Автор: Пруст М.
Теги: литература литературоведение художественная литература французская литература зарубежная классика
ISBN: 5-8301-0026-6
Год: 2000
Текст
МАРСЕЛЬ ПРУСТ
В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО ВРЕМЕНИ
По направлению к Свану
Под сенью девушек в цвету
УГермантов
Содом и Гоморра
Пленница
Беглянка
Обретенное время
НАРШЬ
БЕГЛЯНКА
а
ИЗДАТЕЛЬСТВО
«АМФОРА»
Санкт-Петербург
2000
УДК 82/89
ББК 84.4 Фр
П85
Перевод с французского Н. М. Любимова
Перевод приложения Л. М. Цывьяна
Примечания О. Е. Волчек и С. Л. Фокина
На обложке: Э. Мане «В оранжерее» (1879)
Пруст М.
П 85 Беглянка: Роман / Пер. с фр. Н. Любимова.
Примеч. О. Волчек, С. Фокина.— СПб.: Амфора,
2000. - 391 с.
15ВМ 5-8301-0026-6
15ВК 5-8301-0084-3 (т.6)
4 Беглянка» — шестой роман семитомной эпопеи француз-
ского писателя Марселя Пруста (1871 — 1922) «В поисках утра-
ченного времени».
© Н. Любимов, перевод, 1980.
© Л. Цывьян, перевод, 2000.
© О. Волчек, С. Фокин, примечания, 2000.
IЗВN 5-8301-0026-6 © Оформление серии «МШешйшп»,
I5ВN 5-8301-0084-3 (т.6) издательство «Амфора», 1999.
БЕГЛЯНКА
«Мадмуазель Альбертина уехала!» Насколько
страдание психологически сильнее, чем сама пси-
хология! Только что, осмысливая свое душевное
состояние, я думал, что разлука без последнего
свидания — это как раз то, о чем я мечтаю, я со-
поставлял небольшие удовольствия, какие достав-
ляла мне Альбертина, с богатой палитрой влече-
ний, которым она препятствовала, и сознание, что
она живет у меня, мое угнетенное состояние дало
им возможность выдвинуться в моей душе на пер-
вый план, но при первом же известии об ее отъез-
де они не выдержали соперничества — мгновенно
улетучились, я переломился, я пришел к выводу,
что не хочу больше ее видеть, что я ее разлюбил.
Но слова: «Мадмуазель Альбертина уехала» причи-
нили мне жгучую боль, я чувствовал, что мне с ней
не справиться, я должен был прекратить ее; испы-
тывая такую же нежность к самому себе, какую ис-
пытывала моя мать к умирающей бабушке, я шеп-
тал себе слова утешения, какими успокаивают лю-
бимое существо: «Потерпи минутку — мы найдем
тебе лекарство; не волнуйся — мы тебе поможем».
Я смутно догадывался, что если прежде я относил-
ся к отъезду Альбертины безразлично, что он был
мне даже приятен, то лишь потому, что я в него не
верил; когда же это произошло, инстинкт самосо-
хранения стал искать простейшего болеутоляюще-
го средства для моей открытой раны: «Это все пу-
стяки, я мигом ее верну. Я все взвешу, но в любом
случае вечером она будет здесь. Значит, и волно-
7
Марсель Пруст
ваться нечего». «Все это пустяки», — так я сказал
не только себе, но и постарался, скрывая свои му-
чения, убедить в этом Франсуазу: даже когда я
любил Альбертину безумной любовью, я все-таки
заботился о том, чтобы моя любовь казалась дру-
гим счастливой, взаимной, особенно — Франсуазе,
не жаловавшей Альбертину и сомневавшейся в ее
искренности.
Да, незадолго до прихода Франсуазы я был уве-
рен, что разлюбил Альбертину, я был уверен, что
ничего не упустил из виду, я полагал, что изучил
себя, как говорится, до тонкости. Но наш рассу-
док, каким бы ясным он ни был, не замечает час-
тиц, из которых он состоит и о которых он даже не
подозревает до тех пор, пока что-то их не разобщит
и летучее состояние, в коем они, главным образом,
пребывают, нечувствительно сменится застывани-
ем. Я ошибочно полагал, что вижу себя насквозь.
Однако внезапный приступ боли снабдил меня
неумолимым, неопровержимым, необычным, как
кристаллическая соль, знанием, которого мне не
дал бы и самый тонкий ум. Я так привык к тому,
что Альбертина тут, рядом, и вот, неожиданно —
новая грань Привычного. До сих пор я видел в
Альбертине разрушительную силу, подавляющую
мою личность, подавляющую мое восприятие дей-
ствительности; теперь же я видел в ней прочно
прикованное ко мне странное божество с невырази-
тельным лицом, до такой степени отчетливо отпе-
чатавшимся в моем сердце, что, если это божество
от меня отделится, если это божество, которое я ед-
ва различаю, от меня отвернется, то это причинит
мне невыносимую муку, а значит, оно жестоко, как
смерть.
Мне хотелось как можно скорей ее вернуть, и я
тут же начал читать ее письмо. Мне казалось, что
это в моей власти: ведь будущее существует лишь
8
Беглянка
в намерениях человека, и нам представляется, что
их можно изменить т ехЬгепиз1 нашей воли. Но я
не забывал и о влиянии других сил, с которыми,
даже если бы в моем распоряжении было больше
времени, я не мог бы ничего поделать. Что в том,
что час еще не пробил, если мы бессильны что-ли-
бо изменить в грядущем? Когда Альбертина жила
у меня, я решил сам пойти на разрыв с ней. И вот
она уехала. Я распечатал конверт. Привожу ее
письмо:
Друг мой! Простите, что я не осмелилась ска-
зать Вам те несколько слов, которые Вы сейчас
прочтете, но я такая трусиха, я всегда так пе-
ред Вами робела, что, как я себя ни заставляла,
у меня все-таки не хватало решимости. Мне на-
до было бы сказать Вам вот что: наша совмест-
ная жизнь стала невозможной (кстати, на днях
Ваша выходка показала, что в наших отношени-
ях что-то изменилось). Что удалось нынче но-
чью уладить, то спустя несколько дней могло бы
стать непоправимым. А потому, раз уж нам уда-
лось помириться, давайте расстанемся добрыми
друзьями; вот для чего, милый мой, я и пишу Вам
эту записку: я прошу Вас не поминать меня ли-
хом и простить меня, если я Вас огорчаю; поверь-
те: мне безумно жаль прошлого. Любимый мой!
Я не хочу быть Вам в тягость, мне будет боль-
но ощуи^ать Ваше быстрое охлаждение; приняв
окончательное решение, я, прежде чем передать
Вам письмо, велю Франсуазе уложить мои ве-
щи. Проищите! Все лучшее, что есть во мне, я
оставляю Вам.
Альбертина.
1 Последним усилием {лат.).
9
Марсель Пруст
«Все это одни слова, — подумал я, — это даже
лучше, чем я себе представлял, не обдумав хоро-
шенько своего шага, она, очевидно, написала пись-
мо с единственной целью — нанести мне сокруши-
тельный удар, чтобы напугать меня. Надо как
можно скорее найти способ вернуть Альбертину
сегодня же. Противно, что Бонтаны так корысто-
любивы: пользуются племянницей, чтобы вымо-
гать у меня деньги. Э, да не все ли равно! Если я
ради того, чтобы немедленно вернуть Альбертину,
отдам г-же Бонтан половину своего состояния, мы
с Альбертиной все-таки проживем безбедно». Од-
новременно я соображал, успею ли я утром зака-
зать яхту и роллс-ройс, о которых она мечтала; я
ни секунды не колебался, мне в голову не прихо-
дила мысль, что дарить их ей безрассудно. Даже
если согласия г-жи Бонтан окажется недостаточно,
если Альбертина не пожелает подчиниться тетуш-
ке и поставит условием своего возвращения пол-
ную свободу — что ж, каких бы страданий это мне
ни стоило, я предоставлю ей свободу: она будет
уходить одна, когда захочет; надо уметь идти на
жертвы, как бы ни были они мучительны, ради то-
го, что вам всего дороже, самое же для меня доро-
гое, в чем бы я себя утром ни уверял, приводя не-
опровержимые и вместе с тем бессмысленные дово-
ды, это чтобы Альбертина жила здесь. Надо ли го-
ворить, какая мука была для меня — предостав-
лять ей свободу? Если бы я стал это отрицать, я
бы лгал. Мне уже не раз пришлось испытать, что
боль при мысли, что я предоставляю ей свободу
изменять мне, была, пожалуй, не так сильна, как
уныние, охватывавшее меня от сознания, что ей со
мной скучно. Понятно, разрешить ей куда-нибудь
съездить, если б она стала отпрашиваться и если б
я знал наверное, что там будет оргия, — мысль об
этом была бы для меня невыносимой. Другое де-
10
Беглянка
л о — сказать ей: «Садитесь на пароход или в по-
езд, поезжайте на месяц в неведомую мне страну,
только чтобы я ничего не знал, что вы будете там
делать», — и мне часто приятно было думать, что
вдали она отдала бы предпочтение жизни у меня
и была бы счастлива по возвращении. Впрочем,
она сама стремилась к тому же; она не требовала
свободы, ограничений которой к тому же я сумел
бы постепенно добиться, ежедневно предлагая ей
все новые и новые развлечения. Альбертине хоте-
лось только, чтобы я перестал ей надоедать, а глав-
ное, — как когда-то требовала от Свана Одетта, —
чтобы я на ней женился. Выйдя замуж, она будет
дорожить своей независимостью, мы останемся
здесь вдвоем, мы будем так счастливы! Разумеет-
ся, это значило отказаться от Венеции. А насколь-
ко самые желанные города и в еще большей степе-
ни, чем Венеция, — герцогиня Германтская, театр,
покажутся бесцветными, безразличными, мертвы-
ми, когда мы соединены с другим сердцем узами
столь болезненными, что они никуда нас не отпус-
кают! К тому же Альбертина в своем стремлении
к браку была совершенно права. Даже моей маме
все эти промедления казались смехотворными.
Жениться — вот" на что мне давно следовало пой-
ти, вот на что мне было необходимо решиться;
именно моя нерешительность заставила Альберти-
ну написать письмо, хотя она сама ни одному сло-
ву из этого письма не верила. Чтобы добиться бра-
ка, она на несколько часов отказалась от исполне-
ния и своего, и моего желания: вернуться. Да, она
хотела вернуться, для этого-то она и убежала, —
говорил мне мой снисходительный разум, но когда
я себя в этом убеждал, разум возвращался к ино-
му предположению. Этому второму предположе-
нию не хватило смелости недвусмысленно сформу-
лировать мысль, что Альбертина способна на связь
11
Марсель Пруст
с мадмуазель Вентейль и ее подругой. И все же,
когда это ужасное предположение застало меня
врасплох при входе в энкарвильский вокзал, под-
твердилось именно оно. Я не мог себе представить,
чтобы Альбертина сама решилась покинуть меня
без предупреждения и не предоставив мне возмож-
ности удержать ее. И все-таки (после того, как
жизнь только что заставила меня сделать новый
огромный прыжок) реальность требовала призна-
ния, но она, эта реальность, была для меня так же
непривычна, как та, перед лицом которой мы ока-
зываемся в результате открытия физика, дознания
судебного следователя, находок историка, исследу-
ющих преступление или же революцию, и, разуме-
ется, эта реальность брала верх над моим худосоч-
ным вторым предположением и вместе с тем под-
тверждала его. Второе предположение особым ост-
роумием не отличалось, и панический страх, кото-
рый охватил меня в тот вечер, когда Альбертина
не поцеловала меня перед сном, и в ту ночь, когда
я услышал стук оконной рамы, — этот страх был
беспричинным. Однако на верность второго пред-
положения указывало множество случаев, а даль-
нейшее явилось еще более мощным доказательст-
вом того, что разум — инструмент не самый тон-
кий, не самый сильный, не самый подходящий для
постижения истины, из коей следует лишь вот что:
начинать надо именно с разума, а не с интуиции,
с подсознательного, а не с твердой веры в пред-
чувствия. Именно жизнь мало-помалу, от случая к
случаю, убеждает нас, что самое важное для наше-
го сердца или ума мы постигаем не разумом, а при
помощи других сил. И тогда разум, сознавая их
превосходство, по зрелом размышлении переходит
на их сторону и соглашается стать их союзником,
их слугой. Опыт веры. Непредвиденное несчастье,
с которым я вступал в единоборство, тоже казалось
12
Беглянка
мне (как и дружба Альбертины с двумя лесбиянка-
ми) уже знакомым, угаданным в стольких приме-
тах, в которых (несмотря на противоположные до-
казательства моего разума, основанные на увере-
ниях самой Альбертины) я различал утомление,
страх, который владел ею, когда она жила со
мной, как рабыня. Мне уже столько раз мерещи-
лось, будто я читаю эти приметы, написанные не-
зримыми чернилами, в грустных и покорных ее
глазах, во внезапно вспыхивавшем румянце у нее
на щеках, непонятно от чего алевших, в стуке
оконной рамы, которая вдруг распахнулась! У ме-
ня не хватило духу проникнуть в их смысл и как
можно скорее объяснить себе причину ее внезапно-
го отъезда. Успокоив себя тем, что Альбертина
здесь, я остановился на мысли, что отъезд подго-
товлен мной, а день еще не назначен, то есть суще-
ствует как бы в несуществующем времени; у меня
создалось неверное представление об отъезде Аль-
бертины, как у людей, воображающих, будто они
не боятся смерти, когда они думают о смерти, бу-
дучи здоровыми, и, в сущности, вводящих тяже-
лую мысль в доброе здоровье, ухудшающееся по
мере приближения смерти. Мысль о добровольном
отъезде Альбертины могла бы уже тысячу раз вы-
рисоваться перед моим умственным взором ясно
и отчетливо, но вот чего я уж никак не мог себе
представить: как ее отъезд отразится на мне, что я
восприму его как необыкновенное, страшное, не-
познаваемое, совершенно новое зло. Если б я пред-
видел ее отъезд, я был бы способен думать о нем
беспрестанно в течение нескольких лет, и при со-
поставлении оказалось бы, что мои мысли не име-
ют между собой ничего общего не только по силе,
но и по сходству с тем невообразимым адом, крае-
шек двери которого приотворила Франсуаза, воз-
вестив: «Мадмуазель Альбертина уехала». Чтобы
13
Марсель Пруст
представить себе незнакомую ситуацию, воображе-
ние пользуется знакомыми элементами и именно
потому не представляет ее себе. Но на чувственные
ощущения, даже в физическом смысле этого поня-
тия, ложится подлинный и долго не изглаживаю-
щийся, подобно впечатлению от молнийного зигза-
га, отпечаток нового впечатления. И я все не ре-
шался сказать себе, что, если 6 я предвидел отъезд
Альбертины, я, вероятно, был бы не способен пред-
ставить себе весь его ужас и предотвратить его; да-
же если бы Альбертина объявила мне, что уезжает,
я бы угрожал ей, умолял бы ее. Мне расхотелось
бы ехать в Венецию. Так было со мной гораздо
раньше в Комбре: мне хотелось познакомиться с
герцогиней Германтской, но вот наступал час, ког-
да я мечтал только об одном: чтобы ко мне в ком-
нату пришла мама. Все тревоги, испытанные мной
с детства, по зову новой тоски поспешили усилить
ее, сплавиться в однородную массу, от которой
мне становилось душно.
Разумеется, физического удара в сердце, кото-
рый наносит такая разлука и который, в силу то-
го, что тело обладает ужасной способностью сохра-
нять рубец, наделяет страдание общей чертой всех
мучительных мгновений нашей жизни, — я имею
в виду удар, возможно, наносимый с умыслом (так
мало нас трогает чужая боль!) той, кому хочется,
чтобы он причинил нам острейшую боль, — будь
то женщина, делающая вид, что уезжает, для того,
чтобы мы предоставили ей лучшие условия сущест-
вования, будь то женщина, уезжающая навсегда —
навсегда! — чтобы отомстить за себя или чтобы ос-
таваться любимой, или (чтобы у нас сохранилась
о ней светлая память) чтобы разом покончить со
сплетением усталости и равнодушия, которые она
ощутила, — такого удара мы даем себе слово избе-
гать, мы говорим друг другу, что расстанемся дру-
14
Беглянка
зьями. Но расстаться друзьями удается чрезвычай-
но редко* потому что если с кем-то тебе хорошо,
то, значит, и незачем расставаться. И вот что еще:
женщина, к которой ты выказываешь полнейшее
безразличие, тем не менее, смутно угадывает, что,
устав от нее, ты, опять-таки по привычке, все
сильнее привязываешься к ней, и она думает, что
одно из важнейших условий расставания без ссо-
ры — это уехать, предупредив. Но она боится, что
если она предупредит, то отъезд не состоится.
Женщина чувствует, что когда власть ее над муж-
чиной растет, то единственная возможность рас-
статься — убежать. Убежать — значит властво-
вать, это неоспоримо. Конечно, между скукой, ко-
торую мы только что испытывали в ее обществе, и,
когда она уже уехала, неодолимой потребностью
увидеть ее вновь существует целая пропасть. Но
для отъезда есть все основания, помимо тех, кото-
рые я уже приводил, и тех, о которых будет ска-
зано дальше. Прежде всего часто уезжают, именно
когда равнодушие — действительное или мни-
мое — достигает крайних пределов, находится на
крайней точке колеблющегося маятника. Женщина
уверяет себя: «Нет, так дальше продолжаться не
может», — уверяет именно потому, что мужчина
говорит с ней только о разрыве или думает о нем;
и она уходит. Тогда маятник достигает другой
крайней точки — расстояние между двумя точка-
ми максимально. В течение одной секунды он воз-
вращается на прежнее место; повторяю: вопреки
всем доводам, это так естественно! Сердце коло-
тится, а между тем уехавшая женщина — уже сов-
сем не та, что была здесь. Ее жизнь рядом с нами,
такая привычная, вдруг видится нам рядом с дру-
гими, с которыми она неизбежно соединится, и,
вероятно, она и покинула-то нас для того, чтобы
с ними соединиться. Таким образом, новая жизнь
15
Марсель Пруст
ушедшей женщины обогащает ее и, возможно, ра-
ди нее она от нас и уходит. Известные нам душев-
ные движения, появлявшиеся у нее за время ее
жизни с нами, явное для нее наше изнывание от
скуки, ревность (в результате мужчин бросали
женщины почти во всех случаях из-за их особен-
ностей, которые можно пересчитать по пальцам:
из-за их характера, из-за сходства в изъявлении
преданности, из-за того, отчего они простужают-
ся), — эти загадочные для нас душевные движе-
ния уживаются с душевными движениями, о кото-
рых мы не подозревали. Может быть, она с кем-
нибудь переписывалась или сообщалась устно, че-
рез посланцев, с мужчиной или с женщиной, под-
жидала знака, который, возможно, мы, сами того
не подозревая, ей подали, сообщая: «Г-н X. прихо-
дил вчера ко мне», если она заранее условилась
с г-ном X., что накануне встречи с ним он зайдет
ко мне. Какое широкое поле для догадок! Я так ис-
кусно восстанавливал правду (но только в преде-
лах возможности), что, вскрыв по ошибке выдер-
жанное в соответствующем стиле письмо к моей
любовнице, в котором говорилось: «Непременно
жди знака, чтобы поехать к маркизу Сен-Лу, пре-
дупреди его завтра по телефону», я представлял
себе нечто вроде плана побега; имя маркиза Сен-
Лу значило в письме что-то совсем другое, так как
моя любовница была незнакома с Сен-Лу, она
только слышала о нем от меня, и, кстати, это ско-
рее напоминало прозвище, не имеющее отношения
к письму. Итак, письмо было адресовано не непо-
средственно моей любовнице, а кому-то еще в до-
ме, чью фамилию трудно было разобрать. Письмо
не заключало в себе условных знаков — просто
оно было написано на плохом французском языке.
Оно было от одной американки — подруги Сен-
Лу: так он ее назвал. Странная манера выражать-
16
Беглянка
ся, в какой были написаны некоторые письма аме-
риканки, навели меня на мысль о прозвище, хотя
на самом деле там указывалось настоящее имя,
только иностранное. Итак, в этот день все мои по-
дозрения оказались ложными. Однако у интеллек-
туальной основы, связывавшей все эти придуман-
ные факты, была такая правильная форма, она бы-
ла так неопровержимо правдива! Когда, три меся-
ца спустя, моя любовница (в то время собиравша-
яся прожить со мной всю жизнь) покинула меня,
все произошло именно так, как я представил себе
это впервые. Опять пришло письмо с теми же осо-
бенностями, которыми я ошибочно наделил первое
письмо, но которые на сей раз имели смысл услов-
ного знака и т. д.
Отъезд Альбертины был величайшим несчасть-
ем моей жизни. И все же, несмотря ни на что,
над душевною болью возобладало любопытство,
мне не терпелось дознаться, что же вызвало побег:
кого Альбертина предпочла, кого нашла. Но источ-
ники крупных событий подобны источникам боль-
ших рек: мы напрасно стали бы обозревать земную
поверхность, мы бы их не нашли. Ведь Альберти-
на замыслила побег давно? Я умолчал о том (тог-
да я объяснял это ее кокетничаньем и дурным на-
строением, тем, что на языке Франсуазы называ-
лось «дуться»), что с того вечера, когда Альберти-
на перестала меня целовать, на лице у нее появи-
лось мрачное выражение, она стала держаться
прямо, словно застыв, о самых простых вещах го-
ворила с грустью, медленно двигалась, не улыба-
лась. Я не мог бы указать на ее связь с внешним
миром. Сразу после побега Франсуаза рассказала,
что за день до ее отъезда войдя к ней в комнату,
она никого там не обнаружила, шторы были задер-
нуты, но запах и шум свидетельствовали, что окно
растворено. Альбертина вышла на балкон. Но
17
Марсель Пруст
Франсуазе было не видно, с кем Альбертина мог-
ла бы оттуда разговаривать. То, что на распахну-
том окне шторы были задернуты, объяснялось лег-
ко: я боялся сквозняков, и пусть шторы не укры-
ли бы меня от них, зато они не дали бы Франсуа-
зе разглядеть из коридора, отчего так рано откры-
ты ставни. Нет, подтверждало то, что Альбертина
знала накануне о своем побеге, только одно незна-
чительное событие. Накануне она вынесла из моей
комнаты, так, что я и не заметил, много оберточ-
ной бумаги и рогожи — в них она упаковывала
всю ночь свои бесчисленные пеньюары и халаты,
чтобы утром уехать. Это единственный факт, дру-
гих не было. Я не придаю значения тому, что она
почти насильно вернула мне вечером тысячу фран-
ков, которые она была мне должна, — тут ничего
особенного нет: в денежных вопросах она была
крайне щепетильна.
Да, она взяла оберточную бумагу накануне,
но об отъезде она знала раньше! Заставила ее уе-
хать не тоска — она загрустила, приняв решение
уехать, отказаться от жизни, о которой она неког-
да мечтала. Печальна, холодна и надменна была
она вплоть до последнего вечера, когда вдруг, за-
державшись у меня дольше, чем ей хотелось, —
что удивило меня в ней, не менявшей своих привы-
чек — она сказала, стоя на пороге: «Прощай, ма-
лыш, прощай, малыш!» Но в тот момент это меня
не насторожило. Франсуаза сказала, что наутро,
когда, объявив о своем отъезде, Альбертина была
так грустна, вся она была еще более напряженная
и застывшая (но ведь в конце концов это можно
было объяснить и усталостью, так как она, не раз-
деваясь, всю ночь упаковывала вещи, кроме тех,
которых не было у нее в спальне и туалетной ком-
нате и которые по ее просьбе должна была принес-
ти Франсуаза), чем последние дни, и когда она ска-
18
Беглянка
зала: «Прощай, Франсуаза!» — той показалось,
что Альбертина сейчас упадет. Когда об этом узна-
ёшь, то начинаешь понимать, что за женщину, ко-
торая тебе нравилась значительно меньше тех, что
встречаются на каждом шагу во время твоих самых
обычных прогулок, и на которую ты сердишься за
то, что приносишь их в жертву ради нее, ты все же
отдал бы тысячу других. Дело в том, что отпадает
различие между наслаждением, превратившимся,
в силу привычки и, возможно, из-за бесчувственно-
сти объекта, почти в ничто, и другими наслаждени-
ями, соблазнительными, восхитительными, между
этими наслаждениями и чем-то значительно более
сильным возникает жалость.
Пообещав себе, что Альбертина нынче же вече-
ром будет со мной, я принял самое скорое успоко-
ительное решение — вырвать из сердца ту, с кем
жил до сих пор. Но, хотя инстинкт самосохране-
ния подействовал во мне быстро, я все-таки, когда
Франсуаза объявила мне об отъезде Альбертины,
на одно мгновение почувствовал себя беспомощ-
ным, и теперь меня успокаивала уверенность, что
Альбертина вечером будет здесь; боль, какую я
ощутил в тот миг, когда еще не приучил себя
к мысли об ее возвращении (миг, наступивший
вслед за словами: «Мадмуазель Альбертина попро-
сила собрать ее вещи, мадмуазель Альбертина уе-
хала»), — эту боль я ощутил вновь: она была по-
хожа на ту, какую я испытывал прежде, как буд-
то я еще не верил в возвращение Альбертины. Она
должна была вернуться сама. В любом случае за-
ставлять ее сделать этот шаг, умолять ее вернуть-
ся значило действовать наперекор себе. У меня
уже не было сил отказаться от нее, как отказался я
от Жильберты. Даже больше, чем снова увидеть
Альбертину, я стремился прекратить физическую
боль моего изболевшегося сердца, — так не болело
19
Марсель Пруст
оно у меня никогда прежде, эту боль оно уже не
могло выносить. И потом я так привык ничего не
желать, будь то желание работать или еще какое-
нибудь желание, что это поселило в моей душе ро-
бость. Но боль была сильнее по многим причинам,
главной из которых являлась, вероятно, та, что я
ни разу не испытал плотского наслаждения ни с
герцогиней Германтской, ни с Жильбертой, а так-
же то, что, не видя их ежедневно, ежечасно,
не имея для этого возможности и, следовательно,
потребности, я тем не менее чувствовал, что в мо-
ей любви к ним самое большое место занимает
Привычка. Быть может, теперь, когда мое сердце
не тянулось к страданию, не хотело страдать доб-
ровольно, оно находило единственно возможное
решение: возвращение Альбертины любой ценой,
решение противоположное (добровольный отказ,
все усиливающееся смирение) показалось бы мне
маловероятной развязкой романа, если бы я сам
однажды не пришел к такому решению с Жильбер-
той. Значит, мне было известно, что это другое ре-
шение может быть принято тем же самым челове-
ком: ведь в главном я оставался все тем же. Сыг-
рало свою роль только время, состарившее меня,
то самое время, в течение которого Альбертина
всегда находилась рядом со мной, пока жизнь шла
обычным своим чередом. Но, не порывая с Аль-
бертиной, я хотел сохранить то, что у меня остава-
лось, когда я порывал с Жильбертой: самолюбие,
нежелание, умоляя Альбертину вернуться, быть
в ее руках пешкой; мне хотелось, чтобы она воз-
вратилась, не предполагая, что я этого хочу. Что-
бы не терять времени, я попытался встать с посте-
ли, но меня удержала боль: впервые я вставал
с постели после ее отъезда. И все-таки мне нужно
было поскорее одеться, чтобы пойти справиться об
Альбертине у ее консьержки.
20
Беглянка
Боль от удара, полученного извне, стремится
изменить форму; мы надеемся рассеять мрак,
строя планы, наводя справки; мы добиваемся того,
чтобы благодаря многочисленным метаморфозам
она преобразовалась, — это требует от нас меньше
мужества, чем если бы страдание не менялось; ло-
же, которое мы разделяем со своей скорбью, ка-
жется таким узким, таким жестким, таким холод-
ным! Итак, я встал; я передвигался по комнате
крайне осторожно, я вставал так, чтобы не заме-
чать ни стула Альбертины, ни фортепьяно, педали
которого она нажимала своими золотыми туфель-
ками, ни одного из тех предметов, которые были
ей нужны и которые, говоря на особом языке мо-
их воспоминаний, казалось, хотели перевести на
особый язык ее отъезд, создать другой его вари-
ант. Но и не глядя на них, я их видел; силы оста-
вили меня, я рухнул в голубое атласное кресло —
отлив этого атласа час назад в полумраке комнаты,
озаряемом единственным лучом света, навевал мне
страстные мечты, столь далекие от меня сейчас. Я
не садился в кресла до этой минуты, то есть пока
Альбертина была еще здесь. Я не усидел — я
встал; так ежеминутно возникало какое-нибудь из
бесчисленных маленьких «я», из которых мы со-
стоим, — «я», еще не знавших об отъезде Альбер-
тины и ждавших уведомления о нем; мне предсто-
яло, — и это было куда больнее, если б это были
чужие «я» и не обладали бы моей привычкой
к страданиям, — объявить о только что случившем-
ся несчастье всем этим существам, всем этим «я»,
еще не знавшим о нем; надо было, чтобы каждое
существо услышало впервые эти слова: «Альберти-
на попросила вынести ее чемоданы» (я видел, как
грузили эти чемоданы, своей формой напоминав-
шие гробы, в Бальбеке, вместе с чемоданами моей
матери), «Альбертина уехала». Каждое существо я
21
Марсель Пруст ^
должен был обучить своей восприимчивости, при-
чем она вовсе не является пессимистическим выво-
дом, сделанным просто из рокового стечения обсто-
ятельств, но неточным и невольным восстановлени-
ем особого впечатления, которое мы получили из-
вне и не по нашему выбору. Были среди моих «я»
такие, которых я не видел очень давно. Например
(я не подумал, что нынче день стрижки), то «я»,
каким я был, когда ходил подстригать волосы. Я
забыл об этом «я», при его появлении я разрыдал-
ся, как рыдают на похоронах при появлении старо-
го уволенного слуги, который знал умершую. По-
том вдруг вспомнил, что уже целую неделю на ме-
ня временами нападал панический страх, но только
я себе в этом не признавался. Я рассуждал так:
«Ведь правда же, странно предполагать, что она уе-
хала внезапно? Это было бы нелепо. Если бы я по-
ручил ее заботам человека рассудительного, умно-
го (я бы, если б не ревность, так бы и поступил),
он наверняка сказал бы мне: «Да вы с ума сошли!
Этого не может быть. (И правда: мы ни разу не по-
ссорились.) Обычно уезжают, потому что для это-
го есть повод. О поводе вас извещают. Вам предо-
ставляют право возразить. Ведь не уезжают же вот
так. Нет, это чепуха. Это единственное, но безрас-
судное предположение». Но я видел ее здесь каж-
дое утро; стоило мне позвонить, и у меня вырывал-
ся глубокий вздох облегчения. Когда же Франсуа-
за передала мне письмо Альбертины, я уверил се-
бя, что речь в письме идет о чем-то таком, чего не
может быть, об отъезде, отчасти предугаданном
мной за несколько дней, несмотря на доводы логи-
ки, успокаивавшей меня. Я был почти доволен сво-
ей проницательностью отчаяния — так убийца хоть
и уверен, что его не смогут уличить, а все-таки бо-
ится, и вдруг видит имя своей жертвы на обложке
досье у следователя, который его вызвал...
22
Беглянка
Я надеялся только на то, что Альбертина уеха-
ла в Турень к тетке, — там она, под присмотром,
ничего особенного натворить не может, а потом я
ее увезу. Больше всего я боялся, что она из Пари-
жа поедет в Амстердам, в Монжувен, куда угод-
но, — я думал лишь о таких местах, куда она, вер-
нее всего, могла бы уехать; когда же консьержка
сказала, что Альбертина уехала в Турень, в место,
о котором я мог только мечтать, оно показалось
мне самым страшным, потому что это было реаль-
ное место, и тут впервые, мучимый определеннос-
тью настоящего и зыбкостью будущего, я предста-
вил себе Альбертину, начавшую жить той жизнью,
какая ее пленяла, разлучившуюся со мной, вероят-
но, надолго, скорей всего, навсегда, жизнью, ког-
да ей представится возможность осуществить то
неведомое мне, которое прежде так часто меня вол-
новало, несмотря на то, что я имел счастье ласкать
ее внешнюю оболочку, ласкать ее нежное лицо
с непроницаемым выражением, лицо, которое я за-
лучил к себе1. Это неизвестное служило фоном мо-
ей любви. А сама Альбертина жила во мне своим
именем, за исключением редких передышек во сне
не исчезавшем из моего сознания. Стоило мне
вспомнить ее имя, и я повторял его без конца, моя
речь стала бы столь же монотонна, так же однооб-
разна, как если бы я превратился в птицу, вроде
1 Около двери Альбертины я увидел маленькую бедную девочку,
смотревшую на меня огромными глазами; она была так мила, что я
спросил, не хочет ли она пойти ко мне — так я позвал бы собаку
с преданными глазами. Девочка обрадовалась. В комнате я покачал
ее на коленях, но вскоре ее присутствие, подчеркивавшее отсутствие
Альбертины, стало для меня невыносимым. Я дал ей пять франков
и попросил уйти. Но немного погодя мысль, что здесь будет жить
другая девочка, что я не останусь один, без помощи невинного су-
щества, превратилась в единственную мою мечту, и вот эта мечта по-
могла мне пережить разлуку с Альбертиной. — Здесь и далее под
строку вынесены позднейшие вставки Пруста в текст романа (Ред.).
23
Марсель Пруст
птицы из басни, птицу, повторяющую имя той, ко-
торую герой басни любил. Мы повторяем имя,
а когда умолкаем, то кажется, будто записываем
его в себе, будто оно оставляет в мозгу след, буд-
то мозг в конце концов превращается в стену, ко-
торую кто-то шутя всю исписал именем нашей воз-
любленной. Мы все время пишем это имя в своих
мыслях, пока мы счастливы, и еще чаще, когда мы
несчастны. И, повторяя это имя, больше не сооб-
щающее того, что нам уже известно, мы испытыва-
ем беспрестанно возрождающуюся потребность,
от которой в конце концов устаем. Я не думал
о чувственном наслаждении; перед моим умствен-
ным взором даже не возникал образ Альбертины
из-за потрясения всего моего существа, я не видел
перед собой ее тела; если бы я захотел отделить
идею, — идея присутствует во всем, — от моего
страдания, то это было бы — поочередно — раз-
мышление, в каком настроении она уехала, вместе
с мыслью, — а иной раз и без нее, — о ее возвра-
щении и размышление о том, как именно она вер-
нется. Быть может, есть что-то символическое
и соответствующее действительности в том, что са-
ма женщина, из-за которой мы волнуемся, занима-
ет так мало места в наших волнениях. Даже ее
личность не имеет большого значения; на первом
месте — эмоциональные процессы, огорчения, ка-
кие она доставила нам, и какие привычки связаны
с ней. Убедительное тому доказательство (еще бо-
лее убедительное, чем скука, охватывающая нас,
когда мы счастливы) заключается в том, что ви-
деть или не видеть эту женщину, быть ею ценимым
или нет, владеть ею или не владеть, — все это по-
кажется нам чем-то совершенно безразличным;
нам уже не нужно будет ставить перед собой эту
проблему (до такой степени ненужную, что нам
просто не к чему будет перед собой ее ставить), мы
24
Беглянка
забудем о чувствах и переживаниях, связанных
с ней, потому что вызвала их другая. Прежде, ког-
да мы страдали из-за нее, мы полагали, что наше
счастье зависит от ее личности, но оно зависело от
усмирения нашей тревоги. Таким образом, наше
подсознание было прозорливее нас, ибо благодаря
ему лицо любимой женщины становилось для нас
незначительным, быть может, мы о нем даже про-
сто забывали, мы плохо его знали и находили за-
урядным — и это в те страшные мгновенья, когда
наша жизнь зависела от того, найдем мы ее или не
найдем, ждать нам ее или уже не ждать. Женское
личико — это логичное и необходимое средство
развития любви, явственно видимый символ субъ-
ективной ее природы.
Хитроумие, какое проявила Альбертина при отъ-
езде, напоминало хитроумие народов, которые,
чтобы обеспечить успех своему войску, прибегают
к искусству дипломатии. По-видимому, Альбертина
уехала только для того, чтобы добиться от меня
лучших условий существования, большей свободы,
большей роскоши. В этом случае победил бы я, ес-
ли б у меня хватило сил выждать, дождаться того
момента, когда, видя, что ничего не добьется, она
вернулась бы сама. Но если в планах военных дей-
ствий — на войне важно одно: одолеть врага —
можно хитрить, то в любви и в ревности, не гово-
ря уже о страдании, условия совсем иные. Если
для того, чтобы промучить Альбертину, ради того,
чтобы «довести ее до томления», я позволил бы ей
оставаться вдали от меня несколько дней, а то и не-
дель, я поставил бы крест на том, к чему я стремил-
ся больше года: не оставлять ее свободной ни еди-
ного часа. Все принятые мною меры предосторож-
ности оказались бы бесполезными, если бы я дал
ей время, если бы я предоставил ей возможность
обманывать меня, сколько ей заблагорассудится,
25
Марсель Пруст
и если бы в конце концов она сдалась, я не мог бы
забыть время, когда она была одна, и, даже побе-
див ее, все-таки в прошлом, то есть непоправимо,
побежденным был бы я.
Что касается способов возвращения Альберти-
ны, то у них было настолько же больше шансов на
успех, насколько предположение, что она уехала
бы в надежде, что ее позовут, предлагая лучшие
условия, показалось бы более правдоподобным.
Люди, не верившие в искренность Альбертины, —
вне всякого сомнения, Франсуаза, — так именно
и предполагали. Но моему разуму, для которого
единственное объяснение дурного расположения
духа Альбертины, ее поведения заключалось в
том, — это еще до того, как я что-то узнал, — что
она составила план отъезда, было трудно пове-
рить, что теперь, когда она уже уехала, это всего
лишь притворство. Я говорю от имени своего разу-
ма, а не от себя. Мысль о притворстве становилась
для меня тем более необходимой, чем менее была
она вероятной, и выигрывала в силе, проигрывая
в правдоподобии. Когда стоишь на самом краю
пропасти и кажется, что Бог от тебя отступился,
то уже не ждешь от Него чуда1.
1 Я признаю, что в этом деле я был самым бездеятельным, хотя
и наиболее сильно переживающим полицейским. Бегство Альберти-
ны не прибавило мне качеств, которых меня лишила привычка сле-
дить за ней. Я думал об одном: поручить поиски кому-нибудь дру-
гому. Быть этим другим согласился Сен-Лу. Я столько дней не на-
ходил себе места, а теперь переложил все заботы на другого, взыг-
рал духом и захлопотал, уверенный в успехе, руки у меня опять ста-
ли сухими, а не влажными, как при звуках голоса Франсуазы:
4Мадмуазель Альбертина уехала».
Помнится, когда я решил жить с Альбертиной и даже на ней же-
ниться, то это было лишь для того, чтобы удержать ее, чтобы знать,
чем она занята, воспрепятствовать ей возобновить отношения с мад-
муазель Вентейль. Это было во время ее ужасных признаний в Баль-
беке. Она делала признания, словно речь идет о вещах самых обык-
26
Беглянка
Едва мне удалось убедить себя, что, как бы я ни
поступил, Альбертина вечером вернется, мне стало
не так больно, как в ту минуту, когда Франсуаза
сказала, что Альбертина уехала (тогда это было
для меня полной неожиданностью, и я решил, что
Альбертина уехала от меня навсегда). Некоторое
время спустя боль, отпустив, вновь дала о себе
знать; она была столь же мучительна, так как воз-
никла раньше, чем утешительное обещание, кото-
рое я сам себе дал, вернуть Альбертину. Утешений
я не находил. Единственный способ вернуть ее
в очередной раз никогда не был особенно плодо-
творным; просто с тех пор, как я полюбил Альбер-
тину, я неизменно уверял себя, что я ее не люблю,
не страдаю от ее отъезда, я ей лгал. Чтобы вернуть
ее, я мог бы действовать решительно, делая вид,
что сам от нее отказался. Я надумал написать Аль-
бертине прощальное письмо, в котором буду пи-
сать об ее отъезде как об отъезде окончательном,
а тем временем пошлю Сен-Лу к г-же Бонтан с це-
лью оказания на нее, якобы без моего ведома, са-
мого грубого давления, чтобы Альбертина елико
возможно скорее вернулась. Я уже испытал с
Жильбертой опасность, какую таят в себе письма,
написанные поначалу с притворным равнодушием,
в конце концов переходившим в неподдельное.
новенных, когда мне удалось — хотя это оказалось самым большим
горем в моей жизни — осилить то, что до той поры мне и в самом
страшном сне не могло бы присниться. (Удивительно, что ревности,
тратящей время на пустяковые предположения об обмане, не хвата-
ет воображения, чтобы познать истину.) Тем не менее любовь, воз-
никшая, главным образом, из необходимости отвести Альбертину от
зла, впоследствии сохранила следы своего происхождения. Быть
с Альбертиной значило для меня очень мало, так мало, что мне ни-
чего не стоило помешать беглянке куда-нибудь пойти. Я доверился
глазам, ходившим вместе с ней, лишь бы вечером они давали мне от-
чет, ясный и убедительный, — тогда моя тревога рассеивалась и ко
мне возвращалось прекрасное настроение.
27
Марсель Пруст
Этот опыт должен был бы помешать мне писать
Альбертине такие же письма, как Жильберте. Но
опыт есть не что иное, как открытие для нас самих
одной из черт нашего характера, которая просту-
пает непроизвольно и тем резче, что однажды мы
уже проявили ее для себя таким образом, что не-
произвольное побуждение, которому мы повинова-
лись впервые, еще усиливается благодаря советам
памяти. Плагиат, которому труднее всего противо-
стоять, для отдельных индивидуумов (и даже для
целых народов, упорствующих в своих заблужде-
ниях и продолжающих усугублять их) — это само-
плагиат.
Я знал, что Сен-Лу сейчас в Париже; он тут же
примчался ко мне, расторопный и услужливый,
как когда-то в Донсьере, и согласился незамедли-
тельно отправиться в Турень. Я предложил ему та-
кой план: он должен выйти в Шательро, спросить,
где проживает г-жа Бонтан, и дождаться, когда
Альбертина выйдет из дома на улицу — ведь она
могла узнать его. «Стало быть, меня эта девушка
знает?» — спросил Сен-Лу. Я ответил, что, по-мо-
ему, нет. Обдумав это предприятие, я возликовал.
Однако оно находилось в кричащем противоречии
с тем, на что я решился в самом начале: все устро-
ить так, чтобы нельзя было заподозрить, будто я
разыскиваю Альбертину, а ведь это неминуемо
бросилось бы в глаза. Но у нее перед тем, что
«должно было бы произойти», было огромное пре-
имущество: она предоставляла мне возможность
предполагать, что мой посланец может ее вернуть.
И если бы я мог читать в своем сердце, то именно
это скрытое во мраке решение, которое я считал
недостойным, но которое я мог предвидеть с само-
го начала, взяло бы верх над решением терпеть, —
ведь я же принял его из-за отсутствия воли. Сен-
Лу был и так уже несколько удивлен, что какая-то
28
Беглянка
девушка прожила у меня всю зиму, я же ни одним
намеком не дал ему это понять, зато он часто рас-
сказывал мне о девушке из Бальбека, а я ни разу
не сказал: «Да она живет у меня», и он мог быть
задет моей неоткровенностью. Правда, г-жа Бон-
тан, быть может, расскажет ему о Бальбеке. Но я
с таким нетерпением ждал его отъезда, что мне бы-
ло не до размышлений о возможных последствиях
этого путешествия. А насчет того, что он узнает
Альбертину (на которую он, кстати сказать, систе-
матически избегал смотреть, когда встречался с
ней в Донсьере), то, по общему мнению, она так
изменилась и располнела, что это было маловеро-
ятно. Он спросил, нет ли у меня портрета Альбер-
тины. Я сначала сказал, что нет, чтобы он не мог
по моей фотографии, сделанной приблизительно
во времена Бальбека, узнать Альбертину, которую
он мельком видел в вагоне. Но я тут же себе воз-
разил, что на последней фотографии она ничуть не
похожа на Альбертину из Бальбека, как и на Аль-
бертину теперешнюю, живую, и что он не узнает ее
и на фотографии, и при встрече. Пока я искал в
альбоме фотографическую карточку, он ласково
гладил меня по лбу — как бы утешая. Меня тро-
нуло его сочувствие. Ему не нужно было расста-
ваться с Рахилью. То, что он тогда испытал, было
еще сравнительно недавно, так что он не мог не
проникнуться ко мне симпатией, не почувствовать
особой жалости к подобного рода страданиям, так
же, как вы ощущаете особую близость к человеку,
у которого та же болезнь, что и у вас. Да и потом
он так меня любил, что самая мысль о моих муче-
ниях была ему невыносима. И он испытывал
к той, что мне их причинила, злобу, смешанную
с восхищением. Он воображал, что я — существо
высшего порядка, и раз я подчиняюсь другому су-
ществу, значит, это существо тоже совершенно не-
29
Марсель Пруст
обыкновенное. Я был уверен, что Альбертина на
фотографии ему понравится, но так как я все же
был далек от мысли, что она произведет на него
такое же впечатление, как Елена на троянских
старцев, то, продолжая докапываться до истины,
с небрежным видом говорил: «Понимаешь, ты ни-
чего особенного не жди. Снимок плохой, да и
в ней самой нет ничего поразительного, она не Бог
весть какая красавица, просто очень мила!» — «Да
нет же, она, наверно, обворожительна! — сказал
он с искренним и наивным воодушевлением, пыта-
ясь представить себе существо, которое могло до-
вести меня до отчаяния и так меня взволновать. —
Я на нее злюсь за то, что она сделала тебе больно.
Но ведь можно предположить, что такая, до кон-
чиков ногтей, художественная натура, как ты,
во всем любящая красоту, да еще такой любовью,
как ты, — ты был самой судьбой предназначен для
более сильных страданий, чем кто-либо другой,
при встрече с красотою в женщине». Наконец я на-
шел фотографию. «Она бесспорно обворожитель-
на», — сказал Робер, не видя, что я протягиваю
ему карточку. Потом он ее разглядел, подержал
в руках. Его лицо выражало тупое изумление.
«Вот эту девушку ты любишь?» — проговорил он
в конце концов таким тоном, в котором удивление
было смягчено боязнью меня рассердить. Он не
сделал никакого замечания, он принял задумчи-
вый, настороженный вид, отчасти снисходитель-
ный, какой принимают, входя к больному, пусть
бы до этого он был человеком замечательным
и близким вашим другом, но теперь он ни то,
ни другое — он стал буйным помешанным, и он
рассказывает вам о явившемся ему небожителе,
продолжающем ему являться там, где вы, человек
здоровый, не видите ничего, кроме круглого столи-
ка на одной ножке. Я сразу понял удивление Ро-
30
Беглянка
бера и то, что я точно так же изумился, когда уви-
дел его возлюбленную, с тою лишь разницей, что
узнал в ней женщину, с которой прежде был зна-
ком, тогда как он полагал, что никогда не видел
Альбертину. Но, конечно, мы смотрели на одну
и ту же девушку совершенно по-разному. Давно
миновало то время, когда в Бальбеке я начал по-
степенно прибавлять при взгляде на Альбертину
ощущения вкуса, запаха, осязания. С той поры
к прежним ощущениям прибавились ощущения бо-
лее глубокие, более нежные, трудно поддающиеся
определению, а потом и болезненные. Короче гово-
ря, Альбертина являлась подобно камню, вокруг
которого намело снегу, беспрестанно воспроизво-
дящим центром сооружения, все возвышавшегося
по замыслу моего сердца. Робер не различал этого
напластования ощущений — он улавливал лишь
осадок, который Альбертина, напротив, скрывала
от меня. Когда Робер увидел фотографию Альбер-
тины, его вывело из равновесия не внезапное по-
трясение троянских старцев, воскликнувших при
виде проходившей Елены:
Целителен единый взгляд ее1,
а совсем иное чувство, говорившее: «Как! Из-за
нее он мог так портить себе кровь, так страдать,
наделать столько глупостей». Надо сознаться, что
такое впечатление от лица, из-за которого вынесе-
но столько мук, которое перевернуло человеку
жизнь, а иногда даже является причиной смерти
любимого существа, наблюдается неизмеримо ча-
ще, чем впечатление, которое встреча произвела на
1 Здесь и далее перевод стихов Ю. М. Денисова.
31
Марсель Пруст
троянских старцев, словом, более обыкновенное.
Происходит это не только оттого, что любовь ин-
дивидуальна, и не потому, что когда мы ее не ис-
пытываем, смотреть на нее как на неизбежность
и философствовать о сумасшествии других вполне
естественно. Нет, дело в том, что если безумная
любовь причиняет боль, то сцепление ощущений,
порождаемых обликом женщины в глазах влюб-
ленного, — этот огромный болезненный шар, об-
волакивающий лицо и скрывающий его так же, как
снежный покров скрывает фонтан, — удаляется от
точки, на которой останавливаются взгляды влюб-
ленного и где сходятся его наслаждения и страда-
ния, хотя бы она была уже так далека от точки,
где это же самое видно другим, подобно тому, как
солнце удалено от того места, где сгусток света де-
лает его для нас заметным в небе. А кроме того,
под хризалидой страдания и ласки, застилающей
для влюбленного худшие превращения любимого
лица, лицо успевает состариться и измениться. Та-
ким образом, если лицо, которое влюбленный ви-
дел впервые, очень не похоже на то, какое он ви-
дит с тех пор, как любит и страдает, значит, он на-
ходится так же далеко от лица, которое может ви-
деть равнодушный зритель. (Что было бы, если бы
вместо фотографии девушки Робер увидел фото-
графию старухи?) Чтобы прийти в изумление, нам
даже не нужно видеть впервые ту, что явилась
причиной стольких крушений. Зачастую мы ее
знаем не лучше, чем мой двоюродный дед Адольф
знал Одетту. В этом случае различие точек зрения
распространяется не только на внешний вид,
но и на характер, но и на значительность личнос-
ти. В жизни часто бывает, что женщина, из-за ко-
торой страдает тот, кто ее любит, неизменно добра
с тем, кто не обращает на нее внимания: так Одет-
та, жестоко обходившаяся со Сваном, была пред-
32
Беглянка
упредительной «дамой в розовом» с моим двою-
родным дедом Адольфом. Или же существо, каж-
дый поступок которого продуман заранее, и кото-
рое внушает такой же страх, с каким ждут реше-
ние божества, тому, кто его любит, может пока-
заться лицом заурядным, слишком счастливым, от-
того что, как думает человек, который эту женщи-
ну не любит, она вольна делать все, что ей забла-
горассудится, — так я относился к любовнице
Сен-Лу, которую воспринимал только как: «Если
господин захочет Рахиль», и которую мне столько
раз предлагали. Я вспоминал, как впервые увидел
ее с Сен-Лу, вспоминал свое изумление при мыс-
ли, что можно мучиться из-за незнания, чем такая
женщина была занята в тот или иной вечер,
не шепнула ли она кому-нибудь что-нибудь на уш-
ко, почему она решила порвать отношения. Я со-
знавал, что все мое прошлое и Альбертина, к кото-
рой я мучительно стремился всеми фибрами души,
всем своим существом, должны казаться Сен-Лу
в такой же степени незначительными; быть может,
и мне Альбертина однажды станет так же безраз-
лична; быть может, я мало-помалу перейду, про-
никшись мыслью о незначительности или же, на-
против, важности прошлого Альбертины, от того
состояния духа, в каком я пребывал, к тому, в ка-
ком находился Сен-Лу, — ведь я же не создавал
себе иллюзий по поводу того, что мог думать Сен-
Лу, все, кто угодно, кроме возлюбленного Альбер-
тины. И я не очень от этого страдал. Оставим хо-
рошеньких женщин в удел мужчинам без вообра-
жения. Я вспоминал трагическую попытку понять
столько жизней, каковой является гениальный,
но не похожий портрет Одетты, написанный Эль-
стиром, — он представляет собой не столько порт-
рет возлюбленной, сколько искаженное изображе-
ние любви. В нем только один недостаток, и это
2 М. Пруст
33
Марсель Пруст
недостаток стольких других портретов: он принад-
лежит кисти великого художника и в то же время
влюбленного (поговаривали, будто Эльстир был
любовником Одетты). Несходство оправдывает вся
жизнь влюбленного, влюбленного, безумство кото-
рого никто не понимает, вся жизнь, скажем, Сва-
на. Но когда возлюбленный становится еще и ху-
дожником, как Эльстир, то вот вам и разгадка: у
вас перед глазами губы, на которые человек обык-
новенный никогда не обращал внимания, нос,
о котором никто ничего не мог бы сказать, поход-
ка, которую никто не замечал. Портрет говорил:
«Я любил, я страдал, я всем этим без конца любо-
вался». Ретроспективно пытаясь приписать Рахили
все, что прежде приписывал ей Сен-Лу, я старал-
ся освободиться от того, что сердцем и разумом
привносил в образ Альбертины, и представить ее
себе такой, какой она должна была казаться Сен-
Лу, а Рахиль — мне. Впрочем, все это не имеет
значения. Сами-то мы верим ли в эти различия,
даже когда мы их замечаем? Если раньше, в Баль-
беке, Альбертина ждала меня под аркадами Энкар-
виля, а затем прыгала ко мне в авто, она тогда еще
не только не «расплылась», но вследствие чрезмер-
ных упражнений истончилась; она похудела, от-
вратительная шляпа уродовала ее, из-под шляпы
выглядывал только кончик безобразного носа, бе-
лые щеки в профиль напоминали белых червей;
от прежней Альбертины почти ничего не осталось,
однако на большее я и не претендовал: в то мгно-
вение, когда она прыгала в авто, я чувствовал, что
это она, что она не опоздала на свидание и не по-
шла куда-нибудь еще, а больше мне ничего и не
надо было; то, что любят, слишком крепко связа-
но с прошлым; слишком много заключается во вре-
мени, потерянном вместе, чтобы мужчине нужна
была вся женщина: мужчина хочет быть уверен
34
Беглянка
в одном — что это она, не обознаться, а это гораз-
до важнее, чем красота для любящих; щеки могут
впасть, тело — похудеть, даже на взгляд тех, кто
вначале кичился своей властью над красотой этой
мордашки, над этой неизменной, отличительной
чертой женщины, ее личности, ее алгебраическим
корнем, ее константой — этого довольно, чтобы
у мужчины, которого ждут большие дела, но кото-
рый влюбился, не оставалось ни одного свободно-
го вечера, потому что он проводит время, причесы-
вая любимую женщину и портя ей прическу вплоть
до той минуты, когда пора ложиться в постель,
или же остается у нее, лишь бы побыть с ней,
или же чтобы она была с ним, или просто-напрос-
то — чтобы она не была с другим.
«Ты уверен, — спросил Сен-Лу, — что я мог бы
предложить этой женщине, за здорово живешь,
тридцать тысяч франков для комиссии, от которой
зависит, пройдет кандидатура ее мужа или не
пройдет? Неужели она до такой степени бесчест-
на? Ну, тогда, значит, ты не ошибешься, если ска-
жешь, что трех тысяч франков довольно». —
«Нет, прошу тебя: не экономь на том, что так до-
рого твоему сердцу. Ты должен сказать вот что,
и в конце концов, в этом есть доля истины: «Мой
друг попросил тридцать тысяч франков у родст-
венника для избирательной комиссии, от которой
зависит, пройдет или не пройдет кандидатура дяди
его невесты. Только ради помолвки эти деньги ему
и дали. Чтобы Альбертина об этом не знала, пере-
дать их тебе попросили меня. Да к тому же, как
слышно, Альбертина с тобой порывает. Он ума не
приложит, что ему делать. Не женись он на Аль-
бертине, ему придется вернуть тридцать тысяч
франков. А в случае женитьбы ей, хотя бы для
проформы, надо немедленно возвращаться, потому
что если побег продлится, то это произведет на
35
Марсель Пруст
всех крайне невыгодное впечатление». «Ну как,
ловко придумано?» — «Да нет», — отвечал мне
Сен-Л у по своей доброте, по своей душевной мяг-
кости, а еще вот почему: Сен-Л у не знал, что об-
стоятельства часто бывают гораздо более странны-
ми, чем принято думать.
В конце концов в этой истории с тридцатью ты-
сячами франков не было ничего невероятного: как
я и говорил Сен-Лу, здесь скрывалась большая до-
ля истины. Подобного рода история представля-
лась возможной, но все в ней было не так, и эта
доля истины была как раз ложь. И все же мы друг
другу продолжали лгать, Робер и я, как во время
любого разговора, когда один приятель искренне
хочет помочь другому, находящемуся во власти
безнадежной любви. Друг советует, поддерживает,
утешает, он способен пожалеть несчастного, но он
не способен почувствовать несчастье, и чем ближе
друг, тем больше он лжет. А другой признается,
в какой помощи он нуждается, но и только, тща-
тельно скрывая все остальное. Однако счастлив
все же тот, кто берет на себя все тяготы, кто разъ-
езжает, кто выполняет поручение, но не страдает.
Я был сейчас тем, кем Робер был в Донсьере, ког-
да думал, что Рахиль его бросила. «Ну, уж как хо-
чешь. Если меня публично оскорбят, я готов выне-
сти это ради тебя. И потом, хотя в этой шитой бе-
лыми нитками сделке есть, по-моему, что-то глу-
пое, но ведь я же отлично знаю, что в нашем мире
существуют герцогини, да к тому же еще святоши
из святош, которые ради тридцати тысяч франков
пойдут на нечто худшее, чем сказать племяннице,
чтобы она не задерживалась в Турени. Словом, я
вдвойне рад оказать тебе услугу, потому что мне
необходимо с тобой встречаться. Если я женюсь, —
добавил он, — разве мы не будем видеться еще ча-
ще, разве мой дом не станет отчасти твоим?..» Он
36
Беглянка
осекся, очевидно подумав, что если я и женюсь,
то Альбертина не сможет стать для его жены близ-
кой подругой. И тут я вспомнил, что говорили мне
Говожо о его предполагаемой женитьбе на дочери
герцога Германтского.
Заглянув в справочник, Сен-Лу убедился, что
может выехать только вечером. Франсуаза спроси-
ла меня: «Кровать мадмуазель Альбертины из ра-
бочего кабинета вынести?» — «Напротив, надо ее
застелить», — ответил я. Я надеялся, что Альбер-
тина не сегодня-завтра вернется. Мне не хотелось,
чтобы у Франсуазы возникла по этому поводу хо-
тя бы тень сомнения. Отъезд Альбертины должен
был восприниматься как нечто между нами двумя
обговоренное, не допускавшее мысли, что она ме-
ня разлюбила. Но во взгляде Франсуазы я прочел
если и не недоумение, то уж, во всяком случае, со-
мнение. У нее были две догадки. Ноздри у нее раз-
дувались, она вынюхивала размолвку — должно
быть, она давно уже ее учуяла. Если она и не бы-
ла в ней твердо уверена, то, может быть, только
потому, что, как и я, боялась окончательно убе-
диться в том, что доставило бы ей слишком боль-
шое удовольствие.
Сен-Лу, должно быть, только успел сесть в ва-
гон, как я столкнулся у себя в передней с Блоком;
я не слыхал его звонка, так что мне пришлось не-
надолго его принять. Недавно он встретил меня
с Альбертиной (он знал ее по Бальбеку) в тот день,
когда она была не в духе. «Я ужинал с Бонта-
ном, — сообщил Блок, — и так как я имею на не-
го некоторое влияние, то сказал ему, что меня огор-
чает охлаждение к тебе его племянницы и что ему
следует с ней об этом поговорить». Я задыхался от
злобы: просьба и жалобы Блока сводили на нет все
усилия Сен-Лу и унижали меня в глазах Альберти-
ны. В довершение всего Франсуаза в прихожей
37
Марсель Пруст
подслушала наш разговор от слова до слова. Я ска-
зал Блоку, что подобных поручений ему не давал,
а что насчет Альбертины он глубоко ошибается.
Блок все время улыбался — не столько от радости,
сколько от смущения тем, что навредил мне. Он со
смехом выразил изумление, что навлек на себя мой
гнев. Возможно, он это говорил, чтобы преумень-
шить в моих глазах важность его нескромного по-
ступка, быть может, потому, что он был труслив
и вел веселую и праздную жизнь, купаясь во лжи,
как медуза на водной поверхности, а быть может,
потому, что он принадлежал к породе людей,
не умеющих стать на чью-нибудь другую точку зре-
ния, к породе людей, не сознающих всей важности
зла, которое они случайной обмолвкой способны
нам причинить. Я только что успел выпроводить
его, так и не найдя повода загладить его бестакт-
ность, но тут снова раздался звонок, и Франсуаза
передала мне повестку из полиции. Родители де-
вочки, которую я приводил к себе, подали на меня
жалобу — они обвинили меня в растлении малолет-
ней. Бывают в жизни такие минуты, когда подобие
прекрасного рождается из множества осаждающих
нас неприятностей, переплетающихся, словно моти-
вы Вагнера, а также из ясного для нас образа, ког-
да события не располагаются все вместе, как отра-
жения в зеркальце, которое ставит перед образом
ум и которое образ называет будущим, а существу-
ют вовне и надвигаются неожиданно, как человек,
явившийся захватить вас с поличным. Предостав-
ленное самому себе, событие трансформируется:
то ли увеличивает его размеры в наших глазах не-
удача, то ли, напротив, преуменьшает его получен-
ное нами удовлетворение. Но событие редко проис-
ходит одно. Чувства, по-разному возбужденные
каждым из них, противоречивы, и, идя в полицию,
я именно эту противоречивость и испытал: я вос-
38
Беглянка
пользовался скорее отвлекающим средством, дейст-
вующим в течение непродолжительного времени,
но зато довольно сильным, рассеивающим не страх,
а печаль.
В полиции я застал родителей девочки. Они ме-
ня оскорбили — сказали: «Мы не нищие» — и с
этими словами вернули мне пятьсот франков. Я не
брал их. Полицейский чин, являвший собою обра-
зец того, с какой находчивостью надлежит произ-
водить дознание, выуживал из каждой моей фра-
зы по слову, которым он потом воспользовался,
чтобы умно возразить мне и уличить. В моей ви-
новности никто не сомневался — об этом никто не
задумывался ни на одну минуту. Но предъявить
мне обвинение было все же не так-то просто, и я
отделывался всего-навсего нагоняем, — впрочем,
довольно лихим, — до тех пор, пока не ушли ро-
дители. Но как только за ними затворилась дверь,
полицейский чин, любитель девочек, изменил тон
и начал по-приятельски меня журить: «В другой
раз нужно быть половчей. Ну, подумайте сами!
Так, вдруг, подцеплять нет смысла — сорвется.
Вы можете где угодно найти девочек получше и го-
раздо дешевле. С вас заломили неслыханную сум-
му». Я чувствовал, что если 6 я попытался открыть
ему всю правду, он бы меня не понял, и поэтому
молча воспользовался позволением удалиться.
По дороге домой я принимал прохожих за ищеек,
следящих за каждым моим шагом. Однако эта ма-
ния преследования, как и злость на Блока, скоро
уступила место мыслям об отъезде Альбертины.
Навязчивая идея возникла вновь, но с тех пор, как
Сен-Лу уехал, в ней возобладала жизнерадост-
ность. Как только Сен-Лу согласился поехать
к г-же Бонтан, тяжесть этого посещения больше
уже не давила на мой переутомленный рассудок —
теперь эта тяжесть давила на Сен-Лу. В момент его
39
Марсель Пруст
отъезда я возликовал, сказав себе: «Я ответил уда-
ром на удар». И у меня отлегло от сердца. Мне ка-
залось, что это следствие моей активности, — я,
правда, так думал, потому что ведь никогда не зна-
ешь, что таится в глубине твоей души. Возникшее
там ощущение, что я счастлив, родилось, как мне
казалось, вовсе не оттого, что я снял с себя бре-
мя, переложив свою нерешительность на Сен-Лу.
И в конечном счете нисколько не заблуждался:
специфическое средство от тяжелого события
(а три четверти событий именно таковыми и явля-
ются) — принятие решения, ибо его цель — путем
неожиданного внесения путаницы в наши мысли
остановить поток мыслей, которые являются след-
ствием происшедшего события, а также продолжа-
ющееся их взвихрение, смыть их потоком мыслей
противоположных, исходящих извне, из будущего.
Эти новые мысли оказывают на нас благотворное
действие (именно такое действие оказывали на ме-
ня те, что в первый момент мне досаждали), когда
из глубины будущего они несут нам надежду.
В глубине души я был счастлив благодаря затаен-
ной уверенности, что, — так как миссия Сен-Лу не
могла кончиться крахом, — Альбертина не может
не вернуться. Я это понял. В первый день я не по-
лучил ответа от Сен-Лу, и мне опять стало тяжело
на душе. Мое решение, то, что я передал Сен-Лу
все полномочия, не было, значит, причиной моего
веселого настроения, иначе оно продолжалось
бы, — причиной было то, что, когда я говорил се-
бе: «Будь что будет», я думал: «Удача бесспорна».
Запоздалая мысль, что на самом деле все может
кончиться неудачно, была для меня совершенно
невыносима, и моя жизнерадостность улетучилась.
Именно наше предвидение, наша надежда на бла-
гоприятный исход событий полнит нас счастьем,
причины для которого мы ищем совсем не там
40
Беглянка
и которое мы перестаем испытывать, которое сме-
няется тоской, как только мы перестаем быть уве-
рены, что желаемое осуществится. Именно незри-
мая вера всегда поддерживает здание мира наших
чувств; лишенное веры, оно начинает шататься.
Мы убедились на опыте, что вера повышает в на-
ших глазах вес того или иного человека или же,
напротив, обесценивает, что благодаря вере эти
люди приводили нас в упоение или же, напротив,
нагоняли скуку. Точно так же вера помогает нам
перебороть тоску, кажущуюся нам слабой только
благодаря тому, что мы убеждены: скоро ей наста-
нет конец, или же, напротив, мы не можем найти
себе место от тоски, и тогда чье-либо присутствие
мы ценим не меньше, а то и больше, чем свою
жизнь.
От одного обстоятельства острая боль в моем
сердце наконец утихла, такая же острая, как в пер-
вую минуту, и, надо признаться, такой остроты
она больше не достигала. Это произошло после то-
го, как я перечитал одну фразу из письма Альбер-
тины. Как бы мы ни любили человека, но когда
в одиночестве мы сталкиваемся с душевной болью
лицом к лицу и наш рассудок придает ей по воз-
можности желаемую форму, то эту боль можно вы-
терпеть, она свойственна человеческой природе,
она до известной степени присуща нам, она отли-
чается от непредвиденной и необычной, от подоб-
ной несчастному случаю в мире чувств и в жизни
сердца, случаю, поводом для которого служат не
столько сами люди, сколько их способ довести до
нашего сведения, что мы их больше не увидим.
Об Альбертине я мог думать, проливая тихие сле-
зы, готовя себя к тому, что не увижу ее нынче ве-
чером, как не видел и вчера; однако перечитать:
«мое решение бесповоротно» — это совсем другое
дело, это все равно что принять сильное средство,
41
Марсель Пруст
которое может вызвать сердечный припадок с ле-
тальным исходом. Есть в вещах, в событиях, в
письмах, имеющих отношение к разрыву, особая
опасность, преувеличивающая и искажающая даже
ту боль, какую могут причинить нам живые суще-
ства. Однако эта боль длится недолго. Несмотря
ни на что, я был так уверен в находчивости Сен-
Лу, что возвращение Альбертины представлялось
мне несомненным, и я даже задал себе вопрос:
а стоило ли так страстно этого желать? И то, что
я задавал себе этот вопрос, меня радовало. К не-
счастью, я был уверен, что мое дело в полиции
кончено, но Франсуаза сообщила, что приходил
инспектор и узнавал, не принимал ли я у себя де-
вочек, а консьерж, полагая, что речь идет об Аль-
бертине, ответил утвердительно, и с этого времени
за притоном разврата было установлено наблюде-
ние. Теперь я уже не мог привести к себе девочку,
чтобы она утешила меня, иначе я был бы в ее гла-
зах опозорен, когда нагрянул бы инспектор и она
приняла бы меня за злоумышленника. Тогда же я
понял, что, сами того не подозревая, мы живем ра-
ди мечты, ибо, как мне показалось, то, что я наве-
ки утратил возможность убаюкать на руках девоч-
ку, обессмыслило мою жизнь, но вместе с тем мне
стало понятно, почему люди легко отказываются
от состояния и рискуют жизнью, между тем как
существует мнение, что интерес к смерти и страх
перед ней являются двигателями жизни. Если бы я
предположил, что даже незнакомая девочка из-за
прихода полицейского может подумать обо мне
дурно, я предпочел бы покончить с собой. Эти ис-
точники душевной боли несравнимы. Люди всегда
далеки от мысли, что те, кому они предлагают
деньги, грозят смертью, могут иметь любовницу
или приятеля, чьим уважением они дорожат боль-
ше, чем самоуважением. Но тут я, незаметно для
42
Беглянка
себя, запутался (я не подумал, что, будучи совер-
шеннолетней, Альбертина имеет право жить у меня
и даже быть моей любовницей). Я вообразил, что
совращение малолетних может иметь касательство
и к Альбертине. Я решил, что я, как зверь, обло-
жен со всех сторон. И, подумав, что я был близок
с Альбертиной, я нащупал связь между моими от-
ношениями с ней и тем, что я баюкал незнакомую
девочку, связь, существующую во всех наказаниях
и свидетельствующую о том, что почти никогда не
бывает ни справедливого приговора, ни юридичес-
кой ошибки, а существует нечто вроде гармонии
между ложным представлением, какое сложилось
у судьи о безобидном поступке, и преступлениями,
о которых он не имел понятия. Но при мысли, что
возвращение Альбертины повлечет за собой позор-
ный приговор, который унизит меня в ее глазах и,
возможно, повредит и ей, чего она мне не прости-
ла бы, я перестал желать ее возвращения — теперь
я думал о нем с ужасом. Я решил немедленно теле-
графировать ей, чтобы она не возвращалась. Но
сейчас же, поглотив все, меня охватило страстное
желание, чтобы она вернулась. Представив себе на
миг, что я попросил бы ее не возвращаться и стал
бы жить без нее, я вдруг почувствовал, что готов
пожертвовать какими угодно путешествиями, каки-
ми угодно удовольствиями, каким угодно занятием,
лишь бы она вернулась?
До чего же мое чувство к Альбертине, дальней-
шее развитие которого, хотя я и был уверен, что
способен предвидеть его, основываясь на том, как
у меня складывались отношения с Жильбертой,
было непохоже на чувство к Жильберте! Сколько
раз я испытывал неодолимую потребность видеть-
ся с Альбертиной! И в каждом отдельном случае,
пусть даже ничем не примечательном, но возни-
кавшем в атмосфере счастья, которую неизменно
43
Марсель Пруст
создавало для меня присутствие Альбертины, мне
нужно было все с той же душевной мукой сызно-
ва учиться расставанию. Лишь по прошествии не-
которого времени житейские заботы заглушали
эту боль. Ожидая встречи Сен-Л у с г-жой Бонтан,
я представлял себе Венецию ранней весной, пре-
лестных незнакомок, — судьба дарила мне не-
сколько мгновений отрадного отдохновения. Как
только я себя на этом поймал, я пришел в ужас.
Сладостный покой явился первым признаком
мощной, то возникавшей, то исчезавшей силы, ко-
торая будет во мне бороться с тоской, с любовью,
и которая в конце концов победит. То, что я пред-
чувствовал, то, что было для меня предзнаменова-
нием, длилось всего лишь несколько мгновений,
но впоследствии оно будет моим неизменным ду-
шевным состоянием, моей новой жизнью, и меня
уже не хватит на то, чтобы страдать из-за Альбер-
тины, чтобы любить ее. И тут моя любовь, у ко-
торой до сих пор был один-единственный враг,
способный ее одолеть: забвение, задрожала, как
запертый в клетке лев, вдруг заметивший питона,
который вот-вот его проглотит.
Я все время думал об Альбертине, а Франсуаза,
входя ко мне, не спешила унять мою тревогу, ска-
зав мне: «Писем нет». Однако время от времени
мне удавалось, пропустив сквозь мою печаль ка-
кую-нибудь постороннюю мысль, обновить, немно-
го проветрить затхлый воздух моего внутреннего
мира. Но вечером, если мне удавалось заснуть,
снотворное заменяла мне мысль об Альбертине;
когда же действие его прекращалось, я просыпал-
ся. Я и во сне думал об Альбертине. Это был осо-
бый сон, принадлежавший ей, и если бы даже я
нашел иную пищу для размышлений, все равно я
был бы так же не свободен, как наяву. Сон, па-
мять — мы спим благодаря взаимодействию этих
44
Беглянка
двух субстанций. Когда я просыпался, моя душев-
ная боль, вместо того чтобы утихнуть, все усили-
валась. Забвение делало свое дело, но вместе с тем
оно идеализировало образ, о котором я тосковал,
оно способствовало освоению изначального моего
страдания и других аналогичных, усиливавших
его. С утратой самого этого образа еще как-то
можно было свыкнуться. Но если я мысленно воз-
вращался к ней в комнату с кроватью, на которой
никто не лежал, если я вспоминал об ее музыкаль-
ном инструменте, об ее автомобиле, силы мгновен-
но покидали меня, глаза закрывались, голову кло-
нило набок, как у тех, кто вот сейчас упадет в об-
морок. Хлопанье дверей причиняло мне почти та-
кую же острую боль, потому что отворяла их не
Альбертина. Я уже не решался спросить, есть ли
телеграмма от Сен-Лу. Наконец телеграмма при-
шла, но то, что в ней сообщалось, только отсрочи-
вало встречу: «Дамы уехали на три дня».
Я вытерпел четыре дня, прошедшие с тех пор,
как Альбертина уехала, только благодаря тому,
что я себя убеждал: «Это вопрос времени, к концу
недели она будет здесь». И все же этот довод не
облегчал моему сердцу, моему телу решение зада-
чи: как жить без нее, как возвращаться в пустой
дом, проходить мимо ее комнаты (отворять дверь
я еще не смел), зная, что ее там нет, как ложить-
ся спать, не пожелав ей спокойной ночи, — не об-
легчал борьбы с ужасающей совокупностью лише-
ний, не приучал жить так, словно я и не должен
вновь встретиться с Альбертиной. Но то, что я уже
четыре раза со всем этим справился, доказывало,
что справлюсь и в дальнейшем. И, быть может,
вскоре при поддержке разума, до сих пор помогав-
шего мне вести такой образ жизни, я перестану
ощущать необходимость в возвращении Альберти-
ны (я сказал бы себе: «Она не вернется» — и все-
45
Марсель Пруст
таки продолжал бы жить, как жил последние че-
тыре дня) — так раненый, снова научившийся хо-
дить, может обойтись без костылей. Конечно, вече-
ром, вернувшись домой, я задыхался от пустоты
и от одиночества и углублялся в воспоминания, об-
разовывавшие нескончаемую цепь, — в воспомина-
ния о вечерах, когда Альбертина меня ждала. Но я
уже углублялся и в мысли о вечере последующем,
о вечере, следовавшем за ним, и еще о двух вече-
рах, то есть в воспоминания о четырех вечерах, ис-
текших со времени отъезда Альбертины, вечерах,
которые я проводил один, без нее, — и, однако,
остался жив, — вечерах, уже составлявших целую
нить, и хотя нить эта была пока еще коротка по
сравнению с другой, но каждый новый прожитый
день будет удлинять ее. Я не стану рассказывать
ни о письме, в котором самая обворожительная из
всех парижанок, племянница герцогини Германт-
ской, давала согласие быть моей женой, ни об иг-
ре, какую вел со мной герцог Германтский, полу-
чив на то благословение ее родителей, смиривших-
ся ради счастья дочери с явным мезальянсом. По-
добные происшествия — всегда укол для самолю-
бия, но человеку влюбленному они наносят ране-
ние тяжелое. Человеку хотелось бы поделиться
этими новостями с той, которая к нему недостаточ-
но благосклонна, но он не может себе этого позво-
лить, потому что это бестактно, хотя, если б она
узнала, что другие относятся к этому человеку по-
иному, то мнения своего все же не изменила бы.
Письмо племянницы герцога могло бы расстроить
Альбертину, но не больше.
В то мгновение, когда я проснулся, меня вновь
охватила тоска, теснившая мне сердце перед сном,
тоска, похожая на книгу, которую мы закрываем
только на время, и теперь она не покинет меня до
самого вечера, покинет при условии, если я узнаю
46
Беглянка
что-нибудь новое об Альбертине, все ощущения,
независимо от того, явились они извне или возник-
ли внутри меня, касались ее. Послышался звонок:
письмо от Альбертины, а может быть, она сама!
Когда я чувствовал себя хорошо, когда я не был
таким несчастным, то меня не мучила ревность,
Альбертина не вызывала во мне неприязни, мне
хотелось как можно скорее увидеть ее, поцеловать,
мне хотелось весело прожить с ней жизнь. Теле-
графировать ей: «Приезжайте скорее» — казалось
мне делом обычным, тогда как новое мое настрое-
ние произвело перемену в моей внутренней жизни,
и весь окружающий мир утратил для меня всякий
интерес. Если я был в мрачном настроении, то вся
моя злоба против Альбертины оживала, мне уже
не хотелось ее целовать, я уверял себя, что не бу-
ду с ней счастлив, я хотел причинять ей только
боль и мешать принадлежать другим. Но итог этих
разных настроений был одинаков: я мечтал о том,
чтобы она как можно скорее вернулась. И все же
я чувствовал, что, как бы я ей ни обрадовался, те
же самые трудности возникнут потом вновь. Поис-
ки счастья в удовлетворении желания были так же
наивны, как несбыточна надежда дойти прямым
путем до горизонта. Истинное обладание тем даль-
ше от нас, чем сильнее наше желание. Если счас-
тье, или, по крайней мере, жизнь без страданий
и может быть достигнута, то не благодаря удовле-
творению желания, а благодаря постепенному его
уменьшению, благодаря предельному его суже-
нию, — вот к чему нужно стремиться. Человеку
хочется увидеть то, что он любит, а лучше бы не
видеть, ибо только забвение ведет к угасанию же-
лания. Если бы писатель, развивающий в своей
книге такие истины, посвятил эту книгу женщине,
с которой мечтал бы таким путем сблизиться: «Эта
книга — тебе», он солгал бы в своем посвящении.
47
Марсель Пруст
Связи между кем-либо и нами существуют только
в нашем воображении. Память, слабея, теряет их
и, несмотря на сознательный самообман, с помо-
щью которого мы, по велению любви, дружбы,
из вежливости, из уважения, из чувства долга, об-
манываем других, в конце концов мы остаемся од-
ни. Человек — существо, которое не может отре-
шиться от себя, которое знает других людей толь-
ко преломленными сквозь него; если же он ут-
верждает нечто противоположное, то он, попросту
говоря, лжет. Я был бы очень огорчен, если бы
кто-нибудь лишил меня потребности в общении
с Альбертиной, вынудил меня разлюбить ее, и я
убеждал себя, что не могу без нее жить. Если б я
заставил себя равнодушно выслушивать, как про-
износят названия станций, мимо которых прохо-
дит туреньский поезд, я воспринял бы это как мое
нравственное падение: это означало бы, что Аль-
бертина становится мне безразличной. Как было
мне хорошо, когда, поминутно задавая себе вопро-
сы: чем она сейчас занята, о чем думает, чего ей
хочется, не намерена ли она, не собирается ли она
вернуться, я держал распахнутой дверь, проделан-
ную во мне любовью, и чувствовал, как жизнь дру-
гого человека наполняет через открытые шлюзы
водохранилище, в котором вода не желает быть за-
стойной!
Когда молчание Сен-Л у затянулось, второсте-
пенная забота — ожидание телеграммы или теле-
фонного звонка от Сен-Лу — отодвинула глав-
ную: над тревогой из-за того, каков же конечный
результат его поездки, возобладала жажда знать,
вернется ли Альбертина. Прислушиваться к ма-
лейшему шороху в ожидании телеграммы — это
стало для меня просто невыносимо; я уже начал
думать, что, о чем бы ни говорилось в телеграм-
ме, я перестал бы терзаться. Но когда я наконец
48
Беглянка
получил телеграмму от Робера, в которой он ме-
ня извещал, что виделся с г-жой Бонтан, но что,
несмотря на все предосторожности, его видела
Альбертина и что это все и погубило, я рвал и ме-
тал от бешенства и отчаяния: ведь мне именно
этого и хотелось прежде всего избежать. Узнав
о поездке Сен-Лу, Альбертина поняла, как она
мне дорога, и это могло только удержать ее. Мой
ужас при мысли об этом, кстати сказать, не усту-
пал в силе той гордости, которая жила в моей
любви к Жильберте и которую моя любовь утра-
тила. Я проклинал Робера, потом сказал себе, что
раз этот способ не удался, то я найду другой. Ес-
ли на человека влияет внешний мир, то почему же
я с помощью хитрости, ума, заинтересованности,
пристрастия не сумею перебороть страшную боль
от отсутствия Альбертины? Существует мнение,
что мы можем по своей прихоти изменить внеш-
ний мир. Думают так потому, что не видят друго-
го выхода. И не помышляют о таком выходе, ко-
торый открывается перед нами чаще всего и кото-
рый тоже вполне для нас благоприятен. Нам не
удается изменить внешний мир по нашему благо-
усмотрению, но мало-помалу меняется само наше
решение. Положение, которое мы надеялись из-
менить, потому что оно представлялось нам не-
стерпимым, становится для нас безразличным.
Мы не смогли преодолеть препятствие, но жизнь
повернула его к нам другой стороной, заставила
нас перешагнуть через него, и только тогда, оки-
дывая взглядом далекое прошлое, мы можем его
разглядеть, да и то вряд ли — так оно теперь
трудно различимо.
Этажом выше соседка наигрывала арии из «Ма-
нон». Я переносил известные мне слова арий на
Альбертину и на себя, и скоро это довело меня до
слез. Слова были такие:
49
Марсель Пруст
Возненавидев плен, отчаясь, ночью птица
Рванулась из окна и вот
Колотится в стекло,
Чтоб в клетку возвратиться.
И еще о смерти Манон:
Манон, единственная страсть моей души!
Знай, лишь теперь мне доброта твоя открылась.
Так как Манон вернулась к Де Грие, то мне ка-
залось, что я — единственная привязанность Аль-
бертины. Увы! Вероятно, если бы она в тот мо-
мент услыхала эту же арию, то ласкала бы чело-
века под именем Де Грие, а не меня, мысль же обо
мне не доставила бы ей удовольствия, а между тем
эта музыка очень подходила к нашему случаю,
но только она была возвышеннее и утонченнее,
она была написана в стиле той, которую любила
Альбертина.
Я не мог предаться отрадным воспоминаниям
о том, что прежде Альбертина называла меня «сво-
ей единственной любовью», я сознавал, что она не-
навидела себя за то, что «находилась в рабстве». Я
знал, что нельзя читать роман, не придавая герои-
не черты той, которую ты любишь. Но, несмотря
на то, что конец книги может быть счастливым, на-
ша любовь не усилилась бы ничуть; когда же мы
закрываем книгу, та, которую мы любим и которая
наконец приходит к нам в романе, в жизни любит
нас не больше, чем прежде.
Вне себя от ярости, я в телеграмме велел Сен-
Лу как можно скорее возвращаться в Париж, что-
бы, по крайней мере, не проявлять тягостной на-
стойчивости в деле, которое мне так хотелось
скрыть! Но еще до его возвращения я получил те-
леграмму от Альбертины:
50
Беглянка
Друг мой! Вы послали своего приятеля Сен-Лу
к моей тетушке, но это же бессмысленно. Доро-
гой друг! Если я была Вам нужна, то почему Вы
прямо не обратились ко мне? Я бы с радостью
вернулась. Не возобновляйте эти бессмысленные
попытки.
«Я бы с радостью вернулась»! Раз она так вы-
разилась, значит, она жалела, что уехала, и толь-
ко искала предлог, чтобы вернуться. Значит, мне
нужно было сделать то, о чем она мне телеграфи-
ровала. Написать, что она мне нужна, и тогда она
бы вернулась. И я ждал ее, Альбертину времен
Бальбека (после ее отъезда она снова стала для ме-
ня той Альбертиной; это как раковина, на которую
мы не обращаем внимания, пока она лежит на ко-
моде, но стоит нам отдать ее или потерять, как мы
начинаем о ней думать; мысль об Альбертине при-
водила мне на память ликующую красоту примор-
ских скал). И не только сама Альбертина превра-
тилась в существо воображаемое, иначе говоря —
желанное, но и жизнь с ней стала жизнью вообра-
жаемой, то есть свободной от каких бы то ни бы-
ло затруднений, и я говорил себе: «Как мы будем
счастливы!» С той минуты, как у меня появилась
уверенность, что Альбертина вернется, мне ни
к чему было торопить ее, — напротив, мне нужно
было изгладить неприятное впечатление от дейст-
вий Сен-Лу; я мог бы потом при случае отмеже-
ваться от него, отговориться тем, что он действо-
вал на свой страх и риск, так как всегда был сто-
ронником этого брака.
Ее письмо разочаровало меня тем, как мало
в нем было от нее. Конечно, буквы выражают на-
шу мысль, как выражают ее черты лица. Мы все-
гда находимся в подчинении у какой-нибудь мыс-
ли. И все же мысль проявляется в человеке только
51
Марсель Пруст
после того, как она опылила венчик лица, расцвет-
шего, подобно нимфе. Это оказывает на нее силь-
ное действие. И в этом, быть может, одна из при-
чин разочарований, от века постигающих нас
в любви: вместо ожидаемого любимого, идеально-
го существа каждое свидание являет нашему взору
реального человека, в котором так мало остается
от нашей мечты! И когда мы чего-нибудь требуем
от этого человека, мы получаем в ответ письмо,
в котором от того, каким мы его себе вообразили,
остается столько же, сколько в алгебраических
формулах остается арифметических величин, кото-
рые ничего не говорят нам о качестве плодов или
цветов. Слова «любовь», «любимое существо», его
письма — это, может быть, как раз выражения
(пусть и несовершенные с точки зрения любящего
человека) реальности, потому что письмо не удов-
летворяет нас, только пока мы его читаем, но мы
смертельно тоскуем без него, когда его нет, и оно
же усмиряет нашу тревогу, даже если его чернень-
кие значки не исполняют нашего желания, ибо мы
чувствуем, что хотя они — не произносимое слово,
не улыбка, не поцелуй, а все-таки есть в них нечто
равнозначащее.
Я написал Альбертине:
Друг мой! Я как раз собирался Вам написать.
Спасибо Вам за Ваши слова о том, что если Вы
мне будете нужны, то сейчас же приедете. Ка-
кая это благородная черта — верность старо-
му другу! Я стал еще больше Вас уважать.
Но только я не просил Вас приехать и не попро-
шу. Если бы мы с Вами увиделись, хотя бы даже
не скоро, то Вам это не было бы очень тяжело,
бесчувственная Вы девушка. А вот для меня, хо-
тя Вы порой склонны были обвинять меня в рав-
нодушии, это было бы тяжким испытанием.
52
Беглянка
Жизнь разлучила нас. Вы приняли решение, ко-
торое я считаю мудрым, и приняли как раз во-
время, обнаружив изумительную чуткость: Вы
уехали на другой день после того, как я получил
от моей матери разрешение на брак с Вами. Я
бы сказал Вам об этом, как только, проснув-
шись, получил от нее письмо (одновременно с Ва-
шим!). Но, быть может, Вы бы тогда подумали,
что Ваш отъезд будет для меня большим горем.
И, быть может, мы связали бы наши жизни, и —
кто знает? — это было бы для нас обоих несча-
стьем. Если мое предположение правильно, то да
воздаст Вам Господь за Вашу мудрость! При
встрече мы утратили бы достигнутое. Для ме-
ня это было бы новым искушением. А я не могу
похвалиться стойкостью в борьбе с искушения-
ми. Вы знаете, какое я непостоянное существо
и как скоро я все забываю. Я не стою того, что-
бы меня жалели. Вы же сами часто мне об этом
твердили. Прежде всего я — человек привычек.
Те привычки, что образовались у меня после Ва-
шего отъезда, еще не очень сильны. Те, которые
были у меня при Вас и которые Ваш отъезд по-
колебал, пока более устойчивы. Но скоро они эту
свою устойчивость утратят. Я даже подумал*
не воспользоваться ли мне несколькими днями,
когда наша встреча еще не причинила мне того,
что причинит через неделю, а может быть,
и раньше, — простите за откровенность: причи-
нит беспокойство; я подумал, не воспользовать-
ся ли мне этими днями прежде, чем наступит
полное забвение, чтобы разрешить с Вами кое-
какие пустяковые финансовые вопросы, при раз-
решении которых Вы, мой добрый и милый друг,
могли бы оказать услугу человеку, который счи-
тал себя без пяти минут Вашим женихом. В со-
гласии матери я не сомневался, но мне хотелось,
53
Марсель Пруст
чтобы мы оба пользовались свободой, которую
Вы с присущей Вам любезностью и душевной ще-
дростью принесли мне в жертву: что можно бы-
ло допустить в совместной жизни, длившейся
несколько недель, то было бы невыносимо и Вам,
и мне, если бы нам предстояло прожить вместе
всю жизнь. (Я содрогаюсь от одной мысли, что
этого едва не случилось: ведь еще несколько се-
кунд — и все было бы кончено.) Я подумал
о том, как сделать нашу жизнь совершенно сво-
бодной, и прежде всего решил, что у Вас должна
быть яхта: Вы бы совершали на ней путешест-
вия, а я, сгорая от нетерпения, ждал бы Вас
в гавани. Я написал Эльстиру и попросил у него
совета — я знаю, что Вы одобряете его вкус.
А еще мне хотелось, чтобы у Вас был свой ав-
томобиль, свой собственный, в котором Вы
разъезжали бы куда Вам заблагорассудится. Ях-
та почти готова; называется она, согласно вы-
раженному Вами в Бальбеке желанию, «Лебедь».
Вспомнив, что Вы предпочитаете роллсы, я за-
казал автомобиль именно этой марки. Но раз
мы больше не увидимся, то я полагаю, что мне
не удастся уговорить Вас принять от меня в по-
дарок яхту и автомобиль, — у Вас надобность
в них отпала, а мне они тоже ни к чему. Вот я
и подумал (я заказывал их через посредника,
но на Ваше имя), что, может быть, Вы отмени-
те заказ и, таким образом, избавите меня от не
нужных мне яхты и автомобиля. Об этом, как
и о многом другом, нам следовало бы поговорить
при свидании. Но так как я снова могу полю-
бить Вас, хотя и ненадолго, то с моей стороны
было бы безумием из-за парусного суденышка
и роллс-ройса добиваться встречи с Вами и ме-
шать Вашему счастью, раз Вы уверены, что мо-
жете быть счастливы только вдали от меня.
54
Беглянка
Нет, лучше отказаться от роллса и даже от ях-
ты. Я же никогда не буду ими пользоваться,
и они обречены на вечную стоянку: яхта — в га-
вани, на якоре, без оснастки, автомобиль — в
гараже. Я только прикажу выгравировать на ях-
те... (Боже, как мне страшно ошибиться в на-
звании! Вы пришли бы в ужас от подобного ко-
щунства) стихи Малларме, которые Вы когда-
то любили... Помните его стихотворение, начи-
нающееся так:
Неумирающий, прекрасный и безгрешный!
Увы1 Сегодня нет уже ни безгрешности, ни
красоты. Те же, кто как я, знают, что они очень
скоро превратят красоту в нечто посредствен-
ное, совершенно невыносимы. А к роллсу скорей
подошли бы другие стихи того же самого поэта,
о которых Вы говорили, что они недоступны Ва-
шему пониманию.
В колесах яхонты горят.
Я видеть несказанно рад
Огонь, что твердь прожечь стремится.
Пылают горних царств куски.
Умру от предночной тоски
На одинокой колеснице.
Прощай навсегда, моя милая Альбертина!
Еще раз спасибо за очаровательную прогулку на-
кануне нашей разлуки. У меня осталось о ней
прекрасное воспоминание.
Р. 5. Я ничего не пишу Вам о сногсшибатель-
ных предложениях Сен-Лу (кстати, я понятия
не имел о том, что он в Турени), которые, как
55
Марсель Пруст
Вы утверждаете в своем письме, он сделал Ва-
шей тетушке. Это в духе Шерлока Холмса.
Что же Вы могли обо мне подумать?
Разумеется, так же, как я раньше говорил Аль-
бертине: «Я вас не люблю» — для того, чтобы она
меня любила; «Я забываю тех, кого я не вижу» —
для того, чтобы она как можно чаще на меня
взглядывала; «Я решил с Вами расстаться» — для
того, чтобы у нее не возникала даже мысль о раз-
луке — теперь мне очень хотелось, чтобы она вер-
нулась через неделю, и потому я писал: «Видеться
с Вами для меня опасно». Жить в разлуке с ней
было для меня хуже смерти, — вот почему я пи-
сал ей: «Вы правы: совместная жизнь была бы для
нас обоих несчастьем». Но, прежде чем написать
это неискреннее письмо, убеждая себя, будто она
мне не дорога (только этим я и тешил свое само-
любие в моем былом чувстве к Жильберте, в моем
чувстве к Альбертине), а также ради удовольствия
высказать то, что волновало меня, но не ее, я дол-
жен был бы предусмотреть, что, по всей вероятно-
сти, она как раз и ждет от меня отрицательного от-
вета, то есть подтверждающего мое истинное наме-
рение; по всей вероятности, именно так Альберти-
на и поняла бы мое письмо, потому что, даже если
бы она была глупее, чем на самом деле, все же она
ни на минуту не усомнилась бы, что все, о чем я
пишу, — ложь. Если даже не принимать во внима-
ние мои тайные намерения, которые она могла
уловить в моем письме, то одного факта, что я ей
написал, — даже если бы мое письмо не последо-
вало за действиями Сен-Лу, — было достаточно
для того, чтобы она поняла, что я хочу ее возвра-
щения, и чтобы ей еще легче было поддеть меня на
удочку. Затем, после того, как я предугадал бы
возможность отрицательного ответа, мне следовало
56
Беглянка
бы предвидеть, что своей неожиданностью ответ
Альбертины всколыхнет в моей душе чувство к
ней. И мне следовало, опять-таки прежде чем от-
правлять письмо, спросить себя: сумею ли я, в слу-
чае, если Альбертина ответит мне в том же духе
и не захочет возвращаться, заглушить свою душев-
ную боль, хватит ли у меня сил принудить себя
к молчанию, не телеграфировать ей: «Вернитесь»
и не отправлять к ней еще какого-нибудь послан-:
ца, а это — после того, как я написал ей, что мы
больше не увидимся, — она восприняла бы как не-
опровержимое доказательство, что я не могу без
нее жить, и привело бы к тому, что она еще реши-
тельнее стала бы отказываться, я же, не переборов
тоски, поехал бы к ней, и — кто знает? — может
быть, меня бы не приняли. Да, конечно, так бы
оно и было после трех чудовищных оплошностей,
после худшей из всех, из-за которой мне осталось
бы только покончить с собой у двери ее дома.
Но так уж необъяснимо устроен психопатологиче-
ский мир: неловкий поступок, поступок, которого
во что бы то ни стало следует избежать, на повер-
ку оказывается умиротворяющим, поддерживаю-
щим в нас — до тех пор, пока мы не узнаем, чего
мы достигли, — надежду, мгновенно успокаивает
отчаянную боль, которую вызвал отказ. Словом,
если боль невыносима, мы делаем один ложный
шаг за другим: пишем письма, обращаемся
с просьбой через третьих лиц, являемся сами и до-
казываем нашей любимой, что не можем без нее
жить.
Но ничего этого я не предузнавал. Мне каза-
лось, что результат моего письма будет совсем дру-
гой, то есть письмо заставит Альбертину вернуть-
ся елико возможно скорее. Вот почему, предпола-
гая такой результат, я, пока писал письмо, испыты-
вал чувство глубокой нежности. И, однако, пока я
57
Марсель Пруст
писал, я все время плакал. Теперешнее мое состо-
яние отчасти напоминало то, в каком я находился,
когда изображал нашу притворную разлуку; мои
слова выражали ту же мысль, хотя преследовали
другую цель, слова были фальшивые (я из гордо-
сти не сознавался в том, что люблю Альбертину),
и они были тоже печальны, так как в глубине ду-
ши я сознавал, что я прав.
Я был как будто бы уверен в том, какое дейст-
вие возымеет мое письмо, — вот почему я пожа-
лел, что отправил его. Когда я представил себе
возвращение Альбертины, несмотря ни на что
столь желанное, то неожиданно все голоса, преж-
де говорившие во мне против бракосочетания с
Альбертиной, заговорили с прежней силой. Я на-
деялся, что она откажется вернуться. Я полагал,
что моя свобода, вся моя будущая жизнь зависят
от ее отказа; что писать к ней — это было с моей
стороны безумием; что мне надо было бы взять
письмо — увы, теперь уже отправленное! — обрат-
но, когда Франсуаза, передавая газету, которую
она только что принесла мне наверх, вернула его:
она не знала, сколько марок требуется на него на-
клеить. Но во мне тотчас же произошла перемена:
я по-прежнему хотел, чтобы Альбертина не возвра-
щалась, но только чтобы это решение исходило от
нее — тогда мое волнение утихло бы, и я вернул
письмо Франсуазе. Я развернул газету. В ней со-
общалось о кончине Берма. Тут я вспомнил, как я
дважды по-разному смотрел «Федру», а теперь
в третий раз — и опять иначе — как бы присутст-
вовал при сцене объяснения. Мне казалось, что то,
что я слышал в театре и потом так часто мысленно
повторял, могло бы составить свод законов, дейст-
вие которых мне было бы полезно проверить на се-
бе. В нашей душе есть нечто такое, чем мы, не от-
давая себе в этом отчета, очень дорожим. Если же
38
Беглянка
у нас этого нет, то лишь потому, что мы отклады-
ваем приобретение со дня на день, боясь потерпеть
неудачу или почувствовать боль. Именно это
и случилось со мной, когда я воображал, что отка-
зался от Жильберты. А все дело вот в чем: в ту ми-
нуту, когда мы расстаемся с тем, что для нас доро-
го, в ту минуту, которая настает, когда мы, допу-
стим, еще привязаны к девушке, а девушка выхо-
дит замуж, мы безумствуем, жизнь, еще так недав-
но казавшаяся нам безмятежно спокойной, стано-
вится для нас невыносимой. Если же мы владеем
тем, что нам дорого, мы воображаем, что оно тяго-
тит нас, что мы охотно отделались бы от него.
Именно такое отношение было у меня к Альберти-
не. Однако стоит отнять у нас существо, к которо-
му мы относимся безразлично, — предположим,
оно уехало, — и жизнь нам не мила. Ну так что
же, «аргумент*, почерпнутый из «Федры», не объ-
единял ли оба эти случая? Ипполит собирается
уезжать. Федра до сих пор изо всех сил старается
разжечь в себе ненависть к нему, но ее мучают уг-
рызения совести, — так говорит она (или, вернее,
так ее устами говорит поэт), — а, быть может, она
не предвидит последствий и, кроме того, чувству-
ет, что ее любовь не взаимна, — как бы то ни бы-
ло, она не в силах долее сдерживаться. Она при-
ходит к Ипполиту, чтобы объясниться ему в люб-
ви, и это именно та сцена, которую я так часто
мысленно повторял:
4Поспешный ваш отъезд сулит нам отдаленье».
Отъезд Ипполита — причина как будто бы не
столь важная, как смерть Тезея. Об этом несколь-
кими стихами ниже говорит Федра, когда ей ка-
жется, что ее не поняли. Можно подумать, что это
оттого, что Ипполит отверг ее признание:
59
Марсель Пруст
Царица, я решусь напомнить, наконец,
Что вам Тезей — супруг, а мне — родной отец.
Однако, если бы Ипполит не позволил себе этой
дерзости и счастье было бы достигнуто, Федра,
возможно, не оценила бы его. Но как только она
убеждается, что не достигла своей цели, как толь-
ко Ипполит, вообразив, что он не так ее понял,
приносит извинения, то, подобно мне, отдавшему
Франсуазе письмо, у нее возникает желание, что-
бы отказ исходил от него, она хочет до конца ис-
пытать судьбу:
Жестокий, понял ты меня, и даже слишком!
Мне рассказывали, что Сван временами бывал
почти груб с Одеттой — вот так же случалось и со
мной по отношению к Альбертине; грубость эта
объяснялась тем, что на смену прежней любви
пришло сочетание жалости, нежности, потребности
сорвать на ком-нибудь зло и видоизменило перво-
начальное чувство. Изображается это сочетание
в следующей сцене:
Чем ненавистней я, тем ты дороже мне.
Из бедствий новое ты вынес обаянье.
Доказательством того, что «забота о славе» —
далеко не самое дорогое для Федры, служит то,
что она простила бы Ипполиту и пренебрегла бы
наставлениями Энона, если бы в этот момент не
узнала, что Ипполит любит Арисию. Ревность,
равносильная утрате счастья, ощутимее утраты до-
брого имени. Вот когда Федра дает возможность
Энону (который представляет собой не что иное,
как худшую часть ее души) оклеветать Ипполита,
освобождая себя от «заботы его защищать», и та-
60
Беглянка
ким образом отдает того, кто ею пренебрегает, на
волю судьбы, превратности которой для нее, одна-
ко, отнюдь не утешительны, ибо за смертью Иппо-
лита следует ее самоубийство. Именно вследствие
того, что Расин преуменьшил все эти «янсенист-
ские», как сказал бы Бергот, угрызения совести,
которыми Расин наделил Федру, чтобы она счита-
ла себя менее виноватой, мне и представлялась эта
сцена чем-то вроде предсказания любовных пери-
петий моей жизни. Впрочем, эти размышления ни-
чего не изменили в моем решении, и я отдал пись-
мо Франсуазе, чтобы она отнесла его на почту, та-
ким образом предприняв по отношению к Альбер-
тине еще одну попытку, представлявшуюся мне не-
обходимой с той минуты, когда я узнал, что пер-
вую попытку осуществить не удалось. И, конечно,
мы не правы, полагая, что исполнение нашего же-
лания мало что значит: ведь как только у нас по-
является мысль, что оно может не осуществиться,
так сейчас же оно вновь овладевает нами, и мы
уже не думаем, что не стоит прилагать усилий для
того, чтобы его исполнить, как думали, когда бы-
ли уверены, что стоит нам только захотеть —
и оно исполнится. Но и в этом есть свой смысл.
Ведь если исполнение желания, если счастье ка-
жутся нам незначительными лишь благодаря уве-
ренности в их достижении, тем не менее они из-
менчивы, и от них можно ждать огорчений. И
огорчения будут тем болезненнее, чем более полно
будет осуществлено наше желание; их будет тем
труднее вытерпеть, чем счастье окажется, вопреки
закону природы, продолжительнее, привычнее.
С другой стороны, в обоих этих устремлениях,
в особенности — в том, повинуясь которому я хо-
тел, чтобы мое письмо было отправлено, когда же
я считал, что оно отправлено, то жалел об этом, —
есть своя логика. Что касается первого из них,
61
Марсель Пруст
то нетрудно понять, что мы бежим вслед за своим
счастьем — или несчастьем — и что в то же время
нам хочется между собой и этим новым действием,
последствия которого вот-вот скажутся, поставить
преграду — ожидание, не позволяющее нам впасть
в полное отчаяние; словом, мы пытаемся придать
нашему устремлению другую форму, которая,
по нашему мнению, должна ослабить мучительную
боль. Однако другое устремление не менее важно:
порожденное уверенностью в успехе нашего пред-
приятия, оно являет собою преждевременное нача-
ло разочарования, которое мы испытали бы при
удовлетворении желания, начало сожаления о том,
что для нас, в ущерб другим, отвергнутым фор-
мам, утвердилась именно эта форма счастья.
Я отдал письмо Франсуазе и велел поскорей от-
нести его на почту. Как только письмо от меня уш-
ло, возвращение Альбертины вновь начало казать-
ся мне неминуемым. Оно не давало проникнуть
в мое сознание прелестным картинкам, которые,
излучая радость, до некоторой степени уменьшали
боязнь опасностей, сопряженных в моем представ-
лении с возвращением Альбертины. Давно утра-
ченная радость видеть Альбертину рядом с собой
опьяняла меня.
Проходит время, и мало-помалу все, что было
сказано лживого, становится правдой — я так ча-
сто убеждался в этом, экспериментируя на отноше-
ниях с Жильбертой! Равнодушие, которое я на се-
бя напускал в то самое время, когда рыдал беспре-
станно, в конце концов обернулось для меня ре-
альностью; постепенно жизнь, о которой я давал
Жильберте ложное представление, стала именно
такой, какой-я рисовал ее, — жизнь развела нас.
Вспоминая об этом, я себе говорил: 4Если Альбер-
тина упустит несколько месяцев, моя ложь обер-
нется правдой. А теперь, когда самое тяжелое по-
62
Беглянка
зади, может быть, мне надо желать, чтобы эти ме-
сяцы как можно скорей пролетели? Если Альбер-
тина вернется, я буду вынужден отказаться от
жизни, основанной на правде, от жизни, которую
я еще не в состоянии по достоинству оценить,
но которая может постепенно очаровать меня, тог-
да как мысль об Альбертине начнет угасать»1.
После отъезда Альбертины, когда я не боялся,
что кто-нибудь за мной подсматривает, я часто
плакал, потом вызывал Франсуазу и говорил:
«Надо проверить, не забыла ли чего-нибудь мад-
муазель Альбертина. И уберите ее комнату — ког-
да она вернется, там должен быть полный поря-
док». Или: «Я точно помню, что третьего дня, —
да, да, накануне отъезда, — мадмуазель Альберти-
на говорила...» Мне хотелось отравить Франсуазе
бесившее меня удовольствие, которое доставлял ей
отъезд Альбертины, — отравить внушением, что
Альбертина уехала ненадолго; я хотел дать почув-
ствовать Франсуазе, что мне не тяжело говорить об
отъезде Альбертины, я хотел, чтобы у Франсуазы
создалось впечатление, — так некоторые полковод-
цы изображают вынужденное отступление как за-
ранее предусмотренный стратегический маневр, —
что отъезд Альбертины — в моих интересах, что
это всего лишь эпизод, цель которого я временно
1 Я ведь не утверждаю, что забвение уже не начало своей рабо-
ты. Но одним из следствий забвения явилось то, что многое непри-
ятное для гения в Альбертине, — скучные часы, какие я провел в ее
обществе, — не всплывало более в моей памяти, перестало быть при-
чиной моего желания, чтобы ее больше не было рядом со мной, че-
го мне хотелось, когда она еще была здесь, а также то, что у меня
теперь появилось о ней представление общее, прикрашенное всеми
ощущениями, какие вызывали во мне другие женщины. Такая лю-
бовь, как будто бы делавшая все возможное, чтобы приучить мое
сердце к разлуке, но рисовавшая Альбертину нежнее, привлекатель-
нее, чем на самом деле, заставляла меня еще более страстно желать
ее возвращения.
63
Марсель Пруст
скрываю, а вовсе не разрыв с ней. Без конца на-
зывая ее по имени, я хотел впустить хоть немного
воздуху, нечто только ей принадлежащее в ее ком-
нату, где после ее отъезда образовалась пустота
и где мне теперь нечем было дышать. А кроме то-
го, человеку свойственно облегчать свое страдание,
упоминая о нем между прочим, вставляя его в раз-
говор о заказе нового костюма и в распоряжения
насчет ужина.
Прибирая в комнате Альбертины, любопытная
Франсуаза открыла ящик столика розового дерева,
куда моя подружка складывала на ночь разные ве-
щички: «Ох, сударь! Мадмуазель Альбертина за-
была кольца — они так и остались в ящике». У ме-
ня чуть было не вырвалось: «Надо переслать».
Но это можно было истолковать так, что я не
убежден, вернется ли Альбертина. «Вот что: ведь
она скоро должна приехать — какой же смысл
с этим возиться? — помолчав, сказал я. — Дайте-
ка их сюда». Франсуаза с недоверчивым видом от-
дала кольца. Она ненавидела Альбертину, но, су-
дя по себе, думала, что, к примеру, письмо, адре-
сованное моей подружке, передавать мне нельзя,
а то я его распечатаю. Я взял кольца. «Осторож-
ней, не потеряйте, — сказала Франсуаза, — они
такие красивые! Уж и не знаю, кто их подарил:
господин какой или кто другой, но если господин,
то, верно, богатый и со вкусом!» — «Это не я, —
ответил я Франсуазе. — Кстати, одно кольцо по-
дарила ей тетушка, а другое она купила». —
«Кольца не от одного человека! — вскричала
Франсуаза. — Да вы что, шутите? Ведь кольца-то
совсем одинаковые, только на одном рубин, а так
и орел один и тот же на обоих, и те же инициалы
внутри...» Не знаю, понимала ли Франсуаза, что
причиняет мне боль, но ее губы раздвинула улыб-
ка, которую она так потом и не смахнула в течение
64
Беглянка
всего нашего разговора. «То есть как один и тот же
орел? Вы с ума сошли! На кольце без рубина,
правда, есть орел, а на другом выгравировано не-
что вроде мужской головы». — «Мужской голо-
вы? Где это она вам примерещилась? Я — в очках,
и то вмиг разглядела, что это крыло орла. Возьми-
те лупу — внутри увидите другое крыло, а посре-
дине — голову и клюв. Каждое перышко можно
различить. До чего же тонкая работа!» Сейчас
сильнее всего была во мне жажда знать, солгала
ли Альбертина, и я забыл, что мне нельзя ронять
перед Франсуазой свое достоинство и что мне не-
обходимо отказать ей в жестоком удовольствии,
которое она получала, может быть, и не оттого,
что мучила меня, — во всяком случае, она была
рада, что ей удалось насолить моей подружке. По-
ка Франсуаза ходила за лупой, у меня спирало ды-
хание. Взяв лупу, я попросил Франсуазу показать
мне орла на кольце с рубином. Ей ничего не стои-
ло помочь мне рассмотреть крылья, такие же, как
и на другом кольце, каждое перышко, голову. Она
обратила мое внимание на то, что надписи — оди-
наковые. Правда, на кольце с рубином были и еще
надписи, но внутри обоих — инициалы Альберти-
ны. «И как это вы, сударь, сразу не заметили, что
кольца — одинаковые! — сказала Франсуаза. —
Их не надо рассматривать вблизи — сразу чувст-
вуется, что их делала одна рука, один ювелир,
по одному и тому же рисунку. Это можно мигом
определить — как хорошую кухню». У Франсуа-
зы к любопытству служанки, пылавшей ненавис-
тью и привыкшей с ужасающей точностью запоми-
нать все подробности, сейчас, при этом расследо-
вании, пришел на помощь ее врожденный вкус, ко-
торый проявлялся у нее в кухне и который, быть
может, сказывался, — что я заметил при отъезде
в Бальбек, — в ее манере одеваться, оживляя в ней
3 М. Пруст
65
Марсель Пруст
кокетство женщины, в молодости — хорошенькой
и обращавшей внимание на драгоценности и туале-
ты. Должно быть, накануне я перепутал коробоч-
ки с лекарствами и, выпив слишком много чаю,
принял вместо веронала столько таблеток кофеи-
на, что у меня бешено колотилось сердце. Я попро-
сил Франсуазу оставить меня одного. Мне не тер-
пелось увидеться с Альбертиной. До сих пор я был
в ужасе от ее лжи, изнывал от ревности к неизве-
стному, а теперь вдобавок мне стало больно при
мысли, что она легко принимает подарки. Я тоже
делал ей подарки, это верно, но на женщину, ко-
торую мы содержим, мы не смотрим как на содер-
жанку, пока не узнаем, что ее содержит кто-то
еще. А раз я не перестал тратить на нее столько де-
нег, значит, я принял ее со всей ее безнравствен-
ностью, более того: я не боролся, может быть, да-
же усилил, а может быть, и породил ее безнравст-
венность. Мы обладаем даром сочинять сказки,
чтобы убаюкать свою боль: умирая с голоду, мы
убеждаем себя, что какой-нибудь неизвестный ос-
тавит нам стомиллионное состояние, — вот так и я
представил себе, что Альбертина передо мной чис-
та, и сейчас она вкратце объяснит мне, что из-за
сходства-то она и купила второе кольцо и приказа-
ла выгравировать на нем свои инициалы. Но ее
объяснение было еще хрупким, оно не успело пус-
тить в моем разуме свои благодатные корни, и моя
боль не могла так скоро утихнуть. Мне вспомни-
лись мужчины: уверяя, что у них очень милые лю-
бовницы, они терпят такие же муки. Они обманы-
вают и себя, и других. Это не грубая ложь: они
проводят со своими возлюбленными поистине упо-
ительные часы, но счастье, которым, как представ-
ляется друзьям по их рассказам, одаряют их воз-
любленные и которым они гордятся, и счастье, ко-
торым женщины наслаждаются наедине с ними
66
Беглянка
и за которое они благословляют своих возлюблен-
ных, перечеркиваются никому, кроме этих муж-
чин, неведомыми часами, когда они страдают, по-
дозревая возлюбленных в неверности, — перечер-
киваются теми часами, какие уходят у них на бес-
плодные поиски истины! Без страданий нет сладо-
сти любви, нет радости из-за мелочей, относящих-
ся к женщине, радости из-за сущих пустяков, —
в чем мы прекрасно отдаем себе отчет, — пустя-
ков, напоенных, однако, ее ароматом. Сейчас вос-
поминания об Альбертине меня уже не радовали.
Держа оба кольца, я ошеломленно разглядывал
безжалостного орла, клюв которого вонзился мне
в сердце, крылья которого с отделявшимися одно
от другого перышками унесли мое доверие к по-
дружке и из когтей которого мой помертвевший
разум не мог вырваться ни на мгновение, беспрес-
танно задаваясь вопросами насчет незнакомца, чей
орел символизировал, вне всякого сомнения, имя,
которое мне никак не удавалось разгадать, — имя
человека, которого Альбертина любила, конечно,
еще раньше и с которым она наверняка опять не-
давно встретилась, потому что в один из безветрен-
ных, погожих дней, когда мы с ней гуляли в Бу-
лонском лесу, я впервые увидел у нее это второе
кольцо, то самое, на котором орел словно окунает
клюв в алую рубиновую кровь.
Если я с утра до вечера не мучился из-за отъез-
да Альбертины, то это вовсе не значит, что я о ней
не думал. Ее очарование все глубже пропитывало
внешний мир, и пусть какая-то часть внешнего ми-
ра в конце концов уплывала от меня вдаль, все же
она будила во мне прежнее волнение, и если что-ни-
будь наводило меня на мысль об Энкарвиле, или
о Вердюренах, или о новой роли Леа, я не знал, ку-
да мне деваться от тоски. То, что я называл мысля-
ми об Альбертине, на самом деле было мыслями
67
Марсель Пруст
о том, как ее догнать, вернуть, узнать, чем она за-
нята. Если бы в течение этих нескончаемых часов
самоистязания можно было иллюстрировать его,
то на иллюстрациях запечатлелись бы вокзал Ор-
се, банковские билеты, вручаемые г-же Бонтан,
Сен-Лу, отправляющий мне телеграмму, но только
не Альбертина. На протяжении всей нашей жизни
наш эгоцентризм все время видит перед собой
цель, к которой направляется наше я, но не смот-
рит на само это я, которое не устает эту цель изу-
чать, — вот так и воля, управляющая нашими по-
ступками, опускается до них, но не поднимается
до себя, либо, будучи чересчур практичной, требу-
ет немедленного проявления себя в действии и пре-
небрегает знанием, либо устремляется к будущему,
пытаясь вознаградить себя за разочарование в на-
стоящем, либо трезвый ум толкает ее не на крутой
подъем самоанализа, а на протоптанную дорожку
воображения1. В решительные часы, когда мы го-
товы поставить на карту свою жизнь, нам стано-
1 Я собирался приобрести одновременно с автомобилем самую кра-
сивую по тем временам яхту. Стоила она баснословно дорого, и поку-
пателей на нее не находилось. Кстати: положим, я бы ее купил, так
вот, даже если предположить, что мы путешествовали бы не более че-
тырех месяцев в год, содержание яхты обходилось бы мне более чем
в двести тысяч франков ежегодно. Это означало бы, что в год мы про-
живали бы больше полумиллиона. Мог ли я содержать Альбертину
долее семи-восьми лет? Но я перед этим не останавливался: когда
у меня осталось бы не более пятидесяти тысяч франков ренты, я ос-
тавил бы их Альбертине и покончил с собой. Альбертина вынудила
меня задуматься над своим я. Поскольку это я живет, вечно о чем-то
помышляя, то оно тоже является мыслью — мыслью о том, что его
занимает; когда же все прочее случайно выпадет из поля зрения,
то оно погружается в думы о себе и видит всего лишь холостой меха-
низм, нечто незнакомое, к чему, для того, чтобы хоть как-то оживить
его, оно присоединяет воспоминание о чьем-нибудь лице, которое оно
видело в зеркале. Эта странная улыбка, эти неровно подстриженные
усы — все это, без сомнения, исчезнет с лица земли. Когда я, через
68
Беглянка
вится еще нагляднее то огромное место, какое су-
щество, от которого она зависит, занимает в нашей
душе, не оставляя в целом мире ничего, что не бы-
ло бы им перевернуто вверх дном, между тем как
образ этого существа уменьшается до размеров ми-
кроскопических. Благодаря волнению, которое мы
испытываем, мы всюду находим следы его присут-
ствия, а вот его самого — причину волнения — мы
не обнаруживаем нигде. В эти дни я был не спосо-
бен представить себе Альбертину, я был даже бли-
зок к тому, чтобы поверить, что не люблю ее, —
так моя мать в минуты отчаяния, оттого что она не
в состоянии вообразить себя моей бабушкой (за ис-
ключением одного случая, во время встречи во
сне, который был ей до того отраден, что, не про-
буждаясь, она попыталась изо всех остававшихся
у нее сил продлить его), могла бы винить себя, —
да и винила, — в том, что не жалела мать, смерть
которой была ей бесконечно тяжела, но черты ко-
торой ускользали из ее памяти.
Почему я должен был верить тому, что Альбер-
тина не любит женщин? Потому что она говори-
ла, — в последнее время особенно часто, — что не
любит их. Но разве наша совместная жизнь не бы-
ла сплошным обманом? Альбертина ни разу меня
пять лет, покончил бы с собой, я уже не мог бы думать обо всем, что
происходило перед моим умственным взором. Я исчез бы с лица зем-
ли и никогда не вернулся бы на землю, моя мысль замерла бы наве-
ки. Мое я показалось бы мне еще ничтожнее, если б я представил се-
бе, что оно не существует. Разве трудно посвятить той, к кому посто-
янно стремится наша мысль (той, которую мы любим), другое суще-
ство, о котором мы не думаем никогда: нас самих? Мысль о смерти,
как познание моего я, показалась мне необычной, но ничего неприят-
ного для меня в ней не было. И вдруг от нее повеяло ужасной тос-
кой: ведь если у меня не окажется большей суммы, то только потому,
что будут еще живы мои родители, и тут я вспомнил о матери. Мысль
о том, что моя смерть будет для нее горем, была для меня невыноси-
мо тяжела.
69
Марсель Пруст
не спросила: «Почему я не могу выходить из дому,
когда захочу? Почему вы спрашиваете у других,
чем я занята?» Но ведь наша жизнь была действи-
тельно настолько необычна, что Альбертина, —
раз она не догадывалась, почему, — вправе была
задать мне такие вопросы. А моему умолчанию
о причинах заточения разве не соответствовало то,
что Альбертина так упорно скрывала от меня свои
вечные желания, бесконечные воспоминания, не-
преходящие мечты и надежды? У Франсуазы был
такой вид, словно она понимала, что я лгу, наме-
кая на скорое возвращение Альбертины. Ее убеж-
дение было основано на чем-то большем, чем пони-
мание, коим обычно отличалась наша служанка,
полагавшая, что господа не желают быть унижен-
ными в глазах своих слуг и посвящают их лишь
в то, что всецело не освобождает слуг от соблюде-
ния правил льстивой почтительности. На сей раз
ее убеждение как будто зиждилось на чем-то ином,
как если бы она пробудила и поддержала в Аль-
бертине мнительность, раскалила в ней злобу, —
короче говоря, довела ее до того, что могла бы бе-
зошибочно предсказать неизбежность отъезда моей
подружки. Если это было так, то придуманная
мною версия временного отъезда могла вызвать
у Франсуазы только недоумение. Однако мысль,
что она теперь зависима от Альбертины, а также
преувеличение «выгоды», которую в представле-
нии ненавидевшей Альбертину Франсуазы Альбер-
тина старалась из меня извлечь, могли отчасти по-
колебать ее уверенность. И когда я намекал, как
на вещь вполне естественную, на скорое возвраще-
ние Альбертины, Франсуаза смотрела на меня (вот
так же инстинктивно и жадно смотрела она на
главного повара, который, чтобы ее позлить, читал
ей, меняя слова, газету о новой политике, о кото-
рой она не знала, достоверно это или нет, напри-
70
Беглянка
мер, о закрытии храмов и высылке духовенства, —
смотрела, находясь на другом конце кухни и не
имея возможности заглянуть в газету), как будто
она могла увидеть, вправду это написано на моем
лице или я это придумал.
Когда же Франсуаза заметила, что, написав
длинное письмо, я начал искать точный адрес г-жи
Бонтан, то ее до сих пор смутное опасение, что
Альбертина вернется, окрепло. Но она была бук-
вально потрясена, когда на другое утро передала
мне письмо и на конверте узнала почерк Альберти-
ны. Она задавала себе вопрос: не был ли отъезд
Альбертины просто-напросто комедией? Это пред-
положение огорчало ее вдвойне: во-первых, оно
окончательно подтверждало, что Альбертина будет
жить у нас, во-вторых, оно унижало меня, хозяи-
на Франсуазы, а стало быть, и ее, тем, что Альбер-
тина сумела, так меня провести. Мне не терпелось
прочитать письмо, и все-таки я не удержался и по-
смотрел Франсуазе прямо в глаза: все надежды из
них улетучились, что доказывало неизбежность
возвращения Альбертины — так любитель зимних
видов спорта, глядя на то, как улетают ласточки,
с радостью заключает, что скоро завернут холода.
Наконец Франсуаза ушла, и, убедившись, что она
затворила за собой дверь, я неслышно, чтобы не
выдать своего волнения, распечатал письмо:
Друг мой! Благодарю Вас за все Ваши ласко-
вые слова, я готова исполнить Ваше распоряже-
ние и отменить заказ на ролле, — если только
Вы уверены, что у меня есть на это право, — я
с Вами согласна. Вы только сообщите мне фами-
лию Вашего посредника. Вы бы только попались
на удочку людям, которым важно одно: продать.
Что бы Вы стали делать с автомобилем? Ведь
Вы же никуда не выходите. Я глубоко тронута
71
Марсель Пруст
тем, что у Вас осталось приятное воспоминание
о нашей последней прогулке. Поверьте, что и я
никогда не забуду об этой, вдвойне мрачной про-
гулке (вдвойне, потому что темнело и потому
что мы собирались расстаться) и что она изгла-
дится из моей памяти лишь с наступлением пол-
ной темноты.
Я не сомневался, что эта последняя фраза —
всего лишь фраза и что Альбертина не могла хра-
нить до смерти столь приятное воспоминание
о прогулке, которая безусловно не доставляла ей
ни малейшего удовольствия, — ведь ей же не тер-
пелось со мной расстаться. Но я не мог не восхи-
титься талантливостью бальбекской велосипедист-
ки, гольфистки, до знакомства со мной ничего,
кроме «Есфири», не читавшей, и не убедиться
в том, как я был прав, полагая, что, живя у меня,
она стала развитее. Таким образом, в словах, ка-
кие я сказал ей в Бальбеке: «Я думаю, что друж-
ба со мной будет вам полезной, потому что я как
раз тот человек, который мог бы дать вам то, чего
вам не хватает», в надписи на фотографии: «С уве-
ренностью в том, что я ниспослан Вам Провидени-
ем», — в этих словах, которые я, сам в них не ве-
ря, говорил единственно ради того, чтобы она на-
шла во встречах со мной пользу для себя и не из-
нывала от скуки, которой на нее веяло бы от
них, — в этих словах тоже заключалась истина.
В сущности, я преследовал ту же цель, когда объ-
являл ей, что не хочу ее видеть из боязни влюбить-
ся: ведь мне казалось, что при частых встречах мое
чувство ослабевает, а разлука воспламеняет его;
в действительности же частые встречи вызвали
у меня тягу к ней неизмеримо более сильную, чем
первое время в Бальбеке, так что и эти мои слова
тоже оправдались.
72
Беглянка
Но, собственно говоря, письмо Альбертины ни-
чего не меняло. Она просила меня сообщить фами-
лию посредника. Надо было выходить из этого по-
ложения, ускорить события, и тут мне в голову
пришла одна мысль. Я велел немедленно отнести
Андре письмо, в котором ставил ее в известность,
что Альбертина у тетки, что мне одиноко, что она
доставит мне огромное удовольствие, если поживет
у меня несколько дней, что я не намерен ничего
скрывать и прошу известить об этом Альбертину.
Одновременно я написал Альбертине так, словно
еще не получал ее письма:
Друг мой! Простите мне то, что Вы так хо-
рошо поймете; я терпеть не могу утаек и хочу,
чтобы Вы были извещены и ею, и мной. Я был
счастлив, что Вы рядом со мной, и у меня обра-
зовалась дурная привычка не быть одному. Так
как мы решили, что Вы не вернетесь, я подумал,
что женщина, которая лучше, чем кто-либо, Вас
заменит, потому что не сочтет нужным наста-
ивать, чтобы я изменился, и будет напоминать
мне о Вас, это — Андре, и я попросил ее при-
ехать. Не желая требовать от нее поспешного
решения, я попросил ее приехать только на не-
сколько дней, однако, между нами говоря, я на-
деюсь, что это — навсегда. Как по-Вашему: я
прав? Вы знаете, что Ваша бальбекская стайка
всегда представляла собой клеточку обществен-
ного организма; она оказывала на меня огромное
влияние, и я с большим удовольствием однажды
к ней присоединился. Вне всякого сомнения, под
этим влиянием я нахожусь до сих пор. Коль ско-
ро в силу рокового несходства наших характеров
и житейской невзгоды моя милая Альбертина не
стала моей женой, я все-таки не теряю надеж-
ды, что жена у меня будет — не такая очарова-
73
Марсель Пруст
тельная, как она, но зато обладающая душевны-
ми качествами, благодаря которым, может
статься, ее ожидает более счастливая жизнь со
мной: это Андре.
Но только я отправил письмо, как ко мне в ду-
шу закралось подозрение, когда я прочел строки
Альбертины: «Я бы с радостью вернулась, если бы
Вы написали мне прямо». Что, если она высказа-
ла мне это потому, что я действительно не написал
ей прямо? А что, если бы я это сделал, она все
равно не вернулась бы, так как была бы довольна,
узнав, что Андре — у меня и я женюсь на Андре,
лишь бы она, Альбертина, была свободна? Ведь
теперь она может вот уже целую неделю преда-
ваться своим порокам, не связанная мерами предо-
сторожности, какие я ежеминутно принимал на
протяжении полугода в Париже и в каких теперь
не было никакой необходимости, а ведь в течение
этой недели она, безусловно, поступала так, как
поступала, преодолевая мои постоянные препятст-
вия. Я говорил себе, что она там, вероятно, зло-
употребляет своей свободой, и, конечно, эта мысль
не доставляла мне удовольствия, но жизнь Альбер-
тины рисовалась мне в общем виде, без каких-ли-
бо особых случаев, с бесчисленным множеством
подружек, о существовании которых я мог только
догадываться, не останавливая своего умственного
взора ни на одной из них и требуя от моего разу-
ма чего-то вроде непрерывного движения, отчасти
болезненного, и все же то была, — пока я не пред-
ставил себе точно, кто эта девушка, — боль терпи-
мая. Но она стала мучительной, как только при-
ехал Сен-Лу.
Прежде чем пояснить, отчего его отчет подейст-
вовал на меня удручающе, я должен рассказать,
что произошло перед самым его приходом и взвол-
74
Беглянка
новало меня до такой степени, что если и не осла-
било болезненного впечатления, произведенного
на меня разговором с Сен-Лу, то, по крайней ме-
ре, ослабило его значение. А произошло вот что.
Сгорая от нетерпения увидеть Сен-Лу, я его под-
жидал на лестнице (чего не мог бы себе позволить
при матери: больше всего на свете она ненавидела
именно стояние на лестнице, «переговоров через
окно»'), как вдруг до меня донеслись слова: «Что?
Вы затрудняетесь выставить неприятного вам
субъекта? Да это же легче легкого! Стоит, к при-
меру, спрятать вещи, которые он должен принес-
ти; господа торопятся, зовут его, он ничего не на-
ходит, теряет голову; разгневанная тетя скажет:
«Да что это с ним?» Когда же он явится с опозда-
нием, все на него накинутся, а у него не будет то-
го, что нужно. Можете быть уверены, что на чет-
вертый или пятый раз его уволят, и уж непремен-
но уволят, если вы испачкаете то, что он должен
принести чистым; таких подвохов существует ве-
ликое множество». Я был до того растерян, что по-
терял дар речи, оттого что эти жестокие макиавел-
лиевы слова произнес голос Сен-Лу. А я-то всегда
считал его таким добрым, таким отзывчивым к го-
рестям ближних, — вот почему его слова произве-
ли на меня такое же впечатление, как если бы он
репетировал роль сатаны; но нет, он говорил от
своего имени. «Да ведь каждому нужно заработать
себе на жизнь», — сказал его собеседник, — по его
голосу я узнал одного из выездных лакеев герцо-
гини Германтской. «Плевать вам на него, если
только вы останетесь в выигрыше! — с раздраже-
нием возразил Сен-Лу. — Кроме того, вам будет
доставлять удовольствие смотреть на козла отпу-
щения. Вы можете опрокидывать чернильницы на
его ливрею перед самым его выходом во время зва-
ного обеда, не давать ему ни минуты покоя, и в
75
Марсель Пруст
конце концов он сообразит, что самое лучшее —
подобру-поздорову убраться. Да вам и я помогу,
скажу тете, что я вами восхищаюсь: как это у вас
хватает терпения служить вместе с таким олухом
и неряхой?» Тут показался я, Сен-Лу ко мне подо-
шел, но мое доверие к нему было поколеблено, ед-
ва я услышал его слова, не вязавшиеся с моим дав-
но сложившимся представлением о нем. И я спра-
шивал себя, не сыграл ли тот, кто способен так же-
стоко поступить с несчастным, роль предателя по
отношению ко мне, исполняя поручение к г-же
Бонтан? И тогда я перестал смотреть на его неуда-
чу как на доказательство того, что не могу наде-
яться на успех, если Сен-Лу меня оставит. Но по-
ка он был тут, рядом, я все-таки думал о прежнем
Сен-Лу, главным образом — как о моем друге, не-
давно расставшемся с г-жой Бонтан. Прежде всего
он мне сказал: «Ты считаешь, что мне надо было
звонить тебе чаще, но мне всякий раз отвечали,
что ты занят». Моя душевная мука стала невыно-
симой, когда он сказал: «Начну с того, на чем я ос-
тановился в последней телеграмме. Пройдя что-то
вроде гаража, я вошел в дом, прошел длинный ко-
ридор, а потом меня ввели в гостиную». Когда я
услышал слова: «гараж», «коридор», «гостиная»,
и даже еще до того, как Сен-Лу их произнес, мое
сердце сжалось сильнее, чем если 6 меня ударило
током, потому что сила, делающая гораздо больше
витков в секунду вокруг земли, — не электричес-
кий ток, а душевная боль. Сколько раз по уходе
Сен-Лу я повторил впившиеся в мой слух слова:
«гараж», «коридор», «гостиная»! В гараже можно
уединиться с подружкой. А кто знает, чем занима-
ется Альбертина, когда тетки нет дома, в гостиной?
Мог ли я теперь вообразить дом, где живет Альбер-
тина, без гаража и без гостиной? Нет, я вообще его
себе не представлял, а если и представлял, то край-
76
Беглянка
не расплывчато. Впервые я ощутил боль, когда ге-
ографически определилось местонахождение Аль-
бертины, когда я узнал, что она пребывает не
в двух-трех наиболее вероятных местах, а в Туре-
ни; это сообщение ее консьержки отметило у меня
в сердце, словно на карте, больное место. Когда же
я свыкся с мыслью, что Альбертина — в Турени,
то дома я себе не представлял; прежде мое вообра-
жение не задерживалось на этой ужасной гостиной,
гараже, коридоре, зато теперь глазами видевшего
их Сен-Л у я видел ясно комнаты, где Альбертина
ходит взад и вперед, где она живет, именно эти
комнаты, а не бесконечное количество комнат
предполагаемых, рушившихся одна за другой. Ус-
лышав слова: «гараж», «коридор», «гостиная», я
решил, что с моей стороны было бы величайшим
безумием оставлять Альбертину на целую неделю
в этом проклятом месте, истинное, а не призрачное
существование которого только что мне открылось.
Увы! Когда Сен-Л у мне еще сказал, что в гостиной
он слышал, как в соседней комнате громко пела
Альбертина, я с отчаянием в душе понял, что Аль-
бертина, наконец отделавшись от меня, счастлива!
Она вновь обрела свободу. А я-то надеялся, что
она придет занять место Анд ре! Мое страдание вы-
лилось в чувство ненависти к Сен-Лу: «Я же про-
сил тебя скрыть от нее твой приход!» — «А ты ду-
маешь, это так просто? Меня уверили, что ее нет
дома. Я отлично понимаю, что ты мной недово-
лен, — это чувствовалось в твоих телеграммах.
Но ты ко мне несправедлив: я сделал все, что
мог». Альбертина, выпущенная из клетки, в кото-
рой она жила у меня в доме, где она по целым
дням не имела права заходить ко мне в комнату,
теперь вновь обрела для меня всю свою прелесть,
она снова стала той, за которой гонится весь свет,
она стала чудесной пташкой первых дней.
77
Марсель Пруст
4Итак, подведем итоги. Что касается денежного
вопроса — не знаю, что тебе и сказать; я разгова-
ривал с дамой, которая показалась мне до того де-
ликатной, что я боялся ее покоробить. Когда я за-
говорил о деньгах, она не сделала: «Уф!» Немно-
го погодя она мне даже сказала, что была тронута,
видя, как мы с ней прекрасно понимаем друг дру-
га. Однако все, что она мне сказала потом, было
столь деликатно, столь возвышенно — я просто не
мог себе представить, что она имеет в виду деньги,
которые я ей предлагал: «Мы с вами так прекрас-
но друг друга понимаем...», сказать по совести, я
был форменным ослом. — «Но она, может быть,
не поняла; может быть, не слышала, тебе надо бы-
ло повторить — ведь именно в этом заключался ус-
пех всего предприятия». — «По-твоему, она могла
не слышать? Я же с ней говорил, вот как сейчас
с тобой, она не глухая, не сумасшедшая». —
«И она не высказала никаких соображений?» —
«Никаких». — «Тебе надо было повторить». —
«Да как же я, по-твоему, заговорил бы об этом
снова? Только я вошел и увидел ее, я тут же ска-
зал себе, что ты и сам ошибся, и меня заставляешь
допустить огромную ошибку, мне было ужасно
трудно предлагать ей деньги. И все-таки, чтобы
исполнить твою волю, я их ей предложил, хотя
был убежден, что она покажет мне на дверь». —
«Да ведь не показала же! Значит, либо она не рас-
слышала и тебе следовало ей повторить, либо вам
нужно было продолжить разговор». — «Ты ут-
верждаешь: «Она не расслышала», — потому что
ты находишься здесь, а я говорю тебе еще раз: ес-
ли б ты присутствовал при нашей беседе, ты убе-
дился бы, что не было ни малейшего шума, гово-
рил я громко, она не могла не понять меня». —
«Но убеждена ли она по-прежнему, что я всегда
хотел жениться на ее племяннице?» — «Нет. Если
78
Беглянка
ты желаешь знать мое мнение, она вообще не ве-
рила, что ты намерен жениться. Она мне сказала,
что ты сам говорил ее племяннице, что хочешь
с ней расстаться. Я даже не знаю, убеждена ли она
и сейчас в том, что ты хочешь на ней жениться».
Это меня отчасти успокаивало: значит, я не так
уж унижен, значит, меня еще могут любить, зна-
чит, я волен сделать решительный шаг. Но я был
измучен. «Я огорчен — я вижу, что ты недово-
лен». — «Да нет же, я тронут, признателен, ты
был очень любезен, но мне кажется, что ты мог
бы...» — «Я сделал все, что было в моих силах.
Никто другой больше бы не сделал, даже не сде-
лал бы столько, сколько я. Обратись к кому-ни-
будь еще». — 4Да нет, конечно, если 6 я не был
в тебе уверен, я бы тебя не посылал, но твоя не-
удача лишает меня возможности предпринять еще
одну попытку». Я упрекал Сен-Лу в том, что он
взялся оказать мне услугу — и сплоховал. Уходя
от Альбертины, Сен-Лу столкнулся с входившими
девицами. Я уже давно подозревал, что в Турени
у Альбертины есть знакомые девушки, но тут впер-
вые это причинило мне острую боль. По-видимо-
му, природа действительно наделила наш разум
способностью вырабатывать естественное противо-
ядие, уничтожающее наши бесконечные, хотя
и безвредные, предположения, но от девиц, с ко-
торыми встретился Сен-Лу, у меня защиты не бы-
ло. Однако не эти ли именно мелочи жизни Аль-
бертины мне хотелось знать? Не я ли, ради того,
чтобы все выведать, попросил Сен-Лу, которого вы-
зывал к себе полковник, во что бы то ни стало за-
ехать ко мне? Не я ли жаждал подробностей, или,
вернее, мое возжаждавшее страдание, стремившее-
ся усилиться и питаться ими? Еще Сен-Лу мне ска-
зал, что там его ждал потрясающий сюрприз: по-
близости он встретил единственное знакомое лицо,
79
Марсель Пруст
напомнившее ему о былом, — бывшую подругу
Рахили, миловидную актрисульку, жившую непо-
далеку на даче. И при одном имени актрисульки я
себе сказал: «Возможно, именно она»; этого было
достаточно, чтобы я представил себе, как в объя-
тиях незнакомой мне женщины Альбертина улыба-
ется и краснеет от удовольствия. Да если вдумать-
ся, почему бы этого не могло быть? Разве я гнал
от себя мысли о женщинах с тех пор, как познако-
мился с Альбертиной? В тот вечер, когда я впер-
вые оказался у принцессы Германтской, когда я
к ней вошел, то разве я не думал о девице, о кото-
рой говорил мне Сен-Лу и которая захаживала
в дома терпимости и к камеристке баронессы Пют-
бю? Не из-за этого ли я вернулся в Бальбек? Сов-
сем недавно мне захотелось съездить в Венецию,
так почему бы Альбертине не поехать в Турень?
Но в глубине души я чувствовал, что не расстанусь
с Альбертиной, не поеду в Венецию. И даже в глу-
бине души, твердя себе: «Скоро я ее покину», я
чувствовал, что не расстанусь с ней, так же, как
сознавал, что писать я больше не буду, что вести
нормальный образ жизни не смогу, словом, что я
не стану делать все, что я ежедневно давал себе
клятву сделать, откладывая дело на завтра. Но,
что бы я в глубине души ни чувствовал, я полагал,
что лучше всего, если Альбертина будет всегда на-
ходиться под угрозой разлуки. И, конечно, благо-
даря моей проклятой хитрости, мне удавалось уве-
рить Альбертину, что эта угроза над ней висит.
Во всяком случае, так дальше продолжаться не
могло, мне было слишком тяжело оставлять ее
в Турени, с этими девицами, с этой актрисулькой;
мне была невыносима мысль об ускользающей от
меня жизни. Я буду ждать ответа на мое письмо:
если Альбертина предавалась пороку, то, увы!
днем больше, днем меньше — это уже не имело
80
Беглянка
значения. (Быть может, я говорил это себе потому,
что не привык отдавать себе отчет в каждом мгно-
вении ее жизни, — а единственная ничем не заня-
тая ее минута привела бы меня в состояние, близ-
кое к умопомешательству, — и у моей ревности то-
же не существовало временнйх делений.) Но как
только я получу от Альбертины ответ и если она не
вернется, я поеду за ней; по ее доброй воле или же
силой я вырву ее из рук подружек. Кстати, раз я
убедился, что Сен-Л у — человек недоброжела-
тельный, то не лучше ли мне теперь же отправить-
ся туда самому? Кто его знает, не возглавляет ли
он заговор, цель которого — разлучить меня с
Альбертиной?
Неужели из-за того, что я изменился, неужели
из-за того, что я не мог тогда предположить, что
естественный ход событий однажды приведет меня
к необычайному стечению обстоятельств, я солгал
бы ей теперь, если бы написал, как говорил ей
в Париже, что желаю, чтобы с ней не произошло
несчастного случая? Ах! Если бы с ней произошел
несчастный случай, то моя жизнь не была бы от-
равлена навсегда неутолимой ревностью, я тотчас
же вновь обрел бы если и не блаженство, то,
по крайней мере, спокойствие благодаря тому, что
иссяк бы источник страдания!
Иссяк источник страдания? Да мог ли я в это
поверить, поверить, что смерть вычеркивает окру-
жающую действительность, а все прочее оставляет
в прежнем состоянии, что она утишает душевную
боль у человека, для которого жизнь другого —
только причина терзаний, что она утишает боль,
хотя ничего не дает взамен? Иссякание страданий!
Просматривая в газетах отдел происшествий, я жа-
лел, что мне не хватает смелости сформулировать
пожелание, какое сформулировал Сван. Если бы
Альбертина стала жертвой несчастного случая, то,
81
Марсель Пруст
останься она жива, у меня был бы предлог поспе-
шить к ней; будь она мертва, я вновь обрел бы,
по выражению Свана, свободу жить. Но разве я
так думал? Так думал он, этот утонченный ум, по-
лагавший, что прекрасно знает себя. А как плохо
мы знаем свои душевные движения! Позднее, если
6 он был жив, я мог бы ему объяснить, что его по-
желание столь же преступно, сколь и нелепо, что
гибель любимой женщины ни от чего не освобож-
дает!
... Презрев самолюбие, я послал Альбертине от-
чаянную телеграмму, в которой просил ее вернуть-
ся на любых условиях, приманивая ее тем, что она
может делать все, что хочет, и только просил поз-
воления целовать ее три раза в неделю перед сном.
А если бы она ответила: «только один раз», я со-
гласился бы и на это.
Альбертина так и не вернулась. Только успел я
телеграфировать ей, как получил тоже телеграмму.
Это была телеграмма от г-жи Бонтан. Мир не со-
здан раз навсегда для каждого из нас. Он допол-
няется на протяжении нашей жизни событиями,
о которых мы даже не подозреваем. Впечатление,
какое произвели на меня первые две строчки полу-
ченной телеграммы, иссяканием страданий не на-
зовешь: «Мой бедный друг! Нашей милой Альбер-
тины не стало. Простите меня за ужасное известие,
но ведь Вы так ее любили! Она ударилась о дере-
во, упав с лошади во время прогулки. Все наши
попытки оживить ее оказались тщетными. Почему
умерла она, а не я!» Нет, не иссякание страдания,
а страдание, доселе не ведомое, боль от того, что
она не вернется. Но разве я не твердил себе, что
она, по всей вероятности, не вернется? Я действи-
тельно внушал себе это, но теперь убедился, что ни
одной минуты этому не верил. Так как мне необ-
ходимо было ее присутствие, ее поцелуи, чтобы пе-
82
Беглянка
реносить боль от подозрений, я со времен Бальбе-
ка взял себе за правило всегда быть с ней. Даже
когда ей случалось уходить, когда я оставался
один, я все еще мысленно целовал ее. И я продол-
жал мысленно целовать ее, когда она уехала в Ту-
рень. Мне не так нужна была ее верность, как ее
возвращение. И если мой разум мог беспрепятст-
венно поставить под сомнение возможность ее при-
езда, зато воображение ни на миг не переставало
рисовать мне эту картину. После отъезда Альбер-
тины я, представляя себе, как она меня целует, ин-
стинктивно дотрагивался до горла, до губ, кото-
рым теперь не суждено уже ощутить прикоснове-
ние губ Альбертины; я проводил по своим губам
рукой, как это делала моя мама после кончины ба-
бушки, приговаривая: 4 Бедный малыш! Бабушка
так тебя любила! Она никогда больше тебя не по-
целует». Все мое будущее было вырвано из серд-
ца. Мое будущее? А разве мне не случалось поду-
мать иной раз о том, чтобы в будущем жить без
Альбертины? Да нет! Значит, я уже давно посвя-
тил ей всю мою жизнь до единого мгновения? Ну
конечно! Нерасторжимость моего будущего с ней я
так и не научился замечать, и вот только теперь,
когда мое будущее было перевернуто вверх дном,
я почувствовал, что место, которое оно занимало
в моем сердце, пустует. Ко мне вошла Франсуа-
за — она еще ничего не знала; я злобно крикнул:
«В чем дело?» Иной раз произносятся слова как
раз о том, что в данную минуту поглощает все на-
ши помыслы, но от них у нас голова идет кругом:
«Да что же вы сердитесь? Вам радость. Вот два
письма от мадмуазель Альбертины».
Потом я представил себе, что у меня, наверное,
были глаза, как у человека, у которого мутится
разум. В ту минуту я даже не почувствовал ни ра-
дости, ни недоверия. Я был человеком, который
83
Марсель Пруст
видит часть своей комнаты, занятой диваном и гро-
том. Реальнее этого он ничего не может себе вооб-
разить, и он падает в обморок. Оба письма Альбер-
тины были, вероятно, написаны незадолго до про-
гулки, во время которой она погибла. Привожу
первое:
Друг мой! Благодарю Вас за доверие, которое
Вы мне оказываете, сообщая о своем намерении
пригласить к себе Андре. Я убеждена, что она
с радостью примет Ваше предложение и наде-
юсь, что для нее это будет большое счастье.
Она — девушка способная, и она сумеет извлечь
пользу из жизни с таким человеком, как Вы,
и пожать плоды благотворного влияния, какое
Вы оказываете на людей. Я считаю, что Вам
пришла в голову прекрасная мысль. Этот шаг
может иметь положительное значение и для нее,
и для Вас; если же у Вас возникнут какие-ни-
будь шероховатости (а я уверена, что не воз-
никнут), то телеграфируйте мне — я Вам по-
могу.
Второе письмо было датировано следующим
днем. На самом деле Альбертина, должно быть,
написала их одно за другим, и первое датировано
неверно. Все то время, которое я, доходя до абсур-
да, провел, пытаясь угадать ее намерения, я пред-
ставлял себе, как ее тянет ко мне, и все-таки чело-
век незаинтересованный, человек без воображе-
ния, ведущий переговоры о заключении мира, тор-
говец, оценивающий выгоду сделки, могли бы рас-
познать их лучше меня. В письме было всего не-
сколько строк:
Не поздно ли мне к Вам возвращаться? Если
Вы еще не написали Андре, согласились ли бы Вы
84
Беглянка
пустить меня к себе? Я безропотно приму Ваше
решение. Умоляю Вас незамедлительно дать мне
о нем знать. Можете себе представить, с каким
нетерпением я его ожидаю! Если Вы меня позо-
вете, я сейчас же сяду в вагон.
Искренне Ваша Альбертина.
Чтобы смерть Альбертины прекратила мои му-
чения, Альбертине надлежало разбиться не только
в Турени, но и во мне. Чтобы войти в нас, другое
существо должно изменить форму, подчиниться
требованиям времени; непременно являясь нам в
следующие мгновения, оно должно предстать пе-
ред нами только в одном каком-нибудь виде, пода-
рить нам только одно какое-нибудь свое изображе-
ние. Несомненно, большая слабость живого суще-
ства — являть собою простой набор мгновений, но
в то же время и огромная сила; такой набор осво-
бождает от груза памяти, воспоминание о мгнове-
нии не осведомлено обо всем, что произошло с тех
пор; мгновение, отмеченное памятью, еще длится,
еще живет, а вместе с мгновением живет и сущест-
во, которое на нем запечатлелось. Такое дробление
не только оживляет усопшую — оно ее множит.
Чтобы утешиться, мне надо было забыть не одну,
а бесчисленное множество Альбертин. Когда мне
удалось, утратив ее, развеять свою печаль, мне
пришлось проделывать ту же самую внутреннюю
работу с другой, с сотней других Альбертин.
И тогда моя жизнь совершенно изменилась. Что
украшало ее, и не благодаря Альбертине, а при ее
жизни, когда я был в одиночестве, это именно вос-
поминание об определенных мгновениях, постоян-
ное их возрождение. Шум дождя возвращал мне
запах сирени в Комбре; игра солнечных лучей на
балконе — голубей на Елисейских полях; оглуши-
тельный грохот ранним утром — вкус только-толь-
85
Марсель Пруст
ко созревших вишен; желание побывать в Бретани
или в Венеции — завывание ветра и приближение
Пасхи. Наступало лето, дни становились длинны-
ми, было жарко. В это время ученики и учителя
идут в городские сады, под деревья, готовиться
к последним экзаменам, чтобы испить последние
капли свежести, которые еще роняет небо, не та-
кое палящее, как днем, но уже безоблачно чистое.
Обладая силой воссоздания, равной той, которой я
обладал прежде, но которая теперь только мучила
меня, я из своей темной комнаты видел, как на
улице, в спертом воздухе, заходящее солнце роня-
ет на тянущиеся вверх дома и на церкви рыжева-
то-молочные блики. И если Франсуаза, вернув-
шись, нечаянно перемещала складки больших за-
навесок, я делал усилие, чтобы не крикнуть от бо-
ли, причиненной мне прежним солнечным лучом,
показавшим красоту нового фасада Бриквиль
л'Оргейез, — еще тогда Альбертина сказала: «Он
отреставрирован». Не умея объяснить Франсуазе,
отчего я вздыхаю, я простонал: «Мне так хочется
пить!» Франсуаза выходила, возвращалась, но я
отворачивался, придавленный мучительной тяжес-
тью одного из множества незримых воспоминаний,
которые поминутно вспыхивали вокруг меня в тем-
ноте. Я видел, что Франсуаза принесла сидр
и вишни, тот же сидр и те же вишни, которые
мальчишка с фермы принес нам в автомобиль
в Бальбеке, — тело и кровь Христову, которых я
с радостью причастился бы, — принес вместе с по-
лукружием столовых, темных в жаркие дни. Тогда
я впервые подумал о ферме Экортов и сказал се-
бе, что в те дни, когда Альбертина говорила мне
в Бальбеке, что она занята или должна пойти ку-
да-то с тетей, она могла быть с подружкой на фер-
ме, где, по ее сведениям, я не имел обыкновения
появляться и где, если я случайно задерживался
86
Беглянке
у Марии-Антуанетты, я слышал: «Мы сегодня не
видели Альбертину», она говорила подружке то
же, что и мне, когда мы с ней гуляли вдвоем: «Ему
не придет в голову искать нас здесь, нам никто не
помешает». Чтобы не видеть больше солнечного
луча, я просил Франсуазу как следует задернуть
занавески. Но луч, столь же разрушительный, по-
прежнему пробивался в мои воспоминания. «Зда-
ние мне не нравится, оно отреставрировано, пой-
дем завтра в Сен-Мартен Одетый, а послезавтра
в...» А завтра, послезавтра — это будущее совме-
стной жизни возможно, до конца наших дней, оно
начинается, душа устремляется к нему, и вот его
уже нет: Альбертина мертва.
Я спрашивал Франсуазу, который час. Шесть
часов. Наконец-то, слава Богу, скоро должна спа-
дать удушливая жара, которую, хоть я и жаловал-
ся на нее Альбертине, мы оба так любили! День ве-
черел. Но какой мне был от этого прок? Станови-
лось по-прежнему свежо; когда мы, всегда вместе,
останавливались в Бальбеке, то на обратном пути
мне была видна вдалеке, за последней деревней,
как будто бы недосягаемая станция, а теперь надо
было мгновенно остановиться у края пропасти:
Альбертина умерла. Теперь было недостаточно за-
дернуть занавески; я пытался закрыть глаза и за-
ткнуть уши моим воспоминаниям, чтобы вновь
и вновь не увидеть изжелта-оранжевую полосу за-
ходящего солнца, чтобы не слышать невидимых
птиц, перекликавшихся на деревьях вокруг ме-
ня — меня, которого так нежно целовала та, что
теперь мертва! Я старался избежать ощущения ро-
систой вечерней листвы, ощущения подъема и спу-
ска верхом на осле. Но меня снова охватывали эти
ощущения и уводили довольно далеко от настоя-
щего времени, чтобы дать мне возможность отсту-
пить, взять разбег и с новой силой ударить меня
87
Марсель Пруст
мыслью о том, что Альбертина умерла. Нет, мне
уже не пойти в лес, не погулять среди деревьев.
Но разве были бы для меня менее мучительны бес-
крайние равнины? Сколько раз, отправляясь на
поиски Альбертины, я шел по большой Криквиль-
ской равнине, сколько раз возвращался с ней то
в тумане, когда туман напоминал нам огромное об-
лако, то ясным вечером, когда от лунного света
земля утрачивала свою внешность и уже в двух
шагах от нас казалась потусторонней, — какой
днем она представляется только издали, — когда
лунный свет воздвигал над полями и лесами небо-
свод, и деревья, днем — словно агатовые, затопля-
ла небесная лазурь!
Смерть Альбертины должна была бы обрадо-
вать Франсуазу, и, надо отдать ей справедливость,
у нее хватило благовоспитанности и тактичности
не притворяться опечаленной. Однако неписаные
законы ее античного кодекса и средневековые тра-
диции крестьянки, плачущей, как в эпической пес-
не, были более древними, чем ее ненависть к Аль-
бертине и даже к Евлалии. И однажды, в конце
обеда, когда я не успел скрыть свое тяжелое ду-
шевное состояние, она заметила, что я плачу, —
заметила благодаря инстинкту бывшей крестьян-
ской девушки, которая ловила и мучила живот-
ных, не испытывая ничего, кроме удовольствия,
душила цыплят, варила живьем омаров, а когда я
болел, наблюдала, словно за ранами, которые она
наносила бы сове, за моим кислым выражением
лица, о чем она потом объявляла замогильным го-
лосом, как о предзнаменовании беды. Но ее ком-
брейские правила поведения не позволяли ей лег-
ко воспринимать слезы, печаль, все, что она счита-
ла таким же вредным, как снять свою фуфайку
или есть насильно. «Сударь! Не плачьте, вы забо-
леете!» Чтобы унять мои слезы, она напускала на
88
Беглянка
себя такой встревоженный вид, будто у меня тек-
ла кровь. К несчастью для нее, я был с ней холо-
ден, и это сразу положило конец ее излияниям,
на которые она питала надежду и которые, пожа-
луй, были бы искренними. К Альбертине Франсу-
аза, вероятно, относилась, как к Евлалии, и те-
перь, когда моя подружка больше не могла из-
влечь из меня никакой выгоды, она перестала не-
навидеть ее. Тем не менее она упорно показывала
мне, что от нее не укрылись мои слезы и что, толь-
ко следуя дурному примеру своих родных, я ста-
рался не «подать виду», что плачу. «Не плачьте,
сударь», — на сей раз более спокойным тоном
и скорее для того, чтобы я убедился в ее проница-
тельности, чем желая показать, что она мне сочув-
ствует, сказала она и прибавила: «Так должно бы-
ло случиться, она была уж чересчур счастлива,
бедняжка, и не ценила своего счастья».
Как медленно угасает день из-за долгих летних
вечеров! Бледный призрак дома напротив без кон-
ца писал акварелью в небе свою упорную белизну.
Наконец в квартире становилось темно, я натыкал-
ся на мебель в прихожей, но в выходившей на ле-
стницу двери, в темноте, которая сначала казалась
мне непроглядной, застекленная часть просвечива-
ла и синела: то была синева цветка, крылышка на-
секомого, которая могла бы показаться мне пре-
красной, если бы я не чувствовал, что это послед-
ний отблеск, разящий, как сталь, самым сильным
ударом, который в своей неутолимой жестокости
снова наносил мне день.
В • конце концов наступала кромешная тьма,
но тогда довольно было одной-единственной звез-
дочке засиять во дворе, около дерева, чтобы про-
будить во мне воспоминания о наших вечерних по-
ездках в автомобиле в леса Шантепи, словно оку-
танные покрывалом из лунного света. И даже на
89
Марсель Пруст
улицах мне случалось отделить, отграничить есте-
ственную чистоту лунного луча от искусственных
огней Парижа, Парижа, над которым луч торжест-
вовал, превращая на миг в моем воображении го-
род в природу с ненарушимой тишиною полей,
с болезненным воспоминанием о наших прогулках
с Альбертиной. Ах, скорее бы проходила ночь! Но
стоило повеять утренней прохладой, как я начинал
дрожать, — она мне возвращала ласковость лета,
когда из Бальбека в Энкарвиль, из Энкарвиля
в Бальбек мы столько раз провожали друг друга до
рассвета! У меня была только одна надежда на бу-
дущее, гораздо более болезненная, чем страх, —
надежда забыть Альбертину. Я знал, что рано или
поздно забуду ее, как забыл Жильберту, герцоги-
ню Германтскую, как забыл свою бабушку. И это
самое справедливое и самое жестокое наказание —
полное забвение, тихое, как забвение кладбищен-
ское, наказание разобщением с теми, кого мы лю-
били больше всех на свете, наказание предвидени-
ем этого забвения, как неизбежного, забвения тех,
кого мы все еще любим. По правде говоря, мы зна-
ем, что это состояние не болезненное, что это состо-
яние равнодушия. Но, не в силах думать одновре-
менно о том, чем я был, и о том, чем я стану, я
в отчаянии перебирал в уме всю эту низку ласк, по-
целуев, приятных снов, которую мне следовало как
можно скорее сорвать с себя навсегда. Взметы ра-
достных воспоминаний, рассыпавшихся при одной
мысли, что Альбертина умерла, угнетали меня
столкновением встречных потоков, и я не мог уси-
деть на одном месте, я вскакивал и внезапно в*ужа-
се замирал: тот же рассвет, который я видел при
расставании с Альбертиной еще лучезарным и жар-
ким от ее поцелуев, теперь протягивал над занаве-
сками свой страшный кинжал, и его холодная бе-
лизна, твердая и неумолимая, пронзала мне сердце.
90
Беглянка
Вскоре с улицы начинал доноситься шум, поз-
волявший судить по его нарастающей звонкости
о все усиливающейся жаре. Но в жаре, которая не-
сколько часов спустя пропитается запахом вишен
(я считал их средством замены одного другим,
средством превращения из эйфорического, возбуж-
дающего состояния в состояние, вызывающее де-
прессию), — в жаре было не вожделение, а тоска
по уехавшей Альбертине. Кстати сказать, воспоми-
нание о всех моих желаниях было тоже болезнен-
но и тоже полно ею, как и воспоминания о наслаж-
дениях. Прежде мне казалось, что присутствие
Альбертины в Венеции меня бы стесняло (без со-
мнения, потому, что у меня было неясное предо-
щущение, что ее присутствие будет мне необходи-
мо), теперь же, когда Альбертины не было больше
на свете, мне расхотелось туда ехать. Альбертина
представлялась мне помехой между мной и всем
остальным, потому что она заключала в себе для
меня все, из нее, как из сосуда, я мог бы черпать
все, что угодно. Теперь, когда сосуд был разбит, я
больше не чувствовал в себе решимости все объ-
ять, не было ничего такого, от чего я в подавлен-
ном состоянии не отвернулся бы, предпочитая во-
все ни до чего не дотрагиваться. Таким образом,
моя разлука с Альбертиной ни в коей мере не от-
крывала передо мной поле наслаждений, которое я
считал для себя закрытым из-за ее присутствия.
Кстати, помеха, каковой она в самом деле, быть
может, являлась для меня в путешествиях, в на-
слаждениях жизнью, лишь скрывала от меня, как
это всегда случается, другие помехи, которые воз-
никали теперь неустраненными, теперь, когда ис-
чезла та. Именно поэтому, когда приятный визит
мешал мне работать, то на другой день, если я ос-
тавался один, я уже больше не работал. Пусть бо-
лезнь, дуэль, понесшая лошадь заставят нас посмо-
91
Марсель Пруст
треть смерти в лицо — мы все-таки будем вволю
наслаждаться жизнью, любострастием, неизведан-
ными странами, которых мы оказались бы вдруг
лишены. А стоит опасности миновать — и мы воз-
вращаемся к прежней скудной жизни, лишенной
всех этих наслаждений.
Конечно, короткие ночи длятся недолго. Зима
в конце концов вернется, и мне уже не надо будет
бояться воспоминаний о прогулках с Альбертиной
до зари. Однако разве первые заморозки не прине-
сут мне с собой, сохранив его в холоде, зародыш
моих первых желаний, то время, когда я посылал
за ней в полночь, когда время для меня так томи-
тельно тянулось до ее звонка, до ее звонка, кото-
рого теперь я могу ждать напрасно целую веч-
ность? Не принесут ли мне заморозки зародыш
моих первых тревог, то время, когда мне два раза
казалось, что Альбертина не вернется? Тогда я ви-
делся с ней изредка. Но даже эти промежутки вре-
мени между ее приходами, когда Альбертина нео-
жиданно появлялась месяца через полтора из глу-
бины неведомой мне жизни, куда я и не пытался
заглядывать, я сохранял спокойствие, пресекавшее
робкие попытки возмущения, которым моя рев-
ность ни за что не давала объединиться, создать
в моем сердце могучую противоборствующую си-
лу. Насколько эти промежутки времени могли бы
быть утешительными в те времена, настолько по-
том, при мысли о них, они насквозь пропитались
для меня страданием с тех пор, как Альбертина
стала пропадать, с тех пор, как она перестала быть
мне безразличной, и особенно теперь, когда она
уже больше не придет; таким образом, январские
вечера, когда она появлялась, — отчего они и бы-
ли мне так дороги, — начали бы теперь своим рез-
ким ветром навевать на меня прежде мной не ис-
пытанную тревогу и приносили бы, ныне — ги-
92
Беглянка
бельный, сохранившийся в холоде первый заро-
дыш моей любви. И при мысли, что любовь возро-
дится в холодную пору, которая еще со времен
Жильберты и моих игр на Елисейских полях каза-
лась мне безотрадной; когда я представлял себе,
что вернутся ночи, похожие на нынешнюю, завью-
женную ночь, в течение которой я тщетно ждал
Альбертину, я, как больной, ложащийся так, что-
бы груди его было свободно дышать, больше всего
опасался для моей измученной души возвращения
сильных холодов, и я говорил себе, что, пожалуй,
тяжелее всего будет пережить именно зиму.
Воспоминание об Альбертине было слишком
тесно связано у меня со всеми временами года, так
что утратить его я не мог, — тогда мне пришлось
бы позабыть обо всех временах года, а потом сно-
ва их узнавать — так старый паралитик снова
учится читать; мне пришлось бы отказаться от це-
лого мира. Только моя смерть, — говорил я се-
бе, — была бы способна облегчить боль от ее ут-
раты. Я не считал, что чья бы то ни было смерть
невозможна, невероятна; смерть настает без наше-
го ведома, в крайнем случае — вопреки нашей во-
ле, в любой день. И я страдал бы от повторения
любых дней, которые не только природа, но и об-
стоятельства искусственные вводят в то или иное
время года. Скоро снова придет день, когда я про-
шлым летом поехал в Бальбек, где моей любви,
еще не отделимой от ревности и не тревожившейся
о том, чем Альбертина занималась весь день, суж-
дено было претерпеть столько видоизменений,
прежде чем стать той, до такой степени не похожей
на прежние, которая владела мной в последнее
время; этот последний год, когда начала меняться
и завершилась судьба Альбертины, казался мне на-
полненным событиями, многоликим и долгим, как
столетие. Это будет воспоминание о более поздних
93
Марсель Пруст
днях, но о днях в предыдущие годы, о воскресных
ненастных днях, когда, однако, все люди выходи-
ли в послеобеденную пустоту, когда шум дождя
и ветра предлагал мне посидеть дома, изображая
«философа под крышей»; с каким нетерпением я
ждал приближения того часа, когда Альбертина,
обещавшая прийти не наверное, все-таки пришла
и впервые приласкала меня, прекратив ласки толь-
ко из-за Франсуазы, которая принесла лампу, при-
ближения этого мертвого времени, когда Альбер-
тина проявляла ко мне любопытство, когда у мое-
го чувства к ней были все основания для надежды!
Но даже в более раннее время года эти славные ве-
чера, когда агентства, пансионаты, приотворен-
ные, как часовни, купающиеся в золотой пыли,
венчают улицы полубогинями, которые перегова-
ривались в двух шагах, и мы дрожали от нетерпе-
ния проникнуть в их мифологическую сущность,
напоминали мне о ревнивом чувстве Альбертины,
не дававшей к ним приблизиться.
К воспоминанию о часах как о единицах време-
ни неотвязчиво прилипало душевное состояние,
превращавшее их в нечто уникальное. Когда я поз-
же, в первый погожий, почти итальянский, денек
заслышу рожок пастуха козьего стада, этот день
постепенно сольется с тревогой, вызванной во мне
вестью, что Альбертина — в Трокадеро, может
быть, с Леа и еще с двумя девушками, потом со-
льется с привычной и покорной нежностью, почти
как к супруге, хотя тогда я смотрел на Альберти-
ну как на помеху, а приведет ее ко мне Фран-
суаза. Мне казалось, что от телефонного звонка
Франсуазы, сообщившей мне о почтительной по-
корности Альбертины, возвращавшейся вместе с
ней, во мне растет самомнение. Я ошибался. Если
я действительно испытывал душевный подъем,
то только оттого, что благодаря звонку Франсуазы
94
Беглянка
я почувствовал, что моя любимая принадлежит
мне, живет только мною, даже на расстоянии, сле-
довательно, у меня нет необходимости размыш-
лять, считает ли она меня своим супругом и хозя-
ином, раз она возвращается по первому моему зо-
ву. Таким образом, телефонный звонок обратился
для меня в частицу нежности, исходившей издале-
ка, из квартала Трокадеро, где, как оказалось, на-
ходилось средоточие счастья, направлявшее ко мне
успокоительные молекулы, успокоительный баль-
зам, предоставляя мне, наконец, целебную свободу
мысли, которой прежде у меня не было, не ставя
каких-либо преград между мной и музыкой Вагне-
ра, и я ждал назначенного приезда Альбертины
без всякого волнения, без малейшего нетерпения,
в котором я не сумел разглядеть счастье. А источ-
ником счастья, нахлынувшего на меня при мысли,
что она подчиняется мне, что она принадлежит
мне, — этим источником была любовь, а не само-
мнение. Теперь мне было бы совершенно безраз-
лично, если бы в моем подчинении находилось
полсотни женщин, возвращающихся по первому
моему зову, и даже не из Трокадеро, а хотя бы из
Индии. Но в тот день, чувствуя присутствие Аль-
бертины, которая, пока я был один у себя в ком-
нате, занималась музыкой, Альбертины, которая
послушно возвращалась ко мне, я вдыхал рассеян-
ную, словно облако пыли на солнце, одну из суб-
станций, тех, что спасительны для тела или же об-
легчают душу. Потом, через полчаса, вернулась
Альбертина, потом — прогулка с Альбертиной;
и ее возвращение, и прогулка показались мне скуч-
ными, потому что теперь я чувствовал себя уверен-
но, но, благодаря этой уверенности, они, начиная
с той минуты, когда Франсуаза сказала мне по те-
лефону, что везет Альбертину обратно, проливали
драгоценное спокойствие на последовавшие часы,
95
Марсель Пруст
превратили их словно в другой день, не похожий
на предыдущий, потому что у него была совсем
иная духовная основа, преображавшая его в осо-
бенный день, который присоединился к многооб-
разию других, какие я знал до сих пор, и который
я не мог себе представить, так же как мы не мог-
ли бы себе представить отдых в летний день, если
бы такие дни не существовали наряду с теми, ка-
кие мы уже прожили, день, о котором я не могу
сказать, что я его помню, потому что к его спокой-
ствию я примешивал теперь страдание, а тогда я
еще не страдал. Но гораздо позднее, когда я начал
мало-помалу двигаться в обратном направлении
в том времени, которое я прожил до того, как я по-
любил Альбертину такой любовью, что мое изра-
ненное сердце смогло безболезненно расстаться
с умершей Альбертиной, до того, когда я смог на-
конец вспомнить без мучений день, когда Альбер-
тина должна была пойти с Франсуазой за покуп-
ками вместо того, чтобы остаться в Трокадеро, я
с наслаждением вспомнил этот день, принадлежав-
ший к духовному времени, которого я прежде не
знал; я наконец вспомнил этот день точно, не при-
бавляя к моим воспоминаниям тяжелых пережива-
ний, — напротив, я вспомнил его, как вспоминают
иные летние дни, которые казались невыносимо
жаркими, пока мы их проживали, но из которых
лишь после солнечного удара берут пробу без при-
меси чистого золота и незапятнанной лазури.
Итак, думы об этих нескольких годах не только
окрашивали память об Альбертине, из-за которой
они причиняли жгучую боль, в разные цвета, сооб-
щали ей различные свойства, наслаивали на нее
прах от этих лет или часов, послеобеденные июнь-
ские минуты, зимние вечера, лунный свет перед
рассветом на море, когда я возвращался домой,
снег в Париже на опавших листьях в Сен-Клу,
96
Беглянка
но и воссоздавали особое, постепенно складывав-
шееся во мне представление об Альбертине, о ее
внешнем облике, каким я его себе рисовал в каж-
дое из мгновений, более или менее высокое напря-
жение наших встреч в этот период, который казал-
ся теперь или словно раскиданным, или как будто
бы сжатым, тревогу, какую она вызывала во мне
ожиданием, ее обаяние, надежды, проявившиеся,
да так и не сбывшиеся; все это меняло характер
моей тоски о прошлом совершенно в такой же сте-
пени, как менялись связанные с Альбертиной вы-
зывавшиеся светом или запахом ощущения, — оно
дополняло каждый из солнечных годов, которые я
прожил и которые своими веснами, осенями, зима-
ми навевали на меня грусть уже одним воспомина-
нием, неотделимым от нее, и удваивало его чем-то
вроде года чувств, когда часы определялись не по-
ложением солнца, а ожиданием встречи, когда
долгота дней и температура измерялись взлетом
моих надежд, степенью нашей близости, изменени-
ем черт ее лица, ее путешествиями, количеством
и слогом ее писем ко мне, более или менее страст-
ным желанием увидеть меня по возвращении. И,
наконец, изменения погоды, каждый день — новая
Альбертина, — все это порождалось не только вос-
становлением в памяти таких явлений. Но еще до
того, как я полюбил Альбертину, каждая новая
Альбертина творила из меня другого человека
с другими желаниями, потому что у него было дру-
гое мировосприятие, и если накануне он мечтал
только о бурях и об отвесных скалах, то сегодня,
если нескромный весенний день просовывал запах
роз между ставен его приотворенного сна, он про-
сыпался готовым к поездке в Италию. И разве из-
менчивость моего душевного состояния, меняюще-
еся влияние моих взглядов не уменьшили в какой-
то день зримость моей любви, разве однажды не
4 М. Пруст
97
Марсель Пруст
усилили они ее до бесконечности, приукрасив все,
вплоть до улыбки, а в другой день вспенив до раз-
меров бури? Человека ценят по тому, что у него
есть, а есть у него только то, чем он реально обла-
дает в данный момент, и столько наших воспоми-
наний, наших настроений, наших мыслей отправ-
ляется в дальнее странствие, такое дальнее, что мы
в конце концов теряем их из виду! Тогда мы уже
больше не можем выстроить их в один ряд со всем
нашим существом. Но у них есть тайные тропы,
по которым они к нам возвращаются. И порой ве-
чером я засыпал, почти не жалея об Альбертине,
а просыпался захлестнутым волнами воспомина-
ний, нахлынувших во мне одна на другую, когда я
еще был в твердой памяти и прекрасно их разли-
чал. Тогда я оплакивал то, что мне было так хоро-
шо видно и что еще накануне представлялось мне
грезой. Имя Альбертины, ее кончина перевернули
все: ее измены неожиданно вновь обрели все свое
прежнее значение.
Как я мог думать об Альбертине как о мертвой,
когда в моем распоряжении были и теперь те же
образы, из которых, когда она была жива, я видел
то тот, то другой? Стремительно мчавшуюся, скло-
нившись над своим велосипедом, какою она была
в дождливые дни, несущуюся на своих мифологи-
ческих колесах, Альбертину вечернюю, когда мы
брали с собой шампанского в Шантепийские леса,
с изменившимся резким голосом, чуть зардевшим-
ся только на скулах лицом, которое я едва разли-
чал в темноте автомобиля, приближаясь к осве-
щенным луною местам, и которое я теперь тщетно
пытался вспомнить, увидеть вновь во тьме, кото-
рой уже не будет конца. Итак, то, что мне надо
было в себе убить, представляло собой не одну,
а бесчисленное множество Альбертин. Каждая со-
ответствовала какому-нибудь мгновению, в кото-
98
Беглянка
рое я снова попадал, когда снова видел соответст-
вующую ему Альбертину. Эти мгновения прошло-
го не неподвижны; в нашей памяти сохранилось
движение, которое увлекло их к будущему — к бу-
дущему, в свою очередь ставшему прошлым, увле-
кая туда и нас. Я никогда не ласкал Альбертину
дождливых дней, Альбертину в прорезиненном
плаще, мне хотелось попросить ее снять эту бро-
ню — это означало бы познать вместе с ней любовь
полей, братство, возникающее во время путешест-
вий. Но теперь это было уже невозможно: Альбер-
тина скончалась. Из боязни развратить ее, я вече-
рами всякий раз прикидывался непонимающим,
когда она делала вид, что предлагает мне любов-
ные утехи, которых, быть может, она не стала бы
требовать от других и которые вызывали во мне
теперь бурнопламенную страсть. Я не испытывал
бы ничего похожего с другой, но в поисках той,
что вызвала во мне такое чувство, я обегал бы весь
свет, но так и не встретил бы, потому что Альбер-
тина была мертва. Казалось, мне следовало сде-
лать выбор между двумя событиями, решить, ка-
кое из них истинное, — настолько факт смерти
Альбертины, явившейся ко мне из далекой от ме-
ня жизни, из ее пребывания в Турени, находился
в противоречии со всеми моими мыслями, относив-
шимися к ней, моими желаниями, сожалениями,
моей нежностью, гневом, ревностью. При разнооб-
разии воспоминаний о ее жизни, при обилии
чувств, напоминавших о ее жизни и дополнявших
ее, трудно было поверить, что Альбертина мертва.
Да, обилие чувств, потому что память, сохраняя
мою нежность к ней, оставляла за ней право на
разнообразие. Не только Альбертина, но и я пред-
ставлял собой лишь цепь мгновений. Моя любовь
к ней была не простым чувством: любопытство
к неизведанному осложнялось позывами плоти,
99
Марсель Пруст
а почти родственная нежность — то равнодушием,
то безумной ревностью. Я представлял собой не
одного мужчину, а целое войско, где были без па-
мяти влюбленные, равнодушные, ревнивцы, каж-
дый из которых ревновал не одну и ту же женщи-
ну. И, конечно, именно это помогло бы мне выздо-
роветь, но я не хотел выздоравливать. Отдельные
подробности, когда их много, могут совершенно
незаметно быть замещены другими, а этих вытес-
нят новые, так что в конце концов произошло та-
кое смешение, которого не было бы, если б мои
чувства были однородны. Сложность моей любви,
моей личности усиливала, разнообразила мои стра-
дания. Однако они каждую минуту могли постро-
иться в две шеренги, из-за их противостояния я
всегда зависел от Альбертины, моя любовь всегда
была или проникнута доверием, или пронизана
ревнивыми подозрениями.
Если мне трудно было поверить, что Альберти-
на, жившая во мне полной жизнью (ощущавшая на
себе двойную упряжь — упряжь настоящего и уп-
ряжь минувшего), мертва, то, пожалуй, странно
было подозревать ее в грехах, на которые сегодня
она, лишенная плоти — а она так любила плоть! —
и души, быть может, прежде мечтавшая согре-
шить, уже не способна и за них не отвечает, и эта
бессмысленность подозрений причиняла мне такую
боль, которую я благословил бы, если бы увидел
в ней преимущество духовной реальности матери-
ально не существующей личности перед отсветом
впечатлений, какие она прежде на меня производи-
ла, — перед отсветом, который должен был угас-
нуть волей судьбы. Поскольку женщина уже не ис-
пытывала наслаждения с другими, то она была
бессильна возбуждать во мне ревность, если толь-
ко мое нежное чувство к ней нынче же и прошло
бы. Но вот это-то как раз и было недостижимо, по-
100
Беглянка
тому что Альбертина тот же час обрела свое вопло-
щение в воспоминаниях, в которых она жила. Ес-
ли мне стоило только подумать о ней — и она ожи-
вала, то ее измены не могли быть изменами мерт-
вой, потому что мгновение, когда измена соверша-
лась, становилось мгновением настоящим — и не
только для Альбертины, но и для того из неожи-
данно всплывших в памяти моих «я», которое ею
любовалось. Таким образом, ни одна хронологиче-
ская неточность не разлучила бы неразлучную па-
ру, ибо к каждой новой виноватой тотчас подби-
рался бы жалующийся ревнивец — и всегда в од-
но и то же время. В последние месяцы я держал
Альбертину взаперти у себя дома. Но в моем тепе-
решнем воображении Альбертина была свободна:
она дурно пользовалась свободой, она продавалась
то одному, то другому. Когда-то я часто думал
о неясном будущем, развертывавшемся перед на-
ми, пытался что-нибудь в нем прочесть. И теперь
то, что находилось впереди меня как двойное бу-
дущее (такое же тревожащее, как и будущее еди-
ничное, потому что оно было такое же смутное, та-
кое же трудное для понимания, такое же таинст-
венное, даже еще более жестокое, потому что я
был лишен возможности или же иллюзии, как
в будущем единичном, воздействия на него, а еще
потому, что двойное будущее продолжится столько
же, сколько моя жизнь, а моей подружки не будет
рядом со мной, и меня, страдавшего из-за нее, не-
кому будет утешить), — это уже не Будущее Аль-
бертины, а ее Прошлое. Ее Прошлое? Это не сов-
сем точно сказано, потому что для ревности не су-
ществует ни прошлого, ни будущего, а то, что рев-
ность воображает, всегда является Настоящим.
Изменения в атмосфере производят изменения
в человеке, пробуждают забытое «я», вступают в
борьбу с успокоительностью привычки, придают
101
Марсель Пруст
яркость тем или иным воспоминаниям, усиливают
страдания. Могло ли быть для меня что-нибудь
важнее того, что наступившая погода напоминала
мне, например, ту, при которой Альбертина в Баль-
беке под частым дождем Бог знает зачем отправля-
лась на далекие прогулки в обтягивавшем ее фигу-
ру плаще? Если б она была жива, то в такую же
точно погоду она, конечно, пошла бы в Турень на
столь же продолжительную прогулку. Раз она бы-
ла лишена этой возможности, то я не должен был
бы страдать при этой мысли, но, как у ампутиро-
ванных, малейшее изменение погоды возобновляло
боль в несуществующей части тела.
Неожиданно во мне воскресло воспоминание,
не посещавшее меня уже давно, потому что оно ос-
тавалось растворенным во флюиде и, кристаллизу-
ясь, присутствовало в моей памяти незримо. Итак,
много лет назад, когда мы говорили о купальнике,
Альбертина покраснела. Тогда я ее не ревновал.
Но с того дня мне все хотелось у нее спросить, по-
мнит ли она этот разговор и отчего она тогда по-
краснела. Это желание тем сильнее меня беспоко-
ило, что, как мне сказали, две подружки Леа заха-
живали в душевую и, по слухам, не только для то-
го, чтобы принять душ. Но из боязни вызвать гнев
Альбертины, а может быть, в ожидании лучших
времен, я все откладывал разговор, потом и вовсе
выкинул это из головы. И вдруг, некоторое время
спустя после смерти Альбертины, я поймал себя на
этом воспоминании, в котором было и нечто раз-
дражающее, и нечто таинственное, свойственное
загадкам, оставшимся навек неразрешенными из-
за кончины единственного существа, которое мог-
ло бы пролить свет. Что мне стоило хотя бы попы-
таться узнать, не предавалась ли в то или иное
время Альбертина в этой душевой чему-либо не-
дозволенному или, по крайней мере, чему-либо та-
102
Беглянка
кому, что могло показаться подозрительным? По-
слав кого-нибудь в Бальбек, я, пожалуй, кое-что
разведал бы? При ее жизни я, конечно, ничего бы
не разузнал. Но языки развязываются самым
странным образом, и если люди не боятся обозлить
виновную, то с удовольствием рассказывают о ее
поступке. Наше воображение так и осталось недо-
развитым, упрощенным (оно не претерпело бесчис-
ленных изменений, помогающих примитивно мыс-
лящим личностям в изобретении таких вещей, ко-
торые потом, в последующих усовершенствовани-
ях, они сами едва ли бы узнали, как, например,
барометр, воздушный шар, телефон и т. д.); наше
воображение позволяет нам увидеть одновременно
очень небольшое количество предметов, вот поче-
му воспоминание о душевой занимало все поле мо-
его внутреннего зрения.
Порой на темных улицах сонной грезы я стал-
кивался с одним из тех дурных снов, которые,
на первый взгляд, не имеют большого значения,
оттого что навеянная ими тоска длится не более ча-
са после пробуждения — она похожа на неприят-
ное ощущение, появляющееся при искусственном
усыплении; более пристальный взгляд тоже не
придал бы им большого значения: ведь они возни-
кают очень редко, не более раза в два-три года.
Кроме того, остается все же неясным, видели ли
мы их уже когда-нибудь; скорей всего, видели,
и это восприятие проецируется на них иллюзией,
подразделением (назвать его раздвоением было бы
слишком слабо). Конечно, раз у меня время от
времени шевелились сомнения, связанные со смер-
тью Альбертины, то мне давно бы уже надо было
заняться расследованием. Но та же самая душев-
ная вялость, то же малодушие, которые заставля-
ли меня подчиняться Альбертине, когда она была
со мной, связывали мне руки и с тех пор, как я ее
103
Марсель Пруст
не видел. Однако из многолетней слабости порой
рождается вспышка энергии. Я решился начать
расследование, хотя бы частичное.
Можно было подумать, что в жизни Альбертины
ничего другого и не было. Я задавал себе вопрос:
кого бы направить для проведения расследования
на месте, в Бальбеке? Наиболее подходящим мне
показался Эме. Не считая того, что он великолепно
знал местность, он принадлежал к породе простых
людей, живущих своими интересами, преданных
тем, кому они служат, безразличных ко всему, что
относится к области морали, людей, о которых (так
как, если мы хорошо им платим, они являются по-
слушным орудием нашей воли, так как им не свой-
ственны нескромность, мягкотелость, нечестность,
так как им не свойственны угрызения совести) мы
говорим: «Это славный народ!» В них мы можем
быть совершенно уверены. Когда же Эме уехал, я
подумал, насколько было бы лучше, если бы вмес-
то того, чтобы посылать на дознание его, спросить
об этом у самой Альбертины. И тотчас мысль о во-
просе, который я хотел бы, который, как мне каза-
лось, я собирался ей задать, вызвав ее на откровен-
ность не благодаря усилию воскрешения, а как бы
случайно, в результате одной из встреч, во время
которых, словно на «моментальных» фотографиях,
человек выглядит живее, и воображая наш разго-
вор, я сознавал его несбыточность; я только что под
иным углом зрения посмотрел на то, что Альберти-
на мертва, Альбертина, вызывавшая во мне нежное
чувство, испытываемое нами только к отошедшим,
которых не может приукрасить изображение, наве-
вавшая на меня грусть, какую навевают уход на-
всегда и мысль, что бедная девочка останется на
всю жизнь несчастной. И тотчас во мне происходил
резкий поворот от угрызений совести и от ревности
к отчаянию разлученного.
104
Беглянка
Теперь мое сердце было переполнено не злобны-
ми подозрениями, а проникнутым жалостью воспо-
минанием о часах доверительной нежности, прове-
денных с сестрой, которую уносила смерть,
не о том, чем была для меня Альбертина, а о том,
что мое сердце, жаждавшее разделять общие вол-
нения любви, мало-помалу убедило меня, что
представляла собой Альбертина; тогда я отдавал
себе отчет, что жизнь, которая мне опостылела (по
крайней мере, так мне казалось), все-таки восхити-
тельна; даже к кратким мгновениям, проведенным
за разговором с ней о каких-нибудь пустяках, при-
мешивалось сладострастие, которое тогда, надо со-
знаться, ускользало от моего внимания, но из-за
которого я так упорно ждал этих мгновений; от ме-
лочей, о которых я вспоминал: от ее движения
в автомобиле, относившегося ко мне, или от ее на-
мерения сесть в своей спальне напротив меня,
в моей душе поднимался вихрь обожания и тоски,
которому с каждой минутой все легче становилось
завоевывать ее всю целиком.
Комната, где мы ужинали, никогда мне не нра-
вилась, но я говорил, что это комната Альбертины,
чтобы моя подружка была довольна, что у нее есть
своя комната. Теперь занавески, сиденья, книги
перестали быть мне безразличными. Не одно толь-
ко искусство способно сообщать очарование и та-
инственность предметам самым незначительным;
власть ставить их от нас в самую тесную зависи-
мость возложена и на страдание. Я не обращал ни
малейшего внимания на ужин, который мы перед
моим уходом к Вердюренам делили по-братски,
по возвращении из Булонского леса, от величест-
венной ласковости которого я теперь отводил пол-
ные слез глаза. Восприятие любви не сливается
с восприятием других явлений жизни, и оно не те-
ряется среди них, в чем легко можно убедиться.
105
Марсель Пруст
Отнюдь не внизу, в уличной суматохе и в суете
ближайших домов, — нет, это когда стоишь дале-
ко, то с горы, где города совсем не видно или же
он представляется едва различимой громадой,
можно, благодаря сосредоточенности одиночества
и темноты, оценить уникальность, несокруши-
мость, чистоту линий высокого собора. Теперь я
сквозь слезы силился обнять воображением Аль-
бертину, припоминая все серьезное и справедли-
вое, что я услышал от нее в тот вечер.
Однажды утром мне привиделся повитый тума-
ном, вытянувшийся в длину холм; я как будто бы
ощутил теплоту от выпитой чашки молока, и в то
же время сердце у меня сжалось до боли при вос-
поминании о дне, когда Альбертина пришла меня
навестить и когда я в первый раз поцеловал ее.
А все дело было в том, что я услышал щелчок ка-
лорифера, который только что нагрели. И я в бе-
шенстве швырнул приглашение от г-жи Вердюрен,
которое принесла мне Франсуаза. В разном возра-
сте мы по-разному воспринимаем смерть; впечатле-
ние от первого ужина в Ла-Распельер настойчиво,
все усиливаясь, возвращалось ко мне теперь, ког-
да Альбертина была мертва, возвращалось вместе
с мыслью, что Бришо продолжает ужинать у г-жи
Вердюрен, которая принимает всегда и, вероятно,
будет принимать еще долгие годы. Имя Бришо
сейчас же напомнило мне конец того вечера, когда
он меня проводил, когда я снизу увидел свет от
лампы Альбертины. Прежде я думал об этом не
раз, но подходил к этому воспоминанию с разных
сторон. Ведь если наши воспоминания действи-
тельно наши, то через потайную дверь в частном
доме, о которой мы до сих пор не имели понятия
и которую кто-нибудь из нашего окружения распа-
хивает с той стороны, где мы еще никогда не про-
ходили, мы все равно попадаем в свой дом. Пред-
106
Беглянка
ставляя себе пустоту, которая ждала меня теперь,
когда я возвращался к себе, думая о том, что я
больше не увижу снизу комнату Альбертины, где
свет погас навсегда, я понял, что в тот вечер, ког-
да я прощался с Бришо и мне стало скучно, мне
было жаль, что я не могу пойти погулять и поуха-
живать за кем-нибудь еще, на меня нашла блажь,
а нашла она только потому, что сокровище, отбле-
ски которого падали на меня сверху, находилось,
как я полагал, в моем пожизненном владении, по-
тому, что я слишком низко оценил его, оттого-то я
и считал, что оно не способно доставить удоволь-
ствие, само по себе ничтожное, но обладавшее при-
тягательной силой, какую ей сообщало мое вообра-
жение. Я понял, что жизнь, какую я вел в Пари-
же, в своем доме, который был ее домом, являла
собой воплощение глубокого чувства, о котором я
мечтал, но которое я считал недостижимым в ночь,
проведенную Альбертиной под одной кровлей со
мной в Гранд-отеле в Бальбеке.
По возвращении из Булонского леса, перед по-
следним вечером у Вердюренов, у нас с Альберти-
ной состоялся разговор, и мне было бы тяжело, ес-
ли б он не состоялся, — он отчасти раскрыл Аль-
бертине особенности моего интеллекта и доказал
нам обоим, что кое в чем наши взгляды сходятся.
Конечно, если б я приехал к Вердюренам в хоро-
шем настроении, то это не значило бы, что Альбер-
тина относится ко мне лучше других моих знако-
мых. Разве не стыдила меня маркиза де Говожо
в Бальбеке: «У вас была возможность проводить
время с Эльстиром, человеком гениальным, а вы
проводите время с родственницей?» Интеллект
Альбертины мне нравился потому, что она оставля-
ла во мне ощущение мягкости, — так мы определя-
ем ощущение, какое оставляет у нас в нёбе иной
плод. В самом деле, когда я думал об интеллекте
107
Марсель Пруст
Альбертины, мои губы инстинктивно вытягивались
и наслаждались воспоминанием, которое я предпо-
чел бы считать чисто внешним и которое состояло
бы в объективном превосходстве другого существа.
Конечно, я знал людей с более высоким интеллек-
том. Но безграничная любовь или ее эгоизм приво-
дят к тому, что с людьми, которых мы любим,
с людьми, интеллектуальный и моральный уровень
которых мы меньше всего способны определить,
мы все чаще и чаще соприкасаемся по мере того,
как растут наши желания и опасения, мы не отде-
ляем их от нас, и в конце концов они становятся
для нас лишь огромным и плохо видным вместили-
щем для наших нежных чувств. У нас нет такого
же четкого представления о нашем теле, в котором
постоянно скапливается столько неприятных и не-
жащих ощущений, как о дереве, доме, прохожем.
Я не пытался лучше узнать Альбертину изнутри,
и это, возможно, была моя ошибка. Что касается
ее обаяния, то я долго изучал лишь положение, ко-
торое она занимала в моей жизни в разные годы
и которое, как это я с удивлением отметил, она ме-
няла, усложняя его, в зависимости от изменений
моего восприятия. Равным образом мне следовало
понять ее характер так же, как мы стараемся по-
нять характер любого человека — тогда, быть мо-
жет, мне стало бы ясно, почему она так упорно
скрывает от меня свою тайну, и, быть может, тог-
да я избежал бы противоречия между необъясни-
мым раздражением, какое она постоянно вызыва-
ла во мне, и неотвязным предчувствием разрыва,
послужившего причиной ее смерти. И мне было бе-
зумно жаль ее и в то же время стыдно, что она
умерла, а я остался жить. Когда страдания мои
утихали, мне казалось, что я отчасти искупаю ее
кончину, потому что женщина нам необходима, ес-
ли она обогащает нашу жизнь счастьем или мукой,
108
Беглянка
ибо нет такой женщины, обладание которой было
бы нам дороже обладания истинами, которые она
открывает, причиняя нам боль. В такие минуты,
сопоставляя смерть моей бабушки со смертью Аль-
бертины, я уверял себя, что на моей совести — два
убийства, и простить их мне может только малоду-
шие общества. Я мечтал быть понятым ею, остава-
ясь непонятым, так как полагал, что ради велико-
го счастья быть понятым надо, чтобы тебя не по-
нимали, хотя у многих это получалось бы удачнее.
Мы стремимся быть понятыми потому, что хотим,
чтобы нас любили, и потому, что мы сами любим.
Понимание других безразлично, их любовь слу-
чайна. Радость, какую мне доставляло постижение
хотя бы и неглубоких мыслей Альбертины и ее ду-
шевных движений, вызывала не их действительная
ценность, а то, что это обладание было еще одной
ступенью в полном обладании Альбертиной, обла-
дании, которое стало моей целью и мечтой с тех
пор, как я ее увидел. Когда мы говорим о женщи-
не, что она «мила», мы, по всей вероятности, пы-
таемся представить себе удовольствие, какое мы
испытываем при виде ее, — так говорят дети:
«Моя дорогая кроватка, моя любимая подушечка,
мой миленький боярышник». Кстати, мужчины ни-
когда не говорят о женщине, которая им не изме-
няет: «Она так мила!» и часто говорят это о жен-
щине, которая им не верна.
Маркиза де Говожо не без основания утвержда-
ла, что духовно Эльстир богаче. Но мы же не мо-
жем подходить с одной меркой к женщине, кото-
рая, как и все остальные, находится вне нас, лишь
вырисовываясь на горизонте нашего воображения,
и к женщине, которая из-за неправильного опреде-
ления места, какое она занимает в нашей жизни,
в связи с ошибкой, допущенной в результате не-
счастного случая, но ошибкой укоренившейся, по-
109
Марсель Пруст
селилась в нас. Так вот, загляните в прошлое и
спросите нас, смотрела ли она тогда-то в вагончи-
ке приморской железной дороги на женщину —
припомнить это было бы для нас так же мучитель-
но трудно, как хирургу — искать у нас в сердце
пулю. Самая обыкновенная булочка, которую мы
едим, доставляет нам больше удовольствия, чем
все садовые овсянки, крольчата и куропатки, пода-
вавшиеся Людовику XV. Когда мы лежим на скло-
не горы, то стебельки, которые колышатся в не-
скольких шагах от нас, скрывают от нашего взгля-
да ее заоблачную вершину, если нас отделяет от
нее огромное пространство.
Кстати, наше заблуждение состоит не в том, что
мы оцениваем ум и привлекательность любимой
женщины, как бы малы они ни были. Наша ошиб-
ка—в равнодушии к привлекательности и уму
других. Ложь возмущает нас, а доброта вызывает
в нас чувство признательности, только когда они
исходят от любимой женщины, а между тем
и ложь, и признательность должны вызывать у нас
и другие. У физического желания есть два чудес-
ных свойства: оно отдает должное уму, и оно зиж-
дется на прочных основах нравственности. Мне
уже не обрести вновь это божественное существо,
с которым я мог говорить обо всем, которому я мог
довериться. Довериться? Но разве другие девушки
не были со мной доверчивее Альбертины? Разве
с другими у меня не было более длительных бе-
сед? Дело в том, что и доверие, и беседа — это
производное. Вполне они удовлетворяют нас сами
по себе или не вполне — это не имеет существен-
ного значения, если их не озаряет любовь, а боже-
ственна только она одна. Я опять увидел, как Аль-
бертина садится за фортепиано, темноволосая, ро-
зовощекая, чувствовал на губах ее язык, который
пытался их раздвинуть, такой родной, несъедоб-
но
Беглянка
ный, но питательный, таивший в себе огонь и ро-
су, и когда она только проводила им по моей шее,
по животу, эти непривычные, но все же порожден-
ные ее плотью ласки, представлявшие собой как
бы изнанку ткани, своими легкими касаниями со-
здавали иллюзию таинственной сладости проник-
новения.
Я даже не могу сказать, что утрата этих счаст-
ливых мгновений, которые ничто и никогда мне
уже не вернет, приводила меня в отчаяние. Чтобы
прийти в отчаяние, надо было дорожить жизнью,
а моя будущая жизнь могла быть только несчаст-
ной. Отчаяние владело мной в Бальбеке, когда я
наблюдал, как начинается день, и отдавал себе от-
чет, что ни один день не принесет мне счастья.
С тех пор я оставался все тем же эгоистом, но «я»,
к которому я был прикреплен, того самого «я», тех
запасов жизненных сил, от которых зависит ин-
стинкт самосохранения, — всего этого больше не
существовало; когда я думал о своих силах, о сво-
их жизненных силах, о том, что было во мне луч-
шего, то я думал о некоем сокровище, которым я
обладал, обладал втайне, так как никто не мог
в целом испытать скрытое во мне чувство, вызы-
вавшееся сокровищем и которого теперь никто уже
не мог меня лишить, потому что у меня его боль-
ше не было. И откровенно говоря, если я им и об-
ладал, то лишь потому, что мне захотелось вообра-
зить, что у меня оно есть. Я не допустил неосто-
рожности — глядя на Альбертину губами и давая
ей место в моем сердце, я не принудил ее жить
внутри меня; и еще одной неосторожности я не до-
пустил: я не смешал семейную жизнь с чувствен-
ным наслаждением. Я пытался убедить себя, что
наши отношения — это и есть любовь, что мы по
взаимному согласию ведем жизнь, именуемую лю-
бовью, так как Альбертина покорно отвечает мне
111
Марсель Пруст
поцелуем на поцелуй. И, привыкнув к этой мысли,
я потерял не женщину, которую я любил, а жен-
щину, которая любила меня, мою сестру, моего ре-
бенка, мою ласковую возлюбленную. Я был и сча-
стлив, и несчастлив, что было неведомо Свану, по-
тому что когда он любил Одетту и ревновал ее, он
почти ее не замечал, и все же ему было так тяжко
в тот день, когда она в последнюю минуту отменя-
ла с ним свидание, идти к ней. Но потом она ста-
ла его женой, и была ею до самой его смерти.
А у меня все было напротив: пока я так ревновал
Альбертину, будучи счастливее Свана, она жила
у меня. Я осуществил то, о чем Сван так часто меч-
тал и что он осуществил, когда это было ему уже
безразлично. И, наконец, я не следил за Альберти-
ной так, как он следил за Одеттой. Она от меня
сбежала, она была мертва. В точности никогда ни-
что не повторяется. Даже самые похожие по оди-
наковости характеров и сходству обстоятельств
жизни, до того, что их можно представить себе как
симметричные, во многом остаются противополож-
ными. И, конечно, основная противоположность
(искусство) еще не проявлялась.
Утратив жизнь, я утратил бы немного: я утратил
бы оболочку, раму шедевра. Безразличный к тому,
что я мог бы теперь в эту раму вставить, но счаст-
ливый и гордый при мысли, что в ней было, я опи-
рался на воспоминание о счастливых мгновеньях,
и благодаря этой моральной поддержке я испыты-
вал такое блаженство, которого не могла бы ли-
шить меня даже близость смерти. Когда я в Баль-
беке посылал за Альбертиной, как скоро она при-
бегала, задерживаясь только, чтобы надушить во-
лосы ради моего удовольствия. Такие бальбекские
и парижские картинки, которые мне доставляло
удовольствие воскрешать, — это были еще совсем
недавние и так быстро перевернувшиеся страницы
112
Беглянка
ее короткой жизни. Все, что осталось мне лишь как
воспоминание, для нее было действием, быстрым,
как действие трагедии, действием, устремленным
к смерти. Люди живые развиваются в нас, человек
ушедший — вне нас (это я глубоко чувствовал в те
вечера, когда отмечал у Альбертины душевные ка-
чества, которые существовали только в моей памя-
ти), люди живые противодействуют взаимовлия-
нию. Напрасно я, пытаясь узнать Альбертину, а
потом завладеть ею, стремился подчиниться необ-
ходимости свести опытным путем к элементам,
сходным в мелочах, с элементами нашего «я», ко-
торое в нашем воображении отличается от окружа-
ющего, тайну любого существа, любой местности,
подтолкнуть все наши большие радости к само-
уничтожению. Я не мог этого достичь, не повлияв
на жизнь Альбертины. Может быть, ее привлекли
моя состоятельность, возможность выйти за меня
замуж; может быть, ее удерживала ревность; мо-
жет быть, ее доброта, или ум, или сознание вины,
или изобретательное хитроумие вынудили ее при-
нять мое предложение, а меня заставили все плот-
нее сжимать вокруг нее кольцо неволи, являвшей-
ся плодом моих раздумий, но имевшей для жизни
Альбертины важные последствия, неволи, вызвав-
шей к жизни необходимость остро поставить в от-
вет мне новые проблемы, теперь все более и более
мучительные для моей психики: ведь она сбежала,
чтобы разбиться, упав с лошади, которой при мне
у нее не было бы, оставив мне, даже после смерти,
подозрения, выяснение которых, если б ей сужде-
но было вернуться, было бы для меня, пожалуй,
более жестоким, чем открытие в Бальбеке, что
Альбертина знала мадмуазель Вентейль, — ведь со
мной не будет больше Альбертины, которая могла
бы меня разуверить. И эта долгая жалоба души,
которой кажется, будто она томится в заключении
ИЗ
Марсель Пруст
у самой себя, только внешне похожа на монолог,
потому что отзвуки действительной жизни застав-
ляют ее отклоняться, и потому что такая жизнь —
психологический опыт, субъективный, спонтан-
ный, но на некотором расстоянии поставляющий
материал для развития действия в романе, чисто
реалистическом, из другой жизни, и перипетии
этого романа, в свою очередь, отклоняют кривую
и изменяют направление психологического опыта.
Сцепление обстоятельств было сжато, наш роман
протекал бурно, несмотря на замедления, переры-
вы и колебания вначале, — и, как в некоторых но-
веллах Бальзака или балладах Шумана, стреми-
тельная развязка! В течение последнего года, пока-
завшегося мне целым столетием, Альбертина со
времен Бальбека вплоть до отъезда из Парижа из-
менила свое отношение к моей мечте, равно как,
независимо от меня и даже часто без моего ведома,
изменилась сама. Надо было осознать всю эту хо-
рошую, безмятежную жизнь, которая так скоро
оборвалась и которая, однако, представала передо
мной во всей своей полноте, казалась почти беско-
нечной, которая, однако, не могла длиться вечно,
но была мне необходима. Необходима, но, быть
может, изначально не предопределена, потому что
я не узнал бы Альбертину, если бы не прочел в ар-
хеологическом труде описания бальбекской церк-
ви; если бы Сван, пояснив мне, что это почти пер-
сидская церковь, не направил моего внимания
в сторону нормандского византизма; если бы со-
оружавшие в Бальбеке комфортабельный санато-
рий не уговорили мою родню исполнить мое жела-
ние и отправить меня в Бальбек. Разумеется,
в вожделенном Бальбеке я не обнаружил ни пер-
сидской церкви, о которой я мечтал, ни вечных ту-
манов. Прекрасный поезд, отправлявшийся в час
тридцать пять, и тот не соответствовал моему о нем
114
Беглянка
представлению. Но в обмен на то, что рисует нам
наше воображение и что мы с таким трудом сами
пытаемся обнаружить, жизнь дает нам нечто та-
кое, от чего было далеко наше воображение. Кто
бы мне сказал в Комбре, когда мне так тяжело бы-
ло прощаться с матерью, что мне суждено изле-
читься от этих волнений, но что потом они возник-
нут снова, но не из-за матери, а из-за девушки
и что эта девушка сперва будет казаться мне в мор-
ской дали лишь цветком, который мой взгляд бу-
дет, однако, ежедневно высматривать, цветком
мыслящим, в мыслях которого я так по-детски
мечтал занять значительное место, и что ей не из-
вестно, что я знаком с маркизой де Вильпаризи?
Из-за прощального поцелуя с незнакомкой мне
предстояло спустя несколько лет страдать, как
в детстве, когда мать не собиралась прийти ко мне.
Так вот, если бы Сван не рассказал мне о Бальбе-
ке, я бы так и не узнал необходимой мне Альбер-
тины, любовью к которой почти до краев наполни-
лась моя душа. Ее жизнь, вероятно, была бы доль-
ше, а моя свободна от того, что теперь терзало ее.
Я себе говорил, что Альбертина погибла вследст-
вие моего из ряда вон выходящего эгоистического
чувства, так же, как я умертвил мою бабушку. Да-
же познакомившись с Альбертиной в Бальбеке, я
мог бы не полюбить Альбертину так, как полюбил
впоследствии. Когда я порывал с Жильбертой,
зная, что когда-нибудь полюблю другую, я был да-
лек от мысли, что до Жильберты я не мог полю-
бить никого, кроме нее. Что же касается Альберти-
ны, то у меня не было никаких сомнений, я был
уверен, что мог полюбить не ее, что это могла быть
другая. Для меня этого было достаточно, чтобы
г-жа де Стермарья не отменила бы свидания, ког-
да предполагалось, что я буду с ней ужинать в Бу-
лонском лесу. Тогда еще было время, и тогда
115
Марсель Пруст
именно ради г-жи де Стермарья заработало бы мое
воображение, по воле которого мы видим в женщи-
не совершенно особенную индивидуальность; она
представляется нам в своем роде единственной, нам
необходимой, предназначенной нам самой судьбой.
С точки зрения, близкой к психологической, я
склонен был бы утверждать, что мог бы полюбить
такой же из ряда вон выходящей любовью и дру-
гую женщину, но не всякую другую. Альбертина,
толстушка, брюнетка, была не похожа на Жиль-
берту, стройную, рыжеволосую, но от них обеих
так и несло здоровьем, и в минуты ласк у них обе-
их появлялся взгляд, который трудно было по-
нять. Обе принадлежали к числу женщин, мимо
которых прошли бы мужчины, способные совер-
шать безумные поступки ради других, ничего не
говоривших моему сердцу. Меня нетрудно было
уверить, что чувственная, волевая индивидуаль-
ность Жильберты воплотилась в Альбертину, де-
вушку несколько иного склада, это верно, но с ко-
торой теперь, после всего происшедшего, когда я
над этим задумывался, у нее было много общего.
Почти всем мужчинам свойственно одинаково про-
стужаться, заболевать, для этого им необходимо
определенное стечение обстоятельств; естественно,
что мужчина влюбляется в женщину определен-
ного типа, типа, кстати сказать, весьма распро-
страненного. Первые взгляды, брошенные на меня
Альбертиной, взгляды, от которых я размечтался,
не очень отличались от взглядов Жильберты. Я
был недалек от мысли, что загадочность, чувствен-
ность, целеустремленная хитрость Жильберты для
моего искушения на сей раз воплотились в Альбер-
тину, во многом отличавшуюся от Жильберты
и, однако, чем-то на нее похожую. Альбертина,
вследствие того, что наша совместная жизнь была
совсем другого характера, при том, что к клубку
116
Беглянка
моих мыслей, вследствие болезненной тревожнос-
ти постоянно наматывавшемуся, не могла прице-
питься ни единая ниточка отвлечения и забвения,
не могла просочиться струя живой жизни, в отли-
чие от Жильберты, ни на один день не лишалась
того, что я после случившегося несчастья воспри-
нимал как женское обаяние (не действовавшее на
других мужчин). Но Альбертина была мертва. Я
ее забуду. Кто знает, не обрету ли я в один пре-
красный день то же полнокровие, ту же беспокой-
ную мечтательность и не шевельнется ли во мне
новое чувство? Но в каком обличье на сей раз они
явятся мне, этого я предвидеть не мог. При помо-
щи Жильберты я не мог представить себе Альбер-
тину, я не мог представить себе, что я ее полюблю,
что воспоминание о сонате Вентейля заслонит от
меня его септет. Даже в пору моих первых встреч
с Альбертиной для меня не исключалась возмож-
ность полюбить другую. Если бы я встретился
с Альбертиной на год раньше, она бы, пожалуй,
показалась мне даже бесцветной, как серое небо,
когда заря еще не занялась. Если бы я изменил
свое отношение к ней, она бы тоже изменилась.
Девушка, подошедшая к моей кровати в тот день,
когда я написал г-же де Стермарья, была уже не
той, какую я знал в Бальбеке: то ли это был
взрыв, происходящий в женщине в минуту полово-
го созревания, то ли в силу обстоятельств, о кото-
рых я так и не догадался. Во всяком случае, даже
если та, которую я полюбил бы, была бы на нее от-
части похожа, то есть если мой выбор не был бы
совершенно свободен, значит, в этом было что-то
роковое, значит, меня тянуло к чему-то более ши-
рокому, чем индивидуальность, — меня тянуло
к определенному типу женщин; в данном случае я
не принимаю во внимание необходимость моей
любви для Альбертины, я говорю только о себе:
117
Марсель Пруст
меня это удовлетворяло. О женщине, чье лицо мы
видим чаще, чем свет, потому что даже с закрыты-
ми глазами мы ни одно мгновенье не перестаем це-
ловать ее чудные глаза, ее точеный нос, и делаем
все для того, чтобы снова их увидеть, об этой жен-
щине мы отлично знаем, что это могла быть дру-
гая, если бы мы жили в разных городах, если бы
мы гуляли по разным улицам, если бы быва-
ли в гостях не в одних домах. Единственная ли
она? — думаем мы. Она многочисленна. И, одна-
ко, она вся собранная, она не ускользает от наших
любящих глаз, в течение очень долгого времени ее
никто нам не заменит. Дело в том, что этой жен-
щине посредством магических заклинаний удалось
привести в действие множество частиц нашей неж-
ности; они жили в нас обособленно, а она собрала
их, соединила, не оставив ни малейших промежут-
ков, мы же, не лишив ее характерных черт, наде-
лили ее тем, что казалось нам в любимой женщи-
не главным: твердостью. Если кто-нибудь из
нас — для нее единственный из тысячи, и, может
быть, даже последний, то она для нас единствен-
ная, ради которой мы живем. Конечно, я прекрас-
но понимал, что эта любовь — не необходимость,
не только потому, что у меня мог бы завязаться ро-
ман с г-жой де Стермарья, но, если бы и не завя-
зался, я же знал, что такое любовь, что моя лю-
бовь ничем не отличается от любви других людей,
я видел, что мое чувство шире Альбертины, что
оно, не зная ее, окружает ее со всех сторон, подоб-
но тому, как прибой окружает крохотную подвод-
ную скалу. Но, живя с Альбертиной, я не мог ос-
вободиться от цепей, которые сам же и выковал;
в силу привычки связывать личность Альбертины
с чувством, которого она не старалась внушать
мне, я в конце концов поверил, что она испытыва-
ет его, — так привычка сообщает простому совпа-
118
Беглянка
дению мыслей у двух феноменов, как утверждает
одна философская школа, иллюзорную силу, не-
преложность закона причинности. Я надеялся, что
мои связи и мое состояние избавят меня от душев-
ных мук, и, может быть, довольно скоро, так как
мне казалось, что это лишит меня способности чув-
ствовать, любить, воображать; я завидовал бедной
деревенской девушке, которой отсутствие связи,
даже телеграфа, дает возможность долго мечтать
после пережитого горя, которое она не может усы-
пить искусственно. Теперь я отдавал себе отчет,
что бесконечное расстояние, как между герцогиней
Германтской и мной, только в обратном порядке,
может быть мгновенно сведено на нет при помощи
суждения, мысли, для которой высокое положение
в обществе — всего лишь вялая, податливая мас-
са. Мои связи, мое состояние, средства, которыми
меня заставляли пользоваться, положение в обще-
стве и культурный уровень эпохи достигли только
того, что я отодвинул срок расплаты за схватку
с несгибаемой волей Альбертины, на которую не
действовало никакое давление: так в современных
войнах артиллерийская подготовка и изумительная
дальнобойность орудий только отдаляют мгнове-
ние, когда человек бросается на человека и когда
побеждает человек, у которого сердце работает
лучше. Конечно, я мог телеграфировать, позво-
нить по телефону Сен-Лу, связаться с бюро Тура,
но разве ожидание не было бы бесполезным?
И разве результат не был бы равен нулю? Разве
деревенские девушки, стоящие на низшей ступени
общества, или же люди, которым недоступны но-
вейшие достижения техники, меньше страдают,
так как у них более скромные запросы, потому что
им не так жаль того, что они всегда считали недо-
стижимым и из-за этого как бы и несуществую-
щим? Мы сильнее желаем ту, что готова отдаться;
119
Марсель Пруст
надежда опережает желание, сожаление — усили-
тель желания. Отказ г-жи де Стермарья поужи-
нать со мной в Булонском лесу воспрепятствовал
тому, чтобы я полюбил именно ее. Этого же могло
бы быть достаточно для того, чтобы я ее полюбил,
если бы потом увиделся с ней вовремя. Как толь-
ко я узнал, что она, по всей вероятности, не при-
едет, — это предположение казалось мне малове-
роятным, но в конечном итоге оказалось правиль-
ным, — когда мне в голову пришла мысль, что,
может быть, кто-то ревнует ее, отдаляет от всех и я
никогда больше ее не увижу, я так страдал, что го-
тов был отдать все только за то, чтобы ее уви-
деть, — это было одно из самых тяжелых моих
переживаний, которые прекратились с приездом
Сен-Лу. Как только мы достигаем определенного
возраста, наши увлечения, наши возлюбленные
становятся детищами наших переживаний; наше
прошлое, наши физические недостатки определяют
наше будущее. В особенности это касается Альбер-
тины: пусть для меня не было необходимостью,
что я полюблю именно ее, — я не принимаю во
внимание одновременные увлечения, — мое про-
шлое было вписано в историю моей любви к ней,
то есть к ней и к ее подружкам. Ведь это была не
такая любовь, как к Жильберте, а нечто возник-
шее в результате разделения между несколькими
девушками. Будь все дело только в Альбертине,
мне могло бы быть хорошо с ее подружками, пото-
му что они казались мне похожими на нее. Как бы
то ни было, колебания были возможны, мой выбор
переходил от одной к другой, и если я предпочи-
тал такую-то, а другая опаздывала на свидания,
отказывалась от встреч, я чувствовал, как во мне
зарождается к ней любовь. Андре несколько раз
собиралась приехать ко мне в Бальбек, а меня под-
мывало солгать ей, чтобы дать почувствовать, что
120
Беглянка
она мне не дорога: «Ах, если бы вы приехали на
несколько дней раньше, а теперь я полюбил дру-
гую! Ну да ничего, вы меня утешите!» Незадолго
до приезда Андре Альбертина меня обманывала,
сердце у меня изболелось, я думал, что никогда
больше ее не увижу, а именно ее-то я и любил.
Когда же Андре приехала, я ей сказал, не лукавя
(как сказал в Париже, услыхав о знакомстве Аль-
бертины с мадмуазель Вентейль) то, что она могла
принять за чистую монету и что я непременно объ-
явил бы ей, и в тех же самых выражениях, если б
накануне был счастлив с Альбертиной: «Ах, если
бы вы приехали раньше! А теперь я полюбил дру-
гую!» И еще об этом случае с Андре, которую за-
менила Альбертина. После того, как я услышал,
что она была знакома с мадмуазель Вентейль, мое
чувство раздвоилось, в существе своем оставаясь
единым. Но произошло это раньше, когда я почти
рассорился с обеими девушками. Та, которая сде-
лала бы первые шаги к примирению, вернула бы
мне душевное спокойствие, но полюбил бы я дру-
гую, которая по-прежнему была бы со мной в ссо-
ре. Это не значило бы, что я навеки соединился бы
с первой, потому что она утешила бы меня — хо-
тя и не очень удачно — после того, как меня оби-
дела другая, другую же я в конце концов забыл
бы, если бы она не вернулась. В иных случаях я
бывал убежден, что или та или другая ко мне вер-
нется, но в течение некоторого времени ни та,
ни другая не возвращались. От этого моя тоска уд-
ваивалась, и удваивалась моя любовь, предостав-
ляя мне возможность разлюбить ту, которая вер-
нется, но страдая из-за обеих. Это удел определен-
ного возраста, который может наступить очень ра-
но. Влюбленность в девушку, с которой ты порыва-
ешь, проходит, у тебя остается о ней какое-нибудь
одно воспоминание, черты ее лица расплываются,
121
Марсель Пруст
ее душа уходит в небытие, но у тебя возникает но-
вая, бездоказательная мысль: чтобы ты больше не
страдал, она должна сказать: «К вам можно?» Моя
разлука с Альбертиной в то утро, когда Франсу-
аза сообщила: «Мадмуазель Альбертина уехала»,
была словно неясным прообразом стольких других
разлук! Чтобы понять, что ты влюблен, хотя бы
даже угадать, влюблен ли ты, необходим день раз-
луки.
В тех случаях, когда определяется выбор, на-
прасное ожидание, отказ, воображение, разгоря-
ченное страданием, так проворно делают свое де-
ло, благодаря им только что зародившаяся бесфор-
менная любовь, которой столько еще оставаться
бы в виде наброска к картине, растет с такой су-
масшедшей скоростью, что временами интеллект,
не угнавшийся за сердцем, в изумлении восклица-
ет: «Ты — безумец. Какие еще новые мысли при-
чиняют тебе такую острую боль? Все это — мир
нереальный». И в самом деле: если вам снова из-
менили, то здоровых развлечений, которые бы ус-
покоили вашу сердечную болезнь, достаточно для
того, чтобы убить любовь. Если бы моя жизнь
с Альбертиной, в сущности, не была бы мне необ-
ходима, все равно она стала бы для меня неизбеж-
ной. Когда я любил герцогиню Германтскую, я
трепетал от страха: я говорил себе, что с ее неодо-
лимыми средствами соблазна — соблазна не толь-
ко красоты, но и положения в свете, богатства, она
может позволить себе отдаваться множеству муж-
чин, а у меня будет над ней слишком ничтожная
власть. Альбертина была бедна, безвестна, у нее
должно было быть желание выйти за меня замуж.
И, однако, я не смог владеть ею безраздельно. Ка-
ково бы ни было наше социальное положение, ка-
ковы бы ни были доводы благоразумия, господст-
вовать над другим человеком нам не дано.
122
Беглянка
Почему она не сказала прямо: «Мне это нравит-
ся»? Я бы уступил, я разрешил бы ей удовлетво-
рять свои желания. В каком-то романе выведена
женщина, которая, как ни молил любивший ее
мужчина, не говорила с ним. Мне казалось, что
это нелепо. Я бы заставил женщину заговорить,
а потом мы нашли бы общий язык. К чему беспо-
лезные страдания? Теперь я видел, что мы не вла-
стны выдумывать их, и напрасно мы воображаем,
что знаем силу нашей воли, другие ей не подчиня-
ются.
Мучительные неопровержимые истины, кото-
рые тяготели над нами и из-за которых мы ослеп-
ли, — истина наших чувств, истина нашей судьбы!
Сколько раз мы, сами того не зная и не желая, вы-
ражали их в словах резких, нарочно искажая, а
между тем в них таился пророческий смысл, и от-
крылся он только после несчастья. Я запомнил
слова, которые произносили мы оба, не постигая
истины, в них содержавшейся, запомнил даже те,
что мы произносили, понимая, что играем ко-
медию; ложность этих слов была незначительна,
большого интереса не представляла, она была за-
ключена в круг нашей неискренности, неважной
по сравнению с той, что пропитывала наши слова
незаметно для нас. Ложь, заблуждения по эту сто-
рону глубокой реальности, которую мы не замеча-
ли, истина по ту сторону, истина наших характе-
ров, основные законы которой от нас ускользали,
ибо они требуют Времени, чтобы выявиться, равно
как истина наших судеб. Я думал, что лгу, когда
говорил Альбертине в Бальбеке: «Чем чаще я буду
с вами видеться, тем сильнее буду вас любить (од-
нако именно интимность каждой минуты наших
встреч с помощью ревности так крепко привязала
меня к ней), и, пожалуй, я мог бы быть полезен
для вашего умственного развития»; в Париже:
123
Марсель Пруст
«Будьте осторожней. Знайте, что если с вами слу-
чится несчастье, я буду безутешен» (она: «Но со
мной может случиться несчастье»); в Париже,
в тот вечер, когда я делал вид, что хочу с ней рас-
статься: «Дайте мне еще на вас посмотреть: ведь я
скоро не увижу вас больше, не увижу никогда»;
она, в тот же вечер, после того, как посмотрела во-
круг: «Я не могу себе представить, что больше не
увижу эту комнату, книги, фортепиано, весь этот
дом, я не могу в это поверить, и, тем не менее, это
правда»; наконец, из ее последних писем (вероят-
но, она говорила себе, когда их писала: «Я крив-
ляюсь»): «Все лучшее, что есть во мне, я оставляю
Вам» (в самом деле, не преданности ли, не душев-
ным ли силам, — увы! тоже хрупким, — не моей
ли памяти были теперь вверены ее ум, доброта,
красота?) и: «Это мгновение, сумрачное вдвойне,
потому что день угасал и потому что нам предсто-
яла разлука, изгладится из моей памяти, только
когда его поглотит вечная ночь». (Это было напи-
сано накануне того дня, когда ее память была дей-
ствительно поглощена вечной ночью и когда,
при последних вспышках света, кратких, но дро-
бимых на мельчайшие частицы предсмертной тос-
ки, она, быть может, снова увидела последнюю на-
шу прогулку, и в тот миг, когда нас все покидает,
когда человек обретает веру, так же как атеист ста-
новится христианином на поле боя, она, быть мо-
жет, призвала на помощь друга, которого она так
часто проклинала, которого так глубоко уважала
и который, а ведь у всех религий есть нечто об-
щее, — был так жесток, что желал, чтобы у нее
было время проверить себя, чтобы она отдала ему
свою последнюю мысль, наконец, чтобы она испо-
ведалась ему и умерла в нем.)
Но зачем? Ведь если бы даже она к тому време-
ни и познала себя, мы оба не поняли бы, ни она,
124
Беглянка
ни я, в чем наше счастье и как нам следует посту-
пить. Мысль о смерти более жестока, чем смерть,
но менее жестока, чем мысль о смерти другого че-
ловека. Над ставшей ровной после исчезновения
человека реальностью, из которой это человечес-
кое существо выпало, реальностью, где нет более
ничьей воли, ничьих знаний, трудно подняться
при мысли, что этот человек жил, трудно поднять-
ся, помня, что он еще совсем недавно был жив,
и так же трудно представить себе, что теперь его
можно сравнить с выцветшим портретом, с воспо-
минанием, которое сохраняется о действующих ли-
цах прочитанного романа.
Я был счастлив лишь тем, что перед смертью
она написала мне письмо, а главное, отправила те-
леграмму, доказывавшую, что если бы она верну-
лась, то жила бы дольше. В этом было для меня
нечто отрадное, нечто прекрасное; без телеграммы
событию не доставало бы завершенности, оно ут-
ратило бы полноту сходства с картиной или рисун-
ком. На самом же деле оно было бы похоже на
произведение искусства, если бы оно было другим.
Всякое событие — особая форма, и, какой бы она
ни была, она стремится навязать цепи событий, ко-
торые она намерена прервать и, видимо, завершить
особый рисунок, представляющийся нам единст-
венно возможным, потому что нам не известен тот,
который можно было бы заменить.
Почему она не сказала: «Мне это нравится»? Я
бы уступил, я бы позволил ей удовлетворять ее
желания, я бы даже поцеловал ее. Как тяжело
вспоминать, что она солгала мне, поклявшись за
три дня до того, как она покинула меня, что с по-
другой мадмуазель Вентейль у нее ничего не бы-
ло, — ее выдало только то, что она покраснела!
Бедная девочка! По крайней мере, у нее хватило
честности не поклясться, что ей хотелось поехать
125
Марсель Пруст
в тот день к Вердюренам не ради встречи с мадму-
азель Вентейль и ее подругой. Почему она была
откровенна не до конца? Может быть, тут была от-
части и моя вина — в том, что, несмотря на все
мои просьбы, разбивавшиеся об ее упорство, она
так и не сказала: «Мне это нравится». Может
быть, отчасти тут был виновен я: в Бальбеке,
в день первого моего объяснения с Альбертиной,
после ухода маркизы де Говожо, когда я был так
далек от мысли, что Альбертину связывает с Анд-
ре не просто пламенная дружба, я чересчур за-
пальчиво выразил свое отвращение к такого рода
отношениям, я осудил их безоговорочно. Потом я
не мог вспомнить, сильно ли покраснела Альберти-
на, когда я наивно признался, что я от всего этого
в ужасе: ведь мы часто хотим узнать о поведении
человека в определенный момент спустя уже мно-
го времени, а в тот момент мы не обратили на это
никакого внимания; между тем, когда наши мысли
возвращаются к этому разговору, поведение наше-
го собеседника помогло бы разгадать мучительную
для нас загадку. В нашей памяти есть пробелы,
следов от многого не остается. Мы не обратили
внимания на то, что уже тогда могло показаться
нам важным, не расслышали какой-нибудь фразы,
не уловили жеста или же забыли про них. И толь-
ко позднее, в своем стремлении докопаться до ис-
тины, переходя от вывода к выводу, перелистывая
память, как перелистывают свидетельские показа-
ния, мы убеждаемся в своем бессилии вспомнить
разговор, мы в двадцатый раз снова начинаем дви-
гаться этим путем, но — безуспешно, наша дорога
ведет в никуда. Покраснела ли Альбертина? Не
знаю, но она не могла не слышать меня, воспоми-
нание о моих словах остановило ее позднее, когда,
возможно, она была готова исповедаться мне. Аль-
бертины нигде нет. Я мог бы обежать всю землю,
126
Беглянка
от одного полюса до другого, но так бы и не нашел
ее. Реальность, распростершаяся над нею, стала
ровным пространством, на нем не видно даже сле-
дов человеческого существа, ушедшего вглубь. Те-
перь от нее осталось только имя, как у некоей г-жи
де Шарлю, о которой ее знакомые равнодушно го-
ворят: «Она была очаровательна». Но я не мог до-
лее одной минуты думать об этой реальности, о ко-
торой Альбертина не имела понятия: моя подруж-
ка укоренилась во мне, все мои чувства и мысли
были связаны с ней. Может быть, если бы она об
этом знала, она была бы тронута, убедившись, что
ее друг помнит о ней и теперь, когда ее жизнь кон-
чена; может быть, она стала бы восприимчива к то-
му, что раньше оставляло ее равнодушной. Мы
стремимся воздержаться от измен, даже тайных,
и боимся, что любимая женщина нам изменит.
Мне становилось страшно при мысли, что если
мертвые где-нибудь живут, то моей бабушке так
же хорошо известно, что я о ней забыл, как Аль-
бертине — то, что я о ней помню. Уверены ли мы,
что радость, которая охватила бы нас, когда бы
нам стало известно, что покойница что-то о нас
знает, уравновесила бы ужас при мысли, что она
знает все? Как бы ни велика была жертва, не от-
казывалась ли бы порой наша память хранить в се-
бе тех, кого мы любим как друзей, от страха, что
они ведь не только наши друзья, но и судьи?
Мое ревнивое любопытство к тому, чем могла
быть занята Альбертина, было безгранично. Я по-
купал столько женщин, но они ничему меня не на-
учили. Оно было так живо оттого, что человек не
умирает для нас мгновенно, он остается погружен-
ным во что-то вроде жизненной ауры, которая не
имеет ничего общего с истинным бессмертием,
но благодаря которой человек продолжает зани-
мать наши мысли, как при жизни. Это глубоко
127
Марсель Пруст
языческая загробная жизнь. И наоборот: как толь-
ко мы перестаем любить, наше любопытство
к умершему умирает раньше, чем он. Я бы паль-
цем не пошевелил для того, чтобы узнать, с кем
однажды вечером Жильберта гуляла на Елисей-
ских полях. Я отдавал себе отчет, что нынешнее
мое любопытство такого же рода, что оно так же
бессмысленно и что оно тоже скоро пройдет. Но я
по-прежнему жертвовал всем ради мучительного
удовлетворения этого преходящего любопытства,
хотя знал заранее, что переживания, вызванные
моей внутренней разлукой с Альбертиной из-за ее
кончины, сменятся для меня тем же, что и добро-
вольная разлука с Жильбертой: безразличием. Я
отправил Эме в Бальбек, так как предчувствовал,
что на месте он узнает многое.
Если бы Альбертина предугадывала, что про-
изойдет, она осталась бы со мной. Как только она
увидела бы себя мертвой, она предпочла бы жизнь
при мне. Это предположение, где одно противоре-
чит другому, абсурдно. Альбертина не была одино-
ка. Если бы она могла знать, могла, хотя бы и по-
здно, понять, она была бы счастлива вернуться ко
мне. Я ее там видел, я хотел поцеловать ее,
но увы! Это недостижимо, она никогда уже не вер-
нется, она мертва.
Вечерами, при лунном свете, который она люби-
ла, мы с ней вдвоем смотрели на небо, и вот теперь
мое воображение искало ее там. Я старался под-
нять до нее мою любовь, чтобы она послужила ей
утешением. Моя любовь к ней, ныне такой дале-
кой от меня, превратилась в религию, мои мысли
возносились к ней, как молитвы. Желание облада-
ет огромной силой, оно рождает веру. Я уверовал
в то, что Альбертина не уедет, потому что я этого
хотел; так как я этого хотел, я уверовал в то, что
она жива; я стал читать книги о вертящихся сто-
128
Беглянка
лах, допускал возможность бессмертия души.
Но мне этого было мало. Мне было необходимо
после моей смерти найти ее вместе с ее телом, как
если бы жизнь потусторонняя походила на жизнь
земную. Да что там жизнь? Я был еще требова-
тельнее. Мне хотелось, чтобы смерть не навсегда
лишила меня наслаждений, которые, впрочем,
не только она может у нас отнять. Не будь смер-
ти, они бы в конце концов наскучили, да они уже
и начали приедаться — на смену старым привыч-
кам явилась жажда новизны. Альбертина даже фи-
зически день ото дня становилась бы иной, и я бы
к этому привыкал. Но моя память, воскрешая ее
на мгновение, жаждала снова увидеть ее такой, ка-
кою она не была бы, останься она в живых; я ждал
чуда для того, чтобы память, которой не выйти за
пределы прошлого, сохранила свои естественные
и установленные по ее произволу границы. Я пред-
ставлял себе живое существо с наивностью антич-
ных теологов — дающее мне не те объяснения, ка-
кие оно могло бы мне дать, а те, в каких оно из ду-
ха противоречия всегда отказывало мне при жиз-
ни. Раз ее смерть была чем-то вроде наваждения,
моя любовь могла бы для нее быть несказанным
счастьем; я видел в ее смерти только благовидный
предлог, благополучную развязку, которая все уп-
рощает, все устраивает.
Хотя до этого доходило уже несколько раз, я
все-таки представлял себе наш союз не в ином ми-
ре. Когда я еще только знал, что Жильберта игра-
ет с ней на Елисейских полях, вечером дома я во-
ображал, что получу от нее письмо, в котором она
признается мне в любви, что она войдет. Такая же
сила желания, не стесненная более физическими
законами, которые его сдерживали, всего один раз
(в случае с Жильбертой, но тут, в сущности, моей
вины не было, потому что тут действовало жела-
5 М. Пруст
129
Марсель Пруст
ние), эта же сила желания наводила меня на мысль
теперь, что я получу весточку от Альбертины о том,
что с ней действительно случилось несчастье, что
из побуждений чисто романических (так ведь и
происходило с некоторыми героями романов, кото-
рых долгое время считали умершими) она не сооб-
щила мне о своем выздоровлении, но что теперь,
раскаявшись, она просит разрешения приехать с
тем, чтобы навсегда поселиться у меня. Она дава-
ла мне ясно понять, что люди, которые в других
случаях жизни проявляют рассудительность, стано-
вятся безумцами в любви, и я чувствовал, что во
мне сосуществуют уверенность, что она мертва,
и не гаснущая надежда, что я увижу, как она вой-
дет ко мне.
Я все еще не получал известий от Эме, а между
тем ему пора уже было приехать в Бальбек. Конеч-
но, мое расследование касалось пункта второсте-
пенного, выбранного наудачу. Если бы Альберти-
на действительно вела развратную жизнь, в этой
жизни сказалось бы много важного с иной точки
зрения, над чем я не задумывался из-за несчастно-
го случая, который как бы заставил меня заду-
маться, когда я вспомнил разговор о купальнике
и о том, покраснела или не покраснела Альберти-
на. Но именно важные вопросы для меня не суще-
ствовали, они не возникали передо мной. Я произ-
вольно выделил этот день и несколько лет спустя
попытался воссоздать его. Если Альбертина люби-
ла женщин, то ведь в ее жизни было множество
других дней, о распорядке которых я не имел по-
нятия и которые тоже могли представлять для ме-
ня интерес; я мог бы послать Эме во многие дру-
гие места Бальбека, во многие другие города, по-
мимо Бальбека. Но так как мне был не известен
распорядок этих ее дней, то они не рисовались мо-
ему воображению, они не занимали в нем никакого
130
Беглянка
места. Вещи, люди начинали существовать для ме-
ня только после того, как в моем воображении раз-
личались их особенности. Если существовало даже
множество таких дней, они все равно привлекали
мое внимание. Меня давно интриговало, что про-
исходило у Альбертины в душевой, интриговало
так же, как влечение женщины к женщине вообще,
и хотя я был наслышан о существовании множест-
ва соблазнительных девиц, камеристок, о жизни
которых я случайно мог бы узнать, мое любопыт-
ство дразнили те, о ком мне рассказывал Сен-Лу,
те, что были как бы предназначены для меня, —
например, девушка, посещавшая дома свиданий,
камеристка баронессы Пютбю. Из-за моей слабоха-
рактерности, из-за отсутствия сопротивляемости,
по любви к «ранорасчесыванию», как называл это
мое свойство Сен-Лу, меня можно было заставить
делать все, что угодно, и теперь я восстанавливал
месяц за месяцем, год за годом, проясняя подозре-
ния, касавшиеся Альбертины в исполнении опреде-
ленных желаний. Я хранил их в памяти, давал се-
бе слово дознаться, были ли они у нее на самом де-
ле: ведь только они меня и угнетали (другие я се-
бе представлял неясно). И потом, одного-единст-
венного мелкого факта, даже если он выбран пра-
вильно, экспериментатору недостаточно для уста-
новления закона, который дал бы ему возможность
узнать правду о множестве аналогичных фактов. Я
напрасно старался не думать об Альбертине — она
постоянно, по ходу событий моей жизни напоми-
нала о себе. Моя мысль восстанавливала ее как
единое целое, вновь создавая живое существо,
и именно об этом существе я стремился вынести
общее суждение, я хотел знать, лгала ли она мне,
любила ли она женщин, рассталась ли она со мной
ради того, чтобы свободно видеться с ними. То,
что скажет служащая в душевой, быть может, на-
131
Марсель Пруст
всегда рассеет мои сомнения, касающиеся нравов
Альбертины.
Мои сомнения! Увы! Я думал, что я отнесусь бе-
зучастно к тому, что больше не буду видеть Альбер-
тину, что мне это будет даже приятно, но ее отъезд
показал мне, как я заблуждался. Точно так же по-
сле ее кончины я понял, как я заблуждался, желая,
чтобы она умерла, и предполагая, что это будет для
меня избавлением. Когда я получил письмо от Эме,
я понял, что прежде мои сомнения относительно до-
бродетели Альбертины не причиняли мне особенно
острой боли потому, что это были не настоящие со-
мнения. Мое счастье, моя жизнь требовали, чтобы
Альбертина была добродетельна, и я твердо сказал
себе, что она добродетельна. Под охраной этой ве-
ры я мог безнаказанно позволять своему уму зате-
вать невеселую игру в предположения, которые мой
ум облекал в определенную форму, но в которые не
принуждал верить. Я говорил себе: «Она, может
быть, любит женщин», — так же, как мы говорим
себе: «Я могу умереть вечером». Мы так говорим,
а сами этому не верим и строим планы на завтра.
Но, полагая, что у меня не сложилось определенно-
го мнения, любила Альбертина женщин или нет,
и что еще один ее грех не много добавит к тому, что
я много раз рисовал себе, я, вглядываясь в образы,
которые воссоздало письмо Эме, которые ни для ко-
го, кроме меня, не имели бы никакого значения,
и — среди них, увы! — в образ Альбертины, я не-
ожиданно почувствовал сильную боль; от письма
Эме оставалось нечто вроде осадка, как его называ-
ют химики; текст письма Эме нерастворим, я же его
произвольно растворял, поэтому оно не может дать
правильного представления, так как все слова,
из которых оно состоит, были мною тотчас же изме-
нены, навсегда окрашены страданием, вызванным
первым его чтением:
132
Беглянка
Сударь!
Извините меня за то, что я долго Вам не пи-
сал. Женщина, с которой Вы поручили мне уви-
деться, отсутствовала два дня, а я, желая оп-
равдать оказанное мне Вами доверие, не считал
возможным вернуться с пустыми руками. Нако-
нец мне только что удалось побеседовать с жен-
щиной, которая очень хорошо ее помнит (мадму-
азель А. )х.
По ее словам, то, что Вы предполагали, впол-
не соответствует действительности. Прежде
всего, она сама ухаживала за (м. А.) всякий раз,
как та приходила брать душ (м. А.), очень час-
то приходила принять душ вместе с высокой да-
мой старше ее, всегда одетой в серое; служащая
душевой не знает, как ее зовут. Она часто ви-
дела, как та ищет молоденьких девушек. Но да-
ма перестала обращать на них внимание с тех
пор, как познакомилась с (м. А.). Она запира-
лась в кабинке, оставались они там очень долго,
дама в сером давала не меньше десяти франков
чаевых той женщине, с которой я беседовал.
Можете мне поверить: женщина сказала мне,
что если бы они там нанизывали жемчуг, она не
давала бы десять франков на чай. Еще (м. А.)
несколько раз приходила с дамой, у которой был
лорнет; у нее была очень темная кожа. Но чаще
1 Эме, человеку более или менее культурному, хотелось как-то вы-
делить слова 4мадмуазель А> или поставить их в кавычки. Но когда
он собирался поставить кавычки, он ставил скобки, а когда ему нуж-
но было поставить что-нибудь в скобки, то он ставил эти слова в ка-
вычки. Вот так Франсуаза говорила, что кто-то остается на моей ули-
це, вместо того, чтобы сказать, что он там живет, и что можно побыть
две минуты вместо «подождать». Ошибки простолюдинов довольно
часто заключаются во взаимозамене — впрочем, это относится
и к французскому языку вообще — слов, которые на протяжении не-
скольких столетий поменялись местами.
133
Марсель Пруст
(м. А.) приходила с девушками моложе себя, осо-
бенно с рыжеволосой. За исключением дамы в се-
ром, те, кого (м. А.) приводила, были не из
Бальбека, многие приезжали издалека. Они ни-
когда не приходили вместе; (м. А.) входила, при-
казывала не запирать кабину, говорила, что
ждет подругу, а женщина, которую я расспра-
шивал, понимала, что это значит. Других по-
дробностей женщина не могла мне сообщить —
кое-что позабылось: *да ведь тут ничего удиви-
тельного нет; времени с тех пор утекло много».
Да эта женщина особого любопытства не прояв-
ляла, во-первых, потому, что проявлять излиш-
нее любопытство было не в ее интересах; (м.
А.) платила ей хорошо. Узнав о кончине (м. А.),
она очень ее пожалела. Да ведь и правда, такая
молодая: ее уж теперь не вернешь, и для близких
это большое горе. Я жду Ваших распоряжений:
можно ли мне уехать из Бальбека, не думаю,
что мне удастся получить еще какие-нибудь све-
дения. Благодарю Вас за приятное путешест-
вие, которым я обязан Вам, тем более прият-
ное, что погода стояла дивная. В этом году се-
зон обещает быть удачным. Все надеются, что
Вы хотя бы ненадолго заглянете сюда летом.
Больше у меня ничего интересного для Вас нет,
и т. д.
Чтобы понять, насколько глубоко проникли мне
в душу эти слова, надо вспомнить, что по поводу
Альбертины я задавал себе вопросы не второсте-
пенные, не безразличные, не с целью выяснения
подробностей, не единственные, которые мы, в
сущности, задаем себе по поводу всех живых су-
ществ, кроме себя самих, что дает нам возможность
двигаться под броней мысли, не пропускающей жа-
лости, сквозь страдание, ложь, порок и смерть.
134
Беглянка
Нет, относительно Альбертины это был жизненно
важный вопрос: что же она собой представляла?
О чем думала? Что любила? Лгала ли мне? Была
ли моя жизнь с ней такой же неудачной, как
жизнь Свана с Одеттой? Ответ Эме был непол-
ным, но это был ответ особенный, он доходил
и в Альбертине, и во мне до самых глубин.
Наконец-то я видел перед собой в том, как Аль-
бертина вместе с дамой в сером шла по переулоч-
ку, фрагменты прошлого, и оно представлялось
мне таким же таинственным, пугающим, как и в
воспоминании, как и во взгляде Альбертины. Ко-
нечно, любому другому на моем месте эти подроб-
ности показались бы незначительными, однако не-
возможность теперь, когда Альбертина была мерт-
ва, заставить ее опровергнуть их, создавала нечто
равноценное возможности. Вероятно, если бы по-
дробности соответствовали действительности, если
бы Альбертина признала их достоверность, ее по-
роки (независимо от того, сочла ли их совесть не-
винными или до тошноты пресными) не произвели
бы на нее невыразимого впечатления ужаса, кото-
рое я не отделял от них самих. По моему опыту
с другими женщинами, хотя с Альбертиной у меня
обстояло по-иному, я мог, хотя и смутно, предста-
вить себе, что она испытывала. И, разумеется, это
уже было начало моего страдания — вообразить
себе ее желающей, как часто желал я, лгущей мне,
как часто лгал ей я, озабоченной положением ка-
кой-нибудь девушки, тратящейся на нее, как я —
на г-жу де Стермарья, на стольких других, на кре-
стьянок, с которыми я встречался в деревне.
Да, все мои желания до известной степени помога-
ли мне понять ее желания; чем живее были жела-
ния, тем более жестокими были мучения, словно
в этой алгебре восприимчивости они снова появля-
лись с прежним коэффициентом, только со знаком
135
Марсель Пруст
«меньше» вместо знака «больше». Для Альберти-
ны, насколько я мог судить об этом по себе, ее гре-
хи, какое бы усилие воли она ни употребляла, что-
бы скрыть их от меня, — а это как раз наводило
меня на мысль, что она считает себя виноватой или
что она боится меня огорчить, — ее грехи, кото-
рые она при ярком свете воображения заранее сма-
ковала, потому что ею владело желание, — каза-
лись ей ничем не отличающимися от всех прочих
переживаний: от удовольствий, в которых она не
в силах была себе отказать, от того, что меня огор-
чило бы и что она утаивала от меня, — ведь эти
удовольствия и огорчения могли сосуществовать
с другими. Я решительно ничего об этом не знал,
я не мог все это выдумать, это пришло ко мне из-
вне, образ Альбертины, отсчитывающей в душевой
чаевые, явился мне из письма Эме1.
В безмолвном и смелом приходе Альбертины
и дамы в сером в душевую мне чудилось заранее
условленное свидание, уговор заниматься любовью
в душевой кабине; во всем этом был опыт подку-
па, искусно скрытая двойная жизнь. Это была
страшная для меня новость о греховности Альбер-
тины, а страдания душевные тотчас же причинили
мне физическую боль, и отныне боль и образ вхо-
дящей в душевую Альбертины стали для меня не-
разлучны. Но и боль воздействовала на картину в
душевой. Объективный факт, образ зависит от
внутреннего состояния человека, который его вос-
принимает. А страдание — не менее мощный моди-
фикатор реальности, чем опьянение. Соприкоснув-
1 И все-таки теперь я любил Альбертину еще больше; она была
далеко; присутствие отодвигает от нас единственную реальность, ту,
которая, как принято думать, смягчает боль, отсутствие же вновь ее
усиливает, как усиливает и любовь.
136
Беглянка
шись с бальбекскими образами, мое страдание пре-
вратило их в нечто совсем иное, чем могли казать-
ся любому другому человеку дама в сером, чаевые,
душ, переулок, по которому, как ни в чем не бы-
вало, шли Альбертина и дама в сером. Стоило мне
ворваться в мир лжи и грехов, какого я прежде ни-
когда себе не представлял, — и мое страдание не-
медленно изменило самую их сущность, я их уже
не видел в свете, озаряющем земные зрелища;
то была часть совсем другого мира, часть незнако-
мой, проклятой планеты, вид Ада. Адом был весь
Бальбек, все его окрестности, откуда, судя по
письму Эме, Альбертина часто вызывала девочек
помоложе, чтобы заманивать их в душевую. Об
этой тайне я когда-то думал в Бальбеке, но когда
я там пожил подольше, подозрения развеялись,
а потом, узнав Альбертину, я все-таки надеялся ее
разгадать; когда я видел, как она идет по пляжу,
когда я был так глуп, что желал, чтобы она оказа-
лась безнравственной, я думал, что ей пристало во-
площать греховность, и наоборот: теперь все, что
имело хотя бы косвенное отношение к Бальбеку,
носило этот гнусный отпечаток. Названия желез-
нодорожных станций: Аполлонвиль и т.д., став-
шие такими привычными, действовавшие на меня
успокаивающе, когда я их слышал по вечерам, воз-
вращаясь от Вердюренов, теперь, когда я думал,
что Альбертина жила на одной из этих станций,
шла на прогулку до другой, могла доехать на мо-
тоцикле до третьей, они пробуждали во мне трево-
гу, более сильную, чем в первый раз, когда я, тер-
пя все неудобства пригородной железной дороги,
ехал с бабушкой в Бальбек, который я тогда еще
не знал.
Во власти ревности — открыть нам, что реаль-
ность событий и душевных движений есть нечто
неведомое, что дает повод для множества предпо-
137
Марсель Пруст
ложений. Мы убеждены, что хорошо знаем уст-
ройство вещей и о чем думают люди — убеждены
только потому, что это нас не интересует. Но если
у нас появляется любопытство ревнивца, то перед
нами возникает головокружительный калейдоскоп,
в котором мы ничего не различаем. Изменяла ли
мне Альбертина, с кем, в чьем доме, в какой день,
в тот ли, когда она сказала мне то-то, в тот, в ко-
торый, помнится, я сказал то-то или то-то, — на
все эти вопросы я бы не сумел ответить. Так же
плохо я знал, какие чувства она питала ко мне,
был ли тут только интерес или любовь. И вдруг
мне приходила на память какая-нибудь мелочь, на-
пример, что Альбертине захотелось поехать в Сен-
Мартен Одетый; она утверждала, что ее интересу-
ет название, а может быть, она познакомилась
с тамошней крестьянкой. Но то, что Эме сообщил
мне о служащей в душевой, не имело значения, по-
тому что Альбертине суждено было узнать об этом:
в моей любви к Альбертине желание показать ей,
что я осведомлен, неизменно перевешивало жажду
знания; знание разрушало все иллюзии и не уси-
ливало, а уменьшало ее чувство ко мне. С тех пор,
как ее не стало, у желания показать Альбертине
свою осведомленность появилась цель: предста-
вить себе разговор с ней, — я бы спросил у нее
о том, что мне не известно, — а значит, увидеть ее
рядом с собой, услышать, как мягко она мне отве-
чает, увидеть, как снова полнеют ее щеки, как ее
глаза перестают быть лукавыми и становятся пе-
чальными, то есть опять полюбить ее и позабыть
о моей бешеной ревности, которая охватывала ме-
ня, когда я пребывал в отчаянии одиночества. Му-
чительную невозможность рассказать ей о том, что
я узнал, с тем, чтобы построить наши отношения
на правде того, что мне недавно открылось (веро-
ятно, только потому, что ее уже не было в живых),
138
Беглянка
сменяла еще более мучительная тайна — тайна ее
поведения, и печальное выражение ее лица уже не
трогало меня. Так страстно желать, чтобы Альбер-
тина узнала, что мне стали известны ее походы
в душевую, теперь, когда Альбертина была ни-
чем!.. Это было еще одно из последствий невоз-
можности, когда мы вынуждены размышлять о
смерти, представлять себе нечто иное, чем жизнь.
Альбертина была теперь ничем, но для меня это
была женщина, утаившая свидания с женщинами
в Бальбеке, воображавшая, что ей удалось скрыть
их от меня. Когда мы думаем о том, что будет по-
сле нас, то в этот момент не представляем ли мы
себя по ошибке живыми? И не все ли это равно —
жалеть, что женщина, которая теперь уже — ни-
что, не знает о том, что мы осведомлены о ее по-
хождениях шестилетней давности, и желать, чтобы
о нас, будущих мертвецах, люди все еще благос-
клонно отзывались столетие спустя? Реальных ос-
нований больше в этом нашем желании, но моя
ревность к прошлому объяснялась той же оптичес-
кой ошибкой, как и желание посмертной славы.
Вечная разлука с Альбертиной производила на ме-
ня впечатление чего-то торжественно окончатель-
ного, а если бы Альбертина восстала на миг при
мысли о своих грехопадениях, то ее восстание
только усугубило бы их, родило бы во мне ощуще-
ние их непоправимости. Мне казалось, будто я за-
терялся в жизни, как в бесконечном пространстве,
где я один и где, в какую сторону я бы ни пошел,
я нигде ее не встречу.
К счастью, порывшись в памяти, я очень кстати
отыскал (как всегда случается в обстоятельствах
опасных или спасительных) среди этого хаоса, где
воспоминания вспыхивают одно за другим, — оты-
скал, как отыскивает рабочий именно тот инстру-
мент, который может ему пригодиться, слова моей
139
Марсель Пруст
бабушки. Она сказала мне по поводу одной не-
правдоподобной истории, которую служащая ду-
шевой сообщила маркизе де Вильпаризи: «У этой
женщины, должно быть, болезнь лжи». Это воспо-
минание мне очень помогло. Какое значение могло
иметь то, что служащая наговорила Эме? Да она
же ничего и не видела. Можно приходить с подру-
гой в душевую без всяких грязных помыслов.
А что, если служащая все это раздула в надежде
на чаевые? Однажды я слышал, как Франсуаза
кого-то уверяла, будто тетя Леония сказала в ее
присутствии, что она ежемесячно «продает по мил-
лиону», а это была сущая чепуха; в другой раз
Франсуаза божилась, будто тетя Леония дала Ев-
лалии четыре тысячефранковых билета, а я отнес-
ся бы с недоверием, даже если речь шла бы об од-
ном, вчетверо сложенном, пятидесятифранковом
билете. Так я пытался — и хотя и не сразу, но мне
это удалось — отделаться от мучительной уверен-
ности, доказать себе, что я понапрасну терзался,
колеблясь, как всегда, между желанием знать и бо-
язнью страдания. Моя любовь смогла возродиться,
но тотчас же вместе с любовью нахлынула боль от
разлуки с Альбертиной, и я почувствовал себя еще
более несчастным, чем недавно, когда меня мучи-
ла ревность. А ревность возникла вновь при мыс-
ли о Бальбеке, из-за неожиданно мелькнувшей пе-
ред моим мысленным взором картины (раньше она
не делала мне больно и даже казалась одной из са-
мых безобидных среди тех, которые сохранила
моя память) — картины бальбекского увеселитель-
ного заведения вечером, со всеми сгрудившимися
людьми у окна в полумраке, словно перед осве-
щенным аквариумом, и разглядывающими, как не-
кие причудливые фигуры переходят в свету с мес-
та на место и в своей толкотне заставляют прика-
саться гулящих девок и крестьянок к мещаночкам,
140
Беглянка
ревниво наблюдающим за этой новой для Бальбе-
ка роскошью, роскошью, которой если и не по бед-
ности, то из-за скупости и по традиции не могли
себе позволить их родители, к мещаночкам, среди
которых каждый вечер наверняка проводила вре-
мя Альбертина, с которой я тогда еще не был зна-
ком и которая несомненно сговаривалась с девоч-
кой, несколько минут спустя догоняла ее в темно-
те, на песке или в заброшенной будке, у подножья
скалы. Потом возвратилась тоска; я слышал, что
меня как будто приговаривают к изгнанию, слы-
шал шум лифта, который вместо того, чтобы оста-
новиться на моем этаже, поднимался выше. Впро-
чем, единственный человек, которого мне бы хоте-
лось видеть, не придет никогда, он умер. И все же,
когда лифт останавливался на моем этаже, сердце
у меня начинало биться, и я говорил себе: «Если
бы все это было только сном! Может быть, это
она, она сейчас позвонит, она вернется, Франсуа-
за выйдет и скажет скорее с ужасом, чем со злос-
тью, потому что она еще в большей степени суевер-
на, чем мстительна, и меньше испугалась бы жи-
вой Альбертины, нежели той, которую она, воз-
можно, приняла бы за привидение: "Вы ни за что
не угадаете, кто там стоит"».
Я старался ни о чем не думать, брал газету.
Но мне тошно было читать статьи, написанные
людьми, не знавшими, что такое истинное страда-
ние. Об одной бессодержательной песенке кто-то
написал: «При звуках этой песни можно запла-
кать», а я слушал бы ее с радостью, если бы Аль-
бертина была жива. Другой, очевидно, большой
писатель, судя по тому, что его встречали привет-
ственными криками, когда он выходил из поезда,
говорил, что в этом он видит незабываемое свиде-
тельство читательского признания, тогда как я, по-
лучи я теперь такие свидетельства, ни на секунду
141
Марсель Пруст
бы не взволновался. Третий утверждал, что без не-
сносной политики жизнь в Париже была бы «поис-
тине восхитительной», а между тем я отлично знал,
что и без политики жизнь в Париже для меня не-
стерпима, и она же показалась бы мне восхититель-
ной, даже с политикой, если бы Альбертина по-
прежнему была со мной. Хроникер, сообщавший
новости об охоте, писал (дело происходило в мае):
«Этот период времени поистине мучителен, скажу
больше, ужасен для настоящего охотника, потому
что не в кого, ну совершенно не в кого стрелять».
Хроникер Салона: «Наблюдая за таким способом
организации выставки, невольно приходишь в бе-
зысходное отчаяние, на тебя нападает глубокое
уныние...» Мне казались фальшивыми и бесцвет-
ными выражения тех, кто не знал, что такое истин-
ное счастье или беда, а самые незначительные за-
метки, хотя бы присланные издалека, из Норман-
дии, из Ниццы, из водолечебниц, заметки о Берма,
о принцессе Германтской, на тему о любви, о не-
любви, о неверности воссоздавали передо мной так,
что я не успевал отвернуться, изображение Альбер-
тины, и я опять начинал плакать. Кстати сказать, я
не мог читать газеты, потому что обычное движе-
ние при разворачивании газеты напоминало мне
и те движения, которые я делал при жизни Альбер-
тины, и то, что ее больше нет; я ронял газету,
не имея сил развернуть ее. Каждое впечатление со-
ответствовало былому впечатлению, но это было
впечатление болезненное, так как оно расчленяло
существование Альбертины, и у меня ни разу не
хватило мужества продлить эти изувеченные мгно-
вения, ранившие мое сердце. Даже когда она не
владела моими помыслами и не властвовала в моем
сердце, я вдруг ощущал боль, если мне нужно бы-
ло, как в то время, когда она жила у меня, войти
в ее темную комнату, нащупать выключатель, сесть
142
Беглянка
у фортепиано. Разделившись на привычных бож-
ков, она долго жила в огне свечи, в ручке двери,
в спинке стула и в других, нематериальных облас-
тях, как, например, в бессонной ночи или в волне-
нии, охватывавшем меня при первом приходе в мой
дом женщины, которая мне приглянулась. Те не-
многие фразы, которые я прочитывал днем или
о которых я вспоминал как об уже прочитанных,
все-таки часто возбуждали во мне адскую ревность.
Для этого мне требовались не столько доказатель-
ства безнравственности женщин, сколько возврат
прежних впечатлений, связанных с Альбертиной.
Канувшие тогда в забвение, которое, однако, не ос-
лабляло привычки время от времени думать о них
и в котором Альбертина еще жила, ее грехопадения
теперь приближались ко мне, в них было что-то бо-
лее тревожное и жестокое. И я опять задавал себе
вопрос, солгала ли служащая душевой. Чтобы уз-
нать правду, лучше всего было отправить Эме
в Ниццу: пусть бы он провел несколько дней по-
близости от виллы г-жи Бонтан. Если Альбертина
получала наслаждение от общения с женщинами,
если она рассталась со мной только ради того, что-
бы не лишать себя надолго этих наслаждений,
то она должна была бы отдаться им на свободе
и преуспеть в местности, которую она знала и куда
она по своему выбору не удалилась бы, если б не
рассчитывала найти там для этого бблыпие удобст-
ва, чем живя у меня. Нет ничего удивительного,
что смерть Альбертины внесла такие незначитель-
ные изменения в мои раздумья. Пока наша возлюб-
ленная жива, большая часть мыслей о том, что мы
называем любовью, приходит к нам в часы, когда
ее нет с нами. Мы мечтаем об отсутствующей, и ес-
ли даже она отсутствует всего несколько часов,
то в эти несколько часов от нее остается лишь смут-
ное воспоминание. Смерть тоже меняет немногое.
143
Марсель Пруст
Когда Эме вернулся, я попросил его съездить
в Ниццу. Таким образом, я могу сказать, что в те-
чение всего этого года не только мои мысли, печа-
ли, волнения, вызывавшиеся во мне чьим-нибудь
именем, связанным, как бы далеко этот человек ни
находился, с дорогим мне существом, но и мои по-
ступки, расследование, деньги, предназначенные
специально для того, чтобы узнать о поведении
Альбертины, — все носило на себе печать любви,
истинной близости. И той, кому я посвящал всю
мою жизнь, не было на свете. Говорят, от человека
после его кончины что-то остается, если этот чело-
век был артистом и вложил нечто от себя в свое
творчество. Может быть, у всякого человека мож-
но вырезать что-то вроде черенка, привить его
к сердцу другого, и там он будет жить, даже если
человек, от которого был взят черенок, погиб.
Эме поселился в вилле по соседству с виллой
г-жи Бонтан; он познакомился с камеристкой, с че-
ловеком, отдававшим напрокат автомобили, —
Альбертина часто брала автомобиль на день. Эти
люди ничего за ней не замечали. В другом письме
Эме сообщал, что, по словам женщины, работав-
шей в прачечной, Альбертина как-то особенно по-
жимала ей руку, когда та отдавала ей белье. «Но
ничего другого эта девушка себе не позволяла», —
добавила прачка. Я послал Эме деньги на дорож-
ные расходы, за ту боль, которую он причинил
мне своим письмом, и делал все для того, чтобы
эта боль у меня прошла: я убеждал себя, что это
была всего-навсего фамильярность, в которой ни-
чего порочного нет. И вдруг получаю от Эме теле-
грамму: «Узнал самое интересное много нового
ждите письма». На другой день пришло письмо,
при виде конверта я вздрогнул; я сразу понял, что
оно от Эме: каждый человек, даже самый малень-
кий, скрывает в своей приниженности мелкие при-
144
Беглянка
вычки, живые и в то же время находящиеся как
бы в обморочном состоянии на бумаге, — это по-
черк, подвластный ему одному:
Сначала прачка не хотела ничего говорить;
она уверяла, что мадмуазель Альбертина толь-
ко пощипывала ее за руку. Тогда, чтобы у нее
развязался язык, я повел ее ужинать и подпоил.
И вот тут-то она и рассказала, что они с мад-
муазель Альбертиной часто встречались, когда
ходили купаться, на берегу моря; мадмуазель
Альбертина обыкновенно вставала рано и отыс-
кивала ее на берегу там, где деревья особенно гу-
сты, и в такой ранний час никому не придет
в голову туда заглянуть. Прачка приводила сво-
их подружек, и они купались, а потом — там
ведь очень жарко, солнце припекает даже под де-
ревьями — обсыхали, лежа на траве, ласкали
друг дружку, щекотали, резвились. Прачка при-
зналась, что ей доставляло большое удовольст-
вие забавляться с подружками; видя, что мад-
муазель Альбертина трется об нее в купальни-
ке, она уговаривала ее снять купальник и прово-
дила языком по ее шее и рукам, даже по подош-
вам ног, которые мадмуазель Альбертина ей
подставляла. Прачка тоже раздевалась, и они
затевали игры: сталкивали друг дружку в воду.
В тот вечер она мне больше ничего не рассказа-
ла, но, будучи верным Вашим слугой, преиспол-
ненный желанием сделать для Вас все, что угод-
но, я привел прачку к себе на ночь. Она спроси-
ла, хочу ли я, чтобы она сделала мне то, что де-
лала мадмуазель Альбертине, когда та снимала
купальник. И тут она мне сказала: «Если 6 вы
видели, как эта девушка вся дрожала! Она мне
призналась: «Благодаря тебе я на седьмом небе»
И как-то раз она была до того возбуждена, что
145
Марсель Пруст
не смогла сдержаться и укусила меня». Я видел
на руке прачки след от укуса. Я понимаю, что
мадмуазель Альбертина получала от всего этого
удовольствие, — эта малышка в самом деле ко-
му хочешь угодит.
Я очень страдал в Бальбеке, когда Альбертина
сказала мне о своей дружбе с мадмуазель Вен-
тейль. Но там Альбертина была рядом, она всегда
могла меня утешить. Потом, перестаравшись
и слишком много разузнав о поведении Альберти-
ны, я стал выживать ее из моего дома, а когда
в конце концов добился своего и когда Франсуаза
объявила, что Альбертина уехала и что теперь я
один, я страдал еще больше. Та Альбертина, кото-
рую я любил, оставалась в моем сердце. Теперь на
ее месте в наказание за еще большее любопытство,
которое, вопреки моим предположениям, со смер-
тью Альбертины не иссякло, — жила другая де-
вушка, размножавшая ложь и обман несмотря на
то, что первая ласково меня уверяла и клялась, что
ей неведомы наслаждения, а другая, опьяненная
вновь обретенной свободой, поехала, чтобы упить-
ся ими до самозабвения, до того, что укусила прач-
ку, с которой на рассвете сходилась у моря и ко-
торой говорила: «Благодаря тебе я на седьмом не-
бе». Другая Альбертина — другая не только в том
смысле, который мы вкладываем в слово «другой»,
когда речь заходит о других. Если другие — не те,
которые составляют предмет наших размышлений,
они затрагивают нас неглубоко, а наша интуиция
может отразить лишь колебание, происходящее
у нас внутри. Для нас эти различия существенно-
го значения не имеют. Раньше, когда я узнавал,
что женщина любит других женщин, то из-за это-
го она не представлялась мне другой женщиной,
у которой сущность совсем особая. Но если дело
146
Беглянка
идет о любимой женщине, то, чтобы избавиться от
боли, которую испытываешь при мысли, что, быть
может, это правда, стараешься допытаться, как
она себя вела, что чувствовала, о чем думала; воз-
вращаясь все дальше назад, через глубину страда-
ния, проникаешь в область тайны, добираешься до
сути. Я страдал до самых глубин моего существа,
до глубины моего организма, до глубины души го-
раздо сильнее, чем меня мог заставить страдать
страх смерти, — я страдал от любопытства, с ко-
торым взаимодействовали все силы моего интел-
лекта и подсознания; теперь все, что я узнал об
Альбертине, я низводил до самых глубин ее суще-
ства. Страдание, проникавшее на такую глубину,
реальность порока Альбертины сослужили мне по-
зднее последнюю службу. Как и зло, которое я
причинил бабушке, зло, причиненное мне Альбер-
тиной, хотя и явилось последней связью между его
и мной, но пережило даже воспоминание, потому
что, сохраняя энергию, которой обладает все фи-
зическое, страдание не нуждается в уроках памя-
ти: так человек, забывший о чудесных ночах, ка-
кие он провел при лунном свете в лесу, страдает от
насморка, который он там подхватил.
Увлечения, вкусы, которые Альбертина отрица-
ла, хотя они у нее были, открытие которых явилось
мне не в холодном размышлении, а в жгучей боли,
испытанной при чтении этих слов: «Благодаря тебе
я была на седьмом небе», боли, ни с какой другой
не сравнимой, совершенно не вязались с образом
Альбертины, в противоположность тому, как подхо-
дит раку-отшельнику новая ракушка, которую он
тащит за собой, — скорее это можно сравнить с со-
лью, вступающей во взаимодействие с другой со-
лью, которая меняет ее цвет, более того: что-то вро-
де осадка меняет ее природу. Когда прачка, долж-
но быть, говорила своим подружкам: «Вообразите,
147
Марсель Пруст
я бы ни за что не подумала. Посмотришь: благород-
ная девушка, а на поверку такая же, как все»,
то для меня это был не только порок, который я
прежде не подозревал в таких девицах и который
они обнаружили у Альбертины, но и открытие: ока-
зывается, Альбертина была другой, такой же, как
они, говорящей с ними на одном языке, и это пре-
вращало ее в соотечественницу других, еще глубже
отчуждало ее от меня. То, что во мне было от нее,
то, что я носил в своем сердце, представляло собой
всего-навсего малюсенькую ее частицу, между тем
как остальное, постепенно разраставшееся, таинст-
венное и важное, именно ей свойственное, — что не
мешало ей быть как все, — она от меня скрывала,
от этого она меня отстраняла, как женщина, кото-
рая скрывала бы, что она — из враждебной страны,
что она — шпионка, даже в большей степени преда-
тельница, чем обыкновенная шпионка, — та скры-
вает свою национальность, тогда как Альбертина
скрывала то, что составляло ее человеческую сущ-
ность, то, что она принадлежит не ко всему челове-
честву, а к какой-то особой расе, которая примеши-
вается к человечеству, прячется в нем и все же ни-
когда с ним не сольется. Я видел две картины Эль-
стира, на которых среди густых деревьев изображе-
ны нагие девушки. На одной картине девушка под-
нимает ногу, как, вероятно, поднимала ногу Аль-
бертина, подставляя ее прачке. На другой картине
девушка толкает в воду другую — та весело сопро-
тивляется, чуть приподняв ногу и ступней едва ка-
саясь голубой воды. Теперь я представил себе, что
ее колено изгибалось, как лебединая шея, а потом
нога опускалась, как у Альбертины, когда она ле-
жала рядом со мной на кровати и я часто хотел ей
сказать, что она напоминает мне картины Эльстира.
Но я никогда ей об этом не говорил, боясь, как бы
перед ней не возник образ обнаженного женского
148
Беглянка
тела. Теперь я видел Альбертину вместе с прачкой
и ее подружками, видел, как они образуют группу
подруг Альбертины, вроде той, которая так мне
нравилась, когда я сидел с ней в Бальбеке. Если бы
я любил только красоту, я бы признал, что Альбер-
тина восстанавливает группу, в тысячу раз более
прекрасную теперь, когда ее образовывали обна-
женные статуи богинь, подобные тем, которые вели-
кие скульпторы рассыпали по Версалю, в рощах
и в бассейнах, и которые позволяли ласковой воде
очищать себя и омывать. Теперь, вместе с прачкой,
обнаружившая мраморные женские формы, на жа-
ре, в зелени, окунающаяся в воду подобно статуе,
она была в моих глазах гораздо ближе к образу де-
вушки на берегу моря, чем в Бальбеке. Когда я
представлял себе ее лежащей на моей кровати, мне
казалось, что я вижу изгиб ее ноги; да, я ее видел:
это была лебединая шея, а ее рот искал рот другой
девушки. Перед моим мысленным взором была уже
не нога, а смелая голова лебедя, вроде той, которая,
трепеща от жажды познания, ищет уста Леды, от-
крывшейся ему во всей полноте особого, чистого
женского наслаждения. На свете существует только
один такой лебедь, вот почему до времени Леда ка-
жется нам одиночкой. Так же и мы определяем по
телефону модуляции голоса только после того, как
он отделяется от человека, с которым наш слух свя-
зывает определенные интонации. В этом познании
наслаждения, вместо того, чтобы устремиться
к женщине, с которой мы жаждем вкусить наслаж-
дение и которая отсутствует, замененная неподвиж-
ным лебедем, мы сосредоточиваем его в той, что его
испытывает. На краткий миг сообщение между мо-
им сердцем и памятью нарушалось. То, что Альбер-
тина проделывала с прачкой, обозначалось для ме-
ня в виде сокращений, в полном смысле слова алге-
браических, и они ни о чем мне не говорили. Но сто
149
Марсель Пруст
раз в течение часа прерванное сообщение восстанав-
ливалось, и мое сердце безжалостно сжигалось на
адском огне в то время, как я видел Альбертину
возродившейся благодаря моей ревности, по-насто-
ящему живой, я видел, как она вытягивается под
ласками прачки и говорит: «Благодаря тебе я — на
седьмом небе».
В такие минуты Альбертина оживала, и тогда
мне недостаточно было знать о ее грехопадени-
ях — мне хотелось, чтобы она знала, что мне из-
вестно все. Если бы в такие минуты мне было тя-
жело думать, что я больше никогда ее не увижу,
то это сожаление носило бы на себе отпечаток мо-
ей ревности, и, не имевшее ничего общего с душе-
раздирающей болью при мысли о том времени,
когда я ее любил, это сожаление было бы не чем
иным, как болью от невозможности сказать ей:
«Ты вообразила, что я никогда не узнаю о твоем
поведении вдали от меня, а я знаю все. На берегу
моря ты говорила прачке: "Благодаря тебе я была
на седьмом небе", я видел след от укуса*. Конеч-
но, я убеждал себя: «Зачем я мучаюсь? Та, что по-
лучала удовольствие от общения с прачкой, — те-
перь уже ничто, она не принадлежала к числу лю-
дей, которые оставляют по себе память. Она не го-
ворит себе, что мне все известно. Но она не гово-
рит себе и то, что мне ничего не известно, потому
что она уже не говорит себе ничего». Но эти мыс-
ли не заслоняли картину наслаждения, которое
она получала, картину, возвращавшую мои мысли
к той минуте, когда она испытывала его. Для нас
существует только то, что мы чувствуем, и это чув-
ство мы проецируем и на прошлое, и на будущее,
не позволяя себе задерживаться у непрочных пре-
град смерти. Если моя скорбь о том, что Альберти-
на мертва, находилась в эти мгновения под влия-
нием ревности и принимала совершенно особенную
150
Беглянка
форму, то это влияние порождало мысли об ок-
культизме, об аморальности, которые, в сущности,
представляли собой усилие для того, чтобы попы-
таться осуществить то, чего я желал. В такие мгно-
венья, если 6 я сумел воскресить Альбертину, за-
ставив вращаться стол, — верил же Бергот, что
это возможно, — или встретиться с ней в ином ми-
ре, во что верил аббат X., то мне нужно это было
лишь для того, чтобы сказать ей: «Я знаю о прач-
ке. Ты ей сказала: "Благодаря тебе я была на седь-
мом небе". Я видел след от укуса».
От образа прачки мне помог избавиться, — ра-
зумеется, некоторое время он стоял у меня перед
глазами, — сам этот образ, потому что на самом
деле нас волнует только то, что ново, внезапные
изменения тональности, то, чего привычка еще не
успела заменить своими бледными факсимиле.
Но единственным способом существования во мне
Альбертины было дробление ее на мелкие части-
цы, на множество Альбертин. Снова наступали та-
кие мгновенья, когда она была только добра,
или умна, или серьезна, когда она любила меня да-
же больше всех видов спорта. И не было ли это
дробление* по существу справедливым, раз оно ме-
ня успокаивало? Не содержало ли в себе это дроб-
ление вполне объективную, в сущности, истину,
согласно которой каждый из нас — не един, что он
состоит из множества людей различной нравствен-
ной ценности, и что если существовала порочная
Альбертина, то это не исключало существования
других Альбертин: той, что любила у себя в ком-
нате потолковать со мной о Сен-Симоне; той, что,
когда я вечером сказал ей о необходимости разлу-
ки, ответила печально: «Фортепиано, комната...
Неужели я никогда больше всего этого не уви-
Здесь и далее знак * отсылает к Приложению.
151
Марсель Пруст
жу?»; той, что, заметив, как моя ложь в конце
концов взволновала меня, воскликнула с такой не-
поддельной жалостью ко мне: «О нет! Я не хочу
причинять вам боль, давайте условимся: я не буду
делать попытки снова увидеться с вами». Тогда я
перестал быть один; я почувствовал, как рухнула
разделявшая нас преграда. С той минуты, как эта
милая Альбертина вернулась, я вновь обрел един-
ственного человека, у которого я мог бы потребо-
вать возмещения за все, чего я натерпелся от Аль-
бертины. Разумеется, мне по-прежнему хотелось
поговорить с ней о прачке, но не как жестокий
триумфатор и не для того, чтобы со злобным чув-
ством показать ей, что мне все известно. Если бы
Альбертина была жива, я бы мягко спросил ее,
есть ли правда во всей этой истории с прачкой.
Она бы мне поклялась, что Эме мне наплел: чтобы
я не подумал, что он не отработал денег, которые
я ему дал, он решил заверить меня, что собрал све-
дения и заставил прачку сказать все, что нужно.
Конечно, Альбертина продолжала бы обманывать
меня. Но, в промежутках между приливами и от-
ливами противоречий, я усматривал бы некоторый
прогресс. Пусть даже в самом начале она ни в чем
бы не призналась (не призналась бы даже неволь-
но, даже в какой-нибудь фразе, которую пропуска-
ешь мимо ушей), я не был бы в этом уверен: я ни-
чего больше не помнил. Кроме того, у нее была
странная манера выражаться: в одно и то же сло-
во она вкладывала разный смысл. Да и потом, чув-
ство, какое она испытывала бы при виде того, как
я ревную, заставило бы ее с ужасом отвергнуть то,
в чем она вначале охотно призналась. Кстати, Аль-
бертине даже не нужно было об этом говорить.
Может быть, так как я был бы убежден в ее неви-
новности, мне было бы достаточно поцеловать ее,
и я мог бы поцеловать ее и теперь, когда рухнула
152
Беглянка
разделявшая нас преграда, похожая на неощути-
мую и сопротивляющуюся преграду, которая после
ссоры возникает между влюбленными и о которую
разбиваются поцелуи. Нет, ей ничего не нужно бы-
ло говорить. Пусть бы она поступала, как ей нра-
вилось, бедная девочка: ведь, кроме того, что нас
разделяло, иные чувства объединяли нас. Если все
было так, как описывал Эме, но Альбертина скры-
вала от меня свои наклонности, то скрывала она
их, чтобы не огорчать меня. Когда я представлял
себе, как я все это объясняю вот такой Альбер-
тине, во мне говорило чувство нежности. Кстати,
знал ли я другую Альбертину? Быть доброй по
отношению к другому человеку и любить его —
это далеко не одно и то же. Мы любим улыбку,
взгляд, плечи. Этого достаточно: тогда в долгие
часы надежды или тоски мы создаем в своем вооб-
ражении женщину, создаем ее характер. И если
мы потом часто видимся с любимой женщиной, то,
какие бы проявления жестокости мы у нее ни за-
мечали, мы уже не в состоянии лишить любящую
нас женщину врожденной доброты, женщину,
у которой такой взгляд, такие плечи; мы не мо-
жем, когда она стареет, лишить ее того, что, как
мы знаем, было ей свойственно в молодости. Я
опять представил себе чудный взгляд этой Альбер-
тины, добрый и участливый, ее полные щеки, ее
шею с крупными родинками. Это был образ мерт-
вой, но так как эта мертвая жила, то мне было лег-
ко пойти на то, на что я пошел бы, если бы она,
живая, была со мной (и на что я пошел бы, если
бы мне суждено было встретиться с ней в ином ми-
ре): я ее простил.
Мгновения, которые я прожил вместе с этой
Альбертиной, были мне так дороги, что я боялся
выронить хотя бы одно их них. Подобно тому, как
человек пытается поймать обрывки мыслей, кото-
153
Марсель Пруст
рые он упустил по рассеянности, я находил такие,
которые я считал утерянными навсегда: я вдруг
вспомнил о прогулке, к которой моя мысль никог-
да раньше не возвращалась и во время которой,
чтобы холодный воздух не добрался до моего гор-
ла, Альбертина, поцеловав меня, завязала мне
шарф сзади. Эта обыкновенная прогулка, ожившая
в моей памяти благодаря обычному движению рук
Альбертины, доставила мне удовольствие воспоми-
нанием об одном из незначительных предметов до-
машнего обихода, о шарфе, только потому, что он
принадлежал дорогой усопшей, об одном из пред-
метов, которые нам приносит старая камеристка
и которые так нам дороги. Об этом шарфе я давно
и думать забыл, а теперь из-за него моя тоска пе-
реставала быть беспредметной. Как и будущее, мы
глотаем прошлое не целиком, а по капельке.
По временам моя тоска принимала такие фор-
мы, что я ее не узнавал; я жаждал огромной люб-
ви, я хотел найти женщину, которая жила бы со
мной — это казалось мне знйком, что я разлюбил
Альбертину, а между тем это было доказательст-
вом, что я любил ее всегда, потому что жажда
большой любви была равносильна желанию расце-
ловать полные щеки Альбертины, потому что это
была часть моей тоски. И в глубине души я был
счастлив, что не влюбился в другую женщину; я
отдавал себе отчет, что длительная любовь к Аль-
бертине была подобием тени чувства, которое я
к ней испытывал, что она воспроизводила отдель-
ные его части и подчинялась тем же законам, что
и реальное чувство, которое она отражала поверх
смерти. Я чувствовал всеми фибрами своей души,
что если бы я отгородил одну от другой свои мыс-
ли об Альбертине, если бы я наставил слишком
много таких перегородок, я бы ее разлюбил; из-за
этих разрывов она стала бы для меня безразлична,
154
Беглянка
как безразлична стала для меня бабушка. Слиш-
ком большой интервал без мыслей о ней нарушил
бы непрерывность воспоминания — этой основы
жизни, хотя немного погодя она может и восста-
новиться. Не так ли было с моей любовью к Аль-
бертине, когда она была жива? Эта любовь могла
бы возродиться по прошествии долгого времени,
когда я уже давно и не думал бы о ней. Итак, мое
воспоминание должно было подчиняться тем же
законам, не иметь долгих перерывов, потому что
после смерти Альбертины оно, подобно северному
сиянию, отражало чувство, которое я к ней испы-
тывал, оно было как бы тенью моей любви. Вот
когда бы я ее забыл, я мог бы прийти к решению,
что разумнее и спокойнее жить без любви. Тоска
по Альбертине порождала во мне необходимость
иметь сестру, — вот почему это была тоска неиз-
бывная. По мере того, как моя тоска по Альбер-
тине ослабевала бы, необходимость иметь сестру,
необходимость, которая являлась лишь неосо-
знанной формой тоски, стала бы менее настойчи-
вой. И, однако, эти пустоты в моем чувстве за-
полнялись неравномерно. Временами я готов был
жениться, потому что одна из пустот исчезла,
а другая, напротив, ощущалась острее. Зато позд-
нее мои ревнивые воспоминания угасали, и порой
мое сердце наполняла глубокая нежность к Аль-
бертине, тогда, размышляя о моих увлечениях
другими женщинами, я говорил себе, что она по-
няла бы их, попыталась бы взглянуть на них мо-
ими глазами, причиной моих увлечений становил-
ся ее порок. Иногда ревность вспыхивала во мне,
когда я не вспоминал об Альбертине. Я думал,
что ревную ее к Андре, о любовном похождении
которой мне только что сообщили. Но Андре бы-
ла для меня всего-навсего подставным лицом, со-
единительной трубкой, штепсельным соединением
155
Марсель Пруст
между мной и Альбертиной. Так во сне мы наде-
ляем человека обликом другого, именем другого,
потому что их глубокое сродство не вызывает
у нас ни малейшего сомнения. Несмотря на при-
ливы и отливы, которые в особых случаях явля-
лись отступлениями от общего закона, чувство,
которое осталось у меня к Альбертине, было ско-
рее горем, которое причинила мне ее смерть, не-
жели воспоминанием об его первопричине. Не
только чувство, но и ощущение. Отличаясь в этом
от Свана, который, когда он начал охладевать
к Одетте, не мог даже воссоздать в себе ощущение
своей любви, я чувствовал, что прошлое еще жи-
во, но только это история кого-то другого; мое «я»
в известном смысле двоилось: в то время, как его
высшая точка была уже твердой, застывшей,
в своем основании оно, как искорка, поджигало
его, даже когда мой разум давно отказался пони-
мать Альбертину. Ни один ее образ не вызывал
жестокой дрожи, не прибавлял слез, навертывав-
шихся мне на глаза от холодного ветра, обдував-
шего, как в Бальбеке, розовый цвет яблонь. Я за-
давал себе вопрос: не объясняется ли возобновле-
ние моих душевных мук чисто патологическими
причинами, и не является ли на самом деле то, что
я принимал за возрождение воспоминания, нача-
лом болезни?
При некоторых болезнях бывают неприятные
явления, которые больной легко смешивает с са-
мой болезнью. Когда они проходят, он удивляет-
ся, что выздоровеет не так скоро, как надеялся.
Такою была моя боль, когда началось «осложне-
ние» — в виде писем Эме о душевой и о прачках.
Но врачеватель души, который посетил бы меня,
нашел бы, что моя душа чувствует себя хорошо.
Во мне, так как я был одной из тех амфибий, ко-
торые погружены одновременно и в прошлое,
156
Беглянка
и в настоящее, всегда жило противоречие между
воспоминаниями об Альбертине и сведениями о ее
смерти. Однако это противоречие, если можно так
выразиться, приобрело обратный смысл. Мысль
о том, что Альбертина мертва, мысль, которая на
первых порах с яростью набрасывалась на мысль
о том, что она жива, так что я вынужден был спа-
саться от нее, как спасаются дети, боясь, что их
захлестнет волна, эта мысль о смерти, даже при
непрерывных приступах, в конце концов отвоева-
ла себе место, которое еще совсем недавно зани-
мала мысль о том, что она жива. Я не отдавал се-
бе в этом отчета, но теперь именно мысль о смер-
ти Альбертины, — а не воспоминание о ее жиз-
ни, — в большинстве случаев являлось основой
моих неосознанных размышлений, так что если я
прерывал их, чтобы подумать о себе, то во мне
вызывало изумление, — как вызывало в первые
дни, — не то, что Альбертины, жившей во мне та-
кой полнокровной жизнью, нет на свете, что она
могла умереть, а то, что Альбертина, которой нет
на свете, которая умерла, осталась такой живой
во мне. Сооруженный из длинной череды воспо-
минаний, темный туннель, в глубине которого я
уже очень давно тешил себя надеждой, что Аль-
бертина поостережется, внезапно оканчивался
прорывом в солнечный свет, неживший улыбчи-
вую голубую вселенную, в которой Альбертина
была всего-навсего очаровательным, но бездуш-
ным воспоминанием. Неужели именно она, — го-
ворил я себе, — и есть настоящая, или же это —
существо, которое во мраке, в котором я двигал-
ся так долго, представлялось мне единственной
реальностью? Еще так недавно я был действую-
щим лицом, которое жило в постоянном ожида-
нии той минуты, когда Альбертина придет и ска-
жет: «Здравствуй!», поцелует его; я был чем-то
157
Марсель Пруст
вроде размноженного «я», и оно заставляло меня
представлять себе это действующее лицо всего
лишь частицей, в которой от меня оставалась все-
го лишь половинная доля, и, как распускающий-
ся цветок, я испытывал омолаживающую свежесть
отпадения сухой коры. Эти мимолетные озарения
помогали мне осознать мою любовь к Альберти-
не — так случается со всеми слишком устойчивы-
ми мыслями, которые, чтобы утвердиться, нужда-
ются в том, чтобы их сменили другие. Те, кто пе-
режил войну 1870 года, утверждают, что мысль
о войне в конце концов стала казаться им естест-
венной, и не потому, что они мало думали о вой-
не, а потому, что думали о ней все время. Чтобы
уяснить себе, насколько необычно и значительно
такое событие, как война, необходимо было, —
поскольку что-то все-таки рассеивало их постоян-
ное наваждение, — чтобы они на мгновение забы-
ли, что идет война, чтобы они снова стали похо-
жи на тех, какими были в мирное время, — до тех
пор, пока вдруг на прозрачной пленке не проявит-
ся очень отчетливо чудовищная реальность, кото-
рую они уже давно перестали замечать, потому
что, кроме нее, не видели ничего.
Если бы еще возврат разных воспоминаний об
Альбертине происходил по крайней мере не посте-
пенно, а одновременно, лобовой атакой, по всему
фронту моей памяти, а воспоминания об ее изме-
нах отдалялись бы в одно время с воспоминания-
ми о ее ласках, от забвения мне становилось бы
легче. На самом деле все происходило не так. По-
добно тому, как на берегу моря прибой отступает
неравномерно, меня настигало то или иное из мо-
их подозрений, когда нежный образ присутствия
Альбертины слишком далеко уходил от меня, и об-
легчения я не ощущал.
Из-за измен Альбертины я настрадался, пото-
158
Беглянка
му что, к какому далекому году они бы ни отно-
сились, для меня они не имели срока давности,
но я не так сильно страдал после того, как они со-
вершались, то есть когда я не так живо их себе
представлял, потому что удаление чего-либо про-
порционально визуальной силе памяти, которая
видит на реальном расстоянии истекших дней, —
так воспоминание о сне последней ночи в своей
неопределенности и неясности может показаться
нам более отдаленным, чем событие, происшедшее
много лет назад. Но хотя мысль о смерти Альбер-
тины повлияла на меня, отлив ощущения, что она
жива, если и не прекращал влияния, то все же про-
тивопоставлял одно другому, и благодаря этому
влияния не отличались постоянностью. И теперь я
сознавал (конечно, я сбрасывал со счета время,
когда Альбертина была заточена у меня, когда я не
страдал от ее грехопадений, к которым я тогда от-
носился почти безразлично, так как знал, что она
их не совершает, которые превратились как бы
в доказательства ее невиновности), сознавал, что
я мучился, привыкая к столь же новой для меня
мысли, как и та, что Альбертина умерла (до тех
пор я всякий раз отталкивался от мысли, что она
жива), мысли невыносимой, которая, незаметно
для меня, в самой глубине моего сознания посте-
пенно вытеснялась мыслью о том, что Альбертина
невиновна. Когда мне казалось, что я сомневаюсь,
я ей верил; я принимал за отправной пункт дру-
гих мыслей уверенность (которая часто бывала
поколеблена) в ее виновности, хотя твердил себе,
что все еще сомневаюсь. По-видимому, мне тогда
было очень тяжело на душе, но я понимаю, что
так оно и должно было быть. Можно выздороветь
только при условии, что всю чашу страданий вы-
пьешь до дна. Оберегая Альбертину от всяких
знакомств, укрепляясь в самообмане, что она не-
159
Марсель Пруст
виновна, так же, как впоследствии беря за основу
мысль о том, что она жива, я лишь оттягивал час
выздоровления, оттого что продлевал время, ко-
торое должно быть временем необходимого пред-
варительного страдания. Привычка к мыслям
о невиновности Альбертины принесла бы мне ус-
покоение в соответствии с законами, которые я
уже не раз проверял на протяжении своей жиз-
ни.* В действии привычки, подобно атаке, пред-
принятой с двух сторон одновременно, союзники
поддержали бы друг друга. Мысль о виновности
Альбертины стала бы для меня, по мере уменьше-
ния болезненности, мыслью, более близкой к ис-
тине, более привычной. С другой стороны, по-
скольку она была бы менее болезненной, то дово-
ды, выдвигаемые в ее защиту, доводы, которые
порождались только желанием умерить душевную
боль, отпали бы один за другим, и я довольно
скоро перешел бы от уверенности в невиновности
Альбертины к уверенности в ее виновности. Мне
надо было жить с мыслью о смерти Альбертины,
с мыслью о ее ошибках для того, чтобы эти мыс-
ли стали для меня привычными, то есть чтобы я
больше об этом не думал и, наконец, чтобы я за-
был Альбертину.
От этого я еще был далек. Моя память, посвет-
левшая благодаря подъему моего интеллекта, —
например, когда я много читал, — то утишала мою
печаль, то, напротив, моя расходившаяся тоска
поднимала выше, ближе к свету, какое-нибудь вос-
поминание о нашей любви.
Возврат моей любви к мертвой Альбертине мог
начаться после долгого периода равнодушия, вы-
званного отвергнутым поцелуем в Бальбеке, пери-
ода, когда меня сильнее привлекали герцогиня
Германтская, Андре, г-жа де Стермарья. Любовь
возобновилась, когда я стал часто встречаться с
160
Беглянка
Альбертиной. Даже теперь всевозможные заботы
могли разлучить меня с мертвой уже Альберти-
ной, — из-за этих забот она не так меня волнова-
ла. Но все это было связано с тем, что она продол-
жала быть для меня живой. И даже позднее, ког-
да я любил ее меньше, желание осталось одним из
тех, от которых скоро устаешь, но которые спустя
некоторое время возникают вновь. Я шел вслед за
одной живой Альбертиной, потом — за другой, по-
том возвращался к мертвой. Часто это происходи-
ло в самых глухих уголках моей души, когда я не
мог составить себе ясное представление об Альбер-
тине, когда одно ее имя, случайно всплывшее, вы-
зывало у меня болезненную реакцию, хотя я пола-
гал, что ее у меня больше не будет, как у челове-
ка умирающего, у которого деятельность мозга
прекращается и у которого какой-нибудь орган со-
кращается только тогда, когда в него втыкают
иголку. И в течение долгого времени эти возбуж-
дения бывали у меня так редко, что я пытался ис-
кать в себе самом причины тоски, приступа ревно-
сти, чтобы связать себя с прошлым, чтобы припом-
нить все, что в моих силах, об Альбертине. Сожа-
ление о женщине — всего лишь способная к ожи-
ванию любовь; человек остается под властью тех
же законов, что и она; мое сожаление возрастало
по тем же причинам, которые при жизни Альбер-
тины усиливали мою любовь к ней, при этом ос-
новными причинами всегда были ревность и стра-
дание. Но чаще эти причины (болезнь, война мо-
гут опрокинуть все расчеты самой проницательной
мудрости) возникали без моего ведома и наносили
мне такие сильные удары, что мне уже было не до
воспоминаний — я думал, как бы избавиться от
душевной боли.
Да и потом, достаточно было одного слова, как,
например, Шомон, ничего общего не имевшего
6 М. Пруст
161
Марсель Пруст
с моими подозрениями1, чтобы вызвать их, — это
слово становилось паролем, волшебным Сезамом,
приотворяющим дверь в прошлое, — слова, кото-
рое не принимаешь во внимание потому, что, вдо-
воль на него насмотревшись, перестаешь им вла-
деть; оно меня принижало; мне казалось, что из-за
вырывания слова из контекста моя личность меня-
ет форму — так геометрическая фигура утратила
бы вместе с углом и целую сторону; некоторых
фраз, в которых было название улицы, дороги, где
могла раньше находиться Альбертина, было до-
вольно для того, чтобы заставить беспредметную
добродетельную ревность искать для своего вопло-
щения тело, жилище, что-нибудь физически устой-
чивое, что-нибудь вполне реальное.
Часто это случалось со мной во сне. Эти возвра-
щения, эти 4а саро2 сновидения, которые одним
махом переворачивают несколько страниц памяти,
несколько листков календаря, вынуждали меня от-
ступить перед болезненным, хотя и минувшим впе-
чатлением, которое уже давно уступило место дру-
гим и которое теперь вдруг снова стало сегодняш-
ним. Обычно оно сопровождалось целой мизансце-
ной, бездарной, но захватывающей, которая, вводя
меня в заблуждение, ставила перед моими глазами,
заставляла звучать у меня в ушах то, что отныне
датировалось этой ночью. Кстати, в истории любви
и борьбы с забвением не занимает ли сон даже
больше места, чем бодрствование, ибо он не прини-
мает в расчет бесконечно малые деления времени,
стирает переходы, сталкивает резкие контрасты,
• Чтобы восстановить контакт между Альбертиной и моим серд-
цем, моей памяти довольно было обнаружить в двух разных словах
одинаковый слог, — так электрик довольствуется простейшим,
но хорошим проводником.
2 Букв.: все вновь и вновь (итал.).
162
Беглянка
в одно мгновение уничтожает работу утешения, ко-
торая так медленно ткалась в течение целого дня,
и устраивает нам ночью встречу с той, которую мы
в конце концов забыли бы, при условии, впрочем,
что мы больше ее не увидим? Что бы ни говорили,
у нас легко может во сне создаться впечатление,
что происходящее — реально. Это было бы невоз-
можно только для действий, исторгнутых из наше-
го опыта во время бодрствования, опыта, который
в данный момент нам не виден. Таким образом, эта
фантастическая жизнь представляется нам реаль-
ной. Иной раз, хотя из-за недостатка внутреннего
освещения пьеса в целом проваливалась, мои вос-
поминания, поставленные на сцене, все же созда-
вали иллюзию жизни; я в самом деле думал, что
назначил Альбертине свидание, думал, что разыщу
ее, но чувствовал, что не в состоянии подойти к
ней, выговорить слова, которые мне хотелось ска-
зать ей, снова зажечь, чтобы ее увидеть, погасший
факел; бессилие, охватившее меня во сне, — это
была всего лишь неподвижность, немота, слепота
спящего: так в волшебном фонаре огромная тень,
которая должна была бы быть спрятана, заслоня-
ет тень от действующих лиц и представляет собой
тень фонаря или же оператора. В другом сне опять
оказывалась Альбертина, и опять она хотела меня
покинуть, но ее решимость меня не трогала. Моя
память пропускала в тьму предупредительный луч:
при его свете было видно, что будущие поступки
Альбертины, ее отъезд, о котором она объявляла
как о чем-то очень важном, — это не более, чем
мысль о ее смерти. Но часто было даже еще более
явственным сочетание мысли, что она мертва,
с ощущением, что она жива, — с ощущением, ко-
торое мысль о смерти не уничтожала. Я разговари-
вал с Альбертиной, а в это время в глубине комна-
ты ходила взад и вперед моя бабушка. Часть ее
163
Марсель Пруст
подбородка раскрошилась, как мрамор, но я ниче-
го необыкновенного в этом не находил. Я говорил
Альбертине, что мне хочется расспросить ее
о бальбекских душевых и о туреньской прачке,
но откладывал это на потом: ведь все же время
принадлежало нам, ничто нас не подгоняло. Аль-
бертина давала слово, что ничего плохого не де-
лала и что только накануне она поцеловала в гу-
бы мадмуазель Вентейль. «Как! Да разве она
здесь?» — «Здесь, и мне как раз пора идти — я
должна в назначенное время ее навестить». С тех
пор, как Альбертина умерла, она перестала быть
моей пленницей, какой она была в последние годы
ее жизни, и ее визит к мадмуазель Вентейль меня
встревожил. Но я не показал виду. Альбертина
призналась, что она ее только поцеловала, но,
должно быть, она снова начала лгать, как в те вре-
мена, когда отрицала все. По всей вероятности,
она не ограничится поцелуем. С известной точки
зрения я зря так беспокоился: говорят, что мерт-
вые ничего не чувствуют, ничего не делают. Так
говорят, но моя покойная бабушка живет уже мно-
го лет и вот сейчас ходит взад и вперед по комна-
те. В первый раз, когда я проснулся с мыслью, что
мертвая продолжает жить, эта мысль должна была
бы показаться мне непостижимой, необъяснимой.
Но она ко мне уже столько раз приходила в часы
безумия, каковыми являются наши сны, что в кон-
це концов я свыкся с нею; память о снах, если они
часто повторяются, может быть долгой. И я могу
себе представить, что если некто излечился и во-
шел в разум, то он должен понимать лучше дру-
гих, чтб ему хотелось сказать на протяжении ис-
текшего периода его умственной жизни: желая до-
казать посетителям лечебницы для душевноболь-
ных, что он, вопреки утверждениям доктора, не
сумасшедший, он сравнивал свое душевное здо-
164
Беглянка
ровье с безумием каждого из больных и делал вы-
вод: «Вы ведь не сочли бы сумасшедшим того, кто
ничем не отличается от всех остальных, ну так вот:
он — сумасшедший, он вообразил себя Иисусом
Христом, а этого никак не может быть, потому что
Иисус Христос — это я!» Когда я просыпался, ме-
ня долго потом мучил поцелуй, о котором мне го-
ворила Альбертина, выражения, которые она упо-
требляла, долго еще были у меня на слуху. И в са-
мом деле: они, должно быть, пролетали совсем ря-
дом с моими ушами, потому что ведь это я же их
и произносил. Целый день я разговаривал с Аль-
бертиной, расспрашивал ее, прощал, искупал то,
что забыл сказать ей при ее жизни, несмотря на то,
что мне хотелось ей это сказать. Внезапно я при-
ходил в ужас при мысли, что вызванной из небы-
тия моею памятью девушки, с которой я вел разго-
вор, больше нет, что разрушены отдельные части
ее лица, которые объединяла постоянная жажда
жизни, ныне исчезнувшей.
В иные дни, когда я был не способен даже во-
ображать, после пробуждения я чувствовал, что
ветер во мне изменил направление; холодный, не-
утихающий, он дул из глубины минувшего и доно-
сил до меня далекий звон часов, свистки перед от-
правлением поездов, то, чего я обычно не слышал.
Я брал книгу. Вновь открывал мой любимый ро-
ман Бергота; симпатичные действующие лица мне
нравились, и скоро, подпав под обаяние автора, я
уже хотел, чтобы злая женщина была наказана,
как будто она сделала зло лично мне; если молодо-
жены были счастливы, на глазах у меня выступа-
ли слезы. «Но, стало быть, — в отчаянии говорил
я себе, — из того, что я придаю такое значение по-
ступкам Альбертины, я не могу сделать вывод, что
ее личность продолжает быть реальной, не подле-
жащей уничтожению, что я встречусь на небесах
165
Марсель Пруст
с похожей на нее, хотя прежде мне никогда не слу-
чалось ее видеть и я волен рисовать себе ее облик
как мне угодно, — не могу сделать этот вывод, раз
я так усердно молюсь, с таким нетерпением жду,
раз у меня вызывает слезы радости успех челове-
ка, существовавшего только в воображении Берго-
та!» В его романе были соблазнительные девушки,
любовные записки, пустынные аллеи, где встреча-
ются герои. Это мне напоминало, что можно лю-
бить тайно, это пробуждало во мне ревность, как
будто Альбертина еще могла гулять в пустынных
аллеях! И еще там речь шла об одном мужчине:
пятьдесят лет спустя он встречается с женщиной,
которую любил в молодости, не узнает ее и скуча-
ет в ее обществе. И это мне напоминало, что лю-
бовь недолговечна, и волновало так, как если бы
мне было суждено расстаться с Альбертиной, а в
старости вновь, но уже равнодушно, встретиться
с ней. Если же передо мной была карта Франции,
мой испуганный взгляд не задерживался на Туре-
ни, чтобы не терзаться ревностью и не горевать,
на Нормандии, где были помечены, во всяком слу-
чае, Бальбек и Донсьер, между которыми я пред-
ставлял себе дороги, где мы столько раз проходи-
ли вместе! Среди разных названий французских
городов и селений название Тура, например, каза-
лось созданным по-другому: не из нематериальных
образов, а из ядовитых веществ, и сейчас же дей-
ствовало мне на сердце: его удары становились все
учащеннее и болезненнее.* Я вспоминал, как Аль-
бертина, выходя из вагона, говорила, что ей хо-
чется съездить в Сен-Мартен Одетый, я видел ее
в более давние времена, с вуалеткой, опущенной
на лицо; я искал путей к счастью и, устремляясь
к ним, говорил: «Мы могли бы вместе съездить
в Кемперлэ, в Понт-Авен». Не было такой стан-
ции близ Бальбека, где бы я ни представлял себе
166
Беглянка
Альбертину, так что этот край превращался для
меня в сохранившуюся от древнейших времен ми-
фологическую страну с живыми и жестокими ле-
гендами, очаровательными, забытыми из-за того,
что моя любовь перешла в другие края. Ах, как
было бы мне больно когда-нибудь снова лечь
в бальбекскую кровать с ее медной рамой, вокруг
которой, как вокруг неподвижной оси, вокруг не-
подвижного стержня, двигалась моя жизнь, после-
довательно вбирая в себя веселые разговоры с ба-
бушкой, ужас ее смерти, нежные ласки Альберти-
ны, открытие ее порока, а теперь настала новая
жизнь, когда при виде застекленных книжных
шкафов, в которых как бы отражалось море, в ме-
ня впивалась мысль, что Альбертина никогда
больше сюда не войдет! Не был ли бальбекский
отель единственной декорацией провинциального
театра, где на протяжении многих лет ставят са-
мые разные пьесы — комедии, трагедии, пьесы
в стихах, — отель, который отошел уже в доволь-
но далекое прошлое, хотя всегда с новыми эпоха-
ми моей жизни в его стенах? Но пусть этот пери-
од моей жизни навсегда останется тем же: стены,
книжные шкафы, зеркала вызывали во мне такое
чувство, что это уже последний период, что это —
я сам, только изменившийся, и у меня создавалось
впечатление, какого не бывает у детей: пессимис-
тические оптимисты, они верят, что тайны жизни,
смерти, любви скрыты, что их они не касаются,
и вдруг ты с болезненной гордостью убеждаешься,
что на протяжении многих лет составлял единое
целое со своей жизнью.
Я пытался читать газеты.
Чтение газет было для меня занятием отврати-
тельным, но не бесполезным. В самом деле, в нас
от каждой идеи, как от развилки в лесу, отходит
167
Марсель Пруст
столько разных дорог, что в ту минуту, когда
меньше всего этого ожидаешь, оказываешься перед
новым воспоминанием. Название мелодии Форе
«Тайна» привело меня к «Тайне короля» герцога
де Бройль, Бройль — к Шомону. Слова «Великая
Пятница» напомнили мне о Голгофе, Голгофа —
о происхождении этого слова, кажется, от Са1ьи$
тот, от Шомона. Но какой бы дорогой ни подхо-
дил я к Шомону, в эту минуту меня потрясал та-
кой жестокий удар, что я уже не столько предавал-
ся воспоминаниям, сколько думал, как бы мне ути-
шить боль. Несколько мгновений спустя после уда-
ра, сознание, которое, как гром, движется не ско-
ро, объясняло мне причину удара. Шомон навел
меня на мысль о Бют-Шомоне: г-жа Бонтан мне
сказала, что Андре часто гуляет здесь с Альберти-
ной, а между тем Альбертина говорила мне, что
никогда не видела Бют-Шомона. В определенном
возрасте наши воспоминания так тесно переплета-
ются, что твои мысли, книга, которую ты читаешь,
уже не играют роли. Всюду ты вкладываешь час-
тицу самого себя, все благодатно, все опасно,
в рекламе мыла можно сделать такие же драгоцен-
ные открытия, как в «Мыслях» Паскаля.
Конечно, история с Бют-Шомоном в ничем не
примечательный период времени действительно го-
ворила против Альбертины, только история была
не решающей, гораздо менее важной, чем история
со служащей из душевой или с прачкой. Но воспо-
минание, предстающее перед нами случайно, нахо-
дит в нас нетронутую мощь воображения, в данном
случае — душевных сил, которые мы лишь частич-
но потратили, когда умышленно напрягали интел-
лект, чтобы воссоздать воспоминание. И потом,
к женщине из душевой, к прачке, постоянно при-
сутствовавшим, хотя и затемненным в моей памя-
ти, как в полумраке галереи мебель, на которую
168
Беглянка
стараются не наткнуться, я привык. А вот о Бют-
Шомоне я давно уже не вспоминал, как о взгляде
Альбертины в зеркале бальбекского казино или
о необъяснимом ее взгляде в тот вечер, когда я так
ждал ее после вечера у Германтов, о всех чертах
ее жизни, которые не затрагивали моего внутрен-
него мира, но о которых мне все же хотелось
знать, чтобы они внедрились в нее, вросли, хоте-
лось присоединить воспоминания более приятные
о сторонах жизни этого, правда же, одержимого
создания. Стоило мне приподнять уголок тяжело-
го покрова привычки (привычки оглупляющей,
которая неизменно скрывает от нас почти всю все-
ленную и темной ночью под всегдашней этикеткой
заменяет самые возбуждающие и самые опасные
яды жизни чем-то безобидным и безвкусным),
и они являлись ко мне, как в первый день, полные
свежей, пронзающей новизны вновь наступающе-
го времени года, вносящей изменения в рутину на-
ших часов, всколыхивающей ее и в области удо-
вольствий: садясь в карету в первый погожий ве-
сенний день или выходя из дому на рассвете, мы
смотрим на наши незначительные поступки с трез-
вой восторженностью, которая помогает этой ве-
ликой минуте взять верх над итогом предыдущих
дней. Я снова выходил после вечера, проведенно-
го у принцессы Германтской, и ждал появления
Альбертины. Прошедшие дни мало-помалу при-
крывают те, которые им предшествовали и кото-
рые сами погребены под теми, что следуют за ни-
ми. Но каждый истекший день остается в нас, как
в обширном книгохранилище, где хранится в од-
ном экземпляре самая старая книга, которую ни-
кто никогда не востребует. Но если этот прошлый
день, пересекая полу прозрачность последующих
времен, поднимется к поверхности и распростра-
нится в нас, — в нас, которых он целиком при-
169
Марсель Пруст
крывает, — то тогда в одно мгновенье имена вновь
приобретают свое прежнее значение, живые суще-
ства принимают свой прежний облик, мы обретаем
нашу прежнюю душу, и перед нами встают с не
сильной, терпимей болью, которая скоро пройдет,
давно оставшиеся неразрешёнными проблемы, над
которыми мы когда-то ломали голову. Наше «я»
состоит из последовательно напластовавшихся ду-
шевных состояний. Но это напластование неизмен-
но, как стратификация горы. Постоянные сдвиги
земной коры выравнивают на поверхности преж-
ние слои. Я — вновь после вечера у принцессы
Германтской в ожидании Альбертины. Как она
провела ночь? Изменила ли мне? С кем? Разобла-
чения Эме, даже если 6 я им и поверил, не пони-
зили бы для меня настойчивый, сосущий душу ин-
терес к этому вопросу, словно каждая новая Аль-
бертина, каждое новое воспоминание о ней стави-
ли передо мной проблему особенной ревности,
проблему, к которой решения других были не при-
менимы.
Мне хотелось не только знать, с какой женщи-
ной она провела ночь, — мне важно было знать,
какое удовольствие она получила, что происходит
в ней сейчас. В Бальбеке Франсуаза несколько раз
ходила за ней, докладывала, что та с тревожным,
ищущим взглядом словно кого-то поджидала, све-
силась из окна. Положим, я узнал бы, что она
ждала Андре, но в каком настроении она ее жда-
ла, скрытом за тревожным, ищущим взглядом?
Что значило для Альбертины это влечение, какое
место занимало оно среди ее забот? По собствен-
ному опыту я знал: одного воспоминания о том,
что когда я встречал девушку, к которой был не-
равнодушен, что даже когда слышал разговор
о ней, а ее самое не видел, мне уже хотелось ка-
заться красивым, я подтягивался, покрывался хо-
170
Беглянка
лодным потом, — этого воспоминания мне было
достаточно, чтобы измучить себя, вообразить, что
Альбертина так же была возбуждена. После визи-
та врача-скептика тетя Леония высказала пожела-
ние, чтобы изобрели аппарат, при помощи которо-
го доктор испытал бы все на себе и яснее представ-
лял себе страдания больного. Одного этого воспо-
минания было достаточно, чтобы измучить себя,
чтобы внушить себе, что по сравнению с ожидани-
ем встречи серьезные беседы со мной о Стендале
и о Викторе Гюго, видимо, не имели для Альбер-
тины большого значения: они не давали ей почув-
ствовать, как ее влечет к другим, как она привязы-
вается ко мне, как воплощается в ком-нибудь дру-
гом. Но само по себе значение, какое должны бы-
ли иметь для Альбертины желание и все, что обра-
зовалось вокруг него, не открывали мне, чем же
это ее желание отличалось от других, как она оп-
ределяла его, когда говорила сама с собой. В обла-
сти физической боли мы, по крайней мере, не име-
ем возможности выбирать. Страдание определяет
и навязывает нам недуг. А вот в ревности нам над-
лежит перепробовать все виды и размеры страда-
ний, прежде чем остановиться на том, какое,
по нашему мнению, нам может подойти. И что же
может быть острее в таком страдании, чем почув-
ствовать, что любимая женщина испытывала на-
слаждение с другими, не похожими на нас людь-
ми, от близости с которыми она получала ощуще-
ния, какие мы не способны ей дать, или, по край-
ней мере, форму этих ощущений, их изображение,
их отделку, и что все это было у нее не с нами?
Уж лучше бы Альбертина полюбила Сен-Лу! На-
верно, я не так бы страдал.
Разумеется, нам не известна особая чувствитель-
ность каждого, обычно мы даже не подозреваем,
что нам она неизвестна, потому что чувствитель-
171
Марсель Пруст
ность других людей нам безразлична. Что касается
Альбертины, то мое счастье или несчастье зависело
бы от того, что собой представляла эта чувствитель-
ность; я отдавал себе отчет, что она мне неведома,
и то, что она мне неведома, уже причиняло мне
боль. Однажды мне почудилось, что я вижу жела-
ния, неведомые наслаждения, которые испытывала
Альбертина, в другой раз — что я их слышу. Я
увидел их, когда некоторое время спустя после
смерти Альбертины ко мне пришла Андре. В пер-
вый раз мне показалось, что она красива; я говорил
себе, что, вне всякого сомнения, Альбертине понра-
вились эти курчавые волосы, темные подведенные
глаза. Передо мной была материализация того, чем
полнились любовные мечтания Альбертины, что
она предугадывала в тот день, когда ее внезапно
потянуло из Бальбека. Как на темный, загадочный
цветок, принесенный на память об усопшей с моги-
лы, где бы я его ни нашел, я смотрел на необычай-
ную эксгумацию драгоценного сокровища — на во-
площенное Желание Альбертины, каким являлась
для меня Андре, так же, как Венера была желани-
ем Юпитера. Андре жаль было Альбертину, но я
сразу почувствовал, что утрата подруги ей не тяже-
ла. Насильственно удаленная от подруги ее кончи-
ной, она словно бы отнеслась равнодушно к разлу-
ке с ней, а при жизни Альбертины я не решился бы
заговорить с Андре об ее отношении к разлуке —
мне было бы страшно не добиться ее согласия. Она
как будто бы спокойно перенесла это расставание,
но я об этом узнал, когда их разлука уже не имела
для меня никакого значения. Андре лишала меня
Альбертины, но Альбертины мертвой, утратившей
не только жизнь, но и отчасти свою реальность во-
обще, — я же видел, что Альбертина не была необ-
ходимой, единственной подругой Андре, я видел,
что Андре могла найти ей замену.
172
Беглянка
При жизни Альбертины я не посмел бы выспра-
шивать у Андре тайну их дружбы, а также их от-
ношений с подругой мадмуазель Вентейль, — ведь
я же не был уверен до конца, что Андре не пере-
даст моего разговора с ней Альбертине. Теперь та-
кой допрос, даже если бы я не получил ответа, был
бы, во всяком случае, безопасен. Я заговорил
с Андре не в вопросительном тоне, а как будто
знал об этом всегда, — может быть, от самой Аль-
бертины, — о влечении Андре к женщинам и о ее
отношениях с мадмуазель Вентейль. Андре при-
зналась во всем с легкостью, улыбаясь. Из этого
признания я мог бы сделать страшные выводы:
Альбертина, приветливая, кокетничавшая в Баль-
беке с многими молодыми людьми, никому не да-
вала повода заподозрить ее в такого рода отноше-
ниях, которые она вместе с тем не отвергала, так
что, открывая эту новую Альбертину, я мог ду-
мать, что она с такой же легкостью признается
в них любому другому мужчине, который, как ей
казалось, ее ревнует. Кроме того, поскольку Анд-
ре, ближайшая подруга Альбертины, ради которой
она, вероятно, уехала из Бальбека, во всем при-
зналась, то у меня напрашивалось такое заключе-
ние: Альбертину и Андре всегда связывали опреде-
ленные отношения. Мы не всегда решаемся при
постороннем человеке прочитать письмо, которое
он нам передал, мы вскроем конверт только после
его ухода, — точно так же, пока Андре была
в Бальбеке, я не погружался в себя, чтобы изучить
страдание, которое из-за нее терпели мои физиче-
ские прислужники: нервы, сердце; благодаря хо-
рошему воспитанию, я старался не выдавать вол-
нения, — я вел светский разговор с девушкой-гос-
тьей, не прислушиваясь к себе. Особенно тяжело
мне было слушать, как Андре, говоря об Альберти-
не, сообщала: «Да, да, она очень любила прогулки
173
Марсель Пруст
в долине Шеврез». Мне казалось, что в туманном,
несуществующем мире, где гуляли Альбертина
и Андре, Андре только что по внушению дьявола
прибавила к миру Божьему эту проклятую долину.
Я чувствовал, что Андре намерена сообщать мне
обо всем, что было у них с Альбертиной, и всеми
силами старался притворяться, казаться из вежли-
вости, может быть, из чувства признательности,
все более влюбленным, между тем как пространст-
во, которое я еще мог уступить невинности Аль-
бертины, все сужалось. Мне казалось, что, несмо-
тря на мои усилия, я похож на окоченевшее жи-
вотное, над которым кружит, все суживая круги,
колдовская птица, и она не торопится: она увере-
на, что при желании она настигнет жертву, кото-
рой от нее некуда скрыться. И все-таки я продол-
жал смотреть на нее и, собрав остатки хорошего
настроения, естественности, уверенности в людях,
которые делают вид, что не боятся гипноза, при-
стально глядя на Андре, я сказал первую попавшу-
юся фразу: «Я никогда с вами об этом не говорил
из боязни вас рассердить, но теперь, когда нам
приятно поговорить о ней, я могу вам признаться,
что уже давно знал об отношениях, которые были
у вас с Альбертиной. Кстати, вам это доставит удо-
вольствие, хотя вы это знаете: Альбертина вас обо-
жала». Я сказал Андре, что мне было бы чрезвы-
чайно любопытно на нее посмотреть (даже на ее
ласки, которые не очень бы ее смущали), увидеть,
как она обходится с подругами, у которых такое
же влечение, и тут я назвал Розамунду, Берту,
всех подружек Альбертины. «Я бы ни за что на
свете не исполнила вашей просьбы, — ответила
Андре, — а кроме того, я не думаю, чтобы хоть
у кого-нибудь из девушек, которых вы назвали,
было бы такое влечение». Невольно приближаясь
к привлекшему меня чудовищу, я сказал: «Вам ме-
174
Беглянка
ня не убедить, что из всей вашей стайки только
у вас с Альбертиной были такие отношения!» —
«Да у нас с Альбертиной никогда таких отношений
не было». — «Андре, милая, ну к чему отрицать
то, о чем я знаю года три? Я не вижу в этом ниче-
го дурного, напротив. Я насчет вечера, когда ей
так хотелось поехать с вами на другой день к мад-
муазель Вентейль, так вы, может быть, помните...»
Тут я увидел, что в глазах Андре, острых, как кам-
ни, которые из-за их остроты ювелирам трудно
подвергать обработке, промелькнуло смущение, —
так машинисты сцены, подняв занавес, со всех ног
бегут за кулисы, чтобы никто из зрителей их не за-
метил. Тревога в глазах Андре исчезла, спокойст-
вие к ней вернулось, но я чувствовал, что в даль-
нейшем пьеса будет идти только для меня. Тут я
увидел себя в зеркале; я был поражен сходством
между мной и Андре. Если бы я давно не перестал
брить усы и если бы от них у меня остался только
пушок, сходство было бы почти полным. Может
быть, взглянув в Бальбеке на мои чуть пробивав-
шиеся усы, Альбертине вдруг нестерпимо, до безу-
мия захотелось в Париж. «Я бы не стала упорство-
вать, раз вы не видите в этом ничего дурного. Но я
клянусь, что никогда у нас с Альбертиной ничего
такого не было, я убеждена, что и она это ненави-
дела. Люди, которые на нас наговорили, солга-
ли, — может быть, они были в этом как-то заинте-
ресованы», — глядя на меня вопросительно и не-
доверчиво, добавила она. «Ну что ж, пусть будет
так, раз вы не хотите сознаться», — проговорил я,
предпочитая сделать вид, что не хочу спорить,
коль скоро у меня нет веских доказательств. Одна-
ко я как бы между прочим, на всякий случай об-
ронил название Бют-Шомон. «Я могла там быть
с Альбертиной, но разве это место пользуется дур-
ной славой?» Я спросил Андре, не могла ли бы она
175
Марсель Пруст
разузнать у Жизели, которая одно время дружила
с Альбертиной. На это Андре ответила, что после
того, как Жизель недавно сделала ей гадость, про-
сить ее о чем-либо — это единственное, в чем она,
Андре, отказала бы мне. «Если вы с ней увиди-
тесь, — предупредила она, — то не передавайте ей,
что я вам о ней сказала, — приобретать в ее лице
врага не в моих интересах. Она знает, какого я
о ней мнения, но я всегда избегала крупных ссор
с ней, потому что они влекут за собой примирение.
Кроме того, она опасна. Но ведь вы понимаете, что
когда прочтешь письмо, которое я получила неде-
лю назад и в котором она с таким коварством лга-
ла, то даже самые благородные поступки не изгла-
дят о нем воспоминания». В общем, если у Андре
было столь сильное влечение, что она не считала
нужным это скрывать, Альбертина же была к ней
очень привязана, то, несмотря на это, у Андре ни-
когда не было телесной близости с Альбертиной,
и она понятия не имела, что у Альбертины было та-
кое влечение, а значит, у Альбертины его и не бы-
ло, как не было у нее ни с кем другим таких отно-
шений, какие у нее могли быть с Андре. Вот поче-
му, когда Андре уехала, я заметил, что ее столь ре-
шительное утверждение меня успокоило. Но, мо-
жет быть, в Андре говорило чувство долга к покой-
ной, память о которой была еще свежа в ней, —
долга разубеждать в том, что Альбертина при жиз-
ни несомненно просила ее отрицать.
Я так часто пытался представить себе наслажде-
ния Альбертины, что однажды мне на миг почуди-
лось, будто я их увидел, когда смотрел на Андре;
в другой раз мне показалось, что я их услышал.
В доме свиданий я позвал двух молоденьких пра-
чек из одного квартала, куда часто ходила Альбер-
тина. Под ласками одной из них у другой вырыва-
лись звуки, которые поначалу я не мог опреде-
176
Беглянка
лить, — ведь никогда не угадаешь, что это за нео-
бычный звук, выражающий ощущение, которого
ты сам не испытывал. Если слышишь его из сосед-
ней комнаты, ничего не видя, его можно принять
за безудержный смех, который боль вырывает
у больного, оперируемого без наркоза; если звук
вырывается из груди матери, которой сообщают,
что ее ребенок сию минуту умер, то, при условии,
что мы не знаем, в чем дело, этот звук столь же
трудно переводим на человеческий язык, как ры-
чание зверя или же звук арфы. Надо, чтобы про-
шло какое-то время, чтобы уяснить себе, что оба
эти звука выражают нечто совершенно особое
и что я назвал наслаждением; и, по всей вероятно-
сти, оно было сильным, если до такой степени пе-
ревернуло девушку, которая его испытывала,
и вырвало у нее незнакомый звук, который как
будто обозначает и комментирует все действия изу-
мительного драматического произведения, в каком
принимала участие слабая женщина и какую скры-
вал от меня занавес, навсегда опущенный для дру-
гих. Кстати, эти две малышки ни о чем не могли
меня осведомить — они понятия не имели, кто та-
кая Альбертина.
Романисты часто предуведомляют в предисло-
вии, что, путешествуя по какой-нибудь стране, они
встретили кого-то, кто рассказал им о жизни тако-
го-то человека. Затем они предоставляют слово
своему приятелю, и его рассказ — это и есть от
слова до слова их роман. Так падуанский монах
рассказал Стендалю жизнь Фабрицио дель Донго.
Как нам хочется, когда мы любим, то есть когда
жизнь другого человека представляется нам таин-
ственной, найти такого осведомленного рассказчи-
ка! И, конечно, он существует. А разве мы сами
часто не повествуем бесстрастно о жизни женщины
кому-нибудь из наших приятелей или незнакомцу,
177
Марсель Пруст
которые понятия не имели об ее романе и с любо-
пытством нас слушают? Тот, кем я был, когда го-
ворил с Блоком о принцессе Германтской, о г-же
Сван и который мог бы рассказать мне об Альбер-
тине, он жив и теперь... но мы с ним не встреча-
емся. Мне казалось, что если 6 я мог разыскать
женщин, которые были с ней знакомы, мне было
бы известно все. Люди, с ней не знакомые, навер-
ное, решили бы, что ее жизнь так, как я, не знал
никто. Разве я не знал лучшей ее подруги Андре?
Вот так же люди бывают уверены, что друг мини-
стра должен знать правду о некоторых делах или
не может быть впутан в судебный процесс. И вот
этот ближайший друг убеждается, что всякий раз,
как он толковал с министром о политике, министр
отделывался общими фразами и сообщал не боль-
ше, чем было известно из газет; если же у друга
были неприятности, то, как бы он ни просил мини-
стра за него заступиться, министр неизменно обры-
вал его фразой, вроде: «Тут я бессилен». Я гово-
рил себе: «Вот бы мне найти таких свидетелей,
от которых, если бы я их знал, я не мог бы добить-
ся больше, чем от Андре, хранительницы тайны,
которую она не хотела открывать! Не похожий на
Свана, который, перестав ревновать, перестал ин-
тересоваться, что у Одетты с Форшвилем, я, даже
после того, как улеглась моя ревность, искал зна-
комства с прачкой Альбертины, с теми, кто жил
в одном с ней квартале, пытался представить себе
ее жизнь, ее плутни — только в этом крылось для
меня очарование. Но наслаждение порождается
предыдущим, как это у меня было с Жильбертой,
с герцогиней Германтской, поэтому источники оча-
рования оказались для меня в тех кварталах, где
раньше жила Альбертина, женщины ее круга, ко-
торых я принялся разыскивать и о встречах с ко-
торыми я мог бы только мечтать. Меня влекло
178
Беглянка
к женщинам, которым нечего было сообщить мне
об Альбертине, но которых Альбертина знала или
могла бы знать, женщины ее круга или кругов, где
она хорошо себя чувствовала, — словом, женщи-
ны, имевшие для меня ту прелесть, что были на
нее похожи или понравились бы ей. И среди этих
последних — особенно к девушкам из народа, по-
тому что их жизнь резко отличалась от жизни, ка-
кую знал я. Мы обладаем вещами лишь мысленно,
мы не обладаем картиной, хотя она висит у нас
в столовой, раз не умеем ее понять, как не облада-
ем страной, где мы живем, но даже еще не видели
ее. Впрочем, у меня и раньше рождалось чувство,
будто я вновь в Бальбеке, когда в Париже Альбер-
тина приходила ко мне и я обнимал ее; то же чув-
ство появлялось, когда я вступал в контакт, до-
вольно тесный и, кстати сказать, непродолжитель-
ный, в ателье, во время разговора за прилавком,
в какой-нибудь трущобе, где я целовал работницу.
Андре, другие женщины — все они по отношению
к Альбертине, — как Альбертина по отношению к
Бальбеку, — являлись взаимозаменяющими в нис-
ходящем порядке заместительницами наслажде-
ний, которые дают нам возможность обходиться
без того, что теперь нам недоступно: поездки
в Бальбек или любви Альбертины, посмотреть
в Лувре картину Тициана или съездить в Венецию,
которые, будучи отделены одна от другой неразли-
чимыми оттенками, образуют в нашей жизни, во-
круг первого наслаждения, задавшего тон, исклю-
чившего то, что с ним не сочеталось, все окрасив-
шего в один цвет (как это произошло со мной во
время увлечения герцогиней Германтской и Жиль-
бертой), что-то вроде ряда концентрических зон,
смежных, последовательных, гармоничных. В Ан-
дре и в других женщинах я нуждался, потому что
они доставляли мне наслаждение, которого я был
179
Марсель Пруст
теперь лишен: наслаждения иметь рядом с собой
Альбертину; это я понял однажды вечером, еще до
того, как узнал Альбертину не просто в лицо; я ду-
мал, что я никогда не испытаю наслаждения иметь
ее рядом с собой, эту свежую, освещенную измен-
чивым солнечным светом виноградную лозу. Напо-
миная мне то Альбертину, то тип женщины, к ко-
торому она, несомненно принадлежала, Андре и
другие пробуждали во мне жестокое чувство рев-
ности или чувство сожаления, которое впоследст-
вии, когда утихла моя душевная боль, сменилось
любопытством, не лишенным приятности.
Присоединенные к воспоминанию о моей люб-
ви, физические и классовые особенности Альбер-
тины, вопреки которым я ее полюбил, странным
образом устремили мое желание к брюнеткам, вы-
шедшим из мелкой буржуазии. Во мне частично
начинало возрождаться огромное желание, кото-
рое моя любовь к Альбертине не могла утолить, ог-
ромное желание узнать жизнь, которое я испыты-
вал прежде на дорогах Бальбека, на улицах Пари-
жа, желание, причинявшее мне жгучую боль, ког-
да, полагая, что оно существует и в сердце Альбер-
тины, я решил не давать ей воли. Теперь, когда
мое желание мгновенно будило мысль о желании
Альбертины, когда они совпадали, мне хотелось,
чтобы мы предавались ему вместе. Я говорил себе:
«Эта девушка ей понравилась бы», но за этим сле-
довал резкий переход к мысли о ее смерти, моя то-
ска отрезала мне дальнейший путь вслед за моим
желанием. Подобно тому, как раньше дороги в
Мезеглиз и в Германт породили во мне любовь
к деревне и не дали мне увидеть одухотворенную
красоту в местности, где не было старинной церк-
ви, васильков, золотистых бутонов, точно так же
моя любовь к Альбертине заставляла меня искать
строго определенный тип женщины, выхватывая
180
Беглянка
его из моего чудесного прошлого; я вновь, как пе-
ред началом моей любви к Альбертине, ощущал
потребность в ее призвуках, взаимозаменяемых
с моим воспоминанием, постепенно вытесняемым
другими. Теперь мне было бы тяжело находиться
рядом со светловолосой гордой герцогиней, потому
что она не пробудила бы во мне ощущений, какие
вызывала Альбертина, моего желания, ревности,
моих страданий после ее кончины. Наши чувства,
для того, чтобы быть сильными, должны развязать
в нас нечто отличающееся от них, чувство, которое
не может найти удовлетворения в наслаждении,
но которое примыкает к желанию, влечению, за-
ставляет его цепляться за наслаждение. Так как я
больше не страдал от любви Альбертины к женщи-
нам, то эта любовь выхватывала их из моего про-
шлого, придавала им нечто более реальное, похо-
жее на золотистые бутоны; так воспоминание о
Комбре придавало боярышнику большую реаль-
ность, чем цветам, позднее появившимся в моей
жизни. Даже об Андре я уже не говорил себе
с яростью: «Альбертина ее любила», — чтобы объ-
яснить себе свое желание, я говорил, смягчившись:
«Альбертина ведь ее любила!» Теперь я понимал
вдовцов, о которых говорят, что они утешены
и которые доказывают, что они безутешны, потому
что женились на свояченицах.
Таким образом, моя угасавшая любовь как буд-
то бы не препятствовала новым увлечениям; Аль-
бертину можно было сравнить с долго любимыми
женщинами, которые, чувствуя, что пыл их воз-
любленных ослабевает, сохраняют свою власть,
довольствуясь ролью посредниц, как, например,
г-жа де Помпадур по отношению к Людовику XV.
Раньше мое время было разделено на периоды, ког-
да я мечтал о такой-то или о такой-то женщине. Ког-
да потребность в острых наслаждениях, которые я
181
Марсель Пруст
испытывал с такой-то женщиной, проходила, меня
влекло к той, у которой я находил нежность —
и больше почти ничего, а затем потребность в бо-
лее изощренных ласках снова тянула меня к пер-
вой. Теперь этим чередованиям пришел конец, —
во всяком случае, один из периодов тянулся дол-
го. Мне хотелось, чтобы вновь появившаяся пере-
селилась ко мне и по вечерам, прежде чем уйти
к себе в комнату, дарила мне поцелуй сестры. Я
мог подумать, — если бы у меня не было опыта не-
выносимой совместной жизни с другой, — что я
сильнее тосковал о поцелуе, чем о губах, о наслаж-
дении, чем о любви, о привычке к женщине, чем о
самой женщине. Еще мне хотелось, чтобы вновь
появившаяся, как Альбертина, сыграла мне Вен-
тейля и, как Альбертина, поговорила со мной об
Эльстире. Все это было неосуществимо. Их лю-
бовь не стоила ее любви, — думалось мне; любовь,
с которой связаны различные эпизоды, посещение
музеев, концертов, с которой связана целая слож-
ная жизнь с перепиской, беседами, флиртом, пред-
варяющим любовь, чисто дружеские отношения
потом, располагает большими средствами, чем лю-
бовь к женщине, умеющей только отдаваться, по-
добно тому, как у оркестра больше возможностей,
чем у фортепьяно. Моя потребность, более глубо-
кая, в нежности, которую я находил у Альберти-
ны, нежности хорошо воспитанной девушки и в
то же время моей сестры, потребность в женщине
одного круга с Альбертиной, представляла собой
только лишь оживление воспоминания об Альбер-
тине, воспоминания о моей любви к ней. И я сра-
зу же почувствовал, что воспоминание не изобре-
тательно, что оно не способно пожелать ничего
иного, даже ничего лучшего, нежели то, чем мы
обладали; затем — что оно духовно, поэтому ре-
альность не может снабдить его достоянием, в ко-
182
Беглянка
тором оно нуждается; наконец, беря начало
в смерти любимой женщины, оно знаменует не
столько возрождение потребности в любви, в кото-
рую оно заставляет верить, сколько возрождение
потребности в общении с отошедшей Альбертиной.
Даже сходство с женщиной, которую я мысленно
выбирал вместе с Альбертиной, — если бы мне
удалось его найти, — сходство ее нежности с неж-
ностью Альбертины, заставило бы меня еще острее
почувствовать отсутствие того, что я бессознатель-
но искал и что было необходимо для возрождения
моего счастья, возрождения того, что я искал,
а искал я самое Альбертину, искал время, какое
мы прожили вместе; сам того не подозревая, я ис-
кал прошлое.
В ясные дни мне казалось, будто Париж разу-
крашен всеми девушками, которых я не то чтобы
желал, но которые погружали корни во тьму же-
ланий и неведомых мне вечеров Альбертины. Сре-
ди них была одна из тех, о которых Альбертина
сказала мне в самом начале, когда она еще не опа-
салась меня: «Чудесная малышка! Какие у нее
прелестные волосы!» Все, что в ее жизни будило
прежде мое любопытство, когда я знал ее еще
только в лицо, и все мои желания сливались в
единственном любопытстве: как Альбертина испы-
тывала наслаждение; мне хотелось видеть ее в об-
ществе других женщин, может быть, потому, что,
когда они уходили, я оставался с ней наедине, я
был последним, я был ее владыкой. Видя ее коле-
бания — провести вечер с той или с этой, — ее
пресыщение, когда другая уходила, быть может,
разочарование, я бы высветлил ревность, какую
вызывала во мне Альбертина, я бы точно опреде-
лил соотношение моей ревности с ее наслаждени-
ями; видя, как она их испытывает, я познал бы их
меру и определил их границу.
183
Марсель Пруст
«Скольких удовольствий, какой спокойной
жизни она лишила нас, — говорил я себе, — из-
за дикого упрямства, с каким она отрицала свое
тяготение!» И когда я вновь попытался опреде-
лить, где надо искать причину этого упрямства,
внезапно мне вспомнилась фраза, которую я ска-
зал ей в Бальбеке в тот день, когда она дала мне
карандаш. Упрекая ее в том, что она не позволи-
ла мне поцеловать себя, я сказал ей, что нахожу
это, впрочем, столь же естественным, насколько
мне отвратительна любовь одной женщины к дру-
гой. Увы! Быть может, Альбертина ее-то как раз
и вспомнила.
Я водил к себе девиц, которые меньше, чем ка-
кие-либо другие, могли мне понравиться, про-
водил рукой по их гладко причесанным волосам,
восхищался их точеными носиками, испанской
бледностью. Конечно, даже когда это касалось
женщины, которую я окидывал беглым взглядом
на бальбекской дороге, на парижской улице, я от-
давал себе отчет, чтб в моем желании индивиду-
ально, не поддается удовлетворению при помощи
кого-то другого. Жизнь, открывавшая мне мало-
помалу постоянство наших потребностей, учила
меня, что за неимением одного живого существа
нужно довольствоваться другим, что то, чего я
требовал от Альбертины, могла бы мне дать г-жа
де Стермарья. И, тем не менее, во всем была Аль-
бертина; между удовлетворением моей потребнос-
ти в нежности и особенностями ее тела существо-
вала тесная, нерасторжимая связь, и я не мог ото-
рвать от желания нежности переплетение воспоми-
наний о теле Альбертины. Только она была спо-
собна дать мне такое счастье. Мысль об ее един-
184
Беглянка
ственности перестала быть метафизическим а ргг-
оггу почерпнутым в том индивидуальном, что бы-
ло у Альбертины и что я находил у встречных
женщин, — теперь она стала а розЬеггогг, состоя-
щим из случайного, но неразделимого наслоения
моих воспоминаний. Я уже не мог желать нежно-
сти, не испытывая потребности в ней, не страдая
от ее отсутствия. Даже сходство с моей избранни-
цей, сходство утолявшейся ею нежностью, с неж-
ностью, которая требовалась мне теперь, сходство
проведенного с нею счастливого времени с прежде
познанным мною счастьем давало мне возмож-
ность яснее почувствовать, чего этим женщинам
недостает для того, чтобы я вновь стал действи-
тельно счастливым. С того дня, когда уехала Аль-
бертина, у меня в комнате образовалась пустота,
и я надеялся заполнить ее, обнимая других жен-
щин, но пустота была и в них. Они не говорили
со мной о музыке Вентейля, о «Мемуарах» Сен-
Симона, они не являлись ко мне раздушенные,
они не заводили со мной игру, касаясь своими
ресницами моих, — все это необходимо, потому
что все это как будто бы дает возможность помеч-
тать о соитии и создать иллюзию любви, а на са-
мом деле потому, что все это составляет часть мо-
их воспоминаний об Альбертине, и потому, что ис-
кал я именно ее. То общее, что эти женщины име-
ли с Альбертиной, только еще резче подчеркива-
ло, чего им не доставало для полноты сходства,
что было для меня всем и чего больше никогда не
будет, потому что Альбертина умерла. Моя лю-
бовь к Альбертине, которая влекла меня к этим
женщинам, была так сильна, что я становился
к ним равнодушен. Тоска по Альбертине и неот-
вязная ревность, по продолжительности превзо-
шедшие самые мрачные мои предположения, ко-
нечно, никогда не претерпели бы коренных изме-
185
Марсель Пруст
нений, если бы, оторванные от остальной моей
жизни, они подчинялись лишь игре моих воспоми-
наний, действиям и реакциям психики неподвиж-
ных состояний, не распространяющейся на более
обширную систему, где души двигаются во време-
ни, как тела — в пространстве.
Как есть геометрия в пространстве, так во вре-
мени есть психология; расчеты психологии не бы-
ли бы точны, если бы мы не приняли во внимание
Время и одну из форм, которую принимает забве-
ние, забвение, силу которого я уже начал ощущать
на себе и которое является мощным орудием адап-
тации к действительности, потому что оно посте-
пенно разрушает в нас отживающее прошлое, на-
ходящееся в состоянии постоянной борьбы с адап-
тацией. Я мог бы угадать заранее, что разлюблю
Альбертину. Когда, осознав, что значили ее лич-
ность и ее действия для меня и что значили они
для других, я понял, что любовь для нее была не
так важна, как для меня, из чего я мог бы вывес-
ти ряд заключений о субъективности моего чувст-
ва. Так как любовь относится к области духовной
жизни, то она способна надолго пережить челове-
ка, но, вместе с тем, не будучи по-настоящему свя-
зана с человеком, не имея никакой поддержки из-
вне, она может, как любое состояние духа, даже из
самых длительных, оказаться однажды не у дел,
быть «замещенной», и в этот день все, что, как мне
представлялось, связывало меня так бережно и,
вместе с тем, так неразрывно с воспоминанием об
Альбертине, перестанет для меня существовать.
Это горестный удел покинувших землю — слу-
жить всего лишь потускневшими картинками для
мысли живущих. Поэтому-то на этих картинках
строят планы, которые содержат в себе страст-
ность мысли, но мысль устает, воспоминание раз-
рушается. Настанет день, когда я охотно отдал бы
186
Беглянка
комнату Альбертины первой встречной, так же,
как я без малейшего сожаления отдал Альбертине
агатовый шарик и другие подарки Жильберты.
Я не то чтобы разлюбил Альбертину, но любил
я ее уже не так, как в последнее время; я любил
ее, как в былые времена, когда все, что имело
к ней отношение, — места и люди, — будило во
мне любопытство, не столько болезненное, сколь-
ко влекущее. Я теперь ясно чувствовал, что,
прежде чем совсем забыть ее, как забывает обо
всем путешественник, который тою же дорогой
возвращается туда, откуда он выехал, мне следо-
вало, прежде чем достичь начального равноду-
шия, пройти в обратном направлении все чувства,
через которые я прошел, прежде чем подойти
к своей большой любви. Но эти этапы, эти момен-
ты прошлого неподвижны, они сохранили страш-
ную силу, счастливое непонимание надежды, ко-
торая устремлялась тогда ко времени, сегодня
ставшему прошлым, но которую галлюцинация
заставляет нас на мгновение принять за будущее.
Я перечитал письмо от Альбертины, в котором
она меня извещала, что едет на вечер, и я пере-
жил минутную радость ожидания. Во время этих
мысленных возвращений тою же дорогой в мест-
ность, куда я на самом деле не вернусь, где узна-
ёшь названия и вид всех станций, через которые
ты уже в одну сторону проехал, случается так,
что, пока ты остановился на одной из них, на вок-
зале у тебя на мгновение появляется иллюзия, что
поезд поехал, но в том направлении, откуда ты
едешь, как это было в первый раз. Иллюзия тот-
час же исчезает, но на мгновение ты был вновь
устремлен к прошлому — такова жестокость вос-
поминания.
Для того, чтобы стать равнодушным к пункту
отправления, необходимо покрыть в обратном
187
Марсель Пруст
направлении расстояние, которое было преодоле-
но ради любви, но путь этот будет не совсем тот
же. Общее у них то, что это не прямые пути, по-
тому что забвение, так же как и любовь, нараста-
ет не равномерно. На той дороге, по которой я
пошел обратно, уже неподалеку от конечной це-
ли, меня ожидали четыре этапа, которые я вспо-
минаю особенно отчетливо, без сомнения, пото-
му, что на этих этапах я различил то, что не от-
носилось к моему увлечению Альбертиной или
если и относилось, то лишь в той мере, в какой
все, что происходит в нашей душе до великой
любви, ассоциируется с нею, либо питая ее, либо
побеждая, либо составляя с ней, для нашего ана-
лизирующего разума, контраст, либо являясь ее
прообразом.
Первый этап начался в воскресенье, в праздник
Всех святых, когда я вышел из дому. Подходя
к Булонскому лесу, я с грустью вспоминал, как
Альбертина приехала за мной в Трокадеро, пото-
му что по календарю это был тот же самый день,
только Альбертины уже не было на свете. С грус-
тью, и все же не без удовольствия, потому что по-
вторение в миноре мотива, который заполнил тот,
давний мой день, то, что я не слышал, как Фран-
суаза говорит по телефону, то, что Альбертина не
вернулась, как тогда, — все это я воспринимал не
со знаком минус, но это реально уничтожало хра-
нившееся в моей памяти, это придавало дню что-
то болезненное и в то же время превращало его
в нечто более прекрасное, нежели ни в чем не при-
мечательный, обычный день, так как то, чего
в нем недоставало, что было из него вырвано, ос-
тавило после себя впадину. Я напевал фразы из
сонаты Вентейля. Мне уже было не очень тяжело,
когда я вспоминал, что мне ее столько раз играла
Альбертина, потому что все мои воспоминания
188
Беглянка
о ней вступили в эту новую фазу и уже вызывали
не ноющую боль в сердце, а только нежное чувст-
во. Иногда в пассажи, которые она играла чаще
других, она вкладывала ту или иную мысль, кото-
рая меня очаровывала, подсказывала ту или иную
реминисценцию, и тогда я говорил себе: «Бедня-
жечка!», но без грустного чувства, только вклады-
вая в музыкальный пассаж еще одно значение,
значение, до известной степени историческое, лю-
бопытное — так портрет Карла I кисти Ван-Дей-
ка, прекрасный сам по себе, становится еще более
интересным потому, что вошел в национальную
коллекцию по воле дю Барри, желавшей угодить
королю. Когда короткая фраза, прежде чем исчез-
нуть навсегда, воспарила на миг, а затем распа-
лась на разнородные элементы, то она не была
для меня посланницей исчезнувшей Альбертины,
как была она для Свана посланницей Одетты. Ас-
социации идей, возникавшие благодаря короткой
фразе, у меня и у Свана были не совсем одинако-
вые. Я был особенно чувствителен к разработке,
к попыткам возвращения, к становлению фразы
на протяжении всей сонаты — так складывалась
любовь на протяжении всей моей жизни. И те-
перь, наблюдая за тем, как ежедневно еще один
элемент моей любви исчезал, вытесненный ревно-
стью или чем-либо другим, но в конце концов воз-
вращался в смутном воспоминании к ненадежной
наживке первоначальных дней, я думал, что вот
такой была моя любовь, которая в короткой раз-
мельченной фразе дробилась перед моим умствен-
ным взором.
Я шел по отдаленным одна от другой тропин-
кам подлеска, подернутым дымкой, с каждым
днем все утончавшейся; мне стоило вспомнить
о какой-нибудь прогулке на автомобиле с Альбер-
тиной, о том, как она вернулась вместе со мной
189
Марсель Пруст
и о том, как я почувствовал, что она окутывает
всю мою жизнь, и она снова реяла вокруг меня во
мраке ветвей, среди которых, словно подвешен-
ная, сверкала под лучами заходящего солнца, про-
свечивающая горизонталь золотой листвы1; я не
отрицал того, что вижу эти ветви глазами своей
памяти, они будили мое любопытство, они меня
волновали (как волнуют чисто описательные стра-
ницы, потому что художник для большей полноты
вводит в описание вымысел, целый роман), и при-
рода приобретала неповторимую прелесть мелан-
холии, овладевавшую всею моею душой. Я думал,
что причина этого очарования в том, что я всегда
любил Альбертину, тогда как истинная причина
состояла, напротив, в том, что забвение продолжа-
ло во мне прогрессировать, что воспоминание об
Альбертине перестало быть для меня мучитель-
ным, то есть изменилось. Напрасно мы полагаем,
что хорошо разбираемся в своих впечатлениях —
так казалось мне, что я вижу ясно причину моей
меланхолии; а между тем мы не умеем доходить
до первоначального смысла своих впечатлений.
Врач, выслушивающий пациента, с помощью
симптомов заболевания доходит до наиболее глу-
бокой его причины, о которой пациент не подозре-
вает. Вот так и наши впечатления, наши мысли
важны только как симптомы. Моя ревность дер-
жалась в стороне благодаря впечатлению очарова-
ния и благодаря тихой грусти. Так же, как когда
я перестал видеться с Жильбертой, любовь к жен-
щине вырастала непосредственно из моих душев-
1 Временами я вздрагивал, как вздрагивает тот, в глазах которого
навязчивая идея придает любой женщине, остановившейся на поворо-
те аллеи, встречающееся в жизни подобие, сходство с той, о ком он
думает. «Это, может быть, она!» Человек оборачивается, автомобиль
едет дальше, но человек застывает на месте.
190
Беглянка
ных глубин, свободная от какой бы то ни было
строго определенной ассоциации с женщиной,
прежде мною любимой, и парила подобно части-
цам, которые предохранили от дальнейшего рас-
пада и которые носятся в весеннем воздухе, стре-
мясь лишь соединиться в новом существе. Нигде
не растет столько цветов, даже если они называ-
ются незабудками, как на кладбище. Я смотрел на
девушек, которыми был разукрашен этот чудный
день, как смотрел бы раньше из автомобиля мар-
кизы де Вильпаризи или из того, в котором я при-
ехал, тоже в воскресенье, с Альбертиной. И тот-
час же к взгляду, который я бросал на какую-ни-
будь девушку, присоединялся любопытный, бег-
лый, ищущий взгляд, отражавший неуловимые
мысли, какие украдкой внушала им Альбертина,
и этот сдвоенный взгляд, осенявший девушек та-
инственным, стремительным голубоватым кры-
лом, заставлял меня пройти по аллеям, до того
дня ничем не примечательным, почувствовать
дрожь дотоле не изведанного мною желания, ко-
торого было бы недостаточно, чтобы воскресить
в памяти девушек, если б оно было одно, потому
что только мой взгляд, без помощи другого, ниче-
го необычного в них не находил.
Порою чтение грустной книги вдруг отбрасыва-
ло меня в прошлое, — иной роман, подобно недол-
гому, но глубокому трауру, разрушает наше при-
вычное состояние, снова вводит нас во взаимодей-
ствие с реальностью, но только на несколько ча-
сов, как кошмар, потому что сила привычки, заб-
вение, которое с ней связано, злорадство, вызыва-
емое бессилием разума в борьбе с ней и в воссоз-
дании правды жизни, — все это бесконечно высо-
ко возносит правду жизни над почти гипнотичес-
ким внушением книги, которое, как все внушения,
действует очень недолго.
191
Марсель Пруст
Не потому ли мне захотелось в Бальбеке узнать
Альбертину, что она показалась мне типичной де-
вушкой — из тех, на которых так часто задержи-
вался мой взгляд на улицах, на дорогах, не пото-
му ли, что она могла дать о них общее представ-
ление? И не было ли естественно, что теперь за-
катывавшаяся звезда моей любви, в которой они
конденсировались, вновь распылялась в туманно-
сти? Во всех я видел Альбертину — образ, кото-
рый я носил в себе, образ, заставлявший меня ра-
зыскивать ее всюду; однажды, на повороте аллеи,
одна из девушек, садившаяся в автомобиль, так
живо мне ее напомнила, была точно так же сложе-
на, что я потом даже спросил себя: не Альберти-
ну ли я видел, не обманули ли меня, известив о ее
кончине? Точно такой я видел ее на повороте ал-
леи, — может быть, в Бальбеке, — садящейся
в автомобиль и так доверчиво смотревшей в буду-
щее. Я не просто вбирал в себя глазами действия
этой девушки, садившейся в автомобиль, как ис-
кусственную видимость, которая так часто возни-
кает во время прогулки: действия превращаются
в нечто вроде продолжительного акта, и этот акт,
как мне представлялось, оборачивался и на про-
шлое той своей стороной, которая еще недавно
примыкала к нему и опиралась на мое сердце, от-
чего в нем всегда жили сладострастие и печаль.
Но девушка уже исчезла. Немного дальше я
увидел трех девушек, постарше, может быть —
молодых женщин; их изящная, летящая поход-
ка — это было именно то самое, что прельстило
меня в Альбертине и ее подружках в первую нашу
встречу, и я пошел за этими тремя новыми девуш-
ками по пятам; когда же они сели в автомобиль, я
в отчаянии кинулся во всех направлениях искать
ту, и я ее нашел, но — слишком поздно. Трех де-
вушек я так и не обнаружил. А несколько дней
192
Беглянка
спустя, возвращаясь домой, я их увидел — тех са-
мых трех девушек, за которыми я шел в Булон-
ском лесу. Это были точь-в-точь такие же, особен-
но две брюнетки, но только постарше, из разряда
светских девушек, которых я часто видел в окно
или встречал на улице; я не был с ними знаком,
и все-таки стоило мне на них взглянуть, как я уже
начинал строить всевозможные планы, и во мне
вновь пробуждалась любовь к жизни. Блондинка
была на вид нежнее, выражение лица у нее было
почти страдальческое, нравилась она мне мень-
ше.* Однако именно благодаря ей я не довольст-
вовался тем, что в течение одной минуты любовал-
ся ими. Я не стал бы на них смотреть, так же, как
на стольких других, если бы, когда они проходи-
ли мимо меня, блондинка, — быть может, потому,
что я пристально их разглядывал? — не бросила
на меня беглого взгляда, а потом, обогнав меня
и обернувшись, не посмотрела на меня еще раз,
отчего мое воображение разыгралось не на шутку.
И все-таки, когда она отвела от меня взгляд и сно-
ва заговорила с подружками, мой пыл, несомнен-
но, в конце концов остыл бы, если б его стократ
не усилило еще одно обстоятельство. Я осведомил-
ся у швейцара, кто они такие. «Они спрашивали
ее светлость, — ответил он. — Мне думается, зна-
кома-то с ней одна, а другие только провожали
ее до двери. Вот ее фамилия — не знаю, так
ли я записал». Я прочел: «Мадмуазель Депорш-
виль». Мне ничего не стоило восстановить по па-
мяти правильное написание: д'Эпоршвиль — та-
кая, или почти такая, фамилия была у девушки из
прекрасной семьи, связанной узами дальнего род-
ства с Германтами; Робер мне- о ней говорил, что
встретил ее в доме свиданий — он находился с
ней в связи. Теперь я понял, что выражал ее
взгляд, почему она оглянулась и почему она смо-
7 М. Пруст
193
Марсель Пруст
трела на меня тайком от приятельниц. Как часто
я думал о ней, представлял ее себе по фамилии,
которую назвал мне Робер! И вот я только что ее
видел: она ничем не отличалась от подружек; осо-
бенным был только ее брошенный украдкой
взгляд, открывавший передо мной вход в такие
области ее жизни, которые, несомненно, были
скрыты от ее подруг и благодаря которым она ста-
новилась более доступной, — почти наполовину
моей, — не такой чопорной, какими обыкновенно
бывают девушки из аристократических семей. Мы
с ней уже заранее пытались представить себе одно
и то же: как мы провели бы время, если б она на-
значила мне свидание. Разве не об этом красноре-
чиво говорил ее взгляд, притом что это красноре-
чие было понятно мне одному? Сердце у меня би-
лось учащенно, я не мог бы точно описать, как
сложена мадмуазель д'Эпоршвиль, я едва разли-
чал черты бледного ее лица, на которое я смотрел
как бы со стороны, но я уже был безумно в нее
влюблен. Но тут я спохватился: я рассуждаю так,
словно из трех девушек мадмуазель д'Эпоршвиль
была именно та блондинка, которая оглянулась
и два раза на меня посмотрела, но ведь швейцар
мне этого не сказал. Я подошел к его каморке,
опять принялся расспрашивать; он мне сказал, что
нынче они приходили в первый раз и в его отсут-
ствие; сейчас он спросит у жены — она уже один
раз их видела. Жена в это время подметала слу-
жебную лестницу. У кого не было в жизни при-
близительно таких сладостных колебаний? Одно-
му отзывчивому другу описали девушку, которую
видели на балу, и он установил, что, вероятно, это
одна из его подруг и что он приглашает к себе сво-
его друга и ее. Но ведь там было так много деву-
шек, да и потом, по одному устному портрету
трудно ли ошибиться? Девушка, которую вы
194
Беглянка
в свое время еще увидите, не окажется ли другой,
не той, о ком вы мечтаете? А, быть может, вы убе-
дитесь, что протягиваете руку с такой именно
улыбкой, какой вы ждете от нее? Это довольно
частая удача; не будучи всякий раз подкреплена
рассуждением, столь же убедительным, как рас-
суждение о мадмуазель д'Эпоршвиль, она являет-
ся порождением чего-то близкого к интуиции и не-
коего благоприятного для вас веяния. Тогда при
виде ее мы говорим себе: «Это, без всякого сомне-
ния, она». Гуляя по берегу моря, я угадал, что вот
это Альбертина Симоне.*
Меня охватило лихорадочное возбуждение.
Прежде чем пойти купить все, от чего, по моему
мнению, я стал бы красивее и благодаря чему я
произвел бы самое выгодное впечатление через
три дня, когда я отправлюсь к герцогине Германт-
ской, где я встречусь с доступной девушкой и на-
значу ей свидание (я нашел бы способ отозвать ее
для минутного разговора в уголок гостиной), я
для большей верности телеграфировал Роберу,
прося его сообщить мне имя девушки и дать ее
описание, — я надеялся получить ответ до после-
завтра, когда она должна была, по сведениям
швейцара, опять прийти к герцогине Германтской
и (теперь я не думал ни о ком другом, не думал
даже об Альбертине) куда я тоже пойду, что бы со
мной ни случилось, даже если б я заболел (я бы
тогда велел отнести меня на носилках). Если бы я
не телеграфировал Сен-Лу, я не то, чтобы все еще
сомневался в сходстве и не то, чтобы девушка, ко-
торую я встретил, и та, о ком он мне говорил, по-
прежнему были для меня два разных лица. Теперь
у меня уже не оставалось сомнений, что это одно
и то же лицо. Но я сгорал от нетерпения, я никак
не мог дождаться послезавтрашнего дня, и мне
было приятно, — точно это давало мне тайную
195
Марсель Пруст
власть над девушкой, — получить о ней подроб-
ную телеграмму. На телеграфе я, вдохновляемый
надеждой, составлял текст, я замечал за собой,
что теперь, стоя лицом к лицу с мадмуазель
д'Эпоршвиль, я совсем не такой безоружный, ка-
ким был когда-то, лицом к лицу с Жильбертой.
С этого времени, когда мне оставалось только со-
ставить текст телеграммы, телеграфисту — при-
нять ее, а самой скорой сети — передать, вся
Франция и все Средиземное море, все разгульное
прошлое Робера, которое могло мне пригодиться
для опознания недавно встреченной мной личнос-
ти, готовы были оказаться на службе у романа,
который я только что написал вчерне и о котором
мне уже не было необходимости думать, потому
что все это в течение двадцати четырех часов при-
дало бы ему тот или иной смысл. А в другое вре-
мя, когда меня приводила домой с Елисейских по-
лей Франсуаза и дома, наедине с самим собой, я
мучился оттого, что мои желания неисполнимы,
так как я не имел возможности воспользоваться
практическими средствами цивилизации, я любил,
как дикарь, или, вернее, поскольку я был лишен
свободы передвижения, как цветок. Меня лихора-
дило. Отец потребовал, чтобы я двое суток про-
был с ним, — следовательно, мне нельзя было
пойти к герцогине, и это привело меня в такое бе-
шенство и в такое отчаяние, что моя мать в конце
концов вмешалась и добилась от отца, чтобы он
оставил меня в Париже. Но мой гнев долго еще не
утихал, а мое влечение к мадмуазель д'Эпоршвиль
в сто раз усиливалось воздвигнутым между нами
препятствием, боязнью, что тут у меня не будет
тех часов, когда я все время заранее улыбался пе-
ред моим визитом к герцогине Германтской, как
чему-то решенному, чего уже никто не мог бы
у меня отнять. Иные философы утверждают, что
196
Беглянка
внешнего мира нет и что наша жизнь — в нас са-
мих. Так или иначе, любовь, когда она еще толь-
ко зарождается, поражает тем, как мало значит
реальность. Если бы меня попросили по памяти
написать портрет мадмуазель д'Эпоршвиль, опи-
сать ее, указать на ее характерные черты, то я не
мог бы исполнить эту просьбу, я бы даже не уз-
нал мадмуазель д'Эпоршвиль на улице. Я видел
ее профиль, когда она находилась в движении;
она показалась мне высокой, хорошенькой, обык-
новенной блондиночкой — больше я ничего не мог
бы о ней сказать. Но влечение, озабоченность,
сильнейший удар, нанесенный мне страхом не
увидеть ее, если меня опять увезет отец, — все это
в сочетании с образом, который, в сущности, был
мне не известен и которого, однако, было доволь-
но, чтобы произвести на меня приятное впечатле-
ние, — все это уже и было любовью. Наутро, по-
сле счастливой бессонной ночи, я получил теле-
грамму от Сен-Лу: «Де л'Оржвиль, орж — злак,
рожь; виль — город; маленькая брюнетка, тол-
стушка, находится настоящий момент Швейца-
рии». Значит, то была не она.
Потом ко мне вошла с почтой моя мать, небреж-
ным жестом, как будто думая о другом, положила
ее мне на постель и сейчас же вышла. А я, зная хи-
трости моей дорогой мамочки, зная, что на ее ли-
це можно прочитать все, не боясь ошибиться, если
только принять за ключ желание доставить удо-
вольствие другим, улыбнулся и подумал: «В почте
есть что-то для меня интересное; мама приняла
безразличный, рассеянный вид, чтобы мое изумле-
ние было полным и чтобы не уподобиться тем, кто
отнимает у вас половину радости, сообщая вам
о ней». Мама тут же направилась к выходу — она
боялась, что я из самолюбия не показываю, как я
доволен, и от этого мне менее приятен ее приход.
197
Марсель Пруст
В дверях она столкнулась с Франсуазой. Франсу-
аза попятилась. В спешке моя мать забыла свечу.
Почту она положила рядом со мной, чтобы я не
мог не обратить на нее внимания. Но я почувство-
вал, что там одни газеты. Наверное, в какой-ни-
будь газете была статья писателя, которого я лю-
бил, а так как он писал мало, то газета с его ста-
тьей — это был бы для меня сюрприз. Я подошел
к окну, раздвинул шторы. Розовое небо над блед-
ным, туманным утром, — такого цвета в этот час
бывает в кухне плита, если ее растопить, — пробу-
дило во мне надежду и желание провести ночь
и проснуться на маленькой станции в горах, где я
видел розовощекую молочницу.
Я развернул «Фигаро». Какая скука! Первая
статья была под тем же заглавием, что и статья,
которую я послал в газету и которая так и не бы-
ла напечатана. Но не только то же заглавие, вот
и несколько моих фраз — слово в слово. Это уже
чересчур! Я пошлю протест. Но там было не толь-
ко несколько слов — там было все, там была моя
подпись... Моя статья вышла! Но моя мысль, ко-
торая, быть может, уже тогда устаревала и уста-
вала, все еще как будто не понимала, что это моя
статья, — так старики продолжают идти, даже ес-
ли это уже не нужно, даже если надо немедленно
отойти от непредвиденного препятствия, потому
что это опасное препятствие. И только некоторое
время спустя я принялся за духовную пищу,
то есть начал читать газету, еще теплую от стан-
ка и влажную от утреннего тумана, ибо в утрен-
нем тумане, на рассвете, ее передают служанкам,
а те приносят ее своему хозяину и одновремен-
но — кофе с молоком, — я принялся за чудесную
размножаемую пищу, которая может быть и од-
ним номером, и десятью тысячами номеров и ко-
торая, так как она бесчисленна, проникая в раз-
198
Беглянка
ные дома, остается одной и той же для всех чита-
телей1.
Я держал в руках не какой-то определенный эк-
земпляр газеты — это был один из десяти тысяч;
это было не только то, что написал я, — это было
то, что написал я, а прочли все. Чтобы ясно пред-
ставить себе, что происходит сейчас в других до-
мах, я должен прочитать статью не глазами авто-
ра, а глазами одного из читателей; это было не
только то, что я написал, — это было восприятие
написанного множеством умов. Чтобы прочитать
статью, мне надо было на время перестать быть ее
автором и превратиться в одного из читателей.
И вот уже мною овладевает тревога: попадется ли
статья на глаза непредупрежденному читателю? Я
рассеянно разворачиваю газету, как это сделал бы
непредупрежденный читатель, с таким выражени-
ем лица, как будто мне не известно, что напечата-
но сегодня в газете, и спешу заглянуть в светскую
хронику или в политические новости. Но моя ста-
тья — большая, и для пущего правдоподобия (как
человек, который нарочно слишком медленно про-
глядывает поданный ему счет) я цепляюсь за ка-
кую-нибудь фразу. Но многие из тех, кто обраща-
ет внимание на первую статью, даже те, кто ее чи-
тает, не смотрят на подпись. Да и я не мог бы на-
звать автора первой статьи в предыдущем номере.
Теперь я даю себе слово всегда читать названия
статей и фамилии авторов, но, подобно ревнивому
влюбленному, который не изменяет своей возлюб-
ленной, чтобы быть убежденным в ее верности, я
1 Я слышал, как Франсуаза, возмущенная тем, что ее выставили
из моей комнаты, куда, как она полагала, она имеет право войти
в любое время, ворчала: «Эдакое безобразие! Ребенок родился у ме-
ня на глазах. Конечно, я не видела, как мать рожала его. Но когда
я его увидела, ему было, — чтобы сказать — не соврать, — не боль-
ше пяти лет!*
199
Марсель Пруст
с грустью думаю, что моя внимательность не заста-
вит быть внимательными других. И потом, кто от-
правляется на охоту, а кто рано вышел из дому.
Все-таки кое-кто да прочтет. И я начинаю читать.
Что мне до множества читателей, у которых статья
вызовет прилив ненависти? Я не могу себе пред-
ставить, что другие читатели не увидят явственно
те образы, какие вижу я, полагая, что мысль авто-
ра уловлена читателями, тогда как в их мозгу воз-
никает другая мысль, и мыслят они так же наив-
но, как те, что верят: произнесенное слово, такое,
как оно есть, без посторонней помощи бежит по те-
лефонному проводу; в тот момент, когда я хочу
быть просто читателем, мой разум проделывает
в качестве автора работу читателей. Пусть герцог
Германтский не поймет фразу, которая понравится
Блоку, — зато его может привлечь рассуждение,
к которому Блок отнесся бы с пренебрежением.*
Мне хотелось проникнуть в комнату какой-ни-
будь читательницы, до которой газета донесет ес-
ли не мою мысль, которую она не поймет, то,
по крайней мере, мое имя, — донесет как бы по-
хвалу мне. Я говорил себе, что если мое здоровье
будет по-прежнему ухудшаться и я больше не смо-
гу видеться с друзьями, то мне надо продолжать
писать, чтобы иметь к ним доступ, чтобы говорить
с ними между строк, чтобы они стали моими еди-
номышленниками, чтобы нравиться им, чтобы я
нашел уголок в их сердце. До сих пор светские от-
ношения занимали место в моей повседневной жиз-
ни, а будущее, в котором они отсутствовали бы,
меня страшило, — вот почему мысль о таком спо-
собе задерживать на себе внимание моих друзей,
может быть, даже вызывать их восхищение,
вплоть до дня, когда я поправлюсь настолько, что
буду в состоянии снова видеться с ними, — мысль
о таком способе утешала меня. Я рассуждал таким
200
Беглянка
образом, но чувствовал, что все это неправда; что
если мне доставило бы удовольствие их внимание,
то это было бы удовольствие внутреннее, духов-
ное, зависящее от моего настроения, но такого удо-
вольствия они доставить мне не могли, — такое
удовольствие мне доставляла не беседа с ними,
а писательство вдали от них и что если бы я начал
писать, чтобы видеться с ними через посредство
писания, чтобы у них составилось более высокое
мнение обо мне, чтобы обо мне заговорили в све-
те, — быть может, писательство избавило бы меня
от желания видеться с ними, и я бы отказался от
положения, которое создала бы мне литература,
потому что источник моего наслаждения — литера-
тура, а не общество.
После обеда я пошел к герцогине Германт-
ской — не столько ради мадмуазель д'Эпоршвиль,
из-за телеграммы Сен-Лу утратившей лучшие свои
качества, сколько ради того, чтобы увидеть в гер-
цогине одну из читательниц моей статьи, чтобы я
мог себе представить, как приняли мою статью
подписчики и покупатели «Фигаро». Я шел к гер-
цогине Германтской охотно. Напрасно я себе гово-
рил, что для меня ее салон отличается от других
тем, что, как мне казалось, он возник раньше дру-
гих; сознавая это, я все же им не пренебрегал.
Для меня существовало несколько лиц, носивших
фамилию Германт. Если людей, носивших фами-
лию Германт, моя память записала как бы в адрес-
ную книгу — и только если они не были овеяны
поэзией предков, тех, чья жизнь протекала, когда
я не знал герцогиню Германтскую, то они претер-
певали во мне изменения, особенно, если я давно
не виделся с герцогиней и яркий свет личности,
озарявший изнутри внешний ее облик, не гасил та-
инственных лучей имени. Тогда дом герцогини Гер-
мантской виделся мне как бы надмирным, словно
201
Марсель Пруст
туманный Бальбек моих первых грез, словно с
тех пор я ни разу не садился в поезд час пятьде-
сят. На время я забывал о том, что мне было из-
вестно. Всего этого нет — так думают порой о лю-
бимом существе, забывая о том, что оно умерло.
Когда я вошел к герцогине в переднюю, ко мне
вернулось представление о действительной жиз-
ни. Но я утешил себя тем, что все-таки герцогиня
для меня — подлинная точка пересечения реаль-
ности и мечты.
В гостиной я увидел белокурую девушку, о ко-
торой я думал целые сутки, — ведь это же именно
о ней рассказывал мне Сен-Лу. Она попросила
герцогиню «представить» меня ей.
Когда я вошел, у меня создалось впечатление,
что я хорошо ее знаю, но слова герцогини мгновен-
но рассеяли его: «А, вы уже познакомились с мад-
муазель де Форшвиль?» Меня же никто и не ду-
мал представлять девушке с такой фамилией, кото-
рая, конечно, поразила бы меня, так как храни-
лась в моей памяти с тех пор, как я наслушался
рассказов об увлечениях Одетты и ревности Сва-
на. В моей двойной ошибке, которую я допустил
с фамилией Форшвиль (Оржвиль я принял за
Эпоршвиль, а на самом деле она была Форшвиль),
ничего особенного не было. Мы уверены, что пред-
ставляем себе вещи такими, каковы они есть, име-
на — так, как они написаны, людей — какими их
показывает фотография и раскрывает психология,
между тем и фотография, и психология показыва-
ют их нам в застывшем виде. На самом деле обыч-
но мы различаем совсем не это. Мы видим, мы
слышим, мы воспринимаем мир искаженно. Мы
произносим имя так, как мы его услышали, до тех
пор, пока опыт не исправит нашу ошибку, а это
случается не всегда. В Комбре Франсуазе двадцать
пять лет толковали про г-жу Сазра, а Франсуаза
202
Беглянка
все-таки продолжала произносить: «госпожа Са-
зрен», и вовсе не в силу присущего ей своевольно-
го и гордого упорства в своих заблуждениях
и в силу духа противоречия (во Франции св. Анд-
рея Первозванного-в-полях она отстаивала только
один из эгалитарных принципов 1789 года: в отли-
чие от нас, произносить некоторые слова в жен-
ском роде), а потому, что она слышала, как вокруг
нее говорят: «Сазрен». Это извечное заблуждение,
которое и есть жизнь, снабжает многообразием
своих форм не мир видимый и не мир слышимый,
а мир социальный, мир чувственный, мир истори-
ческий и т. д. Принцесса Люксембургская — всего
лишь кокотка в глазах жены первоприсутствующе-
го, но для принцессы серьезных последствий это
не имеет. Для Свана Одетта — женщина с тяже-
лым характером; из этого у него складывается це-
лый роман, и роман этот становится только еще бо-
лее мучительным, когда Сван осознает свою ошиб-
ку. Немцы убеждены, что на уме у французов ни-
чего нет, кроме реванша. У нас существуют бес-
форменные, отрывочные представления о вселен-
ной, которые мы по своему произволу, пользуясь
ассоциациями, дополняем опасными идеями. Я не
был бы крайне удивлен, услышав фамилию Форш-
виль (я задавал себе вопрос: уж не родственница
ли она тому Форшвилю, о котором я столько слы-
шал?), если бы белокурая девушка не сказала мне
сразу, видимо, желая тактично предупредить во-
просы, которые были бы ей неприятны: «А разве
вы не помните, что хорошо меня знали раньше? Вы
приходили к вашей подруге Жильберте. Я сразу
поняла, что вы меня не узнаёте. А я вас сейчас же
узнала». Она давала понять, что узнала меня сра-
зу в гостиной, на самом же деле она узнала меня на
улице и поздоровалась со мной; немного спустя
герцогиня Германтская довела до моего сведения,
203
Марсель Пруст
что девушка рассказала ей, как о чем-то забавном
и необыкновенном, что я пошел за ней следом и,
приняв ее за кокотку, дотронулся до нее. Только
после ее ухода я узнал, почему ее звали мадмуа-
зель де Форшвиль. После смерти Свана Одетта,
удивившая всех своей глубокой скорбью, искрен-
ней и долгой, осталась богатой вдовой. Форшвиль
на ней женился после того, как долго объезжал
замки и убедился, что его семейство признает его
жену. (Семейство было покапризничало, но в кон-
це концов сдалось: его прельстила перспектива не
оплачивать больше расходов бедного родственни-
ка, мечтавшего сменить нищету на богатство.) Не-
которое время спустя дядя Свана, на которого бла-
годаря последовательному уходу в мир иной мно-
гочисленных родственников свалилось громадное
наследство, приказал долго жить, оставив все свое
состояние Жильберте, и таким образом Жильбер-
та оказалась одной из самых богатых наследниц во
Франции. Но то было время, когда последствия
дела Дрейфуса породили антисемитское движение,
параллельное выходу на поверхность многочислен-
ных иудеев. Политики в общем были правы, пола-
гая, что раскрытие судебной ошибки нанесло анти-
семитизму удар. Но — по крайней мере, времен-
но — светский антисемитизм набирал силу и, ка-
залось, готов был на любой отчаянный шаг.
Форшвиль, как всякий человек из высокородной
семьи, прислушиваясь к семейным разговорам,
проникался уверенностью, что его имя древнее
имени Ларошфуко, и приходил к выводу, что, же-
нясь на вдове еврея, он делает доброе дело, подоб-
ное доброму делу миллионера, который подбирает
на улице гулящую девицу и вытаскивает ее из гря-
зи, Форшвиль готов был простереть свою доброту
на Жильберту, чему способствовало ее многомил-
лионное наследство, но помехой женитьбе служи-
204
Беглянка
ло нелепое имя Свана, Форшвиль заявил, что удо-
черит ее. Герцогиня Германтская, кстати сказать,
имевшая обыкновение и любившая изумлять обще-
ство, отказалась, когда Сван женился, принять его
дочь и его жену тоже. Этот отказ был тем более
жестоким, что, по мнению Свана, его женитьба на
Одетте должна была благоприятствовать представ-
лению его дочери герцогине Германтской. А ведь
ему надо было бы знать, ему, так много пережив-
шему, что по разным причинам то, что рисует нам
воображение, никогда не сбывается,* короче гово-
ря, мы видели, какое значение женатый Сван при-
давал отношениям своей жены и дочери с г-жой
Бонтан и другими.
К светскому укладу жизни Германтов, исклю-
чавшему для герцогини знакомство с г-жой и мад-
муазель Сван, следует прибавить еще удивитель-
ную ловкость, с какой люди, которые держатся
в стороне от того, что они осуждают во влюблен-
ных и что чувство влюбленных объясняет: о, если
бедному Свану нравится делать глупости и швы-
рять деньги на ветер, то меня это не касается, я
в это не вмешиваюсь, и меня этим не разжалобить;
все это может очень плохо кончиться, но пусть
выпутываются сами. Не кто иной, как Сван, сове-
товал мне соблюдать по отношению к Вердюренам
зпауе тап та§по!, когда он уже давно разлюбил
Одетту и больше не входил в кланчик. Все это
прибавляет мудрости суждениям третьих лиц
о чувствах, которых они не испытывают, и слож-
ностям в поведении, которые их суждения за со-
бою влекут.
По отношению к г-же и мадмуазель Сван герцо-
гиня Германтская проявила поразившую всех стой-
1 Сладко, когда на просторах морских... (лат.)
205
Марсель Пруст
кость. Когда графиня Моле и виконтесса де Мар-
сант начали завязывать отношения с г-жой Сван
и приводить к ней множество светских дам, герцо-
гиня Германтская не только осталась неприступ-
ной, — она сожгла за собой все мосты и постара-
лась устроить так, чтобы принцесса Германтская
последовала ее примеру. В один из самых напря-
женных дней правления кабинета министров Ру-
вье, когда все опасались, что между Францией
и Германией начнется война, мы с графом де Бре-
оте обедали у герцогини Германтской, и мне пока-
залось, что она чем-то озабочена. Она неизменно
проявляла к политике живой интерес, вот почему
я решил, что она хочет показать, как она боится
войны, — столь же озабоченной она вышла однаж-
ды к столу, отвечала односложно, а кому-то, кто
робко задал ей вопрос, что ее так волнует, она
с важным видом ответила: «Меня беспокоит Ки-
тай». Итак, решив самой объяснить, чем вызван ее
озабоченный вид, который я приписал боязни объ-
явления войны, герцогиня Германтская сказала
графу де Бреоте: «Говорят, будто Мари-Эйнар хо-
чет создать Сванам положение в обществе. Завтра
утром мне непременно надо будет пойти к Мари-
Жильбер и попросить ее помочь мне противодейст-
вовать этому. Дело Дрейфуса! Очень мило! Но тог-
да, значит, любой уличной продавщице достаточно
будет объявить себя националисткой, а взамен по-
требовать, чтобы мы ее принимали у себя». Мое
удивление было подобно удивлению читателя, ко-
торый, ища в «Фигаро» на обычном месте послед-
них новостей о русско-японской войне, вместо это-
го натыкается на список лиц, сделавших свадеб-
ные подарки мадмуазель де Мортемар, так как
важность аристократического брака отодвинула
в конец газеты сражения на суше и на море, гер-
цогиня проявляла не только необычайную твер-
206
Беглянка
дость характера, но и удовлетворенность самомне-
ния, не упускавшего случая напомнить о себе. «Ба-
бал, — говорила она, — уверяет, что мы с ним —
два самых элегантных человека в Париже, потому
что только он и я не отвечаем госпоже и мадмуа-
зель Сван на поклон. Бабал положительно утверж-
дает, что первый признак элегантности — это не
знаться с госпожой Сван». И герцогиня от души
смеялась.
Но когда Сван умер, решение не принимать
у себя его дочь перестало вызывать у герцогини
Германтской чувство утоленного тщеславия, своей
исключительности, обособленности, наслаждение
тем, что она имеет право воздвигать на кого-ни-
будь опалу, — все, что когда-то так нравилось ей
извлекать из своего решения и чему положило ко-
нец исчезновение человека, благодаря которому
у нее рождалось упоительное ощущение — ощуще-
ние того, что он не сопротивляется, что ему не уда-
ется заставить ее отменить свое решение. Потом
герцогиня приступила к обнародованию других ре-
шений, которые, относясь к живым людям, могли
дать ей почувствовать, что она вольна поступать,
как ей заблагорассудится. Она не думала о юной
Сван, но когда при герцогине о ней говорили, у гер-
цогини пробуждалось любопытство, как к новому
месту, как к чему-то такому, что не будет больше
скрывать от нее самой ее желание сопротивляться
притязанию Свана. Сколько разных чувств может
способствовать образованию того единственного,
которое невозможно было бы выразить, если бы
в этом любопытстве не содержалось чего-то нежно-
го, связанного с именем Свана. Вне всякого сомне-
ния, — ведь на всех этажах общественной лестни-
цы светская легкомысленная жизнь парализует чув-
ствительность, лишает власти оживления мерт-
вых, — герцогиня принадлежала к числу тех, кто
207
Марсель Пруст
нуждается в общении с человеком (как истинная
представительница рода Германтов, она превосход-
но умела продлевать это общение), чтобы любить
его по-настоящему, а также, — что случалось ре-
же, — чтобы чуть-чуть ненавидеть. Часто ее хоро-
шее отношение к людям, прерванное при их жиз-
ни раздражением, какое вызывали их поступки,
возрождалось у нее после их кончины. Ей почти
сейчас же хотелось помириться, потому что она
представляла их себе весьма туманно. Только с их
положительными чертами, свободными от страсти-
шек, от мелких претензий, которые огорчали ее,
когда эти люди были живы. Несмотря на легко-
мыслие герцогини Германтской, иногда это прида-
вало ее поведению что-то благородное, хотя и с из-
рядной долей низости. Три четверти смертных
льстят живым и совершенно забывают усопших,
а герцогиня Германтская часто после кончины тех,
с кем она обходилась плохо при их жизни, посту-
пала по отношению к ним так, как им хотелось бы,
когда они были живы.
Все, кто любил Жильберту немного эгоистичной
любовью, могли бы порадоваться изменению в от-
ношении к ней герцогини, но только они держа-
лись того мнения, что Жильберта, высокомерно
отвергая после двадцатипятилетних унижений по-
пытки герцогини к сближению, могла бы, наконец,
за эти удары по самолюбию отомстить. К несчас-
тью, наши душевные движения не всегда соответ-
ствуют здравому смыслу. Такой-то после нечаянно
вырвавшегося у него ругательства решил, что че-
ловек, который был ему дорог, от него отвернул-
ся, а вышло наоборот. Жильберта, вообще доволь-
но равнодушная к тем, кто был с ней любезен, по-
прежнему восхищалась вызывающей герцогиней
Германтской и постоянно задавала себе вопрос: где
кроется причина ее поведения? Один раз даже (от
208
Беглянка
этого сгорели бы со стыда все, кто питал к ней
хоть немного дружеских чувств) она решила напи-
сать герцогине и спросить, что она имеет против
девушки, не причинившей ей никакого зла. В ее
глазах Германты выросли до таких размеров, ка-
кие их благородное происхождение было бы бес-
сильно им придать. Жильберта ставила их выше
не только всей знати, но даже всех семейств коро-
левской крови.
Старые подруги Свана обращали на Жильберту
большое внимание. Аристократам стало известно,
что она теперь богатая наследница; начали заме-
чать, как хорошо она воспитана и какой очарова-
тельной женщиной она обещает быть. Утверждали,
что родственница герцогини Германтской, прин-
цесса Ньеврская, не прочь женить на ней своего
сына. Герцогиня Германтская ненавидела принцес-
су Ньеврскую. И она всюду стала говорить, что
это был бы скандальный брак. Принцесса Ньевр-
ская испугалась и стала уверять, что у нее мыслей
таких никогда не было. Как-то после обеда, в хо-
рошую погоду, герцог Германтский собирался вы-
ехать вместе с женой. Герцогиня Германтская по-
правила перед зеркалом шляпку, взгляд ее голу-
бых глаз смотрел внутрь нее самой или окидывал
еще не тронутые сединой волосы. Камеристка дер-
жала перед ней зонтики для защиты от солнца,
а госпожа выбирала наиболее удобный. Волны
солнечного света вливались в окно, и супруги ре-
шили, воспользовавшись погожим днем, поехать
с визитом в Сен-Клу. Герцог Германтский, уже со-
вершенно готовый, в перчатках жемчужно-серого
цвета, в цилиндре, говорил себе: «Ориана в самом
деле еще удивительно хороша. Я нахожу, что она
просто очаровательна». Заметив, что его жена в
хорошем настроении, он заговорил с ней: «А у ме-
ня к вам поручение от госпожи Вирлеф. Она хоте-
209
Марсель Пруст
ла просить вас приехать в понедельник в Оперу.
Но у нее юная Сван, поэтому она не осмелилась
обратиться к вам с этой просьбой непосредственно
и попросила меня позондировать почву. Я не вы-
сказываю никакого мнения, я просто передаю ее
просьбу. Мне лично кажется, что мы могли
бы...» — пробормотал он; он разделял расположе-
ние жены к юной Сван, возникло оно у них одно-
временно, он знал по себе, что враждебность его
жены к мадмуазель Сван спала и что ей интересно
было бы с ней познакомиться. Герцогиня Германт-
ская поправила вуаль и выбрала зонтик. «Как вам
угодно, мне все равно. Я не вижу ничего такого,
что бы нам мешало познакомиться с этой девоч-
кой. Вы же знаете, что я никогда ничего не имела
против нее. Мне только не хотелось, чтобы все ду-
мали, будто мы принимаем любовниц моих друзей.
Вот и все». — «И вы были совершенно правы, —
подхватил герцог. — Вы — воплощенная муд-
рость. А кроме того, вам так хорошо в этой шляп-
ке!» — «Вы очень любезны», — сказала герцоги-
ня Германтская, улыбаясь и направляясь к выхо-
ду. Но, прежде чем сесть в карету, она решила
кое-что разъяснить герцогу: «Теперь многие при-
нимают ее мать. Кстати, она не лишена благоразу-
мия, раз она болеет три четверти года. Кажется,
девчурка очень мила. Все знают, что мы очень лю-
бим Свана. Это будет выглядеть естественно». Су-
пруги поехали в Сен-Клу.
Через месяц юная Сван, которая еще не звалась
Форшвиль, обедала у Германтов. Говорили обо
всем на свете. В конце обеда Жильберта робко
проговорила: «Я думаю, вы хорошо знали моего
отца». — «Ну еще бы!» — грустно отозвалась гер-
цогиня Германтская, показывая, что она разделяет
горе дочери, и деланно приподнятым тоном, слов-
но ей хотелось скрыть, что она не вполне уверена
210
Беглянка
в том, что хорошо помнит ее отца, заговорила:
«Мы все хорошо его знали, я помню его прекрас-
но. (Она в самом деле могла его помнить: в тече-
ние двадцати пяти лет он приходил к ней почти
ежедневно.) Я отлично знаю, какой это был чело-
век. Я вам сейчас скажу, — снова заговорила она,
словно ей хотелось растолковать девушке, какой
у нее был отец, дать ей необходимые разъясне-
ния. — Он был близким другом моей бабушки,
был очень дружен с моим деверем Паламедом». —
«Он бывал и здесь, даже обедал, — с показной
скромностью прибавил герцог Германтский, желая
быть точным до мелочей. — Помните, Ориана?..
Какой славный человек был ваш отец! Как чувст-
вовалось в нем, что он из хорошей семьи! Я еще
раньше приметил его родителей. Какие же они все
были порядочные люди!»
В его тоне угадывалось, что если бы родители
и сын были живы, то он, не задумываясь, пореко-
мендовал бы их в садовники. Вот так Сен-Жермен-
ское предместье разговаривает с любым буржуа
о других буржуа — либо хваля собеседника или
собеседницу в виде исключения, либо (что случа-
ется чаще) одновременно их унижая. Так антисе-
мит, осыпая данного еврея любезностями, говорит
вообще о евреях гадости — это позволяет наносить
раны с милой улыбкой.
Но, королева Минуты, минуты, в течение кото-
рой герцогиня в самом деле умела обаять вас, в те-
чение которой она все никак не могла вас отпус-
тить, герцогиня Германтская была в то же самое
время рабыней Минуты. Свану лишь изредка уда-
валось во время увлекательной беседы создать
у герцогини иллюзию, что она исполнена к нему
дружеских чувств. «Он был очарователен», —
молвила герцогиня с печальной улыбкой, на вся-
кий случай ласково посмотрев на Жильберту — на
211
Марсель Пруст
тот случай, если девушка окажется чувствитель-
ной: тогда улыбка герцогини покажет ей, что ее
тут поняли и что герцогиня, останься она с ней на-
едине, если бы позволили обстоятельства, охотно
раскрыла бы ей всю глубину своей чувствительно-
сти. Герцог Германтский, по-видимому, считал, что
обстоятельства не способствуют откровенности,
а быть может, он полагал, что преувеличение —
это вообще свойство женщин, тогда как мужчины
преувеличивают в другой области, за собой же он
оставлял только кухню и вина, так как разбирался
в них лучше герцогини, но только он пришел к за-
ключению, что хорошо делает, что не вносит ожив-
ления в этот разговор, хотя и вмешивался в него,
следил же он за ним с заметным нетерпением. Ког-
да, наконец, у герцогини Германтской прошел при-
ступ чувствительности, она со светским легкомыс-
лием прибавила, обращаясь к Жильберте: «Послу-
шайте, что я вам скажу: ваш отец был ба-а-а-аль-
шой друг моего деверя Шарлю, а еще он был очень
дружен с Вуазноном (замок принца Германтско-
го)». Герцогиня преподносила факт знакомства
Свана с де Шарлю и с принцем как дело случая,
точно Свана связали с ее деверем и кузеном осо-
бые обстоятельства, тогда как Сван был связан со
всем этим обществом, и вместе с тем герцогине, ви-
димо, хотелось дать понять Жильберте, кто такой
был ее отец, «определить» его ей одной из харак-
терных черт, при помощи которых, когда хотят
объяснить, каким образом люди оказываются свя-
занными с кем-либо, хотя раньше они не были
с ним знакомы, или чтобы придать своему расска-
зу больше весу, обычно ссылаются, как на поручи-
теля, на известное лицо. А Жильберта была счаст-
лива тем, что разговор иссякает, она сама пыта-
лась сменить тему; она унаследовала от Свана изы-
сканный такт и очаровательный ум, — герцог
212
Беглянка
и герцогиня признали за ней эти качества и попро-
сили ее почаще у них бывать. С пунктуальностью
тех, чья жизнь бесцельна, они поочередно отыски-
вали у людей, с которыми им приходилось сталки-
ваться, — а зачастую у одного и того же челове-
ка, — качества самые обыкновенные и восхища-
лись ими с очаровательной наивностью горожани-
на, любующегося в деревне былинкой или, напро-
тив, преувеличивающего малейшие ее недостатки,
словно рассматривая ее под микроскопом, и без
конца комментирующего их. Праздную свою про-
ницательность Германты упражняли сначала на
том, что им понравилось в Жильберте. «Вы обра-
тили внимание на ее манеру произносить некото-
рые слова? — спросила своего мужа герцогиня. —
Точно такая же манера была и у Свана. Я как буд-
то слышала его самого». — «Я хотел поделиться
с вами, Ориана, таким же наблюдением». — «Она
остроумна, это у нее тоже от отца». — «По-моему,
она даже превзошла его. Помните, как хорошо она
рассказала эту историю о морских купаньях? Сва-
ну не доставало блеска, а у нее он есть». — «Ну,
Сван был тоже очень остроумен». — «Да я не го-
ворю, что он не был остроумен. Я утверждаю, что
ему не хватало блеска», — произнес герцог Гер-
мантский стонущим голосом, потому что его мучи-
ла подагра, — когда герцогу не перед кем было
проявить раздражительность, он проявлял ее пе-
ред герцогиней. Но, не зная, откуда у него раздра-
жительность, он предпочитал строить из себя непо-
нятого.
Почувствовав расположение к Жильберте, гер-
цог и герцогиня могли теперь сказать ей: «Ваш
бедный отец», хотя необходимости в этом не было,
потому что как раз в это время Форшвиль удочерил
Жильберту. Жильберта называла Форшвиля от-
цом, очаровывала пожилых дам из высшего света
213
Марсель Пруст
благовоспитанностью и хорошими манерами, и все
говорили, что если Форшвиль держал себя с ней
безукоризненно, то девочка, натура благородная,
умеет быть признательной. Она могла и хотела
держаться в высшей степени непринужденно, за-
ставила и меня признать себя и как-то раз загово-
рила при мне о своем родном отце. Но это был ис-
ключительный случай, и при ней никто больше не
осмеливался упоминать о Сване.
Войдя в гостиную, я увидел два рисунка Эль-
стира — прежде они были сосланы в один из верх-
них кабинетов, там я случайно их увидел. Эльстир
был теперь в моде. Герцогиня Германтская кусала
себе локти из-за того, что подарила столько его
картин своей родственнице — не потому, что они
были в моде, но потому, что теперь они ей нрави-
лись. Мода основана на том, что кого-то обожает
группа лиц, представителями которой являются
Германты. Герцогиня даже помыслить не могла
о том, чтобы приобрести какие-нибудь картины
Эльстира, — к ним не было приступа. Но ей хоте-
лось иметь в своей гостиной хоть что-нибудь его
кисти, — вот почему она велела перенести туда
два его рисунка, заявив, что «предпочитает их его
живописным полотнам». Жильберта узнала его ру-
ку. «Можно подумать, что это работы Эльсти-
ра», — сказала она. «Ну да, — подтвердила оше-
ломленная герцогиня, — это как раз ваш... один
из ваших друзей уговорил нас приобрести их. Чу-
десно! По-моему, это даже лучше его живописи».
Не слыша этого диалога, я направился к рисун-
кам. «А, да это же Эльстир, которого... — Тут я
увидел, что герцогиня Германтская делает мне от-
чаянные знаки. — Конечно, Эльстир, тот самый,
которым я любовался наверху. Ему гораздо лучше
висеть тут, в проходе. Кстати об Эльстире: вчера
я упомянул о нем в "Фигаро". Вы читали мою ста-
214
Беглянка
тью?» — «Вы напечатали статью в "Фигаро"?» —
вскричал герцог Германтский с таким жаром, с ка-
ким он воскликнул бы: «Это же моя кузина!» —
«Да, во вчерашнем "Фигаро"». — «В "Фигаро"?
Вы уверены? Странно! Дело в том, что у каждого
из нас свой "Фигаро", и если один пропустит,
то другой непременно заметит. Ведь правда же,
Ориана, там ничего не было об Эльстире?» Герцог
послал за «Фигаро» и не стал спорить только про-
тив очевидности, словно до тех пор можно было
еще сомневаться, что я перепутал название газеты,
в которой я сотрудничал. «Что? Я не понимаю.
Значит, ваша статья помещена в "Фигаро"? —
спросила меня герцогиня, делая над собой усилие,
чтобы говорить о том, что ее не интересовало. —
Ну, хорошо, Базен, вы это прочтете потом». «Да
нет, отчего же? — возразила Жильберта. — Гер-
цог с длинной бородой, уткнувшийся в газету, про-
сится на полотно. Я прочту статью, как только
приеду домой». — «Да, он носит бороду теперь,
когда все бреются, — заметила герцогиня. — Он
не хочет быть, как все. Когда мы поженились, он
брил не только бороду, но и усы. Крестьяне, кото-
рые его не знали, не верили, что он француз. Его
называли тогда принц де Лом». — «А принц де
Лом еще существует?» — спросила Жильберта,
интересовавшаяся всем, что имело отношение
к людям, так долго не желавшим замечать ее. «Да
нет!» — нежно и печально произнесла герцогиня.
«Такой красивый титул! Один из прекраснейших
во Франции!» — воскликнула Жильберта: баналь-
ности одна за другой с неизбежностью боя часов
исходят из уст некоторых умных людей. «Да, да,
и мне жалко. Базену хотелось, чтобы сын его сес-
тры восстановил титул, но это не одно и то же; от-
кровенно говоря, это могло бы произойти, потому
что это не непременно должен быть старший сын,
215
Марсель Пруст
от старшего титул переходит к младшему. Я вам
говорила, что Базен был тогда гладко выбрит. Од-
нажды, во время одного путешествия, — помните,
милый?.. — обратилась она к мужу, — путешест-
вия в Паре-ле-Моньяль мой деверь Шарлю, люби-
тель потолковать с крестьянами, спрашивал то од-
ного, то другого: "Откуда ты родом?" — а так как
он человек более или менее щедрый, то что-нибудь
давал им, приглашал выпить. Высокомерным
и в то же время простым умеет быть только Меме.
Вот вы увидите: он считает для себя унизительным
кланяться герцогине, в которой, по его мнению,
мало от настоящей герцогини, и вместе с тем осы-
пает милостями псаря. Я сказала Базену: "Базен!
Побеседуйте и вы с ними немножко". Мой муж не
всегда бывает находчив...» — «Спасибо, Ориа-
на», — сказал герцог, не отрываясь от моей ста-
тьи, в чтение которой он был погружен. — «Крес-
тьянин это заметил и повторил ему слово в слово
ответ на вопрос: "Откуда ты родом?" — "Я из Ло-
ма". — "Ты из Лома? Ну что ж, тогда, значит, я
твой принц". Крестьянин посмотрел на безбородое
лицо Базена и ответил так: "Неправда. Вы — анг-
личанин"». В бессодержательных рассказах герцо-
гини известные, громкие титулы, такие, как принц
де Лом, появлялись на своем, по праву ими зани-
маемом месте, с их прежним положением в обще-
стве и с их местным колоритом, — так в некото-
рых молитвенниках сразу различаешь над толпой
в костюмах эпохи шпиль бургской колокольни.
Выездной лакей принес визитные карточки.
«Ничего не понимаю, мы же с ней не знакомы.
Этим я обязана вам, Базен. Такой способ завязы-
вать отношения — не по вашей части, мой милый
друг, — сказала герцогиня и обратилась к Жиль-
берте: — Я даже не сумела бы вам объяснить, кто
это, вы, конечно, ее не знаете, ее зовут леди Руфус
216
Беглянка
Израэль». Жильберта покраснела. «Мы с ней не
знакомы, — сказала она (это была явная ложь: ле-
ди Израэль за два года до смерти Свана помири-
лась с ним и называла Жильберту по имени), —
но по тому, что я слышала о ней от других, я сра-
зу догадалась, о ком вы хотите поговорить».
Мне стало известно, что, когда одна девушка,
то ли по злобе, то ли от чувства неловкости, спро-
сила Жильберту, как зовут ее отца, не приемного,
а родного, Жильберта в смущении, а также для то-
го, чтобы несколько изменить то, что ей предстоя-
ло сказать, произнесла вместо Сван — Шван, —
потом она заметила, что это отчасти уничижитель-
ное изменение, потому что оно превращало англий-
скую фамилию в немецкую. И она прибавила, при-
нижая себя, дабы возвыситься: «О моем проис-
хождении существует много всяких рассказов,
а мне самой о себе не дозволено знать ничего».
Как бы ни было стыдно Жильберте в иные мину-
ты при мысли о родителях (а ведь г-жа Сван каза-
лась ей и была на самом деле хорошей матерью),
приходится, к сожалению, признать, что элементы
подобного восприятия жизни были ею заимствова-
ны у ее родителей — ведь не можем же мы цели-
ком создать себя сами. К материнскому эгоизму
присоединяется другой, присущий семье отца, что
не всегда означает сложение, даже умножение, —
рождается новый эгоизм, бесконечно более мощ-
ный и грозный. С тех пор, как существует мир,
с тех пор, как семьи с подобным недостатком под
той или иной личиной соединяются с другими се-
мьями, у которых тот же недостаток проявляется
в другой форме, в мировосприятии ребенка обра-
зуется отвратительное многообразие. Аккумулиро-
ванный эгоизм (мы здесь говорим только об эгоиз-
ме) забрал бы такую власть, что все человечество
было бы уничтожено, если бы внутри самого зла
217
Марсель Пруст
не создавались разумные пропорции, естественные
ограничения, вроде тех, что препятствуют бесконеч-
ному размножению инфузорий, грозящему погло-
тить нашу планету, вроде тех, что препятствуют од-
нополому оплодотворению растений, которое влечет
за собой отмирание растительного мира и т. д. Вре-
мя от времени добродетель составляет с эгоизмом
новую незаинтересованную силу. Комбинации,
с помощью которых нравственная химия фиксиру-
ет и обезвреживает элементы, которые начинали
представлять собой грозное явление, — эти комби-
нации бесконечны, истории семей могли бы благо-
даря им быть разнообразнее и увлекательнее. С ак-
кумулированным эгоизмом, — как это, вероятно,
имело место в случае Жильберты, — сосуществует
очаровательная добродетель. Она одна в течение
какого-то времени исполняет интермедию, вполне
искренне играя свою трогательную роль. Вне всяко-
го сомнения, Жильберта заходила далеко, только
когда намекала, что, возможно, она внебрачная
дочь какого-нибудь великого человека, но чаще все-
го скрывала свое происхождение. Может быть, про-
сто ей было очень неприятно говорить о своем про-
исхождении, и она предпочитала, чтобы об этом уз-
нали из других источников. Может быть, она дей-
ствительно надеялась скрыть свое происхождение,
рассчитывала на зыбкую веру, которая, однако,
не есть сомнение, которая таит в себе возможность
для чаемого — для того, чему пример подает Мюс-
се, когда говорит о надежде на Бога.
«Я с ней не знакома», — сказала Жильберта.
Однако надеялась ли она, заставляя называть себя
«мадмуазель де Форшвиль», что никто не узнает,
что она — дочь Свана? Может быть, она сперва
имела в виду отдельных лиц, а потом уже — всех.
Ей не следовало особенно заблуждаться относи-
тельно их количества в настоящее время, и она,
218
Беглянка
без сомнения, догадывалась, что многие шепчут:
«Это дочь Свана». Но она знала об этом тем же
знанием, что повествует нам о людях, умалчиваю-
щих о своей нищете в то время, как мы идем на
бал, то есть знанием неточным и расплывчатым,
которое мы не стремимся заменить знанием более
определенным, исходящим от непосредственного
впечатления. Поскольку отдаление уменьшает
предметы, делает их менее отчетливыми, Жиль-
берта предпочитала не находиться рядом с людьми
в тот момент, когда они делали открытие, что
она — дочь Свана1. И поскольку ты находишься
среди таких людей, какими их себе представляешь,
поскольку можно представить себе людей читаю-
щими газету, Жильберта предпочитала, чтобы в га-
зетах ее называли «мадмуазель де Форшвиль».
Письма, за которые она несла особую ответствен-
ность, она одно время подписывала: «Ж. С. Форш-
виль». Истинное лицемерие в такой подписи про-
являлось в опущении гораздо меньшего количест-
ва букв в имени «Сван», чем букв в имени «Жиль-
берта». Когда мадмуазель де Форшвиль сводила
невинное имя к простому Ж., ей казалось, что она
внушала своим друзьям, что подобная ампутация
в имени Свана продиктована только мотивами аб-
бревиатуры. Она даже придавала особое значение
букве «С» и приделывала к ней нечто вроде длин-
ного хвостика, перечеркивавшего «Ж», но чувство-
валось, что это нечто преходящее и скоро исчез-
нет, как хвост, еще длинный у обезьяны, но уже
не существующий у человека.
1 Жильберта принадлежала или, во всяком случае, за последнее
время стала принадлежать к самому распространенному виду челове-
ко-страусов, тех, что прячут голову не в надежде остаться незамечен-
ными, — это они считают маловероятным, — но в надежде не видеть,
что их видят, а это для них уже много, и они рискуют положиться на
удачу в остальном.
219
Марсель Пруст
Но в ее снобизме было и интеллигентное любо-
пытство Свана. Я вспоминаю, что в тот вечер она
спросила у герцогини Германтской, не знакома ли
она с маркизом дю Ло, и, получив ответ, что он се-
рьезно болен и не выходит, Жильберта спросила,
каков он собой, потому что, — прибавила она,
слегка покраснев, — она о нем много слышала.
(Маркиз дю Л о был одним из самых близких дру-
зей Свана до его женитьбы, и, может быть, даже
Жильберта мельком видела маркиза, но в ту пору,
когда это общество ее не интересовало.) «Мне мо-
гут дать о нем представление граф де Бреоте или
принц Агригентский?» — спросила она. «Ни ма-
лейшего! — воскликнула, герцогиня Германтская.
Она остро чувствовала провинциальные оттенки
и набрасывала строгие, но окрашенные ее золоти-
стым, рокочущим голосом портреты под нежным
цветеньем ее фиолетовых глаз. — Ни малейшего.
Дю Л о — перигорский дворянин, очаровательный,
с прекрасными манерами и провинциальной бесце-
ремонностью. Когда у Германтов принимали коро-
ля английского, с которым дю Ло был очень дру-
жен, то после охоты устроили закуску — это был
тот час, когда дю Ло имел обыкновение снимать
башмаки и надевать грубые шерстяные носки.
Присутствие короля Эдуарда и всех великих гер-
цогов ничуть его не смутило: он спустился в боль-
шую гостиную Германтов в шерстяных носках. Он
полагал, что ему, маркизу дю Л о д'Аллеман, нече-
го церемониться с королем английским. Его да еще
этого прелестного Квазимодо де Брейтеля — вот
кого я больше всех любила. Они были близкими
друзьями... (она хотела сказать: «вашего отца»,
но запнулась). У них нет ничего общего ни с Гри-
Гри, ни с Бреоте. Дю Л о — это настоящий пери-
горский крупный помещик. Меме часто приводит
цитату из Сен-Симона о маркизе д'Аллеман — это
220
Беглянка
прямо о Бреоте». Я привел первые слова Сен-Си-
мона о маркизе д'Аллеман: «Маркиз д'Аллеман
среди перигорской знати выделялся своею изыс-
канностью, ученостью, заслуг у него было больше,
чем у кого-либо, все соседи считали его главным
судьей и всегда обращались к нему, ценя его чест-
ность, способности, обходительность, и, как дере-
венский петух...» — «Да, это в нем есть, — сказа-
ла герцогиня Германтская. — К тому же, дю Л о
всегда был красен, как петух». — «Да, я помню,
при мне цитировали этот портрет из Сен-Симо-
на», — сказала Жильберта, утаив, что цитировал
ее отец — большой поклонник Сен-Симона.
Жильберта любила поговорить о принце Агри-
гентском и о графе де Бреоте еще и по другой при-
чине. Принц Агригентский был таковым, посколь-
ку он являлся наследником арагонского дома,
но его сеньория — пуатвенская. А его замок, тот,
где он жил, это был не родовой замок — это был
замок первого мужа его матери, и расположен он
был почти на равном расстоянии от Мартенвиля
и от Германтов. Жильберта говорила о принце
и о графе де Бреоте как о деревенских соседях, на-
поминавших ей старую ее провинцию. В ее словах
была доля неправды, потому что с графом де Бре-
оте, старинным другом ее отца, она познакомилась
в Париже, через графиню Моле. Восторг, с каким
она говорила об окрестностях Тансонвиля, мог
быть неподдельным. Снобизм для иных подобен
приятному на вкус питью, в которое они намеши-
вают полезные вещества. Жильберту интересовала
какая-нибудь элегантная дама, потому что у нее
были прекрасные книги и портреты Натье — моя
бывшая подружка вряд ли видела все это в Наци-
ональной библиотеке или в Лувре, и я предпола-
гаю, что Тансонвиль, несмотря на его близость,
оказался для Жильберты не таким привлекатель-
221
Марсель Пруст
ным, как влияние г-жи Сазра, или влияние г-жи
Гупиль на принца Агригентского.
«Бедный Бабал и бедный ГриТри! — прогово-
рила герцогиня Германтская. — Болезнь у них еще
тяжелее, чем у дю Ло, — боюсь, как бы это не за-
тянулось и у того, и у другого».
Дочитав мою статью, герцог Германтский сказал
мне несколько одобрительных слов, кстати ска-
зать, весьма сдержанных. Ему не нравилась шаб-
лонность моего слога, в котором он отметил «высо-
копарность, излишнюю метафоричность, как в вы-
шедшей из моды прозе Шатобриана». Зато он при-
нялся безудержно расхваливать меня за то, что я
«нашел себе занятие»: «Я люблю, когда человек
что-то делает своими руками. Я не люблю людей
бесполезных, — они напускают на себя важность
или уж чересчур суетливы. Это порода людей не-
умных!»
Жильберта, молниеносно перенимавшая свет-
ские манеры, заявила о том, с какой гордостью она
будет теперь говорить, что дружна с писателем:
«Вы только представьте себе, как я буду говорить,
что имею удовольствие, имею честь быть с вами
знакомой!»
«Не хотите ли пойти с нами завтра в Комичес-
кую оперу?» — спросила меня герцогиня, и тут я
подумал, что она, конечно, приглашает меня в тот
самый бенуар, в котором я увидел ее впервые и ко-
торый показался мне тогда столь же недоступным,
как подводное царство нереид. Но я с грустью от-
ветил: «Нет, я не хожу в театр. Я утратил подру-
гу, которую я очень любил». Я произнес эти слова
почти со слезами на глазах, и в то же время мне
впервые доставляло что-то вроде удовольствия об
этом говорить. С того дня я всем начал писать, что
у меня большое горе, и с тех же самых пор мое го-
ре начало ослабевать.
222
Беглянка
Когда Жильберта уехала, герцогиня Германт-
ская сказала мне: «Вы не поняли моих знаков —
это чтоб вы не говорили о Сване». Я стал изви-
няться. «Да я отлично вас понимаю; у меня у са-
мой чуть-чуть не сорвалось с языка его имя — я
едва удержалась. Ужас! Какое счастье, что я во-
время остановилась! Вы знаете, Базен, это совсем
не так легко», — сказала она мужу; чтобы испра-
вить отчасти мою ошибку, она сделала вид, что по-
верила, будто я пал жертвой естественной, всем
присущей слабости, пал жертвой искушения, про-
тив которого трудно устоять. «Как тут быть? —
отозвался герцог. — Да вам стоит только прика-
зать, чтобы эти рисунки опять отнесли наверх, по-
тому что они напоминают о Сване. Если вы пере-
станете думать о Сване, то перестанете и говорить
о нем».
На другой день я получил два крайне меня уди-
вивших поздравительных письма: одно — от г-жи
Гупиль, дамы из Комбре, которую я не видел це-
лый год и с которой даже в Комбре я разговари-
вал не более трех раз. В кабинете для чтения она
наткнулась на «Фигаро». Если наш кругозор не-
сколько расширяется и с нами что-то происходит,
то когда вести приходят к нам от людей, с которы-
ми мы уже утратили всякую связь, воспоминание
о которых давно ушло во времена незапамятные,
то нам представляется, что эти люди находятся на
большом расстоянии от нас, на большой глубине.
Забытая школьная дружба, у которой двадцать раз
был повод напомнить о себе, внезапно подает при-
знак жизни, кстати сказать, требуя ответа! Блок,
мнение которого о моей статье было мне очень
важно, не откликнулся. Он прочел мою статью,
но признался мне в этом позднее, когда ему пона-
добился ответ от меня. Спустя несколько лет он
поместил статью в «Фигаро» и сейчас же сообщил
223
Марсель Пруст
мне об этом событии. Он рассматривал мой ответ
как свою неотъемлемую привилегию, он сделал
вид, что моей статьи он не читал. О моей статье он
сказал мне совсем не то, что ему хотелось услы-
шать о своей статье от меня. «Я слыхал, что ты то-
же написал статью, — сказал он. — Но я не счи-
тал нужным говорить тебе об этом; я боялся, что
тебе это будет неприятно, люди не должны гово-
рить с друзьями о том, что их унижает. А написать
в газету о военных, о клерикальных кругах, о Ну е-
о-с1оск, не забыть и кропильницу — это унижает».
Характер Блока остался прежним, но мой стиль
теперь был менее изысканным — так случается
с некоторыми писателями, утрачивающими манер-
ность; они пишут уже не символические поэмы,
а романы, печатающиеся в газетах фельетонами.
Чтобы вознаградить себя за молчание Блока, я
перечитал письмо г-жи Гупиль, но письмо было хо-
лодное. Аристократия располагает определенными
словесными формулами, образующими частокол.
Между ними, между «Милостивый государь!»
в начале и «с наилучшими пожеланиями» в конце
могут цвести крики радости и восторга, склоняя
над частоколом, как цветущие кусты, свои душис-
тые ветви. Но буржуазная условность оплетает са-
мую сущность письма сетью таких выражений,
как, например: «ваш заслуженный успех» или —
тоном выше — «ваш неслыханный успех». Невест-
ки, воспитанные в определенном духе и хранящие
полученное воспитание за корсажем, полагают, что
они изольют всю свою душу в изъявлении сочувст-
вия или восторга, если напишут: «Мои лучшие
мысли... мама присоединяется ко мне» — это та-
кая превосходная степень, которая редко может
испортить дело. Кроме письма от г-жи Гупиль, я
получил письмо от некоего Санилона — мне это
имя ничего не говорило. Почерк был как у челове-
224
Беглянка
ка, вышедшего из народа, язык — прелестный. Я
был в отчаянии оттого, что не мог определить, кто
написал мне это письмо.
На другое утро меня обрадовало известие, что
моя статья очень понравилась Берготу, который
якобы прочел ее с завистью. Однако моя радость
тут же улетучилась. В самом деле, ведь Бергот ни-
чего же мне не написал. Я задавал себе вопрос, по-
нравилась ли ему моя статья, я боялся, что не по-
нравилась. И на этот вопрос г-жа де Форшвиль от-
ветила мне, что Бергот от нее в полном восхище-
нии; он утверждал, что это — творение великого
писателя. Но г-жа де Форшвиль сказала мне это,
когда я спал: это был сон. Почти все отвечают на
заданные себе вопросы сложными драматизирован-
ными утверждениями, в которых участвует много
действующих лиц, но у которых нет будущего.
А о мадмуазель де Форшвиль я не мог думать
без душевной боли. Как же так? Почему Свану, их
большому другу, которому так приятно было бы
видеть ее у Германтов, они отказали в просьбе
принять ее, а потом сами ее разыскали? Да ведь
прошло время, в течение которого человек обнов-
ляется для нас, время взращивает другого челове-
ка, судя по рассказам о нем людей, не встречав-
шихся нам давно, — с тех пор, как мы изменили
кожу и приобрели другие вкусы. Иногда Сван го-
ворил своей дочери, обнимая ее и целуя: «Хорошо
иметь такую славную дочку! Когда твоего бедного
папы уже не будет, то если о нем кто-нибудь
и вспомнит, то непременно вместе с тобой и благо-
даря тебе». Значит, он таил несмелую надежду,
что будет продолжать жить в дочери, и при этом
ошибался так же, как ошибается старый банкир,
составивший завещание в пользу юной, безукориз-
ненного поведения, танцовщицы, которую он содер-
жит, и убеждающий себя, что он для нее только
8 М. Пруст
225
Марсель Пруст
большой друг, но что она останется верна его па-
мяти. И она держала себя безукоризненно,
под столом наступая ножкой на ноги друзьям ста-
рого банкира, которые ей нравились, но — тай-
ком, очаровывая всех своими отличными манера-
ми, она будет носить траур по превосходному че-
ловеку, почувствует себя свободной от него, вос-
пользуется не только его наличными деньгами,
но и недвижимостью, автомобилями, которые он
ей оставил, велит всюду стереть номера прежнего
владельца, которого при его жизни она немножко
стыдилась, и к радости получения дара у нее ни-
когда не примешается сожаление. Иллюзии любви
родительской, может быть, ничуть не меньше ил-
люзий другой любви; многие дочери видят в своем
отце только старика, оставляющего им свое состо-
яние. Пребывание Жильберты в гостиной Герман-
тов не послужило поводом к тому, чтобы хоть ког-
да-нибудь поговорить об ее отце, наоборот, оно по-
служило препятствием к тому, чтобы воспользо-
ваться случаем, а такие случаи становились все ре-
же. Вошло даже в привычку по поводу слов, ска-
занных Сваном, подаренных им вещей имени не
называть, и даже та, что могла бы освежить, если
не увековечить, память о нем, поспешила предать
его кодчину забвению.
И не только Свана Жильберта постепенно пре-
давала забвению: она ускорила во мне забвение
Альбертины. Под влиянием желания, а следова-
тельно и желания счастья, Жильберта за те не-
сколько часов, когда я принимал ее за другую, ос-
вободила меня от многих страданий и мучитель-
ных забот: еще так недавно они удручали меня,
а теперь они покинули меня, увлекая за собой, ве-
роятно, давно распавшуюся цепь воспоминаний,
относившихся к Альбертине. Множество связан-
ных с ней воспоминаний поддерживало во мне
226
Беглянка
скорбь ее утраты, а скорбь закрепила воспомина-
ния. Изменение моего самочувствия, несомненно,
подготовлявшееся втайне день ото дня непрерыв-
ными распадами памяти и вдруг все во мне пере-
вернувшее, впервые в тот день, насколько я по-
мню, дало мне ощутить пустоту, разрушение цело-
го мира ассоциаций идей — он бывает разрушен
у человека, у которого кровеносные сосуды мозга
давно износились и в конце концов лопнули, у ко-
торого целая область памяти уничтожена или пара-
лизована1.
Избавление от страдания и от всего, что было
с ним связано, ужало меня, — так зачастую ужи-
мает человека исцеление, оттого что болезнь зани-
мает в нашей жизни большое место. Воспоминания
покидают нас, любовь не вечна, жизнь — это по-
стоянное обновление клеток. Но смену воспомина-
ний все же задерживает внимание — оно приоста-
навливает, оно закрепляет то, чему суждено изле-
читься. Печаль, как и желание обладания женщи-
ной, усиливается, чем больше об этом думаешь;
чтобы сохранить целомудрие или чтобы развеять
печаль, нужно чем-нибудь заняться.
* Забвение неминуемо влечет за собой искаже-
ние понятия времени. Мы ошибаемся в нем так же,
как ошибаемся в пространстве. Где-то глубоко
жившее во мне стремление переделать, исправить
время, изменить жизнь или, вернее, начать жить
сызнова создавало иллюзию, будто я все так же
молод. Однако воспоминание о событиях, проис-
шедших в моей жизни и в моем сердце за послед-
1 Я разлюбил Альбертину. Но выпадали дни, когда стояла такая
погода, которая, изменяя, пробуждая нашу чувствительность, воз-
вращает нас к реальности. Мне было больно думать о ней. Я стра-
дал от несуществующей любви. Так при перемене погоды человек
ощущает боль в отрезанной ноге.
227
Марсель Пруст
ние месяцы, которые провела со мной Альбертина,
растянуло их больше, чем на год, и теперь забве-
ние стольких событий, разлучившее меня с совсем
недавними, заставило меня смотреть на них как на
нечто давно прошедшее, потому что я располагал,
так сказать, «временем для того, чтобы позабыть»:
это была интерполяция времени в моей памяти, от-
рывочная, нерегулярная, — густой слой пены на
поверхности океана, уничтожающий точки отсче-
та, — интерполяция, которая нарушала, расчленя-
ла мое чувство расстояния во времени; из-за этого
мне казалось, что я то гораздо дальше от событий,
то гораздо ближе к ним, но это мне только каза-
лось. В новых, еще не преодоленных пространст-
вах, которые простирались передо мной, не могло
быть больше следов моей любви к Альбертине, чем
раньше, во времена утраченные, которые я только
что миновал, не могло быть больше, чем прежде,
следов моей любви к бабушке. После перерыва ни-
что из того, на чем держался предыдущий период,
не существовало в следующем, моя жизнь пред-
ставлялась мне лишенной поддержки индивиду-
ального, идентичного, постоянного «я», представ-
лялась чем-то столь же бесполезным в будущем,
сколь долгим в прошлом, чем-то таким, что смерть
с одинаковой легкостью могла бы здесь или там
оборвать, оборвать, но не завершить, — так пре-
рывают курс французской истории, повинуясь
прихоти составителя программы или преподавателя:
на революции 1830 года, на революции 1848 года
или на конце Второй империи.
Быть может, тогда усталость и печаль овладели
мной не столько потому, что я напрасно старался
полюбить позабытое, сколько потому, что я уже
находил удовольствие в общении с новыми живы-
ми, настоящими светскими людьми — это были
близкие друзья Германтов, сами по себе мало ин-
228
Беглянка
тересные. Быть может, мне легче было от созна-
ния, что та, кого я любил, в течение некоторого
времени существовала для меня лишь как неясное
воспоминание, чем вновь обретая в себе тщетную
активность, из-за которой мы тратим время на то,
чтобы обвить существование живой, но паразити-
ческой растительностью, которая, когда умрет, то-
же превратится в ничто и которую, несмотря на
всю ее чуждость знакомому нам миру, пытается
обольстить наша болтливая старость, кокетливая
и меланхоличная. Существо, которое прожило бы
и без Альбертины, родилось во мне, потому что я
мог говорить о ней у герцогини Германтской с гру-
стью, но без глубокой скорби. Эти новые «я», ко-
торые должны были бы называться не так, как
предыдущие, их возможное появление, из-за их
безразличия к тому, что мне было дорого, всякий
раз меня пугали: или в связи с Жильбертой, когда
ее отец говорил мне, что если я поживу в Океании,
то мне не захочется оттуда возвращаться, или сов-
сем недавно, когда я с замиранием сердца прочел
воспоминания одного посредственного писателя:
жизнь разлучила его с женщиной, которую в моло-
дые годы он обожал; когда же он состарился,
то встречи с ней уже не радовали его, ему уже не
хотелось еще раз с нею увидеться. От этого писа-
теля я получал в дар вместе с забвением почти пол-
ное обезболивание, надежду на благоденствие,
а благоденствие, существо страшное и в то же вре-
мя благотворное, представляло собой не что иное,
как одно из запасных «я», которых судьба держит
для нас в резерве и которыми, не слушая больше
наших просьб, она, врач проницательный и само-
державный, заменяет вопреки нам, путем своевре-
менного вмешательства, слишком тяжело раненные
«я». Эта замена производится время от времени,
подобно тому, как заменяют изношенные ткани,
229
Марсель Пруст
но мы обращаем на это внимание, только если в
прежнем «я» заключалось страдание невыносимое,
но теперь ставшее для нас чужим, страдание, кото-
рое мы, к своему удивлению, больше не обнаружи-
ваем, в восторге оттого, что мы стали другими, от-
того, что предшествовавшее страдание — это те-
перь для нас всего лишь страдание кого-то друго-
го, страдание, о котором можно теперь поговорить
сочувственно, потому что больше мы его не испы-
тываем. Нам безразлично даже то, что мы столько
выстрадали, — безразлично, так как наши пережи-
вания видятся нам неясно. По ночам нам могут
сниться всякие ужасы. Но, пробудившись, мы яв-
ляемся уже другими существами, озабоченными
одною лишь мыслью, успело ли существо, которое
мы сменили, убежать во сне от убийц.
Конечно, это «я» еще сохраняло связь с преж-
ним — так друг, равнодушный к кончине друга,
говорит о ней, однако, с подобающей случаю гру-
стью и время от времени возвращается в комнату,
где вдовец, поручивший ему принимать вместо се-
бя соболезнования, плачет навзрыд. Я рыдал, ког-
да опять становился на время другом Альбертины.
Но в новое действующее лицо я стремился вопло-
титься весь, без остатка, наша любовь к людям ос-
лабевает не потому, что мертвы они, а потому, что
умираем мы. Альбертине не в чем было упрекнуть
своего друга. Тот, кто взял себе его имя, был все-
го-навсего его наследником. Можно быть верным
только тому, о чем помнишь, а вспоминаешь толь-
ко о том, что знал. Мое новое «я», когда оно рос-
ло под тенью прошлого «я», часто слышало, как
это прошлое «я>> говорит об Альбертине, и ему
представлялось, что сквозь него, сквозь рассказы,
которые то «я» подбирало, проступают черты Аль-
бертины, и она была ему симпатична, оно ее люби-
ло, но то была любовь опосредованная.
230
Беглянка
Другое лицо, в котором процесс забвения Аль-
бертины, вероятно, происходил в это же время бо-
лее стремительно, дало мне возможность чуть по-
зднее осознать процесс, происшедший во мне (это
и есть мое воспоминание о втором этапе перед
окончательным забвением). Лицо это — Андре. Я
в самом деле считаю если не единственной, если не
главной причиной, то, во всяком случае, непремен-
ным условием забвения Альбертины второй разго-
вор с Андре, состоявшийся около полугода спустя
после приведенного мной разговора и резко от не-
го отличавшийся. Помню, что это происходило в
моей комнате, что в это время я ощутил позыв пло-
ти: ведь вначале моя любовь к девушкам из стай-
ки была нерасчленима и только в последние меся-
цы перед смертью Альбертины и в последовавшие
за ней моя любовь сосредоточилась на Альбертине,
а теперь она вновь распространилась на всю стай-
ку в целом.
Мы сидели у меня в комнате; теперь я могу вос-
становить наш разговор с предельной точностью.
Моя мать сомневалась, ехать ли ей к г-же Сазра,
так как даже в Комбре г-жа Сазра умудрялась при-
глашать вас вместе со скучными людьми, то мама,
уверенная, что у г-жи Сазра не повеселишься, ре-
шила, что если она вернется рано, то никакого удо-
вольствия она себя не лишит. Она и правда верну-
лась скоро и без малейшего сожаления, потому что
у г-жи Сазра собрались скучнейшие люди, кото-
рых к тому же леденил особый тембр голоса, кото-
рый появлялся у г-жи Сазра при гостях — этот ее
голос мама называла «голосом по средам». Мама
любила г-жу Сазра, жалела ее, потому что она бы-
ла неудачница, — ее проказливого папеньку разо-
рила герцогиня де X., и она вынуждена была жить
почти круглый год в Комбре и могла себе позво-
лить недолго пожить у родственницы в Париже,
231
Марсель Пруст
да раз в десять лет совершить большое приятное
путешествие.
Помнится, накануне, уступая моей просьбе,
с которой я обращался к маме несколько месяцев
подряд, мама съездила к принцессе Пармской, тем
более что принцесса настойчиво звала ее к себе,
а она сама ни к кому с визитами не ездила, меж-
ду тем этикет не позволял приезжать к ней толь-
ко для того, чтобы расписаться в книге для посе-
тителей. Мама вернулась домой очень недоволь-
ная. «Ты поставил меня в неловкое положение, —
сказала она мне, — принцесса Пармская еле со
мной поздоровалась и, не обращая на меня ника-
кого внимания, продолжала разговаривать с дама-
ми, а со мной — ни звука, через десять минут я
ушла, а она даже не попрощалась со мной за ру-
ку. Я была возмущена. Зато при выходе я встре-
тилась с герцогиней Германтской — она была
очень любезна и много говорила о тебе. Что за
странная мысль взбрела тебе в голову — завести
с ней разговор об Альбертине! Ты сказал герцоги-
не, что ее смерть явилась для тебя большим горем.
(Я действительно говорил об этом с герцогиней,
помню же наш разговор смутно. Но люди, в выс-
шей степени рассеянные, часто обращают особое
внимание на оброненные нами слова, которым мы-
то не придаем значения, но которые сильно заде-
вают их любопытство.) Я никогда больше не по-
еду к принцессе Пармской. Из-за тебя я сделала
глупость».
И вот на другой день проведать меня пришла
Андре. Времени у нее было в обрез — она должна
была зайти за Жизелью, с которой ей очень хоте-
лось вместе поужинать. «Я знаю ее недостатки,
но все-таки это ближайшая моя подруга, я люблю
ее больше всех на свете», — сказала она. Мне по-
казалось, что она боится, как бы я не напросился
232
Беглянка
на их совместный ужин. Она была жадна до
встреч, и те, кто хорошо знал ее, вроде меня, ме-
шали ее общению с другими, мешали ей насладить-
ся ими вполне.
Когда они пришли, меня не было дома. Я хотел
пройти к ней через свою маленькую гостиную,
но вдруг услышал чей-то голос и решил, что ко
мне еще кто-то пришел. Торопясь увидеть Андре,
ожидавшую меня в моей комнате, не имея поня-
тия, кто этот мужчина, который, очевидно, ее не
знал, потому что его проводили в другую комнату,
я прислушался у двери в гостиную: мой гость го-
ворил, — значит, он был не один, — и говорил
с женщиной.
— «О дорогая моя, ты всегда в моем серд-
це!» — напевал он стихи Армана Сильвестра. —
Да, ты — моя дорогая навеки, несмотря ни на что.
Во глубине земли усопшие почили —
Пусть так же мирно спит прах
радостей и мук!
Реликвии души — такая ж горстка пыли,
Святыне гибельно прикосновенье рук.
Это слегка устарело, но до чего же красиво! Я
мог бы сказать тебе это в первый же день:
Дитя прекрасное, ты лить заставишь слезы...
Как! Неужели ты этого не знаешь?
Грядущих юношей, сегодняшних детей,
Чьи отроческие уже витают грезы
На кончиках ресниц невиннейших очей.
Я подумал, что и я мог бы себе сказать:
233
Марсель Пруст
В тот вечер, когда он сюда пришел ко мне,
Негордою была я с ним наедине.
Ему сказала я: 4Полюбишь ты меня
И долго будешь мой — хватило бы огня!»
' С тех пор все ночи — с ним, и без него — ни дня.
Сгорая от любопытства, на какую женщину из-
ливался этот поток стихов, я решил немного задер-
жаться и вместо того, чтобы немедленно пройти
к Андре, отворил дверь. Стихи читал де Шарлю
военному, в котором я сейчас узнал Мореля. Он
должен был на две недели уехать. Отношения его
с де Шарлю испортились, но все-таки он время от
времени с ним встречался и о чем-нибудь его про-
сил. У де Шарлю, стремившегося к тому, чтобы
в его чувстве главенствовало мужское начало, бы-
ли, однако, свои слабости. В детстве, чтобы понять
и прочувствовать стихи, ему надо было предполо-
жить, что они посвящены не неверной прелестни-
це, а молодому человеку. Я поспешил с ними рас-
статься, хотя мне было ясно, что являться куда-ни-
будь с Морелем было для де Шарлю большим удо-
вольствием, так как на время это создавало ему ил-
люзию, что он снова женат. В нем сочетался сно-
бизм королев со снобизмом прислуги.
Память 96 Альбертине стала для меня отрывоч-
ной и уже не причиняла мне боли, то был всего
лишь переход к новым желаниям — так аккорд
подготавливает переход в другой лад. Более того: я
был далек от мысли о мимолетной чувственной
прихоти, — ведь я же еще оставался верен памяти
Альбертины, — но мне было отраднее общение
с Андре, чем с Альбертиной, если б я ее вновь ка-
ким-нибудь чудом обрел. Андре могла мне расска-
зать об Альбертине много такого, чего не рассказа-
ла бы сама Альбертина. Итак, думы об Альбертине
все еще не оставляли меня, тогда как мое чувство
234
Беглянка
к ней, и физическое, и душевное, исчезло. Жела-
ние узнать как можно больше об ее жизни было те-
перь сильнее, чем потребность в общении с ней.
Если Альбертина находилась с какой-то женщиной
в определенных отношениях, то это не вызывало
у меня желания вступить с нею в связь. Лаская
Андре, я ей в этом признался. Нимало не заботясь
о том, чтобы ее слова не противоречили всему, что
она говорила мне несколько месяцев назад, Андре
сказала с полуулыбкой: «Ах, да ведь вы мужчина!
У нас с вами не может быть таких отношений, ка-
кие были у меня с Альбертиной. — То ли в надеж-
де что это разожжет мое желание (рассчитывая вы-
звать ее на откровенность, я еще раньше ей созна-
вался, что мне хотелось бы вступить в связь с ка-
кой-нибудь другой женщиной после связи с Аль-
бертиной), или в надежде, что мне станет еще тос-
кливей, или, быть может, что это вырвет у меня
с корнем всякую мысль о превосходстве над ней,
Андре, — превосходстве, которое, как она могла
предполагать, возникло оттого, что только я был
в близких отношениях с Альбертиной, она продол-
жала: — Мы чудесно проводили время! Альберти-
на была такая ласковая, такая страстная! Но она
не только со мной любила получать удовольствие.
У госпожи Вердюрен она встретила симпатичного
юношу Мореля. Раскусили они друг друга момен-
тально. Он вот чем занимался: ему нравились нео-
пытные девочки, и как только он их совращал, так
сейчас же бросал их. Он имел успех у молодых
рыбачек на дальнем пляже, у молодых прачек,
влюблявшихся в мальчишку, но не ответил бы на
чувство благородной девушки. Стоило девчонке
подпасть под его влияние, как он назначал ей сви-
дание в надежном месте и там передавал ее Аль-
бертине. Боясь потерять Мореля, который потом
к ним присоединялся, девчушка ему повиновалась.
235
Марсель Пруст
Кстати сказать, в конце концов она все-таки его те-
ряла, потому что, боясь последствий, а также по-
тому, что одного или двух раз ему бывало доволь-
но, он оставлял неверный адрес и удирал. Он ока-
зался таким ловкачом, что однажды привел одну
из них в куливильский дом терпимости (он водил
туда и Альбертину), и там не то четверо, не то пя-
теро имели ее то ли вместе, то ли поочередно. Это
была любимая забава и его, и Альбертины. Но
у Альбертины бывали потом страшные угрызения
совести. Мне думается, что, живя у вас, она обуз-
дала свою страсть и со дня на день откладывала
момент, когда она сможет ей отдаться. И она бы-
ла с вами так дружна, что потом ее мучила со-
весть. Но вот если бы она с вами рассталась,
то у нее все пошло бы по-старому. Вот только я ду-
маю, что если бы, расставшись с вами, она опять
взялась за прежнее, то ее еще сильнее мучила бы
совесть. Она надеялась, что вы ее спасете, что вы
на ней женитесь. В глубине души она чувствовала,
что это какое-то преступное сумасшествие, и я ча-
сто задавала себе вопрос: почему она покончила
с собой? Не было ли у нее в семье чего-нибудь по-
хожего, что в конце концов привело к самоубийст-
ву? Должна сознаться, что в самом начале пребы-
вания у вас она не прекратила игр со мной, быва-
ли дни, когда она никак не могла без них обой-
тись. Однажды ей так просто было заняться этим
где-нибудь еще, но она, прежде чем со мной рас-
прощаться, усадила меня рядом с собой. Нам не
повезло, нас едва не застали врасплох. Она вос-
пользовалась тем, что Франсуаза собирается идти
за покупками, а вы еще не вернулись. Она везде
погасила свет для того, чтобы, когда вы отопрете
дверь своим ключом, то не сразу нащупаете вы-
ключатель, и она не затворила дверь в свою ком-
нату. Когда мы услышали, как вы поднимаетесь, я
236
Беглянка
успела наскоро привести себя в порядок. Я напрас-
но спешила, потому что совершенно случайно вы
забыли свой ключ, и вам пришлось позвонить.
И все-таки мы потеряли голову. Чтобы скрыть свое
смущение, мы, не сговариваясь, решили притво-
риться, что нам неприятен запах жасмина, а на са-
мом деле мы обе его обожали. Вы принесли боль-
шую ветку жасмина, и, чтобы скрыть смущение,
мы отвернулись. Но я сглупила: я сказала вам, что
Франсуаза, вероятно, уже вернулась и могла бы
вам отворить, а между тем я только что вам солга-
ла: якобы мы с Альбертиной только что пришли,
а Франсуаза еще не успела уйти (и вот это была
правда). Но беда наша заключалась вот в чем: мы
думали, что ваш ключ у вас, вы увидите, что свет
зажегся, — мы из-за этого очень волновались.
Альбертина три ночи подряд не смыкала глаз: ей
не давала покоя мысль, как бы вы чего-нибудь не
заподозрили и не спросили Франсуазу, почему она
перед уходом не зажгла свет. Альбертина очень
вас боялась, время от времени уверяла меня, что
вы — коварный, злой и в глубине души ее ненави-
дите. Через три дня она по вашей невозмутимости
поняла, что вы и не думали расспрашивать Фран-
суазу, и тогда сон к ней вернулся. Но отношений
со мной она так и не возобновила — то ли от стра-
ха, то ли ее мучила совесть: она уверяла, что
влюблена то ли в вас, то ли в кого-то еще. Во вся-
ком случае, с тех пор при ней нельзя было гово-
рить о жасмине: на щеках у нее тотчас вспыхивал
румянец, и она, надеясь смахнуть его, проводила
рукой по лицу».
Как и счастье, горе порой приходит слишком
поздно: оно не оказывает того действия, какое мог-
ло бы оказать раньше. Таким горем явилась для
меня ужасная тайна, которую открыл мне рассказ
Андре. Бывает так, что даже когда дурные вести
237
Марсель Пруст
должны бы нас опечалить, несчастье, — из-за то-
го, что мы отвлекаемся, оттого, что разговор идет
своим мирным ходом, — пролетает перед нами без
остановки, и мы, обдумывая ответы на многое мно-
жество вопросов, мы, измененные, превращенные,
желая понравиться присутствующим, в кого-ни-
будь другого, защищенные на несколько мгнове-
ний в этой новой фазе от привязанностей, от стра-
даний, от которых мы отрешились, чтобы войти
в эту фазу, мы их вновь обретем, как только ис-
чезнет непродолжительное очарование. С некото-
рых пор все, что касалось Альбертины, подобно
испарившемуся яду, утратило токсическое дейст-
вие. Расстояние было уже слишком велико. Подоб-
но гуляющему, который под вечер видит в облач-
ном небе лунный серп, я говорил себе: «Так что
же? Истина, которую я так искал и которой я так
боялся, это всего-навсего несколько сказанных
в разговоре слов, которые даже нельзя как следу-
ет обдумать, потому что ты не наедине с самим со-
бой».*
Всю эту бесполезную правду о жизни нашей лю-
бовницы, которой больше нет, — если только это
действительно правда, — мы узнаём, когда уже
ничего нельзя поделать. Думая о другой, которую
мы любим теперь и к которой мы тоже можем ох-
ладеть, — ведь о той, забытой, мы уже не трево-
жимся, — мы приходим в отчаяние. Мы говорим
себе: «Что, если бы ныне здравствующая поняла
все это, и, когда она умрет, я проник бы во все ее
тайны!» Если бы я был властен оживить Альберти-
ну, я приложил бы все усилия к тому, чтобы Анд-
ре ничего мне не открывала.**
Что касается молодого человека, спортсмена,
племянника Вердюренов, с которым я виделся во
время и первого и второго моего посещения Баль-
бека, то, забегая вперед, я должен сказать, что не-
238
Беглянка
которое время спустя после прихода Андре, к ко-
торому я еще вернусь, в его жизни произошло со-
бытие, произведшее на меня довольно сильное впе-
чатление. Этот молодой человек (возможно, в па-
мять Альбертины, которую, — о чем мне было из-
вестно, — он любил) сошелся с Андре, чем причи-
нил горе Рахили, но ему было на это наплевать.
Андре не сказала, что он — ничтожество, это вы-
рвалось у нее позднее, только потому, что она бы-
ла от него без ума, а он, как ей казалось, был
к ней равнодушен. Другой факт был еще удиви-
тельнее. Молодой человек выступил со скетчами,
для которых сам выполнил эскизы декораций и ко-
стюмов к скетчам; костюмы и декорации произве-
ли в современном искусстве революцию, во всяком
случае, не менее грандиозную, чем та, какую про-
извел русский балет. Самые авторитетные судьи
высоко оценили его творчество, нашли, что оно
почти гениально (кстати сказать, я с ними согла-
сен), и таким образом, к вящему моему изумле-
нию, разделили мнение Рахили. Кто встречался
с ним в Бальбеке, кто следил за тем, достаточно ли
элегантно одеваются его знакомые, кому было из-
вестно, что он проводит все время за игорным сто-
лом, на бегах, за игрой в гольф или в поло, кто
знал, что учился он плохо и его, к огорчению ро-
дителей, исключили из лицея, что он прожил два
месяца в том самом публичном доме, где де Шар-
лю надеялся застать Мореля, те предполагали,
что, может быть, это произведения Андре, которая
из любви к молодому человеку хотела, чтобы вся
слава досталась ему, а кое-кто высказывал более
вероятное предположение: будто бы он из своего
огромного состояния, которое его безумные траты
поубавили ненамного, платит нуждающемуся ге-
нию. В представлении богачей, которых не обтеса-
ла дружба с аристократами, артист — это актер,
239
Марсель Пруст
декламирующий монологи на свадьбах их дочерей,
за что они ему тайком, в соседней комнате, сейчас
же суют в руки конверт, а художник — это тот,
кому они заставляют позировать свою дочь сразу
после свадьбы, до рождения детей, пока она еще
не утратила привлекательности; им не трудно вну-
шить, что все светские люди, якобы сочиняющие
или рисующие, кого-нибудь нанимают за деньги
ради того, чтобы прослыть творцами или ради де-
путатского кресла. Но это была напраслина: моло-
дой человек был действительно автором прелест-
ных скетчей. Когда я обо всем этом услышал,
то невольно засомневался и не знал, чему верить.
То ли, правда, в течение ряда лет его не сумели
распознать, и только какое-нибудь потрясение про-
будило в нем, как Спящую красавицу, дремавший
гений; то ли в период его бурного красноречия
провалов на экзаменах, крупных проигрышей
в Бальбеке, страха, как бы не сесть на трамвай
вместе с «верными» его тетушки — г-жи Вердюрен
по той причине, что он был плохо одет, он уже
был гением, но только оставил ключ от своей гени-
альности под дверью, которая вела туда, где буше-
вали юношеские его страсти; или даже, сознавая
свою гениальность, он так плохо учился потому,
что, когда преподаватель изрекал банальности
о Цицероне, он в это самое время читал Рембо или
Гете. Когда я встретил его в Бальбеке, где, как мне
казалось, он был занят только починкой сбруи или
приготовлением коктейлей, то опровергнуть эти
гипотезы было бы нелегко. И все же их нельзя бы-
ло считать непререкаемыми. Он мог быть очень
тщеславным, а тщеславие сочетается с гениальнос-
тью, он мог пытаться блеснуть так, как он считал
наиболее подходящим для ослепления того мира,
в котором он жил, а блеснуть в нем можно было от-
нюдь не глубоким знанием «Избитательного строд-
240
Беглянка
ства», а уж скорее искусством править четверкой
лошадей. Между прочим, я не уверен, что даже
когда он стал известен как автор прекрасных, ори-
гинальных произведений — не в театрах, где все
его знали, — ему было приятно сказать «Здравст-
вуйте» кому-нибудь, кто был не в смокинге (такое
чувство испытывают принявшие какое-либо веро-
исповедание), что свидетельствовало бы не о том,
что он глуп, а о том, что он тщеславен и даже об
его жизненном опыте, об его знании людей, благо-
даря которому это его тщеславие импонировало
глупцам, чьим мнением о себе он дорожил и для
кого смокинг сверкает, вероятно, ярче, нежели
взгляд мыслителя. Как знать? Не произвел ли бы
человек одаренный или даже бездарный, но живу-
щий интенсивной духовной жизнью, — к примеру,
я, — на человека, который встретился бы с ним
в Ривбеле, в бальбекской гостинице, на бальбекс-
кой набережной, впечатление претенциознейшей
личности? Не говоря о том, что для Октава искус-
ство было, вероятно, чем-то столь интимным, жив-
шим в самых-самых глубоких тайниках его души,
что ему и в голову не пришло бы о нем рассуж-
дать, как рассуждал бы, например, Сен-Лу,
для которого искусство заключало в себе столько
же очарования, сколько упряжки для Октава.
И еще: он мог быть страстным игроком, и, гово-
рят, таким и остался. Тем не менее, если любовь
к искусству, оживившая никому не известное тво-
рение Вентейля, зародилась в монжувенском сме-
шанном обществе, то, быть может, самые изуми-
тельные шедевры нашего времени обязаны своим
происхождением не Всеобщему конкурсу, не об-
разцовой постановке дела в высших учебных заве-
дениях (в духе Бройлей), а частым посещениям
ипподромов и многолюдных баров. Во всяком слу-
чае, тогда в Бальбеке причины, вследствие кото-
241
Марсель Пруст
рых мне хотелось с ним познакомиться, Альберти-
не же и ее подругам не хотелось, чтобы я с ним по-
знакомился, не соответствовали его значению
и могли бы только послужить явным доказательст-
вом взаимонепонимания, искони существующего
между интеллигентом (в данном случае — мной)
и светскими людьми (в данном случае — неболь-
шой компании) с одной стороны и каким-нибудь
одним представителем светского общества —
с другой (в данном случае — юным игроком
в гольф).*
Возвращаюсь к приходу Андре. Сделав призна-
ние о своих отношениях с Альбертиной, она при-
бавила, что Альбертина ушла от меня из-за того,
что могли подумать ее подружки, но были и дру-
гие причины: например, ее жизнь у молодого чело-
века, с которым она не состоит в браке. «Мне из-
вестно, что это было неприятно вашей матушке.
Это бы еще ничего. Но вы не представляете себе,
что такое весь этот мир девушек, что они друг от
дружки скрывают, как они боятся того, что про
них будут говорить. Мне приходилось наблюдать,
как сурово обходились они с молодыми людьми
только потому, что они были знакомы с их по-
дружками, и тех же самых девушек мне случайно,
помимо их воли, довелось увидеть совсем други-
ми». За несколько месяцев до этого разговора све-
дения, которыми, по-видимому, располагала Анд-
ре относительно того, чем руководствуются в сво-
их поступках девушки из стайки, показались бы
мне наиболее драгоценными. Быть может, их было
достаточно для того, чтобы понять, почему Аль-
бертина, отдавшаяся мне в Париже, потом отдали-
лась от меня в Бальбеке, где я постоянно виделся
с ее подружками, тогда как я имел глупость счи-
тать это своим преимуществом, залогом наилуч-
ших отношений с ней. Может быть, она подозре-
242
Беглянка
вала, что Андре пользуется у меня особым довери-
ем, со страхом думала: вдруг я имел неосторож-
ность проговориться Андре, что она будет ночевать
в Гранд-отеле, а в результате она, за час до этого
собиравшаяся доставить мне удовольствие и смот-
ревшая на это как на нечто самое обыкновенное,
неожиданно изменила своему решению и даже гро-
зилась позвонить лифтеру. Но тогда она, вероят-
но, была доступна многим другим. Эта мысль про-
будила во мне ревность; я задал Андре вопрос:
«Вы занимались этим в нежилой квартире вашей
бабушки?» — «О нет, никогда, там нам бы меша-
ли». — «Разве? А я думал, мне казалось...» —
«Альбертина любила заниматься этим за горо-
дом». — «Где же?» — «Прежде, когда у нее не бы-
ло времени ездить далеко, мы ездили на Бют-Шо-
мон — она знала там один дом, или под деревья-
ми, или в Малом Трианоне». — «Теперь вы сами
видите, как можно вам верить. Вы же меньше го-
да тому назад клялись мне, что на Бют-Шомон
у вас ничего не было». — «Мне не хотелось вас
огорчать». Много позднее я понял, что во время
второй нашей встречи, в день признаний, Андре
пыталась меня огорчить. Я бы подумал об этом
сейчас же, когда она мне рассказывала, если бы
мне хотелось испытать сильную душевную боль,
если бы я любил Альбертину по-прежнему.* Я уже
не верил в ее невиновность потому, что у меня не
было страстного желания в нее верить. Веру по-
рождает желание, и обычно мы не отдаем себе
в этом отчета только потому, что почти все жела-
ния, порождающие веру, умирают (желание, кото-
рое вселило в меня убеждение в невиновности Аль-
бертины — это исключение) вместе с нами. Столь-
ким доказательствам, которые подкрепляли мою
первую версию, я по неразумию предпочел голо-
словные утверждения Альбертины! Зачем я ей ве-
243
Марсель Пруст
рил? Ложь — основная черта человека. По всей
вероятности, она играет такую же большую роль,
как стремление к наслаждению, и — замечу кста-
ти — именно этим стремлением порождена. Люди
лгут, чтобы оградить свое наслаждение, свою
честь, если молва о получаемом нами наслаждении
ее задевает. Люди лгут всю жизнь, лгут даже, лгут
в особенности, а быть может, только тем, кто их
любит. Только эти последние действительно за-
ставляют нас бояться за наше наслаждение и вы-
зывают у нас желание заслужить их уважение.
Вначале я счел Альбертину виновной, но мое же-
лание поверить ей, истощив в сомнениях все силы
моего интеллекта, в конце концов сбило меня
с толку. Быть может, нас окружают электричес-
кие, сейсмические указатели, и нам нужно лишь
честно истолковывать их данные, чтобы знать
правду о характере того или иного человека. Как
ни опечалили меня рассказы Андре, я предпочи-
тал, чтобы реальность оправдала, наконец, мои
первоначальные инстинктивные предчувствия, а не
дешевый мой оптимизм, под иго которого я впос-
ледствии подпал из трусости. Мне хотелось, чтобы
жизнь была на высоте моих предчувствий. В сущ-
ности, это были те же самые предчувствия, какие
я испытал в первый день на пляже, когда решил,
что эти девушки — воплощение исступленного
сладострастия, воплощение порока, а равно и вече-
ром, когда увидел, что наставница Альбертины
требует, чтобы эта страстная девушка вернулась на
небольшую виллу, — так загоняют в клетку хищ-
ника, которого ничто уже не сможет одомашнить.*
«Когда вы заходили за ней, вы потом отправля-
лись на Бют-Шомон?» — спросил я Андре.
«О нет! После ее возвращения из Бальбека вместе
с вами, — если не считать того, о чем я вам рас-
сказывала, — она больше никогда ничем таким со
244
Беглянка
мной не занималась. Она даже не позволяла мне
заводить об этом разговор». — «Андре, дорогая,
ну зачем вы опять говорите мне неправду? Благо-
даря счастливому случаю, благодаря тому, что я
никогда не пытаюсь что-либо узнавать, мне стало
известно до мельчайших подробностей о такого ро-
да развлечениях Альбертины. Я могу вам точно
сказать, что это было у нее на берегу реки с прач-
кой за несколько дней до ее кончины». — «Ну, мо-
жет быть, после того, как она от вас уехала, —
этого я не знаю. Она чувствовала, что не смогла
и больше никогда не сможет заслужить ваше дове-
рие». Эти слова Андре действовали на меня удру-
чающе. Потом я снова вспомнил о вечере с веткой
жасмина, вспомнил, что приблизительно через две
недели, в течение которых я ревновал Альбертину
то к одной, то к другой, я спросил Альбертину,
не было ли у нее интимных отношений с Андре,
и она мне ответила: «Нет, никогда. Я обожаю Ан-
дре, я люблю ее нежно, но только как сестру, и ес-
ли бы даже за мной и водился грех, в котором вы
меня подозреваете, то последней, о ком бы я поду-
мала в этой связи, была бы Андре. Могу поклясть-
ся всем, чем хотите: здоровьем моей тети, могилой
моей дорогой мамы». Я ей поверил. Но даже если
во мне не породило подозрения противоречие меж-
ду ее прежними полупризнаниями в том, что она
начала отрицать, как только увидела, что мне это
небезразлично, я все-таки должен был бы вспом-
нить Свана, убежденного в платоническом харак-
тере дружеских привязанностей де Шарлю и отста-
ивавшего свою правоту в беседе со мной вечером
того дня, когда я видел жилетника и барона во
дворе; я должен был бы призадуматься над проти-
востоянием двух миров: в одном лучшие, наиболее
искренние существа говорят, а в другом те же су-
щества действуют, и когда замужняя женщина го-
245
Марсель Пруст
ворит вам о молодом человеке: «Это истинная
правда: я испытываю к нему глубокое дружеское
чувство, но чувство совершенно безгрешное, чис-
тое, я могла бы в этом поклясться памятью моих
родителей», нам следовало бы без малейших коле-
баний поклясться самим себе, что эта дама, навер-
но, только что вышла из туалетной комнаты, куда
она после каждого свидания с этим молодым чело-
веком направляется, чтобы не забеременеть.* Од-
нажды Альбертина сказала мне, что была в авиа-
лагере, что она была дружна с авиатором (конеч-
но, она говорила это, чтобы рассеять мои подозре-
ния насчет женщины, — она была уверена, что
к мужчинам моя ревность слабее). Еще она сказа-
ла, что было забавно смотреть, как Андре без па-
мяти влюбилась в этого авиатора, как она завидо-
вала почестям, которые он оказывал Альбертине,
и даже попросила его полетать с ней на аэроплане.
И все это было от начала до конца выдумано, Ан-
дре никогда в этом лагере не была и т. д.
Когда Андре уехала, пора было ужинать. «Тебе
ни за что не догадаться, кто был у меня с визитом
часа три тому назад, — сказала мама. — По-мое-
му, часа три, а может быть, и больше. Явилась она
почти в одно время с первой визитершей, госпо-
жой Котар, смотрела, не шевелясь, как входят
и уходят разные гости, — а у меня их перебывало
сегодня больше тридцати, — и ушла только чет-
верть часа назад. Если 6 у тебя не было твоей по-
дружки Андре, я бы велела тебя позвать». — «Да
кто же это?» — «Дама, которая никогда не нано-
сит визитов». — «Принцесса Пармская?» — «По-
ложительно мой сын умнее, чем я думала. Ни ма-
лейшего удовольствия нет в том, чтобы просить те-
бя угадать, кто это, — ты мигом догадываешь-
ся». — «Она не извинилась за свою вчерашнюю
холодность?» — «Нет, это было бы неумно, ее из-
246
Беглянка
винением был визит. Твоей бедной бабушке это
очень понравилось бы. Кажется, около двух часов
она послала своего выездного лакея узнать, прини-
маю ли я сегодня. Ему ответили, что как раз сего-
дня мой приемный день, и тогда она поднялась ко
мне». Моя первая мысль, которой я не осмелился
поделиться с матерью, заключалась в том, что
принцессу Пармскую, накануне окруженную блес-
тящими людьми, с которыми она была тесно свя-
зана и с которыми она любила беседовать, при ви-
де моей матери взяла досада, и эту досаду она и не
пыталась скрыть. Это совершенно в духе велико-
светских немок, который в конце концов воспри-
няли Германты, — восприняли эту надменность,
которую, как им кажется, уравновешивает их до-
ходящая до мелочности любезность. Но моя
мать, — а вслед за ней и я, — вообразила, что
принцесса Пармская просто ее не узнала, и потому
не сочла себя обязанной обращать на нее внима-
ние, что только после отъезда моей матери — то ли
от герцогини Германтской, которую моя мать
встретила внизу, то ли из книги для посетителей,
у которых швейцары спрашивают, как их зовут,
чтобы записать потом в книгу, — принцесса Парм-
ская узнала, кто эта дама. Она сочла неучтивым
передать моей матери или сказать ей: «Я вас не уз-
нала». Но так же соответствовала понятиям немец-
ких придворных кругов о вежливости и правилам
поведения Германтов мысль принцессы Пармской,
что визит принцессы крови, да еще многочасовой
визит, должен показаться моей матери чем-то из
ряда вон выходящим, что это — не менее убеди-
тельное объяснение, и моя мать именно так это
и поняла.
*Я написал Андре, что хочу ее видеть. Она при-
ехала только через неделю. Я почти сейчас же задал
ей вопрос: «Вы меня уверяете, что, когда Альберти-
247
Марсель Пруст
на жила здесь, она больше этим не занималась, —
стало быть, она уехала от меня, чтобы заниматься
этим на свободе, но ради какой из подружек?» —
«Нет, это не так, совсем не ради этого». — «Тог-
да, значит, я был ей очень не приятен?» — «Не
думаю. По-моему, ее заставила уехать от вас тет-
ка — она мечтала выдать ее за эту каналью — ну,
вы знаете, за того молодого человека, которого вы
прозвали "Я дал маху", того молодого человека,
который был влюблен в Альбертину и просил ее
руки. Видя, что вы не собираетесь на ней женить-
ся, они обе испугались, как бы шокирующе затяги-
вающееся пребывание у вас не помешало этому
браку. Молодой человек наседал на госпожу Бон-
тан, и она вызвала Альбертину. Альбертина нуж-
далась в дядюшке и тетушке, и когда перед ней по-
ставили вопрос ребром, она вас покинула». Ослеп-
ленный ревностью, я до этого не додумывался. Я
помешался на страсти Альбертины к женщинам
и на слежке за ней. Я упустил из вида одно обсто-
ятельство: по прошествии некоторого времени г-же
Бонтан могло показаться странным то, что шоки-
ровало мою мать с самого начала. Во всяком слу-
чае, она могла опасаться, как бы это не шокирова-
ло жениха, которого она держала про запас на тот
случай, если бы я не женился на Альбертине. Во-
преки мнению матери Андре, Альбертина могла бы
составить себе более или менее приличную буржу-
азную партию. И когда Альбертина решила пови-
даться с г-жой Вердюрен, когда она с ней погово-
рила по секрету, когда она была так зла на меня
за то, что я ушел на вечер, не предупредив ее,
то цель заговора ее и г-жи Вердюрен заключалась
уже в том, чтобы свести ее не с мадмуазель Вен-
тейль, а с влюбленным в Альбертину племянником
г-жи Вердюрен. А я забыл и думать об этом самом
племяннике, который, быть может, давал ей пер-
248
Беглянка
вые уроки и благодаря которому она в первый раз
меня поцеловала. Словом, представление, какое я
себе создал о волнениях Альбертины, приходилось
или заменять другим или наложить одно на дру-
гое, потому что, может быть, одно другого не ис-
ключало: влечение к женщинам не препятствовало
замужеству. В самом ли деле причиной отъезда
Альбертины было замужество и она только из са-
молюбия, чтобы я не подумал, что она зависит от
тетки, что она хочет женить меня на себе, ничего
мне об этом не сказала?..*
В общем, я по-прежнему так же плохо пони-
мал, почему Альбертина меня покинула. Если ли-
цо женщины не охватить взглядом, бессильным
прильнуть ко всей этой движущейся поверхности,
не охватить губами и уж, во всяком случае, памя-
тью, если ее лицо меняется в зависимости от зани-
маемого ею общественного положения, от высоты,
на которой находишься ты сам, то какой же плот-
ный занавес отделяет ее поступки от ее побужде-
ний! Побуждения скрываются так глубоко, что
они нам не видны, и порождают незнакомые нам
поступки, часто идущие вразрез с теми, которые
нам известны. В какие времена не бывало госу-
дарственного деятеля, которого друзья почитали
святым и который вошел в историю как человек
двуличный, обкрадывавший государство, преда-
вавший родину? Сколько раз крупного землевла-
дельца обворовывали управляющие, которых зем-
левладельцы воспитали, за которых они поручи-
лись бы как за честных людей и которые, быть
может, когда-то такими и были! Насколько же за-
навес, скрывающий побуждения женщины, более
непроницаем, если мы эту женщину любим! Он
затемняет наше представление о ней и ее поступ-
ки, она же, чувствуя, что ее любят, вдруг как буд-
то бы перестает придавать значение богатству.
249
Марсель Пруст
Быть может, она притворяется равнодушной к бо-
гатству именно потому, что надеется достичь
большего, заставляя страдать. Материальные со-
ображения могут примешиваться решительно ко
всему...*
«Дорогая Андре! Вы опять говорите неправду.
Помните (вы сами мне в этом сознались, накану-
не я звонил вам по телефону, помните?), как хо-
телось Альбертине, скрыв это от меня, как нечто
такое, чего я не должен знать, побывать на утрен-
нем приеме у Вердюренов, куда собиралась при-
ехать мадмуазель Вентейль?» — «Да, но Альбер-
тина понятия не имела, что там будет мадмуазель
Вентейль». — «То есть как? Вы же сами мне ска-
зали, что за несколько дней до этого она встрети-
лась с мадмуазель Вентейль. Андре! Для нас с ва-
ми обманывать друг друга — напрасный труд.
Как-то раз, утром, я нашел в комнате Альберти-
ны записку от госпожи Вердюрен, и в этой запи-
ске она просила Альбертину не опоздать на утрен-
ний чай». Я показал Альбертине эту записку;
за несколько дней до отъезда Альбертины Фран-
суаза нарочно положила эту записку так, чтобы я
ее увидел, на вещи Альбертины, и теперь я с ужа-
сом думал, что положила она ее там для того, что-
бы Альбертина вообразила, будто я роюсь в ее ве-
щах, во всяком случае, чтобы дать ей понять, что
я эту записку видел. И я часто спрашивал себя:
не этой ли хитрости Франсуазы я был в немалой
степени обязан отъездом Альбертины, убедившей-
ся, что она ничего больше не может от меня
скрыть, пришедшей в отчаяние, чувствовавшей
себя побежденной? Я показал Андре записку: «Я
не испытываю ни малейших угрызений совес-
ти — меня оправдывает это привычное чувст-
во...» «Вы отлично знаете, Андре, что она всегда
говорила о подруге мадмуазель Вентейль как
250
Беглянка
о своей матери, как о своей сестре». — «Да вы не
так поняли эту записку! Госпожа Вердюрен наме-
ревалась свести Альбертину у себя дома вовсе не
с подругой мадмуазель Вентейль, это был жених
«Я дал маху», «привычное чувство» — это чувст-
во, которое госпожа Вердюрен питала к этому не-
годяю, а негодяй действительно ее племянник».
Но мне все-таки казалось, что потом Альбертино
узнала, что должна прийти мадмуазель Вентейль;
г-жа Вердюрен могла сообщить ей об этом допол-
нительно. «Разумеется, мысль о том, что она
опять встретится со своей подругой, доставляла
Альбертине удовольствие, напомнила ей о милом
прошлом, вот как вы были бы довольны, если бы
должны были пойти туда, где, как вам было бы
известно, будет Эльстир, но не более, даже не
в равной мере. Нет, если Альбертина не сказала
вам, почему ей хочется поехать к госпоже Вердю-
рен, то единственно потому, что у госпожи Вер-
дюрен была назначена репетиция, на которую она
позвала немногих и, между прочим, своего пле-
мянника, которого вы видели в Бальбеке и с ко-
торым Альбертине хотелось поговорить. Это был
тот самый каналья... Да и потом, к чему подыски-
вать столько объяснений? — добавила Андре. —
Один Бог знает, как я любила Альбертину и ка-
кое это было прелестное создание. Особенно я по-
любила ее с тех пор, как она переболела тифоид-
ной горячкой (за год до того, как вы со всеми на-
ми познакомились). Ее болезнь — это было чис-
тое безумие. Вдруг у нее вызывало отвращение
все, что бы она ни делала, надо было все менять,
и, конечно, в ту минуту она не могла бы дать се-
бе отчет, почему ей так все отвратительно. Вы по-
мните тот год, когда вы в первый раз приехали
в Бальбек, тот год, когда вы с нами познакоми-
лись? В один прекрасный день она велела при-
251
Марсель Пруст
слать ей телеграмму, вызывавшую ее в Париж, —
едва успели тогда собрать ее вещи. А ведь у нее
не было никаких поводов для отъезда. Все пред-
логи, какие она приискивала, были ложными
предлогами. Ведь в Париже ее ожидала скучища.
Мы все еще жили в Бальбеке. Гольф все еще про-
цветал. Даже соревнования, — а ей так хотелось
получить большой кубок, — еще не закончились.
И она бы его, конечно, тогда завоевала. Надо бы-
ло остаться в Бальбеке только на неделю. И что
же? Она умчалась. Я потом часто с ней об этом
заговаривала. Она уверяла, что и сама не знает,
почему она уехала, — может быть, стосковалась
по городу (подумайте: ну можно ли стосковаться
по такому городу, как Париж?), может быть, ей
надоел Бальбек, ей казалось, что там над ней по-
смеиваются».*
Когда я узнал, что мадмуазель Вентейль долж-
на была приехать к г-же Вердюрен, то мне показа-
лось, что это открытие объясняет все, тем более
что Альбертина тогда же, не дожидаясь моих во-
просов, сама мне об этом сказала. И позднее раз-
ве она не отказалась поклясться мне, что присутст-
вие мадмуазель Вентейль не доставляет ей ни ма-
лейшего удовольствия? Но по поводу этого моло-
дого человека я вспомнил то, о чем успел поза-
быть. В то время, когда Альбертина жила у меня,
я его встретил, и он был совсем другой, чем
в Бальбеке: изысканно любезный, даже почтитель-
ный, умолял позволить ему навестить меня, но я
по многим причинам от его визита уклонился.
И только теперь я понял, что, осведомленный
о том, что Альбертина живет у меня, он хотел со
мной подружиться, чтобы ее похитить, и пришел
к заключению, что он — ничтожество. Когда я
увидел первые произведения молодого человека, я
продолжал думать, что ему так хотелось ко мне
252
Беглянка
прийти только из-за Альбертины и, находя его об-
раз действий бесчестным, вспомнил, что я уезжал
в Донсьер под предлогом, что мне хочется пови-
даться с Сен-Лу, на самом же деле потому, что я
любил герцогиню Германтскую. Правда, там было
совсем другое дело: Сен-Лу не любил герцогиню
Германтскую, так что с моей стороны это было сво-
его рода двоедушие, но отнюдь не коварство.* Ес-
ли у человека крадут его сокровище, то это еще
можно понять. Но если притом испытывают сата-
нинскую потребность сначала уверить его в своих
дружеских чувствах, то это уже высшая степень
подлости и извращенности. Да нет, тут не было на-
слаждения своей извращенностью, как не было да-
же чистой лжи.
Псевдожениху Альбертины, выказавшему мне
в тот день такое благорасположение, можно найти
оправдание еще вот в чем: оно было вызвано не
только влюбленностью в Альбертину. Он совсем
недавно стал смотреть на себя как на творческую
личность и стремился к тому, чтобы все видели
в нем создателя духовных ценностей. Спорт, раз-
гульная жизнь уступили место другим интересам.
Когда он узнал, что меня уважали Эльстир и Бер-
гот, — да к тому же еще Альбертина, быть может,
передавала ему мои мнения о писателях, из кото-
рых она делала вывод, что я тоже мог бы пи-
сать, — то я стал для него (для нового человека,
каким он сам себя теперь считал) представлять
особый интерес, ему хотелось поближе со мной по-
знакомиться, посоветоваться относительно своих
творческих планов, может быть, он мечтал и о том,
чтобы я познакомил его с Берготом. Следователь-
но, он был искренен, напрашиваясь ко мне в гос-
ти, расписываясь в симпатии ко мне, в которой его
творческие интересы озарялись светом, падавшим
от Альбертины. Но, разумеется, не только ради
253
Марсель Пруст
творческих интересов он так стремился попасть ко
мне в дом, хотя бы из-за этого ему надо было все на
свете бросить. Если же взять Альбертину, то ведь
и ее потянуло на репетицию к г-же Вердюрен впол-
не пристойное удовольствие, какое ей сулила встре-
ча с подругами детства, с которыми ей хотелось по-
говорить, которым ей хотелось одним своим присут-
ствием у Вердюренов показать, что бедную девочку,
какой они ее знали когда-то, теперь приглашают
в знаменитый салон, и, может быть, удовольствие
послушать музыку Вентейля. Если все это обстояло
именно так, значит, краска, выступившая на лице
Альбертины, когда я с ней заговорил о мадмуазель
Вентейль, объяснялась тем, что она хотела скрыть
от меня утренний прием у г-жи Вердюрен и проект
вступления в брак, о котором я тоже ничего не дол-
жен был знать. Отказ Альбертины поклясться
в том, что ей не доставила бы удовольствия встреча
на этом приеме с мадмуазель Вентейль, тогда уси-
лил мою душевную боль, укрепил меня в моих по-
дозрениях, но теперь, оглядываясь назад, я должен
был признать, что Альбертине хотелось быть ис-
кренней — хотелось именно потому, что это было
нечто невинное. Оставался, однако, рассказ Андре
об ее отношениях с Альбертиной. Даже если б я за-
ключил, что Андре придумала все, что было у нее
с Альбертиной, — для того, чтобы я был несчаст-
лив, чтобы я в ней нуждался, — то все-таки разве
я не мог предположить, что Андре несколько пре-
увеличила то, что было у нее с Альбертиной, но за-
то Альбертина в силу своей ограниченности пре-
уменьшала то, что было у нее с Андре, иезуитски
пользуясь некоторыми определениями, которым я
придал совершенно неверный смысл, полагая, что
ее отношения с Андре — не такие, в каких ей надо
было сознаться, и что она, отрицая их, не лгала? Да
и зачем думать, что лгала, по всей вероятности, она,
254
Беглянка
а не Андре? Правда и жизнь трудны, я их так и не
разгадал, и в конце концов у меня осталось от все-
го этого впечатление, в котором душевная уста-
лость, быть может, брала верх над горем.
Перед моей третьей встречей с Андре я уже был
равнодушен к Альбертине. Но должно было прой-
ти еще много времени, прежде чем я почувствовал
полное к ней равнодушие, и отдал я себе в этом от-
чет в Венеции.
Увезла меня туда на месяц с лишним моя мать,
и — так как красота может заключаться и в дра-
гоценных, и в простых предметах — на меня там
нахлынули впечатления, какие на меня часто про-
изводил Комбре, но только гораздо более яркие.
Когда, в десять часов утра, в моей комнате отво-
ряли ставни, я видел, как пылает на черном мра-
море, в который превращалась сияющая черепич-
ная крыша Св. И л ария, золотой Ангел на коло-
кольне Св. Марка. Через полчаса, когда я был на
Пьяцетте, Ангел, ослепительно, так что больно
становилось глазам, сверкая на солнце своими ши-
роко распустившимися крыльями, предвозвещал
мне более близкую радость, чем та, какую он не-
когда призван был возвестить людям, взыскую-
щим добра. Когда я лежал, я видел только его,
но мир — это не более, чем огромные солнечные
часы, на которых один-единственный освещенный
участок указывает время. И в первое же утро я
вспомнил комбрейские лавчонки на Церковной
площади, которые, когда я шел к воскресной
службе, должны были с минуты на минуту за-
крыться, а на рынке уже сильно пахло нагретой
соломой. Но на другое утро, когда я встал с по-
стели, я уже вспоминал свой первый выход в Ве-
255
Марсель Пруст
неции, где повседневность была не менее реальна,
чем в Комбре. В Комбре хорошо было пройтись
воскресным утром по праздничной улице, но здесь
улица, освежаемая теплым дуновением ветра, вся
сияла лазурью, и лазурь эта была так прочна, что
мой усталый взгляд мог на ней покоиться, не бо-
ясь, что она померкнет под его тяжестью. Так же,
как в Комбре, добрые люди с Птичьей улицы,
здесь, в этом новом для меня городе, жители вы-
ходили из домов, вытянувшихся в ряд на длинной
улице, но только в Венеции были не домики, от-
брасывавшие короткую тень, а дворцы из порфи-
ра и яшмы...*
Солнце стояло высоко, когда мы с мамой на-
правлялись к Пьяцетте. Мы подзывали гондолу.
«Какое сильное впечатление произвела бы на твою
бабушку эта величественная простота! — сказала
мама, указывая на герцогский дворец, смотревший
на море с задумчивым видом, который придал ему
зодчий и который он сохранил до сих пор, молча
ожидая исчезнувших дожей. — Ей бы даже понра-
вилась нежность этих розовых тонов, потому что
она не слащава. Как твоя бабушка полюбила бы
Венецию!»**
Многие дворцы на Канале Гранде были превра-
щены в отели — то ли из любви к переменам, то ли
из любезности по отношению к г-же Сазра, кото-
рую мы случайно встретили (одна из тех непред-
виденных и несвоевременных встреч, без которых
не обходится ни одно путешествие). Мама пригла-
сила ее к нам, и однажды вечером мы решили по-
ужинать не в своем отеле, а в другом, где, как нам
говорили, готовили лучше. Расплатившись с гон-
дольером, моя мать вместе с г-жой Сазра вошла
в отдельный кабинет, который она заказала зара-
нее, а мне захотелось поглядеть на общую залу ре-
сторана, украшением которой были мраморные ко-
256
Беглянка
лонны с давно не реставрировавшейся росписью.
Два официанта разговаривали друг с другом по-
итальянски. Привожу их разговор в переводе:
«Старики будут ужинать у себя в номере?» —
«Да они хоть бы раз предупредили! Просто безоб-
разие! Никогда не знаешь, оставлять для них сто-
лик или не оставлять. А ведь что поднимется, если
они войдут и увидят, что их столик занят! И зачем
только в шикарном отеле сдают номера всяким
(оге$Иегг\ Им здесь не место».
Официант презирал этих постояльцев, которым
он прислуживал, а все-таки ему хотелось выяснить,
как быть со столиком, и он уже собрался послать
к ним лифтера, но, прежде чем он успел привести
свое намерение в исполнение, ответ ему был дан:
он увидел, что в залу входит дама почтенного воз-
раста. Несмотря на печальное и усталое выражение
ее лица, какое появляется у людей, согнувшихся
под бременем лет, на уродовавшую ее экзему, не-
смотря на ее чепец, на ее черную юбку, которая бы-
ла сшита у дорогой портнихи, но которая в глазах
профанов придавала ей сходство со старой при-
вратницей, мне нетрудно было узнать в ней марки-
зу де Вильпаризи. Совершенно случайно я рассма-
тривал то, что осталось от фрески на прекрасной
мраморной колонне, как раз за тем столиком,
за который села маркиза де Вильпаризи.
«Стало быть, сейчас явится господин де Вильпа-
ризи, — заметил официант. — Они живут здесь
уже целый месяц и ни разу не кушали порознь».
Я пытался догадаться, кто этот ее родственник,
с которым она путешествует и которого здесь назы-
вают господином де Вильпаризи, как вдруг увидел,
что к столику подходит и садится рядом с марки-
зой ее старый любовник, маркиз де Норпуа.
1 Иностранцам (итпал.).
9 М. Пруст
257
Марсель Пруст
Преклонный возраст ослабил звучность его го-
лоса, но зато расширил его словарный состав, тог-
да как прежде он был скуп на слова. Может быть,
тут играло роль его честолюбие. Он чувствовал,
что ему уже не утолить его, и от этого честолюби-
вый его пыл, его стремительность только усилива-
лись. Может быть, отстраненный от политики,
в которую ему страстно хотелось вернуться, он по
своей наивности верил, что беспощадная критика,
какой он подверг тех, кто пришел ему на смену,
вынудит их подать в отставку. Политические дея-
тели обычно бывают уверены в том, что кабинет,
в который они не входят, не продержится и трех
дней. Однако сказать, что маркиз де Норпуа сов-
сем разучился говорить на языке дипломатов, —
это было бы преувеличением. Когда речь заходи-
ла о «важных делах», он, как это сейчас увидит
читатель, сразу становился таким, каким мы его
знали прежде. Но если речь шла о других предме-
тах, он проявлял старческую болтливость; старич-
кам это свойственно: сознавая, что никак иначе
они не способны увлечь женщин, они их заговари-
вают.
Маркиза де Вильпаризи некоторое время молча-
ла — она устала от жизни, и ей труден был пере-
ход от воспоминаний о прошлом к настоящему.
Даже в том, как они оба говорили о чем-нибудь чи-
сто практическом, угадывалось продолжение вза-
имной любви.
— Вы заходили к Сальвиати?
~ Да.
— Они пришлют завтра?
— Выкройку я принес. Я вам ее покажу после
ужина. Давайте посмотрим меню.
— Вы отдали распоряжение на бирже относи-
тельно моих суэцких акций?
— Нет. Внимание биржи в данное время погло-
258
Беглянка
щено ценами на нефть. Торопиться ни к чему — на
рынке дела обстоят хорошо. Вот меню. Есть бара-
булька. Не заказать ли?
— Мне-то ее можно, а вам нельзя. Закажите луч-
ше ризотто. Впрочем, они не умеют его готовить.
— Ничего, ничего. Гарсон! Принесите бара-
бульку для мадам, а для меня — ризотто.
И опять долгое молчание.
— Да, кстати, я купил для вас газеты: «Коррь-
ере делла серра», «Газетта дель Пополо». Сейчас,
надо вам сказать, обсуждается вопрос о перемеще-
нии дипломатов. Первым козлом отпущения будет
Палеолог, как видно, не справившийся со своими
обязанностями в Сербии. По всей вероятности,
на его место назначат Лозе, а его переведут в Кон-
стантинополь. Но, — с ехидным видом продолжал
маркиз де Норпуа, — возглавлять такое важное
посольство, — да еще если иметь в виду, что Ве-
ликобритания всегда, при любых обстоятельствах,
будет занимать за круглым столом первое мес-
то, — должен опытный дипломат, который умеет
обходить все ловушки, расставляемые нашей бри-
танской союзнице, а не новичок, который по свое-
му простодушию сразу попадет впросак.
Язвительность, с какой маркиз де Норпуа про-
изнес последние слова, объяснялась, главным об-
разом, тем, что газеты вместо того, чтобы называть
его имя, как это он им рекомендовал, указывали
как на наиболее достойного претендента на моло-
дого полномочного министра. *
Ко мне подошел официант и сказал, что меня
зовет моя мать. Я пошел к ней и, извинившись пе-
ред г-жой Сазра, признался, что мне любопытно
было понаблюдать за маркизой де Вильпаризи.
Стоило мне произнести это имя, как г-жа Сазра
побледнела и едва не лишилась чувств. Взяв себя
в руки, она спросила:
259
Марсель Пруст
— Маркиза де Вильпаризи, в девичестве мад-
муазель де Буйон?
— Да.
— Нельзя ли мне только взглянуть на нее? Это
мечта моей жизни.
— В таком случае не теряйте времени — она
сейчас кончит ужинать. Но почему она вас так ин-
тересует?
— Да ведь маркиза де Вильпаризи, по первому
мужу — герцогиня д'Эвре, была прекрасна, как
ангел, и зла, как демон. Она свела с ума моего от-
ца, разорила его, а потом сейчас же бросила. Из-
за того, что она поступила с ним, как продажная
тварь, мне и моим ближайшим родственникам при-
шлось вести скромную жизнь в Комбре. Но те-
перь, когда моего отца нет в живых, утешением
мне служит то, что он любил первую красавицу
своего времени. Я никогда раньше ее не видела,
и теперь мне все-таки будет приятно на нее посмо-
треть...
Я проводил дрожавшую от волнения г-жу Саз-
ра в общую залу и показал ей маркизу де Вильпа-
ризи.
Но, как слепые, которые смотрят не туда, куда
надо, г-жа Сазра, не остановив взгляда на столи-
ке, за которым ужинала маркиза де Вильпаризи,
стала искать глазами в другой стороне залы.
— Должно быть, она уже ушла — я не вижу ее
там, куда вы показываете.
И она продолжала обводить взглядом ресторан
в поисках ненавистного и боготворимого видения,
с давних пор жившего в ее воображении.
— Да вон же она, сидит за вторым столиком!
— Должно быть, мы с вами отсчитываем по-раз-
ному. За вторым столиком сидит со стариком ма-
ленькая горбунья, краснолицая, ужасная.
— Это она!*
260
Беглянка
Иной раз, возвращаясь под вечер в отель, я чув-
ствовал, что незримая Альбертина заключена вну-
три меня, и только чистая случайность сдвигала
тугую крышку, под которой таилось связанное
с Альбертиной прошлое.*
Но однажды вечером мне показалось, что моей
любви суждено возродиться. Когда наша гондола
остановилась против отеля, портье подал мне теле-
грамму, которую посыльный приносил мне уже
три раза, потому что фамилия получателя была на-
писана неправильно (несмотря на искажения, до-
пущенные итальянскими телеграфистами, я понял,
что это моя фамилия), и посыльного просили точ-
но установить, в самом ли деле телеграмма адресо-
вана мне. Придя к себе в номер, я развернул теле-
грамму и хотя с трудом, но все-таки разобрал:
«Друг мой, вы думаете, что я умерла, но нет, про-
стите, я полна жизни. Мне бы хотелось повидать-
ся с вами, поговорить о нашей свадьбе. Когда вы
вернетесь? Любящая вас Альбертина». Когда я уз-
нал, что моя бабушка умерла, то это известие ме-
ня нисколько не огорчило. Ее смерть заставила ме-
ня страдать, как только ее оживили для меня вос-
поминания. Когда я свыкся с мыслью о смерти
Альбертины, весть о том, что она жива, не обрадо-
вала меня, как этого можно было бы ожидать.
Об умершей Альбертине я думал как о живой; ког-
да же мои мысли приняли другое направление,
Альбертина физически для меня не воскресла.
Осознав, что меня не обрадовало известие о том,
что она жива, осознав, что я разлюбил ее, я дол-
жен был бы огорчиться больше, нежели человек,
который, посмотрев на себя в зеркало после того,
как он несколько месяцев пропутешествовал или
проболел, замечает, что он поседел и что у него те-
перь другое лицо: лицо человека зрелых лет или
старика. Это огорчает: значит, того человека, ка-
261
Марсель Пруст
ким я был, молодого блондина, больше не сущест-
вует, значит, теперь я — другой. Морщинистое ли-
цо, седые волосы — не есть ли это такое же глу-
бокое изменение, полное уничтожения моего «я»,
уничтожение того, каким был я, и возникновение
нового «я» на месте прежнего?
*В тот день, когда моя мать решила уехать из
Венеции и наши вещи были уже отправлены в гон-
доле на вокзал, я прочитал в книге, куда заноси-
лись фамилии иностранцев, ожидаемых в отеле:
«Баронесса Пютбю со свитой». Тотчас же ощуще-
ние наслаждения, которого наш отъезд меня ли-
шал, подняло желание, жившее во мне всегда,
на высоту чувства. Я попросил мать отложить отъ-
езд на несколько дней. Тот вид, с каким она не
приняла во внимание, не приняла всерьез моей
просьбы, пробудил в моем и без того взвихренном
внутреннем мире мое давнее сопротивление вообра-
жаемому заговору против меня моих родителей,
уверенных, что я буду вынужден подчиниться,
пробудил стремление к борьбе, которое в былые
времена подстрекало меня противопоставлять свою
волю тем, кого я любил больше всех на свете, и за-
ставлять их идти мне на уступки. Я сказал матери,
что не поеду, но она, полагая, что лучше не пода-
вать виду, что я говорю серьезно, даже не ответи-
ла мне. Я сказал, что сейчас она увидит, серьезно
я говорю или нет. Портье принес три письма:
два — ей, одно — мне. Я положил его в бумажник
вместе с другими письмами, даже не взглянув на
конверт. Когда письмо ушло вместе со всеми мои-
ми вещами на вокзал, я приказал подать стакан на-
питка на террасу, против канала, и, заняв место,
начал смотреть на закат, а в это время на барке, ос-
тановившейся против отеля, певец пел «Зо1е тю>1.
1 «О мое солнце» (итал.).
262
Беглянка
Солнце заходило. Моя мать была теперь, веро-
ятно, недалеко от вокзала, а я останусь в Венеции
один, и мне будет тяжело от того, что огорчил мою
мать, от того, что ее нет рядом со мной и что уте-
шить меня некому. Час отъезда близился. Мое бе-
зысходное одиночество нависало надо мной, и мне
казалось, будто это круглое одиночество уже нача-
лось. В одиночестве я чувствовал, что все предме-
ты вокруг меня чужие. Город перестал быть для
меня Венецией. Его облик, его название представ-
лялись мне фикциями. Дворцы распадались на ча-
сти, — теперь это было просто определенное коли-
чество мрамора, — они казались мне похожими на
любые другие, а воду я представлял себе смесью
водорода и азота, смесью вечной, слепой, которая
существовала еще до возникновения Венеции и бу-
дет существовать после нее, не знающей Дворца
Дожей и Тернера. И вместе с тем эти места были
мне не знакомы, это были места, куда вы приходи-
те, а вас здесь еще не знают, места, которые вы
когда-то покинули и которые вас уже забыли. Мне
было нечего больше сказать им о себе, я не мог ос-
тавить здесь ничего своего, они сжимали меня, я
представлял собою теперь лишь бьющееся сердце
и внимание, напряженно следовавшее за развити-
ем темы «5о1е пио». Напрасно в отчаянии я пытал-
ся зацепиться взглядом за своеобразный, прекрас-
ный выгиб Риальто — он представал моему взору
во всей посредственности своей очевидности; этот
мост не только был хуже — он разрушал представ-
ление о том, что передо мной актер, хотя, несмот-
ря на его светлый парик и темную одежду, я знал,
что это вовсе не Гамлет. Дворцы, Канале Риальто
утратили идею, составлявшую их индивидуаль-
ность, и распались на простые материальные эле-
менты.* Если я все-таки еще хотел догнать маму
и сесть с ней в вагон, мне, конечно, надо было пе-
263
Марсель Пруст
рестать слушать певца и, не теряя ни секунды, ре-
шить, что я еду. Но именно этого-то я и не мог; я
сидел неподвижно; я был не способен не только на
то, чтобы встать, но даже на то, чтобы решиться
встать. Моя мысль, дабы не приходить к решению,
следовала за чередованием музыкальных фраз
«5о1е тю», беззвучно подпевала певцу, предвиде-
ла взлет фразы, следовала за ней, а потом вместе
с ней падала. Конечно, это неважное пение, кото-
рое я уже слышал сто раз, нисколько меня не ин-
тересовало. Я не доставлял удовольствия нико-
му, — в том числе самому себе, — благоговейно
слушая его до конца. Ни одна из знакомых мне
фраз этого пошлого романса не могла подсказать
мне решение, в котором я нуждался; более того:
каждая фраза становилась препятствием для при-
нятия разумного решения; вернее, она толкала ме-
ня на решение противоположное — не уезжать:
ведь я упускал время из-за нее. Вот почему от это-
го не доставлявшего ни малейшего удовольствия
занятия — слушать «5о1е тю» — мне было так тя-
жело на сердце, вот почему я был близок к отчая-
нию. Я отдавал себе отчет, что, в сущности, раз я
сидел неподвижно, то это и было решение — не
уезжать. Но сказать себе прямо: «Я не уезжаю» —
это было свыше моих сил; мне легче было выра-
зить это же при помощи других слов: «Сейчас я
услышу еще одну фразу из "5о1е тю"». Это было
возможно, но крайне болезненно, потому что прак-
тическое значение этого символического языка не
ускользало от меня, и, продолжая твердить себе:
«Ведь я всего-навсего слушаю еще одну музыкаль-
ную фразу», я понимал, что это обозначает: «Я ос-
таюсь в Венеции один». И, быть может, тоска, на-
поминающая сковывающий холод, составляла оча-
рование, — очарование мучительное, но и обворо-
жающее, — этого пения. Каждая нота, которую
264
Беглянка
брал певец, казалось, употребляя для этого силу
мускулов, которыми он как бы играл, пронзала
мне сердце. Когда голос певца затихал и казалось,
что пенье кончилось, певец не унимался и опять
начинал петь, но уже громко, словно ему нужно
было еще раз объявить о моем одиночестве и отча-
янии. Моя мать, наверно, уже на вокзале. Скоро
она уедет. А передо мной расстилается Венеция,
где мне придется жить одному.*
Я все еще сидел неподвижно, с надломленной
волей, не принимая определенного решения. Ко-
нечно, в эти мгновенья оно уже было принято. На-
ши друзья во многих случаях могут его предви-
деть, мы же сами не можем, а от каких страданий
это предвидение нас бы избавило!
Наконец, благодаря укоренившейся привычке,
благодаря скрытым силам, которые она неожидан-
но, внезапно, в последний момент, бросает в бой,
я преодолел свою нерешительность: я прибежал,
когда окна были уже закрыты, но маму я еще за-
стал; от волнения по ее лицу разлилась краска; она
чуть не плакала, так как была уверена, что я уже
не приду. «Ты знаешь, — сказала она, — твоя бед-
ная бабушка говорила: "Любопытное явление: нет
на свете такого невыносимого и такого милого со-
здания, как наш малыш"». Поезд отошел, и мы
увидели Падую, потом Верону, встречавших наш
поезд, провожавших нас почти до самого вокзала,
и когда мы удалялись, они, никуда не уезжавшие,
начинали жить своею прежней жизнью и возвра-
щались одна — к своим полям, другая — на свой
холм. Время шло. Моя мать не спешила прочитать
письма — она только распечатала конверты и, ви-
димо, опасалась, как бы я не вытащил свой бумаж-
ник и не достал письмо, которое передал мне пор-
тье. Она по-прежнему боялась, что путешествие
покажется мне слишком долгим, чересчур утоми-
265
Марсель Пруст
тельным; и, чтобы занять меня перед приездом,
медлила распаковывать сваренные вкрутую яйца,
передавать мне газеты, развязывать пакет с книга-
ми, которые она купила втайне от меня. Я посмо-
трел на мать — она с удивлением читала письмо,
потом подняла голову, и ее взгляд словно вперил-
ся в совершенно отчетливые, разнородные воспо-
минания, которые ей не удавалось сблизить.
На своем конверте я узнал почерк Жильберты. Я
распечатал конверт. Жильберта сообщала мне, что
выходит замуж за Робера де Сен-Лу. Она писала,
что телеграфировала мне об этом в Венецию,
но ответа не получила. Я вспомнил разговор о том,
что телеграф в Венеции работает плохо. Я так и не
получил телеграммы от Жильберты. Быть может,
она этому не верила. Внезапно в моем мозгу обо-
значился факт, который жил там в виде воспоми-
нания, но потом уступил место другому. Недавно
я получил телеграмму и считал, что это от Альбер-
тины, но телеграмма была от Жильберты.*
«Потрясающе! — воскликнула мать. — В моем
возрасте уже ничему не удивляются, но уверяю те-
бя, что нет ничего более неожиданного, чем но-
вость, о которой мне сообщают в этом письме». —
«Выслушай меня внимательно, — сказал я. —
Мне не известно содержание письма к тебе,
но удивительнее письма ко мне оно быть не может.
Это о браке. Робер де Сен-Лу женится на Жиль-
берте Сван». — «Ах, тогда, значит, это то, о чем
мне сообщают в другом письме, — заметила моя
мать, — в том, которое я еще не распечатала, — я
узнала почерк твоего друга». И тут моя мать улыб-
нулась мне с тем легким волнением, которое, после
того, как скончалась ее мать, вызывало у нее вся-
кое событие, даже самое незначительное, как
у всех людей, способных испытывать душевную
266
Беглянка
боль, способных хранить воспоминания, у всех,
у кого есть свои покойники. Итак, мать улыбну-
лась мне и заговорила тихо, словно боясь, что,
взглянув легкомысленно на этот брак, она недо-
оценит то, что может пробудить грусть у дочери
и у вдовы Свана, у матери Робера, расстающейся
со своим сыном, у тех, кого моя мать по своей до-
броте, из чувства благодарности за их доброе отно-
шение ко мне, наделяла своей собственной привяз-
чивостью, дочерней, супружеской и материнской.
«Ну не прав ли я был, предупредив тебя, что нет
ничего более удивительного, чем то, о чем говорит-
ся в письме ко мне?» — спросил я. «Да нет же! —
возразила мать. — Это я могу сообщить тебе са-
мую поразительную новость.* Мне пишут о том, что
женится юный Говожо». — «Вот как? — равно-
душно отозвался я. — На ком же? Во всяком слу-
чае, личность жениха уже лишает этот брак какой
бы то ни было сенсационности. А кто его невес-
та?» — «Если я тебе ее назову — это будет неин-
тересно. Попробуй угадать», — сказала мама; так
как до Турина было еще далеко, она положила мне
на столик хлеба и, чтобы у меня не пересохло
в горле, сливу. «Почем же я знаю? Какая-нибудь
знаменитость? Если Легранден и его сестра до-
вольны, то мы можем быть уверены, что это блес-
тящая партия». — «Относительно Леграндена мне
ничего не известно, а вот о маркизе де Говожо тот,
кто мне об этом пишет, утверждает, что он поль-
щен. Не знаю, покажется ли тебе это блестящей
партией. Мне это напоминает времена, когда ко-
роль женился на пастушке, да еще из самой бед-
ной семьи, но зато на пастушке очаровательной.
Твою бабушку это привело бы в изумление, но она
была бы не против». — «Да кто же, наконец, не-
веста?» — «Мадмуазель д'Олорон». — «По-мое-
му, пастушек с такими фамилиями нет, я не пред-
267
Марсель Пруст
ставляю себе, кто бы это мог быть. Скорее всего,
родня Германтов». — «Совершенно верно. Де
Шарлю, удочеряя племянницу Жюпьена, дал ей
эту фамилию. Она-то и выходит замуж за юного
Говожо». — «Племянница Жюпьена? Быть того не
может!» — «Это вознаграждение за добродетель.
Это брак, которым заканчиваются романы Жорж
Санд», — заметила моя мать. «Это вознагражде-
ние за порок, это брак, которым заканчиваются ро-
маны Бальзака», — подумал я. «В сущности гово-
ря, это вполне естественно, — поразмыслив, ска-
зал я матери. — Ведь и Говожо укрепились в кла-
не Германтов, а прежде им и во сне не снилось рас-
кинуть там свою палатку. Кроме того, у девчурки,
удочеренной бароном де Шарлю, будет много де-
нег, а Говожо, с тех пор как они расстроили свое
состояние, деньги нужны. И в конце концов она —
приемная и незаконная дочь какого-нибудь, по их
мнению, принца крови. Породниться с незаконно-
рожденным отпрыском королевского дома — это
и у французской, и у иностранной знати всегда
считалось лестным. Не будем забираться особенно
высоко, к Люсенж, но ведь ты же помнишь, что
полгода назад, не позднее, друг Робера женился
на девушке только потому, что ее считали, — оши-
бочно или нет, — незаконной дочерью великого
князя, и только это давало ей право бывать в выс-
шем обществе». Моя мать, проникнутая кастовым
духом Комбре, в силу которого моя бабушка, ка-
залось бы, должна была быть шокирована этим
браком, прежде всего сочла нужным стать на точ-
ку зрения бабушки. «Помимо всего прочего, — до-
бавила она, — девчурка прелестна. Твоя милая ба-
бушка, даже если бы она была не так безгранично
добра и не так бесконечно снисходительна, все-та-
ки одобрила бы выбор юного Говожо. Помнишь, ка-
кой благовоспитанной показалась ей эта девчушка
268
Беглянка
довольно давно, в тот день, когда она приходила
в заведение Жюпьена, чтобы перешить себе юбку?
Тогда это еще был ребенок. А теперь, когда она на
возрасте, из нее выросла прекрасная женщина.
Твоей бабушке это было ясно с первого взгляда.
Она нашла, что юная племянница жилетника бла-
городнее герцога Германтского». И все же моей
матери было отрадно сознавать, что бабушка ушла
из такого мира. Это было высшим проявлением ее
любви к бабушке, стремлением уберечь ее от по-
следнего разочарования. «А все же, как ты полага-
ешь, — спросила моя мать, — мог ли отец Свана,
которого ты, впрочем, не знал, подумать, что в жи-
лах его правнука или правнучки будет течь кровь
матушки Мозер, которая говорила: "Сдрасдвуйде,
каспата", — и кровь герцога Гиза?» — «Ты даже
не представляешь себе, мама, до какой степени это
поразительно. Сваны были люди очень прилич-
ные; их сын и дочь, с их положением в свете, ес-
ли бы они сделали хорошую партию, могли бы до-
стичь многого. Но все мигом рухнуло, потому что
он женился на кокотке». — «Ах, кокотка! Ты зна-
ешь, может быть, это слишком зло, я ведь не все-
му верила». — «Да, кокотка. Как-нибудь в другой
раз я вам разоблачу... семейные тайны». — «Дочь
женщины, с которой твой отец никогда не позво-
лил бы мне поздороваться, — в глубоком раздумье
заговорила моя мать, — выходит замуж за племян-
ника маркизы де Вильпаризи, у которой твой отец
вначале не разрешал мне бывать — он считал, что
это слишком блестящее для меня общество!» И —
после некоторого молчания: «Сын маркизы де Го-
вожо, с которым Легранден долго боялся нас зна-
комить, — он считал нас недостаточно шикарны-
ми, — женится на племяннице человека, который
осмелился бы подняться к нам только по черной
лестнице!.. Все-таки твоя бедная бабушка была
269
Марсель Пруст
права. Помнишь, она говорила, что аристократия
позволяет себе то, что шокировало бы мелких
буржуа, и что королева Мария-Амелия скомпро-
метировала себя авансами, которые она делала
любовнице принца Конде, чтобы та убедила его
оставить завещание в пользу герцога Омальско-
го? Помнишь, как она была шокирована тем, что
на протяжении столетий девушки из рода де Гра-
мон, девушки святой жизни, назывались Кори-
зандами в память о связи одной из их прароди-
тельниц с Генрихом Четвертым? Такие случаи,
быть может, происходят и у буржуазии, но их
тщательнее скрывают. Тебе не кажется, что это
могло бы позабавить твою бедную бабушку? —
с грустью продолжала мама. — Нам было больно,
что бабушка лишена самых простых житейских
удовольствий: услышать новость, посмотреть пье-
су, даже какую-нибудь «переделку», лишена все-
го, что могло бы ее развлечь. Ты думаешь, она
была бы изумлена? Я все-таки уверена, что эти
браки шокировали бы твою бабушку, ей было бы
неприятно о них услышать. Лучше, что она о них
не узнала». Что бы ни случилось, маме доставля-
ло удовольствие думать, что на мою бабушку то
или иное событие произвело бы совершенно осо-
бенное впечатление, которое объяснялось чудес-
ными свойствами ее натуры, и что это имело бы
большое значение. Если происходило какое-ни-
будь печальное событие, которое можно было
предвидеть: напасть у нашего старого друга, его
разорение, государственная катастрофа, эпиде-
мия, война, революция, моя мать говорила себе,
что, может быть, бабушке лучше было ничего это-
го не видеть, что она пережила бы это слишком
тяжело, что, может быть, она бы этого не вынес-
ла. Когда случалось что-нибудь подобное, моя
мать, в противоположность злым людям, которым
270
Беглянка
доставляет удовольствие вообразить, что те, кого
они не любят, выстрадали даже больше, чем мож-
но было предполагать, из любви к бабушке гнала
от себя мысль, что с ней могло бы произойти что-
нибудь печальное, уничижительное. Она полага-
ла, что бабушка выше всякого зла, утверждала,
что, возможно, ей лучше было умереть, что
смерть уберегла от страшного зрелища, какое
представляет собой нынешнее время, эту в выс-
шей степени благородную натуру, которая бы
с ним не смирилась. Оптимизм — это философия
прошлого. Происшедшие события причинили зло,
которое представляется нам неизбежным, а за
крупицы добра, которые они вынуждены были
принести с собой, мы отдаем им должное и вооб-
ражаем, что без этих крупиц события не произо-
шли бы. Она пыталась угадать, что испытала бы
моя бабушка, узнав о событиях, и уверяла себя,
что наши менее глубокие умы ничего бы не пред-
видели. «Ты только подумай, как твоя бедная ба-
бушка была бы изумлена!» — сказала мне внача-
ле мама. И я чувствовал, что ей тяжело от того,
что она ничего не может сообщить бабушке, что
ей жаль, что бабушка так ничего и не узнает, что
ей представляется несправедливым, что бабушка
уже не может поверить в истинность происшест-
вий, оставаясь с ложным и не полным знанием
людей и человеческого общества, ибо бракосоче-
тание девчурки Жюпьен с племянником Легран-
дена изменили бы понятия бабушки в не меньшей
степени, чем если бы моя мать сумела бы довести
до ее сведения, что наконец удалось разрешить
проблемы, которые бабушка считала неразреши-
мыми: проблемы воздухоплавания и беспроволоч-
ного телеграфа. Но желание мамы поделиться
с бабушкой благодетельными открытиями науки
вскоре показалось ей еще более эгоистичным.*
271
Марсель Пруст
Помолвка Сен-Лу вызвала оживленные толки
в самых разных кругах общества.
Многие подруги моей матери пришли к ней в ее
приемный день навести справки, был ли жених мо-
им другом. Некоторые утверждали, что речь идет
о другом браке, не касающемся Говожо-Легранде-
нов. Эти сведения были почерпнуты из достоверно-
го источника, потому что маркиза, урожденная Ле-
гранден, это отрицала накануне того дня, когда бы-
ло объявлено о свадьбе. Я задавал себе вопрос: по-
чему де Шарлю и Сен-Лу, которые могли бы неза-
долго до свадьбы поставить меня об этом в извест-
ность, сообщали мне о планах совместных путеше-
ствий, осуществление которых должно было ис-
ключить возможность свадебных церемоний,
но о свадьбе не обмолвились ни словом? Из этого
я заключил, не приняв в расчет, что такие события
держат в тайне до самого конца, что я был для них
не таким близким другом, в чем я был до сих пор
уверен, и, что касается Сен-Лу, это меня огорчало.
Но почему меня это удивило? Ведь я же знал, что
в аристократической среде любезность по отноше-
нию не к «своему брату» — всего-навсего комедия.
В этом доме терпимости, где раздобывали по боль-
шей части мужчин, где де Шарлю застал Мореля,
где «экономка», постоянная читательница «Голза»,
комментировавшая светские новости, беседовала
с толстым господином, который часто являлся
к ней с молодыми людьми пить шампанское, пото-
му что, будучи уже толстяком, он хотел еще потуч-
неть, чтобы быть уверенным, что, если начнется
война, его «не возьмут», объявила: «Кажется,
юный Сен-Лу — "такой", и юный Говожо тоже.
Бедные невесты! Во всяком случае, если вы знаете
женихов, надо будет прислать их к нам, они най-
дут здесь все, что им угодно, и заработать на них
можно будет немало». На это толстый господин,
272
Беглянка
отчасти и сам «такой», возразил, что он часто
встречался с Говожо и Сен-Л у у его родственников
д'Ардонвилье, что они большие охотники до жен-
ского пола и что ничего от «этого» в них нет.
«Ах!» — скептически произнесла «экономка»,
но никакими доказательствами она не располагала,
она была лишь убеждена в том, что в наш век пор-
ча нравов могла бы поспорить с надуманной неле-
постью канканов. Кое-кто спрашивал меня в пись-
мах, — в таких выражениях, как если бы речь шла
о высоте дамских шляп в театрах или о психологи-
ческом романе, — «что я думаю» об этих двух бра-
ках. Я не решался отвечать на такие письма.
Об этих двух браках я ничего не думал, я только
испытывал глубокую грусть, какую испытываешь,
когда две части твоего прошлого, на которых ты
ежедневно основывал, — может быть, без особого
душевного пыла, — какую-нибудь тайную надеж-
ду, удаляются от тебя навсегда, как два корабля,
с радостным потрескиваньем огней, ради неведо-
мых целей. Что касается заинтересованных лиц,
то у них сложилось к их бракам вполне естествен-
ное отношение, поскольку речь шла не о других,
а о них самих. «Счастливые» браки, основанные на
тайном пороке, неизменно вызывали у них насмеш-
ку. Даже Говожо, которые принадлежали к древне-
му роду, но у которых были самые скромные пре-
тензии, первые забыли бы Жюпьена и помнили бы
только о необыкновенном величии дома д'Орлон,
если бы не исключение, которое представляла со-
бой та, кто всех более должна была бы быть поль-
щена: маркиза де Говожо-Легранден. Злая от при-
роды, она получала удовольствие от унижения сво-
их — лишь бы прославиться самой. Не любя сына,
заранее настроившая себя против своей будущей
невестки, она объявила, что для представителя ро-
да Говожо сочетаться браком с девицей неизвестно-
273
Марсель Пруст
го происхождения, с кривыми зубами, — это не-
счастье. Юного Говожо, которого всегда влекло
к литераторам, как, например, к Берготу или даже
к Блоку, такой блестящий брачный союз не сделал
большим снобом, но, считая себя теперь наследни-
ком герцогов Ольрнских, «великих князей», как их
называли в газетах, он был настолько убежден
в своем величии, что мог себе позволить поддержи-
вать знакомство с кем угодно. И в те дни, которые
он посвящал «их высочествам», он пренебрегал
мелкой знатью ради умной буржуазии. Заметки
в газетах, касавшиеся Сен-Лу, чьи предки королев-
ского рода там перечислялись, придавали особое
величие моему другу, но от этого мне только стано-
вилось тяжелее на душе, будто он внезапно переро-
дился, сделался потомком Роберта Сильного, а не
моим другом, который еще так недавно садился
в машине рядом с шофером, чтобы мне удобнее бы-
ло ехать сзади; мне было грустно от того, что я не
предугадал его женитьбу на Жильберте, что они
представились мне в письме совсем другими, чем
накануне, хотя мне следовало принять во внима-
ние, что он человек занятой и что браки часто со-
вершаются именно так, вдруг, вместо брака не со-
стоявшегося. И эта печаль, такая же неотвязная,
как при переезде на новую квартиру, горькая, как
ревность, которую вызвали во мне своею неожи-
данностью, своим совпадением эти браки, была так
глубока, что впоследствии мне о ней напомнили,
глупейшим образом приписав мне, в противовес то-
му, что происходило со мной тогда, двойное, трой-
ное, четверное предчувствие.
Люди светские, которые прежде не обращали на
Жильберту никакого внимания, теперь говорили
мне с любопытством: «Ах, так это она выходит за-
муж за маркиза де Сен-Лу!» — и пристально смо-
трели на нее, как смотрят люди, которых интере-
274
Беглянка
суют не только события парижской жизни, кото-
рые стремятся что-то достичь и которые верят
в проницательность своего взгляда. Те же, кто
знал только Жильберту, крайне внимательно рас-
сматривали Сен-Лу, просили меня (часто это были
люди, почти мне не известные) представить их ему
и, познакомившись с женихом, подходили ко мне
в восторге. «Он очень хороший человек», — гово-
рили они. Жильберта была убеждена, что имя
маркиза де Сен-Лу в тысячу раз громче имени гер-
цога Орлеанского, но так как она прежде всего
принадлежала к своему духовному поколению,
то ей не хотелось быть глупее других, и она стала
говорить таЬег ветНа, а чтобы произвести впечат-
ление очень умной, добавляла: «Зато для меня это
мой ра1ег>.
«Должно быть, брак юного Говожо устроила
принцесса Пармская», — в разговоре со мной за-
метила мама. И это была истинная правда. Прин-
цесса Пармская давно составила себе представле-
ние о Леграндене по его произведениям как о че-
ловеке изысканном; знала она и маркизу де Гово-
жо, менявшую тему разговора, когда принцесса
спрашивала ее, сестра ли она Леграндена. Прин-
цесса знала, как тяжело переживает маркиза де Го-
вожо то, что она осталась за дверью высшего об-
щества, где никто ее не принимал. Когда принцес-
са Пармская, взявшая на себя труд подобрать пар-
тию для мадмуазель д'Олорон, спросила де Шар-
лю, знает ли он милого образованного человека
Леграндена де Мезеглиз (так называл себя теперь
Легранден), барон сначала ответил, что не знает,
потом ему вдруг пришел на память путешествен-
ник, с которым он однажды ночью познакомился
в вагоне и который оставил ему свою визитную
карточку. Барон загадочно улыбнулся. «Возмож-
но, это он и был», — подумал барон. Поняв, что
275
Марсель Пруст
речь идет о сыне сестры Леграндена, он сказал:
«Послушайте, это было бы отлично! Если он по-
хож на своего дядюшку, то это меня не насторожи-
ло бы — я всегда говорил, что из них выходят от-
личные мужья». — «Из кого это — из них?» —
спросила принцесса. «Мадам! Я бы вам все объяс-
нил, если бы мы с вами виделись чаще. С вами
приятно поговорить. Вы так умны!..» — сказал
де Шарлю; ему захотелось пооткровенничать, но
дальше этого дело не пошло. Фамилия Говожо ему
понравилась; родителей он не жаловал, но ему бы-
ло известно, что в Бретани это одна из четырех се-
мей баронов, и лучшее, на что он мог надеяться
для своей приемной дочери, это — старинное, все-
ми уважаемое имя, с прочными связями в своей
провинции. Принц был бы невозможен, да и неже-
лателен. А это было как раз то, что нужно. Прин-
цесса послала за Легранденом. С некоторых пор
он изменился внешне, и к лучшему. Некоторые
женщины не обращают внимания на свое лицо,
следят только за стройностью талии и не выезжа-
ют из Мариенбада. Легранден напустил на себя
развязность кавалерийского офицера. Де Шарлю
толстел и становился все медлительнее, а Легран-
ден становился все более стройным и подвиж-
ным — противоположные следствия одной и той
же причины. У стремительности Леграндена была
еще и причина психологическая. Он имел обыкно-
вение посещать дурные места и не любил, чтобы
кто-нибудь видел, как он входит, выходит, — он
там исчезал. Когда принцесса Пармская заговори-
ла с ним о Германтах, о Сен-Лу, он сказал, что
всех их знает с давних пор, но спутал: Германтов
он знал понаслышке, а встречал у моей тети Сва-
на, отца будущей г-жи де Сен-Лу, ни вдову,
ни дочь которого он, кстати сказать, не желал по-
сещать в Комбре. «Я даже недавно путешествовал
276
Беглянка
с братом герцога Германтского, де Шарлю. Он не-
ожиданно завязал со мной беседу, а это добрый
знак: это доказывает, что он не чопорный дурак,
что он не претенциозен. О, я знаю все, что про не-
го говорят! Но я этому не верю. Кстати, личная
жизнь чужих людей меня не интересует. Он про-
извел на меня впечатление человека добросердеч-
ного, прекрасно воспитанного». Принцесса Парм-
ская заговорила о мадмуазель д'Олорон. Герман-
тов умиляла доброта де Шарлю, то, что он, чело-
век, всегда проявлявший отзывчивость, теперь со-
ставляет счастье бедной, прелестной девушки. Гер-
цог Германтский, страдая от того, что у его брата
такая репутация, давал понять, что, как бы краси-
во это ни выглядело, однако это вполне естествен-
но. «Не знаю, правильно ли меня поймут, но тут
все естественно», — говорил он как будто бы сбив-
чиво, но именно эта сбивчивость придавала тому,
что он говорил, убедительность. Его целью было
доказать, что девушка — дочь его брата, которого
он признавал. В то же время благодаря этому ста-
новился ясен Жюпьен. Принцесса Пармская под-
держивала эту версию, чтобы убедить Леграндена,
что юный Говожо женится на ком-то вроде мад-
муазель де Нант, которыми не гнушались ни гер-
цог Орлеанский, ни принц Конти.*
Эти два брака, которые мы с матерью обсужда-
ли в поезде по дороге в Париж, произвели на ге-
роев нашего рассказа довольно сильное впечатле-
ние. Наиболее поразительное изменение наблюда-
лось у Жильберты, отличное от того, какое про-
изошло в женатом Сване. В первые месяцы Жиль-
берта была счастлива принимать у себя сливки об-
щества. Конечно, только из-за наследства пригла-
шали близких друзей, которыми дорожила ее
мать, но приглашали их только в определенные
дни и только их одних, не смешивая с людьми из
277
Марсель Пруст
высшего света, точно соединение г-жи де Бонтан
или г-жи Котар с принцессой Германтской, как со-
единение двух порошков, может послужить причи-
ной непоправимого бедствия. Бонтаны, Котары
и другие, хотя и были недовольны тем, что ужина-
ют в своем узком кругу, однако гордились тем, что
могут сказать: «Мы ужинали у маркизы де Сен-
Лу», тем более что иногда удавалось зазвать ви-
контессу де Марсант, у которой, с ее черепаховым
веером с перьями, был действительно вид велико-
светской дамы, а она была заинтересована в на-
следстве. Она лишь изредка принималась расхва-
ливать скромных людей, которых замечаешь, толь-
ко когда подаешь им знак, когда изящнейшим
и высокомерным кивком желаешь привлечь внима-
ние таких прекрасных слушателей, как Котар или
Бонтан. Может быть, из-за моей бальбекской по-
дружки, может быть, из-за тети, с которой я лю-
бил встречаться в этом кругу, мне хотелось чис-
литься в этом разряде людей. Но Жильберта,
для которой я был теперь прежде всего другом ее
мужа и Германтов, считала, что эти вечера не до-
стойны того, чтобы я их посещал. «Я была очень
рада вас видеть, — когда я уходил, говорила
она, — но приходите лучше послезавтра — вы
увидите мою тетю Германт, госпожу де Пуа; сего-
дня были мамины подруги — чтобы доставить ей
удовольствие». Но продолжалось это недолго,
очень скоро все резко изменилось. Произошло ли
это потому, что общественная жизнь Жильберты
должна была изобиловать теми же контрастами,
что и жизнь Свана? Во всяком случае, Жильберта
совсем недавно стала маркизой де Сен-Л у (а не-
много погодя — герцогиней Германтской), и, до-
стигнув всего самого блестящего и трудного, она
полагала, что имя Германт к ней пристало, как
темно-коричневая эмаль, что, кого бы она ни посе-
278
Беглянка
щала, она будет для всех герцогиней Германтской
(но это было заблуждение, потому что цена титу-
ла, как и цена кошелька, поднимается, когда на
него спрос, и опускается, когда его предлагают).*
Словом, присоединяясь к мнению того опереточно-
го персонажа, который заявлял: «Полагаю, что
мое имя избавляет меня от того, чтобы о нем рас-
пространяться», Жильберта начала открыто выка-
зывать презрение к тому, чего она так добивалась,
заявляла, что все обитатели Сен-Жерменского
предместья — идиоты, у которых невозможно бы-
вать, и, перейдя от слов к делу, перестала к ним
ездить.** Они не допытывались, благодаря какой
случайности мадмуазель Сван превратилась в мад-
муазель де Форшвиль, мадмуазель де Форш-
виль — в маркизу де Сен-Лу, а потом и в герцоги-
ню Германтскую. Быть может, они не задумыва-
лись и над тем, что результаты этой случайности
в не меньшей степени, чем причины, помогают
объяснить дальнейшее поведение Жильберты, по-
чему визиты разночинцев воспринимаются не так,
как в то время, когда Жильберту называли еще
«мадмуазель Сван», а иначе, когда она стала да-
мой, которой все говорят: «ваша светлость», опо-
стылевшие же ей герцогини называют ее «кузи-
ной». Люди охотно пренебрегают целью, которой
им не удалось достичь, или же целью, которая до-
стигнута.*** Вскоре гостиная новоявленной мар-
кизы де Сен-Лу приняла свой окончательный вид
(во всяком случае, с точки зрения светской; мы
еще увидим, какие бури будут там свирепство-
вать). Вид этой гостиной удивлял вот чем. Все еще
помнили, что самые торжественные, самые изыс-
канные приемы в Париже, не уступавшие приемам
у принцессы Германтской, были приемы у викон-
тессы де Марсант, матери Сен-Лу. В последнее
время гостиная Одетты, не пользовавшаяся такой
279
Марсель Пруст
славой, тем не менее была столь же ослепительна,
роскошна и элегантна. Сен-Лу, счастливый тем,
что, благодаря большому состоянию жены, у него
теперь есть все, чего только можно пожелать для
своего благоденствия, думал лишь о том, чтобы
спокойно провести вечер после хорошего ужина,
на который приходили музыканты услаждать его
слух прекрасной музыкой. Этот молодой человек,
одно время казавшийся таким гордым, таким чес-
толюбивым, приглашал побыть среди всей этой
роскоши своих приятелей, которых не приняла бы
его мать. Жильберта претворяла в жизнь слова
Свана: «Качество не имеет для меня большого зна-
чения — я опасаюсь количества». Сен-Лу, благого-
вевший перед женой и потому, что он ее любил,
и потому, что этой необычайной роскошью он был
обязан ей, ни в чем ей не противоречил, тем более
что их вкусы сходились. У них были самые краси-
вые лошади, самая красивая яхта, но хозяева бра-
ли с собой только двух гостей. В Париже к ним
ежевечерне приходили поужинать трое-четверо
друзей, но не больше. Таким образом, в силу не-
предвиденного и, однако, естественного упадка,
каждая из двух огромных материнских вольер бы-
ла заменена тихим гнездом.
Эти два союза меньше, чем кому-либо еще, до-
ставили удовольствие мадмуазель д'Олорон: забо-
лев брюшным тифом, она в день венчания с тру-
дом добралась до храма и через месяц с лишним
скончалась.*
Благорасположение де Шарлю после замужест-
ва его приемной дочери перешло на юного марки-
за де Говожо. Сходство вкусов маркиза и барона,
раз оно не помешало де Шарлю одобрить его же-
нитьбу на мадмуазель д'Олорон, естественно, ока-
зало влияние на то, чтобы барон еще больше его
оценил после того, как он стал вдовцом. Нельзя
280
Беглянка
сказать, чтобы маркиз был лишен другого свойст-
ва, благодаря которому он мог быть другом-при-
ятелем де Шарлю. Это качество не мешало вводить
его в узкий круг и делало его особенно удобным
для игры в вист. Юный маркиз был необыкновен-
но умен; о нем говорили в Фетерне, где он был
еще мальчиком, что он «весь пошел в бабушкину
родню»: такой же восторженный, такой же музы-
кальный. Он воссоздавал некоторые особенности
бабушки, но тут уж скорее действовало желание
подражать ей, как подражала ей вся ее семья, чем
атавизм. Некоторое время спустя после смерти его
жены, получив письмо, подписанное именем, кото-
рого я не помнил: «Леонор», я понял, от кого
письмо, только когда прочел в конце: «С искрен-
ней симпатией». Слово «искренней» прибавляло
к имени «Леонор» фамилию «Говожо».
Поезд прибыл на парижский вокзал, а мы с ма-
терью все еще продолжали обсуждать две новости.
Чтобы я не устал от дороги, мать приберегла их на
вторую половину пути и сообщила их мне только
после Милана. Мать довольно скоро вернулась
к точке зрения, которая в самом деле была для нее
единственной, как и для моей бабушки. Мать спер-
ва сказала себе, что бабушка была бы удивлена,
потом — что она огорчилась бы, но это означало,
что моя мать не могла допустить, что это необык-
новенное событие не доставило бы моей бабушке
удовольствия, и потому предпочитала думать, что
все к лучшему. Но когда мы приехали домой, мать
уже находила слишком эгоистичным сожаление
о невозможности заставить бабушку участвовать
во всех неожиданных происшествиях, которыми
полна жизнь. Ей приятнее было бы предполагать,
что для бабушки это не явилось бы неожиданнос-
тью, что бабушка все предугадывала. Ей хотелось
уловить в происшедших событиях подтверждение
281
Марсель Пруст
дальновидности бабушки, доказательство того, что
бабушкин ум был еще более проницательным, яс-
новидящим, острым, чем мы думали. «Кто знает,
не одобрила ли бы твоя бабушка? — сказала
мать. — Она была так снисходительна! И потом,
знаешь, положение в обществе для нее ничего не
значило, для нее это было естественное различие.
Ты только вспомни, вспомни, это любопытно: ведь
ей же обе понравились. Помнишь ее первый визит
к маркизе де Вильпаризи? Она вернулась и сказа-
ла, что, по ее мнению, герцог Германтский — че-
ловек заурядный, зато как ей понравились Жюпь-
ены! Ну а малышка Сван? Бабушка говорила:
«Она очаровательна, и замуж она выйдет удачно,
вот увидите». Бедная мама! Если б она могла убе-
диться, как верно она предсказала! Даже теперь,
когда ее нет в живых, она будет давать нам уроки
ясновидения, доброты, трезвой оценки вещей».
Нам тяжело было сознавать, что бабушка лишена
скромных, простых радостей жизни: выразитель-
ной интонации актера, любимого блюда, нового
романа любимого писателя. Моя мать говорила:
«Как бы это ее удивило, как бы это ее позабавило!
Каким прелестным письмом она бы ответила! Как
ты думаешь, — продолжала мама, — бедный
Сван, которому так хотелось, чтобы Жильберту
принимали у Германтов, был ли бы он теперь сча-
стлив, что его дочь стала Германт? Под другой фа-
милией, не под своей, подведена к алтарю как мад-
муазель де Форшвиль? Ты убежден, что он был
бы счастлив?» — «Да, верно, мне это не пришло
в голову». — «Вот почему я не могу радоваться за
эту злючку. Как она могла расстаться с именем от-
ца, который так любил ее?» — «Да, ты права.
В конце концов лучше, что он об этом не уз-
нал». — «Никогда не угадаешь, мертв или жив че-
ловек, обрадуется он или огорчится». — «Кажет-
282
Беглянка
ся, чета Сен-Л у поселится в Тансонвиле. Отцу
Свана так хотелось показать свой пруд твоему бед-
ному дедушке! Мог ли он предположить, что его
часто будет видеть герцог Германтский, если 6 он
узнал о позорном браке своего сына? Ты много рас-
сказывал Сен-Лу о тансонвильском розовом тернов-
нике, о сирени, об ирисах, тебя он лучше поймет.
Он будет их владельцем».*
Старинные приятельницы моей матери, так или
иначе связанные с Комбре, пришли к ней потолко-
вать о свадьбе Жильберты, от которой они были
отнюдь не в восторге. «Вы знаете, кто такая мад-
муазель де Форшвиль? Это всего-навсего мадмуа-
зель Сван. А свидетель на свадьбе — «барон» де
Шарлю, как он себя величает. Это старик, содер-
жавший ее мать на глазах у Свана, которому это
было выгодно». — «Да что вы! Прежде всего Сван
был очень богат», — возразила моя мать. «По-ви-
димому, не так уж, раз нуждался в чужих деньгах.
Но что же, однако, это за женщина, которая так
крепко держит своих бывших любовников? Суме-
ла женить на себе первого, потом — третьего
и поднимает из могилы второго, чтобы он был сви-
детелем у своей дочери, которого она родила от
первого или еще от какого-нибудь, — тут можно
запутаться в счете. Она теперь сама не разберет. Я
говорю: третий, а надо бы сказать: трехсотый. То,
что она — такая же Форшвиль, как вы и как я,
то это сойдет с незнатным мужем. Только авантю-
рист может сочетаться браком с этой девицей. Как
его? Не то Дюпон, не то Дюран. Если бы в Ком-
бре не было сейчас мэра-радикала, который даже
не здоровается со священником, я бы узнала всю
подноготную. Понимаете, при оглашении надо бы-
ло сообщить настоящее имя. Называться маркизом
де Сен-Лу — это очень приятно для издателей га-
зет и для того, кто рассылает уведомительные
283
Марсель Пруст
письма. Это никому не досаждает, и если это мо-
жет доставить удовольствие славным людям, то я
не стану им мешать, мне-то что? Я не пойду с ви-
зитом к дочери женщины, о которой ходили раз-
ные слухи, она может сколько угодно быть марки-
зой для своих слуг. Но акты гражданского состоя-
ния — это уже совсем другое дело. Ах, если бы
мой родственник Сазра был еще и теперь товари-
щем мэра! Я бы ему написала, и он бы мне отве-
тил, на чью фамилию он давал публикацию».
Кстати сказать, я в это время часто виделся
с Жильбертой — мы с ней опять подружились.
Продолжительность наших привязанностей на
протяжении нашей жизни не одинакова. Проходит
время, и ты видишь, что между теми же людьми
вновь возникают после долгого перерыва (как
в политике — бывшие кабинеты министров, как
в театре — забытые пьесы) былые дружеские от-
ношения, и завязываются они к обоюдному удо-
вольствию. Через десять лет один уже не испыты-
вает слишком пылкого чувства, а другой не стра-
дает от слишком требовательного деспотизма, про-
являвшегося у первого. Остается только согласие.
Все, в чем Жильберта отказала бы мне прежде, те-
перь она предоставляла мне с легкостью — конеч-
но, потому, что я этого больше не добивался. Рань-
ше многое было для нее невозможно, невыносимо,
а теперь, даже не обсуждая со мной, почему в ней
произошла такая перемена, она всегда была готова
прийти ко мне, никогда не спешила уйти. Дело
в том, что исчезло препятствие: моя любовь.
Я собирался немного позднее поехать на не-
сколько дней в Тансонвиль.* Принял я это реше-
ние, узнав, что Жильберта несчастна, что Робер
обманул ее, но не так, как думали все, как, может
быть, предполагала она сама, как, во всяком слу-
284
Беглянка
чае, она об этом рассказывала. В ней говорили са-
молюбие, желание обмануть других, обмануть са-
мое себя, свойственная обманутым уверенность
в том, что им известны все формы предательств, —
хотя им известны далеко не все, — тем более что
Робер, как настоящий племянник де Шарлю, афи-
шировал свою близость с женщинами, которых он
компрометировал и которых все, не исключая
Жильберты, считали его любовницами... В свете
поговаривали, что он не очень-то церемонится:
на вечерах не отходит от какой-нибудь дамы, а по-
том уводит, предоставляя маркизе де Сен-Лу доби-
раться до дому, как ей заблагорассудится. Того,
кто стал бы утверждать, что другая женщина, ко-
торую он таким образом компрометировал, на са-
мом деле не его любовница, сочли бы за наивного
человека, не видящего дальше своего носа. Но я,
к несчастью, был близок к истине, — к истине,
причинившей мне острую боль, — благодаря не-
скольким словам, вырвавшимся у Жюпьена. Как
же я был потрясен, когда, за несколько месяцев до
отъезда в Тансонвиль, я поехал проведать де Шар-
лю, у которого обнаружилась внушавшая тревогу
сердечная болезнь, и, разговаривая с Жюпьеном,
которого я застал одного, увидел любовное посла-
ние, адресованное Роберу, подписанное Бобетта
и перехваченное маркизой де Сен-Лу! От прежне-
го фактотума барона я узнал, что лицо, подписы-
вающееся Бобеттой, есть не кто иной, как скрипач-
хроникер, который оставил глубокий след в жизни
де Шарлю. Жюпьен говорил мне с возмущением:
«Этот мальчишка волен поступать, как ему вздума-
ется, он свободен. Но есть область, которой ему не
следовало касаться, — это область племянника ба-
рона. Тем более что барон любит племянника как
родного сына. Скрипач пытался развести супру-
гов. Как ему не стыдно! Бросить барона, как бро-
285
Марсель Пруст
сил его ничтожный музыкантишка, — это, можно
сказать, подло, хотя это дело его совести. Но пе-
рекинуться на племянника! Так не поступают».
Жюпьен был искренен в своем негодовании; у лю-
дей, именуемых аморальными, вспышки гнева на
почве морали бывают такими же сильными, как
и у других людей, слегка меняется только объект.
Кроме того, люди, чье сердце не затронуто, эти
люди, осуждая нежелательные связи, неудачные
браки, — как будто мы свободны в выборе, — не
принимают во внимание совершаемого любовью
чудесного превращения, благодаря которому суще-
ство, в которое ты влюблен, преображается так
цельно и так неповторимо, что «глупость», какую
делает человек, женясь на кухарке или же на лю-
бовнице своего лучшего друга, является, по суще-
ству, единственным поэтичным поступком из всех,
какие он совершил за всю свою жизнь.
Мне стало ясно, что между Робером и его же-
ной не произошло разрыва (хотя даже Жильберта
хорошенько не поняла, в чем тут дело), и только
виконтесса де Марсант, любящая мать, тщеслав-
ная, философски смотревшая на вещи, все улади-
ла и восстановила мир. Она принадлежала к тем
кругам, где беспрерывно учащающееся смешение
кровей и обеднение поместий способствуют в обла-
сти страстей, равно как и в области материальных
интересов, процветанию пороков и компромиссов.
Она с прежней горячностью защищала г-жу Сван,
брак дочери Жюпьена, с прежней энергией устро-
ила брак своего сына с Жильбертой. Может быть,
сметанный ею на живую нитку брак Робера
с Жильбертой причинил ей меньше горя и стоил ей
не таких горьких слез, как заставить его порвать
с Рахилью: она боялась, как бы он не связался
с другой кокоткой, — а может быть, и с той же,
потому что Робер долго не мог забыть Рахиль, —
286
Беглянка
хотя эта новая связь могла стать для него спасени-
ем. Теперь я понял, что Робер хотел мне сказать
у принцессы Германтской: «Жаль, что у твоей
бальбекской подружки нет такого состояния, кото-
рое нужно моей матери. Я думаю, мы бы с ней по-
ладили». Он хотел сказать, что она — из Гомор-
ры, а он — из Содома, или, может быть, если он
еще и не был из Содома, то ему уже тогда нрави-
лись только такие женщины, которые были связа-
ны с другими.*
ПРИЛОЖЕНИЕ
К стр. 151 (*).
Не содержало ли в себе это дробление нечто реаль-
ное, точь-в-точь как если бы оно обрело облик череды
часов, в какие она являлась мне, облик, сохраненный
моей памятью, подобно тому как некая угловатость кар-
тинок, которые проецировал мой волшебный фонарь,
была сродни угловатости цветных стеклышек, иными
словами, не содержало ли оно вполне объективную, в
сущности, истину...
К стр. 160 (*).
Так же, как имя Германтов утратило значение и оча-
рование дорожки, окаймленной с обеих сторон белыми
кувшинками, и витража Жильберта Дурного, как при-
сутствие Альбертины — очарование лазурных морских
волн, как имена «Свана», «лифтера», «принцессы Гер-
мантской» и множество других растеряли все, что они
когда-то значили для меня, но это значение, это очаро-
вание, став во мне лишь привычным словом, осталось
слишком знаменательным, чтобы существовать в одино-
честве (подобно человеку, который приезжает дать на-
ставления слуге, сообщает все, что нужно, и через не-
сколько недель уезжает), точно так и мучительная
мысль о виновности Альбертины будет вытеснена из мо-
его сознания привычкой.
К стр. 166 (*).
Но коль уж эта сила распространяла свое действие
и на иные названия, делая их столь отличными от ос-
тальных, то чего же ради, оставаясь взаперти у себя до-
288
Приложение
ма и ограничиваясь общением с Альбертиной, я удив-
лялся тому, что сила эта, столь неодолимо действовав-
шая на меня, сила, источником которой была обычная,
ничем не отличающаяся от прочих девушка (ее источни-
ком могла быть и любая другая женщина), оказалась
следствием путаницы и переплетения снов, желаний,
привычек, ласк с наложением сменяющих друг друга
страданий и наслаждений? И это было продолжением
ее смерти; памяти вполне хватает для поддержания ре-
альной жизни, ибо жизнь эта происходит мысленно.
К стр. 193 (*).
И однако же из-за нее я не удовольствовался мимо-
летным взором, а впился в них глазами; я вперил в них
неподвижный взгляд, какой бывает, когда он решает
неразрешимую проблему, как будто сознавал, что дол-
жен проникнуть глубже того, что доступно зрению.
К стр. 195 (*).
Воспоминание причинило мне острую, но недолгую
боль, и пока швейцар ходил справляться у жены, я
ждал — думая, в основном, о мадмуазель д'Эпоршвиль,
а в подобные минуты ожидания, когда фамилия, какие-то
сведения, которые вы невесть почему связали с опреде-
ленным лицом, на миг вдруг отделяются от него и свобод-
но витают между множества других лиц и, если их совме-
стить с иным, новым обликом, готовы представить вам то,
первое лицо, с каким они у вас связывались, незнакомым,
непричастным к ним, неуловимым, — ждал, что швейцар
вполне возможно объявит мне, что, совсем напротив,
мадмуазель д'Эпоршвиль — одна из двух брюнеток.
И тогда исчезла бы та, в существование которой я верил,
которую уже любил, которой мысленно уже обладал, та
белокурая и меланхоличная мадмуазель д'Эпоршвиль,
чей образ после этого катастрофического ответа распался
10 М. Пруст
289
Приложение
бы на две части, каковые я насильно объединил, точь-в-
точь как романист сплавляет вместе для создания вообра-
жаемого персонажа различные элементы, почерпнутые из
реальности, хотя если брать каждый элемент в отдельно-
сти — и в таком случае имя не подкрепляет того, к чему
стремится взгляд, — они теряют всякую значимость.
В этом случае аргументы мои оказались бы разбитыми,
но зато как же они укрепились, когда швейцар вернулся
и подтвердил, что мадмуазель д'Эпоршвиль действитель-
но блондинка! Теперь у меня уже не было повода думать
о каких-то однофамилицах. И без того слишком уж неве-
роятна была бы случайность, что одна из трех девушек
имеет фамилию д'Эпоршвиль — а так оно и оказалось на
самом деле, и это было первым топическим подтвержде-
нием моего предположения — и что именно она посмот-
рела на меня особым взглядом, почти что улыбнулась
мне, и что это не она ходила в дома свиданий.
К стр. 200 (*).
И так с каждой частью статьи, которую предыдущий
читатель, похоже, пропустил, но появился новый цени-
тель, и вот статья толпой вознесена до небес, так что я
избавился от неверия в себя, и надобность в ее поддерж-
ке отпала. Хотя на самом-то деле статья при всей ее за-
мечательное™ стоила ничуть не больше иных фраз из
отчета об очередном заседании Палаты депутатов, в ко-
тором слова министра «Мы разберемся» являются лишь
частью фрагмента, каковой следует читать так: 4 ПРЕД-
СЕДАТЕЛЬ СОВЕТА МИНИСТРОВ, МИНИСТР
ВНУТРЕННИХ ДЕЛ И ВЕРОИСПОВЕДАНИЙ: "Мы
разберемся" {громкие крики крайне левых. "Превос-
ходно! Превосходное — восклицания на некоторых
еканьях слева и в центре.)* (завершение, достойное на-
чала, куда прекрасней середины); в какой-то степени
очарование литературы такого жанра, и этого порока не
избежали знаменитые «Понедельники*, заключается во
290
Приложение
впечатлении, какое она производит на читателей. Такая
литература — собирательная Венера, и, если ограничи-
ваться лишь мыслью автора, мы будем иметь только ис-
калеченный обломок, поскольку всецело и полностью
она воссоздается в умах читателей. В них она обретает
завершенный облик. А поскольку толпа, пусть даже са-
мая избранная, творцом не является, тот последний от-
печаток, какой она на нее налагает, неизменно отдает
чем-то банальным. Вот так Сент-Бев мог по понедельни-
кам представлять себе, как г-жа де Буань, возлежа на
кровати с высокими колонками полога и читая его ста-
тью в «Конститюсьонель», отмечает острую фразу, кото-
рая ему и самому давно уже нравилась и которую он,
быть может, так и хранил бы в себе, если бы не счел,
что будет очень к месту вставить ее именно сюда, чтобы
удар был более разящим. Вне всяких сомнений, канцлер
тоже прочитал статью и во время визита к старой своей
приятельнице, который он нанесет чуть позже, упомянет
о ней. А когда вечером герцог де Ноай, облаченный в се-
рые панталоны, повезет г-жу де Буань в своей карете,
то расскажет ей, что думают об этой статье в свете, ес-
ли только она уже не узнала об этом от г-жи д'Арбу-
виль. И я, основывавшийся в своем неверии в себя на
оценке десяти тысяч читателей, которые меня, оказыва-
ется, поддержали, исполнялся силы и надежды на та-
лантливость того, что сейчас читал, в той же мере, в ка-
кой был полон неуверенности, когда написанное мною
адресовал лишь самому себе. Сейчас я видел, что для
множества людей моя идея или даже отсутствие таковой
для тех, кто не способен ее постичь, повторение моей
фамилии и как бы приукрашенное упоминание моей
персоны — все это бросало отсвет на них, окрашивало
их мысль, словно денница, полнившая меня силой и по-
бедоносным ликованием стократ большими, чем без-
брежная заря, что в этот час розово сияла во всех окнах.
Я представлял себе, как у Блока, Германтов, Легранде-
на, Андре, Мари, моих друзей каждая фраза порождает
291
Приложение
образы, сокрытые в ней; и в этот миг, когда я пытаюсь
быть сторонним читателем, я читаю, как автор, но и не
только как автор. Но для меня все равно невозможно
читать с позиций читателя, для этого мне нужно соеди-
нить все самые благоприятные для меня противоположт
ности; ведь если я читаю, как автор, то сужу себя, как
читатель, не выдвигая тех требований, какие может
иметь к написанному тот, кто противопоставляет ему иде-
ал, который он хотел выразить. Когда я писал эти стра-
ницы, они казались мне такими запутанными и туман-
ными в сравнении с моим ясным и гармоничным виде-
нием, в них было столько пробелов, которые мне не уда-
лось заполнить, что перечитывать их было мучительно
для меня; они лишь обостряли во мне ощущение собст-
венного бессилия и бесповоротной бездарности. Но сей-
час, пытаясь быть читателем, я перекладывал на других
тягостную обязанность судить обо мне, и, во всяком слу-
чае пока я читал, мне удалось отрешиться от того, что я
хотел сделать. Я читал статью, стараясь убедить себя,
что написана она другим, не мною. И теперь все мои об-
разы, размышления, эпитеты, воспринимаемые в отрыве
от меня, в отрыве от воспоминаний, до чего жалкими
они казались в сравнении с моим видением, восхищали
меня блеском, неожиданностью, глубиной. А когда я
чувствовал чересчур уж сильную неуверенность, то на-
ходил убежище в душе безымянного читателя и говорил
себе: «Да нет! Читатель не способен этого заметить. Че-
го-то тут, может, и не хватает, но, ей-богу, они и этим
должны быть довольны. Тут и без того много великолеп-
ных мест вроде вот этого. Да ни в одной статье они
столько их не найдут».
Едва закончив это утешительное чтение, я, который
не осмеливался перечесть рукопись, тут же захотел по-
вторить, как будто то была моя старая статья, о кото-
рой можно сказать: «Когда-то я ее читал, пора бы и пе-
речитать». Я решил, что велю Франсуазе купить еще
несколько экземпляров, чтобы дарить друзьям (это ей я
292
Приложение
так скажу), а на самом деле, чтобы прикоснуться к чу-
ду умножения моей мысли и еще и еще раз прочитывать
ее, как если бы я был совсем другим человеком, только
что раскрывшим совсем другой номер «Фигаро». Я уже
вечность не виделся с Германтами, и теперь я нанесу им
визит и узнаю, какого мнения в обществе о моей статье.
К стр. 205 (*).
...никогда не сбывается, но среди этих картин есть
одна, из-за которой он не слишком сожалел о несосто-
явшемся представлении. А причина вот в чем: каков бы
ни был образ — будь то паровая форель, поданная на
закате, ради которой домосед вдруг срывается и садит-
ся в поезд, или желание поразить надменную кассиршу,
подкатив к ней в шикарном экипаже, желание, толкаю-
щее безнравственного человека пойти на убийство или
же пожелать смерти родным, чтобы получить наследст-
во, в зависимости от того, дерзок он или робок, далеко
ли заходит в своих мечтах или останавливается на пол-
пути, — действие, позволяющее воплотить этот образ, —
неважно, поездка это, женитьба, преступление и проч. —
так вот, это действие меняет нас достаточно глубоко,
и мы уже не придаем особого значения образу, возмож-
но, он даже не приходит больше на ум тому, у кого воз-
ник и кто еще не стал путешественником, мужем, пре-
ступником или отшельником (предпринявшим некий
труд ради славы, но внезапно отринувшим жажду сла-
вы) и проч. Впрочем, если мы упорствуем в нежелании
действовать понапрасну, вполне возможно, заходящее
солнце не повлияет на нас, и в холодную погоду тарел-
ку супа у камелька мы предпочтем паровой форели, по-
данной на свежем воздухе, а наш экипаж оставит рав-
нодушной кассиршу, которая, быть может, питала
к нам уважение по каким-то другим причинам, но те-
перь наше неожиданное богатство пробудило в ней по-
дозрения.
293
^__^ Приложение ,^__*_*-_*__
К стр. 227 (*).
Но, с другой стороны, если (хотя желание, какое я
питал к м-ль д'Эпоршвиль, и было отвлечением, оно не-
ожиданно даровало мне подливное и ощутимое забве-
ние) время и впрямь постепенно приносит забвение,
то забвение неминуемо влечет...
К стр. 238 (*).
К тому же она и вправду захватывала меня врас-
плох, я чудовищно устал от Андре. Чтобы осознать по-
добную истину, мне следовало бы набраться сил; пока
что она существовала вне меня, но только потому, что я
не нашел еще для нее места в своей душе. Хотелось бы,
чтобы истина открывалась нам в каких-то новых прояв-
лениях, а не в словах — словах, подобных тем, что уже
говорены столько раз. Привычка думать порой мешает
ощущать реальность, создает иммунитет против нее,
воспринимает и ее как мысль.
Не существует идей, не таящих в себе возможности
опровержения, и слов, в которых не крылось бы обрат-
ное значение.
К стр. 238 (**).
Это подобно извечному: «Вы узнаете все, когда я вас
разлюблю», — и это столь же верно, сколь и абсурдно,
потому что, если перестаешь любить, можно добиться
большего, да только никто не пытается добиваться. Ко-
роче, это и впрямь одно и то же. Ведь если вы встрети-
лись с женщиной, которую уже не любите, и она вам все
рассказывает, это значит, что перед вами на самом деле
уже не она либо вы уже не вы: той, кого вы любили,
больше не существует. Тут уже побывала смерть, и все
стало необязательным и бессмысленным. Я предавался
этим размышлениям по эту сторону Андрея Первозван-
294
Приложение
ного-в-полях, где все и начиналось у нас с Альбертиной*
предавался в предположении, что Андре говорила прав-
ду и была со мной — а это весьма и весьма возможно —
откровенна именно потому, что мы вступили в связь.
И Андре тут поддерживало то, что она больше не опаса-
лась Альбертины: умершие ведь остаются живой реаль-
ностью очень недолго после своей смерти и через не-
сколько лет они уже подобны богам низвергнутых рели-
гий, которых хулят без всякого страха, потому что пере-
стали верить в их существование. Но неверие Андре
в реальность Альбертины могло привести к тому, что
она не только не постесняется выдать правду, которую
обещала хранить в тайне, но и выдумать какую-нибудь
ложь, чтобы задним числом очернить предполагаемую
свою сообщницу. К чему ее толкало отсутствие стра-
ха — позволяло ли оно ей, чтобы заполучить меня, на-
конец открыть правду, сказав мне все, или, напротив,
сочинить ложь, если по какой-либо причине она думала,
что я счастлив или преисполнен горделивости, чтобы
уязвить меня? Возможно, она была зла на меня (прав-
да, злость ее прошла, когда она увидела, что я несчас-
тен и безутешен), ведь у меня была связь с Альберти-
ной, и она, должно быть, завидовала мне — полагая, что
именно поэтому, я считаю себя счастливей ее, — завидо-
вала преимуществу, которого она не только не достигла,
но и помыслить о нем не могла. Я ведь неоднократно
был свидетелем, как она говорила людям, что у них
страшно болезненный вид, хотя выглядели они прекрас-
но, но само сознание, что они прекрасно выглядят и вы-
водило ее из себя, и она в надежде расстроить их объяв-
ляла, что сама чувствует себя великолепно, и продолжа-
ла утверждать это, даже когда совсем была больна; так
продолжалось до дня, когда, осознав близость смерти,
она перестала беспокоиться, что каким-нибудь счастлив-
чикам станет известно, что она умирает. Но до того дня
было еще далеко. Быть может, она была зла на меня без
всякой причины, как когда-то на одного молодого чело-
295
Приложение
века, столь же сведущего в спорте, сколь невежествен-
ного во всем остальном; его мы встретили в Бальбеке,
а впоследствии он жил с Рахилью; Андре распускала
о нем всякие лживые слухи, хотела, чтобы он стал пре-
следовать ее за клевету, и тут бы она выложила неопро-
вержимые факты, порочащие его отца. Но, быть может,
озлобленность против меня вспыхивала у нее лишь вре-
менами и пропадала, когда она убеждалась, что я гру-
щу. Действительно, стоило ей увидеть тех, кого она,
яростно сверкая глазами, жаждала обесчестить, убить,
предать суду даже с помощью лжесвидетельств, безу-
тешными, униженными, как у нее тотчас пропадало вся-
кое желание чинить им зло; она готова была осыпать их
всяческими благодеяниями. В душе она была не такая
уж скверная, и, если ее характеру, не показному, а то-
му, чуть сокрытому, была присуща вовсе не приветли-
вость, как поначалу могло показаться из-за ее деликат-
ной предупредительности, а скорей завистливость и над-
менность, третья ее натура, укрытая еще глубже, то есть
истинная, но не вполне реализованная, устремлялась
к добру и любви к ближнему. Вот только как и те лю-
ди, которые в определенном состоянии хотят лучшего,
но жажду эту основывают лишь на собственном жела-
нии, не понимая, что первейшим условием достижения
этого является разрыв с первыми побуждениями (точно
так же неврастеники или морфинисты непрочь были бы
излечиться, если только у них не отнимут их маний
и морфия, а религиозные или художественные натуры,
привязанные к светскому обществу, мечтают об одиноче-
стве, но таком, чтобы не пришлось порывать с прежним
образом жизни), Андре готова была любить всех лю-
дей — при одном условии: они не должны иметь побе-
дительный вид, а для этого их предварительно следова-
ло унизить. Она не понимала, что любить надо и гордых,
а гордыню их нужно побеждать любовью, а не еще боль-
шей гордыней. Но она была подобна больным, желаю-
щим излечить недуг теми же средствами, которые его
296
Приложение
поддерживают, ибо они получают от них удовольствие,
а если им придется от них отказаться, они лишатся удо-
вольствия. Что поделать, многие хотели бы научиться
плавать, но при этом не заходить в воду.
К стр. 242 (*).
Я ничуть не предощущал в нем таланта, и его при-
влекательность (того же свойства, что и привлекатель-
ность г-жи Блатен) состояла для меня, что бы там ни
утверждали, в том, что он был дружен с моими при-
ятельницами и скорей уж с их компанией, чем со мной.
С другой стороны, Альбертина и Андре, подтверждая
неспособность светских людей иметь серьезное сужде-
ние о духовных ценностях и свою природную склон-
ность идти в этом смысле на хитрости, не только гото-
вы были считать меня дураком, раз я проявил интерес
к такому болвану, но и изрядно удивлялись, как я, не-
плохой игрок в гольф, остановил свой выбор на самом
слабом из всех. Ладно, пусть бы я выбрал в партнеры
юного Жильбера де Белёвра; он не только играет
в гольф, но и способен поддержать разговор, получил
похвальный лист на Всеобщем конкурсе и сочиняет ми-
ленькие стишки (хотя на самом деле он был глуп как
пробка), или пусть бы я поставил своей целью «изуче-
ние» «для книги» Ги Сомуа, круглого дурака, соблаз-
нившего двух девушек; он все-таки тип любопытный
и способен меня «заинтересовать». Против тех двоих
они ничего не имели, мне они «дозволялись», но какое
удовольствие я могу получить, общаясь с этим? Ведь он
же был образчиком того, что именуется «грубое живот-
ное», «тупоумная скотина».
К стр. 243 (*).
Однако слова Андре причинили мне не столь силь-
ную боль, чтобы я в тот же миг испытал потребность
297
Приложение
счесть их ложью. Одним словом, если то, что рассказы-
вала Андре, было правда, а я сперва в этом не сомне-
вался, реальная Альбертина, которую я открывал, узна-
вая о стольких ее обличьях, очень мало отличалась от
распущенной девицы, разгаданной в тот первый день,
когда она появилась на бальбекском молу; теперь она
поочередно являла мне свои облики, подобно тому как
город, к которому подъезжаешь, раз за разом меняет
расположение своих зданий, словно бы подавляя, сми-
ная главное свое сооружение, видимое издалека; одна-
ко, когда хорошенько ознакомишься с городом и полу-
чишь о нем верное представление, истинные его пропор-
ции оказываются именно такими, какими они открыва-
лись в перспективе первому взгляду, а все остальное,
то, что вы видели, подъезжая, всего лишь последова-
тельные ряды оборонительных линий, какие любое су-
щество возводит, дабы укрыться от чужих глаз, и их
приходится преодолевать ценой бесчисленных страда-
ний одну за другой, чтобы добраться до сердца. Впро-
чем, я не испытывал потребности любой ценой поверить
в невиновность Альбертины, так как страдания мои бы-
ли уже не столь острыми, то есть можно сказать: я, на-
против, не слишком сильно страдал от этого открытия,
именно потому что уже какое-то время веру в ее неви-
новность, которую я сам внушал себе, постепенно сме-
няла неосознанная, но всегда жившая во мне уверен-
ность в том, что Альбертина виновна.
К стр. 244 (*).
...не сможет одомашнить — и не совпадали ли эти
мои предчувствия с тем, что мне говорил Блок, когда
вернул мне радости жизни и продемонстрировал универ-
сальность желания, заставив меня вздрагивать на каж-
дой прогулке, при каждой встрече? Быть может, было
бы лучше, если бы, наперекор всему, те первые пред-
чувствия, уже подтвержденные, я испытал только те-
298
Приложение
перь. Пока длилась моя любовь к Альбертине, они за-
ставляли меня страдать слишком остро, так что лучше
бы, если бы от них остался только след — моя вечная
подозрительность ко всему, чего я не вижу, но что не-
престанно проходит рядышком со мной, а может, и еще
один след, куда более ранний и глубокий — моя лю-
бовь. И впрямь, не значило бы это познать Альбертину
во всей ее гнусности и все-таки — вопреки сопротивле-
нию рассудка — избрать ее и полюбить? И разве не яв-
ляется любовь даже в те минуты, когда подозрение за-
сыпает, настоятельностью и претворением? И не есть ли
она подтверждение прозорливости (не слишком вразу-
мительное для любящего), поскольку желание, неиз-
менно устремляясь к тому, что нам противоположно, за-
ставляет любить то, что вынуждает нас мучаться? Без
сомнений, она является основной составляющей очаро-
вания некоего существа, его глаз, губ, фигуры, всех тех
непостижимых для нас элементов, что вполне способны
сделать вас несчастнейшим человеком на земле, так что,
испытывая влечение к этому существу, начиная любить
его, сколь бы безобидным и неопасным ни казалось это,
мы уже читаем в иной, отличной версии все его преда-
тельства и вины.
И не было ли в прелестях, что материализовали для
привлечения меня в этом существе неизведанные, опас-
ные, губительные элементы, некоей причинной — по
непосредственному воздействию — связи с теми тайны-
ми ядами, связи, какая существует между роскошной
привлекательностью и смертоносным соком иных цве-
тов? Быть может, говорил я себе, именно порочность
Альбертины, то есть причина страданий, что ждали ме-
ня, одарила ее свободными манерами, создавшими у ме-
ня иллюзию, будто между нами существуют товарищес-
кие, непринужденные отношения, какие возможны
между мужчинами точно так же, как подобный порок
наделил г-на де Шарлю женственной утонченностью
чувств и ума. В состоянии полнейшего ослепления про-
299
Приложение
зорливость существует в форме притяжения и нежнос-
ти, так что ошибкой было бы говорить о неверном вы-
боре в любви: чуть возникает возможность выбора, он
неизбежно оказывается неверным.
К стр. 246 (*).
От воспоминания об этой ветке жасмина, а также от
сознания, что Альбертина провела меня, заставив ей по-
верить, мне стало смертельно грустно; я ненавидел ее,
и еще больше, наверно, оттого, что ложь ее бывала до
такой степени неожиданной, что я мысленно не мог
с нею свыкнуться.
К стр. 247 (*).
Тем не менее я тотчас попросил маму рассказать про
визит принцессы, так как только сейчас вспомнил о мно-
гих фактах, касающихся Альбертины, о которых соби-
рался расспросить Андре, но запамятовал. Кстати,
при всей своей малой осведомленности, когда-нибудь я
все равно узнал бы ту историю, единственную, что меня
особенно интересовала, по крайней мере в определенные
моменты. Ведь человек, по сути, существо без опреде-
ленного возраста, существо, способное в считанные ми-
нуты помолодеть на несколько лет: он живет, окружен-
ный стенами времени, и плавает между ними, словно
в бассейне, где уровень воды постоянно меняется, делая
достижимым для него то одну, то другую эпоху.
К стр. 249 (*).
Я начина! отдавать себе отчет, что система множест-
венных подоплск одного-единственного действия, побор-
ницей которой в своих отношениях с подругами была
Альбертина, когда заставляла каждую поверить, будто
только ради нее она и пришла, была всего-навсего свое-
300
Приложение
го рода искусственным, желаемым символом различных
аспектов, что обретает действие в зависимости от того,
с какой точки на него смотришь. Я испытывал удивле-
ние и нечто наподобие стыда, оттого что мне ни разу не
пришло в голову, что двусмысленное положение Альбер-
тины в моем доме могло быть не по нраву ее тетушке;
удивление это я ощущал не в первый и не в последний
раз. Когда я пытался уразуметь отношения между дву-
мя людьми и кризисы, к каким приходят эти отношения,
мне неоднократно случалось неожиданно услышать мне-
ние третьего лица, пребывавшего с одним из этих двоих
в еще более тесных отношениях, мнение, возможно,
ставшее причиной кризиса! И коль уж поступки оказы-
ваются столь непостижимыми, то как могут быть пости-
жимыми люди? Послушать иных, утверждавших, будто
Альбертина была хитрой штучкой, которая пыталась же-
нить на себе того-то или того-то, и можно легко вообра-
зить, в каком свете они представили бы себе ее жизнь
у меня. И однако же, по моему мнению, она была жерт-
вой, быть может, жертвой не вполне безвинной,
но в данном случае виновной совсем по-иному, виновной
в пороках, о которых умалчивают.
Однако следует сказать вот еще что: с одной сторо-
ны, лживость зачастую является чертой характера; с
другой, у женщин, которые не имеют этой черты и мог-
ли бы не стать лгуньями, лживость — естественная за-
щита, поначалу импровизированная, а впоследствии все
лучше и лучше выстраиваемая; защита против внезап-
ной опасности, способной погубить всю жизнь — люб-
ви. И ведь не случайно же умные и чувствительные на-
туры привязываются к женщинам, как правило, бесчув-
ственным и неумным и, однако же, держатся за них, ес-
ли только бесспорное доказательство, что их не любят,
не исцелит их от готовности жертвовать всем, лишь бы
удержать подобную женщину. И если я говорю, что та-
кие мужчины испытывают потребность в страдании,
то тем самым утверждаю вещь совершенно неоспоримую,
301
Приложение
отбрасывая многословные истины, которые превращают
эту — в определенном смысле неосознанную — потреб-
ность в страдании во вполне понятное следствие этих
истин. Мало того что совершенные натуры большая
редкость, умный и чувствительный мужчина, как пра-
вило, не обладает сильной волей и оказывается жертвой
привычки и страха перед грядущими страданиями,
страха, обрекающего его на вечные муки, а потому он
ни за что не захочет расстаться с женщиной, которая
его не любит. Можно удивляться, что он довольствует-
ся такой малостью любви, но тут, пожалуй, лучше пред-
ставить, какие мучения способна причинить ему лю-
бовь. Не стоит слишком сочувствовать его страданиям;
ведь они из разряда чудовищных потрясений из-за не-
счастной любви, ухода или смерти возлюбленной и по-
добны приступам паралича: поначалу они поражают ор-
ганизм, но скоро мускулы мало-помалу вновь обретают
упругость и жизненную силу. К тому же страдание все-
гда чем-то компенсируется. Умные и чувствительные
натуры, как правило, не склонны ко лжи. Она застает
их врасплох, тем более что даже у самых мудрых из
них основа жизни — это терпение; они практически не
способны сопротивляться и предпочитают жить в стра-
даниях, которые причиняет им женщина, нежели с яс-
ным пониманием, чего она хочет, что делает, кого лю-
бит, пониманием, каким одарены, в основном, волевые
натуры — оно им необходимо, чтобы не оплакивать бы-
лые муки, а уберечь себя от будущих. Тонкие и чувст-
вительные натуры догадываются, что их обманывают,
но не понимают, как. Потому-то заурядная женщина,
которую странно представить любящей подобного чело-
века, делает его вселенную гораздо более богатой, чем
женщина умная. За каждым словом такой женщины он
чувствует ложь; за каждым домом, в котором, как она
утверждает, она была, другой дом; за каждым поступ-
ком, каждым существом — другой поступок, другое су-
щество. Само собой, он не знает, какие точно; у него не-
302
Приложение
достает энергии, а верней сказать, просто-напросто нет
и не будет возможности узнать это. Лживая женщина
способна обманывать, используя простейшую уловку
и не давая себе труда поискать другие, что, казалось
бы, должно привести к ее разоблачению. Все это и со-
ставляет вселенную чувствительного интеллектуала,
и ревность его желала бы измерить все бездны этой все-
ленной, поскольку они небезынтересны для его разума.
Не относясь вполне к таким людям, теперь, когда
Альбертина умерла, я, пожалуй, жаждал выведать тай-
ну ее жизни. Но не свидетельствует ли подобное любо-
пытство, возникающее лишь после того, как земной
путь человека завершился, о том, что никто, в сущнос-
ти, не верит в загробную жизнь? Если любопытство это
обоснованно, следовало бы опасаться гнева той, чьи по-
ступки раскрываешь, когда встретишься с нею на небе-
сах, как опасался этого при ее жизни, отчего и считал
необходимым скрывать ее тайну. Но если же оно не
обоснованно, надуманно, возникло только потому, что
ее уже здесь нет и она не может опровергнуть обвине-
ния, то стоит еще больше опасаться ярости покойной,
если только ты веришь во встречу на небесах. Да толь-
ко никто в нее не верит. Весьма возможно, что в душе
Альбертины долго длилась драма — остаться со мной
или уйти, но ушла она то ли из-за тетушки, то ли из-за
того молодого человека, но отнюдь не из-за женщин,
о которых она, быть может, никогда и не думала. Важ-
нее всего для меня было то, что Андре, которой уже не
было нужды скрывать от меня что-либо касательно при-
страстий Альбертины, поклялась, что у той не было ни-
чего подобного с м-ль Вантейль и ее подругой (Альбер-
тина и сама-то пребывала в неведении о собственных
склонностях, когда познакомилась с ними, а они не вы-
казывали своих желаний из страха ошибиться, порож-
дающего не меньше ошибок, чем само желание, и счи-
тали, что она крайне неприязненно относится к отноше-
ниям подобного рода. Может, гораздо позже они узна-
303
Приложение
ли о совпадении их склонностей, но тогда уже слишком
хорошо знали Альбертину, как и она их, и у них не воз-
никало даже мысли об их совместном удовлетворении).
К стр. 250 (*).
...примешиваться решительно ко всему, и даже по-
зитивные факты ее жизни, интрига, которую она ото
всех укрывала, боясь, как бы она не стала известна нам,
хотя многие, наверно, могли бы, несмотря на это, уз-
нать о ней, если бы у них было такое же страстное к то-
му стремление, как у нас, и если бы они сохранили
большую свободу мысли, не возбуждая в предмете их
интереса слишком сильных подозрений; кое-кто, быть
может, знал об этой интриге, хотя нам они неизвестны
и мы не представляем, где их искать. Среди же прочих
причин столь необъяснимого поведения следует иметь
в виду особенности характера человека, которые то ли
по небрежению собственными интересами, то ли из не-
нависти, то ли из любви к свободе, то ли из-за внезап-
ного взрыва гнева, то ли из боязни сплетен толкают его
поступить совершенно противоположно тому, чего от
него ждут. К тому же существуют различия в социаль-
ном положении, в воспитании, в которые верить не хо-
чется: ведь когда двое беседуют, эти различия словами
сглаживаются, но обнаруживаются опять, когда каж-
дый из них остается один, и различия эти направляют
поступки обоих с позиций противоположных до такой
степени, что подлинное согласование их оказывается не-
возможным.
К стр. 252 (*).
И я убеждал себя, что есть много правды в словах
Андре, что если интеллектуальные отличия объясняют
разницу во впечатлении, какое производит одно и то же
произведение на разных людей, объясняют несходство
304
Приложение
в сфере чувств и невозможность переубедить человека,
который вас не любит, то существует также разница ха-
рактеров, особенности характера, являющиеся причи-
ной поступков. Потом я перестал размышлять над этим
объяснением и сказал себе: до чего же трудно постичь
истину в жизни. Я заметил, что Альбертине хочется
пойти к г-же Вердюрен, хоть она и скрывает это, и не
ошибся. Но когда имеешь один такой факт, другие, ко-
торые являются лишь кажущностью — как изнанка
обоев, подлинная оборотная сторона поступка, интриги,
а также и мудрости сердца, — вечно ускользают, и мы
видим только плоские силуэты и говорим о них: это —
то, а это — это; это из-за нее, а может, из-за кого-то
другого.
К стр. 253 (*).
Но потом я подумал: нежность, какую питаешь к об-
ладателю блага, которого ты алчешь, испытывают так-
же и тогда, когда обладающий этим благом любит его
бескорыстно. Тогда, вне всяких сомнений, необходимо
отрешиться от дружбы, которая прямиком приведет
к предательству. Думаю, я всегда это и делал. Но о тех,
у кого на это нет силы, нельзя сказать, будто для них
дружба, какую они испытывают к обладателю блага,
чистое притворство; дружеские чувства у них искренни,
и потому они пылко выражают их, но, когда предательт
ство свершится, обманутый муж или любовник имеет
все основания воскликнуть с растерянностью и недоуме-
нием: «Слышали бы вы только, какие уверения в люб-
ви расточал мне этот негодяй!»
К стр. 256 (*).
...дворцы из порфира и яшмы; головы бородатых
богов над дворцовыми сводчатыми дверями (выступаю-
щие за красную линию, как молоток на какой-нибудь
305
Приложение
двери в Комбре) бросали темные тени, но не на бурую
землю, а на сверкающую водную лазурь. В Комбре ис-
точниками тени были полотняная маркиза магазина
модных товаров и вывеска парикмахерской, а здесь пус-
тые залитые солнцем каменные плиты Пьяццы расцве-
чивали голубыми тенями ренессансные фасады, но это
вовсе не значило, что, когда солнце особенно пекло,
на берегу канала в Венеции не нужно было опускать
шторы, как опускают их в Комбре. Только тут они за-
крывали готические окна, украшенные четырехлистным
и стебельчатым орнаментом. То же было и в нашей гос-
тинице, где у балюстрады, поглядывая на канал, под-
жидала меня мама с терпением, какого она, пожалуй,
не выказывала в Комбре в те времена, когда еще возла-
гала на меня надежды, которым не суждено было ис-
полниться; там она не хотела показать мне, как она ме-
ня любит. Теперь она понимала, что напускной холод-
ностью ничего не изменишь, и изливала на меня изо-
бильные потоки нежности; так больным не отказывают
в запретных для них лакомствах, когда знают, что они
неизлечимы. Конечно, какое-то подобие незначитель-
ных особенностей, которые выделяли окно комнаты мо-
ей тетушки Леонии на Птичьей улице — вроде его ка-
жущейся асимметричности из-за неравного расстояния
между двумя соседними окнами, чрезмерно высокого
деревянного подоконника, изогнутого рычага для от-
крывания ставней, штор холодновато-голубого атласа
с подхватами, чтобы полотнища оставались раздвинуты-
ми, — существовало и в этой венецианской гостинице,
где я слышал столь красноречивые, столь проникновен-
ные слова, заставляющие уже издали узнавать дом, ку-
да мы приходим столоваться, и остающиеся потом в на-
шей памяти как свидетельство того, что какое-то время
этот дом был и нашим; только произносить эти слова
в Венеции доверено было не самым примитивным, а то
и самым уродливым вещам, а стрельчатой, еще наполо-
вину арабской арке фасада, представленной во всех му-
306
Приложение
зеях слепков и во всех иллюстрированных книгах по
искусству как один из шедевров домовой архитектуры
средних веков; уже издали, стоило мне миновать Сан-
Джорджо Маджоре, я видел этот фасад, глядевший на
меня, и воспарение угловатых арок добавляло к его гос-
теприимной улыбке сдержанность возвышенного и поч-
ти непостижимого взгляда. Мама в ожидании меня чи-
тала на балконе за балясинами из разноцветного мрамо-
ра, укрыв лицо за прозрачной вуалеткой почти той же
ослепительной белизны, что и ее волосы, и я догадывал-
ся, что надевала она вуалетку к соломенной шляпке не
для того, чтобы туалет ее выглядел «завершенным*
в глазах постояльцев гостиницы, а для меня, чтобы по-
стараться скрыть слезы, казаться не слишком траурной,
не слишком печальной, почти утешившейся после смер-
ти моей бабушки; узнавала она меня не сразу, но как
только я окликал ее с гондолы, она из недр сердца на-
правляла мне свою любовь, замиравшую лишь там, где
для нее не было материальной опоры; она устремлялась
ко мне любящим взглядом, стараясь уловить им меня,
улыбкой, которой она словно обнимала меня в обрамле-
нии и под сводом чуть более сдержанной улыбки зали-
той солнцем стрельчатой арки; вот почему это окно за-
печатлелось в моей памяти как олицетворение сладост-
ности всего, что существует рядом с нами в определен-
ный час, пробивший и для нас и для него; к прослав-
ленному этому окну с его великолепным переплетом
у меня какое-то особое личное отношение, точно к гени-
альному человеку, рядом с которым случилось провес-
ти месяц на одном курорте, когда он проявлял к нам
дружественность; и теперь всякий раз, когда я вижу его
копию в музее, мне приходится сдерживать слезы, по-
тому что оно словно бы говорит мне слова, более всего
способные меня тронуть: «Я прекрасно помню вашу ма-
тушку*. Идя к отошедшей от окна маме, я сменял сол-
нечный зной на ощущение прохлады, какое давным-
давно испытывал в Комбре, когда поднимался к себе
307
Приложение
в комнату; только в Венеции прохладу приносило дуно-
вение с моря, и шагал я не по деревянным низеньким
ступенькам, а по благородным мраморным ступеням,
в любое время обрызганным зеленоватыми отсветами
солнца, в которых к некогда полученному благотворно*
му уроку Шардена прибавился урок Веронезе. По*
скольку в Венеции именно через замечательные произ^
ведения искусства мы получаем впечатления о буднич-
ной жизни, обходить характер этого города под предло-
гом, что Венеция иных художников в самой знаменитой
своей части холодно эстетична (это не относится к пре-
восходным этюдам Максима Детома), означает пред-
ставлять лишь убогие ее стороны, где смазано все, что
составляет ее великолепие и ради того, чтобы сделать ее
достоверней и знакомей, придать ей сходство с Оберви-
лье. И заблуждение весьма крупных мастеров как впол-
не естественная реакция на искусственную Венецию
скверных художников состояло в желании изображать
только — как они считали — реальную Венецию ма-
леньких сатр1 и узких заброшенных ги. На исследова-
ние этой Венеции я частенько отправлялся во второй
половине дня, если только не выходил с мамой. Там я
без труда отыскивал женщин из простонародья в широ-
ких черных шалях с кистями, работниц со спичечных
фабрик, из стекольных мастерских, низалыциц жемчу-
га или кружевниц, и ничто не препятствовало мне лю-
бить их, так как я уже почти позабыл Альбертину,
и они казались мне стократ желанней прочих, потому
что я все-таки иногда еще вспоминал ее. Впрочем, кто
мог бы объяснить мне, что в этом увлеченном поиске ве-
нецианок шло от них самих, что от Альбертины, а что
от моего давнего желания съездить в Венецию? Любое
наше желание, даже самое ничтожное, хоть оно и еди-
но, слитно, как аккорд, предполагает наличие основных
нот, на которых построена вся наша жизнь. И если бы
мы вдруг убрали одну из них, оттого что она не слыш-
на нам и мы не осознаем ее связи с объектом, который
308
Приложение
мы преследуем, то обнаружили бы, что рассеивается са-
мо желание обладать этим объектом. И в своих поисках
венецианок я многое даже не пытался отделить от вла-
девшего мною волнения. Моя гондола плыла по малень-
ким каналам; таинственная рука гения словно вела ме-
ня по извилистым путям этого восточного города, и по
мере моего продвижения казалось, будто каналы сами
пролагают мне путь через самое сердце квартала, чуть
раздвигая произвольно прочерченной узкой бороздой
высокие дома с небольшими мавританскими окнами;
обозначая этот путь, они отражали солнечные лучи,
точно мой загадочный проводник держал в руке свечу
и освещал мне дорогу. Чувствовалось, что бедные дома,
разделенные каналом, слились бы, не будь его, в еди-
ный массив, не оставив свободного места. Но теперь ко-
локольня церкви и садовые беседки возвышались над
по, словно в затопленном наводнением городе. Но для
церквей и садов благодаря такому же их расположе-
нию, что и на Канале Гранде, море исполняло функцию
пути сообщения, и скромные церкви по обоим берегам
сапа1еШ> в этом старом и бедном простонародном квар-
тале возносились над водой и были мечены печатью не-
обходимости, ибо в них было множество прихожан; са-
ды, разделенные просветом канала, опускали к самой
воде свои изумленные листья и плоды, а на выступе до-
ма, выстроенного из песчаника, еще бугристого, как
будто его только что выпилили пилой, сидели, свесив
вниз ноги, удивленные мальчишки, ничуть не боясь по-
терять равновесие, точь-в-точь как матросы, что уселись
на мостках разводных ворот, обе створки которых ми-
нуту назад разошлись, открыв проход морю. Иногда не-
жданно появлялось какое-нибудь красивое здание, как
будто вы открыли коробку с сюрпризом, вроде неболь-
шой церкви цвета слоновой кости с коринфскими ко-
лоннами и аллегорической статуей на фронтоне, чуть
неуместной посреди окружающих ее обычных домов,
однако тщетно было бы пытаться изъять ее отсюда: пе-
309
Приложение
ристиль, который предлагал ей канал, смахивал на на-
бережную для выгрузки овощей. У меня возникало
ощущение — и мне страшно хотелось, чтобы так оно
и было, — что пребываю я уже не вовне, а все больше
и больше проникаю в нечто таинственное, так как каж-
дый раз то справа, то слева обнаруживал что-нибудь но-
вое: небольшой памятник или внезапно возникшее
сатро, и удивлялся, как удивляются прекрасному, ког-
да впервые видишь его и еще не понимаешь, для чего
оно и какая в нем польза. Я возвращался пешком по
крохотным саШ, останавливал девушек-простолюдинок,
как, вполне возможно, останавливала их Альбертина,
и мне хотелось, чтобы она была со мной. Но это не мог-
ли быть те же самые девушки; когда Альбертина при-
ехала в Венецию, они были еще детьми. Как когда-то
она изменяла по первому импульсу и из трусости каж-
дому моему желанию, воспринимавшемуся как единст-
венное, потому что я искал подобный, а не тот же са-
мый объект, не надеясь его найти, так теперь я преда-
вался систематическому поиску женщин, которых Аль-
бертина не знала точно так же, как не искал тех, кого
прежде желал. Конечно, мне часто случалось вспоми-
нать — и при этом во мне вспыхивало неимоверное же-
лание — какую-нибудь девочку из Мезеглиза или из
Парижа либо молочницу, которую я увидел у подножья
холма в первое утро после моего приезда в Бальбек. Но,
увы, они вспоминались мне такими, какими были когда-
то, то есть такими, какими, ясное дело, уже не были.
Так что если некогда мне приходилось подчиняться впе-
чатлению исключительности своего желания, разыски-
вая вместо монашки, которую я потерял из виду, дру-
гую, похожую на нее, то сейчас, чтобы отыскать тех де-
вушек, что волновали в юности меня или Альбертину,
мне следовало смириться с еще одним отступлением от
принципа индивидуальности желания: искать не тех,
кому тогда было шестнадцать, а нынешних шестнадца-
тилетних, ибо теперь я больше всего любил то, что не-
310
Приложение
повторимей всего в человеке и что уже ушло от меня —
юность. Я понимал: юность тех девушек, которых я ког-
да-то знал, жива лишь в моей воспаленной памяти,
и искать, если я и впрямь жаждал воспользоваться цве-
тением юности, я должен не их, как бы страстно мне ни
хотелось их настичь, всякий раз когда они всплывали
в моих воспоминаниях.
К стр. 256 (**).
Как понравилась бы твоей бабушке Венеция и какую
естественность, способную соперничать с естественнос-
тью природы, она увидела бы в этих красотах, настоль-
ко совершенных, что к ним ничего уже не прибавишь —
и в кубической форме Герцогского дворца, и в колон-
нах на Пьяцетте, которые, как ты утверждаешь, проис-
ходят из дворца Ирода, и в еще менее удачно располо-
женных, словно им не нашлось другого места, пилонах
из Сен-Жан-д'Акра, и в этих конях на балконе Свято-
го Марка! Твоя бабушка наслаждалась бы зрелищем
солнца, закатывающегося за Дворец Дожей, словно за
гору». Действительно, в маминых словах была доля ис-
тины: гондола везла нас по Канале Гранде, и мы смот-
рели, как вереница дворцов, между которыми мы про-
плываем, отражает своими розовеющими боковыми сте-
нами свет и меняет свой облик по мере того, как бли-
зится вечер, становясь похожей уже не на жилые дома,
а на гряду мраморных скал, у подножья которых люди
плавают в лодках, любуясь закатом. И впрямь, дома,
стоящие по обоим берегам канала, наводили на мысль
о природных ландшафтах, только природа, что создала
эти ландшафты, обладала человеческим воображением.
И в то же время (по причине давних урбанистических
представлений, что Венеция выходит прямо на откры-
тое море, к водам, прилив и отлив которых дает о себе
знать дважды в день, то скрывая при приливе, то от-
крывая при отливе, великолепные наружные лестницы
311
Приложение
дворцов) мы,точно в Париже на бульварах, Елисейских
полях, в Булонском лесу или на любом другом модном
проспекте, встречали в сиянии вечера поразительно эле-
гантных дам, по большей части иностранок, которые,
лениво откинувшись на подушки своих плавучих экипа-
жей, останавливались возле какого-нибудь дворца и,
намереваясь повидать живущую там подругу, посылали
осведомиться, дома ли она, и пока ожидали ответа,
на всякий случай приготавливали визитную карточку,
чтобы оставить ее, если той нету, как оставили бы швей-
цару особняка Германтов, и только лишь после этого
любопытствовали в путеводителе, к какой эпохе отно-
сится и какого стиля этот дворец, а их покачивал, слов-
но на гребне лазурной волны, ток мерцающей вздыма-
ющейся воды, растерявшийся, оттого что оказался стис-
нутым между пляшущей гондолой и гулким мрамором.
Так что даже обычная поездка, предпринятая, чтобы
сделать визиты или просто прогуляться, в Венеции ока-
зывалась необычной и получала как бы тройной смысл:
светский выезд обретал облик и очарование посещения
музея и морского побережья.
К стр. 259 (*).
«Одному Богу ведомо, способны ли люди в летах по-
ставить себя в результате уж не знаю каких мучитель-
ных ухищрений на место и в положение в той или иной
степени бесталанных новобранцев. Я был знаком со
многими дипломатами так называемой эмпирической
школы, которые возлагали все надежды на пробный
шар, но я тут же выпускал из него воздух. Не подле-
жит никакому сомнению, что, если у правительства не-
достает мудрости и оно передает бразды правления
в неопытные руки, новобранец, повинуясь чувству дол-
га, немедленно откликнется «я!». Но кто знает, не про-
изойдет ли это в тот же самый день, когда они будут
вынуждены искать какого-нибудь ветерана, полного му-
312
Приложение
дрости и дипломатической изворотливости (у г-на де
Норпуа при этом был такой вид, будто он отлично зна-
ет, кто этот ветеран). На мой взгляд — а каждый име-
ет право на собственный взгляд, — решение о назначе-
нии в Константинополь должно быть принято только
после урегулирования наших так и не разрешенных ос-
ложнений с Германией. Мы никому ничего не должны,
и не допустимо, чтобы каждые полгода в результате бог
знает каких недобросовестных маневров и противу на-
шей воли нас отзывали, причем всегда по инициативе
газет. Этому необходимо положить конец, и совершен-
но естественно, что человек, в высшей степени достой-
ный, зарекомендовавший себя с лучшей стороны и, да
будет мне позволено так выразиться, имевший право да-
вать советы императору, должен получить достаточные
полномочия, чтобы поставить последнюю точку в этом
конфликте».
Какой-то господин, кончавший ужинать, поклонился
маркизу.
— Э, да это же принц Фоджи, — бросил г-н де Нор-
пуа.
— Ах, а я даже не знаю, о ком вы, — вздохнула
г-жа де Вильпаризи.
— Да нет же, прекрасно знаете. Это принц Одон,
деверь вашей кузины Дудовиль. Вспомните: я с ним
охотился в Бонетабле.
— Ах, Одон! Тот, что занимался живописью?
— Вовсе нет. Тот, что женился на сестре великого
князя Н***.
Все это г-н де Норпуа произносил брюзгливым тоном
учителя, недовольного учеником, и синие его глаза бы-
ли прикованы к г-же де Вильпаризи.
Как только принц допил кофе и поднялся из-за сто-
ла, г-н де Норпуа вскочил, торопливо подошел к нему и,
отстранившись, отступив чуть в сторону, величествен-
ным жестом представил его г-же де Вильпаризи. И те
несколько минут, что принц оставался с ними, г-н де
313
Приложение
Норпуа не отводил своих блеклых глаз от г-жи де Виль-
паризи, взирая на нее то ли со снисходительностью,
то ли со строгостью старого любовника, боясь, главным
образом, как бы она не позволила себе каких-нибудь
языковых вольностей, которые ему нравились, но кото-
рых он опасался. И стоило ей сказать что-то не так, он
тут же поправлял ее, вперяясь в безвольную и покорную
маркизу напряженным взглядом гипнотизера.
К стр. 260 (*).
Меж тем г-жа де Вильпаризи попросила г-на де Нор-
пуа пригласить принца Фоджи к ним за стол, и между
этой троицей продолжилась любезная беседа; коснулись
политики, принц объявил, что судьба кабинета ему без-
различна и что он пробудет в Венеции еще неделю
с лишком. Он высказал надежду, что министерского
кризиса все-таки удастся избежать. В первый момент
принцу Фоджи показалось, что политические проблемы
г-на де Норпуа не интересуют, поскольку пыл, с каким
тот обсуждал все прочие темы, сменился прямо-таки ан-
гельским молчанием, но даже если бы вдруг он и подал
голос, то это была бы безгрешная и сладостная песня
Мендельсона или Сезара Франка. Принц решил, что
его молчание объясняется сдержанностью француза,
не желающего обсуждать проблемы итальянской поли-
тики в присутствии итальянца. Однако он полностью
и всецело заблуждался. Молчание и безразличный вид
у г-на де Норпуа были отнюдь не признаком сдержан-
ности, но обычной прелюдией к вмешательству в важ-
ные дела. Маркиз претендовал на назначение в Кон-
стантинополь с предварительным урегулированием про-
блем с Германией и для исполнения этой цели рассчи-
тывал воздействовать на кабинет министров в Риме. Он
явно полагал, что подобное деяние международного
уровня могло бы стать достойным увенчанием его карь-
еры, а может даже, и поводом для новых почестей и от-
314
Приложение
ветственных постов, от каковых он не стал бы отказы-
ваться. Ведь первое проявление старости — это неспо-
собность человека действовать, но отнюдь не отсутствие
желаний. Лишь в третьей стадии, то есть в глубокой
старости, человек отказывается от желаний, как когда-
то отказался от действий. Он даже не выставляет свою
кандидатуру на выборах на всякие никчемные посты,
а ведь когда-то надеялся быть избранным президентом
республики. Теперь он, как бы пережив самого себя,
только выходит на прогулки, ест да читает газеты.
Принц, желая ободрить маркиза и дать ему понять,
что воспринимает его как соотечественника, принялся
рассуждать о возможных преемниках нынешнего пред-
седателя совета министров. Он перечислил десятка два
тех, кто, по его мнению, вполне может стать новым пре-
мьером, и все это время бывший посол сидел и слушал
его, полузакрыв голубые глаза; наконец г-н де Норпуа
прервал молчание и произнес слова из разряда тех, что
в течение двадцати лет служат темой для разговоров
государственных чиновников, а потом, когда они вро-
де бы забудутся, будут воскрешены в газете каким-ни-
будь журналистом, что подписывается «Осведомленный»,
«Тестис* или «Макиавелли», и, извлеченные из забве-
ния, вновь производят сенсацию. Итак, принц Фоджи
перечислил дипломату, который оставался недвижен
и безгласен, точно глухонемой, два десятка фамилий,
как вдруг г-н де Норпуа, чуть вскинул голову и в мане-
ре прежних своих дипломатических выступлений, кото-
рым суждено было иметь самые серьезные последствия,
но только на сей раз с подчеркнутой решимостью
и чрезвычайной кратостью, лукаво осведомился:
«А что, никто не назвал фамилию господина Джолит-
ти?» При этих словах с глаз принца Фоджи спала
пелена, ему раздался глас небесный. Тотчас же г-н
де Норпуа перевел разговор на другие темы, оживил-
ся; вот так, едва отзвучит последняя нота божествен-
ной арии Баха, слушатели начинают переговариваться
315
Приложение
в полный голос, встают, устремляются в гардероб. Что-
бы еще явственней подчеркнуть перемену темы, маркиз
попросил принца передать его заверения в нижайшем
почтении их величествам королю и королеве, когда
у него будет случай увидеть монарших особ; то была за-
вершающая фраза, подобная призыву швейцара после
концерта: «Кучер Огюст с улицы Белу а!» Нам неизве-
стно, каковы были в точности впечатления принца Фо-
джи. Но он явно был рад, улышав этот шедевр: «А гос-
подин Джолитти? Неужто никто не назвал его фами-
лию?» С возрастом г-н де Норпуа порастерял лучшие
свои качества, а может, они просто ослабли, но зато, по-
старев, он дошел до совершенства в исполнении «выиг-
рышных арий», подобно иным певцам, которые на
склоне лет практически утрачивают былое свое мастер-
ство, но зато достигают — чуть ли не до конца своих
дней — дивной, доселе недоступной им виртуозности
в исполнении камерного репертуара.
Получилось так, что принц Фоджи, намеревавшийся
еще недели две провести в Венеции, в тот же вечер от-
был в Рим, а через несколько дней получил аудиенцию
у короля по поводу — кажется, мы уже об этом упоми-
нали — его сицилийских владений. Кабинет продер-
жался дольше, чем можно было ожидать. После его па-
дения король проводил консультации с различными го-
сударственными деятелями относительно кандидатуры
нового его главы. Потом он вызвал к себе г-на Джолит-
ти, и тот дал согласие занять этот пост. Месяца через
три одна газета поведала о встрече принца Фоджи
и маркиза де Норпуа. Разговор их был передан так, как
о нем рассказано у нас, с единственным отличием: вме-
сто «г-н де Норпуа лукаво осведомился» было напеча-
тано: «произнес с присущей ему тонкой обворожитель-
ной улыбкой». А причина вот в чем: г-н де Норпуа счел,
что «лукаво» применительно к дипломату имеет слиш-
ком взрывоопасный оттенок и потому определение это
по меньшей мере неуместно. Также он потребовал, что-
316
Приложение
бы набережная Орсе выступила с официальным опро-
вержением, но там не знали, с какого конца к этому
подступиться. Дело в том, что как только эта встреча
перестала быть тайной, г-н Баррер по нескольку раз
в день телеграфировал в Париж, жалуясь, что офици-
альным посланником при Квиринале является он,
и оповещая о недовольстве, какое во всей Европе вы-
звал этот факт. Недовольства никакого не было, но ос-
тальные послы были слишком воспитанными людьми,
чтобы опровергать г-на Баррера, когда он их уверял,
что весь мир просто-таки возмущен. Увлеченный сво-
ей выдумкой г-н Баррер счел их вежливое молчание
за согласие. Он немедленно телеграфировал в Париж:
«Я ИМЕЛ С МАРКИЗОМ ВИСКОНТИ-ВЕНОСТА
БЕСЕДУ, ПРОДОЛЖАВШУЮСЯ БОЛЬШЕ ЧАСА»
и т. д. Его секретари сбились с ног.
Г-на де Норпуа был бесконечно предан одной чрез-
вычайно старой французской газете, которая еще
в 1870 г., когда он был послом Франции в одном немец-
ком государстве, сослужила ему большую службу. Ста-
тьи в ней (особенно передовая, без подписи) были вели-
колепно отредактированы. Но в тысячу раз интересней
эта газета была, когда передовая статья (именовавшая-
ся в те далекие времена именно «передовой», а не как
сейчас по каким-то непонятным причинам «редакцион-
ной») оказывалась скверно написанной, с бесконечны-
ми повторениями одних и тех же слов. Все тогда с вол-
нением догадывались, что статья — «инспирирован-
ная». Возможно, г-ном де Норпуа, возможно, каким-ни-
будь другим калифом на час. Чтобы дать предваритель-
ное представление об итальянских событиях, продемон-
стрируем, как г-н де Норпуа использовал эту газету
в 1870 году; вероятно, кое-кто сочтет, что безуспешно,
поскольку война все-таки разразилась, но, по мнению
г-на де Норпуа, напротив, весьма эффективно, посколь-
ку главнейшим его правилом было: прежде всего необ-
ходимо подготовить общественное мнение. Его статьи,
317
Приложение
где каждое слово было взвешено, очень смахивали на
оптимистические сообщения о состоянии здоровья, пос-
ле которых тотчас наступает смерть. Например, в
1870 году, когда мобилизация практически была завер-
шена, г-н де Норпуа (естественно, остававшийся в тени)
счел своим долгом послать в эту прославленную газету
следующую редакционную статью:
«Со второй половины вчерашнего дня в компетент-
ных кругах, похоже, преобладает мнение, что положе-
ние, разумеется, не является угрожающим, но могло бы
рассматриваться как серьезное и даже в некоторых ас-
пектах восприниматься как критическое. Маркиз де
Норпуа имел неоднократные встречи с послом Пруссии,
дабы в духе твердости и поисков примирения и в то же
время конкретно рассмотреть различные мотивы суще-
ствующих, если позволительно так выразиться, трений.
К сожалению, ко времени выхода этого номера в свет
мы еще не получили подтверждений, что оба посла су-
мели прийти к согласию о формулировке, могущей по-
служить основой последующих переговоров.
В последний час. Мы с удовлетворением узнали из хо-
рошо информированных кругов, что в прусско-француз-
ских отношениях, кажется, достигнуто некоторое смягче-
ние. Особое значение следовало бы придать тому фак-
ту, что г-н де Норпуа встретился ипкег (1еп Ьт<1еп с по-
слом Англии и беседовал с ним около двадцати минут.
В хорошо информированных кругах эта новость вос-
принята с удовлетворением (ЪеЫесНбепс!)*. А на следу-
ющий день в редакционной статье сообщалось: «Весьма
похоже, что несмотря на всю гибкость г-на де Норпуа,
которому все отдают должное за неизменную энергию,
с какой он защищает неотъемлемые права Франции,
не осталось, можно сказать, никаких шансов избежать
разрыва отношений».
Печатая такую статью, газета не могла не сопрово-
дить ее соответствующими комментариями, присланны-
ми, разумеется, самим г-ном де Норпуа. Читатель, воз-
318
Приложение
можно, на предшествующих страницах заметил, что ус-
ловное наклонение было одной из излюбленных грам-
матических форм посла в писаниях на дипломатические
темы («Особое значение следовало бы придать» вместо
«особое значение придается»). Но настоящее время изъ-
явительного наклонения, употребленное не в привыч-
ном своем значении, а в значении устаревшего жела-
тельного наклонения, было не менее дорого сердцу г-на
де Норпуа. Комментарии к редакционной статье звуча-
ли следующим образом:
«Никогда еще публика не выказывала столь совер-
шенного спокойствия. (Г-н де Норпуа хотел бы, чтобы
так именно и было, но боялся, что на самом деле все на-
оборот.) Она устала от бесплодного возбуждения
и с удовлетворением узнала, что правительство его им-
ператорского величества возьмет на себя ответствен-
ность за все, что может произойти. Публика не просит
(желательное наклонение) от него большего. К велико-
лепному хладнокровию, которое уже само по себе явля-
ется знаком успеха, мы спешим добавить новость, спо-
собную укрепить, если в том есть необходимость, обще-
ственное мнение. Уверяют, что г-н де Норпуа, который
по состоянию здоровья уже давно собирался приехать
в Париж на лечение, и в самом деле, очевидно, покинет
Берлин, поскольку не считает свое присутствие там не-
обходимым.
В последний час: Его величество император сегодня
утром отправился из Компьеня в Париж для совеща-
ния, в котором примут участие г-н де Норпуа, военный
министр и маршал Базен, пользующийся особым дове-
рием общества. Его величество император отменил
обед, который он намеревался дать в честь своей своя-
ченицы герцогини Альба. Это решение, после того как
оно стало известно, повсюду произвело самое благопри-
ятное впечатление. Император произвел смотр войскам,
и у нас не хватает слов, чтобы передать их воодушев-
ление. Несколько корпусов в соответствии с указом о
319
Приложение
мобилизации, изданном его величеством сразу по при-
бытии в Париж, двинулись, по всей вероятности, в на-
правлении Рейна».
К стр. 261 (*).
Так, к примеру, письмо, полученное в один из вече-
ров от моего биржевого маклера, на миг приоткрыло
двери узилища, где живая Альбертина была заточена,
но в такой дали, такой глуби, что оставалась недосяга-
емой для меня. После ее смерти я прекратил биржевые
спекуляции, которыми занимался раньше, чтобы иметь
побольше денег на нее. Время шло; великомудрие пре-
дыдущей эпохи было опровергнуто новой, как то случи-
лось с г-ном Тьером, заявившим, что железные дороги
никогда не получат распространения; вот так и ценные
бумаги, о которых г-н де Норпуа говорил нам: «Доход
от них, конечно, не слишком высок, но зато стоимость
их никогда не упадет», — чаще других и падали. Толь-
ко по консолидированным английским бумагам и акци-
ям сахарных заводов Сея мне надо было уплатить мак-
леру такую разницу, а также проценты и репорты, что
я сгоряча решил все продать, и тут выяснилось, что
у меня осталась дай бог пятая часть от бабушкиного на-
следства, то есть от того, что у меня было при жизни
Альбертины. В Комбре об этом стало известно немно-
гим, кто остался из нашей семьи и наших знакомых,
а поскольку там знали, что я принят у маркиза де Сен-
Лу и Германтов, пошли разговоры: «Вот к чему приво-
дит гонор». Эти люди изрядно бы удивились, узнай
они, что в биржевые спекуляции я бросился ради де-
вушки весьма скромного происхождения, чуть ли не
протеже Вентейля, бывшего учителя музыки в доме мо-
ей бабушки. Впрочем в Комбре, где у каждого было оп-
ределенное положение, установленное раз и навсегда
в зависимости от уровня доходов — прямо-таки как
принадлежность к индийской касте, — никто и предста-
320
Приложение
вить себе не мог величайшую свободу, что царила в ми-
ре Германтов; там не придавали ни малейшего значения
богатству, а к бедности относились как к обстоятельст-
ву досадному, но ничуть не унижающему и влияющему
на общественное положение не больше, чем болезнь же-
лудка. В Комбре же, напротив, были уверены, что Сен-
Лу и Германты из разорившихся аристократов, замки
их заложены-перезаложены, а я ссужал их деньгами,
тогда как они первыми, если бы я и вправду разорился,
предложили бы мне помощь, которую я, естественно,
не принял бы. Ну, а что до моего относительного разо-
рения, то оно и впрямь приводило меня в уныние, так
как с недавнего времени мои интересы здесь были со-
средоточены на одной молоденькой продавщице венеци-
анского стекла, цвет лица которой дарил восхищенному
взгляду все оттенки оранжевого; я испытывал неодоли-
мое желание видеть ее каждый день и поскольку знал,
что в ближайшие дни мы с мамой уезжаем из Венеции,
решил попытаться создать ей в Париже достаточно со-
блазнительные условия жизни, чтобы не разлучаться
с нею. Красота этой семнадцатилетней девушки была
столь благородна и ослепительна, что у меня возникало
ощущение, будто я намереваюсь приобрести подлинно-
го Тициана. Но достаточно ли окажется того немногого,
что у меня осталось, чтобы соблазнить ее покинуть род-
ной город и уехать со мною в Париж? Я заканчивал чи-
тать письмо маклера, и одна его фраза: «Я позабочусь
о ваших репортах», — напомнила мне почти такое же
лицемерно-профессиональное выражение хозяйки ку-
пального заведения в Бальбеке, которое она употреби-
ла, разговаривая с Эме об Альбертине: «Я заботилась
о ней». Эти слова, которые я ни разу до того не вспо-
минал, растворили, подобно «сезаму», двери темницы.
Но в тот же миг они вновь захлопнулись за узницей —
и я не ощутил вины за то, что не пожелал присоеди-
ниться к ней: мне никак не удавалось увидеть ее, вспом-
нить, а люди живы для нас до тех лишь пор, пока живо
11 М. Пруст
321
Приложение
зрительное представление о них, — однако за этот миг
я вновь остро испытал чувство брошенности, о чем,
впрочем, она не знала; на миг я затосковал о тех уже
далеких временах, когда я день и ночь страдал, оттого
что память о ней не оставляла меня. А еще как-то в Сан
Джордже дельи Скьявони орел одного из апостолов, та-
кой же стилизованный, пробудил во мне почти что му-
чительное воспоминание о тех двух кольцах, на сходст-
во которых указала мне Франсуаза; я так и не узнал,
кто их Альбертине подарил.
К стр. 262 (*).
Но ведь мы же не сокрушаемся, что стали другими
с течением лет, равно как нас не удручает, что мы по-
переменно бываем совершенно разными, буквально нет
похожими людьми — злыми, чувствительными, дели-
катными, грубыми, бескорыстными, тщеславными, и та-
кое происходит каждый день. И причина, по которой
мы не сокрушаемся, неизменна: одно «я» сокрылось —
в последнем случае, когда речь идет о характере, на ка^-
кое-то время, и навсегда в первом случае, когда речь
идет о страстях, — но не для того, чтобы оплакивать
другое «я»; и это другое «я», что является вашим в на-
стоящий момент, и то, давнее, все это вы во всей своей
полноте; грубиян радуется своим грубостям, потому что
он грубиян, а забывчивый не печалится из-за своей бес-
памятности, именно потому что не помнит.
Я не мог воскресить Альбертину, потому что прежде
мне нужно было бы воскресить себя, воскресить мое
давнее «я>. Жизнь, состоящая в непрекращающихся,
крохотных трудах по изменению облика мира, не при*
казала мне на следующий день после смерти Альберт-
ны: «Стань иным», — но благодаря изменениям, слиш-
ком неуловимым, чтобы я смог осознать, что они про-
изошли, обновила во мне почти все целиком, так что
мысль моя уже привыкла к своему новому хозяину —
322
Приложение
моему новому «я», — когда обнаружила, что он сменил-
ся; она уже сжилась с ним. Моя нежность к Альберти-
не, моя ревность была, как уже видел читатель по рас-
пространению ассоциаций, сродни тем сгусткам сладо-
стных или мучительных впечатлений, что возникали
при воспоминании о м-ль Вентейль в Монжувене или
о том, как Альбертина вечером ласково целовала меня
в шею. Но по мере того как впечатления эти слабели,
безграничное поле ощущений, которое они окрашивали
то в томительные, то в ласковые цвета, вновь обретало
нейтральный колорит. И вот когда забвение овладело
главными опорными пунктами страдания и наслажде-
ния, сопротивление моей любви было сломлено — я
больше не любил Альбертину. Я пытался вспоминать
ее. Да, предчувствие не обмануло меня, когда через два
дня после ухода Альбертины я ужаснулся, что смог
прожить без нее сорок восемь часов. Точно так же бы-
ло, когда я писал Жильберте и уверял себя: если такое
продлится еще два года, я перестану ее любить. И если
тогдаг когда Сван попросил меня повидать Жильберту,
я счел, что мне ни к чему принимать женщину, которая
умерла для меня, то смерть Альбертины — или то, что
принимал я за смерть, — подействовала на меня так же,
как долгий разрыв с Жильбертой. Смерть — это отсут-
ствие, в этом они сходны. Забвение, это чудовище,
при появлении которого моя любовь содрогнулась,
и в конце концов, как я и боялся, оно пожрало ее. Из-
вестие о том, что Альбертина жива, не только не пробу-
дило мою любовь, не только заставило меня осознать,
насколько далеко я продвинулся по пути к безразли-
чию, но в тот же миг усилило его, причем так резко, что
я даже задумался, а не оказала ли некогда весть о ее
смерти противоположного воздействия и, обострив чувст-
во ее утраты, не усилила ли мою любовь и тем самым не
замедлила ли ее закат. Да, когда я узнал, что Альберти-
на жива и я могу снова соединиться с ней, она вдруг пе-
рестала быть для меня столь желанной, и я задавал себе
323
Приложение
вопрос, не намеки ли Франсуазы, сам разрыв и смерть
(воображаемая, но я-то считал ее действительной) про-
длевали мою любовь; вот так усилия третьих лиц и да-
же самой судьбы, направленные на то, чтобы разделить
нас с женщиной, лишь сильнее привязывают нас к ней.
Сейчас же происходило совершенно противоположное.
Впрочем, я пробовал представить Альбертину, и, быть
может, потому что мне достаточно было только подать
знак, чтобы снова обрести ее, в памяти возникал образ
изрядно располневшей мужеподобной девицы, на увяд-
шем лице которой прорастали, подобно семянкам, чер-
ты г-жи Бонтан. То, чем она занималась с Андре и дру-
гими девушками, меня уже ничуть не интересовало.
Я уже больше не страдал от горя, которое так долго ка-
залось мне неутолимым, и, по правде говоря, я мог бы
это предвидеть. Сожаления об утраченной любовнице,
неутихающая ревность, по сути дела, такие же телесные
недуги, как туберкулез или лейкемия. Однако среди те-
лесных недугов следует различать те, которые вызыва-
ются чисто физическим фактором, и те, что воздейству-
ют на тело через рассудок. Тем паче если той частью
рассудка, что служит передаточной связью, является
память — то есть если причина исчезла или удалена во
времени, — то как бы мучительно ни было страдание,
каким бы глубинным ни казалось потрясение, произве-
денное в организме, прогноз, как правило — поскольку
мысль обладает способностью обновляться или, вернее,
не обладает способностью сохраняться, подобно тка-
ням, — бывает благоприятным. Крайне редко случает-
ся, чтобы за тот срок, за какой больной раком умирает,
вдовец или безутешный отец не исцелились от своего го-
ря. То же произошло и со мной. Так неужели ради этой
растолстевшей (такой она представлялась мне в этот
миг) и явно постаревшей, как постарели девицы, кото-
рых она любила, особы я должен отказаться от восхи-
тительной девушки, что была моим вчерашним воспоми-
нанием, моей надеждой на завтра (которой, как впро-
324
Приложение
чем и любой другой, я не смог бы ничего дать, если бы
женился на Альбертине), отказаться от этой «новой
Альбертины», не той, «спускавшейся в Аид», но «не-
много нелюдимой, полной чистоты»? Сейчас она стала
тем, чем когда-то была для меня Альбертина: любовь
к Альбертине была лишь мимолетным воплощением мо-
его благоговения перед юностью. Мы верим, будто лю-
бим юную девушку, хотя на самом деле, увы, любим
в ней ту зарю, розовый отсвет которой на миг отрази-
ло ее лицо. Прошла ночь. Утром я вернул телеграмму
портье и сказал, что мне вручили ее по ошибке, она ад-
ресована не мне. Он мне ответил, что раз телеграмма
распечатана, у него могут быть неприятности и лучше
будет, если я оставлю ее у себя; я сунул ее в карман,
но дал себе слово вести себя так, будто ничего не полу-
чал. Я окончательно разлюбил Альбертину. Эта лю-
бовь, столь не похожая на то, что я ожидал, если судить
по любви к Жильберте, казавшаяся мне исключением
и заставившая меня сделать такой долгий и мучитель-
ный крюк, в конце концов пришла к тому, что подчи-
нилась, как и любовь к Жильберте, всеобщему закону
забвения.
Но тут я подумал: Альбертина мне была дороже жиз-
ни, а теперь она ничего для меня не значит, потому что
какое-то время я не видел ее. Моя жажда не разделять-
ся с собой в смерти, воскреснуть после смерти не была
схожа с желанием никогда не разлучаться с Альберти-
ной, она, эта жажда, существовала всю мою жизнь.
Но не зависело ли это от того, что для себя я был куда
большей ценностью, чем она, и что даже когда я ее лю-
бил, себя я любил сильнее? Нет, все это произошло по-
тому, что, не видя ее, я перестал ее любить, а себя лю-
бить не перестал, потому что моя ежесекундная связь
с собой не прерывалась, как была прервана с Альберти-
ной. Но что если связь с моим телом, с самим собой то-
же когда-нибудь?.. Конечно, так оно и случится. Наша
любовь к жизни — всего лишь давняя связь, от которой
325
Приложение
мы не умеем избавиться. Ее крепость в неизменности.
Но смерть, разрывающая ее, исцеляет нас от жажды
бессмертия.
После обеда я, если не отправлялся бродить в одино-
честве по Венеции, поднимался к себе в номер, чтобы
подготовиться к выходу с мамой и взять тетрадки, в ко-
торых я делал заметки для работы о Рескине. И вдруг,
глядя, как заворачивает стена, я осознал, до чего здесь
скупа и стеснена морем земля. Я спускался к ожидавшей
меня маме в тот час, когда в Комбре так приятно было
в полусумраке, создаваемом закрытыми ставнями, на-
слаждаться солнцем; здесь же с самого верха до низа
мраморной лестницы, о которой, как и на ренессансных
полотнах неизвестно, то ли она ведет к дворцу, то ли на
галеру, возникало то же ощущение свежести и великоле-
пия окружающего мира благодаря большому тенту, что
полоскался над вечно раскрытыми окнами, куда с непре-
кращающимся воздушным током вливались, подобно
морскому течению, влажная тень и зеленоватое солнце,
напоминая о зыбком соседстве, сверкании, переменчи-
вом мерцании волн. Чаще всего я отправлялся к собору
Св. Марка и с тем большим удовольствием, что доби-
раться туда нужно было в гондоле; собор оказывался не
просто архитектурным памятником, но как бы целью ве-
сенней поездки по морю, с которым для меня он сливал-
ся в единое и живое целое. Мы с мамой входили в бап-
тистерий, ступая по мраморным и стеклянным мозаикам
пола, и перед нами распахивались широкие аркады, ро-
зовые ширящиеся поверхности которых время чуть-чуть
модулировало; в самом же соборе оно пощадило све-
жесть этого колорита, и было видно, что собор был воз-
веден иа мягкого, податливого, как воск, крупноячеисто-
го материала,, а там, где оно дало материалу отвердеть
и где художники покрыли его ажурной резьбой и нозо-
лотой, он казался драгоценным кордрванской кожи пе-
реплетом гигантского евангелия Венеции. Увидев, что я
надолго застрял перед мозаиками, на которых изобража-
326
Приложение
лось крещение Христа, и чувствуя леденящий холодок,
пронизывающий баптистерий, мама накинула мне на
плечи шаль. Когда мы с Альбертиной были в Бальбеке,
я думал, что она высказывает одну из неосознанных ил-
люзий, что рождаются в умах людей, не способных мыс-
лить ясно, когда говорила об удовольствии — по мне,
ни на чем не основанном, — какое она получила бы, лю-
буясь подобной живописью вместе со мной. Сейчас я во
всяком случае уверен, что удовольствие состоит не
в том, чтобы любоваться, а в том, что вы хотя бы виде-
ли нечто прекрасное вместе с определенным человеком.
Настало и для меня время вспоминать баптистерий и во-
ды Иордана, в которые Иоанн погружает Христа, и мне
уже не безразлично, что покуда у причала Пьяцетты нас
ждала гондола, рядом со мной в прохладном сумраке
стояла женщина, носившая траур с тем же благоговей-
ным и торжественным рвением, как та пожилая женщи-
на, изображенная на хранящейся в Венеции карти-
не Карпаччо «Святая Урсула»; эта женщина с разрумя-
нившимися щеками, печальными глазами и траурной ву-
алью для меня навсегда останется в полуосвещенном
храме Св. Марка, и я уверен, что всегда найду ее там,
ибо она обрела там свое неизменное и вечное место, как
мозаика; эта женщина — моя мама. Именно Карпаччо,
которого я только что упомянул, мы чаще всего ходили
смотреть, когда я не работал в соборе Св. Марка, и это
он однажды чуть было не воскресил мою любовь к Аль-
бертине. Я в первый раз увидел картину «Патриарх Гра-
до исцеляющий бесноватого». Я любовался лилово-алым
небом, в которое вонзались высокие резные трубы, ин-
тенсивным красным цветом и формой похюжие на тюль-
паны; они заставили меня вспомнить венецианские пей-
зажи Уигтера. Потом я перевел взгляд со старинного
деревянного Риальто, этого Понте Веккьо XV века,
на мраморные дворцы, украшенные золочеными капите-
лями, а затем снова на Канал, где лодками правят маль-
чики в розовых куртках и шапочках с плюмажами, точь-
327
Приложение
в-точь таких же и потому вызывавших в памяти Карпач-
чо как в великолепной «Легенде об Иосифе» Серта,
Штрауса и Кесслера. Но прежде чем отвести от карти-
ны глаза, я вернулся взглядом к набережной со сценами
венецианской жизни той эпохи. Я смотрел, как цирюль-
ник вытирает бритву, негр тащит бочонок, ведут беседу
мусульмане, смотрел на благородных венецианских си-
ньоров в широких одеяниях из парчи и дамаста и в ша-
почках вишневого бархата, и вдруг почувствовал словно
бы легкий укол в сердце. На одном из «чулочников», ко-
торых легко было узнать по вышитой золотом и жемчу-
гами на рукаве или воротнике эмблеме их веселого брат-
ства, я распознал плащ, какой был на Альбертине в тот
вечер, когда она отправилась со мной в открытом авто-
мобиле в Версаль; я тогда и не подозревал, что чуть бо-
лее двенадцати часов отделяют меня от ее бегства. Все-
гда готовая, стоило мне только пригласить ее куда-ни-
будь поехать, в тот печальный день, который в послед-
нем своем письме она назвала «вдвойне мрачным, пото-
му что близилась ночь и вскоре нам предстояло рас-
статься», она накинула плащ, сшитый Фортуни; на сле-
дующий день она взяла его с собой, и он ни разу не воз-
никал в моей памяти. Так значит с этой картины Кар-
паччо и взял его гениальный сын Венеции, с плеч этого
члена «Общества чулочников» снял его, чтобы набро-
сить на плечи стольких парижанок, которые, конечно
же, не знали, как до того дня не знал и я, что образец
его он подсмотрел в группе венецианских синьоров на
первом плане «Патриарха Градо» в одном из залов вене-
цианской Академии. Все всплыло в памяти; на какой-то
миг забытый плащ напомнил мне глаза и сердце того,
кто в тот вечер ездил с Альбертиной в Версаль, и на не-
сколько секунд меня заполонило смутное и тут же рас-
сеявшееся чувство — желание, смешанное с грустью.
А бывали дни, когда мы с мамой не ограничивались
музеями и церквями Венеции, и вот однажды выдалась
особо хорошая погода и мы отправились в Падую по-
328
Приложение
смотреть «Пороки» и «Добродетели», репродукции ко-
торых подарил мне г-н Сван (они, наверное, и сейчас
висят в Комбре в комнате для занятий); пройдя под яр-
ким солнцем через сад Арены, я вступил в часовню
Джотто, где фон фресок, покрывающих весь свод, та-
кой голубизны, что кажется, будто сияющий день пере-
ступил порог вместе с посетителем и решил на миг по-
дарить тамошней тени и прохладе свое чистое небо,
чуть-чуть более темное, какое бывает, когда оно лишит-
ся позолоты света в те короткие мгновения передышки,
которые случаются даже в самые погожие дни: на небо-
своде ни облачка, но солнце вдруг на секунду отводит
куда-то взгляд, и все еще ясная небесная лазурь слегка
темнеет. В этом небе, перенесенном на синеватый ка-
мень, плавали ангелы, которых я увидел впервые, пото-
му что г-н Сван подарил мне репродукции Добродете-
лей и Пороков, но не самих фресок, представляющих
житие Пресвятой Девы и Христа. Полет ангелов произ-
вел на меня впечатление подлинного действия, по-на-
стоящему реального, какое в свое время производили на
меня жесты Милосердия или Зависти. Ангелы, изобра-
женные в Арене, складывали перед собой ручки с усер-
дием небожителей или во всяком случае с послушанием
и старательностью детей, но в то же время и как некие
крылатые создания, действительно существовавшие и
несомненно представленные в натуральной истории
библейских и евангельских времен. Эти крохотные су-
щества порхают вокруг прогуливающихся святых; неиз-
менно несколько вьется над ними, а поскольку это со-
здания реально существующие и летуны, мы видим, как
они взмывают ввысь, разворачиваются, с необычайной
ловкостью исполняют «мертвые петли», падают вниз го-
ловой, раскрыв крылья, которые позволяют им удержи-
ваться в этом положении, противоречащем всем законам
тяготения; они наводят на мысль скорей об исчезнув-
шем виде птиц или о юных учениках Гарроса, что тре-
нируются в планирующем полете, чем об ангелах эпохи
329
Приложение
Возрождения и всех последующих эпох, у которых
крылья всего лишь символы и которые обычно держат-
ся в воздухе точно так же, как небожители, не наделен-
ные крылами.
Возвращаясь в гостиницу, я встречал молодых жен-
щин, в основном из Австрии, приехавших в Венецию
провести первые дни весны, еще не охваченной цвете-
нием. Одна из них, хоть она и не была похожа чертами
лица на Альбертину, мне нравилась, потому что у нее
была такая же свежая кожа и такой же улыбчивый
и легкий взгляд. Вскоре я поймал себя на том, что го-
ворю ей те же слова, какие говорил Альбертине в нача-
ле нашего знакомства, и что скрываю от нее точно та-
кую же боль, когда она объявляет мне, что завтра мы
не увидимся, так как она едет в Верону, и у меня мгно-
венно возникало желание тоже поехать туда. Продол-
жалось это недолго, вскоре она должна была возвра-
титься в Австрию, так что вряд ли нам предстояло ког-
да-нибудь еще увидеться, однако я уже смутно ревно-
вал ее, как это всегда бывает в самом начале влюблен-
ности, и, глядя на ее прелестное загадочное лицо, я за-
давал себе вопрос, а вдруг она тоже любит женщин»
а вдруг то, что у нее есть общего с Альбертиной, вот эта
ясность лица и взгляда, выражение приветливой откры-
тости, обвораживающее всех, объясняется тем, что ей
гораздо проще даже не делать попыток понять поступ-
ки других людей, ни капли не интересующих ее, чем
признаться в своих собственных, которые она стара-
тельно скрывала, идя на совершенно ребяческую ложь,
вдруг все это является внутренней сущностью женщи-
ны, которая любит женщин. Не это ли так притягивает
меня к ней, хотя разумом я не мог понять, почему это
происходит, вызывает у меня такую тревогу (быть мо-
жет, более глубокая причина состоит в том, что меня
притягивает то, что потом заставит страдать), доставля-
ет мне, когда я гляжу на нее, столько радости и печа-
ли, подобно тем магнетическим элементам, что* незри-
330
Приложение
мые для нашего взора, распространены в воздухе неко-
торых местностей, причиняя нам столько болезненных
ощущений? Увы, этого мне никогда не узнать. И когда
я пытался читать по ее лицу, мне хотелось сказать: «Вы
должны мне это сказать, мне это было бы безумно ин-
тересно, чтобы познать один из законов естественной
истории человечества», — но она никогда мне атого не
сказала бы; как мне казалось, она испытывала к этому
пороку какое-то особенное отвращение и держалась со
своими подругами подчеркнуто холодно. Быть может,
это было доказательством, что ей есть, что скрывать;
быть может, когда-то она подвергалась насмешкам или
гонениям из-за этого, и теперь притворялась, чтобы ее
не заподозрили; вот так животные стараются держаться
подальше от человека, который их побил. Узнать же
что-нибудь о ее жизни не было никакой возможности;
даже на то, чтобы получить какие-то сведения об Аль-
бертине, я потратил бездну времени; только после ее
смерти языки развязались: Альбертина, в точности как
и эта девушка, вела себя крайне осторожно! Да и была
ли у меня уверенность, что я достоверно знаю что-либо
об Альбертине? И потом с иными нашими проявления-
ми интеллектуальной любознательности дело обстоит
почти так же, как с условиями жизни, которых мы уси-
ленно жаждали, но которые становятся безразличны
нам, если мы перестали любить женщину, заставляв-
шую нас помимо нашей воли стремиться к ней; мы жаж-
дали их, потому что они давали нам возможность жить
подле нее, добиваться, насколько возможно, ее благос-
клонности. Я усматриваю определенную научную зна-
чимость познания того рода желания, что крылась под
розовыми лепестками ее щек, в ясности ее светлых глаз,
подобных ясности бессолнечного рассвета, в днях, о ко-
торых ничего не рассказывалось; но она, эта значи-
мость, несомненно, пропала бы, как только я оконча-
тельно разлюбил бы Альбертину или перестал бы лю-
бить эту девушку.
33*
Приложение
По вечерам я бродил по этому волшебному городу
и оказывался в незнакомых кварталах, как персонаж
«Тысячи и одной ночи». Частенько во время таких бес-
цельных прогулок я открывал какую-нибудь простор-
ную и доселе неведомую мне площадь, о которой я ни-
когда не читал в путеводителях и ничего не слышал от
побывавших здесь. Я углублялся в паутину крохотных
улочек и саШ. Вечером город с его высокими расширя-
ющимися кверху трубами, которым закатное солнце да-
рило самые яркие розовые, самые чистые красные цве-
та, был подобен расцветшему над домами саду, и беско-
нечная изменчивость оттенков невольно наводила на
мысль о садике какого-нибудь любителя тюльпанов
в Харлеме или Дельфте. Крайняя узость этих саШ
и стесненность домов на них превращала каждый пере-
кресток в раму картины, с которой смотрела задумав-
шаяся кухарка или молодая девушка, а за спиной у нее
таилась расчесывающая ей волосы старуха с лицом, не-
различимым в полумраке, отчего она казалась похожей
на колдунью; притиснутые друг к другу небольшие бед-
ные дома создавали впечатление выставки, где вплот-
ную развешены холсты голландских художников. Бо-
розды прижатых друг к другу саШ прорезали во всех
направлениях эту часть Венеции между каналом и лагу-
ной, словно бы их тщательно выделанные и бесконечно
разнообразные формы кристаллизовали ее в некий мо-
нолит. И вдруг ощущение, будто в конце узкой улочки
в этом кристаллизовавшемся монолите возникает какое-
то разрежение. Открывается залитая бледным лунным
светом просторная и величественная площадь со стоя-
щими по ней очаровательными дворцами, площадь, ко-
торую я не ожидал увидеть в этом лабиринте крохотных
улочек и даже не представлял, как она тут могла ока-
заться. В любом другом городе к подобному архитек-
турному ансамблю стекались и направлялись бы все
улицы, чтобы привести вас полюбоваться им. А здесь он
словно специально был спрятан в пересечении улочек,
332
Приложение
как в восточных сказках дворец, куда героя приводят но-
чью, а под утро возвращают домой так, чтобы не сумел
найти эту волшебную обитель, и в конце концов он начи-
нает верить, что все это привиделось ему во сне. На сле-
дующее утро я отправился на поиски этой дивной ночной
площади; я шел по саШ, что были неотличимы друг от
друга, но они не подсказывали мне верного пути, а лишь
сбивали с него. Иногда по какой-нибудь неопределенной
примете мне начинало казаться, что вот сейчас передо
мной откроется эта затерянная прекрасная площадь —
безлюдная, уединенная, безмолвная. Но в тот же миг ка-
кой-то злой дух, принявший облик новой са11е, заставлял
меня повернуть, и я вдруг опять оказывался на Канале
Гранде. А поскольку между воспоминанием о сновидении
и воспоминанием о реальном событии нет большой раз-
ницы, я в конце концов стал сомневаться, не во сне ли
произошло это странное перемещение внутри темного ве-
нецианского монолита, которое явило мне картину про-
сторной площади с романтическими дворцами, задумчи-
во застывшими в лунном сиянии.
Но желание не утратить навсегда некоторых жен-
щин, гораздо большее, чем желание разыскать некото-
рые площади, создавало во мне возбуждение, ставшее
просто-напросто лихорадочным в тот день, когда моя
мать...
К стр. 263 (*).
Но в то же время это непримечательное место каза-
лось мне таким далеким. В бассейне Арсенала по при-
чине элемента, также и научного — широты, — все
имело некую особость, хотя внешне и было схоже с тем,
что есть у нас на родине, особость, открывающуюся то-
му, кто пребывает в изгнании под чужим небом; я чув-
ствовал, что этот горизонт, такой близкий, который я
мог бы достичь меньше чем за час, означает закруглен-
ность земли совсем иную, чем в морях, омывающих
333
Приложение
францию, хотя на самом деле горизонт был далек
и ощущение, что до него рукой подать, было обычной
иллюзией путешествия; этот бассейн Арсенала, одновре-
менно и безликий, и далекий, наполнял меня смесью от-
вращения и ужаса, какие я испытал впервые ребенком,
когда сопровождал маму в купальни Делиньи; вода
в том фантастическом месте до того темна, что не отра-
жает ни неба, ни солнца, и когда оказываешься в кабин-
ке, возникает чувство, будто ты входишь в сообщение
с незримыми безднами, на поверхности которых — те-
ла людей в купальных костюмах; и я задавался вопро-
сом, а вдруг эти бездны, сокрытые от глаз смертных
строениями, что не позволяют прохожим на улице даже
заподозрить о их существовании, являются входом
в студеные, покрытые льдами моря, что граничат с по-
люсами, а вдруг эта узкая полоска воды и есть свобод-
ное ото льдов полярное море; и теперь эта не испыты-
вающая ко мне никакой симпатии Венеция, где мне
предстояло остаться одному, казалась мне ничуть не ме-
нее изолированной и нереальной, а песня «5о1е тю»,
звучащая как плач по той Венеции, которую я знал,
словно бы призывала в свидетели мою скорбь.
К стр. 265 С).
Меня охватил страх, и вызвала его — наряду с ви-
дом канала, ставшего совершенно ничтожным, как толь-
ко его покинула душа Венеции, и этого заурядного Ри-
альто, переставшего быть Риальто, — песня отчаяния,
в которую обратилась «5Ые тю», и ее стенания превра-
щали в руины зыбкие дворцы, довершая разрушение Ве-
неции; я присутствовал при медлительном воплощении
моего горя, воплощении, артистически, неторопливо, но-
та за нотой совершаемом певцом, который с удивлением
взирал на солнце, остановившееся за Сан Джорджо Ма-
джоре, так что этому закатному свету, дрожи моего вол-
нения и бронзовому голосу певца суждено навсегда ос-
334
Приложение
таться в моей памяти слитыми воедино в каком-то дву-
смысленном, неуничтожимом и мучительном сплаве.
К стр. 266 (*).
Несколько деланная своеобразность почерка Жиль-
берты состояла, в основном, в том, что перекладинкн
в букве ^ словно подчеркивали слова в верхней строке,
а точки над 1 в нижней строчке как бы прерывали пред-
ложения в верхней, но зато на нижнюю сползали хвос-
тики и завитушки слов с верхней; очевидно, телегра-
фист эти завитушки, присоединившиеся к написанному
имени Жильберты, принял за окончание «ина». Точки
над 1, залезшие на верхнюю строку, он вполне мог при-
нять за многоточие. Ну, а С в начале своего имени она
писала, как готическое А. Кроме того, кое-какие нераз-
борчиво написанные слова он мог неправильно прочесть
(наверное, поэтому некоторые мне показались совер-
шенно невразумительными), этим и объясняется моя
ошибка, хотя, впрочем, какие тут нужны объяснения.
Сколько слов во фразе точно прочитывает рассеянный
человек, особенно если он заранее убежден, что письмо
пришло от определенного лица? При чтении угадывают,
додумывают, и все идет от изначального заблуждения,
ну, а вытекающие из него ошибки (не только при чте-
нии писем и телеграмм и при любом другом чтении), ка^
кими бы невероятными они ни казались стороннему че-
ловеку, не идущему от тех же предпосылок, выглядят
совершенно естественными. Добрая часть того, в чем
мы уверились, вплоть до окончательных выводов по?
рождено первоначальной путаницей с предпосылкой,
а равно нашим упрямым желанием следовать ей.
К стр. 267 О.
Это я могу сообщить тебе самую поразительную
новость, не скажу ■«самую крупную, самую крошеч-
335
Приложение
ную», потому что эта цитата из госпожи де Севинье, по-
вторяемая всеми, кто, кроме этой фразы, больше ничего
из нее не знает, вызывала отвращение у твоей бабушки
точно так же, как и «увядание очаровательная вещь».
Не нам подхватывать расхожие места из Севинье.
К стр. 271 (*).
Вот что я узнал, поскольку, находясь в Венеции,
не мог присутствовать при всем этом: руки м-ль де
Форшвиль домогались герцог де Шательро и принц Си-
листрийский, меж тем как Сен-Лу немеревался женить-
ся на м-ль д'Антраг, дочери герцога Люксембургского.
А произошло вот что. У м-ль де Форшвиль состояние
в сто миллионов, и г-жа де Марсант сочла, что это бы-
ла бы прекрасная партия для ее сына. Г-жа де Марсант
имела неосторожность обмолвиться, что это очарова-
тельная девушка, что ей абсолютно неизвестно, бедна
она или богата, да она и знать этого не желает, но за-
получить такую жену, пусть даже бесприданницу, боль-
шое счастье для молодого человека с нелегким характе-
ром. Было немалой смелостью, соблазнившись ста мил-
лионами, закрыть глаза на все прочее. Все мгновенно
сообразили, что она имеет в виду своего сына. Принцес-
са Силистрийская всюду громогласно распространялась
о великих достоинствах Сен-Лу и возмущенно заявля-
ла, что если Сен-Лу женится на дочери Одетты и еврея,
то, значит, Сен-Жерменского предместья больше не су-
ществует. Г-жа де Марсант при всей ее уверенности
в себе не осмелилась пойти дальше и спасовала перед
негодованием принцессы Силистрийской, которая тут
же принялась сговариваться о браке собственного сына.
Она и негодовала-то затем, чтобы сохранить Жильбер-
ту за собой. Тем временем г-жа де Марсант, не желая
остаться ни с чем, обратила свой взор на м-ль д'Антраг,
дочь герцога Люксембургского. За той было всего два-
дцать миллионов приданого, что не очень удовлетворяло
336
Приложение
г-жу де Марсант, но она всюду распростанялась, что
Сен-Лу не может жениться на какой-то м-ль Сван (фа-
милия де Форшвиль уже не упоминалась). Но через не-
которое время кто-то опрометчиво бросил, что на м-ль
д'Антраг собирается жениться герцог де Шательро,
и г-жа де Марсант, щепетильная как никто, возмути-
лась, сменила линию, снова вернулась к планам относи-
тельно Жильберты, устроила так, чтобы предложение
сделал Сен-Лу, и вскоре произошла помолвка.
К стр. 277 (*).
Прежде всего на Леграндена; стоит ли говорить, что
он подобно урагану ворвался в особняк г-на де Шарлю,
в точности как в пользующийся дурной славою дом, по-
сещать который следует так, чтобы тебя не видели,
но притом он хотел продемонстрировать свою отвагу
и скрыть свой возраст, поскольку наши привычки оста-
ются, даже когда они уже бессмысленны, и почти никто
не заметил, что у г-на де Шарлю, когда он здоровался
с ним, мелкнула едва уловимая и почти не поддающая-
ся расшифровке улыбка; она была похожа (хотя по су-
ти означала совершенно противоположное) на те улыб-
ки, какими обмениваются люди, привыкшие встречать-
ся в хорошем обществе, когда случайно сталкиваются
в неподобающем месте (например, в Елисейском двор-
це, где генерал де Фробервиль, встретив там как-то
Свана, бросил ему иронический и таинственный взгляд
сообщника, который привык бывать у герцогини де Лом
и компрометирует себя, посещая г-на Греви). Но куда
примечательней было подлинное улучшение его харак-
тера. Легранден уже давно (еще с тех пор, когда я ре-
бенком ездил проводить каникулы в Комбре) поддер-
живал аристократические знакомства, полезные хотя бы
в том отношении, что его иногда приглашали сделать ни
к чему не обязывающий визит на дачу. Как вдруг брак
его племянника соединил эти отдаленные звенья. Лег-
12 М. Пруст
337
Приложение
раиден обрел положение в обществе, каковое только уп-
рочили прошлые отношения с теми людьми, что бывали
у него по-дружески, но не придавая это огласке. Дамы,
которым его хотели представить, вдруг сообщали, что
вот уже лет двадцать как он ежегодно летом проводит
у них недели две на даче и что это именно он подарил
тот прекрасный старинный барометр, который висит
в маленькой гостиной. Теперь он был принят в «круж-
ках», где завсегдатаями бывали герцоги, теперь оказав-
шиеся с ним в свойстве. Однако, чуть достигнув при-
знания в обществе, он перестал пользоваться его плода-
ми. И не только потому, что теперь, когда он был при-
нят всюду, не испытывал удовольствия от приглаше-
ний; причина заключалась в том, что из двух пороков,
издавна боровшихся в нем, наименее естественный,
то есть снобизм, отступил перед другим, куда более не-
поддельным, и это означало своего рода возвращение,
пусть даже окольное, косвенное, к истинной его приро-
де. Само собой разумеется, они, пороки эти, вполне
уживаются, и вылазку в предместье можно совершить
и после раута у герцогини. Но годы охлаждают кровь,
и Легранден уже не стремился совмещать удовольствия,
выходил, только когда для того были достаточные по-
воды, и предпочитал радости по своему характеру до-
статочно платонические, состоявшие, главным образом,
в дружеских отношениях, беседах, требующих времени,
что и приводило к тому, что он проводил его по боль-
шей части среди простого народа, так что на светские
обязанности его не оставалось. Г-жа де Говожо тоже
стала достаточно равнодушно относиться к любезности
герцогини Германтской. Та же, вынужденная бывать
у маркизы, заметила — как это случается всегда, когда
сживаешься с людьми и обнаруживаешь, что у них есть
достоинства, которые в конце концов открываешь, и не-
достатки, с которыми в конце концов свыкаешься, —
что г-жа де Говожо — дама, наделенная умом и облада-
ющая культурой, которую я, если говорить обо мне,
338
Приложение
ставил невысоко, но герцогине она казалась примеча-
тельной. Так что она часто под вечер приезжала к г-же
де Говожо и подолгу засиживалась. Но волшебное оча-
рование, которое, как казалось г-же де Говожо, прису-
ще герцогине Германтской, развеялось, чуть только она
увидела, что та ищет ее дружбы. Так что принимала она
герцогиню скорей из вежливости, чем из удовольствия.
К стр. 279 (*).
Все, что нам кажется незыблемым, движется к раз-
рушению; положение в свете, как и все прочее, не со-
здается раз и навсегда, но подобно могуществу импе-
рии, каждое мгновение обновляется в своего рода не-
престанном, вечном процессе творения, чем и объясня-
ются странности, которые мы видим в мировой истории
или политике последнего полустолетия. Не было перво-
го дня творения, мир сотворяется каждодневно. Марки-
за де Сен-Лу говорила себе: «Я — маркиза де Сен-
Лу», — и знала, что вчера отказалась поехать на три
ужина к трем герцогиням. Но если ее имя в какой-то
мере приподнимало тот не слишком аристократический
круг, который она принимала у себя, то, по закону вза-
имодействия, те, кто бывал у маркизы, принижали имя,
какое она носила. Ничто не способно устоять перед
этим взаимодействием, оно низвергает даже самые зна-
менитые фамилии. Разве Сван не знавал принцессу,
принадлежащую к французскому королевскому дому,
чей салон скатился до самого низкого ранга, только от-
того что она принимала бог знает кого? Однажды прин-
цесса де Лом вынуждена была зайти на несколько ми-
нут к ее высочеству и увидела там сплошных ничто-
жеств; заехав затем к г-же Леруа, она объявила Свану
и маркизу Моденскому: ««Наконец-то я в своем кругу.
Я только что от графини де X***, и только три лица по-
казались мне знакомыми»).
339
Приложение
К стр. 279 (**).
Те, что познакомились с нею позднее ради того, что-
бы она вывела их в свет, слышали, как эта герцогиня
Германтская язвительно насмехалась над высшим обще-
ством, представителей которого она могла бы видеть
у себя, заявляла, что никого из них она не принимает,
а ежели кто-то, пусть даже самый блистательный, реша-
ется появиться у нее, она откровенно зевает ему в лицо;
теперь эти люди краснеют при одном воспоминании, что
когда-то могли видеть какую-то притягательность в выс-
шем обществе и не решаются признаться в этой про-
шлой унизительной слабости женщине, которая, как
они уверены, по возвышенности своей натуры ни за что
не смогла бы понять подобную слабость. Они слышат,
как она с безмерным остроумием насмехается над гер-
цогами, и, что куда важнее, видят, что ведет себя она
соответственно своим насмешкам!
К стр. 279 (***).
И эта пренебрежительность представляется нам чер-
той людей, каких мы еще не знали. Быть может, если
бы мы смогли повернуть время вспять, то обнаружили
бы, что их раздирают, да только куда свирепей, чем ко-
го бы то ни было, те же самые недостатки, которые им
удалось впоследствии полностью замаскировать или
преодолеть, так что сейчас мы уверены не только в том,
что никогда у них этих недостатков не было, но и что
они не способны прощать их у других, потому что для
них они непонятны.
К стр. 280 (*).
В сообщении о ее смерти перемешались фамилии
вроде Жюпьена с чуть ли не со всеми самыми громки-
ми фамилиями Европы — виконта и виконтессы де
340
Приложение
Монморанси, ее королевского высочества графини де
Бурбон-Суассон, принца Модена-Эсте, графини Эду-
мейской, леди Эссекс и проч. и проч. Вне всяких сомне-
ний, количество столь высокородных свойственников не
могло удивить даже тех, кто знал, что покойная была
племянницей Жюпьена. Все дело в брачных союзах.
Так что, когда в игру вступает сазиз &>ес1епз, смерть
юной простолюдинки облекает в траур все знатнейшие
фамилии Европы. Оттого, прочитав это сообщение,
многие молодые люди, не знающие истинного положе-
ния вещей, не только могли принять Марию Антуанет-
ту д'Олорон, маркизу де Говожо, за даму, принадлежа-
щую к высшей аристократии, но и допустить множест-
во других ошибок. Так если бы те немногие, кто в сво-
их поездках по Франции случайно заглянул в окрестно-
сти Комбре, увидели, что г-жа Л. де Мезеглиз и граф
де Мезеглиз поставили свои подписи чуть ли не первы-
ми рядом с подписью герцога Германтского, то они яв-
но не испытали бы ни малейшего удивления: поместья
Мезеглиза и поместье Германтов находятся по соседст-
ву. «Старинное дворянство из той же провинции, навер-
ное, уже в течение многих поколений находится в род-
стве, — могли бы подумать они. — Быть может, одна
из ветвей рода Германтов носит титул графов де Мезег-
лиз». В действительности же граф де Мезеглиз не име-
ет никакого отношения к Германтам и в родстве состо-
ит не с ними, а с Говожо, поскольку граф де Мезеглиз,
который вследствие стремительного продвижения всего
лишь два года пребывал Легранденом де Мезеглизом,
это наш старый знакомец Легранден. Что тут сказать,
фальшивый титул — это фальшивый титул, и вряд ли
какой-нибудь другой был столь же неприятен Герман-
там, как этот. Когда-то они действительно состояли
в родстве с настоящими графами де Мезеглиз, но ныне
от всего этого рода осталась лишь одна представительни-
ца, дочь обедневших и неприметных родителей, вышед-
шая за крупного фермера, который арендовал у моей те-
341
Приложение
тушки ферму Миругрен, разбогател и откупил ее; его
фамилия была Менаже, но после покупки фермы он
стал зваться Менаже де Миругрен, так что когда гово-
рят, что его жена урожденная Мезеглиз, то все думают,
будто она родилась в Мезеглизе и такая же де Мезег-
лиз, как ее супружник де Миругрен.
Любой другой фальшивый титул не был бы столь не-
приятен Германтам. Но аристократия умеет вбирать их
носителей в себя, особенно когда речь заходит о брач-
ном союзе, который будет сочтен полезным в том или
ином отношении. Так что примазавшийся к герцогу Гер-
мантскому Легранден стал для части нынешнего поко-
ления и останется для последующих настоящим графом
де Мезеглиз.
Молодой и малосведущий читатель может совершить
еще одну ошибку, решив, что барон и баронесса де
Форшвиль как родители невесты и будущие тесть и те-
ща маркиза де Сен-Лу шли в свадебном кортеже вместе
с Германтами. Нет, они не могли там идти, потому что
в родстве с Германтами состоит Робер, а не Жильберта.
Так что, несмотря на кажущееся родство, барон и баро-
несса де Форшвиль выступали со стороны новобрачной,
а не со стороны Германтов, и причина тому вовсе не
Германты, а Жюпьен, который, как знает наш более
сведущий читатель, приходится Одетте троюродным
братом.
К стр. 283 (*).
Так протекал разговор в нашей столовой при свете
благоприятствующей подобным беседам лампы, разго-
вор, в котором проявлялась нет, не народная, а семей-
ная мудрость; и, когда говорили о каком-нибудь собы-
тии — смерти, помолвке, наследстве, разорении, — его
как бы помещали под увеличительное стекло памяти,
придававшее рельефность, расчленявшее, отодвигавшее
и располагавшее в перспективе в разных точках време-
342
Приложение __
ни и пространства то, что для не переживших этого со-
бытия казалось перемешанным на плоскости — фами-
лии покойных, менявшиеся адреса, источники состоя-
ния и изменения его размеров, переход владений из рук
в руки. И не была ли вдохновительницей этой мудрос-
ти Муза, с которой лучше бы не спознаваться как мож-
но дольше, если хочешь сохранить хоть какую-то све-
жесть впечатлений и творческую силу, но даже те, кто
не ведает про нее, встречаются с нею на склоне жизни
в нефе старинной провинциальной церкви в тот миг,
когда вдруг чувствуют, что им гораздо интересней не
вечная красота, воплощенная в алтарных скульптурах,
а понимание того, каким превратностям подвергались
их судьбы, когда они оказались в знаменитом частном
собрании, потом в часовне, потом в музее и, наконец,
снова возвратились в церковь, либо когда осознают, что
попирают чуть ли не мыслящую каменную плиту, укры-
вающую прах Арно или Паскаля, либо когда просто
разбирают на медной табличке деревянной молитвенной
скамеечки имя дочери какого-нибудь местного дворян-
чика или нотабля и даже, быть может, пытаются пред-
ставить себе румяное лицо этой провинциалочки; Муза
эта подбирает все, что отбросили более возвышенные
музы философии и искусства, все, что не слишком до-
стоверно, все, что не очень существенно, но зато рас-
крывает иные законы: это История!
К стр. 284 (*).
Поездка эта крайне смущала меня, потому что в Па-
риже у меня была девушка, которой я снимал кварти-
ру. Как некоторые не могут без запахов леса или плес-
ка озерных волн, так мне было необходимо, чтобы она
спала рядом со мной, а днем сидела возле меня в моем
автомобиле. Ведь как бы мы ни пытались забыть былую
любовь, именно она определяет облик любви, что при-
ходит на смену ей. Еще в недрах предшествовавшей
343
Приложение
любви жили каждодневные привычки, истоки которых
уже позабылись; это страх, что был испытан в самый
первый день и заставил нас вначале страстно захотеть,
а потом уже превратил в привычку (наподобие обыча-
ев, смысл которых давно утерян) возвращаться в экипа-
же к дому возлюбленной или к себе домой, если она жи-
вет у нас, обязательно самому сопровождать ее при всех
выездах либо просить об этом кого-нибудь, кому мы бе-
зоговорочно доверяем; все эти привычки как бы нака-
танные дороги, по которым ежедневно проходила наша
любовь и которые навсегда были выжжены вулканиче-
ским огнем пламенного чувства. И привычки эти пере-
живают не только женщину, но и память о ней. Они
формируют если и не все последующие наши страсти,
то во всяком случае некоторое, сменяющие друг друга.
Потому мне и было необходимо в память о забытой
Альбертине присутствие в доме нынешней моей любов-
ницы, которую я прятал от визитеров, но она заполня-
ла всю мою жизнь, как когда-то Альбертина. И чтобы
поехать в Тансонвиль, мне пришлось уговорить ее со-
гласиться на то, что эти несколько дней за ней будет
присматривать один мой друг, совершенно не интересу-
ющийся женщинами.
К стр. 287 (*).
И если бы я не утратил интереса, за исключением
редких возвратов в прошлое, к подноготной бывшей
своей подруги, то мог бы порасспросить о ней не толь-
ко Жильберту, но и ее мужа. В сущности, и мое жела-
ние, и желание Робера жениться на Альбертине было
вызвано одним и тем же обстоятельством (тем, что она
любила женщин). Но причины такого желания, равно
как и цели, были совершенно противоположными. Уз-
нав об этом обстоятельстве, я впал в отчаяние, Робер же,
напротив, был доволен; я собирался неусыпным наблю-
дением воспрепятствовать ей предаваться своей страсти,
344
Приложение
Робер же намеревался потворствовать ей, предоставив
полную свободу, чтобы Альбертина приводила к нему
своих подруг. Да, Жюпьен очень быстро установил но-
вую, столь отличную от общепринятой ориентацию Ро-
бера в части половых склонностей, но разговор, что
у меня произошел с Эме и крайне расстроил меня, про-
демонстрировал: бывший бальбекский метрдотель заме-
тил, что это отклонение, этот резкий поворот во вкусах
произошел много раньше. Разговор наш произошел
в один из тех дней, что я провел в Бальбеке, куда при-
ехал с женой и Сен-Лу, получивший длительный от-
пуск; в тот период он не отходил от нее ни на шаг.
Я был восхищен тем, что влияние Рашели все еще ска-
зывалось на Робере. Молодой муж, у которого долгое
время была любовница, уже научен принять пальто же-
ны, прежде чем войти в ресторан, и вообще оказывать
ей все необходимые знаки внимания. За время связи он
прошел выучку в части всего, что надлежит делать хо-
рошему мужу. Недалеко от него за соседним со мной
столиком сидел Блок с компанией претенциозных сту-
дентов университета; он старательно изображал непри-
нужденность и с намеренной небрежностью, так что да-
же опрокинул два графина с водой, передавая карту,
чересчур громко обращался к одному из них: «Нет, нет,
дорогой, заказывайте вы! Я совершенно не способен со-
ставить меню! Так и не смог научиться заказывать». Он
говорил это с какой-то напускной гордостью и, смеши-
вая гурманство с литературщиной, тут же подал голос
за бутылку шампанского, которое ему хотелось видеть
на столе как «чистый символ», украшающий беседу.
Но уж кто-кто, а Сен-Лу умел заказывать. Сен-Лу си-
дел рядом с уже беременной Жильбертой (впоследствии
ему пришлось делать ей детей без передышки), да
и спал он в гостинице в одной постели с нею. Говорил
он только с Жильбертой, словно все остальные не суще-
ствовали, но, делая заказ официанту, стоявшему около
него, он на миг поднимал светлые свои глаза и бросал
345
Приложение
на того быстрый взгяд, который задерживался на нем
не более секунды, однако откровенная проницатель-
ность этого взгляда, казалось, говорила о любопытстве
и интересе совершенно иного рода, нежели тот, какой
может проявлять к посыльному или приказчику клиент,
отмечающий в нем смешные или какие-нибудь иные
черточки, чтобы потом рассказать о них друзьям. Этот
мгновенный безучастный взгляд говорил о том, что
официант интересует его сам по себе, и если бы кто-то
наблюдал за Сен-Лу, то обнаружил бы, что в жизни
этого примерного мужа, этого некогда страстного лю-
бовника Рашели существует иное поприще, представля-
ющееся ему тысячекрат интересней, нежели то, на кото-
ром он вынужден подвизаться, повинуясь чувству дол-
га. Однако все видели его только на этом поприще.
Но вот его глаза обратились к Жильберте, которая ни-
чего не заметила; он представил ей проходившего мимо
приятеля, и они отправились на прогулку. Но то, что
рассказал Эме, относилось к куда более давним време-
нам, когда г-жа де Вильпаризи здесь же, в Бальбеке,
познакомила меня с Сен-Лу.
«Да, сударь, — сказал он мне, — это всем известно,
и я тоже знаю давным-давно. Еще в тот год, когда вы
в первый раз приехали в Бальбек, господин маркиз за-
перся с моим лифтером под предлогом, что ему нужно
проявить фотографии вашей бабушки. Мальчишка да-
же собирался подать жалобу, и нам с трудом удалось
замять это дело. Вы, должно быть, помните, сударь, тот
день, когда вы пришли в ресторан пообедать с господи-
ном маркизом Сен-Лу и его любовницей, которая слу-
жила ему ширмой. Вы, конечно, помните, господин
маркиз тогда ушел под предлогом, что он взбешен. Нет,
разумеется, я вовсе не хочу сказать, что она была пра-
ва. Иной раз она обходилась с ним жестоко. Но в тот
раз меня не отпускала мысль, что он прикидывается
взбешенным: ему нужен был предлог, чтобы уйти от вас
и от нее». Коль уж говорить о том дне, то я точно знаю,
346
Приложение
что Эме, если только он не лжет сознательно, ошибает-
ся от начала до конца. Я отлично помню, в каком состо-
янии тогда был Робер, как он отвесил пощечину журна-
листу. И насчет Бальбека то же самое: либо лгал лиф-
тер, либо Эме. Тем не менее я ему поверил, хотя пол-
ной уверенности у меня быть не могло; события мы ви-
дим всегда только с какой-то одной стороны, и, если бы
меня это так не огорчало, я нашел бы даже нечто пре-
красное в том факте, что лифт, служивший для меня
удобным средством передать Сен-Лу письмо или полу-
чить ответ, для него оказывался местом, где можно све-
сти знакомство с тем, кто ему нравился. Да, любая вещь
имеет по крайней мере две стороны. По какому-нибудь
абсолютно незначительному нашему поступку другой
человек делает выводы о целой серии совершенно от-
личных поступков. Само собой, приключение Сен-Лу
с лифтером, если только оно действительно имело мес-
то, не вмещалось в рамки банального действия вроде от-
правки письма, подобно тому как человек, знающий из
всего Вагнера лишь дуэт из «Лоэнгрина», не способен
представить себе прелюдию к «Тристану». Конечно,
из бесчисленного перечня свойств вещей люди воспри-
нимают лишь сугубо ограниченную их часть по причи-
не несовершенства чувств. Вещи имеют цвет, потому
что у нас есть глаза, но сколькими еще эпитетами мы
одарили бы их, обладай мы сотнею чувств? Однако этот
отличный аспект, какой они могли бы обрести, помога-
ет нам понять, что даже самое ничтожное событие, ко-
торое мы видим лишь частично, принимая эту часть за
целое, другой человек видит совершенно иначе, словно
он смотрит из окна, расположенного на противополож-
ной стороне дома, откуда открывается совсем другой
вид. И тогда, если Эме не ошибся, причина легкого ру-
мянца Сен-Лу, когда Блок заговорил с ним о лифте,
была не только в том, что Блок произносил вместо
«лифт» «лефт». Однако я убежден, что психологичес-
кая эволюция Сен-Лу началась не в ту пору, потому что
347
Приложение
тогда он интересовался только женщинами. И более чем
на какие-либо другие признаки, я тут могу задним чис-
лом опираться на характер дружеских чувств, которые
выказывал мне в Бальбеке Робер. Это вовсе не значит,
что он был способен на дружбу только в те времена,
когда любил женщин. Но после этого, по крайней мере
какой-то период, к мужчинам, которые напрямую не
интересовали его, он относился безразлично, и думаю,
равнодушие это было отчасти искренним, так как дер-
жался он с ними преувеличенно холодно, чтобы со-
здать впечатление, что интересуют его только женщи-
ны. И тем не менее мне припомнилось, что однажды в
Донсьере, когда я отправлялся на ужин к Вердюренам,
Сен-Лу взглянул на Чарли, довольно долго на него смо-
трел, а потом бросил мне: «Забавно, в нем есть что-то
от Рахили. Тебя это не поражает? Я нахожу, что у них
есть что-то общее. Впрочем, мне это неинтересно».
И однако же взгляд его еще долго оставался рассеян-
ным, как бывает, когда вдруг подумаешь, прежде чем
сесть за партию в карты или отправиться пообедать
в город, о путешествии в дальние страны, о котором
давно мечтаешь, но которого никогда не совершишь,
и оттого на мгновение ощутишь грусть. Но если Робер
находил какое-то сходство между Рахиль и Чарли,
то Жильберта, чтобы понравиться мужу, старалась похо-
дить на Рахиль, украшала, как она, пунцовыми, алыми
или желтыми бантами волосы, делала такую же приче-
ску; она была убеждена, что Сен-Лу до сих пор еще лю-
бит ее, и мучалась от ревности. Но вполне возможно,
что временами Робер оказывался на распутье между
любовью к женщинам и любовью к мужчинам. Во вся-
ком случае воспоминание о Рахили играло тут всего
лишь эстетическую роль. И более чем вероятно, что ни-
какой другой оно играть и не могло. Как-то раз Робер
пришел к Рахили, попросил ее одеться в мужской кос-
тюм, но оставить выпущенной длинную прядь волос; он
посмотрел на нее, однако чем то остался неудовлетво-
348
Приложение
рен. Тем не менее он испытывал к ней привязанность
и скрупулезно, хотя и без восторга, выплачивал ей обе-
щанное им огромное содержание, что, впрочем, не по-
мешало ей впоследствии повести себя по отношению
к нему самым гнусным образом. Жильберта так не стра-
дала бы от этой его щедрости к Рахили, если бы знала,
что он просто покорно исполняет данное обещание,
и никакая любовь тут не замешана. Робер просто делал
вид, что любит Рахиль. Гомосексуалисты были бы луч-
шими мужьями на свете, если бы не разыгрывали коме-
дию, будто увлечены другими женщинами. Хотя Жиль-
берта никогда не жаловалась. Уже уверенность в том,
что Робера любила и еще как долго любила Рахиль, за-
ставляло Жильберту желать его, отказываться от самых
блестящих партий; ощущение было, что он чуть ли не
сдался, женившись на ней. И действительно, поначалу
сравнение, которое он делал между этими двумя жен-
щинами (неравными и обаянием, и красотой), было не
в пользу прелестной Жильберты. Однако со временем
оценка ее в глазах мужа росла, влияние же Рахили
стремительно падало. Резко переменилась еще одна осо-
ба — г-жа Сван. Если для Жильберты Робера еще до
свадьбы окружал двойной ореол, созданный, во-пер-
вых, его сожительством с Рахилью, о чем постоянно се-
товала г-жа де Марсант, а во-вторых, тем почтением,
какое всегда питал к Германтам и передал по наследст-
ву дочери ее отец, то г-жа де Форшвиль, напротив,
предпочла бы более блистательный брак, возможно, да-
же с принцем королевской крови (есть немало обеднев-
ших королевских фамилий, они согласились бы взять
деньги, очищенные именем де Форшвиль, хотя прида-
ное оказалось гораздо меньше обещавшихся восьмиде-
сяти миллионов), и зятя, чья репутация не столь обес-
ценена неучастием в светской жизни. Но она не сумела
сломить волю Жильберты, на что горестно жаловалась
всем и каждому, всячески клеймя и понося зятя.
И вдруг все круто переменилось, зять превратился в ан-
349
Приложение
гела, и посмеиваться над ним теперь можно было толь-
ко украдкой. Дело в том, что с годами г-жа Сван (став-
шая г-жой де Форшвиль) не утратила склонности, како-
вая у нее была всегда, к жизни содержанки, но исчез-
новение поклонников, лишило ее к тому возможности.
А ей хотелось каждый день получать новое ожерелье,
новое платье, расшитое бриллиантами, новый шикар-
ный автомобиль, но состояние у нее было ничтожное,
так как Форшвиль почти все прожил, а дочь восхити-
тельная, но чудовищно скупая (интересно, какой еврей-
ский предок тут проявился в Жильберте?), которая
считала каждый франк, потраченный мужем, а уж тем
паче матерью. И вдруг она сперва учуяла, а затем и об-
рела покровителя в Робере. То обстоятельство, что она
далеко уже не первой молодости, в глазах зятя, не ин-
тересовавшегося женщинами, никакого значения не
имело. Единственное, что ему нужно было от тещи, это
чтобы она улаживала его размолвки с Жильбертой да
уговорила ее позволить мужу отправиться в путешест-
вие с Морелем. И стоило Одетте поспособствовать
в чем-нибудь зятю, как тут же она получала вознаграж-
дение, к примеру, великолепный рубин. Но для этого
необходимо было, чтобы Жильберта стала к мужу щед-
рее. И Одетта склоняла к этому дочь с тем большим пы-
лом, что кое-что от дочкиных щедрот перепадало ей.
Так что благодаря Роберу на пороге пятидесятилетия
(кое-кто утверждал — шестидесятилетия) она могла ос-
лепить, где бы она ни появилась, на любом приеме,
на любом ужине, всех присутствующих неслыханной
роскошью, и теперь у нее, в отличие от прежних лет,
не было никакой необходимости в «друге», тем паче что
сейчас вряд ли кто ради нее раскошелился бы, дай бог,
ограничился бы посулами. Итак, она вступила, и похо-
же навсегда, в период окончательного целомудрия,
но зато никогда еще не была такой элегантной.
Нет, не только озлобленность, ненависть бывшего
бедняка к хозяину, который осыпал его деньгами,
350
Приложение
но (и это ощущалось не только в характере г-на де
Шарлю, но и в манере его разговора) в то же время да-
вал почувствовать разницу в их положении, и не жела-
ние заставить барона страдать толкнуло Чарли в объя-
тия Сен-Лу. Возможно, сюда подметались и корыстные
соображения. У меня было ощущение, что Сен-Лу тра-
тил на Чарли изрядные деньги. На приеме, где я был
перед отъездом в Комбре, я встретил Робера, и там он
все время держался рядом с одной элегантной женщи-
ной, которую все принимали за его любовницу; он не
отходил от нее, просто сливался с нею, при всех завер-
нулся в ее юбку, и я подумал, что присутствую при не-
вольном, но чуть более нервическом, более судорожном
повторении почти атавистического жеста, который я на-
блюдал у г-на де Шарлю, когда тот словно зарывался
в туалеты м-ль Моле (или кого-то другой); и это было
как бы водружением знамени гинофильства, хотя то
было вовсе не его знамя, но Роберу, пусть и без всяких
на то прав, оно нравилось то ли как средство защиты,
то ли по эстетическим соображениям; когда же я воз-
вратился, то был поражен, до чего этот человек, быв-
ший таким широким, щедрым в пору, когда у него де-
нег было не слишком много, стал, разбогатев, расчетли-
вым и скуповатым. Человек дорожит только тем, чем
обладает, и тот, кто швырялся золотом в редкие дни,
когда оно у него появлялось, становится скопидомом,
когда его у него много; вне сомнений, это весьма широ-
ко распространенный феномен, однако в данном случае
он принял особую форму. Сен-Лу экономил на фиакрах
и ездил, я был тому свидетелем, в трамвае. Сен-Лу яв-
но развивал в себе таланты, обнаружившиеся в нем за
время сожительства с Рахилью. Молодой человек, у ко-
торого была длительная связь с любовницей, куда опыт-
нее девственника, для которого жена стала первой в его
жизни женщиной. Достаточно было понаблюдать в те
редкие случаи, когда Робер водил жену в ресторан,
с какой уверенностью и предупредительностью он помо-
351
Приложение
гает ей раздеться, как делает заказ и следит за его не-
укоснительным исполнением, как внимательно расправ-
ляет рукава жакета, прежде чем подать его Жильберте,
чтобы понять: до женитьбы он очень долго имел любов-
ницу. В свое время он занимался, вплоть до самых ни-
чтожных мелочей, хозяйством Рахили, во-первых, пото-
му что она ничего в нем не смыслила, во-вторых, пото-
му что был страшно ревнив и хотел железной рукой
держать прислугу; поэтому он смог взять на себя управ-
ление имуществом жены и хозяйством и исполнял весь-
ма искусно и со знанием дела роль, с которой Жильбер-
та, возможно, не сумела бы справиться, отчего с удо-
вольствием и свалила ее на него. Однако, надо думать,
взялся он за это главным образом для того, чтобы вы-
краивать деньги для Чарльза, экономя даже на свечных
огарках; содержание ему было положено весьма щед-
рое, но Жильберта об этом не должна была знать, что-
бы не расстраиваться. Вполне возможно, Робер считал
скрипача таким же мотом, «как все артисты» (Чарли
так именовал себя не из тщеславия и не слишком на это
упирая, а как бы в объяснение, почему он не отвечает
на письма и т.д., и в извинение кучи других недостат-
ков, которые, как он полагал, составляют неотъемле-
мую часть психологии артиста). Что до меня, то с точ-
ки зрения морали мне было абсолютно безразлично,
от сожительства с мужчиной или с женщиной получает
человек наслаждение; совершенно естественно и по-че-
ловечески объяснимо, что наслаждение ищут там, где
его можно найти. Если бы Робер не был женат, его
связь с Чарли ни в коей мере не должна была бы меня
огорчать. И все-таки я чувствовал, что мне было бы это
огорчительно, даже если бы Робер оставался холостым.
К любому другому я относился бы совершенно спокой-
но. Но я плакал, вспоминая, какую привязанность я пи-
тал к тому, давнему Сен-Лу, а сейчас ясно чувствовал
по его нынешним уклончивым и холодным манерам, что
дружбы ко мне он уже не питает; поняв, что мужчины
352
Приложение
могут быть объектами плотского наслаждения, он пере-
стал воспринимать их как друзей. Как могло это про-
явиться в юноше, который столь неистово любил жен-
щин и мог впасть в безумное отчаяние, когда Рахиль,
что «дана небесным Провиденьем», хотела его бросить;
я тогда даже боялся, что он наложит на себя руки. Уж
не стало ли сходство между Чарли и Рахилью — неза-
метное для меня — той досочкой, что позволила Робе-
ру перейти от отцовских склонностей к дядюшкиным
и завершить психологическую эволюцию, которая даже
у его дяди произошла довольно поздно? И все-таки вре-
менами рассказ Эме не давал мне покоя; я припомнил
Робера в то лето в Бальбеке: разговаривая с лифтером,
он словно бы нарочито не обращал на него внимания,
и это весьма напоминало, как г-н де Шарлю обращает-
ся к мужчинам определенного сорта. Хотя Робер впол-
не мог перенять у Шарлю присущую Германтам высо-
комерную манеру подчеркивать свое превоходство, но
отнюдь не специфические пристрастия барона. Ведь
герцог Германтский, который был чужд подобным при-
страстиям, точно таким же нервным жестом, как и г-н
де Шарлю, вертел рукой, как будто ее сдавливает кру-
жевной манжет, и в голосе его были такие же резкие
и аффектированные интонации; все эти манеры, кото-
рым в случае г-на де Шарлю мы попытались бы придать
другое значение да которым и он сам придавал совер-
шенно другой смысл, присущи личности, выражающей
свои особенности посредством безличных и атавистиче-
ских черт, являющихся, быть может, древними родовы-
ми признаками, закрепленными в жестах и в голосе.
И по этой гипотезе, сближающейся с естественной исто-
рией, Германтом можно было бы назвать не г-на де
Шарлю, меченого пороком и выражающего его посред-
ством родовых черт Германтов, но самого герцога, ока-
завшегося в этой извращенной семье исключением и на-
столько счастливо избегнувшего наследственной болез-
ни, что стигматы ее, которые сохранились в нем, утра-
353
Приложение
чивают всякий смысл. Мне припомнилось, как я впер-
вые увидел в Бальбеке Сен-Лу, белокурого, словно бы
сотворенного из какой-то редкостной, драгоценной ма-
терии, вычурного; он подбрасывал монокль и показал-
ся мне чуть-чуть женственным, но это было проявлени-
ем отнюдь не того, что я узнал про него сейчас, а осо-
бой изысканности, свойственной Германтам, изящества
того саксонского фарфора, из которого была вылеплена
и герцогиня. И еще я вспомнил про его чувства ко мне
и про ласковую сентиментальную манеру проявлять их
и подумал про себя, что, возможно, кого другого это
могло обмануть, но я-то знал: тогда это означало совсем
иное, полную противоположность тому, что я узнал
о нем сейчас. Но когда же все это произошло? Если
в тот год, когда я возвратился в Бальбек, почему он ни
разу не приходил взглянуть на лифтера, ни разу при
мне не заикнулся о нем? Да и как мог Робер в тот пер-
вый год обратить на него внимание, если он был влюб-
лен в Рахиль? В тот год Сен-Лу показался мне совер-
шенно необыкновенным, как все истинные Германты.
Однако он оказался куда своеобразней, чем я предпола-
гал. Но то, что мы не уловили интуитивно, то, что уз-
нали от других, для нас бесполезно; слишком поздно,
чтобы это могло быть постигнуто сердцем: оно прерва-
ло свои связи с реальностью, так что мы не сможем вос-
пользоваться открытием — время прошло. Во всяком
случае я не мог, даже в мыслях — слишком для меня
это было огорчительно. Однако после того, что г-н де
Шарлю рассказал мне в Париже у г-жи Вердюрен, у ме-
ня уже не было сомнений: случившееся с Робером —
участь множества порядочных людей, более того, самых
лучших, самых умных из них. И узнай я это о ком-ни-
будь другом, а не о Робере, отнесся бы я к этому совер-
шенно равнодушно. Сомнения, которые посеяли во мне
слова Эме, бросали тень на нашу дружбу времен Баль-
бека и Донсьера, и хоть я не верил ни в дружбу,
ни в то, что испытывал по-настоящему дружеские чув-
354
Приложение
ства к Роберу, но, порой вспоминая про историю с лиф-
том и про наш обед с Сен-Лу и Рахилью в ресторане,
с трудом сдерживал слезы.
Впрочем, мне, наверно, не следовало бы останавли-
ваться на пребывании в окрестностях Комбре, посколь-
ку в этот период моей жизни я, пожалуй, меньше всего
думал о нем, если бы оттуда не пришло по крайней ме-
ре приблизительное подтверждение кое-каких моих сооб-
ражений, что возникли у меня сперва насчет Германтов,
а потом и насчет Мезеглизов. Я возобновил ежевечерние
прогулки, какие мы совершали в Комбре, правда, в про-
тивоположном направлении, потому что тогда мы шли
в сторону владений Мезеглизов. Теперь в Тансонвиле
ужинали, когда в Комбре все уже видели третий сон. Из-
за жары, а также потому что во второй половине дня
Жильберта писала в замковой часовне, на прогулку вы-
ходили часа за два до ужина. На смену былым удовольст-
виям — полюбоваться при возвращении багровым небом
и на его фоне распятием на холме или искупаться в Ви-
вонне, пришли новые, потому что из дому мы выходили,
когда уже опускалась ночь и в деревне не встретишь ни
души, разве что возвращающуюся овечью отару, смахи-
вающую в полутьме на движущийся беловато-синий тре-
угольник неправильной, все время меняющейся формы.
Случалось, Жильберта отпускала меня одного, и я уст-
ремлялся вперед, обгоняя свою тень, точно лодка, бороз-
дящая зачарованные просторы, но чаще мы гуляли вме-
сте. Прогулки наши часто были похожи на те, что я со-
вершал в детстве, но почему я не испытывал так же ос-
тро, как тогда на землях Германтов, чувства, которое я
не способен был описать словами, и почему ко всему это-
му добавлялось ощущение, будто моя восприимчивость
ослабла, когда я ловил себя на том, насколько мало ин-
тересует меня Комбре? Я был в отчаянии, обнаружив,
что меня почти не трогает прошлое. Я останавливался на
берегу Вивонны, и она казалась мне узкой и ничуть не
красивой. Нет, никаких особых неточностей в своих вос-
355
Приложение
поминаниях я не находил. Просто я оторвался от этих
мест, долго жил вдали от них, и, когда вернулся, между
ними и мною не было той близости, из которой неощу-
тимо рождается чудесная вспышка воспоминаний.
Не понимая как следует ее природы, я печалился, ре-
шив, что моя способность чувствовать и воображение,
должно быть, ослабли, раз я не испытываю удовольст-
вия от этих прогулок. Жильберта, понимавшая меня еще
меньше, чем я сам, усиливала мою печаль, разделяя ох-
ватывавшее меня удивление. «Неужели вы ничего не ис-
пытываете, ступая по той самой тропинке, по которой вы
когда-то поднимались на холм?» — спрашивала она ме-
ня. Но она и сама изменилась, я уже не находил ее кра-
сивой, она стала совсем не та. Мы шли, и я отмечал, что
и места тут переменились, вечно приходилось то взби-
раться вверх, то спускаться по склону. Но беседовать
с Жильбертой было приятно. Хотя не обходилось и без
трудностей. В людях существуют разные пласты, что-то
в характере от матери, что-то от отца; сперва проходишь
через один, потом через другой. Но на следующий день
порядок этих пластов меняется на противоположный.
И в конце концов уже не знаешь, чему отдать предпочте-
ние, на что опираться, чтобы вынести суждение. Жиль-
берта была подобна тем странам, с которыми не стоит за-
ключать союзы: слишком часто там меняются правитель-
ства. Но по сути дела это не так. Память наиболее по-
следовательных людей создает их личность и принужда-
ет их держать обещания, которые они помнят, даже ес-
ли они и не скреплены их подписью. Умом Жильберта,
если не считать некой вздорности, унаследованной от ма-
тери, была наделена очень живым. И я помню, хоть это
и не относится к ее личным достоинствам, что во время
наших разговоров она меня неоднократно поражала. Од-
нажды это было, когда она сказала: «Если бы вы так не
проголодались и время было бы не такое позднее, мы
могли бы пойти по этой левой дорожке, потом свернуть
направо и меньше чем через четверть часа были бы
356
Приложение
у Германтов». Это было все равно, что объявить: «По-
верните налево» потом возьмите вправо, и вы коснетесь
неосязаемого, достигнете недосягаемых далей, про кото-
рые люди на земле знают лишь, в какой они стороне», —
именно это единственное, то есть «направление», как мне
некогда казалось, я и мог знать о Германтах, и, возмож-
но, в каком-то смысле так оно и было. И еще я был
страшно удивлен, увидев «исток Вивонны», который не-
когда мне представлялся чем-то внеземным вроде входа
в Аид, а на самом деле оказался квадратным прудом,
в котором поднимались пузыри. В третий раз это случи-
лось, когда Жильберта предложила мне: «Если хотите,
мы можем как-нибудь выйти пораньше, и тогда сможем
дойти до Германтов через Мезеглизов, это самая живо-
писная дорога». Но более всего меня поразило, как не-
часто, пока я пребывал там, мне вспоминалось мое про-
шлое, как редко хотелось мне увидеть Комбре и какой
узкой и некрасивой показалась мне Вивонна. Но однаж-
ды во время одной из таких в сущности ночных прогу-
лок, хотя они происходили до ужина (Жильберта ужи-
нала страшно поздно!), она подтвердила все, что мне во-
ображалось в окрестностях Мезеглизов. Прежде чем
сойти в таинство совершенной и глубокой долины, кото-
рую укрывал ковер лунного света, мы на миг замерли,
подобно двум насекомым, готовым влезть внутрь голубо-
ватой чашечки цветка. И Жильберта, быть может, всего
лишь как гостеприимная хозяйка дома, сожалеющая, что
вы скоро уезжаете, и желающая, чтобы вы лучше оцени-
ли эти места, которые вам, похоже понравились, произ-
несла слова, что, подкрепленные навыком светской дамы
выражать чувства в сдержанных, простых выражениях
и даже молчанием, заставляют поверить, что вы занима-
ете в ее жизни особое место, какое никто не способен за-
нять. И я, переполненный нежностью, причиной кото-
рой был и дивный воздух и легкий ветерок, перенес эту
нежность на нее и промолвил: «Вот вы недавно упомя-
нули тропинку. Ах, как я вас в ту пору любил!» Она от-
357
Приложение
ветила: «Почему же вы мне не признались? А я и не по-
дозревала. Я ведь тоже была влюблена в вас. И даже, по-
мню, вешалась вам на шею. — Когда? — В первый раз
в Тансонвиле. Вы гуляли с родителями, я шла навстре-
чу. Я никогда не видела таких красивых мальчиков.
Обычно я играла, — продолжала она с рассеянным
и смущенным видом, — с друзьями в руинах Русенвиль-
ского донжона. Вы скажете, что у меня было дурное вос-
питание, потому что там были самые разные мальчики
и девочки, которые вовсю пользовались темнотой. Маль-
чик-причетник из комбрейской церкви Теодор был,
должна признаться, просто очень хорошенький, правда,
теперь он ужасно подурнел (сейчас он аптекарь в Мезег-
лизе), так вот он развлекался там со всеми крестьянски-
ми девочками из окрестностей. Мне разрешали выходить
из дома одной, и как только мне удавалось выскользнуть
из-под присмотра, я сразу же неслась туда. У меня даже
нет слов, чтобы передать, как мне хотелось, чтобы вы то-
же туда пришли; очень хорошо помню: у меня была все-
го секунда, чтобы дать вам понять, чего я от вас желаю,
и я с риском, что ваши или мои родителя заметят это,
подала вам до того непристойный знак, что мне до сих
пор стыдно. Но вы посмотрели на меня так неприязнен-
но, что я поняла: вам этого не хочется». И тут я внезап-
но подумал, что подлинная Жильберта, подлинная Аль-
бертина это, быть может, как раз те, что в первое же
мгновение предложили мне себя взглядом — одна у жи-
вой изгороди из розового терновника, вторая на пляже.
А я, не сумев тогда их понять и восстановив в памяти все
это гораздо позднее, после долгого перерыва, когда по-
сле моих разговоров с ними они уже боялись быть столь
же откровенными, как в первое мгновение, я все испор-
тил своей неловкостью. Я их, можно сказать, резко от-
верг, хотя, говоря по правде, моя относительная осечка
с ними была не столь абсурдной, чем по тем же причи-
нам у Сен-Лу с Рахилью. ««А во второй раз, — продол-
жала Жильберта, — это произошло спустя много лет,
358
Приложение
когда я увидела вас около вашего дома накануне дня,
в который мы встретились у моей тети Орианы; я вас не
сразу узнала, верней, я узнала, хотя и не поняла этого,
потому что испытала такое же желание, как тогда в Та-
оонвиле. — Но в промежутке произошло кое-что на Ели-
сейских полях. — Да, но тогда вы слишком сильно лю-
били меня, я чувствовала, что вы следите за всем, что я
делала». Я не догадался спросить, кто был тот молодой
человек, с которым она шла по Елисейским полям, ког-
да я отправился к ней на свидание и собирался с ней по-
мириться, пока еще было не поздно; быть может, тот
день переменил бы всю мою жизнь, если бы тогда я не
заметил в сумраке две тени, идущие, тесно прижавшись
друг к другу. Спроси я ее, она, возможно, сказала бы
мне правду, как и Альбертина, если бы воскресла. Меж-
ду женщинами, которых вы давно перестали любить
и с которыми встретились через многие годы, и вами
словно бы стоит смерть, как будто они уже не принадле-
жат этому миру — так, может, и впрямь то, что наша лю-
бовь перестала существовать, превращает их, какими
они когда-то были, и нас, давних, в мертвецов? Но,
вполне возможно, она не помнила того молодого челове-
ка, а может, солгала бы. В любом случае особого инте-
реса для меня это не составляло, потому что мое сердце
изменилось еще больше, чем лицо Жильберты. Оно мне
уже ни чуточки не нравилось, но главное, я не чувство-
вал себя несчастным и, мысленно возвращаясь к про-
шлому, уже не способен был представить себе, что мож-
но испытывать такую горечь, какую я испытал, когда
встретил Жильберту, неторопливо идущую с молодым
человеком, что даже постановил в душе: «Все кончено, я
больше не намерен с ней встречаться». Далекий тот год
по моему душевному состоянию был для меня наполнен
бесконечным страданием, но теперь все прошло. В этом
мире, где все проходит, все истлевает, есть нечто, что
гибнет полностью, исчезает, оставляя еще меньше сле-
дов, нежели красота — печаль.
359
Приложение
И хоть меня не удивляет, что я не спросил тогда
Жильберту, с кем она шла по Елисейским полям, по-
скольку для меня уже не внове были примеры подобно-
го отсутствия интереса, причина которого — Время, я
едва сдержался, чтобы не рассказать ей, что буквально
перед тем, как встретить ее в тот вечер, я продал ста-
ринную китайскую вазу, чтобы купить ей цветов.1 По-
том настала печальная пора, когда единственным моим
утешением была мысль, что когда-нибудь я смогу без
опаски рассказать ей об этом своем трогательном наме-
рении. Почти целый год после этого, если я видел, что
какой-то автомобиль может столкнуться с моим, единст-
венное, ради чего я хотел остаться в живых, была на-
дежда, что я все-таки смогу поведать ей о том. Я уте-
шал себя, повторяя: «Не стоит торопиться, у меня впе-
реди целая жизнь». Только для этого мне и хотелось не
умереть. Но сейчас говорить об этом показалось мне не
слишком интересным, почти нелепым и мало «увлека-
тельным». «Кстати, — продолжала Жильберта, — в тот
день, когда я повстречала вас возле вашего дома, мне
почудилось, будто вы остались точно таким же, каким
были в Комбре. Если бы вы знали, как мало вы измени-
лись!» Я представил себе тогдашнюю Жильберту. В па-
мяти возник прямоугольник солнечного света у заросли
боярышника, девочка с лопаткой в руке и пристальный
взгляд, устремленный на меня. Только из-за того непри-
личного жеста, который она сделала, я тогда решил, что
ее взгляд выражает презрение; мне-то казалось: то, чего
я желаю, девочкам неизвестно, они это делают только
в моем воображении, когда я в одиночестве предавался
своим вожделениям. И для меня совершенно немысли-
1 И все-таки я ее спросил. То была Леа в мужском костю-
ме. Жильберта знала, что Леа была знакома с Альбертиной,
но больше ничего сообщить не могла. Так некоторые люди
вечно вторгаются в нашу жизнь, приуготавливая наши радо-
сти и страдания.
360
Приложение
мо было поверить, что у одной из них хватило бы дер-
зости сделать этот жест чуть ли не на глазах у моего де-
душки и кого-то из ее родственников.
Вот так мне пришлось после стольких лет подрету-
шировать образ, который я отлично помнил, и это рету-
ширование доставило мне подлинное счастье, доказав,
что непреодолимая бездна, существовавшая, как мне
тогда казалось, между мной и определенным типом зо-
лотоволосых девочек, насквозь придуманная точно так
же, как и бездна Паскаля; вереница ушедших лет при-
дала ей поэтичности, но теперь ее надо было заполнить.
Я ощутил прилив желания и сожаление, подумав о под-
земельях Русонвильского замка. И все же был рад ска-
зать себе, что счастье, к которому я тогда всеми силами
устремлялся и которое мне теперь уже никто не возвра-
тит, существовало вовсе не в моем воображении, а в ре-
альности, совсем рядом — в том самом Русонвиле, о ко-
тором я так часто говорил и который видел из комнаты,
пахнущей ирисами. А я ведь ничего не знал! Короче,
Жильберта подвела итог всему, чего я желал во время
своих прогулок, и я даже не мог решиться вернуться из
боязни, что увижу, как раскрываются, оживают дере-
вья. Все, чего я так горячечно желал, она позволила бы
мне изведать еще в отрочестве, если бы только я сумел
понять и взять. Да, Жильберта в куда большей степени,
чем я полагал, в ту пору принадлежала Мезеглизу.
И даже в тот день, когда я столкнулся с нею у две-
рей своего дома, хотя она вовсе не была м-ль де л'Орж-
виль, с которой Робер встречался в домах свиданий
(и все же как забавно, именно ее будущего мужа я тог-
да попросил узнать, кто она!), я ни в малой степени не
ошибся ни в значении ее взгляда, ни насчет того, к ка-
кому роду женщин она принадлежала, в чем она сейчас
и призналась. «Но это все в прошлом, — сказала
она. — После того как мы с Робером обручились, я ду-
мала только о нем. И представьте себе, больше всего я
упрекаю себя вовсе не за те детские увлечения».
ПРИМЕЧАНИЯ
Шестая часть романа «В поисках утраченного време-
ни» вышла в свет в конце 1925 г. в двух томах под назва-
нием 4 Исчезнувшая Альбертина». Роман был поделен на
четыре главы. Первый том составлял первую главу
«Грусть и забвение», второй состоял из трех остальных —
«Мадмуазель Форшвиль», «Пребывание в Венеции», «Но-
вый облик Робера де Сен-Лу». Название «Исчезнувшая
Альбертина», нарушающее симметрию «цикла» Альберта-
ны, подчеркнутую заголовками «Пленница» и «Беглян-
ка», предложено Прустом издательству «Галлимар» в свя-
зи с тем, что в 1922 г. под названием «Беглянка» появля-
ется французский перевод книги стихов Рабиндраната
Тагора. В октябре 1922 г. в письме к Г. Галлимару писа-
тель подчеркивает: «Нет, отныне будущие тома не долж-
ны иметь иного названия, кроме "Содом и Гоморра ИГ\
Как вы сами прекрасно поняли, при исчезновении назва-
ния "Беглянка" нарушается симметрия». Принимая во
внимание это нарушение симметрии, правда не имея
в своем распоряжении свидетельств того, что название
«Исчезнувшая Альбертина» было предложено самим Пру-
стом (считалось, что его предложил брат писателя
Р. Пруст, работавший с корректурой), французские лите-
ратуроведы П. Кларак и А. Ферре, подготовившие первое
критическое издание романа (1954), основанное на чис-
товой рукописи, выпустили его в свет под названием
«Беглянка» без деления на главы. По этому изданию
и был сделан русский перевод Н. М. Любимова.
Однако Н. М. Любимов перевел не весь текст романа.
Свое решение он обосновывал следующим образом:
«Приступив к переводу "Беглянки" Пруста, я понял, что
362
Примечания
ключом, каким я отмыкал другие замки, этот замок не
отомкнешь. Дело в том, что это — собственно не роман,
а черновик романа, черновик, который автор не успел
превратить в полноценное художественное произведение.
Торопясь дописать его до конца, он не додумывал своих
мыслей, и над ними до сих пор тщетно ломают голову
специалисты, не дописывал фраз, не дорисовывал порт-
ретов и пейзажей или окутывал их непроницаемым тума-
ном. <...> И я скрепя сердце избрал доселе не хоженный
мною путь: в прошлом веке его называли "вольным пере-
водом". Это не значит, что я что-то дописывал за Прус-
та, что я прибегал к отсебятине. Упаси Бог! Я лишь опу-
скал то, что мне и комментаторам Пруста так и осталось
недопонятым, я отсекал засохшие ветви, без листьев
и плодов, я не сходил с прямой дороги на тропинки, ко-
торые ведут "в никуда", с которых автор, больной, пред-
чувствовавший свой конец, через одну-две фразы второ-
пях сворачивал сам» (Пруст М. В поисках утраченного
времени. М.: Крус, 1993. Т. 6: Беглянка. С. 200). В на-
стоящем томе эти фрагменты вынесены в Приложение;
они переведены Л. М. Цывьяном по изданию: Ргои$1
М. А 1а гесЬегсЬе (1и 1етрз репЗи. Рап$: СаШтагй,
1989. V. 4.
В 1986 г. был обнаружен первый экземпляр машино-
писного текста с авторскими рукописными исправления-
ми и добавлениями, который наряду с собственно руко-
писью лег в основу новейшего критического издания ро-
мана (1989), подготовленного группой французских лите-
ратуроведов во главе с Ж.-И. Тадье. Роман стал вновь
называться «Исчезнувшая Альбертина» и вновь поделен
на главы.
Новое название фигурирует на первой странице маши-
нописного экземпляра, над которым продолжал работу
Пруст после того, как передал в издательство рукопись
«Пленницы»: «М. В. Здесь начинается исчезнувшая Аль-
бертина, продолжение предыдущего романа пленницы».
И писатель делает на полях признание, свидетельствую-
363
Примечания
щее о том, что роман буквально полностью завладел его
жизнью: «Исчезнувшая Альбертина. Глава 1. Итак то,
что, как я считал, не имеет для меня никакого значения,
было просто-напросто всей моей жизнью! Как плохо мы
себя знаем».
«Беглянка», или «Исчезнувшая Альбертина» — так
или иначе заглавие соотносится с отсутствием, призра-
ком, что и придает всему тому определенное тематическое
единство. Если в первом романе цикла «Альбертины» по-
вествование развертывается вокруг драмы невозможной
любви, то во втором оно выходит за рамки собственно
чувственности. На первый план выходят новые фигуры
времени — забвение, умирание, каковые становятся сво-
его рода аскезой, непосредственным предуготовлением
к творчеству.
С приближением к концу «Поисков» становится все
труднее обособить в них какую-то доминирующую тему.
«Беглянка», как бы то ни было, образует единое целое,
но вместе с тем роман итожит в себе многие, если не все
предыдущие этапы письма. «Беглянка» — это роман от-
сутствия, роман вопрошания отсутствия. Тематически он
делится на три части — 1) глубокая скорбь, вызванная
известием об исчезновении, а затем о смерти Альбертины;
2) этапы забвения, когда образ исчезнувшей возлюблен-
ной замещается сначала Жильбертой, затем Андреа, на-
конец, Венецией; 3) возобновление темы Германтов и Со-
дома.
В первой части скорбь является точным соответствием
ревности, которая доминировала в «Пленнице»; наплыва-
ющее забвение напоминает о моментах безразличия, кото-
рые тоже имели место в предыдущем романе. Смерть
Альбертины делит эту часть надвое, вместе с тем тема Го-
морры связывает ее с предыдущим романом. Во второй
части «Беглянки» доминирует тема забвения, но эта тема
развивается, как это часто бывает у Пруста, поэтапно.
Встреча с Жильбертой образует первый этап, прогулка по
Булонскому лесу вызывает в памяти такие же прогулки
364
Примечания
из романов «По направлению к Свану» и «Под сенью де-
вушек в цвету». Тем не менее, речь идет в основном не об
обретении прежних воспоминаний, а об утрате памяти,
своего рода неверности сознания в отношении Свана
и Альбертины. Сама Жильберта не пробуждает в Рас-
сказчике воспоминаний былой любви, она выступает «ве-
ликой богиней» забвения. Тема забвения любви усилива-
ется темой искусства, когда речь заходит о
статье «Фигаро», одном из первых творческих опытов
Рассказчика, в котором, правда, он почти сливается с ав-
тором. То есть искусство также способствует исчезнове-
нию Альбертины. Этот этап завершается своего рода воз-
рождением мира Германтов и светского «я» персонажа.
Второй этап, который можно назвать «Андреа», вызыва-
ет в памяти мир «девушек в цвету», но этот мир уже ма-
ло волнует Рассказчика. Третий этап поначалу отсылает
к Германтам, а затем к самому началу цикла — к Комбре.
Путешествие в Венецию помогает поэтизации Комбре
и развенчанию незыблемых, казалось бы, идолов пре-
красного. Красота воспетых и любимых мест меркнет, ус-
тупая силе забвения всего и вся. Вместе с тем Венеция
оказывается связующим звеном многих предыдущих тем
и мотивов «Поисков». Рассказчик понимает, что виды,
камни и воды Венеции (искусство прошлого вообще) не
обладают сами по себе той ценностью, которой наделяет
их романтическое («романическое») воображение, что
красота имеется повсюду, что все кругом может быть пло-
дотворным — от высоких «Мыслей» Паскаля до низко-
пробной рекламы мыла. Третья часть «Беглянки» воз-
рождает мир Содома. Главную роль в этом плане играет
Сен-Лу, он и Германт, и вместе с тем женат на дочери
Свана. То есть изначально расходившиеся направления
(«стороны») «Поисков» совмещаются. Одновременно
Рассказчик, лишаясь любви, дружбы, влечения к свету,
остается один на один с собственным творческим призва-
нием, от которого его больше ничего не отвлекает, кроме
надвигающейся смерти.
365
Примечания
При составлении комментариев использовались крити-
ческие издания романа, подготовленные французскими
литературоведами И. Боделем, Э. Николем, Б. Роже,
Ж. Робише, П.-Л. Реем, А. Шевалье, А. Компаньоном,
Ж.-И. Тадье, П.-Э. Робером, А. А. Морелло, Б. Раффа-
ли, М. Берман.
Стр. 9. Друг мой! — Весьма вероятно, что Пруст ис-
пользует, внеся в него некоторые изменения, реальное
прощальное письмо Альфреда Агостинелли, «исчезнувше-
го» из его дома 1 декабря 1913 г.
Стр. 30. ...как Елена на троянских старцев... —
В греческой мифологии прекрасная Елена, дочь Зевса
и Леды, была женой Менелая, царя спартанского. Своим
бегством с Парисом в Трою положила начало Троянской
войне. Несмотря на бедствия, принесенные ею в город,
снискала симпатии многих уважаемых троянцев.
Стр. 31. Целителен единый взгляд ее... — Цитата из
«Сонетов к Елене» (II, ЬХУП) французского поэта Пье-
ра де Ронсара (1524 — 1585), творчество которого долгое
время пребывало в забвении, пока в XIX веке интерес
к нему не был возрожден стараниями Ш.-О. Сент-Бёва.
Стр. 32. Хризалида — золотистого цвета куколка,
из которой выходит бабочка.
Стр. 49. «Манон» (1884) — опера французского ком-
позитора Ж. Массне (1842 — 1912), либретто А. Мельяка
и Ф. Жилля по роману Прево «История кавалера де Гриё
и Манон Леско». Первая цитата относится ко 2 картине
третьего действия, когда де Гриё, силясь в мрачных сво-
дах духовной семинарии забыть принесшую ему страда-
ния переменчивую возлюбленную, вдруг снова встречает-
ся с виновницей своих злоключений, которая вновь кля-
нется ему в любви и умоляет быть с ней. Вторая цита-
та — из финального дуэта пятого действия, когда Манон,
366
Примечания ^_й_^___-
освобожденная из-под стражи благодаря усилиям де Гриё,
умирает на руках несчастного влюбленного.
Стр. 55. ...стихи Малларме, которого Вы когда-то
любили... — В новейшем критическом издании романа
здесь приводится следующее четверостишие из сонета
«Лебедь» (1885) из сборника «Стихи» (1887):
Там лебедь царственный остался навсегда,
Он помнит, как его манила даль пустая,
Но жизни не воспел в пустыне, где, не тая,
Тверда под инеем бесплодная вода.
(Перевод Р. Дубровкина)
Помните его стихотворение, начинающееся так... —
Эта фраза является буквальным повтором фразы Пруста
из письма к Агостинелли, отправленного 30 мая 1914 г.
(в день смерти «беглеца», о которой писатель узнал чуть
позже из телеграммы его подруги). В этом же письме
Пруст по памяти приводит сонет С. Малларме, процити-
рованный в романе. Ни в каком другом месте романа
жизнь писателя не сливается столь полно с жизнью пер-
сонажа. Напомним, что Альфред Агостинелли «исчез» из
дома Марселя Пруста 1 декабря 1913 г., отправившись
вместе со своей подругой на юг Франции и записавшись
там в школу авиаторов братьев Гарберо в Антибах под
именем Марселя Свана. Пруст всеми средствами пытает-
ся вернуть «беглеца», суля ему личный аэроплан
и «роллс-ройс», хотя такие подарки (около 27 тысяч
франков каждый, то есть миллион по современному кур-
су) стоили бы ему практически всего состояния.
Ввиду исключительной ценности этого письма, пред-
ставляющего собой единственное прямое свидетельство
отношений Пруста и Агостинелли, приведем его здесь
с небольшими купюрами:
367
Примечания
[Суббота, 30 мая 1914]
Мой дорогой Альфред!
Я вам очень благодарен за письмо (одна фраза была восхи-
тительной, сумрачной и т. п.) и телеграмму, что было сверх-
любезностью. Свою я не отправил лишь потому, что уже позд-
но, так как письмо принесли, когда я уже спал и т. п. Посколь-
ку оно (ваше) доставило мне удовольствие, то мое не было уж
совсем бесполезным. В остальном же (вы опять будете говорить,
что я не знаю, чего хочу) оно было именно таким. Ибо я поду-
мал, что с моей стороны было бы нескромностью принять от вас
услугу такого рода, и я хочу попытаться самостоятельно добить-
ся того, чего требую. Я не стану вам объяснять, почему я не счел
бы это скромным, рискуя вновь вас рассердить, а как раз этого
я и хотел бы избежать. Я должен был бы подумать об этом рань-
ше, но такая мысль пришла ко мне лишь после моего письма
к вам. Впрочем, полагаю, что это так или иначе разрешится.
Что касается аэроплана, здесь сложнее по той же самой при-
чине, что и в отношении последнего случая с Грассе, вы помните
тот день, когда он мне написал: Я освобождаю вас от всяких обя-
зательств по контракту, делайте то, что хотите, а я не мог сделать
ничего, кроме того, чего хотел он. <...> Во всяком случае, если
я его оставлю у себя (в чем я сомневаюсь) и так как он, по всей
видимости, будет стоять в конюшне, я прикажу выгравировать на
(я не знаю, как называется эта деталь, и не хочу допустить ересь
в глазах авиатора) нем известные вам стихи Малларме:
Там лебедь царственный остался навсегда,
Он помнил, как его манила даль пустая,
Но жизни не воспел в пустыне, где не тая...
Он шеей отряхнет искристый этот холод:
Грозящий смертью свод отвергнут и расколот,
Но не расколот лед, где перья пленены.
Отныне обречен сиять прозрачной льдиной,
Застыл, закутанный в презрительные сны,
Изгнанник призрачный гордыни лебединой.
{Перевод Р. Дубровкина)
Это стихотворение, которое вы любили, находя его при этом
темным, и которое начинается так:
368
Примечания
Звенящий зимний день, взломав безмолвье льда,
Взмахнешь ли ты крылом, победно отметая
Забвенье озера, где цепенеет стая
Видений, чей отлет сковали холода!
(Перевод Р. Дубровкина)
Увы! 4День» уже не «звенящий» и не «зимний». <В ориги-
нале первая строка сонета Малларме, на которую и делает упор
Пруст, намного чувственнее: «Девственный, жгучий и прекрас-
ный сей день». — Соответственно, предыдущая фраза письма
могла бы звучать так: 4Увы! "Сей день" уже не "девственный",
ни "жгучий", ни "прекрасный"!» — О. В., С. Ф.>
Главное же, чтобы уж кончить с этим аэропланом, убедитель-
но прошу вас думать, что мои слова в этом отношении не содер-
жат никакого — пусть даже и скрытого — упрека. Это было бы
глупо. И так есть в чем вас упрекнуть, и вы знаете, что я не упу-
скаю случая это сделать. На самом деле, превеликой глупостью
было бы возложить на вас ответственность (я имею в виду мо-
ральную) за бесполезность покупки, о которой вы ничего не зна-
ли <...>
Коль скоро вы интересуетесь «Сваном» и спортом, посылаю
вам статью о « Сване», появившуюся в одной спортивной газете.
Сожалею, что это не «Аэро» (но, может быть, будет и там!), мне
бы хотелось дать вам почитать, но оно на двадцать страниц,
письмо автора этой статьи, который извиняется передо мной за
то, что неверно цитировал мою книгу.
Я просил у вас выслать мне обратно мое письмо, вы этого не
сделали. Кроме того, я просил вас ставить побольше печатей на
конверт. Вы этого тоже не сделали. Заказное письмо идет быст-
ро <...> и вы могли бы выслать мне (как следует запечатав) это
письмо и прошлое. Не стоит утруждать себя письмами ко мне,
поскольку вы много работаете, просто вложите их в конверт.
Дружески жму вашу руку.
Марсель Пруст.
Обращаясь к Агостинелли с просьбой возвращать
письма, Пруст, по-видимому, не только хочет избежать
13 М. Пруст
369
Примечания
того, чтобы они были еще кем-то прочитаны, но и, воз-
можно, думает использовать их в романе.
Стр. 55. В колесах яхонты горят... — Заключитель-
ные строфы из сонета С. Малларме «В твою я повесть не
войду» из сборника 4Другие стихи и сонеты» (1886).
Стр. 56. Это в духе Шерлока Холмса. — Роль, кото-
рую исполняет Сен-Лу в попытках вернуть Альбертину,
в действительности отведена была Альберу Намья
(1886 — 1979), молодому другу Пруста и его советнику
в биржевых операциях: писатель поручил ему поехать
в Ниццу и втайне предложить отцу Агостинелли опреде-
ленную сумму денег в обмен на содействие в немедленном
возвращении «беглеца» в Париж.
Стр. 59. Поспешный ваш отъезд сулит нам отдале-
ние, — Здесь и далее цитируется «Федра» Расина. Раз-
мышляя о страстях расиновских персонажей, Рассказчик
читает через них самого себя, свою историю любви: Аль-
бертина отождествляется с Ипполитом, сам он становит-
ся двойником Федры. На сей раз чтение в самом себе ему
не помогает: «безумие» страсти по-прежнему владеет им.
Стр. 61. Янсенизм — религиозное учение, основанное
голландским богословом Корнелиусом Янсением (1585 —
1638). Главный догмат учения — отрицание свободной
воли у человека, вера в предопределение. Во Франции
средоточием янсенизма был знаменитый Пор-Рояльский
монастырь, воспитавший многих видных ученых и писа-
телей, в том числе и Расина.
Стр. 71. Друг мой! — В этом письме также слышны
отголоски последнего письма Пруста к Агостинелли (см.
примеч. к стр. 55).
Стр. 94. ...изображая «философа под крышей»... —
Намек на роман французского писателя Э. Сувестра
(1806—1854) «Философ под крышей» (1850), в предисло-
вии которого, в частности, говорится: «С высоты своей
мансарды наш философ наблюдает общество, словно мо-
370
Примечания
ре, богатства которого его не волнуют, и бедствия кото-
рого его не страшат^.
Трокадеро — дворец, построенный в 1878 г. по проек-
ту архитектора Давиу; славился большим концертным за-
лом и музеем скульптуры; был снесен в 1937 г.
Стр. 114. ...в некоторых новеллах Бальзака или бал-
ладах Шумана — стремительная развязка! — Судя по
некоторым записям к книге «Против Сент-Бёва», Пруст
имеет в виду прежде всего повести Бальзака «Герцогиня
де Ланже» (1834) и «Златоокая девушка» (1835), которые
поражали его «молниеносностью» концовки. Что же каса-
ется Шуберта, то среди его произведений выделяется на-
писанная на стихотворение Гете баллада «Лесной царь»,
где в аккомпанементе явственно слышен ритм стремитель-
ной скачки. Возможно, Пруст думал и о балладах Шопе-
на, построенных согласно описанному здесь принципу:
«замедление, перерывы, колебания в начале», а в конце —
«стремительная (Гипозо) развязка».
Стр. 123. Ложь, заблуждения по эту сторону глубо-
кой реальности, которую мы не замечали, истина по
ту сторону, истина наших характеров, основные зако-
ны которой от нас ускользали... — Перифраз знамени-
того афоризма из «Мыслей» Блеза Паскаля: «Истина по
эту сторону Пиренеи, заблуждение — по ту».
Стр. 149. Леда — в греческой мифологии супруга
спартанского царя Тиндарея. Детьми Леды были близне-
цы Диоскуры, Клитемнестра и Елена. Последняя считает-
ся дочерью Зевса, который соединился с Ледой, приняв
образ лебедя. Возможно, Пруст имел в виду одноимен-
ную картину известного итальянского художника Джо-
ванни Больдини (1842 — 1931), одного из излюбленных
живописцев парижского света рубежа веков.
Стр. 168. Форе, Габриэль (1845-1924) - француз-
ский композитор, мастер камерной музыки, автор много-
371
Примечания
численных сочинений для фортепьяно, директор Консер-
ватории (1905 — 1920). Его фортепьянная пьеса «Тайна»
(1882) была написана на стихотворение французского по-
эта Армана Сильвестра (1837 — 1901).
Стр. 168. «Тайна короля* (1878) — историческое со-
чинение герцога Альбера де Бройля (1821 — 1901), фран-
цузского государственного деятеля, главы монархической
оппозиции при Третьей республике, члена Французской
академии. Возникающий в цепи ассоциаций Рассказчика
замок Шомон-на-Луаре принадлежал одно время де
Бройлю, который пытался его реставрировать. Другой
важный элемент ассоциативного ряда — то, что матерью
де Бройля была дочь писательницы г-жи де Сталь —
скрывавшейся во время опалы в замке Шомон — по име-
ни Альбертина, о которой Пруст много читал в «Мемуа
рах» и книге воспоминаний «Рассказы тетушки» фран-
цузской аристократки г-жи де Буань Осмондской (1781 —
1866). Таким образом, Рассказчик, отправляясь от «Тай-
ны» Форе, приходит к имени Альбертины.
Голгофа — греческое слово, соответствующее арамей-
скому §и1§о11:а (верхушка черепа, макушка), которое
в латыни передается словом са1уапа, означающим «че-
реп». Вместе с тем, так как са1уиз имеет также значение
«лысый», Голгофу, место распятия Христа, часто перево-
дили как «Лысая гора», что близко к французскому
СЬашпопк (Шомон).
Бют-Шомон — парк в Париже, обустроенный в 1867 г.
Стр. 172. Как на темный, загадочный цветок... —
Аллюзия на сонет Ж. де Нерваля «Е1 ОезсИсЬайо»
(«Обездоленный» — исп.) из цикла «Химеры», вошедше-
го в книгу «Дочери огня» (1854).
Стр. 177. Так падуанский монах рассказал Стенда-
лю... — В предисловии к «Пармской обители» Стендаль
сообщает, что история герцогини Сансеверины (а не Фа-
брицио) была рассказана ему в 1830 г. племянником ста-
рого монаха.
372
Примечания
Стр. 187. Я не то, чтобы разлюбил Альбертину... —
В одной из сохранившихся машинописей текста романа
здесь вставлено добавление, сделанное, по-видимому, ру-
кой Пруста или с его ведома: «Глава вторая. Мадемуа-
зель Форшвиль».
Стр. 189. ...портрет Карла I кисти Ван-Дейка... —
Имеется в виду портрет английского короля Карла I
(1600-1649) кисти Ван-Дейка (1599-1641). Король был
обезглавлен 30 января 1649 г. Согласно легенде, расска-
занной в книге братьев Гонкуров «Дю Барри», которую
Пруст, по-видимому, читал, фаворитка Людовика XVI
графиня дю Барри (1743—1793) приобрела этот портрет
и повесила его на самом виду в своем доме, дабы тот по-
стоянно напоминал Людовику XVI о судьбе английского
короля: «Франция, ты видишь? — каждый день спраши-
вала дю Барри, обращаясь к королю. — Если ты дашь во-
лю своему парламенту, он отрубит тебе голову». Предо-
стережение оказалось тщетным: и король, и фаворитка
были казнены во время Французской революции.
Стр. 205. Сладко, когда на просторах морских... —
Тит Лукреций Кар «О природе вещей» (И, 1—2; перевод
Ф. Петровского). Слова эти вошли в поговорку и употреб-
ляются для выражения радости, которую испытывают ока-
завшись вдали от опасности, которой подвергаются другие.
Стр. 206. Рувъе, Морис (1842 — 1911) — французский
государственный деятель, председатель Совета министров
(1887), министр финансов (1889-1892; 1902-1905). Не-
смотря на то, что был замешан в ряде политических скан-
далов, он вновь занял пост председателя Совета минист-
ров в период 1905 — 1906 гг., о котором и идет речь.
Стр. 209. Принцесса Ньеврская — этот персонаж воз-
никает в романе первый и последний раз.
Г-жа Вирлеф — также единичное явление персонажа.
В черновиках Принцесса Ньеврская и г-жа Вирлеф фигу-
рируют как одно лицо — принцесса Т.
373
Примечания
Стр. 218. ...для того, чему пример подает Мюссе,
когда говорит о надежде на Бога... — Имеется в виду
стихотворение 4Надежда на Бога» (1838), вошедшее
в сборник «Новые стихотворения» (1852).
Стр. 220. Маркиз дю Ло — вымышленный персонаж,
имя которого заимствовано Прустом из «Мемуаров» Сен-
Симона, где писатель рассказывал о своем близком друге
Армане дю Ло, маркизе д'Альманском (1651 — 1726).
Король Эдуард — имеется в виду король Великобри-
тании и Ирландии Эдуард VII (1841 — 1910), занявший
престол после смерти королевы Виктории (1901 — 1910).
Стр. 221. Натье, Жан-Марк (1685-1766) - фран-
цузский живописец, придворный портретист.
Стр. 225. ...моя статья очень понравилась Берго-
ту... — Смерть Бергота, одна из позднейших вставок ро-
мана, была описана в романе «Пленница».
Стр. 233. ...стихи Армана Сильвестра. — Речь идет,
по-видимому, об одном из фрагментов многочисленных
либретто этого поэта (см. примеч. к стр. 168).
Во глубине земли усопшие почили... — Цитата из
«Октябрьской ночи» (1837) Мюссе.
Грядущих юношей, сегодняшних детей... — Цитата
из стихотворения «В Тюильри» французского поэта, лау-
реата Нобелевской премии, Рене Франсуа Армана Сюлли
Прюдома (1839-1907).
Стр. 234. В тот вечер, когда он сюда пришел ко
мне... — Цитата из поэмы «Ноктюрн» (7, 9, 19 — 21)
французского поэта и ученого, изобретателя цветной фо-
тографии и устройства записи и воспроизведения звука
Шарля Кро (1842-1888).
Стр. 239. Молодой человек выступил со скетчами,
для которых сам выполнил эскизы декораций и костю-
мов; костюмы и декорации произвели в современном ис-
кусстве революцию, во всяком случае не менее гранди-
374
Примечания
озиую, чем та, какую произвел Русский балет. — Су-
дя по всему, здесь имеется в виду французский поэт, пи-
сатель и драматург Жан Кокто (1889 — 1963), один из
ближайших друзей Пруста. В 1916 г. Кокто предложил
Пикассо сделать совместную балетную постановку с труп-
пой Сергея Дягилева. Музыку к балету написал Эрик Са-
ти, сценарий — сам Кокто, декорации и костюмы были
выполнены по эскизам Пикассо. Премьера балета 4Па-
рад» состоялась в мае 1917 г. в театре Шатле и вызвала
настоящий скандал.
Стр. 240. ...в это самое время читал Рембо или
Гете. — Несмотря на то, что имя французского поэта
Артюра Рембо (1854 — 1891) всего лишь дважды упомина-
ется на протяжении всех «Поисков», Пруста не могло не
волновать его творчество, в котором он ценил слияние
особенного чувственного опыта с поэзией. В одном из пи-
сем 1918 г., утверждая, что уравновешенность и здоровье
нередко ведут к творческому бесплодию, Пруст пишет,
что «новое слово, которое открывает еще неведомую час-
тичку духа, дополнительный оттенок чувства, бьет клю-
чом в пьянстве Мюссе или Верлена, в извращениях Бод-
лера или Рембо, или даже Вагнера, в эпилепсии Флобе-
ра». В небольшом этюде «О Гете», вошедшем в книгу
«Против Сент-Бёва», в сходном духе Пруст толковал
и творческий склад «веймарского классика»: «Естество-
знание было для ума Гете неким негативным полюсом;
как для иных людей — разгульная жизнь... Многие мыс-
ли у него... — из области безумия» (Пруст М. Против
Сент-Бёва. С. 182).
Стр. 241. ...искусством править четверкой лоша-
дей. — Такое искусство, означающее просто умение уп-
равляться с лошадьми, отличает образ жизни денди.
Всеобщий конкурс — ежегодный конкурс среди луч-
ших учащихся выпускных классов французских лицеев.
375
Примечания
Стр. 241. ...в духе Бройлей... — Имеется в виду зна-
менитая аристократическая семья, из которой вышло не-
сколько маститых историков и физиков.
Стр. 255. Увезла меня на месяц с лишним моя
мать... — Перед этой фразой в одной из сохранившихся
машинописей романа сделана рукописная вставка: «Глава
III. Пребывание в Венеции». Несмотря на то, что надпись
сделана, по-видимому, не рукой Пруста, французские
текстологи, следуя ряду других дополнительных призна-
ков (в частности, характерному прустовскому значку, ко-
торым он завершал главы), выделяют в этом месте следу-
ющую главу романа.
...золотой Ангел на колокольне Св. Марка. — Пер-
воначально покровителем города считался св. Теодор,
В IX веке этот византийский святой был заменен латин-
ским святым Марком, что знаменовало устремление Ве-
неции к независимости. К этому времени относится ле-
генда, объясняющая причины такой перемены. Будто бы
св. Марк был застигнут бурей на одном из островов ла-
гуны, где вынужден был устроиться на ночлег. Во сне
ему явился ангел и возвестил, что здесь он обретет покой.
Эти слова впоследствии были начертаны на штандарте
Венецианской республики: «Рах -Ши Магсе еуап§еН51а
шеиз» («Мир тебе, Марк, евангелист мой»). Согласно ле-
генде, два венецианских купца вывезли тело Марка из
Александрии, где изначально он был погребен, и предали
его земле в Венеции. На месте погребения, рядом с Двор-
цом Дожей и поблизости от храма св. Теодора, была за-
ложена церковь Св. Марка (XI в.).
Пьяцетта — небольшая площадь в центре Венеции.
В одну сторону с нее открывается необыкновенно краси-
вый вид на остров Сан Джорджо Маджоре, Бачино ди
Сан Марко и лагуну, в другую сторону — на площадь
св. Марка, собор и колокольню.
Стр. 258. Сальвиати — крупный торговый и промыш-
ленный дом в Венеции. Французский писатель и дипломат
376
Примечания
Поль Моран (1888—1976), который был одним из друзей
Пруста в последние годы его жизни, вспоминал, что взы-
скательные парижане ненавидели «торговлю в Венеции
больше, чем где бы то ни было; ее воплощением был
ужасный магазин Сальвиати с тысячью люстр, горевших
среди бела дня, который и поныне обезображивает Боль-
шой Канал».
Стр. 259. Барабулька — мелкая морская рыба, обла-
дающая нежным вкусом.
Ризотто — итальянское блюдо из риса, сваренного
в бульоне с добавлением масла, тертого сыра и многочис-
ленных пряностей.
Палеолог, Морис (1859—1944) — дипломат и литера-
тор греческого происхождения, посол Франции в России
(1914 — 1917), член Французской академии (1928). Со-
временники считали, что он принадлежит к династии Па-
леологов, царствовавшей в Византии вплоть до завоева-
ния империи турками (1453). Согласно некоторым исто-
рическим источникам, Морис Палеолог на самом деле
был болгарином, его отец, переехав в Константинополь,
поменял свою фамилию Поллак на Палеолог.
Лозе, Анри (1850 — 1915) — французский дипломат,
был послом в Вене с ноября 1893 по сентябрь 1895 г., ос-
тавил дипломатический корпус в 1906 г. Послом в Кон-
стантинополе не был.
Стр. 262. «5о1е тю» — знаменитый неаполитанский
романс, сочиненный в 1898 г. Эдуардо ди Капуа на сло-
ва Джованни Капурро.
Стр. 263. Тернер, Вильям (1775 —1851) — английский
художник-пейзажист, открывший для себя Венецию
в 1819 г., писал многочисленные акварели с видами Вене-
ции, на которых преобладают мотивы воздействия сол-
нечного света на водную гладь.
Стр. 266. «Потрясающе! — воскликнула мать*. —
С этих слов начинается последняя глава книги, названная
«Новый облик Робера де Сен-Лу».
377
Примечания
Стр. 268. Не будем забираться особенно высоко,
к Люсенж... — Имеется в виду внебрачная дочь наслед-
ника трона герцога Шарля Фердинанда Беррийского
(1778-1820), убитого Луи Пьером Лувелем (1783-1820).
В своих «Мемуарах» г-жа де Буань рассказывает, что,
умирая, герцог признался супруге в том, что в Англии
в семье некоей г-жи Браун растут две его дочери. Герцо-
гиня взяла девочек к себе, воспитала их, ввела в свет
и вскоре выдала замуж: одна из них стала принцессой
Люсенж, другая — графиней Шаретт. В «Поисках» прин-
цесса Люсенж — бабушка г-на де Бреоте.
Стр. 269. Герцог Гиз — имеется в виду французский
аристократ Генрих де Гиз (1550 — 1588), один из органи-
заторов Варфоломеевской ночи, который сделался главою
католиков во Франции. Пользуясь своей популярностью
и нелюбовью народа к королю Генриху III, стремился за-
хватить трон. Был убит по приказанию короля в замке де
Блуа.
Стр. 270. Мария-Амелия де Бурбон (1782 — 1866) —
французская королева, супруга Луи-Филиппа I.
Принц Конде — здесь имеется в виду сын одного из
самых яростных противников Революции принца Луи
Жозефа Конде (1736 — 1818) герцог де Бурбон, который
не решился носить слишком громкое имя Конде. Соглас-
но «Мемуарам» г-жи де Буань, герцог де Бурбон был
страстно влюблен в некую г-жу Фёшер, которая была же-
ной офицера его свиты. Для того чтобы де Бурбон подпи-
сал завещание в пользу Орлеанских, двор и, в частнос-
ти, Мария-Амелия, вынужден был считаться с г-жой де
Фёшер.
Герцог Омальский, Генрих-Евгений-Людовик Орлеан-
ский (1822 — 1897) — четвертый сын короля Луи-Филип-
па, генерал и историк. Унаследовал гигантское состояние
принца Конде, после революции 1848 г. уехал в Англию,
где писал резкие брошюры против Наполеона III и исто-
рию рода Конде. В 1871 г. вернулся во Францию и до
378
Примечания
1879 г. был президентом генеральных штатов департамен-
та У азы. В 1886 г. завещал унаследованный замок Шан-
тильи вместе с богатейшими коллекциями произведений
искусства (музей Конде) Французской академии наук.
Коризанда (точнее, «прекрасная Коризанда») — такое
прозвание получила Диана д'Андониус (1554 — 1620), ко-
торая вышла замуж за Филибера де Грамона, графа де
Гиш (1552 — 1620). Оставшись вдовой, она очаровала зна-
менитого короля Наварры и впоследствии Франции
(1589-1610) Генриха IV (1553-1610), став его любовни-
цей (1583 — 1591). С этих пор девушки из рода де Грамон
зовутся «Коризандами». Пруст был знаком с двумя «Ко-
ризандами» — одна была супругой маркиза де Ноайль,
другая — дочерью его друга Армана де Гиш.
Стр. 274. Роберт Сильный (ум. 866) — граф д'Анжу
и де Блуа, маркиз де Нестри, французский исторический
деятель, прославившийся борьбой с норманнами; считает-
ся одним из предков Капетингов; в романе к нему восхо-
дит род Робера де Сен-Лу.
Стр. 275. ...и она стала говорить та1ег зетИа... --
Жильберта, связывая род графини де Марсант с семит-
скими корнями, повторяет ошибку Рахиль: «Вот она,
Марсант, Ма1ег Зешйа, порода-то сказывается, — про-
должала Рахиль, пуская в ход игру слов, которая была
основана на грубом искажении смысла, ибо зетНа значит
"тропинка", а не "семитка"...» (Пруст М. У Германтов.
СПб., 1999. С. 176-177).
Стр. 277. Мадмуазель де Нант — речь идет о Луизе-
Франсуазе (1673 — 1743), легитимированной дочери Лю-
довика XIV и г-жи де Монтеспан; в 1685 г. она вышла за-
муж за принца Конде, Людовика III де Бурбон.
Герцог Орлеанский — Филипп II (1674 — 1723), гер-
цог Шартрский, затем Орлеанский, впоследствии — Ре-
гент. В 1694 г. он женился на «второй» мадмуазель де
Блуа — Франсуазе-Марии (1677—1749), легитимирован-
ной (1681) дочери Людовика XIV и г-жи де Монтеспан.
379
Примечания
Стр. 277. Принц Конти — Людовик-Арман I де Бур-
бон (1661 — 1685), племянник Великого Конде. В 1680 г.
женился на «первой» мадмуазель де Блуа — Марии-Ан-
не (1666 — 1739), легитимированной (1667) дочери Людо-
вика XIV и г-жи де Лавальер.
Стр. 279. ...«Полагаю, что мое имя избавляет меня
от того, чтобы о нем распространяться»... — Слова
славившегося своим высокомерием микенского царя Ага-
мемнона из оперетты Жака Оффенбаха (1819 — 1880)
«Прекрасная Елена» (1864), авторы либретто — А. Мей-
лак (1831-1897) и Л. Галеви (1834-1908).
* * *
Стр. 290. «Понедельники» — собственно «Беседы по
понедельникам» и «Новые понедельники» (1849 —
1869) — критические статьи Шарля-Огюстена Сент-Бёва
(1804 — 1869), публиковавшиеся в журнале «Конститюсь-
онель», а также в газетах «Монитер» и «Тан» и составив-
шие в целом 28 томов. Одна из самых обширных галерей
французской литературной жизни от средневековья до се-
редины XIX века. Стремление Сент-Бёва подвести чита-
теля к пониманию творчества того или иного писателя че-
рез его личность, которая рассматривалась им как фокус,
в котором преломляются страна, эпоха и индивидуаль-
ность, вызывало резкое неприятие у Пруста, полагавше-
го, что «светское» (психологическое) «я» лишь отчасти
занято в творчестве. Это неприятие легло в основу замыс-
ла книги «Против Сент-Бёва», над которой писатель ра-
ботал в 1908 — 1911 гг. и которая стала одной из главных
отправных точек «Поисков». Размышления Рассказчика
о собственной статье в «Фигаро» и Сент-Бёве относятся
к самым ранним стадиям развития повествования и пере-
кликаются с некоторыми фрагментами «Против Сент-Бё-
380
Примечания
ва», не вошедшими, правда, в русское издание книги
(см.: Пруст М. Против Сент-Бёва. М., 1999).
Стр. 291. Г-жа де Буань — см. примеч. к стр. 168.
Канцлер — имеется в виду герцог Паскье (1767 —
1862), французский аристократ и государственный дея-
тель, близкий друг г-жи де Буань.
Ноай — речь идет об одном из представителей знаме-
нитого аристократического рода де Ноай (Ноайль).
Г-жа д'Арбувилъ (1810 — 1850) — французская салон-
ная писательница, хорошая знакомая Сент-Бёва, который
высоко ценил ее острый, критический ум и посвятил ей
очерк, вошедший в книгу «Портреты женщин».
Стр. 306. Пьяцца — главная площадь в Венеции, пло-
щадь св. Марка (Пьяцца ди Сан Марко).
Стр. 307. Сан Джорджо Маджоре — остров в Вене-
ции, иначе — «остров кипарисов». В X веке здесь распо-
ложился монастырь бенедиктинцев, он несколько раз раз-
рушался, горел, перестраивался, но в основном сохранил
в своем облике черты архитектуры XVI века. Монас-
тырь — главная постройка на острове. Кроме него, остров
знаменит церковью Сан Джорджо Маджоре, построенной
по проекту архитектора Андреа Палладио (1508 — 1558).
Стр. 308. ШарЪещ Жан-Батист (1699-1779) - фран-
цузский художник, выбиравший сюжеты для своих кар-
тин из самых непритязательных элементов жизни. «Урок
Шардена» Пруст усматривал в его умении показать, как
он писал в этюде «Шарден и Рембрандт», «божественное
равенство всех вещей перед взором рассматривающего их
ума, перед украшающим их светом». Этот художник «ос-
вободил нас от ложного идеала и открыл широкий путь
к реальности, чтобы повсюду там обнаружить красоту».
Веронезе, Паоло (1528 — 1588) — выдающийся италь-
янский художник венецианской школы. В 1563 г. закон-
чил огромную картину «Брак в Кане Галилейской» для
трапезной монастыря Сан Джорджо Маджоре (Париж,
381
Примечания
Лувр). В своих картинах, отличавшихся замечательным
колоритом, выдержанным в серебристых тонах, отражал
пышную, помпезную сторону реальности, вот почему его
«урок» дополняется более соответствующим современно-
му взгляду на мир «уроком» Шардена.
Стр. 308. Детома, Максим (1867 — 1929) — француз-
ский художник-иллюстратор и декоратор. В 1906 г. с его
иллюстрациями вышли в свет «Венецианские зарисовки»
французского писателя Анри де Ренье (1864 — 1936).
В 1919 г. в журнале «Ле фейе д'ар» (№ 4) Пруст опуб-
ликовал отрывок из романа «Беглянка» под названием
«В Венеции» с двумя иллюстрациями Максима Детома.
Сатрг — так в Венеции называют площади по разме-
ру еще меньше, чем пьяцца.
КИ — маленькие каналы.
Стр. 310. СаШ — узкие улочки в Венеции.
Стр. 311. Герцогский дворец — собственно Дворец
Дожей, образец венецианской готики (XIV —XV в.).
...в колоннах на Пъяцетпе, которые... приходят из
дворца Ирода... — Имеются в виду две свободно стоя-
щие колонны на Пьяцетте, которые завершают своеобраз-
ным аккордом всю каменную симфонию Пьяццы и Пья-
цетты. Они были вывезены венецианцами из Тира (Си-
рия) в 1127 г. Колонн было три, но одна из них утонула
при разгрузке судна. Две другие были установлены на
Пьяцетте в 1172 г. архитектором Николо Бараттьери. Ба-
зы колонн украшены рельефами с изображением искусств
и ремесел (XII в.). Капители увенчаны скульптурами,
символизирующими небесных покровителей Венеции.
Для этих скульптур были использованы древние памятни-
ки искусства. Фигуру святого Федора (Теодора, по-вене-
циански — Тодаро) с драконом составили из толовы пор-
третного бюста Митридата Понтийского и римского торса
времен императора Адриана. Бронзовая скульптура льва
IV в. (этрусского или китайского происхождения) стала
символом святого Марка.
382
Примечания
Сен-Жан д'Акр — город в Палестине, во времена кре-
стовых походов — одна из основных крепостей кресто-
носцев, откуда были привезены два пилона с превосход-
ным резным орнаментом, украсившие собор.
...г/ эти кони на балконе святого Марка! — Речь
идет о знаменитой бронзовой квадриге — четверке лоша-
дей. Созданная в III в. до н. э., по-видимому, в эллини-
стической Греции, квадрига была перевезена в Рим, где
украсила Триумфальную арку. Но в IV в. ее отправили
в Константинополь и водрузили на ворота ипподрома.
Дож Энрико Дандоло увез коней из захваченного
в 1204 г. крестоносцами Константинополя в Венецию. Ко-
ни заняли почетное место на террасе Сан Марко, с кото-
рой в былые времена дожи и наиболее знатные патриции
наблюдали традиционные праздники. В конце XVIII в.
вторгшийся в Италию Наполеон увез коней в Париж, где
квадрига украшала сначала дворец Тюильри, а затем —
Триумфальную арку на площади Каусели. Только
в 1815 г. квадрига вернулась в Венецию.
Стр. 313. Бонетабль — речь идет о замке Бонетабль
в Сарте, принадлежавшем герцогу Дудовилю.
Стр. 314. Менделъсон-Бартолъди, Феликс (1809 —
1847) — немецкий композитор, автор пейзажных роман-
тических симфоний, циклов пьес для фортепьяно «Песни
без слов» и др.
Франк, Сезар (1822 — 1890) — французский компози-
тор бельгийского происхождения, автор ораторий, сим-
фоний, симфонических поэм, опер, камерных ансамблей
и др. сочинений, обновивший французский стиль в кон-
тексте немецкой музыкальной эстетики (Вагнер).
Стр. 315. «Осведомленный*, «Тестио, «Макиавел-
ли* — эти значащие псевдонимы были широко распрост-
ранены в эпоху Пруста. «Тестис» (в переводе с латыни
«свидетель», «очевидец»), в частности, был псевдонимом
французского политического деятеля, дипломата и исто-
рика Габриэля Аното (1853 — 1944), которым тот подпи-
383
Примечания
сывал свои статьи о внешней политике. Аното послужил
также одним из прототипов образа маркиза де Норпуа,
который воспроизводит в своей манере выражаться «язык
дипломатии».
Стр. 315. Джолитти, Джованни (1842 — 1928) — италь-
янский политический и государственный деятель, лидер
партии либералов-левоцентристов. Премьер-министр
в 1892-1893, 1903-1905, 1906-1909, 1911-1914 и 1920-
1921 гг., проводил широкую социальную политику, учредил
всеобщее избирательное право, но не смог воспрепятство-
вать приходу к власти социалистов, затем фашистов.
Стр. 316. Улица Белуа — парижская улица в XVI ок-
руге, одном из самых фешенебельных районов Парижа,
здесь в доме № 3 жили г-н и г-жа Анри Стандиш. С Элен
Стандиш Пруст познакомился в 1912 г. в Опере, куда его
пригласила другая светская красавица г-жа Грефюль.
Обе послужили моделью для создания противоположных
типов элегантности принцессы и герцогини Германтских.
Стр. 317. Баррер, Камил (1851 — 1940) — француз-
ский дипломат, посол в Риме с 1897 по 1924 г., был од-
ним из близких знакомых отца Пруста и каждую неделю
обедал у них в доме, когда Пруст был ребенком. По вы-
ходе в свет «Под сенью девушек в цвету» в 1919 г. узнал
себя в образе Норпуа, чему Пруст крайне возмущался.
Квиринал — название одного из холмов древнего Ри-
ма, где был построен папский дворец, ставший с 1870 г.
главной резиденцией итальянских королей.
Висконти-Веноста, Эмилио, маркиз (1829 — 1914) —
итальянский государственный деятель, дипломат, много-
кратно был министром иностранных дел.
Стр. 318. 11пЬег йеп Ыпйеп — в переводе с немецко-
го означает букв, «под липами»; Унтер-ден-Линден — од-
на из главных улиц Берлина, отходящая от Брандербург-
ских ворот, бульвар, засаженный липовыми деревьями.
Это выражение, вызывая в памяти Елисейские поля или
384
Примечания
авеню дю Буа в Париже, указывает на неформальный
и неофициальный характер встречи.
Стр. 319. Базен, Ашиль (1811 — 1888) — французский
маршал, во время франко-прусской войны командовал
рейнской армией и 27 октября 1871 г. сдался в плен в Ме-
це с армией в 170 тысяч человек. По заключении мира
был предан суду и приговорен за измену к пожизненно-
му заключению, но вскоре бежал при помощи жены в Ис-
панию.
Стр. 320. Тъер, Луи-Адольф (1797 — 1877) — француз-
ский государственный деятель и историк, глава либераль-
ной оппозиции в период Второй империи, первый прези-
дент Третьей республики (1871).
Сей — речь идет об одном из самых влиятельных се-
мейств французских промышленников, которое восходит
к знаменитому экономисту Жану-Батисту Сею (1767 —
1832), автору «Политэкономического.трактата» (1803).
Репорт — разновидность срочных сделок, при кото-
рой владелец ценных бумаг продает их банку с обязатель-
ством последующего выкупа через определенный срок по
более высокой цене, также — разница между продажной
и покупной ценой ценных бумаг.
Стр. 322. ...Сан Джордже дельи Скьявони... —
В этой венецианской церкви находится несколько картин
итальянского художника Витторе Карпаччо (1450 —
1525): «Св. Георгий, поражающий дракона», «Св. Иеро-
ним», «Св. Августин» и др.
Стр. 325. ...немного нелюдимой, полной чисто-
ты... — Перифраз из «Федры» Расина (акт II, сц. 5,
стих 635, 638).
Стр. 326. ...взять тетрадки, в которых я делал за-
метки для работы о Рёскине. — Вновь почти полное
слияние автора и Рассказчика. Пруст в течение многих
лет занимался творчеством английского искусствоведа
и эссеиста Джона Рёскина (1819 — 1900), которому он по-
385
Примечания
святил статьи «Рёскин в Амьенском соборе» («Меркюр де
Франс», 1900) и «Джон Рёскин» («Газетт де боз-ар»,
1900), составившие III часть его предисловия к переводу
«Амьенской Библии» (1904). В 1906 г. Пруст опублико-
вал также в своем переводе, с примечаниями и предисло-
вием «Сезам и лилии» Рёскина.
Стр. 327. «Святая Урсула* («Легенда о святой Урсу-
ле») — серия картин итальянского художника Витторе
Карпаччо, которые находятся в музее Академии в Вене-
ции.
«Патриарх Градо, исцеляющий бесноватого* — кар-
тина Карпаччо, называемая также «Чудо о бесноватом»,
принадлежит к циклу «Легенда о кресте» (ок. 1495 г.).
Уистлер, Джон (1834 — 1903) — американский худож-
ник, долгое время живший в Англии, творчество которо-
го необычайно волновало Пруста.
Риальто — мост через Большой Канал в Венеции
(XVI в.).
Стр. 328. «Легенда об Иосифе* — балет, созданный
и исполненный в Париже в 1914 г. труппой С. Дягилева.
Музыку к балету написал немецкий композитор Рихард
Штраус (1864 — 1945), либретто — граф Гарри Кесслер
и известный австрийский писатель-символист Гуго фон
Гофмансталь (1874 — 1929), переместившие место дейст-
вия библейской легенды в Венецию времен Ренесанса; де-
корации и костюмы в духе эпохи Возрождения были из-
готовлены по эскизам испанского художника Хосе Мария
Серта (1876-1945).
На одном из «чулочников*... — «Общество чулочни-
ков» своеобразное братство «рыцарей веселья», которое
в Венеции эпохи Возрождения занималось устройством
праздничных приемов, шествий и зрелищ. Отличитель-
ным знаком членов братства была эмблема, вышитая на
рукаве, чулке или воротнике.
386
Примечания
Фортуны и Мадразо, Мариано (1871 — 1949) — ис-
панский художник, большую часть жизни провел в Вене-
ции, где снискал славу как декоратор и модельер.
В 1907 г. открыл в Венеции фабрику по производству до-
рогих тканей и ковров. Для росписи своих тканей исполь-
зовал мотивы картин Карпаччо. Мотив «Фортуни» нераз-
рывно связан с образом Альбертины: живая, она одета
в платье от Фортуни, воссоздающее образы Карпаччо
и напоминающее Рассказчику былую Венецию; мертвая,
она оживает на картинах Карпаччо, делая нестерпимым
для Рассказчика пребывание в Венеции, о котором он
столь долго мечтал. Мария де Мадразо, дальняя родст-
венница Фортуни, к которой в 1916 г. Пруст обращался
с просьбой указать, какие точно картины художников ве-
нецианской школы использует модельер, что, как он объ-
яснял в своих письмах, ему совершенно необходимо для
описания Венеции в романе, подарила ему книгу Габри-
эллы и Леона Розенталь «Карпаччо» (1906), из которой
писатель и почерпнул многие описания как картин, так
и собственно венецианских пейзажей, каковые, как он
жаловался в тех же письмах к Мадразо, почти совсем из-
гладились из его памяти.
Стр. 329. Арена — собственно Мадонна дель Арена,
называемая также капелла де Скровеньи (по имени се-
мьи, которая построила эту капеллу на месте античных
арен) в Падуе, украшенная фресками Джотто «Доброде-
тели и Пороки».
Гаррос, Ролан (1888 — 1918) — знаменитый француз-
ский авиатор, совершивший первый перелет через Среди-
земное море в 1913 г. Погиб в воздушном сражении
в конце Первой мировой войны.
Стр. 333. Арсенал — изначально верфи, где строились
военные и торговые суда; открыты в 1104 г.
Стр. 334. Купальни Делиньи — имеются в виду ку-
пальни на левом берегу Сены, которые, по-видимому, ре-
387
Примечания
гулярно посещала мать Пруста, верившая в целебную си-
лу холодных ванн.
Стр. 336. Севинье, Мари де Рабютен-Шанталь, марки-
за (1626 — 1696) — французская аристократка и салонная
писательница, пользовавшаяся наряду с Сен-Симоном
и Рёскиным, особенной любовью Пруста. Ее эпистоляр-
ное творчество вовсе не следовало негласным, но дейст-
венным литературным предписаниям эпохи, равно как не
принимало в расчет многие условности современной соци-
альной иерархии, что, с одной стороны, объясняет за-
держку в публикации ее переписки и купюры первого из-
дания ее «Избранных писем» (1725), относящиеся в ос-
новном к описаниям жизни двора Людовика XIV, а с дру-
гой стороны, обуславливает глубокое обновление эписто-
лярной прозы, связанное с именем г-жи де Севинье: ее
письма отличаются по-настоящему личным, частным ха-
рактером, передавая в то же время самые разнообразные
события эпохи. Если предшествовавшая ей эпистолярная
литература нещадно использует вполне установившиеся
жанры любовного послания или, например, письма к вли-
ятельному покровителю, то маркиза Севинье, обращаясь
в своих письмах, в основном, к дочери, достигает, каса-
ясь интимных сторон существования, невиданной искрен-
ности и, затрагивая светскую жизнь, необыкновенной
свободы в суждениях. Не что иное, как «свобода» сло-
ва — и в интимном, и в социальном смысле — составила
ей славу одной из самых замечательных писательниц
Франции.
Стр. 337. Греви, Жюль (1807-1891) - французский
политический деятель, президент Республики (1879 —
1887), был вынужден оставить свой пост в связи с «делом
о награждениях», в котором был замешан его зять.
Стр. 343. ...попирают чуть ли не мыслящую
каменную плиту... — Возможно, намек на знаменитый
«мыслящий тростник» Б. Паскаля: «Человек — всего
лишь тростник, самый слабый в природе, но это мысля-
388
Примечания
щий тростник» («Мысли», VI, 347) и философские споры
упомянутых ниже мыслителей.
Арно — речь идет об Антуане Арно (1612 — 1694), на-
зываемом также «Великий Арно», выдающемся религиоз-
ном подвижнике, деятельность которого была связана
с укреплением оплота янсенизма — монастырем Пор-Ро-
яль. Будучи самым крупным теологом Пор-Рояля, в сво-
их программных сочинениях («Всеобщая и рациональная
грамматика», 1660 — в соавторстве с К. Лансло — и «Ло-
гика искусства мыслить», 1662 — в соавторстве с П. Ни-
колем), опираясь на картезианскую концепцию ясных
и отчетливых идей, прозрачности языка и мысли, Арно
строил рационалистическое понимание божественного су-
ществования и воли, согласно которому спасение обеща-
но лишь тем, кого Бог удостоил благодати.
Паскаль, Блез (1623 — 1662) — великий французский
ученый, философ и религиозный писатель, также связан-
ный с Пор-Роялем. Паскаль, являясь выдающимся мате-
матиком, отказывается, тем не менее, укоренять теологию
в разуме и прозрачности языка и мысли, полагая, что тем
самым отрицается откровение. Симптоматично, что «Мыс-
ли» (1670), его главное религиозно-философское сочине-
ние, задуманное как «Апология христианства», обращены
прежде всего к неверующим: отказываясь использовать
рационалистические аргументы в защите религии, Пас-
каль показывает трагический, «скрытый» лик Бога, недо-
ступный разумению и познаваемый одной только верой.
Стр. 347. ...лишь дуэт из «Лоэнгрина*... — Речь идет
о дуэте Лоэнгрина и Эльзы из второй сцены III акта ран-
ней оперы Вагнера «Лоэнгрин» (1845). Опера «Тристан
и Изольда» (1857 — 1859) была поставлена в 1865 г. и счи-
тается классическим произведением на тему любви и раз-
луки. Пруст ставил Вагнера едва ли не выше всех совре-
менных композиторов и особенно ценил «Тристана», хо-
тя к раннему творчеству «байрейтского мастера» относил-
ся скорее прохладно.
389
Примечания
Стр. 351. Гинофилгуство — «женолюбие» (от греч.
бупе — жена).
Стр. 361. Бездна Паскаля — согласно определенной
выше религиозной установки Паскаля, человек без Бо-
га — ничто, всякое человеческое знание отмечено печа-
тью тщеты: «Мы горим желанием найти твердую опору
и последнее постоянное основание, дабы воздвигнуть на
нем поднимающуюся до бесконечности башню, но всякая
наша опора трещит и земля разверзается безднами».
(«Мысли», 199/230).
...вовсе не за те детские увлечения*. — В рукописи
романа предусмотрен другой конец — сцена «жестокос-
ти» Жильберты по отношению к умирающему Свану.
О. Е. Волчек, С. Л. Фокин.
СОДЕРЖАНИЕ
БЕГЛЯНКА. Перевод Н. М. Любимова 5
Приложение. Перевод Л. М. Цывьяна 288
О. Е. Волчек, С. Л. Фокин. Примечания 362
Литературно-художественное издание
Марсель Пруст
БЕГЛЯНКА
Ответственный редактор Иван Березовский
Художественный редактор Павел Борозенец
Технический редактор Любовь Никитина
Корректоры Вера Дроздова, Ольга Смирнова
Верстка Алексея Горбачева
Подписано в печать 01.012000.
Формат издания 84X108 !/32« Печать высокая.
Тираж 7 000 экз. Усл. печ. л. 21,00.
Заказ № 64.
ЛП № 000029 от 04.11.98.
Издательство «Амфора».
197101, Санкт-Петербург, ул. Льва Толстого, д. 19.
Отпечатано с готовых диапозитивов в ГПП «Печатный Двор»
Министерства РФ по делам печати, телерадиовещания
и средств массовых коммуникаций.
197110, Санкт-Петербург, Чкаловский пр., 15.
издательство «АМФОРА» представляет
ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ
М11ЛЕМШМ
«Ш1ЕГОПЦМ» - ЭТО СОБРАНИЯ СОЧИНЕНИЙ
ВЫДАЮЩИХСЯ ПИСАТЕЛЕЙ ВОСТОКА И ЗАПАДА
«тШМШМ» - ЭТО САМЫЕ ЗНАМЕНИТЫЕ КНИГИ
ЗАКАНЧИВАЮЩЕГОСЯ ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ
«М1ШЖШМ. - ЭТО ИМЕНА,
ИЗВЕСТНЫЕ ВСЕМ
ФРАНЦ КАФКА
ОЛДОС ХАКСЛИ
ХУЛИО КОРТАСАР
ГЕРМАН ГЕССЕ
МАРСЕЛЬ ПРУСТ
ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС
Собрания сочинений этих авторов
издательство «Амфора» выпустит в свет
в течение 1999—2000 годов
По вопросам оптовых поставок обращайтесь по телефонам
Москва: (095) 116-68-06; Санкт-Петербург: (812) 234-56-25
издательство «АМФОРА» представляет
ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ
М1ИЕНШ
МАРСЕЛЬ ПРУСТ
«В поисках утраченного времени»»
в семи томах
Вышли в свет:
Том 1
«По направлению к Свану»
Том 2
«Под сенью девушек в цвету»
Том 3
«У Германтов»
Том 4
«Содом и Гоморра»
Том 5
«Пленница»
Готовится к изданию:
Том 7
«Обретенное время»
По вопросам оптовых поставок обращайтесь по телефонам
Москва: (095) 116-68-06; Санкт-Петербург (812) 234-56-25
издательство сАМФОРА» представляет
ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ
ШЕШМ
ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС
Собрание сочинений
в четырех томах
Готовятся к изданию:
Том 1
Произведения
1921—1941 годов
Том 2
Произведения
1942—1969 годов
ТомЗ
Произведения
1970—1979 годов
Том 4
Произведения
1980—1986 годов
Посмертные публикации
По вопросам оптовых поставок обращайтесь по телефонам
Москва: (095) 116-68-06; Санкт-Петербург: (812) 234-56-25
издательство «АМФОРА» представляет
ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ
МШМШМ
ХУЛИО КОРТАСАР
Собрание сочинений
в десяти томах
Вышли в свет:
Том 1
Рассказы 1950-х годов
Том 2
Рассказы 1960-х — начала 1970-х годов
Том 3
Рассказы последних лет
Том 5
«Выигрыши»
Том 7
«62. Модель для сборки»
Стихотворения
Том 8
«Книга Мануэля»
По вопросам оптовых поставок обращайтесь по телефонам
Москва: (095) 116-68-06; Санкт-Петербург: (812) 234-56-25
издательство «АМФОРА» представляет
ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ
МШЕШМ
ФРАНЦ КАФКА
Собрание сочинений
в четырех томах
Вышли в свет:
Том 1
«Америка»
Новеллы
Том 2
«Замок»
Готовится к изданию:
ТомЗ
«Процесс»
По вопросам оптовых поставок обращайтесь по телефонам
Москва: (095) 116-68-06; Санкт-Петербург: (812) 234-56-25
издательство «АМФОРА» представляет
ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ
МШЕШМ
ОЛДОС ХАКСЛИ
СобрЭДШС ^оцииен!|й
в четырех томах
Вышли в свет:
Том 1
«Желтый Кром»
«Шутовской хоровод»
Том 2
«Контрапункт»
Том 3
«О дивный новый мир»
«Через много лет»
Том 4
«Обезьяна и сущность»
«Гений и богиня»
«Двери восприятия»
«Рай и ад»
По вопросам оптовых поставок обращайтесь по телефонам
Москва: (095) 116-68-06; Санкт-Петербург: (812) 234-56-25
По вопросам оптовых поставок
обращайтесь:
Москва: (095) 116-68-06
Санкт-Петербург: (812) 234-56-25; 234-29-88
Оптовая торговля:
Эксклюзивный дистрибьютор издательства
в Северо-Западном регионе —
компания «Снарк»
Телефон: (812)327-54-32
Сеть фирменных магазинов
Книжный клуб «Снарк»
Санкт-Петербург, Загородный пр., д. 21
Телефон: (812) 327-62-60
Дистрибьютор издательства по регионам России —
«Клуб 36*6*
Москва, Рязанский пер., д. 3, этаж 3
Телефон / факс (095) 265-13-05,
267-29-69, 267-28-33, 261-24-90
Е-таП: с1иЪ 36'6@аЬа.ги
Фирменный магазин «36'6 — Книжный двор»
(мелкооптовая и розничная торговля)
Проезд: г. Москва, Рязанский пер., д. 3, этаж 1
(рядом с метро 4Комсомольская» и «Красные ворота»)
Телефон: (095) 265-86-56, 265-81 93
Склад
Телефон: (095) 523-92-63, 523-25-56; факс: 523-11-10
г. Балашиха, Звездный бульвар, д. 11
(от станции метро «Щелковская», автобусы 396, 338А
до остановки «Химзавод»)
Интернет-магазин
\у>у>у.куе$*.сот
е-таЛ: тГо@куе$1.сот
Книга-почтой
191186, Санкт-Петербург, Невский пр., д. 28
Петербургский «Дом книги», отдел «Книга-почтой»
т. 219-63-01
На территории США и Канады
книги издательства ««Амфора»
оптом и в розницу
можно приобрести по адресу:
Ре1горо1, тс
1428 Веасоп 51гее1
ВгоокНпе МА 02446
Ы (617) 232-88-20
*ах (617) 713-04-18
1е1 (800) 404-53-96
е-таП: ре1горо1@ё15.пе1