ВАРВАРА НАРБОВСКАЯ
Юмористические рассказы
СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ
МОСКВА 1970
Р2
К21
Недавно скончавшаяся писательница Варва-
ра Карбо вс кая — автор многих сатирических и
юмористических книг.
В рассказах, составивших эту книгу, читате-
ли встретятся с множеством знакомых им лиц, а
возможно, узнают где-то и себя, потому что про-
тотипы героев В. Карбовской — живые люди, с
которыми она встречалась во время поездок по
стране, на заводах, на фабриках, в институтах,
во время бесед на читательских конференциях.
Писательница дает своим читателям друже-
ские, чуть иронические советы, отнюдь не на-
вязчивые и достаточно убедительные. Книга про-
никнута непримиримостью ко всему, что меша-
ет укреплению коммунистических начал в пси-
хологии и быту советских людей. Любовь к лю-
дям, горячее желание, чтоб они жили красивее,
умнее, благороднее, заставляет сатирика брать-
ся за перо.
Художник А. С. Соколов
7-3-2
81 — 71
ДЕВУШКА С КОСОЙ
Метро «Сокольники — Университет», 14.00. Рабочий
день на земле еще не кончился, поэтому в подземке спо-
койно. Пассажиры входят в вагоны с ничем не нарушае-
мым чувством собственного достоинства, чего не бывает в
часы «пик», когда даже самые почтенные пассажиры упо-
добляются пробке, вылетающей из бутылки! И все только
потому, что кто-то стремится изо всех сил занять сидячее
место. Хоть на пятнадцать минут, хоть на пять, но непре-
менно сидячее. В борьбе за место руководит условный реф-
лекс: действуют ноги и локт^, а язык не успевает срабо-
тать даже элементарное «извините». (Если читатель с
неудовольстпем подумает, что это опять рассказ о том, как
молодой и цветущий не уступил места пожилой и увяд-
шей женщине с тяжелой сумкой, то автор спешит преду-
предить, что это совсем о другом.)
В вагоне было просторно, в середине сидело человек
десять, не больше, половина из них читали газеты. Я бы
тоже читала, если бы не забыла захватить газету. Пят-
надцать минут — туда, пятнадцать — обратно, за полча-
са можно прочесть полторы, а то и две полосы; если же
авторы в этом номере придерживались стандарта, то и
больше. Вот и сэкономлено время, то самое, что нельзя
ни купить, ни взять в долг, а можно только благоразум-
но экономить. Кроме того, сидеть и глядеть в одну точку
не особенно приятно; а сидеть и пристально разглядывать
пассажиров — не слишком приятно пассажирам.
5
И все-таки те, что не читают, всегда разглядывают
Друг друга, только исподтишка. Особенно если есть па что
посмотреть...
Как раз напротив меня шкдат две со вкусом одетые
девушки. Они, как соавторы^ополняют друг друга. Одна
в коричневом, другая в зеленоватом — цвет, который на-
зывается болотным, но вовсе не для того, чтобы гневно
указать на его причастность к мещанству — «мещанское
болото»,— а просто чтобы быть точным — приятный, мяг-
кий цвет. Обе девушки изящны, высокохудожественно
подкрашены и безусловно при деле, судя по портфелю и
сумке с книгами. Девушки, каких много.
Рядом солидная женщина, педагог, врач или библио-
текарь. Таких обычно п охотно выбирают в месткомы, в
товарищеские суды — и не прогадывают. Такие не обма-
нывают общественное доверие. Это безусловно хорошие
женщины, передовые во всем, только почему-то немножко
консервативные в смысле внешности: они одеваются строго
по моде, но по моде десятилетней давности; через десять
лет они укоротят юбки, когда в моду войдут длинные.
Из косметики они употребляют только губную помаду
красного цвета, категорически отвергают светло-розовую
и, хоть убейте их, ни за что не станут подводить глаза
тушью. Подкрашенные губы они считают явлением нор-
мальным, подкрашенные веки — безнравственным. Не
ищите логики, поговорите с ними о чем-нибудь другом,
они начитанные, приятные собеседницы.
Поодаль два студента, а может быть, два инженера —
молодые львы (некоторые называют — орлы). Спокойст-
вие, масса благородства, невозмутимость — все как пола-
гается царям пустынь или заоблачных вершин. Все проду-
мано, отменно сделано и выглядит как настоящее. Впро-
чем, даже в часы «пик» такие входят в вагон последними —
6
значит, невозмутимость стала уже чертой характера, с чем
их и можно поздравить.
А воспитывали их, возможно, так же, как воспиты-
вает своих двоих эта мама, ато сидит у двери. Ее толстый
сынишка лет трех дергает ф тонкую косичку сестру лет
шести, а мама говорит:
— Сядь, Валерик, а то кто-нибудь займет твое местеч-
ко! — Он кладет ногу на диван, чтобы никто не занял ме-
сто, и продолжает обижать молчаливую девочку. Со вре-
менем он поймет, что девочкам не нравится, когда их оби-
жают. Но пока мама ему этого не объясняет, ей некогда:
она роется в сумке, достает детям по яблоку, считает
деньги в кошельке, проверяет покупки — мало ли дел у
семейного человека.
Наискосок веселый насмешливый дед с военной вы-
правкой. Он щурится па изящных девушек-соавторов и на
львов-мальчиков. Ему смешно смотреть на тех, кто чита-
ет: как будто нет другого места для чтения? — и на тех,
кто не читает: ездят взад-вперед непзвестпо зачем...
Эти пассажиры мои ближайшие соседи. А сейчас будет
остановка «Кропоткинская» и еще войдет кто-нибудь...
В вагон входит девушка. Нет, тут как раз к месту
вспомнить гениальные слова поэта и сказать, что в вагон
вошел «гений чистой красоты»! Во что он был одет?
Не в коричневое, п не в болотное, и не по моде десятилет-
ней давности, но всем понятно только одно: на нем что-то
необыкновенно прекрасное... Так кажется в первое мгно-
венье, и во второе — то же самое. Но что именно прекрас-
ное? Башмаки на микропористой подошве и пальто из тех,
что продаются тысячами? Или это какое-то пленительно-
стандартное пальто и поразительно изящные башмаки,
хотя и на микропористом подошве?
7
Описывать мне ее или нет? Или лучше рассказать, что
произошло с пассажирами? Девушки-соавторы взглянули,
потом пронзительно взглянули еще раз и не сделали хо-
лодно-равнодушного лица, как. обычно делают в наказанье
тем, кто не нравится, или тф, кому не нравитесь вы.
Не говоря ни слова, они поняли друг дружку и, так же не
говоря ни слова, честно признали — «в ней все гармония,
все диво». Они и сами не плохи, и одеты безусловно луч-
ше, но если самокритично, то в них не все — диво. Над
этим, кажется, стоит подумать...
Солидная женщина, врач-педагог-библиотекарь, тоже
заметила девушку, сосредоточилась и немедленно провела
ассоциацию: Наташа Ростова? — нет. Таня Ларина? —
нет... ага, вспомнила! И удовлетворенно улыбнулась, ра-
дуясь и тому, что у нее перед глазами, и тому, что она так
хорошо знает классическую литературу.
Но самое интересное произошло со львами. Один из
них сразу почувствовал себя раненным навылет. Другого
трже задело рикошетом, но он еще держался и, не отрывая
глаз от гения, тихо стоявшего у двери во всеоружии
юной чистой красоты, наклонился к другу-льву и по-
пробовал прошептать: «Вот это да!..» Но раненый лев
только поднял лапу и произнес: «Тшшш...» Это зна-
чило, что, при всей своей невозмутимости и картинном
спокойствии, он не может оправиться от удара. И не мо-
жет пайти подходящих слов. А пользоваться готовы-
ми чужими, хоть бы и прекрасными, не в его пра-
вилах.
Веселый дед растроган. Может быть, он вспомнил свою
невесту пятпдесятилетней давности? Такую же юную, с
такой же длинной блестящей косой...
В это время автоматическая дверь раскрылась — и де-
вушка вышла из вагона. И тут раненый лев вскочил и
8
ринулся к двери. Но так как было уже не 14.00, а 14.10
или даже немного больше, новые пассажиры ворвались в
вагон, и лев не успел выпрыгнуть: дверь уже захлоп-
нулась.
Новые пассажиры ничего*не видели. А прежние пере-
глянулись и тихонько засмеялись. Тогда раненый лев, не
желая возвращаться на прежнее место, перешел к другой
двери и прислонился лбом к темному стеклу, несмотря на
белую надпись «не прислоняться». Второй лев немедлен-
но подошел к нему, чтобы выразить сочувствие и пони-
мание.
Нас тоже объединило понимание, и захотелось поде-
литься вслух. Солидная женщина сказала:
— Помните у Чехова—«Красавицы»? Какой дивный
рассказ! Вот и сейчас...
Кто же не помнит! Но там так много всего: и зной,
п пыль, и томительпо-скучная дорога, село в степи, ар-
мянин в красной куртке и голубых шароварах. И вне-
запное явление среди дорожной тоски, жары и мух —
красавица Маша с «обворожительными чертами прекрас-
нейшего из лиц...». И на маленькой станции другая де-
вушка с «мотыльковой красотой». А у нас тут все было
обыкновенно: обыкновенное метро, ни тоски, ни мух, и
пассажиры не в красных куртках и ярко-голубых шарова-
рах, а в обычных нейлоновых плащах. Вот только де-
вушка...
— Значит, красавицы не перевелись, есть порох в
пороховницах,— сказал веселый дед, может быть, не за-
тем, чтобы похвалить ту, которая вышла из вагона, а что-
бы подтрунить над девушками-соавторами в прическах
с попову шапку.
Они смолчали, чтобы показать, что они не только
изящны, но еще и умеют держаться с достоинством и не
собираются реагировать на колкости первого встречного
Деда.
Но оказывается, п мама была не полностью поглощена
споим агрессивным сыном, она тоже заметила девушку.
И теперь прониклась внезапной нежностью к обиженной
дочке.
— Если будешь пить рыбий жир, у тебя тоже вы-
растет длинная коса, как у этой девушки.
Да, я совсем забыла сказать, что рядом с мамой сидела
нервная маленькая женщина, похожая па батьку Махно
из фильма. У нее была такая же прическа, как у бать-
ки: отросший за лето «перманент», в свое время без-
божно сделанный в виде пакли. Опа тоже пожелала вы-
сказаться и сделала это в тоне квалифицированной спор-
щицы.
— Да, девушка хороша, я бы не отказалась от такой
невестки, а уж я разборчива, потому что мой сын — кан-
дидат наук. Но я против кос! С ними столько возни,
стрижка гораздо лучше!
Никто с ней не стал спорить из вежливости или из
чувства самосохранения,— спорить с неуравновешенными
людьми — значит портить себе нервы. И только когда
она вышла на следующей остановке, я решилась блес-
нуть познаниями из области, которая мне хорошо из-
вестна.
— Косы сейчас входят в моду, как многое другое,
очень русское — косынки, папахи, сарафаны, сапоги...
(Я об этом уже писала не раз и потому говорила автори-
тетно.) Наших художников-модельеров часто незаслужен-
но упрекают в слепом копировании западны^.мод, а они
терпеливо и талантливо прививают интернациональной
моде национальные черты. И во время наших показов
Ю
одежды за границей многое наше перенимается, а потом
как «дернье кри» попадает обратно к нам.— Я сказала и
тут же подумала, что эта девушка вовсе не аукалась па
очередной крик моды, просто у нее через плечо была пере-
кинута русая, блестящая, мягкая коса. И это было так кра-
сиво, что хотелось подражать — у кого есть возможность —
или просто любоваться. Вероятно, это и должно быть за-
коном всякой моды: так красиво, что хочется подражать
и любоваться.
Я уже готовилась к выходу, когда насмешливый дед
повторил:
— Значит, красавицы не перевелись.— И добавил: —
А вот Чехова больше нету.
Я, разумеется, не могла воспринять это как личный
выпад! Откуда он мог знать про мою причастность к ли-
тературе? И йотом, ради справедливости, надо было с ним
согласиться: да, Чехова Антона Павловича нет. Но каж-
дый, кто пишет, иусть в меру своих сил и уменья пишет о
красоте. Где бы ни увидел ее, пусть пишет и рассказывает
всем.
...В этот же день я рассказала о девушке с косой худо-
жественному руководителю Дома моделей, с которым
встретилась на совещании в редакции «Журнала мод», где
меня держат как члена редколлегии. Он посмотрел него-
дующими голубыми глазами и сказал:
— Эх, вы! Неужели вы не знаете, что у меня по поне-
дельникам бывает просмотр девушек на должность мане-
кен
hi;
ц? Бели она такая, как вы говорите, то это же моя
давняя мечта... Нет, у нас хорошие, красивые манекенщи-
цы, но эта мягкая неброская русская красота, естествен-
ность, чистота юности... Неужели вы не могли взять ее за
руку и привести к нам?
11
Я сказала, что даже лев упустил ее и теперь, мо-
жет быть, всю жизнь будет носить в сердце утраченный
идеал.
Знакомый телевизионный деятель тоже с горечью
упрекнул меня: «Эх, вы!» Оказывается, и ему тоже нужна
была как воздух девушка с косой. Он буквально задыхал-
ся без такой девушки!..
— Прекрасная и простая, как песня, — с пафосом про-
изнес он, но тут же строго поправил сам себя: — Нет, не
как песня. Песни часто бывают похожи одна на другую.
Даже музыкальные, даже красивые, но с одинаковым рит-
мом, одинаково причесанные...
О ком он говорил: о песнях или о девушках?
И он тоже вздохнул:
— Неужели вы не могли...
Потом выяснилось, что такой девушке самое место в
магазине; одна заведующая высказалась в том смысле, что
скромная красота продавщицы — украшение торговли.
Она Йойснила, что имеет в виду красоту как моральную,
так и физическую...
Двое художников мстительно заявили, что никогда
мне не простят: они ищут именно такую натурщицу и по-
гибают в поисках. Сосед по дому, летчик ГВФ, недвусмы-
сленно выразил свое неудовольствие: как это я не подума-
ла о том, что им постоянно требуются исключительно кра-
сивые стюардессы! Исключительно скромные, умеющие
держаться с достоинством, в общем как раз такие, как эта
девушка с косой. А редакционный холостяк средних
лет, выслушав мой рассказ, насупился и спросил: в
котором часу все это произошло и по какому маршруту
метро?
До смешного бесполезный вопрос. Может быть, эта де-
вушка уже давно вернулась к себе в Ленинград или к себе
в Красноярск. И там ею тоже любуются, или привыкли и
спокойно живут рядом с человеком, в котором все гармо-
ния, все диво.
У Антона Павловича или, точнее, в жизни, описанной
им, обе красавицы остались, если можно так сказать, безо
всякого применения: одна в армянском селе, другая на
маленькой станции. И тогда всем окружающим было гру-
стно от встречи с затерянной в глуши красотой и «было
безотчетно жаль и красавицу, и себя... и всех пассажиров,
которые вяло и неохотно брели к своим вагонам...».
А он нашел им великолепное применение! Не им са-
мим — их прелестным образам, написав нежный и груст-
ный рассказ. Конечно, обеих старушек давно нет на
свете, а красавицы живут в четвертом томе собрания со-
чинений.
Теперь же, вот видите, никто не хочет тихо погру-
стить и вяло идти к своему вагону. Все бурно выражают
негодование: «Эх, вы! Неужели не могли...» И всем нужна
красота, необходима! И как только они все до сих пор
обходились, непонятно. А кто сказал, что они обходились?
Куда ни посмотришь, каждый старается быть красивым
по мере возможности. И действительно, кругом много кра-
сивых. Стройные фигуры, лица, светящиеся мыслью.
Но иногда штамп ложится на лицо чем-то вроде маски.
Так, право, жаль! Штамповка незаменима в производстве,
но только не для человеческих лиц. Нет, положительно
красота стала насущной потребностью, совсем по Чехову,
если вспомнить «Дядю Ваню».
Простите, я увлекаюсь любимым Чеховым и, кажется,
пе описала внешность девушки с косой? Но я сейчас уже
не могу вспомнить, какого цвета были у нее глаза и какие
руки. В конце концов, каждый может вообразить ее так,
13
как ему приятно. Только непременно красивой. Приду-
мать ее красивой, как придумывают влюбленные, глядя в
лицо любимой, про которую другие говорят: «Ничего в ней
нет». Мне кажется, это большая радость — думать о кра-
соте. Искать ее везде, находить и показывать людям: по-
смотрите, какая красота!
А эту девушку с косой я, может быть, еще встречу?
И если встречу, непременно передам ей все приглашения.
А вдруг она мне ответит: «Спасибо большое, но я на
третьем курсе медицинского института, и мне нравится».
Ну, тогда все в порядке — больные обожают красивых
врачей.
ТАКОЙ ВОПРОС
Луна не отрываясь глядит прямо в окно. Снизу оно
задернуто белой занавеской. Генка стоит у окна. Лупу
ему видно, а разглядеть то, что в палисаднике, он не мо-
жет. Если немного отодвинуть занавеску, там, снаружи,
могут заметить, что она колыхнулась. Генка молча смот-
рит на луну и мысленно говорит: «Прикройся. Нацепила
наш вымпелок и выпяливаешься». Он уже пробовал гля-
деть в дырки на занавеске — ничего не видно. Это не про-
сто дырки, это вышивка, называется «ришелье». Мать
вышивала. Она любит вышивать. Сделает занавески —
принимается за скатерть, покончит со скатертью — берет-
ся за диванные подушки. Алексей говорит, что вышитые
тряпки — мещанство.
А Генке все равно. Он этим не интересуется, он за-
нимается самоусовершенствованием. Длинное слово. Они
с ребятами для краткости говорят — СУ. Как у отца на
строительстве. Только там СУ — строительный участок.
Слово длинное, но и дело долгое. Нет-нет да на чем-ни-
будь и сорвешься.
Первый раз он услышал об этом СУ в клубе. Выступал
приезжий лектор. Генка с ребятами пришел не на лекцию,
а в кино; если заранее не занять место, потом не сядешь.
Но и лекция оказалась ничего, не скучная. Говорилось о
хороших людях. О матросе, который спас женщину с ре-
бенком; о семье, где воспитывалось семеро чужих детей,
как в картине «Евдокия», о смелых дружинниках. Это бы-
ло, пожалуй, интереснее всего.
15
Лектор сказал:
— Люди должны уважать друг друга. И на работе, и
в семье — везде. Человек человеку — друг, товарищ и брат.
Это золотые слова из Программы нашей партии.
Генка не читал Программы. А слова ему понрави-
лись — друг, товарищ и брат. Это было вроде клятвы па
верность.
Лектор еще говорил о воспитании молодежи, много
и подробно. А под конец сказал об этом «самоусовершен-
ствовании*, но объяснять не стал, потому что время уже
истекло.
— Благодарю вас за внимание, товарищи. Вам еще
предстоит смотреть фильм. До свидания.
Завклубом объявил, что картина будет через двадцать
минут. И тогда Генка велел ребятам, чтоб они караулили
его место, а сам побежал за лектором, чтобы, набравшись
решимости, спросить, что это — самоусовершенствование?
Генка догнал лектора почти у автобусной остановки.
— Простите, пожалуйста, я вот чего хотел спросить...
это самое... самоусовершенствование? Нам с ребятами
интересно.
Лектор отогнул рукав и посмотрел на часы.
— Автобусы у вас ходят аккуратно?
— Аккуратно. Вон уже идет. Вы не успеете, да? Сле-
дующий будет через пятнадцать минут. Вы не можете, да?
— Не могу, мальчик. Я спешу, я уже и так много вре-
мени потратил.— И лектор ринулся к автобусу.
Генка подождал, пока он влезет на подножку, и громко
сказал:
— Вы время потратили не даром. Вам за это деньги
платят.
Лектор только успел сказать: «Ну и ну!* — и автобус
уехал.
16
А Генка вернулся в клуб.
У кого же спросить? Отец в Чехословакии, поехал де-
литься опытом со строителями. С матерью на эту тему не
разговоришься. Она всегда отвечает вопросом на вопрос:
«А ты уроки выучил? А ты полил цветы?» Спросить у
Алексея? Все-таки старший брат, он мог бы объяснить...
Но он сам делает ошибки в жизни. Это отец говорил еще
перед отъездом. Он сказал Алексею:
— Мне последнее время не нравится твое отношение
к работе. Ты говоришь только о получках и хвалишься:
получил, огреб, схватил. А про работу ничего.
— А что о ней говорить? — спросил Алексей.— Рабо-
таю, и все. Вкалываю. И получаю не за что-нибудь, а за
свой труд.
— Еще бы ты за что-нибудь получал,— сказал отец.
Мать спросила.
— Вы обедать-то будете?
Как всегда, задает вопросы.
— Сейчас, — сказал отец и продолжал разговор уже
за едой. — У тебя нет увлеченности, влюбленности в ра-
боту.
При слове «влюбленность» Алексей улыбнулся и
сказал:
— Работаю как умею. Не понимаю, что тебе еще нуж-
но. Совершенно образцово-показательный сын: кончил
школу, пошел на завод слесарить. Готовлюсь в институт.
Через год буду подавать, уже с рабочим стажем. А насчет
влюбленности,— он опять улыбнулся, но не просто, а как-
то пренебрежительно,— то влюбляться в работу мне не-
зачем, это временное. Я же не собираюсь вечно быть сле-
сарем. Буду инженером. Машиностроителем. Это ре-
шено.
— Не говори — гоп! — сказал отец.
17
— Что вы пнрог-то не едите? — спросила мать.
— У тебя появилось какое-то высокомерие или пре-
небрежение, что ли,— сказал отец.— И не только к работе,
но и к дому.
— Почему? Я для дома делаю все, что требуется.
— Что требуется — да. Но без охоты. И даже, я тебе
скажу, если на то пошло, не делаешь и того, что требует-
ся. Мне неприятно об этом говорить, но ты из последней
получки не дал матери mi копейки. А ты сам обещал, что
будешь давать.
— Да что вы на самом-то деле! — сказала мать.— Але-
ша два раза ходил в поход, истратился. Как будто нам не
хватает?
— Можете меня не кормить.— Алексей отодвинул та-
релку и встал из-за стола.
— Не дури,— сказал отец.— Садись.
Алексей сел.
— Я говорю о несдержанном обещании, а не о деньгах.
И сходить с ребятами в поход — это недорого стоит. Ко-
нечно, если не покупать коньяк, как вы это делаете.—
Алексей промолчал.— Ты, кажется, хвалился: по бутылке
на брата? Не много ли?
Алексей опять улыбнулся:
— Нет, в самый раз. На сутки. Пьяными не были.
— Но и трезвыми были едва ли,— сказал отец.* А с
вами ходили девушки.
— Они тоже пили,— сказал Алексей.— Правда, мы мм
много пе дали, не в коня корм.
— И Галя тоже пила?
Алексей сощурился и стал чертить вилкой по тарелке.
— Нет, Галя не пьет. А при чем тут Галя?
— О Гале у нас потом будет особый разговор. Мы с
твоей матерью познакомились...
18
— Знаю,— сказал Алексей,— когда тебе было семна-
дцать. А поженились через шесть лет. Ну, а мне пока еще
только двадцать. И я ни на ком жениться не собираюсь,
не настолько глуп, чтоб с этих пор. Когда стану инжене-
ром, тогда подумаю. Но уж выберу себе что-нибудь подхо-
дящее, а не счетоводку.
— Как? — спросил отец.
— Не счетоводку,— повторил Алексей.— И вообще эти
разговоры; «я в твои годы_.», «когда мы были молодыми...»
и так далее, все это я уже слышал. Не надо забывать, что
мы другое поколение. Мы — дети войны!
И тут отец рассердился. Он сказал:
— Чтоб я этого больше не слыхал! Вот она, твоя мать,
а никакая не война! Женщина, которая спасла тебя от
войны. И запомни это раз и навсегда. А про счетоводку,
как ты выразился, мы еще поговорим. Если ты Галю чем-
нибудь обидишь, ты будешь в ответе, запомни.
...Значит, с Алексеем о СУ разговаривать было нечего.
Он брат, но он не товарищ и друг. Иногда бывает, но очень
редко. О себе никогда ничего не рассказывает или только
так: ходили в поход на озера, были у Мишки, тяпнули с
ребятами... Про Галю — ни полслова. А Генке известно
все: что он гуляет с ней и целуется. Но только зачем же он
назвал ее счетоводной? Что отец говорил с Алексеем о
Гале — неизвестно. Отцу и матери Галя нравится, Генке
тоже. Она тихая и красивая. Гораздо лучше Людки, хотя
та воображает себя красавицей: вертится перед зеркалом,
мажется, строит всякие рожи, стучит каблуками, крутит
юбкой и поет глупости, которые сама сочиняет:
Я мальчишек не стыжусь,
Только понарошке.
Я с мальчишками вожусь,
Пусть целуют ножки!
ft
Гепка услышал, обозлился за ребят, хотя они были
старше его, но все равно братья-мужчины. Тут же сел и
накатал:
«Среди ребят сумасшедших нет...» Зачеркнул «сума-
сшедших», написал «безумных». Значит, так:
Среди ребят безумных нету
Твои копыта целовать.
Валяй, крутись, вертись по свету,
Ничья невеста, ни жена, ни мать.
Последняя строка получилась не гладкая, ее нужно бы
переделать, но было некогда: Людка вот-вот придумает
новую песню, а старую бросит. Он вложил бумажку со
стихом в конверт и послал Людке по почте. У него верте-
лась, правда, другая строка, но грубая. А отец как-то ска-*
зал, что грубость — штука неубедительная. Это он сказал,
когда услышал, как выругался Алексей.
— Глупые и грязные слова говорит тот, у кого нет
слов сильных и разумных. Их произносит человек нищий
словами, чувствами и мыслями.
Генка это запомнил. Он не хотел быть нпщпм. И когда
ребята ляпали какое-нибудь словцо, он говорил:
— Эх вы, нищие!
Сначала они смеялись над ним, но он был гордым.
У него это получалось. И они тоже захотели стать горды-
ми. Они дружили. Если один гордый и богатый мыслями,
не отставать же другим.
Слово «самоусовершенствование» растолковала ему
Галя. Это значит, ну, что ли, работать над собой, старать-
ся быть принципиальным, честным, смелым, вообще —
расти.
Галя выше Генки почти на целую голову. Везет же лю-
дям. Алексей тоже высокий, в отца. А Генка, наверно, в
ЭО
мать — она маленькая и довольно толстая. Для женщины
это ничего, а ведь Генка хотя и мальчик, но мужчина. Он
понимает, что Галя сказала «расти» в смысле «развивать-
ся». Но и в смысле вышины тоже бы не плохо. Может
быть, делать зарядку, подтягиваться? Это тоже — СУ.
Галя нравится Генке, хотя она па шесть лет старше
его, ей уже девятнадцать. Вот она — настоящий товарищ
и друг. Когда Генка болел ангиной, она после работы за-
ходила к ним и говорила:
— Яс тобой посижу, хочешь?
И гладила рукой его щеку. А он закрывал глаза и
делал вид, что спит. Чтобы не растрогаться.
Зато Людка только заглядывала в окно и спрашивала:
— Алексей дома? Галя у вас? Я не захожу, потому что
ангина заразная.
«Сама ты зараза»,— думал Генка, но не произносил
вслух, потому что помнил о СУ.
С его стихом, посланным по почте, получился номер.
Его перехватил Людмилин отец. Она потом грозилась:
«Я дознаюсь, кто написал! Если Эдуард, я ему голову
оторву!»
Эдуард писал стихи в заводской стенгазете.
Генка хотел гордо сказать: «Это я написал!» — но по-
глядел на разъяренную Людку — и раздумал. Не потому,
что испугался. Что она могла — подраться? Он бы убежал.
Но он подумал: она поорет, а потом успокоится и скажет:
«Я-то воображала, что кто-нибудь — действительно!
А это...»—и прибавит что-нибудь обидное. И все. А так
она не будет знать кто и в другой раз не станет сочинять
глупости. А может быть, посылать неподписанные письма
подло? Отец как-то сказал, что анонимщики трусы и под-
лецы. Это он говорил, когда вернулся с партийного собра-
ния, где разбиралось чье-то анонимное письмо.
М
Нет, это когда в партком или в газету пишут на кого-
нибудь, и — вранье. А он послал стихи и лично Людке.
Он же не виноват, что прочитал ее отец.
И вот сейчас, стоя за занавеской, Генка думает: под-
глядывать тоже, копечно, подло. Это уже не СУ. Но как
же быть? Он любит Галю, она ему товарищ и друг.
А Алешка — брат, но сейчас он его определенно не любит.
Как можно было сказать «счетоводка» и «уж конечно я
выберу себе что-нибудь другое, когда задумаю жениться»,
а потом сидеть под вязом и с этой «счетоводной» целовать-
ся? Не со «счетоводной», а с Галей. С тихой и красивой Га-
лей, от которой Генка не слышал ни одного равнодушного
слова. Один раз, когда он мучился над задачей, она спро-
сила:
— Тебе объяснить?
Алексей сказал:
— Очень тебе нужно с ним возиться! К тому же, ми-
лая моя, это непедагогично, решать задачи за этих типов.
Галя улыбнулась и ответила:
— Тип будет решать сам, я только объясню.
И объяснила. Не побоялась, что Алексею это не по-
нравится.
Алешка врет ей. Сказал: «Я просил отца привезти из
Чехословакии спортивную куртку. Я видел у одного бас-
кетболиста, блеск! — А потом добавил: — Я просил, чтоб
отец тебе тоже купил какой-нпбудь сувенир. Но не знаю,
сможет ли, у него там будет мало денег»...
Зачем соврал? Чтоб показать ей, что он о ней забо-
тится? Про куртку он действительно канючил три дня под-
ряд, а про Галю даже не заикнулся. Отец, наверно, сам
привезет, он очень хорошо относится к Гале. Но зачем
врал Алексей?..
22
А луна все глядит в окно. Генка тоже глядят eft в ли-
цо и мысленно грозит: «Дождешься, матушка. Когда-ни-
будь побываю у тебя, тогда припомню».
Луна не захотела портить отношений с будущим кос-
монавтом и прикрылась ватным одеялом. Теперь можно
немного отдернуть занавеску. Да нет же, вовсе но для того,
чтобы подглядывать! Совершенно не для этого, а чтоб
спасти Галю от Алешкиного вранья. И чтоб он ее не оби-
дел, так сказал и отец.
Как Генка будет спасать, он еще не знает. Вот они
сидят на скамейке под вязом. Алексей обнял Галю и что-
то си говорит, а она качает головой. Он целует ее, опа
отводит его руку. Вязаная кофточка сползает с ее плеча
и падает на землю. Поднял бы!.. А он ничего не видит и
опять за свое. И наступил на кофту ногой. Свинья! Галя
закрыла лицо руками. Алексей отнял ее руки, ему бы
только целоваться. Нет чтобы спросить — почему ты за-
крылась руками? Может быть, тебе стыдно или противно...
Нет, не противно, иначе бы она не пришла и пе сидела бы
тут, под вязом. Но она сидит, потому что не знает, что
Алешка жуткий вруП... Что это он, сдурел?! Разве так
можно целоваться? Нет уж, это пи смотреть, ни позволить
нельзя...
Генка сам не знает, что делает: толкает раму и захло-
пывает ее со стуком. Алексей отшатывается от Гали, оба
смотрят па окно. Галя вскакивает со скамейки, запнулась
о кофточку, подняла и быстро идет к калитке. Алексеи
опять смотрит па окно — наверно, он думает, что это мать
стукнула. Испугался. Значит, есть чего бояться? Догоняет
Галю,— наверно, пойдет ее провожать, может быть, попро-
сит прощенья... Нет, что-то говорит, показывает на дом.
Галя уходит одна. Одна ночью, через весь поселок.
А Алешке хоть бы что...
23
И в это время просыпается мать. В спальне дверь
открыта.
— Что это стукнуло? Гена, ты почему не спишь?
Опа даже спросонья задает вопросы.
— Я сплю,— говорит Генка.— Я проснулся, потому
что рама стукнула. Ветер.
— А почему ты с вечера не закрыл? Ведь я велела те-
бе закрыть?
— Ладно, мама, спи. Все в порядке.
Он бежит к себе и ныряет в постель. Они с Алешкой
живут в одной комнате. Возвращается Алексей, очень ти-»
хо. Но мать услышала.
— Это ты, Алеша?
Генка думает: «Только бы ничего больше не спраши-
вала».
Но она спрашивает:
— На улице ветер? Гена только что захлопнул окно.
Надо затворять с вечера.
— Никакого ветра нет,— говорит Алексей.— Прекрас-
ная погода. Спи, мама.
«Сейчас будет...» — думает Генка и отворачивается к
стене.
Алексей входит в комнату и закрывает дверь.
— Ты зачем хлопнул окном? Ты что, подглядывал?
Генка молчит.
— Я тебя спрашиваю: ты подглядывал?
Молчать не имеет смысла, все равно не отмолчишься.
Генка садится на постели.
— Я не подглядывал. Или — да, подглядывал! Но со-
всем не за этим. Ты зачем называл Галю «счетоводкой» и
сказал, что она для тебя плохая, ты себе другую найдешь,
а с ней целуешься? Врешь, значит?
— А твое какое собачье дело?
24
— Не собачье, а... человечье. Ты не смеешь ей врать!
Я Галю люблю, а тебя...
— А мне плевать, как ты ко мне относишься. Люблю,
главное дело! Любовник нашелся. Детям до шестнадцати
лет смотреть не разрешается.
— Ну, знаешь!..— Слово «любовник» возмутило Генку
до глубины души.
— Я знаю, что я тебя вздую в конце концов.— И Алек-
сей шепотом произносит такие слова, за которые Генка
сейчас же может вскочить п убить его. Но убить нечем. Он
кидает в него подушкой и кричит:
— Ты мне больше не брат!
Дверь открывается, входит мать, зажигает свет. И за-
дает вопросы:
— Что случилось? Что у вас тут происходит? Почему
вы не спите?
— Твой красавец за мной шпионит! — говорит Алек-
сей.— Он подглядывал в окно.
— А что ты делал? — этот вопрос мать задает Алексею.
— Ничего особенного.
— Неправда! — кричит Генка.— Он...— но останавли-
вается и смотрит на Алексея свирепыми глазами. Он мо-
жет сказать матери: Алешка целовал Галю так, что страш-
но было смотреть. Но он этого не скажет. Есть вещи, кото-
рые нельзя говорить никому третьему, даже если этот
третий собственная мать. Только с глазу на глаз, как муж-
чина с мужчиной. Алексей смотрит на него выжидающе.
Генка говорит непримиримо и гордо:
— Он истоптал ее новую вязаную кофточку. И не про-
водил. Qua пошла одна через весь поселок. Ночью.
Мать садится на стул, смотрит на Алексея. Она не по-
нимает и задает вопросы:
25
— Алеша, как можно? Новую кофточку? Зачем ты это
сделал? Вы что, поссорились?
Алексей прищуривается на Генку. Может быть, он
думает: «Разыграл благородство, ждешь, что я буду вы-
кручиваться? Не дождешься» — и говорит:
— Мы совершенно не ссорились И на кофту я насту-
ппл нечаянно, дажене заметил. А если Геннадий распси-
ховался, то это вовсе не из-за кофты, а потому, что мы
целовались. Если он глуп не по возрасту и в свои трина-
дцать лет ни черта не понимает, то ты-то чего? Как буд;
1 *
не знаешь, как бывает? Как парни с девушками целуются?
— Алеша,— говорит мать. Она уже не задает вопросов,
она говорит: — Я все знаю, и как целуются, и что бывает.
Ты вот сказал — ничего особенного, а для каждой девуш-
ки это — особенное.
— Для наивных мещанок — конечно,,— говорит
Алексей.
Генка сидит на постели и переводит глаза с матери на
брата. Он вцепился в одеяло руками, чтобы опять чего-ни-
будь не натворить. «Глуп не по возрасту? Ошибаетесь,
Алексей Фролов: ваш бывший младший брат знает гораздо
больше, чем вы воображаете* Он все знает. Потому и сле-
дит за вами, потому что вы подлец, как... как Дантес! Или
как заведующий ларьком, которого недавно судили в
клубе...»
Мать говорит:
— Нет, Алеша, ты меня не перебивай, ты выслушай.
Сядь-ка.
Алексей садится на кровать, закуривает и говорит скуч-
ным голосом:
— Наверно, сегодня спать не будем. А мне в шесть на
работу.
— Ничего,— говорит мать,— успеешь выспаться. А уж
раз такое дело и отца нет дома, я скажу. То же самое
скажу, что и он сказал бы. Ты говоришь — мещанки наив-
ные? Нет, Алеша, молоденькие девушки, неиспорченные,
никем еще не обманутые, в любовь верят, это не мещан-
ство.
Алексей перебивает:
— Да что ты мне про любовь толкуешь? Я Галине ни
и какой любви не говорил.
— Значит, так, без любви целуешься? Нынче с одной,
завтра с другой.
— Oxxxl! — Алексей подпирает голову рукой и ка-
чается из стороны в сторону, чтобы показать, что этот раз-
говор как зубная боль.
— А ты не искажайся, не на сцене, самодеятельность
тут не устраивай.
Это у матери получилось так строго, что Генка даже
не ожидал. Оказывается, мама может не только задавать
вопросы. Всегда отец вел все трудные разговоры, а теперь
она. Молодец мама!
А она говорит:
— Девушка девушке рознь. Людка со всеми парнями
целуется, а они над ней смеются. Я сама слышала. И даже
стихи написали: ни невеста, ни жена.— Генка опускает
глаза.— А Галя...
— Что — Галя? — Алексей спрашивает насмешливо.—
Если уж хочешь знать, она мне сама на шею вешается.
Генка бьет кулаком по постели:
— Неправда! Она от тебя отбивалась, это ты лез, как
сумасшедший!
Он уже не номнит, что есть вещи, которые нельзя го-
ворить третьему.
Мать говорит Генке:
— Не при тебе бы этот разговор вести. Да уж теперь
27
все равно, тем более что он из-за тебя начался. Подгляды-
вать тоже не очепь-то красиво.
Генка открыл рот, чтобы объяснить, но только успел
сказать: «Я...» — как мать сказала то самое, что он соби-
рался:
— Я-то понимаю, ты болеешь за Галю.
Алексей фыркнул: болельщики!—но мать посмотрела
на него так, что он замолчал. И потом говорила о любви,
что это не развлеченье после работы; нельзя одному раз-
влекаться, пока не надоест, а другому страдать. И еще об
уважении и жалости. Генка подумал: жалость — это обид-
но. Жалеть можно кошек и собак, он сам их жалеет, а че-
ловека? Но мать опять будто догадалась про его мысли
и сказала, что жалеть надо бережно. Вот они с отцом друг
дружку жалеют. Иногда хочется из-за чего-нибудь пору-
гаться, а подумаешь — стоит ли, жизнь не очень длинная,
зачем же время изводить на ругань?— и промолчишь
или начнешь о другом. Генка подумал: «Вот почему она
задает вопросы, когда мы ссоримся,— чтобы перевести на
другое». Она сказала, что Галя чистая и светлая, ее обма-
нывать нельзя.
— Да кто обманывает? — несчастным голосом спро-
сил Алексей.— Я же ей ничего решительно не обещал!
Ну, целовался! Значит, с которой девчонкой целуешься,
сразу на той и жениться? Не жирно ли?
Мать вздохнула и сказала:
— Ах, Алешка, Алешка, каждая девушка ждет любви
и хочет, чтоб любовь была настоящая, на всю жизнь. Одни
это не скрывают, другие на себя навирают, будто им в оди-
ночку распрекрасно. Неправда! Ты думаешь, Людка не
хочет? И она ждет. Только напускает на себя, что уж
больно лихая. Пройдут годы, пройдет лихость, а что оста-
нется? Как платье изношенное, никому не нужное. Сама
28
не бережется, и ее никто не бережет. Человека нужно бе-
речь, Алешенька.
Генка подумал: «Вот даже как — Алешенька! Дошло
до него или не дошло? И как теперь будет?»
— Если ты ее не любишь,— сказала мать,— ты ей го-
лову не крути. Не такой она человек, чтобы побаловаться
и бросить.
— Да кто тебе сказал, что я ее не люблю! — Алексей
схватил новую папиросу.
«Интересно,— подумал Генка.— Только что сам гово-
рил, что не любпт. Ну и трепло».
— Я только говорил,— сказал Алексей,— что пока же-
ниться не собираюсь. С двадцати лет, с ума сойти!
Генка хотел сказать: «Сходить не с чего, когда ума
нет»,— но промолчал.
— Тебя никто не торопит,— сказала мать.— Тебе хоть
и не нравится, когда мы с отцом приводим примеры, а как
не привести? Мы друг дружку полюбили, когда мне семна-
дцать было, а отцу восемнадцать. Но поженились только
через пять лет.
— И ты веришь, что у него никого не было? — спросил
Алексей,— Он же учился в Москве, а ты жила здесь.
«Какие вещи спрашивает,— с ужасом подумал Ген-
ка.— Как только язык повернулся! Это же Мазепа, преда-
тель, пробы негде ставить!»
Мать сказала:
— Я верила, что он меня любит.
Алексей выпустил дым изо рта и вместе с дымом: «Бла-
жен, кто верует...» А потом сказал громко:
— Ну, может, все-таки будем спать?
— Спи,— сказала мать.— Только все-такп подумай.
Отец завтра приедет, мы еще об этом поговорим. Он лучше
скажет, он мужчина. И он тебе Галю обижать не позво-
20
лит.— И добавила:— Черствый ты, Алеша. Я не знаю, по-
чему ты такой черствый. Знаю только, что тебе же будет
труднее жить.
Мать погасила свет, ушла и закрыла за собой дверь.
Генка подумал: «Вдвоем оставаться после такого разгово-
ра — это как с волком в одном логове. Ничего, волк-волк,
а я тоже по Красная Шапочка. Не слопает, подавится.
И мама рядом, за стенкой».
Алексей лег в постель. Молчит. Только летает красная
точка папиросы. И вдруг говорит:
— А ты все-такп скот, Генка. Лезешь не в свои дела.
— Очень возможно. Только это еще вопрос — в свои
или не в своп,— ответил Генка так спокойно, как только
мог.
— Может быть, и Галине насплетничаешь?
— А я, было бы тебе известно, не сплетничаю, а гово-
рю то, что думаю. Про куртку, может быть, скажу.
— Про что?
— Про то. Великолепно знаешь. Выпрашивал у отца,
чтоб оп тебе куртку привез. А Гале сказал, что и для нее
просил. Сувенир! И врал. О Гале даже не заикнулся.
Только о себе, как всегда.
— Ах, так? Вот отец привезет куртку, а я возьму и
подарю ее Гале! Тогда будешь моргать, как последний по-
донок и сплетник.
— Не буду моргать. Ты жмот, не подаришь, не рас-
станешься.
— А это мы еще посмотрим.
— Посмотрим, конечно. Поживем — увидим.
Генка закрыл глаза и подумал; «До чего сложное дело.
Не буду спать до утра. Буду лежать и думать. Ведь это
такой вопрос...»
И тут же уснул, как провалился. Он проснулся, когда
80
Алексей уже ушел па работу. Генка вспомнил все вчераш-
нее: как сон. Что теперь будет? Вот тебе и СУ! Нет, за
Галю вступился — правильно. Алексея не побоялся — тоже
правильно. Но тут уже не самоусовершенствованием па-
хнет, а жутким скандалом...
И вспомнил, что сегодня приезжает отец. Днем. До то-
го, как Алешка вернется с работы. Хорошо, что оп приез-
жает.
Мать увидела, что Генка проснулся, и спросила:
— В школу не опоздаешь? Или у вас сегодня экскур-
сия к десяти?
И больше - ни о чем. Генка подумал: «Какая все-таки
мама... Умеет опа задавать вопросы».
ШЕСТЕРО
Эта маленькая история, о которой мне непременно хо-
чется рассказать, началась очень весело, по крайней мере
с точки зрения ее участников. Продолжение было груст-
ным. Конца еще нет, и будем надеяться, что он окажется
благополучным.
В истории участвуют шестеро: трое юношей и три де-
вушки. Необходимо дать их портреты или хотя бы беглые
наброски.
1.	Борис, Борька или Боб, как зовут его приятели.
В самом непродолжительном времени его будут называть
уважительно — Борис Иванович. Его и сейчас уже многие
уважают — например, преподаватели в том институте, где
он на четвертом курсе. Учится он не только хорошо, но
блестяще. Взять хотя бы такую страдную пору, как экза-
мены. Кто еще держится так спокойно и уверенно? Он
смотрит прямо в лицо экзаменаторам с таким понимающим
дружелюбием, как будто хочет сказать: «Мне-то что, я
сейчас отделаюсь и — вольный казак, а вам, беднягам, еще
долго возиться с нашим братом...» Про него говорят, что у
него большое будущее. Он и сам это знает. Он влюблен в
выбранную им профессию, это его единственная настоя-
щая любовь.
Он комсомолец. Не слишком активный; однако зада-
ния, которые ему поручают, он выполняет толково, быстро,
добросовестно. Но всегда с оттенком присущей ему сни-
сходительности: мне это не трудно, а если вы считаете, что
это нужно и полезно,— пожалуйста, я сделаю. Он ни от
32
чего не отлынивает и не кричит о своей занятости, как не-
которые. Он умеет распределять свое время.
Борис некрасив. Длинное туловище, короткие ноги,
большая голова. Как-то он нарисовал автопортрет или,
скорее, недружеский шарж на самого себя. Изобразил
умное, усталое лошадиное лицо с отвислой нижней губой.
Так когда-то рисовал лошадей художник Пирогов, сочув-
ственно проникая в лошадиную душу. Почему Борис изо-
бразил себя усталой лошадью? Физичесюг он здоров как
конь и может работать за троих, что и доказывал три лета
подряд в одном из казахстанских совхозов. В свои два-
дцать три года ему неотчего и некогда было устать. Он жи-
вет в общежитии, получает повышенную стипендию; роди-
тели, коренные сибиряки, ежемесячно присылают ему
посылки со всякой снедью и с письменным объяснением
для кого что, имея в виду его товарищей, которых они зна-
ют по письмам. Борис не жаден, но расчетлив и денег на
ветер не швыряет. Он занимается спортом не для рекор-
дов, а для здоровья и хорошего настроения. И не устает,
пройдя на лыжах километров двадцать. По-видимому, в
шарже он хотел показать, что у него утомленная душа.
Ему так нравится.
Его отношение к девушкам. (В настоящей истории это
имеет значение, и нужно сказать об этом несколько слов.)
С девушками он держится просто, по-товарищески, но тоже
снисходительно и даже с какой-то ласковой иронией.
Когда он смотрит им в глаза своим умным насмешливым
и понимающим взглядом, опи в него влюбляются. Он пре-
дупреждает:
— Детка, имей в виду, я хоть и женюсь когда-нибудь
непременно, но думаю, что не раньше, как в тридцать
лет.
Девушка отвечает ему в тон, насмешливо и независимо:
2 В. Карбовская
33
— Ля, между прочим, вообще не собираюсь замуж!
Он соглашается:
— Тем лучше. Мое дело предупредить, а там как зна-
ешь.
Иногда он бывает в компаниях, где каждый веселится
от души, или в таких, где каждый кривляется как умеет.
Он говорит: «С меня как с гуся вода — ничего не пристает».
Маленький дополнительный штрих: однажды летом,
когда он перед поездкой в Казахстан побывал у родителей,
оп спас тонущего в Енисее человека. Енисей река строгая.
Об этом случае каким-то образом узнали в институте, на-
писали в многотиражке, напечатали портрет Бориса. Но он
все испортил, сказав, что человек, которого оп спас, был
ему должен пятьдесят рублей...
2.	Нонна, так называемая девушка Бориса. До этого
она еще несколько раз была чьей-то девушкой. Говорит,
что выйдет замуж за кого-нибудь путного. Мальчики не
обижаются. Не потому, что считают себя беспутными или
непутевыми, а потому, что не собираются жениться па
Нонне. Она высокая, стройная. Во время одного из фести-
валей в Москве кто-то принял ее за итальянку. Она была
очень довольна. Всем знакомым говорит: «У меня талия
пятьдесят восемь сантиметров!» Училась в балетной шко-
ле, мечтала о кино, потом мечтала стать манекенщицей:
это так интересно, они участвуют во всех международных
конгрессах мод. Но не прошла по конкурсу: один из чле-
нов жюри нашел, что у нее вызывающий вид. Продолжает
мечтать о кино и пока снимается в массовках. Одевается
модно, со вкусом п дешево. Ее мать портниха, шьет на нее
ночами. Днем она работает в ателье и принимает дома за-
казчиц. Нонна ласково спрашивает: «Ты устала, моя ма-
муленька?—и вдохновенно предсказывает:—Ты еще у
меня отдохнешь, будет у нас собственная машина, поедем
34
в Сочи, в Ялту!» А с платьем торопит — непременно к ве-
черу. Борису она говорит:
— Я верю в твою будущую славу. Но это когда-то еще
будет...
Он отвечает:
— Очень сожалею, но спешить не могу.
Однажды Борис сказал:
— Несчастный у тебя будет муж, если не сумеет тебя
перевоспитать.
Она предложила:
— Попробуй, займись перевоспитанием.
Он ей ответил:
— Тебя нужно заново родить, а ты па это не согла-
сишься, потому что считаешь себя совершенством.
Он говорит, что у них не любовь, а времяпрепровожде-
ние, поэтому ничего не пишет о ней своим родителям.
3.	Мишка. Но велит, чтобы его звали Майкл. Сын по
горло занятого, всеми уважаемого отца и ничем не за-
нятой, процветающей матери. Обеспечен всеми благами.
Он настолько красив, что встречные девушки на улице
оглядываются на пего. Он тоже оглядывается и улыбает-
ся доброй, дружеской улыбкой. Одно из его правил: ни-
какой наглости, надо быть джентльменом, нахальство
оставим подонкам. Кто такие подонки, он не уточняет.
Очевидно, те, кто не подходит под его определение
«джентльмен». Рамки «джентльменства» расширяет по
мере надобности.
Он любит себя и всех, кому он правится. Учится пло-
хо и раздражается, когда ему об этом говорят. Ему реши-
тельно все равно, где учиться и кем быть. Отец его не
стар и долго еще будет работать на него. Поэтому он за
себя спокоен. Он не честолюбив; его вполне устраивает,
что в институте его считают законодателем мод. В детстве
2*
35
он ненавидел девчонок, говорил: «Зачем они только есть
на свете!» — и стрелял по ним из рогатки, чем очень
огорчал свою маму. Теперь он влюбляется в девушек и
огорчает свою маму еще больше. Он может влюбиться с
первого взгляда, в метро, па стадионе, по если знакомство
не состоится, он тут же забудет, что влюбился. При ве-
ликолепном спортивной фигуре он изнежен и часто боле-
ет, особенно после очередной попойки. Тогда в доме пере-
полох, мать меняет ему компрессы, потихоньку от мужа
лечит гомеопатией, а Майкл страдает — почему ему не
удается пить без неирпятных последствий? Если бы но
это, ему жилось бы еще веселее, но он и без того не ску-
чает.
4.	Мариша — постоянная девушка Майкла (времен-
ные, случайные увлечения — не в счет). Марише живется
трудно в большой семье без отца, который ушел от них,
когда ей было пятнадцать лет. Но в ее любви к Майклу
пет никакого расчета. Она даже как-то сказала:
— Я была бы рада, если бы ты сидел на стипендии и
жил в общежитии. Ты был бы лучше, и вообще все было
бы лучше.
Он ответил:
— Благодарю, но мне больше нравится так, как есть.
Она похожа на строгую, верную, натерпевшуюся же-
пу: устраивает ему драмы со слезами, а когда он болен,
приходит и помогает его матери ухаживать за ним. Роди-
тели Майкла говорят:
— Вот кончишь институт — и женись на Марише.
Опа именно такая жена, которая тебе нужна: будет
любить, заботиться, прощать и сама не натворит глу-
постей.
Майкл зевает, морщится: «Там видно будет»,— но он
привык к Марише, а так как она действительно в конце
Зв
концов всегда прощает его увлечения, он возвращается к
ней и жалуется па девушек: «Они все такие одинаковые!»
Мариша —- будущий педагог. Ей бы хотелось умной и
спокойной жизни, но, так как Майкл любит веселье, опа
участвует во всех вечеринках и танцульках, где бывает
он. Прикидывается веселой и страдает от этого. Она зна-
ет, что Майкл глупый, но думает, что это временно. Она
верит, что он хороший, хочет «сделать из него человека» и
в этом видит одну из своих задач. Она миловидна, но влюб-
ленные в Майкла девушки находят ее пресной и серой.
5.	Колобок. По паспорту Петр Кожемякин, но никто
об этом не помнит, потому что его еще со школы все зо-
вут Колобком. Добрый парень, толстый, круглолицый.
Его отчим — строгий бухгалтер, требует, чтоб у Колобка
не было троек. Говорит: «Я, как отец, за тебя в ответе».
Как тройка — так скандал. Колобок боится скандалов и
старается. Впрочем, он искренне хочет стать инженером
и мечтает о самостоятельной работе на заводе. Легко под-
падает под влияние. Когда влияние хорошее, он хоро-
ший. Сейчас он попеременно то под влиянием Бориса, то
под влиянием Майкла. С Бориса он берет пример, как
спокойно и уверенно держаться с преподавателями; ниче-
го из этого не получается. Майкл для него эталон изящ-
ной внешности, и тоже — недосягаемый: Колобка стрижет
отчим, рубашки ему шьет мать, а штаны он сузил себе
сам, за что отчим отругал его и сказал, что он катится по
наклонной плоскости. А Колобок никуда не катится, он
просто хотел выглядеть модно, как Майкл. Он здоровенный
малый, п если уж пьет, когда случается, то без всяких
последствий. Всегда готов услужить товарищам, просто по
доброте, и находится у Майкла на посылках. Ни с кем
никогда не ссорится, в споре хоть и не сдается, но отсту-
пает и говорит:
37
— Да ну вас совсем!
У него есть святая святых — его отец, убитый в 1945
году. Однажды, сильно рассердившись (чего с ним поч-
ти никогда не бывает), он крикнул:
— Эх, вы! Всех бы вас, пачкой, отдал за одного моего
отца, если бы можно было его воскресить.
Это произвело впечатление даже на глупого Майкла, а
Борис серьезно посмотрел на Колобка и сказал:
— Правильно. Только не совсем. Если бы все это
повторилось, и ты и я пошли бы, как твой отец.
Но такой разговор был один-единственный раз.
6.	И, наконец, Оля. Именно из-за нее мне и хочется
рассказать эту историю. Ей восемнадцать лет. Она двою-
родная сестра Мариши. Приехала из Калининской обла-
сти, из села, где ее мать работает врачом. Собирается дер-
жать экзамен в химический институт, облюбованный ею с
седьмого класса. В селе у нее осталось много друзей —
все друзья, потому что она там родилась и выросла. Когда
они ее провожали, говорили:
— Все время пиши нам. Будут успехи или неудачи,
все равно пиши. А на каникулы непременно приезжай!
В том, что она попадет в институт, никто не сомневал-
ся. Как она выглядит? На нее можно смотреть долго, уди-
вленно и радостно, как на нежную «Шоколадницу» Ли-
отара, как на розовый бутон пиона или на утреннюю зарю,
когда ждешь ясного солнечного дня. Она доверчива и про-
ста. Много читала, любит «Молодую гвардию», это ее на-
стольная книга. Об ее авторе она говорит:
— Как он мог так жестоко казнить себя...
Она не понимает и боится всякой жестокости. Она
знает наизусть «Письмо Татьяны» и хорошо читает его на
вечерах сельской самодеятельности. Про Наташу Ро-
стову говорит — милая Наташа. И удивляется: зачем Ан-
ва Каренина так мучилась? Разве нельзя любить без му-
чений? Ведь она могла стать писательницей, у нее полу-
чались детские повести. И как все было бы хорошо! Неко-
торые читатели почему-то не помнят, когда это Анна
Каренина писала повести, где об этом сказано. Оле обид-
но за Толстого,— как можно что-нибудь забывать, особен-
но такое важное. Ведь Толстой как будто бы открывает
перед Анной новый смысл жизни, дает ей в руки насто-
ящую, интересную работу, а она не понимает и делает
по-своему, так нелепо и жестоко...
— У нее просто было какое-то любовное наважде-
ние,— говорит Оля, вкладывая в эти слова не больше чув-
ства, чем в слово «домоуправление» или «социальное обес-
печение». Настоящая любовь представляется ей счастьем
на всю жизнь. У нее не было еще такого счастья, но будет
непременно. Перед самым отъездом она была немного
влюблена в молодого хирурга, который недавно начал ра-
ботать в их больнице. Он вместе с мамой провожал ее ва
станцию. Но она больше думала о маме — никогда с ней
не расставалась — ио себе — что-то ее ждет. О хирурге
почти не думала — значит, это еще не настоящая любовь.
Оля ходит в дешевых платьях, но всем кажется, будто
на ней надето что-то очень дорогое и красивое. А ей
бы хотелось быть понаряднее. И она бы с удовольствием
обстригла свою каштановую косу, потому что ей нравится
пышно взбитая стрижка у некоторых девушек, которые
шагают, свободно размахивая рукой, уверенно обо всем
разговаривают и с мальчишками обращаются запросто.
Таких она увидела в институте. Они показались ей сме-
лыми и естественными, а сама она чувствовала себя свя-
занной.
Мариша не хотела знакомить ее с Майклом, не из рев-
ности, а потому, что подумала: Оле компания Майкла не
39
подходит. Но онп встретились, и Майкл сейчас же влю-
бился. Оле хотелось побывать во всех театрах, на всех
выставках, но когда она познакомилась с Майклом, ей за-
хотелось видеть только его и везде бывать только с ним.
Она собиралась подробно расспросить у Мариши — какой
он, по только спросила:
— Он умный?
Мариша ответила:
— Нет, глупый.
Оля больше ни о чем не спрашивала. Вот так и нача-
лась эта история.
Оля сдавала экзамены. Два сдала хорошо, третий —
отлично. Ходила счастливая и пела тоненьким голоском:
«Нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк!» —
по отчаянно боялась химии.
Майкл звонил каждый день. Мариша отвечала строго:
— Мы никуда не пойдем. Оля занимается, надо со-
ображать.
Один раз к телефону подошла Оля и сказала испу-
ганно:
— Завтра химия.
Майкл сказал:
— Я провожу тебя до института и подожду. Встре-
тимся у метро.
Он был вежлив, внимателен и так мягко уговаривал,
чтоб она не волновалась.
— Помни, что я друг и я всегда рядом.
— Спасибо,— сказала Оля.
Он терпеливо прождал три часа. Когда опа вышла из
института, он все понял по выражению ее лица. Она про-
дпептала: «Ужасно»,— и у нее задрожали губы.
40
Майкл горячо сказал:
— Оля, ты мне веришь? Так вот: ты будешь в инсти-
туте! У отца есть такие друзья, большие люди, которым
ничего не стоит нажать кнопку и — все! Понимаешь?
Оля покачала головой. Нет, все пропало.
— Ты мне не веришь, нет? Да? А я тебе говорю! Я те-
бе даю честное слово! Ну хочешь, скажу: со мной было то
же самое, даже еще похуже. А я, как ты знаешь, на чет-
вертом курсе. В мире нет ничего невозможного. Улыб-
нись, бедная пичуга, и помни — я твой друг.
Оля улыбнулась и грустно сказала:
— Майкл, но ведь ты сын, а чего ради твой папа будет
просить за какую-то чужую девушку? И потом это вообще
нехорошо. Надо по-честному.
— Не за чужую, а за мою Олю, понятно? На тему о
честности поговорим в другой раз. Кстати, моего отца ни-
кто не считает бесчестным. Его уважают. А он так редко
о чем-нибудь просит. Разве только мы с мамой пристанем
с ножом к горлу. Ну и все. Ты только не говори Маришке.
Скажи, что выдержала.
— Почему?— удивилась Оля.
— А!— Майкл махнул рукой.— Начнет скулить, ныть,
читать мораль. Она из тех, кто может отравить существо-
вание.
Сам он был из тех, кто с легкостью необыкновенной
продает старых друзей, лишь бы понравиться новым, по-
казать: я никем не дорожу, только вамп!
В тот же вечер Майкл, по его выражению, высвистал
Колобка и дал приказ — пригласить всех приятелей и, ко-
нечно, Олю.
— Предки смотались в Крым, воздух чистый, небо
безоблачное, жизнь прекрасна, монет хватит.
Мариша сказала по телефону, что приедет, но Оля не
41
сможет, у нее через два дня последние экзамены. Тогда
Майкл, ни слова никому не говоря, когда уже все собра-
лись, сам поехал за ними. И привез обеих...
Хозяевами в его квартире держали себя Борис и Нон-
на. Майкл не отходил от Оли, а те двое распоряжались.
На посылках, как всегда, был Колобок. Мариша чувство-
вала себя не у дел, Оля ее сторонилась.
Оля никогда не видела таких квартир, она даже рас-
терялась от обилия красивых вещей. У Мариши было убо-
го и тесно; у нее самой дома, в квартире при больнице,—
получше, попросторнее, но тоже просто и скромно. Она
благоговейно разглядывала хрусталь, картины в белых с
золотом багетах, невиданные забавные безделушки, не-
обыкновенные абажуры. Майкл улыбался доброй, раз-
неженной улыбкой, объяснял:
— Куклы индийские, собачки чешские, тигр и олень
немецкие, гномы тоже, это хранители семейного очага.
Абажуры нам делал художник, ни у кого таких нет. Это
все мамахен старается, добывает и художников-абажур-
щиков, и тигров.— Снисходительно улыбался:— Мой ста-
рик обожает так называемое реалистическое искусство, оп
примитив. Мы с ним спорим до пены. Я за модерн во всем,
это, во всяком случае, остро. А ты?
Оля покраснела и сказала, что опа в этом не очень раз-
бирается. Майкл притащил из своей комнаты целую кипу
французских и американских журналов, сел рядом с
Олей, стал ей показывать. Под фотографией странного на-
громождения металлических спиралей и колесиков была
подпись: «Моя жена, № 12». Майкл засмеялся и сказал:
— Блеск!
Подошел Борис, посмотрел насмешливо-печальными
глазами.
— Оля, Мишка врет, что ему нравится эта спиральная
жена. Ему нравишься ты, а ты самая красивая девушка
из всех, каких я когда-нибудь видел.
Оля опять покраснела и сказала:
— Зачем вы надо мной смеетесь? Ведь Нонна гораздо
красивее.
Она считала себя неуклюжей по сравнению с Нонпой:
у той тончайшая талия, длинные ноги в узких брючках и
кофточка, открывающая голые плечи.
— Абстрактное искусство — это только предлог пли
прикрытие для оправдания творческой беспомощности
или бездарности,— сказал Борис и тут же, насмешливо
улыбнувшись, добавил:— Это не мои слова, это написал
критик Сеферино Паленсиа. А вообще — дело вкуса, кому
арбуз, а кому свиной хрящик.
«Какой он умный,— подумала Оля.— Но Майкл тоже
умный, только он этого не показывает».
А Колобок уже накрыл на стол и возился с радиолой,
выбирая пластинки. Мариша подошла к Майклу и сказа-
ла строго:
— Потанцуем.
Майкл сморщился, но все-таки пошел с Маришей.
— Ну, вот что,— сказала она.— Ты оставь Олю. Она
приехала ко мне, я за нее отвечаю.
— И самое главное — не отвечаешь за меня и боишь-
ся за себя?
— Ты дурак,— сказала Мариша.
Они как раз проходили в танце мимо Оли. Оля поду-
мала: «Зачем она с ним так груба? А ведь ему, наверно,
хочется, чтобы с ним говорили ласково, он такой добрый».
И уже не подумала, а почувствовала: она бы сумела быть
с ним ласковой. Он так грустно говорил ей, что все вокруг
пустые и тусклые, а ему так хочется настоящего... А чего
настоящего — не объяснил.
43
...Первым запросился домой Колобок. Было около часу
ночи. Он начал ныть:
*-> Отец меня съест. Сейчас обкачусь под холодным
душем и поеду, успею до закрытия метро, а вы тут как
хотите. Я не капиталист, чтоб нанимать такси ехать па
другой конец города.
— Можно остаться ночевать, места для всех хватит,—
предложил Майкл.
Но Оля вскочила и заторопилась: пет, нет, надо уез-
жать.
Мариша весь вечер не спускала глаз с Майкла и Оли.
Видно было, что Оля сама не попимает, что с ней творит-
ся. Майкл все время неотступно был рядом с ней и играл
роль опытного доброго друга маленькой девочки. И так
вошел в образ, что сам умилялся, как он оберегает Олю.
Он говорил:
— Крошка, не пей эту бурдамаку, которую они называ-
ют коктейлем. Ты ведь к этому не привыкла, и не надо
приучаться. Немножко шампанского — это можно. При
мне.
Оля пила шампанское и верила, что Майкл — добрый
друг. Он перехватил ее растерянный взгляд, когда тол-
стый Колобок и длинная Нонна дергались в припадочном
танце, и повелительно крикнул:
— Прекратить кабак!
Колобок сейчас же охотно сел на ковер и сказал:
— Пожалуйста!
А Нонна расхохоталась:
— Сегодня у нас в гостях Офелия, для нее открывает-
ся филиал монастыря!— и повалилась на диван.
Майкл спросил Олю:
— Тебе все-таки нравится у меня, тебе весело?
Оля ответила неуверенно:
44
— Да, конечно, весело.
— А мне — нет, — сказал Майкл.— Они мне все чертов-
ски надоели. II больше всех Маришка со своей ревностью.
Завтра мы встретимся с тобой и пойдем куда захочешь.
Куда прикажешь, понимаешь? Ты и я.
Оля никогда в жизни никому не приказывала и поду-
мала: «Какой он самоотверженный».
Майкл выключил свет.
— Зажгите немедленно, что за глупость!— крикнула
Мариша.
Из темноты прозвучал удивленный голос Колобка:
— Не глупее, чем обычно.— Впрочем, он тут же
услужливо зажег карманный фонарик. Майкл обнимал
Олю.
— Пошли домой!—резко скомандовала Мариша.—
А ты, Майкл, можешь не провожать, ты пьян.
«Как она груба с ним. Это потому, что она ревнует»,—
подумала Оля и почувствовала, что больше не любит Ма-
ришу.
А Нонна п Борис остались ночевать у Майкла.
На другой день с утра Оля ждала телефонного звонка
и каждый раз, когда в коридоре звонил телефон, она бежа-
ла и хватала трубку: «Я слушаю?» — и шла вызывать ко-
го-нибудь из соседей. Квартира была густонаселенной, и
телефон звонил постоянно. Майкл позвонил вечером. Он
плохо себя чувствовал — может быть, Оля зайдет навес-
тить больного? Оля тихонько сказала:
— Нет, я не могу.
— Тогда завтра, только уж непременно.
Они стали встречаться ежедневно, тайком от Мариши.
— Куда хочешь,	приказывай,— покорно говорил
Майкл.
— На Выставку, там так хорошо!
45
— Там есть милый коктейль-холл, мы с тобой еще там
не были, пойдем,— говорил Майкл.
Они садились за столик. Оля тянула коктейль через
соломинку, а Майкл смотрел ей в глаза и улыбался пре-
данно и ласково.
— Ты самая лучшая на свете, понимаешь? Первая и
последняя.
Они шли по аллее, Майкл обнимал ее за плечи и успо-
каивал:
— Теперь все так ходят, ничего особенного, никто не
стесняется. Ведь тебе хорошо, да? А стесняться того, что
хорошо,— это мещанство.
Оля боялась показаться Майклу мещанкой, и, когда он
целовал ее за киоском с сувенирами, она только шептала:
— Не падо, Майкл, пожалуйста, не надо...
— Почему? Разве ты меня боишься? Разве ты мне не
веришь?
Она верила и думала, что это счастье. О своем не-
счастье, о том, что она провалилась на экзамене, Оля не хо-
тела вспоминать. Она верила Майклу, что он все устроит.
Прежде она считала, что это дурно — через кого-то
устраиваться. Теперь самое главное было не расставаться
с Майклом, все остальное казалось второстепенным.
Оля сказала Марише:
— Когда все оформится, я перееду в общежитие. Я вас
стесняю, так будет лучше.
— Я прекрасно понимаю, почему тебе будет лучше в
общежитии,— сказала Мариша.— Но я тебя никуда не
пущу.
— Никуда?— насмешливо спросила Оля и прищури-
лась:— Это мы еще посмотрим.— И ушла из дому. Сказа-
ла:— Мне надо по делам.
46
Мариша знала, что родители Майкла в Крыму. Она
ждала Олю до одиннадцати часов вечера. Потом пошла к
Майклу. Она видела, что в окне его комнаты, на пятом
?таже, горит свет. Позвонила. Ей не открыли. Опа звони-
ла несколько раз, потом пошла в сквер и сидела напротив
дома до часа ночи. Свет в окне погас.
Оля вернулась домой утром. Мариша была одна, мать
на работе, младшие сестры в пионерском лагере. Мариша
спросила:
— Где ты была?
— А тебе не все равно?— враждебно сказала Оля и
вытащила из-под кровати свой чемодан.
— Далеко ли собралась? Ведь я знаю, ты была у Ми-
хаила. Ты к нему? Он тебя звал, да?
Оля села на пол перед раскрытым чемоданом.
— Нет, не звал.— И вдруг заплакала.
— Дура, какая ты дура!— в отчаянии крикнула Мари-
ша и опустилась на пол рядом с Олей.— Это я во всем ви-
новата, мне не надо было отпускать тебя ни па шаг.
Ты была у него. Какой же он негодяи...
— Не смей, он хороший, он сказал, что, когда родите-
ли вернутся, он все им расскажет и мы поженимся. Он ска-
зал: может быть, не сразу, ио непременно. И его отец
устроит меня в институт...
— Так, значит, ты провалилась? Зачем же ты мне
врала?— Мариша вскочила и стала ходить по комнате.—
Нет, ты бы сама не наврала, это все он. Наобещал тебе с
три короба, для собственного удовольствия. Он не любит
печальных лиц.
Оля уже не плакала. Ей во что бы то ни стало хотелось
защитить Майкла, защитить свое счастье.
— Ты неправа, ты во всем неправа! Он по три часа
дожидался меня около института. Это самоотверженно.
47
— Ты меня извини за грубость,— сказала Мариша,—
но у нас под окнами коты со всего квартала, влюбленные
в нашу Мурку, тоже дожидаются и не по три часа, а це-
лыми ночами. Тоже очень самоотверженные коты! Нет, ты
меня не перебивай, я его лучше знаю. Он привык, что с та-
кими, как Нонна, можно посмеяться и разойтись. Я напишу
его матери!
— Не надо,— испугалась Оля.— Он сказал, что сам
напишет или даже на днях полетит в Крым, чтобы все
объяснить.
— Ах, вот как, сам полетит в Крым? Сразу решил сбе-
жать. Ну, это ему не удастся.
— Ты так говоришь, потому что сама его любишь!
— Нет, я больше не люблю его,— печально сказала
Мариша.— Но я заставлю его... А что я его заставлю?
Ты пойми, когда любят, тогда берегут. Бедная, глупая ты
моя девчонка.
Оля теперь опять любила Маришу. Но она боялась,
не хотела верить тому, что говорила Мариша. С другими
он, может быть, расставался, потому что не было ничего
серьезного. А как он может расстаться с ней после того,
что он говорил? После того, что было? Ведь он сказал, что
не сможет жить без нее...
— Ты понимаешь, он сказал, что я не такая, как дру-
гие, что я — на всю жизнь!
— Конечно,— сказала Мариша,— так говорят всем
девушкам, когда хотят, чтобы они поверили. Только одни
говорят правду, а другие врут.
Но Оле не хотелось думать, что Майкл из тех, кто
врет. Ей хотелось говорить о нем.
— Он какой-то особенный, •необыкновенный. Я сама
ни за что не поверила бы, что я могу быть такой... довер-
чивой, но ведь меня никто никогда не любил так, как он.
48
Позвонил Колобок и сказал, что вечером собираются у
Майкла.
— Пойдем, Маришенька,— умоляла Оля.— Ты сама
все увидишь, он любит меня. Только ты не говори ему ни-
чего грубого, он так не любит грубостей.
Мариша усмехнулась. Уж она-то знала, чего пе любит
Майкл и что он любит. Себя больше всего на свете.
И опять было все то же: коктейль, радиола, танцы,
Нонна — на этот раз в лиловой юбке до колен, добрый
парень Колобок на посылках и насмешливый Борис, ко-
торый сразу заметил, что теперь Оля преданно и ласково
заглядывает в лицо Майклу, а Майкл держится победите-
лем и много пьет.
Оля старалась быть веселой и даже пробовала танце-
вать с добрым Колобком припадочный танец. Ей казалось,
что это должно понравиться Майклу. Но он сказал:
— Это не твой стиль, у тебя получается смешно.—
И она сразу увяла и уже не знала, что ей делать.
В половине первого Майкл заявил:
— Друзья, не задерживаю. У вас пока нет своих ма-
н, а метро закрывается в час.
Мариша сказала:
— А мы с Олей задержимся, представь себе.
— Оля — да,— сказал при всех Майкл,— а ты — нет,—
взял ее за плечи и подтолкнул к прихожей.
Мариша повернулась и ударила его по лицу.
— Я послала телеграмму твоим родителям!
— Мариша, ты же обещала не посылать!—крикнула
Оля.
— Ну, мы в эту игру не играем,— сказала Нонна.—
Пошли, Борис.
А Колобок растерянно спросил:
— Подождите» что, собственно, произошло?
in:
49
Мариша еще не посылала телеграммы, она сделала это
па следующее утро: «Прошу приехать немедленно личное
дело Михаила и Оли тчк Мариша».
Родители прилетели через день. Мариша пошла объяс-
няться. Мать Майкла отчаянным жестом запустила паль-
цы в свою бронзовую прическу и повторяла:
— Ведь он же еще ребенок! Да, ему двадцать три го-
да, но вы же сами знаете, Мариша, что он легкомыслен-
ный и доверчивым, как дитя. С вами я была спокойна, а
эта ваша Оля хороша, называется — скромная девочка,
нечего сказать! Я, во всяком случае, не желаю такой же-
ны для своего сына! Да и вообще я не хочу, чтоб он так
рано связывал себя по рукам п ногам. II на таких не же-
нятся!
— На каких — таких?— тихо переспросила Мариша,
и столько ненавистп было в ее глазах, что пожилая дама
растерялась и заторопилась: она имеет в виду современ-
ных распущенных девушек... или уж, во всяком случае,
расчетливых — квартира в Москве, отец предполагаемого
жениха видный работник. Ведь не будет же Мариша
утверждать, что это страстная любовь с первого взгляда?
Л если даже допустить такое, то уж тем более нужно было
беречь эту любовь...
— Вы бы это внушили своему сыну,— сказала Марп-
ша.— И зачем это вы говорите о современных девушках?
Джульетта не была современной девушкой, а что у нее
произошло с Ромео? А Наташа Ростова и Анатоль?
— Ну, милая Мариша, обойдемся без классических
примеров,— обиженно сказала мать Майкла.— Тогда все-
таки боялись бога, Джульетта обвенчалась с Ромео, а не
так просто. И Наташа собралась обвенчаться с Анатолем...
Ковригиным.
— Курагиным,— поправила Мариша.
50
— Да, конечно, Курагиным. Это мой абажурщик —
Ковригин, я не настолько некультурна, не беспокойтесь,—
еще более обиженно сказала пожилая дама.— И ведь —
главное — Майкл ничего же не обещал!
— Он, представьте себе, обещал, что женится на ней.
И еще, что ваш муж устроит ее в институт. Это он
обещал. Я бы ей не позволила устраиваться таким
образом.
— Вот уж, признаюсь...— развел руками до сих пор
молчавший муж и позвал:— Майкл!
Но сын сидел у себя в комнате и не откликнулся. Ког-
да родители прилетели, он сразу же им покаялся (ничего
другого не оставалось), что он «влип в историю», что он
совершенно не любит эту девчушку, так — простое увлече-
ние. Теперь он даже подозревает, что она все это сделала
нарочно, чтоб через него устроиться в Москве. Надо как-
то все уладить, больше ничего.
Отец не настаивал, чтобы Майкл вышел для объясне-
ний, он жалел сына. Сказал:
— Мариша, вы же разумный человек, мы вас знаем,
и мы о вас самого хорошего мнения. Глупая, скверная ис-
тория, но уж теперь, как говорится, ничего не попишешь.
Майкл нам сознался: он не устоял перед этой вашей...
предприимчивой девушкой. Но у нее, право же, слишком
большие претензии. Единственное, что я могу предло-
жить, это... временно, так сказать, помочь, рублей,
скажем...— он посмотрел на жену, та возмущенно
пожала плечами, — ну, полтораста, я думаю, на дорогу
домой.
Мариша поднялась со стула, поочередно посмотрела
на родителей Майкла и отчетливо сказала:
— Эх вы, лавочники! Я не думала, что у нас еще есть
такие лавочники. Ваша супруга — понятно, но вы...
51
— А вы потише, моя милая!— взвизгнула пожилая да-
ма.— Нахалка! Сама увивалась около моего сына...
— Не волнуйтесь,— сказала Мариша.— Ведь вы из
тех, кто больше всего боится огласки. Огласки не будет, я
без свидетелей говорю вам то, что о вас думаю.
— Плевала я, что обо мне думает всякая плотва!—
по-базарному крикнула пожилая дама.
Мариша поглядела на нее, засмеялась ей в лицо и вы-
шла, захлопнув за собой дверь.
...Оля собиралась домой.
— Не уезжай,— просила Мариша.— Тебе будет тя-
жело.
— Я знаю.— Оля продолжала укладывать вещи и
вдруг сказала жалобно:— Там у него остались моп бусы.
Белые, мама подарила. Мне их так жаль.
— Что ты говоришь, какие-то бусы!— рассердилась
Мариша.— Или ты думаешь, что он их принесет? Он даже
не вышел из комнаты, когда я была у них. Я знаю, он
сидел у себя. Мне даже кажется, что он подслушивал под
дверыр. И наверно, был очень рад, что за него заступилась
мамаша. Ты понимаешь, я сама раньше не знала, какие они.
Ну, думала, он избалованный, легкомысленный, а они так
себе, особенно мамаша — с обывательским душком... А те-
перь вижу, что это за семейка! Мамаша, очевидно, во-
ображала, что я буду покладистой женой, из тех, которые
всю жизнь маются и все-таки держатся обеими руками за
своих блудливых мужей.
— Еще помиритесь,— сказала Оля, нагнувшись над
чемоданом.
— Оля, я тебя прошу, не уезжай! Ты мне не веришь,
а я тебе говорю, что у меня там все кончено. Если ты
уедешь, у меня будет такое чувство, будто я во всем вино-
вата.
52
— Я никого ни в чем не виню,— сказала Оля.— Влю-
билась и вообразила, *что меня тоже любят. Очевидно, не
нужно быть такой доверчивой, вот и все. Только я не хочу
говорить об этом. Я не знала, что может быть так больно
и стыдно. Ну, я пошла па вокзал за билетом. Ты не проси,
Мариша,— пойми, я не могу остаться.
В это время неожиданно пришли Борпс п Колобок.
Оля заторопилась: «Я скоро вернусь» — и выбежала за
дверь.
— Слушайте, мальчики, это ужасно,— сказала Ма-
риша.— Она пошла на вокзал. Я объяснилась с роди-
телями. Я им чуть в рожу не плюнула. Что теперь де-
лать?
— Надо было плюнуть!— азартно сказал Колобок.—
У меня там остался электрический фонарик.
— Младенец, такой же, как Оля,— сказала Мариша.—
Она жалеет о своих бусах, тоже там остались.
— Ах, вот я и пойду!— обрадовался Колобок.— Отбе-
ру и бусы, и фонарик. Он два рубля стоит, у меня деньги
на полу не валяются. Я сейчас пойду и сейчас же вернусь.
И нарочно возьму и нахамлю. Все равно в этом доме боль-
ше не бывать, верно?
Когда он ушел, Борис сказал:
— Олю отпускать нельзя. Одно дело девки, как Нон-
ка, толстокожие, несмотря на талию пятьдесят восемь
сантиметров, эти не переживают трагически бед и обид.
Кстати, мы разошлись совершенно как трамвайные пас-
сажиры, одному — направо, другому — налево. Оля не
такая. Ей сейчас плохо. Если она вернется домой, ей будет
еще хуже. Институт пролетел, любовь обернулась свинст-
вом. И как бы ее ни любили дома, ей все равно будет тя-
жело. Ее отпускать нельзя.
53
— Л что делать?— опять спросила Мариша.
— Я говорил на заводе, где у меня практика. Пусть
приходит хоть завтра. Даже непременно завтра. Это нуж-
но не только ей, а нам всем, понимаешь? Если она уедет,
а мы на перроне помашем ей платочком и преспокойно
пойдем домой, мы будем последней сволочью. И еще мне
надоела эта крутня с Михаилом. Я и Колобка пакачал.
Вот только, может быть, на него сейчас там воздействуют
в другом направлении? Хотя не думаю. Я объяснил ему в
популярной форме, что такое Мишка-Майкл. Я н раньше
знал, что он мелочь, и, откровенно говоря, удивлялся, гля-
дя на тебя. Но вы, женщины, любите перевоспитывать.
А теперь я убедился, что он еще и подлец. Я сперва не хо-
тел вмешиваться, думал — не мое дело, если девочка
влюбилась.
— А теперь передумал?
— Просто я представил себе, что она моя сестра,—
сказал Борис.
— Это верный способ, чтобы помочь человеку?
— Самый верный. Когда чужая беда перестает быть
чужой бедой.
— Это даже на тебя не похоже.
— А что ты обо мне знаешь, что на меня похоже,
что — нет?
— А как быть с Майклом?
— Никак. Он любому докажет, что было взаимное ув-
лечение и прошло. Он ничего не обещал. И всегда найдет-
ся какой-нибудь опытный дьявол, который припомнит
совет «до обрученья ты не целуй его», но все на свете
Маргариты целуются до обрученья, потому что верят в
свое счастье. А если счастье не получилось, то комутни-
будь ничего нет легче сказать — сама, матушка, виновата,
Фауст ни при чем.
54
— Никакой вины нет, а есть ужасная обида,— горько
сказала Мариша.— Почему-то мы, женщины, всегда ве-
рим, что нас любят.	г
— Мы тоже верим,— сказал Борис.— Но сейчас не это
важно. Важно, чтоб она не уезжала.
Вернулся Колобок и в лицах изобразил, как Майкл
сидел за столом, ел омлет и сквозь зубы произнес
«здраст»; как мамаша двумя перстами вынесла Олины бе-
Иые бусы и сказала сыну: «Вот что ее больше всего вол-
новало— бижутри, полтора рубля!» Кстати, что такое
«бижутри»?— спросил Колобок.
— «Бижу» — по-французски «сокровище», а тут укра-
шение,— наскоро объяснила Мариша.— Ну и гадина, сама
такая барахольщица, несытые глаза, и дорогое, и дешев-
ку — все скупает. А что Майкл?
— Я же тебе говорю, что он сказал «здраст», а когда
я уходил, то только слегка кивнул. С полным ртом. Да, но
самое главное, фонарика-то я не получил! Мамаша гово-
рит: «Он мне не попадался на глаза. Может быть, най-
дется, звоните!»
— И ты будешь звонить?
— У меня фонарики на полу не валяются,— огорчен-
но сказал Колобок.— Но, скорей всего, звонить не буду.
Это не та мама, с которой можно спокойно говорить про
фонарики.
В коридоре зазвонил телефон. Колобок рванулся к
двери.
— Неужели нашелся фонарик?!
Мариша опередила его. Все трое стояли у теле-
фона*
— Оля, это ты?— Мариша прикрыла трубку рукой.—
Мальчики, это она. Говорит, что есть билет на завтра.
Она еще не взяла.
55
— Пусть немедленно возвращается,— быстро сказал
Борис.
— Дай я скажу ей про бусы!—- крикнул Колобок.
Мариша оттолкнула его локтем и сказала в трубку:
— Оля, мы все трое здесь. Кто? Борис, Колобок и я.
Билет не покупай! Ни в коем случае! Скорей приезжай
домой. Мы тебя ждем, все трое, ты слышишь? Ну вот,
скорей приезжай домой.
РАДИ НАСТЕНЬКИ
К моей племяннице Настеньке посватался художник.
То есть это но я говорю, что посватался. Так сказала ее
мать по телефону.
— Дорогая!— сказала она.— У нас с папочкой (па-
почка — это ее муж, мой двоюродный брат) огромная
просьба. Поскольку ты вращаешься в мире искусств...
— Я вращаюсь? — Ну ладно, пусть думает, что враща-
юсь. Не знаю только, как она себе представляет это вра-
щение.— Что дальше?
— Голубчик, выясни, что это за художник? Кстатп, ты
была на последней выставке?
— Была.
— А я не была. Говорят, там выставлена какая-то «Го-
лая Валька»?
— Не «Голая Валька», а «Обнаженная» Фалька. Так
вас что, интересует автор «Обнаженной»?
— Ах, вовсе пет, нас интересует наш будущий зять.
Что он из себя представляет.
— Понятно: баталист, маринист, анималист...
— Я в этом не очень разбираюсь. Настенька вскользь
сказала, что он абстракционист. Их сейчас ругают, по-
этому некоторые девушки ими безумно интересуются.
Скажи, абстракционисты — это лучше или хуже, чем
эти... анималисты?
— Дорогая, не мешай божий дар с яичницей. Я люблю
животных и уважаю художников, которые их рисуют.
Но сейчас анималистов в чистом виде почти нет.
57
После небольшой паузы, во время которой эта женщи-
на, по-видимому, думала, она говорит:
— Значит, Чехов тоже был анималист не в чистом ви-
де? У него собачка все-таки с дамой...
— Не будем так поверхностно анализировать творче-
ство Чехова. Вернемся к вашему художнику. Я должна
познакомиться с его творчеством?
— Душенька, не только! С ним самим, если можно.
G его планами. Ведь Настенька ребенок. Когда ей сказа-
ли, например, что модны сиамские коты, она со слезами
умоляла, чтобы мы ей купили сиамца. А я точно знаю,
что такие коты, только пусти их в дом, становятся на-
хальными полновластными хозяевами, а бывшие настоя-
щие хозяева добровольно идут к ним в унизительное
рабство.
— Да, но у вашего абстракциониста, может быть, пет
ничего общего с модным котом?
— Вот ты и выясни.
...На другой день, на совещании в редакции, я обрати-
лась к весьма солидному члену МОСХа. Я спросила его,
знает ли он такого-то.
— И знать не хочу! — сказал он с железобетонной
твердостью.— А вам он зачем?
— Мне он низачем. Это моя племянница собирается
за него замуж.
— Вы что — в уме? Это все равно, что ваять и убить
девчонку!
— Я тут ни при чем. У нее есть родители, они ее по-
родили, они ее и убьют, если найдут нужным. А почему,
собственно, вы считаете такой брак равносильным смерти?
— Неужели непонятно? Скажу проще: им же жрать
будет нечего!
— Видите ли,— сказала я,— огромное количество лю-
58
дей, в том числе и влюбленные, не всегда думают только
о жратве — ваше прелестное выражение. Между прочим,
это как раз ее родители поручили мне познакомиться с
этим человеком.
— Не советовал бы,— многозначительно сказал члеп
МОСХа.
И все же я разыскала адрес. Мне открыл дверь рос-
лый парень. Я спросила:
— Вы такой-то? Художник-абстракционист?
— Да, я такой-то,— сказал он, не уточняя.— Вы ко
мне?
Я подумала: если я скажу, что я Настенькина тетка,
он постарается показаться мне в самом лучшем виде.
Не буду говорить.
— Я бы хотела, если можно, ознакомиться с вашими
работами. Может быть, что-нибудь купить... Или даже
заказать свой портрет.
Он посмотрел на меня так странно, как будто я пред-
лагала ему похитить постового милиционера или напасть
па дачу президента Академии художеств. Вероятно, я
сделала бестактность. Ведь, скажем, у писателей не поку-
пают частным образом их произведения: «Пожалуйста,
продайте мне стихи про паренька, который «прошептал
три слова и увел девчонку от крыльца родного...». Кому
может прийти в голову приобрести такие стихи? Никому.
Потому что все знают, что они будут изданы массовым
тиражом и тогда их можно покупать в любом количестве.
При желании. А как с картинами? Но оказалось, что он
удивился ио другой причине.
— Вы увлекаетесь абстракционизмом? — спросил он в
излишне интимной манере, как про что-то, в чем не при-
нято сознаваться вслух.— И вы хорошо понимаете абст-
ракцию?
50
— «Абстрэ» — французское слово,— сказала я так
элегантно, как учила меня моя бабушка, преподаватель-
ница в институте иностранных языков.— Означает —
«отвлеченный». Так что, если мы переведем с француз-
ского на русский, то вас, абстракциониста, можно на-
звать — «отвлеченец».
По его лицу я увидела, что в переводе ему не понрави-
лось. Может быть, «отвлеченец» действительно звучало
как «приспособленец»? Но па него подействовал мой
французский выговор. Он сказал с впдом единомышлен-
ника:
— Русский язык груб для искусства.
— Пет, почему же? — заступилась я за родной язык.—
Например, латинское слово «реалист» — реальный, в пе-
реводе на русский будет — «существующий в действи-
тельности, по правде» — совсем не плохо. «Правдист»?
Очень даже здорово. Зато от французского «импресси-
он» — впечатление — можно вывести только «впечатлен-
ца», что звучит уже не так эффектно, как «импрессио-
нист». А «имажинист», от глагола «имажинэ» — вообра-
жать, уж не взыщите, будет— «воображатель» или даже
«воображала».
— Развенчиваете, да? — спросил он настороженно.
— Нет, просто уточняю ваш профиль: отвлеченец-во-
ображала?
— Не переубедите, — нелогично сказал он.— Хотите,
чтобы мы писали сикстипок? Не выйдет!
— Конечно, не выйдет! — горячо согласилась я.—
Но разве вас кто-нибудь толкает к Сикстинской мадонне?
(Слово «сикстинка» я не употребляю, так же как слово
«манка».) Новое время безусловно требует нового в
искусстве. Умного, топкого выражения чувств. И конеч-
60
ио, пе примитивно-зеркального отражения, или, как го-
ворят, отображения. Но и не отвлечения от искусства!
— Кстати, — сказал он непоследовательно,— почему-
то мадонн всегда рисовали с мальчиками п никогда с де-
вочками. Смешно!
Это было действительно смешно, и я хохотала, по со-
всем пе по тому поводу, по которому смеялся оп. Отсме-
явшись, я спросила:
— А вам приятнее были бы девочки?
Он оживился:
— Ну, спрашиваете!
— Тогда покажите мне свои работы.
Он откинул штору, и я прошла в мастерскую.
Вероятно, па восприятие, на воображение — «имажи-
насиоп» — влияет не только качество, но и количество.
По странной ассоциации мне вспомнился юродивый Вале-
рик, местный сумасшедший в одной южной деревне, где
я побывала прошлым летом. Валериком брезговали, по-
тому что он был неопрятен, у него текли слюни и сопли,
но его жалели. Подкармливали, одевали. Он не любил
одеваться и ходил нагишом, приспособив вместо плавок,
или, точнее, вместо фигового листка, дамскую фетровую
шляпу с поблекшим букетиком. Мне казалось, что дере-
венские ребятишки даже гордятся, что у них есть свой
собственный юродивый. А недавно мне оттуда написала
учительница:
«...Можете себе представить, у нас появились еще два
сумасшедших: здоровенный мужик, которому не хочется
работать, и тетка Ирина, если вы ее помните. (Я помнила
тетку Ирину, это была наглая грудастая баба, которая
торговала на рынке.) Они, правда, не ходят нагишом,—
писала учительница, — ио прикидываются полудурьем.
Трое — это слишком много. И теперь уже никто не обра-
61
щает внимания даже на Валерика, хотя он был первым
и настоящим юродивым...»
Трое — слишком много на одну деревню... Что я еще
вспомнила в этой комнате, переходя от полотен к листам
бумаги, пришпиленным к стене? Вспомнила, как в про-
шлом году в Лондоне нас водили по музеям и галереям.
В одной из галерей, кажется в Тейтовской, нам показали
зал с произведениями абстракционистов. Их было не
слишком много, этих произведений. Помню одно: на бе-
лом фоне три пятна — розовое, ядовито-фуксиновое и баг-
ровое. У них была странная форма, как будто художник
сел в ведро с краской, а потом пересел мокрыми ягодица-
ми на белое полотно. Мимо шли изящные англичанки с
непроницаемым выражением; двое быстрых французов
перебросились фразой: «Вчерашний депь... Вчерашнее
дерьмо». Им казалось, что их никто не попимает, или они
просто не стеснялись. Немцы-туристы прошли со скучны-
ми сытыми лицами. А мы, русские, добросовестно рас-
сматривали пятна и старались понять — зачем? Но в зале
Родена мы поняли — зачем! Те, с фуксиновыми ягодица-
ми, не умеют, как Роден. А им хочется. Им безумно хо-
чется славы, денег, прессы! Но слава дурачка Валерика с
его беспечальной жизнью кончилась, как только их стало
слишком много иа одну деревню. В лондонском музее че-
рез комнату абстракционистов проходят, как идут мимо
убогих на паперти — не глядя. Все тогда шли в роденов-
ский зал. Там и у изящных англичанок, и у быстрых фран-
цузов, и у спокойных немцев, и у нас, русских, было оди-
наковое выражение: мы понимали. И не только пони-
мали! Мы вспоминали каждый что-то свое, мечтали, про-
никались мыслью творца, хотели творить каждый по-
своему, но с такой же силой и страстью, или жалели, что
не можем так же...
62
француз говорил своей спутнице:
— Один зритель как-то сказал Родену, указывая на
нарисованного котенка: «У вас котенок не живой». Худож-
ник ему ответил: «Мсье, вы не по адресу обратились.
Живых котят делает мои кот...»
Это было 5:0 в пользу Родена, и тем, кто понимал
французский, было смешно и приятно. Пусть роденовский
котспок был неживой, но оп не был бесформенным пят-
ном, на которое не хочется смотреть второй раз — надоело
с первого взгляда... Мы уходилп в другпе залы, что-то нам
правилось, что-то — нет, п снова возвращались к Родену,
к тому, что было представлено здесь, еще без декадент-
ства и импрессионизма, к могучему и великолепному.
И встречали все тех же людей, молодых и старых, поко-
ренных искусством.
Рассказать об этом Настенькиному художнику? Или
сперва поговорить об его слабеньких поделках?
— Вот это — что? — деликатно спросила я, остановив-
шись перед полотном, где были маленькие голубые лужи-
цы, большие пятна цвета сырого мяса и черная полоса,
похожая на кочергу.
— Тут написано,— сказал он снисходительно.
Внизу было написано: «МЫ».
— Я вижу,— сказала я,— но что подразумеваете вы
под «мы»?
— Разве необходимо объяснение? — высокомерно
спросил он.— Впрочем, вы правы. Даже под репинскими
картинами нужна подпись. Если бы под Иваном Грозным,
убивающим своего сына, не было подписи, можно было
бы подумать, что царевич сам напоролся на жезл, а царь
Иван, распсиховавшись, бросился оказывать ему первую
помощь.
ВЗ
Он был страшно доволен, ему казалось, что он одним
ударом нокаутировал Репина.
— Конечно,— сказала я. — Те зрители, которые не
понимают, почему мадонн рисуют с мальчиками, а не с
девочками, могут и Ивана Грозного рассматривать как
скорую помощь. И все же, что означают эти голубые лу-
жицы?
— Пожалуйста. Это — девичья холодность, льди-
стость.
— А пятна цвета сырого мяса?
— Если хотите, это мой темперамент, мой горячий
пульс.
— Вы не находите, что голубоватой холодноватости
маловато, а страстного пульса хватило бы на роту солдат?
— Возможно,— согласился он.— Но я так самовыра-
жаюсь.
— А, простите за выражение, что означает черная ко-
черга?
— Кочерга?
Дитя, родившееся и выросшее в квартире с цент-
ральным отоплением и газом, он не знал, что значит «ко-
черга».
— Это женщина, как я ее понимаю,— сказал он.
— И вы женились бы на такой женщине? — спроси-
ла я.
— А я вообще пока не думаю жениться.
Так. Кажется, я уже подходила к основному вопросу
в моем задании, полученном от родителей Настеньки.
Теперь можно и про Лондон.
— В прошлом году, когда я была в Лондоне...
— Вы были в Англии? — он явно заинтересовался.—
О, на Западе меня бы оценили! Я бы заработал там уйму
денег! За один день я бы сварганил десяток полотен...
64
Теперь я могла считать свою миссию почти закончен-
ной. Есть молодые и немолодые, которые творят, ищут,
ошибаются, страдают п все равно продолжают поиск.
Этот парень стремился получить как можно больше де-
нег, потрудившись как можно меньше, без вдохновенья,
без мучений. В общем — «без слез, без жизни, без
любви».
— Я видела в Лондоне у Национального музея
художников, которые, ерзая на коленках, рисовали на ас-
фальте собачек. Не абстрактных, обыкновенных. И снаб-
жали их подписью: «Это ваш друг и мой тоже». Кое-кто
бросал им монетки. По большей части — любители собак.
— Э, я уже слышал эти сказки! — отмахнулся он.
— Нет, это не сказки! — обозлилась я.— Я видела это
собственными глазами. Что касается абстракционистов,
то такие лужицы, как ваши, там уже не котируются. Это
устарело. Я сама могла бы сделать таких лужиц сколько
угодно! Теперь абстракционисты лезут из кожи, чтобы
выдать что-нибудь экстра, чтобы хоть на минуту осве-
титься вспышкой сенсации.
— А что именно? — заинтересовался он.
— Кто что умеет. Вы же сами знаете: на полотно
брызгают, плюют, лопатой бросают краски. Но, кажется,
еще никто не додумался или не рискнул принести себя в
жертву — например, над разложенным на полу холстом
сделать себе харакири! Вот это было бы неповторимо.
— Нда-а,— неопределенно произнес он.— Но тогда
деньги за этот шедевр получили бы родственники покой-
ного.
Кто это сказал? Этот молодой парень, который делает
вид, что ищет новые пути на истоптанных тропинках,
или это голос того солидного члена МОСХа, который
вкладывал столько чувства в слово «жрать»?
3 В. Карбовская
65
— Значит, вас больше всего обижает, что вам не пла-
тят денег за ваши старания? А что, если бы вы вдруг
проявили смелость и остроумие, настоящую страсть и
силу, и к тому же еще хороший вкус, который в конце
концов всегда побеждает и стилизованное кривляние, и
махровое мещанство,— вы бы, наверно, смогли сделать
настоящее! Сперва для себя, потом для люден.
— Нет уж, это я не стану,— сказал он упрямо.
Он не понял. А я так старалась! Попробую еще:
— Вы не убедите меня, что На... (я чуть было не
сказала Настенька), что любимая вами девушка пони-
мает ваши лужицы и кочергу.
— Я не требую от девушек понимания,— сказал он
и закурил с независимым видом.— От девушек мне нуж-
но совершенно другое.— И перейдя на деловой тон: —
Итак, вы будете заказывать свой портрет?
— В абстрактной манере?
— Только так.
— Тогда только на абстрактные деньги. Я нащеплю
для вас хорошеньких сухих щепок. И даже потрачу на
это вдвое больше времени, чем вы на портрет.
— Не пойдет.
— Не надо. Нужно быть последовательным до конца.
До свидания, отвлеченец-воображала. Не обижайтесь, это
точный перевод. Не абстрактный, вполне реальный.
...Я пришла к моим родственникам, когда они все
были в сборе: папа, мама и Настенька.
— Ну вот, я познакомилась с твоим художником,
Настенька! — Она покраснела.— Мне, право, очень жаль,
он воображает, что будет молодым вечно. Он не пред-
ставляет себе, что через десять, через двадцать лет у
него не будет ни самоуверенности, ни сил, ни возможно-
стей отстаивать свою хилую мазню. Сейчас он стремится
66
к тому, чтобы эпатировать девчонок и красоваться в п*>зе
непонятого и непризнанного. Мечтает о деньгах и наив-
но думает, что на Западе его бы носили на руках. Впро-
чем, пет, он думает не только наивно, по подло — с за-
вистью, с брюзжанием не по возрасту. Настенька, он же
не врожденный дурак, и, если бы он стал талантливым
закройщиком, дрессировщиком служебных собак, клоу-
ном, монтером и вместе с тем учился бы рисовать, даю
тебе слово, я первая бы тебя благословила. Но он — ме-
лочь. Он донашивает западную моду, как некоторые не-
брезгливые подонки донашивают парижские портки, быв-
шие в употреблении... Если тебе нравится этот парень,
не абстракционист, а парень, вели ему нарисовать свой
портрет. Вдохнови его. ты молодая, прелестная! Если
он не сумеет, сознается, что не умеет, возьмет фотоап-
парат и сфотографирует тебя, значит, он тебя любит.
Выходи замуж и делай из него человека лаской, палкой,
как знаешь. Но если рц самоуверенно нарисует кочергу
среди линючих подтеков — не ходи к нему больше на
свидание! Он не умеет любить. И долго еще не научится
работать. До тех пор, пока не затоскует о настоящей
работе. Но, может быть,* тогда уже будет поздно, другие
вырастут, а он так и останется маленьким, в чужих
штанах...
Я сделала все, что могла: целый час рассматривала
плоды невыразительного самовыражения и разговари-
вала с человеком, который сам вовсе не уверен в том,
что делает. Я сделала это только ради Настеньки, пото-
му что она такая молодая, что сама иногда не знает, чего
ей хочется: воображалу-отвлеченца или сиамского кота.
Или любви. Этого ей уж наверно хочется. И она будет
горевать, если ей подсунут расчетливый обман вместо
настоящего чувства.
3*
ПИСАТЕЛЬ И АРТИСТКА
— Весной мне почему-то всегда врется,— сказал один
человек лет семнадцати, когда его уличили во лжи. Он
назвал себя незнакомой девушке: Эрих Мария Майн Рид.
— Нет, конечно, если бы мы стали встречаться с
этой девушкой, я рано или поздно сознался бы, что я
Мишка Соломатин,— сказал он.— Мне просто хотелось,
чтобы было интереснее.
И я вспомнила об одном парне, который тоже всегда
хотел, чтоб было интересно, и что из этого получилось.
Это было совсем недавно. Из московского клуба стро-
ителей, что в Черемушках, пришел пригласительный
билет на «Разговор по душам». В нем была подробно
расписана тема предстоящего разговора: «О том, как
важна улыбка, вежливость на работе, на улице, в мага-
зине» и так далее. И даже были приведены примерные
диалоги с вежливыми словами «пожалуйста», «спасибо
большое», «будьте любезны»...
В зале собралось человек четыреста, все молодежь,
строители. Но, как выяснилось из записок, которые они
присылали на сцену, и из вопросов, задаваемых устно,
собравшихся интересовала не столько вежливость, сколь-
ко любовь.
«Можно ли полюбить с первого взгляда?»
«Существует ли вообще любовь, или ее придумали
поэты специально для стихов? — писал скептически на-
строенный Гена Ж.— Мне уже девятнадцать лет, и я
еще не встречал любви на всю жизнь!»
68
«Если у моей подруги высшее образование, а ей нра-
вится шофер с незаконченным средним, то не будет ли
у них потом конфликтов на почве неравенства мораль-
ных интересов?»
Многие выходили на сцепу и говорили долго и горя-
чо о своем товарище пли подруге — какая неразбериха
у них в любви — и спрашивали, обращаясь к перепол-
ненному залу:
— Чем можно помочь?
Все понимали, что они рассказывают о своей соб-
ственной любви, но из деликатности делали вид, будто
верят, что это — про товарища. Проговорили мы полтора
часа без перерыва.
Я вышла из клуба, когда было уже совсем темно.
Молодежь осталась па танцы. И вдруг слышу позади
чей-то голос:
— Разрешите к вам обратиться?
После выступлений всегда так бывает: кто-нибудь не
договорил. Передо мной — молодой человек в сером паль-
то. В руках у него новые кожаные перчатки. Он их не
надевает, потому что ему жарко, но в карман не пря-
чет — там их никто не увидит. Башмаки начищены до
блеска. Все это я разглядела при свете фонаря, возле
которого мы остановились.
— Пожалуйста,— говорю я ему,— обращайтесь с ва-
шим вопросом. Кстати, доведите меня до троллейбуса, не
знаю, где они тут останавливаются.
Мы идем посредине улицы, мимо уже выстроенных
и только еще строящихся домов. Скоро здесь будет кра-
сиво, просторно, совсем пе так, как в тесноте и лоскут-
ной пестроте старых арбатских и замоскворецких пере-
улков. Вероятно, будет много зелени по обочинам тро-
туаров. Мой спутник говорит:
69
— Я хотел бы вам рассказать о... моем товарище.
Опять тот же подход, исподволь. Ну, пускай расска-
зывает, как ему удобнее.
— Понимаете, какое дело. Этот мой друг, я назову
его Петром, вы все равно его не знаете, работает па
строительстве трубопроводчиком. Зарабатывает порядоч-
но, одевается прилично.
— А разве вы видели людей, которые одеваются не-
прилично? И в чем это неприличие состоит?
— Ну, я в том смысле, что — хорошо. Покупает пе
какую-нибудь дрянь, а все добротные, дорогие вещи.
Но это не главное.
— По-моему, тоже. А что, по-вашему, главное?
— В общем... он много читает, развивается. Он хочет
расти, понимаете? Только ведь это не легко.
— Конечно, не легко.
— В том-то и дело. Про молодых людей говорят: оп
работает и учится, выполняет комсомольские поручения,
общественные нагрузки... А любовь?
— Но ведь любовь не нагрузка.
— Как сказать. Если любовь навалится, так уж ни
для чего другого не остается времени. Она и в сердце,
и в мыслях; и ноги — раньше шли, куда сам хочешь, а
тут они тебя несут, куда велит эта самая любовь. На-
пример, нужно идти в клуб рисовать декорации, а ты
идешь на свидание. И врешь товарищам, что мама забо-
лела, или еще что-нибудь в этом роде, оправдательное.
Вообще врешь походя, потому что никто не считает твою
любовь уважительной причиной. Ведь если сказать ребя-
там: я не приду на тренировку, потому что у меня сви-
дание с любимой,— будет жуткий скандал. А если на-
врать: у меня примерка пальто в ателье, отпустят непре-
менно.
70
Он громко вздохнул и сказал:
— И почему это любовь почти всегда связапа с
враньем? Вот так было и с моим товарищем Женькой.
— Вы, кажется, сказали, что его зовут Петром?
— Петром? Ну да, конечно, это я нечаянно, бывает.
Значит, так: Петька один раз едет в метро. На останов-
ке входит девушка, до того хорошенькая, что я вам даже
передать не могу. Глазки вроде не особенно большие, но
как опа ими взглянет, так и чувствуешь — ну, пропал!
Носик тоже маленький. Сама тоненькая и высокая, пото-
му что стоит на каблуках-гвоздиках, или шпильках, как
они там называются?
— Вы ее сами видели с ее каблучками или вам
приятель так подробно рассказывал?
— Видел и сам. Но в общем-то мне Петька обо всем
рассказывал в подробностях. Значит, так. Петьке нужно
выходить на «Динамо», а она не выходит. Он думает:
«Наплевать, поеду дальше, «Динамо» от меня не уйдет,
а такую девушку, может быть, никогда больше не уви-
дишь...» Доехали до «Новокузнецкой». Она вышла, он —
за ней. Подымаются по эскалатору, и вдруг этот ее каб-
лучок-гвоздик застрял между планками на ступеньке.
Она: «Ой, ой!»
Петька говорит: «Разрешите, я вам помогу».
Она выпростала ногу из туфли, он наклонился, по-
дергал за каблук и едва успел вытащить, а то пришлось
бы кричать, чтоб остановили эскалатор. Она говорит:
«Спасибо вам большое».
«Ничего, не стоит».
Разговорились. Петька парень довольно видный и не
нахал, девушки от него не бегают.
Я посмотрела на своего спутника. Если он рассказы-
вает про себя, а это, очевидно, так и есть, то он говорит
71
правду: видный и держится хорошо, не кривляется. Та-
кие нравятся девушкам.
— Что же было дальше?
— Петька проводил ее до одного из новых домов:
«Вы тут живете?»
«Нет, я к тете».
Он рискнул, была не была! Спрашивает:
«Вы не хотите завтра пойти в кино, в Лужники?
Картина французская».
«Так уж сразу и в кино? Я не привыкла ходить с
незнакомыми».
«Как хотите,— говорит Петька.— Я не настаиваю».
И начали они встречаться. Она себя назвала — Юля,
фамилии не сказала. Он говорит:
«А я Петя».
Про фамилию тоже умолчал, у него фамилия неин-
тересная и, можно даже сказать, грубоватая. Решил: по-
том скажу, а пока не стоит. Но, конечно, поинтересо-
вался:
«Вы работаете или учитесь?»
Она улыбается:
«А вы как думаете?»
Получается вроде викторины по телевизору, пе так,
чтоб особенно интересно. Он начал отгадывать — студент-
ка, чертежница? Она качает головой, нет и нет. А потом
вдруг говорит:
«Я артистка!»
Как она это объявила, у Петьки сразу пожухло его
хорошее настроение. Артистка, подумать только... Как
же теперь признаться, что он просто трубопроводчик и
заканчивает вечернюю школу? Она, пожалуй, потеряет
к нему всякий интерес. А она спрашивает:
«Что же вы замолчали?»
72
Что ей на это ответить? Он говорит:
«Где же вы играете, в каком театре?»
Оказывается, она снимается в кино. Говорит:
«В какой картине — не скажу, сами увидите. Но это
еще не скоро. В нашей картине снимается Яковлев,
знаете, который Идиот, такой высокий, красивый. Он
очень, очень талантливый!»
Петька думает: «Ну где же мне равняться. Яковлев,
Бондарчук, Гриценко, наверно, она всех знает. Поедет
в Париж, еще куда-нибудь. Об ней напишут в газетах.
Куда уж нам уж!» Идет Петька и грустит. А Юля смеет-
ся и заглядывает ему в лицо:
«Вы что это какой странный?»
И тут вдруг ему пришла мысль. В общем-то доволь-
но подлая, но я уже вам говорил, что от любви люди
почему-то ужасно врут. А Петька уже в нее влюбился,
и здорово! Вот он возьми и ляпни:
«Я не странный, я всегда такой сосредоточенный, по-
тому что я... писатель!»
Юля так вся и повернулась к нему:
«Неужели? Я никогда в жизни не разговаривала с
писателем. А что вы пишете, где, под какой фамилией?»
Так и забросала его вопросами. Теперь уж хочешь
не хочешь — ври дальше. А врать ему буквально против-
но, но положение безвыходное. Он говорит:
«Пишу всякое, что придется».
Юля спрашивает:
«И стихи?»
«Да,— говорит,— и стихи тоже».
Она просит:
«Прочтите что-нибудь, пожалуйста!..»
Понимаете, какое положение? — спрашивает мой
спутник.
73
— Понимаю, вроде как у Хлестакова: «Моих много
есть сочинений: Женитьба Фигаро, Роберт Дьявол, Нор-
ма. Уж и названий даже не припомню...»
— Совсем не как у Хлестакова,— досадливо сказал
он.— Хлестаков был тогдашний стиляга, и ему было все
равно, кому крутить голову, Марье Антоновне или ма-
маше Анне Андреевне. А ведь Петька серьезно влю-
бился в Юлю и ужасно боялся ее потерять. Между про-
чим, Петька действительно пишет стихи, ио только для
стенгазеты. А тут надо прочитать что-нибудь выразитель-
ное. Он вспомнил и прочел: «Моя любимая придет, меня
руками обоймет, все изменения приметит, все опасения
поймет...» Петька прочитал стихотворение и думает: если
она скажет — да ведь это вот кто!..— тогда он засмеется
и во всем признается. Но она, наверно, этих стихов ни-
когда не читала, потому что говорит:
«Ой, как интересно! А кто это «моя любимая», если
не секрет?»
На этот раз Петька не соврал, говорит:
«Я не знаю».
Она обрадовалась:
«Я понимаю, это просто мечта! А скажите, трудно
писать стихи?»
Он говорит:
«Кому как».
«А что для этого нужно?»
Петька отвечает:
«Нужно знать орфографию, это непременно. Потому
что раньше, когда в советскую литературу шли рабочие
и крестьянские поэты, они могли быть не шибко гра-
мотными. А теперь все должны быть грамотными пого-
ловно, и для писателей тоже нет никакого исключения...»
Мы все идем и идем... А ведь он обещал вывести меня
74
к троллейбусу кратчайший путем. Но я ему об этом нс
напоминаю. Мне самой интересно, что у него дальше
произошло с этой молодой актрисой. Он говорит:
— Нам о работе писателей рассказывал наш руково-
дитель литкружка. Он говорил, что писателем стать
можно, но трудно. Если кто-нибудь хочет только из-за
денег, чтобы много зарабатывать, то это гиблое дело.
Потому что должно быть стремление, руководящая
мысль. А какая руководящая мысль у такого человека?
«Хочу денег, хочу денег» — вот и вся мысль. И начинает
он из-за денег списывать всякие красивые слова, которые
уже до него тысячу раз были написаны и обработаны.
Но такого,— наш руководитель говорит,— быстро рас-
кусывают и не считают настоящим писателем. Это
верно?..
Неужели мой спутник хочет перескочить с любовной
темы на вопрос о том, кто настоящий, а кто не настоя-
щий? Это очень щекотливый вопрос. Некоторые его осто-
рожно обходят, а те, которые могли бы его поставить во
весь рост, делают это не так уж часто.
— Читателя все равно не обманешь,— говорит мой
спутник.— Наш руководитель приводил еще и другие
примеры, когда врач или геолог днем работали по спе-
циальности, а всеми ночами писали. Потому что не мог-
ли не писать! Их так и тянуло поделиться своими мыс-
лями и чувствами. Им в редакции говорят: «Неважно
у вас получилось, дорогой товарищ»,— а они: «Ничего,
переделаем!» И добивались.
— Ну, а как было с Юлей?
— С Юлей? Она спрашивает меня... то есть, конечно,
не меня, а Петьку: «Вы где пишете, дома или в изда-
тельстве?»
Петька точно не знает, где пишут, и говорит наугад:
75
«В основном в издательстве. Там есть такая спе-
циальная комната, где пишут. Но бывает, что и дома».
«А вам дают задания или вы сами?»
Петька говорит:
«У нас план работы. Со своими стихами справимся,
помогаем отстающим поэтам. Да что вы все обо мне дй
обо мне. Расскажите лучше о себе...»
— Наверно, Юля рассказала много интересного? —
спросила я.
Он покрутил головой и опять громко вздохнул:
— Уж столько интересного, что у Петьки даже за-
кружилась голова и в зобу дыханье сперло. Про то, как
они ездили в Сибирь, плыли на плоту по Енисею, как
она чуть было не утонула... По десять дней дожидались
солнечной погоды для съемки. В общем, все похоже, как
рассказывали про киноэкспедиции по телевизору. А по-
том начала делиться своими переживаниями: в нее влю-
бился артист, который исполняет главную роль,— фами-
лии она не назвала. И умолял, чтоб она стала его женой.
А так как она отказалась, у них обострились отношения.
Это ужасно сказывается на качестве работы, и опа прямо
не знает, как ей быть дальше... Петька был сам не свой
и даже потребовал, чтоб она назвала фамилию артиста,
и пообещал, что он его пропишет в газете! Совсем поза-
был, что ни в какой, газете он ничего не пропишет.
Вот так они и встречались, — сказал мой спут-
ник.— Было это ранпей весной. И я уж от вас не утаю,
когда опп первый раз поцеловались, он потом сам себе
говорил: скотина ты, скотина, ведь она в твоем лице
целовала писателя, а если бы ты ей сознался, что ты ни-
какой не писатель, то, может быть, была бы совершенно
другая картина.
— Но ведь это же Петькино предположение?
76
— И представьте, он оказался прав. Было это на
Первое мая. Он твердо решил в этот день открыться
Юле. Будь что будет. Он шел на Красную площадь под
знаменем строителей, и в нем заговорила рабочая гор-
дость. Если она артистка и ей непременно хочется цело-
ваться с писателем, пусть идет в Союз писателей и зна-
комится. Их там много. Найдет себе неженатого, и
пускай! А если она полюбила его не за профессию, а
как человека, то она не разлюбит, если он и сознается...
Так он думал и радовался своему решению. И тут они
остановились на Манежной площади, пока проходили
другие колонны, знаете, как бывает? А рядом стоит
колонна швейников, играет баян, и в кругу пляшет дев-
чонка и ноет: «Моя милая придет, меня ручкой обой-
мет, все как есть она заметит, все как есть опа поймет!..»
Он глядит — Юля. Она отплясала свое, повернулась и
встретилась с ним глазами.
— И оба, наверно, сперва сконфузились, а потом на-
чали улыбаться? — не совсем уверенно предположила я.
— Чему же тут улыбаться? — строго спросил мой
спутник.— Тому, что все кончено, да? Она наврала, изо-
бразила из себя артистку, да еще клепала на какого-то
артиста, что он в нее влюбился и завалил работу! Зачем
это?
— А вы... то есть ваш Петр, тоже хорош! Назвался
писателем.
— Так ведь он же просто нафантазировал по необ-
ходимости.
— Вот всегда так: когда врет мужчина, то это он
фантазирует по необходимости,— уже найдено оправда-
ние. А когда соврет женщина, то она — врунья, и всякие
другие нехорошие слова.
Мой собеседник сконфузился и сказал:
77
— Прошу прощенья, но в данном случае Петька
старался перед артисткой, чтоб ей было поинтереснее.
— А она что же, стеснялась, что она швея, да? Не
придумывайте, пожалуйста! Она просто старалась перед
красивым парнем. Неужели теперь из-за этого устраивать
трагедию? Если ваш Петька добрый малый, он уже давно
догадался, что девчонки всегда сами себя придумывают.
Помните, когда в кино шла «Колдунья», по Москве
сплошь ходили колдуньи с вопросительными глазами и
распущенными волосами? А потом им надоело, и они
стали «Бабеттами». На месте вашего Петьки я бы уж
давно позвонила Юле из первого попавшегося автомата.
Мой спутник остановился, растерянно посмотрел па
меня и быстро проговорил:
— Еще раз прошу прощенья, я у вас занял очень
много времени. В общем, так: идите прямо, потом не-
множко назад и за углом остановка троллейбуса. Спасибо
большое. До свиданья.
И стремительно зашагал через улицу к освещенной
вывеске «Телеграф». Наверно, побежал звонить по те-
лефону.
СИРЕНЬ-ЧЕРЕМУХА
— Сливочное мороженое, эскимо, пломбир!.. Сливоч-
пое мороженое!..
Она торгует у станции метро, краснощекая, корена-
стая, последнее время немного грустная. Торговля идет
неплохо круглый год, ведь многим жарко и зимой. Что
касается весны и лета, то мороженое покупает, пожалуй,
каждый третий прохожий. Если представить себе, сколь-
ко москвичи съедают за день мороженого, то это целый
сливочный Монблан.
Студентки налетают стайками, расхватывают вафель-
ные стаканчики, шарят у себя по карманам, выручая
друг дружку гривенниками, смеются, говорят о своем и
никогда не глядят на продавщицу. Им не интересно.
Старушки лакомки берут пломбир и, встав к стенке ли-
цом, потихоньку слизывают с бумажки. Ребятишки про-
сят: «Мама, купи-и!» Молодые люди угощают девушек
и не берут сдачи.
Один приметный покупатель, высокий и кудрявый,
который сказал Нюре про себя, что он поэт, ест моро-
женое почти каждый день. В месяц по крайней мере
рубля на четыре. Он спросил Нюру, как ее зовут, но
больше ни о чем не спрашивает: цену пломбира он
знает.
Нюра стоит и думает: «Придет нынче или не придет?
Хорошо бы пришел. Или нет, лучше не надо, а то выки-
нет что-нибудь, как в прошлый раз, когда он облокотился
на ящик с товаром и во все горло продекламировал:
79
Нюра, ты моя услада, ты торгуешь белым хладом,
Только это мне и надо, твой товар беру я на дом...
Прохожие улыбались, а Нюре казалось, что они сме-
ются над ней. От поэта в тот раз пахло вином, и Нюра
строго сказала:
— Не озорничайте, а то позову милиционера, и он
вам даст усладу на пятнадцать суток.
— Ну, что вы, Нюрочка,— кротко сказал он.— Наши
московские милиционеры исключительно хорошо отно-
сятся к поэтам, я в этом много раз убеждался.
...Очень выгодно торговать мороженым у вокзалов,
Нюре предлагали, но она не захотела. Мало ли кто при-
езжает, уезжает, мало ли с кем можно повстречаться...
а ей с некоторыми людьми встречаться неохота, па это
есть причины...
Опа сама когда-то приехала с Павелецкого вокзала,
и было у нее такое чувство, что хоть и страшновато, но
все впереди. И непременно все самое лучшее. Нет, она
предпочитает стоять у этой своей тихой станции метро,
где только по утрам и к вечеру бывает многолюдно, ко-
гда пассажиры торопятся на работу и с работы. А моро-
женое все-таки расходится...
Вообще-то говоря, разве плохо быть продавщицей
мороженого? Или что, это стыдно, что ли? Никому не
придет в голову такая глупость. Многие женщины, до-
машние хозяйки, с удовольствием берутся за это дело.
Самостоятельная работа, как всякая другая. А работать
никогда не стыдно. Совестно врать, вот это — да. Но
ведь первая наврала не она, Нюра, а тетя Поля...
Полтора года тому назад тетя Поля приехала в от-
пуск на две недели в свое родное село. Навезла гостин-
цев. Дарила всем, как это иногда бывает, не по доброте,
80
а из гордости, чтобы похвалиться: вот, дескать, какая
я щедрая, богатая и насколько я живу лучше вас!
Кое-кто верил, что тетя Поля действительно живет
лучше. А те, которые не верили, вежливо помалкивали:
как-никак гостья.
— Числюсь я, конечно, дворничихой,— рассказывала
тетя Поля, подмигивая, будто она кого-то здорово пере-
хитрила — может быть, даже свою судьбу.— Но мне везде
доступ открыт. У нас дом огромный, кого только нет:
и артисты, и писатели, и заведующие магазинами. Самые
сливки! Запросто спрошу у любою заведующего, когда
в ихнем магазине будет что-нибудь эдакое... лаковые
лодочки или шерстяные жакеты. А то другой раз народ-
ная артистка выходит из подъезда: «Здрасте, тетя Поля!»
И я ей завсегда: «Здрасте, Елена Николаевна, ой, как я
вас давно в театре пе видала!» А она сейчас же: «Пожа-
луйста!» И безо всякого могу пойти в театр. Только я
сама редко хожу, я телевизор предпочитаю. А писатель,
тот даже сам набивается: «Не хочете, тетя Поля, сходить
в наш Дом литератора? Там нынче интересно, наша дом-
работница не идет, так, может, вам дать билетик?»
Кокетливо смеясь, тетя Поля говорила:
— Я и коров-то забыла как доить. К нам в дом моло-
ко носят в бутылках, в магазинах мясо расфасованное.
Культура, санитария, хпхиена!
Слушательницы тети Поли ласково и независтлпво
улыбались. Их не тянуло в Дом литератора, не интере-
совали лаковые лодочки, молоко в бутылках и расфасо-
ванное мясо. И только Нюра слушала тетю Полю как
завороженная. И обижалась на подруг, которые под-
смеивались над гостьей: дуры они, дальше своего носа
не видят: коровники, отёлы, надои — свет в очах! А тетя
Поля знакома с самыми лучшими артистами, даже с тс-
81
ми, которые в кино. И она считает для себя низким доить
коров. И хоть кого спроси — конечно, в Москве лучше,
чем в деревне. И, главное дело, там народ сплошь куль-
турный, а в деревне — что? Здесь ей, Нюре Копыловой,
ни за что не выдвинуться. Верка с Валькой все равно
всегда впереди. Так было и в школе и теперь. А почему?
Потому что горластые. Ну и ворочают, конечно; этого
от них не отнимешь. А она, Нюра, не может так воро-
чать, не приучена. Ей и мать всегда говорила: «Ты у
меня, доченька, одна радость на свете... расти себе, как
цветочек в поле...»
За теплый, родственный прием тетя Поля захотела
отплатить добром. Или, может быть, у нее какие-нибудь
другие побуждения, только она сказала:
— Вас, бабочки, я к себе насовсем не зову. У вас
мужья, ребятишки, хозяйство. А девочкам нечего рас-
сиживаться в деревне. Уж взять такой вопрос, как ваша
хихиена и антисанитария, они у вас на низком уровне.
Девушки — некоторые закончили семилетку, а боль-
шая часть десятилетку — смешливо переглядывались,
подмечая ошибки приезжей тетки. Нюра ничего не под-
мечала, она только глядела на тетю Полю и слушала.
— Вот Нюрочку-то я от вас и заберу! — объявила
гостья.— С ее голосом-сопрано в Большой театр прямая
дорога. А не то — устроится в палатку торговать пивом.
Можно заработать хорошие деньги. А там, глядишь, за
какого-нибудь заведующего выскочит замуж и будет ка-
таться как сыр в масле. Что, разве не бывает? Сколько
Хотите.
К удивлению, мать Нюры легко дала себя уговорить.
Зато подружки-девчата ругались с тетей Полей до по-
следнего дня. Они доказывали, что никакого сопрано у
Нюрки нету, один истошный крик, и нечего ее зря сби-
вать с толку. Говорили, что в город хорошо съездить за
высшим образованием, а не за тем, чтобы выйти замуж
за какого-то заведующего, когда есть свои парни — брига-
диры, трактористы, мало ли! Свои парни, бригадиры и
трактористы, не отговаривали Нюру, чтоб не получилось,
будто они уж очень заинтересованы в том, чтоб она оста-
лась, но о тете Поле высказались определенно, не глядя,
что она гостья: трепло и сводня.
Тетя Поля поджимала губы: вот она, окаянная дере-
венская некультурность! Но один раз так отлаяла дев-
чонок, применяя настолько забористые выражения, что
они не дослушали и с визгом разбежались. А проходив-
ший мимо шорник приостановился и тихо сказал:
— Да, вот это заряд, так запущено, что в самую
галактику без останову.
— Поеду,— сказала Нюра.— Вы меня тут лодырем
каким-то считаете, а там я себя покажу, вот увидите!
И только не сказала о главной и тайной своей меч-
те — чтоб ее славу и достижения увидел Сережка Мель-
ников. Но поскольку он пока еще все раздумывает, с
кем гулять — с Веркой, с Валюшкой или с ней, с Нюр-
кой,— то пусть раздумывает, а она всем покажет...
— ...Сливочное мороженое, эскимо, пломбир! Крем-
брюле нету, есть абрикосовое...
И вот уже прошло полтора года, а показывать осо-
бенно нечего. Впрочем, к тете Поле претензий нет. Она,
как обещала, прописала племянницу у себя в комнатен-
ке, а вскоре добилась в домоуправлении комнаты поболь-
ше, на двоих. И устроила на работу продавщицей моро-
женого. И говорила:
— Что может быть лучше! Товар приличный, куль-
турненький, сама себе хозяйка, у всех на виду, как в
том же театре.
83
Вначале Нюре действительно казалось, что все на
нее смотрят, и она стеснялась и робела. А потом поняла,
что смотрят не на нее, а на мороженое.
— Крем-брюле есть?
— Нет...
— Да? Вечно у вас одно сливочное...
Из колхоза изредка приходили письма. Верка — заве-
дующая молочной фермой, это надо! Валентина ездила
па курсы в район, только на какие, не написали. Вер-
нулась, гуляет с Сережкой. Они хотят строить дом, ко-
гда построят, тогда поженятся. В одном письме прислали
вырезку из газеты со статьей про девчат. В каждом
письме мать спрашивает: «Не думаешь ли вернуться,
доченька?»
Можно бы, конечно, вернуться, потому что стано-
вится грустно, когда читаешь письма и представляешь
себе и дом, и все. И даже хорошо бы вернуться, потому
что мечты были совсем другие, а как выходило в мечтах,
так в жизни не получилось. Но что-то мешало решиться,
собрать свои вещички, сказать тете Поле: «Спасибо боль-
шое, до свидания». Может быть, мешала гордость? Ведь
Валюшка обязательно просмеет: «Ездила пошто? При-
везла нет-ништо!» Или сказывалась привычка: «Сливоч-
ное мороженое, эскимо!» (Она даже во сне иногда бор-
мотала эти слова.) И опять же комната — три минуты
от метро, про нее тетя Поля убежденно говорила:
— Это клад! За такой московской комнатой любая
девка хоть за тыщи километров босичищем прибежит!
Нюра теперь отлично знала, что любая пе прибежит,
ни обутая, ни босиком. Но сама она прибежала, и вроде
жаль бросать. И еще одно: Сергей с Валентиной строят
себе дом... Ну и пускай, а она еще себя покажет! Как
покажет? Вот, может быть, отпуск возьмет и приедет в
84
лаковых лодочках, в капроновом шарфике, с гостинцами
для всех it, между прочим, для Сережки с Валюшкой.
Не жалко. С новосельем, молодые!
Только возле вокзалов она торговать не хочет. Было
уже один раз: Верка с чемоданчиком — уж до того дело-
вая, не говори! — прошла мимо нее с ветеринаром и с
агрономом и даже не заметила. А Нюра обрадовалась,
что осталась незамеченной.
Почему? Опять тот же вопрос. Продавщица мороже-
ного — совсем не плохо. Но Верка, пробегая мимо, сыпа-
нула словами: «Пленум», «поднимем вопрос», «разви-
вать»... А у нее, у Нюры, развивать особенно нечего, и
слов в обиходе мало: «сливочный пломбир», «эскимо».
А в колхоз, конечно, можно поехать во время отпуска.
Нарядиться как следует, накупить всего и поехать...
Опа представляет себе маленькую станцию с ветлами
у перрона, попутную машину, а может быть, свою, кол-
хозную. Пока будет ехать, вдоволь наговорится с води-
телем. Только бы не Сережка сидел за рулем. А про-
езжая лесом, замолчит: когда уж очень хорошо, разгова-
ривать неохота. Лес, мост через речку, а там уже видать
село... По крайней мере есть о чем помечтать, стоя у
метро со своим сладким товаром...
А вот и кудрявый поэт идет. Нюра делает вид, что
не замечает.
— Здравствуйте и до свидания, Нюрочка,— говорит
он.— Последний раз беру у вас мой любимый ореховый
пломбир и улетаю.
— Далеко ли?
— Далеко! В Казахстан. На все лето. Буду писать
о девушках, которые встают вместе с солнцем.
— Это про колхозниц, что ли? — спрашивает Нюра.
85
— Про молодых хозяек земли! — увлеченно повто-
ряет поэт.— Ну, до свидания, счастливо вам торговать.
И ушел, ни разу не оглянувшись. А что ему огляды-
ваться? Съел пломбир, вытер пальцы платочком и ничего
возле Нюры не позабыл, не оставил.
Воробьи расчирикались над головой. Какие-то моло-
дые — наверное, муж и жена — везут новую мебель в
грузовом такси, поддерживают шкаф с обеих сторон, как
уважаемого родственника. Девушки и парни, пробегая
мимо витрин, непременно смотрят на свое отражение в
стекле. У девушек в руках ветки сирени, пышной, ярко-
лиловой, привезенной в столицу с юга. А вот женщина
песет нераспустившуюся черемуху.
«У нас небось уже цветет», — думает Нюра, и видит пе-
ред собой кусты над оврагом, и как будто даже чувствует,
как из оврага тянет холодком и холодок этот сладко пахнет
черемухой...
— Нюра, ты чего тут делаешь?
Вот вам! Хоть торгуешь и не у вокзала, а все равпо от
знакомых никуда не денешься. Мишка Горохов! Если бы
не окликнул, она бы не узнала. Ведь был невидный маль-
чонка, а теперь вымахал парень хоть куда. И светлый плащ,
и коричневые полуботинки — Нюра всегда первым делом
разглядывает, что на людях надето: это у нее привычка от
тети Поли. Только зачем ему понадобилось спрашивать, что
опа делает? Как будто оп сам не видит.
— Да вот тут стою, — небрежно говорит Нюра и неиз-
вестно зачем врет:-—Заменяю одну подружку. А вообще-то
я на другом месте.
Мишка Горохов усмехается:
— Место другое, а товар тот же? Ну, а как живешь?
— Лучше всех.
— Уж будто. Замуж не вышла?
86
— А куда торопиться-то? Лишь бы шея была, а хомут
найдется.
— Ну-ну, тебе виднее. Дай-ка мне пломбирчика. —
И вынимает из толстого бумажника полтинник.
Почему-то Нюре становится обидно, что Мишка сует ей
деньги.
— Знакомого могу угостить так.
— Так не нуждаемся, — независимо говорит Мишка. —
Если в гости позовешь, тогда дело другое. Ты все у дворни-
чихи живешь?
— У тети Поли, — сухо отвечает Нюра.
— И что ты с ней связалась? У нас ее никто не при-
знает. Самая настоящая спекулянтка.
Пюра хочет заступиться за тетю Полю, но неожиданно
для себя говорит:
— Миш, ты дома-то не трепись, что меня тут встретил,
ладно? Это ведь я только временно. А вообще-то...
— А вообще-то ехала бы домой,—солидно и поучитель-
но говорит
ка.—Я рассказывать, конечно, не буду, мне
что! Но я так думаю: если б ты работала на заводе, выдви-
галась бы, ну тогда другой разговор. Или в том же театре,
или в пн ст ит уте... А бросить колхоз, чтоб мороженым тор-
говать, — это дело бесперспективное.
Слово было как будто бы деликатное, не обидное, но
Нюре стало грустно и обидно. Она хотела сказать: «Зато
сама себе хозяйка»,— но ведь он непременно ответит: «Вот
Верка и Валюшка, те действительно хозяйки в целом кол-
хозе. А это — что!»
М
; i м i
Мишка съел два пломбира, поглядел на эскимо:
— Ну, давай уж и на палочке.
Потом сказал, что торопится и что, может быть, зайдет
перед отъездом. Конечно, если время позволит. Ему нада-
вали всяких наказов. Завклубом поручил купить фотоап-
87
парат, библиотекарша — книжек (дала целый список) и
еще велела сходить в Третьяковскую галерею.
— Где она, эта галерея-то? — спросил Мишка.
Нюра посмотрела на него и сказала неопределенно:
— В метро спустишься, там спросишь. Все знают.
— Ну-ну, — сказал Мишка, доел эскимо и почему-то
сплюнул. — А пломбир-то лучше. Значит, я пошел.
Нюра до самого вечера стояла у метро со своим белым
ящиком, смотрела на прохожвх (что это нынче все, как сго-
ворились, с сиренью, с черемухой?) и думала: «А если и
вправду взять да и вернуться? Будут смеяться или пе бу-
дут? Вообще вроде не должны бы...»
— Девушка, сколько раз можно спрашивать, крем-брю-
ле есть?
— Нету!— сердито отвечает Нюра.— Прямо всем: брю-
ле, брюле, будто ничего лучше и на свете нет!
Другой покупатель мог бы обидеться, но этот, седова-
тый, улыбнулся и сказал:
— Правильно, есть вещи несравненно лучше...
— Ну и вот, — решительно говорит Нюра и снимает
ящик с подставки. — А я вообще торговать кончила.
Покупатель не удивился, не нашел в этом ничего осо-
бенного. Кончила торговать — значит, подошло время.
Где ж ему было догадаться, какое время подошло для
Нюры Копыловой.
СТРАДАНИЯ
Маша страдала. Тысячи раз проникновенно и волнующе
изображались в литературе женские страдания от неразде-
ленной любви, оттого, что разбились мечты и не осущест-
вились надежды. Но страдания Маши были совсем другого
рода.
Внешне все шло так, как в романах. Маша не спала всю
ночь. Внезапно ей становилось душно, она пылала как в
огне, пила воду, открывала окно. И хотя к ней в окно вме-
сто благовонного дыхания сирени, о котором говорится в
стихах, врывалась вонь отработанного бензина, Маша ды-
шала и не могла надышаться. И сама себе говорила: «Чего
уж там, перед смертью не надышишься!»
Нет, она, конечно, знала — ничто не грозит ей смертью,
но ведь бывают в жизни случаи, про которые говорят: «ху-
же смерти». И Маше казалось, что у нее именно такой
случай.
Ночью все кажется страшнее или, наоборот, лучше, чем
днем, но и то и другое часто обманчиво. Маша страдала
ночью, поэтому ей все представлялось особенно страшным.
Она вдруг чувствовала озноб, ложилась в постель, укрыва-
лась с головой одеялом и начинала думать о завтраш-
нем дне.
Под утро она все-таки уснула. Ее разбудила мать:
— Давай вставай! Другая бы с утра бога молила, чтоб
все обошлось благополучно, а эта спит-храпит. Другая бы
прикидывала в уме и так, и этак...
Солнце уже хозяйничало в их маленькой комнате, до-
89
трагиваясь своими длинными лучами до коврика с лебедя-
ми над Машиной кроватью, до бумажных роз в пластмас-
совой вазе, до вязаной салфеточки на комоде. Один юноша,
который единственный раз был в гостях у Маши, сказал:
— Ты меня прости, но все эти лебеди, бумажные розы
и салфеточки отдают чем-то таким невкусным.
Маша охотно простила ему и даже решила, что выкинет
лебедей и заменит их в крайнем случае каким-нибудь тиг-
ром или женщиной, раскинувшейся на лугу среди тюльпа-
нов, лишь бы только ему понравилось. Но он больше не
приходил.
— Чего попроще надень,— сказала мать,— не выпяли-
вайся! А то как наденешь капроновую кофту, так вся дурь
наружу: нате, глядите на меня, какая я красавица, через
прозрачное все как есть видно!
Маша огрызнулась:
— Оставь меня в покое, сама знаю, что надевать! Сама
понимаю: не на танцы иду, а к следователю.
Но матери уже пришла в голову другая мысль:
— Тоже ведь и следователь — человек. В особенности,
если молодой. Молоденькую да хорошенькую, поди-ка,
жальче засудить, чем старую грымзу.
— Глупости! — сказала Маша, натягивая на себя голу-
бой вязаный свитер. — Во-первых, следователь не засужи-
вает, он ведет следствие, а во-вторых, возраст тут никакой
роли не играет.
— Да как же, рассказывай! Одно дело — ты девушка,
тебя поругают — и отпустят: дескать, так больше не делай,
нехорошо, некрасиво. А со мной будут церемониться? Как
же тебе! Скажут: старая ты, такая-сякая... — Мать Маши
не любила стеснять себя в выражениях, а Маша к этому
привыкла и не обращала внимания.—Скажут: даешь взят-
ки, значит, надо тебя за такое дело судить! Ты смотри, не
90

сболтни еще чего-нибудь про меня. А то ляпнешь сдуру:
мне, мол, моя мамочка посоветовала...
— Да ладно, не беспокойся, — сказала Маша, — о тебе
и разговору никакого не будет.
Опа уже была в пальто и только раздумывала: надеть
па голову платочек пли голубой берет? Берет больше к ли-
цу, а платок скромнее. Мать остановилась посреди комна-
ты, вытерла рукп о халат и сказала:
— А если следователь — женщина?
— Ну и что? — сердито спросила Маша.
Опи с матерью редко разговаривали дружелюбным то-
ном, хотя соседи считали, что вдова с дочкой живут в ладу.
Маша хоть и спросила: «Ну и что?» — но все-таки задума-
лась. Следователь представлялся ей строгим пожилым муж-
чиной. «А если строгая женщина? Лучше повязаться пла-
точком».
Ей казалось, что следователь — все равно, мужчина пли
женщина, — только и занят сейчас, что ее судьбой. А кро-
ме того, она не знала, что почти все женщины даже в очень
трудных случаях жизни думают о своем внешнем виде.
Комната № 17. В комнате было солнечно, и следователь
оказался мужчиной, молодым, широкоплечим, с темными
волосами, подстриженными ежиком. Маше неудобно было
разглядывать его лицо, да, кроме того, он сидел спиной к
свету. Он сказал:
— Садитесь, Мария Душистова, п рассказывайте, как
было дело.
Маша думала: «Это хорошо, что он назвал меня по име-
ни и фамилии, а не строго официально — гражданкой».
(Она любила свою фамилию и считала ее благозвучной.)
Но тут же передумала: «Нет, это плохо, лучше бы он ска-
зал: «Товарищ Душистова». Это плохо, когда не говорят
«товарищ». Она спросила:
92
— Как рассказывать, все с самого начала?
— Как хотите. Только, конечно, правду.
— Ну уж насчет правды вы не сомневайтесь! — горячо
сказала Маша. — Я знаю, где можно врать, а где нельзя.
— А разве есть такие места, где можно врать? — спро-
сил следователь.
У него был приятный голос. Большие смуглые руки
спокойно лежали на столе, тогда как Маша безостановочно
крутила в пальцах свои перчатки. Она сразу почувствовала
к нему доверие п ответила с готовностью:
— Конечно, есть такие места, где можно врать. Напри-
мер, дома я часто вру. Если матери скажу правду, она по-
том, под злую руку, непременно будет попрекать.
— Вы недружно живете с матерью? — спросил следо-
ватель.
— Как вам сказать? — Маша пожала плечами. Она
вспомнила, что мать не велела про нее говорить, но ей ни-
чего не хотелось утаивать от следователя.
— Говорите так, как есть, — сказал он.
И тогда Маша решилась:
— Я ужасно боялась к вам идти. Наш прораб Елдырин
в последний раз грозился спьяну: «Кто будет про меня
болтать, тому несдобровать! Сам вылезу, других утоплю».
Говорит: «Я ни у кого не вымогал, вы сами давали, а кто
дает, тот еще виноватее...»
Следователь молчал и внимательно слушал. Маша не
привыкла, чтобы кто-нибудь слушал, не перебивая. Это бы-
ло ей приятно, и она хотела показать себя толковой, стара-
тельной и, самое главное, честной.
— Вот вы называете «взятка», «вымогательство», а у
нас дома такие слова даже никогда не поминаются, — про-
должала Маша. — Благодарность — и больше ничего. Вот,
93
например, поступила я в школу. Мать говорит: «Учитель-
ницу надо особенно благодарить, а то из троек не вы-
лезешь».
— А вы сейчас тоже такого мнения? — спросил следо-
ватель и посмотрел Маше прямо в глаза.
— Ой, что вы! — воскликнула Маша.—Уж я теперь на
этом деле обожглась, какое же у меня может быть мнение?
А в то время я была маленькая, что мать велит, то и пра-
вильно. Но матери кто-то сказал, что учительницам нельзя
делать никаких подарков, кроме цветов. А она говорит:
«Ну и что ж такого? Цветок цветку — рознь. Одно дело —
паршивый букетишко за двугривенный, а другое дело —
пальма в кадке за десять рублей!» Мать у меня работает в
торговой сети, и у нее кругом блат.
— Поганое это слово, — заметил следователь. — Отвы-
кать надо от этого слова и от таких дел.
Маша посмотрела на следователя и подумала, что ни-
когда никто из мужчин с ней не разговаривал так серьезно
и просто, не давал советов: что надо делать и что не надо.
Она вздохнула и согласилась:
— Я, конечно, отвыкну.
— Ну и как же, учительница приняла вашу пальму?—
спросил следователь.
— Вообще-то приняла. Но только заплатила за нее
деньги. Сказала: «Я очень люблю растения, но такого доро-
гого подарка принять не могу». Мама замахала руками,
кинулась к двери, а учительница сунула мне деньги в кар-
ман пальто и шепнула: «Не потеряй, Маша!» Потом, когда
мы возвращались домой, мать сказала: «Гадюка эта учи-
тельница. Наверно, ее избаловали дорогими подарками, вот
она и показывает, что пальма для нее мелочь и она лучше
отдаст за нее деньги». — Маша сказала это и подумала:
«А я ведь все время говорю дурное не про себя, а про
94
маму. И он еще, пожалуй, подумает: вот подлая, себя вы-
гораживает, а на собственную мать валит...»
Но даже не потому, что ей хотелось, чтобы следователь
не думал о ней дурно, а потому, что она внезапно остро
пожалела свою мать, она спросила:
— Можно, я немного скажу о маме?
— Говорите,— сказал следователь. —Тем более что вы
не ответили на мой вопрос — какие у вас отношения. —
И как будто предупредил: — Хорошо, когда у детей хоро-
шие отношения с родителями.
— У меня нет родителей в полном комплекте, — сказа-
ла Маша, стараясь подбирать слова, которые ей казались
интеллигентными. — У меня, конечно, был отец, но я с ним
даже не знакома. Люди говорят, что он был жуткий пьяпи-
ца. Он ушел от нас, когда я была совсем маленькая, и умер
где-то — даже неизвестно. Мама с ним очень настрадалась.
Потом был другой, я его звала—дядя Гриша. Я его помню,
он был прямо исключительно добрый человек. Но к пам он
уже попал совсем больной, в войну был сильно изранен и
так и не поправился, хотя мама все делала, чтоб он выздо-
ровел. Все-таки умер. Я помню, как мама плакала и крича-
ла, что ей нет в жизни счастья. Она очень тогда перемени-
лась и даже начала пить со всякими людьми, которые ее
звали к себе па работу. Она тогда была красивая. Нет, пить
она не приучилась. А вот к блату и ко всякой такой всячи-
не привыкла. Приучили, наверно... Но, знаете, опа и теперь,
когда протирает стекло на дяди Гришином портрете, так
долго смотрит ему в лицо, как будто молча разговаривает.
И я вас очень прошу, если я сказала про нее плохое, вы это
не отмечайте. Люди говорят, когда она была молодая, она
в десять раз лучше меня была! И ведь она меня любит,
только со злостью с какой-то. Это бывает, что любят со
злостью, или нет?
«5
— Лучше, когда любят по-доброму, — сказал следова-
тель таким, как Маша про себя отметила, человеческим
голосом, что еще бы минуту — и она не удержалась и, за-
крыв глаза от страха перед собственной отчаянностью, про-
шептала бы: «Вас бы по-доброму... на всю жизнь».
Но, к счастью для нее, он сказал хоть и все тем же че-
ловеческим голосом, но уже не про любовь:
— Это хорошо, что вы жалеете свою мать. Но лучше,
если опа сама будет знать об этом. Это ей поможет. Ну, а
теперь о том деле, ради которого я вас сюда пригласил.
Рассказывайте, как прораб Елдырин брал с вас деньги и
как вы ему их давали.
— Сейчас, — согласилась Маша. — Только ведь это
опять нужно подробно. Понимаете, я закончила десятилет-
ку, училась, прямо скажу, неважно. — Она покраснела и
усиленно начала крутить свои перчатки. — Некоторые
паши ребята пошли на завод, другие — на стройку. И вот
один наш мальчик уговорил меня тоже пойти на стройку.
Она подумала: «Рассказать про Сережу или не рас-
сказать?» Всего несколько дней тому назад они с Сережей
были в кино и нарочно сидели в самом последнем ряду, что-
бы никого не было сзади и чтоб никто не видел, как они
сидят обнявшись. Но теперь почему-то говорить о Сереже
было неинтересно. Она сказала:
— Многие пошли на стройку. Я тоже решила. Мама
сердилась, говорила, что устроит меня в торговую сеть, но
я все-таки сделала по-своему. Ну, начали мы работать. И на
земляных работах, и на укладке кирпича. Куда поставят,
там и работали. Нам сказали, что мы получим хорошую
специальность, будем строителями. А этот самый прораб
Елдырин ругался: «Прислали мне на строительство моло-
кососов! Их еще надо учить да учить, а учение даром не
дается!» Когда я получила первую зарплату, он подошел
96
ко мне п смотрит. Ну, прямо как будто обшаривает и как
будто залезает в карман своими глазищами. Говорит: «Раз-
ве ты стдишь тех денег, которые получила! Ни черта ты не
стоишь! Я тебе приписал лишнее для поощрения, и из них
десятка моя!» Я, конечно, стушевалась и отдала ему десять
рублей. Так же он и с другими девчатами. А Сережа (это
тот мальчик, который меня уговорил идти на стройку) по-
слал его к черту. И у них создались отношения — прямо
хоть беги! Мы все давали и давали Елдырипу от каждой
получки.
Теперь следователь записывал то, что говорила Маша.
Она сказала:
— А вам про Елдырина, наверно, написал Сережа? Он
обещал, что этого дела так не оставит. — Она посмотрела
на следователя и спросила тихонько: — Что ж, теперь меня
будут судить, да?
— Нет, судить вас не будут, — ответил следователь. —
Вы будете выступать как свидетельница. Подпишите ваши
показания.
Маша подписала.
— Все, — сказал следователь. — Теперь вы можете
идти. До свидания.
— До свидания. — Маша встала, но не уходила. —
Благодарю вас. Очень благодарю!
Следователь посмотрел на нее и улыбнулся. Он сказал!
— Вот такая благодарность принимается. И только та-
кая, запомните это, Маша. Мне кажется, вы поняли и по-
чувствовали, как это скверно и подло, когда человеку в
глаза говорят: «Я хочу вас купить!» Говорят не словами,
конечно, а подхалимской, угодливой улыбочкой и взяткой,
которую деликатно именуют благодарностью. Вы поняли,
Маша, да?
Он назвал ее Машей! Ей так захотелось крепко пожать
4 В. Карбо вс кая
97
ему руку, большую, смуглую, сильную. В это время на сто-
ле зазвонил телефон. Он протянул свою большую руку к
трубке и кивнул Маше. Она вышла из комнаты.
Дома мать встретила ее испуганным взглядом.
— Ну, как? Что было-то, рассказывай.
— Ничего, мама, — сказала Маша. — На свете много,
очень много хороших людей.
— Здрасте! Новое дело. Ну ладно, хоть обошлось. Са-
дись есть, небось голодная. Потом расскажешь.
Ночью Маша не спала, вспоминала темные волосы ежи-
ком, белозубую улыбку, человеческий голос. И ей хотелось
работать, отличиться, чтобы про нее услышали все и он,
следователь, тоже. Как жаль, что она даже не знает его
имени! Помнит только, что комната № 17.
НОЧНОЙ звонок
Ночью зазвонил телефон. Анна Петровна сейчас же
проснулась, но продолжала лежать. Два, три, восемь раз...
Наконец, тишина. Ночью им никто не может звонить, это
ошибка. Если бы Виктора не было дома, она кинулась бы к
телефону, как каждая мать, которая волнуется, когда ре-
бенка нет дома. Все равно, сколько лет ребенку — двена-
дцать нли сорок. Вите двадцать пять, и он спит у себя в
комнате.
Он вернулся из кино с последнего сеанса. Сказал:
— Мамся, я голодный, как бобик.
Он всегда называет ее «мамся», когда в хорошем на-
строении. Уплетал холодные котлеты, хлеб, сыр — все, что
было на столе. Она радовалась, что у него хорошее настрое-
ние и такой аппетит. А он рассказывал:
— Уговорились пойти вчетвером! Петька с женой,
Светлана и я.
Анна Петровна счастлива, что он всегда ей все рассказы-
вает, как другу. И она держит себя с ним как добрый то-
варищ: смеется, даже когда не очень смешно, поддакивает,
понимающе кивает головой. Осуждает тех, кого он не лю-
бит, хвалит начальство, которое хвалит его.
— Ты понимаешь, мамся, все эти женатые и замужние
ужасно любят сватать. Они прямо видеть не могут, когда
человек ходит на свободе.
— На свободе? — Анна Петровна смеется. — Как будто
женатые—арестанты. По-моему, Петя и Галя живут пре-
красно.
4*	99
— Как сказать. Иногда прекрасно, а иногда рычат друг
на дружку так, что противно смотреть. Сватают мне Светку
со страшной силой. Пока не сватали, я к пей относился
нормально, ходили вместе в кино, в бассейн, на лыжах.
А теперь у меня такое чувство, будто я медведь, а кругом
охотники, которые хотят меня поймать живьем.
— Глупый медведь, ешь и иди спать. — Анна Петровна
дает ему яблоко и шоколадку, как маленькому. Он жует и
наспех досказывает:
— Светлана мне позвонила и предложила: «Пойдем
вдвоем». Я говорю: «Нет, мы договорились все вместе».
Опа: «Ах, так!» — и бросила трубку. В общем, мы были с
Нетей и Галей. Светка, оказывается, сказала Гале, что ее
в последний момент пригласил куда-то какой-то знакомый.
Собственно, не какой-то, а тренер есть один, Мошкин. Сам
он тоже женатый, а к нему приехал друг из Тбилиси. И они
позвали Светлану. Так она сказала Гале и велела передать
мне. Ты бы видела, мамся, как Петр и Галка многозначи-
тельно мне толковали, что я «програчу такую девушку»!
Что у меня ее уведут из-под носу. Подумаешь! А я чувство-
вал себя совершенно счастливым, как... как медведь, кото-
рому па этот раз удалось уйти от охотников. Светлана ду-
реха. Спокойной ночи, мамся...
И теперь он преспокойно спит у себя в комнате и ни-
чуть не страдает об этой дурехе Светлане.
Снова телефонный звонок. Это несносно. В конце кон-
цов разбудят Витю. Анна Петровна встает и идет к телефо-
ну. Она знает, сейчас раздастся знакомый голос нахального
незнакомца: «Дайте Люду!»
Это уже не первый раз. Он путает либо номер, либо
букву. Сперва она отвечала: «Перезвоните, пожалуйста».
Или: «Наберите, пожалуйста, другой помер». Потом етала
учить: «Во-первых, будьте повежливее, что это значит —
100
дайте?! А во-вторых — повнимательнее». II опускала труб-
ку. Один раз он успел ей сказать: «Учи своего мужа!» Ну,
уж теперь-то она его отбреет.
— Слушаю.
В трубке раздается слабый, несчастный голос:
— Анночка, это вы? Ради бога, простите, что я вас раз-
будила. Вы спали, да?
Очень странный вопрос. Звонить среди ночи и осведом-
ляться — спит человек или нет. Но значит, что-то случи-
лось. Ирина Васильевна женщина деликатная и зря беспо-
коить не станет. Они старые знакомые, даже приятельни-
цы, зовут друг дружку Анночка, Ириша, но — на «вы».
— Что случилось, Ириша?
В трубке булькает, хлюпает, и прерывающийся голос
отвечает:
— Светы нет дома. Я пришла с дежурства, на столе
записка: «Я ушла па последний сеанс с Виктором. Ключ
взяла». Все. Но ведь сейчас уже третий час. Я не выдержа-
ла и решила звонить вам. Витя не возвращался?
— Витя давно спит, — говорит Анна Петровна, и чер-
вячок сомнения начинает копошиться в душе. Может быть,
в душе и не бывает червячков, и это не в душе, а в мозгу,
но совершенно ясно — что-то где-то копошится.
— Дорогая моя,—жалобно молит Ирина Васильевна,—
только ме сердитесь на меня, я ничего такого не думаю, ни
на что не намекаю, по... вы загляните к Витеньке в комна-
ту. — И торопливо объясняет, хотя никто не просит у нее
объяснений: — Может быть, Светочка потеряла ключ и не
могла попасть домой, ведь я была на дежурстве. Ну и по-
просилась к вам. А чтобы вас не тревожить... посмотрите,
голубушка, может быть, она там... у Витеньки на диван-
чике?
101
— Ну что вы, Ириша! Он вернулся один, я еще не
спала.
— Ах, бо₽ке мой! Но вы все-таки посмотрите, я места
себе не нахожу.
Что ж, она воображает, что Виктор ел, пил, рассказы-
вал, а Светлана в это время стояла на лестнице? А потом
незаметно проскользнула к нему в комнату? Если она мо-
жет подумать такое о своей дочери, то уж Анна Петровна
ничего подобного подумать о своем сыне не может! Но если
Ириша настаивает, она пойдет и посмотрит. Она идет, от-
крывает дверь, смотрит и возвращается к телефону.
— Спит у себя на кровати, а на диване кот Мартын.
И никого больше.
— Боже мой! Что же теперь делать? А записка? Ведь
ясно же написано, что она пошла с Витей. Анночка, родная,
не ругайте меня, войдите в мое положение, я с ума схожу!
Разбудите Витю.
Конечно, надо разбудить, как ни жаль. Анна Петровна
отзывчивый человек. И, самое главное, она тоже мать. И то-
же бывали ночи, когда она ждала и представляла себе, что
сын попал иод машину или еще что-нибудь. Но так, ка-
жется, было только два раза. На третий раз, когда он не
удосужился позвонить и явился навеселе под утро, она —
очень непедагогично — влепила ему две оплеухи и объяс-
нила: «Одна от меня, другая—от покойного отца, он бы те-
бе еще и не так прописал!» С тех пор Виктор всегда звонит,
если где-нибудь задерживается. Надо будить.
— Витек, милый, проснись.
Большой ребенок. Розовое, разомлевшее от сна лицо.
Но, может быть, это ей, матери, кажется, что он — ребенок,
а Ирине Васильевне он представляется здоровенным му-
жиком, соблазнителем? Смешно. Но надо поскорее выяс-
нить.
102
Виктор сопит, чмокает, зарывается в подушку, натяги-
вает на голову одеяло.
— Витенька, Ирина Васильевна спрашивает, где Света?
Где Светлана?
Наконец до него доходит. Он сбрасывает одеяло, садит-
ся на постели.
— Кажется, мне уже и ночью покоя нет от этой Свет-
ланы. Утоплю ее в бассейне.— И валится на подушку.
Анна Петровна трясет его за плечо.
— Ты понимаешь, что ты сказал? Ее нет, пропала,
сейчас три... нет, уже четвертый час, а ее нет дома! — Она
снова бежит к телефону.—Ириша, мплая, хотите, я приеду
к вам? Или лучше вы к нам? Дома оставьте на всякий слу-
чай записку, а тут мы все вместе будем звонить, узнавать...
Через десять минут в квартире появляется Ирина Ва-
сильевна. Перед ее приходом Анна Петровна успела при-
вести себя в порядок, надела халат, туфли, причесалась:
что бы ни случалось, она никогда не ходит распустехой.
Зато Ирина Васильевна — на нее жалко и страшно смот-
реть: землисто-серое лицо, мешки под глазами, вся дрожит,
платок сполз, косматая. Она давно не обращает на себя
внимания, все только для Светы и для Светы: платья, са-
мые дорогие туфли, сумки. Знакомые уже привыкли к то-
му, что на ней никогда не бывает ничего нового, красивого;
все красивое — для Светы. Но сейчас это бесформенное,
выгоревшее пальтишко, расшлепанные башмаки, сползший
платок еще сильнее подчеркивают безысходность ее отчая-
ния.
Анна Петровна снимает с нее пальто и укутывает своим
белым пушистым шарфом, как будто хочет хотя бы внеш-
не немножко приукрасить ее горе. Сажает па диван, пред-
лагает сварить кофе. Но Ирине Васильевне не до кофе.
Она впивается в Виктора.
103
— Ты же с ней ходил в кино?
Виктор смотрит на мать. Это значит: я не могу выдать
эту идиотку Светланку, если она скрыла от матери, где она
па самом деле. Что мне делать?
Мать смотрит на сына. Он должен понять: лучше ска-
жи, что знаешь, мало ли что может случиться...
— Мыс ней в кино не были, — глядя в сторону, гово-
рит Виктор. — Галя сказала, что Светку пригласил Мош-
кип. Он женатый. У них друг из Тбилиси...
— Какой Мошкин из Тбилиси? Первый раз слышу!
У Светочки никогда не было от меня никаких тайн. — Она
закрывает лицо руками и валится на подушку. — Нет ее,
нет больше моей девочки! — Сквозь рыдания она рассказы-
вает со всеми убийственными подробностями о том, что ей
представляется, — как, где, в каком виде найдут Светлану,
и это так страшно, и среди ночи кажется таким правдопо-
добным, что Айна Петровна и Виктор молча представляют
себе то же самое и холодеют от ужаса.
И вдруг Ирина Васильевна сползает с дивана, падает
перед Виктором на колени и кричит:
— Скажи! Скажи, ты зпаешь, пожалей меня, я не пе-
реживу! — А так как Виктор от страха молчит, она вскаки-
вает и вцепляется ему в пижаму.—Все равно ее последняя
записка раскроет преступление!
Анна Петровна бросается па выручку своего ребенка п
предлагает немедленно звонить Петру и Галине. Да, дей-
ствительно, как это они уже давно не додумались позвонить
Пете и Галке?
— Ночью их будить? — тоскливо спрашивает Виктор и
накручивает помер.
Долго никто не подходит к телефону. Наконец заспан-
ный злой Галкин голос спрашивает:
— Алло? Кого это черти ночью расхватывают?
104
Но когда опа поняла, что это говорит Виктор п что-то
спрашивает про Светлану, она начала кричать так громко,
что стало слышно по всей комнате:
— Днем корчишь из себя неприступного, а ночью по-
давай ему Светлану!
Анна Петровна выхватила у сына трубку.
— Галочка, вы не поняли, это не ему нужна Светлана,
опа ему абсолютно не нужна, это ее мама сидит здесь у пас.
Света пропала!
Секунду Галина молчит, потом говорит рассудительно:
— Что она, Джиоконда или норковая шуба? Никуда
не денется.
— Как вы странно говорите, Галочка,—-упрекает Анна
Петровна,—если бы вы видели, в каком состоянии ее мать...
— Все матери в одинаковом состоянии, — говорит Га-
лина. — Я скоро рожу и тоже, наверно, буду такая же. —-
Потом вдруг спрашивает удивленно: — А Светка не ноче-
вала дома? Странно. Между прочим, у Мошкина телефона
нет. Можете звонить ему в бассейн с восьми утра. Запиши-
те номер.
— Придется звонить в бассейн, — говорит Анна Пет-
ровна и смотрит на часы. Только еще пять — значит, до
Мошкина осталось целых три часа. За эти три часа не-
счастная Ириша сойдет с ума. О том, что сама Анна Пет-
ровна не находит себе места и не сомкнет глаз до утра, она
не думает. Ей жаль Виктора, он притих, сидит на стуле
такой пришибленный, в пижаме, наверно, ему холодно, и
лицо как будто осунулось. Еще так недавно он подсмеивал-
ся над Светланой, назвал ее дурехой, а теперь, конечно,
мучается, представляет ее себе — страшно сказать — мерт-
вой... Но почему мертвой? Это бред бедной Ириши, а Свет-
лана, может быть, лежит где-нибудь в больнице с перело-
манной ногой и умоляет, чтобы позвонили домой. Звонят
105
и говорят: «У вас никого нет дома». — «Как никого нет, а
мама? С мамой что-нибудь случилось?» — и бедняжка му-
чается еще больше. Нет, за эти три часа, до Мошкина, на-
до обзвонить все больницы.
— Витя, а ты оденься и поезжай на квартиру к Ирине
Васильевне.
— Зачем?—не подымая головы с подушки, глухо спра-
шивает Ирина Васильевна.
— А если Света позвонит домой, а там никого нет?
— Мертвые домой не звонят, — трагическим шепотом
произносит Ирина Васильевна и опять рыдает и зады-
хается.
— Надо вызвать неотложку, ей плохо!
— Не надо неотложки, дайте мне умереть, — стонет
Ирина Васильевна.
— Умирать вам рано, — говорит Анна Петровна, и не-
медленно память подсказывает: «умирать нам рановато,
есть у нас еще дома дела», — вот уж не к месту! — Мо-
жет быть, вы сейчас нужны Свете, как никогда.
— Да, да!—оживляется Ирина Васильевна.—Я долж-
на ее найти, мое сокровище, я должна ее похоронить, по-
ставить ей памятник и отомстить за нее! Только тогда я
умру спокойно. — При этом ее взгляд останавливается на
Викторе. Если это случайность, то, во всяком случае, очень
неприятная. Зачем мальчика травмировать такими непри-
ятностями?
— Витя, беги на третий этаж к Анфисе Николаевне.
Она медицинская сестра. Правда, она на пенсии, но у нее
муж сердечник и у нее, конечно, есть все, что нужно. Позо-
ви ее. А потом все-таки пойдешь на квартиру к Ирине Ва-
сильевне и будешь там сидеть. Вот ключ. Оденься и беги
сперва на третий этаж, потом туда.
Виктор наскоро одевается н убегает. Как ужасны могут
106
быть пятнадцать минут, наполненные ожиданием. Когда в
прихожей раздается звонок, обе женщины бросаются от-
крывать дверь. Вероятно, это Анфиса Николаевна, но мало
ли кто может быть еще... Это Анфиса Николаевна, меди-
цинская сестра. Она сердита.
— Как всегда, больные думают только о себе и забы-
вают о других. Ваш сын звонил к нам как сумасшедший, а
у меня муж сердечник. Все-таки надо соображать. Что тут
у вас?
Ей рассказывают во всех подробностях то, что есть, и
то, что, может быть, уже случилось. Анфиса Николаевна
знает Светлану, ей интересно, и она даже забывает о своем
муже, сердечнике. Делает укол. И говорит афоризмами:
— Нет детей—плохо, есть дети—еще хуже. Молодость
безжалостна. Любовь зла.
— При чем тут любовь? — вздрагивая от укола, спра-
шивает Ирина Васильевна.
— Семьдесят процентов несчастных случаев, по сути
дела, от любви, — говорит Анфиса Николаевна. — Мчался
на свидание, попал в больницу. Влюбился, разочаровался,
напился, подрался — пожалуйста! Говорят, у ревности
зеленые глаза. Не только. У ревности еще и кулаки, и...
— Спасибо вам большое, и простите, что мы вас потре-
вожили, — прерывает ее Анна Петровна. — Идите отды-
хать, дорогая, теперь я как-нибудь сама.
Но Анфисе Николаевне уже не хочется отдыхать. Ког-
да собираются три женщины, ни одна из них не хочет ухо-
дить первой. Кроме того, девушки пропадают не каждую
ночь и получить новости из десятых рук было бы обидно.
Нет, нет, главное, конечно, в том, что она здесь может при-
нести пользу, именно из-за этого она и остается. И не
просите!
— А как же ваш муж?
107
— А, ничего, он привык! — говорит Анфиса Николаеппа
и не объясняет, к чему привык ее муж. Она садится в крес-
ло и начинает pact называть: — Как вы знаете, у нас три
сына. А мы всё добивались дочки. Уже дело прошлое, но
мне так хотелось дочку! Правда, видимся мы с ними редко,
пишут они нам тоже не больно часто, все дела, дела, но на
праздники обязательно поздравляют телеграммой и даже
присылают подарки. А нам от них ничего и не нужно, лишь
бы были здоровы. Мы с мужем получаем пенсию, нам хва-
тает. Даже сами им иногда подбрасываем. Вот так.
Анна Петровна думает: «У меня один сын, и я счаст-
лива. Таким сыном, как мой, можно гордиться. Только два
года, как инженер, а все его любят, уважают, начальство
от него в восторге. И все деньги — в дом. А когда ему надо:
«Мамочка, я возьму десять рублей!» Вот как у нас». Ей
хотелось бы похвалиться сыном, но сейчас не такой момент.
— А я осталась одна, — шепчет Ирина Васильевна. —
У меня никогда пе было настоящего мужа, была одна Све-
точка, а теперь... — и снова слезы.
— С мужьями тоже канитель,— спокойным голосом го-
ворит Анфиса Николаевна и внимательно выбирает конфе-
ту из коробки, которую поставила перед пей Анна Петров-
на. — Пока молоды — пошаливают, выпивают, конечно, не
поголовно, однако многие. И заметьте, позволяют себе
всякие излишества смолоду и вплоть до пенсионного возра-
ста. Но тут природа вступает в свои права. Жена сколько
бы ни говорила: не пей, не кури,—ноль внимания, а приро-
да толкнет в бок, даст по затылку — ив момент отучит от
всяких глупостей. Такими домоседами становятся, что лю-
бо-дорого! Только, к сожалению, преподносят своим женам
в виде премии за верность свой атеросклероз, гипертонию,
подагру, она же артрит мочекислый, и, наконец,
психостению с ее симптомами: болезненным самомнением
108
и болезненным мудрствованием. Это вам подтвердит любой
медицинский справочник, а я изучила па практике.
Теперь Анна Петровна даже довольна, что Анфиса Ни-
колаевна не ушла к себе. Что бы она тут делала одна с не-
счастной Иришей?
Анфиса Николаевна больше не выбирает конфеты, а
ест все подряд, сохраняя на лице задумчивую рассеянность.
И продолжает:
— Я как-то спросила нашу больничную нянечку: «Как
ты живешь без мужа?» — а она знаете что мне ответила?
«Без хлеба жить нельзя, а без мужика можно». Вот вам.
Молодые от всего страдают: от любви, от ревности, от фан-
тазии. А старый человек вспоминает с удовольствием п лю-
бовь, и ревность, и всякие свои фантазии и уж так-то рад,
что они у него были, по крайней мере есть что вспомнить...
А еще привезли к нам однажды девушку, отравилась. Спас-
ли, конечно, спрашиваем: зачем? Говорит: от любви.
Ирина Васильевна вдруг поднимает голову с подушки.
— При чем тут любовь? А где Виктор?
Анне Петровне не нравится соседство этих двух слов—
«Виктор» и «любовь» — при создавшемся положении.
— Он пошел к вам, дорогая.
— Звоните! Звопите немедленно!
— Телефон занят. Наверно, оп обзванивает больницы,
звонит в милицию, мало ли куда.
— И вы тоже везде звоните, что же вы сидите?! — тре-
бует Ирина Васильевна. Новая волна отчаяния вызывает
новый приток энергии. А времени еще мало, всего шесть
часов. Дежурный в милиции спрашивает приметы. Анна
Петровна отвечает: среднего роста...
— Высокая! — кричит Ирина Васильевна. — Высокая,
стройная, рост сто шестьдесят восемь сантиметров! Самая
стройная в их научно-исследовательском институте!
109
— Волосы русые, — отвечает в трубку Анна Петровна.
— Волосы не русые, а золотистые! — прерывает Ири-
на Васильевна.
Нет, ни о каких русых и золотистых потерянных девуш-
ках сведений в милицию не поступало.
— В больницы я буду звонить сама, — говорит Анфиса
Николаевна. — Меня все знают, и я всех знаю. — И звонит
До семи часов, все номера телефонов у нее в памяти. Уди-
вительная намять.
— Может быть, еще раз домой? — предлагает Анна
Петровна.
— Нет у меня теперь никакого дома, — шепчет Ирина
Васильевна. — Я не вернусь туда, где мне все будет напо-
минать... — И снова удушье, и опять работа для Анфисы
Николаевны. Очень хорошо, что она не ушла.
Анна Петровна звонит. Гудки, гудки, почему-то Виктор
не подходит к телефону. Неужели набрала не тот номер?
Надо перезвонить. Снова длинные гудки — и наконец ве-
селый голос:
— Да-а? Мамся, это ты? Она дома.
— Что?! — растерянно спрашивает Анна Петровна.
Ирина Васильевна зорко следила за выражением ее
лица. Она вскакивает с дивана, отталкивает Анну Петровну
так, что та летит прямо на буфет, подхватывает на лету
трубку и кричит диким голосом:
— Где она? Нашли?
И тут обе женщины видят, как лицо Ирины Васильевны
из дикого и страшного становится блаженным, глаза сияют,
щеки порозовели. Интересно знать, что такое сказал ей
Виктор? Это можно приблизительно понять из того, что
говорит ему она.
— Витенька, голубчик, и давно?.. Ах, уже часа два...
НО
А почему же вы оба раньше не позвонили? — Не отнимал
трубку от уха, она косит сердитым глазом на Анну Петров-
ну.— Да, да, у нас тут действительно все время висели на
телефоне, — разве дозвонишься, безобразие!.. Витенька,
передай ей трубочку... как? Она под душем? Ну, тогда не
беспокой ее, пусть освежится. Витюша, а она тебе не го-
ворила, где она была, почему не позвонила?.. Ничего
страшного? Ну, слава богу.
Анна Петровна думает: до чего дешевая слава. Дев-
чонка где-то прошлялась всю ночь, а богу — слава. Если
десять минут тому назад она готова была все сделать, чтоб
найти Светлану, то теперь опа надавала бы ей оплеух, как
когда-то Виктору. А Виктор? Что он там делает целых два
часа? Разве не мог сразу прибежать домой. Зачем-то сидит
с этой дурехой...
— Витенька! — никто никогда не слышал такого медо-
вого голоса у Ирины Васильевны. — Детка, я сейчас вер-
нусь, ты только скажи: она не сердита на меня, что я за-
теяла весь этот шум и тебя подняла среди ночи?.. Нет, да-
же довольна? Ну и слава тебе господи... Да что ты, милый,
конечно, ни в чем упрекать не буду. Я на коленки встану,
ручки ей буду целовать — вернулась, ласточка моя, белоч-
ка! Бегу...
— Но где все-таки она была? — приступает с допросом
Анфиса Николаевна. Недаром же она старалась, отхажи-
вала Ирину Васильевну. Имеет полное право получить все
новости из первых рук.
— Не все ли равно! Главное, что она дома, солнышко
мое! — веселится Ирина Васильевна.
Анфиса Николаевна уходит, хлопнув дверью. Ирина
Васильевна наматывает себе на голову пушистый шарф
Анны Петровны, не помня себя от радости.
111
— Да, но действительно, где же она была? — строго
спрашивает Анна Петровна.
— Ах, не все ли равно! — повторяет Ирина Васильев-
на и, опрокинув стул, бежит в прихожую.
— Скажите Виктору, чтобы скорее возвращался! —
кричит ей вслед Анна Петровна. — Ведь мальчик не спал
всю ночь. И как следует отругайте Светку за то, что она
вас так измучила.
— Даже и не подумаю! — уже с лестницы отзывается
Ирина Васильевна.
«Не буду звонить. Спрошу у пего обо всем, когда он
вернется», — думает Анна Петровна. Но тут же снимает
трубку и звонит. Опять гудки, и веселый голос Виктора
произносит:
— Да, слушаю!
— Витя, почему ты не идешь домой? Ты же не спал
всю почь, а тебе па работу.
— Иду, мамся.
♦ Ага, значит, у пего хорошее настроение».
— Но все-таки опа тебе объяснила?
— Да, полный порядок. Она...
В трубке слышится смех Светланы. Очевидно, она от-
нимает трубку. Виктор произносит скороговоркой:
— Она это устроила специально для меня, чтобы по-
злить.
Светланип голос:
— Полный порядок, Анна Петровна!—Трубка опу-
щена.
Анна Петровна готовит Виктору завтрак, ищет, смот-
рит на часы и разговаривает сама с собой.
— Полный порядок? Две матери не спали всю ночь,
одна чуть не отправилась на тот свет. Разбудили Анфису
Николаевну и ее мужа-сердечника. Теперь звон пойдет по
112
всему дому. А Виктор доволен, смеется. А сам говорил,
что Светка дуреха и что он счастлив, как... как медведь,
который ушел от охотников. Не ушел, а попался... Неуже-
ли? Боже мой... Или не нужно вникать в их жизнь и са-
мой жить поспокойнее? Но разве матери могут поспокой-
нее? Анфиса Николаевна права, что дети безжалостны.
Или это мы, матери, безжалостны, когда хотим, чтоб дети
любили только нас, матерей, и никого больше?.. Но не лю-
бит же он ее, эту пустую девчонку? Это было бы ужасно...
Чтобы заставить его ревновать, измучила всех, погапка!
И даже не подумала о собственной матери. Но разве они
думают о ком-нибудь, когда влюблены... Она влюблена в
Виктора, это очевидно. А он? Нет, нет! Но почему он до
сих пор не возвращается? Тоже не думает о матери...
А я думала о своей маме, когда была влюблена, лет... лет...
не стоит вспомппать, сколько лет тому назад. Ах, хоть бы
кто-нибудь разумный сказал, кто прав, кто виноват? Не-
ужели мы неправильно воспитываем своих детей и растим
их эгоистами? Или мы сами эгоистки, когда нянчимся с
ними для собственного удовольствия, поддакиваем, пота-
каем во всем? Кто бы ответил, объяснил?..
Эту историю про ночной звонок мне рассказала сама
Анна Петровна. И задала вопрос: неужели мы неправиль-
но воспитываем своих детей?
Анна Петровна, дорогая, спросите меня что-нибудь по-
легче. А вам, вероятно, подробно н эрудированно ответят
те, которые отменно правильно и четко разбираются в во-
просах воспитания.
дядя
Должна предупредить: то, что вы сейчас прочтете, не
выдумка автора. Это точная запись рассказа двух школь-
ников-девятиклассников, юноши и девушки.
Опп пришли, эти двое школьников, чтобы, как они
предварительно сказали по телефону, поговорить о серь-
езном. Он высокий, хорошего волейбольного роста, с вни-
мательным, строгим и вопросительным взглядом и мягким
детским ртом. Она, маленькая, женственная, но энергичная
и решительная, напомнила мне регулировщицу, виденную
давно, па Брянском фронте. Та девушка, тоже миловидная
и женственная, в сапогах и гимнастерке, стояла на своем
посту и отлично знала, по какой дороге нужно ехать лю-
дям.
Юноша начал так:
— Видите ли, нам не хотелось бы, чтоб об этом кто-
нибудь знал.
— Да,— твердо сказала девушка,— хотя вообще-то мы
хотим, чтоб об этом знали все.
Втроем мы быстро разобрались, что к чему. Они не
хотят, чтобы знали пх имена и фамилии, но им непремен-
но хочется, чтобы как можно больше людей узнало о том,
что они собираются рассказать.
Хорошо. (Сейчас, когда я пишу этот рассказ о ребятах,
которые очень дорожат чистой, разумной и красивой
жизнью, я выполняю их желание и выбираю для них пер-
вые попавшиеся имена. Скажем, он Саша, она Нина.)
114
— Начну я,— говорит Нина.— Дело в том, что мы с
Сашей дружим очень давно, с третьего класса. И конечно,
когда человека знаешь сто лет, сразу замечаешь, если он
вдруг меняется на глазах. Я вижу, что Сашка стал какой-то
неестественный и думает о чем-то своем, чего я не знаю.
Я спрашиваю: «Что с тобой?» А он только морщится, как
будто у него жмут башмаки.
— Гораздо хуже, чем башмаки,— говорит Саша.— Те-
перь подожди, буду рассказывать я. Может быть, если бы
не чистая случайность, я бы и до сих пор не сознался Ни-
не в этом деле. А дело было так: мы выходим из пашей
школы и идем по улице. Если вы будете писать об этом,
вы улицу тоже пе называйте, потому что на ней стоит
паша школа и все поймут. А наискосок от пашей школы —
церковь. Вы, наверное, ее знаете.
Да, разумеется, я знаю эту церковь — великолепное
произведение русского зодчего.
— А как вы думаете, этот зодчий был верующий?
— По всей вероятности. В то время людям полага-
лось быть верующими. Но я думаю, что если бы ему за-
казали построить театр или университет, то он с восторгом
принялся бы за этот заказ. А ему поручили выстроить
церковь. И оп вложил в работу весь свой талант и умение.
Он верил в свой талант. И, наверное, будет так: его произ-
ведение переживет бога. Потому что рано или поздно бог
у нас захиреет окончательно, а здание останется как про-
изведение искусства.
— Да, но пока что церковь, это самое...— Саша поды-
скивал слово.— Она функ-цио-нирует.
— В нее ходят молиться,— деловито уточняет Нина.
— Ну и вот. Мы с Ниной идем на нашей стороне, по
школьной. И вдруг Нина говорит: «Перейдем на ту сторо-
ну». А у меня были свои соображения, почему я не хотел
115
переходить. Я говорю: «Нет». Но она уже переходит.
И я, конечно, за ней. И в это самое время открывается
дверь церкви и па ступеньки выходит...
— Дай теперь я,— перебивает Нина.— Выходит высо-
кий мужчина с розовым, круглым лицом, с рыжей бород-
кой. На нем черное модное пальто, черная велюровая
шляпа. И он говорит кому-то, кто стоит за дверью: «Зна-
чит, панихида в четыре, а свадьба в пять часов. Чтоб не
задерживали. Я позвоню отцу Николаю и заеду за ним
на машине». Оборачивается, видит нас, улыбается во весь
рот и говорит басом: «A-а, Сашок, здравствуй, племяш!
Как поживает мама?» И тут я вижу, что Сашка сам не
свой. Ну, теперь можешь продолжать ты.
Саша страдальчески морщится и начинает издалека:
— Не у всех людей обязательно есть дяди. Но уж если
они есть, то хочется, чтоб это были настоящие, человечес-
кие дяди. Например, у Нины дядя — ветеринар, лечит жи-
вотных, и все его за это любят и уважают. Еще у одного
мальчика дядя — полярник. И так далее. Я тоже знал, что
у меня есть дядя, мамин брат. Но я с ним не был знаком.
Значит, он был для меня совершенно посторонним, чужим
человеком. Он жил где-то на юге и пел в хоре. В оперетте.
Он иногда присылал нам поздравительные открытки к
Маю и на Новый год. И вдруг этот дядя приезжает и за-
является к пам в гости. Мама страшно обрадовалась, по-
знакомила его с папой и со мной. Он погладил меня по го-
лове и сказал: «Непременно будем друзьями». Ну, дядя
оказался ничего себе, довольно веселый и вежливый. Сел
с памп ужинать, они с папой немножко выпили. Рассказы-
вает, что перевелся к нам на работу и в смысле квартиры
все благополучно. Я думаю: «Вот здорово, будет петь в
оперетте и давать пам с Нипой пропуска в театр». Спра-
шиваю: «Дядя, вы поете во всех опереттах? И вы все еще
116
в хоре или выступаете солистом?» Он засмеялся и говорит:
«Да нет, теперь я вроде солистом».— «Ой, как интересно!
И танцуете?» Но тут он стал серьезным и отвечает: «Нет,
я не танцую. И вообще я теперь уже не в оперетте. Я дья-
кон...»
Саша прерывает свой рассказ и смотрит на меня во-
просительно: что я об этом думаю? А я думаю: никогда не
представляла себе архиерея, священника или дьякона в
качестве дяди или дедушки комсомольца. Да, мы знаем,
что где-то в городе живут так называемые служители
церкви; мы иногда слышим жиденький колокольный звон,
заглушаемый городским шумом, но разве мы задумываем-
ся, кого и к чему призывает этот звон? У меня пет знако-
мого священника. А если бы был, о чем бы я с ним гово-
рила? Вероятно, спорила бы с ним, доказывая несосто-
ятельность и даже вредность его занятий. Мог бы произой-
ти один такой разговор, первый и последний. И на этом
кончилось бы знакомство. А у комсомольца Саши дьякон —
родной дядя. Вот ведь какое положение.
Саша продолжает:
— Я смотрю на папу и маму. У папы лицо такое,
будто он проглотил что-то нехорошее. Мама до того рас-
терялась, что на нее жалко смотреть. А дядя — как ни в
чем не бывало. Говорит: «Я надеюсь, что у вас достаточно
широкие взгляды на вещи. В нашей Конституции,— он
особенно подчеркнул «в нашей», — записано, что каждый
гражданин может верить или не верить в бога по соб-
ственному убеждению». И тут я впжу, что папа начинает
барабанить пальцами но столу, это он всегда делает, когда
чем-нибудь недоволен. Мама говорит: «Кушайте, пожа-
луйста». Дьякон — я не хочу называть его дядей — ест
исправно, за обе щеки, а папа перестал есть н говорит:
«В пашей Конституции действительно есть такой пункт.
117
Потому что у нас живут еще отсталые люди, для которых
и сделана эта уступка, пока они сами не поймут свою
отсталость и нелепость своих верований. Но как же вы,
человек еще сравнительно молодой, вдруг так переметну-
лись — из оперетты в церковь?» А дьякон с аппетитом
уплетает п отвечает: «Не сразу. Я прошел некоторую под-
готовку». Папа спрашивает: «А зачем, позвольте узнать,
вдруг уверовали в бога, которого изображают сидящим на
пышных облаках? Мы же летаем в самолетах над облака-
ми и никогда не обнаруживали там никакого бога». Дьякон
говорит: «Это условность». Папа спрашивает: «Что имен-
но условность: самолет, облака или бог? Однако когда вы
надеваете на себя парчовую ризу, ходите по церкви, дыми-
те кадилом перед изображением бородатого бога и распева-
ете басом о царствии небесном, то вы за эту условность
получаете самые реальные деньги».
«Мы никогда не принуждаем платить деньги,— говорит
дьякон,— это добровольные пожертвования верующих».
Тогда папа говорит:
«Прошу прощения за сравнение, но недавно в газете
была заметка о том, как один субъект пообещал какой-то
дуре нейлоновую шубку и выманил у нее пятьсот рублей.
А вы обещаете царство небесное, исполнение желаний,
служите молебны о здравии, и находятся доверчивые лю-
ди, которые вам платят за то, что вы обещаете вымолить
для них у бога здоровье и всякие блага».
Тут дьякон слегка обиделся, прожевал молча кусок пи-
рога, запил токаем и говорит:
«Религия придумана не нами, а, между прочим, людь-
ми довольно умными*.
«Ну еще бы! — говорит папа.— Тот тин, который обе-
щал бабе нейлоновую шубку, тоже был не дурак. Ловкие
люди потому и устроили бога на небесах, что никто туда
118
не летал и полеты в небо представлялись несбыточными.
И было спокойно: никто не мог проверить, есть там бог
или нет. Когда бога объявили царем небесным, предпола-
галось, что Земля плоская, как поднос, а над ней небо в
виде купола. А когда Коперник, а за ним Галилей доказа-
ли, что Земля круглая и вертится, то это было страшной
неприятностью для церковников. Недаром же Галилея
за то, что он развил учение Коперника о движении Земли,
в тысяча шестьсот тридцать третьем году судила римская
католическая церковь».
Тут Саша перевел дух и сказал:
— Знаете, я был очень доволен, что отец так здорово
все помнит и даже точно привел год, когда католические
попы расправились с Галилеем. Но вы бы видели маму:
какая она была несчастная, будто чувствовала себя вино-
ватой, что у нее брат не такой, как у всех. И что для него
наши ракеты не радость, как для всех, а помеха в его ре-
месле.
— Ты рассказывай, как было дальше,— сказала Нипа.
— Ну и вот,— продолжал Саша.— Папа говорит: «Все-
таки наука взяла свое. Никуда не денешься, Земля вер-
тится. И тогда церковники во всем мире поняли, что с
негодными средствами против науки не попрешь. Они раз-
делались с Галилеем, но не с наукой. И сделали вид, что
ничего особенного не произошло.
В учебных заведениях попы преподавали детишкам так
называемый «закон божий», по которому выходило, что
бог сотворил Землю, Солнце и Луну и сфабриковал из
глины Адама, а из его ребра Еву. А ровно через час-дру-
гой преподаватель объяснял ребятам происхождение жиз-
ни па Земле совсем иначе и вел родословную человека от
обезьяны. То-то мешанина получалась в детских головах!»
Тогда дьякон сказал уклончиво:
119
«Религия помогает людям переносить невзгоды и ис-
пытания*.
Л папа ответил:
«Разберемся, в чем заключается помощь. Скажем, у
женщины умер любимый муж. И вы по ее заказу за деньги
поете «со святыми упокой». В чем тут помощь и утеше-
ние? В том, что вы просите у бога, чтоб он устроил покой-
ника посмертно в хорошей компании — со святыми? Но
так как вы за плату протежируете всем без исключения
покойникам, то, надо полагать, у святых собралось доволь-
но смешанное, пестрое общество...
Или, скажем, так: какой-нибудь подлец напакостнича-
ет, или, как вы это называете, нагрешит, придет к священ-
нику на исповедь и покается. И священник с авторитет-
ным видом произносит: «Отпускаю тебе грехи, чадо мое.
Иди и впредь не греши». А потерпевшего успокоит: «Бог
терпел и нам велел». Как прекрасно! И волки сыты, и
овцы целы. Кстати, ведь вы так и называете верующих
овцами, а себя пастырями? А овец, как известно, стригут.
Вот это самое вы и делаете. В оперетте вы получалп зар-
плату, а стрижка овец показалась занятием куда более
прибыльным...»
И тут папа говорит: «Кажется, в евангелии есть такое
изречение...» ...Как это, Нина? Я тебе говорил.
— ...Легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем
богатому попасть в царство небесное,— подсказывает Ни-
на. У нее отличная память.
— Верно. И папа говорит: «Между тем служители
церкви во все времена богатели, а значит, плевать им на
прямое попадание в небесное царство!»
Мама опять пробовала вмешаться: «Кушайте, кушайте».
Но папа встал из-за стола и сказал: «Мпе приятно си-
деть за столом с другом. А дьякона, хоть он и твой родной
120
брат, я другом считать не могу, потому что он сознательно
затемняет моим согражданам мозги». Тогда дьякон тоже
встал и сказал: «Я не думал, что вы так испугаетесь, что
у вас родственник священнослужитель. Я полагал, что это
не прежние времена, не начало революции, когда отмеже-
вывались от родственников — служителей церкви». Папа па
это только махнул рукой. «Эх! Неужели вы воображаете,
что я не хочу с вами общаться из-за какого-то дурацкого
опасения? Да, в начале революции попы были ярыми про-
тивниками революционного строя, поэтому государство и
вело с ними борьбу, как с кулаками и белогвардейцами.
Но потом священники прекрасно поняли, что против со-
ветского строя не попрешь, как и против пауки. И даже
признали, что советская власть все делает на пользу
людям. Но тогда зачем же сами они делают то, что во
вред?»
«Не вижу вреда»,— важно говорит дьякон.
«Очень жаль,— ответил ему папа.— В вашем учении
очень много вредного. Но дело в том, что нм вы, пи ваши
верующие уже давно не живут по вашему учению. У вас
сказано: «Если тебя ударили по левой щеке — подставь
правую; если у тебя попросили рубашку — отдай и
штаны».
Дьякон говорит: «Про штаны в писании ничего не
сказано»4
— Ну, я не помню,— отвечает папа,— что именно из
предметов туалета рекомендуется отдавать, но смысл
именно такой. А вы возьмите такой простой пример: с ва-
ми или с одной из ваших верующих старушек кто-пибудь
обошелся грубо. Так ведь вы затаскаете по судам за оскор-
бление личности! И уж конечно не станете подставлять
щеку или какую-нибудь другую часть тела обидчику.
А если у вас кто-пибудь попробует отнять пальто или
121
квартиру? Вы тоже побежите в суд. В наш, советский суд,
а не в божий. Зачем же такое противоречие? Значит, когда
дело доходит до реальных обид и невзгод, вы не верите в
божью помощь? У вас в писании, мне помнится, говорится:
«Птицы небесные не сеют, не жнут, а господь питает их».
И стало быть, верующим предлагается брать пример с
птиц: не работать.
Однако некоторые из верующих регулярно получают
пенсию от государства и не надеются на божье питание.
И вы в том числе преисправно едите хлеб, собранный и
испеченный трудовыми руками, а не клюете, как птичка,
что бог послал...»
И папа сказал в заключение: «Ну так вот, я с вами по
желаю делить хлеб за моим столом. Моя жена, ваша сест-
ра, если хочет, может встречаться с вами где угодно, толь-
ко не у нас дома. У меня нет оснований вас уважать, по-
тому что занятие ваше я не считаю полезным, чтобы не
сказать более. А людей, которых я не уважаю, я не хочу
принимать у себя дома».
Ну вот и все,— сказал Саша.— У мамы было очень рас-
строенное лицо: как-никак родной брат. Но я видел, что
она целиком на папиной стороне. Дьякон сказал: «Будьте
здоровы». Папа ответил: «Прощайте». Я пошел закрыть за
ним дверь.
И тогда дьякон сказал в прихожей: «А ты, дружок, не
будь таким непримиримым, как твой отец. Мы с тобой
можем встретиться и потолковать по-родственному...»
— Представляете себе,— сказала Нина, строго сдвинув
брови,— дьякон, может быть, назло Сашиному отцу или
потому, что хотел заполучить верующих среди ребят, за-
кинул удочку, не поймается ли Саша! Ну, конечно, он не
пошел к дядюшке в гости, но дьякон несколько раз встре-
чал Сашку на улице, заводил разговоры, даже пригласил
122
в церковь — посмотреть. И Сашка обо всем этом мне ниче-
го не сказал! И мучился. С ума сойти!
— Это верно,— сказал Саша.— С этого времени я на-
чал себя паршиво чувствовать. Не физически, конечно, а
морально. У всех дяди как дяди, а у меня — дьякон. Неле-
пая профессия. Кому нужен бог, я вас спрашиваю, и зачем
нужен? Ведь если даже какому-нибудь очень-очень веру-
ющему понадобится новая квартира, то ведь он не огра-
ничится молитвами, а пойдет в Моссовет. И если его ра-
зобьет паралич, он вызовет не попа, а «Скорую помощь».
— Я убеждала его,— говорит Нина,— не нужно рас-
страиваться! Был он тебе чужим и остался чужим. И зна-
ете, что я предложила? Пойти в церковь, чтобы посмотреть
дьякона в действии. Сашка сначала обозлился, но я его
уговорила. И мы пошли. Помните, кто-то из американских
журналистов говорил, что видел у нас в церкви юношей и
девушек? Может быть, это как раз он нас и видел? Хотя
пет, Сашка, помнишь? Там еще была девушка, такая
прыщавенькая, и мы с тобой заметили, что она крестилась
и даже становилась на колени. А я еще тогда подумала:
«Девушка, ну чего ты на коленях выпрашиваешь у бога?
Чтобы прошли прыщики и чтоб кто-нибудь в тебя влюбил-
ся? Но кто же тебя полюбит, раз ты такая отсталая: сто-
ишь на коленках, как ханжа?»
Но это я забежала вперед,— говорит Нина.— В общем,
мы пошли. Представляете себе, полумрак. У входа за кон-
торкой толстый старик торгует свечами. Мы поинтересо-
вались: тонюсенькая свечка, как карандашик, стоит рубль.
А в хозяйственном магазине, наверное, копейки? Ни-
чего себе спекуляция! Кругом довольно много стару-
шек. Я оглянулась и шепчу Сашке: «Вот он!» Перед золо-
тыми воротами стоит Сашкин дядя в серебряном мешке и
ноет басом.
123
— По-славянски,— говорит Саша.
— Бог, очевидно, без переводчика по-русски не пони-
мает,— говорит Нина.— Вы знаете, я смотрела на дьякона,
и это же совершенно очевидно, что весь этот спектакль, в
котором он участвует, его ничуть не интересует. Актеры
знаете как вживаются в роль! А этот два раза выставлял
ногу из-под балахона: рассматривал новый башмак; по-
том поцарапал пальцем в ухе.
Нина — очень энергичная девушка. Она один-едпнст-
венный раз побывала в церкви, но заметила сразу все: и
лицемерие, и равнодушную игру дьякона, и спекуляцию
свечками.
— Скажите,— спрашивает Саша и деликатно потупля-
ет глаза.— Вот у вас старинное русское имя Варвара. Вас
крестили? Только вы не обижайтесь, пожалуйста.
— Чего ж мне обижаться? Крестили. Почти все рус-
ские люди, которым сорок лет н старше, все крещеные.
— Ну, я понимаю. Семья...
— Нет, мои родители пе были верующими. Но полага-
лось иметь метрики, а их выдавала церковь.
— Ну и конечно,— говорит Саша,— вы, юморист, сати-
рик, никогда не были верующей?
Мне хочется разыграть ребят, и я говорю серьезно:
— Я верующая.
Надо было видеть их лица! Они посмотрели на меня
круглыми глазами, и я даже не знала, что было в этих
глазах: испуг, отвращение или сожаление. Разыгрывать
дальше было бы бессовестно.
— Я глубоко верю в человеческий разум...
— Ох! Ой!—Они обрадовались, а то ведь, паверпое,
испугались: неужели верит в бога?..
— Я верю, что бог у нас доживает последние годы.
И все мы приканчиваем его своей работой, кто как может
124
и как умеет. Лучше всего это делают учепые во всех обла-
стях науки. К сожалению, писатели еще в долгу: забыва-
ют писать на эту тему. А вы мпе напомнили, что есть
люди, которые потихоньку, чинно, деловито протаскивают
бога в нашу жизнь; которые с изведанного учеными и кос-
монавтами неба переквартировалп его в слабые или боль-
ные души верующих, п все с выгодой для себя.
— Еще я забыла сказать,— говорит Нина.— Я теперь
везде хожу с Сашкой. Если вдруг где-нибудь подойдет
дьякон, Сашка бесхарактерный, начнет деликатничать.
А я прямо скажу: «Вы не родня, пожалуйста, пе притво-
ряйтесь, вы нам совершенно чужой человек, которого нам
вовсе не нужно для чистой и умной жизни. И все!»
Вот и все. Но разве этого мало для того, чтобы очень
серьезно задуматься и помочь не только Нине и Сашке?
ПРАВИЛА ИГРЫ
Лучше всего было бы сказать прямо: «Ира, я тебя лю-
блю. Очень. Поженимся?»
А она бы ответила: «Игорь, я так рада... Конечно, по-
женимся».
Но она так не скажет. Почему? Разве он ей не нравит-
ся? Когда в туристическом походе, собирая хворост, двое
людей целуются или когда, прижавшись друг к другу, си-
дят в кино — разве это ничего не значит? До сих пор он
был уверен, что он ей нравится. Но за последние дни про-
изошла разительная перемена. Она разговаривает с гор-
дым видом, щурится. Накануне праздника, уходя с рабо-
ты, сказала:
— В общем, договорились, друзья, на второй день —
у меня.
Это значит, что она пригласила всех пятерых, кто си-
дит с ней в отделе. В том числе и его. Но только в том чис-
ле. Разве она не могла сказать ему лично, отдельно от дру-
гих? Может быть, ему не ехать?
Хотя думать об этом поздно: он уже едет на Ленин-
градский проспект. Едет н мучительно думает: что же, соб-
ственно, произошло?
Вот уже Пять месяцев, как он влюблен в Ирину. И на
всю жизнь, он это знает твердо. Они знакомы давно, вмес-
те учились в институте, но на разных курсах.
В институте они не были влюблены друг в друга.
Он даже не замечал эту высокую девушку, а она не обра-
щала особого внимания на широкоплечего парня — мало
126
ли их было кругом, широкоплечих. Но вот теперь случи-
лось так, что они работают в одном отделе. Их столы стоят
почти вплотную. Нет, просто удивительно, как это он рань-
ше не замечал, какие у нее глаза? Какие? Ну, серые, жи-
вые, блестящие, удивительные глаза! И красивые руки.
И ноги. Она сама сказала про свои ноги: «Теперь малень-
кие не модно. Я даже рада, что у меня тридцать девятый
размер». И правильно, большая нога гораздо устойчивее.
Но самое главное, опа держится просто и с ней удивитель-
но легко. То есть нет, было просто и легко, а теперь все
стало сложным и трудным...
Ехать еще долго, и нужно разобраться во всем бес-
пристрастно. Кругом шумят пассажиры, а у него смутно
на душе. Значит, так: им вместе сорок восемь лет. Поров-
ну. Кажется, уже достаточно зрелый возраст для того,
чтобы подумать о семейной жизни. В отделе все приблизи-
тельно в таком же возрасте и уже все семейные. Их с
Ириной усиленно сватают шуточками, намеками. Но когда
такие шуточки повторяются постоянно, это становится
уже чем-то серьезным. И потом эти два летних туристи-
ческих похода. В первый не было ничего, а во второй це-
ловались. Но наутро она делала вид, что решительно
ничего не произошло. Потом она уезжала в отпуск. В тот
день, когда она должна была вернуться, он утром особенно
тщательно брился и смотрел на себя в зеркало счастли-
выми глазами. Он поехал на вокзал встречать — будь что
будет. Она обрадовалась и поцеловала его, как своего соб-
ственного! А на другой день опять делала чужое лицо.
Нет, нельзя так мучиться и делать вид, что ничего не
происходит, когда сидишь рядом по семь часов в сутки.
Надо что-то решать, и именно сегодня, когда его пригла-
сили на праздник. Будь что будет! Только бы понять, по-
чему она опять, кажется, в десятый раз переменилась,
127
стала насмешливой, холодной и даже небрежной: «В об-
щем, договорились, друзья...» А ему лично даже ни слова.
Почему опа так?
...Она помогала тетке накрывать на стол. Тетка — опе-
реточная актриса, пенсионерка, женщина строгих правил.
Какой она была раньше, Ирина не знает. Но все пять лет,
с тех пор как Ира приехала учиться в институт, тетка
является для нее образцом высокой морали и источником
житейской мудрости. И хорошего тона. Теперь, когда Ири-
на инженер, все про нее говорят, что она хорошо воспита-
на, одевается со вкусом. Это целиком заслуга тети, поэто-
му не прислушиваться к ее мнению нельзя: она знает
жизнь и любит Иру.
— Я тебя люблю, и я за тебя в ответе перед твоими
родителями. Они прекрасные люди, но страшно легкомыс-
ленные! Нарожали троих детей: кого в академию, кого в
институт,— у них все просто. Сами сидят в деревне и ле-
чат колхозников: ухо — нос — горло. И не понимают, что
самое главное — воспитание! Я хоть и бездетная, но в вос-
питании понимаю побольше других... Куда ты кладешь
вилки? Вилки слева, ножи справа, приборы на палец от
края стола, цветы — в центр. По крайней мере, когда вый-
дешь замуж за своего Игоря, все будешь уметь, сто раз
меня помянешь. Но только ты настаивай, чтоб он разъехал-
ся со своими родителями. Хоть у них и большая квартира,
по вместе жить — это не жизнь! Когда я вышла замуж за
Павла Петровича, моего первого мужа, я потребовала, что-
бы мы немедленно отделились от его родителей, царство им
небесное, такие были психопаты!
— Тетя Люда, но ведь у нас с Игорем ничего еще не
решено. Ты же сама сказала...
128
— Сказала. А как же тебе не говорить! Я сразу заме-
тила: глаза у тебя блестят, лицо горит, разве можно откро-
венно показывать своп чувства? Уж, кажется, я была
влюблена в Сергея Александровича, в моего второго мужа,
но никогда ему этого не показывала. Даже когда пожени-
лись, он еще долго себя чувствовал так, будто я его при-
гласила в гости и каждую минуту могу отказать от дома.
Молодая девушка, да еще такая самостоятельная, как ты,
должна знать себе цену. Он тебе скажет: «Я вас люблю,
будьте моей женой...»
— Мы на «ты».
— Ужасная это манера, все вы теперь па «ты»! Ну
все равно, он скажет: «Давай, будь моей женой»,— а ты
сразу не соглашайся. Помаринуй. Скажи: «Нет, Игорь, я
пока замуж не собираюсь».
— Тетя Люда, но ведь это неправда!
— Ах, душенька, зачем тебе эта правда? Эго только у
Достоевского все режут правду в глаза. Любовь, брак —
лотерея. А лотерея — игра. У каждой игры есть правила.
Ты ему раз откажешь, два откажешь — и вот он уже твой
раб навеки.
— Но я вовсе не мечтаю стать рабовладелицей.
— Хочешь быть сама рабой? Да?.. Винегрет поставь
около ветчины. Фрукты пока на маленький стол... Никогда
не будь рабой мужчины! Если ты ему покажешь, что тебе
хочется замуж, твоя игра проиграна. Ты думаешь, у тетки
старомодные взгляды на жизнь? Ничего подобного. Лю-
бовь одинакова — что в каменном веке, что в атомном, по-
верь мне. Физика и химия тут абсолютно не играют роли.
Можно расщепить атом, а попробуй расщепить ревность!
— Тетя Люда, расщепить — это не значит наделать
щепок.
— Милая, ты в этом отношении умнее меня. Я профан.
5 В. Карбовская
129
Но зато в области чувств я профессор. Ты ему стихи чита-
ла? Блока, Есенина, как я говорила?
— Тетя, но ведь нам жутко некогда!
— На поэзию и любовь надо находить время. Если он
не дурак, он бы понял, что у тебя есть внутренний мир.
И не торопись с поцелуями. Пусть он почувствует, что у
тебя строгие правила. Вон кто-то уже звонит. Идп откры-
вай н помни: тетка тебе желает только добра. Подожди!
На Игоря обращай внимания поменьше. Лучше пококет-
ничай с этим... с Кнопкпным, с Попкиным, как его там?
Ну, ступай!
Гости просидели пять часов, с восьми до часу, ели, пи-
ли, танцевали. Когда прощались в прихожей, благодарили:
— Так было хорошо, так весело, так вкусно! Спасибо
большое!
Ирина улыбалась с видом победительницы. Сама весь
вечер промучилась, по зато Игоря тоже помучила. Посади-
ла его рядом с этой курносой Наташкой, которую пригла-
сила просто так, для ровного счета; когда-то вместе учи-
лись в школе. А сама танцевала с Колей Кнопкиным и
командовала: «Коля, пойдем в кухню, ты мне поможешь!
Нет, пет, больше никого не надо, мы справимся одни!»
— Правильно, детка,— сказала тетя, закрывая дверь за
гостями на цепочку.— Я видела твою игру, аплодирую!
Он страдал. Теперь он будет ходить за тобой как пудель.
Можешь спать спокойно, утро вечера мудренее, вот уви-
дишь. Посуду помоем завтра.
...Онп все вместе дошли до метро. Начали выяснять,
кому куда.
— Мне на Зацепу,— сказала Наташа.
130
— Хотите, я вас провожу?— спросил Игорь.
Ему стало неудобно, что эта маленькая девушка поедет
ночью одна.
— Спасибо большое, только ведь вам не по дороге?
— Это ничего не значит. Чтоб вам не было скучно,
я расскажу про одного знакомого, которому жутко не
повезло в жизни. Все его друзья переженились, а оп оди-
ноко коротает свой век, впору хоть вешаться, вот до
чего...
— Бедный! Он уже пожилой, да?
— Как вам сказать... Не совсем пожилой, но уже пе
мальчик.
— Пожалуйста, расскажите, это очень интересно.
Как он не заметил, что у этой маленькой такие глаза!
Какие? Ну, серые, живые, блестящие. И самое главное,
опа держится просто и с ней удивительно легко. Что это
значит? Что он, легкомысленный парень? Вовсе нет, он
долго думал, глубоко анализировал свои чувства и пере-
живания. И мучался, как никогда. Разве нет? Весь вечер
сидел как оплеванный. У Ирины такая симпатичная тетка:
«Веселитесь, дети мои, на то и праздник! А самое главное,
будьте простыми, естественными, как и подобает нашей
чудесной молодежи». Умная, правильная старуха. А Ири-
на кривлялась. Уединялась с Колькой Кнопкиным. Это все
равно что наплевать человеку в душу. Ну и все! Какое
счастье, что его не сосватали. Жена — старомодная кри-
вляка, что может быть ужаснее! Да, но как завтра сидеть
на работе, в одной комнате? Очень просто. Даже гораздо
легче будет работать, а то все время как на горячих уголь-
ях из-за этой сумасшедшей любви. Вообще влюбляться у
себя на работе — это ужасно. И хорошо, что все кончи-
лось...
— Вот мы и приехали, Игорь. Спасибо, что проводили.
б*
131
Теперь торопитесь домой, а то закроют метро. До свида-
ния.
— До свидания, Наташа, вы мне не дадите ваш теле-
фон? Просто чтоб я мог когда-нибудь позвонить, если мож-
но. Например, завтра? Или вам неприятно?
— Нет, мне, может быть, и приятно. Но я не хочу,
чтоб это было неприятно кому-нибудь другому.
— Какая вы милая — думаете о других! Но другие
уже сами о себе позаботились. Так что все в порядке.
Он ехал домой через весь город. Или, скорее, подо всем
городом, потому что попал в метро. Как хорошо, что он не
успел сказать Ирипе «поженимся». И не полюбил ее на
всю жизнь. Хорошо!..
♦ ♦ ♦
Ирина проснулась утром и сказала тетке, что видела
во сне черного пуделя, который шел за ней по пятам.
— Ты знаешь, девочка, что я не верю ни в какие сны,
я слишком для этого культурна,— сказала тетя.— Но гово-
рят, что увидеть во сне собаку — это верный друг. Поверь
мне, не дальше как сегодня Игорь сделает тебе предложе-
ние. Но ты соглашайся не сразу: «Нет, Игорь, я за тебя
не пойду...» Зато потом он будет чувствовать себя осчаст-
ливленным навеки. Ты же знаешь, как я люблю нашу со-
ветскую молодежь. Я сама до мозга костей наша, совре-
менная, советская старуха! Но я не признаю этой прозаи-
ческой простоты взаимоотношений. Женщина должна быть
загадочным сфинксом. Может быть, это несколько сложно
в колхозе или на производстве, но мне кажется, что в усло-
виях вашего научно-исследовательского института это
вполне возможно. Помни, детка, правила игры. Они стары
как мир!
132
Ира уезжает на работу. По дороге думает: «К чорту
эти правила! Тетя добрая, я ее люблю, но теперь я больше
всего на свете люблю Игоря. И не хочу, не могу валять
дурака по теткиным рецептам. Это можно, когда — игра.
А теперь серьезное, настоящее...»
Тетя остается дома и принимается вытирать пыль. Она
снимает с полки толстый альбом с металлическими застеж-
ками. Сколько фотографий, сколько воспоминаний... Мари-
ца, Веселая вдова... Вот отличный портрет — она в шляпе*
со страусовыми перьями. Хороша! Как жаль, что теперь
пе носят таких шляп, Ирочке очень пошлп бы страусовые
перья. Но дело не в шляпе, дело в том, что она учит Ирочку
жить. Сама-то она пожила — дай бог всякому: умела играть
и на сцене, и в жизни. А сейчас ее священный долг поде-
литься опытом с внучатой племянницей. Опыт сорокалет-
ней давности, но она помнит все, как сейчас: п как серви-
ровать стол, и как обращаться с мужчинами...
«Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты мепя погу-
бишь...»
Тетя вздыхает и закрывает альбом. Ах, как жаль, что
рано пропал голос и пришлось оставить сцену! А то бы
она и сейчас учила молодежь, как учит любимую Ирочку...
Она бы научила!..
БОБРИК
Это рассказ о маленьких — для больших. Многие взрос-
лые забывают, что они когда-то были маленькими. Л мне
кажется, о своем детстве не нужно забывать, каким бы
оно нп было — счастливым и радостным или трудным, с
огорчениями и невзгодами. Я не говорю — несчастным, по-
тому что в детстве всегда найдется что-нибудь для счастья.
Иногда это «что-нибудь» представляется взрослым сущим
пустяком, не стоящим внимания, а для маленького в этом
пустяке заключается его счастье.
— Бабушка, куда ты девала мой белый камешек?
— Какой еще камешек? Натаскал полный угол камней,
безобразие! Надо все их повыкидывать.
— Где мой белый камешек? — с отчаянием в голосе го-
ворит малыш.
Оказывается, это был не простой камешек, а волшеб-
ный. Если держать его в руке я в это время прыгать, играя
в «классы», то непременно допрыгаешь до цели, нигде не
наступишь на черту. Если, ложась спать, положить его под
подушку, то утром будет что-нибудь очень хорошее...
У вас никогда не было такого камешка? А может быть,
был осколок от голубой фарфоровой чашки? Тоже драго-
ценность не из последних. Маме драгоценностью кажется
кукла, за которую она заплатила 5 рублей 20 копеек, но
мама ошибается: кукла как кукла. Ее не возьмешь с собой
в школу, во второй класс, ей там решительно нечего де-
лать, а голубой фарфоровый кусочек может тихо лежать в
парте или, еще лучше, в пенале. Зачем? Неужели непонят-
134
но? Во-первых, он голубой, во-вторых, о нем никто не зна-
ет и, в-третьих, с ним можно перемигнуться. Инза чем,
просто так.
Но есть такие сокровища на свете, за которые можно
отдать все самые волшебные камешки, все фарфоровые
чашки, даже если они разбиты вдребезги и представляют
из себя драгоценные кусочки, которыми можно обмени-
ваться. И можно отдать еще гораздо большее, в общем —
все! Как раз о таком сокровище и пойдет речь.
Герой этого рассказа Юра Пеструхин. Два года тому
назад его звали просто Юриком, но теперь он ученик вто-
рого класса, поэтому — Пеструхин, а не какой-то Юрик...
Про себя он говорит: «Когда я был маленький...» Малень-
кими ему кажутся те мальчики и девочки, которые еще
не переступали порога школы. Что они понимают в жиз-
ни? Решительно ничего. Их водят за ручку, они укутаны
по самый нос, и даже непонятно — мальчик это или девоч-
ка. Нет, его уже давным-давно никто не водит за руку,
это было бы смешно! И не потому, что школа через три
дома, а потому, что он уже достаточно взрослый. Это по-
нимает папа, но маме каждый раз приходится это объяс-
нять.
Так было и в тот день, когда Юра вернулся из школы
в очень возбужденном настроении: шапка набекрень, гла-
за блестят, щеки красные и одна варежка потеряна.
— Что с тобой? — спрашивает мама.
— Ой, мама, какой Вовка счастливый!
Это очень интересно, почему Вовка счастливее Юрнка?
С маминой точки зрения, у ее сына гораздо больше осно-
ваний быть счастливым: прекрасная квартира в новом до-
ме, солнечная комната, в которой стоит шкаф для игрушек
и книг, и прелестный столик, недавно купленный в «Дет-
ском мире». Кроме того, он — единственный сып, тогда как
135
у Вовы есть еще старшин брат и младшая сестра. Значит,
ему уделяется гораздо меньше внимания, чем Юрику.
В чем же счастье?
— У Вовки щеиок! Тузик. Ты даже себе не представ-
ляешь, что это такое...
— Да, конечно, я никогда в жизни не видела щенят,
где же мне представить... — без всякого восторга говорит
мама.— Ты что же, ходил к Вове, вместо того чтобы сразу
из школы вернуться домой!
— Я зашел на одну минутку,— оправдывается Юра.—
На одпу-единственную минутку, даже меньше. У этого
щепочка есть паспорт!
— Паспорт? — удивляется мама.— Что же, он какой-
нибудь особенно породистый?
— Особенно! Он... таксик.
— Такса,— поправляет мама,— Это такая собака с
кривыми ногами? Гадость.
Юра смотрит на мать широко открытыми глазами, и
в них целая гамма чувств: удивление, упрек, возмущение.
— Гадость? Я даже не знаю, как ты можешь так го-
ворить! Это такая прелесть, такая... у Тузиковой матери
золотая медаль. Она ее получила на выставке. А ты го-
воришь...
— Ну, значит, она породистая, только и всего,— равно-
душно говорит мама и начинает торопить: — Иди скорей
обедать, довольно болтать о всяких пустяках, у меня все
остыло.
Не все ли равно — остыли котлеты или они горячие,
когда у Вовки есть Тузик, коричневый, как шоколадный,
с глазами-бусинками, с толстыми лапками. С ним можно
разговаривать: «Тузик, пойдем гулять!» — и он все пони-
мает и бежит к дверп. Ему можно отдавать самые вкусные
кусочки, а на ночь укладывать на специальную полосатую
136
подушку, которая лежит в углу, за шкафом. Пройдет еще
немножко времени, и Тузик научится лаять на чужих.
Он будет защищать Вовку, а Вовка тоже никому не даст
его в обиду. До чего же Вовка счастливый!
— Ты будешь есть или нет? Мамочка старается, го-
товит, а ты как будто даже не видишь, что сегодня твои
любимые пирожки с капустой.
— Мама, давай возьмем собачку...
— Только этого мне еще не хватало! Даже и не заикай-
ся. Сиди и ешь. На третье у меня кисель.
— Не хочу я никакого киселя,— трагическим шепотом
произносит Юра. Сейчас он мог бы дать торжественную
клятву: «Я никогда не съем ни одного капустного пирож-
ка за всю свою жизнь, никогда не проглочу ни одной лож-
ки киселя и даже навеки откажусь от мороженого, если
мне позволят взять щенка, такого, как Тузик!»
Но с мамой об этом говорить нечего. Нужно подождать,
пока папа вернется с работы.
Папа возвращается, ужинает, берет газету. Мама ухо-
дпт в магазин. Теперь самое время начать серьезный муж-
ской разговор. Юра выкладывает все начистоту. Он никогда
не хитрит с отцом, потому что отец выслушивает все до
конца и не перебивает на середине, как мама. Отец пони-
мает все решительно, а разве мама может понять, если она
перебивает и не дослушивает до конца?
— Видишь ли, в чем дело,— говорит отец.— Собака —
это не забава. Это живое существо, которое очень многое
понимает и глубоко чувствует.
Юра внимательно слушает.
Отец, когда разговаривает с ним, никогда не подыски-
вает каких-то упрощенных, специальных «детских» слове-
чек. Конечно, он не читает ему лекций, как он делает это
в институте, но и не заменяет разговоры с сыном какой-
137
нибудь ничего не значащей чепухой, лишь бы отвязаться
от тысячи «почему» и «зачем». Он помнит, что, когда сам
был маленьким, его отец, лесник, каждый день открывал
перед ним одну из страниц окружающего мира. То это был
муравейник, огромный муравьиный город — может быть,
даже столица, с миллионным населением, где каждый за-
нимался своим делом; то это были пчелы, сердитые тру-
женицы, которые кусали тех, кого считали врагами или без-
дельниками.
Иногда на этих страницах встречались неразборчивые,
переплетающиеся строчки, но отец умел в них разбираться
и читать их: вот следы белки на снегу, а это следы лисы,
зайца... У них жила собака Кутя, про которую отец гово-
рил: «Умнейший пес. Все как есть понимает, только не
говорит». Это были воспоминания давно прошедшего, но
позабытого детства...
— Так вот, дружище,— сказал отец, называя сына
«дружище», что всегда бывает особенно приятно.— Я не
против того, чтобы взять в дом щенка. Но с двумя усло-
виями: во-первых, нужно мамино согласие, а во-вторых,
ты не должен рассчитывать, что кто-то из нас будет забо-
титься о твоем щенке.
После первых восторгов и уверений, что «конечно, ма-
ма разрешит!», Юра садится смирно, берет отцовскую руку
в обе свои и слушает.
— Тебе придется вставать пораньше и прогуливаться
с твоим питомцем перед тем, как идти в школу.
— Согласен! Хоть в шесть часов утра! — кричит Юра.
А отец в это время думает, что это будет отлично дис-
циплинировать сынишку, который любит лишние пять ми-
нут поваляться в постели.
— После школы ты тоже должен с ним гулять, потому
что собаку надо выводить в определенное время. Ты будешь
138
мыть его чашку, вытряхивать его подстилку. Мыть его
раз в месяц мы будем с тобой вместе, а расчесывать ему
шерсть нужно каждый день. И это твоя обязанность, а не
мамина, у нее и без того забот полон рот.
Поздно вечером, когда Юра уже спал, у родителей был
крупный разговор. Впрочем, крупно говорила жена, пере-
числяя все свои домашние дела. Они на глазах росли и
превращались чуть ли не в Гималайский хребет, который
нужно было преодолевать каждый день без помощи альпен-
штока и прочих альпинистских приспособлений. Муж
слушал ее, и, когда в бурном потоке ее слов образовывался
небольшой островок тишины, он высказывал свое мнение
о том, что Юрику совсем не плохо и вовсе не рано заботить-
ся о ком-то кроме себя самого. Это, между прочим, никогда
не рано.
Когда бурный поток иссяк и превратился в тихий ру-
чеек, решено было обратиться к знакомому, который был
высоким авторитетом во всем, что касалось собак, оп даже
принимал участие в работе «Общества охраны живот-
ных».
Отец Юры обратился к нему, и через какие-нибудь три
дня Юра стал обладателем четырехмесячной серой лайки.
Знакомый объяснил очарованному и совершенно счастли-
вому Юрику, что лайки очень выносливы, прекрасно под-
даются дрессировке, умны и навеки привязываются к хо-
зяину. Он сказал:
— Между прочим, я не знаю глупых собак. Неразум-
ными бывают хозяева, которые не умеют или лепятся при-
вить животному хорошие привычки.
— Ну уж я буду умным,— пообещал Юра.
Щенка звали Бобрмком. В свою очередь Юра предста-
вил ему членов семьи:
139
— Это папа, это мама, а это я — твой самый главный
хозяин. Меня зовут Юра.
На этот раз умственные способности Бобрика были
явно переоценены. Он выслушал своего самого главного
хозяина без особого внимания, полакал теплого молока,
предложенного ему Юриной мамой, и, все перепутав, ре-
шил, что именно она и есть главная хозяйка. Он ходил за
ней по пятам и умиленно посматривал на нее — не даст ли
еще чего-нибудь повкуснее.
Отец сказал:
— Надо, чтобы Юра сам его кормнл.
Таким образом, у мальчика прибавилась еще одна обя-
занность. Но всем известно, что своя ноша не тянет. Через
месяц Бобрик уже был любимцем всей семьи. Мама согла-
силась с папой, что обязанности, добровольно взятые на
себя Юриком, благотворно влияют на его характер. Он да-
же учиться стал лучше, потому что ведь было поставлено
определенное условие: если Бобрик будет тебе мешать...
Остальное не нужно было договаривать. Юра ни за что не
согласился бы расстаться с Бобриком. Да, впрочем, и папа
с мамой ставили строгое условие чисто формально. Боб-
рик им самим очень правился, с ним было весело, о его
забавных повадках рассказывали друг другу, когда соби-
рались вечером все вместе. Папа купил толстую книгу по
собаководству, и Юрик уже мог рассказать товарищам в
школе, что собака была другом человека еще до нашей
эры и что для воспитания и дрессировки нужно много тер-
пения и доброй воли. И оказывается, что у него очень мно-
го этого самого терпения!
И вдруг приехала в гости тетя, мамина сестра. Она на-
езжала примерно раз в два года, гостила недели три, и это
время не считалось лучшим и самым приятным в семье
Пеструхиных. Тетя ходила по магазинам, по церквам и
140
приносила домой «новости»: в церкви ей кто-то шепнул,
что нужно запасаться мылом, потому что «настоящее кон-
чится и начнется химическое»... Л в магазине, где она
беспрепятственно и без всякой очереди купила десять кус-
ков мыла, ей сообщила какая-то старушка о «праведном
Матвее», который молитвой лечит грыжу. У тети не было
грыжи, но о Матвее она проговорила весь вечер. Она была
гораздо старше Юриной мамы и «никого никогда в своей
жизни не любила», как о ней однажды сказала в раздраже-
нии мама.
И все-таки, когда она приехала, ее приняли привет-
ливо.
Может быть, ничего бы и не произошло, если бы Боб-
рик не принял упавшую на пол тетину шляпу за воронье
гнездо или, во всяком случае, за что-то такое, что можно
растерзать при всеобщем одобрении. Одобрения не после-
довало, тетя возненавидела Бобрика, хотя ей и была куп-
лена новая шляпа, гораздо лучше растерзанной допотоп-
ной. Она брезгливо сторонилась, когда Бобрик проходил,
мимо, говорила, что собаки «рассадники заразы», и даже
один раз прищемила его в дверях. Бобрик жалобно взвиз-
гнул, но по своей собачьей простоте не понял, что это было
сделано по злобе. Зато Юра принял этот инцидент так
близко к сердцу, что поступил бы с теткой так же, как
Бобрик с ее шляпой. Он знал, конечно, что по-настоящему
делать этого нельзя, и сделал это мысленно.
Однажды мама стряпала у плиты, когда Бобрик подвер-
нулся ей под ноги. Она уронила ложку и сердито крик-
нула: «Чтоб ты пропал!» — не вкладывая в эти сердитые
слова никакого определенного смысла. Вскоре Бобрику по-
надобилось во двор. Мама надела на него ошейник, взяла
поводок, но в эту минуту зазвонил телефон. А Бобрик на-
стойчиво требовал, чтобы его выпустили. Она сказала тете:
141
— Пожалуйста, выйди с ним.
Тетя вернулась с поводком, с ошейником, но без Боб-
рика.
— Он сбежал,— преспокойно сказала тетя.— Чего ты
так на меня смотришь? Ведь ты же сама только что по-
желала, чтоб он пропал.
— Я пожелала?! — мама уже забыла о своих сердитых
словах. И в это время из школы вернулся Юра. Бобрик
не встретил его в прихожей. Когда мальчик узнал о слу-
чившемся, он побелел, хотел закричать, но не закричал,
а только прошептал: «Что вы сделали?..» — и кинулся вон
из дома.
Мама выбежала вслед за ним, но его уже и след про-
стыл.
— Вернется, никуда не денется,— сказала тетя.— По-
думаешь, какая потеря — собака! Стоит из-за этого рас-
страиваться...
Но мама решила, что стоит, и высказала своей сестре
все, что она о ней думала. Она сказала, что у нее нет сер-
дца, что если человек любит собаку, или кошку, или пичу-
гу, то к этому его чувству нужно относиться бережно, по-
тому что это хорошее чувство... В общем, мама повторила
все то, что когда-то ей самой говорил ее муж. И еще доба-
вила, что если с Юриком что-нибудь случится, то сестра
ей больше не сестра!
— Пожалуйста! — важно сказала тетя,— Хоть сейчас
поеду за билетом.— И уехала на вокзал, потому что пред-
почитала, чтобы события развертывались без нее.
А Юра пробежал по улице, свернул в переулок. Он за-
глядывал во дворы и все звал и звал:
— Бобрик! Бобринька! Бо-обрик...
— Кого ты ищешь, мальчик? — спросила женпргпа с
142
клетчатой сумкой.— Собачку? Нет, голубчик, я не видела
твоей собачки.
Становилось темно. Бедная мама не отходила от теле-
фона; она звонила в милицию, звонила папе в институт,
но ей ответили, что он на лекции. Наконец отец вернулся
домой и тоже стал звонить в отделение милиции. И в это
время вернулась тетя. Она уже сама была не рада заварив-
шейся каше.
— Куда вы девали собаку? — прямо спросил папа.
Тетя сперва пробовала наврать, а потом созналась, что
завела ее в чей-то двор. По ее мнению...
— Ваше мнение меня не интересует,— сказал папа.—
Идите со мной, ищите этот двор!
Они шли по улице, и тетя бормотала что-то в свое
оправдание, а папа громко звал:
— Юра! Бобрик!
Им встретилась женщина с клетчатой сумкой и удив-
ленно сказала:
— Что это нынче вся Москва Бобрика ищет?
— А кто еще искал? — кинулся к ней папа.
Она объяснила:
— Мальчишечка, побежал в переулок.
Они нашли их обоих сразу. Юрик стоял во дворе, окру-
женный ребятами, а Бобрик жался к его ногам. Юрик
говорил:
— Ребята, честное пионерское, это моя собака! Я знаю,
как она очутилась в вашем сарае! Понимаете, у нас живет
такая ведьма...
— Юрка! — позвал папа.
Кто-то из ребят сказал:
— Ну правильно, собачка признала хозяина, а вон и
ведьма в собственном виде!
От всей этой истории не пострадал только Бобрик. Юра
143
заболел и неделю пролежал в постели, а сестры поссо-
рились.
— Ты настолько черства, что не сумела заглянуть в
детское сердце! — сказала мама.
— Если в сердце собака... — высокомерно начала было
тетя, но на этот раз ее прервал папа:
—* Собаку, льва, слона, целый зверинец лучше держать
в своем сердце, чем холодную злость и себялюбие.
А так как тетя и не думала брать билет на обратный
путь, то об этом позаботился папа: нарочно взял место в
мягком вагоне, чтоб у нее не было претензий. И когда тетя
уехала, он сказал:
— Это было единственное проявление мягкости, на ко-
торое я был способен. А ведь она так и не поняла, что не-
приятность получилась пе из-за собаки, а из-за ее дрянно-
го характера. У таких, как она, всегда виноват кто-пибудь
другой.
ВАША НАТАША
— ГражданинI Не видите, куда идете? Ребенка тол-
кнули.
— А? Что? Ребенка...
— Да вы что, ослепли?
Нет, он не ослеп. Задумался. Тут не то что задумать-
ся — с ума сойти можно. Вышел человек подышать, по-
греться на мартовском солнышке, и вдруг — как снег на
голову — всего несколько слов, а в голове вихрь воспоми-
наний, в душе горит огонь... нет, не желаний, в его возра-
сте желанья уже не полыхают огнем, отполыхали, но на-
дежды... И мороз по коже.
Всего несколько слов: «Ваша Наташа о-го-го!» Конеч-
но, «о-го-го» не слова, а восклицание, но какое вырази-
тельное. А что оно означало в данном, конкретном случае?
Он даже не успел спросить. Все произошло моментально,
как в кино. Надо разобраться.
Значит, так. Он шел по набережной, гулял, дышал.
В это время из высотного дома выходит какой-то человек
с чемоданом н направляется к машине. Да это никак Иван
Антонович? Он1 Сто лет не виделись, и почти что не из-
менился. Вот, оказывается, где живет: в высотном доме.
— Иван Антонович, вы ли это?
— А, здравствуйте.— Не назвал по имени — наверно,
забыл. Открыл дверцу машины, сунул на сиденье чемо-
дан. Говорит: — Вот, спешу на аэродром, лечу на Алтай.
Остались считанные минуты.
Сел в машину и вдруг что-то вспомнил:
145
— Да! Вчера видел вашу Наташу.
— Кого?
— Наташу! Дочку вашу.— Говорит, уже сидя в маши-
не: — Ах, до чего же хороша, глаза голубые, волосы —
чистое золото! Поговорили мы с ней,— умница, такой че-
ловек замечательный, о-го-го! Я и не знал, что она жила
в Ленинграде. А теперь, значит, в Москве? И на такой
работе! Искренне рад за вас. Ну, извините меня, дорогой,
мне некогда. Вернусь через неделю, тогда звоните, потол-
куем. Всего!
Захлопнул дверцу и укатил. Улетел. Вот и все.
Но разве это все? Это только начало. Может быть, на-
чало новой жизни? Крутой поворот. Он даже не успел ни
о чем спроспть, как будто онемел. А женщина сделала за-
мечание— слепой, натолкнулся на ее ребенка!.. Ну, да не
в этом дело.
Дело в том, что его родная дочь Наташа стала замеча-
тельным человеком. О-го-го! И на такой работе... А на ка-
кой? И как это Иван Антонович, с которым он не видался
столько лет, помнит, что у него была дочь Наташа?
Надо обо всем по порядку. Еще раз — значит, так: три-
дцать лет тому назад они работали вместе вот с этим самым
Иваном Антоновичем. Тогда этот Иван Антонович был,
прямо сказать, не бог весть что. Тогда как сам он, Олег
Львович Глухарев, в то время уже заведовал... впрочем,
это не суть важно. И как раз в это время родилась дочь,
Наташа. Родилась некстати, он совсем не хотел ребенка.
Он и жене об этом говорил, открыто, принципиально, но
она не послушалась, настояла на своем и родила. Он, как
сейчас помнит, сказал ей честно и откровенно: «Зачем ты
это сделала? Теперь пеняй на себя, сердцу не прикажешь!»
Он всегда говорил с женщинами честно и откровенно. Уж
в чем, в чем, а в отсутствии откровенности его упрекнуть
146
нельзя. Да! Когда расходился с первой женой, и со вто-
рой, и с Наташиной матерью, всегда заявлял прямо: «Сер-
дцу не прикажешь. Любил, разлюбил, разве не бывает?
Сколько хотите, даже в классических произведениях...»
Но Иван Антонович, стало быть, не знал, что оп разо-
шелся с Наташиной матерью? Да, да, конечно, он, по-
мнится, в то время уже перевелся куда-то. И, значит, те-
перь думает, что Наташа так все время п жила вместе с
ним. Так что же, выходит, она по-прежнему носит отцов-
скую фамилию — Глухарева? Иначе как бы ее узнал Иван
Антонович. Не вышла замуж? Или осталась при девичьей
фамилии? Вот загадка. Тридцать лет...
Олег Львович идет по набережной п машинально же-
стикулирует.
Тридцать лет... Пожалуй, за это время он ни разу о
ней и не вспомнил. А чего было вспоминать? Алиментов же
он не платил. А почему не платил? Прятался? Ничего по-
добного! Жена не пожелала. Уж очень была горда, пре-
скверный характер! Сказала: «В твоей помощи не нужда-
юсь, Дон-Жуан! Проживем и без тебя». Пожалуйста. Зачем
же было навязываться, если с тобой обошлись так грубо,
некультурно, советского человека обозвали Дон-Жуаном.
Вычеркнули из памяти. А тут вдруг: «Ваша Наташа!»
И еще — «о-го-го!».
— Это что же означает? — вслух спрашивает себя Олег
Львович.
Прохожие смотрят на него. Идет пожилой человек с
помятым лицом и что-то бормочет себе под нос. Но он не
обращает внимания на прохожих и продолжает думать, но
уже вслух, так выразительнее.
— Стало быть, она жила в Ленинграде, а теперь пере-
велась в Москву, и работа у нее — о-го-го... Ученая? Обще-
ственная деятельница? Артистка? Иван Антонович сказал:
147
глаза голубые, хороша. Очень может быть, что и артистка.
Лауреатка. Купается в лучах славы. Неужели не попы-
тается разыскать своего отца? Ведь они с мамашей небось
знали, что он находится в столице. Или не интересова-
лись? Не может этого быть. Отец — всегда отец. Един-
ственный! Это мужей и жен может быть много, а родите-
ли, извиняюсь, одни на всю жизнь. Вот они, детки-то, вы-
ходят в люди, становятся о-го-го — и наплевать им на
родителей!
— Вы что сказали, папаша?
Олег Львович вздрагивает. Перед ним молодая жен-
щина, голубые глаза, золотистый локон из-под шапочки,
нейлоновая шубка.
— ...Наташа?
— Нет, вы ошиблись. Вам что, нездоровится? Мне по-
казалось, что вы вскрикнули.
— Вскрикнул? Нет, это я... — Олег Львовпч покашли-
вает,— у меня в горле запершило. И потом, я что — разве
не пмею права вскрикивать?
— Нет, пожалуйста,— удивленно говорит женщина и
идет своей дорогой.
«Вечно эти бабы лезут со своим сочувствием,— сердито
думает Олег Львович.— А от этого одни неприятности.
Клюнешь па сочувствие, а потом не знаешь, как разде-
латься».
Вот и еще одна идет, и тоже с золотистыми волосами.
Неужели целую неделю, пока этот проклятый Иван Анто-
нович не прилетит с Алтая, он будет ходить по улицам и
в каждой женщине будет видеть Наташу? А если задать
самому себе вопрос: «Зачем она мне теперь?»
— То есть как это зачем? — громко спрашивает Олег
Львович и разводит рукой. Он — одинокий пенсиоиер, по-
148
лучает свои семьдесят пять рублем двадцать четыре копей-
ки, живет в паршивой комнатенке... Не то чтобы в парши-
вой, но, во всяком случае, не в отдельной квартире. Была
и квартира, но они с последней женой, когда расходились,
разменяли ее на две комнаты в разных районах. А как
было не разойтись? Когда женился, в пятый и последний
раз, думал, что о нем будут заботиться, будут его беречь,
а тут сын от ее первого брака. Вовочка! Вовочке пальто,
Вовочке лучший кусок! А парню шестнадцать лет, груби-
ян. Посмел сказать:
«Мама, зачем ты женилась, нам с тобой было так хо-
рошо вдвоем!»
Пришлось поставить вопрос ребром: млн я, или твой
сын. Выбрала сына? Очень хорошо, превосходно. Разме-
нялись комнатами. Вот и приходится жить теперь одному
на старости лет. А тут будто бог, в которого он, в сущности,
не верит, посылает Наташу! Да еще такую Наташу, про
которую сам Иван Антонович, который живет в высотном
доме, сказал в полном восторге: «о-го-го!»
— Что же из этого следует? А то,— Олег Львович ты-
чет перед собой пальцем в вязаной перчатке,— то, что она
обязана! И даже — по закону.
У него и пример есть, некто Мельников. Познакоми-
лись с ним на бульваре, разговорились. Солидный чело-
век, интеллигентный, начитанный. И совершенно такой же
случай: оставил в свое время жену с годовалым ребенком.
Принципиально не захотел насиловать свое «я», жить с
нелюбимой женщиной. А через двадцать шесть лет очень
оригинально обнаружил своего собственного сына: увидал
свою фамилию на обложке книги. Навел справки. Оказы-
вается, сыпок пишет книжки! Гребет деньги лопатой! А па-
почке что ж, ничего? Нет, прошу прощения, так не бы-
вает. Если бы не папа, то его бы и на свете не было.
149
Судился, доказал. Присудили. Теперь получает с
сына алименты. Конечно, случай редкий, но, значит, бы-
вает...
Нет, он судиться с Наташей не будет. Олег Львович
энергично трясет головой. Он встретится с ней по-хороше-
му: «Наташенька, я твой папа, папулька!»
...Вот только если мама-мамулька с ней живет, то дело
усложнится. Но, скорее всего, не живет. Она уже и тогда
поскрипывала, хилая была женщина. Нужно надеяться на
лучшее: Наташа живет одна в отдельной квартире. Может
быть, с мужем. Но с мужем всегда можно договориться:
отца жены должен уважать. Если спросит: «За что вас
уважать?» — то ответ очень простой: «За то, дорогой то-
варищ, что я родитель вашей супруги, которую вы лю-
бите». Возможно, у нее и дача есть, и машина... Ну, если
машины еще нет, то на дачу и поездом ездить можно. Цве-
ты, клубника, малина. И чистый воздух. При склерозе
чистый воздух — самое главное...
— Куда вас черти несут под машину?!
Господи, едва не угодил под колеса! Поскользнулся,
упал, ай-яй-яй!
Из машины выскакивает человек в куртке.
— Ушиблись?
— Нет, испугался только очень,— лепечет Олег Льво-
вич.— Ноги дрожат.
— Садитесь в машину, довезем.
А в машине... неужели она, Наташа, судьба? Голубо-
глазая женщина в легком шарфике на светлых волосах.
— Наташенька, дочка моя, ты ли это?
— Папаша, а вы не того... не хлебнули? — спрашивает
мужчина.
А женщина говорит ласково:
— Нет, меня зовут Валей.— И, обращаясь к своему
150
спутнику, добавляет встревоженно: — Ему плохо, тут ря-
дом поликлиника, скорее!
А ему действительно плохо. Пусть ему дадут каких-
нибудь капель, чтобы успокоиться. Заботливые руки под-
держивают его, он идет по коридору. Открывается дверь.
Врач в белом халате, коротко остриженные золотистые во-
лосы...
— Наконец-то, Натуся!
— Я не Натуся, больной, успокойтесь. Меня зовут Сте-
пан Егорыч. На что жалуетесь?
Не разглядел, что врач мужчина, вот до чего дошло!
— Доктор, милый доктор, на детей жалуюсь, на наше
подрастающее поколение. Дочка у меня была, единствен-
ная. И вот, понимаете, не хочет меня знать, не разы-
скивает и глаз не кажет. А живет в Москве, я точно
знаю.
— Ну и дочка! — возмущенно говорит молодой врач.—
О таких дочках фельетоны надо писать. Нате-ка, выпейте,
отдохните.
В кабинет врача заглядывает мужчина в куртке.
— Как он, ничего?
— Безобразие,— говорит молодой врач.— Его бросила
родная дочь. А вы знаете, что психогенными травмами
можно довести человека до неврастении. Я советую ему
обратиться в редакцию.
— О, в этом мы можем помочь,— с готовностью гово-
рит голубоглазая женщина в шарфике, выглядывая из-за
широкой спины своего спутника.— У нас есть друзья в
газете. Мы расскажем, такое нельзя оставлять безнаказан-
ным! Папаша, мы вас отвезем в редакцию.
— Нет уж, спасибо большое, я сам, я завтра,— бормо-
чет Олег Львович.
151
— Тогда давайте довезем вас до дома.
Бывают же хорошие люди на свете! Тоже ведь моло-
дежь, а какие отзывчивые...
Весь вечер, сидя дома, Олег Львович пишет заявление
в газету:
«Многоуважаемый товарищ редактор! Обращается к
вам одинокий пенсионер. Была у меня единственная
дочь, Наташа. И вот...»
А что — вот? Дальше писание заявления не двигает-
ся. Нельзя же написать, что он бросил трехмесячную
Наташу вместе с ее матерью. И вообще пока лучше не
писать, а ждать возвращения этого окаянного Ивана Ан-
тоновича, который двумя словами «ваша Наташа» взбудо-
ражил все его мысли и чувства.
И он ждет. Ходит в магазин за молоком и за хлебом и
обедать в столовую. Гуляет по набережной и жадно за-
глядывает в лица молодых женщин, светловолосых, с го-
лубыми глазами.
— Что это вы на меня так смотрите? — сердито спро-
сила одна молодая женщина.— Старый человек, а загля-
дываетесь, как мальчишка.
«Дура ты, дура,— думает Олег Львович.— Я, может
быть, ищу свое счастье, опору и надежду, а у тебя на уме
одни пакости. Заглядываюсь! Было время заглядывался,
и ничего в этом плохого нет, жил эмоциональной, пол-
ной жизнью. А теперь хочу только покоя и чтоб обо
мне заботились. Имею я на это право? Имею. По за-
кону».
Он разыскал телефон Ивана Антоновича. Звонил. Жен-
ский голос отвечал:
— Еще не вернулся. Будет в среду вечером.
Настала среда. Олег Львович ходил сам не свой. Ре-
шил подождать до четверга. Позвонил рано утром.
152
— Иван Антонович? С приездом! Я вас так ждал.
Помните, мы с вами встретились, когда вы садились в
машину? Ага! Вы еще мне сказали про мою Наташу.
Вспомнили?.. Иван Антонович, голубчик, я всю неделю
места себе не находил! Может, мне к вам подъехать? Что?
Сейчас не можете? Тогда не мучайте, скажите... Дело
ведь в том, что Наташеньку я очень давно не видел, ни-
чего о ней не знаю... Нет, нет, она у меня не жила. Это
длинная история, потом все расскажу.
Олег Львович волнуется, топчется у телефона, как ко-
зел на привязи.
— Она хоть где работает, пе сказала? Сказала? Где?
В академии. О! И кем же? О-о-о! А под чьей она фамили-
ей? Что, Иванова? Замуж вышла? То есть как же это ее
девичья фамилия, когда она носила мою девичью... то
есть свою отцовскую... Ах, боже мой, мы друг дружку не
понимаем... Алло, алло! — повесил трубку или разъеди-
нили?
Дрожащим пальцем Олег Львович накручивает но-
мер.
— Это я, Иван Антонович, нас разъединили. Я —
Олег Львович Глухарев... Что? Как вы сказали... Наталья
Петровна Иванова живет с отцом, с матерью и с мужем...
Аххх, вот что... Позвольте, Иван Антонович, вы же сами
мне заявили со всей ответственностью, «ваша Наташа!».
Мы же с вами тридцать лет тому назад... пе припоминае-
те? Приняли меня за другого? Интересно! А Наташа то-
же, значит, другая? Что значит — недоразумение? По
меньшей мере странно... И при чем тут ваши извинения,
когда я... Алло!
Олег Львович отходит от телефона, жестикулирует,
говорит вслух:
— Это что же получается: напутал, извинился и —
153
как с гуся вода? Да? Я планировал, я волновался, чуть
под машину не попал... Что же теперь делать? Искать ту,
свою Наташу? Ну, предположим, я ее найду. А вдруг
она уборщица или курьер, многодетная мать семейства.
Папочка объявился! А ну-ка, папочка, не поможете ли?
Нет уж, это — ах, оставьте! Раз я вам до сих пор был не
нужен, то нечего и теперь. А если она тоже в академии
или в каком-нибудь академическом театре? Ах, боже мощ
бывает же так: размечтается человек о счастье, рисует
себе всякие картины, а ему плюнут в душу — извиняюсь,
недоразумение! С кого спрашивать? На кого жаловаться?
Ох, нечуткие люди пошли, до чего же нечуткие...
ХУДОЖНИЦЫ
Мы, двенадцать туристов, собрались за границу. Я не
буду описывать страну, в которую мы ехали. Ее уже опи-
сывали много и хорошо. Это — маленький рассказ о жен-
щине. Очень может быть, что он не понравится некоторым
мужчинам, но кто сказал, что мы всегда должны делать
то, что им нравится?
В каждом путешествии очень важно, какие у вас
спутники. (Это так же важно и в жизни.) Для путешест-
вия непременно надо подобрать четверых: четырехмест-
пое купе в вагоне, четыре человека за столиком рестора-
на в отеле, соседние номера гостиницы — каждый на дво-
их. Надо, чтобы ваш сосед был вежливым, приятным,
чтоб он пе храпел по ночам...
И вот нас уже трое. Женщина-хирург, Мария Иванов-
на, я и еще одна женщина лет двадцати пяти, которую
мы сразу назвали Душенькой, почти как у Чехова — Ду-
шечка, но в другом смысле. Она искусствовед, с ней при-
ятно поговорить, но так же приятно и помолчать. Что ка-
сается нас с Марией Ивановной, то у нас оказалось много
общего, хотя я к медицине не имею никакого отношения;
иногда лечусь у врачей, спасибо им, но и то редко. Общее
у нас было то, что мы обе оставили своих мужей дома и у
нас был целый запас нерастраченной энергии,— ведь мы
привыкли их опекать, морально поддерживать, заботить-
ся о чистоте духовной и физической, и так далее.
А кто же будет четвертым? Душенька сказала:
— Со мной едет муж. Только он очень занятой чело-
155
пек, поэтому я взяла на себя оформление документов и
все хлопоты. Он приедет прямо к поезду.
Действительно он приехал прямо на вокзал, когда мы
уже собирались садиться в вагон. Он оказался высоким,
довольно красивым и молчаливым. Никогда сразу нельзя
определить — почему люди молчат: то ли оттого, что они
очень умны, или по другим причинам...
Кондуктор сказал:
— Прошу в вагон!
И тут первым вскарабкался в вагон муж нашей Ду-
шеньки. Мы поняли: он сейчас протянет нам руки, будет
принимать наши вещи... Хотя туристы никогда не должны
рассчитывать на чью-то помощь. И мы уже собирались
сказать ему: «Спасибо, спасибо, мы сами!..» — но он исчез
в тамбуре.
Душенька сконфуженно улыбнулась и объяснила:
— Видите ли, у него больная рука...
Ах, бедный! Мы сразу прониклись к нему жалостью,
как сделала бы каждая женщина на нашем месте-
И вот мы уже в купе. Муж сидит внизу на диване и
распаковывает свои вещи. Значит, две из пас должны
будут ехать наверху? Он вышел в коридор покурить.
И тогда Душенька сейчас же принялась пам объяс-
нять:
— У него немножко болит нога, и ему трудно влезать
наверх. Он стесняется об этом сказать. Он очень стесни-
тельный.
Мы были полны доброжелательства: больная нога,
больная рука и еще такая мучительная стыдливость! Мы
готовы были поддерживать его и помогать ему во всем!
Всю дорогу он спал. Когда просыпался — ел и снова
ложился спать. Душенька говорила шепотом:
— Он страшно переутомился!
156
Мы тоже шептали всю дорогу, чтобы дать ему хоро-
шенько отоспаться.
И вот мы уже на месте. У вокзала стоит и ждет нас
туристский автобус. Все, кто побывал за границей, знают,
что автобус — это второй дом, только на колесах.
Муж сейчас же занял место, самое первое, позади шо-
фера. Это очень удобное место: видно все далеко вперед
и сбоку. Душенька сказала:
— Да, кажется, будто это самое удобное место. Но оно
и самое опасное. В случае, если автобус налетит на дру-
гую машину, пострадает тот, кто впереди!
Это звучало почти символично. Но ведь и тот, кто си-
дит сзади, тоже может пострадать, если нам кто-нибудь
врежется в хвост? Однако нельзя же, в самом деле, требо-
вать, чтобы человек одновременно жертвовал собой и там,
и тут...
Наш первый завтрак в отеле. Это всегда интересно:
новые обычаи, новая еда. Официант уже обслужил сосед-
ний столик и передал нам пока только одну порцию на та-
релке. Тарелку взял муж. Мы были уверены, что он пере-
даст ее кому-нибудь из нас, но он принялся за еду. Молча.
Душенька мило засмеялась:
— Вы помните, в записных книжках у Чехова: «Де-
душке давали пробовать рыбу, если он не отравлялся, ры-
бу ела вся семья!» Кажется, так?
Да, действительно так. В записной книжке. Но муж не
сообщил нам, вкусна ли рыба и стоит ли ее есть всем
остальным. Он был такой стеснительный... До того стес-
нительный, что никогда ни с кем не здоровался по утрам.
И никому не желал спокойной ночи. Душенька сказала,
что он никогда не звонит ей по телефону с работы, даже
если они условились и опа ждет... Вот что значит — роб-
кий характер.
157
У нас было очень много интересного за время нашего
путешествия по этой красивой стране. Но ведь я расска-
зываю только о женщине...
И вот наконец настал день нашего возвращения. Нам
было радостно и весело. Это совсем не значит, что мы не
хотели бы пробыть в этой радушной стране еще неделю-
другую. Просто мы радовались потому, что представляли
себе, как мы будем рассказывать друзьям о нашей поезд-
ке и дарить им маленькие сувениры.
Мы сидели в вестибюле возле лестницы в окружении
наших чемоданов и ждали автобуса. И тут мы услышали
знакомые голоса. Это наша Душенька и ее муж спуска-
лись по лестнице. Муж говорил ворчливо и сердито:
— Хватит строить из меня какого-то дурака: то я
больной, то я какой-то уж очень вежливый!..
Душенька спросила:
— А разве ты пе такой?
— Ты хочешь сказать, что я дурак?
— Я хочу сказать, что ты вежливый.
Он не обратил на это внимания и продолжал:
— Ты воображаешь, что мне интересно их мнение обо
мне? Плевать я хотел на то, что они обо мне подумают.
«Они» — это были мы, и, значит, «плевать» — это было
на нас? А мы-то так заботились о нем, так жалели его!..
Мы сделали вид, что ничего не слышали. Так почему-
то всегда делают все, считая, что это вежливо. Но когда
все сели в вагон, мы, женщины, собрались в одном купе
и стали наперебой говорить на морально-этические темы.
Мы говорили о том, что нельзя так баловать мужчин, что
Душенька сама виновата, что он у нее такой... Что она еще
пожалеет!..
Одна из наших спутниц, пожилая, полная, но все еще
красивая,сказала:
158
— Вот вы две недели ездили вместе с моим мужем.
Вы видели, как он меня любит, могу сказать об этом без
ложной скромности. Другие женщины для него не суще-
ствуют!
Значит, мы с Марией Ивановной ошибались, когда нам
казалось, что толстый и лысый муж этой дамы загляды-
вался на горничных в отеле и даже па женские манеке-
ны, которые каждое утро в витринах раздевали и снова
одевали в новые туалеты работники магазинов.
Нам было очень совестно и очень приятно, что мы так
ошиблись в человеке.
А другая наша спутница с острым профилем и при-
поднятыми плечами, похожая на сидячего орла, заявила
возмущенно:
— Я бы и трех дней не прожила с таким хамом! Раз-
ве его можно сравнить с моим мужем, который, как вы
могли убедиться, всегда безукоризненно вежлив со мной!
Как нам приятно было это слышать! Это показывало,
что мы с Марией Ивановной снова ошиблись, что мы не
так поняли, когда муж этой женщины, похожей на орла,
сказал ей: «Ты забыла взять в дорогу мой лучший гал-
стук, ах ты, старая ворона!» — значит, он сказал не «во-
рона», а что-нибудь другое, ласковое...
Мы вышли в коридор. Мария Ивановна сказала:
— И все-таки паша Душенька прелестная женщина.
Она — художница! Она пририсовывает своему любимому
недостающие черты, сглаживает его острые и тупые углы.
Кто знает, может быть, он когда-нибудь это поймет и
перевоспитается.
— Но, значит, те тоже художницы,— сказала я, кивнув
па купе, где сидели женщины.— Они тоже пририсовыва-
ют своим мужьям сияющие нимбы и ангельские крылыш-
ки. Очевидно, их искусство — это их любовь.
159
Мария Ивановна смотрела в окно на пролетающие пей-
зажи. Вдруг она обернулась и сказала:
— Знаете, вам непременно нужно будет познакомить-
ся с моим мужем, когда вернемся домой. Нет, он пе ангел
и у него нет сияющего нимба и крылышек, но мужик оп
хороший, честный, прямой...
Тут уж я не смогла вытерпеть и воскликнула:
— А мой Вася!..
Мы посмотрели друг другу в глаза. Наши глаза смея-
лись.
— Интересно знать,— сказала Мария Ивановна,— как
наши мужчины говорят о пас между собой? Они тоже
художники и разрисовывают нас красивыми яркими кра-
сками пли... Как вы думаете?
Право, не знаю. Нет, некоторые из них — злые кари-
катуристы, которые не жалеют для нас черной краски и
изображают нас, иногда незаслуженно, настоящими ведь-
мами. И только самые лучшие из них рисуют нас краси-
выми, не замечая наших морщинок и даже некотором па-
шей моральной хромоты... Но это — самые лучшие из
мужчин, самые терпеливые и любящие.
ПОЛОВИНА
На завод пришли три письма:
ЛИЧНО директору завода тов. Ларину.
ЛИЧНО секретарю партийной организации топ. Зи-
мину.
ЛИЧНО председателю завкома тов. Кошато.
Они были в одинаковых конвертах, надписанных од-
ной и той же рукой, без адреса отправителя.
Управделами Клава, которая с девичьих лет и до се-
дых волос работала на этом месте, сказала:
— Не иначе как анонимки. Ведь это надо — запечата-
ли сургучом! Мало того, что «лично» подчеркнуто красным
карандашом, так вот вам еще сургуч! Недоверие. Бывают
же люди...
Она взяла письмо, адресованное директору, и вошла
в кабинет. Заводские остряки говорили про эту комнату,
что в ней все гомерическое, начиная с зарождающихся
планов и кончая столом и самим хозяином. Если бы за
огромный стол сел кто-нибудь худощавый и маленький,
Клава долго бы не могла привыкнуть, и ей все казалось
бы, что в кабинете пустовато. Она положила конверт па
стол и сказала:
— Личное. Такие же в партком и в завком.
— Ладно,— сказал директор.— После.
В конце дня он позвонил Клаве:
— Пожалуйста, Клавочка: Зимина и Кошату.
— Зимин на стройке, Кошата в клубе, сейчас придет.—
Она всегда все знала.
6 В. Карбовская	161
— Читал? — спросил директор, когда Кошата с види-
мым удовольствием уселся на диван: он замотался за
день.
— Не дочитал,— сказал Кошата, вынимая из своего
старенького планшета распечатанное письмо.
— Значит, вовсе не читал. Это человеческий документ.
Помнишь историю с Дергачевым, когда он убежал от
троих детей? Такие штуки сразу прочитывают. Тем более
разборчиво, напечатано па машппке. Это от жены Чугуно-
ва. Тебе, наверно, то же самое, под копирку?
— Наверно, — сказал Кошата.— Только тебя она за
женщину не принимает, а у меня наверху приписка чер-
нилами: «Милая, дорогая Кошата, вы сами замужем, вы
должны меня понять!»
— Обиделся, что она к тебе обращается, а точно не
узнала — женщина ты нлп мужчина?
— Мне, в общем, все равно,— нахмурившись, сказал
Кошата.— А не дочитал, потому что было некогда. Между
прочим, она ведь только недавно приехала. Чугунов пол-
тора года без нее жил бобылем.
— Ну и как в смысле того, что в письме? А, черт, да
ведь ты же не знаешь? Читай сейчас, при мне. Это важно.
Уж если опа написала нам, посторонним людям, то во-
ображаю, какой у них тарарам в семье! То-то я смотрю,
Чугунов ходит чернее тучи. А я его...—Директор хотел
сказать «очень люблю», но подумал, что при исполнении
обязанностей и в официальной обстановке не стоит гово-
рить так про кого-нибудь из своих подчиненных, и ска-
зал:— Я его уважаю и ценю. Инициативный инженер. Хо-
тя сейчас начинаю отдавать себе отчет, что малость мяг-
котелый. Товарищи такого поддержат и укрепят, а жена,
если попадется свирепая, сожрет с костями. Такие случаи
бывали...
162
— Я его люблю,— ласково сказал Кошата.— Хороший
мужик. Мне, между прочим, к письму приложена фото-
графия. А тебе нет?
— Не-ет. Это тебе, значит, как отзывчивой женщине.
Ну-ка, дай, а ты читай пока.
Кошата углубился в письмо и время от времени из-
давал то презрительные, то возмущенные восклицания.
— Да... половина... Нечего сказать...— мрачно про-
изнес он, складывая письмо.— Помоев не пожалела, все
выплеснула. А на фотографию поглядеть — улыбка, ямоч-
ки на щеках, чернобурка, прямо баронесса с Монмартра.
— Баронессы на Монмартре не живут,— уточнил ди-
ректор.— Это не их район, не аристократический.
— Вам виднее,— сказал Кошата.— Вы в Париж на
выставку ездили. А мне жаль Чугунова. Ждал, встречал,
радовался. А ведь после такого письма вместе жить уже
нельзя, надо разводиться. Как по-вашему?
Директор все еще смотрел на фотографию и задумчи-
во произнес:
— В молодости, наверно, была скромная, хорошень-
кая. Мечтала...
— Ну уж не знаю, о чем она мечтала! — сердито ска-
зал Кошата. Он только что вспомнил, что ему надо было
еще пойти в котельную и в общежитие к пожарникам, и
он ощутил знакомый душевный зуд от невыполненных
дел.— Ее мечты остались позади: московская квар-
тира и все тридцать четыре удовольствия. А теперь
она рвет и мечет, что муж поехал работать за пять тысяч
километров. И это называется половина, да? У нас с ва-
ми такие половины, да? — И сконфузился оттого, что как
будто похвалился своей женой.
— Ну, в общем, так,— сказал директор.— Я пока с Чу-
гуновым разговаривать не стану, но в прятки играть тоже
6*
163
нехорошо. Ты скажи ему по-честному, что мы трое полу-
чили письма от его жепы. Письмо, конечно, не показывай,
чтоб человека не нервировать. Перескажи своими сло-
вами.
— Все равно п своими словами тоже пакостно получит-
ся, — сказал Кошата.— Она вон до чего дописалась: будто
у нас в проходной специально вахтеры поставлены, чтобы
не допускать на территорию завода оскорбленных жен!
Ей-богу, если б такие женщины направляли свою энергию
на мирные общественно-полезные цели, ведь они горы бы
своротили.
— Кошата, а ты твердо уверен, что у Чугунова ника-
ких... ну, что ли, компрометирующих поползновений на-
счет женского пола? — осторожно спросил директор.
— Он на такие пошлости, как пол, внимания не обра-
щает,— строго и обиженно сказал Кошата.— Конечно, он
у себя в цеху и посмеется и пошутит с девчатами. Но ведь
я тоже шучу!
— Понятно,— сказал директор.— Она особенно упи-
рает па то, что он поздно возвращается домой. А она, де-
скать, отдала ему молодость, красоту, пожертвовала мо-
сковскими друзьями, квартирой, которую обставила, как
гнездышко. Не знаю, Кошата, не представляю себе
Чугунова в роли стрижа, который таскает в гнездышко
мошек.
— Такая заставит, будешь таскать! — Кошата под-
нялся с дивана, его томила мысль о пожарных.— В об-
щем, так: я поговорю с Чугуновым. А с ней как быть?
Она просит ее принять.— Кошате показалось, что дирек-
тору очень нс хочется принимать чугуновскую полови-
ну.— А ее пускай примет Зимин, ладно?
— Да, да,— согласился директор.— И пожалуйста,
164
чтоб это не было достоянием всего завода. Всегда найдет-
ся кто-нибудь, кто скажет: нет дыма без огня.
Мысль о пожарных опять сверкнула перед Кошатой,
н он, наспех сказав: «Все понятно», стремительно заша-
гал к двери.
Это было в субботу, а в понедельник управделами
Клава снова получила трн письма, запечатанные сургу-
чом.
Передавая конверт директору, Клава сказала:
— Она будет до тех пор бомбардировать, пока не вы-
ведет нас из строя.
— А почему вы думаете, что это она, а не он? — удив-
ленно спросил директор.— Ведь па конверте нет имени
отправителя.
У Клавы было лицо, как у следователя в детективном
фильме, спокойное и непроницаемое.
— Это Чугунова,— сказала Клава, в глубине души
наслаждаясь удивлением директора.— Как я узнала?
Очень просто. Когда у нас производственное совещание,
она по нескольку раз звонит: «Совещание не кончилось, а
Чугунов там?» Ну, а тут, за несколько дней до получения
этих писем, ее же голос спрашивал: «Как фамилия пред-
завкома? А секретаря партийной организации?» Конечно,
это просто моя догадка, я ничего не утверждаю.
— До чего хитра! — сказал директор.— Только вот что,
Клавочка...
— Я знаю. Неужто вы думаете, что я позволю себе об
этом с кем-нибудь?..— Клава пожала плечами и посмотре-
ла на директора сверху вниз, потому что она стояла и на
полголовы возвышалась над ним, глубоко сидящим в кре-
сле.— К тому же совершенно неизвестно, что в новом
письме.
165
— Прочитаем,— сказал директор.— Вы не уходите,
поскольку вы уже в курсе дела. II потом женский ум, это
даже хорошо.
— Да, это даже лучше,— сказала Клава таким тоном,
что директор не счел возможным отстаивать преимуще-
ства мужского ума.
Он начал читать сперва про себя и вдруг воскликнул:
— Ты скажи на милость!
Это относилось не к Клаве, с которой он был па «вы»
с тех пор, как опа заочно окончила юридический факуль-
тет, вышла замуж за Кошату и начала заметно седеть.
— «...Умоляю,— читал директор,— не придавайте зна-
чения моему первому письму! И не исключайте моего му-
жа из партии и из профсоюза, как я того требовала два
дня тому назад. Я уже телеграфировала в редакцию, что-
бы они там не писали про него фельетон...»
— Ужас какой-то,— страдальчески сказала Клава. —
Мы тут бережемся, чтоб никто не узнал, чтоб пе пала
тень на человека, а она по редакциям и по всему свету!
И главное — не исключайте его из партии! Что ж она
думает, что это раз-два, она вчера написала, а мы сегодня
уже исключили? Ненормальная какая-то.
— Она дальше так и пишет,— сказал директор.—
«...У меня страшно расшатана нервная система, в особен-
ности в связи с переездом п оставлением насиженного гнез-
да. Я подвержена астено-адинамическому синдрому. Симп-
томы: понижение работоспособности, утомляемость, забыв-
чивость, плохой сон и аппетит. А также маниакальному
синдрому: повышенное настроение, ускорение течения
мыслей, двигательное возбуждение...» Бред,— растерянно
сказал директор.
— Вовсе нет.— Клава теперь сидела и смотрела на
директора уже снизу вверх, но все равно с видом некото-
166
рою превосходства, потому что она понимала суть дела,
а он пока не понимал.— Это из медицинского справочни-
ка. У меня такой есть. Я иногда в него заглядываю, когда
ребятам или Кошате нездоровится. Очень интересная
книжка.
— Да, но зачем же в письме на имя директора, в
партком и в завком писать про свое двигательное возбуж-
дение?
— Чтоб оправдаться,— сказала Клава.— Ведь опа сво-
его мужа сперва оклеветала и отлично понимает, что это
мерзко. А чем оправдаться? Только маниакальным синд-
ромом.
— Черт те что! — сказал директор.— Она бы занялась
чем-нибудь, хотя бы хозяйством. А то мозг работает вхо-
лостую и производит всякие... синдромы. И откуда вы все
знаете, Клава? Впрочем, конечно, высшее образование...
— Образование ни при чем,— сказала Клава.— Про-
сто я сама женщина. И я тоже одно время ревновала Ко-
шату.
— Господи! — у директора это вырвалось невольно, и
он сейчас же понял, что это невежливо. Но Клава удиви-
тельно умела не замечать чужой невежливости.
— Я его ревновала,— повторила она,— но ведь нуж-
но иметь чувство собственного достоинства. Лазить по
карманам и читать чужие записные книжки — по-моему,
это нехорошо. Я очень страдала от его отчужденности.
Я так ясно представляла себе, что он полюбил другую.
А потом выяснилось: Кошата не полюбил другую, он по-
терял восемьдесят рублей членских взносов и скрывал
это от меня. Он почти месяц ходил с отсутствующим ви-
дом и пе смотрел мне в глаза, пока я не сказала: «Давай
объяснимся хладнокровно, я готова ко всему, самому худ-
шему». Тогда он сказал: «Да уж, хуже некуда»,— и со*
167
знался, что потерял восемьдесят рублей. Потом они на-
шлись в столе, в конверте с фотографиями передовиков...
Я же говорю, что я никогда не шарю по столам.
— Н-да, всякое бывает,— согласился директор.— Од-
нако я очень рад, что эта чугуновская история окончена.
— Мне кажется, она еще не окончена,— зловеще ска-
зала Клава, выходя из кабинета.
Кошата все-такн поговорил с Чугуновым. В обеденный
перерыв они вместе пошли в столовую. Он рассудил, что,
когда ешь, пьешь или куришь, разговаривать легче. Ин-
женер ел блинчики с мясом и говорил растроганно:
— Она все-таки меня очень любит! Да, может быть,
у нее тяжелый характер... Да, может быть, я виноват, что
я ее не перевоспитывал. Но вот ты, Кошата, ты свою же-
ну перевоспитывал?
— Нет,— сказал Кошата.— Она в десять раз воспи-
таннее меня, чего ж я буду?..
— Ну, твое большое счастье! А я, когда возвращался
с работы домой, находил свое, пусть хоть маленькое, но
какое ни на есть счастье в ее улыбке, в прикосновении
нежных рук... И право, я даже не вслушивался, что она
там щебечет. Она дома, со мной, ну и все! И вообще, если
хочешь знать, я не верю в это перевоспитывание. Это
в теории. А на практике, когда на тебя прикрикнут или
пальнут тарелкой,— ато я не про мою говорю, а вообще,—
разве можно в такой накаленной атмосфере заниматься
перевоспитанием?
— Да, уж тут впору думать только о самообороне,—
согласился Кошата.— Ну, в общем, ты скажи своей поло-
вине, чтоб она хоть от писем-то воздержалась. Объясни,
что у нас и другие дела есть. Да и совестно как-то писать.
— Я понимаю,— сказал Чугунов и мягко улыбнулся.—
Опа мне уже обещала, поклялась здоровьем. Это у нее са-
168
мая важная клятва. Ах, Кошата, ты себе не представля-
ешь, как бывает хорошо, когда мы с ней помиримся!
— Нет, отчего же, я себе представляю,— сказал Ко-
шата.— Это как если все дождь, дождь, а потом солнце...
А вот в общежитии у пожарных до того залило, что фор-
менный потоп.
Клава была права, когда говорила, что чугуповская
история еще не кончена. Через неделю опять пришли
три письма. Чугунова писала:
«Я доведена до крайности. У меня возбуждение психо-
генного характера: истерия, реактивные психозы. Мой
муж — мой бывший муж!! — вчера опять вернулся домой
почти в полночь, а па мои звонки в цех никто не отвечал!
Когда он вошел в комнату, я увидела на его лице ярко
выраженные симптомы депрессии. Как известно, больные
могут в течение длительного периода почти не спать..,
Да! Я вас спрашиваю в последний раз: какой может быть
спокойный образ жизни у него и у меня, если в его цехе
работают одни женщины?! А эта фотография в журнале,
где девчонка-работница нагло стоит почти вплотную около
инженера Чугунова под видом того, что опа перени-
мает опыт! Ведь это с вашего ведома? С меня достаточно!
Я молчать не стану! Я напишу в обком и в газету! Я пол-
тора года не ехала, звала его назад к семейному очагу.
И вот теперь очаг потух и не дает тепла!!*
В кабинете директора три человека прочитали три
одинаковых письма. Потом Зимин сказал:
— Я сам съезжу к Чугуновой, не то она и своего му-
жа, и нас доведет до реактивного психоза. Может быть,
она правда больная, тогда ее надо лечить. Можно будет
предоставить ей путевку в санаторий.
Вечером он вошел к директору в кабинет. Молча сел,
закурил.
169
— Был?
— Был. Она не больная. Она веселая. Поила меня ча-
ем. По-моему, она думает, что ее жизнь — самое интерес-
ное, что есть на свете, а Чугунов и все мы просто играем
в бирюльки. А еще говорят — половина! Но если одна по-
ловина у Чугунова работает на заводе, изобретает, можно
сказать, горит творческим огнем, а другая половина пи-
шет скандальные письма и вообще чадит,— что же из себя
представляет цёЛое?
— Ух, это ужасно сложная штука! — сказал дирек-
тор.— Она была молоденькая, хорошенькая. Он влюбился
и потерял рассудок. Как гласит восточная мудрость:
«В любви теряют рассудок, в браке замечают эту поте-
рю». Но Чугунов не замечает. Он теперь влюблен в свою
работу.
Они вышли вместе и пошли по заводскому поселку.
Казалось, что где-то в темноте прячется молодая и краси-
вая весна. То она тихонько смеется за чьей-то калиткой,
то вскрикивает и замолкает. Может быть, с кем-нибудь
целуется? И удивительно хорошо пахнет своим особен-
ным, чистым, весенним запахом.
Они проходили мимо маленького дома, где временно
жили Чугуновы. Окна светились. Через открытую фор-
точку донесся знакомый дикторский голос: «Передаем
легкую музыку».
Директор сказал с надеждой:
•— Может быть, сейчас она под легкую музыку
клянется, что больше не будет? А что, если и нам по-
ставить крест и на этих нелепых ппсьмах и на всей этой
истории?
— Да? — насмешливо спросил Зимин.— А завт-
ра примчится фельетонист из газеты, позвонят из об-
кома...
170
Они шли и шли, и не хотелось думать в эту весеннюю
ночь о том, что непременно приедет фельетонист и будет
задавать колючие вопросы; не хотелось думать о женщи-
не, которая так глупо портит жизнь себе и своему талант-
ливому, но такому бесхарактерному мужу. И не только
ему — целому заводскому треугольнику... А в темноте у
чьей-то калитки прерывистый мальчишечий голос го-
ворил:
— Не спеши, рано еще. Я бы с тобой просидел так всю
жизнь... хоть до самого утра.
ИДЕАЛЬНАЯ ЖЕНА
Студентка двадцати двух лет Катя М. написала в сво-
ем письме:
«В нашей литературе не так-то много образов идеаль-
ных женщин, или, точнее, идеальных жен. А мне очень
бы хотелось знать, какой должна быть идеальная жена.
Почему? Я сейчас объясню: один человек, который мне
очень-очень правится, но которому я, конечно, этого не
показываю, сказал мне:
— Я женюсь, когда встречу свой идеал.
Я спросила:
— А какой у тебя идеал?
Он пожал плечами и ответил:
— Я пока еще не знаю. Чувствую, что какой-то есть,
но он еще не обрисовался во всех деталях...
Вы понимаете, что мне было ужасно обидно услышать
от пего такой ответ: он пока еще не установил точно, ка-
кой у него идеал! Ему не хватает деталей, как в тракторе!
Но, во всяком случае, понятно одно — это не я... Тогда я
стала спрашивать у подруг, какой, по их мнению, должна
быть идеальная жена. Одна девушка мне сказала:
— Жена должна быть непременно красивой! Большие
глаза, пушистые волосы, стройная фигура, изящные
руки...
В общем, она нарисовала свой собственный портрет.
И ни слова о моральном облике. Но ведь жена — на всю
жизнь, а фигура может измениться. Тогда как? Я привела
пример из классической литературы: Элен Курагина была
172

первой красавицей в Петербурге, но разве она стала хоро-
шей женой, когда вышла за Пьера Безухова? Как раз на-
оборот. Я задала тот же вопрос другой девушке. Эта де-
вушка некрасивая, но самая способная в нашей группе.
Она ответила:
— Жена должна быть умной.
Тогда я привела ей пример из жизни: наш профессор-
химик разошелся с очень умной женщиной и женился
на такой инфузории, что даже совестно. Совершенно по-
терял авторитет в наших глазах. Неужели он нашел свой
идеал в этом одноклеточном, простейшем организме с
льняными кудряшками па голове?
Вот я и решила обратиться с просьбой: ответьте мне,
какой должна быть идеальная женщина? Но я вас попро-
шу — только вы, пожалуйста, не обижайтесь,— прежде чем
отвечать, посоветуйтесь с авторитетными товарищами, и
лучше с мужчинами: им со стороны виднее. И хорошо бы-
ло бы, если б этот ответ опубликовали в журнале, потому
что в этом заинтересована не одна я, а многие. Буду очень
ждать.
С приветом Катя М.»
Какой должна быть идеальная женщина, жена? А мо-
жет быть, действительно посоветоваться со знакомыми, с
друзьями? Послать им Катино письмо с просьбой, чтоб
их ответы были по возможности краткими и правдивыми?
Можно запросить и незнакомых корреспондентов, тех,
что пишут в редакцию.
Ответы не заставили себя ждать. Первым откликнул-
ся демобилизованный гвардии старшина. Вот его корот-
кое письмо.
«Мой идеал теперь — хозяйка...
Да щей горшок, да сам большой».
174
Поскольку до меня эти слова нависал А. С. Пушкин,
то мне остается только присоединиться. Я, правда, и сей-
час не считаю себя слишком маленьким, но большим ду-
маю стать в зерносовхозе Целиноградской области. Наде-
юсь, что моя жена будет хозяйкой не только в нашем доме,
но и во всесоюзном масштабе. А горшок щей должен
укрупниться до размеров общественного питания. Что же
касается женского идеала как такового, то я хочу, чтоб
она меня сильно любила! Больше мне ничего не надо, обо
всем остальном я сам постараюсь. И поверьте, через не-
которое время у нас будет счастливая многодетная семья.
С прпветом Петров Н.»
Большая часть писем в комментариях не нуждалась.
Но вот уж не знаю, в шутку или всерьез написал ученый:
«По моему глубокому убеждению и тридцатилетнему
опыту, жена должна быть молчаливой. Примите увере-
ние. Такой-то...»
И только! Неужели молчаливая жена — это идеал
ученого? Представляется такая картина. Он возвращает-
ся к себе домой после работы. Жена встречает его в
прихожей.
— Как я рада, что ты сегодня рано вернулся! У меня
столько новостей. Во-первых...
— Погоди, матушка! — Ученый хмурится, он мыслен-
но еще в своем институте, а тут жена со своим «во-пер-
вых», за которым никогда не следует «во-вторых».— Дай
мне хоть дух перевести, не стрекочи, как сорока!
Тридцать лет тому назад он с упоением слушал со
милый голос, и все, что она говорила, казалось ему инте-
ресным и значительным. У нее сохранились его письма,
в которых сказано: «Душенька моя родная, тебя нет
рядом со мной, я не слышу твоего звонкого голоса и
175
задаю себе вопрос: как я раньше мог жить без
тебя?»
А теперь он пишет: «...жена должна быть молчали-
вой». А может быть, на молчаливой он никогда бы не
женился и свой ответ написал под злую руку, когда его
добрая жена нечаянно спугнула недодуманные мысли?
Отвечает врач:
«Вам покажется странным, но я считал бы свою же-
ну идеальной, если бы она не мазала свое лицо всякой
чепухой и не ела бы лимоны с солью. Поясню: будучи
женой врача, она упорно и настойчиво лечится сама и
лечит всех своих знакомых домашними средствами. Кто-
то ей сказал, что каждую зиму нужно съедать по сорок
лимонов с солью. Попробуйте, и вы легко убедитесь,
что это тошнотворная мерзость. А она их поедает с видом
христианской мученицы и при этом авторитетно утверж-
дает, что наша медицина отстает и что домашние сред-
ства самые верные. А знакомые, которые по ее примеру
тоже лопают лимоны с солью, в свою очередь рассказы-
вают своим знакомым: «На организм это действует пре-
красно! Омолаживает и влияет на нервную систему. Их
употребляет жена доктора такого-то!» — и называют мою
фамилию. Теперь вам понятно, что на этой почве у нас
с женой возникают неприятности? Что касается лица,
то она мажет его сметаной, постным маслом, разведен-
ными дрожжами, яичным белком, клубничным соком,
капустным рассолом, голубиным пометом, обкладывает
кусочками сырого мяса, обмывает пивом, обтирает
листьями июльского лопуха и так далее и тому подобное.
Показывает мне книжку, в которой есть некоторые из
этих советов (только некоторые!). Я говорю ей: «Обрати
внимание, масло — для сухой кожи, а белок — для жир-
ной». Она мне отвечает: «У меня нос жирный, а лоб
176
сухой. И пожалуйста, не учп меня, ты терапевт и абсо*
лютно нс разбираешься во врачебной косметике!» Я
перечислил только половину того, чем она мажет-
ся. Во всем же остальном она прекрасный человек.
Могу еще добавить: когда мы поженились, она не
употребляла ни крема, ни помады и была похожа на лан-
дыш».
Думается, что терапевт может продолжать считать
свою жену идеальной. Если она так усиленно мажет
свое лицо, то, наверное, для того, чтобы хоть отдаленно
быть похожей на тот ландыш, которым он когда-то пле-
нился. А если она безнаказанно для своего организма
поедает лимоны с солью, то это означает, что у нее
железное здоровье — залог семейного счастья. И если
врачу больше жаловаться не на что, то у них вполне
счастливое супружество.
Поэт не именитый, но заносчивый и важный, сооб-
щил свое мнение лаконично:
«Жена поэта должна быть терпеливой. С двумя пре-
дыдущими я порвал».
Ну и ну! Ему мало терпеливого редактора и терпели-
вых читателей. Впрочем, с редактором, даже и нетерпе-
ливым, он порывать не будет. Сам перетерпит.
Отвечает агроном:
«Художественно писать я не мастер. Посылаю вам
фотографию. Это моя жена. Она зоотехник, в недалеком
прошлом — доярка. Если бы передо мной поставили всех
самых красивых киноактрис (пусть они меня извинят)
и предложили бы, как в опере «Князь Игорь»: если хо-
чешь, любую из них выбирай! — я бы сказал: «Большое
вам спасибо за заботу о человеке, но мне никого не надо,
кроме моей Нюры...» Если она вам покажется не слиш-
ком красивой, то это только потому, что на фотографии
177
опа не улыбается и молчит. Однажды мы с ней вместе
были на съезде. Она выступала с докладом, а мне хотелось
сказать и соседу справа, и соседу слева: «Это выступает
моя жена, это моя Нюра на трибуне!* Ей аплодировали.
Но там она была хорошей для всех сидящих в зале зри-
телей н слушателей, когда говорила горячие слова и рас-
сказывала о больших и трудных делах, а у нас дома она
бывает хорошей для одного меня! Много ли найдется
таких жен, которые стараются быть хорошими для одно-
го-единственного слушателя и зрителя — для собственно-
го мужа? Нет, конечно, может быть, и много таких. Но
мне лично приходилось видеть и других, которые забы-
вают, какую большую и важную роль они взяли на себя.
Ведь роль жены, честное слово, самая главная в домаш-
нем спектакле (я участвую в самодеятельности, потому
и пользуюсь этим сравнением). Если женщина захочет,
опа будет положительной героиней всю свою жизнь, и
тогда ею не налюбуешься и от всего сердца присвоишь
ей звание — заслуженная жена! Ну а не захочет — ис-
портит всю пьесу, да еще, мало того, порвет декорации,
перессорится со всеми участниками и обложит зрителя
нехорошими словами... Что, не бывает? Нет уж, давайте
не лицемерить, есть еще такие жены среди нас. Если бы
я мог, я написал бы пьесу и в главной роли вывел мою
Нюру так, как я ее понимаю. Между прочим, артистки
всегда мечтают сыграть современницу, да такую, чтоб
опа стала желанной для всех! Чтобы зрители по несколь-
ку раз ходили на спектакль, как перечитывают любимые
книги... Моей Нюрой любовались бы все, поверьте, я пе
хвалюсь. Просто люблю. И радуюсь, что у мепя ecd>
такая любовь... А пока закапчиваю письмо и прошу про-
щения, что не уложился в несколько строк и, возможно,
не совсем ярко обрисовал свой идеал».
178
Вот так агроном! А еще прибеднялся, что писать но
мастер.
Ответ анонима, не указавшего свою профессию, ни-
чем не сможет помочь студентке Кате М. Но может
кое от чего предостеречь. Привожу с сохранением орфо-
графии:
«Идэальная женщина должна быть не только со сто-
роны физицкой и маральной, но и с материальной.
И меня никто с этой позиции не собьет никакими авто-
ритетами. Что интереснее: покупать жене шубу или коп-
стантировать тот атрадный факт, что у невесты имеется
собственных нажитых два пальта? Хлопотать о квартире
или въехать к молодой жене на все готовое? Самому
ворочать на всю семью или чтобы вся семья работала
на тебя? Кроме изящной внешности непременно должно
быть высшее образование и женская гордость на случай
развода: чтобы с достоинством отвергла алименты и вос-
питывала бы ребенка на свои. И еще один пункт: чтобы
не учитывала меня, куда иду, сколько пропиваю и с кем
встречаюсь. Вот такой у меня идэал, которому я хоть
сейчас могу отвечать диаметральной взаимностью».
Придется повторить слова агронома: «Что, не бы-
вает? Нет уж, давайте не лицемерить». Но Катя пусть
имеет в виду: не всегда и не все такие женихи с наив-
ным бесстыдством раскрывают свои «идэалы».
Студент первого курса написал искренне и обеспо-
коенно:
«У меня меняются идеалы, и я ничего с этим не могу
поделать. Я сам себе иногда напоминаю Агафью Тихо-
новну из «Женитьбы» Гоголя: если бы губы Лили да
приставить к носику Иры, да взять сколько-нибудь раз-
вязности у Люды, да, пожалуй, прибавить к этому фи-
гурку Светы... я тогда тотчас бы решился! И еще: чтобы
179
бегала на коньках, как Скобликова, чтобы танцевала, как
Рябинкина... Нет, если у меня по пройдет это странное
состояние, то мне вообще не надо жениться, чтобы но
делать самого себя и других несчастными. Ведь я же
никогда не найду девушку, которая бы совмещала в себе
все то, что мне нравится в балерине Рябннкиной, в Лиде
Скобликовой, в актрисе Юлии Борисовой и в десяти дру-
гих... Мама говорит, что это возрастное. Но до скольких
лет так может продолжаться? Надо бы все-таки знать
точно».
Было еще несколько писем: от кинорежиссера — до-
вольно путаное, где оп, говоря о своем идеале, ссылается
па фильмы разных лет с разными героинями; от масти-
того писателя, который называет свою жену ангелом-
хранптелем и самым первым и лучшим своим критиком;
от молодого инжепера, который пока еще не женат, по
подумывает, не жениться ли ему на девушке, чей стол
в конструкторском бюро стоит рядом с его столом (дру-
гих стимулов для женитьбы у него пока нет). И наконец,
письмо от женщины. Она пишет:
«Милая Катя! Вы спрашиваете, какой должна быть
идеальная женщина, жена? Я не представляю себе муж-
чину, который бы заранее нарисовал, спроектировал,
сконструировал мысленно свой идеал и „сделал точные
расчеты, по которым можно строить семейную жизнь.
Строят обычно вместе. И надо, чтобы из самого лучшего
материала. При первом знакомстве всегда стараются по-
казать себя с самой хорошей стороны. Но беда, если
это только при первом знакомстве, а потом лучшее при-
берегается для других, для гостей, для праздничных
дней, а в будние дни для самих себя остаются затрапез-
ные мысли, расхлябанные чувства и заношенные, гряз-
ные слова. Ничего из этой дряни нельзя вносить в се-
180
мойную жизнь. Семью надо строить с милон душой.
Прежде всего закладывают прочный, незыблемый фун-
дамент нз взаимного уважения. Иначе при первом же
небольшом семейном землетрясении все здание рухнет.
Заботятся о том, чтобы было как можно больше света и
тепла. Как можно больше солнца! Идеальная жена —
это заведующая домашней солнечной системой. Пасмур-
ные дни по возможности исключаются. Ничто так не
портит семейную жизнь, как хмурые рассветы, слезливо-
дождливые вечера и ночи с градом упреков и громом
взаимных обид. Вам нравится хорошая погода в метеоро-
логическом смысле этого слова? Перенесите ее в свой
быт, и вам никогда не придется месить грязь, как месят
в распутицу по бездорожью, и маяться воспалением
души.
Еще одно. Мне кажется, что хорошая жена — это не-
пременно хороший товарищ. Только любовница, только
хозяйка, только мать своих детей,— в наше время, когда
труд стал насущной, желанной необходимостью для мыс-
лящего и живущего в полную силу человека,— этих трех
женских качеств для жены слишком мало. И для мужа —
тоже. Жена — друг, товарищ в работе — вот современное
качество жены! Если у нее есть собственная интересная
работа — тем лучше для них обоих. Если нет и она име-
нуется домашней хозяйкой, то, мне думается, она будет
в десять раз счастливее, если станет любить работу му-
жа, если постарается понять, в чем ее назначение, слож-
ность, трудность, успех (конечно, если работа не секрет-
ная, о которой не полагается говорить даже с любимыми
женами). Широкий кругозор образованного человека, а
не жалкая подделка под образованность — вот то самое,
что очень ценится и мужьями, и детьми. Если в свое
время женщина не получила образования, но она живом
181
человек и ее не покидает живая заинтересованность во
всем, что происходит в мире,— это также, несомненно,
будет в ее пользу и на благо всему семейству.
Впрочем, все этп мои советы вам пригодятся, когда
вы выйдете замуж. А как сделать, чтобы вас полюбил
тот человек, который, по вашим словам, вам очень-очень
правится? Честно сознаюсь, не знаю. Это такой неве-
роятно сложный вопрос, на который вам не ответят ни
ученые, ни писатели, ни врачи, ни педагоги, ни студен*
ты, ни даже уверенные в себе дипломанты. Все разре-
шают этот вопрос кто как умеет. И далеко не всегда
удачно. Человек может изобрести потрясающую вообра-
жение кибернетическую машину, послать ракету к Солн-
цу, но вызвать к себе страстную любовь востроносенькой
Маши или длинного Сережи — это не всегда в человече-
ских силах. Однако по силам каждому человеку — де-
латься лучше, и в этом, мне кажется, секрет человече-
ского счастья. Ведь и любят и выбирают всегда и во
всем лучшее... Я очень желаю людям быть счастливыми».
Кто автор письма: метеоролог, архитектор, педагог
или просто хорошая женщина из тех, которых много
кругом? Во всяком случае, я готова подписаться под ее
письмом к студентке Кате М.
ТЕМА С ВАРИАЦИЯМИ
Вечер был, сверкали звезды, на дворе мороз трещал...
Если бы только это. Но для вечера, о котором пойдет
речь, были запланированы конкретные вопросы и пред-
полагались исчерпывающие ответы. На афише у входа
в Дом культуры, написанная шпинатно-зеленым, броса-
лась в глаза фраза:
БУДУТ ЛИ ПРИ КОММУНИЗМЕ
РЕВНОСТЬ И ИЗМЕНЫ?
Приглашенный литератор, он же ответчик (слово,
пригодное не только в юриспруденции), не имел права
вести себя как тот рождественский или новогодний ма-
лютка из трогательного седого стихотворения, который
«посинел и весь дрожал». Он должен был, по мнению
устроителей вечера, давать ответы точные, как медицин-
ские рецепты от головной боли или как кулинарные —
для изготовления слоеных пирожков. Не доводя слуша-
телей до посинения.
А если у ответчика не было готовых рецептов? Он в
этом честно сознался. Но устроители все равно настой-
чиво просили его выступить у них на вечере: нельзя
срывать культурное мероприятие! Он подумал: одно из
двух — либо канцелярская галочка висит в воздухе и не
может сесть на приготовленное ей место в отчете о про-
деланных мероприятиях, либо кого-то действительно
остро интересует вопрос: будет ли ревность при комму-
183
пизме... Но интересовать это может только того, кто
ревнует и мучается сейчас, сегодня. Вполне благополуч-
ному человеку, думающему о будущем, пожалуй, пе при-
дет в голову такой вопрос.
Литератор никогда не касался этой темы. Он спра-
ведливо полагал, что Шекспир, Лермонтов, Пушкин,
Толстой и многие другие великпе сделали в этом направ-
лении для человечества все, что было в их гениальных
силах. Но люди продолжают задавать вопросы и ищут
ответы везде, где могут. Так некоторые больные ходят
к знаменитым профессорам, а потом вдруг радостно объ-
являют, что им помог сосед, по профессии слесарь-водо-
проводчик (ничего общего с классическим «ассенизатором
и водовозом»).
Литератор не хотел выступать в роли преуспеваю-
щего соседа-водопроводчика. Он решил, что лучше всего
будет, если люди выскажутся сами. Это облегчит и их
самих и поможет ему справиться с нелегкой задачей.
— ...Так вот, товарищи, может быть, кто-нибудь же-
лает высказаться? Пожалуйста, не стесняйтесь.
Без стеснения, бодро и уверенно взобрался на сцену
розовощекий мужчина. Он сообщил насторожившейся
аудитории, что ревность и измены — гнусный пережиток,
которому не только при коммунизме, но уже и сейчас,
в паши дни, нет места.
— Будем смотреть правде в глаза, дорогие друзья!
Есть у нас еще отдельные ревнующие единицы, но это
не типично для общей сознательной массы. Сознательная
масса в целом, как правило, не ревнует, товарищи!
С предельной откровенностью скажу о себе: было время,
когда я лично допускал отклонения от семейных обязан-
ностей и проявлял несознательные поступки по отноше-
нию к боевой подруге жизни. Но это в прошлом. В па-
184
стоящее время, не случайно освободившись от проклятых
пережитков п родимых пятен, я...
Голос из зала:
— Скажите о себе точнее. Сколько вам лет?
— Мне? Лет? Семьдесят пять. И я...
Зал засмеялся, загудел, захлопал. Хорошо поставлен-
ный бас гулко произнес:
— Спасибо большое, мы воспользуемся вашим опы-
том, когда нам исполнится восемьдесят.
Интересная это штука — переполненный зал. Если бы
розовощекого оратора слушал только один человек, то
этот человек не стучал бы ногами и не хохотал во все
горло. Он деликатно выслушал бы до конца и даже вы-
разил что-нибудь сочувственное. Переполненный зал не
стал дослушивать до конца. Оратор спустился со сцены
и, не вполне довольный, уселся в первом ряду.
На трибуну поднялся бледный и строгий юноша. Из
тех, что на любом собрании выносят преждевременно
заготовленные резолюции.
— Я скажу так: если бы мы с товарищем дружили
с одной девушкой и если бы я увидел, что она подходит
ему больше, я бы отошел в сторону и уступил.
Зал опять зашумел. Наверно, он, сообразительный
зал, сразу понял, что это скорее похоже на покупку баш-
маков: 41-й размер больше подходит товарищу, уступаю,
пусть носит на здоровье.
Все тот же голос из зала:
— А если бы ты не дружил, а был влюблен без па-
мяти? Ты бы не ревновал?
— Времена Ленского и Отелло прошли,— с чувством
превосходства ответил строгий юноша.
Это были его последние слова. Трибуной завладели
горячие спорщики. Вот что сказал один из них:
185
— Почти всегда, когда произносят «любовь», «рев-
ность», имеют в виду парней и девушек, вообще моло-
дых. (Оратору было лет тридцать, и он, по-видимому,
был убежден, что уже не молод.) Да, конечно, у молодых
самые бурные чувства. На дуэли, как Ленский, они не
дерутся, но в общем-то драки бывают.
Голос из зала:
— Ага.
— Вот и я говорю. Но у неженатых это проходит
легче. Не драки, а страсти. Поругались, перестрадали,
нашли себе другую или другого.
— Легко ли!
— Кто же говорит, что легко. Переживания! Но го-
раздо хуже, когда начинаются драмы между мужем и
женой. Муж, даже если он не поэт, а кочегар, все равно
будет страдать от ревности, как Пушкин. В особенности
если найдутся придворные сплетники. Я имею в виду
жактовский двор.
Женский голос из зала:
— А женщины не страдают?
— Сейчас я расскажу об одной женщине. Она лю-
била своего мужа, они жили дружно. Но кто-то из при-
дворных сплетниц подкинул ей идейку: «Твой муж
задерживается не на собрании, он гуляет...» В таких
случаях под словом «гуляет» подразумевается отнюдь
не оздоровительная экскурсия на свежем воздухе из тех,
что рекомендуются по телевизору — «лучший отдых в
выходной день». Женщина потеряла сон и покой. Ей бы
открыто поговорить с мужем: она — честный вопрос, он —
честный ответ. И сразу все стало бы ясным. Но при по-
добных ситуациях почему-то принято пускать в ход не
честность, а хитрость. Вот это, может быть, и есть пере-
житок, как вы думаете?
186
Зал думал и молчал.
— Вот этого, может быть, и не следует делать? Жен-
щина ни о чем не спрашивала своего мужа. Она стала
обшаривать его карманы, нюхать лацканы пиджака —
не пахнет ли духами? Потому что знала нз романов и
фильмов, что любовницы кладут голову на грудь люби-
мому. Когда муж в шесть утра уезжал на рыбалку, она
в пять минут седьмого кидалась вслед за ним на Казан-
ский вокзал и, притаившись за колонной, временно успо-
каивалась, увидев его среди пестрого племени рыбаков.
Но только временно. Всех работающих с ним женщин
она называла «бабами», а его—«бабником»; бросала ему
в лицо оскорбления, а иногда и чайные чашки. Грози-
лась самоубийством и замучила человека. Замучила до
того, что он ужо боялся подымать глаза на женщин.
И разговаривал только с буфетчицей Дусей, которая
приносила ему чай в кабинет. Дуся была тихая и про-
стая. Она бережно ставила перед ним стакан и говорила:
«На здоровье». И чай у нее всегда был горячий и креп-
кий... Вот все, что я хотел вам рассказать. На выведение
морали не претендую.
— А у меня вот какой случай... Разрешите слово?
Получив приглашение, на трибуну поднимается но-
вый оратор.
— Это тоже про женщину, но совсем о другом. Место
действия... ну, скажем, конструкторское бюро. Одним из
отделов руководит молодая женщина. Замужняя, имеет
ребенка. Под ее началом молодежь, вчерашние студенты
и студентки. Все они между собой перевлюблялись, мно-
гие переженились. Пока выясняли отношения п мучи-
лись, работа валилась из рук. Когда семейная жизнь
налаживалась, это благотворно отражалось на работе.
Но некоторые парии еще ходили холостыми. Они при-
187
знавали за начальницей деловитость, не переоценивая ее
способностей. Красивой ее не находили, но иногда вы-
давали комплименты ио принципу: мне не трудно, а ей
приятно... Беспринципность? Может быть, но не настоль-
ко вопиющая, чтобы выжигать ее каленым железом.
Однажды они все после работы собрались в кино. При-
гласили начальницу, ведь разница в годах у них была
лет пять, не больше. Ей очень хотелось пойти, но она
знала, что ее ждут дома. Проще всего было бы позвонить
домой п сказать, что ей очень хочется пойти в кино. Но
мужья по большей части не одобряют таких простых
желаний. Употребить какую-нибудь маленькую ложь во
спасение, чтобы не огорчать мужа и в то же время доста-
вить себе совершенно невинное удовольствие? Для этого
достаточно было пойти в соседнюю пустую комнату и
позвонить оттуда домой. Но начальница, бог весть поче-
му,— может быть, желая прослыть «мировой бабой»,—
при всех берет трубку и, подмигивая и гримасничая (бла-
го видеотелефоны еще не установлены), говорит мужу
скорбящим тоном, что задерживается на собрании: «Да,
да, я сама не рада, дорогой!» Комедия разыграна. Как
же на нее реагировали инженеры, вчерашние студенты?
Многие сделали вид, что не слышали. Особенно молодые
женщины и девушки. Им стало явно не по себе. Они
представили себе мужа. Ведь она семь лет живет с этим
человеком и вдруг зачем-то выставляет его на посмеши-
ще. Если бы он узнал, он был бы жестоко и незаслужен-
но оскорблен. Значит, что же: начальница бестактна?
Или просто глупа?.. Зато двое холостых парней падали
от хохота. Им понравилось, как женщина при них уни-
зила своего мужа. А что, если она это сделала специаль-
но для них? Для одного из них?.. А не запяться ли на
досуге? Как видите, случай совсем чепуховый, но в об-
188
щем — поганый. Если бы муж был терпимее, она бы не
врала? А если бы она так пошло не соврала при всех,
у парней не появилась бы игривая мысль: не занять-
ся ли?..
Голос из зала:
— Врать или не врать? Вот в чем вопрос.
— Не врать ни в коем случае!
— А как же понимать слова поэта: «Тьмы низких
истин нам дороже нас возвышающий обман»?
— Возвышающий! А не просто меркантильное вра-
нье, которое унижает. Что до меня, то я всегда и во всем
за правду.
Кто-то с места:
— Правда — на работе, правда — товарищам, это со-
всем не то, что правда-матка в любви. Товарищу можно
сказать: ты выдаешь брак! А попробуйте сказать
жене: ты портишь семейную жизнь мелочностью
и злостью... Ого, не поздоровится такому мужу-правдо-
любцу!
Обиженный женский голос:
— А мужья не портят?
Из зала на сцену пошли записки.
Одна записка на клочке из тетради: «Хочу спросить,
если вы на этот счет имеете свое мнение,— с которой
встречи можно начать целовать девушку? Ответьте обя-
зательно».
На листочке из блокнота:
«А что вы скажете о таком случае: девушка встре-
чалась с парнем. Они целовались — и только (под-
черкнуто). Потом он перестал целоваться и начал встре-
чаться с другой. Тогда первая накапала на него в
комитет комсомола, сказала, что он аморальный тип и
189
подонок. А теперь везде жалуется на комитет, что он
отмахивается от важных вопросов. Неужели заводить
картотеку — кто с кем целуется и на каком основании
перестает?»
Записка на пригласительном билете:
«Говорят, что первая любовь самая чистая и светлая.
Могут ли вторая, третья и остальные быть аналогично
светлыми и чистыми?»
Может быть, это розыгрыш? В зале смех, когда
записки прочитываются вслух. Но одна из них написана
безусловно всерьез:
«Если тот, кого я люблю, меня обманет, я не буду
жить...»
Кажется, официальному ответчику пора приступать
к взятым на себя обязанностям. Взялся за гуж...
— Попробуем думать вместе. Может быть, все дело
в том, как сказать правду? Говорят: любя женщину,
мужчина должен быть с ней бережен; расходясь, должен
быть бережен втрое. Или это эталон благородства и не
все мужчины способны на такое усилие? (Очень обид-
ный вопрос, но, кажется, никто не обиделся. Во всяком
случае, никто не выразил обиды вслух.) И всегда ли
бережны бывают женщины? Самое прекрасное — это ко-
гда он и она живут вместе долгую жизнь, ничем не оби-
жая друг друга: ни ревностью, ни обманами, ни злыми
словами, когда любовь не уходит из дома, только меняет-
ся с годами, становится нежнее, самоотверженней, кра-
сивое. Но такие никогда не пишут в редакции газет и
литераторам о своей счастливой жизни. Было бы очень
приятно, если б писали хотя бы в виде обмена опытом.
Но не пишут. Письма приходят о другом: муж сбежал
от жены, как вор,— вор и есть, потому что скрывается,
утаивает деньги, причитающиеся с него на прокормление
190
и воспитание троих детей... Молодая женщина с лег-
костью необыкновенной отказалась ехать с мужем из
столицы в маленьким город, куда он был назначен на
должность врача. С прелестном улыбкой объявила род-
ным и друзьям: «Я переиграла!» — что означало: вышла
за другого. Другой — именитый, почти втрое старше —
вполне ясно понимал, почему молодая и красивая выхо-
дит за него замуж: не потому, что интересуется его очень
интересной работой и преклоняется перед его талантом;
не потому, что любит его. Нет, просто он живет в сто-
лице, часто ездит за границу на конгрессы, он на виду,
его все знают, и она рядом с ним тоже станет замет-
ной — его жена! А первому мужу предстояло долго жить
в маленьком городе. Его боль, обида и любовь — не
в счет.
Редко причиной разрыва бывает расхождение во
взглядах: «Ты корыстный мещанин, я от тебя ухожу...»
Гораздо чаще — дремучий эгоизм: «Мне с новой юном
женой будет гораздо лучше и приятнее, чем со старой».
Впрочем, все это совершенно не значит, что разводы —
смертный грех. Бывает, что грех — жить вместе, когда
не осталось любви, доброты и терпения. Но хочется, что-
бы во всех случаях жизни было человеческое достоин-
ство и благородство чувств...
Пауза, во время которой зал вскинул женскую руку:
— Позволите?
— Пожалуйста.
Женщина, поднявшаяся на сцену, была не очень кра-
сивая, не очень видная, «без взгляда наглого для всех,
без притязаний на успех». Но, разглядев такую и послу-
шав ее, вы говорите сами себе: она обаятельна. Женщина
сказала:
— Я расскажу вам одну маленькую историю, кото-
191
рую я отнюдь не выдаю за образец высокой нравствен-
ности. Просто она добрее многих из того же цикла:
семейная жизнь, ревность, обманы, любовь... Жила-была
семья: родители, их дочь, зять и внук. Первая пара
родителей считалась старшей, но еще не старой: им вме-
сте сто четыре года поровну — задача на деление как раз
для нх внука. Муж выглядел молодцом, хотя и несколько
утомленным молодцом, а жена уже меньше всего забо-
тилась о том, чтобы доставлять домашним эстетическое
удовольствие своим видом. Впрочем, когда они собира-
лись в гости или ждали гостей к себе, она поспешно
прихорашивалась, но так как это была временная мера,
то это напоминало наспех покрашенный к празднику
аварийный дом. С годами она приобрела привычку много
говорить, жадничать и всех считать глупее себя, в том
числе и своего мужа. Любила повторять, что это она
сделала из него человека: «Вот потому-то я нигде и не
работала — все силы, все способности отдала ему, де-
тям!» Это было как бы оправданием своей беззаботной
жизни. Но оправдываться она находила нужным только
перед теми женщинами, которые работали: перед врача-
ми, преподавательницами, когда дочь училась в школе,
перед маникюршей и женами мужниных товарищей,
художницей и библиотекаршей. Перед своей закадычной
приятельницей, вполне разделявшей ее взгляды на
жизнь, она не стеснялась: «Женщина должна быть укра-
шением семьи, а не водовозкой! Я и так делаю слишком
много: когда сослуживцы мужа приходят в гости, они
в восторге от приема! Кроме того, я родила и воспитала
дочь, и она даже комсомолка,— чего же еще? И замуж
она вышла, слава богу, не за кого-нибудь, а за химика.
Правда, он пока еще только лаборант... При чем тут я?
То есть как это — при чем? Другая мать возражала бы:
192
химия — это все-таки вредно! — а я впустила его в свой
дом — и ничего...»
Опа постоянно говорила о своих заслугах. Но семья
была терпеливая, добрая, очень занятая — пусть мама
говорит что хочет, если ей приятно... Когда родился
внук, Кирюшка, ее стали звать бабушкой — и дочь, и
муж, и даже зять. Сперва она протестовала, потом, когда
влюбилась в Кирюшку, привыкла. Теперь у нее было
полное основание говорить: «Разве у меня есть время
позаботиться о себе? У меня же на руках ребенок!»
Она была ревнивой бабушкой и никого к нему не под-
пускала.
А муж был из тех людей, которые хорошеют и как-то
облагораживаются с годами. Может быть, этому способ-
ствует серебряная корона седины,— ведь про седые во-
лосы можно сказать и так,— или спокойные вниматель-
ные глаза, которые никогда не бывали завистливыми,
злобными или пустыми, как окна в доме, где никто не
живет. Он был главой семьи и обеспечивал ее так по-про-
фессорски солидно, что заработок зятя выглядел как
детская копилка по сравнению с государственным бан-
ком. Для дочери и зятя он был образцом честности, тру-
долюбия, человеческого достоинства. С рождением Ки-
рюшки он тоже получил звание «дед», и ему это нра-
вилось.
И вдруг — это было года четыре тому назад — дед
помолодел на виду у всех. Распрямился, стал ходить
легко и упруго, смотрел на людей смеющимися, бле-
стящими глазами. Он, работавший всегда размеренно и
строго, начал работать бурно и радостно. И все удивля-
лись, какой огромной силы творческий заряд обнару-
жился в этом постепенно потухавшем человеке.
Жена говорила о нем с гордостью: «Наш-то орел!» —
7 В. Карбовская
193
с интонациями бабушки пли няньки. И рассказывала
своим добрым знакомым интимные подробности из их
семейной жизни, что делают некоторые женщины,—
и совершенно напрасно. Она говорила: «Мы с Колей
живем как брат с сестрой. Он так не похож на других
мужчин, которые...» Что она знала о других мужчинах?
Но откровенничала она совсем напрасно, потому что
добрые знакомые иногда бывают не добры и любят поте-
шаться над чужими секретами.
Впрочем, даже самые насквозь смотрящие знакомые
не могли высмотреть в поведении примерного Коли —
мы все-таки будем называть его NN — ничего предосу-
дительного. Ничего такого, что послужило бы усиленным
питанием для сплетников. Просто человек распрямился
и стал работать бурно и радостно. Может быть, ему
делали уколы витамина Б-прим? Или внук Кирюшка так
омолаживающе действует на деда? Про Кирюшку знали
все: он рос и озорничал в большой профессорской квар-
тире, в доме на проспекте. Но никому не было известно,
что в маленькой квартире на бульваре росла девочка
Иришка. Она знала, что у нее есть мама, приходящий
дядя Коля и папа — майор, который улетел и не вернул-
ся, потому что у него сломался самолет. Портрет моло-
дого веселого папы висел у нее в комнате. Никого не
должно было касаться, что она родилась пять лет спустя
после того, как сломался самолет. Иришка носила
фамилию матери — фамилию молодого майора с порт-
рета.
Когда к ним приходил дядя Коля, это был праздник.
Иришка никогда не видела, когда он уходил, ей рано
полагалось ложиться спать.
А у этого человека праздник кончался именно тог-
да, когда нужно было уходить. Он говорил: «Я хочу
194
остаться. Навсегда. Разреши. Я сделал для семьи все,
что мог.
Я всегда буду заботиться о них, но там я решительно
больше никому не нужен. Позаботься же и ты о чело-
веке, позволь человеку остаться, ему же хочется быть
счастливым под конец жизни».
Она была рассудительна и логична. Разве он не бы-
вает счастлив? А если он оставит семью, горе придет и
в тот, и в этот дом. Сидя в халате вот в этом самом
кресле, он будет тоскливо думать о внуке,— как тот тре-
бует обожаемого деда. И будет слышать надтреснутый
голос жены: «Деда больше нет, он променял нас...»
Хорошо еще, если она не скажет — «на потаскушку».
И на работе пропадет весь его великолепный рабочий
азарт, потому что он будет постоянно встречаться с
осуждающими, сочувствующими или любопытными, но
всегда все знающими глазами товарищей.
«Я слишком люблю тебя, чтобы смотреть, как ты
будешь барахтаться и тонуть в мелком море бурных стра-
стей. Ты не молод, и ты потонешь. В молодости люди
часто бывают жестокими — любят только для себя, ни-
чем не жертвуя для любимого. И расходятся, тоже ду-
мая только о себе. Иногда, ошибившись смолоду, лучше
разойтись, чтоб исправить жизнь вовремя. Но под ста-
рость портить жизнь другим — жене, детям, только что-
бы самому быть счастливым и предовольным,— ты так
не сможешь. Напрасно ты думаешь, что сможешь...»
Иногда она говорила:
«Я благодарна тебе за то, что ты меня заметил, по-
пил п полюбш. Меня замечали и другие, но им не было
дела до моего черного апрельского дня, когда я стала
вдовой. Им даже не хотелось знать, что я чья-то вдова.
Ты был очень добр ко мне. И я не хочу причинять зло
7*
195
твоей семье. Просто, наверно, тебе не нужно было заме-
чать меня, а мне надо было уйти вовремя. Но мы этого
не сделали, не смогли отказаться друг от друга. Наше
счастье не должно быть ничьим несчастьем. Пусть пока
все будет так, как есть».
Он говорил:
«Это почти по ветхозаветной заповеди: «Не пожелай
жены ближнего твоего».
«Я не знала такой заповеди,— говорила она.— Но ви-
дишь, в заповедях предусматривалась только нравствен-
ность мужчин. Нигде не сказано: «Не пожелай мужа
чужой жены». Очевидно, желания женщин не брались в
расчет? Им полагалось быть почти святыми? Я не свя-
тая, но ты-то знаешь, что я не принадлежу к племени
разбойниц — охотниц за чужими богатыми мужьями...»
Действительно, она была самостоятельной женщи-
ной. Для нее но главное было называться женой такого-
то, она сама была кем-то. Но она любила его и не могла
сказать сурово, руководствуясь принципами высокой мо-
рали: уйди от меня, потому что ты чужой муж. Когда
любовь корректно и насмешливо или слезно и страстно
начинает спорить с моралью, мораль часто отступает,
прикидываясь глуховатой или поглощенной какими-ни-
будь другими срочными делами — например, выполне-
нием рабочего задания или общественной работой.
Может показаться странным, но эта молодая жен-
щина любила также и его семью. С его слов, по фото-
графиям, по рассказам; они никогда не встречались.
Любила бога семьи Кирюшку, умницу дочь, сына, кото-
рый жпл далеко; и бережно относилась к его жене, наив-
но и твердо верящей в свое непоколебимое счастье.
Этой молодой женщине были отвратительны разгова*
ры любовниц о женах: «Старая корова, старая мегера,
196
старая ведьма»... Но опа считала неправыми и тех жен,
что из своего дома делали хлев или склад случайных
вещей, а из мужей — вьючных верблюдов и терпеливых
волов. Она говорила: «Пусть все остается так, каж
есть»,— потому что все другие варианты ей казались
худшими. Было бы лучше всего, если бы не погиб майор,
если бы Иришка была его дочерью. Но кто, когда полу-
чал жизнь, тщательно изготовленную по заказу?..
Кстати или некстати — о заказах. Жена NN полу*
чала па день рожденья, на Май и Новый год из мага-
зина подарков цветы, конфеты, перчатки, белье, все вы-
бранное с таким отменным вкусом, какого она за всю
жизнь даже не подозревала у своего мужа. Она хвастли-
во говорила знакомым: «Мой-то старается! Дурачок, ну
куда мне такое белье, разве что когда пойду к врачу...»
И выговаривала мужу за то, что он зря тратит деньги
на такие подарки.
А он в свою очередь выговаривал той, которую лю-
бил: «Действительно, это уж слишком не похоже на
меня. Я ведь никогда не знаю, что купить, ни тебе,
ни ей...»
Вот, собственно, и все,— сказала женщина, глядя в
притихший зал.— Один из вариантов на тему: любовь,
ревность, обманы, семейная жизнь. Не самый плохой,
как видите,— без оскорблений и горьких слез, но, разу-
меется, и не вполне благополучный...
— Интересно! — с пристрастием произнес розовоще-
кий мужчина из первого ряда.— Значит, вы поощряете
измену мужей и безнравственность женщин?
— Неужели так получилось? — спросила женщина ж
улыбнулась.— Мне, право, очень жаль.
Тогда снова пришлось взяться за гуж приглашенное
му ответчику,
197
— Мне кажется, имелось в виду совсем другое: бе-
режность и человечность. Нет-нет, я очень радуюсь,
когда мужья и жены живут долгую жизнь в любви и
согласии. Я от души желаю всем семейного счастья и в
молодости, и до глубокой старости. Но для счастья опять-
таки необходима человечность. Чтобы не было насиль-
ственного «проживания согласно документу», как гово-
рят в домоуправлениях. Если муж или жена забы-
вают, что нужно быть красивыми не только при гостях,
но также — и главное! — при близком человеке, краси-
выми во всех отношениях: в поступках, в словах, в мыс-
лях, то пусть пеняют на себя... (В афише был и такой
пункт: «О красоте душевной».) Как вы сказали? Не до
красоты, когда большая семья и мало денег? Позволю
себе не согласиться с вами. При малых деньгах не заве-
дешь «Волгу» или норковую шубу, но иметь душевную
красоту доступно при любых средствах. При этом хочу
заметить, что охаметь можно и в голубой «Волге» и в
норковой шубе. Даже очень просто.
Что-то еще оставалось на совести у ответчика... Да,
вот она, женская записка: «Если тот, кого я люблю, ме-
ня обманет, я не буду жить...»
— Милая женщина, вас что, соблазняет путь Анны
Аркадьевны Карениной — «туда, туда, и я отомщу» —
на рельсы, под товарный вагон? Неужели вы думаете,
что кучка земли с венком от завкома пробудит угрызе-
ния совести у вашего любимого? А представьте себе, что
пройдет год, даже меньше,— и вам нелепым и невероят-
ным покажется, что вы думали о смерти, а ваш бывший
любимый представится вам не более чем бактерией. Вы
помните, что такое бактерии? Это микроскопические
одноклеточные организмы, служащие причиной некото-
рых заболеваний. Сейчас вы больны ревностью, болезнью,
198
старой как мир. Если все образуется, выйдете замуж,
пойдут дети — это будет прекрасно! Если начнете сох-
нуть и дурнеть — примите меры, это пройдет. А если о н
не бактерия, а хороший человек, то нрошу меня изви-
нить. Вот, пожалуй, и все на этот раз. Наш вечер и без
того затянулся.
Розовощекий мужчина в первом ряду все-таки не
успокоился и спросил:
— А как же будет с ревностью и любовью при ком-
мунизме? Вы так и уклонились от прямого ответа.
— Я искренне желаю вам дожить и посмотреть свои-
ми глазами. Но у меня есть непоколебимое убеждение:
если заранее приобрести и сохранить благородство чувств
всегда и во всем и непримиримость к тому, что подло
и гадко, то все будет превосходно! Если же вы желаете
поспорить относительно благородства чувств или, наобо-
рот, хотите выразить доброе товарищеское согласие, то
вам придется сделать это в письме. Наша встреча на
этот раз подошла к концу.
Спасибо большое за внимание.
БЕЛЫЙ ВОРОБЕЙ
— Внимание, внимание! Сегодня будет произве-
ден первый запуск белого воробья. Побежали! Трол-
лейбус...
Оба длинноногие, они финишировали на остановке
первыми.
Два старых друга, два молодых человека, они каждое
утро встречались на углу Аэропортовской, вместе ехали
двадцать минут, вместе входили в обширный вестибюль с
тремя железными вертушками, где полагалось совать про-
пуск в окошко стеклянной будки. Если бы кто-нибудь
спросил, из чего состоит их жизнь, они насчитали бы из-
рядное количество элементов. А может быть, как древние
римляне, которые ограничивались четырьмя стихиями:
огонь, вода, земля, воздух,— назвали бы: работа, семья
(оба обзавелись семьями сразу после института), спорт
(элемент, явно хиреющий на глазах), книги, телевизор,
ну и... и больше, пожалуй, ничего особенного. И они забы-
ли бы сказать, что утренние встречи на углу Аэропортов-
ской, состязание с троллейбусом и мальчишеский разго-
вор, который дома уже почти не клеится,— это тоже одна
из составных частей их жизни, и, между прочим, одна
из приятных. Совсем еще недавно настойчиво хотелось
сделаться инженером, страстно мечталось стать мужем —
«упрямо стать супругом вашим», как сказал поэт, а по-
том — гордо — отцом,— а вот теперь, когда все достигнуто,
почему-то приятно хоть на полчаса возвращаться в
первоначальное мальчишеское состояние.
300
Они втиснулись в троллейбус и оказались в центре
обыкновенной перебранки: двое пассажиров, пожилые он
и она, доказывали один другому свою интеллигентность,
подчеркивая недостаток культуры у противоположной
спорящей стороны.
— Что значит, занимаю весь проход? Хочете проб-
тить, можете сказать по-культурному, а не переться
скрозь человека!
— А вы сперва сами...— и так далее.
— ...А я сегодня видел белого воробья.
Это произнес не слишком громко, но отчетливо один
из инженеров, один из приятелей.
Перебранка прекратилась, головы повернулись к тому,
кто видел белого воробья. Кто-то спросил:
— Неужели? Белого?
— Да, представьте,— сказал тот, который видел бело-
го воробья.— Все остальные серенькие, как всегда, а тут
вдруг такой белый-белый.
Женщина, только что упрекавшая пассажира в недо-
статке культуры, живо заинтересовалась:
— И что же, другие на него не кидались? Не кле-
вали?
— Ну что вы! Полное птицелюбие,— сказал инже-
нер.— Наоборот, серенькие даже уступали ему какие-то
крошки или зерна.
— Скажите! — умилилась женщина и не заметила, как
ее супротивник протискался мимо нее к выходу.
И весь троллейбус начал удивленно переговариваться
о белом воробье.
Приятели вышли на своей остановке.
— Что скажешь? По-моему, запуск удался.
— Потрясающе! Между прочим, ты заметил, я уже
давно не говорю «потрясно».
201
— Растешь, как тополь. Ну, а теперь попробуй ты —
выпусти белого воробья.
— А где?
— Бедняга, я вижу, как блекнет и лысеет твоя когда-
то буйная и пышная фантазия! Где? У себя в лаборато-
рии, в столовой, наконец, в собственном святом семействе.
— Вот разве что в семействе.
— А что? Трудноватости, или, как говорит завклубом,
матзатруднения, в смысле материальные? Ладно, потом
договорим.
В это весеннее утро белый воробей влетел в дом с го-
лубыми, бесшумными пластиковыми полами, с сотрудни-
ками в белых халатах и с железными вертушками в ве-
стибюле. Влетел, не предъявив пропуска. Он никому не
мешал работать, просто немножко удивлял и чуть-
чуть веселил. Некоторые его тотчас же присвоили и при-
ручили. И выпускали уже от себя. И только когда он
впорхнул в кабинет к Самому, да еще в разгар сове-
щания,— вот тут он рисковал своей воробьиной головой.
Белой.
Сам был зол. Так, трехсложно, определяли инженеры
состояние Главного. Зол не без причины, но все же пе
стоило срывать злость на ближних, тем более нижних по
чину... И вдруг в самый раздув неприятностей, когда
одни сидели с потупленными глазами, а другие тоскли-
во и терпеливо смотрели в окно, молоденькая инже-
нерша, которая позволяла себе многое, потому что бы-
ла красива, удачно оформлена под Юлию Борисову и
всеми любима, тоже посмотрела в окно, улыбнулась и ска-
зала:
— Белый воробей!
Сам остановился как вкопанный и повел в ее сторону
202
диким глазом. И увидел милое личико, покрасневшее от
волнения: выпуск только что приобретенного и еще не
опробованного воробья в кабинете Самого — это было
довольно рискованным экспериментом. Но личико было
такое умное и скромное, что Сам обезоружился. И голо-
сом, внезапно смягчившимся, спросил:
— Какой воробей? И почему белый?
Все уже знали про воробья и переглянулись — как бы
буря не возобновилась с новой страшной силой. Но буря
не возобновилась. Милая женщина сказала с той очарова-
тельной скромностью, которая пленяла всех в доме и за
его пределами:
— Он только что был здесь, под окном. Но вы говори-
ли так громко, он вспорхнул и улетел. Простите!
Последнее, очевидно, относилось к тому прерванному
ею, что произносил Сам. Он был умный человек и в
отличие от неумных любил улыбку. Он сощурился и
сказал:
— Я потом выясню, бывают ли белые воробьи,— и
продолжал реприманд, но уже в спокойном тоне.
После совещания в коридоре милую женщину окру-
жили. Некоторые говорили:
— Здорово, артистично!
Другие спрашивали наивно:
— А что, действительно там был белый воробей?
Наивных никогда никто не спешит разубеждать.
Немножко безобидного мальчишества — это помогает пе-
реносить с каждым днем увеличивающийся возраст.
— Да. А вы разве не знали? Он летает по Москве. Се-
годня утром впервые появился в троллейбусе, мы сами
свидетели. С тех пор прошло три часа. Если, скажем, сорок
пассажиров за это время успели рассказать ста двадцати
203
знакомым, а те в свою очередь и даже без очереди... Где
моя счетная машина?
На другое утро приятели встретились, как всегда, па
углу Аэропортовской.
— Бред, но факт! Когда Алла начала меня пилить де-
ревянной пилой — у нее в последнее время пила на воору-
жении,— я сказал про белого воробья.
— И что же? Она сказала: «До лампочки»?
— Нет, к счастью. Я не переношу эту лампочку. Ее
пустил в свет не ты, она абсолютно бездарна.
— Синьор, вы мне льстите.
— Нет, серьезно, это же глупо: «А мне — до лампоч-
ки!» Что это значит? Что мне так же мало дела до чего-
нибудь, как до лампочки, да? Но ведь если она перего-
рит, то тебе до нее будет дело, потому что насидишься в
потемках. Однако эту «лампочку» повторяют повсемест-
но нудно, бессмысленно. А «белый воробей»? Он у тебя
вылетел, и его уже не поймаешь вопреки поговорке. А мо-
жет быть, кай раз согласно поговорке, ведь кое-кто дога-
дывается, что он не птица, а слово. Но об этом знает один
па тысячу. Или даже на десять тысяч. Скажи все-таки
как другу, это ты сам его родил?
— Хосс! Как можно подозревать старого кореша в та-
ких противоестественных вещах! Но ты так и не догово-
рил, что Алла?
— Алла еще не слышала о воробье. Распиловка пре-
кратилась мгновенно. У нее вдруг стало такое лицо, ка-
кое я любил.
— А теперь разве уже не любишь?
— Что за вопрос? Я люблю Алку, но когда она кривит
рот и делает змеиные глаза, я не перевариваю такую фи-
204
зиономпю. А тут опять рот круглый, что даже хочется
поцеловать. Глаза совершенно ребячьи, любопытные,
просящие — объясните ей, пожалуйста, все про белого
воробья.
— И ты объяснил?
— Временно воздержался. А то она бы чертыхнулась
и снова пустила бы пилу в действие. Ничего, пусть по-
думает о белом воробье, который почему-то появляется в
самый критический момент. А вот ты сам подумай, ты —
воробьиный творец! — ведь это красиво: сидит беленький
на веточке, почки набухли, уже торчит из каждой зеле-
ный язычок, а он сидит, смотрите на него...
— Брависсимо, дивная иллюстрация! Но смотрит тот,
jcto умеет. Только тот.
— Ну, а кто не умеет, все равно рассказывает с за-
хлебом, как рассказывают про новое лекарство, чудодей-
ственное п доступное, вроде свеклы с медом у моей тещи,
или еще что-нибудь.
На следующее утро они опять встретились на своем
углу.
— Нет, можешь себе представить: я вчера пришел
домой, Алка спросила, купил ли я индийского чаю. А я,
конечно, забыл и начал злиться: вот навязывают челове-
ку всякие поручения, неужели самой трудно и так далее.
Она выслушала все совершенно спокойно, небывалый
случай в нашей истории семейной жизни, взглянула в
окно и сказала: «Белый воробей!» Мы поглядели друг на
друга и — в общем, полный порядок. Слушай, как ты ду-
маешь, он долго будет жить?
— Белый воробей?
— Да. Твое детище, плоть от плоти. Или его погубят
на лету?
205
— Кто? Кому это надо?
— Мало ли. Тому, кто со смаком свертывает шеи и
живым и словесным. Тому, кто обожает изрекать высоко-
парное. Например: «Величие нашей эпохи требует па
крайней мере орлов, не говоря уже о космических раке-
тах». А тут вдруг такое мелкотемье — воробей! Кроме того,
он скажет, что белый цвет не наш цвет. И пусть лучше
будет красный орел.
— Упрощаешь. Теперь такой кирпичностыо уже не
щеголяют.
Их обогнали два школьника. Два второклассника из
тех, которые терпеть не могут, чтобы их называли второ-
клашками. Один сказал громко, как в классе:
— Я прибежал домой, а дед-пап-мам полыхаются,
на лестнице слышно. Ну, значит, в кино не пустят,
нечего и проситься. А я все-таки решил попробовать и
знаешь чего сказал? Я сказал: «Я сейчас видел белого
воробья!»
Оба инженера переглянулись и прибавили ходу.
— Белого? Ну и как? — с жадностью спросил второй
школьник.
— Порядок. Пап бросил полыхаться и прямо ко мне:
«Врешь! Где?» А мам говорит: «Ой, как интересно, Сере-
женька!» Это она отцу — Сереженька. А дед поглядел на
меня прямо, как врач ухо-горло-нос, чего-то хмыкнул, вы-
нул из кармана пятьдесят копеек и говорит: «Это тебе на
кино, на мороженое и за белого воробья».
— ...Непедагогично? — на ходу тихо спросил один из
инженеров.
— Неважно. Слушай, что дальше.
— ...Валерка, вот здорово! А это правда, что ты видел?
Или прямо взял и выдумал?
206
— Конечно, прямо выдумал. У меня это как-то сразу
получилось.
Признание прозвучало с горделивой скромностью.
— Вот прохвост! Хлестаков! — тихо сказал один из
инженеров.— Поймать его, спросить голубчика, как это он
просто выдумывает чужих белых воробьев?
— Ни в коем случае! Ты же сам по себе знаешь, как
приятно выпустить белого воробья. Пусть летает. К тому
же он хорошо вписывается в весенний пейзаж.
ВЕСЕННИЕ ДИАЛОГИ
Диалог первый
— Алик!
- Ну?
— Я тебя никогда-никогда не спрашивала об одной
вещи. Спрашивать — значит не доверять, а я тебе
верю во всем, во всем — больше, чем себе самой! Но
сегодня все такое весеннее, такое необыкновенное,
и я хочу услышать от тебя только одно слово... Лю-
бишь? Да?
— Угу.
— Милый! Ты даже не представляешь, как много зна-
чит для меня это слово. Вот ты сказал так тихо, так ла-
сково, что любишь, и я стала самой счастливой женщиной
на свете! Приятно любить самую счастливую женщину
на свете, правда?
— Нину!
— Родной! Ты вложил в это маленькое «ннну» столь-
ко теплоты, столько гордости! Ведь ты гордишься мной,
хоть немножечко гордишься, да?
— Ага.
— Я это знала, любимый! И ты можешь быть уверен,
что я не омрачу твоей веры в меня! Знаешь, когда я сдаю
зачеты, я всегда думаю: «Только бы ответить лучше всех,
чтоб он мог сказать: «Она у меня о-го-го, самая способная,
умница, молодец!» Ведь ты доволен, когда я сдаю лучше
всех? ,
208
— Ммм...
— До чего это у тебя выразительно получается —
ммм...— и сразу попятно, что ты согласен и одобряешь!
Ведь для меня очень-очень важно твое одобрение во всем!
Ты думаешь, для кого я одеваюсь? Все говорят: ой, Люд-
ка, какое на тебе платье! — а я жду. Жду: вот придешь
ты, заметишь или не заметишь? И ты всегда замечаешь!
Ведь да, замечаешь?
— Ыгы.
— Ты какой-то особенно лаконичный, острый, точ-
ный. И скромный. Ты не хвалишься своим хорошим вку-
сом, но ты всегда умеешь правильно оценить, как у меня
все подобрано одно к одному, никакой вульгарности, ни-
какой крикливости. И тебе нравится во мне еще одна
вещь. Сказать?.. А ты лежи, лежи, не открывай глаза, ты
устал, ты отдохни. Я сама тебе скажу... Тебе нравится моя
фигура! Да, да, ты доволен, что я у тебя не толстая, пе
курбастая, что я у тебя стройная, как тростиночка. Ведь
нравится?
- Ххо!
— А когда на лекции ты смотришь на меня, я начи-
наю не понимать, что там говорит профессор... Я понимаю
только одно: своими глазами ты ласкаешь мои волосы,
глазами ты говоришь: какие у тебя каштановые, мягкие,
блестящие!.. Смотришь на лоб, и я будто слышу, как ты
шепчешь: «Умный лобик, белый, гладкий!..» А когда
встречаются наши взгляды, то я уже вообще ничего не
соображаю. Да, да, и мне не стыдно в этом сознаться! И я
читаю в твоем взгляде то, что ты думаешь: «Люблю твои
глаза, они синие, как озера. Никому не отдам, они мои!»
Ведь верно, ты это самое хотел сказать, когда сегодня на
философии смотрел на меня?
— Ыыыы!..
209
— Тебо смешпо? Я всегда говорю, что у тебя удиви-
тельное чувство юмора! И тебе весело со мной! Знаешь,
почему? Потому, что у меня легкий характер. И потому,
что я ласковая и нежная, как никто. Тебе хорошо со мной,
да?
— А-а.
— Ой, как не хочется расставаться! Столько еще то-
бой недосказано, столько еще мной недослушано!... Но ни-
чего не поделаешь, иди. А то сейчас Татьяна явится из
кино. Татьяна в общежитии — золотой человек, только у
пее с Петром совсем не так, как у нас с тобой. Когда я ей
рассказываю, как у нас с тобой, она всегда говорит:
«Людка, я тебе завидую!» А я ей говорю: «И правильно,
и есть чему завидовать!» Ведь правда, нам можно зави-
довать?
— Нину!
— Ах, Алик, только бы скорей кончить институт, и
чтоб у нас была своя, своя собственная комната, чтоб
только ты и я! Вот уж тогда бы мы наговорились вволю!
И знаешь, мне даже все равно где, здесь или на краю све-
та!.. Лишь бы с тобой!
- Э-э.
— Это просто удивительно, как мы всегда думаем и
говорим одинаково! Ну иди, милый. И думай о том, какие
мы с тобой счастливые!
- У-у.
Диалог второй
— Ох, Танюшка, какая я сегодня счастливая! Только
что ушел Алик. Ну и наговорились мы с ним! Пока ты с
Петром ходила в кино, он все время был тут. Отдыхал. Он
210
ужасно устает, у него такой напряженный год! И я всегда
стараюсь создать ему условия для отдыха... И мы говори-
ли, говорили... Танюшка, я прямо не могу! Будем пить
чай, и я тебе расскажу, ладно?..
— Давай-давай.
— А может быть, тебе неинтересно? Тогда я не буду.
— Да уж давай выкладывай. Мучай меня. Со мной
ведь Петька так не разговаривает, как Алик с тобой.
— Ты знаешь, Татьяна, я даже сама удивляюсь, от-
куда берутся такие слова. Иногда слушаешь, как паши
ребята говорят, и думаешь, до чего невыразительно: тык-
мык... эт... сам... пнимаешь... знчт... А девчонки — ничего,
слушают, и им даже нравится, влюбляются. Нет, я бы
так не смогла! Вот хоть твой Петр филолог, ты, пожа-
луйста, не обижайся, но ведь и у него нет настоящих
слов...
— Куда уж там, никаких нет, не то чтобы настоящих!
По-деловому он будет говорить хоть час, не закрывая рта,
а по-любовному... сроду этого не было, и, наверно, не
дождусь...
— Вот видишь! А у Алика... Каждое его слово отпе-
чатывается у меня в мозгу, могу наизусть. Он говорит:
«Сегодня такое весеннее, такое необыкновенное настрое-
ние»... И спрашивает: «Любишь?» А потом говорит:
«Я хочу, чтобы ты, Люда, была самой счастливой женщи-
ной на свете, чтобы я любил самую счастливую жен-
щину!»
иг.
— Ух, черт!
— Да. А потом говорит: «Я хочу гордиться тобой, и я
знаю твердо, что ты никогда не омрачишь моей веры в
тебя!»
— Даже что-то уж очень!..
211
— Вот так у него иногда получается! А потом гово-
рит: «Ты у меня умница, молодец, способная и, говорит,
у тебя столько вкуса, я всегда любуюсь, как ты одета».
— От Петьки дождешься! Я его один раз спросила:
«Тебе нравится моя новая кофточка?» А он говорит: «Ког-
да наденешь, погляжу, только можешь особенно не спе-
шить, и так хорошо». Абсолютно ничем не интересуется!
— Зато Алик — решительно всем! Говорит: «Когда
я смотрю на тебя на лекции, я глазами ласкаю твои каш-
тановые волосы, такие мягкие, такие блестящие...»
— Ты гляди, прямо как поэт!
— А про глаза сказал, что они у меня синие, как
озера.
— Ну уж это какая-то литературщина!
— Да? Мне тоже так показалось, но ведь он не фи-
лолог, как твой Петр, а медик. Откуда медику знать, что
литературщина, а что нет. А про мой характер он сказал,
что он у меня легкий, что я ласковая и нежная, как
никто. А уходя, шепнул, что ему до того не хочется со
мной расставаться, но что вот-вот из кино должна вер-
нуться ты и ему надо уходить. Он и про тебя сказал, что
ты золотой человек.
— Прямо он у тебя какой-то особенный.
— А другого бы я не полюбила! Уже на пороге по-
смотрел на меня и говорит: «Моя мечта, чтобы поскорее
жить вместе, чтобы только ты да я, вот тогда бы мы на-
говорились вволю». И, говорит, все равно где жить, хоть
на краю света, лишь бы вместе!
— Умеют же люди! Слушай, ничего, если я Петру
расскажу?
— Пожалуйста. Мы из нашей любви не делаем ника«
кого секрета.
212
— Любовь любовью, это все умеют, а вот такие слова
говорить., это не каждому дано. Расскажу Петьке, может
быть, н ему захочется разговаривать, как люди. Он как
раз собирался к нам сюда зайти, я ему обещала рубашку
выгладить. Брюки гладить научился, а рубашки — никак.
— Ладно, Танюша, вы тут с ним разговаривайте, а я
еще к девчатам в двадцатую комнату сбегаю. Не могу на
месте сидеть, душа поет!
Диалог третий
— Петр, вот ты филолог, а у тебя настоящих слов
нет. А Людкин Алик — медик, но у него такие слова бе-
рутся, я даже прямо не знаю, как у кого. Наверно, как у
Тургенева.
— Что же такое тургеневское он тебе говорил?
— Не мне, а Людке. А она уже мне пересказала, что
он сказал, что она сказала.
— Между прочим, именно так пишутся интер-
вью. Любые. Опытный журналист сам предварительно
придумывает текст, а потом подсовывает его тому, с
кем разговаривает. Когда садится писать, все пере-
тасует — и полный порядок. Именно так, как ему хоте-
лось.
— Ты всегда все знаешь лучше других, уж больно
умный! Поучился бы у людей! Алик Людке сказал и про
волосы, что они у нее каштановые, и про глаза. Сказал,
что она ласковая и нежная. И что ему страшно не хочет-
ся с ней расставаться даже на один день и он только
мечтает о том времени, когда они будут вместе на всю
жизнь. Между прочим, он всегда замечает, как она оде-
213
та, и называет ее тростиночкой... Вот как люди говорят,
нс то, что...
— А знаешь, в этом что-то есть.
— Наконец-то!
— Нет, я не в том смысле, чтобы тебя называть тро*
стиночкой, я еще пока не сбрендил. Какая тростиночка
в шестьдесят два кило! Да и в Людке твоей не меньше.
А я про то, что это может куда-нибудь пригодиться... Хо-
тя бы для нашего Зубра. Он с важным видом утверждает,
что в наше время секрет объяснения в любви утрачен, что
мы не утруждаемся подбором слов. Вот же ему, пожа-
луйста! Живой пример, фактический материал. Да нет,
мне даже и самому пригодится! В общем-то это, конечно,
банальная тягомотина, но раз так еще бывает в жизни...
Скажут — не модно? А кто нам может запретить самим
ввести моду на что угодно, в том числе и на нежные сло-
ва? Только надо, чтобы это было со вкусом, с толком...
Знаешь, Татьяна, когда я начну наконец писать роман,
ты мне все это напомни.
— Ой, Петька!
— Что еще?
— То, что ты сейчас сказал...
— А что я такое сказал?
— Что когда ты наконец будешь писать роман, чтобы
я тебе напомнила. Значит... значит, мы тогда будем вме-
сте, когда ты будешь писать роман, да?
— Мммм...
— Молчи, молчи, лучше не скажешь! У тебя сейчас
это так здорово получилось, так по-теплому, по-родному,
как никогда! Ладно, Людка, теперь держись, не у одной
тебя есть что рассказывать! У меня тоже теперь такие
214
слова солнечные, весенние, особенные: «Когда будем
жить вместе, будем вместе работать над романом!» Да
это тебе не голубые озера!..
От автора. А кому не хочется милых, солнечных,
прелестных слов? От друзей и любимых, от мужа или от
жены, даже от редактора, даже от самого читателя! По-
моему, никто бы не отказался. Но только не все и не всем
их предлагают. А право, жаль!
БАБНИК
— Вот ваше местечко,— сказала ему миловидная де-
вушка в белом переднике.— Садитесь, пожалуйста, сей-
час я вам принесу завтрак.
Направо от него оказалась женщина, похожая на си-
дячего орла, которому надели на голову пышный желтый
парик. Налево — гнедая женщина. До появления краски
«Гамма» у людей не было волос такого цвета, это была
лошадиная масть. Третьим за столом сидел сухопарый
старик в длинными волосами, желтый и пропахший та-
баком.
Павел отодвинул стул и произнес «Здравствуйте» с
таким выражением, как если бы он сказал «Черт меня
догадал».
—Нашего полку прибыло! Очень приятно,— сказала
женщина-орел резким, канареечным голосом.
— Вы играете в бадминтон?— спросила гнедая, гля-
дя ему прямо в глаза нахальными козьими глазами.
Он почему-то сказал, что ему надо на почту, отпра-
вить жене телеграмму.
— А почему вы здесь одни, без жены?— хрипло спро-
сил прокуренный старик и неожиданно игриво погрозил
желтым табачным пальцем:— Вот они всегда так: как на
курорт, так без жен. А мы будем над вами шефствовать
и все ей про вас напишем!
Павел сразу затосковал, а после завтрака подошел к
девушке в белом передничке и попросил пересадить его за
316
другой стол. Туда, где мужчины. Девушка почему-то
обрадовалась: она думала, что ему приятнее о дамами, ио
теперь она его посадит у окна. Там двое мужчин, третья
женщина, но она послезавтра уезжает.
Между завтраком и обедом он сделал километров де-
сять по берегу залива, говорил 0 рыбаками, о детдомов*
скпми ребятишками, с туристами, которые шли по тро-
пинке, горбатясь рюкзаками, как верблюды. Он проголо-
дался и пришел к обеду первым, когда в столовой никого
не было. Во всяком случае, ни гнедой, ни орла, ни стари*
ка. Они, видимо, считали хорошим тоном приходить в
столовую с таким видом, будто им вовсе не хочется есть
и они выше сытости. Это у них получалось, но только ко
по Горькому.
Его новых соседей, мужчин, еще не было. Пришла
женщина, посмотрела на него и удивленно сказала:
— Пашка!
Он посмотрел на нее, сказал: «Светка!»— но тут же
оглянулся по сторонам.
— Ты почему один, без Ирины?—спросила женщина
и тут же объяснила, что она одна потому, что Петра вы-
звали на завод. Одной ужасно скучно, но она уже дожи-
вает здесь последние дни. А он не объяснил, что Ирину
внезапно послали на совещание в Польшу, и она ве-
лела ему ехать в дом отдыха одному, а то потом не вы-
браться.
В это время в столовую вошли женщина-орел, гнедая
и старик, который не ва столом, а во весь рост оказался
старухой, судя по серой обвислой юбке. Они сразу заме-
тили, что он сидит в другом месте. Он был заметным,
красивым парнем. И гнедая сказала громко: <О-ля-ля!>—
почти по-французски, а старуха погрозила пальцем!
«А мы напишем жене!»
217
Он сразу помрачнел и замолчал.
— Ты что это?— спросила Светлана.— Да ты плюй па
них! Это же присяжные сплетницы. В каждом доме отды-
ха хоть две такие да найдутся. Как правило.
Он сказал в тарелку:
— Ладно, помолчи, как будто мы незнакомы. Я знаю,
чем это пахнет. Потом расскажу.
Они сговорились поехать после обеда на озеро. Свет-
лана сказала, что Петр велел ей поснимать озеро на цвет-
ную пленку, а одной ей идти неохота. Он сказал:
— Ладно. Только ты иди вперед, а я догоню. Потом
объясню.
Она ушла. Он еще посидел немного и пошел к выходу.
Гнедая опять многозначительно сказала: «О-ля-ля!»—а
женщина-орел и старуха погрозили ему с улыбочками.
Улыбочки были странные, как в кошмаре при повышен-
ной температуре.
Они проехали три остановки на электричке и пошли
лесной дорогой к озеру.
— Теперь ты мне, может быть, расскажешь, почему
ты такой пуганый?— спросила Светлана.
— Потому что я уже один раз попал в бабники,— ска-
зал он.
— Попал во что?— спросила Светлана и ма
поглядела себе под ноги.
иг.
нально
— Понимаешь, это было три года тому назад. Я тогда
первый раз поехал в дом отдыха. До этого, помнишь,
сперва пионерлагеря, потом туристские походы... У меня
уже была Ира, но мы еще не поженились, она кончала
медицинский. А я уже первый год работал на заводе. Опа
меня и спровадила в дом отдыха, чтобы я не отвлекал ее
от экзаменов. Ты помнишь, какой я был?
218
— Еще бы!— сказала Светлана.— Ты был самый ми-
лый парень в группе.— И вздохнула.
— Меня так воспитывала мама,— сказал он.— Я от-
крывал перед женщинами дверь, даже перед девчонками,
пропускал их вперед. Я поднимал, если они чего-нибудь
роняли. Я помогал им надевать пальто.
— Я помню,— сказала Светлана и улыбнулась.—
Сперва над тобой посмеивались, потом привыкли. Тебя
любили.
— Ну и вот. В доме отдыха я делал то же самое.
И вдруг на меня начали многозначительно поглядывать.
Начали вот такие макбетовские ведьмы, как здесь. Толь-
ко их там было две...
— Нормально,— сказала Светлана.— Иногда хватает и
одной. Такая всем дает понять, что она высококультур-
ная, насквозь знает все манеры и за версту чует, где
пахнет развратом.
— Ну что ты, они не произносят такого слова,— ска-
зал он.— Они говорят: аморальные поступки. И они при-
лепили мне этикетку «Бабник». Я нашел на пляже
мокрый купальный костюм одной женщины и вернул ей
при всех. Одна из этих ведьм сделала такую морду, как
будто она села на ежа, и сейчас же побежала разыскивать
другую. И вдвоем они раззвонили, что я снимаю с жен-
щин купальные костюмы... Когда я танцевал, они гово-
рили: «Посмотрите, как он прижимается!» А я, если ты
помнишь, просто хорошо танцую.
— Я помню,— тихо сказала Светлана.
— Ну и вот. Вернулся я домой. Ира со мной почти
не поздоровалась. А на заводе все посмеивались, глядя на
меня, и говорили: «Ну и ну!» Я наконец не выдержал и
потребовал, чтобы мне объяснили, что это значит — ну и
ну! Оказывается, эти особы вернулись раньше меня и
219
всех оповестили, что я бабник. А дом отдыха ведомствен-
ный, все друг друга более или менее знают, кто откуда.
И представь, на заводе тоже один нашелся, сказал — вер-»
но, он к женскому полу благоволит! К полу, представля-
ешь себе? Ах, так! Тогда я решил вскоре изменить по-
ведение. Если я раньше перед женщинами открывал две-
ри, то теперь лезу напролом и даже наступаю им на ноги.
И не извиняюсь. И сижу, когда они стоят. И если кто-ни-
будь из них что-нибудь роняет, я говорю, вы уронили,—
но даже пальцем не шевелю.
— Боже!— сказала Светлана.— Я знаю массу таких
же хамов. Неужели они боятся прослыть бабниками?
— А что ты думаешь? Кому приятно попасть в мясо-
рубку к такой высокоморальной ведьме?
Они дошли до озера и остановились очарованные. Вот
ото красота! Не хотелось говорить ни о чем противном.
Светлана стала фотографировать, иногда просила его
сесть на валун для оживления пейзажа. Она сказала, что
ее Петр, слава богу, не дурак и не ревнует. Предложила:
а не обойти ли озеро кругом? Он испугался.
— Нет, мы тогда не поспеем к ужину.
— Подумаешь! Поедим чего-нибудь на станции.
— Я не про то. Нас вместе не будет в столовой.
Все заметят. Нет, Света, ты лучше поезжай, а я оста-
нусь.
— Тогда уж лучше я останусь, а ты лупи ужинать.
— А если нас все-таки кто-нибудь видел вдвоем? Ска-
жут: она где-то осталась, ей неудобно сразу показываться
на люди.
— Нет, ты не бабник!—жестко сказала Светлана.—
Ты хуже! Сам себе рисуешь какие-то картины, которых
не было...
220
— Я себе абсолютно ничего не рисую,— сказал он.—
А вот они нарисуют! Они только об этом и думают и
обсуждают, кто как шевелит бедрами, у кого какая по-
ходка, темперамент...
Чайка сорвалась с валуна, полетела над озером и вы-
хватила из воды рыбешку.
— Поезжай, ужинай,— тоскливо сказал он.— Я
провожу тебя до станции, пропущу две электрички и
приеду.
Они шли по лесной дороге к станции. Светлана ска-
зала:
— Не обидно, если бы вправду был бабником. Но ты
никогда им не был.— И вздохнула.— Неужели, если два
человека, друзья детства, пойдут вместе в лес пли в кино,
их уже сразу будут вместе спеленывать сплетней и класть
в одну кровать? Ну, ведьмы — я понимаю, они бы сами
не прочь с кем-нибудь в лес, только лешие тоже не дура-
ки. А Ирина? Ведь она умница.
Он сказал грустно:
— Даже самым умным женам не нравится, когда
их мужей называют бабниками. Это ущемляет их
самолюбие. Даже самым умным приятнее слышать:
ваш муж в вас влюблен! Ирина, конечно, не поверит,
если ей скажут, что я бабник, но время от време-
ни будет ненатуральным голосом задавать разные во-
просы.
Они дошли до станции.
— Бабникам хорошо! — сказал он с завистью,— Им...
это самое, плюй в глаза, они скажут: божья роса — и
опять за свое. А тут страдаешь ни за что.
— Конечно, обидно,— сказала Светлана и посмотре-
ла на него. Но он не взглянул на нее, он смотрел на свои
часы.
221
— Воп подходит твой поезд,— сказал он.— Беги, а я
посижу на лугу.
Она побежала, около платформы оглянулась и крик-
нула звонко и обиженно:
— А ты, Пашка, все-таки трус! Поедем?!
Он помахал ей рукой. Она уехала. Он сел на траву.
По лугу бродили две козы, привязанные длинными ве-
ревками к колышку. Они посмотрели на него присталь-
ными нахальными глазами и с хрустом принялись за ве-
точки, которые им кто-то подкинул.
Он отвернулся. Ему очень хотелось есть, у него всег-
да был нормальный, здоровый аппетит.
«ПРИЕЗЖАЮ ПРАЗДНИКИ ЦЕЛУЮ»
Разве вы, читатель, заранее пе составляете план празд-
ничных дней? Куда пойти: утром на Красную площадь, ес-
ли вы счастливый обладатель пригласительного билета, в
гости, если вас позвали заранее, в театр, в концерт, в тури-
стский поход? А кого принять у себя, чем угостить? И ко-
нечно, что надеть, чтобы выглядеть нарядно? Все это необ-
ходимо обдумать.
Вот точно так же обдумывали и строили планы и герои
моего рассказа, молодожены, молодые родители, Алеша и
Ксета. Сначала обсуждали в общих чертах, потом детально,
и все складывалось как нельзя лучше. И лейтмотивом ко
всему было: наше Солнышко, Золотко, сынуленька, Рыбоч-
ка, Витюшенька и так далее.
— Демонстрацию будем смотреть по телевизору. Это
долго, поэтому пусть в это время бабушка с Витюлькой по-
гуляют. А потом будем завтракать, ах как приятно завтра-
кать не спеша, в кругу семьи! Бабушке придется поставить
пироги немножко пораньше. А после пройдемся по улицам.
Так удачно, что у меня готово новое пальто!.. Нет, Солныш-
ко с собой не возьмем, что ему делать в городе? Он еще кро-
шечный, не понимает. Останется с бабушкой. А она тем
временем уже может готовить ужин. На десять человек.
Она у нас молодец, у нес все получается как-то удивитель-
но быстро. Мы вернемся, только успеем переодеться, как
вот уже и гости! Сынуленька с бабушкой закроются в
спальне, им там будет спокойно и уютно. Гости разойдутся
к часу, бабушка к тому времени отдохнет и сможет поти-
хоиьку помыть посуду. Это один день. А второй: пойдем
в Малый на дневной спектакль, вернемся, пообедаем, а
вечером к Соколовым. Ну, так? С программой все соглас-
ны?
Собственно, для разработки плана н его одобрения тре-
бовалось всего 50 процентов голосов, принадлежащих
супругам. Годовалый Витюшка подавал свой голос по по-
требностям, не имеющим ничего общего с выдвинутым
вопросом. Бабушка, Алешина мать? А разве у нее вообще
был голос? Кажется, был. Года два тому назад он громко
раздавался на кондитерской фабрике, где она проработала
полжизни, и к нему даже прислушивались. Но с тех пор
как она вышла на пенсию, как женился сын и родился
внук — Солнышко, Золотко, Рыбочка, Витюля, которого
она обожает, с тех пор голоса у нее больше нет. К этому
все привыкли, это в порядке вещей.
Но вот, оказывается, еще одна мать собирается поло-
жить свою самоотверженную любовь на семейный алтарь!
Пришла телеграмма:
«Приезжаю праздники целую».
— Это замечательно! Мама великолепно стряпает, вме-
сте они нам сделают такой стол, что гости просто ахнут!
Как это мило с ее стороны: пока одна бабушка ходит по
магазинам, другая будет тутушкаться с Витюшей, убирать,
стряпать!..
Товарищи но работе завидовали Алеше и Ксете. Везет
людям! Тут перед праздником крутишься, сбиваешься
с ног, а они придут домой, все прибрано, блестит, все
куплено, приготовлено... Что значит хорошие бабки в
доме!
Первая бабка, вторая бабка. Оказывается, не только го-
лос, но и имя постепенно утрачивается. Даже собственные
дети уже не зовут мамой, а зовут бабушкой, очевидно, что-
224
бы не сбивать с толку малыша, чтобы ему было удобнее
разбираться в родстве. А за ними и знакомые говорят:
«Здрасте, бабуся!» Позвольте, какая она бабуся какому-ни-
будь Иван Иванычу, который моложе ее всего на два го-
да? Но уж так заведено.
Для того чтобы Витюшке легче было ориентироваться,
постоянную бабушку стали звать «баба Сима», а приез-
жую — «баба Таня».
Она тоже была в восторге от внука, целовала его розо-
вые пяточки, подарила ему прелестный вязаный костюмчик
и сто рублей, которые тут же положила на книжку, на имя
внука. Вот это подарок! Ксета ходит гордая: дескать, вот
у меня какая мама! Как будто это она вырастила и воспи-
тала свою маму, а не наоборот!
И вдруг весь план рухнул и полетел... Баба Таня, пода-
рив сто рублей, костюмчик и другие милые подарки всем
членам семьи, вдруг повела себя странно. Вместе того, что-
бы сказать тихо и кратко бабе Симе: «Уж вы, голубушка,
возьмите на себя хождение по магазинам, а мне дайте фар-
тук, я займусь внучонком и стряпней»,— вместо этого опа
сказала громко и властно:
— Значит, так, Серафима Платоновна. Поскольку мы с
вами люди свободные...
— Это как свободные? — пролепетала баба Сима.
Будучи женщиной политически грамотной, она приме-
няла слово «свобода» к демократическим странам и к на-
родам, сбросившим колониальное иго, по применять
это слово к самой себе, скромной пенсионерке и ба-
бушке, ей даже не приходило в голову. Баба Тапя объяс-
нила:
— Мы с вами государству свое отслужили, кроме того,
нарожали и вырастили детей. И тоже отдавали им что по-
ложено: заботу, ласку, любовь. Наша ласка и любовь оста-
8 В. Карбовская
225
ются с ними, а забота такая, чтобы крутиться возле них
денно и нощно, отпадает.
— А как же... — попробовала возразить баба Сима, но
баба Таня ее прервала:
— Теперь у них свой ребенок, Солнышко, Золото, Ры-
бочка — им на радость. Помните, в какое трудное время
мы воспитывали своих: вы Алешу, я Ксету? Война, вы при-
ехали из Москвы к нам в Новосибирск. Бывало, мы с вами
и на завод, и в госпиталь, и донорами были. Отчасти из
патриотизма, а отчасти потому, что донорам давали боль-
шие пайки, и шоколад, и сливочное масло. А мы с ва-
ми ничего этого и в рот не брали, все, бывало, отдавали
своим малышам. А помните, как добывали дрова, носили
воду?
Воспоминаний ей хватило на полчаса, а закончила она
их тем, что сейчас растить ребенка—сплошное удоволь-
ствие.
— Зачем же мы будем лишать удовольствия молодых
родителей? Пусть хоть праздничные дни целиком посвятят
Витюшке, своему Солнышку! А если они ждут гостей, вдво-
ем вполне управятся со всем: и с ребенком и с приготовле-
ниями. А мы с вами тем временем погуляем по празднич-
ным улицам, посмотрим демонстрацию, — я сто лет в
Москве не была! — а вечером закатимся куда-нибудь в те-
атр. Что? Не в чем? А зачем вы Ксетке подарили столько
своих вещей? Ну, я понимаю, ничего не жалели для неве-
стки. Я тоже в свое время для дочки ничего не жа-
лела. Так пусть она теперь даст вам надеть свое повое
пальто. Ведь ей все равно идти некуда, будет сидеть с
Витюшкой.
Нет, баба Сима не рискнула просить у невестки новое
пушистое пальто. Ксета и без того дикими глазами смотре-
226
лаяа обеих матерей. Но она не решилась перечить и Татья-
не Григорьевне: как-никак гостья.
Давние приятельницы нагулялись, нагляделись на
праздничную столицу, взяли билеты в Консерваторию, со-"
брались было в кафе, но Серафима Платоновна не на шутку
забеспокоилась: как-то они там с Витюшенькой? Ведь это
для них, для молодых, непривычное дело...
Взяли такси. До самого дома Татьяна Григорьевна тол-
ковала Серафиме Платоновне, что именно так и должно
быть: молодые завели семью, и бабушка вовсе не должна
быть верблюдом, на которого навьючивают целый дом.
Хватит, своих вырастила, теперь они пускай растят своих.
Помогать можно, но зачем же закабаляться? Отдала им
квартиру, вещи — прекрасно. Все общее, но общими долж-
ны быть и радости, и праздники, а не то, что одному — удо-
вольствия, а другому — мытье грязной посуды. А не хочет
ли она после праздников поехать проветриться в Новоси-
бирск? Вот вместе бы и поехали...
Серафима Платоновна отвечала невпопад, потому что
беспокоилась: что-то там, дома?
Уже на площадке лестницы они услышали, что дома
неладно. Витюшка надсадно ревел дурным голосом. Ксета
кричала:
— Ты замолчишь или ты не замолчишь?
Как будто ждала, что Витюшка ответит: «Да, сейчас за-
молчу, вот только дореву».
Алексей удивлялся в повышенном тоне:
— Я поражаюсь твоей матери! Неужели она явилась
только для того, чтобы развлекаться, а не для того, чтобы
помогать нам?
— Моя мать подарила сто рублей — на старые деньги
тысячу!
8е
— Не надо мне ее старой тысячи, мне надо, чтобы в до*
ме был покой и порядок!
Им приходилось кричать очень громко, чтобы перекрыть
горластого Витюшку.
— Мы не подслушиваем, мы не виноваты, что все
слышно даже на лестнице, — сказала Татьяна Григорьев-
на. — Почему-то мы с вами были терпеливее, когда расти-
ли своих детей. Только вы, пожалуйста, не делайте стра-
дальческого лица. И не забудьте, что вечером мы идем в
Консерваторию.
Через неделю Татьяна Григорьевна уехала к себе в Но-
восибирск, Как она ни уговаривала бабу Симу поехать с
ней, та не решилась. И очень скоро все вошло в обычную
колею.
Это было ровно год тому назад, на Октябрьские пра-
здники. На Майские Татьяна Григорьевна не приез-
жала, прислала очень приятную посылку. Спасибо. А
теперь ее ждут снова. И все по-разному. Витюшка мечтает
о подарке, Алексей нарочито скучающим тоном заяв-
ляет:
— На рыбалку, что ли, махнуть, дня на два?
Но не выдерживает тона и начинает колоть:
— Н-да, моя мать — это не твоя мать! Твоя не способна
на самопожертвование ради детей.
Ксета отвечает гордо:
— Мама — самостоятельный человек!—но не выражает
восторгов по поводу очередной телеграммы: «Приезжаю
праздники целую». Это значит, что опять придется сидеть
дома с Витюшкой, который ведет себя, как король, причем
невоспитанный король.
Только баба Сима молчит. Молчит и волнуется, совсем
228
как в молодости, когда ждала встречи с любимым после
долгой разлуки.
Счастливого праздника! Каждый проводит его, как уме-
ет. Чем лучше — тем лучше! А нянчиться с собственным
сыном, Солнышком, Золотком, Рыбочкой, и освободить соб-
ственную мать от забот и хлопот — разве это не радость?
Вот именно!
СОЛНЦЕ — ПРОЯВИТЕЛЬ
Строчка в паспорте. С тех пор, как я себя пом-
ню, у меня есть все основания считать себя горожанкой,—
говорит моя знакомая.— Я училась в городской школе,
закончила столичный институт, познакомилась со своим
будущим мужем у Вахтангова. Нет, он не актер, оп был
зрителем и сидел, так же, как и я, в десятом ряду партера.
Но кто сказал, что для семейного счастья нужны талант-
ливые актеры? Теперь у меня двое детей, которые появи-
лись на свет в родильном доме в самом центре столицы. Мы
живем в новом корпусе, рядом с магазином «Москва». И по
соседству находится научно-исследовательский инсти-
тут, в котором я под старость или лучше значительно рань-
ше надеюсь заработать докторскую степень. Как видите,
я насквозь горожанка! И только в паспорте одна-едипствен-
ная строчка говорит о том, что я родилась в деревне... Но
это было давно, не будем уточнять, когда именно.
Так скажите же, почему каждую весну, каждое лето
меня неудержимо тянет па травку? В лес, к речке. Мои но-
ги в модных туфлях жалобно требуют: дай нам босиком
походить по траве, постоять в ручье, пошлепать по лужам...
Мои легкие каждое утро во время гимнастики дышат по
системе йогов, описанной в журнале «Здоровье»: я закры-
ваю пальцем то одну, то другую ноздрю, но мой нос недо-
вольно фыркает: в него попали отработанные газы целого
стада машин, проносящегося под балконом. Кажется, мой
нос тоже себе на уме, подавай ему дуновение ветерка, на-
поенного запахом цветущей липы, шиповника, скошенной
230
травы... Глаза жадно ищут зеленые оазисы среди бетонно-
стеклянно-каменных массивов. Оазисов довольно много, но
что скажут прохожие, если эта дама в изящном кремовом
костюме (я подразумеваю себя и свой новый костюм) вдруг
в многолюдном сквере возьмет и ляжет на газон посреди
тюльпанов?
А эту женщину тянет не созерцать издали розовые
тюльпаны, желтые с лиловым анютины глазки и шпинатно-
зеленую траву, а прикоснуться ко всему этому великоле-
пию, уткнуться в него лицом, лежать плашмя на земле и
следить за маленьким путешествием божьей коровки, кото-
рая в своем красном плаще с черными горошками задум-
чиво перебирается вверх по стеблю по своим делам.
Мои пальцы готовы прорвать белые перчатки, так им
хочется покопаться в земле, побродить в воде и — не на-
рвать цветов, нет! — а посадить несколько кустиков клуб-
ники или маленький клен у крыльца... Но крыльцо у меня
каменное, оно выходит на тротуар, и сажать маленький
клен некуда. Если бы я вдруг переменила профессию и ста-
ла садовником, поднялся бы крик, что я сошла с ума, из-
менила науке ради анютиных глазок...
Нет, я знаю, что я не изменю, я люблю мой исследова-
тельский институт и моих товарищей по работе. Но только
зимой и осенью. Тогда я их очень люблю и буквально не
могу без них жить. А весной и летом я презираю каждого,
даже брезгую каждым, кто не влюблен в природу, кто но
понимает ее чистых прелестей и не мечтает попасть к ней
в объятия! И уже совершенно не переношу тех, кто хоть
чем-нибудь ее оскверняет: консервной банкой или бумаж-
кой, брошенной в лесу после завтрака (не могли положить
ту же банку или бумажку, в которой несли еду, обратно в
свою сумку, лентяи и неряхи!), или тем, что бессмысленно
сломали юное прелестное деревце или разорили гнездо..«
231
Я не знаю, что во мне говорит: эта строчка в паспорте,
где значится, что я родилась в деревне, или еще что-нибудь,
но для меня Человек и Милый Друг тот, кто мой едино-
мышленник, кто радуется почкам на ветках, щебету
птиц, веселью выпущенного на траву пуделя. И умиротво-
ренному выражению лица старого человека, отдыхающего
под толстым кедром, с которого рыжая белка швыряется
скорлупками.
Вы спрашиваете, есть ли люди, не интересующиеся
природой?
Пожалуйста!
Одна такая. Она дико скучала в доме отдыха.
С утра, после завтрака, садилась в качалку на террасе и с
книжкой в руках, которую держала вверх ногами, кача-
лась до одури. Зато она видела всех и все видели ее то в
полосатом, то в гороховом, то почти ни в каком или в белых
брюках... Но все было напрасно: если приезжали знамени-
тости, то с женами и пропадали на море или в горах. Влюб-
ленные мальчишки ее не интересовали, так же как стрижи
и чайки, утренние зори, прибой и эвкалипты. Она мечтала
выйти замуж. Само по себе это вовсе не плохо, если не но-
сит характера охоты на зазевавшегося зверя с драгоценной
шкурой вроде соболя.
И вдруг она узнала, что приезжают супруги Бом. Бом—
академик, знаменитость, так ей сказали в доме отдыха.
В одно прекрасное утро они появились — муж и жена, при-
ехали на собственной коричневой машине, похожей на ги-
гантскую плитку шоколада. Вот это машина! Жена Бома
была сухонькая, в очках и совсем не женщина, а скорее
всего галка. Неужели она в молодости была галкой? Куда
же он смотрел, этот лев с серебряной гривой? Правда, он
хромой лев и давным-давно не молодой, но какое это имеет
вначение, если он знаменит!
232
Охотница в белых штанишках решила, не считаясь с
галкой, начать отлов по всем правилам. Что же делать, ес-
ли нет подходящих холостых женихов!
О мужчины, даже самые лучшие из вас! Самые умные,
тонкие, насмешники, вы становитесь доверчивыми, радост-
ными мальчуганами, когда женщина, глядя вам в зрачки,
восторженно говорит о ваших достоинствах моральных и
физических, даже если ваше зеркало о последних умалчи-
вает.
Охотница явно преуспевала, старый Бом уже потерял
голову где-то на пляже или в парке под магнолией. Он уже
давно не терял головы и теперь сделал это с поспешностью
мужчины, который знает, что это последняя и совершенно
случайная возможность — походить безголовым, больше
это не повторится.
Отдыхающие были явно недовольны безголовым Бомом.
Бедная галка тихо и тактично страдала. Но она была на
редкость мужественной галкой, и она пошла прямо на
охотницу, пригласив ее на разговор. Охотница ждала дра-
матических этюдов и приготовилась их встретить ледяным
равнодушием. Легкомысленные знаменитости попадаются
один на тысячу. Она не собиралась отпускать добычу.
— Я не слепая, — грустно сказала жена Бома. — Ия
хорошо знаю поговорку «насильно мил не будешь». Если
вы любимы и сами полюбили горячо, искренне, на всю
жизнь (охотница гордо подняла голову и тем самым пока-
зала, что видит всю жизнь до конца с высоты своего длин-
ного роста), то я не буду препятствовать счастью двоих
из желания во что бы то ни стало сохранить мужа.
Охотница бросила быстрый, удивленный взгляд на собе-
седницу и отметила про себя, что бедная галка держится
довольно независимо для своего огорчительного положения.
А жена Бома продолжала:
233
— Я уйду из вашей жизни. Но сперва я хочу предупре-
дить вас, что этого человека нужно очень беречь.
— Ну еще бы! — сказала охотница.
— Я объясню, — сказала жена Бома. — У него грыжа
белой линии. Когда-то в ранней молодости он был грузчи-
ком.
— Меня не интересует его грыжа и то, кем он был в
молодости, — надменно сказала охотница. Она говорила
правду: ее интересовал знаменитый академик, а не бывший
грузчик.
— Иногда грыжа дает себя знать,— грустно продол-
жала жена Бома.— Кроме того, у него пояснично-крест-
цовый радикулит, болезнь имеет наклонность к обост-
рению....
— А санатории на что? — бодро сказала охотница. —
По полгода будем жить в Крыму, на Кавказе. Вы еще что-
то хотите мне сказать?
Жена Бома почему-то сконфузилась.
—- Эго хорошо, что вы собираетесь предоставлять ему
санаторное лечение. Вы, очевидно, много зарабатываете, и
вы щедры. А то ведь он гордый и никакой помощи от меня
не примет.
— Чего? — спросила охотница и остановилась посреди
аллеи роз.
— Материальной помощи, — тихо повторила жена Бо-
ма. — Пенсия у него не слишком большая.
— Какая пенсия, что вы мне морочите голову? — рас-
сердилась охотница. — Он же академик!
— Нет, это я академик, — застенчиво сказала жена
Бома. — Я академик Бом.
В это время в конце аллея появился муж Бом. Он шел
молодцеватой походкой, крестцово-поясничный радикулит
дал ему временную передышку.
234
Охотница чуть не заплакала. Целый месяц на курорте
пропал зря! Она открыла рот, чтобы сказать что-нибудь
грубое, нехорошее, вроде того, что — оставьте себе своего
пенсионера с грыжей!—но, увидев серьезные глаза печаль-
ной галки, вдруг сказала:
— Благодарю за предупреждение. Я передумала. Я не
умею ухаживать за больными. Всего хорошего!
...На закате супруги Бом сидели у моря. Муж на-
чал чувствовать поясницу и угрызения совести. Жена
была рядом, задумчивая, как всегда, тактичная. Она ска-
зала:
— Посмотри на небо. Это белое облако, позолоченное
солнцем, похоже на льва. В профиль он немного похож на
тебя.
— Разве я похож на позолоченного льва? — грустно
спросил Бом.
— Нет, я совсем не это хотела сказать,— винова-
тым голосом произнесла жена.— Просто это очень
красиво.
— Я давно не смотрел на небо, — сказал муж. — Да,
это красиво. — И почему-то добавил: — Спасибо!
Наверно, потому, что любить природу умеют не все. Его
жена любила природу.
Я моту вам рассказать еще один маленький летний эпи-
зод, который произошел под южным солнцем и чуть не
окончился печально.
4 балла. Две девочки очень хотели понравиться двуW
мальчикам. Не мальчикам они почему-то не особенно нра-
вились. Может быть, те, которые очень им нравились, оста-
лись а городе» а все остальные не шли с ними ни в какое
сравнение...
Но девочкам все-таки хотелось понравиться, и они ре-
шили показать себя отчаянными пловчихами. На доске у
моря было написано: «4 балла». При двенадцатибалльной
системе это была пустяковая отметка, но у берега
море резвилось так, как будто получило самую высшую
отметку.
Девчонки поплыли кролем, в волнах мелькали их ре-
зиновые шапочки — белая и красная. Шапочки уже были
очень далеко, когда сидящие на берегу заволновались: они
тонут, посмотрите, они тонут!
Действительно, шапочки беспомощно крутились на ме-
сте, их захлестывало водой. Кто-то побежал за моторкой, а
мальчики немедленно бросились в воду. На берегу собра-
лась большая толпа. Застучал моторный катер, прыгая по
волнам. А мальчики уже доплыли до девочек. Один из зри-
телей с биноклем в руках оповестил всех тех, у кого пе бы-
ло биноклей:
— Молодцы ребята! Они сорвали с этих дур чепцы и
схватили их за волосы!
— Именно так и спасают утопающих, — подтвердил
другой, как будто он только и делал всю жизнь, что спасал
утопающих...
А катер уже забрал всех четверых на борт и мчался к
берегу. Недалеко от берега мальчики спрыгнули в воду,
приняли на руки девчонок, и вот уже они на берегу. Все
аплодируют. Девчонки опомнились от страха и уже совер-
шенно счастливы: они спасены, их спасли мальчики! Вече-
ром они пойдут с ними на танцы пли в кино...
Но счастье было недолгим. Мальчики посмотрели па
них сверху вниз и сказали:
— Если еще раз такое сделаете... то мы вас спасать не
будем. Это — наше последнее слово.
236
И это было действительно их последнее слово. Они взя-
ли свои полотенца, шорты, рубашки и медленно пошли по
пляжу искать менее шумное место, чтобы побыть наедине
с морем и с мыслями о тех девушках, которые остались в
городе. Они ушли, не обращая внимания на похвалы зри-
телей и на огорчение спасенных девчонок.
А солнце преспокойно продолжало свою работу, оно
проявляло все, что попадалось ему под руку. Каждый, кто
занимается фотографией, знает, как это интересно.
НЕГОДЯЯ И «ДУРОЧКА»
В этот вечер нас было пятеро на сцене: юрист, два поэ-
та и два прозаика, а в зале клуба—пятьсот человек. Почти
все молодежь. Мы уговорились между собой, что поначалу
почитаем рассказы о любви, лирические стихи, а юрист
поделится опытом из практики, — к сожалению, бывает,
что в любовные дела иногда приходится вмешиваться
юристам.
Но нам не пришлось ни читать, ни рассказывать. С са-
мого начала вечера и до самого конца на сцену шли запис-
ки, и в каждой непременно были слова «Ответьте, пожа-
луйста».
Роль почтальона или связного между зрительным за-
лом и сценой взяла на себя хорошенькая девушка в модном
платье. Не будь она такой хорошенькой и не имей она та-
кого платья, она, может быть, не взяла бы на себя этой
роли: молча ходить по сцене на виду у всех, нагибаясь за
записками, которые ей протягивали из зала, — на это ре-
шится не каждый. Сама она вопросов не задавала, по-ви-
димому, разбиралась во всем без помощи юристов и поэтов.
Впрочем, нужно сказать, что мы отнюдь не притворялись,
будто знаем какие-то правила, придерживаясь которых
можно сохранить самоотверженную дружбу навеки и быть
нежно и страстно любимым до могилы. Нет, мы услови-
лись, что у нас просто будет откровенный разговор, во-
просы, ответы, общие поиски истины, что вовсе не означа-
ет, что истина будет найдена.
Записки по большей части были немногословные, но
238
между строк проглядывал сам автор — то влюбленный
и робкий, то прямой и смелый, наивный или уверен-
ный в себе, обиженный или окрыленный надеждой.
Некоторые записки мы читали вслух, не оглашая под-
писи.
«...Может ли брак помешать учебе молодых супру-
гов? Прошу дать громкий ответ, потому что моя жена в
зале».
«...Я люблю девушку, и она меня тоже. Но она говорит,
что сперва хочет закончить вечернюю школу молодежи, а
потом уже начинать настоящую любовь. Правильно ли это?
Пишу с ее согласия и прошу ответа».
«... Нормально ли в наше время положение Ромео и
Джульетты, если их родители живут и ругаются, как Мон*
текки и Капулетти, в соседних квартирах?»
Отвечали мы, каждый согласно своему так называемо-
му профилю: поэты ссылались на поэтов-классиков,
на собственные стихи и переживания, юрист приводил
примеры из практики, прозаики тоже старались по ме-
ре сил.
Но вот пришла одна записка, которую мы обсуждали
все вместе во время антракта. Автор ее, молодая женщина,
пе просила ответа. Написала: «Может быть, годится вам
для рассказа». Вот что было в этой записке:
«... Я познакомилась с человеком, который со второй же
встречи начал говорить мне о своей любви. Сначала я не
поверила, но он повторял каждый день, что любит меня.
Мне было приятно, потому что никто еще со мной так не
говорил. Он сказал, что это на всю жизнь и что нам непре-
менно нужно жить вместе. Я сама этого хотела, но думала,
что для того, чтобы жить вместе, надо пожениться. Но
спросить, когда мы зарегистрируемся, мне было очень не-
239
удобно. В конце концов я все-таки спросила. Тогда он стал
чуть не плакать, потом страшно обиделся и сказал: «Ты
мещанка с жутко отсталыми пережитками, если не веришь
советскому человеку, который тебя любит! С чем же ты
идешь к коммунизму, если ты не доверяешь людям и тебе
непременно нужен документ! Или ты сегодня же фактиче-
ски докажешь мне свою любовь, или между нами все кон-
чено!» И назвал меня дурочкой. Мне стало стыдно, я испу-
галась, что между нами все будет кончено, и согласилась
прийти к нему. Но вместе мы пробыли только одну ночь,
потому что утром он уехал... Сказал, что забыл предупре-
дить меня, что у него срочная командировка, и чтоб я со-
брала свои вещи и пока шла к себе в общежитие. Но скоро
Я узнала, что у него не командировка, а он уволился еще
накануне. Прошло уже три месяца, он мне не пишет и не
возвращается. Я думаю, может быть, с ним что-нибудь
Случилось. Потому что мне обидно думать по-другому, ведь
он говорил о любви так много и так красиво! Мне 18 лет.
Подруги говорят, что я дурочка и даже дура. Почему? Он
так просил, чтоб я ему верила! И я поверила. Теперь у
меня должен быть ребенок. А разве это глупо — верить
людям?»
Подписана была эта записка или, скорее, письмо так:
♦Дурочка». В кавычках.
— Какой негодяй! — воскликнула поэтесса, глядя па
нас красивыми испуганными глазами. — И она еще дума-
ет, что с ним что-нибудь случилось? С такими негодяями
никогда ничего не случается. Ведь с его стороны это было
преднамеренным убийством любви! Что вы на это скаже-
те, вы, юрист?
— Это поступок уголовно не наказуемый, — уточнил
юрист. — За убитую любовь не судят, если нет никаких
других поводов для судебного разбирательства.
240
Но поэтесса волновалась:
— Она действительно дурочка! Можно ли быть такой
доверчивой в восемнадцать лет?
— Вспомним нашу юность, разве мы не ошибались? —
спросил один из прозаиков.
Поэтесса вздохнула. Может быть, она вспомнила, что
люди ошибаются и в более зрелом возрасте!
— Но вот за что я с остервенением сделал бы из него
свиную отбивную,— энергично сказал прозаик,— так это
за то, что он при своих пакостных наклонностях произно-
сит слово «коммунизм», да еще так, чтоб это было в его
пользу! Прохвост!
— Такие есть, —сказал юрист.— Недавно судили одно-
го такого. Вор. Нет, не карманник и не домушник. Он о
достоинством говорил про себя: «Я работаю». Но шесть
восьмых рабочего дня он тратил на свои личные делишки,
так сказать, на персональное обогащение за счет того госу-
дарственного учреждения, где числился в штате. Получал
сто рублей зарплаты, а жил с размахом на тысячу. На суде
он заявил эффектно дрожащим голосом, глядя прозрачным
взглядом в лицо народного судьи: «Я признаю свои тяже-
лые ошибки! Но не являются ли они пережитками прокля-
того прошлого, с которым я борюсь всю жизнь с перемен-
ным успехом? Я, граждане судьи, хотите—верьте, хотите—
нет, так же, как и вы, мечтаю о коммунизме. И если я со-
здавал лично для себя некоторую материальную базу, то
для того, чтобы с наступлением коммунизма не сразу
кидаться нахватывать по потребностям, а удовлетворять
их из собственных скромных запасов, не докучая государ-
ству...»
— Неужели так и сказал: «кидаться нахватывать»? —
Мы не поверили юристу.—Так это же пдиот или закончен-
ный негодяй!
241
— Безусловно последнее,— ответил юрист.— И по-
моему, он сродни тому, что так подло обманул дев-
чонку.
Нам осталось только согласиться:
— Да, очевидно, все подлецы в какой-то мере между
собой родня.
А что ответить молодой женщине? Что людям нужно
верить. Но сперва нужно знать точно, что это действитель-
но люди.
БЫВАЮТ ЖЕ ТАКИЕ!..
В городском парке солнце, липы, тюльпаны. На скамей-
ках и в шезлонгах мамы и бабушки. Они вяжут, читают,
болтают, поглядывают на своих детишек и внучат и на про-
хожих. Прохожие — особый предмет для разговора.
Средн мам и бабушек сидит один дедушка. Он тоже
пасет своего внука. Но он не вникает в женские разговоры,
он читает газету.
По аллее идет молодая женщина. Можно сказать, что
она вся оформлена по лучшим мировым стандартам: при-
ческа с густой челкой; ресницы, которые видны даже тем,
кто сидпт на дальних скамейках; глаза и губы самого изы-
сканного рисунка, а талия как у хрустальной рюмки, про-
изведения яблонских мастеров. Одна из мам делает пред-
положение:
— Такая талия, мне кажется, не более шестидесяти
сантиметров...
— Ну что вы! Пятьдесят восемь, это точно! — задорно
говорит одна из бабушек. — Я сама шью и в размерах кое-
что смыслю...
Женщина идет по аллее и ни на кого не смотрит. Она
следит за собой, чтобы идти изящно и легко на виду у всех.
Зато на нее смотрят все.
— Ах! — тихо говорит одна из самых молодых мам. —
Это же Светка! Конечно, это она. Мы вместе учились в
школе все десять классов. Вместе кончили. Она сразу вы-
шла замуж за студента-химика с четвертого курса. Больше
я ее не встречала, думала, что она куда-нибудь уехала.
243
А она вот вам, пожалуйста! Только она меня не заметила...
А ведь прошло всего пять лет.
— Я великолепно знаю эту женщину! — голосом спор-
щицы говорит другая мама. — Но вы ошибаетесь, ее муж
вовсе не студент. В позапрошлом году я видела ее в Ялте.
Они приехали в Крым на собственной машине. Ее муж —
инженер. Уж мне-то это точно известно.
— Смешно слушать, — сказала задорная бабушка, хо-
тя она не смеялась, а поджала надменно губы. — Очень
смешно! Эта женщина зимой переехала в дом, где живу я.
Я живу в этом доме с моей внучкой, с моей Лиленькой...
Лиленька, детка, поди к бабушке, бабушка тебе заплетет
косичку, она у тебя совсем растрепалась. И не слишком
бегай, ты и так вся влажная. Ну ступай играй!.. Да, так
на чем я остановилась?
— Вы остановились на том, что ваша квартира рядом с
квартирой этой женщины.
— Нет, мы этажом выше! И потом, конечно, это не
лично моя квартира, это квартира мужа моей дочери.
— Вашего зятя, вы хотите сказать?
Бабушка ничего не хочет говорить о своем зяте и де-
лает паузу.
— А эта женщина — этажом ниже. Они недавно при-
ехали в наш дом. И муж у нее никакой не студент, даже
смешно! И не просто инженер. Ее муж — академик. Ака-
демик!
Молодая женщина уже давно прошла, а мамы и бабуш-
ки все спорили: студент, инженер, академик... Самая мо-
лодая мама сдалась: да, возможно, он уже стал инженером,
но уж ни в коем случае не академиком...
— Милые женщины, — сказал дедушка, складывая
свою газету. — Дорогие мои женщины, не спорьте! Не
нервничайте, это вредно для здоровья. Всякое бывает в
244
жизни. Либо этот молодой муж, позавчерашний студент,
вчерашний инженер и сегодняшний академик, немыслимо
быстро делает карьеру (дедушка употребил старое выра-
жение — делать карьеру, сейчас так не говорят. Хотя ино-
гда делают...), либо эта молодая женщина тоже делает в
каком-то смысле карьеру и немыслимо спешит: третьего
дня у нее муж — студент, вчера — инженер, а нынче уж —
не успели оглянуться — академик... Бывает.
Женщины посмотрели на старичка.
— Что бывает? — спросила самая молодая мама.
— А, да что его спрашивать! — отозвались хором еще
три мамы. — Не бывает, а бывают: бывают такие
ехидные старики!
И только бабушка маленькой девочки бросила на де-
душку маленького мальчика многозначительный взгляд.
Но спорить больше ни с кем не стала. Действительно,
спорить — это вредно для здоровья.
СКАЖИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА!..
Разве нельзя постоять просто так на углу кипучего пе-
рекрестка? Просто так, в спокойно-созерцательной позе.
Позади оконченная работа. Но уже шевельнулась новая те-
ма, значит, нужно ее бережно вынашивать, питаться толь-
ко теми впечатлениями, которые пойдут ей на пользу, и
ждать ревниво и нетерпеливо, когда же она наконец захо-
чет появиться на белый свет, на белый лист.
Оказывается, стоять на перекрестке просто так нельзя.
— Гражданочка, скажите, пожалуйста, как пройти к
ГУМу?
Сейчас отвечу. Только переживу это обращение «граж-
даночка». Что творится с языком: гражданочки, гражда-
ночки! Из хорошего слова сделали какое-то подобие гнус-
ной дамочки или, еще похлестче, мадамочки. Что это:
ложная ласковость — чка — или ложная стыдливость:
гражданка — слишком резко, строго, по-милицейски —
гражданка, платите штраф? Женщина? Как можно — жен-
щина!.. Принято — девушка, но ведь нельзя же — девуш-
ка и девушка до шестидесяти. Значит, гражданочка? По
тому же принципу не говорится — яйцо, а непременно
яичко.
— Почем у вас яички? — басом спрашивает здоровен-
ный детина.
Тогда уж надо отвечать в тон:
— Яички, гражданчик, стоят рублик.
Впрочем, мужчины себя гражданками не называют,
это только нас, женщин,— гражданочками.
246
А что, если объяснить, как идти в ГУМ, и сказать: вот
так, сударь мой. Когда я прочитала у Солоухина похвалу
славному русскому слову «сударь», я почувствовала, что у
меня появился единомышленник. Но растолковывать че-
ловеку, который задает мне вопрос, на кипучем перекрест-
ке, что «сударь» — хорошее русское слово, не место. И нет
времени: он торопится. Получив ответ, он благодарит и на-
правляется в указанном направлении.
Я снова хочу принять устойчиво-созерцательную позу
и мысленно вернуться к шевельнувшейся теме.
— Вы мне не подскажете, как подъехать к Белорус-
скому?
— ПОДскажу. Вас ПОДвезет троллейбус номер один.
Или ПОДбросит маршрутное такси. И вы ПОДъедете пря-
мо к вокзалу. Если вы к минскому поезду, то вам придется
ПОДОждать.
— Спасибо большое.
Какое черное дело я сделала! Если не густо-черное, то,
во всяком случае, темно-серое. А она, бедняжка, та, что
спрашивала, даже и не почувствовала. Может быть, догнать
ее, извиниться и сказать:
— Транспорт я вам назвала правильно, по говорила с
вами на ужасном языке. Нарочно. Передразнивала вас. Вы
не почувствовали? Не только вы. Живем и пропускаем ми-
мо ушей все эти «ПОД». «Я к вам ПОДъеду». Почему не
ПРИеду? Наверное, потому, что ПОДъеду —это деликат-
ненько-культурненько, так, что ли? ПРИехать, по-вашему,
это как бы в гости, надолго, боже сохрани, зачем беспо-
коить! Я только ПОД... и сейчас же обратно... Или вот это
самое ПОДскажите... Не просто скажите, а опять-таки
ПОД. Повелительное наклонение — скажите! — ни в коем
случае. Ужасно грубо. А с приставкой ПОД полу-
чается вроде ужимочки и прыжка в сторону все той же
247
культуры. Еще одна ужимочка: «Мы это дело ПОДра-
ботаем!» Вместо того чтобы «мы над этим делом порабо-
таем».
ПОДработайте! А мы тем временем ПОДчитаем. ПОД-
хвалим. ПОДругаем. ПОДплачем над изуродованными сло-
вами.
— Скажите, пожалуйста, будьте любезны, если вам не-
трудно...
Это опять ко мне с вопросом. Нет, мне нетрудно, с пре-
великим удовольствием. Но простите, Христа ради, если я
вам не поверю, что и у себя дома, в своей семье, вы так же
рассю-сю, ти-ти-ти, на высоких, тонких нотах, с медово-ва-
реньевым выражением лица. Когда вот так на людях вы-
ражают нечто псевдоизысканное, жеманно-деликатное и
сильно писклявое, то так и знайте, что дома рычат и швы-
ряются тарелками. Для разрядки? Домашние ведь у мно-
гих за людей не считаются. А как бы хорошо одинаковое
пожалуйста и своим и чужим!
— Прошу прощенья, вы не знаете, как проехать на
тЭлЭвиденье?
— Знаю, конечно, как же мне не знать.
Поскорее отправить этого человека в метро, пусть едет
до Калужской, а там рукой подать. Поскорее, а то он спро-
сит, где можно купить фанЭру, «ДЭмона» ЛЭрмонтова и
где выпить черного кофА... Нет, он не грузин и не армянин,
тогда был бы небольшой акцент не без приятности —
Э вместо Е. Он просто полагает, что это интеллигентно и
тонко—с вывертом произносить иностранные слова. Иног-
да выворачивает и русские, если уж очень кокетничает. Он
думает: если слово из французского языка или латыни, то
всякое Е нужно произносить как Э оборотное: коЛЛЭкция
(даже с тремя Л), лЭксика, пионЭр, пенсионЭр, паштЭт,
Этот самый паштЭт сто раз на дню звучит у прилавка дие-
248
тического магазина. И ведь слышит, наверно, что все другие
говорят Е, но, очевидно, считает, что все говорят непра-
вильно, неинтеллигентно, он один правильно через Э обо-
ротное. И слово «кофе» произносит «кофЭ», а другой раз
даже «кофА». Почему, откуда?
На днях я поняла откуда. На «Голубом огоньке» появи-
лась очередная телевизионная хозяйка телевизионного ка-
фе. Она всем телегостям говорила:
— Пожалуйста, чашечку кофА! Выпейте кофА!
Сколько миллионов слушало это «А»? Ну, предполо-
жим, что несколько миллионов твердо знают, как нужно
говорить, их не собьешь. Но несколько тысяч не убежде-
ны... Телевизор убеждает. Если по телевизору «фанЭра»,
«пионЭр» и «кофА», значит, так и надо!
— Вы мне пе дадите адрес?..
Опять кто-то, видя мою незанятость, решает извлечь
из нее некоторую пользу. А может быть, меня считают чем-
то вроде справочного бюро, только без киоска, для удоб-
ства.
— Адрес какого учреждения или театра вам нужен?
— Да вот, понимаете, мне тяжело сказать...
Несчастный, с ним что-то произошло, с этим приезжим?
Ему тяжело, ему больно! Может быть, ему срочно нужно
на Петровку, 38, или в поликлинику?
— Мне тяжело вам сказать. Кажется, это называется
«Уран», кинотеатр. Есть такой?
— Есть.— Но почему он сказал?.. Ах, все понятно.
Увы, это опять он, наш любимый телевизор. Недавно по-
казывали увлекательнейшую спортивную передачу. Один
из чемпионов сидел вместе с комментатором, и когда ком-
ментатор его спрашивал: «Чем, по-вашему, кончится
раунд?» — неизменно отвечал (раз десять за вечер):
«Мне сейчас пока еще тяжело сказать...»
249
Тяжело вместо трудно. И это не он один. Уж он-то лад-
но, отличный спортсмен, язык не его специальность. Но
ведь рядом сидел комментатор. Мог он объяснить, что ког-
да говорится «тяжело», то это не из-за технических трудно-
стей или неопределенностей, а из-за моральных пережи-
ваний.
Еще один с вопросом:
— Где-то тут есть магазин, где всегда бывают сосись-
ки. Не знаете?
— Сама всегда хожу в этот магазин, но сосиСКи там
бывают не всегда.
Радостно благодарит и направляется в колбасную. Он
так занят своими покупками, что даже не обратил внима-
ния на мое ударение. А с «сосиськами» я даже не знаю, что
и делать. У кого-то в запасе оказалось слишком много
мягких знаков. Мягкие знаки—без употребления. И решил
этот кто-то: дам-ка я буду совать их в разные слова! И су-
нул в бюрократизм. И стал бюрократизЬм. Ничуть от это-
го не помягчел в своей сути, но зато как мягко звучит! То
же самое сделал с капитализмом, империализмом. Везде
натыкал мягких знаков. И ни разу не удосужился прислу-
шаться, так ли говорят другие или как-то иначе. Нет, он
свое — протоплаэЬма! МаразЬм!
— Посмотри, Валерик, отсюда уже видно кремлевскую
зубчатку! — говорит своему спутнику молодая миловидная
женщина и обращается ко мне: — Ведь верно, это крем-
левская зубчатка?
Если вы утром ели манку, в Третьяковке купили от-
крытку с Сикстинкой, то это, безусловно, зубчатка. Именно
так мне хочется ей ответить. Но она подумает, что я просто
злая ведьма, которая всех передразнивает, и не станет
слушать моих просьб: не называйте кремлевскую стену
зубчаткой, это похоже на рыбу-зубатку, на зубочистку,
250
па зубило, только не на стену Кремля. Она красивая, а
ваша зубчатка не звучит, она от дурного вкуса, от языко-
вой безвкусицы. Нет, я не хочу, чтобы эта миловидная
женщина думала, будто я ведьма. Я, честное слово, сер-
жусь не от злости, а оттого, что хочу слышать вокруг кра-
сивый русский язык. Я говорю:
— Да, это кремлевская стена.
Кроме этих семерых, ко мне обращалось еще человек
десять, видевших мою абсолютную незанятость на углу
шумного перекрестка. Но у тех с языком все было благо-
получно. А вот с моей темой неблагополучно. С той самой,
которая шевельнулась, которую я собиралась бережно вы-
нашивать. Она рассосалась. С ребенком так не бывает.
Уж если он дал о себе знать, так он родится непременно.
А тема не родилась — ее как не бывало. Но ведь и береж-
ное обращение с русским языком — тоже тема. Да еще ка-
кая! Значит, мое стояние на перекрестке не было напрас-
ным. И если кто-нибудь, прочитав написанное, перестанет
говорить «гражданочка», «протон л азЬма» или «кофА», и
на том спасибо.
ПО ПЕРВОМУ ТРЕБОВАНИЮ
Принесли заказную бандероль. Распечатала: пьеса?!
Мне пьеса на отзыв... Но я же не драматург?
«... Но вы все-таки женщина, если только, конечно, не
псевдоним, что в данном случае было бы нежелательно,—
пишет мне автор пьесы.— А женщины-писательницы, не
в пример мужчинам, занимающим аналогичные должности,
обязаны иметь отзывчивое сердце и откликаться на зов по
первому требованию».
В зове незнакомого автора требования были сформули-
рованы ясно и категорически:
«... Поскольку вы состоите в мире искусств, вам ничего
не стоит торкнуться туда-сюда с моей пьесой и продвинуть
ее в то или иное место. Но лучше всего, конечно, в Госу-
дарственный академический Художественный театр име-
ни М. Горького, как самый, по моему мнению, подходящий
в настоящее время для моего произведения. Я со своей
стороны буду еще много писать и для других театров,
потому что, как вам известно, у нас еще слишком мало
пьес на производственные и сельскохозяйственные те-
мы, а также не имеется достойных пьес на нижеперечис-
ленные:
а)	о работниках торговли как продуктового, так и пром-
товарного профиля;
б)	о фармацевтах;
в)	о производстве мороженого, которое потребляется в
одной только столице пашей Родины Москве в количестве
252
80—90 тонн в день в летнее время и до 50 тонн в зимнее
(данные мною проверены);
г)	о строителях светлого будущего;
д)	о домоуправах, дворниках, лифтершах и слесарях-
водопроводчиках, которые своей незаметной работой тоже
вносят вклад;
ж) о мебели и холодильниках — тема актуальная,
имеющая целью расширение производства упомянутых то-
варов.
И еще у меня записано около 60 тем, которые ждут
своего отображения. Исключается тема о шоферах — води-
телях машин, о нашей доблестной милиции и о работниках
общественного питания, поскольку они уже неоднократно
использованы как в театре, так и в кино. Кроме того, учи-
тывая всевозможные крупные даты, отмечаемые народом
и нашей передовой общественностью, я не смогу не от-
кликнуться своим пером...»
Это уже было слишком! Мне захотелось тут же
сесть за машинку и отщелкать отповедь: не прикасай-
тесь к великим датам, которые у вас стоят в одном ряду
с мороженым, холодильниками и диванами-кроватя-
ми... Но я подумала, что гнев мой будет не по адресу.
Ведь поделки этого самозванного драматурга не увидят
света.
Да, его-то поделки, будем надеяться, не увидят света.
А вот руководительница одного самодеятельного ансамбля,
о которой мне недавно рассказывали, по-прежнему будет
говорить с лихостью необыкновенной: «Мой коллектив
весь в мыле и пене! Спешим! Впереди знаете какие даты!
Я из главной рольки конфету делаю!» Причем под слова-
ми «ролька» и «конфета» она подразумевала такую
роль, говорить о которой можно и нужно, только глубоко
253
поняв и прочувствовав ее значение. И тогда произносить
«конфета» язык бы уже не повернулся. Ах, если бы она
была только одна, эта самодеятельная руководительница,
с ее лихостью и поспешностью перед знаменательными
датами!..
Однако возвращаюсь к моему незнакомому автору, ко-
торый ждал от меня отклика по первому требованию. Вот
выдержки из его письма и из его пьесы:
«...Предлагаю вам свою пьесу в трех действиях, три-
дцати картинах, со световыми эффектами, внезапностями,
испугами, кинокадрами, выходом артистов в зрительный
зал и обратно, с оркестром народных инструментов, хором
и переплясом. Действующие лица...»
Их было семьдесят пять. Сразу запомнились мне «жен-
щина 30 л. красивой наружности и высокоморального по-
ведения с родинкой за правым ухом, которая в дальнейшем
будет иметь свой смысл и значение». (Автор не объяснил,
что именно будет иметь значение — родинка или женщи-
на, а в дальнейшем забыл о своей ремарке.— В. К.) И пять
колхозных дедов, из которых два «уже приобщились к
культуре через книги, а остальные еще нет или не пол-
ностью».
Начинающий драматург ни на минуту не забывает, что
любовные истории, происходящие почти со всеми персо-
нажами, включая дедов, «которые уже приобщились к
культуре», развертываются на сельскохозяйственном фойе.
Один из его персонажей — птицевод.
«...Петя Лебедев имел свой особый подход к
девушкам: он старался заглянуть им прямо в душу со
свойственной ему здоровой любознательностью птице-
вода».
В первом действии старики колхозники сидят на зело-
254
ной лужайке и на десяти страницах вспоминают о своих
встречах с великими людьми. (О знаменательных датах
забывать нельзя!)
«Первый дед. Кубыть я раньше был информирован,
нешто я допустил бы эфтот инцидент?»
«Второй дед. Точно, ето самое, как сказал еще Ан-
тон Павлович Чехов: «Я верю, следующим поколениям бу-
дет легче и видней; к их услугам будет наш опыт». А опыт
у нас — будь здоров, под руководством Аркадия Матвеи-
ча, который хучь и молодой, но дюже эрудированный в на-
ших делах!»
(Авторская ремарка: «За сценой слышны возгласы
ругани и драки, кроме того, детский плач и женский нав-
зрыд».)
«Третий дед (прислушивается). Стало быть, оно
того... читать нужно ету самую художественную литера-
туру, тогда в семьях создадутся нормальные отношения.
Вон как у Турсун-заде:
Там, где славится мать, где в почете жена,—
В той стране высока человеку цена...
Чем привольнее детям расти, расцветать,
Тем счастливее мать, тем красивее мать!»
«Четвертый дед. Умственные твои слова, Пахо-
мушка. Еще помнится мне, товарищ Луначарский сказы-
вал: «Внешкольное образование есть вся жизнь! Всю
жизнь должен человек себя образовывать».
«Пятый дед средних лет. Замечательные сло-
ва, дорогие друзья! Их надо нести в молодежь. А вот и
они сами, представители нашего светлого завтра!»
(Авторская ремарка: «На авансцене гаснет свет. На
заднике вспыхивает экран. По нему парами носятся
255
ласточки и кулики. В луче света появляются Петя и
Н ад я».)
«Петя. Побудь со мной еще немного, моя любимая!
Крупный рогатый скот, идущий с водопоя, еще не достиг
границ нашего населенного пункта. Подари мне еще один
чистый поцелуй.
Надя (решительно, с девичьей гордостью и с жестом).
Нет, Петя! Я в качестве бригадира доярок должна быть в
первых рядах. Посмотрим вдаль, ты видишь: уже идут
бок о бок быки и коровы, мерно покачивая полным выме-
нем. Мое место там!..»
Дойдя до этого места я, поддавшись соблазну цитат,
воскликнула словами вещего Олега: «Так вот где таилась
погибель моя!» Я представила себе, как мне придется от-
вечать начинающему драматургу: как необходимо будет
ему написать, что на стадо коров полагается всего
один бык, так что быки и коровы не могут ходить бок о
бок.
А потом я подумала, как уже бывало не раз во время
чтения таких рукописей: может быть, это розыгрыш
брата-сатирика? Но тут же отбросила эту мысль,
зная по себе, как дорого время каждому работающему
человеку — в рукописи было 140 страниц. Кроме того, в
письме четко проставлены фамилия, имя, отчество, ад-
рес. И фамилии тех писателей, к которым автор уже обра-
щался.
И я смалодушничала. Вместо того чтобы ответить: ли-
тература, драматургия — дело серьезное. Нужно уметь
писать, ведь хирург — только тогда хирург, когда он у м е-
е т делать операции, а для этого он учится, а не балуется
скальпелем так, как вы балуетесь пером,— вместо всего
этого и еще многого другого, что я могла бы сказать лю-
бителю цитат, источники которых он везде помечал скру-
256
пулезно, я написала: «К сожалению, я не драматург и не
могу вполне авторитетно судить о вашем произведении.
Лучше пошлпте его таким известным драматургам, как
В. Розов, А. Софронов или С. Алешин. Или одной из на-
ших народных артисток, поскольку вам хочется, чтобы
именно женщина с отзывчивым сердцем откликнулась
на ваше требование». И я назвала блистательные
имена: Гиацинтовой, Бирман, Мансуровой, Юлии Бори-
совой...
Повеселев после этого, я все же нашла в себе реши-
мость добавить: «Ваша работа представляется мне непри-
годной для сцены, вы не сильны в русском языке и, кроме
того, отнюдь не знакомы с предметом, который описывае-
те,— с сельским хозяйством и людьми, что в нем работа-
ют». Я поставила точку, но, посчитавшись со своей со-
вестью, добавила: «И примите мой совет: никогда не
спекулируйте великими именами и зна-
менательными датами. Это худший вид спекуля-
ции!»
Рукопись я отправила обратно, также заказной
бандеролью. Положила в сумку квитанцию и подумала,
что вот сейчас я вздохну свободно. Но вздоха не
получилось. Я вспомнила фразу из письма незнакомого
автора:
«...Я читал свою пьесу многим товарищам, кото-
рые разбираются, и они выразили свое полное удов-
летворение и авторитетное мнение, что эта пьеса нуж-
ная, поскольку опа затрагивает ряд вопросов: а) о вос-
питании подрастающего поколения; б) о любви моло-
дых людей с сохранением физической и моральной чисто-
ты до законного оформления; в) о сознательности
старшего поколения, встречающегося с великими людь-
ми...»
9 В. Карбо вс кая	257
А вдруг кто-нибудь из товарищей, «которые раз-
бираются», действительно прельстится разнообразней
тем и обилием славных имен, хотя п упомянутых
всуе и даже кощунственно! — а прельстившись, сделает
что-то от него зависящее для продвижения бессовестной
стряпни на сцену.., А что, разве так никогда не бывало?
Полноте!..
В НАПРАВЛЕНИИ ПОРЯДОЧНОСТИ,
или
ДО КАКИХ ПОР МОЖНО УДИВЛЯТЬСЯ
Одно маленькое воспоминание хранится у меня в глу-
бине души, где-то в отделе сентиментальностей. Я пришла
в «Детский мир», чтобы купить лыжный костюм одному
шестилетнему знакомому. Он мечтал о зеленом. А были си-
ние, красные, коричневые, зеленых не было. Можно бы
спросить, когда будут, но я уже давно не задаю таких во-
просов. Потому что на такой невинный вопрос если и бы-
вает ответ, то он звучит холодно и туманно:
— Неизвестно.
Такая конспиративность была бы бесценной для кон-
трабандистов. При честной государственной торговле, при
заинтересованности в том, чтобы покупатель еще и еще
раз пришел в магазин, такая манера не годится. Она про-
изводит неприятное впечатление. Ведь можно было бы
сказать:
— Заходите, пожалуйста, в конце месяца... в начале
той недели.
Или:
— У нас постоянно пополняется ассортимент, прихо-
дите почаще!
Ничего подобного пе говорится. Все хранится в тайне,
даже если товар уже получен и лежит в подсобном поме-
щении за занавеской. Это повелось издавна, когда во мно-
гих товарах была нехватка, или, как говорят, чтобы зву-
чало красивее, дефицит. Каждому, кто спрашивал, когда
9*
259
будет то или это, отвечали с холодной враждебностью: не-?
известно. Своей холодностью продавцы старались пока*
зать, что они презирают ваше любопытство, которое вы
проявляете не иначе, как в спекулятивных целях. Они по*
называли, что для них не существуют ни просто знакомые,
ни знакомые спекулянты (последние узнавали откуда-то о
товарах первыми).
Я еще раз заходила за лыжным костюмом, но зеленых
опять не было. И вот однажды в метро мне улыбнулась
незнакомая девушка и сказала:
— Сегодня приходите к нам часа в три.
— Вы меня с кем-то перепутали,— сказала я.
— Нет, это вы меня не узнали, потому что я в шапке,—
сказала девушка.— Я из «Детского мира», у нас сегодня
будут зеленые костюмы.
Ей не трудно, а мне приятно, такая милая вежли-
вость.
Я особенно подчеркиваю слово милая, потому что
вежливость бывает официальная, сухая, бюрократическая
и даже стоящая на грани хамства, но осторожно не пере-
ходящая эту грань,— себе на уме.
Говорят, что в одном магазине несколько часов про-
висело воззвание: «ОБЪЯВИМ БОРЬБУ С ГРУБОСТЬЮ
ПОКУПАТЕЛЕЙ!» Потом его сняли. Может быть, борьба
стала настолько беспощадной, что простая фраза: «Дайте
мне батон» — истолковывалась как призыв к вооруженно-
му восстанию, поскольку «батон» в переводе с французско-
го на русский означает «палка».
А хотелось бы, чтобы не было борьбы. Чтобы воцари-
лось взаимопонимание к обоюдному удовольствию. Вчера
покупатель в магазине обратился к продавщице, а сегодня
она пришла в поликлинику, скажем, к зубному мрачу, и
260
оказалось, что он ео вчерашний покупатель. Приятная
встреча, взаимное обслуживание. Да так оно, собственно,
во всем и получается на каждом шагу. Поэтому хочется
взаимного доверия во всем. Если оно подорвано хоть раз,
все горячие призывы к борьбе, к культуре и прочие хоро-
шие порывы не припесут пользы. Доказывать делом — это
куда убедительнее, чем самые красивые слова, ничем не
подкрепленные.
Мне всегда казалось странным и даже немного смеш-
ным, когда покупательница, получив от продавца кулек с
конфетами или 300 граммов ветчины в бумажке, отходит
в сторонку, разворачивает покупку и внимательно ее осма-
тривает. Я думала: неужели не насмотрелась, пока выби-
рала! Или проверяет, а вдруг обманули, как на толкучке...
Я всегда брала покупку и сразу опускала ее в сумку. Ду-
маю, что при этом у меня было благородное выражение
лица: я вам доверяю, вы мпе, это красиво!
Как-то я получила домашний наказ — купить три пач-
ки чаю разных сортов. Меня заставили повторить, каких
именно. Я повторила слово в слово, как солдат, отличник
боевой подготовки. Когда я принесла чай домой, у меня
была крупная неприятность: нельзя обманывать настоя-
щего чаевника в его ожиданиях. На другой день чаевник
пошел переменить пачки, потому что все было сплошное
не то. Он вернулся подавленным. Перед ним не извини-
лись, наоборот, его заподозрили во лжи.
— А может, вы совсем не у нас покупали! А может, вы
уже открывал, почем я знаю!
Он сказал:
— Да, я этим зарабатываю на жизнь — скупаю пачки,
высыпаде чай, набиваю опилками и сдаю обратно в мага-
зин... Я, по правде говоря, ждал, что вы извинитесь.
— А может, вы еще чего ждали? — спросила продав-
201
щица и, почувствовав, что зарвалась, с отвращением вы-
ложила на прилавок требуемые пачки.
— Если бы она только сказала — извините, что так по-
лучилось! — я был бы доволен, даже несмотря на то что
мне пришлось идти три квартала по морозу,— сказал чаев-
ник, которому уже не хотелось упиваться заваркой из сме-
си трех сортов.
Выгораживать себя, обвиняя во вранье других,— это, к
сожалению, довольно распространенный способ самообели-
вания. Вот два случая на железной дороге, при всем ува-
жении к железнодорожникам.
Мой друг — преподавательница английского языка воз-
вращалась в Москву из Ленинграда, где она проводила ка-
никулы. Она заранее взяла два билета, себе и своей мате-
ри, женщине уже не слишком молодой и не очень здоро-
вой. Пять дней они ходили и радовались, что у них билеты
в кармане. В день отъезда они приехали на вокзал за час.
Выпили кофе, купили чего-то вкусного ленинградского на
дорогу. Не хотелось прежде времени забираться в вагон.
Оставалось двадцать минут до отъезда. Они подошли к
кондуктору. Маме, женщине хорошо воспитанной, захо-
телось сказать ему что-нибудь вежливое.
— Как приятно, что мы едем с дневным поездом. Это
самый удобный поезд.
— Удобный-то он удобный, только для грамотных,—
странно сказал кондуктор.
Они все еще продолжали улыбаться, но у дочери, у
преподавательницы, уже скользнула тревога по милому
лицу. Опа поняла, что кондукторский юмор неспроста.
— С вашим билетом вам нужно было уезжать вчера,—
пояснил кондуктор.
— Но вот здесь, на плацкарте, поставлено шестое,
— А на билете пятое. Читать умеете?
— Умею,— пролепетала преподавательница,— на че-
тырех языках.
— А по-русски, видно, плохо! — отметил кондуктор.—
Це знаю, откуда у вас плацкарта, откуда билет.— Но все-
раки сжалился, поглядев на обеих женщин, и посовето-
вал: — Бегите скорее в кассу, может быть, еще успеете.
Преподавательница побежала в кассу, оставив свою бед-
ную маму замирать у вагона от мрачных предчувствий.
Очередь у кассы расступилась. Даже она, бывалая оче-
редь, поняла, что человек с таким расстроенным лицом не
симулянт и не рвется обманом получить билет. Не поняла
этого кассирша. Или не пожелала понять.
— Почем я знаю, может быть, вы этот билет купили у
кого-нибудь с рук! — сказала она.
Ответить ей: «Я никогда ничего не покупаю из-под
полы! Я никогда не вру!» Но она, пожалуй, скажет: «По-
езжайте туда, где купили, на Невский...» Значит, надо сде-
лать вид, что не обращаешь внимания на то, что тебя
назвали вруньей... Наверно, что-нибудь в этом роде мель-
кнуло в бедной голове преподавательницы. Поэтому ее го-
лос прозвучал не возмущенно, а трогательно:
— Пожалуйста! Поезд вот-вот отойдет!..
Был вызван кто-то старший. Он не заподозрил пасса-
жирку во лжи, зато поставил ей на вид ее недопустимое
легкомыслие:
— Когда покупаете, надо смотреть, что берете.
Ей хотелось ответить: «Скажите лучше вашим работ-
никам, чтобы они повнимательнее относились к работе!»
А вдруг не переменит? Все в его руках. Потом ходи, нер-
вничай, доказывай да еще маму куда-то устраивай, не си-
деть же ей на вокзале до завтра... При мысли о маме пре-
подавательница испугалась и сказала жалобным детским
голоском:
— Хорошо, я в другой раз непременно буду смотреть
повнимательнее! А теперь, пожалуйста!
Она притворилась беспомощной, трогательной, даже
кающейся в несовершенной оплошности. Она умела быть
принципиальной и строгой у себя в институте. Но тут на
перроне волновалась мама, и поезд отходил через пять ми-
нут. Билет был обменен. Маме стало плохо уже по дороге
в Москву.
— И хоть бы кто-нибудь извинился! — негодовала моя
приятельница, когда рассказывала мне эту плачевную
историю.
А вот второй случай. Это уже в Москве, на Белорус-
ском вокзале. Впрочем, все началось в пригородном поезде
Москва — Усово. Молодой контролер проверял билеты. По-
дошел к пожилому пассажиру. Тот с готовностью вынул
сезонный билет. Контролер посмотрел на пассажира испы-
тующе и спросил, как у сумасшедшего:
— Какое сегодня число?
— Кажется, восемнадцатое,— предчувствуя недоброе,
пробормотал пассажир.
— Вот то-то,— сказал контролер.— А у вас на билете
восьмое. Значит, десять дней катаетесь на даровщину?
Красиво! Платите три рубля штрафа.
Пенсионер был настолько подавлен неожиданностью,
что даже не стал спорить и доказывать свою правоту. Толь-
ко удивленно промямлил что-то о быстротечности време-
ни — ведь он только на днях возобновлял билет...
Контролер ушел, получив три рубля и дав расписку.
Спутники посочувствовали оштрафованному и захотели
взглянуть на злополучный билет.
— А вы смотрите-ка! Перед восьмеркой стоит явная
двойка, а вовсе не ноль. Только смазанная. Значит, билет
264
взят по двадцать восьмое включительно. Когда приедете,
идите выяснять, у вас трешницы на полу не валяются.
Пенсионер приехал на Белорусский, выяснил и получил
обратно свои три рубля. Их отдала кассирша, нечетко по-
ставившая штемпель. При этом присутствовал молодой
контролер. Извинился? Черта с два! Сказал:
— Я не обязан разбирать — смазано, не смазано. Мое
дело — взыскивать штрафы!
А то, что он, по сути дела, обозвал пенсионера обман-
щиком и вором, это не в счет. Обидно? Подумаешь, неж-
ности, переживет!
Конечно, бывает, что и пассажиры ездят «зайцами» и
покупатели норовят обмануть продавцов, уверяя, что ку-
пили недоброкачественный товар, тогда как сами умудри-
лись его как-то испортить. Но ведь с лгунами-потребителя-
ми и не церемонятся: на вокзалах вывешиваются стенды с
фотографиями «зайцев», а стендов с грубиянами или пло-
хими работниками нет нигде. Да они и не нужны, такие
позорные столбы! Нужно совсем другое: дружелюбие и по-
рядочность. Умно привитые и навсегда привившиеся. Их
не могут заменить сами по себе хорошие надписи над две-
рями магазинов: «Благодарим вас за покупку!» Если под
такой надписью недружелюбное лицо с подозрительным
взглядом, то никакие прелестные слова не исправят по-
ложения.
Очень много говорится и пишется об улыбке. Так много
и так сладко, что даже тошно. Между тем во время эпиде-
мии гриппа на продавцах в магазинах были марлевые по-
вязки, так что неизвестно, улыбались они под ними или
нет. Однако даже в марлевых повязках, скажем, в универ-
маге «Москва», продавщицы всегда предупредительны и
ведут себя как отлично квалифицированные работники, а
265
не как опереточные герцогини с плохо сделанным высо-
комерием.
О том, что нужно быть взаимно вежливыми везде, мы
тоже писали уже столько раз, что это почти невыносимо
для читателя. Но я хочу сказать о другом: о подлинном
дружелюбии и порядочности.
Если я сижу в кафе 40 минут и говорю об этом пода-
вальщице, то ей не следует называть меня гнусной лгунь-
ей, даже в завуалированной форме: «Нет, вы не сидите
40 минут, вы только что пришли...» Не следует подсовьи
вать в 300 граммов ветчины на 100 граммов обрезков, как
это практикуется нередко. И не нужно говорить пассажи-
ру, что он фалыпивобилетчик, если сама кассирша, думая
о чем-то своем, сокровенном, ставит на билете вчерашнее
число. Если ошибки происходят, нужно иметь достаточно
порядочности, чтобы извиниться и исправить их.
И уж конечно самим обиженным, обсчитанным, обхам-
ленным не годится отстаивать только свой маленький ку-
сочек справедливости, а копать глубже, чтобы выкопать
уродство с корнем. Но кому копать? Пенсионеру? Он пра-
вильно говорит: себе дороже, и без того сердце на ниточке.
Или женщине, которая торопится? Она говорит: бесполез-
ная трата времени, беспардонных не переучишь.
Не может быть! Но сперва выясним, откуда беспардон-
ность. Это уже более серьезно, чем магазинные или тран-
спортные невежливости. От небрежности к человеку. К то-
му самому, о котором правильно говорят, что он самое до-
рогое и прекрасное среди ценностей, созданных его умом
и руками. А откуда такая небрежность? От чьей-то уверен-
ности в том, что ему, самоуверенному, дозволено все, а
другим не дозволено и одной десятой всего или даже одной
сотой. Ну, а откуда такая самоуверенность? Тут уже мож-
но сказать безошибочно — от дурного воспитания: «Я хо-
386
роптий, а все остальные миллионы хуже меня». А еще от
неправильно понятых или даже вовсе не понятых норм
поведения.
А до каких пор можно удивляться, что есть люди (во
всем другом разумные и практичные), которые не пони-
мают или не желают понимать, что нормы поведения для
всех одинаковые? Вот если бы кто-нибудь ответил на этот
последний вопрос, это было бы отлично! Это показало бы,
что удивление перед всякими мелкими и крупными пако-
стями давно пора заменить самым действенным осужде-
нием! (Спрашивать, что такое действенное осуждение, ве-
роятно, не нужно.) И наверно, нужно научиться тем, кто
еще не умеет, действовать в направлении справедливости
и порядочности всегда и во всем.
МЕЧТА-ПОЛУЛЮКС
Вещи нужно называть своими именами. Говорят, назо-
ви хоть горшком, только в печь не суй. Нет уж, пожалуй-
ста, не будем называть горшком то, что не горшок. В
русском языке так много слов, что всегда можно
выбрать настоящее и подходящее. Только для этого надо
знать и любить язык и уметь выбирать. За малым
дело.
А дело это не малое — давать имя чему бы, кому бы
то ни было. Каждый писатель знает, как иногда бывает
трудно назвать рассказ, роман, пьесу. Об именах ново-
рожденных и говорить не приходится, бывают целые се-
мейные словесные баталии, когда бабушка требует, чтобы
внука назвалп Иваном, но не умеет произнести это имя со
свойственной ему музыкальностью, а родители младенца
фыркают па Ивана и роются в Большой Энциклопедии,
пробуя на звук Гермеса, Рамзеса или Ги (увлекшись Мо-
пассаном).
Не зпаю, роются ли в энциклопедии крестные отцы та-
ких заведений, как парикмахерские и кафе, таких вещей,
как парфюмерная продукция, или таких произведений, как
бальные танцы. Не зпаю и не буду спрашивать, потому
что тут важен не самый процесс выдумывания названий,
а результат.
В прелестном Комарове, под Ленинградом, где залив,
сосны и сказочные озера, есть перекресток дорог — к рын-
ку, к почте, к магазинам. На этом перекрестке стоит кафе.
268
Побольше бы таких в пригородах, и в частности у нас в
Подмосковье. Асфальтовая площадка, а на ней цветные
столики, удобные легкие стулья и стеклянно-пластиковый
куб, в котором продается кофе, пирожные, конфеты. От-
правляясь на знаменитое Щучье озеро, мы десять раз про
ходили мимо и не замечали названия этого кафе, оно как-
то не бросается в глаза. Но однажды обратили внимание
на объявление, приколотое кнопками к сосне рядом с кафе,
Подошли и прочитали:
q «Утерянный зубной протез находится в кафе «Меч-
та*.
Много дней комаровцы потешались над этим объявле-
нием. Его мыли дожди, буквы растекались, от этого оно
выглядело совсем заплаканным. Потом оно исчезло. Может
быть, нашелся владелец.
А мы таким образом узнали, что кафе называется
«Мечта». Такую же точно «Мечту» мы видели в Зелено-
горске и еще где-то. Очевидно, эти «Мечты» заготовлены
по стандарту. Я уже сказала, что сами по себе кафе хоро-
ши и удобны. Но зачем такое название? Мне кажется оно
неподходящим не потому, что связывается с этим трагико-
мическим объявлением. Оно представляется мне пафосно-
слащавым.
— Пойдем посидим в «Мечте».
— Я подожду тебя у «Мечты».
Крестные отцы кафе, может быть, спросят:
— А что, лучше, если какая-нибудь «Белая ло-
шадь»?
Мечта сама по себе по смыслу выше лошади, даже са-
мой крупной и породистой. Но «Белая лошадь», или «Под
соснами», или еще как-нибудь не сюсюкает, а у «Мечты»
огорчительно слащавый привкус. И зачем так принижать
269
слово? Каждый, кто пьет не слишком-то душистый кофе,
тут же говорит:
— Нет, это не мечта!..
Я не берусь придумывать названия, не набиваюсь в
крестные матери, но в чем я совершенно убеждена, так это
в том, что сюсюканье, слащавость, неуместный пафос или
не к месту пригнанные иностранные слова — все это от
лукавого. Об иностранных словах после, а пока еще немно-
го о слащавости.
Есть кафе «Снежинка», «Звездочка», «Гвоздичка», кадс
будто вы попали в детский сад и вам сейчас предложат
манную кашку, молочко и какаочко (из лексикона одной
влюбленной бабушки).
Множество кафе носит название «Молодежное». Это
выглядит как шлагбаум для людей уже не совсем юных,
не говоря уже о пожилых. Седой человек увидел
через окно, что в кафе есть свободные столики, и хотел
зайти.
— Вы куда, папаша? Написано же «Молодежное»!
Сколько раз говорилось о том, что неумно делают те
родители, которые на праздники уходят куда-нибудь, все
равно куда, себе в ущерб, в неудобство, лишь бы «очистить
помещение для молодых»: пусть повеселятся, мы их стес-
няем... Конечно, если молодые собираются развлекаться
стриптизом, бабушки и дедушки с непривычки будут чув-
ствовать себя неловко. Но ведь веселятся же и в одетом
виде. И даже в обществе родителей. И получается хорошо,
если эти родители умны, веселы, корректны и не забыли,
что такое молодость!..
Эти «Молодежные» кафе некоторым немолодым пред-
ставляются нахальными заведениями^ где можно сказать
пожилому человеку: «Куда прешь!» Нет, право же, не на-
до таких разделительных названий, за исключением, мо-
270
жет быть, гостиницы «Юность», специально предназначен-
ной для спортсменов. Делают возрастные строго админи-
стративные разделения, а потом наивно удивляются: ах,
молодые смотрят на старших, как на прошлогодний снег!..
Тогда уж, может быть, в тон «Молодежным» кафе нужно
открыть и «Пенсионерские» с дюжим седым бородачам у
входа. Будет достигнуто полное взаимопонимание: стенка
на стенку!
Пишу это и думаю о молодых. На энном километре ну-
'^и, совсем недалеко, за углом, их тоже ждет преклонный
возраст, который при желании можно сделать приятным
и себе и другим, если беспрерывно и всюду не подчерки-
вать разницы.
Итак, предположим, установлено, сюсюкать не нужно,
не надо умиляться ни молодыми, ни самим молодым. Но
сюсюканье приходит из детства, если все домашние, взрос-
лые прыгают перед младенцем и щебечут ненормальными
голосами. Впрочем, прыгают не одни домашние. «Челоч-
ка» — так называется детская парикмахерская. Почему бы
детскую поликлинику не назвать «Свиночка» или «Поно-
сик»? Слышу обиженный голос: «Уже и «Челочка» пло-
хо?» Не плохо, но и не находка. Я не хотела придумывать
названии, но тут название подвернулось само собой —
«Ежик». Это уменьшительное, не сусальное, и можно бы
нарисовать такого славного ежа!
А вот название детского магазина «Машенька», по-мо-
ему, не сюсюкает. Только не следует говорить: «Пойдем
в «Машеньку», а лучше: «Пойдем к «Машеньке». Так же,
как к «Руслану», к «Светлане», и чтоб в этих магазинах
или кафе были изображены сами эти хозяева — Машень-
ка, Руслан, Тимур, нарисованные или деревянные,— эм-
блема, марка, герб, как угодно.
Наверно, есть еще много нелепых названий. Они по-
271
сыплются, как из рога изобилия, из ваших писем, товари-
щи читатели. Так же, как было после фельетона «Скажите,
пожалуйста!» о словах-карикатурах. Из конвертов посы-
палось столько слов, смешных и прискорбных, что, на-
верно, нужно будет опять вернуться к неисчерпаемой теме
о засорении и опошлении языка (что, кстати, не имеет
ничего общего с его омоложением и развитием).
А теперь немного об иностранных словах. Я вовсе не
призываю, чтобы стул назывался седалищем или еще как-
нибудь, лишь бы не по-немецки. И пусть редактор будет
редактор, а не «руководитель периодического или
непериодического издания», как объяснено в словаре
иностранных слов. Но хотелось бы, чтоб иностранные
слова, вошедшие в русский язык, употреблялись со смыс-
лом.
Всем известно слово английского происхождения «фи-
ниш» — окончание, конец, заключительная часть спортив-
ного состязания. Все давно привыкли говорить — идет к
финишу, а не к концу. И очень хорошо, спорт — дело меж-
дународное. Но вот как-то, будучи в столичных Лужни-
ках, я увидела стрелку, показывающую направление:
«К кафе «Финиш». Очевидно, крестным отцам этого разне-
счастного кафе представлялись победный рывок, кубок,
буря оваций! А если бы кто-нибудь предложил им на-
звать то же кафе тем же именем, но только по-русски —
«Конец»? Можно вообразить, как бы они возмутились.
Сказали бы: «Это ведь не возле крематория! Это Лужники,
сама юность и здоровье!» Так и стояло бы это кафе с пе-
чальным названием «Конец», только по-английски, рус-
скими буквами.
Тот же самый «Финиш» я прочитала на пузырьке в
парфюмерном магазине. Мне стало не по себе. Господи,
неужто стали продавать яд для широкого потребления?
272
Нет, оказалось, что это «средство от потливости».
Значит, «конец поту» — наверно, так нужно было пони-
мать.
Чуть не забыла еще одно иностранное слово, давным-
давно вошедшее в обиход. Люкс. Известно, что по-латыни
это означает «свет», а по-французски—«роскошь». Это
известно всем, за исключением кое-кого, кто думает, что
это сапожный крем, судя по этикетке. Особенно слово
«люкс» прижилось в гостиницах. Но вот недавно я прочи-
тала в одной газетной статье: «Предусматривается стро-
ительство номеров «люкс» и «полулюкс».
У Пушкина в эпиграмме есть полуподлец и полуне-
вежда. Полулюкса пока еще не было ни у кого. А что, если
не останавливаться на достигнутом, взять да и спроекти-
ровать номера еще и «четвертьлюкс»? Во имя заботы о
постояльцах, чтоб их не било по карману. А там можно
додуматься и до роскошной восьмушки — койка в обще-
житии с умывальником в коридоре.
Нет, не нужно восьмушки, так же как не надо бы и
«полулюксов», чтобы не было смешно и немного печально
от знакомства с полуневеждами.
А названия танцев? Их создатели дипломатично из-
бежали иностранных слов и напридумывали «Елочку»,
«Каблучки», «Стукалочку». Почему бы не «Вертелочку»,
«Дрожалочку», «Ходилочку» — все в том же духе трех
притопов. Очень справедливо, по-моему, сказала одна
юная балерина:
— Из-за одних этих бездарных названий танцевать не
стану, не говоря уже ни о чем другом,— что мне, три года?
Рас-сю-сю!..
По всей вероятности, есть еще немало всяких стран-
ных, неудачных, даже нелепых названий, над которыми
273
их крестные ломали голову, вместо того чтобы пользовать-
ся ею по назначению. Очень хотелось бы, чтобы среди ав-
торитетных лиц, дающих названия всяким заведениям,
вещам, танцам, были бы и такие люди, которые знакомы с
иностранными языками, но особенно с родным, русским.
Одним шапочным знакомством тут ограничиваться не сле-
дует. Родпон язык надо зпать и любить.
ВСЯКИЕ СЛОВА
Два события произошли в научно-исследовательском
институте: приступ аппендицита у Геннадия Ивановича и
разрыв семейных отношений у Пети Верблюдова. Вообще-
то говоря, ни то, ни другое к научным исследованиям от-
ношения не имело, но не могут же люди, будучи на рабо-
те, все время заниматься одной только работой! Даже сам
Геннадий Иванович, лицо ответственное (как будто быва-
ют лица безответственные!— но так уже принято гово-
рить), даже он ни в какое другое, а вот именно в рабочее
время часто и с удовольствием произносил монологи мо-
рально-этического содержания. Он отдавал себе отчет, что
по окончании работы каждый был бы вправе сказать: из-
вините, Геннадий Иванович, но у меня такие-то и такие-то
неотложные дела, и я должен бежать... А во время рабоче-
го дня никто ему не говорил о каких-то неотложных де-
лах, которые могли бы помешать выслушать его плавно те-
кущие беседы.
Значит, так: Геннадия Ивановича вместе с его аппен-
диксом, этим червеобразным отростком, который не счи-
тается ни с временем, ни с занимаемым положением вла-
дельца, увезли в больницу прямо из института, а молодой
инженер Петя Верблюдов как раз наоборот — временно
переселился в институт из собственной квартиры. По его
словам, приступы семейных драм и скандалов могли при-
вести его к летальному исходу (после случая с Геннадием
Ивановичем все в институте некоторое время пользова-
лись вкривь и вкось медицинской терминологией).
275
Инженер Верблюдов не имел права ночевать в НИИ,
но он как-то ухитрялся это делать при полном сочувствии
и взаимопонимании товарищей — даже тех, у которых в
семьях было вполне благополучно. Петю Верблюдова слу-
шали с нескрываемой жадностью, когда он рассказывал,
хотя и в сдержанно-благородных тонах, но все же вполне
откровенно, о своих страданиях.
В связи с этим нетрудно понять, какое разочарование
испытал вернувшийся из больницы Геннадий Иванович.
Он был уверен, что окажется в центре всеобщего сочувст-
венного внимания и воспользуется им для рассказов о пе-
ренесенной операции,— что всякому перенесшему опера-
цию просто необходимо! И вдруг он увидел, что в центре
внимания верблюдовская семейная драма, а его больничная
история решительно никого не занимает. У многих науч-
ных сотрудников аппендиксы были уже давным-давно
вырезаны, и теперь они даже с некоторой лихостью гово-
рили, что эта операция — сущий пустяк (наверно, перед
операцией они так не говорили). Другим же, которые жи-
ли со своими отростками в ладу, но зато нередко ссори-
лись со своими мужьями или женами, гораздо интереснее
было послушать Петю Верблюдова.
«Ну ладно, их не интересует моя болезнь,— горько
думал Геннадий Иванович,— но ведь я хочу рассказать
им о вещах, которые буквально всех должны интересо-
вать: о чуткости и равнодушии, о гуманности и недопу-
стимой грубости. Нет, в чисто воспитательных целях я дол-
жен заставить их слушать!»
Он решил провести беседу в обеденный перерыв. Про-
вести обдуманно, привязав к теме о моральном облике и
верблюдовский семейный конфликт. Все утро до обеден-
ного перерыва он думал, следует ли упоминать, что его
жена Анна Трофимовна ежедневно приезжала в больницу
276
и тем самым поддерживала его духовно, не говоря уже о
приносимых ею фруктах и ягодах, тщательно вымытых
кипяченой водой, которые наглядно доказывали ее любовь
и заботу. Следует безусловно! Подчеркнуть: друг-жена
познается в беде, а некоторые молодые люди, ничуть не
хлебнув никакой беды, уже готовы при первой небольшой
неурядице разрушать семейный очаг...
Он расскажет пм, какую гуманность проявил хирург и,
наоборот, каким черствым оказался врач, в чью палату его
положили после операции, в то самое время, когда он осо-
бенно нуждался в теплом внимании...
Он приведет несколько примеров непростительного
бездушия этой особы, сопоставит ее поведение с исключи-
тельной самоотверженностью хирурга, тоже, между про-
чим, женщины, а затем перейдет к вопросу о крепкой
семье. Он скажет: нельзя, Петя, быть таким нетерпимым.
Женщина — это...
...— Женщина — это прежде всего мать!—сказал Ген-
надий Иванович.— И я говорю тебе, Петя, как младшему,
как товарищу...
— Моя не мать,— сказал с места молодой инженер
Верблюдов.— Она за свою жизнь никого не родила и, кста-
ти сказать, несмотря на мои уговоры и горячее желание,
даже не собиралась.
— Все равно, женщина — дочь!—не снижая выступа-
телъпого пафоса, продолжал Геннадий Иванович и тут же
сам поправился:—Я хотел сказать, в данном случае не
дочь, а жена. Жену нужно уважать.
— Вам, Геннадий Иванович, кажется, что моя жена —
это жена, но мне лучше знать, кто она мне была: не жена,
а Малюта Скуратов!
Геннадий Иванович не любил непопулярные имена,
277
хотя бы н людей давно умерших, поэтому он прервал мо-
лодого инженера:
— Не нужно, Петя. Если хочешь знать, это даже бес-
тактно и некрасиво — выносить сор из избы.
— Но вы тоже рассказываете о грубиянке врачихе,
вынося сор из больничной избы, а ведь и опа — женщи-
на,— сказал Петя и пронзительно посмотрел на Геннадия
Ивановича.
«Не сдавать позиций!» — сам себе приказал Ген-'
надий Иванович и сказал веско, как бы выступая не от
себя лично, а от обиженного коллектива однопалат-
ников:
— Неправильное поведение женщины-врача отража-
лось на нас, больных!
— А я что, здоровый?— с надрывом спросил Петя.—
У вас аппендикс вырезали и выбросили, а у меня воспале-
на вся душа! Ее не вырежешь и не выбросишь.
— Правильно!—кто-то басом поддержал Петю.
— Да, но больница — дело государственное, а у тебя
сугубо личное,— не сдавался Геннадий Иванович.
— Прошу прощения,—тоже не сдавался Петя,—семья,
как нам известно со школьной скамьи, ячейка государства.
Так что, если я ежедневно из этой ячейки приползаю на
работу в растерзанном душевном состоянии, то надо что-
то предпринимать. Вот вы же что-то предпринимаете про-
тив врачихи?
— Я уже написал в министерство,—с достоинством
сказал Геннадий Иванович.— Я отметил благодарностью
весь персонал больницы, но особо выделил, что наряду с
гуманным отношением одних...
— А мне выделять не из кого,— сказал Петя.— Она и
278
я. Про себя я могу сказать, что был всегда гуманным и
терпел два с половиной года. А вы, Геннадий Иванович,
всего какую-нибудь неделю с небольшим — и уже написа-
ли в министерство. Я же, между прочим, никуда не пишу.
Ушел — и все.
— А ты вернись!—прочувствованно воскликнул Ген-
надий Иванович.— Вернись, Петя, и, может быть, ты уви-
дишь слезы радости...
— Давайте вместе!— азартно предложил инженер
Верблюдов.— Давайте, я —домой, а вы —в больницу.
А потом поделимся впечатлениями о тех слезах радости,
которые заблестят на голубых подведенных глазах Эллы
Витальевны!
— Я... разве я назвал ее имя?— растерянно спросил
Геннадий Иванович.
— Вы не называли ее имени,— сказал Петя Верблю-
дов.—Но как только вы сказали, в какой вы лежали боль-
нице, так я сразу все понял: вы попали к моей супруге.
Такой Малюта Скуратов, наверное, один на всю систему
здравоохранения, другого такого нет. И пока вы тут воз-
мущались ее поведением, я подумал: вот наш дорогой
Геннадий Иванович не жил с ней в одной палате — и то
не может вспоминать о ней без содрогания. А других по-
учает и говорит всякие возвышенные слова, не узнав
самую суть... Вы, конечно, извините меня, Геннадий
Иванович, но всякие прекрасные слова не имеют ника-
кой цены, когда они говорятся вообще, без знания
предмета.
Кто-то моментально провозгласил лозунг: «Больше де-
ла, меньше слов!» — хотя, если говорить о деле, то оно как
раз н стояло, потому что обеденный перерыв давно кон-
чился. Но и Геннадий Иванович и все другие подразуме-
вали важность какого-то другого дела, может быть, мо-
279
рально-этического, а не того, которое им приходилось де-
лать изо дня в день в своем НИИ. Морально-этическое они
обсуждали страстно, но оно тоже стояло на месте. Это по-
тому, что одни были за то, чтобы Верблюдов ни в коем
случае не возвращался к своей мучительнице, другие же
настаивали на том, чтобы он непременно вернулся.
И только Геннадий Иванович, сам затеявший весь этот
разноголосый шум, теперь мысленно задавал себе внезап-
но пришедший мучительный вопрос: неужели, прежде
чем произносить всякие правильные слова, нужно спервйг
вникать в суть вещей, событий и обстоятельств?
ДНЕВНИК НОВОСЕЛА
— Написали бы о новоселах,— сказали в редакции.—
Хорошая, радостная тема.
В самом деле, как это мне раньше не пришло в го-
лову. Ведь это такая большая радость — поселиться в но-
вом доме. Будто начинаешь всю жизнь заново. В доме,
где еще никто до тебя не спал, не ел, не работал, не любил,
не ссорился... нет, как раз ссориться на новом месте не
нужно. Три года тому назад мы сами переезжали из ста-
рой захламленной комнаты в наш новый, кооперативный
дом и уговаривались:
— Никакого хлама с собой не брать!— И откуда толь-
ко они набрались, эти банки, коробки, бутылки? Зачем-то
сохранялись осколки ваз, когда-то красивых и дорогих, но
разбитых вдребезги, стоптанные туфли, самовар с помя-
тыми боками, кастрюли с дырками?
Совестно было оставлять все это на старой квартире, но
соседские старушки пожалели и осколки, и дырявые ка-
стрюльки: можно еще запаять и склеить... Ну, как хотите.
Новая, идеально чистая квартира обязывала к порядку,
создавала хорошее настроение, а значит, исключала раз-
молвки, неприятности. И вот мы живем в ней уже три
года. Нет, кое-какие осколки все-таки незаметно перееха-
ли с нами... Но ведь я не собираюсь писать о себе.
И бывает же удача — почтальон принес пакет. Письмо
от незнакомого корреспондента, в котором он пишет: «По-
сылаю вам свой девник. Может быть, его опубликуют в
печати, так сказать — в порядке обмена опытом. Фамилию
281
о
1
мою лучше не указывать». Я показала рукопись в редак-
ции. Один товарищ категорически заявил: «Это не типич-
но!» Другой улыбнулся и сказал: «Я знаю одну семью вро-
де этой...» Третий заметил: «Я лично не знаю, но такие,
вероятно, встречаются».
Итак,
ДНЕВНИК НОВОСЕЛА
5 мая. У нас радость, мы переехали в новый дом! Ни-
когда раньше не вел дневников, а теперь хочу. Ведь жизнь
начинается заново. Последнее время мне казалось, что я
старею, это в мои-то 45 лет! А сейчас чувствую себя моло-
дым, полным кипучей энергии, таскал вещи в грузовик,
с грузовика по лестнице, и хоть бы раз задохнулся! Клава
сияет и даже как будто похорошела! У Володьки хоть и
экзамены на носу, четвертый курс, но и он принимает
деятельное участие, радуется: теперь будет где разложить
чертежную доску! Говорит: позову товарищей, будем за-
ниматься у нас дома. Когда прощались со старыми соседя-
ми по коммунальной квартире, Клава даже прослезилась,
как будто не было ни дрязг, ни скандалов из-за расчетов
за газ и электричество. Звала всех к себе: как только
устроимся — приходите непременно! Не могу больше пи-
сать, потому что беспрерывно радуюсь, да и дел всяких
по горло, водь мы — новоселы!
7 мая. Сегодня проснулся утром, лежу, гляжу в бело-
снежный потолок и думают а вдруг мне все это только
снится? Сейчас придет кто-нибудь и скажет: ну, пожили у
нас в гостях —и хватит, выметайтесь к себе обратно! По-
просил жену: «Клава, ущипни меня». Она открыла глаза и
сказала: «Брось свои замашки. Эти манеры можно было
применять в коммунальной квартире, а теперь у нас от-
дельная, нужно вести себя более благородно». Слово «бла-
городно» выглядит как-то старомодно, но я, кажется, понял
Клаву. Надо следить за своим поведением, как принято
говорить в школе. Хорошие привычки и хорошие манеры
(считаю это выражение правильным) приобретать никог-
да пе поздно. Поймал себя на такой мелочи: бывало, входя
в коридор нашей коммунальной квартиры, я так прямо и
пёр (извиняться за грубое слово не стану, ведь я пишу
дневник для себя), так и пёр, не вытирая ног, особенно
если было не наше дежурство по уборке. А теперь тщй^
тельно шаркаю подошвами по резиновому коврику вни-
зу и еще раз у своей двери. Не хочется заносить грязь в
свой новый дом. Пишу эти строки и сам себе говорю:
понятно тебе, Миша? — не хочется заносить грязь.
Вот так.
10 мая. Сколько солнца, сколько света, не налюбуюсь!
Прежде у нас из окна были видны крыши и стоны сосед-
него дома, а теперь голубое небо с барашками облаков, под
окном растет липа, чирикают птички, до чего же хорошо!
Клава обижается, что у нас нет балкона, а я даже доволен.
На четвертом этаже живет писатель (с балконом). Ребя-
тишки во дворе пронюхали и кричат ему: «Дядя, вы какой
писатель, детский?» А шустрая девочка с косичками гово-
рит: «Нет, он не детский, он переводчик с китайского».—
«Ой, вот здорово! Дядя, скажите что-нибудь по-китайски!»
И откуда эти ребята знают, непонятно. Если бы у нас был
балкон, Клава сидела бы на нем и делала замечания чу-
жим детям, она любит всех учить. Впрочем, зачем я осу-
ждаю Клавочку? Ведь мы договорились не заводить на
новом месте хлама и мусора, а всякие пересуды это тоже
своего рода мусор. Клавочка у меня хорошая, только нерв-
ная (ей портили нервы соседи), но теперь это пройдет.
Хочу написать письмо брату в Барнаул. Пусть во время
284
отпуска заберет свое семейство и приезжает погостить к
нам. Теперь у нас много места, для всех хватит. То-то бу-
дут рады!
12 мая. Когда умываюсь и бреюсь в ванной, смотрю на
себя в зеркало. Откровенно говоря, я красивее, чем думал.
Раньше я этого не замечал.
15 мая. Сегодня утром звонок в прихожей. Открываю
дверь, вижу — стоит женщина, спрашивает: «Мышкп есть?
Насекомые имеются?» Я сначала даже не понял — в ка-
ком смысле насекомые? Где? Она деликатно объясняет:
«Тараканчики, клопики. В квартирке». Я даже испугался:
«Нет, нету, что вы! Такая гадость в новом доме...» — «А ес-
ли нету,— говорит,— тогда распишитесь». Расписался, что
клопов и тараканов у нас нет. Оказывается, это об нас
заботится санинспекция. Приятно. Но почему же в старом
доме о нас не заботились? А ведь там были и мыши, и
все другое...
18 мая. Знакомые все время намекают насчет ново-
селья. Я лично не против, даже рад, но Клава говорит, что
пока мы полностью не устроимся, никого к себе звать не
будем. Я сказал: «Матушка моя, откуда у тебя такой фа-
сон и зачем непременно пускать людям пыль в глаза?
Что есть, то и есть, никто не осудит, что у нас нет каких-
нибудь особенных торшеров, сервантов или как их там!
И кроме того,— говорю,— ты не забывай самого главного:
мы обыкновенные люди. Я не академик, ты не народная
артистка. Заработок у меня скромный, у тебя п вообще
никакого». Клава обиделась: «Упрекаешь, да? Издеваешь-
ся, да?» (Сказала она это совершенно таким тоном, как
Миронова по радио.) На это я ей резонно ответил: «Я ни-
когда не издевался, Клавочка, это не в моих привычках.
Я всегда уважал твой честный труд домашней хозяйки.
А если я упомянул о заработке, то только с той целью,
чтоб уточнить вопрос относительно пускания пыли в гла-
за. Завтра я получу премиальные, отдам их в твое полное
распоряжение. Но прошу тебя, покупай действительно ра-
зумные предметы, а не какое-нибудь фу-фу. И еще об од-
ном умоляю: не бери денег с книжки, не посоветовавшись
со мной».
Дело в том, что мы давно уже копим деньги на маши-
ну. Вовка склонен даже купить мотороллер, но Клава ка-
тегорически против, говорит, что это драндулет. Можегт
быть, она отчасти права. На мотороллере не поедешь всцр
семьей за город или на курорт. Сберегательная книжка на
ее пня, потому что до сих пор она у нас была самая эко-
номная и расчетливая. Но теперь я опасаюсь за наши
сбережения. А Клава мне на это говорит: «Прошу меня не
учить, я не девочка». Сам знаю, что не девочка, в том-то и
беда. На девочку я бы сумел воздействовать, а на же-
ну?.. Я что-то не знаю таких мужей, которые умеют воз-
действовать на своих жен. Клава сказала: «Не бес-
покойтесь! Двадцать лет со мной живете и не пропадаете,
а наоборот». Ну-ну, будем надеяться, что Клавочки-
но «наоборот» не пустит наши скромные сбережения в
трубу.
20 мая. До трубы еще далеко, но Клава гнет свою ли-
нию. Вчера купила позолоченные карнизы для штор и
велела вешать. Я чуть не сверзился со стремянки и при
этом вспомнил «Смерть Ивана Ильича» Толстого. Иван
Ильич как раз и ушибся, когда вешал шторы. А Клава
говорит: «Чем о глупостях думать, лучше смотри, как
бы не набезобразить стенку!» А ведь я думал не о глу-
постях, а о классическом произведении... Все книги в по-
трепанных переплетах Клава запихнула в диванный ящик,
а новые расставила в шкафу. Конечно, это красиво — го-
лубые, красные, желтые переплеты за стеклом, у всех на
286
виду, но теперь достать из дивана Толстого или Горького —
это целая проблема. Хотя сейчас не до чтения, все еще
устраиваемся.
25 мая. Оказывается, освоение нового жилища — совсем
йе такой уж простой процесс. Возникают споры п даже
слезы со стороны Клавы. А я-то мечтал, что жизнь будет
солнечной и безоблачной! Нам с Володькой хочется, чтобы
все было удобно и рационально, чтоб мы чувствовали себя
у себя дома, а не на выставке, где ничего нельзя трогать,
it можно только смотреть. Конечно, мы с ним не против
красоты, но выясняется, что красоту каждый понимает
по-своему. Ежедневно, когда мы возвращаемся домой, я —
с завода, Володя — из института, мы находим в квартире
что-нибудь новое: то фарфоровую овчарку, то чугунную
лошадь или атласную подушку фуксинового цвета с павли-
ном. Если подсчитать, сколько у нас расплодилось всяких
зверей — глиняных, фарфоровых, вышитых,— то, наверно,
поголовье больше, чем в зоопарке.
Предупреждал Клаву: не покупай люстру. Нет, купи-
ла. Говорит, импортная (прямо скажу — ничего особенно-
го). Повесила, расстроилась, сняла и побежала обратно в
магазин просить, чтоб переменили. Сказала заведующему:
«У меня муж разбит параличом, ему действует на нервы
люстра с висюльками...» Подумать только, чтоб разжало-
бить заведующего, так нехорошо наврала на меня, здоро-
вого человека! Совершенно помешалась. Обменяла. Теперь
еще хуже, но уж я молчу.
30 мая. Был первый серьезный скандал (я подразуме-
ваю — на этой квартире). Купила столик екатерининских
времен! Взяла все-таки деньги с книжки! Я не утерпел:
«За каким чертом нам екатерининский стол?! Сейчас, го-
ворю, будут выпускать мебель из слоистого пластика с
синтетической обивкой, красиво, гигиенично и дешево...»
Клава сказала сухо: «Когда-то еще будут твои гигиениче-
ские синтетические столы, а екатерининский — вот он. Это
уникальная вещь. За ним в свое время сидели аристокра-
ты, не такие пентюхи, как ты, и не фыркали. А если ты
опять о деньгах, то я отдала за него сущие пустяки, потому
что он, если приглядеться, довольно-таки поломанный. Но
продавец в комиссионном магазине мне сказал, что такой
столик мне очень пойдет, потому что во мне видна по-
рода...»
Господи! Будучи с детства неверующим, иначе выра-
зиться не могу. Буквально не узнаю свою жену. Значит,
она у меня «породистая», а я уже для нее пентюха — или
пентюх?— нарочно посмотрел в словаре Даля, ничего се-
бе! «Пендюх, или пентюх,— болван, который только ест да
спит, вялый, неуклюжий работник»! Это я-то! Поругались
основательно. Если бы меня кто-нибудь обозвал так па
заводе, я бы перестал здороваться с этим человеком. А до-
ма проглотишь «пентюха» или еще что-нибудь похуже,
переваришь и опять живешь преспокойно. Но ведь надо же
понять, что жизнь красят не шелковые павлины, а добрые
отношения! А у нас как? Не дай бог закапать скатерть или
разбить фарфорового кота,— пропади он пропадом! — а
наговорить гадостей родному человеку, это сколько
угодно!
Вот сейчас сижу один, все спят, и думаю: ведь до чего
правильно в песне поется: «Умрешь, похоронят, как не
жил на свете...» Умрешь, а вещи останутся. Так и аристо-
краты все померли, а их обшарпанный стол стоит у меня
и мозолит мне глаза. Нет, не стану больше ссориться с
Клавочкой. Буду говорить мягко и деликатно. Она в конце
концов оценит и поймет. Только бы не брала больше денег
с книжки. Деликатность деликатностью, а деньги день-
гами.
2 июня. Нам поставили телефон. На екатерининский
столик. Шут с ним, все-таки пригодился. Сначала я очень
обрадовался телефону, а теперь начинаю понимать, что
это наказание. Клава говорит со всеми своими приятель-
ницами и неприятельницами, с каждой минут по сорок,
я нарочно заметил по часам. И каждой сообщает, что у
нее масса дел, дышать некогда. Если бы так было на са-
мом деле, она бы давно задохнулась. С одной поругается,
сейчас же снимает трубку и звонит другой, рассказывает —
с кем и почему поругалась. И всегда у нее все кругом ви-
новаты, она одна права. Кому-то сказала таким высоко-
мерным тоном, какого я за ней раньше никогда не замечал:
«У нас квартира из пяти комнат!» Я вытаращил глаза,
пожимаю плечами, делаю ей знаки — ошиблась, мол!—
она только отмахнулась. А потом, когда положила трубку,
сказала: «Эту дуреху, с которой я разговаривала, я все
равно к себе не позову, так что ей считать наши комнаты
не придется. А вообще-то разве не пять? Прихожая, ван-
ная, уборная, кухня — ведь это тоже комнаты! И пускай
лопается от зависти...»
Я не знал, что вид людей, лопающихся от чего бы то ни
было, может доставить моральное удовлетворение.
5 июня. Сказал Клаве, что хочу написать письмо брату,
пригласить его на отпуск к нам. У нас теперь просторно,
а по ее — даже пять комнат! Но Клава страшно рассерди-
лась. Говорит: «Когда была одна комната в коммунальной
квартире, то пускай бы приезжал хоть целый табор с мед-
ведями, хуже бы не стало! А теперь, если в такую кварти-
ру-красавицу ввалится четверо и будут тут и спать, и есть,
и все... ты вообще соображал, когда вздумал приглашать?»
Я сказал, что соображал, что у нас теперь втрое простор-
нее. А Клава закричала: «Где простор? Что у нас — дво-
рец? Вы что из меня собираетесь сделать — прислугу, да?
10 В. Карбовская
289
Чтоб я обслуживала всех приезжих и приходя
иг.
xl К тебе
родственнички, к Вовке — приятели, еще, может быть,
бывших драгоценных соседей к себе позвать? У нас не
санаторий и не дом отдыха! Самая обыкновенная квартира,
даже маленькая, у других больше!» Хотел прочитать ей
вслух сказку о рыбаке и рыбке, про старуху, которая
пожелала быть владычицей морскою, но Пушкин в
диване.
6 июня, Вовка держит экзамены. Две пятерки, три че-
тверки. А ведь прежде бывали и тройки. Вот что значит
новая квартира, мальчику есть где заниматься. Мне со-
вестно, что я дурно упоминал о Клавочке. Опа кор-
мит Вовкиных приятелей завтраком и ходит на цы-
почках, когда они занимаются. Она у меня просто нерв-
ная, я уже об этом писал, и с этим надо считаться. Пре-
жде соседи не считались, а теперь, в новой квартире,
Клавочка постепенно придет в норму, и все будет хо-
рошо.
10 июня. Нет, хорошего мало. Клава меня сегодня опять
буквально поразила. Сказала: «Хочу натюрморт на стен-
ку. Даже хочу два: если гости пришли к чаю — повесить
с фруктами, а если к ужину — с дичью и рыбой. Я бы,
говорит, заказала, только не знаю ни одного натюрморщи-
ка...» Почему я раньше не замечал за ней ничего такого?
Может быть, потому, что не было разговоров — что пове-
сить на стенку? Познакомилась с верхними жильцами п
вернулась домой туча тучей: у них лучше! У них, видите
ли, мореный дуб и ковер во весь пол, а у нас ничего
этого нету. Стал ей доказывать, что зависть — это те же
мерзкие черепки, которые мы побросали на старой квар-
тире, а она мне ответила, что люди умеют жить, а я не
умею.
15 июня. Ездили в гости к знакомым новоселам. Верну-
290
лись домой, я говорю Клаве: «Живут люди без натюрмор-
тов, без мореного дуба, и гостей к себе зовут, и родных
ждут на лето, у них в доме радость». На это Клава мне
возразила: «А у нас что — не радость? У нас еще больше
радости, потому что без родственников. А жить так, как
эти новоселы, я не намерена. Годы уходят, жизнь бывает
один раз, хочу трельяж, хочу пальму в кадке и портрет
из комиссионного магазина в золоченой раме, пускай все
думают, что это наш дед...» Сегодня, возвращаясь с заво-
да, нарочно зашел в комиссионный магазин, посмотреть
портрет. Во-первых, цена ему — с ума можно сойти! —
50 рублей, а во-вторых, продавец сказал, что это, кажется,
граф Румянцев-Задунайский или что-то в этом роде. Дед!
Мой дедушка был грузчиком на Волге, а я инженер и
всегда этим горжусь, а Клавин дед, насколько мне помнит-
ся, сапожник. Ох, как нужно бы поговорить с Клавочкой
по душам насчет всяких этих ее заскоков с дедом Заду-
найским ит. д., да ведь все как-то не выберу времени.
Придешь домой, хочется отдохнуть, а разговор с Клавой —
не отдых, ей — слово, она в ответ десять. А ведь я люблю
Клаву, безусловно люблю! Но вот сейчас я задаю себе
вопрос: в чем заключается эта любовь? Да, мы живем вме-
сте, вместе спим, едим, смотрим телевизор. Я даю ей день-
ги. У нас есть сын. А бывают у нас с ней когда-нибудь
долгие задушевные разговоры о жизни вообще, о людях,
о человеческих судьбах и отношениях, о книгах, о поли-
тике, о моей работе, наконец, о природе? Нет. Я как-то
сказал: «Посмотри в окно, какой красивый закат!» А она
говорит: «У тебя есть время, ты и смотри, а мне нужно
гладить твою рубашку...» Мне бы ласково взять ее за пле-
чи, подвести к окну, может быть, даже поцеловать? А по-
том пойти вместе на кухню: «Хочешь, я тебе почитаю, по-
ка ты будешь гладить?» Нет, это не получается, да я,
10*
291
откровенно говоря, и не пробовал. А вместо того у нас
иногда самый обыкновенный разговор переходит в пере-
бранку. Нехорошо, ужасно нехорошо. Ведь она и Вовка —
самые близкие для меня люди на свете. Впрочем, с Вовкой
у меня контакт. Клава говорит: «Это потому, что вы оба
беззаботные. Весь семейный воз везу я одна!» Да, но за-
чем же па этот воз еще навьючивать екатерининские сто-
лики и деда Задунайского? Неразбериха. У себя в цехе я
во всем отлично разбираюсь, а у себя дома, значит, не
могу?
20 июня. Воскресенье. Клава с раннего утра пошла по
магазинам, а мы с Вовкой изжарили яичницу, сварили
кофе. Я достаю из шкафа тарелку и вдруг вижу — на
ней портрет Маяковского! Ну и ну. Поэт говорил: «Мне
наплевать на мраморную слизь», а как бы он выразился
насчет увековечения памяти на розовых пластмассовых
тарелках? Вовка сказал: «Насколько я понимаю, эта та-
релка не для еды, а, судя по дыркам сзади, на стенку».
Сели есть и разговорились. Такой он у меня толковый, хо-
роший малый, говорит: «Я не осуждаю маму и пикому не
позволю. Я за нее стою горой. Она не виновата, что не
разбирается во всех этих вещах, которые, как говорится,
призваны украшать наш быт. Но я бы категорически за-
претил выпускать всякие эти дико-оранжевые абажуры с
кистями, похожие на балдахины, мерзкие копии с хороших
картин и вот такие пошлости вроде этой тарелки». Гово-
рит: «Надо воспитывать в людях хороший вкус, а
не прививать дурной. Потому что обязательно найдется
кто-нибудь, кто будет покупать всякие штучки дурного
вкуса».
А потом перешли на темы вообще. Вовка выразил здра-
вую мысль: «По-моему, важно, чтоб у людей вместе с
благосостоянием развивалось или, лучше сказать, не утра-
292
чивалось чувство собственного достоинства». Я с ним со-
гласился: «Правильно!» — и привел в пример наших зна-
комых Куписковых. Сам Куписков серьезный, скромный
человек, а его жена, даже не скажешь — женщина, а вот
именно бабенка, ничего из себя не представляющая, толь-
ко что хорошенькая. И вот с ростом благосостояния (муж
хорошо зарабатывает) она начала корчить из себя барыню.
Сама, как говорится, двум свиньям корму не задаст, а уж
фанаберии, зазнайства — не приведи бог. Ужасно любит,
чтоб ее называли «дама», а не «гражданка». Сам-то Петр
Иванович Куписков — гражданин в лучшем смысле
этого слова, а ей уже хочется быть «владычицей мор-
скою» и чтоб все кругом были, как рыбка, у нее на по-
сылках.
Кажется, я толково сказал. А Вовка говорит: «Папа,
по, может быть, Петр Иванович сам виноват? На за-
воде он — что надо, настоящий человек, а дома предпо-
читает, чтоб у него сияла и блистала вот именно
«владычица морская» или нечто вроде рубенсовской Вир-
савии...»
Ох, сынок, не в бровь, а в глаз. Хотя, откровенно гово-
ря, я точно не понимаю, как выглядит Вирсавия. Знаю
только, что у Рубенса все женщины пышнотелые, и по
большей части все лежат с таким выражением лица, кото-
рое ясно свидетельствует о их невысоком интеллекте.
Говорю: «А ты, сын, как на это дело смотришь?» Он за-
смеялся: «Жениться пока не собираюсь. А Вирсавия... что
ж, Вирсавия — это вещь».
Что он хотел этим сказать? В смысле художественного
произведения или в каком-нибудь другом смысле? Только
собирался углубить этот вопрос и обдумывал, как сделать
это без излишнего морализирования, которое молодежь не
переваривает, как раздался звонок в прихожей. Вернулась
293
Клава. Все-таки ходила в комиссионный и купила! Только
не деда Задунайского и не натюрморт с дичью, а здоровен-
ные оленьи рога. Положила их на площадке лестницы,
кричит: «Иди тащи, я с ними замаялась!» Я спрашиваю:
«Клава, зачем нам рога?» А она деловито отвечает:
«Миша, не сердись, если ты узнаешь, почем эти рога, ты
! Они не прободают бреши в
прямо поразишься,— гро
II г.
нашем бюджете, а зато я всем буду говорить, что эти рога
остались мне от моего папы, который был в прежнее вре-
мя камерлейбой-егерем!»
Я чуть не сказал ей резко: «Дура!» — но вовремя вспо-
мнил о своих добрых намерениях и мягко произнес: «Ма-
тушка моя, ты спятила. Разве были такие егери? Я знаю,
что были лейб-медики и камер-юнкеры...» А Клава отве-
чает: «Наплевать, никто нынче в этом не разбирается, а
это звучит довольно гордо».
И вот теперь я днем работаю на нашем краснознамен-
ном заводе, а вечером сижу дома под рогами * неизвестно
кем убитого оленя, опираюсь локтем на екатерининский
столик и не знаю, буквально не знаю, как мне спасти
остатки наших сбережений и, главное, как мне вправить
Клавке мозги? Ведь ее отец — сапожник и сын сапожни-
ка — перевернулся бы в гробу, если б узнал, что она
посмертно произвела его в чин какого-то — черт его не
знает!—лейбы-егеря... Начну говорить — поссоримся, а я
не хочу ссор и криков. Клава же, когда ссорится, всегда
дико кричит. Вовка уехал на практику, поддержки у меня
нет. Вот разве когда он вернется...
На этом дневник новосела заканчивается. А жаль.
Интересно было бы знать, воздействовал ли автор дневни-
ка на свою Клавочку мягко и деликатно, как собирался,
294
или ограничился записями, которые прислал «в поряд-
ке обмена опытом»? Мы тоже живем в новом доме, но
у наших ближайших соседей пока ни ссор, ни криков
не слышно. Может быть, у нас звуконепроницаемые
стены? Что касается «морских владычиц», то они то-
же пока не выявляются. Очевидно, новоселы бывают вся-
кие,
ТАКОЙ ЦВЕТУЩИЙ ВОЗРАСТ...
...— И вдруг...
Говоря эти слова, дед смотрит на меня как-то странно:
одновременно огорченно и восторженно. Во мне даже за-
светилась надежда, что это он мой возраст так щедро
называет цветущим. И я уже собиралась опровергнуть его
опасения насчет склероза, когда поняла, что это он о
своем внуке, о Сергее. Фотография внука стоит перед де-
дом на столе. Он смотрит на нее и, хотя она черно-белая,
описывает своего любимца способом цветного телевидения,
сгущая краски:
— Свекольный румянец во всю щеку, глаза голубые,
ясные, волосы как густая спелая рожь в порядочном кол-
хозе, ростом как тополь...
— Скажи уж, как Останкинская башня,— иронизирует
дедова жена, которую никто не зовет бабушкой или баб-
кой, а все, в том числе и я, Машутой. Она лет на десять
моложе деда, вид у нее действительно цветущий, и, хотя
возраст пенсионный, она хирург. Летает по всему миру на
всякие конгрессы, бодра, одевается строго и модно. Одним
словом, Машута хороша. И вот теперь она стоит за де-
довым креслом и делает мне какие-то знаки, которых я не
понимаю.
— Так почему же вы говорите, что у Сергея скле-
роз?— спрашиваю я у деда.
Он объясняет: к Октябрьским праздникам Сергей из
Новосибирска прислал прелестную поздравительную от-
крытку, такую нежную. Дед говорит умиленно:
— У нас внук дай бог каждому: вежливый, любящий.
296
Так вот, прислал он открытку, а примерно через месяц —
письмо. Где оно, Машута?
В папке лежат вместе поздравительная открытка и
письмо. Дед читает письмо: «... Дорогие мои дед и Машута!
Надеюсь, что вы здоровы, я тоже. Если не трудно, при-
шлите мне мой английский словарь, пуховые носки и хо-
рошо бы варежки. Да, и еще шарф. Простите, что не
поздравил вас с Октябрьскими, замотался. Делаю это с опо-
зданием и одновременно заранее поздравляю с Новым го-
дом, а то опять вдруг не успею. Целую крепко, ваш внук
Сергей».
— Понимаешь,— говорит мне дед,— я уже тогда на-
сторожился: как это он забыл, что поздравил нас открыт-
кой? Ну, думаю, ничего, в самом деле замотался молодой
инженер. А теперь на май опять та же история — два по-
здравления! Или он о нас беспрестанно думает, скучает?
А в рабочей запарке позабывает, что уже поздравлял...
А если преждевременный склероз? Твое мнение?
В руках у деда в одной — телеграмма, в другой — от-
крытка с ландышами.
С ландышами? Я смотрю на таинственное Машутино
лицо и, кажется, начинаю понимать.
Дело было так: за неделю до мая я пришла на почтамт
посылать поздравления. Вижу, сидит Машута и, держа
ручку каким-то немыслимым образом,— в Образцовском
театре говорят «сикось-накось»,— корябает что-то на от-
крытке. Мы поздоровались, она говорит виновато:
— Вот, занимаюсь черт знает чем, имитирую дрянной
Сережкин почерк. Ведь он, негодяй (при слове «негодяй»
ее глаза за толстыми очками говорят: «Наш миленький,
единственный, любимый внучек»), ни за что не пришлет
деду поздравление к сроку, нет у него этой привычки.
— Не приучили, вот и нет,— говорю я жестко и до-
297
бавляю:— Не у него одного. У многих, начиная с грамот-
ного семилетнего возраста, нет вежливой привычки по-
здравлять старших с праздниками.
Она соглашается и говорит:
— Такую точно операцию я проделала и на Октябрь-
ские, послала деду и себе самой поздравительную открыт-
ку, написав ее Сережкиным почерком.
— Красиво,— говорю я.— А дед не обратил внимания
на штемпель?
— Я и это предусмотрела,— не без гордости сказала
Машута.— Приписала: «Мой товарищ едет на юг, поздрав-
ление вам отправит в Москве, так будет скорее».
— И дед, конечно, умилялся?
— Ну еще бы! И вот теперь, к маю, опять хочу про-
делать то же самое. А если Сережка все же пришлет по-
здравление, пусть лучше дед думает, что у него склероз,
лишь бы не думал, что он невнимательный.
— И хам,— добавляю я.
— Ну, зачем же так,— обиженно говорит Машута.—
Он молодой, мало ли у него всяких дел, забот...
— Удовольствий, развлечений,— подсказываю я и про-
шу:— Дай мне его адрес.
— Для чего?— спрашивает Машута.
— Мое дело.
— Если ты собираешься его упрекать в невнима-
нии...— Голос ее звучит строго, даже немного угрожающе.
Это значит: не смей обижать нашего любимого, очень за-
нятого Сереженьку... И все-таки адрес она мне дает. А я бе-
ру с почтового стола открытку с имитацией Сережкиного
почерка, комкаю ее на глазах у Машуты и говорю:
— Не смей этого делать, это противно. Он сам поздра-
вит, вот увидишь.
— Мне было так трудно подделывать его руку,— С
298
упреком говорит Машута.— А если он не поздравит? Даже
наверное не поздравит...
Я ушла от нее в другой конец почтамта, села за стол и
написала Сергею со всей мягкостью, на которую я спо-
собна:
...«Сережа, мой дорогой племянник! Я все-таки не ду-
мала, что ты такая свинья. Дед и Машута, как праздника,
ждут твоих поздравлений, ты у них — свет в очах, а тебе,
паршивцу, трудно написать несколько строк. Небось по-
стоять за коньяком к праздничному столу, это ты посто-
ишь, а чтобы порадовать стариков, так это — ну-к что ж!
Не стану напоминать о том времени, когда они тебя, со-
пливого и ангинного, возили на море, осыпали подарками
и одевали, как наследного прннца. Если забыл, то у тебя
действительно склероз. К сожалению, они воспитали тебя
неважно: забаловали вдрызг, обсюсюкали, сделали из тебя
самоуверенного нахала. Так как же будет — поздравишь
ты их или нет? Если нет, то ты мне не племянник, а опять-
таки беспородная свинья. Ты, конечно, понимаешь, что я
пишу все это любя их и тебя. Твоя тетка Варвара».
Я отправила письмо авиапочтой. Когда отправляла,
видела, как Машута опять шла к столу, держа открытку с
ландышами. Я подумала тогда: «Мало ли еще кого соби-
рается поздравлять эта вежливая женщина».
И вот теперь оказывается, что она все-таки перестрахо-
валась и послала деду и себе поздравительные ландыши
будто бы от Сережки. Опять, значит, сидела, старалась,
имитировала его косолапый почерк.
А Сережка получил мое письмо и тотчас телеграфи-
ровал:
«ДОРОГИХ ДЕДА МАШУТУ ПОЗДРАВЛЯЮ ПЕРВОМАЕМ ЖЕ-
ЛАЮ ЗДОРОВЬЯ КРЕПКО ЦЕЛУЮ ВАШ ЛЮБЯЩИЙ ВНУК
СЕРГЕЙ ТЧК ТЕТКЕ ВАРВАРЕ ПРИВЕТ»
299
— Неужели все-таки склероз в таком цветущем воз-
расте?— озабоченно спрашивает дед, а сам сияет: не у
всех такие любящие внуки, чтобы поздравлять по два
раза...
А мне кажется, что вовремя сказанное или написанное
искренне слово ( ведь они же были вполне искренние в
моем письме!) может повлиять даже на самоуверенного
нахала, такого, как наш Сергей. Даже мне передал привет,
вот что значит не захотел быть свиньей.
Я надеюсь, что все деды и бабушки, все матери и отцы
получили от своих детей и внуков поздравления к празд-
нику. Если да, то очень рада, и сама в свою очередь
поздравляю всех.
ЧЕРНЫЙ КОФЕ И РОДСТВЕННИКИ
Черный кофе имеет множество свойств, как положи-
тельных, так и отрицательных. Выпитый вечером, он воз-
буждает нервную систему и отгоняет сон.
Однажды жена драматурга Н. позвонила и пригла-
сила:
— Если у вас завтра свободный вечер, приходите на
чашку кофе, послушаете новую Мишину пьесу...
И мы оценили ее предусмотрительность.
Когда Гоголь читал «Ревизора», слушатели — по сви-
детельству современников — помирали со смеху. Им не
требовалось ничего возбуждающего, ничего такого, что от-
гоняло бы сон... Нет, я понимаю, мы не Гоголи, не Чеховы.
К тому же сейчас писать, как Гоголь, даже и не приня-
то. Новые времена, новые пьесы. А разве новые все
плохи? Пересчитайте-ка, сколько за последние пятьде-
сят лет появилось хороших!.. Не будем сравнивать на-
ших современников с классиками. Пойдем послушаем
Мишу.
В квартире драматурга собрались гости: были друзья
и довольно много родственников. Интеллигентная моло-
жавая теща, неслышно ступая войлочными туфлями,
внесла на черном подносе черный кофе. Кофе был
налит не в маленькие, кофейные, а в большие чайные
чашки.
На Мише были вельветовые штаны оливкового цвета и
свитер почти позабытого цвета лососины, с разбросанными
301
по нему фиолетовыми яблоками. Присмотревшись, я по-
няла, что фиолетовые яблоки скорее похожи на пятна
от банок, которые ставят на спину при простуде. Но здесь
они раскидались не только по спине, но и по всему сочно-
розовому полю.
Тогда же я подумала, что, читая вслух свою пьесу, луч-
ше быть одетым во что-нибудь неброское, серое. Если
пьеса тоже окажется серой, то все будет скромно, синхрон-
но, не получится резкого, кричащего диссонанса. Если
пьеса голубая, тоже хорошо — сочетание серого с голу-
бым издавна считается классическим. Если же пьеса яр-
кая, то — спасибо!—и костюм драматурга не будет иметь
никакого значения.
Продумывая все это, я вдруг отдала себе отчет, что Ми-
ша читает уже вторую картину... Вот что значит отвлека-
ющие внимание впечатления.
— «Вторая картина,— произнес Миша тусклым голо-
сом, в котором наметанное ухо могло уловить ноту пре-
восходства над окружающими.— Рита сидит на стуле.
Входит Сережа.
Сережа (протягивая Рите стакан с водой). Выпей,
Холодная.
Рита. Холодная?
Сережа. Холодная.
Рита. Совсем холодная?
Сережа. Совсем. Да.
Р и т a (страстно). Не хочу!
Сережа. Один глоток.
Рита. Один?
Сережа. Одой.
Рита. Глоток?
Сережа. Глоток. Один. Она холодная. Выпей...»
Миша сделал паузу, во время которой посмотрел на
свои башмаки с вытянутыми модно-туповатыми носами.
Все присутствующие тоже смотрели на его башмаки, у нас
еще таких не продавали. А носки были фиолетовые, как
пятна на свитере.
И тут я заметила, что за каждым из приглашенных
слушателей сидит кто-нибудь из родственников Миши.
Позади нас двоих сидела М
ИИ.
дорогим и приятным. Она прошептала:
на жена, пахнущая чем-то
— Вы чувствуете подтекст?
Я все еще смотрела на башмаки и подумала, что она
будет рассказывать, где Миша их купил. Вот это и будет
подтекст. Но она сказала:
— Холодная вода —это конец любви. Прозрачный
стакан — это правда в их отношениях. Один глоток —
как бы приобщение к тишине и холоду разрыва, пони*
маете?
Мой кофе остыл, я сделала поток и стала прислуши-
ваться, как этот глоток спускается по пищеводу. Но кофе
был недостаточно холодным, ж я не уловила подтекста.
Тогда я постаралась представить себе, как пьется в жару
холодная ключевая вода. Вспомнила и почувствовала удо-
вольствие. И пропустила момент, когда Миша вскинул го-
лову и бросил звенящее:
«Стакан выпал из рук Риты!»
Рукриты... Мне почему-то представилось что-то мор-
ское, вроде креветок. Нет, нужно быть справедливым, ведь
это ремарка, зритель не услышит этих рукритов,
«Сережа. Всё1 Вдребезги.
Рита. Вдребезги?
Сере ж а. Вдребезги.
эоз
Рита (с живостью). Ничего, Сережа, у меня есть
другой стакан! Чистый, хрустальный. В него можно лю-
бую воду...
Сережа. Нет, Рита.
Рита. Нет?
Сережа. Да. Нет. Нет, да.
Рита. Почему — нет?
Сережа. Не надо стакана, он треснет, Рита. Я пойду
пить из деревянного корыта... (Уходит.)
Рита (падает коленями на осколки). Сережа, вер-
нись! У нас еще будет целый сервиз...»
Миша устало откинулся на спинку кресла и
тускло посмотрел на тещу, которая вносила черный ко-
фе, на этот раз с ликером «Шартрез», про который в
поваренной книге написано, что он подается к черному
кофе.
Пока гости благодарно отхлебывали из чашек, родст-
венные комментаторы шептали за их спинами:
— Улавливаете подтекст? Разбито чистое чувство,
кончена прозрачная жизнь. Сергей уже давно пьет из об-
щедоступного корыта. Вы помните Луизу из первой кар-
тины? Но он прежде пил и молчал, а теперь сказал откры-
то, то есть через подтекст. Просто открыто — это грубо.
Современный зритель хочет понять сам, достаточно на-
мека, и он уже улавливает.
От третьей чашки кофе я воздержалась. В пьесе было
два действия. Мише нельзя было отказать в чувстве
меры.
Последние слова последней картины он произнес уста-
ло, хотя и со звонкой нотой, которая должна была
свидетельствовать о вере героя пьесы в свои силы. Ми
304
ша оторвал глаза от рукописи, сдернул за дужку толстые
очки и, прямо и честно глядя па штору, отчеканил наи-
зусть:
«Сережа. Рита, корыто разбито!»
И добавил чуть слышно:
— «Занавес».
Все присутствующие некоторое время молчали, пото-
му что каждому, наверно, не хотелось первому высказы-
вать свое мнение. Кто-то из родственников, сидящих по-
зади приглашенных гостей, громко вздохнул. Тогда седой
гость, не имевший к театру никакого отношения, четко
захлопал в ладоши. Хлопанье было недружным, но ведь
это не театр, а квартира. К тому же и Миша, как только се-
дой соединил свои ладони с общепринятым звуком одобре-
ния, тихо сказал:
— Не надо, друзья.
Мы охотно пошли навстречу его просьбе.
Мы все были уверены, что пьеса не пойдет. А
она пошла. Миша прислал нам приглашение на пре-
мьеру.
В театре мы поняли, чего не хватало. Не хватало чер-
ного кофе и родственников. Кофе во время действия в те-
атре не подают. В буфете его делают тоже недостаточно
крепким. Что же касается родственников, то у Миши их
было слишком мало. Их хватило лишь на квартиру, чтобы
сесть за каждым приглашенным гостем. У них хватило
родственных чувств, чтобы потрудиться ради Миши — объ-
яснять то, что было под текстом, то, что Миша мысленно
подкладывал под свой немногословный, вполне модерный
текст. Он, наверно, заранее им объяснил, что, под чем и
в каком месте. У него были хорошие родственники, но их
оказалось слишком мало. В театре они сидели в третьем
305
ряду партера и объясняли тем, которые были во втором
и в первом. Остальная масса оказалась вне сферы их
добровольного обслуживания.
— А почему он пошел пить из корыта? — спросил один
из зрителей у своей жены.
Мужчины довольно часто спрашивают у своих жен в
театре и в кино:
— Кто это вошел? Это который? Тот, который выхо-
дил, или новый?
Я объясняю это отнюдь не тем, что у женщин острее
сообразительность, а тем, что мужчины в театре и кино
не сразу освобождаются от дневных дел, которыми у них
полна голова. У женщин тоже есть дела, не меньше, чем
у мужчин, но у них есть еще и забота о своих мужьях;
надо поскорее понять, чтобы объяснить, если потре-
буется...
Жена-зрительница мгновенно ответила:
— В корыто можно наливать горячую воду, оно не
треснет, оно деревянное. А стакан треснет, он стеклян-
ный. Рита и Сережа не читали «Для дома, для семьи»:
нужно класть в стакан серебряную ложечку, и тогда мож-
но безбоязненно наливать кипяток.
— «Для дома, для семьи» — это хороший газетный
раздел,— сказал муж.
— В журналах он тоже бывает,— добавила жена.
Они перестали говорить о пьесе и стали вспоминать по-
лезные советы.
Еще несколько пар в партере сидели осовело. Они мол-
чали. А некоторые ходили по фойе и говорили:
— Разве ж это пьеса? Это какая-то жвачка, а но
пьеса!
Кое-кто им возражал:
306
** Именно так разговаривают в жизни! Никто не бы-
вает красноречив по-шекспировски, разве вы сами не так
разговариваете у себя дома? В жизни?
Среди возражающих были родственники драматурга,
но их явно не хватало.
Нет, мы в жизни говорим не так! Ни шепот сонма род-
ственников, ни целый кофейник черного кофе не заста-
вят меня думать иначе.
ЭТИ ДВОЕ
Врач советовал по радио: гуляйте перед сном, это по-
лезно.
— Вот и будем выходить минут на пятнадцать после
«спокойной ночи» по телевизору,— сказала я.
— Интересно,— сказал муж.— Значит, мы будем гу-
лять уже на другой день, после двенадцати ночи?
— Не всегда же передачи заканчиваются так поздно.
Иногда и пораньше. Во всяком случае, четверть часа вы-
краивать нужно. Врач не стал бы вещать по радио зря.
И мы стали выходить перед сном. Ненадолго. На буль-
вар. Оказалось, что не мы одни следуем радиосоветам.
В первый же вечер нам встретились двое — он и она. Они
были молоды, судя по голосам и походке,— в темноте буль-
вара мы не видели их лиц. Даже странно, что такие моло-
дые слушаются чьих-то советов... Но нам тут же показа-
лось, что они делают что-то не так. Вместо того чтобы
гулять спокойно, вдыхать носом и выдыхать ртом, они го-
ворили и говорили, не закрывая рта, и при этом нервни-
чали и даже ссорились.
— Я же видела, как она смотрела на тебя не отры-
вая глаз! — сердито сказала молодая женщина.
— Во-первых, я ничего такого при ней не говорил! —
нервно ответил мужчина.— А во-вторых, я все-таки не ан-
гел.
Они быстро прошли мимо, и мы больше ничего не
услышали, на нас были меховые шапки-ушанки.
— Ну, это, конечно, ревность,— сказал мне муж.—
308
Какая-то женщина на него посмотрела, а жене, видите
ли, не понравилось. Как будто он виноват, что на него
смотрят.
— А может быть, это не о какой-то женщине, а о
теще,— предположила я.— Ты слышал, как он сказал
«я не ангел»? Когда мужчины говорят, что они не ан-
гелы, это значит, что они чертовски на кого-то злы.
Мы дошли до старой толстой липы. Она единствен-
ная на бульваре была старая и толстая. Все остальное,
что там росло, было тоненькое и молодое. В годы ее мо-
лодости здесь, наверное, не было не только бульвара, но
и Москвы. Город кончался где-то на Тверских-Ямских,
где жили лихие ямщики со своими резвыми тройками.
А здесь были какие-нибудь выселки или роща. Сколько
здесь с тех пор поработало строителей всех родов! Они
прокладывали трубы, проводили кабели, асфальтировали
шоссе, сажали деревья, делали бульвар; потом опять что-
то переделывали и снова сажали, строили дома. И все
они, спасибо им, поберегли старую липу. И она сейчас
стоит себе в окружении молодежи.
Мы доходим до липы и возвращаемся обратно. То же
самое делают и те двое, но в обратном порядке. Мы снова
поравнялись с ними, прежде чем свернуть домой.
— О, черт! Ты же прекрасно знаешь, что я этого себе
не позволяю! — негодует мужчина.
— Еще бы, только этого не хватало! — азартно крик-
нула женщина.
И они опять быстро промелькнули мимо нас.
— От него требуется какое-то воздержание,— заметил
мой муж и тихо вздохнул, как это умеют делать муж-
чины, чтобы показать себя с лучшей стороны — добрыми
и терпеливыми.
— Мало ли какие бывают потребности,— сказала
309
я.— Может быть, у него потребность — каждый день по
пол-литра на стол!
Я только что собиралась сказать моему спутнику
обнадеживающие слова — «слава богу, что ты у меня не
такой», как услышала позади хрипловатый развеселый
голос:
— Эх, мужик-бедолага, ужо будет тебе нынче из-
бучка!
Это нас обгонял запоздалый весельчак из тех, от кото-
рых плачут жены. Он нетвердо шел зигзагами и гулял,
очевидно, не по совету врача. Услышал наш разговор и,
не разобрав, в чем дело, игриво посочувствовал моему
мужу.
На другой вечер мы не встретили тех двоих. И на тре-
тий тоже.
— Если уж гулять по вечерам, так гулять,— сказал
муж.— А то какой же смысл?
— А как ты думаешь, они муж и жена? — спросила я.
— Конечно. Если бы они были влюбленные, разве они
ссорились бы по вечерам на бульваре?
— Значит, по-твоему, если муж и жена, то это уже
не влюбленные?
— Нет, я бы сказал, что это — крепко любящие наве-
ки,— дипломатично вышел из положения мой собеседник.
Но вообще-то он прав, к сожалению. Почти всегда мож-
но безошибочно угадать, кто муж и жена, а кто — влюб-
ленные, неженатые. Вот они идут и говорят о чем-то
обычном: «Который час?» — или «Кажется, накрапывает
дождик...» Но и за часами, и за дождиком слышится совсем
другое: «Ты рядом, и мне хорошо. Не спеши, пусть дождь,
пусть час ночи... пусть всегда будешь ты...» А у мужа и
жены никакого подтекста, режут в глаза правду-матку
или ложь-мачеху и совсем не думают о том, что их слы-
810
шат и видят окружающие. Иногда они разыгрывают па
улице сцены, которые со стороны и смешны, и вместе с тем
немного трагичны. Ведь когда-то они томились врозь и
стремились друг к другу, переполненные нежностью, су-
масшедшие от любви, а тут другой раз хуже, чем чужие,—
потому что чужому не принято говорить оскорбительных
вещей.
Обо всем этом мы не спеша рассуждаем, прогуливаясь
перед сном.
А недавно меня попросили съездить в один детский
сад. С этой просьбой обратилась ко мне одна, симпатич-
ная мне, редакция. Чтобы я написала о какой-то исключи-
тельно прекрасной заведующей и о показательных роди-
телях, которыми гордится весь персонал этого детского
сада.
И вот я отправилась в этот детский сад. Там как раз
было родительское собрание.
— Товарищи родители! — сказала заведующая, и я
увидела, как преданно смотрели на нее женщины — мате-
ри, бабушки — и как тихо и скромно сидел единственный
мужчина на этом собрании.
У заведующей военная выправка и голос полкового
командира. Мне успели рассказать в редакции, что она во
время войны вытащила из-под огня сто двадцать восемь
раненых. Подумать только — сто двадцать восемь! Она
тогда была тоненькой, рыженькой и отчаянной. Сейчас она
седая, полная, но не грузная. Видно, что следит за собой —
за своими манерами и внешностью. Одевается со вкусом.
Говорят, что ее никогда никто не видел раздраженной, не-
опрятной, никто не слышал от нее грубостей. Так про нее
говорят с уважением и с каким-то немного завистливым
любованием.
Молодые мамаши слушают заведующую и исподволь
311
ее разглядывают. Я делаю то же самое. Седые густые во-
лосы, немного голубоватые. Может быть, подсинивает?
А почему бы и нет, если это красиво. Белая чистейшая
блузка выглядывает своим воротником и манжетами из-
под серого трикотажного костюма. Тонкие чулки, до бле-
ска начищенные туфли... Дети должны видеть перед
собой пример — аккуратно, изящно, не крикливо одетых
взрослых, спокойных, доброжелательных, везде и всегда
умеющих держать себя с достоинством...
Но это, кажется, уже не мои замечания и соображения.
Это говорит сама заведующая. Я с ней вполне согласна.
Мамаши, те, которые одеты крикливо и не слишком-то
опрятно, жмутся на стульях. На одной из них серьги
«под бриллианты» величиной с металлический рубль, на
шее такое же сияющее ожерелье. Наверно, она не читала
то, что пишут искусствоведы, и не слушала радиосоветы,
но на этот раз уже не врачей, а законодателей мод, кото-
рые объясняют, что днем и в деловой обстановке не сле-
дует разукрашивать себя как икону. Да и вообще нигде
не следует.
Ее соседка поглядывает на сияющие «подбриллианты»,
и по ее тихому лукавому личику можно понять, что она
думает: «Да, уж лучше быть незаметной, чем уж слишком
заметной и смешноватой».
А вдруг она, вернувшись домой, скажет об этом при
детях? А ее сынишка или дочка захлопает в ладоши в
восторге от своей догадливости и закричит: «А я знаю,
я знаю! Это Наташина мама, я завтра скажу Наташе...»
И тогда тихой мамаше придется строго-настрого запре-
тить сыну или дочке говорить подобные вещи: «Не обо
всем, о чем говорится дома, можно рассказывать в дру-
гом месте». Так на дому преподается урок вранья, лице-
мерия, недоброго отношения к людям.
312
Это опять говорит заведующая, а мне казалось, что
это мои собственные мысли, до того я с ней во всем со-
гласна. Бывает же так иногда.
— Вы, родители, больше всего на свете любите своих
детей, ведь правда? — спрашивает заведующая.
И все хором, как ученики, отвечают:
— Правда.
— Но, однако, ни с кем вы не посмеете так небрежно
обращаться, как обращаетесь с ними, с вашими обожае-
мыми. Вот, например, Миша Тачкин, пытливый мальчик.
Он спросил дома: «Папа, ты пьешь водку, это вкусно?»
Что же ответил папа Тачкин, бывший в то время трез-
вым? Он сегодня, к сожалению, не присутствует на нашем
собрании. Но я прошу Марию Львовну Тачкину передать
ему мои слова. Он мог бы ответить: «Миша, пить водку —
это не только дурная привычка, но даже болезнь. Никому
не пожелаю болеть такой болезнью и сам постараюсь вы-
лечиться». Если бы он так ответил, Миша на всю жизнь
запомнил бы, что водка — это опасно, даже если потом его
разубеждали бы в противном. Впечатления детства остают-
ся на всю жизнь, а ведь он довольно часто видит отца
«больным водкой». А что сделал папа Тачкин? Не нашел
ничего лучшего, как дать глоточек своему сыну и потом
хохотал до слез, видя, как тот плакал и плевался.
Я сразу поняла, которая из присутствующих мама Тач-
кина. Женщина сидела красная, с несчастным выражени-
ем лица.
— А насмешки над знакомыми, соседями? — продол-
жала заведующая своим громким и четким голосом пол-
кового командира, от которого все присутствующие чувст-
вовали себя рядовыми, необученными.— Как часты в иной
семье то злые, то зубоскальские разговоры о том, как пло-
хи, как глупы, бездарны или непрактичны друзья, прия-
313
толп, соседи) А дети слушают. И получаются из них ма-
ленькие сплетники, маленькие вруны или ненавистники.
Если родители потребительски относятся к природе, не
умеют любоваться ею и беречь ее, если жестоки с живот-
ными, то и дети становятся мучителями животных и
разорителями природы. А это отвратительно, дорогие то-
варищи! И все это будет на вашей совести, если вы не
будете давать себе труд — воспитывать своих детей.
А когда их насмешки и грубости обернутся острием к ва-
шему сердцу, вы вспомните мои слова: воспитывать надо
с самых маленьких лет, не надеясь, что это сделает за
вас кто-то другой. Да, мы это делаем, а вы так часто нам
мешаете.
Опа оглядела притихших участников собрания и, пе-
ременив тон, заговорила весело и молодо:
— А теперь я вам расскажу о родителях, которые вот
уже четвертый год ссорятся вне дома. Да-да, когда им
приходит охота или нужда наговорить друг другу горьких
истин, они уходят из дому, бродят по вечерним бульварам и,
в отличие от бродячих влюбленных, говорят только о не-
приятном.
«По бульварам? — подумала я.— Неужели это они, те
двое?»
— Понятно вам, для чего они так делают? — спроси-
ла заведующая.—Сейчас объясню. У них до сих пор была
однокомнатная квартира. Четыре года тому назад у них
появилась дочь. Сегодня это уже смышленый маленький
человек. И вы мне, конечно, поверите, если я скажу, что
у этого человечка в манере — да-да, в манере! — есть ка-
кая-то удивительно милая вежливость, терпеливость по
отношению к сверстникам и то, что я называю чув-
ством собственного достоинства. Вот именно, в четыре
года! Эта девочка не имеет привычки вопить, перекаши-
314
вая рот, капризничать, кривляться... Я называю вещи
своими именами, вы это знаете, и если ребенок кривляет-
ся, я прямо так и говорю.
— У такой не забалуешься,— сказал кто-то тихо за
моей спиной.
А я подумала: когда-то она, тоненькая, рыженькая как
огонек, ползла по полю, где военная смерть приканчива-
ла людей. И вырывала их у смерти, и перетаскивала на
свою сторону, к живым. А теперь она воюет за маленьких,
отвоевывает их у пошлости, у злобы, у всего такого, что
мертво, но хватко цепляется за живое.
— Я возвращаюсь к тем двоим,— сказала заведую-
щая.— Только предупреждаю, они не хотят, чтобы я их
называла. Пусть будет так. Понятно, что у них, как у
всяких молодых, и не у молодых — тоже, бывают стычки,
какие-то неразрешенные вопросы, которые вызывают раз-
дражение. Люди не ангелы и не стремятся к ангельско-
му чину. Но одни при детях выплескивают все накопив-
шееся зло и плещут полными горстями один другому, в
лицо, а эти решили: пусть дома всегда будет мир, друже-
любие, вежливость. В общем, пусть дома всегда будет
солнце. Так они и делают вот уже четвертый год. Но
когда чувствуют, что где-то внутри закипает и клокочет
лава невысказанных неприятных слов и рвется наружу,
они придерживают эту лаву чрезвычайными усилиями
воли — вы, наверно, согласитесь, что это не легко! — до-
жидаются момента, когда дочка уснет, и отправляются
прогуляться на бульвар. И уж тут, видимо, не щадят друг
друга. Но, по чести говоря, я думаю, что они все-таки не
бывают беспощадными, как это случается в семьях, где
муж и жена — чужие.
Я слушала и вспоминала слова, донесшиеся к нам
сквозь ветер и изморось: «Она смотрела на тебя такими
315
глазами...» Мы тогда подумали, что это ревность. А что,
если те двое на нашем бульваре действительно и есть эти
стоические родители, которые удерживаются от ссор
при маленькой дочери во имя мира в семье? Или из-за
большого уважения к маленькому человеку, который рас-
тет рядом с ними...
— И представьте,— продолжает заведующая,— такое
воздержание от словоизвержений дает свои результаты.
Они приучились разговаривать между собой тактично.
Ответьте положа руку на сердце, все ли вы умеете быть
тактичными у себя дома?
Женщины переглядывались, улыбались. Им не хоте-
лось класть руку на сердце и признаваться: нет, не уме-
ем.
— То-то,— сказала заведующая.— А ведь вы безуслов-
но тактичны с директором завода, где работаете. Или со
всяким другим начальством. Вы даже не будете дерзить
своему парикмахеру, если он вам сделает уродливый пер-
манент, вы только жалобно попытаетесь уговорить его пе-
ределать. А почему же грубите дома? Сойдет? Нет, не
сойдет! К маленькому ростку привьется весь яд, вся ди-
кость, бескультурье, и вырастет из вашего ребенка такой
сухой колючий сорняк, что вы будете горевать — не на-
горюетесь!
Она говорила эти прямые строгие слова, а я смотрела
на родителей и старалась догадаться, кто эти двое, о ко-
торых она рассказывала. Нет, их здесь не двое. Единст-
венный присутствующий мужчина — не тот. Тот высо-
кий, молодой, а это скорее всего чей-то дед, хотя еще и не
старый. Значит, здесь только она одна. Которая? Может
быть, вот эта, с пепельными волосами и таким нежным
лицом? Мне хотелось, чтобы это была она, я люблю жен-
ственные, не нахальные лица. Или вон та, с каштановой
316
прической, которая смотрит на заведующую, как на мать,
доверчиво и открыто...
— На днях эти наши двое получили просторную квар-
тиру от завода,— сказала заведующая.— Я спросила их,
как же теперь, если заклокочет лава, она будет выплески-
ваться дома или по-прежнему на бульваре? Ведь теперь
можно уйти в другую комнату. Мне ответили: «Нет, в
новом доме пусть живут только хорошие привычки. А у
нас вошло в привычку никогда не ссориться дома...»
Я все смотрела на молодых женщин. Среди них были
и не молодые, может быть, бабушки воспитанников дет-
ского сада. Почему мы с мужем как следует не разглядели
тех двоих, на бульваре? Потому что было темно, ведь мы
гуляли перед сном по радиосовету врача.
КОРОЛЕВСТВО «ЛЮБОВЬ» И ЕГО ОКРЕСТНОСТИ
Над путеводителями, проспектами, описанием чудес,
красот и достопримечательностей королевства работали
лучшие художники мира в стихах, в прозе, живописи и
ваянии. Называть их по именам невозможно. Понадобил-
ся бы длиннейший, нескончаемый список, в котором Прак-
ситель, сделавший статую Афродиты для города Книда
в IV веке до нашей эры, был бы далеко не первым. Ови-
дий и Гораций, Петрарка, Шекспир и Мольер, Байрон,
Гёте п Пушкин, Лев Толстой, Гюго, Горький и Чехов —
и не нужно больше, потому что грешно выхватывать из
сонма великих одни имена и не произносить другие.
Подданным королевства становится любой начиная с
подростков до шестнадцати, кончая пенсионерами. Над
входом вместо «Добро пожаловать» начертаны слова поэта
«Любви все возрасты покорны». А это значит, что и все
профессии от профессионального проповедника высокой
морали до профессионального бандита; последний, отбы-
вая длинный срок в заточении, может при желании оста-
ваться верноподданным королевства, нося на своей много-
грешной груди синюю татуировку — нежное женское имя.
Уж такое неразборчивое королевство! Впрочем, нераз-
борчиво оно только в подданных, но не в принципах. Один
из принципов это — «Любовь — самое великое чувство, ко-
торое творит чудеса, творит новых людей, создает вели-
чайшие человеческие ценности». Или: «Истинная любовь
очищает, возвышает всякого человека... совершенно пре-
образуя его». Или еще, совсем просто: «Любимая женщина
318
не стареет». (Подданные могут быть уверены, что все эти
строки взяты у классиков.)
Но если кто-нибудь из подданных вместо того, чтобы
очищаться, предпочитает валяться в грязи; или вместо то-
.in
го, чтобы возвышаться, ползает на четвереньках во прахе,
неприлично для своего возраста и звания; или если он
свою бывшую любимую называет старой ведьмой и хуже,—
то такой автоматически изгоняется из королевства и пона-
дает в его окрестности. Однако и там, в густых, зловонных
и захламленных дебрях, все же встречаются предостере-
гающие надписи, вроде той, под которой стоит имя Апу-
лей: «Смотри, как бы, объевшись медом, надолго желчной
горечи не нажить». Или той, что извлечена из книг
Белинского: «Каждая крайность есть нелепость, плод
ограниченности ума и мелкости духа».
Однако бывшие подданные королевства «Любовь», из-
гнанные из него как раз из-за их ограниченности и мел-
кости духа, предостерегающих надписей, как водится, не
читают, потому что пасутся в дебрях, исключительно гля-
дя вниз и никогда не подымая рыла.
Но вернемся в королевство. Студентка-химичка, перво-
курсница, неожиданно для себя встретилась там с Пушки-
ным, и ей посчастливилось услышать слова поэта: «Я вас
любви так искренне, так нежно, как дай вам бог любимой
быть другхм...» Она тут же представила себе этого друго-
го, Вмпку Сорокина со второго курса, и стала мечтать, что
когда-нибуда услышит от него слова, хоть немного, хоть
чем-то наномМкающие пушкинские... Они бывают так на-
ивны, вернопцддавные королевства.
Там, на солнечных лужайках, танцуют прелестные и
молодые, и воркуют на скамейках под деревьями сытые
старые голуби. А в теме
: аллеях бродят те горемыки, ко-
торые добровольно потеряли голову. Когда они ощупью

819
выберутся из королевства, еще неизвестно, что им выдадут
взамен потерянной головы...
У ограды стоят Мальчик и Девочка. Они издали видят
солнечные лужайки и темные аллеи. Они видят Афродиту
в самом центре, на главной площади, но не обращают на
нее особенного внимания, потому что им никто никогда
толком не объяснял, что это богиня любви и красоты. Ря-
дом с богиней — ее возлюбленный Адонис, который только
полгода находится в ее очаровательном обществе, а дру-
гую половину года, как всякий смертный,— в царстве
Аида. И Эрот — бог любви, веселый, с золотым луком в ру-
ках, чья статуя на земле живет тоже третью тысячу лет.
Если бы Мальчику и Девочке хоть кто-нибудь когда-ни-
будь рассказал о мифах древней Греции, им, наверно, по-
нравилось бы.
А пока они втягивают в себя веснушчатыми носами те
самые волнующие «волшебные ароматы», про которые не-
мало писали ремесленники от литературы (ремесленни-
ками о королевстве «Любовь» написано в тысячу раз боль-
ше, чем великими мастерами). Но Девочку, слава богу,
инстинктивно тянет к прекрасному. Она говорит:
— Посмотри, вон Таня Ларина. Она пишет письмо:
«Чего же боле? Что я могу еще сказать?..»
А Мальчик тем временем разглядел старую няню и рас-
слышал ее шепот: «Мой Ваня моложе был меня, мой свет,
а было мне тринадцать лет...» Он это расслышал, потому
что захотел услышать именно это. И он говорит с видом
превосходства: «Тринадцать! Какой-нибудь шестикласс-
ник! А мы с тобой уже в восьмом. Этот Ваня был на целых
два года моложе меня».
Мальчику и Девочке хочется войти в королевство, но
как-нибудь так, чтобы никто этого не заметил, потому что
им известно с детства, что «любовь» слово стыдное. Никог-
320
да никто очарованно не читал им главу из «Войны и мира»,
где тринадцатилетняя Наташа спрашивает у Бориса: «Вы
влюблены в меня?» — и на его предложение — подождать
четыре года — соглашается, «считая по тоненьким паль-
чикам. — Хорошо!»
Родители Мальчика и Девочки никогда не произносили
слово «любовь». Они говорили о деньгах — о премиальных,
об истраченных и о тех, которых не хватило до получки;
говорили о покупках, о гриппе, о соседях и сослуживцах;
иногда о том, что написано в газетах — указ или происше-
ствие. О погоде и еде. И никогда о любви. Один только раз
отец Мальчика страшно ругал старшего сына и кричал,
что вышибет из него разтакую, разэтакую, развсякую лю-
бовь! Вышибить не удалось, старший сын уехал любить
куда-то в другое место. Он написал родителям только одпо
письмо; они его спрятали, но Мальчик нашел и прочитал:
«Если бы вы ругали и даже избили меня, я бы, может
быть, стерпел. Но вы поливали грязью ту, которую я люб-
лю, и этого я вам не прощу. Кстати, она скоро родит ваше-
го внука». Мальчик тогда обрадовался: если у его роди-
телей родится внук, то, стало быть, у него — племянник.
Он так и сказал своей Девочке: «У меня скоро родится
племянник!» Он не понимал, как можно после этого про-
должать ругать всякими словами жену брата, которая
скоро родит.
Они смотрели сквозь ограду королевства и видели Ро-
мео и Джульетту, не мертвыми, но живыми. Они видели не
слишком много влюбленных, только тех, про которых чи-
тали, а читали они тоже не слишком много. А то еще ви-
дели тех, которые в кино, но не из каждой картины, хотя
почти в каждой была любовь. В кино часто показывали
любовь, которая была сама на себя не похожа: то парни
дрались, как звери, то жеманились девчонки, совсем как в
1! В. Карбовская
321
жизни. Но, наверно, если бы настоящие девчонки увидели
в кино не жеманных дурочек и кривляк, а таких девушек,
которые умели любить красиво, они бы старались подра-
жать именно мм, а не кривлякам и жеманницам. Прямо
какой-то заколдованный круг...
— Нам ни в главные ворота, ни в калитку нельзя, —
сказала Девочка.
— Перелезем через ограду! — предложил Мальчик.
— Перелезем,—согласилась Девочка.— Только нена-
долго, посидим немножко под деревом и пойдем.
Но в эту самую минуту Мальчика за штаны, а Девочку
за юбку схватили родительские руки. И я сама слышала,
как мать Девочки закричала: «В поликлинике не бывала?
Абортов но делала? Так пойдешь!» Правда, я это слышала
в другом месте: однажды с балкона пятого этажа так кри-
чала женщина, и ее слова сыпались как камни на головы
двум подросткам. Но дело тут не в том, где это происходи-
ло. Это было среди бела дня, прохожие на ходу оборачива-
лись или делали вид, что не замечают и не слышат. А по-
том некоторые из них шли и говорили между собой.
— А что вы думаете, они теперь в школах невинные?—
как-то особенно смачно сказала пожилая грузная женщи-
на. — Девушки! Они теперь с четырнадцати лет уже бабы.
Она говорила так, будто эти самые «бабы» были ее лич-
ные враги и такие грешницы, которых нужно, как в Биб-
лии, побивать камнями. Кто-то молчал и ускорял шаг.
Кто-то соглашался: «Да, уж нынешние...» Этому возража-
ли: «А что, нынешние хуже позавчерашних? А кто едет
работать в тайгу? Кто строит метро? Кто летчики и погра-
ничники?»— «Ах, без демагогии, — обрывали защитника
нынешних. — Профессия — одно, моральный облик — дру-
гое». — «А у вас какой облик был в семнадцать лет, хру-
стальный? По вас не скажешь...»
Не будем касаться личностей, спросим у эрудита.
— Вот видите ли, —говорит эрудит. —Когда-то в семь-
ях было по пять, а то и по десять детей. Своего рода до-
машняя коммуна, где все были в ответе за всех, старшие
дети нянчились с младшими, родители спрашивали со стар-
ших. Отец и мать везли семейный воз, дети подталкивали;
даже самые маленькие старались поскорее слезть с воза:
интереснее было везти вместе со всеми. Сейчас в семьях
один, два ребенка, редко больше. Там, где один, часто
процветает идолопоклонство. В глазах родителей их сын,
двадцатипятилетний мужчина, все еще ребенок. «Ты еще
мальчик, — лепечет мама, — зачем тебе связывать себя
семьей? Этих девчонок у тебя будет десятки*. Она так го-
ворит, потому что у нее сын. Если бы у нее была дочь, она
бы не говорила, что ее дочка—одна нз десятка, предназна-
ченного двадцатипятнлетнему ребенку для удовольствия.
Она бы говорила что-нибудь о пользе своевременного, за-
конного и разумного брака.
О девичьей гордости и мужском благородстве много го-
ворят лекторы.
— Совершенно верно. Хотя было бы лучше сообщить
аудитории, что благородство, гордость и элементарная по-
рядочность — понятия, ничего общего не имеющие с туф-
лями — женскими, мужскими, «мальчиковыми». Это чув-
ства для всех без исключения, без различия иола, возраста
и согщмсльши'о положения. А теперь, уважаемый эрудит, я
бы хотела звать, что вы думаете о наших подростках? О тех,
которые топчутся у ограды королевства «Любовь».
;«j;
— Олис, мяк вам понятно, школьники, — говорит эру-
дит. — А знаете, сколько школьников в классе? Сорок че-
ловек. Было время, когда школьников в классе было восем-
надцать — двадцать, а теперь сорок. Может учительница
зфо каждого знать все — какой характер, отчего туп или,
1Р
наоборот, — откуда развитие не по годам? Каковы увлече-
ния? Не может, не в состоянии она этого знать про сорок
человек.
— А хорошо ли, что всегда она, она и она и очень ред-
ко — он? — Это я об учителях и воспитателях.— В семье
оп и она — мать и отец. В тех семьях, где нет отца, детей
воспитывать в два раза труднее. А может быть, даже и в
сто раз. В детском саду — она, воспитательница, это понят-
но, так и надо. А в школе, где подростки, мальчики и де-
вочки? Отличные есть директора и педагоги — женщины,
но хорошо, чтобы были и мужчины в том же почетном и
важном звании. Они есть, но их очень мало. В школе, так
же как и в нормальной семье, нужен мужчина. Если па-
рень и дома, и в школе слышит только мелодичные (не бу-
дем подыскивать других возможных прилагательных)
женские голоса, то он сперва пробует, а потом приучается
перекрывать их своим ломающимся басом. Педагога-
мужчину не перекроешь, у него у самого хорошо постав-
ленный бас, а может быть, за спиной и служба в армии,
па флоте, привычка к безукоризненной дисциплине. А мо-
лодым, как нынешним, так и всегдашним, дисциплина, са-
модисциплина помогает в становлении характера.
— Мы, конечно, не станем повторять слова досужих
прохожих, — говорит эрудит,— «нынешние», «мы такими
не были» и так далее. Есть наука — социология, иначе —
обществоведение, с историческим материализмом, психоло-
гией, общественно-экономическими формациями. Всегда
ли рост материального благополучия содействует повыше-
нию нравственного уровня? Очевидно, не всегда. Отнюдь
не новость — рост материального уровня и падение нрав-
ственного.
— Тогда вы позволите мне привести простейший при-
мер? Муж и жена, люди с высшим образованием, вполне
324
обеспеченные большим заработком, но не осчастливленные
своевременно духовными ценностями, так увлечены воз-
можностью приобретать вещи—квартиру, мебель, машину,
Одежду, книги (в данном случае книги идут как вещи и
только через много времени, будем надеяться, понадобят-
ся, как книги) — так увлечены, что на моральную сторону
своего житья почти не обращают внимания, им некогда.
У них ребенок, один-единственный. Все дети пьют обыкно-
венное молоко, порошковое, или, как говорит Юрий Нику-
лин, «коровьевое», а он—только птичье. И он хвалится пе-
ред ребятами во дворе и в школе, что пьет только птичье,—
знай наших! Его кормят, поят, возят, одевают, обувают —
все не так, как всех. И ему постоянно повторяют, что у него
все — лучше, чем у всех. Он важничает, но он ни в чем не
виноват, его так растят. Родители дорвались до всех благ
земных и от этого в полном восторге.
Нет, никто не собирается спорить, земные блага — это
приятно, и в этом смысле все идет к лучшему, а не к худ-
шему...
— Да, — соглашается эрудит. — Но в воспитании детей
при этих самых условиях нередко получается, как мы на-
зываем, «попятное движение», как говорят социологи. Ког-
да в семье было десять человек детей и подросткам прихо-
дилось работать, и работать не через пень-колоду, а за страх
и за совесть, иначе вылетишь и останешься без куска, —
они, раз узнав житейские правила, сами говорили себе —
что можно, чего нельзя. Значит ли это, что сейчас тоже
нужно каждой женщине рожать по десять раз? Что нужно
отдавать детей в сапожные подмастерья с двенадцати лет
н кормить их тюрей с черным хлебом? Нет, это вопросы,
которые могут задавать лишь ханжи или идиоты, и не
нужно терять время на ответы. Не надо «попятного двн^
жения»,— говорит эрудит.— Вот чего не надо!
325
— Понятно. Если растет материальное благополучие,
то от него не надо шалеть, жиреть и плевать во все стороны,
ветер может очень просто плевки отнести обратно в физио-
номию плюющего. А что вы все-таки скажете о воспитании
детей в не совсем равных условиях, когда одни дети имеют
у себя дома отдельную собственную комнату, летом живут
на даче или на юге, одеваются модно, красиво и дорого, а
другие дети живут пока еще в одной комнате вместе со
всей семьей и одеваются во что придется, хотя родители и
и тех и других одинаково честно зарабатывают то, что км
причитается, но одним по труду причитается много, а дру-
гим мало?
Эрудит говорит, что у вас нет фамильных замков, окру-
женных рвами с водой, а рядом убогих хижин, в которых
жили бы голодные бедняки в рубище.
— Все это так, но я повторяю свои вопрос о воспитании
детей в не совсем равных условиях н о самовоспитании.
Совершенно конкретно: граф Лев Николаевич Толстой всю
жизнь жил в родовом имении, имел дом в Москве, и, ве-
роятно, в гардеробе у него была не только холщовая тол-
стовка, но в свое время и мундир русского офицера, и не-
пременным фрак, н смокинг, и деньги в банке. Но разве
хоть что-нибудь из всего этого помешало ему стать власти-
телем дум и душ не одного, а многих поколений? Вы ска-
жете, что это гений, один на миллиарды людей. А мне хо-
чется сказать вам, что быт не может изуродовать человека
при трех условиях: если ок получает правильное воспита-
ние; если получает или добывает сам пищу для души, как
это делал Горький поначалу в нужде и тупом труде; и если
сам настойчиво и целеустремленно образовывает себя Че-
ловеком, достойным носить это красивое звание. Если же
не честность, порядочность и талант быть Человеком, а
только деньги, красивая одежда и хорошо обставленная
квартира занимают все мысли человеческого существа, а
горе доставляет ему, скажем, не смерть старой матери, а
неполучение ожидаемой премии или новой квартиры,—
то сколько бы ни говорили о высоте нравственного уровня,
он не подымется выше собственной утробы.
Помните, в пьесе «На дне» есть великолепнейшее выра-
жение— «человек выше сытости». Тому, кто взялся стро-
ить лучшую жизнь на земле, надо бы его помнить постоян-
но. Строители коммунизма должны быть сытыми, это само
собой разумеется, но уже конечно им полагается быть ВЫ-
ШЕ СЫТОСТИ!
Так с чего же начинать пли, гораздо правильнее, — как
продолжать? Продолжать наращивать материальные цен-
ности или все силы обратить на духовный рост? Наверно,
правильнее всего, чтобы каждому делать свое дело — чем
лучше, тем лучше. Дело сапожника — хорошие башмаки в
большом, до полного удовлетворения спроса, количестве.
Сапожника не надо агитировать включаться в кампанию
ио поднятию нравственного уровня в широких массах; по
надо требовать этого и от мебельщика, пускай делает доб-
росовестно кровати, диваны, кресла, и пусть их будет
столько, чтобы педагог, воспитатель, писатель, агитатор
могли купить и башмаки и кресла, не затрачивая физиче-
ских и душевных сил на их приобретение; силы им понадо-
бятся для этой самой напряженной борьбы за высокую
мораль.
Теперь я еще хочу спросить об одном вещи у нашего
эрудита, благо он нам попался. Сейчас много говорится обо
всем том, что воспитывает, и о том, что не воспитывает иля
даже портит. Мне написал из Тюмени В. Чямаров, врач-
недматр. По-видимому, этот молодой врач — серьезным м
честный человек. Он пишет:
«... Взяла страна явный экономический курс, и жшшюь
327
экономические знания рекой. Нужны физики — пожалуй-
ста. А вот моральный кодекс провозгласили, поговорили и
еще говорят, но всегда «в общем и целом», а конкретно
вопросами нравственности у нас не занимаются нигде»
ПОЧЕМУ?»
Он спрашивает, почему мы молчим, когда нельзя мол-
чать,— о половом воспитании подростков.
«... Возмущаются педагоги, родители, общественность,
по... дальше возмущения дело не идет. Кто занимается
нравственным воспитанием: школа, вузы, комсомол? По-
немногу, в общих чертах...»
Он пишет, что вот вышел указ о хулиганах, а как сде-
лать, чтобы подростки, подражая взрослым пошлякам, не
смотрели блудливыми глазами на девчонок, и чтобы неко-
торые из девчонок не были бы уж слишком податливы, с
готовностью, а то и с поспешной услужливостью отвечая
на первое мужское предложение или требование.
«...Неужели наплевать, что развращаются мальчишки и
девчонки и что, бывает, иному современному юноше так
же просто сблизиться с девушкой, как сходить в кино... По-
ка государство серьезно не возьмется за вопросы нравст-
венности — толку не будет. А государство—это мы! Иначе
вредного влияния не ограничить».
Письмо В. Чимарова горячее, полное пристрастия X
судьбам младших современников, человечное. А вот с его
статьей, которую он приложил к письму, во многом нельзя
согласиться. Правильно, что на подростка, на молодежь
влияет кино. Но почему плохо, когда ребята, посмотрев
«Трех мушкетеров», стали сражаться во дворе на вообра-
жаемых шпагах? Только потому, что дрались? Да, автор
пишет, что для ребят главным было драться, а то, что
мушкетеры отстаивали честь и справедливость, для них не
328
важно, не дошло. Мне кажется, мушкетеры тут неповин-
ны, а опять же виноваты воспитатели, что не говорят де-
тям о чести и справедливости с малых лет. Автор против
таких картин, как «браки и разводы по-итальянски».
А между тем в фильмах блистательно и издевательски по-
казана насквозь ханжеская мораль: разводы запрещены, а
обманы, грабежи и убийства могут быть незамечены, если
удобно, чтоб они были незамечены. Кстати, это фильмы
для взрослых. И создатель картин, вероятно, имел в виду,
что его произведения будут поняты как раз так, как он за-
думал.
Так как наш эрудит пока не включился в обсуждение
письма тюменского врача, то я сама отвечу В. Чимарову.
— Мои дорогой и уважаемый корреспондент! Не прово-
дя никакой параллели, — избави бог, — между фильмами,
где то там, то здесь выглядывает секс, и теми домами с
красным фонарем у входа, которые существовали задолго
до Шекспира и значительно позже и которые несомненно
были когда-то и в Калуге, — я все же хочу сказать, что на-
личие таких домов где-то на одной из улиц никак не по-
мешало Циолковскому, жившему на другой улице, стать
великим ученым. А Чехову — гуманнейшим писателем с
мировым именем. А Менделееву, а Боткину... Нет, полно,
не хотите же вы сказать, что доступность плодов с древа
(если по-библейски) «познания добра и зла» (хотя, конеч-
но, змием-соблазнителем готовилось для человека одно
зло!) —что эта доступность может повергнуть молодое че-
ловечество в пучины разврата? Полноте! Только в том слу-
чае, если отсутствует нормальное нравствен-
ное воспитание, и прежде всего в семье. «Дома», о ко-
торых упомянула, давно запрещены во Франции, в Англин
и во многих других странах, а в первой, давным-давно,— в
нашей. В Париже на площади Мулен Руж, где на неболь-
329
том пятачке стоят в кружок заведения, предназначенные
исключительно для возбуждения сексуальных эмоций, где
ежевечерне даются представления с раздеванием — стрип-
тиз, вы почти не встретите парпжан. Немногочисленные гу-
ляющие по площади и зрители в заведениях — иностран-
цы. Рассудительные парижане мне говорили: «Для нас это
не приманка. Можно при желании посмотреть один раз, по
чтобы ходить и тратить на это деньги, — мы находим им
лучшее применение». Они живут в своем прекрасном Па-
риже, работают, гуляют под каштанами, по вечерам смот-
рят ТВ, семейные рано ложаться спать. А в темных пере-
улках кое-где маячат трусливые фигурки искателей ночно-
го заработка, не одобряемого полицией.
Только не подозревайте меня в том, что я за открытие
заведений со стриптизом! Не делайте таких неосто-
рожных выводов. Я ЗА ТО, чтобы дети и молодежь вос-
питывались в понятиях — ВЫШЕ СЫТОСТИ, во всех от-
ношениях. Чтобы с детства прививалось человеческое до-
стоинство, которое верно охранит от пошлости, спокой-
ная выдержка, могущая появиться в ранней молодости,
если в доме нет истерик и ада; порядочность и понимание
умом и сердцем (а не только обязательное повторение,
когда-то «отче наш») великолепных, умных и человечных
идей нашего времени, нашего народа.
...Подождите, но мы же оставили Мальчика и Девочку
в плачевном положении! Где же они, униженные и обижен-
ные, неужели где-нибудь в окрестностях королевства «Лю-
бовь»? Посмотрите, не они ли это в самых дебрях, за свал-
кой, где и пустые бутылки, и разодранные грязные платья,
и целые ведра слез, и смрад, в котором висят не топоры,
как в поговорке, а ругательства, тяжелее топоров?
Они, так и есть. Их тянуло в чудесное королевство —
«только немножко посидеть под деревом», как говорила
330
Девочка. Если бы с ними у входа обошлись бережно: Маль-
чику по-взрослому объяснили бы, что доброта и благород-
ство в отношении к любимой — первый закон для мужчи-
ны; а Девочке сказали бы, что у нее впереди вся прекрас-
ная жизнь, поэтому и начинать ее надо бы чисто, чтоб к
двадцати годам не стать похожей на то изношенное тряпье,
что валяется на свалке в окрестностях королевства,— оба
они поняли бы, что им предлагают не глупости, не ханже-
ство и зло, а хорошее для них обоих и для их будущего.
Но они знали, что их ждут только оскорбления, поэтому и
побежали утешаться, как им посоветовал подвернувший-
ся на беду подлый и бездарный болван.
Беда для обоих! Особенно для Девочки, которая очень
скоро ие только душой, но и телом почувствует эту беду.
(Не для страха, а для иллюстрации: знакомый врач как-то
рассказал мне про шестнадцатилетнюю беременную, боль-
ную раком груди. Врач сказал: от неосторожного обраще-
ния двоих разнузданных кавалеров.) Но беда и для Маль-
чика. Может быть, некоторое время он будет мнить себя
этаким победителем, а потом к нему придет вместе с циниз-
мом духовная опустошенность, которую он попробует, по
совету все того же подлеца, заливать вином. Целиком он
погубит свою жизнь или изгадит, изгрязнит ее начало —
нельзя предугадать. Но если Мальчик вовремя пристально
посмотрит на какого-нибудь похабного подонка, то, навер-
но, не захочет для себя такой будущности.
Что делать, как по-вашему, мой незнакомый корреспон-
дент, уважаемый эрудит, и любезный читатель?
По-моему, беречь королевство «Любовь». Показывать
всем, как там прекрасно, и стараться делать это пе хуже,
чем Пракситель, Шекспир, Пушкин и Лев Толстой. По
возможности. Напутствовать добрым словом тех, кто ста-
новится подданными королевства. Предупреждать о воз-
331
можной потере головы, что ни в коем случае не желатель-
но. И еще: порядочность и чистоту чувств считать
обязательной для всех верноподданных без исключения.
А как быть с окрестностями? Вот их-то нужно ликвиди-
ровать решительно и быстро, но только обязательно умело,
чтобы эта ликвидация пагубно не отразилась на самом ко-
ролевстве, когда в экстазе борьбы начнут крушить и самую
его флору и фауну.
Кому заниматься этим трудным делом? Опять же учи-
телям, воспитателям, страстным агитаторам, художникам
во всех областях искусства, ученым во многих областях
науки и, разумеется, социологам. И родителям молодых
влюбленных, если только этим родителям такое под силу.
В общем — да здравствует сияющее королевство! Да
сгинут дремучие окрестности! (Как жаль, что ничто не де-
лается по одному веленью и хотенью.)
ДВАДЦАТОЕ ЧИСЛО
На торте было выведено кремом: «С ДНЕМ РОЖДЕ-
НИЯ!» Покупательница сказала:
— Вот этот самый мне и дайте.
Знакомый голос. Мы узнали друг друга, давно не ви-
делись, а когда-то были соседями. Она нашла нужным
объяснить:
— Покупаю торт своему Мишке. Помните его?
— Еще бы! Сколько ему исполнилось? Ведь торт, на-
верно, на день рожденья?
— Ему уже десять. Но в общем-то это чистая услов-
ность.
Я не спросила — что именно условность: празднование
дня рождения или самый факт рождения ее Мишки.
Странно, но ей виднее.
Через месяц мы встретились на улице. Она шла с
тортом и снова сказала, что это для Мишки. Я только
было хотела спросить: теперь на именины?— потому что
ведь многие празднуют именины,— чем больше семейных
праздников, тем приятнее, но она сама объяснила, как в
прошлый раз:
— На день рожденья.
Мне это показалось уже совсем странным: что у нее —
двое Мишек? Или один, по дважды рожденный?.. А разве
так бывает? Какая-то здесь тайпа.
— Приходите чай пить,— предложила она.
Я бы не пошла на детскпй праздник. Что я Мишк? и
что он мне? Но тут согласилась и даже сказала, что то-
333

же хочу купить что-нибудь новорожденному. Но она сно-
ва повторила, что это — чистая условность, чем еще боль-
ше растревожила мое любопытство.
Михаил, десятилетний, здоровый, толстый, был дема.
При виде круглой коробки с тортом он сказал не «спаси-
бо», он сказал: «Aral» и спросил: «Лимонный, как я ве-
лел, или опять бисквитный? Я предупреждал...»
Мать не дала ему договорить, поспешно сообщив, что
торт лимонный, к я так и не узнала, о чем предупреждал
Михаил в связи с бисквитным тортом.
Мать пошла на кухню готовить чай, а мы с Михаилом
остались вдвоем.
— Значит, у тебя сегадия демь рожденья?—спроси-
ла я.
— Да,— сказал он.— Двадцатое, как обычно.
— Что значит — как обычно? Обычно рожденье
празднуют один раз в году, в тот день, когда человек ро-
дился.
— А можно и каждый месяц двадцатого,—сказал
он.— Я их приучил, что праздную каждый месяц.
— Кого это—их?
— Родителей, кого же еще,— сказал он и посмотрел
мне па руки внимательно и холодно. Рукп у меня были
пустые.
— Послушай, но ведь так же не делается, чтобы
каждый месяц!
— Кто сказал, что не делается? Я в школе поделился
опытом, и теперь многие так делают.
— Как делают?
— Как я, ждут подарков. Я маме определенно сказал:
не будет подарков, не буду ничего делать.
— А что ты вообще делаешь?
— Мало ли! Утром встаю, умываюсь, чищу зубы,
завтракаю, иду в школу. Потом обратно домой. Суп ем, а
то ведь мог бы и не есть!— И он повторил:— Мало ли что
я делаю.
— Постой, но ведь это же все самые обыкновенные,
нормальные вещи, которые тебе так и так нужно делать:
учиться, есть, умываться. Какие же за это подарки?
— А что, я один?— спросил Мишка.— Все так, всег-
да так.
Очень странно было слышать эту нехлюдовскую фра-
зу из «Воскресения», произнесенную человеком, никогда
не читавшим Толстого.
— Кто же это — все?
— Вы как маленькая,— сказал он и даже скучно-сни-
сходительно улыбнулся.— Вы-то сами прогрессивку по-
лучаете?
— Нет.
— Это почему же?
— Нам, писателям, прогрессивку не платят. Наверно,
мало делаем для прогресса. Гонорар за напечатанное,
и — все.— Чтоб он лучше понял, я даже хотела привести
старинную пословицу «как потопаешь, так и полопаешь»,
но решила, что из-за грубоватого «полопаешь» она непе-
дагогична.
Михаил посмотрел на меня, и в глазах его можно бы-
ло прочитать: «Или врет, или дура». Он сказал:
— Так неинтересно.
— А как интересно?
— Как у папы.
— А как у твоего папы?
— У папы правильно,— сказал Михаил, давая понять,
что у него хватит терпенья, чтоб отвечать тупой тетке.—
Папа говорит, что если ему хоть раз не дадут прогрессив-
ки или премии, то он ни черта не будет делать, вот и все.
Qh говорит: «Я не дурак, чтобы за одну зарплату иша-
чить». Он, когда поступал на новую работу, так им там
н сказал: столько-то зарплаты, столько-то премиальных,
каждое двадцатое! Он вечером нам за чаем рассказывал
очень смешно. Сказал: «Я из них все выжмал, как из тю-
бика!» Помнишь, мама, как папа сказал?
Мать как раз входила в комнату, чтобы позвать нас
пить чай. Она спросила:
— Ты это насчет чего? Ах, насчет папиной зарплаты!
Да, знаете,— это она уже обратилась ко мне,— лучше бы
уж прямо назначили ему сто сорок рублей, как он у них
потребовал, а то каждый месяц чего-то мудрят, чтобы к
ста двадцати основным наскрести еще двадцать.
— И наскребают?
Мишка хмыкнул так, будто я сказала какую-то непро-
лазную глупость, а его мать с удовольствием мне объяс-
нила:
— Конечно! Ведь он же прямо и честно им заявил: не
будет премий и прогрессивки, он не будет работать.
Я начала думать вслух: прогрессивка — это плата за
старание и за явный результат от старания на работе.
Если Мишкин отец добился прогресса — хорошо, а если
добились другие, а не он, то ему все равно — прогрессив-
ка? А за что ему зарплата в таком случае?
— Зарплата за то, что папа ходит на работу,— сказал
Михаил, который, по-видимому, свободно разбирался в
сложных экономических вопросах.— Папа тратит время,
ездит каждый день туда-обратно. А мог бы со мной в
цирк или в зоопарк. А он — на работу. За это и платят.
А прогрессивку за то, что у него на работе чего-то полу-
чается. Не хуже, а лучше. Ведь могло быть плохо? Мог-
ло! Тогда просто зарплата. А раз хорошо, тогда прогрес-
сивка.
337
— Ну ладно, а премии? Ведь премия — это подарок.
Или вроде похвалы за то, что кем-то что-то сделано осо-
бенно хорошо, отменно! Но разве можно требовать по-
дарков?
— А если не требовать, кто вам подарит? — уже явно
насмешливо спросил Мишка. И менторским тоном привел
мне пример:—Вот вам — я! Меня кормят, одевают, дают
мне деньги на кино, потому что я — сын.
— Потому что ты — что?
— Сын я!— уверенно повторил Мишка.— А если от
меня еще хотят, чтобы я им все делал хорошо, пускай
каждый меощ покупают торт. И еще три рубля деньгам».
(О деньгах я слышала в первый раз.) А если уж я
родителям, сделаю такую особенную радость, как пятер-
ка, тогда уж пускай благодарят как следует!
Мать сказала, умиленно глядя на сына:
— Весь в папку! Копия.— И на этот раз обращаясь к
Мишке: — Ты, сыночка, от своей лимонной прогрессивки
оставь пане кусочек.
— Как водится,— сказал Миша и отделил кусок
торта для отца.
Я иду домой и пишу эту историю про Мишку. Я по-
нимаю, что она не на пятерку, и на особую благодарность
рассчитывать нечего: такой серьезный вопрос, как воспи-
тание детей (о воспитании взрослых тут нет и речи), та-
кой вопрос на одной страничке не решается. Ну, а
как насчет прогрессивки? Ведь я все-таки писала, стара-
лась и пыталась сделать кое-какой шаг в сторону культу-
ры духа, тоже своего рода — прогресс... Или прогрессив-
ку могут дать только тогда, когда прогресс осущест-
вится?
Тогда придется подождать до двадцатого, посмотреть,
как повлияли на Мишкину мать мои разговоры о морали,
об этике и воспитании ее единственного сына. А сегодня
только еще девятнадцатое.
Я подхожу к -открытому по-апрельски окну и вижу
Мишкину мать, которая идет — господи боже! — опять с
тортом... Я кричу:
— Почему опять? И почему — сегодня?!
Она смотрит вверх, находит мое окно на третьем эта-
же, улыбается (как будто есть причина для радости!) и
кричит в ответ:
— Мишка велел теперь покупать накануне. А то оп
нервничает в ожидании двадцатого, боится, что я забуду.
— А если девятнадцатого все съест?
Она рая водит руками: в одной коробка с тортом, в
другой — сумка.
— Тогда придется еще... Лишь бы учился.
Значит, прогрессивки мне не видать: никакого про-
гресса в Мишкином воспитании.
СЕНЬКА С ОРЕХАМИ
Вы когда-то были маленьким, мой читатель. Совсем
недавно или очень давно, в данном случае это не имеет
значения, лишь бы не подвела память. Помните, как бы-
вало хорошо, когда во дворе или в лесу вашего детства
все шло дружно и сообща, будь то постройка песочного
дворца или поиски грибов под осинами п березами. А по-
мните, как бывало плохо, когда кто-нибудь в вашей ре-
бячьей компании начинал с кем-нибудь перешептывать-
ся, перемигиваться и что-то делать потихоньку от вас?
Становилось до того обидно, что свет не мил! Хотелось
убежать домой и реветь, чувствуя себя униженным и
оскорбленным, или хотелось поколотить шептунов и ми-
гунов, чтобы впредь им было неповадно разбивать хоро-
шую компанию. Случалось и то, и другое: и слезы, и
драки.
Но теперь мы с вами выросли, и детские обиды
кажутся сущими пустяками. В самом деле, какой-то вес-
нушчатый карапуз — вы даже сейчас не можете
вспомнить, как его звали: Сенькой или Эдькой,— что-
то притащил потихоньку, кому-то дал, а вам — нет,
и вы считали себя несчастным из-за горстки орехов
или...
Послушайте, а может быть, это не такие уж пустяки —
горсть орехов в пятилетием возрасте? Вспомним хоро*
шенько, как было дело.
Сенькина мать дала сыну кулек с орехами и велела
угостить ребят во дворе. Ему бы скатиться во двор, обми-»
340
рая от счастья щедрости, раздавать орехи направо п на-
лево, всем поровну, или просто взять да высыпать их на
скамейку и пригласить: берите, только, чур, чтобы всем
хватило! А он, пятилетний, расчетливый тип, медленно
спускаясь по лестнице, соображал, кого осчастливить, а
кого обойти... И получалось, что осчастливить надо Мить-
ку, потому что у Митьки трехколесный велосипед и он
позволит покататься; и еще нужно дать орехов дворпи-
чихиному Артуру: с Артушкой лучше не ссориться —
дворничиха во дворе самая главная. Две горсти надо при-
прятать по карманам, а десятком орехов одарить Томку.
За что Томку? За то, что у нее косички с бантами и го-
лубые глазки. Вот такой план.
Все это слишком сложно и дурно для пятилетнего?
А разве вы никогда не встречали пятилетних пройдох?
В детстве вы с ними лезли драться, но потом по доброте
мирились. Ставши взрослыми и увидав малыша хитреца,
вы умиленно говорите: «До чего сообразительный парень!
Все как есть понимает. Этот себя в обиду не даст!..» Вы
так говорите с высоты своего возраста, позабыв, что ма-
лыши растут быстро.
Кстати, и наши сверстники, Сенька и Здька,
давно уже стали взрослыми. На днях один из них напи-
сал мне:
«...Сообщите, если можете — откровенно, как про-
тиснуться в литературу? Я тоже буду откровенен: не
очень-то верю, что начинающие авторы берут трудом,
талантом и уменьем. Кто-нибудь, может, и верит подоб-
ным байкам, а я — нет. Иной раз читаешь такие стихи,
что с души, извините, воротит, а их напечатали. Почему?
Можете не отвечать, для меня ясно: по знакомству. Как
говорится: я — тебе, ты — мне, и концы в воду. Нынче
Олово «блат» не в моде, вы сами писали, что оно
341
вульгарно и отвратительно. Заклеймили. А блат живе-
хонек».
Много еще всякого было в этом письме. Но все же в
вонючей куче оказалось и зерно. Не жемчужное, а зерно,
в котором заключалась правда о где-то процветающих
пройдохах, о кумовстве, об окольных путях п о собствен-»
вой выгоде в ущерб другим. Но худо было то, что, по во-
ле автора, из этого зерна произрастала наглая уверен*
ыость, что так было, так будет и что так и нужно. Поэтому
я автора не уважаю и не стану с ним церемониться, отве-
чая ему. А вот если бы из этого зерна выросла у него
хлесткая, как лоза, непримиримость к подлой хитрости
и ко всяческой подлости, тогда необходимо было бы о
этим живым человеком уважительно поговорить и по-
советоваться, как растить детей, чтоб из них не получа-
лись такие расчетливые бестии, как Сенька с орехами.
И как поступать с Сенькой, который уже вырос, а все
продолжает делить орехи не поровну, а с выгодой для
себя, если он до них дорвался и держит в своих руках
кулек.
Однако ни о чем таком настоящем мне с моим коррес-
пондентом говорить не придется, потому что он верит в
кулек с орехами. Пускай «протискивается» в литературу,
пусть узнает, почем фунт лпха. Мы, пишущие, знаем —
почем. Только очень любя свою работу, только очень ве-
ря в нужность ее, можно сидеть и сидеть за машинкой
(или с пером в руке) часами, днями, годами и думать о
людях, о чувствах, о поступках и словах — самых точных
и выразительных из тысячи возможных — и вытаскивать
из мысленной горы слов эти самые точные и нужные.
И делать свое дело, никогда не будучи уверенным,
что написанное тотчас найдет отклик и получит призна-
ние сперва в редакции, потом у читателя. Пойдет ли на
вто мой незнакомый корреспондент, который так слепо
и упрямо верит в орехи? Он не хочет пойять, что для ре-
дактора, для любого члена редколлегии (я, например,
состою в трех на общественных началах) немыслимо,
невозможно напечатать в своем газете или в журнале
какую-нибудь абракадабру по знакомству. Это было бы
стыдно. Просто это нельзя. Но всегда бывает, что напеча-
танное кому-то нравятся, а кому-то нет. Однако утвер-
ждать, что в редакциях печатают «своих» и «по знакомст-
ву», может только тот, кто этого дела не знает и даже
близко не стоит к нему. Ну, а если все же так бывает
один раз на миллион? Тогда нужно и даже совершенно
необходимо (как это и делается в печати) раскрыть такой
случай, все проверив, и покончить со свинством, если оно
оказалось.
Но такое свинство — чрезвычайное происшествие.
Я знаю много редакций и знаю, как люди там от мала до
велика дорожат честью своего дома.
И все же бывают дома, в которых не дорожат че-
стью. Ведь откуда-то появляются Сеньки с орехами. Ведь
не родятся же они так прямо с орехами, спросите в лю-
бом родильном доме: все детишки родятся голыми и без
вещей. Наверно, Сенька из нашего детства слышал, как
в семье говорили: такого-то надо пригласить — от него
толк; а того-то не надо — от неге никакого проку. Он
слушал и соображал: что такое прок и что без толку. Мо-
жет быть, он услышал такое и не в семье, а во дворе, у
себя же дома рассказал: вот, мол, что я знаю... Но дома
никто нс удосужился объяснить Сеньке, что это пакост-
но. Старшие даже не дослушали его до конца, занятые
своим делом. Как будто в семье ость дела более важные,
чем воспитание маленького существа, которому предсто-
ит стать человеком!
М3
Существо выросло, но человеком пе то чтобы совсем
не стало, а почти не стало. И существо это позорит свой
дом. Тот самый, в котором работает и живет.
— Ты не мог бы устроить это через твоего папу? —
вот кусочек разговора в метро. Говорили двое парней,
таких славных на вид. Почему же им не совестно и не
противно было произносить слова «устроить» и «через»?
Потому что просто сделать что-то, пе «через папу»,
невозможно? А почему? И что же это за папа, распреде-
литель орехов? В метро у незнакомых не спросишь — не
принято.
Молоденькая девушка с кислым видом говорит:
— Без знакомства не устроишься...
Я не верю, что это ее собственная бытовая
мудрость. Ей внушали это в семье. Там непоколе-
бимо верят, что все можно делать только «через» ко-
го-то.
А что, если во многих житейских случаях так оно и
есть?
Одна старая женщина, чистейшей души, именитая, но
робкая, рассказывала мне с видом кающейся грешни-
цы, как ее толкнули на грех. И кто же — собственный
внук! Ей нужно было лекарство, которого нигде в прода-
же не было. Пришел внук, студент. Она ему пожалова-
лась: вот, мол, какое огорчение... Он сел к телефону, на-
брал номер и красивым баритоном сочно сказал в труб-
ку: говорит секретарь академика (имярек). Для такой-то
необходимо то-то. Когда сможете прислать или куда за-
ехать? Женщина стояла позади внука и махала тонки-
ми, беспомощными ручками. А лекарство «через акаде-
мика» было получено.
Что нужно, чтобы по-честному? Во-первых, что-
344
бы лекарства для всех были в изобилии, а во-вто-
рых, чтобы на том конце провода отнеслись бы с
одинаковым участием и вниманием как к просьбе
больной старой женщины, так и к просьбе акаде-
мика.
«Через» кого-то иногда получаются квартиры, почти
всегда добываются замшевые теплые сапожки, которых на
прилавки поступает самая малость, или шубы, что по-
лучше. Те, что похуже, висят в магазинах для всех граж-
дан. Путевку в санаторий тоже можно «через» кого-то.
Это опять-таки не означает, что все путевки достаются
только «через», нет, сотни тысяч — вполне законным пу-
тем, но некоторое количество — именно так. Об этом со-
чиняются куплеты и распеваются с эстрады. Очень смеш-
но, потому что похоже.
Очень смешно? В том случае, конечно, если не думать,
что человек, больной и тихий, путевки в санаторий не
получил, а получил некто, кто вполне мог обойтись без
этого.
Тысячи молодых людей поступают в институты и на
работу по правилам, одинаковым для всех, а кто-то, где-
то — все за те же орехи. Об этом тоже писали не раз и
не два, но распределителей орехов и получателей мзды
не изгоняли из общества. Их не называли прохвостами и
не захлопывали перед ними навсегда двери учебных за-
ведений, их журили. Они каялись, и их прощали. Поэто-
му другие, со склонностью к негодяйству, быстро сообра-
жали, что игра стоит свеч, а наказание не так чувстви-
тельно, чтоб его не пережить. И снова появлялись фелье-
тоны о взяточниках, не раз, не два и не три... Что же
получается: фельетонист пишет — ветер носит (если пере-
фразировать поговорку). А кислая девчонка, возможно
не энергичная и не слишком способная, упрямо и тупо
345
твердит: «Надо через кого-то. Только через кого-то, ина-
че никуда не устроишься...» Она читала или слышала
про такое устройство и забрала себе в голову, что это
единственный возможный способ, все же остальное —
байки про честность. А если бы она прочитала или узна-
ла, что взяточника или того, кто устраивает через дядю,
через тетю, опозорили ужасно и непоправимо, она бы не
повторяла своих глупостей. (Опять же я не хочу сказать,
что честный дядя не может порекомендовать на работу
своего племянника — отличного работника. Говорится о
мздоимцах и о тех, кто не по способностям и не по праву
получает работу, а устраивается лишь для своей выгоды,
не для пользы дела.)
Кто-то в больнице лежит в коридоре, потому что нет
мест в палатах, а для кого-то другого моментально на-
ходится место в палате. Больной действовал не сам, за
него действовали родные «через» кого-то. И добились.
У кого? Опять же у Сеньки с орехами. На этот раз у
Сепьки с палатами.
И до чего же хитер этот Сенька, в каком бы он ни был
обличье! Он никогда, нм трезвым, ии пьяным, не прогово-
рится, что нормы поведения, принятые в социалистиче-
ском обществе, для него — звук пустой, что он их запро-
сто попирает на каждом шагу и ничего себе — живет,
не тужит! Он не скажет об этом ня жене, нм прияте-
лю, ни даже себе самому. Хотя знает, бестия, что попи-
рает.
Сенька будет сидеть на мешке с орехами, простыми
или золочеными, и будет выдавать их ио собственным
правилам, которые назвал мой незнакомый корреспон-
дент: я — тебе, ты — мне. Если с мешка ненароком сва-
лится, никто его и не вспомнит: Сенька он был,
или, наоборот, Эдька или Артур. Те, которые с ним
34В
не якшались, им и воооще-то пи к чему; а те,
что пользовались орехами, уже высматривают — от кого
бы другого получать, и опять же с черного хода по при-
вычке.
Как же быть, чтобы упразднить Сеньку из обихода?
Заколачивать ведущий к нему черный ход? Или начинать
с того, чтобы воспитывать детишек в полной справедли-
вости: если заслужил — вот тебе горсть орехов, но поде-
лись с другими. Если провинился — получай на орехи
(так когда-то говорилось в смысле наказания). А как
быть со взрослыми, которыми принят Сенькин образ
мышления и поведения? Неужели и их воспитывать так
же, как детей,— поощрениями и наказаниями? В наше
просвещенное время даже неудобно говорить о столь
мримнтивных мерах воздействия на человеческую
психику.
Хочется думать и верить, что большинство людей уже
сами научились себя ограничивать перед чертой дозво-
ленного и не дозволенного нормами человеческого по-
ведения, удобного для всех, а не только для одного.
Хочется верить и знать, что большинство ведет себя
отменно не за страх, а за совесть, которая отнюдь не
является пережитком и чьей-то досужей выдумкой,
а была и остается тем самым чувством духовной
чистоты и свободы от всякого страха и зависимости,
что отличает человека порядочного от Сеньки с оре-
хами.
С тем, кто будет утверждать, что духовная чистота
и свобода родятся только от материальной независимо-
сти, можно спорить. Все мы знаем людей (об одних чи-
тали, с другими знакомы в жизни), которые умели и
умеют быть порядочными, как бы ни складывалась их
судьба. Их порядочность и благородство без всяких ста-
347
ранни с их стороны признают все окружающие, незави-
симо от того, в каком звании эти порядочные люди — в
адмиральском или в дворницком. И все мы тоже знаем,
что Сеньку хоть кедровыми, хоть кокосовыми, хоть брил-
лиантовыми орехами обсыпь, ему все будет мало, он бу-
дет доказывать, что он один рожден для лучшего, а всем
другим пускай достается ореховая шелуха. Это он с рас-
четом, что придет время, когда вдруг почему-нибудь ни
у кого не останется орехов, а у него — запас. И он снова
возвысится на своей ореховой куче и сможет действовать
сам или через теток и дядьев, которые будут направлять
к нему, орехоимущему, всех болванчиков, что не видят,
не ищут, а потому и не находят прямых путей к дости-
жению цели.
Убеждена, что миллионы хотят порядочности во всем,
одинаковой для всех, и не такое уж большое количество
пробавляется Сенькиными орехами. Но пока существу-
ют ореходержатели и их преспокойная клиентура, не-
льзя позволять себе блаженно верить, что это не зарази-
тельно.
Вот и тогда, во дворе нашего детства,— помните? —
не надо было нам с вами обижаться, что Эдька или Сень-
ка обошли нас и не угостили орехами. Надо было сказать
независимо: «А нам и не нужно!» И раздобыть бы са-
мим, п раздать бы щедро всем поровну или по заслугам,
но не блюдя своей выгоды. Вот тогда бы Сенька остался,
как дурак, со своим кульком, и не с кем бы ему было
перемигиваться, перешушукиваться и ловчить за нашей
спиной. Ну ладно, детство давным-давно прошло, но дей-
ствовать во всеоружии порядочности никогда не поздно,
хоть до самой старости. Лишь бы не в одиночку, по-дои-
кихотски, а со всеми вместе, разумно, последовательно и
справедливо.
348
P. S. Прошу всех мужчин, которые носят хоро-
шее имя Семен, не принимать Сеньку на свой счет.
Семен — это имя, а Сенька — кличка, которая вполне
может фигурировать в фельетоне, но никогда в пас-
порте.
СОДЕРЖАНИЕ
Девушка с косой..................................... 5
Такой вопрос....................................... 15
Шестеро............................................ 32
Ради Настеньки..................................... 57
Писатель и артистка................................ 68
Сирень-черемуха.................................... 79
Страдания.......................................... 89
Ночной звонок..................................... 99
Дядя...............................................114
Правила игры......................................126
Бобрик.............................................134
Ваша Наташа........................................145
Художницы..........................................155
Половина...........................................161
Идеальная жена.....................................172
Тема с вариациями..................................183
Белый воробей ....................................200
Весенние диалоги .................................208
Бабник...........................................216
«Приезжаю праздники целую» ......................223
Солнце — проявитель..............................230
Негодяй и «Дурочка»..............................238
Бывают же такие!.................................243
Скажите, пожалуйста!.. . ........................246
По первому требованию.............................252
350
В направлении порядочности, или До каких пор можно
удивляться......................................259
Мечта-полулюкс ....................................268
Всякие слова ..................................... 275
Дневник новосела ..................................281
Такой цветущий возраст............................ 296
Черный кофе и родственники.........................301
Эти двое...........................................308
Королевство «Любовь) и	его окрестности.............318
Двадцатое число....................................333
Сенька с орехами . ................................340
Карбовская Варвара Андреевна
ИДЕАЛЬНАЯ ЖЕНА
М., «Советский писатель», 1970, 352 стр. План вып.
1971 г. 81. Редактор Г. Э. Винникова. Худож.
редактор Е. И. Балашева. Техн. редактор
Ф. Г. Шапиро. Корректор С. И. Малкина. Сда-
но в набор 18/VIII 1970 г. Подписано к печати
29/Х 1970 г. А 01385. Бумага 70х108'/и. <№ 1. Печ. л.
11 (15,4). Уч.-изд. л. 14,06. Тираж 100 000 экз. За-
каз 425. Цена 46 коп. Издательство «Советский
писатель», Москва К-9, Б. Гнездниковский пер., 10.
Тульская типография Главполиграфпрома Комитета
по печати при Совете Министров СССР, г. Тула, про-
спект им. В. И. Ленина, 109