.
— Как не утолить и вашу тягу к преступлениям!
— Но я сам вам откровенно рассказал о многих,
компрометирующих меня вещах, и не только о них, но
и о намерениях, плодами которых они были.
— Смрадными плодами!
— Ночь прошла, и у меня не осталось времени ни
для молитвы, ни для раскаяния, как мне того хотелось
бы. Мое сердце переполнено грустью, но еще больше —
любовью к нашему Спасителю, на него одного я
рассчитываю. Ему я вручаю свою душу, готовую принять
его проклятие!
— Хорошо. Завтра, когда вы предстанете перед Ним,
непогрешимым судьей, вам уже не будет нужды повто¬
рять признания, которые вы раскрыли мне. Я заставляю
вас делать спасительные усилия, они облегчат вашу
душу от зла.
— Вы принудили меня вернуться в себя самого, тогда
как мне удалось забыться и обрести покой.
— Не покой, а первые шаги к нему, скорее только
желание, копившееся в вас. Поверьте мне: буря поднима¬
ет со дна тину, но потом она оседает, и вода снова
делается чистой.
— Чего же вы еще добиваетесь? Спросите меня о
том, что вам кажется необходимым. Я попробую ответить
так же честно, как отвечал до сих пор. Спрашивайте,
хотя я чувствую себя пустым, как сгнившее дерево...
В голосе Жиля появляются нотки раздражения, или
нет, скорее волнения. Брат пристально смотрит в его
лицо, дожидается, пока оно не смягчится. Он видит
капли слез, блестящие на ресницах, дрожащие пальцы.
Ему кажется, что он слышит острый стук этого уставшего
от жизни сердца. Он думает, что через несколько часов
это крепкое тело перестанет существовать, начнет раз¬
рушаться. И он заставил это создание страдать перед
смертью. Он исповедовал его словами света и огня,
какие почерпнул из писаний, особенно из книги Святого
Жана. Его переполняет желание спасти эту душу, но
он должен завершить свое дело. Даже ценой риска
лишить Жиля последней надежды. Он не может иначе.
Любовь к Богу направляет его старания: из прошлого
должен быть стерт каждый день его плотского сущест¬
вования. Он говорит строгим языком инквизиции, но в
406

своем сердце втайне проливает слезы. Он готов очистить
его ценой оскорблений, пыток и смерти. И он пред¬
почитает падшие натуры высокопоставленным персонам,,
которые из предосторожности выполняют религиозный
долг и добрые деяния в то время, как сами прячут
грехи. Он еще расскажет об этом, но пока ему нужно
в последний раз полить раны Жиля соляным раствором.
Он должен знать все!
— Монсеньор де Малетруа позволил мне просмотреть
запись процесса, — говорит он. — Я присутствовал на
некоторых заседаниях и, что любопытно, не знал, что
мне поручат выслушать вас. После того, что вы мне
рассказали сегодня, — в добавление к судебным пока¬
заниям, — я многое узнал о вашей жизни и о вашей
личности, однако некоторые вещи меня удивляют. Преж¬
де всего неожиданная перемена в вашем поведении 15
октября. Во время прежних появлений перед светскими
и церковными судьями вы предпочитали грубо запираться
и противостоять обвинителю, вы держались надменно,
дополняли ложь дерзостью, несмотря на то, что вас уже
отлучили от церкви. Но 15 октября ваше отношение к
суду совершенно изменилось. Почему? Откуда взялись
покорность, это неожиданное смирение?
Жиль не отвечает. Брат вынужден продолжать:
— После отлучения от церкви трибунал имел право
судить вас заочно. Из-за этого вы изменили свое
поведение?
— Нет. Я уже был готов к наказанию.
— Вы надеялись разжалобить судей своим раска¬
янием? Мне рассказывали, что вы плакали, вымаливали
прощение, стоя на коленях. Несомненно, вы полагали,
что подобные действия со стороны такого высокого
сеньора вызовут сочувствие?
— О брат, я ни на что не рассчитывал! Как всегда,
я действовал согласно своим желаниям, только и всего.
— Продолжайте.
— Я уже обо всем рассказал вам, и не один раз! Но
вы непробиваемы, как стена. Вы собираетесь замучить
меня. Вы — точно та стена жизни, о которую я разбился
в юности!
— Ваш упрек справедлив. Но, как бы то ни было,
я хочу знать причину вашей покорности.
— Они отлучили меня от церкви, изгнали из рядов
христиан, обрекли на вечное проклятие...
— Я вас слушаю.
407

— Когда я вместе со своими сообщниками опускался
все ниже и ниже, когда совершал самые страшные грехи,
чтобы ублажить дьявола, подчиняясь воле магов, что я
отдавал им? Все, за исключением своей души!
— И сокращения вашего существования.
— В тот вечер 15 октября судьи стали безразличны
мне. Я понял, как смешны они со своей болтовней и
крючкотворством. Я понял, что все они — и герцог, и
епископ, и вице-инквизитор — желают моего конца...
Помимо телесного наказания и публичной позорной
казни, они хотели предать меня еще и анафеме. Это
было уже слишком! Каждый имеет право защищать самое
дорогое, тем более, если это — единственное, что у него
осталось. У меня же после потерянной славы, проданных
замков, ушедшего счастья оставалась только моя душа!
— Что же вы решили?
— Мне показалось, что сама земля разверзлась передо
мной, точно она противилась моему существованию. Я
сказал себе, что отныне с низостью и грязью в моей
жизни покончено, и хитрить я тоже больше не буду. Я
понимал: мне нечего больше ждать от людей и от Бога...
В моем злом сердце вдруг воскресла давно забытая
нежность, воспоминания детства, любовь к высокодухов¬
ным книгам и предметам искусства, жалость, которую
я изредка испытывал к бедным, моя привязанность к
Жанне и некоторые другие потаенные чувства... Мне
показалось, что моя борьба с самим собой еще не
окончена, что Бог — о, это просто невозможно до¬
пустить! — все еще следит за моими мыслями... Только
он один мог утешить меня, заполнить пустоту. Он один
был для меня все понимающим отцом, мудрым и
милосердным... Я вернулся к нему после долгого путе¬
шествия, изнемогший от усталости и оборванный, как
блудцый сын. Я извратил дары, данные мне от рождения,
проел то, что получил в наследство, и вернулся ни с
чем к старому отчему дому, спрятанному в зелени. Я
вернулся с грязными ногами, с осунувшимся от похоти
и постыдной усталости лицом, с душой, мечущейся
между раскаянием и вызовом, слезами и насмешками,
полной надрывных сожалений, но и надежды...
Жиль умолкает и поднимается на ноги. Он открывает
сундук, обитый кожей, где, поблескивая, лежит его
маршальский жезл. Достает крупное распятие из сло¬
новой кости — кровоточащие руки и ноги, страдающие
глаза — и прислоняет его к серванту.
408

— Ту ночь я провел с крестом в руках перед ним,
отмаливая свои грехи... На какое-то время я уснул и
видел сон. Это была ночная Голгофа. Под шкурой собаки
или, может быть, лисицы я приближался к Святому
Лесу. Женщины охали вокруг Марии, которую раздирали
рыдания. Мужчины молча опустили головы. Я же,
спрятав свое лицо, пробирался между ними. Я почуял
запах крови и задрал вверх свою звериную морду. Я
увидел его! Я близко увидел его ноги, обезображенные
гвоздями, обрывки его одежды, развевающиеся по ветру,
его грудь, пробитую копьем, его бессильно уроненную
голову, лицо, залитое слезами, рассыпавшиеся по плечам
волосы и шипы, вонзившиеся в лоб. О, я видел
выражение его лица!..
— Дальше, сын мой!
— Я сделал то, что должен был сделать зверь. Я
стал лакать кровь, которая стекала по деревянному
столбу и уходила в пыль. Меня охватила несказанная,
необъяснимая радость! Я приподнялся на лапы и осме¬
лился лизнуть его окровавленные ноги. Затем, испу¬
гавшись собственной смелости, я затерялся среди людей...
Был ли это еще один мой грех? Скажите, брат, звери
тоже подвластны ему, например, лисы?
— Конечно, и лисы тоже.
— ...На рассвете я со всем смирился...
Брат Жувенель не отвечает ему, он погрузился в
раздумья. И вот он произносит со вздохом:
— И все же на том заседании вы изменили свое
поведение. Сначала вы покаялись и подчинились суду.
Потом вдруг стали оспаривать некоторые пункты обви¬
нения и поклялись на Евангелии, что говорите правду.
Мало того, вы стали уговаривать обвинителя привести
свидетелей, рассчитывая, что они не предадут вас!
— Вы думаете, так просто отказаться от жизни! Душа
отказывается, а тело сопротивляется, оно подчиняется
своим темным велениям. Когда я был один на один с
этим распятием, только душа говорила во мне и
направляла меня. Но когда меня привели в полный зал
Тур-Нева, меня словно подменили. Я оказался среди
людишек, я спустился на землю! Вместо любимого лица
я увидел их хищные морды.
— Эти «людишки» простили ваши самые жестокие
оскорбления, они вернули вас в лоно церкви. Как же
у вас язык поворачивается называть их так?
— Когда я признал их своими судьями, умолял
409

простить мои оскорбления, их изумление позволило моим
демонам вернуться. Вот что я видел: эти религиозные
люди, кичащиеся тем, что им дано спасать души самых
тяжких грешников, — перед искренним раскаянием сде¬
лались ледяными и недоверчивыми. Я сделал то, что от
меня требовали, но они повели себя нечестно: они
опустили глаза, стали переглядываться, они искали
ловушку там, где было искреннее смирение. Я понял,
что им больше нравилось видеть меня вызывающим,
замкнутым и непримиримым, другими словами, я должен
был быть тем, кого они привыкли во мне видеть. Мои
слезы заставили усомниться в этом образе. Некоторым
показалось, что маршала де Рэ, стоящего на коленях,
они видели во сне... Но, брат мой, маршал больше не
существовал! Он испарился в те часы, что я провел с
крестом в руках перед распятием, а вместе с ним гордость
и высокомерие. Остался лишь кающийся грешник, не¬
счастный человек... Тоща, столкнувшись с духом отчуж¬
дения, видя обвинителя, который злобно ухмылялся и
тыкал в меня пальцем, я почувствовал, что из моей
души ушло волшебное наваждение. Моя душа умерла,
я снова принялся хитрить с судьями. Я опустился до
их уровня, тогда как на прежней высоте они не могли
достать меня. Я снова стал подобен им, снова сделался
их врагом, угрем в их руках...
Брат не высказывает недоумения по этому поводу.
Ему известна строгость, непробиваемость судей, а также
их тайная покорность герцогу. Он и раньше не раз
бывал свидетелем того, как обвиненные выказывали
большее благородство души, чем обвиняющие, — такие
моменты, считает он, подсудны одному Богу. Жиль
продолжает:
— Если вам угодно, я могу покаяться в этих мыслях,
но сильных угрызений я не испытываю. Не знаю, верно
ли то, что высота духа человека может выражаться в
его презрении. Если только преступник, каким я явля¬
юсь, смеет говорить о высоте духа.
— Раскаявшись, вы обрели больше, чем имели даже
тогда, когда у вас была слава воина. У вас нет больше
ни владений, ни войска, ни льстецов в окружении, но
вы теперь свой собственный властелин и, значит, ис¬
тинный сын Бога.
— Тогда откуда во мне столько пренебрежения к
людям, столько хитрости?
— Вы сами сказали: ничего не совершается и не
410

исчезает за одно мгновение. Ваша душа жива, но живы
и темные силы в ней. Борьба происходит даже сейчас.
Дьявол всегда бродит вокруг нас и может напасть в
любую минуту. Случается, что лучшие из нас покоря¬
ются ему в минуту испытаний.
— Я боюсь, что перед самой казнью он снова будет
испытывать меня. Я боюсь черных мыслей. Ведь герцог
будет присутствовать при экзекуции. Я опасаюсь присту¬
па ненависти* Я виновен, но и он предал меня, моя
смерть оказалась ему на руку.
— Дурные мысли подобны мухам, которые вьются
вокруг лошадиных глаз, они не имеют большого зна¬
чения. Прогоните их поскорее и забудьте о тревогах.
Любите Бога. Отдайте ему вашу умирающую душу, ваше
земное тело, забудьте о нем.
— У вас нет больше вопросов, брат?
— Только два, но последних, монсеньор.
30
ПРИГОВОР
Продолжая свой рассказ, Эльвен пишет:
«...Тем не менее обвинитель не мог сразу поверить
столь неожиданному признанию. Он начал допрос с
самого начала, подробно останавливаясь на каждом
пункте обвинения. Жиль, который, казалось, отдал себя
полностью во власть судьбе, воспрял духом. Соглашаясь
с большей частью обвинения, он яростно отрицал свои
опыты по материализации демонов. Но все же признал,
что занимался алхимией в обществе обоих Ломбаров,
Антуана де Палерна, Франческо Прелати и еще одного
парижского ученого. Он утверждал, что преуспел в
превращении ртути и что постиг великое учение как
раз к тому моменту, когда его навестил монсеньор дофин
Людовик. При этих словах в его голосе прозвучал вызов.
У меня было ощущение, что, играя так с судьями, он
точно балансировал для собственного удовольствия на
краю бездны. Судьи весьма ловко приобщили это заяв¬
ление к обвинению в связи с дьяволом. Жиль возмутился,
но сумел удержать себя от новых оскорблений в адрес
трибунала и потребовал вызова на суд своих слуг.
Обвинитель поклялся на Святом писании, что не
411

клеветал на Жиля, а тот в свою очередь дотронулся до
Святой Книги и поклялся, что говорил одну правду.
Обвинитель велел вызвать свидетелей: Анрие Гриара,
Этьенна Корилло по прозвищу Пуатвинец, слуг Жиля,
Франческо Прелати, священника и мага, Эсташа Бланше,
также священника, Перрину Мартен, а также Тифену
Браншу — двух поставщиц детей. Они появились в
цепях, бледные и потерянные, за исключением Прелати.
После того, как они присягнули, епископ спросил Жиля,
не желает ли он лично задавать им вопросы. Он ответил,
что полагается в этом на следователей. На этом заседание
закончилось.
16, а затем 17 октября Прелати, Анрие, Пуатвинец,
Бланше и другие дали обстоятельные ответы. Я не
присутствовал при этом, но дальнейший ход событий
показал, что их свидетельства полностью лишили Жиля
средств защиты. 19 октября были заслушаны свидетель¬
ства еще пятнадцати человек: врачей, аптекарей, ученых
и торговцев — почтенных жителей Нанта. Из того, что
мне удалось узнать, они единогласно и без всяких
расхождений обвиняли Жиля в убийствах детей, содомии,
вызывании дьявола, кровавых жертвоприношениях и
других зверских преступлениях «уникальных и извра¬
щенных».
20 октября Жиль снова появился перед неимоверным
скоплением народа — о процессе говорил весь город,
каждый, до последнего ремесленника, хотел побывать
хотя бы на одном заседании суда.
Епископ спросил его: «Не имеете ли вы сказать
что-либо в оправдание ваших преступлений?» Жиль
ответил, что ему достаточно предшествующих разъяс¬
нений. Обвинитель в свою очередь предложил трибуналу
отсрочить новое слушание дела, «пока готовятся письмен¬
ные показания против обвиняемого». Жиль сказал, что
это излишне, так как он «уже почти во всем признался
и намеревается признаться в остальном». Епископ спро¬
сил его, не станет ли он опровергать показания свиде¬
телей, выдвинутых обвинителем. После отказа обви¬
нитель заявил: «Признание сеньора Жиля, а также
показания, которые уже прозвучали перед почтенными
судьями, не кажутся мне достаточными». Он потребовал
применить к обвиняемому пытку, что было встречено с
одобрением. Жиль остался к этой новости равнодушен.
Но 21 октября, увидев в подвале замка орудия пыток,
он стал умолять судей не пытать его и пообещал, что
412

признается во всем, что таил до сих пор. Он просил,
чтобы для этого трибунал включил в свой состав епископа
де Сен-Бриока, а со светской стороны — председателя
Пьера де Лопиталя.
В два часа пополудни монсеньор де Сен-Бриок, Жан
Лабэ, герцогский капитан, его оруженосец Ивон де
Росерф, а также клерк Жан де Тушерон вошли в камеру
Жиля, как было условлено заранее. Несмотря на все
усилия, мне не удалось узнать ничего нового в добав¬
ление к уже сделанным Жилем признаниям. Мне
известно лишь, что Жиль вел себя нервно и затеял
ссору с Прелати, своим главным сообщником.
На следующий день, подвергаясь опросу обвинителя,
он легко признал, что виновен в содомии, не отрицая
ни одной из ужасных подробностей совершенных им
преступлений. Я не буду перечислять их, приведу только
пример: из нескольких детских голов, разложенных на
каминной полке, он выбирал самую красивую и целовал
ее в губы!
Он признал, что кости своих жертв он извлек из
ямы под башней Шантосе, переправил их в Машкуль
и сжег там. Число их он не мог точно вспомнить.
Он признался также в занятиях черной магией,
использовании колдовских приемов, в приношениях дья¬
волу по имени Баррон, о котором ему поведал Прелати,
в послании ему писем, подписанных кровью, в жерт¬
воприношении сердца и глаз подростка, адресованном
демонам.
Он признался, что убил его сразу после обвинитель¬
ного письма епископа Нантского.
Наконец совершенно сухими губами, но со слезами
на глазах он проговорил: «Я молю своего создателя о
проклятии и прощении. Молю о прощении и проклятии
родителей и друзей тех, кого я так жестоко лишил
жизни. Проклятии и прощении также и тех, чьей жизни
коснулись мои злодеяния, отсутствующих и присутству¬
ющих. Я прошу милосердия и защиты у всех истинных
христиан». И он замолчал, погрузившись полностью в
свои мрачные мысли. Обвинитель перестал терзать его,
заявив, что удовлетворен признаниями, раскаянием и
ответами Жиля, и попросил трибунал назвать точную
дату объявления приговора.
23 октября светский трибунал, собравшись в Буффее,
приговорил слуг — Анрие и Пуатвинца к повешению и
сожжению.
413

День 25 октября был последним днем процесса. Все
высшие церковные чины собрались в обычный час в
главном зале Тур-Нева под председательством монсень¬
ора де Малетруа и вице-инквизитора, в присутствии
всех судей и остальных членов трибунала. В зале яблоку
негде было упасть, охрана, как и прежде находящаяся
под началом капитана Жана Лабэ, была усилена.
Прислушиваясь к требованиям обвинителя, церков¬
ный трибунал вынес приговор по двум пунктам:
Признать Жиля виновным в вероломном отступниче¬
стве, в воскрешении демонов и отлучить от церкви.
Признать его виновным также в совершении преступ¬
ления против природы в виде содомии и отлучить от
церкви.
Жиль упал на колени и, прижав сложенные вместе
руки к груди, со слезами отчаяния на глазах стал
умолять вернуть его в лоно церкви и отменить двойное
отлучение. Епископ и инквизитор удовлетворили его
просьбу и поручили брату Жувенелю продолжить тайный
допрос. После чего церковь передала его в руки мирян.
Его тотчас препроводили в Буффей, находящийся от
Тур-Нева на расстоянии двух полетов стрелы арбалета.
Капитан Лабэ со своими пехотинцами сопровождал его,
получив приказ защищать Жиля от толпы. Но люди
были охвачены совершенно необъяснимым благоговением
к этому преступнику, идущему на смерть. Слова прок¬
лятий застывали на языке. Даже стража невольно
старалась идти в ногу с ним.
В Буффее зал был переполнен. Как только объявили
о прибытии Жиля, суматоха улеглась. Былая ненависть
к нему сменилась состраданием. Сам Жиль ни на кого
не смотрел, ничего не замечал.
Он покорно отвечал на вопросы Верховного судьи и
повторил свою исповедь, несколько сократив ее. Маги¬
страт объявил, что он заслуживает смерти. Было решено,
что казнь будет произведена через повешение и сож¬
жение. Пьер де Лопиталь сказал ему: «Возносите хвалы
Богу и готовьтесь встретить смерть в добром здравии,
в раскаянии за совершенные преступления. Приговор
будет исполнен завтра в одиннадцать часов».
Жиль выслушал его стоя. Он ответил: «Благодарю
Бога, выражаю вам признательность, сеньор председа¬
тель, за назначение часа моей кончины. Анрие и
Пуатвинец совершили вместе со мной все эти ужасные
преступления, и, несомненно, они также заслужили
414

смерть. Я прошу, чтобы они были казнены в один день
и в один час со мной, но я хочу умереть прежде них.
В противном случае они могут вообразить, что я останусь
безнаказанным, тогда как я есть главный преступник,
подтолкнувший их в пропасть зла, заставивший их
служить себе».
Эта просьба растрогала Пьера де Лопиталя. Он сказал,
что желание Жиля будет исполнено. Когда все было
завершено, между судьей и приговоренным возникла —
невероятная вещь! — почти дружеская беседа. Жиль
просил, чтобы его тело сжигали не до конца, чтобы не
развеивать затем пепел, как принято, а поместить останки
в гроб и захоронить в Нотр-Дам де Карм, что в Нанте.
Судья ответил, что эта просьба также будет исполнена.
Со стороны можно было подумать, что два сеньора
договариваются о деталях посторонней церемонии! Жиль
спросил: «Могу ли я просить о последней милости? Нельзя
ли монсеньору епископу устроить службу в час казни,
чтобы мы черпали поддержку в его внимании?» Пьер де
Лопиталь пообещал передать просьбу епископу. Из зала
донеслось несколько выкриков: «Проклятье ему!»,
«Милости!» Жиль, казалось, не расслышал их. Он был
погружен в свои мысли и шептал молитвы».
31
ПОД УТРО
Жиль и брат Жувенель:
— Да, монсеньор, несмотря на все ваши старания,
остаются неясными два момента. Мне вполне понятны
ваша усталость и желание молиться в одиночестве, и
все же я прошу ответить мне.
— Я постараюсь ответить, если смогу.
— Я думаю, вы сможете... Когда ваши судьи решили
подвергнуть вас пыткам, чтобы вытащить из вас пос¬
ледние признания, вы просили об отсрочке. Почему?
Многие решили, что вы испугались страданий. Они
говорили: «Монсеньор де Рэ казнил невинных, но сам
пришел в смятение при виде дыбы. Он изнежен, точно
женщина...» Меня не волнуют эти мнения, но я хотел
бы знать правду. Вы действительно испугались
физических страданий?
— Скоро я буду болтаться на веревке, огонь будет
415

жечь меня. Я не только не боюсь казни — я жду и
желаю ее.
— Это сегодня, монсеньор! Но 21 октября вы были
в другом положении. Вы смотрели на палача и его
инструменты глазами простого смертного.
— Нет, брат! Клянусь, что это не так! Я не умолял
судей об отмене пыток, я просил лишь об отсрочке,
чтобы собраться с мыслями перед окончательными
признаниями. Под ремнями или в «сапоге» я признался
бы в чем угодно, я богохульствовал бы.
— Допустим. Тем не менее вы не продемонстрировали
результатов очистительной работы памяти, не
отшлифовали свою защитительную речь, не снабдили
вашу исповедь множеством подробностей.
— Я не хотел, чтобы признание было вырвано из
меня при помощи страдания. Часто признания обвине¬
нных не соответствуют истине. Преступления, в которых
они признаются, не всегда на самом деле совершались
ими. Эти признания — всего лишь результат бреда от
сильной боли. Я хотел признаться во всем, не оставляя
и тени неясности, но сделать это без принуждения,
чтобы признание по-настоящему приблизило меня к
Богу, и начать тем самым искупление... Поймите, во
мне все еще бунтовала гордость. Я, достигший предела
в грехе, горел желанием достичь предела раскаяния и
стыда, но добровольного.
— Я понимаю вас и одобряю. Увы, я видел слишком
много невинных, приговоренных из-за того, что под
пытками они брали на себя лишнее. Такие методы —
плохое дополнение к правосудию, они не приносят
пользы грешным душам.
Брат Жувенель замолкает. То, что он собирается
сделать сейчас, можно считать самой жестокой частью
ночного допроса. Обманный маневр, который может
разрушить хрупкое сооружение покорности, сменить
покаяние на гнев, горечь на насмешку, раскрыть вновь
двери демонам. Это крайний риск, и брат Жувенель
берет его на себя. Он говорит со странной интонацией
в голосе, с выражением лица, которое можно истолковать
двусмысленно:
— Готовящийся умереть все равно ищет спасения до
последнего. И бывает, милость снисходит к нему прямо
на эшафоте: или его искреннее раскаяние смягчит судей,
или принц воспользуется неожиданно своим правом
вырвать его из рук палача. Такое случалось... А вы,
416

монсеньор де Рэ, когда-то помогли освободиться из
тюрьмы Пентьевр нашему герцогу. Во времена Жанны
вы помогли королю. Ваше положение так высоко, заслуги
так велики, что, возможно, герцог Жан вспомнит о вас,
о вашей с ним старинной, доброй дружбе. Не исключено,
что и король, принимая во внимание ваше маршальское
звание, помилует вас...
Он внимательно всматривается в лицо Жиля, на
котором между тем не зажигается даже слабого огонька
надежды. Напротив, оно сморщивается и бледнеет. Брат
настаивает:
— А если вас действительно помилуют, монсеньор?
Жиль хватает голову руками и вскрикивает:
— Нет! Нет! Я должен искупить все! Я готов! Я
должен уйти! Народ должен видеть мою смерть!.. Отец
мой, ведь это не так? Вы только испытываете меня? Я
хочу страдать, гореть живьем, покинуть свое гнусное
тело... Заранее я отказываюсь от всех привилегий, от
любой милости!
— Почему же, сын мой?
— Если я останусь жить, кем я стану? Пленником
своих воспоминаний? Заложником этого похотливого
тела, порочного и лживого? Я снова отдам себя демонам...
Сжальтесь над моей душой! Она жаждет публичного
стыда и казни. Почему вы не отвечаете, отец? Вы еще
что-то хотите узнать?
— Я знаю все, о чем хотел знать. Теперь я готов
отпустить вам грехи. Становитесь на колени, сын мой...
Пьер де Лопиталь:
Он лежит на роскошной постели рядом с женой. Они
не задернули занавески, луна освещает бороду Пьера,
белые покрывала, плечи и руки его супруги. Они не спят.
— Пьер, вы не можете заснуть? — спрашивает она. —
Что за мысли мешают вам?
Он отвечает:
— Впервые я приговорил к смерти преступника, так
и не поняв, что им двигало. Одни совершают преступ¬
ление ради обогащения, другие из религиозной или
политической ненависти. Третьих толкает на них все¬
пожирающая страсть. Но я не понимаю, что толкало на
них этого человека. Когда я спросил его там об этом,
он ответил совершенно убежденно: «Вы терзаетесь этим,
монсеньор, и терзаете меня, но нет никакой другой
причины, кроме той, что я уже назвал. Суть в том, что
417

я совершил столько преступлений, что их достаточно,
чтобы предать казни десять тысяч человек».
— Но стоит ли все усложнять, мой друг? Он убивал
ради наслаждения, только и всего.
— Может быть. Но если это было следствием болезни,
если он действовал под влиянием порочной страсти или
безумия, какой смысл будет иметь завтрашняя казнь?
— Тогда попытайтесь испросить для него пощады.
— Такого я больше не совершу. Я убежден, что
подобного рода создания не должны жить среди людей.
Однако загадка его характера притягивает и беспокоит
меня. Необычность его деяний, чувств, которые он
проявляет, внезапные слезы, — все это не свойственно
нормальным людям... Прибавьте к этому странную
неприязнь, которую питает к нему герцог. Ведь он почти
упрекал меня за то, что я разрешил захоронить его в
храме.
— Чего он боится? Что мнение общества повернется
против него?
— Он презирает его, а кроме того, уже мысленно
делит трофеи, которые достанутся ему после казни, что
мне кажется преждевременным и удивляет меня.
— Другими словами, вы сожалеете, что приговорили
этого монстра?
— Конечно, нет. Он сам шел к этому, постоянно
искушая судьбу. Некоторые судьи никак не могли
поверить в то, что один человек совершил столько зла.
Это поражает и меня.
— Однако он признался, что делал это без чьего-либо
наущения или давления. Я не вижу здесь ничего
загадочного. Это был просто очень кровожадный человек,
к тому же окруженный сообщниками, подобными ему
по развращенности и цинизму. Я не представляю, что
может оправдывать его.
— Но он — натура непостижимая и разносторонняя,
не лишенная некоторых достоинств... Мнение о нем
монсеньора герцога смущает меня. Он считает, что Жиль
действовал до конца как неисправимый негодяй, что он
создал для себя что-то вроде особой морали на основе
своих склонностей к пороку, что сыграл роль раскаяв¬
шегося злодея, а не раскаялся искренне. И что выпросил
службу на завтра только для того, чтобы придать больше
театральности своей смерти, преподнести народу и себе
самому спектакль еще более блистательный, чем когда-то
в Орлеане. Епископ был рядом и возразил ему, сказав,
418

что верит в раскаяние Жиля. Но я до сих пор не пришел
к окончательному выводу.
— Как бы то ни было, мой дорогой сеньор, выводы
подождут, а вам нужно выспаться.
Жиль:
Он распростерт у креста, намокшего от его слез. Его
широкая спина вздрагивает, когда он надрывно икает.
— Отец, отец, почему я был таким? Все поругал,
высмеял, осквернил. Даже самого себя! Я плевал на все.
Мне нечего вспомнить хорошего, чтобы оправдаться,
кроме неверности, невежества, непомерной гордости,
предательства.
— Но Бога вы никогда по-настоящему не предавали
и не отрицали.
В десятый раз, а может и более, Жиль повторяет:
— Почему он позволил мне жить на этом свете?
Почему не оборвал мои преступления? Он мог направить
стрелу на поле боя, отдать меня в руки англичанам,
ведь не пощадил же он Жанну... Зачем он отправил
меня в этот дальний, грязный путь?.. О, отец, сними с
меня тяжесть, от которой я задыхаюсь!
— Все, что делает Бог, он делает из любви. Все, что
он допускает, имеет свою цель и свое значение, которые
для нас непостижимы. Он дал вам все, чтобы затем
забрать. Он позволил демонам терзать вас, чтобы, в
конечном счете, заменить вашу гордость на сегодняшний
стыд, дерзость на покорность.
— Но эти преступления, эти договора с дьяволом,
которые я подписывал своей кровью?
— Бог оставлял святых одних в пустыне. Все, что
он дает или отнимает, есть пища для души.
— Ад, наслаждение, ложь и жестокость — это тоже
пища для души?
— Ему нужно лишь убить в вас это наслаждение,
эту ложь перед самим собой, и эту ярость.
— А моя жажда могущества и славы?
— Он избрал ее средством, чтобы вернуть вам вашу
душу.
— Как трудно это понять!
— Не старайтесь. Бог есть тайна. Равно как и его
суровость или молчание.
В ночи светятся лишь несколько окон герцогского
замка. За расшитым пологом, рядом со своей мудрой
супругой мирно спит Верховный судья. Комиссар Эльвен
419

закончил писать рапорт королю и тоже отправился спать.
Мастер Фома заснул в кровати, которую собственноручно
покрыл резьбой, в соседней комнате спит его подмастерье
Рауле. Уже давно закончила болтать Гийометта Су-
конщица. Хозяин «Голубого месяца» затворил ставни и
запер дверь, затем задул свечи в зале и спрятал свои
замечательные расписные карты, а заодно и выручку.
Его посетители разбрелись по городу. Обыватели вер¬
нулись в свои дома, и все как один, даже Перонна
Лоэссар, заснули. В замке де Ласуз брат Жиля выпро¬
водил наконец маленького хитрого нотариуса, подослан¬
ного Лавалем. Анрие и Пуатвинец, сидящие закованными
в подземелье, на короткое время забылись в тревожном
сне. Ловкий Прелати прекратил свой внутренний моно¬
лог. Уснул и злодей Сийе, он больше не вслушивается
в подозрительные звуки... Город спит, только солдаты
ходят взад-вперед по кольцевой дороге, пытаются ды¬
ханием согреть коченеющие руки, как грустящий
Бриквиль, сидящий в дозоре и дожидающийся окончания
ночи. Повозки продолжают въезжать в город, их ста¬
новится все больше. Но продолжает нежно петь бла¬
женная из «Голубого месяца». Она сидит на ящике,
уперев локти в колени, и тянет:
Вон туда под ветви олив
Я поведу свою милую.
Оттуда виден Фонтенеля разлив...
— О! — восклицает Жиль. — Внезапно передо мной
засветила надежда! Я приму все, что бы Господь ни
послал мне. Я благоговею перед любым его намерением.
Брат Жувенель отвечает ему:
— Теперь помолимся вместе...
— Да, вместе...
Сжимая в руках крест, коснувшись лицом земли,
Жиль начинает «Патера», голос его дрожит.
32
КАЗНЬ ЖИЛЯ
В девять часов утра раздался перезвон всех колоколов:
от главного колокола собора, исполняющего похоронный
звон, до прерывисто перезванивающихся между собой
колоколов квартальных церквей, монашеских и частных
часовен. На небе не было ни единого облака, оно казалось
подобным голубому шелковому лоскуту с солнечным
420

карбункулом в середине. В окнах мелькали лица горожан.
Люди появлялись у своих дверей и около витрин лавчонок.
Дети были одеты в праздничные многоцветные одежды,
они держались за руки своих родителей, морщившихся
от прохладного утреннего воздуха. Весь город до самых
окраин превратился в огромный муравейник. Прохожие
окликали друг друга, сновали вдоль улиц, собирались в
плотные группы. Всадники спешивались. Хозяйки второ¬
пях закалывали волосы, поддерживая свои высокие
прически, закрепляя на них бархатные чепчики. Собаки
весело лаяли. Любопытные чайки пролетали низко над
крышами и снова возвращались посмотреть на необычное
оживление. Погода была настолько праздничная, что
хотелось смеяться и петь, если бы гулкий звон колоколов
не напоминал о важности происходящего. Люди
собирались около уличных торговцев, продающих кар¬
тинки, где Жиль изображен в кирасе, украшенной
геральдическими лилиями, а внизу в десяти четве¬
ростишиях рассказывалось о его жизни. На перекрестке
устроился певец, напевающий печальную балладу о Синей
Бороде...
...Наконец главные ворота собора тяжело открываются.
У паперти образуется процессия, вот она начинает
движение. Показался епископ, одежда которого перелива¬
ется золотом. У него в руках ковчег, где помещен кусочек
настоящего святого дерева. Поравнявшись с ним, люди
опускаются на колени и крестятся. Он идет впереди всего
клира, впереди распятий, укутанных крепом; за ним
следует Бретонский двор, в центре его монсеньор герцог,
герцогиня и высшие офицеры: Жоффрой Леферрон, его
казначей, Пьер де Лопиталь, Верховный судья, Артюр
де Ришмон, коннетабль Франции. За ними — магистрат
в алых, отороченных горностаем одеждах. Затем —
сеньоры герцогства и представители братств со своими
знаменами, родственники и близкие жертв Жиля, а позади
них — семья приговоренного: брат Рене де Ласуз с семьей,
Екатерина Туарская, одетая в белое в знак траура —
среди пяти других дам, — а также слуги: мастер Фома с
Рауле, Гийометта Суконщица и многие другие. Толпа
разрастается с каждым перекрестком: торговцы запирают
лавки, вешают замки на двери и бегут вслед за
бесконечной процессией... Священники запевают псалмы,
им вторят тысячи голосов, возносящих слова надежд или
сожалений. Дети боятся выпустить юбки матерей. Ста¬
рики стучат палками о мостовую и ловят веяния своей
421

молодости. Над головами раскачиваются небольшие кре¬
сты и оливковые венки паломничества. Подростки пыта¬
ются вторить зычным голосам мужчин. Каждый на свой
лад изливает свою веру и молится за Жиля:
Dies irae, dies ilia
Solvet sorclum in fa villa...
Quantus tremor est futurus,
Quando judex est venturus...
А он в это время находится в своей комнате в
Тур-Неве, совершенно невменяемый после этой длинной,
страшной ночи, после всех признаний, молитв и слез,
самобичевания и жажды очищения. Он смотрит на
невероятное столпотворение. Слова молитвы доносятся
до него, проникают в истерзанное чувствами сердце,
достигают самой глубины души, задевают самые нежные
ее струны, которые еще не были потревожены. Глаза
Жиля наполняются слезами.
— О! — восклицает он. — Я еще могу быть любимым!
Брат, не покидавший его этой ночью, помогавший
ему всеми своими духовными силами выдержать испы¬
тание, согласно своему обещанию, отвечает:
— Вам ниспослана любовь, монсеньор. Никогда у вас
ее столько не было, даже в Реймсе и Орлеане. И никогда
уже у вас ее столько не будет.
Ключ поворачивается в замке. Появляется Жан Лабэ,
а с ним и его гвардия в горностаевых капюшонах.
— Пора, монсеньор де Рэ.
Жиль изысканно приветствует капитана, затем легко,
не обернувшись на комнату, где он провел последние
дни, спускается по лестнице. Он отказывается надеть
перчатки и воротник, приметы его благородного
происхождения. Он держит перед собой медное распятие
брата Жувенеля, последний дар, который он получил в
этом мире, но самый для него драгоценный. Внизу он
встречает Анрие и Пуатвинца, освобожденных от цепей,
но поверженных духом. Он утешает их от всего сердца.
Мимо проплывает балдахин епископа, и Жиль падает
на колени. Он видит герцога и с удивлением понимает,
* Тот день, день гнева
В зале развеет земное...
Какой будет трепет,
Когда придет судья...
Начало средневекового церковного гимна, вторая часть заупокойной
мессы, реквиема, автором которого, вероятно, был итальянский монах
Фома из Челано (XIII в.).
422

что не испытывает к нему ненависти. Видит судей,
викария и обвинителя, они произносят беспощадные
слова молитвы за него:
...Lacrimosa dies ilia,
Qua resurget ex favilla%
JUdicandus homo reus...
Жестокие слова не трогают его. Для него они —-
посланцы надежды и веры. На лицах его судей появ¬
ляется беспокойство: не вызовет ли этот наплыв народа
нового приступа гордости у Жиля, не забудется ли он
в желании порисоваться во время столь яркой церемонии?
Не просочатся ли демоны в его надежно подготовленную
душу по окольным лазейкам достоинства? Но Жиль идет
следом за последними молящимися, запевает дрожащим
голосом:
Requiem aetemam dona eis,
Domine: et Jyx perpetua
Luceat eis...
Он увлекает за собой своих сообщников, брата
Жувенеля, стражников. Прижимает к груди медное
распятие, иногда прикладывается к нему губами. Удо¬
стоверившись в его стойкости, судьи успокаиваются.
Процессия по мосту переходит через Луару. На искря¬
щейся воде покачиваются корабли и баркасы, их
флажки трепещут на ветру. Но брат ничего не замечает:
мысленно он витает среди ангелов, он в том мире, где
вода и небо перемешались в волшебном свете, где нет
ни людей, ни их голосов. За мостом тянутся луга
Бьесса, широкое пространство, ограниченное пожел¬
тевшими осенними лесами и деревушками. Толпа
настолько многочисленна, что солдатам с трудом удается
поддерживать коридор, который тянется к виселицам.
Они грозно чернеют, возвышаясь над вязанками хво¬
роста. Жиль движется неторопливо, но ступает твердо.
Люди смотрят на него, восхищаясь его самообладанием.
Они прислушиваются к его молитвам и горячо отвечают
ему, что будут молиться за него так же истово, как
он сейчас.
Капитан Лабэ почтительно трогает его за руку. Жиль
* ...Плачевен тот день,
В который восстанет из пепла
Человек, судимый за его грехи... — 18-я и 19-я строфы реквиема.
** Вечный покой дарует им,
Господи: и вечный свет
Пусть светит им...
423

замечает кучу хвороста, виселицы с болтающимися на
них веревками. Лицо его остается холодным. Анрие и
Пуатвинец негромко вскрикивают. Он говорит им:
— Будьте сильными и добродетельными, друзья. Ваш
страх — это последнее испытание дьявола. Кайтесь в
своих грехах, но не забывайте о милости Божьей. Нет
такого греха, какого он не мог бы простить по своей
доброте и милосердию, если вы раскаиваетесь искренне
и настойчиво.
Но его сообщники, ноги которых дрожат, продолжают
жаловаться:
— Что с *ами будет, монсеньор?
— Бог ближе к вам, чем вы просили его об этом.
Благодарите же его за прощение и милость, которые он
оказывает нам. Благодарите за то, что он разрешил нам
принять смерть в здравии и рассудке, тогда как мы
могли бы умереть без прощения. Наоборот, он даровал
нам страстную любовь, угрызения совести, после которых
не страшно умереть. Смерть — это ничтожное страдание,
не пройдя которого невозможно увидеть его.
Анрие и Пуатвинец робко благодарят его за поддер¬
жку. Жиль целует им руки. Они говорят, что верят,
что Божье прощение снизойдет на них, что их души
попадут в рай. Жиль становится на колени, сжимает в
руках распятие. Над местом казни воцаряется тишина.
Слышно лишь потрескивание факелов, горящих в руках
у помощников палача. В эти мгновения можно расслы¬
шать голос Жиля:
— О, Боже, прошу твоего прощения. Наказывай меня
не по грехам моим, но по твоей беспредельной милости!
Затем он обращается к собравшимся:
— Я ваш брат, христианин, как и вы все. Прошу
всех, особенно тех, чьих детей я когда-то убил, молиться
за меня и простить от всего сердца, как если бы вы
сами добивались Божьего прощения.
Палач стоит, скрестив руки. Он вопрошающе смотрит
на герцога. Но епископ останавливает его: Жилю дается
время для последней молитвы.
— Монсеньор Сен-Жак, — шепчет Жиль, — монсень¬
ор Сен-Мишель, не покиньте меня в этот тяжкий час,
помогите мне спастись, молите Бога за меня, пусть я
и не слушал вас, как должен был... Монсеньор Сен-
Мишель, будьте добры, примите мою душу и отведите
ее к Богу...
424

Палач приближается к нему, дотрагивается до плеча,
извиняясь.
— Монсеньор! — кричат Анрие и Пуатвинец. — Мон¬
сеньор, будьте мужественны! Вы рыцарь, Бог любит
вас!.. Помните о его милости! Монсеньор... Боже, сжалься
над ним...
Палач выдергивает лесенку. Тело Жиля взвивается
в петле, ноги дергаются, рот судорожно открывается
несколько раз. Помощники палача подсовывают факелы
под хворост. Языки пламени касаются ног Жиля,
цепляются за одежду, поднимаются по всему телу...
Анрие и Пуатвинец безмолвно наблюдают за казнью.
Помощники палача увлекают их к лесенкам. Они
чувствуют холод веревок на шее, затем удар палача
выбивает опору и у них из-под ног. Последнее, что они
видят над облаками дыма, это митра епископа, горностаи
монсеньора герцога, а над бесчисленными головами
толпы — белую Луару, далекий лес, колокольни и
башни, — все это вздрагивает, темнеет, потом перево¬
рачивается и исчезает.

ГЛАВНЫЕ УЧАСТНИКИ ТРАГЕДИИ:
ЖАН ДЕ КРАОН —.дед Жиля, умер в 1432 году.
АМОРИ ДЕ КРАОН — сын его, умер в 1415 году в Азенкуре.
МАРИЯ ДЕ КРАОН — дочь его, мать Жиля, умерла в 1415
году.
ГИ ДЕ ЛАВАЛЬ — супруг ее, отец Жиля, умер в 1415 году.
ЖОРЖ ДЕ ЛАТРЕМУАЙ — советник Карла VII.
Король КАРЛ VII.
ИОЛАНДА АРАГОНСКАЯ — королева Сицилии, теща Кар¬
ла VII.
ЖАННА Д’АРК (и ее лейтенанты: Лаир, Дюнуа, Ксентрай).
МАРИЯ ДЕ РЭ — дочь Жиля и Екатерины Туарской.
СОЛОВЕЙ, АНРИЕ, СПАДИН — сообщники Жиля.
ДЮМЕНИЛЬ ГОВОРУН, ЛАРИВЬЕР, ЛАНГЛУА, ПЕТИ,
золотых дел мастер, — колдуны, состоявшие при Жиле.
ПЕРРИНА МАРТЕН — поставщица Жиля.
Герцог ИОАНН V БРЕТОНСКИЙ.
Дофин ЛЮДОВИК, будущий ЛЮДОВИК XI.
ЖАН ЛЕФЕРРОН — письмоводитель, принявший постриг, брат
ЖОФФРУА ЛЕФЕРРОНА, казначея герцога Бретонского и
владетеля Сент-Этьен-де-Мэр-Морта по правопреемству.
ЖАН ЛАБЭ — бретонский капитан.
АРТЮР ДЕ РИШМОН — брат герцога Бретонского, конне¬
табль Франции.
ЖАН ДЕ МАЛЕТРУА — епископ Нантский, канцлер Бре¬
тонский.
426

БРАТ БЛУЭН — монах Доминиканского ордена, заместитель
Главного инквизитора Бретани.
ВИЛЬГЕЛЬМ ДЕ ШАПЕЙОН — обвинитель, назначенный
Священным судом.
ЖИЛЬ ДЕ РЭ — лейтенант Жанны д’Арк, маршал Франции,
генерал-лейтенант Бретани, родился в Шантосе в 1403 году,
повешен и сожжен в Нанте 26 октября 1440 года.
БРАТ ЖАН ЖУВЕНЕЛЬ — монах Ордена Мон-Кармельской
Богоматери, исповедник Жиля, назначенный судом.
ГИЙОМЕТТА СУКОНЩИЦА — кормилица и няня Жиля.
МАСТЕР ФОМА — архитектор, летописец, художник-
миниатюрист, состоявший при Жиле (и его подмастерье Рауле).
ЕКАТЕРИНА ТУ АРСКАЯ — дочь Миле Туарского и Беатрисы
де Монжан, которую Жиль похитил и взял в жены в 1420
году.
ВИЛЬГЕЛЬМ ДЕ ЛАЖЮМЕЛЬЕР — сир де Мартинье, воен¬
ный советник Жиля.
ЭТЬЕНН КОРИЛЛО по прозвищу Пуатвинец — казначей и
сообщник Жиля.
РЕНЕ ДЕ ЛАСУЗ — младший брат Жиля.
РОЖЕ ДЕ БРИКВИЛЬ — двоюродный брат и сообщник Жиля.
ЖИЛЬ ДЕ СИЙЕ — двоюродный брат и сообщник Жиля.
ПЕРОННА ЛОЭССАР, ЦИРЮЛЬНИК, ЖАН ГУВЕР и другие
родители жертв Жиля.
МЭТР ФРАНЧЕСКО ПРЕЛАТИ — тосканский священник и
колдун, сообщник Жиля.
ЭЛЬВЕН — королевский комиссар в Бретани.
ПЬЕР ДЕ ЛОПИТАЛЬ — Верховный судья Бретани, предсе¬
датель мирского суда, вынесший Жилю смертный приговор.

СОДЕРЖАНИЕ
С. Чумаков К читателю
5
КОПЬЯ ИЕРУСАЛИМА
Роман
Перевод Е. Ельковой (гл. 1 — 15, 22 — 29) и
А. Токарева (гл. 16 — 21)
7РЕКВИЕМ ПО ЖИЛЮ ДЕ РЭ
Роман
Перевод И. Алчеева (гл 1 — 19) и
П. Траннуа (гл 20 — 32)
231

Бордонов Жорж
527 Избранные произведения в трех томах. Т. 2. Копья Иерусалима.
Роман, (пер. Е. Ельковой, А. Токарева). Реквием по Жилю де
Рэ. Роман. (пер И. Алчеева, П. Траннуа). АО «Прибой», —
состав. М. — 1993. — 432 с.
Во второй том избранных произведений Ж. Бордонова вошли романы
«Копья Иерусалима» и «Реквием по Жилю де Рэ». Действие первого из
них происходит в XII веке. В центре повествования — трагическая любовь
юного прокаженного короля Иерусалима Бодуэна IV и дочери небогатого
французского дворянина Жанны на фоне сражений франкских полководцев
с войсками Саладина. Второй роман, включенный в том, — попытка
психологического портрета одной из самых зловещих фигур истории
XV века — Синей Бороды.
ISBN 5-7041-0092-9
ББК 84.4
Б27

Бордонов Жорж
КОПЬЯ ИЕРУСАЛИМА
РЭКВИЕМ ПО ЖИЛЮ ДЕ РЭ
Редактор Л. Костюкова
Художники Н. Малиновская, К. Янситов
Технический редактор О. Бойко
Корректор В. Авдеева

ЛР № 070278 от 23.12.91., ЛР № 040235 от 27.01.92.
Сдано в набор 25.10.93. Подписано в печать 26.11.93. Формат 84Х108 1/32.
Бумага типографская производства Сыктывкарского ЛПК. Гарнитура
«Таймс». Усл. печ. л. 22,68. Уч.-изд. л. 23,52. Тираж 100 000 экз.
Заказ № 1250.
АО «Прибой», 103001, г. Москва, Трехпрудный пер., 9
Издание осуществлено совместно с ПИО «Петергоф»
Отпечатано с готовых диапозитивов
в ордена Трудового Красного Знамени
ГП «Техническая книга» Мининформпечати РФ.
198052, г. Санкт-Петербург, Измайловский пр., 29.

Акционерное издательство «Прибой»
Наша реклама — это наши книги!
— 12-томная Библиотека «Вокруг света» (в 1992 — 93 гг.
выпущено 6 книг — Т. Майн Рид, Дж. Лондон, Э. Саль¬
гари, П. Бенуа, Л. Буссенар, Р. Киплинг, Г. Эмар)
— 10-томная Библиотека детектива, героики и приключений
«Подвиг» (в 1992 — 93 гг. выпущено 7 книг — Р. Чандлер,
М. Спиллейн, Ч. Хеймс и др.)
— 10-томное Собрание сочинений Рафаэля Сабатини
(в 1993 г. выпущено 5 томов — «Колумб», «Морской
ястреб», «Венецианская маска» и др.)
— 10-томное Собрание сочинений Карла Мая (в 1993 г.
выпущено 3 тома — «Через пустыню, зерез гарем», «Робер
Сюркуф», «Виннету»)
— Избранные произведения Жоржа Бордонова (в 1993 г.
выпущено 2 тома — «Атланты», «Золотые кони», «Виль¬
гельм завоеватель», «Копья Иерусалима», «Реквием по
Жилю де Рэ»)
— 10-томное Собрание сочинений Росса Макдональда
(в 1993 г. вышли в свет 4 тома — «Дело Фергюсона»,
«Дело Гэлтона», «Ищите женщину» и др.)
— книги А. Дюма, А. Шарьера, Е. Молоховец, Р. Хаггарда
— уникальное издание — «Настольная книга русского зем¬
ледельца или руководство для годового круга крестьянских
работ»
Завершение выпуска всех перечисленных
Собраний — в 1994 году.
В плане издательства — выпуск историко-приключен¬
ческой, остросюжетной, детской и другой литературы.
Издательство «Прибой» предлагает книготорговым орга¬
низациям оптовые и мелкооптовые партии книг. Возможна
отгрузка железнодорожными контейнерами.
Наш адрес: 103001, г.Москва,
Трехпрудный переулок, д. 9.
Контактный телефон: 299-4203, 299-0485; Факс: 299-0494